Александр Иванович Красницкий
Гроза Византии

   © Красницкий А.И., 2018
   © ООО «Издательство «Вече», 2018
   © ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2018
   Сайт издательства www.veche.ru
//-- * * * --//

Гроза Византии

Часть первая
Голубые и зеленые

1. На берегу Босфора

   День догорал. Ярко-багровый диск заходящего солнца купался уже в позолоченных его же последними лучами волнах Босфора. Он как бы медлил погрузиться совсем в эту беспредельную гладь и, казалось, отдыхал теперь в отрадной вечерней прохладе, сменившей зной дня. Последние лучи его продолжали еще упорно бороться с надвигавшейся темнотой ночи. Они золотили не только воды пролива, теперь безмятежно спокойного, но также играли на куполах императорского дворца, на крестах дворцовых церквей, полутенями спускались к самому берегу и пропадали в чуть заметной ряби Босфора, подходившего в этом месте как раз к подножию роскошных густолиственных деревьев.
   Было очень тихо. Сюда почти не доносились шум и гам Нового Рима – их заглушали деревья парка и рокот волн. Редко-редко чириканье птиц нарушало торжественную тишину этого спокойного уголка всегда такой шумной Византии.
   Впрочем, не одни только птицы и волны Босфора нарушали эту тишину.
   Неуклюжая рыбачья ладья, покачивающаяся у берега, показывала, что где-то близко находились люди.
   И в самом деле, этот утолок был обитаем.
   В нескольких шагах от воды стояла покосившаяся, жалкая лачужка. Растянутые около нее для просушки сети, невода, небрежно кинутые у самого входа весла прямо говорили, что хозяин этой лачужки был рыбаком.
   Около входа в хижину, на небольшой прикрытой травой прогалинке, на камне сидел старик, нежась в догоравших лучах солнца. Он был согбен. Голова его и длинная борода были белы как снег. Сморщенное лицо с крупными чертами было очень добродушно. Выцветшие от старости глаза смотрели тепло и ласково.
   Одет он был чуть ли не в лохмотья, едва прикрывавшие его пепельно-серое тело.
   Впрочем, в этом уголке другой одежды, пожалуй, и не надобно было. Люди заходили сюда редко, а молоденькая девушка, склонившая голову на колени старика, никогда бы его не осудила за недостатки в одежде уже хотя бы потому, что старик, ласково гладивший ее волосы, называл ее внучкой.
   Девушка была очень молода и красива. На вид ей нельзя было дать более пятнадцати-шестнадцати лет, и это отражалось в ее невинных, чистых глазах, в беззаботном, веселом смехе и шаловливости, которая так свойственна тем переходным годам, когда в ребенке-девочке только просыпается женщина.
   Она, очевидно, не сознавала своей красоты. Однако эта красота была совсем особенная. Среди красавиц Нового Рима блондинки – редкость, а эта девушка была блондинка с золотистыми волосами, ясными голубыми глазами и ярким румянцем, заливающим ее щечки. Фигура ее была стройная, статная, с хорошо развитым бюстом, несколько приподнятыми плечами и крепкими руками. Она вся теперь дышала не только красотой и молодостью, но и совсем несвойственной женщинам юга физической силой, разлитой во всех ее движениях и придававшей ей какой-то уверенный вид.
   Она полулежала на траве, охватив колени старика, и слушала его тихую речь, прерываемую время от времени нежными обращениями ее собеседника, которого она называла «добрым Лукой».
   Они беседовали.
   – Вот так все и устроено, внучка, на этом свете, – тихо говорил старец, – всегда так было и будет… Радость и горе постоянно чередуются друг с другом. Хорошо человеку – радуется он, счастлив, думает, так и до конца его дней будет, а в это время горе уже сторожит его и вдруг, как дикий зверь, кидается на счастливца в тот самый миг, когда он и ожидать этого не мог… И всегда так.
   – И меня, стало быть, ждет горе? – вздохнула девушка.
   – И ты, Ирина, не минуешь его… Это – обычная участь всех.
   – Близко это горе…
   – Близко? Откуда ты это можешь знать, дитя?.. Наше будущее скрыто от нас.
   – А я это знаю, чувствую. Да, наконец, ты мне и сам только что сказал…
   – Я ничего не говорил.
   – Нет, ты сказал! Ты сказал сам, что горе подкрадывается к людям всегда в то время, когда они чувствуют себя счастливыми, так ведь?
   – Да, это верно…
   – Ну вот, так и со мной: я счастлива, безмерно счастлива, порой мне кажется, что счастливее меня никого нет во всей Византии, а вот теперь я и думаю, что как раз горе и сторожит мое счастье, принесется оно, унесет его, и я буду плакать, долго плакать…
   – Отгони от себя мрачные мысли, дитя! Кто знает будущее? Тебе придется страдать, как и всякому, но что поделать, если уж так суждено. Да и счастлива ли ты теперь?
   – Счастлива, дедушка, я уже тебе сказала об этом. Да и как же я могу быть несчастливой? Все у меня есть: ты выезжаешь на ловлю и всегда привозишь так много рыбы, что мы совсем не знаем голода. И потом кругом всего так много! Видишь, там журчит наш ручеек, вода его вкусна и холодна, и здесь столько цветов, красивые они, и я могу плести венки… Наконец, ты, когда ходишь с рыбой к дворцовому куропалату, всегда получаешь от его слуг обильные подарки. Видишь, всего у нас вдоволь, все есть, и живем мы тихо и спокойно, не трогая других и забытые всеми.
   Старик тяжело вздохнул.
   – Коли бы всегда так было, Ирина! – печально промолвил он.
   – Так и будет всегда.
   – Нет, нет… так не может всегда быть… Я стар, дни мои сочтены, жизнь моя позади, ты молода, у тебя все впереди. Что хорошо для старца, совсем нехорошо для молодки. Молодость требует другого…
   – Чего же, Лука?
   – Мало ли чего… В твои годы все так рассуждают, потому что молчит пока сердце.
   – Как молчит? Отчего?
   – Оттого, что любовь еще не посетила его.
   – Вот про что ты, дед! А откуда ты знаешь, что я никого не люблю? Ты ошибаешься, я люблю…
   – Как? Неужели? – с испугом в голосе воскликнул Лука.
   – Да, да! Люблю… люблю вот эту хижину нашу, люблю свет солнца и это море, потом люблю нашу лодку, птиц, которые собираются клевать крошки после нашего обеда, люблю, когда звонят в колокола в храмах, а потом, и тебя люблю…
   – Хвала Создателю! – с облегчением вздохнул старик. – А я думал, что в самом деле горе уже постигло тебя.
   – А разве любовь – горе?
   – Да, дитя.
   – Я думала, что – счастье…
   – Для кого как… Для очень немногих на земле это, может быть, и счастье, только такое смутное, неясное, тревожное счастье, что, пожалуй, горе для человека – лучший удел, если сравнишь их; для остальных же любовь – просто горе, тяжелое, страшное горе.
   – Вот как!
   – Это верно. Видишь, я стар, долго живу я на свете и твердо знаю это.
   – Ты любил?
   – Да, и меня посетило это горе. Оно никого не минует.
   – Но ты говорил, что был счастлив с твоей женой.
   – Ты права. Мать твоего отца дала мне счастье, какое только возможно на земле, но это-то счастье и было вместе с тем горем…
   – Я не понимаю тебя!
   – Поймешь сейчас: я боялся потерять это счастье и мучился, а когда потерял мою жену, то вот уже много лет не знаю счастья, а терплю только одни муки.
   – Она умерла?
   – Да, с тоски по свободе и от горя, что жена ее сына убила себя сама. Я до сих пор вижу страшную рану на ее горле…
   – Убила? Зачем?
   – Ты хочешь знать, дитя? Так я скажу. Она любила нас и решилась скорее умереть, чем расстаться с нами… Хорошо, я расскажу тебе все… Теперь ты выросла и должна знать, как попала сюда. Мне уже недолго жить на свете, и я должен наконец рассказать тебе все. Ты будешь слушать?
   – Да, дед… Ты много раз обещал мне поведать об этом, но, как я тебя ни просила, ты никогда не был со мной откровенен. Отчего это?
   – Не приходило время еще.
   – А теперь пришло?
   Старик задумался.
   – Не знаю, что и сказать тебе, как ответить на этот вопрос… Чувствую, что оно не пришло, это время, но какие-то мрачные предчувствия так и одолевают меня… Откуда это, почему? Не знаю сам, но чувствую.
   – Что же ты чувствуешь, Лука?
   – Многое, ох многое, дитя.
   – Тобой недоволен куропалат?..
   – Нет, этого нет!.. А вот чувствую я, что жить мне недолго, ох недолго остается.
   Ирина вскочила и с трепетным страхом посмотрела на старика.
   – Дед, дед! Что ты говоришь! Опомнись, – лепетала она.
   – Что, дитя, чего ты так испугалась?..
   – Ты сказал про смерть? и так сказал, что я поверила. Ты сказал это совсем по-особенному, в твоих словах была страшная уверенность.
   – Что делать? Этот конец неизбежен для всех живущих.
   – А как же я?
   – За тебя-то мне и страшно! Да, за тебя… Ты – единственное, что только и держит меня в этой жизни. Ради тебя только и живу я. Что я такое? Одинокий, жалкий, затерявшийся среди чужих старик… все равно, как дерево, вырванное с корнем налетевшим вихрем и перенесенное на чужую почву… вот и я… Привился, прозябаю. Зачем, к чему? Только ты, ты – мой побег молодой, молодая лоза, вот и жалко мне тебя…
   – Лука, дед, старый, добрый дед, ты не умирай, ты послушай меня, не умирай! – с громким воплем кинулась к нему на грудь Ирина.
   – Да я и не думаю умирать.
   – А сам сказал…
   – Сказал только, что тоска меня смертная гложет, может быть, я еще и ошибаюсь… Может быть, все это пустяки из пустяков – так, плохо спалось, а все-таки хочу я тебе рассказать про прошлое, на всякий случай.
   – Лучше не говори, Лука.
   – Отчего же, дитя?
   – Ты так напугал меня… вот я и не хочу слушать.
   – Полно, успокойся, ну, не плачь же, прошу тебя, не плачь.
   – Я не буду слушать. Ты собираешься умирать, вот и хочешь мне рассказать про свою прошлую жизнь.
   – Ты должна слушать… Если что-то случится, ты должна знать, кто ты. Будешь?
   Ирина потупилась.
   – Будешь слушать? – настойчиво повторил Лука.
   – Говори, буду! – прошептала девушка, отирая рукавом слезы.

2. Тень прошлого

   – Слушай же, дитя, слушай и на всю жизнь запомни мои слова, – начал Лука, поудобнее усаживаясь на своем камне. – Ты живешь на свете уже шестнадцатую весну и знаешь себя всегда вот здесь, в этом тихом уголке дворцового парка; но, может быть, смутно ты припомнишь, что не вся твоя жизнь протекла здесь. Не так ли, Ирина?
   – Да, да, дед Лука, как во сне, иногда, особенно когда задумываюсь, припоминаются мне высокие, обросшие с вершин до скатов лесом горы, широкая река, то тихая и спокойная, как вот этот наш залив, то бурная и ревущая. Потом помню я и людей, но совсем не таких, каких видела здесь. Они были высоки ростом, широки в плечах. У них были голубые глаза, как у меня, и белые волосы, как у тебя. Впрочем, таких людей я видела и здесь – среди варягов… Скажи же, дед, что это такое в самом деле, сон или действительность? Я думаю, что это сон.
   – Нет, память не изменяет тебе, это не сон, не девичье воображение.
   – Но что же?
   – То, что действительно было… Ты не здесь родилась, Ирина. Твоя родина – не шумная Византия; первый раз свет солнца увидела ты не под сенью дерев этого парка, а далеко-далеко от него.
   – Но где же? Где, Лука?
   – Сказал, далеко… слушай же и не перебивай. Далеко отсюда, далеко от шумной и развратной Византии, за этим морем, которое кажется тебе безбрежным, есть другая страна. Она не похожа на эту. Нет там таких городов, как эта Византия, и народ там живет совсем другой – крепкий, сильный, здоровый, с русыми волосами и голубыми глазами.
   – Варвары! – воскликнула Ирина.
   – Здесь так называют их… Здесь ведь всех так называют, кто не римлянин или эллин. Только по совести – все варвары, даже дикие, и те добрее и лучше жителей Нового Рима. Я знаю этих варваров близко, потому что я родился там, среди них. Детство, юность, взрослые годы, начало старости провел я в этой стране, и здесь я сам – варвар.
   – Ты никогда не говорил мне этого.
   – Не приходило время, дитя… Да, я – варвар… Моя родина за этим морем, на берегах великой славянской реки Днепр. Там я родился, там жил, любил и был счастлив, но, видно, умереть мне там не суждено. Родина моя, родина, далекая, милая!.. Поля мои зеленые, леса дремучие, непроходимые!.. Не увижу никогда я вас, не вдохну я своей старой грудью того воздуха, которым дышал, когда родился. Все потеряно для меня, и только в грезах моих и мечтах, да во сне еще, вижу я родимую сторону, и болит мое старое сердце, трепещет оно, как подстреленная птица!.. А как позор свой вспомню…
   – Говори, дед, говори, я слушаю тебя! – с волнением закричала Ирина, отклоняясь от старика и становясь перед ним на колени. Лицо ее пылало, как в огне, глаза сверкали, высокая грудь вздымалась, что волна Босфора в бурю.
   – Как же ты попал сюда? Каким образом очутился ты здесь, старый, хилый. Ведь не по своей воле покинул ты родину? – задыхаясь от волнения, спрашивала она.
   – Не по своей! Кто же решится сам покинуть родную сторону, ты права… Так слушай же! Тяжело мне, а все поведаю я тебе… слушай… Там, в родной мне стране, на берегах Днепра, жили наши роды. Мы жили в долинах вокруг высот, на которых стоял наш город – Великий Киев. Полянами нас всех звали другие племена. Жили мы мирно, никого не трогали, не обижали, хотя нас было много. Неподалеку от нас в дремучих лесах жили древляне. Нашего корня было это племя. Говорили они одним языком с нами. Мы их понимали, а они нас. Одним богам мы молились и жертвы приносили, только нравы да обычаи у нас были совсем разные: древляне как звери дикие лесные жили – грабежами промышляли, вечно в раздорах между собой были, а наши роды тихие, смирные, хлеб растили, торговали с наезжими гостями в Киеве, сбывали им, что из земли потом да кровью своей добывали, а о битвах, о войнах не только что друг с другом, но и даже с обижавшими нас племенами не помышляли… Да и к чему эти войны? Все ведь мы – родные были, недаром на всем пути великом из варяг в греки и далеко окрест все, кто жил там, одним именем – славянами – назывались: и у нас на Днепре, и на великом озере славянском Ильмене, и все, все мы, сказал уже я, одинаково говорили и одним богам молились. Но однажды пришла беда: не смогли мы больше в мире и согласии жить. Начались между нами ссоры да раздоры пошли, и не стало меж нами правды; что на Ильмене, то и на Днепре кровь братская рекой полилась. Род теперь постоянно враждовал с родом, и чаще всего по пустякам, и внимания не стоившим. Оттого-то, хоть и много было нас и сильны были мы телом, духом слабее детей были… Всякий, кто хотел, мог явиться к нам, воевать нас и всегда побеждал. Будь между нами согласие, не было бы народа равного нам в целом свете! Но что же поделать, если судьба не давала нам этого, оттого и гибли мы… Так, должно быть, предопределено славянским племенам во веки веков… Однако даже при этих раздорах мы жили счастливо, особенно тот род, к которому я принадлежал. Этот род славен был богатством своим и красотою своих дев голубооких. Все окрест уважали его. К старикам его приходили даже дикие древляне, если хотели ссоры свои разрешить не кровью, а мирным правдивым словом. Не смущались даже тем, что во главе рода не старик стоял, опытом прожитых лет славный, а только что пришедший в зрелый возраст родич… Впрочем, нет, не так я говорю, больше пятидесяти зим было этому старейшине, когда сородичи его над собой поставили. Был он человек добрый, справедливый, хотя и в обиду никогда своих не давал. Знали его не только в родах окрест, но в самом Киеве с почетом встречали, когда он приходил зачем-нибудь туда. Итак, счастливо правил он этим родом своим многие годы… Только, сказал уже я тебе, дитя, что не знают смертные, где конец счастья, где начало горя – так они близко друг с другом соединены. Стал думать этот старейшина, что боги будут всегда милостивы к нему…
   – Ты говоришь, Лука, боги? Разве там, на твоей родине, не веровали во Христа?
   – Нет, дитя, там не знали Его тогда, а может быть, и теперь не знают.
   – Но кому же там молятся?
   – Кому? Главе всех богов – Перуну-громовержцу, злому Чернобогу, доброму Волосу, веселому Лелю…
   – Истуканам?
   – С виду истуканам, пожалуй, но на моей родине этими истуканами изображались великие силы природы. Однако ты меня перебила… Узнай же, что случилось. Пришли в мой край злые люди, это были варяги, они из-за дальнего моря шли по своему обычному пути сюда. И прежде они часто проходили мимо, но никогда ни мы им, ни они нам зла не делали. Дружно всегда жили. Они выменивали у нас хлеб и шкуры на свое железо и оружие. Так шли многие годы. Тут вдруг они явились к нам не с добром, с мечом. После я уже слышал, что вышли у них распри с приильменскими родами, и покорили они их, потом и к нам явились с военною грозою… Ну могли ли мы им сопротивляться? В ратном деле они очень искусны были, мы едва умели в ряды построиться. Так и не сумели мы защитить себя от врага. Помощи нам ниоткуда не было. Все соседние роды разбежались, и остался только мой род, один на один со врагом лютым. Кто успел в лес к древлянам убежать, тот спасся; больше всего побили на месте, многих также в плен забрали и с собой, вот сюда – в Византию, как рабов увезли.
   И старейшина увезен был со всей семьей своей как раб. Были у него жена, с которой он душа в душу прожил, дочь твоих вот лет – красавица, сын с женой и сыном маленьким. Так их всех и взяли. В Византии на рынках рабов семьями всегда охотно покупали. Варяги рассчитывали продать их там или на своих выменять. А тут еще славянский старейшина… За него рассчитывали взять больше, хотя он и немолод был. По дороге, пока морем плыли, они обращались хорошо со всеми своими пленниками – никого не обижали, кормили, поили, ничем от себя не отделяя, работать заставляли – когда вихря не было, грести мы должны были, – да это ничего было, легко. Старейшина плененный только грустил тогда. Еще бы! То первым человеком был, а то вдруг жалким рабом стал… Так переменчиво счастье людское!
   – Дед, ведь этот старейшина был…
   – Молчи, дитя, и слушай! Ведь только начинались беды этого старейшины тогда. Сын его любимый, единственный, Всеслав, вдруг одному из варяжских вождей полюбился. Молодец он был этот Всеслав, во всем роде другого такого не было: силы и удали непомерной, и лицом пригож, и станом строен. Взял его варяг к себе, отнял от отца и матери, от жены молодой, и больше с той поры не видали они его никогда, и что с ним сделалось, скрыла от них судьба… Да и не суждено им, знать, уже свидеться более. Плакали и мать и жена, когда их разлучили. Да что? Разве слезами поможешь тут чему-нибудь?.. Разлука ли, горе ли повлияли – не знаю, только у оставшейся жены сына старейшины тут же на варяжской ладье дочь родилась. Варяги-то тогда только смеялись да радовались, одного, говорят, нет, на его место новая пленница явилась, все что-нибудь в Византии и за нее дадут. Впрочем, они мало обращали внимания на пленных, пока наконец не прибыли в Византию. Там варяги всех их сковали попарно. Старейшина был скован не только с женой своей, но и дочерью, и с женой своего сына. Как плакала тогда она, бедняжка… Малютка была у нее на руках, чувствовала она, эта бедная мать, что скоро, скоро придется ей навеки расстаться со своими детками! Так это и сталось! Красавица была эта славянка, здесь таких нет, и как она была похожа…
   Лука вдруг умолк и пристально посмотрел на Ирину.
   – На меня? – тихо промолвила девушка, потупляя глаза.
   – Да, на тебя…
   – Это была моя мать?
   Но старик, как будто не слыша этого вопроса, продолжал:
   – Нас вывели на рынок. Не одни мы там были. Много, много рабов выставили на продажу. Только как совестно было стоять! Мы ничего не понимали, что говорили вокруг, но нас осматривали, как скот какой-нибудь. Меня – славянского вождя, заставляли раскрывать рот и показывать свои зубы… Позор! О, какие страдания я тогда перенес! Я не заметил, как увели от меня мою дочь, я даже не знал, кто купил ее, в себя меня привел отчаянный крик твоей матери… Она понимала по-эллински. Ей сказали, что ее отдадут в рабыни старому развратнику византийцу, купившему ее по дорогой цене. Закипела славянская кровь тогда. Смерть ей казалась лучше и слаще позора. Как-то выхватить она успела у близко стоявшего варяга его короткий меч и закололась прежде, чем кто-нибудь смог отнять у нее оружие… Это была твоя мать, Ирина. Но что это такое?
   Вблизи от них, в кустарниках, слышен был треск сломившихся ветвей. Как будто кто-то поспешно пробирался через чащу сюда, на берег.
   Старик вскочил, Ирина тоже. Треск слышался все ближе и ближе.

3. Беглец

   Прошло всего несколько мгновений – мгновений смутного и тревожного ожидания, показавшихся Луке и его внучке очень-очень долгими.
   Ни тот, ни другая нисколько не растерялись. Они знали, что зверей в парке нет, что от воров и грабителей, которыми кишела Византия, парк по одному тому бдительно охраняется, что он окружает императорский дворец. Если же человек идет не прямою дорогой, а пробирается через кусты, то, стало быть, для этого есть какая-нибудь особенная причина.
   Но какая?
   Сюда, в этот уголок, так редко заходили люди, что появление человеческого существа, да еще при таких обстоятельствах, могло грозить бог знает какими неприятностями. В этом же случае нельзя даже предугадать, как следует поступить: встретить ли гостя или обороняться от него?
   Однако все эти недоумения быстро рассеялись.
   Из чащи кустарников на прогалину выскочил человек и остановился, как бы пораженный присутствием людей.
   Он был очень молод, с загорелым лицом. Глаза его были такие же голубые, как и глаза Ирины, а грива густых русых волос, в беспорядке падавших на плечи, также указывала на его не византийское происхождение. Одежда на нем была вся изорвана – недаром же он пробирался сквозь чащу кустарников. Из-под лохмотьев просвечивало мускулистое тело. Руки незнакомца казались чрезвычайно развитыми, да и сам он весь был олицетворением физической мощи.
   Он стоял, тяжело дыша, и вопросительно глядел на старика и молодую девушку.
   Очевидно, незнакомец соображал, кого он встретил в этих двух существах – друзей или врагов.
   Наконец он решился заговорить:
   – Кто бы вы ни были, спасите меня!
   Эти слова были произнесены далеко не чистым византийским говором. Напротив, незнакомец коверкал и ударения и окончания, выговаривая все на какой-то особый лад.
   В Византии так не говорили, и было видно по всему, что этот человек – чужеземец…
   Однако Лука и Ирина сразу поняли незнакомца. Раз он обратился к ним с просьбой о спасении и помощи, он уже не мог быть им врагом. Это было ясно для них. Притом же этот юноша казался утомленным, ослабевшим до последней степени. Бояться насилия с его стороны было нечего.
   – Кто ты? – тихо спросил его Лука.
   – Все равно… потом… Пока только одно – спасите!
   – Спаси его, Лука, укрой его! – воскликнула Ирина. – Посмотри: он изнемогает.
   – Но если сюда придут…
   – Так что же? Кто найдет его, если ты его спрячешь?
   Старик был в нерешительности. Он смотрел то на внучку, то на так неожиданно появившегося в этом уголке юношу. Они с мольбой смотрели на него, ожидая ответа. Лука колебался. Он и желал спасти незнакомца, и в то же время боялся, чтобы не пришлось самому пострадать за это. Последнее чувство пересилило.
   – Нет, – проговорил он, опуская глаза, – не могу я это сделать, я сам не свой здесь… Из милости только позволяют мне жить тут, и, если я навлеку на себя гнев куропалата, мне придется плохо… Уходи, я не буду тебя задерживать, но и не надейся, что я спасу тебя… от чего – я и сам не знаю.
   – Лука! – воскликнула Ирина. – Ты отказываешь ему…
   – Мне нечего больше делать… Уходи же, друг, и я никому не скажу, что ты здесь был.
   Юноша тяжело вздохнул. Он по тону старика видел, что ему нечего ожидать помощи.
   – Постой, Лука, – снова заговорил Ирина, – ты гонишь его, пусть так… но он, может быть, голоден. Позволь же мне накормить его. Тогда уже пусть он идет. Так ведь, Лука? Я вижу, ты согласен, да? Пойдем же, незнакомец, в нашу хижину и стань хотя бы ненадолго нашим гостем. Знай, что в гостеприимстве даже заклятым врагам не отказывают славяне.
   – Славяне? Славяне – вы? – воскликнул юноша с удивлением.
   – Да!.. И что с этого?
   – Сами боги привели меня сюда. Ты, милая девушка, и ты, старик, знайте: я тоже славянин!
   – Славянин? – воскликнул Лука. – Ты?
   – Я…
   – Откуда, откуда, скажи скорей?
   – С Днепра, старик.
   – Из-под Киева?
   – Да.
   – Вот видишь, дед, а ты хотел ему отказать в помощи, – торжествующе проговорила Ирина. – Пойдем же! Я не знаю, как тебя зовут?
   – Изок, по времени, когда я родился [1 - «Июнь» назывался «изоком». (Здесь и далее примечания редколлегии.)].
   – А меня зовут Ирина, его – дед Лука.
   – Таких имен нет на Днепре.
   – Ты прав. Но прежде он назывался по-другому, не Лукой… Так ведь, дед?
   – Да, да… Но поди же приготовь ему трапезу, дитя. А мы подумаем, что можно будет сделать.
   Ирина скрылась в лачуге. Лука и Изок остались одни на поляне.
   – Сядь, ты устал, – сказал Лука, указывая на камень. – Скажи, как ты попал сюда? Откуда ты?
   – Я скажу тебе, старик, делай, как хочешь. Я бежал из темницы.
   Лука задрожал…
   – Из дворцовой темницы… Ты как попал в нее?
   – Я захвачен был два года тому назад в плен и продан сюда в рабство.
   – Но кто же захватил тебя?
   – Вблизи от того места, где наш Днепр впадает в море, основаны теперь греческие города. Около одного из них и захватили меня.
   – А как ты к нам попал? Я помню, еще на родине я слышал об этих городах, но они никогда не воевали с днепровскими родами…
   – Это было при тебе, если только ты – действительно славянин. Теперь на Днепре все не то…
   – А что?
   – Все изменилось. В Киеве есть князья, которым все приднепровские роды платят дань и дают в их дружины своих сынов.
   – Князья… вот диво! Но кто они?!
   – Варяжские витязи. Аскольд и Дир – так их зовут на Днепре… Они пришли к нам с Ильменя и прогнали козар. За это поляне и признали их своими князьями…
   – Так, так… И лучше стало жить на Днепре?
   – Еще бы! Явилась правда – всякий стал знать, где и у кого искать защиты.
   В это время только что завязавшийся разговор перебило появление Ирины.
   – Иди, Изок, сюда! – крикнула девушка. – Ты расскажешь дедушке все, что захочешь рассказать, а теперь подкрепи свои силы.
   – Иди, и я пойду с тобой, но прежде скажи мне, что я могу для тебя сделать.
   – Укрой меня, умоляю тебя, укрой, если будет погоня… не выдай! Укроешь?
   – Попробую. Только бы удалось… Пока отдыхай. Ирина была права, когда сказала, что славяне никому не отказывают в гостеприимстве.
   – И в помощи, Лука, – дополнила девушка, – особенно своим.
   Они скрылись в хижине.
   Сумрак наступающего вечера быстро сменился мглою ночи. Все затихло, только откуда-то издалека доносился лай сторожевых собак.
   Даже грохот и гул всемирного города стали тише. Ночь наступила.

4. Древняя Византия

   Тот шумный город, в тихом и скромном уголке которого мы только что познакомились со стариком Лукой, его внучкой Ириной и молодым варваром Изоком, в описываемое нами время достиг высшего своего великолепия и даже затмил в этом отношении Рим, переживший уже период упадка.
   Византия же все украшалась и украшалась.
   Целых пять веков скапливались здесь, по воле ее владык, богатства всего мира, и эти богатства являлись не чьим-либо личным достоянием, а именно собственностью этой новой столицы уже не Древнего, а нового мира.
   Это была столица волшебная по своему великолепию, могущественная по своему положению, как средоточие торговли Европы, Азии и Африки, и глубоко испорченная по своим нравам.
   Сказочное великолепие Востока сменило в Византии утонченную роскошь Запада.
   Но не всегда Византия была так хороша.
   За пять веков до начала рассказа это был жалкий городишко, даже не городишко, а просто большое поселение, жители которого постоянно трепетали за свою участь, так как каждый день, каждый час, каждую минуту жизнь их висела на волоске.
   Однако даже и тогда эти жители, особенно те, которые являлись среди других своих сограждан носителями традиций старины, гордились своим происхождением, своей прошлой славой, наконец, тем, что их жалкий, разоренный городок во всяком случае являлся ключом из Азии в Европу.
   Так оно и было на самом деле.
   С одной стороны Византию омывало Черное море. На берегах его лежала именно та Азия, которая являлась в течение многих веков угрозой не только для Эллады, но даже и для гордого Рима. За этим морем жили таинственные скифы в своих никому еще тогда неведомых землях, там же лежали страны гиперборейские. Через это море можно было попасть в таинственный Бьармланд, о котором кое-какие сведения известны были в Византии. С другой стороны омывало ее берега море, приносившее сюда все товары Европы, а вместе с ними иногда и грозные флоты всепобедного Рима.
   Итак, коренным обитателям Византии до известной степени было чем гордиться в своей родине…
   Пылкая южная фантазия создала массу легенд о первоначальном основании Нового Рима.
   Конечно, при этом не обошлось без сказаний, относившихся ко временам самой седой старины.
   Например, есть предание, что один из вождей аргонавтов – Визант, происходивший по прямой линии от самого Посейдона, возвращаясь из знаменитого похода за золотым руном, так пленился чудной местностью на берегу Пропонтиды, что решил здесь остаться навсегда. К нему примкнуло несколько храбрецов, и они, поселившись здесь, положили начало новой греческой колонии, названной по имени основателя Византией.
   По другому сказанию, относимому уже к не так отдаленным временам, этот Визант вовсе не был одним из аргонавтов, а просто начальствовал над выходцами из Мегары, с которыми он и основал новую колонию в 658 году до Рождества Христова на европейской стороне Босфора.
   Важное значение этой колонии, находившейся в местности, господствовавшей над узким проливом, соединявшим Черное море с Мраморным и имевшим единственную в мире по удобству для стоянки судов бухту, сразу обратило на себя внимание предприимчивых греков.
   Уже Дельфийский оракул указал им устроить город против поселения «слепых», и это показывает, какое значение придавали этой колонии умнейшие люди Древней Эллады.
   В самом деле, Византия должна была собирать пошлины с судов, проходивших из Эгейского моря в Черное, вела торговлю со всеми европейскими и азиатскими народами и играла важную роль в борьбе греков с Персией.
   Она первая испытала на себе и приняла удары Азии, так как во время похода Дария на скифов была сразу покорена персами.
   Но и сама Эллада была злой мачехой для всей этой цветущей колонии. Находясь под властью персов, за участие в Йонийском движении она лишилась самостоятельности, жители Византии были разогнаны, сама она обращена в персидскую крепость, и только после битвы при Платее Павзаний, начальствовавший над афинским и спартанским флотом, освободил Византию от ига персов.
   Но этим испытания Византии не закончились.
   Во время Пелопоннесской войны спартанцы и афиняне упорно боролись за обладание ею, и только победы Алкивиада удержали ее в Афинском союзе.
   Однако афиняне недаром боролись за Византию. Подчинив ее себе окончательно, они прежде всего постарались завладеть правами сбора пошлин, не делая в нем участниками византийцев. Этим они вызвали настолько упорное восстание, что Византия в конце концов добилась независимости, но – увы! – очень скоро ей пришлось выдержать новую борьбу, и на этот раз со врагом более страшным. Филипп Македонский, прекрасно сознавая значение Византии, пытался овладеть ею, но она победоносно отразила все нападения смелого завоевателя и, желая сохранить свою независимость, встала на сторону Рима в его войнах со славным завоевателем.
   Рим того времени не остался неблагодарным. Конечно, он не замедлил покорить Византию, после того как присоединил к своим владениям Грецию, но дал ей многие права и преимущества, которых не имели другие римские колонии.
   Так, например, Византия под римским господством сохранила свою автономию, с таким трудом отвоеванную у греков, римские легионы не грабили ее владений, и так продолжалось до первых императоров, при которых она успела достигнуть высокой степени благосостояния.
   Однако в конце концов и Рим обратил внимание на Византию. Как могла под его рукой существовать страна, соединенная с ним только ровно ничего не представляющей по прочности связью, исключительно формальной, признававшей не вещественное, а призрачное владычество Рима! Такое положение вещей было противно уже установившемуся взгляду Рима на покоренный им мир. Он не мог допустить его, он должен был заставить Византию узнать, что такое орел на значках римских легионов, и вот римские императоры начали подыскивать предлог для окончательного покорения уже и без того подвластной им богатой страны.
   Этот предлог нашел Веспасиан. Он объявил, что Византия слишком «злоупотребляет», в ущерб Риму, своей свободой. Этого предлога было вполне достаточно для начала военных действий. Римский флот и легионы двинулись к стенам обреченного огню и мечу города, но византийцы встрепенулись, в них заговорила прежняя доблесть. Они решили бороться до последних сил, но что они могли сделать против несокрушимой еще в то время военной силы славного Рима!..
   Византия жестоко пострадала. Однако ее богатство, ее могущество еще не были сломлены окончательно. В конце II века от Рождества Христова Византия все еще обладала огромными ресурсами. Она на свой страх и риск продолжала борьбу с Римом, и, когда Септимий Север осадил ее, византийцы смогли выставить против него огромный по тем временам флот в пятьсот триар. Три года выдерживала Византия эту осаду и в конце концов пала…
   Теперь ее благосостоянию нанесен был окончательный удар. Все ее укрепления были разрушены, политические права и привилегии отняты, и из цветущей колонии Византия превратилась в жалкий, бедный город, с второстепенным значением в торговле и без всякого веса в политической жизни подвластных Риму городов.
   А в III веке Византию ждали новые испытания: на нее со всех сторон обрушивались полчища варваров, разоряли ее, а помощи ждать было неоткуда…
   Так продолжалось до тех пор, пока Константин Великий, после победы над Лицинием не обратил внимания на Византию. Он сразу оценил все выгоды ее положения и поспешил основать здесь новый город, который должен был стать для него второй столицей.
   Так он и сделал. Город был основан, и уже сама судьба заставила Константина покинуть Рим и в 330 году до Рождества Христова, в мае месяце, перенести столицу Римской империи в Византию…

5. Обломки языческого мира

   Прежде чем продолжать наше повествование, мы считаем необходимым познакомить читателей с теми обстоятельствами, которые создали Византию, разрушив окончательно древний языческий мир, его культуру, его верования и создав вместо прежнего стройного целого нечто уродливое, такое же расшатанное, как и языческий Рим в его последние дни, но опирающееся, однако, на такую великую почву, как христианство.
   Для того мы должны прежде всего обратить взгляд на прообраз Византии, который она, впрочем, превзошла в своих пороках.
   А этим прообразом был самый великий Рим. Это необходимо помнить, потому что Византия явилась «Новым Римом» не только по одному своему названию, но и по духу, по порочности и презрению к правам человека; хотя в то же время, по неисповедимой воле Промысла, она смогла сохранить в себе в полной чистоте и неприкосновенности заветы первых христиан, которые потом передала такими же чистыми и нашей родине…
   Рим при первых императорах достиг высшей точки своего развития. Он стал господином всего мира. Все страны и народы были покорны ему. Борьба за обладание миром кончилась, кончились все военные тревоги, наступило время воспользоваться плодами многовековых трудов отчаянной борьбы за существование.
   «Pigritia est mater omnium vitiorum» («лень есть мать всех пороков») эта прописная мораль оставлена нам самими же римлянами, и на них она подтвердилась как нельзя более.
   Лень же явилась последствием бездействия.
   Простота сменилась роскошью, которую себе даже представить трудно. Она сопровождалась растлением нравов, и началось это растление именно с роскошного дворца императоров, откуда распространилось в дома патрициев, и все это происходило на фоне ужасающей нищеты плебеев – главной составной части римского народа.
   Рим, великий Рим, приходил к концу… Он, погрязший в разврате, терял право на существование. Сама судьба, казалось, вела его к гибели, награждая Неронами, Калигулами, Клавдиями с их Поппеями, Мессалинами и прочими.
   Это было заметно, но сами римляне ничего не видели, а те из них, которые и не были слепы, не смели говорить, потому что всякое слово, всякий протест против существовавшей разнузданности грозил опасностью для жизни, что и доказал пример первых христиан, выступивших с кротким, пассивным протестом…
   Самым замечательным временем Рима, с которого, собственно говоря, и начался упадок всемирной империи, до́лжно считать то, которое предшествовало появлению христианства, и затем время после гонения на первых христиан при Нероне.
   Старый Рим начинал уже клониться к упадку. Царившая в нем сказочная роскошь растлевала нравы. Народ бездельничал. Пользуясь правами и преимуществами римских граждан, чернь не хотела трудиться. Но самым пагубным злом явились для Рима преторианцы. Они, до известной степени, стали одной из самых явных причин падения всемирной империи.
   Но, несмотря на внутреннее разложение, Рим еще три с половиной века был крепок своими традициями. Народы в нем видели не только всепобедного властелина, но и важный рынок для сбыта своей продукции.
   Это до известной степени поддерживало Рим на прежней высоте. Но чего стоила эта высота! Рим самого себя принес в жертву миру, потому что и в самом деле, падая все ниже и ниже, он нес свою службу человечеству, если не мечом, то самим собой…
   Он утопал в собственных пороках, это было противно натуре людей, и стоило только христианству показать новые идеалы жизни, как именно в этом-то, самом развратном, порочном и падшем Риме они нашли себе наибольшее число приверженцев и последователей, ярким примером доказавших, что добродетель сильнее порока и добро могучее зла…
   Римляне сначала считали христианство одной из восточных сект и смотрели на него, как на религию рабов; но вскоре эта религия, быстро развившаяся за пределами Рима, обратила на себя их внимание, и семейство римлянина Праскилла первое отрешилось от древних традиций римского патрициата и явно высказалось за христианское учение, в духе которого матери стали воспитывать своих детей.
   Быстрое распространение христианства и его отчужденность от римских городских богов, а также церемоний в честь императоров, обратили внимание правительства, и римское языческое общество, заметив развивающийся прозелитизм в своих семьях, обнаружило нерасположение к христианам. Однако к ним стали благоволить римлянки. Многие из них начали оставлять семьи для участия в ночных богослужениях в катакомбах, и поселился в семьях раздор, а последствием его была ненависть к христианам. К тому же христиане, распространяя свою религию, не только убеждали прозелитов в ее превосходстве перед другими религиями, но и открыто нападали на язычество. Их борьба выработала религиозный энтузиазм, составляющий силу христианской церкви, и в то же время это возмутило национальное чувство римлян, и они, оскорбленные, вступились за свою религию, несмотря на то, что та уже давно утратила свое достоинство в их глазах. Таким образом, враждебное отношение к ней христиан и провозглашение новой религии «истинною» вызвало нерасположение всего римского общества, а затем и правительства, которое не замедлило изменить своей обычной политике и вмешаться в дела религии. Поводом к этому, во-первых, послужило то, что император как представитель высшей религиозной власти обязан был вступиться за свою религию, на которую открыто нападали христиане. Во-вторых, нарушение христианами религиозных, освященных веками обрядностей признавалось опасным для государства, потому что оно могло разозлить богов, и, так как христиане отклоняли всякое свое участие в языческих обрядах, то это было язычниками признано за безбожие, и правительство стало недоверчиво относиться к людям, которые отказывались от участия в обычных церемониях, сопровождаемых иллюминациями, украшением ворот цветами в честь императоров, чествованием их статуй и вообще от участия во всех государственных праздниках. К тому же христиане во II веке образовали многочисленное и прочно организованное общество, которое в глазах римских властей было обществом тайным, а потому опасным для могущества империи. До императоров и сената то и дело доходили самые дикие обвинения христиан в ереси, не замедлившиеся распространиться и в народе. Так, например, цезарь и патриции слышали, что христиане, собираясь тайно на сходках, употребляли в пищу человеческое мясо и кровь, но разве они могли постигнуть, что такое обвинение основано на темных слухах о том, что христиане за общими своими трапезами вкушали кровь и плоть Христа, под видом хлеба и вина. Считая же их безбожниками, за которых боги наказывали Рим засухой, неурожаями, землетрясениями и другими несчастиями, цезари и начали преследование христиан, убедив народ, что вступаются за попранных божеств его…
   Преследования начались с Нерона, который сжег Рим, приписывая пожар гневу богов и обвиняя в нем христиан; но все-таки до времен Траяна не было особого закона против христиан, и им приходилось испытывать беды только от разнузданности народной массы.
   Наконец, при Деции открылось систематическое гонение христиан за отказ поклоняться статуям богов, и не в одном Риме, а во всей империи. Оно продолжалось два года, в течение которых христиан подвергали ужасным пыткам, их замучивали до смерти, и самой легкой из смертей было обезглавление. Храмы христианские жгли и разрушали, но это только увеличило число мучеников церкви, и император не был в силах истребить христианство, которое настолько глубоко пустило свои корни в языческую почву на протяжении двухсот лет, что вся свирепость гонителей, несмотря ни на какие усилия, не могла их искоренить.
   Но вот настало время царствования Диоклетиана, которому жрецы объявили, что присутствие христиан лишает внутренности животных, приносимых в жертву богам, силы прорицания, что подтвердил и оракул Милета, указавший на истребление христиан и их религии как на средство возвратить Риму милость богов.
   Диоклетиан послушал голоса, враждебного христианству, и приказал повсеместно в империи разрушать христианские храмы, жечь священные книги, сажать в тюрьмы священников и пытками заставлять всех без исключения христиан приносить жертвы богам, а ослушников императорского повеления наказывать смертью.
   Эта угроза императора все-таки не устрашила христиан.
   Их мучили, сжигали заживо, привязывали к раскаленным металлическим сиденьям, травили дикими зверями, лишали зрения, вырывали зубы, сажали в ямы с негашеной известью, рвали на куски их тело еще при жизни. Будучи не в силах достичь желаемого результата такими мерами, христиан даже склоняли к выбору свидетельств об отступлении от христианства, то есть предлагали им спасение жизни путем лицемерного обмана.
   Но все оставалось втуне. Ничто не останавливало рост христианства, а, напротив, только закаляло его последователей в чувствах и убеждениях, подготавливая окончательное падение язычества и торжество истинной религии…
   Это происходило за двадцать лет до вступления на престол императора Константина, впоследствии названного Великим, так как именно со времени его царствования христианская религия сделалась господствующей в Римской империи.
   Диоклетиан, утомленный борьбой с христианством и проведением новых реформ в империи, в 305 году от Рождества Христова сложил с себя титул императора и, удалившись от дел, стал заниматься садоводством, предоставив управление империей своим цезарям Лицинию и Констанцию Хлору, между которыми вскоре возникли раздоры, выдвинувшие на театр исторических событий Константина, сына Констанция Хлора.
   Междоусобная война соправителей окончилась решительным поражением легионов Лициния от легионов Константина, наследовавшего титул цезаря после смерти своего отца и провозглашенного легионерами императором.
   Легионы Константина, доставившие ему императорский титул, состояли из христиан, которые, помня хорошее отношение к ним его отца и благочестивой матери Елены, ставшей уже христианкою, были преданы своему императору, несмотря даже на то, что он был язычником. Кроме того, они воодушевлены были данными им Константином знаменами с изображением креста вместо римского орла.
   Такая замена символов произошла по следующему случаю.
   Константин перед сражением со своим соперником Максенцием увидел во сне сияющий на небе крест с надписью: «Сим знамением победишь». Под впечатлением этого сна он тотчас же приказал покрыть золотом копье с крестообразной перекладиной и привесить к ней пурпуровую ткань с изображением своего портрета с сыновьями, и это знамя, увенчанное крестом, вручил своим легионам, а вместе с ним и щиты с изображением креста. Легионы, считая себя под покровительством креста, с религиозным воодушевлением бросились на неприятеля и, разбив его, обеспечили тем самым Константину единодержавие в империи.
   Константин, получивший в истории титул Великого, при самом вступлении на престол прекратил преследование христиан и дал полную свободу развитию их религии, но в то же время он не притеснял и язычество; христианская религия быстро начала распространяться во всех слоях империи, а над могилами мучеников стали строиться христианские храмы, и богослужение, совершаемое до того времени в криптах катакомб подземного Рима, перешло в наземные храмы и совершалось открыто.
   Но это предпочтение «религии рабов» древнеримской вере породило неудовольствие при дворе императора, а новый строй и изменение государственной жизни, вместе с разделением империи на префектуры, оказались очень не по сердцу высшим сословиям. Образовались партии недовольных, к большому прискорбию императора, и он сам, не чувствуя себя в безопасности в Риме, задумал расстаться с ним и основать новую столицу.
   Долго Константин подыскивал место для основания новой столицы и, наконец, внимание его остановилось на дорийской колонии Византии, подчиненной Риму при обращении Греции, Македонии и Фракии в римские провинции и разрушенной, как было упомянуто выше, в конце II века римлянами за попытку к освобождению.
   Константин, облюбовав Византию и объявив, что здесь будет новая столица Великой империи, согласно древнеримскому обычаю, сам провел плугом ее границы, и на рубеже Европы и Азии в 330 году возникла столица Восточной империи и была названа ее основателем Новым Римом, а народом – Константинополем.
   Новая столица, благодаря прекрасному климату, выгодному местоположению и дарованным привилегиям, вскоре затмила своим великолепием гордый старый Рим и стала столицей не только могущественнейшего государства, но и колыбелью православия и затем центром Восточной империи…
   Мы так надолго остановились на характеристике Рима именно с той целью, чтобы показать читателям, как вырос Новый Рим – Константинополь, явившийся в нравственном отношении осколком старого. А теперь, покончив с этим старым, перейдем к новому.

6. Новый Рим

   Константин Великий, восстановив в достойном новой столицы блеске Византию, все еще оставался в Риме.
   Важный шаг – признание христианства государственной религией – был уже совершен им, но сам Константин все еще не проникся великими истинами нового учения и если он в душе и не оставался язычником, то сохранил тем не менее все, что было отличительной чертой римлян в период упадка.
   Он был коварен, жесток, свиреп, не останавливался перед кровопролитием. Он легко отдавался первому порыву и под влиянием его совершал преступления, которые были бы немыслимы, если бы он проникся истинами христианства до глубины души.
   К таким преступлениям должно быть отнесено убийство Константином своего сына – юноши Криспа.
   Этот юноша родился у императора от первой его жены, Минервины, и как первенец являлся наследником престола. Крисп, воспитанный под наблюдением философа Лактанция, оказался чрезвычайно способным полководцем, а по личным своим качествам – человеком очень симпатичным. Признанный в семнадцать лет цезарем, он управлял Галлией, освободил ее от германцев, отразил в междоусобной борьбе своего отца с Лицинием неприятельский флот и всем этим успел приобрести себе уважение войск, любовь народа и почет при дворе.
   Но кроме этого на свое несчастие он возбудил тем же самым в своем отце завистливое чувство к себе. Это чувство обратилось в ненависть, и, когда мачеха Криспа, Фауста, обвинила юношу перед своим супругом и его отцом в попытке соблазнить ее, Константин, не слушая никаких оправданий своего первенца, приказал его казнить.
   Однако народ, солдаты, придворные – все были за Криспа, все требовали его оправдания, и испуганный Константин не посмел противиться народной воле. Он сделал вид, что милует сына, и ограничился только ссылкой его в Истрию, где вскоре несчастный юноша был по приказанию отца убит…
   Но в этой смерти сказалась воля судьбы. Весть об убийстве Криспа вызвала в Риме такое негодование – тем более что Фауста была изобличена в это время во лжи матерью императора Еленой, – что пребывание Константина в Вечном городе стало небезопасным. Народ прямо оскорблял его на улицах, и скрепя сердце Константин покинул Рим, объявив, что он переносит столицу империи в Византию.
   С этих пор началось не прекращавшееся уже вплоть до разорения Византии сперва крестоносцами, а потом турками великолепие этого города, затмившего собой Рим.
   В течение девяти столетий накапливались здесь лучшие произведения искусства, особенно ваяния. В Византию было перенесено из Рима древнейшее изваяние волчицы, своей тенью показывающей часы. Тут была колоссальная статуя Юноны, конная статуя Беллерофонта, громадная статуя Геркулеса, захваченная римлянами в Таренте, необыкновенная по своей красоте статуя Августы-Елены, святой матери основателя Византии, императора Константина. Каждый из императоров стремился украсить свою столицу статуями и бюстами, и своими, и своих предшественников, и выдающихся людей своего царствования.
   Сам город, который являлся сокровищницей богатств всего мира, вполне соответствовал своему назначению. Еще только наметив здесь место новой столицы, Константин Великий сам копьем начертил на земле направление ее стен, и эти стены, как свидетельствуют историки, были в семь раз больше стен прежней Византии. Заботясь о блеске новой столицы, первый христианский император построил множество богатых зданий, собрал массу памятников и драгоценностей из всех мест своей империи. Главная городская площадь, как и в Риме, носила название форума. Она была великолепно разукрашена портиками, триумфальными арками, некоторые из которых сохранились и до нашего времени. Ипподром для излюбленных в то время сперва римлянами, а потом и византийцами конских состязаний был обновлен и окружен роскошнейшими по своей архитектуре и убранству зданиями, украшен древними статуями, привезенными для него отовсюду. Наконец, устроен был колоссальный водоем, известный под названием «Тысяча и одна колонна». Выстроено было множество церквей, отличавшихся сказочным, доступным только восточной фантазии великолепием.
   Возводя новую столицу, Константин Великий назвал ее Новым Римом, но современники и потомки, признавая обновленный город созданием исключительно этого императора, назвали его городом Константина – Константинополем, а название «Новый Рим» сохранилось в надписи на одной из колонн ипподрома. Но за новой столицей осталось и прежнее название – Византия. Чтобы привлечь в Византию как можно больше населения, Константин давал жителям массу льгот и преимуществ, причем члены городского совета возводились даже в сенаторское достоинство. Следовавшие за Константином императоры действовали точно так же.
   Византия, то есть Константинополь, несмотря на разрушившие его несколько раз землетрясения, опустошительные пожары и набеги варваров, быстро разросся. Он состоял из 14 округов, 12 из которых лежало внутри городской стены. За нею расположен был также лагерь семитысячного отряда готов – телохранителей царствовавшего императора, который, собственно, и составлял 13-й округ. В 14-м, тоже загородном округе, находился Влахернский дворец.
   Стена Константина в 411 году была разрушена землетрясением и вновь восстановлена Феодосием II ввиду ожидавшегося нападения гуннов; эта стена через 14 лет тоже была разрушена землетрясением и только в 447 году выстроена почти сохранившаяся и поныне двойная Феодосиева стена. Это являлось настоятельной необходимостью, потому что Константинополь и его богатства отовсюду, как магнит, привлекали к себе варваров.
   Но особенно замечателен был большой императорский дворец, выстроенный Константином Великим между ипподромом и роскошными садами, уступами спускавшимися к самому Босфору. Полного великолепия он достиг при Феодосии, выстроившем в садах дворца пять церквей.
   Дворец этот поражал даже варваров красотою своей архитектуры. Колонны из фригийского мрамора поддерживали полукруглые портики, везде было золото, серебро, мрамор, порфир, живопись, мозаика. В садах кроме естественных деревьев было установлено отлитое из бронзы дерево с искусственными птицами, заводившимися во всякое время и, таким образом, певшими по первому приказу императора. У входа во дворец стояли прекрасно вылитые из золота львы, которые вращали головами и рычали. В разных местах дворцового парка били фонтаны, бассейны которых по краям были выложены серебряными плитами.
   Как и в Древнем Риме, самой роскошной частью дворца стал триклиний.
   Ясно, что это великолепие поглощало массу средств. Но куда же было их девать, как не на украшение столицы? Государственные доходы превышали расходы, а все правители, как Рима сперва, так и Византии потом, никогда не заботились ни о народном благосостоянии, ни об укреплении государства в его границах. Они стремились только к захвату престола, а затем, добившись власти, к тому, чтобы жить в свое удовольствие, не думая ни о чем другом.
   Провинции страдали. За их счет шло украшение столиц, на их средства столицы защищались от врагов, а провинции первые выдерживали нападения варваров.
   Мы уже видели, как украсился за счет целой империи Константинополь.
   В нем одно здание нового Капитолия стоило сумасшедших денег. Кроме Капитолия было два театра, восемь публичных бань, пятьдесят два портика, четыре громадных зала для заседания сената, четырнадцать церквей, четырнадцать дворцов и четыре тысячи частных домов, принадлежавших местным богачам.
   Бедность же ютилась где попало…

7. Святая София

   Ранее мы говорили о великолепии византийских зданий… Рим в свое время тоже замечателен был своими постройками. Римские театры и вообще публичные постройки поражали грандиозностью. Об этом и теперь нам рассказывают развалины Колизея, воздвигнутого при Веспасиане евреями-рабами, которых привел из Иерусалима после его разрушения Тит.
   Не меньшей славой пользовался и пользуется сохранившийся до сих пор мавзолей Адриана. Обращали на себя внимание и водопроводы, публичные бани, триумфальные арки, храмы богов.
   Христианская Византия также потратила много труда на украшение храма Единого Бога. Церкви Константинополя поражали своей величественной архитектурой и великолепием отделки внутри.
   Но со времен Юстиниана гордостью Константинополя стал храм Святой Софии, построенный этим императором в память усмирения бунта, во время которого он едва не лишился престола.
   Задумав соорудить храм, Юстиниан обратился к знаменитейшим зодчим своего времени – Анфимию из Траллеса и Исидору из Милета. Он желал, чтобы воздвигаемый храм стал для него великим памятником, и потому не щадил средств. Под руководством Анфимия и Исидора на стройках ежедневно заняты были до десяти тысяч человек каменщиков, плотников и других работников. По мысли Юстиниана, храм Святой Софии должен был превзойти все когда-либо существовавшие храмы своей величиной и роскошью. Золото, серебро, слоновая кость, дорогие породы камней, украшения в несметном количестве употреблялись для постройки этого храма. Со всех концов империи привозились колонны и глыбы редкого мрамора, шедшие на его убранство. В результате родилось столь невиданное великолепие, что даже простой люд Византии позже слагал красивые легенды: не иначе как сами силы Небесные помогали зодчим в строительстве храма.
   Ранее на его месте уже стоял храм, воздвигнутый Константином во имя божественной мудрости святой Софии. Тот самый, над которым на протяжении четырех веков так оскорбительно для христиан место креста занимала магометанская луна. Но он был тесен для многочисленного христианского народа, и Констанций, сын Константина, расширил его. В 404 году, во время правления Аркадия, храм был сожжен мятежниками. Впоследствии он еще не раз горел, и в январе 552 года случился последний пожар, унесший все останки этого храма. Однако почти сразу, 23 февраля того же года, император Юстиниан заложил первый камень нового храма Святой Софии. Он был выстроен за семь неполных лет – именно этот-то собор и сохранился до наших времен. В декабре 538 года праздновали его открытие, но семнадцать лет спустя восточная часть главного купола обрушилась от землетрясения и упала на драгоценный алтарь и амвон. Это несчастье нисколько не уменьшило рвения Юстиниана: он восстановил церковь с большею прочностью и великолепием, и 24 декабря 563 года, перед днем Рождества Христова, праздновали ее освящение. Под руководством двух главных зодчих сто других архитекторов управляли работами, и каждый из них имел под своим началом просто каменщиков. Пять тысяч работников трудились на правой стороне храма и столько же – на левой. По византийским преданиям, ангел начертал план этой церкви императору во сне. Император ободрял работников деньгами и своим присутствием, и, вместо того, чтобы, по восточному обычаю, отдыхать после обеда, он, обвязав голову платком, с палкою в руке ходил осматривать работы в простой полотняной одежде. Все сословия внесли денежную дань на постройку собора. Мрамор всех цветов – белый, розовый, зеленый и голубой, гранит Египта и порфир, а также драгоценные колонны, извлеченные из разных древних языческих храмов, – восемь порфировых колонн нижнего этажа знаменитого храма Солнца в Баальбеке, другие восемь из храма Дианы в Эфесе – украшали его. Замечательно, что материалы, вошедшие в состав здания, взяты из храмов, принадлежащих почти всем религиям языческим, так что оно опиралось на колонны храмов Исиды и Осириса, Солнца и Луны (в Гелиополисе), Минервы Афинской и Аполлона Делосского.
   Вообще, в облике здания преобладает форма святилища храма Соломонова. Чтобы легче понять устройство собора Святой Софии, надо вообразить пространный четырехугольник, к которому с четырех его сторон примыкают четыре меньших квадрата и тем образуют внутри главные части здания и форму креста. По углам среднего большого квадрата выстроены четыре массивных столба (пильеры), вершины которых соединены между собой полукруглыми арками, и поверх всей этой аркады возвышается огромный купол, имеющий 35 метров в диаметре. Купол, по-видимому, опирается на арки только четырьмя точками, а остальная часть его поддерживается пандативами (треугольники в пересечении арок), которые начинаются на острых углах пильеров и идут вверх, так незаметно закругляясь, что кажутся простыми легкими жилками, а точки опоры этого гигантского свода ускользают от глаз наблюдателя, и купол кажется висящим в воздухе. Верхняя точка свода возвышается на 61 метр над полом церкви; длина церкви внутри стен – 81 метр, а ширина – 60 метров. К восточной и западной части среднего свода примыкают два полукупола и к каждому из них по три ниши, так что крыша главной части здания состоит из девяти куполов, возвышающихся один над другим; остальная часть покрыта мраморными плитами, а сами купола – свинцовыми листами. Полукуполы и ниши поддерживаются не только четырьмя главными пильерами, но еще и другими четырьмя меньшими, и под каждой нишей – по две порфировые колонны с капителями и базисами из белого мрамора. С севера и юга главного квадрата, под арками, между каждыми двумя большими пильерами, помещается по четыре колонны из прекраснейшего гранита, поддерживающие хоры для женщин, которые у древних христиан стояли во время богослужения отдельно от мужчин.
   На 24 других колоннах из египетского гранита примыкают к хорам боковые галереи, освещенные окнами в три яруса; в нижнем и среднем по семь окон, а в верхнем пять. Главный купол освещен 24 окнами. Над 40 колоннами нижнего этажа расположены в верхних галереях 60 других, а выше входных дверей еще семь, так что всего 107 колонн. Этому числу на Востоке приписывали таинственное значение. Все колонны верхнего этажа мраморные или гранитные, превосходно выполированные и гладкие; но карнизы и архивольты поверх этих колонн совершенно фантастические. Они украшены бесчисленным множеством листьев и полосок в виде галунов, перемешанных и переплетенных между собою. Главный купол, для создания гармонии его размеров и легкости стиля, сложен из глиняных горшков, которые до сих пор удивляют своей крепостью; они сделаны из глины, найденной на острове Родос, и так легки, что вес двенадцати горшков равен весу одного обыкновенного кирпича. Стены сложены из кирпича и облицованы мраморными плитами, а пильеры сделаны из больших известковых камней, сцепленных между собой железными связями, и гладко оштукатурены известковым раствором на масле под мрамор различных цветов.
   Карниз над основанием купола сделан из белого мрамора: простота господствует в его профиле. Везде на стенах блистали прежде изображения Богоматери, апостолов, евангелистов и греческих крестов с надписью «Сим знамением победиши!». В куполе сделано изображение Отца Предвечного и четырех херувимов. Все это исполнено из мозаики и цветного стекла, смешанного с серебром и золотом. В четырех пандативах помещены мозаичные изображения херувимов в колоссальном размере. Перед входом во храм был атриум, четырехугольный открытый двор, обнесенный портиком и вымощенный плитами, посреди которого был сделан бассейн. Одна только передняя галерея нарфекса, или паперти, была без украшений. В следующей внутренней галерее, у входных дверей, был представлен мозаичной работы архангел Михаил с огромным поднятым мечом. Все живописные изображения были нарисованы красками по золотому полю. В восточной полукруглой части был помещен престол, патриаршее место и другие места для соборного сидения. Эта часть была отделена невысоким иконостасом из кедрового дерева, украшенным двенадцатью серебряными колоннами, на котором помещены образа Спасителя, Божией Матери, апостолов и другие. Главные богатства были заключены в алтаре: золото, серебро и драгоценные камни блистали там на каждом шагу и особенно в украшении престола. Император желал, чтобы он был сделан из вещества, которое было бы драгоценнее золота, а потому верхнюю доску его выплавили из золота и серебра с мелкими драгоценными камнями и алмазами. Неудивительно, что, по преданию, император при виде своего творения, взойдя на него, с восторгом сказал: «Хвала Господу, превзошел тебя!» У нас в России храм этот служит образцом для знаменитой древней церкви, построенной в Киеве, также во имя святой Софии, Ярославом, и для Софийского собора в Новгороде. Константинопольский храм, почитавшийся чудом Средних веков, в настоящее время [2 - Роман написан в 1898 г.] лишен почти всех своих украшений: огромные ковры скрывают его прекрасный мраморный пол; все мозаичные изображения на стенах каждые два года безжалостно закрашиваются, и самые части мозаики разобраны и проданы иностранцам. Вся живопись, знаменитый образец нашей церковной, характер которой в XI и XII веках проник не только в Россию, но и в Италию и Францию, также забелена. В боковых нишах, около бывшего алтаря, помещены две вазы для омовения поклонников лжепророка. На месте изображения Предвечного Бога, в главном куполе, написаны стихи из Корана. Высокие минареты, пристроенные к церкви турецкими султанами, придали смешанный, неопределенный характер зданию; кроме того, наружность обезображена тяжелыми контрфорсами; христианский крест на вершине главного купола заменен, по приказанию султана Амурата III, луной. Замечательно, что многие мозаичные изображения, несмотря на старания турок, скоро освобождаются из-под окраски и остаются незабеленными, так, например, сохранился образ Святой Богородицы в алтаре.
   Такова Святая София в Константинополе в прежнем своем виде.

8. Здание на песке

   Вот каков был Новый Рим по своему великолепию. В своем внешнем облике он превзошел даже древний Рим и стал, действительно, столицею мира, но во внутренней, духовной стороне он мало чем уступал своему первообразу.
   Мы уже видели, каким был Рим в период начала своего падения, но это был Рим языческий, боровшийся всеми силами с новым мировоззрением – и павший в этой борьбе. Константинополь, заняв место Рима, перенес на себя и все характерные его особенности. Это был тот же Рим, но – увы! – христианский… Впрочем, и в отношении порочности Новый Рим, несомненно, превзошел старый… Население города, собравшееся с разных сторон мира, разнородное, разнохарактерное, не связанное племенными узами или общими интересами, соединяло в себе все пороки европейского, еще не успевшего вполне освободиться от языческих веяний, человечества с дурными качествами азиатского мира. В нем тесно были переплетены стремление к роскоши с кровожадностью, чувственность с ложным благочестием, спесь с низкопоклонством. Страсть к зрелищам, волнующим кровь, разжигающим фантазию, вызывающим возбуждение, переходила с арены и ипподрома в жизнь и народа, и высших слоев общества, и в политику, и даже в то, что, казалось бы, должно было быть для всех неприкосновенным – в религию. Сразу породилось множество сект, главари которых искажали серьезность христианского вероучения и увлекали за собой не установившихся еще в правилах веры людей. Шли бесконечные и в то же время совершенно бесполезные, ничего не выяснявшие религиозные споры, сами императоры принимали в них иногда чересчур горячее участие, так как считали себя главами не только государства, но, по примеру Константина Великого, и церкви.
   Другого рода смуты вызывались то честолюбивыми полководцами, добивавшимися для себя – очень часто не без удачи – императорской короны (в Византии, так же, как и в Риме, не было установлено полного порядка престолонаследия), то различными временщиками, куртизанками, фаворитами и фаворитками, то, наконец, самими императрицами, дарившими свою любовь не супругам, а первым, кто им успел понравиться, а вместе с любовью и императорскую корону.
   Бывали случаи, что, по милости императриц, на византийский престол вступали простые дворцовые слуги. Так, известно, что предшественником Юстина – простого солдата – был дворцовый служитель Анастасий, понравившийся императрице Арианне тем, что у него один глаз был голубой, а другой черный. Чтобы сделать его своим мужем и императором, Арианна воспользовалась обмороком императора Зенона, своего законного мужа, отравившего, чтобы сделаться императором, своего сына. Она объявила Зенона умершим и приказала немедленно похоронить его. Несчастный был зарыт в могилу живым. Императорские гвардейцы слышали из могилы надрывающие душу крики, но не решились прийти на помощь заживо погребенному, и он задохнулся под землей. Жена императора Юстина, о котором сказано выше, Лупицина Евфтимия была рабой, а жена племянника Юстина, взошедшего на византийский престол под именем Юстиниана, Феодора, была дочерью циркового дрессировщика медведей и цирковой актрисой, окруженной неревнивыми поклонниками, и вслед за этим – византийской императрицей, разделявшей с мужем власть над жизнью и смертью своих подданных.
   Впрочем, как Юстин, так и Юстиниан, славяне по происхождению, были одними из лучших императоров Византии. Лупицина Евфтимия была простая, но добрая женщина, а Феодора сумела держать себя в качестве императрицы с редким тактом, чего нельзя сказать о ней как о женщине и супруге.
   Вообще, история рисует нам византийские нравы в самых неприглядных красках. Это – целый ряд кровавых казней, измен, насильственных захватов власти, отрав, пыток, страшной мести. Женщины, даже императрицы, совершенно равнодушно переходили от одного мужчины к другому. Дети составляли заговоры против родителей, родители против детей, дворцовые евнухи захватывали власть в свои руки, полководцев уважали не за храбрость, не за способности, а за искусство интриговать. Сегодняшний император завтра мог пасть под ударами наемных убийц, а сегодняшний приговоренный этим императором к смертной казни завтра сам начинал царствовать. И среди этого – бесконечные богословские споры, торжественные процессии и прочие эффекты.
   Понятно, что при таком положении вещей императоры должны были волей-неволей заискивать перед чернью и потакать самым грубым ее инстинктам. Еще с Константина Великого, по примеру римских императоров, в Константинополе черни раздавали хлеб, вино, оливковое масло и деньги. В таком положении большинству незачем было что-нибудь делать – чернь могла жить без занятий, так как дневное пропитание ей было обеспечено. И сытый народ не знал, как ему убивать свободное время, и так же, как в Риме, требовал зрелищ. Императоры не решались отказывать ему в этом, тем более что императорская гвардия Константинополя была тем же, чем преторианцы последних дней Рима. Она сама выбирала себе вождей и ставила их на престол, не спрашивая даже воли народа. Император, вступая таким образом во власть, не знал, на кого ему опираться – на народ или гвардию. Угодить же им одновременно удавалось редко. Если император не угождал гвардии, она свергала его, если он не угождал народу – начинались мятежи. Эти мятежи были злом для Византии. Они сопровождались страшными и чаще всего бесчинными кровопролитиями, грабежами, пожарами. Победа той или другой партии ипподрома очень часто влекла за собой народный мятеж. Одно из таких возмущений было при Юстиниане. Причина его была пустяшная: борьба Голубых и Зеленых во время ристалищ вызвала спор, спор перекинулся в город, праздный народ поднял оружие и осадил императорский дворец. Знаменитый полководец Велизарий, собрав горсть оставшихся верных солдат, кинулся на бунтовщиков, произвел в их рядах смущение, заставил отступить в цирк; в один миг цирковые ворота были заперты, и тридцать тысяч человек очутились в ловушке. Немногие вышли из нее…
   Таково было положение народа и императоров в Константинополе, где сосредоточилась вся жизнь Восточной Римской империи. Из всего сказанного ясно, что, только что возникнув при Константине, разделившись с Римом при Галерии, она тотчас же начала клониться к упадку, как клонится и всегда близко к падению всякое здание, построенное на песке.
   Византия, как и вся страна, как все государство, как вся Восточная империя и олицетворявший ее Константинополь, была именно таким зданием…

9. Под пышной декорацией

   Несмотря на свое великолепие, Византия представляется воображению, как организм, снедаемый страшными недугами. Это были недуги нравственные. Лихоимство, низкопоклонство, интриганство, правовой беспредел, пьянство – все это существовало в Византиийской империи.
   В одной обличительной проповеди сохранилась такая характеристика Царьграда: «Наш град – блудница, вертеп разбойников, жилище убийц, наша столица – град плачущих и стонущих. Почему же это? Потому что справедливость покинула ее, и она возненавидела правосудие; потому что со стогн ее не ушли ростовщики и льстецы; потому что в ней царят ложь, интрига, высокомерие, насилие. Наш город – источник зла для всей страны, из него повсюду распространяется зараза. Правящие нами творят беззакония, торгуют правосудием, любят дары, за все требуют воздаяния; сборщики податей отнимают у нас последние крохи. Исчезли стыд и целомудрие, их заменили страсть к наживе и всякие вожделения. Господствуют наглость, суетные заботы: как бы приумножить свое имущество, как бы поесть и попить; женщины зарятся на мужчин, мужчины – на женщин».
   Пьянство не представляло, по всей вероятности, очень распространенного порока. В южных странах, в Италии и Греции, где растет виноград и народ имеет возможность пить вино ежедневно, почти никогда не видишь пьяных на улице. Очевидно, так было и в Византии, где, по большей части, пили вино с водой.
   Но пьяницы все-таки встречались. В одном византийском памфлете говорится: «Не входи в мои виноградники, Иаков, не срезай у меня лозы, не выжимай у меня винограда, ибо ты, как сухая губка, вбираешь в себя вино всеми частями. Ты пьешь целую ночь и, хвастаясь, говоришь: я не примешал к вину воды, как делают трактирщики, ни горячей, ни холодной; я пью его не смешанным».
   В другом памфлете об осмеиваемом лице сказано, что он изучил все столичные трактиры и, поднеся кубок ко рту, пьет, не переводя дыхания, как животное.
   Трактиры были в Константинополе, но посещать их считалось неприличным для людей порядочного общества, и самое ремесло трактирщика считалось позорным. Молодежь кутила, но задавала пиры у себя дома. Об одном важном сановнике, любившем пожуировать, историк Никита Хониат рассказывает: «Не имея себе соперников в обжорстве и превосходя всех в питье вина, он умел подпевать под лиру, играл на арфе и плясал кордакс (комическую пляску с непристойными телодвижениями), быстро перебирая ногами. Жадно наливаясь вином и часто насасываясь им, как губка, он не потоплял, однако же, своего ума в вине, не шатался, как пьяные, не склонял головы на сторону, как бывает от хмеля, но говорил умно и становился еще одушевленнее в разговоре. Он любил устраивать пиршества и этим приобрел любовь всех лиц, жаловавших веселый разгул. Приезжая к подобным господам, он пил столько, что многие не могли сравняться с ним и доходили до того, что им долго приходилось отрезвляться и освежать голову, другие же пили с ним наравне. Это были люди, которые вливали в свое брюхо по целым бочкам, пили из кувшинов, вместо стаканов. Этот сановник мог не только пить, но и есть необыкновенно много. Особенно любил он зеленые бобы, и, вот, когда он однажды был на войне и стоял лагерем на берегу реки, завидел он на другом берегу полосу бобов. Тотчас раздевшись донага и переплыв на другую сторону, он поел большую часть их, но и тем не удовольствовался. Связав остатки в пучки и положив на спину, он перетащил их через реку и, расположившись на полу в палатке, с наслаждением поедал бобы, как будто долгое время ничего не ел».
   Нечего и говорить, что жестокость также была в тогдашних нравах. Делались такие зверства, от которых волосы становятся дыбом. Пытки и членовредительные наказания говорят о большой жестокости, но это, по крайней мере, делалось по суду, на суде можно было оправдаться, можно было надеяться, что судьи будут действовать по закону и справедливости. Гораздо хуже был административный произвол. Лиц, заподозренных в заговоре, обыкновенно не судили, а «убирали», этим пользовались, когда кто-нибудь казался неудобным. Временщики играли большую роль в Византии: они пользовались неограниченным доверием царя и распоряжались от его имени совершенно самовластно. Против таких лиц не было управы: они отравляли, конфисковывали имущество, ссылали; нельзя было жаловаться на них в суд. Впрочем, если они хотели сделать это законно, то подбирали подходящих судей, возводили на совершенно неповинных какое угодно обвинение и, считая его доказанным, действовали уже на основании такой-то статьи свода законов.
   Вот примеры жестокости нравов, господствующих в Византии.
   Один император придумал для своего дяди, имевшего титул деспота, особого рода место заключения. Была крепость, выстроенная на скале; жители ее выламывали камень из этой скалы и таким образом получались глубокие ямы, куда стекала дождевая вода. Вычерпав воду из одной такой ямы, туда спустили по лестнице деспота и одного мальчика из его прислуги. Затем закрыли яму и, по словам византийского историка, держали страдальца в тесноте. Нечего говорить о других неудобствах: о мраке и об удушливом воздухе, а скажу лишь об одном, более важном, что приводит меня в содрогание при одной мысли. Место, где сидели заключенные, было очень тесным; следовательно, по необходимости, должны были рядом находиться горшок для известного употребления и хлеб. Можно себе представить, что должно было быть на душе у заключенных во время еды при таком отвратительнейшем запахе! Но этого еще мало; горшок, подаваемый вечером сторожами на веревке, часто опрокидывался деспоту на голову, потому ли что сторожа издевались над ним или по нечаянности.
   Некоего Феодосия, показавшегося неудобным полководцу Велизарию, поместили в совершенно темное подземелье. Тут его привязали к яслям очень короткой веревкой за шею так, что он должен был стоять все время в согнутом положении и разогнуться не мог; не мог он ни сесть, ни лечь. В ясли клали ему пищу, которую он ел как животные. В таком удручающем положении провел он четыре месяца, пока не сошел с ума и не был освобожден. Сразу же после этого он умер.
   Едва ли в каком-нибудь государстве взяточничество было так распространено, как в Византии. Это была страшная язва, разъедавшая все византийское общество и в значительной степени способствовавшая падению Восточной Римской империи. Случаи, когда судьи брали взятки с ответчиков в гражданском процессе, принадлежали к самым обыкновенным. Бывало, что судья брал взятки с обеих сторон – и с истца и с ответчика; тогда он, надув обоих, оставлял дело нерешенным. Молодые чиновники начинали обыкновенно службу в должности сборщика податей где-нибудь в провинции, и тут-то они проходили особую школу. Податная система была очень сложна, потому что существовало много всяких налогов и сборов. Поземельная подать взыскивалась в разных размерах, смотря по тому, какой землей владел плательщик, земля же делилась, говорит П. Безобразов [3 - Один из известных русских историков XIX в.], как и у нас в Московском государстве, на три категории: хорошую, дурную и среднюю. Затем было множество дополнительных сборов, присчитывающихся к основной подати в виде процентных прибавок к ней; эти прибавки появлялись, когда императоры считали нужным увеличить государственные доходы. Наконец, монетная система была довольно путаная. Подать высчитывалась на полновесные золотые монеты; между тем императоры постоянно чеканили монеты, в которых лигатуры было более против положенного количества. Эти монеты подданные обязаны были принимать за полновесные, но государство не принимало их по номинальной цене. Например, крестьянину следует уплатить номизму (золотую монету в 4 рубля), он дает сборщику податей монету, которая в ходу, но в которой нет узаконенного веса. Сборщик ее принимает, но высчитывает, сколько ему надо еще доплатить, чтобы его монета имела номинальную ценность. Вот этой путаницей пользовались молодые чиновники и под видом податей вымогали у народа гораздо больше денег, чем следовало платить; излишек поступал, конечно, в их пользу, и таким путем составлялось не одно состояние. На вымогательства сборщиков податей общество смотрело донельзя снисходительно, хотя по закону за это взимался громадный штраф. Однажды губернатор одной провинции собирался привлечь к суду или наказать собственною властью своего подчиненного, позволившего себе незаконные поборы при взимании податей. Провинившийся чиновник нашел сильного покровителя в лице важного сановника и знаменитого философа Пселла, который написал по этому поводу губернатору письмо приблизительно следующего содержания: «Я уже просил тебя об этом молодом человеке и опять прошу: помогай ему при сборе податей и относись к нему благосклонно. Он не может довольствоваться законным сбором, потому что ему же нужно вернуть свои затраты. Ты, конечно, не позволяй ему поступать противозаконно, но не замечай того, что он делает, так чтобы тебе, глядя, не видеть и, слыша, не слышать. Таким образом, ты можешь в одно и то же время избежать упрека в незаконных действиях и быть милостивым к сборщикам податей». Это письмо – драгоценнейший перл византийской литературы. У бедного сборщика были большие расходы, прежде чем он поступил на место; другими словами, он дал кому-то приличную взятку: этого было достаточно, чтобы ему позволили обирать народ. Что же делать губернатору? Не смотреть, как его чиновники берут взятки, и затыкать уши, если до него дойдет подобный слух; тогда он и перед начальством будет чист (знать, мол, не знаю, ведать не ведаю), и с подчиненными станет жить в ладу. Вот мораль, достойная великого философа.
   Другой отличительной чертой византийского общества было низкопоклонство и лакейство. По римской традиции, императора боготворили: его называли не только державным и великим, но также божественнейшим и священным; самые важные сановники падали пред ним ниц и лобызали его колени и пурпуровые туфли. В торжественных случаях царю произносили панегирики, необыкновенно напыщенные и необыкновенно лживые. Царствует, например, император, самый непопулярный, распутный; и вот, среди всеобщих стонов, среди всеобщего недовольства его развратом и тяжестью податей, во дворце раздаются слова оратора: «Ты, царь, защитник бедных; ты поощряешь добрых, караешь злых; указами твоими ты ввел в государстве правосудие и справедливость, ты не позволяешь сборщикам податей делать незаконные поборы или судьям судить не по закону. Будь жив Гесиод [4 - Знаменитый греческий поэт VIII в. до н. э.], он вынужден был бы изменить свой порядок: он должен был бы сказать, что сначала был медный век, потом серебряный, а теперь наступил золотой».

10. Еще раз о недугах нового Рима

   Итак, под пышной декорацией скрывалась такая распущенность, что Рим, действовавший в этом отношении с грубой откровенностью, должен был уступить пальму первенства своему преемнику.
   Суеверия, волшебство, гадания, симпатические средства – все это было очень распространено в Византии не только в народе, но и среди образованного класса.
   Думали, например, что существует особое существо в женском образе, так называемая Гило, отвратительная старуха, с огненными глазами, железными руками, с головы до пяток покрытая шерстью, похожей на верблюжью. Гило обладает свойством проходить через запертые двери. Она зла, и главное ее занятие заключается в том, что она убивает новорожденных младенцев. Она отравляет также воду источников, из которых пьет скот, и губит животных. Чтобы избавиться от нее, надо знать двенадцать имен, которые она носит. В тот дом, где знают эти имена, Гило не входит, но бежит от него за пятьсот миль. Наблюдения над значительной смертностью малолетних подали, вероятно, повод к этому суеверию, так как, по некоторым сказаниям, Гило умела обращаться в духа, вселялась в младенцев и высасывала из них материнское молоко. Вера в Гило была так распространена, что однажды нескольких женщин привлекли к суду и обвинили в том, что они оборачивались в духов и, проникая незаметно через запертые двери, убивали грудных детей. Обвинители были убеждены, что эти женщины умеют принимать вид Гило. К счастью, их судил просвещенный судья и оправдал обвиняемых, считая немыслимым оборачиваться в призраки. Но дело на этом не кончилось. Император Константин Копроним (741–775) усомнился в правильности такого решения. Он призвал к себе судью и пытал его; несмотря на пытки, судья стоял на своем, и только тогда царь вынужден был утвердить его решение. Волшебство и разные магические средства были в большом ходу. До наших времен дошел трактат, где собраны рецепты подобных средств. Порошок, приготовлявшийся из асфоделя, корня проскурняка, чечевицы, белого мака и лука, назывался противоголодом и обладал таким свойством, что, поев его, можно было много дней ничего не есть. Средство некоей Зинарии, состоявшее из ромашки, белого перца, меда, смирны, шафрана, обладало тем свойством, что стоило только поесть его, как сейчас же забывалось все дурное и вспоминалось только хорошее. Чтобы иметь детей, мужчина должен был намазаться заячьей кровью или гусиным жиром. Женщины, не желавшие иметь детей, носили пуп лягушки, завернутый в тряпочку. Было средство, изобличающее воров: надо вырезать у головастиков языки, засушить их и смешать с хлебом, затем предложить этот состав подозреваемому лицу; если это был действительно вор, он приходил в экстаз и публично сознавался в содеянном.
   Разгадать будущее, найти способ предсказывать – это одна из тех неразрешимых загадок, которой человечество занималось больше всего.
   В Византии практиковались всякие способы гадания, многие из которых перешли по наследству от Древней Греции. Вырезали, например, кости животных и гадали по ним. В христианской стране, конечно, не могло быть и речи о жертвенных животных и о жертвах богам, но делались вещи еще более дикие. Жители города Пергам, осажденные однажды сарацинами, схватили беременную женщину, собиравшуюся рожать, вырезали из ее чрева младенца и бросили его в сосуд с кипятком. Чего они хотели достигнуть этим зверством, неизвестно, но, очевидно, они надеялись получить какой-то хороший результат за свою жестокость. Были люди, специально занимавшиеся предсказанием будущего и бравшие за это деньги; они гадали главным образом тремя способами: по особого рода книгам, по звездам и по снам. Существовали Сибиллины книги, заключавшие загадочные и очень туманные изречения о византийских императорах. Эти загадки старались объяснить и применять их в разных случаях. Вот, например, в одной из таких книг было сказано: пятидесятая цифра возьмет перевес над сороковой. Когда против императора Михаила VII восстал Никифор Вотаниат, последнему на этом основании предсказали, что он победит и будет царем. Действительно, цифра 50 обозначалась у греков буквой Н, а 40 – буквой М; по изречению, Н должно было одолеть М, то есть Никифор – Михаила. Снотолкование было своего рода наукой. Сны рассматривались как особого рода откровение, как впечатления, получаемые душой в то время, когда она в течение сна разлучается с телом. Не стоит распространяться об этом, потому что у нас самих до сих пор в большом ходу сонники, и Византия не представляла в этом отношении ничего оригинального. Астрология – наука столь же древняя, как мир, уступившая свое место астрономии. Недостаточное знакомство с небесными явлениями привело людей к убеждению, что есть какая-то связь между движением светил и человеческими действиями. По положению звезд можно было сказать, удастся ли то или иное предприятие. Когда византийские императоры колебались в своих решениях, они призывали астрологов, и те объявляли, какой их ждет исход.
   У древних греков и римлян существовало гадание, сохранившееся до настоящего времени. Раскрывали Гомера или Вергилия, читали первый попавшийся стих и считали его изречением оракула. В христианские времена Священное Писание заменило классических авторов. Закрыв глаза, развертывали Библию или сочинение какого-нибудь Отца Церкви и попавшуюся случайно строчку считали ответом на вопрос, обращенный к судьбе. Способ этот практиковался в Древней Руси, как нам известно, до поучения Владимира Мономаха. Суеверные девицы до сих пор с закрытыми глазами раскрывают первую попавшуюся книгу и читают наудачу: «Что мне выйдет». В связи с этим существовал практиковавшийся в Византии обычай испытания судьбы двумя свитками. В чем он заключался, видно из следующего. Император Алексей Комнен желал выступить в поход против половцев, но приближенные к нему лица находили это неблагоразумным. Чтобы не подвергаться упрекам и снять с себя ответственность, император, не возражая против общего голоса, обратился к высшей воле и объявил, что отдает решение вопроса на волю Божию. Сопровождаемый военными чинами и многочисленным духовенством император отправился вечером в храм Святой Софии. В присутствии патриарха он написал два жребия на двух хартиях: на одной было написано, что следует идти в поход против половцев, на другой – что не следует. По приказанию императора патриарх положил оба жребия на престол церкви, где они и остались во время всенощного бдения. По окончании богослужения, уже утром, патриарх снова вошел в алтарь и вынес одну из хартий, которая была при всех распечатана и громогласно прочитана. Вышел жребий, решающий поход на половцев, и против этого никто уже не возражал. Таким образом неоднократно решались важнейшие государственные вопросы.
   Точно так же избирались игумены монастырей. Выбирали трех кандидатов, записывали их имена на хартии, клали на престол, затем брали одну из хартий и считали избранным того, чье имя было вынуто. У нас, на Руси, этот способ также был в ходу при избрании новгородского епископа.
   В Византии происходили постоянно очень таинственные и сверхъестественные явления, о которых сообщают летописцы. Вот, например, в субботу первой недели поста царь Андроник Палеолог (XIV в.) отправился в церковь и присутствовал при всенощном бдении, начинающемся в то время поздно вечером. К нему прибегают люди и сообщают, что случилось нечто необыкновенное: они слышали громкое ржание, между тем как ни во дворце, ни по соседству нет ни одной лошади. Все смутились, и пока рассуждали об этом таинственном явлении, раздалось опять громкое ржание. Царь приказал исследовать это, и оказалось, что ржет лошадь, нарисованная на одной из стен дворца. Первый министр очень обрадовался этому и объявил царю, что ржание предвещает победу над турками. Но царь с ним не согласился; по его словам, эта самая нарисованная лошадь ржала в царствование его отца, и тогда случилось большое бедствие. Действительно, на другой же день стоявшая на площади колонна со статуей Византа, основателя Византии, начала шататься и шаталась несколько дней. Это уже, очевидно, было не к добру. Тогда царь с первым министром достали книги, где записаны были разные предсказания, занялись астрологическими выкладками и, на основании всего этого, пришли к убеждению, что надо ждать нашествия неприятеля и смут в государстве.
   Царь Михаил Палеолог отправился в Солунь и, прожив там год, умер, как это ему было предсказано. А предсказание заключалось в следующем. Когда он был в Адрианополе, во дворце открыли над дверями круг, а в кругу этом – изображение четырех животных: льва, барса, лисицы и зайца; над этими животными оказались стихи, в которых было сказано, что в Солуне поселится один царь из дома Палеологов и умрет там. «Этот круг, – рассказывает историк того времени, – находился от пола на высоте двух мужчин; невероятно, чтобы стихи эти написал человек. Нельзя думать, чтобы кто-нибудь подставлял лестницу и влезал туда для написания в то время, как во дворце находился царь и множество народу постоянно ходило и выходило».
   Распространившиеся в народе оракулы иногда имели печальную судьбу. Так, один царь казнил некоего Пахомия только потому, что по Константинополю ходило предсказание, будто преемником его будет Пахомий! Никто не решался отвергать возможность гадания и значение, которое имеют разные предзнаменования вроде затмения или шатания колонны. Но образованные люди старались подыскать этому научное объяснение. Вот что пишет по этому поводу один ученейший писатель XIV века: «Что затмения небесных светил предвещают земные страдания, этого, думаю, не станет опровергать никто, разве кто любит попусту спорить. Если бы кто вздумал убедить совершающиеся в разные времена и в разных местах события, то он понапрасну стал бы трудиться и поступил бы крайне нерассудительно, взявшись учить неспособного к учению. Что бывает с телом человека, то происходит и с организмом Вселенной. Мир, как и человек, – органическое целое, состоящее из частей и членов. Как у человека боль головы или шеи производит жестокое страдание в голенях и пятках, так и в организме Вселенной страдания небесных светил доходят до земли и дают себя чувствовать и здесь». «Может быть, кто-нибудь недоумевает, – говорит тот же писатель, – откуда берутся и как появляются оракулы, которые ходят между людей, а также почему они, заключая в себе указание на будущее, изображают его в чертах, чрезвычайно загадочных. Кто был их составителем и кто передал их последующим поколениям, об этом мы не находим ничего ни у историков, ни у других писателей. Все они замечают только, что в то или другое время тот или другой оракул ходил в народе и впоследствии оправдался тем или другим событием. А кому обязан своим происхождением каждый из них, этого решительно никто не может сказать и объяснить, если только не захочет солгать. По мнению некоторых, какие-то «служебные силы» летают вокруг земли, присматриваясь к тому, что происходит здесь, и, получив выше знание о будущих событиях, передают его людям то в сновидениях, то при помощи звезд, то с какого-нибудь дельфийского треножника, то при посредстве внутренности жертвенных животных, а иногда посредством голоса, сначала неопределенно раздающегося в воздухе, а потом раздельно в ушах каждого; этот-то голос древние мудрецы и называли божественным. Часто случалось также, что на скалах или стенах находили письмена, без всякого указания на того, кто их написал. Но все оракулы даются не иначе, как загадочно и не совсем ясно, чтобы, подобно царским регалиям, оставаться священными и недоступными для толпы. Известно, к чему открыты доступы всякому, то мало ценят и уважают. Нельзя, однако, сказать, чтобы польза от оракулов была ничтожна, если рассматривать их не поверхностно, а с должным вниманием. Для одних они служат наказанием, для других – благодеянием. Руководствуясь ими, одни, заранее приняв умные меры, или смягчали грозившие им бедствия, или даже совсем отклоняли их от себя, умилостивив Бога исправлением своей жизни. Но для людей малодушных ожидание грядущих бедствий становится сущим наказанием. Они заранее страдают от того, от чего должны еще пострадать, и это – по устроению Промысла, чтобы сильнее наказать их за то, в чем они согрешили. Если же некоторые оракулы оказываются ложными, то это только потому, что их не умеют правильно истолковать».
   Естественно, что в Византии верили в чудотворные иконы, так как учение религии признает в них действительную силу. Но характерно то, что в Византии чудеса, творимые иконами, могли иметь силу судебного доказательства. П. Безобразов указывает на один случай подобного рода, ставший известным только тогда, когда он открыл в одной рукописи ватиканской библиотеки интереснейший протокол.
   В одном из главных константинопольских храмов, Влахернском, была икона Божией Матери, обладавшая особенным чудодейственным свойством. Она находилась на правой стороне иконостаса и была задрапирована куском материи, как до сих пор, по древнему обычаю, драпируются иконы в Греции. В обыкновенное время драпировка вполне закрывала лик Богородицы, по субботам, во время утрени, она внезапно раскрывалась или поднималась кверху, и молящимся являлся скрытый лик Божией Матери. Чудо это называлось обычным и свершалось еженедельно, но, кроме того, оно могло явиться по какому-нибудь особенному поводу и в другое время. Выступая в поход, императоры имели обыкновение помолиться во Влахернской церкви, и, когда при этом не свершалось чуда, они считали это за дурное предзнаменование. Так, например, царь Алексей Комнен решил начать поход против Боэмунда Тарентского 1 ноября 1107 года, но испугался, потому что Влахернская Божия Матерь не явила обычного чуда, когда он выходил из храма. Он принял это за зловещий признак и решил подождать четыре дня; затем он отправился вновь во Влахернский храм; после его усердной молитвы чудо свершилось, и он вышел из церкви уверенный в победе.
   Один гражданский иск был решен однажды на основании такого чуда. Воевода Лев Мандал поспорил с Каллийским монастырем, кому должна принадлежать мельница, стоявшая на границе их владений. Судились они несколько раз, и судьи присуждали мельницу то одной стороне, то другой, потому что ни у воеводы, ни у монастыря не было в руках надлежащих документов. Последний раз, когда они судились, судья поставил владеть им мельницей сообща, но это давало повод к массе пререканий, никого не удовлетворяло, и они порешили покончить дело без суда, полюбовно. Думали, думали и рассудили сделать так: рано поутру отправиться обеим сторонам во Влахернский храм, стать против чудотворной иконы Богородицы и молить ее быть судьею в их деле. А саму тяжбу решить таким способом: если завеса на иконе останется неподвижною, признать, что дело выиграли монахи, если же она задвигается, и, следовательно, чудо свершится, признать, что прав воевода. На этом основании воевода и монахи написали форменный договор, который они во всяком случае обязаны были исполнить. Как условились, так и сделали.
   Обе стороны пришли во Влахернский храм, стали против иконы, молились со слезами и ожидали решения своей участи в зависимости от того, придет в движение или нет завеса на иконе. Прождали некоторое время, завеса оставалась неподвижною. Это было сочтено за решение и окончание дела. Монахи радовались своей победе, а воевода стоял опечаленный, осужденный судом Божиим. Воевода собирался уже передать монахам письменное удостоверение, что признает себя осужденным и отказывается от права владеть половиною мельницы, как вдруг завеса на иконе Божией Матери поднялась. Дело приняло иной оборот: радовавшиеся опечалились, а опечаленный преисполнился радости и удовольствия. Монахи стали говорить, что чудо свершилось слишком поздно, что чудо свершилось не в то время, когда молились стороны, а тогда, когда воевода признал монастырь владельцем мельницы, они говорили, что чудо указывает на их правоту и явилось как знак согласия на то, что хотел сделать воевода, собиравшийся в эту минуту отказаться от своих прав на мельницу. Спор, однако, продолжался, и дело было доведено до императора Михаила Дуки; он приказал Пселлу разобрать тяжбу и написать протокол и судебный приговор. Надо было оформить этот оригинальный процесс, подыскать статьи закона, поставить все это на юридическую почву. Такому тонкому диалектику, как Пселл, сделать это было нетрудно. Прежде всего желательно было решить эту тяжбу окончательно и устранить всякий повод к новому ее пересмотру. Поэтому соглашение сторон было понято таким образом, что они обратились к третейскому суду. Третейский суд признавался законами; и притом против него нельзя было апеллировать. Следовательно, знамение чудотворной иконы должно рассматривать, как приговор третейского судьи. В чью же пользу клонится этот приговор? Очевидно, в пользу воеводы. Он выиграл процесс, потому что чудо явилось, возражение же монахов, будто чудо явилось слишком поздно, когда они собирались уходить из церкви, ничего не доказывает: в условии не было сказано, когда ждать чудесного знамения и сколько стоять в церкви. На этом основании было издано судебное постановление, подписанное надлежащими властями. Оно послужило воеводе оправдательным документом и давало ему право владеть спорной мельницей.
   Это и есть Византия – пышная преемница когда-то славного Рима.
   Чтобы покончить с ее недугами, мы должны показать, чем была византийская женщина, так как в Новом Риме дочери Евы играли роль, пожалуй, еще более видную, чем в первом.

11. Женщина нового Рима

   Византия, приняв всю культуру от Рима, вместе с тем не отрешилась и от азиатского деспотизма, что в особенности сказалось на положении византийских женщин.
   В Византийской империи женщина не пользовалась большим уважением. Ее считали порождением дьявола, виновницей грехопадения рода человеческого, существом слабым и нечистым, предназначенным быть служанкой и рабой мужчины. Она не была самостоятельной, не имела права распоряжаться ни собою, ни имуществом. До замужества она полностью подчинялась отцу; выданная замуж отцом за человека, которого часто в глаза до того не видала, она попадала в полное подчинение к мужу. Ее приданое отдавалось мужу, который мог распоряжаться ее доходами по своему усмотрению, только не имея права отчуждать капитал. Но если она расходилась с мужем, приданое возвращалось не ей, а ее отцу.
   Жена была до некоторой степени свободна лишь у себя дома: тут она могла и даже обязана была заниматься своим домашним хозяйством и женским рукоделием. Но выходить из дому, бывать в театре или цирке она могла только с разрешения мужа, ослушание в подобных случаях считалось преступлением.
   Даже в собственном доме свобода ее была ограничена: ей отводилась отдельная половина дома, называвшаяся гинекеем, откуда она не имела права выходить, когда у ее мужа сидели гости-мужчины.
   На этом основании один византийский писатель дает совет не помещать у себя дома приезжих гостей. «Если имеешь друга, – говорит он, – жившего где-нибудь в другом городе, и он проезжает городом, в котором ты живешь, не помещай его в своем доме, но пусть он остановится в другом месте, а ты посылай ему все нужное. Если же ты поместишь его в своем доме, то послушай, сколько из-за этого произойдет неприятностей. Во-первых, ни жена твоя, ни дочери не будут иметь свободы выходить из комнаты своей и распоряжаться в доме как следует. А если же им будет неотложная нужда выйти, то друг твой вытянет шею и устремит на них глаза; пока ты будешь стоять вместе с ним, он, конечно, притворно потупит голову, но все-таки будет подсматривать, какая у них походка, как они поворачиваются, как подпоясаны и какой у них взгляд, – одним словом, будет их оглядывать с головы до ног, а после станет передразнивать перед своими домашними и осмеивать. Если он найдет удобный случай, он будет делать любовные знаки твоей жене, будет на нее смотреть бесстыдными глазами; если сможет, то и соблазнит ее, если же и нет, то все-таки, когда уйдет, похвастает, чем не следует».
   Так мало доверяли своим женам византийцы. Они не допускали, что можно разговаривать с женщиной без грязного намерения, так как видели в ней исключительно орудие наслаждения. Полное бесправие византийской женщины видно из того факта, что она не могла быть свидетельницей на суде, а также из тех поводов, по которым она могла требовать развода. По византийским законам, муж мог требовать развода в следующим случаях: 1) если жена принимала участие в заговоре против царя и не сообщила об этом мужу; 2) если жена была ему неверна; 3) если жена намеревалась убить его; 4) если она без согласия мужа принимала участие в пиршестве с посторонними мужчинами или мылась вместе с ними в бане; 5) если она без ведома или против желания мужа отправлялась в театр или в цирк; 6) если против желания мужа проводила ночь вне дома, где бы то ни было, исключая только родительский дом.
   В последнем случае закон оговаривал, что, если муж выгонит жену из дому и она, не имея родителей, переночует у знакомых, это не может считаться поводом к разводу.
   Жена имела право требовать развода в ситуациях: 1) когда муж без ее ведома принимал участие в заговоре против императора; 2) когда он имел намерение убить ее; 3) когда он старался тем или иным способом заставить ее совершить прелюбодеяние; 4) когда он был неспособен к выполнению супружеских обязанностей и это продолжалось три года с момента вступления в брак.
   Сейчас же бросается в глаза, что неверность мужа не служила поводом к разводу. Мужу достаточно было застать в комнате жены постороннего мужчину, чтобы обличить ее и развестись. Жена же могла ссылаться на неверность мужа только в совершенно исключительных случаях; единичного факта было мало, нужно было доказать, что муж изменяет постоянно, даже в таком случае развод давался только после усиленных увещаний родителей жены, когда муж категорически заявлял, что не намерен отказаться от своего преступного образа жизни.
   Зато византийский закон предоставлял мужу множество поводов к разводу, так как он требовал полнейшего подчинения жены и в случае малейшего неповиновения с ее стороны тот мог бросить ее. Пойти в театр, принять приглашение на обед, где будут посторонние мужчины, – все это считалось для женщины зазорным, подобные поступки могла себе позволить только преступная жена.
   Вот еще одна несправедливость византийского закона относительно женщин.
   Когда жена получала развод по собственной вине, она не имела права вступить в новый брак раньше чем через пять лет, но и когда муж был признан виновным, она не могла венчаться раньше чем через год. А разведенному мужу никто не мешал жениться вторично хоть в тот самый день, когда получен развод. Таким образом, сам закон давал некоторую поблажку мужу в бракоразводных делах. Это не значит, однако, что византийские законы не карали преступлений против нравственности, совершаемых мужчиной. Де-юре мужчина отвечал наравне с женщиною, и за безнравственные поступки полагались очень строгие наказания. Незаконная связь между родственниками каралась или простым телесным наказанием, или отсечением руки, или смертной казнью, в зависимости от степени родства. За обыкновенное прелюбодеяние отрезали нос. Впрочем, в некоторых случаях можно было отделаться штрафом. Вступавший в связь с невинной девушкой с ее согласия в случае, если отказывался жениться, обязан был по закону уплатить ей литру золота (около 280 золотых рублей); несостоятельных подвергали телесному наказанию и ссылали.
   Кроме того, в Византии существовал один обычай, который очень вредно отражался на семейной нравственности. Родители или, лучше сказать, отцы, обручали детей в малолетстве, и, став взрослыми, эти несчастные дети обязаны были исполнить обещание, данное за них родителями. Обыкновенно при этом писался форменный брачный договор, жених давал задаток, получал придание и обязывался жениться впоследствии на девочке. Закон признавал подобные контракты и требовал, чтобы они не нарушались; он ставил только одно ограничение: обручившимся должно было быть не меньше семи лет. Замечательно, что этот обычай перешел к нам, и в Московском государстве точно так же обручались дети и составлялись обязательные контракты, называвшиеся рядными записями.
   Когда обручали семилетнюю девочку, конечно, не могло быть речи о любви с ее стороны: родители старались устроить детям выгодную партию, и привязанность супругов – единственное условие счастливого брака – не входила в их планы. Сколько трагических случаев, должно быть, возникало из-за этого нелепого обычая! Вырастая, девочка нередко замечала, что жених ей антипатичен, что она любит другого, но тем не менее она обязана была выйти за нелюбимого человека. Таких случаев, несомненно, было множество, и едва ли они могли способствовать семейному счастью.
   Раннее обручение детей имело и другую вредную сторону. Родители требовали, чтобы свадьба была отпразднована, как только невеста вступит в законный возраст, а по византийским законам жениться можно было в четырнадцать лет, выходить замуж – в двенадцать. Хотя на юге женщины развиваются быстрее, тем не менее нельзя предполагать, чтобы двенадцатилетняя девочка была окончательно сформирована, и понятно, как вредно отзывались такие ранние браки и в физическом и в нравственном отношениях. Если простые смертные обручали детей в нежном возрасте, то это же все чаще случалось и в императорской фамилии, где браки имели большое политическое значение. Нечего и говорить уже о том, что дипломатия не признавала любви, иначе быть не может, но историки сообщили нам ряд самых возмутительных и безобразных фактов, творившихся во дворце. Византийские императоры не признавали закона, а потому считали возможным выдавать замуж дочерей, не достигших двенадцати лет. Так, например, одна восьмилетняя царевна была выдана замуж за сорокалетнего сербского короля, и хотя последний поклялся, что пощадит девочку и дождется зрелого возраста, он этого не исполнил, вследствие чего у его жены никогда не было детей. Император Андроник I (XII в.) сверг с престола Алексея и женился на его невесте, одиннадцатилетней Марии, тогда как ему самому было уже пятьдесят лет и на голове только кое-где росли седые волосы. Елена, дочь болгарского князя Асеня, была выдана замуж в одиннадцать лет за Федора, сына императора Иоанна Дуки. Можно бы привести много подобных фактов, но и сказанного довольно, чтобы иметь понятие о безобразном обычае.
   Курьезно то, что этот обычай сохранился до нашего времени.
   До сих пор в Греции родители, не спросив у дочери, обручают ее с каким-нибудь молодым человеком по своему выбору и заключают при этом форменный брачный контракт от своего имени.

12. Значение женщины в Византии

   Не все, что сказано выше, касается женщин средних кругов. В общем, женщина Византии по своему развитию нимало не уступала женщинам Рима. Несмотря на то что женщинам считалось неприлично показываться на улице и полагалось довольствоваться домашней жизнью, девочек все-таки учили и некоторым давали даже отличное образование. Были ли отдельные школы для девочек – неизвестно, но есть несколько указаний, что их учили грамоте. В то время могли давать образование своим детям только люди состоятельные, поэтому высокообразованных женщин мы видим лишь в высших сферах. Известны две византийские писательницы: Евдокия Макремволитиса и Анна Комнен.
   Евдокия была замужем за Константином Дукой, случайно попавшим на престол в 1059 году, следовательно, хотя она и была императрицей, но получила такое же воспитание, как и другие византийские аристократки. Она написала особого рода хрестоматию, где сначала изложены басни и разные фантастические рассказы, генеалогии языческих богов, превращения героев и героинь, мифы и аллегории, а за этим следуют выдержки из разных писателей-философов, медиков, риторов, поэтов, с биографическими сведениями об этих писателях и перечислением их сочинений. Из труда Евдокии видно, что она великолепно знала греческую литературу и в начитанности не уступала самым ученым византийцам.
   Анна Комнен описала в двенадцати книгах деяния своего отца – императора Алексея (1081–1118). Это – солидный труд, составленный не только по рассказам очевидцев, но и по подлинным документам. Из него видно, что византийская царевна вполне овладела риторикой и философией; она умела писать искусственным языком, каким писали в ее время. Язык этот не имел ничего общего с живой разговорной речью. Византийцы старались писать языком древних авторов, Платона и Фукидида, уснащали свои произведения множеством архаизмов, оборотов, давно вышедших из употребления, почерпнутых из классиков и Священного Писания. Нужно было много учиться, чтобы писать таким искусственным языком, и, таким образом, сам факт, что Анна Комнен писала на языке, на котором давно никто не говорил, доказывает, как она была образованна.
   Поэтому женщины играли в Византии немаловажную роль, по крайней мере, некоторые, особенно в придворном быту.
   Императрицы нередко вмешивались в политику и подавали советы мужьям.
   Выдающуюся роль играла в свое время императрица Феодора, супруга Юстиниана.
   Она была дочерью укротителя зверей и в юности танцевала в театре. Ею пленился Юстиниан, женился на ней и короновал императрицей. Она была не только чрезвычайно красива, но необыкновенно умна и энергична. Юстиниан постоянно советовался с ней, и она с большим жаром старалась приводить в исполнение внушенные ею планы. Феодора с необыкновенной проницательностью разгадывала своих противников, а ее разгадать было трудно. Она могла быть и верным другом, и самым беспощадным врагом. В неге, которой она предавалась, среди роскошной и беспутной жизни, она находила время заниматься государственными делами, вмешивалась даже в церковные дела и богословские споры.
   И вот старики рассказывают следующую сцену.
   Феодора принимает во дворце епископов Мартиропольского и Анкирского.
   – С твоего разрешения, мы прибегаем к тебе, владычица, – сказал епископ Анкирский. – Досточтимый патриарх Антиохийский Север, наш отец, наш владыка, смещен за то, что он – противник Халкидонского собора (против монофизитов). Народ отказывается признать патриарха, занявшего его место; поднялся бунт, проливается кровь. Мы разделяем учение Севера. Император пригласил нас на совет вместе с другими епископами, которые держатся противоположных мнений, чтобы обсудить вопросы, волнующие восточную церковь. Мы умоляем тебя склонить на нашу сторону твоего супруга, этого нового Давида.
   – Каким образом, – ответила Феодора, – может женщина рассудить эти глубокие богословские споры, происходящие между вами, людьми, служащими украшением церкви?
   – Мы не верим безумному Евтихию, – продолжал епископ Анкирский, – отрицающему воплощение Христа, мы не одобряем Нестория, но мы верим вместе с Севером, что Иисус принял плоть бесстрастную и не страдал на самом деле телесным страданием.
   – Правда, – ответила императрица, – что тело Спасителя отличалось от нашего.
   – Мудрость глаголет твоими устами, владычица, – сказал епископ Мартиропольский. – Божественное тело не могло иметь никаких плотских слабостей; Христос не мог ощущать голода и жажды.
   – Мне кажется, это учение более подходит к величию Божества; впрочем, император рассудит это. Бог дал ему свет, рассеивающий мрак всех ересей.
   Епископы удалились, очарованные милостивым вниманием и благочестием императрицы.
   У Феодоры была своя тайная полиция, главным агентом которой являлась одна женщина, Хариклея. Это была особа весьма подозрительная, служившая Феодоре помощницей в ее любовных интригах, когда та не была еще на престоле. Тогда ее звали Македонией. Чтобы скрыть ее прошлое, императрица велела ей называться Хариклеей; официально ее обязанность состояла в том, чтобы раздавать милостыню бедным, неофициально же – в шпионстве. Однажды императрица позвала к себе Хариклею.
   – Экевал еще жив, – сказала она глухим голосом.
   – Если бы все, кого ты ненавидишь, были настолько же живы, как он! – ответила Хариклея. – Ты, должно быть, во сне видела этот преследующий тебя образ. Вот уже десять лет, как он умер в Антиозии.
   – Нет, нет! – сказала Феодора. – Я видела вчера на улице старика, одетого по-персидски, который все шел рядом с моей стражей и как будто старался пробраться к моей колеснице, – это он!
   – В самом деле, – ответила с ужасом Хариклея, – я уже несколько дней замечаю, что меня преследует какой-то странный человек, которого я как будто знаю и который, видимо, желает заговорить со мной.
   – Если бы я и сомневалась, то теперь перестала бы. Так человек, прогнавший меня, как прогоняют рабыню, человек, который мог бы под моей пурпуровой мантией найти следы им нанесенных мне ударов, этот человек живет в Константинополе и рассказывает о своих любовных похождениях с Феодорой! Он жив в то время, как я царствую?
   – Ну, не долго он будет жить. Впрочем, какое дело тебе, живущей на Олимпе, до шипенья какой-то змеи?
   – На ступенях этого трона, блеск которого ослепляет тебя, сидят неумолимые враги, они не забывают, что я когда-то танцевала на театре. Как они торжествуют, что я не родила наследника престола! Надо мной тяготеет какое-то проклятье. Когда приходил из Палестины Савва, которого считают святым и которому приписывают чудодейственную силу, я унижалась пред ним, я просила его помолиться, чтобы у меня был сын. Он отказал мне; он осмелился сказать императору, что из моей утробы никогда не выйдет сына, потому что он был бы вскормлен нечестивыми догматами Севера и смущал бы церковь. Он – заодно с моими врагами, с представителями прежней династии. Император не обращает на них никакого внимания, но я – настороже. Преследование монофизитов может привести к бунту. Партия Зеленых, ненавидящая меня, очень взволнована. Собирается страшная гроза. Ты помнишь, какая удивительная комета появилась два месяца тому назад?
   – Да, есть и другие зловещие предзнаменования. На днях видели, как одна статуя проливала слезы, да и слезы-то были не простые, а кровавые.
   – Отсюда, из этого дворца, я слышу крики ненависти тех, кто хотел бы согнать меня с трона. Приближается роковой день, когда или все погибнет, или все будет спасено. Пусть он наступает скорее, я устала сражаться с гидрой, у которой тысяча голов, постоянно вырастающих вновь, по мере того как их отрубаешь. Отец мой был укротителем зверей, я продолжаю его ремесло, я тоже кормлю и укрощаю диких зверей. Я постоянно чувствую их дыхание, и на моих руках следы их укусов.
   Императрица побледнела и ненадолго легла отдохнуть.
   – Смотри, Македония, – сказала она, оправившись, – не дремать! Предупреди сегодня же Елиазара; пусть тот исчезнет без шума.
   Смеркалось, когда Хариклея вышла из дворца и направилась к еврею Елиазару, секретному агенту императрицы. Евреи не принимали никакого участия в религиозных и политических распрях того времени, поэтому они лучше всех исполняли всякие даваемые им тайные поручения.
   Когда Хариклея свернула на узкую и темную улицу, то заметила, что незнакомец, о котором она говорила с императрицей, следует за ней. Он подходил к ней несколько раз, но, по-видимому, колебался.
   – Македония, – сказал он наконец.
   Она вздрогнула, услышав свое настоящее имя, но ничего не ответив, пошла дальше.
   – Македония! – позвал незнакомец еще раз и схватил ее за руку.
   – Что тебе нужно от Хариклеи? – спросила она, высвобождаясь.
   – Мы давно знакомы, – ответил он грубым голосом. – Я сейчас же узнал тебя: десять лет не настолько изменили ту, что помогала мне в интриге с Феодорой. Годы оставили на моем лице неизгладимые следы, но не может быть, чтобы ты забыла Экевала.
   Она посмотрела на него с ужасом.
   – Ты думала, что я умер? Не правда ли? Все это говорили. Я сам распустил этот слух, когда расстался с этой женщиной. Меня лишили места, я впал в нищету, потерял жену и сына, потом я скрывался в Аравии, где жил кое-как, торгуя пряностями.
   – Какое падение! – сказала Македония.
   – Обеднеть, лишиться высокого положения – это бы еще ничего. Но вот я вдруг почувствовал, что эта женщина, которую я прогнал, жестоко оскорбив ее, стала мне необходима, как воздух, – это истинное мучение. Ее обольстительный образ являлся ко мне по ночам, смущал меня даже днем. Я напрасно искал ее; я не знал, где она.
   – Она возвратилась в Константинополь и жила здесь в такой же бедности, как ты.
   – Проходили годы, я начал успокаиваться, и вдруг до меня доходит неслыханная весть: Феодора на троне. Я долго не верил этому.
   – Почему же? Разве ты не знаешь, что такие лучезарные существа, как Феодора, Аспазия, Клеопатра, имеют особую прелесть, которой все покоряется. Это – бриллианты необъятной величины, которые могут временно валяться в грязи, но которые непременно попадут в царскую корону.
   – Когда странный слух оправдался, я устремился сюда, я страстно желал увидеть ее. Напрасно старался я побороть это безумное желание. Случайно встретив тебя на улице, я сейчас же узнал Македонию, единственную женщину, которая может напомнить ей об Экевале.
   – Увидеть ее! Ты требуешь слишком многого, – сказала Македония. – Пойди к императору, объясни ему, что ты имеешь больше прав на Феодору, потому что раньше обладал ею, и проси отдать Феодору, без которой ты не можешь жить. Да, кстати, потребуй, чтобы он уступил тебе корону.
   – Ты насмехаешься надо мною. Если я желаю увидеть ее, намерения у меня самые чистые. Я мечтаю об этом, как мечтают увидеть Бога, я хочу только насладиться, лицезрея ее. Слушай, я видел вчера, как она возвращалась во дворец. Нитки жемчуга, спускавшиеся с диадемы, окаймляли ее щеки. Ее царственная фигура была величаво-спокойна; приветственные возгласы толпы поднимались к ней, как фимиам к небесам. «Это ли, – думал я, – актриса, обольстительная сирена?» В первый раз через десять лет увидел я ее лицо. Мне сделалось душно, я должен был схватиться за колонну.
   – Успокойся, Экевал. Даже слыша твой голос, я сомневалась, ты ли это, но теперь узнаю тебя по страсти, которая все еще кипит в тебе. Для нашего брата любовь – забава, но для таких людей, как ты, это – яд, отравляющий кровь, от которого не избавишься. Ты очень жалок! Хотя я посвятила себя благотворительности и раздаю бедным деньги, получаемые от императрицы, я постараюсь помочь тебе. Но скажи: у кого ты живешь?
   – Я остановился под именем Аркаса в одной гостинице.
   – Однако это небезопасно; твое приключение с Феодорой слишком известно, тебя легко могут узнать. Тебе необходимо укрыться где-нибудь. У меня был брат, он уехал восемь лет тому назад и исчез бесследно, его звали Вианором.
   – Да, я видел его в Сирии.
   – Ты понял: Экевал умер, а пускай появится вновь Вианор. Я устрою все это, и тебе можно будет всюду показываться и добиться свидания с императрицей.
   – Как, я увижу ее?
   – Разве вчера она не говорила мне о тебе? Никто не помешает мне привести к ней моего нашедшегося брата, потому что ты для всех, кроме нее, будешь моим братом. Счастливая звезда привела тебя в Константинополь. Императрица страшна врагам, но кого любит – богато одаряет. Она сумеет сделать тебя опять богатым и важным сановником. Жди удобной минуты, она настанет очень скоро; может быть, через два-три дня. Я сведу тебя в дом моей большой подруги; это – еврейское семейство, где ты будешь в полной безопасности. Живут они далеко отсюда, но тем не менее пойдем.
   Долго шли они по константинопольским улицам, наконец Македония остановилась у одного дома и постучала три раза в дверь. Появилась старая еврейка.
   – Пусти нас, – сказала Македония, – я привела тебе своего брата, которого оплакивала в течение восьми лет. Он нашелся, но его ждут неумолимые кредиторы, от которых ему нужно скрыться на время. Береги его как родного и никому ничего не рассказывай.
   Македония отошла в сторону с сыном еврейки, Елиазаром, и шепнула ему несколько слов.
   – До свидания, – сказала она Экевалу, – завтра мы увидимся с тобою.
   Македония вышла из дома и остановилась в саду. Она прождала здесь некоторое время. На террасе появился Елиазар, сделал ей знак и шепнул:
   – Дело сделано.
   Македония ушла довольная: она исполнила поручение императрицы.
   Феодора была права, когда предсказывала беду. Против Юстиниана поднялся народный бунт; провозгласили другого императора, и решено было осадить Юстиниана в его дворце. Казалось, не было спасения. В это время император, в присутствии Феодоры, держал совет со своими приближенными. Юстиниан решил не сопротивляться больше, так как сопротивление было бесполезным, но взять все свои сокровища и бежать. Выслушав это решение, Феодора встала и сказала: «Женщина имеет право вмешиваться в дела, когда мужчины слабеют и впадают в отчаяние. В критическом положении всякий обязан высказать свое мнение. Я не убегу, даже если бегство – единственное средство спасения. Смерть неизбежна, а для того, кто царствовал, она предпочтительнее жизни изгнанника. Я не могу жить без пурпуровой мантии, без диадемы, без поклонения народа. Если ты хочешь бежать, самодержец, – вот море, вот корабли и золото, но помни, что вместо спасения тебя постигнет, может быть, позорная смерть. По-моему, лучше со славою умереть на троне».
   После этой пылкой речи Юстиниан изменил свое мнение: он остался во дворце, и ему удалось подавить восстание.
   Итак, вот чем были женщины Нового Рима. Униженные внизу и в средних кругах, они сияли великолепием вверху, но это великолепие было только прозрачной декорацией, прикрывающей собою развращенность последней степени… Женщины Византии, как это видно из приведенных примеров, были до некоторой степени недугом Византии, и недугом органическим, приведшим к падению эту сказочную столицу Востока…

13. Нерон нового Рима

   Однако, несмотря на полный упадок нравов Восточной Римской империи, редкий из ее императоров, точно по указанию свыше, не был человеком выдающихся государственных способностей. Все они были лживы, коварны, не ставили ни во что добродетель, но даже самые низкие из них всегда заботились о величии своего государства, расширяли его пределы, развивали сношения с соседями, шли, в случае надобности, на них войной, покровительствовали наукам и искусствам, окружали себя государственного ума людьми, которых нередко даже брали себе в соправители.
   Очень часто на византийском императорском престоле появлялись люди совсем низкого происхождения, но, достигнув высшей власти, они полностью изменялись и в делах правления выказывали самые разнообразные таланты.
   Много императоров дало Византии славянское племя, и эти императоры были самыми замечательными в истории Восточной Римской империи.
   Редко кто из императоров занимал престол по праву наследства. Такие были исключением, и сам народ отмечал их прозвищем порфирогенетов, то есть рожденных в порфире [5 - Или Багрянородными, рожденными в багрянце.].
   Таким был Михаил III, внук Михаила Косноязычного и сын императора Феофила, которому, кроме прозвища Порфирогенета, народ дал еще и другое, рисующее его с самой невыгодной стороны, – «пьяница». Это прозвище было дано Михаилу III за необыкновенное пристрастие к оргиям.
   В 842 году, когда умер его отец, Михаилу было четыре года, поэтому управление перешло к матери малолетнего императора – Феодоре, при которой был совет, состоявший из трех высших византийских чиновников и брата Феодоры, Вардаса, стоящего во главе его. Несмотря на заботы Феодоры о воспитании сына, руководство которым было поручено его дяде, Вардасу, Михаил оказался человеком совершенно неспособным к правлению, слабохарактерным и развращенным донельзя.
   Известно, например, что не раз он выступал в цирке возничим, к великому смущению всего народа.
   Личного участия в делах управления он почти не принимал, предоставляя это матери и дяде. Впрочем, это было к лучшему для Византии. Управление Феодоры ознаменовалось, прежде всего, восстановлением на Константинопольском соборе иконопочитания, причем установлен был и праздник «Торжества православия». При ней же сарацины все более и более распространяли свою власть на Сицилии, и византийцы могли удержать в своих руках только восточную часть острова с Таорминой и Сиракузами. Борьба с арабами на восточной границе и морской поход против арабских пиратов, занявших остров Крит, окончились неудачей. В это время Михаил возмужал и решил прежде всего избавиться от опеки своей матери. Вскоре после войны с Борисом Булгарином, закончившейся мирным договором, Михаил низверг свою мать и, объявив себя новым Нероном, не последовал ему только в одном: Феодора была не убита, а заключена в монастырь, где и окончила свою жизнь. Ее место занял Вардас, к которому в 856 году перешло все дело правления и которому император дал титул цезаря. Вардас был замечательным политиком своего времени, но низложение им патриарха Игнатия и возведение на его место Фотия привели к распре с римским папой Николаем I, имевшей своим последствием разделение церквей. В последовавшей затем борьбе с болгарами Византии посчастливилось. Был заключен почетный мир, и болгарский царь Борис, последовав примеру Ростислава Моравского, обратившегося к Михаилу с просьбой прислать к нему вероучителей христианства, что и было сделано, сам принял святое крещение. Между тем на востоке борьба против арабов продолжалась. Союзниками магометан явились здесь павликиане. Византийский полководец Лев успешно боролся с арабами, но походы самого Михаила всегда оканчивались неудачей. Победа, одержанная братом Вардаса над эмиром Омаром Митиленским в 863 году, однако обеспечивала византийцам спокойствие на востоке, но вскоре после этого над ней разразилась нежданная гроза в виде норманнских храбрецов, пришедших в Византию из Скифии…
   Вообще, с внешней стороны царствование Михаила III было блестящим. Такие выдающиеся личности, как Вардас, Фотий, Василий Македонянин, оставили неизгладимый след в истории, но сам император вовсе не соответствовал этому своему внешнему блеску.
   «Удовольствие малой и низкой души, – говорит нам М.Н. Карамзин, – были единственным предметом императора Михаила, добродетель казалась ему врагом удовольствия. Он жил на ипподроме и, восхищаясь ристанием, не хотел слушать людей, которые приходили ему сказывать о близости неприятелей».
   Вступив на престол, Михаил объявил, что он будет править «как Нерон», но наш историк по этому поводу замечет: «Нерон, по крайней мере, любил музыку и поэзию, Михаил – одних коней и распутство!»
   Фаворитки его менялись с поразительной быстротой, но в то время, когда начинается наш рассказ, вниманием Порфирогенета всецело владела славянка Ингерина, которой цезарь был увлечен не на шутку.

14. Баловень судьбы

   Весь шум и гул Византии никогда не долетали даже в незначительных отзвуках до того укромного уголка, где жили старый Лука и Ирина. Они даже не знали того, что давно уже было известно каждому мальчишке Нового Рима.
   Михаил, после некоторого перерыва, когда несколько утихло его увлечение красавицей Ингериной, словно спешил наверстать в вихре безумных удовольствий то время, которое отняло у него сердечное увлечение. Пиры в императорском дворце не прекращались. С вечера до позднего утра раздавались пение невольниц, звон кубков, говор, смех, пьяный лепет пирующих. Но и это в конце концов наскучило византийскому Нерону…
   Ингерина потеряла уже для него прелесть новизны, желания не волновали владыку Византии, а вместе с тем в нем пробуждалась жажда новых сильных ощущений, без которых пресыщенному деспоту и сама жизнь была не жизнь.
   Он вспомнил, что давно уже не был на ипподроме. Не бывать на ипподроме, забыть о ристалищах, не знать, кто теперь побеждает, Голубые или Зеленые… это – ужас, это – позор, это… это – уже явная опасность династии и опасность самого близкого будущего. Что скажет народ, так долго не видавший своего императора? Он отвыкнет от него, забудет, а тут долго ли и до открытого возмущения?.. Такие примеры бывали не раз. Кругом враги, они всегда готовы воспользоваться любой оплошностью своего повелителя. Нет, скорее на ристалище. Но кто теперь в фаворе у византийцев? Голубые или Зеленые?
   Михаил с грустью сознался сам себе, что он этого не знает. Он даже забыл, какая партия – дворцовая. У кого спросить? У Фотия. Нет, нет. С тех пор как этот не так еще давно блестящий царедворец стал против своей воли монахом, он изменился до неузнаваемости. Он углубился во внешнюю политику, в церковные дела, воюет там с латинянами, спорит с ними до слез, до обморока, и нет ему никакого дела ни до Голубых, ни до Зеленых, ни до светских удовольствий, которые так любят византийцы.
   Да и страшно подступиться к нему. Михаил не на шутку побаивался патриарха, имевшего огромное нравственное влияние на народ. Он всегда такой холодный, суровый, строгий… Кого же спросить? Да! Вот этого молодца, которого он заметил на последнем пиру… Михаил был обрадован этой новой мыслью. Теперь он знал, кто выведет его из неловкого, по его мнению, положения, в которое его поставило увлечение Ингериной. На последнем пиру он случайно заметил совсем нового человека. Он не принадлежал к царедворцам, держался в стороне от них, но вместе с тем был полон необъяснимого в его положении достоинства. Он мог рассказать Михаилу об интересовавших его предметах, и притом с ним можно говорить более откровенно, не сдерживаясь особенно, потому что это было новое, во дворце мало еще кому известное лицо, и в случае чего-либо неприятного его можно будет легко, без всякого шума, убрать куда-нибудь подальше, и никто не заметит отсутствия нового человека.
   Император, сразу пришедший от этой мысли в хорошее расположение духа, громко захлопал в ладоши. На зов его явился протостратор.
   – Что изволишь повелеть, несравненный? – вкрадчиво проговорил он, склоняясь в три погибели перед своим владыкой.
   – Э… э… ты?.. да… позови-ка мне… как его… Тут новый молодой, высокий такой, я его видел.
   – Ты говоришь о македонянине Василии, великий?
   – О нем… может быть… не знаю, как его… Позови македонянина.
   – Сейчас он явится пред твои ясные очи. – И протостратор исчез из императорского покоя.
   Успокоившийся Михаил задремал в ожидании. Подремать ему пришлось недолго, протостратор очень скоро снова появился перед ним, ведя молодого человека с загорелым, мужественным лицом и открытым взглядом.
   Заснувший было император очнулся и устремил на вошедшего свои помутневшие от головной боли после попойки глаза.
   – Э… ведь ты – Василий? – промычал он.
   – Да, несравненный!
   – Я знаю… видишь, я все знаю. Македонянин?
   – Македония – моя родина!
   – Знаю… от меня ничего не укроется… я все знаю…
   – Всему миру известна твоя проницательность, несравненный… Все народы удивляются ей, а я, теперь испытавший это на себе, могу сказать: они правы, нет более проницательного, всеведущего человека на земле, чем Михаил Порфирогенет – повелитель Византии. Он читает сердца людей и их мысли, как открытый свиток.
   Михаилу очень понравилась эта речь. Он всегда был склонен к лести, и, чем беззастенчивее была лесть, тем более она была ему приятна. Поэтому македонянин произвел на него очень приятное впечатление.
   – Я, знаешь, хочу говорить с тобой о делах… о важных делах… Никто не должен слышать. Оставь нас! – кивнул император протостратору. Тот моментально исчез с поклоном. Михаил и Василий остались с глазу на глаз.
   Напрасно, однако, повелитель Византии считал себя проницательным. Напрасно он верил в этом отношении льстецам… Если бы он мог на миг приподнять завесу будущего и заглянуть в него, он принял бы все меры, чтобы этот человек, теперь смиренный и почти что приниженный, с таким подобострастным вниманием ожидающий, что скажет ему повелитель, был бы как можно скорее уничтожен, стерт с лица земли…
   Увы! Даже мудрецы не могут проникнуть в тайны будущего. Михаилу недоступен был истинный смысл совершающихся перед ним событий, а о том, чтобы проникнуть в будущее, не могло быть и речи.
   Македонянин стоял перед своим повелителем. С тех пор как они остались одни, Василий изменился. Он прямо и смело смотрел в глаза Михаилу, смущая его этим своим до дерзости вызывающим взглядом. Император некоторое время подыскивал слова для начала разговора.
   – Э… знаешь ли? Я все знаю, все… Но ты был в народе?
   – Был.
   – Что там говорят?
   – Прославляют твое имя, несравненный!
   – Знаю… А что говорят об ипподроме?
   – Жалуются, что забыл его. Ведь давно уже не было ристалищ.
   – Так, так… и это я знаю. Ты видишь, мне все известно. Но что же делать! Мы были во благо народа заняты важными делами…
   Чуть заметная улыбка скользнула при этом возгласе по губам Василия. Михаил заметил это.
   – Ты смеешься, несчастный? – воскликнул он. – Над кем? Может быть, надо мной?
   Он даже приподнялся со своего золотого кресла, ожидая ответа.
   Участь македонянина висела на волоске. Однако он быстро нашелся.
   – Прости, несравненный, – спокойно заговорил Василий, – прости мне это невольное мое преступление, но я знаю, твоя проницательность уже подсказали, что эта моя невольная улыбка относилась вовсе не к тебе.
   – Я знаю!.. Я все знаю, но я требую, чтобы мне говорили правду, одну правду!
   – Мое сердце открыто пред тобой. Моя улыбка относилась…
   – К кому?
   – К тем безумным, которые уверяли, что ты забыл ипподром ради восторгов любви. Разве не безумны те, кто мог хотя бы на миг один предположить это?
   Лицо Михаила прояснилось. Гроза над головой македонянина пронеслась, не разразившись.
   – Так, так, – закивал головой Михаил, – я верю тебе, ты говоришь правду… Но кто были эти безумцы? Назови мне их!
   – Прости, несравненный, я – человек новый и мало кого знаю по именам.
   – Хорошо, когда узнаешь, приходи и скажи мне, прямо скажи! Я все знаю, но требую правды, да, вообще, ты приходи прямо ко мне. Хочешь, я прикажу назначить тебя моим протовестиаром? Ты мне очень нравишься! Или нет, подождем, зачем возбуждать лишнюю зависть? А ты скажи потом имена безумцев, осмелившихся так думать обо мне.
   Македонянин низко поклонился императору.
   «Если мне кого-нибудь нужно будет устранить со своей дороги, я назову тебе его имя!» – подумал он.
   – Теперь скажи, народ очень скучает о ристалищах? – снова заговорил Михаил.
   – Он ждет их с нетерпением, как твоей великой милости.
   – И народ получит ее!
   – Тогда он будет счастлив, как в тот день, когда после дождя и бурь из-за туч появляется солнце на небе.
   – Ты так думаешь? Разве народ так уж любит ристалища?
   – Он любит солнце…
   – Какое?
   – Его освещающее, оживляющее, ободряющее.
   – Что ты говоришь? Что за солнце?
   – Ты, несравненный! Кто же, кроме тебя, может быть для Византии солнцем?
   Эта новая лесть окончательно расположила Михаила к македонянину.
   – Так, так, ты хорошо говоришь, я очень люблю правду, – закивал он головой. – Но скажи мне, ты это должен знать, за кого народ? Мы и все наши предки всегда были за Зеленых. Это – хороший, яркий цвет, мы любим его, но разве есть вкус у низменной черни?
   – Ты справедлив, как всегда, несравненный! Ведь победы Зеленых знаменуют собой урожай.
   – Так, так! Хлеб – это богатство страны, но чернь не понимает этого. Она за Голубых?
   – Не думаю… Теперь так мало мореходов в Византии.
   – Тогда примут ли Голубые состязание?
   – Они никогда не отказывались.
   – Так вот, ты все это узнай и мне сообщи. Но ристалища, во всяком случае, будут, я извещу об этом сегодня же протоскафория и великого эпарха, пусть они будут наготове к моему выходу, а ты теперь иди, узнай все и сообщи мне. Вот тебе мой перстень, с ним и эпарх, и даже сам великий логофет окажут тебе помощь… иди… А мы, отдохнув немного, будем заниматься государственными делами.
   Василий, преклонив колени, поцеловал протянутую ему в знак особой милости руку и быстро скрылся.

15. Голубые и зеленые

   Василий вышел из покоев императора окончательно переродившимся. Еще так недавно, всего только за час до этой беседы, никто во дворце не счел бы для себя нужным удостоить его взглядом, не говоря уже о том, чтобы обратить на него внимание, а вот теперь со всех сторон неслись к нему заискивающие улыбки, ему кланялись; что там протостратор, даже сам куропалат поспешил к нему навстречу и первый заговорил с ним.
   – Что слышно, мой друг? – вкрадчиво спросил он его.
   – О чем? – с надменностью ответил вопросом на вопрос македонянин. Он прекрасно понимал, что значат и чего стоят все эти заискивания, и невольно увлекся желанием отплатить за то унижение, которое еще недавно ему приходилось выносить от этих подобострастно склоняющихся перед ним людей.
   – У нашего несравненного императора, – смутился придворный.
   – А? Ты говоришь про это? Прости меня, я имею некоторое поручение от Михаила и пока должен его держать в тайне. Ты понимаешь, что это необходимо.
   – Да, да… Но, может быть, одно слово…
   – Не могу ничего… спешу… прощай!
   Голова македонянина закружилась. Мысли, одна смелее другой, волновали его. «Удача! Несомненная удача, – шептал он, – я верю в себя, я буду близок к этому, потерявшему облик человеческий, существу. Недаром я пожертвовал ему Ингерину! Я пожертвую всем ради власти. Может быть, завтра я буду великим логофетом, а там кто знает?..» Даже дыхание на миг остановилось в груди Василия, когда эта мысль промелькнула в его голове. «Что же, были же ведь примеры! Сам великий Юстин».
   Громкий оклик прервал его размышления.
   Василий остановился и оглянулся. Позади него стоял царедворец средних лет. В одежде его, широкой и богато украшенной, преобладал зеленый цвет. Это был цвет одной их двух наиболее сильных партий константинопольского ристалища.
   Конные ристалища, известные еще в Древнем Риме, особенно развились в Константинополе со времени императрицы Феодоры, жены Юстиниана, сумевшей придать им политическое значение.
   Вначале появились четыре партии, разделявшиеся по цвету своих одеяний: были Красные, Белые, Голубые, Зеленые.
   Красные олицетворяли собой силы солнца и вообще огня, Белые – зиму и ее влияние на землю. Эти две партии не пользовались никаким значением среди константинопольцев.
   Нельзя сказать того о Зеленых и Голубых. Первые олицетворяли собой высшую власть, императорский двор, вторые – народ, море…
   Эти партии постоянно боролись не только в цирке, но и в жизни. Народ видел в Голубых воплощение самого себя и всегда стоял за них.
   При Феодоре эта вражда достигла крайних пределов и едва не закончилась народным восстанием, успокоило которое только необыкновенное присутствие духа императрицы.
   Состязание партий обыкновенно происходило на ипподроме.
   Ипподром состоял из продолговатой, выровненной арены, одной стороной примыкавший к склону холма, на котором были устроены места для зрителей. С противоположной стороны была искусственная терраса, с местами для зрителей, изгибавшаяся в виде полукружия. Возницы получали обыкновенно при состязаниях места по жребию, и в константинопольском цирке допускалось на ристалища неограниченное количество их.
   При установке колесниц всегда соблюдалось следующее правило. Перед каждым стойлом протягивалась веревка. Лишь только давался сигнал к началу ристалища, веревки перед самыми дальними стойлами одновременно опускались. Когда выехавшие из них колесницы достигали следующих ближайших стойл, отворялись и эти, и так до тех пор, пока все колесницы не выстраивались в одну прямую линию около заранее помеченного пункта.
   После этого начиналось самое ристалище.
   Колесницы во весь опор мчались вдоль ристалища, сперва мимо его правой террасы, достигнув заключающего полукружия, поворачивали и продолжали путь вдоль левой террасы. Место поворота обозначалось особым столбом – кампером, от которого шел барьер, ограниченный на другом конце величественной статуей Гипподамии.
   Длина арены была в тысячу двести футов, а ширина – в сто.
   Начало ристалищ возвещалось поднятием в воздух бронзового орла, а конец их – спуском на землю золотого дельфина.
   На ристалища собирался весь Константинополь от мала до велика. Приходили даже из окрестностей. Являлись сам император, его двор, и только здесь чаще всего чернь могла видеть своих повелителей.
   Но чернь не стеснялась во время состязаний присутствия императора. Она стояла всегда за своих любимцев – Голубых, и очень часто императоры должны были вступать в спор на состязаниях с народом.
   Красные и Белые никогда не привлекали к себе особого внимания. У них были худшие кони, менее искусные возницы, и если они выступали, то обыкновенно только для начала состязания…
   Зато борьба Голубых и Зеленых всегда приковывала к себе внимание зрителей. На тех или других ставились огромные деньги. Чернь отдавала в азарте свои последние гроши, рискуя остаться в тот же день без необходимого пропитания. Победа той или другой партии встречалась бесконечными криками восторга с одной стороны, проклятьями и угрозами – с другой. Борьба с ипподрома нередко переходила на улицы Византии и заканчивалась подчас кровопролитием.
   По своему политическому значению Голубые и Зеленые были так могущественны, что даже нередко возводили на престол императоров.

16. Василий и Марциан

   В разговаривавшем с ним придворном македонянин узнал одного из влиятельных куртизанов, пользовавшихся большою благосклонностью не только самого Порфирогенета, но и его дяди Вардаса.
   Еще сегодня утром этот самый придворный не ответил даже кивком головы на почтительный поклон македонянина, а теперь, после того как Василий имел продолжительную беседу с глазу на глаз с императором, он сам первый счел нужным заговорить с ним как со старым приятелем. Звали этого куртизана Марциан.
   – Куда ты так спешишь, Василий? – говорил он. – Я едва мог остановить тебя. Поклон тебе от прекрасной Зои.
   – Благодарю тебя, Марциан, – ответил Василий, – твое известие наполняет радостью мое бедное сердце.
   – Бедное, говоришь? Не верю! Или ты все еще тоскуешь по своей Ингерине? Так зачем же ты уступил ее другому?
   – Нет… нет… – быстро заговорил Василий, почуяв в этих словах ловушку. – Я не знаю, о какой Ингерине ты говоришь.
   – Уж будто?
   – Право…
   – А та, из-за которой наш великолепный Порфирогенет столько времени забывает и нас, и пиры, и даже цирк?
   – Что же она мне?
   – А прошлое?
   – Оно забыто!
   – Так скоро?
   – Ты меня удивляешь, Марциан! Долго ли, скоро ли, но великолепная Ингерина теперь для меня недосягаема. Она стоит на такой высоте, что при одном взгляде на нее может закружиться моя бедная голова.
   – Ты неискренен…
   – Я говорю что чувствую. Она недосягаема для меня.
   – Но эта высота не из тех, до которых нельзя подняться.
   – Не понимаю твоих слов.
   – Ингерина может вспомнить тебя… Порфирогенет не вечен, народ и войско всегда встанут за того, кто им понравится. Примеры налицо: Анастасий был рабом, Юстин – простым солдатом.
   Василий ясно видел, о чем заведена была речь. Заговоры вошли в плоть и кровь византийцев. Они не могли вести даже простой разговор, чтобы не вставить в него несколько слов о возможном для каждого достижении высшей власти. Кроме того, Марциан был придворным до мозга костей. Он, как и другие, в одном только знаке милости императора к совершенно неизвестному лицу уже видел в этом неизвестном нового фаворита, временщика и, кто знает, может быть, будущего повелителя Византии. Ведь такие примеры бывали уже не раз. Во всяком случае, не мешало заручиться расположением вероятного будущего светила, тем более что около императора было лицо, которое, по всей вероятности, не оставит своими милостями этого безвестного македонянина, выведет его в большие люди.
   Этим лицом была новая фаворитка Михаила – красавица Ингерина. Кто она, откуда? Неизвестно. Знали только, что вот этот самый македонянин, который и ко двору-то попал случайно, был ей одно время очень и очень близок. Они жили вместе, всюду являлись вдвоем, хотя и не были женаты. Потом она обратила на себя внимание императора Михаила… Злые языки поговаривали, что это устроил сам Василий. Он даже помог сближению своей Ингерины с Порфирогенетом. Никто ничего, благодаря существовавшей легкости нравов, не видел в этом дурного, и, напротив того, опытные царедворцы считали такой поступок македонянина весьма тонким выходом, который в конце концов должен был привести его к могуществу и власти, а может быть, и к императорской короне.
   Все это прекрасно понимал Василий, но на первых порах, вступив в разговор с Марцианом, он решил держать себя по возможности скромно и даже не подавать вида, что питает какие-либо надежды на будущее.
   – Перестанем говорить об этом, благородный Марциан, – тихо сказал он. – Мне ли, безвестному, думать – о чем? – о власти! Нет, я доволен тем, что имею, хочу остаться таким, каков я теперь. Больше мне ничего не надо.
   – Ого! Ты скромен!
   – Что еще поручила тебе передать несравненная Зоя?
   – Да больше ничего. Ведь ты знаешь, эта красивая славянка стала теперь приближенной Ингерины.
   – Опять Ингерина?
   – А что же? Ну, не буду, перестань сердиться! Ты спешишь?
   – Не особенно…
   – Так пойдем со мной. У нас в темнице Демонодоры случилась беда: оттуда убежал один из заключенных там варягов. Уже посланы во все стороны гвардейцы, чтобы отыскать его.
   Василия нисколько не интересовал этот беглец, но из вежливости он все-таки не замедлил спросить Марциана:
   – Что же, этот варяг – знатное лицо?
   – Нет, не то. Он ровно ничего не стоит, как и все они, вместе взятые, эти варвары. Но дело в том, что тут вмешалась любовь.
   – Неужели?
   – Разве ты не знаешь? Впрочем, да! Ты недавно при дворце. Дело в том, что этот жалкий варяг пришелся очень по сердцу Склирене. Ты, наверное, слыхал про нее – это приятельница Зои. Что только она нашла в нем хорошего? Грязный, дикий варвар и больше ничего… Впрочем, о вкусах не спорят. Наши матроны капризны… Ну, понравился так понравился, каждый волен выбирать себе игрушку по своему вкусу. Если это позволено и доступно даже детям, так отчего же не может быть доступно и для наших взрослых красавиц? Только, представь себе, этот варвар – глаза у него, кажется, были не выколоты – осмелился пренебречь несравненной Склиреной.
   – Он отверг ее?
   – В том-то и дело! Вот позор!.. Ничего такого не слыхано было с тех пор, как Визант, сын Посейдона, положил первый камень в основание этого города! Как ты считаешь?
   – Ужасно!
   – Я тоже так думаю!
   Разговаривая таким образом, Василий и Марциан уже покинули дворец и шли по улицам Константинополя. Был жаркий день. Константинополь казался вымершим. Все попрятались в тени домов.
   – Куда же мы идем? – спросил Василий.
   – Погоди, ты это скоро узнаешь. Но я продолжаю о варяге… как его звали-то? Да! Изок! Какое варварское имя! Язык можно сломать. Посуди сам, разве могла перенести подобный позор гордая Склирена?
   – Конечно же нет. Что этот Изок, как ты его назвал, и что – она!
   – Очень рад, если ты держишься моего мнения. Склирена приказала бросить его в темницу Демонодоры, надеясь, что там он смирится. Ведь с этими дикими зверями делать более нечего… Его, конечно, немедленно бросили.
   – И что же он? Смирился?
   – Вовсе нет! Говорю, что это – дикий зверь. Он рвался, метался, отказывался от пищи и в конце концов нашел возможность убежать.
   – Его поймают!
   – Нет сомнения. Только будет ли милостива к нему Склирена? Но хватит об этом варяге. Что слышно у императора?
   – О чем?
   – Скоро он кончит свое затворничество?
   – Не знаю я…
   – Опять неискренность, Василий, и с кем же? С твоим искренним другом!
   – Но откуда я могу знать?
   – Всей Византии уже известно, что ты только что вышел от порфирогенета, с которым беседовал о чем-то с глазу на глаз. Ведь правда?
   – Да, это было!
   – Так я и прошу тебя, скажи, скоро ли ристалище?
   – Не знаю…
   – Опять «не знаю». Ты смеешься.
   – Разве могут быть мне известны мысли великолепного Михаила?
   – Ну, да, конечно! Это только он один знает, «все знает». Перестань скрытничать, скажи!
   – Император не назначил еще дня.
   – Но, может быть, он говорил, что скоро.
   – Вероятно!
   – Это – радостная весть! Пора, давно пора! Народ скучает, и долго ли до греха. Наша чернь не должна знать скуки, иначе она сразу может превратиться в очень опасного зверя. Пример великого Юстиниана налицо… Итак, император решил, что пойдет на ристалище. И мы скучаем. Признаться, я обезденежил и не прочь взять заклад. На кого ты ставишь на будущем ристалище?
   – Ни на кого!
   – Вот как?! Ты не только скрытен, но и скуп. Однако чьи это носилки?
   Марциан заметил впереди чьи-то носилки, на которых видна была женская фигура. Их поддерживали четверо рабов-эфиопов, рядом шли невольники с зонтами и опахалами.
   – Кто это может быть? – размышлял вслух Марциан. – Такое время, все отдыхают! Ба! Да ведь это – Зоя… Она, она! Пойдем скорее, догоним ее. Кстати, ты поблагодаришь ее за внимание и спросишь об… Ингерине. Идем же!

17. Матрона Зоя

   Они быстро догнали носилки. Марциан оказался прав: в них, действительно, была Зоя. Василий узнал ее с первого взгляда. Это была уже не первой молодости, но замечательно сохранившаяся матрона. Тип ее был не южный. Марциан уже сказал, что Зоя была славянка по происхождению. Черты ее лица были несколько крупны, но очень гармоничны. Фигура ее была статная, мощная. Одевалась она со всей возможной по тому времени роскошью.
   На поклоны Марциана и Василия она ответила легким наклоном головы, при этом взгляд ее, скользнув по первому, несколько дольше задержался на македонянине.
   – Великолепная Зоя, – вскричал Марциан, – сегодня для нас обоих счастливый, как никогда в жизни, день!
   – Почему? – лениво спросила матрона.
   – Ты спрашиваешь?
   – Откуда же я могу знать, что сделало вас счастливыми!
   – А эта встреча? Разве могли мы, смели ли даже думать, что, появившись в такое глухое время, мы здесь встретим нашу великолепную, нашу несравненную Зою? О, я уверен, что даже древний Пизистрат – в зените своего счастья.
   – Льстец! – перебила его, улыбаясь, матрона. – Перестань. Твой язык в разладе с твоей головой. Бери пример со своего товарища, он молчит в то время, когда ты сыплешь словами.
   – Каждый выражает восторг по-своему. Я уверен, что у этого почтенного македонянина от восхищения прилип язык к гортани.
   Зоя засмеялась.
   – Он правду говорит, Василий? – обратилась она к угрюмо молчавшему македонянину.
   – Он прав, великолепная, – серьезно отвечал тот, – но на моей угрюмой скалистой родине и в самом деле не привыкли выражать волнующие душу чувства словами… Для этого необходимы дела.
   – Я понимаю тебя, Василий. Но вы не сказали, куда идете?
   – Он идет со мной, – отвечал Марциан, кивая на македонянина, – а я иду сообщить поскорее моим Зеленым радостную весть: скоро ристалище.
   – Вот как! В самом деле, прекрасная весть. Откуда ты знаешь это?
   – От него!
   Василий во время этого разговора отошел несколько поодаль и стоял с смиренным видом, потупив в землю глаза. Он скорее почувствовал, чем увидел, обращенный к нему полный удивления взгляд Зои. Матрона, очевидно, не была осведомлена еще о происшествиях дня. Марциан сделал ей едва заметный знак, из которого она поняла, что в императорских покоях случилось нечто такое, что в самом недалеком будущем обещает Византии нового временщика.
   – А Вардас? – чуть не шепотом спросила она Марциана.
   Тот пожал плечами:
   – Что же – Вардас? Он стар и надоел, вместе со своим Фотием, Порфирогенету.
   – Кто же за него при дворе?
   – Ингерина.
   – Вот как! Я и не знала… сожалею!
   – Я поправил эту беду, великолепная.
   – Как?
   – Передав ему от тебя поклон и сообщив, что ты близка с Ингериной.
   – Благодарю!
   – За что? Мы должны помогать друг другу.
   – С каких это пор? – оправившись от удивления окончательно, насмешливо спросила Зоя. – Разве ты меняешь свой цвет?
   – Нет! Я был и буду Зеленым.
   – А я была и буду Голубой!
   – Ну, это для ипподрома!
   – Что в ипподроме, то и в жизни… А он за кого?
   – Не знаю пока! Он скрытен и скуп, но, может быть, последнее – от бедности.
   – Теперь его кошелек скоро будет битком набит золотыми солидами. Однако мы долго оставляем его одного. Подойди же сюда, благородный Василий!
   Василий, слух которого был с малых лет изощрен до тонкости, слышал весь этот разговор, как ни тихо вели его собеседники. В душе он очень был рад ему. Хитрый и сообразительный македонянин прекрасно понимал, что все эти таинственные переговоры и сообщения знаменуют собой его несомненный успех. Как крысы покидают корабль пред его близким крушением, так точно они стадами являются на судно, снаряжаемое в далекий путь, ибо ожидают, что на этом корабле собрана будет масса всевозможных запасов, которыми можно вдоволь поживиться. Точно так же и в роскошной Византии ее пышные царедворцы всегда покидали того, на кого падала хотя бы тень немилости императора, и тут же начинали курить фимиам всякому, сумевшему привлечь к себе внимание правителя. Македонянин был простого происхождения. Детство, юность, молодость он провел на приволье своей родины. Только двадцати пяти лет от роду появился он в этом великолепном городе. Поэтому он не совсем еще был опошлен придворной жизнью, хотя природный ум ясно рисовал ему общую картину положения дел. Василий прекрасно знал цену этим заискиваниям, а потому и не особенно льстился на них.
   Но внимание Зои было ему дорого.
   Эта матрона очень близка ко двору. Марциан только что сказал, что она приближена к Ингерине. Если это так, то через нее Василий мог знать все о дорогой ему женщине, которой он пожертвовал ради удовлетворения своего честолюбия. Может быть, он даже сможет хоть изредка видеться с ней. После это устроится само собой, если ему только удастся создать себе прочное положение около порфирогенета, но пока не мешает запастись расположением этой Зои.
   Кто была Зоя? Марциан сказал, что славянка. Да это было и видно при одном только взгляде на нее. В Византии говорили, что она сперва была рабой и куплена уже умершим теперь патрицием Романом на рынке невольников. Роман был стар, развратен, пресыщен жизнью, но Зоя так умело повела с ним себя, что успела окончательно овладеть стариком. Ради нее Роман позабыл все на свете. Он был увлечен молоденькой славянкой настолько, что решил даже жениться на ней и сделать ее полной госпожой в своем доме. Однако он скоро умер, оставив Зою своей наследницей. Та недолго горевала о старике и вышла замуж за фаворита императрицы Феодоры, вдовы покойного Феофана и матери уже царствовавшего тогда малютки Михаила Порфирогенета. Благодаря этому она попала ко двору и держала себя так удачно, что, когда возмужавший Михаил заключил в монастырь свою энергичную мать, она сумела остаться на высоте, а не пала вместе с Феодорой. С тех пор она постоянно была при дворе, хотя и второй ее муж скоро умер. Злые языки Византии поговаривали, что всем своим положением она, безусловно, обязана Вардасу, дяде Михаила Порфирогенета, ставшему еще при жизни второго мужа Зои ее неизменным покровителем. Теперь Вардас был болен. Зоя знала, что, если он умрет, порушится и ее могущество. Она не показывала виду, но в душе сильно беспокоилась за свое будущее. Вот почему она и обратила внимание на македонянина, предчувствуя в нем так же, как и Марциан, новое яркое светило византийского двора.
   – Я вижу, ты очень скромен, – заговорила она, – неужели все мужи твоей родины похожи на тебя?
   – Не знаю, что и сказать тебе, великолепная? – ответил, подходя, Василий. – Действительно, у нас в Македонии говорят, что скромность – лучшее украшение мужей.
   Зоя улыбнулась.
   – Что хорошо в Македонии, то никуда не годится в Константинополе. Но вот что, хотя Марциан и сказал мне, что оба вы идете сообщить вашим друзьям радостную весть о начале ристалищ, я вижу – вы все-таки не особенно спешите. Если это так, пойдемте со мной, я отправляюсь к Склирене и тебе, Василий, советую заслужить ее расположение… Идем!
   – К венероподобной Склирене! – вскричал Марциан. – О, если бы там меня ждала сама смерть, я готов был бы и с нею встретиться в покоях Склирены.
   – Прекрасно! Ты согласен, а ты, Василий?
   – Я тоже готов последовать за тобой, несравненная.
   – Тогда идем, Склирена заждалась меня.
   – Она утешилась? – спросил Марциан. – Радостью или горем блещут ее чудные очи?
   – Разве может утешиться женщина в положении Склирены? Я не узнаю тебя, Марциан!
   – Прости, несравненная! Но женское горе – что весенняя гроза. Соберутся тучи, прогремит гром, сверкнет молния, а затем снова все ясно и светло, снова светит радостное солнце. Но что там за шум?
   Действительно, из одного из переулков доносились бряцание оружия, громкие голоса, хохот и отчаянные крики о помощи.
   Крики эти были как громки, что Зоя испугалась.
   Однако опасности не было. Из-за поворота дома показалась толпа вооруженных солдат. Среди них виден был связанный крепко-накрепко веревками какой-то человек, для которого императорские гвардейцы не жалели пинков и самых отборных ругательств.
   Несколько в стороне от солдат, сбоку, шел человек в богатой одежде таких же цветов, какие были и на Марциане. Двое ближних к нему солдат скорее тащили, чем вели молоденькую девушку.
   – Ого, – воскликнул Марциан, увидав эту группу, – мы принесем несравненной Склирене приятную весть, ведь это – ее варяг! Молодец Никифор!
   Действительно, императорские гвардейцы вели Изока. Девушка же была – Ириной, внучкой старого Луки.

18. Мимолетное счастье

   Предчувствие несчастья недаром овладело старым Лукой, когда он, повинуясь желанию внучки, с одной стороны, а с другой – влечению своего сердца, решил оказать помощь несчастному беглецу.
   Да и как он мог отказать в этом Изоку? Ведь ты был ему родной по духу, по крови, по родине… ведь он был славянин.
   Стар был Лука, всякая надежда когда-нибудь увидеть родину давно уже покинула его. Он здесь переменил даже веру отцов, но ничего не могло заставить его забыть родной Днепр с его беспредельными берегами. Никогда не выходил он из головы старика, который грезил, мечтал о нем… И вот теперь перед ним явился сын родной ему страны и просит о помощи.
   Лука не решился ответить отказом. Он прекрасно понимал, что в случае, если погоня найдет здесь Изока, ему, жалкому рабу, придется плохо, но не за себя он боялся, а только за Ирину. В жилах девушки текла чистая славянская кровь. Старик знал, что его внучка смела, отважна, сумеет постоять за себя, не дастся в обиду; но он не рассчитал только одного – того, чему его, казалось бы, должен был научить опыт всей его жизни: Ирина была сильна и смела, но она была одна, а потому не могла бороться с целой Византией.
   Решившись приютить и укрыть у себя Изока, Лука разом откинул все свои сомнения. Его решение было твердо, и оставалось только привести его в исполнение, то есть во что бы то ни стало укрыть беглеца. Но прежде чем сделать это, ему нужно было дать отдохнуть, набраться сил, а потом уже и спрятать.
   Скромный ужин, поданный Ириной, был моментально уничтожен голодным Изоком. Не осталось даже крошек, которыми внучка Луки кормила обыкновенно своих любимиц – птиц. Рыбу он обглодал до костей. Первое чувство голода было утолено. Сытым себя Изок далеко еще не чувствовал, но силы все-таки несколько подкрепил.
   Теперь его стало клонить в сон, но он не хотел казаться невежей и решил узнать, кто так радушно приютил его и разделил с ним более чем скромную трапезу.
   – Скажи мне твое имя, старик, – заговорил Изок, стараясь преодолеть дремоту.
   – Лука.
   – Лука? Она сказала – ты с Днепра.
   – Да!
   – Но там нет таких имен!
   – Ты прав, это имя я получил уже здесь.
   – А как звали тебя раньше, у нас на Днепре?
   – Я готов тебе сказать это. Там, у себя на родине, я носил имя Улеба.
   – Улеб, Улеб! Знакомое имя! – проговорил задумчиво Изок. – У нас на Днепре до сих пор свято хранится память об одном Улебе.
   – Каком?
   – Старейшине полянском – он был взят в плен варягами, и с тех пор ничего не слышно о нем.
   – Что же говорят об Улебе?
   – Что это был один из лучших старейшин на Днепре, и боги покарали полян, отняв их у него. Но ты плачешь, старик, ты, может быть, знал Улеба.
   – Знал… О Боже! Благодарю тебя!.. Юноша! Ты после стольких лет горя, тоски первый приносишь мне счастье! Ведь тот самый Улеб, о котором только что сказал ты, что он на родном Днепре не забыт, этот Улеб – я!
   – Ты?
   – Да, мальчик… Ты первый узнаешь это.
   Изок вскочил. Сон разом отошел от него. Глаза его загорелись радостным огнем.
   – О боги! Боги! Великий Перун! Ты дал мне встречу с ним! Ты, ты – Улеб? Скажи мне еще раз это!
   – Да, я. Но что с тобой, я не узнаю тебя, ты переменился… как будто весь горишь…
   – Да, я горю… горю от счастья. Еще прошу тебя. Эта девушка, которую ты зовешь своей внучкой, кто она?
   – Как кто?
   – Имя ее отца… ради богов, ради Перуна… ведь ее отец – твой сын?
   Ирина, слушавшая весь этот разговор в углу хижины, теперь встала и подошла. Женским чутьем она поняла, что вот сейчас должно совершиться что-то очень важное, что произведет окончательный переворот в ее жизни.
   – Скажи ему, Лука, как звали моего отца, – произнесла она. – Ты только что называл мне его имя.
   Старик, однако, молчал. Он не понимал этого странного восторга, охватившего юношу.
   – Скажи, Улеб, как имя ее отца? – по-прежнему настойчиво говорил Изок. – Или ты забыл?
   – Нет…
   – Не Всеслав ли?
   – Да, Всеслав! Но откуда ты можешь это знать?
   – Откуда? О боги! О Перун! Да как же мне не знать имени моего родного отца?!
   – Родного отца? Что я слышу! Отца? Всеслава?
   – Да, да! Всеслава, сына Улеба, полянского старейшины, увезенного в плен варягами… Если это – его дочь, – Изок показал на Ирину, – то она – моя сестра!
   Вслед за этим признанием в хижине разом воцарилось мертвое молчание. Все трое стояли и в каком-то изумлении смотрели друг на друга. Первым пришел в себя старик.
   – Бог христиан и вы – боги моей родины, – полным восторга и слез голосом заговорил он, – за что посылаете вы мне такое неслыханное счастье? Или для того, чтобы скрасить скрывающееся за ним новое горе? Изок – сын Всеслава, того Всеслава, которого я давно считал мертвым. Всеслав жив… О боже, боже! Ирина, что ты молчишь? Ведь это – твой брат! И как же я сразу не узнал тебя, ведь ты так похож на своего отца. Приди же, обними меня!
   Чуть ли не первые счастливые минуты переживал старик с той поры, как потерял все дорогое для человека на свете: родину, свободу, жену, детей…
   Радость его не знала предела. Ирина и Изок тоже сияли восторгом. Спать уже никто не ложился, до сна ли было счастливцам в эту ночь? Изок рассказал деду, что его сын, Всеслав, так полюбившийся варяжскому вождю, был взят им к себе. Сперва он был у него рабом, но потом варяг увез его в свою родную страну, где он был освобожден и стал свободным воином. Вместе с викингами бывал Всеслав в их походах, приобрел славу и честь и стал известен даже самому Рюрику, приемному сыну короля Белы. Вместе с ним он ходил войною на Ильмень, а затем, когда приильменцы призвали Рюрика княжить и владеть ими, он пошел в родную землю вместе с варяжскими дружинами. Потом, когда Аскольд и Дир ушли на Днепр, он ушел с ними и теперь живет на родной стороне и в большом почете у норманнских воинов. Еще до прихода на Ильмень он женился на норманке, и Изок родился там, в суровой Скандинавии. За отцом он пошел на его дальнюю сторону, полюбил приволье Днепра, но злая, как он до сегодня думал, судьба, привела его сюда, в Византию…
   Юноша воодушевлялся, когда говорил о Днепре. Видно было, что в его жилах текла славянская кровь. Норманн по матери, он все-таки был славянин по отцу. Славянское простодушие сливалось в нем со скандинавской суровостью.
   Он был силен, храбр, любил отца, князей, свой Днепр, свою вторую родину, и вот теперь, встретив этих людей, к которым его, очевидно, привела судьба, был просто сам не свой и не знал, что и подумать о таком странном стечении обстоятельств.
   Он остановился на миг.
   – О, говори, говори! – восклицал старик. – Я так давно не слышал родного наречья, что твои слова мне кажутся музыкой.
   И Изок без умолку говорил, не уставая.

19. Горе

   Поднявшееся снова солнце застало всех троих бодрствующими. Изок и Ирина говорили и говорили, их дед молчал, и только радостная улыбка свидетельствовала о том великом счастье, которое он переживал в эти мгновенья.
   – Мы должны бежать, все втроем, на родимый наш Днепр, – говорил восторженно Изок.
   – Да, да! Мы бежим отсюда, – вторила Ирина, – там ждет нас отец. Но как это сделать?
   – Найдем возможность… Улеб, отчего ты не вернулся на родину? Ведь ты пользуешься свободой.
   – Ты спрашиваешь меня об этом, дитя. Я готов тебе сказать. Когда я первое время жил здесь, я был рабом. Цепи тяготили мое тело, а потом, когда меня освободили от них, я уже чувствовал себя настолько дряхлым и слабым, что побег мне был не по силам.
   – Ты был не один?
   – Здесь умерла мать твоего отца. Кроме нее у меня была на руках вот она, Ирина. Не мог же я бросить их и бежать один! Да и как бежать, с кем? Варяги же, какие бывают здесь, меня не взяли, а пробраться без помощи – разве это было мыслимо?
   – И ты остался?
   – Да, ради жены и внучки.
   – И изменил своим богам?
   – Не я им изменил, а они мне. Бог же христиан помогал мне во многом. Я бывал в Его храмах, и мое сердце было Им тронуто. Я решил жить и умереть здесь, а потому и крестился. Она – тоже христианка.
   – Но теперь, когда мы вернемся на родину, на наш Днепр, ты оставишь Бога христиан?
   Старик печально покачал седой головой.
   – Нет! – произнес он.
   – Но ты должен!
   – Пусть! Но что мы будем говорить об этом!
   – И правда! Скажи мне лучше, как вам жилось здесь?
   – Не скажу, что плохо… Я даже думаю, что во дворце мне кто-то покровительствует… Куропалат всегда добр ко мне, отдает почти все остатки с кухни императора, дарит мне одежду, и пока живем мы здесь – нас никто не трогает; мало того, никто даже не заходит сюда; мне спокойно, и в этой тишине я даже не боюсь за мою Ирину.
   – Но кто этот покровитель?
   – Не знаю!
   День уже начался, когда счастливцы почувствовали усталость и захотели спать. Разговоры прекратились. Старик заметил это.
   – Усни, Изок, и ты, Ирина! – сказал он.
   – А ты?
   – Я не могу.
   – Тогда и мы не будем спать.
   – Нет, нет! Вам, особенно тебе, Изок, необходим отдых. Ирина, ты останешься здесь, а я укажу ему место, где он будет в полной безопасности.
   Сказав так, Лука увел юношу.
   – Его никто не найдет, если даже придут сюда, – сказал он Ирине, возвратившись в хижину.
   – О Лука, скажи мне, мы уйдем отсюда? – спросила девушка.
   – Что и сказать тебе – не знаю… Кто угадает волю судьбы?
   – Но мы должны уйти!
   – Пусть вернется на Днепр Изок, он там найдет способ выручить нас, особенно если этого захочет Всеслав.
   – Мой отец! Как сладко мне это слово!..
   Лепеча так, Ирина заснула. Она не помнила, долго ли ей пришлось спать, только громкий шум, крик, бряцанье железа разбудили ее. «Что там такое? Верно, пришли за Изоком», – подумала Ирина и выбежала из хижины.
   Она не ошиблась. На поляне, перед хижиной, она увидела надменного вида патриция, громко спорившего с ее дедом. Около патриция стояло двое вооруженных воинов, ожидавших приказаний своего начальника.
   – Ты должен был видеть его! – кричал патриций.
   – Нет, благородный господин, здесь никого не было! – смиренно отвечал Лука.
   – Лжешь!
   – Я никого не видал…
   – Следы показывают, что варвар скрылся здесь.
   – Пусть благородный господин прикажет осмотреть все кругом, и, если он найдет кого, я готов ответить жизнью!
   – Твоей жизнью! Кому она нужна, собака? Ну смотри, я ухожу, мы уже все обшарили кругом, и если ты только осмелился солгать, то берегись, горе тебе!
   Говоривший обвел глазами все вокруг, и взгляд его остановился в это мгновенье на вышедшей из хижины Ирине.
   – Это кто? – отрывисто спросил он.
   – Моя внучка, благородный господин!
   Патриций так и впился глазами в девушку. Ирина смутилась под этим совершенно новым для нее взглядом, в котором так и отражалось – она инстинктом чистой неиспорченной души чувствовала это – какое-то неведомое для нее, скверное чувство.
   – Внучка, ты говоришь? Подойди сюда, красавица!.. Вот цветок, который так пышно расцвел в нашем парке, и я не знал об этом. Как твое имя?
   – Ирина!
   – Чудное имя! Вот что, старик: я уже сказал, что тебе не верю, но что же делать! Если ты и скрыл варвара где-нибудь, то, признаю это, скрыл его очень ловко… Ты упорствуешь и не хочешь мне выдать его, так вот что: я, чтобы сломить твое упорство и заставить тебя быть искренним, эту девушку беру заложницей!
   – Нет, нет, – закричал Лука, – ты не посмеешь этого!
   – Отчего?
   – Она – моя внучка!
   – Ну так что же?
   – Я не отдам тебе ее…
   – Посмотрим, как ты это сделаешь. Эй, вы, взять ее!
   – А старика? – спросил один из солдат.
   – Оставьте эту падаль!
   Ирина отчаянно отбивалась от солдат. Лука кинулся к ней на помощь. Он с ожесточением вцепился в одного из воинов, но тот, чтобы избавиться от него, ударил его мечом. С рассеченной головой покатился Лука…
   Дикий крик Ирины, видевшей это злодеяние, огласил парк, но ей в ответ раздался другой крик. Это Изок, вырвав с корнем молодое деревце, кинулся на помощь сестре.
   – Вот он, вот, держите! – закричал патриций, кидаясь сам в сторону и укрываясь за первым попавшимся деревом.
   Изок бешеным ударом свалил с ног солдата, державшего Ирину, другой отскочил сам, но в это же мгновенье привлеченные криками другие воины из отряда появились на поляне.
   После недолгой борьбы Изок был схвачен и крепко опутан веревками. Ирину пришлось тоже связать…
   Поляна скоро опустела. Лука, мертвый и уже похолодевший, остался на том месте, где он упал.

20. Начало борьбы

   Ирина эту ужасную сцену, так неожиданно разыгравшуюся перед ее глазами и участницей которой она стала сама, сперва не приняла даже за действительность. Ей казалось, что она видит какой-то ужасный сон, что стоит ей только сделать усилие и проснуться – все это мигом развеется, как дым от дуновенья ветра, и снова, но уже наяву, возвратятся сладкие мечты и грезы.
   Но, увы, страшная действительность скоро дала себя почувствовать. Веревки резали ее тело, грубые толчки императорских гвардейцев помимо ее собственной воли заставляли ее передвигать ноги и идти вперед, а этот противный начальник солдат, лишивших ее самого дорогого на свете существа, шел рядом и шептал ей на ухо слова, смысл которых заставлял ее краснеть даже в такую минуту.
   Впрочем, она плохо понимала, что говорит ей этот человек. Отдельные фразы доходили до ее слуха, поражали ее, заставляли краснеть невольно, но общий смысл все-таки ускользал. Пониманию этого ребенка-полудикаря мало была доступна витиеватая, полная фигурных оборотов речь византийца.
   Она так была поражена постигшим несчастьем, что вся еще пребывала душой в страшной сцене, разыгравшейся на берегу Босфора, в том мирном уголке, где она провела всю свою жизнь.
   «Как прав был Лука! – говорила сама себе Ирина. – Еще вчера он говорил мне, что в счастье скрыто горе. Явилось счастье и тотчас же затмилось горем! Неужели все так бывает на свете?»
   Машинально она стала прислушиваться к тому, что говорил шедший рядом с ней византиец.
   – Ты была, – шептал он ей, – среди всех цветов парка нашего императора самым роскошнейшим, самым пышным, но это было в лесной глуши, вдали от всего живого, только птицы да солнце любовались твоей красотой, но теперь, о, радуйся же, радуйся, теперь все изменится, все пойдет по-другому! Мой дом полон золота, серебра и багряниц; сотни рабов будут стремиться выполнить каждое твое желание, каждую твою прихоть; все, что на земле есть великолепного, роскошного, все будет к твоим услугам, и в моем доме ты, распустишься еще пышней, станешь еще прекраснее… И все это будет тебе за один только твой ласковый взгляд, за твою улыбку, нежное слово.
   – Что тебе нужно от меня? – невольно вырвалось у расслышавшей эти слова Ирины. Она вся дрожала.
   – Любви, твоей любви… – услышала она.
   – К тебе? Убийце?
   – Какой же я убийца? Что ты!
   – А Лука…
   – Так это вовсе не я… виноват вон тот гвардеец, а я тут ни при чем. Да что тебе в этом старике? Он достаточно пожил, на что ему была жизнь? Пожил на свете и умер – такой уж вечный закон природы, а как умереть – от болезни ли, от меча – не все ли равно.
   – Отпусти меня!
   – Конечно! Разве ты могла в этом сомневаться? Ты будешь свободна! В этом мое слово…
   – Когда?
   – Когда навестишь мой дом. Ты побудешь у меня немного. Поглядишь, как живут у нас в Византии, а потом, если угодно, если тебе у меня не понравится, иди… я не осмелюсь задерживать тебя.
   – Тогда прикажи развязать веревки.
   – Нет, прости… когда птица попадает в клетку, дверцы всегда остаются закрытыми.
   – Презренный! Теперь я вижу, что ты все лжешь.
   Византиец расхохотался.
   – Как ты прекрасна в своем гневе! – воскликнул он. – Я поспешил бы отдать дань твоей красоте и расцеловать тебя, если бы не эти приближающиеся сюда люди, среди которых я вижу великолепную матрону Зою, моего милого Марциана и еще кого-то. Увы, эта встреча несколько мешает моим намерениям, но мой поцелуй за мной не пропадет… Я, как только мы будем дома, с излишком наверстаю все, теперь мною потерянное. Мы будем счастливы, мой цветочек! Но что это значит? Великолепная Зоя направляется в нашу сторону. О, я предчувствую, что она перехватит у меня радостную весть о поимке варвара и прежде меня принесет ее очаровательной Склирене!
   Носилки Зои, действительно, остановились по ее знаку. Матрона с любопытством и изумлением глядела на связанных юношу и девушку.
   – Привет тебе, несравненная Зоя, – подошел к ней начальствующий над гвардейцами патриций, – привет тебе, Марциан, и тебе…
   Он низко поклонился, придав своему лицу возможно более подобострастное выражение.
   Зоя внимательно посмотрела на него.
   – И тебе мой привет, благородный Никифор, – ответила она, – я вижу, что сегодняшний день был для тебя удачным. Где нашел ты такую прекрасную добычу?
   – Ты говоришь про девушку или про этого варвара?
   – Про обоих.
   – Я могу тебе сказать только про варвара. Ты видишь, он смотрит как будто во все глаза, между тем он слеп, как, впрочем, слепы все они…
   – Перестань говорить загадками, я плохо понимаю тебя! Что ты хочешь сказать этими словами?
   – Никифор намекает, – вмешался Марциан, – что этот варвар слеп потому, что его глаза не оценили всех прелестей венероподобной Склирены…
   – Вот как! А эта девушка? Что она могла сделать? Или она осмелилась вступить в соперничество с моей несравненной Склиреной?
   – О нет! Эта дикарка вместе с каким-то стариком укрыла у себя моего дикого зверя, но, благодаря мне, он был все-таки найден. Старик зачем-то нашел нужным умереть.
   – Какой старик, о ком ты говоришь, Никифор? – с заметным волнением и тревогою воскликнула Зоя, даже приподнявшись на носилках.
   Василий внимательно посмотрел на матрону и сразу заметил это ее волнение. «Что это может значить? – подумал он. – Зоя интересуется каким-то варваром! Не понимаю!»
   – О каком старике говоришь ты? – повторила свой вопрос Зоя.
   – Ах, почем я знаю! Какой-то варвар, живший в чаще парка, у самой воды. Его, кажется, я видел во дворце. Его называли Лукой.
   – Он умер, ты говоришь
   – Я в этом уверен, и рассуди сама, несравненная Зоя, мог ли я оставить этот цветок, – он указал на Ирину, – одиноким! Нет, тогда я считал бы сам себя самым грубым из варваров.
   Он хотел еще что-то прибавить, но громкий крик перебил его. Это Изок, долго всматривающийся в Зою, вмешался и начал кричать, привлекая к себе общее внимание.
   – Слушай ты, женщина! – гремел он. – Я знаю, я видел тебя и слышал, что в твоих жилах течет славянская кровь. Ведь ты сама с Днепра, это говорили мне верные люди, ты должна знать полянского старейшину Улеба.
   – Улеба! – воскликнула Зоя, и смертельная бледность выступила даже сквозь покрывавшие ее щеки румяна. – Что с ним?
   – Он убит… убит по приказанию вот этого человека, который говорит с тобой, как друг, а его внуков, детей его сына Всеслава – они перед тобой, – ведут на смерть, на муки, на позор. Радуйся, отступница, и да поразит тебя великий Перун своими громами!
   Зоя совсем встала на носилках. Она с широко раскрытыми глазами слушала Изока. Теперь она вся бледная, с высоко вздымающейся грудью, соскочила с носилок и кинулась к юноше.
   – Улеб! Ты сказал: Улеб, Всеслав? – повторяла она.
   – Да… Да… Я – Изок, а это – сестра моя, Ирина, мы – дети Всеслава.
   – О боги! Что же это… Никифор! Благородный Никифор!
   – Что прикажешь, несравненная?
   – Умоляю тебя, отдай мне твоих пленников!
   – Ты просишь меня об этом? Но нет, я не могу исполнить такого желания!
   – Отчего?
   – Этот варвар – преступник, он должен быть возвращен в темницу Демонодоры, а эта девушка… Ну, ты, конечно, поймешь меня, если я скажу, что отпустить ее мне мешает мое сердце.
   – Ты их отдашь мне! Я этого требую!
   – Нет! Но прости, мне уже пора! Вперед!
   По приказанию Никифора гвардейцы со своими пленниками тронулись в путь.
   – Но что же мне делать? – прошептала Зоя. – Ведь я так или иначе должна спасти их…
   Марциан в ответ только пожал плечами, как бы желая дать понять, что в этом случае на его помощь нечего рассчитывать.
   – Прости и прощай, несравненная Зоя, – произнес Никифор, – не гневайся на меня, что я не могу исполнить твоей просьбы.
   После иронически-вежливого поклона он хотел идти за солдатами, но выступивший вперед македонянин величавым жестом руки остановил его.

21. Перстень императора

   – Постой, благородный Никифор, – заговорил он спокойным, но вместе с тем властным голосом, – остановись сам и прикажи остановиться твоим гвардейцам!
   Никифор был изумлен этим дерзким, как ему казалось, обращением совершенно незнакомого ему человека.
   – Кто ты, незнакомец? – воскликнул он. – Скажи мне сперва свое имя, чтобы я мог знать, с кем я имею дело!
   – Сейчас ты это узнаешь: меня зовут Василий, а родина моя – Македония.
   – А моя – Константинополь. Но довольно, дай мне дорогу, я должен спешить.
   – Успеешь.
   В голосе македонянина звучала уверенность. Когда он услыхал спор Зои с Никифором, приметил волнение женщины, он сразу же понял: перед его глазами происходит что-то не совсем обыкновенное. Ему очень не понравился вызывающий тон Никифора, о котором он и раньше слышал много дурного. Он тотчас принял сторону Зои и решил встать на ее защиту против этого видного, как он знал, вождя дворцовой партии Зеленых. При этом ему захотелось испытать, так ли он, на самом деле, могущественен, как показывало обращение с ним придворных, Марциана и даже самой Зои. Сверх всего ему очень хотелось сделать угодное этой важной матроне, ставшей подругой дорогой ему Ингерины. Она могла ему оказать много услуг, например, передавая вести от Ингерины к нему и обратно. Он решил действовать и смело преградил дорогу Никифору.
   – Успеешь, – повторил он, спокойно глядя на него, – теперь я тебя прошу: исполни желание Зои!
   Никифор даже покраснел от гнева. Он так и впился глазами в своего соперника и уже не видел тех знаков, которые ему делал Марциан. Зоя тоже с удивлением смотрела на своего неожиданного защитника. Гвардейцы, заинтересовавшиеся этой сценой, остановились и с любопытством ждали, чем все это кончится.
   – Меня удивляет твоя настойчивость, – заговорил Никифор, – явился из какой-то Македонии, никому не известен, а смеешь вступать в разговоры с гражданами великой Византии! Это – дерзость, которая заслуживает того, чтобы за нее поучили! Эй, ко мне!
   – Постой, – снова остановил его македонянин, – я вижу, ты очень горяч, но это я приписываю твоей молодости и ничему другому. Добро на тебя не действует, и я буду разговаривать с тобой теперь иначе.
   – Благородный Василий, молю тебя, – возразила Зоя, почувствовавшая, что Василий имеет полные основания говорить так с одним из предводителей императорских телохранителей. – Умоляю тебя, прикажи ему отдать мне этих людей.
   – Не беспокойся, прекрасная Зоя, – отвечал Василий, – все будет, как ты желаешь.
   – Никогда! – неистово закричал Никифор.
   – Ты не отпустишь этих людей?
   – Нет!
   – Если даже я приказываю тебе именем императора Порфирогенета?
   Никифор на миг смутился.
   – Чем ты можешь доказать это? – растерянно произнес он.
   – Гляди! – Василий поднял в уровень с его глазами левую руку, на указательном пальце которой сверкал данный ему Михаилом именной перстень.
   – Преклоняюсь перед волей несравненного и великолепного повелителя Византии, – весь как-то съежившись, проговорил Никифор. – Эй, отпустите их!
   Это приказание было исполнено моментально.
   – Ты довольна, прекрасная Зоя? – обратился к матроне, едва пришедшей в себя от изумления, Василий.
   – Я не знаю, как и благодарить тебя, благородный македонянин!
   – Не надо благодарностей… но услуга за услугу. Когда останешься с глазу на глаз с великолепной Ингериной, передай ей…
   – Понимаю, что Василий по-прежнему люб…
   – Тсс! Но кто отведет к тебе этих людей?
   – Они пойдут сами. Дети Всеслава и внуки Улеба, обещаете ли вы без всякого сопротивления, не делая никаких попыток к бегству, последовать за мной в мой дом, где вы найдете прием, достойный вас?
   – Обещаем! – в один голос отвечали Изок и Ирина.
   – Тогда пойдемте! Следуйте за моими носилками. Василий, прошу тебя, проводи нас немного.
   – Ты мне доставляешь только удовольствие этим своим приказанием, Зоя, – поклонился Василий. – До свиданья, Марциан… Наши пути расходятся отсюда в разные стороны.
   По знаку Зои носильщики подняли ее и тронулись вперед. Изок и Ирина покорно последовали за матроной, рядом с носилками пошел Василий. Никифор проводил их злобным взглядом, Марциан же, как только носильщики отошли подальше, разразился взрывом веселого смеха.
   – Кто это? – скрежеща зубами, спросил у него Никифор.
   – Я сам не много знаю. Известно только, что несравненная Ингерина раньше принадлежала ему, а потом он уступил ее нашему Порфирогенету.
   – Долой этого пьяницу! Я подниму на него всю гвардию. Но откуда у этого выскочки перстень императора?
   – Он беседовал с ним с глазу на глаз.
   – Вот как! Но как бы то ни было, я должен ему отомстить!
   – Будь осторожней!
   – Все равно…
   – Тогда, если ты только решился, у тебя есть очень верное средство для мести.
   – Какое?
   – Ты не догадываешься? А Склирена? Ведь это Зоя увела Изока, и, если суметь направить в нужную сторону ревнивое чувство женщины, можно горами ворочать.
   – Ты прав! Склирена сломит и Зою.
   – Это было бы хорошо. Не следует забывать, что Зоя принадлежит к Голубым.
   – Да, да! Пойдем же к Склирене…
   – Нет, ты уж иди один. Я в этом деле нисколько не заинтересован, да притом мне нужно зайти на ипподром.
   Приятели расстались.
   Почти в то же время и Василий стал прощаться с Зоей.
   – Еще раз благодарю тебя за услугу. Но вот еще просьба… Ты знаешь Анастаса, эпарха, он главный начальник Голубых, к которым принадлежу и я? – заговорила Зоя.
   – Мне приходилось слышать о нем. Что же я должен сделать?
   – Пойди к нему и расскажи о том, что я сделала. Никифор не простит мне, и я должна ждать неприятностей. Вардас болен; если бы он был здоров, я ничего не боялась бы… Исполнишь ты это?
   – Я все сделаю для тебя, прекрасная Зоя, но теперь позволь мне тебя оставить. Ведь этот Никифор не простит и мне, и я должен упредить его.
   – Иди, иди! И да благословит тебя Бог!
   Василий, в самом деле, поспешил во дворец. Слова Зои о том, что Никифор не простит обиды, явились для него предостережением. Он понял, что в лице этого патриция нажил смертельного врага, но эта предстоящая борьба нисколько не пугала македонянина; в ней он решил испытать свои силы. В случае победы он мог быть уверенным, что счастье обернулось к нему лицом.
   В покои Михаила он был допущен немедленно. Император был в состоянии полудремоты, когда вошел к нему македонянин. Порфирогенет сейчас же узнал Василия и даже обрадовался его появлению.
   – А-а, это ты! – закричал он. – С вестями, какими?
   Василий начал было обычное приветствие.
   – Не надо… скорее! Что говорят?
   – Весь народ восхваляет тебя и твою мудрость, несравненный!
   – Знаю, все знаю – ты говоришь правду… А что о предстоящих ристалищах?
   – В Константинополе очень много мореходов, как я это теперь узнал, и народ на стороне Голубых. Раздражать его опасно!
   – Знаю. Пусть Зеленые держатся как можно скромнее! Но мною все довольны?
   – Скучают по тебе, великолепный, и все с восторгом встретят твое появление на ипподроме. Но я прошу у тебя одной милости.
   – Уже? Как это скучно…
   – Я прошу милостиво выслушать меня.
   – А-а, говори!
   Василий поспешил рассказать, что произошло между Зоей и Никифором.
   – Чтобы не раздражать Голубых, я счел нужным для виду принять сторону Зои и приказал Никифору отдать ей этих пленных. Потом их можно будет снова взять, но пока не кончились ристалища, Голубые не должны иметь повода к возмущению народа.
   – Так, так, ты поступил хорошо. Я хвалю тебя, – с улыбкой сказал Михаил. – Можешь оставить у себя мой перстень! Я вижу – он в хороших руках.
   Сердце македонянина радостно забилось: счастье было в его руках!

22. За миг от признания

   Зоя, Изок и Ирина за всю дорогу не вымолвили ни одного слова. Только вступая уже под портик своих палат, матрона, обращаясь к юноше и девушке, произнесла:
   – Добро пожаловать! Вы оба входите сюда не как рабы, а как дорогие гости. Здесь, под этим кровом, вы находитесь в полной безопасности, а что будет потом, это мы увидим.
   Эти слова удивили Изока и Ирину как нельзя более. Что могло это значить? Ведь еще так недавно они были жалкими рабами в руках грубых солдат, а теперь эта роскошно одетая, знатная матрона вдруг и в самом деле обращается с ними, как с дорогими гостями, не обращая даже внимания на то, что они были презираемыми в Византии варварами.
   К их услугам явились рабы; как Ирине, так и Изоку было отведено по особому покою, им подали лучшие яства и пития.
   Только сама хозяйка не выходила к ним.
   Утолив первый голод, Изок снова почувствовал, что усталость последних дней берет свое. Оставшись один, он не мог преодолеть дремоты и быстро заснул крепким, молодым сном, заставляющим забывать все на свете.
   Ирина, напротив того, несмотря на все перенесенные волнения и усталость, и не думала спать. Теперь, очутившись одна, она снова пережила все случившееся, и чем больше она думала над событиями этого дня, тем все более и более разгоралась в ней ненависть ко всей Византии, и вместе с тем зарождалось желание отмщения тому грубому патрицию, которого она считала главной причиной своего плена и смерти старого деда.
   Ни вмешательству знатной матроны, ни ее обращению с ними она не удивлялась. По своей наивной простоте она принимала все это как должное. Она считала себя во всем безусловно правой и думала, что вместе с ней в ее правоте должен быть уверен весь мир и всякий должен ей помочь, раз с ней случилась какая-нибудь беда.
   Так прошел весь день, наступил другой, за ним третий, а Зоя все еще не показывалась своим гостям. Изок и Ирина начинали скучать.
   Зоя же с умыслом не выходила к молодым славянам. Она желала дать им время оглядеться, освоиться со своим положением и вместе с тем подыскивала способы не только к их освобождению, но и к тому, чтобы дать им обоим возможность вернуться в родную страну, на Днепр.
   За это время ее несколько раз навестил вождь Голубых, эпарх Анастас, пользовавшийся, за болезнью Вардаса, расположением матроны. Он сообщил ей, что македонянин Василий быстро возвышается, что его положение фаворита императора становится все прочнее и прочнее уже по одному тому, что Михаил почти не может обходиться без его совета.
   О Никифоре ничего не было слышно. Зоя мало-помалу начинала успокаиваться.
   Теперь она могла явиться к сиротам, которым дала приют в своем роскошном доме.
   Изок и Ирина встретили ее появление громким криком радости. Наконец-то они увидели ту, которая была так добра к ним все это время. Ирина с восторгом протянула к ней руки, Изок благодарно смотрел на нее.
   Зоя была растрогана этой встречей.
   – Дети, вижу я, что вы благодарны мне, – говорила она, прижимая к своему сердцу Ирину и протягивая руку Изоку, – вижу это и чувствую себя счастливой. Видно, не совсем я покинута судьбой, пославшей мне вас. Счастливы ли вы?
   – Благородная госпожа, – ответил за себя и за сестру Изок, – мы всем довольны здесь, в твоем доме, и, родись мы в Византии, счастливее нас не было бы в целом мире! Но подумай сама, можно ли быть счастливым вдали от родины, в позорном плену?
   – Ты прав, Изок, я понимаю тебя. Но что ты скажешь, если я нашла средства доставить вам и это счастье?
   – Неужели? О, благородная госпожа! Перун вознаградит тебя за эту доброту! А мы?.. Чем мы, бедные сироты, можем отплатить тебе за это?
   – Вы вспомните обо мне, когда будете у себя. Поклонитесь величавому Днепру и передайте его приволью вздох моей груди. Знаете, на этих днях в Константинополе на ипподроме должно будет происходить ристалище. Когда весь народ и приближенные к императору будут на ипподроме, мои рабы выведут вас отсюда и проводят на трирему, которая и отвезет вас на родину.
   – А сама ты?
   – Я! Что вам до меня?
   – Но ты – такая же славянка, как и мы…
   – Для меня все кончено. Я должна кончить жизнь здесь. Так, верно, суждено мне при рождении. Но не будем говорить об этом… Итак, вы видите, что все благоприятствует тому, чтобы вы, дети, вернулись на родину.
   – Не знаем, как и благодарить тебя, добрая госпожа!
   – Расскажите мне о своей жизни… о Днепре… о вашем отце…
   Завязалась мирная беседа. Изок повел речь обо всем, что делалось на родине. С нескрываемым восторгом рассказал он, как явились на Днепр норманнские витязи Аскольд и Дир, как они помогли полянам освободиться от козар и, наконец, стали сами править полянами, защищая их от набегов буйных соседей за очень умеренную дань. Большое место в этом рассказе Изока заняли и похождения его отца, Всеслава, ставшего одним из наиболее приближенных к Аскольду витязей.
   – А о сестре своей не вспоминает ваш отец? – тихо спросила Зоя, перебивая рассказчика.
   – Он часто мне говорил о ней.
   Изок хотел еще что-то прибавить, но заменявшая дверь занавесь в это время с шумом распахнулась. Зоя даже вскрикнула от неожиданности, но тотчас же успокоилась: в стремительно вошедшем мужчине она узнала эпарха Анастаса. Он был бледен, тяжело дышал и, едва войдя в покой, тотчас же упал на сиденье.
   – Зоя, Зоя! – прошептал он. – Грозит беда!
   – Что с тобой, Анастас? Какая беда? Кому?
   – Прежде всего им, – указала он на Изока и Ирину, – а потом, может быть, и тебе.
   – Что же случилось?
   – Михаил отдал приказ схватить их.
   – Не может быть!
   – Я знаю это из дворца… Пусть они бегут. Но поздно!.. Слышишь?
   У входа раздавался топот ног, бряцанье оружия.
   – Именем императора! – послышался хорошо знакомый Зое насмешливый голос Никифора.

23. Коварство

   Напрасно Зоя была так спокойна относительно Склирены. Ближе, чем кому-либо другому, ей должен был бы быть известен мстительный характер подруги.
   Склирена занимала в Константинополе такое же положение, как и Зоя. Она была вдова сенатора, но предпочитала свободу брачным узам, хотя в Византии того времени они были вовсе не тяжелы для знатных женщин.
   К Изоку она питала чисто животную страсть, а так как ее чувства были не разделены и страсть осталась не удовлетворенною, от этого она разгорелась еще более и охватила все существо Склирены.
   Когда Никифор рассказал ей о том, что Зоя отняла у него Изока (об Ирине он нашел нужным умолчать), Склирена сразу же почувствовала, как в сердце вспыхивает ненависть к подруге. Марциан был прав, когда сказал Никифору, что ревность женщины можно всегда направить по какой угодно дороге. Так и случилось с Склиреной. Она не желала знать, какие побуждения заставили Зою поступить так, и была уверена, что подруга завладела для самой себя предметом ее страсти.
   Злоба ее прежде всего выразилась в том, что она изорвала в клочки драгоценную шаль, привезенную из далекой Индии, но это нисколько не успокоило ее.
   – Что же делать? – воскликнула она. – Я пойду и вырву ей глаза.
   – И ничем не поможешь своему горю.
   – Тогда как же поступить?
   – Дай ей день или два успокоиться, а потом выпроси у Порфирогенета приказ задержать и твою коварную подругу, и так интересующего тебя варвара.
   – Никогда Михаил не даст мне указа о задержании Зои! Ведь Ингерина…
   – Так ты и не говори императору о Зое…
   – О ком же тогда?
   – Пусть он прикажет схватить тех, кто будет найден в ее доме. Исполнение приказа я приму на себя, и ты понимаешь, что уж я сумею и твою вероломную подругу познакомить с тюрьмой Демонодоры.
   План этот понравился Склирене. Они тотчас же начали плести интригу, но ей все не удавалось увидеться с Михаилом. Мешал этому Василий, действительно, занявший в течение этого недолгого времени место наперсника императора. Никифор Склирене указал на македонянина как на врага, но влияние Склирены было слишком незначительным, чтобы повредить новому фавориту, успевшему в глазах Михаила затмить собою всех остальных приближенных.
   Но женщина всегда добивается поставленной цели. Так было и в этом случае. Склирене удалось в конце концов добиться свидания с порфирогенетом, и как раз в один из наиболее удобных для того моментов. Нерон Нового Рима находился в том состоянии, которое теперь называется похмельем. Он мог слышать слова, но смысл их не давался ему ясно. Это было самым удобным временем, чтобы выманить у него какое угодно повеление.
   Склирена, войдя в императорские покои, прежде всего пала на колени пред императором и с мольбою протянула к нему руки. Тот сперва испугался, но, разглядев перед собою женщину, и притом умоляющую его, сейчас же принял напыщенный вид.
   – Ты – Склирена? Видишь, я знаю даже, как тебя зовут, я все знаю, – громко сказал он. – Что хочешь ты от меня?
   – Справедливости, великолепный, и кары для твоих врагов.
   – Что, разве опять заговор? – не на шутку перепугался Михаил. – Кто и где?
   – Твои враги везде и всюду. Я не могу назвать тебе их имена, но могу указать место, где они собираются.
   – Где же?
   – Я не знаю, как зовут владельца дома, где собираются твои враги, но, если ты пошлешь со мной твоих телохранителей, я проведу их, и пусть они задержат тех, кого найдут в доме.
   Михаил задумался.
   – Мне кажется, ты говоришь неправду, Склирена.
   – Моя жизнь тебе порукой в том, что я не лгу! Но, великолепный, если бы и задержали невиновных, то ты ведь сумеешь прочесть всю правду в их сердцах и отпустишь их, щедро одарив, а меня тогда прикажи казнить. Что в том, если и невиновные, ради блага Византии, проведут несколько часов среди твоих телохранителей, а если же это – виновные, то через это будет спасено государство.
   – Ты права, Склирена, и я так и поступлю. Эй, позвать ко мне сюда Никифора!
   Начальник телохранителей не замедлил явиться на зов.
   – Вот, мы получили известие о новом заговоре, – сказал ему Михаил. – Ты сейчас же отправишься со Склиреной в тот дом, который она тебе укажет, и схватишь…
   Михаил остановился в затруднении, не зная, кого назвать.
   – Того, кто там будет, – подсказала ему Склирена.
   – Кто там будет, – как эхо, повторил Порфирогенет. Он хотел прибавить еще что-то, но Никифор, быстро выкликнув прощальное приветствие, скрылся за дверями.
   Вслед за ним из покоев Михаила так же незаметно скрылась и Склирена. Оба они были очень довольны. Замысел их удался как нельзя лучше. Едва они ушли, Михаил окончательно забыл об отданном им приказании…
   Склирена, Никифор и отряд телохранителей поспешили к палатам Зои. Никифор видел, что какая-то мужская фигура вошла в дом. Сердце его радостно забилось. Ему почему-то показалось, что вошедшим был македонянин Василий. Но он ошибся, то был эпарх Анастас.
   Склирена не вошла в дом. Спрятавшись за одним из его выступов, она с замиранием сердца ждала, чем кончится ее интрига. Между тем Никифор и телохранители распоряжались в доме Зои.
   – Прости, несравненная, – говорил Никифор, обращаясь к матроне, – я прихожу сюда не по своей воле.
   – Что тебе надобно?
   – Прежде всего вот этого варвара и эту девушку… возьмите их!
   – Постой, Никифор, – попробовал остановить его Анастас.
   – Я исполняю волю императора, – пожал плечами тот, – и ты на моем месте поступил бы так же. Правда?
   – Воля императора священна! – смущенно пробормотал Анастас.
   – Очень рад, если ты соглашаешься с этим! Крепко ли вы их связали? А! Хорошо… Ну, теперь возьмите вот и эту пару!
   И Никифор со злобным смехом указал на Зою и Анастаса.
   – Как! Ты ошибаешься! – воскликнули те, отступая назад в удивлении. – Нас не может касаться этот приказ.
   – Не знаю. Я исполняю то, что мне приказано! Что же вы встали? – крикнул он солдатам. – Берите же их!
   Анастас схватился за меч; Никифор заметил это движение.
   – Напрасно, – покачал он головой, – будь благоразумен, Анастас! Ведь ты сам же сказал, что воля императора всегда священна.
   – Но какая же наша вина?
   – Не знаю…
   – Не может быть, чтобы ты этого не знал.
   – Вероятно, вам это скажут потом. Теперь же следуйте лучше за мной по доброй воле, иначе я и вас прикажу связать.
   Тон, которым были сказаны эти слова, не допускал возражений. Зоя и Анастас поняли, что о сопротивлении не может быть и речи.
   Дело было сделано быстро. Не прошло и часа, как Зоя, Анастас, Ирина и Изок – все вместе были заключены в мрачном тюремном подземелье…
   Михаил же, увлекшись в этот вечер обычной оргией, так и не вспомнил о своем приказе. Не в интересах Никифора или Склирены было напоминать ему об этом.

24. На форуме

   Наступил день, в который должны были происходить ристалища на ипподроме. С первыми лучами солнца весь люд Константинополя поднялся на ноги. Изо всех четырнадцати его округов народ спешил на форум, куда выходило самое большое количество ворот ипподрома. Вся жизнь столицы теперь сосредотачивалась здесь. В других местах город казался вымершим. Лавки были закрыты, рынки пусты. Во всем Константинополе, кроме форума, царила мертвая тишина.
   Зато здесь был настоящий хаос звуков. Кричали, пели, свистели, и все это смешивалось в оглушительный гул, похожий на рев какого-то тысячеголового чудовища. Везде шел отчаянный спор о том, кто должен победить в этот день.
   Больше никакие вопросы не волновали толпу.
   – Зеленые, Зеленые, Зеленые! – кричали во всю мочь сотни человек в разных концах форума.
   – Голубые! – отвечали им тысячи. – Мы за солнце. Оно нас греет и взращивает жатву, без которой ни Голубым, ни Зеленым делать нечего…
   – Долой Красных! Что солнце, когда есть зимний снег, да здравствуют Белые!
   – Да здравствует весна, да здравствует первая зелень!
   – Долой весну! Хлеб снимают осенью, да здравствуют Голубые!
   – Да здравствуют Красные!
   – Держу заклад, что клячи Красных растянутся на первой стадии. Я – за Зеленых; у них не кони – ветер.
   Такие крики разносились по всему форуму.
   У Красных и Белых сторонников было немного. Они пребывали теперь не в почете у византийцев. Они даже не играли и политической роли, тогда как борьба Зеленых и Голубых имела именно такое значение, как мы это уже знаем. Зеленые у простого народа никогда не были любимцами. Видя в Голубых своих представителей, народ, в особенности чернь, поддерживал их, как олицетворение самого себя. Поэтому на Голубых была заключена масса закладов, правда мелких, тогда как на Зеленых всегда ставились крупные суммы.
   В народе раздавались крики нетерпения. Казалось, что слишком долго не открывали ворота ипподрома. Все горели азартом. Только появление колесниц, направляющихся к ипподрому, несколько успокоило толпу.
   Первыми показались Красные. Толпа встретила их хохотом, свистом, насмешками, хотя и кони Красных, и возницы были превосходны. Та же участь постигла и Белых.
   – Клячи, клячи, а колесницы – бочки водовозов! – гудела толпа при их появлении.
   Однако дальше хохота, криков и свиста толпа не шла в выражении своей неприязни к малочисленным партиям.
   Белые и Красные проследовали на ипподром, не обращая на толпу ни малейшего внимания. Они так привыкли ко всему происходившему, что эти сцены не представляли для них ничего нового.
   Зеленые зато встречены были громкими криками одобрения. Хотя у них в толпе было не так много сторонников, как у Голубых, все-таки они пользовались уважением. Колесницы Зеленых гордо проследовали на ипподром, но, когда они скрылись, все на форуме стали оглядываться, как будто ожидая еще кого-то.
   – Где же Голубые? Отчего их нет? – послышалось со всех сторон.
   – Может быть, они уже на ипподроме?
   – Когда же они успели попасть туда?
   – Видел ли их кто?
   Оказалось, что Голубых ни накануне, ни в этот день решительно никто в Константинополе не видел.
   Толпа встревожилась:
   – Где же они? Может быть, их не будет…
   – Они должны быть! А то они разорят половину Константинополя. Что будет тогда с нами?
   Но как раз в это время отворили ворота на ипподром. Толпа забыла на время свои страхи и живой волной хлынула вперед, стараясь поскорее занять места.
   В один миг ипподром весь был заполнен народом.
   Толпа шумела, кричала, ревела, требуя начала ристалища, но его нельзя было начать, пока император не займет своего места.
   Между тем одна только его ложа оставалась пустою.
   Вся знать Византии уже была налицо.
   Сенаторы, великий логофет, подчиненные ему логофеты, эпарх и префект, драгоманы, великий герцог, великий друкирий, со своими свитами каждый, заняли отдельные ложи. Среди них видны были куропалаты, провестиары и протостраторы. Великий эпарх, в кольце варягов, и протоспафарий с телохранителями императора тесным кольцом окружили убранную золотом и серебром ложу, которую должен был занять сам порфирогенет.
   Но вот со всех сторон понеслись громкие, восторженные крики.
   Это византийский народ приветствовал своего повелителя…
   Михаила несли на носилках. Он был одет с чисто восточной роскошью. Мантия из багряницы красивыми складками окутывала его. Из-под нее видны были только пурпуровые полусапожки с перевязями. На голове Порфирогенета красовалась корона в форме пирамиды, образуемой четырьмя золотыми дугами. Она вся была усыпана жемчугом и драгоценными камеями. На том месте, где дуги сходились, вдет был золотой крест, от которого по нижнему ободку спускались сплошные нити жемчуга.
   Рядом с Порфирогенетом народ увидел женщину замечательной красоты. Она не была императрица, это видно было по отсутствию на ее голове короны. Тем не менее все в Константинополе знали, кто она. Это была красавица Ингерина, новая подруга Михаила Порфирогенета.
   Рядом с носилками шел македонянин Василий. Он был один около императора и его подруги, и сразу всем стало ясно, что этот, так недавно никому еще не известный, человек, теперь – новый временщик, новый вершитель судеб Византии и ее народа.
   Михаил был в обычном для него состоянии похмелья и лениво поводил мутными глазами направо и налево, ожидая, когда толпа перестанет кричать и успокоится.
   Но вот наконец все стихло, и император подал знак к началу ристалищ.
   Первыми выступили Красные и Белые, за ними из конюшен ипподрома показались колесницы Зеленых.
   Колесницы стали выравниваться.
   Голубых не было…

25. Неудачное состязание

   Толпа ожидала всего, но только не этого. Где Голубые? Что с ними случилось? Отчего они не вышли? С кем будут состязаться Зеленые? Неужели с этими жалкими Красными и Белыми… ведь тогда пропадет весь интерес состязания.
   На мгновение толпа занялась новым вопросом, что случилось с Голубыми. Никто не мог объяснить этого, и теперь заговорило любопытство.
   – Голубых, Голубых! – ревела толпа.
   Напрасно, в надежде отвлечь внимание бесновавшегося народа, пущены были колесницы трех партий – на них никто не обращал внимания. Теперь уже приверженцы всех без различия партий требовали Голубых, все хотели знать, что случилось.
   Как раз в это время, когда напряжение достигло высшей степени, несколько византийцев, разукрашенных голубыми цветами, перескочили барьер, отделявший арену от мест для зрителей, и знаками потребовали, чтобы толпа смолкла и дала им возможность говорить.
   В этих людях все тотчас же узнали наиболее видных представителей партии Голубых, но все также были удивлены, что между ними не было их вождя Анастаса.
   Разом все стихло. На ипподроме после оглушительного шума и рева наступила мертвая тишина.
   – Народ константинопольский, – изо всех сил закричал один из Голубых, – ты желаешь знать, почему мы не вышли на состязание? Так это?
   – Так, так, говори! – как один человек, отвечала толпа.
   – Я готов тебе сказать это, но только с позволения нашего великого императора.
   Михаил и сам был заинтересован, почему Голубые не явились на ристалище. Он повернул голову к говорившему и сделал утвердительный жест.
   – О солнце правды, олицетворенная мудрость империи! – воскликнул Голубой, обращаясь сперва к императору, а потом и к народу. – Узнай ты и ты, народ византийский, что мы уклонились от состязания на этот раз потому, что нет между нами нашего вождя – эпарха Анастаса, который должен был руководить нами. Как мы могли явиться без него на борьбу с таким мощным соперником, как Зеленые? Он знал все, что касалось нас, он подготавливал ристалище, и теперь его нет… Пусть же простит нам народ византийский, а те, кто держал на нас заклады, беспрекословно отдадут их своим противникам, но пусть знают все, что уклонились мы от состязаний не по своей вине… Пусть всякий, кто несет из-за нас убытки, не жалуется на нас, мы ни в чем не виноваты!
   – Кто же виновен? Чья вина? – заревела толпа. – Где Анастас? Где он? Он не умер, об его смерти ничего не было слышно. Говори же, где он?
   Голубой на минуту смолк и взглянул в сторону Михаила.
   Крики же становились все сильнее и сильнее, требования все настойчивее и настойчивее.
   Наконец говоривший сделал знак рукой.
   Толпа поняла, что он готов сообщить причину, и снова смолкла.
   – Народ византийский! – еще громче, чем прежде, закричал он. – Вождь Голубых Анастас по приказанию императора Михаила Порфирогенета за неизвестную вину заключен в темницу Демонодоры, оттого мы и не можем принять борьбы с Зелеными.
   Как громом поразила эта весть весь ипподром.
   Так вот где причина, вот почему не явились Голубые! О, это – происки Зеленых, не надеявшихся на победу! Так вот кто разоряет стольких византийцев, державших против дворцовой партии. Измена! Предательство!
   Несколько мгновений продолжалась тишина, но потом сразу поднялся такой гам и крик, что вот-вот, казалось, развалятся стены ипподрома от одного только вызванного им сотрясения воздуха.
   – Пьяница, внук Бальбы, долой его, вон его! Анастаса! Анастаса! Смерть Зеленым! Перебить их всех! – неслось со всех сторон.
   С народом, да еще на ипподроме, шутить не приходилось. Этого не позволяли себе даже императоры, безусловно любимые византийцами, к Порфирогенету же чернь была холодна: любовью народа, которому нелегко жилось при нем, он не пользовался.
   – Как прав ты был, о великий! – наклонился к Михаилу Василий. – Когда приказывал не раздражать Голубых. Но около тебя недостойные слуги, осмеливающиеся не исполнять твоих приказаний.
   – Я знал, все это знал, – лепетал растерявшийся Порфирогенет. – Но кто этот ослушник?
   – Никифор… Он сам говорил, что бросил в тюрьму Анастаса по твоему приказанию.
   – Я никогда этого не приказывал, я очень люблю Анастаса, сегодня я хотел держать на него заклад. Никифор поплатится за это. Прикажи… нет, ты слишком добр, я распоряжусь сам. Подойди сюда! – жестом позвал к себе император начальника варягов. – Я тебе приказываю сейчас же схватить Никифора, ты знаешь, телохранителя моего, и чтобы сегодня же мне принесена была его голова. Только не забудь положить ее на золотое блюдо, я терпеть не могу ничего иного. Так, Василий, ты слышал, скажи им это…
   – Мне кажется, великолепный, что ты хотел освободить прежде Анастаса и поручил мне уже это передать народу?
   – Да, да! Я это приказал тебе… не говори про Никифора, скажи про Анастаса.
   Пока происходил этот разговор, настроение толпы приняло уже совсем другой характер. Крики и брань прекратились. Повсюду выламывали скамьи, готовясь к нападению.
   Василий приказал телохранителям и варягам плотным кольцом окружить ложу Михаила, а сам, выступив вперед, протянул к толпе руки, давая этим знать, что он желает говорить.
   Страсти не успели еще разгореться, жест македонянина был замечен и понят. На ипподроме все смолкло.
   – Народ византийский! Великий император поручил мне сказать тебе, – не менее громко, чем представитель Голубых, заговорил Василий, – что враги, и его, и твои, помимо его ведома сделали то, о чем ты услышал из уст почтенного патриция. Император всегда любил и любит Анастаса и Голубых, он уже приказал наказать виновного и немедленно освободить невинного эпарха. По приказанию императора Голубые выйдут на борьбу с Зелеными, в этом порукою слово великого Михаила Порфирогенета. Доволен ли ты?
   Толпа – это дитя. Ее впечатления сменяются с необыкновенной быстротой. Крики «Да здравствует император!» были ответом на эту речь македонянина.
   Буря была предотвращена…
   Михаил не остался более на ипподроме. Он был испуган и опасался за свою жизнь. Подтвердив еще раз свое приказание относительно Никифора, он распорядился унести себя во дворец.
   Василий тотчас же, его именем, отдал приказание об освобождении Анастаса и Зои. Он долго ждал возвращения посланного, но не дождался и сам пошел в тюрьму.
   На ипподроме между тем продолжалось состязание колесниц.
   Народ отвлекся, стал держать пари на состязавшихся и даже обратил свое внимание на Красных и Белых.
   На этот раз они ему показались интересными.
   Но его ждал еще сюрприз.
   Лишь только Голубые узнали, что отдан приказ об освобождении их вождя, они, не дожидаясь его, поспешили выйти на арену.
   Крики восторга приветствовали их колесницы.
   Зеленые не знали, что и делать. Теперь они очутились в положении Голубых. Их вождь Никифор был схвачен на их глазах варягами по приказанию императора, и они уже узнали, какая участь его ждет. Опечаленные, расстроенные, они провели бег так, что Голубые без всякого труда завладели лавровым венком.
   Пока происходил бег колесниц, веселый и всеведущий Марциан с уверенностью рассказывал, что происшедшее не обошлось без участия Василия Македонянина.
   А тот между тем напрасно искал Анастаса и Зою в дворцовой тюрьме. Их нигде не было…

26. Бегство

   Накануне ристалища Никифор, даже не предчувствуя, какая участь его ждет, имел продолжительное свидание со Склиреной.
   – Что нам делать теперь? – с тревогой спрашивала Склирена. – Ты знаешь ли, эта проклятая Ингерина уже несколько раз спрашивала меня о Зое!
   – А Михаил – меня об Анастасе.
   – Что же делать? Ведь этот проклятый македонянин не задумается сказать, где они находятся и по чьей вине попали в подземелье.
   – Ты рассуждаешь верно. Будет очень жаль, если все наши хлопоты пропадут напрасно! Ведь ты еще не утешена этим варваром, насколько я знаю?
   – А ты – славянской девчонкой.
   – Тоже! Потому-то я и говорю, что будет очень жаль, если все наши труды пропадут даром.
   – Разве они не могут умереть там?
   Никифор отрицательно покачал головой.
   – Ты забыла, что за них македонянин… Умереть они могут, но их тела скрыть будет нельзя…
   – Однако нельзя же их выпустить.
   – Соглашаюсь с тобой!
   – Стало быть, у нас нет никакого выхода…
   – Постой, я, кажется, напал на счастливую мысль. Но тут, Склирена, ты должна мне помочь.
   – Я готова все сделать! Говори, что нужно?
   – Тогда наклонись ко мне, и я на ухо скажу тебе, что я придумал…
   Никифор шепотом передал Склирене свой план. Та, пока он говорил, все время одобрительно кивала головой, а когда он закончил, вскочила и принялась громко хлопать в ладоши.
   – Как хорошо придумано, Никифор, как хорошо! Мы спасены.
   – Спасены, если только тебе удастся сделать все, что я говорю…
   – Но ты уверен, что их ждет судно?
   – Да, я знаю это от тех, кто ходил нанимать мореходов.
   – Все складывается в нашу пользу.
   – Итак, ты будешь действовать?
   – Да, завтра!
   – Завтра, но только тебе не придется быть на ипподроме.
   – Голова дороже ипподрома.
   – Я думаю!
   Они расстались очень довольные друг другом.
   Между тем в подземелье, где были заключены узники, происходили другие сцены.
   Анастас переносил тюрьму со стойкостью философа. Он все эти дни почти не вставал с кинутого для него пука соломы, мало говорил и к своему тяжелому положению относился довольно беззаботно. Зоя, напротив, совсем упала духом. Она не могла понять, откуда постиг ее удар, и плакала целыми днями. Ирина напрасно старалась утешить ее, слова не помогали, а, напротив, еще более увеличивали скорбь Зои. Однако она нисколько не раскаивалась в том, что приняла участие в судьбе молодых славян, хотя и знала, что это заключение было местью Никифора, но сам по себе Никифор казался ей таким незначительным, что о нем она даже думала без злобы.
   Спокойнее их всех троих был Изок. Эта тюрьма не была для него новой. Он был заключен теперь не один и надеялся, что какой-нибудь счастливый случай снова выведет его отсюда.
   Так шли томительные дни.
   – Сегодня ристалище, – вспомнил Анастас о дне, когда он должен был выступить со своими Голубыми на ипподроме.
   Ему никто не ответил. Ирину и Изока ристалище не интересовало, а Зое в эти минуты было не до того.
   Она знала, что такое темница Демонодоры. Очень-очень редко кто выходил оттуда живой. Императрица Феодора, устроив это мрачное здание, выказала большую сообразительность. Заключенный туда забывался всеми и навсегда.
   Все это знала Зоя, и на сердце у нее становилось все тоскливее и тоскливее…
   В этот день печаль особенно одолела Зою, она не могла даже скрыть своих чувств и несколько раз начинала плакать.
   Но вскоре этот день показался им всем самым счастливым в жизни, по крайней мере Зое и Анастасу.
   Совсем не в урочное время дверь в подземелье отворилась, и вошел тюремщик.
   – Благородная Зоя, и ты, благородный Анастас, – обратился он к ним, – прошу вас следовать за мной.
   – Куда? – спросили они в один голос.
   – Вы сейчас это узнаете. Идите…
   – Не вернемся ли мы сюда?
   – Не знаю этого. Спешите же, вас ждут!
   Он вывел их из подземелья в тюремный коридор.
   Там, к великому своему удивлению, Зоя и Анастас увидели ожидавшую их Склирену. Молодая вдова с криком радости кинулась на шею Зои.
   – Наконец-то я увидела тебя! Милая моя, дорогая Зоя! О, если бы ты знала, как переживала я за вас! Этот негодяй Никифор…
   – Постой, – отстранила ее Зоя, – скажи прежде, зачем ты пришла сюда?
   – Спасти!
   – От чего?
   – От смерти… Этот Никифор!.. За что он так озлоблен на вас? Но некогда говорить, иначе будет поздно. Сегодня ристалище. Кто знает, что может случиться после? Бегите!
   – Бежать? Куда?
   – Подальше отсюда… Я слышала, Зоя, у тебя нанят корабль; воспользуйся им. Я подкупила тюремщиков, и вы уйдете отсюда свободно… Кругом никого нет, все на ипподроме. Спешите на корабль, и пусть он немедленно поднимает паруса и уходит в море.
   – Я ничего не понимаю… Ты намекаешь, что нас после ристалица ждет казнь, за что?
   – Разве пьяница знает, за что! Он приказывает, его приказанья исполняют… Бегите, бегите сейчас! Я принесла вам простое платье.
   – Мы верим тебе. Но мы возьмем с собой и тех славян, которые заключены с нами…
   – Нет, нет, их нельзя брать, их не выпустит тюремщик на волю, и из-за них он задержит и вас. Спешите же!
   – А наше имущество?..
   – Я позабочусь о нем… Или нет! Лучше ты, Зоя, и ты, Анастас, напишите сейчас македонянину Василию… он в большой силе… пусть он позаботится о том, что вы оставляете здесь. Вот таблица, вот стиль… пиши же, Анастас, и идем!
   Тон ее был так убедителен и искренен, что ни Анастас, ни Зоя не заподозрили даже, что перед ними ложный друг.
   Оба они быстро написали таблицы к Василию.
   В них они объяснили, что бегут, спасая свою жизнь, и вернутся тогда, когда Михаила-пьяницы не будет на византийском престоле.
   Вместе с этим они поручали все свое оставленное имущество ему на сохранение, и Зоя от себя, кроме того, просила позаботиться об Изоке и Ирине, которым в случае, если она не возвратится, отдавала все свое имущество…
   Придуманная Никифором хитрость удалась.
   Своим беспричинным бегством Анастас и Зоя снимали с него всякую ответственность.
   Ристалище еще не начиналось, когда нанятая Зоей трирема под всеми парусами выходила в море, унося с собой двух беглецов.

Часть вторая
На берегах Днепра

1. Пророчество

   Это было вскоре после страданий и смерти Иисуса Христа. Он умер, заповедав всему миру кроткую братскую любовь, оплату добром за зло, но благая весть о Его Святом учении пока хранилась и распространялась в одном только еврейском народе и едва-едва, в виде неясных, туманных слухов, достигала до более или менее отдаленных от Палестины народов Древнего мира…
   Но Божественный Учитель еще до своей крестной смерти заповедал ближайшим своим ученикам разнести эту благую весть повсюду, где только есть люди.
   Могли ли они забыть завет Того, за Которым последовали, оставив все земное, все земные радости, печали, горе, счастье?.. Все это, все было принесено в великую жертву служения человечеству, над которым тяготел в то время беспросветный мрак язычества.
   И вот святые апостолы разошлись по всему тогдашнему миру, всюду проповедуя слово Божие, всюду разнося радостную весть кроткой братской любви, всепрощения и тихого мира в сердцах человеческих.
   Одни из святых апостолов избрали для проповеди страны более близкие к Палестине, где протекала жизнь их Божественного Учителя, где Он страданиями своими искупил первый грех прародителей. Они пошли в Грецию, Рим, Африку. Там уже сам языческий мир, со своим особым складом мысли, приготовил благодатную почву для восприятия нового учения. Предстояла, правда, борьба, тяжелая борьба с язычеством, но апостолы и их ученики были уверены, что в этой борьбе они победят, рассеяв своим убежденным словом тяготевший целые века над человечеством мрак. И они пошли туда, смелые, готовые на все, даже на самые страшные мучения, ради исполнения своего святого долга.
   Другие же из них для себя избрали совсем иной путь.
   Они пошли в неведомые страны, в земли, на которые даже гордый Рим не находил нужным обращать свое внимание.
   Среди них был и святой апостол Андрей, один из первых учеников Иоанна Крестителя, а потому и назван Протоклетосом, то есть Первозванным.
   Он вместе с братом своим пошел принести благую весть о спасении совершенно «варварским» народам, обитавшим на южных, восточных и северо-восточных берегах Черного моря. Самой плохой славой пользовались эти народы в Древнем мире. Чем-то нечеловеческим отзывалось в представлении даже образованнейших народов того времени – римлян и греков – понятие «скиф». Целые легенды сложены были о них. Говорили, что скифы не обыкновенные люди, а ужасные существа, имевшие наполовину туловище человека, наполовину – лошади… Они были рассеяны на огромном пространстве, жили отдельными племенами, не зная никаких других занятий, кроме охоты. Между ними не было никакой связи, хотя они все говорили на одном языке и молились одним богам. Каждый, даже самый маленький род управлялся по-своему. Твердых начал власти у них не было и в помине. Вечно они вели между собой ожесточенные войны, и никогда между ними не существовало дружбы и согласия.
   К этим-то ужасным скифам и понес благую весть первозванный святой апостол.
   Постепенно он обошел все побережье Черного моря, наконец прибыл в таинственную, пустынную Скифию.
   Напрасно искал святой апостол людей, которым бы он мог проповедовать благую весть. Их было слишком мало на этих беспредельных пространствах, сплошь покрытых или девственными лесами, или заросшими гигантской травой степями. Однако апостол не был смущен этим. Он смело шел вперед по неведомому дикому пути, пока не достиг устья великой реки – Днепра. Совершенно верное предположение, что по берегам этой реки должны были жить люди, заставило апостола скорее идти к ее верховьям. Чудная природа страны также влекла его в эту неведомую даль, где он должен был впервые возвестить ее дикими обитателям слова любви и мира. Эта природа не была так пышна, как на его родине – в Галилее. Солнце здесь не палило землю лучами своими, напротив, оно только ласково обогревало ее, как бы возвращая к жизни после всемертвящего сна долгой северной зимы. Трава степей, зеленая листва дубрав не были слишком ярки, но в них преобладал нежный оттенок. Сам климат был нежен, воздух не дышал зноем. Ветерок в своих легких порывах то и дело приносил отрадную прохладу.
   Да и обитатели этой неведомой никому дотоле страны были совсем другие. Рослые, статные, дышащие физической мощью, с русыми длинными волосами, с открытым, доверчивым взглядом голубых, как само небо над ними, глаз, – как резко отличались они от соотечественников апостола Андрея, грубых, алчных до наживы, фанатичных до мозга костей израильтян, от хитрых, вероломных, всегда готовых на любое предательство греков, от гордых, презирающих все на свете, уверенных в своей мировой силе римлян, уже близких тогда к падению!..
   Это был новый, свежий народ, в котором на много-много тысячелетий хранился запас великих душевных сил. Этого народа-младенца пока еще не коснулось разложение. Он жил как дитя, но в этом дитяти свежи и без гнили таились семена правды и любви. Этот народ не легко отдавался первому своему впечатлению. Он не был способен на эффектное мученичество, но был готов тихо, незаметно умереть за то, что считал правым… Он жил по заветам своей страны, был верен этим заветам, но врожденный здравый смысл в то же самое время позволял ему ясно видеть и то хорошее, что могло быть вне преданий его дедов и прадедов.
   Этим народом были славяне, наши предки…
   К ним-то и явился с вдохновенной проповедью апостол Божий.
   Он со своими ступниками шел вверх по великой реке славянской – Днепру. Он шел, и с каждым его шагом вперед по этой неведомой стране высшая сила, сила небесная, озаряла вдохновенную душу апостола. Одаренный высшим разумом, он своим взором, проникавшим через завесу будущего, ясно видел, что этой стране предстоит великое дело – стать истинной хранительницей заветов Христа, что придет время, когда свет истины засияет в ней и многие тысячелетия будет гореть ярким пламенем в сердцах ее обитателей.
   С такими мыслями дошел апостол до того места, где берег Днепра отвесной стеной вздымался над гладью реки. Это была целая гора, покрытая в то время лесом у своей подошвы.
   Святой апостол не замедлил взойти на самый верх этой горы.
   Чудная картина представилась ему отсюда. Синей лентой извивался, идя из неведомой дали, величавый Днепр, а вокруг него, насколько мог видеть глаз, тонули в беспредельном пространстве необозримые зеленые степи…
   Сердце апостола забилось. Он чувствовал, что сошла в его душу неземная сила, и, не желая бороться с овладевшим им волнением, он, благословив все, что было перед его глазами, пророчески воскликнул:
   – Благословение Господа Нашего над землей этой! Отныне и вовеки воссияет здесь благодать Господня!

2. Мать городов русских

   Прошла весна… Вскоре после посещения Скифии святой предвозвестник великой воли небес, апостол Андрей Первозванный, призвавший благодать Господню на земли славянские, мученически кончил жизнь свою. Во время проповеди на Патрасе он был схвачен по приказанию римского проконсула Эгея и распят головой вниз на восьмиконечном кресте.
   Так закончилось вдохновленное свыше дело святого проповедника благого учения Христа на земле.
   Но с земной его кончиной его великое дело не умерло, не заглохло, а все росло и укреплялось. За Христом следовали уже целые народы. Ради Него христиане тысячами гибли на арене римского Колизея. Христианство все более проникало и развивалось в Риме и Греции. Оно вступило в отчаянную борьбу с язычеством, и близко было то время, когда оно должно было победить великим светом любви этого своего врага…
   В Скифии, однако, ничто не подтверждало собой пророчества апостола, ничто не указывало на его близкое исполнение. Там все было по-прежнему. По-прежнему ласково, нежно светило с голубых небес солнышко. Так же, как и прежде, голубой лентой извивался среди безграничных степей и непроходимых лесов красавец Днепр.
   Изменились только те горы, с которых вдохновенный проповедник вещал о великом будущем земли славянской.
   Поредел дремучий лес на этих горах. Видны повсюду стволы вековых лесных великанов, под корень срубленных острыми топорами, видны невыкорчеванные пни, слышен веселый шум голосов, бряцанье железа, крики.
   Птицы, привыкшие к недавнему еще безмолвию этой местности, с испугом улетают прочь. Они понять не могут, что делают здесь эти люди, зачем пришли сюда и разом нарушили царившую целые века мертвую тишину.
   Но птицы должны были бы привыкнуть ко всему происходящему теперь на этих высотах.
   Не первый уже день, много-много десятков лет тому назад началось это…
   На том самом месте, где пророчествовал святой Андрей Первозванный и которое он благословил, возник теперь первый на земле приднепровских славян город.
   Это был Киев – мать городов русских, как его назвали после.
   Он уже был основан и успел привлечь к себе внимание славян, стекавшихся под защиту его стен целыми родами.
   Как он не похож был на сегодняшний Киев!
   Прежде всего, местность нынешнего Киева, в особенности важнейших нагорных его частей, чрезвычайно изменилась не только с IX по XIX век, но даже с конца XIV века по настоящее время. Срыты целые горы, засыпаны старые рвы и овраги – это работа рук человеческих, но, с другой стороны, работала над этим изменением и сама природа своим постоянным, обычным неуклонным путем, обрушивая горы, подмывая берега, копая острова и мели, изменяя русла многочисленных днепровских притоков. Нынешняя низменная часть Киева (Подол) в прежнее время не омывалась Днепром, так как тут протекала речка Почайна. В эту речку, а не в Днепр, впадал быстрый и сильный ручей Глубочица. Протекая между горами, этот ручей принимал в себя речку Киянку и пролагал себе путь к Почайне по болотистой низменности Подола.
   Сама Почайна, устье которой находилось под Крещатицким оврагом, в нижней части своего течения шла почти параллельно Днепру и отделялась от него довольно широкой полосой земли. Эта полоса в виде узкой косы существовала не далее, как в прошлом столетии, но была уничтожена напором Днепра, и, как память, остался от нее небольшой островок против Крещатицкого оврага. Вследствие этого исчезновения целой полосы берега Почайна теперь впадает в Днепр уже не у подошвы киевских гор, на которых стоял древний город, а на полверсты выше Подола.
   С другой стороны вид местности, лежащей против Киева, также представляется совершенно иным, чем он был много веков тому назад.
   Местность левого берега, в настоящее время изрезанного притоками Днепра, образующими большие и малые прибрежные мели и острова, между которыми в недавнее время прорыт широкий искусственный канал (так называемый Пробитец), была, вероятно, покрыта водой Днепра, который, конечно, был и шире, и обильнее водами в те времена, когда дремучие леса покрывали его берега и подходили отовсюду под самые стены Киева.
   Поэтому пространство, на котором могло основаться первоначальное поселение на месте нынешнего Киева, являлось незначительным. Оно ограничивалось вершиною так называемой Старо-Киевской горы, где и теперь находится Андреевское отделение Старого Киева, или Старый город. Этот Старый город составляет только северо-восточный угол киевской горы, глубокими оврагами отделенной от всех остальных киевских возвышенностей.
   Насколько можно судить, это и был город Киев, который только со второй половины X века стал быстро разрастаться и к концу XI успел уже увеличиться в двадцать раз по сравнению со своим первоначальным объемом.
   Интересно знать размеры этого древнейшего русского города или городка, впоследствии обратившегося в резиденцию князей киевских. Вся площадь его равняется 26,316 кв. сажен; наибольшая длина от юга к северу – 238 сажен, наибольшая ширина от севера к востоку и к юго-западу – 148 сажен. В окружности своей по валам город Киев имел всего 540 сажен, а с предместьями мог заключить в себе не более 2 верст.
   Пределы древнейшего Киева определяются так: на юге он граничил с глубоким оврагом, носившем название Перевесища (ныне Крещатицкий), на востоке – с крутыми, неприступными склонами горы, спускавшейся к Почайне; на северо-востоке – с Подолом и на севере – с оврагом, отделявшим городскую гору от нынешней Киселевки. На западной стороне находились ворота детинца, а перед воротами – древнейший мост, соединявший детинец с Горою (нынешнее Софийское отделение Старого города). Вверху, по окраине нынешнего Крещатицкого оврага, шла единственная от устья Почайны (и с прибрежий Днепра) дорога в детинец, носившая название «Боричева увоза», или «ввоза».
   Далее на север по тому же оврагу (западнее огибая Киселевку и следуя течению речки Киянки) та же дорога спускалась на Подол и потом шла к Вышгороду.
   К сожалению, летописцы дают вообще очень мало сведений о Киеве того времени. Есть только указание, что все остальное пространство Горы было не заселено, а занято полями и огородами, и на западных и южных окраинах Горы уже начинались леса. Даже под самым городом от его стен, на месте нынешнего Крещатика, за Боричевым увозом, уже начинался лес и тянулся далеко на юг.
   Этими ограниченными сведениями исчерпывается все, что известно из летописей о древнейшем городе, матери городов русских – Киеве, в IX–X столетиях.

3. Норманны на Днепре

   В то время, когда начинается наш рассказ, древний Киев только что успокоился после страшных невзгод и испытаний, пережитых им.
   Киевляне лишь недавно освободились из-под власти козар, покоривших под свою власть все приднепровские земли. Никаких особенных усилий не стоило это воинственному народу. Приднепровские славяне сдались врагам почти без борьбы, но при этом произошел случай, как бы предсказавший всю дальнейшую судьбу этой страны.
   Киевляне, как говорит Нестор, дали козарскому кагану, в виде дани, «по мечу с дыму». Может быть, козары взяли такую дань с намерением обезоружить покорившиеся им племена, но только когда их мудрецы увидали эту дань, то не могли скрыть своей печали.
   – Что с вами? – спрашивал мудрецов каган.
   – Горе нам, – отвечали они, в смущении покачивая своими седыми головами, – горе нам! Придет время, и мы будем данниками этих побежденных нами людей!
   – Почему?
   – Есть этому самый верный признак: их мечи острые с обеих сторон, а наши имеют только одно лезвие…
   Тогда, может быть, гордый каган и его приближенные только посмеялись над этим предсказанием, но время доказало, что правы были мудрецы козарские, предсказывая великую славу народу славянскому.
   Прошло время. Стряхнули с себя иго козарское и поляне, и дулебы, и северяне, и радимичи, и вятичи.
   И легко стряхнули.
   Помогли им в этом норманнские ярлы Аскольд и Дир, любимцы ильменского великого князя Рюрика, уже укрепившегося среди северного союза славян и решившего дать и Днепру с его родами свою правду.
   Аскольд и Дир с дружиной были посланы на Днепр, в Киев; поручено им было великим князем присоединить северный союз к южному.
   Быстро пронесся среди приднепровских родов слух, что и к ним идут норманны.
   В то время в Киеве был злейший недруг ильменского князя Рюрика – Вадим, уже изгнанный с берегов Ильменя. Разом встрепенулся бывший старейшина при одном только известии о близком появлении тех, кого он считал своими заклятыми врагами.
   «Кто такие? Зачем? Нет ли и его с ними?» – вот вопросы, взволновавшие не успокоившуюся душу Вадима.
   Он стал приглядываться к тому, как готовятся в родах к встрече нежданных, незваных гостей. Но все было тихо кругом и спокойно. Никто в родах кротких обитателей днепровского побережья и не думал готовиться встречать пришельцев с оружием в руках.
   – Зла мы им делать не будем, – говорили повсюду, – и им не будет нужды нам зло желать.
   – Встретим с почетом и лаской, как гостей дорогих.
   – Сами им навстречу выйдем и поклон отдадим.
   – Что вы делаете? Вспомните Ильмень, – пробовал было подавать советы Вадим.
   – А что Ильмень-то?
   – Да ведь они его кровью и огнем обошли весь. Сколько людей погибло!
   Но Вадиму на это возражали:
   – Так там сами были виноваты! Ты же ведь их послов конями разметал.
   – Вот они за зло и отплатили!
   – А мы их добром встретим!
   Никакие доводы, убеждения не действовали на миролюбивых полян. Они даже на Вадима стали косо поглядывать.
   – Ушел бы от нас, – говорили ему, – а то и нам беды наделаешь…
   – А по-нашему, даже хорошо, что они сюда идут. Мы сами от них добра ждем!
   – Теснить больно стали нас ханы козарские, так у варягов нам против них помощи просить можно будет.
   – Они-то уж помогут нам! Люди ратные, в этом деле могучие, может быть, и прогонят козар.
   Вообще, на Днепре были очень довольны приходом варяжской дружины.
   Скоро и более подробные вести пришли о ней. Варягов было много, все они были прекрасно вооружены, шли в днепровский край под начальством ярлов своих Аскольда и Дира; где добром да лаской их встречали, там никому обид не делали.
   Вступив в днепровский край, Аскольд и Дир сразу же переменили свои намерения. Из Новгорода выходили они с тем, чтобы при помощи оружия присоединить его к владениям Рюрика, но чем дальше были они от Ильменя, тем все резче изменялись их замыслы.
   – У Рюрика и так земли и народу много, – говорил более энергичный Аскольд Диру, – довольно с него.
   – Братьев вон куда поближе да полегче послал, – поддерживал друга Дир, – а нам сюда идти повелел.
   – Так что же за охота нам для него стараться! Лучше постараемся для себя. Он будет конунгом ильменским, а мы станем владеть здешними землями.
   – Тесно не будет! И ему, и нам места хватит.
   Так порешили между собою друзья. Поэтому они, не надеясь особенно на силу оружия – дружина их была не велика, – старались ласками привлечь к себе расположение миролюбивых племен.
   И они не ошиблись.
   Ласка и добро оказались более сильны, чем оружие ратное.
   На Днепре все принимали их как дорогих гостей…
   Да и сами витязи старались всеми силами расположить к себе киевлян. Они были добры, ласковы, их владычество и главенство скорее были полезны, чем тягостны. Киевляне видели это.
   – Вот, ты говорил, – упрекали они Вадима, – что от них нам ничего, кроме зла, ждать не приходится, что они на нас непременно смертным боем пойдут. Ничего этого нет… и дома наши не сожжены, и кровь наша не льется.
   – Погодите, увидите сами! – скрежетал зубами от злости бывший старейшина, но против новых любимцев киевлян ничего поделать не мог.
   Ярлов принимали везде с большим почетом. Повсюду к ним обращались с одной только просьбой – избавить от козарского ига.
   – Здесь мы и останемся, – объявил Аскольд Диру, когда их ладьи подошли к Киеву, – близко отсюда и город Византия, в наших руках будет и конец великого пути.
   Дир во всем соглашался со своим другом.
   В Киеве они были приняты так же хорошо, как и в других местах приднепровского края. Здесь Аскольд и Дир решили основаться, но прежде всего они пожелали помочь киевским славянам избавиться от козарского ига.
   Счастье благоприятствовало молодым ярлам. Поход их на козар был как нельзя более удачным. Киев и поляне освободились от власти диких обитателей степей.

4. Тяжелое счастье

   Так они и остались княжить в этой стране. Счастливо зажили кроткие поляне под властью чуждых им пришельцев. Споры и раздоры в родах затихли. Для всех так же, как и на Ильмене, утвердилась единая правда. И бедный, и богатый, и знатный старейшина, и самый захудалый из родичей знали, что в Киеве есть у кого отыскать справедливость. Вот и стало всем им жить легче.
   Киев рос не по годам, а по дням.
   Со всех сторон сходился теперь в него народ, и какой народ – торговый, тот самый, благодаря которому и растут города на путях, где можно и товар сбыть, и деньгу на нем сколотить немалую.
   Так было и с Киевом. Видимо-невидимо было тут разного народу. И из Господина Великого Новгорода приходили сюда с товарами гости степенные, важные, часто являлись суровые норманны из далекой Скандинавии, а с ними неразлучно и другие разные люди приходили: видал Киев и живых, вечно веселых франков, с восторгом рассказывающих про свою Лютецию, и огромных рыжеволосых бриттов, и степенных, невозмутимых германцев. Все они являлись сюда с самыми разнообразными товарами, находя Киев удобным местом для мены, дававшим им возможность не пускаться в опасное плавание по бурному Черному морю. Являлись они с великолепными мехами и другими пушными товарами, да такими, которых, кроме как у них, здесь, в Киеве, и достать нигде возможности не было.
   Но более всего понабралось хитрых, пронырливых византийцев, которые чувствовали, что тут им всегда нажива будет, что есть возможность выбрать многое из навезенных со всех краев товаров. С ними приходили и сухощавые итальянцы, и персы, и люди из только что нарождавшегося тогда армянского царства. Изредка добирались до Киева с виду похожие на евреев (евреи, уже само собой разумеется, не оставили без своего благосклонного внимания этого благодатного края и явились сюда чуть ли не одними из первых), но черные люди, с запасами слоновой кости, золотом и драгоценными камнями. Страну свою они называли Эфиопией и говорили, что их владыки происходят от самого мудрого царя – израильского Соломона.
   Весь этот сборный люд всегда был покоен и за себя, и за свое имущество. Никого и никому не дали бы в обиду князья киевские Аскольд с Диром.
   Переменились они с того времени, как храбрые, беспечные вместе с Рюриком делали набеги то на франков, то на бриттов, то на земли приильменские. Так же отважны и храбры они были, как и прежде, только молодость ушла от них; не манил их уже шум битв, но чудный край своими красотами заставил растаять лед скандинавских сердец, они увлеклись покоем, отдались ему и жили для счастья тех людей, которые вверили в их руки свою судьбу.
   – Ласковее князей наших искать – не найдешь! – говорили в Киеве.
   – Что солнце на небе!
   – Вон на Ильмене не так! Из их же роду князь, а, рассказывают, совсем другой, забрал ильменцев в ежовые рукавицы и дохнуть не дает.
   – Так-то на Ильмене. Там так и нужно…
   – Особенно с новгородцами.
   – Верно! Таких буянов поискать еще.
   – Мы – не то: коли хорошо, так и живем мирно…
   Так говорили на Днепре.
   Но нет полного счастья на земле. Как ни счастливы были князья Аскольд и Дир, а нет-нет – да и прищемит тоской их сердце. Вспоминалась им прежняя жизнь. В тишине немой слышался отдаленный шум битв, звук воинских рогов, звон мечей, стук щитов, и среди всего этого чудился старческий, но крепкий голос, певший с восторгом:

     С войною слава неразлучна,
     Нет в мире лучше дел войны.
     Кто не был ранен – прожил скучно,
     Как осень, дни его темны…

   И в этом таинственном голосе они узнавали голос старого берсерка Рулава, в конце концов умершего под эту песнь на их же глазах. Да, в светлой Валгалле охотится теперь старый берсерк за чудным вепрем. Устав от охоты, пирует он в чертоге Одина, дивной красоты валькирии ласкают его там, а на земле скальды своими вдохновенными сагами хранят в памяти потомства его славное имя…
   А их имена никто не вспоминает. Скальд не сложит в честь их саги, ни одна мать не назовет их именами своих сыновей, они забыты, забыты навсегда…
   Они – берсерки старого Белы… Валгалла не ждет их; они сами забыли, что каждый норманн рожден для войны.
   И грустно и скучно становилось витязям, когда такие мысли приходили к ним. Скандинавская кровь давала себя чувствовать.
   – Что нам делать? – спрашивали они друг друга.
   – И дружина скучает… столько молодцов без дела…
   – Идти в поход…
   – Куда?
   – В самом деле, куда? Не на Ильмень же! Там ведь свои, там – Рюрик и Олег, с отборной дружиной. В Биармию? А где она? Найти ее трудно.
   И все чаще и чаще в такие минуты тоски по прежней привольной жизни обоим витязям приходила на память Византия…

5. Первые искорки

   Но не одни князья подумывали о ней. Было в княжеской дружине много горячих голов, помнивших свою Скандинавию и считавших, что «нет в мире лучше дел войны». Они не роптали на Аскольда и Дира за их бездействие открыто, но в разговорах между собой только и вели речь о так близкой к ним Византии.
   Всем в Киеве от наезжих гостей было известно, что в этом городе скопились богатства целого мира, что народ там труслив и изнежен, что власть слаба, а потому и манила к себе, как запретный плод, княжескую дружину эта столица.
   – Не узнать совсем наших конунгов! – говорили старые варяги. – Куда их прежняя храбрость делась?
   – Обсиделись на одном месте.
   – Так других послали бы… Есть народ.
   – Еще бы! Вот Всеслав, даром, что не норманн, а славянин храбрее льва.
   – Уйти бы от них самим.
   – Нельзя!
   – Отчего?
   – Мало нас! Что мы одни-то поделаем?
   – И славяне пойдут за нами.
   – Ну, те без князей и шагу не сделают.
   – Пожалуй, что так.
   – А следовало бы, мечи зазубрились, тетивы у луков развились.
   – Поговорить бы с Аскольдом, а нет – с Диром.
   – Так они и будут слушать!
   – А что же? Хотя они – и ярлы, а без нас ничего не значат.
   – Да, вот будет пир, так тогда…
   Так и решено было среди варягов – завести с князьями речь о набеге на Византию во время ближайшего пира.
   А он не заставил себя ждать. Оба витязя любили попировать время от времени среди своей дружины да именитых киевлян и наиболее почетных «гостей». Созывались они в княжеские гридницы, уставленные столами, усаживались за них, и начинался пир на весь мир.
   Подавали на столы целых жареных кабанов, рыбу всякую, птиц, что поставляли к княжескому двору опытные звероловы и птицеловы из окрестных лесов, а крепкий мед и вино фряжское рекой лились.
   Во время же пира выходил сперва скандинавский скальд, а за ним киевский баян вещий с гуслями, начинали они петь своими старческими голосами каждый про свою старину, и, слушая скальда, забывали князья и тоску свою и горе, переносились душой в родимую свою страну, в ее фьорды, и тоска как будто отходила от них, чтобы потом явиться с новой силой, как только в княжьем тереме замолкал шум веселого пира.
   Не забывали при этом князья и своего народа. Пока они пировали в гридницах, на теремном дворе тоже шел пир – для простого народа. Выкатывались людишкам киевским бочки; те мед-вино похваливали да славословили князей своих любимых.
   Вот и теперь на этот пир, по обычаю, созваны были норманнские дружинники, знатные киевляне и почетные гости.
   В эту пору из последних в Киеве были только гости византийские. Они явились на княжеское пиршество. Пятеро их было: Лаврентий Валлос, Анания из Мулета, Флорид Сибин и коренные византийцы: Алциад и Ульпиан.
   Каждый из них уже по несколько раз бывал на княжеских пирах, и не просто интереса ради, а дабы узнать все, что делается в княжеских гридницах.
   Так вот и теперь они первыми из приглашенных явились в княжий терем.
   Там уже все было готово к званому пиру. Кроме византийских гостей по гриднице расхаживало несколько норманнских дружинников в ожидании появления князей.
   – Ну что? – отозвав в дальний угол, спросил сурового Руара закаленный и поседевший в боях Ингелот. – Решаемся ли мы напомнить конунгам, что не дело воинов по целым годам сидеть сложа руки?
   – Да я уже поговорил тут кое с кем, и ты увидишь, как это все выйдет, – ответил Руар.
   – Самое важное начать… напомнить.
   – Это принял на себя Зигфрид.
   – Наш скальд?
   – Да, он… Уж он сумеет. Зигфрид также скучает. Охоты да пиры притупили его вдохновение. Как он может воспевать героев, когда они годами ничего не делают?
   – Так, так! Ингелот, ты слышал?
   – Слышал, – подошел к ним третий дружинник, – на Византию?
   – На Византию, на Византию… – раздались со всех сторон голоса.
   Все сразу воодушевились. Разговоры стали шумными. Лица разгорелись, глаза заискрились.
   Византийские гости, сбившиеся в одну кучку, тревожно переглянулись.
   – Это что же? – шепнул Валлосу Алциад.
   – Что? Покричат да и перестанут, – пожал тот плечами.
   – А если нет?
   – Без князей они не пойдут, а те вряд ли решатся напасть на нашего величественного Порфирогенета.
   – Кто их знает! Вдруг придет в голову что-нибудь такое этим грубым людям?
   – Говорю, что без Аскольда или Дира они не осмелятся тронуться, а в случае, если и эти с ума сойдут, то ведь мы здесь недаром.
   Громкие крики прервали этот разговор. Из внутренних покоев палат показалось торжественное княжеское шествие.
   Впереди шли слуги, расстилавшие перед князьями богатый ковер, за ними уже, окруженные самыми близкими людьми, следовали сами киевские князья Аскольд и Дир, красавцы собой, мужественные, со смелыми, открытыми лицами и ясным соколиным взглядом.
   Рядом с ними шел высокий человек совсем не скандинавского типа.
   Все варяги, пришедшие с князьями на Днепр, были без бород, с длинными, спускавшимися на грудь усами и пучком волос, закрученном на затылке. Этот же человек, напротив, имел черную окладистую бороду и длинные, падавшие на плечи волосы.
   Это был славянин Всеслав – любимец Аскольда и Дира.

6. Скальд

   Князья заняли, после поясного поклона присутствующим, главное, «высокое» место за столом. Рядом с ними, с одной стороны, уселись Всеслав, Любомир, Премысл – старейшины киевские, с другой – Руар, Ингелот, Ингвар – начальники норманнов.
   Аскольд, как старший, жестом предложил присутствующим начать пир.
   «Заходили чарочки по столам». Сперва все молчали, уписывая вкусные яства и заливая их крепким медом. Первый голод скоро был утолен. Руар, Ингелот, Ингвар, отставив от себя блюда, переглянулись между собой; потом все трое взглянули на князей.
   И Аскольд, и Дир сидели понурившись. Видно, их не влек к себе шум пиршества, тень смертной тоски легла на их лица. Они даже не говорили друг с другом и угрюмо молчали.
   – Конунги, скучно вам! – вдруг громко воскликнул Руар. – А вместе с вами и нам… Далеко мы от нашей родины, так хоть в память ее не будем изменять ее обычаям.
   – Разве вы недовольны пиром? – спросил Аскольд, поднимая голову и взглядывая на Руара.
   – Нет, на столах всего в изобилии, а разве забыл ты, что для норманна пир не в пир, если он не слышит вдохновенной песни своего скальда про дела былые?
   – Верно, прав Руар, – раздались голоса, – пусть поет скальд, пусть, и тоски тогда не останется и следа!
   – Да, пусть нам споет Зигфрид, прошу тебя, Аскольд, – заговорил и Дир. – В самом деле, это хотя бы немного напомнит нам покинутую нами родину.
   Аскольд в ответ на эти просьбы утвердительно кивнул.
   Возгласы удовольствия послышались со всех сторон.
   Аскольд, особенно в последнее время, не очень охотно слушал скальда Зигфрида и всегда отдавал преимущество славянскому певцу. Теперь же он скоро согласился на просьбы своей дружины, и Руар с Ингелотом приняли это за предзнаменование успеха в задуманном ими важном деле.
   По знаку обрадованного Дира немедленно в гридницу, к пирующим введен был седой Зигфрид – славный скандинавский скальд, не раз своей вдохновенной песнью побуждавший скандинавов на выдающиеся подвиги.
   Он вошел, высоко подняв голову. Его выцветшие от лет глаза на этот раз светились огоньком вдохновения. Таким Зигфрида давно уже не видели. Все при его появлении затихли, как бы в ожидании чего-то.
   – Привет вам, витязи, привет вам, мужи Днепра и Скандинавии! – произнес Зигфрид, останавливаясь среди гридницы, прямо против князей. – Чего желаете вы от старого певца?
   – Спой нам, Зигфрид, – сказал ему Дир.
   Скальд тихо рассмеялся.
   – Спеть, а о чем? – заговорил он. – Где я почерпну вдохновения для моей песни? Разве слышу я звон мечей, шум битв? Разве вижу я теперь, что героев ждет светлая Валгалла? Нет, нет, нет! Вместо них – трусливые бабы, да и то не норманнские, а такие – каких наши берсерки видали разве только в Исландии.
   – Молчи, старик! – гневно воскликнул Аскольд.
   – Ты прав, конунг или князь – не знаю, как теперь и называть тебя, – усмехаясь отвечал Зигфрид, – хорошо, я спою тебе. Слушайте вы, витязи норманнские!
   Он с минуту помолчал, а потом запел. Тихо сперва, но затем его старческий голос начал крепчать и, наконец, стал таким же звонким, как и голос юноши.
   О родных скалах далекой Скандинавии пел он, вспомнил фьорды, откуда по всем морям, известным и неизвестным, расходились за добычей легкие драккары смелых викингов. Пел он о славе берсерков, об их безумно-отважных походах на бриттов, саксов, франков, вспомнил об Олове Трюгвассоне и о дерзко-смелом Гастингсе, пред которым трепетала Сицилия, потом перешел к чертогам Одина – светлой Валгалле, к тем неземным наслаждениям, которые ждут там души павших в бою воинов, и вдруг, в упор глядя то на бледневшего Дира, то на красневшего Аскольда, запел с особенной силой и выражением:

     Презренен, кто для сладкой лени
     Забыл звон копий и мечей!
     Валгаллы светлой дивной сени
     Не жаждет взор его очей.
     Когда ж умрет, чертог Одина
     Пред ним хоть будет налицо,
     Не выйдут боги встретить сына
     С веселой песней на крыльцо!
     А на земле клеймо презренья
     На память жалкого падет,
     И полный всяк пренебреженья
     Его лишь трусом назовет…
     О, боги светлые! К чему же
     Ему не прялку дали – меч?
     Что толку в трусе подлом – муже,
     Забывшем шум и славу сеч…

   – О, замолчи, молю тебя, замолчи, Зигфрид! – прервал скальда, вскакивая с своего места, Аскольд. – Ты разрываешь мою душу на части.
   Он смолк, а вместе с ним смолкла и вся гридница. Все, затаив дыхание, ждали, что произойдет дальше.
   – Почему я должен молчать, витязь? – гордо спросил его Зигфрид. – И с каких это пор норманны прерывают песнь своего скальда, заставляют его умолкнуть, когда светлый Бальдр вдохновил его?
   – Я знаю, что ты хочешь сказать… ведь мне все понятно, – лепетал растерявшийся ярл. – Все, все, все здесь против меня, вы не хотите покойной жизни, вы стремитесь к ненужному грабежу.
   – Подожди, конунг, – загремел теперь Руар, – как ты пред лицом своих дружинников можешь говорить о грабеже? Нет об этом и помину. Не к наживе мы стремимся, а к светлой Валгалле, к тому, чтобы в потомстве не были покрыты позором наши имена. Об этом и пел Зигфрид, наш скальд. Да разве за тем мы подняли вас обоих на щит, избрали своими вождями, чтобы мечи наши ржавели, секиры притуплялись, а щиты покрывала плесень? Нет, нам таких конунгов не нужно.
   – Но чего же вы хотите от нас? – воскликнул Дир, видя, что его друг не в состоянии от гнева и стыда выговорить даже слово. – Чего?
   – Чтобы вы вели нас!
   – Куда?
   – На Византию.
   – На Византию, на Византию, все пойдем! – загремели по всей гриднице голоса. – Вы должны вести нас! Иначе мы прогоним вас!
   Жажда новых волнений охватила в этот миг всех – и норманнов и славян. Они, пожалуй, и сами не отдавали себе отчета, зачем им нужен этот набег на Византию. И здесь, в Киеве, у них всего было с избытком. Просто молодцам захотелось поразгуляться, потешить себя на просторе, а что из этого могло выйти, об этом они и не думали вовсе.
   – Слышишь? – шепнул Ульпиан Валлосу.
   – Да, но мы не допустим этого, – ответил тот.
   – Это будет трудно.
   – Но не неисполнимо. Как бы они ни храбрились, а без Аскольда и Дира ни в какой поход они не пойдут. Но послушаем, что скажет князь.
   Аскольд и Дир сделали знак, из которого можно было понять, что они желают говорить.
   – Знаем мы ваши желания, друзья, – несколько дрожащим от волнения голосом начал Аскольд, – и готовы исполнить вашу просьбу.
   Клики восторга огласили гридницу.
   – Только дайте нам обдумать все, – продолжал князь, – и тогда, клянусь Одином и Перуном, мы исполним вашу просьбу. А теперь прощайте… Не на радость для нас устроился этот пир.
   Поклонившись дружине, ярлы поспешили уйти из гридницы.

7. Всеслав

   Тотчас же по уходе Аскольда и Дира гридница быстро начала пустеть. Первыми поспешили уйти византийские «гости». Все, что они здесь слышали, было для них так неожиданно и ужасно, так поразило, что они испугались и за себя, и за свою родину.
   За ними удалились часть норманнской дружины и киевляне.
   В гриднице остались только Руар, Ингелот, Ингвар, Зигфрид и славянин Всеслав. Все они в княжьих покоях были своими людьми, а потому и не особенно спешили уходить.
   – Честь тебе великая, скальд, если ты разбудил уснувшие сердца наших ярлов, – говорил Руар, пожимая руку Зигфриду.
   – Мною руководил светлый Бальдр, ему честь и хвала! – с улыбкой отвечал тот.
   – Но все-таки твоими устами говорил Бальдр.
   – Долг скальда было сделать, что сделано мною. Но не будем говорить об этом! Итак, ваше желание исполнено, витязи?
   – И мое также! – вдруг вмешался Всеслав.
   – И твое, славянин? – с удивлением воскликнул Зигфрид.
   – И мое!
   – Но это не похоже на ваши кроткие нравы.
   – Может быть, но не забывайте, что я – славянин только по рождению… Лучшие годы моей жизни я провел между вами, в вашей стране, там я оставил все славянское и вернулся на родину истым варягом.
   – Это мы знаем, ты всегда был храбрецом даже между нами.
   – Благодарю. Византию же я ненавижу, ненавижу всеми силами своей души и, если только боги будут ко мне милостивы, в крови ее детей я утолю свою ненависть. О, скорей бы в поход! Как потешился бы тогда!
   – Ты, Всеслав? Ты ненавидишь Византию? За что? – раздался позади них грустный голос.
   Все разговаривавшие быстро обернулись на него.
   Там стоял незаметно вошедший Дир.
   – Скажи же, Всеслав, за что ты ненавидишь Византию? – повторил он свой вопрос.
   – За что? Ты хочешь знать, князь? Так вот за что: она отняла у меня отца, мать, жену, дочь, сестру…
   – Как так? Когда? – поспешил спросить любопытный Ингелот. В ответ на это Всеслав рассказал грустную историю своей жизни.
   Со слезами на глазах поведал он про отца своего Улеба, про мать, рассказал о том, как их разлучили и увезли в Византию…
   – Кто знает, – закончил он, – может быть, они еще живы, а если живы, то тем более я жажду пойти в Византию и отыскать их.
   – Но Византия велика.
   – Все равно, я найду их, хотя бы мне пришлось пройти ее от края до края. О, князь, – вдруг переменил тон Всеслав, – умоляю тебя, уговори Аскольда повести нас. Клянусь Перуном, я соберу видимо-невидимо славян, и они все пойдут за вами.
   Дир молчал. Он не знал, что отвечать своему любимцу.
   – Что же ты молчишь, князь? – повысил тот голос. – Или тебя не трогают горе и печаль твоих соратников?
   – Оставь, Всеслав, – промолвил Дир, – ведь ты знаешь, мы оба любим тебя.
   – Что мне в вашей любви! Помните, я – сын славного и до сих пор среди приднепровских родов старейшины Улеба, я сам пойду на Византию, если вы будете сидеть сложа руки. Ведь не для этого не только норманны, но и мы – славяне, избрали вас своими князьями… Эх, если бы был между нами Рюрик!
   Дир нахмурился.
   – Тогда что же было бы? – промолвил он.
   – Быстрым соколом полетел бы он по берегу, крикнул бы клич, и поняли бы все, что не баба заспанная, а князь у них!
   – Молчи, несчастный! – крикнул ярл, хватаясь за меч.
   – Зачем молчать? Я говорю, что следует! А ты напрасно за меч хватаешься… Он у тебя в руках прялки не стоит.
   – Где твой сын? – переменил тон Дир.
   – Сын? Уж не заложником ли ты хочешь его взять? Так мой сын парит теперь, что орел по поднебесью. А где он, спроси у него.
   – Слушайте, – раздался могучий голос Аскольда. – Вы все здесь говорите о походе на Византию, но что нам принесет этот поход?
   – Потешимся!
   – Только? А сколько из нас не вернется – ведь не шутки с нами будут шутить!
   – Валгалла ждет храбрых.
   – Это так, но что мы выиграем, зачем нам Византия?
   – Олег бы так не рассуждал, – послышался густой голос Руара.
   – То Олег. Нам доверился весь этот край, мы должны оберегать его, а не гнаться за неизвестным.
   – Но ты – конунг наш.
   – Хорошо, что же из этого?
   – Ты должен вести нас к славе.
   – Вы хотите Византии?
   – Да!
   – Будь по-вашему…
   Едва он вымолвил эти слова, как все кинулись целовать его, и стены княжеских покоев до утра тряслись от громких криков:
   – На Византию, на Византию!

8. Божья кара

   Неудавшееся ристалище долго еще вызывало волнение в Константинополе. Михаил должен был раздать из своих хранилищ большие запасы масла и хлеба, чтобы хотя несколько успокоить волновавшуюся чернь. Голубые упрямились, они требовали, чтобы император исполнил свое обещание и возвратил им их вождя Анастаса, но как он мог это сделать, когда и Анастас и Зоя скрылись неизвестно куда. Только Василий Македонянин, которого и Голубые знали за искреннего друга Анастаса, да быстрая казнь Никифора успокоили их, и они дали обещание выступить на первом же ристалище под предводительством нового вождя. Изок и Ирина жили у Василия, который приобретал все более и более влияния на Порфирогенета, так как болезнь по-прежнему приковывала дядю императора Вардаса к ложу. Македонянин умело пользовался своим влиянием. Нередко видели его на форуме среди народной толпы. Он прислушивался к ее говору, старался узнать ее нужды и вместе с тем очень часто поражал потом народ разумными распоряжениями, как раз соответствующими его желаниям.
   Так шло время. Об Анастасе и Зое почти все уже забыли в Константинополе.
   В один вечер, когда спал зной дня, Василий в платье простого византийца отправился на форум, желая узнать, чем занята чернь Константинополя.
   Когда он пришел туда, то около колонны Константина сразу заметил толпу народа. Василий протиснулся через нее в первые ряды и увидел сидевшего у подножия колонны старика, с жаром рассказывающего что-то своим слушателям.
   Старик этот, по имени Сила, был ходячей летописью Византии. Он был так стар, что даже позабыл год своего рождения, но прекрасно помнил все, что касалось родного его города.
   – Велик и славен город Константинополь, – говорил он, когда македонянин пробрался к нему, – сам Господь, Единый Вершитель судеб, хранит его.
   Старик вдруг замолчал.
   Внимание слушателей напряжено было до последней степени. Все старались стать повыше, приподнимали головы и пристально смотрели на рассказчика.
   А тот сидел, понурив голову, углубленный в себя, в свои мысли.
   Вдруг он весь выпрямился и, как бы проснувшись от тяжелого сна, огляделся вокруг своими мутными, потерявшими всякий блеск, глазами и заговорил.
   Голос его сперва был глух и подавлен.
   Его слова едва можно было разобрать, но, чем дальше шла речь, тем более и более крепчал этот старческий голос, ободряюще действуя на собравшихся.
   – Да, сам Господь хранит Новый Рим, – говорил рассказчик, – вот, слушайте, что расскажу я вам о временах, от вас отдаленных, но вместе с тем и близких. Язычество, иконоборство сильно еще было в народе. Великий Константин умер, его слабые сыновья не смели поддержать его святое дело, а отступник Юлиан встал на защиту язычества, но Галилеянин победил его, и Юлиан пал на поле битвы, признав его. Крест восторжествовал, и народ стал считать себя под его защитою. Но нравы народа развратились, и при восторжествовавшей вере во Христа Новый Рим стал по духу равен старому Риму, и вот всемогущий Господь, чтобы возвратить заблудший народ на путь спасения, послал ему кару…
   Страшную, ужасную кару.
   Развилась в Византии болезнь, неведомая, ужасная болезнь, истребившая почти весь род человеческий. Стало в Византии твориться нечто ужасное. Народ умирал, и в каждом доме был покойник. Неокрепшие в вере Христовой умы приписывали происхождение этой болезни некоторой тайной причине, исходящей с неба. Болезнь эта страшная не ограничивалась ни местом, ни каким-либо одним народом, ни временем года, она пронеслась по всему миру, жестоко поражая самые различные народности, не разбирая ни пола, ни возраста. Ничто не останавливало ее. Одних она поражала летом, других – зимою или в другие времена года.
   Она началась в Египте, в Пелузе, откуда направилась по двум дорогам – с одной стороны, к Александрии и остальному Египту, с другой – в Палестину. После этого она охватила всю землю, продвигаясь через правильные промежутки времени и места. Казалось, точно кто управляет ею. То она останавливалась на определенное ею самой число дней, то двигалась дальше по всем направлениям до самых границ мира, точно боясь не пропустить на своем пути каких-либо из отдаленнейших уголков земли. Не было того острова, той долины, той горной вершины, которых бы она не посетила, раз там были люди. Если через какое-либо место она проходила, не тронув его, то через некоторое время она к нему возвращалась, щадя уже на этот раз соседние поселения, которые раньше были ею опустошены, и уже отсюда она не уходила до тех пор, пока не получала своей дани – жертв, соответственно тому, что ею было получено в других соседних местностях. Она всегда начинала свою деятельность от морских берегов и оттуда двигалась в глубь материка.
   Весною 543 года она появилась в Византии.
   Сила передохнул и потом продолжал свой рассказ:
   – Вот как она здесь появилась: многие стали видеть духов, принявших человеческий вид, при этом таким больным казалось, что это духи, около них стоящие, наносили им удары. Такие видения и были признаками начавшейся болезни. Мучимые видениями несчастные призывали всех святых и прибегали ко всякого рода очистительным жертвам. Но ничто не помогало, ибо большинство отдавало Богу душу в самих храмах, куда приходили для молитв. Не мало было и таких, которые запирались в своих комнатах, не отвечали на зов друзей, и, несмотря на все уговоры, которые пускались в ход, несчастные притворялись ничего не слышащими, боясь, что с ними говорят привидения.
   Некоторым мерещились призраки только во сне, они слышали голоса, произносившие их имена в числе имен, присужденных к смерти. Большинство же, впрочем, ни во время сна, ни при бодрствовании не получали этих прискорбных предзнаменований. Лихорадка их захватывала внезапно: одних – в тот момент, когда они просыпались, других – во время прогулки, многих – среди обычных занятий. Тело их изменялось в цвете, но никакого признака воспаления нельзя было заметить. С утра до вечера лихорадка была так легка, что предчувствовать какую-либо опасность не мог ни сам больной, ни врач, навещавший его. Никто из заболевших не казался находящимся в смертельной опасности. Но уже вскоре у одних – на другой же день, у других – через несколько дней – можно было заметить появление нарывов не только в нижней части тела, но и под мышками, а иногда даже за ушами, и припадки этой страшной, ниспосланной небесами болезни выражались почти одинаково у всех больных.
   Одни из заболевших были погружены в глубокое беспамятство, другие в припадках бурного гнева становились ужасны.
   Первые имели вид людей, потерявших всякое понимание окружающего. Если около них был кто-либо и мог о них заботиться, то они принимали время от времени пищу. Если их покидали, они умирали от истощения. Вторые, охваченные бредом, лишившись сна, преследуемые все время различными видениями, везде видели перед собою каких-то людей, покушающихся на их жизнь, и старались бежать, издавая страшные крики. Ухаживавшие за такими больными были в самом тяжком положении и вызывали не меньшую жалость, чем сами больные. И не потому, что они подвергались опасности вследствие такой близости к больным, так как ни врачи, ни кто-либо другой не заболевали от прикосновения. Даже те, которые обмывали и одевали покойников, оставались, помимо всякого ожидания, здоровыми и невредимыми во время исполнения своих ужасных обязанностей.
   Многие из них, пораженные болезнью в другое время и притом без видимой причины, быстро умирали. Поэтому прислугу заболевших жалели только в силу невероятных трудов, которые выпадали на ее долю. Занятые почти все время подниманием людей, катавшихся по полу, они должны были то и дело останавливать и удерживать тех из охваченных бредом больных, которые норовили выброситься из окон на улицу.
   Некоторые, увидев воду, бежали по направлению к ней, но не для того, чтобы утолить жажду (так как были такие, которые бросались в море), а просто потому, что лишились рассудка. С этими приходилось выдерживать упорную борьбу, чтобы заставить их принять пищу, которую они принимать не хотели. Были и такие больные, которые из-за отсутствия ухода умирали с голоду и от всяких других причин прямо на улицах.
   Византия переживала ужасную пору…
   Будто сам Господь отвернулся от нее в этот год, и чем дальше шло время, тем все более и более усиливалось бедствие.

9. Первый гром

   Все слушали старика, затаив дыхание, и одобрительно покачивали головой, ожидая, что он будет говорить далее.
   – И никто не знал причин этого недуга, – продолжал старец. – Так как никто ничего не понимал в этой странной болезни, то некоторые врачи, предполагая, что тайным источником ее служат опухоли, стали вскрывать трупы. Рассечение опухолей обнаружило глубокие язвы, злокачественность которых вызывала смерть, или немедленную, или же через несколько дней. Было немало и таких больных, у которых все тело покрывалось черными пятнами величиною с чечевичное зерно. Такие несчастные не выживали даже и одного дня и умирали в одночасье. У некоторых вдруг появлялась кровавая рвота, во время которой они и умирали. Беременные женщины, пораженные болезнью, неизбежно были обречены на гибель. У одних являлся выкидыш, и они погибали в это время, другие умирали во время родов вместе с новорожденным младенцем. Рассказывают, что только три женщины остались при подобных условиях в живых, и только у одной новорожденный остался жив, несмотря на то, что позднее сама мать погибла. И вот такая-то страшная болезнь в течение трех месяцев свирепствовала с необыкновенным ожесточением.
   Вначале число смертных случаев мало превышало обыкновенное число смертей в городе. Но по мере того как болезнь шла вперед, число умиравших возрастало с каждым днем, достигнув сначала пяти, а потом и десяти тысяч в день.
   Каждая семья погребала своих умерших. Гробов не хватало, и потому их забирали силою. Вскоре при общей растерянности возникли беспорядки. Прислуга лишалась хозяев, самые могущественные граждане оставались без прислуги или потому, что она заболевала, или потому, что ее удаляли. Огромное количество домов совершенно пустело, и трупы оставались в течение многих дней не погребенными, так как для этого не хватало рабочих рук.
   Горячо сочувствуя такому общему горю, император Феодосий дал своему полководцу Феодору войска, отпустил ему денег и поручил заботу о больных и умирающих. На него были возложены обязанности референдария, как говорят латиняне, то есть он должен был докладывать государю обо всех нуждах. Было постановлено, чтобы в тех домах, которые еще не опустели, лица, оставшиеся в живых, предавали земле тела своих умерших соседей. Благодаря великодушию императора и его денежному пособию, Феодор приступил к погребению тел умерших жителей из бедноты. Когда все могилы прежних кладбищ были переполнены телами и смерть опустошила ряды рабочих, предававших тела земле и копавших могилы, новые могильщики, измученные все большим и большим количеством умиравших, вздумали взбираться на башни, выстроенные на городской стене, снимать с них крыши и бросать туда тела умерших. Когда все эти башни были наполнены трупами, их снова закрывали крышей. Но заразительные испарения, выделяющиеся от гниющих тел, в особенности когда дул ветер по направлению к городу, делались с каждым днем все невыносимее. Похоронные обряды и правила были оставлены. Покойников везли без всяких провожатых, без напутственных молитв и песнопений, ограничивались тем, что их клали на берег моря.
   И когда их накапливалось много, то они переносились в барку, которую и выпускали на произвол судьбы в открытое море.
   Граждане, поняв эту невидимую кару небес за их нечестие, забыли о взаимной ненависти, чтобы принимать посильное участие в общем горе, и помогали друг другу в предании мертвых тел земле.
   Но это еще не все. Люди, предававшиеся до сих пор разным порокам и страстям, вдруг оставили свою порочную жизнь и обратились со всей горячностью к религии. И не потому, что они были просвещены и почувствовали угрызения совести или в их душах вдруг зародилась любовь к добру, нет, эти несчастные, привыкшие к пороку, благодаря своей извращенной природе не могли так измениться. Они только были напуганы, видя постигшее всех несчастие, и, считая, что смерть висит над их головами, тем не менее почувствовали необходимость изменить образ жизни. Но как только они освободились от чувства страха и сочли себя вне опасности, из-за ослабления болезни, так сейчас же предались снова своим преступным страстям и даже превзошли самих себя в своих дурных и гнустных деяниях.
   В течение всего времени большая часть Византии почти совершенно опустела. Все здоровые оставались дома, заботясь о своих больных или оплакивая умерших. Если кто-либо и попадался на улице, так это были носильщики покойников. Торговля совершенно зачахла. Ремесленники прекратили свои занятия, неоконченная работа валилась у них из рук. С величайшим трудом можно было получить кусок хлеба или какую-либо другую пищу, да и то лишь в самых ничтожных количествах. Понятно, что из-за этого некоторые больные умирали голодной смертью. Даже сам император не избежал этой болезни, но Господь пощадил его. Все жители нашего царственного города превратились в нищих и сидели в своих домах, не смея выйти из них. И если Византия пережила эту кару, то чего бояться ей еще?
   – Постой, старик, – раздался вдруг из толпы мужественный голос, – была чума и прошла, теперь вам, византийцам, следует бояться другого бича, пожалуй, не менее ужасного…
   Все обернулись к говорившему.
   Это был мореход, с суровым, загоревшим лицом.
   – Что ты хочешь сказать? – раздалось в толпе.
   – А то, что грозит здесь новый бич. Я только что вернулся из славянских земель, с Днепра, и знайте, в Киеве варяго-россы, осевшие там, готовят на вас набег.
   Если бы гром ударил среди безоблачного дня, никто на форуме не был бы так испуган, как в эту минуту…

10. Правитель и мореход

   Василий сразу понял, какое впечатление произвели на толпу эти слова. Как бы то ни было, а если этот моряк говорил так, стало быть, он имел к тому основания. Нужно было так или иначе выспросить его, разузнать, что он знает и что затевается там, на берегах Днепра, у этих проклятых варяго-россов. Кто их знает, что они там еще замыслили… До сих пор было все спокойно, никаких поводов к набегу не было. Да разве эти варвары будут приискивать поводы? И другие, им подобные, нападали на пределы Византии потому только, что дома им спокойно не сиделось.
   Но вопросы подождут. Пока же нужно было несколько сгладить удручающее впечатление, произведенное на толпу замечанием морехода.
   Василий подошел к нему и, положив ему руку на плечо, с обычной своей лаской в голосе спросил:
   – Друг, откуда ты? И почему знаешь, что нам грозит беда?
   Мореход сперва встрепенулся, откинулся назад, но потом, сообразив по тону голоса, что этот незнакомый ему человек обращается к нему не со злом, быстро оправился и ответил:
   – Знаю! Я недавно оттуда.
   – С Днепра?
   – Да!
   – И что же?
   – Там одновременно взбесились и норманны и славяне. Они требуют от своих князей, чтобы те вели их на Византию.
   – И что же Аскольд и Дир?
   – Ты их знаешь?
   – Да, они всегда были друзьями Византии. Что же они?
   – Разве они одни могут что поделать, когда все теперь в Киеве кричат только одно: «На Византию, на Византию!»
   – Так думаешь, это серьезно?
   – А это – как кто думает… Опасность известная – не опасность: к ней можно приготовиться, а если пренебречь ею и она нагрянет нежданно, каждый должен плакаться потом только на самого себя.
   – Ты – философ! Как твое имя?
   – А на что оно тебе?
   – Я люблю беседовать с умными людьми.
   – Когда так, ты можешь узнать, что меня зовут Андреем из Крита.
   – Вот и хорошо, Андрей! Не пойдешь ли со мной? Я угощу тебя вином.
   – Отчего же! Я свободен…
   – Так идем! А вам, народ византийский, нечего пугаться. Идите спокойно домой. Бог милостив, и не такие виды мы видали.
   – Это – правда! – раздались в толпе отдельные восклицания.
   Настроение толпы переменилось.
   Василий Македонянин, угадав это, поспешил воспользоваться впечатлением, произведенным его словами, и увел моряка от этих возбужденных людей, которых каждое его лишнее слово опять могло воспламенить, напугать, завести бог знает куда.
   – Вот что, Андрей, – начал Василий, когда они отошли на порядочное расстояние от форума. – Не знаком ли ты еще с кем-нибудь, кто бы знал большие, чем ты, подробности?
   – Как же! Есть и такие. Только вряд ли они с тобой будут говорить!
   – А что?
   – Да ведь ты – простолюдин.
   Василий улыбнулся:
   – А что же у тебя за знатные люди такие?
   – Хотя бы вот мой хозяин.
   – Его имя?
   – Валлос!
   – А, знаю! Он – купец.
   – Он, он!
   – Так что же ему известно?
   – Все!
   – Ну уж и все?
   – Верно! Он был на пиру у этих киевских князей, когда взбесились их варяги.
   – Это – дело! Но отчего же твой хозяин не явился сразу рассказать, что он видел на Днепре?
   – Когда ему! Он спешит поскорее распродать свои товары, а то потом, когда узнают, что готовится набег варваров, еще покупать не будут.
   Македонянина всего передернуло при этих словах моряка.
   «Вот они, византийцы, – невольно подумал он, – нажива у них прежде всего. Отечество, может быть, в опасности, а они думают только о том, чтобы набить свои карманы! Жалкие, несчастные люди! Горе тебе, такой народ! Горе тебе, великий город! О, если бы только мне удалось!»
   И он внутренне весь задрожал от овладевшей им на миг мысли…
   О, в этих мыслях, которые Василий боялся пока даже открыть себе, он видел себя другим, совсем другим!
   Все чаще и чаще начинал он думать, что императорская корона гораздо более идет к его голове, чем к голове Михаила, этого опустившегося, слабого и жалкого пьяницы.
   Андрей, не замечая задумчивости своего спутника, продолжал болтать. Василий плохо слышал, что он говорил. Как раз в это время он заметил шедший им навстречу отряд императорской гвардии.
   – Так вот что, Андрей, – заговорил он снова, – ты сказал, что твой хозяин Валлос занят теперь? Так не возьмешься ли ты сходить к нему и сказать, чтобы он бросил все и поспешил во дворец к императору?
   – Во дворец к императору?
   – Да, скажи, что его немедленно требует к себе Василий по прозвищу Македонянин…
   – Кто же ты сам?
   – Не все ли тебе равно! Да, вот, чтобы тебе одному не было скучно идти, я дам тебе провожатых…
   В это время проходивший мимо отряд гвардейцев поравнялся с ними.
   – Именем императора! – воскликнул спутник морехода, заступая им дорогу.
   Начальник отряда немедленно узнал Василия и почтительно склонился перед ним.
   – Вот, видите этого человека? – указывая на Андрея, громко заговорил македонянин. – Идите за ним и приведите купца Валлоса, которого он вам покажет, ко мне.
   – Исполню по твоему повелению, владыка, – снова низко наклоняя голову, ответил солдат.
   Андрей изумленно глядел то на солдат, то на своего спутника.
   – Да, кто же ты, наконец?! – едва придя в себя от изумления, воскликнул он. Василий улыбнулся опять.
   – Иди, мой друг, и ничего не бойся! Напротив того, обещаю тебе, что за твое сообщение ты получишь еще награду.
   – За что?
   – За твое сообщение. Иди же, иди! Вы отвечаете мне за него.
   Солдаты, окружив тесным кольцом морехода, поспешно ушли.
   Изумленный и перепуганный моряк, конечно, и не думал о сопротивлении.
   «А что – этот набег? – думал, направляясь ко дворцу, Василий. – Михаил слаб и беспомощен… может быть, это будет для меня предпоследней ступенью к его трону. Вардас скоро умрет, и тогда Порфирогенет останется один. Бывали примеры. Управда был конюхом, а стал Юстинианом, да еще Великим, отчего бы и мне не взять с него пример? Только вот Михаил заметно стал охладевать к Ингерине, он не так уже нежен с нею. Нельзя ли и это повернуть на свою сторону?»
   Такие мысли занимали македонянина всю остальную дорогу.
   Когда он подошел к преддверию дворца, то вдруг улыбнулся, но потом лицо его приняло снова холодное, бесстрастное выражение.

11. В предвидении грозы

   Возвратившись во дворец, Василий немедленно прошел на половину дяди императора, Вардаса, недавно еще полного владыки великолепный Византии и всех покорных ей стран.
   Но болезнь не боялась того, кто был для Византии большей грозой, чем ее новый «Нерон» – Михаил Порфирогенет.
   Она приковала теперь старика к постели, терзала его, лишая всех сил физических, умственные же силы были в Вардасе свежи.
   Больной правитель от души обрадовался приходу Василия.
   В ловком, умном македонянине Вардас видел именно такого человека, какой необходим был для негласной опеки над не выходившим из нетрезвого состояния Михаилом. Вместе с тем старик был вполне уверен, что Василий не возьмет власть целиком в свои руки, пока будет жив он, и, стало быть, Вардас до своего смертного конца останется тем же, кем и был большую часть своей жизни, то есть ничем не ограниченным владыкой Византии.
   Сверх всего этого Василий нравился Вардасу и по своим личным качествам. Детство и ранняя юность, проведенные на воле, в родных горах Македонии, наложили на него неизгладимую печать. Он не был так лукав, коварен, льстив и труслив, как другие приближенные Порфирогенета. В его речах и суждениях высказывался редкий природный ум; меткие замечания его вызывали восторг в старом политике, и он начинал от души желать, чтобы после него власть перешла в руки этого македонянина.
   При виде Василия лицо больного озарилось довольной улыбкой.
   – Будь здоров, могущественнейший! – приветствовал его вошедший.
   – Это ты, Василий? Какое же здоровье? Смерть уже витает надо мной… Что скажешь?
   – Есть вести, и даже много вестей, но не скажу, чтобы они были отрадные.
   – Ты меня пугаешь… Что?
   – Пока я ничего не могу сказать точно, но скажи, могущественный, как ты прикажешь поступить, если Византии будет грозить нападение варваров?
   – Каких? Опять аллоны? Болгары?
   – Ты знаешь, мудрейший, от них не осталось и следа.
   – Тогда – кто же?
   – За морем, в Скифии, поселились норманны, их называют варяго-россами…
   На лице Вардаса отразилось волнение.
   – Они! Вот чего я боялся более всего!
   – Так ты уже имел их в виду?
   – Как же! Я давно боялся и ждал их. Это – такая гроза, которую трудно избыть даже Византии, перенесшей немало невзгод. Что перед ними аллоны, венгры, болгары, персы? Они – ничто!
   – Почему же?
   – Вот почему… Веришь ли ты мне, Василий? Я готов вести с тобой речь. Что такое наши враги? Да это все – народы, изведавшие сперва меч римлян, а потом и те наслаждения, которые давал Рим. Они сильны, свободны, могущественны, но в жилах каждого из них уже течет яд Рима… яд наслаждения жизнью. Они видели разврат римской жизни, и его прелесть для них кажется привлекательною. В этом их разложение. Они ничтожны, потому что корень их подточен Римом. Если бы франки или аллеманы тронулись на нас, я бы смеялся… они бы мне жалки были… но теперь я дрожу.
   – Но почему же? – переспросил Василий.
   – Потому что, имея в своей главе жалкую кучку чужеземных храбрецов, на нас поднимаются славяне. Ты знаешь этот народ? Нет? Так я скажу тебе про него. Это – народ-богатырь. Исчезнем мы с лица земли, стерты будем первым встречным, но этот дивный народ, эти русские – так они называют теперь себя, – будут жить вовек. Это – девственный народ. Он не знает ни лжи, ни обмана. И врагу, и другу он смело глядит в глаза. Никто не посмеет его ни в чем упрекнуть. Наше счастье, что у него до сих пор не было единого вождя; но явился теперь вождь – и дрожит Византия, и так же будет перед ним дрожать и весь мир, потому что великие душевные силы хранятся в нем… Я могу только удивляться, как эти витязи до сих пор не обращали на нас внимания.
   Вардас замолчал, как бы подавленный тяжестью этого, так неожиданно полученного, известия.
   Молчал и Василий.
   Ему Византия не была так близка и родна, как больному правителю, но все-таки он стоял столь близко к кормилу правления этого великолепного судна, что начинал смотреть на него, как на свое собственное достояние, и теперь страшился близкой грозной опасности, страшился, как бы надвигающаяся гроза не лишила его этого достояния.
   – Откуда же они явились, эти славяне, мудрейший? – спросил он наконец Вардаса, несколько собравшегося с мыслями. – И отчего Рим не обратил на них внимания? Разве трудно было покорить их?
   – Не только трудно, но даже невозможно.
   – Почему же?
   – Я уже сказал тебе, судьба за них.
   – Но Рим спорил с судьбой…
   – И пал в этом споре.
   – Да, ты прав, но в своем падении он увлек и тех, кто был подчинен ему; ты сам же сказал, что он обессилил все народы, которые попадали под его власть.
   – Прежде всего он в гордости своей не обратил на славян внимания, он не предусмотрел того, что разрозненные племена могут соединиться в один могучий народ, пред которым задрожат его же твердыни. И вот это теперь случилось.
   – Но что же делать?
   – Я не знаю, я ничего не знаю пока, – с горем и отчаянием в голосе прошептал Вардас, – ум мой от недуга и тяжести лет ослабевает. Он потерял свою прежнюю остроту, и вот я теряюсь перед этой новой грозой.
   Вардас чуть не плакал в порыве душившего его волнения.
   – А где Зоя? – вдруг вспомнил он. – Отчего ее не видно?
   – Она скрылась.
   – Как? Она?
   – Да, где она и эпарх Анастас – не известно никому.
   – Но что заставило ее решиться на такой поступок? Кажется, она не имела причины жаловаться на Византию!
   Василий поспешил рассказать Вардасу все, что он успел узнать о Зое и причинах ее побега.
   Больной правитель слушал его с большим вниманием.
   – Вот, ты и теперь не видишь, что судьба против Византии? – спросил он.
   – Но откуда ты это можешь заключить, мудрейший?
   – А Зоя?
   – Что же может быть страшного в этой женщине? Что плохого она может сделать для Византии?
   – Очень много, если они попадут на Днепр. Ты не знаешь всей ее истории, как знаю я. Она – дочь бывшего старейшины на Приднепровье, отца ее помнят, память его чтут, и ради него славяне пойдут за дочерью, куда бы она их ни повела. Понимаешь ты это? Я старался приручить Зою, я рассчитывал, что она полюбит Византию, и думал, что мне удалось это. В самом деле, Зоя на моих глазах из дикарки превратилась в матрону, уму которой могли бы позавидовать наши женщины. Поступая так, я рассчитывал, что, когда придет время, Зоя отблагодарит Византию за все заботы, но вот теперь это время пришло, а Зои нет, и где она – неизвестно. Если на Днепре, то тучи видятся мне еще более грозовыми.
   – Но мне кажется, Зоя не совсем опасна для нас!
   – Что заставляет тебя так думать?
   – С ней Анастас. Я не могу помыслить, чтобы он допустил причинить какой-нибудь ущерб Византии.
   – Я забыл об Анастасе… Пожалуй, ты и прав. Анастас любит Византию и, в самом деле, сумеет удержать Зою. Да, но мы говорим, а все-таки не знаем, что угрожает нам. Ты говоришь, что распорядился даже привести купцов?
   – Да, мудрейший, они здесь.
   – Пойди и поговори с купцами, принесшими известие, а после мы решим, как предотвратить гнев Божий от нашей родины.

12. Допрос

   Василий поспешил уйти от больного Вардаса к ожидавшим его купцам. Теперь это был уже не тот скромный, приветливый, простой в обхождении человек, который так дружески беседовал на форуме с подгулявшим мореходом Андреем; нет, это был гордый, бесстрастный правитель, правая рука императора, привыкший к беспрекословному повиновению и раболепству всех тех, кто только приближался к нему.
   В этом человеке были задатки гениального администратора. Он всегда и во всем умел держать себя сообразно обстоятельствам. Когда нужно, он был ласков, приветлив, обходителен, но когда ситуация менялась, становился необыкновенно высокомерен, горд и умел как нельзя лучше показать это.
   Казалось, сама судьба готовила его к высотам власти и вела своими неисповедимыми путями, извлекая из ничтожества.
   Перед купцами явился совсем другой человек. Он и глядел теперь как-то по-другому – поверх голов ожидавших его купцов, куда-то в даль, как будто считал этих раболепно склонившихся перед ним людей, выказавших себя такими гнусными себялюбцами, недостойными одного его взгляда.
   А те, дрожащие в страхе за свои головы, пали на колени, лишь только Василий появился перед ними в этом роскошном покое во всем своем блеске.
   – Встаньте и слушайте! – внушительно и медленно заговорил македонянин. – Который здесь Лаврентий Валлос?
   – Прости, несравненный, это – я! – выступил немного вперед купец, тот самый, который в Киеве относился с таким презрением к страшной опасности, грозившей его родине со стороны варяго-россов.
   – Ты?
   Василий Македонянин устремил на него свой долгий, испытующий взгляд.
   – Ты достоин смерти, – наконец, после молчания, вымолвил он.
   – Прости, прости! – залепетал тот. – В чем повинен я?
   Купец был несказанно жалок. Он и в самом деле не мог понять, чем провинился, за что его схватили и привели сюда.
   Василий недолго оставлял его в недоумении.
   – Грошовые собственные выгоды ты предпочел интересам Византии, твоей родины. Император знает все. Он разгневан. Разве мог он думать, что среди византийцев найдутся такие негодяи? Вы сейчас же будете казнены. Эй, стража!
   Македонянин энергично захлопал в ладоши, призывая стражу.
   В дверях покоев сейчас же появилось несколько варягов, уже обнаживших мечи и готовых на все, по первому приказанию властелина.
   Среди купцов началось паническое смятение. Они застонали, заголосили, обвиняя друг друга, кинулись перед наперсником императора на колени, умоляя о пощаде.
   Тот дал им время выговориться и только тогда заговорил сам.
   – Хорошо, – произнес он, – может быть, мне и удастся уговорить великого Порфирогенета, но вы должны исправить свою вину…
   – Мы сделаем все, все, уверяем тебя, все что только можем!
   – Не сомневаюсь. А иначе смерть под секирой палача или где в другом месте…
   Испуганные донельзя купцы снова завыли на разные лады.
   – Перестать! – крикнул на них Василий. – Рассказывайте все, что вам известно.
   – О чем?
   – Вы еще спрашиваете? Что делается на Днепре? Да не утаивайте, но и не болтайте лишнего… Иначе вам придется худо! Теперь уже всякие шутки плохи… все, слышите, все говорите!
   – Что ты хочешь знать, великий?
   – Император слышал, что вы вернулись из стран славянских, а там затевается варварский набег в пределы Византии, вот вы и должны рассказать, что вам известно об этом. Правда ли, что киевские князья Аскольд и Дир, бывшие до сих пор нашими друзьями, хотят идти на нас войной?
   – Да!
   – Вы это знаете верно?
   – Мы сами были у них на пиру, когда норманны потребовали похода…
   – И что же князья?
   – Они, великий, как мы знаем, имеют самые миролюбивые намерения, они – против этой войны, но их только двое, а варягов много, к варягам примкнули и славяне. Вышел у всех великий спор с князьями. Что же им поделать!
   Лаврентий Валлос от имени всех остальных передал Василию все, что ему было известно по поводу затеваемого киевскими варягами набега.
   Он, рассказывая о виденном, так дрожал за свою жизнь, что не решился скрыть ничего, напротив того, сгустил краски, описывая княжескую дружину и охватившее ее воодушевление. Киевские варяги в рассказе Валлоса явились какими-то извергами. Они прямо-таки заставляли своих миролюбивых князей предпринять этот набег.
   – Но каковы эти князья по своему характеру? – спросил Василий Македонянин, внимательно выслушав подробный рассказ купца.
   – Они кротки и войне предпочитают пир и охоту.
   – А другие славяне? Что они? Ведь варяги – пришельцы на Днепре?
   – Сами по себе днепровские славяне, в особенности те из них, которые называют себя полянами, народ очень миролюбивый и кроткий.
   – Тогда они разделяют мнение своих князей, Аскольда и Дира?
   – Если бы все без исключения в Киеве были в этом подобны им!
   – Что же?
   – То, что вместе с князьями на Днепр пришла буйная норманнская дружина. Эти люди совсем другого характера, чем обитатели берегов Днепра. Они жаждут крови и грабежа, они спят и видят одни только буйные набеги, куда и на кого – это им все равно. Вот эта-то дружина, как мы уже передавали тебе, великолепный, недовольна своими князьями, упрекает их в трусости, лени и требует немедленного похода.
   – И что же? Поход уже решен?
   – Пока нет!
   – Что останавливает от дерзкого набега этих варваров?
   – Искреннее миролюбие их князей, как уже ты, великий, слышал.
   – Тогда, может быть, все обойдется?
   – Вряд ли. Аскольд миролюбив, Дир тоже, но они не рискнут идти против всех, а славянские старейшины, в особенности те, которые постоянно находятся в Киеве, готовы идти следом за норманнами. За собой они поведут и свои племена.
   Василий задумался. Он ясно видел, что эти дрожащие от ужаса люди говорят правду, и предчувствовал, какою опасностью грозит набег.
   Купцы не спускали с него глаз. Они стояли, затаив дыхание, боясь нарушить думы правителя. Каждый переживал не совсем приятные минуты. Все теперь, по их мнению, зависело от того, что надумает этот человек.
   – Скажите, – вдруг прервал молчание македонянин, – вы бывали у этих киевских князей не только на пирах?
   – Да, в их палатах все очень просто, каждый имеет доступ к ним. Они выходят, беседуют со всеми, кто бы ни обратился к ним за своим делом, даже самым ничтожным.
   – Это хорошо… Но пользуются ли они влиянием на свои дружины?
   – О чем ты спрашиваешь, несравнимый?
   – Я хочу знать, мог бы их кто заменить в Киеве, ну, если бы их не было, нашлись бы у варягов другие вожди?
   – Трудно сказать… По нашему убеждению, на Днепре пошли бы тогда раздоры. Киевляне очень любят Аскольда и Дира, но, не будь их, они, может быть, не пожелали бы иметь над собой никого чужого, и тогда норманнам пришлось бы плохо. Норманнов мало – славян много.
   – Так, так, – кивал головой Василий.
   Какой-то план созрел в его голове.
   – Вы останетесь здесь, – сказал он купцам, – я буду говорить с императором, а там посмотрим, не найдется ли для вас способа загладить вашу вину перед родиной.
   Он отдал начальнику стражи приказ задержать купцов и скрылся во внутренних покоях.

13. Фотий

   Когда Василий Македонянин возвратился в покои Вардаса, больной правитель был не один. У него находился сурового вида человек в великолепном патриаршем одеянии.
   Он был еще молод для тех отличительных признаков патриаршего сана, которые были на его одежде.
   Василий Македонянин поморщился при виде нового посетителя Вардаса. Он очень недолюбливал этого человека и в глубине души считал его вступление на патриарший престол страшной несправедливостью и одним из самых худых дел правителя Вардаса.
   Это был знаменитый Фотий, племянник Вардаса, из блестящих царедворцев попавший на патриарший престол Византии.
   Для того чтобы освободить ему место, Вардас низложил любимого всеми патриарха Игнатия, заточил его в один из монастырей, где бывший патриарх вел жизнь находящегося на послушании инока. Какие-то особые цели были в этом для Вардаса, но какие – об этом знал он один.
   Как бы то ни было, а на патриаршем престоле Византии очутился хитрый и ловкий политик; может быть, Вардас, не знавший македонянина, готовил его в свои преемники или просто удалял с дороги, не желая вступить в борьбу с племянником.
   Как уже было сказано, Василий недолюбливал Фотия, а тот, напротив, очень снисходительно относился к македонянину, в котором видел сильную, непосредственную натуру и недюжинные способности.
   Он важно дал свое благословение Василию, после чего Вардас указал тому место около себя.
   – Что говорят купцы? – спросил у Василия больной правитель.
   – Они подтвердили то, что тебе известно, всемудрый, – ответил тот.
   – Итак, гроза надвигается?
   – Да…
   Некоторое время прошло в молчании.
   – Мы давно уже ждали этого, – заговорил снова Вардас, – но если это случится теперь, то будет большим для Византии несчастьем. Мы и так переживаем очень тяжелое время. Михаил со всеми этими оргиями почти сошел с ума, все войска находятся на границах Византии, где им приходится бороться с персами, у нас есть только разнузданная гвардия, которая хороша, когда приходится укрощать разбушевавшуюся чернь на форуме, и ничего не стоит в открытом бою с могучим врагом.
   – И прибавь, мудрый, – вставил свое слово Фотий, – у нас нет полководца, который мог бы бороться с варварами.
   – Я уже говорил ему, какие это варвары, – кивнул на Василия Вардас, – это – не жалкие болгары, а новый, мощный, крепкий народ-дитя, только еще начинающий жить.
   – Что же делать? Как отвратить грозу? Ведь от Рима теперь нам нечего ждать помощи.
   – Да, после того как эти бунтовщики отреклись от нас и мы не могли наказать их за измену – на Рим, действительно, нечего надеяться…
   – Но не можем же мы допустить, чтобы погибла Византия!
   – Византия не погибнет, – довольно спокойно ответил Вардас, – до этого очень еще далеко, да и нам славяне с этой стороны вовсе не опасны, Византия – и даже не вся, а только один город великого Константина, – перенесет ужасное жестокое испытание… оно-то мне и страшно!
   – Чем же?
   – Оно вызовет волнение в народе. Недовольство Михаилом растет и без того, а кто может знать, куда заведет нас волнение черни?
   – Да, это – действительная опасность, – согласился с Вардасом Фотий.
   – Позволено ли мне будет сказать свое слово? – вмешался молчавший до этих пор македонянин.
   – Говори, Василий, – ласково вымолвил Вардас, – ты молод, в твоей голове могут зарождаться хорошие планы, говори, а мы обсудим твои слова.
   – Действительно, у нас нет войска для отражения набега, с границ мы не можем взять обратно наши отряды – тогда персам легко будет вторгнуться в пределы Византии, но если бы удержать россов от этого набега теперь, то после бы они встретились бы с вооруженными силами и были бы без труда отброшены.
   – А как это сделать?
   – У них только два вождя.
   – Знаю – Аскольд и Дир…
   – Вот! Других нет. Нет им и заместителей. Если бы эти вожди умерли бы от какой-нибудь внезапной причины, болезни или чего подобного, россов некому было бы вести в набег, тогда…
   – Так, так, ты, может быть, и прав! Но среди норманнов все-таки останутся люди, которые могут заменить Аскольда и Дира.
   – Не думаю! Этих князей любят славяне. Ведь они видят в них своих освободителей от козарского ига, другие же норманны являются для них простыми воинами, недостойными сидеть на княжеском престоле; кроме того, у славян есть и свои знаменитые мужы, которые имеют больше прав на княжение, чем простые пришельцы. Если не будет Аскольда и Дира, сразу на Днепре, среди покорных им племен, начнется волнение, которое кончится очень печально для норманнов, и, во всяком случае, опасность набега, может быть, для нас хотя и не будет устранена совершенно, но отдалена.
   – Он прав! – воскликнул Фотий.
   – Я согласен с тобой, – наклонил голову Вардас, – но не будем скрывать от себя, что это очень трудное дело.
   – Отчего?
   – Чья-либо смерть не в нашей воле.
   Фотий усмехнулся.
   – Человек смертен, – сказал он, – и никто не знает и знать не может, откуда приходит смерть…

14. Поручение

   Несколько минут прошло в молчании.
   Вардас как будто обдумывал услышанное.
   – А ты что скажешь? – обратился наконец снова к Василию правитель.
   – Я вполне согласен с мнением блаженнейшего, – ответил тот.
   – И ты!
   – Василий мне всегда казался рассудительным человеком, – вмешался Фотий.
   – Но кто бы мог помочь нам?
   – Купцы! – произнес македонянин.
   – Ты опять прав, Василий, я о них забыл, – воскликнул Вардас. – Действительно, купцы могут быть нам очень полезными в этом деле: их хорошо знают в Киеве, где они бывали не раз, и они легко могут добиться того, чтобы князья их приняли.
   – И поднести им в числе даров хотя бы такие благовония, – воскликнул Фотий, уже примирившийся с планом Василия, – такие, которые бы обладали известными нужными свойствами… Придворный врач Фока сумеет приготовить.
   Вардас молчал. Этот закаленный и видавший всякие виды византийский царедворец все-таки порой призадумывался над убийством себе подобных.
   – Но нам нужно спешить, – пробормотал он. – Сумеет ли Фока приготовить эти благовония?
   – Пусть он отправляется в Киев под видом купца и приготовит их по пути, – подал совет Василий.
   Вардас ничего не ответил. Он опять глубоко задумался. В его душе боролись между собой самые разнообразные чувства. Нельзя сказать, чтобы особенно говорила среди них жалость. Все-таки Вардас был сыном своего века, но он в это время был болен, ждал каждую минуту смертного часа, и заботы о душе, о будущей жизни занимали его.
   Однако эта борьба продолжалась в его душе недолго. Сознание необходимости этого преступления ради пользы отечества взяло верх.
   – Пусть так, я согласен, – пробормотал он. – Ты ведь отпустишь мне этот грех?
   – Можешь быть в этом вполне уверен, дядя, – ответил Фотий, – этот – точно так же, как и все другие.
   – Тогда пусть Василий вернется к купцам и объяснит им, чего от них ждет Византия, а потом мы призовем Фоку и скажем ему, что нам нужно от него. Иди, Василий…
   Македонянин, низко поклонившись патриарху, вышел из покоя.
   Валлос и его товарищи ждали с замиранием сердца его возвращения.
   – Сколько потребуют с нас? – шептались между собой купцы.
   – Только бы не наших голов…
   – Но за что же?
   – Разве при дворе Михаила-пьяницы спрашивают – за что?
   – Но – тсс…
   Василий снова появился перед ними и обвел их испытующим взором.
   – Слушайте, вы! – заговорил он, складывая на груди руки. – Я уже говорил вам о смерти под секирой…
   – Помилуй, могущественный! – завопили купцы, падая на колени перед ним.
   – Встаньте и слушайте! Я передаю вам слова нашего могущественного и великого Порфирогенета, которого вы и тень недостойны видеть. Вы немедленно отправитесь снова на Днепр, в Киев, и устроите так, чтобы эти варвары приняли вас в своем покое; там вы поднесете им богатые дары от себя, вот, что вы должны сделать…
   – Великолепный, нас там ждет смерть! – воскликнул Валлос.
   – Умрете ли вы в Киеве или в Константинополе – не все ли равно? Если же вы не умрете в Киеве, то спасете ваши головы и здесь. Может быть, вы родились под счастливой звездой, но что об этом говорить! Как я вам сказал, так и будет! С вами отправится еще один человек, с которым вы должны обращаться с почтением, а чтобы вы не посмели убежать, на ваш корабль будут даны мореходы с военных судов. Согласны?
   Купцы из этих слов поняли, что всякое сопротивление излишне.
   – Согласны, – разом ответили они, – мы готовы на все по твоему слову!
   – Не сомневаюсь, – ответил Василий.

15. К цели

   Кто может сказать, какими путями распространяются тревожные вести, как они иногда доходят до людей, от которых более всего хотели бы их скрыть?
   Вардас, Фотий и Василий более всего желали скрыть принесенное купцами известие от своего правителя, а оно между тем дошло до него очень скоро.
   Михаил не на шутку встревожился, когда узнал о предстоящем набеге варваров. Ему не было никакого дела до Византии, он боялся за свою только жизнь, которая все-таки более, чем чья-либо, была в безопасности.
   – Варвары, варвары! Опять эти несносные варвары! – кричал он, мечась, как сумасшедший, по своему роскошному покою. – Это – заговор! Меня хотят лишить престола, вот и навели теперь враги мои варваров на Византию.
   – Успокойся, величайший! – пробовал остановить его Василий. – Византия по-прежнему верна тебе и сумеет грудью своих сынов всегда защитить тебя от всяких варваров.
   – Знаю, все знаю… Ты только, Василий, ты один заслуживаешь моего доверия! – кричал Порфирогенет. – Успокой меня, скажи мне: гвардия за меня?
   – Да, светлейший.
   – А народ?
   – Точно так же. Народ по-прежнему обожает тебя и считает своим солнцем.
   – А все-таки я ему не верю, этому народу… Он коварен и лжив. Я ему давно не устраивал ристалищ, и он забыл меня.
   – Нет, нет, не тревожь себя напрасно, в порфире рожденный, народ за тебя. Займись пока делами государства, тебя ждут на пиру, и если ты не покажешь пирующим своего лица, они в самом деле подумают, что ты испугался каких-то варваров.
   – Ты прав, Василий, прав, как всегда… Действительно, нельзя перед этими людьми подавать вида, что мы смущены.
   – Тогда прикажешь подать знак к началу твоего великолепного пира?
   – Подай, Василий!
   Македонянин удалился.
   Ему был до крайности отвратителен этот перепугавшийся до последней степени человек, дрожавший при одном только намеке на опасность и забывший в то же время о судьбе целого народа.
   Мысли Василия при этом принимали все более и более определенный образ.
   «Не настал ли, наконец, удобный момент? – теперь уже смело думал он, не страшась, как прежде, своих мыслей. – Отчего не воспользоваться мне тем смущением, ужасом, которое овладеет Византией при первой вести о приближении варваров? Случай удобный, и упускать его нельзя… Мне кажется, что императорская корона как раз по моей голове. Тогда отчего же не надеть ее? Только для этого нужно удалить, во что бы то ни стало, на это время Михаила из Византии, но как?»
   Василий задумался. Вдруг он ударил себя рукой по лбу.
   «Чего же легче? Порфирогенет напуган до последней степени, стоит только поддержать в нем этот испуг, и он сам поспешит скрыться из Византии – ну, хотя бы на персидскую границу. А в его отсутствие все легко устроить, как следует… Только надо сделать это умно, так, чтобы Вардас никого не заподозрил. Его одного я боюсь и уважаю, остальные мне не страшны нисколько. А в этом мне поможет Ингерина».
   С такими мыслями он поспешил к молодой женщине, все еще не утратившей своего влияния на Нерона Нового Рима.
   Они редко виделись с тех пор, как Ингерина поселилась во дворце Михаила. Но, несмотря на редкие встречи с Василием, молодая женщина продолжала безумно любить его. Он был ей дорог по их прежней жизни, по тому времени, когда они, голодные и продрогшие, скитались по горам Македонии, думая не об императорской короне, как теперь, а о том, где и как добыть кусок насущного хлеба.
   Среди роскоши дворца Ингерина не раз вспоминала те дни, и они казались ей более счастливыми, чем та сытая, полная удовольствий жизнь, которую она вела с Михаилом.
   Василия встретила она с такой шумной радостью, какая была даже опасна в их положении.
   – О, наконец-то, наконец-то ты пришел ко мне, Василий! – восклицала она, страстно целуя македонянина. – Я скучала по тебе, я думала, что ты уже разлюбил меня!
   – Нет – и никогда! – решительно отвечал Василий. – Или ты думаешь, мне не больно видеть тебя в объятиях другого? Но что делать, цель, которую я преследую ради тебя, требует жертв. Я приношу их, приносишь и ты, потом мы оба будем счастливы, несказанно счастливы. Но ты мне должна помочь, моя Ингерина.
   – Говори, Василий, говори, любимый мой, я готова сделать все!
   – Нужно во что бы то ни стало удалить Порфирогенета отсюда.
   – Удалить? Зачем?
   – Ты узнаешь это впоследствии, а теперь исполни пока то, о чем я тебя прошу.
   – Но предлог?
   – Он есть!
   – Какой же?
   – Здесь ходят слухи о грозящем Византии набеге варваров. Михаил уж теперь перепуган донельзя. Поддержи в нем этот испуг и убеди его, что среди войска, на границе, он будет в большей безопасности, чем здесь.
   – А ты… Останешься?
   – Да, это необходимо…
   – Но варвары! Что будет с тобой, я боюсь за тебя!
   – Успокойся, я сумею охранить себя хотя бы ради той цели, которую мы преследуем.
   Василий не ошибался в Ингерине.
   О! Это была действительно умная женщина, которой можно было довериться и на которую можно было положиться.
   Она сумела поставить дело так, что вконец перепуганный Михаил поспешил оставить свою столицу.
   Он сумел, однако, на этот раз притвориться и предлог для своего отъезда избрал вполне объяснимый и приличный.
   – Наши храбрые войска, – объяснил он, – бьются с персами, и мы должны сами руководить ими, воодушевлять их на новую борьбу, как бы она ни была тяжела. О, мы сделаем это и поразим персов!
   Он уехал.
   Вардас, не подозревавший, кто устроил это удаление, был очень рад отъезду Михаила.
   – Так будет спокойнее, – говорил он Василию, – у нас развязаны руки, и мы можем действовать вполне свободно. Варвары не так страшны, как Порфирогенет, он мог одним словом разрушить все наши планы, помешать нам.
   Василий ничего не отвечал.
   Он чувствовал корону византийских императоров на своей голове…

16. Свое и чужое

   Пока перепуганный Михаил собирался покинуть Византию, его приближенные торопливо приводили в исполнение задуманный ими план отдаления набега славянских варваров.
   Врач Фока потребовал довольно продолжительного срока для приготовления своего таинственного средства, которое должно было помочь киевским князьям умереть, прежде чем они встанут во главе своих дружин, чтобы вести их на Византию.
   Фока был с виду добродушный, безобидный старик; никто бы при взгляде на него не решился сказать, что этот человек – придворный врач императора – не только многим помогал родиться, но помогал и умирать, и умирать так, что намеченная жертва не подозревала даже, с какой стороны приходит смерть.
   Придворный врач императора был, впрочем, человек очень скромный и только изредка позволял себе похвастаться своим страшным искусством.
   – У Нерона Старого Рима была Локуста, – говорил он в порывах откровенности, – но я превзошел и Локусту.
   Теперь, получив неожиданное приказание приготовить такие благовония, которые должны были бы уничтожить киевских князей, Фока не замедлил приняться за свое страшное дело.
   Он заперся в своей лаборатории, что-то долго варил, сушил и растирал в ступках, не выходя из своего покоя, и никого не допускал к себе в течение всех дней, пока был в своем невольном заключении.
   Его не беспокоили.
   Вардас был уверен, что Фока настолько хорошо знает свое дело, что сумеет исполнить его, как нельзя лучше, если только ему не станут мешать.
   На отъезд Михаила из Византии никто не обратил внимания – ни царедворцы, ни народ – такой незаметной личностью был этот правитель в сравнении со своими талантливыми администраторами: Вардасом, Фотием, Василием.
   Василий в последнее время стал особенно ласково и даже нежно относиться к Ирине и Изоку, оставленным бежавшей Зоей на его попечение.
   Он знал, кто они такие, и все-таки думал, что эти юноша и девушка до некоторой степени могут явиться в его руках заложниками, если только хитро задуманный план не удастся и не отдалит набега киевских славян.
   Василий старался привлечь брата и сестру на свою сторону, чтобы со временем, если позволят обстоятельства, воспользоваться ими для переговоров с их родичами, которые, ради внуков старого Улеба, легко могли из заклятых врагов Византии стать ее искренними друзьями и верными союзниками.
   С этой целью он подолгу в свободное время разговаривал то с Изоком, то с Ириной, но чаще всего с обоими вместе.
   – Дети мои, – говаривал он, – неужели вам не нравится здесь, в Византии?
   – О нет, – отвечала обыкновенно Ирина, – нам хорошо здесь.
   – Но на родном Днепре лучше! – с затаенным вздохом отвечал Изок.
   – Почему же, юноша?
   – Там все свое…
   – А здесь? Разве вы в чем-либо нуждаетесь?
   – Нет, благодаря тебе ни в чем.
   – Тогда что же вам еще?
   – Ах, Василий, – раздражался пылкий Изок, – как что? Нам нужен родимый наш Днепр, простор его полей, нужен родной наш воздух, нужны родимые забавы, ничего этого здесь нет.
   – Так, стало быть, Изок, ты не хотел бы остаться в Византии?
   – Нет, нет! Ни за что! Ни за что! Я умер бы, я задохнулся бы здесь…
   – А ты, Ирина?
   – Я?.. Я не знаю. Я всю мою жизнь провела здесь, старый Лука почти что накануне своей смерти рассказал мне, кто я, а до того я считала себя византийкой.
   – Ты скажи ему, сестра, что с тех пор, как ты только узнала тайну нашего деда, твоя душа перестала быть спокойной!
   – Да, Изок, ты прав… Много перемен произошло со мной.
   – Каких же, Ирина? – вкрадчиво спрашивал Василий. – Я – друг твой и Изока, ты можешь говорить со мной без опасений. Я буду рад, если найду возможность помочь тебе. Не бойся, мое милое дитя, говори откровенно.
   – Я стала совсем другою, благородный Василий. Прежде для меня весь мир был в Византии, если мне приходилось выбираться из своего угла и взглядывать на ваши роскошные дворцы, шумный форум, на ваши храмы, и я не мечтала никогда ни о чем другом, как только о том, чтобы остаться в этом уголке всегда, на всю жизнь.
   – А теперь?
   – Теперь не то… Я уже не думаю, что Византия – рай; она великолепна – да, но в моих грезах, в моих снах я вижу совсем другое. Мне грезится спокойная, величавая река, медленно катящая свои волны среди высоких зеленых берегов, я вижу города, не такие пышные и великолепные, как город Константина, нет, они, эти города, с виду бедны и ничтожны, но, когда во сне я нахожусь в них, то чувствую, что и Византия, и ее пышность, блеск, ее солнце, ее люди – все это мне чужое, а там, в этих городах, все мое, все мое родное, близкое, я там своя. И после таких грез так вот и кажется, обернулась бы я птичкой малою, унеслась бы я туда на крыльях своих… да так, пожалуй, есть и на самом деле. Здесь я телом одним только, а душа моя там, на берегах этой реки, на родине моей. Ведь о ней я грущу, Василий, ведь ее я вижу в снах моих, как ты думаешь?
   Василий ожидал подобного признания. «Кровь сказывается, – подумал он, – свое к своему тянет». Легкий вздох вырвался из его груди.
   – Я понимаю тебя, дитя, понимаю, какие чувства волнуют тебя, – тихо промолвил он.
   О, в эти минуты и в его мечтах быстро воскресала знакомая картина. Вставали горы родной Македонии, неприступные кручи, снежные вершины, на которых так хорошо и легко дышится вольной груди, цветущие долины, где живется так привольно и счастливо, где люди не знают ни вражды, ни лжи, ни ненависти. И все это оставлено, все это забыто, покинуто! Ради чего? Ради призрака власти, ради короны Византии! Что же, разве легко носить ее? Разве истинно счастлив тот, чью голову она украшает? Нет, нет, тысячу раз нет! Эта власть всей своей тяжестью давит человека, а счастье, которое она дает, – за то суетливое, полное тревог и волнений. Как бы хорошо вернуть прошлое! Но – нет! Эта корона так близка, что поворота быть не может, нужно неуклонно идти туда, куда влечет судьба. Обманет она – и, если только голова на плечах останется, всегда не поздно вернуться к прежнему… Но как хорошо и светло это прежнее!
   Новый тяжкий вздох вырвался из груди Василия. Он даже не старался подавить его, ведь эти дети – он знал прекрасно – не выдадут его, и при них, хотя на мгновение, можно скинуть давившую его своей тяжестью личину.
   – Понимаю тебя, дитя мое, понимаю, – повторил Василий, – но не печалься и ты, Ирина, и ты, Изок, может быть, все будет так, как вы желаете, как мечтаете, но только нужно ждать и ждать. Наша судьба не в наших руках…

17. Осужденные на смерть

   Труд Фоки был скоро закончен. Византийский сын Эскулапа тонко знал свое дело. Несколько дней было вполне достаточно для того, чтобы приготовлено было средство к отдалению набега славянских варваров.
   Как только Фока закончил свои приготовления, он немедленно вышел из затвора и поспешил послать одного из слуг к Вардасу с уведомлением, что он выполнил его приказ.
   Фока еще не знал, что ему готовится.
   Он думал, что отвезти дары будет поручено купцам, а сам он останется в стороне от всякой непосредственной опасности.
   Но он жестоко ошибался…
   Вардас принял его очень ласково – так ласково, что Фока, присмотревшийся ко всему за свое долгое пребывание в императорском дворце, сразу же почувствовал, что тут не все ладно.
   Правитель затворился с врачом и долго-долго беседовал с ним…
   – Итак, Фока, я очень благодарен тебе за твои труды, – закончил он свою беседу, – ты – верный слуга императора.
   – О мудрейший, я делаю, что могу.
   – Я знаю, что ты скромен, очень скромен. Но ты получишь награду. А вот скажи, кому поручить все это?
   – Кому прикажешь, могущественный.
   – Так-так… я был уверен в таком твоем ответе. Еще раз повторяю, ты – верный слуга отечеству.
   – Так как же повелишь, могущественный? Кому я должен передать наставления?
   Вардас на мгновенье задумался.
   – Поговори об этом с Василием, – вымолвил он, стараясь глядеть куда-то в сторону.
   – Но мне хотелось бы услышать приказание от тебя, мудрейший.
   – Поговори с Василием, – совсем беззвучно повторил Вардас.
   Фока понял все.
   – Твоя воля, мудрейший, – проговорил он и с низким поклоном вышел из покоя.
   Больной правитель только по уходе его вздохнул облегченно…
   Ему стало жаль этого человека. Они долго жили вместе, и не раз Фока оказывал Вардасу серьезные услуги; теперь наместник императора знал, что отправляет его, в случае неудачи, на верную смерть.
   Фока, успевший уже примириться со своей участью, пришел к Василию.
   Тот встретил его, также смущенный и несколько растерянный.
   – Ты знаешь, Фока, все? – спросил он. – Вардас уже сказал тебе?
   – Вардас сказал, что я должен спросить у тебя.
   – Что делать, Фока, нужно отправиться тебе. Иначе доверять никому невозможно такого ответственного дела.
   – А купцам?
   – Что они! Эти трусы, если не сбегут или не умрут сами от перепугу, легко испортят все дело.
   – Стало быть, я должен ехать непременно?
   – Да.
   Фока на минуту задумался.
   – У меня жена-старуха, два сына, внуки… – как бы в раздумье проговорил он.
   – Не беспокойся за них! – воскликнул Василий. – Они будут находиться под моей охраной. Но не печалься. Я уверен, что ты возвратишься.
   – Не утешай меня, Василий, я столько видел смертей, что не побоюсь той, которая будет ниспослана мне.
   Василий ничего не ответил.
   Так прошло несколько мгновений.
   Македонянин смотрел куда-то в угол, Фока, опустив глаза, словно переживал какую-то тяжелую внутреннюю борьбу.
   – Прощай, – наконец глухо вымолвил он.
   – Прощай, Фока, – ответил Василий.
   – Помни свое обещание, не оставь моих сирот…
   – Иди!.. Будь спокоен…
   – Наутро будьте готовы отправиться в путь, – приказал он приведенным к нему купцам, и стража увела их.
   Снова оставшись наедине с Фокой, Василий не выдержал и, повинуясь могучему внутреннему порыву, крепко-крепко обнял старика и, едва сдерживая слезы, выбежал из покоя.
   Вардас ждал его с нетерпением.
   – Ну что? – спросил он. – Как Фока?
   – Он понял, что его присутствие необходимо.
   – Верный, незаменимый слуга… Может быть, он своею жизнью спасет Византию.
   – Он готов на все, он – не эти жалкие торгаши и способен пожертвовать собой ради пользы отечества.
   – Мало таких.
   – Но пока они есть, сильна ими Византия. Только бы жертва эта не стала напрасной, – закончил Вардас.
   На другой день рано утром трирема херсонесских купцов вышла из гавани Константинополя.
   Фока был на ней.
   К Аскольду и Диру вместе с ним неслась по морским волнам сама смерть…

Часть третья
Чудо пресвятой Богородицы

1. К родным берегам

   Анастас и Зоя, как мы уже видели из первой части нашего рассказа, при первой только возможности поспешили, по совету Склирены, бежать от опасности.
   Какой? Мы уже видели, что дело приняло совсем не тот оборот, который имел в виду Никифор, но и Анастас и Зоя знали, что значат интриги при дворе Михаила, а потому поспешили воспользоваться вполне вероятным спасением в бегстве. Если у них и были у Порфирогенета защитники, то было немало, в особенности у Анастаса, и врагов, всегда готовых довести его до плахи из-за одной только зависти к прочному положению главы народной цирковой партии Голубых.
   Анастас не сомневался, что рано или поздно он вернется в Константинополь. В душе он был очень недоволен, что приходится уходить так далеко – на Днепр, к варварам, и не мог понять, почему так настаивает на этом всегда такая рассудительная Зоя.
   – Чего ты ждешь от варваров? – спрашивал он ее, уже очутившись на борту корабля. – Скажи мне – чего?
   – Всего, – коротко отвечала Зоя.
   – Этого очень мало для меня.
   – А чего бы ты хотел?
   – Больших подробностей; узнать, наконец, все твои планы!
   – Узнать! Для этого еще будет время.
   – Однако ты не разговорчива…
   Зоя засмеялась.
   – Еще бы! – сказала она с особым ударением. – Ведь я – не византийка.
   – Как так? – удивился Анастас.
   – А вот так, не византийка!..
   – Кто же ты?
   – Природная славянка!
   Анастас был поражен этим неожиданным признанием.
   – Ты – славянка, и я об этом ничего не знал?
   – И не мог знать. Вспомни, что в Константинополе ты – человек совершенно новый.
   – Но в тебе ничего нет варварского: ты красива, умна, исповедуешь Христову веру, принята во дворце императора, наконец, ты – матрона.
   Зоя снова засмеялась.
   – А все-таки я – славянка. Мало ли что бывает в жизни! Я, скажу тебе, и сама думала, что стала природной византийкой, да вот теперь сказалась кровь… Я горю вся, я трепещу, сердце мое бьется радостно при одной только мысли, что скоро-скоро я увижу мою родину!
   – На счастье ли?
   – Какое горе видишь ты?
   – Неужели ты думаешь, что на твоей родине сохранилась о тебе память?
   – Старейшина Улеб и его дети никогда не будут забыты, – гордо ответила Зоя. – Я уверена, на Днепре все его помнят. Хотя мой несчастный отец убит этим ненавистным Никифором, но я отомщу, отомщу за его смерть!
   Глаза Зои загорелись злобным огоньком. Она так поглядела на Анастаса, что сердце того сжалось от какого-то мрачного предчувствия.
   – Ты что-то задумала, Зоя, – смущенно пробормотал он.
   – Я скажу тебе что: месть и месть такую, какая только доступна дочери варварского народа. К этому толкает меня сама судьба. Погляди сам: разве это невольное изгнание, не вызванное ничем, не предопределено мне судьбой? Судьба заставляет меня вернуться на родину, вернуться, бросив там, на берегах Пропонтиды, все, что меня еще привязывало к Византии, и я иду…
   – Но, по крайней мере, есть ли у тебя кто-нибудь там, на берегах Днепра?
   – Жив мой брат, Всеслав; он в великом почете у киевских князей.
   – Откуда ты это знаешь? Разве у тебя были вести из Киева?
   – Мне сообщил об этом Изок, родной сын моего брата.
   – Тот, которого скрывала ты у себя?
   – Да, он…
   – А эта, другая девушка?
   – Ирина? Она – его родная сестра и, стало быть, моя племянница.
   – Так, так! Но что же с ними будет без нас? Склирена добивается юноши, а Никифор девушки, они своего не упустят.
   – Вся моя надежда на Василия Македонянина: он добр, приветлив, искренно расположен и к тебе, и ко мне; но, если дети погибнут, месть моя будет еще ужаснее, верь мне в этом!
   – Зоя, я боюсь тебя! – воскликнул Анастас.
   Такой разговор не раз заходил между ними во время морского пути. Анастас как-то стушевался перед этой женщиной, которая преображалась тем более и более, чем ближе становились берега славянской земли. Это была уже не прежняя спокойная, бесстрастная византийская матрона, ловко умеющая прикрывать какой угодно маской волнующие ее чувства. Зоя перерождалась. Византийский лоск, манеры роскошного двора Михаила Порфирогенета быстро спадали с нее. В ней пробуждалась дикарка с необузданными порывами, смелая, решительная, не останавливающаяся ни перед чем. Она даже костюм переменила, и теперь перед Анастасом, приходившим только в изумление от этой метаморфозы, была дочь варвара, судившая по-варварски и уже забывшая все византийское.
   Морское путешествие шло очень быстро. Благодаря попутному ветру, постоянно надувавшему паруса, Зоя через пять-шесть суток увидела берега своей родины, когда-то не по ее воле оставленной.

2. Славянка

   Был уже вечер, когда корабль, войдя в устье Днепра, бросил якорь.
   – Госпожа, – обратился к Зое кормчий, – как я уже предупреждал тебя, моя галера не может идти далее, тебе и твоему спутнику придется оставить нас здесь.
   – Но как же быть нам дальше?
   – Если угодно, то я найду тебе здесь проводников. Ведь ты желала попасть в Киев?
   – Да!
   – Я так и обязался перед благородным Никифором, я – человек честный и исполню то, что должен.
   – Перед каким Никифором? – с удивлением воскликнула Зоя.
   – Начальником императорских телохранителей.
   – Но какое же он может иметь отношение ко мне?
   – Он приказал мне с особенным почетом доставить тебя и твоего спутника в Киев!
   – Ничего не понимаю!
   – А я – все! – вступил в разговор Анастас. – Наше бегство точно так же, как и заключение в тюрьму, было делом Никифора и этой негодной Склирены.
   – Но зачем?
   – Они, вероятно, не могли добиться приказания о нашей казни, а так как мы им мешали, то они и удалили нас из Константинополя, и удалили, должен сказать, очень тонко! В таком деле, как это, я сразу узнал Никифора.
   – Пожалуй, ты прав!
   – Не пожалуй, а действительно прав… Теперь я знаю, что мне делать! Эй, мореход!
   – Что прикажешь, благородный господин?
   – Ты должен доставить нас обратно в Константинополь, и немедленно.
   Глаза Зои загорелись зловещим огоньком.
   – Ты хочешь возвращения? Этого не будет. Я не возвращусь теперь туда, откуда сама судьба увела меня…
   – Должна возвратиться. Довольно я наслушался от тебя о какой-то там твоей мести! Кто тебя, в самом деле, знает, что ты затеваешь? Хорошо, что я узнал твои замыслы. Может быть, ты хочешь навести варваров на Византию? Нет, я этого не позволю! Ты говоришь, что любишь родину, но и я люблю свою. Теперь, когда очевидно, что это наше бегство ничем не вызвано и тут была интрига, я считаю себя обязанным вернуться обратно, и, прости уж, хотя бы пришлось употребить против тебя силу, но ты пойдешь за мной, это верно. Зла я тебе не сделаю, я промолчу обо всем, что слышал в эти дни, только ни до какой мести я тебя не допущу. Моя родина мне дороже всего…
   Зоя вспыхнула, задрожала, резкий ответ готов был сорваться с ее языка, но в этот миг ей на помощь пришел прежний византийский лоск, уменье сдерживать свои порывы. Дикарка исчезла, и ее место снова заняла важная матрона.
   – Ты, Анастас, прав, как всегда, – с приветливой улыбкой заговорила она, – прости мою вспышку… и забудь, что я говорила ранее – мало ли что вырвется в озлоблении! В самом деле, что я могу найти в этой дикой стране? Разве может какой-то Киев заменить мне, привыкшей к роскоши и довольству, родимую Византию? Нет, нет, ты прав! Я не подумала об этом, прости меня, мы вернемся.
   – Вот так-то лучше! – проговорил Анастас, успокаиваясь при этих словах.
   Он умел прекрасно править колесницами – недаром же Голубые избрали его своим вождем – но по своим способностям он был очень недалек и вместе с тем весьма доверчив. Его нисколько не поразила эта внезапная перемена в Зое.
   – Но только вот что, Анастас: позволь мне сойти на берег и поклониться родимой мне земле, – попросила Зоя, – все-таки это – та земля, на которой я впервые увидела свет.
   – А ты попытаешься бежать?
   – Куда же я могу бежать одна? Ах, Анастас! Но, если ты мне не веришь, проводи меня, мы сойдем на берег вместе.
   – Со мной – пойдем! Только скорее.
   Несмотря на то что был вечер, Анастас приказал спустить лодку. Он весь горел нетерпением возвратиться поскорее обратно и уже рассчитывал, что корабль на следующее же утро может отплыть к берегам Византии. Поэтому ему хотелось поскорее исполнить желание Зои, чтобы не было потом задержки в отправлении.
   Лодка была спущена, и двое гребцов быстро направили ее к правому берегу Днепра.
   Первой выскочила на землю Зоя.
   Местность была пустынная. Невдалеке от берега шумел лес, у самой воды видно было несколько рыбачьих хижин.
   – Родная земля! – в экстазе восклицала Зоя, целуя песок. – Наконец я снова стою на тебе, наконец я снова дышу родимым воздухом! Анастас, пойдем туда, к этим деревьям, позволь мне коснуться их! Ведь они так же, как и я, дети этой земли.
   Она быстро увлекла своего спутника к лесу.
   Анастас еле поспевал за ней.
   Зоя в порыве радости целовала землю, деревья, плакала, не обращая на византийца ни малейшего внимания.
   Тому наконец это наскучило.
   – Пойдем же, Зоя! Нам надо вернуться, пока не наступила ночь!
   – Вернуться? Куда? – как бы в забытьи спросила Зоя.
   – На наш корабль.
   – Этого не будет! Я останусь здесь… и ты тоже…
   – А я говорю, что будет! Не пойдешь волей, поведу тебя силой.
   – Силой? Меня? Ах ты, византиец! Разве ты забыл, кто я? Силой? Меня, славянку?
   – Не разговаривай, а иди! – уже совсем грубо крикнул Анастас и схватил Зою за руку. Но та ловко вывернулась и кинулась на него.
   – Зоя! Что ты делаешь? – раздался отчаянный крик византийца. Он беспомощно вскинул руки и упал на песок.
   Зоя стояла над ним с кинжалом, из левой стороны груди Анастаса ручьем струилась кровь.
   – Сам хотел, – прошептала Зоя, – умирай теперь! Если бы ты вернулся, ты первый бы выдал меня!

3. На родине

   Анастас бился на земле в конвульсиях. Удар был нанесен верной рукой. Несчастный хрипел, а Зоя все еще стояла над ним.
   – Меня, славянку, захотел удержать силой! Нет, не бывать этому, – бормотала она, – не бывать этому никогда! Ваших изнеженных женщин вы можете заставлять делать, что вам угодно, но со славянским народом шутить не приходится. Мне жаль тебя, Анастас, но что же делать, я принесла тебя в жертву моей родине, прости.
   Хрипенье несчастного прекратилось, глаза его остекленели, он весь вытянулся. Зоя поняла, что он мертв.
   – Прощай! – проговорила она, выпрямляясь во весь рост. – Прощай, я не могу похоронить тебя, но что же делать? Я сама не могу возвратиться теперь на судно. Ночь… Куда идти?.. Если бы я знала, что могу переночевать в лесу. Но я вижу там свет в этих рыбачьих хижинах. Мне окажут гостеприимство там, я знаю.
   Взглянув в последний раз на труп Анастаса, Зоя поспешно удалилась. Прежде всего она поспешила вернуться к гребцам.
   – Вы вернитесь обратно, – сказала она, – мы останемся здесь.
   – Как тебе угодно, госпожа. Но где же твой спутник? – удивленно спросил один из матросов.
   – Он отправился подыскивать приют на ночь и хотел найти лодку, которая бы доставила нас обоих к князьям в Киев.
   – Мы могли бы довезти его…
   – Он устал, странствуя на корабле, и захотел пройтись по твердой земле.
   – Тогда позволь нам отвезти хотя бы тебя.
   – Я буду очень вам благодарна.
   Зоя села в лодку. Она была совершенно спокойна и думать позабыла о своем поступке, он казался ей вполне естественным. Зоя так была близка от намеченной цели, что не остановилась бы ни перед чем, только бы достигнуть ее. Анастаса было ей жаль, но что значил он против родины, к которой она так стремилась и на которую, как она была уверена, привела ее сама вершительница всего в жизни – судьба.
   Сильные гребцы так разогнали лодку, что в несколько взмахов весел достигли рыбачьих хижин, одиноко стоявших у воды.
   – Благодарю вас, друзья мои, – ласково проговорила Зоя, подавая им византин, – вот, возьмите это и возвращайтесь обратно к себе; вас, наверное, уже ждут на вашем корабле.
   – А ты, госпожа?
   – Я найду приют здесь!
   Она подошла к хижине, на пороге которой уже стоял старик-рыбак с двумя молодыми парнями, очевидно сыновьями.
   – Мир вам! Я прошу гостеприимства вашего, – произнесла Зоя, отдавая поклон.
   – Войди, кто бы ты ни была, женщина, под мой кров и будь уверена, что я и моя семья примем тебя, как посланца богов.
   Этими словами старик давал понять, что Зоя становится под его защиту на все время, пока пробудет под кровлей его хижины.
   Зоя не замедлила воспользоваться этим приглашением радушного хозяина.
   С каким наслаждением опустилась она на грубую скамью, с отрадой вдыхая родимый свой воздух! Оставленные ею в Константинополе палаты показались ей, со всем их великолепием, жалкими в сравнении с этой хижиной. Ведь там все было чужое, насильно навязанное, здесь свое, родное, к чему сохранила в ней любовь память чуткого отрадного детства.
   – Садись, женщина, и отдыхай, – говорил старик, – если ты голодна, сейчас что есть только лучшего в моей хижине будет перед тобой – моя жена сама будет служить тебе; если ты нуждаешься в защите, никто не осмелится тронуть тебя.
   – Благодарю, благодарю, отец, – чуть не плача от радости, благодарила Зоя.
   – По костюму вижу, ты здесь – чужестранка. Не с того ли ты корабля, который недавно стал на якорь у нашего берега?
   – Да, отец!
   – Но ты так чисто говоришь на нашем языке, обыкновенно трудном для чужестранцев! Насыщай свой голод и удовлетвори наше любопытство, откройся нам, кто ты?
   На стол была уже подана уха из свежей, только что наловленной рыбы. Зое не хотелось есть, но она знала, что своим отказом обидела бы радушных хозяев, предложивших ей гостеприимство.
   Она стала есть, и уха показалась ей таким лакомым блюдом, перед которым ничто были все роскошные и утонченные яства Византии.
   Пока она была занята ухой, вокруг нее собралась вся семья рыбака, пришли даже из соседних хижин, где уже узнали о ее появлении.
   – Так кто же ты, женщина? – снова повторил свой вопрос старик.
   Зоя на минуту смолкла.
   – Ты помнишь ли, отец, полянского старейшину Улеба? – спросила она.
   Лицо старого рыбака озарилось доброй улыбкой.
   – Мне ли не помнить Улеба! – воскликнул он. – Этот старейшина был много раз благодетелем нашей семьи! Как мы плакали, когда эти хищники-варяги увели его и его семейство от нас! Но почему ты, женщина, спросила меня об этом?
   – Если ты помнишь Улеба, так, стало быть, ты должен помнить и меня.
   – Как так?
   – Я – дочь Улеба…
   Сразу все притихли в хижине при этом неожиданном признании.

4. Среди родимых

   Изумление, однако, быстро сменилось общей радостью.
   Первым пришел в себя старик-хозяин.
   – Благословение великих богов над нами и над землей нашей и над моей бедной хижиной! – воскликнул он. – Мертвые встают из могил! Так это ты – дочь нашего славного Улеба, та молоденькая девушка, которую на моих глазах увезли свирепые норманны в позорный плен?!
   – Я…
   – Благословение богов! А Улеб – твой отец?
   – Да, правдиво твое слово.
   – Он умер? Давно?
   – Нет, очень недавно…
   – И ты не спасла его?
   – Я отомщу за его смерть!
   – Так он был убит?
   – Его убили византийцы, и на головы их всех падет моя кара! Да, падет! Слушай, я не видала отца: в плену нас разлучили, и он был скрыт от меня, сама судьба его скрыла, и я узнала уже только об его смерти…
   – От кого?
   – От его внуков, Изока и Ирины, видевших его ужасную гибель.
   – Ты говоришь – Изок! Разве он тоже в Византии, в плену? Его недавно видели здесь… Ведь ты говоришь о сыне Всеслава, не так ли?
   – Да, именно, о сыне моего брата. Он в Константинополе, и киевляне должны выручить его из плена.
   – А сама ты?
   – Я бежала сюда, на родину. Слушай, отец, и не осуди меня! Я уже вступила на родную землю, когда меня насильно хотели вернуть назад. Как должна была бы поступить в этом случае славянка и дочь Улеба? Могла ли она, скажи мне, покориться чьей-либо силе?
   – Никогда!
   – Я и не покорилась. Я убила моего преследователя; его труп лежит там, у леса. Теперь ты знаешь все… Если можешь, суди меня…
   – Тебя не в чем обвинить. Я пошлю сыновей закопать его. Он был христианином?
   – Да.
   – Тогда пусть по обрядам их веры поставят крест над его могилой. Но что ты думаешь теперь делать?
   – Я хочу непременно пробраться в Киев, к брату, к князьям киевским.
   Старик отрицательно покачал головой:
   – Не советую я тебе этого.
   – Отчего?
   – На Днепре неспокойно…
   – Что же?
   – Норманны и славяне, соединившись заодно, хотят идти в поход на Византию.
   – Тогда я могу помочь им.
   – Чем? Ты женщина…
   – Я столько лет прожила в Константинополе, знаю его прекрасно и могу указать, как найти слабейшие места.
   – Ты жаждешь мести?
   – За отца!
   – Это хорошо… Жизнь в Византии не изменила в тебе славянского духа, это я вижу.
   – Отец, разве может что-либо в целом мире заставить забыть славянина, что в его жилах течет славянская кровь? Нет, нет, этого не может быть!
   Старик и все присутствующие одобрительно закивали головами. Им по сердцу пришлись такие пылкие речи молодой женщины, казавшейся в их глазах, после ее бегства из заповедного для них города, чуть ли не героиней.
   – Ляг и отдохни, дочь моя! – вымолвил наконец старик. – По нашей славянской пословице, утро всегда бывает мудренее вечера. Ты утомлена, и отдых тебе необходим, а наутро мы решим, как должны будем поступить в этом случае с тобой.
   Он знаком руки позвал всех из хижины вслед за собой.
   С Зоей осталась одна только старуха, жена старого рыбака, все время почему-то жалобно всхлипывающая при каждом слове молодой женщины.
   Уже совсем стемнело, ночь наступила, а рыбаки не расходились. Они толковали, судили и рядили, как быть с их неожиданной гостьей. Однако ни к какому выводу они не могли прийти.
   – Отец, – вдруг отозвал в сторону старого рыбака один из его сыновей.
   – Что тебе, Прастен?
   – Я хочу тебе сказать слово. Зачем этой женщине ходить одной в Киев? На Днепре, ты сам это знаешь, очень неспокойно в последние дни.
   – Но она идет к брату.
   – Удержи ее всего несколько дней. До Киева недалеко, пошли меня или брата к Всеславу.
   – И вы приведете его сюда?
   – Да!
   – Это умно, я так и поступлю. Но удастся ли нам задержать ее здесь?
   – Убеди ее, что это необходимо.
   – Хорошо, а ты с рассветом отправляйся в путь, мы будем ждать тебя.
   – Благодарю, отец, – воскликнул с пылом Прастен, – я не обману твоих ожиданий.
   Зоя еще спала, когда первые лучи солнца позолотили восток. В это время молодой рыбак успел уже подняться на порядочное расстояние от своего поселка вверх по Днепру.
   Когда она проснулась, солнце высоко стояло в небе.
   – Так поздно! – воскликнула Зоя и, быстро одевшись, поспешила выйти из хижины.
   О, теперь она впервые после стольких лет видела наконец родную землю при свете солнечном. Как сладко забилось ее сердце… Вот, вот она – эта земля, на которой она впервые увидела свет… вот величавый Днепр, вон, вдали, его нагорный берег. Как мало изменилось все с того времени, когда Зоя-пленница, плачущая и скорбная, проходила мимо этих берегов… Все осталось по-прежнему, все было так, как будто и не существовало совсем долгого, долгого промежутка…

5. Брат и сестра

   Зоя никак не могла понять, почему рыбаки не хотят отпустить ее. Прошло уже несколько дней с тех пор, как она очутилась в их поселке. Византийское судно давно ушло в обратный путь, труп Анастаса был закопан, как это обещал Зое старый рыбак, а она все еще оставалась гостьей.
   На все свои вопросы она слышала в ответ только одно: «Погоди, куда тебе торопиться!»
   Наконец Зоя поняла, почему ее задерживали в этом поселке.
   Как-то раз перед вечером она вышла на берег Днепра. Кругом стояла тишина, рыбаки все были на ловле еще с рассвета, и возвращения их должно было ждать еще не скоро.
   Зоя стояла почти у самой воды и смотрела в ту сторону, где, по ее расчетам, должен был быть Киев.
   Вдруг из-за колена Днепра донесся до ее слуха сперва гул голосов, потом всплескивание весел. С той стороны как будто ожидать было некого, но сердце Зои вдруг забилось сильно-сильно…
   Сперва показался парус, а затем молодая женщина могла уже разглядеть и большой струг с вооруженными людьми.
   Почему-то ей бросилось в глаза, что двое стоявших на носу струга людей слишком пристально смотрят в ее сторону. Мало того, Зоя ясно видела, как один из них, молодой, в простой одежде, указывал на нее.
   Струг подходил все ближе и ближе. Зоя теперь уже могла совсем разглядеть его путников.
   С трудом она узнала в молодом простолюдине сына того старика, который приютил ее в первый день прибытия на родину.
   Другого же она не знала. А между тем этот другой и по своему внешнему виду, в особенности по одежде, резко отличался от остальных; видно было, что это – начальник. Жесты его были повелительны, голос отрывист, взгляд суров.
   – Вот она! Вот она! – кричал с переднего струга молодой рыбак. Наконец струг пристал.
   Его начальник вместе с рыбаком легко соскочил на землю и быстро направился к Зое.
   Вот он уже около нее. Что-то знакомое, что-то родное мелькнуло в чертах его лица.
   – Кто ты, женщина? – отрывистым, властным тоном спросил Зою незнакомый воин. – Правда ли, что ты – дочь полянского старейшины Улеба?
   – Да, это – правда!
   – Твое имя?
   – Славянское?
   – Ну да! Какое же еще?
   – В Византии меня называли Зоей, а здесь, на Днепре, где я родилась, мой отец Улеб, в честь матери моей, дал имя Любуши.
   – Так ты – Любуша? Сестра… Да, я сейчас же узнал тебя. Сестра!
   – Всеслав!
   И, не будучи в силах совладать с собою, Зоя (мы будем по-прежнему называть нашу героиню тем именем, под которым познакомились с ней еще в Византии) кинулась со слезами радости на грудь брату…
   Суровое лицо Всеслава на миг озарилось тихой радостью при виде плачущей на его груди сестры.
   – Боги, после многих испытаний, посылают наконец мне счастье, – прошептал он. – Я добился своего. Теперь я узнаю все о моих родных и жестоко отомщу за их гибель.
   – Мы вместе отомстим! – воскликнула Зоя, услыхав его.
   – Я слышал, отец убит?
   – Да, византийцами – за то, что не хотел отдать на позор твоей дочери.
   – Дочери? – воскликнул Всеслав.
   – Ее! И не хотел выдать Изока.
   – Дочь и сын? Они там, в этом проклятом городе?
   – Им не будет там худо.
   – Все равно! Я силой возьму их оттуда. Горе теперь Византии! Если не пойдут на нее князья наши, я подыму моих славян…
   – Я пойду с тобой…
   – Благодарю. Но войдем в хижину, а вы, – крикнул он, обращаясь в сторону струга, – готовьтесь на рассвете к обратному пути.
   Вернувшиеся в это время рыбаки с низкими поклонами встретили княжьего наперсника.
   Из струга были принесены разные яства и пития. Часть их Всеслав отдал рыбакам; другую же он оставил для себя и велел подать в той хижине, где нашла себе приют сестра.
   Вплоть до рассвета беседовали они. Зоя все подробно рассказала брату о своей жизни в Византии – о том, как разлучили ее с отцом и матерью на рынке невольников, как она сумела заставить полюбить себя знатного и богатого византийца, который из рабыни сделал ее своей женой и наследницей, и, наконец, сообщила брату о своей случайной встрече с детьми Всеслава, где так удачно помог им Василий Македонянин.
   – Ты – христианка? – спросил ее Всеслав, когда она кончила рассказ.
   – Да.
   – А дочь моя? Ты назвала мне ее Ириной…
   – Она – тоже христианка.
   – Что же, вы будете молиться снова славянским богам?
   – Нет, мы останемся верными Христу.
   – Ну, это – ваше дело; молитесь кому угодно, только бы это не помешало мести.

6. Гостья Аскольда

   На другое утро, с рассветом, струг, по приказанию Всеслава, распустил паруса и тронулся вверх по Днепру, направляясь к Киеву. Всеслав казался мрачным и встревоженным.
   – Что с тобой? – спросила его Зоя. – Или ты не рад, что мы наконец нашли друг друга?
   – Нет, я рад, но мы, варяги, не умеем выражать своей радости шумом.
   – Разве ты – варяг? Ты – славянин.
   – Я стал варягом и, привыкнув к обычаям чужой страны, не желаю меняться и в родной.
   – Расскажи мне о себе.
   Всеслав махнул рукой:
   – Что рассказывать! А впрочем, если ты хочешь…
   Он поведал Зое о своей жизни в суровой Скандинавии, о битвах под началом Рюрика и, наконец, о возвращении на родной Днепр.
   – И ты никогда не попытался даже узнать, что сталось с твоим отцом, матерью, сестрой, дочерью в плену?
   – Этому много мешало.
   – Не вижу – что.
   – Сперва я был в дружине простым воином, а потом уже успел добиться того, что князья стали считать меня своим другом.
   – И ты не предпринял ничего?
   – Как ничего! Я поднял норманнов и славян на Византию; теперь порядочное уже время собирается народ. Мы разгромим это проклятое гнездо. Меня беспокоит одно только теперь…
   – Что, брат?
   – Наши князья.
   – Аскольд и Дир?
   – Да, их так зовут. Очень они кротки и миролюбивы и совсем не похожи на норманнов. Ну, да если они не пойдут, я призову на Днепр Олава с Ильменя, великий Рюрик отпустит его к нам, и тогда – гроза Византии…
   Зоя с наслаждением слушала брата. Часы пути летели для нее незаметно. Вот промелькнули ревущие и кипящие днепровские пороги – близко и Киев.
   Вот наконец и он. Зоя едва-едва узнала прежний маленький городок, каким она помнила Киев в своем детстве. Теперь он разросся, расширился, принял совсем другой вид, чем раньше.
   Струг подошел к богатой пристани, вблизи которой высились княжеские хоромы.
   – Ты не устала? – спросил ее Всеслав.
   – Нет, силы мои свежи.
   – Тогда мы пройдем к князьям сейчас же. Они знают и о моем горе, и о моей радости – я рассказал им все.
   – Пойдем, я готова!
   Лишь только струг пристал, они поднялись на пристань. Зоя видела, с каким почетом встречают повсюду ее брата, и поняла, что это очень и очень высокое лицо в Киеве.
   На нее же кругом смотрели с удивлением и любопытством.
   – Это она? Неужели это – сестра Всеслава! Такая молодая! – слышался кругом шепот любопытных.
   Еще по дороге Всеслав узнал, что Дир был на охоте и оставался в Киеве один только Аскольд.
   Тот вышел сам навстречу своему любимцу.
   Зоя со свойственной женщинам наблюдательностью заметила его красивое, подернутое легкой дымкой грусти лицо, задумчивые, так и проникающие в душу глаза, румяные щеки и, когда она услышала его голос, сердце ее почему-то сильно-сильно забилось.
   – Это – твоя сестра, Всеслав? – заговорил первым Аскольд. – Приветствую тебя от своего имени и от имени всех моих киевлян!
   – Благодарю тебя, князь, за ласку, – ответила Зоя. – Я счастлива за мой народ, во главе которого стоит такой глава, как ты.
   Перед ярлом была снова византийская матрона, умеющая и лесть сказать так, что она казалась правдой.
   Киевлянки были не такие. Их простота уже прискучила Аскольду. Теперь он видел пред собой совсем другую женщину, каких еще не было в Киеве.
   – А я счастлив тем, что вижу тебя, и знаю, что увижу еще не раз, – в тон ей сказал Аскольд. – Надеюсь, что в моих палатах ты не будешь ни в чем нуждаться, об этом позаботится не только мой верный Всеслав, но и я сам, и дорогой мой друг и названый брат мой Дир.
   Ему хотелось еще говорить. Разговор с этой женщиной доставлял ему несказанное удовольствие, но он понимал, что после такой долгой дороги гостья утомлена и нуждается в отдыхе.
   – Прежде чем ты уйдешь в свои горницы, скажи мне свое имя, – сказал он.
   – Меня зовут Зоей.
   – Любуша! – воскликнул молчавший до того времени Всеслав.
   – Дорогой брат, я так привыкла к этому моему имени. Позволь мне и здесь остаться Зоей.
   – Ты и останешься ею, мы все будем тебя звать так, – промолвил Аскольд, не спуская очарованного взора с молодой женщины…

7. Любовь

   Словно сладкая греза, словно видение Валгаллы промелькнула пред Аскольдом эта женщина. Князь сам не свой вернулся в гридницу. Голос Зои все еще звучал в его ушах, ее образ был пред его глазами. Он заслонил собой все, и из-за него Аскольд ничего не видел вокруг себя.
   «Кто она, откуда она? Неужели это – славянка? Неужели в Византии женщины все таковы? Ах, если бы она только осталась здесь в Киеве!» – такие думы волновали Аскольда, когда он остался один в гриднице.
   Теперь он с нетерпением ждал Всеслава. Ведь от него он мог что-нибудь новое узнать о его сестре. Ах, ведь он думал встретить такую же, как и все женщины в его Киеве, но эта Зоя… Аскольд помнил женщин своей родины, помнил рыжеволосых стройных бритонок, изящных женщин страны франков, но всем им было далеко до этой женщины, которая с первого же взгляда заставила так сильно забиться его сердце… бедное измучившееся его сердце.
   Давно это сердце ждало такого светлого, радостного видения, давно в пылу битв и в тиши опочивальни так и рисовалось это видение в его мечтах, в его воображении, сердце стремилось к нему, но мечты оставались мечтами, грезы грезами, и ни одна из тех женщин, которых Аскольд когда-нибудь видел в своей жизни, не подходила под созданный его воображением образ.
   И вдруг сердце мечтательного норманна болезненно сжалось под гнетом новой мысли…
   Свободна ли она? Нет ли у его любви какого-нибудь препятствия? Может быть, она уже любит кого-нибудь?
   Горе тому…
   Он найдет соперника, хоть в морской глубине, хоть в самой Валгалле, даже под защитой самого светлого Одина…
   Он сотрет его с лица земли, уничтожит саму память о нем!
   Но кто же может стать ему таким соперником?
   Может быть, он остался в Византии?
   Тогда он сотрет с лица земли всю Византию, а вместе с нею и его.
   Россы и его варяги достаточно храбры для этого.
   А если он здесь?..
   Здесь его теперь быть не может. Но это теперь, а кто знает будущее? Только кого бы могла избрать, кроме него, здесь, на берегах Днепра, властелином своего сердца эта красавица?
   Варяги грубы, славяне полудики…
   А если Дир, его названый брат?
   Ужас объял Аскольда.
   Ха! Он сотрет с лица земли и Дира.
   Эта мысль успокоила так неожиданно влюбившегося скандинава, и он снова погрузился в сладкие мечты, так погрузился, что не слыхал даже, как вошел к нему Всеслав.
   – Княже! – воскликнул тот.
   Аскольд вздрогнул и быстро обернулся на этот зов.
   – Это ты, Всеслав? Что она?
   – Кто?
   – Твоя сестра!
   – Она прислала меня благодарить тебя за твою ласку к ней.
   – Стало быть, ты устроил ее хорошо? Ты не жалей, Всеслав, ничего для нее. Слышишь, чтобы все, что ни пожелает она, было у нее… Я так хочу.
   Всеслав с удивлением глядел на своего князя. Таким возбужденным он еще никогда не видел его и теперь не понимал даже, что такое вдруг могло приключиться с Аскольдом.
   – Что с тобой, княже? – не скрывая своего удивления, спросил он его.
   – Что?
   – Ты какой-то особенный! Таким я тебя никогда еще не видел. Здоров ли ты?
   – Да, да, здоров… Расскажи мне о ней, о твоей сестре. Кто у нее остался там, в Византии?
   – Да что же я тебе могу сказать? Это бы нам самим посмотреть надо!
   – Самим?
   – Конечно же! Струги готовы, рать славянская и варяжская собрана, запасов хватит – вот и пошли бы мы туда посмотреть…
   – Ах, ты опять о том же! Да ведь это – дело решенное!
   – Решенное-то – решенное, а по нашей славянской пословице – отклад нейдет на лад. Мы все собираемся, а в путь-дорогу не двигаемся.
   – Тебе-то что?
   – Как что? А знаешь ли ты, князь, византийцы убили так, из-за ничего, моего отца. Они держат в позорном плену мою дочь и сына.
   – Как, Изока?
   – Сестра сообщила мне, что и сын мой, и дочь томятся в самых страшных подземельях проклятой Византии.
   – Я ничего не понимаю…
   – Ты верь моим словам только.
   – Я глубоко сочувствую тебе, Всеслав. Ты знаешь, как я и Дир тебя любим!
   – Тогда помогите мне вызволить моих кровных! Помни, князь, что вся твоя дружина желает этого, только ты противишься этому.
   – Хорошо! Хорошо! Я поговорю обо всем с твоей сестрой.
   Всеслав усмехнулся:
   – Видно, женщина, князь, тебе ближе и дороже, чем испытанный верный слуга и друг.
   Аскольд весь вспыхнул, но все-таки поборол свой гнев и сдержался. Ведь это был ее брат!

8. Опасность

   Аскольд переживал первую весну своей любви. Он был счастлив, чувствовал это, и все его страхи куда-то далеко-далеко ушли от него, а их место заняла лучезарная радость.
   Дир не оправдал его подозрений.
   Он, как и все другие в Киеве, преклонился пред чудной красотой Зои, но сердце его молчало. Аскольд понял это чувством влюбленного ревнивца и успокоился. Дир ни в чем не изменил своего образа жизни. Он был ласков и предупредителен с Зоей, но ее общество вовсе не думал предпочитать пирам и охотам и на первых, от которых теперь удалялся Аскольд, предпочитая им беседы с Зоей, он с большим, чем его названый брат, успехом занимал главное место.
   Дружина же роптала. Для всех – и норманнов и славян – стало очевидным, что их князь сохнет и сходит с ума по дочери старого Улеба.
   – Когда же на Византию? Все готово! – горланил старый Руар. – Из-за бабы все позабыл!
   – Вот, принесло ее на беду к нам!
   – И чего это Всеслав смотрит, ведь всем известно, что его дети томятся у проклятых византийцев.
   Всеслав и сам сперва думал, что дело очень неладно. Он начинал косо поглядывать на сестру.
   «Я ожидал, что она поможет мне, – с тоской думал он, – а она – ничего… Эх, придется на Ильмень посылать, не по нас такие князья!»
   Однако ему скоро пришлось переменить свое мнение о Зое. Она сама вывела его из заблуждения. Молодая женщина уже давно замечала, что Всеслав хмурится. Она смутно догадывалась о причинах этого, но пока не разубеждала брата. Дело в том, что и в любви Аскольд оказывался таким же нерешительным, как и в ратных делах.
   Зоя видела, что князь влюблен в нее. От ее женского взгляда не могло это укрыться. Мало этого, она сама чувствовала, что Аскольд все большее и большее место завоевывает в ее сердце, и с нетерпением ждала объяснения со стороны влюбленного в нее скандинава. Но этого объяснения все не было, Аскольд не решался на него, а какая женщина, да еще славянская, решилась бы первая идти к мужчине и говорить ему о своей любви?
   Наконец она почувствовала, что им нужно объясниться. Но как? Тогда ей пришло в голову воспользоваться недовольством брата.
   – Что невесел, Всеслав? – спросила она его, улучив время, когда брат зашел к ней в опочивальню, как он всегда это делал в последнее время, перед отходом ко сну.
   – Отчего же мне быть веселым? – угрюмо ответил тот.
   – Скажи мне, что у тебя на душе?
   – Точно ты сама не понимаешь! Эх, видно, придется посылать на Ильмень! Там – действительно воины, а здесь, у нас, какие-то трусливые бабы.
   – Ты говоришь про ваших князей?
   – Про кого же больше? Про них!
   – Хорошо! Ты пошлешь на Ильмень – что же будет дальше?
   – Что? Придет Рюрик, а не он сам, так пришлет к нам Олега; вот мы тогда и посмотрим, что тут будет…
   – Да ведь это грозит смертью Аскольду и Диру.
   – Туда им и дорога!
   Зоя вздрогнула вся:
   – Умоляю тебя, Всеслав, погоди делать это.
   – Тебе-то что? – удивился брат.
   – Как что? Хочешь, я тебе скажу? Я люблю Аскольда.
   – Ну а я люблю своих детей и каждую минуту страдаю за них!
   – Ты помнишь, что я говорила тебе в первую после разлуки нашей встречу?
   – Что?
   – Я пришла сюда ради мести за отца!
   – А между тем из-за тебя Аскольд все откладывает и откладывает поход.
   – Он не будет больше делать этого.
   – Уж не ты ли его заставишь?
   – Я!
   Всеслав презрительно усмехнулся.
   – Оставим это, – сурово вымолвил он, – скажу тебе лишь, что я, пожалуй, и не рад теперь твоему возвращению в Киев.
   – Когда ты узнаешь все, будешь обрадован.
   – Вряд ли!
   – Поверь мне.
   Брат и сестра некоторое время помолчали.
   – Только еще раз молю тебя, Всеслав, погоди посылать на Ильмень! Клянусь тебе, Аскольд поведет вас…
   – Сказал он тебе, что ли?
   – Скажет!
   – Когда?
   – Скоро, очень скоро.
   Тон ее был так уверен, что Всеслав вдруг почувствовал себя убежденным.
   – Хорошо, сестра, я повременю немного, только очень немного, иначе если не я, так другие пошлют за Рюриком. Все скучают из-за этого бездействия, а тут вот получены вести, что к нам византийские купцы лезут, да на этот раз не просто так, а с дарами от самого византийского императора. Ох уж эти дары! Примут их князья, отложат поход – вот и полетит весть на Ильмень.
   Зоя внимательно слушала слова брата.
   «Медлить нечего! – с тоскою думала Зоя. – Если я не заставлю его идти на Византию, ему же придется плохо…»

9. Чары любви

   Едва только наступил вечер, Зоя, вся укутанная с ног до головы, вышла из покоев. Перед палатами князей, где она жила вместе братом Всеславом, была обширная поляна, на которой Аскольд и Дир давали пиры киевским людинам, а со всех других сторон раскинулся густой плодовый сад.
   Конечно, норманны и жители Киева развели этот сад с самыми прозаическими целями – чтобы иметь всегда плоды и ягоды для княжьего стола, но Зоя решила воспользоваться им для своих целей.
   Она знала, что окна покоев Аскольда выходят в этот сад и что в этот вечер Аскольд, по своему обыкновению последнего времени, был дома.
   Вечер был чудный, какие могут бывать только на юге в начале осени. Полная луна с высоты небес заливала весь сад своим ярким светом. Кругом все было тихо, Киев давно уже спал. Плодовые деревья и гряды с ягодами струили свой аромат.
   Молодая женщина осторожно обошла князевы палаты и взглянула в сторону окон. Окно в покое Аскольда было раскрыто настежь.
   Зоя улыбнулась, потом тихо-тихо, как бы про себя, запела:

     По дружке тоскует горлица,
     По дружке, по ясном соколе;
     Не летит в ее он гнездышко,
     Позабыл свою подруженьку.
     Истомилась грудь высокая,
     Истерзалось сердце бедное
     По желанном друге-соколе,
     По его по ласкам искренним.

   При лунном свете она заметила, что у окна показалась статная фигура Аскольда. Тогда Зоя выступила из тени и пошли мимо окон, делая вид, что не замечает князя.

     Для тебя ли ненаглядного
     У окна – окна касящета,
     Не одну глухую ноченьку
     Я сидела, сна не знаючи.
     Ты лети ж, лети, соколик мой,
     Приходи же, мил желанный друг,
     Успокой мое сердечушко,
     Что из белой груди рвется вон.

   Так продолжала петь она.
   – Зоя! – громко воскликнул Аскольд. – Ты ли это?
   Молодая женщина остановилась и приняла испуганный вид.
   – Это ты, князь? Прости, прости меня! Я побеспокоила тебя, я прервала твой покой своей глупой песнью.
   – Нет, нет, Зоя, это ничего, ничего, я еще не спал, – взволнованно говорил Аскольд, – но ты здесь, ночью…
   – Да вечер так хорош! Мне стало душно в моей горнице, и я вышла по привычке в сад. В Византии я всегда гуляла, там много садов. А здесь я осмелилась впервые… все спят, вечер так хорош… в покоях так душно…
   – Та права, права, как всегда, Зоя, и мне душно. Погоди, прошу тебя, погоди, и я хочу вместе с тобой подышать этим воздухом. Прошу тебя, погоди!
   – О князь! – воскликнула Зоя, но тут она заметила, что Аскольда уже не было у окна. Она снова улыбнулась. «Кажется, на этот раз мне будет удача!» – подумала она и, тихо тронувшись вперед, снова запела:

     Где же, где же ты, желанный мой?
     Жду тебя, и нет мне силушки
     Поджидать тебя, нет моченьки!
     Истоскуюсь, горемычная…
     Где же, где же ты, желанный мой!

   – Зоя, здесь я, здесь я, около тебя, – услышала молодая женщина за собой страстный шепот.
   Она быстро обернулась. Позади ее стоял Аскольд…
   Он был сам не свой, глаза его искрились страстью, грудь высоко вздымалась.
   – Это ты, князь?
   – Я, я, любая моя! – страстно прошептал Аскольд, простирая к Зое свои объятия. Но та отстранилась.
   – Князь, что ты? Подумай, кто ты и кто я! – проговорила она.
   – Кто я? Я… не знаю, – почти что хрипел влюбленный до безумия Аскольд, – а ты… Ты – для меня все… Слышишь ли? Все! Ты все у меня взяла, и ум, и сердце. Ты звала меня, под моим окном… или, может быть, кого-нибудь другого? Горе ему! Нет, ты пела для меня… Зоя, Зоя! Перестань меня мучить!
   – Чего ты хочешь от меня, князь?
   – Чего? Разве ты не видишь – чего? Тебя хочу, любви твоей хочу, а ты… ты спрашиваешь. Полюби меня!
   – Женщины любят героев.
   – Героев, ты сказала? А я?
   – Я ничего не знаю о тебе, князь. Вот уже сколько времени я живу с вами, видела, как ты пируешь, видела, как ты охотишься, видела, что ты добр, но все это – не геройство.
   – Чего ты хочешь?
   – Женщины любят героев, – повторила снова Зоя.
   – Ты хочешь от меня геройских подвигов? Они известны.
   – В прошлом?
   – Да.
   – А в настоящем?
   Аскольд был сражен этим вопросом.
   – Я слышала от вашего скальда Зигфрида песенку. Он поет:

     С войною слава неразлучна,
     Нет в мире лучше дел войны.

   – Ах, что мне Зигфрид! – перебил ее князь. – Скажи, что нужно сделать, чтобы ты полюбила меня? Хочешь, я завоюю для тебя весь мир?!
   – Слишком много, князь, завоюй мне одну только Византию!
   – Хорошо! И ты! Ты полюбишь меня?
   – Героя – да!
   – Я сделаю! Завтра же будут окончены все сборы, и мы уйдем!
   – Я с тобой!
   – Но помни, если и тогда ты не будешь моей, горе тебе!
   – Ты грозишь? – усмехнулась Зоя. – Мне грозишь? Что ты мне сделаешь?
   – Убью!
   – Я не боюсь смерти…
   – Возьму тебя!
   – Попробуй!
   – Не истощай моего терпения. Помни, я здесь – все!
   – Каждый волен над собой!
   – Я волен здесь над всем.
   – Но не надо мной!
   – Посмотрим! – не помня уже себя от охватившего его порыва бешенства закричал Аскольд.
   Ослепленный страстью, он кинулся к Зое, но та ловким движением выскользнула у него из-под руки и очутилась в нескольких шагах.
   – Ты хотел взять меня силой? – чуть не закричала она. – Если так – смотри! Ты возьмешь мой труп, а не меня.
   Аскольд в ужасе увидел, что она, озаренная лунным светом, стоит перед ним с поднятым над своей грудью кинжалом.
   – Еще один шаг, и я опущу это лезвие в свое сердце… Ты хочешь этого? – крикнула она ему.
   – Зоя, Зоя! – повалился на траву Аскольд. – Остановись! Я – раб твой, я у твоих ног… молю тебя… прости мне! – Он дополз на коленях до молодой женщины. – Я все… все… Византию, мир… тебя… один поцелуй, Зоя… только один.
   Зоя наклонилась над ним.
   – На Византию? – тихо спросила она.
   – На Византию, – пролепетал влюбленный князь.
   – Клянешься своими богами?
   – Клянусь…
   Как бы в ответ на эту клятву и в подтверждение ее в ночной тишине прозвучал поцелуй.

10. На Византию

   Таким воодушевленным, таким возбужденным давно, с самого похода на козар, никто не помнил Аскольда. Все, даже Дир, удивлялись ему и не узнавали его.
   Лишь только забрезжило утро, Аскольд уже был на ногах. Дружинники его только еще просыпались, когда на полянке перед княжескими хоромами раздались призывные звуки рога.
   Встревоженные, не понимая, в чем дело, сходились скандинавы и вожди славян на эти звуки. Дир, только что вернувшийся с охоты, тоже поспешил явиться на крыльцо.
   – Что случилось, Аскольд? – тревожно спросил он своего названого брата.
   – Погоди! Ты сейчас узнаешь.
   Полянка быстро наполнилась народом.
   – Что случилось? Зачем нас звали? Какое дело? – раздавалось со всех сторон.
   Руар, Ингелот, Фарлаф, Всеслав поместились в первых рядах. Возбужденный вид князя удивил их. Они с нетерпением ждали, что он скажет.
   – Товарищи и друзья! – громко заговорил Аскольд, когда вокруг него собрались все. – Не один уже раз вы говорили мне, что хотите идти на Византию, вы упрекали меня, что не веду вас. Верьте мне, я хотел, чтобы отдохнули вы; но теперь вижу, что вы все достаточно готовы для похода: славяне обучились в полной мере ратному делу и будут сражаться с храбростью, достойной сынов Одина. Норманны покажут им достойный пример. Я уверен теперь в удаче. На Византию, на Византию! Я и Дир поведем вас. Кто будет убит, того ждет светлая Валгалла, оставшиеся в живых возвратятся обремененные добычей… Итак, оканчивайте сборы – чем скорей, тем лучше! На Византию!
   Словно рев морских волн прокатился по всей толпе.
   – На Византию, на Византию! – ревели сотни голосов.
   Восторг охватил всех. Теперь уже никто не сомневался, что поход будет начат.
   Откуда-то явились щиты, и, по скандинавскому обычаю, названые братья подняты были на них, в знак того, что они всей дружиной признаны верховными вождями.
   Аскольд и Дир удалились после этого.
   – Что с ним такое? – спрашивали у Всеслава.
   – Не знаю… Чуть не накануне он был против этого похода, – пожимал тот плечами.
   И никто из них не догадывался, что все это сделал один только поцелуй Зои…
   – Довольна ты мной? – спрашивал у молодой женщины Аскольд, пройдя прямо в ее горницу.
   Зоя из окон видела все происшедшее в это утро. Она понимала, что теперь для Аскольда уже возврата нет, поход решен окончательно.
   – Ты – мой герой, – нежно улыбаясь, отвечала она.
   – Я делаю это для тебя.
   – Благодарю. Мое имя, стало быть, после похода будет славно так же, как и твое.
   – Ты сказала, что пойдешь со мной?
   – Да, как верная жена я последую за тобой, хоть в самую сечь. Я буду держать щит перед тобой и ободрять тебя поцелуем, когда ты падешь духом!
   – Помни, мы соединимся на всю жизнь!
   – Да, но после похода только…
   – Один поцелуй, Зоя…
   – Нет, мы успеем намиловаться после.
   – Ты жестока.
   – Я люблю тебя и хочу, чтобы ты был славен, вот и все.
   – Но если поход будет неудачен?
   – Все равно: я твоя.
   Голова Аскольда кружилась, все равно, как на другое утро после пира. Он чувствовал, что эта женщина с каждым своим словом приобретает над ним неотразимую власть.
   Он ушел в свои покои, потому что к Зое пришел брат.
   – Что, брат? – спросила молодая женщина. – Не права я была?
   – Я не узнаю его… Что с ним? Он совсем переменился.
   – А я тебе скажу. Чего не могли сделать с ним вы, сильные мужчины, сделал один только поцелуй слабой женщины.
   – Твой?
   – Мой.
   Всеслав плюнул.
   – Бабник! – презрительно произнес он.
   – Все равно, поход решен.
   – Спасибо тебе и на этом!
   В самом деле, в то же утро начались деятельные приготовления к морскому походу. На Днепре было устроено множество временных пристаней. Около каждой из них нагружались припасами и оружием струги. Повсюду во все роды и племена были посланы уведомления с призывом к набегу. В Киев стекались огромные толпы людей. Приходили кроткие, яснолицые поляне, являлись звероподобные древляне. Все несли с собой припасы и оружие и, в надежде погулять и побуйствовать на просторе, спешили в Киев…
   Воодушевление царило полное.
   Всем известно было, что много пленников, и среди них внуки Улеба, любимейшего старейшины полянского, томятся в Византии, и поход на столицу ее славяне считали своим общим, всех сплачивающим делом.
   Как раз в это время получено было известие, что византийские купцы, миновав пороги, подходят к Киеву. Князья не желали их пускать, но Зоя хотела знать, что происходит в Византии. Купцов допустили к князьям, и им даже предложено было гостеприимство в княжеских палатах.

11. Прибытие послов

   О прибытии послов в Киев и в палатах князя, и среди народа шел великий толк.
   – Чего это князеньки-то очень с ними торгуются? – говорили простые людины Киева. – Сами на их государство набегом идут и сами же их за милую душу принимают.
   – Негоже как будто это…
   – Чего негоже? Разузнают они про их государство все, что надо, и ударят на них.
   – Так от них и разузнал!
   Прибывшие купцы между тем искренно дрожали за свою жизнь. Не будь на их судне византийских солдат, они давно бы уже свернули в сторону, но, увы, им сделать этого было нельзя. Среди них был серьезный человек – врач Фока. Всю дорогу, от Константинополя до устья Днепра, он пробыл в своей каюте. Что он там делал – купцам неизвестно было, но когда они пересели на струги и пошли уже по Днепру, этот самый Фока вдруг обратился к ним с речью.
   – Вы знаете, зачем вы посланы? – спросил он. – В самом деле, смерть для каждого человека так или иначе, а неизбежна. Где умереть – в Византии ли или на берегах Днепра – все равно. И там и тут – смерть… Я говорю и о себе также, только я думаю, как философ, и всегда готов к своему концу. Покоритесь и вы! Неизбежного не избежать. Это – долг каждого. Итак, вы поднесете этим киевским князьям обильные дары, а между ними вот эти браслеты, постарайтесь, чтобы они примерили их. Браслеты разной величины, а эти варвары очень любят украшать свое тело. Пусть бы они надели их…
   – Тогда что же? – воскликнул наиболее любопытный, Ульпиан.
   – Тогда мы спасены!
   – А они?
   – Они погибли…
   – Но разве это возможно?
   – Все возможно для науки! – наставительно воскликнул врач.
   – Это будет очень трудно сделать, – пробормотал один из купцов.
   – Вы должны суметь сделать это! – тоном, не допускающим возражений, сказал Фока в ответ на это замечание.
   После этого разговора купцы собрались на отдельное совещание. Фока между ними не присутствовал.
   «Как быть?» – беспокоил всех один только вопрос о предстоящем страшном деле.
   – Нужно исполнить, – отвечал за всех Лаврентий Валлос, – слишком велика торговля Киева с Византией, чтобы допустить набег.
   – Но ведь очень трудно заставить этих варваров немедленно надеть на себя браслеты.
   – Мы должны попытаться.
   Так и было решено.
   Прибывшие купцы и понять не могли, чему они обязаны таким широким гостеприимством в Киеве. Их приняли там, как самых почетных гостей. Хотя все кругом, по их наблюдениям, готовились к набегу, но князья не подали и виду. Они готовы были встретить пришельцев с прежней своей простотой и обходительностью.
   Когда их легкие струги причалили к пристаням, то из варяжских палат сейчас же были посланы купцам обильные подарки.
   Сами князья обещали навестить их.
   Но незадолго до времени, назначенного для прибытия князей, на струги византийских купцов пришла женщина, закутанная с ног до головы. Даже лицо ее было сплошь закрыто. Она очень интересовалась тем, что происходит в Византии, и подробно расспрашивала прибывших о всех происшествиях последнего времени.
   Купцы были очень удивлены, когда оказалось, что эта женщина знает все тайны не только обычной византийской жизни, но и двора.
   Она спрашивала и о подруге Порфирогенета – Ингерине, и о Василии Македонянине, и о Склирене, и о Никифоре.
   К сожалению, никто не мог удовлетворить ее любопытство. Валлос и его товарищи пробыли слишком мало времени в Константинополе и сами знали очень немного.
   Зато, когда их посетительница ушла, они были поражены словами своего невольного спутника – врача Фоки.
   – Клянусь Эскулапом, – сказал тот, – мне этот голос знаком. К сожалению, я не видел ее лица, но голос, голос…
   – Ты узнал его? – с испугом воскликнул Валлос.
   – Не могу ручаться, но это – голос Зои, знаете, той, что из рабыни стала госпожою.
   – Почему ты так думаешь?
   – Я несколько раз лечил Зою. Голос – тот же, рост тот же, держит себя эта женщина, как та! Если прибавить, что Зоя вместе с Анастасом исчезла из Константинополя, то можно предположить с большой вероятностью ее появление здесь.
   – Как она могла попасть сюда?
   – Мало ли как!
   Но в это время показалось шествие князей, направившихся из своих палат к ладьям купцов.
   Разом стихло все. Наступила решительная минута. Участь Византии была в руках Фоки…

12. У «гостей»

   Аскольд и Дир, сопровождаемые своими ближними боярами, спустились к ладьям купцов и приветливо отвечали на их низкие поклоны.
   Они не хотели и виду подавать гостям, что готовятся к походу на их родину. Зоя убедила Аскольда принять чужестранцев как можно ласковее. По ее мнению, купцов, во всяком случае, следовало задержать под тем или другим предлогом в Киеве, чтобы они не могли дать в Византию весть о предстоящих грозных событиях.
   Князья во всем согласились с нею. Оба они невольно подчинились ее власти, чувствуя превосходство ее ума над своим.
   Аскольд теперь с таким же нетерпением ждал похода, с каким прежде откладывал его. Ведь теперь, по возвращении, его ждало счастье, в мечтах о котором он проводил бессонные ночи.
   Ни Лаврентий Валлос, ни Ульпиан, ни их остальные товарищи, конечно, и не подозревали о пребывании Зои в Киеве. Сообщение врача Фоки до крайности смутило их. Ведь присутствие матроны грозило полной неудачею их предприятию. Если только она узнала бы Фоку, то, знакомая с обычаями константинопольского двора, сумела бы верно оценить его появление в стране, вожди которой уже окончательно приготовили нападение на его родину. Но Фока все время, пока Зоя была у купцов, старался держаться незаметно, да и сама посетительница мало обращала на него внимания.
   Когда они увидали приближающихся князей, то сразу поняли, что ничего особенного не произошло и их темные замыслы не были открыты: или Фока ошибался, или Зоя не видела его, или не узнала.
   Приветливые улыбки князей окончательно их ободрили.
   Лаврентий Валлос поспешил во главе своих товарищей выбежать навстречу князьям и издали еще подобострастно приветствовал их низкими поклонами.
   – Привет вам, могучие правители великого северного народа, – говорил он. – Ваш приход – ни с чем не сравнимое счастье для нас, бедных мореходов; ради него мы готовы забыть все ужасы пройденного нами трудного пути среди бесконечных опасностей, туманов, мрака. Да и что нам туман и мрак, когда у нас теперь проглянуло из туч ясное солнце!
   Все это он говорил таким убедительным тоном, как будто и в самом деле чувствовал то, что говорит.
   – Привет вам, привет вам, привет! Благословенны вы, озаряющие нас, бедняков, своим лучезарным светом!
   – Примите и от нас, и от народа нашего также приветствие, – милостиво отвечали Аскольд и Дир. – Только вряд ли вы большую прибыль увезете от нас в этот наезд ваш.
   – О, разве прибыль только нужна нам? Мы счастливы уже тем, что видим лицо ваше и дышим воздухом вашей великой страны.
   Обмениваясь такими приветствиями, князья спустились к самым ладьям и взошли на них. Здесь им поспешили подать золоченые троны. Аскольд и Дир сели на них, их дружинники разместились около них полукругом. Валлос подал знак, чтобы несли подарки, но Аскольд остановил его.
   – Погоди, гость, – сказал он, – прежде чем ты покажешь нам свои товары, мы будем вести речь о многих делах с тобой и твоими.
   – Как ты добр, светило полночных стран! – воскликнул Валлос, хотя его сердце дрогнуло от этого княжеского обращения.
   «О чем он? – подумал купец. – Уж не открыты ли мы?»
   Но он сейчас же ободрился. Обращение князей было приветливо, взор полон ласки. Вообще не было ничего такого, что могло бы предвещать собой грозу.
   – Слушаю тебя, повелитель, – кланяясь, проговорил он, – слушаю и готовлюсь отвечать вам по силам моего крайне немудрого разума.
   – Вы из Византии?
   – Из града царя Константина…
   – Что там говорят о нас?
   Валлос на минуту задумался.
   – Позволь мне сказать правду, несравненный, – вымолвил наконец, он.
   – Говори, мы тебя слушаем!
   – Вся Византия, от края до края, дрожит от ужаса. Туда уже достигла весть, что твои храбрые россы готовятся обнажить меч свой против нее. Трусливые сердца в смятении, даже мужественные люди потеряли голову и не знают, что делать. Одним словом сказать тебе, ужас царит в Византии, и ваша храбрость тому причиною… Горе моей родине! Разве нам, торговым людям, противостоять могучим барсам Днепра! Еще раз, горе, горе моей родине!
   Он закрыл лицо руками и сделал вид, что плачет.
   – Мне жаль тебя, гость, – проговорил Аскольд, – но что же делать?! Ты сам должен понимать, что неизбежного не избежать. Мы идем на Византию и не оставим камня на камне!
   – Горе, горе! – послышались на судне тревожные восклицания.
   – Позволь, великий, последнею милостью твоей воспользоваться нам, бедным людям! – воскликнул Валлос.
   – Позволяю.
   – Все мы уже много раз пользовались твоим гостеприимством, много раз ели хлеб-соль за твоим столом, но теперь – увы! – мы погибнем и более уже не придется нам видеть твоего светлого лица и лица великого Дира.
   – Что же вы хотите?
   – Хотим мы, чтобы ты и Дир в память о нас приняли скромные дары. Пусть они служат вам напоминанием…
   – Хорошо, мы готовы исполнить ваше желание и, верьте, со своей стороны мы также сумеем отблагодарить вас по-княжески.
   Валлос сделал радостное лицо и подал знак, чтобы поднесли подарки.
   Прямодушный норманн не предугадывал коварства.

13. Дары данайцев

   Дары «бедных людей» были, однако, великолепны. Чего только тут не было! Вся изобретательность пылкого и пышного Востока, казалось, устремилась на подносимые изделия. Тут были и чудные амулеты, и сверкавшие драгоценными камнями диадемы, и золотые цепи самой тонкой работы, и пурпуровые одежды…
   Даже Аскольд и Дир, уже видавшие на своем веку великолепие, не могли скрыть восхищения, об их же дружинниках и говорить было нечего. Глаза тех так и сверкали жадностью при каждом новом подарке.
   – Говорил я тебе, ярл, что мы должны идти на Византию, – склонился к уху Аскольда Руар, – там много таких драгоценностей, и все они стали бы давно уже нашими, если бы ты не откладывал своего похода.
   – Да, да, – прошептал в ответ Аскольд, не спуская восхищенных глаз с подносимых драгоценностей, – теперь я вижу, что вы были правы, требуя похода.
   Купцы заметили, какое впечатление произвели их подарки, и старались еще более усилить его действие, обращая внимание на каждую подносимую ими вещь.
   Но вот Валлос сделал знак, и на парчовых подушках ему поднесли два чудных запястья.
   Они были из чистого литого золота, все усеянные и снаружи, и по краям, и даже внутри редкостными драгоценными камнями. Валлос, поднося эти запястья, повернул их на подушке так, что лучи солнца ударили в них и, отразившись в камнях, так и заиграли на них, переливаясь всеми цветами радуги….
   Крик восторга и изумления вырвался из груди у всех.
   Впечатление было произведено чрезвычайно сильное.
   – Позволь просить тебя и Дира, – вкрадчиво проговорил Валлос, – сейчас надеть эти запястья, дабы и мы могли полюбоваться их блеском на вас.
   Аскольд и Дир взяли запястья. Дир уже раскрыл свое, готовясь украсить им руку, но в этот момент Аскольд остановил его.
   – Погоди немного, друг, – сказал он, – прошу тебя, погоди немного!
   Дир удивленно взглянул на него.
   – Эти запястья – лучшее из всего, что мы видели до сих пор, ради них одних стоило бы разорить Византию. Но мы уже полюбовались ими, пусть же их увидит и Зоя.
   – Ты хорошо придумал, брат! – воскликнул Дир. – В самом деле, пойдем и покажем Зое.
   Гримаса недовольства перекосила лица купцов. Они услыхали знакомое имя. Фока не ошибался. Какая же другая, как не византийская, Зоя могла быть здесь?..
   Князья отложили примерку обновки, и хотя купцам казалось, что они ни за что не расстанутся с ней, но все-таки им хотелось, чтобы Аскольд и Дир надели запястья немедленно, на их глазах.
   – Светило Севера! – воскликнул Валлос. – Право, мне кажется, что вы должны показаться женщине во всем блеске, чтобы взор ее еще более был прельщен вами.
   – Он прав! – воскликнул Дир.
   – Нет, брат, прошу тебя, сделаем так, как я говорю, – твердо сказал Аскольд, поднимаясь с трона. – Благодарю вас, гости, за ваши дары. Прошу вас сегодня же на мой честный пир, и там вы получите наши подарки, а пока прощайте! Идем, товарищи и друзья!
   Аскольд и вслед за ним Дир поднялись на сходни и, громко говоря между собой о великолепии полученных даров, стали подниматься в гору.
   – Что? – с тревогой в голосе спросил вынырнувший из трюма Фока.
   – Взяли.
   – Примерили, надели?
   – Нет!
   – Проклятье! Если там Зоя…
   – Она там… Они здесь называли ее по имени.
   Фока схватился за голову:
   – Все погибло! Ей известен этот секрет…
   Он в отчаянии опустился на палубу.
   – Поднимай паруса! – в паническом ужасе закричал Валлос, сам хватаясь за снасти.
   И он, и Ульпиан, и все на их ладьях буквально потеряли голову: одни спускали весла на воду, другие развертывали паруса, третьи уже кидались отталкиваться шестами от берега. Все были как сумасшедшие…
   – Стойте, стойте, что вы делаете? – закричал пришедший в себя первым Фока. – Ведь вы прежде времени губите самих себя. Что подумают здесь о вашем бегстве?
   – Все равно, не подставлять же свои шеи палачам!
   – Может быть, все еще уладится. Может быть, там другая Зоя, не та, которую знаю я… Может быть, эти варвары уже надели мои запястья.
   – Все может быть, а вернее всего – смерть.
   – Так или иначе, а все равно смерть, на то мы и шли.
   – Спасенье возможно еще, мы на свободе!
   – Поздно! Взгляните! – воскликнул Ульпиан и указал рукой на берег.
   Оттуда мерными шагами спускались к воде княжеские дружинники. Тут были славяне и норманны; видно было, что они чем-то очень оживлены. Они не переставая говорили друг с другом. Оружие их бряцало, шишаки сверкали на солнечных лучах, а сами они шли, все ускоряя и ускоряя свой шаг.
   – Поздно! – упавшим голосом проговорил Валлос. – За нами они!
   – Тогда покажем этим варварам, как умирают византийцы! – воскликнул Фока. – Бегство невозможно, идем к ним сами навстречу. Но что это?
   Один из дружинников, подойдя к ладьям, вдруг заговорил совсем не так, как ожидали купцы.
   – Дорогие гости! – почти что кричал он. – Князья наши так довольны подарками, что просят вас сейчас же идти в палаты их на честной пир…

14. Отравленные запястья

   Восхищенные подарками Аскольд и Дир, веселые и довольные, оставили купцов.
   – Если простые купцы могли привезти нам такие дары, то как же велики богатства самой Византии? – восклицал пылкий Дир.
   – И все они давно бы могли быть нашими! – с сожалением в голосе отвечал Руар.
   – Несомненно, нашими, – поддержал его Ингелот, – но теперь уж наши князья не будут по крайней мере противиться походу. Они сами видят, что добыча будет большая.
   Аскольд слышал все это, но ничего не отвечал. Он был занят одной новой мыслью, которая в этот момент сосредоточила на себе все его внимание.
   – Пройдем прямо к ней, Дир, – сказал он своему брату, едва только они переступили порог палат. – Мы покажем ей все эти великолепные вещи, и она будет рада им, потому что эти дары напомнят ей Византию и все, что столь недавно оставлено ею там.
   Дир улыбнулся.
   – Пойдем, покажем ей, – согласился он с братом.
   Ему уже была известна сердечная тайна Аскольда. Он вполне сочувствовал ему и от души готов был сделать все, что пожелал бы тот.
   Аскольд, Дир и Всеслав, сами неся полученные подарки, вошли в покои Зои. Молодая женщина поспешила к ним навстречу с приветливой, ласковой улыбкой, при виде которой так и затрепетало сердце влюбленного Аскольда.
   – Прошу тебя, Зоя, взгляни на приношения гостей наших и сама выбери из них, что тебе понравится.
   Он подвел Зою к столу, на котором были уже разложены подарки. Запястий между ними не было.
   Зоя в восхищении смотрела на них. Еще бы! Ведь все эти драгоценности живо напомнили ей все годы, проведенные ею на берегу Пропонтиды, напомнили ту роскошь, к которой она привыкла. При одном виде их она вспомнила свой дворец с его атриумом, с великолепным убранством, вспомнила друзей, и слезы заволокли ей глаза.
   – Пошли, Аскольд, за купцами, я хочу их видеть, хочу говорить с ними… Прошу тебя, не медли, пусть их просят великой честью.
   Аскольд сделал знак Всеславу, и тот поспешно вышел из покоя.
   Получив доказательства неотразимого влияния сестры на старшего князя, Всеслав теперь со своей стороны старался исполнять все ее даже малейшие желания.
   – Что же ты облюбовала, несравненная? – склонился к Зое Аскольд.
   – Здесь все хорошо… все… Но выбери мне сам. Что понравится тебе, то будет по сердцу и мне.
   – О, ты хочешь так! – воскликнул Аскольд. – Тогда прошу тебя зажмурить глаза и дать мне руку.
   Дир понял желание своего названого брата.
   – А другую мне! – воскликнул он.
   Аскольд взглядом поблагодарил его.
   – Закрой же, Зоя, глаза! – еще раз сказал он.
   Молодая женщина покорно повиновалась ему. Глаза ее зажмурились, руки были протянуты братьям.
   Этим моментом воспользовался Аскольд. Почти в одно и то же время, как и Дир, он украсил запястьем руку молодой женщины и закрыл замок.
   Зоя вскрикнула при этом и широко, в недоумении, открыла глаза.
   – Аскольд, что это? Что ты сделал со мной? Отчего мне больно? – тревожно произнесла она.
   Взгляд ее упал на украшенные запястьями руки. Крик ужаса вырвался из ее груди, она вся побледнела, затряслась и, не помня себя от страха, стала срывать с рук эти драгоценности.
   – Зоя, Зоя, что с тобой, что? – восклицал перепуганный ее видом Аскольд.
   – Это – запястья византийских купцов… – задыхаясь от ужаса, лепетала Зоя. – Руки, руки мне скорее отруби выше локтя… Иначе я умру… Бери же меч… Дир, руки мне отруби! Скорей, скорей… Поздно… Нет еще…
   – Что, что с тобой, Зоя? – в страшном, невыразимом испуге восклицали оба витязя.
   – Запястья эти отравленные! Недаром я видела врача Фоку… Они предназначались для вас… Отрубите мне руки! Яд вошел уже в мою кровь… Я знаю эти запястья! Отчего вы не показали мне их, я бы предостерегла вас… Душно… Смерть… Один укол смертелен, я получила два укола… Это – дары Византии… Они предназначались вам…
   – Люди, эй, люди! – не помня себя заревел Аскольд, бросаясь к дверям покоя. – Скорее сюда, скорее на помощь, к нам, здесь умирают!
   На его зов вбежал Всеслав.
   – Что с вами, князья? – воскликнул он, не заметив уже упавшей на пол Зои.
   – Она… Она умирает! – исступленно ревел Аскольд.
   – Проклятые византийцы отравили ее… – чуть не рыдал Дир.
   – Брат, – раздался слабый, чуть слышный голос Зои, – я умираю… Отрава предназначалась не мне, а им… Византия хотела лишить россов их вождей.
   Всеслав так и замер в ужасе.
   Аскольд, увидавший в соседнем покое купцов, кинулся к ним. Ему под руку попался Валлос. Норманн схватил его своими железными руками, втащил к трепетавшей еще Зое.
   – Что ты наделал? – закричал он.
   – Я не виноват, я ничего не знаю! – отбивался несчастный купец. – Там есть врач Фока… Может быть, он и спасет ее…
   Луч надежды на минуту блеснул для витязя.

15. Две смерти

   Он кивнул головой, и Всеслав тотчас же кинулся за Фокой. Зою между тем подняли и положили на ее ложе. Она была мертвенно-бледна, но время от времени на ее щеках проступали ярко-багровые пятна.
   – Зоя, слышишь ли ты меня?! – кричал над ней Аскольд. – Сейчас придет сюда тот, который отравил тебя… Я заставлю его спасти тебя… Ты будешь жить…
   – Нет, милый, не утешай себя напрасной надеждой, смерть уже близка, – пролепетала молодая женщина.
   – Вот он, – раздался около них голос Всеслава.
   Аскольд отпрянул от ложа умирающей, Зоя приподнялась на локтях. Перед ними стоял врач Фока, холодный, бесстрастный, готовый ко всему. Умирающая узнала его с первого же взгляда.
   – Фока, ведь это – ты? – спросила она, поднимая с трудом на него свои глаза.
   – Я, госпожа! – бесстрастно ответил тот.
   – Ты узнал меня?
   – Да! Ты – матрона Зоя…
   – Можно меня спасти?
   Фока пожал плечами:
   – Если Бог захочет совершить чудо, для Него все возможно!
   – А ты?
   – Я – нет… Ты сама знаешь.
   – Да, знаю! Скажи еще: ведь не мне, а им, киевским князьям, предназначались эти запястья?
   – Да… Я действовал по приказу Вардаса. Ты сама знаешь, что я не мог ослушаться.
   – Еще не скоро я умру?
   – Ангел смерти уже около тебя.
   Аскольд заревел, как раненый зверь.
   – Горе вам! Горе тебе, Византия! – кричал он. – И я, я, любивший ее более всего на свете, убил ее сам…
   – Милый, подойди ко мне, – раздался шепот Зои, – наклонись, я счастлива, что умираю за тебя… Если бы не я, ты погиб бы. Так суждено… Прости! Я полюбила тебя с первого взгляда… Я умираю… Отомсти за мою смерть!
   Она уже захлебывалась, голос ее превратился в почти непонятное хрипенье.
   – Отомсти не им… Они не виноваты, – хрипела Зоя. – Отомсти Византии за все ее коварство… Да? Клянись!
   – Клянусь! – загремел Аскольд. – Я камня на камне не оставлю в этом проклятом гнезде! Вы слышите мою клятву?
   – Благодарю… Милый, любый! Наклонись, поцелуй во второй и последний раз… Так… Прощай!
   Началась агония. К счастью, Зоя мучилась недолго. Яд врача Фоки действовал верно и скоро. Она умерла…
   Совсем другим отошел от ее холодеющего трупа Аскольд.
   Глаза его горели лихорадочным блеском. Лицо осунулось, губы были сухие, в волосах показались седины. Он был страшен. Даже привычные ко всему варяги попятились от него.
   Яростным, распаленным взглядом посмотрел он на бесстрастно стоявшего перед ним Фоку. Стон дикого зверя вырвался из груди князя.
   – Разорвать его между деревьями немедленно! – крикнул он.
   Ни один мускул не дрогнул на лице византийского врача. К нему бросились славяне и потащили было из горницы. Из соседнего покоя раздались душу надрывающие крики купцов, понимавших, что теперь уже для них все кончено.
   – А с теми что прикажешь делать, княже? – дрожащим от бешенства голосом спросил Всеслав.
   – Разметать конями по полю! Ее похоронить.
   – Она была христианкой, княже! – раздался спокойный голос Фоки.
   – И вы, христиане, убили ее? – крикнул ему Дир.
   – Так было суждено… Молю вас, похороните ее по христианскому обряду!
   – Берите же его! – закричал вне себя от бешенства Аскольд. – И сейчас же.
   Фоку утащили из покоев.
   Озлобление против него было страшное. Предательство казалось славянам таким преступлением, за которое не может быть пощады. Весть о случившемся в княжьих палатах успела обойти весь Киев. Толпа народа бежала отовсюду к молодому леску, где уже собрались славянские дружины князей. Фока, по-прежнему спокойный и бесстрастный, приведен был туда же. Он столько раз видел смерть, сам, по приказанию других, совершал преступления, что всегда готов был к своему смертному часу. Но он не знал, что его ждет. Он плохо понимал славянское наречие, и смысл слов Аскольда был ему почти недоступен.
   Оттого-то он и был так спокоен!
   Он даже не понимал, что готовится для него. С любопытством смотрел он, как веревками, привязанными к вершинам, пригнуты были к земле два стоявших близко друг от друга молодых деревца. Потом его повалили на землю… Фока чувствовал, что его ноги привязывают к нагнутым вершинам деревьев. Раздалось какое-то восклицание. Державшие веревки разом отпустили их… Деревья быстро распрямились. Послышался ужасный рев, на толпу брызнуло откуда-то сверху что-то липкое… теплое… но это было одно мгновение. Когда все взглянули вверх, то окровавленная масса, растянутая в две противоположные стороны, качалась между вершинами деревьев. С нее лилась кровь, сыпались какие-то куски.
   Это было тело разодранного пополам между деревьями византийского врача Фоки.
   Издали слышались вопли разметываемых по полю несчастных купцов…

16. Последний пир

   Прах несчастной Зои был предан земле по христианскому обряду. На этом настоял Всеслав. Зоя еще при жизни взяла с него клятву, что если она только умрет в Киеве, то он похоронит ее по обрядам, предписываемым христианством.
   Славяне того времени, как северного, так и южного союза, хотя и были язычниками, но ко всем другим религиям относились довольно хладнокровно. Сами они в массе не меняли веры в Перуна, в Дажбога, веселого Леля, но если кто-нибудь из них уходил в христианство, не наживал себе этим беспощадных врагов между своими. Он мог оставаться в родимых местах, и никто бы не подумал причинить ему там зло за перемену веры отцов.
   Фанатиками веры славяне никогда не были.
   К тому же в это время в славянских землях начинало мало-помалу распространяться христианство, проникая, главным образом, с побережий Черного моря, где процветали греческие колонии.
   Таким образом, первые зачатки христианства были получены нашими предками именно от православной Византии, свято хранившей предания апостольские, а не от отложившегося от нее католического Рима, не обращавшего в то время никакого внимания на богатую и густонаселенную страну.
   Будущее показало, что исполнилось пророчество Первозванного апостола: свет христианства, истинный свет, такой, какой был завещан миру его Божественным Искупителем, засиял в землях славянских…
   О других посещенных им странах Первозванный апостол ничего подобного не говорил.
   В Киеве же во времена Аскольда и Дира были уже христиане. Поэтому неудивительно, что на просьбу Всеслава предать тело несчастной Зои по обрядам ее веры убитый горем Аскольд приказал позвать к трупу христианского «жреца».
   Зоя была похоронена, как христианка.
   Лишь только могильный курган возвысился над ее прахом, звуки рогов возвестили, что князья желают говорить со своей дружиной и киевским народом.
   Собрался этот народ и не узнал своего любимого князя, так постарел, осунулся и сгорбился за это время красавец Аскольд.
   – Народ киевский и храбрая дружина моя. Уходим мы в поход дальний и опасный. Знаю и теперь уже я, что не вернутся многие. Но пусть не плачут о них матери и жены. Смерть в бою для храбреца – счастье. Пусть утешатся и дети. Они будут сиротами, но, если приведет мне судьба вернуться в Киев, всех их приму я к себе; если не вернусь, то это сделает брат мой Дир, а не вернемся мы оба, то должен принять к себе сирот тот, кто заменит нас собой.
   – Зачем говоришь так, батюшка князь? – раздались кругом восклицания. – Как это можно, чтобы ты не вернулся?
   – Зачем сердце наше понапрасну смущаешь только такими речами?
   – Не ходи тогда уж лучше, оставайся с нами в Киеве!
   – Нет, все готово для похода, и мы пойдем! Горе тебе, Византия! – вдруг раздражился Аскольд. – Никакая земная сила не спасет тебя от этой грозы. Только ты, киевский народ, поклянись нам, что останешься нам верным во веки веков!
   – Клянемся! Во веки веков, пока Киев стоит, будем тебе верным! – кричал народ.
   – Как мы забыть тебя можем, благодетеля нашего? Ведь ты от козар нас избавил!
   – Только оставь нам за себя кого-нибудь.
   – Для этого я и созвал вас. За меня, пока мы будем в походе, пусть здесь останется Всеслав! Он будет править вами нашим именем, он будет творить над вами суд и милость.
   – Князь, князь! Я не останусь здесь, я иду с тобой! – раздался голос Всеслава.
   – Молчать! – вдруг, засверкав глазами, загремел на своего любимца Аскольд. – Я – князь, я приказываю, и ты ослушаться моей воли не посмеешь!
   Впервые видел таким князя Всеслав. Он невольно смутился и только мог пробормотать в свое оправдание:
   – У меня дети там…
   – Я приведу их тебе. Изока я знаю, а где он – там и его сестра. Если им суждено остаться в живых, они будут возвращены тебе, – несколько смягчился Аскольд, – ты же нужен народу. Кто сумеет лучше тебя управиться с ним, сказать ему правду? Ты знаешь народ, знаешь и мои мысли, твое место здесь…
   – Я повинуясь твоей воле, князь. Пусть будет так, как ты желаешь, – опуская низко голову, отвечал на эти слова Всеслав.
   – Благодарю, я этого ожидал от тебя. А теперь, народ киевский, иди к моим хоромам и пируй в последний раз. Знает разве кто-либо из вас, будет ли он пировать еще за моим столом или нет?
   Громкими приветствиями отвечали на это киевляне. Разом отхлынула вся толпа к приготовленным в обилии яствам и питиям. Начался в палатах шумный пир, но первое место на нем занимал лишь Дир. Аскольда не было.
   Один со своей тоской, со своим горем, заперся князь в своей горнице. Не до шумного пира ему было, не то у него лежало на сердце. Мерещился ему милый образ. Казалось ему, что его Зоя, как бы окутанная какой-то дымкой тумана, стоит перед ним, протягивает к нему руки, и в ушах его так и звенел ее молящий голос: «Милый, отомсти за меня!..»

17. Поход

   Рано-рано утром на другой день, когда головы многих были еще тяжелы после веселого пира, рог князей созвал всех воинов на берега Днепра, к стругам и ладьям.
   Аскольд лихорадочно торопился идти в поход. Он надеялся в пылу сечи развеять свою гнетущую тоску, забыть Зою.
   Дир тоже был рад начинаемому набегу. Храбрый воин, он скучал бездействием так же, как и другие норманны; только он не хотел обижать своего названого брата, приступая к нему с настоятельными требованиями набега.
   А теперь вот и сам Аскольд ведет своих варяго-россов в бой.
   Все на стругах давно уже было приготовлено к отплытию. Снесены были припасы, каждый из отправляющихся знал, к какому стругу он принадлежит, знал в лицо своего начальника и готов был пойти за ним в огонь и в воду.
   Большинство отправляющихся была молодежь, веселая, беспечная, жизнь для которых еще не обрела цены. У всех чувствовался избыток сил, и всем предстоявшие битвы казались веселее пиров.
   Собралось же всех до десяти тысяч человек.
   До чего беспечна была толпа, можно было судить уже по тому, что вся она пускалась по бурному и грозному Черному морю в таких утлых суденышках, как струги, в которых и по рекам-то, особенно в ветер, плыть было небезопасно.
   Над каждым стругом начальствовал или норманн, или один из привыкших уже к ратному делу дружинников славянских.
   В первом струге должны были идти во главе своего войска сами князья с отборной дружиной.
   Вот, после молитвы Перуну, спустился Аскольд по крутому берегу к своему стругу. Дир был с ним. Следом за князьями шли Руар, Ингелот, Родерик, знаменитые скандинавские воины и, наконец, в толпе – их скальд Зигфрид.
   Все были воодушевлены, глаза всех светились нескрываемой радостью. Норманны шли на любимое дело, по которому они давно уже скучали.
   Перед тем как вступить на струг, Аскольд крепко-крепко обнял Всеслава.
   – Береги Киев! – сказал он.
   – Буду, а ты, князь, не забудь о моих детях!
   – Будь уверен, если они живы, я привезу их в твои объятия.
   – И отомсти за сестру…
   Глаза Аскольда зловеще загорелись.
   – Я иду, чтобы исполнить мою клятву, – глухо ответил он.
   – Не измени ей!
   – Не бойся этого! Прощай!..
   После Аскольда обняли Всеслава Дир и знатнейшие скандинавы.
   Берега Днепра огласились ликующими криками уходивших, плачем и воплями женщин.
   Но вот на княжеском струге затрубили в рог, взвился парус, и струг медленно отошел от берега и вышел на середину Днепра.
   Следом за ним другой, третий, четвертый…
   Стругов было так много, что княжеский давно уже скрылся из глаз, а средний только отчаливал от берега.
   Почти что на закате ушел последний струг, и оживление на Днепре разом сменилось мертвой тишиной.
   За день было так много впечатлений, что теперь каждый спешил на покой, забыться сном после всех треволнений.
   Аскольд, мрачный и угрюмый, сидел на корме своего струга. Он был совершенно безучастен ко всему происходившему вокруг. Как сквозь сон, он услышал, что запел скальд Зигфрид:

     В походы пошли сыны Одина,
     Чертоги светлые их ждут,
     Средь сечи павшего, как сына,
     Встречает божеский приют.
     Смелей, смелей! Отваги полный,
     Ведет нас в сечу славный вождь;
     Не страшны нам морские волны,
     Мы на врага падем, как дождь…
     Щиты отбросим мы далеко,
     Возьмем секиры и вперед!..
     Там, в небесах, хотя высоко,
     Валгалла светлая нас ждет.
     Не вспомним мы на миг единый
     О жалкой смерти на земле,
     Умрем мы все, сыны Одина,
     С печатью счастья на челе!..

   Громкие крики восторга с ближайших стругов были ответом на эту песнь всеми любимого скальда.
   Всем было весело, у всех было легко и отрадно на душе, только один Аскольд оставался угрюм и мрачен.
   Путь быстро летел.
   Пороги, по приказанию Аскольда, прошли волоком. Он хотел сохранить людей и свои легкие суда на будущее и счел за лучшее потерять немного больше времени на волок, чем рисковать своей дружиной.
   Вот и устье Днепра.
   За ним раскинулась необозримая гладь морская…
   Но скоро и она оживилась. Все Черное море у северного своего берега так и белело парусами стругов.
   Гроза вплотную надвигалась на Византию.

18. Патриаршее предсказание

   Весть о неудаче, постигшей Фоку и купцов, уже была принесена в Византию… Теперь Василий Македонянин узнал, куда скрылась Зоя. Однако он все еще не понимал истинных причин ее бегства. Изок и Ирина, жившие у него, сами ничего не знали. Они могли сказать только одно: что в темницу приходила какая-то богато одетая женщина, которая увела их добрую покровительницу и заключенного вместе с ней патриция.
   Ни Изок, ни Ирина не успели узнать еще о том родстве, которое связывало их с Зоей. Они считали ее просто доброй женщиной, спасшей встреченных ею сирот исключительно из чувства сострадания. Василий же, прочтя оставленные Зоей таблицы, понял, что у беглянки были особые основания просить его заботиться о детях, и, действительно, исполнил эту просьбу.
   Брат и сестра жили в его покоях, ни в чем не нуждаясь. Теперь высокое покровительство такого важного лица, каким стал Василий, вполне охраняло Изока от всяких посягательств на него Склирены, Ирине же после казни Никифора бояться было нечего.
   Но вот по всей Византии разнесся слух, что «варяги» – так называли их здесь ввиду одноплеменности с наемной гвардией императора – уже в Черном море, уже близко от Константинополя.
   Ужас напал и на царедворцев и на чернь.
   Вардас, Василий Македонянин и Фотий почти что не расходились все это время, проводя его в постоянных совещаниях.
   В них одних сохранились остатки энергии, они одни думали за всех и старались защитить Константинополь.
   Но, увы, возможности для этого почти что не оставалось. В Константинополе не было войска, способного бороться с грозным врагом – все оно находилось на границе с Персией, в Константинополе не было даже порядочного оружия, он был беззащитен…
   Что делать?
   – Грозные времена наступают, – говорил Вардас, – хотя бы умереть теперь, чтобы только не видать, как варвары станут неистовствовать в граде царя Константина.
   – Ты малодушен, Вардас, – попробовал возразить Василий, – может быть, мы еще успеем получить нужную помощь.
   – Откуда? Не с неба ли ее ждать? – ядовито отозвался Вардас.
   – Отчего же и не с неба? – удивленно спросил присутствовавший при этом разговоре Фотий.
   – Дождешься! – сказал Вардас.
   – И ты, христианин, говоришь так! – в ужасе воскликнул македонянин.
   Вардас спохватился.
   – Прости мне, я не то хотел сказать, Василий, – совсем другим тоном заговорил он, – я хотел сказать, что в Константинополе мало, по всей вероятности, угодных небесам.
   – Тогда со смирением следует преклониться перед этой карой…
   Голос Василия был так суров, что Фотий счел нужным изгладить это невыгодное впечатление.
   – Нет! – придав своему голосу интонацию восторженности, воскликнул он вдохновенно, простирая руки к небу. – Нет, Василий, слушай меня со вниманием! Не погибнем мы, это говорю я – смиренный служитель алтаря. Не погибнем! Пусть никакие силы земные не могут спасти нас от варваров, за нас силы небесные, над нами покров Пресвятой Богородицы!
   Это пророчество было произнесено так искренно, что возмутившееся было религиозное чувство македонянина успокоилось.
   – Верь мне, верьте мне все, – продолжал Фотий, заметивший, какое впечатление произвели на слушателей его слова, – верьте, что минует эта гроза, не тронув Константинограда… Ни один волос не упадет с головы последнего из его жителей, и только к вящей славе небес послужит это нападение варваров!
   Он замолк.
   В это время в комнату Вардаса вошло еще несколько приближенных больного правителя, и они все слышали, что сказал патриарх. Лица слушателей выражали благоговейный восторг.
   Фотий видел это и торжествовал.
   – Подите, все слышавшие, и возвестите слова мои народу, а я сейчас уйду в свою келию и буду молиться Всеблагому за царственный город, за его обитателей и за всю Византию. Может быть, голос смиренного раба Господня достигнет Горнего Престола.
   Благословив всех присутствующих, Фотий поспешил уйти.
   В тот же день об его словах, казавшихся смятенному народу пророческими, заговорил весь Константинополь. Стоустая молва передавала их от одного к другому. На форуме только и речи было, что о пророчестве патриарха. Все как-то воодушевились. Жителям Константинополя, потерявшим всякую надежду на помощь земную, стало казаться, что, в самом деле, силы небесные защитят их от надвигавшейся грозы…
   Воодушевление росло, вместе же с ним и уверенность в благополучном исходе грозившей беды.
   А когда наступила ночь, весь Константинополь ясно видел из своих стогнов мрачное зарево множества пожаров.
   То дружина Аскольда и Дира выжигала деревни, городки и монастыри на берегу Черного моря.

19. Огнем и мечом

   Варяги действительно подошли очень и очень близко. Счастье в этом походе было исключительно на их стороне. Нигде и никто не оказал им даже самого ничтожного сопротивления. Панический ужас охватил всех прибрежных жителей. Грозные завоеватели не останавливались ни перед чем… Они все на своем пути предавали огню и мечу. Это был действительно набег викингов со всеми ужасами, которые были только возможны в тогдашние времена. Стерты с лица земли были все прибрежные селения – в глубь страны, по приказанию Аскольда, его воины не стали проникать. Зато все острова на их пути были разорены и опустошены.
   Все монастыри и селения чудных по собранным богатствам густонаселенных плодородных островов Плати, Иатра, Теревинера были уничтожены. От них остались одни груды развалин. Какая-то непонятная жажда разрушения и убийства овладела подступившими к Византии воинами. Их струги уже обременила богатая добыча, но это была только ничтожная часть того, что погибло в огне при разрушении. Но нападавшие не удовлетворялись ничем, они шли на Константинополь, они его – эту столицу возрожденного Древнего мира – жаждали, как некогда вандалы Рима, превратить в груды развалин…
   На Теревинере, одном из богатейших прибрежных островов Черного моря, жил в изгнании предшественник Фотия, патриарх Игнатий. Когда Вардас возвел на престол патриарший своего племянника, бывший патриарх был заточен в монастырь. При нападении варягов Игнатий только чудом спас свою жизнь при всеобщем разгроме.
   Казалось, сама природа покровительствовала надвигавшимся на Византию страшным врагам. Плавание по Черному морю было очень удачным для их кораблей. Несмотря на то что была осень и приближался период бурь, войско россов не потеряло ни одного струга. Больше двухсот этих легких судов вышло из Киева, столько же их подходило и к Константинополю.
   А там от ужаса теряли голову.
   Ни войска, ни флота не было в помине, порфирогенет, оставив Константинополь, как было это известно народу, по-прежнему проводил время в пирах да удовольствиях, забывая даже, что и его престолу грозит смертельная опасность вместе с его столицей.
   – Что же будет? – кричали на форуме. – Неужели нас так и отдадут в жертву этим проклятым варварам?
   – Для них разве веками собирались здесь несчетные богатства?
   – Для того, что ли, у нас есть император, чтобы он пьянствовал со своими любовницами, когда отечеству грозит опасность?
   Возмущение росло и росло. Озлобление охватывало всех. Только имя одного Василия Македонянина вспоминалось без злобы. Он один был угоден толпе. Да и в самом деле, Василий в эти тяжелые дни жил вместе с народом. Его видели и на форуме, где он своими убедительными речами подымал упавший дух константинопольцев, его видели в храмах молящимся за спасение города, видели с патриархом – словом, народ, особенно такой впечатлительный, как южане, все более и более привыкал к мысли, что с таким правителем, как этот Македонянин, никакие бы грозы не были страшны для города царя Константина.
   Василий, и в самом деле, распоряжался и как гражданский правитель и как военачальник. Больной Вардас чувствовал, что этот человек приобретает все большее и большее влияние, но не смущался этим, а был даже рад возвышению Василия.
   Именем императора он отдал приказ о том, чтобы повсюду повиновались Василию как порфирогенету, и это приказание воспринято было с большим удовольствием.
   На одного только Василия возлагались всеобщие надежды.
   И он всеми силами старался оправдать их.
   По его приказанию вход в Босфор затянули цепями, и таким образом прегражден был непосредственный доступ к Константинополю с моря.
   Эта цепь уже дважды спасала столицу Византии от подобной грозы. В 707 году к Константинополю подступили арабы, но их флотилия не смогла проникнуть за цепь. Затем, в 822 году, к Константинополю подступил мятежник Фома, и цепь также преградила доступ в Золотой Рог его судам.
   Но тогда в Константинополе было войско, теперь же – одни беззащитные жители.
   Оставалось и вправду возложить всю надежду на милость Божию…

20. Последнее средство

   Слухи о приближении варягов достигли и до Изока с Ириной. Впрочем, от них никто и не думал скрывать приближающейся грозы. Да и как можно было скрыть ее, когда каждую ночь из Константинополя видны были зарева пожаров, освещавших путь диких завоевателей.
   Изок, когда узнал об этом, обрадовался и захлопал в ладоши, как дитя.
   – Они пришли, они освободят нас с тобой, сестра! – воскликнул он, будучи не в силах скрыть своего восторга.
   – И погибнет тот, кто все время был так добр к нам! – серьезно отвечала Ирина.
   – Ты говоришь о Василии… Его мне, действительно, жаль. Но верю я – там отец наш.
   – Ах, как бы мне хотелось его видеть, Изок!
   – Тогда знаешь что?..
   Юноша остановился, не договорив того, что хотел сказать.
   – Что, Изок? – подняла на него свои голубые глаза Ирина.
   – Пойдем к ним!
   – Как? Разве нам может это удаться?
   – Отчего же нет?
   – Нас убьют, прежде чем мы выйдем из города.
   – Теперь слишком много жителей покидает этот город, чтобы кто-нибудь стал обращать на нас внимание. Пойдем! Мы, уверяю тебя, проскользнем совершенно незаметно, и знаешь что? Мы тогда спасем нашего благодетеля – мы уговорим наших не трогать ни его, ни его дома, а то ему придется очень и очень плохо!
   – Нет, Изок, нет! Мы должны оставаться здесь! – отрицательно покачала головой Ирина. – Славяне не осмелятся тронуть внуков старейшины Улеба, а вместе с ними и того, для кого они будут просить пощады.
   – Ну, как знаешь, – обиделся Изок, – только, я вижу, жизнь в Византии совсем уничтожила в тебе любовь к родине.
   – Я никогда не знала и не видала ее.
   – Только это одно и может тебя оправдывать!
   Однако Изоку пришлось очутиться среди своих гораздо раньше, чем он предполагал.
   Он уже надумал бегство и готовился привести в исполнение свой план, который ему казался вполне легким и доступным. Уйдя из Константинополя, он предполагал как-нибудь перебраться на другую сторону Босфора, пройти до входа в него Черного моря, а там, по его мнению, уже легко будет добраться до своих.
   Пылкий юноша не думал даже, что он почти не знает языка страны, что ему пришлось бы идти по совсем незнакомой местности и он был бы убит прежде, чем успел бы скрыться из Константинополя.
   Но за Изока был сам случай.
   Во дворце было тайное заседание. Совещались Вардас, Фотий, Василий, великий логофет Византии и еще несколько высших сановников.
   Беседа, как и всегда, была самая серьезная и велась исключительно только об одном.
   Вардас предложил средство, всегда оказывавшееся наиболее действенным в подобных случаях: откупиться от наступавшего врага…
   – Лучше потерять часть, чем все! – говорил он.
   Волей-неволей пришлось согласиться с этим и завести сношения с варягами; выбрать послов возложено было на Василия Македонянина.
   Вообще все, что казалось потруднее, возлагалось на него, и Василий всегда с честью выходил из всевозможных передряг.
   На этот раз затруднение, действительно, казалось непреодолимым. Кого послать? Кто, в самом деле, решился бы теперь, явно рискуя своей жизнью, пойти к рассвирепевшим, жаждущим крови варягам? За это время Василий прекрасно ознакомился с нравами Константинополя и не видел никого, кто осмелился бы на такой подвиг.
   Да и сами варяги не поверили бы каким бы то ни было послам после того, что уже случилось в Киеве. Вряд ли это можно было предположить.
   Вдруг Василия озарила неожиданная мысль. Он нашел, кого послать к приближавшимся варягам…
   Приняв по возможности спокойный вид, он пришел в свои покои и приказал немедленно призвать к себе Изока.
   – Что прикажешь, господин? – явился к нему юноша.
   – Изок, знаешь ты, что грозит Византии теперь? Отвечай мне прямо, – спросил македонянин юношу, пристально глядя на него.
   – Знаю! – был ответ.
   – Это твои идут на нас войной.
   – Да! Я слышал, что киевские князья ведут на Византию свои дружины, и они разорят Византию.
   – Ты отвечаешь с прямотой, достойной мужчины и славянина, – сказал Василий, – но подумай сам, что они найдут здесь?
   – Как что? Добыча будет богатая.
   – И тебе не жаль этого славного города, беззащитных старцев, женщин и детей, которые погибнут под мечами твоих соплеменников? Не жаль меня, дважды уже спасавшего тебя и твою сестру?
   – Зачем ты это говоришь, господин? Сердца славян горят местью…
   – За что? Разве византийцы пленили и продали в рабство твоего деда? Вспомни, это сделали именно те норманны, с которыми идут твои земляки на нас войной.
   – Ты прав, господин.
   – Благодарю тебя… Так вот, если ты захочешь отплатить мне за все добро, за всю ласку мою, исполни мою просьбу!
   – Я слушаю тебя.
   – Отправься к твоим землякам, уговори их уйти от Константинополя, взяв выкуп.
   Глаза юноши засверкали радостью.
   – Исполню твое желание, господин.
   – Еще раз благодарю тебя, но дай мне клятву, что во всяком случае ты вернешься…
   – Клянусь честью славянина! – пылко воскликнул Изок.

21. Честь славянина

   И кровопролитие, и дым пожаров, и опасности морского пути в утлых суденышках не могли заглушить смертельной тоски Аскольда.
   Он, как бешеный, кидался во все схватки с врагами, не думая об опасности, искал пыла битв и не находил себе ни на миг успокоения. Наконец, князь стал думать, что только тогда придет этот желанный покой, когда он выполнит свою клятву и разорит дотла Византию.
   Этот желанный миг казался ему все более и более близким. Еще два перехода – и он будет у входа в это проклятое гнездо, из-за которого так ужасно погибла его милая. Хотя бы скорее кончились эти переходы! Право, скучны эти мелкие схватки с трусливым народом, бегущим при первой встрече с врагом, при первом военном клике славян.
   В успехе своего предприятия Аскольд нисколько теперь не сомневался. Поход был, несомненно, очень удачен.
   Не дойдя всего одного дневного перехода до Константинополя, варяги остановились по приказу князя на ночлег. Их передовые струги шли безостановочно вперед, но главные силы князья берегли на случай серьезного сопротивления.
   Берег, едва только струги были зачалены, засветился бесчисленными огнями костров. Повсюду слышались шум, веселый смех, песни, крики. По всем направлениям были разосланы отряды, чтобы оберегать покой отдыхающей дружины.
   Для князей был разбит отдельный шатер, но Дир предпочитал проводить время на открытом воздухе с дружиною, Аскольд же оставался в шатре со своими неотвязными думами и тоской.
   «Близок, близок час мести за тебя, моя ненаглядная, – размышлял он, – чувствуешь ли ты, что я исполняю свою клятву, чувствуешь ли, что это проклятое гнездо, принесшее тебе смерть, скоро-скоро будет разорено… Камня на камне не оставлю я в нем… Все они погибнут за одну тебя!»
   Сильный шум и крики, донесшиеся до слуха князя, прервали его думы. Он встрепенулся, поднялся на ноги и, по норманнской привычке, положил руку на рукоятку меча, готовый обнажить его при первой надобности.
   Вдруг входная пола шатра поднялась, и Аскольд увидел сияющее радостью лицо Дира.
   – Друг, брат, поверишь ли, кого я веду к тебе? – кричал Дир. – Смотри, смотри, кто это? Вот был бы обрадован Всеслав, если бы он был с нами.
   Аскольд вгляделся в приведенного Диром человека, и в первый раз со дня ужасной кончины Зои на лице его появилась улыбка.
   – Изок! – воскликнул он.
   – Я, князь! – кинулся к нему юноша. – Как я счастлив, что вижу тебя здоровым и невредимым. Я слышал, отца нет?
   – Да, он остался в Киеве. Но мы вернемся к нему, как только кончим здесь свое дело.
   Лицо Изока омрачилось при этих словах, но ни Аскольд, ни Дир не заметили того.
   Они поспешили усадить юношу, не помнившего себя от радости. Изок забрасывал их вопросами о Киеве, об отце, рассказывал сам, как он попал в плен, как здесь нашел сестру.
   – Мы знаем это! – воскликнул Дир.
   – Откуда?
   – Сестра твоего отца – ты знаешь ее, это Зоя – рассказала нам все – и про тебя, и про славного Улеба, и про твою сестру.
   – Зоя! Госпожа Зоя! Разве она – сестра отца нашего, Всеслава?
   – Да!
   – Вот как! Я этого и не знал! Ну, слава Перуну! Где же она? Что с ней? Здорова ли?
   При этих вопросах лицо Аскольда исказилось, как от ужасной боли.
   – Ее убили проклятые византийцы, и я пришел отомстить за нее! – грозно воскликнул он.
   Изок с удивлением посмотрел на него.
   – Я не понимаю тебя, княже! – робко промолвил он.
   В ответ на это Дир поспешил рассказать ему все, что произошло на Днепре. Юноша несколько раз менялся в лице, слушая этот рассказ.
   – Так! Это вполне похоже на жителей этого проклятого гнезда! – воскликнул он, когда Дир кончил свой рассказ. – Ты прав, Аскольд! Отомсти за нее Византии, сотри этот город с лица земли, для этого у тебя есть полная возможность. Знайте, что Византия беззащитна: там нет ни воинов, ни судов, она в твоей власти… А теперь прощайте, князья…
   – Как прощайте? Ты уходишь?
   – Да!
   – Куда?
   – Туда, к византийцам.
   – Это зачем? Я не пущу тебя, – воскликнул Аскольд.
   Изок грустно улыбнулся.
   – Я еще не сказал вам, зачем я пришел сюда и как смог уйти из столицы Византии. Знайте же, что сами византийцы послали меня к вам предложить вам богатые дары, чтобы только вы отступили от них. Но я вижу теперь, что так поступить вам, князья, нельзя. Вы явились сюда не столько за добычей, сколько ради мести, а месть священна. Идите же на столицу Византии, возьмите ее! Еще переход, и она будет ваша, а меня отпустите…
   – Но объясни, зачем ты хочешь возвращаться? – воскликнули вместе и Аскольд и Дир.
   – Я дал клятву славянина, что вернусь.
   – Князь твой освобождает тебя от этой клятвы…
   – Нет, не удерживайте меня. Если я останусь, не только мое имя, но и все славянство покроется позором. Я сдержу данное мной слово.
   – Но тебя замучают, убьют там…
   – Стало быть, так суждено мне богами.
   – Но подумай, несчастный, что скажет твой отец?..
   – Он только похвалит меня!.. Всеслав первый бы отрекся от меня, если бы он узнал, что я не сдержал своего слова. Молю вас, князья, не держите меня! Я должен спешить. Что будет со мной, то будет, вы же идите и отомстите за Зою, за Улеба… Прощайте еще раз!
   Он кинулся в объятия Аскольда, потом Дира, глубоко растроганных его поступком. Затем, едва сдерживая свое волнение, поспешно вышел из шатра. Честь славянина оказалась выше всего.

22. Чудное видение

   Изок шел безостановочно и уже на другое утро оказался в Константинополе. У него был пропуск от Василия Македонянина, и потому он беспрепятственно достиг дворца.
   Нерадостные вести принес он с собой.
   Когда Василий узнал, что поводом к набегу была не жажда грабежа, а месть, он сразу понял, что в этом случае нечего и надеяться на пощаду.
   Сперва он хотел заключить Изока в темницу, но и его поразил поступок этого юноши. «Какой народ, какой дивный народ! – думал он. – Если дети в нем таковы, то что же говорить о взрослых!»
   Он с восхищением смотрел на Изока.
   Потом Василию пришло в голову, что Изок в случае беды может еще пригодиться. Его знают славяне, и с его помощью как-нибудь удастся спасти кого-либо из близких.
   Василий готов был ко всему и не ждал более спасения Константинополя.
   Он ласково отпустил Изока, а сам немедленно отправился к Вардасу, у которого непрерывно находился Фотий.
   – Нам остается ждать только чуда, предсказанного тобой, великий патриарх! – дрожащим голосом воскликнул Василий.
   – Почему же? Они разве не хотят брать выкуп?
   – Киевские князья пришли не за нашими богатствами…
   – Что же им нужно?
   – Тут речь идет о мести – о мести за женщину. Вы помните ту, которая, по нашим известиям, сделалась жертвой несчастного Фоки? Ее имя до сих пор было неизвестно… Знаете, кто она? Это – матрона Зоя, исчезнувшая вместе с Анастасом, благодаря интригам Никифора и Склирены. Отравленные запястья убили ее в то время, когда она готовилась стать женою этого киевского правителя Аскольда, и теперь этот поход является местью за ее гибель.
   Вардас и Фотий поникли головами.
   – Что же делать? – прошептал Вардас. – Одно только чудо спасет нас!
   – И это чудо будет! – горячо воскликнул Фотий. – Я уверен в этом. Силы небесные защитят нас от этого бича!
   – Молись за нас, великий патриарх!
   – И вы молитесь! Помните, что только это и остается нам…
   В небывалом смущении, окончательно потерявшие всякую надежду, разошлись эти сановники, не придумав ничего для спасения своего родного города.
   А варяжские дружины с первым лучом солнца начали свой последний морской переход к Константинополю.
   Все на стругах были спокойны, все были заранее уверены в удаче.
   К вечеру крики восторга огласили водяную пустыню: перед варягами в последних лучах солнца засверкали купола церквей и соборов Константинополя.
   Путники были близки к своей цели…
   Варяги подошли к Византии.
   Пущенные вперед струги уже натолкнулись на заграждение у входа в Золотой Рог. Аскольд немедленно отправился сам осмотреть эти цепи и убедился, что и впрямь ни разбить эти цепи, ни перетащить через них даже легкие суда было совершенно невозможно. Всей славянской флотилии оставалось избрать стоянкой открытый залив и отсюда уже начать военные действия против столицы Византии.
   Осматривая заграждение, Аскольд вышел на берег, а потом, когда он возвращался в своему стругу, прямо к нему бросился какой-то старик.
   Князь хотел отстранить кинувшегося, даже схватился за меч, но, увидев, что все вооружение этого старика состоит из небольшого деревянного креста, успокоился и остановился.
   «Это – какой-нибудь христианский жрец, – подумал он, – он, верно, хочет просить меня о пощаде своего храма!»
   Но христианский жрец и не думал ничего просить. Напротив того, он сам грозил вождю страшных варягов.
   – Почто пришел, безумный? – услышал Аскольд крик старика, почему-то заставивший вздрогнуть его закаленное сердце. – Почто пришел? Разорять храмы Бога, который тебя создал, губить ни в чем не повинных женщин, детей? Или ты думаешь, что Бог допустит это?
   – Никто не помешает мне, старик, – гордо ответил Аскольд. – Если бы не только что ваш Бог, но даже сам Один или Тор явились предо мной и встали на защиту этого города, я бы и с ними вступил в борьбу.
   – Замолчи! Ты ли, слабый, ничтожный человек, дерзаешь вступить в борьбу с Божеством? Знай же! Это говорю тебе я, служитель Бога живого: волоса не упадет с головы ребенка, живущего в городе святого царя Константина. Святая Дева – защитница всех, ты же будешь посрамлен, и только жалкие остатки твоего войска вернутся на родину!
   Аскольд был суеверен, а старик говорил с таким убеждением, что впечатление от его речи неотразимо действовало на норманна.
   – Что может остановить меня? – пробормотал он.
   – Силы небесные! Им нет числа… Гляди, гляди! Вот, на небе – видишь? Святая Дева простирает над городом покров свой!
   Какая-то невольная сила повлекла взор Аскольда на небо. К ужасу своему и удивлению, он, действительно, заметил там чудное явление. Среди облаков образовалась как бы человеческая фигура с простертыми вперед руками. Раздраженное воображение поддалось убежденным речам вдохновенного старика, и Аскольду показалось, что эта фигура приняла вид женщины необыкновенной красоты. Он ясно теперь видел, что женщина в простертых руках держит какую-то одежду, которой, как показалось витязю, она покрывала осажденный им город…
   Громкий стон и плач заставили его опустить глаза на землю: там восторженно рыдал на коленях вдохновенный старик. Когда Аскольд снова взглянул на небо, на нем уже ничего не было видно…
   Сердце суеверного норманна трепетало от какого-то тревожного предчувствия.

23. Патриарх и юродивый

   Итак, спасения византийцам неоткуда было ждать. И высшим сановникам точно так же, как суеверной черни, приходилось ждать только одной защиты – сил небесных, одного только чуда…
   – Чуда, чуда! – громко говорил сам себе патриарх Фотий, остававшийся один в своих роскошных покоях. – Да разве можно ждать чуда для города, где на бесчисленное множество нечестивцев не наберется и десятка праведников? Чуда для столицы государства, разлагающегося, зараженного всякими пороками!.. Эти люди явились как бы мстителями за все преступления, совершенные Византией. Судьба! Да, эти варяги – мстители…
   И вдруг патриарху вспомнились святые слова: «Мне отмщение, а Аз воздам». Какими-то особенно пророческими показались ему они в эти тяжелые мгновения.
   Фотий на патриарший престол попал случайно. Он никогда не готовил себя к духовной деятельности. Это был человек науки, замечательно образованный для своего времени. Его «библиотека», составленная им для брата, была современной ему энциклопедией. Не было той отрасли науки, которая не была бы изучена этим человеком. Каприз или, вернее, политические соображения заставили Вардаса сместить Игнатия, поставив на патриарший престол своего племянника. И здесь он казался еще величественнее, чем среди блестящих придворных императорского двора. Фотий был страстным патриотом. Он любил свою родину более всего в жизни. Для славы ее он готов был на все – даже на нарушение заветов святых отцов, конечно, когда дело касалось частных случаев и святость церкви не могла пострадать от этого; он свято верил в основы своего православного вероисповедания и, когда Рим, по настояниям германских и франкских императоров, цинично отверг некоторые из них, Фотий, даже ясно сознавая все бессилие Византии пред могущественным Римом, ни на один миг не задумался поднять за правоту православия тот великий спор между Востоком и Западом, который продолжается до настоящего времени.
   И теперь этот талантливый и даже гениальный человек терял голову пред очевидной бедой…
   – Чудо, чудо! – хрипло повторял он. – Да, на него надежда! Буду молиться о чуде!
   Он опустился на колени перед своей божницей, но молитва не шла ему в голову. Фотий с тоской поднял глаза на изображение святых, и прямо на него со старинной иконы глянул кроткий лик Богоматери.
   Патриарх припомнил, что это изображение взято из Влахернского храма Пресвятой Богородицы.
   Какая-то мысль промелькнула в его голове, но он не успел даже дать себе в ней отчета – в двери его покоя громко постучали.
   Фотий поднялся с колен и дал разрешения войти.
   – Кто смеет беспокоить меня, когда я нахожусь на молитве? – гневно спросил он. – Или уже варяги завладели Константинополем, и византийский патриарх – ничто для своей паствы?
   – Прости, великий, – с испугом воскликнул его келейный послушник. – Там пришел один человек, который хотел видеть тебя во что бы то ни стало. Он был очень настойчив, грозил нам гневом небес, и мы осмелились побеспокоить тебя.
   – Кто это?
   – Он называет себя Андреем. Это, кажется, юродивый.
   Патриарх под влиянием первого впечатления хотел было приказать прогнать ночного гостя, но вдруг новое соображение остановило его.
   «Этот юродивый, я помню его, поможет мне ободрить народ», – подумал он и приказал позвать Андрея.
   Вошел седой, сгорбленный старик с вдохновенными, сиявшими юношеским блеском глазами; одежда его была вся изорвана и в пыли, из-под нее виднелись железные вериги, опоясывавшие стан и грудь чудного старика. Он был бос, и, когда ступал, Фотий заметил, что старик оставляет за собой кровавый след.
   Он не подошел к патриарху под благословение, даже не приветствовал его, а, войдя, хриплым голосом закричал:
   – Фотий, Фотий! Чудо! Чудо!
   Патриарх в изумлении смотрел на него. Он припомнил этого Андрея. Старика, действительно, называли Беалосом, и он пользовался огромной известностью в Константинополе.
   «Такой-то мне и нужен, – подумал Фотий. – Он сумеет воодушевить несчастных, и если им суждено умереть, то они будут умирать жертвами гнева Господня».
   – О каком чуде ты говоришь, Андрей? – вкрадчиво спросил он.
   – Пресвятая Пречистая Дева… Там, на небе, я Ее видел, видел Ее и вождь варваров… На небе, Фотий… Она была видна над Влахернским храмом! Она покрывала своей ризой храм… Чудо! Чудо! Варяг Ее видел… Я видел, Фотий! Молись!..
   «Что он говорит? – пребывая в изумлении, спрашивал сам себя патриарх. – Его трудно понять».
   – Иди, Фотий! Иди во Влахерн! – кричал Андрей. – Там риза Святой Девы!
   – Когда ты видел Пречистую, Андрей? – ласково спросил юродивого патриарх.
   Он заметил, что в покое они не одни: около открытых дверей толпились привлеченные криком юродивого люди. Фотий дал им возможность слышать все, понимая, что происходившее здесь сейчас же будет известно на форуме и оттуда разойдется по всему Константинополю.
   – Где же ты видел Пречистую? – повторил патриарх свой вопрос.
   – В небе, в небе! Она плыла в облаках и на миг остановилась над Влахерном… Иди, Фотий, во Влахерн! Там спасение… Вождь варягов Ее тоже видел. Он смутился… Во Влахерн, во Влахерн, Фотий!
   Неясный шум у входа прервал юродивого.
   Вбежал, расталкивая собравшуюся толпу, один из патриарших телохранителей, запыхавшийся, утомленный, перепуганный.
   – Патриарх!.. – закричал он, упав на ложе почти без чувств. – Варяги…
   Фотий задрожал всем телом. Он побледнел и еле нашел в себе силы спросить:
   – Где?
   – Они перетаскивают свои лодки по суше, минуя заграждения, к вечеру они будут здесь.
   Крик ужаса вырвался из груди всех. Фотий поник головой, он потерялся. В эту минуту откуда-то донесся протяжный звон набата. Это давали сигнал с церквей, где были колокола. Сторожевые башни, с которых давался прежде такой сигнал, были уничтожены по распоряжению императора, не желавшего, чтобы звуки тревоги мешали веселью его пиров. Теперь церкви заменили сторожевые башни, и звуки набата все разрастались и разрастались.
   – Чудо! Чудо! – хрипел Андрей.
   Фотий чувствовал, что в груди его не хватает воздуха. Он подошел к окну, растворил его и невольно взглянул вперед.
   Едва брезжил рассвет. Слабый блеск зари уже заметен был на горизонте. Утро обещало быть прекрасным.
   Последнее утро Византии!
   Вдруг Фотий задрожал, лицо его озарилось радостью – он что-то увидел на горизонте.
   Живо он обернулся к собравшейся уже толпе.
   – Слушайте вы все, – заговорил он вдохновенным голосом, – нет опасности для града Константина! Святая Дева спасет его от варваров и посрамит их ради славы своего Предвечного Сына!
   – Аминь! – воскликнул в экстазе Андрей.
   – Идите все и возвестите народу, что сказали вам патриарх и этот человек Божий… Византия спасена!

24. В ожидании чуда

   Мало кто спал в эту ночь в Константинополе, а если кого сон и посетил, то зловещие звуки набата немедленно призывали к бодрствованию.
   С быстротой молнии весть о случившемся в палатах патриарха распространилась по форуму, а оттуда уже она понеслась, ободряя собой и вселяя в сердца надежду, по всем уголкам и закоулкам столицы.
   Андрей-юродивый метался всюду, и везде слышен был его хриплый крик:
   – Чудо, чудо! Во Влахерн, во Влахерн!
   В то же время пронеслась и другая весть. По указанию свыше, патриарх со всем своим клиром, правители со всеми военачальниками, придворными и народом войдут во Влахерн, где хранится святая риза Небесной Владычицы.
   Разом вселилась в народ уверенность в том, что против земного врага на защиту Византии стали сами силы небесные.
   Звон колоколов – уже не набат, а торжественный византийский звон – призывал всех верующих в храм, откуда они могли присоединиться к торжественному шествию патриарха, заместителей императора и народа во Влахерн.
   Под общим названием Влахерна было известно предместье Константинополя, находившееся в западной стороне столицы Византии. Влахерн славился своими святынями. Еще во времена Феодосия Младшего, в начале V века, во Влахерне, на берегу залива, построен был магистром Пименом великолепный монастырь. В 474 году здесь соорудили церковь во имя Пресвятой Богородицы, куда и положена была честная риза Пречистой Девы. По преданиям, эта местность названа была по имени какого-то Влахерна, княжившего недалеко от Византии еще до Константина Великого. В царствование Льва Македонянина два брата, Гильвий и Кандид, похитили в доме одной старой галилейской еврейки честную ризу Богоматери и положили ее с особой торжественностью в специально выстроенной для этого императором церкви.
   Теперь в эту церковь и направлялся крестный ход во главе с патриархом.
   Это для несчастных обитателей Константинополя было уже последним средством защиты, вне которого не оставалось спасения.
   Торжественное шествие вышло из храма Святой Софии при мощном перезвоне всех колоколов. Громко пели соединенные хоры певчих гимны Пресвятой Богородице. Толпы народа все прибывали и удлиняли шествие.
   Впереди, в полном облачении, шел Фотий с крестом в руках. За ним следовали придворные с Василием Македонянином и константинопольским эпархом во главе. Все замечали, что шествие идет очень поспешно, чуть не бегом, как приказал патриарх.
   А Фотий, идя впереди, вопреки всем обычаям, высоко держал голову и не спускал глаз с небес.
   По временам он вздрагивал, на лице его появлялась довольная улыбка, губы шевелились, как будто он шептал какие-то молитвы.
   Всем казалось, что патриарх что-то видит на небе.
   Но что?
   Фотий, как и все высокоталантливые люди, был замечательно наблюдателен. Когда, рассеянно слушая в своих палатах бред юродивого, он подошел к окну, чтобы взять в грудь чистого воздуха, ему показалось странным, что на безоблачном горизонте виднелось какое-то чуть заметное пятнышко…
   Это сказало ему все.
   Ведь была осень… Над Черным морем наступило время бурь. Всякий мореход, увидав это пятнышко на горизонте, поспешил бы укрыться в удобную гавань.
   Все это сообразил гениальный человек.
   Это пятнышко – предвестник наступающей бури, было чудом, ниспосланным Византии свыше в тот момент, когда все надежды на спасение исчезли.
   Крестный ход с громким песнопением поспешно, чуть не бегом, шел ко Влахерну…

25. Чудо пресвятой Богородицы

   У загражденного цепями входа в бухту Золотого Рога между тем шла оживленная работа. Аскольд и Дир вспомнили походы викингов на Лютецию, когда норманнские смельчаки, поставив на колеса свои драккары и распустив паруса, шли по суше, как по морю.
   Здесь было слишком незначительное пространство: на колеса, по расчетам князей, струги ставить не стали, и они решили прямо перетащить их волоком, чтобы к вечеру уже нагрянуть в беззащитный Константинополь и начать там хозяйничать.
   Но Аскольд, несмотря на то, что торопил с приготовлением и сам распоряжался волоком судов, все-таки чувствовал себя смущенным.
   Вчерашнее видение не выходило из его головы.
   Он рассказал про него Диру, но тот в ответ только пожал плечами.
   – Ты слишком тоскуешь по своей Зое, – сказал он ему, – и вот тебе последствия этого!
   – Но я видел своими глазами!
   – Тебе просто померещилось; перестань об этом думать! Что может спасти Византию? Прежде чем наступит закат, она будет в наших руках…
   – Но что значит этот заунывный звон? – спросил Аскольд.
   – Это христиане, – засмеялся подвернувшийся Руар, – по своему обычаю готовятся к смерти, молясь своему Богу.
   Как раз в это время задул ветер.
   Аскольд, а за ним и Дир взглянули на небо.
   Оно совершенно изменило свой цвет. Прежней синевы как не бывало. Мрачная, грозная туча со свинцовым отливом надвигалась на Византию.
   – Пожалуй, будет буря, – равнодушно проговорил Руар, – хорошо, что она застанет нас здесь, а не на море.
   – Да, – согласился с ним Дир, – жаль, что мы не переволокли всех наших стругов, здесь бы им было совсем спокойно.
   Варяги, не обращая внимания на надвигавшуюся бурю, продолжали свое дело.
   А между тем во Влахерне весь Константинополь от мала до велика молился коленопреклоненно пред вратами Богородичной церкви.
   Патриарх и все духовенство, сохраняя, по возможности, торжественность, с подобающими песнопениями вынули из сокровищницы святую ризу.
   Возложив святую одежду на головы, духовенство вышло из храма под громкое пение хвалебного гимна.
   Проникшиеся, наконец, всей важностью переживаемого момента, царедворцы, сановники, небольшие кучки воинов, весь народ, как один человек, пали на колени, лишь только из дверей храма показалось патриаршее шествие со святой одеждой.
   Какое-то высшее, недоступное в другое время чувство овладело всеми.
   – Владычица Пресвятая, заступись, спаси и помилуй нас! – завопил весь народ, с надеждой и умилением обращая свой взор к ветхой, уже значительно поддавшейся времени одежде, лежавшей на главе патриарха.
   А тот твердыми шагами шел вперед к берегу Золотого Рога.
   Он верил, что чудо будет!
   Об этом сказал ему ветер, налетевший шквалом, об этом сказало ему скрывавшееся в свинцовой туче солнце, об этом сказали ему покрывшие весь залив валы с зеленоватой пеной на своих вершинах.
   Фотий теперь смело и уверенно шел к воде.
   Вот он и все духовенство уже на берегу. Весь народ замер в томительном ожидании.
   Патриарх снял со своей головы драгоценную одежду, осенил себя крестным знамением и с лицом, на котором ясно был написан восторг, поцеловал край ее.
   – Владычица Небесная! – громко, во весь голос, произнес он, так что его далеко-далеко было слышно среди наступившей тишины. – Владычица Небесная! Ты – наше убежище, Ты – наша сила, на Тебя уповаем мы!.. Покровом своим огради, спаси и помилуй нас!
   – Помилуй нас! – как эхо, повторил за патриархом весь народ. Раздалось пение хвалебного гимна Богородице.
   Все видели, как Фотий опустил драгоценную одежду в волны Пропонтиды.
   И как раз в это время совсем близко на волнах забелели паруса подступавших к несчастному городу передовых варяжских стругов.
   Патриарх второй раз опустил святую одежду, третий, и вдруг народ в ужасе заметил, как сразу померк дневной свет. Грозная туча покрыла все собой. Налетел с ужасающей силой шквал, другой, третий, залив заревел, ударил гром, засверкала молния.
   Началась буря, какой не помнили даже старожилы Константинополя.
   Легкие варяжские струги, как щепки, подхватывал ветер, кружил в воздухе, бросал снова на волны, бил и трепал их о прибрежные скалы. Среди воя бури, рева ветра слышен был треск разбивающегося о камни дерева, громкие крики погибающих, и ко всему этому вдруг прибавилось торжественное пение всего так недавно еще несчастного, упавшего духом, а теперь снова воскресшего народа:
   – Тебе, Военачальнице славной, победная песнь, Ты избавляешь нас от ужасного врага…
   Страшная буря ревела с рассвета и далеко за полдень.
   Было нечто ужасное, несокрушимо-стихийное в этом подавляющем своим величием, страшном явлении природы.
   Весь Константинополь видел в нем чудо Пресвятой Девы, и хотя буря ревела и бесновалась, но все так и застыли на берегу в молитвенном экстазе.
   То, что творилось в заливе, не поддавалось никакому описанию.
   В тот момент, когда началась буря, большинство людей было на судах. Славяне, которых среди варягов было большинство, мало были знакомы с морем.
   Им маленькая тучка на горизонте не сказала ничего.
   Они не позаботились даже укрепить или укрыть свои легкие струги, и налетевший шторм застал их врасплох.
   Несчастные не поняли даже, что же такое случилось с ними в эти минуты…

Часть четвертая
Небесами побежденные

1. После бури

   Они слышали рев, вой, стон, свист, видели громадные надвигавшиеся валы, чувствовали, что какая-то страшная, неведомая, непреодолимая сила поднимает их струги, кидает на прибрежные камни, разбивает в мелкие щепки, а самих их бьет, крутит, вертит и, лишив сил в неравной борьбе, влечет в пучину, где царит смерть, откуда нет возврата.
   Открытая местность не давала даже возможности думать несчастным, каждый потерял всякую нравственную связь с другими, заботился только о себе, о своем спасении и погибал.
   Крики отчаяния, проклятия, стоны смешивались с ревом бури.
   Зато Константинополь торжествовал.
   Все чувствовали, что всякая опасность теперь надолго миновала.
   Патриарх с драгоценной одеждой Пресвятой Девы, духовенство, заместители императора и двор поспешили удалиться с берега во Влахернский храм при самом начале бури, но народ не расходился.
   Все были под впечатлением только что виденного…
   Народ был достаточно защищен и мог в безопасности держаться на берегу; издали доносился грохот срываемых крыш с домов, треск падавших ветхих построек, но что до этого, когда чудо Пресвятой Девы было так очевидно?
   Во Влахернском храме пережидали бурю Фотий и заместители императора. Эпарх и Василий Македонянин были с ними.
   – Святейший! – воскликнул Василий, обращаясь к Фотию. – Это – чудо?
   – Ты сам видишь, Василий, – ответил, кротко улыбаясь, патриарх.
   В искренних слезах радости, в смиренном коленопреклонении выразилась благодарность этих людей Богу за так очевидно чудесную посланную с небес помощь.
   Богослужение длилось до тех пор, пока не начала утихать буря.
   Снова, наконец, прояснилось небо, засияло солнце, залив начал успокаиваться…
   Бури на юге всегда ужасны по своей силе, но вместе с тем большею частью кратковременны.
   Больной Вардас ничего не знал о происходившем в эти часы.
   Дворец весь казался вымершим.
   Ушла даже прислуга, которая должна была безотлучно находиться при больном правителе.
   Правитель остался совершенно один, беспомощный, бессильный. Он жалобно звал прислугу, врача – никто не откликался на зов больного.
   Шли нескончаемо долгие часы.
   Старик прислушивался к реву бури, доносившемуся до его слуха, к грохоту срываемых ветром крыш и рушившихся построек и приписывал весь неестественный этот шум не чему иному, как неистовству ворвавшихся в городские стены норманнов, ожидая с мига на миг появления их в своем покое.
   Мучительные мгновенья переживал теперь этот человек, так еще недавно считавший себя всесильным.
   Он считал свою смерть неизбежною…
   Вардас удивился только одному: что окна его палат не озарены пламенем. Он по многим примерам знал, что варвары при нападении прежде всего поджигают занятые ими города и потом уже начинают грабеж.
   Вдруг шум поспешных шагов раздался совсем близко от больного. «Варяги… конец!» – подумал он и, впервые ощутив страх, зажмурился.
   Но вместо страшных варваров, забывая все требования этикета, в покой старого правителя вбежал запыхавшийся от скорой ходьбы и волнения Василий, только что вернувшийся из Влахернского храма.
   Македонянин был бледен и восторжен.
   – Вардас, Вардас! – громко кричал он. – Слышишь ли ты меня? Чудо! Чудо!
   Услыхав знакомый голос, старик широко открыл глаза.
   – Это ты, Василий? – произнес он. – Мне казалось, что я уже умер! Но я жив! О каком чуде ты сообщаешь мне?
   Василий отвечал, еле переводя дыхание:
   – Пресвятая Дева спасла Константинополь: страшной бурей, рев которой ты слышал, разметены суда варваров, опасности более нет!
   – Слава Владычице! – прошептал Вардас. – Но расскажи мне, Василий, все подробно… Я ведь ничего не знаю…
   Македонянин поспешно передал все, что ему самому было известно. Чем дальше к концу шел рассказ, тем все более прояснялось лицо Вардаса, а когда Василий умолк, в больном проснулся прежний умный и тонкий политик.
   – Небеса и в самом деле не отступились еще от Византии! – воскликнул он. – Но теперь следует с большею для нас выгодою воспользоваться последствиями этого чуда. Это так ясно, и мы не должны упускать случая. Что ты скажешь на это, Василий?

2. Небесами побежденные

   Аскольд и Дир, в свою очередь, только чудом спаслись во время застигшего их дружину несчастия. Они находились оба на суше в то время, когда началась буря. Это их и спасло. Вожди сами не пытались скрываться в защищенные места на берегу, но Аскольд внезапным порывом ветра был так брошен об землю, что лишился чувств. Заметив несчастие с названым братом, Дир поспешно кинулся ему на помощь, но новый шквал сбил и его. Боясь, чтобы ветер, легко поднимавший и бросавший ладьи, не унес бесчувственного друга, он кинулся на его тело и своею тяжестью, удержал его. В это время несколько дружинников, забывая об опасности, кинулись на помощь своим князьям и оттащили их обоих в более защищенное место.
   Когда этот неслыханный погром стал несколько утихать, едва пришедшие в себя от неожиданного ужаса варяги с удивлением заметили странного, одетого в лохмотья человека, суетившегося и бегавшего среди них и в то же время что-то громко говорившего.
   Те из них, кто знал византийское наречие, разобрали его слова:
   – Велик Бог во Святой Троице!.. Разумейте, вожди!.. Нет конца Его силе, могуществу, крепости! В морских пучинах потопил Он сонмище нечестивых и теперь на варварах, явившихся к святому городу, Он доказал свою силу! Слава Ему, Единому, Великому, Предвечному!..
   Этот человек был Андрей-юродивый. Какими-то одному ему ведомыми путями успел он пробраться из Константинополя в становище варягов.
   Несчастным было не до того, чтобы прислушиваться к этим странным речам, они не обратили на Андрея внимания, да и он сам, казалось, совсем не видел их.
   Он полностью отдался своему порыву и говорил:
   – Слава Тебе, показавшему нам свет! Слава отныне и во веки веков! Только слепой не увидит совершенного Тобой чуда, только немой не возвестит о нем, только глухой не услышит про него! Слава, слава Тебе! Смотрите, язычники, трепещите и изумляйтесь: Божье видение, Божественное чудо свершилось перед нами. Бог явился вам в реве бури, в вихре, в громе, в молниях… Изумляйтесь, и да озарит вас и сердца ваши свет христианской истины!..
   Прославляя так Бога, Андрей приблизился к тому месту, где, охраняя своего друга, прижался к одиноко стоявшему дереву растерявшийся Дир.
   Юродивый сейчас же узнал того, с кем он накануне был удостоен лицезреть великое видение.
   Он остановился и заговорил снова:
   – Вот тот вождь, чье сердце немного уже озарено вечным светом! Божественная Дева явилась ему! Она удостоила его счастья лицезреть себя, и милость Ее над ним!
   Дир, заподозривший, что старик задумал недоброе, замахнулся на него мечом.
   – Пошел прочь, безумный! – закричал он.
   Андрей только дико засмеялся в ответ.
   – Мечом грозишь? Мечом! – заговорил он. – А что твой меч? Вот меч, – поднял он перед Диром крест, который держал в руке, – он поражает без боли, но наверное… Это – меч христиан! Им мы победили.
   И, не обращая внимания на славянских вождей, он побрел далее.
   Но Аскольд в это время пришел в себя. Первый его взгляд упал на юродивого.
   – Этот старик, этот старик! – закричал он.
   – Успокойся, друг, – помог ему сесть Дир, – о каком старике ты говоришь?
   – Вчера… видение…
   – Ах да! Ты говорил… Какая буря!
   – Это Бог христиан послал на нас…
   – Увы! Все так благоприятствовало нашему походу, и вот теперь, когда мы были уже у самой Византии, все рухнуло.
   – Это Бог христиан послал на нас! – повторил Аскольд.
   – Ты можешь встать?
   – Да… Силы возвращаются ко мне.
   – Тогда пойдем. Посмотрим, что наделала нам буря.
   Названые братья, поддерживая друг друга, брели вдоль берега.
   Везде видны были следы бури. Там лежал разбитый вдребезги струг, здесь в беспорядке навалены обезображенные, разбитые ударами о скалы тела. Слышен был кое-где слабый стон. Отовсюду, завидя князей, сходились шатавшиеся от усталости, измученные люди, еще недавно полные сил и мужества.
   – Все пропало, князь! – встречали они Аскольда. – Все погибло! Будь проклята эта буря…
   – Немедленно собрать всех наших! – приказал Аскольд. – Где Руар, где Ингвар?
   – Увы, князь, на наших глазах они были унесены в пучину вместе со своим стругом.
   Витязь в глубокой печали поник головой.
   – Это – Бог христиан! – в третий раз прошептал он. – Руар, Ингвар, Ингелот более других настаивали на этом походе.
   Звуки княжьего рога созывали оставшихся к князю. Заслышав его, они стали сходиться. С великой грустью увидали Аскольд и Дир, что от десятитысячной с лишком дружины уцелели одни жалкие остатки. Из двухсот стругов, ушедших из Киева, осталось немногим более полусотни.
   Чуть не плача, глядели князья на эти жалкие остатки.
   – Велик Бог христиан! – раздался за ними чей-то голос.
   Они быстро обернулись. Позади них стоял Андрей и указывал им на ничтожное число дружинников.
   – Велик Бог христиан! – повторил он.
   – Да, ты прав! – в один голос ответили ему князья.

3. Смирившиеся

   Уныние овладело киевскими князьями… Еще бы! Только чуть ли не одна четвертая часть осталась от их дружины. Куда же девались остальные? Одни погибли, другие в паническом страхе разбежались куда глаза глядят.
   Те же, кто остался, были неспособны ни к какому ратному делу. Они окончательно упали духом, были разбиты физически и нравственно.
   Если бы не это, то их было бы вполне достаточно для нападения на беззащитный Константинополь. Как их ни мало было, но при некотором воодушевлении они еще смогли бы причинить Константинополю непоправимый вред.
   Но теперь в славянской дружине никто об этом и не думал.
   Около князей не было таких влиятельных и решительных советников, как Руар, Ингвар, Ингелот, остальные же норманны не были смелы в обращении с князьями, а славяне самостоятельно никогда не действовали и всегда шли за норманнами.
   Их бы могли повести за собой князья…
   Но и Аскольд и Дир сами так были поражены всем случившимся с ними, что оставили всякие помышления о нападении на Константинополь.
   Аскольд даже о клятве своей забыл.
   Душа его была смятена. Ведь он и раньше слышал о могуществе невидимого Бога христиан, а тут на его глазах этот Бог совершил явное чудо, спасши от разгрома свой город.
   Ко всему прибавилось еще то, что этот сумасшедший старик – так называли в своих беседах юродивого Андрея князья – почти ни на шаг не отступал от Аскольда.
   – Видел ты чудо? – громко кричал он ему, следуя за ним по пятам. – Убедился ты, что велик наш Бог?
   – Да, видел и убедился…
   – Велик наш невидимый Бог?
   – Велик!
   – Обратись к Нему, уверуй в Него!
   – Он не примет меня, я шел против Него.
   – Милостив Он! Нет грешника, который бы по истинном раскаянии прощен не был.
   Сам не сознавая почему, Аскольд жадно прислушивался к этим так недавно чуждым для него словам. В сердце его как будто что перевернулось. Он был уже не прежним киевским князем. Это был совсем другой человек, с новыми чувствами, новой верой, новыми воззрениями.
   Жадно прислушивался к словам Андрея и Дир. Он был так же впечатлителен, как и Аскольд, только моложе его, а потому и легче относился к вещам и событиям. Но явное чудо небес, спасшее Константинополь, произвело и на него впечатление. Он видел в этом что-то новое, неизмеримо таинственное, и эта таинственность влекла его к себе.
   К тому же они быстро узнали, что предшествовало началу бури. Пришла к ним весть, что буря началась, лишь только опущена была в воду залива одежда Святой Матери христианского Бога.
   Это не осталось без впечатления в восприимчивых киевских князьях. От природы суеверные, услыхав рассказ о погружении ризы, они теперь нисколько не сомневались в Божественном предначертании и до глубины души верили в совершившееся чудо.
   – Сами небеса за Византию, нам ли бороться с нею? – говорил Аскольд.
   – Да, ты прав, брат, – подтверждал Дир, – мы храбры с людьми, но с незримыми силами борьба не по нашим силам.
   – Мы видели, что Бог христиан всесилен!
   В это время перед ними, как из-под земли, вырос Андрей.
   – Обратитесь к Богу невидимому, просветите сердца ваши!
   – Что нужно сделать для этого? – спрашивал Аскольд.
   – Креститесь от воды!
   – Это значит отстать от всего прежнего?
   – Вы тогда смените тьму на вечный свет!
   – Но мы прежде всего должны познать веру твоего народа.
   – Она проста.
   – Но чего она требует от людей?
   – Только того, чтобы они Бога и своего ближнего любили, как самих себя.
   – И только?
   – Разве этого мало! Прощенье врагу, любовь к брату, правда во всем – это такие победы над собой, что не всякий решится на них.
   Под влиянием этой беседы все более и более смягчались сердца князей.
   – Знаешь ли, брат? – сказал своему другу Аскольд. – Чувствуется мне, что судьба недаром привела нас сюда.
   – И мне кажется то же, Аскольд…
   – Судьба хотела показать нам все величие христианства… Под Византией нам делать нечего. Если Бог христиан оградил этот город от тьмы храбрецов, то неужели он не спасет его и во второй раз от остатков нашей дружины?
   – Ты прав…
   – Я думаю так.
   – Я разделяю твои думы.
   – Но я еще не все сказал.
   – Говори же, что у тебя на сердце.
   – Но неужели мы уйдем, не узнав, что это за всемогущее существо, повелевающее стихиями? Нет, мы должны непременно узнать это учение, и – кто знает? – может быть, и сами обратимся к Богу византийцев.
   – Но как это сделать?
   – Мы отправим послов в Византию, объявим, что не хотим войны, а просим мира, и пусть нас пустят туда. Мы осмотрим их храмы и потом позовем жрецов христианского Бога к себе на Днепр. Пусть и нам, как византийцам, помогает этот Бог!
   Полное согласие Дира было ответом на это предложение.
   Братья-друзья решили отправить к императору послов с мирными предложениями.

4. Светлые надежды

   Хотя в Константинополе все радовались победе, но Вардас, Фотий и Василий понимали, что дело далеко еще не пришло к концу. Варягов все-таки осталось довольно, чтобы наделать много вреда беззащитному городу. К тому же прошло несколько дней после того, как буря разметала их суда, а они, как будто чего-то дожидаясь, и не думали уходить от стен Константинополя.
   Может, так бы и было, но в это время вернулся в Византию порфирогенет с частью войск, стоявших до того на границе Персии.
   Впрочем, возвращение императора нисколько не изменило положение дел. Варяго-россы по-прежнему были страшны Византии.
   Приходилось изыскивать новые способы защиты.
   В становище варягов посланы были разведчики, которые, вернувшись, рассказали, что киевские князья затевают отправить посольство к императору Михаилу.
   – Они чувствуют себя достаточно сильными! – воскликнул Вардас, когда узнал об этом. – Чудо не произвело на них впечатления.
   – Тогда что же мы должны предпринять, по твоему мнению? – спросил у больного правителя, как у старшего, Василий Македонянин.
   – Прежде всего обезопасить Константинополь от нового нападения.
   – Нового чуда так скоро вряд ли можно ожидать, даже со стороны милостивых к нам небес! – заметил Фотий.
   – Ты прав, чудеса бывают раз в век! – воскликнул Вардас. – А теперь варяги будут поосторожнее и, заметив приближение новой бури, постараются укрыться сами и укрыть свои суда.
   – Это так, – сказал Василий, – но что же делать?
   – Попробовать откупиться от них.
   – Это – позор для Византии.
   – Э! Что за позор! Напротив того, это – победа. Лучше дать им немного принадлежащего нам золота добровольно, чем они сами придут и возьмут его силой.
   – Но все-таки следует узнать, чего они добиваются и что хотят передать нам через своих послов.
   Василий Македонянин, однако, узнал это скорее всех. Он, по своему обыкновению, все свободное время проводил на форуме в народных толпах, только очень редко узнававших его, а потому и всегда откровенных.
   Однажды, при посещении форума, внимание Василия было привлечено громкими, радостными восклицаниями толпы, слушавшей кого-то, Василию невидимого.
   Македонянин поспешил, как и всегда, пробраться к рассказчику и сразу узнал в нем хорошо теперь ему известного Андрея-юродивого.
   Он не видел его как раз с того времени, когда Андрей возвещал чудо в покое Фотия.
   – Что говорит Беалос? – спросил он у своего ближайшего соседа.
   – Беалос рассказывает о новом чуде, совершенном Пресвятой Девой.
   – О каком чуде?
   – Он часто бывает в становище варваров и рассказывает, что сердца их князей смягчились после той ужасной бури и они готовы воспринять свет истины.
   – Вот как! – удивился македонянин.
   Для него это сообщение было, действительно, очень приятной новостью. Он стал внимательно прислушиваться к словам Андрея.
   – Спасение града святого Константина, – хрипло выкрикивал юродивый, – спасение это Всемогущий Бог избрал средством, чтобы просветить сердца, погрязшие во мраке невежества. Аскольд и Дир поражены были этой бурей. Они чувствуют Бога и посылают к императору своих людей за разрешением познать тайны Всемогущего Божества. Разве это – не новое чудо Пресвятой Девы?
   – Откуда ты знаешь это, Андрей? – выступил Василий Македонянин.
   – Это ты, Василий Македонянин? – воскликнул юродивый, как будто обрадованный появлением его. – Пойди и возвести императору, правителю и патриарху о том, что ты здесь слышал… Сам Бог привел тебя сюда. Сердца варваров смягчились. Если они просветятся светом истины, то и вся страна примет христианскую веру. А это будет третьим чудом Пресвятой Владычицы Небесной.
   Когда толпа узнала Василия, всюду раздались крики восторга. Василия, как известно, очень любили в Константинополе, видя в нем такого правителя, в каком давно уже нуждалась столица Византии.
   Воодушевленная толпа почтительно расступилась перед ним, когда он, взяв под руку юродивого и отвечая на поклоны и приветствия, отправился вместе с ним к императорскому дворцу.
   – Вот, великолепный, – введя Андрея в покои Вардаса, проговорил он, – этот тебе уже известный человек говорит чудные вещи. Он рассказывает, что варяги, придя на Византию врагами, уйдут от нее покорными ее детьми.
   – Я этого ждал! – с просветлевшей улыбкой отозвался Вардас. – Это для их простых детских сердец должно было быть прямым следствием совершившегося чуда. Расскажи мне, Божий человек, что ты видел и слышал во вражеском становище?
   Андрей, оставив свой обычный тон, спокойно рассказал Вардасу обо всем, что видел в стане пришельцев.
   В это время по зову Василия Македонянина в палаты Вардаса прибыл и Фотий.
   Андрей приветствовал его уже как патриарха и подошел под его благословение. Фотий с не меньшим вниманием, чем Вардас, выслушал рассказ юродивого.
   – Да, милость Божия над нами! – произнес он, когда Андрей умолк. – Через этих князей и все жители той страны соединятся с нами в вере нашей.
   – И тогда уже над Византией не будет грозы с берегов Днепра.
   – Напротив того, ее имя будет славно и среди варварского народа, – поддержал Василий. – Кто знает, может быть, все эти страны признают власть нашего императора?
   – Вряд ли, – перебил его Вардас, – они этого никогда не сделают, но с нас довольно и того, что став нам единоверными, они прекратят свои нападения на нас. Только нам следует не отталкивать их, а встретить с великою ласкою и почетом, поразить их нашим великолепием, показать им наши храмы и еще раз убедить, что сами силы небесные за народ византийский.
   На этом совещание кончилось.
   Когда киевские князья прислали спросить, будут ли они допущены в Константинополь, их посланные были обласканы, щедро одарены и отпущены не только с разрешением, но даже с приглашением к киевским князьям посетить столицу Византии.

5. Первые варяги в Византии

   Совсем не так, как предполагалось раньше, вступили киевские князья с малым числом своей дружины в царственный город. Вместо победного их шествие походило скорее на покаянное.
   Прежде всего с ними было допущено очень малое число дружинников. Правители Константинополя все-таки побаивались не на шутку своих полудиких гостей, еще так недавно бывших врагами. Всего только один струг с князьями и оставшимися в живых из их приближенных был впущен в Золотой Рог. Затем, самые одежды князей вовсе не соответствовали их положению: у них все погибло во время бури. Поэтому наряды их не отличались ни пышностью, ни великолепием, и, в сравнении даже с одеждами дворцовых слуг, одеяние князей казалось жалким и убогим.
   Да и струг их шел как будто под конвоем. Со всех сторон его окружили суда с воинами императорской гвардии.
   Аскольда и Дира убедили посланные из Византии, что это со стороны императора является знаком особенного к ним почета.
   Не о таком шествии на покоренную Византию мечтал оставшийся в Киеве Всеслав. Он думал, что князья и их сторонники купаются в крови побежденного и разгромленного ими эллинского града, и вдруг вместо этого киевские князья сами идут чуть не с просьбой о помиловании…
   Хорошо, что ничего этого не знал Всеслав.
   Зато прием вышел, действительно, великолепным.
   По устоявшемуся этикету, князьям только показали императора.
   Когда их струг прибыл к роскошно убранной пристани, князья встречены были Василием Македонянином и духовенством ближайшей к берегу дворцовой церкви.
   – Добро пожаловать к нам, дорогие гости! – приветствовал их Василий. – Шли вы на нас с мечом и смертью, но Заступник наш Всесильный помог нам, и вот мы, не питая к вам никакого зла, готовимся принять вас, как друзей.
   Он первый поклонился князьям. Те в свою очередь отвечали ему также низким поклоном.
   – Ратное счастье изменчиво, – отвечал Василию Аскольд, – сегодня победил ваш Бог, завтра победим мы.
   – Не говори так, вождь. Когда ты в наших храмах увидишь все величие нашего невидимого Бога, ты поймешь безумие твоих слов… Но не будем теперь говорить об этом, пойдем – наш всемилостивейший император желает видеть вас, храбрых славянских богатырей.
   Он встал в середину между назваными братьями и, задушевно и ласково разговаривая с ними, пошел по устланному сукном пути к входу в императорский дворец.
   Другие придворные поступили так же в отношении прибывших с князьями их приближенных. Шествие растянулось на довольно большое расстояние.
   С любопытством глядели варяги вокруг себя. Все этим детям днепровских полей казалось здесь интересным, новым. Великолепные, богато разукрашенные дворцы, сверкающие позолотой своих куполов храмы, толпа восторженно кричащего при виде Василия народа по обеим сторонам шествия, наконец, великолепие уборов на встречавших их придворных – все это и поражало их, и наполняло сердца необъяснимым для них самих смущением.
   Но вот они во дворце. Искусственные рычащие львы привели их в трепет, убранство палат вызвало у них крики восторга и восхищения. Все здесь им было внове, никогда доселе не видано, и, независимо от самих себя, они ощущали почтение и восторг к этому городу, к этим людям.
   Михаил Порфирогенет встретил киевских князей, сидя на необыкновенно высоком троне. По настоянию патриарха он воздержался от оргии и был, вопреки своему обыкновению, трезв. Он весь сверкал золотом и драгоценными камнями. Драгоценностей на нем было так много, что придворные совсем затерялись на его фоне.
   Когда драгоман ввел князей, те почувствовали, что какая-то неведомая сила заставляет их преклониться пред этим казавшимся им таким величественным владыкой.
   Оба князя, не отдавая даже себе отчета, что они делают, пали перед императором на колени.
   Но это дивное для них видение продолжалось всего несколько мгновений. При константинопольском дворе только ослепляли послов блеском императорской особы, но дать возможность приглядеться к нему было не в расчетах византийских хитрецов. Они всегда рассчитывали только на одно первое впечатление, и в отношении тех народов, которых они считали варварами, этот расчет всегда оправдывался.
   Трон с императором был мгновенно скрыт. Князья могли только мельком заметить, что он унесся куда-то кверху.
   Они были изумлены, но Василий, наклонясь к уху Аскольда, прошептал:
   – Вы, вожди, удостоились зреть царя земного, теперь удостоитесь увидеть храмы Царя Небесного…
   Не пришедшие в себя от изумления варяги с не меньшей торжественностью были уведены из императорского дворца в храм Святой Софии.
   То, что увидели они там, навсегда осталось в их памяти.
   Служил сам Фотий.
   Глаза варягов в полутьме могли различить только волны фимиама, струившиеся от алтаря. Среди них они, как сквозь дымку, замечали какие-то фигуры, казавшиеся им тенями небожителей.
   – Велик Бог христианский! – воскликнул Аскольд, пораженный всем увиденным.
   – Велик, велик! – как эхо повторили за ним все варяги…
   А когда, отвечая на возгласы священнослужителя, откуда-то с выси запел незримый хор, не удержался и Дир.
   – Так поют только в Валгалле! – в сладком восторге проговорил он.

6. Радостное свидание

   Потрясенные до глубины души вышли князья и их спутники из храма Святой Софии. Они молчали, не зная, что думать, что сделать. Благоговейный восторг овладел их существом. Им хотелось плакать от умиления, прославлять этого невидимого Бога, и в то же время они чувствовали, что должны, во что бы то ни стало, сохранить свои достоинства…
   – Теперь, славные витязи, – услыхали они вкрадчивый голос Василия, – после того, как вкусили пищу духовную, прошу вас в покои императора, где вы найдете пищу для вашего тела.
   – Можно ли думать о пире после всего виданного нами? – воскликнул Аскольд.
   – Что ты хочешь сказать, витязь?
   – Хочу сказать, что чувствую…
   – Говори же, мы слушаем тебя.
   – Но я боюсь осуждения вашего… Мы, норманны, умеем говорить только то, что думаем.
   – Нам Бог запрещает осуждение. Он заповедовал нам любовь даже ко врагу.
   – Даже к врагу? – задумчиво проговорил князь. – А наш Один и славянский Перун говорят только о мести.
   – Они не боги. Он – дерево, этот Перун… Но что ты хотел сказать?
   – Я скажу только, что понял теперь причины этой странной бури. Нет сомнения, Бог, которому вы служите, заступился за вас. До сих пор я в этом сомневался, но теперь я верю этому.
   – И веруй! Благо тебе будет! После я дам тебе возможность беседовать с первосвященником нашего Бога, и ты услышишь то, что, как я вижу, жаждет познать душа твоя.
   Князей снова провели во дворец. Там в одном из больших, светлых покоев был приготовлен для угощений накрытый самими утонченными яствами стол.
   Перед тем, как с таким торжеством принять варягов, состоялось еще одно тайное совещание. На нем был поставлен вопрос о том, не лучше ли разом избавиться от варяжских вождей, прибегнув к излюбленному византийскому средству – отраве. Без них и остатки варяжской дружины, сплачивавшейся только вокруг своих князей, являлись жалким сбродом, разогнать который рискнули бы даже изнеженные императорские гвардейцы. Но против этого плана восстали Вардас, Фотий и Василий Македонянин.
   Они как будто видели будущее.
   – Эти люди и так нам теперь не страшны, – говорили они, – а возвратясь на родину, они принесут весть о чуде, и Византия приобретет в них верных слуг, а не врагов, какими они были доселе.
   Мнение восторжествовало, и князья не были отравлены.
   Василий готовил им еще радость…
   Когда трапеза была окончена, он попросил князей к себе, в свои палаты.
   – Вы увидите нечто такое, что доставит вам большую радость, – предупредил он их.
   Но после всего перечувствованного и пережитого в этот день Аскольд и Дир остались безучастными к этому предупреждению.
   Какая радость могла их еще ждать?
   Они последовали за Василием, дружина же их осталась в столовом зале, где им в изобилии поданы были крепкие вина, являвшиеся для этих детей природы новинкою.
   Приведя их к себе, Василий оставил князей одних, а сам удалился.
   – Что ты скажешь, Дир? – спросил брата Аскольд.
   – Скажу, что все виденное нами непонятно. Знаешь, мы одни, и я могу говорить откровенно. Как хорошо было бы, если бы этот невидимый Бог был и у нас в Киеве!
   – Я сам думаю о том же… – со вздохом вымолвил Аскольд.
   Шорох в дверях отвлек их от разговора. Не успели они обернуться на него, как крик радости вырвался из их груди:
   – Изок!
   Князья кинулись к вошедшему в их покой и протягивавшему к ним свои объятия юноше.
   – Князья, князья! Вот мы и свиделись снова! – кричал он.
   – Мы думали, что ты погиб.
   – Нет, византийцы пощадили меня. Этим я обязан Василию.
   – Какому?
   – Вы его видели, это тот, который привел вас сюда.
   – Не мне ты обязан, юноша, – послышался голос македонянина, – а самому себе, своему честному сердцу. Зная, что тебя здесь ждет смерть, ты все-таки не решился изменить твоей клятве и пришел, как обещал, обратно. Чья бы рука поднялась на тебя? А вы, князья, примите его в свои объятия точно так же, как и сестру его.
   Он слегка подтолкнул вперед Ирину, смущенную и зардевшуюся.
   С удивлением глядел на появившуюся перед ним девушку Аскольд. Киевский князь был поражен ее появлением и, едва увидя ее, воскликнул:
   – Зоя! – Ирина была удивительно похожа на сестру своего отца. – Зоя, ты воскресла из мертвых и пришла ко мне! – воскликнул Аскольд.
   – Я – не Зоя, а Ирина, – прошептала в невольном смущении девушка.
   – Ее лицо, ее голос, ее движения… Что это? Новое чудо?.. Скажи мне, византиец, скажи, прошу тебя, как понять это?
   – Увы, храбрый витязь! Это – не Зоя… Но она, действительно, похожа на нее. В этом тоже надо видеть перст Божий. Он знает все и приводит нас через множество испытаний к тому, что нам самим кажется недосягаемым. Это видно на тебе. Смирись перед Ним и веруй в Него! Он будет тебе помогать так же, как помог Византии…
   – Верую… – прошептал в ответ на эти слова чуть слышно Аскольд.

7. Милый образ

   Аскольд не помнил себя в волнении, не знал, что и сказать – слова не приходили ему на язык, и он думал в эти мгновения только одно: перед ним стоит вовсе не Ирина, сестра Изока, и дочь любимца Всеслава, а Зоя, его милая Зоя…
   Василий заметил, какое впечатление произвело на киевского князя появление этой девушки, и решил воспользоваться им с большей выгодой для своей страны.
   – Отдай мне ее, византиец, – заговорил наконец весь трепеща от охватившего его волнения, Аскольд. – Дир, посмотри, как она похожа на мою несчастную невесту.
   – Да, и я бы принял ее за Зою.
   – Ты подтверждаешь, что я говорю? Благодарю тебя! Отдай мне ее, византиец!
   Македонянин отрицательно покачал головой.
   – Что? – воскликнул Аскольд.
   – Ты очень поспешен! Такие дела так скоро никогда не делаются.
   – Но я молю тебя!
   – Напрасно! Что я? У меня есть император, который только один может решить это дело.
   – Идем к нему!
   – И этого нельзя. Невозможно видеть императора всегда, как только пожелаешь. Он не допустит теперь ни меня, ни тебя пред свое светлое лицо…
   Аскольд весь поник.
   – Что же делать? – прошептал он.
   – Ждать!
   Изок и Ирина, присутствовавшие при этой сцене, смутно понимали ее. Они видели, что речь идет именно о них, но в чем дело, этого они не могли постигнуть. Ирина с удовольствием глядела на красивого варвара. Из слов брата, сказанных шепотом, она поняла, что это именно и есть тот самый князь, о котором она столько раз слышала от него. Женское любопытство сказалось в ней. В Аскольде она видела героя, героя ее родины, избавителя родного народа от ига козар. Но чего он хочет? О чем молит этого доброго Василия, и зачем Василий на все его мольбы только отрицательно качает головой?
   – Василий, скажи мне, я чувствую, что речь касается меня, – заговорил она, – скажи же мне, что ему нужно?
   – Видишь ли, дитя мое, – ответил Василий, – тут говорят, действительно, о тебе, и разговор идет очень серьезный. Я затрудняюсь тебе сказать. Но, если ты ответишь мне на некоторые вопросы правдиво, искренно, как подскажет твое сердце, тогда и я встану на твою сторону и помогу тебе поступить по твоему желанию. Будешь ли ты мне отвечать по сердцу?
   – Буду, говори!
   – Сейчас. А вы, князья, слушайте, запомните ее слова и потом решите сами, что делать.
   Он на минуту смолк, потом обратился к Ирине с вопросом:
   – Дитя мое, веруешь ты во Христа?
   – Верую! – было ответом.
   – И не отвергнешь его?
   – Никогда!
   – Даже если бы это лишило тебя всего счастья, которое суждено тебе на этом свете?
   – Даже и тогда! Что счастье земное, если нас в будущей нашей жизни ждет лучшее счастье – небесное!
   – Я ожидал этих ответов, дитя мое. Благодарю тебя, но теперь я скажу тебе вот что: любила или любишь ли ты кого?
   Личико Ирины вспыхнуло ярким пламенем. Всего еще за несколько мгновений до этого она смело бы ответила на этот вопрос отрицанием, но теперь она смутилась и ничего сказать не могла.
   – Хорошо, ты не отвечай, – заметив ее смущение, сказал Василий. – Но вот что: если бы язычник предлагал тебе свою любовь и ты бы сама полюбила его, решила бы ты стать его женой?
   – Да, если бы он принял святое крещение.
   – А если нет?
   – Я бы умерла, но отказалась от него.
   – Слышишь, князь? Спасибо тебе за эти ответы! Теперь я скажу, что речь, действительно, шла о тебе. Вот этот человек, он – вождь храброго славянского народа, хочет взять тебя своей женой; правда это, Аскольд?
   – Да, – глухо подтвердил киевский князь.
   – Я слышал твой ответ. Этот человек, Ирина, язычник; что ты ответишь ему?
   – Пусть он станет христианином, и я буду ему верной подругой на всю жизнь.
   – Слышишь, князь! Теперь, Ирина, удались в свой покой. Изок, поди с ней. Или нет, предложи молодому витязю, – македонянин указал на Дира, – пройтись по императорскому саду, мы же здесь поговорим с его братом.
   Изок поспешил повиноваться Василию, и Дир, со своей стороны, не нашел предлога к отказу. Он понимал, что между этим византийцем и его названым братом должен произойти серьезный разговор.
   Они ушли. Василий и Аскольд остались одни.
   – Ты все слышал, князь? Ведь не наложницей, а женой своей хочешь взять ты эту девушку? – заговорил первым Василий.
   – Да, женой! – воскликнул Аскольд. – Вы сами отняли у меня Зою и должны мне теперь отдать ее назад. Да, должны.
   – Но ты слышал, что она сама тебе здесь сказала?
   – Слышал!
   – Она – христианка и может стать только женой христианина.
   – Что же из того?
   – Как что? В этом все… Я не могу тебя понять, уж не слеп ли ты? Бог столько раз показывал тебе себя в явных чудесах, и ты до сих пор еще не решаешься обратиться к Нему…
   – Я уже сказал, что я уверовал в Него!
   – Этого мало!
   – Что же еще?
   – Крестись!
   Аскольд ничего не ответил и только поник могучей головой…

8. Патриаршее вразумление

   Тотчас же весь этот разговор стал известным Вардасу и патриарху. И тот и другой вполне сошлись во мнении с Василием, что таким путем само Небо хочет подчинить Византии столь страшного врага, как славяне.
   – Сильны путы любви, – хитро улыбаясь, сказал Вардас, – посредством этой женщины мы всех славян будем держать в полной покорности.
   – Да, пути Божьи неисповедимы, – согласился Фотий, – но я вижу еще дальше. Всем вам известно, что образовалось два славянских государства: одно – на севере, на озере, которое по-славянски называется Ильмень, другое – на Днепре. Северные варяго-россы грубы, свирепы, нрав их неукротим, и борьба с ними была бы очень трудна. Теперь и они для нас безопасны. Если между Византией и киевскими варягами установится прочная связь, то нам нечего бояться северных. Киевские варяго-россы станут первым оплотом Византии, и никогда они не допустят своих ильменских соплеменников до нас.
   – Ты прав, блаженный! – воскликнул Василий. – Но тогда что же – отдать в жены девочку этому варвару?
   – Если он только примет крещение по обрядам нашей веры.
   – Он примет!
   – Тем лучше для него.
   – Но эта… Ирина, ты говоришь? Какова она? Будет ли она предана интересам Византии? – спросил македонянина Вардас.
   – Насколько я знаю ее, она скромна, честна, она воспиталась здесь, и город Константина стал ей родиной. Как все славянки, она несколько упряма, но это только может вести к нашей выгоде.
   – Тогда ты действуй в этом направлении, но прежде всего я хочу видеть обоих вождей-варваров, – сказал Фотий, – я тогда узнаю, насколько их сердца приготовлены для принятия света истины.
   А те сердца, о которых говорил патриарх, по крайней мере сердце Аскольда, только и жаждали, чтобы поскорее этот свет озарил их…
   Они так переволновались, что, не веруя еще на словах, уже веровали в глубине своей души. Они часто бывали в христианских храмах, и всегда богослужение производило на них сильное впечатление. И Аскольду и Диру казалось, что в облаках фимиама над бескровным жертвенником всегда витает Бог христиан, Бог, перед которым ничто и Один, и Тор, и Перун славянский.
   Свидание с патриархом, подготовленное вскоре Василием, застало их чуть ли не врасплох.
   Когда они введены были к Фотию, то патриарх был окружен такой пышностью и великолепием, что простодушные норманны пали пред ним ниц.
   – Встаньте, – сказал им Фотий, – поклоняйтесь Единому Богу, я же – недостойный и смиренный служитель Его здесь на земле! Призвал я вас, чтобы говорить с вами. Слышал я уже от многих теперь, что смягчились сердца ваши и желаете вы познать истинную веру в Бога Живого. Отвечайте, правда ли это?
   – Правда, – твердо ответил Аскольд.
   – Да, правда… – не так твердо, но все-таки подтвердил его слова Дир.
   – Вы радуете меня, и на Небесах радость. Проследите, как Небо вело вас к истине: ты, витязь, – обратился патриарх к Аскольду, – потерял свою невесту, ты был в горе, тоске и отчаянии, но Небо в громе, молнии, вихре и буре сперва показало вам свою силу, разметав вас по морским волнам, а потом и оказало тебе милость, приведя тебя к той, которая кажется тебе как бы вставшей из мертвых твоей невестой. Правду ли я говорю вам, отвечайте?
   Оба князя ответили утвердительно.
   – Я рад этому, – продолжал патриарх, – но если вы познаете истину, то должны утвердиться в ней крещением. Вместе с этим вы должны забыть все ваше прошлое, вы должны вновь родиться и стать другими людьми. Вы должны возлюбить другого, как самого себя, забыть про битвы, про войны и быть готовыми лучше самим умереть, чем пролить кровь брата вашего.
   Голос Фотия звучал с необыкновенной торжественностью.
   Тон его был настолько мягок, что проникал прямо в душу, то вдруг становился строгим и даже грозным, заставляя варяжских князей вздрагивать всем телом.
   Они слушали патриарха, как в забытьи, тот же все говорил и говорил, наставляя их в правилах новой веры…
   Вдруг его вопрос вывел князей из их томительного полузабытья.
   – Отвечайте! Готовы ли креститься вы? – громко и строго спросил патриарх.
   – Готовы! – в один голос отвечали князья.
   – И не отступите от этого решения?
   – Нет!
   – Тогда примите мое благословение, и вы будете скоро причтены к Христову стаду, заблудшими овцами которого вы были доселе.
   Он встал со своего трона и преподал благословение благоговейно склонившимся перед ним киевским князьям.

9. Озаренные светом истины

   В становище варягов узнали, что задумали их князья, но там почти без выхода был Андрей-юродивый. Он, не умолкая, твердил о свершившемся чуде остаткам княжеской дружины и сумел вселить в сердца суеверных людей такое почтение к невидимому Богу византийцев, что они не только не роптали на то, что князья их готовились переменить свою веру, но даже одобряли их, рассчитывая, что тогда Бог христиан будет им таким же защитником, как и византийцам.
   – Пусть князья меняют свою веру, – толковали в становище, – все равно они не нашему Перуну молились.
   – Как так?
   – Да так, они своего Одина к нам принесли.
   – Хорошо же Один помог им!
   – А Бог христиан, может быть, и поможет…
   Итак, и с этой стороны намерение Аскольда и Дира принять христианство не встречало никаких препятствий.
   Да они и не особенно заботились об этом.
   Оба князя были увлечены важным шагом в своей жизни. Дир к принятию христианства относился с таким же пылом, как и Аскольд. Он сочувствовал Аскольду в его новой любви и уже ради того, чтобы его названый брат был счастлив, готов был сделать, что угодно.
   Князья готовились к принятию христианства под руководством особо назначенных для того Фотием священников. Мягкие их души готовы давно уже были к восприятию нового вероучения, и они охотно внимали всему, что говорили им наставники. Да, впрочем, многое из этого и Аскольд и Дир слышали уже ранее, еще в то время, когда ходили вместе с викингами на франков и саксов; там тоже говорили об этом невидимом, но всесильном Божестве, они припомнили, как ради этого Божества их непобедимый Рюрик отказался от мести своему заклятому врагу.
   Они, конечно, совершенно незнакомы были с догматами христианства и плохо понимали, зачем их вероучители настаивали на том или другом, почему заставляли их запоминать форму, независимо от скрывавшегося за ней смысла. Они и не знали, что именно форма повела к разлучению Запада с Востоком.
   Но как бы то ни было, приготовления к совершению святого таинства быстро шли вперед, и Аскольд с Диром день ото дня становились тверже в устоях христианства.
   В промежутках занятий Аскольд несколько раз видел, правда на самое короткое время, Ирину и, чем ближе он вглядывался в нее, тем все более и более поражался ее сходству с несчастной Зоей.
   Теперь он и сам стал думать, что это сама судьба влекла его к стенам Византии, и, постигая это, он все более и более убеждался, что в этом перст Божий.
   «Если бы мы взяли город и сожгли его, я никогда не увидел бы Ирины, – размышлял Аскольд, – эта же буря остановила нас, и вот я знаю ее, вижу и жду, наконец, счастья…»
   Когда Фотию сообщили, что князья достаточно подготовились к принятию святого крещения, он назначил день для совершения святого таинства.
   Сам император был восприемником у новокрещаемых.
   Михаил, конечно, не явился лично, его заместителями были одни из самых высших придворных.
   Итак, Аскольд и Дир стали христианами. От той новой победы, от которой теперь ждали очень и очень многого, возликовал весь Константинополь.
   В императорском дворце даже был дан пир. Дир присутствовал на нем с такой же непринужденностью, как и на пирах в своем Киеве, но Аскольд дождаться не мог, когда ему удастся переговорить с Василием.
   Наконец этот случай подошел.
   – Вот, Василий, я и брат мой стали христианами, – сказал он ему.
   – Я могу только радоваться за вас.
   – Но ты помнишь, о чем мы говорили с тобой?
   – О чем?
   – Об Ирине.
   – Как же! Помню! Ты сможешь взять ее своей женой.
   – Но пойдет ли она?
   – А об этом ты спроси у нее сам.
   Сердце Аскольда так и забилось от внезапного волнения.
   Он даже растерялся…
   – Где же я увижу ее?
   – Погоди немного…
   Василий вышел.
   Киевский князь в великом смущении ждал, что будет. Должна была так или иначе решиться его судьба. Мгновения тянулись для него несказанно долго. Ему казалось, что он слышит биение своего собственного сердца.
   Наконец он услышал легкие шаги Ирины.
   – Ты… наконец! – прошептал он. – Знаешь ли, я – христианин!
   – Знаю, княже, и радуюсь за тебя.
   – А за себя? – наклоняясь к ней, тихо спросил Аскольд.
   – И за себя также, – зардевшись, отвечала молодая девушка.
   Князь привлек ее к себе – она не сопротивлялась.

10. Византийские цепи

   Снова Аскольд переживал счастливое время любви. Это было уже не то бурное чувство, полное неисчислимых мук и только мимолетных проблесков счастья, которое переживал он в Киеве, нет, это была кроткая, все умиротворяющая, все смягчающая любовь, тихая, спокойная, постоянная…
   Аскольд чувствовал что он не только любит, но и любим. Ирина, по присущей славянкам скромности, не выказывала ему прямо своих чувств, но из ее взглядов, по тону ее голоса Аскольд видел, что чувства его разделены, что его сердцу отвечает другое сердце, и другая жизнь полна только им одним.
   А между тем если бы он не был так поглощен своей любовью, то, наверное, заметил бы, как это заметил Дир, что их пребывание в столице Византии обратилось в какой-то плен.
   Правда, оба князя и их приближенные были на свободе, но, увы, это была свобода птицы в клетке. В клетке птичка порхает, находит себе корм, но выйти за ее пределы для нее невозможно.
   Так же было с киевскими князьями.
   Пока они были в Константинополе, ни разу не удалось им побывать между своими. Не однажды собирались они в свое становище, но Василий Македонянин под разными предлогами отговаривал их или, лучше сказать, удерживал.
   И князья оставались.
   А между тем остатки дружины уже пришли в себя, опомнились от перенесенного потрясения, число их несколько увеличилось собравшимися с разных сторон товарищами, случайно спасшимися от гибели.
   Вместе с этим пришедшие в себя после погрома варяги почувствовали свою силу. Почувствовали и заволновались…
   – Чего это наших князей держат? – кричали в становище.
   – В гости позвали, а назад не пускают!
   – Мы без князей все равно что без головы – не знаем, уходить нам или здесь оставаться?
   – Здесь – так, пожалуй, с голоду вспухнешь!
   – Так пойдем на Днепр – там хлеба вволю.
   – Как пойдем? А князья-то?
   – А чего они там сидят?
   – Да может, их не пускают?
   – Тогда пойдем и вызволим! Вернемся без князей – нам позор во веки веков будет!
   – Вызволим, вызволим!
   – И в Византии позабавимся, душеньку отведем…
   Раздавалось бряцание оружия, крики становились все громче и громче, струги приводились в порядок.
   В Константинополе испугались не на шутку.
   Все сведения из становища доходили туда немедленно, и, как ни мало было варягов, нападение их могло наделать множество бед даже в том случае, если бы сами обитатели Константинополя истребили всех этих полудикарей.
   – Что вы медлите? – говорил Фотий. – Мы добились своего: эти вожди славянского рода приняли крещение, ну и пусть их идут обратно к себе! Отдайте старшему в жены эту девочку, вразумив ее предварительно, что она должна заставить весь народ креститься. Отпустите скорее их.
   – А Изок?
   – Что он?
   – Он не желает принимать Христовой веры…
   – И те варяги, которые в становище, тоже продолжают веровать своему Перуну – что же из этого? Ну, удержите этого юношу заложником…
   Совет патриарха, особенно ввиду происходившего в варяжском становище, был принят как спасительный.
   Василию Македонянину пришлось вести новые переговоры с киевскими князьями.
   Он повел дело, как всегда, весьма тонко, заботясь о выгодах своего отечества, но обставляя все так, что эти своекорыстные заботы всегда казались чрезвычайно выгодными для противной договаривающейся стороны.
   – Князья мои дорогие, – говорил он Аскольду и Диру, когда первый, по его мнению, был достаточно уже истомлен неопределенностью своих отношений к страстно любимой им Ирине, – князья дорогие, вот познали вы теперь веру Христову, что вы думаете делать теперь?
   – В Киев бы! – с тоскою ответил Дир.
   – Я бы то же думал! Вы теперь счастливцы – христиане, зачем же оставлять народ ваш во мраке невежества. Вы должны поделиться с ним своим счастьем. И его просветить великим светом христианского учения!
   – Отпустите нас, и мы пойдем, – снова заговорил Дир.
   – Я без Ирины не пойду! – мрачно вымолвил Аскольд.
   – Без Ирины! Кто тебе сказал, князь? Но прежде чем говорить об Ирине, мы поговорим о деле. Ты сам видел величие Византии, сам дивился ему, видел, что не только земные, но и небесные силы защищают ее. Так вот, думаешь ли ты бороться с ней и теперь, сам став христианином? Неужели ты решишься идти на этот город, как враг, вести с собой полчища варваров, чтобы разорить этот город и воспользоваться богатствами, которых и без того у тебя много? Я думаю – нет! А если другие варвары осмелятся пойти с такими же целями или просто граду святого Константина понадобятся воины, храбрые, готовые защитить ее, разве ты не дашь нам своих? Этим ты прославишь только свое имя… А если твои соплеменники с Ильменя вздумают пойти на нас войной, ты не преградишь им путь, не ляжешь сам на поле брани, спасая святой град? Скажи, готов исполнить ты это?
   – Исполню! – глухо ответил Аскольд.
   – Все?
   – Да!
   – И за народ ты свой ручаешься?
   – И за народ!
   – Тогда мы напишем все это на хартии и заключим навеки ненарушимый договор. Согласен?
   – А что я получу за это? – спросил Аскольд.
   Василий несколько мгновений глядел на него, потом ответил только одним словом:
   – Ирину!

11. Домой

   Никогда еще такого выгодного договора, как на этот раз, не заключали византийские правители. Без всякой затраты со своей стороны они ограждали себя, приобретали союзника – и какого еще! – который готов был ценою собственного существования защищать нерушимость пределов государства, ровно для него ничего не значащего государства, которое всегда само могло стать его добычей.
   Никто из правителей Византии не сомневался даже, что со стороны славян этот договор свято будет соблюден.
   Сами не признававшие никаких принципов чести, византийцы в честность других верили свято.
   Лишь только договор был заключен, Аскольда и Дира немедленно отпустили в становище их дружины. Теперь их бояться было нечего, напротив того, они могли принести еще пользу, успокоив своим появлением волновавшихся варягов.
   Князья поспели как раз.
   Терпение варягов истощилось, и они уже решили нагрянуть на Константинополь, чтобы «вызволить» своих князей.
   Их появление встречено было громкими криками радости.
   – Князья, князья! Слава Перуну! – слышалось со всех сторон.
   – А мы уж вас выручать хотели идти!
   – Разнесли бы мы это гнездо!
   – Говорят, вы крестились!
   – Что же? На то ваша воля! Их Бог и нам через вас помогать станет. Уж покажем мы им с Его помощью себя!.. Он-то нас бурей, а вы Его попросите, как опять придем сюда, чтобы Он их огнем!
   – Важно будет!
   Аскольда и Дира обрадовали эти проявления преданности. Они поняли, что связь между ними и их дружиной не прервалась даже и теперь. Направляясь сюда, они не знали, как и объяснить дружине свой переход в христианство, но это, ввиду настроения дружины, облегчалось само собой.
   Дав стихнуть восторгам, Аскольд первый заговорил со своей дружиной.
   – Товарищи и друзья! – громко сказал он. – Действительно, и я и брат мой – теперь христиане; отчего бы и вам не познать это учение вместе с нами? В этом учении истина.
   – Нет, нет! – раздались крики. – Вы – князья, ваша воля, а мы стоим за Перуна, за веселого Леля. Они с нашими отцами были, пусть и с нами останутся… Не хотим других!
   Аскольд понял, что он не о том повел речь. Не была еще достаточно подготовлена почва среди этих людей к восприятию истин христианского учения.
   – Я только предложил – каждый волен поступать, как желает, – сказал князь, – но вот что я приказываю вам: собирайтесь вы все немедленно. Мы скоро, очень скоро, через несколько дней пойдем все домой, в наш родимый Киев.
   – В Киев, в Киев, домой, домой! – раздалось вокруг князей, и голоса звучали не менее радостно, чем прежде.
   – Пора, княже, – выступил один из старейших дружинников, – пора, заждались, чай, нас дома… туда, поди, и вести уже о нашей беде дошли! Да что за беда! Не люди нас победили ведь… Тут нам и домой нестыдно вернуться. Только бы поскорее, княже!
   – Верую тебе, старик, заскучал ты! – проговорил князь. – Тогда собирайтесь в путь-дорогу.
   – А вы, князья?
   – С вами же! Только вернемся мы ненадолго в этот город – не все еще дела покончены.
   – Твое дело… А что… Нельзя нам туда?.. Там, говорят поживиться есть чем.
   – И думать не смейте об этом! – вне себя закричал Аскольд. – Мало вам беды, так еще понадобилось! А если осмелитесь только, не считайте меня и князем, уйду от вас, и Дир со мной! Идите домой одни, как хотите, князей своих бросив…
   – Зачем же? Из послушания твоего мы не выйдем, что приказываешь – все по-твоему будет! Иди с миром в твою Византию, возвращайтесь только скорее да веди нас домой.
   Князья поспешили вернуться обратно.
   Прошло еще несколько дней, и варяги оставили берега, где их постигло несчастие.
   Византийские правители, чтобы задобрить на будущее этих нагнавших на них такой ужас воинов, всех их щедро одарили.
   Никто не возвращался с пустыми руками, хотя не с такой по количеству добычей предполагали вернуться варяги, идя в поход.
   Только князь их Аскольд вез добычу, которая более всего была ему по сердцу – жену молодую…
   С грустью он поглядывал на возвращавшихся. Из ушедших с ним скандинавов не было почти что никого.
   Ни Руара, ни Ингвара, ни Ингелота…
   Никто не веселил возвращавшихся песнью: не было между ними и скальда Зигфрида.
   Все они погибли во время ужасной бури.
   Не было и Изока…
   Византийцы задержали его как заложника и на все просьбы князей отпустить его с ними отвечали упорным отказом.
   Не знали, не предвидели они, что этим своим упорством в будущем они накликают на себя новую грозу, да не такую еще, как пришлось пережить при Аскольде и Дире.
   Грозу страшную, упорную, оставившую на вратах Константинополя неизгладимый след, а во всемирной народов истории никогда не исчезающую память…

12. На Днепре снова

   Остатки флотилии только еще подходили к устью Днепра, а на берегах его было уже известно, что князья возвращаются.
   И возвращаются не со жданной и желанной победой, а разбитые, уничтоженные, с сотнями, вместо ушедших в поход тысяч.
   Плач и стон стояли на Днепре… Не было селенья, где бы не оплакивали ушедших и не возвратившихся.
   Князей, впрочем, никто не обвинял. Всем было известно, при каких обстоятельствах потерпели они ужасное поражение.
   – Что князья? Они, поди, и сами не рады.
   – Чего радоваться-то? Им других куда жалко!
   – Другие что? А князья ведь все…
   – Да, конечно, все… Они – головы. Каково им, чай, было смотреть, как их дружина гибнет ни за что ни про что.
   – Плакали, поди!
   О том, что князья переменили веру, никто не говорил. Все считали это их личным, только их одних и касающихся делом.
   Больше всего встречавших занимало известие, что князь Аскольд везет с собой на Днепр и княгиню молодую.
   – Ишь, нашел время жениться! – упрекали князя.
   – Да коли по сердцу пришлась…
   – А все же не время…
   Вдруг пронеслось известие, что молодая княгиня – не кто иная, как дочь оставшегося за князя в Киеве Всеслава.
   – Вот оно что! – заговорили на Днепре. – Вот это так!
   – Еще бы не так – своя!
   – Своего корня, своего рода и племени…
   – Ну, коли так, то сделал он хорошо, оженясь на ней; чего ей в чужих землях было пропадать, пусть у своих покняжествует!
   Но плач и стоны не прекращались: слишком уже многие не вернулись.
   Слышал обо всем этом и Всеслав.
   Слышал и думал глубокую думу.
   «Вихрем там их разметало… Христианский Бог, говорят, против них пошел. Отчего это Он ни за франков, ни за скоттов, ни даже за славян самих никогда не заступался, а тут вдруг? Нет, что ни говори, а с Рюриком и с Олегом ничего подобного никогда бы не случилось… А тут – князья! Пировать да к бабам ластиться – на это их станет, а воевать да врагов бить – нет их… Шутка ли – и дружина погибла, и струги потерялись, и сами с пустыми руками возвращаются! Где и когда, и у кого это видано, слыхано? Дружину потерять – в ратном деле мало ли что бывает, сегодня счастье за одних, завтра за других – так то в честном бою, а тут без всякого боя. Подойти, стать и потерять все… Тоже, с викингами ходили, а бури заметить и остеречься от нее не могли. Бури! Когда ее каждый норманн носом чуять должен! А потом вдруг, накось, свою веру бросили и в чужую ударились. Кто говорит, может, эта вера хорошая – да и вернее всего, что хорошая, коли их Бог и сам помогает, и бури насылает, а все же на отцовскую ее менять не приходится! И как менять-то! Потихоньку, одним… Уж если князь признал, что чужая вера лучше своей, так объявил бы об этом своему народу и принял бы, а не так, потайно!»
   Всеслав был глубоко возмущен таким поступком князей.
   Одно еще только пока примиряло его с ними – это то, что они должны были возвратить ему детей.
   Он знал, что князь Аскольд женился на его дочери-христианке.
   «Уж если дочь эту мне неведомую везет, так, значит, и Изок с ними», – говорил себе Всеслав, и морщины распрямлялись на его челе.
   Киевский народ весь высыпал на берег Днепра встречать возвращавшихся князей.
   Все ждали возвращения дружины с нетерпением, вполне понятным.
   Вот наконец забелелись и паруса стругов.
   Как их мало!
   Столько уходило и столько вернулось!
   Вот и княжеский струг подходит к пристани.
   Всеслав ждет князей. Он волнуется.
   На палубе княжеского струга, рядом с Аскольдом, он видит женщину в богатой византийской одежде, вылитую Зою.
   «Это – твоя дочь», – шепчет Всеславу какой-то неведомый тайный голос.
   Дочь, а где же сын?
   Напрасно отыскивал Всеслав сына, его нигде не было видно…
   «Верно, Изок на другом каком судне» – успокоился витязь.
   Князь, ведя под руку свою молодую княгиню, вышел на пристань; с обоих берегов Днепра загремело долго не умолкавшее приветствие.
   – Ирина, – говорит Аскольд, указывая княгине на Всеслава, – вот отец твой!
   С криком радости бросилась на грудь отцу молодая женщина, целует его, ласкает, и Всеслав варяг сам не чувствует, как по щекам его потекли непрошеные слезы умиления.
   Так радостна встреча.
   – Где же Изок? – спросил Всеслав.
   – Он остался в Византии, – поспешил ответить ему Дир.
   – Зачем?
   – Заложником!
   Нахмурился, потемнел Всеслав, но ни слова не сказал более.
   И князья ничего не сказали.
   В палатах князей, когда Аскольд рассказывал ему все происшедшее, он тоже упорно молчал, но, когда тот кончил говорить, Всеслав поднял голову и как-то особенно спросил:
   – Князь, а что же твоя клятва?

13. Замыслы Всеслава

   Что мог ответить Всеславу на этот решительный вопрос Аскольд? Византия осталась непокоренною, Изок не был возвращен отцу, клятва – страшная клятва – осталась совершенно неисполненной…
   Он только поник головой в ответ.
   «Нет, не князья это, не князья», – подумал Всеслав, но ничего не сказал.
   Аскольд, заметивший, что его любимец не думает возбуждать неприятного для него разговора, продолжал дальше свой рассказ.
   Он очень подробно описал слушателям богатство и великолепие Константинополя и даже неосторожно поведал об его полнейшей беззащитности от внешних врагов.
   – Когда же ты поднимешь новый поход, княже? – выслушав его, спросил Всеслав.
   – Больше никогда! – горячо воскликнул князь Аскольд.
   – Как никогда?
   – Так! Вечный мир будет теперь между Киевом и Византией.
   – Вечный? – с изумлением переспросил князя его любимец.
   – Да!
   – Почему?
   – Я заключил договор об этом.
   – Не спросившись народа?!
   – Я – князь, и мне спрашивать не у кого! – гордо ответил Аскольд.
   – Тогда расскажи мне, в чем твой договор с византийцами.
   На это предложение Всеслава Аскольд согласился очень охотно.
   Он не замедлил подробно передать содержание своего договора, но он был отуманен своей любовью, Всеслав же вполне владел рассудком и сразу понял, что представляет собою подобный договор.
   – Да что же ты наделал, княже? – воскликнул он.
   – Как что, я тебя не понимаю.
   – Киев по этому договору стал верным рабом Византии и сам ничего не выиграл… Что ты получил взамен того, что дал сам?
   – Твою дочь Ирину!
   – Что моя дочь! Она мне и люба, и дорога, да родина моя для меня гораздо дороже дочери! И ты будешь держаться этого договора?
   – Как же иначе? Я поклялся в этом.
   – Ты был ослеплен!
   – Не тебе меня учить. Еще раз я говорю тебе, что я – князь.
   Всеслав только тяжело вздохнул в ответ на это, но ничего не сказал.
   «Не князья, не князья», – еще раз подумал он.
   На этом разговор прекратился.
   Когда Всеслав оставил князей и ушел к себе, много-много дум бродило в его голове.
   Он приглядывался к Ирине.
   Да, она, эта женщина, несомненно, его дочь. В ней узнавал он черты свои и своей матери. Она походила, как вылитая, на Зою, но он не знал ее. Его сердце в отношении Ирины молчало. Она была ему как чужая. Да, она, это видно, предана князю Аскольду… Что она ему, Всеславу, в самом деле? Она вернулась, а Изок там, томится в плену, нового похода не будет. Это очевидно. Ведь и договор, позорный для славянства договор, заключен. Нет и надежды на то, чтобы, помимо князя, поднять поход. И скандинавов в Киеве никого не осталось, а славяне за князей. Они не послушаются его, Всеслава, не пойдут за ним, как шли за своими князьями.
   Стало быть, нечего и думать о походе…
   Кто же тогда выручить из византийского плена Изока?
   И тяжело стало на душе Всеслава.
   Припомнилось ему прошлое, и прежде всего вспомнился ему Ильмень…
   Там ведь княжит славный Рюрик, этот сокол, пред которым все окрест и трепещет, и в восторге преклоняется.
   Там Рюрик и Олег, этот храбрец из храбрецов скандинавских, не останавливающийся ни перед чем, ни перед какой бы то ни было опасностью. Он бы уже не предал своей земли, не испугался бы обыкновенной бури.
   Вот у кого просить защиты, вот кто поможет освободить Изока. Но ведь прежде Византии он должен будет прийти сюда. Тогда, нет сомнения, и Аскольд, и Дир погибнут.
   Что же!
   Погибнут ведь только в ту пору двое они, а не весь народ приднепровский. Договор заключен ими, не будет их, и Киев станет свободен от договора… И Изок будет освобожден. Другое дело, если бы он вернулся, ну, что ж тогда? Тогда еще можно было бы и примириться, как ни тяжело, с положением дел, а теперь, теперь – нет…
   До утра продумал Всеслав и, чем дальше он думал, тем все более и более укреплялся в своих мыслях.
   Весь следующий день проходил он мрачнее осенней темной ночи.
   На возвратившуюся дочь не обращал никакого внимания, как будто бы ее никогда не существовало для него.
   Ирина только и могла, что мельком видеть этого сурового, мрачного человека, которого все вокруг называли ее отцом.
   Она боялась его.
   На распросы княгини, что такое с Всеславом, Аскольд отвечал только одно:
   – Об Изоке скучает! Он думал, мы возвратим ему твоего брата.
   Но Аскольду и самому становилось жалко своего любимца, они столько лет провели вместе, что сжились невольно, и теперь князь понимал, что никто иной, как он, виновник тайных страданий своего любимца.
   А Всеслав, между тем, надумал…
   – Княже, долго мы жили с тобой, вместе хлеб-соль водили, – явился он к нему, – но теперь прости: не слуга я тебе больше.
   – Как! Что? – встревожился Аскольд.
   – Так, ухожу я, прости!
   – Куда же ты идешь?
   – На все четыре стороны, – уклончиво ответил Всеслав.

14. На Ильмень

   В Киев редко приходили вести с великого озера славянского. Но если бы они приходили чаще, то Аскольд и Дир узнали бы о той тяжелой борьбе, которую пришлось выдержать с ильменскими славянами их бывшему другу Рюрику, ставшему новгородским князем.
   И эта борьба кончилась всецело в пользу единой власти, олицетворенной для разрозненных и враждовавших племен единым князем. Рюрик стал княжить на Ильмене совершенно спокойно.
   Как раз в это время появился на Ильмене пришелец из земель приднепровских. Его тотчас же узнали и приняли в княжеских хоромах на Рюриковом городище. Многим он был еще памятен.
   Сам князь тотчас же поспешил принять его к себе.
   Да и как не принять старого товарища – ведь это был Всеслав, разделявший с Рюриком опасности не одного похода.
   Но кто более всех обрадован был появлением Всеслава, так это Олег. Ведь Всеслав недаром явился.
   Он принес ему давно жданную весточку о тех, кого Олег в глубине своей могучей души считал изменниками общему делу.
   Никак он не мог забыть того, что объявили они русскому князю, которым были посланы покорить под его власть земли приднепровские после того, как уже осели там.
   «Ты будешь конунгом на севере, а мы – на юге, – уведомляли ярлы Рюрика. – Друг другу мы не помешаем если же понадобится тебе наша помощь – можешь на нее рассчитывать, готовы мы вступить с тобой в союзы, изменниками нас не считай, потому что не давали мы тебе клятвы в верности, и ярлы мы свободные, ни от кого независимые».
   Независимые? Разве он, Олег, зависим от кого-нибудь, кроме уз дружбы? А он все-таки не изменил этим узам.
   Тогда он еще предлагал Рюрику пойти и наказать виновных, но тот не пустил его.
   – Нет, мой брат, нам и здесь слишком много своего дела. А Киев, рано или поздно, от нас не уйдет – все равно наш будет, как и вся земля славянская. Ярлы нам же еще услугу делают – к Киеву дорогу прокладывают. Нам после них легче будет пройти, потому что они – такие же варяги, как и мы. Поэтому и оставим их в покое до поры до времени, пусть они там забавляются, что они новое княжество на юге основали, все равно их княжество к нам перейдет. Да и сами ярлы наши, Аскольд и Дир, совсем не люди ратные. Они к тихой, мирной жизни склонны. Это ты и знай!
   – Ты прав, мой Рюрик, затаю я до поры до времени думы мои, но потом, знай ты, буду просить у тебя позволения разделаться с изменниками по-своему, – ответил Олег.
   – Придет время, пойдешь на юг.
   Увы! Во все время, пока княжил на Ильмене Рюрик, для Олега находилось столько дела, что и подумать о новых завоеваниях некогда было, но вот теперь пришел с Днепра старый товарищ, который нечто невероятное рассказал об Аскольде и Дире.
   Олег верить отказывался, чтобы скандинавские ярлы могли так перемениться, но Всеслав приводил подтверждения, и не верить ему было нельзя.
   Более всего возмутился Олег тем, что Аскольд не сдержал своей клятвы и не обратил в развалины Византию; при рассказе же о тех богатствах, которые скоплены были в Константинополе, глаза норманна загорались блестящим огоньком.
   – Клянусь Одином, – воскликнул он, – лишь только управится с делами Рюрик, мы пойдем, Всеслав, на Днепр, и беда тогда изменникам.
   Он несколько раз пытался заговорить с Рюриком о Киеве, но тот на все доводы отвечал только одно:
   – Не время еще!
   Рюрик полагал, что норманны еще недостаточно укрепились на Ильмене, чтобы начинать новые походы с целью завоеваний.
   Всеславу приходилось ждать…
   Но вот Ильмень посетило горе.
   Умер тот, кто объединил и укрепил его – Рюрик.
   Только тогда народ славянский понял, кого он потерял.
   Но не смертным бороться со смертью.
   Рюрик был погребен, и его наследником стал его четырехлетний сын Игорь, а так как он был мал, то вместо него править ильменцами стал Олег.
   Теперь он был свободен…
   Он мог бы сразу пойти на Днепр, но некоторые недовольные правлением Рюрика роды приильменские попробовали возмутиться.
   Пришлось их усмирить.
   Когда же и это дело было покончено, Олег не долго засиделся в Новгороде; собрав грозную рать, он, вместе с Всеславом, тронулся на ничего не подозревавших киевских князей.

15. Смерть Аскольда и Дира

   В самом деле, никто в Киеве не подозревал той грозы, которая надвигалась на него с севера. Аскольд и Дир – христиане, уже не проводили своего времени в бесконечных пирах и охотах. Нет, они всеми силами старались ввести в своей стране ту веру, которую исповедовали сами.
   Однако нельзя сказать, чтобы им это удавалось.
   Князья не желали действовать силой. Они своим примером, своей жизнью хотели увлечь за собой свой народ, но пример действовал далеко не успешно. Народ оставался равнодушным к верованиям князей и по-прежнему продолжал поклоняться истуканам.
   Однако князья не теряли надежды на успех. Они строили христианские храмы, учили народ, но народ их любил за их кротость, доброту, ласку, но не хотел следовать за ними в деле веры.
   Так шло время.
   Однажды князьям пришли сказать, что у берега Днепра остановилась пришедшая с севера ладья с купцами, и эти гости, которые говорили по-славянски, желали бы, чтобы Аскольд и Дир спустились к ним, посмотрели их товары и приняли их дары.
   Такие посещения не были редкостью в Киеве.
   Благодаря его князьям все чаще и чаще прибывали в столицу южного славянского союза заезжие гости. Они торговали на славу. Товары их, порой малоценные, с большей выгодой променивались на товары приднепровские. Гости и киевляне были довольны, а последние были даже рады прибытию купцов.
   Заходили в Киев гости и с севера – с Ильменя.
   К ним всегда выходили князья, подробно расспрашивали их о том, что происходит на великом озере славянском. Приблизительно они знали все, что происходило там.
   Видя, что Рюрик ничего не предпринимает против них, Аскольд и Дир успокоились. Они уверились, что северный владыка вполне примирился с мыслью о разделе славянских земель и вовсе не желает идти на них войной, как они предполагали в первое время.
   Но вдруг гости с севера исчезли, и исчезли как-то сразу. Об Ильмене не стало ни слуху ни духу, и князья обрадовались, когда узнали о прибытии ладьи оттуда.
   Не подозревая ничего дурного, Аскольд и Дир в сопровождении всего только нескольких слуг поспешили на зов.
   Ладья была как ладья – обыкновенная купеческая, ничего в ней подозрительного не было, одно только казалось странным, что она стала в некотором отдалении от пристани, в месте глухом и безлюдном. Казалось, тут купцам нечего было бы делать.
   Однако князья не обратили на это внимания и подошли к самой ладье. А между тем, если бы только могли князья знать, что таят в себе эта ладья и еще несколько стоявших в отдалении стругов, они не оставили бы так спокойно свои палаты.
   Несмотря на свой невинный вид, эта ладья таила в себе гибель Аскольда и Дира…
   Долгие годы полнейшей безопасности сделали когда-то безумно храбрых ярлов донельзя беспечными, лишили их прежней наблюдательности.
   Они и не заметили, по своей беспечности, что ладья несет на себе живой товар. Их притупившийся слух не уловил тихого бряцанья железа, раздававшегося так тихо где-то внутри ладьи.
   Оба они сгорали от нетерпения узнать, что делается на Ильмене, как живет их старый друг и соратник Рюрик.
   Но если князья были беспечны, их приближенные, сопровождавшие их в очень, правда, небольшом количестве, вдруг прониклись чувством инстинктивного страха.
   – Ох, князья. – шептали то Аскольду, то Диру их спутники, – необыкновенная эта ладья.
   – Как необыкновенная? Что такое?
   – Таких ладей у заезжих гостей не бывает.
   – Варяжская это ладья – будто в поход какой собрались.
   – И добра на ней не видно…
   – Гости приезжали, так ладьи-то у них доверху всяким добром нагружены, а тут только донышко прикрыто.
   Но князья только посмеивались над страхом своих спутников.
   – Чего вы? – удивлялись они. – Мало ли гостей приходило, и ничего не бывало, а тут перепугались!
   – За вас, князья, страшно.
   – За нас не страшитесь, мы никому зла не делаем, и нам его также никто не будет делать.
   Они подошли к самой ладье.
   – Ой, князья, вернитесь, чует сердце неладное.
   Аскольд и Дир продолжали смеяться.
   Непонятное ослепление овладело ими.
   Они хотели уже позвать купцов, которых было не видно, как вдруг перед ними во весь рост поднялся какой-то человек, у которого из-под купеческой одежды виднелась кольчуга.
   Аскольд и Дир взглянули и ужаснулись: перед ними стоял Олег Новгородский.
   – Вы князьями себя зовете? – загремел он. – Нет, вы – не князья и не княжеского рода, а вот вам князь, сын Рюрика.
   И он высоко поднял над головой малютку-мальчика…
   Это было знаком, по которому из лодки выскочили несколько вооруженных воинов и с оружием в руках кинулись на киевских князей.
   Берег Днепра огласился воинственным кличем.
   Стоявшие в отдалении струги быстро приблизились на веслах к одинокой ладье. Засвистали стрелы, забряцали мечи, вооруженные люди один за другим выскакивали на берег.
   Несчастные не успели опомниться от неожиданности и были убиты.
   А коварный победитель в тот же день вступил в Киев и объявил его присоединенным к владениям князя Рюрика.
   Киевляне и не думали сопротивляться…
   Правда, они любили своих князей, но иной связи между ними и Аскольдом и Диром не было, кроме обычных столований да пиров.
   Между тем личность Олега Новгородского явилась сразу для них обаятельной.
   В Киеве как будто ничего не произошло, ничего не переменилось. Олег утвердился в днепровской столице и правил городом от имени Игоря.
   Договор киевлян с Византией был разрушен…
   Над Византией собиралась новая гроза.

16. Послесловие

   Наш рассказ окончен. Что сказать в заключение его? Очень, очень немногое… Аскольдом и Диром началась закончившаяся только при Владимире борьба славянства с Византией. Мы в настоящем романе поставили себе задачей обрисовать начало этой борьбы, которой все-таки наша матушка Россия обязана одним из незыблемых устоев своего величия – православием. Пусть читатель судит, как удалось нам выполнить эту задачу…
   Сейчас же мы должны сказать несколько слов о судьбе наших героев.
   После того как Аскольд и Дир были убиты, север и юг славянства были связаны наконец неразрывной цепью, и эта связь не прервалась и поныне.
   Тела несчастных были погребены на горе, где в Несторово время находился Ольгин двор. Прах Дира покоился за церковью Святой Ирины, над могилою Аскольда стояла церковь Святого Николая. Киевские жители и поляне указывают это место на крутом берегу Днепра, известное даже и доныне под общим названием Аскольдовой могилы.
   О судьбе Ирины автор ничего не сообщает здесь, так как предполагает, что благосклонный читатель еще встретится с нею…
   Олег оправдал надежды Всеслава.
   Этот славный, могучий северный богатырь-завоеватель, для которого не было «в мире лучше дел войны», явился настоящей грозой Византии, которую от него не спасли никакие чудеса.
   Щит его, после победы над Византией, по свидетельству истории, красовался на воротах Константинополя, и Византия всегда дрожала при одном только упоминании имени этого грозного северного завоевателя.
   После Олега Игорь, Святослав, Владимир наводили панический ужас на Византию, упрочивая этим положение русского народа и объявляя своими победами о возникновении в таинственной Скифии могущественного, крепкого государства.
   В Византии произошло множество перемен.
   Василий Македонянин женился на надоевшей Михаилу Ингерине, но после смерти Вардаса ему наскучили капризы Порфирогенета.
   После одной из своих бесчисленных оргий Михаил, находившийся в бесчувственном пьяном виде, был убит, и византийский народ поспешил возвести на императорский престол Василия, давшего ему во время своего царствования мир и спокойствие.
   Василий оказался одним из мудрейших императоров разлагавшейся уже Византии.
   Царствование его не было так блестяще, как царствование Украны-Юстина и его племянника Юстиниана, но отличалось мудрыми законами, направленными на общее благо подданых.
   После Василия остались «Базилики» – ряд законов, по своей мудрости, действительно, не уступавших законам Юстиниана.
   Изок был им отпущен к отцу еще при жизни Аскольда и в дружине Олега стал одним из самых славных его сподвижников.
   Фотий, несмотря на все его достоинства, немедленно по восшествии на престол Василия Македонянина, считавшего его возведение в патриархи несогласным с законом церкви, был им заменен Игнатием, освобожденным из заточения.
   При нем, однако, Византия жила в полном ладу со славянами, и серьезных вспышек не было, хотя Олег и не оставлял мысли о походе и отмщении за гибель киевской дружины.
   Такова судьба действующих лиц этого рассказа.
   Что сказать еще?
   Дочитав до этих строк, читатели, может быть, поставят кое-что в упрек автору.
   Он заранее предвидит это.
   В его рассказе есть много таких эпизодов, сведений о которых не сохранила нам история.
   Но что же делать?!
   Ведь нашей задачей было написать не историческое исследование, точное, основанное на несомненных, достоверных свидетельствах, а более или менее интересный для читателя рассказ о давно минувших временах. В основу рассказа заложен исторический факт, а относительно деталей – точны они или не точны – не все ли равно читателю, если он найдет рассказ наш интересным…
   Посвятив свой труд началу борьбы между славянством и Византией и первому возникновению христианства на святой Руси, автор предполагает в дальнейшем показать его постепенное развитие в нашем отечестве, имевшее своим результатом окончательное принятие христианства всем славянским народом при Владимире.

В дали веков

К читателю

   Вопрос о варягах на Руси принадлежит к наиболее спорным в русской историографии. Первые гипотезы о происхождении Русского государства встречаются уже в летописях XVI века, а научное изучение варяжского вопроса началось в Академии наук сразу же после ее основания в 1724 году. Прежде всего привлекали ученых легенды о призвании варяжских князей и вполне удовлетворительные объяснения имен Рюрика и Трувора как скандинавских. Чуть сложнее обстояло дело с именем Синеус. Однако теорию основания Русского государства норманнами опровергнуть достаточно легко, ибо значение скандинавского завоевания весьма преувеличено.
   Походы викингов на Русь, начавшиеся в конце VIII века, являются разбойничьими набегами, которые довольно трудно отделить от «торговых поездок». По мере того как местное население училось обороняться от набегов норманнов, всю большую роль начинала играть мирная торговля. Одновременно с этим громадное значение для скандинавов имела возможность наняться на службу в дружину к русским князьям.
   Что же касается термина «варяг», то ученые-скандинависты предлагают несколько его толкований: в древнерусском словоупотреблении это и скандинавские дружинники, приходившие на Русь за данью, и наемные воины на службе у русских князей, и торговцы.
   Некоторые ученые выводят слово «варяг», «варенег» от западнославянского слова, обозначающего «меч». Известный лингвист М. Фасмер связывал «варяг» с древнесеверным «var» – «клятва», «присяга». В языке же самих скандинавов это слово применяется только к воину-наемнику, в том числе и на службе у базилевсов в Византии.
   Вот об этом обо всем вы и узнаете из очередного тома нашей серии.
   Счастливого плавания на викингских драккарах!

Ильмень

Благословен грядый во имя Господне!
Св. Евангелие

1. Пророчество

   Это было вскоре после крестных страданий и смерти Иисуса Христа. Он умер на кресте плотию, заповедав всему миру кроткую братскую любовь, плату добром за зло, но благая весть о Его святом учении пока хранилась и распространялась в одном только еврейском народе и едва-едва, в виде неясных, туманных слухов, достигла до более или менее отдаленных от Палестины народов Древнего мира.
   Но Божественный Учитель наш еще до своей крестной смерти заповедал ближайшим своим ученикам разнести эту благую весть повсюду, где только есть люди.
   Могли ли они забыть завет Того, за Которым последовали, оставив все земное, все земные радости, печали, горе, счастье? Все это, все было принесено в великую жертву служения человечеству, над которым тяготел в то время беспросветный мрак язычества.
   И вот святые апостолы разошлись по всему тогдашнему миру, всюду проповедуя слово Божие и всюду разнося радостную весть кроткой братской любви, всепрощения и тихого мира в сердцах человеческих.
   Одни из апостолов избрали для проповеди страны более близкие к Палестине, где протекала жизнь их Божественного Учителя, где Он страданиями своими искупил грех прародителей. Они пошли в Грецию, в Рим, в Африку. Там уже сам языческий мир своим особым складом мышления приготовил благодатную почву для восприятия нового учения. Предстояла, правда, борьба, тяжелая борьба с язычеством, но апостолы и их ученики были уверены, что в этой борьбе они победят, рассеяв своим убежденным словом тяготевший целые века над человечеством мрак.
   И они пошли туда, смелые, готовые на все, даже на самые страшные мучения, ради исполнения своего святого долга.
   Другие же из них для себя избрали совсем иной путь.
   Он пошли в неведомые страны, в земли, на которые даже гордый Рим не находил нужным обращать свое внимание. Среди них был и святой апостол Андрей, который был одним из первых учеников Иоанна Крестителя, а потому и назван Протоклетосом, то есть Первозванным.
   Он вместе с братом своим пошел принести благую весть о спасении совершенно «варварским» народам, обитавшим на южных, восточных и северо-восточных берегах Черного моря. Самой плохой славой пользовались эти народы в Древнем мире. Чем-то нечеловеческим отзывалось в представлении даже образованнейших народов того времени – римлян и греков – понятие «скиф».
   Целые легенды сложены были о них. Говорили, что скифы не обыкновенные люди, а ужасные существа, имевшие наполовину туловище человека, наполовину лошади.
   Они, скифы, были рассеяны на огромном пространстве земли.
   Жили они отдельными племенами, не зная никаких других занятий, кроме охоты. Между ними не было никакой связи, хотя они все говорили на одном языке и молились одним богам. Каждый, даже самый маленький род управлялся по-своему. Твердых начал власти у них не было и в помине. Вечно они вели между собой ожесточенные войны, и никогда между ними не было дружбы и согласия.
   К этим-то ужасным скифам и понес благую весть первозванный святой апостол.
   Постепенно он обошел все побережье Черного моря и наконец прибыл со своими спутниками в таинственную, пустынную Скифию.
   Напрасно искал апостол людей, которым бы он мог проповедовать благую весть. Их было слишком мало на этих беспредельных пространствах, сплошь покрытых или девственными лесами, или заросшими гигантской травой степями. Однако апостол не был смущен этим. Он смело шел вперед по неведомому дикому пути, пока не достиг устья великой реки – Днепра. Совершенно верное предположение, что по берегам этой реки должны были жить люди, заставило апостола скорее идти к ее верховьям.
   Чудная природа страны также влекла его в эту неведомую даль, где он должен был впервые возвестить ее диким обитателям слова любви и мира. Эта природа не была так пышна, как на его родине – в Галилее. Солнце здесь не палило землю лучами своими, напротив, оно только ласково обогревало ее, как бы возвращая к жизни после всемертвящего сна долгой северной зимы. Трава степей, зеленая листва дубрав не была слишком ярка, но в них преобладал нежный оттенок. Сам климат был нежен, воздух не дышал зноем. Ветерок в своих легких порывах то и дело приносил отрадную прохладу.
   Да и сами обитатели этой неведомой никому дотоле страны были совсем другие.
   Рослые, статные, дышащие физической мощью, с русыми длинными волосами, с открытым доверчивым взглядом голубых, как само небо над ними, глаз, как резко отличались они от соотечественников апостола Андрея – грубых, алчных, фанатичных до мозга костей израильтян, от хитрых, вероломных, всегда готовых на любое предательство греков, от гордых, презирающих все на свете, уверенных в своей мировой силе римлян, уже близких тогда к упадку.
   Это был новый, свежий народ, в котором на много-много тысячелетий хранился запас великих душевных сил.
   Этого народа-младенца пока еще не коснулось разложение.
   Он жил, как дитя, но в этом дитяти свежи и без гнили таились семена правды и любви. Этот народ нелегко отдавался первому своему впечатлению. Он не был способен на эффектное мученичество, но был готов тихо, незаметно умереть за то, что считалось правым. Он жил по заветам своей страны, был верен этим заветам, но врожденный здравый смысл в то же самое время позволял ему ясно видеть и то хорошее, что могло быть вне преданий его дедов и прадедов.
   Этим народом были славяне – наши предки.
   К ним-то и явился с вдохновенной проповедью апостол Божий.
   Он со своими спутниками шел вверх по великой реке славянской – Днепру. Он шел, и с каждым его шагом вперед по этой неведомой стране высшая сила, сила небесная, озаряла вдохновенную душу апостола.
   Одаренный высшим разумом, он своим взором, проникавшим через завесу будущего, ясно видел, что этой стране предстоит великое дело – стать истинной хранительницей заветов Христа, что придет время, когда свет истины засияет в ней и многие тысячелетия будет гореть ярким пламенем в сердцах ее обитателей.
   С такими мыслями дошел апостол до того места, где берег Днепра отвесной стеной возвышался над гладью реки. Это была целая гора, покрытая в то время лесом у своей подошвы.
   Апостол не замедлил взойти на самый верх этой горы.
   Чудная картина открылась перед ним.
   Синей лентой извивался, идя из неведомой дали, величавый Днепр, а вокруг него, насколько мог видеть глаз, тонули в беспредельном пространстве необозримые зеленые степи.
   Сердце апостола забилось. Он чувствовал, что сошла в его душу неземная сила, и, не желая бороться с овладевшим им волнением, он, благословив все, что было перед его глазами, пророчески воскликнул:
   – Благословение Господа Нашего над землей этой. Отныне и во веки воссияет здесь благодать Господня!
   Прошли века.
   Вскоре после провозглашения великой воли небес апостол Андрей Первозванный, призвавший благодать Господню на земли славянские, мученически кончил жизнь свою. Во время проповеди на Патрасе он был схвачен по приказанию римского проконсула Эгея и распят головой вниз на восьмиконечном кресте.
   Так закончилось вдохновленное свыше дело святого проповедника благого учения Христа на земле.
   Но с земной его кончиной его великое дело не умерло, не заглохло, а все росло и укреплялось. За Христом следовали уже целые народы. Ради Него христиане тысячами гибли на арене римского Колизея. Христианство все более проникало и развивалось в Риме и Греции. Оно вступило в отчаянную борьбу с язычеством, и близко было то время, когда оно должно было великим светом любви победить этого своего врага.
   В Скифии, однако, ничто не подтверждало собой пророчества апостола, ничто не указывало на его близкое исполнение. Там все было по-прежнему. По-прежнему ласково, нежно светило с голубых небес солнышко. Так же, как и прежде, голубой лентой извивался среди безграничных степей и непроходимых лесов красавец Днепр.
   Изменились только те горы, с которых вдохновенный проповедник вещал свое пророчество о великом будущем земли славянской.
   Поредел дремучий лес на этих горах. Видны повсюду стволы вековых лесных великанов, под корень срубленных острыми топорами, видны невыкорчеванные пни, слышны веселый шум голосов, бряцанье железа, крики.
   Птицы, привыкшие к недавнему еще безмолвию этой местности, с испугом улетают прочь. Они понять не могут, что делают здесь эти люди, зачем пришли сюда и разом нарушили царившую целые века мертвую тишину. Но птицы должны были бы привыкнуть ко всему происходящему теперь на этих высотах.
   Не первый уже день, много-много десятков лет тому назад началось это.
   Как это началось и как все устроилось – рассказать обо всем этом читателям и будет задачей нашего повествования, а для того, чтобы выполнить ее, нам необходимо перенестись нашим воображением на берега великого славянского озера Ильмень, вокруг которого жили племена коренных русских славян.

2. В солнечный день

   Отраден солнца яркий свет, он душу оживляет…
Старинное стихотворение

   «Что за чудный летний день!» Право, давным-давно уже не выдавалось такого денька на суровом севере. Над Ильменем вечно небо хмурится, бродят по нему грозные тучи, каждый миг буря зареветь готова, гром – загрохотать, молния – засверкать.
   А тут… С выси поднебесной ярко, радостно веселое солнышко смотрит. Рассылает оно свои лучи по поднебесью, заливает светом своим веселым, радостным и поля, и дубравы, и Волхов старый.
   Кто бы мог подумать, что с течением времени не только человек, но и сама мать-природа меняется. И заметно меняется. Многими фактами доказано, что с небольшим тысячу лет назад на севере нашей необъятной матушки-России климат не таков был, каков он теперь.
   В самом деле, в те времена глубокой древности, когда начинается это повествование, климат России был совсем другой. Пока дикие, непроходимые леса покрывали собой всю среднюю и южную полосу от севера до востока, климат Южной России был куда благостнее нынешнего. На севере же России и в средней полосе между лесами и болотами было значительно холоднее, чем теперь.
   Да что древние времена! Еще в XVII веке виноград зрел в Киеве под открытым небом, а в Южной России и представить себе никто из ее обитателей не мог таких холодов, которые свирепствуют там в настоящее время.
   Теперь климат нашей матушки-России уравнялся. На юге стало холоднее, на севере теплее. Прежде не то было. Оттого-то так и радуется народ приильменский веселому солнечному деньку. Редки они, деньки-то такие.
   Особенно веселятся в роду приильменского старейшины Володислава, занявшего место над самым Новгородом, на левом берегу Ильменя, вблизи Перыни-холма, где стоял, возвышаясь над озером и сушей, гигантский идол грозного славянского бога Перуна-громовержца.
   Могуч и богат этот род Володиславов. Немногие роды приильменские сравняются с ним в могуществе, богатстве и многолюдьи. Сколько у него пушных одних товаров заготовлено к проезду людей урманских – видимо-невидимо! Мехов у него и довольствия разного, на самом деле, обилие такое, какое другим родам и во сне не снилось.
   Не только богат и могуч, но и самостоятелен род Володиславов. Ни от кого не зависит он. Даже к пятинам Ново-города не приписан, а уж на что этот последний усилился после того, как перенесли его со старого городища на левый берег да стали в него съезжаться и весь, и меря, и кривичи, и мужи торговые из далекой Скандинавии, направляясь из-за бурного моря славянского Нево по великому пути своему в далекую и пышную Византию.
   Родовой старейшина Володислав никого не боится, а с ним никого не страшатся и его родичи.
   Вот и теперь поет, играет родовая молодежь, собравшись на лугу за своим селеньем. Молодежь и тысячу лет тому назад была молодежью, даже, пожалуй, еще лучшею, чем теперь. Искренности в ней было больше, чувства не притупились еще, а о «нервах», без которых теперь никто «обойтись не может», и понятия не имели. Оттого-то всем так и отрадно, всем так и весело. Слышен искренний веселый смех – смех здоровый, раскатистый, видны раскрасневшиеся от удовольствия лица, а нет-нет порой зальется, зазвенит и рассыплется звонкою трелью веселая песня.
   А солнышко ласково, приветно смотрит на развеселившихся под его лучами молодцов и девиц-красавиц.
   Даже старики выползли и греют на солнце свои старые кости. Сам Володислав с ними. Степенно, серьезно ведет он беседу, а сам нет-нет да и кинет любовный взгляд в сторону веселящейся молодежи, где с другими резвятся, поют и хоровод водят его дети.
   – Слышал ты? – говорит Володиславу седой, с выветрившимся лицом старик. – Есть из Нова-города вести, да такие, что очень позадуматься приходится.
   – О Гостомысле ты?
   – О нем, о посаднике новгородском.
   – Больно мудрит он да солеварам с Варяжского мирволит.
   – Так ведь у них племянник его, Избор, старшинствует.
   – Из-за него и поблажает! Как бы от этих солеваров беды всему Приильменью не было. Большую они силу собирают.
   – Много их за море уходит, да немало и остается. Гостомысл с ними такую силу заберет, что весь Ильмень должен Ново-городу будет кланяться.
   – И то уже слухи идут об этом. Беда с нашими варягами да и только!
   Немало споров возбуждено было по поводу этого названия – «варяг». Одни толкователи видели в нем какое-то отдельное племя, другие под этим названием подразумевали вообще наемного воина без различия национальности, третьи же настаивают, что «варяг» – слово русское, корень которого сохранился до настоящего времени в слове «пре-ва-рять». Вообще же, по мнению последних, название «варяг» означало человека смелого, предприимчивого.
   Наконец есть указания на производность слова «варяг» от корня «вар» – «варить». Есть данные, по которым можно заключить, что у славян ильменских были свои собственные варяги. Так назывались отщепенцы и изгнанники разных славянских родов, поселившихся на берегах впадающей в Ильмень речки Варяжки и занимавшихся там солеварением. Многие из них уходили за Нево к скандинавам и поступали там в дружины викингов, сохраняя, однако, свое славянское наименование. С течением времени у скандинавов так стали называться вообще пришельцы, и так образовались варяжские дружины на скандинавском Севере. Очень может быть, что к общему названию для отличия одних пришельцев от других, то есть для различия их по национальностям, прибавлялось еще какое-нибудь особое прозвище, и так образовались в Скандинавии варяго-россы, иначе говоря, выходцы с Руси – с Ильменя, которые потом были призваны для устроения порядка на Ильмени, так легко укоренившиеся там благодаря своему славянскому происхождению.
   Мы отвлеклись несколько от нашего повествования, но, на наш взгляд, подобное толкование спорного слова объясняет многое, и его мы примем в дальнейшем.
   Теперь возвратимся к той беседе, которую вел со стариками Володислав.
   – Слышал я, отец Витимир, слышал я все это, – отвечал говорившему старцу старейшина. – Что-то затевает Гостомысл.
   – Не без этого. Недаром они всех созывают на вече: и из родов приильменских, и весь, и мерю, и кривичей. Что-то надумал он?
   – Мудр Гостомысл и любит он родину свою, все свои помыслы направляет на счастье ее.
   – Да вот, мудр он и разумен. А только не славянщину он любит.
   – Что же?
   – Новгород свой. Прирожденный новгородец, он об одном только Нове-городе и думает.
   Новгород всегда был бельмом на глазу у всех приильменских славян. Разговор от Гостомысла и намерений мудрого посадника перешел к этой столице северной славянщины.
   – Ох, посмотрите, не сносить нам от него, от Нова-города, своей головы, – толковали оживленно старики. – Нельзя ему такой силы давать.
   – Чего там! Много нас ведь на Ильмене. Да и не один Новгород срублен мужиками славянскими. Забыли, что ли, кроме Нова-города Киев, Смоленск, Чернигов есть, а кто из них сильнее?
   Долго еще продолжался спор между стариками на эту тему.

3. Первая искра

   Русь сильна единодержавною властью.
Историческая фраза

   С особенным почтением все в кругу, не исключая и Володислава, слушали древнего, высохшего от пережитых лет старика.
   Это был Радбор, самый старый человек в роде Володислава. Долго жили тогда люди: никто из родичей не знал, сколько ему лет. Все, даже старики, помнили его седым и сгорбленным.
   Несмотря на ветхость и древность, память Радбор сохранил прекрасно. Он живо помнил старину и любил рассказывать про нее. Как только выдавался теплый денек, выползал Радбор на солнышко подставлять свое высохшее тело под ласковые лучи его, грелся и нежился, а вокруг него в это время собирались родичи, знавшие, что у Радбора всегда есть в запасе интересные рассказы про старину седую.
   Так и теперь, когда повелась общая беседа, взоры всех обратились на Радбора. Все ждали, что он скажет, и всем интересно было знать, каково будет его мнение об ожидающихся событиях.
   Когда в беседу вмешался Радбор, спор шел о могуществе славян.
   – Сколько нас по лицу земли рассеялось! – горячился разговаривавший до того с Володиславом старик Витимир. – Разве по одному только Ильменю сидят роды наши? Куда ни пойди от моря Варяжского и до Сурожского, и до Хвалынского морей, везде однородцы наши есть, всюду гомон славянский слышишь, везде одним богам кланяются.
   – Так, так! Верно говорят! Много нас, сильны мы, – послышались одобрительные восклицания.
   – Что и говорить! Вот наши города хотя бы взять! Чем не велик наш Новгород? Во всех странах, за всеми морями известен.
   – Именно, везде известен! Мало, что ли, «гостей» с разных стран сюда собирается!
   – А Киев-то!
   – И Киев тоже! Родной он Новгороду.
   – Да один ли Киев да Новгород в славянщине? А Изборск у кривичей, а Смоленск. Сильнее-то народа славянского нет нигде!
   – Сильны мы, очень сильны! Что и говорить! – раздался слабый, дрожащий голос. – А всякий нас и обидит, и под пяту, коли захочет, положить может.
   Это говорил Радбор.
   Все в кругу с любопытством обратились в его сторону.
   – Что же, отец? – послышались спешные вопросы. – Скажи нам, почему это так?
   – Да, отец, объясни нам, научи нас! Многое ты на своем веку повидал, мудрость твоя известна всему Ильменю, так поведай нам, почему ты говоришь, что при всей силе нашей слабы мы и всякий, кто ни захочет, покорить нас может.
   – Нас вот на Ильмени никто не покорял.
   – Так на то вы и ильменские! Сюда, на Ильмень, и птица не всякая залетает, и зверь не всякий заходит, кто же вас сюда в полон брать придет? Разбежитесь по дубравам – и нет вас. А вот кто посильнее, придут и заберут всех, и данью обложат всех вас – все роды.
   – Так мы прогоним их!
   – Что ж, что прогоните! Сегодня прогнали, а завтра они опять придут и опять завладеют вами. А потому, что слабы вы, даже и на Ильмени, как все остальные.
   Радбор, видимо, устал и остановился, чтобы перевести дыхание.
   – Вот живем мы, а как, в самом деле, живем-то? – снова заговорил он. – Правда, много нас на земле живет, и все мы по одному говорим и одним богам кланяемся, а только беда наша в том, что нет согласия между нами никакого. Не живут в мире постоянном не только племена, но и роды даже. Всегда между нами бой смертельный идет. Древляне с окольными полян, что по Днепру живут, обижают, вятичи до радимичей идут, дреговичи кривичей воюют, и всегда где-нибудь бой идет, кровь льется. И какая кровь-то? Братская! Ведь и древляне, и бужане, и полочане, и дреговичи, и лутичи, и мы, ильменские, – все родные братья, все от одного корня происходим, а вот от раздоров этих и беды на нас разные идут.
   Старик снова остановился.
   Его слушали с затаенным дыханием, так как правдивость его слов была очевидна.
   – Какие же беды, отец? – послышался робкий вопрос.
   – Вот хотя бы с дулебами.
   – Что с дулебами? Расскажи!
   – Давно уже это было, а память все еще свежа.
   – Расскажи, расскажи, отец, что случилось в старинные времена с дулебами, мы же послушаем, да поучимся. Опыт разуму учит!
   – Слушайте же, если знать хотите. Пусть рассказ мой впрок идет. Жили дулебы на истоках своего Немана, жили тихо, смирно, по зверя в леса ходили, рыбу ловили, никого они не трогали, только их самих иногда древляне дикие обижали. Братья-то Кий, Щек и Хорив только что с Дуная пришли и на днепровских горах у полян сели. Никто и подумать не мог тогда, что будет здесь город великий и нашему Нову-городу равный. Это он уже потом, спустя много-много времени так вырос.
   – А расскажи, отец, как Киев-город построился, – раздался чей-то вопрос.
   – Киев-то? Да много слышал я о Киеве разного. Чему и верить, не знаю. Каждый о Киеве по-своему толкует.
   – А вот ты сейчас нам рассказал, что братья с Дуная пришли.
   – Говорили мне так, когда я был в землях Полянских. Пришли три брата из далеких стран, что за Дунаем-рекой лежат, пришли они с дружиною сильной и осели на высотах приднестровских, благо поляне их добром пустили и боем на них не пошли. А осели они здесь с тем, чтобы с людей торговых, которые за Русское море в Византию ходили, дань собирать. Место-то там удобное – обе стороны с гор далеко вдаль видно, кто чуть на Днепре появился, сейчас видно, а снизу если кто пойдет, так пороги там, иначе как волоком и идти нельзя. Так и начали жить на высотах днепровских три брата с сестрой своей Лыбедью, а с их старшего брата по имени и городок Киевом прозван был.
   – А городок-то как основался?
   – Известно как! Братья тоже ведь не одни пришли – была с ними и дружина. Как осели они, сейчас к ним и от полян кое-кто присоединился. Вот и городок.
   – А по-другому как рассказывают об его основании?
   – По-другому-то? А говорят, будто Кий, брат из трех старший, просто перевозчиком был. Перевозил через реку, кому это нужно было, с берега на другой – около этого и кормился, а народу тут переходило много, так много, что братьям и не справиться было. Люди задерживались, подолгу оставались тут, ну и чтоб время не терять, кто товары при себе имел, за торг принялся, а тут мужи свейские, кто из варяг в греки шли, тоже приставать начали, менять там, что у кого было, и пришлось осесть у ворот днепровских, осели и зажились, сперва селенье устроилось, а потом и город огородили.
   – Ты бы, отец, про дулебов-то нам досказал, – вернул один из слушателей старика на прежнюю тему.
   – Да, про дулебов! Вот ведь они, бедные, какую беду внесли.
   – Какую, отец, какую? – раздались голоса.
   – Пришли к ним мужи обрские, пришли с оружием и стали воевать дулебов; те народ мирный, нератный, не могли против них силы выставить, и победили их обры. А были они телом великие и умом гордые.
   – Что же, данью обложили их обры?
   – Данью одной, это ничего еще было бы. Не в первый раз племенам славянским дань платить, привыкли они к этому. А обры всячески надругались над покоренными. Вот тут и пострадали роды дулебские!
   – Мучили их обры?
   – И это бывало. А больше всего надругались. Вместо коней и волов они были у них!
   Общий крик негодования прервал Радбора. Лица слушателей побледнели, глаза засверкали. Сказалось родственное племенное чувство. Ведь дулебы, как бы далеко они ни жили от Ильменя, но все-таки они, как выразился Радбор, были братьями им. Всякая обида, нанесенная им, гулко отдавалась во всех сердцах славянских! Текшая во всех славянских жилах одна кровь брала свое. Ссорясь и воюя между собой постоянно, славяне никогда этого не забывали, и, при всякой дурной вести из славянских племен, они готовы были кинуться за них на врага, но, увы, не было между ними объединяющего начала, единой власти, которой так сильна стала матушка-Россия в более поздние времена.
   – Как куда нужно поехать обрину, – продолжал свой рассказ старый Радбор, – сейчас приказывает он запрячь в телегу свою не волов и не коней, а жен славянских, садится сам, так и едет!
   – И возили? – послышался вопрос.
   – Повезешь! Трех-четырех впрягали проклятые обрины!
   – А мужи дулебские, что же?
   – Слабы они были. Где же им одним на обров пойти, а древляне, им соседние, по своим лесам рассеялись. Поди лови их там.
   – Как же избавились от обрского ига они?
   – Сами боги на помощь им пришли. Пошла ходить по обрам болезнь страшная, кто ни заболеет – все умирали, и дулебов много здесь погибло, но они все-таки остались, а обры так и перемерли, так что на земле дулебской ни одного обрина не осталось!
   – И теперь на землях днепровских говорят, – заметил внимательно слушавший рассказа Володислав, – «погиб, как обры!».
   – Это про тех, кто рода после себя не оставил, – добавил к его замечанию Радбор.
   Некоторое время весь круг молчал.
   – Вот к чему ведут несогласие и раздоры, – заговорил опять старик, – восстанет в землях славянских род на род, и не будет правды, а тут враг близко, с родами славянскими делает что только хочет! А они все спорят между собой, кровь льют!
   – Как же быть-то?
   – Сплотиться всем воедино. Выбрать князя, чтобы всеми делами верховодил, на врага водил и от врагов со своими дружинами оборонял. Да чтобы ни вятичей, ни радимичей, ни полян, ни древлян, а были бы они все славяне. Вот тогда мы и сильны будем. Не найдется врага, который бы одолел нас! Сами всех и все сокрушим, как вода из прорвавшейся запруды, все затопим, и не погибнет славянство во веки веков!
   – Прав старик, прав! – раздались голоса.
   Первая мысль об единодержавной, все сплачивающей власти была заронена.

4. Славянские ручьи и русское море

   Славянские ль ручьи
   сольются в русском море…
А.С. Пушкин

   И стены древние Софии
   В возобновленной Византии
   Пусть осенит Христов алтарь!
   Пади пред ним, о царь России,
   И встань, как всеславянский царь!
Ф. Тютчев

   Если посмотреть на карту современной Европы, то непременно бросится в глаза огромная площадь, занимаемая нашей матушкой-Россией. В то время, когда начинается наш рассказ, славянские племена жили на большем, пожалуй, еще пространстве, чем занимаемое Россией ныне.
   Они говорили на одном, всем им понятном языке, проникнуты были одним духом, образ правления у всех был одинаковый – выборный, и религия, за немногими исключениями, одна и та же.
   Широко во все стороны раскинулись земли, занятые русскими славянами, составляющими ядро славянщины, – то русское море, в котором рано или поздно должны слиться остальные славянские ручьи. Тысячу с небольшим лет назад, когда только что начало образовываться Русское государство, большая часть страны была покрыта дремучими лесами и болотами. Между ними, как будто на островах, по возможности ближе к рекам и озерам, жили отдельные славянские общины. Каждая из них управлялась своим старейшиной, но все эти общины составляли особые племена. В свою очередь, эти племена придерживались двух главных союзов: северного и южного. Во главе первого стоял Новгород, во главе второго – Киев.
   Такое первенствующее положение Нова-города и Киева в союзах славянских племен имело последствием то, что в них ранее, чем в других городах, развились торговля, гражданское устройство, просвещение. Здесь появились первые поэты-летописцы, в них сохранялись народные предания, память о всех делах союза, в них, наконец, творились суд и расправа и сосредоточивалась общеславянская деятельность.
   Может быть, по этим соображениям северные саги называют Россию «Гардарики», то есть страной городов, а византийские историки и восточные писатели называют Киев, близкий и более знакомый им, столицею земель славянских.
   Первенствующим поселением в северном союзе были славяне новгородские. Они занимали площадь, вдававшуюся клином на север по Волхову, к озеру Нево (Ладожскому), на юг область новгородских славян простиралась не далее реки Межи, на восток примыкала к рекам Тихвинке, Чадогаще, Мологе, за которыми жили финские племена, и, наконец, на западе граничила с Ижорой, или Ингерманландией, и Эстляндией – маамиссами (чудью). Другим могучим славянским племенем были кривичи, занимавшие нынешнюю Витебскую, Псковскую, Тверскую, Смоленскую губернии и часть Могилевской. Они, кроме того, занимали верховья Днепра, Западной Двины и Волги. Затем шли полочане – ветвь кривичей, жившие по берегам реки Полоты; драговичи – между Припятью и Двиной, в нынешней Минской и Витебской губерниях, дулебы – в нынешней Гродненской губернии.
   В южном славянском союзе главенствующее положение занимали тихие и кроткие поляне, населявшие нынешнюю Киевскую губернию и распространившиеся по Днепру.
   Далее, в лесах нынешней Волынской губернии, жили древляне; по Бугу, впадающему в Вислу, – бужане. За бужанами к югу – воляняне; северяне – на берегах Десны и Семи, в губернии Черниговской; суличи – на Суле, литичи и тиверцы – по Днестру, до Черного моря и Дуная; в губернии Подольской, части Галиции, Молдавии, Бессарабии – хорваты или карпаты, одноплеменные с белохрабатами, принадлежавшими к союзу польских славян и жившими в части Галиции, примыкавшей к губерниям Волынской и Подольской; радимичи – в Могилевской и Смоленской губерниях, по реке Сож; вятичи – по Оке, в губерниях Калужской, Тульской, Орловской.
   Так разлилось русское море по лицу земли славянской. Им одним, русским славянам, удалось образоваться в крепкое, мощное государство с первых лет своего основания. Много бед потерпело оно в течение тысячелетней жизни, но не сломилось под ударами их, а, напротив, окрепло верностью и преданностью своим обычаям, заветам старины, установленным по собственной своей воле и почину единодержавной власти.
   Кроме чисто славянских племен, составлявших ядро славянщины, непосредственную связь с ними имели, а затем целиком вошли в состав образовавшегося Русского государства племена: чудь, обитавшая на пространстве от Лифляндской губернии через Чудское озеро, верховья Плюссы и Луги до Невы и Ладожского озера в северной половине Лифляндской, Эстляндской и северо-западной части нынешней Петербургской губернии; весь, жившая от верховья Онеги через Бело-озеро, Шексну, Мологу, до Тверды – в южной части Олонецкой, северо-восточной части Новгородской, половине Тверской и прилегающей к ней части Ярославской губерний, и меря, обитавшая в остальной, наибольшей части Владимирской и Московской губерний, занимая пространство по обеим сторонам Волги между Мологой и Унжой и простираясь на юг через Клязьму до Москвы-реки и на север до водораздела между верховьями реки Костромы и Унжи и бассейном Северной Двины (Сухоны и Юга).
   На юго-востоке ближайшими соседями русских славян были и находились в безусловной тесной связи с их судьбой козары, кочевья которых простирались от Крыма и низовий Днепра чрез нынешнюю Екатеринославскую, юго-восточные части Харьковской и Воронежской губерний, и землю донских казаков до Нижней Волги, Саратовской и Астраханской губерний, а на юг до Кубани и Терека.
   На западе соседствовали с русскими славянами их соплеменники, славяне вислянские – поляки, и на северо-западе племя литовско-латышское, по всей вероятности, тоже однородное со славянами.
   Два главных племени российских славян, новгородское и киевское, стояли даже во времена глубокой древности на гораздо более высоком уровне развития, чем остальные славянские племена. Северные славяне, живя по соседству с враждебной Литвой и финскими племенами, волей-неволей должны были войти с ними в близкие и дружеские отношения, установившиеся, по всей вероятности, после долгих кровопролитных войн, в которых то одно, то другое племя попеременно выходило победителем.
   В северном союзе чудь, племя сильное и многочисленное, имело большое влияние в последующие времена; оно было постоянным союзником ильменских или новгородских славян во всех их битвах за независимость и принимало участие в делах государственных. Это впоследствии привело к тому, что чудь слилась со славянами и вошла в общий состав их племен.
   Между собой два главных союза славянских жили далеко не мирно. С одной стороны, не было крепкой власти, которая бы прочно соединила их, с другой – интересы их, в особенности интересы торговые, постоянно сталкивались. Кажется, именно это соперничество и порождало всегда неприязненные отношения между киевлянами и новгородцами. Все славяне торговали одним товаром, следовательно, встречаться им приходилось как конкурентам, а отсюда возникала и рознь.
   Казалось, сама судьба готовила ильменских (северных) славян к той роли, которую потом пришлось им сыграть в общем ходе исторических событий.
   Славяне русские, и в особенности северные, всегда любили жить в больших селениях и деревнях. Это способствовало развитию у них начал демократии, усовершенствованию ремесел и поддержанию духа общительности и соперничества. Малороссийские хутора и тогда, как и теперь, были неизвестны на севере. Вообще славяне были охочи до многолюдных собраний и терпеть не могли уединения. Нестеровы «игрища» на улицах и за селениями существуют и поныне. Женщины пользовались полною свободою, принимали всегда участие в забавах и играх и даже первенствовали в них. До позднейших времен – татарщины – не в обычае было у наших предков запирать своих жен и дочерей в терема, напротив, они пользовались полною свободою.
   Пища у наших предков была та же самая, что и теперь у простого народа – мещан, мелкого купечества, но в этом отношении славяне ильменские, северные, значительно разнились от своих южных сородичей. Кушанья одних были совсем неупотребительны и даже неизвестны другим. На севере любимыми блюдами были щи, каша, пироги, холодное мясо, кисель, квас. На юге – борщ, вареники, пампушки, жареное мясо. На севере не умели и не умеют печь южного хлеба, на юге не знали и не знают северных саек, калачей.
   В одном только отношении сходились как будто наши предки: пиво и хмельной мед варились везде, и на Ильмене, и на Днепре и, как кажется, везде по одному и тому же рецепту – как можно крепче, даже во времена глубочайшей древности.
   Одежда северных славян всегда отличалась своим покроем от одежды южных.
   Длинная одежда в старину употреблялась только почетными гражданами, одежда простых славян была короткой, до колен: полушубки, полукафтанья и несуровое исподнее платье. Нарядные шапки всегда были высокие. Покрой так называемой «русской рубахи» не употреблялся южными славянами. Русские древние сарафаны, кокошники, кички, повязки неизвестны и теперь на юге. Там женщины обертывают голову холстом в виде тюрбана, а летом ходят в одном белье, надевая только поверх него паневу. Неизвестно, когда южные славяне стали брить бороду и голову, оставляя только чуб, но северные никогда не трогали волос ни на голове, ни на бороде, считая последнюю украшением мужа.
   Наконец, даже сами жилища славян северных и южных значительно разнились между собой. В общем смысле жилище одной семьи называлось двором. Дом и все хозяйственные строения и в городах, и в селениях на севере носили название избы, на юге – хаты. Курная изба – это необходимая принадлежность севера, но нет никакого сомнения, что более зажиточные люди жили в городе в светлых и чистых покоях.
   Занятием северных славян главным образом были звериный и рыбный промысел, пчеловодство и затем уже земледелие. Южные славяне преимущественно занимались скотоводством, земледелием, пчеловодством, а звериной и рыбной ловлей не пренебрегали только в зимнее время.
   Таково было «славянское море» в то время, когда начинается наш рассказ. Да простит нам читатель это отступление, но мы надеемся, что, прочтя эти строки, он будет иметь понятие о быте предков.

5. Кудесник

   Скажи мне, кудесник, любимец богов,
   Что сбудется в жизни со мною.
А.С. Пушкин

   Красив лицом и статен фигурой единственный сын Володислава, молодой Вадим, – красивее его, пожалуй, и во всем Приильменье нет. Только не такого сына хотелось иметь Володиславу. Нельзя сказать, чтобы Вадим трусом был, нет, этого не было, а только он характером какой-то странный выдался. Хитры, ох, хитры были наши предки, но вместе с тем и прямодушны. Хитры в охотничьих уловках, в гоньбе за зверями, в борьбе с врагом, зато в отношениях друг с другом, между собою, прямодушнее их людей не было.
   А старейшинский сын совсем каким-то выродком казался.
   С малых лет в нем вероломство замечалось. Обмануть хотя бы первого друга, насмеяться над ним, зло ему безо всякой причины сделать, на все это Вадим, как никто, способен был.
   И вечно он в каком-то беспокойстве находился.
   Чего-то постоянно боялся старейшинский сын, чего-то искал все и не находил.
   Так и теперь. Веселится молодежь, смеется, поет, хороводы водит, а Вадим грустный и задумчивый сидит поодаль и, не обращая ни на что внимания, смотрит, словно бесцельно, вдаль.
   Сильно побаивался Вадим ночи, которая должна была последовать за этим днем. Многого для себя ждал он от нее. Задумал он узнать свое будущее и в эту ночь тихонько ото всех своих домашних решился отправиться в чащу дремучего приильменского леса к выходцу из стран болгарских Малу, которого все в Приильменье считали ведуном будущего – кудесником.
   Путь предстоял далекий и трудный. Нужно было обскакать на коне по едва заметным лесным тропинкам чуть не пол-Ильменя, чтобы добраться до той чащобы, где жил старый Мал.
   Да еще и это не все. Старый кудесник не ко всякому выходил на зов. К нему ездили многие – и из приильменских родов, и из Новгорода, но чаще всего возвращались ни с чем. Мал не откликался на зов, а те, кто пробовал искать его, только блуждали напрасно по лесу, и были случаи, что даже пропадали там, не находя дороги.
   К этому-то Малу и собрался старейшинский сын Вадим.
   Едва только стемнело, он потихоньку вывел за околицу оседланного коня и, даже не простившись с матерью Богумилой, не замеченный никем, помчался в свой далекий и опасный путь.
   Скоро после коротких сумерек над землей славянской спустилась тьма. Все на Ильмене заснуло. Вадима пугала мертвая тишина. Он затрясся всем телом, когда дорога пошла, наконец, по лесу. Привычный конь, однако, осторожно пробирался по узкой, едва заметной тропинке, храпя и прядая ушами. Вадим бросил на шею коня поводья и отдался инстинкту чуткого животного, заботясь только о том, чтобы не удариться головой о густо переплетшиеся ветви гигантских деревьев.
   Лес становился все гуще, все мрачнее.
   Чем дальше в лесную чащу пробирался конь, тем сильнее сплетались ветви деревьев, и лес высокой стеной вставал перед всадником.
   «Что это, никак, я сбился с дороги? – подумал Вадим. – Не может быть. Слишком хорошо мне указывали путь к старому Малу. Именно здесь должна стоять его избушка».
   Блеснувшая на небе зарница на мгновение осветила мрачную прогалину, на которой остановился Вадим. Высокие столетние сосны задирали свои зеленые макушки. Старейшинский сын ясно различил три из них, одиноко стоящие среди прогалины.
   – Здесь, здесь, вот и сосны, о которых мне говорили, – радостно прошептал он и быстро соскочил с коня.
   Привязав скакуна к толстому суку ближайшего дерева, Вадим вышел на середину прогалины и, приложив ко рту руку воронкой, закричал что только было силы:
   – Мал! Старый Мал! Мал, проснись и выйди ко мне, я стою здесь, у трех сосен, и жду тебя; ты мне нужен, Мал, ты знаешь волю богов, я пришел к тебе узнать ее. Ты должен мне поведать ее! Выйди, Мал! Явись, старый Мал!
   Но никто не ответил Вадиму на его призыв. Только могучее эхо разнесло громкий крик, вторя ему во всех уголках дремучего леса.
   – Мал, приди! – повторил еще громче Вадим.
   Он уже начинал терять терпение. Ему стало казаться, что его обманули, сообщив, что здесь, в этой лесной чащобе, живет славный кудесник Мал – выходец из стран болгарских. Все прибрежные земли Ильменя были полны славою этого кудесника. Мало кто его видел, но те, кому повезло, уходили с полной уверенностью, что Мал – любимец богов и по силе своих прорицаний не уступит, пожалуй, и самому перунскому жрецу Велемиру.
   «Только Мал мне и может помочь», – решил однажды Вадим и, разузнав дорогу к хижине болгарского кудесника, при первом же удобном случае помчался туда.
   Долго он призывал к себе Мала, но лес по-прежнему оставался безмолвным. Даже разбуженные громкими криками Вадима птицы, попривыкнув к ним, замолкли и перестали летать в ночной тьме.
   Вадим, не слыша никакого ответа на свои призывы, пришел в отчаянье. Больше всего его смущало то, что придуманный им верный план мести и уничтожения врага не удавался, – Мал не хотел выйти из своей берлоги.
   Начинало уже светать. Сквозь чащу деревьев видно было, как заалело небо, послышалось щебетанье ранних птичек, подул холодный легкий ветерок, этот первый вестник наступающего дня.
   Вадим, постояв в раздумье, решил было уже отправиться восвояси.
   – Мал! Выйди! – еще раз крикнул он.
   Но вдруг, заметив зашевелившиеся ветви деревьев, Вадим задрожал всем своим телом.
   Росший по окраинам лесной прогалины кустарник несколько раздвинулся и пропустил какое-то существо, мало походившее на человека.
   Оно было согнуто в три погибели и благодаря палке, на которую опиралось, казалось каким-то трехногим диковинным зверем. Длинная грива седых волос спускалась по плечам и спине почти до самой земли. Лица под высокой, с острым верхом шапкой и волосами не было видно. Только одни глаза светились почти юношеским блеском.
   Это и был Мал – кудесник болгарский.
   Вадим перепугался. Появление этого страшного существа, которого он незадолго перед тем так страстно желал видеть, наполняло теперь его душу ужасом. Он весь дрожал, как в лихорадке, а страшный Мал подходил все ближе и ближе.
   – Добро пожаловать, княжич! – прохрипел кудесник. – Заждался ты меня, да ничего это, другие и еще дольше ждут старого Мала. Только для тебя одного вышел я так скоро. Знаю я, как рвется на части твое сердце молодое, знаю, чего ты ждешь от меня, все знаю. Не утаишь ты от меня ни одной думушки своей сокровенной. Что же стоишь? Чего дрожишь, как лист древесный осенью? На смерть идти не боишься, а тут тебя человек обыкновенный пугает. Эх, эх! Не такие молодцы на родине моей в славном Ателе-городе. Так-то! – Мал в упор посмотрел на смущенного и перепуганного Вадима и громко захохотал.
   – Кто ты, страшный старик, скажи? – вскричал юноша.
   – Кто я? А зачем это тебе знать, гордый старейшинский сын? Сам ты должен был знать это, прежде чем ступить на эту прогалину и вызвать меня. Да, впрочем, скажу я тебе. Далеко-далеко отсюда, на большой реке у моря Хвалынского, стоит славный Атель, чтобы попасть в него, через много племен пройти нужно. Болгары, узы, печенеги путь смельчаку преграждать будут и, если только не родился под звездой счастливой, забелеют его кости в степях печенежских. Оттуда и я родом. Ханам казарским я верным слугою был и в их земле постиг премудрость кудесническую. Все постиг я, и дорого мне стало это. Видишь, теперь я какой? А ведь когда-то и мой стан был так же прям, как и твой, и мое сердце билось любовью к красным девицам. Ох, давно, давно это было. Согнулся стан мой, крепости нет в руках моих, ноги не держат, без помощи ходить не могу. Умер я телом, в прах, в тлю превратился. Зато духом живу. Умерло тело, проснулся дух. Все я постиг на белом свете, все знаю; и ход светил там, на небе, мне известен, и тайна жизни и смерти, и будущего. Умею и думы читать чужие, и знаю, чье сердце чем бьется. Знаю, зачем ты пришел ко мне. Хочешь, скажу, не дожидаясь, что ждет тебя в грядущем?
   Вадим в волнении слушал отрывистую речь кудесника. Оторопь охватила его. Ему казалось, что какая-то невидимая сила заставляет его слушать Мала, приковывает к месту.
   – Хочешь, хочешь? – приставал тот, пристально смотря своими маленькими сверкающими глазами на юношу.
   – Скажи, – тихо проговорил тот, будучи не в силах оторвать своего взгляда от страшного старика.
   Мал залился тихим смехом, от которого задрожало все его старое тело.
   – Так пойдем же, пойдем ко мне, – схватил он за руку юношу, – пойдем. Но прежде чем нож тебе заговорить, будущее я тебе покажу. Узнай, что ждет тебя в тумане грядущего. Узнай и помни: того, что увидишь, не избежать тебе. Рано или поздно исполнится оно над тобою.
   Он потащил Вадима через кустарник.
   Густые заросли отделяли эту прогалину, на которой происходил их разговор, от другой, небольшой. На ней, под низко нависшими ветвями елей и сосен, стояла жалкая лачуга Мала. Ни дверей, ни окон не было. Низкое и узкое отверстие вело внутрь. Даже Мал должен был согнуться, чтобы пройти через него, а высокому Вадиму пришлось пробираться внутрь ползком.
   Удушливый запах гари и каких-то трав стоял в лачуге. Вадим чуть не задохнулся, попав в нее. Мал заметил это.
   – Не прогневайся, сын старейшинский, – сказал он, – убоги мои палаты, но ты сам, незваный, пришел в них.
   Он раздул едва тлевший посреди лачуги уголек.
   Вспыхнул костер, и тут только Вадим мог разглядеть внутренность странного жилища. Со всех сторон глядели на него, разинув беззубые челюсти, человеческие черепа.
   В одном углу бился черный, как смоль, слепой ворон.
   Пол лачуги кишел ужами, ящерицами. Вадим едва смог подавить в себе чувство гадливости, но, взглянув на Мала, он вдруг удивился. Перед ним был вовсе не дряхлый, сгорбленный старик. Стан кудесника выпрямился, клюка валялась далеко от него. Он казался сразу помолодевшим на много-много лет.
   – Ты хотел знать свое грядущее, я покажу тебе его, не страшись только, – громко проговорил он.

6. Завеса грядущего

   Грядущего годы таятся во мгле…
А.С. Пушкин

   У Вадима вдруг закружилась голова от внезапно распространившегося по лачуге одуряющего запаха какой-то едкой травы. Огонь в костре разом вспыхнул. Повалил из него густой дым, который сперва тянулся по потолку, а потом, не находя себе выхода, наполнил всю лачугу. Наконец, дым спустился так, что окутал собой совершенно фигуру болгарского кудесника. Теперь Вадим перестал совсем различать окружающее. Слепой ворон отчаянно захлопал крыльями, мечась из угла в угол.
   Юноше показалось, что земляной пол лачужки уходит у него из-под ног и сам он проваливается в какую-то бездну. Он широко взмахнул руками, как бы ища точку опоры, и почувствовал, что схватился за чью-то горячую руку.
   – Смотри, – раздался у него над самым ухом голос старого кудесника.
   Точно какая-то завеса упала разом, и перед Вадимом открылась страшная картина.
   Обширное поле, все сплошь устланное трупами.
   Куда ни взглядывал юноша, всюду была кровь и кровь.
   Видны были похожие по костюму на славян ильменские ратники. Кто обезглавлен, у кого из широких ран на груди бьет горячая кровь, некоторые только ранены; одни вздрагивают еще в предсмертной агонии, другие корчатся в страшных муках, а над полем так и реют, так и реют хищные птицы.
   Вдали видно зарево разгорающегося пожара.
   Что это? Местность как будто Вадиму очень знакомая, много-много раз виденная.
   Юноша напряженно стал вглядываться в открывавшуюся перед ним картину, стараясь припомнить, где он видел ее.
   Нет, такою, разоренною, опустошенною, он эту местность никогда не видел, а, напротив, видел цветущею, веселою.
   Вадим узнал, наконец, и это покрытое трупами поле, и эти останки погорелого селенья.
   Это его родные места! Вот и бесконечная гладь Ильменя чернеет сквозь просвет просеки.
   Но кто же пришел на нее войной, кто выжег цветущее селение Володислава, кто усеял это поле трупами?
   – Старик, старик, покажи мне виновника этого, – судорожно сжимая руку Мала, прошептал Вадим.
   – Погоди, сейчас увидишь, – отвечал кудесник, – смотри внимательно, он немедленно явится пред твоими очами!
   Густой клуб дыма застлал и поле, покрытое трупами, и останки сгоревшего селения.
   Когда дым несколько рассеялся, Вадиму представилось новое видение.
   То же поле, но только с другой стороны. Зарева пожара не видно, только тела убитых навалены грудою. В этом месте, очевидно, происходила самая жаркая сеча. Видит Вадим, что здесь не все еще умерли, есть и живые, и вот один, лежавший дотоле неподвижно, человек с широкой зияющей раной на груди, приподнялся и мутным взором обвел вокруг все поля, как бы умоляя о пощаде.
   Вадим вгляделся в него и вдруг задрожал.
   В этом несчастном, оставленном на поле битвы, он узнал самого себя! Неужели такая участь ждет его? Неужели он именно так погибнет, не успев отомстить врагам?
   Еще пристальнее, еще напряженнее стал вглядываться юноша в эту рисовавшуюся в дыму картину, и вдруг его внимание было привлечено как бы отдаленным лязгом оружия, доносившимся до его слуха. Он видел, как беспомощный двойник его тоже повернул свою окровавленную голову в том направлении, откуда доносился звон.
   По полю шли несколько закованных с ног до головы в железо людей.
   Такое вооружение Вадим видел и раньше, поэтому легко узнал в этих людях грозных норманнов. Один из них, шедший впереди, высокий, рослый и богато вооруженный, судя по тому почтению, с которым относились к нему остальные, – главный начальник – повернулся, и Вадим узнал в нем своего заклятого врага, Избора.
   – Вот виновник всего, всего и твоей гибели, – раздался прямо над ухом его шепот Мала.
   – Так никуда же не уйдет он от меня! – громко воскликнул обезумевший юноша и, вырвавшись из рук кудесника, кинулся вперед, на своего воображаемого врага.
   Дым разом охватил его. У юноши подкосились ноги, и он без чувств рухнул на пол лачуги.
   Очнулся Вадим уже на свежем воздухе. Утро совсем наступило. Солнце ярко сияло на небе, кидая с небесной выси свои золотые лучи на лесную прогалину.
   Легкий ветерок с приятным шелестом пробегал по деревьям, разнося повсюду утреннюю прохладу.
   Юноша с усилием поднял голову – она была тяжела и нестерпимо болела, как после сильного угара, в висках жгло, в глазах ходили зеленые круги, все тело было как будто свинцом налито.
   – Что со мной? Где я? – прошептал Вадим и огляделся вокруг.
   Невдалеке от него стоял, опершись о клюку, кудесник Мал.
   – О! – простонал старейшинский сын. – Зачем, зачем ты, кудесник, показал мне все это? К чему лишние муки, лишние страдания?
   – Ты сам пожелал, сам и вини себя, – коротко ответил Мал, – я не мог ничего изменить.
   – Неужели же я кончу так, как видел это в дыму?
   – Такова воля богов!
   – Нет, нет, не хочу. Я не за тем к тебе пришел, чтобы смущать себя разными твоими колдовствами, слышишь, не затем. Ты должен был заговорить мне нож на моего врага! Исполнил ли ты это?
   – Увы, нет.
   – Как, старик! – вскричал в неистовстве Вадим. – Презренный обманщик. Как ты смел ослушаться меня?
   – Я повинуюсь только высшей силе, человеческая же для меня ничто, – совершенно спокойно сказал Мал, – ты мне приказывать не можешь!
   – Так я заставлю тебя, иначе ты не доживешь до того времени, когда тень этой сосны прямо падет на землю.
   – Попробуй!
   Вадим, забыв себя от бешенства, кинулся было на старика, но вдруг точно какая-то неведомая сила оттолкнула его назад. Мал стоял спокойный и недвижимый, только взгляд его живых проницательных глаз был устремлен на старейшинского сына. В этом взгляде было что-то, что заставило Вадима опомниться и в бессилии опустить руки.
   Так прошло какое-то время.
   – Что же ты, гордый старейшинский сын, не заставляешь старого Мала выполнять твои приказания? – заговорил наконец кудесник. – Чего ты испугался? Начинай. Видишь, здесь никого нет, кроме нас двоих. Ты можешь быть уверен, что за смерть старого Мала отомстить будет некому.
   – Прости! – чуть не с рыданиями вымолвил Вадим.
   – Теперь ты чувствуешь, что не все в воле человека и не везде поможет сила. Знай же, есть и нечто другое, более могущественное, чем сила богатырей. Это таинственная сила, немногие владеют ею, и я в числе этих немногих.
   – Отец, отец, молю тебя, исполни, что прошу, – упал Вадим на колена перед Малом, – заговори мне нож, я увидел свое будущее и уверен, что если я уничтожу врага, то не погибну так, как видел это там.
   Мал отрицательно покачал головой.
   – Я уже сказал тебе, юноша, что есть иная, таинственная сила, против которой не человеку бороться. Избранники ее всегда останутся целы и невредимы. Ничего не может повредить им. Твой враг принадлежит к их числу. Напрасно я пытался исполнить твою просьбу – нет, мои чары бессильны. Я не могу заговорить твой нож на Избора, его бережет сама судьба!
   – Так нет же! – вскочил на ноги Вадим. – Я и без заговоров сумею обойтись! Напрасно я послушался лживых советов и обратился к тебе, жалкий старик, ничему из твоих волхвований не верю я, слышишь, не верю, и ты, может быть, скоро услышишь, что твой избранник судьбы будет лежать бездыханным у моих ног.
   Он быстро вскочил на отдохнувшего коня и, кинув злобный взгляд на Мала, стрелой умчался с лесной прогалины.
   Старый кудесник, глядя ему вслед, качал головой.

7. На Варяжке

   Лихой конь быстро вынес Вадима из чащи и, чувствуя, что его всадник бросил повод, помчался вперед по едва заметной тропинке.
   Вадим совсем не замечал, куда несет его конь. В сердце его кипели злоба, отчаяние, ужас за будущее.
   То, что он видел в избушке чаровника Мала, казалось ему невероятным. Ему в первую минуту пришла мысль, что все это ужасный, тяжелый сон, но и эта мысль нисколько не успокоила юношу: совсем независимо от самого себя, от своего сознания Вадим в глубине души все-таки верил этому сну.
   А лихой конь мчался во весь опор. Среди деревьев показался просвет. Еще несколько мгновений, и чаща осталась позади. Тут только Вадим пришел в себя.
   Юноша огляделся вокруг. Позади шумел и покачивал своими зелеными макушками дремучий лес, а впереди, совсем близко расстилалась гладь великого озера славянского – Ильменя.
   Почувствовав свободу, конь понес старейшинского сына в сторону, совсем противоположную той, с которой въехал в лес Вадим, отыскивая логовище болгарского кудесника.
   Ильмень был довольно спокоен. Изредка всплескивались на его все-таки покрытой рябью поверхности зеленые гребешки, но он показался Вадиму таким необъятно великим, что юноша невольно пришел в отчаяние.
   Действительно, положение его стало тяжелым. Нечего было и думать вернуться обратно в лес, потеряна была тропа, да и сторона эта была совсем незнакома старейшинскому сыну.
   Он рисковал заблудиться, если бы решил отыскивать дорогу обратно через лес. Ехать вдоль озера со стороны Новгорода было неудобно – мешали деревья, подступавшие к самой воде. Оставалось одно: объезжать Ильмень с противоположной стороны, то есть воспользоваться путем долгим, но достаточно легким.
   А между тем Вадим чувствовал, что силы его были на исходе. Голова страшно кружилась, в висках стучало, он едва держался на ногах.
   «Что же, погибать, что ли?» – промелькнула страшная мысль, и Вадим почувствовал, что его всего обдало холодом.
   Мысли путались в голове юноши, как будто какой-то туман окутывал его. Вдруг что-то как будто ударило его в темя; Вадим почувствовал, что ему не хватает дыхания, покачнулся и тяжело рухнул с коня на расстилавшийся у его ног зеленый ковер травы.
   Солнце ярко светило с безоблачного неба.
   Когда Вадим несколько пришел в себя, он смутно расслышал совсем близко шум голосов. Много людей говорило разом. Слышались смех, брань, бряцанье железа, лай псов. Порой среди хаоса звуков вдруг прорывалась звонкая веселая песня.
   «Где я? Что со мной?» – подумал Вадим и попробовал открыть глаза. Но веки его были необыкновенно тяжелы, а во всем теле чувствовалась гнетущая вялость.
   – Лежи, лежи уж, – послышался над ним грубый мужской голос, – отлежишься, сам встанешь.
   – Да не голоден ли он? – раздался другой голос.
   – А вот встанет, тогда и накормим.
   Вадим сделал над собой усилие и открыл глаза:
   – Пить, – простонал он чуть слышно.
   Несколько рук тотчас потянулось к нему с ковшами, полными холодной чистой воды.
   – Где я? – прошептал Вадим, утолив жажду и приподнимаясь на локтях.
   С удивлением огляделся он вокруг. Впереди, как и перед тем, когда он потерял сознание, расстилалась неоглядная ширь Ильменя. Только вокруг него теперь суетились и копошились люди. Все они были молоды, крепки, сильны. Одежды их были в лохмотьях, лица загорелые, зато каждый имел оружие, какое и в Новгороде являлось редкостью: тяжелые секиры, мечи, луки с полными стрел колчанами виднелись у всех. Очевидно, это оружие не новгородское, а выменянное у заезжих норманнов.
   Вадим заметил, что находится на отлогом берегу неширокой, но быстрой речки. На песке разложены были рыболовные снасти, у шалашей дымились костры, на которых что-то варилось в огромных, самодельной работы посудинах.
   «Да где же это я? Неужели на Варяжке?» – уже про себя подумал Вадим и тут же убедился, что он находится именно среди тех, кого глубоко ненавидел и презирал, – среди славянских варягов.
   Он вспомнил, что упал с коня где-то там, у дубравы, и понял, что истома, волнение, усталость, перенесенный в избушке Мала ужас так повлияли на него, что он вторично за это утро потерял сознание.
   Теперь страх снова овладел Вадимом. Он действительно находился на Варяжке. Юноше было известно, что здесь очень и очень недолюбливали его род.
   – А мы думали было, что ты и не отдышишься, – громко смеясь неизвестно чему, проговорил рослый варяг, принимая из рук Вадима ковш. – Пласт-пластом лежал ты.
   Говоривший указал в ту сторону, где чернел дремучий лес, в глубине которого жил болгарский кудесник.
   – Ты как попал-то туда? Не из здешних ведь сам! Почитай, к нашему Малу колдовать ездил? – посыпались со всех сторон вопросы.
   – Нет, так просто, в лесу заблудился, – неизвестно для чего скрыл истинную причину своего появления здесь Вадим.
   – А то много новгородских к Малу ездят! А ты также из Нова-города?
   – Нет! Не новгородский я!
   – Так из какого же рода?
   Эти расспросы были Вадиму очень неприятны, но на этот раз он не счел нужным скрывать и ответил прямо:
   – Из Володиславова!
   И тотчас же раскаялся в своей откровенности.
   Лишь только он назвал свой род, как среди окружавших его молодцов послышались далеко не дружелюбные выкрики.
   – Из Володиславова? – покачал головой говоривший с Вадимом варяг. – Не любят нас в этом роду! Сильно не любят! Что только мы им такое сделали? Своих не трогаем, а так бы нас, кажется, со света и сжили ваши.
   – Не знаю я. Я ничего, – пролепетал не на шутку перепугавшийся Вадим, – мне вы не мешаете.
   – А уж кабы мы знали, что он из Володиславовых, так и подбирать бы не стали, – довольно громко сказали двое молодцов, в которых Вадим по этому признал принесших его на Варяжку рыболовов.
   – Мы вот здесь живем мирно, – продолжал первый варяг, – ловим рыбу, зверя бьем, а что мы ушли из родов ваших, так до этого никому дела нет. Мы все сами по себе. Здесь поживем, соберется ватага, и уйдем мы за Нево, к северным людям, вот у вас и спокойно будет.
   – Добрые люди, окажите мне милость, – перебил говорившего Вадим, – не держите меня здесь, перевезите через Ильмень к родичам!
   – Нет, и не проси об этом! – послышались голоса. – Вон какие тучи над Ильменем собираются, гроза будет.
   Вадим в изнеможении снова опустился на землю.
   Он ушел тайком и предчувствовал, какой переполох может произвести в доме отца его исчезновение.
   Старейшинский сын в эту минуту забыл и о мрачном предсказании Мала, и о собственной слабости.
   – Как, неужели же никого не найдется среди вас, кто бы перевез меня? – с отчаянием в голосе воскликнул он, оглядывая мрачные лица варягов, окружавших его плотной стеной.
   – Если угодно, княжич, так я могу услужить тебе, – раздался вдруг звучный голос.
   Говоривший был статный юноша. Все отличительные черты славянского племени ясно в нем выразились. Густые русые волосы рассыпались по богатырским плечам. Смуглое от загара лицо с голубыми, как летнее небо, глазами, смотревшими кротко, добродушно, но вместе с тем несколько хитро, обрамляла небольшая, также русая бородка с мягкими, как шелк, волосами.
   Он был очень молод, но физическая мощь так и сказывалась во всей его крупной, богатырской фигуре. Мускулы на его руках так и вздувались при каждом напряжении, а через весь лоб проходила синяя жила, ясно видная даже под загаром.
   Одет он был неряшливо: прямо на рубаху накинута шкура козы, ноги обернуты также в кожу. Очевидно, этому юноше, как большинству наших предков, некогда было заботиться о своей внешности. Главной красотой его были здоровье, мощь, легкость, а до всего остального ему не было вовсе никакого дела. Казалось даже, что и мылся-то он еще всего один раз в жизни.
   – Избор! – воскликнул чуть не с ужасом Вадим.
   – Да, я, княжич, неужели ты боишься мне довериться?
   – Нет, нет, я готов идти с тобой! – теперь уже с радостью воскликнул Вадим. – Пойдем. Я вполне готов идти.
   – Но ведь это сын Володислава! – угрожающим тоном произнес один из варягов. – Оставь его, Избор, не стоит он того, чтобы ты ради него не щадил своей жизни. Гляди, какие тучи на небе.
   – Ничего, я знаю Ильмень! – возразил ему Избор. – Я не боюсь грозы!
   Он сам спешил на тот берег Ильменя в надежде повидать свою возлюбленную.
   Никакое мрачное предчувствие не шевельнулось в его душе.
   Он знал, что Вадим не особенно расположен к нему, но все-таки был далек от мысли, что оказывает услугу своему заклятому врагу.

8. В объятиях смерти

   Необъятной водной пустыней раскинулся среди своих низких берегов старый Ильмень. С средины его зоркий глаз еще кое-как заметит далеко-далеко на горизонте тоненькую черточку – берег, но с одного края на другой ничего не видно. Плещут только мутные валы с зеленоватыми гребешками, и постоянно плещут – бурливее Ильменя и озера, пожалуй, нет.
   Так, по крайней мере, думали в то время.
   Действительно, морем казался местным славянам их старый Ильмень – он ведь и тогда был таким же старым, как и сама земля. Залег он в низкие свои берега, среди лесов дремучих, залег и бурлит день и ночь, пока суровый мороз не наложит на него свои ледяные оковы. И тогда он, особенно ближе к весне, нет-нет да и разбушуется. Недаром не одни только реки да речонки в него свои воды несут, есть и подземные ключи, что славное озеро славянское питают. Напоят они его своей водой досыта, почует старик свою силу, встрепенется, взломает лед; но хитер и силен мороз, не дает до весны разгуляться ему, снова сокрушит его порыв могучий и уложит силу молодецкую под покров ледяной.
   А как подойдет весна-красна – ну, тут уже никому не справиться с Ильменем-молодцом. Разбушуется он, разбурлится, переломает лед рыхлый и снова, как феникс из пепла, встанет грозный, величавый, могучий.
   Страшен Ильмень в бурю.
   Нет почти у него высоких берегов. Нечему защитить его от порыва ветра. Весь он, как на ладони. Ветру – гуляй не хочу.
   И ветер гуляет.
   Налетит – разом зеленоватыми гребешками вся поверхность Ильменя покроется, валы, один другого выше, так и вздымаются и брызжут пеной, со дна же песок, трава так и поднимаются, потому что неглубок Ильмень и волны легко песок на поверхность выносят.
   Горе неопытному пловцу, что в бурю рискнет на озеро выйти. Не миновать ему гибели. Где же слабому человеку с разъяренной стихией справиться! Закрутят его валы грозные, опрокинут утлое суденышко, захлещут его водой – нет спасения.
   Вот и теперь нависли над Ильменем тучи черные, грозовые, низко совсем плывут они по поднебесью.
   День они затуманили, солнце скрыли. Однако все кругом тихо, зловеще тихо. Даже Ильмень сам затаился, как будто готовится к нападению грозного, могучего врага, с которым вот-вот в бой вступить придется. Только все больше и больше зеленоватых гребешков на его поверхности взбивается.
   Зеленеет старик от злости, что ли?
   Но что это за едва заметная точка среди озера чернеется?
   Ведь она как будто даже движется? Уж не челнок ли какой спешит к берегу до бури добраться?
   Так и есть – челнок. Двое смельчаков на нем. Это Вадим и варяг Избор.
   Их челнок, на котором они осмелились выйти в озеро, был самой первобытной конструкции – просто выдолбленный и обожженный потом ствол гигантского дуба. Однако это неуклюжее судно все-таки легко скользило по поверхности все еще зловеще-спокойного Ильменя. Оба пловца с тревогой посматривали на покрывавшееся тучами небо.
   – Не уйти до бури, – произнес, наконец, один из них, сидевший на корме челнока. – Сейчас поднимется ветер.
   – Почем знать, Вадим, – отозвался другой, – теперь и до берега недалеко, как-нибудь да доберемся.
   – Нет, Избор, смотри.
   Как раз в эту минуту налетел шквал. Ильмень как будто только этого и ждал. Сразу загуляли по нему валы, догоняя друг друга. Сильный порыв ветра рассеял было тучи, но потом они снова сомкнулись – и стало над озером еще мрачнее и темнее.
   – Держись! – крикнул опять Вадим.
   Новый шквал, за ним другой, третий. И вдруг со всей своей страшной силой заревела буря.
   Один другого выше вздымаются валы. Челнок то с быстротой молнии взлетает на самый гребень их, то опять опускается в водную бездну. Нечего и думать о сопротивлении разбушевавшейся водной стихии, у погибающих и не мелькала даже мысль о спасении, они только старались отдалить страшную минуту, нисколько не сомневаясь, что сама по себе она близка и неизбежна.
   Несмотря на весь ужас положения, злобно по-прежнему глядит на Избора старейшинский сын. Его черные глаза так и мечут молнии.
   Он как будто позабыл о грозившей опасности и только и думает, что о своем враге. Вспоминается ему предсказание Мала.
   – Князь Вадим, – прервало размышления молодого человека радостное восклицание Избора, – гляди, берег близко!
   – Где? – быстро поднялся с сиденья на корме Вадим. Действительно, совсем близко от них, за валунами, виднелся окутанный туманом берег. Слышен был даже шум деревьев в дубраве.
   – Слава Перуну! – воскликнул снова Избор и вдруг громко, тревожно закричал: – Держи челнок!
   Не успел Вадим осознать всей грозившей им опасности, как громадный вал, что легкое перышко, поднял челнок сбоку, ударил в его борт, и вслед за тем среди рева бури раздались два отчаянных крика.
   Опрокинутый челнок понесся к берегу.
   Он был пуст.

9. Старый норманн

   На берегу Ильменя, недалеко от того места, где из него вытекает Волхов, на много-много верст кругом раскинулась заповеданная жрецами роща.
   Вековые могучие дубы, прямые, как стрелы, сосны, раскидистые ели разрослись в ней на свободе. Рука человека не касалась их, а своих ли постоянных обитателей – легкой векши, хитрой лисицы, неуклюжего медведя – страшиться дремучему бору?
   А человек, это самое слабое и вместе с тем самое могущественное из созданий, сюда, в эту глушь, зайти не решится.
   Свято хранят свои тайны служители Перуна, не допустят они сюда, в эту рощу, грозному богу посвященную, ни князя родового, ни воина славного, ни человека простого.
   Нет никому доступа в заповеданную ими рощу – кто бы ни был он, лютая смерть ждет ослушника. Грозен Перун, требует крови он человеческой, и горе тому роду или племени, которое призыва жрецов не послушает и намеченную жертву не выдаст.
   Вот у самого истока Волхова, на холме высоком стоит идол грозного бога. Из дерева истукан сделан, и сделан-то как! Грубо, неуклюже, и подобия человеческого не узнать в нем, а чтят его все славяне приильменские, и свято чтят – высшим из богов его считают и за всякое свое прегрешение кары тяжкой от него ждут.
   Когда появился этот истукан на холме, никто не помнит.
   А служители Перуна молчат, ни одним словом не обмолвятся, только для жертвоприношений время от времени созывают они народ славянский и пред истуканом приносят свои кровавые жертвы.
   Но Перун велик и ужасен только для славян.
   Только они одни почитают своего грозного бога, страшатся проникнуть в заповеданную рощу, подойти без разрешения его служителей к холму, на котором высится его истукан.
   В самой глуши рощи, на берегу шумящего бурного Ильменя, в чаще, куда и жрецы Перуна не заходят, поселился человек.
   Лесные великаны сплелись своими могучими ветвями над его шалашом, их листва совсем закрывает убежище смельчака, кругом высокая трава по пояс, не кошенная веками, также скрывает его в те моменты, когда он выходит на вольный воздух.
   Стар с виду этот одинокий обитатель заповедной рощи. Высок он ростом, широк в плечах, лицо его, посеревшее от палящего зноя и холодных ветров, покрыто глубокими шрамами, длинные седые усы как бы двумя змеями свешиваются на богатырскую грудь, а серые глаза смотрят весело и задорно.
   Лишь только над Ильменем разразилась буря, старик вышел из своего шалаша. Мрачно и тихо в лесу.
   Там где-то грохочут, далеко-далеко, несмолкаемые раскаты грома, разрывает покрытое черными тучами небо молниями, воет без устали ветер, а здесь же все спокойно.
   Птички только приумолкли да попрятались в гущину листвы, а лесные великаны при каждом новом порыве ветра только слегка покачивают своими зелеными макушками, не пропуская вниз на землю крупных капель ливня.
   В эту бурю странный обитатель заповедной рощи чувствовал себя гораздо безопаснее, чем в самый яркий летний день. В бурю сюда не забредет никто. Там, на Перуне, жрецы заняты у своего истукана, и им не до того вовсе, чтобы забираться в эту глушь, а никто другой, кроме жрецов, сюда и шагу не сделает.
   Старик, продравшись сквозь чащу сросшихся кустов, выбрался на самый берег разбушевавшегося озера.
   Стоит он и смотрит в покрытую пенящимися волнами водную даль. С наслаждением вдыхает полной грудью сырой воздух, прислушивается к раскатам грома, с блаженной улыбкой смотрит на прорезывающую тучи молнию, и вспоминается старику другая, более близкая, более дорогая сердцу картина.
   – Войте ветры, грохочи ты без умолку, грозный Тор, старый викинг не раз лицом к лицу, грудь с грудью встречался с вами! – воскликнул он наконец. – Знаю я вас, много, много я видел вас на своем веку и не на такой жалкой лужице, а в грозном, могучем море. Сколько я раз с моими викингами ходил в набеги, знает про тот меч норманнский и далекая Британия. Короли франков дрожат перед нами. Нет никого равного по силе и храбрости сынам светлого Одина. Сама смерть для них не страшна. Ждет их светлая Валгалла, убежище храбрых.
   Старик скрестил могучие руки, поник головою на грудь и, глядя на разбушевавшееся озеро, снова заговорил сам с собой:
   – Думал ли старый Рулав, что ему, храброму витязю, придется на склоне своих дней скрываться в земле этих трусливых, шума битвы не слыхавших народцев, знающих не меч, а песни? Видно, недостоин я светлой Валгаллы, видно, прогневал Одина. Но нет, я спас свою жизнь не для того, чтобы умереть здесь, в этой лесной глуши! Нет, старый Рулав услышит еще шум кровавой битвы, победный крик товарищей, много еще врагов уложит его секира, надо только выбраться из этих проклятых лесов. Но как выбраться? Одному? Да и пока доберусь я до родимых фьордов, много раз меня убить могут, остается только ждать счастливого случая.
   Старый норманн погрузился в глубокую думу.
   Вдруг он приподнял голову, весь выпрямился и напряженно устремил свой взор на озеро. Отчаянный человеческий крик, смешавшись с ревом бури, дико прозвучал и тотчас же замолк, заглушенный воем ветра.
   Рулав отскочил назад и скрылся в чаще прибрежного кустарника.
   Прошло немного времени; норманн, не покидая своего поста, продолжал следить за озером. С шумом обрушился и расхлестнулся по прибрежному песку один, другой, третий вал, рассыпался и откатил назад, оставив на отмели два человеческих тела.
   «Э-э, да я, кажется, знаю этих молодчиков, – подумал Рулав, – этот высокий, черный, кажется, сын родового старейшины, Вадим, а другой, который его, как милого друга, в своих могучих объятиях держит, – Избор с Варяжки. Так и есть. Как он попал сюда?»
   Снова налетел вал и обдал обоих молодых людей, лежавших на отмели, своими брызгами.
   «Живы они или нет? – думал Рулав. – Жаль и того, и другого, оба молодцы, особенно этот Избор. Он мне давно уже нравится, этот мальчик. Будь он в наших дружинах, давно бы уже близким лицом к хёвдингу стал, а здесь что он? Все на него смотрят с пренебрежением. Варяг он и только».
   Рулав вышел из своей засады и, осторожно ступая по мокрому песку, подошел к лежавшим без движения юношам.
   – Вот как схватились, – бормотал он, – Избор этого княжича держит так, что и живому не удержать. Вот молодец!
   Налетевший пенистый вал заставил старого норманна несколько отступить назад.
   – Что же с ними делать, – рассуждал Рулав, – опять в озеро спустить, что ли? Ведь если здесь их тела найдут, то и до моего шалаша доберутся. Мне тогда несдобровать. Ищут эти проклятые жрецы меня. Жизнь им моя понадобилась. Вот какие. Старого норманна в жертву Перуну принести хотели, да нет, не из тех я, так я в руки не дамся. Родился свободным и в Валгаллу не рабом войду!
   Говоря это, Рулав не спускал глаз с юношей. Он попеременно, как бы сравнивая их, взглядывал то на одного, то на другого. На Изборе глаза его останавливались чаще, чем на Вадиме. Старика привлекали могучие формы юноши, державшего в крепких объятиях своего товарища по несчастью.
   – Ну, довольно, однако, – воскликнул Рулав, – ступайте, откуда пришли, пусть вас Ильмень вынесет в другое место, где найдут вас ваши родичи, а здесь вы только мне мешаете.
   Он поднял было тело Избора, но в то же мгновение опустил его на песок.
   Из крепко сжатых губ юноши вырвался слабый стон, ресницы зашевелились, губы задергались нервно.
   – Жив, – проговорил норманн, – он жив. Нет, не решусь я в таком положении поднять руку на слабого, беззащитного. Норманны с беззащитными не воюют. Но как же быть? Ведь они могут выдать меня? Ну, да будь, что будет. Из-за Вадима я стараться не стал бы. Знаю я их, этих старейшинских сыновей. Если бы он один был, не задумался бы я его назад в озеро спустить, Избора жалко. Ради него только и оттащу их, а там пусть что угодно с ними случится.
   Рулав, напрягая все силы, отволок по отмели тела обоих юношей и положил их на такое место, куда не достигал прибой.
   Потом он, еще раз взглянув на Избора, поспешно скрылся в гуще кустарника.

10. Милость неведомого бога

   Просите и дастся вам.
Св. Евангелие

   Разразившаяся внезапно буря так же внезапно и стихла. Ветер перестал завывать, рваные тучи быстро уплыли вдаль, выглянуло солнышко и залило ярким, веселым светом и успокоившееся озеро, и прибрежный кустарник заповеданной рощи.
   Роща в мгновенье оживилась и наполнилась массою звуков. Затрещали в воздухе стрекозы, защебетали выпорхнувшие из густой листвы птички, дятел принялся за свою бесконечную работу – словом, все как будто воскресло, ожило; только два тела, оттащенные Рулавом в кучу кустарников, по-прежнему были неподвижны.
   Уж не ошибся ли старый норманн, заметив признаки жизни в Изборе? Может быть, огляделись его старые очи? Не ослышался ли он, приняв слабое завывание ветра за стон, вырвавшийся из груди юноши?
   Нет, не ошибся он. Ни очи, ни слух не изменили еще старику.
   Всем телом вздрогнул вдруг Избор и открыл глаза. Первые мгновенья юноша не мог даже сообразить: где он находится? жив ли он или на другой замогильный мир смотрят его очи? Как странно кружится у него голова: какая тяжесть чувствуется во всем теле.
   Нет, он жив, кругом все знакомые места – вот плещет Ильмень в своих низких берегах, вот и чайки носятся над его успокоившейся поверхностью.
   Жив, слава Перуну!
   Взор Избора остановился на безжизненном теле его товарища. Новая забота! Старейшинский сын доверился ему, не побоялся вместе с ним пуститься в челноке по бурному озеру, и вдруг теперь он мертв. Что скажет его род? Что скажет старик – отец Вадима? Никто из них не поверит, что Избор сделал все, что мог, только бы спасти Вадима от неминучей смерти. Погибая сам в волнах разбушевавшегося Ильменя, он, захлебываясь мутной, грязной водой, нырнул вслед за опускавшимся на дно Вадимом, поймал его, лишившегося уже чувств, крепко-крепко схватил и не выпустил из своих могучих объятий даже тогда, когда и сам потерял сознание.
   Никто не поверит этому. Вот он – труп Вадима.
   Но, может быть, он еще жив? Может быть, и он только потерял сознание и еще можно его вернуть к жизни?
   Эта мысль озарила Избора, придала ему силы и заставила забыть свою собственную слабость. Он быстро вскочил на ноги, наклонился над Вадимом и, поспешно разорвав одежду на груди, приник ухом к сердцу. Прошло несколько томительных минут. Как ни чуток был Избор, как ни привык он различать каждый шорох, биения сердца все-таки не было слышно.
   Он уже стал терять надежду.
   Что про него подумают, что скажут про него, когда он вернется один и передаст в род Володиславов страшную весть о гибели единственного сына родового старейшины? Как будет убиваться его старуха мать!
   Да и никто не поверит, что он, спасшись сам, не мог спасти товарища, которого сам же вызвался перевезти через озеро.
   Не поверят, скажут, что бросил Избор Вадима на погибель.
   Он ли не старался? Ведь он вплоть до последней минуты не выпускал его. Только уже на суше разжались его руки, но поверит ли этому кто?
   Неужели на всю свою жизнь оставаться опозоренным? И как он решился, зная седой, грозный Ильмень, пуститься по нему перед бурей?
   Избор с тоской взглянул на распростертое тело старейшинского сына. Он уже не сомневался, что Вадим мертв, и, придя к этому убеждению, в первый раз огляделся вокруг.
   Где это он? Да, никак, он в заповеданной роще, в роще, посвященной громовержцу Перуну!
   Так и есть. Как же они сюда попали? Ведь каждому, кто в эту священную рощу ступит, смерть грозит. Горе дерзкому! Служители Перуна такого поругания их святых не допустят. Ничья нога по священному лесу ступать не должна, иначе разгневается грозный бог и нашлет страшные бедствия на все племена славянские.
   Потому так строго и охраняют служители Перуна священную рощу.
   А что такое Перун-то, в самом деле?
   Знает Избор, что у норманнов не Перун вовсе, а Один. Он куда могущественнее славянского бога. А то вот еще что рассказывали: есть народы, которые в невидимого Бога веруют. Сходил на землю Единый Сын этого Бога. Он совсем не то, что Перун, или Один, заповедал любить всех. Он наказывал и за каждое зло добром платить. А как это сделать? Нельзя этого совсем. Меня обидели, и я за это отомстить должен; на мести весь свет держится; дай только обидчикам волю, житья от них не будет, кто сильнее, тот и прав. А Тот Единый Сын невидимого Бога убить себя сам дал злым людям; и когда Его эти злые убивали, свою смерть им простил.
   Добрый Он, кроткий, говорят, был, никого никогда не обидел. Одним словом своим мертвых воскрешал, а славянский Перун этого сделать не может.
   Разве попросить Его, чтобы вот он теперь в беде помог? Про воскресших по Его слову мертвых верные люди сказывали. Быть может, Он Избору и окажет милость свою.
   Долго задумываться Избор не любил.
   – Единый Сын невидимого Бога! – воскликнул он, опустясь около Вадима на колени. – Я слышал о Тебе, Ты был добр и милостив, окажи теперь милость свою бедному варягу. Говорят, что Ты велел прощать обиды врагам своим; обещаю Тебе простить зло врагу моему заклятому, сделай только, чтобы Вадим, сын старейшины, воскрес!
   В благоговейном ожидании поник молодой варяг головою. Он ждал чуда и в то же время сомневался в нем.
   Вдруг он выпрямился, глаза его широко раскрылись от изумления, он глядел на Вадима и не верил себе.
   Потом он жадно приник к левой стороне его груди.
   Казалось ему, что Единый Сын невидимого Избору Бога совершил чудо. Молодой варяг ясно слышал, как билось сердце старейшинского сына.

11. Вероломство

   Бойся друзей, а враги не страшны.
Поговорка

   Вадим находился в глубоком обмороке. Он долго еще приходил в себя, но теперь Избор был счастлив. Возвращение к жизни старейшинского сына снимало с него всякое подозрение. Он мог смело явиться в селение, мог прямо глядеть всем в глаза, не боясь никакого укора.
   Юноша приписывал случившееся исключительно Тому Богу добра и прощения, к которому прибегнул в своем несчастии.
   «Верь мне, Сын невидимого Бога, я сдержу свой обет, – думал он, с восторгом глядя в небо. – Я знаю теперь, что Ты сильнее, милостивее нашего Перуна, и если бы я был тогда, когда Тебя убивали злые люди, я бы сумел заступиться за Тебя».
   Потом он занялся Вадимом и что было силы стал растирать его закоченевшие члены. Труды его увенчались успехом. Вадим скоро открыл глаза. Однако он был настолько слаб, что идти еще не мог.
   – А ведь придется переночевать здесь, куда же тебе идти? – заметил Избор, передавая ему все подробности их почти чудесного спасения из бездны бушующего Ильменя.
   Вадим слушал его рассеянно; казалось, преданность Избора его нисколько не тронула. Он даже позабыл поблагодарить его за свое спасение. Только последние слова несколько расшевелили его.
   – Как, здесь оставаться? – воскликнул он.
   – А то что же?
   – Но ведь ты знаешь, какое это место?
   – Знаю, да только жрецы Перуна пока здесь нас не найдут, а ты тем временем оправишься, и мы благополучно выберемся отсюда.
   – Нет, нет, этого нельзя, никак нельзя.
   – Да почему же? Ведь я же тебе говорю: мы спрячемся так, что никто нас не увидит здесь.
   – Да ты знаешь ли, почему это место так строго охраняется? Знаешь ли, почему этот лес считается заповеданным?
   – Нет, не знаю. А почему?
   – Этот лес – жилище страшного волхва.
   – Я что-то слыхал про него, – задумчиво произнес Избор, – но что именно – не помню теперь, пожалуй.
   – Много-много лет тому назад, еще мой покойный дед совсем мальчиком был. Он мне о волхве и рассказывал. Поселился в этом лесу волхв, разные чудеса он делал: и зверем лесным, и птицей оборачивался; колдовал он сперва, а потом всех, кого в лесу ни находил, пожирал. В бурю на самой легкой ладье на Ильмень он спускался, и все, кого он в бурю на Ильмене заставал, его добычей делались. Много страху он на окрестные роды нагнал – все его боялись и в реку из Ильменя идти не смели. Вот и поставили наши жрецы фигуру Перуна на холме; с тех пор волхв удалился от истока реки и поселился где-то здесь, в лесу.
   – Что же, он и теперь жив? – перебил Вадима Избор.
   – Говорят, и теперь. Многие, особенно в бурю, видали, что иногда вот около этого места над лесом заметен дым. Сидит, верно, проклятый, и жертв своих ждет.
   – Так его ты и боишься?
   – Я ничего не боюсь. Страх мне неизвестен, – хвастливо сказал Вадим. – Только все-таки я здесь не останусь.
   – Твое дело! Но как же мы выберемся отсюда?
   – Придумай как. Ты эти места лучше меня знаешь. Только бы поскорее уйти отсюда.
   – Но ты совсем идти не можешь!
   – Нет, я пойду, я ничего, – попробовал было приподняться Вадим, но тотчас же, обессилевший, опустился на траву.
   Тут сказались и слабость, и перенесенное волнение.
   – Вот видишь, куда же ты пойдешь? – сказал Избор. – Останемся здесь пока до вечера, а волхва своего ты не бойся. Право, его страшиться не надо, и он, и Перун бессильны, они простые деревянные истуканы и ничего больше!
   – Что ты говоришь! – с ужасом воскликнул Вадим. – Ты богохульствуешь, ты перестал верить в могущество Перуна!
   – Сознаться тебе, не перестал, а перестаю. Вот с тобой я убедился, что все наши боги – ничто перед тем Богом, в которого веруют некоторые народы.
   – Что же это за Бог?
   – Великий Бог! – с убеждением произнес Избор и рассказал Вадиму все, что ему было известно о воле Единого невидимого Бога, поведал ему и о своем обращении к Нему, и о чуде, которое, по его мнению, совершил этот Бог, воскресив Вадима.
   Старейшинский сын слушал рассказ Избора о христианах, но отец его так близко стоял к жрецам Перуна и Вадиму так часто приходилось беседовать с ними, что ко всем иным верованиям он относился с большой неприязнью.
   – Э, полно! – отозвался он на рассказ своего товарища. – Зачем нам искать другого бога, когда у нас есть свой, мы должны поклоняться тому, чему поклонялись наши отцы. Лучше подумай, как нам выбраться отсюда, мне во что бы то ни стало надо быть дома.
   Вадим угрюмо замолчал. В мозгу его черные мысли роились. Гневом кипел он на спасшего его варяга, вспомнив предсказание Мала. Гнев этот и черные мысли породил.
   Страшное дело замыслил Вадим. Оттого-то он прямо в глаза Избору глядеть не может и свои очи от его очей отводит.
   Мрачный вид Вадима обеспокоил его спутника. Он приписывал его усталости, только что перенесенному волнению, но далек был от каких бы то ни было подозрений.
   Вдруг взгляд Избора упал на мокрый песок, где ясно отпечатались человеческие следы.
   – Гляди-ка, князь, это что такое? Мы здесь не одни, кажется, – показал он следы Вадиму.
   Тот тоже взглянул и вздрогнул всем телом.
   – Мы пропали! – воскликнул он с испугом. – Никто не смеет, кроме жрецов, ступать сюда. И следы оставил не кто иной, как страшный волхв.
   – Волхв? – побледнел в свою очередь и Избор. – Ты так думаешь, княже? Но откуда же взялся он? Ведь о нем сколько уже лет ничего в наших краях не слышно.
   – Ничего не значит! Он живет в этом лесу, это говорил мне старый Велемир, жрец Перуна. Да и кому же здесь более быть, как не ему, этому страшному волхву. Надо бежать, бежать.
   Забыв о своей слабости, Вадим вскочил на ноги.
   – Веди, веди меня вон из этого проклятого леса, – закричал он Избору, тоже заметно взволнованному и испуганному, – это ты нарочно завел меня сюда, проклятый враг. Ты хочешь во что бы то ни стало погубить меня.
   Избор с нескрываемым изумлением устремил взор на старейшинского сына.
   – Что ты, Вадим? Зачем мне желать твоей погибели? На что мне нужна твоя жизнь? Я погибал вместе с тобой и в страшную смертную минуту не оставил тебя.
   – Ты должен стать виновником моей гибели! Так нет же! Не ты меня, а я тебя сотру с лица земли. Сам виноват, не становись мне поперек дороги.
   Избор не переставал удивляться. Он слушал бессвязную речь Вадима и не сразу понял ее. Он недолюбливал Вадима за гордыню, за заносчивость, но никогда его не считал неблагодарным или вероломным.
   – Ты не веришь нашему Перуну, ты преступаешь его заветы, потому ты и не побоялся ступить в это страшное место! – задыхаясь от волнения, говорил Вадим. – Ты послушный раб страшного волхва, потому-то ты и не страшишься его. Ты завел меня сюда, чтобы отдать ему на растерзание. Нет, не удастся тебе это, презренный варяг. Умри прежде сам!
   И прежде чем Избор успел опомниться, его вероломный спутник выхватил из-за пазухи острый нож и как зверь кинулся к нему.
   Молодой варяг инстинктивно вытянул вперед обе руки, но не успел оборониться, и Вадим с диким, яростным воплем вонзил нож в левую сторону его груди.
   Как подкошенный рухнул Избор на траву.
   Удар был рассчитан верно. Вадим, вытащив нож из раны, поднял руку, чтобы поразить еще раз своего соперника.
   – Умри, умри! – говорил он. – Вот кто теперь погубит меня?
   Он уже хотел опустить руку, вооруженную ножом, как вдруг сам дико вскрикнул.
   Прямо на него, озаренная яркими лучами заходящего солнца, двигалась фантастическая человеческая фигура.
   Пораженному испугом вероломному убийце казалось, что две змеи выползают изо рта странной фигуры, что глаза ее блещут, как раскаленные уголья, а распростертые руки готовы принять и задушить его в своих объятиях.
   – Волхв, перунский волхв! – в ужасе воскликнул Вадим и, выпустив из рук нож, кинулся бежать в лес.

12. Жрец Перуна

   Вадим долго-долго бежал без оглядки. Ему казалось, что этот странный волхв, так неожиданно появившийся перед ним в тот самый миг, когда он обагрил свои руки кровью спасшего его человека, гонится за ним по пятам.
   Ветви густо разросшихся деревьев задевали Вадима, и ему чудилось, что это чьи-то цепкие руки хватают его.
   Ветер шелестел листвой, и в этом шелесте убийце ясно слышались роковые голоса, и лес ему казался весь наполненным ими.
   Вадим бежал все дальше и дальше, ели и сосны своими ветвями кололи его лицо, но он не чувствовал боли, не замечал, что по лицу его струится из ран теплая кровь.
   Наконец юноша почувствовал, что дыхание у него спирается и бежать он не в силах. Как подкошенный рухнул он на траву, ожидая, что вот-вот страшный волхв настигнет его и разорвет на клочки.
   Вдруг ему послышались невдалеке человеческие голоса.
   «Все, все кончено, – мелькнула мысль в голове старейшинского сына, – гибель моя неизбежна, старый кровожадный волхв настиг меня».
   А голоса раздавались все ближе и ближе.
   – Ясно слышен был чей-то крик здесь поблизости, – различил знакомый голос Вадим. – Крик этот был не криком дикого зверя, а пораженного насмерть человека.
   – Вот и трава здесь помята. Сучья на елях поломаны.
   – Значит, я не ошибся.
   – Ищите, все ищите, обойдите всю рощу из края в край, – различил Вадим старческий голосок, который одновременно заставил и задрожать его, и обрадовал, – найдите ослушника велений нашего бога и приведите его к нам. Мы посмотрим, кто этот дерзкий, осмелившийся нарушить заветы Перуна. Ступайте, ищите. Я буду ждать вас на этом месте.
   Прошло несколько томительных, показавшихся необыкновенно долгими Вадиму мгновений. Он еще глубже забился в траву в надежде, что люди, голоса которых он так ясно слышал, пройдут мимо, не заметив его.
   По голосам Вадим узнал служителей Перуна, а в распоряжавшемся поисками старике признал верховного жреца Велемира.
   Юноша знал, что его ждет, и потому появление жрецов перепугало его не менее, чем преследование страшного волхва. Как ни дружен с его семьей Велемир, как ни уважает его отца, старейшину, все-таки он не преступит заветов и жестоко, может быть даже смертельно, накажет ослушника.
   Вдруг Вадим услышал совсем близко от себя шорох. Чья-то нетвердая нога ступала по сухим, с треском подламывающимся сучьям. Вот уже кто-то остановился рядом с ним, и Вадим почувствовал, как чья-то рука коснулась его плеча.
   – Кто бы ты ни был, приказываю тебе встать, – услыхал он над собою голос Велемира, – покажи лицо свое и дай увидеть того, кто осмелился нарушать волю Перуна и попрать дерзкою ногою священную рощу.
   – Велемир, прости! – не своим голосом воскликнул юноша, приподнимаясь с земли.
   Пред ним стоял высокий, весь седой старец. На груди его, покрытой белыми, как снег, одеждами, лежала длинная седая борода. Лицо, изборожденное множеством морщин, было грозно. Глаза метали молнии из-под нависших седых бровей.
   Стар, очень стар был Велемир, верховный жрец Перуна – главного и грозного божества приильменских славян! Сколько весен он встретил, сколько зим пережил! Старики приильменских родов совсем детьми еще были, а Велемир, такой же древний, такой же грозно-важный, служил уже Перуну-громовержцу.
   Когда он был молод и был ли он когда-нибудь молод – никто не знал. Ильменским славянам казалось даже, что он и явился на свет Божий старым, седым.
   Про него ходили в родах чудные рассказы. Говорили, что Перун все делает по слову его, ни в чем не ослушивается грозный бог своего любимого служителя.
   Захочет Велемир, и нашлет Перун на роды славянские бедствия тяжелые: голод, смерть лютую, и ничто от них, кроме просьб Велемира, народ не избавит.
   Оттого и боятся и уважают верховного жреца Перуна все роды славянские.
   Теперь этот грозный старец, гневный, раздраженный, стоял перед перепуганным старейшинским сыном, не смевшим поднять на него глаз. Несколько мгновений старец, казалось, не узнавал юноши.
   – Вадим, сын старейшины, уважаемого всеми ильменскими родами Володислава! – воскликнул он. – Так это ты осмелился, дерзкий, вступить в это священное место?
   – Выслушай, отец, умоляю тебя, – робко вымолвил Вадим, – я скажу тебе всю правду.
   – Нечего мне слушать. Я сейчас созову всех верных Перуну, и мы поступим с тобой, как приказывает закон. Ты осмелился нарушить завет, и грех твой падает на твою голову.
   Суровый старик поднес руки ко рту, готовясь закричать что было сил, но Вадим ухватил его за край одежды и заговорил просительно:
   – Не зови, отец, дай мне сказать тебе правду, при других я не скажу. Помедли. Ты всегда успеешь осудить меня!
   – Ну, говори, – согласился наконец Велемир, – горе тебе, если ты солжешь. Перун покарает и тебя, и род твой. Говори скорей, пока не пришли сюда служители Перуна.
   – Я с варягом Избором переплывал озеро, – начал торопливый рассказ Вадим, – ты знаешь, отец, какая разразилась буря, мы выбивались из сил, борясь с волнами. Вдруг огромный вал опрокинул наш челн и затем выбросил нас на песчаную отмель этого берега.
   – Если это было так, то вы и должны были оставаться на ней, призывая к себе на помощь, а не забираться сюда, где скрыты сокровенные тайны божества.
   – Я так и поступил, отец.
   – Однако ты здесь. Где же этот дерзкий варяг?
   – Выслушай дальше. Собравшись с силами, я хотел сделать так, как говоришь ты, хотел даже устроить плот, чтобы перебраться на нем по Ильменю в другое место, но этот Избор, знаешь ли, он отказался от Перуна, он не верит более в его силу, могущество и долго мне говорил о каком-то другом, неведомом Боге.
   – Отступник! Смерть его ждет за это преступление! – с гневом воскликнул Велемир. – Где он, где? Не скрывай его. Горе тебе, если ты его осмелишься укрыть.
   – Он уже наказан за свое отступничество. В тот миг, когда он произносил хулы на великого Перуна, вдруг явился из чащи страшный перынский волхв, о котором ты столько раз нам рассказывал.
   – Волхв, ты говоришь? – с видимым недоверием произнес жрец. – Ты сам его видел?
   – Да, отец, сам. Страшный он на вид. Ростом он не меньше молодой сосны. Все тело его обросло густыми волосами, вместо глаз у него раскаленные угли, а из уст вились змеи. Он с воплем кинулся на нас.
   – И что же? – спросил Велемир.
   – Он схватил на моих глазах отступника Избора и разорвал его на несколько частей. Я в страхе бежал сюда, пока не упал на этом месте. Теперь тебе известно все, суди меня, как знаешь.
   Вадим замолчал, с тревогой глядя на служителя Перуна; тот стоял, с видимым смущением ударяя о землю своим жезлом.
   – Волхв, волхв, – повторил он, – кто же это может быть? Кто проник в это охраняемое место?
   И затем, спохватившись, что сказал слишком многое, чего не должны бы слушать посторонние уши, он взглянул на Вадима и произнес:
   – Если все правда, что ты говоришь, Перун помилует тебя. Если тебе удалось избегнуть страшного волхва, ты достоин жизни. Но горе тебе, если это не подтвердится. Где ты видел перынского волхва?
   – Пусть идут по оставленным мною следам, и достигнут слуги Перуна того страшного места!
   В это время стали один за другим собираться младшие жрецы, с удивлением глядевшие на хорошо им знакомого старейшинского сына. Велемир заставил Вадима повторить свой рассказ.
   – Пойдемте же туда и посмотрим, прав ли этот юноша, – сказал жрец, когда Вадим закончил. – Веди нас.
   Они тронулись и вскоре достигли той отмели, на которую выбросила буря двух юношей.
   – Вот, вот, глядите, тут что-то есть! – раздались в толпе младших жрецов восклицания.
   Велемир жестом остановил их и подошел сам к тому месту, где на песке валялась какая-то груда.
   – Это одежда Избора! – воскликнул Вадим.
   На песке были видны отпечатки ног, кое-где он был пропитан кровью, трава кругом была помята, грубая одежда Избора также была вся в крови.
   – Нет более сомнения! – воскликнул жрец. – Этот юноша прав, страшный перынский волхв снова появился в наших местах!
   Он приказал осмотреть весь прибрежный кустарник – там никого не было.
   Ничто в лесу не напоминало о присутствии человека.

13. Меж двух огней

   Весть, что в перынской роще снова появился страшный волхв, быстро пронеслась по всем родам, жившим на берегах Ильменя.
   Память об этом чудище была еще жива в народе. Целые легенды ходили среди ильменских славян о волхве. Засел он у истока большой многоводной реки, вытекающей из Ильменя, и много-много лет сидел там, не пропуская никакого суденышка из озера в реку.
   Только это давно было. Ничего не слыхать уже сколько времени о перынском чудовище.
   И вот теперь этот страшный волхв и на суше появился. Что-то будет? Уж не грозит ли родам славянским какая беда?
   Первую весть о появлении волхва разнесли перунские жрецы.
   – Пойдите и возвестите всем родам славянским о том, как наказывает наш Перун отступников, – приказал им Велемир. – Усомнился Избор в его силе, в его могуществе, и вот как он грозно покарал его. Так будет и со всяким, и пусть память об этом не изгладится вовеки. Пойдите и передайте повсюду рассказ Вадима, бывшего свидетелем этого чуда.
   И жрецы разошлись по всему побережью Ильменя, передавая рассказ старейшинского сына, причем, конечно, каждый из них разукрашивал его так, как подсказывала ему его фантазия.
   В род, где старейшинствовал Володислав, отец Вадима, Велемир решил отправиться вместе с юношей.
   – Только уважение к твоему отцу избавляет тебя от наказания за дерзость, – объявил старый жрец Вадиму, – но ты должен принести очистительные жертвы.
   Юноша с почтением приложился к его высохшей руке и удалился во внутренние покои, отведенные ему Велемиром для отдыха. Никакое чувство сожаления не шевельнулось в его душе. Он считал себя и раньше правым, а теперь, когда даже сам старый жрец Перуна уверился в том, что молодой варяг сделался жертвой чудовища, Вадим забыл окончательно и думать о судьбе соперника.
   Переменив наскоро перепачканные и вымокшие одежды, кинулся Вадим на ложе и скоро заснул. Старый жрец Велемир между тем бодрствовал.
   «Что это все значить может, – думал он, расхаживая по светелке, – какого там волхва мог видеть Вадим? Правда, жил когда-то в этих местах дерзкий, смелый разбойник, грабил всех без разбору, кто только из Ильменя в Волхов спускался, да ведь это когда было? Я уже давно своим годам счет потерял, а этого разбойника мой дед, тоже жрец Перуна, своими руками убил. И с тех пор о нем ничего не слышно. Это ведь мы его в кудесники да волхвы возвели, чтобы нам победу Перуна над ним прославить, а на самом деле он простой человек был, ни больше ни меньше. Так кого же это там Вадим видел и кто этого солевара убил – уж не сам ли Вадим? Ведь он на это способен. Надо узнать все подробно».
   Велемир призвал нескольких жрецов и приказал самым тщательным образом обыскать еще раз весь лес.
   «Хорошо еще, что Вадим такую сказку придумал, а то бы мне да и всем нам плохо было бы. Володислав – старейшина богатый, вся Перынь наша чуть ли не одними его жертвами держится. Как казнить его сына? Ведь он всех нас сокрушить мог. Весь его род слепо ему повинуется, и Перынь разнесли бы, прикажи он только. А не казнить Вадима нельзя было бы, не придумай он такой истории. Тогда другие бы роды поднялись. Слава нашего Перуна пошатнулась бы, вместе с тем и нам, жрецам, нечего было бы делать. И Избора жаль. Все-таки он Гостомыслу племянник, и хотя невелик человек, посадник буйного Нова-города, а все-таки и с ним ссориться нельзя, и у него свои приверженцы есть. Впрочем, с Избором все уже кончено. Жалей не жалей, а его к жизни не вернешь. Кто с ним покончил, Вадим или тот, кого он за волхва принял, все равно, теперь надо подумать, как Гостомыслу горестную весть передать».
   Размышляя так, Велемир приказал уведомить новгородского посадника о несчастии с его племянником.
   Весть о гибели Избора, однако, опередила посланника. Когда он явился в Новгород, там все уже знали о случившемся.
   Знал об этом и Гостомысл. Он любил Избора, но был настолько умен, что не дал посланному заметить своих чувств.
   Тот передавал рассказ о гибели Избора и о чудесном спасении Вадима от ужасного волхва, украшая его всевозможными подробностями, отчасти внушенными ему самим Велемиром, отчасти и выдуманными во время дороги от Перынского холма до Нова-города. Фантазия посланца была богатая, и он так разошелся, что Избор уже оказался прямо-таки поглощенным на глазах всех служителей Перуна свирепым волхвом. Гостомысл не поверил сразу тому, что сообщили ему о гибели его племянника.
   – Это все жрецы с Перыни народ мутят, – вскричал он, выслушав известие, – на какой там ляд, в самом деле, волхв появиться мог, просто они схватили Избора, и, если я не поспею ему на помощь, они убьют его!
   Он приказал подавать ладью и, быстро собравшись, отправился из Нова-города вверх по Волхову в то место, где близ истока на высоком холме стоял идол Перуна.
   Наступила уже ночь, когда он добрался до Перыни. Здесь он, к большой досаде своей, узнал, что жрец Велемир вместе с Вадимом и несколькими жрецами уехали в Володиславов род.
   Гостомысл стал расспрашивать служителей и рабов Велемира о своем племяннике. Все они в один голос подтвердили ему рассказ, которому он было не поверил.
   Один из младших жрецов, знавший хорошо Избора, сказал ему, что узнал окровавленную одежду его племянника. Это передавалось с такими подробностями, что в гибели Избора и сомнения быть не могло.
   Более в Перыни Гостомыслу нечего было делать, и он, опечаленный, взволнованный, вышел из жилища жрецов, направляясь к пристани, где ждала его ладья.
   Двое жрецов провожали новгородского старейшину. Оба они видели его грусть и глубоко сочувствовали ему.
   Вдруг в нескольких шагах от пристани какая-то фигура перерезала дорогу Гостомыслу, и, прежде чем он опомнился, рядом с ним появился человек.
   Гостомысл отшатнулся было, но подошедший быстро наклонился к его уху и прошептал что-то, заставившее старейшину вздрогнуть.
   Между тем сопровождавшие его жрецы заметили человека около старейшины и, думая, что ему грозит опасность, быстро кинулись ему на помощь. Но, когда они подбежали, человек уже исчез.
   Кто это был такой, Гостомысл жрецам не сказал, не сказал также, что сообщил ему этот так внезапно появившийся вестник.

14. Радость и горе

   В род Володиславов известие о всем происшедшем с Вадимом пришло прежде, чем юноша успел вернуться под родимый кров. Слова жреца, явившегося сюда по приказанию Велемира, произвели смятение. Из всех хижин повысыпались люди. Мужчины, которые в этот день не были в лесах на охоте, побросали чинить невода, готовить стрелы и толпой собрались около хором Володислава, куда прошел посланный Велемира. Женщины сбежались сюда еще ранее, обсуждая на разные лады возвещенный случай.
   В хоромах тем временем жрец, перед которым уже поставлено было обильное угощение, передавал свой рассказ матери Вадима. Сам старый Володислав, серьезный и важный, сидел на гладко оструганной лавке, второй раз слушая с большим вниманием эту историю.
   Богумила, мать Вадима, плакала от изумления.
   – Один он, один из семерых остался, – говорила она сквозь слезы. – Шестерых уже нет, одного медведь заломал, двух злые люди загубили, трое без вести пропали, он только, соколик мой, надежда моя, остался.
   – Надо благодарить Перуна, – важно ответил жрец, – это он совершил чудо, защитив твоего сына от свирепого волхва.
   – Его только, его, батюшку, благодарить приходится. Он Вадима моего милого от смерти неминучей избавил. Да что же ты, Володислав, проси служителя Перуна откушать нашего угощения.
   – Только откуда этот волхв появиться мог, – высказал свое мнение Володислав, – никто о нем не слыхивал.
   – Как не слыхали? – вступился жрец. – Сколько раз тебе наш отец, Велемир, об нем говорил.
   – Так ведь он говорил о том, что было.
   – А то, что было и вперед быть может, – важно заявил жрец. – Но что это за шум под окном?
   Действительно, собравшаяся у хором Володислава толпа настоятельно требовала, чтобы жрец Перуна вышел и повторил снова свой рассказ.
   – Родичи собрались, тебя зовут, – пояснил жрецу Володислав.
   Тот с видимым неудовольствием выбрался из-за уставленного яствами стола и пошел на крыльцо.
   – Говори, – раздались сотни голосов, – что случилось, как явился волхв, где наш Вадим?
   Жрец откашлялся и начал рассказ. Говорил он медленно, растягивая слова, но все слушали, затаив дыхание.
   – А отступника Избора в мелкие клочья изорвал волхв, вот и одежда его, в крови его смоченная, – говорил служитель Перуна. – Только всего и нашли мы на том месте, куда нас Володиславов сын, Вадим, привел.
   – Да, может, им пригрезилось! – послышалось восклицание.
   – Эй, замолчи, – нашел нужным вмешаться жрец, – не смей произносить хулы на Перуна. Вот если бы отец Велемир услыхал! Ох, последние дни наступают, слабеет вера, падает, а вместе с ней и народ погибает.
   Никто не обратил особенного внимания на эти слова.
   Вся молодежь в роду Володислава была на стороне Избора.
   Старики же и пожилые были взволнованы той частью известия, которая относилась к появлению перынского волхва.
   Все они чувствовали в нем какую-то ложь, понимали, что рассказ о гибели Избора далек от истины, но высказать этого не решались. Велемир все-таки был сила. Но, как бы то ни было, Избора жалели.
   Вдруг толпа заволновалась вся сразу, как один человек. Все обернули головы по направлению к лесу и напряженно глядели туда.
   На опушке леса один за другим показалось несколько всадников.
   – Кто-то едет к нам, – произнес старейшина Володислав, тоже обративший внимание на эту группу.
   – А я скажу тебе кто, – вмешался примолкший было жрец, – едет к тебе, княже, отец Велемир, служители Перуна с ним и среди них твой сын, Вадим. Встретить готовься гостей дорогих.
   – Сын, Вадим, ненаглядный мой! – воскликнула Богумила и кинулась с крыльца навстречу всадникам.
   С глубоким почтением расступился народ пред старым жрецом Перуна, в то время как обрадованная мать со слезами радости на глазах обнимала дорогого ей сына.
   – Привет вам, – важно и степенно проговорил Велемир, когда с помощью нескольких жрецов ему удалось сойти с коня, – привет и радость, старейшина славянский, дому твоему, и вы радуйтесь.
   Он простер над благоговейно склонившей головы толпой свои руки.
   – Милость великого Перуна посетила этот род! – воскликнул Велемир. – До сих пор никто не выходил целым из заповеданной рощи, но если Вадиму удалось покинуть ее невредимым, стало быть, он угоден богам! Нечестивец же, бывший с ним, погиб, потому что осмелился произнести хулы на Перуна. Да будет так со всяким, кто осмеливается нарушать заветы старины. Разойдитесь же мирно по домам и помните, что всякий будет наказан, как Избор!
   Теперь Вадим мог быть совершенно спокоен. Сам верховный жрец Перуна признал его невиновность, и никто не осмелится после этого назвать его ослушником богов. Вадим был вполне уверен в гибели Избора, хотя в то же самое время никак не мог понять, что за чудовище такое видел он в заповедном лесу.
   Но это скоро перестало занимать его. Мало-помалу он начал забывать об Изборе; никакие угрызения совести не мучали Вадима. Он чувствовал себя вполне правым. Мал посредством своих чар показал ему его врага, правда, врага только в далеком будущем, но ведь нет человека, который не стал бы в настоящем заботиться именно об этом будущем. И Вадим позаботился. Он уничтожил опасного человека и был вполне уверен, что так, а не иначе должен был поступить на его месте всякий.
   Варяжка между тем готовилась опустеть.
   Удальцы с берегов ее собрались в дальний путь. В Новгороде у Гостомысла были скандинавские гости – купцы, возвращавшиеся из Византии в свою страну холодных скал и фьордов, и славянские варяги уходили с ними.
   Сам Гостомысл много содействовал этому. Он даже помог им собрать ладьи и дал оружие, без которого был бы немыслим дальний поход.
   Это было уже не первое отправление удальцов с Ильменя за Нево, и поэтому ни в Новгороде, ни в приильменских родах никто особенно не интересовался происходящим.
   В назначенный день драккары скандинавов подняли паруса и стали один за другим отваливать от берега. Ладьи варягов ждали уже их, чтобы в некотором отдалении следовать за ними.
   Из какого-то страшного любопытства Вадим явился в Новгород посмотреть на проводы.
   Вот ладьи и драккары подняли паруса, убрали весла и быстро пошли вперед.
   Когда первая ладья проходила мимо Вадима, из груди его вырвался невольно крик. Среди ильменских варягов он увидал того, кого считал уже мертвым – Избора.
   Вадиму показалось, что он видит сон. Он кинулся было к лодке, чтобы нагнать уходящих, но ладьи шли так быстро, что об этом и думать было нечего.
   «Неужели Избор жив? – думал Вадим. – Ведь это его я видел на первой ладье».
   Ужас объял старейшинского сына.

15. Спасенный

   Да, это был действительно Избор. Вадим не ошибался. Он был бледен, лицо его осунулось, под глазами виднелись темные круги, но все-таки он был жив. В этом никто не мог сомневаться!
   Как же он спасся?
   Старый Рулав, оттащив тела обоих юношей от отмели, где их захлестнули волны, сам спрятался в гущу кустарника. Любопытство подстрекнуло старого норманна посмотреть потайно, что будет с юношами, когда они очнутся и увидят себя в роще Перынского холма.
   К тому же Рулав был в некотором роде философ и в данном случае рассуждал так: «Вот не суждено погибнуть этим молодцам и не погибли. Орудием же их спасения Один выбрал меня. Я оказал им немалую услугу, стало быть, со временем когда-нибудь и они мне окажут. Почем знать, на что они мне могут пригодиться. Этот Вадим способен укрыть меня от жрецов, а с Избором можно набрать дружину из его товарищей и вместе с ними уплыть к берегам родной Скандинавии. Судьбы Одина неисповедимы. Может быть, он и послал мне сегодня такой случай, чтобы я воспользовался им».
   Размышляя так, старик внимательно наблюдал за всем происходящим на берегу.
   Он видел, как очнулся Избор и с каким вниманием ухаживал он за Вадимом. «Славный мальчик! – думал норманн. – В рядах наших дружин он был бы могучим и храбрым берсерком».
   Рулав заметил, как горевал Избор, отчаиваясь в спасении своего товарища, и довольно отчетливо расслышал его смиренную просьбу к Единому Сыну неведомого ему Бога.
   «Гм! Ведь и я про этого Бога не раз слыхал. Это Бог христиан, – рассуждал сам с собою старик. – Что же? Он хороший, милостивый; только вот не понимаю совсем, как это Он завещает любить своих врагов? Я знаю, что многие христиане так именно и поступают. Помню одного. Забрел он к нам в наши родные фьорды, долго и кротко говорил он нам, и хорошо так говорил, а мы, собравшись вокруг, слушали. И так хорошо говорил нам тогда этот христианин, что многие седые берсерки прослезились, когда он начал рассказывать про мучения на кресте их Бога. После просил нас уверовать в него. Только зачем нам это, когда у нас есть и Один, и Тор, и злобный Локки, и светлый Бальдр. С ними мы родились, с ними и умереть должны! Жаль только, что наш священник – недоглядели мы – убил этого христианина, а то бы мы еще послушали его в часы отдыха».
   В таких размышлениях время летело незаметно. Рулав не покидал своего наблюдательного поста и скоро увидел, как очнулся Вадим.
   Последовавший затем разговор и ссора заинтересовали его еще более. «Что теперь будет?» – подумал он.
   Заметив, что Вадим кинулся с ножом на своего спасителя, Рулав позабыл даже о собственной своей безопасности и кинулся на помощь жертве старейшинского сына, но было уже поздно – нож Вадима поразил молодого варяга.
   – Преступный убийца, – загремел норманн и выскочил из своей засады.
   Он-то и показался Вадиму страшным перынским волхвом.
   Его длинные усы в расстроенном воображении убийцы представились двумя змеями, а изорванная шкура козы, наброшенная на плечи шерстью вверх, придала ему так перепугавший старейшинского сына вид нежити.
   – Беги, подлый трус! – гремел вслед Вадиму Рулав. – Беги, трусливая коза, иначе старый норманн расправится с тобою по-своему.
   Подгонять Вадима не приходилось.
   Он и без того бежал, как перепуганная мышь.
   Рулав, нагнувшись к Избору, прежде всего постарался остановить кровотечение:
   – Это ничего, пустяки! Старый Рулав знает толк в ранах и всегда сумеет отличить рану, за которой следует смерть, от пустяковой царапины. Нож неглубоко вонзился. Пустяки! Все пройдет, только бы кровь унять.
   Ему, действительно, удалось довольно скоро остановить кровотечение и даже наложить повязку на рану, для чего он должен был разорвать часть одежды Избора.
   «Теперь самое главное – как его укрыть и самому укрыться, – подумал Рулав. – Этот негодник поднимет тревогу, и мы попадем в руки жрецов. Не знаю, как ему, а мне несдобровать!»
   Оглядевшись вокруг, старик радостно воскликнул: он увидел прибитый волнами к берегу челнок – тот самый, на котором переплывали Ильмень Вадим и Избор.
   – Вот и средство найдено! – весело восклицал он. – Есть теперь на чем выбраться из этой проклятой чащобы.
   Быстро перевернув опрокинувшийся челнок, Рулав вычерпал из него воду, а потом со всей осторожностью, на какую только был способен, перенес и уложил на дно все еще не пришедшего в себя Избора.
   Затем он поспешно отплыл, правя к истоку Волхова. Здесь он приютился у правого безлюдного берега, желая дождаться ночной темноты. Между тем Избор пришел в себя.
   – Что это? Сон я вижу? – простонал он.
   – Какой там сон! Не во сне, а наяву твой Вадим ножом тебя пырнул! – отозвался норманн.
   – Рулав! – воскликнул Избор, узнавая старика.
   – Конечно, он! Будь мне благодарен. Только пока лежи спокойно. Молчи, сейчас придумаем, что нам делать. Не шевелись, а то еще опять кровь пойдет.
   – Но что случилось?
   Рулав рассказал Избору коротко обо всем происшедшем.
   – За какого-то там вашего волхва меня этот негодник принял, – сообщил он в конце, – где только укрыться нам?
   – Свези меня в Новгород, к Гостомыслу, – чуть слышно от слабости пролепетал Избор, – у него теперь гости из вашей Скандинавии.
   – Клянусь Тором, – крикнул Рулав, – ты это хорошо придумал, мой милый мальчик! У Гостомысла мы будем в полной безопасности, а если там еще есть мои земляки, так нам все ваше Приильменье не страшно.
   Лишь только стемнело, он перевез лишившегося чувств Избора в Новгород, сообщил обо всем случившемся Гостомыслу, а тот укрыл раненого в своих хоромах.
   Здесь Избор и Рулав были в полной безопасности.
   Никто, даже сам Велемир, не осмелился бы, несмотря на всю свою власть над приильменскими славянами, искать беглецов в посадничьем доме, где они, кроме того, были под охраной сильной дружины.
   В самом деле, отряд норманнов возвращался по великому пути из далекой Византии в свои холодные фьорды и по пути остановился отдохнуть да попировать у гостеприимного новгородского посадника. Во главе норманнов стояли старые друзья и соратники Рулава – Стемид, Фарлаф, Ингелот.
   Радостна была встреча друзей! Сперва Рулав и Стемид всеми силами старались сохранить равнодушную важность, но это не удалось, и в конце концов старики, как молодые пылкие влюбленные, кинулись друг другу в объятия, а когда разошлись, на глазах у того и другого была заметна влага.
   На радостях даже о Велемире оба позабыли.
   Только когда прошли первые восторги, на голову старого жреца так и посыпались проклятия, причем в этом никто из норманнов не уступал друг другу.
   Нечего говорить, что и остальные дружинники примкнули к ликованию старых друзей и вместе со Стемидом радовались возвращению Рулава, которого все они давно уже считали погибшим.
   За общим ликованием они и не заметили озабоченного лица Гостомысла.
   Новгородский посадник прекрасно понимал, что ему придется повести из-за Избора с Велемиром борьбу не на живот, а на смерть.
   Трудно было предположить, чтобы хищный жрец Перуна легко отказался от своей жертвы. Уже ради сохранения одного только своего достоинства должен был он потребовать казни Избора как оскорбителя грозного божества. Гостомысл прекрасно понимал, что рано или поздно спасение Избора будет известно всем, и тогда-то Велемир, пользуясь своей неограниченной властью, начнет немедленную борьбу с ним.
   Всею душой любил новгородский посадник своего племянника, но было еще нечто другое, что для него являлось, пожалуй, самым дорогим на свете.
   Но все-таки родственное чувство заставляло его искать средства для спасения племянника. Гостомысл изощрял весь свой ум, чтобы отыскать такое средство, и, наконец, ему показалось, что он нашел его.
   «И чего лучше! Норманны скоро уходят. Старый Бьёрн, конунг Сигтуны, всегда был моим другом. Он не откажется приютить Избора! – мелькнуло в голове Гостомысла. – А там будет видно!»
   Мгновенно составился план, и Гостомысл сейчас же приступил к его исполнению.
   Прежде всего он сообщил свою мысль Стемиду, и тот пришел в восторг, когда услыхал предложение Гостомысла.
   – Клянусь Тором, твой Избор скоро прославит у нас свое имя! – воскликнул он. – Медлить нечего! Двух его братьев оставь пока у себя, подрастут – присылай и их в Сигтуну, а Избор, как только немного поправится, пусть идет с нами!
   Избор вполне был согласен с предложением дяди.
   Так очутился он на ладье скандинавов, где его увидал бессильный теперь Вадим.
   Вместе с Избором с варягами уходили и его друзья.

16. Предсказание

   Погадай-ка мне, старушка!
А.С. Пушкин

   Все, даже ветер, как будто благоприятствовало ватаге приильменских выходцев, направлявшейся к холодным берегам Скандинавии.
   Ладьи у них были легкие, ветер попутный, так что и на весла редко приходилось садиться.
   Еще не оправившийся от ран Избор находился на ладье Стемида.
   Старый Рулав, как самая заботливая нянька, ухаживал за больным юношей. Полюбил он Избора и души в нем просто не чаял, что сын родной стал юноша старику.
   Одинок был старый норманн – никого у него не было на белом свете, а может ли сердце человека без привязанности быть?
   Конечно же нет!
   Когда Рулав увидал Избора, сраженного его вероломным товарищем, после того как им обоим пришлось избегнуть ужасной опасности, счастливо убежав из перынской заповеданной рощи, старый норманн почувствовал, что его сердце сильно забилось. Жаль ему стало этого стройного юноши с таким открытым и мужественным лицом. Вспомнил Рулав и себя в юности и невольно подумал: «Вот ведь и я такой же когда-то был! Не хочется умирать, когда жизнь только еще расцветает. Жаль его!»
   Скандинавы были безумно храбры в битвах, беспощадно истребляли врагов, но в сердцах их всегда жила жалость к слабым, и им суровые норманны никогда не отказывали в возможной помощи.
   Общая опасность, кроме того, еще более сблизила Рулава с Избором, и теперь старый норманн ревниво поглядывал на Стемида, когда юноша, грустно улыбаясь, заговаривал с тем.
   Но ревность сейчас же проходила, как только Рулав вспоминал о всем происшедшем в той роще.
   Раскаты его хохота гулко разносились по пустынным берегам Волхова, когда он представлял себе Велемира, когда тот узнает вдруг, что его жертва ускользнула от него.
   Избор же долго не мог прийти в себя.
   Когда он несколько оправился, страшное заклятье произнес он на свою оставленную родину:
   – Всего ты меня лишила! – воскликнул он. – Не матерью мне была, а злою мачехой. Сама прогоняешь ты меня от себя. Сама отнимаешь меня от себя. Так клянусь я вернуться к тебе, если только жив останусь. Клянусь из края в край пройти по тебе с огнем и мечом и вспомнишь ты тогда отвергнутого сына. Отомщу я тебе, и будут плач и мольбы, да поздно! Пока не натешусь вдоволь, не опущу меча своего. Не изгнанником вернусь к тебе, а господином.
   – Мсти! Месть – сладкий дар богов, – поддержал Рулав, – верь, у нас в Скандинавии ты скоро будешь берсерком.
   – Да, отомщу! – произнес в ответ Избор и угрюмо замолчал. Отъехав порядочно от Новгорода, вся ватага выходцев из Приильменья сделала привал. Ладьи были причалены к берегу, люди сошли с них и прежде всего решили выбрать себе предводителя.
   Спору и крику было немного. Вождь у славянских выходцев был давно намечен. Почти в один голос все они пожелали, чтобы «верховодил» у них их общий любимец Избор.
   Избор долго отказывался от этой чести, но просьбы были так упорны, что в конце концов он должен был согласиться.
   На самой маленькой ладье идет он по Волхову во главе небольшой флотилии. Далеко впереди белеют паруса драккаров скандинавов. Из них только один Рулав остался с Избором, решив никогда более не разлучаться с ним. Весел старый норманн. Скоро-скоро увидит он и дорогую родину, и милые фьорды – весел так, что даже распелся.

     Войне от колыбели
     Я жизнь обрек свою,
     Мне стрелы в детстве пели,
     Когда я спал, «баю!».

   Поет веселый Рулав драгу про героя фьордов Олава Трюггвассона.
   Настроение Рулава заразительно действовало на всех его спутников, среди которых преобладали молодые люди, и без того склонные к веселью.
   Не было на славянских ладьях грустных задумчивых лиц, несмотря на то что все они шли в далекую, чужую им страну искать неведомого счастья.
   Даже Избор, чем ближе подходили к Нево, становился все менее и менее мрачным.
   Он с большой охотой слушал рассказы Рулава о тех местах, мимо которых проходили ладьи.
   – А вот тут в земле славянской был посланец христианского Бога, – показал Избору Рулав на покрытую горами местность правого берега Волхова.
   – Христианский Бог, – вспомнил свою мольбу юноша. – Он всемогущ!
   Однако сейчас же ему пришло на память злодеяние Вадима, и снова, как в мощных тисках, сжалось его молодое сердце, и мрачные думы овладели им.
   Время между тем летело незаметно.
   Драккары скандинавов давно уже скрылись из виду, когда ладьи славянских выходцев только подходили к волховским порогам. Издалека еще донесся до слуха путников неясный шум; течение становилось все быстрее и быстрее, идти по реке было опасно.
   В то время волховские пороги были совершенно непроходимы. Даже скандинавы, безусловно искусные в мореплавании, не рисковали пускаться через них на своих судах. Славянские же выходцы, очутившиеся в этих местах впервые, и подавно не решались на такую попытку.
   Ладьи пристали к берегу, скоро составился совет, и на нем решено было пройти пороги «волоком», перетаскивая суда берегом в тех местах, где река представляла опасность.
   Начинать «волок», однако, сразу после остановки не пришлось. Наступила ночь. Волей-неволей приходилось заночевать на берегу.
   Запылали костры. Около одного из них расположился по-прежнему грустный Избор, безучастно смотревший, как хлопотал над приготовлением ужина его друг Рулав.
   Невдалеке от привала шумел лес. Он чернел в сумраке наступавшей ночи мрачною массой. Рулав, занятый хлопотами, нет-нет да и кидал взгляд в сторону этого леса.
   Сильно озабочивала старика эта постоянная грусть его молодого любимца, и он все это время думал, как бы развлечь Избора.
   Между тем отдохнувшие варяги принялись за работу. Они суетились около того места, где пристали ладьи, и уже стали готовиться к трудному путешествию посуху.
   – Знаешь что? – сказал Избору старый Рулав. – Здесь в лесу есть избушка, пойдем туда!
   – Зачем?
   – Там живет прорицательница, и никто из проходящих здесь волоком вождей не минует ее. Все заходят узнать свое будущее.
   Избор, уступая просьбам Рулава, пошел.
   Идти пришлось не особенно далеко. Действительно, как и говорил старик, у опушки леса приютилась ветхая хижина.
   – Зачем пожаловали? – встретила их ее обитательница. – Или грядущее свое узнать хотите?
   Прорицательница была дряхлая старуха и имела такой вид, что смело могла бы внушить ужас людям даже не робкого десятка.
   – Именно, грядущее узнать, матушка! – и за себя, и за Избора отвечал норманн.
   – Многих молодцов я видела здесь, и все туда, за Нево, идут. Мало только кто возвращался оттуда, – ответила старуха. – И тебя я видала, – обратилась она к Рулаву, – что же, исполнилось то, что я тебе предсказала?
   – А ты помнишь, матушка, что предсказала?
   – Стара и слаба я стала, да и многим из вас я уже ворожила, где же все запомнить!
   – Так я тебе напомню! Ты, матушка, предсказала мне, что я умру от дружеской руки и хотя и на поле брани, но не в битве. Ты мне говорила, что меня поразит ближайший и любимейший мой друг!
   – Так, так, – закивала старуха, – теперь вспоминаю. Еще отговаривала я тебя ходить в земли славянские.
   – Да, отговаривала! Ты предсказала мне, что умру я от руки друга-славянина. А видишь, я живым и невредимым возвращаюсь обратно. Там же, – кивнул в сторону Ильменя Рулав, – друзей-славян не было. Были и остались одни враги только. Видишь, не всегда ты верно гадаешь. Целым и невредимым стою я пред тобою. Не сбылось на мне твое предсказание!
   Старуха взглянула на Рулава и покачала косматой головой.
   После минутного молчания в хижине зазвучал ее хриплый голос.
   – Не сбылось мое предсказание, стало быть, сбудется, и гадать тебе нечего!
   – Так вот товарищу моему погадай! – попросил Рулав.
   – Хорошо, – согласилась старуха.
   Она подошла к Избору, взяла его за руку и, как бы желая проникнуть в тайники его души, устремила в его глаза свой проницательный взор.
   Юноше вдруг стало жутко, но в то же время он чувствовал, что какая-то непостижимая сила не позволяет ему опустить глаз.
   Наконец старуха отошла от него и, взяв углей, кинула их в костер, расположенный на земляном полу ее хижины.
   Костер разом вспыхнул, яркое пламя озарило хижину. Багровый его сноп взвился к отверстию в потолке, и вслед за тем густой дым окутал на мгновение все. Избор и Рулав невольно отшатнулись, так как пламя разгоралось все сильнее и сильнее и ярко-желтые языки его, раздуваемые ветром, высоко поднимались к небу.
   Пламя озаряло фигуру прорицательницы, как бы застывшей над костром. Она, ни разу не моргнув, глядела на пламя, причем лицо ее принимало то страдальческое, то радостное выражение.
   Наконец дым рассеялся.
   – Видела, все видела! – прошептала она и вдруг, будто приподнятая какою-то неведомой силой, быстро подошла к Избору.
   Юноша с изумлением смотрел на нее.
   Он даже и не подумал отшатнуться, когда старуха опустила свои костлявые руки ему на плечи, и с вниманием стал прислушиваться к ее отрывистому шепоту.
   – Видела я в дыму будущего страну великую. Много городов в ней крепких и сильных. Богата и могуча эта страна, славнее всех она, сильнее всех она между остальными странами мира. И все населяющие ее города и веси довольны и счастливы!
   Старуха остановилась, сняла руки с плеч Избора и, выпрямившись, громко воскликнула:
   – Великое будущее у тебя, юноша! Такого никогда еще ни у кого не было и не будет! Слава, почести, власть ждут. Ты будешь повелителем той огромной страны, которую я видела. Солнце никогда не будет заходить в твоих владениях, и из рода в род будет увеличиваться твоя страна. Сотни лет будут править твои потомки, вооружаемые вечною славою, а имя твое перейдет в память всех городов во веки веков! Приветствую тебя, владыка полмира!
   И она с этими словами низко-низко поклонилась Избору.
   – Когда же это будет, матушка? – спросил юноша, пораженный загадочными словами.
   – Когда ты будешь соколом! – ответила старуха и смолкла.

Варяги

1. Сокол

   Приильменскую славянщину постигла беда-напасть великая. Точно волны морские по песчаной отмели, разлились дружины скандинавские по лицу земли славянской. Запылали ярким пламенем жалкие селения. Где проходили скандинавы, там уже и следа жизни не оставалось – все стирали они с лица земли. Много было среди скандинавских дружин славянских варягов, шедших теперь с огнем и мечом на родину свою. Знали они все ее леса и дубравы и по таким дебрям, где, казалось, не было проходу ни конному, ни пешему, теперь совершенно свободно проходили целые отряды. Напрасно прятались в леса жители выжженных селений, напрасно закапывали они в землю все свои богатства – все находили скандинавы.
   Славяне звали их варягами, потому что это наименование более им было знакомо и известно, и нашествие варягов было для них ужасным бедствием. Гневу богов приписывали они успехи чужеземцев, не подозревая даже, что главная их причина заключалась в тех славянских выходцах, прекрасно знавших край, которые шли вместе со скандинавами, да еще в той розни, какая царила на Ильмене не только что между отдельными племенами, но даже и родами.
   Как ни храбры были отдельные славяне, их храбрость не могла отразить натиска грозного врага.
   Ни один старейшина с берегов Ильменя не хотел покориться другому, каждый хотел идти во главе других, быть старшим; не было и тени согласия, царила рознь, и следствием этого были постоянные поражения. Норманнские дружины слишком хорошо были организованы, да и вооружение скандинавов было гораздо лучше славянского.
   Было и еще одно обстоятельство, которое как нельзя более способствовало успеху варягов. Вел их в приильменскую страну не кто иной, как Избор.
   На берегах Ильменя никто и не вспоминал о нем. Забыли его совсем, да и кто бы мог подумать, что во главе варяжских дружин стоит изгнанник, столь жестоко отвергнутый родиной.
   Избор не потерял в Скандинавии даром времени. Он в Уппсале радушно был принят королем Бьёрном и скоро сумел показать себя таким храбрецом, что его имя с уважением стало произноситься на фьордах. Мало того, выходцы из славянщины, поселившиеся на полуострове Рослагене и называвшиеся, в отличие от других, варяго-россами, скоро признали его своим вождем. Избор, таким образом, стал по положению своему равным конунгам Скандинавии, а когда престарелый Бьёрн выдал за него дочь свою Эфанду, многие думали, что славянский выходец будет наследником конунга.
   Но не того жаждал Избор.
   Он не забыл своей клятвы и лишь только укрепил свое положение, поднял норманнов и варягов к походу на Приильменье.
   Поход обещал богатую добычу.
   Пикты, саксы и даже франки были истощены частыми набегами норманнов, Приильменье же никогда не видело их у себя иначе, как с самыми дружелюбными намерениями.
   Вот теперь и пришлось встретить приильменцам «гостей».
   Наступил 850 год – первый, отмеченный на скрижалях нашей истории. Быстро достигли победоносные варяжские дружины Ильменя. Пал под их натиском Новгород. Овладев им, рассыпались варяги по берегам великого славянского озера, грабя прибрежные селения и выжигая их.
   Вадим, ставший после смерти отца старейшиной своего рода, храбро защищался на берегах Ильменя, но, конечно, не мог сдержать натиск северных удальцов.
   День быстро близился к вечеру. Красные, как зарево, облака стояли на небе. Густой дым столбом поднимался над тем местом, где еще недавно стояло цветущее селение наследника Володислава, его любимого сына Вадима! Груды пепла да обгорелых бревен остались от него. С горстью последних защитников родного угла бьется против варягов потерявший уже всякую надежду не только на победу, но даже на спасение Вадим. Отчаянная храбрость его вызывает удивление врагов. Он как будто изменился в тот миг, который сам посчитал последним в его жизни. Спасения нет и быть не может – нечего и дорожить собою. Но силы оставляют Вадима. Он видит кругом груды трупов. Вся его дружина, делившая с ним и разгульные пиры, и кровавые потехи, костьми легла на этом поле смерти.
   Теперь и за ним очередь.
   Смутно, словно через дымку тумана, видит Вадим, как взмахнул тяжелой палицей над его головой гигант-варяг. Мгновение. Глухой удар. Тупая боль разлилась от головы по всему телу несчастного. Вся кровь будто хлынула вверх к темени. В глазах закружили зеленые, красные огоньки. Вадим зашатался и с глухим стоном рухнул на груду мертвецов-товарищей.
   И в этот последний свой миг он услышал громкий победный клич врагов и нашел в себе силы открыть глаза.
   Прямо к нему подходил небольшой отряд прекрасно вооруженных варягов, очевидно, главных начальников дружин.
   Они подходят ближе и ближе.
   Вот один из них, почтительно склоняясь к другому, говорит:
   – Здесь, конунг, лежит последний из сопротивлявшихся нам славян. Вот он!
   Вадим видит, что варяг наклоняется, чтобы взглянуть на него, и сразу же узнает в нем Избора.
   – Мал, ты был прав! – шепчет Вадим.
   Глаза его закрылись, он тяжело вздохнул.
   – Не стоит добивать, – сказал один из скандинавов и вложил меч в ножны.
   Избор – это был он – тоже узнал Вадима. Грустный, печальный, возвратился он в свой шатер. Мрачные думы так и роились в его голове.
   – Вот и исполнил я клятву! – шепчет он. – Ужасна была моя месть отвергнувшей меня родине, но отчего же у меня так тяжело на сердце?
   В самом деле не удовлетворила, а еще более нагнала на Избора тоски так желанная им месть. Имя его прославляется скальдами. У него новое отечество, у него в Скандинавии семья. Даже здесь с ним брат его жены Олав, конунг Урманский, один из храбрейших викингов Скандинавии, здесь его братья Сигур и Триар, которых послал к нему Гостомысл, как только они подросли.
   А нет ему облегчения в гнетущей его тоске.
   Он видит свою родимую страну в море огня, родная кровь – кровь его братьев – лилась рекою, и всему этому главною причиною был только он – один он.
   Он привел в родную страну толпы свирепых чужеземцев, он пролил потоки родимой крови. И все он, он.
   За что? Разве виноваты в чем-либо эти несчастные, погибшие в пламени или под мечами свирепых скандинавов? Разве они изгоняли его из родимой страны? Как он мог мстить многим неповинным за преступления немногих виновных?
   Угрызения совести жестоко мучили Избора. С этим врагом не мог справиться храбрый берсерк, отбрасывавший далеко от себя щит в пылу самой отчаянной сечи!
   А кругом гремели победные кличи норманнов, торжествовавших свою окончательную победу над приильменской страной.
   Размышления Избора были прерваны как раз тогда, когда тоска совсем овладела им.
   Под сень шатра с веселым смехом вбежал Олав Урманский.
   – Поздравляю, поздравляю тебя, наш славный вождь! – громко восклицал он. – Теперь, когда наши храбрецы сломили отчаянное сопротивление последних славянских дружин, славу твою скальды разнесут по всему миру.
   Никакие тревожные думы не мучили Олава. Да и что ему? Ведь он был чужеземцем в этой несчастной стране. Ее беды ему совершенно чужды. Кровь ее сынов была ему неродной. Победа доставила ему только славу. Чего же более желать было удалому викингу!
   – Перестань грустить, вождь, – говорил он, обнимая Избора, – я сообщу тебе весть, которая наполнит радостью твое сердце.
   – Весть? Какую? – спросил Избор, грустно улыбаясь своему другу.
   – Ты не раз говорил, что хочешь переменить свое имя – что прежняя вполне заслуженная слава перестала удовлетворять тебя. Так вот теперь и это твое желание исполнилось!
   – Нет, мой Олав, не говори так, не терзай моего сердца. Если я и приобрел новое имя, то это имя полно позора, оно – имя предателя.
   Олав с изумлением поглядел на своего друга, закрывавшего в тоске лицо руками.
   – Не могу понять, почему ты считаешь себя предателем? – пробормотал он.
   – Разве не я привел вас на ту землю, которая была моею родиной?
   – А, вот что! Ну, забудь об этом. Прошлого все равно не вернешь, будущее же наше. Не горюй! Кто знает, может быть, для блага этой страны привели нас сюда светлые асы. Храбр этот твой народ, но дик он. Может быть, нам удастся заставить его позабыть свою дикость. Но перестанем говорить об этом. Хочешь знать, как зовут тебя побежденные, как произносится среди них твое имя?
   Олав несколько мгновений помолчал и затем, таинственно нагнувшись к вождю, произнес:
   – Рюрик!
   – Что? – воскликнул тот. – Рюрик – сокол! Не может быть!
   – Да, да, – подтвердил Олав, – ты сам знаешь: «рюрик» на языке скандинавов и «сокол» на языке славян – одно и то же. «Ваш вождь хищным соколом налетел на Ильмень», – говорят пленные. Даже и в песнях их ты так называешься! Вот тебе и желаемое тобою имя! Доволен ли ты, мой вождь?
   Он при последних словах с тревогой взглянул на предводителя варягов, словно в забытьи шептавшего:
   – Что же? Неужели же исполняется предсказание? Я стал соколом. Да, соколом. Рюрик я!
   – И ты непременно должен принять это имя! – серьезно сказал Олав. – Помни, что ты добыл его на полях битв, что сами побежденные так называют тебя. Повторяю тебе: ты должен назваться Рюриком.
   – Так и будет! – пылко воскликнул предводитель варягов. – Все кончено! Велика и всесильна воля богов! Нет более на белом свете Избора! Я Рюрик! Так зови ты меня, Олав, так пусть отныне зовут меня все мои храбрые товарищи.
   Весь словно преобразовавшийся, с пылающим лицом вышел он, сопровождаемый Олавом, из шатра.
   Их встретили громкие приветственные клики собравшихся у своего вождя храбрецов.
   – Да здравствует наш храбрый Рюрик! – пронесся по полям славянским восторженный крик.
   Скандинавы и варяги подняли вождя на щит и с громкими восклицаниями обнесли его вокруг лагеря.
   Мысли Рюрика (так и мы будем теперь называть Избора) были далеко.
   – Я стал Соколом! – размышлял он. – Что предсказала мне старая ведунья – исполнилось. Кто знает, может быть, исполнится и остальное.
   И какой-то невидимый голос так и шептал у него над ухом:
   – Владыкою полумира будешь ты!

2. Пробудившийся богатырь

   Посмотрел, тряхнул главою,
   Ахнул дерзкий и упал.
М. Лермонтов

   Малого стоили селения славянские, сгорели одни, сейчас же и другие поставить можно. Меха же, которые награбили пришельцы, тоже добыть нетрудно – много зверья в лесах приильменских, но было другое.
   Варяги не за одной добычей пришли на Ильмень. Был у них и иной план. Они смотрели на приильменские земли как на начало своего великого пути «из варяг в греки» и полагали, что если оно будет в их руках, то и конец его, выходящий в Понт Эвксинский (Черное или Русское море), будет также свободен для них, а стало быть, и пышная Византия со всеми ее сказочными богатствами, собранными со всего мира, будет для них всегда доступна.
   Таким образом, пришельцы старались не столько о добыче, сколько о том, чтобы и укрепиться на Волхове и Ильмене.
   Но и между варягами, в особенности между варягами славянского происхождения, царила рознь, так же как и между славянами. Отдельные вожди действовали каждый по-своему. План завоевания задуман был хорошо и обличал в своих составителях большую политическую мудрость, но приведен был в исполнение далеко не так, как того ожидали вожди пришельцев. Вся страна Приильменская очутилась во власти варяжских дружин, но варяги, вопреки плану пославшего их в этот набег тинга, не заботились об упрочении власти, а спешили, покончив с грабежом, уйти скорее в далекую Византию, где их ждала новая добыча и куда их влекло любопытство.
   Но многих из них тянуло и домой, в дорогие сердцу шхеры и фьорды Скандинавии.
   Когда варяжские ладьи нагружены были обильной добычей, многие предводители этих дружин не шутя стали поговаривать, что пора бы возвратиться в родные края.
   – Нигде так долго мы не засиживались, – толковали в стане варягов, – не с пустыми руками домой приедем.
   Только хёвдинг, назначенный тингом, если и не был против возвращения, то все-таки хотел выполнить принятый на тинге план.
   – Други, – говорил он, посоветовавшись с начальниками дружин, – нельзя нам выпустить из рук то, что мы приобрели мечом. Подумайте сами: из Нево по Волхову идут наши ладьи в далекую Византию, а если мы оставим эту страну, не удержав ее в руках своих, то окрепнут роды славянские и не будут пропускать наших дружин за Ильмень.
   – Правда, правда, – послышались голоса в ответ на эту речь.
   – Вот и должны мы владеть всей этой землей, чтобы проход к эллинам всегда был нам свободен, – так и тинг решил.
   – Знаем, что тинг так решил, но как это сделать?
   – Пусть некоторые из нас с дружинами останутся в землях приильменских, одни в Новгороде, другие по Ильменю, а третьи пусть сбирают дань с племен окрестных. Обложим мы племена и роды славянские данью тяжелой только для того, чтобы знали, что есть над ними власть и не осмеливались бы выйти у нас из повиновения.
   – Верно! Обложить их данью! Взять с «носа», как у нас в Скандинавии.
   – С носа нельзя – где их всех сосчитаешь! Будем брать с «дыму» по шкурке куничьей.
   Так и было решено.
   Впрочем, в этом случае Рюрик действовал не совсем самостоятельно. Главную роль тут играл новгородский посадник Гостомысл, признанный всеми без исключения в северном славянском союзе мудрецом. Он-то главным образом и советовал Рюрику обложить приильменских славян данью. Мало того что советовал, настаивал даже. Только последствия показали, к чему в этом случае стремился мудрый старец.
   «Пусть на себе узнают, как тяжело ярмо иноплеменника, – думал славный посадник, – сдавят, стиснут их варяги, поймут тогда они, что не в них сила, а в одной крепкой власти, которая всеми бы делами правила, все в порядке держала, от врагов защищала и суд правый творила».
   С этим именно расчетом он и уговаривал варяжского вождя обложить приильменцев данью.
   – Пока все еще ничего, – предупредил, однако, Гостомысла Рюрик, – но я знаю своих удальцов, не стерпят они и будут двойную дань обирать, затяготят они роды славянские.
   Гостомысл в ответ хитро улыбался.
   – В их пользу это будет, – говорил он.
   Рюрик верил мудрости Гостомысла и потому не замедлил исполнить его желание: все славяне, включая весей, мерю, кривичей, были обложены варягами данью.
   Но опасения его все-таки оправдались.
   Лишь только главные силы Скандинавии ушли с Ильменя, оставшиеся вожди дружин почувствовали себя полными хозяевами покоренной страны.
   Пока оставался здесь Рюрик, положение побежденных все-таки было еще сносно.
   – Гостомысл! Ты раскаиваешься теперь в том, что просил меня наложить дань на славян? – спрашивал Рюрик при прощании.
   – Нет, раскаиваться не в чем. Каждая беда – хорошая наука для будущего. Пусть усилится еще более ярмо рабства над ними, и тогда, тогда я, может быть, умру, достигнув для своего народа того, о чем мечтал всю жизнь.
   Варяги стали уходить. Одна за другой спешили за Нево их дружины, лишь некоторые остались и принялись по-своему хозяйничать в покоренной ими богатой стране.
   Тяжело и постыдно было для никогда не знавших над собой ничьего господства славян это иго чужеземцев.
   Варяги не церемонились с ними. Как и предвидел Рюрик, они не только стали собирать двойную и даже тройную дань с покоренного народа, но и всеми силами старались унизить его, оскорбить его достоинство, показать, что с тех пор, как нога северных пришельцев ступила на славянскую землю, все славяне стали не свободными, а рабами.
   Увидели ильменцы, что плохо их дело.
   – Прогнать бы за моря проклятых варягов, – толковали в приильменских родах, – снова зажили бы прежней жизнью.
   Но те, кто помнил эту «прежнюю жизнь» приильменских родов, в ответ на эти речи печально покачивали головами.
   – Ох, не будет толку, – говорили они. – Снова не станет правды между нами!
   Гостомысл между тем не дремал. В его хоромах в Новгороде собирались родовые старейшины, велись долгие беседы о том, как поправить дела, как восстановить в блеске и могуществе родную страну приильменскую.
   Никогда мудрый новгородский посадник, одряхлевший телом, но юношески бодрый умом, не выражал собеседникам своей заветной мысли о необходимости крепкой единодержавной власти для всех без исключения славянских родов. Знал он, что всегда найдутся среди старейшин поборники прежних, приведших к тяжким бедствиям вольностей, люди, которые ни за что не решились бы даже ради блага своей родины поступиться ими. Зато, не говоря об единой власти прямо, Гостомысл рассказом, побасенкой, метким словом постоянно втолковывал им свою заветную мысль.
   Первая искра – мысль о единодержавной власти, – зароненная уже в славянский народ на тех же берегах Ильменя старым Радбором, разгоралась мало-помалу в яркое пламя.
   Но время шло.
   Гнет варягов становился все тяжелее и тяжелее. Изнывали под ним славяне. Все больше и больше выбирали с них дань пришельцы, били смертным боем непокорных, не разбирая при этом ни правых, ни виноватых.
   И вот зашумела, заволновалась, наконец, вся страна приильменская. Годы неволи не пропали для нее без пользы. Нагляделась славянская молодежь на пришельцев с дальнего Севера, их ратное дело изучила, оружие себе научилась ковать по их образцам, обычаи их многие переняла, и вдруг почувствовала земля славянская великие в себе силы.
   Проснулся мощный богатырь.
   Проснулся-потянулся по славянской привычке, глянул кругом и встал.
   Встал на горе врагам.
   Поднялась как один человек вся страна приильменская, зазвенели мечи, застучали щиты, огласили всю ее стоны раненых и умирающих, осветило ее зарево пожаров.
   Горе врагам.
   Как ни отчаянно храбры были пришельцы, но мало их было, не по силам им противиться пробудившемуся чудо-богатырю – народу славянскому.
   Гонят пришельцев славяне из всех мест и местечек, где осели они, эти дерзкие варяги, жгут их крепостцы, в полон никого не берут – всем чужеземцам за долгие годы неволи народной одно наказание – лютая смерть.
   Недолго продолжался неравный бой.
   Обсидевшиеся, обленившиеся в годы покоя варяги не противились славянам и толпами побежали за Нево на свою неприветливую родину.
   А оттуда им помощи никакой не могли подать.
   Рюрик, возвратившийся к своей Эфанде, недолго оставался под родной кровлей.
   Не любили засиживаться дома скандинавские мужи. Сладки чары любви, отрадна прелесть домашнего очага, но едва прозвучал по фьордам рог призывной – зашумели ратным шумом и города, и селения, со всех сторон стали собираться на тинг люди.
   Морской конунг Старвард созывал дружины для набега на страну пиктов, где царствовал Этельред, его давнишний противник.
   Как ни страстно хотелось Рюрику побыть с молодой женой под кровлей родимой, но ни на миг он не допустил мысли остаться дома и отказаться от участия в набеге.
   Поднял он свои варяго-росские дружины, покинул Эфанду и во главе своих воинов явился к Старварду.
   Нечего и говорить, что варяги, да еще под начальством их славного вождя, с радостью были приняты конунгом.
   Ни одной слезинки не проронила Эфанда, провожая супруга в полный всяких случайных и явных опасностей поход, но если бы он мог заглянуть в ее сердце, то увидал, что оно разрывалось на части от тяжелого горя.
   Но скандинавские женщины умели владеть собою, и Эфанда ничем не выдала своей печали.
   Только когда скрылись за горизонтом белые паруса уплывших драккаров, тяжело вздохнула она, и на ее голубых, что весеннее небо, глазах заблестели слезинки.
   В жарких сечах с врагами прошло два года. В битве забыли берсерки об оставленной ими родине, а об Ильмене само собою уже и не вспоминали.
   А там уже, на берегах великого славянского озера ни одного пришельца не осталось.
   Снова стал свободен народ славянский.
   Вместе с ним сбросили чужеземное иго и чудь, и весь, и меря, и кривичи, и дреговичи, и все другие маленькие племена, названия которых не сохранились.
   Освободились, вздохнули. Но надолго ли?

3. После неволи

   И пошел род на род, и не стало правды…
Летопись

   Освободился народ славянский от чужеземного ига, но горький опыт не научил его ничему. Сказалась славянская натура, и лишь только на Ильмене не осталось ни одного варяга, все там пошло по-старому.
   Снова начались бесконечные раздоры. Дух своеволия остался на ильменских берегах.
   Даже Новгорода перестали бояться роды славянские.
   – Что нам Нов-город! – толковали на Ильмене. – Засел на истоке и важничает.
   – Не таких мы видали! На что грозны варяги, и тех не испугались, а то – Нов-город!
   – Эх, сложил Вадим буйную голову. Будь он с нами, показали бы мы себя Нову-городу!
   Когда более благоразумные спрашивали крикунов, чем им так досадил Нов-город, те с важностью отвечали:
   – Не по старине живет! Больно богатеет. Это он на Ильмень и варягов-то приманил!
   Раздоры постоянно шли на берегах великого славянского озера. Где-нибудь да скрещивались мечи, лилась братская кровь; никто не хотел знать над собой никакой власти, все сами желали властвовать и быть над другими старшими.
   С удивлением смотрели на приильменцев наезжавшие по торговым делам в Нов-город кривичи и люди из веси и мери.
   Они также попали было под власть варягов, но, стряхнув с себя чужеземное иго, не ссорились между собой и жили тихо и спокойно.
   – Из-за чего у вас на Ильмене такие пошли раздоры? – спрашивали они у новгородских мужей.
   – Побыли с варягами, – отвечали те, не скрывая даже своего горя, – посмотрели на них, да от них такому озорству и научились. Что теперь и делать, не знаем.
   – Страшные дела на Ильмене творятся. Что и говорить, последние времена для народа славянского пришли. Стыдно молвить: при варягах куда лучше и спокойнее жилось.
   – Да, если так пойдет, – слышалось другое мнение, – снова придут к нам варяги или другие какие чужеземцы, верьте слову, голыми руками нас перехватают.
   – А теперь, после того как прогнали мы их, не дадут уже никому пощады. Пропадет земля славянская.
   Так говорили в Нове-городе, где ясно видели печальные последствия раздоров, но не так думали в родах.
   Действительно, наглядевшись на пришельцев, родичи вдруг набрались храбрости.
   Никого, кроме своих, на беспредельных пространствах земли славянской не было, не с кем было схватиться – силами померяться, и вот, за недостатком чужих, роды боролись и бились друг с другом.
   Наконец мало показалось им страны приильменской.
   Стали все чаще и чаще повторяться разбойничьи нападения на соседних кривичей, весь, мерю да чудь голубоглазую.
   Те, как могли, отражали эти нападения. Кровь лилась рекой.
   Но так не могло долго продолжаться.
   После долгих советов между собой отправились в Нов-город послы и старейшины от кривичей, веси, мери.
   К ним присоединились и дреговичи, тоже немало терпевшие от нападений приильменских разбойников.
   Не суда, не управы отправились искать они по прежнему примеру; знали все, что и Нов-город бессилен был в этой борьбе с ужасным злом. Но одно уже имя славного центра всего северного союза славян было по-прежнему для них обаятельно. Если не ратной силы, так разумного совета ждали они от новгородцев.
   Издавна это повелось. И теперь, в последний раз, решились так поступить обиженные соседние племена.
   – Что скажут в Нове-городе, тому и быть; силой помочь не могут, пусть совет мудрый дадут, – толковали послы. – А нет, так и без них управу найдем. Хоть к ханам козарским обратимся, а себя в обиду не дадим.
   Узнав, за каким делом пришли в Нов-город послы кривичей, веси и мери, явились туда и старейшины приильменских родов.
   Их, строго говоря, нельзя было без оглядки винить за все происходившее на берегах великого славянского озера.
   Почти все они были почтенные старики, ясно видевшие, к каким печальным последствиям должны были привести постоянные раздоры родичей. Но что они могли поделать с буйной, вышедшей из повиновения молодежью?
   Нов-город, несмотря на свое бессилие, в их глазах пользовался прежним обаянием, да кроме того, в нем жил еще тот, кто пользовался уважением всех без исключения приильменских и соседних с ними славян – старец Гостомысл.
   И только новгородцы недовольны были своим посадником и давно уже зрело среди них недовольство. Им все казалось, что умный посадник слишком уж много забрал себе воли, когда еще не был так дряхл, соединил власть в одних своих руках, а этого новгородцы вынести не могли. Не в их нравах было лишиться каких бы то ни было своих прав и преимуществ. Мужи новгородские отлично сознавали все значение Нова-города в северном славянском союзе, знали, что Нов-город всегда был средоточием, центром торговым всех окрестных племен, знали, наконец, что далеко-далеко за морями все представление о славянстве складывалось только по Новгороду.
   А тут вдруг один человек, поставленный ими на самую высокую ступень веча, замышлял, как им казалось, захватить всю власть, присвоить себе всю славу, которая составляла их гордость.
   – Нет! Не бывать этому! Пусть лучше один Гостомысл погибнет, чем вся вольность новгородская! – кричали на вечах.
   Пока были варяги, за Гостомысла держались крепко, но как только прогнали пришельцев, его ссадили с посадничества яко бы «за ветхостью».
   Но он не потерял прежнего уважения и прежней любви. Славяне привыкли его считать мудрее всех на Ильмене, и, отстраненный от власти, Гостомысл правил всеми делами по-прежнему.
   Как бы то ни было, он явился единственным человеком, от кого собравшиеся на решительное вече представители племен могли ждать мудрого совета.

4. Отец русских городов

   Новгород – отец городов русских.
Летопись

   Вечевой колокол в Нове-городе громко и мерно, а вместе с тем тоскливо звонил, созывая всех новгородцев на площадь в Детинце.
   Звон его гулко разносился ветром во все концы новгородские, будя заспавшихся, отрывая от дел заработавшихся.
   Уже в то время своей планировкой Новгород резко отличался от других городов и селений славянских. В нем были довольно правильные улицы, и сам он в административном отношении разделен был на пять «концов».
   Уже по одному этому названию частей древнего города можно судить, что если были «концы», то был и центр – средина, куда они сходились. В этой средине находился сам город, по нынешним понятиям, крепость, защищающая и господствующая над всей остальной местностью. В случае нападения в город собиралось все население концов – женщины, дети, старики, спасалось имущество. Там затворившиеся жители-мужи или «отсиживались» от дерзкого врага, или под предводительством своих тысяцких, сотников и десятников выходили на бой.
   Управлялся Новгород и вся принадлежащая к нему область посадником, выбиравшимся на вечевом собрании обыкновенно из наиболее почетных и уважаемых граждан.
   Пусть не думают, что новгородский посадник был нечто вроде бургомистра вольных городов Запада. Если это и не был неограниченный повелитель – власть свою новгородский посадник разделял с вечем, – то, во всяком случае, в тех делах, где не требовалось вмешательства веча, он мог распоряжаться безотчетно. Словом, тогдашний новгородский посадник, первый муж в Новгороде, бы кем-то наподобие президента современной республики, только с гораздо большими правами и полномочиями.
   После посадника самыми важными людьми в городе были управлявшие «концами» «старосты городового конца», из которых каждый имел своих помощников – подстарост, или «уличных старост», наблюдавших за порядком.
   К каждому из новгородских концов была приписана еще пятина, пятая часть Новгородской области, разделенной по числу концов на пять пятин. Пятина управлялась своими старостами, но эти последние были подчинены старостам городовых концов, которые и управляли ими, отчитываясь за свои действия только посаднику да вече.
   При посаднике, старосте конца и старосте пятины были советы из наиболее уважаемых мужей. Все дела в них решались после всестороннего рассмотрения большинством голосов. Пятинный совет, обсудив дело, представлял его на решение «малому вечу», или сходке, после этого дело переходило к старосте городового конца, а если оно касалось общих выгод, то через посадника шло на «большое вече», право участия в котором имели все свободные новгородцы.
   Мир, война, казнь свободного гражданина, изгнание его, новые налоги, обязанности службы – все это бесповоротно решалось вечем. Этот образ правления для небольшого города был самый естественный. Для изобретения его нашим предкам не надобно было прибегать к опыту чужеземцев. Местные потребности и свойства самих славян подсказали его и утвердили в течение многих веков.
   Высшим сословием в народе были «мужи степенные», занимавшие обыкновенно важные должности. Посадник всегда избирался вечем из числа мужей. Кто хоть раз был посадником Нова-города, тот уже на всю свою жизнь получал титул старшего посадника, тогда как находившийся в должности посадник назывался «степенным».
   Мы думаем, читателю небезынтересно узнать происхождение этого слова, тем более что оно до сих пор существует в нашем родном языке. И теперь «степенный» значит «важный, порядочный». Это эпитет человека, на которого всегда можно положиться. Несомненно, что слово «степенный» происходит от «степени». Но откуда же произошло слово «степень»? По всей вероятности, от «ступень». На всех вообще славянских вечах устраивалось посредине площади возвышение, на которое всходили представители власти. На первой ступени помещались старосты, на следующей, выше старост, совет посадника, состоявший из степенных бояр, и, наконец, на самой высшей ступени, или степени, стоял сам посадник, управляя собранием.
   Так как на ступенях вечевого возвышения стояли мужи, облеченные народным доверием, то ничего нет удивительного, что управляемый ими народ стал звать их «степенными», а когда ступень стала указанием на повышающее качество, то мало-помалу слово это изменилось в «степень». Таким образом, и за людьми, призванными к делам правления, осталось прозвание «степенных».
   Степенными назывались, как мы видим, бояре, составляющие совет посадника. Бывшие степенные бояре, уже удалившиеся от дел правления, назывались старшими боярами.
   Богатые земледельцы, купцы и вообще те, кто теперь носит название зажиточных, в те времена назывались «житыми людьми», а сам народ разделялся, в свою очередь, на мужей и людей, или «людинов».
   Мужами назывались вообще люди свободные, имевшие свою недвижимую собственность, собственные участки земли. Людины были тоже свободные, но недвижимой собственности у них не было, и они, платя известную подать или оброк, а иногда выполняя при мужах ту или другую обязанность, жили на землях последних.
   Но иногда людины имели свою собственность, и в этом случае они брали чужие земли на откуп на правах известной подчиненности.
   Последнее сословие составляли рабы – купленные или плененные люди. Рабство всегда процветало между славянами. Во времена глубокой древности полуварварские племена наших предков ходили на лов людей так же, как на веселую охоту. Эти плененные люди и становились рабами – обыкновенно то были иноплеменники.
   По древнейшим законам наших предков славянин не мог быть рабом славянина. Однако отдельные славянские племена редко жили между собой дружно. Между ними шли постоянные распри. Племя нападало на племя, победители уводили с собой побежденных, заставляя их в течение того или другого срока обрабатывать землю, выполнять тяжелые работы. Но все-таки эти пленные единоплеменники – мы уже видели, что племенная связь была между всеми славянами, – никогда не были рабами. По истечении известного срока им давали свободу, в плену же они пользовались правами членов семьи своего хозяина. Выйдя на свободу, эти пленники в большинстве случаев оставались свободными и получали название «черных» людей, которых впоследствии стали называть смердами.
   Но смерды были вполне свободное сословие. Они имели право переходить от одного землехозяина к другому, однако права участия в общественных делах не имели, точно так же, как не имели права занимать какие-либо общественные должности.
   Наконец, у северных полян было еще одно свободное сословие – огнищане. К ним относились все свободные граждане, не имевшие особого звания, но жившие в своих хижинах на пустой земле. Это сословие соответствовало нынешним мещанам, а если принять во внимание, что при собрании податей семейства считались по домам, по числу огнищ, то станет вполне понятным и название «огнищане».
   Все прочие подразделения сословий вошли в славянский быт гораздо позже, когда сформировалась единодержавная власть. В древности же у наших предков все должно было быть по возможности просто, согласно патриархальному быту народа.

5. Вече

   Время пролетело,
   Слава прожита,
   Вече опустело,
   Сила отнята…
Губер

   Под звуки вечевого колокола сошлись старейшины и весь народ новгородский на площадь. На этот раз с первого взгляда было видно, что вече собиралось какое-то совсем особенное. Оно не носило своего обычного бурного характера. Не слышно было задорного звона вечевого колокола. Он прозвонил уныло, тоскливо, грусть наводя на новгородские сердца, и смолк. Все были смущены, растеряны, каждый из вечевиков угрюмо молчал.
   Вот раздался обычный пред началом каждого веча оклик глашатого:
   – Слушайте, вы, мужи новгородские, и вы, людины, сюда собравшиеся! Слушайте – и распри свои забудьте. Посадник со степенными боярами идут сюда дела решать вместе с вами.
   Действительно, в народе со стороны хором, стоявших за стенами Детинца, в некотором отдалении от вечевого помоста, произошло движение. Стоявшая там толпа разом сдвинулась, стесняясь, расступаясь перед рослыми молодцами-воинами, открывавшими шествие посадника на вече.
   Дружина, провожавшая важнейших людей союза, была невелика. Не более шести-семи пар прекрасно вооруженных воинов шло впереди, молодцевато опираясь на высокие копья. Головы их, вопреки тогдашнему обычаю, были не покрыты, а по моде, перенятой у варягов, выбриты так, что спереди оставалась одна длинная прядь волос – чуб. Бороды у некоторых также были выбриты, но большинство все же оставалось бородатыми. К поясу каждого на широкой перевязи подтянут был большой меч, за рукоятку которого дружинники держались с самым бесстрашным видом.
   За дружинниками шли старосты всех концов Нова-города. Они были разодеты по-праздничному. На каждого поверх легкой тканой рубашки накинуты были богатые парчовые кафтаны, привезенные сюда заезжими гостями из далекой Византии. Концевые старосты имели важный вид и свысока оглядывали расступавшуюся перед ними толпу.
   Далее среди старшин и степенных бояр шел сменивший Гостомысла посадник, казавшийся каким-то растерянным.
   Все поглядывали в молчании на это шествие, словно ожидая увидеть еще кого-то.
   Ожидания не оправдывались.
   Не вышел на тоскливый звон вечевого колокола тот, кого давно уже привык Нов-город да и все его соседи считать мудрейшим из мудрецов.
   Совсем одряхлел славный Гостомысл, тлеет еще искра жизни в разрушившемся теле, но силы окончательно оставили его.
   А давно ли еще, всего только до варягов, видели вечевики своего посадника вот так же шествовавшего на вече, где он всегда был готов на всякую борьбу с легковоспламеняющимися страстями буйных и своевольных сограждан. Тогда это был высокий, представительный старик. Внешность его невольно внушала почтение. Он на полголовы был выше других степенных и старших бояр, так что в толпе их всегда был хорошо заметен. В ясных голубых глазах светились редкий ум и энергия. Движения его были плавны и властны, а резкий, несколько отрывистый голос указывал на привычку повелевать.
   Теперь его не было видно на вечевом помосте, и вече без него было не вече.
   Это еще более смутило вечевиков.
   Прежде речью мудрой, советом разумным вызволял посадник своих сограждан из всякой опасности, а теперь кто их из беды вызволит, кто доброе слово им скажет?
   При всеобщем молчании началось вече.
   – Мужи новгородские и людины, – заговорил старейшина одного из сильнейших соседних племен, кривичей, – от лица всех родов наших держу я речь к вам: нельзя жить так, как живем мы! Посмотрите, что творится на Ильмене! Восстал род на род, не стало правды.
   – Верно! – раздались отдельные восклицания. – Пропала правда с Ильменя!
   – Совсем житья не стало. При варягах куда лучше жилось. Все знали, у кого искать управу.
   – Так вот, вы и рассудите, как быть нам, – продолжал кривич. – Пока вы там у себя на Ильмене спорили да ссорились, да кровью родною землю свою поливали, ничего не говорили мы… а вот нынче и нам от вас терпеть приходится. Не дают нам спокойной жизни ваши буяны. Приходят с мечом и огнем в нашу землю, терпенья не стало совсем. Страдаем тяжко мы,
   – И нам тяжко, и мы! – подхватили старейшины веси, мери и дреговичей. – К вам управы пришли искать. Уймите вы своих на Ильмене.
   Мужья новгородские смущенно молчали, не зная, что и отвечать на эти вполне справедливые укоры.
   – Почтенные старейшины, что и сказать вам, не ведаем мы, – потупив глаза, заговорил заменявший Гостомысла посадник из степенных бояр. – Стыдно нам, ох как стыдно, а что поделать с нашей вольницей – не знаем. Слабы мы после варяжского нашествия, сами вы видите; как гнали мы варягов, полегли наши силы ратные на поле бранном, да и до этого еще варяги как пришли, многих побили, вот теперь никто и знать не хочет Господина Великого Нова-города.
   – Большое спасибо вам за слово это, за признание честное! – крикнул старейшина кривичей. – Не потаили вы от нас правды, хотя и горька она, вот и мы теперь вам тоже скажем, что решено у нас на нашем вече. Тоже правдиво скажем. Хотите ли выслушать нас?
   – Говори! Говори! Слушаем! – раздалось со всех сторон.
   – Решили мы сами от вашей вольницей обороняться огнем и мечом, решили разорить гнезда разбойничьи на Ильмене, и прямо говорю: идем на вас войною.
   – И мы с кривичами пристанем! – выступил посланец мери. – Скажи своим: и меря вместе с кривичами на Ильмень боем идет!
   Выступил старейшина дреговичей.
   – Правду сказал посланец кривичей, – заговорил он, – и нам, дреговичам, не остается ничего другого делать, как взяться за оружие и всем вместе идти на вас войною! Знайте же это.
   – Война так война! Бой так бой! – закричали более молодые и горячие из собравшихся на вече. – Ишь чем пугать вздумали. Не таких мы видали. На что варягов – и тех прогнали! А варяги не чета вам! Суньтесь только – всех повырежем.
   – Не без нас вы с варягами справились! – возразил кривич. – А вот что я скажу вам: если отвернется от нас ратное счастье, так порешили мы обратиться за помощью к ханам козарским.
   Как громом поразила эта весть новгородцев.
   – Опять польется кровь славянская! – с горем воскликнули бояре. – Прогневали, видно, Перуна мы, ослепляет он нас! Брат на брата смертным боем идет и чужаков на брата ведет. Страшное дело! Грозное дело!
   Вдруг все вече как-то странно заволновалось. В толпе раздались крики изумления и восторга, почти все обнажили головы.
   – Что случилось, что там? – послышались тревожные вопросы с вечевого помоста.
   – Гостомысл! Гостомысл! – раздались им в ответ громкие, радостные крики.

6. Гостомысл

   Страха не страшусь,
   Смерти не боюсь!
   Лягу за царя, за Русь!
Из оперы «Жизнь за царя»

   Действительно, Гостомысл захотел присутствовать на этом последнем в его жизни вече. Дряхлый старец не мог идти сам. Ноги давно уже не держали его ветхого тела, он приказал нести его на носилках. Было что-то торжественно-трогательное в этом шествии. Четверо рослых молодцов, на лицах которых ясно выражалась глубокая скорбь, высоко несли легкие носилки, где полулежал-полусидел ветхий старец с поникшей на грудь головой.
   Длинные седые волосы его развевались на ветру, руки беспомощно повисли, лицо приняло землистый оттенок, только глаза одни по-прежнему сияли почти юношеским блеском.
   Окружавшая вечевой помост толпа с почтением расступилась, пропуская вперед носилки. Сердца всех забились надеждой – все предвидели, что Гостомысл, много раз выручавший народ славянский своим мудрым словом, и теперь найдет выход из того положения, в которое поставили приильменцев их раздоры.
   Носилки с Гостомыслом внесли и поставили на площадку вечевого помоста у самого колокола. Сразу затихло все кругом.
   – Знаю я, что собрались вы толковать о важных делах, – заговорил Гостомысл, – как степенный муж новгородский и посадник старший, решил и я принять участие в вече. Поведайте мне, о чем говорите.
   Гостомыслу передали слова кривичей, передали также и о желании других соседних племен примкнуть к ним и вместе идти войною на приильменцев и Новгород.
   – Не страшны нам они. Что кривичи? Что меря и остальные? – говорили Гостомыслу. – Они грозят нам козарскими ханами; не бывать этому. Мы истребим их до единого, не оставим даже на племя.
   Гостомысл в ответ на эти слова покачал головой.
   – Слушайте, мужи новгородские, скажу вам правдивое слово. Слушайте вы, старейшины ильменские, и живое слово. Слушайте вы, старейшины кривичей, и мери, и веси, и дреговичей, всех нас одинаково касается это дело. Побьете вы, мужи новгородские и старейшины ильменские, всех их, – кивнул Гостомысл в сторону старейшин соседних племен, – что же из этого? Вспомните, какую кровь вы прольете. Своих же ведь. И кривичи, и другие – те же славяне. А разве мало в Нове-городе семей, где матери, жены у соседей взяты, разве мало дев приильменских к соседям ушло? Вспомните вы и подумайте, что вы затеяли.
   Гробовая тишина стояла кругом. Вечевики затаили дыхание, боясь пропустить хоть одно слово из речи своего старого посадника, а он воодушевлялся все более и более.
   – Напитается братскою кровью славянская земля, – продолжал Гостомысл, – так легче ли будет? Все на Ильмене пойдет по-старому, и всякий чужеземец, как варяги, придет и захватит нас, в рабов обратит.
   – Так что же делать? – раздались голоса. – Как поступить, как? Не стало меж нами правды!
   – И не будет ее вовек, если сами вы не образумитесь. Знаю я, восстал на Ильмене род на род. Не виню я старейшин ни в чем, каждый из них себе и своему роду добра и правды ищет, да в том-то и дело, что у каждого из нас правда-то своя. Один думает так, другой – по-другому. И никогда на Ильмене кровь и раздоры не прекратятся, если только во всей земле славянской не будет одной только правды, правды, равной для всех.
   – Где же нам искать ее, скажи, Гостомысл? Справедливо ты говоришь, что нужно одну только правду, да где она? – заговорили кругом.
   – Где? Слушайте, скажу я вам сейчас. Между кем идут раздоры у нас? Между родами. А родича если родич обидит, у кого он правды и суда ищет? У старейшины. И знаю я, что находит он свою правду! Родич на родича смертным боем не идет, а род на род, чуть что, с мечом поднимается. Отчего так? Оттого все, что не у кого родам в их несогласиях между собой правды искать, не к кому за судом скорым и милостивым обратиться, вот что. Что с семьею бывает без хозяина? Брат с братом враждовать начинает, если старшего не остается, так и у нас на Ильмене. Вот подумайте над моими словами да догадайтесь, что мы должны делать.
   – Старейшину над старейшинами надо поставить, чтобы суд творил и обидчиков наказывал! – закричало несколько голосов.
   – Верно, верно, Гостомысл прав! – раздались со всех сторон восклицания не только приильменских старейшин, но и старейшин соседних племен.
   Вече воодушевлено было мыслью о прекращении наконец тягостных междоусобиц и, как утопающий за соломинку, ухватилось за совет своего мудреца.
   – Выберем сейчас же старейшину над старейшинами, пусть он судит нас! – крикнули с нижних ступеней веча.
   – Постойте, – остановил их Гостомысл. – Дослушайте, мужи и старейшины. Выберем мы старейшину над старейшинами, и, думаете вы, прекратятся раздоры? Нет, никогда этого не будет, все по-прежнему пойдет.
   На этот раз вече пришло в недоумение.
   – Будет ли кто слушаться выбранного вами же мужа, будет ли кто исполнять его решения? В споре ведь всегда одна сторона недовольна, а кто ее принудит выполнять, что старейшина верховный присудит? Никто. Вот и будет недовольных уже две стороны. Одна за то, что ее принудили, а другая за то, что принужденного не исполнили; опять раздоры, опять несогласие. Опять кровь польется.
   – Так как же нам быть, Гостомысл? Вразуми, научи нас. Мы верим твоей мудрости, скажи, как быть?
   Гостомысл вдруг сделал такое усилие, на которое казалось неспособным его дряхлое тело, – приподнялся на носилках.
   – Не старейшину надо нам, а князя, слышите, князя, который бы правил нами, не спрашивая нас, чего мы хотим и что по-нашему правда, который бы силой заставлял виновников выполнять присужденное, который бы со своей дружиной нас от врагов оборонял, в обиду не давал. Вот что нам надо.
   Гостомысл затих. Несколько мгновений после него и вече хранило гробовое молчание.
   – Что же, мужи, прав наш посадник, – заговорили некоторые, – нужен нам всем один князь полновластный.
   – Вспомним варягов, и не князья они были, а хорошо при них жилось нам! – воскликнул старейшина кривичей. – Знали, где на злого человека управу найти.
   – Верно, справедливо! Князя, выберем князя! – заволновалось вече. – Пусть он нами правит, только кого вот?
   Все с надеждой обратились к Гостомыслу.
   – Кого выбрать? – заговорил тот. – Да кого же? Родовые старейшины все здесь равные. Выберете одного, другой обидится, не захочет повиноваться ему, да и нельзя нам своего выбрать. Сейчас же он свой род на первое место поставит и другие роды угнетать начнет. Стерпят ли они? Опять несогласие да раздоры пойдут. Так?
   – Так, так! Кто же своему не друг!
   – Вот если нельзя своего выбрать, выберите чужого.
   – Как чужого? Что ты говоришь, старик, ты из ума выжил! – заволновалось вече.
   – Долго вы меня слушали, дослушайте до конца, – не обращая внимания на шум, продолжал Гостомысл. Голос его с каждым словом все крепчал и крепчал. Он уже не дряхлым стариком казался в эти мгновения. Порыв восстановил его силы. Гостомысл приподнялся, сел и громко, так что слышали все собравшиеся вокруг, начал: – Добра вы ищете, добра себе хотите, так слушайте же, где оно! Сами вы решили, что нужен нам князь, только при его единой воле прекратятся наши раздоры. Сами же вы сознались, что своего князя нельзя выбрать потому, что не будет к нему от родов славянских должного почтения и уважения. Сказал я вам, что нужно избрать чужого. Так вот, есть у меня, например, такой чужой, который в то же время и свой, для всех нас – свой, родной.
   – Слушайте, слушайте, что говорит Гостомысл, – послышалось кругом.
   Толпа сомкнулась еще теснее около помоста, воцарилась тишина.
   – Есть за морем, в той стране, откуда приходили не раз к нам гости норманнские, славное племя россов; все оно состоит из выходцев с нашего родного Ильменя, и есть в этом племени три брата-витязя, Рюрик, Сигур и Триар; пойдите к ним, умолите их, чтобы пришли они княжить и владеть землями славянскими, творить в них суд милостивый и правый, виновных наказывать, от врагов защищать. Согласятся они, придут к вам – благо всему народу славянскому. – Старик на мгновение остановился и затем продолжал с новой силой: – Пусть и племя свое возьмут они с собой, не чужие им россы, Ильмень им родиной был. Вот где добро для всех славянских родов, вот где и правда великая, могучая. Послушайте меня, приведите к себе братьев-витязей, мир и согласие воцарятся между вами.
   Гостомысл умолк и, тяжело дыша, почти без чувств опустился на носилки. Невообразимый шум поднялся на вече.
   – Как, призвать россов, варягов? Давно ли мы сами их прогнали? – кричала одна сторона.
   – С варягами лучше жилось, порядок был, – отвечали другие, – что же, что тогда прогнали? Теперь сами зовем.
   Отдельные голоса слились в общий гул. Вече шумело, кричало, но многим, очень многим пришелся по сердцу совет Гостомысла.
   – Князя нужно, а призвать чужого – никому своим не обидно. Да и какие нам варяги чужие? Сами от нас счастья искать ушли!
   Такое мнение преобладало.
   Наконец, после долгого горячего спора, едва не дошедшего до рукопашной, решение было принято.
   Вече согласилось с Гостомыслом. Призвать князей из-за моря, от варягов-россов, решено было окончательно.
   Вмиг весь помост был облеплен нашедшими наконец выход из тяжелого положения старейшинами всех приильменских и соседних с ними племен.
   Мудрец славянский, мертвенно-бледный, с закрытыми глазами, лежал на носилках.
   – Гостомысл, Гостомысл, – наклонились к нему старейшины, – слышишь ли: весь народ славянский последует твоему совету!
   Гостомысл открыл глаза, радостная улыбка озарила его лицо, тихое счастье засияло в снова загоревшихся глазах.
   – Принял, принял, – прошептал он.
   – Да, за море, к Рюрику, Сигуру и Триару, будут отправлены послы.
   – О счастье, счастье! – воскликнул старец. – Мужи новгородские, и вы, старейшины, подойдите. Дайте мне умереть спокойно. Клянитесь, что князь будет призван.
   Желание Гостомысла было исполнено. Тут же, на вечевом помосте, дали клятву возможно скорее призвать князей из скандинавского племени варяго-россов все приильменские старейшины, а с ними старейшины кривичей, веси, мери и дреговичей.
   – Теперь я умру спокойно! – в порыве счастья воскликнул Гостомысл. – Родная страна! Великое будущее открывается перед тобой! Крепкая властью своего единого вождя, из века в век будешь процветать ты. Прекратятся в тебе раздоры, и, сильная, могучая, будешь ты расти, расти на славу нам и страх врагам. Все беды твои прекратятся, сильны славяне будут единой властью, и падут пред их великой страной в изумлении все народы.
   В несказанном восторге, как бы видя пред собой какое-то чудное зрелище, Гостомысл протянул вперед обе руки и продолжил прерывающимся голосом:
   – Вижу в тумане многих веков, на севере дальнем, город великий. Вижу в тумане родную страну могучей и сильной, вижу державных вождей. Прежних раздоров как ни бывало. Мирным трудом поселяне свой хлеб добывают. Воинов рать от врага их хранит. Счастье, довольство в славянском народе. Боги! Вам слава.
   Голос Гостомысла слабел и перешел, наконец, в чуть слышный шепот. Окружавшие его носилки старейшины с тревогой глядели на него. Вдруг старец вздрогнул всем телом и тихо опустился на ложе. Глаза его закрылись, но по лицу блуждала прежняя радостная, счастливая улыбка.
   – Тише, заснул Гостомысл, – послышался шепот.
   Но Гостомысл не спал. Дело его на земле было кончено, и душа оставила его дряхлое тело – он умер.
   День клонился к вечеру. Последние лучи заходящего солнца озарили своим светом славян, в гробовом молчании окруживших смертный одр своего мудреца.

7. Среди викингов

   Воин от колыбели,
   Я жизнь обрек свою!
Сага об Олаве Трюггвассоне

   Между тем тот, имя которого у всех на Ильмене было на устах, ничего не знал об этом и даже предполагал созвать новый поход на славянщину.
   Многое случилось с Рюриком перед возвращением на родину.
   Когда конунг Старвард достаточно похозяйничал в стране пиктов, тут же решен был новый поход на страну франков. Мало добычи было у храбрецов, не хотелось им чуть не с пустыми руками домой возвращаться, вот и решились они навестить богатые берега франков, где уже – уверены они в том были – недостатка в добыче не будет.
   Весело режут волны морские легкие драккары, с парусами, полными ветром.
   Впереди всех идет драккар Рюрика, а за ним несется с других драккаров громкая песня викингов, подвиги которых уже успел воспеть скальд.

     Звенел мой меч в тот день счастливый,
     Когда ко вражеским брегам
     Прибил его ветер прихотливый,
     Готовил враг погибель нам.
     Мечи звенели, стрелы пела,
     Но нас враги не одолели,
     Отброшен бешеный напор!
     Звенел мой меч в день жаркой сечи
     Среди Британии полей!
     Рассек я шлем вождя по плечи,
     Скатилась прядь его кудрей,
     И умер он… Младые девы
     Лобзали с горем милый прах,
     И скальд сложил о нем напевы —
     Напрасно женщины в слезах!
     Нет в мире лучше дел войны…
     Кто не был в битвах – прожил скучно!
     Как осень, дни его темны!

   И радостно, радостно на сердце у Рюрика. Идет он добывать славу, и лучшие друзья с ним. Вот драккар его названого брата, урманского конунга Олава, с ним и братья Рюрика, Сигур и Триар, вон драккар кротких названых братьев ярлов Аскольда и Дира, а вот рядом с ним его неразлучный спутник Рулав, храбрый берсерк, с лицом, покрытым бесчисленными шрамами – следами бесконечных битв.
   Однако у франков храбрецы решили не задерживаться. Дошли до них слухи, что на Ильмене, который они считали своим, не все спокойно.
   Да кроме этого подумывал Рюрик о другом.
   Нужно, чтобы весь великий путь из варяг в греки в их руках был, Волхов да Ильмень покорены, так и Днепр не мешает своим сделать.
   Он уже делился своими планами с конунгами. Те одобряли.
   – На Ильмене все звероловы живут, – говорили они, – и в землях Полянских, и у древлян тоже немало нашлось бы для нас мехов дорогих.
   – Поляне что! – презрительно произнес Рулав. – Знаю я их! На мужей не похожи, наши женщины их храбрее.
   – Что так?
   – Да так! Не меч у них главное, а свирель да гусли.
   – Ну?
   – Верно!
   – Верно, верно! – поддержал Рулава присутствовавший при этом разговоре старый, везде, во всех морях побывавший викинг Ингелот. – Вот послушайте, что византийцы про славян рассказывают.
   – Говори! Говори!
   Ингелот крякнул, отпил из чаши крепкого вина и начал свой рассказ:
   – Поймали как-то раз – давно это было, еще, пожалуй, и дедушки наши не вспомнят, а просто так рассказ из уст в уста идет, – поймали они трех каких-то чужеземцев в земле своей. Верно, думали, что это соглядатаи пришли слабые места вызнать. В то время хан Аварский на Византию шел. Народу с ним видимо-невидимо было, так и те, думали византийцы, к его дружине принадлежат. Забрали их византийские воины, привели к своему военачальнику, оглядывают там их – что за диво! Ни мечей, ни секир нет у них. Сами они все трое народ здоровый, плечистый, а ничего в них нет такого, чтобы воинов напоминало. Думали, что где-нибудь у них оружие, стали досматривать, так рассказывают, что даже византийцы чуть со смеху не померли. Вот так воины грозного хана Аварского! Вместо мечей – у них гусли, вместо секир – кифары. Таким воинам разве на женщин только под окна воевать ходить, песнями да прибаутками тешить их, а не в ратном поле с врагом биться!
   Ингелот, а с ним и все другие норманны разразились дружным смехом.
   – Что же с ними потом было? – раздались кругом нетерпеливые вопросы.
   – Отвели их, как чудо какое, к самому императору, – продолжил воодушевленный общим вниманием Ингелот, – тот спрашивает: «Кто вы?» Отвечают: «Мы – славяне, живем на самом конце западного океана!» – «Как сюда попали?» Не стали таиться пред византийским императором и прямо ответили: «Прислал к нашим старейшинам хан Аварский дары разные и потребовал от нас людей ратных, чтобы примкнули к его дружинам и вместе шли с ними на вашу Византию войной. А мы люди тихие, с оружием управляться не умеем, никогда войны не знали и нет железа в стране нашей. Играем мы на гуслях и ведем жизнь спокойную, мирную, без ссор и кровопролитий! Так и не могли мы дать хану Аварскому людей ратных. Наши старейшины послали передать такой ответ, они же нас стали держать как пленников. Ушли мы от него к вам, зная вашу доброту и миролюбие!» Это византийцев-то доброту, – добавил уже от себя рассказчик и снова приложился у кубку.
   – Как же византийский император поступил с ними? – спрашивали Ингелота заинтересованные его рассказом слушатели.
   – Что же ему с ними делать было? Подивился на их силу, рост, крепость, угостил и отправил восвояси!
   – Что же, и поляне такие же?
   – Конечно, такие!
   – Не то что соседи их, древляне.
   – Те – зверь-народ. С зверями живут, и сами зверям ничем не уступают.
   – Постойте-ка! – остановил их Ингелот. – Когда ходил я в Византию, я там вот что слышал.
   – Расскажи, послушаем!
   В ожидании повествования все смолкли.
   – Мы вот, норманны, веруем в Одина, славяне поклоняются Перуну, а другие, которые называют себя христианами, веруют в невидимого Бога, который сотворил единым словом своим небо, землю и людей всех.
   – И нас тоже? – послышался наивный вопрос.
   – Христиане говорят – всех, – важно ответил Ингелот и затем рассказал о посещении святым апостолом Андреем Первозванным киевских высот.
   Рассказ этот был выслушан с интересом. Слушал его и Рюрик. Много уже раз ему приходилось слышать об этом неведомом ему Боге христиан, и каждый раз его сердце воспламенялось чувством почтения и любви к Нему и негодованием на тех, кто распял Его на кресте.
   Между тем неожиданно разразившаяся буря раскидала легкие ладьи, и Рюрику удалось высадиться в устье Секваны только с небольшим отрядом ярлов Аскольда и Дира.

8. Набег

   Много зла наделают они
   моим преемникам и подданным!
Карл Великий о норманнах

   Викингам жалко было разбитых ладей, но их славный вождь весело ободрял товарищей.
   – Путь к отступлению отрезан, – говорил Рюрик, – чтобы попасть на родину, мы должны достать новые ладьи. И мы достанем их, нагрузим их богатой добычею или все поляжем костьми.
   – Мало нас! – замечали более осторожные.
   – Как мало? Что же, варяги считали когда-нибудь своих врагов? Тут есть город, и мы, взяв его, укрепимся в нем.
   – Так пойдем туда, и все добро будет нашим! – раздались восклицания.
   Оживление было полное. В каждом варяге сказался хищник. Они, не видя еще врагов, ликовали уже победу, делили золото и драгоценности того городка, на который хотели напасть с дружинами своими.
   Между тем весть о высадке варяжской дружины разнеслась уже по всему побережью. На прибрежных высотах пылали костры. Население деревень, лежавших по пути, торопливо покидало свои жилища и, уходя, поджигало их. Они, уже не раз видавшие подобные нападения и считавшие норманнов «бичом Божиим», знали, что пощады ждать не приходится – так или иначе, а все равно они опустошат край и огнем, и мечом. Путь варягов, как и всегда при их набегах, был освещен заревом пожаров.
   Варяги шли бодро, особенно переход, остававшийся им последним до обреченного на гибель городка.
   Около полудня дружина Рюрика вышла на обширную поляну, и перед варягами стал неприступной твердынею величественный, мощно укрепленный замок.
   Вокруг него, у самого подножия скал, раскинулся утонувший в зелени веселый городок. Он со всех сторон был окружен садами. Из-за них блестел купол церкви, озаренный яркими лучами полуденного солнца.
   В городке, очевидно, точно знали о времени приближения хищников. Ворота городской стены были заперты, мост через окружавший его ров поднят, из-за стены доносился до варягов протяжный звон – били в набат.
   Рюрик оглядел высившуюся пред ним твердыню и тут только пожалел, что не дождался на морском берегу, пока соберутся все дружины. Слишком мало было варягов для штурма прекрасно укрепленного замка. Для осады же варяги были и малочисленны, и неопытны. В открытом поле они не знали себе равных, но брать укрепленные города было не их дело.
   Однако медлить не стоило.
   Рюриковы варяги были далеки от соображений своего вождя. Перед ними лежал лакомый кусок – богатая добыча, – следовательно, во что бы то ни стало они должны были овладеть замком. Они знали, что в этот укрепленный город собрались со всех окрестных мест жители, снесли сюда все свои богатства и чувствуют себя в полной безопасности за толстыми стенами. Жажда богатой добычи распаляла хищников, а о том, что ждет их в неравной борьбе, никто и не думал.
   Рюрик вполне понимал нетерпение своих дружинников.
   – Друзья! – воскликнул он, выстроив их в боевой порядок. – Слушайте меня!
   При этом обращении любимого вождя все разом смолкло в рядах.
   – Неравный бой ждет нас, – говорил Рюрик, – за укрепленной стеной укрылись наши враги, но что значат стены перед храбростью варягов! Мы возьмем этот замок и сотрем его с лица земли. Все богатства там накоплены для нас, и они должны быть нашими. В бой, друзья! Славная смерть ждет тех, кто должен пасть в сече. Вечную славу разнесут по всему миру вдохновенные скальды, с гордостью норманнские девы будут вспоминать имена павших храбрецов, светлая Валгалла ждет их. Прочь щиты! Храбрые викинги не нуждаются в них. Сами боги защитят тех, кому пожелают сохранить они жизнь. Если суждено умереть, то умрем, как следует храбрым. Кто берсерк – те прочь щиты!
   И он первый далеко отбросил от себя щит, который до того держал в левой руке. Его примеру последовали все варяги. Они были воодушевлены и готовы на все, чтобы завладеть богатой добычей, об отступлении никто и не думал.
   А заунывный звук набата звучал все сильнее и сильнее.
   Вдруг городские ворота распахнулись. Мост опустился. По нему из ворот тесными рядами выехало несколько закованных в железо рыцарей – защитников замка, защитников города; за ними потянулись латники; туча стрел зажужжала в воздухе.
   Без сомнения, в городке заметили малочисленность нападавших, и защитники города рискнули выйти на битву против них, как на веселый турнир. Они не позаботились даже принять какие-либо меры предосторожности на случай несчастного для них исхода сражения. Ворота остались растворенными, и мост через ров не был поднят. На городских стенах толпились жители, собравшиеся смотреть на битву, как на веселое зрелище.
   Рюрик решил воспользоваться подобным легкомыслием врага. Он тотчас же разделил свою дружину на две части. Одну, большую, он отдал под начальство Рулава и приказал ему кинуться в бой тогда, когда победа будет клониться в сторону неприятеля. Рюрик рассчитал, что в подобный критический момент свежие воины, не утомленные пылом сечи, будут особенно полезны. С другой, меньшей частью воинов он двинулся на врага.
   Защитники города стояли спокойно, ожидая натиска варягов. Совсем уже близко от них Рюрик взмахнул своей секирою.

9. Битва

   Господь мое прибежище и сила.
Молитвослов

   С диким, напоминающим рев бури криком устремились скандинавы на врага. Это не был стройный натиск смелых воинов. Как снежная лавина, неслись смельчаки на закованных в железо рыцарей, выставивших вперед свои копья. Жужжали стрелы, звенели мечи. Крики, стоны, звуки рогов – все это сливалось в громкий хаос звуков.
   Франки стойко встретили нападавших. Они знали, что в случае поражения пощады не будет ни им, ни их семьям. Но, видя, как мало нападавших, они вовсе не посчитали серьезным начавшееся дело. Тем не менее бой закипел не на живот, а на смерть.
   Впереди ватаги варягов, высоко взмахивая своей секирой, бежал Рюрик. Вокруг него падали навзничь поверженные, но варяги, воодушевленные смелостью своего вождя, не отступали ни на шаг, шли за ним.
   Вдруг передние ряды латников расступились, и варяги очутились лицом к лицу с отборным отрядом рыцарей. Грудь в грудь сошлись враги, слышен был только лязг железа.
   Сам не замечая того, Рюрик оказался в стороне от товарищей. Он был окружен врагами. Несколько копий было направлено уже в него. Гибель отважного вождя варяжских дружин казалась неминуемой. С усилием взмахнул он, уже уставший, своею тяжелой секирой и опустил ее на голову ближайшего латника.
   Тот отчаянно взмахнул руками и опрокинулся наземь. Голова его была рассечена надвое вместе с тяжелым, прикрывавшим ее шлемом, но в ту же секунду Рюрик почувствовал, как холодное острие коснулось его груди. Еще миг, и оно вонзилось бы в сердце вождя варягов, но вдруг раздался треск, и переломленное копье выпало из рук нападавшего.
   Рюрик, как сквозь дымку тумана, увидал около себя гигантскую фигуру и испещренное шрамами лицо Рулава.
   Старый норманн спас своего вождя и друга.
   Тут же ряды латников дрогнули и подались назад. Как ни стойки были защитники городка, а все-таки они не смогли выдержать бурного натиска пришельцев. Да и немного их оставалось на поле брани. Везде виднелись груды тел, там и тут блестели на высохшей под лучами солнца земле лужи крови.
   Еще один натиск, и франки врассыпную бежали, преследуемые варягами. Городок оставался беззащитным, даже ворота его были распахнуты.
   Рюрик, услыхав победные клики товарищей, пришел в себя. Он видел, что победа осталась за ними. Теперь нужно было докончить начатое, стереть с лица земли этот несчастный город.
   С победными криками ворвались варяги в его стены. К шуму битвы как раз в это время присоединился и протяжный звук колокола. Это звонили в церкви городка, призывая несчастных, обреченных на гибель жителей обратиться с последней мольбой о помощи к Тому, на Кого в этот ужасный миг оставалась одна только надежда.
   С толпой товарищей одним из первых очутился на узкой улице несчастного городка ослепленный своим успехом вождь. В ожесточении сыпал он удары своей секиры направо и налево. Ненасытная жажда крови овладела варягом. Он не разбирал, куда и на кого падают его удары – женщина ли, ребенок подвертывались под секиру, – ему было все равно.
   Вдруг унылый звук набата раздался совсем близко от него. В тот же момент грустное протяжное пение донеслось до него. Рюрик невольно поднял голову. Ослепительно-яркий свет ударил откуда-то прямо ему в глаза. Свет этот был настолько резок, что варяг невольно прикрылся рукой. Когда он отнял ее, то увидел прямо пред собой несказанно удивившую его картину.
   На ступенях, впереди собравшихся в беспорядочную толпу женщин и детей, стоял седой старик в светлой длинной одежде. В одной руке он держал небольшую чашу, другой высоко поднял золотой крест. Лучи солнца так и горели на нем, разбрасываясь и отражаясь во все стороны. Рельефно выделялась фигура Распятого. Грустное лицо Богочеловека как бы с укоризной было обращено в сторону свирепых окровавленных людей, окружавших его храм. Прошло несколько мгновений, а Рюрик все не мог оторвать глаз от Распятия. Он стоял ошеломленный, сдерживая свободной рукой напиравших на него товарищей. Те рвались вперед, но все-таки остановились, видя, что с их вождем творится что-то необычное и не понимая, что именно случилось с ним.
   Лицо старика священника составляло резкий контраст с бледными дрожащими лицами его перепуганной паствы, совсем оцепеневшей в ожидании неминуемой гибели. Оно было бесстрастно, спокойно, только глаза сверкали каким-то вдохновенным нечеловеческим блеском, да губы чуть шевелились, шепча последнюю молитву.
   «Это Он! Он. Распятый Сын невидимого мне Бога!» – вихрем пронеслось в голове Рюрика.
   Сколько раз слыхал про Него вождь варягов, видел не раз и изображение Распятого, но теперь, в этот ужасный момент, оно особенно поразило его. Рюрик хотел было преодолеть возникшее в нем чувство и приподнял секиру, чтобы поразить ею этого слабого, но вместе с тем и дерзкого старика, выступившего без всякого оружия на защиту несчастных против рассвирепевших, жаждущих крови людей. Но вдруг снова блеснул луч солнца и, отразившись в золоте креста, сверкнул прямо в глаза варягу. Рюрик почувствовал, что рука его бессильно опускается, и сделал шаг назад.
   Послышались свирепые крики. Это варяги пришли в себя, и их охватило негодование на своего вождя, так позорно, по их мнению, отступившего перед стариком, когда весь уже город был в их власти.
   – Прочь! – раздались голоса. – Это наша добыча.
   Несколько варягов кинулись вперед.
   – Убью, кто хоть шаг еще сделает! – перекрывая шум, закричал Рюрик и взмахнул своей тяжелой секирой.
   Он был охвачен внезапным порывом жалости, неизъяснимого сострадания к этой толпе беззащитных женщин и детей, искавших помощи у Того, Кого, не зная, суровый вождь любил и уважал. На этот раз секира его легко, как перышко, взметнулась в воздух.
   Толпа товарищей, пораженная неожиданным для нее восклицанием вождя, на мгновение остановилась и с изумлением смотрела на него.
   Рюрик в этот момент был прекрасен.
   Между тем наступила критическая минута. Первое изумление прошло, и не понимавшие, в чем дело, варяги кинулись вперед. В тот же миг тяжелая секира Рюрика опустилась. Послышался стон, и чье-то тело тяжело рухнуло на землю.
   – Рулава положил, смерть ему! – заревела толпа. – Изменник, предатель – своих бьет!
   Рюрик ничего не слышал. Он мельком кинул взгляд и увидел около себя ярлов Аскольда и Дира. Лица юношей горели восторгом. Они, очевидно, вполне разделяли взгляды своего вождя.
   – Не с женщинами и не с беспомощными стариками воюем мы! – зазвенели их молодые голоса. – Прекратите резню!
   И среди варягов произошло смятение.
   – Бегите, бегите! – послышались вдруг тревожные окрики. – Рыцари!
   Действительно, рыцари успели прийти в себя, построились по правилам тогдашнего военного искусства и двигались на варягов.
   Из нападавших те обратились в обороняющихся. Все происшедшее в течение последних минут было забыто. Только что грозившие своему вождю смертью варяги снова сплотились вокруг него, готовясь встретить новую опасность. Закованные в железо защитники городка в грозном молчании подходили все ближе и ближе. Старик священник, так мужественно выступивший на защиту несчастных, пошатнулся. Он, наверное, упал бы, если бы не поддержали его. На узкой улице разгорелся ожесточенный бой. Из церкви же до слуха сражавшихся доносилось величественное пение, среди которого выделялся старческий слабый голос, особенно выразительно певший: «Те, deum, eaudamus!»
   А жестокая битва на улицах несчастного городка все кипела.

10. Смерть старого норманна

   Скорей встречайте, асы, сына,
   Он умер с улыбкой на лице!
Стих

   Счастье на этот раз изменило варягам. Не помогли им ни храбрость, ни ожесточение, с которыми они защищали свою жизнь. К защитникам городка прибыло подкрепление, и они одолели варягов.
   Рюрик бился в первых рядах своих товарищей, чувствуя, однако, что от усталости силы его все убывают. Он уже не так легко взмахивал своей секирой, все более и более наседали на него враги. Наконец, тяжелый удар меча свалил его с ног. Он лишился чувств и рухнул на землю.
   Когда Рюрик очнулся, битва уже кончилась. Потерявшие вождя варяги кинулись в беспорядочное бегство. Но франки и не думали их преследовать. Слишком они были утомлены и ограничились только тем, что выпустили вслед беглецам тучу стрел.
   В первое мгновение после того, как вернулось к нему сознание, Рюрик не мог дать себе отчета, где он и что с ним. Кругом раздавались стоны раненых. Кто-то наклонился над ним. Рюрик приподнял голову и увидел над собой доброе старческое лицо и горевшие юношеским блеском глаза.
   Рюрик узнал его. Это был тот самый старичок священник, который так поразил его своим вдохновенным видом там, возле храма.
   – Лежи спокойно, сын мой, ты ослабел от потери крови! – услышал Рюрик кроткий голос. – Тебе вредны движения.
   Рюрик немного понимал язык франков. Кротость, с которой говорил старик, несказанно поразила его.
   – Как! Ты, старик, ухаживаешь за мной, за мной – твоим врагом?! – с изумлением воскликнул варяг. – Ты заботишься о моей жизни, когда я приходил убить тебя.
   – Господь наш, Иисус Христос, заповедал нам любить врагов, – раздался ответ, – а ты теперь не враг мой, а жалкий, беспомощный человек, и страдания твои отзываются страшной болью в моем сердце. Дочь моя, – обратился старик к женщине, помогавшей ему ухаживать за ранеными, – принеси этому несчастному воды, я вижу, он мучается жаждой, уста его запеклись.
   – Кто ты, старик? – спросил отрывисто Рюрик.
   – Я скромный служитель алтаря.
   – Ты жрец?
   – Если хочешь – да! Я жрец Бога живого, распятого за грехи наши.
   – Я слышал про этого Бога, – пробормотал Рюрик. – Он не похож ни на Одина, ни на Перуна. Это Он помог сегодня вам.
   – Для Него все одинаковы. Он помогает всем, кто обращается к Нему с верою.
   Посланная священником женщина принесла раненому воды. Рюрик жадно приник к чаше и, не отрываясь, выпил ее до дна.
   – Я в плену? – спросил он.
   – Увы, да! Но надейся, что плен не будет для тебя тяжелым. Ведь мы все обязаны спасением тебе. Если бы ты не остановил своих товарищей, мы все погибли бы под их мечами.
   – А мои товарищи?
   – Здесь кроме тебя еще несколько человек.
   – Старик, умоляю тебя, отведи меня к ним.
   – Ты потерял много крови, сын мой, я говорю тебе, что всякое движение тебе вредно. Твоя жизнь…
   – Ах, что моя жизнь! – с отчаянием воскликнул пленный вождь и сделал резкое движение, чтобы приподняться.
   Но силы ему изменили, и он снова тяжело опустился на свое ложе.
   – Видишь сам, сын мой, что ты слишком еще слаб! – проговорил священник, ласково поддерживая его.
   Рюрик уныло молчал. Ему казалось, что эта неудача наложила на него не смываемый ничем позор. Вдруг до его слуха донесся хотя и слабый, но хорошо знакомый ему голос:
   – Клянусь Одином! Здесь мой Рюрик!
   – Рулав, Рулав здесь! – воскликнул вождь и, забывая слабость и боль, поднялся на ноги и, шатаясь, пошел в ту сторону, откуда слышен был этот знакомый ему голос.
   Смутно, очень смутно, припоминал он громкие крики: «Рулава положил!» Тогда он не отдавал себе отчета, что они значили, но теперь ужасная истина разом открылась ему. Рюрик понял, что стал невольным убийцей своего преданного друга, всего за несколько минут до того с опасностью для себя спасшего ему жизнь. Теперь, услышав его призыв, пленный вождь забыл все на свете и спешил к нему.
   Движения раненого были так быстры, что священник не успел удержать его. Со свойственной всем старикам проницательностью он понял, что в душе Рюрика происходит тяжелая борьба.
   – Рулав! Где ты? – с тоской звал своего друга пленный вождь.
   – Сюда, мой конунг, сюда! Спеши ко мне! – отозвался старый норманн. – Я вижу, двери Валгаллы открыты передо мной. Еще несколько мгновений, и я там. Валькирии уже готовятся встретить меня. Спеши, спеши ко мне, мой Рюрик, мой конунг, мой любимец. Я хочу умереть на твоих руках!
   В углу тускло освещенного покоя Рюрик увидел своего друга. Рулав лежал на связках соломы. Лицо его было мертвенно-бледно. Бесчисленные шрамы еще более выделялись на нем. Он тяжело хрипел.
   – Прощай, прощай! – протягивал умирающий руки другу. – Прощай, иду в чертоги Одина.
   – Рулав! Как это могло случиться! – со слезами в голосе воскликнул Рюрик. – Как у меня поднялась рука на тебя!
   – Я сам подвернулся. Они могли убить тебя. Я кинулся, чтобы защитить тебя еще раз, но ты уже опустил секиру. Ты не видел меня. Так мне суждено.
   – О, лучше бы меня поразили товарищи. Мне было бы легче!
   – Зачем, зачем? Ты молод! У тебя впереди жизнь. Кто знает, что случится впереди. Я рад умереть за тебя.
   – Рулав! Зачем ты мучаешь меня, зачем ты говоришь мне это.
   Голос старика все слабел и слабел, грудь его высоко вздымалась – не хватало воздуха.
   – Прощай, друг! – хрипел старик. – Прощай, живи, забудь это. Ты будешь спасен. Олав с твоими братьями не покинут тебя. Будь счастлив и вспоминай старика, любившего тебя, как сына.
   – Рулав! Рулав! – стонал Рюрик.
   – Ты плачешь, дитя? Зачем? Что эта жизнь? Я умираю счастливым, в бою. И там, в Валгалле, буду продолжать жизнь. Там хорошо. Там ждут меня высшие наслаждения, которые на земле невозможны. Валькирии служат там. Вместе с асами я стану пить мед после битв и охот в Асгарде, буду есть чудного вепря, и раны мои заживут. Один любит храбрых, и никто не посмеет сказать, что старый Рулав был когда-нибудь трусом.
   Умирающий закрыл глаза.
   – Пойдем, сын мой, – раздался над ухом Рюрика голос священника. – Он умирает. Тяжела смерть грешника.
   – Смерть тяжела? – вдруг воскликнул Рулав. – Ошибаешься, старик! Для норманна никогда не страшно умирать! Гляди!
   Быстрым движением руки сорвал он повязку, положенную на глубокую рану на левой стороне груди. Волной хлынула кровь, и Рулав, радостно улыбаясь, запел:

     Пора! Иду в чертог Одина,
     Я вижу, девы на крыльце!
     Скорей встречайте, асы, сына —
     Он умер с улыбкой на лице.

   Докончить песни Рулав не смог. Он опрокинулся навзничь. На лице его так и осталась прежняя радостная улыбка. Он видел Валгаллу, асов, валькирий и пировавших с ними своих старых товарищей, прежде него погибших в боях. Еще несколько судорожных движений, и для старого норманна все было кончено.

11. Возвращение

   Чему быть, того не миновать.
Пословица

   Однообразно потянулись для Рюрика дни плена. Одного за другим уводили из темницы его товарищей – уводили их, и они более не возвращались. Какая судьба ждала их за стенами тюрьмы, оставшиеся пленники, конечно, не знали, но догадывались и с некоторой тревогой ожидали решения своей участи. Не смерти боялись они – нет, смерть никогда не страшила этих храбрецов, ужасал их позор рабства – рабства неизбежного, если только оставят их в живых.
   Наконец в мрачной темнице осталось только трое пленных: Рюрик, Аскольд и Дир. Они угрюмо ждали своей очереди, но эта очередь не наступала. Вероятно, в городке помнили, что эти трое людей спасли беззащитную толпу и храм. Поэтому их и не трогали. Их даже как будто забыли. Только один старик священник часто навещал пленников. Он подолгу беседовал с ними о своем Боге, рассказывал им о Нем, о Его земной жизни, об Его учении. Варяги внимательно слушали эти, совершенно новые для них слова любви и всепрощения. Беседы эти производили особенно сильное впечатление на молодых и чрезвычайно впечатлительных ярлов. Каким блеском загорались их глаза, когда старик начинал говорить о Богочеловеке, принесшем себя в жертву за грехи мира!
   – Ах, если бы мы только тогда были там, – шептали наивно молодые люди, – мы бы заступились за Него. Мы не позволили бы распять Его. Своими мечами и грудью отстояли бы мы Его.
   – Нет, нет, не то вы говорите, – с улыбкой кивая, отвечал им священник, – не удалось бы вам спасти Его. Это было бы не в ваших силах.
   – Мы подняли бы за Него всю Скандинавию! Все конунги и викинги, а с ними и все ярлы пошли бы туда. Мы бы справились и не отдали бы Его на смерть!
   – Он Сам отдал себя врагам ради общего искупления. Тьма тех небесных сил у Отца Его, а они сильнее всех сил человеческих. Поймите вы, что Он, всемилостивый, отдал себя в жертву за грехи людей.
   Ни Рюрик, ни оба молодых ярла никак не могли понять той любви, о которой говорил им священник.
   В таких беседах с милым стариком шло время.
   Однажды старик пришел расстроенный.
   – Дети мои, – дрожащим от слез голосом заговорил он, – мы должны будем расстаться.
   – Что же? Мы готовы умереть! – твердо отвечал Рюрик за себя и за товарищей.
   – Нет, пока вы не умрете. Городской совет решил оставить вас заложниками, так как стало известно, что на наш город готовится новое нападение свирепых норманнов, поэтому вы будете переведены отсюда в темницу замка, и я уже лишусь возможности навещать вас и вести с вами беседы. А я успел от души полюбить вас. Вы мне стали дороги, как самые близкие люди.
   – Спасибо, отец, спасибо тебе! – с чувством сказал Рюрик. – И мы полюбили тебя.
   – Неужели никогда мы не будем беседовать более? – с огорчением молвил Дир.
   – Отчего? Просветитесь светом истины! Познайте Иисуса! Креститесь.
   – Нет! Это невозможно! Этого никогда не будет, – раздался в ответ на это предложение голос Рюрика. – Мы любим твоего Бога, но и своим Одину и асам останемся верны.
   – Но почему?
   – Подумай сам, как бы ты назвал человека, который отказался бы от твоего Иисуса? Разве не стал бы ты его презирать?
   Священник поник головой.
   – Придет время, и вы просветитесь, – грустно сказал он.
   Но пленных не успели даже перевести из этой тюрьмы.
   Нагрянул Олав с Сигуром и Триаром. Теперь варягов было много. Нападение произошло неожиданно. Победа была полная. Ожесточившиеся воины никому не давали пощады, ворвавшись в городок. Часть их тотчас же разбежалась грабить, остальные добивали последних защитников. Везде пылал огонь.
   Целых два дня хозяйничали свирепые скандинавы. Камня на камне не осталось от городка. Огонь и меч истребили все, и только история сохранила на своих страницах свидетельство об этом ужасном нашествии «Божьего бича».
   Покрытые славой, с огромной добычей возвратились воины в свои родные фьорды.
   Возвратились, а там уже были получены вести об окончательном изгнании варягов из стран Приильменских.
   Узнав это, Рюрик с совета короля Бьёрна, своего тестя, решил созвать тинг, на котором он хотел объявить новый поход на славян, чтобы захватить и Приднепровье, и весь конец великого пути из варяг в греки.
   Слишком памятна была всем удача первого похода. Еще до тинга заволновались скандинавы, готовые к новому набегу на страну, которая казалась им сказочно богатой.
   Новая гроза собиралась над славянщиной.
   Между тем на Ильмене в Новгороде состоялось уже знаменитое вече, на котором принят был вечевиками совет мудрого Гостомысла.

12. «Земля наша велика и обильна»

   Неустройства упреди советом.
Летописец

   Пока на Ильмене происходили эти события, Рюрик почти закончил приготовления к новому походу на славянские земли.
   Осталось только созвать тинг, в решении которого ни Бьёрн, ни Рюрик не сомневались.
   – Ты опять уходишь от меня, мой милый, – говорила Эфанда, нежно ласкаясь к супругу, – уходишь надолго!
   – Мы должны наказать дерзких. Они возмутились и пусть понесут за это кару, – отвечал Рюрик.
   – Я не удерживаю тебя. Но знай, что я буду томиться ожиданием; ты ведь так недавно вернулся от берегов Британии.
   – Мужчина должен вести жизнь воина. Но что ты? Посмотри, Эфанда, какие-то чужие ладьи подходят к нашим берегам?
   С холма, где находилась усадьба Рюрика, во дворе которой она стояла, прекрасно был виден залив. Скандинавские корабли с убранными парусами мирно стояли в гавани. Подходившие ладьи по характеру своей постройки нисколько не походили на драккары викингов: они были неуклюжи и неповоротливы, даже их паруса совсем были не похожи на паруса скандинавских драккаров.
   Сердце Рюрика усиленно забилось: он узнал в этих судах ильменские ладьи.
   «Зачем они, какую несут весть?» – думал он, продолжая упорно глядеть на залив.
   Ладьи наконец пристали к берегу, люди с них высадились.
   Тотчас же их окружили горожане.
   Рюрик видел, как растерянно оглядывались приезжие среди этой незнакомой им толпы. По одежде вождь варягов сразу же признал в них славян и притом не одного племени, а разных.
   Наконец, вся группа двинулась вперед.
   – Посмотри, они, эти пришельцы, идут сюда! – воскликнула Эфанда. – Кто они? Откуда? Да, да, они приближаются к твоей усадьбе!
   Рюрик терялся в догадках, не зная, как объяснить появление в этих местах своих соплеменников, а толпа, ведшая славян, подходила все ближе и ближе.
   Наконец она остановилась у самого дома Рюрика.
   Привлеченные шумом Сигур и Триар вышли на крыльцо и встали около брата.
   – Рюрик! С Ильменя пришли послы, – быстро поднялся на крыльцо Олав, – они говорят, что пришли по важному делу и хотят сейчас же видеть тебя!
   – Пусть войдут сюда, – сказал Рюрик, и его сердце как-то странно забилось.
   Вскоре слуги ввели богато одетых послов, смиренно приветствовавших братьев и Олава.
   – Кто вы и чего вам? – спросил Рюрик, ответив на приветствие.
   – Мы посланники всех родов, живущих на Ильмене, а с нами вместе старейшины соплеменных нам кривичей, веси, мери, чуди и дреговичей, – заговорил старший из пришельцев. – С великим, важным делом присланы мы к тебе и твоим братьям, храбрый витязь, всем народом славянским; пришли мы и не уйдем, пока не согласишься ты исполнить нашей просьбы; хочешь, на коленях будем молить тебя?
   – В чем ваша просьба? – спросил Рюрик.
   – Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Восстал на Ильмене род на род, и не стало между нами правды. Придете вы, братья, к нам княжить и владеть нами!
   – Как, что вы говорите? – воскликнул Рюрик.
   – Мы говорим то, что приказал нам сказать тебе весь народ славянский. Отец наш Гостомысл перед смертью взял с нас клятву, что призовем мы тебя, твоих братьев и твое племя к нам, отдадим тебе и власть, и суд наш, добровольно покоримся тебе, только дай нам правду, прекрати зло и междоусобие между нами. Будь нам всем единым правителем и согласись княжить у нас. Молим тебя!
   Послы опустились на колени. Все поражены были их предложением, так оно было неожиданно.
   – Действительно, с важным делом явились вы, мужи славянские, – сказал Рюрик. – Сразу такие дела не решаются. Пойдемте в дом мой, отдохните с пути, утолите свой голод и жажду, а потом мы поговорим еще об этом.
   Он отпустил послов.
   – Привет тебе, конунг славянский! – радостно воскликнул Олав, обнимая своего названого брата. – Я радуюсь за тебя. Никто из скандинавов не удостаивался подобной чести, все дрожали при одном имени варягов, а тут нашлись люди, которые сами зовут нас к себе княжить и владеть ими. Еще раз приветствую тебя, славный конунг!
   – Погоди, Олав, я никак не могу собраться с мыслями, не могу прийти в себя, – отвечал Рюрик. – Прежде всего я должен уведомить отца Бьёрна.
   Старому конунгу было известно, зачем явились к Рюрику послы славян. Доброй, ласковой улыбкой встретил он супруга своей любимой дочери.
   – Скажу тебе, о мой Рюрик, – заговорил старик, когда вождь варягов попросил его совета, – жаль мне расставаться с тобой и Эфандой, но ты должен принять предложение послов. Как ты ни храбр, как ни славно твое имя, а среди скандинавов ты все-таки чужой, пришелец, вспомни это. Никогда не стать тебе конунгом на суше, а жизнь на море вовсе не благоприятствует семейной жизни.
   Да и тесно стало в Скандинавии. Все чаще и чаще приходят неурожайные годы, и асы не принимают наших жертв. И теперь уже коренные жители с большим неудовольствием поглядывают на пришельцев. Кто поручится, что, мучимые голодом, не возьмутся они за оружие и не прогонят варяго-россов? Еще вот что. Второй поход готовился на Ильмень для того, чтобы завладеть началом и концом пути от нас в Византию. То, что готовились взять мы мечом, через тебя возьмем мирно, имя твое дважды будет славно и как имя воина, и как имя правителя.
   С волнением слушал Рюрик эти слова старого Бьёрна. Он отлично понимал, что они справедливы. Тут же в душе он решил принять предложение славянских послов.

13. Томительное ожидание

   Надежда – мать радости.
Старинная поговорка

   С большим нетерпением ожидал весь Ильмень возвращения своих послов из далекой Скандинавии. Что они скажут, какой ответ принесут народу? Жизнь или смерть? Спасение от неурядиц или еще более ожесточенные междоусобицы? Родовые старейшины не выходили из Нова-города, ожидая там возвращения послов.
   Нов-город тоже волновался, но чувства, вызывавшие в нем эти волнения, были совсем не те, что в родах. Понимал народ новгородский, что с прибытием единого правителя всех родов приильменских – конец его вольности. Должен он будет подчиняться иной воле, кроме собственной придется каждому в Нове-городе склонить свою гордую голову пред мощной властью пришельцев.
   Однако новгородцы видели, что им не одним идти против всех, не им охладить необычайное воодушевление, охватившее весь народ приильменский.
   – Беда нам всем будет! – шушукались в Нове-городе значительно притихшие вечевики. – Ведь князь единый – не то что посадник выборный.
   – Известное дело, не то! Его, коли не люб, не ссадишь.
   – Нажили мы заботу на свою голову!
   – Да, теперь уже ничего не поделаешь, призвали, так терпи.
   Но недовольных все-таки было меньшинство.
   Устали и новгородцы от постоянных кровопролитных распрей, да и у всех еще живы были в памяти слова Гостомысла. Обаяние славянского мудреца не исчезло и после его смерти. Он жил в сердцах людей, все наизусть знали его пророческие слова, помнили свою клятву, произнесенную у одра умирающего, и не решались преступить ее.
   В томительном ожидании прошло много дней. Неизвестность томила и новгородцев, и старейшин, и даже родичей, то и дело наведывавшихся в Нов-город и ожидавших каких-нибудь вестей из далекой Скандинавии…
   Наконец пришли эти желанные вести.
   Громко звонил в Нове-городе вечевой колокол, собирая на этот раз не одну новгородскую вольницу, а весь народ приильменский на совет о делах важных, касающихся избрания одного правителя над всей обширной дикой страной.
   Молчаливые, сумрачные сошлись вокруг помоста вечевеки. На их лицах были скрытая тоска, недоумение. Всем им казалось, что даже самый колокол звучал каким-то грусть наводящим, заунывным звоном, а не прежним веселым, радостным.
   После Гостомысла никого не хотели иметь новгородцы своим посадником, если не навсегда, то по крайней мере до тех пор, пока жива еще память об усопшем мудреце. Поэтому вечевой помост заняли все находившиеся в Нове-городе старшие и степенные бояре, посланные от соседних племен старейшины родов, концевые и пятинные старосты.
   – О чем речь-то пойдет на вече? – слышались вопросы в толпе.
   – Если послы вернулись, пусть рассказывают!
   – Да, верно, пусть скажут, как на самом деле было.
   – Мужи и люди новгородские, – громко заговорил старший из бояр, – действительно, пришел посланец от старейшин наших и будет вести речь к вам от имени тех, кого послали вы к варяго-россам.
   – Слушаем! Слушаем! – раздалось со всех сторон.
   Бояре и старейшины расступились, пропуская вперед величавого старика, одного из бывших в посольстве славян к варяго-росским князьям.
   Он заговорил не сразу. Сперва он дал затихнуть шуму веча и только тогда повел свою речь.
   – Слушайте, мужи новгородские и людины, слушайте и запоминайте слова мои, – заговорил он зычно и твердо, – по указанию мудрого посадника Гостомысла и по воле вече пошли мы за Нево к племени варяго-росскому, к трем князьям – Рюрику, Синеусу и Трувору. Труден наш путь был по бурному Нево и опасным фьордам, но Перун хранил нас от всех бед в пути и напастей. Невредимыми достигли мы стран, откуда не раз приходили к нам «гости», и везде принимали нас с великой честью. Зла не ведали мы ни на пути, ни в городах прибрежных, волос не упал с нашей головы!
   Вече замерло в ожидании, что скажут дальше послы.
   – И нашли мы, по слову Гостомысла, трех князей варяго-росских. Знаете вы их всех, были они здесь в наших местах, когда войной на нас шли. Нашли мы их и низко-низко поклонились им.
   – Ну, зачем же очень-то низко! – крикнул один из вечевиков.
   – Так повелело нам вече, – возразил ему посланец и продолжал: – Чувства, которые испытали мы тогда, словами нельзя передать. Грозным, могучим, но и милостивым показался нам этот великий воин. Нет у нас на Ильмене таких! Высок он ростом и строен станом. Белы, как первый снег, его одежды, и, как солнечный луч, блестит рукоять его меча. Осанка Рюрика величественно важна, высоко он носит свою голову, и твердая воля видна в его взгляде. Счастлив будет народ приильменский под его рукой, получит он правду свою, и сокрушены будут все виновники бед наших.
   – Так говори же, согласились ли братья княжить и владеть нами! – загремело вече.
   – Послы умолили Рюрика, он стал нашим князем и скоро будет среди нас со своими дружинами. Готовьтесь, роды ильменские, встретить своего повелителя князя, носителя правды, защитника угнетенных и грозного судью всех.
   Посол замолчал, молчало и вече. Все были готовы выслушать это известие, все предчувствовали, что так и должно быть, но вместе с тем каждому участнику веча вдруг стало жалко утрачиваемой вольности. До этой минуты каждый и на Ильмене, и в соседних племенах был сам себе господин и другой воли, кроме своей, да разве изредка воли своего старейшины, и знать не хотел.
   Теперь, с призванием князя, все это рушилось. Вечевики понимали, что часть воли, которой они так гордились, так дорожили, отходит от них. Князь ведь не то что старейшина, выборный староста или посадник. Он шутить с собой, прекословить себе не позволит, чуть что, прикажет дружине своей расправиться с ослушником. Не послушаешься добром, силой заставят.
   Но это смущение продолжалось очень недолго.
   Помянули былую волю, пожалели ее, да поздно уже! Пролитое полным не бывает, так нечего и думать о потерянном.
   Впрочем, и думать долго не приходилось.
   – Слушайте, люди новгородские и приильменские! – зычно закричал посланец, заглушая своим голосом гомон толпы. – Слушайте, что приказывает вам князь ваш, готовьтесь исполнить волю его. Будет отныне защита у вас надежная: враг ли дерзкий нападет на дома ваши, прогонит его княжеская дружина; да только вот что: нужно князю дружину свою, кровь за вас и за пожитки ваши пролить готовую, и поить, и кормить, и оружие давать ей, а потому должны вы от избытков ваших – от мехов, улова рыбного, сбора с полей – отделить десятую часть и принести князю вашему. Слушайте и исполняйте это.
   – Что же, можно десятую часть отдать, только пусть защищает нас, творит нам суд и милость! – загремело вече.
   – Это первый приказ князя, вами избранного, а второй таков будет. Приказывает вам Рюрик: его, в отличие от всех других князей родовых, именовать великим князем, отдавать ему всегда почет и зла на него не мыслить, а кто ослушается, того постигнет гнев его. Пусть на вечные времена будет для вас великий князь наш, что солнце на небе. Как на солнце, глаза не щуря, смотреть вы не можете, так и на князя вашего взоров злых не подымайте. А теперь разойдитесь по домам и весям вашим, расскажите обо всем, что здесь слышали, в родах ваших, готовьтесь встретить великого князя своего с молодой княгиней и на поклон к ним с дарами явиться.
   Посланец поклонился вечу и скрылся в толпе бояр.
   – Что же? Это ничего! Не тяжко, если десятую часть только, – говорили вечевики, расходясь в разные стороны по Ново-городу.
   – Вестимо, ничего! Вот как варяги были, так все целиком отбирали, да еще сверх того требовали.
   – А насчет того, как величать его, так нам все едино.
   – Еще бы! Только бы справедлив да милостив был!
   В общем, вечевики разошлись все очень довольные. Томительное ожидание кончилось. Они знали теперь, что их ждет впереди, знали и были вполне спокойны за будущее. Оно не могло быть худшим, чем то, что недавно еще миновало.
   Да и побаивались они уже теперь этого избранного ими же «великого князя». Известно им было, что не один он идет в земли приильменские, что сопровождает его смелая, отважная дружина, которая не даст в обиду своего вождя. Тяжел меч норманнский – по опыту знали это на Ильмене, а потому и решили в родах встретить своего избранника с великими почестями.
   Весь Ильмень заговорил о Рюрике, об его жене молодой, о братьях его Синеусе и Труворе, но никто, решительно никто не вспоминал, что этот избранник когда-то оставил эти же родные ему места, гонимый и презираемый всеми.
   Родовые старейшины только и толковали со своими родичами, что про нового князя, они восхваляли его доблесть, мужество, красоту, как будто сами его видели.
   – Только бы богов он наших не трогал, Перуна не обижал, – толковали в родах.
   – Не тронет! Сам ему поклоняться будет!
   – То-то! А нет, так мы за своих богов вступимся и опять за море прогоним!
   Все-таки на Ильмене царило полное воодушевление. Все ждали от будущего только хорошего, доброго. Избранника, не зная, уже начинали любить. Вспоминали, что, пока он был на земле славянской, не смели обижать народ грубые норманны и тяготы пошли только после того, как ушел Рюрик с главными дружинами за море. С нетерпением ждали своего владыку ильменские славяне. Шло время, приходили и из-за моря, и с устья Волхова разные вести: скоро должен был прибыть Рюрик на берега родного ему озера.

14. На пути

   Страна, где мы впервые
   Вкусили радость бытия.
Жуковский

   Пока народ приильменский переживал томительные дни ожидания, его избранник был уже на пути к великому северному центру славянщины.
   Тяжело было покидать Рюрику свою вторую родину.
   Эти угрюмые скалы, вечно бушующее море, низко повисшие тучи так стали милы и дороги его сердцу, что много, много стоило усилий храброму викингу сдержать себя и не выказать своих чувств при расставании с нею.
   Кругом все, и Бьёрн, и его старые соратники, и ярлы, радовались внезапному обороту дел и предсказывали Рюрику блестящее будущее. Для них очень важно было, что Ильменем станет править их витязь. Целые страны, дотоле неведомые им, как бы входят теперь в состав Скандинавии, сливаются с нею благодаря владычеству Рюрика на берегах Ильменя.
   Более всех восторгался впечатлительный Олав.
   – О, мой конунг, – восклицал он, – ты должен торопиться с отправлением! Твой народ ждет тебя.
   – Мой народ! – грустно улыбался в ответ Рюрик. – Ты не знаешь, Олав, этого народа. Правда, он добр и храбр, но и свободолюбив. Всякая власть для него то же, что путы никогда не знавшему седока коню.
   – Ну, мы сумеем оседлать его, – смеялся Олав. – Посмотри на своих варягов! Они тебе преданы, каждый готов отдать за тебя жизнь. С ними ли ты боишься этих дикарей?
   – Я никого не боюсь!
   – Верю этому! Знаю, что сердце твое не ведает страха, но ты должен начать свое великое дело и спешить туда, на берега Ильменя.
   Обыкновенно после подобного напоминания пылкий, впечатлительный Олав принимался мечтать о будущих подвигах в неведомой до тех пор стране. Между назваными братьями было решено, что они не расстанутся.
   Вместе с Рюриком оправлялся на Ильмень и Олав, решивший также покинуть свою угрюмую родину. Синеус и Трувор, как назвали братьев Рюрика славянские послы, само собой, шли вместе с ним. Многие ярлы, которым тесно было среди гранитных скал своей родины, также примкнули к Рюрику. Аскольд и Дир, ставшие после похода на франков еще более неразлучными, чем прежде, были в числе сопровождающих Рюрика ярлов.
   Рюрик понимал всю трудность той задачи, выполнение которой он на себя принял. Понимал он также, что только страх перед вооруженной силой может держать в повиновении буйный народ, не знавший ничьей воли, кроме своей собственной. Поэтому он несколько медлил с отправлением на берега Ильменя, подбирая надежную дружину. На варяго-россов, огромное большинство которых, как уже известно, составляли выходцы из земель славянских, он вполне мог надеяться. Эти закаленные в битвах воины, бесконечно преданные своему вождю, явились для добровольно избранного славянами князя верным оплотом в его новом государстве. Кровных норманнов Рюрик старался не допускать в свою дружину, понимая отлично, что их постоянно будет тянуть на родимые фьорды и на Ильмене они всегда будут чувствовать себя чужими, пришельцами.
   Были у Рюрика и другие затаенные замыслы.
   Пусть там кругом говорят, что при его посредстве Ильмень войдет в состав Скандинавии, что земли славянские сольются с землями суровых норманнов. Нет, не бывать этому! Если угодно богам было поставить Рюрика во главе великого, могущественного народа, то вовсе не для того, чтобы подчинить этот народ угрюмому северу. Когда удастся Рюрику собрать воедино племена славянские, сплотить их между собой общей, единой властью, одной целью, тогда этот чудо-народ, этот сказочный богатырь сам поспорит и с севером дальним, да и со всеми народами, которые кругом на земле живут. Не задрожит он, как эти трусливые бритты, при одном упоминании о норманнах, грудью встретит врага, отразит его напор и, еще более могущественный, встанет из пепла разрушения.
   Чудо-народ!
   Мысли о полной самостоятельности, о независимости от Скандинавии все больше и больше овладевали Рюриком, и Эфанда с тревогой замечала печать грусти на его лице.
   Подолгу беседовал перед отправлением Рюрик со старым Бьёрном. Ему одному молодой вождь не затруднялся открывать свои мысли, зная, что искренне расположенный к нему старик не покривит душой, а даст такой совет, какой более всего поможет делу.
   Старый Бьёрн вполне одобрял намерения Рюрика.
   С мудростью, выработанной годами личного опыта, он советовал, как поступить на первых порах княжения.
   – Будь справедлив прежде всего, – говорил он своему любимцу, – помни, ничто так, как справедливость, не привлекает сердца народа к правителю. Все должны быть равны пред судом твоим: и сильный, и слабый, и богатый, и бедный, и могучий старейшина, и ничтожный родич. Будешь поступать так, приобретешь себе любовь народную. Потом укрощай гнев свой, вспомни, что поют саги о герое Харальде Прекрасноволосом, который прежде, чем принимать решение, давал всегда успокоиться своему сердцу, – так поступай и ты, но больше всего старайся, чтобы исполнилось каждое твое слово, чтобы каждый твой приговор приводился в исполнение; дай почувствовать подвластным тебе, что есть над ними высшая воля, которой нельзя противиться. Береги свою дружину и, пока не укрепишься в землях славянских, никуда не ходи в походы. Постоянно принимай в дружину свою славянских юношей, пусть они братаются с варягами, чем больше их будет около тебя, тем прочнее укрепишься ты в земле своей!
   Рюрик внимательно слушал названого отца.
   Наконец назначено было отбытие варяго-россов на Ильмень. Горько было расставаться Эфанде со старым отцом, с родимой страной, где прошло ее детство, где впервые познала она сладкое чувство любви, но тягость разлуки с родиной скрашивалась для Эфанды сознанием того, что не расстанется она больше со своим Рюриком, не уйдет он от нее в опасный поход, а, напротив, самой ей предстояла завидная участь – участь, дотоле не выпадавшая на долю скандинавских женщин, – разделить с супругом все его труды и заботы по управлению вновь приобретенным краем.
   С великими почестями отправил старый Бьёрн варяго-россов на Ильмень.
   Рюрик много думал, прежде чем приступить к снаряжению своей флотилии. Не брал он с собой ни путевого довольствия, кроме того, которого хватило бы для переезда через бурное Нево, ни драгоценностей, зато запасся оружием воинским. Низко сидят в воде ладьи, доверху нагруженные разными доспехами. Всего много припасено на них: и мечей, и секир, и луков тугих, и стрел каленых. Есть и кольчуги, и тяжелые шлемы. Все это везет с собой великий князь в дар избравшей его стране. Знает он, что без угрозы военной трудно поладить с буйным племенем ильменским и водворить среди него единую могучую правду.
   Быстро плывут ладьи знакомой уже дорогой через Нево. Сами грозные боги, казалось, покровительствовали избраннику славян. Утихло бурное озеро. Едва заметная рябь бороздит его поверхность, а между тем паруса ладей полны попутного ветра.
   Вот темной громадой зачернел слева мрачный скалистый остров, покрытый густым лесом. Это Валамомо, приют жрецов жестокого, постоянно крови жаждущего Велеса. Никого не видать на острове, только над прибрежным лесом высоким столбом клубится черный дым – приносят, верно, жрецы мрачному божеству свои таинственные жертвы.
   Рюриком овладело было желание повернуть ладьи, пристать к этим угрюмым скалам и узнать от жрецов, занимавшихся гаданиями и предсказанием будущего, что ждет его впереди.
   – Милый, зачем нам знать грядущее, – нежно склоняя русую голову на плечо супруга, произнесла Эфанда, когда Рюрик сказал ей о своем намерении, – зачем нам пытать богов? Разве наше грядущее не в наших руках? Разве сама судьба не избрала тебе путь, по которому ты должен идти, уверенный в благоволении к тебе небожителей?
   – Ты права, Эфанда! – воскликнул Рюрик. – Мы сами властелины своего будущего!
   Он с нежностью взглянул на подругу своей жизни.
   Она стояла, устремив на него полный беззаветной любви и ласки взор. Последние лучи заходящего солнца заливали ее ярким светом, играли на золотых подвесках головного убора. Чудно была хороша Эфанда в эту минуту. Рюрик, глядя на нее, чувствовал себя счастливым, бесконечно счастливым.
   Веселое пение доносилось до слуха вождя с других ладей. Там Олав, Синеус и Трувор, в кругу своих молодцов, убивали скучное время пути. Им неизвестны были радости семейной жизни. Шум битв, грозный натиск на врага заменяли им нежную ласку любящей жены, кубки с крепким медом веселили их душу, и они тоже были счастливы, по-своему счастливы.
   Еще несколько дней пути, и Рюрик с дружиной уже вступил в пределы своей страны – той страны, которую он много лет тому назад оставил жалким изгнанником.
   Не доходя до первых ильменских порогов, Рюрик отдал приказание причалить к берегу.
   Он быстро понял важность этого места для новой страны. Отсюда начинался с одной стороны и кончался с другой трудный, тяжелый волок. Никто из проходящих со стороны Нова-города или с Нево не мог миновать его, и Рюрик решил воспользоваться этим. В несколько дней срубил он здесь город, который назвал в честь веселого славянского божества, Ладогой.
   Оставив в Ладоге небольшую часть дружины, Рюрик с остальными пошел к Нову-городу.

15. «Привет тебе, солнышко наше!»

   Волнуется приильменский край, ожидая своего избранника. Пришла наконец весть, когда, в какой именно день прибудет великий князь Рюрик в Нов-город.
   Пока не приходило этой вести, еще надеялись на Ильмене, что все, может быть, пойдет по-старому, как и прежде велось, что разговоры все это только пустые, поговорят-поговорят да и бросят. Не будет никакого князя, не узнает народ приильменский чужой воли.
   Но роковая весть пришла.
   В пределах земли славянской он уже, плывут его ладьи по старому седому Волхову, а кто видал их, так говорит, что дружины ратной на них видимо-невидимо.
   В тот день, когда должен был прибыть Рюрик, Новгород был необыкновенно оживлен. Со всего Ильменя собрались сюда славяне вслед за своими родовыми старейшинами. Кипят концы новгородские собравшимся народом. Все в нарядных одеждах, словно на праздник какой собрались.
   Говор во всех углах слышится. Но все сосредоточенно важны. Лица серьезны. Да как и не быть серьезными? Кто знает, какое будущее ждет ильменских славян? Поэтому не слышно в народной толпе ни смеха веселого, ни песен, даже в обычные препирания друг с другом ильменцы не вступают, чувствуют все, что не время теперь для этого. Последние минуты разнузданная вольность славянская доживает.
   По всему это заметно.
   За три дня до прибытия в Нов-город Рюрика, пришла сюда часть его дружины. Пришла и прежде всего заняла укрепленную часть города. Одни так в Нове-городе и остались, другие же отправились на тот островок, где старый город был. Согнали туда людей великое множество, и тотчас же закипела там спешная работа. Быстро «рубили город». Со всех сторон ограда крепкая явилась прежде всего, внутри нее великолепный шатер был раскинут, и узнал тогда народ приильменский, что будет жить его избранник не в Нове-городе, а на старом его городище. Здесь он будет править суд свой, отсюда будет и дружины посылать для наказания непокорных.
   – И зачем ему на старое городище, когда и в Нове-городе хорошо, – удивлялись в народе.
   Не могли сообразить приильменцы, что старое городище являлось, сообразно с тогдашним военным искусством, почти неприступной крепостью, в которой владыка своевольного народа, не знавшего доселе ничьей власти, кроме власти своих старейшин, был в полной безопасности, тогда как ничего подобного не могло быть среди буйных новгородцев.
   Когда показались паруса ладей, в великое волнение пришел весь народ. Никто не знал, как встречать князя, как величать его.
   Впрочем, старейшины догадались.
   Они на своих ладьях выехали навстречу Рюрику и остановились ждать его верстах в двух от Нова-города, вниз по течению Волхова. Диву все они дались при виде своего избранника – таким великолепием окружен был в этот момент Рюрик.
   Разубранная драгоценными тканями ладья, даже не покачиваясь, скользила по Волхову. Паруса были спущены, шли на веслах. На корме, на самом возвышенном месте ладьи, на троне, раскрашенном причудливой резьбой, искусно позолоченном, весь одетый в блестящие доспехи восседал первый славянский князь со своей супругой.
   Взгляд его был строг и добр одновременно, осанка величественна, движения серьезно-важны. Он не был угрюм, но в то же время и не был весел. Позади трона правителя стояли, опершись на копья и секиры, его закованные в железо соратники. В первом ряду их стоял названый брат Рюрика, Олав. Рядом с ним, в гордых, величавых позах, видны были Синеус и Трувор, Аскольд и Дир.
   А дальше, за этой первой ладьей, как птицы хищные, скользили по темно-зеленым волнам великой реки славянские бесчисленные ладьи с суровыми пришельцами далекого севера.
   На никогда не видавших такого великолепия приильменцев эта картина произвела неотразимое впечатление. Их избранник казался им и на самом деле каким-то посланником богов. Так не вязалась представившаяся их глазам картина с обычной простотой их жизни.
   Наконец они стали приходить в себя.
   – Привет тебе, князь наш великий! – пронеслось над высокими берегами Волхова приветствие прибывшему в пределы земли славянской первому и единому ее вождю. – Привет тебе, здравствуй на многие лета, надежа наша, красное солнышко!
   Искренне было это приветствие, неподделен был восторг народных масс. От всей души называл он своего нового вождя и «надежей», справедливо ожидая от него единой незыблемой правды, и «красным солнышком», каким показался ему в первый момент этот призванный чужеземец.
   Рюрик милостиво кивал головой в ответ на радостные крики народных толп, заполнивших собой оба волховских берега.
   Около самого Нова-города ладью Рюрика окружили ладьи со старейшинами всех приильменских родов.
   – Бьем тебе челом, князь наш, свободным вечем избранный! – начал самый старый из них. – Пусть хранит тебя Перун многие лета! От лица всего народа славянского приветствуем мы и тебя, и жену твою! Сделай нам милость: явись на вече, покажи лицо народу твоему и прими от нас смиренные дары наши!
   – Благодарю тебя, старик, – громко заговорил Рюрик, – принимаю за истину я речь твою и верю, что через тебя говорит со мной весь народ. Буду я сейчас на вече вашем и приму там дары, вами приготовленные!
   Все это было произнесено таким властным тоном, что старейшины не нашли сразу ответа. Они только низко кланялись князю, не смея даже сесть в его присутствии на скамьи своих ладей. Каждый из них нутром чуял в Рюрике грозную, несокрушимую силу, с которой бороться было уже теперь невозможно.
   Сам же Рюрик после того, как ответил на приветствие послов, не сказал им более ни одного слова. Они как будто перестали существовать для него. Теперь князь ласково говорил с окружавшими его начальниками отдельных дружин.
   Тем временем несколько ладей с вооруженными дружинниками обогнали ладью Рюрика и первыми пристали к пологому берегу Волхова, откуда можно было войти прямо в Нов-город. Легко поднялись они в гору, не совсем вежливо расталкивая толпившийся народ. Сначала это не понравилось новгородцам, но вид закованных в железо варягов сразу же успокоил чересчур вспыльчивых.
   Наконец наступил самый торжественный миг.
   Первый русский князь сошел со скандинавской ладьи на ставшую ему вторично родной землю.
   И Рюрик преобразился. Лицо его запылало восторгом, в глазах заблестел огонь радости.
   – Родная страна, – воскликнул он вдохновенно, – приветствую тебя! Снова вступаю я на родимую землю. Не прежним изгнанником, не враждебным пришельцем прихожу я к тебе, а полновластным властелином твоего народа и верным твоим сыном. О всемогущие боги! Снова примите мою клятву, как некогда принимали вы другую. Клянусь я все силы свои употребить для блага ильменской страны. Клянусь возвысить ее на славу векам. И служить буду ей, насколько сил моих хватит. Не будет неправды при мне в родах славянских, и засияет в них правда ярче солнца. Все, все тебе, родная страна. Отныне не варяг я, не норманн, не пришелец я тебе, а твой верный и первый слуга, преданный сын! Горе тем, кто осмелится обидеть тебя, – есть отныне у тебя защитник.
   С изумлением слушали окружающие эту несколько беспорядочную речь; но более всего поразило всех горевшее восторгом и воодушевлением лицо Рюрика и крупные капли слез, навернувшиеся на его глаза.
   – А теперь – на вече! – громко сказал, подавив волнение, Рюрик. – Пойдем, покажем лицо свое нашему народу.
   Он бодро шагнул вперед.
   Двое слуг расстилали перед ним богатый ковер, а вокруг, как гул морских волн, неслись восторженные клики:
   – Привет тебе, солнышко наше красное, надежда наш, князь великий!

16. Русь единая

   Прибытие князя, его первое появление пред народом, обращение к вечу – обращение гордое, надменное, какого вечевики и вообразить себе не могли, – произвели невыразимо сильное впечатление на народ приильменский и в особенности на новгородцев.
   Они до последней минуты воображали, что князь будет для Нова-города тем же, чем были до тех пор его посадники, и вдруг пришлось жестоко ошибиться.
   – Да он на вече-то и внимания не обращает, как будто и нет его совсем, – толковали и в самом Нове-городе, и в родах.
   – Верно, что знать его не хочет!
   Но и это вскоре обратилось в пользу Рюрика.
   – Одно слово – князь самодержавный, кого призывали мы и кого нужно было нам. С ним много шутить не будешь! – стали отвечать на замечания о надменности князя.
   – А зато как шел-то он к нам! – восторгалось большинство. – Именно что солнышко красное! Какие ковры пред ним расстилали, чтобы ножек своих не запачкал.
   – Так и быть должно. Не подобает князю нашему прямо по земле ступать сырой.
   – А на вече-то? Ведь он один на помосте стоял.
   – Верно, что один, у самого колокола!
   – Наши старейшины на самой нижней ступени сбились и голоса подать не посмели.
   – Где тут подать! Головой кивнул бы на виновного, и как не бывало его на свете белом!
   – На то он и князь самодержавный! Никто ему перечить не смеет!
   Этим последним доводом заканчивались обыкновенно все разговоры о новом князе. Новгородцы, а за ними и остальные ильменские славяне прониклись сразу же мыслью о неизбежной покорности единоличной власти, а так как это, по мнению большинства, могло вести только к общему благу, то особого неудовольствия в народе не было.
   Но наибольшее впечатление произвел поклон Рюрика собравшимся славянам, а затем и то, что произошло после этого поклона.
   В пояс поклонился князь своему народу.
   – Народы приильменские, – сказал он, – к вам обращаюсь я со своею речью. Добровольно, без всякого понуждения избрали вы меня своим князем, обещаю я послужить на пользу вам, но знать вы должны, что ни с кем никогда отныне ни я, ни преемники мои не разделят данной вами же власти. Только единой властью силен будет народ славянский. Только в ней одной его могущество, поколебать которое никто не может. Да исчезнет с приходом рознь между вами, и да будете вы все – как один, а один – как все. Сплоченные, скрепленные, будете вы расти и усиливаться на свою славу, во веки веков.
   Слова эти произнесены были с особым выражением.
   – Что он говорит-то такое, как это все – что один?
   – Что же, в родах наших старшего не будет?
   – Все это совсем непорядок! – загалдело вече.
   – Хотим жить по-старому, как отцы и деды наши жили!
   – Князь над старейшинами только! Пусть их судит, а мы по-прежнему. К нему только на суд идти будем.
   – Пусть нас на войну только водит, да от врагов со своею дружиной обороняет, вот его дело.
   – А в роды мы его не пустим!
   – Не по-нашему – так и ссадим. Не таких выпроваживали.
   – Сам Гостомысл нас уважал!
   Вече забылось. Может, это была просто попытка крикунов заявить о себе, как это бывало раньше, при посадниках, может быть, и на самом деле вечевикам захотелось показать, что и они не последние спицы в колеснице нового управления, что они заставят князя разделить свою власть с вечем.
   Но что произошло после этого, надолго осталось в памяти крикунов и послужило им хорошим уроком на будущее.
   Рюрик, заслышав угрожающий гул голосов, выпрямился во весь рост, чело его нахмурилось, в глазах засверкал гнев.
   Он властно протянул перед собой руку и указал на толпу.
   В тот же миг добрая сотня прекрасно вооруженных дружинников бросилась туда, куда указал им вождь. Бряцая оружием, вклинились они в толпу. Натиск их был совершенно неожиданным. Вечевики растерялись и свободно пропустили их к тем, кто громче других выкрикивал угрозы князю. В одно мгновение крикуны были повязаны и подведены к помосту, где их ожидал уже Рюрик.
   Их было около десяти. Они дрожали всем телом, ожидая, что вот-вот услышат роковое для них приказание из уст того, против кого они только что подняли угрожающий крик.
   – Чего вы хотите? Чего вам надо? – возвысив голос, заговорил Рюрик. – Или вы не желаете подчиняться моей власти?
   – Ничего, батюшка, так мы это, спроста, – нашел в себе силы, наконец, проговорить один из приведенных.
   – Чего им! Известно чего! – загудело вече. – Думают они, что как прежде горланить можно. Теперь ведь князь, а не посадник.
   – Так слушайте же вы все! – загремел Рюрик. – Прошлому более нет возврата. Не будет своевольства в земле славянской – не допущу я этого; сами вы меня выбрали, сами пожелали иметь меня своим князем, так и знайте теперь, что нет в народе славянском другой воли кроме моей.
   – Истинно так, батюшка князь, – снова загудело вече. – И нам всем эти буяны надоели. Они-то всегда и смуту затевали, благо горло у них широкое. Накажи их в пример другим.
   Все вече было буквально ошеломлено быстрым натиском княжеской дружины. Да и среди вечевиков находилось много сторонников нового князя, даже довольных таким исходом дела.
   – Ишь, сразу смуту затевать начали, – неслось со всех сторон, – поучи их, батюшка-князь, поучи, чтобы и вперед не поваживались.
   Рюрик снова сделал величественный жест рукой, и вече разом замолкло.
   – Слушайте, вы! Должен наказать я примерно этих людей, но хочу я с милости начать свое правление, чтобы знали прежде всего, что милостив князь ваш. На этот раз отпускаю я этих людей, дарую им жизнь, хотя они заслуживают смерти! Пусть идут они в роды свои и возвестят там о новом князе своем, пусть скажут они, что отныне всякий осмеливающийся с осуждением выступать против него, лютой смерти будет предан. А теперь я докончу то, что говорить вам начал. Нет и не будет отныне на Ильмене родов, каждый и все должны одним законом управляться, одной воле покорными быть, а поэтому приказываю я называть все роды, что окрест по ильменским берегам живут, одним именем – Русью. Нет более родов приильменских, есть одна на Ильмене Русь, как есть на Руси одна только правда и милость моя великокняжеская. Так знайте и помните это всегда.
   Вече смущенно молчало. Старики недоумевающе переглядывались друг с другом. Приказание князя произвело на них удручающее впечатление.
   – Что же, Русь так Русь, это все едино, – раздались сперва робкие, неуверенные восклицания.
   – А и в самом деле, будем Русью, если так князь наш батюшка хочет!
   – Только бы правда одна на Руси была.
   – Вестимо, так!
   Крики эти были прерваны появлением около помоста нескольких старейшин. Это были почтенные старики, убеленные сединами. Вид их был торжественно важен. Они смотрели на князя гордо и смело.
   Рюрик величавым взором глядел на них в ожидании того, какую речь они поведут.
   – Как сказал ты, батюшка-князь, – заговорил, поклонившись князю в пояс, самый старый из них, – так пусть и будет. Видим мы, что ты действительно пользы желаешь народу славянскому и положишь конец неурядицам нашим. Ты один сумеешь сдержать нашу вольницу, верим мы этому, верим и надеемся, что светлое будущее ждет народ приильменский, чувствуем и верим мы, что и оборонишь ты беззащитных от нападок вражеских, и правого поправишь, и виновного покараешь. Потому и кланяемся мы тебе, клятву даем быть тебе верными, беспрекословными слугами, идти за тобой всюду, куда поведешь ты нас. Сами, своей волей, своим выбором свободным призвали мы тебя, так теперь не от добра же нам добра искать. Что здесь мы говорим, то и в родах наших думают; итак, прими ты привет наш, князь русский великий. Бьем тебе челом, княже, и владей нами со всем родом твоим во веки веков.
   Лицо Рюрика прояснилось при этих словах.
   – Добро говорите вы, старейшины, – сказал он, – и речь ваша мне приятна, вижу я, что искренни речи ваши, а потому пусть и от меня примет народ мой русский поклон приветливый.
   Князь низко при громких приветственных криках поклонился вечу.
   – А теперь пойдем, принесем жертвы Перуну и веселым пиром отпразднуем прибытие мое, – заключил Рюрик.
   Обо всем этом долго-долго говорили на Ильмене, вспоминая первые шаги вновь избранного князя.

17. Княжья правда

   Едино солнце на Небе – Божие,
   Едина правда на Руси – княжая.
Из старинной рукописи

   Сразу же почувствовал народ славянский, что как будто и дышать стало легче на Ильмене. Точно другое солнце взошло над великим озером славянским. Взошло и озарило все своим благодатным, живительным светом.
   Князь с супругой своей и ближайшими людьми поселился в старом городище. Здесь быстро срубили крепостцу, обнесли весь небольшой остров стенами, а для княжьей семьи и близких людей возвели хоромы.
   Всякий, имевший нужду, – будь то простой родич, старейшина или боярин – свободно допускался к князю, и каждый уходил удовлетворенный, довольный. Для всех находилось у Рюрика и слово ласковое, и взор приветливый.
   Были, конечно, на Ильмене и недовольные. Рюрик старался быть по возможности справедливым ко всем; но в споре, в тяжбе одна из сторон даже и вполне справедливым решением оставалась недовольна. Так уж всегда бывает, так было на первых порах и на Ильмене.
   Вздумал было какой-то род не подчиниться княжьему приговору по тяжбе, не в его пользу кончившейся. Вздумал и отказался выдать обидчика из числа своих же родичей.
   – Что он с нами поделает! Мы сами за себя постоять сумеем. Пусть-ка попробует заставить нас! – говорили в непокорном роду.
   Послы князя были оскорблены, а тут обиженный снова ударил князю челом.
   – Коли ты не справишься, за меня не заступишься, так мой род сам управу найдет, – говорил челобитчик.
   Положение было затруднительное. Не удовлетворить обиженного – значило снова дать возникнуть на Ильмене разным неурядицам, но Рюрик быстро нашел выход.
   Он решил пожертвовать одним непокорным родом, чтобы спасти остальные от всех ужасов нового междоусобия.
   Послан был князем сильный отряд, отданы были распоряжения наказать как можно строже непокорных.
   Во главе отряда поставлен был даже брат великого князя – Трувор. Трувор был молодец решительный, медлить он не любил, все окрестные леса и трущобы знал превосходно. Как снег на голову явился варяжский отряд в непокорное селение; прежде чем родичи успели вооружиться и дать отпор, их хижины уже запылали.
   Кое-кто из мужчин кинулся на варягов, но тех было много, вооружены они были прекрасно, и варяги подавили вмиг сопротивление.
   Не удалось спастись и тем, кто попытался укрыться в дремучих окрестных лесах. Трувор послал за ними погоню, состоявшую из воинов, которым каждая тропа была известна. Всех настигли, всех истребили княжеские дружины, никому они пощады не дали, самое селение с лица земли стерли и, обремененные богатой добычей, вернулись в старое городище.
   Так был приведен в исполнение княжеский приговор.
   Добычу Рюрик частью разделил между всеми варягами, частью отдал обиженному, а женщины непокорного рода стали женами молодых варягов.
   Этот пример подействовал.
   Увидали в родах, как тяжко карает князь непокорных, и никто уже не осмеливался противиться его приговорам. Поняли родичи, что и в самом деле единая правда воцарилась на Руси и волей-неволей приходилось ей подчиняться.
   Впрочем, все этим были довольны. Ясно увидали люди, что и слабому есть на кого надеяться, есть у кого от сильного защиты искать. Сила на Ильмене перестала быть правом.
   Знал обо всех толках и Рюрик, знал и радовался. Понимал он, что доволен им и его правдой народ славянский.
   Но, однако, нашлись и недовольные.
   Однажды Рюрику сообщили, что к нему идет большое посольство от кривичей, веси, мери и дреговичей.
   Слух оказался верным: посольство явилось и принесло князю обильные дары. Рюрик встретил его с возможной пышностью, ласково и милостиво.
   – Бьем тебе челом, княже великий! – повели свою речь послы, когда Рюрик допустил их к себе.
   – Буду вас слушать, – ответил князь, – смело говорите все, чего ищете, и уверены будьте, что поступлю с вами по справедливости. Неправды ищете – вас покараю, за правдой пришли – за вас заступлюсь.
   – Правды ищем мы, княже, твоей правды, за ней и пришли к тебе.
   – В чем же ваше дело?
   – Слушай нас, князь! От лица племен наших говорим мы с тобой. Забыл ты нас, все с одними ильменцами занят. А не одни они на Руси твоей.
   – Знаю, что не одни. Знаю и об вас. Только чего вы от меня хотите?
   – Когда уговорил новгородцев Гостомысл направить послов к тебе и наши старейшины вместе с ильменцами клятву тебе давали, и наши старейшины вместе с их старейшинами на поклон к тебе ходили, стало быть, и нам ты князь, а нет у нас твоей единой правды. Прежние смуты творятся в родах наших, а ты далеко от нас, некому виновных покарать, некому и суд между нами творить. Бьем тебе челом – дай и нам твою правду!
   Рюрик надолго погрузился в глубокую задумчивость. Просьба посланников не удивила его, но заставила искать выход из нового тяжелого положения. Не удовлетворить посланцев четырех могучих племен, оставить их без «княжеской правды» было опасно. Если бы эти племена возмутились, они легко увлекли бы за собой еще не вполне успокоившихся ильменцев.
   – Вижу теперь, в чем у вас дело, – заговорил наконец князь, – вижу, что и впрямь вы правды ищете. Только вот, как быть с вами, не знаю.
   – Раздумай за нас, надежда наша, слезно молим.
   – Вот я и думаю. Сам бы я к вам пошел, да не могу быть среди вас. Лучше вы ко мне приходите.
   – Далеко к тебе, княже, и не посмеем мы беспокоить тебя из-за всякой малости.
   – И это верно вы говорите! Согласен с вами. Чувствую я, что должен дать вам правду, но как я вам дам ее, об этом узнаете после. А теперь покуда пойдите, отдохните с дороги и спокойно ждите моего решения.
   Князь приказал возможно радушно принять и угостить послов, что и было исполнено. Старого меду для послов не жалели. Они опоражнивали кубок за кубком, славя при этом князя – «солнышко красное».
   А пока пировали послы, в советной княжеской собрались вокруг Рюрика: его названый брат Олег, Синеус, Трувор, Аскольд, Дир и другие ближние советники. Думали они глубокую думу, как им быть с делом посланцев, какую им правду дать.
   – Вот что я тебе скажу, мой Рюрик, – говорил Олав, прозванный на Руси Олегом, – и знаю я, что ты примешь совет мой. Одни ли кривичи, одни ли весь, меря, дреговичи под твоей властью? Вспомни ты, что есть, кроме них, и еще другие племена.
   – Я понимаю, что хотел сказать ты, мой Олав. Знаю, есть еще поляне, дулебы, древляне, но те не клялись мне в верности и не ищут моей правды.
   – Так надо заставить их искать ее, – пылко воскликнул норманн, – пусть наши ярлы Аскольд и Дир идут к ним и покорят их под власть твою.
   – Но лучше ты сам, Олав! – воскликнул Дир.
   – Я нет! Я останусь с Рюриком, так как дал клятву никогда не разлучаться с ним. А вы, ярлы, такой клятвы не давали. Идите и исполняйте важное дело.
   Долго говорили о предложении Олава, и, наконец, решено было, что пойдут к полянам Аскольд и Дир, займут Киев и объявят все приднепровские славянские племена во власти великого князя русского Рюрика.
   Надумали, как дать правду и кривичам с весью, мерью и дреговичами.
   На другой день призвал послов к себе Рюрик.
   – Исполняю я желание ваше, – сказал он им, – дам я вам свою правду! Сами понимаете, нельзя мне самому постоянно быть среди вас, так вот и посылаю я к вам братьев своих Синеуса и Трувора. Синеус пусть сядет в Изборске, а Трувор в Белоозере. И будут они править вами именем моим. Если же ими в чем будете недовольны, тогда мне на них челом ударите.
   Послы остались как нельзя более довольны таким ответом.
   Спустя немного времени с Ильменя отправились в дальний путь две сильные варяжские дружины. Одна из них сопровождала Синеуса и Трувора к кривичам, другая с Аскольдом и Диром пошла на берега Днепра покорять под власть великого русского князя новые славянские племена.

18. Вадим

   Однако не все еще испытания кончились для Приильменья. Волею судьбы суждено было только что образовавшемуся княжеству еще одно, последнее, но зато и самое тяжелое.
   Вадим, сын Володислава, храбро защищавшийся при набеге варягов, не умер на поле битвы. Он обессилел от ран, лишился чувств, видя своего врага победителем. Обморок был так силен, что подошедшие к нему скандинавы приняли его за мертвого.
   Вадим же был жив и когда очнулся, то увидал себя в лачуге болгарского кудесника Мала.
   С поля битвы вынес Мал Вадима. Трудно было бы даже и предположить такую силу, какую выказал при этом дряхлый старик. Словно малого ребенка, почти на руках нес он Вадима до берега Ильменя, где у него припасен был легкий челнок. Вадим все еще не приходил в себя. Безжизненным пластом лежал он на дне челнока, беспомощный, бесчувственный.
   Мал, легко управляя веслом, гнал челнок через озеро к дремучему лесу, где ютилась его берлога.
   – Зачем я спасаю его? – тихо бормотал загадочный старик. – Какая сила заставляет меня делать то, что я теперь делаю? На что еще нужна жизнь высшим существам, управляющим всем в этом мире? Судьба бережет его. На что?
   Вадим не приходил в себя даже тогда, когда Мал уложил его в своей лачуге. Как ни крепка была его натура, не выдержала она все-таки перенесенных потрясений и надломилась. Молодой старейшина в беспамятстве метался, стонал, и только снадобья, которые давал больному старый Мал, несколько успокаивали его.
   Долго он был между жизнью и смертью.
   Но крепкая натура наконец взяла свое и одолела недуг. Мало-помалу Вадим стал приходить в себя.
   Мал без устали ухаживал за ним
   – Вставай, вставай! – говорил он, когда Вадим несколько окреп. – Собери свои силы, тебе предстоит далекий путь!
   – Путь! Куда? Я хочу остаться здесь, старик, я хочу умереть на родимых берегах.
   – Нельзя! Здесь жизнь твоя подвергается опасности!
   – Какой? Разве не все еще миновало для меня! Разве новые удары готовит для меня в грядущем судьба?
   – Почем знать!
   – О, старик! Я верю тебе! – вскричал в волнении Вадим. – Что ты сказал мне, исполнилось! Умоляю тебя, скажи еще раз, что ждет меня в грядущем? Молю тебя.
   Мал усмехнулся и загадочно покачал головою.
   – Пожалуй, я могу сказать тебе это! – отвечал он.
   – О, скорее, не томи меня!
   – Мне не надо даже спрашивать судьбу, чтобы ответить тебе на этот вопрос. Все ясно и так. В грядущем ждет тебя то же самое, что и всех других.
   – Но что?
   – Смерть!
   Ответ был прост, но на Вадима он произвел ужасное впечатление. Со стоном опрокинулся он на свое ложе, бешенство отразилось на его лице.
   – Или ты хочешь быть вечным? – спросил, заметив его волнение, Мал. – Напрасно! На земле все смертно!
   – Не то, Мал, не то! – закричал Вадим. – Совсем не то! Но скажи мне, неужели я погибну от руки заклятого моего врага?
   Старик снова покачал головой.
   – Нет, высшие существа не судили тебе этого! Твой враг будет неповинен в твоей смерти.
   Вздох облегчения вырвался из груди Вадима.
   – О, тогда я не страшусь умереть! – произнес он. – Тогда я уверен, что найду случай отплатить врагу за все и насладиться его предсмертными мучениями.
   – Не надейся на это! Не забывай, что я уже однажды сказал тебе. Твой враг – любимец судьбы, и она свято будет хранить его от всех несчастий. Не удастся тронуть волоса на голове его. Но перестанем говорить об этом. Помни, ты должен уйти отсюда, потому что жизнь твоя здесь не в безопасности.
   В самом деле, Вадим прекрасно понимал, что оставаться на Ильмене для него не было ни малейшей возможности. Господствовавшие тогда в Приильменье норманны не оставили бы в живых прославившегося своей храбростью князя.
   Едва поправился он, сейчас же ушел с ватагой удальцов, которых собрал для него Мал, на Днепр, где и оставался до тех пор, пока туда не прибыли со своими дружинами Аскольд и Дир.
   Опять явились ненавистные враги, и Вадим теперь спешил вернуться в Приильменье. Он слышал, что свободное вече призвало из-за моря какого-то Рюрика с двумя братьями на княжение, но кто это был – он даже и не подозревал.
   Пришел он как раз в то время, когда ильменская вольница воспрянула духом. Тяжела показалась ильменцам власть княжеская и вспомнили о Вадиме.
   – Эх, когда бы был Вадим! – говорили в родах. – Справились бы мы с князем.
   – Только Вадим против него и мог бы пойти!
   – Немало бы народу за ним последовало!
   – Воскресла бы вольность славянская!
   Кое-где в родах прислушивались к этим разговорам, но пока что они велись втихомолку, шепотом, а потому и не достигали Рюрикова городища.
   Очутившись в родимых местах, Вадим прежде всего позаботился о разведке. Он решил пока никому не объявлять о своем возвращении, а разузнать, кто такой Рюрик, какое положение занял он, велика ли его охрана и как можно было бы вести с ним борьбу.
   Однажды, одолеваемый мрачными думами, Вадим на легком челноке подплыл к Рюрикову городищу и заметил, что около княжеских хором стояли толпы людей и по Волхову у берега островка зачалены были челноки и ладью. Среди них одна особенно выделялась убранством.
   – Здесь кого-то ждут? – спросил Вадим у старика, сидевшего на корме лодки, к которой подтянулся на своем челноке.
   – Князя нашего, солнышко красное ждем, – последовал ответ, – в Новгород на вече он отправляется пред отъездом своим к кривичам, так вот мы и собрались приветствовать его.
   Вадим остался ждать появления князя.
   Громкие радостные крики заставили его приподняться в лодке.
   Из ворот городка, окруженный толпой дружинников, приветствуемый громкими восторженными криками народа, выходил тот, кого он считал своим заклятым врагом.
   Кровь ударила в голову Вадима.
   Да! Это он – заклятый его враг! Как он статен, величав, могуч, как радуется при виде его народ. Но недолго! Вадим вернулся, и теперь между ними начнется последняя решительная борьба.
   Крепко стиснув зубы, отчалил Вадим свой челнок.
   А Рюрик, не подозревая, что его кровный враг так близко, садился в свою ладью. Нехорошие вести принесли ему из земли кривичей. Нежданно умер в Изборске брат его Синеус, и кривичи звали к себе князя, опасаясь, что, оставшись без правителя, они снова станут жертвами своих родовых раздоров.
   Рюрик решил не медлить и отправился в путь, объявив о своем отъезде новгородскому вече.
   Вадим видел, как поплыли по Волхову ладьи с князем и его дружиною, и скрежетал зубами, слыша громкие клики провожающего своего князя народа.

19. Последняя вспышка

   «Вадим вернулся» – эта весть с быстротою молнии пронеслась по всему Ильменю. Такого известия было вполне достаточно, чтобы поселить надежду в сердцах недовольных.
   – Будет дело мечам! Сумеет он отстоять страну родную! – говорили в приильменских селениях.
   – Много за ним пойдет народу! Храбрый он вождь!
   – Свой, настоящий, не чужой!
   – Только бы Нов-город подался, в родах удальцы найдутся.
   – Ладно ли только? Ведь снова польется кровь, – пытались вразумить более благоразумные.
   – Польется в последний раз. Прогоним Рюрика, возьмем себе князем Вадима! Выберем его, как того выбрали.
   – И он нам правду даст!
   – Да какую еще правду-то – свою, а не варяжскую.
   Заволновался, зашумел Ильмень, зазвенели мечи в родах славянских.
   И время для возмущения было как нельзя более удобное. Князь отсутствовал, уехал он с дружинами своими к кривичам. Горе нежданно подкралось к Рюрику. Узнал он теперь, что умер почти одновременно с братом Синеусом и другой его брат – Трувор; волей-неволей пришлось князю покинуть Ильмень.
   Отправившись в далекий путь, Рюрик сделал ошибку, взяв с собой и единственного своего друга, который бы мог его заменить, – Олава. Впрочем, мог ли предвидеть он, что опасность для молодого государства была так близка?
   Во главе оставшейся небольшой дружины был поставлен храбрый на поле битвы, но малоопытный в делах правления воин по имени Руар. По его мнению, все было спокойно на Ильмене, опасаться было нечего, а потому Руар с дружиной после отбытия князя повел довольно беспечный образ жизни.
   Вадим между тем делал свое дело. Один, без дружины, без всякого подготовления являлся он в роды и повсюду говорил так убедительно, что не только юноши, но и старики заслушивались его.
   Заслушивались и вспоминали прежнее.
   Как прежде-то жилось привольно! Каждый сам себе старший был и знать ничего не хотел, а теперь вот прислушивайся к тому, что на Рюриковом городище скажут.
   Поэтому-то и находили себе отклик и сочувствие в сердцах славянских пылкие речи Вадима.
   – Веди нас! Все за тобой пойдем, – слышались восторженные возгласы.
   – Будь нам князем, дай нам правду не варяжскую, а родную, ильменскую.
   Вадим, конечно, знал цену этим словам. Понимал он, что, свергнув одного князя, ильменцы не задумаются прогнать и другого, но какое ему было до этого дело?
   Он чувствовал, что идет на отчаянное дело, что очень и очень мало у него средств для борьбы, но все-таки шел, шел напролом.
   А в Рюриковом городище были беспечные пиры. Руар окончательно позабыл, что он не на родимых ему скандинавских берегах, а среди буйного, не смирившегося еще окончательно народа.
   Эфанда более сознавала всю опасность положения, чем беспечный воин. До нее дошли уже слухи, что на Ильмене далеко не все спокойно. Те самые женщины, которым она всегда оказывала милость, и принесли первые тревожные вести.
   Они сами были перепуганы за своих сыновей, служивших в варяжской дружине.
   Что, как придется им идти смертным боем по приказанию князя на родимые селения? Проливать кровь своих отцов и братьев? Ведь все они пойдут за князем, потому что преданы они ему, не оставят они его в дни тяжелого испытания.
   – Мутит всех Вадим! Снова на Ильмень вернулся, проклятый! – передавали Эфанде. – Как бы какого греха не вышло, ты бы князю-батюшке весточку послала.
   Эфанда припомнила рассказы своего супруга о том, какую роль играл Вадим в судьбе Рюрика, и поняла, что опасность действительно существует.
   Она пробовала говорить Руару, но тот только рукой махнул.
   – Да разве посмеют они вздохнуть громко? – говорил он в ответ на все доводы княгини. – Узнал я их довольно! Трусы они, и больше ничего! Чуть что – пятерых наших воинов достаточно, чтобы весь Ильмень с лица земли стереть!
   Жестоко ошибался беспечный норманн. Волнения на Ильмене становились очень опасны для князя.
   Вадим был настолько дерзок, что не задумался явиться даже в Нов-город и ударил в вечевой колокол.
   В Нове-городе, конечно, знали об его появлении, поняли, зачем он и вече собирает. Горожане были всегда народом более благоразумным, чем полудикие обитатели берегов старого славянского озера, а потому хотя и явились на вече, но с опаской, в очень небольшом количестве.
   Самому Нову-городу, как торговому центру, новое правление доставляло такие выгоды, о которых раньше новгородцы и мечтать не могли. Прежде всего благодаря сильной дружине Рюрика и прекратившимся неурядицам отовсюду стали собираться в Нов-город люди торговые. Приходили часто и норманнские гости, теперь уже не опасавшиеся вероломного нападения. Происходивший при этом обмен товаров был очень выгоден новгородцам, а потому они с большим неудовольствием узнали о возвращении Вадима. Кроме того, новгородцы прекрасно понимали, что сила все-таки остается на стороне их князя.
   Дружина Рюрика не уменьшилась, а, напротив, возросла; благоразумных людей, сочувствующих князю и новой власти, все-таки было много, и люди эти смотрели на затею Вадима как на новую попытку завести распри.
   Поэтому и мало собралось новгородцев на собранное Вадимом вече. Пришли только отчаянные крикуны, любители смуты да распри, которым терять в них было нечего.
   Но Вадим явился не один в Нов-город; вместе с ним пришла толпа его единомышленников, готовых теперь следовать за ним, куда бы он их ни повел.
   Его отряду, очень плохо вооруженному, совсем недисциплинированному, и не под силу была борьба со стройными варяжскими дружинами. Но Вадиму и не нужен был успех, он по-прежнему жаждал только одного – отомстить своему врагу.
   Он заговорил с новгородцами так, как прежде говорил с ними с вечевого помоста: вкрадчиво, несколько униженно, с поклонами. Это понравилось, но особого впечатления не произвело. Новгородцы начали уже забывать такие речи, а привыкли к другим, более твердым, более внушительным.
   Кроме того, они понимали, что говорил с вечем не властный величавый человек, наделенный всеми знаками высшей княжеской власти, человек, по одному только слову которого двинулась, куда бы ей ни указали, могучая дружина, а бедняк, изгнанник, жизнь которого ровно ничего не стоила, мало того, враг правителя.
   Среди благоразумных все-таки нашлись и такие, на которых не действовали никакие доводы, кроме показной силы. Поэтому и в Нове-городе Вадим все-таки имел некоторый успех.
   Беспорядочная толпа его приверженцев увеличилась прекрасно вооруженной новгородской молодежью, а это что-нибудь да значило. Стоило подняться Нову-городу, за ним пошли бы и другие.
   На Рюриково городище немедленно пришли вести обо всем происходившем в Нове-городе. Теперь встрепенулся и беспечный Руар.
   Встрепенулся, но было уже поздно.

20. Тревожные дни

   Рюрик ничего не знал о том, что происходило на Ильмене. Он был далек от мысли о возможности мятежа и спокойно устраивал дела кривичей, пришедшие в беспорядок после смерти Синеуса. У веси и мери все было хорошо, и кончина Трувора не вызвала среди них никаких волнений.
   Сам Рюрик был очень огорчен кончиной братьев.
   В их преданности он никогда не сомневался, теперь же у него оставался один Олав, а Олав нужен был ему и на Ильмене.
   Как ни удачно начал свое правление Рюрик, а существовало нечто такое, что мучило его и заставляло тревожиться за дальнейшую участь избравшего его народа. Эфанда была бездетна и в будущем некому было передать великого дела объединения всех славян.
   Некому, кроме Олава.
   Поэтому-то Рюрик не отпускал от себя своего названого брата, желая приучить ильменцев к мысли, что после него их правителем явится Олав, и никто другой.
   Молодой викинг знал о намерениях своего князя, понимал их значение для славянского народа, а потому и готов был принять на себя трудное дело правления.
   Весть о возникшей на Ильмене смуте как громом поразила и Рюрика, и Олава. Это Эфанда, потерявшая всякую надежду на благоразумие Руара, решила самостоятельно отправить гонца к своему супругу.
   Снова пришлось Рюрику услышать о Вадиме.
   То, что он всеми силами старался забыть, изгнать навсегда из памяти, снова встало как неумолимый упрек минувшему.
   – Вадим, Вадим! Опять он встал на моем пути! – воскликнул Рюрик, получив весть от Эфанды.
   Рюрик и Олав поспешно собрали дружину. Они даже взяли с собой тех, кто должен был бы оставаться с наместниками князя, но дело выглядело настолько серьезно, что мог пригодиться каждый человек.
   Действительно, Ильмень взволновался не на шутку.
   Возликовал бывший старейшина. Он не сомневался, что теперь исполнится задуманный план, тем более что среди его сторонников царило полное воодушевление.
   – Прогоним князя, не бывать над нами ничьей воли, кроме нашей! – кричали сторонники Вадима.
   – Пусть Вадим будет нашим князем, его хотим!
   Но главной целью Вадима был не Нов-город, а Рюриково городище. Там жила Эфанда, ставшая недавно предметом всех его мечтаний. Никто в толпах мятежников и не подозревал о затаенной цели своего вождя.
   Для всех он являлся поборником прежних вольностей. За ним шли не только те, кому терять было нечего, но также люди, действительно помнившие старый порядок и дорожившие им.
   Собралось достаточное количество воинов, и Вадим решил начать мятеж.
   – Что мы будем делать, братья, – говорил он, – так это пойдем и прежде всего разорим гнездо хищного сокола, не оставим там камня на камне, а тогда уже легче станет докончить остальное.
   – Идем! Идем все за тобой!
   Мятеж вспыхнул.
   Руар понял теперь, что дело нешуточное. Приходилось уже думать не о том, чтобы подавить восстание, а как бы сохранить свою жизнь и продержаться до прибытия свежих дружин во главе с князем.
   Рюриково городище, по тем понятиям, являлось хорошо укрепленной крепостью, и взять ее трудно было, но охраняла ее лишь небольшая дружина, а вольница Вадима была многочисленна и воодушевлена жаждой норманнской крови и грабежа.
   Медлить Вадим не любил. Он быстро окружил Рюриково городище. Руар, Эфанда и все варяги были отрезаны от Нова-города, где они могли бы искать защиты.
   А Нов-город повел себя странно, что, впрочем, вполне объяснимо. Он не примкнул к мятежникам, но и не пошел против них. Это был достаточно ловкий ход: победит Вадим – и горожане ничтоже сумнящеся переходят на его сторону, одолеет князь – они вроде бы и ни при чем.
   Таким образом, осажденным неоткуда было ждать помощи. Положение их было почти критическое. Съестных припасов осталось очень мало и не приходилось думать о том, чтобы отсидеться за крепкими стенами городища.
   Да и осаждающие не ждали. Вадим понял, что борьба с княжескими дружинами ему не под силу, и торопился кончить свое дело до прибытия Рюрика.
   Темной ночью повел он своих людей на приступ. Один за другим гибли защитники крепости.
   Вадим вышел из боя победителем. С несколькими самыми отчаянными из своих воинов ворвался он в княжеские хоромы. Там, окруженная толпой беззащитных женщин и детей, ждала врага Эфанда.
   Она готова была умереть. Смерть не пугала ее, а на случай позора в складках одежд припасен был острый кинжал. Но Вадим так быстро кинулся на нее, что она не успела выхватить свое оружие. Один миг, и обезумевший старейшина подхватил несчастную женщину и с диким ревом выскочил с ней из княжеских хором.
   Отчаянный крик Эфанды на мгновение заглушил вопли других несчастных.

21. Конец зла

   Предчувствие чего-то ужасного не оставляло Рюрика во все время обратного пути. Как он жалел теперь, что не оставил на Ильмене Олава, но сделанной ошибки уже нельзя было исправить.
   Но еще более он был перепуган, перепуган первый раз в жизни, когда, совсем уже близко от Нова-города, узнал о дерзком нападении Вадима на его городище.
   Некогда было раздумывать о том, виноваты или не виноваты новгородцы в этом мятеже, а приходилось спешить туда, где так необходима была его помощь.
   Появление князя со свежими силами сразу же нагнало ужас на мятежников. С громкими криками кинулись они было к Волхову, ища на его волнах спасения, но оттуда подоспели ладьи с остальной дружиной князя.
   Никому не дали пощады, всех истребили ожесточенные дружинники. Как раненый лев, со стонами и проклятьями Рюрик искал Эфанду. Искал и не находил.
   – Эфанда! Эфанда, откликнись! – напрасно звал он ее.
   Наконец от одного из мятежников удалось узнать, что их вождь с лишившейся чувств княгинею переправился через Волхов и на лихом коне умчался по направлению к дремучему бору.
   – Он увез ее к Малу, – воскликнул Олав, – там живет этот проклятый чаровник! Скорей туда!
   Рюрик и Олав, не дожидаясь даже дружинников, вихрем помчались туда, где надеялись найти Эфанду.
   Олав не ошибся. Вадим действительно увез похищенную им княгиню в лачугу Мала. Там он рассчитывал быть в полной безопасности.
   Мал как будто ждал его.
   – Видишь ты, старик, – кричал ему Вадим, – судьба еще не совсем оставила меня! Победа на моей стороне, и в моих руках то, что заставит моего врага смириться предо мной.
   – Да, ты быстро идешь к своему концу!
   – Скажи – к моей мести! – захохотал Вадим и направился к Эфанде.
   Но та как будто ожидала этого и быстро отскочила в сторону.
   – Прочь от меня, презренный убийца! – воскликнула она. – Погляди, на тебе кровь беззащитных женщин и детей. Будь проклят!
   – Пусть так! Но все-таки я отомщу врагу!
   – Никогда – гляди!
   Перед глазами Вадима сверкнуло лезвие кинжала. Он не успел удержать руки Эфанды, и она ударила им себя в грудь.
   – Я в самом деле проклят! – дико закричал Вадим. – Судьба и тут помешала моей мести.
   Он кинулся к телу Эфанды и, как малое дитя, разрыдался.
   – Проклят, проклят! – говорил он. – О, хотя бы смерть теперь!
   – Ты зовешь смерть, сейчас придет к тебе, – прохрипел на ухо безумца Мал, – слышишь?
   Конский топот и бряцание оружия раздались совсем близко.
   – Кто это? – с ужасом вскричал Вадим.
   – Это орел спешит на помощь к своей орлице, – ответил Мал. – Готовься, настало твое время, ты сейчас умрешь.
   – Да, да! Я умру, но умру не от руки его! – исступленно закричал Вадим и схватил кинжал, которым ранила себя Эфанда, и высоко взмахнул им,
   В этот миг двое всадников вихрем внеслись на прогалину.
   – Вот она! – закричал Рюрик и, забыв о Вадиме, кинулся к Эфанде.
   – А я к тебе, ты не уйдешь теперь от меня, презренный убийца! – бросился с поднятым мечом Олав на мятежного старейшину.
   – Поздно! – крикнул тот и что было сил ударил себя ножом в левую сторону груди. – Ты на самом деле опоздал, проклятый враг, я умираю не от чужой руки.
   Удар нанесен был верно.
   – Прав ты, Мал, – произнес Вадим, – они сильнее.
   – Добро всегда сильнее зла, – сказал Мал и обратился к Олаву: – Оставь его, витязь, для него все кончено на этом свете. Он был злом для народа славянского и заслужил свой конец.
   – Собаке собачья и смерть! – закричал Олав.
   – Все-таки он умер как храбрец, – возразил Мал, – но вместе с ним кончено и мое дело! Высшие существа связали его судьбу с моей судьбой. Он умер, теперь и я могу отдохнуть. Прощай, Вадим! Воля судьбы свершилась.
   Мал наклонился над трепетавшим телом Вадима и нежно поцеловал его. Потом поднял голову и с радостной улыбкой устремил взор на небо.
   – Да, да, сладкий миг наступает. И для меня все кончается здесь. Все, все. Как хороша смерть, как отрадна после стольких лет!
   Он снова взглянул на Вадима.
   Тот в последний раз вздрогнул всем телом и вытянулся.
   – Все кончено, – прошептал Мал и опустился, уже бездыханный, на труп последнего поборника ильменской вольности.
   Рюрик между тем пришел в себя. Рана Эфанды оказалась не опасною. Молодая княгиня пришла в себя и открыла глаза.
   Быстро соорудили носилки, на которые положили раненую.
   Перед уходом Рюрик подошел к трупу своего врага и долго-долго глядел на него.
   – Оба умерли и пусть гниют здесь, – сказал Олав, – пусть их тела станут добычей воронов.
   – Нет, Вадим был храбр, – ответил Рюрик.
   Со смертью Вадима мятеж потерял свою прежнюю силу. Подавить восстание не представляло никакого труда.
   Полное, ничем не нарушаемое спокойствие воцарилось на берегах великого славянского озера.
   Рюрик до конца своей жизни не мог понять, о каком владычестве над полумиром говорила его ворожея.
   Если бы он мог встать теперь из-под своего кургана и оглядеться вокруг, то убедился бы, что ворожея была права. Страна, первым единодержавным правителем которой он был, действительно занимает полмира, и солнце никогда не заходит в ее пределах.

Князь Святослав

Пролог

   Узенькое оконце пропускало в келью совсем немного света. Старик подслеповато щурился, с трудом разбирая выцветшие строчки. Совсем ветхой стала книга, давно пора бы перебелить ее на чистых листах пергамента [6 - Пергамент – тонкая выделанная кожа, которая использовалась в древности вместо бумаги.], да все руки не доходили. Смутные наступили времена: то князья между собой воюют, то смерды бунтуют, то степняки набегают из Дикого Поля на порубежные деревни. Не случалось подобного при первых киевских князьях, Олеге Вещем и Игоре Старом. И при князе-витязе Святославе не было. Сам походами в дальние земли ходил, а на Руси было тихо. Древние сказания нынешним князьям как бы в укор, а кто укоры любит? Давненько никто не заказывал списки со старой летописи. А тут вдруг счастье привалило: приехал в монастырь молодой переяславский князь Владимир Мономах, попросил для себя летопись с самого начала переписать. И смышленого отрока прислал, разумеющего книжную науку. Сам-то летописец дряхлым стал, пальцы дрожат, гусиное перо не слушается, а переписать книгу – труд великий.
   Так и работали вдвоем. Летописец медленно диктовал, сверяясь со старым списком, а отрок проворно вычерчивал на пергаменте черные квадратные буковки, словно бусинки нанизывал на нитку.
   За полтора месяца переписали всю старину, от сотворения мира до княгини Ольги. Сегодня о князе Святославе рассказ.
   – «Когда князь Святослав вырос и возмужал, – нараспев читал старец, – стал он собирать много воинов храбрых. И легко ходил в походах, как пардус [7 - Гепард – охотничий зверь, который славится быстротой и бесстрашием.], и много воевал. В походах же не возил за собой ни возов, ни котлов, не варил мяса, но, тонко порезав конину, или зверину, или говядину и зажарив на углях, так и ел. Не имел он и шатра, но спал, подстелив потник, с седлом в головах. Такими же были и все прочие воины его. И посылал в иные земли со словами: «Иду на вы!»
   Отрок положил гусиное перо, пошевелил занемевшими пальцами.
   – Пиши, пиши, – несердито поторопил старик, – зимний день короток!
   – Пишу, отче!
   – «В лето шесть тысяч четыреста семьдесят третье [8 - 964-й по современному летоисчислению.] пошел Святослав в землю вятичей и спросил: «Кому дань даете?» И сказали вятичи: «Хазарам…»
   Летописец замолчал, пододвинул книгу ближе к свету.
   – Что еще писать о земле вятичей? – поднял голову отрок.
   – Ничего больше в старом списке нет, и ты не пиши, – помедлив, ответил летописец. – Но старики вспоминали, что будто так было…

1. Где вятичи?

   Великими лесами покрыта земля вятичей. Тянулись вятичские леса от Оки-реки до самой Волги. И за Волгой тоже были леса, но обитали там люди уже не славянского племени. А вятичи были славянами, хоть не признавали власти киевского князя и жили от других славянских племен как бы отдельно.
   И дальше бы они так жили, но в 964 году князь Святослав начал свой поход на восток. Ладьи княжеского войска поплыли по Оке, великой реке вятичей.
   Тянулись по берегам нескончаемые леса. Медно-красные сосны над песчаными обрывами, как воины в строю. Ветер тревожно гудел в ветвях, швырял в светлую окскую воду сосновые шишки.
   Вечерами на берег выходили медведи. Вытягивая лобастые головы, смотрели на ладьи и прятались в кустах, напуганные ревом боевых труб и плеском множества весел.
   Проносились над водой громкоголосые птичьи стаи.
   В омутах плескалась богатырская рыба-сом.
   Кабаны проворно перебегали зеленые лужайки.
   Земля вятичей щедро являла путникам свои богатства, обилие зверя, птицы и рыбы. Не видно было только людей, населявших ее. Избы на берегу стояли пустыми, рыбачьи челны унесены в овраги и укрыты под кучами хвороста. Дороги, ведущие в глубь леса, перегорожены завалами из подрубленных деревьев. Наверно, вятичи не ждали добра от княжеского войска и спрятались в укромных местах. Но они были где-то близко: над лесом то и дело поднимались столбы черного дыма, предупреждая об опасности.
   Легкие сторожевые ладьи, далеко опередив большие суда, крались возле самого берега, сворачивали в устья речек и ручьев, останавливались у пустых деревень. Дозорные ратники взбирались на высокие деревья и подолгу обозревали окрестности. Возвращаясь к княжеской ладье, они виновато разводили руками:
   – Нет людей, княже!
   Святослав недовольно хмурил брови. Задумано великое дело: поставить под власть Киева обширную и многолюдную землю вятичей, чтобы они сообща с другими славянскими племенами крепили державу и давали отпор врагам. А врагов у Руси было много. Из Дикого поля нападали кочевники-печенеги, разбойничали на границе. Хазары оседлали устье великой реки Волги, мешали русской торговле с восточными странами. А за теплым морем притаились коварные византийцы, их император мечтал поставить Русь под свою руку. Пришло время показать им силу Руси!
   Могучее войско двигалось за князем Святославом, и не было силы, способной ему противостоять. Но непонятное исчезновение вятичей нарушало замыслы князя. Кого здесь побеждать? Медведей, что ли?
   Князь Святослав был молод, но давно уже познал строгие законы войны. Первый свой поход он совершил трехлетним мальчиком. Лесные жители-древляне убили его отца, киевского князя Игоря Старого, и единственный сын должен был мстить.
   На широкой поляне сошлись два войска – киевское и древлянское. По обычаю, сражение начинал князь, и маленький Святослав метнул копье. Копье упало на землю возле самых ног коня, потому что непосильно тяжелым оказалось для мальчика боевое оружие, но воеводы закричали:
   – Князь начал битву! Последуем, дружина, за князем!
   И ринулись вперед отважные киевские дружинники и победили древлян, и восславили киевляне нового воителя за землю русскую – князя Святослава Игоревича…
   Много было потом сражений и походов. Все легче и легче казалось князю Святославу боевое копье. Уже не находилось храбрецов, которые осмелились бы выйти против него на поединок. Седобородые воеводы со вниманием слушали советы молодого предводителя, признавая его воинскую мудрость. Имени князя Святослава стали бояться враги. Он совершал с дружиной стремительные переходы, неожиданно обрушивался на врага и неизменно побеждал.
   Но нынешний поход начинался неудачно, вятичи уклонялись от встречи. Снова и снова князь Святослав посылал вперед сторожевые ладьи:
   – Возьмите языка! Узнайте, где искать вятичских старейшин!
   Но вятичи будто растворились в своих немереных лесах.
   Вечерами, собираясь на берегу возле костров и прислушиваясь к таинственным шорохам леса, воины шептались о неуловимых лесных жителях, которые будто бы умеют превращаться в диких зверей.
   «Может, медведи, которые выходили к реке, и есть заколдованные вятичи? Надо принести жертвы Перуну [9 - Перун – древнерусский бог грома и молнии, главный из языческих богов.], чтобы он расколдовал лесных людей и отдал нам в руки!»
   Старый воевода Свенельд, служивший и отцу Святослава – князю Игорю, и матери его – княгине Ольге, посоветовал высадить на берег конную дружину и углубиться в лес. Как видно, вятичи без сожаления покидают свои деревни, но есть у них священные места – капища, где стоят деревянные идолы. Вятичи весьма почитают идолов и не отдадут их без боя. Важно только найти такое капище, вятичи сами сбегутся отовсюду, чтобы защитить своих богов, и тогда можно поговорить со старейшинами.
   – А с дружиной меня пошли, княже, или какого-нибудь другого воеводу, – закончил Свенельд. – Так будет ладно…
   – Сам пойду с дружиной в лес! – решил Святослав.
   Воевода склонил голову, повинуясь княжеской воле.

2. Алк из рода старого Смеда

   Отроку Алку было столько лет, сколько пальцев на трех руках и еще два года. Он не достиг возраста взрослого мужчины, но и мальчиком его в деревне уже не считали. Старейшина рода Смед вручил юноше длинный прямой нож и колчан с боевыми стрелами; стрелы были длинные, тяжелые, с железными наконечниками и с родовыми знаками на черных древках, с черными же перьями.
   Печенег Пур, который пас родовое стадо на лугах за речкой Смедвой, хотел подарить Алку кривую саблю, но старейшина велел повременить. Носить меч или саблю полагалось только взрослому мужчине, а Алк еще отрок. Таков обычай.
   Алк не обиделся на старого старейшину. Не по своему нерасположению он не разрешил взять саблю, а по обычаю. Обычаями род держится…
   А дружить с Пуром старейшина запретить не мог. Печенег научил Алка лихо скакать на коне и разговаривать на печенежском языке. Не многие взрослые это умели.
   До торжественного обряда посвящения в воины Алк жил не с родителями и младшими братьями, а в особой избе на краю деревни, с такими же, как он сам, отроками. Через год, достигнув полного совершеннолетия, Алк получит саблю, построит собственную избу и будет сидеть на совете со взрослыми мужчинами. Пока же ему лишь доверяют сторожить ночью деревню и ходить в цепи загонщиков на охоте.
   В здешние места род Смеда переселился не очень давно. Безымянную речку, возле которой построили деревню, люди назвали по имени старейшины – Смедвой.
   Алк гордился, когда незнакомые охотники, расспросив, кто он такой и из какого рода, уважительно отзывались о старом Смеде. И он еще гордился, что на земле его рода было капище.
   Уже на памяти Алка пожар спалил старую Священную Рощу, где обитали родовые боги. Люди вынесли из огня деревянных идолов и поставили их на пологом холме возле самой деревни. Старейшины соседних родов стали собираться у очага Смеда, чтобы обсудить общие дела и принести жертвы богам. Получалось, что Смед вроде бы старший над всеми старейшинами.
   Едва донеслись слухи о походе князя Святослава, старейшины многих родов пришли к Смеду. О чем они говорили на совете, Алк не знал, потому что даже многие взрослые мужчины не были допущены в избу. Но по обильным жертвам, принесенным в тот день богам, можно было догадаться, что вятичам угрожает большая опасность. Разве иначе зарезали бы на капище двух черных быков?
   Но вечером старейшина Смед сам пришел к отрокам. Присел на скамью возле очага, провел ладонью по седой бороде, промолвил тихо:
   – Слушайте со вниманием, отроки. В нашу землю вошел князь Святослав с войском, бесчисленным, как деревья в лесу, и все воины его одеты в железные рубахи и железные шапки. Люди спрячутся в лесу, чтобы Святославу не с кем было сражаться и чтобы он поскорее миновал нашу землю. А вы пойдете к Оке-реке и будете смотреть за войском князя. Для такого дела нужны зоркие глаза и быстрые ноги – как у вас, отроки…
   После захода солнца юные сторожа покинули деревню.
   Неслышно ступали их ноги в мягких башмаках-поршнях.
   Руки осторожно раздвигали кусты.
   Стройные тела юношей легко проскальзывали между стволами деревьев.
   Только старейшина Смед знал, куда повели их лесные тропы.
   Утром Алк был уже в назначенном месте, на высоком берегу реки. Он скинул с плеч кафтан из толстой кабаньей кожи и остался в одной рубахе, перепоясанной узким ремешком. Кожаные кафтаны вятичи носили в лесу, чтобы уберечься от колючек и острых сучьев, а здесь, возле реки, кусты были мягкими, ласковыми.
   Тихо несла под обрывом свои воды кормилица-Ока, общее владение вятичского племени. Но тревога ощущалась и здесь. На речном просторе не было видно рыбачьих челнов, а в деревне, на другом берегу – обычного утреннего оживления. Словно вымерло все вокруг, даже птицы примолкли.
   Алк сел за кустом, положил под правую руку колчан со стрелами, под левую – лук и приготовился ждать.
   Ждать охотники-вятичи умели. Порой приходилось целый день сидеть в засаде неподвижно и безмолвно, потому что сторожкого зверя могло спугнуть любое неловкое движение, шевеление ветвей, даже негромкое поскрипывание стрел в колчане. Малейшая неосторожность обрекала охотника на неудачу.
   Солнце стояло прямо над головой, когда из-за поворота реки выскользнули чужие ладьи. Алк не сразу заметил их, потому что ладьи не выплывали на быстрину, а будто крались у самого берега.
   Ладья с хищно поднятым носом проплыла совсем близко. Воины в кольчугах и остроконечных шлемах мерно взмахивали веслами. Гребцы были опытные: ни плеска, ни скрипа уключин. Только за кормой шипит вспененная вода.
   Метнулся в кусты дикий кабан. Затрещали, ломаясь, сухие ветви.
   Ладья остановилась, тихо покачиваясь на волне.
   Бородатый воин, сидевший возле кормового весла, долго всматривался из-под ладони в заросли кустарника. Потом, успокоившись, махнул рукой гребцам. Весла без плеска опустились в воду.
   Проплыла вторая сторожевая ладья, третья, четвертая, и со всех ладей воины внимательно осматривали берег. Но Алк ничем не выдал себя, и сторожевая застава князя Святослава уплыла вниз по реке.
   Из-за того же поворота показалось сразу множество больших ладей, они заполнили реку от берега до берега. Блестели на солнце доспехи и оружие. Колыхались на ветру разноцветные стяги. Овальные щиты краснели на черных просмоленных бортах, как перевернутые языки пламени.
   Так вот оно какое – войско князя Святослава!
   Алк никогда не видел сразу такого количества воинских ладей. Он пробовал считать, загибая пальцы, но скоро бросил это бесполезное занятие. Голова судового каравана уже уползла вниз по реке, а из-за поворота выплывали новые и новые ладьи, и, казалось, что им нет конца.
   Алк подумал, что старейшины поступили правильно, спрятав людей в лесных убежищах. Сражаться с князем Святославом бесполезно: воинов у него действительно больше, чем деревьев в лесу.
   Потом проплыли широконосые суда с высокими бортами из досок – насады. Алк расслышал приглушенное ржание, глухие удары копыт по дереву, а когда насады приблизились, разглядел сверху лошадиные головы.
   Конница!
   Значит, здесь княжеская дружина, а в других ладьях пешие ратники. Надобно предупредить старейшину Смеда. Вятичи не знали, что судовой караван везет лошадей. И еще надо выяснить место ночлега. Алк решил бежать за ладьями до вечера, чтобы узнать это. Осторожно упятился из кустов в лес, побежал, пригнувшись, вдоль берега, невидимый с реки.
   То и дело преграждали путь овраги, во множестве спускавшиеся к реке. Но судовой караван двигался медленно, и Алк, спрямляя изгибы реки, бежал наравне с первыми ладьями.
   В лесу к Алку присоединились еще два отрока. Они сразу признали его за старшего. Алк первым заметил ладьи, а потому имел право распоряжаться. Так поступали вятичи на охоте: охотник, первым увидевший зверя, вел за собой всю облаву. А война и облавная охота – разве не одно и то же?
   Молодые вятичи послушно бежали за Алком, пережидали в лесу, пока он подкрадется к берегу и своими глазами увидит ладьи, и снова устремлялись вперед, услышав условный свист.
   Алка переполняла гордость. Кто из юношей не мечтает стать вождем на войне?
   Длинны июньские дни, но и они имеют конец. На реку опускались сумерки. Поползли из оврагов, растекаясь по воде, сизые полосы тумана.
   В голове судового каравана протяжно запела труба.
   Ладьи нетерпеливо причаливали к берегу. Воины высаживались на большой луг, огражденный с двух сторон оврагами; дальний от реки конец луга упирался в непроходимую лесную чащу.
   Алк удивился опытности воевод князя Святослава. Как они, чужие в этих краях, сумели сразу найти самое удобное и безопасное место для ночлега? Откуда они узнали, что именно здесь всегда останавливались осторожные болгарские купцы [10 - Волжская Болгария – государство на Средней Волге, существовавшее в Х – первой половине XIII в.], приплывавшие с Волги? Может, по следам старых кострищ, черневших среди травы? Но ведь кострищ снизу, с воды, не видно…
   Алк забрался на высокое дерево, притаился среди листвы. Воинский стан князя Святослава был перед ним как на ладони. Воины копошились на лугу, как муравьи, и Алк не сразу уловил в их беспорядочном движении какой-то смысл.
   От толпы отделились дружинники с длинными копьями в руках и редкими цепями встали у оврагов, словно живым частоколом оградили стан от посторонних. К опушке леса поехали всадники.
   Взметнулись стяги на длинных жердях, и толпа возле них была гуще, чем в иных местах. Наверно, там остановились воеводы со своими телохранителями.
   Задымились, запылали костры.
   Воины неторопливо прохаживались между кострами, проносили на плечах туши кабанов и баранов, складывали на землю доспехи. Свои длинные копья они вонзали древками в землю, и вскоре луг стал походить на колючее жнивье.
   Но где сам князь Святослав?
   Алк никак не мог понять этого.
   В стане не было нарядных шатров, где обычно ночевали знатные люди. Воины укладывались спать прямо на землю, на звериные шкуры или попоны, а под головы подкладывали седла. Не видно было и медных котлов для приготовления пищи. Воины разрубали мясо ножами, нанизывали на прутья и жарили над костром, каждый для себя. Даже по одежде невозможно было понять, кто из них воевода, а кто простой ратник. Все в длинных белых рубахах, на ногах – кожаные сапоги. И оружие одинаковое: прямые обоюдоострые мечи, копья, боевые луки из упругих турьих рогов [11 - Тур – древний бык с длинными, загнутыми вперед рогами; из рогов тура изготовляли дальнобойные воинские луки.], топоры-секиры, тяжелые медные булавы.
   В подчеркнутой одинаковости войска было что-то необычное и грозное. Будто сказочное боевое братство, о котором рассказывали зимними вечерами старики.
   Алк подумал, что искать князя Святослава среди одинаково одетых вооруженных воинов бесполезно. Каждый из них мог казаться князем!
   Ночь опустилась на окские берега.
   Пламя костров медленно опадало, будто растворяясь в углях, а угли затягивались серым пеплом. Затихали голоса на лугу. Только сторожевые ратники изредка перекликались:
   – Слу-у-ша-а-ай!..
   Воинский стан князя Святослава засыпал, доверившись бдительности ночной стражи…
   Алк спустился с дерева, нашел между корневищами глубокую яму и прилег на песок. Завтра предстоял нелегкий день, надо набраться сил. А его товарищи побежали через ночной лес, повторяя про себя слова, которые нужно было в точности донести до старейшины Смеда:
   «Войско князя Святослава ночует возле Оленьих оврагов. Воинов и ладей очень много, и кони тоже есть. Завтра Алк пойдет следом за войском».

3. Черная стрела

   Проторенную дорогу, уводившую в лес, нашел десятник Кара. Следы копыт и глубокие борозды от саней-волокуш были на ней еще свежими. Значит, по дороге совсем недавно ездили люди и перевозили тяжести.
   Обрадованный десятник поспешил к князю, потому что каждому, кто найдет следы вятичей, была обещана награда – серебряная гривна [12 - Гривна – шейный обруч из серебра, служивший украшением; гривнами называли в Древней Руси также слитки серебра, заменявшие деньги.].
   Вскоре княжеская дружина углубилась в лес.
   Святослав торопился: вятичей нужно застать врасплох, чтобы они не успели убежать из своих домов. А в том, что дорога вела к какой-то большой деревне, сомнений у князя не было.
   Вековые сосны вплотную придвинулись к дороге, огромные сосновые лапы сомкнулись над головой, загораживая небо. Было сумрачно и тревожно, будто по дну глубокого оврага ехали всадники. Копыта коней скользили на влажной земле. На дорогу выскочил заяц, замер на мгновение и испуганно метнулся в кусты.
   Кара, ехавший со своим десятком впереди дружины, вскинул было лук, но косого и след простыл, исчез в зарослях. «Напугал, непутевый…» – облегченно вздохнул десятник и откинулся в седле.
   Дорога обогнула холм и вдруг исчезла под завалом из могучих сосновых стволов. Ветви завала переплелись – колючие, угрожающе растопыренные, непреодолимые ни для конного, ни для пешего. И обойти завал было нельзя: одним концом он упирался в склон холма, другим – в частый ельник.
   Спешенные дружинники бросились на завал яростно и дружно, как на штурм вражеской крепости. Взметнулись острые железные крючья, с глухим стуком вонзаясь в дерево. Десятки рук тянули веревки. Стучали топоры, обрубавшие ветки. Крики, скрежет, треск ломающихся веток, глухие удары падавших на землю сосновых стволов…
   Не прошло и получаса, как сквозь разбросанный завал проехали первые всадники.
   Потом был еще один завал, но не такой большой, да и строили его вятичи небрежно, торопливо, подрубая только деревья, стоявшие возле самой дороги. Сосны лежали в завале не острыми вершинами вперед, а как попало. Через такой завал продраться было нетрудно, и дружина почти не задержалась.
   Впереди посветлело. Видно, недалеко был конец леса.
   Дружинники заторопили коней, оживились. Лучше уж бой, чем этот поход в неизвестность через дремучий лес. В бою все просто: вот он – враг, а вот – верный меч в руке и побратимы-товарищи, плечо в плечо, рядом!
   Но поперек дороги – еще один завал, невысокий, неровный, не завал даже, а так, несколько подрубленных деревьев. Десятник Кара, красуясь серебряной шейной гривной, подъехал к нему без боязни. Да и чего бояться? Если вятичи отдали без боя большие завалы в лесу, зачем им устраивать засаду здесь, возле малого завала?
   Звон спущенной тетивы, похожий на мгновенно оборвавшееся жужжание шмеля, был неожиданным. Длинная черная стрела пронзила горло десятника, угадав прямехонько в вырез кольчуги.
   А вокруг была тишина. Не слышно было ни торжествующих криков, которые обычно сопутствуют удачному нападению, ни топота убегающих ног, ни даже шелеста листвы на придорожных кустах, и невозможно было понять, откуда и кем пущена стрела.
   Дружинники осыпали завал стрелами, кинулись, выставив копья, на придорожные кусты. Островерхие шлемы замелькали между деревьями, удаляясь. Но лес был безмолвным и пустым, и только распростертое на дороге тело десятника Кара немо свидетельствовало, что звон тетивы не почудился дружинникам, что неизвестный враг нанес смертоносный укол и, как змея, уполз без следа…
   Подъехал князь Святослав, молча снял шлем, поклонился павшему товарищу. Ему подали стрелу, поразившую десятника – длинную, с черным древком и черным оперением. По зазубренному наконечнику красными бусинками скатывалась кровь. Первая кровь похода.
   Князь протянул стрелу воеводе Свенельду:
   – Глянь-ка! Зарубки на древке, а рядом будто косой крестик. Меченая стрела! По этой стреле будем искать с вятичей дикую виру! [13 - Вира – штраф за убийство, который платили серебряными гривнами; если убийцу не находили, то община, на земле которой произошло убийство, сообща платила князю дикую виру.]
   Широкая и светлая поляна, круглая, как блюдо, была со всех сторон окаймлена синеватой гребенкой леса. Среди сочной луговой зелени кое-где чернели полоски пашни. Причудливо петляла речка, заросшая кустами ивняка. Привольное здесь место, обжитое. За речкой вятичская деревня притаилась. Бревенчатые избы закопаны до половины срубов, крыши плоские, выложенные дерном. Только на отшибе одна изба побольше других, и окружал ее частокол из заостренных кольев.
   Воевода Свенельд повелительно взмахнул рукой.
   Сотня дружинников на гнедых конях с гиканьем и свистом пронеслась к деревне, охватывая избы полукольцом. Но деревня была пуста, только ветер покачивал двери покинутых изб. Опять неудача?
   К князю Святославу подъехал дружинник из бывшего десятка Кара, прокричал торжествующе:
   – Там идолы, княже! Капище!
   За деревней, возле березовой рощи, торчал могучий дубовый столб, потемневший от времени и непогоды; на высоте человеческого роста в него были всажены устрашающие кабаньи клыки, а венчался идол подобием головы, грубо вытесанной топором. Земля перед большим идолом была обильно полита кровью жертвенных животных, почернела и запеклась, как кострище. Рядом стояли идолы поменьше, тоже темные, щелястые, зловещие.
   Капище было окружено забитыми в землю кольями, на которых белели черепа животных – быков, баранов, свиней. Только медвежьих и кабаньих черепов не было на ограде. Лесных зверей вятичи почитали почти что наравне с идолами, вылепленными из глины медвежьими лапами украшали свои избы.
   Ни один дружинник не ступил на священную для вятичей землю капища. Так приказал князь Святослав, посоветовавшись с воеводами. Чужих богов обижать нельзя. Чужие боги могут жестоко отомстить за обиду. Вятичи тоже не простят пришельцам, если они нанесут ущерб святыне. А князь Святослав надеялся сойтись со здешними старейшинами на мире, а не на войне. Хоть далеко земля вятичей от Киева, но люди в ней не чужие, одного с другими славянами языка и племени.
   И деревню князь не велел трогать, выбрал место для стана поодаль, посередине поляны.
   Как всегда в чужой земле, воины вырыли вокруг стана глубокий ров, поставили на краю частокол из заостренных кольев, сколотили деревянные мостки, чтобы самим можно было быстро выбежать в поле. Вечером они загнали коней в ограду и сами укрылись в стане, как в крепости. Только копья сторожевых ратников тихо покачивались над частоколом.
   Ночь прошла спокойно. Перед рассветом сторожевым ратникам почудилось шевеление за рвом. Там скользили какие-то неясные тени, слышались приглушенные голоса.
   Известили князя. Он долго стоял у частокола, вглядывался в предрассветный сумрак и, угадав присутствие в поле множества людей, удовлетворенно рассмеялся: хитрецы-вятичи собрались-таки к своему капищу!

4. Зеленая ветка мира

   Коршуны кружили над поляной, и в их неторопливом полете было ожидание. Когда вместе собиралось так много людей, после них всегда оставалась вкусная еда. Коршуны ждали своего часа.
   С высоты птичьего полета на поляне были отчетливо видны два огромных кольца, одно внутри другого. То кольцо, что было поменьше, отливало сизым блеском железа, щетинилось колючками копий. Это за рвом, желтевшим свежим песком, изготовилась к бою дружина князя Святослава.
   Наружное большое кольцо колыхалось множеством простоволосых голов и меховых шапок, красно-коричневыми пятнами щитов, сплетенных из ивовых прутьев и обтянутых бычьей кожей, матовыми отблесками топоров и камышовой порослью охотничьих рогатин; оно то сжималось, то разбухало в стороны, пенилось, словно мутный речной прибой, готовый захлестнуть островок княжеского воинского стана. Множество вятичей из ближних и дальних деревень сошлись вместе, чтобы прогнать чужих людей от капища или умертвить их.
   Впереди вятичского воинства стояли признанные храбрецы, дерзко подставившие стрелам голые груди. Всю одежду их составляли холщовые штаны, туго перетянутые ремнями и заправленные в сапоги, а оружие – огромные топоры-секиры, такие тяжелые, что рубиться ими можно только двумя руками. Зато сокрушительными были удары вятичских боевых секир, они разрубали даже железные доспехи.
   Дальше стояли копьеносцы, составив вплотную щиты, а за ними притаились лучники – молодые воины, для которых эта битва будет первой.
   На первый взгляд вятичское войско казалось грозным и непреоборимым, способным задавить врага своей многочисленностью, но князь Святослав был уверен в победе. Он знал, что вятичи нестойки в рукопашном бою, потому что кольчуги и панцири имеют немногие. Начиная сражение, вятичи устрашающе кричат, делая вид, что собираются напасть, а на самом деле лишь запугивая противника. Если тот остается твердым, вятичи сами обращаются в притворное бегство, чтобы заманить в засады. Важно только не дрогнуть и не поддаваться на их хитрости. В прямом бою княжеская дружина разрубит беспорядочную толпу, как нож разрубает мягкую ковригу хлеба…
   Вот и сейчас вятичи, по известному обычаю своему, испустили оглушительный вопль, разом качнулись вперед. И – остановились! Потом снова закричали все вместе и снова сделали лишь несколько шагов. На расстоянии перестрела [14 - Перестрел – древнерусская мера длины, равная полету стрелы (примерно 100 шагов).] от рва вятичское воинство встало окончательно.
   – Мыслю, на приступ вятичи не пойдут, – сказал Святослав воеводе Свенельду. – Пора говорить со старейшинами.
   – Пора! – согласился Свенельд.
   Протяжно, успокаивающе пропела труба в стане князя Святослава.
   Вятичи попятились, как бы приглашая выйти в поле.
   Пешие дружинники раздвинули колья частокола, перебросили через ров мостки. Сын воеводы Свенельда – старший дружинник Лют Свенельдович – вышел за ограду с зеленой веткой в руке, знаком мирных намерений.
   Он шел под тысячами настороженных взглядов, мягко ступая сапогами по траве, весь облитый железом доспехов, но без меча у пояса. Смуглое лицо Люта было строгим и торжественным, движения – неторопливыми и величественными. Горячая степная кровь, доставшаяся в наследство Люту от матери-венгерки, выдавала себя лишь нетерпеливым блеском узких черных глаз. Будто два мира сошлись в посланце князя Святослава: лихая необузданность степного ветра и спокойная непоколебимость русских лесов. Но сейчас лихость мирилась перед спокойствием…
   Вятичи продолжали пятиться, расходясь в стороны и освобождая дорогу к кучке старцев в длинных белых плащах и меховых шапках – старейшинам вятичских родов.
   Старейшины стояли, одинаково опираясь на посохи, и молча смотрели на Люта. В их глазах не было ни страха, ни удивления – только гордая уверенность.
   Лют положил березовую ветку к ногам старейшин и, отступив на шаг, поднял обе руки, показывая всем, что пришел без оружия.
   Повинуясь едва заметному жесту одного из старейшин, молодой вятичский воин бережно поднял ветку с земли. Лют облегченно вздохнул: вятичи согласны говорить о мире!
   Рабы князя Святослава расстелили на лугу большой пестрый ковер, положили на одном конце несколько полосатых подушек, а на другом – седло, окованное серебром. Озираясь на молчаливые ряды вятичей, они отбежали к стану, и почти тотчас на мостки, перекинутые через ров, ступил князь Святослав.
   Он был пешим, но два дружинника вели следом рослого воинского коня. Длинный княжеский меч был привязан к седлу.
   Отставая на полшага, за князем шествовал воевода Свенельд. Серебряная цепь на шее воеводы позвякивала о железо панциря, на левой руке покачивался овальный красный щит с медной бляхой посередине, рука в железной рукавице поддерживала ножны прямого меча, боевой топорик заткнут за пояс. Воевода Свенельд как бы олицетворял собой грозную мощь дружинного войска.
   А князь Святослав был одет просто. Белая рубаха, перепоясанная красным ремешком с бляшками. Сапоги тоже красные, с загнутыми вверх острыми носами, без каблуков. Князь был среднего роста, не слишком высокий, но и не слишком низкий, с густыми бровями, с голубыми глазами, с бритым подбородком и длинными усами: голова чисто выбрита, лишь на одной ее стороне оставлен локон волос, свидетельствующий о знатности рода. В левом ухе покачивалась золотая серьга, украшенная двумя жемчужинами с рубином посередине, – единственная драгоценность, которую Святослав надевал на себя. Шея у князя была толстая и крепкая, плечи широкие, в мускулистых руках угадывалась большая сила. Взгляд из-под нависших бровей казался властным и строгим. Такого человека нельзя не запомнить, он внушал уважение и трепет…
   Князь Святослав опустился на седло, заскрипевшее под его тяжестью, и застыл неподвижный, как каменное изваяние. Воевода Свенельд остановился за его спиной.
   Приблизились вятичские старейшины и, повинуясь приглашающему жесту князя, присели на подушки. Они тоже были без оружия, но длинные посохи, положенные рядом на ковер, хищно поблескивали острыми железными наконечниками.
   Ближе других сидел, положив на колени узловатые руки, седобородый старец со светлыми, почти белесыми глазами. Такие глаза князь Святослав видел у одного киевского гусляра, помнившего еще Олега Вещего. Люди говорили, что гусляр давно разменял вторую сотню лет своей жизни. И этот вятич старее всех старых. С ним, видно, и придется говорить…
   Святослав угадал правильно – говорить начал белоглазый старец, а остальные старейшины почтительно слушали, кивая головами:
   – Мое имя Смед. Я старейшина рода, на земле которого ты сидишь. Вятичи спрашивают: зачем ты пришел? Другом или недругом? С миром или с войной? Отвечай, князь, пока не пролилась кровь…
   Святослав вытащил из-за голенища черную стрелу и протянул старейшине:
   – Гляди! Кровь уже пролилась! Этой стрелой убили храброго воина из моей дружины!
   Старейшина Смед принял стрелу, задержал взгляд на метке:
   – Кровь твоего воина не останется без искупленья. Но ты еще не ответил…
   – Кому вы, вятичи, даете дань? – резко прервал его князь.
   – Хазарам, – помедлив, ответил Смед. – Хазарам, которые приходят с Волги.
   – Разве у вятичей много лишних мехов? – напористо спрашивал Святослав. – Или меда? Или воска? Или одежды? Или хлеба, чтобы отдавать все это людям чужого племени?
   – Когда берут дань, не спрашивают о желании, – возразил Смед.
   – Тогда выслушай древнее сказание и постарайся понять его смысл, – сказал Святослав. – В стародавние времена жили в лесу на горах, над рекой Днепром, где ныне стоит стольный Киев, люди славянского племени – поляне. И нашли их хазары и сказали: «Платите нам дань!» Поляне, посоветовавшись между собой, дали хазарам по мечу от дыма [15 - От дыма – то есть от каждого двора, где был очаг.]. Отнесли мечи хазары к своему князю кагану и к своим старейшинам и сказали им: «Вот новую дань взяли мы». И сказали тогда старцы хазарские: «Недобрая это дань. Вы доискались ее оружием, острым лишь с одной стороны, то есть саблями, а у полян оружие обоюдоострое, то есть мечи. Не взять с них дани, но сами они будут собирать дань с иных земель!» Так и получилось. Поляне никому не платят дани, но берут со многих. В чем смысл древнего сказания, старейшина?
   И опять за всех старейшин ответил Смед:
   – В том, что дань собирают оружием и оружие же освобождает от дани. Но у вятичей мало мечей и живут они каждый своим родом, друг от друга отдельно. Хазары приходят неожиданно, многим множеством воинов, и если не дают им ничего, то вырезают один род, потом другой, потом третий, пока остальные не устрашатся и не принесут дань. Не для вятичей твое сказание, но для племени, собранного в одну горсть…
   – Ты сам догадался, старец, зачем я пришел в землю вятичей! – торжественно произнес Святослав, поднимаясь с седла; следом за ним встали старейшины. – Я хочу собрать вятичей в одну горсть! И не в горсть даже – в крепкий кулак! Настало время вятичам склониться под власть Киева! Тогда я скажу: между нами мир! Не другом я пришел сюда и не недругом – господином!
   Смед молчал, поглаживая ладонями бороду. Другие старейшины выжидательно поглядывали на него. А Смед думал.
   Слова молодого киевского князя не были для него неожиданными. Пришло время вятичам выбирать свою судьбу. Сколько можно стоять на перепутье? Сами не решим – другие заставят. Со всех сторон сильные народы давят: с Волги – хазары, с Камы – болгары, из степей – печенеги. С закатной стороны [16 - Закатная сторона – запад.] киевская держава надвигается, обтекая земли вятичей полукольцом подвластных племен и народов. В одиночку вятичам не выстоять, нужно к кому-то прислоняться. А если уж выбирать, то единокровную Русь!
   Но легко ли решиться вот так, сразу? С дороги на тропинку свернуть – и то задумаешься, а тут речь идет о судьбе целого народа…
   И старейшина Смед возразил осторожно:
   – Вятичи не свободны в своем выборе, ибо давно даем дань хазарам. Мы согласимся, а они, может, нет? Не случится ли так, что ты уйдешь, а хазары снова придут в нашу землю, покарают нас и возьмут дань вдвойне?
   – Защищать людей своих – княжеская забота. Сам с войском останусь зимовать в земле вятичей и буду щитом ей. А весной вместе пойдем на Хазарию…
   И еще одно сомнение высказал старейшина Смед:
   – Вятичи привыкли жить по своим обычаям, повиноваться своим старейшинам… И боги у нас тоже свои…
   – Неволить не буду, живите как хотите! – решительно сказал князь. – Будете давать мне воинов для походов и дань не больше, чем давали хазарам. На сказанном клятву принесу своим богам, а вы своим. Мир или войну выбирают вятичи?
   – Мудрые говорят: худой мир лучше доброй ссоры, – вздохнул старейшина.
   – А по мне, лучше война, чем недобрый мир! – возразил Святослав. – Что выбирают вятичи, добрый мир или войну?
   – Мир, который ты предлагаешь вятичам, может быть добрым, если исполнишь обещанное…
   – Исполню!
   Старейшина Смед поклонился князю и торжественно произнес:
   – Будь господином в земле вятичей!
   Другие старейшины послушно повторили:
   – Будь господином!
   Радостные крики разнеслись над поляной:
   – Мир! Мир!
   Вятичи складывали на землю оружие, приветственно взмахивали руками:
   – Мир!
   Празднично ревели трубы.
   Вятичи несли дружинникам деревянные чаши с медом, круглые хлебы, куски жареной дичи. А проворные княжеские рабы уже подбегали к старейшинам с кувшинами вина.
   Князь Святослав пригубил серебряную чашу и передал Смеду:
   – Пусть будет между нами добрый мир!

5. Жизнь за жизнь

   Князь Святослав и думать забыл о черной стреле: не до того было, неотложных забот накопилось невпроворот. Шутка ли, целая земля, равная доброй половине Руси, становилась под его державную руку!
   Из глухих заокских лесов, с неведомых доселе княжеским мужам рек Цны, Пры, Унжи, Колпи и иных многих приходили старейшины с данью и клятвами верности. Всех надобно принять с честью, обласкать, условиться о числе воинов, которые пойдут вместе с князем в весенний поход. И свои воеводы отъезжали с конными ратями в разные концы земли вятичей, и каждому нужно было указать, куда идти и как вести дела.
   Заботы, заботы без конца…
   Поэтому Святослав даже удивился, когда к нему пришел старейшина Смед и многозначительно сказал, что выполнил обещанное. Два угрюмых вятичских воина ввели в избу юношу в длинной белой рубахе, босого. Руки юноши были связаны за спиной сыромятным ремешком.
   – Я обещал найти человека, который убил твоего воина. Это он, – объяснил старейшина. – Род выдает его головой за смертоубийство.
   Святослав, воевода Свенельд и гридни-телохранители, которые вошли следом за вятичами, с любопытством рассматривали юношу, а тот, чувствуя их недобрые взгляды, держался подчеркнуто прямо и гордо.
   Глаза у юноши были голубые-голубые, совсем такие же, как у самого князя Святослава, и в них не было страха – только тоскливая безнадежность. Видно, юноша смирился со своей горькой участью и был готов принять любое, самое жестокое наказание.
   Князю Святославу молодой вятич понравился. Достойно держится!
   Святослав любил смелых людей и многое прощал за смелость. А тут, кроме мимолетного расположения к смельчаку, был еще дальновидный расчет. Князь понял, что ему представляется случай показаться перед вятичами не только сильным, но и милосердным.
   Разумный правитель не должен быть излишне жестоким. Жестокость поражает неверность, а доброта – благодарность и ревность к княжеской службе. Но, заранее решив, что помилует молодого вятича, князь спросил его подчеркнуто строго:
   – Верно ли, что ты убил воина?
   Юноша молча кивнул головой.
   Старейшина Смед торопливо объяснил, снимая вину с остальных родичей:
   – Это он, он! На всем роде вины нет, только на нем. Род не поручал ему проливать кровь, но только следовать за твоим войском в отдалении…
   – Зачем же ты пустил стрелу? – удивленно спросил Святослав.
   Юноша разлепил упрямо сжатые губы, проговорил хрипло, с усилием:
   – Твое войско шло к капищу… Лесные завалы не остановили войско… Я хотел убить воеводу или другого знатного человека, чтобы воины остановились…
   – Но ты убил простого десятника!
   – Я видел на нем серебряную гривну… Серебро носят на груди только знатные люди…
   Святослав вспомнил, как радовался десятник Кара, принимая в награду серебряную гривну. Гривну, которая погубила его спустя несколько часов… Вспомнил и нахмурился.
   Тяжелое молчание повисло в избе. Гридни уже придвинулись к юноше, готовые схватить его по первому знаку. Но Святослав остановил их жестом, заговорил медленно, как бы взвешивая слова и размышляя, на что решиться:
   – Кровь за кровь… Есть такой обычай у нас… Но есть и другой обычай, столь же древний, – жизнь за жизнь… К чему склониться? Кровь за кровь или жизнь за жизнь?
   Люди слушали, затаив дыхание и стараясь угадать, каким решением закончит князь свою речь-размышление. А Святослав продолжал так же медленно и значительно:
   – Отрок пролил кровь до объявления мира. Он не знал, зачем идет войско – с миром ли, с войной ли. Оттого вина его вполовину меньше…
   Воевода Свенельд кивнул, соглашаясь:
   – Да, это было до мира!
   – Мне не нужно крови этого отрока, старейшина! – решительно сказал Святослав. – Пусть он заменит павшего по его вине воина. Да! Пусть будет так: жизнь за жизнь! Это справедливо?
   – Справедливо! – обрадованно поддержал старейшина Смед, разрезая ножом ремень на руках юноши, и добавил строго:
   – Отрок Алк! Служи князю верно, как служил роду своему!
   – Но сможет ли сей млад заменить десятника? – усомнился воевода Свенельд. – Кар был отважным воином.
   – Алк молод, но проворен и храбр, – заступился Смед за своего родича. – Он скачет на коне, как прирожденный степной наездник. Он владеет луком не хуже охотника за рысями. Он понимает печенежский язык…
   – Столько много достоинств у столь юного воина? – недоверчиво улыбнулся князь.
   – Так испытай его! – предложил Смед.
   – Испытай, княже! – заговорили дружинники. – Пусть покажет, что умеет.
   И воевода Свенельд тоже сказал:
   – Испытай!
   Алка подвели к длинной коновязи из березовых жердей, возле которой стояли воинские кони.
   – Выбирай!
   Алк неторопливо прошелся вдоль коновязи и указал на рослого гнедого жеребца, бешено взрывавшего копытами землю:
   – Вот этот!
   Дружинники переглянулись, выбор юноши показался им неразумным. Гнедой жеребец, недавно купленный у печенегов, был диким, не обученным ходить под седлом. Даже табунщики боялись приблизиться к нему.
   Осторожный Смед посоветовал было взять другого коня, посмирнее, но князь властно оборвал его:
   – Воин сам выбирает коня. Пусть отрок возьмет того, на которого упал его взгляд.
   Гнедой жеребец беспокойно всхрапывал, скалил зубы, косился на людей налитыми кровью глазами. Алк осторожно приблизился к нему, протянул руку к холке и едва успел отпрыгнуть, чудом избежав удара копытом.
   Отвлекая внимание жеребца, с другой стороны подошли дружинники. Конь навалился грудью на прогнувшуюся жердину, силясь дотянуться до них зубами.
   Смед подсказал юноше:
   – Пора!
   Алк с разбегу вскочил на спину коня, покрытую лишь тонкой попоной, и вцепился руками в гриву. Дружинники проворно отвязали уздечку от коновязи и кинули свободный конец Алку.
   Как черная молния, взвился жеребец, пронесся по поляне и исчез за Священной Рощей. Затихал, быстро удаляясь, судорожный перестук копыт.
   Лют Свенельдович усмехнулся:
   – Своими руками отпустили полонянника. Ищи теперь его как ветра в поле!
   Совсем тихо сказал Лют, на ухо отцу, но старейшина Смед услышал его слова и обиженно возразил:
   – Алк не убежит. Род отдал его князю, и он не опозорит свой род. Если отрок останется жив, он вернется.
   Алк вернулся – пропыленный, в разорванной одежде, с воспаленными от ветра глазами. Закостеневшие пальцы юноши так крепко вцепились в уздечку, что дружинники с трудом разжали их.
   Но и конь устал. Он стоял, покачиваясь на дрожащих ногах, дышал тяжело, загнанно, и в глазах его не было прежней бешеной злости – только покорность воле наездника. Конь был усмирен.
   Потом Алк из своего охотничьего лука метал стрелы в красный круг, прислоненный к стволу березы, и попадал без промаха. Потом рубился тупыми мечами с кривичем Вестом и выстоял против него.
   Дружинники одобрительно переглядывались.
   Слово было за князем, и Святослав произнес это слово, одно-единственное слово, решившее судьбу молодого вятича:
   – Достоин!
   Гридни окружили нового товарища, повели к дружинной избе. Алк пошел с ними, все еще не веря, что все страшное позади, что он прощен и что не пленник он отныне, а княжеский дружинник. У Алка кружилась голова, и казалось, что он все еще мчится по полю на бешеном коне, а перед глазами, сливаясь в сплошную полосу, мелькают колючие репейники и луговая трава…
   Только вечером, чувствуя на плечах непривычную тяжесть кольчуги, Алк поверил наконец, что все происходившее с ним сегодня не сон, а явь. Княжеское прощение, приветливые слова дружинников, доверие десятника Веста, поставившего его одного в карауле у самого леса, – все это действительно было!
   Кажется, вот он лес, рядом, шагни и скройся в темноте, ведь никто не приглядывает за Алком, один он здесь в карауле. Но крепче сыромятных ремней связало Алка доверие новых товарищей, и он чувствовал, что не сможет обмануть их, что существуют узы не менее прочные, чем прежние, родовые, а имя этим узам – дружина.
   Утром мимо Алка проехал князь Святослав. Он кивнул юноше приветливо, но равнодушно, как будто не было ничего удивительного в том, что вчерашний враг сторожит лагерь в кольчуге княжеского дружинника.
   А может, и действительно нечему удивляться?
   Воины из многих славянских племен – поляне и северяне, древляне и радимичи, кривичи и дреговичи, уличи и тиверцы – приходили на службу к князю Святославу и, переварившись в общем дружинном котле, забывали родовые обычаи. Что особенного, если в дружину пришел еще и воин из племени вятичей? Не первый и не последний воин, вступивший в боевое дружинное братство…

6. Дружинное братство

   В своей деревне Алк привык верховодить среди сверстников. Даже многие взрослые мужчины уступали ему в искусстве стрельбы из лука и в верховой езде. Теперь Алку заново приходилось утверждать себя в глазах людей, и не все у него ладилось. С другой меркой подходили дружинники к достоинствам воина, и оружие в дружине было другое, непривычное для юноши. Даже кольчугу Алк не сразу научился надевать, а боевой лук из турьих рогов и вовсе оказался непослушным. Алк с трудом натягивал тугую тетиву, руки от напряжения дрожали, и стрелы пролетали мимо цели.
   Обидно!
   Алк уединялся в лесу и часами натягивал непослушную тетиву, сначала просто так, без стрел, потом со стрелой, взаправду. Дзинь… дзинь… дзинь… – звенела стрела, как струна на гуслях. Дзинь…
   Немало дней прошло, пока Алк снова удивил товарищей своей мягкостью и заслужил скупую похвалу десятника Веста.
   Еще труднее давалось искусство рубиться мечом, а ведь в этом было главное достоинство княжеского дружинника. Ободренный успехом в первом поединке с Вестом, Алк смело вышел на бой и потерпел полную неудачу. Неуловимым движением десятник трижды выбивал меч из руки Алка, и тому пришлось поднимать свой меч с земли под насмешливыми взглядами дружинников. Видно, прославленный поединщик просто пожалел молодого вятича перед лицом князя, сражался тогда вполсилы, и следовало долго учиться, чтобы сражаться с княжескими дружинниками на равных…
   И Алк постигал хитрую воинскую науку старательно, до изнеможения, до тупой боли в натруженных плечах. Десятник Вест был терпелив, а Алк настойчив. Оба они, учитель и ученик, оставались довольны друг другом.
   Дружинники похвалили Алка за успехи, но в их словах Алк чувствовал насмешливое снисхождение. Алк понял, что новые товарищи еще не полностью приняли его в свою семью, лишь присматриваются. Понял и не обиделся. Как оценить воина до настоящей битвы? Разве можно назвать побратимом [17 - Побратим – названый брат.] человека, о котором пока неизвестно, будет он твердым перед лицом смерти или покажет спину врагу?
   На побратимстве держалась дружина. Оставшийся вне побратимства воин не мог считать себя полноправным дружинником. Не мастером считался такой человек, а лишь подмастерьем. Как вятичский юноша Алк, еще не имевший случая показать себя в бою… Алк жаждал боевого отличия. Если и случались бои, то лишь для учения, тупыми мечами. В таких боях можно показать силу и ловкость, но не воинскую доблесть.
   Князь Святослав словно забыл о молодом вятиче, заменившем в дружинном строю десятника Кара. Другие дела занимали князя, но знать о них Алку было не дано.
   Как-то неожиданно подкралась и вошла в силу осень. Рассветы стали прозрачными и холодными, как родниковая вода. Утром в низинах уже ложились первые осенние заморозки. Солнце еще щедро разливало свет, но не обжигало, как летом, а лишь слегка касалось земли ласковым теплом.
   В один из ясных осенних дней к князю Святославу приехали послы из Волжской Болгарии.
   Послов ждали давно. С попутным купеческим караваном князь Святослав отправил богатые дары болгарскому царю и намекнул, что желает быть с ним в мире и дружбе.
   Воевода Свенельд уверял, что болгарский царь откликнется. Волжская Болгария искала союзников, которые помогли бы ей освободиться от обременительной хазарской дани. В прошлые времена болгарские цари посылали посольства в Хорезм и к арабскому халифу в Багдад, не смущаясь немыслимой дальностью расстояния. А теперь, совсем рядом, в земле вятичей, вдруг остановилось войско, которое можно повернуть против Хазарии. Разве упустит болгарский царь такой случай?
   Свенельд оказался прав. Болгарские послы приехали.
   Правда, прибыли они с большим промедлением и не пышным посольством, а тайком, в одежде простых купцов, с немногими слугами. Видно, болгарский царь осторожничал, боялся раньше времени навлечь на себя хазар. Ну что же, пусть хоть так. Осуждать царя не следовало, его можно понять. Старшая дочь царя замужем за хазарским Каганом, а единственный сын томился заложником в хазарской столице – городе Итиле. Кому хочется рисковать родной кровью?
   Понять-то Святослав понял, но решил, что показать свое неудовольствие болгарскому царю за потаенность посольства нелишним будет. Он не удостоил послов личной беседой. Переговоры были поручены воеводе Свенельду. Нелегкими оказались эти переговоры.
   Болгарские послы осторожничали не меньше своего царя, не хотели себя связывать твердыми обязательствами. О совместном походе на Хазарию они слушать не хотели, испуганно отмахивались широкими рукавами халатов.
   – Нет! Нет! Такого мы не можем!
   Однако беспрепятственно пропустить войско Святослава через царские владения на Волге послы все-таки обещали. И еще обещали дать суда для перевозки воинов и припасов, если у самого Святослава судов окажется недостаточно. Только пусть князь возьмет суда, оставленные в условленном месте, как бы насильно, без ведома болгар. И пусть пройдет через Болгарию как бы войной, а царское войско запрется в крепости и ничем мешать не будет…
   Князь Святослав только посмеивался, слушая рассказы Свенельда о лукавой хитрости послов, которая навряд ли могла ввести в заблуждение хазарских правителей:
   – Пусть тешатся надеждой, что обманули хазар. Нам главное – пройти по Волге спокойно. А мнимую войну, если им того хочется, устроим, и избы в деревнях пожжем, и возле болгарских градов пошумим, чтобы было вроде взаправду…
   Договор скрепили взаимными клятвами, и болгарское посольство отбыло так же тихо, как приехало. Волжский путь к Итилю был открыт для русского войска.
   Князя Святослава больше тревожила сухопутная дорога, по которой пройдут в Хазарию конные дружины: в степях между Волгой и Доном господствовали печенеги.
   Кочевые печенежские племена ворвались сюда давно, почти сто лет назад, но известно о них было немного. Печенеги старались не пускать в свои кочевья чужих людей, а смельчаков, которые на свой страх и риск углублялись в Дикое поле, безжалостно убивали. Известия о печенегах доходили до Руси стороной, через другие кочевые народы.
   Рассказывали, что печенеги – многочисленный и богатый народ, владеющий большими табунами коней и стадами баранов; у них драгоценные сосуды, серебряные пояса и хорошее оружие, большие трубы в виде бычьих голов, рев которых поистине ужасен. Вся Печенегия разделяется на восемь округов с великими князьями во главе, а округа, в свою очередь, – на племена, в которых тоже есть князья, и таких князей сорок. Все они воинственны и алчны. Своими набегами печенеги внушают страх соседним народам.
   Рассказывали, что набег печенегов подобен удару молнии, а отступление их тяжело и легко в одно и то же время: тяжело от множества добычи, легко от быстроты бегства. Нападая, печенеги предупреждают молву об этом, отступая, даже не дают возможности преследователям взглянуть на себя – так они стремительны. Жизнь мирная – для них несчастье, а верх благополучия – удобный случай для нападения. Самое худшее, что печенеги своей численностью превосходят весенних пчел, и никто еще не сосчитал, сколькими тысячами или десятками тысяч они нападают…
   Князь Святослав знал о воинственности печенегов, но знал и другое: опустошая набегом соседние земли, печенеги сами много страдали от хазар. Ежегодно хазары совершали походы в печенежские степи, захватывали пленников и продавали в рабство азиатским купцам. Печенеги ненавидели хазар и вредили им чем могли. Эта ненависть поможет сговориться о совместном походе на Хазарию или хотя бы о благожелательности печенегов при переходе русской конницы через их владения…
   Осень – самое подходящее время для переговоров с печенегами. Зимой печенеги кочуют возле теплого моря, откуда с наступлением весны начинают двигаться с табунами и стадами к северу, по мере того как солнце выжигает пастбища, и оказываются в конце концов совсем близко от славянских земель, на расстоянии нескольких дней пути. С наступлением же холодов они снова уходят к морю и найти их трудно. Значит, посольство к печенежским вождям надо посылать, не откладывая до зимы.
   Долго и тщательно выбирали посла. Князь Святослав не единожды советовался с воеводой Свенельдом, с предводителями пешей рати Воистом и Асмудом, со старым боярином Алвадом.
   Сошлись на Люте Свенельдовиче, ибо он походил обликом на степняка, был неутомимым наездником и уже ездил с посольством к другим печенегам, тем, которые кочевали у реки Днепра.
   В товарищи к Люту назначили десятника Веста, и тоже не без умысла. Известно было, что печенеги очень уважают больших и сильных людей. А кто мог сравниться с Вестом мощью плеч и ростом? Богатырь!
   Когда заговорили о толмаче-переводчике, князь Святослав сразу вспомнил о молодом вятиче, понимавшем печенежский язык. Пусть послужит в посольстве, покажет усердие и верность!
   Так исполнилось желание Алка.
   Разве поездка в стан свирепых печенегов не равна по опасности самому большому сражению?

7. Дикое поле

   До реки Прони посольство ехало лесами. Но леса здесь были не дремучими и хмурыми, как в родных местах Алка, а нарядными, веселыми, насквозь прошитыми солнечными лучами.
   Часто попадались поляны, такие просторные, что казалось, тянутся до самого горизонта. Но всадники выезжали на возвышенности, и снова впереди открывались леса, вечные спутники вятичей в пути.
   За рекой Проней, которая отливала студеным серебром, как кривая печенежская сабля, лес кончился. Дальше тянулась безбрежная степь.
   Алк никогда раньше не видел сразу столько земли и столько солнца. Он остановился на высоком речном берегу, ошеломленный.
   Вест ткнул его кулаком в бок, хрипло рассмеялся:
   – Ослеп, что ли?
   – Просторно-то как, – только и вымолвил юноша.
   – Здесь малая степь начинается, – заметил подъехавший Лют. – Еще и справа, и слева леса есть, у Дона и Рановы. А вот прямо на полуденную сторону [18 - Полуденная сторона – юг.] большая степь начнется, без конца и края. Настоящее Дикое поле.
   На пронском берегу Лют Свенельдович приказал надеть кольчуги и шлемы, которые дружинники везли привязанными к седлам, и решительно направил коня к броду. Всадники сбились плотной кучкой, готовые отразить неожиданное нападение. Зашуршала под копытами жесткая степная трава. Высоко в небе кружился орел. Алк с завистью поглядывал на грозную птицу. Сколь далеко видит она!
   Лют Свенельдович был серьезен и озабочен. Безлюдье в степи не успокаивало его. Как истинные степняки, печенеги умели подбираться незаметно, будто волки. Правда, обычай защищал послов, но откуда знать печенегам, с миром или войной пришли чужаки? Все решит первая встреча…
   Беспокойство Люта передалось дружинникам, и они настороженно оглядывались по сторонам, вздрагивали, когда из травы с шумом вырывались птицы. Только Вест благодушно улыбался, подставляя лучам солнца круглое лицо. Чего беспокоиться? Меч-то он всегда успеет обнажить, а остальное его не касалось. На то есть Лют Свенельдович, старший в посольстве.
   Как ни остерегались, встреча с печенегами оказалась неожиданной. Из оврага высыпали всадники в длинных черных одеждах, островерхих колпаках, обтянутых черной же тканью, – не понять, шлемы под ней или шапки из плотного войлока. Печенеги на скаку натягивали луки, размахивали копьями и трехгранными кривыми мечами.
   Дружинники встали плотным кольцом возле Люта, ощетинились копьями. Печенеги закружились вокруг посольства диким хороводом, почти касаясь наконечников копий своими развевающимися черными одеждами, угрожающе визжали, скалили желтые зубы. Казалось, еще мгновение – и они сомнут горстку дружинников.
   Лют Свенельдович поднял над головой зеленую ветку.
   Хоровод печенежских всадников постепенно замедлил свое бешеное вращение, умолкли крики и визг. Наконец, печенеги остановились, опустили мечи и копья.
   – Мы идем к вашим вождям! – крикнул Алк по-печенежски. – Не убивайте нас, но дайте проводников. Жизнь послов неприкосновенна!
   Вперед выехал печенежский воин с длинной бородой, в которую были вплетены ленточки. Под его одеждой угадывались складки кольчуги, на запястьях покачивались массивные серебряные браслеты. Браслеты и серебряные пояса свидетельствовали у печенегов о знатности рода, и послы поняли, что от этого человека зависит их судьба.
   Алк повторил свою просьбу, добавив, что посольство приехало от славного и непобедимого князя Святослава. Бородатый печенег что-то прокричал резким, срывающимся на визг голосом и указал пальцем на землю.
   – Он требует, чтобы мы бросили оружие в траву, – перевел Алк. – Тогда он выслушает нас.
   Лют Свенельдович кивнул дружинникам. Копья и мечи полетели на землю.
   Печенег снова заговорил, уже спокойнее, дружелюбнее.
   – Если вы действительно послы, то ваша жизнь в безопасности. Завтра вы предстанете перед вождями печенежского народа. Следуйте за моим конем и не пытайтесь убежать…
   Кольцо печенегов разомкнулось, пропуская посольство.
   Лют Свенельдович облегченно вздохнул, обтер рукавом вспотевший лоб. Начало положено, первый мостик к печенегам проложен.
   Печенежский стан находился в низине и открылся взглядам послов неожиданно, когда они поднялись на гряду холмов. За составленными кругом повозками теснилось множество юрт из бурого войлока, а среди них большой белый шатер – жилище вождя. Едкий кизячный дым струился над круглыми кровлями, развевались на ветру лошадиные хвосты, привязанные к концам длинных жердей – бунчуки. Сколько бунчуков торчало над юртами, столько сотен воинов было в стане.
   Из-за телег высыпала толпа печенегов с пронзительными криками, размахивая топорами и обнаженными мечами, побежали навстречу дружинникам, грозя растерзать, затоптать в пыльную землю, изрубить в куски…
   Лют и его спутники остановились, захлестнутые бушующей толпой, и уже прощались с жизнью – столь устрашающей была ярость обступивших их печенегов. Всадники, которые встретили посольство в степи, отталкивали своих соплеменников ударами копий, тоже что-то кричали, но толпа продолжала напирать.
   Вопли, визг, лязг оружия, испуганное конское ржание.
   Но вот из стана выехала группа всадников в блестевших на солнце доспехах, в круглых железных шлемах, над которыми колыхались пучки разноцветных перьев, и толпа вдруг отхлынула, злобно ворча. Это вожди печенежского племени.
   Лют Свенельдович вторично за сегодняшний день возблагодарил бога за избавление от верной смерти. Сколь дики и свирепы печенеги, если так встречают даже послов! И сколь опасны, если выходят на ратное поле врагами! И сколь мудр князь Святослав, не пожелавший видеть в них врагов!
   Мимо расступившихся печенегов, которые продолжали угрожать оружием, но больше не кричали из уважения к своим вождям, послы проехали к белому шатру главного вождя, которого печенеги называли великим князем.
   Печенежский князь оказался тучным белолицым мужчиной. Волосы у него были светлыми, необычными для степняка, а жирные плечи обтягивал полосатый шелковый халат. Если бы не железный шлем с перьями и сабля, заткнутая за серебряный пояс, его можно было бы принять за купца. Лют Свенельдович видел подобных купцов в Киеве, куда они приезжали с персидскими товарами. Князь возлежал на горе подушек, возле сидели на корточках остальные вожди, а позади застыли свирепого вида телохранители с обнаженными мечами.
   Дружинники внесли следом за послами подносы с дарами князя Святослава и, поставив их к ногам печенежского князя, тихо отступили за спину Люта Свенельдовича.
   Великий князь печенегов скользнул равнодушным взглядом по дорогим мехам, по золотым и серебряным чашам. Внимание его привлекли лишь доспехи и оружие: остроконечный русский шлем, кольчуга с панцирными пластинками на груди, прямой меч, булава с острыми шипами. Он шевельнул короткими волосатыми пальцами, и подскочившие телохранители унесли оружие в глубину шатра. Остальные дары расхватали вожди.
   Печенежский князь молча выслушал посольскую речь Люта Свенельдовича, переведенную Алком, и что-то шепнул невзрачному старичку в черной длинной одежде, сидевшему рядом с ложем. Старичок проворно вскочил на ноги и заговорил на языке славян:
   – Великий князь из рода Ватана приветствует посла князя Святослава. Речь посла выслушана и дошла до сердца великого князя. Хазары такие враги печенегам, как руссам. Но решить, примкнут ли печенеги к походу, может только совет всех великих князей, чьи люди и стада кочуют по сию сторону Днепра. Ждите их слова. В юрте, куда вас проводят, вы найдете воду, пищу и безопасность.
   Дружинники, кланяясь, попятились к выходу из шатра.
   Великий печенежский князь по-прежнему сидел неподвижно, как истукан, и взгляд его был устремлен вверх, к круглому отверстию, через которое видно было голубое небо.
   …Долгое ожидание утомляет не меньше чем бесплодная погоня. А среди чужих людей, в душном полумраке незнакомого жилища оно поистине иссушает душу и тело.
   Три томительно долгие недели Лют Свенельдович и его спутники видели только бурый войлок юрты, тусклое пламя очага да хищные наконечники копий печенежской стражи, которые покачивались у входа. Часы сливались в непрерывную сонную череду, и лишь нити солнечных лучей, с трудом пробивавшиеся сквозь дыры в обшивке юрты, возвещали о приходе нового дня. Перед вечером молчаливые печенежские воины вволакивали большой медный котел с вареной бараниной, вносили бурдюки с водой и кобыльим молоком – еду и питье на грядущий день. И только ночью, в полной темноте, послов выводили, окружив стражей, за пределы печенежского стана на прогулку. За три недели послы узнали о жизни печенегов не больше, чем увидели в первый день…
   Все на свете имеет конец. Пришел конец и печенежскому сидению. Послов снова привели в большой белый шатер. Трехнедельное ожидание завершилось разговором, который продолжался не дольше, чем требовалось проворному человеку, чтобы переобуться.
   Тот же старичок в черной одежде произнес слова, сразу оправдавшие все труды и тревоги посольства:
   «Великие князья из печенежских племен Ватана, Куеля, Маину и Ипая пришли к согласному решению воевать с хазарами. Пусть князь Святослав начнет, а печенеги поспешат к хазарским границам из тех мест, где их застанет известие о его походе. Да погибнут наши общие враги!»
   Отъезд из печенежского стана показался Люту Свенельдовичу и его товарищам вызволением из подземной тюрьмы-поруба. Они жадно вдыхали степной воздух, жмурили отвыкшие от солнечного света глаза, горячили застоявшихся коней.
   Домой! Домой!
   Что может быть желаннее дороги к дому после таких ожиданий и опасностей?
   А для Алка возвращение обернулось еще одной неожиданной радостью. На берегу речки Прони, ступив на русскую землю, десятник Вест вдруг сказал юноше:
   – Будь побратимом мне!
   Алка окружили дружинники – веселые, улыбающиеся. В серебряную чашу зачерпнули студеной пронской воды. Лют Свенельдович прикоснулся кончиком ножа к запястьям новых побратимов. Алые капли крови скатились в чашу, замутив прозрачную воду. Десятник Вест и Алк по очереди отпили из чаши: сначала старший побратим, за ним младший, и Лют торжественно произнес:
   – Брат за брата! Единым сердцем! Плечо в плечо! Стремя в стремя! Отныне и вечно!
   Побратимы обменялись оружием и прошли, обнявшись, под склоненными копьями дружинников. Для отрока Алка это была дорога в дружинное братство.

8. Итиль – жестокий город

   О том, что пора сбить хазарский замок с волжских ворот торговли с востоком, о том, что немочно терпеть больше хазарские разбои на границах, на Руси говорили давно. Пришло время превращать слова в действие.
   Для всех людей, населявших соседние с Хазарией земли, Итиль был жестоким городом.
   Сюда хазары приводили их в оковах и продавали на невольничьих рынках как скот иудейским и мусульманским купцам, и навечно пропадали страдальцы в неведомых землях.
   Сюда на скрипучих двухколесных телегах привозили дань, собранную с подвластных народов безжалостными хазарскими тадунами [19 - Тадун – сборщик дани.].
   Отсюда вырывались хищные ватаги хазарских всадников и, прокравшись по оврагам и долинам степных речек, обрушивались огнем и мечом на беззащитные земледельческие селения.
   Опасность, угрожавшая со стороны Итиля, казалась соседям вечной и неизбывной, и только немногие, мудрые и дальновидные, уже догадывались, что сама Хазария тяжело больна, а награбленное чужое богатство придает ей лишь внешний блеск, но не исцеляет внутренние недуги.
   Потом, после гибели Хазарии, люди станут гадать, когда и почему она покатилась к упадку, теряя прежнюю силу и завоеванные земли.
   Может, упадок Хазарии был предопределен с восьмого столетия, когда на нее напали арабы? Каган, правитель Хазарии, склонил голову перед чужеземной грозной силой, принял из рук халифа урезанную власть, отдал себя под защиту наемной гвардии мусульман-арсиев…
   Может, удар Хазария получила не извне, а изнутри, в девятом столетии, когда против Кагана подняли мятеж своенравные хазарские беки? Могучий и честолюбивый бек Обадий объявил себя царем, а Каган превратился в почитаемого чернью, но безвластного затворника кирпичного дворца в центре Итиля…
   Может быть, роковую роль сыграла иудейская вера, к которой склонились беки? Она разъединила людей, оттолкнула от Хазарии могучего союзника – Византию, разрушила связи с христианскими и мусульманскими странами…
   А может, конец могущества Хазарии наступил позднее, в десятом столетии, когда начали таять, как весенний снег под жаркими лучами солнца, некогда огромные хазарские владения? Крым перешел под власть Византии. Степи между Волгой и Доном заняли печенеги. С востока наступали кочевники-гузы, и раскосые всадники на лохматых лошадях набегали на коренные хазарские области в низовьях Волги. Глухо роптали болгары, готовые поддержать любого врага Хазарии. Стремились к самостоятельности вожди аланов в предгорьях Северного Кавказа. Владения Хазарии сжимались, как сохнущая кожа, и в конце концов у нее остался небольшой треугольник степей между низовьями Волги и Дона и побережье Азовского моря. Жалкие остатки прежнего могущества…
   А может, все перечисленное не причины, а только следствие упадка Хазарии? Может, настоящая причина совсем в другом – в самой сущности этого государства-грабителя, живущего чужим добром?
   Хазария не создавала богатства, а лишь присваивала чужое. Хазары кормились и одевались за счет соседних народов, изнуряя их данями, разбойничьими набегами, торговыми пошлинами. В городе Итиле пересекались торговые пути, а самим хазарам нечего было предложить иноземным купцам, кроме рабов да белужьего клея. На рынках Итиля торговали болгарскими соболями, русскими бобрами и лисицами, мордовским медом, хорезмскими тканями, персидской посудой, византийским оружием. Из рук в руки переходили серебряные монеты с непонятными хазарам надписями.
   Чужое, все чужое…
   Не было даже своего народа.
   В городе Итиле жили мусульмане, иудеи, христиане, язычники, неизвестно какой веры и какого племени пришельцы из дальних стран, привлеченные обманчивым блеском богатства, которое текло мимо, не задерживаясь в Хазарии. Люди точно бы жили рядом, но не вместе – каждый по своей вере и по своим обычаям. Отдельными были базары, бани, кладбища. Как будто стены Итиля замкнули в свое кольцо несколько разных городов, и жители их понимали друг друга не лучше, чем пришельцы из дальних стран.
   А для коренных хазар, кочевников и скотоводов, город Итиль был только местом временного обитания. С наступлением весны они уходили со своими юртами и стадами в степи, на знаменитые Черные земли в долине реки Маныча, к Дону и к Волге, и кочевали там до осени.
   Странный, непонятный, проникнутый взаимной неприязнью и недоверием город…
   Что же объединяло в одно государство – Хазарский каганат – всех этих разноязыких, разноплеменных, внутренне разобщенных людей?
   Слепая вера во всемогущество Кагана, которому поклонялись, как живому богу и называли просто «Каган», не прибавляя имени. Божественная сила Кагана будто бы оберегала Хазарию от бедствий.
   Каган жил в большом кирпичном дворце, построенном на острове; с остальным городом остров соединялся только мостом, возле которого всегда стояла стража. Только управитель дворца – кендер-каган – и привратник-чаушиар удостаивались чести лицезреть Кагана. Даже царь, предводитель войска и полновластный правитель Хазарии, допускался во дворец лишь изредка. Остальным людям запрещалось приближаться к красным дворцовым стенам.
   Только трижды в год Каган нарушал свое загадочное уединение. На белом коне он проезжал по улицам и площадям столицы, а позади ровными рядами следовали гвардейцы-арсии в кольчугах и чеканных нагрудниках, в железных шлемах, с копьями и кривыми мечами – все десять тысяч арсиев, составлявших наемное войско. Встречные падали ниц в дорожную пыль, будто ослепленные солнцем, закрывали глаза и не поднимали головы раньше, чем Каган проедет мимо. Ужасной была участь тех, кто осмеливался нарушить обычай, оскорбить божественного Кагана своим взглядом. Арсии пронзали дерзких копьями и оставляли лежать у дороги. Никто не осмеливался унести и похоронить их. Выбеленные солнцем кости так и оставались на обочине, и люди осторожно обходили их, ужасаясь дерзновенности поступка. Как можно осмелиться взглянуть в лицо Кагана?
   Даже после своей смерти Каган оставался загадочным и недоступным. Никто не знал, где именно он похоронен. Для мертвого Кагана строили большой дворец за городом. В каждой из двадцати комнат дворца, одинаково украшенных шелковой парчой, рыли могилы. Самые близкие слуги Кагана вносили тело во дворец и плотно закрывали за собой дверь. Спустя некоторое время следом за ними входили молчаливые арсии с широкими секирами в руках и выкидывали за порог, к ногам потрясенной толпы, отрубленные головы слуг Кагана. Тогда люди могли пройти чередой по комнатам дворца, но могилы были уже зарыты, и никто не догадывался, где похоронен Каган.
   Сколько бы ни прошло лет, каждый путник обязан был склониться в поклоне перед погребальным дворцом Кагана, а всадники спешивались и шли, ведя в поводу коня, пока дворец не скрывался из глаз.
   Вера в Кагана была требовательной и беспощадной.
   Если дела в Хазарии шли хорошо, люди прославляли своего Кагана. Но если случалась засуха или поражение на войне, то знатные вельможи и чернь собирались толпами к дворцу царя и кричали: «Мы приписываем несчастье Кагану! Божественная сила Кагана ослабла, и он бесполезен для нас! Убей Кагана или отдай нам, мы сами его убьем!»
   И Кагана убивали, если царь по какой-либо причине не брал его под защиту…
   Нового Кагана выбирали из одной и той же знатной, но не очень богатой семьи. Хазары считали, что Каган, воспитанный в роскоши, не будет как следует заботиться о благосостоянии народа. Рассказывали, что на одном из рынков Итиля можно было увидеть молодого человека, продававшего хлеб, о котором знали, что это будущий Каган.
   Вновь избранный Каган уединялся с царем и четырьмя самыми могущественными хазарскими беками в круглой комнате без окон, с узкой дверью, которую сторожили арсии с обнаженными мечами. Никто, кроме немногих избранных, не знал, что там происходило.
   А происходило вот что: царь накидывал на шею нового Кагана шелковую петлю и сдавливал до тех пор, пока тот не начинал задыхаться, теряя сознание. Тогда беки хором спрашивали Кагана: «Сколько лет ты желаешь царствовать?» Полузадушенный Каган называл то или иное число лет, и только после этого его усаживали на золотой трон с балдахином, воздавая высочайшие почести. Если Каган не умирал к назначенному им самим сроку, его убивали, ссылаясь на его же божественную волю. Если же Каган называл непомерно большое число лет, его все равно убивали по достижении сорокалетнего возраста. Хазары считали, что с годами ум ослабевает, рассудок мутнеет, божественная сила становится меньше, и Каган больше не может приносить пользу.
   Да, Итиль был жестоким городом. И к соседям, и к своим людям, и даже к божественному Кагану…
   Но зло не может продолжаться вечно. Зло несет гибель в самом себе. Неостановимые часы истории отсчитывали последние месяцы Хазарии. В вятичских лесах собиралась очистительная гроза…

9. Иду на вы!

   После возвращения из печенежских степей Алк стал гриднем – телохранителем князя Святослава, так высоко оценил князь успехи посольства.
   Обильными снегопадами, лесным морозным треском и метелями прошла северная зима. Наступила весна 965 года, канун хазарского похода Святослава.
   Алк много узнал и передумал за это время. Мир его расширился за пределы родных лесов. В дружине князя Святослава собрались люди бывалые, много повидавшие, из разных земель и городов.
   Из рассказов дружинников юноша узнал о славных русских городах Киеве и Новгороде, о неприветливой скалистой земле варягов [20 - Земля варягов – Скандинавия.], откуда выбегали на морские просторы хищные остроносые корабли грабителей и купцов, о Студеном море [21 - Студеное море – Северный Ледовитый океан.], над которым полгода стоит день, а полгода – ночь. И о теплых морях рассказывали дружинники, восхищаясь богатством Царьграда [22 - Царьград (Константинополь) – столица Византийской империи.] и насмехаясь над высокомерием и лукавой лживостью византийцев.
   Дальние страны представлялись Алку в облике знакомых людей.
   Земля варягов казалась ему похожей на злого, алчного Веремуда, мечтавшего только о добыче, а Византия – царьградского купца Антония, немощного, изнемогавшего после самого малого перехода, но взиравшего на всех окружающих со скрытым презрением, как на темных варваров. А Студеное море, наверно, походило на скуластого раба из неведомого северного народа весь, который старательно прятался от прямых солнечных лучей солнца и тянул бесконечную песню, тоскливую, как февральская метель…
   Алк размышлял над огромностью и многообразием мира и верил, что Русь – середина мира, а все остальные земли вокруг нее, как шелестящие ветки вокруг ствола дерева, зыбкие и непостоянные. Здесь, на Руси, истинный корень жизни…
   Как и остальные гридни-телохранители, Алк теперь постоянно был при князе, слушал его речи, приглядывался к нему, но так и не сумел до конца понять своего господина. Сложным и противоречивым был князь Святослав, его слова и поступки порой казались непонятными, и только после долгих раздумий Алк улавливал какую-то внутреннюю последовательность, да и то не всегда.
   В домашнем обиходе князь Святослав был прост. Ел из дружинного котла, а в походе довольствовался, как все воины, куском поджаренного на углях мяса. Одевался в простую белую рубаху. Голову часто оставлял непокрытой. Ходил босиком по утренней росе и громко свистел, подзывая коня. Гридней своих называл по именам, будто добрых товарищей. Поощряя отличившегося, с размаху хлопал тяжелой ладонью по плечу и весело смеялся, если кто не мог удержаться на ногах от этой могучей ласки. Любил сидеть вечерами у костра и слушать песни гусляров о подвигах предков.
   Казалось, Святослав ничем не выделяется из дружины, что он не князь, а лишь уважаемый старший брат в дружинном сообществе, плоть от плоти его.
   Но это только казалось…
   Когда Святослав сдвигал брови и хмурился, мгновенно замолкали вольные голоса. Отмеченные почетными боевыми шрамами, дружинники боязливо пятились, не смея поднять глаза, и будто незримая стена вырастала между ними и князем.
   Неожиданными казались некоторые поступки Святослава, и Алк терялся в догадках, пытаясь осмыслить их.
   Однажды к князю пришли вятичские старейшины с реки Пры – жаловаться на воеводу Асмуда. Воевода набирал там воинов, но некоторые молодые охотники спрятались в лесные убежища. Их долго искали, но все-таки нашли, а Асмуд приказал отрубить беглецам головы топором. «Они трусы, если избегают войны, – объяснил Асмуд старейшинам. – Трусы не нужны ни родичам, ни князю Святославу».
   Все ожидали, что князь осудит жестокость своего воеводы, но Святослав поступил иначе. Он разгневался на старейшин и сказал:
   – Асмуд выполнял мою волю. Пусть ваши роды соберут новых воинов, сколько было указано. Если опять не найдется храбрецов, желающих идти на войну, я пошлю дружину, прикажу убить всех мужчин, а женщин и детей продать в рабство болгарским купцам. Род, неспособный воспитать храбрых воинов, должен исчезнуть!
   Многие тогда ужаснулись. Поползли по деревням слухи о жестокости князя Святослава, и осудили его вятичи. Но воинов старейшины стали посылать без задержки.
   Значит, князь Святослав жесток?
   Тогда как расценить вот это, к примеру?
   По поляне мчатся конные дружинники. Их ждет Святослав с серебряным кубком в поднятой руке. Кто быстрее доскачет до князя, тому и награда.
   Под варягом Веремудом нечаянно споткнулся конь. Наездник, не удержавшись в седле, свалился на землю. Остервенелый, задыхающийся от ярости Веремуд принялся хлестать коня крученой ременной плетью – по голове, по глазам, по мягким губам. Конь испуганно ржал, приседая на задние ноги, но Веремуд крепко держал его за уздечку и бил, бил, бил.
   Захрипев, конь завалился набок.
   Веремуд несколько раз ударил его сапогом в живот, выхватил нож… и упал, опрокинутый могучей рукой Святослава. В наступившей тишине прозвучали гневные слова князя:
   – Кто по злобе истязает своего коня, недостоин садиться в воинское седло! Кто сегодня обидел своего коня, завтра предаст побратима! Гридни, гоните его плетями прочь!
   И побежал Веремуд, втянув голову в плечи, и дружинники хлестали его плетями, пока он не скрылся в лесу. А Святослав склонился к умирающему коню, ласково гладил его ладонью по гриве, и Алку показалось, что в глазах у князя блеснули слезы…
   Вспоминалось и другое.
   Святослав заставил целый день и еще ночь ожидать у своей избы вождей сильного племени гузов, а потом выслушал их, коленопреклоненных, высокомерно и безразлично, будто не вожди перед ним, а жалкие рабы, прах земной.
   Святослав без чести выгнал с пира знатного боярина Гуда только за то, что осмелился боярин прежде князя поднять заздравный кубок, нарушая обычай. Гридни сорвали с боярина бобровую боярскую шапку и почетную серебряную гривну и вытолкали за дверь.
   Значит, князь Святослав высокомерен?
   Тогда почему он прост и ласков с дружиной и многими другими обыкновенными людьми?
   Почему, не допустив к себе послов болгарского царя, он приветливо беседовал с кормчими [23 - Кормчий – рулевой у кормового весла, старший на судне.], которые пришли проситься к нему на службу? Бедно одетые, неловкие в движениях и в словах, речные люди казались чернью, недостойной внимания князя, а Святослав обласкал их…
   Почему?
   Не сразу уразумел Алк, что простота князя неразрывна с величием, что они едины, и это единство олицетворяет сущность самой Руси, где люди не разъединены так, как случилось в других начавших уже дряхлеть странах. Разве осмелился бы византиец, веками воспитанный в унижении перед высшей властью, просто заговорить с императором? И разве императору свободное общение с обыкновенными людьми не показалось бы крушением основ империи? На Руси – иное.
   Люди были вчерашними свободными землевладельцами, охотниками или воинами родовых дружин, и их предводитель не мог быть иным, чем князь Святослав. Мудрость Святослава как раз в том и заключалась, что он оставался простым и понятным людям, не теряя величия, был грозным, не опускаясь до бессмысленной жестокости, и при этом всегда оставался самим собой, потому что человек, не имеющий своего лица, не внушает уважения.
   Алк считал, что служить такому князю – счастье.
   Наверное, Святославу чем-то понравился молодой вятич, и он часто беседовал с новым гриднем, расспрашивал об обычаях вятичей, о земле, на которой жили эти лесные люди. Если Алк затруднялся с ответом, поучал без осуждения:
   – Не знаешь, так и скажи. Не оскверняй уста ложью из желания угодить. Спроси лучше знающих людей, а потом расскажи. Любознательный знание добудет, а лживый и ленивый, если знает, забудет. Ленивых и лживых не люблю….
   Однажды, остановившись у коричневого торфяного озерка, Святослав сказал задумчиво:
   – К воде меня тянет. Чтобы много было воды. В Днепре много воды, в вашей Оке тоже, но вода бегущая, неласковая. Здесь вода стоячая, темная, недобрая. До теплого моря хочу дойти, до синей воды, где плавали ладьи отца моего, князя Игоря Старого. И не путником мимоезжим прийти к морю, но стать на берегах его крепко…
   Алк не нашелся, что ответить. Князь ничего вроде не спрашивает, раздумывает вслух. Но слова о теплом море словно вошли в душу, и юноша выпалил звонко, по-ребячьи:
   – Я тоже хочу, чтобы было теплое море!
   Святослав рассмеялся. Ему вторил воевода Свенельд, упершись ладонями в бока и раскачиваясь от смеха всем грузным телом. Смущенный Алк опустил глаза.
   – Если ты, княже, прикажешь…
   – А что? Может, и прикажу, – вдруг серьезно сказал Святослав и повернулся к воеводе. – Слышишь, воевода, о чем отрок мечтает? Подальше глядит, чем иные седобородые мужи. Иные ведь думают, что сверну я шею хазарскому царю и обратно в леса упрячусь. Знаешь ты таких недомысленных мужей, воевода?..
   – Как не знать, княже! А имена им… – И воевода Свенельд замолчал, оглянувшись на Алка.
   Алк поспешно отбежал на десяток шагов: понял, что между князем и воеводой начнется тайный разговор, который не должны слышать даже ближние гридни-телохранители.
   За последнее время таких разговоров было много. Войско готовилось к весеннему походу на Хазарию.
   По большой вешней воде из Киева и Новгорода пригнали множество ладей, так что может и не понадобиться болгарская помощь. Печенеги привели из Дикого поля многотысячные табуны степных коней. В конные дружины Святослав звал всех, кто умел держаться в седле, невзирая на род и достаток, если у кого не было оружия, давали из княжеских запасов. С утра до позднего вечера на лесных полянах слышались топот копыт, звон оружия, повелительные крики десятников и сотников. Новые дружины обучались ратному делу. Не было уже отдельных ратей полян, северян, радимичей, кривичей, древлян, дреговичей и вятичей – было единое Войско Русское, и главой всему войску был князь Святослав Игоревич.
   Крепкие сторожевые заставы перегородили все дороги и тропы на границе Дикого поля и на Оке, чтобы в Итиль не проскользнул ни конный, ни пеший лазутчик. Ни к чему знать хазарскому царю о готовности войска. Когда придет время, князь Святослав сам оповестит о походе. А пока пусть нежатся хазарские правители в награбленном богатстве, пересчитывая мзду с торговых караванов. Как весенний гром будет для них поход князя Святослава!
   И наконец, этот день наступил. Князь Святослав напутствовал гонца, который отправлялся к хазарскому царю:
   – Лишних слов перед хазарами не говори. За многими словами – малая сила, за немногими громкими словами – сила великая. Сильный прошепчет, а слышат все. А крика слабого только заяц испугается, да и то потому, что отроду пуганый. Всего три слова передашь царю: «Иду на вы! «Сказав молчи. Смертью грозить будет, молчи. Помни: в молчании твоем – сила…
   – Исполню, как велишь, княже! – поклонился гонец.
   Алк смотрел на посла с почтительным удивлением. На верную смерть отправляется, рубаху перепоясал черным похоронным поясом, а лицом весел, невозмутим. Меча у гонца не было, только короткий нож за пояс заткнут, чтобы самого себя до сердца достать, если придет крайний случай. Немыслимого мужества и жертвенности человек. По нему хазары о всем русском воинстве судить будут. Не на посольский разговор отправляется гонец – на смертельный поединок. Доблесть хазарам показать, чтобы поколебать их дух еще до битвы.
   Гонец двинулся к двери, тяжело ступая сапогами по сосновым доскам пола, будто память о себе навечно вколачивая. Потянулись из избы воеводы и бояре-советчики. Возле княжеского кресла остались только гридни.
   Гридни-телохранители всегда при князе. Игорь Старый этот обычай завел, а Святослав посчитал полезным сохранить. Понадобятся зачем-нибудь гридни – вот они, они рядом. А если ненадобны, то будто и нет их, столь молчаливы и ненавязчивы. Как копья, прислоненные до поры к стене…
   – Эй, отрок! – обратился вдруг князь к Алку. – Замечал я, что смышленый ты. Угадай, зачем я хазарского царя о походе сам упреждаю?
   – Не ведаю, княже… – Поступок князя был ему действительно непонятен. Всем известна воинская мудрость: нападай внезапно, не давай врагу изготовиться к войне, тогда твой верх. А князь Святослав сам извещает хазарского царя о походе. Должен быть в этом какой-то смысл, князь ничего без смысла не делает…
   – Не ведаешь? – улыбнулся Святослав. – Не один ты, многие в недоумении. А догадаться просто. Сам поразмышляй, намного ли опередит гонец идущее следом войско?
   – На неделю, наверно, – предположил Алк.
   – А сумеет царь за неделю новое войско набрать, вооружить и обучить?
   – Нет, думаю.
   – И я так думаю, – согласился Святослав. – Что есть под рукой, то и выведет на битву. Но трепет у него в душе от нашей дерзости будет великий. Решит царь, что безмерно сильны мы, если сами о походе предупредили. Того мне и нужно.
   Гридни с восхищением слушали князя, а тот, расхаживая по избе, рассуждал дальше:
   – Всех воинов, что есть у хазарского царя, хочу одним ударом сразить. А что получится, если царь не успеет всех собрать? Разбредутся кто куда, разыскивай их потом по степям. Лучше гонца послать: собирайтесь-ка вместе, а я не замедлю, приду. Так-то вот, отроки!
   Под ликующие трубные возгласы отплывала судовая рать, ратники-пешцы. Путь ей предстоял неблизкий, но привольный: вниз по великой реке Волге до самых низовьев, где на островах, образованных волжскими протоками, притаилась за глиняными стенами столица Хазарии – город Итиль.
   Конные дружины пошли к Итилю прямым ходом, через печенежские степи. По дороге к ним присоединялись со своими ордами печенежские князья, заранее оповещенные гонцами о начале похода.
   Грозным и неудержимым было движение войска князя Святослава. Его тяжелая поступь спугнула сонный покой хазарской столицы.

10. Тревоги царя Иосифа

   Прозрачным майским утром, которое отличалось от других разве что тем, что накануне был большой торг и усталые горожане крепче обычного спали в своих жилищах, к воротам Итиля подъехали всадники, забарабанили древками копий.
   Сонный стражник выглянул в бойницу воротной башни и кубарем скатился вниз. Промедление было опасно, перед воротами ждал сам царь Иосиф, царь Хазарии и многих соседних земель.
   Медленно, со скрипом отворились городские ворота. Стражники склонили копья, приветствуя царя. В почтительно прикрытых глазах стражников – любопытство, тревога. Неожиданное возвращение царя в столицу было непонятным и пугающим. Лишь дела чрезвычайной важности могли оторвать царя Иосифа от милых его сердцу весенних степей, где буйно поднималась свежая трава, струи ручьев и речек еще сохраняли прохладу, а солнце не пекло, но ласкало кожу…
   Что это были за дела, можно только гадать. Кто из смертных осмелится расспрашивать гром, почему он гремит или молнию, почему она огненной стрелой проносится по небу?..
   Час был ранний, улицы пустынны. Только благочестивые старцы, для которых многие прожитые десятилетия сократили время сна до короткого забытья, брели к храмам на утреннюю молитву, да ночные сторожа дремали на перекрестках, опершись на древки копий. Но старцы отрешены от земных забот и нелюбопытны, а сторожа молчаливы, и в городе мало кто узнал о возвращении царя.
   Царь Иосиф равнодушно скользил взглядом по жилищам ремесленников из войлока и дерева, похожим на юрты, по купеческим глинобитным домам, прятавшимся за глиняными же заборами, по приземистым с плоскими кровлями и крохотными оконцами, караван-сараям. Постройки были присыпаны желтой пылью, казались унылыми и безликими. Скучный город, постылый город…
   Иосиф представил на мгновение зеленую праздничность весенних степей, прохладные струи Маныча, синие дымки костров между юртами, опьяняющий запах свежей баранины и тяжко вздохнул. Проклятая жизнь, ни дня покоя…
   Улица спускалась к протоке Волги, которая делила город на две части – Итиль и Хазар. Посредине протоки, на песчаном острове, высился кирпичный дворец Кагана, окруженный малыми дворцами, садами и виноградниками. Это был город в городе, недоступный для простых людей. Возле моста стояли вооруженные арсии. Иосиф спешился, бросил поводья арсию, пошел по скрипучим, зыбко вздрагивавшим доскам моста. Внизу катилась желтоватая, будто тоже припорошенная пылью, вода.
   Площадь, выложенная известковыми плитами, а за ней дворец Кагана, поражающий своей громадностью. Выше были только минареты некоторых мечетей, но они торчали, как древки копий, а дворец загораживал полнеба. Все, что окружало дворец, казалось ничтожно малым. Жилище, достойное равного богам…
   Даже царь Иосиф, пересекая площадь, испытывал непонятную робость. Для него не было тайн во дворце, да и сам Каган был выбран из числа безликих и безвольных родичей прошлого владельца дворца по его указке, но сейчас Иосиф чувствовал себя ничтожным и униженным, ступал по белым плитам осторожно, будто опасаясь нарушить звуком шагов величавый покой дворцовой площади.
   У высоких дверей, украшенных золотыми и серебряными бляхами, царь положил на ступени меч, стянул сапоги из мягкой зеленой кожи и выпрямился, босой и смиренный. Приоткрылось оконце, прорезанное в дверях:
   – Кто нарушил покой равного богам?
   – Иосиф, слуга богов.
   – Что ищет слуга богов у равного богам?
   – Совета и благословения.
   – Пусть ищущий войдет…
   Двери бесшумно отворились, и царь Иосиф шагнул в полумрак дворцового коридора. Молчаливые арсии в золоченых кольчугах с маленькими топориками в руках сопровождали его. Влажные плиты пола неприятно холодили босые подошвы. Струйки дыма от пылающих факелов ползли, как змеи, к сводчатому потолку.
   У порога тронного зала Иосифа остановил привратник-чаушиар. Он коротко поклонился, поднес к жаровне палочку пропитанного благовониями пальмового дерева. Царь благоговейно подержал в руке горящую палочку и вернул чаушиару. Таков был обычай: хазары верили, что огонь очищает и освобождает от недобрых мыслей, а перед лицом Кагана совесть человека должна быть прозрачной, как горный хрусталь…
   – Войди и припади к источнику мудрости! – разрешил наконец чаушиар.
   Золотой трон Кагана стоял посередине большого круглого зала. Над троном висел балдахин из алого индийского шелка с золотыми тяжелыми кистями. Лучи утреннего солнца, проходя сквозь длинные окна, полосами расцветили ковер на полу. Торжественная тишина царила в зале.
   Царь Иосиф трижды поклонился пустому трону, упал ниц и не поднимал головы, пока не услышал негромкий певучий звон: управитель дворца кендер-каган ударил молоточком по серебряному диску.
   – Жаждущий совета может приблизиться!
   Иосиф на коленях пополз к трону. Когда до его подножия осталось пять шагов, снова раздался серебряный звон, и царь поднял голову. Он увидел Кагана.
   Высокая шапка Кагана, сплошь вышитая золотом, поблескивала множеством драгоценных камней, рукава белого одеяния спускались почти до пола. У Кагана было безбородое, бледное от постоянного затворничества лицо, глаза прикрыты набрякшими веками. Что-то отрешенное, неземное было в лице Кагана, как будто он, вознесенный на немыслимую высоту, уже неспособен испытывать волнения и страсти, свойственные простым смертным, мир утратил для него всякий интерес, и Каган всматривается только в самого себя, отыскивая в себе непостижимую ни для кого мудрость…
   – О равный богам! – начал царь Иосиф. – Пусть не покажется дерзким известие, нарушившее твой покой! От северного правителя князя Святослава приехал гонец с угрожающими словами. Святослав сказал: «Иду на вы!» Призови свою божественную силу, защити Хазарию, ибо войско у Святослава сильное. Вели рабам своим взяться за оружие. Благослови их на победу!
   Каган медленно склонил голову.
   – Слово твое услышано и одобрено, – торжественно возгласил кендер-каган. – Божественная сила Кагана с тобой, царь Иосиф. Да постигнет врагов злая смерть и забвение потомков! Да обратятся они в пепел, сдуваемый ветром твоей славы!
   Иосиф снова опустился на колени и пополз к двери. Обычай был соблюден. Каган устами своего первого слуги произнес благословляющее слово. Теперь судьба Хазарии вручалась царю, а Кагану оставалось молить богов и ждать исхода войны. И придет к Кагану безмерное восхищение и благодарность народа в случае победы. Или смерть, если не поможет его божественная сила.
   Над башней дворца смуглолицые арсии подняли на шесте большой золотой круг. Блеск золота можно было видеть со всех концов города. Гулко ударяли барабаны. Заревели большие медные трубы, пробуждая дремавший город. Великий Каган сзывал в войско подданных своих, невзирая на племя их, достаток и вероисповедание. Ослушников ждала неминуемая казнь.
   Забурлил, заволновался Итиль. Толпы людей заполнили улицы и площади. Муллы и раввины, священники и языческие жрецы призывали своих единоверцев к войне с возгордившимися руссами, осмелившимися обнажить меч против священного города Кагана. Городские власти ставили на перекрестках виселицы – для вразумления тех, кто не внемлет призывающим словам.
   Хазары-кочевники собирались возле юрт на окраине города и ждали слова родовых вождей. С большинством своих людей они уже ушли в степи, на весенние пастбища. За ними срочно послали гонцов, но скоро ли они найдут кочевья в бескрайних степях? И захотят ли кочевые беки, известные своим своевольством, спешить на помощь царю?
   Тревожно, ох как тревожно было на душе у царя Иосифа! Наступал час расплаты и за чрезмерное властолюбие, оскорбляющее беков, и за невыносимую тяжесть налогов, на которые роптали горожане, и за разбойничьи набеги на соседние народы.
   Но только ли его, царя Иосифа, в этом вина?
   Так поступали все прежние цари, а Хазария гордо стояла на рубеже Европы и Азии, внушая страх врагам, и жители ее, разъединенные жизненными судьбами и религиями, тем не менее покорно собирались под золотое солнце Кагана!
   Почему же так тревожно теперь? Или времена переменились?
   Из разрозненных славянских племен сложилась могучая держава – Русь. Заходит солнце Хазарии.
   Только через неделю, когда на равнине перед городскими воротами собралось для смотра хазарское войско, царь Иосиф немного успокоился.
   Нет, у него еще достаточно силы, чтобы отразить любого врага!
   Десять тысяч отборных всадников-арсиев, закованных в блестящую броню, застыли стройными рядами. Перед каждой сотней арсиев развевался на бамбуковом шесте зеленый стяг.
   Грозно стояло пешее ополчение, тоже одетое в железные доспехи. Итиль – богатый город, в купеческих амбарах и караван-сараях нашлось достаточно оружия для всех способных носить его. На плечах ополченцев лежали заостренные колья, из которых в любом месте можно было за считаные минуты составить неприступный колючий частокол.
   А вокруг кипело, перемешиваясь в клубах пыли, потрясая луками и короткими копьями, множество легковооруженных хазарских всадников. Кочевые беки все-таки привели свою конницу и теперь смирно стояли возле царя Иосифа.
   Казалось, забыты прежние обиды, и все подданные Кагана, как в старые добрые времена, сплотились перед лицом грозной опасности. Но насколько прочным будет это объединение, могла проверить только битва…
   Измученные, почерневшие от недосыпания царские писцы едва успевали заносить в свои книги прибывавших воинов, и их число уже приближалось к заветной цифре – пятьдесят тысяч. Войско множилось на глазах, и царь Иосиф без прежнего трепета выслушивал известия о приближении по Волге русской судовой рати, а по степям – русской и печенежской конниц.
   На военном совете было решено не утомлять хазарское войско длинными переходами и сражаться здесь, под самыми стенами Итиля.

11. Битва при Итиле

   Царь Иосиф считал самыми искусными воителями мусульман-арабов и перед сражением выстроил свое войско по арабскому образцу, в четыре боевых линии.
   Первая линия – «утро псового лая». Она называлась так потому, что состояла из конных лучников, которые, как охотничьи псы, должны были смелыми наскоками и ливнем стрел раздразнить противника, заставить его расстроить ряды. В эту линию царь Иосиф поставил кара-хазар [24 - Кара-хазары – черные хазары.], быстрых наездников, пастухов и табунщиков, жилистых, злых, со смуглыми лицами и множеством туго заплетенных косичек, которые свешивались из-под войлочных колпаков. Кара-хазары не носили доспехов, чтобы не стеснять движений, и были вооружены луками и дротиками.
   Вторая линия – «день помощи». Она как бы подпирала конных лучников и составлялась из тяжеловооруженных всадников, одетых в кольчуги, железные нагрудники, шлемы. Длинные копья и мечи, палицы и боевые топоры составляли ее вооружение. Тяжелая конница всей своей массой обрушивалась на врага, уже ошеломленного лихими наскоками кара-хазар. Здесь у царя Иосифа были поставлены дружины беков, белые хазары – рослые, плечистые, гордые прошлыми заслугами и почетным правом служить в отборной панцирной коннице.
   Но если и «день помощи» не добивался успеха, то вся конница расходилась в стороны и пропускала вперед третью боевую линию – «вечер потрясения». Пешие ратники этой линии, бесчисленные, как камыши в дельте Волги, стояли стеной, опустившись на одно колено и прикрываясь щитами. Древки своих длинных копий они упирали в землю, а острия склоняли в сторону противника. Преодолеть эту колючую изгородь было не легче, чем добраться голым пальцем до кожи ежа. Нападающие истекали кровью в бесплодных атаках, а потом на них, ослабевших и упавших духом, снова обрушивалась с флангов панцирная конница.
   Наконец, позади всех ждала своего часа последняя боевая линия, которую арабы называли «знамя пророка», а хазары – «солнце Кагана». Здесь, возле большого золотого круга, изображавшего солнце, собиралась наемная гвардия мусульман-арсиев.
   Арсиев берегли. Они вступали в бой только при крайней необходимости. Зато им доставалась львиная доля добычи. Они вырубали дамасскими мечами и бегущих врагов, и своих же воинов, если те, дрогнув, начинали отступать. Арсии были последней надеждой царя Иосифа, они не знали пощады и не ждали ее от врага. Верность и жизнь их были давно оплачены царским золотом…
   Окруженный железными рядами арсиев, царь Иосиф стоял на помосте под золотым кругом и смотрел, как впереди, на зеленой равнине, разворачивается для боя войско князя Святослава.
   Руссы приближались медленно, и царю показалось даже, что они намеренно оттягивают начало битвы. Не устрашился ли князь Святослав, узрев перед собой столь многочисленное и грозное войско? Не завяжет ли переговоры? Можно посулить серебра и товаров, чтобы руссы искали добычу в других землях. Разумнее пожертвовать частью богатства, чем рисковать всем. Может, и князь Святослав думает так же?
   Даже самому себе царь Иосиф боялся признаться, что мысли эти были порождены неуверенностью в войске. Когда он утром объезжал ряды хазарской конницы и пехоты, воины встречали царя угрюмо и обреченно. На их лицах не было той восторженной готовности к самопожертвованию, без которой невозможно добыть победу. Хазарское войско показалось царю похожим на дерево, с виду могучее, но на самом деле уже надломленное, готовое рухнуть от бури.
   Только арсии были спокойны и бесстрастны. Для них, потомственных воинов, война была просто работой, пусть опасной, но – работой. Ничего другого они делать не умели и будут сражаться, как разъяренные быки.
   Иосиф подумал, что не следует бросать их в сечу: в случае чего, они прикроют бегство царя. Подумал – и ужаснулся. Неужели это предчувствие поражения?
   А пешие руссы медленно приближались, вытягиваясь клином. На острие клина шли богатырского роста воины в железных панцирях и шлемах, глубоко надвинутых на брови: живот, бедра и даже голени у воинов были обтянуты мелкой кольчужной сеткой, непроницаемой для стрел. Руки в железных рукавицах сжимали устрашающе большие секиры. Вправо и влево от дружины богатырей-секироносцев – сплошные линии длинных красных щитов, прикрывавших пеших руссов почти целиком. Над щитами поблескивали острия копий.
   На крыльях русского войска неторопливо двигалась конница: справа – светлая, переливающаяся железом дружинных доспехов; слева, ближе к Волге – черная, зловещая. Царь Иосиф догадался, что это печенеги. С печенегами хазары умели воевать и знали, что они быстры, но не стойки в рукопашном бою. Но пока рано думать о печенегах. Главное – пешая рать руссов. Если сокрушить пешую рать, печенеги сами разлетятся, как брызги от брошенного в лужу камня…
   Царь Иосиф поднял вверх обе руки.
   Арсии вскинули копья и разом испустили грозный боевой клич, от которого качнулся золотой круг над головой царя. Заревели медные трубы, возвещая о начале битвы.
   Завизжали, завыли кара-хазары, подобно гончим псам, рванулись на русский строй, натянули луки. Непрерывным весенним ливнем полились оперенные железом стрелы.
   Руссы продолжали идти мерным тяжелым шагом, от которого вздрагивала земля. В строю не было заметно павших, только щиты обрастали щетиной вонзившихся стрел. «Утро псового лая» минуло бесполезно.
   Снова затрубили хазарские медные трубы. Повинуясь их зову, мимо расступившихся конных лучников промчались белые хазары, все сокрушающий «день помощи». Звеня доспехами, тяжелая конница докатилась до красных русских щитов и остановилась, словно натолкнувшись на крепостную стену. Задние всадники напирали на передних, а те пятились от колючей изгороди копий.
   Все смешалось. Белые хазары кружились на месте не в силах прорвать строй руссов и уже не в состоянии вырваться из схватки. Медленно поднимались и опускались огромные секиры руссов. Хазарские шлемы раскалывались, не выдерживая сокрушительных ударов. Кучки всадников вырывались из сечи, скакали, нахлестывая коней, подальше от страшного русского клина. «День помощи» рассыпался на глазах. Царь Иосиф с ужасом понял, что первых двух линий у него уже нет, что рассеянную конницу больше не собрать и не бросить вперед, ей едва под силу сдерживать печенегов и конных дружинников князя Святослава, если они пытаются окружить царское войско.
   Иосиф думал только о том, как бы продержаться до темноты и укрыть остатки войска за городскими стенами. Пехотинцы «вечера потрясений» должны остановить руссов, остановить во что бы то ни стало!
   Но клин русского войска вонзился в толпу хазарских пехотинцев неожиданно легко, как топор в вязкую глину. Сначала шла сеча грудь в грудь, в которой побеждает тот, кто сильнее духом. В тесноте воины отбрасывали бесполезные копья и сражались мечами, топорами, кинжалами. Перешагивая через чужих и своих павших, поскальзываясь на мокрой от крови траве, выкрикивая хриплыми голосами боевые призывы, руссы напирали, и царь Иосиф почувствовал, что «вечер потрясений» долго не выстоит.
   Тогда Иосиф решился на последнее, отчаянное средство – послал гонца за Каганом, чтобы равный богам лично воодушевил воинов и устрашил врагов.
   Каган выехал из ворот Итиля на белом коне. Чаушиар и кендер-каган держали над ним большой шелковый зонт, чтобы ни один луч солнца не упал на божественное лицо. Многокрасочная, как весенний луг, следовала за своим повелителем свита. Шествие замыкали двадцать пять жен Кагана, каждая на отдельном, богато украшенном верблюде.
   В свите Кагана было так много нарядных всадников, драгоценности вельмож и оружие телохранителей так ослепительно блестели на солнце, что князю Святославу показалось: на помощь хазарам спешит из города новая отборная рать.
   Святослав поманил пальцем Алка и приказал:
   – Скачи к печенежскому князю Идару! Пусть воины Идара преградят дорогу тем хазарам и прогонят их обратно в город!
   Алк, гордый ответственным поручением, помчался к реке, где в зарослях была спрятана засадная печенежская рать. Ей не велено было выходить без особого приказа.
   Князь Идар был нисколько не огорчен этим. Он спокойно возлежал на ковре в окружении своих старейшин. Рабы разливали из бурдюка кобылье молоко и с поклонами подносили деревянные чашки. Идар прихлебывал холодное молоко лениво и безмятежно, как будто рядом кипела не жестокая битва, а мирно паслись стада. О чем ему тревожиться? Добычу приносит не битва, а преследование разбитого врага. В преследовании свежие кони и не утомившиеся в сече воины князя Идара будут первыми…
   Когда Алк, нетерпеливый, запыхавшийся, еще не опомнившийся от бешеной скачки, спрыгнул с коня у края кровли, Идар встретил его без особой радости. Заставил выпить чашку молока и только потом выслушал приказ князя Святослава. Лениво поднялся, подбежавшие рабы помогли своему князю усесться в седло.
   – Храбрые воины! Бой ждет вас! – повелительно прокричал Идар.
   Затрещали ветки. Печенежские всадники высыпали из зарослей и с воинственными криками устремились следом за князем Идаром и русским дружинником Алком.
   Огибая сражавшихся, Алк направил коня к равнине между хазарским войском и городом, по которой медленно шествовал Каган.
   Бег печенежской конницы казался неудержимым, вот-вот она захлестнет свиту Кагана. Но случилось неожиданное…
   Каган остановился. Остановилась и его свита, спокойно разглядывая приближающихся печенегов, как будто Каган был щитом, прикрывшим от опасности всех сопровождавших его людей.
   – Каган! Это Каган! – вдруг испуганно завопил князь Идар.
   Он натянул уздечку, и послушный конь встал как вкопанный. Идар скатился с седла и упал ничком в траву. На глазах изумленного Алка печенежские всадники, мгновение назад свирепые и неудержимые, последовали примеру своего князя. Они бросали оружие и ложились, уткнувшись лбами в землю. Слепая вера в божественную силу Кагана, о которой они столько слышали, лишила печенегов воли. Преклонение перед Каганом оказалось сильнее страха смерти, и печенеги безропотно ложились под копыта хазарских коней.
   Так вот на что надеялся царь Иосиф, призывая Кагана на поле битвы!
   А Каган продолжал свое неторопливое шествие, он был уже совсем недалеко от Алка. Из всего конного отряда, скакавшего наперерез Кагану, Алк один остался в седле, в окружении печенежских коней, которые беспокойно ржали, переступали с ноги на ногу возле своих распростертых на земле хозяев.
   Ободренные хазарские воины радостно кричали:
   – Каган! Каган! С нами божественный Каган!
   Сразу что-то изменилось на поле битвы. Пешие хазарские воины яростнее взмахивали мечами и топорами, теснее смыкали ряды. Конница белых хазар собиралась вместе, готовясь к новой атаке.
   «Что делать? – лихорадочно думал Алк. – Как задержать помощь из города? Князь Святослав понадеялся на меня, а я обманываю его доверие!»
   Юноша будто наяву представил, как ободренные хазары бросаются на его товарищей, как пятятся под напором воины в родных остроконечных шлемах, как князь Святослав спрашивает воевод, почему отрок Алк не привел печенегов… Представил и даже застонал от бессилия…
   Алк не испытывал, подобно печенегам, суеверного страха перед Каганом. Для вятичей боги были понятными и доступными, как люди. Богов можно было просить о помощи, принося им жертвы. Но деревянных идолов можно было и наказать, отхлестав прутьями или выкинуть из избы на мороз, если они плохо помогали людям!
   И Алк сделал то, на что никогда не осмелился бы ни один человек в здешних степях: в руках у него оказался лук, на тетиву привычно легла черная боевая стрела и, зазвенев, полетела прямо в лицо Кагана.
   Взмахнув длинными руками, Каган вывалился из седла. Чаушиар и кендер-каган склонились над своим поверженным живым богом. Каган лежал на спине, черная стрела вонзилась между бровей, и капли крови скатывались по переносице в остекленевшие глаза.
   Божественный Каган был мертв!
   Приближенные, в отчаянии раздирая ногтями щеки, завыли:
   – Горе! Горе! Каган ушел от нас! Закатилось солнце Хазарии!
   Рассыпались и обратились в беспорядочное бегство телохранители и слуги.
   Высоко вскидывая голенастые ноги, затрусили к городским воротам верблюды с женами Кагана.
   Горестная весть дошла до хазарского воинства. Воины пешей рати дрогнули, опустили оружие, покорно склонили головы под мечи и топоры набегавших руссов. Каган убит, божественная сила отступилась от Хазарии, стоило ли продлевать агонию бесполезным сопротивлением?
   Войска больше не было – была толпа растерявшихся, упавших духом людей, которых теснили и избивали руссы.
   Летучие отряды печенегов окружили поле битвы. Но хазары не помышляли о бегстве. Что значила их смерть по сравнению со смертью Кагана?
   Только царь Иосиф с конными арсиями ринулся на прорыв и, потеряв множество воинов, ускакал-таки в степь. Печенеги долго преследовали их, осыпая стрелами. Тела арсиев усеяли дорогу бегства, но сам Иосиф с остатками своей гвардии скрылся. Ночь, покровительница беглецов, спасла его от смерти.
   Русское войско осталось ночевать на поле битвы. Запылали огромные костры, в которые воины Святослава подбрасывали колья, будто специально для этого принесенные на поле хазарскими пехотинцами; потом в костры полетели и древки хазарских копий.
   Звенели, разбрызгивая рубиновое аланское вино, серебряные кубки. Бурдюки с вином принесли на поле тоже сами хазары, чтобы взбодриться перед битвой, но вино стало добычей победителей.
   Гремели над полем победные песни, и даже раненые подтягивали слабыми, прерывистыми голосами. Сладок пир на костях поверженного врага! Нет лучше тризны [25 - Тризна – поминальный пир.] павшим товарищам!
   Слава храбрым, отличившимся в бою!
   Слава князю-воителю Святославу!..
   Немало дружинников и русских пешцев из судовой рати получили в ту ночь почетные серебряные гривны из рук князя. Святослав был весел и щедр, смех его разносился далеко вокруг, и воины тоже смеялись и пели, и поднимали чаши, и дарили друг другу взятое в бою оружие, хазарских коней, дорогие одежды.
   Слава! Слава! Слава!
   Алк тоже принял из рук князя почетную серебряную гривну, а вместе с ней – новое поручение. Князь Святослав сказал своему удачному ближнему дружиннику:
   – Царь Иосиф убежал и скрылся, как волк в ночи. Догони и возьми его. С тобой поедут дружинники на самых резвых конях и печенеги князя Идара. Сотник Вест будет слушаться тебя…
   – Десятник… – робко поправил князя Алк.
   – Сотник Вест! – повторил Святослав. – Был десятник, а после сегодняшнего боя – сотник. Как ты – был княжим отроком, а отныне можешь величаться княжим мужем! Дождись рассвета – и в добрый путь!

12. Погоня

   В степи вокруг Итиля осталось много следов. Здесь прошли, собираясь под золотым кругом Кагана, воины из хазарских кочевий. Потом здесь же прокатилась лавина печенежских всадников, союзников князя Святослава, оставив за собой широкие полосы вытоптанной копытами травы.
   Однако следы царя Иосифа и его спутников преследователи нашли без труда. Степняки не подковывают своих коней, а породистые аргамаки [26 - Аргамак – старинное название породистых верховых лошадей, которых разводили в Средней Азии и на Кавказе.] царской свиты несли на всех четырех копытах железные подковы; глубокие вмятины от шипов отмечали их путь.
   Потом начали попадаться и другие следы поспешного бегства: брошенное в траву дорогое оружие, издохшие кони под нарядными седлами, распростертые на земле раненые и убитые арсии в золоченых кольчугах.
   Печенеги князя Идара, присоединившиеся к погоне, коршунами бросались на них, добивали раненых, сдирали с убитых доспехи, рубахи из цветного шелка, сафьяновые сапожки с острыми каблуками.
   Русские дружинники смотрели на этот разбой насмешливо и презрительно. Не к лицу рыцарю обирать павших, даже врагов, его дело – сражаться в честном бою!
   А над степью висело безмятежное, прозрачно-голубое небо, еще не замутненное летним пыльным маревом. Ветер пробегал по траве, и степь колыхалась, будто море, бесконечно длинными волнами. В такую весеннюю благодать хотелось наслаждаться созерцанием красоты природы, а не нестись сломя голову за чужими всадниками, которых никто из преследователей не знал и не имел причины лично ненавидеть, но которых непременно нужно догнать и убить. Такова уж судьба воина…
   Алк глубоко вздохнул.
   Ехавший рядом князь Идар, неправильно истолковавший вздох юноши, только что отмеченного великим подвигом и княжеской милостью, поспешил успокоить его:
   – Не горюй, догоним царя. Царь и слуги его на аргамаках, быстрых, но не таких выносливых, как наши кони…
   – Не о том я… – тихо сказал Алк. – Глянь вокруг, красота-то какая…
   Князь Идар недоуменно оглянулся.
   Степь, как степь. Травы много. Высокая трава, сочная. От такой травы скот округляется, жирком заплывет. Хорошо! Воды еще много, в каждой лощинке стоит вода, колодцев искать не надо. Тоже хорошо! Солнце не палит зноем, лишь теплом ласкает. Под весенним солнцем ехать по степи хорошо! Но красота-то при чем? Да и зачем воину красота? Что он, женщина?
   Совсем непонятно было князю Идару, чем восхищается молодой русский храбрец, осмелившийся поднять руку на самого Кагана и поразивший его стрелой, как дичь. Не зная, что ответить своему спутнику, но не желая и обижать его молчанием, князь Идар кряхтел неопределенно:
   – Красота… Да, красота… – И тут же переводил разговор на другое, достойное внимания предводителя княжеской дружины:
   – К полудню аргамаки царя задохнутся от долгой скачки. Им понадобится отдых, и неоднократный. Думаю, к вечеру царь Иосиф будет в наших руках….
   Но опытный в погонях печенежский князь ошибся.
   В степи между Доном и Волгою еще бродили хазарские кочевья. Взрослые воины ушли к Итилю, но при табунах и стадах остались старики, подростки и женщины. Царь Иосиф нашел здесь пищу, целебный настой из степных трав для раненых и ослабевших, а главное – свежих коней.
   В первом же кочевье спутники царя Иосифа бросили измученных аргамаков и пересели на выносливых степных жеребцов; следом под бдительным присмотром арсиев двигались табуном запасные кони.
   Так поступал царь Иосиф и в других кочевьях: бросал усталых коней и забирал свежих. Он двигался почти неостановочно. Дружинники и печенеги князя Идара всюду заставали одно и то же: хазары, стоящие возле войлочных юрт, угрюмо молчали или слезно жаловались на царя, который забрал лучших коней, не отблагодарив хозяев даже маленькой серебряной монеткой. А силой воспрепятствовать они не могли: взрослые воины еще не вернулись…
   Кочевники охотно показывали, в какую сторону удалился царь со своими людьми. Считали, загибая пальцы, сколько часов назад он покинул кочевье. Видно, хазары-кочевники не больно-то любили своего правителя!
   Выходило, что, несмотря на спешку, преследователи не приближались к беглецам, царь Иосиф неизменно опережал на половину дня пути.
   Ночевали прямо в степи, под удивительно яркими и близкими звездами, подложив под головы седла и укрывшись попонами. Костров не разжигали. Да и коротки были ночлеги. На рассвете, наскоро перекусив копченым мясом, которое печенеги везли в переметных сумах, дружинники и воины князя Идара седлали коней и продолжали погоню.
   Князь Идар был весел и уверен в успехе. Он убеждал Алка, что царю негде спрятаться. Впереди река Дон, а за ней кочуют печенеги. Только безумец решится войти в землю печенегов, ибо там ждет беглецов неминуемая смерть.
   – Теперь уже скоро, – говорил Идар. – Закатный ветер пахнет речной водой, царю Иосифу думать надо, куда повернуть коней. Крепко думать! Только две дороги у него осталось: на полдень, к морю, и к северной стороне – на Саркел…
   Царь Иосиф повернул на север, к Саркелу.
   Саркел по-хазарски означает «Белый дом».
   Свое название Саркел перенял у старой хазарской крепости, которая была построена на другом берегу Дона действительно из белоснежного камня-известняка. Старая крепость давно разрушилась, обломки ее заросли колючей степной травой, а вот название осталось в памяти людей. Когда на левом берегу Дона построили новую крепость, название Саркел осталось ей как бы в наследство.
   В новом Саркеле не было ничего, чтобы оправдывало старое название. Стены крепости были сложены из красно-бурых квадратных кирпичей. Шестнадцать башен, как зубы сказочного дракона, угрожающе поднимались над стенами. Еще две башни, самые высокие и мощные, стояли внутри крепости. Оттуда стража следила за степью. Ночью на башнях зажигали костры, чтобы путники могли и в темноте найти крепость.
   Но попасть в крепость было нелегко. Она отгородилась от степи не только крепостными стенами, но и водой. С трех сторон мыс, на котором стоял Саркел, омывался волнами реки, а с четвертой – восточной стороны – были выкопаны два широких и глубоких рва, тоже наполненных водой.
   Что-то чужое, нездешнее было в облике Саркела.
   Хазары-кочевники говорили о Саркеле с суеверным страхом и старались по возможности не приближаться к его стенам цвета запекшейся крови.
   Как ненасытное чудовище, Саркел поглощал целые стада быков и баранов, длинные обозы с хлебом и другими припасами, тысячи бурдюков с кобыльим молоком и вином, взамен выплескивая в степь только летучие отряды свирепых царских наемников – гузов.
   Как торчащая заноза, торчал Саркел в зеленом теле степей – зловещий, непонятный, ненужный населявшим эту степь людям…
   Крепость Саркел подняли из земли честолюбивые замыслы хазарского царя, но осуществили эти замыслы не сами хазары, а пришельцы – византийцы. По просьбе царя византийский император Феофил прислал своих зодчих и мастеров, которые построили крепость по привычному византийскому образцу.
   В Саркеле селились разноплеменные, разноязычные, отчужденные друг от друга люди: болгары, буртасы, иудеи. А за внутренней стеной, в цитадели, стояли гарнизоном триста наемников-гузов. Царь не доверял собственному народу. Хазар-кочевников допускали в крепость только днем, в небольшом числе, и оружие они должны были оставлять возле воротной башни. И наемникам-гузам царь тоже не очень-то доверял, заменял гарнизон ежегодно, чтобы не успела созреть измена.
   Жизнь в Саркеле текла уныло и однообразно.
   Мастера-ремесленники копошились в своих темных землянках, крутили гончарные круги, выстукивали молотками по наковальням, дубили в чанах вонючие кожи.
   Уличные торговцы раскладывали прямо на земле свои нехитрые товары и дремали, присев на корточки, прислонившись спиной к стене.
   А в цитадели рядом с домами стояли войлочные юрты гузов. Кочевники сохраняли свой образ жизни, варили пищу в котлах над кострами, тянули свои заунывные, грустные песни. Только за хорошую плату они соглашались запереться в эти тесные для степняков каменные стены.
   Наместником Саркела всегда назначался близкий родственник царя, младший брат или племянник. Хазарские беки говорили с обидой, что не Хазарии принадлежит крепость, а лично царю. В этом была большая доля правды. Царь Иосиф смотрел на Саркел как на последнее убежище в случае смертельной опасности. Здесь он хотел отсидеться под защитой крепких каменных стен и верного гарнизона, пока князь Святослав не покинет Хазарии. Потом можно попытаться сложить из обломков некое величественное здание державы Кагана. Главное – выиграть время…
   Царь Иосиф выиграл бешеную гонку по степи. Тяжелые, окованные железными полосами ворота Саркела захлопнулись за спиной царя раньше, чем погоня успела добежать до внешнего рва.
   Князь Идар переломил и с досадой швырнул на землю свою плеть. Плеть, которая не сумела взбодрить коня настолько, чтобы он догнал врага, недостойна висеть на руке воина!
   Потом печенежский князь уселся на ковер, раскинутый слугами на возвышенном месте поодаль от города, и принялся неторопливо отхлебывать из чаши кобылье молоко, показывая своим безразличием, что дело свое он сделал, безошибочно привел погоню по следам царя, а остальное его не касается. Печенеги штурмовать каменные стены не привыкли, пусть руссы сами думают, как поступать…
   Алк и Вест подъехали к краю верхнего рва. Под ногами лениво покачивалась мутная вода. Через мост перекинут узкий, в три доски, мостик – едва конному проехать. Дальше, за половину перестрела, желтел обмазанный глиной откос внутреннего рва, а за ним крепостная стена с зубцами, с квадратными башнями.
   – Неладно вышло, – задумчиво проговорил Вест. – Твердыня эта нам не по зубам. Опоздали.
   – Может, поговорить с хазарами? – предложил Алк. – Так, мол, и так, царево войско побито, следом за нами придет князь Святослав, тогда крепости конец. Пусть выдадут царя, если хотят сохранить жизнь…
   Вест в сомнении покачал головой. Но Алк уже направил коня к мостику.
   Конь осторожно ступал по качавшимся доскам, испуганно косился на стоячую воду. Копыта негромко постукивали по дереву, и этот стук был единственным звуком, нарушавшим тишину. Молчали дружинники, стоявшие за внешним рвом. Безмолвной и зловещей была крепость.
   Когда Алк переехал мостик, между зубцами стены поднялись головы в лохматых меховых шапках. Широкие бурые лица гузов почти сливались с мехом, узкие глаза казались издали черными черточками.
   Алк поднял обе руки вверх, показывая, что приехал с мирными намерениями. Закричал по-печенежски, надеясь, что в степях, пограничных с печенежскими кочевьями, люди понимают этот язык:
   – Храбрые воины Саркела! Князь Святослав побил хазарское войско. Великий город Итиль пал к его ногам. Каган принял смерть на поле битвы и больше не защитит вас. Выдайте нам царя Иосифа и мы уйдем!
   Яростно, негодующе взвыли гузы на стене. В Алка полетели стрелы. Прикрываясь щитом, он пятился к мостику. Стрела вонзилась в шею коня. Алк выдернул ноги из стремян, отпрыгнул в сторону, чтобы падающий конь не придавил его, и на миг опустил свой щит. Тотчас стрелы гузов ударили в грудь, в плечо, в правую руку выше локтя. Железная кольчуга спасла жизнь юноше, лишь одна стрела скользнула по бедру, не прикрытому доспехами. Прихрамывая, Алк перебежал мостик и упал на руки товарищей.
   Подошел князь Идар, посмотрел, как дружинники перевязывают рану чистой тряпицей, проворчал недовольно:
   – Почему меня не спросил? Разве не знаешь: гузы, будто хищные звери, на всех кидаются? Разве с ними можно разговаривать? Нехорошо, нехорошо…
   Потом Алк лежал в шатре и слушал, как сотник Вест и князь Идар, словно состязаясь в рвении и воинской опытности, распоряжаются началом осады.
   Против всех воротных башен Саркела встали сторожевые заставы, были поставлены частоколы из заостренных кольев, чтобы помешать всадникам-гузам делать вылазки.
   Гонцы князя Идара поехали на другую сторону Дона и вернулись из печенежских кочевий с большими телегами. Составленные рядом, телеги окружили весь Саркел. За ними притаились печенежские лучники.
   Осажденным некуда было деваться, но осаждающие не могли взойти на крепкие стены города. Осада Саркела оказалась долгой и изнурительной.
   Весенняя прохлада давно сменилась летним зноем, а Саркел стоял. У Веста и Алка дружинников было немного, штурмовать с такой горсткой крепость было чистым безумием. А печенеги лезть на стены просто отказывались.
   Алк послал гонца за помощью, но гонец привез лишь строгий наказ князя Святослава: «Сторожить царя крепко и ждать!..»
   Потянулись дни и недели томительного осадного сидения.
   …Потом, когда закончится наконец осада Саркела, это время останется в памяти Алка беспросветной тоской, сплошным черным провалом.
   Войлочные стены юрты – единственное место, где можно спрятаться от жгучего солнца…
   Пыльные вихри в степи…
   Смрадный чад печенежских костров – дерева в степи не было, и в костры бросали сухой навоз.
   Непереносимый трупный смрад – умерших жителей Саркела гузы сбрасывали со стены в городской ров…
   Щемящие сердце, грустные песни дружинников…
   И бездействие, томительное и иссушающее душу. Лениво лежать в юрте и жевать даровое мясо, как это делал князь Идар, юноше было невмоготу.
   Алк не понимал еще, что ни удачный полет стрелы, ни азартная погоня и даже не яростное самозабвение битвы превращает юношу в настоящего мужчину, а вот такое длительное испытание стойкости, терпения и силы духа…
   Наступила осень – самое невеселое время в степях.
   Пожелтевшая трава звенела, как выкованная из меди.
   Обмелевший Дон обнажил песчаные отмели, и, когда задувал ветер, мелкий белый песок струился, как речная вода.
   Над Саркелом кружились коршуны, их было так много, что казалось, стервятники слетелись в это страшное место со всего Дикого поля.
   Князь Идар жаловался, что коней нечем кормить, что пора кочевать дальше на север, где в низинах еще сохранилась трава. Алк уговаривал его подождать, пугал гневом князя Святослава. Идар уходил недовольный и каждый раз повторял, что эта отсрочка – последняя: он не может рисковать табунами, слабеют кони и помирают…
   Худо было осаждающим, но защитникам Саркела – еще хуже. Наемники-гузы давно съели своих коней и теперь варили в котлах сырые кожи, благо в амбарах кожевников оказались большие запасы. Колодцы в крепости почти пересохли, а добывать воду из близкого Дона удавалось редко: тропинки к реке сторожили лучники князя Идара. Люди в осажденном Саркеле тоскливо смотрели на безоблачное небо, молили богов о благодатном дожде. Тщетно! Однажды небо нахмурилось тучами, но дождь пролился за Доном, будто в насмешку обронив на пыльной городской площади несколько крупных капель.
   Царь Иосиф заперся в высокой башне, которая стояла посередине цитадели. Возле узких, всегда запертых дверей, прорезанных в кирпичной толще, стояли свирепого вида арсии. Остальные горожане давно иссохли от голода и жажды, а усатые лица арсиев лоснились, могучие плечи распирали кольца доспехов. Это казалось удивительным: иссыта-сытые, здоровые!
   Немногие в Саркеле знали, что в глубоких подвалах башни еще сохранились запасы пищи и вино в больших глиняных кувшинах. Тяготы осады не коснулись царя Иосифа и его верных телохранителей.
   Царская башня была крепостью в крепости, со своим гарнизоном и со своими запасами. Иосиф надеялся, что она выдержит приступ, если даже руссы ворвутся за крепостные стены Саркела. Стены башни были толстыми и крепкими, бойницы так узки, что сквозь них не сумел бы протиснуться даже ребенок, а крутые лестницы, которые вели наверх, к жилищу царя, легко защищать даже немногим воинам. Руссы захлебнутся в крови, если попробуют штурмовать башню. А до нее ведь еще две мощные стены – внутренняя и наружная – да два рва. Только бы продержаться до морозов. Зимовать под крепостью руссы не будут, уйдут.
   Перед заходом солнца Иосиф выходил на верхнюю площадку башни и стоял, прямой и неподвижный, в белой длинной одежде, пока солнце не скрывалось за горизонтом.
   Защитники Саркела верили, что царь беседует с богами, и надеялись на чудо, и эта надежда поддерживала их решимость обороняться.
   А на что надеялся сам Иосиф? Чего он ждал?
   На этот вопрос мог ответить только он сам, но в крепости не было человека, который бы осмелился спросить царя.
   Обитатели жилищ внешнего города и войлочных юрт цитадели страдали от голода и жажды, умирали от ран, изнемогали в несменяемых караулах у бойниц и тоже чего-то ждали. Может, смерти, ибо ничто, кроме смерти, не могло избавить людей от нестерпимых мучений осады.

13. Мудрость полководца

   Молчаливые дружины руссов вошли в Итиль на следующее утро после битвы. Они миновали глинобитные жилища западной части города, где зимой жили кочевые беки со своими родичами и рабами, а летом по пустым улицам, заросшим пыльной, скудной травой, бродили верблюды и овцы. Не здесь было главное богатство Итиля, а на острове, где были дворцы Кагана и его приближенных, и на другом берегу – в Хазаре, который еще называли Сарашек, то есть Желтый город, место обитания купцов, рынков и складов с товарами.
   Возле наплавного моста уже не было сторожевых арсиев. Небольшой отряд наемников преградил дорогу руссам только на площади перед дворцом. Не рассудок, но отчаяние вывело их под русские мечи. Короткая схватка и последние защитники Итиля полегли на каменные плиты. Руссы вырубили секирами двери дворца и ворвались внутрь.
   Целый караван верблюдов, тяжело нагруженных золотом, серебром, драгоценными камнями, дорогим оружием и амфорами с редкостными винами, привел в стан князя Святослава воевода Свенельд, которому было доверено собрать лучшую добычу. Дружинники вывозили добро из купеческих амбаров и караван-сараев, из домов богатых горожан.
   А когда руссы покинули город, в Итиль ворвались буйные орды печенегов. Они грабили все подряд. Всадники в черных шапках рассыпались по улицам, вламывались в жилища, убивали жителей трехгранными кривыми мечами, тащили на волосяных арканах пленников. Город окутался дымом пожаров. Князь Святослав расплатился со своими временными союзниками хазарским добром!
   Потом впереди русского войска полетит добрая молва о том, что князь руссов беспощаден только к врагам, не убивает мирных жителей и не берет последнего, и другие хазарские города предпочтут сдаваться без боя, чтобы их не отдавали на растерзание свирепым печенегам…
   А поход продолжался. От разоренного печенегами Итиля руссы пошли дальше на юг, к древней столице Хазарии – Семендеру. Здесь, в предгорьях Северного Кавказа, жили оседлые люди, разводили сады и виноградники, сеяли хлеб. В Семендере был свой царь по имени Селифан, он подчинялся хазарам, но имел своих вельмож, свое войско и свои крепости, и хазары не входили в его владения, довольствуясь данью и покорностью.
   Царь Селифан дерзнул встретить руссов с оружием в руках и потерпел сокрушительное поражение. Остатки его войска рассеялись по укрепленным поселкам; таких поселков, обнесенных каменными стенами, здесь было много, потому что завоеватели неоднократно приходили в эту страну. Беззащитный Семендер сдался на милость победителей.
   Князю Святославу город не понравился. Жалкие постройки в виде шатров из жердей, переплетенных камышом и обмазанных глиной… Хищные минареты мечетей… Бурые караван-сараи… Пыльные вихри на площадях… Душный зной и зловоние из переполненных нечистотами рвов… Бедно одетые, униженные люди…
   Вельможи и богатые горожане бежали в горы, увозя во вьюках и на двухколесных повозках, запряженных волами, все ценности. Раздосадованный Святослав отдал Семендер печенегам.
   Стремительно пролетели дни, но еще стремительнее было движение войска Святослава через земли аланов и касогов, жителей предгорий.
   Взята копьем сильная крепость Семикара, построенная хазарами для защиты сухопутной дороги к устью реки Дона.
   Вперед! Только вперед!
   Нечастые дневки на берегах речек и у степных колодцев почти не задерживали войско. Одни дружины отдыхали, другие продолжали двигаться вперед, расчищая путь мечами и копьями и захватывая свежих коней для обоза. Близился край коренных хазарских владений. Ночные ветры уже приносили соленый запах моря.
   Когда от жителей прибрежных городов Тмутаракани и Карчева приехали тайные послы, князь Святослав объявил своим воеводам:
   – Война окончилась. Впереди земля, жители которой не хотят быть нашими врагами. Пора вложить меч в ножны и проявить к людям милость…
   И это была правда. Разноязыкое и разноплеменное население приморских городов лишь вынужденно терпело власть хазарского царя. Хазарские гарнизоны сидели за стенами цитаделей, окруженные морем ненависти. В князе Святославе горожане видели избавителя от хазарского ярма и готовы были подняться с оружием в руках против своих угнетателей.
   Князь Святослав отослал обратно в степи своих союзников-печенегов и дальше двигался один.
   А в городе Тмутаракани уже разгорелось пламя мятежа. По темным улицам, прячась от стражи, перебегали закутанные в плащи люди. Из-за саманных заборов слышался скрежет стали о точильные камни. В храм Иоанна Предтечи собрались городские старейшины. Ненависть к хазарам объединила всех, а приукрашенные людской молвой рассказы о непобедимости русского войска вселяли уверенность в успехе.
   Тмутараканский тадун, извещенный соглядатаями о недовольстве горожан, решил покинуть город. Из цитадели выехали всадники с факелами в руках. Хазары швыряли факелы на крыши домов, убивали жителей, пытающихся тушить пожары. Сплошное зарево поднялось над городом.
   Навстречу русскому войску понеслись, загоняя насмерть коней, гонцы от старейшин гибнувшего города: «Спаси, князь! Поспеши в Тмутаракань!»
   Но русское войско опоздало. Хазарский гарнизон успел переправиться на другую сторону пролива, где в городе Корчеве тоже была цитадель и тоже сидел хазарский тадун.
   Князя Святослава встретили толпы рыдающих тмутараканцев в прожженных одеждах, с набрякшими от крови повязками на свежих ранах. Воздевая руки к небу, они проклинали хазар. Многие изъявляли желание тут же взяться за оружие, чтобы помочь руссам изгнать хазарского тадуна из Корчева.
   Через пролив переправилась отборная дружина воеводы Свенельда, но в штурме ей не пришлось участвовать. Вооруженные горожане со всех сторон окружили Корчев, привезли камнеметные машины и множество лестниц. С отчаянной храбростью горожане полезли на стены. К вечеру ни одного живого хазарина не осталось в Корчеве. Не осталось и мертвых: их тела были сброшены в городской ров на съедение бродячим псам. Отрубленные головы двух тадунов – тмутараканского и корчевского – привезли князю Святославу.
   Руссы, не приближаясь к огнедышащим стенам Тмутаракани, разбили свои станы в окрестных селениях и садах, которых было много вокруг города. Омывали усталые, растертые кольчугами до кровавых ссадин тела в ласковых водах Сурожского моря [27 - Сурожское море – Азовское море.]. В огромных количествах поглощали вареную баранину и фрукты, принесенными благодарными тмутараканцами. Как будто не на чужбину, а на родную землю пришло войско. Наступило время отдыха от ратных трудов, время пиров и мирной торговли. Тмутараканские и корчевские купцы, еще вчера с яростными воплями карабкавшиеся на стены цитадели, теперь звенели серебром в кожаных кошелях, раскидывали перед дружинниками драгоценные греческие паволоки, щедро наливали в кубки темное вино из узкогорлых амфор.
   Мирное небо голубело над Сурожским морем, и князь Святослав даже не подозревал, какой переполох вызвали его победы над хазарами, какие устрашающие слухи опередили суровую поступь воинов. Смятение было и в Царьграде, и в Багдаде, и фьордах Скандинавии.
   Архонт руссов Святослав вышел к Босфору Киммерийскому [28 - Босфор Киммерийский – Керченский пролив.], благоденствие херсонской фемы [29 - Фема – провинция Византийской империи.] зависит лишь от его доброй воли!..
   Железнобокая конница эмира северных народов Святослава в неделе пути от кавказских перевалов, и некому преградить ей дорогу во владения арабского халифата!
   Конунг Святослав собирает ладьи, и скоро все море станет опасным для варяжских торговых караванов!
   Святослав выбирает, на кого обрушить меч!..
   Святослав, Святослав, Святослав…
   Грозное имя русского князя звучало летом 965 года на многих языках, его произносили с тревогой и ненавистью, с восхищением и надеждой, но никогда – равнодушно. Князь Святослав казался воплощением могучей силы, которая вдребезги разнесла обветшалое здание Хазарского каганата и теперь готовилась к новому прыжку.
   Но куда?
   Вожди кочевых племен и наместники земледельческих областей, стратеги византийских фем и императорские сановники, мусульманские визири и прославленные полководцы арабского халифата ловили слухи о князе Святославе, подсылали соглядатаев, составляли про запас посольские встречи, готовили караваны с богатыми дарами на случай мира и полки на случай войны.
   Но больше всего их интересовал сам русский князь, неожиданно вознесшийся на вершину воинской славы. Они расспрашивали очевидцев о словах и поступках Святослава, прикидывали, как использовать его возможные слабости, чтобы повернуть дело себе на пользу. Даже за внешней простотой, которой, по слухам, отличался предводитель руссов, подозревали какой-то скрытый смысл. Гадали, к какой религии склоняется князь. Казалось, все взяли на заметку опытные вершители государственных дел, даже то, что князь Святослав был молод, очень молод – в лето хазарского похода ему исполнилось всего двадцать три года. А это возраст, когда чувства еще властвуют над разумом…
   Представлялось вероятным, что юный предводитель руссов поведет войско в сказочно богатую Таврику [30 - Таврика – Крым.], где среди вечной зелени нежатся на берегу теплого моря белые города, где сады отяжелели от фруктов, а несчитаные отары овец сползают по горным склонам в долины. Разве можно удержаться при виде такого незащищенного богатства?
   Таврический путь князя Святослава казался единственно возможным и даже неизбежным, как ливень, который следует за черной тучей…
   Но они ошиблись, эти многомудрые мужи, угадыватели чужих мыслей и похитители чужих тайн, и причина их ошибки коренилась в непонимании самой сути хазарского похода. К Босфору Киммерийскому пришел не лихой стяжатель добычи, а предводитель войска великой державы, и его стремительный бросок на Хазарию был лишь началом единого сабельного взмаха, который прочертит широкий полукруг от Каспия до Дуная. Не о сиюминутной выгоде думал Святослав, остановивший войско на пороге Таврики, но о будущих великих походах. Ворваться в Таврику значило воевать с Византийской империей, а время для этого не пришло. Недавние завоевания требовали закрепления.
   Еще сидел за кирпичными стенами Саркела царь Иосиф, помышлявший сложить на обломках Хазарии новый каганат. С опаской поглядывали вятичи на невредимый Саркел, который они называли «Белая Вежа» и который по-прежнему казался им символом хазарского могущества. Что значили для вятичей победы на Волге и на Северном Кавказе? Лишь негромкое эхо этих побед доносилось до вятичских лесов. А Саркел был рядом, и там сидел хазарский царь!
   Только падение Саркела развеяло бы последнюю веру вятичей в силу хазар. Самому Святославу взятие степной крепости не сулило ни достойной добычи, ни славы – что это значило по сравнению с недавними громкими победами! Но все-таки Саркел нужно было брать, и князь Святослав повернул свое войско на север.
   Он уходил из Тмутаракани, оставляя позади себя не кровь, не дым пожаров и не проклятия, а благодарную память жителей. Добрые семена доверия и дружбы, посеянные в тмутараканской земле, прорастут щедрой нивой. Поднимется на берегу Сурожского моря еще одно русское княжество, и будут там править князья русского рода…

14. Штурм Саркела

   На исходе сентября, когда к теплому морю потянулись первые журавлиные стаи, в русский стан под Саркелом приехал гонец из стана Святослава. Он передал долгожданные слова князя: «Ладьи построены, войско готово к походу. Скоро буду сам!»
   Много было радости в дружине. Приближался конец осады. Гонец сказал, что на ладьи погружены камнеметные орудия, перед которыми не устоят никакие стены.
   Камнеметные орудия – катапульты [31 - Катапульта – механизм, предназначенный для метания камней или горшков с горючей смесью в осажденную крепость.] – были изготовлены искусными византийскими мастерами. Византийцы, озабоченные безопасностью своих владений в Таврике, искали дружбы князя Святослава и были готовы на любые услуги. Первой пришла, опередив судовой караван князя Святослава, большая конная рать воеводы Люта Свенельдовича. Алк вздохнул с облегчением, кончилось их с Вестом воеводство под стенами проклятого Саркела, тяжкий груз ответственности перекладывался на другие, более сильные и опытные плечи!
   Лют Свенельдович был настоящий военачальник, не то что добродушный силач Вест. Воин он отважный и товарищ хороший, но не воевода. Вест с самого начала объявил: «Драться нужно – вот он я! Всегда готовый! А от начальствований меня освободи, побратим. Не по мне это дело…»
   Алк даже обиделся на побратима, но потом понял, что нельзя требовать от человека того, чего нет. Сила-то у Веста богатырская, но ум не быстрый. Каждый на свой лад красен…
   Однако думать одному за всю дружину было нелегко, и Алк искренне обрадовался воеводе Люту.
   Гузы тоскливо смотрели сквозь бойницы, как надвигается из степи на город многочисленная конница, как растут возле стен Саркела воинские станы. Они больше не кричали и не пускали стрелы, даже если любопытные дружинники из новоприбывших подъезжали к стенам совсем близко. Видно, защитники Саркела чувствовали приближение конца и берегли стрелы для последнего боя.
   С ликующими трубными возгласами, развевающимися стягами подплывала к Саркелу судовая рать князя Святослава. Все осадное войско столпилось на донском берегу, оставив возле воротной башни небольшую сторожевую заставу. Вылазки из города уже не опасались – не до того гузам. Видят, поди, как по реке надвигается неминуемая гибель!
   Воинские ладьи плыли величественно и грозно.
   Алк вспомнил свое сторожевание на Оке и поразился несхожести тогдашних и нынешних чувств. Тогда были страх и враждебность, теперь – горделивая радость, счастливое приобщение к этой могучей силе…
   Не дожидаясь, когда гридни перекинут на берег мостки, с большой нарядной ладьи спрыгнул князь Святослав, пошел, разбрызгивая воду красными сапогами, к воеводе Люту и Алку. Князь был без доспехов, в просторной белой рубахе до колен: ветер шевелил длинный локон волос на его непокрытой голове.
   Князь почти не изменился с того времени, как Алк видел его в последний раз под Итилем, только лицо его больше загорело, стало почти коричневым, и еще ярче выделялись на нем голубые глаза. Он по-прежнему носил серьгу с жемчужинами и рубином, но теперь к ней прибавилась золотая цепь на шее. Алк узнал потом, что эту цепь подарили князю благодарные жители Тмутаракани.
   – Ну как, воевода? – весело спросил князь, повернувшись к удивленному таким обращением Алку. – Не упустил царя-то? На том спасибо. Кончилось твое сидение под Саркелом.
   Да, осадное сидение кончилось!
   Прибытие князя Святослава словно прогнало из дружины сонную одурь. Застучали топоры плотников, ладивших штурмовые лестницы. Печенеги под присмотром русских десятников растаскивали заграждение из телег, открывая проходы для приступа.
   Византийские мастера в коротких синих кафтанах хлопотали возле катапульт, прилаживали к деревянным рамам упругие канаты, сплетенные из воловьих жил, натягивали рычаги.
   Дружинники ставили на колеса большой деревянный сруб, обтянутый сырой кожей, – «черепаху». Сырые кожи должны были уберечь боевую машину от хазарских горячих стрел. Внутри «черепахи» висело на цепях тяжелое дубовое бревно, окованное железом, – таран. Тысячи людей, русских ратников и печенегов, подносили землю в мешках, корзинах, а то и просто в шапках – засыпали ров. Как по ровному полю, поползет к Саркелу страшная своей неуязвимостью «черепаха», и воины, спрятавшиеся внутри, будут долбить тараном крепостные ворота.
   Вечером ратники искупались в прохладной речной воде, переоделись в чистые рубахи. Утром – приступ!
   Штурм Саркела поразил Алка осмысленностью и четкостью движений войска.
   Первыми к стене побежали цепи лучников, осыпая врагов стрелами. Едва меж зубцами стен или в бойнице показывалась лохматая шапка гуза, туда летело несколько смертоносных стрел, и защитники города не могли как следует прицелиться в набегавших со штурмовыми лестницами пешцев.
   Лестницы густо облепили стену, по ним взбирались наверх воины с мечами и топорами, а у подножия стены ждали своей очереди другие воины, прикрываясь от камней и стрел большими щитами.
   «Черепаха» уткнулась в проем воротной башни. Тяжелые удары тарана сотрясали башню, крошились железные полосы на воротах, летели щепки от толстых дубовых брусьев. Ворота гнулись и расползались щелями.
   А за «черепахой» уже стояла конная княжеская дружина, ожидая, когда наконец рухнут ворота и можно будет ворваться в крепость. Честь первыми ворваться в город была доверена самым храбрым воинам. Среди них был сотник княжеской дружины вятич Алк.
   Но первыми в Саркеле оказались не княжеские дружинники, а пешие ратники, которые забрались по лестницам на стену. Они захватили башню и изнутри откинули засовы.
   Бой разгорелся на узких улочках внешнего города. Гузы молча падали под ударами мечей и копий. Они не просили пощады. Сами не щадившие никого, они считали, что побежденный не достоин жить…
   Только немногие гузы успели добежать до внутренней стены и укрыться в цитадели.
   И все повторилось снова.
   Пешие лучники натянули свои луки, поражая стрелков на гребне стены. Пешцы прислонили к стене лестницы и полезли наверх; выставив вперед мечи, они протискивались между зубцов и исчезали в цитадели. Затихал, удаляясь, шум боя. Распахнулись ворота, отомкнутые изнутри. Дружинники в конном строю въехали в цитадель.
   Оставалась только высокая башня – последнее убежище царя Иосифа. Княжеские дружинники спешились и медленно пошли вперед. Навстречу им летели стрелы; не короткие и толстые стрелы гузов, а длинные, с хищными зазубринами на остриях – оружие арсиев. Дружинники подняли щиты над головами и под их прикрытием начали долбить топорами дверь.
   Алк тоже бросил уздечку кому-то из пешцев и, расталкивая толпу дружинников, приблизился к башне. И – вовремя! Дружинники разом нажали и тяжестью своих тел, обтянутых кольчугами, выдавили остатки дверей и ворвались в башню. Алка кто-то толкнул в спину, он не удержался на ногах и упал головой вперед в темноту.
   Над ним скрежетала сталь, раздавались хриплые возгласы сражавшихся, стоны. Кто-то больно наступил сапогом на правую руку, Алк невольно разжал пальцы, меч откатился. Он шарил рукой по каменным плитам пола и никак не мог найти рукоятку своего меча. С трудом отполз к стене, поднялся, прижимаясь спиной к осклизлым холодным камням. Глаза постепенно привыкали к полумраку.
   Дружинники, взмахивая мечами и топорами, теснили арсиев вверх по узкой лестнице. То один, то другой скатывался по ступеням вниз, на груду тел, уже лежавших у подножия лестницы. Но через разбитые двери протискивались и спешили на помощь новые дружинники.
   Алк подхватил оброненный меч и тоже бросился в сечу.
   Шаг за шагом, переступая через павших товарищей, скользя на мокрых от крови ступеньках, дружинники поднимались наверх.
   Первая площадка башни, вторая… Арсиев было не очень много, но в тесноте численное превосходство не давало штурмовавшим преимущества. В узких переходах и поворотах лестницы могли сражаться плечом к плечу не больше двух воинов, а остальные, напирая и толкая в спины, только мешали им свободно действовать оружием.
   Третья площадка, четвертая…
   Алк оказался лицом к лицу с усатым, свирепого вида арсием – все дружинники, ворвавшиеся прежде Алка в башню, уже лежали на ступеньках лестницы.
   Меч арсия скользнул по кольчуге юноши. Поднять руку для следующего удара арсий не успел: пригнувшись, Алк боднул своим остроконечным шлемом в усатое, хищно оскаленное лицо врага.
   Сам он тоже не удержался на ногах, упал на колени и сжался, ожидая смертельного удара. Но удара не последовало. Лестница впереди была пуста. Неужели он убил последнего защитника царя Иосифа?
   Еще несколько крутых ступеней, поворот…
   Последняя площадка башни!
   Бойницы здесь были шире, чем внизу, и солнечные лучи свободно проходили сквозь них, освещая красивый ковер на полу, яркие шелковые подушки на широкой постели под балдахином.
   Алк догадался, что здесь было жилище царя.
   Но где он сам?
   В углу, загораживая спиной узкую дверь, замер тучный старик в богатом халате. Он что-то закричал пронзительным голосом, негодующе взмахнул руками, будто отгоняя Алка и ворвавшихся следом за ним дружинников.
   Алк отшвырнул старика в сторону, ударил сапогом в дверь.
   Дверь бесшумно открылась.
   Еще одна лестница, совсем узкая, каменные стены касаются плеч.
   А потом прямо в глаза ударило ослепительное солнце – Алк был на вершине башни.
   Шагах в десяти, между двумя каменными зубцами, стоял царь Иосиф.
   Повелитель Хазарии был в белой одежде, крупными складками опускавшейся до самого пола, руки скрещены на груди, на пальцах разноцветными огоньками сверкали драгоценные камни перстней.
   Звеня доспехами, карабкались по узкой лестнице дружинники и остановились, тяжело дыша, за спиной Алка.
   Преодолевая невольный трепет, Алк медленно двинулся к царю.
   Но царь Иосиф вдруг шагнул назад, за зубцы башни, и беззвучно упал в пустоту. Громко закричали люди у подножия башни, и в этом крике не было слышно страшного удара упавшего с высоты тела…
   Князь Святослав приказал до основания разрушить Саркел, чтобы и память об этом зловещем городе исчезла.
   Отшумели почестные пиры. Полуведерная круговая чаша обошла войско, от князя до последнего погонщика верблюдов, и заняла свое место в сундуке виночерпия-кравчего. Общей была победа, общим был и пир.
   Поднялся на донском берегу высокий курган, последнее прибежище павших в бою товарищей, и уже справили на нем тризну, которая, по обычаю, следовала за почестным пиром.
   Под надежной охраной уплыли вверх по Дону ладьи с добычей похода. Можно было возвращаться домой.
   Но князь Святослав медлил, будто ожидал кого-то. И – дождался. Из Таврики, от византийцев, приехал гонец. Императорский вельможа Колакир извещал о своем намерении посетить Киев, чтобы поговорить с князем и старейшинами Руси о делах государственных, выгодных той и другой стороне.
   Никто, кроме самого князя, не догадывался, какими будут эти дела.
   Святослав вдруг заторопился, оставил с войском старого Свенельда и воевод пешей рати Асмуда и Воиста, а сам с ближней дружиной поехал в Киев прямо через Дикое поле, пренебрегая опасностями этого пути. Дружинники вели в поводу запасных коней, чтобы не искать подмену в печенежских кочевьях. Хоть печенеги и считались союзниками, доверять им было безрассудно.
   Никогда раньше, да и после тоже никогда, Алк не разговаривал так много с князем Святославом. Видимо, князь нуждался в благодарном слушателе и нашел его в молодом вятиче. Далеко опередив дружину, князь Святослав и Алк ехали рядом, стремя в стремя.
   Бесконечно огромная расстилалась вокруг степь и под стать ей были планы князя Святослава. Неизведанные дали раскрывались перед глазами Алка, в степных миражах чудились сказочные города, жесткая степная трава склонялась к ногам коней, как толпы побежденных врагов, а неутомимые кони несли и несли витязей в остроконечных шлемах вдогонку за закатным солнцем, которое будто указывало дальнейший путь князя Святослава – на Запад. И Алк был счастлив, чувствуя свое сопричастие к великим замыслам князя.
   Хазарский поход, только что владевший всеми мыслями Святослава, отодвигался куда-то далеко-далеко. Хазария была лишь ступенькой на лестнице подлинного величия, по которой повел Святослав молодую, стремительно набиравшую силы Русь.
   А как высока будет эта лестница?
   – Русь крепко встала на краю моря, у Дона-реки, – возбужденно говорил князь Святослав. – Но у моря два края. Другой край моря на Дунае. Туда теперь лежит путь наших коней!
   – Да сбудется все задуманное тобою, княже! – шептал Алк. – Да сбудется!

15. Последняя стрела

   Прошло шесть лет. Последняя черная стрела с родовыми знаками осталась в колчане Алка. Всякие стрелы были в обозе княжеского войска – и византийские, и болгарские, и арабские, и изделия киевских мастеров-умельцев, а таких стрел, как снаряжали в роде старого Смеда, больше ни у кого не было. Крепко берег вятич свои родовые стрелы, и потому каждая выпущенная стрела оставалась, как зарубка в памяти.
   Понадобилась черная стрела в первой стычке с болгарами на Дунае, было это в лето шесть тысяч четыреста семьдесят шестое [32 - 968 год.]. Войско царя Петра стояло на берегу, а по Дунаю плыли ладьи князя Святослава. Не стал Святослав уклоняться от боя, хотя и не искал ссоры с болгарами. Русские ладьи врезались носами в песчаный берег, воины высаживались и тотчас выстраивались рядами, составляя из щитов непреодолимую стену. Царь Петр послал вперед болярскую конницу. Но нарядные всадники даже не доскакали до линии красных русских щитов и принялись заворачивать коней. А через реку медленно плыли большие плоты с дружинной конницей. Алк со своей сотней раньше других выбрался на сушу и, объезжая русский и болгарский пехотный строй, вырвался к холмику, где в окружении боляр стоял царь Петр в красном плаще и высокой, вышитой золотом шапке. Возле него суетился горбоносый смуглый человек в шлеме с перьями. «Византиец!» – догадался Алк и потянул из колчана черную стрелу.
   Царь Петр с ужасом оглянулся на рухнувшего советника и приказал трубить отступление. Но они опоздали, эти багроволицые, надменные царские трубачи, в нарядных кафтанах, с серебряными трубами. Бегство началось раньше, чем они поднесли трубы к губам. Нахлестывая коней, уносились прочь болярские дружины. Врассыпную бежали ополченцы, бросая копья в траву. Царские телохранители посадили своего правителя в крытую повозку, запряженную четверкой сильных коней, и умчались. А руссы, вложив мечи в ножны, вернулись к своим ладьям.
   Князь Святослав сказал пленным:
   – Идите по домам, рассказывайте всем, что воюю не с болгарами, которые суть тоже славянского корня, но с царем Петром и его недобрыми советниками!
   Эти слова многое объясняют.
   Восемьдесят крепостей построили римляне и византийцы на Дунае и в придунайских землях. И все восемьдесят крепостей взял князь Святослав за лето и осень 968 года, поражая врагов и союзников стремительностью переходов, яростью скоротечных приступов и… неожиданным милосердием!
   Победное шествие по болгарской земле не сопровождалось грабежами и разорением городов. Обосновавшись в Переяславце, князь Святослав замирился с болгарами, чтобы продолжать совместную борьбу со злейшим врагом русских и болгар – Византийской империей. Но как раз это-то и не устраивало императора Никифора Фоку. Он подкупил печенежских князей, и степняки двинулись на Киев. Так был зажжен пожар за спиной князя Святослава, вынудивший его уйти из Болгарии и поспешить на помощь собственной столице.
   Алк хорошо помнит эту весну 969 года.
   Над степью летели стяги – багряные и голубые, туго вытянутые встречным ветром. Сотня за сотней, как полноводная река, катилась дружинная конница по теплой и влажной земле, легко и неслышно. Воины в остроконечных шлемах вели в поводу запасных коней. Размашистой рысью бежали вьючные лошади, и трудно было разобрать, где кончается дружинный строй, а где начинаются обозы, – и там и тут одинаково быстрыми были всадники и кони, только впереди на одного всадника приходилось два коня, а во вьючном обозе – десять. Сам по себе этот стремительный бросок через степи был подвигом, на который способно лишь закаленное в дальних походах войско.
   Печенеги поспешно отошли от Киева, но этого князю Святославу было мало. Возмездие должно быть грозным и неотвратимым. Мертвая тишина должна воцариться в печенежских степях, пока он воюет на Дунае!
   Печенеги обычно мало опасались нападений. Их хранили от врагов немереные просторы Дикого поля и быстрота бега неутомимых, привычных к дальним переходам степных коней. У печенегов не было городов, а становища из легких войлочных юрт и крытых повозок в случае опасности рассеивались по степям, растворялись в балках и оврагах, в камышовых зарослях и дубравах по долинам рек, но эта война не была похожа на прежние…
   Конница князя Святослава шла облавой, загоняя печенежские кочевья в излучины рек, а на воде их поджидали ладьи с пешими воинами. Печенеги метались в железном кольце, но спасения не было – всюду их встречали копья и мечи. Долго потом в колючей траве белели кости и некому было насыпать над ними курганы, потому что печенеги даже близко боялись подойти к полям поражений. Многочисленные табуны и стада, главное богатство печенегов, медленно потекли к берегам Днепра, охраняемые русскими воинами. Печенежские князья посылали гонцов с просьбами о мире, клялись не нападать больше на русские земли. Казалось, война окончена, но Святослав долго еще посылал в степи конные отряды, отыскивая непокорившихся. Одним из таких отрядов командовал сотник Алк.
   На дне глубокого оврага неожиданно встретились два знакомца – Алк и печенежский князь Идар. Злобным торжеством заблестели глаза печенега: воинов у русского сотника было раза в три меньше. Но просвистела черная стрела, и князь Идар покатился по пыльной траве. Воины его кинулись врассыпную. Сотник Алк привез Святославу серебряный пояс Идара, и снова князь похвалил его:
   – О свирепости сего печенега люди рассказывали. Лютого ворога ты завалил!
   В следующем году князь Святослав был уже на Дунае. Византийцы окончательно были выброшены из Болгарии. Поражение стоило императору Никифору Фоке жизни: его убили в собственном дворце. Новым императором был объявлен Иоанн Цимисхий, опытный полководец, прославившийся победами в Малой Азии.
   А между тем русские и болгарские дружины уже приблизились к границам империи. Но войти в Византию было нелегко, путь преграждали Гимеи [33 - Гимеи – Родопские горы на границе Болгарии и Греции.]. Все дороги через них были прикрыты византийскими копейщиками и лучниками. Ловкие и сильные лучники из стратиотских семей [34 - Стратиоты – наследственные византийские воины, получившие за военную службу земельные владения; из них формировалось войско катафрактов – тяжеловооруженных всадников.] поднимались на отвесные скалы, привязывали себя ремнями к кустам и стволам деревьев, чтобы сверху поражать стрелами вражеских вождей.
   Алк ехал по ущелью рядом с князем Святославом. Впереди, над обрывом, чуть шевельнулись кусты. Алк насторожился, наложил на тетиву черную стрелу. Над кустом поднялся византиец с луком в руках. Но полет черной стрелы опередил его. Долго еще смотрели дружинники, проезжавшие мимо этого места, как раскачивается вниз головой византийский лучник, – ремень, которым он привязался к кусту, не дал ему упасть вниз…
   Князя Святослава не остановили горные теснины. Болгарские проводники показали руссам тропы, о которых не подозревали даже местные пастухи, и руссы неизменно оказывались позади византийских сторожевых застав. Окруженные врагами и горными кручами, византийцы бросали оружие или погибали в безнадежных схватках. Они даже не успевали отправить гонцов, чтобы предупредить своих военачальников. Потоки русской и болгарской пехоты, дружинной конницы сразу во многих местах неожиданно ворвались в Фракию [35 - Фракия – область в восточной части Балканского полуострова между Черным, Эгейским и Мраморным морями.].
   Под Аркадиополем, находившимся совсем недалеко от византийской столицы, двенадцатитысячное отборное войско опытного полководца Варды Склира попыталось задержать князя Святослава, но потерпело поражение.
   Император Иоанн Цимисхий запросил мира. Вопреки ожиданиям, переговоры с князем Святославом оказались непродолжительными и нетрудными. Император охотно согласился возместить военные расходы и выплатить дань. Смутило его только требование князя руссов: «До Болгарии вам дела нет!» От империи отпадали многолюдные и богатые земли, которые византийцы привыкли считать своими владениями. Но спорить не приходилось. Империи необходим был мир!
   И мир был заключен. Князь Святослав увел свое грозное воинство обратно через Гимеи. Он не подозревал, что император подписал мир, чтобы подготовиться к новой войне!
   В Византии шли лихорадочные военные приготовления, набирались новые полки, снаряжался огненосный флот. Значительно было увеличено войско катафрактов, блестящих всадников, с головы до ног закованных в броню; даже у коней были панцири и железные шлемы. Император создал двухтысячное войско «бессмертных», куда призывались самые сильные, опытные, храбрые воины.
   Весной 971 года тридцатитысячное византийское войско густыми колоннами двинулось к Гимейским горам. Его возглавлял сам император Иоанн Цимисхий – в блестящих доспехах, на рослом коне, с длинным боевым копьем в руках. За императором стройными рядами ехали две тысячи «бессмертных».
   Все благоприятствовало успеху похода. Разведчики, возвратившиеся с Гимеев, приносили обнадеживающие вести: горные дороги не заняты русскими и болгарскими заставами. Приехавшие из Болгарии купцы единодушно подтверждали, что князь Святослав не ожидает войны, живет в Доростоле, на Дунае, а его воины стоят гарнизонами в разных городах. Император Иоанн Цимисхий подумал, что руссы совершают непоправимую ошибку. Разве можно рассредоточивать войско?
   Стремительный бросок через Гимейские горы подтвердил громкую славу полководца Цимисхия. Преодолев перевалы, ущелья и бешеные горные потоки, византийское войско благополучно вышло на северные склоны Гимеев. Впереди лежала Болгария…
   Алк впервые за последние годы оказался далеко от князя Святослава. Воеводе Сфенкелу и ему было приказано стоять с дружиной в городе Преславе, древней столице Болгарии, и охранять нового болгарского царя Бориса. Так попросил сам царь, не надеясь на благорасположение своих подданных.
   Площадка сторожевой башни была просторной и ровной. Старые каменные плиты отполированы до зеркального блеска. Несколько столетий сменялась здесь стража. Ходили по площадке римские легионеры в тяжелых сандалиях, подкованных медными гвоздями. Тогда у северных отрогов Гимейских гор еще не было большого города, и сторожевая башня стояла одиноко и угрожающе как символ чужой, подавляющей силы. Шаркали по вечным каменным плитам мягкие, без каблуков, сапоги скифов – жителей степей. Звенели шпорами наемники-варяги. А потом покой Преслава оберегала болгарская стража. Ныне же рядом с болгарскими воинами стояли русские дружинники. В то памятное утро 12 апреля 971 года поднялся на башню и воевода руссов Алк, хотя ему вовсе не обязательно было быть здесь. Однако неясная тревога, предчувствие беды заставили Алка покинуть затемно уютную ложницу в царском дворце, еще раз обойти стены.
   Утро было тихим и прохладным. Над полями и виноградниками медленно поднималось солнце. Недалекие горы дышали влажным холодом. Из ущелий клубами белесого дыма выползали на равнину туманы.
   Рассветная тишина неожиданно взорвалась ревом боевых труб, оглушительным медным звоном литавр и кимвалов. Из тумана выходили колонны византийского войска, разворачивались боевым строем на равнине, зеленевшей первыми весенними всходами. Косые лучи солнца праздничным блеском отразились в железе доспехов. Гордо развевалось бело-голубое знамя «бессмертных», выдавая присутствие в войске самого императора.
   Дружинник на башне затрубил в рог. По-разному откликнулись люди в Преславе на этот тревожный призыв.
   Воевода Сфенкел снял со стены меч в простых ножнах, который брал с собой только в большие битвы. А в том, что битва будет, воевода не сомневался. Не к лицу руссам отсиживаться в крепости, князь Святослав говорил, что за стенами прячутся только трусы, а сильные и мужественные сами выходят в поле, навстречу опасности, ибо только решительное сражение может принести победу…
   Царь Борис по потайному ходу поспешно покинул свой дворец и укрылся в небольшом доме среди садов – решил подождать, чем закончится сражение. Борис надеялся, что царский титул защитит его при любом исходе…
   Русские и болгарские дружинники, составляющие гарнизон Преслава, вооружались и бежали на площадь к царскому дворцу, где воевода Сфенкел установил место общего сбора.
   Зажиточные горожане зарывали в землю монеты, прятали в тайники товары и дорогую утварь. Так поступали даже те, к кому прокрадывались по ночам византийские лазутчики. Обычаи императорских вояк были хорошо известны: сначала отнимут все добро, а потом начнут разбираться, кто им враг, а кто скрытый друг…
   Городские ополченцы столпились у амбаров, где в мирное время хранилось их оружие. Царь Борис мог нравиться или не нравиться, к предводителю руссов Сфенкелу можно было относиться дружественно или подозрительно, но оборонять свои дома были готовы все. От византийцев жители Преслава не ждали ничего хорошего…
   Разобравшись по десяткам и сотням, воины пошли к городским воротам. Руссы и болгары шли на битву в одном строю, и трудно было различить, кто пришел с великой реки руссов Днепра, а кто влился в войско здесь, в Болгарии. С роковой минуты, когда рог дружинника возвестил о беде, прошло совсем немного времени. Медлительное императорское войско еще не успело приблизиться к стенам Преслава.
   Когда император Цимисхий увидел руссов, выходящих из ворот, он был удивлен и озадачен. Согласно всем правилам войны, неприятель, оказавшийся в численном меньшинстве и к тому же застигнутый врасплох, должен отсиживаться за крепостными стенами, пока не подойдут подкрепления…
   Замешательство императора длилось недолго, но руссы успели построиться для сражения. Перед византийцами стоял сомкнутый строй тяжеловооруженной пехоты, силу такого строя византийцы знали по прежним сражениям. Однако руссов было не очень много, и император Цимисхий был уверен в успехе.
   Алку впервые довелось наблюдать за сражением как бы со стороны. Воевода Сфенкел строго-настрого запретил ему выходить в поле. Дело Алка и его людей – отстоять ворота, не дать византийцам ворваться в город на плечах отступающих русских воинов, если сражение в поле обернется не в их пользу. Алк понимал важность этого дела и смирился.
   Византийское войско приближалось. По сигналам своих военачальников пешие стратиоты расступились, пропуская вперед конницу катафрактов. Волны закованных в железо всадников накатывались на русский строй и отступали. Русские стояли непоколебимо.
   Тогда император Цимисхий двинул свою пехоту. Две фаланги [36 - Фаланга – глубокий пехотный строй, состоящий из многих рядов воинов.], византийская и русская, сошлись врукопашную. Под страшным напором русский строй качнулся, но тут же выпрямился, отбросив поредевшие ряды стратиотов. Атака не удалась.
   Снова на равнину, усеянную телами павших, вынеслась конница катафрактов. Русские стояли, прикрываясь своими большими щитами. Заканчивался второй час битвы.
   «Сколько может длиться кровопролитие? – раздраженно думал Цимисхий. – Не для того я преодолел опасные Гимеи, чтобы положить половину войска в первом же сражении!»
   И император двинул вперед своих «бессмертных».
   Две тысячи отборных всадников, закованных в броню, гордых доверием императора и жаждавших отличиться, смяли левое крыло руссов. Одновременно легкая конница, привыкшая к стремительным рейдам в тыл неприятеля, отрезала руссам путь к отступлению. Император ждал замешательства и беспорядочного бегства, обычных для окруженного войска, когда пехотинцы, преследуемые конницей, обречены на полное уничтожение. Однако руссы не позволили расстроить свои ряды. Воодушевила ли их властная воля полководца или сами они умели отходить, не нарушая строя, но ожидаемого бегства не получилось. Катафракты скорее провожали руссов как почетная стража, чем преследовали их. Цепи легковооруженных всадников, пытавшихся отрезать руссов от города, были разорваны мгновенно. Руссы втянулись в Преслав и крепко заперли за собой ворота.
   Алк облегченно вздохнул, когда с лязгом закрылись воротные засовы. Помощь его воинов не потребовалась: византийцы не осмелились приступить к воротной башне, а немногих смельчаков, подскочивших к стене, отогнали лучники.
   Ночью Сфенкел и Алк обошли городские стены. Воины были бодры и готовы защищать город. Никто не воспринял вчерашнее отступление как поражение. Потери оказались тяжелыми, но боевой дух защитников Преслава не был подорван. И это было главное…
   Византийцы подвезли к стенам тяжелые метательные орудия. С грохотом и скрипом взметнулись рычаги. Каменные глыбы и горшки с горючей смесью, медленно поворачиваясь на лету, обрушивались на город. Опрокидывались и рассыпались щебнем каменные зубцы стены. Потоки горящей жидкости поползли по крышам домов. Сразу во многих местах города вспыхнули пожары. Клубы черного дыма закрыли солнце.
   Казалось, все сметено с гребня стены этим каменным смерчем. Но город не сдавался. Бойницы извергали стрелы и дротики, на головы приступавших врагов падали со стены камни и бревна. Много стратиотов нашли смерть у ее подножия, а забравшихся наверх храбрецов встречали копья и мечи дружинников. Приступ был отбит.
   Снова метали камни и греческий огонь смертоносные орудия. Стратиоты и спешенные катафракты добегали до стены, карабкались по штурмовым лестницам и откатывались, устрашенные потерями. Так продолжалось до темноты. Преслав держался.
   Воевода Сфенкел собрал предводителей дружины и городского ополчения на совет. Невеселыми были речи военачальников. От обстрела погибло больше воинов, чем во время полевого сражения. Еще несколько таких дней – и город просто некому будет защищать. Но слабодушных не было. Следом за воеводой Сфенкелом Алк повторил как клятву слова князя Святослава: «Да не посрамим земли Русской, но ляжем костьми! Мертвые сраму не имут!»
   И вот наступило 14 апреля, последний день обороны Преслава. Заработали осадные орудия. Стратиоты полезли на оголившиеся стены. И таким великим представился самим византийцам подвиг воина, первым ворвавшегося в город, что исторические сочинения сохранили его имя – Феодосий Месоникт, родом из восточных провинций империи.
   Но авторы византийских исторических сочинений умолчали, что схватка была выиграна не доблестью воинов императора Цимисхия, а метательными орудиями: каменные глыбы сломили живую человеческую плоть…
   Стратиоты колоннами вливались в улицы, сметая немногочисленные заставы руссов и болгар. За пехотой в конном строю спешили катафракты. Воинов не нужно было больше подгонять, все рвались вперед, ибо знали: львиная доля добычи достанется тому, кто войдет первым.
   Но сражение за Преслав еще не закончилось. Сфенкел и Алк с немногими уцелевшими дружинниками укрылись в царском дворце, обнесенном невысокой, но достаточно крепкой каменной стеной; во дворец вели единственные ворота. Сотни полторы стратиотов сгоряча ворвались через них на дворцовый двор, но были мгновенно перебиты. Та же участь постигла и катафрактов, осмелившихся въехать в ворота в конном строю.
   Опытный Цимисхий мгновенно оценил губительность боя в тесных лабиринтах дворца и приказал выкурить руссов огнем. На дворец полетели пылающие факелы, сосуды с греческим огнем, комки смрадного дымившегося войлока. Пламя охватило дворцовые постройки. Стратиоты за воротами уже подняли копья, чтобы во всеоружии встретить спасающихся от огня руссов…
   Воевода Сфенкел обнял Алка и прошептал:
   – Если боги помогут тебе спастись, расскажи князю Святославу: бились мы крепко!
   – И ты расскажи… – только и нашел что сказать Алк.
   Из подворотни, щурясь от едкого дыма, Алк пустил последнюю черную стрелу в какого-то начальника стратиотов и отбросил бесполезный лук.
   С мечами в руках русские дружинники и болгарские ополченцы, оказавшиеся во дворце, бросились на византийские копья. Они совершили невозможное: горстка смельчаков прорвалась через железное кольцо и ушла из города. Стратиоты преследовали их, но не сумели настигнуть. Сады и виноградники, которыми изобиловали окрестности болгарской столицы, укрыли беглецов. Был ли среди уцелевших русских дружинников Алк – неизвестно…

Александр Иванович Красницкий Гроза Византии

Гроза Византии

Часть первая Голубые и зеленые

1. На берегу Босфора

2. Тень прошлого

3. Беглец

4. Древняя Византия

5. Обломки языческого мира

6. Новый Рим

7. Святая София

8. Здание на песке

9. Под пышной декорацией

10. Еще раз о недугах нового Рима

11. Женщина нового Рима

12. Значение женщины в Византии

13. Нерон нового Рима

14. Баловень судьбы

15. Голубые и зеленые

16. Василий и Марциан

17. Матрона Зоя

18. Мимолетное счастье

19. Горе

20. Начало борьбы

21. Перстень императора

22. За миг от признания

23. Коварство

24. На форуме

25. Неудачное состязание

26. Бегство

Часть вторая На берегах Днепра

1. Пророчество

2. Мать городов русских

3. Норманны на Днепре

4. Тяжелое счастье

5. Первые искорки

6. Скальд

7. Всеслав

8. Божья кара

9. Первый гром

10. Правитель и мореход

11. В предвидении грозы

12. Допрос

13. Фотий

14. Поручение

15. К цели

16. Свое и чужое

17. Осужденные на смерть

Часть третья Чудо пресвятой Богородицы

1. К родным берегам

2. Славянка

3. На родине

4. Среди родимых

5. Брат и сестра

6. Гостья Аскольда

7. Любовь

8. Опасность

9. Чары любви

10. На Византию

11. Прибытие послов

12. У «гостей»

13. Дары данайцев

14. Отравленные запястья

15. Две смерти

16. Последний пир

17. Поход

18. Патриаршее предсказание

19. Огнем и мечом

20. Последнее средство

21. Честь славянина

22. Чудное видение

23. Патриарх и юродивый

24. В ожидании чуда

25. Чудо пресвятой Богородицы

Часть четвертая Небесами побежденные

1. После бури

2. Небесами побежденные

3. Смирившиеся

4. Светлые надежды

5. Первые варяги в Византии

6. Радостное свидание

Александр Иванович Красницкий
Гроза Византии

Часть первая
Голубые и зеленые

Часть вторая
На берегах Днепра

Часть третья
Чудо пресвятой Богородицы

Часть четвертая
Небесами побежденные