   Ал. Алтаев
   Впереди веков
   Рафаэль

   © Ал. Алтаев, текст, 2017
   © А. А. Шевченко, наследники, иллюстрации, 2017
   © ЗАО «Издательский Дом Мещерякова», 2017
//-- * * * --//

Часть первая
Первые годы

1
Беспокойные дни в Урбино

   Художник мессер Джованни Санти привык, что в городе Урбино, резиденции герцога Гвидобальдо да Монтефельтро, жизнь идёт по заведённому порядку, и никогда не отступал от этого порядка. А по правде сказать, многое из этих порядков зависело от него самого, мессера Джованни Санти, потому что он играл большую роль при герцогском дворе – состоял кем-то вроде министра искусств и развлечений. Его обязанностью было поставить герцогский дом так, чтобы имя щедрого Гвидобальдо гремело не только по всей Италии, но, по возможности, и за пределами её. И, окружая пышностью и великолепием жизнь герцога, Санти ретиво заботился о приобретении для коллекции дворца выдающихся художественных произведений.
   Но кроме официальной службы у него было и своё любимое занятие – обучение живописи молодых даровитых граждан Урбино. Несколько воспитанных им художников к этому памятному, 1489 году уже имели своих учеников.
   Мессер Санти вёл занятия с большой строгостью к себе; справедливо оценивая своё дарование и не считая себя крупным художником, он знал, что является неплохим преподавателем «хорошей манеры», который может как надо направить молодёжь по дороге искусства, дать первые начатки знания.
   Он любил эти занятия и часто досадовал, что приходится от них отрываться ради обязанностей при герцогском дворе.
   В одно утро мессер Джованни Санти вернулся домой очень взволнованный и раньше времени прекратил занятия. Голос его звучал невесело:
   – Придётся вам всем сложить на несколько дней карандаши, кисти и краски куда полагается и отправиться восвояси.
   Он не объяснил причин временного прекращения занятий, но ученики и без этого отлично знали – ведь в Урбино всякие вести облетают город почти молниеносно. Вон по улице несётся во всю прыть от герцогского дворца посланный в Городское правление, а в соборе всё чистят и понесли для богоматери, что стоит в нише, новое пышное одеяние. И когда мессер входил в мастерскую, все ученики слышали, как он сказал жене:
   – Ты бы, Маджа, сказала садовнику, пусть он оповестит горожан: цветов понадобится много, чтобы усыпать всю дорогу невесте… Да ещё: не забудь приготовить свои наряды и одеть хорошо Рафаэля…
   Входя в мастерскую, Джованни ласково погладил каштановые кудри шестилетнего сына, Рафаэля, говоря:
   – Собирай свои рисунки, Рафаэлло, и иди к матери: она посмотрит, не вырос ли ты из парадного камзола… Собирайтесь-ка и вы по домам, приятели, да смотрите не разболтайтесь и не забудьте за эти несколько дней всё, чему я вас учил. Стойте: пусть тот, у кого найдутся в саду цветы, принесёт сюда. Мы украсим мастерскую гирляндами с вензелем герцога и герцогини.
   Шумная ватага подростков живо рассыпалась по улицам Урбино, чтобы скорее исполнить поручение учителя и не ударить лицом в грязь.
//-- * * * --//
   В доме началась суматоха с той минуты, как мессер Джованни отправился в замок. Жене его и служанке достались хлопоты о костюмах к герцогской свадьбе и уборка дома, в то время как ученики и снаружи и внутри мастерской развешивали праздничные цветочные гирлянды.
   Служанка, пришивая пуговку к парадному камзолу маленького Рафаэля, подняла старые, подслеповатые глаза на синьору Санти, которая расправляла смятую парадную шапочку мальчика.
   В такие часы хлопот по дому они часто вели задушевные беседы о прошлом. Между ними установились за годы совместной жизни простые, дружеские отношения.
   – Да, – говорила синьора Маджа мягким, мелодичным голосом, примеряя Рафаэлю шапочку, – вот и меня когда-то венчали с мессером Джованни в этом же соборе, а наш дом был вон там, в переулке. Ты тогда, Идония, служила у викария и вскоре нанялась к нам…
   – Ох, как я увидела вас под венцом, красотку этакую, настоящего ангела, точь-в-точь моя покойная дочка, я и сказала: «Вот у кого бы мне жить!..» Пуговки все на месте, синьора.
   По миловидному лицу Маджи Санти пробежала задумчивая улыбка. Она загляделась в окно, в сторону, где был дом её родителей. Маленький Рафаэль прижался к матери. Он очень любил эти часы, когда мать вспоминала прошлую жизнь.
   – Знаешь, Идония, – говорила Маджа, – эти годы после свадьбы у меня прошли как один день… Мне очень хорошо живётся с моим Джованни, хоть он и намного старше меня. Он очень хороший, мессер Джованни, очень заботливый и добрый.
   – А почему он не позволил взять для нашего Рафаэлло кормилицу, синьора?
   – Ах, Идония, ты всё думаешь, что он пожалел денег, хотя и не принято в нашем сословии самим кормить детей!
   – Понятно: ведь синьора – из дома Чарли, старого купеческого дома, который хорошо знают в Урбино, из богатого дома…
   – Погоди, я разве тебе никогда не рассказывала, как это произошло? Только из-за любви к бамбино…
   Она произнесла очень нежно это слово – «бамбино». В Италии так называют ребёнка-мальчика. Идония взглянула на Рафаэля. Как этот красивый, нежный, как девочка, маленький Санти похож на свою мать!
   – Рафаэлло родился шесть лет назад [1 - 6 апреля 1483 года.] и был, как нам казалось, похож на ангела. Вот мы и назвали его именем архангела Рафаила. И Джованни сказал: «Знаешь, Маджа, не годится отдавать это дитя на попечение чужой женщины, пускать в непривычную нам жизнь. Выкорми его своей грудью. Ведь ты у меня здорова, и молока для мальчика хватит». Я только засмеялась и ответила: «Как умно ты рассудил, мой Джованни!»
   – Ну а что сказали дедушка с бабушкой?
   – Они удивились, но скоро увидели, что и я, и внук их ничуть не похудели.
//-- * * * --//
   Город пестрел флагами, знамёнами, полотнищами с гербами герцога Гвидобальдо и герцогини Елизаветы Гонзаго, великолепными коврами и арками с алыми лентами, перевивающими цветочные гирлянды; с рассветом всюду стали появляться герольды с блестящими трубами, в красных одеждах, разъезжающие на прекрасных жеребцах одинаковой рыжей масти. Звонкими голосами они объявляли о бракосочетании герцога и перечисляли все титулы жениха и невесты.
   Улицы наполнились шумом праздничной толпы; на перекрёстках, по всему пути свадебного шествия, стояли нарядно одетые во всё белое мальчики с корзинами цветов, которые они должны были рассыпать по пути герцогской четы. В шум толпы врывался перезвон колоколов всех церквей и свежие детские и девические голоса, поющие гимн, сложенный придворным поэтом для этого случая. Толпа текла к герцогскому замку.
   И вдруг улицы огласились криками:
   – Едут! Едут!
   Мальчики в белоснежных одеждах разбросали по мостовой пышные розы; цветочные лепестки закружились в воздухе; процессия юных певцов и певиц выстроилась, и громче зазвучали свежие голоса. А колокола залились гулким серебряным звоном.
   Весь этот церемониал был делом рук изобретательного Джованни Санти, и это с гордостью сознавала его жена, стоявшая впереди толпы, на видном месте. Крепко держа за руку маленького сына, синьора Маджа говорила:
   – Смотри, смотри, мой Рафаэлло! Сейчас они покажутся на белых чистокровных арабских конях, убранных серебром и золотом. И всё это торжество придумал и всем руководит твой отец… Вот он впереди, видишь, машет флажком…
   Рафаэль смотрит и восхищается праздником, восхищается великолепием, созданным его отцом…
   Вот они совсем близко – серебро и золото чепрака на коне герцога гармонично сливаются с золотом и серебром носилок, в которых несут невесту. Шествие без конца; сзади – свита, пышная, нарядная, всё движется и движется, и к ней же направляется с маленьким Рафаэлем синьора Маджа. У ступеней, ведущих на паперть, они сталкиваются с мессером Джованни Санти. Церемониал удался на славу, и в порыве радости отец подхватывает сына, крепко поднимая его на руках. Их видит выходящая из носилок прекрасная невеста. Её лицо, серьёзное и чуть надменное, светлеет.
   Ребёнок на руках у художника Санти необычайно красив – такого она ещё не видела, и герцогиня ласково кивает маленькому Рафаэлю, ступая на ковёр из роз, устилающих ступени церкви.
   Орга́н звучит торжественно; голос падре, одетого в блестящее облачение, сливается с густыми, мощными звуками…
   А после церкви – в замке роскошный пир, о котором рассказывает Идония, укладывая Рафаэля спать:
   – Спи, мой Рафаэлло. Сегодня твой отец и твоя мать на чудесном празднике в честь свадьбы герцога… Какие там роскошные одежды!.. Какие блюда подаются за столом, бог ты мой, – не вспомнишь все названия!.. Мой родной брат вызван на поварню помогать поварам, – то-то будет рассказов! А ты спи, мой Рафаэлло… Тебе принесут из герцогского замка такие фрукты и сладости, которые тебе и не снились… Такие есть разве только в раю, где растут золотые яблоки!
//-- * * * --//
   Но Рафаэлю не спится. Он встаёт и подходит к окну. Весенняя ночь коротка, скоро рассвет, и он что-нибудь да увидит в той стороне, где замок герцога.
   Но пока на небе загораются один за другим огоньки, рассыпаясь хороводом вокруг луны, а там, за длинной улицей, с ними спорят огни в окнах замка, другие огни – иллюминации – вычерчивают разноцветный след на небе, затмевая блеск звёзд. Чуть доносятся звуки далёкой музыки, и Рафаэлю кажется, что он слышит голоса поющих, и звон лютни, и смех…
   Подумать только, отец его ведает всем весельем в замке! Он требует от гостей и от слуг соблюдения изящества, красоты, порядка… в замке, как и в школе… Когда-нибудь, может быть, скоро, Рафаэль тоже попадёт на праздник в этот роскошный замок…
   Незаметно побледнел тёмный купол неба, и точно растаяли звёзды; вдали появилась красная полоска зари… Погасли огни иллюминации, и в кустах подле дома завозились, зачирикали птицы.
   Рафаэль закрыл глаза и ясно представил, как там, в этом волшебном замке, где он был несколько раз с отцом, гости с террасы любуются восходом солнца. Оттуда видно далеко-далеко – не только весь город, но и горы в голубом утреннем тумане…
   Горы поднимаются к самому небу, эти горы, и за ними недалеко, говорят, море, Адриатическое море, как называл его отец…
   Взойдёт солнце, и небо станет синее-синее, и на синем небе выступят суровые скалы, голые среди зелени.
   Как только он подрастёт, он проберётся в эту синеющую даль, к этим скалам, нарисует их, запомнит краски этих голых диких скал… А теперь надо спать… Вон как на птичнике раскудахтались куры… Спать, спать…
   Мальчик бросается в резную детскую кроватку, которая уже становится ему коротка, и сразу крепко засыпает, без снов и видений…
   Маджа приходит в детскую и видит, что окно открыто и солнечный луч скользит по лицу сына, но он спит крепко. Не надо будить мальчика: вчера он волновался на празднике, пусть спит. Она только закроет сквозные створки ставен, чтобы свет не слепил глаза…

2
Удар грома среди ясного неба

   Был погожий солнечный день, когда восьмилетний Рафаэль отправился с отцом в церковь Сан-Франческо, где Джованни Санти писал фрески. С сосредоточенным, даже важным видом, особенно удивительным на его лице красивой девочки, он нёс за отцом кисти и горшочки для краски.
   Прежде это делали старшие ученики, растиравшие краски. Они носили за учителем все принадлежности его мастерства, но с некоторых пор Рафаэль удостоился чести быть помощником отца, и ему необычайно нравилась эта роль, как нравился сумрак церкви, нравился её несколько спёртый воздух, пропитанный запахом воска и ладана, мигающие огоньки лампад, слабо освещающие лики старых икон, статую святого Франциска Ассизского; медленная и в то же время скользящая походка причетников в коричневых монашеских рясах. Всё это заставляло проникаться уважением к делу отца. Это будет и его дорога. Теперь уже не придётся мальчикам постарше, из мастерской отца, чваниться перед ним и, показывая свои руки, перепачканные краской, дразнить его: «Эй, малыш, посмотри, как я поработал!»
   У него самого иной раз остаются на пальцах пятна краски, не отмытые нарочно, несмотря на всю любовь к аккуратности, чтобы доказать участие в работах отца.
   Дверь церкви открыта. Ага, мессер Лука Синьорелли, приехавший на побывку в Урбино, уже здесь. Он хочет посмотреть фреску Джованни Санти – заказ францисканского монастыря. И Рафаэль весело приветствует друга отца, знаменитого художника, когда-то жившего и работавшего в Урбино.
   – Добрый день, друг Джованни! Я пришёл посмотреть, что вы здесь натворили. – И мессер Лука влезает за другом на помост.
   Рафаэль остаётся в раздумье у лесов, где работает Джованни. Он передаёт отцу кисти и, стоя внизу, поднявшись только на несколько перекладин лесенки, говорит серьёзно:
   – А ведь ты, батюшка, вчера, когда отослал меня раньше домой, изменил у Мадонны тон, сделал его темнее. Так гораздо лучше, и я думаю, что это понравится и мессеру.
   Серьёзность суждения мальчика, голос которого громко раздался в пустой церкви, заставила обоих художников улыбнуться. Синьорелли отозвался весело уже из другого угла церкви:
   – Ну а что ты сделаешь здесь, Рафаэлло, когда на вершок вырастешь?
   – Всё, что понадобится, и всё, что придумаю, маэстро, – бойко отвечал мальчик. Он очень любил мессера Луку.
   Синьорелли расхохотался:
   – Браво, Рафаэлло! Коротко и ясно. Суждение философа и мастера!
   Рафаэль серьёзно отвечал:
   – Я бы хотел быть и философом, и мастером. Я бы написал тогда много хороших картин…
   Так втроём они болтали.
   Джованни водил друга по церкви, показывая всё, что было в ней нового, сделанного им и его учениками, ставшими уже на ноги.
   – Ну, нынче мы не будем работать, мальчик, убери кисти и краски.
   Рафаэль послушно начал расставлять в определённом порядке горшочки с тёртой краской и известковым молоком для их разведения и убирать всё в огромную корзину.
   Время шло незаметно. Пора было уходить. Синьорелли увидел, что Рафаэль возится с листом бумаги, усердно рисуя на нём что-то углём, и закричал:
   – Я всё думал, Джованни, что это наш приятель Рафаэлло притих, а он, оказывается, занят делом. Посмотри, ведь это он изображает тебя, а вот там приготовлена бумага, наверно, для меня.
   Уходили из церкви, весело смеясь. Рафаэль нёс свои рисунки бережно, чтобы не размазать наброски углём.
//-- * * * --//
   Высоко поднявшееся солнце зажигало огнями стёкла узких церковных окон.
   – Жарко, – сказал Синьорелли, – а мне ещё придётся покорпеть над книгами не один час! Кое-что надо прочесть… Я ведь скоро уеду, а здесь, в замке, великолепная библиотека. Сколько собрано здесь греческих и латинских рукописей!.. И кто только не приезжает в Урбино, к Гвидобальдо, каких поэтов, учёных и художников здесь не встретишь!..
   Художник рассказывал о встречах и беседах со знаменитостями того времени и о своей работе, которую страстно любил. Он был известен не только как живописец, но его хорошо знали и как учёного, много лет работавшего над трудом по геометрии и перспективе.
   Вспоминали дорогой и прожитое. Синьорелли сказал:
   – Всякий раз, как я вижу тебя, друг, я радуюсь твоему счастью. Иметь такую жену и такого славного мальчика! А помнишь, давно ли было то время, когда ты скитался, потеряв родных, дом, не зная, где жить и за что приняться. Видно, ничего нет вечного, и несчастье так же переменчиво, как и счастье.
   И замолчал. Каждый вспоминал, что приходилось пережить. Пожалуй, мальчику не стоило слушать невесёлую сказку-правду о прошлом своего отца – пусть в детстве жизнь улыбается ему… А пережил Джованни Санти много бурь, что, правду сказать, не было необычным в то время.
   Как и Маджа, он происходил из купеческой семьи, только рангом ниже – у Санти, его родителей и предков, не было такого состояния, как у Чарли. Дед и отец Джованни занимались мелкой торговлей в небольшом местечке, недалеко от города. Имущество семьи состояло из дома и лавочки. В ней продавалось всё необходимое для хозяйства, а рядом был небольшой клочок земли. Санти сажали и сеяли в огороде то, что им было нужно для кухни, и разводили плодовые деревья в саду. Но нежданно подкралась беда: началась война, что в те времена случалось нередко среди постоянно враждовавших между собой мелких итальянских княжеств. В одну из таких междоусобиц папские солдаты вторглись в герцогство Урбинское. Джованни, в то время ещё мальчик, на всю жизнь сохранил в памяти ужас этих дней, когда войска жгли и грабили местечко, где он жил; сожгли они и дом Санти. Сразу обнищавшая семья бежала, отыскивая себе убежище, в Урбино. С тех пор Санти навсегда поселились в резиденции герцога. От прежнего благосостояния сохранились только жалкие крохи. Лишь после нескольких лет упорного труда удалось кое-как поправить дела и достигнуть безбедного существования для подросшего Джованни.
   Но сердце молодого Санти не лежало к занятию отца: его тянуло к искусству.
   Ему было уже около сорока лет, когда после женитьбы на юной Мадже у него родился сын Рафаэль. Через два года умер старший Санти, и Джованни оказался наследником довольно значительного состояния. Сбылась его заветная мечта: он открыл мастерскую и маленькую школу живописи. Мастерская походила на все тогдашние мастерские художников: в ней принимались заказы на самые разнообразные работы – на иконы, фрески, хоругви, алтари, украшения для церквей.
   Разнообразные таланты выдвинули Джованни Санти на должность церемониймейстера и художника в герцогском замке.
   От заказов у Джованни не было отбоя. Имя его приобрело известность. Он примыкал к новому направлению художников, отошедших от старой манеры и вносивших в свои творения реализм, естественность, близость к природе.
//-- * * * --//
   «Рафаэлло, наверно, пойдёт по моей дороге и закончит то, что я начал. Но он должен получить образование основательнее, чем я». Сказав это себе, художник отдал мальчика в латинскую школу, которая была поблизости.
   Рафаэль, послушный, спокойный ребёнок, выросший в счастливой, согласной семье, охотно вбирал в себя знания, которые давала ему латинская школа, и одновременно учился живописи у отца. Но он решил заниматься образованием по своему плану. «Я хочу делать многое так, как делает отец. Только я не хочу, чтобы всякие мелкие работы отнимали у меня время от картин. Я буду живописцем».
   Это желание заниматься живописью заставляло его всегда особенно спешить домой из латинской школы.
   Маджа каждый раз поджидала у дверей мальчика, а Идония готовила ему горячие офелетти, которые он так любил. И в этот день ранней осени, когда только чуть закраснелись листья в саду дома Санти, Рафаэль бежал, перескакивая через канавы и напевая весёлую песенку без слов. Он что-то придумал; он даже начал рисовать портрет матери и Идонии вместе.
   Что же это никто его не встречает? И почему такая тишина и ставни в спальне закрыты? Закрыты и двери, как бывает ночью, а ведь стоит ясный день. Сердце Рафаэля забило тревогу, дрожащей рукой постучал он кольцом, потом в нетерпении ударил молотком. Непривычное молчание и пустота в саду и во дворе удивили его. В дыру забора выскочил петух; он показался мальчику зловеще взъерошенным. Ему хотелось кричать, кого-то звать, страх сдавил его сердце…
   За дверью послышалось знакомое шлёпанье туфель, щеколда стукнула, и в дверях показалась Идония с распухшими от слёз глазами.
   Рафаэль не мог ни о чём расспросить – у него перехватило дыхание – и молча побежал он в комнаты, бросив в угол сумку. Идония поймала его и удержала за руку:
   – О Рафаэль, не ходи туда… бедный маленький синьор!
   Никогда ещё не называла она его синьором, да ещё бедным…
   Он застыл на пороге в ужасе и вдруг заметил отца. Джованни Санти стоял в дверях мастерской бледный и дрожащий, и казался призраком, точь-в-точь мертвец, которого он раз видел в церкви на отпевании. Художник сделал несколько шагов и опустился на стул, закрыв лицо руками.
   – Батюшка! – хрипло и прерывисто крикнул Рафаэль и бросился к отцу.
   В больших добрых глазах Джованни Санти стояли слёзы. Он прижал к себе сына:
   – Её уже нет, Рафаэль, твоей матери… осталась только одна малютка…
   Всё, что случилось потом, Рафаэль помнил очень смутно. Это был словно тяжёлый сон. Мать умерла. Она лежала на кровати, покрытая с лицом простыней, а рядом в колыбели, той самой резной колыбели, которую дома хранили на память о его, Рафаэля, рождении, заливалась плачем «бамбина» – маленькое существо. Её появление на свет отняло жизнь у весёлой, ласковой Маджи Санти.
   А красное, сморщенное существо Рафаэль должен называть своею сестрою, любить и жалеть, потому что она сирота, как и он сам, и потому что она – дитя его матери, беспомощный кусочек, не умеющий даже сказать, отчего плачет…

3
Надо строить жизнь

   «Бамбина» или «бамбинелла», как чаще в моменты особенно острой жалости звала новорождённую девочку старая Идония, недолго оглашала криком дом Джованни Санти. Слишком мало сил было в этом преждевременно родившемся ребёнке. Нетерпеливый крик его становился всё слабее и скоро прекратился. Девочку похоронили в одной могиле с матерью.
   Джованни Санти тосковал. Ничего не видя и не слыша, смотрел он на когда-то сделанный набросок: Маджа с маленьким Рафаэлем на руках. И наконец, принялся писать с него у себя в доме фреску – Мадонну с младенцем.
   Эта фреска и поныне сохранилась в Урбино, в доме-музее Рафаэля.
   Работал художник страстно, и Рафаэль, видя это, понимал тоску отца и восхищался подъёмом его энергии. Никогда, кажется, не помогал он так ретиво, с такой любовью отцу, как теперь, никогда с такой готовностью не растирал краски, не мыл кисти и не подавал их, как теперь, и часто, оставаясь один, подолгу любовался милыми чертами, которые унесла от него могила.
   Общее горе тесно сблизило художника с сыном. Теперь они не разлучались, когда Джованни Санти был дома, а часто Рафаэль сопровождал отца не только в церковь Сан-Франческо, но и в герцогский замок, где восхищал всех своею красотою, приветливостью, грацией и умением держать себя.
   Для своего времени Джованни Санти получил неплохое образование и хотел передать свои познания сыну. Он занимался с мальчиком математикой, учил его законам смешения красок и перспективы, говоря с ним просто, дружески, и с каждым днём Рафаэль всё больше привязывался к отцу.
   Но, глядя на Мадонну – Маджу, художник испытывал приливы невыносимой тоски по утраченному счастью. Рафаэль видел это, как видела Идония. Быть может, именно старая Идония с житейской простотой натолкнула на решение хозяина, когда, подавая обед или принося вычищенное платье, говорила:
   – Эх, где нет хозяйки, там всё идёт вверх дном. Без хозяйки и соль не солона, и мёд не сладок…
   С некоторых пор художник стал уходить куда-то из дому, и говорили, будто видят его у соседей, куда он прежде не заглядывал.
   Ведь Урбино – не огромный Рим, и в нём люди со всеми своими делами видны как на ладони.
   В одно утро Джованни вернулся домой после продолжительного и таинственного отсутствия и сказал, избегая взгляда Рафаэля, убиравшего что-то в мастерской:
   – А ты всё работаешь, мой мальчик.
   Голос был необыкновенно ласковый, тон заискивающий.
   – Да, батюшка, – живо отозвался Рафаэль, – мне хочется попробовать нарисовать по памяти того ангела, которого я видел на твоей фреске в церкви.
   – Чудесно! Только ты слишком много работаешь.
   Художник помолчал и продолжал смущённо:
   – А я хотел тебе кое-что сказать… Видишь ли, скучно, очень скучно жить после того, как не стало её… твоей матери… Что ты на это скажешь, Рафаэлло?
   Лицо Рафаэля затуманилось. Он молча кивнул головою.
   – Вот я и придумал, – продолжал какой-то неестественной скороговоркой Джованни, всё так же не глядя на сына, – взять тебе новую мать.
   Он запнулся на последнем слове и вопросительно посмотрел на мальчика. Лицо Рафаэля выражало страх и удивление.
   – А-а… – протянул Рафаэль. – Но кто же, кто она?
   – Она? – сконфуженно повторил художник. – Это дочь соседа… из хорошей семьи… дочь мессера Пьеро ди Парте, знаешь, может? Бернардина.
   Рафаэль кивнул головою. Ах, Бернардина ди Парте, с таким звонким голосом… У золотых дел мастера в его лавке при мастерской несколько дочерей… Бернардина старшая… И все они помогают отцу в лавке… Бернардина – его мать…
   Рафаэль вздохнул и, не ответив отцу на его вопросительный взгляд, заговорил о другом:
   – У нас мало красок, батюшка, и всего меньше сиены… Ты не пошлёшь меня купить? И ещё надо бы для фресок молока.
   Он говорил об известковой воде.
   – Ну что ж, сходи за красками… сходи за всем, что надо…
   Больше они не сказали друг другу ни слова.
//-- * * * --//
   Через несколько дней Бернардина, дочь ювелира Пьеро ди Парте, стала женою Джованни Санти.
   Рафаэль со свойственной ему мягкостью встретил мачеху приветливо, сдержав боль, когда она водворилась в комнате матери и открыла баул с её одеждой. А Идония передала новой хозяйке ключи от кладовой. Вернувшись в кухню, на вопрос пришедшей к ней поболтать соседке, как ей понравилась синьора, она пожала плечами и буркнула старую поговорку:
   – In terra di ciechi chi ha un occhio solo è re [2 - Среди слепых и кривой – король (итал.).].
   – Что же, будешь с ней век коротать?
   Она отозвалась сердито:
   – Немного мне этого века осталось, а здесь пробуду, пока нужна сиротке бамбино.
   Так называла она Рафаэля и думала: кто сможет ему заменить ангела, ушедшего в страну, которую зовут раем и которую ещё никто не видел?
   Идония была права: мачеха не заменила её «бамбино» родную мать. Она сразу обдала его холодом. Такое равнодушие к пасынку сохранила она на всю жизнь. А дружба Рафаэля с отцом сделалась ещё теснее.
   Бывая с сыном в любимой францисканской церкви, Джованни любовался своими работами, вспоминая счастливое время, когда была жива ещё Маджа, и с грустью говорил:
   – Рафаэлло, когда я умру, похорони меня здесь, где живёт моя душа…
//-- * * * --//
   Бернардина ди Парте не давала ни отрады одинокому сердцу Джованни Санти, ни уюта, ни заботы и ласки его мальчику. Джованни чувствовал, что жизнь для него утратила бо́льшую часть своей прелести: дом, который он так любил, перестал его интересовать; он вяло относился к работе в мастерской и мало занимался учениками. Джованни почувствовал себя преждевременно состарившимся, и его мучило, что он не может теперь заниматься с Рафаэлем так, как раньше. У мальчика были блестящие способности, и Джованни обрадовался, когда в Урбино приехал его бывший ученик, в то время уже известный художник, Эванджелиста ди Пьяндимелето, которому он смог доверить дальнейшее образование Рафаэля.
   Прошло несколько лет. Джованни Санти всё слабел; дни его были сочтены… Он умер внезапно от какой-то острой болезни, сломившей ослабленный организм, и был похоронен, как того желал, во францисканской церкви.
   Одиннадцатилетний Рафаэль остался круглым сиротою, на попечении мачехи и опекуна – дяди по отцу, монаха фра Бартоломео. Тяжёлая жизнь началась для мальчика, привыкшего к ласке. Особенно трудно ему стало с тех пор, как вскоре после смерти отца у мачехи родилась дочь, и в заботах о новорождённой Бернардина совсем забыла о пасынке. Кроме того, к ней переселились её говорливые придирчивые сёстры. Жизнь дома стала невыносимой, и Рафаэль часто скрывался у своего нового учителя…
   Упрямая и горячая Бернардина вечно ссорилась из-за сестёр с фра Бартоломео и с Идонией. Идония, глотая слёзы, говорила о себе:
   – У старухи ещё хватит терпения, чтобы не бросить сына её любимой синьоры на съедение ведьмам. Погодите, он скоро войдёт в года, мальчик, а он не такой ска́ред, чтобы трястись за каждое скудо и каждую тряпку, что осталась в доме после смерти синьора… Ишь, как кричат, и горло не пожалеют! Хорош и божий слуга падре Бартоломео…
   Они оба кричали, опекуны мальчика, но у Бернардины голос был громче. Подбоченившись, растрёпанная, разомлевшая от жары, распустившаяся от безделья и подурневшая, она звала пасынка, собиравшего свои пожитки, чтобы улизнуть из дому к Эванджелисте ди Пьяндимелето, и чёрные злые глаза её метали искры:
   – Смотри, Рафаэлло, что у нас творится! Твой дядя хочет меня надуть, пользуясь тем, что я слабая женщина, да и тебя также! Знаю уловки хитрых монахов!
   А фра Бартоломео хрипел, задыхаясь:
   – Не слушай эту ведьму, Рафаэлло, она собирается заграбастать всё, что оставил тебе отец!
   Мачеха наскакивала на дядю с кулаками:
   – А не хочешь ли ты, монастырская крыса, убраться из этого дома, где оскорбляешь честную и беззащитную дочь славного синьора Пьеро ди Парте? Не хочешь ли сесть на похлёбку из гнилых бобов, что варят у вас в обители для спасения души? Спроси-ка у него, Рафаэлло, отчёт за эту неделю!
   Рафаэль, полный негодования и стыда за этих людей, с которыми должен был считаться, умолял:
   – Перестаньте… дядя… матушка… ради бога, перестаньте… Зачем мне это всё слушать? И зачем мне отчёты? Ведь я же ещё не в тех годах, чтобы спрашивать какие-то отчёты!
   И он убегал, захватив ящик с красками, к учителю или к другому дяде, брату матери, Симоне ди Баттиста Чарли. Добряк, который заменил младшей сестре отца, когда тот умер, утешал Рафаэля, положив руку на плечо:
   – Ну-ну, не вешай нос, Рафаэлло, ведь ты мужчина! Больно мне видеть, как ты печалишься, ведь ты лицом – вылитая моя маленькая сестрёнка Маджа! Полно, полно, всё минует; потерпи, не обращай ни на что внимания и добивайся своего! Ведь тебе положено судьбою быть большим мастером, Рафаэлло, и ты им будешь, будешь, время учения быстро пройдёт… Я бы всё для тебя сделал, да что я могу – ведь не меня назначили опекуном… Но верь мне: всё пройдёт, и скоро ты станешь на ноги.
   Эти слова, этот мягкий голос действовал на маленького Санти успокоительно. Он поднимался с места, благодарил дядю и шёл к учителю работать.
//-- * * * --//
   В один из таких дней, когда Рафаэль зашёл к дяде Симоне, раздался стук в дверь, и вошёл незнакомый синьор, молодой, с приветливым лицом, с мягким, задумчивым взглядом. Дядя Симоне вскочил и весело закричал:
   – А, Тимотео, неужели ты здесь? Просто не верится, что ты не в Болонье! Дай обнять тебя! Смотри, Рафаэлло, разве я не говорил тебе, что впереди – хорошая жизнь и не надо вешать нос? Вот я и прав: хорошая жизнь к тебе идёт. Тимотео, я уверен, займётся тобою… Смотри, Тимотео, это Рафаэлло, мой племянник, сын Маджи и Джованни Санти.
   – Да, я уже всё о нём знаю, – отвечал гость просто, – ведь я только что от Эванджелисты, и он мне всё рассказал. Я здесь останусь порядочное время и, думаю, принесу пользу сыну покойного Санти, которого мы все уважали…
   Молодому художнику Тимотео делла Вите было около тридцати лет.
   Рафаэль догадался, что это приятель его учителя. Оба они, пройдя учение у отца Рафаэля, совершенствовались потом у Франческо Франча в Болонье и остались там работать. Здесь оба художника постигли прекрасное, благородное искусство гармоничного сочетания ярких, хотя и холодных красок. И этому искусству должен был в свою очередь научиться у них сын человека, давшего им когда-то первые уроки в своей скромной урбинской мастерской.
   Тимотео тепло заговорил:
   – Знаю нескладную жизнь Рафаэлло, но он – сын мессера Джованни Санти, и ему не пристало уныние! Он, как художник, угадавший своё призвание ещё с детских лет, должен быть выше мелких дрязг и верить в будущие успехи, а мы ему поможем.
   Бодрый голос был подобен целебному бальзаму. Рафаэль всю жизнь помнил этот счастливый день встречи с Тимотео делла Вите.
//-- * * * --//
   В мастерской молодого болонского художника радостно и страстно постигал тайны любимого искусства пятнадцатилетний Рафаэль Санти, когда Эванджелиста ди Пьяндимелето уехал из Урбино. Рядом с картинами Тимотео делла Вите, известного художника, скромно приютился его мольберт с первыми пробами более или менее самостоятельных произведений. Сюда часто заходил дядя Симоне и радовался бодрому виду и успехам племянника.
   Здесь мирные беседы трёх людей разных поколений тянулись часами, и часто вечер заставал Рафаэля у учителя. Дядя и племянник уходили вместе, и на пороге своего дома мессер Чарли прощался с мальчиком. Отсюда Рафаэль шёл домой один с фонариком, взятым у дяди, по тёмным улицам Урбино. Только светлые точки звёзд приветливо мигали ему. Придя домой, он прислушивался, не смея постучать в дверь молотком, чтобы не вызвать гнева мачехи и опекуна. Но ему незачем было стучать: чуткий слух старой Идонии узнавал лёгкие шаги своего питомца, и перед ним, как по волшебству, открывалась входная дверь.
   – Тихонько проходи к себе в комнату, бамбинелло… Небось проголодался? Я тебе там оставила ужин…
   До сих пор он для неё «бамбинелло», хотя мачеха говорит, что он уже почти взрослый и мог бы начать приносить в дом заработок. Лучше устроиться в подмастерья к какому-нибудь мазилке, чем болтаться так, без конца учась и переучиваясь у заезжих художников. Разве мало мастерских, где берут заказы на вывески и не требуется большой науки?
//-- * * * --//
   Годы шли. Рафаэлю минуло семнадцать лет. Дядя Симоне и мессер Тимотео стали подумывать, что юноше следует завершить своё образование у кого-либо из знаменитых художников, как он того заслуживает. У него блестящее дарование, он понимает учителя с полуслова; рука его тверда, глаз зорок, душа чутко ловит красоту и правду в искусстве.

4
В бурной перудже

   Выбор учителя пал на знаменитого художника Пьетро Ваннуччи, по прозванию Перуджино, – от города Перуджи, столицы Умбрии, где он жил и прославился. У этого художника было много учеников, с которыми он выполнял заказы. Как раз сейчас ему предстояло расписать фресками залу собраний Камбио. Художнику понадобилось много помощников, и он обрадовался, когда Тимотео делла Вите предложил привезти ему из Урбино сына Джованни Санти.
   Перуджа был живописный, оживлённый город – полная противоположность патриархальному Урбино, где все жители знали друг друга.
   Раскинувшись среди гор и оливковых рощ, Перуджа поражала с первого взгляда не только красотою местоположения, но и красотою построек. Дома её были часто расписаны снаружи и изнутри фресками; замки, церкви и монастыри расположились на откосах трёх холмов. Улицы то поднимались в гору, то спускались извилинами по склонам, покрытым виноградниками и садами; по стенам домов вились ползучие розы. Посреди главной площади высился знаменитый фонтан. Сюда же выходил грандиозный, величественный фасад городского совета – Синьории – с длинным рядом узких готических окон, украшенных мраморными барельефами и знаменитой лестницей с мраморными львами у входа. Рядом с Синьорией возвышался и Совет корпорации банкиров, залу которого взялся расписать фресками Перуджино.
   1500 год, год приезда Рафаэля в столицу Умбрии, был памятным для этого города.
   В продолжение целого столетия знатные фамилии вели здесь непрерывную борьбу между собой за первенство. Когда вспыхивали уличные схватки и бои, никто из граждан не решался ходить по улицам без оружия. Ночью и среди белого дня здесь происходили драки, слышались крики и предсмертные мольбы о помощи. Наконец одна из фамилий была изгнана из города, и победители, Бальони, ликовали, воздвигая на улицах алтари и с благодарностью преклоняя колени перед изображениями Мадонны и святых. Летописи гласили: «Волки и лисицы расплодились в ужасающем количестве, ибо много было заготовлено для них человеческого мяса».
   Но и восторжествовавшую фамилию Бальони в конце концов ожидала гибель. Летом, в год приезда Рафаэля, разразилась страшная трагедия, известная под названием «Кровавое венчание».
   Те же летописцы сохранили народное поверье, что над домом Бальони якобы нависло проклятие, и предсказали страшную судьбу этой знатной и гордой фамилии.
   В семье Бальони начались раздоры. Против Гвидо и Ридольфо Бальони поднялись двое племянников – Грифоне Бальони и Карло Барчилья, собравшие среди изгнанников отряд отчаянных головорезов. Сын Ридольфо, Симонетто, подозревал, что на его отца и всех членов их семейства затеяно неожиданное нападение, и на коленях просил дядю Гвидо позволить ему убить одного из главных зачинщиков заговора. Гвидо отказал ему в этом. И план заговорщиков должен был осуществиться без всяких препятствий благодаря хорошо обдуманной хитрости другого вождя этого заговора, знатного перуджинца Барано, родственника одного из изгнанников.
   Чтобы укрепить ненависть в Грифоне, подогретую честолюбием, Барано оклеветал жену Грифоне Зиновию, будто бы изменявшую ему с одним из его двоюродных братьев, и обещал в случае истребления врагов сделать его полновластным правителем Перуджи.
   Выступление заговорщиков, назначенное на день свадьбы Асторре Бальони со знатной римлянкой Лавинией Колонна, было обдумано до мелочей. Учли все выгоды и удобства нападения во время пышного пиршества, когда гости, опьяневшие, более или менее безоружные, не ожидают беды. Было принято в расчёт и расположение домов всех членов семьи Бальони, приговорённых к истреблению, и то, что эти дома отделены друг от друга значительными промежутками. Каждый из заговорщиков обязался привести по пятнадцать «брави» – убийц; остальные причастные к нападению второстепенные заговорщики составляли стражу.
   В ночь на 15 июля, в разгар свадебного празднества, заговорщики ворвались в дом Бальони. Под ударами кинжалов пал жених Асторре, за ним Симонетто и брат его Джисмондо; упал, обливаясь кровью, и старый Гвидо. Остальным удалось бежать.
   Избегнувшие смерти собрали в ближайших окрестностях Перуджи приверженцев и на следующий же день ворвались в город, где к ним присоединились друзья, которые слышали, что и их ждёт кровавая расправа.
   Грифоне был настигнут Джанпаоло, вожаком его врагов, вернувшихся в Перуджу, и братом убитого Симонетто, на площади, почти на ступенях церкви Сан-Эрколано, где он хотел укрыться. Джанпаоло крикнул своим приверженцам:
   – Эй, кто хочет, разделайся с этой дрянью! У меня найдётся достаточно дела!
   И Грифоне упал, окружённый разъярёнными людьми.
   Зачинщики бежали… Джанпаоло Бальони стал полновластным хозяином Перуджи.
   Трагическая сцена разыгралась на глазах у Рафаэля – он видел последние минуты Грифоне, видел страдания его матери; сцена эта оставила глубокий след в его душе…
   Мать Грифоне, Аталанта, случайно узнала о заговоре; она была свидетельницей того, как сын оскорблял свою ни в чём не повинную жену Зиновию, винил её в измене и клялся отомстить мнимому сопернику. Она разуверяла его в вине Зиновии, умоляла не затевать раздора среди родных, но Грифоне её не послушался, и тогда она, уведя плачущую, оскорблённую невестку, прокляла сына и скрылась из города в свой замок. Ей дали знать о том, что творится, о том, что сын её умирает побеждённый, и Аталанта вернулась в Перуджу вместе с Зиновией.
   И вот она стоит у ступеней храма, где когда-то крестили и венчали её Грифонетто [3 - Грифонетто – уменьшительно-ласкательно от Грифоне.], а он лежит беспомощный, с печатью смерти на лице, обливаясь кровью, но ещё дышит, и тускнеющие глаза его видят мать, два дня назад проклявшую его… Он нашёл возмездие за своё вероломство. А мать… Упав на колени, она склоняется к нему и говорит:
   – Грифоне, ты слышишь ли меня? Ты нашёл страшный конец, и я, проклинавшая тебя, теперь прошу тебя: уходя от нас, прости тем, кто тебя с такою яростью, так ужасно искалечил. Прости им. Ты слышишь меня, сын мой? Прости твоим убийцам и тем, кто тебя подстрекал на убийство… Вот она, здесь, Зиновия, ни в чём не повинная дочь моя, и она прощает тебя…
   Он слышал. Веки его дрогнули, но губы были не в силах пошевелиться… Тело вытянулось, всё было кончено…
   И Аталанта прошла среди почтительно расступившейся толпы, склонившей головы перед величием души матери…
   Картина смерти Грифоне запечатлелась в душе Рафаэля неизгладимо. Он был потрясён. Смутно мелькали перед ним неясные образы: красивое лицо с тенью смерти и склонённая над ним фигура прекрасной женщины – разве это не воплощение материнской скорби?
   Всё случившееся особенно подействовало на него после мирной жизни в Урбино, и он долго не мог привести свои мысли в порядок… Он жаждал тишины. Но с миром и тишиной пришлось проститься в этом бурном водовороте чужого города, среди чужих людей, чужой обстановки…
//-- * * * --//
   Началась новая жизнь. Рафаэль был занят теперь тем, что требовал от него маэстро. Часто ночью обступали его думы и воспоминания. Вспоминался дядя Симоне, и мессер Тимотео делла Вите, и Идония, все, все, кого он любил… Идония, Идония, верный старый друг… Она ушла к своему брату, повару, в тот же день, когда Тимотео пришел за Рафаэлем, чтобы везти его в Перуджу. Увидит ли он её когда-нибудь?
   Перуджино, его маэстро, был на вершине славы. У него много учеников, образовавших «школу Перуджино». Параллельно с великим Леонардо да Винчи Перуджино усовершенствовал воздушную перспективу и достиг небывалого до тех пор искусства смешения красок. В своих работах Перуджино удалось выразить особенное настроение, особенный оттенок чистоты, нежности и ясности души.
   Перуджино увидел, что юноша обладает громадным талантом и достиг уже многого благодаря подготовке у хороших художников, и допустил Рафаэля работать вместе с собой в великолепной зале Совета корпорации банкиров. С жаром принялся Рафаэль за роспись потолка по эскизам нового учителя, стараясь как можно лучше выполнить задуманный план. К удлинённому четырёхугольнику плафона [4 - Плафон – потолок, украшенный декоративной лепкой или живописными изображениями.] примыкали шесть треугольных полей с включёнными в них медальонами [5 - Медальон – здесь: живописное изображение или декоративный орнамент в круглой или овальной рамке.]. В центре был бог искусств Аполлон; вокруг – другие боги Древнего мира: Юпитер на колеснице, запряжённой орлами; Марс, могучий воин; Венера на колеснице, которую поднимали ввысь летящие голуби, и рядом Меркурий, вестник богов, в быстром полёте, а дальше – разнообразные мифологические фигуры.
   Рафаэль работал с той восторженностью, которая оставалась у него всю жизнь. В свободные часы он бродил по городу и его окрестностям, любуясь и изучая на улицах Перуджи создания рук человеческих, в окрестностях – природные красоты, и вновь и вновь делал зарисовки. Приходилось ему видеть место гибели Грифоне Бальони, и в памяти вставали беспомощно распростёртое тело сына и строгая, величавая фигура матери с лицом, полным скорби. Приходилось видеть великолепный дворец Грифоне со спущенным чёрным флагом и наглухо закрытыми окнами. Со смертью его владельца он стал необитаем; вся семья убитого жила уединённо в загородном замке…
   В окрестностях Перуджи молодой художник заходил то в монастырь, то в хижину, везде отыскивая материал для будущих картин. Как-то раз Рафаэль увлёкся красотою местоположения и архитектуры одного монастыря и довольно долго там прогостил. В благодарность за гостеприимство он написал монахам картину.

5
Пришёл к цели

   В мастерскую Перуджино один за другим поступали новые заказы. Каждый итальянский городок стремился заказать ему изображение своего патрона – святого, особо им чтимого. Кроме церквей и монастырей требовалось расписывать общественные здания и дворцы богатых граждан. Эти владельцы роскошных палаццо просили украсить стены фресками, изображающими подвиги членов их фамилий, аллегорическими картинами и ликами любимых святых.
   Между учителем и учеником почти сразу установились простые, товарищеские отношения. Да и нельзя было относиться иначе к этому юноше, всегда ровному, спокойному и доверчивому, одна наружность которого располагала к нему всякого: стройный и грациозный, с прекрасным девическим лицом и мелодическим голосом, с изящными манерами. Он одевался просто, не вынося ничего яркого, кричащего; из-под тёмного бархатного берета без всяких украшений выбивались каштановые кудри, длинные и мягкие. Не мудрено, что и ученики Перуджино полюбили нового товарища: он никому не отказывал в совете и помощи, со всеми был приветлив, но особенно подружился с Эусебио ди Сан-Джордже.
   Их дружба окрепла ещё больше после одного знаменательного дня. В мастерской, как обычно, был изрядный хаос и стоял шум молодых голосов. Здесь велись жаркие споры о чём угодно, лишь бы спорить. Была суббота, ученики с нетерпением ждали конца рабочего дня; толковали, как провести воскресенье, чтобы воспоминаний потом хватило на неделю. Слышались весёлые насмешки:
   – Смотри наряжайся получше: vesti un ciocco pare un fiocco! [6 - Одень полено – покажется «бантиком» (то есть «одень чурбан – покажется барином») (итал.).] Тебя ведь не слишком богато одарили грации.
   – Ха-ха!.. Попридержи денежки, приятель, и позабудь хоть половину адресов таверн, которые тебе любы…
   – Вассо е Vénere ridacon l’uomo in cènere… [7 - Вакх и Венера превращают человека в пепел (итал.).]
   Эти пословицы и поговорки с упоминанием античных богов: Аполлона – бога искусства, Вакха – бога вина и веселья и Венеры – богини красоты и любви – были в обиходе среди художников.
   К этому прорвавшемуся на исходе дня озорству Эусебио оставался равнодушен. Он молча работал над копией с картины учителя «Младенец Иисус и Иоанн Креститель» и не поднимал глаз, казалось, не слыша голосов товарищей. Рядом, у другого мольберта, был Рафаэль.
   У Эусебио работа не ладилась. Он откинулся назад, провёл рукой по влажному лбу и вздохнул. Худой, болезненный, он сегодня казался особенно бледным и некрасивым со своими чёрными, торчащими во все стороны волосами, оттенявшими ввалившиеся щёки.
   Рафаэль обернулся:
   – Что с тобою, Эусебио? Болен?
   – Устал. Целое утро бьюсь до одури и не могу поймать этот нежный тон, не нахожу красок, точно картина заколдована.
   Рафаэль оторвался от работы, несколько минут внимательно вглядывался в оригинал и копию Эусебио, потом взял палитру и кисть и начал исправлять копию товарища.
   – Посмотри, пожалуйста, – сказал он, – как ты думаешь? Мне кажется, этот тон верен.
   Эусебио вспыхнул от радости.
   – О Рафаэль! – пробормотал он. – Как легко тебе даётся то, чего напрасно ищут другие!
   С этих пор он на всю жизнь остался другом и поклонником Рафаэля. Он видел в нём гения, равного которому ещё не было в Италии. И Рафаэль со своей стороны платил ему глубокой привязанностью.
//-- * * * --//
   …Восторг Эусебио перешёл всякие границы, когда Рафаэль создал свою прелестную «Мадонну Конестабиле» [8 - «Мадонна Конестабиле» находится теперь в Санкт-Петербурге, в Государственном Эрмитаже.].
   На этой картине Мадонна с младенцем на руках читает книгу. В отдалении видна цепь гор, напоминающих окрестности Перуджи, – пустынные холмы с редкими деревьями, озеро, по которому плывёт одинокая лодочка, на берегу – две фигуры.
   Солнечный луч застал Рафаэля за работой – он кончал картину.
   – А ты уже работаешь! Прилежный, как всегда.
   Рафаэль вздрогнул и обернулся, приставив к мольберту муштабель:
   – Это вы, маэстро? – Лёгкая краска смущения покрыла щёки Рафаэля. – Я уже почти кончил, учитель, и ждал вас. Мне бы хотелось знать, что вы думаете о моей картине…
   Перуджино потянулся, ещё не совсем очнувшись от сна:
   – Картина… гм… картина… Я уезжал на несколько дней и, вернувшись к ночи, не успел вчера взглянуть… но раньше я видел…
   Он замолчал. Молодой художник ждал слов мастера, как ждал их и неслышно подошедший Эусебио.
   – Ну… ну что ты так уставился и молчишь, Эусебио? Что ты думаешь?
   – Я… – заикаясь, протянул Эусебио.
   – Молчи. Я знаю, что ты ничего не скажешь, ты только заохаешь от изумления. А я спрошу: как ты, Рафаэлло, перенёс на полотно это живое и прекрасное дитя, прекраснее которого не создавала природа?.. Ну вот и весь сказ. Правдой дышит твоя работа, и ребёнок, и мать. Узнаю и пейзаж. Как он кстати здесь, наш умбрийский пейзаж! Впрочем, я толкую, точно до сих пор не был знаком с твоей манерой. Но, когда ты пришёл к концу, яснее можно судить, вот и всё. Тебя ждёт широкая дорога, Рафаэлло, и я рад, что одним мастером, одним прекрасным художником стало больше в Италии.
   Он обнял ученика. Ясная улыбка осветила его некрасивое широкое лицо. Он добавил:
   – Здесь ты самостоятелен… Эусебио, смотри внимательно, любуйся картиной своего друга!
   Перуджино опустился в кресло (так, сидя, он часто вёл беседы с учениками во время занятий), задумался и, тряхнув головой, заговорил серьёзно, почти строго:
   – Я должен поговорить с тобою, Рафаэлло, да и со всеми моими учениками, но сейчас с тобою… Я собираюсь перебраться во Флоренцию. Туда понаехали со всех сторон, целое племя художников, не мудрено, что и меня тянет в этот город. А ты, Рафаэлло, и некоторые из твоих товарищей стали на ноги и можете работать самостоятельно.
//-- * * * --//
   Через несколько дней ученики шумно провожали учителя за городские ворота. Он ехал во Флоренцию целым караваном, увозя свои картины, мольберты, домашний скарб и слуг, решивших не покидать хозяина. Среди громких возгласов и пожеланий проскальзывали ноты печали: многие из учеников должны были доучиваться и искали новых руководителей; некоторые последовали за Перуджино; уезжал и Эусебио, ещё не чувствовавший себя готовым мастером; с тоскою расставался он с другом.
   Рафаэль остался в Перудже и открыл свою мастерскую. После «Мадонны Конестабиле» имя его стало известно, и заказы посыпались со всех сторон, особенно из Читта-ди-Кастелло. В городке этом было много роскошных палаццо со статуями и фресками, владельцы которых продолжали заботиться об их украшении, не жалея денег на заказы.
   Здесь, среди многих работ Рафаэля, в церкви Сан-Франческо появилась его икона «Обручение Марии и Иосифа». Довольный своей работой, молодой художник впервые подписал на ней своё имя.
   Впрочем, Рафаэль прожил в Перудже недолго. Его тянуло на родину, и через год после отъезда учителя он собрался в Урбино.

6
И здесь буря

   Тихий городок Урбино перенёс за четыре года отсутствия Рафаэля немало волнений и тяжёлых ударов. В эту бурную пору Урбино, как и всей Италии, пришлось страдать от безмерной жестокости и честолюбия Цезаря Борджиа. Рассказывали, что он убил родного брата, заколол кинжалом укрывавшегося под плащом папы его любимца, так что кровь брызнула в лицо его святейшеству; за одно неосторожно сказанное слово он отрубил своему приближённому руку и кончик языка, который прикрепил гвоздём к мизинцу отрубленной руки как трофей…
   Герцог Гвидобальдо надеялся, что далёкий от Рима город Урбино не остановит на себе внимания хищника, но надежды его не оправдались. С обычной хитростью Цезарь добился дружбы Гвидобальдо – недаром за ним утвердилось мнение, что он умеет заслужить доверие даже самого лютого врага. Дружба эта кончилась трагически для герцога Урбинского. Цезарь обманом завладел урбинским замком, и несчастному Гвидобальдо едва удалось спасти свою жизнь бегством.
   Впрочем, владычество вероломного тирана окончилось со смертью его покровителя и отца, папы Александра VI, в 1503 году.
   «Фельтро! Фельтро!» [9 - «Фельтро» – часть имени герцога Гвидобальдо Монтефельтро.] – пронёсся по улицам единодушный крик, призывавший к восстанию.
   Все взрослые мужчины вооружились и с яростными криками запрудили улицы. Подростки и женщины помогали им, подавая оружие и держа наготове бинты для перевязки, выгоняли из города солдат и приверженцев тирана.
   Когда Гвидобальдо вернулся в замок, ему уже нечего было бояться папского гнева и кровавой мести: на папский престол вступил Юлий II, его родственник и покровитель.
   Жители Урбино отметили изгнание Цезаря празднествами. Но на этих празднествах все замечали, как изменился Гвидобальдо: от его прежней жизнерадостности не осталось и следа. Состояние его пришло в упадок, здоровье было расшатано, а со всех сторон к герцогскому двору поступали жалобы и просьбы обнищавших жителей…
//-- * * * --//
   В это время в Урбино явился Рафаэль. Здесь у него оставалось столько дорогого, столько связанного со счастливым детством… И с той минуты, как художник ступил на камни урбинской мостовой, его долго не покидало приподнятое настроение. С утра до вечера бродил он по улицам, то и дело наталкиваясь на следы прежней жизни. Было в этом много радости, но и много горя…
   Прежде всего – родной дом и всё, что напоминает ему о его первых шагах в области искусства. Вот он, так хорошо знакомый фасад с квадратными окошками и дверью, около которой висит молоток с ручкой. Один из учеников вывел на нём грубые узоры неумелой детской рукой, за что на него рассердился отец. Но в дом Рафаэль вошёл как чужой, несмотря на любезную встречу со стороны мачехи, лицемерно старавшейся проявить радость.
   – Ах, Рафаэлло, да ты ведь совсем как твой отец, царство ему небесное, и душа радуется, что и я немного принесла пользы, вырастив такого красавца и умницу! Сестрицы, сестрицы, посмотрите, кого нам прислала святая дева в гости! Ведь и к нам дошла о тебе молва, Рафаэлло!
   Прибежали крикливые и сварливые сёстры мачехи и тоже восхищались Рафаэлем. Ещё бы, теперь он был уже известным художником; до них дошла молва о многочисленных заказах, ему сделанных. Они, конечно, не изменили своей старой привычке бранить бывшего опекуна Рафаэля, фра Бартоломео, жалуясь, что он расхитил наследство, оставленное Джованни жене и детям, а заодно обливали грязью и другого дядю, любимого дядю Симоне.
   Рафаэль слушал рассеянно и из вежливости не вступал в спор. Мачеха привела из сада его сестру Елизавету, точь-в-точь на неё похожую, и сладеньким голосом предложила им поцеловаться; он сделал и это, холодно приложившись щекой к щеке девочки. У него не было с ней ничего общего, и не всколыхнулось в душе ничего похожего на родственное чувство. Рассеянно бродил он по дому. Всё здесь было устроено по-новому; только одна стена приковала его внимание – это стена, где сияла нетленной красотой Мадонна – Маджа, его мать, – работы Джованни Санти, его отца…
   Скоро он покинул этот чужой теперь ему дом, чужой во всём, кроме одного: образа, который он должен унести в своём сердце.
   Молодой художник побрёл по городу отыскивать тех, кого любил.
   Дядя Симоне был всё такой же, только лысина стала больше, а бахромка волос вокруг неё сделалась совсем белая, да очки, видимо, не помогали, как он их ни вытирал, чтобы они не запотевали. У него сидел Тимотео делла Вите. Они вскочили разом с места и чуть не задушили Рафаэля в объятиях, а дядя Симоне по-старчески расплакался, повторяя:
   – Приехал… стал большим художником и не забыл родины, не забыл своих близких, приехал… Эх, не дожила мать, не увидела счастья!..
   Рафаэль сидел у дяди Симоне долго. Говорил, рассказывал и слушал о том, что произошло в Урбино за время его отсутствия. Рассказывали оба, дядя Симоне и Тимотео, торопясь, перебивая и поправляя друг друга.
   Полный горестных впечатлений, Рафаэль пошёл отыскивать няню Идонию. Ему так хотелось обнять её!
   Старый повар, живший на покое, встретил художника грустной вестью:
   – Её уже нет, мессер Санти, её уже нет… Но как она вас любила! Всё ждала: вернётесь. А тут этот проклятый чужеземец залил кровью город… От страха она умерла, как есть от страха… Много ли надо старой женщине… А тут хуже чем война – нашествие, страсти господни…
   Грустно пошёл обратно к дяде Симоне Рафаэль. Он горько думал: теперь никто уже не скажет ему: «А как же ты вырос, мой мальчик. Видел ты мачеху? Эх, что про неё говорить! Это не мать, нет… Только надо помнить: её тебе дали в матери – куда её денешь? Да, сынок, как говорится, in terra di ciechi chi ha un occhio solo é re… [10 - Среди слепых и кривой – король (итал.).]
   Co сладкой болью в душе бродил Рафаэль по городу. Вход во дворец, в библиотеку был свободным для учёных и художников, а если бы стало известно, что явился сын Джованни Санти, да притом уже известный в Перудже, то при дворе встретили бы его с распростёртыми объятиями. Но герцог с герцогиней в эти часы отдыхали.
   Глубокое волнение охватило Рафаэля, когда он поднялся на первую ступень прекрасной мраморной лестницы, где он бывал ещё ребёнком.
   Дворец мало изменился. Как и в детстве, Рафаэль был потрясён его величием. Залы поражали своим убранством, античными статуями, множеством фресок и картин, среди которых он узнал кисть Пьеро делла Франческа: как живые со стены смотрели портреты покойного герцога и герцогини, писанные, когда он, Рафаэль, ещё не родился…
   А вот и библиотека, заслужившая известность далеко за пределами Италии. Здесь собраны рукописные сочинения философов, юристов, богословов, поэтов на разных языках. На итальянском – Данте, Петрарка, Боккаччо. Собрано несколько тысяч томов. Старый герцог Федериго, всю жизнь собиравший эти сокровища, имел библиотекаря, который зорко следил за пополнением библиотеки рукописями, и имя мессера Агабито сохранилось в памяти граждан.
   Рафаэль входил в громадную залу, заставленную шкафами, как в святыню. Покрытые тёмно-малиновым бархатом стены и ковёр на мозаичном полу делали неслышными шаги. Благословенная, чудесная тишина, так любимая им с детства, охватила его. Слуга мягким, неслышным движением задёрнул за ним тёмно-гранатовый занавес, на котором выступали тусклыми контурами причудливые рисунки золототканого шитья – искусное изделие далёкой Фландрии.
   У стола виднелась одинокая фигура, склонившаяся над раскрытой рукописной книгой. Читающий поднял голову, и в красивом молодом человеке с вьющимися чёрными волосами, чуть спустившимися прядью на высокий лоб, Рафаэлю мелькнуло что-то знакомое. А, да это молодой придворный поэт, тот, которого он помнил подростком при жизни отца, приезжавший из Мантуи. Боготворя, как говорили, герцогиню Елизавету Гонзаго, он не мог долго выдержать жизнь вдали от неё и теперь находится на службе при урбинском дворе. Это знаток поэзии и сам поэт, граф Бальдассаре Кастильоне. Он сразу узнал сына Джованни Санти, теперь уже известного художника, которому герцог Гвидобальдо посылал в Перуджу приглашение выполнить кое-какие заказы. Кастильоне сказал просто:
   – Вы здесь? Герцогу о вас, видимо, никто ещё не докладывал, мессер Санти.
   – Я слышал, что герцог не принимает никого в этот час, но не мог выдержать, так мне хотелось заглянуть сюда…
   – Понимаю, – отозвался Кастильоне.
   И Рафаэль подумал, что с этого бледного, задумчивого лица хорошо бы писать трубадура. Да, это провансальский трубадур… [11 - Провансальскийтрубадур – странствующий поэт и певец Прованса (южная Франция).]
   И опять тот же мягкий голос:
   – А я пользуюсь каждой минутой, чтобы побыть здесь и побеседовать с хранителями мудрости, великими умами прошлого… И не столь древними. Я читаю Петрарку и Боккаччо.
   Рафаэль указал на лежащее возле гусиное перо:
   – И делаете выписки?
   – Нет, – отвечал Кастильоне, – пробую писать сам. У меня многое задумано. Но когда и что сделаю, ещё не знаю, а сделать хочу много. Вот начал свои «Эпилоги» и буду писать их медленно, чтобы отделать, вычеканить так, как куют хорошую сталь для меча. Это тоже должен быть меч – меч сатиры. А пока что читаю наших славных поэтов. Вот посмотрите, что я наметил прочесть сегодня вечером в обществе… у герцогини… Два сонета Петрарки.
   Он прочёл:

     – Душа, что деешь, мыслишь? Будет с нами
     Покой и мир иль вечной жить борьбою?
     – Что ждёт – темно; сужу сама с собою;
     Взор дивный скорбен нашими бедами…

   Прочтите дальше сами, мессер Санти. А вот и Боккаччо:

     Сокрылась доблесть, честь угасла, стала
     Италия всеобщею женой,
     Кастальских муз не слышно ни одной,
     О них не мыслят, их не чтут нимало [12 - Перевод Ю. Верховского.].

   Разве вы не чувствуете, синьор, как это сейчас звучит согласно с биением наших сердец:

     …стала Италия всеобщею женой.

   Давно ли здесь хозяйничал брави, разбойник с большой дороги, Цезарь Борджиа?
   Голос его дрожал от волнения. Ни он, ни Рафаэль в разговоре не услышали шороха женского платья и не видели, как из-за незаметно откинутого занавеса показалась стройная женщина в пышной одежде тусклых голубоватых тонов. На светлой парче живописно лежали блестящие золотые локоны. Никаких лишних украшений, кроме тонкой фероньеры [13 - Фероньера – здесь: украшение для причёски.] с крупной жемчужиной на лбу.
   Тихим, воркующим голосом она продекламировала конец сонета:

     Плачь же со мною – жребий наш таков!
     В быту новейшем творчество порочно
     При благосклонной нынешней Фортуне [14 - Перевод Ю. Верховского.].

   – Здравствуйте, синьоры! Надеюсь, я не помешала вашей беседе? Я люблю этот сонет и помню его наизусть.
   Герцогиня Елизавета Гонзаго, та, которую Рафаэль видел мальчиком меж занавесками паланкина во время свадебного торжества… Это ученица знаменитого преподавателя, гуманиста Витторино да Фельтре, и вдохновительница Кастильоне. Она часто проводит время в этой комнате, где только стук застёжек переплётов нарушает тишину.
   – Маэстро Рафаэль! – сказала герцогиня. – Сын нашего милого Санти. Неужели он не украсит своими творениями наш дом, где работал его отец?
//-- * * * --//
   Рафаэль написал по заказу герцога Гвидобальдо две маленькие картины на темы, чем-то близкие к недавно промчавшейся над Урбино грозе: он изобразил двух героев, разящих зло, – святого Георгия и архангела Михаила.
   В том же году он уехал во Флоренцию.

Часть вторая
Мастерство

1
Флоренция

   Прекрасна Перуджа, уютом и воспоминаниями счастливых лет детства веяло от Урбино, но ничто, казалось Рафаэлю, не может сравниться с шумной, богатой, великолепной Флоренцией, Флоренцией – центром искусства, науки и промышленности. С высоты Фьезоле открывался вид на лабиринт улиц с бесчисленными роскошными палаццо; поднимались высоко к небу стройные башни дворцов и колокольни монастырей. То тут, то там останавливали взгляд статуи и барельефы.
   Рафаэль бродил по городу не из одного желания насладиться его красотами. Он разыскивал художников, с которыми хотел как можно ближе сойтись, и случайно забрёл под своды монастыря Сан-Марко. Привратник открыл ему калитку в монастырский сад, весь золотой от сухих листьев. В этот октябрьский день всё кругом было окрашено в нарядные цвета осени. Едва переступив порог калитки, Рафаэль залюбовался гаммой красок – от бледно-зелёной к жёлтой всех оттенков, переходящей в пурпурную. Необыкновенно гармонично рисовались коричневые сутаны монахов, сгребавших листья, и на поляне позади них ярким пятном сияли красные языки костра, прорезавшие серо-голубой туман дыма на ярко-синем фоне неба.
   Один из монахов, небольшой, худой, с болезненным лицом, выделялся среди других монахов: он шёл медленно по тропинке, разгребая ногами кучи неубранных опавших листьев, и в их шелесте, казалось, была та грусть, которая сквозила в выражении всей понурой фигуры…
   «Фра Бартоломео… – пронеслось в голове у Рафаэля. – Обдумывает одну из своих картин и тоскует, вспоминая Савонаролу…» Ведь здесь не раз слышал он его поучения…
   И Рафаэль быстро пошёл навстречу монаху, которого любил, который был ему близок неугасимой жаждой творчества.
   Они встретились радостно, и Бартоломео, Баччо делла Порта в миру, повёл его в свою келью, где у него была начата новая картина на библейский сюжет.
   С этого дня Рафаэль часто приходил сюда и делился с фра Бартоломео своими знаниями и достижениями в живописи.
//-- * * * --//
   Рафаэль шёл в Синьорию, к гонфалоньеру Содерини. У него было с собою рекомендательное письмо от сестры герцога Гвидобальдо Урбинского.
   Гонфалоньер Пьеро Содерини – покровитель искусства, и после изгнания тиранов Медичи из Флоренции он главное лицо в республике. Конечно, Рафаэль будет встречен с распростёртыми объятиями.
   Художника не сразу допустили к Содерини. Он занят. У него много дел. Вчера он принимал посольство, сегодня у него совещание. Пусть художник из Урбино придёт завтра.
   Рафаэль удивился: при патриархальном дворе герцога Урбинского он не слыхал о таких затруднениях. И всё так церемонно, так пышно… прямо царская роскошь, а напыщенность слуг кажется подавляющей, как при дворе восточного властелина. Заметив удивлённое и очень привлекательное лицо художника, старый слуга снисходительно пояснил:
   – У синьора так много государственных дел… Ведь на его плечах вся республика!
   Вся республика! Но республика сбросила Медичи, задавившего её своею пышностью и самовластием. К лицу ли повторять это избранному народом гонфалоньеру?
   Рафаэль пришёл в назначенный час следующего дня, но ждал без конца, прежде чем был принят.
   Содерини встретил его сухо, важным, величественным жестом развернул письмо и прочёл:
   «Податель этого письма – живописец из Урбино, Рафаэль Санти. Он решился отправиться на некоторое время во Флоренцию, чтобы усовершенствоваться в своём искусстве. Мы очень любили его отца за превосходные качества; мы не менее любим и сына. Он скромный и любезный юноша, которому я желаю всевозможных успехов, почему и рекомендую его вам, особенно прося вашу милость быть ему полезным. Помощь, которую вы ему окажете, я буду считать особым для меня одолжением, за что навсегда останусь вам благодарна».
   Содерини сложил письмо и взглянул довольно пренебрежительно на художника. Имя Рафаэля Санти ему ничего не говорило – ведь во Флоренцию стекалось столько прославленных художников, да и сама она дала столько великих талантов. Урбино – не Флоренция, там и ворону могут принять за сокола.
   – Хорошо, – проговорил он наконец, – я буду иметь в виду желание герцогини и сегодня же напишу ей об этом. Когда вы мне понадобитесь, я пришлю за вами моего секретаря.
   И он отпустил Рафаэля, спросив, впрочем, на прощание:
   – Кто был вашим учителем, мессер Санти?
   – Сначала мой отец, потом Эванджелиста ди Пьяндимелето, Тимотео делла Вите и Перуджино, ваша милость.
   – Перуджино?
   Это имя несколько смягчило выражение лица Содерини.
   – Я пришлю, когда будет нужно, к вам моего секретаря, мессер Санти.
   С чувством глубокого разочарования вышел от гонфалоньера Рафаэль. Где же простота и доступность, обязательные при дворах представителей республики, выбранных народом? У этого народного представителя нет ничего, кроме звания. Спесь его не меньше спеси коронованных особ, и герцог Урбинский проще, чем гонфалоньер Флорентийской республики…
   Надо было искать счастья в другом месте, и художник решил найти своего любимого учителя Перуджино.
//-- * * * --//
   – А, вот и ты, Рафаэлло! Я знал, что этим кончится! Кто же может избегнуть Флоренции! – С этими словами Перуджино заключил в объятия любимого ученика.
   Рафаэль смеялся:
   – Чудесная мастерская, маэстро! И до чего же я рад, что снова вижу вас!
   Он обвёл весёлым взглядом обширную комнату, где увидел старых знакомых: любимую палитру Перуджино и мольберт, на которых были отметки годов, особенно памятных для маэстро.
   – Небось проголодался, столько ожидавши, когда тебя примут большие особы, – заговорил Перуджино, – да и мне пора перекусить. Садись-ка, сейчас мы вместе пожуём чего-нибудь. Ученики работают сейчас у заказчика, на стороне, и закусили там, а я здесь задержался… Садись…
   Слуга подал неприхотливые блюда – Перуджино был прост в еде, как и в обращении, – и Рафаэль с аппетитом ел жареную дикую козу, куски которой подкладывал ему учитель, и запивал дешёвым кислым вином, как некогда в Перудже. Слава не сделала учителя более важным, только прибавила белые нити в волосах, окружавших широкое, такое знакомое и милое для учеников лицо.
   Перуджино говорил:
   – Тебе нечего вешать нос. Италия ещё нуждается в художниках. И, пресвятая мадонна, разве гонфалоньер себе враг, чтобы не залучить молодого живописца, – ведь на этом он сбережёт немало скуди: молодому-то, хоть и даровитому, можно заплатить меньше, чем давно прославленному, а потом сказать: я его поддержал, я создал ему славу! Ох, Рафаэлло, не знаешь ты ещё людей… Но к чёрту пока все твои обиды… Как же тебе обрадуется Эусебио, когда вернётся!
   В это время в дверях мастерской появился уже немолодой человек с большой бородой и спокойным, очень красивым лицом. Походка его была нетороплива и величава, а серо-голубые глаза смотрели серьёзно и, казалось, проникали в глубь души. Манеры его, как и движения, были так необычайно изящны и уверенны, так изящен весь облик, что Рафаэль невольно им залюбовался. Он обратил внимание и на то, как красив его длинный, согласно флорентийской моде, плащ тускло-малинового цвета, оттеняющий бледность лица.
   – Привет тебе, друг Пьетро…
   Голос мягкий, ласкающий слух, на низких, бархатных нотах.
   – А, Леонардо! Тебя нам и нужно! – закричал в восторге Перуджино. – Вот у меня тот Рафаэль Санти, о котором я тебе говорил вчера. Он ещё поработает для Флоренции!
   Лицо Рафаэля покраснело от удовольствия, когда Леонардо да Винчи протянул ему дружески руку.
   – Патриарх мне много говорил о вас, – сказал он приветливо.
   «Патриархом» во Флоренции прозвали Перуджино, и то, что Леонардо так назвал его учителя, было приятно Рафаэлю.
   – Но чем же ты тут думаешь заниматься, сын мой, когда тебе прискучит ждать милости гонфалоньера? – спросил у Рафаэля Перуджино.
   – У меня, по счастью, в Перудже осталась мастерская, где орудуют… орудуют мои ученики… они принимают заказы и исполняют всё, что не очень сложно… Ну а мне хочется пожить и поработать во Флоренции, хоть гонфалоньер и принял меня не очень-то любезно… Впрочем, я надеюсь, что и здесь найду работу…
   Перуджино засмеялся:
   – Вот это по мне – не унывать! Не беспокойся, работа нам с тобою найдётся. Берись за кисть с помощью мадонны и своего святого покровителя архангела Рафаила, а я тебя сведу в одно местечко, где собирается вся ватага наших художников. Иной раз заходит и сам Леонардо да Винчи.
   – Я люблю слушать, что говорят молодые художники. Жизнь идёт вперёд, и их голосами говорит со мною будущее, – отозвался серьёзно Леонардо.

2
Жизнь захватила…

   Рафаэль переступил порог того благословенного для художников места, куда привёл его Перуджино. Их оглушили весёлые молодые голоса. Были тут и споры, и песни, и смех, и серьёзные обсуждения каких-то работ. Толпились у мольберта с неоконченной картиной хозяина мастерской, Баччо д’Аньоло.
   – Разбирают по косточкам, – смеясь, сказал Перуджино. – Трудитесь, не жалейте доводов, приводите мнения прославленных знатоков искусства, дети мои, а вот я к вашей стае привёл ещё одного, уже оперившегося птенца, – прошу любить да жаловать моего сынка, Рафаэля Санти!
   У молодёжи всё идёт быстро. Через несколько минут Рафаэль уже был своим человеком в этой мастерской, сборном пункте художников Флоренции. Его обаятельная внешность и умение держать себя и тут открыли ему дорогу.
   В мастерской собралась весёлая компания друзей, постоянных обитателей этого тёплого приюта, куда некоторые перетащили и свои мольберты, чтобы пользоваться советами и указаниями друг друга; среди них робко замерли начинающие или неудачники. Известные во Флоренции художники со смехом пожимали руку Рафаэлю, а хозяин, с растрепанной гривой волос, размахивая кистью, весело кричал:
   – Ну, ну, подходите к новому товарищу! И бросайте спорить! Мы сейчас выпьем за его здоровье и за здоровье нашего патриарха!
   Подходили Аристотель Сангалло, Ридольфо Гирландайо, сын знаменитого Доменико, у которого учился Микеланджело; незаметно вылез из-за большой картины Содома, находившийся в это время во Флоренции. Появился он, как всегда, шумно, с одним из своих питомцев-попугаев на плече, а из-за пазухи выглядывала мордочка какого-то животного, нетерпеливо хрюкающего. Это был маленький барсук. Содома на ходу совал зверьку кусочки хлеба и весело кричал:
   – Отними у меня, Аполлон, мой дар, ослепи мои глаза, если я не напою этого юношу вином, самым лучшим хиосским, которое я принёс сюда! И не зови меня Содомой, а именуй честным пресным именем Джованантонио из Верчелли, если я не научу этого скромника ходить кверху головой!
   На большом столе появились вино и закуска вскладчину, кто что принёс. Ели, пили и говорили. Громче других раздавался голос Содомы:
   – Меня называют болтуном. Ладно. Пусть я болтун, пьяница и пустой человек, но, ей-богу, я добрый товарищ и никому не хочу зла, кроме как монахам, которые душат всё живое, как задушили уже славного Баччо делла Порта. Пейте во славу Вакха и его лесных подруг, друзья, и радуйтесь, что во Флоренцию стекаются такие мастера, как Перуджино, Леонардо да Винчи и Микеланджело Буонарроти… А теперь ветер занёс к нам и молодого, но уже кое-чем показавшего себя Рафаэля Санти… Чокнемтесь по этому поводу…
   Один из молодых художников крикнул:
   – Ох, уж не поминать бы здесь Микеланджело! Он одним своим видом заморозит солнце… Мрачен, как на похоронах…
   Ридольфо Гирландайо заступился, весь покраснев от негодования:
   – Кто смеет дурно говорить о человеке такого дарования и таком патриоте? Он рос в мастерской моего отца и был отличным товарищем, что подтвердят и Лоренцо Граначчи, и Аристотель Сангалло, который его знает лучше, чем те, кто его бранит. А ну, скажи, скажи, Сангалло!
//-- * * * --//
   Ели, пили, смеялись, ссорились, бранили и хвалили друг друга.
   Содома, как всегда, полный восхищения перед Леонардо да Винчи, передавал некоторые суждения великого художника, которые ему удалось записать.
   – Записал, несмотря на путаницу своей жизни и своих мыслей и на своё имя Содома… Ха-ха-ха! Меткое имя! Ну, слушайте… А лучше – задавайте мне вопросы. Для начала скажу вам, какие советы даёт он тем, кто начинает изучать живопись, а тут есть такие, у которых ещё не пробился пух над губой… Ну, слушайте, а ты, зверь, сиди смирно за пазухой и не мешай мне хрюканьем.
   Он откашлялся и важно, медлительно начал, подражая проповеднику в церкви:
   – «Юноша должен прежде всего учиться перспективе, потом копировать рисунки хорошего мастера… потом срисовывать с натуры, чтобы утвердиться в основах изученного, потом рассматривать некоторое время произведения рук различных мастеров…» А вы, дети мои, так ли делаете? Не грешите ли поспешностью? Надо помнить старую пословицу: promèttere e dare sono due cose differenti [15 - Обещать и давать – две разные вещи (итал.).].
   Взрыв хохота был ответом на эту речь. Содому любили в мире художников.
   Никто не заметил сначала, как в мастерскую вошёл невысокий широкоплечий человек в потёртом плаще, с некрасивым печальным лицом, которое особенно портил изуродованный нос. Мрачно смотрели большие чёрные глаза. Он будто чувствовал себя чужим в этой обстановке, куда каждый из его корпорации приходил, как к себе домой. Он много раз давал себе слово не ходить в этот своеобразный клуб, но здесь можно было услышать, кроме сплетен, пересудов и небылиц, также и новости из того мира, к которому он принадлежал, да и одиночество становилось порою невыносимо.
   Когда его увидели, Содома осёкся, смех замолк; наступило глубокое молчание.
   К Микеланджело подскочил Ридольфо Гирландайо; ему хотелось загладить речи товарищей – ведь это был тот Микеле, который помогал ему исправить рисунок, когда отец на него сердился, тот Микеле, который всегда был добр и великодушен в чужом несчастье и которому, право же, можно было простить его резкость и порой не в меру ядовитые насмешки. Он потряс Микеланджело руку и неловко, каким-то искусственно повышенным, бодрым тоном заговорил:
   – Вот это хорошо, что ты зашёл, Микеле!.. Иди к столу – у нас славное вино и копчёная свинина, а кто-то принёс сладкий пирог…
   Но Микеланджело не остался, не нарушил всеобщего молчания. Он сказал тихо:
   – Нет, благодарю. Я зашёл, думая, что здесь один из моих учеников, который мне нужен. А его нет.
   И ушёл. Ридольфо вернулся к столу смущённый.
   – Нехорошо, – сказал он дрогнувшим голосом, – и несправедливо. Вы забываете, какой это большой мастер и большой, неподкупно честный гражданин.
   Беседа как-то не клеилась после ухода Микеланджело. Всё оживилось, когда в мастерской появился Леонардо в своём тускло-малиновом длинном плаще. Содома первый бросился к нему:
   – Маэстро! Маэстро! Вот кто доскажет то, что я не умел сказать!
   Леонардо, приветливо и непринуждённо здороваясь с художниками, занял место около хозяина, немедленно освобождённое для него. Его глаза встретились с глазами Рафаэля, и оба почувствовали друг к другу симпатию.
//-- * * * --//
   Вскоре Рафаэль изучил каждый камешек мостовой по дороге к мастерской Баччо д'Аньоло. Ходить туда стало потребностью для его общительной натуры. Здесь можно было обменяться мыслями друг с другом, поговорить о замыслах картин, о том, что появилось в области искусства не только во Флоренции, но и в других итальянских государствах; здесь можно было и получить заказы.
   Сюда заходили флорентийские меценаты: Таддео Таддеи, и Аньоло Дони, и Лоренцо Нази, настоящие знатоки искусства. Познакомившись с обаятельным урбинцем, они наперебой приглашали его к себе, и скоро Рафаэль стал своим человеком в великолепном палаццо Таддеи, наполненном замечательными картинами и изваяниями, а потом и в домах других меценатов. Он радовался, что получает от них работу: она была ему нужна не только для жизни во Флоренции, но и для содержания мастерской в Перудже.
   Мать убитого Грифонетто, Аталанта Бальони, просила Рафаэля, бывшего в Перудже при той ужасной резне, написать для неё картину, и он принял заказ. Через три года, после многих предварительных набросков, он кончил для семьи Бальони «Положение во гроб», где с портретным сходством были написаны три фигуры: Христа – с Грифонетто, Магдалины – с Зиновии, матери, упавшей без чувств при виде мёртвого сына, – с Аталанты.
   В Сьену он уезжал по просьбе художника Пинтуриккио, который расписывал стены знаменитой Библиотеки Пикколомини. Рафаэль сделал рисунки для росписи, чтобы облегчить труд Пинтуриккио.
   Отлучки художника в Перуджу и Урбино были непродолжительны – его тянуло в прекрасную Флоренцию.
   Уже год прошёл с того времени, как Рафаэль ступил в первый раз на землю этого притягивающего всех художников города. Он стал здесь своим человеком. Особенно часто бывал Рафаэль у Лоренцо Нази. Любил он беседы с его сыном Баттистой, понимавшим искусство, любил этот уголок на окраине большого, шумного города; дома здесь стояли на спуске с горы, а над ними живописно поднимались каменистые уступы; кругом же раскинулись оливковые рощи вперемежку с лаврами; между камнями зелёным каскадом бежали по склонам виноградники… Даль тонула в дымке, и, когда начался сбор винограда, горы наполнились звуками чудесных народных песен, простых, задушевных и мелодичных, а среди зелени разноцветными пятнами мелькали фигуры сборщиц винограда…
   Не тот ли щеглёнок, так доверчиво скакавший с ветки на ветку в садах Нази, дал мысль Рафаэлю поместить птичку на его картину «Мадонна со щеглёнком», писанной к свадьбе Баттисты Нази?
   Он писал её легко и страстно, как всё, что делал. На полотне появилась Богоматерь с младенцем на коленях. Ребёнок весело смотрит на щеглёнка, которого ему протягивает с улыбкой Иоанн Креститель. И позы и выражения лиц всех трёх должны были поразить и восхитить молодого Нази. Новым, жизненным, правдивым повеяло на него от этой группы, в которой не было и тени скованности изображения старых художников.
   Если бы они оба, и Рафаэль и Нази, могли предвидеть, что ожидает эту картину!
   Через двадцать с лишком лет гора Сан-Джорджо, нависшая над группой красивых домов, среди которых находился и дом Нази, обрушилась во время осенней бури. С грохотом летели камни и вырванные с корнем деревья на крыши домов флорентийской окраины, покрывая обломками жилые строения, службы, сады с фонтанами и беседками. Под обломками лежала и «Мадонна со щеглёнком».
   Баттиста с опасностью для жизни взялся за раскопки и нашёл изорванную, засыпанную мусором картину. С большим искусством он собрал, склеил, реставрировал её, и теперь «Мадонна со щеглёнком» украшает галерею Уффици во Флоренции.

3
Широкой дорогой

   Шумная толпа покидала здание Синьории, где были выставлены произведения двух самых знаменитых художников того времени – Леонардо да Винчи и Микеланджело. Пока выставлены были только картоны заказанных Содерини фресок для залы Большого совета, но на выставке была вся Флоренция. С тех пор как эти мастера стали работать в Палаццо Веккьо, город, от мала до велика, от хижины до дворца, горел нетерпением увидеть работу славных художников, и создалось само собою что-то вроде соревнования. У каждого из исполнителей заказа был свой лагерь почитателей, и каждому хотелось, чтобы его маэстро взял первенство над соперником.
   В толпе виднелись всем знакомые в художественном мире лица живописцев, скульпторов и меценатов, любивших водить запросто компанию с художниками. Рафаэль шёл в группе друзей – Баттиста Нази, Таддео Таддеи – и нескольких художников, среди которых был приехавший из Перуджи его друг Эусебио да Сан-Джорджо. Такое событие эта выставка – и не посмотреть!
   Направлялись к мастерской Баччо д'Аньоло, излюбленному месту сборищ. Говорили громко, весело, повышенными голосами.
   В мастерской у Баччо д'Аньоло их встретил хозяин. Тут же был, разумеется, и Содома. Ширококостный, похожий на медведя, Баччо д'Аньоло, размахивая огромными ручищами, кричал:
   – А ну, друзья, посмотрите – в честь Леонардо и Микеланджело я разукрасил свою берлогу не хуже, чем Синьория свою выставку! Даже флаги у входа… А чем мы вас угостим с Бацци, вы и подумать не могли!
   Бацци Содома появился растрёпанный, сердитый, держа свою любимицу мартышку наперевес, и, шлёпая её, как маленького ребенка, кричал:
   – Дрянь этакая, Летти! Она чуть не испортила мне всё сооружение в честь примирения двух колоссов! Сорвалась с цепи, а когда я её поймал, посмотрите, что она сделала с моей головой и чуть не вырвала мне все волосы из бороды!
   Он сёк обезьяну, а она неистово кричала.
   И в то время как он привязывал вырывающуюся Летти к крюку, на который Баччо вешал обычно свою палитру, слуги внесли в мастерскую огромное блюдо, обвёрнутое тонкой бумагой. Содома стал осторожно открывать его. Среди чего-то светлого, воздушного намечались очертания двух женских фигур.
   – Хорош мой пирог? Как раз к случаю!
   Торжествующий голос Содомы был подхвачен взрывами смеющихся, весёлых голосов:
   – Вот так к случаю!
   – Пирог из воздуха и пены морской в честь наших прославленных маэстро! Бацци, Бацци, и насмешил же ты!
   – Да почему тебе понадобился для их прославления Олимп со своими богами, богинями и полубогинями?
   – Бацци, да ведь тут нет и тени напоминания о картонах с лошадьми и воинами! При чём тут Микеле и Леонардо?
   – Молчите и смотрите лучше. Венера и Психея – олицетворение красоты и нежности – контрастируют с мужеством того, что выставлено в Синьории! И все мы приобщимся в честь Леонардо да Винчи и Микеланджело к этой красоте и напомним им, что кроме грозной войны есть радость любви!
   Огромный пирог из яичных белков и сливок изображал облака Олимпа – обиталища древних богов. Там возлежала богиня красоты Венера и у ног её – хрупкая юная Психея, возлюбленная её сына Амура.
   Девушка молит Венеру вернуть ей улетевшего от неё бога.
   Гром рукоплесканий наполнил мастерскую. Молодёжь была вне себя от восторга. Содома разводил руками:
   – Друзья мои, это всё, что можно было сделать из такого эфемерного материала, как белки, мука и сливки, скреплённые сахаром. Прошу отведать, какая из фигур на Олимпе вкуснее… Я своим пирогом хотел напомнить великим мастерам о любви, которой они пренебрегают ради славы воинственной и мирной. А ты, о юноша, – обратился он с пафосом к Рафаэлю, – с твоей наружностью Антиноя [16 - Антиной – любимец римского императора Адриана. В искусстве образ Антиноя стал выражением идеала юношеской красоты.] тебе, наверно, не приходится напоминать о любви? Мой друг, на тебя заглядываются все девушки Флоренции…
   Рафаэль покраснел, хотел что-то сказать, но его слова утонули в хохоте художников. Содома был прав: трудно было подсчитать всех вздыхавших по нему флорентинок, как и других девушек в тех местах, где он появлялся. И некоторым он отвечал взаимностью, но до сих пор не нашёл ни одной, с которой хотел бы соединить свою жизнь.
   Усевшись вокруг стола, художники пили вино, ели жирные офелетти, каплуна под пряным соусом, свиной окорок, сыр, всё собранное вскладчину, как всегда; потом перешли к Венере и Психее и шутили, кому достанется божественная ручка, ножка, а кому только пальчик…
   Между шутками перекидывались суждениями о выставленных картонах. Одни восхищались изображённой Микеланджело сценой на берегу Арно, когда застигнутые врасплох купающиеся солдаты вылезают из воды, чтобы отразить напавшего неприятеля, другие превозносили картон Леонардо да Винчи, изображающий эпизод битвы при Ангиари. Содома опять вспомнил слова самого Леонардо и закричал громким, высоким голосом:
   – Надо вспомнить, как у него живо это изображено, даже в рисунке, без красок! А что же будет, когда мы увидим эту битву на стене! Вы все обратили внимание не только на движение и выражение воинственной ярости у людей и коней, но и на пыль, пыль, я говорю! Сам Леонардо учит, как надо изображать на картине пыль. Он наставляет: «Пыль, которая поднимается от бега какого-нибудь животного, тем светлее, чем выше она вздымается, и также тем темнее, чем она меньше поднимается, если она находится между солнцем и глазами»… Нет, сколь ни гениален Микеланджело, но он уступает здесь Леонардо. Леонардо непобедим.
   Эусебио, подсевший к Рафаэлю, спросил:
   – А что думаешь ты, Рафаэлло, о картонах?
   – Я, Эусебио? И тот и другой – замечательные, ещё небывалые и невиданные произведения, но, откровенно говоря, я как в жизни, так и в искусстве предпочитаю маэстро Леонардо.
   Один только Перуджино сидел молча, молча пил, и лицо его было грустно. Он, имя которого ещё недавно гремело в Италии, к которому в мастерскую стремились поступать учившиеся у других мастеров молодые художники, теперь всё больше терял своё влияние. Слава его потускнела, как покрытый ржавчиной металл. Откуда она, эта ржавчина? Время выдвинуло новую манеру, новых людей, не стоявших на одном месте. Движение, прежде всего движение – оно основа жизни… Но как тяжело не иметь сил двигаться вперёд!..
   Рафаэль видел удручённое настроение учителя, чувствовал скрытую усмешку в том, как молодёжь, называя по-прежнему Перуджино патриархом, произносила это слово скорее по привычке – без прежнего почитания и уважения; сознавал, что старый мастер бессилен что-нибудь изменить, бессилен бороться с беспощадным временем…
//-- * * * --//
   Флоренция давала молодому урбинскому художнику то, чего ему не хватало в Перудже. Он жадно ловил всё новое, что приносили творения больших мастеров. То, что нелюдимость Микеланджело удерживала его от посещения мастерской Баччо д'Аньоло и, следовательно, от резких выпадов против Леонардо, помогло Рафаэлю более беспристрастно отнестись к картону Микеланджело Буонарроти. Он начал изучать всё, что попадалось ему на глаза из работ Микеланджело, и эти работы оказали большое влияние на развитие его таланта. Но ещё большее влияние имел на Рафаэля Леонардо да Винчи.
   Не забыл он и поразившего его в начале жизни во Флоренции Баччо делла Порта, который, приняв монашество, стал называться фра Бартоломео.
   Какой задушевностью были овеяны свидания Рафаэля с этим славным художником, над которым пронеслись житейские бури, но не сломили его огромного таланта!
   Рафаэль садился около мольберта Баччо, теперь уже седого, с преждевременными морщинами на лице, слушал его рассказы о пережитом и говорил:
   – О маэстро, ведь вы недаром пережили всё это, недаром! Посмотрите сами, сколько глубины в выражении глаз этой фигуры… Глядя на вашу картину, хочется сказать: «Тише! Приблизьтесь с благоговением! Ведь это работа мудреца!»
   Он деликатно, осторожно давал советы Баччо делла Порта относительно тонкостей применения законов перспективы.
   Зато величавое искусство фра Бартоломео сказалось на его живописи, и прежде всего – на заказанной ему флорентийскими гражданами картине для алтаря церкви Санто-Спирито, известной под названием «Мадонна под балдахином».
   В Перудже мастерская Рафаэля была завалена заказами. Там его называли не иначе, как лучшим художником, но Флоренция всё ещё не хотела признать его. Слава Леонардо да Винчи и Микеланджело затмила восходящую звезду. Но это послужило только на пользу Рафаэлю.
   Не стеснённый заказами на известную тему, он работал свободно, пользуясь всем, что могла дать ему Флоренция. Здесь он изучал анатомию, наблюдал природу и отношения людей в новой обстановке, среди кипучей жизни, столь отличной от жизни Перуджи и особенно Урбино. Всё чаще любимой темой его картин становилась женщина-мать, её любовь к ребёнку, материнство.
   Во Флоренции художник написал целый ряд мадонн. Из лучших произведений мастера в этот период надо назвать «Мадонну дель Грандука» («Мадонна великого герцога»). Здесь Богоматерь изображена с опущенными глазами, обращёнными с выражением нежности и благоговения на младенца.
   Нередко приходилось ему ездить и в Урбино: герцог Гвидобальдо не упускал случая воспользоваться дарованием знакомого ему с давних пор художника. Соблазнительно было прибегнуть к нему, чтобы сделать кому-либо подарок с дипломатической целью. Так, герцог послал английскому королю картину Рафаэля «Святой Георгий».
   Георгий изображён в тот момент, когда он дал коню сильный удар шпорами. Конь ринулся вперёд, высоко подняв передние ноги, храпя и озираясь на страшное чудовище. Глаза юного героя сверкают восторгом. Ветер развевает его мантию. Дракон в предсмертной судороге передними лапами старается удержать пронзающее его копьё. Ещё минута – и он с рёвом испустит дух. На заднем плане, среди дикой местности, видна на камнях прекрасная женская фигура. Золотой шлем Георгия, блеск его лат, голубая с золотом сбруя, переливы шелковистой шерсти лошади – всё исполнено с удивительно тонким мастерством.

4
Его святейшество и ватикан

   В сентябре 1506 года, перед походом на не покорную ему Болонью, в Урбино явился папа Юлий II.
   Встреча ему была устроена торжественная. Папа прошёл под музыку в сопровождении двадцати двух кардиналов под пышно разукрашенными арками по дороге, устланной ароматными ветками тамариска и цветами; за ним тянулся целый сонм прелатов [17 - Прелат – титул в католической церкви для лиц, занимающих должность высшей духовной иерархии.]. Отряд блестящих рыцарей и алебардщиков как охрана шествовал впереди. Навстречу вышли самые знатные горожане.
   После молебна, совершённого на площади у собора, папа отправился в герцогский дворец.
   Три дня провёл он в Урбино. Убедившись в полной покорности граждан, Юлий II чувствовал себя в самом лучшем расположении духа и со всеми обращался приветливо, многим выказывая особенную благосклонность.
   В дворцовых залах взгляд его привлекли сокровища искусства, много лет собиравшиеся герцогами. Он остановил своё внимание на картинах Рафаэля.
   – Кто это написал? – спросил Юлий II, указывая на изображение святого Михаила.
   – Это произведение молодого живописца Рафаэля, ваше святейшество, – почтительно отвечал герцог. – Он сын Джованни Санти, картины которого вы смотрели перед этим.
   – И Рафаэль здесь?
   – Здесь, ваше святейшество. Он как раз расписывал кое-какие арки для триумфальной встречи…
   – А, не тот ли это красивый безбородый юноша с каштановыми кудрями?.. Поистине, этот художник обещает много!
   Папа долго смотрел на картину. Он молча повернулся и решительной походкой двинулся дальше, рассматривая старые портреты предков Гвидобальдо.
   Но герцогу было ясно, что Юлий II приметил для себя Рафаэля.
   Через три дня папа уехал, не сказав больше ни слова о юном урбинском художнике.
   Юлию II, преемнику развратного Александра VI, удалось до некоторой степени поднять упавшее при господстве Борджиа значение папского сана и покончить с внешним врагом, старавшимся захватить итальянские земли. Он стремился стать неограниченным монархом Италии, стремился к славе и могуществу и ради своего прославления окружил себя лучшими художниками и заваливал их заказами. Он говорил, что очистит Рим от пороков и смертных грехов, посеянных родом Борджиа, и слово «Борджиа» стало в Ватикане нарицательным для определения злодейства; зато родственники папы Юлия II, носившие его фамилию делла Ровере, приобрели почёт и уважение и стали всесильны при дворе.
   Юлий II был расчётлив. Он говорил постоянно, что необходимо заняться пополнением истощённой церковной казны. Только на произведения искусства новый папа не жалел средств: для него работал в Риме сам Микеланджело, а кроме него ряд видных живописцев и архитекторов. Оставалось ещё привлечь юного урбинского художника с приятными, учтивыми манерами и большим дарованием.
//-- * * * --//
   Рафаэлю исполнилось двадцать пять лет. Этот год ознаменовался для него важным событием. Вскоре после смерти герцога Гвидобальдо в Урбино прискакал папский гонец и объявил, что папа желает немедленно видеть Рафаэля в Ватикане, чтобы Рафаэль наряду с лучшими художниками Италии работал над украшением Рима.
   Неожиданность вызова поразила юношу. Вечный город, Рим был для него недосягаемой мечтою. Казалось, что в этом городе откроется широкое, необъятное поле для его деятельности: не на одну жизнь хватит художникам работать в одном только папском дворце. А римские церкви? Ведь и они ждут новых живописцев…
   Призыв в Рим был признанием гения молодого урбинца.
   Жизнь Рафаэля – самостоятельного художника только началась, но он уже написал к этому времени более пятидесяти картин и фресок; за эти годы работы у него накопилось бесконечное количество рисунков.
   Незаметно перерос он своих учителей: отца, Эванджелиста ди Пьяндимелето, Тимотео делла Вите, Перуджино и фра Бартоломео.
//-- * * * --//
   Раннее утро в Ватикане.
   Юлий II пробудился в своей пышной опочивальне, и шорох откинутого одеяла заставил пажа, дежурившего возле ступенек кровати с балдахином, вскочить, ожидая приказаний. И тотчас же по всему дворцу, как по волшебному шнуру, передалось движение повелителя.
   Величавость не покидает этого старика даже во сне; кажется, ни один волосок не собьётся в его пышной бороде; не взлохматятся его густые, нависшие над строгими глазами брови; не исчезнет решительное выражение тонких сжатых губ.
   Какие-то будут с утра приказания? Кто получит у его святейшества аудиенцию? Кого ждёт суровая кара за нарушение приказа или медлительность?
   После обычного утреннего туалета папа допустил к себе кардиналов. Сегодня должно было произойти нечто из ряда вон выходящее. Недаром его святейшество последние дни подолгу беседовал со своим любимцем – придворным архитектором Браманте, а вчера даже продержал его в своей опочивальне за полночь с глазу на глаз. И все нетерпеливо ждали, что будет.
   Папа восседал в глубоком кресле с важным и торжественным видом. Возле него стоял Браманте. Среди глубокого молчания, в ожидании слова владыки, кардиналы наклонили одновременно, как один, головы, стараясь вместе с тем взглянуть на любимца папы, глаза которого сверкали сдерживаемым торжеством.
   – Волей божией, – раздался властный голос Юлия II, – мы задумали соорудить новый храм. По величине и благолепию он должен превзойти все доселе существовавшие храмы мира. Соорудить его мы решили вместо базилики [18 - Базилика – здесь: церковь Святого Петра. В форме базилики прямоугольного здания, разделённого рядом столбов на несколько частей с самостоятельными перекрытиями, служившими в Древнем Риме для суда, торговли и др., строились христианские храмы.] Святого Петра.
   И папа обвёл свиту торжествующим взглядом.
   Кардиналы зашевелились, вздохами выражая своё изумление. На лице Браманте появилась самодовольная улыбка: вчера вечером он представил его святейшеству своё вдохновенное создание – план нового храма. Но папа быстр в решениях, и сегодня уже он его принял…
   Владыка прочёл почти ужас на лицах прелатов, но ни единым звуком не выдали они своих чувств. Создать новый храм на месте особенно чтимой базилики! Если бы об этом осмелился заикнуться кто-либо из них, его сочли бы преступником, кощунственно попирающим вековые устои.
   Построенная ещё Константином Великим [19 - Константин Великий – римский император (306–337), превративший христианскую церковь в опору императорской власти. Константин основал новую столицу Римской империи – Константинополь.], базилика эта в продолжение нескольких веков считалась неприкосновенным святилищем. Здесь были необычайно тонкие мозаичные работы, изображающие святых; здесь всё сверкало золотом и драгоценными камнями, принесёнными в дар именитыми богомольцами. Величественные мраморные колонны свозились сюда из разрушенных языческих храмов, свозились и военные трофеи.
   Здание заметно разрушалось, и папы усиленно заботились о его сохранении.
   Юлий II не пошёл по пути своих предшественников. Он решил сломать базилику до основания и на её месте воздвигнуть новый храм – вечный памятник его деяний. И решение это, как и всё, что он объявлял, было непреклонно.
   Кроме собора Святого Петра папа задумал другую огромную работу. Он не захотел жить в тех покоях, где порочный его предшественник совершал свои преступления, и если нельзя было разрушить Ватикан, то можно было стереть видимые следы пребывания в нём злодея из рода Борджиа. Он уничтожил его портрет и решил то же сделать с фресками на стенах зал, расписанных по приказанию Александра VI.
   – Самые фрески, – говорил папа кардиналам, – заслуживают казни за то, что напоминают об этом Иуде. А я буду жить в других покоях. Я выбираю верхний этаж.
   И для него спешно начали готовить покои в верхнем этаже дворца.
   В числе приглашённых для отделки художников находился и Рафаэль.
//-- * * * --//
   Браманте, знаменитый архитектор и ловкий царедворец, земляк Рафаэля, осмотрел с ног до головы юного художника и остался им доволен.
   – Ты при дворе в Урбино научился изящным манерам, – сказал он, – а простота одежды гармонирует с твоей наружностью, и папе ты должен понравиться. Голос? Голос у тебя мягкий, приятный, и в нём нет льстивости и слащавости здешних придворных, чего не терпит наш владыка. Он, может быть, и со мною особенно любит говорить потому, что я держусь с чувством собственного достоинства, однако же имею такт, Рафаэлло…
   Он подчеркнул последние слова, и чуть заметная улыбка скользнула по губам Рафаэля. Такт! Он знает, в чём дело: надо уметь смолчать, когда что-нибудь не нравится, а не соглашаясь, сделать вид, что просто не совсем понял. В таких случаях его святейшество сам поправит ошибку и отменит неверное решение, как будто его вовсе не было. Браманте всё прекрасно усвоил: он одет в те цвета, которые особенно приятны для глаз и не раздражают легко возбуждающихся, горячих людей, как Юлий II. На нём спокойные серо-голубые или мягкие тона. И голос его звучит ровно, спокойно, но без всякого заискивания, а глаза, чёрные, бархатные глаза, кажутся такими чистыми, без искры лукавства.
   Браманте ввёл Рафаэля в раззолоченные покои Ватикана, ещё носившие заметный отпечаток вкуса Александра VI.
   Чтобы подбодрить земляка, архитектор всю дорогу шутил и рассказывал ему смешные истории из Боккаччо, заключив у самого входа во дворец:
   – Подумай, дружок, что страшнее: Ватикан или чума? А ведь эти забавные истории рассказывались, по словам Боккаччо, в кружках дам и кавалеров в разгар чумы, и, однако, они умели смеяться!
   Как следовало по обычаю и этикету, Рафаэль преклонил колени и поцеловал папскую туфлю, ожидая благословения. В глазах папы заблестели приветливые огоньки. Протягивая Рафаэлю руку для поцелуя, Юлий II сказал с видимым удовольствием:
   – Ты знаешь от Браманте, зачем вызван в Рим. Отныне все твои силы, все дарования должны принадлежать нам. У нас для всех достойных найдётся дело; всякий же ленивый раб навлечёт на себя наш гнев.
   Папа задумался, и глаза его благосклонно скользнули по фигуре молодого художника.
   – Браманте заведует работами в Ватикане, – проговорил он наконец после продолжительного молчания. – Почти все залы уже разобраны. На твою долю приходится зала делла Сеньятура [20 - Зала делла Сеньятура – зала Подписей (итал.). Здесь подписывались папские указы (буллы) и важнейшие документы.]. А теперь ступай: обдумывай, делай наброски, но только скорее. О, время дорого, а жизнь коротка.
   Когда Рафаэль был уже у дверей, папа окликнул его:
   – Смотри работай добросовестно, раз ты удостоился чести писать здесь наряду с лучшими мастерами. Помни, что папа смотрит за всем сам и не допустит ничего недостойного.
   Браманте вышел вместе с Рафаэлем. Он должен был немедленно показать молодому художнику назначенную ему для росписи залу.
   – Э, друг, – сказал он сумрачно шагавшему рядом с ним Рафаэлю, – совершенно ни к чему смотреть осенью. С его святейшеством вовсе не так трудно ладить. Правда, он не любит неповиновения, но зато он истинный ценитель искусства и умеет как никто подбирать достойных художников. Теперь здесь работают Перуджино, Синьорелли и тот, которого, ты знаешь, я недолюбливаю, – нелюдим Микеланджело Буонарроти. Он расписывает плафон Сикстинской капеллы [21 - Капе́лла – католическая часовня или церковный придел (часть церкви), где помещается хор певчих. Сикстинская капелла – в Ватикане, в Риме, построена в XV веке. Расписана величайшими художниками Возрождения – Микеланджело, Боттичелли, Перуджино, Гирландайо и др.]. Вижу, вижу по глазам, как хотелось бы тебе посмотреть на его работу! Напрасно: нелюдим никого не пускает взглянуть на свой плафон! Посмотрел бы ты, как скрепя сердце принимает он самого папу, – грозный и угрюмый, вооружённый кистью, точно алебардой! Только один сан охраняет его святейшество от гнева Микеланджело! А вот была потеха, когда Буонарроти выгнал из капеллы своих помощников-флорентийцев…
   Так пришли они в залу делла Сеньятура. Роскошь папского дворца поразила Рафаэля. Ватикан насчитывал до двадцати дворов, несколько тысяч комнат. В сущности, он был отдельным городом в городе. Многочисленные галереи были украшены замечательными картинами и изваяниями языческих богов, мудрецов, императоров и героев.
   Но Ватикан подавлял Рафаэля, Рим же восхищал его своим величием; этот Вечный город хранил в себе остатки глубокой древности. Казалось, ничто не могло поколебать его нетленную красоту, сровнять с землёй эти холмы, украшенные памятниками античной культуры.
   А узкие улицы нового Рима с их прихотливыми поворотами и высокими домами, улицы, где даже в полдень стоял полумрак, было прохладно и чуть сыровато! А площади! Здесь жизнь била ключом: повсюду виднелись лавки торговцев зеленью, рыбой, тканями. Сидя прямо на улице со своим шилом, сапожники чинили обувь горожан. Двери лавочек служили в то же время и окнами: только через них проникал внутрь с площади ослепительный свет. Иные торговцы и мастеровые располагались прямо на улицах.
   С утра до ночи здесь стоял гул от громких песен, смеха, визгливой брани и выкриков разносчиков.

5
Художник и папа

   Зала делла Сеньятура была загромождена лесами, где примостился в беспорядке ряд горшочков с разведённой для стенописи краской. Рафаэль работал со страстью. Работа трудная – расписывать стену по мокрому грунту, и художник постоянно был недоволен, потому что разведённые на известковом молоке краски давали неожиданно для него нежелательный тусклый тон.
   Фрески в остальных залах были уже начаты другими мастерами, и Рафаэлю каждый день приходилось встречаться во дворце со старым учителем, Перуджино, и с другом отца, Лукой Синьорелли. Они ходили друг к другу, взбирались на леса, высказывали своё мнение, давали советы.
   С уважением и гордостью смотрел «патриарх» на бывшего ученика, а Синьорелли говорил с простодушным удивлением:
   – Посмотрел бы теперь на тебя, Рафаэлло, мой старый друг Джованни! Ты этого не помнишь, но я, верь слову, ещё когда ты бегал без штанишек, как купидон, пророчил, что из тебя выйдет нашего поля ягода!
   И Синьорелли, казалось, гордился тем, что знал Рафаэля ребёнком.
   Ежедневно приходил Юлий II взглянуть, как продвигаются работы. В зале делла Сеньятура он чувствовал себя несравненно свободнее, чем в Сикстинской капелле, где работал Микеланджело. Рафаэль, вообще мягкий по натуре, относился к папе благоговейно, как к главе церкви, и прислушивался к каждому его замечанию.
   Подняв пышную одежду, семидесятилетний Юлий II, забывая свой сан и величие, торопливо поднимался на шаткие леса, чтобы следить за ходом работы.
   – Где ты? Где ты там, наконец, Рафаэлло? – кричал папа, задыхаясь. – Я совсем запутался в этих перекладинах! Сегодня же нужно сказать Браманте, чтобы их поправили… тут можно переломать ноги!
   И Рафаэль изловчился, чтобы помочь папе взобраться повыше и не запачкать его красками.
   Внимательно рассматривая всё сделанное художниками, папа горячо высказывал своё мнение. Как всегда, оно было страстно, порывисто и откровенно. Юлий II не любил стесняться и скрывать свои чувства.
   Однажды, вглядываясь во фреску, папа вдруг быстро повернулся к Рафаэлю и закричал:
   – Пресвятая мадонна! Да ведь этот юноша из Урбино работает у нас как следует! Мы им довольны, а это много значит! Ну что намазали в тех залах старые глупцы? Никуда не годится. Всё надо переделать, и как можно скорее… Молчи! Я вижу, ты хочешь за них заступиться… Знаю, знаю: старый Перуджино – это славный мастер Перуджи… Что мне в его прошлом, если теперь у него фигуры точно куклы? Он погнался за наживой и совсем испортился, твой Перуджино. Скажи, к чему он убивает весь свой талант на портреты? Да и все они, эти художники, никуда не годятся. Превратить искусство в ремесло! Пусть лучше мажут крыши домов вместо писания картин!
//-- * * * --//
   Наблюдая работу Рафаэля, папа становился всё взыскательнее и строже к другим художникам. Однажды он явился в залу делла Сеньятура более грозный, чем обыкновенно, и решительно заявил:
   – Нет, они просто без толку мажут мне стены, ничтожные грунтовщики! Одного из них я уже прогнал. Ну к чему ты делаешь такое жалкое лицо? Не бойся, не твоего Перуджино: до него ещё не дошла очередь.
   Рафаэль стоял, опустив голову, с самым несчастным видом. В этой позе папа прочёл немой укор. Не пользуются ли одобрением его святейшества фрески в зале делла Сеньятура потому, что нравится он сам, Рафаэль?
   Несколько минут папа молчал, тяжело дыша. Потом он начал своим обычным спокойным и властным голосом:
   – Это всё надо уничтожить, всё, кроме твоей работы! Сегодня же Браманте получит приказ рассчитать маляров. Их фрески собьют, и на новой, свежей штукатурке ты распишешь стены в остальных залах. Сегодня же найди Браманте, и мы ещё потолкуем.
   И папа величественно вышел.
   А Рафаэль стоял, точно пригвождённый к месту. Как, Браманте уничтожит всё, что сделали большие мастера, и он будет создавать на этих развалинах своё, новое?.. Да осмелится ли он, да может ли он? И Перуджино, его учитель, и Синьорелли, которого он привык чтить с самого детства, и блестящий Бацци, Джованантонио Бацци Содома? Он опустился на перекладины лестницы и закрыл лицо руками…
   – О чём? – раздался над ухом Рафаэля весёлый и насмешливый голос. – Судя по тому, что я случайно слышал, его святейшество доволен твоей работой. Да ты, кажется, рыдаешь? Или, может быть, у тебя в стене показалась трещина, и ты не знаешь, как быть дальше?
   Перед Рафаэлем стоял Браманте.
   – О маэстро! – с отчаянием вырвалось у молодого художника, и он схватил Браманте за руку. – Я был бы во сто раз счастливее, если бы погибла моя работа или если бы она вызвала осуждение папы… Что мне приходится слышать!..
   Браманте развёл руками.
   – Воля твоя, не понимаю. Папа призвал тебя сюда, твоя работа отлично продвигается, его святейшество доволен, а ты готов повеситься!
   – Ах, маэстро, вы только представьте себе моё положение! Папа недоволен работой других и хочет поручить все залы мне!
   – Великая честь, мой друг.
   – Великая честь! – в негодовании воскликнул Рафаэль. – Великая честь – уничтожить труды славного Перуджино, надругаться над Синьорелли, другом моего отца, и Содомой, рисунками которого я восхищался, будучи ещё учеником Перуджино!
   Браманте задумался.
   – Хорошо, – заговорил он наконец, – сегодня вечером, как мне успели доложить – ведь ты, наверно, знаешь, что у нас в Ватикане у всех дверей есть уши, – сегодня вечером ты идёшь со мной к его святейшеству. Перед этим мы обдумаем, как будем себя держать, чтобы не прогневить святого отца и в то же время отстоять тех, кого ты хочешь.
//-- * * * --//
   Вечером массивные двери папских покоев впустили Браманте и его молодого земляка, а выпустили их уже далеко за полночь. Лица обоих казались утомлёнными. Рафаэль был очень бледен. Браманте пробовал шутить:
   – Ну и славную битву выдержали мы с тобою, Рафаэлло! Как только не приходилось выворачиваться, чтобы изменить решение его святейшества! И всё-таки одержана победа. Ты доволен?
   Рафаэль молчал.
   – Чего же ты точно воды в рот набрал? Да ведь твой Перуджино спасён, спасён и Содома, и даже Перуцци. А как ты думаешь, если бы Лука Синьорелли был на твоём месте, как бы он поступил в подобном случае? Да ведь и то: фрески Синьорелли рядом с твоими будут резать глаз.
   Но Рафаэль оставался мрачен, жалея оскорблённого Синьорелли. Ведь только благодаря Браманте ему удалось отстоять остальных! Отстоять то, что сделано, но не закрепить за ними продолжение работы в Ватикане: все художники, кроме Рафаэля и Микеланджело, были рассчитаны.
   Прежде стены здесь были украшены сценами из мифологии. Рафаэль задумал нечто иное. В зале делла Сеньятура он решил написать три большие фрески: «Религию», «Философию» и «Поэзию». Первую назвали «Диспут», вторую – «Афинская школа» и третью – «Парнас».
   Сколько поэзии и спокойного величия вложил Рафаэль в свой труд! Воздушная лёгкость, сила воображения, ясность и простота сливаются здесь в общую гармонию…

6
Орёл и орлята

   Он был молод, а у него уже было несколько учеников, которые говорили ему не «мессер Санти», а почтительно – «маэстро». Но, когда они шли по римским улицам, направляясь к месту работы – Ватикану, трудно было бы сказать, кто из них учитель, а кто ученик. Шедший с ним рядом любимый ученик, уже проявивший свою блестящую одарённость, Джулио Романо, красивый мужественной красотой, казался старше маэстро Санти с его юным лицом, сохранившим женственную красоту.
   Их было четверо, работавших с Рафаэлем в папском дворце, слившихся с ним как бы воедино, и он привёз их из своей мастерской, оставшейся на попечение Эусебио. Вернётся ли он туда по окончании этой огромной работы, расписав все намеченные Юлием II залы, или получит новую работу?
   Он любит пошутить с учениками, этот вечно юный и весёлый маэстро, и доро́гой дразнит Франческо Пенни, который всего на пять лет моложе своего учителя и кажется очень солидным, но, несмотря на это, необычайно почтительно разговаривает с Рафаэлем. А Рафаэль шутит:
   – Послушай, Фатторе – (под этим прозвищем Пенни был известен среди художников), – послушай, Фатторе, и признайся хоть раз: какая нечистая сила помогает тебе так быстро исполнять все мои задания и просить новых, когда другие не успевают сделать и половину? Уж верно, тебе помогает сам Вельзевул? [22 - Вельзевул – в христианской мифологии властитель ада, сатана.]
   Фатторе, щуря небольшие, похожие на маслины блестящие глаза, пробует отшучиваться:
   – Вельзевул, маэстро, не посмеет прислать в такое святое место, как Ватикан, даже самого невинного новорождённого чертёнка!
   Тут же начинались разговоры о работе. Каждый давал отчёт, что́ собирается сделать.
   Если Пенни был самым деятельным, то Джулио Романо и Перино дель Вага были самыми даровитыми и, казалось, угадывали замыслы учителя даже в набросках, по одному намёку, особенно Джулио Романо, это «второе я», как называл его Рафаэль.
   Все они знали, как в Ватикане приходится лавировать, чтобы угодить его святейшеству, и называли это «пройти опасным путём между Сциллой и Харибдой» [23 - Сцилла и Харибда – в древнегреческой мифологии два чудовища по обе стороны Мессинского пролива, поглощающие мореплавателей; в переносном смысле – трудное положение, в котором нельзя податься ни в ту, ни в другую сторону.]. Джованни да Удине, юноша, которого называли гением декоративного искусства, всё беспокоился, сможет ли он хорошо писать на стенах, где, как ему казалось, штукатурка слишком скоро сохнет, а ведь роспись требует свежей, влажной штукатурки.
//-- * * * --//
   Так на продольных стенах залы Подписей росли две фрески – «Диспут» и «Афинская школа».
   В нижней части фрески «Диспута» Рафаэль изобразил отцов церкви, обсуждающих вопросы религии. Здесь портреты философов, здесь Данте – творец бессмертной «Божественной комедии».
   В «Диспуте» Рафаэль сделал необычайно смелый шаг: он поместил на видном месте отлучённого от церкви папой Александром VI Савонаролу, который в этой самой зале был приговорён к сожжению на костре…
   Это являлось дерзостью, противоречащей скромной наружности художника и его почтительному обхождению с папой. Но Рафаэль был любимец папы, как и Браманте, и папа со своим архитектором одобрили «Диспут» без всяких изменений. Шёпот и пересуды прелатов с челядью в Ватикане смолкли и заменились восторженными возгласами.
   Фреска «Афинская школа» изображала обширный портик; на верхних ступенях лестницы – философы Платон и Аристотель. Платон указывает рукой на небо, как бы поясняя, что небесное, идеальное – основа жизни, Аристотель же протягивает руку вниз, как будто говорит, что в основании всего должно лежать изучение явлений природы на Земле. Платон и Аристотель окружены группами философов, учёных и учеников. Здесь и Сократ, и Гераклит, и Диоген, и Пифагор, и геометр Эвклид, и астроном Птолемей. Здесь такое разнообразие типов, поз, движения… В этой толпе прославленных философов и учёных мелькает лицо юного художника.
//-- * * * --//
   Рим разом заговорил о фресках залы делла Сеньятура, как о чём-то доселе неслыханном. Все, от вельмож и богатых купцов до простых ремесленников и бедняков без кровли, спешили в Ватикан: ведь в Италии любовь к искусству каждый бедняк всасывает с молоком матери. Так, по крайней мере, издавна отзывались об итальянцах. Юлий II гордился молодым урбинским художником, который, несомненно, прославит его имя.
   О Рафаэле говорили теперь повсюду, и графа Кастильоне осаждали римские знакомые, чтобы спросить его, давно ли он знает маэстро Санти, и какой он был в Урбино, и какие у него были отец и мать, и какой он был ребёнком – ведь он так красив! Женщины гонялись за ним и нанимали за деньги места в торговых киосках против его дома или там, где он проходил, отправляясь в Ватикан, а потом и против дома, где жил Кастильоне, – ведь там так часто бывает Рафаэль. Зачем он туда так часто ходит? Уж не вскружила ли ему голову молодая жена графа? Ах нет, он слушает новое изумительное произведение графа Кастильоне, посвящённое вдове покойного герцога Урбинского, к которой сохранил благоговение с детства… «Кортеджано» («Придворный») – необычайно остроумное сочинение, превосходный язык; «Кортеджано» учит изысканным манерам, и каждому, кто хочет быть принят при дворе папы Юлия II, следует его заучить наизусть. Но Рафаэлю это вовсе не нужно – он как будто родился со своими приятными манерами…
   Так говорили женщины в Риме…
//-- * * * --//
   Некто Россо, человек очень грубый и несдержанный, отозвался как-то дурно о Рафаэле:
   – Раздутая величина! Да ещё и неизвестно, кто там работает – он или его подмастерья!
   Тогда все ученики, как один человек, решились проучить дерзкого клеветника, и Россо принуждён был бежать из Рима.
   Да и не одни ученики боготворили Рафаэля: стоило только ему появиться на людной улице, около него вырастала толпа. Мальчишки, завидев его издали, в восторге горланили, не щадя голосовых связок:
   – Вот идёт наш славный маэстро, который в одну минуту может нарисовать целую картину! Вот идёт весёлый маэстро Санти! Сколько знает он песен!
   Это правда: Рафаэль всегда казался весёлым и любил петь. Он перенимал от мальчишек их простые, задорные песенки.
   В свободное время любил он бродить по улицам, где часто наблюдал интересные для него картины обыденной жизни.
   Как-то раз, выходя из Ватикана, художник заметил на лестнице одного из домов молодую крестьянку с ребёнком на руках. Прекрасна была эта мать, любующаяся своим первенцем! Рафаэль, остановившись в стороне, чтобы женщина его не видела, долго смотрел на картину материнской любви. Наконец крестьянка заметила его, улыбнулась и, гордая своим сокровищем, ещё нежнее прижала его к груди.
   Рафаэль схватил уголь и оглянулся, ища подходящий материал, чтобы набросать прекрасную группу. Но кругом ничего не попадалось. Только в стороне он увидел пустую бочку, опрокинутую вверх дном. Недолго думая, художник подбежал к ней и стал быстро набрасывать на днище уличную сценку. Он боялся, как бы женщина не ушла прежде, чем он успеет кончить. Из этого наброска родилась впоследствии «Мадонна делла Седиа» («Мадонна в кресле») – «круглая» картина.
   Картина олицетворяет радость матери, гордящейся своим ребёнком. Широкий полосатый платок прикрывает голову Мадонны, другой, узорчатый, лежит на плечах. Ребёнок прильнул к ней и бессознательно, с удивительной естественностью шевелит пальчиками ножки. Около маленького Иисуса – Иоанн Креститель, товарищ его детских забав.

7
Среди друзей и врагов

   Вокруг Браманте сгруппировался тесный кружок просвещённейших людей того времени, из разных областей науки и искусства, среди которых был и Кастильоне – «Бальдассаре», как его именовали в этом кружке, где он играл видную роль. Члены этого кружка стали друзьями Рафаэля.
   Но были у него и враги, завидовавшие его славе и распространявшие слух, что он оценивает человека только с точки зрения царедворца – недаром же он сумел войти в расположение папы. Эти люди не хотели знать, что, уже имея громкое имя, он оставался таким же простым и сердечным человеком среди начинающих перуджийских и флорентийских художников; не знали, как он по-товарищески относился к своим ученикам. И привязанность к нему этих учеников ясно говорила об их взаимоотношениях.
   Враги не оставались бездеятельными. Появились интриганы, пытавшиеся настроить Юлия II против Рафаэля. Но это не удавалось: горячим защитником Рафаэля был всесильный при папском дворе Браманте.
   Тогда стали искать другое слабое место: решили поссорить Рафаэля с Микеланджело.
   Рафаэль по складу характера был противоположностью Микеланджело, но они отдавали должное дарованию друг друга. Рафаэль не раз говорил:
   – Я особенно счастлив, что родился при жизни такого великого мастера, как Микеланджело, и жаль, что многое и многие в жизни мешали нам сойтись ближе. О, эти интриги, поселяющие вражду даже между друзьями! Придётся примириться с неизбежным – ведь чего нет, то не создашь.
   И он продолжал работать рука об руку со своими друзьями, испытанными в течение ряда лет на совместной работе: с учениками.
   Ученики помогали ему в картинах, и в росписи стен Ватикана, и в других заказах. С ними же были написаны фрески «Пожар в Борго», «Освобождение апостола Петра», а фрески в зале «Константина» созданы почти без участия Рафаэля – учениками, пользовавшимися его картонами.
//-- * * * --//
   Настал день, когда наконец открылись двери Сикстинской капеллы, и Рафаэль радостно, от всей души влился в поток тех, кто стремился узнать новое творение гениального Микеланджело. Увидев замечательный плафон Буонарроти, Рафаэль горячо сказал:
   – Благодарю Бога, что я живу около этого великого мастера и могу у него учиться!
   Но, ставя так высоко мастерство Микеланджело, Рафаэль никогда не был подражателем его и во всех своих произведениях сохранил полную самобытность.
   Пришлось раз и Микеланджело принять участие в жизни Рафаэля.
   Рафаэль взялся за пятьсот экю написать несколько фресок для богача Киджи, но на половине работы вдруг объявил:
   – Труд мой слишком разросся, и пятьсот экю за него мало. Я требую, чтобы синьор Киджи удвоил плату.
   – Да ведь это безумный каприз! – возмутился управляющий заказчика. – Ведь вы же сами, маэстро, назначили цену, и теперь…
   Рафаэль гордо поднял голову и перебил, не дав ему договорить:
   – Позовите знатоков дела, и вы увидите, насколько умеренны мои требования.
   Лицо управляющего неожиданно приняло лукавое выражение.
   «Ладно, – решил он про себя, – посмотрим! Ты хочешь знатока? Давай я приведу к тебе Буонарроти – знаю, как вы любите друг друга».
   Микеланджело тотчас же явился на зов, как всегда мрачный и молчаливый. Долго осматривал он фрески, а Рафаэль и управляющий с нетерпением ждали его суда. Обернувшись к ним, Микеланджело наконец спокойным, ровным голосом сказал, указывая на голову сивиллы [24 - Сивилла – странствующая прорицательница у древних греков, римлян и евреев.]:
   – Одна эта голова стоит сто экю, а остальные – не хуже этой.
   И по подсчёту судьи, Микеланджело, синьору Киджи пришлось уплатить Рафаэлю много больше, чем требовал сам художник.
   Но если Микеланджело восхищался им как мастером, не питая к нему симпатий как к человеку, которого считал угодливым царедворцем, то что же должны были чувствовать те, которые были под обаянием его личности? Даже на лице сурового папы появлялась улыбка при виде Рафаэля. Многие видные художники старались получить от него на память хоть какой-нибудь набросок.
   Чаще всего похвалы и восторги выражались в стихах, написанных в излюбленной тогда форме сонета; их вывешивали или на дверях дома Рафаэля, или там, где его произведения выставлялись для осмотра публики. Эти стихи трогали художника, особенно если их писали знатоки искусства.
   Так, знаменитый художник Франческо Франча написал на сонете посвящение: «Превосходному живописцу Рафаэлю Санти, Зевсу [25 - Зевс – у древних греков верховный бог, громовержец.] нашего века, единственному, кому само небо открыло могущество царствовать над всеми другими». «Счастлив юноша, что так рано поднялся на такую недосягаемую высоту, – писал Франча в своём стихотворении. – Кто может предсказать, чего он достигнет в зрелом величии? Кто может предсказать, чего он ещё достигнет?»
   Но всеобщее поклонение не развило в Рафаэле гордости и тщеславия. На высоте своей славы он оставался всё таким же простым и доступным.
//-- * * * --//
   Уже не одна зала делла Сеньятура, но и другие залы Ватикана украсились росписями Рафаэля. По имени его фресок «Изгнание Гелиодора» и «Пожар в Борго» один из покоев получил название «Залы Гелиодора», а другой – «Залы Пожара». Итальянское слово «станца» (комната) установилось как общее название всех этих зал.
   Над новой фреской под руководством учителя работал его любимый ученик – Джулио Романо.
   Фреска должна была изобразить один из библейских сюжетов, навеянных Рафаэлю бурной историей современной ему Италии, вечными войнами, набегами, разорением одной страны войсками соседней, грабительством и подчинением узурпаторам, каким ещё недавно был Цезарь Борджиа.
   Перед началом работы он прочёл вместе с учениками текст Библии, где рассказывалось о Гелиодоре. Его мягкий голос звучал ровно и красиво в стенах мастерской.
   Древнее сказание передавало одно из чудес, когда сирийский полководец Гелиодор был послан царём ограбить хранившиеся в Иерусалимском храме деньги вдов и сирот и среди народа поднялось возмущение. Но, устрашённый силой завоевателя, народ мог только молиться.
   Гелиодор был уже готов покинуть храм с награбленными сокровищами, как вдруг был повержен в ужас явившимся перед ним чудесным всадником с золотым вооружением. А за всадником явились два других непобедимых прекрасных юноши и стали бичевать его, нанося бесчисленные удары…
   Рафаэль изобразил на фреске внутренность храма. Коленопреклонённый, замер в горячей молитве первосвященник. Толпа охвачена волнением при виде ужасного всадника и грозных ангелов. Одни влезли на пьедесталы колонн, чтобы лучше видеть; другие собирают около себя детей; третьи готовы бежать… В ужасе кричит женщина. Гелиодор, охваченный безумным страхом, повержен на пол храма; из его рук выпали сосуды с награбленными сокровищами; он силится ещё подняться, но спасения нет: копыта коня грозного всадника сейчас раздавят его… Рядом со всадником – юноши, ужасные в своём гневе…
   На фреске Рафаэль поместил неожиданно для учеников папу Юлия II, которого несут на носилках молодые римляне. В одном из них нетрудно узнать красивого Джулио Романо. Среди всеобщего ужаса папа совершенно спокоен, и этим подчёркивается величие и сила духа Юлия II. Во взгляде его, направленном на грабителей, столько гнева и возмущения, что одного этого было бы достаточно для изгнания Гелиодора.
   Наружность Юлия II, такая выразительная в своем гневе и хорошо изученная Рафаэлем, послужила ему прекрасной моделью. В его лице художник показал надежду, что папа поможет избавить Италию от нашествия иноземцев, как когда-то помог чудесный всадник избавить иудеев от Гелиодора. Юлий II должен собрать воедино раздробленную на десятки владений страну, имеющую один язык и одну веру. Чтобы избавиться от мелких тиранов, истощавших силы народа, давивших его своей жестокостью, Юлий II должен был вступить в союз с французами, швейцарцами и другими иноземцами. Эти союзники, в свою очередь, были не прочь разделить Италию между собой, и папе предстояла теперь новая задача – освободить страну от варваров-чужеземцев.
//-- * * * --//
   В этот же период Рафаэль создал так называемую «Мадонну Альба». Это картина, имеющая круглую форму. На цветущей лужайке, прислонившись к дубовому пню, – Богоматерь, окружённая детьми: Иоанном Крестителем и Иисусом. Голову её покрывает пёстрый платок, на плечах – голубая мантия, ниспадающая широкими складками на траву. Мадонна полулежит, держа в левой руке раскрытую книгу, а правую положив на плечо Иоанну. Младенец Христос прижимается к коленям матери. Взгляд матери грустен, в глазах её – затаённое предчувствие будущего.

8
Последние дни Юлия II

   В феврале 1513 года Рим облетела неожиданная весть: папа серьёзно занемог. В одно утро он уже не смог подняться с постели и не велел отдёргивать занавеси с окон: солнце мешало ему, мешали и звуки, доносившиеся из сада, где неумолчно пели весенние песни хлопотавшие у гнёзд птицы. Он коротко приказал:
   – Не открывать окна. Когда придёт Браманте, впустить его сюда.
   Он предался мрачным мыслям: неужели его здоровое, ещё полное энергии, жаждавшее жизни и деятельности тело постиг обычный человеческий недуг – дряхлость? Как же это так: тело износилось, а мысль свежа, остра, кипуча, деятельна, и такая жажда творить, перестраивать, создавать новое и незыблемое! Да, он верит, что всё сделанное им незыблемо…
   – А, это ты, Браманте…
   Как же это он незаметно задремал и не слышал шагов вошедшего в опочивальню архитектора, и не слышал, как тот подошёл к постели, может быть, стоит тут давно? Что ж, значит, пришла дряхлость, то, о чём для него нестерпимо было даже думать! И хитро, чуть прищурившись, попробовал слукавить:
   – Почему ты молчишь, маэстро?
   Браманте оправдывался:
   – Я не успел начать доклад, ваше святейшество… Едва я подошёл к постели, а сметы у меня в пакете, который…
   – Ты не научился ещё быстро его распаковывать подобно нам, – засмеялся довольным смехом папа.
   Чудесно! Значит, он не спал при Браманте.
   Но архитектора не обманул этот смех. Он видел перед собой в подушках мертвенное лицо сразу одряхлевшего старика, утратившего присущее ему ещё недавно величие, а в глубоко запавших глазах художник уловил сдерживаемое напряжение воли, глубокое страдание. Прикрытый тёплым меховым одеялом, папа весь дрожал мелкой дрожью, а зубы его стучали.
   – Я… Мы тебя звали, маэстро.
   Он всегда пересыпал свою речь этим почтительным обращением «маэстро», когда хотел показать Браманте, как он его ценит.
   – Мы решили потолковать о постройке храма… Только не теперь… Не теперь… Ступай. Мы будем думать, и ты, маэстро, обдумай и помни: мы тебе доверяем.
   Браманте приложился к холодной руке, с трудом сложившейся для благословения, и удалился, а папа закрыл глаза.
   Упорная лихорадка, бич Италии, не покидала его.
//-- * * * --//
   Когда пароксизм прошёл, папа позвал дежурного пажа:
   – Пойди, Пеппо, скажи, что мы готовы принять художника Микеланджело Буонарроти.
   Микеланджело вошёл. Он просил об отпуске во Флоренцию.
   На минуту Юлий II оживился, и глаза его сверкнули знакомым стальным блеском.
   – Что? Во Флоренцию? Не получишь отпуска! Время ли теперь ездить по всяким Флоренциям! Разве мало дела в Риме?
   И властным движением он указал художнику на дверь.
   И почему-то Юлию II вспомнилась статуя этого грубо выгнанного им художника – скорбящая Богоматерь с телом Христа на коленях. Рафаэль любит писать мать радующейся, ласкающей своего ребёнка; у этого человека, одинокого, замкнутого, с грустными глазами, Богоматерь представлена совсем по-особенному, по-своему, и как доходит до сердца…
   Слабым голосом папа снова позвал одного из дежурных кардиналов. Он приказал выдать Буонарроти грамоту об отпуске и присоединить к его благословению пятьсот дукатов «на развлечения во время карнавала во Флоренции»…
//-- * * * --//
   В ночь на 21 февраля Юлия II не стало.

Часть третья
Последние годы

1
Рим и Ватикан при Льве X

   Уже около недели Рим охвачен страстным ожиданием. Громадная толпа окружает Ватикан. Глаза с нетерпением устремлены на каменную трубу дворца. Все ожидают, когда над ней взовьётся синий дымок. Он возвестит, что новый папа уже избран конклавом. Кардиналы сожгут свои выборные листки, где начертали имя нового папы. Наконец настала желанная минута. Первой заметила тонкую синеватую струйку над трубой уличная девочка-цветочница, привыкшая жить радостью и горем, волнующими толпу.
   – Дым, синьоры, дым! – закричала она, прыгая и шныряя в толпе.
   Хорошо знакомая римлянам фигура одного из кардиналов, массивная и рыхлая, с дряблым лицом и выпуклыми близорукими глазами, появилась на балконе в полном папском облачении, с протянутой к народу благословляющей рукой.
   Тут же прокатился громкий крик толпы:
   – Да здравствует папа Лев Десятый!
   Очевидно, имя, которое принял новый папа, кто-то успел шепнуть в толпе. Сын Лоренцо Великолепного, брат изгнанного из Флоренции тирана Пьетро, поклонник античности, любитель вина и привольной жизни, кардинал Джованни Медичи вступил на папский престол.
   В Рим Лев X перенёс привычную ему обстановку роскоши двора, установленную ещё его отцом, и коротко определил цель своей жизни: «Насладимся же папством, раз Бог даёт нам его!» Подобно своему брату Пьетро, он выше всего ценил утехи и наслаждения, но, в противоположность недалёкому брату, был знатоком изящной литературы и искусства, покровительствовал образованию, способствовал, подобно отцу, изданию древних греческих авторов и, как отец, собирал древние рукописи. Образованностью и утончённостью вкусов он превосходил Юлия II, но, увлекаясь внешней эффектностью, уступал ему в оценке истинно значительного и гениального. Рафаэль, сразу же обласканный им, это скоро почувствовал: папа, заказав ему множество серьёзных работ, тут же велел написать портрет слона, полученного им в подарок, в… натуральную величину.
//-- * * * --//
   Нового папу привезли из Флоренции совершенно больным. Незадолго до избрания на папский престол он перенёс тяжёлую операцию.
   Наружность Льва X не была представительной, и написанный Рафаэлем впоследствии портрет остро, правдиво и метко передаёт облик этого баловня жизни, с дряблым лицом, так не схожим с одухотворённым, волевым лицом старика Юлия II. Лев X изображён на портрете в обществе двух услужливых кардиналов по бокам кресла. Папа рассматривает древнюю рукопись.
   Полную противоположность Юлию II представлял новый папа и в обращении с людьми. Вкрадчивые манеры, любезность, изящная осанка и окружающая роскошь порой заставляли забывать о его некрасивой наружности.
   В его правление в Риме прекратились страхи войны, от постоянной угрозы которой ещё недавно трепетала страна, испытавшая на себе беспокойный характер Юлия II. Близкие к кормилу правления закрывали глаза на то, что папа ради удовлетворения своих личных желаний осыпал милостями любимцев и расточал папскую казну. Ведь у многих ещё в памяти жил страшный образ Александра VI, давшего свободу своре кровожадных честолюбцев, кровавых злодеев из страшного дома Борджиа.
   «Насладимся же папством, раз Бог даёт нам его!»
   И он оправдывал свои слова, стараясь не упустить ни одного из удовольствий, принятых тогда в высшем кругу.
   Он страстно любил охоту, и своры собак, и соколы в раззолоченных колпачках наводняли Ватикан. Забыв важность своего сана, одетый в охотничий костюм, выезжал он в сопровождении огромной свиты на пустынный простор Кампаньи, к местам, где была выслежена для него драгоценная дичь.
//-- * * * --//
   С внешней стороны Рим зажил широко и весело, как никогда. Вечные пиры в Ватикане и праздники в палаццо знати следовали непрерывной чередой, один за другим. Рим долго не мог забыть торжества великолепного первого выхода папы к народу. Он появился на белом коне, под золотым балдахином, в полном облачении и проехал медленно под триумфальными арками, по дороге, усыпанной цветами, между древними статуями, установленными в городе к этому дню, раздавая кругом благословения. Процессия переносила зрителя в языческий мир древнего Рима. Папской рукой воскрешались старые боги…
   На папских пирах рекою лилось вино; на золотых блюдах, сделанных художниками-ювелирами специально для Льва X, появлялись самые редкие яства: рыба, привезённая живою из далёких краев, соус из языков попугаев… Во время пира приближённые, среди которых были придворные поэты, услаждали слух его святейшества музыкой и пышными стихотворными восхвалениями его самого, престола святого Петра и рода Медичи. Сумасбродство дошло до того, что после одного такого пира всю драгоценную посуду побросали для большего эффекта в реку Тибр.
   Папа чуть ли не ежедневно назначал торжественные приёмы послов с многочисленной свитой и устраивал в их честь пиры, маскарады, театральные представления, кавалькады, охоты в сопровождении пышной свиты царедворцев. Придворные поэты воспевали наместника Христа на земле как великого ловца человеческих душ и… кабанов с оленями. Дела, как духовные, так и светские, могли подождать.
   В 1515 году Лев X решил поразить родную Флоренцию своим величием. Он, один из Медичи, против рода которых восставал народ Флоренции, возбуждённый дерзкими речами непокорного Савонаролы, ныне явится в родной город, и народ поклонится ему, Медичи, поклонится до самой земли как главе церкви, которого признаёт весь католический мир… Племянник его, богатый банкир, организовал торжественную встречу римскому владыке.
   Город разукрасился триумфальными арками; всюду, где должен был проезжать поезд папы, поставили античные статуи и статуи работы лучших ваятелей Италии. Художники потрудились над украшением процессии.
   Блестяще прошёл праздник с аллегорическими процессиями, с античными персонажами – богами и героями на богато убранных колесницах. Седьмая колесница олицетворяла саму идею процессии в честь Льва X – «Триумф золотого века». В числе фигур её – живой золотой мальчик совершенной красоты. Художники, жившие во Флоренции, заранее присмотрели его – сына бедного каменотёса – и в день праздника выкрасили в золотую краску. Золотой мальчик декламировал сочинённые к этому случаю стихи. Он был страшно доволен, что мог заработать семье сравнительно большие для неё деньги и что его в первый раз накормили замечательными блюдами досыта и дали много лакомств.
   Он радостно говорил, как его научили:

     И с великим нашим папой
     Возвратился век златой…

   Нашёл мальчика любимый ученик Рафаэля, Джулио Пиппи, больше известный под именем Джулио Романо. Почему-то во Флоренции вспомнили его старое имя, и художники наперебой старались угодить ему, так как он был любимцем любимца папы – Рафаэля, этой звезды Италии. И Джулио Пиппи, боготворя учителя, старался во всём ему угодить и во всём подражать: носил, как Рафаэль, берет на своих отливающих солнечным блеском кудрях и чёрный бархатный плащ, подражал его свободным, грациозным движениям. Видя его во Флоренции, один из распорядителей торжества, художник Микель Аньоло, балагур и весельчак, вздумал показать Джулио Романо изнанку парадной Флоренции – хижины бедняков, говоря довольно цинично, со скрытым, а может быть, и невольным сарказмом всё высмеивающего ума:
   – Ты только погляди, мальчик, как они отлично управляются без всякой математики и волшебства, умея делить единицу заработка на миллиарды частей! И живы и производят порой красавцев, так и просящихся на полотно живописца и под резец скульптора! Иногда это девушки, продающие на площадях цветы, иногда это рыбаки на берегу Арно, а порой и среди пыли каменоломен в горах…
   В Сеттиньяно, в пыли каменоломен, нашли они мальчика совершенной красоты и за десять скудо сторговались с его родителями, чтобы его позолотить и выпустить в процессии в роли «Золотого века».
   Когда привели мальчика, вся комиссия художников – и Понтормо, и Якопо Нарди, и Баччо Бандинелли, и сам Рафаэль – пришла в восторг от красоты ребёнка. Рафаэль, впрочем, спросил:
   – Мальчику не будет больно от позолоты?
   Баччо Бандинелли, грубый и не очень-то интересующийся ощущениями натурщиков, с которых делал свои слепки, только пожал плечами:
   – Да что, ведь не будут ему краску под кожу вводить. Покрасят сверху, и всё! Смоется краска, и снова нарастёт грязь!
   Мальчик прекрасно сыграл свою роль, но краска убила его, помешав дышать порам, и он умер после праздника, как умирают от ожогов всего тела… Об этом не знали не только папа и его приближённые, но и художники, устроители процессии. Пока смывали краску, мальчик перестал дышать…
   Джулио Романо, которому понравилась красавица сестра мальчика, один узнал истину, когда зашёл после праздника в Сеттиньяно, чтобы сделать набросок с девушки и ребёнка. Мальчика уже похоронили.
   Молодой художник вернулся как в воду опущенный, но он ничего не сказал Рафаэлю, щадя его. Не сказал он и о том, что узнал попутно в Сеттиньяно от каменщиков. К ним переселилось несколько семейств из Флоренции, которые должны были покинуть город, где им негде было жить. Ведь к приезду папы городские власти приказали снести лачуги с тех мест, где предстояло проезжать святейшему отцу: на пути его всё должно было ликовать и ласкать глаз.
   А Рафаэль был такой ясный, такой жизнерадостный, так всем верил и так был счастлив своим неиссякаемым творчеством! Разве можно было гасить этот светлый огонь радости бытия?
   И весёлое возвращение в Рим не было нарушено для Рафаэля тяжёлым рассказом Джулио Романо о конце «Золотого века».

2
Изнанка

   Напрасно Джулио Романо скрывал от учителя изнанку жизни и всё то трагическое, что сопровождало триумф Льва X в родном городе. Эта изнанка начала развёртываться перед Рафаэлем довольно скоро после избрания Льва X на папский престол. В 1514 году умер Браманте, его земляк, друг и руководитель, которого Рафаэль крепко полюбил и справедливо считал гениальным. Теперь у него остался один Кастильоне. Многие считали Кастильоне ловким царедворцем, созданным из правил, такта, приличия и тонкой насмешки, но для Рафаэля это был человек, к сердцу и мысли которого у него имелся ключ. По первому желанию перед Рафаэлем раскрывались сокровища остроумия, наблюдательности и мудрости.
   О Бальдассаре Кастильоне он думал после пышных похорон Браманте. Терзаясь тоской, он заперся тогда в своей спальне, сказавшись больным…
   К нему порывисто влетел Джулио Романо, хотя слуга предупредил его, что маэстро отдыхает, что ему нездоровится и он не хочет никого принимать. Пожалуй, кроме Кастильоне, только один Джулио Романо входил к художнику в любое время.
   Рафаэль, жизнерадостный, ясный Рафаэль, был погружён в тяжёлые думы. И не одна только смерть Браманте родила эти думы, но и всё, что он видел кругом и что начинал понимать.
   Вновь избранный папа, так не похожий на Юлия II, сурового в обращении и привычках, меньше всего думал о благе своего народа или слепо верующих в него католиков. Его расточительность и жажда наслаждений грозили катастрофой церкви, но Лев X не хотел этого знать и заглушал голоса предостережения шумными пирами. Он верил, что музыка, красота, поэзия, острословие и весёлые пирушки – его неотъемлемое право избранника, а кардиналы, охотно разделяя его вкусы, помогали ему вымогать незаконные поборы с народа…
   В Ватикане рассказывали под шумок, будто посетители как-то сделали осторожное замечание, что Рафаэль пишет слишком красные лица у своих святых, а он будто бы ответил: «Они краснеют за римских кардиналов!»
   Да, Рафаэль наконец оценил разницу между Львом X и Юлием II, этими двумя его работодателями. Лев X не умел, подобно Юлию II, вызывать в душе художника напряжённый, страстный порыв творчества. Он не был способен жить вместе с художником в его замыслах. Он хотел только одного: чтобы Рафаэль в картинах прославлял не столько величие церкви, сколько его величие. На престоле святого Петра он играл роль весёлого вельможи, знатока и собирателя древностей. Грандиозная идея постройки величественного храма, увлекавшая Юлия II, казалась ему безумной и тяготила его. Не раз он, морщась, говорил кардиналам о постройке собора:
   – Расходы слишком велики. Мы не можем делать такие ужасные затраты; наша казна опустеет. Нельзя ли подумать о чём-нибудь более скромном?
   Но казна никогда не истощалась для безумных трат на увеселения папы и его двора.
   А искусство, настоящее великое искусство? С горечью думал Рафаэль, что из художников почти только одного его с учениками терпят в Ватикане, и не только терпят, но и всячески поощряют. Два великих гения – Микеланджело и Леонардо да Винчи – оказались в Риме лишними. Леонардо с лёгким сердцем отпустили во Францию: папа не сделал даже попытки удержать его в Риме. Микеланджело постоянно отвлекают от одного дела для другого, не давая ему ничего закончить: резкий, прямой в обращении, Буонарроти пришёлся не ко двору в Ватикане… А он, Рафаэль, как будто крепко держится здесь благодаря не только своему дарованию, но и мягкости, пришедшейся по душе папе… Порою эта папская ласка ему тяжела. Ведь он не рождён царедворцем и охотно стал бы творить свободно, без опеки… Кто это там вошёл и стоит у дверей?
   – Ах, это ты, Джулио? С каких пор ты стал робеть перед учителем?
   На Рафаэля смотрели знакомые глаза, в которых ему был известен малейший отблеск мысли, смотрели с выражением глубокой любви и какого-то затаённого торжества. В чем дело? Чему радоваться? Неужели он думает, что Рафаэлю мешало в Ватикане присутствие других художников и он искал первенства?
   И вдруг ученик выпалил одним духом:
   – Новость, маэстро, и какая новость! Приятная, дорогой маэстро!
   – Приятная… но для кого, мой друг?
   Голос художника звучал равнодушно.
   – Для вас, для вас, а потому, конечно, и для меня! – Джулио торопился, глотая слова: – Вы знаете, покойный маэстро Браманте просил перед смертью его святейшество назначить вас главным зодчим храма святого Петра, но папа всё медлил… знаете… сметы… казна… большие расходы… надо подождать… Ну а теперь, как стало слышно, его святейшество решил продолжать постройку и назначить вас вместо маэстро Браманте!
   – Полно, друг, не ложные ли это слухи? – спросил Рафаэль тем же равнодушным тоном. – Ogni bel ginoco dura poco [26 - Хорошего понемногу (итал.).]. Я немало делал для забавы его святейшества – с меня довольно. А теперь я должен ещё быть главным зодчим! Правда, Браманте во время болезни говорил мне об этом, таково было его желание. Но в Риме найдётся много зодчих, более достойных, чем я.
   – Более достойных, чем вы?! – искренне возмутился Джулио Романо. – Да маэстро…
   – Погоди, мой Джулио, я знаю, что для тебя нет никого достойнее меня. Но кто тебе сказал о моём назначении?
   – Папский шут Барабалло! Кто же лучше шутов может подслушать, знать всё, что говорится здесь, во дворце? Он встретил меня, как всегда, кривляясь и крича по-петушиному. А потом с лаем, с мяуканьем, с безобразными гримасами пропел мне на все голоса эту важную новость, за которую я был готов расцеловать его!
   – А чему ты, в сущности, радуешься, Джулио?
   Джулио пожал плечами:
   – Чему радуюсь? Да разве я могу не радоваться, что достойнейший из достойных, гениальнейший из гениальных художников будет первым человеком в Ватикане, каким был маэстро Браманте!
   Джулио Романо ушёл обиженный, что Рафаэль так холодно и даже как будто враждебно принял эту новость.
   В тот же день посол из Ватикана потребовал Рафаэля к папе. Лев X объявил, что Рафаэль Санти из Урбино назначается на должность Браманте…
   Пришлось ревностно приняться за новую работу, которая считалась великой честью и давала блестящее положение при дворе. Всеми силами художник старался оправдать надежды покойного Браманте.
   Но как ошибочен был выбор папы! Ведь Рафаэль при всей одарённости в области архитектуры был прежде всего живописцем, и грешно было отвлекать его от главного дела его жизни!
//-- * * * --//
   Несмотря на старания и на то, что Рафаэль постоянно советовался с опытными и талантливыми архитекторами, помощниками Браманте, постройка храма не прибавила ни одного витка к его лавровому венку. Напротив, новая задача только надломила его силы и сократила жизнь.
//-- * * * --//
   Лев X, жадно стремясь украсить свою жизнь, выжимал из гения Рафаэля всё, что было возможно. И он ещё досадовал, что молодой художник, которому едва перевалило за тридцать лет, утратил свою прежнюю весёлость и часто стал задумываться.
   Для украшения Ватикана папе прислали из Брюсселя замечательные ковры, вытканные из шерстяных, шёлковых и золотых ниток. Разглядывая подробности художественно вытканных сцен близорукими глазами, Лев X ворчал, обращаясь к призванному спешно Рафаэлю:
   – Что с тобою, краса и гордость Ватикана? Нам кажется, что тебя подменили. Ты смотришь, как старик, которого мучают бессонница и боль в костях! И ты забываешь, что твоя обязанность, как истинного сына нашей единой славной католической церкви, заботиться, чтобы у её главы было хорошо на душе, а это может быть только тогда, когда ты бодро и радостно возвестишь нам об успехах в своём искусстве…
   Рафаэль не знал, что ответить. Папа продолжал:
   – Видишь – ковры из Брюсселя. Всё это сделано замечательно, но что за рисунок! Какой ни возьми: ни одно изображение святого или Богоматери с Христом не радует наш глаз, как и всё в этой убогой, холодной и мокрой от туманов и наводнений стране. Мы хотим другого. Нам надо, чтобы ты со своими учениками сделал картоны, по которым мы могли бы заказать у брюссельских ткачей ковры. А темы…
   Папа задумался и слегка прищёлкнул языком, как бы вспоминая о чём-то очень приятном или вкусном, прищурился и раздельно, в раздумье, растягивая слова, заговорил:
   – Тема… да… великолепно, если будут сцены… из мифов или истории Древнего Рима… Но, конечно, можно взять и темы библейские… У тебя выходит всё отлично, мой Рафаэлло! Ты приготовишь картоны, а мы их отправим брюссельским ткачам… И как это будет красиво… Итак, за дело, Рафаэлло, иди и не теряй ни минуты.
//-- * * * --//
   Заказы сыпались на Рафаэля отовсюду. Когда Рафаэль пробовал только заикнуться, что ему не справиться с работой, папа твердил тоном капризного, избалованного мальчика, а не облачённого в священническую одежду владыки:
   – Вот выдумал – не справишься! А ты справься! На то ты и придворный наш живописец! Ведь ты ещё не всё намеченное для Ватикана окончил! Хорошо ли смотреть на голые стены?
   От таких бессмысленных требований и упрёков Рафаэля охватывало отчаяние. Не хотелось украшать стены светлыми картинами, душа искала иного. И в такой именно момент явилась увлёкшая его тема – пожар в Борго, одном из кварталов Ватикана, населённом бедняками. То был свирепый пожар, случившийся почти восемь столетий назад, – в 847 году. Огонь оставил без крова множество семейств; он был причиной гибели многих взрослых и детей.
   Пусть папа, упивающийся своим благополучием, твердящий на все лады: «Раз нам Бог дал папский престол, мы насладимся», пусть он взглянет на страдания вверенных его заботам людей и задумается об их горькой участи. Не всегда же ему наслаждаться…
   Может быть, это была и не осознанная идея, а только её зачаток, её тень, развившаяся в процессе работы. Но Рафаэль впервые задумал трагическое по своему настроению художественное произведение и начал подготовлять эскизы для «Пожара в Борго». Попутно ему всё чаще вспоминался услышанный им после отъезда из Флоренции рассказ о золотом мальчике, погибшем ради потехи и прославления папы.
   Сюжетом фрески послужило старое предание. Оно рассказывало, что жестокий пожар прекратился в тот момент, когда тёзка нынешнего папы, Лев IV, выйдя на балкон своего дворца, поднял руку для благословения народа.
   Пусть это прославление папской власти несколько замаскирует трагизм происходящего – он всё равно бросится потом в глаза. А эти группы людей, среди которых одни помогают тушить пламя, другие, полные ужаса, пытаются бежать, должны глубоко волновать зрителей. Особенно полон драматизма центр фрески, где обезумевшие от ужаса матери мечутся и умоляют пощадить прижимающихся к ним детей.
   Художнику не удалось выполнить весь задуманный план – он мог написать только некоторые центральные фигуры; окончили работу его ученики, Джулио Романо и Франческо Пенни, далеко отстававшие от учителя в искусстве слияния красоты античной с жизненной правдивостью изображения. Они использовали для «Пожара в Борго» наброски композиций и групп Рафаэля и под наблюдением гениального мастера разрабатывали картоны для фрески.
   Изображая благословляющего народ папу Льва IV, Рафаэль нашёл нужным придать ему черты лица Льва X, быть может для того, чтобы напомнить о настоящем его назначении – заботиться о народе…

3
По приказу его святейшества

   Дядя Симоне уже не первый год закидывает Рафаэля письмами, напоминая о том, что ему давно пора жениться, – ведь ему скоро стукнет тридцать пять лет; этак, пожалуй, дяде Симоне и не дожить до того дня, когда он сможет увидеть внуков своего любимого, единственного племянника, сына своей единственной сестры Маджи! И кардинал Биббиена, хитрый, умный и расчётливый, мечтает породниться с папским любимцем, казавшимся всесильным в Ватикане. Он сватал Рафаэлю свою племянницу, но девушка была болезненная и часто хворала, – какая тут свадьба, надо подождать. Мягкий по натуре, художник не отклонял предложений кардинала, но Биббиена видел, что он не слишком-то интересуется невестой. Кардинал злился, но в разговорах с Рафаэлем всегда был приветлив и старался придать своему лицу с хищным ястребиным профилем любезное выражение. Однако папский художник был слишком хорошим психологом, чтобы не уловить злого огонька в глазах заглянувшего к нему «на минутку» кардинала. Кардинал заходил к нему часто и под всякими предлогами.
   Вот и в этот чудесный весенний день он «забрёл мимоходом» к дорогому своему Рафаэлло – Рафаэлло просто, без прибавления «маэстро». Ведь он для старика Биббиены ещё мальчик. Кардинала интересуют не только замыслы своего великого Рафаэлло, но и другое.
   – Как здоровье нашего дорогого маэстро Рабио?
   Маэстро Рабио – это больной престарелый учёный Рабио Кальво, которого взял к себе Рафаэль, узнав, что он одинок и заброшен. Слуга художника, Бавиера, обучавшийся в мастерской Рафаэля искусству гравирования, ухаживает за Кальво, как за родным. Он глубоко предан Рафаэлю, и все интересы маэстро становятся его интересами.
   – Наш учёный сегодня радостно встретил солнце. Весною он оживает. Со стариками так всегда: не замечая солнца в юности, они ловят каждый его луч, предчувствуя, что скоро он будет последним.
   Биббиена заметил рассеянность в тоне голоса Рафаэля. И по всему было видно, что он будет рад, когда останется один.
   Кардинал поднялся:
   – Я не расспросил вас ещё, дорогой друг, о предполагаемых работах для его святейшества. Может быть, ковры, а может быть, и что другое, неожиданное, что созревает в голове гения? Ах, вот я вижу набросок… Изумительное лицо!.. Я узнаю прекрасную донну под покрывалом… Удачно… очень удачно… Вам заказан её портрет?
   Рафаэль сделал над собой усилие, чтобы не показать волнения. Хитрый кардинал, как ищейка, шарит глазами по его столу. Скоро ли он уйдёт?
   И, как бы догадавшись о его мыслях, Биббиена говорит с усмешкой:
   – Ухожу, чтобы дать маэстро Рафаэлю время подумать о работах для его святейшества… Ухожу к моей бедной прихворнувшей племяннице, которая так любит… ваши картины и ваше общество…
//-- * * * --//
   Рафаэль действительно писал портрет прекраснейшей из прекрасных женщин Италии, портрет, названный «Донна Велата», что значит «Женщина в покрывале», как она изображена на портрете. Его привлекала в ней не одна только её величавая красота – привлекал этот взгляд прекрасных, широко расставленных глаз, полных мысли; в их взгляде – вся её большая, глубокая душа. Такой могла быть Сафо, которую он изобразил на фреске в Ватикане. Недаром эту женщину, предпочтённую им, Рафаэлем, всем девушкам и женщинам Рима, отличал и такой человек, как его друг Бальдассаре Кастильоне. Она встречалась со знаменитой учёной женщиной того времени, поэтессой Витторией Колонна, ставшей позже другом Микеланджело. С ней был в большой дружбе Кастильоне, а это одно показывало незаурядный уровень её мышления. Но замкнутый Микеланджело не появлялся в палаццо этой женщины, имя которой не сохранила нам история.
   Рафаэль находил в палаццо «донны Велаты» не только отдых, но и сокровищницу, из которой черпал силы и пищу для своего ума, для своего творчества. Идя к ней, он хотел отбросить всю мишуру, которая налипала на него вместе с растущей славой. Ведь каждый его выход во дворец помимо воли превращался в какое-то торжество, становился церемонией: за ним тянулась толпа художников, стремившихся как-нибудь невзначай попасться на глаза папе, и в этой церемонии порой участвовали достаточно известные мастера, а за ними увязывались ученики, гравёры, слуги. Послы, видевшие это шествие в первый раз, считали, что перед ними владетельный князь, окружённый придворными.
   Но к своей «донне Велате» он пойдёт один. Там, в тихом уголке сада, в беседке, обвитой глициниями, под аккомпанемент фонтана, у ног прекраснейшей из прекрасных, какой он считает хозяйку палаццо, он будет слушать последнюю часть «Кортеджано» своего друга Бальдассаре Кастильоне.
   Он уже знает предыдущие. Это «наставления придворного», как считают многие, стараясь запомнить правила, чтобы быть приятными в высшем свете. Но совсем не эти цели преследует Кастильоне: он указывает, чем должен быть настоящий образованный человек, как должен он воспитать себя сам, каким должен быть в обществе и на войне.
   Теперь он начал знакомить своих друзей с картинами идеальной, чистой любви.
   В памяти Рафаэля встали и рассказы Кастильоне о привидениях, являвшихся, чтобы наказать преступников за злодеяния. В те времена вера в привидения как в справедливое возмездие судьбы ещё крепко жила в обществе. В прошлый раз после прочтения у «донны Велаты» рассказа о привидении, будто бы посещавшем старый дворец злодея Бернабо Висконти в Милане, Рафаэль в свою очередь рассказал перуджийское предание о наказании смотрителя благотворительных заведений. Для увеличения своих доходов он морил голодом порученных ему обитателей богадельни, и тогда добродетельные привидения решили его проучить: они явились к нему в виде нищих, огромной вереницей, и стали танцевать вокруг вора с зажжёнными свечами. Среди этой пляски смерти внезапно появился покровитель дома для бедных, святой Ало, с грозной речью, отчего эконом упал замертво.
   Рафаэль старался подражать загробному голосу привидения, и это было настолько смешно при его наружности, что слушатели разразились громким хохотом. Каким серебром сыпался смех хозяйки дома!.. Какая красота была в её голосе, когда в тихие вечерние часы она пела, играя на арфе!
   А Кастильоне после рассказа Рафаэля прочёл ещё свои стихи, и благозвучные строки о появлении под стенами осаждённой Мирандолы тени убитого героя Пико потрясли и Рафаэля, и прекрасную хозяйку.
   Что-то сегодня прочтёт Кастильоне?
//-- * * * --//
   Рафаэлю не пришлось в этот день побывать в заветном палаццо, где жила его душа: явился посланный от папы, требуя его немедленно в Ватикан. И пока он выслушивал приказание Льва X, примыкавшие покои дворца наполнились шумом и говором: откуда-то появились его неотвязные спутники, обычная огромная свита, частью любопытствующих, частью жаждущих пробиться за ним в обиталище полубога Рима и поймать там как-нибудь за хвостик счастливую судьбу. И вот снова Рафаэль Санти, придворный живописец, шествует, как князь, окружённый толпой приспешников…
   То, что ему пришлось услышать из уст его святейшества, поразило его как громом: ему поручается заведовать раскопками развалин Древнего Рима. Назначение было не только почётным, но и захватывающим по своему интересу, по величию плана. Сколько нового, важного могли таить эти неведомые памятники великого прошлого! Но когда он успеет сделать всё то, что требует от него Лев X? Как сочетать всё, что он должен делать по капризу папы для его увеселения, с фресками, картинами, постройкой собора Святого Петра и теперь с этой новой задачей?
   В Риме с давних пор не щадили античных построек. Жители пользовались развалинами как материалом для возведения новых зданий, безжалостно истребляя ценные памятники глубокой древности, губя надписи, статуи и остатки древней архитектуры.
   Рафаэль давно возмущался этим варварством, и, если бы не его положение во дворце, папское предложение было бы для него радостью. Но ведь, оберегая развалины, Лев X руководствовался главным образом практическими целями: сохраняя дорогой материал древних сооружений от расхищения, он вовсе не собирался сохранить его. Наоборот, он видел в них прежде всего даровой материал для сооружения храма Святого Петра, а пока отдал строжайший приказ, чтобы никто из посторонних не смел прикасаться ни к одному куску мрамора, отрытого в Риме.
   Как-то раз удалось очистить залы одного отлично сохранившегося древнего здания от заполнявшего их мусора, и глазам Рафаэля представилась изумительная картина: стены и своды были расписаны прекрасными фресками и разукрашены рельефными изображениями. Краски поражали своей свежестью, точно время не коснулось их; разнообразие декоративных мотивов было изумительно.
   Открытие это оказалось для Рафаэля кстати: по приказанию папы он как раз в это время расписывал галерею в Ватикане. Он решил позаимствовать из древней декоративной живописи и скульптуры всё лучшее, переработал собранный материал и создал нечто новое, своеобразное и прекрасное.

4
Под землёю

   Под землёю Рима – второй город, населённый множеством людей с кирками, ломами и лопатами, своя жизнь, отличная от жизни наверху, на земле. Здесь голоса звучат приглушённо, люди двигаются размеренно, тихо, и грохот от инструментов, вскапывающих землю и дробящих камни, слышен глухо. Оттого всё это кажется чем-то сказочным, таинственным, а живые люди, освещённые факелами, в дыму и красноватом свете, похожи на призраки.
   Рафаэль между этими призраками, окружённый преданными учениками, работает лихорадочно. Руководя работами, осматривая намеченные раскопки, отдавая то тут, то там распоряжения, он кажется тоже призраком в одной куртке, без камзола, который мешает движениям…
   Ему приносят куски мрамора, барельефы, показывают роспись, окаймлённую замечательными орнаментами; ведут к месту, где были намечены раскопки; мимо него везут тележки мусора; здесь же гравёры и между ними – его ученик, уже получивший известность Маркантонио Раймонди; тут же и неизменно следующий за своим учителем Бавиера. Показывая Рафаэлю новую находку, Раймонди взволнованно говорит:
   – Вы только взгляните, маэстро, на красоту и изящество этого рельефа. Как отлично он сохранился!
   И Рафаэля волнует находка. Он просит беречь её пуще зеницы ока. Бавиера крутится рядом, жадно слушая, что говорят гениальный учитель и ученик, который обещает скоро стать знаменитостью.
   Рафаэль говорит опасливо:
   – Смотрите оба, чтоб не пропал ни один камень…
   Этот страх мешает ему работать, раздражает его. Куда делась здесь, под землёю, присущая ему весёлость? Он говорит иногда с досадой себе, что скоро будет так же мрачен, как Буонарроти. Но этого, конечно, никогда не будет – мрачность не в его натуре, а вот ясность и весёлость покидают его, и выражение глаз делается всё грустнее, а вокруг рта ложатся складки горечи. Он даже отпустил в катакомбах бороду и стал казаться старше, а ещё так недавно Кастильоне смеялся, говоря:
   – Когда ты перестанешь быть юношей, Рафаэлло?
   Тут сделаешься стариком, когда поймёшь, что папе, в сущности, нет дела до искусства, что ему нужна вся эта древность как дешёвый и подходящий строительный материал для собора Святого Петра, а Рафаэля он выбрал главным образом как надсмотрщика за добычей этого материала, чтобы его не расхищали.
   – Помни, Рафаэлло, – говорил он не раз, – ты наш оплот и любимое дитя и должен хранить каждый камень для постройки храма… И ради экономии, ради экономии, – прибавлял он. – Ты знаешь, как дорого стоит нам жизнь, – ведь пышностью нашего двора мы должны прославить перед государями Италии и послами далёких стран могущество единой истинной католической церкви! Не забывай и постройки – это твоя обязанность, Рафаэлло!
   Но что мог сказать художник о постройке собора? Он не чувствовал себя сильным в зодчестве, тяготился назначением, а кроме того, не имел и времени для работы на постройке… Его рвали на части и папские приближённые, прося дать им планы для их дворцов и загородных вилл. Приходилось и им уделять время. Особенно удачна была вилла кардинала Джулио Медичи, получившая потом название «вилла Мадама» – по титулу её последней владелицы, дочери императора Карла V, Маргариты Пармской. Вилла привлекает простотой и благородством своей постройки. А собор святого Петра не двигался.
   Но увлечение раскопками росло в ущерб силам и здоровью. Рафаэль взялся за изучение трудов по античной архитектуре; особенно увлекли его сочинения Витрувия [27 - Витрувий Паллион (вторая половина I века до н. э.) – римский архитектор, инженер, автор сочинения об архитектуре, оказавшего большое влияние на архитектуру эпохи Возрождения и в позднейшее время.]. Зарисовывая и делая обмеры памятников, он задумал огромный план реставрации Древнего Рима. Интерес к этой смелой идее охватил весь круг образованных людей; у Рафаэля были частые и многолюдные совещания о восстановлении дворцов и улиц Древнего Рима, этого священного для всего мира Вечного города, и на гений Рафаэля возлагались огромные надежды.
   В то же время ученики обступали его, напоминая о картонах для фресок, а скульпторы, особенно Лоренцетти, просили набросков для статуй. Для банкира папы, Агостино Киджи, для его загородной виллы Фарнезина Рафаэль вместе с учениками исполнил фреску «Триумф Галатеи» – на сюжет античного мифа о нимфе, которую преследовал своей страстью одноглазый циклоп Полифем.
   На этой фреске Галатея, олицетворение самого моря, с лёгкой улыбкой несётся по волнам на раковине, окружённой резвящимися тритонами и запряжённой дельфинами. Глядя на эту фреску, чувствуешь лёгкий ветер, развевающий покрывало Галатеи, и слышишь плеск морских волн, ударяющихся о борта своеобразного корабля нимфы.
   В своих замыслах и творчестве гениальный художник был неистощим.
   Одних фресок в Ватикане, исполненных им, хватило бы на нескольких художников.
   Он много работал на втором этаже дворца. Здесь, в галерее, выходящей во внутренний двор, он и его ученики разукрасили фресковыми росписями и декоративной лепниной своды, открытые арки, столбы, стену: в прихотливом, но удивительно гармоничном гротеске [28 - Гротеск – такое название (от слова «грот») получила живопись, обнаруженная после раскопок в нижних помещениях разрушенных и засыпанных древнеримских дворцов и других сооружений.] переплетались вьющиеся виноградные ветки со зрелыми гроздьями, резвящиеся зверьки, порхающие птицы и бабочки, человеческие фигуры и медальоны с рельефными изображениями лиц в профиль. С удивительным мастерством сочетались с живописью скульптурные украшения, выполненные из стукко – смеси песка и мраморной пыли.
   Точное повторение галереи со всеми её росписями было в конце XVIII века сделано для петербургского Эрмитажа. Целая группа художников несколько лет копировала на холстах росписи Рафаэля. После доставки в Петербург, холсты были помещены на стены и потолки специально построенной галереи музея, выходящей на Зимнюю канавку.
   Прошли годы; подлинные росписи Рафаэля пострадали от времени, и теперь единственная в мире точная копия их получила особенно большое значение.
   Успех влечёт за собой зависть, и число завистников Рафаэля росло сообразно его славе. Одним из них был известный художник, выходец из Венеции, Себастьяно дель Пьомбо, решивший сделать своим союзником самого Микеланджело.
   Микеланджело одиноко сидел у себя в мастерской, погружённый в чтение Данте. Услышав стук в дверь, он наморщил лоб и пробормотал сквозь зубы:
   – Кто там? Войдите.
   И подумал:
   «Сколько раз я просил, чтобы ко мне не ходили кому вздумается, когда я хочу быть один!»
   На его далеко не любезное, отрывистое приглашение как-то бочком пролез в дверь Себастьяно дель Пьомбо. Что надо этому венецианцу, выискивающему заказы и собирающему вокруг себя нетребовательных доброжелателей?
   – Я, кажется, оторвал вас от работы, любезный маэстро, – начал вкрадчиво вошедший, – или от чтения… Простите великодушно. Я к вам с большою просьбой.
   Буонарроти закрыл книгу и вопросительно посмотрел на гостя.
   – Говорите, мессер Себастьяно, я вас слушаю, – сказал он по-прежнему сухо.
   Венецианец не смутился:
   – Сегодня наш «владетельный князь», как называют его враги… вы понимаете, я говорю о маэстро Рафаэле Санти… он шёл, как всегда окружённый своей свитой… Как только выдерживает этот человек такое поклонение, чуть ли не обожествление! Вот чего стоит слава, мессер Буонарроти, – за мной не побежит свора прихвостней… – Он вздохнул. – Вот я получил наконец заказ от кардинала Джулио Медичи, и это даст мне возможность расплатиться с долгами и хоть немного вздохнуть – ведь вы знаете, у меня большая семья, но… я очень смущён…
   Микеланджело смотрел вопросительно, не говоря ни слова.
   – Вы можете мне облегчить задачу, маэстро. Я – в ваших руках, в руках великого мастера…
   Микеланджело поморщился.
   – Отказаться, когда тут же работает Рафаэль Санти из Урбино, теперь всесветная звезда… Но могу ли я с ним сравниться?
   – А зачем сравниваться?
   – Невольно, мессер, невольно… После сладкого не захочешь горького… А я вообще ничего для себя не жду; если даже и перепадёт что, то это будет festa senza alloro [29 - Праздник без лавров (итал.), то есть праздник без славы.].
   Последние слова были сказаны таким жалобным тоном, а у Микеланджело в груди, несмотря на его суровую внешность, жило мягкое сердце, которым управляли жалость и великодушие.
   – Но почему же всё-таки festa senza alloro? – спросил он, усмехнувшись.
   – Ей-богу, дрожит кисть, когда представишь наших колоссов в искусстве!
   Он нарочно не сказал «таких, как вы, или даже таких, как этот выскочка Рафаэль». Он знал, что Микеланджело не поймаешь на лесть, но рассчитывал на его великодушие.
   – Разве вы собираетесь в какой-то мере состязаться с Рафаэлем Санти?
   – Упаси меня мой патрон святой Себастьян! Но вы можете меня спасти, чтобы мне не срамиться на этот раз, потому что теперь все только и говорят о великом таланте Рафаэля!
   В этих словах был свой тонкий расчёт: а вдруг клюнет, вдруг у Микеланджело загорится искорка ненависти и зависти к папскому любимцу?
   Но этого не случилось. Благородная душа гения могла открыться для сострадания, но не для низких чувств. И это сострадание было одной из основных черт хмурого и всегда нелюдимого человека. Часто он откликался на просьбы людей, не проверяя того, что они просят, помогал деньгами и делом как мог.
   И сейчас он спросил:
   – Чем могу вам помочь, мессер Себастьяно?
   Тот смиренно начал:
   – Мне нечего от вас скрывать – ведь вы сами знаете мои возможности, силу и слабость. Насколько я силён в красках, настолько хромаю в рисунке, что особенно мне ясно, когда я подумаю о таких мастерах, как вы и как… Рафаэль Санти, который теперь… в моде… Как был бы я счастлив, если бы вы… руководили мной в моей работе!
   – Хорошо, мессер Себастьяно, я вам помогу сколько будет надо и насколько буду в силах.
   Себастьян дель Пьомбо ушёл довольный. Благодаря помощи Микеланджело он заставит заговорить весь Рим: «А ведь у великого Рафаэля есть сильный соперник. Вы видели последнюю работу Себастьяна-венецианца? Это великолепно!»
   Микеланджело помог ему не только советами, не только набросал эскиз, но и дал рисунки отдельных фигур, более подробно разработанные.
   «Воскрешение Лазаря» явилось на свет. Это была прекрасная картина, на которой венецианский колорит сочетается с мужественным и сильным рисунком Буонарроти, но содержание её было несложно и неглубоко; эта картина не составила особого события в истории живописи и не затмила славы Рафаэля.

5
Мадонна

   Фрески в Ватикане; работы над собором святого Петра; постройка виллы кардинала Медичи; эскизы для папского охотничьего павильона; огромные картоны на евангельские сюжеты для папских ковров; рисунки для росписи на вилле Агостино Киджи (история Амура и Психеи); архитектурные рисунки погребальной капеллы Киджи в церкви Санта-Мария-дель-Пополо и, наконец, картоны для предполагаемых мозаичных работ в куполе этой же церкви.
   Созданное Рафаэлем было так прекрасно, что он сам поддавался обаянию своего искусства. И после красоты парадных зал Ватикана и открытых галерей – лоджий, им расписанных, особенно унылым казался безотрадный, мрачный фон подземных работ в катакомбах…
//-- * * * --//
   То, что он видел там много раз, угнетало его душу, чуткую как к человеческой радости, так и к страданию. Перед ним была во всей наготе жизнь землекопа, с её часто непосильной тяжестью, с болезнями, рождёнными жизнью впроголодь, без воздуха, среди сырости и темноты подземных галерей, среди опасностей, связанных с возможными обвалами почвы и зданий.
   Ему говорили ещё в детстве, что зверьки, живущие в потёмках, бывают слепы. Он не проверял это на деле и верил на слово. Теперь он увидел воочию: у многих землекопов слезятся глаза, и, выйдя на свет, они болезненно щурят их. Он замечал и другое: их землистую бледность, худобу, измождённый вид, преждевременную дряхлость, одышку и кровохарканье, эти сведённые ревматизмом руки и ноги, эту сутулость, уродующую даже сравнительно молодые тела.
   Ему пришлось быть свидетелем обвала, придавившего нескольких каменщиков. Их тащили наверх товарищи, одних – ещё живых, других – без признаков жизни.
   Землекопы привычно засыпали на месте происшествия кровавые лужи.
   Лихорадка косила работавших под землёй, и каждый день убывали люди, и каждый день папский надсмотрщик пригонял новых рабочих.
   А то ещё косил людей столбняк, этот невидимый враг, зараза, жившая в земле. Особенно опасна была работа там, где оказывался мусор старых построек.
   Столбняк, точно притаившееся крошечное невидимое существо, ждал случая, чтобы выбраться из-под камней, через маленький порез проникнуть в тело землекопа и отравить его смертоносным ядом.
   Сколько таких помертвелых тел со сведёнными судорогой конечностями и посиневшим, мертвенно-бледным лицом вынесли из катакомб…
   Подобные картины переворачивали душу бессильному помочь Рафаэлю. Ведь он и сам был здесь, в этом нездоровом месте, с той лишь разницей, что надсмотрщик не смел заставить его работать с утра до ночи.
//-- * * * --//
   Был второй день праздника Рождества, 26 декабря 1519 года.
   В этот день Рафаэль должен был отправиться в Ватикан смотреть ковры, полученные из Брюсселя и сотканные по его рисункам.
   Он шёл неохотно, и даже любопытство не подогревало его. Он был очень подавлен тем, что видел в катакомбах.
   В последний день работ перед праздником землекопы и каменщики заканчивали назначенный им урок по расчистке намеченного участка.
   Рафаэль, окружённый учениками, рассматривал карниз с изумительной орнаментовкой. Раймонди принёс плиту с профилем артистически вырезанной головы в шлеме. Он говорил:
   – Учитель, у нас здесь среди гравёров спор: голова ли это Брута или просто воина.
   Этот юноша искренней привязанностью к нему часто поражал художника; даже любимый ученик Рафаэля, Джулио Романо, иногда не бывал так чуток, как Раймонди.
   Наклонившись к обломку плиты, группа учеников при свете фонаря благоговейно рассматривала барельеф. В это время неподалеку раздался крик:
   – Ещё один упал! Этого не случится среди богачей!
   – Молчи! До рассуждений ли тут… надо тащить его из этой мусорной кучи…
   – К свету! Да посветите же! Чёрт побери эту кромешную тьму могилы!
   – Пошлите кого-нибудь за женой – он помрёт…
   Рафаэль бросился к месту происшествия. Надсмотрщик не позволял послать кого-нибудь в семью землекопа, лежавшего неподвижно среди каменных обломков, и гнал на работу собравшихся вокруг товарищей.
   – Ты с ума сошёл, Джустино! – крикнул Рафаэль, вспыхнув от негодования. – Ведь ты не тюремщик! Пусть идёт кто расторопнее…
   И, протискиваясь через толпу рабочих, он подошёл близко к распростёртому телу.
   Случился не обвал, не ушиб или перелом при падении, не припадок лихорадки. Это был сильнейший приступ столбняка – болезни, которую не умели лечить в то время.
   – Покорчится, покорчится, да и попадёт в райские сады или в лапы к нечистому, смотря что заслужил…
   На эту грубую шутку, сказанную сгоряча, кругом зашикали.
   – Ишь, как сводит беднягу! Не тронь его, Андреа, разве можно разгибать ему руки и ноги! Ему и так невтерпёж!
   – Тепла бы… к печке бы, может и отойдёт…
   Пробовали растирать несчастного откуда-то взявшимся муравьиным спиртом – единственным лекарством у запасливой части землекопов. Больной то стонал, то впадал в забытьё.
   Наконец его вынесли наверх и положили на расчищенную перед раскопками площадку. Появились люди, очевидно, явившиеся за больным из дому. Посланный подросток, тоже работавший на раскопках, привёл жену больного. Она шла с ребёнком на руках, впереди ослика, а ослика вёл её маленький братишка, с любопытством таращивший огромные глаза на собравшихся перед входом в подземелье. Но, когда мальчик увидел корчившееся тело, любопытство сменилось ужасом: он знал, что влекут за собой эти судороги, и заплакал, закрыв лицо руками. Зять, единственный работник, был к нему добр, никогда не бил, и теперь их ждёт голод…
   Женщина бросилась к мужу, прижимая к груди ребёнка, бросилась с подавленным криком, боясь испугать больного и усилить его страдания.
   Когда она наклонилась и потом подняла лицо, Рафаэль увидел, как оно прекрасно в этой сдержанной скорби, с трепетавшими губами и покорностью в широко расставленных глазах…
   Потом больного посадили на ослика, и мальчик сел тут же, сзади, придерживая зятя, а молодая женщина повела осла за узду, спотыкаясь на неровностях почвы и крепко прижимая к себе ребёнка. А осёл издали кричал свое «ио-ио-ио», и это было особенно трагично: заливистый крик животного среди безмолвной человеческой скорби…
   В то время как Рафаэль совал женщине в карман деньги, Раймонди подошёл к нему.
   Товарищи в шутку звали Раймонди за его профиль Сократом, но «сократовский» курносый нос и маленькие простодушные глаза были так выразительны в эту минуту беспокойства об учителе, что даже самые ярые поклонники классической красоты нашли бы в этот миг лицо Раймонди прекрасным.
   Он заботливо протянул Рафаэлю фляжку с вином и, стараясь сделать как можно более нежным свой бас, проговорил:
   – Вы очень бледны, маэстро, выпейте глоток вина…
//-- * * * --//
   И среди роскоши папского двора перед Рафаэлем вновь встала эта сцена, встала и не даёт ему покоя.
//-- * * * --//
   В зале, где выставлены знаменитые ковры, тесно. Тесно и нарядно.
   Папа, окружённый своим многочисленным двором, как гостеприимный хозяин, принимает знать Рима, принимает меценатов и художников с именем. Он с удовольствием выслушивает их приторные комплименты, а кстати и восхищение искусством художника, давшего образцы рисунка. Мало кто думает о том, как и кем ткались эти ковры, и в лучшем случае говорят:
   – Ковры замечательно мягки…
   – Какое удачное сочетание шёлка с золотыми нитями, и как они тонки!
   – Этот Брюссель мог бы прислать ковры и раньше. Он всегда задерживает заказы!
   И снова восторги: сюжеты, конечно, дал художнику сам святой отец, папа… Целых десять ковров, подумать только! Какое разнообразие, какое благочестие и какой подбор! Здесь вся жизнь апостолов Петра и Павла…
   В воздухе, напоённом запахом цветов, амброй и какими-то тонкими восточными благовониями, носились, как вздохи, восторженные восклицания.
   От этих восторгов и банальных излияний Рафаэлю, в его состоянии, стало нечем дышать, и он незаметно вышел, устремившись к своей любимой галерее с видом на Кампанью.
   Как много здесь было воздуха, света и тишины, тишины, которую не нарушали птичьи голоса из сада! И порхающие в саду птицы как бы щебетали за искусственных, вылепленных среди орнамента, составляя гармоничное целое с выглядывающими из-под листьев и ползущими по веткам виноградных лоз жучками… А этот зверёк – землеройка из стукко, – кажется, смотрит на художника, прямо в глаза, сочувственным, понимающим взглядом…
   Какой простор там, за арками, какая ласкающая многоговорящая тишина!..
   – Вы здесь, синьора? Каким образом вы здесь?
   И как он её не заметил? Она, его «донна Велата», стояла, прислонившись к колонне, и впивала, всей грудью вбирала в себя чистый, напоённый запахом трав воздух.
   – Я здесь давно, маэстро, давно, мой милый Рафаэлло… Я не могла выносить эти подслащённые лестью, фальшивые восторги. И ведь многие, я знаю, с радостью готовы подложить камень, чтобы вы споткнулись на вашем славном пути… А Кастильоне всё терпит и только иронически улыбается…
   Рафаэль засмеялся:
   – Но этот день он блестяще отразит в своих сатирах!
   – Да, так… – Она вздохнула и провела рукою по глазам. – А мне хочется стереть с души налёт сегодняшнего дня, а глаза всё ещё видят лицемерные улыбки, а уши всё ещё слышат льстивый лепет… Но я хотела сказать не то. Я хотела вам сделать выговор: вы скупы и жестоки – вы до сих пор не показали мне своего чуда.
   На лице Рафаэля появилась та милая, чуть конфузливая улыбка, какая у него сохранилась и с годами, делая его лицо необычайно юным.
   – Моя «Мадонна»… Если хотите, я покажу её вам хоть завтра. По правде сказать, я не люблю о ней много говорить, чтобы не создать возле неё той атмосферы лжи, как здесь, около ковров. Мне это было бы слишком больно…
   Он взглянул на молодую женщину. В этот миг ему особенно ясно стало, как много в этой «Мадонне», которую он вынашивал так долго, которой отдал душу, как много в этом образе черт, сходных с чертами лица стоящей перед ним прекрасной женщины: тот же овал лица, те же широко расставленные глаза.
   А ведь он писал её, не стремясь воспроизвести какую-либо определённую женщину, запечатлевая в памяти черты той или другой, обогащая свою память каждой новой значительной встречей.
   В его «Мадонне» слились и «донна Велата», и та, что он увидел у входа в катакомбы, когда, полная скорби, она увозила своего мужа, отца своего ребёнка, единственного работника, опору семьи.
   У него и сейчас в ушах стоит крик маленького ослика – «ио-ио-ио», кажущийся ему таким мучительным…
   – Так завтра, помните, маэстро, – вновь раздался тихий голос…
//-- * * * --//
   Его «Мадонна»… И написал он её не для папы, не для богатого банкира, а для скромного монастыря святого Сикста, в глуши маленького городка Пьяченцы. Да, это был портрет его любимой женщины, и потому-то в ней воплотились все женщины Италии, которыми он когда-либо восхищался. Жизнь дала ему мудрость познания. Он и красотой восхищался теперь иначе – не бездумно, как прежде, чувствуя себя сильным, молодым, счастливым, всеми любимым. Он узнал горечь разочарования, боль чужого страдания, и женщина, которая была всегда главной темой его картин, тоже перестала быть безоблачно счастливой, спокойно созерцающей своё счастье, какими были до тех пор его мадонны. Эта Мадонна постигла весь страх, всю боль предчувствия грядущих страданий.
   Он подходил к своей новой, безмерно глубокой трактовке Мадонны постепенно, изображая её уже не прежней беспечальной женщиной, сидящей в кресле или на лугу и мечтательно любующейся своим ребёнком. Он возвеличивал её, изображая восседающей на троне в облаках, парящей в окружении благоговейно взирающих на неё ангелов. Такими изобразил он замечательную «Мадонну ди Фолиньо» (от местности Фолиньо) и Мадонну с фигурой юного Товия [30 - То́вий – один из персонажей библейских преданий.]. К этому же циклу изображения святости и величия женщины, поднимающейся на небесную высоту, чуждую земных радостей и утех, относится и «Святая Цецилия», покровительница музыки. Но иные задачи поставил себе Рафаэль, выполняя образ Мадонны для монастыря святого Сикста в Пьяченце.
//-- * * * --//
   И вот он вдвоём со своей «донной Велатой», с женщиной, чутко понимающей искусство во всех его проявлениях, много думавшей, наблюдавшей жизнь и, казалось, понимавшей каждое движение души художника.
   Ничьё мнение ему не было так дорого. Но он не спешил познакомить её со своим последним трудом, всё же боясь, что он не будет понят.
   И вот решающий миг настал.
   Его гостья застыла как прикованная к этому огромному полотну, чувствуя, как замирает её сердце.
   Перед ней было видение, чудо, сон, который, казалось, сейчас рассеется…
   Между раздвинутыми занавесями – просвет неба. Всё оно состоит из херувимов, трепещущих крыльями и тающих в эфире. И между ними спускается с облаков на землю божественная мать, покорная решению принести своё дитя в жертву для спасения мира. На её юное прекрасное лицо легла тень страдания, затаившаяся в углах дрожащих губ, страдания, которое она должна преодолеть ради великой идеи. Её образ человечен и трагичен. Она величественна и проста. Мадонна идёт к людям босоногая, как простая крестьянка. Всё в ней дышит необыкновенной гармонией линий и красок.
   Молодая женщина молча крепко сжала руку художника. Лёгким шелестом донеслось до него:
   – Чудо… святое, святое чудо!..
   Из глаз её катились слёзы. Могла ли даже она, так часто и подолгу разделявшая с ним часы его досуга, предполагать, что он, вечно юный и как будто легкомысленный, создаст это чудо?

6
Жертва

   В этот день 24 марта 1520 года солнце заливало дом, где жил Рафаэль, ярко, как всегда. Оставалась в тени только мастерская, как обычно у художников, расположенная окнами на север. Но Рафаэлю казалось, что солнце светит недостаточно сильно. Он зябко кутался в плащ и, проходя по дорожке сада, избегал тени. Ему очень нездоровилось в этот день, и он не пошёл на раскопки. К тому же нужно было сходить к нотариусу – ведь художник только что подписал в его конторе купчую на приобретение новой, более удобной и просторной усадьбы у церкви святой Лючии, где можно оборудовать себе прекрасную мастерскую. Неприятно, что придётся хлопотать с переездом, – ему так нездоровится!
   Доктор покачал головой, осматривая художника. Он худеет с каждым днём; доктор не хочет сказать прямо, что у него чахотка, хотя больной догадывается об этом сам по кашлю, ночной испарине, по тому, как часто страдает от внутреннего жара, а недавно, кашлянув, заметил в мокроте кровь… И в зеркало он видит, как на щеках, на фоне восковой бледности, горят два красных пятна.
   Доктор, качая головой, сказал:
   – Вы, дорогой маэстро, расплачиваетесь за то, что с юности вели слишком весёлую жизнь… Вас любили все, кто соприкасался с вами, а художники, известно, бесшабашный народ, не щадя, жгут жизнь.
   Он говорил о весёлых кутежах, но ни слова не сказал о необычайной, колоссальной работе, которая отнимала силы и способствовала чахотке. А кутежи – разве не папа Лев X зазывал на них и увлекал ими молодого художника?
   И после ночных пирушек его святейшества Рафаэль брался за кисть и шёл на постройку собора святого Петра, а потом и на раскопки.
   Работа в катакомбах довершила начавшееся физическое разрушение. Долго ли он ещё протянет? Успеет ли кончить своё «Преображение»?
   В этом сюжете евангельский текст подсказывал ему необходимость изобразить одновременно два события: совершившееся на горе собственно «преображение» и приход больного мальчика к апостолам, оставшимся внизу. Вряд ли какой другой художник взялся бы соединить эти две разнородные темы. Внизу изображён мальчик во время припадка, с лицом, искажённым судорогою. Как он знал это выражение, видя его не раз среди заболевших столбняком! Около мальчика он изобразил отца в отчаянии и мать – прекрасную молодую женщину, полную щемящего горя и безмолвной мольбы. Лица апостолов выражают глубокое сострадание и мучительное бессилие сотворить чудо. Вверху – Христос в чудном светлом облаке; по бокам его – два старца, Моисей и Илья; на вершине горы, в том же светлом облаке, три апостола, что пошли с Христом на гору. И в этом море света – белые одежды Христа, его сияющее лицо. От всей его фигуры исходит свет. По мере удаления от земли он не утрачивает телесности, но приобретает что-то неуловимое, придающее ему неземную красоту.
   Удастся ли Рафаэлю закончить картину? Не придётся ли поработать над ней ученикам?
   Его предчувствия и тревога имели свое основание. В конце концов ему удалось закончить только верхнюю часть картины. Её докончили Джулио Романо и Франческо Пенни, но их работа заметно отличается от работы Рафаэля тяжеловесностью форм, чернотой теней и резкостью света.
//-- * * * --//
   На другой день после сделки у нотариуса Рафаэль был снова на раскопках. И снова перед ним встала картина тяжёлого труда землекопов и каменщиков. Глядя на эти спины и натруженные руки, он горько думал о том, как был раньше легкомыслен и не замечал тяжести окружавшей его жизни. Даже в Перудже, в сущности, он сравнительно легко отнёсся к ужасной резне и смерти Грифонетто Бальони. А как часто он видел картины тяжёлого человеческого труда и нищеты, ему вспомнилась семья бедного каменотёса, запродавшая для торжественной процессии во Флоренции своего ребёнка…
   Прежде Рафаэль не задумывался над всем этим, но теперь он не только столкнулся с трудом и нищетой лицом к лицу – он сам погибал рядом с этими замученными людьми…
   Работа в тот день шла у него из рук вон плохо. С трудом напрягал он внимание, следя за рабочими и надсмотрщиками, чтобы они не испортили небрежностью дорогих памятников старины. Он чувствовал гнетущую тоску и усталость, которые с каждым днём становились невыносимее, и с трудом превозмогал странную лень, такую для него необычную.
   Как много он пережил и передумал за последние годы после долгого бездумья! Он в конце концов оставался тем же царедворцем и светским человеком, с привычной любезностью, с привычной улыбкой, с внешним благоговением перед папой, с неизменной почтительностью к кардиналам и владетельным особам. Но душа его была далека от души прежнего ясного и жизнерадостного Рафаэля.
//-- * * * --//
   Сегодня ему особенно нехорошо. Голова болит, кружится; во всём теле невыразимая слабость.
   «Отдохну, – думал Рафаэль, – и всё пойдёт как всегда».
   Художник перемогался несколько дней. 28 марта он ещё работал в катакомбах, решив, впрочем, что на следующий день останется дома. Надо только дать распоряжения ученикам и просить их проследить особенно тщательно за раскопками, начатыми накануне.
   Щемящая, тупая боль и тоска сдавили ему сердце; голова закружилась; перед глазами поплыли зелёные круги… Как сквозь сон услышал Рафаэль голос находившегося неподалёку Джулио Романо:
   – Маэстро! Как вы побледнели!.. Пресвятая мадонна, да вы едва стоите…
   Он успел подхватить ослабевшего учителя, опускавшегося на землю.
   Рафаэль взглянул на ученика помутневшими глазами и пробормотал хриплым, сдавленным голосом:
   – Пить…
   Больше он не мог говорить, сознание покинуло его…
   Скоро Рафаэль был у себя, в постели. Он очнулся и, дрожа всем телом, сполз с кровати, нащупал у ног, на кресле, плащ, натянул его, надел шляпу, хотя и не заметил, что на ногах у него нет башмаков, и двинулся из спальни.
   Он прошёл, шатаясь, в мастерскую, но, сделав несколько шагов, не в силах был распахнуть холст на одном из мольбертов и опустился, дрожа всем телом, на карниз около окна.
   «Смерть… – пронеслось в голове Рафаэля, – она недалека… Это лихорадка…»
   Художник научился распознавать эту злокачественную лихорадку, когда при нём она валила с ног работавших в катакомбах. Она, эта болезнь, не давала себе лишнего труда долго подтачивать организм и косила быстро самых здоровых и молодых. И он молод, но надломлен чрезмерным трудом и чахоткой. Он вспомнил о своём старшем друге, художнике Франческо Райболини, которому когда-то подарил свой портрет.
   «Ах, Франча, тебя уже нет, а как ты любил меня и как много дал своим искусством!.. Теперь трудолюбивые сёстры, чахотка и лихорадка, гонят меня за тобою…»
   И в голове, горевшей лихорадочным жаром, выплывали отрывки сонета, когда-то присланного ему этим нежно любившим его Франчей:

     Ты – солнце, которое небом нам предопределено,
     Превосходящее всех и над всем царящее.
     Преподающее нам высшее искусство,
     В котором ты сравнился с мастерами древности.

   «Как дальше? Как дальше?» – мучительно металось в мозгу, и вдруг вспомнился другой отрывок:
   «…Каковы же будут… лучшие произведения… (именно так – лучшие произведения) твоих зрелых лет?»
   – А конец забыл совершенно. Да, каковы будут произведения зрелых лет? Они кончены, дорогой Франча… кончены… Завтра придёт нотариус для завещания… я, кажется, об этом уже сказал?
   – Сказали, маэстро, – раздался голос Раймонди, – и завтра он придёт… Но вам надо лежать в постели…
   Рафаэль открыл глаза. Может быть, он заснул здесь, в мастерской?
   – Я сейчас, Маркантонио, погоди минуту… Не хочется двигаться.
   Закрыв глаза, Рафаэль молчал, чувствуя, что горячечный бред вот-вот снова охватит его и сделает своим рабом. Перед ним проплывали картины его жизни, картины беспечального детства, и первое знакомство с палитрой и кистями, когда мать нашла его, крошечного, только что научившегося ходить, в мастерской отца, всего перепачканного красками, и, смеясь, закричала:
   «Джованни, поди посмотри на этого карапуза: он изображает из себя радугу!»
   Сколько раз мать рассказывала ему об этой детской истории!
   А потом – работы отца, и он – уже помощник…
   Потом – Перуджа… Крики, кровь, трупы… Не надо, не надо! И всё это стёрли красота, природа, наслаждения, бездумные пирушки… И вот проблески – «Пожар в Борго»… раскопки… мелькают перед глазами корчащиеся в судороге люди среди тьмы подземной галереи… и выплывает сладострастное, изнеженно-дряблое лицо папы с лупой в руке, рассматривающего старинную рукопись…
   Это им созданный портрет.
   И папу заслоняет скорбная фигура женщины возле ослика, кричащего пронзительно своё «ио-ио-ио», и ослика, увозящего землекопа умирать в своей лачуге. И опять Ватикан, ковры, орнаментовка галерей, красота, райская красота… Боже мой… Что делается с головой – она точно разламывается… Ватикан…
   – Сказал ли я, чтобы монсеньору Бальдассаре Турини, начальнику папской канцелярии, передали… я хочу, чтобы он был моим душеприказчиком…
   И опять голос гравёра Раймонди:
   – Маэстро, дорогой маэстро, всё, всё это нам известно. Но позвольте уложить вас в постель…

7
Рим в трауре

   Лёжа в постели, Рафаэль бредил:
   – Я никого не обижу в своём завещании… поверьте, друзья мои… я помню всех вас, мои ученики, и всё разделю между вами. Только не надо этой темноты, не надо! Я хочу света, хочу видеть её, её, моё создание…
   Он, очевидно, говорил о своей последней Мадонне, той, которая смотрит со стены монастыря святого Сикста.
   А потом начинал мучительно припоминать:
   – Кто это сказал о существе искусства? Франча, Тимотео делла Вите или Леонардо да Винчи? Искусство состоит из анализа, синтеза и логического предвидения… прозрения… да, это верно… Она создана мною прозрением… прозрением… Боже, как болит голова и как холодно!..
   И нотариус, и папский начальник канцелярии, бывший в дружеских отношениях с Рафаэлем, меценат Бальдассаре Турини да Пеша, главный душеприказчик художника, пришли, как он просил, и в завещании было всё подробно расписано, как хотелось умирающему.
   Рафаэль разделил между наследниками не только дом с усадебной землёй, но и гравировальные медные доски.
   Это было сделано в один из последних проблесков сознания. Потом его окутала тьма; он провалился в бездну, и началась агония…
   Глотая слёзы, Раймонди по памяти делал набросок карандашом скорченной, забившейся в уголок мастерской фигуры учителя, странно одетого: в плаще, шляпе и одних чулках, без туфель…
//-- * * * --//
   Рим в волнении. Во всех концах его только и говорится, что о безнадёжной болезни величайшего художника Италии. Папа мрачен и не хочет никого видеть; он сердится на кардиналов и ворчит, что они не сумели сохранить жемчужину Ватикана, придирается к придворным и капризно бормочет:
   – Десять ковров… а мы с ним наметили ещё два, по числу апостолов…
   То и дело из Ватикана летели курьеры узнать о здоровье Рафаэля, и опять папа ворчал:
   – Им надо быть осторожными, чтобы не занести к нам, в Ватикан, заразу… Ну что, что там?
   – Ваше святейшество, Рафаэль Санти, художник, не приходит в сознание.
   – А что же делают врачи?
   – Врачи не надеются на выздоровление, святой отец…
   – Убирайтесь вы все вон! Врачи не надеются! Как смеете говорить нам это? Надо помнить, что в жизни и смерти волен один только Господь Вседержитель!..
   И он велит служить по церквам молебны о выздоровлении художника. Он говорит кардиналам, что Рафаэль не только нужен ему, но что он любит его, как сына.
   Приходит ли в голову этому сластолюбцу с отвисшей губой и ненасытными желаниями, что он был одной из причин ранней гибели гения, которого заставлял непосильно работать, часто из-за своих причуд, и добил, послав в подземелья Рима, славившиеся злокачественной лихорадкой!..
//-- * * * --//
   Рафаэль болел ровно семь дней. И 6 апреля, в так называемую Великую пятницу поста, перед самой Пасхой, он скончался. Это был как раз день его рождения. Не только Ватикан, но и весь Рим принял эту весть с рыданиями.
   С погребением спешили: болезнь считалась заразной, и потому хоронили его через двадцать четыре часа после смерти. Все, кто знал умершего художника, оплакивали его. Даже Себастьяно дель Пьомбо забыл свои враждебные чувства и помянул его добрым словом в письме к Микеланджело:
   «Я думаю, что вы уже слышали о смерти бедного, и, вероятно, это известие вас опечалило. Да отпустит Бог ему его прегрешения!»
   Тело великого художника положили в зале его дома на пышном катафалке и окружили высокими восковыми свечами. С утра до ночи шли люди всех слоёв общества поклониться его праху, и лохмотья нищего перемешались здесь с шёлком, бархатом и парчой знати.
   Велика была скорбь друзей; велика была скорбь народа: ведь смерть унесла Рафаэля так рано, всего в тридцать семь лет! На смерть его появилось множество стихотворений, среди которых были и сонеты знаменитого итальянского поэта Ариосто, были и сердечные стихи Кастильоне.
   Он горько оплакивал своего друга в этих стихах, говоря, что смерть сразила художника за то, что он хотел воскресить умерший город.
   Он же написал герцогине Мантуанской, послом которой был в Риме:
   «Окончилась его первая жизнь; его вторая жизнь – в посмертной его славе – будет продолжаться вечно в его произведениях и в том, что будут говорить учёные в его хвалу».
   Много слёз было пролито учениками Рафаэля, которые составляли его семью, и бедняками, знавшими его доброту и отзывчивость.
   Вазари, первый давший жизнеописания итальянских художников и сам художник, будучи тогда девятилетним мальчиком, вспоминал, как отразилась на Риме смерть Рафаэля. Он говорит, что каждый, кому был нужен совет Рафаэля, всегда мог свободно обратиться к нему. Рафаэль бросал собственную работу, чтобы помочь в затруднении начинающему. С искренним чувством Вазари восклицает:
   «Лучше было бы и живописи умереть вместе с этим благородным мастером, ибо, когда смежил он очи, и она стала почти слепой…
   Блажен тот, кто служил ему, работал под его началом, ибо всякий, подражая ему, с честью достигал искомой цели».
//-- * * * --//
   Великий художник был похоронен, по его желанию, в прекрасном здании Древнего Рима – Пантеоне, в нише, куда ставили обыкновенно статуи святых. Над его могилой, по бокам, – две колонны из порфира, а между ними друг Рафаэля, скульптор Лоренцетти, согласно завещанию художника, поставил статую Мадонны – образ, так ярко характеризующий творчество этого гения.

13 марта 1956 года

Приложение
Картины Рафаэля

   Взойдёт солнце, горы поднимутся к небу, а на горизонте Урбино разольётся синее-синее море. Засыпая в деревянной резной кроватке, маленький Рафаэль будет представлять, как проберётся он сквозь синеющую даль, запомнит эти краски и вновь оживит их на холсте.
   Мечтам суждено было сбыться. Рафаэль начинает изучать живопись и самостоятельно писать картины. В 1505 году юный гений перебирается во Флоренцию, где проводит четыре года. Именно там он принимается писать известную сегодня во всём мире серию изображений Мадонны с младенцом.
   Эрмитаж. В зале шедевров эпохи Возрождения, в роскошной резной раме висит картина, принадлежащая кисти двадцатилетнего Рафаэля – «Мадонна Конестабиле». Тысячи людей съезжаются сюда, чтобы увидеть это творение своими глазами. Однако большинство из нас и не догадывается, что изначально в руках Богоматери была вовсе не книга, а плод граната: олицетворение пролитой при крестном мученичестве крови Христа. Столь интересный факт, отображающий сомнения Рафаэля при написании картины, был раскрыт при её переносе с дерева на холст – обычная практика для музеев XIX века. Деревянную раму оставили, поскольку она была также исполнена по эскизам художника.
   В Галерее старых мастеров в Дрездене находится не менее известное произведение Рафаэля Санти – «Сикстинская Мадонна». Картина побывала во многих странах. В начале своего «пути» полотно хранилось в монастыре Святого Сикста в Пьяченце. В 1754 году, после двухлетних переговоров, за баснословные деньги (почти 70 кг золота) ее приобрел Август III Саксонский. Так картина переехала в дрезденскую резиденцию короля, где стала жемчужиной его живописной коллекции. По легенде, ради наиболее удачного расположения полотна монарх даже передвинул свой трон.
   После капитуляции Германии во Второй мировой войне «Сикстинская мадонна» была найдена в товарном вагоне русскими солдатами. Однако в 1955 году картина была возвращена в Дрезденскую галерею, где находится и по сей день.
   Десятки поколений восхищались творчеством Рафаэля. Прожив лишь 37 лет, величайший живописец и архитектор своей эпохи успел осуществить самые грандиозные замыслы.
   Рафаэль построил церковь Сан’Элиджо-дельи-Орефичи, капеллу Киджи в церкви Санта-Мария-дель-Пополо и Собор Святого Петра в сердце Ватикана. После чего был признан главным архитектором возрождавшегося тогда из руин Рима. В его величайшую серию картин вошли 42 полотна с изображением Мадонны. Неудивительно, что Рафаэля Санти нарекли «художником Богоматери».

Эскиз женщины

Автопортрет

Аполлон. Деталь фрески «Парнас»

Мадонна Конестабиле

Мадонна с щеглёнком

Битва Святого Георгия с драконом

Афинская школа

Мадонна в кресле

Мадонна Альба

Портрет Бальдассаре Кастильоне

Донна Велата

Сикстинская Мадонна

Об авторе

   «Особенно понравилась одна вещь, которая называлась „Рассказ вдовы“ [31 - «Рассказ вдовы» – произведение Я. П. Полонского, поддержавшего М. В. Ямщикову на первых этапах её литературной деятельности.]. Описывалась в ней жизнь некоего Александра Алтаева, человека беспутного, но в то же время талантливого и сердечного, с широкой душой. Захлопнув книгу, я сказала себе: „Женщине в литературу пробить дорогу ужасно трудно. Я должна взять себе какой-нибудь мужской псевдоним. Буду подписываться „Ал. Алтаев“!» – так Маргарита Ямщикова рассказывала о выборе псевдонима, принёсшего ей всесоюзную славу.
   Маргарита Владимировна Ямщикова родилась 22 ноября 1872 года в Киеве. Её предками были декабрист Н. Н. Толстой и знаменитый художник Фёдор Рокотов, а крёстным отцом будущей детской писательницы стал Александр Агин, первый иллюстратор «Мёртвых душ».
   Отец Ямщиковой, актёр и драматург Владимир Дмитриевич Рокотов, ещё до отмены крепостного права отпустил своих крестьян на волю с земельным наделом. Он активно занимался просветительской деятельностью, что в конце концов привело семью к разорению. В поисках работы Рокотовы в 1885 году переехали в Петербург, а затем отправились в Псков, на родину Владимира Дмитриевича, где тот нашёл место в любительском театре. Здесь 13-летняя Маргарита получила свою первую работу – она стала переписчицей ролей. Любовь к Пскову и Псковской области Ямщикова пронесёт через всю жизнь: «Моя настоящая родина, родина души – на севере, в старой Псковщине…»
   В 1887 году семья вернулась в Петербург. Ямщикова поступила на учёбу в рисовальную школу Общества поощрения художеств. Так тема искусства навсегда входит в жизнь будущей писательницы.
   Литературный дебют Ал. Алтаева состоялся в 17 лет: в журнале «Всемирная иллюстрация» была опубликована сказка «Встреча Нового года». Вторая сказка – «Бабочка и солнце» – вышла в детском журнале «Игрушечка», где Ямщикова становится постоянным автором.
   Маргарита Владимировна оставляет школу рисования и продолжает обучение на педагогических курсах Фребеля, что помогает ей глубже понять детскую психологию.
   В 1892 году писательница выходит замуж за студента Лесного института А. Ямщикова, однако вскоре сбегает от мужа, не желавшего, чтобы жена занималась таким делом, как сочинительство.
   Ямщикова сумела не только преодолеть нужду, занимаясь ручной перепиской, но и в перерывах между основной работой создавать собственные произведения.
   После революции 1917 года книги Ал. Алтаева соперничают по популярности с книгами Максима Горького. Позже Ямщикова активно работает в различных московских и ленинградских газетах и книжных издательствах.
   Перу Ал. Алтаева принадлежит более ста книг, посвящённых ярким историческим событиям и личностям: Гарибальди, Марату, Филиппу II, Марии Стюарт и др. В книге мемуаров «Памятные встречи» писательница рассказывает о своих знаменитых современниках.
   Маргариты Ямщиковой не стало 13 февраля 1959 года.
   В усадьбе Лог Псковской области, где Маргарита Владимировна жила в течение многих лет, создан мемориальный музей писательницы.

Ал. Алтаев Впереди веков Рафаэль

Часть первая Первые годы

1 Беспокойные дни в Урбино

2 Удар грома среди ясного неба

3 Надо строить жизнь

4 В бурной перудже

5 Пришёл к цели

6 И здесь буря

Часть вторая Мастерство

1 Флоренция

2 Жизнь захватила…

3 Широкой дорогой

4 Его святейшество и ватикан

5 Художник и папа

6 Орёл и орлята

7 Среди друзей и врагов

8 Последние дни Юлия II

Часть третья Последние годы

1 Рим и Ватикан при Льве X

2 Изнанка

3 По приказу его святейшества

4 Под землёю

5 Мадонна

6 Жертва

7 Рим в трауре

Приложение Картины Рафаэля