Морис Жорж Палеолог
Дневник посла

   Текст печатается полностью по трехтомному изданию
   Maurice Paleologue
   LA RUSSIE DES TSARS pendant la Grande Guerre
   Paris, Library Plon 1922

   Дополнительная сверка произведена по изданию
   AN AMBASSADOR’S MEMOIRS
   by Maurice Paleologue
   in three volumes London, Hutchinson&Co. 1924

   Редкие, но явные фактические ошибки и несуразности в дневниковых записях не исправляются, русские цитаты даются в обратном переводе с французского, – важнее было сохранить аутентичность текста, по которому иностранцы знакомились с Россией.

Авторское вступление

   Двенадцатого января 1914 года правительство Французской Республики назначило меня своим послом при царе Николае II. Сначала я уклонялся от этой чести по общеполитическим соображениям. Действительно, последние должности, которые я занимал по дипломатическому ведомству, ставили меня в наиболее благоприятное положение для наблюдения за игрой сил, коллективных и единоличных, которая скрыто предшествовала всемирному конфликту.
   В течение пяти лет, с января 1907 года, я был французским послом в Софии. Мое продолжительное пребывание в центре балканских дел позволило мне измерить ту опасность, которую представляло собою для существующего в Европе порядка вещей сочетание четырех факторов, подготовлявшееся на моих глазах: ускорение падения Турции, территориальные вожделения Болгарии, романтическую манию величия царя Фердинанда и, в особенности, наконец, – честолюбивые замыслы Германии на Востоке. Из этого опыта я извлек всё, что было возможно в смысле поучительности и интереса, когда 25 января 1912 года господин Пуанкаре, который перед тем принял председательство в Совете министров и портфель министра иностранных дел, вызвал меня в Париж, чтобы доверить мне управление политическим отделом. Это было на следующий день после серьезного спора, который марокканский вопрос и агадирский инцидент возбудили между Германией и Францией.
   Дурные впечатления, которые я привез из Софии, очень быстро определились и подтвердились. С каждым днем мне становилось все более очевидным, что возрастающая непримиримость германского министерства иностранных дел и его тайные интриги должны были неминуемо привести к грядущему конфликту.
   Мои предположения показались правительству достаточно обоснованными, и оно сочло необходимым внимательно исследовать предполагаемый образ действия наших союзников. В течение мая 1912 года по вечерам происходили секретные совещания на набережной Орсе под председательством Пуанкаре, при участии военного министра Мильерана, морс кого министра Делькассе, начальника главного штаба армии генерала Жоффра, начальника морского главного штаба адмирала Обера и меня; следствием их явилось более тесное согласие между центральными государственными органами, на долю которых, в случае войны, должно было выпасть главное напряжение сил при обороне страны.
   В продолжение следующих месяцев я несколько раз имел возможность исследовать в пределах совещательной роли, которую налагала на меня моя должность, нет ли возможности улучшить наши отношения с Германией, отнестись к ней с авансированным доверием, найти почву для разговоров с ней, поводы для совместных действий и для честного соглашения. Я думаю, что обладаю достаточно свободным умом, чтобы утверждать, что я приступал к этому изучению с полной объективностью. Но каждый раз я был принужден признать, что всякая снисходительность с нашей стороны была истолкована в Берлине как знак слабости, из которой императорское правительство пыталось тотчас же извлечь пользу, дабы вырвать у нас новую уступку; что германская дипломатия неуклонно преследовала обширный план гегемонии и что непреклонность ее намерений с каждым днем увеличивала опасности столкновения. Я же, сверх того, с огорчением должен был констатировать, что шумный пацифизм наших социалистов и партии, подчиненной Кайо, вел только к возбуждению высокомерия и жадности в Германии, позволяя ей думать, что ее приемы запугивания могут со временем нас подчинить и что французский народ готов лучше всё претерпеть, нежели прибегнуть к оружию.
   При этих условиях 28 декабря 1913 года господин Думерг, председатель Совета министров и министр иностранных дел, предложил мне заменить в посольстве в Петербурге господина Делькассе, временные полномочия которого должны были кончиться. Благодаря его за доверие, я настоятельно просил его перенести свой выбор на другого дипломата; я выдвинул лишь один аргумент, который мне, однако, казался решающим:
   – Общее положение Европы предвещает грядущий кризис. Под влиянием соображений, о которых я не имею права судить, республиканское большинство палаты всё более склоняется к численному и материальному уменьшению нашей армии; Франция рискует, таким образом, очутиться перед ужасной альтернативой: военная несостоятельность или национальное унижение. Идеи, которые одерживают верх в палате, и растущее влияние социалистической партии заставляют меня опасаться, чтобы правительство не вздумало тогда избрать национальное унижение или по крайней мере чтобы оно не было принуждено его принять. А отказ от франко-русского союза был бы, конечно, первым условием, которое нам навяжет Германия; к тому же существование этого союза не имело бы более никаких оснований, потому что его единственная цель – сопротивляться чрезмерным притязаниям Германии. Но, отрываясь от России, мы потеряли бы необходимую и незаменимую опору нашей политической независимости. Я, как посол, не хочу быть орудием этого злосчастного предприятия.
   Думерг старался меня успокоить. Я тем не менее упорствовал в своих возражениях, которые, впрочем, отнюдь не были направлены против него, потому что я знал его твердый патриотизм и справедливость его суждений. Для большей ясности я позволил себе прибавить:
   – Пока вы будете сохранять портфель министра иностранных дел, мне нечего бояться. Но я не могу забыть, что вашим коллегой и министром финансов является господин Кайо, который, может быть, завтра, вследствие самого ничтожного парламентского происшествия, придет вас заменить в этом самом кабинете, где мы сейчас находимся… Всего два года, как я заведую политическим отделом, и должен был служить уже при четырех министрах. Да, четыре министра иностранных дел за два года… Каковы-то будут ваши преемники?
   Думерг самым сердечным тоном мне ответил:
   – Я вижу, что вы упрямы, но надеюсь, что президент сумеет вас лучше убедить, чем я.
   Дружба, начавшаяся еще в лицее Людовика Великого, связывала меня с Пуанкаре. Второго января 1914 года он пригласил меня в Елисейский дворец. Принял меня друг, но говорил со мной президент Республики. Он мне сказал, что Совет министров уже обсуждал мое назначение, что выбор Думерга утвержден; одним словом, что я должен согласиться. Его бодрый патриотизм, его высокое сознание общественного долга, ясная и убедительная логика его слов подсказали ему, сверх того, доводы, которые наиболее могли меня тронуть. Я согласился. Но заметил, что я принимаю поручение и высокую честь представлять Францию в России лишь для того, чтобы следовать там традиционной политике союза – как единственной, которая позволяет Франции преследовать свою мировую историческую миссию.

   Я уже пять месяцев занимал пост посла в Петербурге, когда меня вызвали в Париж, чтобы словесно установить подробности визита, который первоначально президент Республики намеревался сделать императору Николаю в течение лета.
   Выходя на Северном вокзале 5 июня, я узнал, что кабинет Думерга подал в отставку и что господин Буржуа, который первоначально согласился составить новое министерство, отказался от этого, признав, что он был бы тотчас же низвергнут палатой, если бы не включил в свою программу отмены военного закона, называемого «законом трех лет». Наконец, газеты объявляли, что господин Вивиани взял на себя обязанность, от которой отказался Буржуа, и что он надеется найти примирительную формулу, которая бы обеспечила ему содействие левых партий.
   Я немедленно принял решение. Приехав к себе, я просил у Бриана несколько минут разговора. Он принял меня на следующее утро. Я тотчас же ему заявил, что решил отказаться от должности посла, если образующийся кабинет не сохранит закона о трехлетней службе, и я просил его сообщить о моем решении Вивиани, которого лично я еще не знал. Он согласился со мной.
   – Кризис, который сейчас наступил, – сказал он мне, – один из самых тяжелых, через которые мы проходили. Революционные социалисты и объединенные радикалы ведут себя, как сумасшедшие: они способны погубить Францию. При знаюсь, однако, что ваш пессимизм меня немного удивляет. Вы действительно так убеждены, что мы накануне войны?
   – У меня есть внутреннее убеждение, что мы идем навстречу грозе. В какой точке горизонта и в какой день она разрешится? Я не могу этого сказать. Но отныне война неизбежна, и в скором времени. Я сделал, по крайней мере, всё от меня зависящее, чтобы открыть глаза французскому правительству.
   – Вы очень встревожили меня. Прощайте. Я спешу к Вивиани.
   – Еще одно слово, – сказал я ему. – Условимся, что мой разговор с вами останется тайной.
   – Это само собою разумеется.
   Два часа спустя газета «Пари Миди» сообщала под сенсационным заголовком, что я угрожал своей отставкой Вивиани, если министерская декларация не поддержит полностью военного закона. Немного спустя стало известно, что Вивиани отказывается составить кабинет. В кулуарах палаты, где волнение было весьма велико, он кратко объяснил, что не мог заставить своих будущих сотрудников принять формулу, которую он считал необходимой, по вопросу о трехлетней службе. Так как его спросили, не согласен ли он попытаться сделать новое усилие, чтобы разрешить кризис, он ответил с жестом гнева и отвращения:
   – Конечно нет. Мне надоело бороться против республиканцев, которые плюют мне в лицо, когда я говорю с ними о внешнем положении.
   На следующий день меня, как и следовало ожидать, ругала вся левая пресса. В Бурбонском дворце революционные социалисты и объединенные радикалы требовали моего смещения.
   Но после нескольких дней парламентского возбуждения и беспорядка в общественном мнении произошла здоровая реакция. Вновь призванному для образования кабинета Вивиани удалось сгруппировать вокруг себя сотрудников, которые согласились поддерживать трехлетнюю службу.
   Восемнадцатого июня Вивиани, переселившийся накануне на набережную Орсе, пригласил меня, и тогда я впервые имел с ним дело. У него был угрюмый вид, бледное лицо и нервные движения.
   – Ну, что же, – резко спросил он меня, – вы верите в войну?.. Бриан рассказал мне о вашем разговоре.
   – Да, я думаю, что война угрожает нам в скором времени и что мы должны к ней готовиться.
   Тогда в отрывочных словах он забросал меня вопросами, не давая мне иногда времени ответить.
   – В самом деле война может вспыхнуть?.. По какой причине?.. Под каким предлогом?.. В какой срок?.. Всеобщая война?.. Всемирный пожар?..
   Грубое слово вырвалось из его уст, и он ударил кулаком по столу.
   Помолчав, он провел рукой по лбу, как бы для того, чтобы прогнать дурной сон. Затем он заговорил более спокойным тоном:
   – Будьте добры повторить мне всё, что вы мне сказали. Это так важно.
   Я подробно изложил ему свои мысли и заключил:
   – Во всяком случае, и даже если мои предчувствия слишком пессимистичны, мы должны, насколько возможно, укрепить систему наших союзов. Главным образом необходимо, чтобы мы довершили наше соглашение с Англией, надо, чтобы мы могли рассчитывать на немедленную помощь ее флота и ее армии.
   Когда я изложил ему все, он снова провел рукой по лбу и, устремив на меня тоскливый взгляд, спросил:
   – Вы не можете мне указать, хотя бы в виде предположения, когда, по-вашему, произойдут непоправимые события и разразится гроза?
   – Мне представляется невозможным назначить какой-нибудь срок. Однако я был бы удивлен, если бы состояние наэлектризованной напряженности, в которой живет Европа, не привело бы в скором времени к катастрофе.
   Внезапно он преобразился, его лицо озарилось внутренним светом, его стан выпрямился.
   – Ну что же, если это так должно быть, исполним наш долг сполна. Франция снова окажется такой, какой она всегда была, способной на любой героизм и на любые жертвы. Снова наступят великие дни 1792 года.
   В его голосе было как бы вдохновение Дантона.
   Пользуясь его волнением, я спросил:
   – Итак, вы решили полностью поддержать военный закон, и я могу заявить об этом императору Николаю?
   – Да, вы можете заявить, что трехлетняя служба будет сохранена без ограничений и что я не допущу ничего, что могло бы ослабить наш союз с Россией.
   В заключение он долго расспрашивал меня об императоре Вильгельме, о его новых намерениях, о его истинных чувствах по отношению к Франции и т. д. Затем он объяснил мне причину этого тщательного допроса:
   – Я должен спросить у вас совета… Князь Монакский дал знать моему коллеге по палате X., что император Вильгельм был бы счастлив переговорить с ним этим летом во время гонки судов в Киле. X. намерен туда отправиться… Не думаете ли вы, что этот разговор мог бы смягчить ситуацию?
   – Я никоим образом этого не думаю. Это все время одна и та же игра… Император Вильгельм завалит X. цветами: он уверит его, что его самое горячее желание, его единственная мысль – добиться дружбы, даже любви Франции, и он засыплет его знаками внимания. Таким образом он придаст себе в глазах людей вид самого миролюбивого, самого безобидного, самого сговорчивого монарха. Наше общественное мнение и сам X. – первый – дадут себя обольстить этой прекрасной видимостью. А в это самое время вы должны будете бороться с реальной действительностью немецкой дипломатии, с ее систематическими приемами непримиримости и придирок.
   – Вы правы. Я отговорю X. ехать в Киль.
   Так как, по-видимому, ему больше нечего было мне сказать, я спросил у него о предписаниях, касающихся визита французского президента к императору Николаю. Затем я простился с ним.
   Двадцать шестого июня я возвратился в Петербург.
   Теперь я могу просто предоставить слово моему дневнику. Записи, составляющие его, заносились ежедневно; те, которые имеют отношение к политике, отчасти дополняются моей официальной корреспонденцией.
   Не следует удивляться, если соображения приличия и скромности заставляли меня иногда заменять имена реальных лиц фиктивными инициалами.

1914 год

   Понедельник, 20 июля
   Я покидаю Петербург в десять часов утра на адмиралтейской яхте, чтобы отправиться в Петергоф. Министр иностранных дел Сазонов, русский посол во Франции Извольский и мой военный атташе генерал де Лагиш сопутствуют мне, так как император пригласил нас всех четверых завтракать на его яхту, перед тем как отправиться навстречу президенту Франции в Кронштадт. Чины моего посольства, русские министры и сановники двора будут доставлены прямо по железной дороге в Петергоф.
   Погода пасмурная. Между плоскими берегами наше судно скользит с большой быстротой к Финскому заливу. Внезапно свежий ветер, дующий с открытого моря, приносит проливной дождь, но так же внезапно появляется солнце. Несколько облаков жемчужно-матового цвета, прорезанные лучами, носятся там и здесь по небу, как шелковые шарфы, испещренные золотом. И ясно освещенное устье Невы развертывает, насколько хватает глаз, свои зеленоватые, тяжелые, подернутые волнами воды, которые заставляют меня вспоминать о венецианских лагунах.
   В половине двенадцатого мы останавливаемся в маленькой гавани Петергофа, где нас ждет «Александрия», любимая яхта императора.
   Николай II, в адмиральской форме, почти тотчас же подъезжает к пристани. Мы пересаживаемся на «Александрию». Завтрак немедленно подан. До прибытия «Франции» в нашем распоряжении по крайней мере час и три четверти. Но император любит засиживаться за завтраком. Между блюдами делают долгие промежутки, во время которых он беседует, куря папиросы. Я занимаю место справа от него, Сазонов слева, а граф Фредерикс, министр двора, напротив.
   После нескольких общих фраз император выражает мне свое удовольствие по поводу приезда президента Республики.
   – Нам надо поговорить серьезно, – говорит он мне. – Я убежден, что по всем вопросам мы сговоримся… Но есть один вопрос, который особенно меня занимает: наше соглашение с Англией. Надо, чтобы мы привели ее к вступлению в наш союз. Это был бы залог мира.
   – Да, государь, тройственная Антанта не может считать себя слишком сильной, если хочет охранить мир.
   – Мне говорили, что вы лично обеспокоены намерениями Германии?..
   – Обеспокоен? Да, государь, я обеспокоен, хотя у меня нет теперь никакой определенной причины предсказывать немедленную войну. Но император Вильгельм и его правительство позволили Германии впасть в такое состояние духа, что, если возникнет какой-нибудь спор в Марокко, на Востоке, безразлично где, они не смогут более ни отступить, ни мириться. Им необходим успех любой ценой. И чтобы его получить, они бросятся в авантюру.
   Император на минуту задумывается:
   – Я не могу поверить, чтобы император Вильгельм желал войны… Если бы вы его знали, как я! Если бы знали, сколько шарлатанства в его позах…
   – Возможно, что я, в сущности, приписываю слишком много чести императору Вильгельму, когда считаю его способным иметь волю или просто принимать на себя последствия своих поступков. Но если бы война стала угрожающей, захотел ли бы и смог ли бы он помешать? Нет, государь, говоря откровенно, я этого не думаю.
   Император остается безмолвным, пускает несколько колец дыма из своей папироски, затем решительным тоном продолжает:
   – Тем более важно, чтобы мы могли рассчитывать на англичан в случае кризиса. Германия не осмелится никогда напасть на объединенные Россию, Францию и Англию, иначе как если совершенно потеряет рассудок.
   Едва подан кофе, как дают сигналы о прибытии французской эскадры. Император заставляет меня подняться с ним на мостик.
   Зрелище величественное. В дрожащем серебристом свете на бирюзовых и изумрудных волнах «Франция» медленно продвигается вперед, оставляя длинный след за кормой, затем величественно останавливается. Грозный броненосец, который привозит главу французского государства, красноречиво оправдывает свое название – это действительно Франция идет к России. Я чувствую, как бьется мое сердце.
   В продолжение нескольких минут рейд оглашается громким шумом: выстрелы из пушек эскадры и сухопутных батарей, «ура» судовых команд, «Марсельеза» в ответ на русский гимн, восклицания тысяч зрителей, приплывших из Петербурга на яхтах и прочих прогулочных судах.
   Президент Республики подплывает наконец к «Александрии», император встречает его у трапа.
   Как только представления окончены, императорская яхта поворачивает носом к Петергофу.
   Сидя на корме, император и президент тотчас же вступают в беседу, я сказал бы скорее – в переговоры, так как видно, что они взаимно друг друга спрашивают, о чем-то спорят. По-видимому, Пуанкаре направляет разговор. Вскоре говорит он один. Император только соглашается, но все его лицо свидетельствует о том, что он искренно одобряет, что он чувствует себя в атмосфере доверия и симпатии.
   Вскоре мы приплываем в Петергоф. Наверху длинной террасы, с которой величественно ниспадает пенящийся водопад, сквозь великолепный парк и бьющие фонтаны воды показывается любимое жилище Екатерины II.
   Наши экипажи скорой рысью поднимаются по аллее, которая ведет к главному подъезду дворца. При всяком повороте открываются далекие виды, украшенные статуями, фонтанами и балюстрадами. Несмотря на всю искусственность обстановки, здесь, при ласкающем дневном свете, вдыхаешь живой и очаровательный аромат Версаля.

   В половине восьмого начинается торжественный обед в Елизаветинском зале.
   По пышности мундиров, по роскоши туалетов, по богатству ливрей, по пышности убранства, общему выражению блеска и могущества зрелище так великолепно, что ни один двор в мире не мог бы с ним сравниться. Я надолго сохраню в глазах ослепительную лучистость драгоценных камней, рассыпанных на женских плечах. Это фантастический поток алмазов, жемчуга, рубинов, сапфиров, изумрудов, топазов, бериллов – поток света и огня.
   В этом волшебном окружении черная одежда Пуанкаре производит неважное впечатление. Но широкая голубая лента ордена Святого Андрея, которая пересекает его грудь, поднимает в глазах русских его престиж. Наконец, все вскоре замечают, что император слушает его с серьезным и покорным вниманием.
   Во время обеда я наблюдал за Александрой Федоровной, против которой сидел. Хотя длинные церемонии являются для нее очень тяжелым испытанием, она захотела быть здесь в этот вечер, чтобы оказать честь президенту союзной республики. Ее голова, сияющая бриллиантами, ее фигура в декольтированном платье из белой парчи выглядят довольно красиво. Несмотря на свои сорок два года, она еще приятна лицом и очертаниями. С первой перемены блюд она старается завязать разговор с Пуанкаре, который сидит справа от нее. Но вскоре ее улыбка становится судорожной, ее щеки покрываются пятнами. Каждую минуту она кусает себе губы. И ее лихорадочное дыхание заставляет переливаться огнями бриллиантовую сетку, покрывающую ее грудь. До конца обеда, который продолжается долго, бедная женщина, видимо, борется с истерическим припадком. Ее черты внезапно разглаживаются, когда император встает, чтобы произнести тост.
   Августейшее слово выслушано с благоговением, но особенно хочется всем услышать ответ. Вместо того чтобы прочесть свою речь, как сделал император, Пуанкаре говорит без бумажки. Никогда его голос не был более ясным, более определенным, более внушительным. То, что он говорит, не более как пошлое дипломатическое пустословие, но слова в его устах приобретают замечательную силу, значение и властность. Присутствующие, воспитанные в деспотических традициях и в дисциплине двора, заметно заинтересованы. Я убежден, что среди всех этих обшитых галунами сановников многие думают: «Вот как должен был бы говорить самодержец».
   После обеда император собирает около себя кружок. Поспешность, с которой представляются Пуанкаре, свидетельствует о его успехе. Даже немецкая партия, даже ультрареакционное крыло домогаются чести приблизиться к Пуанкаре.
   В одиннадцать часов начинается разъезд. Император провожает президента до его покоев.
   Там Пуанкаре задерживает меня в течение нескольких минут. Мы обмениваемся нашими впечатлениями, которыми мы оба вполне довольны.

   Возвратясь в Петербург по железной дороге в три четверти первого, я узнаю, что сегодня после полудня без всякого повода, по знаку, идущему неизвестно откуда, забастовали главнейшие заводы и что в нескольких местах произошли столкновения с полицией. Мой осведомитель, хорошо знающий рабочую среду, утверждает, что движение было вызвано немецкими агентами.
   Вторник, 21 июля Президент Республики посвящает сегодняшний день осмотру Петербурга. Прежде чем покинуть Петергоф, он провел переговоры с царем. Пункт за пунктом они обсудили все вопросы, входившие в настоящий момент в дипломатическую повестку дня: напряженные отношения между Грецией и Турцией; интриги правительства Болгарии на Балканах, прибытие в Албанию князя Вьедского; практическое применение англо-русских соглашений в Персии; политическая ориентация скандинавских государств и т. д. Они завершили обзор этих вопросов обсуждением проблемы спора между Австрией и Сербией – проблемы, с каждым днем становившейся все более тревожной из-за высокомерной и непонятной позиции Австрии. Пуанкаре самым решительным образом настаивал на том, что единственный путь для сохранения всеобщего мира – открытая дискуссия между великими державами и принятие мер для того, чтобы одна сторона не противостояла другой. «Этот метод так хорошо послужил нам в 1913 году, – заявил он. – Давайте попытаемся воспользоваться им вновь!..» Николай II полностью с этим согласился. В половине второго я отправляюсь ожидать на императорской пристани вблизи Николаевского моста. Морской министр, градоначальник, комендант города и городские власти находятся там, чтобы его встретить.
   Согласно старинному славянскому обычаю, граф Иван Толстой, городской голова столицы, подносит хлеб-соль.
   Затем мы садимся в экипаж, чтобы отправиться в Петропавловскую крепость, являющуюся государственной тюрьмой и усыпальницей Романовых. Согласно обычаю, президент возложит венок на могилу Александра III, творца Союза.
   Наши экипажи крупной рысью едут вдоль Невы, сопровождаемые гвардейскими казаками, ярко-красные мундиры которых сверкают на солнце.
   Несколько дней тому назад, когда я обсуждал с Сазоновым последние подробности визита президента, он сказал мне смеясь:
   – Гвардейские казаки назначены для сопровождения президента. Вы увидите, какое они представят красивое зрелище. Это великолепные и страшные молодцы. Кроме того, они одеты в красное. А я думаю, что господин Вивиани не относится с ненавистью к этому цвету.
   Я ответил:
   – Нет, он его не ненавидит, но его глаз художника наслаждается им вполне лишь тогда, когда он соединен с белым и синим.
   В своих красных мундирах эти казаки, бородатые и косматые, действительно наводят ужас. Когда наши экипажи въезжают вместе с ними в главные ворота крепости, какой-нибудь иронический наблюдатель, любитель исторических антитез, мог бы спросить себя: не в государственную ли тюрьму провожают они этих двух патентованных «революционеров» – Пуанкаре и Вивиани, не считая меня, их сообщника. Никогда еще моральная противоречивость и молчаливая двусмысленность, которые лежат в основе франко-русского союза, не являлись мне с такой силой.
   В три часа президент принимает делегатов французов – жителей Петербурга и всей России. Они приехали из Москвы и Харькова, из Одессы и Киева, из Ростова и Тифлиса. Представляя их Пуанкаре, я могу сказать ему с полной искренностью:
   – Их готовность явиться приветствовать вас нисколько меня не удивила, так как я каждый день вижу, с каким усердием и любовью французы в России хранят культ далекой родины. Ни в одной из провинций нашей старой Франции, господин президент, вы не найдете лучших граждан, чем те, которые находятся здесь, перед вами.

   В четыре часа шествие снова выстраивается, чтобы сопровождать президента в Зимний дворец, где должен состояться дипломатический прием.
   На всем пути нас встречают восторженными приветствиями. Так приказала полиция. На каждом углу кучки бедняков оглашают улицы криками «ура» под наблюдением полицейского.
   Зимний дворец выглядит как в самые торжественные дни.
   Этикет требует, чтобы посланники один за другим вводились к президенту, слева от которого стоит Вивиани. А я представляю ему моих иностранных коллег.
   Первым входит германский посол, граф Пурталес, старейшина дипломатического корпуса. Я предупредил Пуанкаре, что мой предшественник, Делькассе, едва соблюдал необходимую вежливость по отношению к этому очень учтивому человеку, и я просил президента оказать ему хороший прием. Итак, президент принимает его с подчеркнутой приветливостью. Он спрашивает его о французском происхождении его семьи, о родстве его жены с фамилией Кастеллан, о поездке на автомобиле, которую граф и графиня предполагают сделать через Прованс по дороге в Кастеллан, и т. д. Ни слова о политике.
   Затем я представляю моего японского коллегу, барона Мотоно, которого Пуанкаре когда-то знал в Париже. Разговор их краток, но не лишен значения. В нескольких фразах выражен и предположительно решен принцип присоединения Японии к Тройственному согласию.
   После Мотоно я ввожу моего английского коллегу, сэра Джорджа Бьюкенена. Пуанкаре заверяет его, что император решил держаться самого примирительного образа действий в персидских делах, и он настаивает на том, чтобы британское правительство признало, наконец, необходимость преобразовать Тройственное согласие в Тройственный союз.
   Совсем поверхностный разговор с послами Италии и Испании.
   Наконец появляется мой австро-венгерский коллега, граф Сапари, типичный венгерский дворянин, безукоризненный по манерам, посредственного ума, неопределенного образования. В течение двух месяцев он отсутствовал в Петербурге, вынужденный оставаться при больных жене и сыне. Он неожиданно вернулся третьего дня. Из этого я вывел заключение, что австро-сербская распря усиливается, что там произойдет взрыв и что необходимо, чтобы посол был на своем посту, дабы поддерживать спор и принять свою долю ответственности.
   Пуанкаре, которого я предупредил, ответил мне:
   – Я попытаюсь выяснить это.
   После нескольких слов сочувствия по поводу убийства эрцгерцога Франца Фердинанда президент спрашивает у Сапари:
   – Имеете ли вы известия из Сербии?
   – Юридическое расследование продолжается, – холодно отвечает Сапари.
   Пуанкаре снова говорит:
   – Результаты этого следствия не перестают меня занимать, господин посол, так как я вспоминаю два предыдущих расследования, которые не улучшили ваших отношений с Сербией… Вы помните, господин посол… дело Фридюнга и дело Прохаски…
   Сапари сухо возражает:
   – Мы не можем терпеть, господин президент, чтобы иностранное правительство допускало на своей территории подготовку покушения против представителей нашей верховной власти.
   Самым примирительным тоном Пуанкаре старается доказать ему, что при нынешнем состоянии умов в Европе все правительства должны усвоить осторожность.
   – При некотором желании это сербское дело легко может быть окончено. Но так же легко оно может разрастись. У Сербии есть очень горячие друзья среди русского народа. И у России есть союзница, Франция. Скольких осложнений следует бояться!
   Затем он благодарит посла, что тот приехал. Сапари кланяется и выходит, не говоря ни слова.
   Когда мы трое остаемся одни, Пуанкаре нам говорит:
   – Я вынес дурное впечатление из этого разговора. Посол явно получил приказание молчать… Австрия подготавливает неожиданное выступление. Необходимо, чтобы Сазонов был тверд и чтобы мы его поддержали…
   Мы переходим затем в соседний зал, где представители второстепенных держав выстроены по старшинству.
   Стесненный временем, Пуанкаре проходит перед ними быстрым шагом, пожимая руки. Их разочарование можно угадать по их лицам. Они все надеялись услышать от него несколько содержательных и туманных слов, из которых бы составили длинные донесения своим правительствам.
   Он останавливается только перед сербским посланником Спалайковичем, которого утешает двумя или тремя сочувственными фразами.

   В шесть часов – посещение французской больницы, где президент закладывает первый камень здания аптеки.
   В восемь часов – парадный обед в посольстве. Стол накрыт на восемьдесят шесть персон. Дом, отделанный заново, выглядит прекрасно. Государственные мебельные кладовые уступили мне удивительную серию гобеленов, среди них «Триумф Марка Антония» и «Триумф Мардохея», работы Натуара, которые пышно украшают парадную залу. Кроме то го, всё посольство украшено розами и орхидеями.
   Приезжают гости, одни наряднее других. Их выбор был для меня сущим мучением вследствие бесконечного соперничества и зависти, которые вызывает жизнь при дворе: распределение мест за столом было еще более трудной задачей. Но мне так удачно помогают секретари, что обед и вечер проходят прекрасно.
   В одиннадцать часов президент удаляется.
   Я сопровождаю его в здание городской думы, где петербургское общественное управление дает праздник офицерам французской эскадры. Впервые здесь глава иностранного государства удостаивает своим присутствием прием городского управления. Зато и встреча из самых горячих.

   В полночь президент отправляется обратно в Петергоф. Бурные демонстрации продолжались сегодня в фабричных кварталах Петербурга. Градоначальник уверял меня сегодня вечером, что агитация прекращена и что работа завтра возобновится. Он утверждал, наконец, что среди арестованных вожаков опознали несколько известных агентов немецкого шпионажа. С точки зрения Союза, это обстоятельство достойно внимания.
   Среда, 22 июля
   В полдень император дает завтрак президенту Республики в Петергофском дворце. Ни императрица и ни одна дама не присутствуют. Приборы накрыты на маленьких столиках, каждый на десять или двенадцать приглашенных. На дворе стоит сильная жара, но через открытые окна тень и воды парка посылают нам дуновения свежести.
   Я сажусь за столом императора и президента – с Вивиани; адмиралом Ле Бри, командующим французской эскадрой; Горемыкиным, председателем Совета министров; графом Фредериксом, министром двора, и, наконец, Сазоновым и Извольским.
   Я сижу слева от Вивиани; справа от него граф Фредерикс.
   Граф Фредерикс, которому скоро минет семьдесят семь лет, в высшей степени олицетворяет жизнь двора. Из всех подданных царя на него сыплется больше всего почестей и титулов. Он министр императорского двора и уделов, генерал-адъютант, генерал от кавалерии, член Государственного совета, канцлер императорских орденов, главноуправляющий Кабинетом его величества.
   Всё его долгое существование протекло во дворцах и придворных церемониях, в шествиях и в каретах, в золотом шитье и в орденах. По своей должности он превосходит самых высоких сановников Империи и посвящен во все тайны императорской фамилии. Он раздает от имени императора все милости и все дары, все выговоры и все наказания. Великие князья и великие княгини осыпают его знаками внимания, так как это он управляет их делами, он заглушает их скандалы, он платит их долги. Несмотря на всю трудность его обязанностей, нельзя указать ни одного его врага – столько у него вежливости и такта. К тому же он был одним из самых красивых людей своего поколения, одним из самых изящных кавалеров, и его успехи у женщин неисчислимы. Он сохранил стройную фигуру и очаровательные манеры. В отношении физическом и моральном – он совершенный образец своего звания, высший блюститель обрядов и чинопочитания, приличий и традиций, учтивости и свет скости.
   В половине четвертого мы уезжаем в императорском поезде в деревню и лагерь Красное Село.

   Сверкающее солнце освещает обширную равнину, волнистую и бурую, ограниченную холмами на горизонте. В то время как император, императрица, президент, великие князья, великие княгини и вся императорская свита осматривают расположение войск, я жду со статскими и министрами на возвышении, где раскинуты палатки. Цвет петербургского общества теснится на нескольких трибунах. Светлые туалеты женщин, их белые шляпы, белые зонтики блистают, как купы азалий.
   Но вот вскоре показывается и императорский кортеж. В коляске, запряженной цугом, императрица и справа от нее президент, напротив нее – две ее старшие дочери. Император скачет верхом справа от коляски в сопровождении блестящей группы великих князей и адъютантов. Все останавливаются и занимают места на холме, который господствует над равниной. Войска, без оружия, выстраиваются шеренгой, сколько хватает глаз, перед рядом палаток. Их линия проходит у самого подножия холма.
   Солнце опускается к горизонту на пурпурном и золотом небе – небе апофеоза. По знаку императора пушечный залп дает сигнал к вечерней молитве. Оркестр исполняет религиозный гимн. Все обнажают головы. Унтер-офицер читает громким голосом «Отче наш», тысячи и тысячи людей молятся за императора и за Святую Русь. Безмолвие и сосредоточенность этой толпы, громадность пространства, поэзия минуты, дух Союза, который парит над всем, сообщают обряду волнующую величественность.
   Из лагеря мы возвращаемся в деревню Красное Село, где великий князь Николай Николаевич, командующий войсками гвардии и Петербургского военного округа, предполагаемый Верховный главнокомандующий русскими армиями, дает обед президенту Республики и чете монархов.
   Три длинных стола поставлены под полуоткрытыми палатками около сада в полном цвету. Клумбы цветов, только что политые, испускают в тепловатом воздухе свежий растительный запах, который приятно вдыхать после этого жаркого дня.
   Я приезжаю одним из первых. Великая княгиня Анастасия и ее сестра, великая княгиня Милица, встречают меня с энтузиазмом. Обе черногорки говорят одновременно.
   – Знаете ли вы, что мы переживаем исторические дни, священные дни? Завтра на смотру музыканты будут играть только Лотарингский марш и марш Самбры и Мааса… Я получила сегодня от моего отца телеграмму в условных выражениях: он объявляет мне, что раньше конца месяца у нас будет война… Какой герой мой отец… Он достоин «Илиады»… Вот посмотрите эту бонбоньерку, которая всегда со мной, она содержит землю Лотарингии, да, землю Лотарингии, которую я взяла по ту сторону границы, когда я была с мужем во Франции два года назад. И затем посмотрите еще там, на почетном столе: он покрыт чертополохом, я не хотела, чтобы там были другие цветы. Ну что же, это чертополох Лотарингии. Я сорвала несколько его веток на отторгнутой территории. Я привезла их сюда и распорядилась посеять семена в моем саду… Милица, поговори еще с послом, скажи ему обо всем, что представляет для нас сегодняшний день, пока я пойду встречать императора…
   На обеде я сижу слева от великой княгини Анастасии. И рапсодия продолжается, прерываемая предсказаниями: «Война вспыхнет… от Австрии больше ничего не останется… Вы возьмете обратно Эльзас и Лотарингию… Наши армии соединятся в Берлине… Германия будет уничтожена…»
   Затем внезапно: «Я должна сдерживаться, потому что император на меня смотрит…»
   И под строгим взглядом царя черногорская сивилла внезапно успокаивается.
   Когда обед кончен, мы идем смотреть балет в красивом императорском театре при лагере.
   Четверг, 23 июля
   Сегодня утром смотр в Красном Селе. Шестьдесят тысяч человек участвуют в нем. Великолепное зрелище могущества и блеска. Пехота проходит под марш Самбры и Мааса и под Лотарингский марш. Как внушительна эта военная машина, которую царь всей России развертывает перед президентом союзной республики, сыном Лотарингии.
   Император верхом у подножия холма, на котором возвышается императорский павильон. Пуанкаре сидит справа от императрицы, перед павильоном; несколько взглядов, которыми он обменивается со мной, показывают, что у нас одни и те же мысли.

   Сегодня вечером прощальный обед на борту «Франции». Тотчас после него французская эскадра снимется с якоря и направится в Стокгольм.
   Императрица сочла долгом сопровождать императора. Все великие князья и все великие княгини находятся здесь.
   Около семи часов короткий шквал немного попортил цветочные украшения палубы. Тем не менее вид стола прекрасен: он имеет даже род наводящей ужас величественности, чему способствуют четыре гигантские 304-миллиметровые пушки, которые вытягивают свои громадные стволы над гостями. Небо уже прояснилось, легкий ветерок ласкает волны, на горизонте встает луна.
   Между царем и президентом беседа не прерывается.
   Издали несколько раз великая княгиня Анастасия поднимает, глядя на меня, бокал с шампанским, указывая круговым жестом на воинственную обстановку, которая нас окружает. Перед тем как было подано второе блюдо, слуга приносит мне записку от Вивиани, небрежным почерком написанную им на карточке меню: «Подготовьте, не теряя времени, коммюнике для прессы».
   Сидящий рядом адмирал Григорович, военно-морской министр, шепчет мне на ухо: «Сдается, что вас не оставляют в покое ни на минуту!»
   Позаимствовав у соседа по столу карточку меню и взяв свою, я в спешке набросал на них текст сообщения для агентства «Гавас», использовав нейтральную и ничего не значившую фразеологию, подходящую для документов подобного рода. Но в конце текста коммюнике я в завуалированной форме коснулся Сербии:

   «Оба правительства выяснили, что их взгляды и намерения о поддержке европейского баланса силы, особенно на Балканском полуострове, являются абсолютно идентичными».

   Я передаю проект коммюнике сидевшему на противоположной стороне стола Вивиани, который читает его и затем одобрительно кивает мне головой.
   Наконец начинаются тосты. Пуанкаре бросает заключительную фразу, которая звучит как сигнал трубы: «У обеих стран один общий идеал мира – в силе, чести и величии».
   Эти последние слова – их нужно было слышать, чтобы оценить по достоинству – вызывают бурю аплодисментов. Великий князь Николай Николаевич, великая княгиня Анастасия, великий князь Николай Михайлович глядят на меня сверкающими глазами.
   Вивиани, встав из-за стола, подходит ко мне:
   – Мне не совсем нравится последнее предложение вашего текста коммюнике: я думаю, что оно несколько сверх меры вовлекает нас в орбиту русской политики на Балканах… Может быть, будет лучше обойтись без него?
   – Но вы не можете опубликовать официальное сообщение о визите, делая вид, что не знаете о существовании серьезных разногласий из-за угрозы открытого конфликта между Австрией и Сербией. Может даже появиться мысль, что вы занялись здесь чем-то таким, о чем не имеете права упоминать.
   – Это верно. Хорошо, подготовьте мне другой вариант коммюнике.
   Через несколько минут я представил ему такой вариант:

   «Визит, который только что нанес Президент Республики Его Величеству императору России, предоставил возможность двум дружественным и союзным правительствам выяснить, что они находятся в полном согласии в отношении понимания стоящих перед державами различных проблем, касающихся поддержания мира и баланса силы в Европе, особенно на Востоке».

   – Отлично! – говорит Вивиани.
   Мы немедленно отправляемся обсуждать вопрос о коммюнике с президентом, царем, Сазоновым и Извольским. Все четверо безоговорочно одобрили новый проект коммюнике, и я отправил его сразу же агентству «Гавас».
   Между тем время отхода приближается. Император выражает Пуанкаре желание продлить разговор еще на несколько минут.
   – Если бы мы поднялись на мостик, господин президент? Там нам было бы спокойнее.
   Таким образом, я остаюсь один с императрицей, которая предлагает мне сесть в кресло с левой стороны от себя. Бедная государыня кажется измученной и усталой. С судорожной улыбкой она говорит мне слабым голосом:
   – Я счастлива, что пришла сегодня вечером. Я очень боялась грозы… Украшения корабля великолепны… Во время переезда президента будет хорошая погода.
   Но вдруг она подносит руки к ушам. Затем застенчиво, со страдающим и умоляющим видом она указывает на музыкантов эскадры, которые совсем близко от нас начинают яростное allegro, подкрепляемое медными инструментами и барабаном:
   – Не могли ли бы вы… – шепчет она.
   Я догадываюсь о причине и делаю рукой знак капельмейстеру, который, ничего не понимая, совсем останавливает оркестр.
   – О, благодарю, благодарю, – говорит мне императрица, вздыхая.
   Молодая великая княжна Ольга, которая сидит на другом борту корабля с остальными членами императорской фамилии и дипломатами французской миссии, с беспокойством наблюдает за нами в течение нескольких минут. Она быстро встает, скользит к своей матери с легкой грацией и говорит ей два-три слова совсем тихо. Затем, обращаясь ко мне, она продолжает:
   – Императрица немного устала, но она просит вас, господин посол, остаться и продолжать разговор.
   В то время как она удаляется легкими и быстрыми шагами, я возобновляю беседу. Как раз в этот момент появляется луна в окружении медлительных облаков: весь Финский залив освещен ею. Тема найдена: я восхваляю очарование морских путешествий. Императрица слушает молча, с пустым и напряженным взглядом, щеки покрыты пятнами, губы неподвижны и надуты.
   Через десять минут, которые мне кажутся бесконечными, император и президент спускаются с мостика.
   Одиннадцать часов. Наступает время отъезда. Стража берет на караул, раздаются короткие приказания, шлюпка «Александрии» подходит к «Франции». При звуках русского гимна и «Марсельезы» происходит обмен прощальными приветствиями. Император выказывает по отношению к президенту Республики большую сердечность. Я прощаюсь с Пуанкаре, который любезно назначает мне свидание в Париже через две недели.
   Когда я почтительно кланяюсь императору у трапа, он говорит:
   – Господин посол, поедемте со мной, прошу вас. Мы можем поговорить совсем спокойно на моей яхте. А затем вас отвезут в Петербург.

   С «Франции» мы пересаживаемся на «Александрию». Только императорская фамилия сопровождает их величества. Министры, сановники, свита и мои дипломаты возвращаются прямо в Петербург на адмиралтейской яхте.
   Ночь великолепная. Млечный Путь развертывается, сверкающий и чистый, в бесконечном эфире. Ни единого дуновения ветра. «Франция» и сопровождающий ее отряд судов быстро удаляются к западу, оставляя за собой длинные пенистые ленты, которые сверкают при луне, как серебряные ручьи.
   Когда вся императорская свита собралась на борту, адмирал Нилов приходит выслушать приказания императора, который говорит мне:
   – Эта ночь великолепна. Не хотите ли прокатиться по морю?..
   «Александрия» направляется к финляндскому берегу.
   Усадив меня около себя на корме яхты, император рассказывает о беседе, которая у него только что была с Пуанкаре:
   – Я в восторге от разговора с президентом, мы удивительно сговорились. Я не менее миролюбив, чем он, и он не менее, чем я, решительно настроен сделать всё, что будет нужно, чтобы не допустить нарушения мира. Он опасается австро-германского движения против Сербии, и он думает, что мы должны будем на него ответить единым согласованным фронтом нашей дипломатии. Я думаю так же. Мы должны будем показать нашу твердость и единство в поисках возможных решений и необходимых средств к примирению. Чем труднее будет положение, тем более едиными и непреклонными мы должны быть.
   – Эта политика кажется мне самой мудростью… Боюсь только, что нам придется применить ее совсем скоро.
   – Вы все еще тревожитесь?..
   – Да, государь.
   – У вас есть новые причины беспокойства?..
   – По крайней мере одна – неожиданное возвращение моего коллеги Сапари и холодная, враждебная осторожность, которую он выказал позавчера президенту… Германия и Австрия готовят нам взрыв.
   – Чего они могут желать?.. Доставить себе дипломатический успех за счет Сербии?.. Нанести урон Тройственному согласию?.. Нет, нет… Несмотря на всю видимость, император Вильгельм слишком осторожен, чтобы ввергнуть свою страну в безумную авантюру… А император Франц Иосиф хочет одного – умереть спокойно.
   В течение минуты он остается молчаливым, как если бы следил за неясною мыслью. Затем встает и делает несколько шагов по палубе.
   Вокруг нас великие князья, стоя, выжидают момент, когда они смогут, наконец, приблизиться к повелителю, который скупо наделяет их несколькими незначительными словами. Он их подзывает, одного за другим, и, кажется, выказывает им всем полную непринужденность и благосклонное дружелюбие, – как бы для того, чтобы заставить их забыть расстояние, на котором он их держит обычно, и правило, которое он принял: никогда не говорить с ними о политике.
   Великие князья Николай Николаевич, Николай Михайлович, Павел Александрович и великая княгиня Мария Павловна подходят и поздравляют себя и меня с тем, что визит президента так удался. На языке двора это значит, что монарх доволен.
   Великие княгини Анастасия и Милица, две черногорки, отводят меня в сторону:
   – О, этот тост президента, вот что надо было сказать, вот чего мы ждали так долго… Мир – в силе, чести и величии… Запомните хорошенько эти слова, господин посол, это дата в мировой истории…
   В три четверти первого «Александрия» бросает якорь в Петергофской гавани.
   Расставшись с императором и императрицей, я перехожу на борт яхты «Стрела», которая отвозит меня в Петербург, где я схожу на берег в половине третьего утра. Плывя по Неве под звездным небом, я думаю о пылком пророчестве черногорских сивилл.
   Пятница, 24 июля
   Очень утомленный этими четырьмя днями беспрерывного напряжения, я надеялся немного отдохнуть и приказал слугам не будить меня. Но в семь часов утра звонок телефона внезапно нарушил мой сон: сообщают, что вчера вечером Австрия вручила свой ультиматум Сербии. В первый момент и в том состоянии сонливости, в котором я нахожусь, новость производит на меня странное впечатление неожиданности и достоверности. Событие является мне в одно и то же время нереальным и достоверным, воображаемым и несомненным. Мне кажется, что я продолжаю мой вчерашний разговор с императором, что я излагаю гипотезы и предположения. В то же время у меня сильное, положительное, неопровержимое ощущение совершившегося факта.
   В течение утра начинают прибывать подробности того, что произошло в Белграде…
   В половине первого Сазонов и Бьюкенен собираются у меня, чтобы переговорить о положении. После ленча наш разговор возобновляется. Основываясь на тостах, которыми обменялись император и президент, на взаимных декларациях двух министров иностранных дел, наконец, на ноте, сообщенной вчера агентством «Гавас», я не колеблюсь вы сказаться за политику твердости.
   – Но если эта политика должна привести нас к войне… – говорит Сазонов.
   – Она приведет нас к войне, только если германские державы уже теперь решили применить силу, чтобы обеспечить себе гегемонию на Востоке. Твердость не исключает примирения. Но нужно, чтобы противная сторона согласилась договариваться и мириться. Вы знаете мое личное мнение о замыслах Германии. Австрийский ультиматум, мне кажется, служит началом опасного кризиса, который я предвижу уже давно. С сегодняшнего дня мы должны признать, что война может вспыхнуть с минуты на минуту. И эта перспектива должна быть на первом плане во всяком нашем дипломатическом действии.
   Бьюкенен предполагает, что его правительство захочет остаться нейтральным: он боится поэтому, как бы Франция и Россия не были раздавлены Тройственным союзом.
   Сазонов ему замечает:
   – При настоящих обстоятельствах нейтралитет Англии равнялся бы самоубийству.
   – Я в этом уверен, – грустно отвечает сэр Джордж. – Но я боюсь, что общественное мнение в нашей стране все еще плохо понимает, что требуют национальные интересы.
   Я настаиваю на решающей роли, которую Англия может сыграть, чтобы унять воинственный пыл Германии, я ссылаюсь на мнение, которое четыре дня тому назад высказывал мне император Николай: Германия никогда не осмелится напасть на объединенные Россию, Францию и Англию иначе как совершенно потеряв рассудок. Итак, необходимо, чтобы британское правительство высказалось в пользу нашего дела, которое является делом мира. Сазонов с жаром высказывается в том же смысле.
   Бьюкенен обещает нам энергично поддерживать перед сэром Эдвардом Греем политику сопротивления германским притязаниям.
   В три часа Сазонов нас покидает, чтобы отправиться на Елагин остров, где Горемыкин созывает Совет министров.

   В восемь часов вечера я еду в Министерство иностранных дел, где Сазонов ведет переговоры с моим германским коллегой.
   Через несколько минут я вижу, как выходит Пурталес, с красным лицом, со сверкающими глазами. Спор, должно быть, был горячим. Он пожимает мне руку, в то время как я вхожу в кабинет министра.
   Сазонов весь еще дрожит от спора, который он только что выдержал. У него нервные движения, сухой и прерывистый голос.
   – Ну что же, – говорю я ему, – что произошло?..
   – Как я предвидел, Германия вполне поддерживает дело Австрии. Ни одного слова примирения. Зато и я заявил весьма откровенно Пурталесу, что мы не оставим Сербию в одиночестве решать проблемы с Австрией. Наш разговор окончился в очень резком тоне.
   – Ах, в очень резком?..
   – Да… Знаете, что он осмелился сказать?.. Он меня упрекал, меня и всех русских, что мы не любим Австрии, что мы не совестимся тревожить последние дни ее почтенного императора. Я возражал: «Конечно, мы не любим Австрии… И почему стали бы мы ее любить?.. Она делала нам только зло. Что же касается ее почтенного императора, то если он еще носит корону на своей голове, так этим он обязан нам. Вспомните, как он нам изъявлял свою благодарность в 1855-м, в 1878-м, в 1908 годах… Упрекать нас в нелюбви к Австрии… Нет, в самом деле, это слишком…»
   – Плохи дела. Если разговор между Петербургом и Берлином будет продолжаться таким образом, он долго не затянется. В самом непродолжительном времени мы увидим, как император Вильгельм поднимется в своих «сверкающих доспехах». Ради Бога, будьте сдержанны. Надо исчерпать все способы примирения. Не забывайте, что мое правительство – правительство общественного мнения и что оно сможет активно поддерживать вас только в том случае, если общество будет за него. Наконец, подумайте о мнении Англии.
   – Я сделаю всё возможное, чтобы избежать войны. Но, как и вы, я очень обеспокоен оборотом, который принимают события.
   – Могу ли я уверить мое правительство, что вы не дали еще приказания ни о каком военном мероприятии?..
   – Ни о каком, я подтверждаю это. Мы только решили тайно вернуть на родину восемьдесят миллионов рублей, которые мы хранили в немецких банках.
   Он прибавляет, что постарается добиться от графа Берхтольда продления срока переданного Сербии ультиматума, чтобы державы имели время составить себе мнение о юридической стороне конфликта и поискать путей примирения.
   Русские министры соберутся завтра под председательством императора. Я советую Сазонову крайнюю осторожность в мнениях, которые он будет высказывать.
   Нашего разговора было достаточно, чтобы дать отдых его нервам. И он отвечает очень положительно:
   – Не бойтесь ничего… К тому же вы знаете благоразумие императора… Берхтольд доказал свою неправоту: мы должны заставить его взять на себя ответственность за то, что может последовать. Я считаю даже, что, если Венский кабинет перейдет к действиям, сербы должны будут допустить захват их территории и ограничиться указанием цивилизованному миру на низость Австрии.
   Суббота, 25 июля
   Вчера германские послы в Париже и Лондоне вручили французскому и британскому правительствам ноту, в которой заявляется, что австро-сербская ссора должна быть покончена исключительно между Веной и Белградом. Нота оканчивается такими словами: «Германское правительство горячо желает, чтобы конфликт был локализован, ибо всякое вмешательство третьей державы может… вызвать неисчислимые последствия».
   Вот начинаются и приемы запугивания!
   В три часа пополудни Сазонов принимает меня вместе с Бьюкененом. Он объявляет, что сегодня утром происходило чрезвычайно важное совещание в Царском Селе под председательством императора и что его величество принял, в принципе, решение мобилизовать тринадцать армейских корпусов, которые предположительно назначены действовать против Австро-Венгрии.
   Затем, обращаясь к Бьюкенену, он всеми силами, очень серьезно настаивает на том, чтобы Англия более не медлила перейти на сторону России и Франции ввиду кризиса, ставящего на карту не только европейское равновесие, но даже свободу Европы. Я поддерживаю настояния Сазонова и, заканчивая дополнительным аргументом, указываю на портрет канцлера Горчакова, украшающий кабинет, в котором мы совещаемся.
   – Вот здесь в июле 1870 года, дорогой сэр Джордж, князь Горчаков заявил вашему отцу (сэру Эндрю Бьюкенену, тогдашнему послу в России), который ему указывал на опасность германских честолюбивых замыслов: рост германского могущества не представляет собою ничего, что могло бы беспокоить Россию. Пусть современная Англия не совершает той ошибки, которая так дорого стоила тогдашней России.
   – Вы прекрасно знаете, что убеждаете того, кто уже убежден, – говорит Бьюкенен с жестом безнадежности.
   С каждым часом волнение в публике возрастает. В прессе сделано сообщение: императорское правительство внимательно следит за развитием австро-сербского конфликта, который не может оставить Россию безучастной.
   Почти в то же время Пурталес дает знать Сазонову, что Германия как союзница Австрии поддерживает, само собою разумеется, законные требования Венского кабинета против Сербии.
   Со своей стороны Сазонов советует сербскому правительству без промедления просить о посредничестве британского правительства.

   В семь часов вечера я отправляюсь на Варшавский вокзал, чтобы проститься с Извольским, который поспешно возвращается к своему посту. На платформах большое оживление. Поезда донельзя нагружены офицерами и солдатами. Это уже пахнет мобилизацией. Мы быстро обмениваемся впечатлениями и делаем одинаковый вывод: на этот раз – это война.
   Вернувшись в посольство, я узнаю, что император отдал приказ о подготовке мобилизации в Киевском, Одесском, Казанском и Московском военных округах. Кроме того, Петербург и Москва с их губерниями объявлены на военном положении. Наконец, лагерь в Красном Селе снят и войска с сегодняшнего вечера отосланы обратно на зимние квартиры.

   В половине девятого мой военный атташе, генерал де Лагиш, вызван в Красное Село для переговоров с великим князем Николаем Николаевичем и военным министром генералом Сухомлиновым.
   Воскресенье, 26 июля
   Сегодня днем, когда я отправляюсь к Сазонову, мои впечатления несколько более благоприятны.
   Он только что принял моего австро-венгерского коллегу графа Сапари и побудил его «к откровенному и честному объяснению».
   Затем он прочел статью за статьей текст ультиматума, переданного в Белград, отмечая недопустимый, нелепый и оскорбительный характер главных статей. После этого он сказал самым дружеским тоном:
   – Желание, которое породило этот документ, справедливо, если у вас не было иной цели, как защитить вашу территорию от происков сербских анархистов, но форма не может быть одобрена…
   Он с жаром заключил:
   – Возьмите назад ваш ультиматум, измените его редакцию, и я гарантирую благоприятный результат.
   Сапари, казалось, был тронут, даже почти убежден этими словами; тем не менее он отстаивал точку зрения своего правительства.
   Сегодня вечером Сазонов предложит Берхтольду начать непосредственные переговоры между Петербургом и Веной, чтобы условиться об изменениях, которые должны быть внесены в ультиматум.
   Я поздравляю Сазонова с тем, что он так удачно вел разговор. Он отвечает:
   – Я не откажусь от этой позиции. До последнего момента я буду стремиться к соглашению.
   Затем, проводя рукой перед глазами, как если бы страшное видение возникло в его мыслях, он спрашивает меня дрожащим голосом:
   – Откровенно, между нами, думаете ли вы, что можно было бы еще спасти дело мира?
   – Если бы мы имели дело только с Австрией, у меня оставалась бы надежда… Но есть еще Германия; она обещала своей союзнице большой триумф самолюбия; она убеждена, что мы не осмелимся до конца противиться ей, что Тройственное согласие уступит, как оно уступало всегда. На этот раз мы не можем более уступать, под опасением не существовать более. Нам не избежать войны.
   – Ах, мой дорогой посол, ужасно думать о том, что готовится.
   Понедельник, 27 июля
   В официальных сферах день прошел спокойно: дипломатия методически продолжает свою работу.
   Измученный телеграммами и визитами, удрученный тяжелыми мыслями, я отправляюсь перед обедом прокатиться на острова; я схожу с экипажа в тенистой и уединенной аллее, которая проходит вдоль Елагина дворца. Прелестная погода. Мягкий свет льется сквозь густые и блестящие ветви больших дубов. Ни единое дуновение ветра не колеблет листьев, но время от времени в воздухе встают влажные испарения, которые кажутся свежим дыханием растений и вод.
   Мои выводы полны пессимизма. Какие бы усилия я ни делал, чтобы их опровергнуть, они неизменно возвращают меня к одному: война. Прошло время комбинаций и дипломатического искусства. В сравнении с отдаленными и глубокими причинами, которые вызвали нынешний кризис, происшествия последних дней ничего не значат. Нет более личной инициативы, не существует более человеческой воли, которая могла бы сопротивляться автоматическому действию выпущенных на свободу сил.
   Мы, дипломаты, утратили всякое влияние на события; мы можем только пытаться их предвидеть и настаивать, чтобы наши правительства сообразовали с ними свое поведение.
   Судя по агентским телеграммам, кажется, что моральное состояние во Франции – хорошее. Нет ни нервозности, ни безумства; спокойная и сильная уверенность, полная национальная солидарность. И подумать только, что это та же страна, которая вчера еще увлекалась скандалами процесса Кайо и гипнотизировала себя перед клоакой, раскрывавшейся в здании суда.
   По всей России общественное мнение раздражено. Сазонов лавирует, и ему еще удается обуздывать прессу. Но все же он принужден давать журналистам немного пищи, чтобы успокоить их внезапный голод, и он поручил сообщить им: «Если угодно, направляйте удары на Австрию, но будьте умеренны по отношению к Германии».
   Вторник, 28 июля
   В три часа дня я еду в Министерство иностранных дел. Бьюкенен совещается с Сазоновым.
   Немецкий посол ожидает своей очереди, чтобы быть принятым. Я смело подхожу к нему:
   – Ну что? Решили вы наконец успокоить вашу союзницу? Вы одни в состоянии заставить Австрию слушать благоразумные советы.
   Он тотчас же возражает мне отрывистым голосом:
   – Но это здесь должны успокоиться и перестать возбуждать Сербию…
   – Я убежден, клянусь честью, что русское правительство совершенно спокойно и готово ко всем примирительным решениям. Но не просите у него, чтобы оно допустило уничтожение Сербии. Это значило бы просить у него невозможного.
   Он бросает мне сухим тоном:
   – Мы не можем покинуть нашу союзницу.
   – Позвольте мне, не стесняясь, говорить с вами, мой дорогой коллега. Время достаточно серьезное, и я думаю, что мы достаточно друг друга уважаем, чтобы иметь право объясняться с полной откровенностью… Если через день, через два австро-сербский конфликт не будет улажен, то это – война, всеобщая война, катастрофа, какой мир, может быть, никогда не знал. И это бедствие еще может быть отвращено, потому что русское правительство миролюбиво, потому что британское правительство миролюбиво, потому что ваше правительство называет себя миролюбивым.
   При этих словах Пурталес вспыхивает:
   – Да, конечно, и я призываю Бога в свидетели: Германия миролюбива. Вот уже сорок три года, как мы охраняем мир Европы. В продолжение сорока трех лет мы считаем долгом чести не злоупотреблять своей силой. И нас сегодня обвиняют в желании возбудить войну… История докажет, что мы вполне правы и что наша совесть ни в чем не может нас упрекнуть.
   – Разве мы уже в таком положении, что необходимо взывать к суду истории? Разве нет больше никакой надежды на спасение?
   Волнение, которое охватывает Пурталеса, таково, что он не может более говорить. Его руки дрожат, его глаза наполняются слезами. Дрожа от сдерживаемого гнева, он повторяет:
   – Мы не можем покинуть и не покинем нашу союзницу… Нет, мы ее не покинем.
   В эту минуту английский посол выходит из кабинета Сазонова. Пурталес бросается туда с суровым видом и даже, проходя, не подает руки Бьюкенену.
   – В каком он состоянии! – говорит мне сэр Джордж. – Положение еще ухудшилось… Я не сомневаюсь более, что Россия не отступит, она совершенно серьезна. Я умолял Сазонова не соглашаться ни на какую военную меру, которую Германия могла бы истолковать как вызов. Надо предоставить германскому правительству всю ответственность и всю инициативу нападения. Английское общественное мнение не допустит мысли об участии в войне иначе как при условии, чтобы наступление исходило несомненно от Германии… Ради Бога, говорите в том же смысле с Сазоновым.
   – Я иначе с ним и не говорю.
   В этот момент вдруг входит австрийский посол. Он бледен. Сдержанность, которую он выказывает по отношению к нам, противоположна той гибкой и учтивой приветливости, которая ему привычна.
   Бьюкенен и я, мы пытаемся заставить его говорить.
   – Получили ли вы из Вены новости получше? Можете ли вы немного нас успокоить?
   – Нет, я не знаю ничего нового… Машина катится.
   Не желая более объясняться, он повторяет свою апокалиптическую метафору:
   – Машина катится.
   Понимая, что не стоит упорствовать, я выхожу с Бьюкененом. К тому же я хотел бы увидеть министра только после того, как он примет Пурталеса и Сапари.
   Через четверть часа обо мне докладывают Сазонову. Он бледен и дрожит:
   – Я вынес очень плохое впечатление, – говорит он, – очень плохое. Теперь ясно, что Австрия отказывается вести переговоры с нами и что Германия втайне ее подстрекает.
   – Следовательно, вы ничего не могли добиться от Пурталеса?
   – Ничего. Германия не может оставить Австрии. Но разве я требую, чтобы она ее оставила? Я просто прошу помочь мне разрешить кризис мирными способами… Впрочем, Пурталес более не владел собой, он не находил слов, он заикался, у него был испуганный вид. Откуда этот испуг?.. Ни вы, ни я – мы не таковы, мы сохраняем наше хладнокровие, наше самообладание.
   – Пурталес сходит с ума потому, что тут действует его личная ответственность. Я боюсь, это он способствовал тому, что его правительство пустилось в эту ужасную авантюру, утверждая, будто Россия не выдержит удара и будто если, паче чаяния, она не уступит, – то Франция изменит русскому союзу. Теперь он видит, в какую пропасть он низверг свою страну.
   – Вы уверены в этом?
   – Почти… Еще вчера Пурталес уверял нидерландского посланника и бельгийского поверенного в делах, что Россия капитулирует и что это будет триумфом для Тройственного союза. Я знаю это из самого лучшего источника.
   Сазонов делает унылый жест и сидит молча. Я возражаю:
   – Со стороны Вены и Берлина жребий брошен. Теперь вы должны усиленно думать о Лондоне. Я умоляю вас не предпринимать никакой военной меры на немецком фронте и быть также очень осторожными на австрийском, пока Германия не открыла своей игры. Малейшая неосторожность с вашей стороны будет нам стоить содействия Англии.
   – Я тоже так думаю, но наш штаб теряет терпение, и мне приходится с большим трудом его сдерживать.
   Эти последние слова меня беспокоят; у меня является одна мысль:
   – Как бы ни была серьезна опасность, как бы ни были слабы шансы на спасение, мы должны, вы и я, до пределов возможного пытаться спасти мир. Прошу вас принять во внимание, что я нахожусь в беспримерном для посла положении. Глава государства и глава правительства находятся в море; я могу сноситься с ними только с перерывами и самым ненадежным способом; к тому же, так как они только очень неполно знают положение, они не могут послать мне никаких инструкций. В Париже министерство лишено главы, его сношения с президентом и премьером столь же нерегулярны и недостаточны. Моя ответственность, таким образом, громадна. Поэтому я прошу вас согласиться на все меры, которые Франция и Англия предложат для того, чтобы сохранить мир.
   – Но это невозможно!.. Как вы хотите, чтобы я заранее согласился на меры, не зная ни их цели, ни условий?..
   – Я уже сказал вам, что мы должны испробовать всё вплоть до невозможного, чтобы отвратить войну. Я настаиваю поэтому на моей просьбе.
   После короткого колебания он мне отвечает:
   – Ну что же, да, я согласен.
   – Я смотрю на ваше обязательство как на официальное и телеграфирую о нем в Париж.
   – Вы можете об этом телеграфировать.
   – Благодарю, вы снимаете с моей совести большую тяжесть.
   Среда, 29 июля
   Пролог драмы, мне кажется, приближается к последней сцене.
   Вчера вечером правительство Австро-Венгрии отдало приказ об общей мобилизации армии; Венский кабинет, таким образом, отказывается от прямых переговоров, которые ему предлагало русское правительство.
   Сегодня днем, около трех часов, Пурталес заявил Сазонову, что если Россия не прекратит немедленно своих военных приготовлений, Германия также мобилизует свою армию. Сазонов ответил ему, что приготовления русского штаба вызваны упорной непримиримостью Венского кабинета и тем фактом, что восемь австро-венгерских корпусов находятся уже в готовности к войне.

   В одиннадцать часов вечера Николай Александрович Базили, вице-директор канцелярии Министерства иностранных дел, является ко мне в посольство; он приходит сообщить, что повелительный тон, в котором сегодня днем высказался германский посол, побудил русское правительство, во-первых, приказать сегодня же ночью мобилизацию тринадцати корпусов, назначенных действовать против Австро-Венгрии, и, во-вторых, начать тайно общую мобилизацию.
   Последние слова заставляют меня привскочить.
   – Разве невозможно ограничиться, хотя бы временно, частичной мобилизацией?
   – Нет! Вопрос только что основательно обсуждался в совещании наших самых высоких военачальников. Они признали, что при нынешних обстоятельствах русское правительство не имеет выбора между частичной и общей мобилизацией, так как частичная мобилизация не будет технически исполнима без общей мобилизации. Следовательно, если бы мы сегодня ограничились мобилизацией тринадцати корпусов, назначенных действовать против Австрии, и если бы завтра Германия решила военной силой поддержать свою союзницу, мы оказались бы не в состоянии защитить себя со стороны Польши и Восточной Пруссии… Разве Франция не заинтересована, так же как и мы, в том, чтобы мы могли быстро выступить против Германии?..
   – Вы указываете здесь на весьма важные соображения. Тем не менее я считаю, что ваш штаб не должен принимать никаких мер раньше, чем он свяжется с французским штабом. Будьте добры сказать от меня господину Сазонову, что я обращаю самое серьезное внимание его на этот пункт и что я хотел бы получить ответ в течение ночи.
   (Точная хронология событий обязывает меня сослаться здесь на документ, который увидел свет только шесть месяцев спустя.)
   В этот день 29 июля император Николай, следуя побуждениям своего сердца и не испытывая желания с кем-либо посоветоваться, направил императору Вильгельму телеграмму с предложением передать решение австро-сербского спора на рассмотрение Гаагского трибунала. Если бы кайзер всего лишь принял предложение об арбитраже, то война могла быть самым определенным образом предотвращена; но он даже не ответил на предложение царя.
   События затем приняли такое бурное развитие, что Николай II не стал информировать Сазонова о своей личной инициативе, которую, как он считал, он был обязан предпринять.
   Четверг, 30 июля
   Едва Базили вернулся в Министерство иностранных дел, как Сазонов просит меня по телефону прислать ему моего первого секретаря Шамбрена «для крайне неотложного сообщения». В то же время мой военный атташе генерал де Лагиш вызван в Генеральный штаб. Уже три четверти первого часа ночи.
   Император Николай, который вечером получил личную телеграмму от императора Вильгельма, действительно решил отсрочить общую мобилизацию, так как Вильгельм утверждает, что «он старается всеми силами способствовать непосредственному соглашению между Австрией и Россией». Царь принял это решение своею личною властью, несмотря на сопротивление генералов, которые лишний раз представили ему неудобство, даже опасность частичной мобилизации. Итак, я сообщаю в Париж только о мобилизации тринадцати русских корпусов, назначенных действовать против Австрии.

   Сегодня утром газеты сообщают, что австро-венгерская армия вчера вечером начала нападение на Сербию бомбардировкой Белграда.
   Новость, тотчас же распространившаяся в публике, вызывает сильное волнение. Со всех сторон мне телефонируют, чтобы спросить, не знаю ли я подробностей о событии, решила ли Франция поддержать Россию и т. д. Оживленные группы на улицах. И перед моими окнами на набережной Невы четыре мужика, которые выгружают дрова, прерывают работу, чтобы послушать своего хозяина, который читает им газету. Затем они все пятеро долго разговаривают с серьезными жестами и возмущенными лицами. Рассуждение заканчивается крестным знамением.

   В два часа дня Пурталес отправляется в Министерство иностранных дел. Сазонов, который немедленно его принимает, с первых же слов догадывается, что Германия не хочет произнести в Вене сдерживающего слова, которое бы спасло мир.
   Поведение Пурталеса слишком красноречиво: он потрясен, потому что замечает теперь последствия непримиримой политики, орудием, если не подстрекателем которой он был; он предвидит неминуемую катастрофу и изнемогает под тяжестью ответственности.
   – Ради Бога, – говорит он Сазонову, – сделайте мне какое-нибудь предложение, которое бы я мог передать своему правительству. Это моя последняя надежда.
   Сазонов немедленно сочиняет следующую искусную формулу: «Если Австрия, признавая, что австро-сербский вопрос принял общеевропейский характер, объявит себя готовой вычеркнуть из своего ультиматума пункты, которые наносят ущерб Сербии, Россия обязывается прекратить свои военные приготовления».
   Удрученный, с мрачным взглядом, заикающийся Пурталес уходит нетвердыми шагами.
   Час спустя Сазонова принимают в Петергофском дворце, чтобы тот сделал доклад императору. Он находит монарха расстроенным телеграммой, которую император Вильгельм отправил ему ночью и тон которой звучит угрозой:

   «Если Россия мобилизуется против Австро-Венгрии, миссия посредника, которую я принял по твоей настоятельной просьбе, будет чрезвычайно затруднена, если не совсем невозможна. Вся тяжесть решения ложится на твои плечи, которые должны будут нести ответственность за войну или за мир».

   Прочитав телеграмму, Сазонов делает жест отчаяния:
   – Нам не избежать более войны. Германия явно уклоняется от посредничества, которого мы от нее просим, и хочет только выиграть время, чтобы закончить втайне свои приготовления. При этих условиях я не думаю, чтобы ваше величество могло более откладывать приказ об общей мобилизации.
   Очень бледный император с судорогой в горле ему отвечает:
   – Подумайте об ответственности, которую вы советуете мне принять! Подумайте о том, что дело идет о посылке тысяч и тысяч людей на смерть!
   Сазонов возражает:
   – Если война вспыхнет, ни совесть вашего величества, ни моя не смогут ни в чем нас упрекнуть. Вы и ваше правительство сделали всё возможное, чтобы избавить мир от этого ужасного испытания… Но сегодня я убежден, что дипломатия окончила свое дело. Отныне надо думать о безопасности империи. Если ваше величество остановит наши приготовления к мобилизации, то этим удастся только расшатать нашу военную организацию и привести в замешательство наших союзников. Война, невзирая на это, все же вспыхнет в час, желательный для Германии, и застанет нас в полном расстройстве.
   После минутного размышления император произносит решительным голосом:
   – Сергей Дмитриевич, пойдите телефонируйте начальнику Главного штаба, что я приказываю произвести общую мобилизацию.
   Сазонов спускается в вестибюль дворца, где находится телефонная будка, и передает генералу Янушкевичу приказ императора.
   Часы показывают ровно четыре часа.

   Броненосец «Франция», на котором находится президент и премьер, прибыл вчера в Дюнкерк, уклонившись от посещения Копенгагена и Христиании.
   В шесть часов я получаю телеграмму, отправленную из Парижа сегодня утром и подписанную Вивиани. Подтвердив лишний раз мирные намерения французского правительства и возобновив свои советы об осторожности русскому правительству, Вивиани прибавляет: Франция решила исполнить все обязательства союзного договора.
   Я отправляюсь объявить об этом Сазонову, который чрезвычайно просто отвечает мне:
   – Я был уверен во Франции.
   Пятница, 31 июля
   Приказ об общей мобилизации опубликован на рассвете.
   Во всем городе, как в простонародных частях города, так и в богатых и аристократических, единодушный энтузиазм.
   На площади Зимнего дворца, перед Казанским собором раздаются воинственные крики «ура».
   Император Николай и император Вильгельм продолжают свой разговор по телеграфу. Царь телеграфировал сегодня утром кайзеру:

   «Мне технически невозможно остановить военные приготовления. Но пока переговоры с Австрией не будут прерваны, мои войска воздержатся от всяких наступательных действий. Я даю тебе в этом мое честное слово».

   На что император Вильгельм ответил:

   «Я дошел до крайних пределов возможного в моем старании сохранить мир. Поэтому не я понесу ответственность за ужасные бедствия, которые угрожают теперь всему цивилизованному миру. Только от Тебя теперь зависит отвратить их. Моя дружба к Тебе и Твоей империи, завещанная мне дедом, всегда для меня священна, и я был верен России, когда она находилась в беде во время последней войны. В настоящее время Ты еще можешь спасти мир Европы, если остановишь военные мероприятия».

   Сазонов, по-прежнему желающий привлечь на свою сторону английское общественное мнение и готовый до последней минуты делать всё возможное, чтобы предотвратить войну, принимает, без возражений, некоторые изменения, которые сэр Эдвард Грей просит его внести в предложение, удивившее вчера Берлинский кабинет. Вот новый текст:

   «Если Австрия согласится остановить продвижение своих армий на сербской территории и если, признавая, что австро-сербский конфликт принял характер вопроса, имеющего общеевропейское значение, она допустит, чтобы великие державы обсудили удовлетворение, которое Сербия могла бы предложить правительству Австро-Венгрии, не умаляя своих прав суверенного государства и своей независимости, Россия обязуется сохранить выжидательное положение».

   В три часа дня германский посол испрашивает аудиенцию у императора, который просит его немедленно приехать в Петергоф.
   Принятый самым приветливым образом, Пурталес ограничивается тем, что развивает мысль, изложенную в последней телеграмме кайзера: «Германия всегда была лучшим другом России… Пусть император Николай согласится отменить свои военные мероприятия, и спокойствие мира будет спасено…»
   Царь отвечает, указывая на значение средств к примирению, которые предложение Сазонова, дополненное Греем, еще предоставляет для почетного улаживания конфликта.
   В одиннадцать часов вечера в Министерстве иностранных дел докладывают о приезде Пурталеса. Принятый тотчас же, он заявляет Сазонову, что, если в течение двенадцати часов Россия не остановит своих мобилизационных мер как на германской, так и на австро-венгерской границе, вся германская армия будет мобилизована.
   Затем, глядя на часы, которые показывают двадцать пять минут двенадцатого, он прибавляет:
   – Срок окончится завтра в полдень.
   Не давая Сазонову времени сделать какое-нибудь замечание, он говорит дрожащим торопливым голосом:
   – Согласитесь на демобилизацию!.. Согласитесь на демобилизацию!.. Согласитесь на демобилизацию!..
   Сазонов очень спокойно отвечает:
   – Я могу только подтвердить вам то, что вам сказал его величество император. Пока будут продолжаться переговоры с Австрией, пока останется хоть один шанс на предотвращение войны, мы не будем нападать. Но нам технически невозможно демобилизоваться, не расстраивая всей военной организации. Это соображение, законность которого не может оспаривать даже ваш штаб.
   Пурталес уходит с жестом отчаяния.
   Суббота, 1 августа
   В течение вчерашнего дня император Вильгельм объявил, что Германия находится в состоянии «угрозы войны». Объявление «угрозы войны» означает немедленный призыв резервистов и закрытие границ. Если это не официальная мобилизация, то во всяком случае это прелюдия к войне и первый шаг к ее началу.
   Получив эти новости, царь телеграфировал кайзеру:

   «Я понимаю, что ты вынужден мобилизоваться, но я хотел бы иметь от тебя ту же самую гарантию, которую сам дал тебе – что эти меры не означают войны и что мы продолжим наши переговоры, чтобы спасти всеобщий мир, столь дорогой для наших сердец. С Божьей помощью наша продолжительная и испытанная временем дружба будет в состоянии предотвратить кровопролитие. С верой в это я жду от тебя ответа».

   Срок, назначенный германским ультиматумом, истекает сегодня в полдень; только в семь часов вечера Пурталес является в Министерство иностранных дел.
   Очень красный, с распухшими глазами, задыхающийся от волнения, он торжественно передает Сазонову объявление войны, которое оканчивается следующей театральной и лживой фразой: «Его величество император, мой августейший монарх, от имени империи принимает вызов и считает себя находящимся в состоянии войны с Россией».
   Сазонов ему отвечает:
   – Вы проводите здесь преступную политику. Проклятие народов падет на вас.
   Затем, читая громким голосом объявление войны, он с изумлением видит там, в скобках, два варианта, имеющие, впрочем, очень мало значения. Так, после слов «Россия, отказавшись воздать должное…» написано «не считая нужным ответить…» И далее, после слов «Россия, обнаружив этим отказом…» стоит «этим положением…». Вероятно, эти варианты были указаны из Берлина и по недосмотру или по поспешности переписчика были, как тот, так и другой, вставлены в официальный текст.
   Пурталес до такой степени поражен, что не успевает объяснить эту странность формы, которая навечно делает смешным исторический документ, кладущий начало стольким бедствиям. Когда чтение окончено, Сазонов повторяет:
   – Вы совершаете здесь преступление!
   – Мы защищаем нашу честь!
   – Ваша честь не была затронута. Вы могли одним словом предотвратить войну – вы не хотите этого. Во всем, что я пытался сделать с целью спасти мир, я не встретил с вашей стороны ни малейшего содействия. Но существует Божий суд!..
   Пурталес отвечает глухим голосом, с растерянным взглядом:
   – Это правда… Существует!
   Он бормочет еще несколько непонятных слов и, весь дрожа, направляется к окну, которое находится справа от входной двери, против Зимнего дворца. Там он прислоняется к подоконнику и вдруг разражается рыданиями.
   Сазонов пытается его успокоить, слегка похлопывая по спине. Пурталес бормочет:
   – Вот результат моего пребывания здесь…
   Затем внезапно он бросается к двери, которую с трудом отворяет, так дрожат его руки, и выходит, бормоча:
   – Прощайте!.. Прощайте!..
   Несколько минут спустя я вхожу к Сазонову, который описывает мне всю сцену. Он сообщает мне, сверх того, что Бьюкенен испросил аудиенцию у императора, дабы передать ему личную телеграмму своего монарха. В этой телеграмме король Георг обращается с последним призывом к миролюбию царя и умоляет его продолжать примирительные попытки. Эта просьба бесцельна с тех пор, как Пурталес передал объявление войны. Император тем не менее примет Бьюкенена сегодня вечером в одиннадцать часов.
   Воскресенье, 2 августа
   Общая мобилизация французской армии. Телеграфный приказ дошел до меня сегодня в два часа ночи.
   Итак, жребий брошен… Доля разума, который управляет народами, так мала, что достаточно было недели, чтобы вызвать всеобщее безумие… Я не знаю, как история будет судить дипломатические действия, в которых я участвовал вместе с Сазоновым и Бьюкененом; но мы, все трое, имеем право утверждать, что добросовестно сделали всё зависевшее от нас с целью спасти мир всего мира, не соглашаясь, однако, принести в жертву два других блага, еще более ценных: независимость и честь родины.
   В продолжение этой решительной недели работа моего посольства была очень тяжела: ночи были не менее заняты работой, чем дни. Сотрудники были полны рвения и хладнокровия. Я нашел во всех – в моем советнике Дульсе, в моих военных атташе генерале де Лагише и майоре Верлене, в моих секретарях Шамбрене, Жанти, Дюлонге и Робьене – содействие столь же активное и разумное, сколько душевное и усердное.

   Сегодня в три часа дня я отправляюсь в Зимний дворец, откуда, согласно обычаю, император должен объявить манифест своему народу. Я единственный иностранец, допущенный к этому торжеству как представитель союзной державы.
   Зрелище великолепное. В громадном Георгиевском зале, который идет вдоль набережной Невы, собрано пять или шесть тысяч человек. Весь двор в торжественных одеждах, все офицеры гарнизона в походной форме. Посередине зала помещен алтарь, и туда из храма на Невском проспекте перенесли чудотворную икону Казанской Божьей Матери. В 1812 году фельдмаршал князь Кутузов, отправляясь к армии в Смоленск, долго молился перед этой иконой.
   В благоговейной тишине императорский кортеж проходит через зал и становится слева от алтаря. Император приглашает меня занять место около него, желая таким образом, говорит он мне, «засвидетельствовать публично уважение верной союзнице, Франции».
   Божественная служба начинается тотчас же, сопровождаемая мощными и патетическими песнопениями православной литургии. Николай II молится с горячим усердием, которое придает его бледному лицу поразительное выражение глубокой набожности. Императрица Александра Федоровна стоит рядом с ним, неподвижно, с высоко поднятой головой, с лиловыми губами, с остановившимся взглядом стеклообразных зрачков; время от времени она закрывает глаза, и ее посиневшее лицо напоминает маску.
   После окончания молитв дворцовый священник читает манифест царя народу – простое изложение событий, которые сделали войну неизбежной, красноречивый призыв к национальной энергии, прошение о помощи Всевышнего и т. д. Затем император, приблизясь к алтарю, поднимает правую руку над Евангелием, которое ему подносят. Он так серьезен и сосредоточен, как если бы собирался приобщиться Святых Тайн. Медленным голосом, подчеркивая каждое слово, он заявляет:
   – Офицеры моей гвардии, присутствующие здесь, я приветствую в вашем лице всю мою армию и благословляю ее. Я торжественно клянусь, что не заключу мира, пока останется хоть один враг на родной земле.
   Громкое «ура» отвечает на это заявление, скопированное с клятвы, которую император Александр I произнес в 1812 году. В течение приблизительно десяти минут во всем зале стоит неистовый шум, который вскоре усиливается криками толпы, собравшейся вдоль Невы.
   Внезапно, с обычной стремительностью, великий князь Николай, генералиссимус русских армий, бросается ко мне и целует, почти задушив меня. Тогда энтузиазм усиливается, раздаются крики: «Да здравствует Франция! Да здравствует Франция!»
   Сквозь шум, приветствующий меня, я с трудом прокладываю себе путь позади монарха и пробираюсь к выходу.
   Наконец я выхожу на площадь Зимнего дворца, где теснится бесчисленная толпа с флагами, знаменами, иконами, портретами царя.
   Император появляется на балконе. Мгновенно все опускаются на колени и поют русский гимн. В эту минуту царь для них действительно самодержец, посланный Богом, военный, политический и религиозный вождь своего народа, неограниченный владыка их душ и тел.
   В то время как я возвращаюсь в посольство, под впечатлением от этого грандиозного зрелища, я не могу не вспомнить о злополучном дне 9 января 1905 года, когда население Петербурга, предводительствуемое священником Гапоном и предшествуемое, как и сегодня, святыми иконами, собралось перед Зимним дворцом, чтобы умолять своего батюшку-царя, – и тогда в него стреляли.
   Понедельник, 3 августа
   Министр внутренних дел, Николай Алексеевич Маклаков, утверждает, что мобилизация на всей территории империи происходит с полной правильностью и при сильном подъеме патриотизма.
   Я на этот счет не имел никаких опасений, самое большее, чего я опасался, – нескольких местных инцидентов.
   Один из моих осведомителей Б., который вращается в прогрессивных кругах, говорит мне:
   – В этот момент нечего опасаться ни забастовки, ни беспорядков. Национальный порыв слишком силен… Да и руководители социалистических партий на всех заводах проповедовали покорность военному долгу; к тому же они убеждены, что эта война приведет к торжеству пролетариата.
   – Торжество пролетариата… даже в случае победы?..
   – Да, потому что война заставит слиться все социальные классы; она приблизит крестьянина к рабочему и студенту; она лишний раз выведет на свет нечестность нашей бюрократии, что заставит правительство считаться с общественным мнением; она введет, наконец, в дворянскую офицерскую касту свободомыслящий и даже демократический элемент, свойственный офицерам запаса.
   Этот элемент уже сыграл большую политическую роль во время войны в Маньчжурии… Без него военные мятежи 1905 года не были бы возможны.
   – Сначала будем победителями… Потом увидим.
   Председатель Думы, Михаил Владимирович Родзянко, также говорит со мной в самом успокоительном тоне, возможном сегодня.
   – Война, – говорит он, – внезапно положила конец всем нашим внутренним раздорам. Во всех думских партиях помышляют только о войне с Германией. Русский народ не испытывал подобного патриотического подъема с 1812 года.
   Великий князь Николай Николаевич назначен главнокомандующим – временно, так как император предоставляет себе право в более подходящий момент принять личное командование своими войсками.
   Это назначение послужило причиною очень оживленных дискуссий в совещании, которое его величество имел со своими министрами. Император хотел немедленно стать во главе войск. Горемыкин, Кривошеин, адмирал Григорович и в особенности Сазонов с почтительной настойчивостью напомнили ему, что он не должен рисковать своим престижем и своей властью, предводительствуя в войне, которая обещает быть очень тяжелой, очень опасной и начало которой очень неопределенно.
   – Надо быть готовым к тому, – сказал Сазонов, – что мы будем отступать в течение первых недель. Ваше величество не должно подвергать себя критике, которую это отступление тотчас вызовет в народе и даже в армии.
   Император привел в пример своего предка Александра I в 1805 и в 1812 годах. Сазонов основательно возразил:
   – Пусть ваше величество соблаговолит перечитать мемуары и переписку того времени. Вы увидите там, как ваш августейший предок был порицаем и осуждаем за то, что принял личное командование действиями. Вы увидите там описание всех бед, которых можно было бы избежать, если б он остался в столице, чтобы пользоваться своей верховной властью.
   Император кончил тем, что согласился с этим мнением.
   Генерал Сухомлинов, военный министр, который уже давно добивался высокого поста главнокомандующего, взбешен тем, что ему предпочли великого князя Николая Николаевича. И, к несчастью, это человек, который будет за себя мстить…
   Вторник, 4 августа
   Вчера Германия объявила войну Франции.
   Общая мобилизация производится быстро и без малейших эксцессов во всей России. Первоочередные части даже выиграли пять или шесть часов в сравнении с расписанием.
   Сазонов, бескорыстие и честность которого я часто раньше имел случай оценить, показал себя в это последнее время в таком виде, который возвышает его еще больше. В нынешнем кризисе он видит не только политическую проблему, которая должна быть решена, но также и, главным образом, проблему моральную, в которой замешана даже религия. Над всей его работой господствуют тайные влечения его совести и его убеждений. Несколько раз он мне говорит:
   – Эта политика Австрии и Германии столь же преступна, сколь и бессмысленна: она не заключает в себе ни малейшего элемента нравственности, она оскорбляет все божественные законы.
   Сегодня утром, видя его изнемогающим от усталости, с темными кругами под глазами, я спрашиваю у него, как он может переносить такую работу при его слабом здоровье; он мне отвечает:
   – Господь поддерживает меня.
   Весь день перед посольством проходили шествия, с флагами, иконами, криками «Да здравствует Франция! Да здравствует Франция!».
   Толпа очень смешанная: рабочие, священники, крестьяне, студенты, курсистки, прислуга, мелкие чиновники и т. д. Энтузиазм кажется искренним. Но в этих манифестациях, столь многолюдных и появляющихся через такие правильные промежутки времени, какую часть инициативы надо приписать полиции?..
   Я ставлю себе этот вопрос сегодня вечером, около десяти часов, когда мне докладывают, что толпа народа бросилась на германское посольство и разграбила его до основания.
   Расположенное на главной площади города, между Исаакиевским собором и Мариинским дворцом, германское посольство представляет собою колоссальное здание: массивный фасад из финляндского гранита, тяжелые архитравы, циклопическая каменная кладка. Два громадных бронзовых коня на крыше, которых держат в поводьях гиганты, окончательно подавляют здание. Отвратительное как произведение искусства, строение это очень символично: оно утверждает с грубой и явной выразительностью желание Германии преобладать над Россией.
   Чернь наводнила здание, била стекла, срывала обои, протыкала картины, выбросила в окно всю мебель, в том числе мрамор и бронзу эпохи Возрождения, которые составляли прелестную личную коллекцию Пурталеса. А в конце нападавшие сбросили на тротуар конную группу, которая возвышалась над фасадом. Разграбление продолжалось более часу под снисходительными взорами полиции.
   Этот акт вандализма, будет ли он иметь также символическое значение? Предвещает ли он падение германского влияния в России?

   Мой австрийский коллега Сапари находится еще в Петербурге, не понимая, почему его правительство так мало торопится прервать сношения с русским правительством.
   Среда, 5 августа
   Петербургская французская колония служит сегодня торжественную мессу во французской церкви Богоматери, чтобы призвать благословение небес на наши войска.
   В пять часов утра Бьюкенен телефонировал мне, что получил ночью телеграмму из английского министерства иностранных дел, извещающую его о вступлении Англии в войну. Поэтому я приказываю присоединить к французскому и русскому флагам, украшающим алтарь, и британский флаг.
   В церкви я сажусь на мое обычное кресло, в правом проходе.
   Бьюкенен почти одновременно приезжает и говорит мне с глубоким чувством:
   – Мой союзник… Мой дорогой союзник…
   В центре в первом ряду стоят два кресла – одно для Белосельского, генерал-адъютанта его величества, представляющего особу государя императора, другое – для генерала Крупенского, состоящего при великом князе Николае Николаевиче, представителя Верховного главнокомандующего.
   В левом проходе собрались все русские министры, а позади них – человек сто должностных лиц, офицеров и проч.
   Вся церковь полна народу и благоговейно сосредоточена.
   На лице каждого вновь входящего я читаю то же радостное удивление. Вывешенный Union Jack показывает всем, что Англия отныне наша союзница.
   Эти флаги трех наций красноречиво гармонируют друг с другом, составленные из одинаковых цветов – синего, белого и красного, – они выражают, поразительным и живописным образом, солидарность трех народов, вступивших в коалицию.
   В конце мессы хор поет последовательно:

     Domine, salvam fac Respublicam!
     Domine, salvam fac Imperatorem Nicolaum!
     Domine, salvаm fac Regem Britannicum [1 - Господи, спаси Республику! Господи, спаси императора Николая! Господи, спаси короля Британии! (лат.) – Прим. пер.]!

   При выходе из церкви Сазонов говорит, что государь просит меня приехать к нему сегодня же в Петергоф.

   Приехав в три часа дня в маленький загородный дворец Александрия, я был немедленно введен в кабинет его величества.
   Согласно этикету, я оделся в полную парадную форму. Но церемониал приема упрощен: со мною церемониймейстер, для сопровождения от Петербурга до Петергофа, адъютант, чтобы доложить обо мне, и неизбежный скороход императорского двора в костюме XVIII века.
   Кабинет царя, расположенный во втором этаже, освещен широкими окнами, из которых, насколько хватает глаз, открывается вид на Финский залив. Два стола, заваленных бумагами, диван, шесть кожаных кресел, несколько гравюр с военными сюжетами составляют всю обстановку. Император, в походной форме, принимает меня стоя.
   – Я хотел, – говорит он мне, – выразить вам всю свою благодарность, всё свое удивление перед вашей страной. Показав себя столь верной союзницей, Франция дала миру незабвенный пример патриотизма и верности.
   Передайте, прошу вас, правительству Республики мою самую сердечную благодарность.
   Последнюю фразу он произносит проникновенным и слегка дрожащим голосом, изобличающим его волнение. Я отвечаю:
   – Правительство Республики будет очень тронуто благодарностью вашего величества. Оно заслужило ее той быстротой и решительностью, с которыми выполнило свой союзнический долг, когда убедилось, что дело мира непоправимым образом погублено. В этот день оно не колебалось ни одного мгновения. И с тех пор я мог передавать вашим министрам лишь слова поддержки уверения в солидарности.
   – Я знаю… Впрочем, я всегда верил слову Франции.
   Мы говорим затем о завязывающейся борьбе. Император предвидит, что она будет очень жестокой, очень долгой, очень опасной.
   – Нам нужно вооружиться мужеством и терпением. Что касается меня, то я буду бороться до самого конца. Для того чтобы достичь победы, я пожертвую всем, вплоть до последнего рубля и солдата. Пока останется хотя один враг на русской земле или на земле Франции – до тех пор я не заключу мира.
   Самым простым, самым спокойным и ровным голосом делает он мне это торжественное заявление. Какая-то странная смесь в его голосе и особенно в его взгляде – решимости и кротости, чего-то одновременно непоколебимого и пассивного, смутного и определенного, как будто он выражает не свою личную волю, но повинуется скорее некоей внешней силе, велению Промысла или Рока.
   Не будучи, со своей стороны, таким фаталистом, как он, я указываю ему со всей настойчивостью, на которую только способен, какой ужасной опасности должна подвергнуться Франция в первую фазу войны:
   – Французской армии придется выдержать ужасающий натиск двадцати пяти германских корпусов. Потому я умоляю ваше величество предписать вашим войскам перейти в немедленное наступление – иначе французская армия рискует быть раздавленной, и тогда вся масса германцев обратится против России.
   Он отвечает, подчеркивая каждое слово:
   – Как только закончится мобилизация, я дам приказ идти вперед. Мои войска рвутся в бой. Наступление будет вестись со всею возможною силой. Вы ведь, впрочем, знаете, что великий князь Николай Николаевич обладает необычайной энергией.
   Император затем расспрашивает меня о разных вопросах военной техники, о наличном составе германской армии, о согласованных планах русского и английского генеральных штабов, о взаимодействии английской армии и флота, о предполагаемой позиции, которую займут Италия и Турция, и т. д. – всё о вопросах, которые, мне кажется, он изучил до тонкости.
   Уже целый час длится аудиенция. Вдруг император смолкает. Он как будто в затруднении и смотрит на меня серьезным взглядом в несколько неловкой позе, делая руками нерешительное движение. Потом внезапно заключает меня в объятия, говоря:
   – Господин посол, позвольте мне в вашем лице обнять мою дорогую и славную Францию.

   Из скромного коттеджа Александрия я отправляюсь в роскошный дворец Знаменка, который находится совсем близко и в котором живет великий князь Николай Николаевич.
   Главнокомандующий принимает меня в просторном кабинете, где все столы покрыты разложенными картами. Он идет мне навстречу быстрыми и решительными шагами и, как три дня тому назад в Зимнем дворце, обнимает, почти раздавив мне плечи.
   – Господь и Жанна д’Арк с нами! – восклицает он. – Мы победим. Разве не Провидению угодно было, чтобы война разгорелась по такому благородному поводу? И чтобы наши народы отозвались на приказ о мобилизации с таким энтузиазмом? Чтобы обстоятельства так нам благоприятствовали?
   Я, как могу лучше, приспособляюсь к этому военному и мистическому красноречию, наивная форма которого не мешает мне чувствовать его бодрость; тем не менее я остерегся бы призывать Жанну д’Арк, потому что теперь дело идет не о том, чтобы изгнать англичан из Франции, но привлечь их туда – и как можно скорее.
   Без предисловий я приступаю к вопросу самому важному из всех:
   – Через сколько дней, ваше высочество, вы перейдете в наступление?
   – Я прикажу наступать, как только эта операция станет выполнимой, и я буду атаковать основательно. Может быть, я даже не буду ждать, когда завершится сосредоточение войск. Как только я почувствую себя достаточно сильным, тут же начну нападение. Это случится, вероятно, 14 августа.
   Затем он объясняет мне свой общий план движений: 1) группа, действующая на прусском фронте; 2) группа, действующая на галицийском фронте; 3) масса в Польше, назначенная броситься на Берлин, как только войскам на юге удастся «зацепить» и «зафиксировать» неприятеля.
   В то время как он, водя пальцем по карте, излагает мне свои планы, вся его фигура выражает суровую энергию. Его решительные и произносимые с ударением слова, блеск глаз, нервные движения, его строгий, сжатый рот, его гигантский рост олицетворяют величавую и увлекательную смелость, которая была главным качеством великих русских полководцев, Суворова и Скобелева.
   В Николае Николаевиче есть что-то грандиозное, что-то вспыльчивое, деспотическое, непримиримое, и оно наследственно связывает его с московскими воеводами XV и XVI веков. И разве не общее у него с ними простодушное благочестие, суеверное легковерие, горячая и сильная жажда жизни? Какова бы ни была ценность этого исторического сближения, я имею право утверждать, что великий князь Николай Николаевич – чрезвычайно благородный человек и что высшее командование русскими армиями не могло быть поручено ни более верным, ни более сильным рукам.
   В конце разговора он говорит мне:
   – Будьте добры передать генералу Жоффру самое горячее приветствие и уверение в моей полной вере в победу. Скажите ему также, что я прикажу рядом с моим значком главнокомандующего носить значок, который он мне подарил два года назад, когда я присутствовал на маневрах во Франции.
   После этого, с силой пожимая мне руки, он проводил меня до двери:
   – А теперь, – воскликнул он, – на милость Божью…
   В половине шестого я вновь занял место в императорском поезде, который доставил меня обратно в Петербург.

   В этот же вечер немецкая армия вступила на территорию Бельгии.
   Четверг, 6 августа
   Мой австро-венгерский коллега Сапари передает сегодня утром Сазонову объявление войны. Декларация указывает на две причины: 1) положение, занятое русским правительством в австро-сербском конфликте; 2) тот факт, что, согласно сообщению Берлинского кабинета, Россия сочла себя вынужденной начать неприятельские действия по отношению к Германии.
   Немцы проникают в Западную Польшу. Третьего дня они заняли Калиш, Ченстохов и Бендин. Это быстрое продвижение вперед показывает, насколько русский Генеральный штаб был прав в 1910 году, когда он отодвинул на сотню километров к востоку свои пограничные гарнизоны и свою зону сосредоточения – мера, которая вызывала такую оживленную критику во Франции.
   В полдень я еду в Царское Село, где буду завтракать у великого князя Павла Александровича и его морганатической супруги графини Гогенфельзен, с которой я поддерживаю в течение многих лет дружеские отношения.
   В течение всей поездки мой автомобиль догонял и затем проезжал мимо пехотных полков, находившихся на марше с полным полевым снаряжением. За каждым полком нескончаемой вереницей следовали транспортные средства, фургоны с боеприпасами, багажные повозки, грузовые средства передвижения армейских технических служб, санитарные повозки, военно-полевые кухни, телеги, линейки, крестьянские повозки и т. п. Транспортные средства следовали одно за другим в полнейшем беспорядке; иногда они съезжали с колеи и пересекали поля, натыкаясь друг на друга и создавая такую красочную неразбериху, что напоминали нашествие азиатской орды. Пехотинцы выглядели прекрасно, хотя их походу мешали дожди и дорожная грязь. Большое число женщин присоединилось к армейской колонне, чтобы сопроводить мужей до первого привала и там в последний раз попрощаться с ними. Некоторые женщины несли на руках своих детей. Вид одной из них весьма тронул меня. Она была очень молодой, с нежным лицом и красивой шеей. Красно-белый головной платок был повязан на ее светлых волосах, а кожаный пояс стягивал на ее талии сарафан из синей хлопчатобумажной ткани. К груди она прижимала младенца. По мере своих сил она старалась не отставать от шагавшего в конце колонны солдата, красивого парня с загорелым лицом и с развитой мускулатурой тела. Они ничего не говорили, но шли, не спуская друг с друга любящих, полных душевного мучения глаз. Я видел, как трижды подряд молодая мать протягивала солдату младенца для поцелуя.
   Великий князь Павел Александрович и графиня Гогенфельзен пригласили кроме меня только Михаила Стаховича, члена Государственного совета по выборам от орловского земства, одного из русских, наиболее пропитанных французскими идеями. Я нахожусь в атмосфере искренней и теплой симпатии.
   Когда я вхожу, все трое приветствуют меня возгласом: «Да здравствует Франция!» С прямотою и простотою, ему присущими, великий князь выражает мне восхищение единодушным порывом, который заставил французский народ лететь на помощь своей союзнице:
   – Я знаю, что ваше правительство не колебалось ни одной минуты, чтобы поддержать, когда Германия принудила нас защищаться. И это прекрасно… Но что весь народ мгновенно понял свой долг союзника, что ни в одном классе общества, ни в одной политической партии не было ни малейшей слабости, ни малейшего протеста, – вот что необыкновенно, вот что величественно…
   Стахович подхватывает:
   – Да, величественно… Но современная Франция лишь продолжает свою историческую традицию: она всегда была страной великих дел.
   Я соглашаюсь, подчеркивая:
   – Это правда. Французский народ, который столько раз обвиняли в скептицизме и в легкомыслии, это, несомненно, тот народ, который чаще всего бросался в борьбу по бескорыстным мотивам, который чаще всего жертвовал собою ради идеи.
   Затем я рассказываю моим хозяевам о длинном ряде событий, которые наполнили собою последние две недели.
   Они, со своей стороны, передают мне большое число эпизодов, которые указывают на единение всех русских в желании спасти Сербию и победить Германию.
   – Никто, – говорит Стахович, – никто в России не согласился бы, чтоб мы позволили раздавить маленький сербский народ.
   Тогда я спрашиваю у него, что думают о войне члены крайней правых партий в Государственном совете и в Государственной думе, этой влиятельной и многочисленной партии, которая устами князя Мещерского, Щегловитова, барона Розена, Пуришкевича, Маркова всегда проповедовала союз с германским императором. Он уверяет меня, что эта доктрина, поддерживавшаяся главным образом расчетами внутренней политики, радикальным образом разрушена нападением на Сербию, и заключает:
   – Война, которая теперь начинается, это смертельная дуэль между славянством и германизмом. Нет такого русского, который бы этого не сознавал.
   Когда мы встаем из-за стола, я только даю себе время выкурить папиросу и быстро возвращаюсь в Петербург.
   Неподалеку от Пулково я проезжаю мимо гвардейского стрелкового полка, следующего к границе. Командир полка, генерал, опознал автомашину французского посла, увидев ливрею моего слуги. Генерал посылает ко мне одного из своих офицеров с просьбой выйти из машины, чтобы солдаты полка смогли пройти мимо меня парадным строем. Я выхожу из авто и иду к генералу, который наклоняется с коня, чтобы обнять меня.
   Звучит резкий сигнал команды, и полк останавливается. Ряды смыкаются, солдаты приводят себя в порядок, и во главу колонны выходит военный оркестр. Пока идет эта подготовка к параду, генерал, обращаясь ко мне, с жаром выкрикивает:
   – Мы уничтожим этих грязных пруссаков!.. Пруссия не должна более существовать, Германии конец!.. Вильгельма на остров Святой Елены!
   Парадный марш начался. Проходившие мимо меня с гордым видом солдаты отличались отменным здоровьем. Как только появлялась очередная рота, генерал приподнимался на стременах и отдавал приказ: «Послу Франции! Ура!»
   Солдаты отвечали во все горла: «Урра! Урра!»
   Когда прошел последний ряд солдат, генерал, наклонившись с коня, чтобы вновь обнять меня, произносит серьезным тоном:
   – Я очень рад видеть вас, господин посол. Все мои солдаты, как и я, склонны думать, что встреча с Францией на первом же этапе нашего участия в войне является хорошим предзнаменованием.
   После этих слов он галопом помчался, чтобы занять свое место во главе колонны. В то время как я садился в автомашину, он продолжал выкрикивать свой воинственный призыв: «Вильгельма на остров Святой Елены! Вильгельма на остров Святой Елены!..»

   В четыре часа я веду длинный разговор со своим итальянским коллегой, маркизом Карлотти де Рипарбелла; я стараюсь доказать ему, что современный кризис представляет для его страны неожиданный случай осуществить ее национальные стремления.
   – Какова бы ни была, – говорю я, – моя личная уверенность, я не имею самонадеянности гарантировать вам, что войска и флоты Тройственного союза будут победоносны. Но что я имею право вам утверждать, особенно после моего вчерашнего разговора с императором, – это желание, которое воодушевляет три державы, неукротимое желание раздавить Германию. Все три единодушны в решении положить конец германской тирании. Если проблема так поставлена, то оцените сами, на чьей стороне шансы на успех, и сделайте выводы.
   Мы вместе выходим, и я отправляюсь в Министерство иностранных дел, где мне нужно выяснить многочисленные вопросы: о блокаде, о возвращении французов на родину, о телеграфных сношениях, о прессе, о полиции и т. д., не считая дипломатических вопросов.
   Сазонов сообщает мне, что он пригласил румынского посланника Диаманди, чтобы просить у него немедленной помощи румынской армии против Австрии. Взамен он предлагает признать за Бухарестским кабинетом право присоединить все австро-венгерские земли, населенные теперь румынами, то есть большую часть Трансильвании и южную часть Буковины; кроме того, державы Антанты гарантируют Румынии неприкосновенность ее территории.
   Сазонов также телеграфировал русскому посланнику в Софии просьбу добиться доброжелательного нейтралитета Болгарии взамен обещания нескольких округов в том случае, если Сербия приобретет прямой доступ к Адриатическому морю.
   Пятница, 7 августа
   Вчера германцы вошли в Льеж, несколько фортов еще сопротивляются.

   Сазонов предлагает французскому и британскому правительствам безотлагательно договориться в Токио о присоединении Японии к нашей коалиции: союзные державы признали бы за японским правительством право присоединить германскую территорию в Цзяо-Чжоу, а Россия и Япония гарантировали бы друг другу неприкосновенность их азиатских владений.
   Сегодня вечером я обедаю в Яхт-клубе на Морской. В этой среде, в высшей степени консервативной, я нахожу подтверждение того, что Стахович говорил мне вчера о настроениях крайней правых по отношению к Германии. Те, кто еще на прошлой неделе энергично утверждали необходимость усилить православную монархию тесным союзом с прусским самовластием, теперь признают невыносимым оскорбление, нанесенное всему славянскому миру бомбардировкой Белграда, и оказываются среди самых воинствующих. Остальные молчат или замечают, что Германия и Австрия нанесли смертельный удар монархическому принципу в Европе.

   Перед возвращением в посольство я иду в Министерство иностранных дел, где Сазонов хочет со мной говорить.
   – Я обеспокоен, – говорит он мне, – новостями, которые получаю из Константинополя. Я очень боюсь, как бы Германия и Австрия не устроили там какой-нибудь проделки, по их обычаю.
   – Чего же, например?
   – Я боюсь, что австро-венгерский флот собирается укрыться в Мраморном море. Вы сами можете предвидеть последствия…
   Суббота, 8 августа
   Французская армия вступила вчера в Бельгию, устремившись на помощь бельгийской армии. Будет ли еще раз решаться судьба Франции между Самброй и Маасом?
   Сегодня – заседание Государственного совета и Думы.
   Второго августа император объявил о своем намерении созвать чрезвычайную сессию Законодательного собрания, «чтобы быть в полном единении с нашим народом». Этот созыв, который показался бы вполне естественным и необходимым в какой угодно другой стране, был истолкован здесь как обнаружение «конституционализма». В либеральных кругах за это благодарны, особенно императору, потому что известно: председатель Совета Горемыкин, министр внутренних дел Маклаков, министр юстиции Щегловитов и обер-прокурор Святейшего синода Саблер смотрят на Государственную думу как на самый низкий, не стоящий внимания государственный орган.
   Я вместе с сэром Джорджем Бьюкененом занимаю место в первом ряду дипломатической ложи.
   Взволнованная речь председателя Думы Родзянко открывает заседание. Его высокопарное и звонкое красноречие возбуждает энтузиазм собрания.
   Затем нетвердыми шагами входит на трибуну старый Горемыкин, с трудом управляя звуками слабого голоса, который моментами прерывается, как если бы он умирал. Горемыкин излагает, что «Россия не хотела войны», что императорское правительство испробовало всё, чтобы сохранить мир, «цепляясь за малейшую надежду предотвратить потоки крови, которые грозили затопить Европу»; он заключает, что Россия не могла отступить перед вызовом, который ей бросили германские державы; «к тому же, если бы мы уступили, наше унижение не изменило бы хода событий». При произнесении этих последних слов его голос становится немного тверже, а угасший взгляд оживляется вспышкой пламени. Кажется, что этот старик, скептический, утомленный трудами, почестями и опытом, испытывает насмешливую радость, когда при этих торжественных обстоятельствах выказывает свой разочарованный фатализм.
   Сазонов сменяет его на трибуне. Он бледный и нервный. С самого начала он облегчает свою совесть: «Когда для истории наступит день произнесения беспристрастного приговора, я убежден, что она нас оправдает…» Он энергично напоминает, что «не политика России подвергла опасности общий мир» и что, если бы Германия этого захотела, она могла бы «одним словом, одним-единственным повелительным словом» остановить Австрию на ее воинствующем пути. Затем он горячо восхваляет «великодушную Францию, рыцарскую Францию, которая вместе с нами поднялась на защиту права и справедливости». При этой фразе все депутаты встают и, повернувшись ко мне, долго приветствуют Францию радостными криками.
   Тем не менее я замечаю, что приветствия не особенно поддерживаются на скамьях левой стороны: либеральные партии никогда не могли нам простить, что мы продлили существование царизма с помощью финансовых субсидий. Аплодисменты снова раздаются, когда Сазонов заявляет, что Англия также признала моральную невозможность оставаться безучастной к насилию, совершенному над Сербией. Заключение его речи правильно передает идею, которая все эти последние недели господствовала над всеми нашими мыслями и поступками: «Мы не хотим установления ига Германии и ее союзницы в Европе». Он спускается с трибуны под гром приветствий.
   После перерыва в заседании глава каждой партии заявляет о своем патриотизме и выражает готовность ко всем жертвам, чтобы избавить Россию и славянские народы от германского главенства. Когда председатель подвергает голосованию военные кредиты, испрашиваемые правительством, социалистическая партия объявляет, что она воздерживается от голосования, не желая принимать на себя никакой ответственности за политику царизма; тем не менее она убеждает русскую демократию защищать родную землю от иностранного нападения: «Рабочие и крестьяне, соберите все ваши силы для защиты нашей страны; затем мы ее освободим…» За исключением воздержавшихся от голосования социалистов военные кредиты приняты единогласно.
   Когда я уезжаю с Бьюкененом из Таврического дворца, наши экипажи с трудом пролагают себе дорогу среди толпы, которая окружает и приветствует нас.
   Впечатление, которое я вынес из этого заседания, удовлетворительно. Русский народ, который не хотел войны, который был даже застигнут войной врасплох, твердо решил принять ее бремя. С другой стороны, правительство и руководящие классы сознают, что судьба России отныне связана с судьбами Франции и Англии. Этот второй пункт не менее важен, чем первый.
   Воскресенье, 9 августа
   Вчера французские войска вошли в Мюльхаузен.
   Великий князь Николай Николаевич, который еще не перенес своей Главной квартиры на фронт, посылает своего начальника штаба генерала Янушкевича с поручением сообщить мне, что мобилизация оканчивается при самых лучших условиях и что перевозка и сосредоточение войск совершаются пунктуально. Он прибавляет, что так как правительство вполне уверено в сохранении порядка в Петербурге, то войска из столицы и пригородов отправляются теперь же к границе.
   Мы говорим затем о подготовляющихся военных операциях. Генерал Янушкевич утверждает: 1) виленская армия начнет наступление на Кенигсберг, 2) варшавская армия будет немедленно переброшена на левый берег Вислы, дабы прикрывать с фланга виленскую армию, 3) общее наступление начнется 14 августа.

   В половине седьмого я уезжаю на автомобиле в Царское Село, где обедаю у великой княгини Марии Павловны.
   Великая княгиня окружена старшим сыном и невесткой, великим князем Кириллом Владимировичем и великой княгиней Викторией Федоровной, зятем и своей дочерью, принцем Николаем Греческим и великой княгиней Еленой Владимировной, а также фрейлинами и приближенными.
   Стол накрыт в саду в палатке, три стороны которой подняты. Воздух чист и прозрачен. Кусты роз благоухают. Солнце, которое, несмотря на поздний час, еще высоко стоит на небосклоне, разливает вокруг нас мягкий свет и прозрачные тени.
   Идет общий разговор, непринужденный и оживленный; само собою разумеется, что его единственная тема – война. Но каждую минуту вновь выплывает один и тот же вопрос: распределение главных командных должностей и составление штабов; критикуют уже известные назначения; стараются угадать назначения, относительно которых император еще не принял решения. Все соперничества двора и салонов выдают себя в словах, которыми обмениваются здесь. Иногда мне кажется, что я переживаю главу из «Войны и мира» Толстого.
   Когда обед окончен, великая княгиня Мария Павловна уводит меня в глубину сада, затем усаживает рядом с собой на скамейку.
   – Теперь, – говорит она мне, – будем беседовать вполне свободно… У меня такое чувство, что император и Россия играют решительную партию. Это не политическая война, которых столько уже было; это дуэль славянства и германизма; надо, чтобы одно из двух пало… Я эти последние дни видела многих лиц, мои походные госпитали и санитарные поезда поставили меня в соприкосновение с людьми разной среды, разных классов. Я могу вас уверить, что никто не строит иллюзий относительно опасности начинающейся борьбы. Так от императора до последнего мужика все решили героически исполнить свой долг, никакая жертва не заставит отступить… Если, не дай Бог, наши первые шаги будут неудачны, вы увидите чудеса 1812 года.
   – Действительно, возможно, что наши первые шаги будут очень трудны. Мы должны всё предвидеть, даже несчастье. Но России нужно только продержаться.
   – Она продержится. Не сомневайтесь в этом!..
   Чтобы заставить великую княгиню высказаться относительно более деликатной темы, я поздравляю ее с бодрым настроением, которое она мне высказывает, – я предполагаю, что ее душевная твердость дается ей не без жестоких внутренних терзаний.
   Она отвечает мне:
   – Я счастлива исповедаться в этом перед вами… Я эти дни несколько раз исследовала свою совесть; я смотрела в самую глубину себя самой. Ни в сердце, ни в уме я не нашла ничего, что бы не было совершенно преданно моей русской родине. И я благодарила за это Бога… Не потому ли, что первые жители Мекленбурга и их первые государи, мои предки, были славяне? Это возможно. Но скорее я предположила бы, что сорок лет моего пребывания в России, всё счастье, которое я здесь знала, все мечты, которые я здесь строила, вся любовь и доброта, которые мне здесь выказывали, – они сделали мою душу совсем русской. Я чувствую себя снова уроженкой Мекленбурга только в одном пункте – в моей ненависти к императору Вильгельму. Он олицетворяет всё, что я научилась с детства особенно ненавидеть, – тиранию Гогенцоллернов… Да, это они, Гогенцоллерны, так развратили, деморализовали, опозорили, унизили Германию, это они понемногу уничтожили в ней начала идеализма, великодушия, кротости и милосердия…
   Она изливает свой гнев в длинной речи, которая обличает застарелую злобу, глухое и упорное отвращение, которые маленькие германские государства, в былое время независимые, питают к деспотической Пруссии.
   Около десяти часов я прощаюсь с великой княгиней, так как в посольстве меня ждет тяжелая работа.
   Ночь светлая и теплая; бледная луна кидает тут и там на громадную и однообразную равнину серебряные ленты… На западе, по направлению к Финскому заливу, горизонт покрывается туманом медного цвета.
   Когда я возвращаюсь в половине двенадцатого, мне приносят связку телеграмм, полученных вечером.
   Только около двух часов ночи я ложусь в постель.
   Чувствуя себя слишком уставшим, чтобы заснуть, я взял книгу, одну из тех немногих книг, которую можно раскрыть в этот час всеобщего смятения и исторического потрясения, – Библию. Я вновь стал читать «Откровение», остановившись на следующем отрывке: «И вышел другой конь, рыжий; и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч… И я взглянул, и вот конь бледный, и на нем всадник, которому имя Смерть; и ад следовал за ним; дана ему власть над четвертою частью земли – умерщвлять мечом и голодом, и мором, и зверями земными». Сегодня это люди, которые играют роль «зверей земных».
   Понедельник, 10 августа
   Сазонов торопит итальянское правительство присоединиться к нашему союзу. Он предлагает ему соглашение на следующих условиях: 1) итальянская армия и флот немедленно нападут на армию и флот Австро-Венгрии; 2) после войны область Трент, а также гавани Триеста и Валлоны будут присоединены к Италии.
   Со стороны Софии впечатления отнюдь не успокоительны. Царь Фердинанд способен на все мерзости и любое вероломство, когда затронуты его тщеславие и его злоба.
   Я знаю три страны, по отношению к которым он питает непримиримое желание мести: Сербия, Румыния и Россия. Я говорю об этом с Сазоновым, он прерывает меня:
   – Как?.. Царь Фердинанд сердится на Россию… Почему?
   – Прежде всего, он обвиняет русское правительство в том, что оно стало на сторону Сербии и даже Румынии в 1913 году. Затем, есть старые обиды, и они бесчисленны…
   – Но какие обиды?.. Мы всегда выказывали ему благосклонность. А когда он приезжал сюда в 1910 году, император обходился с ним с таким почтением, с таким вниманием, как если бы он был монархом большого государства. Что же мы могли еще сделать?
   – Это путешествие 1910 года есть именно одна из обид, наиболее для него мучительная… На следующий день после его возвращения в Софию он пригласил меня во дворец и сказал: «Дорогой посол, я просил вас прийти ко мне, потому что мне необходимы ваши знания, чтобы разобраться во впечатлениях, привезенных из Петербурга. Мне не удалось, по правде говоря, понять, кого там больше ненавидят: мой народ, мое дело или меня самого».
   – Но это безумие…
   – Это выражение не слишком сильно… Несомненно, у этого человека есть признаки нервного вырождения и отсутствует психическое равновесие, зато есть способность поддаваться внушению, навязчивые идеи, меланхолия, мания преследования. От этого он только более опасен, потому что он подчиняет своему честолюбию и злобе необыкновенную ловкость, редкое коварство и хитрость.
   – Я не знаю, что бы осталось от его ловкости, если бы у нее отняли коварство… Как бы то ни было, мы не можем быть слишком внимательными к действиям Фердинанда. Я счел нужным его предупредить, что если он будет интриговать с Австрией против Сербии, Россия окончательно лишит болгарский народ своей дружбы. Наш посланник в Софии, Савинский, очень умный человек, он исполнит поручение с надлежащим тактом.
   – Этого недостаточно. Есть другие аргументы, к которым клика болгарских политиков очень чувствительна; нам следует прибегнуть к ним без промедления.
   – Это также и мое мнение. Мы еще об этом поговорим.
   Война, по-видимому, возбудила во всем русском народе удивительный порыв патриотизма.
   Сведения, как официальные, так и частные, которые доходят до меня со всей России, одинаковы. В Москве, Ярославле, Казани, Симбирске, Туле, Киеве, Харькове, Одессе, Ростове, Самаре, Тифлисе, Оренбурге, Томске, Иркутске – везде одни и те же народные восклицания, одинаково сильное и благоговейное усердие, одно и то же единение вокруг царя, одинаковая вера в победу, одинаковое возбуждение национального сознания. Никакого противоречия, никакого разномыслия. Тяжелые дни 1905 года кажутся вычеркнутыми из памяти. Собирательная душа Святой Руси не выражалась с такой силой с 1812 года.
   Вторник, 11 августа
   Французские войска, которые с таким прекрасным порывом заняли Мюльхаузен, вынуждены уйти оттуда.
   Вражда к немцам продолжает высказываться по всей России с силой и настойчивостью. Первенство, которое Германия завоевала во всех экономических областях русской жизни и которое чаще всего равнялось монополии, слишком оправдывает эту грубую реакцию национального чувства. Трудно точным образом определить число немецких подданных, живущих в России, но отнюдь не было бы преувеличенным определить его в 170 000 рядом с 120 000 австро-венгров, 10 000 французов и 8000 англичан. Список ввозимых товаров не менее красноречив. В течение последнего года товары, привезенные из Германии, стоили 643 миллиона рублей, в то время как английских товаров было ввезено на 170 миллионов, французских товаров – на 56 миллионов, а австро-венгерских – на 35 миллионов.
   Среди элементов германского влияния в России надо учесть еще немецких колонистов, говорящих на немецком языке, хранящих немецкие традиции, – их насчитывают не менее 2 миллионов человек, живущих в балтийских провинциях, на Украине и в нижнем течении Волги.
   Наконец – и прежде всего – прибалтийские бароны, которые постепенно захватили плацдармы в сфере назначений на все высокопоставленные должности при императорском дворе и на лучшие посты в армии и на административной и дипломатической службах. В течение ста пятидесяти лет феодальные касты балтийских провинций снабжали царизм наиболее преданными и реакционными слугами. Именно балтийская знать обеспечила триумф самодержавного абсолютизма, разгромив декабрьское восстание 1825 года. Именно балтийская знать всегда направляла деятельность репрессивных сил всякий раз, когда либеральный или революционный дух пробуждался от спячки. Именно балтийская знать, более чем что-либо еще, способствовала тому, чтобы превратить русское государство в огромный полицейский бюрократический аппарат, в котором механизм татарского деспотизма и методы прусского деспотизма слились в одно странное целое. Именно балтийская знать является основным стержнем структуры режима.
   Для того чтобы понять всё отвращение, которое истинные русские испытывают к «балтийским баронам», мне достаточно выслушать речь Е., шефа протокольного отдела императорского двора, с которым я поддерживаю отношения, основанные на взаимном доверии, и чей бескомпромиссный национализм меня забавляет. Вчера он, посетив меня, чтобы решить некоторые наши повседневные служебные проблемы, с большей, чем обычно, страстью поносил немцев, заполонивших императорский двор, – министра императорского двора графа Фредерикса, главного церемониймейстера барона Корфа, главного конюшего генерала фон Грюневальдта, гофмаршала графа Бенкендорфа и всех этих Мейендорфов, Будбергов, Гейденов, Штакельбергов, Ниеротов, Кноррингов, Коцебу и т. д., которые толпятся в императорских дворцах. Придавая своим словам большую выразительность с помощью эмоциональной жестикуляции, он закончил свою тираду следующим обещанием:
   – После войны мы свернем шеи балтийским баронам.
   – Но когда вы свернете и им шеи, будете ли вы полностью уверены, что не станете сожалеть об этом?
   – Что вы имеете в виду?.. Вы действительно думаете, что русские не в состоянии управлять собой?
   – Я уверен, что русские вполне в состоянии управлять собой… Но опасно устранять анкерную балку в строительном сооружении без того, чтобы не иметь в запасе другую, для замены.
   Среда, 12 августа
   В то время как военные силы мобилизуются, все общественные организации примериваются к войне. Как всегда, сигнал дан Москвой, которая является настоящим центром народной жизни и в которой дух инициативы более возбужден и более изощрен, чем где бы то ни было в другом месте.
   Там собирается съезд всех земств и всех русских городов (так называемый Земгор), чтобы согласовать многочисленные усилия общественной деятельности ввиду войны: помощь раненым, пособия неимущим классам, съестные припасы, лекарства, одежда и т. п. Основная мысль – прийти на помощь правительству в исполнении этих задач, которые бюрократия, слишком ленивая и продажная, слишком чуждая потребностям народа, неспособна выполнить одна. Только бы не стали чиновники препятствовать – по недоверию и по старой привычке – этому прекрасному побуждению к добровольной организации.
   Каждый день на Невском проспекте, на Литейном и на Садовой я проезжаю мимо полков, направляющихся к Варшавскому вокзалу. Эти пышущие крепким здоровьем и снабженные всем необходимым солдаты производят на меня отличное впечатление своим серьезным, решительным выражением лица и твердой походкой. Когда я смотрю на них, меня одолевает мысль о том, что большинство из них уже помечено знаком смерти. Но каковы будут чувства тех, кто вернется? С какими убеждениями и требованиями, с каким новым душевным настроем и с какой новой душой они вернутся наконец к своим родным очагам?
   Каждая большая война приносила русскому народу и его стране глубокий внутренний кризис. Отечественная война 1812 года подготовила ту подспудную работу по созданию освободительного движения, которое почти смело царизм в декабре 1825 года. Неудачная Крымская война привела к отмене крепостного права и вызвала необходимость великих реформ 1860-х годов. После Балканской войны 1877–1878 годов с ее победами, доставшимися дорогой ценой, последовал взрыв терроризма нигилистов. Обреченная на провал Маньчжурская война закончилась революционными выступлениями 1905 года. Что последует за нынешней войной?
   Русская нация настолько неоднородна в этническом и нравственном отношении; она сформирована из настолько несовместимых и анахроничных элементов, она всегда развивалась в таком полном пренебрежении к логике, в такой путанице конфликтов, потрясений и противоречий, что ее историческая эволюция совершенно не поддается предсказанию.
   Сегодня вечером я обедаю с госпожой П. и с графиней Р., мужья которых уехали в армию, а сами они готовятся ехать в качестве сестер Красного Креста в походный госпиталь на передовую линию галицийского фронта. На основании многочисленных писем, которые они получили из провинции и из деревни, они подтверждают, что мобилизация совершилась везде в животворной атмосфере национальной веры и героизма.
   Мы говорим об ужасных испытаниях, на которые новые условия войны обрекают сражающихся; никогда еще человеческие нервы не подвергались подобному напряжению.
   Госпожа П. говорит мне:
   – В этом отношении я отвечаю вам за русского солдата. Он не имеет себе равных в том, что касается невозмутимости перед лицом смерти.
   Однако графиня Р., у которой всегда такой живой ум и быстрая речь, остается молчаливой. Склонившись к краю своего кресла, охватив руками колени, нахмурив брови, она погружена в тяжелые думы.
   Госпожа П. спрашивает ее:
   – О чем ты задумалась, Дарья? У тебя вид сивиллы у треножника. Или ты будешь пророчествовать?
   – Нет, я не думаю о будущем; я думаю о прошедшем или, вернее, о том, что могло бы быть. Скажите ваше мнение, господин посол… Вчера я была с визитом у госпожи Танеевой, вы знаете – это мать Анны Вырубовой. Там было пять или шесть человек, весь цвет распутинок. Там спорили очень серьезно, с очень разгоряченными лицами… Настоящий синод… Мое появление вызвало некоторую холодность, потому что я не принадлежу к этой стае, о нет! Совсем нет!.. После несколько стесненного молчания Анна Вырубова возобновила разговор. Решительным тоном и как бы давая мне урок, она утверждала, что, конечно, война бы не вспыхнула, если б Распутин находился в Петербурге, а не лежал больным в Покровском, когда наши отношения с Германией начали портиться [2 - 29 июня 1914 года Распутина, который только что приехал в Покровское, в свою родную деревню, ударила ножом в живот петербургская проститутка Хиония Гусева, бывшая его любовница. В течение двух недель Распутин находился на грани жизни и смерти. Его выздоровление заняло много времени. Царица ежедневно направляла ему телеграммы. Хионию Гусеву отправили в больницу для душевнобольных. Когда она ударила Распутина ножом, она воскликнула: «Я убила Антихриста!» Будучи довольно привлекательной женщиной двадцати шести лет, она являла собой наиболее характерный типаж русской проститутки, объединяя в себе истеричку, алкоголичку и мистически настроенную женщину. Ее легко представить в роли героини одного из романов Толстого или Достоевского. – Прим. авт.]. Она несколько раз повторила: «Если бы старец был здесь, у нас не было бы войны; не знаю, что бы он сделал, что бы он посоветовал, но Господь вдохновил бы его, а так министры не сумели ничего предвидеть, ничему помешать. Ах!.. Это большое несчастье, что его не было вблизи от нас, чтобы научить императора». Только посмотрите, от чего зависит судьба империй. Шлюха в силу личных мотивов мстит грязному мужику, и царь всея Руси сразу теряет голову. И вот, пожалуйста, весь мир охвачен огнем!
   Госпожа П. раздраженно прервала ее:
   – Дарья, вы не должны, даже в шутку, говорить подобное в присутствии посла. Сама мысль о том, что о таких вещах говорят в окружении их величеств, приводит меня в ужас!
   Графиня Р., вновь приняв серьезное выражение лица, продолжала:
   – Хорошо! Не буду шутить. Но я очень бы хотела знать ваше мнение, господин посол: думаете ли вы, что война была неизбежна и что никакие личные влияния не могли ее отвратить?
   Я отвечаю:
   – Учитывая, как поставила проблему Германия, война была неизбежна. В Петербурге, так же как в Париже и в Лондоне, сделали всё возможное, чтобы спасти мир. Нельзя было идти дальше по пути уступок: иначе пришлось бы только унизиться перед германскими государствами и капитулировать. Может быть, Распутин и посоветовал бы это императору.
   – Будьте в этом уверены! – бросает мне госпожа П. с негодующим взглядом.
   Четверг, 13 августа
   Великий князь Николай Николаевич известил меня, что виленская и варшавская армии начнут наступление завтра утром, на рассвете; войска, назначенные действовать против Австрии, также вскоре последуют их примеру.
   Великий князь покидает Петербург сегодня вечером. Он увозит с собой моего первого военного атташе генерала де Лагиша и английского военного атташе генерала Уильямса. Главная квартира находится в Барановичах между Минском и Брест-Литовском. Я сохраняю около себя моего второго военного атташе, майора Верлена, и морского атташе, капитана 2-го ранга Галланда.
   Румынское правительство отклонило предложение русского правительства, ссылаясь на отношения старой близкой дружбы, которые связывают короля Кароля и императора Франца Иосифа; тем не менее оно принимает к сведению эти предложения, дружественный характер которых оно готово оценить; оно заключает, что в нынешней стадии конфликта, разделяющего Европу, оно должно ограничиться попытками сохранить равновесие на Балканах.
   Предостережение, которое Сазонов неделю тому назад просил передать нашему флоту, оказалось тщетным. Двум большим немецким крейсерам, «Гебену» и «Бреслау», удалось укрыться в Мраморном море. В том, что турецкое правительство причастно к этому, никто не сомневается.
   В Адмиралтействе царит большое волнение; там ожидают материальных убытков и опасаются морального впечатления от нападения, направленного на русские берега Черного моря.
   Сазонов смотрит еще дальше:
   – Этим неожиданным шагом, – говорит он мне, – немцы удесятерили свой престиж в Константинополе. Если мы не будем на это немедленно реагировать, Турция для нас потеряна… И она даже выступит против нас… В таком случае мы будем вынуждены рассеять наши силы по побережью Черного моря, на границах Армении и Персии.
   – По-вашему, что следовало бы сделать?
   – Мое мнение еще не определилось… На первый взгляд мне кажется, что нам следовало предложить Турции, в награду за ее нейтралитет, торжественную гарантию ее территориальной неприкосновенности; мы могли бы прибавить к этому обещание больших финансовых выгод в ущерб Германии.
   Я побуждаю его искать на этом пути решение, которое срочно необходимо.
   – Теперь, – говорит Сазонов, – я доверю вам тайну, большую тайну. Император решил восстановить Польшу и даровать ей широкую автономию… Его намерения будут возвещены полякам в манифесте, который в скором времени обнародует великий князь Николай и который его величество приказал мне приготовить.
   – Браво!.. Это великолепный жест, который не только среди поляков, но и во Франции, в Англии, во всем мире произведет большое впечатление… Когда будет опубликован манифест?
   – Через три или четыре дня… Я представил проект императору, который в целом его одобрил; я посылаю его сегодня вечером великому князю Николаю, который, может быть, потребует от меня некоторых изменений в деталях.
   – Но почему император поручает обнародование манифеста великому князю? Почему он не обнародует его сам как непосредственный акт его монаршей воли? Моральное впечатление от этого было бы гораздо более сильным.
   – Это было также моей первой мыслью. Но Горемыкин и Маклаков, которые враждебно относятся к восстановлению Польши, не без основания заметили, что поляки Галиции и Познани находятся еще под австрийским и прусским владычеством; что завоевание этих двух областей есть только еще предвидение, надежда; что поэтому император не может лично достойным образом обратиться к своим будущим подданным; что, напротив, великий князь Николай не превысил бы своей роли русского главнокомандующего, обратившись к славянскому населению, которое он идет освобождать… Император присоединился к этому мнению…
   Затем мы философствуем об увеличении сил, которое Россия приобретет от соединения двух славянских народов под скипетром Романовых. Расширение германизма на восток будет, таким образом, решительно остановлено; все проблемы Восточной Европы примут, к выгоде славянства, новый вид; наконец, и главным образом, более широкий, более сочувственный, более либеральный дух проникнет в отношение царизма к инородческим группам империи.
   Пятница, 14 августа
   На основании не знаю каких слухов, дошедших из Константинополя, в Париже и Лондоне воображают, что Россия обдумывает нападение на Турцию и что она бережет часть своих сил для этого готовящегося нападения. Сазонов, который был одновременно об этом уведомлен Извольским и Бенкендорфом, с горечью выражает мне свою печаль по поводу того, что он навлек на себя со стороны союзников такое несправедливое подозрение.
   – Как могут нам приписывать подобную мысль?.. Это не только ошибочно, это нелепо… Великий князь Николай Николаевич вам говорил, лично вам, что все наши силы, без исключения, сосредоточены на западной границе империи с единственной целью: сокрушить Германию… И не далее как сегодня утром, когда я делал доклад императору, его величество заявил мне буквально: «Я предписал великому князю Николаю Николаевичу очистить как можно скорее и во что бы то ни стало дорогу на Берлин. Мы должны добиться прежде всего уничтожения германской армии». Чего же еще хотят?
   Я успокаиваю его как могу:
   – Послушайте, не принимайте вещи слишком трагически… Нет ничего удивительного в том, что Германия пытается внушить туркам, будто вы готовитесь напасть на них. Отсюда некоторое волнение в Константинополе. Послы Франции и Англии дали отчет об этом своим правительствам. И это всё… Превосходные разъяснения, которые вы мне делаете, будут высоко оценены.
   Суббота, 15 августа
   Энергичное сопротивление бельгийцев в Хассельте. Поспеет ли французская армия вовремя к ним на помощь?
   Великий князь извещает меня из Барановичей, что сосредоточение его войск продолжается с замечательной быстротой сравнительно с предусмотренным промедлением; следовательно, он сможет ускорить свои наступательные действия.
   Русский авангард проник вчера в Галицию, в Сокаль-на-Буге, и отбросил неприятеля в направлении на Львов.
   Я имею сегодня днем длинное совещание с генералом Сухомлиновым, военным министром, чтобы скорее разрешить большое число военных вопросов: транспорта, военных запасов, снабжения провиантом и т. д. После этого мы говорим об операциях, которые начинаются. Вот общий план:
   1. Северо-западные армии. – Три армии, заключающие 12 корпусов, начали наступление. Две из этих армий действуют к северу от Вислы, третья действует на юге и уже отошла от Варшавы. Четвертая армия в составе трех корпусов движется на Позен и Бреславль, обеспечивая связь этих трех армий с силами, действующими против Австрии.
   2. Юго-западные армии. – Три армии, составленные из 12 корпусов, имеют приказ завоевать Галицию.
   Сомнительный человек этот генерал Сухомлинов… Шестьдесят шесть лет от роду; под башмаком у довольно красивой жены, которая на тридцать два года моложе его; умный, ловкий, хитрый; рабски почтительный перед императором; друг Распутина; окружен негодяями, которые служат ему посредниками для его интриг и уловок; утратил привычку к работе и сберегает все свои силы для супружеских утех; имеет угрюмый вид, все время подстерегающий взгляд под тяжелыми, собранными в складки веками; я знаю мало людей, которые с первого взгляда внушали бы большее недоверие.
   Через три дня император уедет в Москву, чтобы там из Кремля обратиться к народу с торжественным воззванием. Он пригласил нас, Бьюкенена и меня, сопровождать его…
   Воскресенье, 16 августа
   Манифест великого князя Николая Николаевича польскому народу обнародован сегодня утром. Газеты единодушно радуются по этому поводу; большая их часть печатает даже восторженные статьи, торжествуя по поводу примирения поляков и русских в лоне великой славянской семьи.
   Документ этот, прекрасно составленный, был написан по указаниям Сазонова вице-директором Министерства иностранных дел князем Григорием Трубецким. Перевод на польский язык был сделан графом Сигизмундом Велепольским, председателем польской группы в Государственном совете.
   Третьего дня Сазонов просил Велепольского посетить его, не указывая на причину приглашения. В нескольких словах он сообщил ему обо всем, затем прочел манифест. Велепольский слушал его со стиснутыми руками, с затаенным дыханием. После волнующих заключительных слов: «Пусть в этой утренней заре загорится знамение Креста, символа страданий и воскресения народов…» – он разражается слезами и шепчет:
   – Боже мой, Боже мой, слава тебе Господи…
   Когда Сазонов рассказывает мне эти подробности, я привожу ему слова, которые Гратри произнес в 1863 году: «Со времени раздела Польши Европа находится в состоянии смертного греха».
   – В таком случае, – отвечает он, – я хорошо работал для душевного спасения Европы.
   От Польши мы переходим к Турции. Сазонов предлагает французскому и британскому правительствам присоединиться к нему, дабы заявить оттоманскому правительству: 1) если Турция сохранит строгий нейтралитет, то Россия, Франция и Англия гарантируют ей неприкосновенность ее территории; 2) при том же условии три союзные державы обязуются, в случае победы, включить в мирный договор статью, освобождающую Турцию от притеснительной опеки, которую Германия на нее наложила в экономическом и финансовом отношении; эта статья устанавливала бы, например, отмену договоров, относящихся к Багдадской железной дороге и другим германским предприятиям.
   Я поздравляю Сазонова с этим двойным предложением, которое представляется мне самой мудростью; особенно я настаиваю на первом пункте:
   – Итак, даже в случае нашей победы, Россия не выражает никакого притязания, территориального или политического порядка, по отношению к Турции… Вы понимаете значение, которое я придаю этому вопросу: вы ведь знаете, что полная самостоятельность Турции есть один из руководящих принципов французской дипломатии.
   Сазонов мне отвечает:
   – Даже если мы победим, мы будем уважать независимость и неприкосновенность Турции, только бы она осталась нейтральной. Мы потребуем, самое большее, чтобы был установлен новый режим для проливов, режим, который бы одинаково применялся для всех прибрежных государств Черного моря – для России, Турции, Болгарии и Румынии.
   Понедельник, 17 августа
   Французские войска успешно продвигаются на Верхних Вогезах и в Верхнем Эльзасе.
   Русские войска переходят в энергичное наступление на границах Восточной Пруссии, на линии от Ковно к Кенигсбергу.
   Манифест к полякам наполняет все разговоры. Общее впечатление остается превосходным. Более или менее строгая критика исходит только из крайних правых кругов, где согласие с прусской реакционностью всегда рассматривалось как жизненное условие для царизма, а подавление польской национальности есть главная основа этого согласия.
   В восемь часов вечера я уезжаю в Москву с сэром Джорджем и леди Бьюкенен.
   Вторник, 18 августа
   Приехав сегодня утром в Москву, я отправляюсь в половине одиннадцатого с Бьюкененом в Большой дворец Кремля. Нас вводят в Георгиевский зал, где уже собрались высшие сановники империи, министры, делегации от дворян, от купечества, от торговцев, от благотворительных обществ и т. д. Целая толпа, густая и сосредоточенная.
   Ровно в одиннадцать часов входят император, императрица и императорская фамилия. Так как все великие князья уехали в армию, то кроме монарха входят только четыре дочери государя, цесаревич Алексей, который вчера ушиб себе ногу, и поэтому его несет на руках казак, наконец, великая княгиня Елизавета Федоровна, сестра императрицы, настоятельница Марфо-Мариинской общины.
   Посередине зала они останавливаются. Звонким, твердым голосом император обращается к дворянству и народу Москвы. Он заявляет, что по обычаю своих предков пришел искать в Москве поддержки своим нравственным силам в молитве перед святынями Кремля; он свидетельствует, что прекрасный порыв охватил всю Россию, без различия племен и национальностей; в конце он говорит:
   – Отсюда, из сердца русской земли, я посылаю моим храбрым войскам и доблестным союзникам мое горячее приветствие. С нами Бог…
   Ему отвечают долгие крики «ура».
   В то время как кортеж снова начинает двигаться, обер-церемониймейстер приглашает нас, Бьюкенена и меня, следовать за императорской семьей, непосредственно позади великих княжон.
   Мы доходим до Красной лестницы, нижняя площадка которой продолжается мостками, затянутыми красным, до Успенского собора. В момент появления императора поднимается буря радостных криков по всему Кремлю, в котором на площадях теснится громадная толпа, с обнаженными головами. В то же время раздается звон колоколов Ивана Великого. Громовый звук громадного колокола, отлитого из металла, собранного из руин, оставшихся после 1812 года, царит над этим шумом. И вокруг святая Москва – со своими тысячами церквей, дворцов, монастырей с лазоревыми куполами, медными шпилями колоколен, золотыми главами – сверкает на солнце, как фантастический мираж. Буря народного энтузиазма почти заглушает звон колоколов.
   Граф Бенкендорф, обер-гофмаршал двора, подойдя ко мне, говорит:
   – Вот та революция, которую нам предсказывали в Берлине.
   Он, вероятно, выражает общую мысль. У императора радостный вид. Лицо императрицы выражает исступленную радость. Бьюкенен шепчет мне на ухо:
   – Мы теперь переживаем величественный момент… Подумайте об историческом будущем, которое подготовляется в эту минуту именно здесь.
   – Да, я думаю также об историческом прошлом, которое здесь же совершалось… С того места, где мы находимся, Наполеон глядел на Москву, охваченную пламенем. И по этой дороге Великая армия начала свое знаменитое отступление.
   Между тем мы доходим до собора. Московский митрополит, окруженный духовенством, подносит их величествам крест царя Михаила Федоровича, первого из Романовых, и освященную воду.
   Мы входим в Успенский собор. Четырехугольное здание, над которым возвышается громадный купол, поддерживаемый четырьмя массивными столбами, полностью покрыто фресками на золотом фоне. Иконостас, высокая стена из позолоченного серебра, весь усеян драгоценными каменьями. Слабый свет, падающий из купола, и мерцание свечей делают всё в храме золотисто-рыжеватым.
   Государь и государыня становятся перед амвоном с правой стороны у подножия столба, рядом с престолом патриархов. Слева придворные певчие в костюмах XVI века, серебряных и бледно-голубых, поют замечательные песнопения православной литургии, – может быть, самые прекрасные во всей церковной музыке.
   В глубине храма против иконостаса стоят три русских митрополита и двенадцать архиепископов. Слева от них собрано сто десять архиереев, архимандритов и игуменов. Баснословное богатство, неслыханное изобилие алмазов, сапфиров, рубинов, аметистов сияют на парче митр и облачений.
   Бьюкенен и я, мы оба стоим слева от государя, впереди двора.
   В конце длинной службы митрополит подносит их величествам Распятие, содержащее частицу подлинного креста Господня, которое они благоговейно целуют. Затем сквозь облака ладана императорская семья проходит через собор, чтобы преклонить колени перед православными святынями и гробницами патриархов.
   Во время этого обхода я любуюсь походкой, позами, коленопреклонением великой княгини Елизаветы Федоровны. Несмотря на то, что ей около пятидесяти лет, она сохранила всю свою былую грацию и гибкость. Под развевающимся покрывалом из белой шерстяной ткани она так же элегантна и прелестна, как прежде, до своего вдовства, в те времена, когда она внушала мирские страсти… Чтобы приложиться к иконе Владимирской Божьей Матери, она должна была поставить колено на мраморную скамью, довольно высокую. Императрица и молодые великие княжны, которые ей предшествовали, принимались за это дважды и не без некоторой неловкости дотягивались до знаменитой иконы. Она сделала это одним гибким, ловким, величественным движением.
   Служба окончена. Кортеж перестраивается, во главе проходит духовенство. Последнее песнопение великолепным взлетом наполняет храм. Двери открываются.
   Вся декорация Москвы внезапно развертывается при ослепительном солнце. В то время как процессия развертывается, я думаю, что только византийский двор в эпоху Константина Багрянородного, Никифора Фоки и Андроника Палеолога знал зрелища, исполненные такого пышного, такого величественного великолепия.
   В конце мостков, затянутых красным, ожидают дворцовые экипажи. Прежде чем сесть в них, императорская фамилия остается некоторое время стоять посреди неистовых радостных криков толпы.
   Император говорит нам, Бьюкенену и мне:
   – Подойдите ко мне, господа. Эти приветствия относятся к вам так же, как и ко мне.
   Под шум исступленных криков мы трое говорим о начавшейся войне. Император поздравляет меня с удивительным рвением, которое воодушевляет французские войска, и повторяет заявление о своей полной уверенности в окончательной победе. Государыня ищет любезные слова, чтобы сказать их мне. Я прихожу ей на помощь:
   – Какое утешительное зрелище для вашего величества. Как прекрасно смотреть на народ в его патриотическом исступлении, в его усердии перед монархами.
   Она едва отвечает, но ее судорожная улыбка и странный блеск взгляда, пристального, магнетического, блистающего, обнаруживают ее внутренний восторг.
   Великая княгиня Елизавета Федоровна присоединяется к нашему разговору. Ее лицо, обрамленное длинным покрывалом из белой шерстяной материи, поражает своей одухотворенностью. Тонкость черт, бледность кожи, глубокая и далекая жизнь глаз, слабый звук голоса, отблеск какого-то сияния на ее лбу – всё обнаруживает в ней существо, которое имеет постоянную связь с неизреченным и божественным.
   В то время как их величества возвращаются в Большой дворец, мы, Бьюкенен и я, выходим из Кремля, среди оваций, которые сопровождают нас до отеля.

   Время после обеда я провел, осматривая Москву, отдавая предпочтение местам, отмеченных памятью о 1812 годе, которая по контрасту с нынешними временами значительно улучшила душевное состояние.
   В Кремле призрак Наполеона является, казалось, на каждом шагу.
   С Красного крыльца император наблюдал, как разгорался пожар в зловещую ночь с 16 на 17 сентября. Именно в этом месте он собрал совет в составе Мюрата, Евгения, Бертье и Нея в самом пекле вздымавшихся в разные стороны языков пламени и под ослеплявшим душем тлевшего пепла. Именно там к нему пришло ясное и безжалостное видение его неминуемого крушения: «Всё это, – повторял он, – предвещает нам великие катастрофы!» Именно с Красного крыльца он поспешно спускался вниз по дороге к Москве-реке в сопровождении нескольких офицеров и солдат своей гвардии. Именно там он вошел в петлявшие улицы горевшего города. «Мы шли, – рассказывает Сегюр, – по огненной земле под огненным небом, между стен из огня». Увы! Не обещает ли нам нынешняя война второе издание Дантовой сцены? И сколько экземпляров этого издания?
   К северу от Кремля, между собором Василия Блаженного и Иверскими воротами, лежит Красная площадь, место прекрасных и трагических воспоминаний. Если бы мне пришлось составить список мест, где наиболее ярко перед моим мысленным взором прошли картины прошлого, вызывающие благоговейные чувства, то я бы включил в этот список итальянскую провинцию Кампанию, Акрополь в Афинах, кладбище Эйюп в Стамбуле, дворец Альгамбра в Гранаде, Запретный город в Пекине, Градчаны в Праге и Московский Кремль. Этот странный конгломерат дворцов, башен, церквей, монастырей, часовен, казарм, арсеналов и бастионов; этот беспорядочный ряд не связанных друг с другом церковных и светских зданий; эта совокупность построек, выполняющих функции крепости, убежища, сераля, гарема, некрополя и тюрьмы; эта смесь прогрессивной цивилизации и архаичного варварства; этот жестокий контраст между самым грубым материализмом и самой величественной духовностью – разве всё это не является прообразом самой истории России, всей эпопеи русской нации, всей внутренней драмы русской души?
   Возвышаясь над берегами Москвы-реки к югу от Красной площади, собор Василия Блаженного вздымает к небу свою изумительную и парадоксальную архитектуру царства грез. Создается впечатление, что при строительстве собора были объединены наиболее противоречащие друг другу архитектурные стили: византийский, готический, ломбардский, персидский и русский. Тем не менее из всего этого стройного, устремленного вверх, вьющегося многоцветия форм, из всего этого буйства фантазии рождается потрясающая гармония.
   Я с удовольствием вспоминаю о том, что итальянский ренессанс был представлен в Кремле Софьей Палеолог, племянницей последнего императора Константинополя, сбежавшего в Рим. В 1472 году она вышла замуж за московского царя Ивана III, известного в истории как Иван Великий. Благодаря ей он с того времени стал считать себя наследником византийской империи. В качестве русского герба он взял изображение двуглавого орла. Софья Палеолог окружила себя итальянскими художниками, архитекторами и инженерами. Некоторое время при ее правлении нежное дыхание эллинизма и классической культуры смягчило суровость московского варварства.
   Ближе к вечеру я завершил прогулку, посетив Воробьевы горы, с которых открывается вид на всю Москву и на всю долину Москвы-реки. Это место обычно называли Поклонной горой, потому что русские путники, достигнув его и бросив первый взгляд на священный город, обычно останавливались, чтобы перекреститься и помолиться, отбивая поклоны. Таким образом, Воробьевы горы пробуждают у славян, жителей Третьего Рима, такие же чувства, как гора Марио у итальянцев, жителей Первого Рима. Такие же чувства удивления, смешанного с восторгом, и набожного восхищения заставляли средневековых пилигримов пасть ниц, когда они созерцали Город Мучеников с высот, венчавших берега Тибра.
   В два часа дня 14 сентября 1812 года авангард французской армии под искрящимися лучами солнца взошел разомкнутым строем на Воробьевы горы. На самом верху французы остановились, словно остолбенев от величия раскрывшегося перед ними вида. Захлопав в ладоши, они вскричали, ликуя: «Москва! Москва!..» Прибыл Наполеон.
   Движимый восторгом, он воскликнул: «Так вот он, этот знаменитый город!» Но тут же добавил: «Наконец-то!»
   Шатобриан подытожил эту сцену броской метафорой, полной живописного романтизма: «Москва, эта европейская принцесса на границе своей империи, облаченная во всё великолепие Азии, казалось, была приведена сюда, чтобы ее выдали замуж за Наполеона».
   Промелькнул ли в голове императора подобный образ? Сомневаюсь. Им уже овладели гораздо более серьезные мысли, более тревожные предчувствия.
   В десять часов вечера я уезжаю в Петербург.
   С политической точки зрения сегодня на меня произвели сильное впечатление два события. Первое из них связано с императором, за которым я наблюдал, когда он стоял перед иконостасом в Успенском соборе. Его особа, его окружение и вся обстановка, в которой проходила церемония в соборе, казались красноречивой интерпретацией самого того принципа царизма, как он был определен в императорском манифесте от 16 июня 1907 года, объявившем о роспуске Первой Думы: «Так как сам Бог вручил Нам нашу верховную власть, то именно только перед Его алтарем Мы несем ответственность за судьбы России».
   Другое сильное впечатление на меня сегодня произвел тот неистовый энтузиазм, который проявило население Москвы по отношению к своему царю. Я никогда не думал, что монархическая иллюзия и имперский фетишизм столь глубоко запали в сердце мужика. Существует множество русских пословиц, которые выражают непоколебимую веру бедноты и простого народа к своему хозяину: «Царь – хороший, это слуги у него плохие… Царь не виновен в страданиях народа: чиновники скрывают от него правду!» Но существует также и другая пословица, которую следует помнить, поскольку она объясняет, с другой стороны, отчаяние и протест народного духа: «До Бога высоко, до царя далеко!»
   И для того, чтобы установить истинную цену пылкого приема, оказанного царю в это утро на Красной площади, не следует забывать, что именно на этом месте 22 декабря 1905 года было признано необходимым стрелять в толпу народа, распевавшую «Марсельезу».
   Среда, 19 августа
   Сегодня утром я вернулся в Петербург.
   Французские войска продвигаются в долинах Вогезов, в сторону Эльзаса. Форты Льежа еще оказывают сопротивление, но немецкая армия, не задерживаясь перед ними, движется прямо на Брюссель.
   Русские войска поспешно сосредоточиваются на границе Восточной Пруссии.
   Четверг, 20 августа
   Сазонов приезжает завтракать со мной.
   Мы беседуем о тех результатах, которых надо постараться достичь в час мира и которых мы добьемся только силою оружия. Действительно, нельзя сомневаться, что Германия не преклонится ни перед одним из наших требований, пока у нее не будут отняты средства к защите. Нынешняя война не из тех, которые оканчиваются политическим договором, как после сражения при Сольферино или при Садовой; это – война насмерть, в которой каждая группа воюющих рискует своим национальным существованием.
   – Моя формула проста, – говорит Сазонов, – мы должны уничтожить германский империализм. Мы достигнем этого только рядом военных побед; перед нами длинная и очень тяжелая война. Император не имеет никаких иллюзий в этом отношении… Но чтобы кайзерство не восстановилось снова из своих развалин, чтобы Гогенцоллерны никогда больше не могли претендовать на всемирную монархию, должны произойти большие политические перемены. Не считая возвращения Эльзас-Лотарингии Франции, необходимо будет восстановить Польшу, увеличить Бельгию, восстановить Ганновер, отдать Шлезвиг Дании, освободить Богемию, разделить между Францией, Англией и Бельгией все немецкие колонии и т. д.
   – Это гигантская программа. Но я думаю, как и вы, что именно так далеко мы должны будем простирать наши усилия, если хотим, чтобы наше дело было прочно.
   Затем мы взвешиваем взаимные силы воюющих, их людские резервы, их ресурсы – финансовые, промышленные, земледельческие и т. д. Обсуждение благоприятных шансов, которые нам предоставляют внутренние разногласия Австрии и Венгрии, заставляет меня сказать:
   – Есть еще фактор, которым мы не должны пренебрегать: мнение народных масс в Германии. Очень важно, чтобы мы были хорошо осведомлены о том, что там происходит. Вы должны были бы организовать осведомительную службу во всех больших очагах социализма, которые ближе всего к вашей территории, – в Берлине, Дрездене, Лейпциге, Хемнице, Бреславле…
   – Это очень трудно организовать.
   – Да, но это необходимо. Подумайте, что на следующий день после военного поражения немецкие социалисты, без сомнения, принудят касту дворянства заключить мир. И если мы можем этому помочь…
   Сазонов вздрагивает. Отрывисто и сухо он заявляет:
   – О, нет, нет… Революция никогда не будет нашим орудием.
   – Будьте уверены, что она есть орудие наших врагов против нас… И Германия не ждет возможного поражения ваших войск, она не ждала войны, чтобы создать себе соумышленников среди ваших рабочих. Вы не можете оспаривать, что забастовки, которые вспыхнули в Петербурге во время визита президента Республики, были вызваны германскими агентами.
   – Я это слишком хорошо знаю. Но, повторяю, революция никогда не будет нашим оружием, даже против Германии.
   Наш разговор останавливается на этом. Сазонов более не в настроении откровенничать. Появление революционного призрака внезапно заставило его застыть.
   Чтобы дать ему отдохнуть, я увожу его в моем экипаже на Крестовский остров. Там мы гуляем пешком под прекрасной тенью деревьев, которая простирается до сверкающего устья Невы.
   Мы разговариваем об императоре, я говорю Сазонову:
   – Какое прекрасное впечатление я вынес о нем на этих днях в Москве. Он дышал решимостью, уверенностью и силой.
   – У меня было такое же впечатление, и я извлек из него хорошее предзнаменование… но предзнаменование необходимое, потому что…
   Он внезапно останавливается, как если бы он не решался окончить свою мысль.
   Я убеждаю его продолжить. Тогда, беря меня за руку, он говорит тоном сердечного доверия:
   – Не забывайте, что основная черта характера государя это мистическая покорность судьбе.
   Затем он передает мне рассказ, который слышал от своего шурина Столыпина, бывшего премьер-министра, убитого 18 сентября 1911 года.
   Это было в 1909 году, когда Россия начинала забывать кошмар японской войны и последовавших за ней мятежей. Однажды Столыпин предложил государю важную меру внутренней политики. Задумчиво выслушав его, Николай II делает скептически-равнодушное движение, которое как бы говорит: «Это или что-нибудь другое – не все ли равно…» Потом он заявляет грустным голосом: «Мне не удается ничего из того, что я предпринимаю, Петр Аркадьевич. Мне не везет… К тому же человеческая воля так бессильна…»
   Мужественный и решительный по натуре, Столыпин энергично протестует. Тогда царь у него спрашивает:
   – Читали вы Жития святых?
   – Да… по крайней мере частью, так как, если не ошибаюсь, этот труд содержит около 20 томов.
   – Знаете ли вы также, когда день моего рождения?
   – Разве я мог бы его не знать? Шестого мая.
   – А какого святого праздник в этот день?
   – Простите, государь, не помню.
   – Иова Многострадального.
   – Слава Богу. Значит, царствование вашего величества завершится со славой, так как Иов, смиренно претерпев самые ужасные испытания, был вознагражден благословением Божиим и благополучием.
   – Нет, поверьте мне, Петр Аркадьевич, у меня более чем предчувствие, у меня в этом глубокая уверенность: я обречен на страшные испытания; но я не получу моей награды здесь, на земле… Сколько раз применял я к себе слова Иова: «Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня, и чего я боялся, то и пришло ко мне».
   Несомненно, что эта война обязывает все воюющие стороны мобилизовать до конца имеющиеся нравственную энергию и организационные силы. История, только что рассказанная мне Сазоновым, привела меня к наблюдению, к которому я часто приходил с тех пор, когда стал жить среди русских, к наблюдению, которое в известном смысле суммирует их национальный облик.
   Если слово «мистицизм» использовать в его широком смысле, то русский человек является исключительно мистиком. Он – мистик не только в своей религиозной жизни, но также и в социальной, политической и эмоциональной.
   За всеми доводами, которые диктуют его поведение, всегда видна приверженность к определенной вере. Он рассуждает и действует, словно верит в то, что развитие человечества вызвано тайными, сверхъестественными силами, оккультной, деспотической и диктаторской властью. Этот его настрой, более или менее общепризнанный и осознанный, связан с его воображением, которое, естественно, неуправляемо и не ограничено какими-либо рамками. Этот настрой является также результатом его атавизма, географического положения, климата и истории.
   Предоставленный самому себе, он не испытывает необходимости в том, чтобы выяснять, каков процесс происхождения вещей или каковы их практические и определяющие факторы, а также благодаря каким рациональным и удачным средствам они могут появиться на свет и состояться. Равнодушный к логической определенности, он лишен вкуса к продуманному и тщательному наблюдению или к аналитическому и дедуктивному исследованию. Он в меньшей степени полагается на свой рассудок, чем на свое воображение и на способность отдаваться эмоциям; его менее заботит способность понимать, чем способность «чувствовать» и «прорицать». Обычно он действует по интуиции или в соответствии с шаблоном и с природной беспомощностью.
   С религиозной точки зрения его вере присуща созерцательность, склонность к фантазированию, она насыщена смутными надеждами, суеверными страхами и мессианскими ожиданиями; он всегда в поиске прямой связи с незримым и божественным.
   С политической точки зрения концепция действенной мотивации крайне чужда ему. Царизм представляется ему в виде метафизической реальности. Он приписывает царю и его министрам истинную добродетель, соответствующую динамическую силу и некую магическую власть править империей, исправлять злоупотребления, осуществлять реформы, устанавливать господство справедливости и т. д.
   Какими законодательными мерами, с помощью какого административного механизма они могут эффективно осуществлять это? Это не его, а их дело, их секрет.
   Также и в своей эмоциональной жизни русский человек постоянно ощущает на себе подчиняющее воздействие инородных сил, которые руководят им против его же воли. Дабы оправдать свои грехи, личные недостатки, причуды и поражения, он обычно ссылается на невезение, судьбу, мистическое влияние «Потустороннего» и зачастую даже на колдовство и магию сатаны.
   Подобная концепция подхода к решению проблем не вполне адекватно содействует личным, ответственным усилиям и постоянным мужественным поступкам. Именно поэтому русский человек так часто удивляет нас своей беззаботностью, своей позицией, выражаемой фразой «подождем и увидим», и своим пассивным безропотным бездействием.
   И наоборот: хотя почти невозможно взывать к его душе, он способен на самые вдохновенные порывы и на самые героические жертвы. И вся история русского народа доказывает, что русский человек всегда отдает себя без остатка, когда он чувствует, что он действительно нужен…

   Прошлой ночью скончался папа римский Пий Х. Соберется ли когда-либо совет кардиналов для выбора нового папы римского при более мрачных обстоятельствах или при свершении более грандиозного переворота в жизни человечества? Найдет ли коллегия кардиналов в своих рядах папу римского с достаточным человеколюбием, с достаточно глубоким благочестием, с достаточной силой характера и с достаточной политической проницательностью, чтобы играть важнейшую и беспрецедентную роль, которую Ватикану предлагает война?
   Пятница, 21 августа
   На бельгийском и французском фронтах наши действия принимают плохой оборот. Я получаю приказание выступить посредником перед императорским правительством с целью ускорить, насколько возможно, наступление русских войск. Я тотчас же отправляюсь к военному министру и энергично излагаю ему просьбу французского правительства. Он призывает офицера и немедленно диктует ему, под мою собственную диктовку, телеграмму великому князю Николаю Николаевичу.
   Затем я спрашиваю генерала Сухомлинова по поводу военных операций, происходящих на русском фронте.
   Я записываю его сообщения в таких словах:
   1. Великий князь Николай Николаевич решил с возможной быстротой продвигаться вперед к Берлину и Вене, главным образом на Берлин, проходя между крепостями Торном, Позеном и Бреслау.
   2. Русские армии перешли в наступление по всей линии.
   3. Войска, нападающие на Восточную Пруссию, продвинулись вперед на неприятельской территории от 20 до 45 километров; их линия определяется приблизительно Сольдау, Нейденбургом, Лыком, Ангенбургом и Инстербургом.
   4. В Галиции русские войска, продвигающиеся на Львов, достигли Буга и Серета.
   5. Войска, действующие на левом берегу Вислы, пойдут прямо к Берлину, как только северо-западным армиям удастся зацепить германскую армию.
   6. 28 корпусов, выставленные теперь против Германии и Австрии, состоят приблизительно из 1 120 000 человек.
   Вчера германцы вошли в Брюссель. Бельгийская армия отступает на Антверпен. Между Мецем и Вогезами французская армия принуждена отступить после того, как она понесла тяжелые потери.
   Суббота, 22 августа
   Немцы у Намюра. В то время как один из их корпусов бомбардирует город, большая часть войск продолжает движение к истокам Самбры и Уазы. План германского наступления через Бельгию вырисовывается теперь во всей своей полноте.
   Воскресенье, 23 августа
   Наши союзники с того берега Ла-Манша начинают появляться на бельгийском фронте. Одна дивизия английской кавалерии рассеяла уже немецкую колонну… в Ватерлоо! Веллингтон и Блюхер должны были от этого проснуться в своих могилах. Большое сражение завязывается между Монсом и Шарлеруа.
   Русские продвигаются в Восточной Пруссии, они заняли Инстербург.
   Понедельник, 24 августа
   Мне телеграфируют из Парижа:

   «Сведения, полученные из самого верного источника, сообщают нам, что два действующих корпуса, находившихся раньше против русской армии, переведены теперь на французскую границу и заменены на восточной границе Германии полками, составленными из ландвера [3 - Войска, состоящие из уволенных в запас и призываемых на службу по первому требованию. – Прим. ред.]. План войны германского генерального штаба слишком ясен, чтобы было нужно до крайности настаивать на необходимости наступления русских армий на Берлин. Предупредите неотложно правительство и настаивайте».

   Я обращаюсь немедленно к великому князю Николаю Николаевичу и генералу Сухомлинову. В то же время я уведомляю государя.
   В тот же вечер я имею возможность уверить французское правительство, что русская армия продолжает свое движение на Кенигсберг и Торн со всей возможной энергией и быстротой. Значительное сражение подготовляется между Наревом и Вкрой.
   Сегодня привезли во французский госпиталь в Петербурге адъютанта великого князя Николая Николаевича князя Кантакузина, раненного вблизи Гумбинена пулей в грудь. Доктор Крессон, главный врач, разговаривал с ним несколько минут: раненый еще весь полон наступательного пыла, который увлекает русские войска; он с горячностью утверждает, что великий князь Николай Николаевич решил какой угодно ценой открыть себе дорогу на Берлин.
   Вторник, 25 августа
   Немцы победили при Шарлеруа; кроме того, они нанесли нам сильный удар на юге Бельгийских Арденн, вблизи от Невшато. Все французские и английские войска отступают к Уазе и к Семуа.
   Эти известия, хотя и просеянные цензурой, вызывают в Петербурге струю беспокойства, которому я противодействую как могу, воспользовавшись удачной выдумкой, которую Толстой приписывает князю Багратиону в «Вой не и мире». Это именно та удачная выдумка, которой следовало бы обрести место в духовном требнике всех главнокомандующих. Во время битвы при Аустерлице князь Багратион получал одно за другим тревожные сообщения. Он выслушивал их, сохраняя полнейшее спокойствие и даже с некоторым выражением одобрения на лице, словно то, что ему докладывали, было как раз то, чего он ожидал.
   На севере Восточной Пруссии русские заняли переправы через реки Алле и Ангерап, германцы отступают к Кенигсбергу.
   Третьего дня Япония объявила войну Германии. Японская эскадра бомбардирует Цзяо-Чжоу.
   Среда, 26 августа
   Французская и английская армии продолжают отступать. Укрепленный лагерь Мобежа окружен. Авангард германской кавалерии производит разведку окрестностей Рубе.
   Я позаботился о том, чтобы эти события были представлены русской прессой в самом надлежащем (и, может быть, в самом истинном) свете, то есть как временное и методическое отступление, предшествующее будущему повороту лицом к неприятелю, с целью более спокойного и более решительного наступления. Все газеты поддерживают этот тезис.
   Великий князь Николай Николаевич передает мне через Сазонова:
   – Отступление, предписанное генералом Жоффром, совершено по всем правилам стратегии. Мы должны желать, чтобы отныне французская армия как можно меньше подвергалась опасности; чтобы она не поддавалась деморализации; чтобы она берегла всю свою способность к нападению и свободу маневра до того дня, когда русская армия будет в состоянии нанести решительные удары.
   Я спрашиваю Сазонова:
   – Скоро ли наступит этот день?.. Подумайте, что наши потери громадны и что немцы находятся в 250 километрах от Парижа…
   – Я думаю, что великий князь Николай Николаевич намерен предпринять важную операцию, чтобы задержать возможно большее число немцев на нашем фронте.
   – Без сомнения, в окрестностях Сольдау и Млавы?
   – Да!
   В этом кратком ответе, мне кажется, я чувствую некоторое умолчание. Поэтому я умоляю Сазонова быть более откровенным.
   – Подумайте, – говорю я, – какой это серьезный момент для Франции…
   – Я знаю это… И я не забываю того, чем мы обязаны Франции; этого не забывают также ни государь, ни великий князь. Следовательно, вы можете быть уверены, что мы сделаем всё, что в наших силах, чтобы помочь французской армии… Но, с точки зрения практической, трудности очень велики. Генерал Жилинский, главнокомандующий Северо-Западным фронтом, считает, что всякое наступление в Восточной Пруссии обречено на верную неудачу, потому что наши войска еще слишком разбросаны и перевозки встречают много препятствий. Вы знаете, что местность пересечена лесами, реками и озерами… Начальник штаба генерал Янушкевич разделяет мнение Жилинского и сильно отговаривает от наступления. Но квартирмейстер, генерал Данилов, с неменьшей силой настаивает на том, что мы не имеем права оставлять нашу союзницу в опасности и что, несмотря на несомненный риск предприятия, мы должны немедленно атаковать. Великий князь Николай Николаевич издал об этом приказ… Я не удивлюсь, если операции уже начались.
   Четверг, 27 августа
   Немцы вошли в Перонн и Лонгви.
   В Париже образовано министерство национальной обороны. Вивиани сохраняет председательство в совете, без портфеля; Бриан получил министерство юстиции, Делькассе – министерство иностранных дел, Мильеран – военное, Рибо – финансов и т. д. Два объединенных социалиста, Жюль Гед и Марсель Самба, входят в кабинет.
   Эта комбинация производит здесь наилучшее впечатление. Ее толкуют в одно и то же время как блестящее свидетельство нашей национальной солидарности и как залог непреклонной решимости, с которой Франция будет продолжать войну.
   Пятница, 28 августа
   Великий князь Николай Николаевич сдержал слово. По его повелительному приказу пять корпусов генерала Самсонова атаковали третьего дня неприятеля в районе Млава – Сольдау. Место нападения хорошо выбрано, чтобы заставить немцев перевести туда многочисленные силы, потому что победа русских в направлении Алленштейна имела двойной результат: открыла им дорогу на Данциг и отрезала отступление германской армии, разбитой под Гумбиненом.
   Суббота, 29 августа
   Сражение, завязавшееся в Сольдау, продолжается с ожесточением. Каков бы ни был окончательный результат, достаточно уже того, что борьба продолжается, чтобы английские и французские войска имели время переформироваться в тылу и продвинуться вперед.
   Русские войска на юге находятся в 40 километрах от Львова.
   Воскресенье, 30 августа
   Сегодня утром, войдя в кабинет Сазонова, я поражаюсь его мрачным и напряженным видом.
   – Что нового? – говорю я ему.
   – Ничего хорошего.
   – Дела плохи во Франции?
   – Немцы приближаются к Парижу.
   – Да, но наши войска целы и их моральное состояние превосходно. Я с уверенностью жду, что они повернутся лицом к неприятелю… А сражение при Сольдау?
   Он молчит, кусая губы, мрачно глядя. Я спрашиваю:
   – Неудача?
   – Большое несчастье… Но я не имею права говорить вам об этом. Великий князь Николай Николаевич не хочет, чтобы эта новость стала известной раньше чем через несколько дней. Она и так распространилась слишком быстро и широко, потому что наши потери ужасны.
   Я спрашиваю у него некоторые подробности. Он утверждает, что у него нет никаких точных сведений.
   – Армия Самсонова уничтожена. Это всё, что я знаю.
   После некоторого молчания он продолжает простым тоном:
   – Мы должны были принести эту жертву Франции, которая показала себя такой верной союзницей.
   Я благодарю его за эту мысль. Затем, несмотря на большую тяжесть, которая лежит и у него, и у меня на сердце, мы переходим к обсуждению текущих дел.
   В городе никто еще не подозревает о несчастье при Сольдау. Но непрерывное отступление французской армии и быстрое продвижение немцев на Париж возбуждают в публике самые пессимистические предположения. Вожаки распутинской клики заявляют даже, что Франция скоро будет принуждена заключить мир. Высокопоставленному лицу, которое повторяет мне эту клевету, я отвечаю, что характер государственных людей, которые только что приняли власть, не позволяет останавливаться хоть на одно мгновение на таком предположении, что к тому же дело еще далеко не проиграно и что день победы, может быть, близок.
   Понедельник, 31 августа
   При Сольдау русские потеряли 110 000 человек, из них 20 000 убитыми или ранеными и 90 000 пленными.
   Два из пяти начавших сражение корпусов, 13-й и 16-й, были окружены. Вся артиллерия уничтожена.
   Предположения высшего командования были, к сожалению, слишком правильны: наступление оказалось преждевременным. Основная причина неудачи – недостаточное сосредоточение войск и чрезмерная трудность перевозок в области, изрезанной реками, усыпанной озерами и лесами. Кажется, несчастье было еще увеличено ошибкой в движении: генерал Артамонов, который командовал левым флангом, отошел на двадцать километров назад, не предупредив генерала Самсонова.
   Один из пунктов, где сражение было наиболее ожесточенным, – деревня Танненберг, в 35 километрах на север от Сольдау. Там в 1410 году польский король Владислав V дал бой тевтонским рыцарям: первая победа славянства над германизмом. Отсроченный на пятьсот четырнадцать лет, реванш тевтонов тем более ужасен.
   Вторник, 1 сентября
   Сазонов сообщает мне сегодня утром, на основании телеграммы Извольского, что правительство Республики решило переехать в Бордо, если главнокомандующий найдет, что высшие интересы национальной обороны побуждают не преграждать немцам дороги на Париж.
   – Это решение горестное, но прекрасное, – говорит он мне, – и оно заставляет меня удивляться французскому патриотизму.
   Затем он сообщает мне телеграммы, посланные 30 и 31 августа полковником Игнатьевым, военным атташе при французской главной квартире, каждая фраза которых проникает в меня, как удар кинжала: немецкая армия, обойдя левый фланг французской армии, непреодолимо продвигается на Париж, в среднем переходами по 30 километров…
   По моему мнению, вступление немцев в Париж есть только вопрос дней, так как французы не располагают достаточными силами, чтобы произвести контратаку против обходящей группы без риска быть отрезанными от остальных войск… К счастью, он признает, что дух войск остается превосходным.
   Сазонов спрашивает меня:
   – Разве нет способов защищать Париж?.. Я думал, что Париж основательно укреплен… Я не могу скрыть от вас, что взятие Парижа произвело бы здесь прискорбное впечатление, особенно после нашего несчастья у Сольдау, так как в конце концов узнают, что мы потеряли там 110 000 человек.
   Взяв снова телеграммы полковника Игнатьева, я оспариваю, как только могу, его заключения; я уверяю, что укрепленный лагерь вокруг Парижа сильно вооружен, и утверждаю, что характер генерала Галлиени гарантирует нам упорство сопротивления.
   Указом, подписанным вчера вечером, установлено, что город Санкт-Петербург будет отныне называться Петроградом. Как политическая манифестация, как протест славянского национализма против немецкого втирания мера эта настолько же демонстративна, насколько своевременна. Но с точки зрения исторической – это ошибка.
   Нынешняя столица империи не является славянским городом; она олицетворяла собой недавнее прошлое русской жизни; она находится в стране финнов, где так долго превалировала шведская культура, и на границах с балтийскими провинциями, где по-прежнему доминирует немецкое влияние. Архитектура столицы целиком западная, у нее вполне современный облик. Именно таким Петр Великий и хотел сделать Санкт-Петербург – современным, западным городом. Таким образом, наименование «Петроград» не просто ошибка, но и историческая логическая несообразность.
   Среда, 2 сентября
   Сообщение русского штаба объявляет о несчастии при Сольдау в следующих выражениях: «На юге Восточной Пруссии превосходящие силы противника атаковали два наших корпуса и нанесли им значительные потери. Генерал Самсонов убит».
   Публика не обманывается этим лаконизмом. Шепотом передают всевозможные версии относительно этого сражения; преувеличивают цифры потерь; обвиняют генерала Ренненкампфа в измене; доходят до того, что говорят, будто немцы имеют шпионов среди окружающих Сухомлинова лиц; наконец, уверяют, что генерал Самсонов не был убит, но что он покончил самоубийством, не желая пережить уничтожения своей армии.
   Генерал Беляев, начальник Главного управления Генерального штаба, утверждает, что энергичное наступление русских в Восточной Пруссии и быстрота их продвижения на Львов заставляют немцев возвращать на восток войска, которые направлялись во Францию.
   – Я могу, – говорит он мне, – гарантировать вам, что немецкий штаб не ожидал, что мы так быстро вступим в строй; он думал, что наша мобилизация и наше сосредоточивание войск будут происходить значительно медленнее; он рассчитывал, что мы не сможем начать наступление ни в одном пункте раньше 15 или 20 сентября, и он полагал, что до тех пор он будет иметь время вывести Францию из строя… Итак, я считаю, что немцам не удалось привести в исполнение их первоначальный план…
   Четверг, 3 сентября
   От Уазы до Вогезов семь немецких армий, грозный Левиафан из стали, продолжают свое охватывающее наступление с быстротой переходов, с совершенством маневров и силой ударов, о которых еще ни одна война не давала представления. В настоящий момент линия французской и английской армий отмечается с востока на запад таким образом: Бельфор, Верден, Витри ле Франсуа, Сезанн, Мо, Понтуаз.
   В Галиции, к счастью, успех у русских блестящий. Они вступили во Львов. Отступление австро-венгров приняло характер бегства.
   С 17 августа русские, отправившись от линии Ковель – Ровно – Проскуров, продвинулись на 200 километров. Во время этой операции они захватили 70 000 человек и 300 орудий. На фронте Люблин – Холм австро-венгры еще сопротивляются.
   Пятница, 4 сентября Угроза, которая царит над Парижем, поддерживает в русском обществе пессимистическое настроение, почти заставляющее забывать победу у Львова. Здесь не сомневаются в том, что германцы приступом овладеют укрепленным Парижем. После этого, как говорят, Франция будет принуждена капитулировать. Затем Германия обратится всей своей массой на Россию.
   Откуда исходят эти слухи? Кем они распространяются?
   Разговор, который я только что имел с одним из моих тайных осведомителей N., слишком просвещает меня в этом отношении. Личность эта подозрительная, как все люди его ремесла; но он хорошо осведомлен о том, что происходит и что говорится среди лиц, окружающих монархов. Кроме того, он теперь имеет особо вескую причину говорить со мною искренно. После восхваления великолепного патриотизма, воодушевляющего Францию, он продолжает:
   – Я пришел заимствовать у вас немного бодрости, ваше превосходительство, так как, не скрою, я отовсюду слышу самые мрачные предсказания.
   – Пусть бы подождали по крайней мере результата сражения, которое начинается на Марне… И даже если это сражение не будет удачным для нас, дело еще вовсе не безнадежно…
   Я подтверждаю свое уверение рядом положительных фактов и обдуманных предположений, которые не оставляют мне никакого сомнения в нашей окончательной победе, если у нас хватит хладнокровия и упорства.
   – Это правда, – отвечает N. – И мне очень приятно это слышать. Но есть один элемент, который вы не принимаете в соображение и который играет большую роль в пессимизме, наблюдаемом повсюду… особенно в высших сферах.
   – Ах, особенно в высших сферах?
   – Да, в высших слоях двора и общества, среди людей, которые обычно близки к монархам и которые больше всего беспокоятся.
   – Почему же?
   – Потому что… Потому что в этих кругах уже давно обращают внимание на неудачи императора, знают, что ему не удается всё, что он предпринимает, что судьба всегда против него, наконец, что он явно обречен на катастрофы. К тому же кажется, что линии его руки ужасны.
   – Как?.. Такие пустяки могут производить впечатление?
   – Чего же вы хотите, господин посол. Мы русские – и, следовательно, суеверны. Но разве не очевидно, что императору предопределены несчастья?
   Понизив голос, как если бы он сообщал мне страшную тайну, и устремив на меня пронзительный взгляд своих желтых глаз, которые по временам вспыхивают мрачным огнем, он перечисляет невероятный ряд происшествий, разочарований, превратностей судьбы, несчастий, которые в продолжение девятнадцати лет отмечали царствование Николая II. Ряд этот начинается торжеством коронации, когда на Ходынском поле в Москве 2000 мужиков были задавлены в суматохе. Через несколько недель император отправляется в Киев, на его глазах тонет в Днепре пароход с 300 пассажирами. Несколько недель спустя он присутствует в поезде при внезапной смерти своего любимого министра князя Лобанова. Живя под постоянной угрозой анархических бомб, он страстно желает сына, наследника, но родятся четыре дочери подряд; а когда Господь наконец дарует ему сына, ребенок носит в себе зародыш неизлечимой болезни. Не любя ни роскоши, ни света, он стремится отдохнуть от власти среди спокойных семейных радостей: его же на – несчастная, нервная больная, которая поддерживает вокруг себя волнение и беспокойство. Но это еще не всё: после мечтаний об окончательном царстве мира на земле он вовлечен несколькими интриганами своего двора в войну на Дальнем Востоке; его армии, одна за другой, разбиты в Маньчжурии, его флот потоплен в морях Китая. Затем великое революционное дуновение проносится над Россией: бунты и резня следуют друг за другом, без перерыва – в Варшаве, на Кавказе, в Одессе, Киеве, Вологде, Москве, Петербурге, Кронштадте; убийство великого князя Сергея Александровича открывает эру политических убийств. И когда волнение едва успокаивается, председатель Совета Столыпин, который выказал себя спасителем России, падает однажды вечером в киевском театре перед императорской ложей от револьверного выстрела агента тайной полиции.
   Дойдя до конца этой мрачной серии, N. заключает:
   – Вы признаете, ваше превосходительство, что император обречен на катастрофы и что мы имеем право бояться, когда размышляем о перспективах, которые эта война открывает перед нами?
   – Следует относиться к своей судьбе без трепета, ибо я из тех, которые верят, что судьба должна считаться с нами; но если вы так чувствительны к несчастным влияниям, разве вы не заметили, что царь имеет теперь среди своих противников человека, который, что касается неудач, не уступит первенства никому, а именно – императора Франца Иосифа. В игре против него нет риска, потому что выигрыш несомненен.
   – Да, но есть еще Германия. И мы не в силах ее победить.
   – Одни – нет. Но рядом с вами стоят Франция и Англия… Затем, ради Бога, не говорите себе заранее, что вы не в силах победить Германию. Сражайтесь сначала со всей энергией, со всем героизмом, на который вы способны, и увидите, что с каждым днем победа будет вам казаться более очевидной.
   Папой римским избран кардинал делла Кьеза. Он взял имя Бенедикта XV. С далеких времен Григория VII еще никогда столь величественная и исключительная роль не предлагалась наместнику Христа.
   Суббота, 5 сентября
   В Лондоне достигнуто соглашение о формулировке декларации, в силу которой Франция, Англия и Россия обязались не заключать мир сепаратно. Эта оговорка фигурировала во франко-русской конвенции 1892 года. Присоединение Англии к нашему союзу сделало необходимым это новое соглашение, и официальное сообщение о нем, возможно, произведет большой эффект.

   Русские заняли Стрый, в восьмидесяти километрах от Лемберга (Львова). Их кавалерийский авангард вышел к карпатским перевалам. Вена – в панике.
   Воскресенье, 6 сентября
   В настоящее время всё внимание к войне сфокусировалось на развитии событий на Западном фронте. Немецкая первая армия под командованием генерала фон Клюка, действующая на самом крайнем участке правого охватывающего фланга движущего фронта, только что неожиданно повернула к югу, оставив Париж справа от себя, словно пытаясь обойти наш левый фланг и отбросить его назад за Сену в направлении Фонтенбло. Таким образом, решающий час пробил. Собирается ли французская армия, наконец, выстоять? Теперь на карту поставлено будущее Франции, будущее Европы, будущее всей вселенной.
   Понедельник, 7 сентября
   В Галиции операции русской армии развиваются блестяще. Австро-венгры только что потерпели два жестоких поражения: одно – перед Люблином, второе – в окрестностях Равы-Русской. Но, с другой стороны, в Восточной Пруссии русские отступают под натиском немцев.
   Во Франции продолжается упорное сражение. На данный момент немцы, кажется, отказываются от идеи прямого наступления на Париж.
   Вторник, 8 сентября
   Вчера, после ужасающей, продолжавшейся одиннадцать дней бомбардировки капитулировал Мобёж. На всем остальном фронте и особенно к северо-востоку от Парижа идет жестокое и беспрерывное сражение. Но пока ничего решающего не произошло.

   Генерал Беляев по секрету сообщил мне, что армия Гинденбурга, действующая в Восточной Пруссии, получила значительные подкрепления и русские вынуждены оставить район Мазурских озер.
   «С точки зрения здравой стратегии, – говорит он, – наше отступление следовало бы начать несколько дней назад, но великий князь Николай Николаевич хотел сделать всё, чтобы облегчить положение французской армии».
   Среда, 9 сентября
   На восток от Парижа, от Урка до Монмираля, французские и английские войска медленно продвигаются вперед. По совершенно правильному инстинкту русское общественное мнение гораздо более интересуется сражением на Марне, чем победами в Галиции.
   Вся судьба войны действительно решается на Западном фронте. Если Франция не устоит, то Россия принуждена будет отказаться от борьбы. Бои в Восточной Пруссии дают мне каждый день новые доказательства этого. Ясно, что русским не по плечу бороться с немцами, которые подавляют их превосходством тактической подготовки, искусством командования, обилием боевых запасов, разнообразием способов передвижения. Зато русские кажутся равными с австро-венграми; они имеют даже преимущество в рвении и в стойкости под огнем.
   Четверг, 10 сентября
   На восток от Вислы, на границе Северной Галиции и Польши, русские прорвали неприятельскую линию между Красником и Томашевом. Но в Восточной Пруссии армия генерала Ренненкампфа в расстройстве.
   Из Франции известия удовлетворительны. Наши войска перешли Марну между Мо и Шато-Тьерри. У Сезанна прусская гвардия была отброшена на север от Сент-Гондских болот. Если наш правый фланг, который образует петлю и простирается от Бар-ле-Дюка до Вердена, будет стойко держаться, вся немецкая линия разорвется.
   Пятница, 11 сентября
   Победа! Мы выиграли сражение на Марне! На всем фронте германские войска отступают на север! Теперь Париж вне опасности! Франция спасена!
   Русские также победили между Красником и Томашевом. Австро-венгерские силы, увеличенные немецкими подкреплениями, доходили до миллиона человек; артиллерии насчитывалось более 2500 пушек. Зато армия генерала Ренненкампфа должна была покинуть Восточную Пруссию; немцы заняли Сувалки.
   Суббота, 12 сентября
   Победа на Марне приветствуется всеми русскими общественными кругами как спасение. В посольство поздравления льются потоком. Но недавняя катастрофа при Сольдау и тревожные слухи, циркулировавшие в последние два дня о ходе проходящего крупного сражения на востоке Восточной Пруссии, повсеместно ввергают граждан России в подавленное состояние, делая их безразличными к достигнутым блестящим успехам в Галиции. И даже если представители русской общественности и отдают щедрую дань героизму французской армии и искусному маневрированию генерала Жоффра, то они не упускают случая при этом добавлять, что если б не было ужасающего множества погибших при Сольдау, то немцы теперь были бы в Париже.
   Распутин, выздоровевший после нанесенной ему раны, вернулся в Петроград. Он легко убедил императрицу в том, что его выздоровление есть блистательное доказательство божественного попечения.
   Он говорит о войне не иначе как в туманных, двусмысленных, апокалиптических выражениях; из этого заключают, что он ее не одобряет, и предвидят большие несчастья.

   В Петроград только что вернулась еще одна персона, чье возвращение в равной степени дает мне мало повода для того, чтобы я поздравил самого себя с этим событием, поскольку этот человек, вернувшись, только тем и занимался, что отводил душу мрачными пророчествами. Я имею в виду графа Витте, находившегося в Биаррице, когда вспыхнула война. Он позавчера навестил меня.
   Мое личное знакомство с ним ограничивается единственной встречей в Париже осенью 1905 года. Он возвращался из Америки после подписания Портсмутского мирного договора и очень резко отзывался о Франции, обвиняя ее в недостаточной поддержке своего союзника, России, в ее конфронтации с Японией. В то время на меня произвели сильное впечатление его острый ум, широкие взгляды, несколько самоуверенная, с налетом апломба, манера говорить, да и вся его личность.
   Позвольте мне привести некоторые биографические подробности о нем. Сергей Юльевич Витте родился 29 июня 1849 года на Кавказе, где его отец был директором местной школы. Его мать, урожденная Фадеева, принадлежала к старинному русскому роду. Он поступил на математическое отделение Одесского университета, но денежные затруднения вынудили его прекратить там занятия. После этого он получил место в компании Юго-Западных железных дорог. Он был еще всего лишь начальником станции Попельня, небольшого местечка неподалеку от Киева, когда Вышнеградский, президент компании, «обнаружил его» и одним махом повысил до должности управляющего отделом эксплуатации компании.
   В 1889 году Вышнеградский был назначен министром финансов, и он немедленно вызвал Витте в Санкт-Петербург и сделал его своей правой рукой. Их тесное сотрудничество быстро привело к тому, что репутация России поднялась до уровня, которого она ранее никогда не достигала. Однако в 1892 году Вышнеградский, измотанный работой, вынужден был подать в отставку. Витте стал его преемником на посту министра финансов. Его сила характера, опыт и таланты вскоре обеспечили ему исключительное место среди политических лидеров империи. В конце 1903 года он стал председателем Кабинета министров, но ему не удалось взять верх над безумной комбинацией интриг и спекулятивных сделок, которая привела к последовавшему 8 февраля началу маньчжурской войны. После Мукденской и Цусимской катастроф все единодушно признали, что только он один был достоин того, чтобы вести мирные переговоры. Пятого сентября 1905 года он имел честь выполнить печальную обязанность подписать Портсмутский мирный договор.
   В качестве награды Николай II пожаловал ему титул графа, но в глубине сердца царь ненавидел эту гордую и ироничную натуру, этот уравновешенный, проницательный и едкий ум, при контакте с которым он всегда чувствовал себя не в своей тарелке и обезоруженным.
   Однако революционные беспорядки все больше возрастали, став настоящей угрозой для основ династии.
   До сих пор Витте всегда был искренним сторонником самодержавия. С его точки зрения у западных государств не было особых причин гордиться своими конституционными догмами, и царизм – хотя часть его аппарата, возможно, могла бы пойти на обновление – идеально подходил инстинктам, нравам и способностям русского народа. Но перед лицом этой возрастающей угрозы Витте не колебался.
   Тридцатого октября, после непрерывных переговоров с объятым страхом царем, он убедил последнего подписать знаменитый Манифест, которому, казалось, было суждено стать русской Великой хартией вольностей и, допуская принцип различных фундаментальных свобод, предписать созыв в самые ближайшие сроки Государственной думы. Неделей позже Витте был назначен председателем Совета министров.
   В течение последовавших месяцев положение в стране нисколько не изменилось к лучшему. Ободренные своими первыми успехами, партии левых выдвинули новые требования. Самонадеянность и дерзость революционеров неизмеримо возросли. Одновременно агрессивные реакционные силы, дело рук «черных сотен», мобилизовали отсталое население во имя ортодоксального абсолютизма. Повсеместно в империи прокатилась волна резни и избиения либералов, интеллигенции и евреев. Витте вскоре понял, что он никогда не сможет наладить отношения ни с Думой, поскольку последняя следовала подстрекательской программе, ни с консерваторами, так как они никогда не простили бы ему Манифеста 30 октября.
   Предпочитая сохранить себя для будущего, он подал царю прошение об отставке. Царь был только рад его уходу с поста председателя Совета министров. Но прежде чем отдать портфель председателя, Витте не отказал себе в удовольствии добиться последнего успеха на поприще государственной службы – в области финансов, в которой он был признанным знатоком. Шестнадцатого апреля 1906 года в Париже он договорился о займе на сумму в два миллиарда франков на условиях, весьма выгодных для русского казначейства. Пятого мая Николай II наконец принял его отставку и назначил в качестве преемника Ивана Логгиновича Горемыкина, нынешнего председателя Совета министров.

   Витте приехал в Санкт-Петербург из Биаррица неделю назад и, как я уже сказал, позавчера навестил меня. Он напомнил мне о нашей встрече осенью 1905 года и сразу же, не став тратить время на предварительные общие темы, вступил со мной в дискуссию, держа прямо голову, устремив на меня взгляд и неторопливо выговаривая отчеканенные и точные слова.
   – Эта война – сумасшествие, – заявил он. – Она была навязана царю, вопреки его благоразумию, глупыми и недальновидными политиканами. России она может принести только катастрофические результаты. Лишь Франция и Англия могут надеяться извлечь из победы какую-нибудь пользу… Во всяком случае наша победа представляется мне чрезвычайно сомнительной.
   – Конечно, – отвечал я, – польза, которую предстоит извлечь из этой войны, также как и из любой другой, зависит от победы. Но я полагаю, что если мы одержим верх, то Россия получит свою долю, причем немалую, преимуществ и вознаграждений… В конце концов, – и извините, что я об этом напоминаю, – если весь мир сейчас охвачен пламенем войны, то это происходит в угоду интересов в первую очередь и прежде всего России, интересов, которые затрагивают главным образом славян, но не Францию или Англию.
   – Несомненно, вы имеете в виду наш престиж на Балканах, наш религиозный долг защищать своих кровных братьев, свою историческую и священную миссию на Востоке? Но это же романтическая, вышедшая из моды химера. Никто здесь, по крайней мере ни один мыслящий человек, теперь не принимает всерьез этот беспокойный и полный самомнения балканский люд, в котором нет ничего славянского. Они всего лишь турки, получившие ошибочное имя при крещении. Мы обязаны дать возможность сербам терпеть наказание, которое они заслуживают. Что им было до славянского братства, когда их король Милан сделал Сербию австрийским владением? Это всё, что касается причин происхождения этой войны!
   А теперь поговорим о выгодах и наградах, которые она нам принесет. Что мы надеемся получить? Увеличение территории. Боже мой! Разве империя его величества еще не достаточно большая? Разве мы не обладаем в Сибири, Туркестане, на Кавказе, в самой России громадными пространствами, которые все еще остаются нетронутой целиной?.. Тогда каковы те завоевания, которые манят наш глаз? Восточная Пруссия? Разве уже у императора не слишком ли много немцев среди его подданных? Галиция? Она же полна евреями! Кроме того, как только мы аннексируем польские территории, входящие в состав Австрии и Пруссии, мы сразу же потеряем всю русскую Польшу. Не совершайте ошибку: когда Польша обретет свою территориальную целостность, она не станет довольствоваться автономией, которую ей так глупо пообещали. Она потребует – и получит – свою абсолютную независимость. На что мы еще должны надеяться? На Константинополь, на Святую Софию с крестом, на Босфор, на Дарданеллы? Это слишком безумная идея, чтобы она стоила минутного размышления! И даже если мы допустим, что наша коалиция одержит полную победу, а Гогенцоллерны и Габсбурги снизойдут до того, что запросят мира и согласятся с нашими условиями, – то это будет означать не только конец господства Германии, но и провозглашение республики повсюду в Центральной Европе. Это будет означать одновременный конец царизма! Я предпочитаю умалчивать относительно того, что может ожидать нас в случае принятия гипотезы нашего поражения.
   – К каким же практическим выводам вы приходите?
   – Мои практические выводы заключаются в том, что мы должны покончить с этой глупой авантюрой, и как можно скорее.
   – Вы понимаете, что я не могу поддерживать вашу критику русского правительства за то, что оно выступает в защиту Сербии. Но вы утверждаете, что оно несет ответственность за начало войны. Это не ваше правительство хотело войны, и не французское или британское правительства. Я могу гарантировать, что три правительства честно делали всё возможное, чтобы спасти мир на земле. В любом случае, сегодня вопрос состоит не в том, чтобы выяснить, можно или нельзя было избежать войны, а в том, чтобы добиться победы. Ибо выводы, к которым вы сами пришли, допуская предположение о нашем поражении, настолько ужасны, что вы не смеете упоминать о них! Что же касается вашего пожелания «скорой ликвидации этой глупой авантюры», то эта идея, услышанная из уст такого государственного деятеля, как вы, меня только удивляет. Разве вы не в состоянии видеть, что гигантская битва, в которую мы вовлечены, является смертельной дуэлью и что компромиссный мир означал бы триумф Германии?
   С недоверчивым видом он ответил:
   – Итак, мы должны продолжать сражаться?!
   – Да, до победы.
   Он слегка пожал плечами. Затем, после минутного колебания, продолжал:
   – Боюсь, господин посол, что вы верите определенным необоснованным слухам и считаете, что мною руководят недобрые чувства к Франции; именно этим объясняется всё то, что вам не нравится в сказанных мною словах.
   – Если бы я верил, что вы испытываете недобрые чувства по отношению к Франции, особенно в данный момент, то я бы, господин граф, не принял вас у себя; во всяком случае, я бы давно прекратил нашу беседу.
   Всё, что я знаю, так это то, что вы негативно относитесь к политике Антанты.
   – Да, но всегда был сторонником союза с Францией.
   – При том условии, что этот союз был бы доукомплектован союзом с Германией.
   – Я признаю это.
   – А как насчет Эльзас-Лотарингии? Как это укладывается в рамки вашей комбинации?
   – Трудность с решением этой проблемы не казалась мне непреодолимой. Во всяком случае, я никогда бы не пожертвовал союзом с Францией ради союза с Германией, и я предоставлял убедительное доказательство этому.
   – Вы имеете в виду то, что случилось в Бьёрке между императором Николаем и императором Вильгельмом в июле 1905 года?
   – Да, но это та тема, в отношении которой я обязан хранить молчание… Вы не будете возражать, если я спрошу вас, что вам известно об этом?
   – Наша информация об этом событии очень неполная, и, учитывая интересы самой Антанты, мы не старались уточнить полуконфиденциальные данные, которые мой предшественник, господин Бомбар, получил от вас.
   Если бы мне нужно было собрать вместе по крупицам различную информацию по этому вопросу, то я бы сказал, что на встрече в Бьёрке император Вильгельм предложил царю заключить соглашение, несовместимое с франко-русским альянсом, и что, благодаря вашему личному вмешательству, этот замысел германского императора не был реализован.
   – Всё именно так.
   – Разрешите мне, в свою очередь, задать вопрос вам. Обязывало ли Францию соглашение, предложенное императором Вильгельмом, в будущем действовать сообща с Германией?
   – Я поклялся хранить тайну в отношении этого дела… Всё, что я могу сказать вам, так это то, что император Вильгельм никогда не простил мне неудачу его замысла. И тем не менее они обвиняют меня в том, что я являюсь германофилом! На самом деле император Николай ненавидит меня еще больше не только потому, что я не дал хода немецкой интриге, а потому, – и это мой еще больший проступок, – что вскоре после этого я представил на его подпись знаменитый Манифест от 30 октября 1905 года, который дал Думе законодательную власть. С тех пор император стал рассматривать меня как своего врага и принялся заявлять своим близким о том, что я мечтаю стать его преемником в качестве президента Российской республики. Какой абсурд!.. Какая жалость!.. Судя по тем чувствам, которые император питает по отношению ко мне, вы можете представить, что именно думает обо мне императрица! Но хватит об этих пустяках! Боюсь, что я отнял у вас слишком много времени, господин посол, и, возможно, злоупотребил вашим вниманием, изливая свою душу. Прошу вас только помнить, что в одном важном деле я доказал, что являюсь истинным другом Франции.
   – Я никогда не забуду этого и благодарен вам за конфиденциальную беседу.
   Витте, поднявшись с кресла, выпрямился с некоторой неловкостью, свойственной людям высокого роста, и весьма приветливо распрощался со мной.
   Когда он ушел, я отправился на прогулку по островам. Пока я прохаживался вдоль безлюдной улицы, которая остается моим любимым местом для прогулок, я прокрутил в уме эту долгую беседу. Перед моими глазами все еще стояла высокая фигура пожилого государственного деятеля, личности загадочной и беспокойной, обладающей глубоким умом, деспотической, надменной, уверенной в своих силах, жертвы амбиций, ревности и гордости. Я думаю, что если война для нас будет складываться неблагоприятно, то в силу своего характера он вернется к активной государственной деятельности. Но я также думаю, насколько пагубным может быть распространение его идей о войне для страны со столь эмоциональным и нестабильным общественным мнением и насколько опасно было бы заявить русским людям, что «с этой глупой авантюрой необходимо покончить как можно скорее» [4 - Документы, опубликованные большевиками в сентябре 1917 года, полностью пролили свет на то, что случилось между двумя императорами, когда они встретились 23 июля 1905 года на борту яхты «Гогенцоллерн» в Бьёрке. Теперь известно, что император Вильгельм неожиданно предложил царю Николаю договор о союзе между Германией и Россией; этот договор, направленный против Англии, оговаривал последующее присоединение к нему Франции. Ослепленный красноречием кайзера, Николай II сразу же подписал договор, не потратив времени на то, чтобы проконсультироваться со своим министром иностранных дел, графом Ламсдорфом, который остался в Санкт-Петербурге. Так как Вильгельм II настаивал на том, чтобы на документе, подготовленном заранее, в Берлине, были поставлены вторые подписи (с этой целью он взял с собой на яхту высокопоставленного дипломата Чирского, впоследствии государственного секретаря Министерства иностранных дел, а тогда посла в Вене), то царь вызвал к себе своего министра военно-морских сил адмирала Бирилёва, одного из своих приближенных, находившегося на борту яхты, прикрыл текст договора рукой и приказал адмиралу поставить свою подпись в конце страницы. Адмирал с трогательным послушанием немедленно выполнил приказание.Когда царь Николай вернулся в Царское Село, он сообщил графу Ламсдорфу о результатах своих злополучных переговоров. Ламсдорф едва мог поверить и своим глазам, и своим ушам. Призвав на помощь весь необходимый такт, он принялся растолковывать своему августейшему повелителю, какую ужасающую ошибку тот совершил.Как раз в это время граф Витте, только что подписавший мирный договор с Японией в Портсмуте, приехал в Санкт-Петербург. Хотя он продолжительное время выступал в роли сторонника союза между Россией, Германией и Францией, он был слишком умен, чтобы не понимать, что вся эта затея, с таким идиотским началом, никогда ни к чему не приведет. По этой причине он поддержал Ламсдорфа в споре с царем. Когда Нелидов, русский посол в Париже, был проинформирован о предложении Германии, он также поспешил ответить, что Франция никогда не согласится присоединиться к Германии против Англии.Таким образом, Николай II оказался вынужденным взять обратно свою подпись под договором. Он поручил своему послу в Берлине, графу Остен-Сакену, сообщить немецкому ведомству канцлерства, что русское правительство рассматривает договор в Бьёрке как не имеющий законной силы, принимая во внимание тот факт, что одно из его обязательных условий, а именно присоединение к нему Франции, стало невозможным реализовать. Личное письмо царя кайзеру подтвердило это официальное сообщение.Поняв, что вся эта его затея провалилась, Вильгельм II просто пришел в ярость; он попытался вновь обрести влияние на Николая II, прибегнув к помощи аргументов, позаимствованных из области мистики: «Мы соединили наши руки, – телеграфировал он 12 октября 1905 года. – Мы поставили наши подписи перед самим Богом, который слышал нашу клятву. Если хочешь внести некоторые изменения в деталях, то сообщи свои предложения. Но то, что подписано, то подписано. Бог – наш свидетель!» Вся эта затея не имела дальнейшего продолжения.Трудно судить о роли, которую Николай II сыграл в этом деле. Подписывая договор в Бьёрке, проявил ли он нелояльность по отношению к Франции? Нет. То, как завершилась сама эта авантюра, достаточно для того, чтобы оправдать его. Но, несомненно, в своей неосведомленности и слепоте он зашел слишком далеко. – Прим. авт.].
   Воскресенье, 13 сентября
   Во Франции немцы по-прежнему отступают, оставляя позади пленных, раненых и не раненых, пушки и транспорт. Части левого фланга французской армии переправились через реку Эну; в центре фронта французы продвигаются между реками Аргона и Маас; на правом фланге французская армия заставляет врага отступать в направлении к Мецу.
   На востоке Восточной Пруссии армии генерала Ренненкампфа, по-видимому, следует найти возможность избежать катастрофы, которая ей угрожает; ей практически удалось пробиться через Мазурские озера, и она отступает к Ковно и Гродно.
   В Галиции русские переправились в низовья реки Сан, и в Буковине они заняли Черновцы.

   Сегодня – день рождения святого Александра Невского, царя Новгорода, который разгромил шведов и тевтонских рыцарей на берегах Невы в 1242 году. На том месте, где национальный герой одержал победу, Петр Великий построил монастырь, столь же громадный и великолепный, как и знаменитые Лавры в Киеве и в Сергиевом Посаде. Опоясанная стенами и крепостными рвами, подобно монастырской цитадели, петроградская Лавра включает в себя собор, одиннадцать церквей, множество часовен, резиденцию митрополита, кельи монахов, семинарию, духовную академию и три кладбища. Я часто совершал там прогулки, наслаждаясь очарованием мира и тишины, присущего этому месту, и атмосферой религиозного смирения и человеческой доброты, которой она насыщена.
   Сегодня храмы и дворы Лавры заполнила огромная масса людей. В Троицком соборе – внутри большое облако благовоний от курения ладана – истово верующие толпились вокруг алтаря святого Александра. Большая толпа заполнила также и церковь Благовещения, собравшись вокруг бронзовой плиты, на которой можно было прочитать скромную и красноречивую эпитафию: «Здесь лежит Суворов».
   Большинство прихожан составляли женщины. Они молились за своих мужей, братьев и сыновей, сражавшихся там, на фронте. Несколько групп погруженных в свои думы крестьян и крестьянок, стоявших с серьезным выражением лица, представляли трогательную картину. Меня особенно поразил вид одного мужика, старого человека с белоснежно-седыми волосами и бородой, с большим, испещренным глубокими морщинами лбом, с печальным и отрешенным взглядом ясных глаз – настоящий портрет патриарха. Стоя перед иконой святого Александра, он беспрерывно теребил костлявыми пальцами свою шапку, за исключением того момента, когда, низко отдавая поклон, он торопливо осенял себя крестом. Едва разжимая губы, он шептал бесконечную молитву; молитву, несомненно, весьма отличную от тех, которые в настоящее время возносятся к небесам в церквах Франции, поскольку смысл молитв меняется в зависимости от национальности. Когда душа русского человека молит о помощи у Бога, то она не столько ждет силы проявлять волю и действовать, сколько силы страдать и терпеть. Лицо и поза этого старика были настолько выразительными, что мне казалось, что он олицетворяет патриотизм русского крестьянина.

   Вечером я отправился в Мариинский театр на представление оперы Глинки «Жизнь за царя». Директор императорских театров пригласил моих коллег, английского и японского послов, посланников Бельгии и Сербии, а также меня присутствовать в этот вечер в театре, так как там была подготовлена манифестация в честь союзников.
   До того как поднялся занавес, оркестр сыграл русский национальный гимн «Боже, царя храни», сочиненный князем Львовым примерно в 1825 году. Этот гимн – величественное произведение, оказывающее на слушателя религиозное воздействие. Сколько раз я слушал его раньше? Но никогда ранее я столь ясно не сознавал, что мелодия национального гимна так чужда русской музыке и так близка немецкой – в прямой традиции Баха и Генделя. Но это не помешало присутствовавшей в театре публике прослушать гимн, в патриотическом порыве благоговейно соблюдая тишину, за которой последовал взрыв продолжительной овации. Потом наступила очередь «Марсельезы», встреченной с восторгом.
   Затем прозвучала мелодия «Правь, Британия», также получившая свою долю бурных аплодисментов.
   В соседней ложе сидел Бьюкенен, и я спросил его, почему оркестр исполнил мелодию «Правь, Британия», а не «Боже, храни короля». Он ответил, что так как последняя мелодия была такой же, как и мелодия прусского национального гимна, то власти опасались, что произойдет ошибочное восприятие музыки, а это могло бы повергнуть публику в шок. Потом прозвучал японский национальный гимн, соответственно встреченный теплыми аплодисментами. Я подсчитал в уме, что прошло только девять лет после Мукдена и Цусимы! При первых же звуках бельгийского национального гимна «Брабансоны» в зале взорвалась буря благодарных и восхищенных возгласов. Казалось, что каждый восклицал: «Где бы мы были сейчас, если бы Бельгия не сопротивлялась?» Овация в ответ на сербский национальный гимн была более сдержанной, признаться, очень сдержанной. Многие в зале, казалось, подумали: «Если бы не сербы, мы бы по-прежнему жили в условиях мира!»
   После этой манифестации мы должны были сидеть и до самого конца слушать оперу «Жизнь за царя», произведение банальное и лишенное огня, с его чрезмерной официозной лояльностью и с его слишком большой приверженностью к старомодной итальянской опере. Тем не менее публика в зале с большим удовольствием слушала оперу, поскольку драматический сюжет произведения Глинки до глубины души трогает русского человека.
   Понедельник, 14 сентября
   Во Франции немцы медленно отступают в северном направлении. Судя по всему, они подготовили сильно укрепленные районы обороны вдоль реки Эны. Если им удастся остановить нас на линии этих позиций, то победа на Марне не станет выглядеть столь убедительной, как мы могли бы надеяться. Значение победы может быть оценено только по результатам преследования противника.
   Во всяком случае, я не был удивлен полученной сегодня утром телеграммой, в которой Делькассе поручает мне вновь настоятельно убеждать русское правительство в том, что русским армиям необходимо осуществить наступление непосредственно против Германии. Дело в том, что Бордо опасается, что у наших русских союзников вскружились головы от их сравнительно легких успехов в Галиции и они могут пренебречь немецким фронтом для того, чтобы сконцентрировать свои усилия для продвижения к Вене.
   В это же утро я посетил военное министерство и довел до сведения генерала Сухомлинова информацию об озабоченности французского правительства. Он ответил:
   – Но наше непосредственное наступление на Германию началось с 16 августа, и мы продолжаем его самым энергичным образом и в самых больших, насколько это возможно, масштабах! О наших военных операциях в Восточной Пруссии вам известно в такой же степени, как и мне. Я спрашиваю вас, что еще мы сможем сделать?
   – Как скоро армии, стоящие у Немана и Няриса, смогут возобновить наступление?
   – О, еще не так скоро! Они понесли слишком большие потери. Боюсь, что они могут даже еще немного отступить… Но я готов сказать вам по большому секрету, что великий князь Николай Николаевич обдумывает и готовит операцию на широком фронте в направлении Позена и Бреслау.
   – Отлично!
   – Я не должен скрывать от вас, что для организации этой операции потребуется много времени. Мы не можем более рисковать. Не забывайте, господин посол, что мы уже пожертвовали жизнью 110 000 солдат при Сольдау, чтобы помочь французской армии!
   – Мы должны были бы принести такие же жертвы, чтобы помочь русской армии… Но не приуменьшая практического значения и морального эффекта оказанной нам тогда услуги, разрешите мне заметить, что не по нашей вине генерал Артамонов отступил на 20 километров на левом фланге, не поставив об этом в известность командующего армией!
   Мы вернулись к обсуждению проблемы, бывшей причиной моего визита. Я вновь повторил свое пожелание получить заверение в том, что русским армиям не позволят повернуть в сторону Вены и забыть об их главной цели – немецкой.
   – Я не забываю, – заявил я, – что окончательное решение относительно военных операций является прерогативой Верховного главнокомандующего, но я также знаю, что великий князь Николай придает большое значение вашей точке зрения и вашим предложениям. Поэтому я полагаюсь на вас в надежде, что вы поддержите мою просьбу к великому князю.
   Он бросил на меня острый взгляд своих проницательных глаз, в которых даже под тяжелыми веками чувствовалась хитринка:
   – Но мы не можем приостановить наше наступление в Галиции, где ежедневно добиваемся блестящих успехов! Не забывайте, что с самого начала кампании австрийцы уже потеряли 200 000 солдат и офицеров убитыми или ранеными, в дополнение к 60 000 пленных, и 600 орудий!
   – Ваше превосходительство также должны помнить, что немцы находятся всего лишь в 70 километрах от Парижа! Что бы вы сказали, если бы они были в 70 верстах от Петрограда, на полпути между Лугой и Гатчиной?.. Кроме того, я не прошу вас прекращать операции в Галиции, но всего лишь не увлекаться там сверх меры военными действиями и не забывать, что нашей главной целью остается разгром немецких армий.
   Его лицо озарила притворно любезная улыбка:
   – Мы оба придерживаемся абсолютно одинакового мнения на этот счет! Господин посол, я вполне уверен, что мы всегда поймем друг друга.
   – Итак, я могу рассчитывать на то, что вы направите соответствующую телеграмму великому князю Николаю?
   – Более того. Сегодня же вечером я направлю к нему одного из моих офицеров.
   Прежде чем удалиться, я попросил министра сообщить мне результаты недавнего сражения в Восточной Пруссии. Он ответил, что наиболее кровопролитным оно было у Тильзита, Гумбинена и Лика, но что русской армии удалось выбраться из района Мазурских озер и что в настоящее время она отходит к Ковно.
   – Следовательно, вся Восточная Пруссия потеряна?
   – Да.
   – Каковы ваши потери?
   – Я точно не знаю.
   – Сотня тысяч человек?
   – Возможно.
   Вторник, 15 сентября
   Так как я не доверяю генералу Сухомлинову и всем сомнительным интригам, в которых он преуспел в качестве исполнителя, то сегодня утром я вновь поднял вопрос о непосредственном наступлении на Германию в беседе с Сазоновым, попросив его от моего имени передать императору наши представления.
   – Для большей точности, – сказал он мне, – сами напишите проект ответа, который вы бы хотели получить от его величества.
   Тогда я тут же составил следующий проект ответа императора: как только австро-венгерские армии в Галиции будут выведены из строя, непосредственное наступление русских армий на Германию будет продемонстрировано самым решительным образом.
   – Прекрасно, – оценил мой проект Сазонов. – Я сразу же напишу его величеству.

   В одиннадцать часов вечера царь поставил меня в известность о том, что он принял мой проект его ответа и что он направил великому князю Николаю соответствующую телеграмму.
   Среда, 16 сентября
   Марнское сражение продолжается на берегах реки Эны, но только с той разницей, что немцы окопались в сильно укрепленных оборонительных позициях, так что сражение принимает характер осадной войны.
   Русские наступают на пятки австрийцам между Сандомиром и Ярославом.

   Со времени объявления о мобилизации правительство запретило продажу спиртных напитков (водки) на всей территории империи. Эта великая реформа была введена в соответствии с рескриптом от 13 февраля 1914 года, и заслуга в ее осуществлении целиком принадлежит императору. Реформа осуществляется настолько методично и строго, что можно только удивляться неожиданной деловитости русской бюрократии. Результаты реформы видны в снижении числа жестоких преступлений и в заметном повышении производительности труда.
   Четверг, 17 сентября
   Великий князь Николай только что обнародовал воззвание к народам Австро-Венгрии, склоняя их к свержению ига Габсбургов и к тому, чтобы они, наконец, реализовали свои национальные устремления.
   Одновременно Сазонов оказывает давление на румынское правительство с тем, чтобы оно оккупировало Трансильванию и присоединилось к оккупации Буковины русскими войсками.
   Суббота, 19 сентября
   Бомбардировка Реймса и разрушение Реймского собора произвели на Петроград сильное отрицательное впечатление. Ни одно событие войны не произвело столь большого впечатления на воображение русского человека – воображения, чрезмерно эмоционального, испытывающего жажду к мелодраме, безразличного и такого слепого к реальности, – за исключением случаев, когда реальность предстает в форме красочного и театрального события или в виде трогательной и драматичной сцены.
   Воскресенье, 20 сентября
   Император выехал инспектировать армейские фронты.
   Как правило, встречи императрицы с Распутиным проходят в маленьком доме госпожи Вырубовой на Средней. Но вчера старец был принят в самом дворце, и его визит продолжался почти два часа.
   Вторник, 22 сентября
   Этим утром мне нанес визит француз Робер Готье, профессор Высшей школы научных исследований в Париже. Он приехал прямо из Памира, где участвовал в этнологической и лингвистической экспедиции.
   Во второй неделе августа он находился в окрестностях Хорога, в горах Гиндукуша на высоте в 4000 метров. Покинув последний русский аванпост, охранявший границу Ферганы, древней Согдианы, он совершил двенадцатидневный переход. 16 августа туземец, уходивший в этот аванпост за припасами, сообщил Готье, что Германия объявила войну России и Франции. Готье немедленно двинулся в путь и одним махом добрался до Петрограда, минуя Маргелан, Самарканд, Тифлис и Москву.
   Я рассказал ему о необычайной серии событий, отметивших последние два месяца. Он сообщил мне, что просто сгорает от нетерпения в ожидании скорого возвращения во Францию, чтобы воссоединиться со своим территориальным полком. Затем мы обсуждали будущее. Подсчитали, какие колоссальные усилия потребуются от нас, чтобы преодолеть мощь Германии. Среди его наиболее достойных внимания наблюдений было следующее:
   – Я достаточно много времени провел в среде немецких социалистов, я хорошо знаком с их доктринами и еще лучше с их образом мысли. Вы можете быть вполне уверены, господин посол, в том, что они отдадут все силы, чтобы помочь своей воюющей стране, и будут сражаться так же отчаянно, как самый закоренелый юнкер. Ну и что? Я же сам социалист; в действительности, я антимилитарист. Но вы можете видеть, что это не мешает мне отправиться защищать мою страну.
   Я поздравил его за его стремление исполнить свой воинский долг и пригласил на завтрак на следующий день.
   Когда он удалился, я стал размышлять над тем, что я только что был свидетелем красноречивого доказательства патриотизма, который, несмотря на все свои разнообразные и противоречивые проявления, вдохновляет французских интеллектуалов.
   Вот один из них. Он узнает о войне, оказавшись в отдаленной глуши Памира, на высоте 4000 метров, на самой «Крыше мира». Он там в одиночестве, предоставленный самому себе, вдали от заразной лихорадки, охватившей всю Францию в возвышенном национальном порыве. Тем не менее он не колеблется ни минуту. Все его социалистические и пацифистские теории, интересы его научной экспедиции и его личные интересы, всё это исчезает перед образом Родины в опасности. И он мчится ее спасать… [5 - Робер Готье скончался от полученных ран в сентябре 1915 года. Ему было сорок лет. Он был первоклассным лингвистом. В его лице наше знание индоевропейских языков потеряло наиболее блестящего наследника Бюрнуфа и Дармстетера. – Прим. авт.]
   Мне в посольстве нанес визит граф Коковцов, бывший председатель Совета министров, которого я высоко ценил за его искренний патриотизм и большой ум [6 - Владимир Николаевич Коковцов родился 19 апреля 1853 года. Прослужив несколько лет в ведомстве по делам исправительных заведений, он занялся деятельностью в области финансов и общественного банковского дела. Преуспев в этом, он получил пост заместителя министра экономики в 1890 году. Он стал помощником графа Витте и в феврале 1904 года был назначен министром финансов. Назначенный 24 сентября 1911 года председателем Совета министров, он 12 февраля 1914 года был внезапно смещен с этого поста вследствие интриги Распутина и его шайки, которым он имел смелость противостоять. Император не без сожаления уволил этого лояльного государственного служащего, чьи способности, прямоту характера и бескорыстие он высоко ценил. В качестве награды за его службу он пожаловал Коковцову титул графа. – Прим. авт.]. Он только что вернулся из своего имения под Новгородом.
   – Видите ли, – заявил Коковцов, – по складу своего характера я не склонен к оптимизму, но тем не менее я думаю, что война складывается для нас благоприятно. В действительности, я никогда не думал, что наша война с Германией могла бы иметь иное начало. Мы потерпели несколько поражений, но наши армии целы, и боевой дух войск остается отличным. Пройдет несколько месяцев, и мы будем достаточно сильны для того, чтобы сокрушить нашего грозного противника.
   Затем он стал говорить об условиях мира, которые мы должны навязать Германии, и при этом высказывал свою точку зрения с такой страстью, что поверг меня в изумление, поскольку я не ожидал такой эмоциональности от человека, который обычно тщательно взвешивал свои слова.
   – Когда пробьет час мира, мы должны быть безжалостными… Безжалостными! Во всяком случае, общественное мнение все равно вынудит нас стать жестокими. Вы не представляете себе, до какой степени наши мужики злы на Германию.
   – О! Это в самом деле очень интересно!.. Вы сами имели возможность заметить это?
   – Всего лишь позавчера. Это случилось утром в день моего отъезда, когда я прогуливался по территории имения. Я встретил очень старого крестьянина, давно потерявшего своего единственного сына. Его два внука находятся в армии. Не дожидаясь моих вопросов, он по собственной инициативе заявил, что очень опасается, что война не будет доведена до победного конца, что ненавистный немецкий род не будет уничтожен и что зловредная сорная трава немца не будет вырвана с корнем из русской земли. Я похвалил его за проявленный патриотизм и за то, что он понимает тот риск, которому подвергаются два его внука, его единственная опора в жизни. На что он ответил: «Послушайте, барин. Если, к несчастью, мы не одолеем немца, то он заявится сюда; он станет править всей Россией и тогда запряжет вас и меня, да-да, вас также, в свой плуг!..» Вот так думают наши крестьяне.
   – Они рассуждают здраво, во всяком случае, в символическом смысле.
   Четверг, 24 сентября
   Я провел беседу с министром земледелия Кривошеиным, чей личный авторитет, ясный ум и политические таланты, судя по всему, завоевали высокую степень доверия и благосклонности к нему со стороны Николая II.
   Вчера он долго совещался с императором, которого нашел в отличном расположении духа. Во время беседы его величество мимоходом заметил: «В этой войне я буду сражаться до победного конца. Для того чтобы сломить сопротивлении Германии, я готов исчерпать все свои ресурсы; если это будет необходимо, то я отступлю до самой Волги».
   Царь также заявил: «Начав эту войну, император Вильгельм нанес ужасный удар по принципу монархизма».
   Суббота, 26 сентября
   В соответствии с обещанием, полученным мною от императора 15 сентября, русская армия готова возобновить наступление в направлении Берлина из района Бреслау. Вся подготовка к наступлению завершена, и кавалерийский корпус в составе 120 эскадронов уже направлен на передовые позиции вместе с подкреплением в виде подразделений пехоты.
   По этому вопросу генерал де Лагиш пишет мне следующее из Барановичей:

   «Я получил официальное обещание, что они не позволят себе отклонения от прямого наступления на Берлин за счет продолжения похода на Вену. Я могу заверить вас, что не раздается ни одного голоса, придерживающегося иного мнения; все как один требуют наступления на Берлин. Австрийцы теперь уже никакие не противники; мы единодушно бросаемся в бой против Германии, полные желания поскорее покончить с ней. Меня до глубины души трогает то, с каким волнением русское военное командование относится к намерениям Франции и к ее страстному желанию добиться успеха в войне. Всё делается с единой целью оправдать наши ожидания, которые мы возлагаем на нашего союзника. Это меня весьма поразило».

   Воскресенье, 27 сентября
   Я завтракаю в Царском Селе у графини Б., сестра которой очень хороша с Распутиным. Я спрашиваю ее о «старце».
   – Часто ли он видит императора и императрицу со времени своего возвращения?
   – Не очень часто. У меня такое впечатление, что их величества держат его в стороне в данный момент… Послушайте, например: третьего дня он был в двух шагах отсюда, у моей сестры. Он при нас телефонирует во дворец, чтобы спросить у госпожи Вырубовой, может ли он вечером посетить императрицу. Она отвечает, что он сделает лучше, если подождет несколько дней. По-видимому, это было ему очень досадно, и он тотчас же покинул нас, даже не простившись… Недавно еще он не стал бы даже спрашивать, можно ли ему прийти во дворец: он прямо бы отправился туда.
   – Как объясняете вы это внезапное изменение?
   – Тем простым фактом, что императрица отвлечена от своих меланхолических мечтаний. С утра до вечера она занята своим госпиталем, своим домом призрения трудящихся женщин, своим санитарным поездом. У нее никогда не было лучшего вида.
   – Действительно ли Распутин утверждал государю, что эта война будет губительна для России и что надо немедленно же положить ей конец?
   – Я сомневаюсь в этом… В июне, незадолго до покушения на него Гусевой, Распутин часто повторял государю, что он должен остерегаться Франции и сблизиться с Германией; впрочем, он только повторял фразы, которым его с большим трудом учил старый князь Мещерский. Но со времени своего возвращения из Покровского он рассуждает совсем иначе. Третьего дня он заявил мне: «Я рад этой войне; она избавила нас от двух больших зол: от пьянства и от немецкой дружбы. Горе царю, если он согласится на мир раньше, чем сокрушит Германию».
   – Браво! Но так же ли он изъясняется с монархами? Недели две тому назад мне передавали совсем иные слова.
   – Может быть, он их говорил… Распутин не политический деятель, у которого есть система и программа, которыми он руководствуется при всех обстоятельствах. Это мужик, необразованный, импульсивный, мечтатель, своенравный, полный противоречий. Но так как он, кроме того, очень хитер и чувствует, что его положение во дворце пошатнулось, я была бы удивлена, если б он открыто высказался против войны.
   – Находились ли вы под его очарованием?
   – Я? Совсем нет! Физически он внушает мне отвращение: у него грязные руки, черные ногти, запущенная борода. Фу! Но все же, признаюсь, он меня забавляет. У него необыкновенное вдохновение и воображение. Иногда он очень красноречив, у него образная речь и глубокое чувство таинственного…
   – Он действительно так красноречив?
   – Да, уверяю вас, у него иногда бывает очень оригинальная и увлекательная манера говорить. Он попеременно фамильярен, насмешлив, свиреп, весел, нелеп, поэтичен. При этом – никакой позы. Напротив, неслыханная бесцеремонность, ошеломляющий цинизм.
   – Вы удивительно его описываете.
   – Скажите мне откровенно: вы не хотите с ним познакомиться?
   – Конечно нет! Это бы меня слишком скомпрометировало. Но прошу вас, держите меня в курсе его поступков и выходок, он меня беспокоит.
   Понедельник, 28 сентября
   Я рассказываю Сазонову то, что графиня Б. мне вчера говорила о Распутине.
   Его лицо искажается судорогой:
   – Ради Бога, не говорите мне об этом человеке. Он внушает мне ужас… Это не только авантюрист и шарлатан – это воплощение дьявола, это антихрист.
   О Распутине сложилось уже столько мифов, что я считаю полезным записать несколько достоверных фактов.
   Григорий Распутин родился в 1871 году в бедном селе Покровском, расположенном на окраине Западной Сибири, между Тюменью и Тобольском. Его отец был простой мужик, пьяница, вор и барышник; его имя – Ефим Новых. Прозвище Распутина, которое молодой Григорий вскоре получил от своих товарищей, является характерным для этого периода его жизни и пророческим для последующего; это слово из крестьянского языка, произведенное от слова распутник, которое значит «развратник», «гуляка», «обидчик девушек». Часто битый отцами семейств и даже публично высеченный однажды по приказанию исправника, Григорий нашел со временем свой путь в Дамаск.
   Поучение одного священника, которого он вез в монастырь в Верхотурье, внезапно пробудило его мистические инстинкты. Но силы его темперамента, горячность чувств и необузданная смелость воображения бросили его почти тотчас же в развратную секту бичующихся изуверов, хлыстов.
   Среди бесчисленных сект, которые более или менее откололись от официальной церкви и которые столь странным образом обнаруживают моральную недисциплинированность русского народа, его склонность к таинственному, его вкус к неопределенному, к крайностям и к абсолютному, хлысты отличаются сумасбродностью и изуверством своих обычаев. Они живут преимущественно в районе Казани, Симбирска, Саратова, Уфы, Оренбурга, Тобольска; их число определяют приблизительно в сто двадцать тысяч. Самая высшая духовность, казалось бы, одушевляет их учение, потому что они себе приписывают ни более ни менее как непосредственное сношение с Богом и воплощение Христа, но чтобы достигнуть этого причастия к небесному, они погружаются во все безумства плоти. Правоверные хлысты, мужчины и женщины, собираются по ночам то в избе, то на лужайке в лесу. Там, призывая Бога, при пении церковных песен, выкликая гимны, они танцуют, став в круг, со все ускоряющейся быстротой. Руководитель пляски бичует тех, чья бодрость слабеет. Вскоре головокружение заставляет их всех валиться на землю в исступлении и судорогах. Тогда, исполненные и опьяненные «божественным духом», пары страстно обнимаются. Литургия оканчивается чудовищными сценами сладострастия, прелюбодеяния и кровосмешения.
   Богатая натура Распутина подготовила его к восприятию «божественного наития». Его подвиги во время ночных радений быстро приобрели ему популярность. Одновременно развивались и его мистические способности. Скитаясь по деревням, он говорил евангельские проповеди и рассказывал притчи. Постепенно он отважился на пророчества, на заклинание бесов, на колдовство; он даже тем хвастался, что творил чудеса. На сто верст вокруг Тобольска не сомневались более в его святости. Но несмотря на это, и тогда у него были неприятности с правосудием из-за слишком шумных грешков: он бы с трудом из этого выпутался, если бы церковные власти не приняли его под свое покровительство.
   В 1904 году молва о его благочестии и слава о его добродетели достигли Петербурга. Известный духовидец, отец Иоанн Кронштадтский, который утешал Александра III в его агонии, захотел узнать молодого сибирского пророка; он принял его в Александро-Невской лавре и радовался, признав на основании несомненных признаков, что он отмечен Богом. После этого появления в столице Распутин отправляется обратно в Покровское. Но с этого дня горизонты его жизни расширились. Он вошел в сношения с целой шайкой священников, больших или меньших фанатиков, больших или меньших шарлатанов, более или менее беспутных, каких сотни среди подонков русского духовенства. Тогда он взял себе в спутники монаха, ругателя и буяна, чудотворца и эротомана, обожаемого народом, жестокого врага либералов и евреев, отца Илиодора, который позже взбунтовался у себя в монастыре в Царицыне и держал Святейший синод в нерешительности буйностью своего реакционного фанатизма.
   Григорий вскоре перестал удовлетворяться обществом мужиков и простых попов; его видели важно прогуливающимся с протоиереями, с игуменами, с архиереями, с архимандритами, которые все согласно признавали, подобно Иоанну Кронштадтскому, в нем «искру Божию». Между тем он должен был отражать постоянные приступы дьявола и часто поддавался им. В Царицыне он лишил невинности монахиню, из которой взялся изгнать беса. В Казани однажды, в светлый июньский вечер, он вышел пьяный из публичного дома, толкая перед собою раздетую девушку, которую он хлестал ремнем, что привело в большое негодование весь город. В Тобольске он соблазнил благочестивую супругу одного инженера, г-жу Л., и так влюбил ее в себя, что она всюду кричала о своей любви и гордилась своим позором.
   Благодаря этим подвигам, которые беспрестанно повторялись, обаяние его святости росло с каждым днем. На улицах на его пути становились на колени, целовали ему руки, прикасались к подолу его тулупа, говорили ему: «Христос наш, спаситель наш, молись за нас, грешных… Господь послушает тебя». Он отвечал: «Во имя Отца, Сына и Святого Духа благословляю вас, братья! Уповайте! Христос скоро явится. Терпите, в память его смерти! Умерщвляйте свою плоть ради любви к нему».
   В 1905 году архимандрит Феофан, ректор Духовной академии в Петербурге, духовное лицо высокого благочестия, духовник императрицы, возымел прискорбную мысль пригласить к себе Распутина, чтобы вблизи наблюдать чудесные действия благодати в этой наивной душе, которую бесовские силы так жестоко терзали. Тронутый его искренним рвением, он ввел его под своим покровительством в круг своей благочестивой паствы, среди которой было много спиритов! Во главе кружка стояла весьма влиятельная группа – великий князь Николай Николаевич, тогдашний командующий императорской гвардией, а теперь Верховный главнокомандующий русскими армиями, его брат великий князь Петр Николаевич, их супруги, великие княгини Анастасия и Милица, дочери короля Черногории. Григорию было достаточно появиться, чтобы изумить и очаровать это общество, праздное, легковерное, предававшееся самым нелепым упражнениям теургии, оккультизма и некромантии.
   Все мистические сборища вырывали друг у друга сибирского пророка, «избранника Божия». По странному явлению коллективного заблуждения, престиж старца нигде не утверждался сильнее, чем в серьезной среде, в кругу лиц образцового поведения и нравственности. Было достаточно таких достойных уважения рекомендаций, чтобы оба монарха согласились принять Распутина; это было летом 1907 года.
   Однако же накануне аудиенции император и императрица имели последнее сомнение. Они советовались с архимандритом Феофаном, который их вполне успокоил: «Григорий Ефимович, – сказал он им, – крестьянин, простой человек. Вашим величествам принесет пользу его выслушать, потому что голос русской земли слышится из его уст… Я знаю всё, в чем его упрекают… мне известны его грехи: они бесчисленны и чаще всего мерзки. Но в нем есть такая сила раскаяния и такая наивная вера в божественное милосердие, что я почти ручаюсь за его вечное спасение. После каждого раскаяния он чист, как младенец, который только что омыт водою при крещении. Господь явно дарует ему свою любовь».
   Со своего вступления во дворец Распутин приобрел необыкновенное влияние на монархов. Он их наставил, ослепил, нравственно поработил – это было как колдовство. Не то чтобы он льстил. Напротив, с первого же дня он с ними обходился грубо, с дерзкой и решительной фамильярностью, с вульгарным и цветистым многословием, в котором оба монарха, пресыщенные лестью и угодливостью, казалось, наконец признали «голос русской земли». Став очень быстро другом госпожи Вырубовой, неразлучной подруги императрицы, он через нее пользовался значительным влиянием.
   Все интриганы двора, все попрошайки должностей, естественно, искали его поддержки. Скромная квартира, которую он занимал на Кирочной улице, а позже – на Английском проспекте, день и ночь осаждалась просителями – генералами и чиновниками, архиереями и архимандритами, статскими советниками и сенаторами, адъютантами и камергерами, статс-дамами и светскими женщинами: это было непрерывное шествие.
   Его встречали главным образом у старой графини Игнатьевой, которая собирала в своем салоне на Французской набережной ярких поборников самодержавия и теократии. Первые сановники церкви любили собираться у нее; повышения в церковной иерархии, назначения в Святейший синод, наиболее важные вопросы вероучения, благочиния и церковной службы обсуждались при ней. Ее моральный авторитет, признаваемый всеми, был для Распутина драгоценным вспомогательным средством. Она имела иногда видения. Однажды вечером во время спиритического сеанса святой Серафим Саровский, канонизированный в 1903 году, явился ей. Со сверкающим венцом вокруг головы, он сказал: «Среди вас находится великий пророк. Его назначение – открывать царю волю Провидения и вести его по славному пути». Она тотчас же поняла, что он указывал на Распутина. Император был глубоко поражен этим пророчеством, так как он, как глава церкви, принимал активное участие в канонизации блаженного Серафима и относился к нему с особым благоговением.
   Среди лиц, покровительствовавших первым шагам Распутина, была странная фигура доктора Бадмаева. Это сибиряк из Забайкалья, монгол, бурят. Хотя и лишенный всякого университетского диплома, он занимается медициной не тайком, но совершенно открыто, – к тому же странной медициной, соединенной с колдовством. Когда он узнал Распутина в 1906 году, у него была крупная неприятность, какие случаются иногда с самыми честными людьми его сорта.
   В конце японской войны один из высокопоставленных клиентов Бадмаева выразил ему свою благодарность, устроив так, что ему было дано политическое поручение к наследственным правителям китайской Монголии. Чтобы обеспечить их содействие, ему было поручено разделить между ними двести тысяч рублей. Вернувшись из Урги, он изложил в докладе блестящие результаты своего путешествия, и, на основании этой бумаги, его надлежащим образом поблагодарили. Но немного времени спустя открылось, что двести тысяч рублей он оставил себе. Дело начало принимать плохой оборот, и тогда посредничество высокопоставленного клиента всё уладило. Терапевт вернулся спокойно к своим каббалистическим действиям.
   Никогда еще больные не стекались в таком количестве в кабинет Бадмаева на Литейном проспекте, потому что распространился слух, будто он привез из Монголии всевозможные лечебные травы и магические рецепты, с большим трудом полученные от тибетских колдунов.
   Сильный своим невежеством и озарением, Бадмаев, не колеблясь, берется лечить в самых трудных, самых неясных медицинских случаях; однако же он оказывает некоторое предпочтение нервным болезням, психическим страданиям и расстройствам, связанным с женской физиологией. У него есть секретная фармакопея, и он сам приготовляет лекарства, которые прописывает. Он ведет таким образом опасную торговлю наркотическими, болеутоляющими, анестезирующими, возбуждающими средствами; он вычурно называет их тибетским эликсиром, порошком из Нирвритти, бальзамом из Ниен-Чена, эссенцией черного лотоса и т. д. В действительности же он добывает составные части своих лекарственных снадобий у аптекаря-соумышленника. Несколько раз государь и государыня призывали Бадмаева к наследнику, когда обыкновенные врачи казались бессильными остановить гемофилитические припадки ребенка. Там он узнал Распутина. Эти шарлатаны мгновенно поняли друг друга и соединились.
   Но со временем здоровые круги столицы возмутились всеми скандальными рассказами, которые распространялись о старце из Покровского. Его частые посещения императорского дворца, его доказанная роль в известных произвольных или злополучных актах верховной власти, наглая заносчивость его разговоров, циническое бесстыдство его проступков возбудили со всех сторон ропот возмущения. Несмотря на строгости цензуры, газеты указывали на бесчестие сибирского чудотворца, не рискуя, однако, затрагивать их величества, но публика понимала с полуслова. «Избранник Божий» почувствовал, что было бы хорошо исчезнуть на некоторое время. В марте 1911 года он взял посох странника и отправился в Иерусалим. Это неожиданное решение наполнило его ревнителей грустью и восхищением: только святая душа могла так ответить на оскорбления злых людей. Затем он провел лето в Царицыне, у своего доброго друга и помощника монаха Илиодора.
   Между тем императрица не переставала ему писать и телеграфировать. Осенью она заявила, что не может более выносить его отсутствия. К тому же, с тех пор как старец уехал, кровотечения у наследника стали более частыми. Что, если ребенок умрет!.. Мать не имела больше покоя ни одного дня: это были постоянные нервные припадки, судороги, обмороки. Император, который любил свою жену и обожал сына, вел самую тягостную жизнь…
   В начале ноября Распутин вернулся в Петербург. И тотчас же снова начались безумства и оргии. Но среди его адептов уже обнаруживался некоторый разлад: одни считали его компрометирующим и чрезмерно сластолюбивым; другие беспокоились из-за его возрастающего проникновения в церковные и государственные дела. Церковный мир весь еще содрогался от постыдного назначения, вырванного по слабости императора: Григорий получил тобольскую епархию для одного из своих товарищей детства, невежественного и непристойного мужика, отца Варнавы.
   В то же время стало известным, что обер-прокурор Святейшего синода получил приказание посвятить Распутина в священники. На этот раз произошел взрыв. Двадцать девятого декабря Гермоген, саратовский епископ, монах Илиодор и несколько священников поссорились со «старцем». Они ругали и толкали его, называя: «Окаянный!.. Святотатец!.. Любодей!.. Вонючее животное!.. Дьявольская гадюка!..» Наконец, они плевали ему в лицо. Сначала Григорий, оробевший, припертый к стене, пытался защищаться потоком ругательств. Тогда Гермоген, человек громадного роста, стал наносить ему по черепу сильные удары своим наперсным крестом, крича: «На колени, негодяй! На колени перед святыми иконами! Моли Бога простить твои нечестивые поношения. Клянись, что ты не осмелишься больше заражать своей грязной личностью дворец нашего возлюбленного царя…» Распутин, дрожа от страху, с кровотечением из носу, бил себя в грудь, бормотал молитвы, клялся никогда больше не являться на глаза к государю. Наконец он ушел под новым залпом проклятий и плевков.
   Ускользнув из этой западни, он немедленно устремился в Царское Село. Его не заставили долго ждать радости мести. Через несколько дней повелительным словом обер-прокурора Святейшего синода Гермоген был лишен своего епископства и сослан в Жировицкий монастырь, в Литву. Что же касается монаха Илиодора, то, схваченный жандармами, он был заключен в исправительный монастырь во Флорищеве, вблизи Владимира.
   Полиция была сначала бессильна заглушить этот скандал. Произнося речь в Думе, глава партии октябристов Гучков говорил в глухих выражениях о преступности отношений Распутина и двора. В Москве, религиозной и нравственной столице России, самые признанные, самые уважаемые представители православного славянства – граф Шереметев, Самарин, Новоселов, Дружинин, Васнецов – публично протестовали против раболепства Святейшего синода; они зашли даже так далеко, что требовали созыва поместного собора для реформы церкви. Сам архимандрит Феофан, который прозрел, наконец, относительно «избранника Божия» и не мог простить себе, что ввел его ко двору, достойным образом возвысил свой голос против него. Тотчас же, несмотря на то, что он был духовником государыни, решением Святейшего синода его сослали в Таврическую губернию.
   Председательство в Совете министров принадлежало тогда Коковцову, который в то же время управлял Министерством финансов. Неподкупный и смелый, он пытался сделать всё возможное, чтобы открыть глаза государю на недостойного старца. Первого марта 1912 года он умолял императора дозволить ему отослать Григория в его родную деревню: «Этот человек обманул доверие вашего величества. Это шарлатан и негодяй самого низшего разбора. Общественное мнение возбуждено против него. Газеты…» Государь прервал своего министра с презрительной улыбкой: «Вы обращаете внимание на газеты?..» – «Да, государь, когда они затрагивают моего монарха и престиж династии. А теперь даже самые лояльные газеты показывают себя наиболее строгими в своей критике…»
   С раздосадованным видом император прервал еще раз: «Эта критика нелепа. Я знаю Распутина». Коковцов колебался, продолжать ли, но тем не менее настаивал: «Государь, во имя династии, во имя вашего наследника, умоляю вас позволить мне принять необходимые меры к тому, чтобы Распутин вернулся в свою деревню и никогда более оттуда не возвращался».
   Император холодно ответил: «Я сам ему скажу, чтобы он уехал и не возвращался больше». – «Должен ли я считать, что таково решение Вашего величества?» – «Да, это мое решение».
   Затем, посмотрев на часы, которые показывали половину первого, император протянул Коковцову руку. «До свидания, Владимир Николаевич, я не задерживаю вас больше».
   В тот же день в четыре часа Распутин вызвал к телефону сенатора Д., близкого друга Коковцова, и закричал ему насмешливым тоном: «Твой друг, председатель, пытался сегодня утром испугать папу. Он наговорил ему обо мне всё плохое, что только можно, но это не имело никакого успеха. Папа и мама все-таки меня любят. Ты можешь сказать это от меня Владимиру Николаевичу».
   Шестого мая того же года, в Ливадии, в императорском дворце, собрались министры в парадной форме, чтобы принести свои поздравления императрице по случаю ее тезоименитства. Когда Александра Федоровна проходила мимо Коковцова, она отвернулась.
   За несколько дней до этой церемонии старец отправился в Тобольск; он удалялся не по приказанию, но по своей воле, чтобы посмотреть, что делается в его селе Покровском. Прощаясь с обоими монархами, он произнес с суровым видом грозные слова: «Я знаю, что злые люди меня подстерегают. Не слушайте их… Если вы меня покинете, то потеряете вашего сына и престол через шесть месяцев». Императрица вскричала: «Как могли бы мы тебя покинуть? Разве ты не единственный наш защитник, наш лучший друг?» И став на колени, она просила у него благословения.
   В октябре императорская семья совершила поездку в Спалу, в Польше, где государь любил охотиться в чудном лесу.
   Однажды наследник, возвращаясь с прогулки в лодке по озеру, неловко спрыгнул на землю и ударился бедром о борт. Ушиб показался сначала поверхностным и безвредным. Но две недели спустя, 19 октября, на сгибе, в паху, появилась опухоль, распухло бедро, затем внезапно поднялась температура. Доктора Федоров, Деревенко и Раухфус, спешно приглашенные, определили кровяную опухоль, гематому, которая распространялась. Следовало немедленно сделать операцию, если бы для больного гемофилией не был опасен всякий разрез. Между тем температура с каждым часом повышалась; 21 октября она достигла 39,8 °C. Родители не выходили из комнаты больного, врачи не скрывали своего крайнего беспокойства. В церкви Спалы священники сменялись, чтобы молиться днем и ночью. По приказанию государя торжественная литургия была отслужена в Москве перед чудотворной иконой Иверской Божьей Матери. И с утра до вечера в Петербурге народ приходил в Казанский собор.
   Утром 23-го государыня в первый раз спустилась в гостиную, где находились полковник Нарышкин, дежурный адъютант, фрейлина княжна Елизавета Оболенская, Сазонов, который приехал для доклада государю, и граф Владислав Велепольский, начальник императорской охоты в Польше. Бледная, похудевшая, Александра Федоровна все же улыбнулась. На полные тревоги вопросы, которые ей задавали, она отвечала спокойным голосом: «Врачи не констатируют еще никакого улучшения, но я лично больше не беспокоюсь. Я получила сегодня ночью от отца Григория телеграмму, которая меня совершенно успокаивает». Так как ее умоляли выразиться определеннее, она повторила наизусть эту телеграмму: «Господь увидел твои слезы и услышал твои молитвы. Не сокрушайся больше. Твой сын останется жив».
   На следующий день, 24-го, температура больного спустилась до 38,9 °C. Через два дня опухоль в паху рассосалась. Наследник был спасен.
   В течение 1913 года несколько лиц осмелились снова открыть царю и царице глаза на поведение старца и на его нравственную низость.
   Это сначала попробовала сделать вдовствующая императрица Мария Федоровна, затем сестра государыни, чистая и благородная великая княгиня Елизавета Федоровна. И сколько еще других лиц… Но всем этим предостережениям, всем этим внушениям оба монарха противополагали один и тот же спокойный ответ: «Это клевета. К тому же на святых всегда клевещут».

   В религиозном пустословии, которым Распутин обычно прикрывает свой эротизм, постоянно появляется одна мысль: «Одним только раскаянием можем мы достичь спасения. Нам надо поэтому грешить, чтобы иметь повод к раскаянию. Когда Господь посылает нам искушение, мы должны ему поддаваться для того, чтобы доставить себе этим предварительное и необходимое условие успешного раскаяния… К тому же первое слово жизни и истины, которое Христос принес людям, разве оно не „Покайтесь“?.. Но как же принести покаяние, если раньше не согрешишь?»…
   Его обычные беседы изобилуют замысловатыми подробностями об искупительной ценности слез и спасительной силе раскаяния. Один из аргументов, к которым он особенно охотно прибегает и которые особенно действуют на его женскую клиентуру, таков: «Чаще всего нам мешает поддаться искушению не отвращение к греху, потому что, если бы грех действительно внушал нам отвращение, мы не соблазнялись бы его совершить. Разве вы хотите когда-нибудь съесть блюдо, которое вам противно? Нет, нас останавливает и пугает испытание, на которое раскаяние обрекает нашу гордость. Совершенное раскаяние заключает в себе полное смирение. Но мы не хотим смириться даже перед Богом. Вот вся тайна нашего сопротивления греху. Но Высший Судья не обманывается этим… И когда мы будем в долине Иосафата, он напомнит нам все случаи к спасению, которые он нам давал и которые мы отвергли».
   К помощи подобного рода софизмам прибегала одна фригийская секта еще во втором столетии нашей эры. Еретик Монтанус с самодовольным видом манипулировал ими перед лицом своих подобострастных лаодикийских друзей и добивался таких же практических результатов, как и Распутин.
   Если бы деятельность старца оставалась ограниченной областью сладострастья и мистицизма, он был бы для меня только более или менее любопытным объектом изучения психологического… Или физиологического. Но силою вещей этот невежественный мужик стал политическим орудием. Вокруг него сгруппировалась целая клиентура из влиятельных лиц, которые связали свою судьбу с ним.
   Самый видный из них – министр юстиции, глава крайне правых в Государственном совете Щегловитов, человек живого ума, легкой и язвительной речи; он вносит в осуществление своих планов много расчета и изворотливости; он к тому же лишь недавний адепт «распутинства». Почти так же значителен министр внутренних дел Николай Маклаков, льстивая покорность которого нравится монархам. Затем идет обер-прокурор Святейшего синода Саблер, человек презренный и низкопоклонный; при его посредстве старец держит в руках всех епископов и высшие церковные должности. Тотчас за этим я назову обер-прокурора Сената Добровольского, затем члена Государственного совета Штюрмера, затем дворцового коменданта, зятя министра двора, генерал-адъютанта Воейкова. Я назову, наконец, очень смелого и хитрого директора Департамента полиции Белецкого. Легко себе представить громадное могущество, которое представляет коалиция подобных сил в самодержавном и централизованном государстве вроде России.
   Чтобы уравновесить зловредные происки этой шайки, я вижу около государя только одно лицо, начальника военной его величества канцелярии князя Владимира Орлова, сына прежнего посла в Париже. Человек прямой, гордый, всей душой преданный императору, он с первого же дня высказался против Распутина и не устает бороться с ним, что, конечно, вызывает враждебное к нему отношение со стороны государыни и госпожи Вырубовой.
   Среда, 30 сентября
   В Галицийских Карпатах австро-венгры организовывают отчаянную защиту Ужокского перевала, который открывает доступ к Трансильвании.
   На востоке Восточной Пруссии немцы предпринимают громадные усилия, чтобы переправиться через реку Неман между Ковно и Гродно, как раз в тех местах, где Великая армия переправилась через Неман 25 июня 1812 года.
   Четверг, 1 октября
   Турецкое правительство закрыло проливы под предлогом того, что англо-французская эскадра стоит у входа в Дарданеллы. Это решение наносит неисчислимый ущерб России, которая остается без морских коммуникаций, если не считать использование возможностей Владивостока и Архангельска. Но при этом следует помнить, что Владивосток находится на расстоянии в 10 500 километров от Петрограда и что порт Архангельска может быть закрыт до конца мая, так как его акватория будет скована льдом.
   Последствия закрытия проливов представляются тем более серьезными, поскольку уже в течение некоторого времени я стал получать сообщения из Москвы, Киева и Харькова о том, что возрождается старая византийская мечта. «Эта война не будет иметь никакого значения для нас до тех пор, пока она не вручит нам Константинополь и проливы. Царьград должен быть нашим и только нашим. Наша историческая миссия и наш священный долг заключаются в том, что мы должны вновь водрузить на куполе Святой Софии крест православия, крест православной веры. Россия не станет избранной нацией, если она не отомстит, в конце концов, за вековые обиды христианства». Именно такие мысли высказывались и распространялись в политических, религиозных и университетских кругах и, даже более того, в самой глуши российского сознания.
   Пятница, 2 октября
   Великая княгиня Елизавета Федоровна, сестра императрицы и вдова великого князя Сергея Александровича, – странное существо, вся жизнь которого представляется рядом загадок.
   Родившись в Дармштадте 1 ноября 1864 года, она уже распустилась прекрасным, очаровательным цветком, когда двадцатилетней девушкой вышла замуж за четвертого сына Александра II.
   Мне вспоминается, как я обедал вместе с нею в Париже несколько лет спустя, около 1891 года. Я так и вижу ее такой, какой она тогда была: высокой, строгой, со светлыми, глубокими и наивными глазами, с нежным ртом, мягкими чертами лица, прямым и тонким носом, с гармоническими и чистыми очертаниями фигуры, с чарующим ритмом походки и движений. В ее разговоре угадывался прелестный женский ум – естественный, серьезный и полный скрытой доброты.
   Уже в то время она была окружена какой-то тайной. Некоторые особенности ее супружеской жизни не поддавались объяснению.
   Сергей Александрович был физически человек высокого роста, со стройным станом, но лицо его было бездушно и глаза, под белесыми бровями, смотрели жестоко. В моральном отношении он обладал суровым и деспотическим характером; ум его был ограничен, образование скудно, зато у него была довольно сильная художественная восприимчивость. Очень отличаясь от своих братьев – Владимира, Алексея и Павла, – он жил замкнуто, ища одиночества, и слыл за странного человека.
   Со времени женитьбы он стал еще менее понятен. Он показывал себя, действительно, самым подозрительным и ревнивым мужем, не допуская, чтоб его жена оставалась наедине с кем бы то ни было, не позволяя ей выезжать одной, наблюдая за ее перепиской и ее чтением, запрещая ей читать даже «Анну Каренину» из боязни, чтобы обаятельный роман не пробудил в ней опасного любопытства или слишком сильных переживаний. Кроме того, он постоянно ее критиковал в грубом и резком тоне; он делал ей порой, даже в обществе, оскорбительные замечания. Кроткая и послушная, она склонялась под жестокими словами. Честный и добродушный великан, Александр III, чувствовавший к ней жалость, расточал ей сначала самое любезное внимание, но скоро должен был воздержаться, заметив, что возбуждает ревность своего брата.
   Однажды, после жестокой сцены со стороны великого князя, у старого князя Б., присутствовавшего при ней, вырвалось несколько слов сочувствия молодой женщине. Она возразила ему, удивленно и искренно: «Но меня нечего жалеть. Несмотря на всё, что обо мне говорят, я счастлива, потому что очень любима».
   Он действительно ее любил, но любил по-своему, любовью эгоистической и бурной, причудливой и двусмысленной, жадной и неполной…
   В 1891 году великий князь Сергей Александрович был назначен московским генерал-губернатором.
   То было время, когда знаменитый обер-прокурор Святейшего синода, «русский Торквемада» Победоносцев, всемогущий советник Александра III, пытался восстановить учение теократического самодержавия и вернуть Россию к византийским традициям Московского царства.
   Между тем великая княгиня Елизавета Федоровна принадлежала по рождению к лютеранскому исповеданию. Новый генерал-губернатор не мог достойно явиться в Кремль с иноверной супругой. Он потребовал от жены, чтобы она отказалась от протестантизма и приняла русскую национальную веру. Уверяют, что и сама она к этому уже раньше склонялась. Как бы то ни было, она всей душой приняла догматы православной церкви; не бывало обращения более искреннего, более проникновенного и безраздельного.
   До этого времени холодные и сухие обряды протестантизма давали лишь очень жалкую пищу воображению и чувствам молодой женщины; опыт брачной жизни не был для нее благоприятнее. Все ее задатки мечтательности и чувствительности, веры и нежности нашли себе вдруг применение в таинственных обрядах и великолепной пышности православия. Ее набожность развилась чудесным образом; она познала тогда такую душевную полноту и такие порывы, о которых раньше не подозревала.
   В блеске своего генерал-губернаторства, равнявшегося власти вице-короля, Сергей Александрович явился вскоре передовым бойцом того реакционного крестового похода, к которому сводилась вся внутренняя политика «благочестивейшего государя» Александра III.
   Одной из первых осуществленных им акций была массовая высылка евреев, которые мало-помалу проникали в Москву. Их самым грубым образом загоняли обратно в гетто в западных губерниях. Затем он издал целую серию спорных и мелочных указов, предписывавших всякого рода ограничения для профессоров и студентов университета. Наконец, он встал в надменную позу по отношению к представителям буржуазии – всего лишь для того, чтобы напомнить им, что их либерализм, хотя он и был довольно умеренным, не отвечает его вкусу. Как всегда случается в подобных случаях, офицеры и чиновники из его окружения были только рады усовершенствовать его диктаторские замашки. Всеобщая ненависть, которую он тем самым вызвал к себе, наполнила его гордостью.
   Коронация Николая II в мае 1896 года отметила славную дату в истории православной автократии. Идеал московских царей – сокровенный союз церкви и государства – представлялся лейтмотивом нового правления. Только катастрофа на Ходынском поле, где две тысячи мужиков погибли из-за беспечности полиции, бросила зловещую, хотя и мимолетную тень на сверкающее веселье Священного города.
   Двумя годами позже в Кремле, перед Архангельским собором, был торжественно открыт памятник «Царю-мученику» Александру II. Во время церемоний по поводу этого события обер-прокурор Священного синода Константин Победоносцев получил самую высокую награду, которую могла дать империя, орден Святого Андрея, учрежденного Петром Великим в 1698 году. В празднествах участвовала и «православная и самая христианская» армия, которой устроили великолепный смотр.
   В 1900 году Николай II предпринял попытку возродить древний обычай своих предков, который не соблюдался в течение более пятидесяти лет; он прибыл в Москву, чтобы выполнить свои пасхальные обязанности и тем самым вновь подтвердить, как он выразился, союз религиозных и национальных чувств, объединявших сердца монарха и его народа. Всё было сделано для того, чтобы придать этим торжествам, по возможности, самый впечатляющий вид. В течение всей Страстной недели церковные службы и крестные ходы сменяли друг друга с беспрецедентной помпезностью и в Кремле, и в главных храмах города. Прежде чем покинуть Москву, император адресовал великому князю Сергею следующий рескрипт:

   «Ваше Императорское Высочество!
   Божьей милостью я осуществил свое огромное желание и желание императрицы Александры Федоровны быть вместе с нашими детьми, чтобы провести дни Страстной недели, получить священное причастие и оставаться в Москве ради самого торжественного из всех празднеств среди наших величайших национальных храмов под охраняющей тенью нашего древнего Кремля.
   Здесь, где возлежит смертный прах святых, возлюбленных Богом, среди гробниц монархов, которые привели Россию к единению и навели в ней порядок, где находится та самая колыбель самодержавия, ревностные прихожане возносили свои молитвы к Царю царей и благостная радость овладевала наши души, также как и души тех верных детей Нашей дорогой церкви, кто заполнил храмы.
   Так пусть же Бог услышит этих молящихся! Да поможет Он верующим стать более сильными, окажет помощь тем, чья вера ослабла, и вернет на путь истинный тех, кто сбился с него. Да благословит Он империю России, которая твердо стоит на незыблемой основе православия, священного хранителя вечных Истин, любви и мира.
   Присоединяясь к молитвам моего народа, я черпаю свежие силы для того, чтобы служить России ради ее благополучия и ее славы. Я счастлив иметь возможность в эту минуту выразить Вашему Императорскому Высочеству – и через вас городу Москве, которая так дорога моему сердцу – все чувства, которые меня вдохновляют.
   Христос Воскрес!
   (Подписано) Николай
   Москва, 9 апреля 1900 года».

   Большие торжества – религиозные, политические или военные – привлекали к священному Кремлевскому холму взоры всего русского народа и всего славянства. В этой деятельной и блестящей жизни Елизавета Федоровна имела свою роль. Она была любезной хозяйкой на великолепных приемах в Александровском дворце и в Ильинском; она усердно тратила средства на множество дел благочестия и милосердия, на школы и на искусства. Живописная обстановка и нравственная атмосфера Москвы глубоко действовали на ее восприимчивость. Ей разъяснили однажды, что провиденциальной миссией царей является осуществление царства Божия на русской земле; мысль, что она хотя бы и в малой части содействует этой задаче, возбуждала ее воображение…
   Удовлетворенная выпавшей на ее долю судьбой, чудо благородства и обаяния, сдержанная и бесхитростная, имевшая изящную фигуру и изысканные туалеты, она источала дух идеализма, таинственности и сладострастного очарования, что делало ее обладательницей всего того, что можно было пожелать в жизни…
   Между тем ультрареакционная политика, которой великий князь Сергей Александрович хвалился быть одним из главных творцов, вызывала как в среде интеллигенции, так и в народных массах всей России раздражение и отпор, с каждым днем выявлявшиеся все сильнее. Группа неустрашимых террористов – Гершуни, Бурцев, Савинков, Азеф – основала «боевую организацию», подвигам которой вскоре предстояло сравняться с боевыми делами нигилистов в 1877–1881 годах. Заговоры и покушения следовали быстро друг за другом с ужасающей правильностью. Были сражены один за другим министр просвещения, два министра внутренних дел, начальники полиции, провинциальные губернаторы и мировые судьи. К концу 1904 года положение в стране, особенно в Москве, неожиданно стало намного хуже из-за военных катастроф на Дальнем Востоке.
   Великий князь Сергей сразу же предпринял наиболее радикальные меры. Со свойственными ему свирепым злым взглядом и безжалостной презрительной усмешкой, он дал всем понять, что не проявит ни малейшего милосердия. И вот, 17 февраля 1905 года в три часа пополудни, в то время, когда великий князь проезжал в экипаже через Кремль и выехал на Сенатскую площадь, террорист Каляев бросил в него бомбу, которая, попав ему в грудь, разорвала его на куски.
   Великая княгиня Елизавета Федоровна находилась, как нарочно, в Кремле, где она устраивала склад Красного Креста для Маньчжурской армии. Услышав потрясающий грохот взрыва, она выбежала как была, без шляпы, и упала на тело своего мужа, голова и руки которого лежали, оторванные, посреди обломков кареты. Потом, вернувшись в великокняжеский дворец, она погрузилась в горячую молитву.
   В продолжение пяти дней, протекших до погребения, она не переставала молиться. Эта долгая молитва внушила ей странный поступок. Накануне похорон она вызвала градоначальника и велела ему немедленно отвезти себя в Таганскую тюрьму, где содержался Каляев в ожидании военного суда.
   Когда ее ввели в камеру убийцы, она спросила его: «Зачем вы убили моего мужа? Зачем вы отяготили свою совесть таким ужасным преступлением?» Заключенный, встретивший ее сначала подозрительным, озлобленным взглядом, заметил, что она говорит с ним кротко и называет убитого не «великий князь», но «мой муж». «Я убил Сергея Александровича, – ответил он, – потому что он был орудием тирании и притеснителем рабочих. А я – мститель за народ, как социалист и революционер». Она возразила с тою же кротостью: «Вы ошибаетесь. Мой муж любил народ и думал только об его благе. Поэтому ваше преступление не имеет оправдания. Не слушайтесь вашей гордости и покайтесь. Если вы вступите на путь покаяния, я умолю государя даровать вам жизнь и буду молиться Богу, чтобы Он вас простил так же, как я сама уже вас простила».
   Столь же растроганный, сколь удивленный такой речью, он имел силу сказать ей: «Нет, я не раскаиваюсь. Я должен умереть за свое дело – и я умру». – «Если так, раз вы отнимаете у меня всякую возможность спасти вам жизнь, если вы, несомненно, скоро предстанете перед Богом, сделайте так, чтобы я могла по крайней мере спасти вашу душу. Вот Евангелие: обещайте мне внимательно читать его до вашего смертного часа». Он отрицательно покачал головой, потом ответил: «Я буду читать Евангелие, если вы мне обещаете, в свою очередь, прочесть вот эти записки о моей жизни, которые я заканчиваю; они заставят вас понять, почему я убил Сергея Александровича». – «Нет, я не буду читать ваших записок… Мне остается только помолиться за вас». Она вышла из камеры, оставив Евангелие на столе.
   Несмотря на неудачу, она написала императору, чтобы получить помилование убийце. Но почти в то же время всё общество узнало о ее посещении Таганской тюрьмы. Ходили самые странные, самые романтические рассказы: все утверждали, что Каляев согласен просить о помиловании.
   Несколько дней спустя она получила от заключенного письмо приблизительно такого содержания: «Вы злоупотребили моим положением. Я не выказывал вам никакого раскаяния, потому что я его не чувствую. Если я согласился вас выслушать, то это потому только, что я в вас увидел несчастную вдову убитого мною человека. Я сжалился над вашим горем, и больше ничего. Объяснение, которое дают нашему свиданию, меня бесчестит. Я не хочу помилования, о котором вы хлопочете для меня…»
   Процесс его шел своим чередом. Следствие очень затянулось из-за напрасных розысков сообщников, из которых главным был Борис Савинков. В мае Каляев был приговорен к смерти.
   На другой день министр юстиции Манухин, делая доклад государю, спросил его, желает ли он смягчить приговор Каляеву, как его о том просила великая княгиня Елизавета Федоровна. Николай II помолчал, потом спросил небрежным тоном: «У вас больше ничего нет к докладу, Сергей Сергеевич?..» – и отпустил его. Но затем тотчас же призвал директора Департамента полиции Коваленского и дал ему секретное приказание.
   Каляев был тогда переведен из Москвы в Шлиссельбургскую крепость, знаменитую государственную тюрьму. Двадцать третьего мая в 11 часов вечера в камеру осужденного вошел главный военный прокурор Федоров, ведший следствие по его делу; он был еще по университету знаком с Каляевым. «Я уполномочен вам передать, – сказал он, – что если вы попросите о помиловании, его величество соизволит вам даровать его». Каляев ответил со спокойною твердостью: «Нет, я хочу умереть за свое дело». Федоров изо всех сил настаивал, в очень возвышенном и человечном тоне. Растроганный Каляев сказал: «Если вы проявляете ко мне столько участия, позвольте мне написать матери». – «Хорошо!.. Напишите ей. Я немедленно доставлю ваше письмо». Когда заключенный кончил писать, Федоров сделал последнее усилие, чтобы убедить его. Собрав все свои силы, но сохраняя полное спокойствие, Каляев торжественно заявил: «Я хочу и должен умереть. Моя смерть будет еще полезнее для моего дела, чем смерть Сергея Александровича». Прокурор понял, что он никогда не сможет сломить этой неукротимой воли; он вышел из камеры и приказал исполнить приговор.
   Эшафот был уже сооружен во дворе тюрьмы. Палач, тоже из заключенных, на голову которого был надет красный колпак, поджидал приговоренного на ступенях эшафота. Это был отцеубийца по фамилии Филиппьев: его выписали из тюрьмы для уголовных преступников в Орле за геркулесовую силу и профессиональное умение.
   Резиденция коменданта крепости находилась в самом конце двора. В этот вечер она имела праздничный вид. Чуть ли не каждую минуту оттуда слышались веселые возгласы и громкий смех. Когда Федоров вошел в помещение резиденции, он обнаружил там оживленную компанию в составе главных начальников крепости и офицеров гарнизона Шлиссельбурга, которые пировали и вовсю веселились. Для того чтобы скоротать время до начала процедуры казни, они от души отдавали должное шампанскому, провозглашая тосты в честь генерала, барона фон Медема, заместителя начальника штаба императорского корпуса жандармов. В крепость его направил министр внутренних дел, чтобы тот присутствовал при последних минутах жизни приговоренного к смерти человека.
   Но теперь Каляев выразил настойчивое желание повидаться со своим адвокатом, чье присутствие при казни разрешалось законом. Этот адвокат Жданов накануне вечером специально приехал в Шлиссельбург и несколько раз просил, чтобы его допустили к клиенту. Но Жданов был известен как активный социалист; полиция опасалась, что Каляев передаст ему какое-то последнее сообщение для революционной партии. Поэтому, несмотря на ясные статьи закона, Жданову было отказано в допуске в крепость.
   Когда Федоров покинул тюремную камеру, туда пришел священник. Узник принял его любезно, но отказался от религиозной помощи: «Я уже свел счеты с жизнью, – заявил он, – и не нуждаюсь ни в ваших молитвах, ни в вашем причастии. Тем не менее я христианин и верю в Дух Святой. Я чувствую, что Он по-прежнему во мне и что Он не покинет меня. Этого мне достаточно». Священник мягко настаивал на желании выполнить свои обязанности, и Каляев добавил: «Меня трогает ваша жалость. Разрешите мне обнять вас!» Они упали в объятия друг другу.
   В два часа утра узника вывели из тюремной камеры и со связанными руками провели во двор крепости. Он твердым шагом поднялся на плаху. Его лицо ничем не выдавало волнения, когда он, стоя, в соответствии с традиционной судебной процедурой, выслушивал зачитываемый ему приговор. Когда судебный чиновник закончил чтение, Каляев заявил спокойным тоном: «Я рад, что до конца сохранил хладнокровие». Затем два тюремщика облачили его в длинный белый саван, который покрыл его голову, и палач приказал: «Становись на стул!» – «Ничего не вижу». Филиппьев своими сильными руками приподнял его, поставил на стул и быстро затянул веревку вокруг шеи. Затем коротким ударом ноги он выбил стул из-под Каляева. Но веревка оказалась слишком длинной; ноги Каляева все еще доставали до пола. Жертва резко вздрогнула. Среди зрителей, собравшихся вокруг плахи, раздались возгласы ужаса. Палач вынужден был укоротить веревку и начать всё сначала.
   После этой мрачной трагедии Елизавета Федоровна решила, что светская жизнь для нее кончена. Отныне ее занимали исключительно дела религии. Она всецело отдалась подвигам аскетизма и благочестия, покаяния и милосердия.
   Пятнадцатого апреля 1910 года она осуществила проект, уже давно взлелеянный ею, – учредила женскую общину, в которой сама стала настоятельницей. Обитель, названная Марфо-Мариинской, была устроена в Москве, в Замоскворечье; монахини посвятили себя заботам о больных и бедных. Но и тогда, когда она уже отреклась таким образом от мирских дел, Елизавета Федоровна проявила последнюю заботу о женском изяществе: она заказала рисунок одежды для своей общины московскому художнику Нестерову. Одежда эта состоит из длинного платья тонкой шерстяной материи светло-серого цвета, из полотняного нагрудника, тесно окаймляющего лицо и шею, и из длинного покрывала белой шерсти, падающего на грудь широкими священническими складками. Оно производит в общем впечатление строгое, простое и чарующее.
   В отношениях великой княгини Елизаветы Федоровны с императрицей Александрой Федоровной не чувствуется сердечности. Основная причина или, по крайней мере, главный предлог их расхождения заключается в Распутине. В глазах Елизаветы Федоровны Григорий – не более как похотливый и святотатственный обманщик, посланец сатаны. Между обеими сестрами происходили по поводу него частые пререкания, которые не раз ссорили их между собою; они больше о нем не говорят. Другим поводом их несогласия служит взаимное желание превзойти одна другую в подвигах аскетизма и благочестия; каждая считает себя выше другой в знании богословия, в выполнении евангельских правил, в размышлениях о вечной жизни, в поклонении Христу. Впрочем, великая княгиня лишь изредка и на короткое время появляется в Царском Селе [7 - Великая княгиня Елизавета была арестована большевиками весной 1918 года и интернирована ими в Алапаевск, небольшой городок к северу от Екатеринбурга. В ночь на 17 июля, через двадцать четыре часа после зверского убийства царя, царицы и их детей, она была забита до смерти прикладами винтовок, а ее тело было сброшено в шахту. Ее останки были извлечены из шахты через несколько недель, когда армия адмирала Колчака подошла к Уралу. После многих злоключений ее гроб был доставлен в Пекин: ему предстояло быть помещенным в русском женском монастыре Святой Марии Магдалины у Судных Врат в Иерусалиме. – Прим. авт.].
   Откуда явилось у великой княгини Елизаветы Федоровны и у ее сестры императрицы Александры это удивительное преобладание мистических черт? Мне кажется, что оно унаследовано ими от их матери, принцессы Алисы, дочери королевы Виктории, бывшей замужем с 1862 года за наследным принцем Гессен-Дармштадтским и умершей в 1878 году в возрасте 35 лет.
   Воспитанная в самом строгом англиканизме, принцесса Алиса испытала вскоре после замужества странного рода страсть, вполне духовную и интеллектуальную, к великому тюбингенскому богослову-рационалисту, знаменитому автору «Жизни Иисуса» Давиду Штраусу, умершему четырьмя годами раньше нее. Под внешностью швабского мещанина и лишенного духовного сана пастора Давид Штраус скрывал душу романтика. Когда к нему только стала приходить слава, Давид Штраус испытал искушение любви; бастион его книг был недостаточен для того, чтобы спасти его от чар «вечной женственности». Одна девушка, которая не была ему знакома, но ослепленная его растущей славой, предложила себя ему, как Беттина фон Арним предложила себя Гёте. Он отнесся с уважением к этому наивному цветку, но, вдыхая его аромат, вкусил смертельный яд. Когда он вновь обрел самообладание, то смог сравнить себя с «факирами Индии, которые гордились тем, что о них шла слава как об обладателях сверхчеловеческих возможностей, благодаря героическому подавлению чувств, в то время как завистливые боги являли их взору образ женщины, чтобы отвратить их от веры». Через несколько лет другая чародейка вновь внесла беспорядок в его преданную науке жизнь. На этот раз это была не честная и искренняя немецкая лилия, но извращенное существо, Агнес Шебест, оперная певица, имевшая незаурядные таланты и яркую красивую внешность. Он страстно любил ее, настолько, что не представлял жизни без нее и, чтобы не лишиться женщины, женился на ней. Конечно, она, не теряя времени, стала изменять ему со страстным сладострастием и с бессердечной дерзостью, которые, казалось, только делали более яркой ее красоту. Поначалу он не хотел чему-либо верить. «Весь мир, – писал он, – называет меня легковерным. Но, возможно, я всего лишь раб». В конце концов он был вынужден признать, что его обманывали. После бурной сцены он прогнал грешницу и вернулся к своей работе.
   Но испытав безумие страсти, он счел свою интерпретацию Священного Писания несколько безжизненной. Он не мог оставаться на одном месте, поскольку переживания его души заставляли его время от времени менять место жительства. Свою печаль он нес из Людвигсбурга в Штутгарт, из Гейдельберга в Кельн, из Веймара в Мюнхен, из Хайльбронна в Дармштадт. Историческая эволюция доктрины более не доставляла ему удовольствия; даже гегельянские мечты вызывали у него отвращение. В этом полнейшем духовном крахе его характер с каждым днем становился все более сварливым, его ирония – более едкой, его умение вести полемику – более уничтожающим. Уставший от жизни, от которой он ничего не ждал, он желал смерти.
   Именно тогда он познакомился с принцессой Алисой. Он тотчас же приобрел над ней большое влияние. Глубокая тайна еще окутывает этот роман двух умов и двух душ, но нельзя тем не менее сомневаться, что он сильно смутил ее в ее верованиях и что она пережила ужасные потрясения.
   Ее дочери могли от нее унаследовать склонность к религиозной экзальтации. Быть может, нужно также видеть в них действие атавизма гораздо более древнего, я нашел в числе их предков по женской линии имена святой Елизаветы Венгерской и Марии Стюарт.
   Суббота, 3 октября
   Великий князь Николай ведет подготовку к генеральному наступлению в Польше и Галиции. Военные операции будут развертываться из района Варшавы и протянутся до реки Сан и Карпат. Если они увенчаются успехом, то русская армия немедленно выйдет прямиком к Кракову и Бреслау.
   Понедельник, 5 октября
   В настоящее время император объезжает фронт боевых действий, чтобы воодушевить свои войска и принять приветствия.
   По словам генерала Беляева, начальника штаба армии, великий князь Николай намерен осуществить предстоящее наступление самым решительным образом и с предельной силой «в надежде покончить с войной одним мощным ударом».
   Четверг, 8 октября
   Наступление русских имеет широкий характер и проходит по всей линии фронта. Ожесточенное сражение идет от места слияния реки Бзура с Вислой, в 60 километрах к западу от Варшавы, до верховья реки Сан, то есть до северной цепи Карпат. Таким образом, линия фронта наступления протянулась на более чем 400 километров.
   Транспортные операции, предшествовавшие этому обширному наступлению, были проведены очень четко и организованно.
   Одновременно русские войска добились блестящего успеха на границе с Восточной Пруссией, между Сувалками и Августовом.
   Воскресенье, 11 октября
   Граф Иосиф Потоцкий, приехавший вчера из своего имения Антонины на Волыни, был приглашен на завтрак в посольстве.
   Он сообщил мне по секрету о разочаровании его польских соотечественников: «Манифест от 16 августа вселил в нас большую надежду. Мы посчитали, что Польше предстоит возродиться… Когда манифест был выпущен, то я приказал, чтобы священник зачитал его в церкви. Мы все залились слезами; я плакал как ребенок. Но мы уже чувствуем, что русские пытаются уклониться от своих обещаний. Они хотят дать нам понять – и потом это будет их оправданием, – что манифест был подписан великим князем, а не императором; что это был жест военного начальства, но не акция верховной власти. Несомненно, они станут прибегать к другим уловкам. И во всяком случае, эти торжественные обещания обусловлены завоеванием прусской Польши! Вы действительно думаете, что русская армия когда-либо возьмет Позен? Со времени мобилизации прошло семьдесят пять дней, и русская армия всего лишь вышла к Висле! Во всяком случае, русские не смогут выстоять против немцев. Я просто не смею сказать вам всё, что я предвижу… Нет! Нет! Пока еще очень далеко до дня возрождения Польши!»
   Я постарался сделать всё, чтобы воскресить его веру: «Обещание возродить Польшу было клятвенно заверено перед лицом Европы. Могу заверить вас, что оно было личным намерением императора… Несомненно, реакционеры тайно работаю над тем, чтобы манифест от 16 августа оставался мертвой буквой; мне часто сообщают об их интригах. Но их намерения слишком очевидны. Выступая против реставрации Польши, они просто пытаются расчистить дорогу к примирению между Россией и Германией. Тем самым вся политика альянса оказывается вовлеченной в решение этой проблемы. И в этом вопросе император никогда не отступит. Союзники проследят за этим, если в этом возникнет необходимость… Что же касается ваших предчувствий в отношении хода военных действий, то я рассматриваю их как эмоциональное впечатление, а не как обоснованную точку зрения. Эта война будет очень долгой и очень упорной, но наша победа станет близка, если мы проявим настойчивость и лояльность».
   Он скептически пожал плечами, и затем мы говорили о неблагоприятном положении, в котором в настоящее время оказалось большинство польских семей.
   «Прежде всего, – заявил он, – следует отметить, что война в основном проходит на польской земле. Наши города, поля и имения подвергаются опустошению, поджогам и грабежам с обеих сторон! Но это не всё. Из-за раздела Польши эта война приводит к ужасающим результатам. Посмотрите на мою семью! Я являюсь русским подданным; мой брат – подданный Австрии. Один из моих шуринов является немецким подданным, а другой – русским; все мои двоюродные братья и племянники оказались в силу наследственной необходимости разбросанными по трем государствам. Хотя мы принадлежим к одной и той же национальности, но мы обречены на гражданскую войну!»

   В этот вечер в Мариинском театре давали балет Чайковского «Лебединое озеро», красочное и поэтичное произведение высоких симфонических качеств. Зал театра был заполнен блестящей публикой, как это бывало на абонементных представлениях в довоенные времена.
   Предполагает ли это, что русское общество безразлично к войне? Конечно нет. На полях сражения русские офицеры демонстрируют изумительный дух напористости и героизма. В прифронтовых перевязочных пунктах прекрасные представительницы высшего общества соревнуются друг с другом, проявляя отвагу, стойкость и преданность делу. Повсюду в стране общественная благотворительность проявляет беспрецедентную активность. Со всех сторон широким потоком поступают подарки, особенно анонимные, которые почти всегда оказываются самыми большими по размеру. По всей империи общественная деятельность для раненых, больных, нуждающихся и беженцев продолжается в самых изобретательных формах. Рассматривая русский народ в целом, следует отметить, что его социальная и патриотическая солидарность представляет собой то, что можно было бы пожелать. Нет никакого основания для обвинения его в том, что он не принимает всерьез то тяжкое испытание, которому подвергается будущее нации. Но было бы бесполезно просить их обойтись без театров, музыки и балетов. Так же бесполезно было бы просить испанцев отказаться от боя быков. И раздумья, которым я сегодня предавался, наблюдая за блестящей публикой Мариинского театра, не касались только высших и состоятельных классов населения, ибо и более дешевые ложи были набиты до отказа. Каждый вечер многочисленные театры Петрограда полны, также как и театры Москвы, Киева, Казани, Харькова, Одессы, Тифлиса и других городов России.
   Во время одного из антрактов я зашел к Теляковскому, директору императорских театров; я увидел его вместе с генералом М. и двумя офицерами, только что прибывшими с фронта. Конечно, мы стали говорить об огромном сражении, набирающем силу к западу от Вислы, начало которого было страшно кровопролитным.
   – Мы теряем тысячи и тысячи солдат, убитых ради восстановления Польши! – заявил Теляковский. – Как бы мне хотелось, чтобы прекратили следовать этому сумасшедшему курсу!
   В беседу вмешался генерал М.
   – Но мы же дали обещание, торжественное обещание! Восстановление Польши является долгом чести!
   – Пусть так, – согласился Теляковский. – Давайте возьмем Позен… если сможем. Но мы должны продолжать забирать и другие территории, которые действительно хотят присоединиться к нам; давайте возьмем Армению и Константинополь!
   Возвращаясь в свою ложу, я прошел мимо Потоцкого, выглядевшего, как всегда, мрачным:
   – О, господин посол, – вздохнул он. – Я всё размышлял над тем, что вы сказали мне сегодня утром. С сожалением заявляю вам, что вы меня совсем не убедили!
   Понедельник, 12 октября
   Вчера на семьдесят шестом году жизни скончался король Румынии Кароль I.
   Послушный вассал немецкого могущества, он всегда был поклонником – более того, я могу почти сказать, что он всегда находился в плену чар, – немецкого военного, политического и духовного превосходства. У него никогда не было ни малейшего сомнения в победе Германии в самом ближайшем будущем. Пока он был жив, у нас вообще не было никакого шанса привлечь Румынию к нашему общему делу.
   Новый король, Фердинанд I, будет мыслить свободно, его руки будут развязаны. Кроме того, его супруга, королева Мария, является внучкой королевы Виктории по отцу, герцогу Эдинбургскому, ставшему преемником герцога Саксен-Кобург-Готского в 1893 году. Ее матерью является великая княгиня Мария, дочь царя Александра II, а ее сестра – великая княгиня Виктория, супруга великого князя Кирилла Владимировича. Таким образом, она связана семейными узами, узами очень тесными и нежными, с английским и русским императорскими дворами.
   Вторник, 13 октября
   Варшава находится в опасности в результате немецкого контрнаступления к северу от реки Пилицы. Русские блестяще сопротивляются.
   Среда, 14 октября
   Сегодня утром для обсуждения коммерческой проблемы меня посетил один еврей из Одессы, работающий на большую экспортную компанию в качестве скупщика зерновых культур.
   Пораженный его острым и проницательным умом, я стал расспрашивать его о состоянии общественного настроения в среде низших классов населения, особенно у мужиков. Я не мог бы подыскать лучшего эксперта по этому вопросу, так как его работа обязывает его постоянно совершать поездки по всей империи и ежедневно вступать в контакт с множеством людей. Вот что примерно он рассказал мне: «Порыв патриотизма не угас в среде масс. Наоборот, ненависть к Германии, судя по всему, даже возросла по сравнению с первыми днями войны. Все полны решимости довести схватку с врагом до победы. Никто не сомневается в этой победе… В Москве, однако, чувствуется некоторая тревожность из-за слухов, идущих из Петрограда. Подозревают, что императрица и те, кто находится в ее окружении, ведут тайную переписку с Германией; это подозрение распространяется и на великую княгиню Елизавету Федоровну, сестру императрицы, настоятельницу женского монастыря в Москве, которая активно занимается благотворительностью. Слабость императора по отношению к императрице, Вырубовой и Распутину подвергается суровой критике. С другой стороны, популярность великого князя Николая Николаевича растет с каждым днем… В народе начинают много говорить о Константинополе, особенно в южных губерниях…»
   Четверг, 15 октября
   Немецкая атака на Варшаву сдержана. Русские расширяют свое наступление, но военные действия сильно затруднены состоянием дорог, которые превращены осенними дождями в болото: местами грязь достигает метра в глубину. В 1807 году, в том же районе и в то же самое время года, Наполеон вынужден был признать невозможность военных маневров на такой рыхлой, пропитанной дождем почве.

   Этим утром вчерашние высказывания еврейского маклера из Одессы были подтверждены довольно удивительным образом. Меня навестил французский заводчик Гужон, живущий в Москве последние сорок лет, который сказал:
   – Некоторые из моих русских друзей, из числа ведущих представителей московской торговли и промышленности, попросили меня от их имени задать вам вопрос, который, несомненно, покажется несколько странным. Это правда, что придворной клике удалось поколебать решимость императора продолжать войну до полного разгрома Германии? Мои друзья чрезвычайно обеспокоены. Они говорят, что настолько уверены в этом, что сегодня утром приехали вместе со мной в Петроград и намерены просить аудиенции у императора. Но, прежде чем сделать это, они хотят посоветоваться с вами и будут весьма благодарны, если вы примете их.
   Я рассказал Гужону всё, что знал о текущих интригах в окружении императрицы, интригах, требующих очень внимательного анализа. Что же касается решимости императора, то я сообщил Гужону о тех накопленных мною данных, которые я постоянно получаю:
   – Вы можете от моего имени заверить ваших друзей, что я сохраняю безграничное доверие к слову императора, к его лояльности к альянсу и к его решимости довести войну до окончательной и полной победы… Они, конечно, поймут, что я не могу принять их; это бы выглядело, словно я встаю между царем и его подданными. Если вы услышите что-нибудь определенное об интригах во дворце, то не забудьте дать мне об этом знать.

   Я только что рассказал Сазонову об этом разговоре, и он полностью одобрил всё, что я сказал Гужону. Он добавил:
   – Я действительно рад, что произошел этот разговор; он дает вам возможность чувствовать пульс России: вы можете видеть сами, что он бьется сильно.
   Суббота, 17 октября
   Б., один из моих информаторов, который вхож в круги прогрессивно настроенной части русского общества, сообщил мне, что в настоящее время в этих кругах весьма живо дискутируется один странный тезис, автором которого является анархист Ленин, русский эмигрант в Швейцарии.
   Ревностный последователь Карла Маркса, глава «социал-демократических максималистов» Ленин провозглашает, что военное поражение России является необходимой прелюдией к свершению русской революции и условием ее успеха. Следовательно, он призывает русский пролетариат всеми средствами способствовать победе немцев.
   Б. утверждал, что эта абсурдная доктрина не встречает никакой поддержки среди рабочих, за исключением убежденных анархистов; что она резко оспаривается «социал-революционерами», поклонниками Скобелева и Керенского; что в целом настрой народных масс остается удовлетворительным.
   – Но, – возразил я, – каким образом победа Германии, а точнее немецкого милитаризма, принесет пользу русской революции? Россия не избавится от ига царизма, если не падет крепостное право прусского абсолютизма.
   – Я не берусь доказывать вам правоту тезиса Ленина. Он уже давно декларирует, что русская революция должна стать прототипом всех социалистических революций, что она, следовательно, сама собой должна отвергнуть в сознании русского народа идею «Родины», что другие народы не должны упустить возможность в скором времени последовать за этим великим примером.
   – Не является ли Ленин немецким провокатором?
   – Нет! Он – не продажная личность… Он – просветитель, фанатик, но личность весьма мыслящая. Он у всех пользуется уважением.
   – Это не делает его менее опасным.
   Таким образом, на двух полюсах русского общества, среди непримиримых сторонников православного царизма, как и среди крайних адептов анархизма в его чистом виде, присутствует одно общее желание: победа Германии!
   Воскресенье, 18 октября
   В соответствии с перехваченными документами немцы рассчитывали взять Варшаву 16 октября. Не только полностью остановлено активное развитие немецкого наступления, но и сопротивление, когда они перешли к обороне, ослабевает с каждым днем.

   Недавно в Петроград приехал Оба, атташе японской армии при главном командовании русской армии. Он доверительно сообщил моему коллеге Мотоно, что план военных операций, принятый великим князем Николаем, в точности совпадает с мнением генерального штаба Японии, который считает наиболее правильным, с учетом недавнего анализа сложившейся военной ситуации, сделать следующее:
   1. Вступить в Галицию через восточную границу.
   2. Пройти всю эту провинцию, выйти к Карпатам, чтобы затем подойти к Германии через район Кракова.
   3. Продвинуться в северо-западном направлении по долине реки Одер.
   4. Сбросить маску перед Бреслау и устремиться к Берлину.
   Понедельник, 19 октября
   В два часа дня в часовне Зимнего дворца была проведена заупокойная служба по королю Каролю.
   Пока шла бесконечная служба, у меня состоялся разговор с обер-прокурором Синода Владимиром Саблером, преемником могущественного Победоносцева. Сам Саблер, энергичный страж православных традиций и дисциплины, в остальном милый и добрый человек.
   – А! Господин посол, – обратился он ко мне, – почему вы вчера вечером не были на концерте духовной музыки, организованном духовенством Петрограда для оказания помощи нашим раненым? В программе была только религиозная музыка. А мы начали концерт русским национальным гимном и затем… «Марсельезой»!.. Да! «Марсельезой», которую пело русское духовенство! Певцы вложили в исполнение французского гимна свои сердца. И я, я сам, обер-прокурор Священного синода, попросил исполнить «Марсельезу» на бис!
   – Вы абсолютно правы, ваше превосходительство! «Марсельеза» была вполне к месту на вашем концерте духовной музыки. В настоящее время она для всех французов воплощает религию родины.
   Затем он, улыбаясь, рассказал мне об ужасном скандале в императорском дворе и в русском высшем обществе, когда царь Александр III разрешил играть «Марсельезу» в своем присутствии в июле 1891 года во время визита французской эскадры в Кронштадт.
   Вторник, 20 октября
   Наступление русских достигло своего апогея по фронту в 450 километров от Вроцлава до Ярослава.
   Со стороны Константинополя горизонт еще покрыт тучами; шторм приближается. Сазонов сообщил мне, что великий князь Николай не позволит угрозе в лице Турции отвлечь его от намеченного им плана; для защиты Кавказа он уделит, по возможности, самое малое количество вооруженных сил и сохранит все свои войска для главного театра военных операций. Генерал де Лагиш пишет мне о том же.
   Среда, 21 октября
   К западу от Вислы немцы отступают по всему фронту.
   Во Франции и в Бельгии, в районе Арраса и вдоль реки Изер разворачивается кровопролитное сражение.
   Четверг, 22 октября
   Победа русских армий становится все более явной и масштабной.
   Для Румынии пробил именно тот час, когда ей необходимо решать: или сейчас выступить против Австро-Венгрии, или никогда. Решать это надо теперь еще и потому, что она более не связана возражениями короля Кароля. Но Брэтиану, президент Совета, единственный человек, кто в настоящее время определяет румынскую политику, все в большей и большей степени проявляет нерешительность и робость.
   Пятница, 23 октября
   До настоящего времени студенты русских университетов были освобождены от воинской службы, чтобы они могли закончить учебу. Теперь же вышел указ, разрешавший военному министру призывать их под воинские знамена. Причиной для принятия этой меры послужили колоссальные потери, понесенные русскими армиями в Польше и в Галиции.
   После шестимесячной стажировки в специальных военных училищах студенты, получившие соответствующие дипломы, будут иметь право на присвоение им первого офицерского звания.
   В консервативных кругах указ подвергся резкой критике. Один из лидеров правых в Государственном совете сказал мне:
   – Это же абсурдно! Наш офицерский корпус находится под угрозой загнивания… Все эти студенты являются всего лишь революционным вирусом, который заразит армию…
   В университетских городах, таких как Петроград, Москва, Казань и Киев, студенты принялись организовывать патриотические демонстрации. Московские студенты даже посчитали, что лучшим способом доказать свой националистический пыл является грабеж магазинов, которыми владеют немцы.
   Суббота, 24 октября
   Неуклонно следуя собственной кампании против всего немецкого, правительство решило, что с 31 декабря издание газеты «Петроградер Цайтунг», влиятельной петербургской газеты на немецком языке, которая выходила с 1726 го да, будет запрещено. Таким образом, немецкая партия в России, партия «Балтийских баронов», потеряет свой официальный печатный орган.
   Во всех отношениях враждебность против немцев, даже против немцев, являющихся русскими подданными, на территории всей империи напоминает взрыв национализма 1740 года, положившего конец режиму биронов, остерманов, минихов, левенвольдов и других немецких фаворитов, о которых так красочно писал Герцен:

   «Они ссорятся из-за России, словно для них она всего лишь кружка пива».

   Воскресенье, 25 октября
   Сазонов показал мне письмо, которое он только что получил от одного студента из Казани. Оно следующего содержания:

   «Ваше превосходительство! Я не имею чести быть знакомым с Вами. Я собираюсь вступить в ряды армии. Если в результате этой войны мы получим Константинополь, то я с радостью готов умереть хотя бы двадцать раз. Но если мы не получим Константинополя, то я умру только один раз и унесу смерть в своем сердце! Прошу Ваше превосходительство ответить мне простым „да“ или „нет“ на прилагаемой открытке, в которой я указал мое имя и адрес».

   Понедельник, 26 октября
   В атмосфере полной секретности я был на обеде у великой княгини Марии Павловны в Царском Селе. Она находится в восторженном состоянии в связи с огромными успехами, которых русская армия только что добилась в Польше:
   – Я придаю исключительное значение этим успехам, – заявила она. – На полном основании их можно назвать победой. Во-первых, в глазах наших солдат престиж немецкой армии резко упал; они же считали, что она непобедима! Во-вторых, эта победа устранила любую возможность преждевременного мира с Германией.
   Я осторожно коснулся проблемы Распутина. Она ответила:
   – Увы! Некоторые верят в него сильнее, чем когда-либо. Он больше, чем когда-либо, «Божий человек»! Некоторые не сомневаются, что наши успехи обязаны его молитвам! Некоторые даже чаще, чем раньше, просят его благословлять план кампании… Какая жалость!
   – Говорит ли он когда-нибудь о мире?
   – Я не знаю, но весьма удивлюсь, если бы он заговорил об этом. Он слишком хитер, чтобы не понимать: в такое время, как сейчас, его бы не стали слушать.
   Среда, 28 октября
   Для евреев Польши и Литвы война оборачивается величайшей катастрофой из всех тех, которые когда-либо приходились на их долю. Сотни тысяч их вынуждены покинуть свои дома в Лодзи, Кельце, Петрокове, Скерневицах, Сувалках, Гродно, Белостоке и т. д. Почти повсюду их прискорбному массовому исходу предшествовал грабеж магазинов, синагог и жилищ. Тысячи семей нашли прибежище в Варшаве и в Вильне; большинство еврейских беженцев бесцельно блуждают, подобно стаду овец. Просто чудо, что не случались погромы, т. е. организованные вспышки резни. Но дня не проходит, чтобы в зоне боевых действий армий не было повешено несколько евреев по сфабрикованному обвинению в шпионаже.
   В связи с этим Сазонов и я обсуждали еврейский вопрос и все религиозные, политические, социальные и экономические проблемы, которые он поднимает. Министр сообщил мне, что правительство рассматривает возможность изменений, которые можно было бы внести в существующие слишком деспотические и обременительные правила, предписанные русским евреям. Готов вступить в силу новый закон в пользу евреев Галиции, которые станут подданными царя. Я призвал его быть, по возможности, более терпимым и более либеральным по отношению к евреям:
   – Я говорю как ваш союзник. В Соединенных Штатах имеется очень большая, влиятельная и богатая еврейская община, которая крайне возмущена вашим обращением с ее единоверцами. Германия очень искусно использует этот повод для ссоры американских евреев с вами, – а это означает и ссору с нами. Для нас завоевание симпатий американцев представляет вопрос большой важности.
   Четверг, 29 октября
   Сегодня в три часа утра два турецких миноносца ворвались в одесский порт, потопили русскую канонерку и обстреляли французский пароход «Португалия», причинив ему некоторые повреждения. После этого они удалились полным ходом, преследуемые русским миноносцем.
   Сазонов принял известие с полным хладнокровием. Тотчас приняв распоряжения от императора, он сказал мне:
   – Его величество решил не отвлекать ни одного человека с германского фронта. Прежде всего нам нужно победить Германию. Поражение Германии неизбежно повлечет за собою гибель Турции. Итак, мы ограничимся возможно меньшей защитой от нападений турецких армий и флота.
   Впечатление в обществе очень велико.
   Пятница, 30 октября
   Русскому послу в Константинополе Михаилу Гирсу повелено требовать паспорта.
   По просьбе Сазонова три союзных правительства пытаются тем не менее вернуть Турцию к нейтралитету, настаивая на немедленном удалении всех германских офицеров, состоящих на службе в оттоманских армии и флоте.
   Попытка, впрочем, не имеет никаких шансов на успех, так как турецкие крейсера бомбардировали только что Новороссийск и Феодосию. Эти нападения без объявления войны, без предупреждения, этот ряд вызовов и оскорблений возбуждают до высочайшей степени гнев всего русского народа.
   Воскресенье, 1 ноября Поскольку Турция не пожелала разорвать связи с Германией, послы России, Франции и Англии покинули Константинополь.
   К западу от Вислы русские войска продолжают победоносно наступать по всему фронту.
   Понедельник, 2 ноября
   Император Николай обратился с манифестом к своему народу:

   «Предводимый германцами турецкий флот осмелился вероломно напасть на наше Черноморское побережье. Вместе со всем народом русским мы непреклонно верим, что нынешнее безрассудное вмешательство Турции в военные действия только ускорит роковой для нее ход событий и откроет России путь к разрешению завещанных ей предками исторических задач на берегах Черного моря».

   Я спрашиваю Сазонова, что значит эта последняя фраза, как будто извлеченная из сивиллиных книг.
   – Мы будем принуждены, – отвечает он, – заставить Турцию дорого заплатить за ее теперешнее затмение… Нам нужно получить прочные гарантии по отношению к Босфору. Что касается Константинополя, то я лично не желал бы изгнания из него турок. Я бы ограничился тем, что оставил им старый византийский город с большим огородом вокруг. Но не более.
   Вторник, 3 ноября
   Два дня тому назад графиня прислала мне следующее письмо: «Дорогой друг! Не подумайте, что я собираюсь молоть вздор. Но одно странное и мистическое существо попросило меня перевести его раздумья о Франции на французский язык и направить эту записку вам. Предупреждаю вас, что это просто набор бессвязных слов.
   Я также направляю вам оригинал записки на русском языке, если только можно назвать „оригиналом“ прилагаемые каракули. Может быть, вы найдете еще кого-нибудь другого, кто окажется более компетентным для того, чтобы уловить мистический и, возможно, пророческий смысл этой записки. Сама госпожа Вырубова направила мне эту записку с просьбой перевести ее для вас. Я предполагаю, что вся эта идея с запиской исходит с самого верха…
   Ваш преданный друг О. Л.».
   В это письмо был вложен листок бумаги, неистово исписанный крупным, неровным и безграмотным почерком. Записка представляла собой беспорядочную смесь слов, написанных вкривь и вкось резкими движениями и отдельными толчками пера. Написание букв было настолько грубым и настолько бесформенным, что их расшифровка требовала немалого труда. Но если рассматривать листок бумаги в целом, то он был столь же выразительным, как и гравюра, выполненная способом офорта; можно было представить себе, как тряслась рука, когда выводила каждое слово; перед глазами представал образ человека, одаренного богатым воображением и немалой дерзостью, человека, склонного к эмоциональным порывам и к сладострастию. Подпись под запиской была более или менее разборчивой: Распутин.
   Перевод госпожи Л. русского текста записки был следующим:

   «Бог дает согласие на то, чтобы вы могли жить подобно России, а не подобно критикам страны, например, подобно ничтожествам [8 - К слову „ничтожествам“ есть такое примечание графини Л.: „Госпожа Вырубова думает, что это означает, что Россию не следует порицать за ее монархический принцип“. – Прим. авт.]. С этого момента Бог дарует вам чудодейственную силу. Ваши армии узреют силу небес. Победа будет с вами и за вами! Распутин».

   У листка бумаги, на котором была написана эта неразборчивая записка, был оторван верхний левый угол, т. е. угол с императорским гербом. Распутин, должно быть, написал эту записку прямо в царскосельском дворце.
   После тяжких раздумий я продиктовал графине Л. довольно расплывчатый ответ, идея которого состояла в следующем: «Французский народ, который руководствуется сердцем, прекрасно понимает, что персона царя олицетворяет у русского народа любовь к родине…» Мое письмо заканчивается так: «Ваш пророк может быть спокойным! Франция и Россия находятся вместе на вершине своего общего идеала».
   Среда, 4 ноября
   Численность русских войск, предназначенных для проведения боевых операций против турок в Азии, достигла 160 000 человек. План русского Генерального штаба заключается в том, чтобы немедленно овладеть всеми стратегическими позициями, которые господствуют на подходах к Азербайджану, и затем занять стойкую оборону.
   Графиня Л. пишет мне:

   «Вы прекрасно ответили на мое письмо, и ваш ответ попал в августейшие руки. Я убедилась в том, что у меня были все основания думать, что распоряжение о переводе записки поступило с самого верха.
   С самыми лучшими пожеланиями. О. Л.».

   Четверг, 5 ноября
   Англо-французская эскадра бомбардировала передовые форты Дарданелл.
   В Армении русские приступом взяли крепость Баязид, которая господствует над дорогой в Ван. Точно так же они начинали свои кампании 1828 и 1877 года.
   Англия аннексирует остров Кипр, который она оккупировала с 1878 года в соответствии с условиями договора о союзе с Турцией.
   В Северной Франции и в Бельгии немцы истощают свои силы в неистовых и яростных попытках пробиться к Кале.
   Пятница, 6 ноября
   В районе Варшавы немцы, столкнувшись с угрозой окружения их левого фланга, поспешно отступают в западном направлении.
   В Галиции упорное сражение, продолжавшееся в течение трех недель в районе реки Сан, вчера завершилось всеобщим и поспешным отступлением австрийцев.
   Великий князь Николай попросил меня направить генералу Жоффру следующую телеграмму:

   «После наших успехов на Висле наши войска только что добились полной победы. Австрийцы беспорядочно и стремительно отступают на протяжении всего галицийского фронта. Стратегический маневр, о котором я информировал вас, когда он только начинался, таким образом счастливо завершился, увенчавшись наиболее значительным успехом, достигнутым нами со времени начала войны».

   Суббота, 7 ноября
   Я провел беседу с начальником Генерального штаба.
   Я спросил его, каким образом может повлиять разгром австрийцев на предстоящий дальнейший ход военных операций.
   Привожу краткое изложение того, что мне продиктовал генерал Беляев:
   1) На австрийском театре военных действий. Можно считать, что австрийская армия разгромлена. Ее остатки безжалостно преследуются в теснинах Карпат. Великий князь намерен направить двенадцать кавалерийских дивизий, поддерживаемых пехотными частями, в верхнюю долину реки Тиса с целью создания угрозы Будапешту; но вместе с тем эти войска не продвинутся вперед более чем на сто километров. Эти двенадцать дивизий насчитывают 48 000 человек, из которых 30 000 казаков. Последние включают в себя специальную «дикую дивизию», поскольку она набрана из числа представителей наиболее жестоких и воинственных племен Кавказа. Великий князь ожидает, что эта масса кавалерии наведет панику в Венгрии.
   2) На немецком театре военных действий. Немецкие армии отступают по всему фронту, но дело обстоит так, что они, по-видимому, остановятся на линии Торн – Позен – Бреслау – Нейсе, вдоль которой в спешном порядке воздвигаются фортификационные сооружения. Немецкие вооруженные силы состоят из семи корпусов, к которым, возможно, будут добавлены еще пять корпусов, действующих в Восточной Пруссии. Русские вооруженные силы насчитывают тридцать семь корпусов (без учета пяти корпусов в Восточной Пруссии). Великий князь Николай намерен наступать на Берлин по фронту приблизительно в 250 километров с левым флангом, примыкающим к Карпатам.
   Воскресенье, 8 ноября
   Вчера японцы овладели Циндао и взяли в плен 2300 человек.
   В Польше русская кавалерийская дивизия продвинулась на 250 километров к западу от Варшавы и проникла на территорию Германии до Плешена, который находится в 30 километрах к северо-западу от Калиша.
   Вторник, 9 ноября
   Нападение турок нашло отклик в самых глубинах русского сознания.
   Естественно, что взрыв изумления и негодования нигде не был сильнее, чем в Москве, священной метрополии православного национализма. В опьяняющей атмосфере Кремля вдруг пробудились вновь все романтические утопии славянофильства. Как во времена Аксаковых, Киреевского, Каткова, идея провиденциальной мировой миссии России возбуждает в эти дни умы москвичей.

   Это вдохновило меня на то, чтобы я перечитал творения Тютчева, поэта славянофильства, и особенно его произведение под заглавием «Русская география», которое в былые времена имело такой большой успех:

   «Москва, город Петра и город Константина, вот три священных столицы русской империи. Но где ее границы на севере и на востоке, на юге и на западе? Судьба покажет нам их в будущем. Семь внутренних морей и семь великих рек; от Нила до Невы, от Эльбы до Китая, от Волги до Евфрата, от Ганга до Дуная, вот она – русская империя, и она сохранится на века! Святой Дух предсказал это, а праведный судья напророчил».

   Тот же Тютчев написал следующее знаменитое пророческое предсказание:

   «Скоро свершатся времена и час пробьет! И в возрожденной Византии древние своды Святой Софии вновь дадут приют алтарю Христову. Преклони перед этим алтарем свои колени, царь России, и встань, царь всех славян!»

   Вторник, 10 ноября
   Граф Витте, со свойственными ему невозмутимостью и высокомерием, не перестает агитировать в пользу заключения мира. Он повсюду повторяет:

   «Торопитесь покончить с этой абсурдной авантюрой! У России никогда вновь не появится столь благоприятной возможности для заключения мира. Мы только что разбили австрийцев и отбросили назад немцев. Это самое большее, на что мы способны. Начиная с этого времени наша военная мощь может только убывать. Нам потребуются месяцы и месяцы для того, чтобы доукомплектовать личный состав войск, привести в порядок артиллерию, наладить снабжение войск. Но еще раньше, уже через три недели, немцы, используя сеть своих железных дорог, перейдут в наступление против нас, послав в бой обновленные армии, превосходящие нас в численности и снабженные в избытке бое припасами. И на этот раз они нас прикончат! Именно это император и его министры должны понять – если они вообще способны что-либо понимать!»

   Эта лицемерная речь, произнесенная неторопливо, взвешенно и высокомерно, производит сильное впечатление. Я пожаловался Сазонову:
   – Что особенно делает интриги графа Витте несвоевременными и нечестными, так это тот факт, что во Франции и в Англии политики всех партий добровольно подчинились строгой дисциплине в интересах национальной солидарности. Посмотрите на наших социалистов. Они – безукоризненны. Единственная фальшивая нота слышна здесь. И тот, кто произносит ее, более того, выкрикивает ее на всех перекрестках, – не частное лицо, но бывший председатель Совета министров, по-прежнему один из статс-секретарей его величества, член Государственного совета и председатель Высшего комитета по финансам!
   – К сожалению, вынужден сказать, что вы совершенно правы! Интриги графа Витте не просто нечестны, они преступны. Уже несколько раз я осуждал их в беседах с императором, и его величество был очень возмущен.
   – Но почему император не накажет его? Почему он не лишит его звания статс-секретаря, не исключит его из состава Государственного совета и по меньшей мере не сместить его с поста председателя Высшего комитета по финансам?
   – Потому… Потому… – Его слова окончились вздохом, полным отчаяния.
   – Но вы должны принять меры против этой пацифистской пропаганды; она легко может стать весьма опасной, – продолжал я.
   – В течение ближайших дней я увижусь с императором и предложу ему встретиться с вами, чтобы вы сами могли сказать ему, что болтовня графа Витте не имеет под собой никаких веских оснований.
   Среда, 11 ноября
   В течение десяти месяцев моего знакомства с русским обществом одно из явлений, более всего поразившее меня, заключалось в той свободе, скорее даже – в излишней вольности, с которой обсуждались император, императрица и императорская семья. В этой стране, где так сильны традиции самодержавия, где полиция, жандармы, «Охранка», Петропавловская крепость и Сибирь – постоянно существующие грозные реалии, такое преступление, как «оскорбление его величества», является привычным проступком в светских беседах. С очередным доказательством этого я столкнулся сегодня, когда пил чай у госпожи Б.
   Она рассказала мне о нескольких новых моментах в кампании Витте, направленной на достижение мира, и затем, вспылив, с гневом обрушилась на императора, который терпит скандальное поведение Витте:
   – Он смертельно боится Витте; он никогда не наберется смелости поставить его на место… С самого начала своего царствования он всегда оставался тем же самым; у него нет ни смелости, ни воли.
   – Разве справедливо говорить, что у него нет воли? Мне показалось, что он, напротив, во многих случаях проявлял решительность.
   Но госпожа Б. не сдавалась. Нахмурив брови и устремив на меня раздраженный взгляд своих умных глаз, она продолжала обвинительную речь:
   – Нет, у него нет ни капли воли. Да и как бы он мог ее иметь, раз у него абсолютно отсутствует индивидуальность? Он – упрямый человек, но это совершенно другое дело. Когда ему подсказывают ту или иную идею – собственных идей у него никогда нет, – он принимает ее, но цепляется за нее лишь потому, что у него нет силы разума, чтоб захотеть ознакомиться с другой идеей… Но что более всего меня возмущает в нем, так это то, что у него полностью отсутствует мужество. Он всегда действует неискренне. Он никогда не вступит в честную и открытую полемику по проблеме, которая ему небезразлична. Чтобы не столкнуться с противоположной точкой зрения, он неизменно соглашается со всем, что говорится ему, и никогда не отказывает в просьбах. Но стоит ему повернуться спиной, как он дает совершенно противоположные указания… Вы только посмотрите, как он увольняет министров! Именно тогда, когда он готов отделаться от них, он оказывает им самый дружеский прием и демонстрирует им свое особое доверие и доброту. В один прекрасный день они раскрывают газету и узнают из монаршего рескрипта, что для поправки их здоровья им требуется длительный отдых. Вы когда-либо слышали о более постыдном поступке, чем увольнение Коковцова в начале этого года? Я бы не выгнала ни одного своего слугу безо всякого объяснения и в такой оскорбительной манере!..
   Четверг, 12 ноября
   Сегодня в клубе я беседовал со старым князем Т. и с Б., обер-егермейстером императорского двора, которые были личными друзьями Александра III. Они, прибегая к намекам, доверительно поведали мне о том, насколько прискорбным представляется им то позорное положение, в котором оказалась императорская семья, и как опасны для России и для династии те интриги, которые плетутся вокруг императрицы. Я не стал скрывать от них, что я также весьма озабочен этими интригами:
   – Как император может терпеть настоящий рассадник измены в стенах собственного дворца? Как он может допускать, чтобы с таким пренебрежением относились к его авторитету? Почему он не принимает решительных мер? Он мог бы поставить всё на свои места одним словом, одним росчерком пера… В конце концов, ведь он же хозяин! Конечно, я знаю, что Россия более не находится в феодальной эпохе, что времена Ивана Грозного и Петра Великого прошли. Но царь остается по-прежнему царем, самодержцем, и его власть огромна…
   В разговор вмешался князь Т.:
   – Его власть намного меньше, чем вы думаете. С практической точки зрения он зависим от своих официальных лиц, представляющих ему информацию и дающих ему советы для принятий им решений. И поскольку он достаточно безвольный человек и ему не свойственно проявление инициативы, да к тому же он в душе фаталист, то он пускает все дела на самотек. Империей на самом деле правит бюрократия.
   Слово вновь взял Б.:
   – С самыми небольшими исключениями история всегда повторялась. Цари всегда более или менее были в зависимости от чиновников. Вы же помните замечание госпожи Свечиной: «Удивительно то, что те, кто может сделать многое, не могут это сделать!» И она говорила не о ком ином, а о самом Николае I!
   Суббота, 14 ноября
   Сегодня утром Бьюкенен в моем присутствии заявил Сазонову, что британские министры посвятили немалое время обсуждению новых проблем, возникших на востоке из-за поступков и проступков турецкого правительства; он добавил, что сэр Эдвард Грей не упустил случая информировать их о точке зрения русского правительства и о чаяниях русского народа. В конце заявления Бьюкенен торжественным тоном произнес:
   – Правительство его британского величества, таким образом, пришло к признанию того, что вопрос проливов и Константинополя должен быть решен в соответствии с пожеланием России. Я счастлив заявить вам об этом.
   После минутного удивления лицо Сазонова приняло радостное выражение, но тут же, преодолев свои эмоции, он с достоинством и спокойно ответил:
   – Господин посол, я принимаю вашу информацию с величайшей благодарностью. Россия никогда не забудет доказательства дружбы, которое сегодня продемонстрировала Англия. Никогда!
   Затем они пожали руки, тепло поздравив друг друга.
   Воскресенье, 15 ноября
   В Польше военные операции русской армии успешно развиваются 1) между реками Висла и Варта, а также в районе Лесицы; 2) в Юго-Западной Польше между Ченстоховом и Краковом.
   В Галиции русские продолжают продвигаться через Карпаты.
   В Восточной Пруссии они приближаются к фронту Гумбиннен – Англебург, где немцы сильно укрепились.
   Понедельник, 16 ноября
   Генерал де Лагиш, который только что совершил поездку по фронтам русской армии в Польше, рассказывал мне о тех громадных трудностях, с которыми пришлось столкнуться русским в районах, откуда недавно отступил враг. Все дороги и железнодорожные пути систематически разрушались немцами. Не уцелела ни одна станция, ни один мост. Часто дороги оказывались перерытыми траншеями на протяжении нескольких километров. Русские войска проявляют поразительную энергию, восстанавливая дороги, – так велико их нетерпение продвигаться вперед… Солдаты выглядят прекрасно. Больных очень мало; но тысячи лошадей необходимо заменить. Наиболее пострадали те подразделения, которые участвовали в военных операциях в Галиции, их необходимо было передислоцировать на север. Пять армейских корпусов, образовав единую колонну, потратили четыре дня для прохода через леса, настолько заболоченные, что приходилось рубить деревья по обе стороны единственной дороги, чтобы поделать сносный проход в лесу.
   Дав описание отступления немцев в западном направлении, генерал де Лагиш, со свойственной ему мудростью, сделал следующие выводы:

   «Свое отступление враг осуществляет по собственной инициативе, не позволяя, чтобы его удерживали и чтобы он понес жизненно важные потери. Поэтому враг может возникнуть вновь. Какой мотив скрывается за этим отступлением? Этот вопрос мы должны задавать самим себе, если хотим быть готовыми к любому сюрпризу и не растеряться при выполнении наших собственных планов. Мы являемся свидетелями успехов, достаточных, чтобы принести нам всяческое удовлетворение; но задача, стоящая перед нами, остается нерешенной, ибо мы не можем праздновать победу до тех пор, пока не перестанут существовать вражеские армии».

   Среда, 18 ноября
   Сегодня утром Бьюкенен заявил Сазонову, что британское правительство считает себя обязанным аннексировать Египет; оно надеется, что русское правительство в связи с этим не будет иметь возражений.
   Сазонов поспешил выразить свое согласие.
   Четыре дня тому назад Англия уступила России Константинополь. Сегодня Россия уступила Англии Египет. Таким образом, через шестьдесят один год выполнена программа, которую царь Николай I представил сэру Гамильтону Сеймуру, британскому послу, в январе 1853 года, – программа, ставшая причиной Крымской войны.
   Четверг, 19 ноября
   Между Вислой и Вартой – примерно в ста километрах от Варшавы – немцы предприняли мощное наступление, чтобы сдержать продвижение русских в Силезию. Около Кутно русские, судя по всему, потерпели поражение, которое, как говорят, стоило им 30 000 жизней.
   Вот-вот начнется большое сражение далее к югу, в районе Лодзи.
   Глава протокольного отдела императорского двора сообщил мне, что император выразил желание видеть меня и что он готов принять меня послезавтра, в субботу, в Царском Селе.
   Пятница, 20 ноября
   Сегодня днем новый болгарский посланник, Мадьяров, представил его величеству свои верительные грамоты.
   Выразив дружеские чувства к болгарскому народу, император затем суровым тоном заявил посланнику:

   «Я не должен скрывать от вас, что отношение вашего правительства к Сербии вызывает у меня тягостное чувство и что весь мой народ разделяет эти чувства… Если ваше правительство воспользуется сложившейся ситуацией, чтобы напасть на Сербию, то я, монарх самого большого славянского государства, торжественно провозглашаю, что Болгария исключается из славянской семьи!»

   Суббота, 21 ноября
   Сегодня утром Сазонов сказал мне: «Государь примет вас в четыре часа. Официально он ничего не имеет вам заявить, но желает побеседовать „с полною свободой и откровенностью“. Предупреждаю вас, что аудиенция будет долгая».
   В 3 часа 10 минут я отправляюсь экстренным поездом в Царское Село. Снег падает крупными хлопьями. Под бледным светом, ниспадающим с неба, расстилается широкая равнина, окружающая Петроград, белесоватая, туманная и печальная. Сердце сжимается при мысли о том, что на равнинах Польши в эти самые минуты тысячи людей погибают, тысячи раненых медленно умирают.
   Аудиенция носит совершенно частный характер, но тем не менее я должен быть в полной парадной форме, как это подобает, когда являешься к царю, самодержцу всея России. Меня сопровождает церемониймейстер Евреинов, также весь расшитый золотом.
   Расстояние от станции до Александровского дворца в Царском Селе невелико – меньше версты. На пустой площади перед парком маленькая церковь в древнерусском стиле вздымает над снегом свои прелестные купола; это одна из любимых молелен императрицы.
   Александровский дворец предстает предо мной в самом будничном виде: церемониал сведен к минимуму. Мою свиту составляют только Евреинов, камер-фурьер в обыкновенной форме и скороход в живописном костюме времен императрицы Елизаветы, в шапочке, украшенной красными, черными и желтыми перьями. Меня ведут через парадные гостиные, через личную гостиную императрицы, дальше – по длинному коридору, на который выходят личные покои государей; в нем я встречаюсь с лакеем в очень простой ливрее, несущим чайный поднос. Далее открывается маленькая внутренняя лестница, ведущая в комнаты августейших детей; по ней убегает на верхний этаж камеристка. В конце коридора находится последняя гостиная, комната дежурного флигель-адъютанта князя Петра Мещерского. Я ожидаю здесь около минуты. Арап в пестрой одежде, несущий дежурство у дверей кабинета его величества, почти тотчас открывает дверь.
   Император встречает меня со свойственной ему приветливостью, радушно и немного застенчиво.
   Комната, где происходит прием, очень небольших размеров, в одно окно. Меблировка спокойная и скромная: кресла темной кожи, диван, покрытый персидским ковром, письменный стол с ровно задвинутыми ящиками, другой стол, заваленный картами, книжный шкаф, на котором портреты, бюсты, семейные сувениры.
   Император, по своему обыкновению, запинается на первых фразах – при словах вежливости и личного внимания, но скоро он говорит уже тверже:
   – Прежде всего сядемте и устроимся поудобнее, потому что я вас задержу надолго. Возьмите это кресло, пожалуйста. У этого столика нам будет еще лучше. Вот папиросы – они турецкие; я бы не должен их курить, тем более что они мне подарены моим новым врагом – султаном, но они превосходны, да у меня и нет других… Позвольте мне еще взять карту… И теперь поговорим.
   Он зажег папиросу и, предложив мне огня, сразу приступил к делу:
   – За эти три месяца, что я вас не видал, совершились великие события. Чудесные французские войска и моя дорогая армия дали такие доказательства своей доблести, что победа уже не может от нас ускользнуть. Конечно, я не строю никаких иллюзий относительно тех испытаний и жертв, которых еще потребует от нас война. Но уже сейчас мы имеем право, мы даже обязаны посоветоваться друг с другом о том, что бы мы стали делать, если бы Австрия и Германия запросили у нас мира. Заметьте, что, действительно, для Германии было бы очень выгодно вступить в переговоры, пока военная сила еще грозна. Что же касается Австрии, то разве она уже не истощена вконец? Итак, что же мы стали бы делать, если б Германия и Австрия запросили у нас мира?
   – Вопрос первостепенной важности, – сказал я, – знать, сможем ли мы договариваться о мире, или придется диктовать его нашим врагам. Какова бы ни была наша умеренность, мы, очевидно, должны будем потребовать у этих империй таких гарантий и таких возмещений, на которые они никогда не согласятся, если только не будут принуждены просить пощады.
   – Это и мое убеждение. Мы должны будем диктовать мир, и я решил продолжать войну, пока германские державы не будут раздавлены. Но я решительно настаиваю, чтобы условия этого мира были выработаны нами тремя – Францией, Англией и Россией, только нами одними. Следовательно, не нужно конгрессов, не нужно посредничеств. Позже, когда настанет час, мы продиктуем Германии и Австрии нашу волю.
   – Как, ваше величество, представляете вы себе общие основания мира?
   После минутного раздумья император отвечает:
   – Самое главное, что мы должны установить, – это уничтожение германского милитаризма, конец того кошмара, в котором Германия нас держит вот уже больше сорока лет. Нужно отнять у германского народа всякую возможность реванша. Если мы дадим себя разжалобить, это будет новая война через немного времени. Что же касается точных условий мира, то спешу вам сказать: я одобряю заранее всё, что Франция и Англия сочтут нужным потребовать в их собственных интересах.
   – Я благодарен вашему величеству за это заявление и уверен, со своей стороны, что мое правительство встретит самым сочувственным образом желания императорского правительства.
   – Это меня побуждает сообщить вам мою мысль целиком. Но я буду говорить только лично за себя, потому что не хочу решать таких вопросов, не выслушав совета моих министров и генералов.
   Он придвигает кресло ближе к моему, раскладывает карту Европы на столике между нами, зажигает новую папироску и продолжает еще более интимным и свободным тоном:
   – Вот как, приблизительно, я представляю себе результаты, которых Россия вправе ожидать от войны и без которых мой народ не понял бы тех трудов, которые я заставил его понести. Германия должна будет согласиться на исправление границ в Восточной Пруссии. Мой Генеральный штаб хотел бы, чтобы это исправление достигло берегов Вислы; это кажется мне чрезмерным; я посмотрю. Познань и, быть может, часть Силезии будут необходимы для воссоздания Польши. Галиция и северная часть Буковины позволят России достигнуть своих естественных пределов – Карпат… В Малой Азии я должен буду, естественно, заняться армянами; нельзя, конечно, оставить их под турецким игом. Должен ли я буду присоединить Армению? Я присоединю ее только по особой просьбе армян. Если нет – я устрою для них самостоятельное правительство. Наконец, я должен буду обеспечить своей империи свободный выход через проливы.
   Так как он приостанавливается на этих словах, я прошу его объясниться. Он продолжает:
   – Мысли мои еще далеко не установились. Ведь вопрос так важен… Существуют все же два вывода, к которым я всегда возвращаюсь. Первый, что турки должны быть изгнаны из Европы; второй, что Константинополь должен отныне стать нейтральным городом под международным управлением. Само собою разумеется, что магометане получили бы полную гарантию уважения к их святыням и могилам. Северная Фракия, до линии Энос – Мидия, была бы присоединена к Болгарии. Остальное, от этой линии до берега моря, исключая окрестности Константинополя, было бы отдано России.
   – Итак, если я правильно понимаю вашу мысль, турки были бы заперты в Малой Азии, как во времена первых османидов, со столицей в Ангоре или в Конии. Босфор, Мраморное море и Дарданеллы составили бы западную границу Турции.
   – Именно так.
   – Ваше величество не обидится, если я еще прерву его, чтобы напомнить, что Франция обладает в Сирии и в Палестине драгоценным наследием исторических воспоминаний, духовных и материальных интересов. Полагаю, что ваше величество согласится на мероприятия, которые правительство Республики сочло бы необходимыми для сохранения этого наследия.
   – Да, конечно.
   Затем, развернув карту Балканского полуострова, он в общих чертах излагает мне, каких территориальных изменений мы, по его соображениям, должны желать на Балканах:
   – Сербия присоединила бы Боснию, Герцеговину, Далмацию и северную часть Албании. Греция получила бы Южную Албанию, кроме Валоны, которая была бы предоставлена Италии. Болгария, если она будет разумно себя вести, получит от Сербии компенсацию в Македонии.
   Он тщательно складывает карту Балканского полуострова и кладет ее аккуратно как раз на то же место на письменном столе, где она лежала раньше. Затем, скрестив руки и даже откинувшись в своем кресле и подняв глаза в потолок, он спрашивает меня мечтательным голосом:
   – А Австро-Венгрия? Что будет с нею?
   – Если победы ваших войск разовьются по ту сторону Карпат, если Италия и Румыния вступят в войну, то Австро-Венгрия едва ли не пойдет на территориальные жертвы, с которыми вынужден будет примириться Франц Иосиф. Когда австро-венгерское партнерство окажется под угрозой банкротства, то, как я себе представляю, народы, входящие в состав австро-венгерской империи, не захотят существовать и трудиться вместе, во всяком случае, на тех же условиях.
   – Я тоже так считаю… когда Венгрия потеряет Трансильванию, у нее возникнут трудности в попытках удержать хорватов в подчинении. Богемия потребует по крайней мере автономии, и таким образом Австрия будет ограничена рамками своих старинных наследственных земель, включающих немецкий Тироль и округ Зальцбурга.
   После этих слов он на минуту погрузился в молчание, нахмурив брови и полузакрыв глаза, словно стал повторять про себя всё то, что собирался сказать мне. Затем он бросил взгляд на портрет своего отца, висевший позади него, и вновь стал высказывать свои мысли:
   – Но именно в Германии в основном произойдут большие изменения. Как я уже говорил, Россия аннексирует бывшие польские территории и часть Восточной Пруссии. Франция, вне всяких сомнений, возвратит Эльзас-Лотарингию и, возможно, также получит рейнские провинции. Бельгия должна получить значительное прибавление территории в районе Э-ла-Шапель; она вполне заслуживает это! Что же касается немецких колоний, то Франция и Англия разделят их между собой так, как посчитают нужным. Далее, я хотел бы, чтобы Шлезвиг, включая Кильский канал, был возвращен Дании… И Ганновер? Не будет ли разумным восстановить Ганновер? Учредив небольшое независимое государство между Пруссией и Голландией, мы бы в немалой степени способствовали созданию будущего мира на прочной основе. В конце концов, именно этим мы должны руководствоваться в наших раздумьях о будущем и в наших действиях. Наша работа не может быть оправдана перед Богом и перед историей, если она не будет вдохновляться великой духовной идеей и желанием сохранить мир во всем мире на долгие времена.
   Сказав эту последнюю фразу, он выпрямился в кресле; его голос немного дрожал под влиянием нахлынувших на него торжественных религиозных чувств. Его глаза странно блестели. Его совесть и его вера явно выдавали себя. Но ничто в его поведении и в выражении лица не предполагало наличия позы: в них ничего не было, кроме абсолютной простоты.
   – Означает ли это конец Германской империи? – спросил я.
   Он ответил твердым тоном:
   – Германия может принять любую организационную структуру, но нельзя разрешить, чтобы императорский статус сохранялся в доме Гогенцоллернов. Пруссия должна вернуться к статусу только простого королевства… Разве вы, господин посол, не придерживаетесь такого же мнения?
   – Немецкая империя – в том виде, как она была задумана, основана и управлялась Гогенцоллернами, – настолько очевидно направлена против французской нации, что я, конечно, не стану пытаться ее защищать. Франция будет чувствовать себя в гораздо большей безопасности, если все силы немецкого мира будут сосредоточены всего лишь в руках Пруссии…
   Наша беседа продолжалась уже более часа. После некоторых минут раздумий император заметил, словно он неожиданно что-то вспомнил:
   – Мы не должны думать только о непосредственных результатах войны: мы обязаны также заниматься и отдаленным будущим… Я придаю самое большое значение укреплению нашего альянса. Работа, которую нам предстоит осуществить и которая уже стоила нам таких усилий и жертв, будет постоянной только в том случае, если мы будем оставаться вместе. И поскольку мы сознаем необходимость работать ради мира во всем мире, то нужно, чтобы наша работа не прекращалась.
   Пока он формулировал это очевидное и необходимое завершение нашей долгой беседы, я мог видеть в его глазах тот же странный, мистический свет, который я заметил в его взгляде несколько минут назад. Его предок, Александр I, должно быть, обладал этим же выразительным взглядом, полным огня, когда он убеждал Меттерниха и Гаренберга в необходимости создания Священного союза. Однако в друге госпожи фон Крюденер чувствовалась определенная театральная аффектация, что-то вроде романтической восторженности. Что же касается Николая II, то он был сама искренность: он скорее старался сдерживать чувства, чем давать им волю, скрывать эмоции, чем проявлять их.
   Император поднялся с кресла, вновь предложил мне закурить и непринужденно, самым дружеским тоном заметил:
   – Ах, мой дорогой посол, какие чудесные воспоминания мы храним с вами! Вы помните?..
   И он напомнил мне о днях, непосредственно предшествовавших началу войны, о той мучительной неделе с 28 июля по 2 августа; он воскресил в памяти даже самые незначительные подробности; особое внимание он уделил обмену личными телеграммами между ним и императором Вильгельмом:
   – Он никогда не был искренен, ни на минуту! Он кончил тем, что безнадежно запутался в сети собственных измышлений и вероломства… Вы когда-нибудь смогли бы объяснить смысл телеграммы, которую он прислал мне через шесть часов после того, как мне была вручена его декларация об объявлении войны? Абсолютно невозможно объяснить то, что произошло. Я не помню, говорил ли я вам об этом случае. Это случилось в половине второго ночи 2 августа.
   Я только что закончил встречу с вашим английским коллегой, который вручил мне телеграмму от короля Георга с просьбой сделать всё возможное, чтобы спасти мир; я составил, с сэром Джорджем Бьюкененом, известный вам ответ, заканчивавшийся призывом к вооруженной помощи Англии – поскольку война была уже навязана нам Германией. По отъезде Бьюкенена я отправился в комнату императрицы, уже бывшей в постели, чтобы показать ей телеграмму короля Георга и выпить чашку чая, перед тем как ложиться самому. Я оставался около нее до двух часов ночи. Затем, чувствуя себя очень усталым, я захотел принять ванну. Только я собрался войти в воду, как мой камердинер стучит в дверь, говоря, что должен передать мне телеграмму: «Очень спешная телеграмма, очень спешная… Телеграмма от его величества императора Вильгельма». Я читаю и перечитываю телеграмму, я повторяю ее себе вслух – и ничего не могу в ней понять. Как? Вильгельм думает, что от меня еще зависит избежать войны?.. Он заклинает меня не позволять моим войскам переходить границу… Уж не сошел ли я с ума? Разве министр двора, мой старый Фредерикс, не принес мне меньше шести часов тому назад объявление войны, которое германский посол только что передал Сазонову?
   Я вернулся в комнату императрицы и прочел ей телеграмму Вильгельма. Она захотела сама ее прочесть, чтобы удостовериться. И сказала мне: «Ты, конечно, не будешь на нее отвечать?» – «Конечно нет…» Эта невероятная, безумная телеграмма имела целью, конечно, меня поколебать, сбить с толку, увлечь на какой-нибудь смешной и бесчестный шаг. Случилось как раз наоборот. Выходя из комнаты императрицы, я почувствовал, что между мною и Вильгельмом всё кончено раз и навсегда. Я крепко спал… Когда проснулся в обычное время, я почувствовал огромное облегчение. Ответственность моя перед Богом и перед народом была по-прежнему велика. Но я знал, что мне нужно делать.
   – Я, ваше величество, объясняю себе несколько иначе телеграмму императора Вильгельма.
   – А, посмотрим ваше объяснение.
   – Император Вильгельм не очень храбр?
   – О, нет!
   – Это комедиант и хвастун. Он никогда не смеет довести до конца свои выходки. Он часто напоминает мне актера из мелодрамы, который, играя роль убийцы, вдруг видит, что его оружие заряжено и что он на самом деле сейчас убьет свою жертву. Сколько раз мы видели, как он сам пугался своей пантомимы. Рискнув на свою знаменитую манифестацию в Танжере в 1905 году, он вдруг остановился на середине разыгрываемой сцены. Я поэтому предполагаю, что, как только он отправил объявление войны, его охватил страх. Он представил себе реально все ужасные последствия своего поступка и захотел сбросить на вас всю ответственность за него. Может быть даже, он уцепился за нелепую надежду, что его телеграмма вызовет какое-то событие – неожиданное, непонятное, чудесное, – которое вновь позволит ему избежать последствий своего преступления.
   – Да, такое объяснение довольно хорошо согласуется с характером Вильгельма.
   В эту минуту часы бьют шесть.
   – О, как поздно, – замечает император. – Боюсь, я вас утомил. Но я был счастлив иметь возможность свободно вы сказаться перед вами.
   Пока он провожает меня до дверей, я спрашиваю его о боях в Польше.
   – Это большое сражение, – говорит он, – и крайне ожесточенное. Германцы делают бешеные усилия, чтобы прорваться через наш фронт. Это им не удастся. Они не смогут долго удержаться на своих позициях. Таким образом, я надеюсь, что в скором времени мы вновь перейдем в наступление.
   – Генерал де Лагиш мне писал недавно, что великий князь Николай Николаевич по-прежнему ставит себе единственной задачей поход на Берлин.
   – Да, я еще не знаю, где мы сможем пробить себе дорогу. Будет ли это между Карпатами и Одером, или между Вроцлавом и Познанью, или на север от Познани? Это будет весьма зависеть от боев, завязавшихся теперь вокруг Лодзи и в районе Кракова. Но Берлин, конечно, наша единственная цель… И с вашей стороны борьба имеет не менее ожесточенный характер. Яростная битва на Изере склоняется в вашу пользу. Ваши моряки покрыли себя славой. Это большая неудача для немцев, почти столь же важная, как поражение на Марне… Ну прощайте, мой дорогой посол! Повторяю, я был счастлив так откровенно поговорить с вами…
   Вторник, 24 ноября
   В ожесточенном сражении, проходящем к западу от Варшавы и особенно между Лодзью и Ловичем, русские берут верх; но исход сражения пока еще не ясен.

   Великая княгиня Мария Павловна пригласила меня на обед в этот вечер. Помимо нее на обеде присутствовали только фрейлины и некоторые ее близкие друзья. Ей не терпелось узнать, что именно сказал мне император во время последней аудиенции. Я рассказал ей только то, что ей следовало знать… и передавать дальше. Например, я сообщил ей, что император самым решительным образом подтвердил свое намерение продолжать войну до тех пор, пока немецкая держава не будет полностью разгромлена:
   – Он также дал мне понять, что не может позволить, чтобы в доме Гогенцоллернов оставались императоры.
   – О! Замечательно! Замечательно! – В ней заговорила мекленбургская кровь, и я вновь мог оценить всю стойкую и ревностную враждебность маленьких немецких княжеств по отношению к высокомерной Пруссии. Со сверкающими от гнева глазами великая княгиня продолжала:
   – Сколько можно терпеть этих Гогенцоллернов! Хватит! Они были бедствием Германии! Мюнхен, Штутгарт, Дрезден, Дармштадт, Шверин, Веймар, Мейнинген, Кобург – никто более не хочет их… Пожалуй, только в Бадене к ним чувствуется некоторая привязанность, поскольку, в сущности, и те и другие представляют одну семью. Вдовствующая великая герцогиня Луиза Баденская, мать великого герцога, является дочерью императора Вильгельма I.
   Мы завели разговор об императрице Александре Федоровне.
   – Я обратил внимание, – сказал я, – что во время нашей беседы император несколько раз упомянул ее имя.
   – Это меня не удивляет. Он рассказывает ей всё, спрашивает ее мнение буквально обо всем. Можете быть уверены, что как только вы вышли из его кабинета, он тут же отправился к ней и рассказал ей о вашей беседе.
   – И какие чувства она испытывает сейчас по отношению к Германии?
   – Возможно, я удивлю вас. Она страстная противница Германии. Она отказывает немцам в чести, совести и человечности. Буквально на днях она сказала мне: «Они утратили способность давать правильную моральную оценку событиям и лишились всех христианских чувств!»
   Среда, 25 ноября
   Петроград ликует. Объявлено со всеми подробностями, что немцы полностью разбиты в районе межу Лодзью и Ловичем; их войска прилагают колоссальные усилия, чтобы не оказаться окруженными.
   Генерал Беляев, начальник Генерального штаба, сообщил Сазонову, что два или три немецких корпуса уже окружены.
   Четверг, 26 ноября
   Находящийся в безумно-радостном состоянии Сазонов заявил мне:
   – Наша победа при Лодзи великолепна, абсолютна и имеет гораздо большее значение, чем все наши успехи в Галиции. Мы ждем уточнения результатов победы, чтобы затем обнародовать их.
   Из Министерства иностранных дел я отправился в здание Генерального штаба, которое находится на другой стороне Дворцовой площади. Генерал Беляев подтвердил мне всё то, что сказал Сазонов:
   – Мы добились победы, великой победы; но между Бржезиной и Стрыковым немцы все еще прилагают отчаянные попытки пробиться в северном направлении. Именно поэтому в нашем коммюнике мы ограничились заявлением, что преимущество находится на стороне наших войск и что немцы столкнулись с большими трудностями при организации планомерного отступления. Теперь их потери огромны, и три корпуса почти полностью окружены. Я работал всю ночь напролет, чтобы обеспечить транспортировку 150 000 пленных. Лично я возлагаю большие надежды на результаты этой победы.
   В городе радость сияла на всех лицах. Ради любопытства я остановил машину у Казанского собора. Сегодня верующие стекались большим потоком к грандиозному национальному храму, сверкавшему золотом и драгоценными камнями. У входа в храм продавцы свечек еле успевали удовлетворять спрос на свой товар. Люди в нетерпении толпились, чтобы дождаться своей очереди поцеловать чудодейственную икону Девы Марии.
   Пятница, 27 ноября
   В это утро лицо Сазонова не излучало столь большую радость, как вчера. Когда я спросил его о некоторых подробностях сражения при Лодзи, он хотел уклониться от ответа на мои вопросы.
   – Мы одержали победу, – заявил он мне, – несомненную победу. Но пока еще не знаем ее точных результатов. Кроме того, сражение все еще продолжается.
   – Как обстоят дела с тремя окруженными немецкими корпусами?
   – Я ничего не знаю.
   – Разве вы не могли позвонить по телефону генералу Беляеву?
   – Я только что сделал это. Он также ничего не знает, за исключением того, что в Южной Польше австрийская армия, защищавшая подступы к Кракову, вчера была отброшена.
   Суббота, 28 ноября
   Немецким корпусам, полуокруженным около Лодзи, удалось ускользнуть за счет ужасающих потерь. В последнюю минуту план русских потерпел неудачу из-за ошибки генерала Ренненкампфа, у которого отсутствовали дар предвидения и решительность в действиях.
   Генеральный штаб опубликовал коммюнике, выдержанное в следующих выражениях:

   «Циркулирующие слухи в отношении значительности нашей победы между Вислой и Вартой проистекают из источников, относящихся к частной переписке, и поэтому их следует принимать с известными оговорками… Нет сомнений в том, что немецкий план окружения русской армии на левом берегу Вислы полностью провалился. Немцы были вынуждены отступить при самых неблагоприятных условиях и понесли громадные потери. Сражение развивается в нашу пользу, но враг продолжает упорно сопротивляться».

   Общественность находится в состоянии ужасного разочарования.
   Воскресенье, 29 ноября
   Бесспорно, общественное мнение в России слишком нервно, слишком наделено развитым воображением и слишком непрактично. Вполне естественно, что русская общественность должна быть разочарованной и даже раздраженной в связи с тем, что ее ввели в заблуждение относительно результатов сражения при Лодзи. Но в своем разочаровании она забывает, что если немцы и избежали полного разгрома, то тем не менее им нанесли тяжелое поражение. По всюду я сталкивался только с пессимистическим настроением людей, говоривших об усталости от войны или о своем разочаровании. А какое бы у них было настроение, если б немцы одержали победу?
   Понедельник, 30 ноября
   Отовсюду я получаю информацию о том, что граф Витте без устали ведет свою кампанию в пользу заключения мира.
   Этим вечером я получил соответствующее подтверждение этому от графини К., с которой я обедал вместе с несколькими близкими друзьями. Она не разделяет точку зрения Витте, но часто имеет возможность видеться с ним и хорошо информирована о том, что происходит за кулисами императорского дворца:
   – В настоящий момент влияние Витте очень велико, – сказала она мне. – Его разглагольствования производят сильное впечатление. Вчера у княгини П. он более часа доказывал, что мы обязаны немедленно заключить мир; в противном случае нас ожидает поражение в войне и последующая революция. Я никогда не видела его в таком пессимистичном настроении.
   – Какую роль он отводит Франции и Англии в своих доказательствах? В конце концов, это же ведь не Россия поспешила к ним на помощь, а именно они пришли на помощь России.
   – Как раз такой ответ он и получил – что мы не имеем права покидать наших союзников. Его ответ был таков: «Как в наших интересах, так и в такой же степени в интересах Франции и Англии не упорствовать в продолжении этой глупой авантюры!»
   Я выразил удивление по поводу того, что подобные вещи могут безнаказанно высказываться членом Государственного совета и одним из статс-секретарей его величества:
   – Было бы так просто заставить его молчать!
   – Они не смеют.
   И она объяснила мне, что хотя император и ненавидит Витте, он очень боится его, боится его острого ума, его высокомерия, его ясных и едких формулировок, его эпиграмм и его интриг. Кроме того, в их отношениях есть немало таких тайн, раскрытие которых повлекло бы за собой большие неприятности для их величеств.
   – Видите ли, – продолжала она, – когда Витте был председателем Совета министров и министром финансов, он принимал активное участие в решении проблем, связанных с небезызвестным Филиппом, предшественником Распутина. Вы, возможно, также помните, что император просил президента Лубе пожаловать чудотворцу степени доктора медицины и что господин Лубе, естественно, уклонился от удовлетворения этой абсурдной просьбы. Но Филипп страстно хотел стать доктором медицины и в связи с этим не давал покоя императору. Тогда Витте обратился к военному министру, генералу Куропаткину, с предложением, чтобы тот назначил Филиппа офицером медицинской службы в запасе. И Филиппу также было разрешено носить форму гражданского генерала!..

   Поскольку имя Филиппа сегодня неожиданно возникло из-под моего пера, то приведу некоторые подробности его биографии, как я это делал ранее в отношении Распутина.
   В феврале 1903 года глава русской полиции за границей Рачковский, чье содействие часто было полезным при решении второстепенных проблем союзников, попросил аудиенции у Делькассе и выразил желание получить конфиденциальную информацию о прошлом чудотворца Филиппа, уроженца Лиона, который уже более года играл достаточно нелепую роль в русском императорском дворе.
   «Боюсь, – заявил Рачковский, – что эксцентричное поведение этого шарлатана завершится ужасным скандалом. Немецкая партия при дворе, несомненно, использовала бы его в качестве орудия против альянса».
   Делькассе поручил мне выполнить просьбу Рачковского. Привожу краткое изложение информации, которую я незамедлительно получил от полиции.
   Филипп Низье-Вашо родился 25 апреля 1849 года в Луазье в Савойе. Его родители были скромными фермерами. Когда ему исполнилось тринадцать лет, он отправился в Лион, где стал жить с одним из своих дядей, который определил его к себе на работу в мясную лавку на улице Круа-Русс. У мальчика сразу же проявились своеобразные наклонности – пристрастие к уединению, тяга к загадочному, пылкая склонность к магии, привязанность к предсказателям будущего, к гипнотизерам и лунатикам. Вскоре он попробовал свои силы в области оккультной медицины и тут же в ней преуспел.
   В 1872 году он покинул мясную лавку своего дяди и открыл собственный врачебный кабинет по адресу Северный бульвар, дом № 4, где принимал больных, врачуя их с помощью психических флюидов и астральных сил. Среднего роста и крепкого телосложения, простой в обращении, со скромными манерами, мягким голосом и высоким лбом под густыми темными волосами, с ясным, обворожительным и пронизывающим взглядом, он обладал изумительным даром вызывать к себе симпатию и поразительным запасом магнетизма, которые, судя по всему, оказывали сильное воздействие на всех, с кем он вступал в контакт.
   В сентябре 1877 года он женился на Жанне Ландар, одной из своих пациенток, которых он лечил. От нее у него вскоре родилась дочь.
   В 1887 году доктора Лиона обвинили его в незаконной профессиональной деятельности, он был приговорен к вы плате штрафа. Как бывает в подобных случаях, признание его виновным только повысило его репутацию. В 1890 и в 1892 годах он вновь предстал перед судом и оба раза был оштрафован. Но на каждом из этих судебных заседаний все свидетельские показания были в пользу обвиняемого. Все свидетели – включая и тех, кого чудотворец не смог вылечить, – дружно подчеркивали его доброту, его сострадание к ближнему, его бескорыстие, его утешительное воздействие и живительную силу, исходившие от него во время приема страждущих, и благотворное умиротворение, присущее даже его еле заметным жестам.
   Для того чтобы в будущем не ссориться с законом, Филипп нанял польского врача по имени Стейнцкий, у которого имелся подлинный медицинский диплом и который мог подписывать рецепты Филиппа. Через несколько лет он пригласил в качестве помощника молодого французского доктора Лаланда, ставшего вскоре его зятем.
   С того времени его врачебный кабинет, переехавший в дом № 35 на улице Тет-д’Ор, более никогда не пустовал. Ремесленники, лавочники, консьержи и повара всегда составляли основу его клиентуры; но после 1896 года к ним присоединились люди из общества, женщины в шикарных туалетах, судьи, актрисы, офицеры и священники. Женщина, державшая табачную лавку напротив дома Филиппа и бывшая полицейским информатором, докладывала, что она «была поражена теми представителями светского общества, которые входили и выходили» из дома Филиппа. Однажды она заметила русского князя, «высокого, стройного мужчину, имя которого она забыла, но который несколько раз заходил в дом вместе с двумя красивыми дамами». Повар Филиппа с гордостью показывал ей также письмо с большими печатями, а на них русский герб. Весь квартал только и говорил об этом.
   За некоторое время до того, как Филипп получил это письмо, две русские дамы, госпожа С. и госпожа П., проезжая Лион, посетили Филиппа, чтобы получить у него консультацию. Они были поражены его даром прорицательства и его необыкновенным воздействием на людей. Эти дамы не отступали от него до тех пор, пока он не согласился сопровождать их в Канны, где они представили его великому князю Петру Николаевичу, его жене великой княгине Милице и ее сестре княгине Анастасии Романовской, герцогине Лейхтенбергской, впоследствии вышедшей замуж в 1907 году за великого князя Николая Николаевича.
   Информация, собранная полицией, на этом заканчивается. Каким образом чудотворец из Лиона вступил в отношения с царем и царицей? Об этом мне совсем недавно рассказал Мануйлов, бывший посредником. Встреча состоялась в сентябре 1901 года во время визита русского монарха во Францию. В то время Мануйлов работал в Париже, находясь под начальством знаменитого Рачковского. Великая княгиня Милица сообщила Филиппу, что император и императрица были бы рады побеседовать с ним в Компьене. Он приехал в Компьен 20 сентября. Мануйлову было поручено встретить его у входа во дворец и слега поэкзаменовать его, прежде чем проводить в императорские апартаменты.
   «Передо мной стоял, – рассказал Мануйлов, – крепко сбитый малый с большими усами; он был одет в черное, выглядел спокойным и суровым и был похож на учителя начальной школы, принарядившегося ради воскресного дня. На нем была самая простая одежда, но на ней ни единого пятнышка. В нем не было ничего примечательного, за исключением глаз – голубых глаз, полуприкрытых тяжелыми веками, время от времени в них вспыхивал мягкий блеск. На шее у него висел небольшой треугольный мешочек из черного шелка. Я спросил его, что это. Он туманно извинился, что не может мне ответить. Когда потом я опять видел Филиппа, этот амулет по-прежнему был на его груди. Однажды вечером я был с ним наедине в железнодорожном купе. Он заснул и храпел, как солдат. Я попытался снять с его шеи талисман, чтобы посмотреть, что в мешочке. Но не успел я дотронуться, как он тут же проснулся».
   С первой же встречи Филипп заворожил монархов, которые сразу же уговорили его обосноваться в России. Он немедленно отправился туда. Для него был готов дом в Царском Селе. Он не мешкая завоевал полное доверие своих императорских хозяев, которые высоко оценивали его смиренные манеры и чрезвычайную рассудительность, а также его знания в магии. Раз или два в неделю он проводил в их присутствии сеансы гипноза, занимался пророчеством, опытами воплощения и черной магии. Эти ночные сеансы заметно способствовали укреплению царской слабой воли. Призрак отца императора, Александра III, передавал царю множество решений. Во всех вопросах, касавшихся здоровья, советы Филиппа принимались безоговорочно.
   Среди тайн, которыми обменивались между собой императорская супружеская пара и Филипп, была одна, в которую были посвящены только они трое, тайна самого интимного характера, но при этом из разряда государственных и дворцовых. Царица вышла замуж 26 ноября 1894 года и родила четырех дочерей, самая младшая из них, Анастасия, родилась 18 июня 1901 года. Царь, царица и русский народ с нетерпением ждали появления царевича. Поскольку все тайны природы были для Филиппа открытой книгой, то он утверждал, что может не только предсказать пол нерожденных детей, но и, более того, предопределить его. Сочетая наиболее трансцендентальные приемы магической медицины, астрономии и собственного ума, чудотворец брал на себя управление по желанию эволюцией зародышевого феномена. Сложный метод!
   Весной 1902 года Александра Федоровна ожидала очередного ребенка. Она не сомневалась, что на этот раз у нее будет сын. Император был также в этом уверен. Филипп поддерживал в них эту веру. Но 1 сентября императрица почувствовала резкую боль, и, прежде чем ей могла быть оказана помощь, она увидела, что все ее надежды рухнули на пол (выкидыш).
   Это был неприятный удар по репутации Филиппа. Была сделана попытка распространить слух о том, что на самом деле императрица никогда не была беременной и что установленные психологические расстройства целиком объясняются состоянием ее нервной системы. Но вскоре истинные факты выплыли наружу, и в императорском дворе поднялся шквал возмущения против лионского чудотворца. Несмотря на всё это, император и императрица продолжали преданно верить Филиппу, спокойно приняли его объяснения и полностью сохранили доверие к его магическим силам.
   Все же они не оставляли без внимания тайные предупреждения, полученные ими от религиозных кругов. Духовник императрицы, отец Феофан, к которому император с императрицей чувствовали глубокую привязанность, сумел затронуть их души. Разве их вера в оккультизм не завела их за запретную черту? Разве то разочарование, которое они только что испытали, не было предупреждением Бога?..
   Они почувствовали необходимость совершить какой-нибудь торжественный акт христианского рвения и смирения.
   Уже в течение длительного времени Священный синод без особенного старания, не торопясь, рассматривал вопрос о канонизации малоизвестного монаха, блаженного Серафима, который умер в ореоле святости в Саровском монастыре, близ Тамбова, еще в тридцатых годах прошлого столетия. Никто не проявлял интереса к этому делу, которое мучительно тянулось, завязнув в бесконечном наведении справок, так что его рассмотрение подвергалось постоянным отсрочкам на неопределенные сроки. К тому же сторонники канонизации столкнулись с серьезным препятствием: труп подвижника прошел все обычные стадии омертвения и гниения, а православная церковь считает, что нетленность человеческого трупа является непременным признаком святости.
   Как бы то ни было, но царь и царица со всей страстью вмешались в процесс канонизации блаженного. В качестве верховного опекуна церкви Николай II потребовал, чтобы ему представили подробный отчет о расследовании дела и приказал, чтобы оно было завершено как можно скорее. Впредь это дело стало навязчивой идеей монархов: они провели продолжительные беседы с митрополитами Санкт-Петербурга, Киева и Москвы, с обер-прокурором Синода, с тамбовским епископом и с игуменом Саровского монастыря. Но что более всего их обрадовало, так это то, что их любимый Филипп, совмещавший свои знания в магии с простодушной и глубокой набожностью, полностью поддержал их ревностные старания. Этого было достаточно для того, чтобы нарушить спячку Священного синода, который немедленно обнаружил в жизни отшельника Серафима неожиданную кладезь добродетелей, заслуг и чудес. Словно по мановению волшебной палочки, все трудности были преодолены, задержкам в рассмотрении дела была положен конец, а все возражения были отвергнуты.
   Двадцать четвертого января 1903 года московский митрополит представил императору доклад, рекомендовавший: 1) включение Блаженного Серафима в список святых; 2) показ его смертных останков в качестве мощей; 3) подготовка специальной службы в его честь. Внизу доклада царь начертал: «Почитал с чувством неописуемой радости и с глубочайшим волнением». Указ о канонизации получил императорское одобрение и был выпущен в свет 11 февраля.
   Осталось только отпраздновать епископские литургии, которые окончательно повышали блаженного до ранга святого. Император решил, что литургии должны быть проведены с необычайной помпой. Он будет лично присутствовать с императрицей и со всей императорской семьей.
   Подготовка к празднествам заняла несколько месяцев. Церемонии начались 30 июля. В течение целой недели Саровский монастырь стал местом притяжения всего высшего духовенства империи, тысячи священников, монахов и монахинь, громадного числа официальных лиц и офицеров, не говоря уже о разнообразной глазеющей толпе из ста тысяч паломников и странников. Их величества прибыли вечером и были встречены звуками церковных гимнов и перезвоном церковных колоколов. Служба продолжалась всю ночь.
   Следующий день, 31 июля, начался заутренней службой и причастием, их величества подошли к священному столу. Днем была проведена еще одна погребальная служба в честь вечного успокоения души, которую предстояло славить. Вечером останки Серафима пронесли по церквям и в монастыре: император помогал нести гроб. Примерно в полночь драгоценные мощи были в первый раз выставлены на обозрение для того, чтобы им поклонились верующие. Затем до самого утра без перерыва следовали одни за другими молитвы, литании и псалмы.
   Первого августа его светлость Антоний, митрополит Санкт-Петербурга и глава Священного синода, торжественно провел епископальную службу для канонизации, она продолжалась почти четыре часа. Ближе к вечеру мощи Серафима были вновь пронесены в торжественной процессии по городу и в монастыре. Следующий день был посвящен проповедям, восхвалениям святого Серафима, провозглашениям аллилуйи и целому ряду менее значительных служб. Третьего августа, как бы завершая все эти бесконечные религиозные обряды, церковь, только что построенная, была освящена именем нового святого.
   Через год, 30 июля 1904 года, императрица родила нынешнего наследника престола, царевича Алексея.
   Когда произошло это счастливое событие, Филипп уже потерял императорскую благосклонность.
   Несчастье, случившееся с императрицей 1 сентября, было самым решительным образом использовано против него: предвидя закат его счастливой судьбы, многие его сторонники поспешили отступиться от него. Некоторые из них зашли настолько далеко, что заявляли, будто у него дурной глаз и что на нем даже метка Антихриста. Более того, продолжительные близкие отношения, существовавшие между этим иностранцем и монархами, стали оскорблять национальное чувство. Пуританские круги в Москве были возмущены тем, что император позволил, чтобы его дворец был осквернен черной магией этого еретического шарлатана. И вновь, хотя чудотворец во всеуслышание заявлял, что живет в мире, далеком от мирских забот, и игнорирует всё политическое, он был более или менее сознательным орудием для осуществления многих интриг. Таким образом, он постепенно стал объектом неукротимой ненависти. Весной 1903 года нападки на него усилились. Из Парижа, от Рачковского, поступали необходимые сведения для инициаторов этих нападок. Вооруженный информацией, полученной от французской полиции, Рачковский даже направил доклад непосредственно императору, привлекая его внимание к трем судебным приговорам Филиппу.
   Как раз в это время получилось так, что чудотворец отправился в Лион по каким-то семейным делам. Рачковский использовал его отсутствие в России для того, чтобы еще больше восстановить царя против Филиппа в надежде воспрепятствовать его возвращению; но Филипп почувствовал, что против него замышляется заговор, и 19 апреля 1903 года телеграфировал великому князю Николаю, умоляя его немедленно встретиться с императором и замолвить за него слово.
   Не прошло и двух недель, как Рачковский, один из самых значительных чиновников императорской администрации и страж такого большого числа секретов, был без промедления уволен. Никакой компенсации он не получил, даже обещаний на этот счет. Он оказался на улицах Парижа безо всяких средств к существованию.
   Однако к концу 1903 года дипломатические отношения между Россией и Японией с каждым днем становились всё более напряженными. На пороге явно предстала война.
   Правильное понимание всей драмы, которой предстояло быть сыгранной на Дальнем Востоке, было далеко за пределами интеллекта бывшего молодого приказчика в мясной лавке. Тем не менее у него хватило смелости предсказать быструю и блестящую победу. Он даже всенародно указал на великого князя как главнокомандующего, которого должен выбрать царь в соответствии с тем, что подсказала Филиппу его гениальная интуиция.
   Император был очень ревнив по отношению ко всему, что касалось его власти, и он сразу же понял, что дворцовая клика использует чудотворца для того, чтобы осуществлять влияние на него при исполнении его монарших обязанностей. Он немедленно под туманным предлогом отправил Филиппа восвояси, хотя и осыпал его цветам и подарками.
   Чудотворец с грустью направил свои стопы к родным пенатам. После великолепия и роскоши Царского Села улица Тет-д’Ор и ее квартал показались Филиппу ужасно вульгарными. Возвратившись в свой унылый врачебный кабинет и возобновив отношения со своей невзрачной клиентурой, как бы пришедшей из прошлого, Филипп почувствовал всю горечь превратностей человеческих судеб. Вскоре он стал человеком мрачным, желчным и с неуравновешенным характером. Он вообразил, что окружен только врагами, что за ним наблюдает полиция, что его преследуют таинственные и могущественные личности. Затем он потерял свою дочь, госпожу Лаланд, которую он горячо любил. Сломленный горем, он уединился в своей деревушке в Арбреле, где и скончался после непродолжительной болезни 2 августа 1905 года.
   Вторник, 1 декабря
   Едва в Галиции была утверждена русская власть, как ее чиновники ввели в практику наихудший вид русификации в качестве подарка от пришельцев.
   Когда два месяца назад русская армия вступила на территорию Галиции, великий князь Николай Николаевич выпустил прокламацию, щедрую на добрые пожелания: «Вам, народам Австрии и Венгрии, Россия приносит свободу и осуществление ваших национальных чаяний. Россия желает, чтобы все вы отныне развивались и процветали, сохраняя драгоценное наследие вашего языка и вашей религии».
   От этой прекрасной программы уже ничего не осталось. Русский национализм триумфальным маршем шествует по Галиции. Административная власть сосредоточена в руках генерал-губернатора, графа Владимира Алексеевича Бобринского [9 - Губернатором Галиции был Георгий Александрович Бобринский. – Прим. ред.]. Я хорошо его знаю; он – умный, честный и вызывающий симпатию человек, но, вероятно, наиболее реакционно настроенный из всех националистов. Основа его убеждений лежит в ненависти к униатам; в настоящее время униатская церковь имеет не менее 3 750 000 последователей из общего числа жителей Галиции в пять миллионов человек.
   У Бобринского есть привычка говорить: «Я признаю только три религии в Восточной Европе: православную, католическую и еврейскую. Униаты – предатели православия, ренегаты и отступники. Мы должны силой вернуть их на правильный путь».
   Сразу же начались преследования. Арест униатского митрополита Шептицкого, высылка базильских монахов, конфискация собственности духовенства, уничтожение гуцульских молитвенников, замена униатских священников русскими, перевозка гуцульских детей в Киев и Харьков, чтобы обратить их в православную веру, – таков результат двух последних месяцев, если говорить о религии. В политическом плане надо добавить закрытие гуцульских газет, закрытие университета и школ, увольнение всех галицийских чиновников и их замена ордой русских бюрократов.
   Об этой ситуации я имел официальную беседу с Сазоновым. Сложившееся положение наносит ущерб будущему русскому влиянию в этих районах Галиции, в которых Габсбурги сумели стать популярными.
   «Я готов признать, – заявил Сазонов, – что политика Бобринского часто оказывается неудачной и что наши чиновники действуют неуклюже. Но не ожидайте от меня, что я выступлю в защиту униатов; я уважаю римских католиков, хотя и сожалею, что они впали в ошибку. Но я ненавижу и презираю униатов, потому что они – ренегаты».
   На днях великий князь Николай Николаевич жаловался на задержку с прибытием поставок для армии в Галиции: «Я жду эшелоны с боеприпасами. Они же присылают мне эшелоны со священниками!»
   Среда, 2 декабря
   Положение русских армий в Польше становится трудным. К северу от Лодзи немцы получили подкрепление с Западного фронта и явно берут верх.
   Генерал Ренненкампф освобожден от командования, поскольку из-за его медлительности было сорвано прекрасно развивавшееся наступление, начатое 25 ноября.
   Немцы утверждают, что взяли в плен в течение последних двух недель 80 000 нераненых русских.
   Духовный настрой России также далек от того, чтобы повыситься. Пессимизм, который я ощущаю вокруг себя, также превалирует, как мне сообщают, в Москве, Киеве и Одессе.
   Как можно было ожидать, граф Витте использует создавшееся настроение для того, чтобы ругать войну. В данный момент его позиция заключается в том, чтобы приписывать «расчетливой инерции французской армии» размах и силу наступления, которому сейчас приходится противостоять русским. Со свойственными ему презрительным высокомерием и язвительной гримасой он повторяет повсюду: «Французы совершенно правы, когда они решили более не сражаться, так как русские достаточно глупы для того, чтобы позволить убивать себя вместо французов».
   Мне с большим трудом удалось поместить в прессе несколько заметок и статей, где рассказывалось об интенсивности наших усилий, как физических, так и духовных.
   Ни одной из газет не хватило честности обнародовать тот факт, что если русским приходится иметь дело с двадцать одним немецким корпусом (не считая австро-венгерских), то французам и англичанам противостоят не менее пятидесяти двух корпусов Германии.
   Суббота, 5 декабря
   Между Лодзью и Ловичем по-прежнему продолжается упорное сражение, русские уступают.
   Великий князь Николай Николаевич довел до моего сведения, что он как никогда полон решимости придерживаться намеченного плана в отношении наступления на Силезию; но его начальник штаба, генерал Янушкевич, возражая ему, указывает на существующие трудности с транспортировкой боеприпасов и войск, а также на накопившуюся усталость солдат. В ходе боевых действий в течение последних пяти недель русские войска потеряли 530 000 личного состава – из них 280 000 в боях против немцев.
   Воскресенье, 6 декабря Русские оставили Лодзь, немцы немедленно вошли в город. Эта немалая потеря для наших союзников. В Лодзи не менее 380 000 жителей, то есть ее население равно населению Лилля и Рубе, взятых вместе. Это центр текстильной промышленности, польский Манчестер.
   К юго-востоку от Кракова австро-венгерские войска отступают.

   Папа римский Бенедикт XV обратился к русскому правительству с предложением, чтобы оно дало согласие на прекращение военных действий во время рождественских празднеств.
   Поблагодарив его святейшество за этот милосердный замысел, императорское правительство ответило, что оно не может согласиться на перемирие, во-первых, потому что православное Рождество не совпадает по срокам с католическим Рождеством, и, во-вторых, потому что оно не может доверять любым обязательствам, взятым на себя Германией.
   Когда Сазонов сообщил мне об этом ответе папе римскому, я был чрезвычайно разочарован:
   – Идея «Божьего перемирия» была блестящей; вы должны были согласиться с ней. Ссылка на наличие двух календарей не выдерживает никакой критики; вы могли бы настаивать на втором перемирии на время ваших рождественских празднеств через тринадцать дней после католического Рождества. Что же касается нарушения условий перемирия со стороны Германии, то в этом случае против нее восстало бы всё здравое общественное сознание во всем мире и оттолкнуло бы от нее всю ту духовную силу, которую представляет Ватикан.
   Сазонов поспешил ответить мне порывистым, нетерпеливым тоном:
   – Нет и еще раз нет! Это было невозможно… невозможно!
   Очевидно было, что весь этот разговор ему неприятен. В его бескомпромиссной позиции я увидел старую вражду, существующую между Восточной и Римской церковью. Кроме того, Синод должен был бы вмешаться со всей своей рутинной нетерпимостью, выступив против шага, предпринятого папой римским. Тем не менее я продолжал развивать свою мысль:
   – Ватикан может пойти еще дальше по предложенному пути… Если он время от времени будет высказывать сострадание или осуждение, то война, может быть, станет менее бесчеловечной. Вот вам пример: разве не ужасно, что нельзя помочь раненым, упавшим на колючую проволоку перед траншеями, и их стоны и крики о помощи слышны каждый день?!. А судьба пленных? и бомбардировка неукрепленных городов? Какое поле деятельности для посредничества Ватикана! Мы просто обязаны не обескураживать его в первом же его шаге в этом направлении!
   Но я чувствовал, что всё, что я говорю, бесполезно.
   Вторник, 8 декабря
   Со всех сторон я получаю информацию о том, что русская армия испытывает недостаток в орудийных снарядах и в ружьях. Я направился к генералу Сухомлинову, военному министру, чтобы получить от него достоверную информацию по этому вопросу.
   Он оказал мне очень дружеский прием. Мигающий добрый взгляд его глаз из-под сдвинутых бровей – во всей его персоне чувствовалась громадная физическая усталость, но в то же время и скрытность.
   Я расспрашивал его, тщательно подбирая вопросы. Он вновь и вновь повторял: «Не беспокойтесь, я готов ко всему», – и представил мне самые обнадеживающие данные.
   Затем, проводив меня к длинному столу, заваленному картами, он дал оценку нынешней военной обстановки в Польше. Своим пухлым и дрожащим пальцем он показал мне на карте положение войск и поставленные перед ними цели.
   – Вы же видите, – объяснял он мне, – как левый фланг наших армий быстро продвигается к Верхней Силезии, в то время как мы оставили небольшие силы, чтобы сдерживать австро-венгров на юге. План великого князя Николая Николаевича заключается в том, чтобы развивать наступление нашим левым флангом самым активным образом, даже если немецкая атака в направлении Варшавы вынудит наш правый фланг окопаться между Вислой и Вартой. Так что всё идет хорошо, я уверен, что в самом ближайшем времени мы услышим хорошие новости.
   Когда я уходил от него, он одарил меня лукавым взглядом, который я никогда не забуду.
   Среда, 9 декабря
   Неуверенность, царящая относительно военных операций в Польше, слишком оправдавшееся предчувствие огромных потерь, понесенных русской армией, наконец, оставление Лодзи – всё это поддерживает в обществе тяжелое и печальное настроение. Всюду я встречаю людей, находящихся в подавленном состоянии духа. Эта подавленность проявляется не только в салонах и в клубах, но и в учреждениях, в магазинах, на улицах.
   Сегодня я зашел к одному антиквару на Литейном. После нескольких минут разговора он спросил меня с расстроенным видом:
   – Ах, ваше превосходительство, когда же кончится эта война? Правда ли, что мы потеряли под Лодзью миллион убитыми и ранеными?
   – Миллион?! Кто вам сказал это? Ваши потери значительны, но уверяю, что они далеко не достигают такой цифры… У вас есть родственники в армии?
   – Слава Богу, нет. Но эта война слишком долго тянется и слишком ужасна. И потом, мы никогда не разобьем немцев. Тогда отчего бы не покончить с этим сразу?
   Я успокаиваю его как могу; я указываю ему, что если мы будем стойко держаться, то, конечно, победим. Он слушает меня скептически и печально. Когда я смолкаю, он говорит:
   – Вы, французы, быть может, и будете победителями. Мы, русские, – нет. Партия проиграна… Тогда зачем же истреблять столько людей? Не лучше ли кончить теперь же?
   Увы! Сколько русских должны сейчас чувствовать так же! Странная психология этого народа, способного на самые благородные жертвы, но взамен так быстро поддающегося унынию и отчаянию, заранее принимающего всё самое худшее.
   Вернувшись в посольство, я застаю там старого барона Г., игравшего политическую роль лет десять назад, но с тех пор посвятившего себя безделью и светской болтовне. Он говорит со мной о военных событиях.
   – Дела идут очень плохо… Не может быть больше иллюзий… Великий князь Николай Николаевич бездарен. Сражение под Лодзью – какое безумие, какое несчастье!.. Наши потери – более миллиона человек… Мы никогда не сможем взять верх над немцами… Надо думать о мире.
   Я возражаю, что три союзные державы обязаны продолжать войну до полной победы над Германией, потому что дело идет не более и не менее как об их независимости и их национальной целости; я прибавляю, что унизительный мир неизбежно вызвал бы в России революцию – и какую революцию! В заключение я говорю, что имею, впрочем, полную уверенность в верности императора общему делу.
   Г. отвечает тихо, как если бы кто-нибудь мог нас услышать:
   – О, император… император…
   Он останавливается. Я настаиваю:
   – Что вы хотите сказать?
   Он продолжает с большим стеснением, так как вступает на опасную почву:
   – Теперь император взбешен из-за Германии, но скоро поймет, что ведет Россию к гибели… Его заставят это понять… Я отсюда слышу, как этот негодяй Распутин ему говорит: «Ну что, долго ты еще будешь проливать кровь своего народа? Разве не видишь, что Господь оставляет тебя?..» В тот день, господин посол, мир будет близок.
   Я прерываю тогда разговор сухим тоном:
   – Это глупая болтовня… Император клялся на Евангелии и перед иконой Казанской Божьей Матери, что он не подпишет мира, пока останется хоть один вражеский солдат на русской земле. Вы никогда не заставите меня поверить, что он может не сдержать подобной клятвы. Не забывайте, что в тот день, когда он давал эту клятву, он захотел, чтобы я был около него, дабы стать свидетелем и порукой того, в чем он клялся перед Богом. После этого он будет непоколебим. Он скорее пойдет на смерть, чем изменит своему слову…
   Четверг, 10 декабря
   Сербы нанесли поражение австро-венграм около Валиево. Враг оставил в руках победителей 20 000 пленных и пятьдесят орудий.
   Вчера французское правительство вернулось в Париж.
   Суббота, 12 декабря
   Генерал де Лагиш пишет мне из Ставки Верховного главнокомандования: «В районе Кракова события складываются благоприятным образом. На севере на линии Ильно – Лович – Петроков сохраняется статус-кво, и я думаю, что эти достигнутые позиции как раз и имелись в виду. Очевидно, что там военные действия будут иметь менее активный характер, чем в Силезии».
   Понедельник, 14 декабря
   Неужели наступление русских в сторону Силезии уже остановлено? Вчера они потерпели жестокое поражение к югу от Вислы, около Лиманово, которое высвободило от осады Краков и, судя по всему, скажется на всем фронте в Южной Польше. Об этом поражении нет ни слова.
   В настоящее время император находится с визитом на Кавказском фронте, где военные операции развиваются успешно.
   Вторник, 15 декабря
   В Западной Германии русские отступают по всему фронту к Висле. Это отступление означает конец наступления на Силезию.
   Князь фон Бюлов назначен послом в Риме. Между Германией и Италией готова начаться большая игра.
   Среда, 16 декабря
   Серия успехов, которых немцы добились в Мазурском крае и в Польше в течение последних четырех месяцев, была достигнута за счет «железнодорожной стратегии», а именно – за счет быстрого и незаметного передвижения массы войск с одной части фронта на другую для нанесения неожиданного удара. Густая железнодорожная сеть, находящаяся параллельно и позади границ Пруссии, Позена и Силезии, позволила осуществить эти многочисленные маневры войск вдоль линии фронта в течение нескольких дней, в то время как русскому Генеральному штабу требуется несколько недель для проведения самых незначительных дислокаций его войск вдоль линии сражения.
   Четверг, 17 декабря
   Великий князь Николай «с горем» извещает меня о том, что он вынужден приостановить свои операции: он мотивирует это решение чрезмерными потерями, которые понесли его войска, и тем еще более значительным фактом, что артиллерия израсходовала все свои запасы снарядов.
   Я жалуюсь Сазонову на положение, которое мне таким образом открылось; я изъясняюсь в довольно резком тоне.
   – Генерал Сухомлинов, – говорю я, – двадцать раз заявлял мне, что приняты меры к тому, чтобы русская артиллерия всегда была обильно снабжена снарядами… Я настойчиво указывал ему на громадный расход, который стал нормальным оброком сражений. Он уверял меня, что он сделал всё возможное, чтобы удовлетворить всем требованиям, всем случайностям. Я даже получил от него письменное свидетельство об этом… Я прошу вас доложить от меня об этом императору.
   – Я не премину передать его величеству то, что вы мне сказали.
   Мы ограничиваемся этим. Чувства, которые внушает Сазонову характер Сухомлинова, гарантируют мне, что он извлечет всю возможную пользу из моей жалобы.
   Пятница, 18 декабря
   Вчера я узнал, что русская артиллерия нуждается в снарядах; сегодня утром я узнаю, что пехота нуждается в ружьях.
   Я отправляюсь тотчас же к генералу Беляеву, начальнику Главного управления Генерального штаба, и прошу у него точных сведений. Очень трудолюбивый, олицетворение чести и совести, он заявляет мне:
   – Наши потери в людях были колоссальны. Если бы мы должны были только пополнять наличный состав, мы бы быстро его заместили, так у нас в запасе есть более 800 000 человек. Но нам не хватает ружей, чтобы вооружить и обучить этих людей… Наши первоначальные запасы составляли 5 600 000 ружей – по крайней мере, мы так думали. Великий князь Николай Николаевич тоже так думал; да и я тоже. Нас преступно обманули: наши склады почти пусты. Прошу простить меня за то, что я не пускаюсь в дальнейшие объяснения этой очень болезненной проблемы. Наши кладовые почти пусты. С целью устранить этот недостаток, мы купили в Японии и в Америке миллион ружей и надеемся достичь того, что будем на наших заводах производить их по сто тысяч в месяц. Может быть, Франция и Англия также смогут уступить нам несколько сот тысяч…
   Что же касается артиллерийских снарядов, наше положение не менее тяжелое. Расход превзошел все наши расчеты, все наши предположения. В начале войны мы имели в наших арсеналах 5 200 000 трехдюймовых шрапнелей. Все наши запасы истощены. Армии нуждались бы в 45 000 снарядах в день. А наше ежедневное производство достигает самое большое 13 000; мы рассчитываем, что оно к 15 февраля достигнет 20 000. До этого дня положение наших армий будет не только трудным, но и опасным. В марте начнут при бывать заказы, которые мы сделали за границей; я полагаю, что, таким образом, мы будем иметь 27 000 снарядов в день к 15 апреля и что с 15 мая мы будем их иметь по 40 000… Вот, господин посол, всё, что я могу вам сказать. Я ничего не скрыл от вас.
   Я благодарю его за откровенность, делаю несколько записей и уезжаю.
   Снаружи, под мрачным, серым, свинцовым небом ледяной ветер яростными порывами сметал подхваченные вихрем снежные хлопья с берегов Невы. Холодное одиночество великой реки, скованное льдом между гранитными набережными на всём том пространстве, которое можно было охватить взором, еще никогда не казалось таким нелюдимым; весь этот вид представлялся зрительным воплощением трагедии, частью безжалостной и беспощадной судьбы в истории русской нации.
   Суббота, 19 декабря
   Сегодня день именин императора. В Казанском соборе совершают торжественный молебен. Все сановники двора, министры, высшие должностные лица, дипломатический корпус присутствуют там в парадных мундирах. Публика теснится в глубине храма, между двумя величественными рядами сдвоенных колонн.
   В ослепительном блеске люстр и канделябров, в искрящейся массе икон из золота и драгоценных камней, национальный храм представляет собой сказочное великолепие. В течение всей службы церковные песнопения следовали одно за другим, поражая богатством мелодии и безупречностью исполнения, широта и торжественность которого достигали высочайшего уровня религиозного чувства.
   В конце службы я вижу председателя Совета министров Горемыкина и, увлекая его за одну из колонн, говорю ему о недостаточности военной помощи, которую Россия вносит в наше общее дело. Бьюкенен и Сазонов, которые слышат меня, присоединяются к разговору. Своей медленной и скептической речью Горемыкин пытается защитить Сухомлинова:
   – Но во Франции и в Англии запасы также приходят к концу. И однако же насколько ваша промышленность богаче нашей, настолько более усовершенствованы ваши машины. К тому же разве можно было предвидеть подобную трату снарядов?
   Я возражаю.
   Я не упрекаю генерала Сухомлинова в том, что он не предвидел перед войной, что каждое сражение будет оргией боевых запасов; я также мало упрекаю его в медленности, объясняемой состоянием вашей промышленности; я упрекаю его в том, что он в течение трех месяцев ничего не сделал с целью отвратить нынешний кризис, на который я указал ему по поручению генерала Жоффра.
   Горемыкин протестует для вида, в уклончивых словах и с ленивыми движениями. Бьюкенен энергично меня поддерживает. Сазонов своим молчанием выражает согласие.
   Как странен этот разговор между союзниками в церкви, куда фельдмаршал князь Кутузов приезжал молиться перед отъездом на войну 1812 года, в двух шагах от его могилы и перед трофеями, оставленными французами во время отступления из России!
   Воскресенье, 20 декабря
   До меня доходит с разных сторон, что в интеллигентской и либеральной среде высказываются по отношению к Франции с таким же недоброжелательством, как и несправедливостью.
   Уже четыре или пять раз со времени конца царствования Екатерины Великой Россия проходила через приступы галлофобии. Периодически французские идеи, моды, обычаи не нравятся русским. Последний кризис, в связи с которым находятся нынешние симпатии, свирепствовал только среди интеллигенции, которая не прощает нам того, что мы оказали финансовую помощь царизму и таким образом укрепили самодержавный режим.
   В 1906 году Максим Горький имел дерзость написать: «Так вот что ты натворила, ты, Франция, мать свободы! Твоя продажная рука перекрыла дорогу к независимости для целого народа. Но нет! День нашего освобождения не будет отложен, хотя оно будет стоить нам больше крови из-за твоего проступка. Так пусть же кровь запятнает твои дряблые, лживые щеки! Что же касается меня, то я плюю в твое лицо, моя бывшая любимая!»
   Теперь к неудовольствиям по поводу финансовых займов присоединяют глупое обвинение: это Франция вовлекла Россию в войну, чтобы заставить вернуть себе Эльзас и Лотарингию ценою русской крови.
   Я как могу противодействую этому, но моя деятельность по необходимости ограничена и секретна. Если я слишком обнаружу мои отношения с либеральной средой, то покажусь подозрительным правительственной партии и императору; к тому же я даю ужасное орудие в руки крайне правых реакционеров, приспешников императрицы, которые проповедуют, что союз с республиканской Францией представляет собою смертельную опасность для православного царизма и что спасение может прийти только от примирения с германским «кайзерством».
   Понедельник, 21 декабря
   Я делаю визит госпоже Горемыкиной, старой даме, приветливой и симпатичной, с короной седых волос. Ее муж приходит выпить с нами чаю. Я говорю ему тоном дружеского упрека:
   – Третьего дня в Казанском соборе мне показалось, что вы смотрите со спокойной душой на трудности военного положения.
   Он отвечает мне слабым и шутливым голосом:
   – Что же вы хотите… Я так стар. Уж так давно следовало бы положить меня в гроб. Я говорил это еще на этих днях императору. Но его величеству не было угодно меня выслушать… Размышляя сегодня вечером над этими словами, от которых так и веет скептицизмом, я спросил себя, а не были ли они настолько уж несвоевременными, как это поначалу показалось мне, и не содержат ли они применительно к русской империи значительную долю мудрости? В голову пришли слова Жозефа де Местра: «Горе скверным правительствам! Трижды горе тем скверным правительствам, которые хотят исправиться!»
   На прусском, польском и галицийском фронтах настроены не скептически. Несмотря на недостаток их вооружения, войска сражаются с неутомимой энергией. В течение последних шести недель они потеряли 570 000 человек, из которых 110 000 – против немцев.
   Вторник, 22 декабря
   В течение последних двух дней публике стало известно, что военные действия русских приостановлены, и за неимением официальных сведений считают положение еще хуже, чем оно есть. Поэтому Ставка решила сегодня опубликовать следующее сообщение:

   «…Переход наших армий на более сокращенный фронт является результатом свободного решения соответствующего начальства и представляется естественным ввиду сосредоточения против нас германцами весьма значительных сил; кроме того, принятым решением достигаются и другие преимущества, о коих, по военным соображениям, к сожалению, не представляется пока возможным дать разъяснения обществу».

   Это коммюнике, с его неуклюжими формулировками, произвело неблагоприятное впечатление. Все думают: «Дела, должно быть, идут плохо, если это всё, что они могут сказать нам!»
   Среда, 23 декабря
   Госпожа П., начальница лазарета прифронтового госпиталя, только что вернувшаяся из Польши, рассказала мне, что русские войска восхитительны в проявлении неиссякаемого мужества и пылкой отваги. Тем не менее нет тех испытаний, которые бы пощадили их кровопролитные и непрерывные жесточайшие бои, ужасающие потери от артиллерийского огня, изнуряющие переходы по заснеженным полям, страшные страдания раненых, которых не могут вывезти из-за нехватки транспортных средств, пронизывающий до костей холод и т. д.
   Она также привела несколько любопытных примеров доброты, которую русский солдат проявляет по отношению к австрийским и немецким пленным.
   Это черта русского национального характера: у русских отсутствуют агрессивные инстинкты, у них очень доброе сердце. По сравнению с немецкими народными эпосами русские былины очень красноречивы с этой точки зрения. В них никогда не восславляется война, а их народные герои, их богатыри, всегда выступают в роли заступников. Русскому крестьянину также от природы свойственно сострадание. Мужик должен остаться без единого гроша, чтобы отказать в подаянии тому, кто просит у него милостыню «Ради Христа!». И его сразу же потрясает вид крайней нужды, острой болезни или попавшего в плен вражеского солдата.
   Именно природная приверженность к христианской вере заставляет русского солдата с такой готовностью идти на примирение и на братание с врагом. Во время отступления из России в 1812 году французы познали ужасную горечь жестокости казаков и корыстолюбия евреев; но они почти неизменно встречали доброе отношение и помощь со стороны простых русских солдат и мужиков. Существует множество примеров этого. Также и во время Крымской войны из русских траншей неслись призывы к братанию всякий раз, когда наступал даже незначительный перерыв в военных действиях.
   Четверг, 24 декабря
   Генерал де Лагиш подтверждает мне из Барановичей показания генерала Беляева: приостановление русских операций вызвано не значительностью германских сил, а недостатком артиллерийских запасов и ружей. Великий князь Николай Николаевич в отчаянии и старается, насколько возможно, устранить это серьезное положение. Уже вследствие строгих приказов возможно располагать несколькими тысячами ружей. Производство национальных заводов будет увеличено. Что же касается военных действий, они будут продолжаться сколько возможно. Целью их остается вступление на германскую территорию.
   Суббота, 26 декабря
   Возвращаясь с Кавказа, император остановился в Москве. Ему была устроена самая горячая встреча; он, таким образом, мог констатировать превосходное настроение, которым воодушевлены московский народ и общество.
   Все газеты города воспользовались этим случаем, дабы провозгласить, что война должна продолжаться до поражения германизма; некоторые очень удачно предусматривали, что для достижения этого результата недостаточно «пламени энтузиазма», что необходима еще упорная воля, непоколебимое терпение и согласие на громадные жертвы.
   Император несколько раз повторял своим приближенным:
   – Здесь я действительно чувствую себя среди моего народа. Воздух здесь так же чист и живителен, как на фронте.
   Воскресенье, 27 декабря
   Все лица, которые приближались к императору в Москве, говорили ему о Константинополе, и все высказались одинаково: приобретение проливов представляет собою для империи жизненный интерес и превосходит все территориальные выгоды, которые Россия могла бы получить в ущерб Германии или Австрии… Объявление Босфора и Дарданелл нейтральными было бы решением неполным, ненастоящим, чреватым опасностями в будущем… Константинополь должен быть русским городом… Черное море должно стать русским озером…
   Французский фабрикант, который приехал из Харькова и Одессы, передает мне, что там иначе не говорят. Но в то время как в Москве преобладает точка зрения историческая, политическая, мистическая, в Южной России господствуют коммерческие соображения: это хлеб чернозема и уголь Донецкого бассейна подсказывают стремление к Средиземному морю.
   Понедельник, 28 декабря
   В русском общественном мнении всё более вырисовываются два течения: одно – уносящееся к светлым горизонтам, к волшебным победам, к Константинополю, к Фракии, Армении, Трапезунду, к Персии, другое – останавливающееся перед непреодолимым препятствием германской скалы и возвращающееся к мрачным перспективам, достигая пессимизма, чувства бессилия и покорности Провидению.
   Чрезвычайно любопытно, что оба течения часто сосуществуют или, по крайней мере, сменяются у одного и того же лица, как если бы они оба удовлетворяли двум наиболее заметным склонностям русской души: к мечте и разочарованию.
   Вторник, 29 декабря
   Какая странная особа Анна Александровна Вырубова! У нее нет никакого официального звания, она не исправляет никаких обязанностей, она не получает никакого жалованья, она не появляется ни на каких церемониях. Это упорное удаление от света, это полное бескорыстие создают всю ее силу у монархов, постоянно осаждаемых попрошайками и честолюбцами.
   Дочь управляющего императорской канцелярией Танеева, она почти не имеет личных средств. И императрица только с большим трудом может заставить ее принять от времени до времени какое-нибудь недорогое ювелирное украшение, какое-нибудь платье или шубу.
   Физически она неповоротлива, с круглой головой, с мясистыми губами, с глазами светлыми и лишенными выражения, полная, с ярким цветом лица; ей тридцать два года. Она одевается с совершенно провинциальной простотой. Очень набожная, неумная. Я встречал ее два раза у ее матери, госпожи Танеевой, урожденной Толстой, которая представляет собою образованную и изящную женщину. Мы все трое долго беседовали. Анна Александровна показалась мне умственно ограниченной и лишенной грации.
   Молодой девушкой она была фрейлиной императрицы, которая выдала ее замуж за морского офицера, лейтенанта Вырубова. После нескольких дней брака – развод. Теперь госпожа Вырубова живет в Царском Селе на очень скромной даче, расположенной на углу Средней и Церковной улиц, в двухстах метрах от императорского дворца. Несмотря на строгость этикета, императрица часто делает долгие визиты своему другу. Кроме того, она устроила ей в самом дворце комнату для отдыха. Таким образом, обе женщины почти не расстаются. В частности, Вырубова регулярно проводит вечера с монархами и их детьми. Никто другой никогда не проникает в этот семейный круг; там играют в шашки, раскладывают пасьянсы, занимаются немного музыкой, читают вслух очень добродетельные романы, преимущественно английские.
   Когда дети отправляются спать, госпожа Вырубова остается с царем и царицей и, таким образом, участвует во всех их беседах, всегда принимая сторону Александры Федоровны. Поскольку император никогда не отваживается что-либо решить, не выслушав мнения жены – или скорее без ее одобрения принимаемого решения, – то в конечном счете именно царица и Вырубова являются теми лицами, кто в действительности правит Россией!
   Княгиня Р. сказала мне, когда недавно я обсуждал с ней сложившуюся ситуацию в императорском дворе:

   «Не прискорбно ли думать, что правители России живут в подобной атмосфере! Они словно живут в комнатах, которые никогда не проветриваются. Только подумайте, ни один человек – я подчеркиваю, ни один – никогда не видит их наедине, не завтракает вместе с ними, не совершает прогулок вместе сними, не обедает вместе с ними, не проводит с ними вечера… ни одна душа, за исключением Анны Вырубовой! Когда я вспоминаю то, что мои родители рассказывали об императорских дворах Александра II и Александра III, так мне сразу же хочется плакать. Несомненно, и тогда были придворные интриги, вражда, фаворитизм и даже скандалы, как это бывает во всех дворах. Но, во всяком случае, тогда в императорском дворе чувствовалась жизнь. Монархи были вполне доступны; вы могли совершенно спокойно поговорить с ними; таким образом они узнавали многое. В свою очередь, вы больше узнавали их, и они вам больше нравились. Но теперь… какое убожество, какое падение царского авторитета!..»

   Как определить госпожу Вырубову? Какова тайная побудительная причина ее поведения? Какую цель, какие мечты она преследует? Качества, которые, как я слышу, чаще всего ей приписывают, это качества интриганки. Но что же это за интриганка, которая пренебрегает почестями, которая отвергает подарки? До того, как я ее встретил, я считал, что ее характер имеет некоторое сходство с характером принцессы Урсинской. Как я был далек от истины! И как же я должен извиниться перед памятью знаменитой главной камеристки! Бесспорно, она распоряжалась супружеской жизнью Филиппа V и Марии-Луизы. Но Сен-Симон писал о ней, что «она обладала осанкой благородного достоинства, которая скорее притягивала к ней людей, чем отталкивала их, и что, даже если ее можно было обвинить в чрезмерных амбициях, то они, во всяком случае, были „огромными амбициями, намного превышающими те, что свойственны ее полу“». Наконец, она совмещала в себе гения политической интриги с самыми блестящими качествами ума, не говоря уже об очаровании ее галантных манер, которые она сохранила до самой смерти. В сравнении с этим блестящим образчиком женственности Вырубова представляется жалкой фигурой… Чтобы объяснить себе ее положение и ее роль в императорском дворце, может быть, было бы достаточно сослаться на ее личную привязанность к императрице, привязанность низшего и раболепного создания к государыне, всегда больной, подавленной своим могуществом, осаждаемой страхом, чувствующей, что над нею тяготеет ужасный рок.
   Среда, 30 декабря
   Николай Маклаков, министр внутренних дел, рассказал мне о случае, который произошел с ним недавно во время поездки по стране, о случае, проливающем свет на любопытный аспект русского менталитета:
   – Я возвращался на тройке из Ярославля, – рассказывал он. – Я был один, без попутчиков, и, не доехав всего лишь десятка километров до места назначения, попал в снежную метель. Такую сильную, что ничего нельзя было увидеть в двух шагах перед собой; это не помешало моему кучеру нахлестывать лошадей, чтобы попытаться добраться до города до наступления ночи. Но вскоре он заблудился: проявляя нерешительность, он поворачивал то направо, то налево. Я стал нервничать еще и потому, что метель всё усиливалась. Неожиданно тройка остановилась. Кучер трижды перекрестился и пробормотал молитву.
   Затем, бросив вожжи на оглобли, он крикнул лошадям: «Но! Но! Вперед, ребятки! Вперед, савраски!» Три лошади навострили уши, всхрапнули, взмахнули гривами в одну сторону, потом в другую, а затем помчались галопом сквозь ослепляющие снеговые вихри. Кучер повернулся ко мне и сказал: «Видишь, барин, когда теряешь дорогу, то лучше всего положиться на лошадок и на Божью милость!» Через час я был в Ярославле.
   В ответ я сказал Маклакову:
   – Ваша история очень поэтична; но я должен признать, что она мне бы понравилась больше, если б я услышал ее в мирное время.
   Четверг, 31 декабря
   Через час окончится 1914 год.
   Грусть изгнания… С тех пор как эта война потрясла мир, события уже столько раз противоречили самым разумным расчетам и опровергали самые мудрые предвидения, что никто больше не осмеливается выступать в роли пророка иначе как в границах близких горизонтов и непосредственных возможностей.
   Однако же сегодня днем я имел долгий и откровенный разговор со швейцарским посланником, во время которого обмен нашими сведениями, встреча наших мыслей, разница в наших точках зрения немного расширили мои перспективы. У него ясный, точный ум, соединяющийся с большим опытом, и острое чувство действительности. Наш вывод был таков, что Германия впала в тяжелое заблуждение, думая, что война кончится быстро; борьба будет очень долгой, очень длительной, и окончательная победа достанется наиболее упорному. Война становится войной на истощение, и, увы, неизбежно, на истощение полное: истощение пищевых запасов, истощение орудий и инструментов для промышленного производства, истощение человеческого материала, истощение моральных сил. И ясно, что именно эти последние получают решающее значение в последний час.
   Рассматривая проблему с этой точки зрения, нельзя не считать ее весьма тревожной для России. Россия склонна поддаваться унынию, быть непостоянной в своих желаниях и терять интерес к своим мечтам! Несмотря на чудесные природные качества ума и сердца, русский народ превосходит все другие народы по количеству глубоких разочарований и неудач в своей духовной жизни. Один из наиболее часто появляющихся в русской литературе типажей представляет собой образ «неудачника», человека отчаявшегося, покорного судьбе. Недавно я читал поразительный по своему внутреннему содержанию отрывок из книги Чехова, писателя, который вслед за Толстым и Достоевским дал наилучший анализ русской души: «Почему мы так быстро устаем? Почему так получается, что, безрассудно потратив в начале столько рвения, страсти и веры, мы почти всегда к тридцати годам превращаемся в полные развалины? И когда мы падаем, почему же мы никогда не пытаемся встать на ноги?»

1915 год

   Пятница, 1 января
   Сазонов, Бьюкенен и я в дружеской беседе обсуждали проблемы, которые нам всем троим предстоит решать в 1915 году. Никто не питал никакой иллюзии по поводу тех колоссальных усилий, которые требует от нас война, усилий, от приложения которых мы не имели ни возможности, ни права уклониться, поскольку под угрозой находилась сама независимость нашей национальной жизни.
   – Военный опыт последних нескольких месяцев, – за явил я, – особенно последних нескольких недель, заключает в себе, как я думаю, ценный урок, который мы обязаны принять во внимание.
   – Какой урок? – спросил Сазонов.
   Предупредив их, что я высказываю чисто личное мнение, я продолжал:
   – Так как немецкий блок оказывается слишком крепким орешком, чтобы разгрызть его, то мы должны приложить старания для того, чтобы отделить Австро-Венгрию от тевтонской коалиции всеми возможными способами, используя силу или убеждение. Я уверен, что сможем достичь этого в самое короткое время. Император Франц Иосиф очень стар; мы знаем, что он горько сожалеет, что началась эта война, и лишь просит, чтобы ему позволили умереть в условиях мира. Вы вновь и вновь наносите поражения его армиям в Галиции; сербы только что одержали блестящую победу при Валиево; Румыния угрожает, а Италия колеблется. Монархия Габсбургов в 1859 и в 1866 годах находилась не в большей опасности, – и тем не менее Франц Иосиф пошел тогда на серьезные территориальные уступки, чтобы спасти свою корону. Между нами говоря, если бы Венский кабинет согласился уступить вам Галицию, а Сербии уступить Боснию-Герцеговину, то стали бы вы считать это приемлемой сделкой для заключения сепаратного мира с Австро-Венгрией?
   У Сазонова вытянулось лицо, и он сухо ответил:
   – А как насчет Богемии? А Хорватии? Вы оставляете их под нынешним режимом?.. Это невозможно.
   – Поскольку я говорю с вами сейчас как частное лицо, то прошу простить мои слова о том, что в этот скорбный для Франции час испытаний проблемы чехов и югославов кажутся мне второстепенными.
   Сазонов раздраженно покачал головой:
   – Нет. Австро-Венгрия должна быть расчленена.
   Я не отступил от своих доводов и стал развивать их. Я разъяснил, что выход Австро-Венгрии из войны приведет к важным последствиям со стратегической и моральной точки зрения, что пользу от этого в первую очередь получит Россия, что концентрация всей нашей наступательной мощи и разрушительной силы против Германии будет в наших очевидных интересах и явным долгом, и что если Венский кабинет предложит нам приемлемые условия мира, то мы совершим грубую ошибку, если заранее откажемся от них. При необходимости мы могли бы потребовать, чтобы чехам и хорватам предоставили самую широкую автономию: одно это означало бы великолепную победу для славянского дела…
   Судя по всему, моя настойчивость произвела соответствующее впечатление на Сазонова:
   – Это достойно того, чтобы тщательно обдумать, – заявил он.
   Как только я вернулся в посольство, я незамедлительно отправил отчет об этой беседе Делькассе, подчеркнув при этом бесспорную пользу для Франции в необходимости сохранения сильной политической системы в бассейне Дуная.
   Вторник, 5 января
   Улица всегда представляет собой поучительное зрелище. Я часто отмечаю какой-то отсутствующий взгляд и рассеянный вид тех мужиков, которые проходят мимо окон нашего посольства, полностью поглощенные в свои думы.
   Вот, например, случай, который можно наблюдать в любое время, феномен, который иногда бросается в глаза даже тогда, когда не стремишься замечать его.
   Двое саней приближаются навстречу с противоположных сторон; между ними остается еще метров двадцать, и двигаются они строго по одной линии. Как обычно, кучера позволяют вожжам спокойно лежать на спинах лошадей. Кучера смотрят на вожжи безразличным, невидящим взглядом. Сани уже находятся друг от друга на расстоянии десяти метров. Извозчики только теперь начинают соображать, что сани столкнутся, и неспешно начинают натягивать вожжи, как будто уменьшение скорости избавит их от препятствия прямо перед ними. Только когда лошади уже чуть ли не сталкиваются лбами, тогда дергается уздечка, и лошади резко сворачивают вправо – с риском для саней оказаться перевернутыми в снегу.
   Несколько раз я забавлялся тем, что подсчитывал время, которое проходит между моментом, когда становится ясно, что сани двигаются прямо друг на друга, и моментом, когда извозчики натягивают вожжи, чтобы избежать столкновения. Этот интервал составляет от четырех до восьми секунд. В Париже или Лондоне кучер принял бы решение с первого взгляда и соответственно стал бы действовать, не потеряв и секунды.
   Можно ли отсюда делать вывод, что русский мужик медленно соображает и просто глуп? Конечно нет. Но его мысли всегда где-то блуждают. В его мозгу порывистые и беспорядочные образы все время сменяют друг друга: они, судя по всему, никакого отношения к реальности не имеют. Его обычное состояние рассудка блуждает между временем, когда он предается мечтам, и временем, когда он просто впадает в бездумную рассеянность.
   Среда, 6 января
   Русские нанесли поражение туркам вблизи Сары-Камыша, на дороге из Карса в Эрзерум. Этот успех тем более похвален, что наступление наших союзников началось в гористой стране, такой же возвышенной, как Альпы, изрезанной пропастями и перевалами, которые часто превышают 2500 метров; теперь там ужасный холод и постоянные снежные бури. К тому же – никаких дорог и весь край опустошен. Кавказская армия совершает там каждый день героические подвиги.
   Четверг, 7 января
   В течение девяти дней продолжается упорное сражение на левом берегу Вислы, в секторе между Бзурой и Равкой.
   Второго января германцам удалось овладеть важной позицией Боржимова, фронт их наступления находится только в 60 километрах от Варшавы.
   Это положение оценивается в Москве с крайней суровостью, если верить впечатлениям, привезенным мне английским журналистом, который хорошо знает русское общество и вчера еще обедал в «Славянском базаре»: «Во всех московских салонах и кружках, – говорит он, – очень раздраженно оценивают ход военных событий. Не могу себе объяснить эту приостановку наступления и эти беспрерывные отходы, которые, как кажется, никогда не кончатся. Однако обвиняют не великого князя Николая Николаевича, а императора и еще более императрицу. Об Александре Федоровне распускают самые нелепые рассказы, обвиняют Распутина в том, что он продался Германии, а царицу называют не иначе как „немка“».
   Вот уже несколько раз я слышу, как упрекают императрицу в том, что она сохранила на троне симпатию, предпочтение, глубокую нежность к Германии. Несчастная женщина никаким образом не заслуживает этого обвинения, о котором она знает и которое приводит ее в отчаяние.
   Александра Федоровна никогда не была немкой ни умом, ни сердцем. Конечно, она немка по рождению, по крайней мере по отцу, так как им был Людвиг IV, великий герцог Гессенский и Рейнский, но она англичанка по матери, принцессе Алисе, дочери королевы Виктории. В 1878 году, когда ей было шесть лет, она потеряла свою мать и с тех пор обычно жила при английском дворе. Ее воспитание, ее обучение, ее умственное и нравственное образование также были вполне английскими. И еще она англичанка по внешности, по своей осанке, по некоторой непреклонности и пуританству, по непримиримой и воинствующей строгости совести, наконец, по многим своим личным привычкам. Этим, впрочем, ограничивается всё, что проистекает из ее западного происхождения.
   Основа ее натуры стала вполне русской. Прежде всего – и несмотря на враждебную легенду, которая, как я вижу, возникает вокруг нее, – я не сомневаюсь в ее патриотизме. Она любит Россию горячей любовью. И как не быть ей привязанной к этой удочерившей ее родине, которая соединяет и олицетворяет все ее интересы женщины, супруги, государыни, матери?
   Когда она в 1894 году вступила на трон, было уже известно, что она не любит Германии и особенно Пруссии. В течение последних лет она возненавидела лично императора Вильгельма, и на него она перекладывает всю тяжесть ответственности за войну, «эту ужасную войну, которая каждый день заставляет обливаться кровью сердце Христа». Когда она узнала о пожаре Лувена, она воскликнула: «Я краснею от того, что была немкой!..» Но ее моральное обрусение еще гораздо глубже. По странному действию умственной заразы, она понемногу усвоила самые древние, самые характерные специфические элементы «русскости», которые имеют своим высшим выражением мистическую религиозность.
   Я уже отмечал в этом дневнике болезненные наклонности, которые Александра Федоровна получила по наследству от матери и которые проявляются у ее сестры Елизаветы Федоровны в благотворительной экзальтации, а у ее брата, великого герцога Гессенского, в странных вкусах. Эти наследственные наклонности, которые были бы незаметны, если бы она продолжала жить в позитивистской и уравновешенной среде Запада, нашли в России самые благоприятные условия для своего полного развития. Душевное беспокойство, постоянная меланхолия, неясная тоска, перепады настроения от возбуждения до уныния, навязчивая мысль о невидимом и потустороннем, суеверное легковерие – все эти черты характера, которые кладут такой поразительный отпечаток на личность императрицы, разве они не укоренились и не стали повальными в русском народе? Покорность, с которою Александра Федоровна подчиняется влиянию Распутина, не менее знаменательна. Когда она видит в нем «Божьего человека, святого, преследуемого, как Христос, фарисеями», когда она признает за ним дар предвидения, чудотворения и заклинания бесов, когда она испрашивает у него благословения для успеха какого-нибудь политического акта или военной операции, она поступает, как поступала некогда московская царица, она возвращает нас к временам Ивана Грозного, Бориса Годунова, Михаила Федоровича, она окружает себя, так сказать, византийской декорацией архаической России.
   Пятница, 8 января
   Около трех часов дня, когда последние отблески дневного света уже погружались в наступавшую вечернюю темноту, я шел вдоль Кронверкского проспекта к французскому госпиталю, находившемуся в самом конце Васильевского острова.
   Слева от меня выступает Петропавловская крепость со своими угловатыми бастионами, заваленными сугробами снега, из-под которого едва виднеется плоская крыша государственной тюрьмы. Густой свинцовый туман обволакивает купол собора, в котором нашли прибежище гробницы рода Романовых. Позолоченный шпиль крепости затерялся в хмуром небе. Перед собой, сквозь лишенные листьев деревья пустого и безлюдного парка, я мельком вижу неподвижный покров Невы, скованной большими льдинами.
   Словно для того, чтобы обострить зловещее впечатление от хмурого предвечернего часа и мрачной обстановки, справа от меня я прохожу угол безлюдного проспекта, отмеченного невысоким зданием с желтоватыми стенами и с зарешеченными окнами, зданием, от которого веет тайной и позором. Это – «Охрана».
   Это вызывающее страх заведение ведет отсчет со дней Петра Великого, который создал его в 1697 году под именем Преображенского приказа. Однако его исторические корни следует искать намного раньше: их можно отыскать еще в византийских традициях и в татарских методах правления. Его первым шефом стал князь Ромодановский, и это заведение немедленно приобрело зловещую репутацию. Начиная с того времени шпионаж, тайное доносительство, пытка и тайная казнь стали обычными и постоянными инструментами русской политики. С самого начала Преображенский приказ стал применять истинные принципы государственной инквизиции, а именно: секретность, произвол и жестокость. В годы правления Петра II, Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны заведение несколько потеряло свою прирожденную мощь, но императрица Екатерина II, «друг философов», не стала тратить лишнего времени на восстановление его тайной власти и его безжалостного характера. Александр II поддерживал этот высокий уровень.
   Потребовался деспотический гений Николая I, для того чтобы выяснить, что государева служба, которая уже добилась немалых успехов, все же несовершенна и недостаточна. Сразу же после заговора декабристов он полностью реорганизовал Охрану, которая с тех пор стала известна, как Третье отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии. Во всех этих реформах можно было проследить влияние прусских методов и тенденцию имитировать прусскую бюрократию и прусский милитаризм. Руководство Третьим отделением было поручено генералу немецкого происхождения, графу Александру Бенкендорфу. (Брат знаменитой принцессы Ливен, подруги Гюзо.)
   Ни один самодержец никогда не имел в своих руках более мощного орудия инквизиции и принуждения. После нескольких лет подобного режима Россия по существу стала полицейским государством.
   После растерянности, последовавшей в результате Крымской войны, Александр II почувствовал необходимость усовершенствования административного законодательства империи хотя бы до определенного уровня. Судебная система, которая никакой справедливости не гарантировала, была преобразована по подобию западных идей. Но Третье отделение по-прежнему сохранило свои чрезвычайные полномочия. Для того чтобы понять его место в государственной структуре и его репутацию в обществе, достаточно вспомнить, что последовательно тремя его шефами были граф Орлов, князь Долгоруков и граф Шувалов.
   Убийство Александра II в 1881 году и распространение движения нигилистов предоставило противникам либеральных реформ шанс, который случается раз в жизни. В течение всей своей жизни «самый набожный» Александр III сознательно посвятил себя делу уничтожения зловредных бактерий «модернизма» и возвращения России в лоно теократических идеалов московских царей. Во главе этой реакционной деятельности, конечно, стояла полиция. Но с августа 1880 года она перестала быть придатком личной канцелярии императора: она перешла под начало Министерства внутренних дел, где была в составе специального департамента вместе с жандармским корпусом.
   Под руководством генерала Черевина, личного друга Александра III, полиция стала такой же могущественной, как и во времена Николая I. Окутанная тайной, раскинувшая свои щупальца по всей империи и даже за границей, не подчиняясь юрисдикции судов, распоряжаясь огромными суммами и свободная от присмотра, полиция часто навязывала свои решения министрам и даже самому императору.
   Суеверное почитание Николаем II памяти и мнений своего отца обязывало его ничего не менять в характере службы организации, воодушевленной подобной лояльностью и столь ревностно относившейся к проблеме безопасности царской династии. Указы Николая II от 23 мая 1896 года и от 13 декабря 1897 года подтвердили и повысили полномочия полиции.
   Эти полномочия были хорошо проиллюстрированы во время революционных беспорядков 1905 года, когда Охрана подстрекала к забастовкам, к убийствам по политическим мотивам и к погромам на всей территории России, когда она мобилизовала черносотенцев генерала Богдановича, когда она старалась разжечь фанатизм отсталых масс в пользу православного царизма. Дебаты в Думе в июне 1906 года, откровения князя Урусова [10 - См.: Князь Сергей Урусов, «Записки губернатора» (М., «Захаров», 2016). – Прим. ред.], расследования, проведенные соответственно против бывшего шефа полиции Лопухина, признания или недомолвки полицейских офицеров, Герасимова и Рачковского, пролили свет на чудовищную роль, которую играли агенты-провокаторы, такие как Азеф, Гапон, Гартинг, Чигуельский и Михайлов, в заговорах анархистов последних нескольких лет. Существовало даже мнение, что они могли приложить руку к убийству Плеве, министра внутренних дел, и великого князя Сергея.
   Что сейчас замышляет Охрана? Какую новую сеть заговорщиков она плетет? Мне говорят, что ее нынешний шеф, генерала Глобачев, не совсем безрассуден. Но во времена кризиса дух заведения всегда превалирует над личностью ее шефа.
   И потом, могу ли я забыть, что Департамент полиции Министерства внутренних дел находится в руках Белецкого, человека без зазрения совести, столь же предприимчивого, как и коварного, покорного слуги Распутина и всей его клики?
   (Охрана щедро субсидируется секретными средствами. Ее ежегодный бюджет равен 3 500 000 рублям. Она получает дополнительно 400 000 рублей на руководство прессой. Более того, ее чрезвычайные расходы оплачиваются за счет специального кредитования в размере 10 000 000 рублей, которое открыто в Министерстве финансов для покрытия необходимых потребностей императорской администрации. Им можно воспользоваться только в случае непосредственного указания самого императора.)
   Департамент полиции Министерства внутренних дел и его придаток, Охрана, руководят деятельностью всех полицейских сил на территории империи, административной, судебной и политической полицией. Но в дополнение к этим двум огромным общественным службам есть еще сложный механизм, преданный министру императорского двора, отвечающего за личную безопасность их величеств! Я не вижу ни в одном современном монархическом государстве, чтобы безопасность монархов требовала такой активной и ревностной бдительности и такого бастиона открытых и тайных мер предосторожности. Выполнение задачи по осуществлению личной безопасности монархов реализуется следующим образом.
   Все военные и административные органы, призванные осуществлять личную безопасность монархов, находятся под командованием коменданта императорских дворцов. Этот пост весьма завидный, поскольку на лицо, занимающего его, возлагается огромная власть, предоставляющая, помимо всего прочего, возможность в любое время иметь доступ к царю. В настоящее время этот пост занимает генерал Владимир Николаевич Воейков, бывший командир полка гвардейских гусар, зять графа Фредерикса, министра императорского двора. Его предшественником был генерал Дедюлин, который сменил знаменитого генерала Трепова.
   Прежде всего, генерал Воейков имеет под своим подчинением полк казацкого эскорта, состоящего из четырех эскадронов численностью в 650 человек. Полком командует генерал, граф Александр Граббе. В этот полк подбираются казаки со всей империи, обладающие наиболее крепким здоровьем и наиболее решительным характером. В их обязанности входит наблюдение, патрулирование и эскортирование вне дворца. Их можно видеть, когда они день и ночь галопируют с интервалом в пятьдесят метров на дороге, окружающей парк Царского Села.
   Затем следует упомянутый Собственный полк его величества в составе четырех батальонов численностью в 5000 человек; командиром полка является генерал Ресин. Набранные с особой тщательностью из всех гвардейских корпусов и имеющие потрясающий вид в своих простых мундирах, эти отборные пехотинцы обеспечивают охрану дворцовых ворот. Из их числа выставляются часовые повсюду в парке. Этот полк также поставляет тридцать часовых, обеспечивающих охрану вестибюлей, коридоров, лестниц, кухонь, служебных помещений и подвалов императорской резиденции.
   В дополнение к этим кавалерийским и пехотным контингентам генерал Воейков имеет в своем распоряжении специальное подразделение, железнодорожный полк его величества, численностью в 1000 человек, составляющих два батальона. Этот полк под командованием генерала Забеля обеспечивает эксплуатацию императорских поездов во время поездок монархов по стране и наблюдение за состоянием железнодорожных путей. Этот полк выполняет важнейшую задачу, поскольку идея «взорвать царский поезд» является одной из тех, что завладели умами русских анархистов. Совсем недавно одному из них удалось укрыться под вагоном с бомбой в кармане.
   Обеспечение личной безопасности монарха, осуществляемое этими воинскими подразделениями, дополняется деятельностью двух административных органов, сотрудники которых экипированы соответствующими образом, – Полицией императорского двора и Личной полицией его императорского величества.
   Полиция императорского двора, находящаяся под началом генерала жандармерии Герарди, насчитывает в своем составе 250 полицейских офицеров и в определенной степени дублирует работу охранников и часовых, выставленных у дворцовых ворот и у дворцовых зданий. Эта полиция следит за входами и выходами дворца, надзирает над слугами, торговцами, рабочими, садовниками, визитерами и т. д. Она наблюдает и берет на заметку всё, что происходит в среде окружения монархов. Она шпионит, подслушивает, допытывается обо всем и проникает во всё.
   Выполняя поставленную перед ней задачу, она никогда не делает ни малейших исключений. В связи с этим я могу привести личное свидетельство. Каждый раз, когда меня принимал император в Царском Селе и Петергофе (и во всех этих случаях я облачался в полный мундир посла и ехал в дворцовой карете в сопровождении церемониймейстера), я должен был пройти обычную процедуру. Полицейский офицер, дежуривший у главных дворцовых ворот, просовывал голову внутрь кареты и получал от моего слуги форменный пропуск. Однажды я выразил Евреинову, главе протокольного отдела императорского двора, свое удивление по поводу подобного формализма и его строгости. Он ответил мне: «О! Господин посол, мы не можем обойтись без особых мер предосторожности… Не забывайте, что в конце царствования Александра II нигилисты взорвали столовый зал в Зимнем дворце, всего в нескольких метрах от спальной комнаты, в которой лежала умиравшая императрица Мария!.. В нынешнее время наши революционеры не менее дерзки и изобретательны на выдумки. Они уже пытались семь или восемь раз убить Николая II».
   У Личной полиции его императорского величества еще более широкие функции. Этот орган является как бы филиалом могущественной Охраны, но он целиком и полностью подчиняется коменданту императорских дворцов. Его возглавляет генерал жандармерии Спиридович, имеющий под своими командованием 300 полицейских офицеров, которые все прошли стажировку в рядах судебной или политической полиции. Основная задача генерала Спиридовича заключается в том, чтобы обеспечивать личную безопасность монархов, когда они находятся вне своего дворца. Начиная с той минуты, когда царь или царица покидают дворец, генерал Спиридович отвечает за их жизнь. Это особенно тяжкий труд, поскольку Николай II, будучи убежденным фаталистом, благоговейно уверен, что он не умрет, «пока не пробьет час, назначенный Богом», и поэтому разрешает для своей личной безопасности проведение только хорошо замаскированных мер предосторожности и в особенности не терпит явного проявления активности полицейских офицеров, ответственных за его безопасность. Для того чтобы эффективно и хорошо выполнять свою работу, Личная полиция обязана досконально знать организацию, замыслы, действия, планируемые заговоры, всю дерзкую, беспрестанную и тайную деятельность подрывных элементов. В связи с этим генерал Спиридович обеспечивается всей информацией, получаемой Департаментом полиции и Охраной. Чрезвычайная важность его обязанностей также дает ему право посещать в любое время все без исключения административные департаменты и получать от них любую информацию, которую он посчитает для себя нужной. Таким образом, шеф Личной полиции способен обеспечить своего непосредственного начальника, коменданта императорских дворцов, грозным оружием для политического и общественного шпионажа.
   Суббота, 9 января
   Делькассе только что ответил на мою телеграмму от 1 января, в которой я докладывал о своей беседе с Сазоновым относительно возможности вынудить Венский кабинет заключить сепаратный мир. Он дает мне строгие указания не произносить ни одного слова, которое бы побудило русское правительство подумать, что мы не хотим вручить полностью Австро-Венгрию России.
   Когда мой советник Дульсе прочитал телеграмму до конца, я сказал ему: «Вы могли бы с таким же успехом почитать новость о военном поражении: она бы не поразила меня больше, чем содержание этой телеграммы!»
   Воскресенье, 10 января
   Так ли в действительности религиозен русский народ, как это повсеместно утверждается? Это вопрос, которым я часто задавался в уме, и мои ответы на него были весьма неопределенными. Вчера я читал несколько показательных в этом отношении страниц Мережковского в его «Революции и религии», и передо мной вновь предстал этот вопрос.
   Мережковский рассказывает, что около 1902 года группа русских, очень верующих и с очень мятущейся душой, организовала в Санкт-Петербурге ряд собраний, на которых под председательством епископа Сергея, ректора Теологической академии, священники сидели рядом с мирянами.
   «Впервые, – пишет Мережковский, – русская церковь оказалась лицом к лицу с мирянами, с мирской культурой и обществом не для того, чтобы вынудить мнимое объединение, но чтобы попытаться достигнуть искреннего и свободного сближения. Впервые обсуждаемые вопросы ставились так остро и так мучительно – в поисках совести – со времени аскетического отделения христианства от остального мира… казалось, что раздвинулись стены комнаты и открылись безграничные горизонты. Это скромное собрание, казалось, стало преддверием Вселенского собора. Выступавшие с речами больше походили на тех, кто творил молитвы и провозглашал пророчества. Возникла такая атмосфера энтузиазма, что всё казалось возможным, даже чудо… Следует отдать должное главам русского духовенства. Они поспешили навстречу нам с открытым сердцем, со священным смирением, с желанием понять нас, помочь нам, спасти жертву ошибки… Но демаркационная линия между двумя лагерями оказалась более глубокой, чем мы думали вначале. Между нами и ими мы обнаружили глубокую пропасть, через которую, как оказалось, было невозможно перебросить мост… Мы принялись рыть туннели навстречу друг другу, но не смогли встретиться, так как мы их рыли на разных уровнях. Для того чтобы откликнулась церковь, потребовалось бы нечто большее, чем простая реформа: революция; нечто большее, чем новое толкование: новое откровение; не продолжение Второго Завета, но начало Третьего; не возвращение к Христу первого пришествия, но стремление к Христу второго пришествия. Результатом всего было безнадежное непонимание друг друга. Для нас религия была объектом преклонения; для этих священников она была рутинным занятием. Святые слова Священного Писания, в которых мы слышали голоса громовых раскатов, для них были всего лишь фразами катехизиса, выученными наизусть. Мы думали о лике Христа как о солнце, сияющем во всем своем великолепии: они же удовлетворились темным пятном на венчике старой иконы» [11 - Напоминаем, что здесь – как и везде в этой книге – дается не прямая цитата, а обратный перевод текста дневника французского посла: ведь это был один из основных источников знакомства европейцев с тогдашней Россией. – Прим. ред.].
   В этом и заключается великая религиозная драма русского сознания. Народ более искренен, во всяком случае, настроен более по-христиански, чем его церковь. В простой вере масс есть больше духовности, мистицизма и приверженности Евангелию, чем в православной теологии и обрядах. Официальная церковь ежедневно теряет свою власть над людскими сердцами, позволяя себе становиться орудием самодержавия, административных органов и полицейских сил.
   Пятнадцать лет назад драматический и знаменитый разрыв Толстого с каноническим православием выявил всю серьезность духовного кризиса, которым поражена Россия. Когда Священный синод распространял по стране воззвание об отлучении Толстого от церкви, то в Ясную Поляну полились рекой самые разнообразные проявления симпатии и поддержки. Даже священники подняли голос против ужасного приговора; студенты духовных академий и семинарий забастовали, и возмущение было столь великим, что митрополит Санкт-Петербурга посчитал необходимым направить открытое письмо графине Толстой, в котором он характеризовал вердикт Синода как «акт любви и милосердия» по отношению к ее мужу-отступнику.
   Русские люди – глубоко евангелические. Символ Веры практически суммирует их религию. Что более всего привлекает их в христианском богооткровении, так это тайна любви, которая, проистекая от Бога, спасла мир. Непременными положениями их Символа Веры являются слова галилейской проповеди: «Возлюби ближнего… Возлюби врага своего… Твори добро тому, кто ненавидит тебя… Молись за тех, кто злобно пользовался тобой… прошу не жертвы, но любви…»
   Отсюда безграничная жалость мужика к бедному, к несчастному, к угнетенному, к робкому и ко всем, кого обделила судьба. Именно это придает произведениям Достоевского такое звучание народной правды; они словно воодушевлены словом Христа: «Придите ко мне те, кто угнетен!» Подаяние, благотворительность и гостеприимство занимают огромное место в жизни людей даже скромного положения в обществе. Я путешествовал по всему миру, но нигде не встречал более отзывчивого народа.
   Кроме того, мужик сам питается тем состраданием, которое он щедро расточает другим. Его лицо полно трогательного усердия и мольбы, когда он, истово осеняя себя крестом, шепчет вечный припев православной литургии: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!»
   Наряду с состраданием к несчастным, религиозное чувство, которое более всего поражает меня в сознании русского народа, это признание греха. Здесь вновь мы можем видеть влияние галилейского учения. Русского человека словно неотступно преследует идея греха и покаяния. Вместе с мытарем из священной притчи он всегда повторяет: «О Бог, смилуйся надо мной, бедным грешником!» Для него Христос – это Тот, кто сказал: «Сын Божий пришел, чтобы спасти души в опасности» – и кто также сказал: «Я пришел, чтобы взывать не к праведным, а к падшим». Мужик никогда не устает слушать проповедь Святого Луки, которая является главным образом проповедью всепрощения. Что трогает его до глубины души, так это исключительное право на всепрощение и предпочтение, отдаваемое Христом тем, кто ненавидит свои грехи: «Больше радости в небесах одному грешнику, который раскаивается, чем девяносто девяти праведникам, которым не нужно раскаяние. Он никогда не устает слушать притчи о блудном сыне и о заблудших овцах, об излечении самаритянина, больного проказой, и об обещании Царства Божьего вору, распятому на кресте».
   Таким образом, вопреки общему мнению, русский человек очень далек от того, чтобы придать значение исключительно официальным обрядам. Конечно, религиозные обряды, службы, причастия, благословения, иконы, мощи, монашеские одежды, свечи, песнопения, осенение себя крестом и коленопреклонения играют значительную роль в его набожности; его живое воображение делает его весьма восприимчивым к внешнему проявлению великолепия. Но его духовная движущая сила – и наиболее убедительная – заключается в простой вере; в христианской религии в ее чистом виде без примеси метафизики; в доверии к Божьей справедливости и в страхе перед строгостью; в постоянных думах о Спасителе; кроме того, в неторопливом размышлении о страдании и смерти, о сверхъестественном мире за пределами нашего познания и о тайне, нас окружающей.
   Во многих отношениях именно этот евангельский идеализм объясняет наличие многочисленных религиозных сект в России. Несомненно, что развитию духовной силы этих сект способствовало падение уровня доверия к официальной церкви из-за ее покорности перед лицом самодержавия. Но распространение раскола в религиозной жизни России соответствует самым насущным потребностям русской души.
   И действительно, несть числа религиозным общинам, которые порвали с православной церковью или отошли от нее. В первый ряд встает самая древняя из них, также как и самая многочисленная и наиболее строгая в своей организационной сущности, а именно – «Раскол», в чем-то немного напоминающая наш янсенизм. Затем следуют «Духоборы», которые признают лишь один источник веры – собственную духовную интуицию – и отказываются от призыва на воинскую службу на том основании, что не могут проливать кровь; «Белопоповцы», отреченные священники, которые сбежали от сатанинского порабощения официальной церкви; «Молокане», «пьющие молоко», которые стремятся следовать принципам галилейской жизни в ее чистом виде; «Странники», которые по своей доброй воле странствуют в степях и холодных лесах Сибири в надежде вырваться из царства Антихриста; «Штундисты», проповедующие аграрный коммунизм, «чтобы положить конец царствованию фараонов»; «Хлысты», которые в своем эротическом исступлении доводят себя до того, что готовы чувствовать, как в них якобы возрождается Христос, и чьим наиболее ярким представителем в настоящее время является Распутин; «Скопцы», практикующие кастрацию, чтобы избежать соблазн плоти; «Бялорицы», которые облачаются в белое «подобно небесным ангелам» и шествуют из одной деревни в другую, чтобы исповедовать целомудрие; «Поморцы», отвергающие крещение, которому они подвергались в младенчестве, поскольку «Антихрист правит церковью», и обновляющие крестинное таинство собственными руками; «Никудышники», злейшие враги общественного порядка, которые ищут на земле «далеко, очень далеко» истинное Христово Царство, где нет места греху; «Душители», которые из чувства человеческой жалости и из-за сострадания к прошлым мученикам Голгофы душат умирающих, чтобы избавить их от мучительных последних часов жизни. И так много еще других сект!
   Происхождение всех этих религиозных сект основано на одном и том же принципе. Все они отталкиваются от идеи Символа Веры, основанной на чистоте сердца и на человеческом братстве; необходимости прямого общения между душой и их Богом; невозможности веры в то, что духовенство является обязательным посредником между Творцом и Его паствой; личного вдохновения, которое отказывается принять цепи церкви; наконец, и более всего, от идеи анархии, присущей русскому характеру. Внутренняя деятельность всех этих общин включает в себя все формы, все эксцессы, всё разнообразие проявления религиозных эмоций: самую высокую духовность и низменный материализм, экзальтацию души и уродование плоти, фанатизм и веру в чудеса, озарение и пророчество, экстазию и истерию, аскетизм и похоть.
   Вера русского народа, будучи примерно такой, какой я только что описал, оказывается перед весьма неприятной дилеммой. Как же получается, что мужик с такой евангелистской духовностью позволяет себе быть виновным в совершении таких ужасных злодеяний, когда он находится в гневе? Убийства, истязания, поджог и воровство, которыми были отмечены беспорядки 1905 года, демонстрируют нам, что он способен на свершение таких же ужасных поступков, как и во времена Пугачева, или Ивана Грозного, или в любой другой период своей истории.
   Мне кажется, что причина этого двоякая. Во-первых, абсолютное большинство русских остаются примитивными людьми, едва перешагнувшими ступень природного инстинкта. Они по-прежнему рабы собственных импульсов. Христианство только частично овладело их душами: оно ни в коем случае не тронуло их рассудка и в меньшей степени апеллирует к их сознанию, чем к их воображению и чувствам. Но также следует признать, что когда гнев мужика спадает, он сразу же вновь обретает христианскую кротость и смирение. Он рыдает над своими жертвами и заказывает обедни для отдохновения их душ. Он прилюдно признается в своих преступлениях, бьет себя в грудь и усаживается в дерюге на пепелище. Он кается и превосходит самого себя в искусстве произвести впечатление на окружающих.
   Во-вторых, дело заключается в том, что Евангелие содержит множество заповедей, которые могут привести к пагубным последствиям, соответствующим нашей концепции современного государства. Притча о богатом, горящем в аду только потому, что он богат, в то время как Лазарь приник к груди Авраама, представляет собой опасный предмет для размышления простого ума русского пролетариата и крестьянства. Таким же образом, когда жизнь очень трудна и они ощущают всю жестокость своего социального положения, то они с удовольствием вспоминают, что именно Христос говорил: «Первый должен стать последним, последний – первым». Им также известны ужасные слова: «Я пришел, чтобы возжечь огонь на земле. Тем лучше, если она запылает!» Наконец, тенденция к коммунизму, которая заложена в глубине души каждого мужика, находит немало аргументов в свою пользу в галилейской программе. Толстой красноречиво интерпретирует Евангелие в «русском смысле», и он, не задумываясь, заявляет, что личная собственность несовместима с доктриной христианской религии, что каждый человек имеет право на плоды земные, также как и право на солнечные лучи, и что земля должна полностью принадлежать тем, кто обрабатывает ее.
   Вторник, 12 января
   В бесконечной смене туманных и леденящих дней, составляющих зиму в Петрограде, даже посещение музея Эрмитаж оставляет гнетущее впечатление.
   Еще до того, как предстоит преодолеть последние ступени величественной лестницы, ведущей из вестибюля, перед взором встают итальянские галереи. Словно перед вами раскрывается панорама ландшафта, когда вы смотрите на произведения Тициана, Веронезе, Тьеполо, Тинторетто, Каналетто, Гварди и Скьявоне, всех представителей венецианской школы, а затем здесь и там обнаруживаете несколько полотен Гверчино, Караваджо и Сальватора Розы, едва различимых во мраке. Из окон, встроенных в крышу, струится желтоватый, мрачный свет, который, возможно, был профильтрован сквозь какую-то тонкую материю. Сквозь эту тусклую пелену все работы венецианских мастеров, все эти картины роскошной жизни с ее помпезностью и великолепием кажутся страдающими от невыносимой ностальгии: они умоляют о свете.
   «Клеопатра» Тьеполо, «Андромеда» и «Даная» Тициана вызывают жалость. Я вспоминаю строки Данте: «О земля севера, несчастная вдова, которая не знает великолепья юга!..»
   Такое же чувство меланхолии царит и во французских залах, где искусство семнадцатого и восемнадцатого столетий блестяще представлено Пуссеном, Клодом Лорреном, Миньяром, Шарденом, Пате, Грёзом, Буше, Ланкре, Фрагонаром, Юбером Робером и другими… Это уникальная коллекция, и несколько ее полотен могут рассматриваться как стоящие в ряду наиболее совершенных и блестящих творений французского гения. Но в синевато-серой атмосфере сегодняшнего дня все эти картины теряют свои живые краски, свою свежесть, блеск, свой смысл и свою душу. Краски блекнут, гармонии нарушены, исходящая от них вибрация исчезает, отблески тускнеют, небеса мрачнеют, рельеф изглаживается, лица теряются. Длинная, погруженная в тишину галерея кажется кладбищем.
   Тем не менее есть одна часть Эрмитажа, где даже в мрачные дни ее посещение обещает громадное удовольствие: я имею в виду четыре зала, посвященных Рембрандту.
   Рыжевато-коричневый полусвет, льющийся из окон, кажется всего лишь продолжением той янтарной фантазии, в которую погружены картины. В неясных им золотистых флюидах, наполнивших галерею, искусство великого мечтателя приобретает феноменальную силу, оживляя мертвые предметы. Каждое лицо кажется излучающим странную, проникновенную, отдаленную и безграничную жизненность. Внешний мир перестает существовать: достигнуты самые глубины духовной жизни: возникает чувство, что соприкасаешься с неразрешимой тайной души и человеческой души. После продолжительного созерцания таких шедевров, как «Паллас», «Даная», «Авраам и ангелы», «Приношение в жертву Исаака», «Примирение Давида и Авессалома», «Падение Амана», «Притча о виноградаре», «Блудный сын», «Отступничество Святого Петра», «Снятие с креста», «Недоверчивость Святого Фомы», «Еврейская невеста», «Старик из гетто» и т. д., легко понять великую мысль Карлейля: «История – это грандиозная драма, которую играют на сцене театра, не имеющего границ, на сцене, освещенной звездами, и с задней декорацией, сотканной из вечности».
   Четверг, 14 января
   Сегодня, согласно православному календарю, начинается 1915 год. В два часа при бледном солнечном свете и матовом небе, которые здесь и там бросают на снег отблески цвета ртути, дипломатический корпус отправляется в Царское Село принести свои поздравления императору.
   Как обычно, выказана пышность больших церемоний, богатство убранства, великолепие могущества и блеска, в чем русский двор не имеет себе равных.
   Экипажи останавливаются у подъезда громадного дворца, который был выстроен императрицей Елизаветой, желавшей затмить двор Людовика XV. Нас провели в зеркальную галерею, сверкающую позолотой, хрусталем и огнями. Миссии выстраиваются в порядке старшинства, каждый посол или посланник имеет за собой членов своей миссии.
   Почти тотчас же входит император в сопровождении блестящей свиты. У него здоровый вид, открытый и спокойный взгляд.
   Перед каждой миссией он останавливается на несколько минут.
   Когда он подходит ко мне, я приношу ему мои поздравления, подкрепляя их утешительными уверениями, которые генерал Жоффр просил меня передать великому князю Николаю Николаевичу. Я прибавляю, что в своем недавнем заявлении в палатах правительство Франции торжественно провозгласило о своем решении продолжать войну до предела и что это решение гарантирует нам окончательную победу.
   Император мне отвечает:
   – Я читал это заявление вашего правительства и приветствовал его от всего сердца. Мое решение не менее твердо. Я буду продолжать войну так долго, как только будет нужно, чтобы обеспечить нам полную победу… Вы знаете, что я посетил мою армию, – я нашел ее превосходной, полной рвения и пыла; она только и хочет, что сражаться, она уверена в победе. К несчастью, недостаток в боевых припасах задерживает наши действия. Необходимо подождать некоторое время. Но это только кратковременная задержка, и общий план великого князя Николая Николаевича никоим образом от этого не будет изменен. Как только будет возможно, армия вновь перейдет в наступление, и до тех пор, пока наши враги не попросят пощады, она будет продолжать борьбу… Путешествие, которое я только что совершил через всю Россию, показало мне, что я нахожусь в душевном согласии с моим народом.
   Я благодарю его за эти слова. После минутного молчания он выпрямляется и голосом дрожащим, полным беспокойства, которого я у него не знал, произносит:
   – Я хочу еще сказать вам, господин посол, что мне небезызвестно о некоторых попытках, которые делались даже в Петрограде, распространить мысль о том, будто я упал духом и не верю больше в возможность сокрушить Германию, наконец, будто я намереваюсь вести переговоры о мире. Эти слухи распространяют негодяи, германские агенты. Но всё, что они могли придумать или затеять, не имеет никакого значения. Надо считаться только с моей волей, и вы можете быть уверены, что она не изменится.
   – Правительство Республики имеет полное доверие к чувствам вашего величества. Оно могло только пренебречь жалкими интригами, на которые вам угодно намекать. Оно не будет от этого менее тронуто уверениями, о которых я донесу ему от имени вашего величества.
   На это он отвечает, пожимая мне руку:
   – Я выражаю лично вам, дорогой посол, мои самые дружественные пожелания.
   Пятница, 15 января
   Чудная погода – это такая редкая радость среди бесконечной зимы. Несмотря на сильный мороз, я отправляюсь один гулять на острова, где северное солнце захватывает своим колдовством ледяную поверхность Финского залива. Несколько розовых облаков, испещренных пламенем, пробегают по серебристой лазури неба; кристаллы инея, покрывающие деревья, нетронутый снег, покрывающий землю, сверкают иногда так, как если бы на них была рассеяна бриллиантовая пыль.
   Я размышляю о словах, которые мне вчера сказал император и которые лишний раз запечатлевают в моем воспоминании прекрасную нравственную решимость, не покидавшую его с начала войны. Его сознание своего долга поистине так высоко и полно, как это только возможно, потому что оно беспрерывно поддерживается, оживляется и освещается в нем религиозным чувством. В остальном – я хочу сказать, в положительном знании и в практическом проявлении верховной власти – он явно не на высоте своего положения. Я спешу прибавить, что никто не справился бы с подобной обязанностью, потому что она ultra vires – свыше человеческих сил.
   Соответствует ли еще самодержавие характеру русского народа – это проблема, относительно которой крупнейшие умы колеблются высказываться; но не оставляет сомнения, что оно несовместимо с размерами России, с разнообразием ее племен, с развитием ее экономического могущества. По сравнению с современной империей, в которой насчитывается не менее ста восьмидесяти миллионов населения, распределенного на двадцати двух миллионах квадратных километров, что представляла собою Россия Ивана Грозного и Петра Великого, Екатерины II, даже Николая I?.. Чтобы руководить государством, которое стало таким громадным, чтобы повелевать всеми двигателями и колесами этой исполинской системы, чтобы объединить и употребить в дело элементы настолько сложные, разнообразные и противоположные, необходим был бы по крайней мере гений Наполеона. Каковы бы ни были внутренние достоинства самодержавного царизма, – это географический анахронизм.
   Суббота, 16 января
   Вчера госпожа Вырубова стала жертвой железнодорожного происшествия около Царского Села. Ее подобрали с переломом бедра, с вывихнутым плечом и с сильнейшими головными ушибами. Она была помещена в военный госпиталь императрицы, и царица немедленно отправилась к своей подруге.
   Контуженная дама оказалась в таком состоянии полного физического истощения и шока, что хирурги посчитали невозможным сразу же оперировать ее и ждали, когда она восстановит свои силы. Они решили дать ей отдохнуть до сегодняшнего дня, а пока приняли временные меры для облегчения ее состояния.
   Тем временем в соответствии с указаниями императрицы немедленно послали за Распутиным. Он обедал с какими-то своими подругами в Петрограде. Через час специальный поезд привез его в Царское Село.
   Когда его привели в комнату госпожи Вырубовой, она по-прежнему находилась без сознания. Он спокойно, как любой другой доктор, осмотрел ее. Затем решительным жестом дотронулся до лба несчастной пациентки, пошептав короткую молитву, и после трижды позвал: «Аннушка! Аннушка! Аннушка!»
   На третий раз все увидели, как она раскрыла глаза. Затем, еще более властным тоном, он приказал: «А теперь проснись и встань!»
   Она широко раскрыла глаза. Он повторил: «Вставай!»
   Опираясь на здоровую руку, она сделала попытку встать. Он продолжал, но уже более мягким тоном: «Говори со мной!»
   И она заговорила с ним слабым голосом, который с каждым словом становился сильнее.
   Воскресенье, 17 января
   Майор Ланглуа, который связывает французский генеральный штаб с русским, приехал из Барановичей и завтра уезжает через Швецию в Париж.
   Он оставил великого князя Николая Николаевича «полным энергии и решимости перейти в наступление», как только его армия получит боевые припасы. Моральное состояние войск хорошо, наличный состав слаб по причине недавних потерь.
   Понедельник, 18 января
   Я обсуждал образ русского крестьянина с графиней П., которая проводит большую часть каждого года в своем имении, прекрасно исполняя свои обязанности в качестве барыни. К тому же ее нравственные наклонности, явный инстинкт справедливости и склонность к благотворительности заставляют ее предпочитать общество простых людей.
   – На Западе, – сказала она мне, – никто не понимает наших мужиков. Поскольку большинство из них не могут читать или писать, то их считают скудоумными, тупыми, а то и варварами. Это поразительная ошибка!.. Они невежественны, поскольку лишены знаний; у них отсутствуют позитивные знания; они обладают очень ограниченным образованием, которого часто вообще нет… Пусть они необразованны, однако их умственное развитие тем не менее поразительно по широте кругозора, по своей гибкости, по степени активности.
   – Неужели и по степени активности?
   – Да, конечно. Их головы все время работают. Мужик много не говорит, но все время думает, размышляет, обдумывает и о чем-то мечтает.
   – Так о чем же он думает и о чем мечтает?
   – Прежде всего о своих материальных интересах, об урожае, о своей скотине, о бедности, которую он испытывает или которая ему угрожает, о ценах на одежду и чай, о бремени налогов, о барщине, о новых аграрных реформах и так далее. Но и мысли более высокого характера тоже одолевают его и отзываются в самой глубине его души. Особенно зимой, в течение долгих вечеров в избе и во время однообразных прогулок в снегу. Тогда он полностью оказывается во власти неторопливых и грустных мечтаний: он думает о человеческой судьбе, о смысле жизни, об евангельских притчах, об обязанности быть великодушным, об искуплении греха через страдание, о неизбежном триумфе справедливости на земле Божьей. Вы не можете себе представить, какую страсть к размышлениям и какие поэтические чувства обнаруживаются в душах наших мужиков. Я должна также добавить, что они очень благоразумно используют свои умственные способности. Они блестяще ведут дискуссию: они спорят с большим искусством и умением. Они часто очень остроумно отвечают вам, демонстрируя дар к насмешливым намекам и проявление прекрасного чувства юмора.
   Вторник, 19 января
   Министр юстиции Щегловитов, глава крайне правых в Государственном совете, наиболее радикальный и наиболее непримиримый из реакционеров, посетил меня, чтобы поблагодарить за незначительную услугу, которую я мог ему оказать. Мы говорим о войне, чрезмерную длительность которой я ему предсказываю.
   – Иллюзии для нас более не позволительны, – говорю я, – испытание, насколько оно вырисовывается, едва успело начаться и будет все более и более тяжелым. Нам необходимо заготовить обильный запас материальных и моральных сил, подобно тому, как снаряжают корабль для очень опасного и очень долгого пути.
   – Да, конечно! Испытание, которому Провидению угодно было нас подвергнуть, обещает быть ужасным, и очевидно, что мы находимся только в его начале. Но с Божиею помощью и с поддержкой наших добрых союзников мы его преодолеем. Я не сомневаюсь в нашей конечной победе… Но все же позвольте мне, господин посол, остановиться на одном слове, которое вы произнесли. Вы правильно полагаете, что мы должны запастись моральными силами так же, как пушками, ружьями, разрывными снарядами, ибо очевидно, что эта война обрекает нас на большие страдания, на ужасные жертвы. Я содрогаюсь от ужаса. Но что касается России, то проблема моральных сил относительно проста. Только бы русский народ не был смущен в своих монархических убеждениях – и он вытерпит всё, он совершит чудеса героизма и самоотвержения. Не забывайте, что в глазах русских – я хочу сказать, истинно русских – его императорское величество олицетворяет не только верховную власть, но еще религию и родину. Поверьте мне: вне царизма нет спасения, потому что нет России…
   С жаром, в котором чувствуются патриотизм и гнев, он прибавляет:
   – Царь есть помазанник Божий, посланный Богом для того, чтобы быть верховным покровителем церкви и всемогущим главой империи [12 - Царь вовсе не является, как часто пишут, главой церкви, он только ее верховный покровитель с точки зрения религиозной; у него нет других преимуществ, кроме права причащаться непосредственно с алтаря чашей и хлебом. – Прим. авт.]. В народной вере он олицетворяет Христа на земле. И так как его власть исходит от Бога, он должен давать отчет только Богу. Божественная сущность его власти влечет еще то последствие, что самодержавие и национализм неразлучны… Проклятие безумцам, которые осмеливаются поднять руку на эти догматы. Конституционный либерализм есть скорее религиозная ересь, чем химера или глупость. Национальная жизнь существует только в рамках самодержавия и православия. Если политические реформы необходимы, они могут совершиться только в духе самодержавия и православия.
   Я отвечаю:
   – Из всего, что вы мне сказали, ваше превосходительство, я запомню главным образом то, что сила России имеет необходимым условием тесное единение императора и народа. По причинам, отличающимся от ваших, я прихожу к тому же заключению. Я не перестаю проповедовать это единение.
   Когда он удалился, я размышляю о том, что выслушал только что изложенные учения о царском абсолютизме, как преподавал его известный обер-прокурор Святейшего синода Победоносцев двадцать лет назад своему молодому ученику Николаю II, – видный писатель Мережковский устанавливал это недавно в своем сочинении о мятежных волнениях 1905 года, в великолепной работе, в которой можно найти следующие смелые слова:

   «В Доме Романовых, как это было и в доме Атридов, загадочное проклятие переходит от поколения к поколению. Убийства и прелюбодеяние, кровь и грязь, „пятый акт трагедии, сыгранной в борделе“. Петр I убивает своего сына; Александр I убивает своего отца; Екатерина II убивает своего мужа. И помимо этих громких и знаменитых жертв есть еще и другие менее громкие, неизвестные и несчастные выкидыши самодержавия, такие как Иван Антонович, которых придушили, словно мышей, в темных углах, в карцерах Шлиссельбурга. Плаха, веревка и яд – вот эти подлинные эмблемы русского самодержавия. Помазание Боже на лбу царей стало отметиной и проклятием Каина».

   Среда, 20 января
   Вчера Распутин попал на Невском проспекте под тройку, мчавшуюся на полной скорости. Его подняли с небольшой раной на голове.
   После несчастного случая с госпожой Вырубовой пять дней назад это новое предупреждение небес более чем красноречиво! Как никогда Бог недоволен войной!
   Четверг, 21 января
   Мирная пропаганда, которую Германия так деятельно ведет в Петрограде, свирепствует также в армиях на фронте. В нескольких пунктах захвачены прокламации, составленные на русском языке, подстрекающие солдат не сражаться больше и утверждающие, что император Николай Николаевич в своем отеческом сердце вполне склонен к мысли о мире. Войска остаются равнодушны к этим призывам.
   Великий князь Николай счел, однако, необходимым протестовать против намеков на царя. В приказе по армии он объявляет низким преступлением этот предательский прием врага и заканчивает так: «Всякий верноподданный знает, что в России все, от главнокомандующего до простого солдата, повинуются священной и августейшей воле помазанника Божьего, нашего высокочтимого императора, который один обладает властью начинать и оканчивать войну».
   Понедельник, 25 января
   Сегодня днем посещение магазинов привело меня на Васильевский остров, который является центром интеллектуальной жизни Петрограда, так как там находятся Академия наук, Академия изящных искусств, Горный институт, Высшее мореходное училище, зоологический музей, исторический и филологический институты, несколько гимназий, физические и химические лаборатории и все основные педагогические учреждения.
   Так как погода немного улучшилась, я оставил там машину и отправился гулять пешком по улицам. На каждом шагу я встречал студентов. Насколько по-другому они выглядели, чем студенты в Латинском квартале Парижа или на улицах Оксфорда и Кембриджа! Лица, жесты и голоса, в целом весь облик французских студентов является олицетворением юности, живости и беззаботного энтузиазма в их отношении к работе и радостям жизни; даже глаза тех, чье лицо выглядит уставшим, светятся ясным и открытым умом. Что же касается английских студентов, то их здоровый цвет лица и свободная, непринужденная осанка фигуры прежде всего характеризуют решительный подход к делу, рассудительность в решении практических вопросов и хладнокровный, настойчивый и гибкий интеллект. Ничего подобного здесь, на Васильевском острове, я не увидел.
   Во-первых, русские студенты представляют собой жалкое зрелище: изможденные, осунувшиеся лица, впалые щеки, хилые руки, исхудалые фигуры с резко выраженной сутулостью. Эти тщедушные тела в изношенной и оборванной одежде являют собой живое свидетельство жалкого положения университетского пролетариата в России. Многие студенты имеют не более двадцати пяти рублей (60 франков) в месяц на свое проживание, то есть одну треть скудного прожиточного минимума, необходимого для того, чтобы поддерживать нормальное существование в этом столь суровом климате. Недостаточность физиологического укрепления тела не является единственным результатом истощения организма; совместно с умственным напряжением она держит нервную систему человека в состоянии постоянного раздражения. Отсюда все эти мрачные или возбужденные, беспокойные и истощенные лица с их фанатичным и преждевременно постаревшим видом, – это черты лиц аскетов, мистиков и анархистов. Не могу не вспомнить фразу, вложенную Достоевским в «Преступлении и наказании» в уста следователя Порфирия: «Преступление Раскольникова – это результат работы сердца, чрезмерно возбужденного теориями».
   Наблюдать за студентками, которых здесь достаточно много, не менее поучительная задача. Я обратил внимание на одну, выходившую из кафе в сопровождении четырех молодых людей: они остановились на тротуаре у выхода из кафе, продолжая начатый спор. Высокого роста, очаровательная девушка с живым и твердым взглядом глаз, блестевших из-под каракулевой шапочки, она говорила авторитетным тоном, не допускавшим возражений. Вскоре из трактира вышли еще два студента, которые присоединились к группе, окружавшей девушку. Здесь перед моими глазами предстал, возможно, один из самых самобытных типов русской женственности: миссионерка революционной веры.
   Русские писатели, особенно Тургенев, часто говорили, что женщины их страны намного превосходят мужчин в силе характера, решительности и в силе воли. В интимной жизни русская женщина всегда берет на себя инициативу, возбуждает и волнует партнера, говорит безапелляционно и решает всё сама; именно ее распоряжения принимаются к исполнению и ее воля превалирует.
   Русская женщина остается сама собой и в весьма отличной от других областей жизненной деятельности – в области революционных политических акций.
   В теперь уже отдаленной эпохе «нигилизма» женщины и особенно молодые девушки незамедлительно завоевали для себя высокое место среди наиболее грозных главных героев эпопеи «Народной воли». В их трагической деятельности у них не было соперников. Уже во время первых их подвигов они доказали, что подобны богиням мщения Эриниям.
   Двадцать четвертого января 1878 года Вера Засулич выстрелом в упор в генерала Трепова, шефа полиции Санкт-Петербурга, начала серию террористических актов. Тринадцатого марта 1881 года Софья Перовская сыграла активную роль в убийстве Александра II. На следующий год Вера Фигнер вела подстрекательскую деятельность в подготовке военного мятежа в Харькове. В 1887 году Софья Гинзбург организовала покушение на жизнь Александра III. Чуть позднее Екатерина Брешковская начала вместе с Черновым ту неумолимую пропагандистскую деятельность, которая должна была осветить темную душу мужиков миражами социалистической веры. В 1897 году заключенная в Петропавловскую крепость красавица Мария Ветрова, после того как ее в камере изнасиловал офицер жандармерии, облила себя горящим керосином из лампы и сгорела до смерти. В 1901 году Дора Бриллиант вместе с Гершуни, Савинковым и Бурцевым приняла участие в учреждении «Боевой организации». Семнадцатого февраля 1905 года она вела наблюдение за Кремлем, для того чтобы ее товарищ, Каляев, мог бы без помех бросить бомбу, которая на куски разорвала великого князя Сергея.
   Конечно, очень трудно что-либо выяснить о контрмерах русской полиции и судебных властей, которые они предпринимали в политических делах. Судебные процессы, о которых время от времени узнавала общественность, всегда проходили при закрытых дверях, и цензура позволяла прессе давать о них лишь краткие сообщения. Но я могу привести по крайней мере имена двадцати женщин, которые играли определенную роль в заговорах и попытках покушения на жизнь в течение последних нескольких лет: Софья Рагозинникова, Татьяна Леонтьева, Мария Спиридонова, Серафима Клитчоглу, Зинаида Коноплянникова, Лидия Стуре, Наталья Климова, Мария Беневская, Лидия Езерская, Софья Венедиктова, Екатерина Измайлович, Елена Иванова, Анастасия Биценко, Мария Школьник и др. Таким образом, доля участия женщин в террористических заговорах весьма значительна и зачастую оказывалась решающей.
   Как объяснить ту притягательную силу, которую революционная деятельность имеет для русских женщин? Очевидно, что они находят в ней нечто такое, что удовлетворяет сильнейшие инстинкты их души и темперамента – их потребность в возбудительных стимулах, их сострадание к невзгодам простых людей, их склонность к самопожертвованию и лишениям, их обожествление героизма и пренебрежение к опасности, жажда сильных эмоций, стремление к независимости, вкус к таинственности, приключениям и к волнующему, экстравагантному и мятежному существованию.
   Вторник, 26 января
   Я завтракал в Зимнем дворце у старшей фрейлины императорского двора, милейшей госпожи Нарышкиной. Гостями на завтраке также были князь Куракин, княгиня Трубецкая, князь и княгиня Шаховские, граф Дмитрий Толстой, директор Эрмитажа, граф Апраксин и другие.
   Единственной темой разговора была война, о которой говорили в очень осторожных выражениях: все согласились, что она будет продолжаться долго, что нам предстоит выдержать немало болезненных ударов, но что мы обязаны продолжать войну до победы или, в противном случае, нам придется кануть в вечность.
   Беседуя наедине с госпожой Нарышкиной, я спросил ее, какой точки зрения придерживается император.
   – Он держится потрясающе, – ответила она. – Ни малейшего признака того, что он пал духом! По-прежнему хранит хладнокровие, по-прежнему решителен! Всегда готов подбодрить! Всегда все та же абсолютная уверенность в победе!
   – А как насчет ее величества?
   Сославшись на недавний несчастный случай с госпожой Вырубовой, госпожа Нарышкина ответила:
   – Вы знаете, что императрица подверглась тяжелым испытаниям за последние несколько дней. И так как она все принимает близко к сердцу, то это не прошло даром для ее состояния здоровья. Но она настроена так же решительно, как и император, и всего лишь вчера она сказала мне: «Мы сделали всё, что могли, чтобы избежать войны, и, таким образом, мы можем быть уверенными, что Бог прибережет для нас победу».
   В., который проявляет большой интерес к простому народу и проводит большую часть своего времени в поездках по стране, пересказал мне несколько выразительных высказываний, сделанных одной крестьянкой, которую он недавно встретил.
   – Это произошло в Великой Лавре Киева, – стал он мне рассказывать, – во время паломничества. Перед Святыми Вратами я заметил старую женщину, которой было по крайней мере лет восемьдесят. Она был очень сгорбленной, едва дышала и двигалась с превеликим трудом. Я дал ей несколько копеек, чтобы разговорить ее, и затем спросил: «Вы выглядите очень уставшей, моя бедная старушка! Откуда вы пришли?» – «Из Тобольска, из-за Урала». – «Но это же очень далеко!» – «Да, очень далеко». – «Но вы, наверно, приехали поездом?» – «Нет, я не могу себе позволить тратить деньги на билет. Я шла пешком». – «Пешком, с Урала в Киев! И сколько же времени вам потребовалось на это?» – «Несколько месяцев. Точно не знаю». – «Наверно, кто-то был с вами?» – «Нет, я шла одна».
   «Одна?!» – Я в изумлении посмотрел на нее. Она повторила: «Да, одна… с моей душой!» Я сунул ей в руку банкноту в двадцать рублей: для нее это были большие деньги; но ее ответ стоил гораздо больше.
   Среда, 27 января
   Благодарность за присланную мне брошюру приводит меня на Сергиевскую, к почтенному и симпатичному Куломзину, статс-секретарю, кавалеру знаменитого ордена Святого Андрея. Он приближается уже к восьмидесяти годам. Состарившийся на самых высоких должностях, он сохранил всю ясность своего ума; я люблю беседовать с ним, потому что он полон опыта, благоразумия и доброты.
   На тему о войне он прекрасно говорит мне:
   – Каковы бы ни были наши нынешние затруднения, честь России обязывает их превозмочь. Она должна по отношению к своим союзникам, она должна по отношению к самой себе продолжать борьбу, какой бы то ни было ценой, до полного поражения Германии… Только бы наши союзники имели немного терпения! К тому же продолжение войны зависит только от государя императора, а вы знаете его мысли…
   Затем мы говорим о внутренней политике. Я не скрываю от него, что обеспокоен недовольством, которое обнаруживается со всех сторон, во всех классах общества. Он мне жалуется, что состояние общественного мнения также его заботит и что реформы необходимы; но он прибавляет с уверенностью, которая меня поражает:
   – Но реформы, о которых я думаю и для изложения которых потребовалось бы слишком много времени, не имеют ничего общего с теми, которых требуют наши думские конституционалисты-демократы, и еще менее – простите мою откровенность – с теми, которые так настоятельно нам рекомендуют некоторые публицисты Запада. Россия – не западная страна и не будет ею никогда. Весь наш национальный характер противоречит вашим политическим методам. Реформы, о которых я думаю, внушаются, напротив, двумя принципами, которые являются столпами нашего нынешнего режима и которые надо поддерживать во что бы то ни стало, – это самодержавие и православие… Не теряйте никогда из виду того, что император получил свою власть от самого Бога, через миропомазание, и что он не только глава русского государства, но еще и верховный правитель православной церкви, высочайший властелин Святейшего синода. Разделение власти гражданской и церковной, которое кажется вам естественным во Франции, невозможно у нас – оно было бы противно всему нашему историческому развитию. Царизм и православие связаны друг с другом неразрывными узами, узами божественного права. Царь так же не может отказаться от абсолютизма, как отречься от православной веры… Вне самодержавия и православия остается место только для революции. А под революцией я подразумеваю анархию, полное разрушение России. У нас революция может быть только разрушительной и анархической. Посмотрите, что произошло с Толстым. Переходя от заблуждения к заблуждению, он отступился от православия. Тотчас же он впал в анархию… Его разрыв с церковью роковым образом привел его к отрицанию государства.
   – Если я правильно понимаю вашу мысль, политическая реформа должна была бы иметь своим следствием или даже своим началом церковную реформу, например: упразднение Святейшего синода, восстановление патриаршества…
   Он отвечает мне с явным затруднением:
   – Вы касаетесь здесь, господин посол, важных вопросов, относительно которых лучшие умы, к несчастью, разделились. Но многое может быть сделано в этом направлении.
   Укрывшись за несколькими фразами, он переводит разговор на вечную русскую проблему, которая заключает в себе все остальные, – аграрную. Никто не может более компетентно обсуждать этот важный вопрос, потому что он в 1861 году принимал деятельное участие в освобождении крестьян и с тех пор участвовал во всех последующих реформах. Он одним из первых открыл ошибочность первоначальной мысли и проповедовал, что следовало бы немедленно обсудить с мужиком его личную собственность, полноценную собственность его участка земли. Переход всей земли крестьянскому миру действительно поддерживало у русского мужика крайне коммунистическую мысль, будто земля по исключительному праву принадлежит тем, кто ее обрабатывает. Известные постановления, изданные Столыпиным в 1906 году и написанные в либеральном духе, не имели более горячего защитника, чем Куломзин. Он оканчивает такими словами:
   – Передать крестьянам возможно большую площадь земли, крепко организовать личную собственность в деревенских массах – от этого зависит, по моему мнению, всё будущее России. Результаты, которыми мы обязаны реформе 1906 года, уже очень значительны. Если Господь сохранит нас от безумных авантюр, я считаю, что через пятнадцать лет режим личной собственности вполне заменит у крестьян режим общинной собственности.
   Пятница, 29 января
   Когда сегодня я проходил мимо Таврического сада, то встретил четырех солдат тюремной службы, которые, с саблями в руках, конвоировали какого-то беднягу, исхудалого мужика в оборванной одежде, с сокрушенным и в то же время отрешенным выражением лица, который с трудом передвигал ноги в стоптанных сапогах.
   Маленькая процессия двигалась в сторону Шпалерной тюрьмы, когда шедшая навстречу женщина, поравнявшись с конвоем, остановилась. Это была простолюдинка в неловко сидящем на ней шерстяном, подбитом мехом пальто зеленоватого цвета. Она сняла перчатки, порылась в широкой юбке, вытащила кошелек, достала из него небольшую монету и, передавая ее арестованному, одновременно осеняла себя крестом. Солдаты, замедлив шаг, отступили в сторону, дав женщине возможность подать милостыню арестованному.
   Перед моими глазами встала сцена из романа Толстого «Воскресение», в которой писатель описывает тот момент, когда Маслову вели из тюрьмы в здание суда два жандарма и она принимала подаяние от какого-то мужика, который подошел к ней и точно так же, как наблюдаемая мной женщина, осенял себя крестом.
   Сострадание к пленным, к осужденным, ко всем, кто попал в страшные когти закона, свойственно русскому народу. В глазах мужика нарушение уголовного кодекса не является проступком, тем более бесчестием. Это просто несчастный случай, неудача, злой рок, которые могут случиться с каждым, если на то будет Божья воля.
   Суббота, 30 января
   В откровенной беседе с Сазоновым я вернулся к польскому вопросу:
   – Я без колебаний упоминаю этот вопрос, – заявил я, – так как я знаю, что и вы, как и я, желаете восстановления польского королевства…
   – Под скипетром Романовых? – поспешил прервать меня Сазонов.
   – Именно это я и имею в виду! Вам известна моя точка зрения. Для меня Польша, получившая свою территориальную неприкосновенность и восстановленная как автономное королевство, представляет собой необходимый выдвинутый заслон славянизма против тевтонизма. В то же время, если все политические связи между Польшей и Россией будут прерваны, то она неизбежно окажется в орбите Германии. А так Польша возобновит свою историческую миссию на границах Восточной Европы, когда она сражалась против тевтонских рыцарей. В то же время это будет означать окончательный разрыв, абсолютное решение о разладе между Германией и Россией.
   – Я полностью согласен со всем, что вы мне сказали, и именно поэтому меня так ненавидят наши германофилы… Но к чему мне обращать внимание на их ненависть, если я выступаю в защиту одной из самых дорогих для императора идей?
   – Я также думаю, что возрождение Польши под скипетром Романовых станет большим преимуществом для внутреннего развития русского государства. В данном случае я говорю не просто как ваш союзник, но скорее в качестве друга России и в большей степени как политический теоретик. Я имею в виду следующее: что более всего поразило меня за год, проведенный в России, – и на что едва ли обращают внимание за границей, – так это значение существования нерусского населения в империи. Не их численное значение как таковое, но скорее их духовное значение, их высокое осознание своего этнического индивидуализма и их требование права проявлять собственную национальную жизнь, отличную от общей русской массы. Все ваши нерусские народы, входящие в состав русской империи, – поляки, литовцы, латыши, балты, эстонцы, грузины, армяне, татары и так далее, – страдают от вашей административной централизации, особенно еще и потому, что у вашей бюрократии тяжелая рука… Рано или поздно, но вы должны будете согласиться с региональной автономией. Если вы этого не сделаете, то опасайтесь сепаратизма! С этой точки зрения учреждение автономной Польши было бы очень полезным новшеством.
   – Вы затронули весьма щекотливую и сложную проблему, с которой имеет дело в настоящее время наша внутренняя политика. Теоретически я полностью готов идти той дорогой, которую вы предлагаете. Но если мы перейдем к практическому решению этой проблемы, то вы увидите, насколько трудно ее решение сочетается с царизмом. Что же касается лично меня, то я не представляю Россию без царизма.
   Воскресенье, 31 января
   Петроградский «Правительственный вестник» публикует текст телеграммы от 29 июля прошлого года, в которой император Николай предложил императору Вильгельму передать австро-сербский спор Гаагскому суду. Вот текст этого документа:

   «Благодарю за твою телеграмму, примирительную и дружескую. Между тем официальное сообщение, переданное сегодня твоим послом моему министру, было совершенно в другом тоне. Прошу объяснить это разногласие.
   Было бы правильным передать австро-сербский вопрос на Гаагскую конференцию. Рассчитываю на твою мудрость и дружбу».

   Немецкое правительство не сочло нужным опубликовать эту телеграмму в ряду посланий, которыми непосредственно обменялись оба монарха во время кризиса, предшествовавшего войне.
   Я спрашиваю у Сазонова:
   – Каким образом случилось, что ни Бьюкенен, ни я не знали о таком важном документе?
   – Я знаю об этом не более, чем вы… Император написал его самолично, не спрашивая ни у кого совета. По его мысли, это был прямой призыв доверия и дружбы к императору Вильгельму; он возобновил бы свое предложение в официальной форме, если б ответ кайзера был благоприятным. Но кайзер даже не ответил… На днях, разбирая бумаги его величества, нашли в них черновик телеграммы. Я заставил управление телеграфа проверить, что послание действительно достигло Берлина.
   – Печально думать, что наши правительства не знали об этой телеграмме. Это произвело бы такое впечатление на общественное мнение всех стран… Подумайте только: 29 июля, в момент, когда Тройственное согласие усугубляло свои усилия, чтобы сохранить мир…
   – Да, это изумительно.
   – И какую ужасную ответственность взял на себя император Вильгельм, оставляя без единого слова ответа предложение императора Николая!
   Он не мог ответить на такое предложение иначе как согласившись на него. И он не ответил потому, что хотел войны.
   – История ему это зачтет. Потому что теперь, наконец, установлено, что в этот день, 29 июля, император Николай предложил подвергнуть австро-сербский спор международному третейскому суду; что в этот же самый день император Франц Иосиф начал враждебные действия, отдав приказ бомбардировать Белград; и что в тот же день император Вильгельм председательствовал в известном совете в Потсдаме, на котором была решена всеобщая война.
   Понедельник, 1 февраля
   На левом берегу Вислы, в районе Сохачева, русские приступили к ряду частичных и коротких атак, которые хорошо соответствуют тому, что великий князь Николай называет «оборонительное положение настолько активное, насколько это возможно». В Буковине, по недостатку боевых припасов, они медленно отступают.
   Пятница, 5 февраля
   Я принимаю визит министра земледелия Кривошеина. Среди всех членов кабинета Горемыкина он, вместе с Сазоновым, самый либеральный и наиболее преданный Союзу.
   Министерство земледелия имеет важное значение в России; можно сказать, что оно ведает всей экономической и социальной жизнью. Кривошеин в своей громадной работе обнаруживает качества, довольно редкие среди русских: ясный и методический ум, склонность к определенности в действиях, понимание руководящих принципов и общих планов, ум инициативный, последовательный и систематический. Переселенческое дело, которым он ведает в Сибири, в Туркестане, в Фергане, в Великой Монголии, в Киргизской степи, дает каждый год изумительные результаты.
   Я спрашиваю его о впечатлениях, которые он вынес из Ставки, где он недавно был.
   – Превосходные, – говорит он мне, – превосходные… Великий князь Николай Николаевич полон уверенности и пыла. Как только его артиллерия получит снаряды, он перейдет в наступление; он всё намеревается идти на Берлин…
   Затем он говорит мне о декларации, которую правительство прочтет в следующий вторник при открытии Думы.
   – Эта декларация, я надеюсь, произведет большое впечатление в Германии и Австрии; она по меньшей мере так же энергична и решительна, как та, которую ваше правительство недавно прочитало во французском парламенте. Я заявляю вам, что после этого уже не будут себя спрашивать, хочет или нет Россия продолжать войну до победы…
   Наконец, он рассказывает мне, что император третьего дня долго излагал ему свои мысли об общих основах будущего мира и что он несколько раз говорил о своем желании уничтожить Германскую империю: «Я не допущу больше, – сказал царь решительным тоном, – я не допущу никогда более, чтобы при мне был аккредитован посол германского кайзера».
   Благодаря дружественной откровенности, которая господствует в наших отношениях, я позволяю себе спросить у Кривошеина, не опасается ли он того, что ведение войны вскоре может быть стеснено, парализовано затруднениями во внутренней политике. После минутного колебания он отвечает мне:
   – Я отношусь к вам с доверием, господин посол; я буду откровенно говорить с вами… Победа наших армий не возбуждает во мне никаких сомнений при одном условии: чтобы существовало внутреннее согласие между правительством и общественным настроением. Это согласие было в начале войны полным; к несчастью, я должен признать, что ныне оно под угрозой. Я еще третьего дня говорил императору… Увы! вопрос этот существует не с сегодняшнего дня. Антагонизм между императорской властью и гражданским обществом есть самый тягостный бич нашей политической жизни. Я с болью наблюдаю за ним уже давно. И несколько лет назад я выразил всю мою скорбь в одной фразе, которая произвела тогда некоторый шум; я говорил: «Будущее России останется непрочным, пока правительство и общество будут упорно смотреть друг на друга, как два противоположных лагеря, пока каждый из них будет обозначать другого словом „они“ и пока они не будут употреблять слово „мы“, чтобы указать на совокупность русских».
   Чья тут вина? Как всегда, ничья и всех. Заблуждения и отсталость царизма вас беспокоят. Вы не ошибаетесь. Но разве можно предпринять какую-нибудь имеющую значение реформу во время войны? Конечно нет, потому что, наконец, если царизм имеет важные недостатки, он имеет также первоклассные достоинства, незаменимые заслуги: это могучая связь между всеми разнородными элементами, которые работой веков понемногу собраны вокруг старой Московии. Только царизм создает наше национальное единство. Отбросьте этот крепкий принцип – и вы тотчас же увидите Россию распадающейся, впадающей в расплывчатость. Кому бы это послужило на пользу? Конечно, не Франции…
   Одна из причин, которая привязывает меня сильнее всего к царизму, это та, что я считаю его способным на эволюцию. Он уже так часто эволюционировал… Учреждение Думы в 1905 году – громадное событие, которое изменило всю нашу политическую психологию. Я считаю, что более определенное ограничение императорской власти все же необходимо; я также думаю, что надо распространить контроль Думы на управление; наконец, я считаю, что надо осуществить во всех наших ведомствах широкую децентрализацию. Но я повторяю вам, господин посол, что это должно быть, как я говорил уже это на этих днях его величеству, основной задачей министров – устранить несогласие, которое обнаруживается в течение нескольких месяцев между правительством и общественным мнением. Это условие – sine qua non (непременное) нашей победы…
   Вторник, 9 февраля
   Большое оживление царит сегодня в Таврическом дворце, где Государственная дума вновь открывает свои заседания. Заявление правительства действительно таково, как мне предсказал Кривошеин: я не мог желать более решительного языка. Раздается гром аплодисментов, когда Горемыкин усиливает, насколько может, свой слабый голос, чтобы бросить фразу: «Турция присоединилась к нашим врагам; но ее военные силы уже поколеблены нашими славными кавказскими войсками, и все более и более ясно вырисовывается перед нами блестящее будущее России там, на берегах моря, которое омывает стены Константинополя».
   Затем горячая речь Сазонова, который очень благоразумно делает только краткий намек на вопрос о проливах:
   – Приближается день, когда будут решены проблемы экономического и политического порядка, которые отныне ставят необходимость обеспечить России доступ к свободному морю.
   Ораторы, которые затем всходят на кафедру, точно определяют национальные стремления. Депутат от Воронежа Евграф Ковалевский утверждает, что война должна положить конец вековому спору России и Турции. Ему неистово аплодируют, когда он произносит: «Проливы – это ключ к нашему дому; они должны перейти в наши руки вместе с прибрежной территорией».
   Лидер кадетов Милюков тоже возбуждает энтузиазм, когда он благодарит Сазонова за его заявление: «Мы счастливы узнать, что осуществление нашего национального стремления находится на хорошей дороге. Теперь мы уверены, что приобретение Константинополя и проливов совершится в удобный момент путем дипломатических действий».
   Во время перерыва я беседую с председателем Родзянко и несколькими депутатами – Милюковым, Шингаревым, Протопоповым, Ковалевским, Василием Маклаковым, князем Борисом Голицыным, Чихачевым и др. Все они привозят из своих губерний одно и то же впечатление: они меня убеждают, что война глубоко взволновала народное сознание и что русский народ возмутится против мира, который не был бы победоносным, который не дал бы России Константинополя.
   Шингарев отводит меня в сторону и говорит:
   – То, что вы видите и слышите, господин посол, это подлинная Россия, и я вам свидетельствую, что Франция имеет в ней верную союзницу, союзницу, которая израсходует всё до последнего солдата и до последней копейки, чтобы одержать победу. Но еще нужно, чтобы сама Россия не была предана некоторыми тайными злоумышленниками, которые становятся опасными. Вы лучше, чем мы, господин посол, можете видеть многие вещи, о которых мы имеем возможность только подозревать… Вам следует быть чрезвычайно бдительным.
   Шингарев – депутат от Петербурга, член кадетской партии, по профессии врач, тонкий ум, честный характер; он довольно точно передает то, что думает русский народ в своих самых здоровых частях.
   Среда, 10 февраля
   Когда разразилась война, то многие русские социалисты посчитали, что сотрудничество с другими политическими силами страны – для противостояния немецкой агрессии – их долг. Они также считали, что всемирное братство народных масс будет усилено на полях брани и что в результате победы над Германией Россия обретет внутреннюю свободу.
   Мало кто был уверен в этом больше, чем один из революционеров, эмигрировавших в Париж, по имени Бурцев, который прославился тем, что разоблачал агентов-провокаторов Охраны и постыдные методы царской полиции. На него также произвел сильное впечатление возвышенный тон воззвания императора от 2 августа к русскому народу:
   «В этот тяжкий час испытания пусть же будут забыты все внутренние разногласия, окрепнут узы между царем и его народом, пусть же Россия, как один человек, поднимется, чтобы отразить наглую атаку врага!» Последовавшее через две недели воззвание к полякам только усилило патриотические чувства Бурцева. Ни в коем случае не отказываясь от своих доктрин или от своих надежд, он отважно призывал товарищей по изгнанию согласиться с необходимостью временного перемирия с царизмом. Затем, чтобы доказать свое доверие к новым настроениям царского правительства, он вернулся в Россию, считая, что он будет больше ей полезен на родине. Но едва он пересек границу, как тут же был арестован, и на несколько месяцев он подвергся предварительному заключению. Наконец, он предстал перед судом за свои революционные сочинения, и, не учитывая его поведение с начала войны, его приговорили к пожизненной ссылке в Сибирь за совершение преступления в виде «оскорбления Его Величества». Его немедленно выслали в Туруханск на реке Енисей, у Полярного круга.
   Сегодня утром я получил от Вивиани, министра юстиции, телеграмму, описывавшую тот достойный сожаления эффект, который произвел приговор Бурцева на социалистов Франции, и содержавшую просьбу ко мне сделать всё, что в моих силах – но с должной осмотрительностью, – чтобы добиться помилования Бурцева.
   Исключая патриотическое поведение Бурцева в начале войны, я не нашел в его биографии никаких аргументов, которые бы мог использовать в его пользу, обращаясь к русским властям, страстно его ненавидевшим.
   Отпрыск небогатой помещичьей семьи, Владимир Львович Бурцев родился в 1862 году в Форте-Александровске. В возрасте двадцати лет он был заключен в тюрьму за революционную пропаганду. Освобожденный через месяц, он был вновь арестован в 1885 году и на этот раз приговорен к семи годам ссылки в Сибирь. Год спустя ему удалось бежать и найти убежище в Женеве, а затем в Лондоне.
   Хотя английские традиции относительно гостеприимства к политическим эмигрантам чрезвычайно либеральны, Бурцев тем не менее вскоре вступил в конфликт с законом, опубликовав в своем журнале «Народоволец» серию статей, призывавших молодежь России «подражать прославленным попыткам убийства Александра II». Это подстрекательство к цареубийству стоило ему восемнадцати месяцев принудительных работ. По истечении срока этого приговора он вернулся в Швейцарию, где незамедлительно опубликовал брошюру «Долой царя», которой было достаточно для того, чтобы оправдать приговор английского судьи. Чтобы чем-то заняться, он стал издавать очень интересный журнал «Былое», посвященный истории либеральных идей и бунтарских движений в России.
   Но его ненависть к царизму, страсть к революционной борьбе, его романтическая склонность к тайной и впечатляющей деятельности не позволили ему долго оставаться без дела. В декабре 1901 года он основывает совместно с Гершуни, Азефом, Черновым, Дорой Бриллиант и Савинковым «Боевую организацию», целью которой было объединение и руководство всех воинствующих и активных сил социалистической партии. Был составлен план боевой кампании. Были выбраны три цели высокого полета: во-первых, обер-прокурор Священного синода, фанатичный теоретик самодержавия Победоносцев; затем генерал князь Оболенский, губернатор Харькова, и, наконец, министр внутренних дел Сипягин.
   Попытка покушения на жизнь Победоносцева провалилась из-за донесения тайного информатора. Князь Оболенский был только слегка ранен, зато 15 апреля 1902 года Сипягин получил пулю в сердце и тут же скончался. После этого террористические подвиги быстро умножились.
   В конце 1903 года русское правительство заявило протест правительству Швейцарии в связи с тем, что на территории Швейцарии созданы благоприятные условия для подготовки революционерами террористических заговоров. Информация, приложенная к официальному заявлению о протесте, была более чем убедительна, и Бурцева и его сообщников выслали из страны. Они нашли прибежище в Париже. Бурцев обосновался в небольшом доме на бульваре Араго, где он делал вид, что ведет мирную жизнь, посвященную исключительно историческим исследованиям; но тайно он мало-помалу перевез к себе все архивы «Боевой организации», накапливал взрывчатые вещества и проводил секретные совещания членов организации.
   В то время я возглавлял русский департамент Министерства иностранных дел, и поэтому мне стали известны имя Бурцева и его деятельность. Ратаеву, агенту Охранки в Париже, не пришлось потратить много времени на то, чтобы выяснить истинный характер таинственного места встреч на бульваре Араго. Двадцатого апреля 1914 года русское посольство обратилось к нам с просьбой выслать из страны Бурцева, одного из самых опасных революционеров, непримиримого и фанатичного. Нота, врученная нам послом Нелидовым, заканчивалась следующим образом: «Бурцев обладает удивительной способностью возбуждать опасные инстинкты революционной молодежи и в самое короткое время превращать ее в фанатиков, готовых совершать жестокие преступления». Именно эта последняя фраза особенно поразила меня; ее тон отличался от тональности обычных дипломатических нот, которые мы всегда получали в связи с деятельностью русских эмигрантов; эта фраза давала представление о весьма самобытной личности.
   К досье на Бурцева была приложена фотография, чтобы облегчить задачу нашей полиции. На фотографии я увидел лицо еще молодого человека с болезненной внешностью, впалыми щеками, узкими плечами. Его лицо произвело на меня сильное впечатление – изможденное, болезненное и аскетическое, оно светилось или, скорее, горело светом его глаз, которые буквально гипнотизировали своим страстным выражением. Я сразу же понял, что воля этого человека способна подчинять других, воодушевлять и вести их за собой. От него веяло необычным магнетизмом, который позволил ему стать изумительным источником энергии для других, грозным апостолом революционной веры. На обратной стороне фотографии я прочитал следующую надпись: «Никогда не забывайте великие имена Желябова, Софьи Перовской, Халтурина и Гриневицкого! Их имена – это наше знамя. Они умерли, твердо убежденные в том, что мы последуем их славной дорогой».
   Двадцать шестого апреля префектура полиции уведомила Бурцева о его высылке.
   Однако с того времени, как он обосновался в Париже, он завел друзей среди лидеров французских социалистов, восхищения и сочувствия которых он сумел добиться благодаря всем своим жизненным испытаниям, горячности своего демократического мистицизма, убедительному красноречию и застенчивой и трогательной нежности ясного взгляда. Бурцев сумел умолить своих друзей спасти его от новой высылки.
   Это были дни кабинета Комба, который пассивно подчинялся диктату социалистов, чтобы сохранить большинство с помощью левых. Министром иностранных дел был Делькассе, который по всем вопросам внутренней политики расходился со своими коллегами по кабинету и, ревниво относясь к своим дипломатическим обязанностям, занимался ими, ни с кем не консультируясь. Можно представить себе удивление и гнев Делькассе, когда в июне Нелидов сообщил ему, что Бурцев по-прежнему свободно разгуливает по Парижу! Срочное обращение Жореса к Комбу помешало декрету о высылке Бурцева.
   Конечно, Бурцев в полной мере воспользовался неограниченной свободой, которой он наслаждался в Париже, и довел совершенство «Боевой организации» до невообразимых высот. Двадцать восьмого июля взрывом бомбы был на месте убит министр внутренних дел Плеве.
   Вновь, и на этот раз еще более настойчиво, русский посол потребовал депортации Бурцева. Делькассе поставил вопрос о Бурцеве на заседании Совета министров, но несколько раз посылал меня в Главное управление полиции, сам лично беседовал с Комбом. Всё было напрасно. Всемогущая поддержка Жореса вновь защитила террориста, и декрет о его высылке был аннулирован.

   Эти воспоминания о «Деле Бурцева» не очень-то вдохновили меня на переговоры, навязанные мне Вивиани. К кому я должен был обратиться? Как и в какой форме начать обсуждение? Проблема была тем более щекотливой, что вопросы помилования относились к ведению Министерства юстиции. Щегловитов, нынешний глава этого учреждения, известен как самый непримиримый представитель реакционных кругов, как наиболее ревностный защитник прерогатив самодержавия, как человек, который считает, что союз России с западными демократиями означает неминуемое падение царизма.
   О своих затруднениях я по-дружески поведал Сазонову. От удивления, воздев руки к небесам, он вскрикнул!
   – Помилование Бурцеву?! Вы шутите! Как бы осторожно вы ни поставили этот вопрос, вы вручите Щегловитову и всем бешеным представителям крайних правых сил убийственный довод против альянса… К тому же сейчас не самый подходящий момент для обсуждения этого вопроса, в самом деле не самый!..
   Но я уговорил его, убедив, что помилование Бурцева будет расценено во всех общественных кругах как акт национальной солидарности; я добавил, что французские министры-социалисты – такие как Гед, Самба и Альбер Тома, которые со всем патриотизмом содействуют нашим усилиям в общей войне, – нуждаются в поддержке их деятельности и что проявление акта милосердия в отношении Бурцева в значительной степени усилят их позиции в крайне левой фракции их партии, где до сих пор живы все прежние предубеждения против России. Свою речь я закончил тем, что попросил Сазонова передать мою просьбу о Бурцеве лично императору, минуя Щегловитова:
   – Это не юридический вопрос, это прежде всего дипломатическая проблема, так как она затрагивает нравственные отношения двух союзнических стран. Мое правительство не имеет никакого желания вмешиваться в ваши внутренние дела; всё, что оно просит, – чтобы вы сделали шаг, который бы во многом способствовал улучшению отношения во Франции к России. Поэтому я уверен, что император одобрит мою просьбу обратиться непосредственно к нему. Когда это дело будет доведено до его сведения, я полностью уверен в том, каков будет его ответ.
   – Посмотрим. Я обдумаю всё, а через день или два вернемся к обсуждению этого дела.
   После нескольких минут тягостного молчания Сазонов заговорил вновь, словно ему в голову пришли новые возражения против моего предложения:
   – Если бы вы знали, какую гнусную ложь Бурцев имел дерзость опубликовать об императоре и императрице, вы бы поняли, насколько рискованна ваша просьба.
   – Тем не менее я верю в большую мудрость его величества.
   Пятница, 12 февраля
   Непрерывные атаки, которым подвергаются русские, прикрывая Варшаву вдоль реки Бзура на протяжении последних десяти дней, являются всего лишь уловкой. Всё указывает на то, что немцы концентрируют в Восточной Пруссии все необходимые силы для самого решительного наступления, под давлением которого русский фронт уже начинает терять былую прочность.
   Суббота, 13 февраля
   В это утро Сазонов принял меня с самым радостным видом:
   – У меня для вас хорошие новости… Догадайтесь!
   – Что вы имеете в виду? Помилование Бурцева?
   – Да. Вчера вечером я был принят императором и передал ему вашу просьбу. Не всё прошло гладко! Его величество заявил: «Известно ли господину Палеологу обо всех тех гнусных вещах, которые Бурцев писал об императрице и обо мне?» Но я настаивал на своем. И император был так добр, и он столь высоко ценит свою миссию монарха, что практически сразу же заявил: «Хорошо! Сообщите французскому послу, что я даю согласие на помилование этого мерзавца». Потом его величество не мог отказать себе в удовольствии добавить: «Я что-то не припоминаю, чтобы мой посол в Париже когда-либо выступал в качестве ходатая по поводу помилования какого-нибудь французского политического преступника!»
   Я спросил Сазонова передать императору мою самую глубокую признательность и одновременно тепло поблагодарил Сазонова за то, что он так эффективно выступил в защиту моего дела:
   – Вы можете быть уверены в том, – заявил я, – что вы и я оказали альянсу великую услугу!
   (Бурцев был немедленно вывезен из Туруханска в Россию. Несколько месяцев он провел в Твери под наблюдением полиции. Затем ему было разрешено жить в Петрограде.
   В октябре 1917 года большевики бросили его в тюрьму. В апреле 1918 года он был освобожден, после чего эмигрировал во Францию.)
   Воскресенье, 14 февраля
   В районе Тильзита, на нижнем Немане, вплоть до района Плоцка на Висле, то есть на фронте в 450 километров, русская армия отступает. Она потеряла свои окопы у Ангерапа и все извилины Мазурских озер, которые были так удобны для укрепления; она постепенно отступает на Ковно, Гродно и Осовец к Нареву.
   Этот ряд поражений русской армии предоставил Распутину возможность как-то утолить свою неумолимую ненависть, которую он испытывал по отношению к великому князю Николаю Николаевичу.
   В первые дни своего пребывания в Санкт-Петербурге в 1906 году старец не имел более восторженных покровителей, чем великие князья Николай и Петр Николаевичи и их черногорские супруги великие княгини Анастасия и Милица. Но в один прекрасный день великий князь Николай осознал свою ошибку и, будучи мужественным человеком, стал делать всё, чтобы исправить ее. Он просил и умолял императора выгнать гнусного мужика прочь; он несколько раз возвращался к своей просьбе, но из этого ничего не получалось. С тех пор Распутин не переставал замышлять свое мщение.
   Поэтому я не был удивлен, когда услышал, что Распутин при каждом удобном случае поносит Верховного главнокомандующего в присутствии монархов. С присущим ему чутьем Распутин немедленно находил убедительные доводы против великого князя, к которым монархи были весьма восприимчивы. С одной стороны, он обвинял Николая Николаевича в том, что тот прибегает ко всякого рода лицемерным методам, чтобы завоевать популярность у солдат и увеличить число своих политических приверженцев в армии. С другой стороны, он обычно говорил: «Николаша никогда не добьется успеха в своих операциях, потому что Бог никогда не благословит их. Как может Бог благословить действия человека, который предал меня, Божьего человека!»
   Понедельник, 15 февраля
   Я говорю о Польше с графом Р., яростным националистом.
   – Признайтесь, – говорю я, – что поляки имеют некоторые основания не питать никакой любви к России.
   – Это правда, иногда у нас была тяжелая рука по отношению к Польше… Но Польша воздала нам за это.
   – Каким образом?
   – Дав нам евреев.
   Это верно, что еврейский вопрос существует для России только со времени раздела Польши.

   До сих пор единственная политика, проводимая царизмом в отношении евреев, заключалась в том, чтобы или депортировать их, или уничтожать. От таких упрощенных методов политической линии необходимо было отказаться, когда встал вопрос о судьбе больших иудейских общин на аннексированных территориях. Им были отведены специальные зоны проживания на западных границах империи, и они подчинялись определенным полицейским правилам, которые не отличались особой щепетильностью.
   Но во время подготовки ко второму разделу Польши Екатерина II неожиданно ввела для евреев режим наказаний и порабощения, который до сих пор не отменен. Указом от 23 декабря 1791 года она ограничила их зоны проживания, она запретила евреям заниматься сельским хозяйством, она практически заточила их в городских гетто; наконец, она провозгласила гнусный принцип, который принят и сегодня, а именно: что еврею запрещено всё, кроме особо разрешенного.
   Это проявление деспотизма и противозаконности может показаться удивительным, если связывать его с именем философа-императрицы, которая была другом Вольтера, д’Аламбера и Дидро и была монархом, претендовавшим на то, что она черпает свое политическое вдохновение из Духа Законов. Но был сильный повод, хотя и косвенный, для ее гнева на евреев; она питала отвращение к Французской революции; всю свою ненависть, свои обличительные речи она направляла в адрес этой революции, рассматривая ее как ужасную угрозу для всех монарших тронов и как преступную и дьявольскую затею.
   Двадцать седьмого сентября 1791 года Конституционная ассамблея Франции эмансипировала евреев, пожаловав им равные гражданские права. Екатерина II ответила на это своим указом от 23 декабря, злонамеренный эффект которого был усилен принятыми позже мерами.
   Таким образом, благодаря ироническому эху судьбы благородная инициатива Французской революции положила начало эпохе преследований на другом конце Европы, преследований, которым было суждено стать продолжительными и печальными.
   Вторник, 16 февраля
   Девятая армия с большим трудом выбирается из лесистой области, которая простирается на восток от Августова и Сувалок. Южнее, в Кольно, на пути к Ломже, одна из ее колонн была окружена и уничтожена. Сообщения из Ставки ограничиваются заявлениями, что под давлением значительных сил русские войска отступают на укрепленную линию Немана. Но народ понимает…

   Сегодня днем, когда я ехал по промышленному району Коломна, я проезжал мимо церкви Воскресения. В эту самую минуту там остановилась похоронная процессия. Эта процессия, довольно многочисленная, состояла только из рабочих и мужиков.
   Я приказал остановить автомобиль на углу Торговой улицы и, сопровождаемый недовольным взглядом своего шофера, смешался с группой простых людей, следовавших за гробом.
   Много раз мне приходилось наблюдать за подобным похоронным ритуалом! Нигде русские лица не бывают так вы разительны, как в церкви. Таинственный полумрак внутри храма, мерцание свечей, лучистость икон и ковчегов, запах ладана, трогательная красота церковного пения, пышное убранство ряс священников, великолепие всех литургических предметов и сама продолжительность церковных служб – всё это обладало каким-то волшебством, которое оживляет души умерших и являет их нам.
   В лицах людей передо мной можно было вскоре различить два выражения – веры и смирения; простой, созерцательной и сентиментальной веры, бессловесного, пассивного и скорбного смирения.
   Фатализм и набожность составляют основу души всех русских людей. Для большинства из них Бог является единственным теологическим синонимом судьбы.
   Четверг, 18 февраля
   Десятой армии еще не удалось вполне освободиться от германского охвата. Состоящая из четырех корпусов, или двадцати дивизий, она уже оставила в руках врага 50 000 пленных и 60 пушек.
   Я обедаю в Царском Селе у великого князя Павла, в интимной обстановке.
   Великий князь с беспокойством спрашивает меня о действиях, которые заставили Россию потерять неоценимый залог – Восточную Пруссию, и каждая подробность, которую он узнает от меня, вызывает у него глубокий вздох:
   – Боже, куда нас это ведет!
   Затем, снова овладевая собою, с прекрасным жестом решимости он говорит:
   – Нужды нет, мы пойдем до конца. Если надо еще отступать, мы будем отступать, но я вам гарантирую, что мы продолжим войну до победы… К тому же я только повторяю вам то, что третьего дня мне говорили император и императрица. Они оба удивительно мужественны. Никогда ни одного слова жалобы, никогда ни слова уныния. Они стремятся только поддерживать друг друга. Никто из окружающих их, никто не осмеливается говорить с ними о мире.
   Пятница, 19 февраля
   Трем корпусам 10-й армии, которым угрожала опасность попасть в окружение, наконец удалось отойти к линии реки Бобр, где к ним подошли подкрепления. Коммюнике Ставки сообщает: «Между Неманом и Вислой наши войска постепенно отходят от места недавних военных действий».
   Суббота, 20 февраля
   Вчера англо-французский флот бомбардировал форты, которые господствуют над входом в Дарданеллы. Это – прелюдия к высадке на Галлиполийском полуострове.
   Так как мне нужно было сегодня днем нанести визит Сазонову, то я заехал за ним и пригласил в свой автомобиль.
   Когда мы проезжали мимо Марсова поля, я обратил внимание на несколько рот пехоты, обучавшихся строю. Солдаты с большим трудом маршировали в снегу. Желтый туман, повисший над обширным плацем, придавал всей картине какой-то зловещий и похоронный вид. Сазонов со вздохом заметил:
   – Посмотрите! Перед вами печальное зрелище! Думаю, что на плацу примерно тысяча солдат, и это не призывники, которых обучают шагать в строю, а уже подготовленные солдаты, которые, несомненно, через несколько дней отправятся на фронт. И у них нет ни одной винтовки! Это же ужасно! Ради Бога, мой дорогой посол, подтолкните ваше правительство, чтобы оно пришло нам на помощь. Если оно это не сделает, то где мы окажемся?
   Я обещал ему, что вновь и более настойчиво попрошу французское правительство ускорить доставку ожидаемых в России винтовок, ибо вид этих бедняг, этих мужиков, готовящихся к отправке на бойню, разрывал мое сердце.
   Пока мы в полном молчании продолжали нашу поездку, мне вспомнилась сцена из трагедии Шекспира – сцена, в которой великий драматург, казалось, сконцентрировал всю ироническую жалость, вызывавшуюся у него человеческим безумием. Эта сцена из начала «Генриха IV». Жизнерадостный Фальстаф представляет принцу Генриху Ланкастерскому войско, которое он только что набрал, а на самом деле всего лишь сборище нищих без оружия. «В жизни не видал подобного жалкого сброда!» – воскликнул принц. «Ба! – ответил Фальстаф, – это же пушечное мясо, всего лишь пушечное мясо; они с таким же успехом заполняют могилу, как и любые другие. Это же смертники, просто смертники!»
   Воскресенье, 21 февраля
   Сообщение из Ставки объявляет и объясняет без особенных умолчаний эвакуацию Восточной Пруссии. Что особенно поражает публику, это настойчивость русского штаба, с которой он указывает на превосходство, которым германцы обязаны их проволочным заграждениям.
   Пессимисты всюду повторяют: «Мы никогда не победим немцев».
   В начале этого месяца герцог де Гиз (сын герцога Шартрского) инкогнито прибыл в Софию, приняв от Делькассе поручение воздействовать на царя Фердинанда, чтобы присоединить его к нашему делу.
   Фердинанд отнюдь не спешил принять своего племянника. Под различными предлогами он дал ему аудиенцию только после того, как заставил прождать шесть дней. Введенный, наконец, во дворец, герцог де Гиз настойчиво изложил политические причины, которые должны были бы побудить Болгарию вступить в нашу коалицию; он еще с большим жаром указывал на «семейные резоны», которые возлагают на внука короля Людовика Филиппа долг помогать Франции. Царь Фердинанд слушал с самым внимательным и любезным видом, но заявил ему без обиняков, что решил сохранить за собой свободу действий. Затем, внезапно, со злой улыбкой, которую я столько раз видел на его губах, он продолжил: «Теперь, когда поручение, которое ты на себя взял, окончено, будь снова моим племянником». И он говорил только о банальных вещах.
   Герцог де Гиз был в течение следующих дней три раза принят во дворце, но не мог перевести разговора на политическую почву. Тринадцатого февраля он уехал в Салоники.
   Неудача его миссии знаменательна.
   Вторник, 23 февраля
   Германцы продолжают успешно продвигаться между Неманом и Вислой.
   Констатируя усталость своих войск и истощение запасов, великий князь Николай Николаевич осторожно дал мне знать, что он был бы счастлив, если бы французская армия перешла в наступление, дабы остановить переброску немецких сил на Восточный фронт.
   Сообщая об этом желании французскому правительству, я позаботился напомнить, что великий князь Николай, не колеблясь, пожертвовал армией генерала Самсонова 29 августа прошлого года в ответ на нашу просьбу о помощи. Ответ таков, какого я и ожидал: генерал Жоффр отдал приказ об энергичном наступлении в Шампани.
   Среда, 24 февраля
   Сегодня днем, когда я наконец наношу визит г-же О., которая деятельно занимается благотворительными делами, внезапно с шумом открывается дверь гостиной. Человек высокого роста, одетый в длинный черный кафтан, какие носят в праздничные дни зажиточные мужики, обутый в грубые сапоги, приближается быстрыми шагами к г-же О. и шумно ее целует. Это – Распутин.
   Кидая на меня быстрый взгляд, он спрашивает:
   – Кто это?
   Г-жа О. называет меня. Он снова говорит:
   – А, это французский посол. Я рад с ним познакомиться: мне как раз надо кое-что ему сказать.
   И он начинает говорить с величайшей быстротой. Г-жа О., которая служит нам переводчицей, не успевает даже переводить. У меня есть, таким образом, время его рассмотреть. Темные волосы, длинные и плохо расчесанные, черная и густая борода, высокий лоб, широкий и выдающийся нос, мясистый рот. Но всё выражение лица сосредоточивается в глазах, в голубых, как лен, глазах со странным блеском, с глубиной, с притягательностью. Взгляд в одно и то же время пронзительный и ласковый, открытый и хитрый, прямой и далекий. Когда его речь оживляется, можно подумать, что зрачки источают магнетическую силу.
   В коротких, отрывочных фразах, со множеством жестов он набрасывает предо мною патетическую картину страданий, которые война налагает на русский народ:
   – Слишком много мертвых, раненых, вдов, сирот, слишком много разорения, слишком много слез… Подумай о всех несчастных, которые более не вернутся, и скажи себе, что каждый из них оставляет за собою пять, шесть, десять человек, которые плачут. Я знаю деревни, большие деревни, где все в трауре… А те, которые возвращаются с войны, в каком состоянии! Господи Боже!.. Искалеченные, однорукие, слепые!.. Это ужасно!.. В течение более чем двадцати лет на русской земле будут пожинать только горе.
   – Да, конечно, – говорю я, – это ужасно, но было бы еще хуже, если б подобные жертвы должны были остаться напрасными. Неопределенный мир, мир из-за усталости был бы не только преступлением по отношению к нашим мертвым: он повлек бы за собою внутренние катастрофы, от которых наши страны, может быть, никогда бы более не оправились.
   – Ты прав… Мы должны сражаться до победы.
   – Я рад слышать, что вы это говорите, потому что я знаю нескольких высокопоставленных лиц, которые рассчитывают на вас, чтобы убедить императора не продолжать более войны.
   Он смотрит на меня недоверчивым взглядом и чешет себе бороду. Затем, внезапно:
   – Везде есть дураки!
   – Что неприятно – так это то, что дураки вызвали к себе доверие в Берлине. Император Вильгельм убежден, что вы и ваши друзья употребляют всё ваше влияние в пользу мира.
   – Император Вильгельм… Но разве ты не знаешь, что его вдохновляет дьявол? Все его слова, все его поступки внушены ему дьяволом. Я знаю, что говорю, я знаю!.. Его поддерживает только дьявол. Но в один прекрасный день, внезапно, дьявол отойдет от него, потому что так повелит Бог, и Вильгельма сбросят, как старую рубашку, которую бросают наземь.
   – В таком случае, наша победа несомненна… Дьявол, очевидно, не может остаться победителем.
   – Да, мы победим. Но я не знаю когда… Господь выбирает как хочет час для своих чудес… И мы еще далеки от конца наших страданий, мы еще увидим потоки крови и много слез…
   Он возвращается к своей начальной теме – необходимости облегчить народные страдания:
   – Это будет стоить громадных сумм, миллионы и миллионы рублей. Но не надо обращать внимания на расходы… Потому что, видишь ли, когда народ слишком страдает, он становится плох; он может быть ужасным, он доходит иногда до того, что говорит о республике… Ты должен был бы сказать обо всем этом императору.
   – Однако же я не могу говорить императору плохое о республике.
   – Конечно нет! Но ты можешь ему сказать, что счастье народа никогда не оплачивается слишком дорого и что Франция даст ему все необходимые деньги… Франция так богата.
   – Франция богата потому, что она очень трудолюбива и очень экономна… Еще совсем недавно она дала большие авансы России.
   – Авансы?.. Какие авансы?.. Я уверен, что это еще раз деньги для чиновников. Из них ни одна копейка не достанется крестьянам, нет, поверь мне. Поговори с императором, как я тебе сказал.
   – Нет, сами скажите ему. Вы видите его гораздо чаще, чем я.
   Мое сопротивление ему не нравится. Поднимая голову и сжимая губы, он отвечает почти дерзким тоном:
   – Эти дела меня не касаются. Я не министр финансов императора, я министр его души.
   – Хорошо. Пусть будет так!.. Во время моей следующей аудиенции я буду говорить с императором в том смысле, как вы желаете.
   – Спасибо, спасибо… Еще последнее слово. Получит ли Россия Константинополь?
   – Да, если мы победим.
   – Это наверно?
   – Я твердо в это верю.
   – Тогда русский народ не пожалеет о том, что он столько страдал, и согласится еще много страдать.
   После этого он целует г-жу О., прижимает меня к своей груди и уходит большими шагами, хлопнув дверью.
   Суббота, 27 февраля
   Англо-французский флот мужественно продолжает нападение на Дарданеллы; все внешние форты уже замолчали. Отсюда живое волнение среди русской публики, которая со дня на день ожидает появления союзных кораблей перед Золотым Рогом.
   Византийский мираж все более прельщает общественное мнение – до такой степени, что оно становится почти равнодушным к потере Восточной Пруссии, как если бы осуществление византийской мечты не имело предварительным условием поражение Германии.
   Воскресенье, 28 февраля
   Немецкое наступление в Польше и в Литве было приостановлено и около Прасныша, в восьмидесяти километрах от Варшавы, немцы даже потерпели серьезное поражение.
   Понедельник, 1 марта
   Сегодня утром Сазонов призывает Бьюкенена и меня в свидетели того волнения, которое вопрос о Константинополе вызывает во всех слоях русского народа:
   – Несколько недель тому назад, – говорит он нам, – я еще мог думать, что открытие проливов не предполагает необходимым образом окончательного занятия Константинополя. Сегодня я принужден констатировать, что вся страна требует этого радикального решения… До сих пор сэр Эдвард Грей ограничивался сообщением о том, что вопрос о проливах должен будет решаться сообразно с желанием России. Но пришло время быть более точным. Русский народ не должен впредь оставаться в неведении, что он может рассчитывать на своих союзников в деле осуществления своей национальной задачи. Англия и Франция должны громко заявить, что они согласятся в день мира на присоединение Константинополя к России.

   Генерал По, который в начале войны командовал армией в Эльзасе и овладел Мюльхаузеном, приехал в Петроград через Салоники, Софию и Бухарест; ему поручено передать русской армии французские знаки отличия. Впечатления, которые он привозит из Франции, превосходны.
   Сегодня вечером я даю в его честь обед, он всем сообщает уверенность, которой дышат его слова и его лицо.
   Среда, 3 марта
   Сегодня я представляю генерала По императору, нас сопровождает генерал де Лагиш.
   Без десяти минут час граф Бенкендорф, обер-гофмаршал двора, вводит нас к его величеству, в одну из маленьких гостиных царскосельского дворца; император выказывает себя, по своему обычаю, простым и радушным, но вопросы, которые он задает генералу По о нашей армии, о состоянии наших боевых запасов, о наших военных действиях, как всегда, банальны и неопределенны. К тому же почти тотчас же входит императрица, четыре молодые княжны и цесаревич с обер-гофмейстериной Нарышкиной. Несколько слов представления – и все идут к столу.
   Согласно старому русскому обычаю в Александровском дворце нет столовой. Смотря по обстоятельствам, стол накрывается то в одной, то в другой комнате. Сегодня стол – круглый, настоящий семейный стол – накрыт в библиотеке, где солнце, искрящиеся алмазами отблески снега и светлые перспективы сада разливают веселье.
   Я сижу с правой стороны от императрицы, а генерал По – с левой. Госпожа Нарышкина сидит справа от императора, а генерал де Лагиш – слева. С правой стороны от меня – старшая из великих княжон, Ольга Николаевна, которой девятнадцать лет. Три ее сестры, цесаревич и граф Бенкендорф занимают остальные места.
   Никакого стеснения, никакой принужденности в беседе, которая, однако же, кажется немного вялой.
   У императрицы хороший вид, но в ней есть видимое старание быть любезной и улыбаться. Она несколько раз возвращается к той теме, которую Распутин так горячо развивал передо мной, бесконечное подчеркиванье страданий, которые война ведет за собой для низших классов. Политический и моральный долг повелевает прийти к ним на помощь.
   Время от времени цесаревич, который находит завтрак слишком длинным, развлекается проказами, к большому отчаянию своих сестер, которые смотрят на него строгими глазами. Император и императрица улыбаются, притворяясь, что не видят.
   Генерал По производит превосходное впечатление своим естественным достоинством, прекрасным лицом честного солдата, своею талантливостью, скромностью и религиозностью.
   Как только встают из-за стола, император увлекает меня в глубину гостиной, предлагает папиросу и, принимая серьезный вид, говорит:
   – Вы помните разговор, который был у меня с вами в ноябре прошлого года? С тех пор мои мысли не изменились. Однако есть один пункт, который события заставляют меня точно определить: я хочу говорить о Константинополе. Вопрос о проливах в высшей степени волнует русское общественное мнение. Это течение с каждым днем всё усиливается. Я не признаю за собой права налагать на мой народ ужасные жертвы нынешней войны, не давая ему в награду осуществления его вековой мечты. Поэтому мое решение принято, господин посол. Я радикально разрешу проблему Константинополя и проливов. Решение, на которое я вам указывал в ноябре, – единственно возможное, единственно исполнимое. Город Константинополь и Южная Фракия должны быть присоединены к моей империи. Впрочем, я допущу для управления городом особый режим, который бы принял во внимание иностранные интересы… Вы знаете, что Англия уже дала мне знать о своем согласии. Король Георг недавно сказал моему послу: «Константинополь должен быть вашим». Для меня это заявление – гарантия доброй воли британского правительства. Если бы, однако, возникли некоторые споры относительно подробностей, я рассчитываю на ваше правительство, чтобы их устранить.
   – Могу ли я заверить мое правительство в том, государь, что в отношении проблем, которые непосредственно интересуют Францию, намерения вашего величества также не изменились?
   – Конечно… Я желаю, чтобы Франция вышла из этой войны такой великой и сильной, как только возможно. Я заранее соглашаюсь на всё, чего ваше правительство может желать. Возьмите левый берег Рейна, возьмите Майн, Кобленц…
   Затем он подводит меня к императрице, которая беседует с генералами По и де Лагишем. Через пять минут монархи удаляются.
   Понедельник, 8 марта
   Согласно телеграмме, которую я получил сегодня ночью от Делькассе, я заявляю Сазонову, что он может рассчитывать на искреннее желание французского правительства, чтобы константинопольский вопрос и вопрос о проливах были решены сообразно с желанием России.
   Сазонов искренно благодарит меня:
   – Ваше правительство, – говорит он мне, – оказывает Союзу неоценимую услугу… Услугу, о которой вы, может быть, не догадываетесь…
   Вторник, 9 марта
   Император чрезвычайно ревниво относится к посягательству на свой авторитет. Как это часто бывает со слабохарактерными людьми, его ревность принимает форму подозрительности и сдержанности, злопамятности и упрямства. Граф Коковцов привел любопытную иллюстрацию этой черты характера императора:
   «Вы, возможно, помните, – стал он рассказывать, – что после убийства Столыпина в Киеве, в сентябре 1911 года, император назначил меня председателем Совета министров. Как только мое назначение было решено, я покинул его величество, направлявшегося в Крым, и выехал в Петербург. Я немедля принялся за выполнение новых обязанностей и через три недели или около этого поехал на доклад к императору, остававшемуся в Ялте. Как вы можете представить, я должен был доложить ему несколько малоприятных дел. Он весьма дружески принял меня: „Я очень доволен вами, Владимир Николаевич, – заявил он, дружески улыбаясь. – Я знаю, что вы собрали вокруг себя достойных людей и работаете с настроением. Я чувствую, что вы не станете обращаться со мной так, как это делал ваш предшественник, Петр Аркадьевич“. Говоря между нами, Столыпин не был моим другом: мы друг друга весьма уважали, но чувства взаимной симпатии не испытывали. Тем не менее я не мог не ответить императору: „Государь, Петр Аркадьевич погиб ради вашего величества!“ – „Верно, он умер, служа мне. Но он всегда стремился держать меня в тени. Как вы думаете, разве мне было приятно постоянно читать в газетах, что председатель Совета министров сделал то… Председатель Совета министров сделал то?.. А я что, не в счет? Я что, никто?“»
   Пятница, 12 марта
   В качестве цены за согласие с русскими притязаниями на Константинополь и проливы британское правительство потребовало, чтобы Россия согласилась с тем, что нейтральная зона в Персии (а именно, центральная часть Ирана, включая район Исфахани) должна быть включена в английскую зону.
   Сазонов немедленно ответил Бьюкенену: «Конечно!»
   Таким образом, персидский вопрос, бывший яблоком раздора между Англией и Россией в течение двух столетий, был решен в одну минуту!
   Суббота, 13 марта
   Сегодня утром скончался граф Витте, почти скоропостижно, от мозговой опухоли. Ему было шестьдесят шесть лет. Телеграфируя об этой новости Делькассе, я прибавляю: большой очаг интриг погас вместе с ним.
   Воскресенье, 14 марта
   Прошла неделя с тех пор, как ко мне стали поступать слухи о деле, связанном с изменой. Военные власти хранили о нем строгое молчание, теперь же я знаю, насколько это дело было серьезным.
   Высокопоставленный жандармский офицер, подполковник Мясоедов, ранее работавший в контрразведывательном отделе полиции, а с начала войны прикомандированный к разведывательной службе 10-й армии, был арестован в Вильно по обвинению в шпионаже в пользу Германии.
   Первая информация об этом была получена от русского офицера, попавшего в плен к немцам, которому немецкий генеральный штаб обещал свободу, если тот согласится «работать» на Германию по возвращении в свою страну. Офицер сделал вид, что согласен с этим предложением и вел себя при этом настолько убедительно, что ему назвали имя человека, к которому он должен был обратиться за инструкциями в отношении сбора сведений и дальнейшей пересылки корреспонденции. Как только он прибыл в Петроград, он немедленно разоблачил подполковника Мясоедова.
   Генерал Беляев, начальник Генерального штаба, нисколько не был удивлен, получив эту информацию.
   Как-то в 1908 году Мясоедов, командовавший жандармами на пограничной станции Вирбаллен, был замешан в грязном деле, связанном с контрабандой. Его должны были отправить в отставку. Но в отставке он долго не пребывал. Его жена – еврейская авантюристка, которую он встретил в Карлсбаде, – стала близкой подругой госпожи Сухомлиновой. Военный министр внял мольбам своей супруги и зачислил недобросовестного офицера в свой штаб.
   Мясоедов воспользовался новой должностью для того, чтобы развить торговые сделки с Германией и Австрией. Но, несмотря на всю свою хитрость и на преимущества, которые у него были в силу его служебного положения, он все же стал объектом весьма скандальных слухов и очень серьезных обвинений.
   Однажды в 1911 году Гучков, лидер партии октябристов в Думе, публично обвинил Мясоедова в том, что тот находится на содержании генштаба Германии. Генерал Сухомлинов прикрыл своего подчиненного, который затем вызвал Гучкова на дуэль. Дуэль на пистолетах состоялась на одном из островов Невы. Условия дуэли были очень строгими, расстояние между дуэлянтами – всего пятнадцать шагов. Гучков, человек большого мужества и прекрасный стрелок, спокойно предложил противнику стрелять первым. Услышав, как пуля просвистела мимо его уха, он презрительно бросил на землю свой пистолет и удалился, даже не посмотрев на удивленного Мясоедова. Когда секундант Гучкова спросил его, почему тот пощадил жизнь предателя, Гучков ответил: «Потому, что я не хочу спасти его от естественной для него смерти – через повешение!»
   После этого Мясоедов продолжал свои секретные интриги в полнейшей тайне. Ежедневно он имел неограниченный доступ к военному министру и к госпоже Сухомлиновой, которым он служил в качестве маклера и посредника при передачи взяток.
   В августе 1914 года он был назначен начальником разведывательной службы 10-й армии.
   После того как он завербовал несколько своих подчиненных и одного летчика, офицера, в качестве сообщников, он наладил пересылки немецкому генеральному штабу сообщений о передвижениях русской армии, о ее снабжении, о настроениях общественного мнения и т. д. Летчик переправлял эти сообщения, когда летал над немецкими позициями в условленное время. Нет никаких сомнений в том, что эти подробные и регулярные сообщения во многом содействовали ряду поражений русской армии, которые только что вынудили ее эвакуировать Восточную Пруссию.
   Представ перед военным трибуналом в Варшаве, Мясоедов настаивал на своей невиновности, но собранные доказательства его предательства оказались неопровержимыми. Он был приговорен к смерти и повешен 10 марта.
   Суд над его сообщниками еще не закончен.
   Понедельник, 15 марта
   Французское правительство, обсудив условия мира, которые союзники должны будут предписать Турции, поручает мне сообщить русскому правительству о компенсациях, которые Франция желает получить в Сирии.
   Император, который находится в Ставке, приглашает меня там с ним встретиться, чтобы обсудить вопрос; он приглашает также Сазонова.
   Вторник, 16 марта
   Уехав из Петрограда вчера в семь часов вечера в придворном вагоне, прицепленном к варшавскому экспрессу, я просыпаюсь сегодня утром в Вильно, откуда специальный поезд везет меня в Барановичи. До половины первого я еду по обширным равнинам, почти пустынным, которые развертывают вдали свои снежные волны, похожие на ковер из горностая.
   Барановичи – бедное местечко, расположенное на большой железной дороге, которая соединяет Варшаву и Москву через Брест-Литовск, Минск и Смоленск.
   Ставка расположена в нескольких верстах от местечка в прогалине леса из сосен и берез. Все службы штаба занимают десяток поездов, расположенных веером среди деревьев. Тут и там, в промежутках, виднеются несколько военных бараков да несколько казачьих и жандармских постов.
   Меня отводят прямо к императорскому поезду, и император немедленно принимает меня в своем салон-вагоне:
   – Я рад, – говорит он мне, – принять вас здесь, в главном штабе моих армий. Это будет еще одно наше общее воспоминание, мой дорогой посол.
   – Я обязан вашему величеству радостным воспоминанием о Москве. Не без волнения нахожусь я в вашем присутствии здесь, в центре жизни ваших армий.
   – Идем завтракать… Поговорим потом… Вы должны быть очень голодны…
   Мы входим в следующий вагон, который состоит из курительной комнаты и длинной столовой. Стол накрыт на двенадцать приглашенных. Великий князь Николай Николаевич садится справа от императора, великий князь Петр Николаевич – слева от него. Место напротив его величества занято, согласно обычаю, князем Долгоруковым, маршалом двора; я сижу с правой стороны от него, и направо от меня самого – генерал Янушкевич, начальник штаба Верховного главнокомандующего. Узость стола позволяет вести разговор с одного края на другой.
   Беседа свободная и оживленная. Никакой принужденности. Император, очень веселый, спрашивает меня о моем путешествии, об успехе, недавно одержанном французской армией в Аргоннах, о действиях союзных эскадр при входе в Дарданеллы и т. д.
   Затем внезапно, с блеском иронической радости в глазах:
   – А этот бедный граф Витте, о котором мы не говорим? Надеюсь, мой дорогой посол, что вы не были слишком опечалены его исчезновением?
   – Конечно нет, государь!.. И когда я сообщал о его смерти моему правительству, я заключил краткое надгробное слово в следующей простой фразе: большой очаг интриг погас вместе с ним.
   – Но это как раз моя мысль, которую вы тут передали. Слушайте, господа…
   Он повторяет два раза мою формулировку. Наконец серьезным тоном с авторитетным видом он произносит:
   – Смерть графа Витте была для меня глубоким облегчением. Я увидел в ней также знак Божий.
   По этим словам я могу судить, насколько Витте его беспокоил.
   Тотчас после окончания завтрака император ведет меня в свой рабочий кабинет. Это продолговатая комната с темной мебелью и большими кожаными креслами.
   На столе возвышается груда больших пакетов.
   – Смотрите, – говорит мне император, – вот мой ежедневный доклад. Совершенно необходимо, чтобы я прочел всё это сегодня.
   Я знаю от Сазонова, что он никогда не пропускает этой ежедневной работы, что он добросовестно исполняет свой тяжелый труд монарха.
   Усадив меня рядом с собой, он обращает на меня взгляд сочувствующий и внимательный.
   – Теперь я вас слушаю.
   Тогда я излагаю ему всю программу цивилизаторской деятельности, которую Франция намерена предпринять в Сирии, в Киликии и Палестине.
   После того как он заставил меня показать ему подробным образом на карте области, которые, таким образом, перешли бы под французское влияние, он заявляет мне:
   – Я согласен на все ваши предложения.
   Обсуждение политических вопросов окончено. Император встает и ведет меня на другой конец кабинета, к длинному столу, где развернуты карты Польши и Галиции. Указав мне общее распределение своих армий, он говорит:
   – Со стороны Нарева и Немана опасность отвращена. Но я придаю большое значение операциям, которые начались в районе Карпат. Если наши успехи будут продолжаться, мы скоро овладеем главными перевалами, что нам позволит выйти на венгерскую равнину. Тогда наше дело получит более быстрый ход. Идя вдоль Карпат, мы достигнем ущелий Одера и Нейссы. Оттуда проникнем в Силезию…
   Император отпускает меня со следующими словами:
   – Я знаю, что вы уезжаете сегодня вечером. Но мы еще увидимся за чаем. Если же у вас нет ничего более интересного, я поведу вас посмотреть кинематографические картины, которые изображают наши действия в Армении и которые очень интересны.
   Я покидаю императора в половине третьего.

   После разговора с Сазоновым я отправляюсь к главнокомандующему, поезд которого расположен в нескольких метрах отсюда.
   Великий князь принимает меня в просторном и комфортабельном кабинете, устланном медвежьими шкурами и восточными коврами. Со своей обычной откровенностью и решительностью он говорит мне:
   – Я должен побеседовать с вами о важных вещах. Это не великий князь говорит с господином Палеологом, это – главнокомандующий русскими армиями официально обращается к французскому послу. В качестве главнокомандующего я должен вам заявить, что немедленное содействие Италии и Румынии требуется настоятельной необходимостью. Не толкуйте все же эти слова как вопль отчаяния. Я остаюсь убежденным, что с Божьей помощью мы победим. Но без немедленного содействия Италии и Румынии война продолжится еще очень долгие месяцы и будет сопровождаться ужасным риском.
   Я отвечаю великому князю, что французское правительство не переставало увеличивать свои старания, дабы приобрести нам содействие Японии, Греции, Болгарии, Румынии, Италии – господин Делькассе стучался во все двери. В данный же момент он ухищряется, чтобы увлечь румынское и итальянское правительства. Но я не скрываю, что притязания России на Константинополь и проливы сделают, может быть, невозможным вступление этих двух правительств в наш Союз.
   – О, это дело дипломатов… Я не хочу об этом ничего знать… Теперь побеседуем откровенно.
   Он предлагает мне папиросу, усаживает рядом с собой на диване и задает мне тысячу вопросов относительно Франции. Дважды он мне говорит:
   – Я не нахожу слов, чтобы выразить восхищение, которое мне внушает Франция.
   Ход разговора приводит нас к течению войны. Я передаю великому князю то, что император только что сообщил мне относительно плана об общем наступлении на Силезию по ущельям Одера и Нейссы.
   – Признаюсь вам, что мне стоит некоторого труда примирить этот проект с тревожными перспективами, которые мне открыло ваше заявление.
   Лицо великого князя внезапно темнеет:
   – Я никогда не позволю себе оспаривать мнение его величества, кроме тех случаев, когда он сделает мне честь спросить мое мнение…
   Пришли сказать, что император ждет нас к чаю.
   Великий князь ведет меня с собой. По пути он показывает мне свой вагон – помещение, столь же остроумно уст роенное, сколь и комфортабельное. Его спальня, освещаемая четырьмя окнами на одной стороне вагона, заключает в себе лишь очень простую мебель, но стены совершенно покрыты иконами: их штук двести.
   После чаю император ведет меня в кинематограф, устроенный в сарае. Длинный ряд живописных картин изображает недавние действия русских армий в областях Чороха и Агры-Дага. Смотря на эти гигантские стены Восточной Армении, этот хаос громадных гор, остроконечных и изрезанных хребтов, я постигаю, каково должно быть мужество русского солдата, чтобы продвигаться вперед в такой стране при тридцати градусах мороза и беспрерывной снежной буре.
   По окончании сеанса император уводит меня в свой вагон, где я с ним прощаюсь.
   В половине восьмого я уезжаю с Сазоновым в Петербург.
   Пятница, 19 марта
   Вчера, во время генеральной атаки фортов, которые господствуют над входом в Дарданеллы, союзнические эскадры понесли крупные потери. Французский крейсер «Буве» подорвался на дрейфующей мине; броненосец «Голуа» был выведен из строя, а два английских броненосца «Неотразимый» и «Океан» были потоплены.
   Суббота, 20 марта
   В общественные круги стала просачиваться новость о предательстве Мясоедова, несмотря на молчание прессы. Как бывает в таких случаях, у людей разыгралось воображение вплоть до поиска соучастников измены среди самых высших рядов императорского дворца. Царит всеобщее возбуждение.
   Мне по секрету показали письмо, которое недавно написал Керенский, депутат Думы от фракции социалистов-трудовиков, на имя Родзянко, председателя Думы, с просьбой созвать немедленное заседание Думы с целью обсуждения вопросов, вызванных делом Мясоедова:
   «Центром всего этого предательства, – писал он, – является Министерство внутренних дел… Русскому обществу достаточно хорошо известно, что те, кто находится во главе этого министерства, направляют свои усилия исключительно на то, чтобы восстановить, и как можно скорее, те старые и тесные отношения с прусской монархией, которые были необходимой опорой для наших доморощенных реакционных кругов. Дума должна защитить страну от этих ударов ножом в спину. От имени моих избирателей я прошу вас, господин Родзянко, настоять на немедленном созыве Думы, с тем чтобы она могла выполнить свой долг контролировать деятельность исполнительной власти в это такое тяжелое время».
   Конечно, Родзянко ничего сделать не смог.
   Воскресенье, 21 марта
   Чувствуя себя несколько обеспокоенным в результате моей недавней беседы с великим князем Николаем, я должен был встретиться с генералом Беляевым, начальником Генерального штаба, и расспросить его о сложившейся ситуации с обеспечением русской артиллерии боеприпасами. Ниже следует резюме его ответов на мои вопросы:
   1) Ежедневное производство артиллерийских снарядов в настоящее время равно в лучшем случае 20 000 единицам.
   2) Если заказы за границей будут выполняться согласно контрактным срокам, то русская артиллерия будет иметь к концу мая ежедневно 65 000 снарядов (из них 26 000 ожидаются из Англии и Америки). Это число к концу сентября достигнет 85 000.
   3) При условии применения методов, используемых французской индустрией, наше производство снарядов могло бы увеличиться после июля на 10 000 единиц. Но если этот результат будет достигнут, то тогда вся организация русской промышленности должна быть фундаментально изменена.
   Я настоятельно прошу Париж, чтобы в Россию была направлена группа технических инструкторов.
   Понедельник, 22 марта
   После осады в течение четырех с половиной месяцев сегодня утром крепость Перемышль капитулировала.
   Со стратегической точки зрения это событие не имеет особенного значения; но с моральной оно было как нельзя кстати, чтобы ободрить русское общественное мнение.
   Вторник, 23 марта
   Сегодня вечером я обедал у графини Марии Шуваловой, урожденной Комаровой, вдовы графа Павла Андреевича, который был послом в Берлине и генерал-губернатором Польши. Помимо меня, она пригласила на обед великую княгиню Марию Павловну, министра внутренних дел Маклакова, бывшего посла в Константинополе князя Радзивилла и других.
   После обеда у меня состоялась продолжительная беседа с Маклаковым, который интересовался моей последней аудиенцией у императора. Я с удовольствием подробно рассказал ему о том, как император всей своей беседой убедил меня в его решимости продолжать войну.
   Маклаков не переставал повторять:
   – Я очень рад слышать это от вас! Конечно, мы должны сражаться до победного конца, да, до победного конца! Теперь я в этом совершенно уверен: Бог ниспошлет нам победу!
   Но его лицо отдавало смертельной белизной; у него был измученный вид, чувствовалось, что у него очень подавленное настроение. Длительное время он оказывал поддержку подполковнику Мясоедову и теперь сознавал, что император рассержен на него и что час его падения близок.
   Великая княгиня Мария Павловна проявляла не меньший интерес к тому, какое впечатление на меня произвела поездка в Барановичи. Когда я поделился с ней своими мыслями, она сказала:
   – Мне всегда становится легче на душе, когда император находится вдали от императрицы. Именно она подсказывает ему неверный путь.
   Затем она добавила:
   – Я хочу задать вам один нескромный вопрос.
   – К вашим услугам, мадам.
   – Правда ли, что предательство Мясоедова было раскрыто французской полицией и что император вызвал вас в Барановичи именно по этой причине, желая переговорить по этому вопросу? А также правда ли, что граф Витте покончил с собой, когда узнал, что в вашем распоряжении есть доказательства его сделок с Германией?
   – О деле Мясоедова я узнал только за три или четыре дня до того, как он был осужден, и узнал об этом от русского офицера. Что же касается графа Витте, то мне доподлинно известно, что он скончался совершенно неожиданно от церебральной опухоли.
   – Я верю вам. Но общество предпочитает мою выдумку вашей правде.
   Среда, 24 марта
   Если русский роман представляет такой интерес в связи с тем, что он является выражением национального мышления и национальной души, если с этой точки зрения так поучительны произведения Тургенева, Толстого, Достоевского, Чехова, Короленко, Горького, то русская музыка помогает нам еще глубже проникнуть в глубину народного сознания и народных чувств. Ренан говорил о Тургеневе: «Ни один человек никогда не становился до такой степени воплощением своего народа. Мир русского человека жил в нем, говорил его устами; поколения предков, погруженные в безмолвный сон веков, пробудились и заговорили благодаря ему».
   И не является ли это еще более верным в отношении Бородина, Мусоргского, Римского-Корсакова, Чайковского, Глазунова, Балакирева, Лядова? Песни, оперы, балеты, симфонии, оркестровые и фортепьянные произведения – каждое из этих сочинений несет на себе отпечаток земли русской и самого русского народа. Во всем этом можно обнаружить самую пленительную, самую обворожительную и самую убедительную особенность темперамента и характера русских людей – их постоянное тревожное состояние, их поспешные и непреодолимые импульсы, их смутные и мучительные, бессильные и противоречивые устремления; их склонность к меланхолии, их неотвязную мысль о таинственном и о смерти, их потребность излить свою душу и предаться мечтам, их восприимчивость к эмоциональной невоздержанности; их зависимость от собственных страстей – пусть самых нежных и утонченных или самых безумных; их способность к страданиям и смирению, с одной стороны, и к гневу и жестокости – с другой; их чувствительность к зову природы, к ее самым разнообразным голосам, к ее усыпляющей и ужасающей магии; их смутное предчувствие всего, что приносят с собой рок, тьма, трагедия и чудовищное преступление, которые окутывают землю, душу и историю России.
   Сегодня днем я был до глубины души захвачен всем этим, когда навестил госпожу С. и она в течение двух часов пела мне отрывки из произведений Мусоргского: «Колыбельная», «Элегия», «Гопак», «Интермеццо», «Танцы смерти» и из других. Произведения великолепные своим реализмом и своим выражением чувств. В этих работах сила музыкального воплощения, вся мощь внушения ритмом и мелодией, судя по всему, достигают своей наивысшей точки.
   Тем не менее Мусоргский пошел еще дальше как интерпретатор национального сознания. Его две лирические драмы «Борис Годунов» и «Хованщина», с их дивной красотой, представляют собой документ первостепенного значения для истинного понимания русской души.
   Несколько дней назад я был на представлении «Хованщины». Действие оперы разворачивается в конце семнадцатого столетия: она вкратце излагает ход той беспощадной борьбы, которую Петр Великий вел в течение своего правления против старого московского духа, против варварской, необразованной и фанатичной России бояр и монахов, раскольников и стрельцов.
   Все страсти этого мрачного периода представлены одна за другой на сцене с чрезвычайной жизненной правдивостью. Как и в «Борисе Годунове», главным героем оперы, ее основным действующим лицом является народ. Жизнь страны проходит через один из величайших кризисов, и с этой точки зрения последний акт оперы, который становится ее вершиной, отличается величием.
   Преследуемые царскими солдатами, раскольники находят прибежище в избе, затерянной в самой глуши леса. Их глава, престарелый Досифей, призывает их скорее умереть, чем отречься от своей веры: он наставляет их принять смерть от огня, от «красной смерти». После нескольких полных исступления, душераздирающих эпизодов, все раскольники – мужчины, женщины, девушки и дети – соглашаются покончить жизнь самоубийством: все они страстно желают принять мученичество. В риге они разжигают погребальный костер. Престарелый Досифей произносит проповедь: в ответ ему поют религиозные гимны. Неожиданно вспыхивает вязанка хвороста: двери избы закрываются. Кажется, что клубы дыма возносят замирающие звуки религиозных гимнов к небесам. Когда горящая крыша рушится на груду тел, в этот момент на сцену стремительно вторгаются солдаты царя.
   В течение более ста лет самосожжение, принятие смерти от огня, «красной смерти», было в ходу у секты раскольников, и стоило оно тысячи и тысячи жизней. Первым апостолом ужасной доктрины был простой мужик Василий Волосатый, который родился примерно в 1630 году в Сокольске, около Владимира. Он обычно говорил: «На земле правит Антихрист, и священники церкви постыдно подчиняются ему. Получение от них причастия или крещения, бракосочетания или помазания означает получение знака Антихриста. Грехи того, кто отмечен этим знаком, никогда не будут прощены. Тогда как же этот человек сможет обрести спасение? Только при помощи самоубийства. Другого пути нет. И если мы думаем об этом, то как мы можем колебаться? Бросившись в огонь, мы немедленно спасаемся от силы Антихриста. Мы отделываемся от всего, что накоплено в нас: мы умираем с незапятнанной верой и с чистой душой. В обмен за несколько минут мучений мы получаем вечное блаженство: мы сразу же вступаем в круг святых…»
   Волосатовщина распространялась с необычайной быстротой по всей России; она приобретала особую популярность среди крестьян и монахов. Ее основные центры находились во Владимире, Костроме, Суздале, Ярославле, Новгороде, Онеге, Вятке, Перми и в Западной Сибири. Каждый год насчитывал тысячи жертв. В Пошехонье в 1685 году одно аутодафе принесло смерть семистам человек. От Петра Великого потребовалась вся его дикая энергия, чтобы прекратить безумие.
   Но с тех пор тот же самый экстраординарный феномен время от времени появлялся вновь. В Олонецкой губернии в 1860 году неожиданно вспыхнула эпидемия самосожжения. Царская полиция была вынуждена действовать с безжалостной строгостью, для того чтобы справиться с этой эпидемией.
   Даже в наше время в анналах русских сект хранятся несколько случаев добровольного и массового аутодафе. В 1897 году деревня раскольников Тарнов на реке Днестр была буквально терроризирована проповедью сумасшедшей пожилой женщины по имени Виталия, которая объявила о пришествии Антихриста; он воплотился у нее в виде переписи населения, которое тогда проводили административные власти. Когда переписчики появились в Тарнове, они столкнулись с пустынными улицами и забаррикадированными дверьми. Через полуоткрытое окно высунулась рука, державшая следующее заявление протеста:

   «Мы – истинные христиане. Дело, с которым вы явились сюда, отчуждает нас от Христа, нашей божественной, единственной родины. Поэтому мы не подчинимся вашим приказам и не дадим вам наши имена. Мы скорее умрем за Христа».

   Прибывшие чиновники удалились, заявив, что они вскоре вернутся вместе с полицией.
   Все мужики деревни немедленно собрались в доме Виталии на совет. Переписи населения – которая была не чем иным, как вечным проклятием, – следовало любой ценой избежать. После краткого обсуждения все собравшиеся, мужчины и женщины, решили заживо зарыть себя вместе с детьми. Со страстным, но печальным рвением они лихорадочно вырыли четыре подземных туннеля. Затем, облачившись в саван и взяв в руки свечи, они прочитали собственные погребальные молитвы.
   Виталия в последний раз обратилась к ним, не скрывая ужасных страданий, ожидавших их, но которые откроют для них врата небес. Затем, распевая религиозные гимны, они все прыгнули в ямы, обрушив на себя земляные стены. Когда власти узнали об этом и принялись выкапывать тела, то выяснилось, что смертная агония мучеников продолжалась целый день, если не дольше.
   Подобные трагические эпизоды редки, но религиозные секты, которые кишат в тени православия, не перестают подавать примеры коллективной экзальтации. Иногда в той или иной деревне вспыхивает эпидемия сатанинской одержимости, которая распространяется вширь и вдаль. Иногда скит или монастырь становится центром пророческого движения. Иногда волна идеалистического или чувственного мистицизма сбивает с толку целый район.
   Одно из самых странных подобных проявлений мистицизма, которые наблюдались в последние годы, произошло в окрестностях Киева в секте «малёванцев» [13 - Духовное течение, названное по имени основателя и главы Кондратия Малёванного. – Прим. ред.], принявшее форму утраты чувства запаха в его чистом виде. В своем экстазе верующие, простые крестьяне, считали, что они неожиданно почувствовали запахи неописуемой сладости. С радостными лицами они повсюду бегали, обнюхивая и благословляя друг друга, убежденные в том, что им стал доступен «запах Святого Духа».
   Факты подобного рода, которым несть числа во внутриполитической истории России, свидетельствуют об одной из самых характерных черт национального темперамента. Ни один народ не податлив до такой степени проповедям и апостольству. Ни в одной другой стране, за исключением, возможно, мусульманского Востока, народные массы не поддаются так легко внушению и так не способны противостоять умственному одурманиванию. Нигде еще психические волны не распространяются так быстро и так далеко. Таким образом, каждая стадия развития русского народа отмечена религиозной, духовной или политической эпидемией.
   В этом отношении анархистские беспорядки 1905 года дают наиболее красноречивое и внушительное доказательство. Жестокие мятежи на флоте и в армии, побеги черносотенцев, опустошение балтийских провинций, погромы армян и евреев были на самом деле не чем иным, как эпидемиями резни, грабежа и поджога. В каждом из этих трагических случаев их участники подвергались практически немедленному умственному одурманиванию. Своей восприимчивостью к любой форме пропаганды и бессилием своих личных реакций на внешнее психологическое воздействие мужик вновь продемонстрировал, каким он был отсталым, как он был близко к природе и как сильно он был рабом собственных инстинктов.
   Суббота, 27 марта
   Во всех творениях в области русского романа нет женских образов более привлекательных, более сладострастных, отмеченных более глубокой и правдивой жизненностью, чем героини «Дыма» и «Анны Карениной». Для одной и для другой героини этих художественных произведений Тургенев и Толстой использовали модель из самой жизни.
   Ирина из «Дыма» сама раскрыла участие в ее секрете. Когда это прекраснейшее создание, но вместе с тем такое кокетливое, такое искреннее, такое эгоистичное и такое страстное, пытается вновь завладеть человеком, за которого она когда-то должна была выйти замуж и которым она пожертвовала ради личных корыстных интересов, то с целью оправдать себя она ссылается на то, что ее разорившиеся родители позорно спекулировали на ее красоте; она предстала перед судом и там привлекла внимание весьма высокопоставленного лица, которое выдало ее замуж за толстого, послушного генерала для того, чтобы сделать ее своей любовницей. При воспоминании об этом перенесенном унижении она шепчет, опустив глаза: «Это странная и печальная история!» Эта молодая девушка была княгиней Александрой Сергеевной Долгорукой, а весьма высокопоставленным лицом, влюбившимся в нее, был сам император Александр II. К 1860 году ее влияние на императора-любовника, те щедроты, которыми он осыпал ее, ее острый и быстрый ум, а также благородные манеры стали причиной того, что ее прозвали «великой мадемуазель». Вскоре царь выдал ее замуж за генерала Альбединского, для которого таким образом совершенно неожиданно открылась возможность сделать блестящую карьеру: он скончался губернатором Польши. До последнего часа Александра Сергеевна оставалась другом и доверенным лицом Александра II. Ее брат, князь Александр Долгорукий, стал гофмаршалом императорского двора во время правления Александра III. Одна из ее сестер вышла замуж за нынешнего гофмаршала, графа Павла Бенкендорфа.
   Приключение Анны Карениной также было результатом жизненного наблюдения. Характер Алексея Каренина, основные черты образа самой Анны были позаимствованы Толстым из действительности – это была тайная драма, которая только что произошла в семейной жизни весьма достойного и набожного Константина Победоносцева, знаменитого обер-прокурора Священного синода.
   Воскресенье, 28 марта
   Вчера император показал Сазонову письмо, которое он только что получил от князя Готфрида фон Гогенлоэ, занимающего в настоящее время пост австро-венгерского посла в Берлине после двенадцати лет службы в качестве военного атташе королевского и императорского посольства в России.
   Напоминая о дружеском расположении, которое император всегда выказывал ему, князь Гогенлоэ сообщает, что он готов отвечать за пацифистские настроения императорского двора Вены; поэтому он предлагает царю направить в Швейцарию представителя России, наделенного конфиденциальными полномочиями для переговоров с эмиссаром императора Франца Иосифа; он не сомневается, что можно будет легко найти базу для почетного мира.
   – Это письмо, – заявил Сазонов, – свидетельствует о том, что моральное состояние Австрии очень низкое. Но никакого ответа на письмо послано не будет: старый Франц Иосиф еще недостаточно устал от войны, чтобы принять условия, которые мы ему навяжем.
   Я ничего не ответил, поскольку Делькассе проинструктировал меня не произносить ни слова, которое бы заставило Россию думать, что мы не оставляем ей Австрию целиком. Но как и в силу каких умственных расстройств в Париже не понимают, насколько важно для нас, чтобы Габсбурги вышли из тевтонской коалиции? Разве наша военная ситуация настолько уж хороша? Может ли сомнительная помощь, которую мы ожидаем от Италии, когда-либо стоить столько же, сколько будет стоить для Германии немедленная и невосполнимая потеря в виде отхода от нее Австрии?
   Вторник, 30 марта
   С самого начала войны на долю евреев Польши и Литвы выпали самые тяжкие испытания. В августе их вынудили «всей массой» покинуть прифронтовую зону, не дав даже времени на сбор личных вещей. После короткой передышки их высылка возобновилась, причем в самой поспешной, массовой и жестокой манере. Все иудеи Гродно, Ломжи, Плоцка, Кутно, Лодзи, Петрокова, Калиша, Радома и Люблина были вывезены в направлении Подолья и Волыни. Повсюду процесс депортации отмечался сценами насилия и грабежа под самодовольным оком властей. Сотни тысяч этих бедняг можно было увидеть бредущими в снегу, гонимыми, словно скот, взводами казаков, брошенными на произвол судьбы на железнодорожных станциях, скученными на открытом воздухе вокруг городов, умиравших от голода, от усталости и от холода. И словно для того, чтобы поднять их дух, эти жалкие толпы людей повсюду встречало одно и то же чувство ненависти и презрения, одно и то же подозрение в шпионаже и в измене. В своей долгой и скорбной истории Израиль никогда не знавал более трагичной миграции. И тем не менее в рядах русской армии сражались, и сражались неплохо, 240 000 солдат еврейской национальности!
   Среда, 31 марта
   Еще одно оживленное обсуждение с Сазоновым проблемы территориальных притязаний итальянского правительства в Далмации.
   – Территориальные требования Италии, – заявил Сазонов, – представляют собой вызов славянской совести!.. Не забывайте, что святой Исаак Далматский является одним из самых высокочтимых святых в православном календаре!
   Я ответил довольно резко:
   – Мы взялись за оружие для того, чтобы спасти Сербию, поскольку гибель Сербии означала бы окончательную гегемонию тевтонских держав; но мы не сражаемся ради осуществления фантастических мечтаний славянства. Вполне достаточно жертвы Константинополя!
   Четверг, 1 апреля
   Сегодня – Чистый четверг. В соответствии с традициями императорского двора послы и посланники католических держав приглашены в парадной форме в мальтийскую церковь, чтобы присутствовать на мессе и принять участие в крестном ходе Гроба Господня.
   Церковь, построенная по плану латинских соборов и украшенная коринфскими колоннами, находится рядом с великолепным зданием Пажеского корпуса. На фасаде церкви можно увидеть следующую надпись, выполненную латинскими буквами: «Святой Иоанн Предтеча Император Павел Магистр Госпитальеров».
   Внутри церкви на всех стенах – мальтийский крест. Слева от клироса под пурпуровым балдахином поставлен позолоченный трон, на котором восседал император Павел, когда вел заседания совета Мальтийского ордена.
   Среди всех фантастических и парадоксальных импровизаций, которыми отмечено экстравагантное правление Павла I, конечно, самым непостижимым является манифест от 22 сентября 1798 года. В этом манифесте царь-самодержец, блюститель православной церкви, объявил, что он взял «под свое верховное руководство» независимый орден Святого Иоанна Иерусалимского, сместил гроссмейстера госпитальеров Фердинанда фон Гомпеша и перевел столицу братства в Санкт-Петербург.
   Что он имел в виду? Хотел ли он отобрать Мальту у французов, чтобы обеспечить для русского флота морскую базу в Средиземном море? Но Англия не допустила бы этого ни при каких обстоятельствах. Замышлял ли он нечто еще более грандиозное: объединение греческой и латинской церквей? Но папа римский Пий VI самым решительным образом протестовал против смещения Гомпеша. Может быть, он позволил себе просто помечтать о возрождении мистицизма и рыцарства?.. Столько несбыточных мечтаний, столько загадок… Мы никогда не сможем разобраться в непоследовательной фантазии нелепого и безумного самодержца.
   Пятница, 2 апреля
   Сегодня утром я вернулся в мальтийский монастырь, чтобы присутствовать на великой церемонии – Преждеосвященной литургии.
   В том настроении, когда в голове постоянно присутствует мысль о войне, сегодняшняя служба принимает особый, хватающий за душу, выразительный характер. Священники в черном, голый алтарь, полумрак в храме, крест, прикрытый темным покрывалом, – в память о великой жертве, принесенной на Голгофе, – возвышенный рассказ о Страстях Господних, поведанный святым Иоанном, и, наконец, торжественное богослужение, в котором не забыт ни один из видов человеческих страданий, – какое все это незабываемое дополнение к трагическому образу сегодняшнего часа! С глубоким волнением я думал о тысячах французов, отдавших свою жизнь ради спасения Франции, и о тех грядущих тысячах, которые погибнут, чтобы принести ей победу.

   В этом году сроки Пасхи по католическому и русскому календарю совпадают. Поэтому начиная со вчерашнего дня все церкви Петрограда принарядились в полную красу своего азиатского и византийского великолепия. Когда с наступлением вечера входишь в церковь, то контраст ее внутреннего убранства с тусклой и туманной улицей настолько поразителен, что кажется, будто вступаешь в огнедышащее горнило или в помещение, объятое пламенем сверкающих драгоценностей, пурпура и золота.
   Выпив чая вместе с госпожой П., я затем сопроводил ее в Исаакиевский собор, потом в Казанский собор и, наконец, в Преображенский собор.
   Во всех этих трех соборах пение хоров отличается чрезвычайной красотой. Я не знаю никакой другой страны, кроме России, где церковное пение достигает таких высот таинства и величественности только за счет вокальной полифонии. Хор примерно из ста певцов располагается около иконостаса. В самом заднем ряду стоят басы, затем баритоны. В двух передних рядах хора стоят мальчики, контральто и сопрано. Их наивное и серьезное выражение лица всегда напоминает мне восхитительный барельеф Донателло. Безукоризненное исполнение свидетельствует не только о замечательной технической подготовке, но более всего о естественной музыкальной одаренности высшего порядка. Каким бы ни было хитроумным переплетение голосов, изысканным их модулирование и сложным их созвучие, хористы безошибочно выдерживали такт и мелодию без какой-либо помощи аккомпанемента. Я мог стоять часами, слушая эти религиозные гимны, старые песнопения, псалмы, речитативы.
   Многие из этих музыкальных пьес, которые я слушал сегодня, своими корнями уходят в примитивную восточную литургию, но некоторые – и не самые худшие из них – вполне современные, это произведения Бортянского (который скончался в 1825 году и известен как «русский Палестрина»), Глинки, Соколова, Бахметьева, Римского-Корсакова, Чайковского, Архангельского и Гречанинова. Что особенно замечательно во всех этих произведениях, так это их глубокое религиозное чувство, призыв к самым таинственным уголкам души, прикосновение к самым заветным уголкам сердца. Они находят и с редким чувством развивают все лирические элементы, которые таит в себе христианская доктрина. Они последовательно передают порывы молитвы, вздохи отчаяния, призывы к милосердию, сигналы бедствия, возгласы страха, мучительный голос раскаяния, горячность сожаления, горе самоуничижения, вспышки надежды, излияние любви, восторг экстаза, великолепие славы и блаженства. Временами трагические эффекты принимают форму чрезвычайной и безграничной интенсивности за счет неожиданного вмешательства двух или трех басов, чьи исключительные регистры опускаются на октаву ниже нормальной. С другой стороны, кристально чистые голоса мальчиков возносятся так высоко и с такой сладостной чистотой, что кажутся нематериальными, сверхчеловеческими, ангельскими. Небесные голоса, которые художник Фра Анджелико слышал в глубине своей души, когда рисовал картину, изображавшую хор ангелов, не могли быть более неземными.
   Во всех трех соборах собрались огромные толпы народа. Были представлены все его классы, но большинство состояло из неимущих людей, из бедных крестьян. Именно за последними было интереснее всего наблюдать. Прежде всего, как бы ни были они бедны, каждый из них, без исключения, входя в собор, вынимал из кармана несколько копеек, чтобы купить свечку и поставить ее перед иконой. Затем они начинали молиться в русском стиле, а именно: не переставая, осеняли себя крестом, тяжело при этом вздыхая, постоянно преклоняли колени и падали ниц. Многие из них были худыми и выглядели истощенными в результате Великого поста. Обычно от их лиц исходила простая, полная послушания и сосредоточенности, вера. Во многих случаях на их лицах застыло выражение смутной и печальной мечтательности. То и дело то один, то другой из них смахивал слезу со впалой щеки тыльной стороной руки. Но наиболее впечатляющее зрелище толпа народа производила тем, как она самым внимательным образом внимала ходу церковной службы. Их головы покачивались, а тела двигались в унисон с тактом ритмов и с узорами мелодий. Казалось, что сама музыка течет у них в крови притягательными флюидами.
   Суббота, 3 апреля
   Официальное коммюнике объявляет в весьма сдержанных выражениях о приговоре и о казни через повешение подполковника Мясоедова, «признанного виновным в преступной связи с агентами вражеской державы». Коммюнике добавляет, что судебные власти заняты «выяснением всех вопросов, относящихся к соучастию в этом деле».
   Эта последняя фраза вызвала явное чувство любопытства у общественности, которая уже давно находилась в состоянии возбуждения и недоверия к властям, а также готовности повсюду видеть измену.
   Воскресенье, 4 апреля
   Сегодня вечером у меня была продолжительная беседа с великим князем Сергеем Михайловичем, которого я дотошно расспрашивал о производственной деятельности военных заводов.
   Генеральный инспектор артиллерии, великий князь Сергей Михайлович, выполняя свои обязанности, проявляет редкие качества компетенции, методичности и умение осуществлять руководство. Он – глубокий знаток всех технических проблем, работает четырнадцать часов в сутки и безжалостно относится к любым проявлениям небрежности и некомпетенции. Но все его усилия идут прахом перед лицом рутины, безразличия и нечестности государственных служб. Обескураженный и испытывающий отвращение к делу, которым он занимается, вчера он сказал одному из моих дипломатов, к которому он относится с особым уважением: «Французская промышленность достигла производства 100 000 снарядов в день. Мы же производим едва 20 000. Какой позор! Когда я думаю, что это проявление бессилия – всё, что наша система самодержавия способна продемонстрировать, то мне хочется стать республиканцем!»
   Недостаток боеприпасов означает, что роль русской артиллерии в сражении практически незаметна. Вся тяжесть войны падает на плечи пехоты, и результатом этого является катастрофическая трата человеческой жизни. День или два тому назад один из помощников великого князя Сергея Михайловича, полковник Энгельгардт, сказал моему второму военному атташе: «Мы оплачиваем преступления нашей администрации кровью наших солдат».

   Позавчера банда вооруженных болгар численностью примерно в 2000 человек проникла на территорию Сербии у Валандово и попыталась разрушить железнодорожную станцию в Струмице, недалеко от реки Вардар. Нападение было совершено по всем правилам тактики и с применением пулеметов; доказано, что в банде находились болгарские офицеры.
   Как предзнаменование этот инцидент представляется серьезным. Если царь Фердинанд хотел пробудить агрессивные инстинкты в своем народе, то он, конечно, стал бы размахивать перед его лицом македонской ветошью.
   Понедельник, 5 апреля
   В будущем историки будут продолжать спорить по поводу того, действительно ли император Павел I был сыном Петра III или он обязан своим рождением блестящему офицеру Сергею Салтыкову, который возглавлял бесконечный список любовников его матери.
   Если последнее предположение подтвердится, то потомки Екатерины Великой не могут считаться истинными наследниками Романовых. Но каким бы ни было решение этой семейной загадки, проблема все же остается. Прослеживает ли царь Николай II свою родословную из той же семьи, что и его народ? Принадлежит ли он к той же расе? Другими словами, какая доля русской крови течет в его венах?
   Весьма незначительная… Вот его родословная:
   1. Царь Алексей Михайлович (1629–1676) женился на Наталье Нарышкиной (1651–1694).
   2. Их сын Петр Великий (1672–1725) женился на ливонской женщине, Екатерине Скавронской (1684–1727).
   3. Их дочь Анна Петровна (1708–1728) вышла замуж за Карла Фридриха, герцога Гольштейн-Готторпского (1700–1739).
   4. Их сын Петр III (1728–1762) женился на Екатерине, принцессе Ангальт-Цербстской (1729–1796).
   5. Их сын Павел I (1754–1801) женился на Марии Федоровне, принцессе Вюртембергской (1759–1828).
   6. Их сын Николай I (1796–1855) наследовал трон от своего брата Александра I (1777–1825) и женился на Александре Федоровне, принцессе Прусской (1798–1860).
   7. Их сын Александр II (1818–1881) женился на Марии Александровне, принцессе Гессен-Дармштадтской (1824–1880).
   8. Их сын Александр III (1845–1894) женился на Марии Федоровне, принцессе Датской (1847-…).
   9. Их сын Николай II (1868-…) женился на Александре Федоровне, принцессе Гессен-Дармштадской (1872-…).
   10. Их сын Алексей (1904-…) нынешний цесаревич.
   Когда родился Петр III, то наследники Романовых в своих венах имели одну четвертую русской крови и три четвертых – немецкой.
   С каждой последующей ступенью национальный элемент теряет половину своего коэффициента, так что доля русской крови снижается до -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

в Николае I, до -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

в Александре II, до -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

в Александре III, до -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

в Николае II и только до -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

в царевиче Алексее.
   Поэт Пушкин любил подшучивать над «тевтонизмом» современных Романовых. Однажды вечером, чтобы проиллюстрировать свое саркастическое отношение к ним, он попросил принести несколько стаканов, бутылку красного вина и графин воды. Он расставил стаканы в ряд и наполнил первый стакан вином до краев: «Этот стакан, – за явил поэт, – представляет собой нашего славного Петра Великого: это полностью русская кровь со всей своей чистотой и мощью. Посмотрите, как сверкает этот рубин!»
   Во втором стакане он смешал вино с водой в равном количестве. Третий стакан он наполнил на одну четверть вином и на три четверти водой, а затем продолжал таким же образом наполнять каждый пустой стакан в соответствии с той же обратно пропорциональной прогрессией.
   В шестом стакане, представлявшем цесаревича, будущего Александра III, доля вина стала уже настолько малой ( -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

), что жидкость в стакане была только слегка окрашена им.
   Я продолжил эксперимент Пушкина вплоть до нынешнего царевича. Диспропорция между двумя жидкостями настолько велика ( -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

), что присутствие вина в стакане более недоступно глазу.
   Вторник, 6 апреля
   На протяжении последних нескольких дней русская армия осуществила ряд наступательных операций в Западных Карпатах. Несмотря на труднопроходимую местность, ей удается удерживать в своих руках основные вершины гор на фронте в 100 километров. Но враг по-прежнему оказывает сопротивление в Ужокском перевале, который является ключом ко всему району.
   Эти наступательные операции являются прелюдией к всеобщему наступлению, о котором три недели назад мне говорил император.
   Одновременно проходит крупная концентрация войск по всей Галиции, особенно в районе Тарнова и вдоль реки Дунаец.
   Четверг, 8 апреля
   В распоряжении Сазонова находится ряд секретных документов, расшифрованных телеграмм и перехваченных писем, из которых совершенно очевидно следует, что недавнее вторжение болгарской банды на территорию сербской Македонии было результатом сговора между Веной и Софией. Сазонов опасается, что в недалеком будущем будут осуществлены новые бандитские налеты, которые повлекут за собой непоправимые последствия, – на что и рассчитывает Австрия. Поэтому он приглашает французское и английское правительство направить совместно с Россией протест болгарскому правительству, выдержанный в строгом тоне.
   – Я не жду, – заявил мне Сазонов, – что этот протест повлечет за собой какие-либо изменения в позиции кабинета Радославова по отношению к нам; но болгарский народ должен знать, куда ведет его это правительство.
   Пятница, 9 апреля
   Результат анализа, проведенного моим военным атташе, свидетельствует о том, что ситуация с проблемой снабжения русской армии боеприпасами складывается следующим образом.
   В настоящее время ежедневно производство орудийных снарядов выражается в числах от 15 000 до 18 000 единиц.
   Если заграничные заказы будут выполнены в срок в соответствии с контрактами, то русская артиллерия будет иметь:
   28 000 снарядов ежедневно к концу мая;
   42 000 снарядов к концу июля;
   58 000 снарядов к концу сентября.
   Если это так, то как император может думать о том, чтобы начать генеральное наступление на Силезию уже в следующем месяце?
   Суббота, 10 апреля
   Сегодня днем престарелый Горемыкин, председатель Совета министров, нанес мне неожиданный визит для того, чтобы «побеседовать в неформальной обстановке».
   Мы говорили о сложившейся общей ситуации, которую он оценил как «отличную», но я знаю, что его официальный оптимизм прикрывает мысленные оговорки и скептические размышления.
   Обсуждая проблему Константинополя, я посчитал нужным напомнить ему, что разрушение тевтонской мощи должно быть по-прежнему главной и важнейшей целью наших совместных усилий:
   – Я знаю мнение императора по этому вопросу, – сказал я, – поэтому я уверен и в вашем. Но понимает ли это русский народ в достаточной мере?
   Он ответил мне с бóльшим пылом, чем я ожидал от этого искушенного Нестора:
   – Русский народ ненавидит немцев: он ненавидит их до глубины души. Вам нет нужды опасаться, что из-за Константинополя он забудет о Берлине!
   Затем я задал ему вопрос о проблеме, которая некоторое время не давала мне покоя, о проблеме Украины. Он резко ответил:
   – Проблемы Украины не существует!
   – Но нет никаких сомнений в том, что Австрия прилагает немалые усилия для того, чтобы создать национальное движение среди украинцев. Конечно, вам известно, что существует общество Союз Освобождения Украины в самой Вене? Оно издает в Швейцарии брошюры и карты. Я получаю их, и они бесспорно свидетельствуют об очень интенсивной пропагандистской деятельности.
   – Мы знаем всё об этом союзе. Это всего лишь низкопробная лаборатория полицейских шпионов. Они сначала апеллировали к крестьянам на Украине, которые даже не понимали, что им говорят. Почувствовав, что у них ничего не получается в этом направлении, они попытались воздействовать на рабочих наших сахарных заводов в районе Киева и Бердичева. Они направляют им время от времени социалистические брошюры, которые мы регулярно изымаем у еврейских распространителей. Вы сами можете видеть, что это общество не имеет никакого значения.
   – Но если даже проблемы Украины и не существует и если даже я должен признать, что на Украине нет сепаратистского движения, то вы не можете отрицать, что в Малороссии наблюдается приверженность к партикуляризму.
   – О, да! Малороссы имеют очень своеобразный индивидуальный характер. Их идеям, их литературе, их песням присущ явно выраженный местный колорит. Но это проявляется только в интеллектуальной сфере. С национальной точки зрения украинцы такие же русские, как и чистые москвичи. И с экономической точки зрения Украина накрепко привязана по необходимости к России.
   Воскресенье, 11 апреля
   Через свои секретные службы Сазонов получил новую серию документов, свидетельствующих о том, что на днях царь Фердинанд и императорский двор Вены пришли к соглашению. Сазонов был очень возбужден и, дрожа от негодования, говорил мне:
   – Тевтонское влияние самым решительным образом берет верх в Софии. Теперь у меня есть необходимые доказательства этого. Я должен ждать чего угодно от этого подлого Фердинанда. Австрия заполучила его в свой карман. Поэтому я должен настаивать на том, чтобы кабинеты трех держав направили болгарскому правительству протест, о котором я говорил вам три дня назад. Если ваше правительство и британское правительство не согласно пойти на этот шаг, то Россия будет вынуждена действовать в одиночку. Если протеста будет недостаточно, то я попрошу императора отозвать Савинского и, возможно, отдать распоряжение об оккупации Бургаса.
   Я немедленно телеграфировал обо всем этом Делькассе, но, зная, что он питает всякого рода иллюзии об отношении Болгарии к Франции, я посчитал, что мне следует все же добавить следующее: «Мои воспоминания о моих продолжительных деловых контактах с царем Фердинандом и всё то, что мне известно о его вероломстве и трусости, не говоря уже об убедительных документах, находящихся в распоряжении русского правительства, заставляют меня полностью разделить точку зрения господина Сазонова».
   Понедельник, 12 апреля
   Сегодня вечером я пригласил к себе на обед моего второго военного атташе, майора Верлена, и двух французских офицеров, прикомандированных к миссии экспертов по вопросам военного обеспечения. Когда мы приготовились садиться за обеденный стол, раздался грохот от сильнейшего взрыва, потрясшего окна нашей комнаты и заставившего дрожать хрустальные канделябры. В то же время на другой стороне Невы, в восточной части Петрограда, к небу поднялся громадный клуб пурпурного дыма.
   – Взорвался Охтинский пороховой завод! – в один голос вскричали мои офицеры.
   Тут же последовали менее громкие взрывы. Горизонт озарил пламень пожара. Не могло быть никаких сомнений: громадные Охтинские заводы – наиболее важные по производству взрывчатых веществ, патронов, метательных взрывчатых веществ, взрывателей и гранат, снабжавшие русскую армию, – были разрушены.
   Мои офицеры в ужасе смотрели друг на друга: «Это – катастрофа!»
   Мы провели весь обед, подсчитывая последствия катастрофы и рассматривая возможности исправления создавшейся ситуации.
   После кафе я пригласил трех офицеров в автомобиль, и мы поехали по направлению к Охте. Мы добрались до этого пригорода, где произошла катастрофа, проехав через Александровский мост и далее через Выборгскую сторону. Повсюду в ужасе метались люди. На месте происшествия уже были убитые и раненые, горели дома. На площади я увидел начальника полиции; он помог нам приблизиться к фантастической жаровне, в которой здания завода, занимавшие обширное пространство, рушились в вихрях пламени. Пока мои офицеры собирали вокруг обрывки информации, я созерцал ужасающую красоту спектакля, разыгранного перед моими глазами, спектакля, который был воплощением одного из самых трагических видений Дантова ада; мне казалось, что я вижу город царства теней, дьявольский Вавилон с огненными куполами и с раскаленными крепостными стенами…
   Когда вернулись мои офицеры, собранная ими информация подтвердила: Охтинские заводы полностью уничтожены.
   Причина катастрофы до сих пор неизвестна. Но самая первая версия, пришедшая в голову, заключается в том, что это, конечно, дело рук немецких агентов.
   Вторник, 13 апреля
   Охтинский взрыв привел всех в ужас. По правде говоря, никто особенно не беспокоился по поводу его практических последствий, но все считали вчерашнюю катастрофу зловещим предзнаменованием, «плохим знаком от Бога». Никто также не сомневался, что это была работа немецкого агента. «У Мясоедова было так много сообщников!»
   Немецкий генеральный штаб слишком хорошо знал о кризисной ситуации с боеприпасами в русской армии. С другой стороны, в его распоряжении должно было находиться много доказательств того, что готовится генеральное наступление в направлении Силезии. Слишком очевидно, что в голову сотрудников немецкого генерального штаба должна была прийти идея лишить своего противника материальных средств для продолжения, если не для начала, этого наступления. Имея столько своих агентов в Петрограде, для них было проще простого поручить одному из них подложить взрывчатое вещество под Охтинский пороховой завод.
   Среда, 14 апреля
   Французское и британское правительства решили высадить экспедиционные войска на Галлиполийском полуострове, чтобы преодолеть защиту Дарданелл с помощью наземных военных операций.
   Командование этими войсками было поручено генералу д’Амаду. Они были сосредоточены в Бизерте, откуда только что были передислоцированы в египетскую дельту.
   Четверг, 15 апреля
   Несколько дней назад газеты сообщили, что Распутин отправился в Москву. Выполняя клятву, которую он дал прошлым летом, когда доктора боролись за его жизнь, святой человек отравился молиться у могилы патриарха Гермогена в Кремле.
   Это правда, что его видели погруженным в истовую молитву перед могилой высокочтимого патриарха и перед каждой чудотворной иконой, а также перед священными реликвиями, которые делают Успенский собор одним из самых драгоценных святилищ православной веры.
   Но когда настал вечер, он предался занятиям другого рода. И хотя оргия проходила при закрытых дверях, подробностей о ней просочилось достаточно для того, чтобы вы звать громкий скандал во всех слоях московского общества, с гневом и отвращением обсуждавшего то, что произошло.
   Вот эта история в том виде, как она была мне рассказана только что прибывшим из Москвы адъютантом императора, родственником начальника московской полиции генерала Адрианова.
   Местом действия был отдельный кабинет ресторана «Яр» в Петровском парке. Распутина сопровождали два журналиста и три молодые женщины, по крайней мере одна из них вращалась в кругах высшего света Москвы.
   Ужин начался примерно в полночь. Вино лилось рекой. Группа балалаечников исполняла народные песни.
   Распутин пришел в состояние сильного возбуждения и с циничным бесстыдством стал расписывать свои амурные похождения в Петрограде, называя по имени тех женщин, которые не отказывали ему, и не упуская подробностей любовных сцен с упором на наиболее пикантные и гротескные обстоятельства каждого свидания.
   Когда ужин закончился, группу балалаечников сменили молодые цыганки, выступавшие в роли певиц. Мертвецки пьяный Распутин принялся рассказывать об императрице, которую он называл «старухой». Это сразу же охладило собравшихся. Распутин, казалось, ничего не замечал. Показывая на жилетку с вышивкой под его кафтаном, он заявил: «Эту жилетку мне вышила старуха… Я могу делать с ней всё, что хочу…»
   Дама из высшего общества, случайно оказавшаяся в этой компании, заявила протест и захотела уйти. Вне себя от ярости, Распутин выразил свои чувства, прибегая к неприличным жестам.
   Он стал приставать к цыганкам, но получил от них отпор. Он принялся оскорблять их, упоминая в своих проклятьях имя царицы.
   Теперь уже гости Распутина встревожились не на шутку, опасаясь последствий своего участия в скандале, который уже стал предметом разговора посетителей ресторана и мог привлечь самое серьезное внимание со стороны полиции, поскольку было нанесено оскорбление персоне императрицы.
   Быстро потребовали счет. Когда официант принес его, дама из высшего общества бросила на стол пачку рублевых банкнот – намного больше, чем значилось в предъявленном счете, – и немедленно удалилась. Вслед за ней поспешили уйти цыганки.
   Вскоре остальные члены компании сделали то же самое. Распутин ушел последним, пошатываясь, задыхаясь, но при этом не переставая сквернословить.
   Воскресенье, 18 апреля
   Большое наступление, о котором объявлял мне некогда в Барановичах император, теперь началось.
   В Западных Карпатах русские развивают энергичные действия в направлении Галиции и Трансильвании. Ими захвачено в плен 50 000 австро-венгров.
   Суббота, 24 апреля
   Начальник московской полиции генерал Адрианов, человек добросовестный и мужественный, захотел лично доложить императору о недавнем скандальном поведении Распутина в ресторане «Яр», которое до сих пор в Москве обсуждается с огромным возмущением. Поэтому на следующее утро он в парадной форме появился в Царском Селе и попросил аудиенции у императора. Но комендант императорских дворцов, генерал Воейков, отказал ему в приеме у императора.
   Тогда генерал Адрианов обратился к генералу Джунковскому, шефу жандармерии, который представляет полицейские службы в Министерстве внутренних дел. Он также является мужественным человеком и уже не менее двадцати раз пытался убедить монарха в дурной славе старца.
   Благодаря этому обходному пути Николай II узнал о всех подробностях отвратительной оргии в ресторане «Яр», но так как он сомневался в правдивости всего, что было ему доложено, то дал указание провести дополнительное расследование и поручил сделать это своему адъютанту, любимцу и фавориту императрицы, капитану Саблину. Несмотря на свою близость к Распутину, Саблин был вынужден признать правдивость всех сообщений, сделанных генералом Адриановым.
   Перед лицом всех этих неопровержимых фактов император, императрица и госпожа Вырубова пришли к заключению, что силы зла заманили их святого друга в опасную западню и что Божий человек без помощи свыше не сможет выбраться из нее так легко.
   Понедельник, 26 апреля
   Вчера с рассветом корпус англо-французских войск высадился около Седуль-Бара [14 - Форт Седдюльбахир на мысе Геллес. – Прим. ред.] на Галлиполийском полуострове. Под прикрытием артиллерийского огня флота союзников этот корпус закрепился на самой оконечности полуострова. Сопротивление турок было сломлено с большим трудом.
   Вторник, 27 апреля
   Великий князь Николай Николаевич и его штаб сопровождали императора во время его недавней поездки на галицийский фронт.
   Все были поражены тем безразличием, или, скорее, той холодностью, с которой императора встречали в армии. Легенда, сложившаяся вокруг императрицы и Распутина, нанесла серьезный удар по престижу императора среди солдат и офицеров. Никто не сомневается, что измена нашла приют в царскосельском дворце и что дело Мясоедова – доказательство реальности всех этих подозрений.
   Недалеко от Львова один из моих офицеров подслушал следующий разговор между двумя поручиками:
   – О каком Николае ты говоришь?
   – Конечно о великом князе! Тот другой – просто немец!
   Пятница, 30 апреля
   Отовсюду стекается информация о концентрации австро-германских войск в Галиции. Она приобретает тревожный характер. Враг, несомненно, готовит сокрушительный удар в этом регионе.
   Для того чтобы отвлечь внимание, немцы наносят сильные удары в Курляндии, в направлении Митавы и Либавы.
   Суббота, 1 мая
   Обед в узком кругу в посольстве. Приглашены княгиня Орлова, сэр Джордж Бьюкенен и его супруга, генерал граф Штакельберг с супругой и другие.
   Вечером у меня была продолжительная беседа со Штакельбергом, который наследовал серьезный, логический и практический ум от своих немецких предков:
   – Мне повезло, что я могу видеть вас у себя сегодня вечером; в эти дни вас нигде нельзя встретить.
   – Сейчас мне не доставляет никакого удовольствия выходить из дома. В националистических кругах меня считают бошем, и это меня раздражает. В реакционных кругах желают победы Германии, и это вызывает у меня отвращение. Несмотря на мое тевтонское происхождение, я страстно предан России, и у императора нет более лояльного подданного, чем я, и более готового пожертвовать своей жизнью ради него. (Граф Штакельберг был убит 16 марта 1917 года толпой взбунтовавшихся солдат.) Вы знаете, что я долго жил во Франции и в Англии. Я пылкий почитатель французского духа и питаю слабость ко всему английскому. Что касается Франции, то даже не могу выразить, как сильно я обожаю ее с самого начала войны: за несколько месяцев она совершила столько прекрасного, как никогда за всю свою историю. Сами видите, я никакой не бош! Но, как русского, меня с каждым днем все больше и больше тревожит та бездна, в которую толкает нас англо-французский альянс. Россия идет навстречу поражению и революции, поскольку мы никогда не сможем добиться победы над немцами; у нас нет сил бороться с ними, я в отчаянии.
   Я пытался немного подбодрить его, указав, что демонстрируемая русской армией слабость – по сравнению с немецкой – явление лишь временное.
   – Ваши солдаты сражаются великолепно. Ваши человеческие резервы неистощимы. Что вам не хватает, так это тяжелой артиллерии, аэропланов и боеприпасов. Через несколько месяцев вы будете с избытком всем этим снабжены и тогда заставите немцев почувствовать всю силу своего превосходства.
   – Нет! История доказывает, что Россия всегда сильна в начале войны. У нас нет этой замечательной способности к адаптации и к импровизации, которая позволяет вам, французам и англичанам, исправлять издержки мирного времени в самой середине войны. У нас война только усугубляет недостатки нашей политической системы, потому что война ставит перед нашими бюрократами задачу, которую они совершенно не в состоянии решить. Как бы я хотел ошибиться! Но я предчувствую, что положение дел будет идти от плохого к худшему. Вы только посмотрите, в каком трагическом положении мы оказались! Мы не можем пойти на заключение мира, так как этим только опозорим себя, и тем не менее, если мы будем продолжать войну, то неизбежно придем прямо к катастрофе!
   Вторник, 4 мая
   Вот уже два дня, как германцы и австрийцы большими силами атакуют русский фронт на участке между Вислой и Карпатами. Они неудержимо стремятся на восток; их правое крыло уже перешло нижнее течение Дунайца, впадающего в Вислу в 65 километрах выше Кракова.
   Четверг, 6 мая
   Положение русских между Вислой и Карпатами становится критическим. После очень упорных боев у Тарнова, у Горлицы, у Ясло они спешно отходят. Потери их громадны: число пленных доходит до 40 000.
   Пятница, 7 мая
   Победа австро-германцев при Тарнове, Горлице и Ясло в настоящее время отражается на положении всей линии фронта в Карпатах, причем и за пределами Ужского перевала. За несколько дней русские потеряли ряд перевалов и вершин, которыми они с большим трудом овладели зимой. Теперь дорога в Трансильванию для них закрыта.
   Эта ситуация сказывается и на настроении румынского правительства. Брэтиану настаивает на своих территориальных притязаниях с самым непримиримым высокомерием. Его очевидный расчет заключается в том, чтобы вынудить Россию к решительному отказу, который он затем использует, чтобы обеспечить триумф политики нейтралитета, а именно к ней он тайно и склонен.
   Суббота, 8 мая
   На севере курляндского фронта немцы предприняли ряд наступательных операций с целью помешать противнику перебросить все свои резервы в Галицию. Вчера они овладели Либавой, которая предоставит в их распоряжение прекрасную морскую базу для дальнейших операций в Рижском заливе.
   Воскресенье, 9 мая
   От Ужского перевала до Вислы, то есть на протяжении 200 километров, галицийская битва продолжается с ожесточением.
   Русские везде отступают. Быстрота их отхода грозит вскоре сделать невозможным удержание позиций, расположенных на Ниде и лежащих к северу от Вислы.
   Вторник, 12 мая
   В Дарданеллах англо-французы методически продвигаются, каждую ночь закрепляя окопами участки, занятые днем. Турки сопротивляются с необычайным упорством.
   Русское общество интересуется малейшими подробностями боев; оно не сомневается в их конечном результате и уверено в скором конце. В своем воображении оно уже видит, как союзные эскадры проходят Геллеспонт и становятся на якоре перед Золотым Рогом, и это заставляет его забывать галицийские поражения. Как всегда, русские ищут в мечтах забвения действительности.
   Четверг, 13 мая
   Русские продолжают отступать в северо-восточном направлении, но отступают они организованно, оказывая сопротивление на каждой позиции. Общее число пленных, попавших к врагу, за последние десять дней достигло численности в 140 000 человек.
   Пятница, 14 мая
   Правительственный кризис в Италии. Кабинет Саландры – Соннино проявил дальновидность, вручив королю петицию о своей отставке, не дожидаясь заседания палаты депутатов, чтобы вопрос о войне был представлен общественному мнению. Таким образом парламентские интриги Джолитти потерпели неудачу.
   Сторонники участия в войне набирают силу с каждым днем.
   Воскресенье, 16 мая
   Немцы заняли Ярослав, что предоставит им плацдарм на реке Сан. Русские ускоряют свое отступление к востоку от Кельце и югу от реки Пилица.
   С другой стороны, на востоке Галиции австрийцы потерпели тяжелое поражение между Коломыей и Черновцами, оставив после себя 20 000 пленных. Таким образом, весь регион между рекой Днестр и рекой Прут находится в руках русских.
   Понедельник, 17 мая
   В Италии царит возбуждение. В Риме, Милане, Венеции и Генуе проходят постоянные бурные демонстрации, которые имеют почти революционный характер.
   Под давлением настроения общественности король Виктор Эммануил вчера отказался принять отставку кабинета Саландры – Соннино. Таким образом, заговор Джолитти провалился. Единственный курс, открытый теперь для «нейтралистского» парламента, заключается в том, чтобы пойти навстречу требованиям национальных чаяний.
   Вторник, 18 мая
   Сегодня утром я возобновил с Сазоновым нашу нескончаемую дискуссию о румынских территориальных требованиях. Я настоятельно убеждал его пойти на небольшие уступки. Но он был весьма раздражен. Поводом для подобного состояния оказалась телеграмма, полученная им вчера из Бухареста, – он потрясал ею трясущимися пальцами перед моим лицом:
   – Брэтиану считает, что он может добиться своего, он говорит о России самым высокомерным тоном, и я не потерплю этого. Я знаю наверняка, что он зашел настолько далеко, что заявил нескольким иностранным дипломатам, будто есть сейчас едва ли подходящий момент для того, чтобы Россия повышала свой голос! Он совершает большую ошибку. Россия – великая держава, и временные неудачи ее армии не заставят ее забыть свой долг, свое прошлое, свое будущее и свою историческую миссию.
   – Если Брэтиану позволяет себе говорить подобным образом, то он неправ. Но именно потому, что Россия является великой державой, она не должна чрезмерно настаивать на своей точке зрения. В настоящее время единственный вопрос состоит в том, является ли помощь Румынии полезной для нас и много ли будет значить для нас уступка ей небольшого клочка вражеской территории. Поговорим откровенно, мой дорогой министр! Учтите вашу ситуацию на фронте! Разве вас не приводит в ужас это непредвиденное и быстрое отступление? Разве не понимаете, что вы вот-вот потеряете Перемышль и, возможно, уже завтра австро-германцы силой переправятся через реку Сан? Полностью ли вы уверены в том, что спустя две или три недели не станете горько сожалеть о том, что слишком торговались по поводу румынской помощи?
   Упрямство Сазонова, судя по всему, было поколеблено:
   – Я попытаюсь найти новую формулу для дальнейших уступок в Буковине и на дунайском берегу Баната. Но в качестве жесткого условия соглашения я потребую немедленного вступления румынской армии в войну. Завтра я дам вам ответ.
   Среда, 19 мая
   Сазонов уступил по двум пунктам, остававшимся яблоком раздора в переговорах с Бухарестом. Он согласился, что будущая граница между Россией и Румынией будет пролегать по реке Серет. Он также признал право Румынии на аннексирование района Торонтала на дунайском берегу Банарта; но он вновь подтвердил, что немедленное сотрудничество румынской армии является безоговорочным условием двойной уступки.
   Четверг, 20 мая
   По расчетам русского штаба, силы австро-германцев, брошенные против России, насчитывают не менее 55 армейских корпусов и 20 кавалерийских дивизий. Из этих 55 корпусов три только что прибыли из Франции.
   Воскресенье, 23 мая
   Италия объявила войну Австро-Венгрии.
   Я отправился поздравить моего доброго друга и коллегу Карлотти. Я нашел его в прекрасном настроении. Италия ему многим обязана за тот шаг, который она только что сделала. С самого начала войны он не переставал внушать своему правительству, что ни политически, ни морально Италия не может находиться вне европейского конфликта, что она позорит себя и растеряет свой престиж мелкорасчетливым нейтралитетом и что ее национальные традиции и жизненные интересы заставляют ее как можно скорее объявить, что она следует тем курсом, который ей диктует ее латинское родство.
   Понедельник, 24 мая
   Генерал Жоффр поручил генералу де Лагишу выразить великому князю Николаю Николаевичу свое восхищение усилиями, предпринятыми русскими армиями в течение последних нескольких недель: «Благодаря их мужеству и стойкости им удалось, не сломившись и не потеряв свою бое способность, нейтрализовать численно превосходившие их вражеские силы, нанеся им колоссальные потери, и, таким образом, они оказали величайшую услугу общему делу. Это еще одна прекрасная страница в славной истории России».
   Среда, 26 мая
   Следующие друг за другом неудачи русских войск дают повод Распутину утолить непримиримую ненависть, которую он давно питает к великому князю Николаю Николаевичу. Он все время интригует против Верховного главнокомандующего, обвиняя его в полном незнании военного искусства и в том, что он желает только создать себе в армии популярность дурного рода, с тайною мыслью свергнуть императора. Характер великого князя и всё его прошлое достаточно опровергают последнее обвинение, но я знаю, что государь с государыней им встревожены.
   Мне также стало известно, что в последнее время Распутин вновь вернулся к своей старой теме: «Эта война оскорбляет Бога!» Недавно вечером, когда он разглагольствовал в доме престарелой госпожи Г., одной из его наиболее восторженных поклонниц, он вещал тоном библейского пророка:

   «Россия вступила в эту войну против воли Господа Бога. Горе тем, кто по-прежнему отказывается верить в это! Для того чтобы слышать Божий голос, нужно покорно слушать его. Но когда человек полон сил, он весь раздувается от спеси: он считает себя умным и относится свысока к простым смертным, пока однажды Божий приговор не грянет над его головой, подобно грому среди ясного неба. Христос возмущен всеми этими жалобами, которые возносятся к нему с земли русской. Но генералы безразличны к тому, что убивают мужиков; то не мешает генералам есть, пить и богатеть… Увы! Кровь жертв ложится несмываемым пятном не только на них: она позорит и самого царя, потому что он отец мужиков… Я скажу вам: Божье мщение будет ужасным!»

   Мне рассказали, что эта вспышка священного гнева заставила всех присутствовавших буквально дрожать от страха. Госпожа Г. беспрестанно повторяла: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!»
   Пятница, 28 мая
   Австро-немецкое наступление непрерывно разворачивается на обоих берегах реки Сан, а также в секторе Перемышля и в районе Стрыя.
   Последние несколько дней волна пессимизма охватила всю Россию. Общество начинает понимать, что означает австро-германское продвижение по территории Галиции. Тем паче внимание общественности с надеждой обращено в сторону Дарданелл. Однако галлиполийская экспедиция, как мне представляется, несколько потеряла свою способность казаться притягательным миражом и полноценной военной диверсией.
   Суббота, 29 мая
   Сегодня у меня завтракали великий князь Николай Михайлович, сэр Джордж Бьюкенен и маркиз Карлотти. Мы праздновали вступление Италии в Тройственный союз.
   Великий князь был в самом приподнятом настроении: он держал голову прямо, его щеки раскраснелись, а его голос звучал гордо и раскатисто, как никогда. Несколько раз он восклицал: «Теперь Германия наша. Теперь эта дрянь от нас не ускользнет!»
   И каждый раз, словно он хотел восстановить энергию, затраченную на высказывание своего утверждения, он до дна осушал бокал поммарского, который тут же наполнялся дворецким.
   Хотя в его венах текла немецкая кровь, унаследованная от матери, принцессы Баденской, он ненавидит Германию, немецкие идеи и немецкий дух. Весь его интеллектуальный и духовный нрав, все его симпатии и вкусы обращены в сторону Франции. Его громадный интерес к Наполеону I, которого он так высоко ставит в своей исторической работе, всего лишь одно из проявлений его обожания духа французского народа.
   Когда после завтрака мы уселись в кресла, чтобы покурить, его речь по-прежнему лилась легко, безо всякой запинки, но тон заметно изменился. Имея дело с ним, я часто наблюдал этот феномен. Его искренние высказывания и неожиданно-восторженные порывы излить свою душу, которыми он удовлетворяет бескорыстные потребности своей импульсивной натуры, почти сразу же сменяются прямо противоположным проявлением желчности, цинизма, поношения всех и вся, ревнивого эгоизма.
   Именно тогда можно догадаться, что в самой глубине его души кровоточит незалеченная рана гордыни; можно угадать, что там по-прежнему бурлят неосуществленные амбициозные мечты и надежды. Он знает цену собственной персоны, которая выше заурядной личности, и считает, что нет такой роли, которую он бы не смог сыграть. В то же время он чувствует себя невостребованным и униженным, ненужным и беспомощным, объектом подозрительности со стороны собственного монарха и своей касты, действующим заодно с политической системой, которую он презирает, но от которой он получает колоссальные привилегии. По многим причинам он заслуживает прозвище Николай Эгалите, над которым он сам часто подшучивает. Наряду со многими другими сходствами с герцогом Орлеанским, он тоже слабохарактерный человек. Он слишком болезненно относится к критике и скандалу, чтобы стать деятельным, инициативным и властным по характеру человеком: он – реформатор, но только на словах. Если когда-либо ход политических событий столкнет его с действительностью, если когда-либо ему придется действовать в условиях политического кризиса, то я боюсь, что он будет вынужден применить к себе печальное признание, которым воспользовался Филипп Эгалите, когда отвечал на упреки своей любовницы, очаровательной и храброй госпожи Эллиот: «Увы! Я – не лидер своей партии: я – ее раб!»
   Воскресенье, 30 мая
   Думая о всё возрастающем влиянии Распутина и о его пагубной деятельности в области русской политики, я иногда размышляю над тем, а не стоит ли союзникам попытаться использовать мистические и другие дарования этого чародея для собственного блага путем его подкупа: таким образом мы станем направлять его «вдохновения», вместо того чтобы всегда бить тревогу по их поводу, оказываясь на их пути и проявляя бессилие перед их лицом. Могу признаться, что меня подмывает попытаться самому подкупить Распутина – просто в виде эксперимента: но я пришел к выводу, что это было бы бесполезно, рискованно и опасно.
   Совсем недавно я осторожно и как бы мимоходом намекнул об этой идее высокопоставленному лицу, некоему Е., который вновь в моем присутствии дал волю своему оголтелому национализму. Когда он страстно обвинял последние циничные и безумные выходки Гришки, я сказал ему:
   – Могу ли я спросить вас кое о чем? Почему ваши политические друзья не пытаются перетянуть Распутина на свою сторону? Почему бы им не подкупить его?
   Он кивнул, затем минуту подумал и ответил:
   – Распутина подкупить нельзя.
   – Такой уж он целомудренный?
   – О, нет!.. У этого прохвоста отсутствуют какие-либо моральные устои, и он вполне способен на любые мерзости. Но, во-первых, он не хочет денег: он получает их гораздо больше, чем ему нужно. Вы знаете, как он живет. На что ему тратить деньги, кроме своей небольшой квартиры на Гороховой? Он одевается, как мужик, а его жена и дочери похожи на нищенок. Еда ему ничего не стоит, так как получает он ее бесплатно. Его удовольствия, далекие от того, чтобы он на них тратился, приходят к нему сами собой: непристойные женщины, молодые и старые, посылают ему подарки. Кроме того, и император, и императрица без конца одаривают его. Наконец, как вам прекрасно известно, у него отбоя нет от карьеристов, обивающих пороги его дома чуть ли не каждый день, чтобы с его помощью заполучить теплое местечко. Так что вы сами можете убедиться в том, что святой человек ни в чем не испытывает нужды!
   – Хорошо, так что же он делает со всеми этими деньгами?
   – Видите ли, начнем с того, что он очень щедрый человек: он много отдает бедным. Далее, он купил землю в своей деревне, в Покровском, и там строит церковь. Он также кое-какие средства положил в банк – приберечь их на черный день, так как его очень беспокоит его будущее.
   – То, что вы говорите, только подтверждает правоту моей идеи. Можно оказывать влияние на Распутина, раз он не прочь расширять свои землевладения, раз ему нравится строить церкви и увеличивать вклад в банке. Ваши политические друзья должны попытаться подкупить его.
   – Нет, господин посол, трудность заключается не в том, чтобы предложить Распутину деньги; он готов взять их от кого угодно. Трудность видится в том, как заставить его сыграть выбранную для него роль, так как он не сможет вы учить ее. Не забывайте, что он всего-навсего необразованный крестьянин.
   – Но он далеко не дурак!
   – Главным образом он плут. Его умственные способности очень ограниченны. Он ничего не понимает в политике. Вы не сможете заставить его вникнуть в идею или в замыслы, к которым он никогда не имел никакого отношения. С ним невозможно вести длительную беседу или обсуждать что-то серьезное и логическое. Он в состоянии всего лишь повторить урок, который вы вдалбливаете ему в голову.
   – Тем не менее этот заученный урок умеет приукрашивать на свой лад!
   – Да, он делает это выразительно, прибегая к непристойным жестам и к шуткам с душком мистики. Но толпа вокруг него использует его, не спуская с него глаз. Он знает, что за ним следят, что вскрывают его корреспонденцию и что его поведение и все посещаемые им места находятся под надзором. Под предлогом обеспечения его персоны дворцовая полиция и Охрана генерала Воейкова постоянно следуют за ним по пятам. Он также знает, что даже в стане его сторонников у него есть враги, соперники и завистники, которые действуют исподтишка, чтобы опорочить его в глазах их величеств и в конце концов выжить его из императорского двора. Его всегда мучает мысль, что на смену ему появится кто-то другой. Вы, должно быть, слышали о фатоватом черногорце, отце Мордари, и о слабоумном Мите Колябе, нынешних соискателях его места при государях.
   Возможно, есть и другие, которых держат про запас. Распутин очень хорошо представляет себе всю опасность своего положения и слишком хитер, чтобы доверять своему окружению. Можете быть уверены в том, что как только ему будет сделано какое-нибудь подозрительное предложение, он немедленно сообщит об этом Воейкову.
   Наша беседа на этом закончилась, но я вновь поднял эту тему и почти в тех же выражения в разговоре с С., одним из моих доверенных лиц, который вращается в националистических и религиозных кругах православной Москвы.
   – Увы! – ответил мне мой собеседник. – Боюсь, что в один прекрасный день мы можем получить еще более худший вариант, чем Распутин.
   – Такое возможно?
   – Не сомневаюсь! Царство абсурда безгранично. Если исчезнет Распутин, то уже очень скоро мы будем об этом сожалеть.
   – И кто же появится, чтобы мы стали об этом сожалеть?
   – Митя Коляба, например.
   Чтобы подтвердить свои опасения, он затем поделился со мной некоторыми сведениями о личности Мити Колябы, о котором я только знал, что он когда-то поддерживал отношения с царицынским монахом Илиодором и отцом Иоанном Кронштадтским.
   Митя Коляба – простак, безвредный слабоумный, юродивый, похожий на того юродивого, который произносит вещие слова в «Борисе Годунове». Рожденный примерно в 1865 году в окрестностях Калуги, он глухонемой, полуслепой, кривоногий, с деформированным телосложением и с двумя обрубками. Его мозг, столь же атрофированный, как и всё его тело, способен понимать крайне ограниченное количество мыслей, которые он выражает гортанными возгласами, с заиканием, неразборчивым бормотанием, рычанием, писком и беспорядочной жестикуляцией своими обрубками. В течение нескольких лет его принимали, проявляя милосердие, в монастыре Оптиной пустыни близ Козельска. Однажды его увидели находившимся в состоянии сильнейшего возбуждения, время от времени прерывавшегося полнейшим оцепенением. Это его состояние напоминало приступ экстаза. Все в монастыре сразу же решили, что через его недоразвитое сознание о себе дает знать божественное воздействие; но что именно, никто понять не мог.
   Пока все терялись в догадках, одного монаха озарило. Когда он преклонил колени в темной часовне, чтобы помолиться, ему явился святой Николай и открыл ему значение выкриков и судорог юродивого: монах записал под диктовку самого святого Николая точный смысл поведения калеки. Монастырская община была поражена глубоким смыслом информации и предвидением, выраженными в бессвязных восклицаниях слабоумного: ему было известно всё – прошлое, настоящее, будущее.
   В 1901 году Митю Колябу привезли в Петербург, где император и императрица высоко оценили пророческую прозорливость калеки, хотя в то время они всецело находились в руках чародея Филиппа. Казалось, что в губительные годы японской войны Мите Колябе предназначено сыграть огромную роль, но его неумелые друзья втянули его в крупную ссору между Распутиным и епископом Гермогеном. Калека был вынужден исчезнуть на некоторое время, чтобы избежать мести своего грозного соперника. В настоящее время Митя живет в кругу небольшой тайной, но ревностной секты и ждет своего последнего часа.
   Понедельник, 31 мая
   Сегодня я был с визитом у председателя Государственной думы Родзянко, чей горячий патриотизм и могучая энергия часто придавали мне бодрости.
   Но теперь первое впечатление, когда я его увидел, тяжело меня поразило. Его лицо осунулось, стало зеленоватым, нос заострился. Его великолепная фигура, обычно такая прямая, казалась согнувшейся под непосильной ношей. Садясь против меня, он тяжело обрушился всем телом, долго покачивал головой, тяжело вздохнул и, наконец, сказал:
   – Вы видите меня очень мрачным, мой дорогой посол… О, ничего еще не потеряно, напротив… Нам, без сомнения, необходимо было это испытание, чтобы встряхнуться от дремоты, чтобы заставить нас вновь овладеть собою и обновиться. И мы проснемся, мы овладеем собою, мы обновимся!.. Даю вам слово, что да!..
   Он рассказывал мне, что последние поражения русской армии, понесенные ею ужасные потери, крайне опасное положение, в котором она еще обороняется с таким геройством, – всё это очень взволновало общественное мнение. За последние недели он получил из провинции более трехсот писем, показывающих, до какой степени страна встревожена и возмущена. Со всех сторон поднимается одна и та же жалоба: бюрократия неспособна организовать производство и снабжение, без которого армия будет терпеть поражение за поражением.
   – Поэтому, – продолжал он, – я испросил аудиенцию у государя, и он соизволил тотчас меня принять. Я высказал ему всю истину; я показал ему, как велика опасность; я без труда ему доказал, что наша администрация неспособна своими собственными средствами разрешить технические задания войны и что для того, чтобы пустить в действие все живые силы страны, чтобы усилить добычу сырья, чтобы согласовать работу всех заводов, необходимо обратиться к содействию частных лиц. Государь изволил согласиться, и я даже добился от него немедленного проведения важной реформы: сейчас учреждено Особое совещание по снабжению армии под председательством военного министра. В совете четыре генерала, четыре представителя металлургической промышленности. Мы принялись за работу, не теряя ни одного дня.
   Вторник, 1 июня
   В это время года, когда темнота северной ночи не длится более двух часов, когда атмосфера словно перенасыщена светом, Петроград постоянно заставляет меня думать о Венеции.
   Река, острова, каналы, изогнутые мосты и дома с розовыми фасадами; соленый привкус вечернего морского ветерка, дующего с Финского залива; запах смолы, тины и плесени, который чувствуется на набережных; необъятная воздушная перспектива, знаменитая яркостью неба, прозрачностью и изменчивостью теней – всё это зрелище перед глазами заставляет меня ежеминутно думать о том, что я нахожусь в Венеции.
   Когда мне хочется, чтобы иллюзия была совсем полной, я отправляюсь на вечернюю прогулку в лесопарк в конце Крестовского острова, где неожиданно расширяется эстуарий Невы. Это место представляется особенно волнующим своей уединенностью. Под небом, испещренным розовыми и фиолетовыми облаками, лагуна простирает свою радужную водную гладь к Финскому заливу. Неподалеку небольшой Вольный остров внезапно возникает из серо-зеленого тумана, в котором можно с трудом различить разрушенные постройки и жалкие заросли деревьев. По мере того как солнце опускается к горизонту, от неторопливых вод веет привкусом нервного возбуждения и смерти. Вокруг не слышно ни единого человеческого голоса. Временами пейзаж принимает вид безутешной скорби. Всё как в Венеции.
   Среда, 2 июня
   Сегодня я приватно обедал с виднейшим русским заводчиком-металлургом и финансистом-миллионером Путиловым. Я всегда получаю и удовольствие, и пользу от встреч с этим дельцом, человеком оригинальной психологии; он в высшей степени обладает основными качествами американского бизнесмена: духом инициативы и творчества, любовью к широким предприятиям, точным пониманием действительного и возможного, сил и ценностей; и тем не менее он остается славянином по некоторым сторонам своей внутренней сущности и по такой глубине пессимизма, какой я не видал еще ни у одного русского.
   Он один из четырех промышленников, заседающих в Особом совещании по снабжению, учрежденном при Военном министерстве. Его первые впечатления очень плачевны. Дело заключается не только в том, чтобы разрешить техническую проблему, но в том, что необходима коренная перестройка всего административного механизма России сверху донизу. Обед заканчивается – а мы все еще не исчерпали этой темы.
   Как только мы закуриваем сигары, приносят еще шампанского, и мы рассуждаем о будущем. Путилов дает волю своему пессимизму. Он описывает мне роковые последствия надвигающихся катастроф и скрытый процесс постепенного упадка и распада, который подтачивает здание России.
   – Дни царской власти сочтены, она погибла, погибла безвозвратно; а царская власть – это основа, на которой построена Россия, единственное, что удерживает ее национальную целостность… Отныне революция неизбежна, она ждет только повода, чтобы вспыхнуть. Поводом послужит военная неудача, народный голод, стачка в Петрограде, мятеж в Москве, дворцовый скандал или драма – все равно; но революция – еще не худшее зло, угрожающее России. Что такое революция в точном смысле этого слова?.. Это замена, путем насилия, одного режима другим. Революция может быть большим благополучием для народа, если, разрушив, она сумеет построить вновь. С этой точки зрения революции во Франции и в Англии кажутся мне скорее благотворными. У нас же революция может быть только разрушительной, потому что образованный класс представляет в стране лишь слабое меньшинство, лишенное организации и политического опыта, не имеющее связи с народом. Вот, по моему мнению, величайшее преступление царизма: он не желал допустить, помимо своей бюрократии, никакого другого очага политической жизни. И он выполнил это так удачно, что в тот день, когда исчезнут чиновники, распадется целиком само русское государство.
   Сигнал к революции дадут, вероятно, буржуазные слои, интеллигенты, кадеты, думая этим спасти Россию. Но от буржуазной революции мы тотчас перейдем к революции рабочей, а немного спустя – к революции крестьянской.
   Тогда начнется ужасающая анархия, бесконечная анархия – анархия на десять лет… Мы увидим вновь времена Пугачева, а может быть, и еще худшие…
   Четверг, 3 июня
   Австро-германцы продолжают продвигаться вдоль правого берега Сана, вследствие чего русские не смогли удержаться в Перемышле: крепость была вчера эвакуирована.
   От начала боев в мае месяце на реке Дунайце число пленных, оставленных русскими в руках противника, достигает приблизительно 300 000 человек.
   Воскресенье, 6 июня
   Русское общественное мнение тем более взволновано галицийским поражением, что на быстрый успех в Дарданеллах у него остается уже мало надежды.
   Но во всех слоях общества, и особенно в провинции, выявляется новое течение. Вместо того чтобы предаваться унынию, как под ударами прежних неудач, общество протестует, возмущается, приходит в движение, требует решений и лекарств, заявляет о своей воле к победе.
   Сазонов сказал мне сегодня следующее:
   – Вот настоящий русский народ… Теперь мы увидим великолепное пробуждение национального чувства…
   Все политические партии, исключая, разумеется, крайнюю правую, требуют немедленного созыва Думы, чтобы положить конец неумелости военного управления и организовать гражданскую мобилизацию страны.
   Пятница, 11 июня
   В течение последних нескольких дней Москва волновалась. Слухи об измене ходили в народе; обвиняли громко императора, императрицу, Распутина и всех важных придворных.
   Серьезные беспорядки возникли вчера и продолжаются сегодня. Много магазинов, принадлежащих немцам или носящих вывески с немецкими фамилиями, было разграблено.
   Суббота, 12 июня
   Порядок в Москве восстановлен. Вчера вечером войска должны были пустить в ход оружие.
   Сначала полиция дала погромщикам возможность действовать, чтобы доставить некоторое удовлетворение чувствам гнева и стыда, вызванным в московском народе галицийским поражением. Но движение приняло такие размеры, что пришлось прибегнуть к вооруженной силе.
   Воскресенье, 13 июня
   Московские волнения носили чрезвычайно серьезный характер, недостаточно освещенный отчетами печати.
   На знаменитой Красной площади, видевшей столько исторических событий, толпа бранила царских особ, требуя пострижения императрицы в монахини, отречения императора, передачи престола великому князю Николаю Николаевичу, повешения Распутина и проч.
   Шумные манифестации направились также к Марфо-Мариинскому монастырю, где игуменьей состоит великая княгиня Елизавета Федоровна, сестра императрицы и вдова великого князя Сергея Александровича. Эта прекрасная женщина, изнуряющая себя в делах покаяния и молитвах, была осыпана оскорблениями: простой народ в Москве давно убежден, что она немецкая шпионка и даже что она скрывает у себя в монастыре своего брата, великого герцога Гессенского.
   Эти известия вызвали ужас в Царском Селе. Императрица горячо обвиняет князя Юсупова, московского генерал-губернатора, который по своей слабости и непредусмотрительности подверг императорскую семью подобным оскорблениям.
   Император принял вчера председателя Думы Родзянко. Последний изо всех сил настаивал на немедленном созыве Государственной думы. Государь выслушал его сочувственно, но ничего не высказал относительно своих намерений.
   Понедельник, 14 июня
   Со времени оставления Перемышля русская армия в Средней Галиции оборонялась с крайним упорством между Саном и Вислой, чтобы прикрыть Львов. Сейчас ее фронт прорван к востоку от Ярослава. Германцы захватили 15 000 пленных.
   Вторник, 15 июня
   Председатель Совета министров Горемыкин, под бременем своего возраста и происходящих событий, умолял императора принять его отставку. Получив уклончивый ответ, он говорил вчера одному из своих друзей: «Государь не видит, что уже свечи зажжены вокруг моего гроба и только меня и ожидают для отпевания…»
   Среда, 16 июня
   По признанию, сделанному госпожой Вырубовой графине N., министр внутренних дел Н. А. Маклаков, обер-прокурор Святейшего синода Саблер и министр юстиции Щегловитов делают величайшие усилия, чтобы убедить государя не созывать Думы и чтобы доказать ему даже, что Россия не может более продолжать войну.
   В вопросе о Думе царь остается непроницаем, несмотря на то, что царица всеми силами поддерживает мнение этих министров. Что же касается продолжения войны, то Николай II выразился об этом с такой силой, какой от него не ждали: «Заключить мир теперь – это значит одновременно бесчестье и революция. Вот что осмеливаются мне предлагать…»
   Императрица не менее энергично заявляет, что если бы Россия теперь бросила своих союзников, она покрыла бы себя вечным стыдом; но она убеждает императора не делать никакой уступки парламентаризму и повторяет ему: «Помните, больше, чем когда-либо, что вы – самодержец Божьей милостью. Бог не простил бы вам, если бы вы изменили той миссии, которую он поручил вам на земле».
   Пятница, 18 июня
   Сегодня утром мы встретились с Бьюкененом в Министерстве иностранных дел, и у обоих была одна мысль:
   – Сегодня сотая годовщина Ватерлоо…
   Но сейчас не время для иронической игры историческими сопоставлениями; мы получили действительно важное известие: министр внутренних дел Маклаков уволен; его преемник – князь Щербатов, начальник Главного управления государственного коннозаводства.
   Сазонов ликует. Отставка Маклакова ясно показывает, что император остается верен политике Союза и решил продолжать войну.
   Что касается нового министра внутренних дел, он до сих пор не пользовался никакой известностью. Но Сазонов изображает его человеком умеренным, здравомыслящим и испытанным патриотом.
   Суббота, 19 июня
   Великий князь Константин Константинович, родившийся в 1858 году, внук Николая I, младший брат вдовствующей королевы Греческой, женатый на принцессе Елизавете Саксен-Альтенбургской, скончался третьего дня в Павловске, где он жил вдали от света.
   Сегодня в 6 часов тело с большою торжественностью перевезено в Петропавловский собор, в крепость, служащую Романовым одновременно государственной тюрьмой и усыпальницей.
   Император и все великие князья следуют пешком за траурной колесницей. От паперти собора до катафалка, сооруженного перед иконостасом, они несут громадный гроб на руках.
   Служба, являющаяся лишь предшествием торжественного отпевания, сравнительно коротка для православного богослужения; все же она продолжается не менее часа.
   Император, императрицы, вдовствующая и нынешняя, все великие князья и княгини, князья императорской крови – все они здесь, стоят по правую сторону катафалка, рядом дипломатический корпус.
   Таким образом, я нахожусь в нескольких шагах от императора и могу свободно его рассматривать. За три месяца, что я его не видел, он заметно изменился: поредевшие волосы местами подернулись сединою; лицо исхудало, взгляд строг и направлен куда-то вдаль.
   Слева от него вдовствующая императрица стоит неподвижно, выпрямив голову, с величественной осанкой, словно священнодействуя; величие не покидает ее ни на мгновение, несмотря на то, что ей 68 лет. Рядом с нею императрица Александра Федоровна держится напряженно и пересиливает себя. Поминутно ее мраморное лицо бледнеет, и нервное, прерывистое дыхание подымает верхнюю часть груди. Непосредственно подле нее и в том же ряду великая княгиня Мария Павловна стоит так же прямо, с тою же твердостью, тою же величавостью, что и вдовствующая императрица. За нею рядом стоят четыре дочери императора; старшая, Ольга, все время бросает на свою мать беспокойные взгляды.
   В отступление от православных обычаев за обеими императрицами и за великой княгиней Марией Павловной поставлены три кресла.
   Императрица Александра Федоровна, для которой стоять мучительно, четыре раза принуждена садиться. Каждый раз она при этом закрывает глаза рукой, как бы извиняясь за свою слабость. Две ее соседки, напротив, отнюдь не склоняясь, выпрямляются насколько возможно, противопоставляя таким образом с молчаливым осуждением гордое величие предыдущего царствования расслабленности нынешнего двора.
   Во время долгой и скучной панихиды мне представляют нового министра внутренних дел князя Щербатова. У него умное и открытое лицо, голос проникнут теплотою, вся его фигура внушает симпатию. Он сразу же говорит мне:
   – Моя программа проста. Инструкции, которые я дам губернаторам, могут быть сведены к словам: всё для войны до полной победы. Я не потерплю никакого беспорядка, никакой слабости, никакого упадка духа.
   Я поздравляю его с такими намерениями и настаиваю на необходимости обратить отныне все производительные силы страны на снабжение армии…
   В этот момент священники приступили к последним молитвам. Сквозь клубы ладана к небесам вознеслась мольба: «Господи, помилуй!» Этот вечный и скорбный призыв, казалось, воплощал в себе всю религиозную набожность русской души. Наверху, на колокольне, колокола собора повторили рефрен молитвы: «Господи, помилуй!»
   Вот тогда-то у меня в памяти неожиданно воскресло одно из наиболее волнующих мест мемуаров Кропоткина. Заключенный в государственную тюрьму, в двух шагах от собора, великий революционер слушал, днем и ночью, перезвон тех же колоколов: «Каждые четверть часа они вызванивают мелодию „Господи, помилуй!“. Затем самый большой колокол медленно отбивает часы, соблюдая долгие интервалы между каждым ударом. В печальный час полуночи за мелодией „Господи, помилуй!“ следует мелодия „Боже, царя храни…“ (Впрочем, Кропоткин совершает тут ошибку. Колокола крепости, подвешенные в восемнадцатом веке, не могли вызванивать мелодию государственного гимна „Боже, царя храни“, сочиненного князем Львовым во времена правления Николая I; в полдень и в полночь они вызванивали мелодию старого гимна „Коль славен наш Господь в Сионе…“.) Колокол звучал четверть часа. Как только он прекращал звонить, так сразу же новая мольба „Господи, помилуй!“ напоминала лишенному сна узнику, что только что миновала четверть часа его бесполезной жизни и что многие четверти часа, много часов, много дней, много месяцев его жизненного прозябания должны еще пройти перед глазами его тюремщиков, пока, возможно, сама смерть не придет, чтобы освободить его…»
   Воскресенье, 20 июня
   Пробуждение национальных сил проявило себя вчера в Москве захватывающим образом. Земский союз и Союз городов собрались там на съезд. Председательствующий князь Львов ярко осветил неспособность администрации мобилизовать силы страны для обслуживания армии. «Задача, стоящая перед Россией, – заявил он, – во много раз превосходит способности нашей бюрократии. Разрешение ее требует усилия всей страны в целом. После 10 месяцев войны – мы еще не мобилизованы. Вся Россия должна стать обширной военной организацией, громадным арсеналом для армии…»
   Практическая программа была тотчас выработана. Наконец-то Россия на правильном пути…
   Понедельник, 21 июня
   В половине одиннадцатого утра я приехал в Петропавловский собор, чтобы присутствовать на торжественном отпевании великого князя Константина Константиновича.
   Утомленная службой, бывшею третьего дня, императрица Александра Федоровна не могла прибыть. Вдовствующая императрица и великая княгиня Мария Павловна торжествуют, стоя только вдвоем в первом ряду, рядом с императором.
   Заупокойное служение продолжается два часа и протекает с необычайною пышностью в смене грандиозных и патетических обрядов.
   Интересно при этом наблюдать за императором. Ни на мгновение не замечаю в нем равнодушия или невнимательности; его набожность глубока и естественна. Иногда он закрывает наполовину глаза, и, когда открывает их вновь, его взгляд кажется светящимся каким-то внутренним сиянием.
   Наконец бесконечная литургия заканчивается. Присутствующим раздают свечи как символ того вечного света, который открывается душе покойного. Вся церковь наполняется тогда ослепительным блеском, в котором чудесно сверкают золото и драгоценные камни иконостаса. Неподвижный, с сосредоточенным лицом, с остановившимися зрачками, император смотрит перед собой вдаль, на то невидимое, что лежит за земными пределами, за границами нашего призрачного мира…
   Вторник, 22 июня
   Сегодня утром в присутствии государя происходит спуск броненосного крейсера в 32 000 тонн «Измаил», построенного на эллингах Васильевского острова, в том месте, где Нева покидает Петроград; присутствуют также дипломатический корпус и члены правительства.
   Погода прекрасная, церемония столь же внушительная, сколь живописная. Но гости как будто не интересуются зрелищем. Перешептываются в группах с встревоженными лицами: только что получено известие, что русская армия отходит от Львова.
   Государь невозмутимо выполняет все обряды церемонии спуска. Он снимает фуражку, когда благословляют корабль. Яркий, беспощадный свет солнца делает еще глубже две темные и глубокие морщины в уголках его глаз. Кажется, их там не было вчера.
   Между тем громадное судно движется к Неве медленно и неудержимо, большие волны идут по реке, причалы натягиваются – «Измаил» величественно останавливается.
   Прежде чем уехать, император осматривает мастерские, куда поспешно вернулись рабочие. Он остается там около часа, останавливаясь, чтобы поговорить, с той спокойной любезностью, полной достоинства и внушающей к себе доверие, благодаря которой он так умеет покорить низшие сословия. Горячие приветствия, возгласы, словно вырывающиеся из всех грудей, провожают его до самого конца обхода. А между тем мы здесь находимся в самом очаге русского анархизма…
   Когда мы расстаемся с императором, я поздравляю его с тем приемом, который он встретил в мастерских. Его глаза светятся грустной улыбкой. Он мне отвечает:
   – Ничто так благотворно на меня не действует, как чувствовать себя в соприкосновении с моим народом. И сегодня я нуждался в этом.
   Среда, 23 июня
   Редактор «Нового времени» Суворин пришел ко мне, чтобы поделиться своим унынием:
   – У меня больше нет надежды, – говорит он. – Отныне мы обречены на крах.
   Я возражаю ему указанием на прилив энергии, которым охвачен сейчас весь русский народ и который только что сказался в Москве принятием практических решений. Он отвечает:
   – Я знаю свою страну. Этот подъем не продлится долго. Немного времени – и мы вновь погрузимся в апатию. Сегодня мы нападаем на чиновников, обвиняем их во всех тех несчастиях, которые случились с нами, – и мы в этом правы, но нам без них не обойтись. Завтра, по лености, по слабости, мы сами отдадим себя опять в их когти…
   Четверг, 24 июня
   Катаясь сегодня днем по островам с г-жою В., я передавал ей те речи, полные уныния, что слышал вчера от Суворина.
   – Будьте уверены, – отвечала она мне, – что тысячи русских людей думают совершенно так же. Тургенев, знавший нас в совершенстве, пишет в одном из своих рассказов, что русский человек проявляет необыкновенное мастерство для того, чтобы провалить все свои замыслы. Мы собираемся взлезть на небо. Но только что отправившись, замечаем, что небо ужасно высоко. Тогда мы думаем только о том, как бы упасть поскорее и ушибиться побольнее…
   Пятница, 25 июня
   Император уехал сегодня в Ставку Верховного главнокомандующего, в Барановичи. Его сопровождают министры ввиду предстоящего важного совещания с великим князем Николаем Николаевичем. Я знаю, что Сазонов, министр финансов Барк, министр земледелия Кривошеин и министр внутренних дел князь Щербатов будут добиваться немедленного созыва Государственной думы. Их противниками выступят председатель Совета министров Горемыкин, министр юстиции Щегловитов, министр путей сообщения Рухлов и обер-прокурор Святейшего синода Саблер.
   Перед тем как покинуть Царское Село, император по собственному почину принял решение, напрашивавшееся уже слишком давно. Он освободил от обязанностей военного министра генерала Сухомлинова и назначил его преемником члена Государственного совета генерала Алексея Андреевича Поливанова.
   Генерал Сухомлинов несет тяжелую ответственность. Его роль в деле недостатка снарядов была столько же зловеща, как и таинственна. Двадцать восьмого сентября минувшего года, отвечая на мой вопрос, поставленный ему официально от имени генерала Жоффра, он заверил меня письменно, что приняты все меры, дабы обеспечить русскую армию полным количеством снарядов, какое требуется для долгой войны. Неделю назад я говорил об этой бумаге Сазонову, который попросил меня передать ее ему, чтобы показать императору. Император был поражен. Не только не было принято никаких мер для того, чтобы удовлетворить всё возрастающим потребностям русской артиллерии, но с тех пор генерал Сухомлинов предательским образом старался проваливать нововведения, которые ему предлагались для развития производства снарядов. Поведение странное, загадочное, объяснения которому нужно искать, может быть, в жестокой ненависти, которую военный министр питает к великому князю Николаю Николаевичу: Сухомлинов не может ему простить назначения его Верховным главнокомандующим, тогда как он наверняка рассчитывал получить эту должность.
   Генерал Поливанов – человек образованный, деятельный и работоспособный, он обладает талантами организатора и командира. Кроме того, ему приписывают либеральные убеждения, вызывающие сочувствие к нему со стороны Государственной думы.
   Понедельник, 28 июня
   Сазонов, вернувшийся из Ставки, привез оттуда хорошие впечатления, по крайней мере что касается состояния духа верховного командования.
   – Русская армия, – говорит от мне, – будет продолжать свое отступление как можно медленнее, пользуясь каждой возможностью производить контратаки и тревожить противника. Если великий князь Николай Николаевич заметит, что немцы уводят часть своих сил для переброски их на Западный фронт, он тотчас перейдет опять в наступление. Принятый им оперативный план позволяет ему надеяться, что наши войска смогут удержаться в Варшаве еще месяца два. Вообще я нашел состояние духа в штабе Верховного главнокомандующего превосходным…
   Что касается вопросов политики, то он заявил мне, что император торжественным рескриптом обратится с призывом ко всем силам страны, тот же рескрипт объявит о скором созыве Государственной думы.
   Был рассмотрен также и польский вопрос. Император повелел учредить комиссию в составе шести русских и шести поляков, под председательством Горемыкина, для установления основ автономии, обещанной Царству манифестом 16 августа 1914 года. Министр юстиции Щегловитов и обер-прокурор Святейшего синода Саблер умоляли, заклинали императора отказаться от этой мысли, указывая ему, что автономия какой-либо части империи несовместима со священнейшими основами самодержавного правления. Их настойчивость не только не убедила императора, но и не понравилась ему. Говорят даже, что они будут освобождены от своих обязанностей.
   Вторник, 29 июня
   Продолжается какофония балканских переговоров.
   Просто невозможно согласовать все взаимные претензии и противоречивые требования Сербии, Румынии, Греции и Болгарии!
   Для того чтобы сделать проблему еще более неразрешимой, всеобщее отступление русских армий лишило нас всякого уважения и престижа в Бухаресте, Афинах и Софии – особенно в Софии. Могу себе представить то мстительное ликованье и тот шумный и злобный смех, с которыми царь Фердинанд, должно быть, каждое утро отмечает на карте отступление русских. Как часто в прошлом он в моем присутствии давал волю своей ненависти к России! После Второй Балканской войны эта ненависть стала его патологически навязчивой идеей, так как главным образом политику России он обвиняет в своем окончательном поражении в 1913 году. И я помню, как в ноябре того года, встретив в Вене короля Альфонса III, он заметил ему: «Я должен отомстить России, и это будет страшное мщение!»
   Среда, 30 июня
   Сегодня в газетах напечатан высочайший рескрипт на имя председателя Совета министров, помеченный 27 июня:

   «Со всех концов родной земли доходят до меня обращения, свидетельствующие о горячем стремлении русских людей приложить свои силы к делу снабжения армии. В этом единодушии народном я черпаю непоколебимую уверенность в светлом будущем.
   Затянувшаяся война требует всё нового напряжения. Но в одолении возрастающих трудностей и в неизбежных превратностях военного счастья крепнет и закаляется в наших сердцах решимость вести, с Божией помощью, борьбу до полного торжества русского оружия. Враг должен быть сломлен. До того не может быть мира.
   С твердой верой в неиссякаемые силы России я ожидаю от правительственных и общественных учреждений, от русской промышленности и от всех верных сынов родины, без различия взглядов и положений, сплоченной, дружной работы для нужд нашей доблестной армии. На этой, единой отныне, всенародной задаче должны быть сосредоточены все помыслы объединенной и неодолимой в своем единстве России…»

   Рескрипт объявляет, наконец, о скором созыве Государственного совета и Государственной думы.
   Четверг, 1 июля
   В течение последних недель по приказу Верховного главнокомандования все евреи, проживавшие в Восточной Литве и в Курляндии, подлежали высылке в массовом порядке. Они высылались в направлении Житомира, Киева и Полтавы. Как обычно, русские власти приступили к осуществлению этой операции без малейшей подготовки, полностью пренебрегая какими-либо интересами евреев, и действовали с безжалостной жестокостью. Например, еврейское население Ковно, составлявшее 40 000 человек, было предупреждено также поджогами.
   Одновременно по всей империи прокатилась новая волна антисемитизма. Если русские армии терпели поражения, то в этом были, конечно, виноваты евреи. Несколько дней назад реакционный журнал «Волга» вещал на своих страницах: «Народ России, оглянись и посмотри, кто твой настоящий враг: еврей! Никакой пощады еврею! Из поколения в поколение этот народ, проклятый Богом, все ненавидят и презирают. Кровь сынов священной России, которую они предают ежедневно, взывает к мщению!»
   Численность евреев, высланных из Польши, Литвы и Курляндии со времени начала войны и всецело ставших жертвами самых жестоких страданий, превышает 600 000.
   Пятница, 2 июля
   Этим вечером, примерно в одиннадцать часов, я отправился на прогулку по островам.
   Как феерически красивы эти «белые ночи», ночи солнцестояния. Это сумерки? Или уже рассвет? Никто не может сказать точно. Молочного цвета, туманный, отливающий цветами радуги свет заполняет всё пространство до самой глубины зенита. Легкая перламутровая и опаловая дымка парит над водами. Ни малейшего признака ветерка. Деревья, набережные, тропинки, отдаленный горизонт, весь этот пейзаж погружен в религиозное спокойствие, в некую бесконечную пленительность. Всё это могло быть названо преддверием рая, местопребыванием обоготворенных душ умерших, украшением обители блаженных; и вы ищете тень финикийской Дидоны, блуждающей под миртами…
   Суббота, 3 июля
   Высочайший рескрипт, распубликованный три дня назад, волнует умы. Со всех сторон требуют немедленного созыва Думы, требуют даже установления ответственности министров перед законодательными учреждениями, что явилось бы не чем иным, как концом самодержавия.
   Наблюдается возбуждение среди рабочих. Один из моих осведомителей, Б., сообщает мне об усилении социалистической пропаганды в казармах, особенно в гвардейских. Павловский и Волынский полки будто бы уже довольно сильно заражены.
   Понедельник, 5 июля
   Между Бугом и Вислой австро-германцы продолжают свое наступление на Люблин. Русская армия отступает быстрыми следующими одним за другим переходами на позиции, которые она практически должна тут же оставлять из-за нехватки вооружения и боеприпасов.
   Суббота, 10 июля
   Вчера в Санкт-Петербург приехал из Софии, после делового визита, председатель Сибирского банка Грубе, проницательность которого я часто имел возможность высоко оценивать.
   Сегодня утром он навестил меня и поделился своими впечатлениями.
   – Ни правительство Радославова, ни любое другое, – заявил он, – не сможет декларировать свою преданность союзным державам до тех пор, пока немедленно не объявит о своем согласии на аннексию Западной Македонии. В этом нет никаких сомнений… Что же касается царя Фердинанда, то он окончательно перешел на сторону тевтонов.
   Я прервал его:
   – Окончательно! Вы в этом уверены?
   – Радославов, Тончев, Геннадиев, Данев, да и многие другие подтвердили мне это.
   – Мы ничего не добьемся, если царь Фердинанд будет действовать против нас. Но, к счастью, всегда найдутся возможности воздействовать на него, поскольку у него в высшей степени дипломатичное, лукавое и гибкое мышление. Именно на нем мы должны сосредоточить все наши усилия, направленные на то, чтобы убедить его…
   Как только он удалился, я отправился в Министерство иностранных дел и обсудил с Сазоновым разговор с Грубе.
   Мы сошлись на той мысли, что необходимо сосредоточить все наши усилия на царе Фердинанде; затем мы рассмотрели различные доводы, которые еще могли дать нам какой-то шанс привлечь его на нашу сторону.
   – Главное заключается в том, – заявил Сазонов, – что мы должны убедить его, что в конечном счете именно мы одержим победу.
   – Этого недостаточно. Мы должны пойти дальше и убедить его в том, что наша победа в большой степени зависит от него и что в некотором смысле судьбы Европы и всего мира находятся в его руках. Тщеславие этого человека превышает всё, что можно себе представить. Прежде всего мы должны сыграть на его тщеславии, чтобы подчинить его себе.
   Затем мы обсудили еще более деликатную проблему. Когда четыре года назад я находился в Софии, финансовое состояние царя Фердинанда было весьма напряженным; он весь погряз в долгах. Его беспорядочность в делах, его любовь к роскоши и его утонченные вкусы, его неспособность отказать самому себе в удовлетворении собственного дилетантизма или в чрезмерных запросах повергли его в состояние самых серьезных финансовых затруднений, которые еще более были усугублены двумя балканскими войнами. Нельзя ли прийти ему на помощь?
   – Подобное предложение ему, – предположил я, – было бы весьма деликатным делом. Однако, соблюдая определенную осмотрительность и обеспечивая абсолютную секретность… Словом, если предложение будет исходить из самых высоких кругов, от императора, например…
   Сазонов улыбнулся:
   – Всё, в самом деле, указывает на императора…
   Затем Сазонов доверительно поведал мне о том, что примерно в конце 1912 года болгарский царь, страдая от «ужасного приступа безденежья», как выражался Панург, попросил императора Николая одолжить ему три миллиона франков.
   – Я твердо настаивал на том, чтобы император отказал царю Фердинанду в его просьбе. Но вы же знаете, насколько добр наш император; он позволил Кобургу разжалобить добрую душу императора страдальческими сетованиями. Тем не менее я настаивал на своем, ссылаясь на то, что подобный заем не мог быть отнесен на счет секретного фонда. Тогда император решил найти деньги в собственном кармане. На следующий день генерал Волков вручил мне три миллиона франков, которые я немедленно отправил в Софию. Фердинанд выдал расписку Неклюдову, нашему посланнику. Расписка находится здесь, в моем сейфе.
   – Вы взяли расписку от Фердинанда! Какая ошибка! Вы погубили всё дело этой распиской… То, что три миллиона потеряны, было во всяком случае очевидно заранее; с таким же успехом вы могли бы выбросить эти деньги в Черное море. Но с той минуты, когда была принесена жертва, существовал только один шанс заполучить благодаря ей неясную моральную выгоду – а именно: сделать вид, что вы слепо доверяете простому слову Фердинанда, его способности свято придерживаться принципов чести, красоте его души и хорошо известной честности его взглядов. Более тщеславного человека на свете нет. Сознание того, что в ваших архивах хранится его расписка на три миллиона франков, должно стать для него мучительным унижением и невыносимым оскорблением. Этого он никогда не простит России!
   Понедельник, 12 июля
   Согласно получаемым мною сведениям, москвичи в высшей степени возмущены поведением петроградского общества и придворных кругов; они обвиняют их в потере всякого национального чувства, в желании поражения, в подготовке к измене.
   Поединок, который вот уже скоро два столетия идет между метрополией православного славянства и искусственной столицей Петра Великого, никогда, быть может, не был оживленнее, даже в героические времена борьбы западничества и славянофильства…
   В то время, на которое я ссылаюсь, примерно в 1860 году, пылкий идеалист Константин Аксаков направил эти пламенные строки в адрес памяти Петра Великого: «Ты неправильно судил о России и о всем ее прошлом. Поэтому печать проклятия отпечаталась на твоем бесчувственном сердце. Ты безжалостно отрекся от Москвы. И отвернувшись от своего народа, ты построил уединенный город, так как более уже не смог жить вместе с ним!»
   Примерно в то же само время его брат, Иван Аксаков, написал Достоевскому: «Главным условием возрождения среди нас национального чувства является то, что мы должны всеми силами, от всей души ненавидеть Санкт-Петербург. Давайте же плюнем на него».
   Вторник, 13 июля
   Сегодня вечером моими гостями на обеде были сэр Джордж и леди Джорджина Бьюкенен, герцог де Морни, а также несколько близких друзей посольства.
   Герцог де Морни находился в Петрограде уже некоторое время, проводя переговоры о военных поставках от имени одного американского синдиката. Несмотря на то, что у него отсутствовали достаточно весомые рекомендации, а дело, которым он занимался, не казалось мне слишком патриотичным, я все же пригласил его из-за уважения, которое питал к его отцу, а также для того, чтобы не подумали, что двери посольства Франции для него закрыты.
   Как раз накануне Парижского конгресса в августе 1856 года граф де Морни (он стал герцогом только после 1862 года) приехал в Санкт-Петербург, чтобы восстановить отношения между Францией и Россией. Успехи его миссии немало превозносились; но о ней можно было сказать многое. Морни был реалистом в высшей степени. Он сразу же очень точно оценил те преимущества, которые наполеоновская династия смогла бы получить из благоприятной ситуации, сложившейся в результате Крымской войны. Вся его переписка с Парижем представляет собой образец мудрости и проницательности. Он ненавидел многословие. Будучи скептиком по своему характеру, он ничему и никому не давал себя одурачивать, даже самому себе. В своих отношениях с Александром II и Горчаковым он проявлял удивительную сообразительность, гибкое, тонкое и обольстительное дипломатическое искусство. Он хотел трансформировать согласие между двумя императорскими дворами, над которым граф Орлов так успешно работал во время парижских переговоров, в фактический союз. В его концепцию этого союза входили те характеристики точной оценки событий и очевидного реализма, которые были законом его мышления. Но он служил императору, который, напротив, витал в облаках мечты и только мечты, получал удовольствие только от грандиозных и сумбурных замыслов и от химерных и усложненных планов. Превалировали не идеи Морни; победила теория верховенства национального вопроса.
   После 1857 года французскую политику характеризует та нескончаемая серия ошибок, которая, в силу неизбежной логики, завершилась кульминацией в Седане.
   К сожалению, деятельности Морни всегда был присущ один тайный изъян; а именно, ей всегда недоставало элегантности и благородства. Парадный блеск его посольства уравновешивался постыдными коммерческими сделками – продажей картин, вин и лошадей.
   Срок его дипломатической миссии завершился скандалом. Седьмого января 1857 года он женился на весьма очаровательной девушке, княгине Софье Сергеевне Трубецкой, сироте и фрейлине вдовствующей императрицы. Однако тем самым он оставил позади себя в Париже общеизвестную и продолжительную любовную связь со знаменитой графиней Леон, урожденной Моссельман, супругой бельгийского посланника во времена Июльской монархии. Это было не только соединение сердец и страстей, в этой связи имели значительное место и материальные интересы. Примерно в 1840 году, когда Морни оставил армейскую службу и был всего лишь нуждавшимся прожигателем жизни, графиня – женщина, обладавшая огромным состоянием, – обеспечила его необходимыми средствами для того, чтобы он добился деловых успехов. Совместные спекулятивные операции, в которые первая вложила деньги, а второй – свою целенаправленную энергию, принесла им удачу. Таким образом, деятельность своеобразной финансовой и коммерческой компании понемногу сменила первоначальное сладострастное упоение двух любовников. После декабрьского государственного переворота Морни самым беззастенчивым образом целиком отдался спекуляциям на бирже; графиня посчитала эти финансовые операции весьма прибыльными. Однако эти финансовые цепи стали казаться Морни слишком обременительными. Общественное положение, которое он занял в империи, и безграничные перспективы, открывшиеся перед его амбициозными устремлениями, способствовали его горячему желанию обзавестись семьей. Его брак с молодой княгиней Трубецкой готовился в обстановке абсолютной секретности. Когда графиня Леон узнала об этом событии, то она изрыгала огонь и метала молнии.
   Покинутая Ариадна открыто потребовала в судах ликвидации партнерства, все еще существовавшего между ней и неверным любовником, и наняла Руйе в качестве адвоката. Чтобы избежать позора публичного процесса с разоблачениями, которые бы затронули и действующий режим, в дело вмешался Наполеон III; он лично принял решение о пропорциональном разделе оспариваемых денежных средств и имущества. Но одновременно он отозвал своего посла; и, чтобы скрыть от общественности истинный смысл этого отзыва, он назначил Морни на высокую должность.
   После обеда, в разговоре с госпожой С., имевшей склонность к истории, я воспроизвел для нее необычную генеалогию моего гостя:
   – В его венах течет кровь Богарне через королеву Гортензию, кровь Талейрана, благодаря его деду, Шарлю де Флао, наконец, кровь Людовика XV через мать того же Шарля де Флао, урожденную Филель.
   – Что касается королевы Гортензии, то я об этом знаю. Но я не понимаю, какое отношение Морни имеет к Талейрану и особенно к Людовику XV. Пожалуйста, объясните.
   – Когда Шарль де Флао, который впоследствии был любовником королевы Гортензии, родился в 1785 году, его мать, графиня Аделаида, в течение пяти лет была признанной любовницей Талейрана, известного тогда как аббат Перигорский. И в отцовстве последнего не было никаких сомнений. С другой стороны, графиня де Флао была дочерью госпожи Филель, чей муж занимал незначительную должность в Версальском дворце. Эта дама была очень хорошенькой, а ее тело с благоухающей кожей было просто прекрасным: она помогла Людовику XV провести несколько приятных вечеров в небольших апартаментах Парк-о-Серфа. В результате этого королевского каприза на свет появилась Аделаида, дочь госпожи Филель.
   – Вы весьма знающий человек, – заявила в ответ госпожа С., – но вам известно не всё. Это генеалогическое дерево нуждается в дополнении.
   – Что еще можно к нему добавить?
   – То, что в венах вашего сегодняшнего гостя течет также частица крови Романовых.
   – В самом деле? Каким образом?
   – Софья Трубецкая, вышедшая замуж за Морни, была единственным ребенком княгини Трубецкой, об амурных приключениях которой много говорили примерно в 1835 году. Всегда утверждали, что она была любовницей Николая I и что ее дочь была также и его дочерью. Достоверных доказательств этого, может быть, и нет, но серьезные предположения существуют. Например, после кончины княгини Трубецкой императрица Александра Федоровна, вдова императора Николая, взяла юную Софью к себе в дом, и через два года, когда Морни сделал ей предложение, император Александр II выделил ей приданое.
   Среда, 14 июля
   Критическое положение русских армий вызвало заседание Совета главнокомандующих союзных держав, собравшихся 7 июня в Шантильи под председательством французского генералиссимуса.
   Генерал Жоффр выразился в том смысле, что когда союзная армия сдерживает основной напор со стороны неприятеля, ее партнеры должны прийти ей на помощь.
   «В августе и сентябре 1914 года, – продолжил он, – русские стали наступать в Восточной Пруссии и в Галиции, чтобы облегчить участь франко-английских армий, которые отступали перед натиском германских сил. Теперь положение русских требует подобных действий с французско-английской стороны. Это такой же вопрос чести, как и интереса… На Западном фронте наступление, начатое французской армией 9 мая этого года на равнине Арраса, задержало большое количество немецких сил, которые в ином случае были бы направлены на восток; но это наступление не привело к прорыву вражеской линии и к задержанию продвижения немцев на русском фронте…»
   Сообщив некоторые детали, он привел два соображения:

   «1. На Западном фронте французские армии не смогут предпринять крупных действий ранее, чем через несколько недель, из-за необходимости завершить снабжение боеприпасами и произвести некоторые перемещения войск. За это время Англия высадит во Франции новые силы, именно шесть дивизий, которые должны быть доставлены в первые числа августа. Эта операция может способствовать освобождению французской территории и в любом случае серьезно облегчит положение русской армии.
   2. На итало-сербском фронте общий интерес требует продолжения итальянской армией уже начатого наступления. Если итальянцы на своем фронте сдержат немецкое наступление, они смогут пока ограничиться занятием района Лайбах-Клагенфурт. Это даст им позицию, нужную для продолжения наступления на Вену и Пешт. Необходимо также, чтобы сербская армия немедленно возобновила наступление. Нынешний момент особенно подходит для ее передвижения вдоль Савы, ибо его цель – соединение с итальянцами и взятие в кольцо Боснии и Герцеговины.
   Итак, ради мотивов чести и крайней необходимости, англо-французским и итало-сербским армиям следует начать как можно скорее энергичное наступление».

   Совет принял выводы главнокомандующего.
   Воскресенье, 18 июля
   Вот уже три дня, как опасное положение русских армий ухудшается: они должны уже не только бороться против неудержимого натиска австро-германцев между Бугом и Вислой, но и выдерживать двойное наступление, начатое противником на севере, в Нареве и Курляндии.
   В районе Нарева германцы овладели позициями у Млавы, где захватили 17 000 пленных, в Курляндии перешли реку Виндаву, овладели Виндавой и угрожают Митаве, расположенной лишь в 50 км от Риги.
   Такое положение как будто укрепляет императора в его намерениях, столь своевременно выраженных манифестом 27 июня. В связи с этим он уволил обер-прокурора Святейшего синода Саблера, орудие пацифистской и германофильской партии, клеврета Распутина. Его преемник – Александр Дмитриевич Самарин, московский губернский пред водитель дворянства; высокое общественное положение, великодушный патриотизм, ум широкий и твердый – вот его качества; этот выбор прекрасен.
   Понедельник, 19 июля
   Немилость, поразившая вчера обер-прокурора Святейшего синода, коснулась и министра юстиции Щегловитова, ни в чем не уступавшего Саблеру в реакционности и духе самодержавия. Его заменил член Государственного совета Александр Алексеевич Хвостов – честный и беспартийный чиновник.
   Последовательная отставка Маклакова, Сухомлинова, Саблера, Щегловитова не оставила среди членов правительства ни одного, кто бы не являлся сторонником Союза и решительного продолжения войны. С другой стороны, отмечают, что Саблер и Щегловитов были главнейшей поддержкой Распутина.
   Графиня Н. говорила мне:
   – Государь воспользовался своим пребыванием в Ставке для принятия этих важных решений. Он ни с кем не посоветовался, даже с императрицей… Когда известие об этом пришло в Царское Село, она была потрясена, она отказывалась даже верить… Госпожа Вырубова в отчаянии… Распутин заявляет, что всё это предвещает большие несчастья.
   Вторник, 20 июля
   Совещание с начальником Главного управления Генерального штаба.
   Генерал Беляев указывает мне на карте положение русских армий. В Южной Польше, между Бугом и Вислой, их фронт идет через Грубешов, Красностав и Йозефов, в 30 километрах к югу от Люблина. Кругом Варшавы они оставили течения Бзуры и Равки, чтобы отойти по дуге круга, образованной Новогеоргиевском, Головиным, Блони, Гродиском, где приготовлены сильные укрепления. В районе Нарева они держатся приблизительно по течению реки, между Новогеоргиевском и Остроленкой. К западу от Немана обороняют, в Мариампольском направлении, подступы к Ковно. Наконец, на курляндском участке, после оставления Виндавы и Тукума, они опираются на Митаву и Шавли.
   После некоторых малоутешительных замечаний об этом положении генерал Беляев продолжает:
   – Вы знаете нашу бедность в снарядах. Мы производим не более 24 000 снарядов в день. Это ничтожно для такого растянутого фронта… Но недостаток в винтовках меня беспокоит гораздо больше. Представьте себе, что во многих пехотных полках, принимавших участие в последних боях, треть людей по крайней мере не имела винтовок. Эти несчастные терпеливо ждали под градом шрапнелей гибели своих товарищей впереди себя, чтобы пойти и подобрать их оружие. Что в таких условиях не случилось паники – это просто чудо. Правда, у нашего мужика такая сила терпения и покорности… Ужас от того не меньше… Один из командующих армиями писал мне недавно: «В начале войны, когда у нас были снаряды и амуниция, мы побеждали. Когда начал ощущаться недостаток в снарядах и оружии, мы еще сражались блестяще. Теперь, с онемевшей артиллерией и пехотой, наша армия тонет в собственной крови…» Сколько времени еще наши солдаты смогут выдерживать подобное испытание?.. Ведь в конце концов эти побоища слишком ужасны. Во что бы то ни стало нам нужны винтовки. Не могла ли бы Франция нам их уступить? Умоляю вас, господин посол, поддержите нашу просьбу в Париже.
   – Я горячо буду ее поддерживать, я телеграфирую сегодня же.
   Четверг, 22 июля
   Распутин уехал к себе на родину, в село Покровское около Тюмени, в Тобольской губернии. Его приятельницы, «распутинки», как их называют, утверждают, что он отправился отдохнуть немного, «по совету своего врача», и скоро вернется. Истина же в том, что император повелел ему удалиться.
   Это новый обер-прокурор Святейшего синода добился приказа об удалении.
   Едва вступив в исполнение своих обязанностей, Самарин доложил императору, что ему невозможно будет их сохранить за собою, если Распутин будет продолжать тайно господствовать над всем церковным управлением. Затем, опираясь на древность своего происхождения и на то, что он предводитель московского дворянства, он описал возмущение, смешанное со скорбью, которое скандалы Гришки поддерживают в Москве, – возмущение, не останавливающееся даже перед престижем высочайшего имени. Наконец он заявил решительным тоном:
   – Через несколько дней соберется Государственная дума. Я знаю, что некоторые депутаты предполагают сделать мне запрос о Григории Ефимовиче и его тайных махинациях. Моя совесть принудит меня высказать всё, что я думаю.
   Император ответил просто:
   – Хорошо. Я подумаю.
   Суббота, 24 июля
   Прощание императрицы с Распутиным представляло собой душераздирающую сцену. Она обещала ему напомнить о себе сразу же после сессии Думы, добавив сквозь слезы: «Это будет скоро!»
   Его ответ сопровождался обычной угрозой: «Помни, что я не нуждаюсь ни в императоре, ни в тебе. Если ты бросишь меня врагам, то это меня беспокоить не станет. У меня достаточно сил, чтобы справиться с ними. Даже сами демоны беспомощны против меня. Но ни император, ни ты не в состоянии обойтись без меня. Если я не буду рядом, чтобы защитить тебя, то твоего сына постигнет несчастье!».
   Среда, 28 июля
   Немцы переправились через Вислу к северу от Иван-города; позиции русских у Люблина более не пригодны для стойкой обороны.
   Сазонов, находящий в подавленном состоянии, возбужденным тоном заявил мне:
   – Ради Бога, подействуйте на ваше правительство, чтобы оно снабдило нас ружьями! Как вы можете ожидать от наших солдат, чтобы они сражались, если у них нет ружей?
   – По просьбе генерала Беляева я уже телеграфировал об этом в Париж. Я повторю мой запрос.
   В соответствии с информацией, полученной от Генерального штаба, для того чтобы восполнить нынешний дефицит, необходимо получить полтора миллиона ружей. Русские заводы производят только 60 000 ружей в месяц, хотя есть надежда, что их производство достигнет 90 000 единиц в сентябре и 150 000 в октябре.
   Четверг, 29 июля
   Проходя через сквер, окаймляющий Фонтанку недалеко от мрачного дворца, где 23 марта 1801 года был с такою быстротою умерщвлен Павел I, я встречаюсь с Александром Сергеевичем Танеевым.
   Статс-секретарь, обер-гофмейстер высочайшего двора, член Государственного совета, главноуправляющий Собственной его императорского величества канцелярией, Танеев – отец Анны Вырубовой и одна из главных опор Распутина.
   Мы проходим вместе по саду несколько шагов. Он расспрашивает меня о войне. Я высказываю безусловный оптимизм и даю ему высказаться. Сначала он как будто соглашается со всем, что я ему говорю, но скоро, в более или менее туманных фразах, он изливает свою тревогу и огорчение. Один пункт, на котором он настаивает, привлекает мое внимание, так как уже не в первый раз мне на него указывают.
   – Русские крестьяне, – говорит он, – обладают глубоким чувством правосудия, не законного правосудия, которое они не очень-то хорошо отличают от полиции, но правосудия нравственного, правосудия божественного. Это странное явление: их совесть, обыкновенно не очень щепетильная, так, однако, проникнута христианством, что на каждом шагу ставит перед ними вопросы возмездия и наказания. Когда мужик чувствует себя жертвой несправедливости, он кланяется как можно чаще и ни слова не говоря, потому что он фаталист и безропотен, но он бесконечно обдумывает то зло, которое ему сделали, и говорит себе, что за это будет заплачено, рано или поздно, на земле или на Божьем Суде. Будьте уверены, господин посол, что все они так же рассуждают и о войне. Они согласятся на какие угодно жертвы, лишь бы чувствовать их как законные и необходимые, то есть совершающиеся волей царскою и волей Божьей. Но если от них требуют жертв, необходимость которых от них ускользает, рано или поздно они потребуют отчета. А когда мужик перестает быть покорным, он становится страшен. Вот что меня пугает…
   Так как вся психология русского народа содержится в Толстом, мне нужно только перелистать несколько томов, чтобы найти, в захватывающей форме, то, что мне сейчас сказал Танеев. Подбирая доводы в пользу вегетарианства, яснополянский апостол заключает одну из своих статей отвратительным описанием бойни:

   «Резали свинью. Один из подручных ножом перерезывал ей горло. Животное начало испускать пронзительные и жалобные вопли; в какой-то момент оно вырвалось из рук палача и ринулось прочь, а кровь хлестала из шеи. Так как я близорукий, то на расстоянии я не смог рассмотреть подробности этой сцены; всё, что я видел, так это туловище свиньи, оно было розового цвета, как у человека.
   Я слышал отчаянный визг свиньи. Но сопровождавший меня кучер упорно старался рассмотреть всё, что происходило. Свинью поймали, сбили на землю и закончили ее резать. Когда прекратились визги свиньи, кучер глубоко вздохнул: „Разве это возможно, – произнес он в конце концов, – разве это возможно, чтоб они не ответили за всё это?!“»

   С тех пор как, вот уже три месяца, русская кровь, не иссякая, течет на равнинах Польши и Галиции, сколько мужиков должны думать: «Неужели возможно, чтоб они так и не ответили за всё это?»
   Пятница, 30 июля
   Сессия Государственной думы возобновляется через три дня. Но уже много депутатов съехались в Петроград, и в Таврическом дворце большое оживление.
   Из всех губерний доносится тот же возглас: «Россия в опасности. Правительство и верховная власть ответственны за военный разгром. Спасение страны требует непосредственного участия и непрестанного контроля народного представительства. Более чем когда-либо русский народ решительно стоит за продолжение войны до победы…»
   Почти во всех группах депутатов слышатся энергичные, раздраженные, полные возмущения возгласы против фаворитизма и взяточничества, против игры немецких влияний при дворе и в высшей администрации, против Сухомлинова, против Распутина, против императрицы.
   В противовес этому крайне правые депутаты, члены «черного блока», выражают сожаление по поводу уступок, сделанных государем либеральной партии, и решительно вы сказываются за реакцию до крайних пределов.
   Суббота, 31 июля
   Сегодня утром государь присутствует при спуске броненосного крейсера «Бородино», построенного на верфи на Галерном острове в устье Невы. Дипломатический корпус, двор и члены правительства участвуют в церемонии, которой благоприятствует сияние солнца.
   Двадцать второго минувшего июня на противоположном берегу мы присутствовали при спуске «Измаила», тогда только что было получено сообщение об оставлении Львова. Сегодня, приехав на Галерный остров, мы узнаем, что австро-германцы заняли вчера Люблин и что русские оставляют Митаву…
   Яркий солнечный свет подчеркивает свинцовый оттенок и выражение тоскливой печали на лицах. Император, застывший в бесстрастной позе, смотрит задумчивым и отсутствующим взглядом. Иногда его губы подергиваются судорогой, словно он удерживается от зевоты. Лишь на мгновение оживляется его лицо, когда киль «Бородина», скользнув по каткам, врезывается в Неву.
   По окончании церемонии мы переходим к осмотру мастерских. Императора всюду приветствуют. Время от времени он останавливается и, улыбаясь, разговаривает с рабочими. Когда он затем идет дальше, приветственные крики усиливаются.
   А между тем еще вчера мне сообщали, что в этих самых мастерских идет революционное брожение, внушающее беспокойство.
   Воскресенье, 1 августа
   Заседания Государственной думы возобновились сегодня в жаркой и тяжелой атмосфере, предвещающей грозу. Лица словно источают электричество, господствующее выражение – гнев или тоска.
   Старый председатель Совета министров, Горемыкин, произнося речь от имени государя, возвышает свой умирающий голос, насколько может, когда заявляет: «Все наши мысли, все наши усилия должны сосредоточиться на ведении войны. Правительство может предложить вам только одну программу – программу победы».
   Затем военный министр генерал Поливанов кратко, горячо и энергично резюмирует эту программу победы: «Наша армия может побеждать только тогда, когда она чувствует за собою всю страну в ее целом, организованную как огромный резервуар, откуда она сможет бесконечно черпать себе снабжение».
   Когда он сходит с трибуны, его приветствуют рукоплесканиями: он встречает в среде собрания столько же сочувствия, сколько его предшественник, Сухомлинов, возбуждал к себе ненависти и презрения.
   Продолжение заседаний и разговоры в кулуарах не оставляют никаких сомнений относительно пожеланий или, лучше сказать, требований Государственной думы положить конец произволу и неспособности управления, обличить тех, кто подлежит ответственности, как бы они ни были высоко поставлены, потребовать определенных решений, сорганизовать совместную работу правительства с народными представителями, чтобы обратить на службу армии все производительные силы страны, наконец, поддерживать и оживлять в душе народа непоколебимое решение – довести войну до полной победы.
   Среда, 4 августа
   Я информировал Сазонова о том, что французское правительство весьма сожалеет, что не может поставить ружья русской армии.
   Горестное изумление Сазонова.
   – Этот отказ, – заявил он, – меня обескураживает!..
   – Это не отказ, но выражение физической невозможности, абсолютной невозможности.
   Ошеломленный, он продолжал, кивая:
   – Что же нам делать? Мы нуждаемся в 1 500 000 ружей только для того, чтобы вооружить полки на фронте. За месяц мы производим всего лишь 50 000. Потом, мы же должны пополнять склады, а чем мы будем обучать наших рекрутов?
   Четверг, 5 августа
   Прения в Таврическом дворце разгораются всё ярче и ярче. Будь то открытое или закрытое заседание, произносится непрерывный и беспощадный обвинительный акт против всей системы военного управления. Все ошибки бюрократии изобличены, все пороки царизма выставлены на свет. И одно заключение возвращается как припев: «Довольно лжи!.. Довольно преступлений!.. Нужны реформы!.. Наказания!.. Государственный строй должен быть изменен сверху донизу!»
   345 голосами из 375 голосовавших Государственная дума предложила правительству предать суду генерала Сухомлинова и всех должностных лиц, виновных в нерадении или в измене.
   Пятница, 6 августа
   Германцы заняли вчера Варшаву. С точки зрения стратегической, важность этого события значительна. Русские теряют всю Польшу с ее громадными запасами и должны будут отойти на Буг, Верхний Неман и Двину.
   Но моральные последствия беспокоят еще больше. Не грозит ли разбиться тот подъем национальной энергии, который с некоторых пор виден по всей России, – разбиться под влиянием этого нового несчастья, предвещающего в скором времени и другие – как падение Осовца, Ковно и Вильны…
   Воскресенье, 8 августа
   Перед каждым новым отступлением русских армий полиция заранее высылала евреев вглубь страны. Как обычно, операция повсюду проводилась в страшной спешке и в равной степени с такой же неповоротливостью, как и с жестокостью. Подлежащих высылке извещали только в последний момент; у бедолаг не было ни возможности, ни средств что-либо взять с собой. Их в спешке загружали в поезда; гнали, как стадо скота, по дорогам; им даже не называли место их назначения, которое, впрочем, менялось раз двадцать во время пути. Также почти повсюду, как только в городе становилось известно о приказе высылать евреев, православное население тут же спешило грабить дома в гетто. Выгнанные в Подолье, на Волынь, в Бессарабию и на Украину, эти евреи были доведены до крайнего состояния нищеты. Общая численность высланных евреев достигает 800 000 человек.
   Эта варварская практика, навязанная целому народу под тем предлогом, что его религиозный атавизм повсеместно вызывает подозрение в шпионаже и в измене, пробудила, наконец, чувство гнева у либеральных фракций Думы. Еврейский депутат из Ковно, Фридман, выразил красноречивый протест.
   «Русские евреи, – заявил он, – принимают большое участие в войне… Пресса отметила большое число еврейских добровольцев. Их образование давало им право на офицерский чин; они знали, что никогда не получат его, но тем не менее продолжали добровольно вступать в ряды армии… Несколько сотен тысяч евреев отдают свою кровь на полях сражения.
   Но за всё это мы являемся свидетелями усиления насилия и беззакония против евреев… В продолжительной войне смена успехов и неудач неизбежна, поэтому весьма кстати всегда иметь под рукой так называемых виновников за все беды; им всегда можно приписать ответственность за поражения. Всегда необходимо иметь в запасе козлов отпущения. Увы! Во все времена Израилю была уготовлена судьба стать этим козлом отпущения!
   Едва враг пересек наши границы, как тут же вовсю дали ход одиозной легенде: евреи шлют свое золото немцам; это грязное золото обнаруживалось в аэропланах, гробах, бочках с водкой, в утиных грудках и в груди баранов!.. Распространяемая и удостоверяемая властями, эта легенда повсюду принималась безоговорочно.
   Затем мы стали свидетелями отвратительных мер, применяемых в отношении евреев, мер, никогда не испытываемых на себе ни одним народом на протяжении всей истории человечества… Это же сущая мерзость – обвинять целый народ в измене. Подобная гнусная клевета могла бы иметь право на существование только в деспотической стране, в стране, в которой евреи лишены самых элементарных прав. Я заявляю перед лицом России, перед лицом всего цивилизованного мира, что подобное обвинение евреев является не чем иным, как подлой ложью, выдуманной людьми, которые пытаются скрыть собственные преступления».
   Понедельник, 9 августа
   Мы говорим с Сазоновым о странном заточении, к которому император с императрицей приговорили себя; он сокрушается:
   – Печальная ситуация! Мало-помалу они создали пропасть вокруг себя; никто больше не подходит к ним. Плохое здоровье императрицы послужило причиной того, что, кроме официальных отношений императора со своими министрами, ни один голос извне не проникает в дом императора. Они не встречаются даже с родственниками, даже великим князьям и княгиням стало трудно получить аудиенцию у государя. Когда я на днях видел входящую Вырубову, то подумал с печалью: «Вот, значит, их постоянное общество, вот их единственное общество, вот до чего опустился двор России, когда-то столь блистательный, столь оживленный!..»
   – Я думал, что уже при предыдущем царствовании двор потерял всё оживление, весь блеск.
   – О, это не сравнить с нынешним положением!.. Да, Александр III и Мария Федоровна, которые имели простые вкусы, с удовольствием продлевали свое пребывание в Гатчине. Но с осени до Пасхи в Зимнем дворце проходили великолепные балы и концерты, не считая приемов в Аничковом дворце. Великие князья и великие княгини, дипломаты, генералы, министры, высшие чиновники постоянно приглашались к императорскому столу. Так же часто их величества принимали приглашения отобедать у послов и представителей русской аристократии: Воронцовых, Барятинских, Балашовых, Шереметевых, Орловых, Кочубей, Юсуповых… Естественно, в Гатчине жизнь двора была намного более тихой и семейной, минимум церемоний. Александр III и Мария Федоровна не любили роскошные покои, выстроенные для императора Павла; они заняли ряд маленьких комнат на антресоли, низких, узких, плохо меблированных, одна неудобнее другой… Александр III, который был исполином, мог достать до потолка рукой… Я был там как-то, и у меня осталось смешное воспоминание. Я тогда был совершенно молодым сотрудником Министерства иностранных дел. Мне велели составить список подарков, которые их величества собирались преподнести датскому двору по случаю чьей-то свадьбы и которые привезли в Гатчину. Я приезжаю во дворец, меня проводят прямо в покои Марии Федоровны, все подарки там на столе. Я быстро составляю список. Затем оглядываю комнату и спрашиваю, выражая наивное удивление, почему государи вы брали эти покои? Она отвечает, покусывая губы: «Потому что не смогли найти ничего более уродливого и неудобного».
   Вторник, 10 августа
   Болгария и тевтонские державы все более сближаются. Синдикат немецких и австро-венгерских банков только что открыл кредит в размере 120 000 000 франков для болгарского казначейства. Одновременно Радославов объявил через болгарскую официальную прессу, что недавние победы немецкой армии в Польше «сломали русским хребет» и всё политическое сооружение Антанты вот-вот рухнет.
   Пятница, 13 августа
   Очень деятельный и даже несколько экзальтированный вождь «прогрессивных националистов» Брянчанинов, зять князя Горчакова и бывший гвардейский офицер, просил меня вчера принять его для долгой и конфиденциальной беседы.
   Я принял его сегодня днем, и как ни привык к его обычному пессимизму, но на этот раз был поражен тем суровым, сосредоточенным и скорбным выражением, которое читал на его лице.
   – Никогда, – сказал он, – я не был в такой тревоге. Россия в смертельной опасности, ни в какой момент своей истории она не была так близка к гибели. Немецкий яд, который она носит в своем теле вот уже два столетия, грозит ее убить. Она может быть спасена только ценой национальной революции.
   – Революция во время войны?.. Вы понимаете, о чем говорите?!
   – Конечно, я говорю обдуманно. Революция – такая, какую я предвижу, какой я желаю, – будет внезапным освобождением всех сил народа, великим пробуждением славянской энергии. После нескольких дней неизбежных смут, положим, даже месяца беспорядков и паралича, Россия встанет с таким величием, какого вы у нас не подозреваете. Вы увидите тогда, сколько духовных сил таится в русском народе. В нем заключены неисчислимые запасы мужества, энтузиазма, великодушия. Это величайший очаг идеализма, какой только есть на свете.
   – Не сомневаюсь в этом. Но русский народ носит в себе страшные задатки социального разложения и национального распада… Вы утверждаете, что революция вызвала бы, самое большее, месяц беспорядков и бездействия. Как вы можете это знать? Один из ваших соотечественников, один из самых умных и самых проницательных, каких я только знаю, передавал мне недавно тот ужас, который ему внушает угроза революции. «У нас, – говорил он, – революция может быть только разрушительной и опустошающей. Если Бог нас от нее не избавит, она будет так же ужасна, как и бесконечна. Десять лет анархии…» И он подтверждал свои предвидения доводами логики и психологии, которые показались мне убедительными. Вы понимаете, что после такого прогноза я недоверчиво смотрю на вашу идею национальной революции.
   Он тем не менее продолжает настаивать на восхвалении тех чудодейственных явлений возрождения, которых он ждет от всенародного восстания.
   – По самому верху, – говорит он, – по голове, вот куда нужно было бы ударить прежде всего. Государь мог бы быть оставлен на престоле: если ему и недостает воли, он в глубине души достаточно патриотичен. Но государыню и ее сестру, великую княгиню Елизавету Федоровну, нужно заточить в один из монастырей Приуралья, так, как сделали бы при наших древних, великих царях. Затем весь потсдамский двор, вся клика прибалтийских баронов, вся камарилья Вырубовой и Распутина – все они должны быть сосланы в отдаленные места Сибири. Наконец, великий князь Николай Николаевич должен был бы немедленно отказаться от обязанностей Верховного главнокомандующего.
   – Великий князь Николай Николаевич?.. Вы сомневаетесь в его патриотизме? Вы не считаете его достаточно русским, достаточно настроенным против немцев?.. Чего же вам нужно?.. Я представлял его себе как бойца за Святую Русь – православную, самодержавную и народную…
   – Согласен с вами, что он патриот и что у него есть воля. Но он недостаточен для возложенной на него задачи. Это не вождь – это икона. А нам необходим вождь!
   Он заканчивает весьма точной картиной состояния армии:
   – Она все еще великолепна по своему героизму и самоотверженности, но она больше не верит в победу, она знает заранее, что принесена в жертву, – как стадо, которое ведут на бойню. Когда-нибудь, и, может быть, скоро, наступит полный упадок духа, пассивная покорность судьбе, она будет бесконечно отступать, не будет больше бороться, не будет сопротивляться. Этот день будет днем торжества нашей немецкой партии. Мы будем принуждены заключить мир… И какой мир!
   Я возражаю ему, что военное положение, как бы плохо оно ни было, далеко не безнадежно, что национальное движение, во главе которого стала Государственная дума, внушает веру в себя и что путем методичной, настойчивой деятельности все ошибки прошлого могут быть исправлены.
   – Нет!.. – воскликнул он мрачно и решительно. – Государственная дума недостаточно сильна, чтобы бороться с теми силами, официальными или невидимыми, которыми располагает немецкая партия. Бьюсь об заклад, что меньше чем через два месяца она будет обессилена или распущена. Ведь нужно изменить весь государственный строй. Наша последняя надежда на спасение – в национальном государственном перевороте… Положение, господин посол, гораздо более тяжелое, нежели вы думаете. Знаете ли вы, что говорил мне час тому назад лидер октябристов, председатель Центрального военно-промышленного комитета Гучков, человек, которому вы не откажете ни в прозорливости, ни в мужестве?.. Так вот, он говорил мне со слезами на глазах: «Россия погибла… Больше нет надежды…»
   Суббота, 14 августа
   Сегодняшнее заседание Думы было заполнено важными и волнующими прениями.
   Обсуждали образование комитета по снабжению, который был бы поставлен выше Военного министерства. Прения, понемногу расширяясь, обратились в суд над существующим строем.
   Один из самых пылких ораторов-кадетов, новочеркасский депутат Аджемов бросил искру в пороховой погреб: «С самого начала войны общественное мнение поняло всё значение и размеры борьбы: оно поняло, что без организованности всей страны победа будет невозможна. Правительство же этого не поняло, и, когда общество ему это объяснило, оно отказалось понять, оно с презрением оттолкнуло всех, кто предлагал ему помощь. Дело в том, что у военного министра были привилегированные поставщики, заказы передавались по-семейному, существовала целая система покровительства, взаимных одолжений и привилегий. Таким образом, не только не организовали страну – но бросили ее в ужаснейшую разруху… Теперь, наконец, правительство сознает, что без содействия всех общественных сил армия не может одержать победу, оно сознается в том, что должна быть произведена полная реформа и что эту реформу должны произвести мы. В этом, господа, торжество общественного мнения и урок нашего грозного времени. Ллойд Джордж говорил недавно в палате общин, что, заваливая снарядами наших солдат, немцы разбивают цепи русского народа. Это сама истина. Русский народ, отныне свободный, готов устроить победу для себя…»
   Эта речь вызывает взрыв аплодисментов на скамьях левых и центристов.
   Возбужденный грозовою атмосферой депутат-социалист Чхенкели стремительно всходит на трибуну и возглашает анафему «царской тирании, которая привела Россию на край пропасти». Но скоро он доходит до таких бранных выражений, что председатель лишает его слова. Впрочем, его проклятия вызвали чувство неловкости в партиях центра и левых, при всем своем либерализме остающихся монархическими.
   Прения вновь разгораются с выступлением знаменитого московского адвоката Маклакова. Он доказывает с помощью могущественной диалектики необходимость создания вне Военного министерства комитета снабжения, а также передачу высшего заведования техническими вопросами одному главноуправляющему, который был бы ответственен перед этим комитетом; таким образом он нападает на принцип всемогущества бюрократии, составляющий основу и условие существования самодержавия. Заявив, что «Россия образец государства, где люди не на своем месте», он продолжает: «Большая часть назначений в среде администрации – это скандал, вызов общественному мнению. А когда иной раз ошибка и замечена, ее невозможно исправить – престиж власти не позволяет этого. Новое правительство, задача которого – победить Германию, скоро убедится, что еще труднее – победить чиновников… В переживаемые нами тяжелые часы необходимо положить этому конец. Страна истощается в жертвах. Мы, ее представители, приносим тоже много жертв. Мы отсрочиваем многие из наших требований, мы сдерживаем наш гнев. Забывая нашу вражду и нашу законную ненависть, мы оказываем помощь всему тому, с чем мы некогда боролись. Мы поэтому имеем право требовать, чтобы правительство поступало так же, чтобы оно поставило себя выше всяких партийных или кружковых взглядов и чтобы оно могло иметь один девиз: „The right men in the right places!“ („Компетентные люди на ключевых постах!“)».
   Правые, очень смущенные, но в общем патриотично настроенные, принуждены признать, что пороки чиновничества губят Россию, и высказываются, как и большинство, за образование комитета снабжения.
   Отныне начат поединок между бюрократической кастой и народным представительством. Примирятся ли они на высоком идеале общего блага?.. От этого зависит всё будущее России…

   Это бурное заседание Думы в конце дискуссии приняло неожиданный оборот, воздав, в виде эпилога, должное Польше. Это нашло свое отражение в выступлении Пуришкевича, пламенного депутата крайне правого крыла Думы, фанатичного русификатора, который, поддавшись угрызению совести, нашел нужные слова, подходящие моменту:

   «Было бы величайшим преступлением по отношению к русскому государству и к русской чести не признать с этой трибуны всё то, что делали и делают для нас поляки. Ах! И кто бы мог рассказать обо всем том, что им пришлось пережить, как много пришлось трудиться и страдать, чтобы помочь нам добиваться победы?! Как-никак они могли бы требовать к себе иного отношения. Например, балтийские народы, для которых Россия сделала так много, проявили по отношению к нам самую черную неблагодарность. Поляки, с другой стороны, хотя они могут упрекать нас в проявлении к ним массы несправедливости, доказали своим поведением, что они принадлежат к числу наиболее лояльных и стойких защитников страны. И вот теперь, увы! Русские армии должны были оставить Варшаву, святилище польской души. Невольно в голову приходят слова Адама Мицкевича: „Найдем ли мы в себе волшебные слова, которые смогут избавить нас от отчаяния, сбросить тяжелый груз с наших сердец, осушить потоки слез на наших щеках и чудесным образом вернуть нам всё то, что умерло?..“ Но поляки не предаются отчаянию. На их щеках нет слез, а в их сердцах есть только еще большая ненависть к общему врагу, еще большая вера в конечную победу. Так давайте же сейчас благословим тот славный день, когда будет торжествовать объединенное славянство! Пусть этот же день принесет нам, вместе с возрождением нашего могущества, осуществление желания, столь дорогого сердцу Польши: автономию польского народа под скипетром царя!»

   Воскресенье, 15 августа
   Вчера немцы овладели передовыми позициями, которые прикрывают Ковно между Неманом и рекой Изва. Одновременно они переправились через Буг у Драгичина, тем самым вклинившись в русские позиции между рекой Нужец и рекой Нарев.

   Сегодня вечером я обедал в Царском Селе у великого князя Павла.
   Расспросив меня с пристрастием об успехах немецкого наступления в Литве, его жена графиня Гогенфельзен сказала мне:
   – Я хотела пригласить вас на семейный обед, на котором должны были быть только великий князь и мои дети. Но когда императрица узнала, что вы обедаете у нас, то она предложила госпоже Вырубовой, чтобы и ее пригласили на обед, чтобы она могла спросить вас о том, что вы думаете о сложившейся ситуации.
   Госпожа Вырубова еще не поправилась полностью после ужасного происшествия, случившегося с ней 15 января, и она появилась на обеде, опираясь на костыли. Она заметно прибавила в весе, так как была вынуждена довольно долго придерживаться постельного режима. На ней неброская одежда, соответствующая самому заурядному провинциальному стилю. На ней жемчужное ожерелье стоимостью не более тысячи рублей. Ни один фаворит какого-либо монарха не выглядел столь скромно.
   Во время обеда я старался настроить общий разговор на оптимистический лад, но беседа оставалась тяжеловесной и разрозненной.
   Встав из-за стола, госпожа Вырубова отвела мня в сторону и попросила присесть рядом с ней. Издав глубокий вздох из своей пышной груди, она посетовала своими полными влажными губами:
   – Ах, господин посол, ну что за времена сейчас настали! Каждый день мы получаем плохие новости, и с каждым днем они становятся все хуже и хуже!.. Их величества так печальны, они так охвачены тревогой! Когда они узнали, что сегодня вечером мне предстоит обедать в вашем обществе, они поручили мне попросить вас поделиться со мной вашим искренним и честным мнением о всех невзгодах, которые одолели нас. Это – услуга, которую они ждут от вас как от друга… Итак, что же я могу сообщить им от вашего имени? Вы действительно уверены во всем хорошем, как это казалось только что во время обеда? Я обещала императрице передать ей ваш ответ сегодня же вечером.
   – Я должен признать, что то, что я говорил, далеко от того, что я думаю на самом деле; но я не имею права говорить что-либо иное даже самым близким личным друзьям… В глубине души мне очень тревожно и я могу предвидеть, что настанут еще более плохие времена. Но я сохраняю веру в будущее, так как мне кажется, что в последние дни император действует с огромным вдохновением. Заявления, которые только что его министры зачитали в Думе от его имени, полностью соответствуют моим мыслям, причем настолько, что я не вижу, что могу что-либо добавить к ним или изъять из них. Единственное, чего я желаю, так это того, чтобы его величество твердо держался этого курса, великого национального курса, великого исторического курса, в котором Россия всегда находила спасение в час опасности.
   Госпожа Вырубова внимательнейшим образом выслушала всё, что я ей говорил. В отдельные моменты она с запинкой, вполголоса повторяла мои слова, словно хотела лучше запечатлеть их в своей памяти. Она не комментировала их, и у меня сложилось впечатление, что я как будто наговаривал их на фонограф.
   Затем я высказался по проблеме снабжения боеприпасами, сообщил свою точку зрения о той замечательной программе, которая реализуется усилиями земств, городских самоуправлений и частной промышленностью для производства военного снаряжения, адекватного нуждам армии. Закачивая свой монолог, я решительным образом подтвердил необходимость поддержки страной деятельности правительства:
   – Сила России всегда коренилась в самом тесном сотрудничестве монарха и народа. Великие цари прошлого были не только собирателями земли русской; в критические часы они также были и собирателями души русской. Следуя традиции своих предков, император Николай достойно исполняет свой долг. Передайте ему, что я умоляю его принять все меры, чтобы и все остальные точно так же исполняли свой долг. Для меня это является необходимым и решительным условием победы.
   – Да, да, – пробормотала она, – я точно передам их величествам всё, что вы говорите.
   В половине десятого слуга объявил о прибытии автомобиля госпожи Вырубовой.
   – Господин посол, разрешите задать вам последний вопрос, который императрица просила меня ни в коем случае не забыть в разговоре с вами? Как вы думаете, немцы придут в Петроград? Это было бы ужасно!
   – Немцы в Петроград?! – воскликнул я. – С какой стати? Они находятся более чем в пятистах верстах отсюда! Кроме того, им противостоят псковские оборонительные позиции. Наконец, в любом случае у нас впереди осенняя распутица и зимние снега. И я твердо рассчитываю, что с началом весны русская армия возобновит победное наступление.
   Тепло поблагодарив меня, она ушла, опираясь на костыли. Когда она уходила, я не спускал взгляда с ее густых, припомаженных волос, с ее узкого черепа, толстой красного цвета шеи, заплывшей жиром спины, толстых бедер – со всей этой массы перенасыщенной и отдающей жаром плоти. Меня охватил ужас при мысли о том, что подобное существо, столь заурядное, со столь вульгарным телом и пошлой душой, может влиять на судьбы России в такие времена, как сейчас!
   Когда великий князь, графиня Гогенфельзен и я вновь остались наедине, я сообщил им то, что только что сказал госпоже Вырубовой.
   Великий князь спросил меня с ноткой ужаса в голосе:
   – Разве вы не обеспокоены по поводу внутреннего положения нашей страны?.. Эти дебаты в Думе просто шокируют! Мы же прямо следуем к революции! Первые шаги уже сделаны!.. Разве у вас не сложилось впечатление, что император и императрица в опасности?
   – Нет, я не думаю, что император и императрица действительно находятся в опасности, хотя общественность сильно раздражена императрицей. И в самом деле мне известны некоторые люди, которые в своих разговорах дошли до того, что говорят о готовности заточить ее в монастырь на Урале или в Сибири.
   – Что?! Заточить императрицу в монастырь!.. Они считают, что император позволит кому-нибудь тронуть его супругу? О, нет!.. Тогда они должны будут убить императора и свергнуть династию… И что они поместят на ее место? Русская нация не способна к самоуправлению: у нее нет политического образования. Девять десятых населения не могут ни читать ни писать. Рабочий класс заражен анархизмом! Крестьяне думают только о разделе поместий. Следуя таким путем, можно ликвидировать политическую систему, но на ее место поставить правительство!
   Затем, словно он более не мог справиться со своими чувствами, он стал прохаживаться из конца в конец по комнате, не произнося при этом ни слова. Наконец он остановился передо мной, скрестил руки и с выражением ужаса в глазах сказал:
   – Если революция разразится, то она в своей дикости превысит все те, которые когда-либо были. Это будет сплошной ад… Россия этого не переживет!
   Примерно в половине одиннадцатого я поехал в автомобиле обратно в Петроград. Холодный туман, предвестник осени, покрыл всю громадную равнину, на которой была построена столица. Мною овладели мрачные мысли. Как часто я возвращался из Царского Села с мрачными мыслями!
   Среда, 18 августа
   Сегодня ночью после ожесточенной атаки германцы заняли Ковно. У слияния Вислы и Буга они взяли штурмом выдвинутые укрепления Новогеоргиевска. Южнее они подходят к Брест-Литовску.
   Взятие Ковно производит сильнейшее впечатление в кулуарах Государственной думы. Обвиняют в неспособности великого князя Николая Николаевича, говорят об измене со стороны немецкой партии.
   Четверг, 19 августа
   Сегодня у Сазонова лихорадочные глаза и бледный цвет лица, – так бывает в плохие дни.
   – Послушайте, – говорит он, – что мне сообщают из Софии. Я, впрочем, этому нисколько не удивляюсь.
   И он прочел мне телеграмму Савинского, утверждающего, согласно достоверному сообщению, что болгарское правительство уже давно и твердо решило поддержать германские державы и напасть на Сербию.
   Пятница, 20 августа
   Крепость Новогеоргиевск, последний оплот русских в Польше, – в руках германцев. Весь гарнизон, приблизительно 85 000 человек, захвачен в плен.
   Мой японский коллега, Мотоно, только что проведший несколько дней в Москве, констатировал там прекрасное состояние духа во всем, что касается войны: желание борьбы до крайнего напряжения, принятие величайших жертв, полная вера в конечную победу – все чувства 1812 года.
   Воскресенье, 22 августа
   Распутин недолго оставался в своей сибирской деревне. Возвратившись три дня назад, он уже имел длинные собеседования с императрицей.
   Государь в действующей армии.
   Понедельник, 23 августа
   Вчера русские оставили крепость Осовец на реке Бобр.
   Австро-немцы быстро продвигаются вдоль правого берега Буга. Большинство оборонительных сооружений, защищающих Брест-Литовск, теперь находятся в их руках.
   Вторник, 24 августа
   Один из моих информаторов, Л., которого я сильно подозреваю в том, что он является сотрудником Охраны (хотя, если оно и так, то это к лучшему, поскольку тогда он хорошо информирован), рассказывает мне, что лидер фракции трудовиков в Думе, отличающийся красноречием и пылким характером адвокат Александр Федорович Керенский недавно в своем доме созвал совещание представителей других социалистических групп. На этом совещании рассматривалась возможность привлечения лидеров пролетариата к активной деятельности в том случае, если новые военные поражения вынудят царское правительство пойти на переговоры о мире.
   Впрочем, совещание не пришло к какому-нибудь практическому решению. Но оно определило два важных пункта программы, которую социалистическая партия напишет на своих знаменах, когда пробьет час мира: 1) немедленное введение в России всеобщего избирательного права; 2) неограниченное право народов России самим решать свою судьбу.
   Среда, 25 августа
   Когда сегодня утром я вошел к Сазонову, он немедленно объявил мне бесстрастным, официальным тоном:
   – Господин посол, я должен сообщить вам важное решение, только что принятое его величеством государем императором, которое я прошу вас держать в тайне до нового извещения. Его величество решил освободить великого князя Николая Николаевича от обязанностей Верховного главнокомандующего, чтобы назначить его своим наместником на Кавказе взамен графа Воронцова-Дашкова, которого расстроенное здоровье заставляет уйти. Его величество принимает лично на себя верховное командование армией.
   Я спросил:
   – Вы говорите не просто о намерении, но о твердом решении?..
   – Да, это непоколебимое решение. Государь сообщил его вчера своим министрам, прибавив, что он не допустит никакого обсуждения.
   – Император будет действительно исполнять обязанности командующего армией?..
   – Да, в том смысле, что он отныне будет пребывать в Ставке Верховного главнокомандующего и что высшее руководство операциями будет исходить от него. Но что касается подробностей командования, то их он поручит новому начальнику штаба, которым будет генерал Алексеев. Кроме того, Главная квартира будет переведена ближе к Петрограду; ее поместят, вероятно, в Могилеве.
   Несколько времени мы сидим молча, глядя друг на друга. Затем Сазонов говорит:
   – Теперь, когда я сказал вам в официальной форме всё, что следовало, я могу вам признаться, дорогой друг, что я в отчаянии от решения, принятого государем. Он уже хотел стать во главе своей армии, и тогда все его министры, и я первый, умолили его не делать этого. Наши тогдашние доводы имеют теперь еще большую силу. Наши испытания еще далеко не кончились. Нужны месяцы и месяцы, чтобы переформировать армию, чтобы дать ей средства сражаться. Что произойдет за это время? До каких пор принуждены мы будем отступать? Не страшно ли думать, что отныне государь будет лично ответствен за все несчастья, которые нам угрожают? А если неумелость кого-нибудь из наших генералов повлечет за собою поражение, – это будет поражение не только военное, но и вместе с тем поражение политическое и династическое.
   – Но, – сказал я, – по каким мотивам решился император на такую важную меру, даже не пожелав выслушать своих министров?
   – По нескольким мотивам. Во-первых, потому что великий князь Николай Николаевич не смог выполнить свою задачу. Он энергичен и пользуется доверием в войсках, но у него нет ни знаний, ни кругозора, необходимого для руководства операциями такого размаха. Как стратег, генерал Алексеев во много раз его превосходит. И я отлично понял бы назначение Верховным главнокомандующим генерала Алексеева.
   Я настаиваю:
   – Каковы же другие мотивы, заставившие государя самого принять командование?
   Сазонов пристально смотрит на меня одно мгновение печальным и усталым взглядом. Потом нерешительно отвечает:
   – Государь, несомненно, хотел показать, что для него настал час осуществить прерогативу монарха – предводительствовать армией. Никто отныне не сможет сомневаться в его воле – продолжать войну до последних жертв. Если у него были другие мотивы, я предпочитаю их не знать.
   Я расстаюсь с ним на этих многозначительных словах.

   Вечером я узнал из самого лучшего источника, что опала великого князя Николая Николаевича давно подготовлялась его непримиримым врагом, бывшим военным министром генералом Сухомлиновым, который, несмотря на свои скандальные злоключения, тайным образом сохранил доверие высочайших особ. Ход военных действий, особенно в последние месяцы, дал ему слишком даже много поводов, чтобы приписать все несчастья армии неспособности Верховного главнокомандующего. Он же, при поддержке Распутина и генерала Воейкова, понемногу заставил государя с государыней поверить тому, что великий князь стремится создать себе в войсках и даже в народе вредную популярность, с заднею мыслью быть вознесенным на престол мятежным движением. Восторженные крики, приветствовавшие много раз имя великого князя во время недавних волнений в Москве, доставили его врагам очень сильный довод. Император, однако же, не решился предпринять такое важное решение, как смена главнокомандующего, во время самой критической фазы всеобщего отступления.
   Главари интриги сказали ему тогда, что нельзя терять времени: генерал Воейков, в ведении которого находится дворцовая охрана, утверждал, что его полиция напала на след заговора, составленного против царствующих особ, главным деятелем которого является один из офицеров, состоящих при них. Так как государь еще упорствовал, было сделано обращение к его религиозному чувству. Императрица и Распутин повторили ему с самой настойчивой энергией: «Когда престол и отечество в опасности, место самодержавного царя – во главе его войск. Предоставить это место другому – значит нарушать волю Божию».
   Впрочем, старец от природы чрезвычайно болтлив и не делает тайны из тех речей, которые он держит в Царском Селе. Он говорил о них еще вчера в тесном кружке, где разглагольствовал два часа кряду с тем порывистым, горячим и распущенным вдохновением, которое делает его порою очень красноречивым. Насколько я мог судить по обрывкам этих речей, донесшимся до меня, доводы, приводимые им государю, далеко выходят за пределы современной политики и стратегии: предметом его защиты служит религиозный тезис. Сквозь красочные афоризмы, из которых многие, вероятно, подсказаны ему друзьями из Святейшего синода, выступает некоторая доктрина: «Царь не только руководитель и светский вождь своих подданных. Священное миропомазание при короновании вручает ему гораздо более высокую миссию. Оно делает его их представителем, посредником и поручителем перед Всевышним Судьей. Оно, таким образом, заставляет его взять на себя все грехи и все беззакония своего народа, все его испытания и все его страдания, чтобы отвечать за первые и выставить другие перед Богом…» Теперь я понимаю одну фразу Бакунина, когда-то меня поразившую: «В темном сознании мужика царь есть нечто вроде русского Христа».
   Четверг, 26 августа
   Германцы овладели Брест-Литовском. Русская армия отходит на Минск.
   Пятница, 27 августа
   Несмотря на принятые императором меры по соблюдению строгой секретности, его решение возглавить армию уже стало достоянием гласности.
   Эта новость вызвала неблагоприятную реакцию. Высказывалось мнение, что император не имеет стратегического опыта, что он будет непосредственно нести ответственность за поражения, опасность которых слишком очевидна, и, наконец, что у него «дурной глаз».
   В неопределенной форме эта новость распространилась даже среди масс. Впечатление от нее в народе оказалось еще более отрицательным; утверждают, что император и императрица не считают, что они находятся в безопасности в Царском Селе и поэтому стремятся найти убежище под защитой армии.
   Учитывая всё это, председатель Совета министров умолял императора по крайней мере отложить практическую реализацию его решения. Император согласился сделать это, но только «на очень короткое время».
   Воскресенье, 29 августа
   В первый раз Распутин стал предметом обсуждения в печати. До нынешнего дня цензура и полиция предохраняли его от всякой критики в газетах. Поход ведут «Биржевые ведомости».
   Всё прошлое этого лица, его низкое происхождение, его кражи, его развращенность, его кутежи, интриги, весь скандал его сношений с высшим обществом, высшей администрацией и высшим духовенством – всё выставлено на свет. Но очень искусно, не сделано ни малейшего намека на его близость к государю и к государыне. «Как, – пишет автор статьи, – как это возможно? Каким образом этот низкий авантюрист мог так долго издеваться над Россией? Не поражаешься ли, когда подумаешь, что официальная церковь, Святейший синод, аристократия, министры, Сенат, многие члены Государственного совета и Государственной думы могли вступать в соглашение с таким мерзавцем?.. Не самое ли это ужасное обвинение, какое только можно предъявить всему государственному строю?.. Еще вчера общественный и политический скандал, вызываемый именем Распутина, казался вполне естественным. Но теперь Россия желает, чтобы это прекратилось».
   Хотя факты и анекдоты, сообщаемые «Биржевыми ведомостями», и были всем известны, тем не менее опубликование их производит величайший эффект. Восхищаются новым министром внутренних дел князем Щербатовым, позволившим напечатать эту злую статью. Но единодушно предсказывают, что он недолго сохранит свой портфель.
   Понедельник, 30 августа
   У меня было совещание с генералом Беляевым, начальником Главного штаба. Вот содержание его ответов на мои вопросы:
   1. Потери русской армии громадны. С 350 000 человек в месяц в мае, июне и июле, в августе они поднялись до 450 000. Со времени первых поражений на Дунайце русская армия, таким образом, потеряла около 1 500 000 человек.
   2. Ежедневное производство артиллерийских снарядов равно в настоящее время 35 000; вскоре оно достигнет 42 000.
   3. Русские заводы изготовляют в настоящее время по 67 000 винтовок в месяц; заграничные заводы присылают до 16 000; всего, стало быть, 83 000. Эта цифра останется без изменений до 15 ноября. С этого числа иностранные поставки будут равны 76 000 в месяц. Таким образом, русская пехота сможет рассчитывать на возможность ежемесячно располагать 143 000 винтовок.
   4. Германская армия, действующая в районе Брест-Литовска, как кажется, не представляет угрозы для Москвы, столько же по причине расстояния (1100 км), сколько в силу естественных препятствий и состояния дорог в осеннее время.
   5. Для защиты Петрограда сосредоточены четыре армии в составе 36 корпусов под начальством Рузского, расположенные по линии Псков – Двинск – Вильна.
   Когда позиция на участке Двинск – Вильна не сможет быть удерживаема, все четыре армии отойдут, делая поворот вокруг Пскова. При этих условиях и принимая во внимание близкое наступление осени, совершенно невероятно, чтобы немцы заняли Петроград.
   Вторник, 31 августа
   Генерал Поливанов, военный министр, отвез великому князю Николаю Николаевичу письмо, которым император освободил его от командования. Прочтя высочайшее послание, великий князь перекрестился и произнес только такие слова: «Слава Богу, государь освобождает меня от бремени, которым я был измучен». Потом он заговорил о других вещах, словно происшедшее его не касалось. Нельзя с большим достоинством встретить столь громкую немилость.
   Среда, 1 сентября
   Общее собрание Московского торгово-промышленного общества закончило свои труды, приняв резолюцию, в которой утверждается: во-первых, что жизненные интересы России требуют продолжения войны до победы; во-вторых, что необходимо немедленно призвать к власти людей, пользующихся общественным доверием, и дать им полную свободу действий; наконец, собрание выражает уверенность, что «верноподданнический голос московского народа будет услышан государем».
   Это воззвание к государю о немедленном установлении ответственного министерства тем более знаменательно, что исходит из Москвы, из священного города, очага русского национализма.
   Еще знаменательнее те суждения, которыми сопровождалось голосование резолюции и опубликование которых запрещено цензурой. Нынешние министры были подвергнуты сильнейшей критике, и сама особа государя стала предметом обсуждения.
   Мне сообщают о возбуждении в рабочих кругах.
   Возможно ли, что германо-болгарский пакт уже скреплен? Самым решительным образом я склонен считать, что это так. Из Софии пришло сообщение, что туда только что прибыл герцог Иоганн Альбрехт Мекленбург-Шверинский в сопровождении высокопоставленного чиновника с Вильгельмштрассе. Из всех немецких князей герцог Иоганн Альбрехт имеет репутацию одного из самых выдающихся. Он с успехом пребывал у власти в Великом герцогстве Мекленбургском и герцогстве Брауншвейгском. Он приходится дядей датской королеве Александрине и принцессе Сесилии, супруги кронпринца. Зная характер царя Фердинанда, его непомерное тщеславие, связанное с королевскими прерогативами, я предполагаю, что для того, чтобы получить его согласие сделать решительный шаг, тевтонцы посчитали необходимым направить к нему посла, происходившего из древнего королевского рода. Язык Радославова и тон болгарской официальной прессы также свидетельствует о том, что Болгария готовится атаковать Сербию.
   Четверг, 2 сентября
   Графиня Гогенфельзен, морганатическая супруга великого князя Павла Александровича, недавно пожалованная титулом княгини Палей, телефонировала мне вчера вечером, приглашая меня сегодня к себе обедать; она настаивала на моем согласии, говоря, что со мною желают переговорить.
   Я застал в гостиной госпожу Вырубову, Михаила Стаховича и Димитрия Бенкендорфа. Здесь же был и великий князь Дмитрий Павлович, приехавший сегодня утром из Ставки.
   Тревожное, мрачное настроение господствует за столом. Дважды, пока мы обедаем, дворцовый швейцар в красной ливрее, расшитой золотом, с шапкой в руках, подходит к великому князю Дмитрию Павловичу и шепчет ему на ухо несколько слов. Каждый раз великий князь Павел Александрович глазами спрашивает своего сына, и тот ему коротко отвечает: «Ничего… Все еще ничего нет».
   Княгиня Палей говорит мне шепотом:
   – Великий князь расскажет вам потом, отчего Дмитрий вернулся из Ставки; как только он приехал, утром, он просил аудиенции у государя. Ответа добиться невозможно. Швейцар только что звонил в канцелярию Александровского дворца, чтобы узнать, не давал ли его величество распоряжений. Но пока ничего нет. Это плохой признак.
   Когда в гостиной подали кофе, госпожа Вырубова предлагает мне сесть около нее и говорит безо всякого вступления:
   – Вы, конечно, знаете, господин посол, о важном решении, принятом только что государем. Ну что же?.. Как вы об этом думаете?.. Его величество сам поручил мне спросить вас об этом.
   – Это решение окончательное?..
   – О да, вполне.
   – В таком случае, мои возражения были бы немного запоздалыми.
   – Их величества будут очень огорчены, если я не привезу им другого ответа, кроме этого. Они так желают узнать ваше мнение!
   – Но как же я могу высказывать какое-нибудь мнение о мероприятии, истинные причины которого от меня ускользают?.. Государь должен был иметь самые важные основания для того, чтобы к тяжелой ноше своей обычной работы прибавить ужасную ответственность за военное командование… Какие же это основания?..
   Мой вопрос приводит ее в замешательство. Уставившись на меня испуганными глазами, она бормочет несколько слов, потом говорит мне запинающимся голосом:
   – Государь думает, что в таких тяжелых обстоятельствах долг царя велит ему стать во главе своих войск и взять на себя всю ответственность за войну… Прежде чем прийти к такому убеждению, он много размышлял, много молился… Наконец, несколько дней назад, после обедни, он сказал нам: «Быть может, необходима искупительная жертва для спасения России. Я буду этой жертвой. Да свершится воля Божья!» Говоря нам эти слова, он был очень бледен, но его лицо выражало полную покорность.
   Эти слова императора заставили меня внутренне ужаснуться. Идея предназначения к жертве и полного подчинения Божественной воле как нельзя более согласуется с его пассивным характером. Если только военное счастье еще несколько месяцев будет против нас, – не станет ли подчинение воли Бога поводом или оправданием для ослабления своих усилий, для отказа от надежд, для молчаливого смирения перед лицом всевозможных катастроф?..
   С минуту я молчу, затрудняясь с ответом. Наконец я говорю госпоже Вырубовой:
   – То, что вы мне сообщили… Теперь мне еще труднее выразить какое-либо мнение о решении, принятом государем, – поскольку это дело решается между его совестью и Богом. Кроме того, раз решение это неотменимо, критика его не послужила бы ничему; главное же – сделать из него возможно лучшее употребление. Итак, выполняя свои обязанности Верховного главнокомандующего, император будет постоянно иметь случай давать чувствовать не только войскам, но и народу, всему народу, необходимость победы. Для меня, как посла союзной Франции, вся военная программа России заключается в клятве, данной его величеством 2 августа 1914 года на Евангелии и перед иконой Казанской Божьей Матери. Вы помните эту великолепную церемонию в Зимнем дворце. Возобновляя в тот день клятву 1812 года, давая обещание не заключать мира, пока хоть один вражеский солдат остается на Русской земле, государь перед Богом принял на себя обязательство не падать духом ни перед какими испытаниями, вести войну до победы ценою каких бы то ни было жертв. Теперь, когда его верховная власть будет непосредственно влиять на поведение войск, ему уже будет легче сдержать это священную клятву. Таким образом, по моему мнению, он явится спасителем России; в таком именно смысле я позволяю себе истолковывать полученное им свыше откровение. Прошу вас передать ему это от меня.
   Она моргнула два или три раза, очевидно, стараясь про себя повторить сказанное. Потом, словно спеша разгрузить свою память, простилась со мною:
   – Я тотчас же доложу их величествам то, что вы мне сейчас сказали, и очень вам за это благодарна.
   Пока она прощается с княгиней Палей, великий князь уводит меня вместе со своим сыном к себе в рабочий кабинет, и Дмитрий Павлович рассказывает мне, что он приехал утром из Ставки с экстренным поездом, чтобы рассказать государю о том прискорбном впечатлении, которое должно было бы произвести в войсках устранение великого князя Николая Николаевича. Прислонившись к камину, делая руками нервные жесты, он продолжает прерывающимся голосом:
   – Я всё скажу государю, я решил сказать ему всё. Я даже скажу ему, что если он не откажется от своего намерения, на что еще есть время, последствия этого могут быть неисчислимы, столь же роковыми для династии, как и для России. Я, наконец, предложу ему одну комбинацию, которая может, в крайнем случае, всё примирить. Мысль о ней принадлежит мне. Я имел счастье получить на нее согласие великого князя Николая Николаевича, проявившего еще раз чувства удивительного патриотизма и бескорыстия. Мой проект заключается в том, чтобы государь, принимая верховное командование, сохранил около себя великого князя в качестве помощника. Вот что мне поручено предложить государю от имени великого князя. Но, как вы видите, его величество не спешит меня принять. Только сойдя с поезда сегодня утром, я просил у него аудиенции. Теперь десять часов вечера. И в ответ ни слова. Что вы думаете о моей идее?
   – Сама по себе она мне кажется превосходной. Но я сомневаюсь, чтобы государь на нее согласился; я имею серьезные основания думать, что он непременно желает удалить великого князя из армии.
   – Увы!.. – вздыхает Павел Александрович. – Я думаю так же: государь никогда не согласится оставить при себе Николая Николаевича.
   Великий князь Дмитрий Павлович гневным движением отбрасывает папиросу, большими шагами ходит по комнате, потом, скрестив руки на груди, восклицает:
   – В таком случае мы погибли… Потому что теперь в Ставке будет распоряжаться государыня и ее камарилья. Это ужасно…
   Помолчав, он обращается ко мне:
   – Господин посол, разрешите мне один вопрос. Верно ли то, что союзные правительства вмешались или накануне вмешательства, чтобы не допустить государя принять командование?..
   – Нет! Назначение главнокомандующего – это внутренний вопрос, зависящий от верховной власти.
   – Вы меня успокаиваете. Мне говорили в Ставке, что Франция и Англия хотят потребовать оставить великого князя Николая Николаевича. Это было бы огромной ошибкой. Вы бы разрушили популярность Николая Николаевича и восстановили бы против себя всех русских, начиная с меня.
   Великий князь Павел Александрович добавляет:
   – И потом, это ничего бы не дало. В том состоянии духа, в каком находится государь, он не остановится ни перед каким препятствием, он пойдет на самые крайние меры, чтобы исполнить свой замысел. Если бы союзники воспротивились, он бы скорее расторг союз, чем позволил оспаривать свою верховную прерогативу, еще удвоенную для него религиозным долгом…
   Мы возвращаемся в гостиную. Княгиня Палей спрашивает меня:
   – Ну что?.. Какие заключения вы делаете из всего, что вам сказали здесь сегодня?..
   – Я ничего не заключаю… Когда мистицизм заменяет собою государственный разум, нельзя ничего предвидеть. Отныне я готов ко всему.
   Пятница, 3 сентября
   Дважды в течение этого дня, в первый раз на Троицком мосту, второй – на набережной Екатерининского канала, я встречаю придворный автомобиль, в глубине которого вижу императора с императрицей; лица обоих очень серьезны. Присутствие их в Петрограде так необычно, что заставляет всех прохожих вздрагивать от удивления.
   Их величества проехали прежде всего в крепость, в Петропавловский собор, где помолились перед гробницами Александра I, Николая I, Александра II и Александра III. Оттуда они отправились в часовню в домике Петра Великого, где приложились к образу Спасителя, сопровождавшему постоянно Петра. Наконец, они приказали везти себя в Казанский собор, где долго оставались распростертыми перед чудотворной иконой Божьей Матери. Все эти моления показывают, что государь находится накануне выполнения то го высшего деяния, которое кажется ему необходимым для спасения и искупления России.
   Я узнаю также, что утром, прежде чем выехать из Царского Села, государь принял великого князя Дмитрия Павловича и категорически отвергнул мысль сохранить великого князя Николая Николаевича в Ставке в качестве помощника главнокомандующего.
   Когда я припоминаю все тревожные симптомы, отмеченные мною в эти последние недели, мне кажется очевидным, что в недрах русского народа назревает революционный взрыв.
   В какое время, в каких формах, при каких обстоятельствах разразится кризис? Будет ли последним, случайным и побудительным поводом военный разгром, голод, кровопролитная стачка, бунт в казармах, дворцовая трагедия?.. Я не знаю. Но мне кажется, что событие это отныне предвещает себя неотвратимо, как историческая необходимость. Во всяком случае, вероятность его уже столь велика, что я считаю нужным предупредить французское правительство. Итак, я посылаю Делькассе телеграмму, где, изложив опасности военного положения, пишу в конце: «Что касается внутреннего положения, оно ничуть не более утешительно. До самого последнего времени можно было верить, что не произойдет революционных беспорядков раньше конца войны. Я не могу утверждать этого теперь. Вопрос заключается в том, чтобы знать, будет ли в состоянии Россия, через более или менее отдаленный промежуток времени, выполнять должным образом свою роль союзницы. Всякая случайность должна отныне входить в предвидения правительства Республики и в расчеты генерала Жоффра».
   Воскресенье, 5 сентября
   Император уехал вчера вечером в Ставку, где сегодня принимает командование.
   Перед отъездом он подписал приказ, который всех удивляет и печалит: он уволил, без всяких объяснений, начальника своей военно-походной канцелярии князя Владимира Орлова.
   Связанный с Николаем II двадцатилетней дружбой, в силу своих обязанностей посвящаемый в самую интимную, ежедневную жизнь государя, но сохранявший всегда по отношению к своему повелителю независимость характера и откровенность речи, он не переставал бороться с Распутиным. Теперь в окружении их величеств не осталось более никого, кто бы не был послушен старцу.
   Понедельник, 6 сентября
   Приняв командование над всеми сухопутными и морскими силами, государь отдал следующий приказ: «Сего числа я принял на себя предводительство всеми сухопутными и морскими вооруженными силами, находящимися на театре военных действий.
   С твердою верою в милость Божию и с непоколебимой уверенностью в конечной победе будем исполнять наш святой долг защиты Родины до конца и не посрамим Земли Русской».
   Кроме того, он обратился к великому князю Николаю Николаевичу с таким рескриптом:

   «Ваше Императорское Высочество, вслед за открытием военных действий причины общегосударственного характера не дали мне возможности последовать душевному моему влечению и тогда же лично стать во главе армии, почему я возложил на вас верховное командование всеми сухопутными и морскими силами.
   Ваше Императорское Величество во время войны проявило на глазах всей России непоколебимое мужество, которое вызвало у меня и у всех русских людей величайшее доверие к вам; также как и твердые надежды, повсюду сопровождающие ваше имя в силу неизбежных превратностей военной судьбы.
   Возложенное на меня свыше бремя царского служения Родине повелевает мне ныне, когда враг углубился в пределы империи, принять на себя верховное командование действующими войсками и разделить боевую страду моей армии и вместе с нею отстоять от покушений врага Русскую Землю.
   Пути Промысла Божьего неисповедимы, но мой долг и желание мое укрепляют меня в этом решении из соображения пользы государственной.
   Вражеское нашествие, которое с каждым днем набирает силу на Западном фронте, прежде всего требует чрезвычайной концентрации всей гражданской и военной власти, также как и унификации командования во время войны и интенсификации деятельности всех административных служб. Но все эти обязанности отвлекают наше внимание от Южного фронта.
   Признавая при сложившейся обстановке необходимость мне вашей помощи и советов по нашему Южному фронту, назначаю Вас наместником моим на Кавказе и главнокомандующим доблестной Кавказской армией, выражая Вам за все ваши боевые труды глубокую благодарность мою и Родины…»

   Согласно особому желанию императора, великий князь Николай Николаевич отправился прямо в Тифлис, не заезжая в Петроград.
   Вторник, 7 сентября
   Визит к баронессе М. Обнаружил ее одну, сидящей у рояля. Вся в плену вдохновения, уверенно и увлеченно, она играла изумительную бемольную сонату Бетховена, посвященную князю Лихновскому.
   В этот момент она атаковала как раз вторую часть сонаты, которая звучит так патетически. Когда я появился в дверях, она, перехватив мой умоляющий взгляд, была столь любезна, что не бросила играть.
   Когда прозвучал последний аккорд, она закрыла крышку рояля и, протянув мне все еще слегка дрожавшие после игры пальцы, произнесла слова, словно вырвавшиеся из самой глубины сердца: «Я бы скорее отказалась от России, чем от музыки!»
   В действительности же баронесса М. была ливонского происхождения. Однако уже более ста лет ее семья служила царям, а ее члены занимали высокие посты при императорском дворе и в армии. Но это не мешало ей оставаться чуждой русской общности. И крик души, вызванный ее музыкальными эмоциями, абсолютно точно определяет степень патриотизма, который воодушевляет некоторые семьи, представляющие балтийскую знать.
   Среда, 8 сентября
   Только что был уволен со своей должности генерал Джунковский, один из адъютантов императора, шеф жандармов, представитель полиции в Министерстве внутренних дел, один из самых влиятельных чиновников империи и к тому же человек, умудрившийся завоевать всеобщее уважение, выполняя столь деликатные и грозные обязанности. Он не устоял перед продолжительными нападками императрицы, которая официально обвинила его в инспирировании критических статей в прессе, направленных против Распутина, и в тайной подстрекательской деятельности, содействующей популярности великого князя Николая.
   На самом деле генерал Джунковский уже давно был обречен в глазах императора за то, что имел смелость в своих докладах ему изобличать позорное поведение старца, особенно ту аморальную историю, которая шокировала Москву в апреле.
   Четверг, 9 сентября
   Начало деятельности императора в качестве Верховного главнокомандующего ознаменовалось объявлением о блестящем успехе, которого добилась Южная армия в сражении с немцами при Тарнополе. Сражение продолжалось пять дней вдоль побережья реки Серет, русские трофеи включают в себя 17 000 пленников и около сорока орудий.
   Этот поворот судьбы, совпавший со сменой Верховного главнокомандующего, вызвал ликование в стане врагов великого князя Николая. Боюсь, что это их ликование не будет продолжительным, так как на остальной линии фронта, особенно в Литве, натиск немцев с каждым днем усиливается.
   Пятница, 10 сентября
   Сазонов говорит мне сегодня утром:
   – Я раздражен до предела новостями из Лондона и Парижа насчет болгарского дела. По-моему, ни Грей, ни Делькассе не понимают важности того, что готовится в Софии. Мы теряем в канцелярских проволочках время, бесконечно дорогое время… Мы должны немедленно объявить Радославову, что зона Македонии будет аннексирована в пользу Болгарии после войны, и что мы ей гарантируем эту аннексию, если она в короткий срок нападет на Турцию… Я предписал Савинскому срочно согласовать действия со своими коллегами-союзниками и сделать шаг в этом направлении. Придем ли мы к результату на этот раз?
   Воскресенье, 12 сентября
   Положение русских армий в Литве быстро ухудшается. На северо-востоке от Вильны неприятель продвигается вперед усиленными переходами к Двинску через Вилькомир; его кавалерийские патрули достигают уже вблизи от Свенцян железной дороги, единственной артерии, которая соединяет Вильну, Двинск, Псков и Петроград. Южнее, после ожесточенных боев при слиянии рек Зельвянки и Немана, он угрожает, вблизи от Лиды, большой дороге между Вильной и Пинском. Придется с большой поспешностью эвакуировать Вильну.
   Вот несколько точных сведений об обстоятельствах, при которых князь Владимир Орлов несколько дней тому назад лишился того доверенного поста, который он занимал в течение стольких лет при императоре.
   Владимир Николаевич узнал о своей опале неприятным и неожиданным образом. Сообщая великому князю Николаю о назначении его императорским наместником на Кавказе, царь прибавил к своему письму такой постскриптум: «Что касается Владимира Орлова, которого ты так любишь, я отдаю его тебе; он может быть тебе полезен для гражданских дел». Великий князь, который связан тесной дружбой с Орловым, тотчас же через одного из своих адъютантов спросил его о том, что означает это неожиданное решение.
   Несколькими часами позже Орлов узнал, что император, который собирался уехать в Ставку Верховного главнокомандующего, вычеркнул его имя из списка лиц, призванных занять место в поезде его величества; он естественно заключил отсюда, что Николай II не хотел его видеть. С полным достоинством он воздержался от всякой жалобы, от упреков, и отправился в путь в Тифлис.
   Но, раньше чем удалиться, он хотел облегчить свою совесть. В письме, адресованном графу Фредериксу, министру двора, он умолял этого старого слугу открыть глаза монарху на гнусную роль Распутина и его сообщников, на которых он указывал как на агентов Германии; он имел мужество окончить свое письмо следующим тревожным восклицанием: «Император не может более терять ни одного дня для того, чтобы освободиться от темных сил, которые его угнетают. В противном случае скоро наступит конец Романовым и России».
   Среда, 15 сентября
   Сегодня вечером я обедаю в частном доме с Максимом Ковалевским, Милюковым, Маклаковым, Шингаревым – это Генеральный штаб и цвет либеральной партии. В других государствах такой обед был бы самым естественным явлением. Здесь пропасть между официальным миром и прогрессивными элементами так глубока, что я готов к тому, что подвергнусь резкой критике со стороны благомыслящих кругов. И все же эти люди – непогрешимой честности, высокой культуры – всего меньше революционеры; весь их политический идеал заключается в конституционной монархии. Таким образом, Милюков, известный историк русской культуры, мог сказать во времена Думы: «Мы не являемся оппозицией его величеству, но оппозицией его величества».
   Когда я приезжаю, я застаю их всех собравшимися вокруг Ковалевского, оживленно говорящего с возмущенным видом: они только что узнали, что правительство решило распустить Думу. Таким образом, прекрасные надежды, которые возникли шесть недель назад в начале сессии, уже обратились в ничто. Учреждение ответственного министерства – не более как химера; «черный блок» берет над ним верх; это победа единоличной власти, самодержавного абсолютизма и темных сил. Весь обед проходит в обсуждении тех мрачных перспектив, которые открывает этот наступательный возврат реакции.
   Когда мы встаем из-за стола, один журналист сообщает, что указ, отсрочивающий заседание Думы, был подписан сегодня днем и будет опубликован завтра.
   Я уединяюсь в углу гостиной с Ковалевским и Милюковым. Они сообщают мне, что ввиду оскорбления, нанесенного народному представительству, они хотят уйти из комиссий, организованных недавно в Военном министерстве, чтобы сделать более интенсивной работу заводов.
   – От содействия Думы отказываются – пусть будет так! Но отныне мы предоставим одному правительству всю ответственность за войну.
   Я энергично доказываю им, насколько такое поведение было бы несвоевременно и даже преступно.
   – Я не могу оценивать побуждающие вас причины и ваши политические расчеты. Но как посол Франции, находящейся с вами в союзе, Франции, которая вступила в войну для защиты России, я имею право вам напомнить, что вы находитесь перед лицом врага и что вы должны запретить себе всякий поступок, всякое заявление, которое могло бы ослабить ваше военное напряжение.
   Они обещают мне подумать об этом.
   В конце Ковалевский говорит мне:
   – Эта отставка Думы – преступление. Если бы хотели ускорить революцию, то не могли бы поступить иначе.
   Я спрашиваю у него:
   – Думаете ли вы, что нынешний кризис мог бы привести к революционным возмущениям?
   Он обменивается взглядом с Милюковым. Затем, останавливая на мне свой светлый и острый взгляд, он отвечает мне:
   – Насколько это будет от нас зависеть, во время войны революции не будет… Но, быть может, вскоре это уже не будет зависеть от нас.
   Оставшись с Максимом Ковалевским, я его спрашиваю об его исторических и социальных работах. Бывший профессор Московского университета, не раз пострадавший за независимость своих мнений, принужденный уехать из России в 1887 году, он много путешествовал во Франции, в Англии, в Соединенных Штатах. В настоящее время он одно из видных лиц в среде интеллигенции. Его исследования политических и общественных учреждений России указывают на его глубокое образование, открытый и прямой ум, на мысль свободную, синтетическую и подчиненную дисциплине английского позитивизма. В его партии его считают предназначенным к большой роли в тот день, когда самодержавие превратится в конституционную монархию. Я думаю, что эта роль будет состоять исключительно в нравственном влиянии. Как все корифеи русского либерализма, Максим Ковалевский слишком умозрителен, слишком теоретичен, слишком книжен для того, чтобы быть человеком действия. Понимание общих идей и знание политических систем недостаточны для управления человеческими делами: здесь необходим еще практический смысл, интуитивное понимание возможного и необходимого, быстрота решения, твердость плана, понимание страстей, обдуманная смелость – все те качества, которых, как мне кажется, лишены кадеты, несмотря на их патриотизм и добрые намерения.
   В конце я умоляю Ковалевского расточать вокруг себя без устали советы терпения и благоразумия. Я прошу его, наконец, вдуматься в признание, которое меланхолически шептал в течение нескольких дней в 1848 году один из руководителей прежней монархической оппозиции, один из организаторов известных банкетов Дювержье д’Оран: «Если бы мы знали, насколько тонки стенки вулкана, мы бы не вызывали извержения».
   Четверг, 16 сентября
   Отсрочка заседаний Думы обнародована. Тотчас же Путиловский завод и Балтийская верфь объявляют забастовку.
   Пятница, 17 сентября
   Забастовки распространяются сегодня почти на все заводы Петрограда. Но не замечается никаких беспорядков. Вожаки утверждают, что они просто хотят протестовать против отсрочки Думы и что работа возобновится через два дня.
   Один из моих осведомителей, который хорошо знает рабочие круги, говорит:
   – Этот раз еще нечего опасаться. Это только генеральная репетиция.
   Он прибавляет, что идеи Ленина и его пропаганда поражения имеют большой успех среди наиболее просвещенных элементов рабочего класса [15 - Далее в первый русский перевод этой книги были вставлены следующие строки, отсутствующие во французском оригинале и английском переводе:– Не является ли Ленин немецким провокатором?– Нет, Ленин человек неподкупный. Это фанатик, но необыкновенно честный, внушающий к себе всеобщее уважение.– В таком случае он еще более опасен. – Прим. ред.].
   Воскресенье, 19 сентября
   На всем громадном фронте, который развертывается от Балтийского моря до Днестра, русские продолжают медленное отступление.
   Вчера обширное и смелое наступление передало Вильну в руки немцев. Вся Литва потеряна.
   Понедельник, 20 сентября
   Забастовки в Петрограде окончены.
   В Москве Союз городов и Земский союз приняли предложение, требующее немедленного созыва Думы и образования министерства, «пользующегося доверием страны». Новости, которые я получаю из провинции, приносят удовлетворение в том смысле, что они не подтверждают возможность развития революционного движения и, что касается страны в целом, свидетельствуют о непоколебимой решимости продолжать войну.
   Вторник, 21 сентября Царь Фердинанд открыл свои карты: Болгария мобилизуется и готовится напасть на Сербию.
   Когда Сазонов сообщает мне эту новость, я восклицаю:
   – Сербия не должна позволять атаковать себя. Нужно, чтобы она сама немедленно напала.
   – Нет, – отвечает мне Сазонов, – мы еще должны попытаться помешать конфликту.
   Я возражаю, что конфликта избежать уже невозможно, что уже давно игра Болгарии слишком очевидна; что дипломатическое вмешательство не может теперь иметь иного следствия, как дать болгарской армии время мобилизоваться и сконцентрироваться; что если сербы не воспользуются тем, что дорога на Софию им открыта в течение еще нескольких дней, то они погибли. Наконец я заявляю, что, дабы поддержать действия сербов, русский флот должен бомбардировать Бургас и Варну.
   – Нет! – восклицает Сазонов. – Болгария – одной с нами веры, мы создали ее нашей кровью, она обязана нам своим национальным и политическим существованием, мы не можем обращаться с ней как с врагом.
   – Но это она делает себя вашим врагом… И в какой момент!
   – Пусть! Но необходимо еще вести переговоры… Одновременно мы должны обратиться к массе болгарского народа и обнаружить перед ним ужас преступления, которое хотят его заставить совершить. Манифест, с которым император Николай обратится к нему во имя славянства, произведет, без сомнения, большое впечатление; мы не имеем права не испробовать этой последней возможности.
   – Я держусь того, о чем вам только что говорил. Нужно, чтобы сербы бросились форсированным маршем на Софию. Иначе болгары будут в Белграде раньше чем через месяц.
   Пятница, 24 сентября
   В телеграмме, переданной из Парижа вчера вечером, мне сообщают, что французское и британское правительства решились послать корпус на Балканы.
   Получив от меня это известие, Сазонов возликовал. Отправка этих войск на помощь Сербии, кажется ему, изменит весь вид балканской проблемы. Он желает, чтобы это стало как можно быстрее известно в Софии, для того чтобы болгарское правительство успело остановить свои военные приготовления. Он пытается, с другой стороны, помешать сербам напасть на болгарскую армию до того, как она начнет наступление.
   Относительно этого последнего пункта я бурно спорю с ним, а поскольку я полагаю, что в Париже думают так же, то телеграфирую Делькассе: «Я с трудом понимаю мысль Сазонова. Внезапное вторжение сербской армии на болгар скую территорию вызвало бы невероятный резонанс в Германии и Австрии, а также в Турции, Греции и Румынии. Спасение Болгарии – больше не наша забота».
   Суббота, 25 сентября
   Поведение Болгарии вызвало у русской общественности бурное негодование. Даже те газеты, которые до сих пор проявляли сдержанность к болгарам, присоединились к всеобщему осуждению поведения Болгарии, хотя они и стремятся отделить политику царя Фердинанда от настроений его народа.
   Воскресенье, 26 сентября
   Вчера в Шампани началось большое наступление, которое французский генеральный штаб готовил в течение многих месяцев; оно было поддержано наступлением англичан в Арруа.
   Первые результаты наступления были успешными; мы вклинились в немецкие позиции по фронту в двадцать пять километров и в глубину от трех до четырех километров, взяли в плен 15 000 немецких солдат и офицеров.
   Понедельник, 27 сентября
   Союз городов и Земский союз, которые заседали эти последние дни в Москве, сообща приняли следующую резолюцию:

   «В грозный час народного испытания мы, собравшиеся в Москве уполномоченные губернских земств, объединившиеся во Всероссийский земский союз, сохраняем непоколебимую веру в силу и доблестный дух родной армии и твердо уповаем на конечную победу, до которой о мире не должно и не может быть речи… Будучи убеждены в возможности полного одоления врага, мы с тревогой видим надвигающуюся опасность от гибельного разъединения того внутреннего единства, которое было провозглашено в самом начале войны с высоты престола как верный залог победы.
   Опасность эта устранима лишь обновлением власти, которая может быть сильна только при условии доверия страны в единении с законным ее представительством.
   В единомыслии с желанием страны Государственная дума наметила те пути, которые могут вывести Россию из ниспосланных ей испытаний. Но правительство не пошло на единение с Государственной думой в ее небывало единодушных стремлениях. Столь желанное всей страной и необходимое взаимодействие общественных и правительственных сил не осуществилось. Мы видим и чувствуем, как глубоко потрясено этим общественное сознание.
   Это обязывает нас вновь указать на необходимость скорейшего возобновления работы Государственной думы, которая одна может дать незыблемую опору сильной власти. Тогда и только тогда проявятся во всей полноте своей силы русского народа и его способность выдерживать самые тяжелые испытания».

   Оба союза назначили по три депутата, которым дано поручение на словах изложить императору желание страны.
   Председатель Совета Горемыкин рекомендовал его величеству не принимать этих депутатов, которые, по его мнению, не имеют никакого права «говорить от имени русского народа». Император отказал в аудиенции.
   Вторник, 28 сентября
   Раздор царит среди русского правительства. Несколько министров, напуганные реакционными стремлениями, которые берут верх при дворе, обратились к императору с коллективным письмом, умоляя его остановиться на этом гибельном пути и заявляя ему, что их совесть не позволяет им дольше работать под председательством Горемыкина. Кроме Сазонова письмо подписали князь Щербатов, министр внутренних дел, Кривошеин, министр земледелия, князь Шаховской, министр торговли, Барк, министр финансов, и Самарин, обер-прокурор Святейшего синода. Генерал Поливанов, военный министр, и адмирал Григорович, морской министр, воздержались от подписания из уважения к военной дисциплине.
   Получив это письмо, император созвал всех министров в Ставке; они уехали в Могилев, куда прибудут завтра. Дело протекает в строгой тайне.
   Восемь дней назад председатель Думы Родзянко просил об аудиенции у императора. Сегодня утром его известили, что его просьба не уважена.
   Среда, 29 сентября
   Позавчера русское правительство предложило правительствам союзников направить Софии ноту следующего содержания:

   «Союзные державы, имея самый серьезный повод подозревать истинные мотивы всеобщей мобилизации болгарской армии и придавая, как они это делают всегда, величайшее значение установлению их дружеских отношений с Болгарией, считают своим долгом во имя этой дружбы просить царское правительство отменить декрет о мобилизации или объявить о своей готовности сотрудничать с указанными державами против Турции. Если царское правительство Болгарии не примет одно или второе из этих двух предложений в течение ближайших двадцати четырех часов, то союзные державы незамедлительно разорвут все отношения с Болгарией».

   Я указал Сазонову, что бесцветная форма этой нотации с самого начала делает ее неэффективной, но он настаивал на своем предложении. Сегодня Бьюкенен сообщил мне, что сэр Эдвард Грей хотел бы еще больше смягчить тон русской ноты и изъять из нее всё, что хотя бы в малейшей степени делало ее похожей на ультиматум. Я направляю следующую телеграмму Делькассе: «Эта политика сэра Эдварда Грея кажется мне иллюзией. Не собираемся ли мы совершать ту же самую ошибку с Болгарией, которую мы сделали с Турцией, ошибку, за которую мы еще не расплатились? Неужели сэр Эдвард не видит, что с каждым днем немцы все больше и больше укореняются в Болгарии и что вскоре они там будут полными хозяевами? Неужели он до такой степени наивен, что верит пацифистским заверениям царя Фердинанда? Не предлагает ли он воздерживаться от воздействия на Софию до тех пор, пока болгарская армия не завершит свою концентрацию и немецкие офицеры не возглавят ее?
   В наших силах нанести Германии поражение на болгарской территории. И вместо этого мы по-прежнему предаемся разговорам!»
   Четверг, 30 сентября
   Наше наступление в Шампани развивается блестяще и без передышки.
   Это наступление производит отличное впечатление на русскую общественность. Чувство разочарования, вызванное нашей бездеятельностью на Западном фронте, стало принимать опасные формы, так как оно распространялось и в армии. «Новое время» следующими словами весьма точно воспроизвело общее впечатление русской общественности: «В то время как основные немецкие силы и почти вся австро-венгерская армия набросились на нас, наши союзники на Западе пребывали в бездействии. Эта пассивность со стороны генерала Жоффра во время наших тягостных испытаний была непостижимой. Англо-французское наступление положило конец всем нашим сомнениям. Теперь ясно, что видимая бездеятельность на самом деле прикрывала период подготовки».
   Пятница, 1 октября
   Президент Республики поручил мне вручить императору следующую телеграмму:

   «Серьезная ситуация, созданная явно враждебным отношением царя Фердинанда, и болгарская мобилизация вызывают у французского правительства чрезвычайное беспокойство. У нас есть достаточно обоснованные поводы для опасений, что болгары попытаются перерезать железнодорожную линию Салоники – Ниш. В этом случае мы не сможем в будущем поддерживать связь не только с Сербией, но и самой Россией, и направлять нашим союзникам боеприпасы, которые мы для них производим. В настоящее время мы производим ежедневно для России от трех до четырех тысяч артиллерийских снарядов. Это число будет постепенно повышаться и к январю достигнет десяти тысяч, как это просило правительство Вашего Величества.
   Для России и Франции жизненно необходимо сохранить свободную эксплуатацию коммуникационных линий между ними. Мы договариваемся с Англией о направлении, как можно скорее, войск в Сербию. Но присутствие русских войск окажет, несомненно, сильное впечатление на болгарский народ. Если в настоящее время Ваше Величество не имеет в своем распоряжении одной дивизии для этой цели или если Ваше Величество не считает возможным направить такую дивизию в Сербию, то, во всяком случае, было бы важно прикомандировать подразделение русских солдат к нашим войскам для охраны салоникской железнодорожной линии. Чувство благодарности, испытываемое болгарским народом по отношению к Вашему Величеству, тогда, возможно, станет непреодолимым препятствием на пути к братоубийственной войне, и, в любом случае, согласованная деятельность союзных держав будет ясно продемонстрирована всем балканским народам. Прошу Ваше Величество извинить мою настойчивость и принять мои уверения в лояльной дружбе. Пуанкаре».

   Воскресенье, 3 октября
   «Братоубийственная» акция Болгарии по отношению к Сербии вызвала сильнейшее чувство негодования во всех слоях русского общества. Настоящая волна возмущения захлестнула всю Россию.
   Вторник, 5 октября
   Из Афин до нас дошли плохие новости. Король Константин вынудил Венизелоса подать в отставку. Несколько дней назад премьер-министр объявил в греческом парламенте, что если реализация национальной программы приведет Грецию к столкновению с тевтонскими державами, то правительство выполнит свой долг. Эти неоднозначные слова были расценены Берлином как неприемлемые. Граф Мирбах, немецкий посланник в Афинах, нанес визит королю, пожурил его от имени его императорского шурина и, несомненно, напомнил королю об их секретном пакте. Константин немедленно потребовал и получил отставку Венизелоса.
   Первый отряд англо-французских войск только что высадился в Салониках.
   Среда, 6 октября
   Император, находящийся в инспекционной поездке на фронте, ответил президенту Республики следующей телеграммой:

   «Так как я полностью разделяю ваше мнение о чрезвычайной важности салоникской железнодорожной линии для поддержания связи между Францией и ее союзниками, то считаю необходимым, чтобы безопасность этой коммуникации поддерживалась англо-французскими войсками, и я был рад узнать, что сейчас осуществляется их высадка. Я был бы особенно рад узнать о том, что подразделение моей армии присоединяется к ним и тем самым устанавливает на этом новом фронте еще более тесное сотрудничество с нашими союзниками. К моему большому сожалению, в настоящее время у меня нет возможности выделить какую-либо войсковую часть для этой цели и тем более направить ее в ваше распоряжение.
   Я намерен вернуться к рассмотрению этого плана, обоснованность которого полностью признаю, как только позволят обстоятельства. Пользуюсь случаем, господин президент, чтобы выразить вам то удовлетворение, с которым я ознакомился с вашим сообщением о производстве боевых снарядов для моей армии. Помощь, оказываемая России французской промышленностью, высоко ценится моей страной. Примите, господин президент, уверения в моей дружбе. Николай».

   Когда Сазонов передал мне текст этой телеграммы, направленной вчера в Париж, я заявил ему:
   – Мы не можем согласиться с решением императора. Прошу, чтобы вы устроили мою встречу с ним. Я буду стараться убеждать его в том, что Россия не должна оставлять своих союзников наедине со всем бременем новой войны, которая начинается на Балканах.
   – Но император находится на фронте и каждый день меняет свое местонахождение!
   – Я поеду и встречусь с ним в любом месте, где он пожелает. Я настаиваю на том, чтобы вы сообщили ему о моей просьбе об аудиенции.
   – Хорошо! Я направлю ему телеграмму.
   Суббота, 9 октября
   Реакционные влияния усиливаются вокруг императора.
   Министр внутренних дел князь Щербатов и обер-прокурор Святейшего синода Самарин, которые занимали свои посты в течение лишь трех месяцев и по своему либеральному направлению были симпатичны общественному мнению, уволены без всякого объяснения. Новый министр внутренних дел – Алексей Николаевич Хвостов, бывший губернатор Нижнего Новгорода и один из руководителей правых в Думе, человек властный. Преемник Самарина в Святейшем синоде еще не назначен.
   Воскресенье, 10 октября
   Император принял меня сегодня днем в Царском Селе. У него хороший вид и то доверчивое и спокойное выражение, которого я не видел у него уже давно. Мы приступаем тотчас же к цели моего визита. Я излагаю ему многочисленные соображения, которые обязывают Россию принять участие в военных действиях, предпринимаемых Францией и Англией на Балканах; я заканчиваю такими словами:
   – Государь, Франция просит у вас содействия вашей армии и флота против Болгарии. Если дунайский путь не годен для перевозки войск, остается путь через Архангельск. Менее чем за тридцать дней бригада пехоты может быть таким образом перевезена из центра России в Салоники. Я прошу ваше величество дать приказ о посылке этой бригады. Что же касается морских операций, то я знаю, что восточные ветры, которые в это время года дуют на Черном море, делают почти невозможной высадку в Бургасе и Варне. Но двум или трем броненосцам легко бомбардировать форты Варны и батареи мыса Эмине, которые господствуют над бухтой Бургаса. Я прошу ваше величество дать приказ об этой бомбардировке.
   Выслушав меня, не перебивая, император погрузился в довольно продолжительное молчание. Два или три раза он погладил свою бородку, устремив при этом взгляд на кончики сапог. Наконец он поднял голову и, глядя на меня своими голубыми глазами, сказал:
   – С моральной и политической точки зрения я не могу оставаться в нерешительности по поводу ответа, которого вы ждете от меня. Я согласен с тем, что вы мне сказали. Но вы понимаете, что с практической точки зрения я обязан проконсультироваться со своим штабом.
   – Следовательно, ваше величество уполномочивает меня информировать правительство Республики о том, что в самые кратчайшие сроки русский военный контингент будет направлен в Сербию через Архангельск?
   – Да.
   – Могу ли я также сообщить, что в самом ближайшем будущем русская черноморская эскадра получит приказ о бомбардировке фортов Варны и Бургаса?
   – Да… Но чтобы оправдать в глазах русского народа эту операцию, я должен подождать, пока болгарская армия начнет враждебные действия против сербов.
   – Благодарю ваше величество за это обещание.
   Наша беседа принимает затем более интимный характер. Я спрашиваю императора относительно впечатлений, которые он привез с фронта.
   – Мои впечатления, – говорит он мне, – превосходны. Я испытываю больше твердости и уверенности, нежели когда-либо. Жизнь, которую я веду, находясь во главе моих армий, такая здоровая и действует на меня таким живительным образом! Как великолепен русский солдат! И у него такое желание победить, такая вера в победу.
   – Я счастлив слышать это от вас, ибо усилия, которые еще предстоит нам свершить, огромны, и мы можем победить только благодаря настойчивости и упорству.
   Император отвечает, сжав кулаки и поднимая их над головою:
   – Я весь настойчивость и упорство. И таким останусь до полной победы.
   Наконец он спрашивает меня о нашем наступлении в Шампани, восхищаясь чудесными качествами французских войск. В заключение он касается жизни, которую я веду в Петрограде.
   – Право, мне вас жаль, – говорит он, – вы живете в среде подавленности и пессимизма. Я знаю, что вы мужественно сопротивляетесь удушливому воздуху Петрограда. Но если когда-либо вы почувствуете себя отравленным, посетите меня в тот день на фронте, и я обещаю, что вы тотчас же выздоровеете.
   Став внезапно серьезным, он прибавляет суровым тоном:
   – Эти петербургские миазмы чувствуются даже здесь, на расстоянии двадцати двух верст. И наихудшие запахи исходят не из народных кварталов, а из салонов.
   Какой стыд! Какое ничтожество! Можно ли быть настолько лишенным совести, патриотизма и веры?
   Встав при этих словах, он благосклонно говорит:
   – Прощайте, мой дорогой посол, я должен вас покинуть, сегодня вечером я уезжаю в Ставку, и у меня еще много дел. Надеюсь, мы будем говорить только хорошее друг другу, когда снова увидимся…
   Понедельник, 11 октября
   Я обедал наедине с госпожой П. Она спросила меня:
   – Итак, каким вы вчера нашли императора?
   – В очень хорошем состоянии духа.
   – Следовательно, он и не подозревает, что именно уготовлено для него?
   С чисто женским воодушевлением она рассказала мне о нескольких беседах, которые провела с различными людьми в течение последних дней и суть которых заключалась в следующем: «Так больше не может продолжаться. В ходе своей истории России часто приходилось терпеть правление фаворитов, но по сравнению с мерзостью правления Распутина она ничего подобного не знает. Следует решительно прибегнуть к великому средству прошлого, единственно возможному и эффективному средству в период автократического режима: следует низложить императора и на его место поставить царевича Алексея с великим князем Николаем в качестве регента… Время не терпит, поскольку Россия находится на краю пропасти…»
   Подобный разговор имел место в салонах Санкт-Петербурга в марте 1801 года. Единственной целью заговорщиков тех дней, Палена и Беннигсена, было добиться отречения Павла I в пользу его сына.
   Вторник, 12 октября
   На основании некоторых разговоров, которые вчера вечером госпожа Вырубова вела в благочестивом доме, в котором причащаются во имя Распутина, бодрое настроение, уверенность, увлечение, которые я наблюдал у императора, объясняются в значительной мере восторженными похвалами, которые императрица ему расточает с тех пор, как он ведет себя «как истинный самодержец». Она беспрерывно ему повторяет: «Отныне вы достойны своих самых великих предков; я убеждена, что они гордятся вами и что с высоты неба вас благословляют… Теперь, когда вы находитесь на пути, указанном Божественным Провидением, я не сомневаюсь более в нашей победе как над нашими внешними врагами, так и над врагами внутренними; вы спасете одновременно родину и трон… Как мы были правы, слушая нашего дорогого Григория! Как его молитвы помогают нам перед Богом!..»
   Я часто слышал споры на тему о том, искренен ли Распутин в утверждении своих сверхъестественных способностей или же он, в сущности, не более чем лицемер и шарлатан. И мнения почти всегда разделялись, так как старец полон контрастов, противоречий и причуд. Что касается меня, я не сомневаюсь в его полной искренности. Он не обладал бы таким обаянием, если б не был лично убежден в своих исключительных способностях. Его вера в собственное мистическое могущество является главным фактором его влияния. Он первый обманут своим пустословием и своими интригами; самое большее, что он прибавляет к этому, – некоторое хвастовство. Великий мастер герметизма, остроумный автор «Philosophia magna», Парацельс, совершенно правильно заметил, что сила чудотворца имеет необходимым условием его личную веру: «Он не способен сделать то, что считает неисполнимым для себя…» Как может не верить сам Распутин, что от него исходит исключительная сила? Каждый день он встречает подтверждение легковерия окружающих. Когда, чтобы внушить императрице свои фантазии, он говорит, что вдохновлен Богом, ее немедленное послушание доказывает ему самому подлинность его притязаний. Таким образом, они оба взаимно гипнотизируют друг друга.
   Имеет ли Распутин такую же власть над императором, как над императрицей? Нет, и разница ощутима.
   Александра Федоровна живет по отношению к старцу как бы в гипнозе: какое бы мнение он ни выразил, какое бы желание ни изложил, она тотчас же повинуется; мысли, которые он ей внушает, врастают в ее мозги, не вызывая там ни малейшего сопротивления. У царя подчинение значительно менее пассивное, значительно менее полное. Он верит, конечно, что Григорий – «Божий человек», тем не менее он сохраняет по отношению к нему большую часть своей свободной воли, он никогда не уступает ему по первому требованию. Эта относительная независимость особенно укрепляется, когда старец вмешивается в политику. Тогда Николай II облекается в молчание и осторожность, он избегает затруднительных вопросов, он откладывает решительные ответы, во всяком случае, он подчиняется только после большой внутренней борьбы, в которой его природный ум очень часто одерживает верх. Но в отношениях моральном и религиозном император глубочайшим образом подвергается влиянию Распутина; он черпает отсюда много силы и душевного спокойствия, как он признавался недавно одному из своих адъютантов Дрентельну, который сопровождал его во время прогулки.
   «Я не могу себе объяснить, – говорил император ему, – почему князь Орлов выказывал себя таким нетерпимым по отношению к Распутину; он не переставал говорить мне о нем плохое и повторял, что его дружба для меня гибельна. Совсем напротив… Знайте: когда у меня бывают заботы, сомнения, неприятности, мне достаточно поговорить в течение пяти минут с Григорием, чтобы почувствовать себя тотчас же уверенным и успокоенным. Он всегда умеет сказать мне то, что мне необходимо услышать. И впечатление от его добрых слов остается во мне в течение нескольких недель…»
   Среда, 13 октября
   Вчера Делькассе подал в отставку. В течение некоторого времени его мнения не совпадали с мнениями его коллег в министерстве, и к тому же он страдал нервным заболеванием.
   Пятница, 15 октября
   Болгары начали пожинать плоды колоссальной ошибки, которую мы совершили, дав им время на концентрацию войск. Они предприняли наступление, скрытно подготовив его. В результате им удалось нанести сокрушительный удар в районе Эгри-Паланка, в секторе Пирота и вдоль побережья реки Тимок. Они отбросили сербов по всему фронту, а в это время австро-германские войска заняли Белград и Семендрию.
   Суббота, 16 октября
   После Шекспира и Бальзака Достоевский является величайшим выразителем настроений человеческой души, могущественным создателем вымышленных человеческих образов, писателем, который интуитивно понимал секреты моральной патологии и внутреннего мира человека, механизм страстей, смутной роли элементарных сил и глубоких инстинктов; одним словом, всего того, что является роковым, сокровенным и непознаваемым в человеческой природе. Во всем этом насколько выше стоит он Толстого, у кого художник, резонер, апостол и пророк так часто наносят вред психологу! И тем не менее автор «Преступления и наказания» отрицал, что был психологом, считая, что его гений главным образом проявляется в проницательности, в пророчестве и в почти до крайности обостренной болезненности видения. Он говорил о себе: «Меня называют психологом. Это неверно. Я просто реалист в самом высоком понимании этого слова, а именно: я описываю все глубины человеческой души!» В его работах, словно в подробном списке, можно обнаружить все признаки, все особенности, все извращения, которые делают русскую душу наиболее поразительным и наиболее парадоксальным цветком из всего сада человеческих душ.
   Сегодня я отметил в его «Дневнике писателя» следующие показательные строки:
   «Русский человек всегда чувствует необходимость перейти границы, подойти к самому краю пропасти и наклониться, чтобы заглянуть в самые ее глубины; часто для того, чтобы броситься туда, словно сумасшедший. В этом проявляется потребность глубоко верующего человека в отрицании – в отрицании всего, самых сокровенных чувств, самых благородных идеалов, самых священных порывов и самой родины. В критические минуты своей жизни или своей национальной жизни русский человек, объятый тревогой, спешит стать на сторону добра или зла. Под влиянием гнева, алкоголя, любви, эротизма, гордости или зависти он неожиданно готов всё разрушить или от всего отречься – от семьи, традиций и веры. Таким образом, наилучший из людей превращается в злодея, он поглощен мыслью отрешиться от самого себя, стать жертвой внезапного катаклизма. Впрочем, он столь же импульсивен в попытке спасти свою душу, когда он достигает предела и не знает, куда дальше направить свой путь…» В другом месте Достоевский пишет: «Нигилизм проявляется в нас потому, что мы все нигилисты».
   Воскресенье, 17 октября
   На всем фронте Дуная, Савы и Двины сербы отступают под грозным давлением двух австро-германских армий, которыми командует фельдмаршал фон Макензен.
   Сербское правительство и дипломатический корпус готовятся покинуть Ниш, чтобы перейти в Монастир.
   Вторник, 19 октября
   Император вчера обнародовал манифест о вероломстве болгар:

   «Мы, Николай II, милостью Божьей император и самодержец всея Руси, король Польши, великий князь Финляндии и т. д., т. д., т. д. Мы доводим до сведения всех наших верноподданных, что болгарский народ совершил предательский поступок по отношению к делу славянства, который предательски готовился с самого начала войны, хотя он и казался нам невозможным.
   Болгарские войска напали на нашего верного союзника, Сербию, проливающую кровь в сражении с превосходящими силами противника. Россия и великие державы, наши союзники, прилагали усилия, чтобы отговорить правительство Фердинанда Саксен-Кобургского от этого рокового шага… Но тайные замыслы, инспирированные немцами, восторжествовали. Болгария, единой с нами верой страна, освобожденная от турецкой неволи нашей братской любовью и кровью русского народа, открыто вступила в ряды врагов христианской веры, славизма и России.
   Русский народ со скорбью смотрит на предательство Болгарии, которая оставалась дорогой ему вплоть до последнего часа, и он с кровоточащим сердцем обнажает против нее свой меч, оставляя судьбу этих предателей славянского дела Божьему справедливому наказанию.
   Николай».

   Понедельник, 25 октября
   Разгром Сербии ускоряется…
   Внезапное вторжение болгар во Вранию, на верхней Мораве, в Ускюб, на Вардаре, перерезало железную дорогу от Ниша на Салоники. Королевское правительство и дипломатический корпус не могут более отныне укрываться в Монастире; они попытаются достичь Скутари и адрианопольского побережья через Митровицу, Призрен и Дьяково, то есть пройдя горный хаос Албании, где снег завалил все перевалы.
   Каждый день Пашич обращается к союзникам с отчаянным призывом… и напрасно.
   Четверг, 28 октября
   Вчера русский черноморский флот появился у Варны, и она подверглась бомбардировке в течение двух часов.
   Таким образом, военные действия были открыты между Россией-Освободительницей и Болгарией-Изменницей.
   Воскресенье, 31 октября
   Отставка Делькассе вызвала определенные изменения в составе Французского кабинета. Вивиани поручил пост председателя Бриану, который также получил портфель министра иностранных дел.
   Понедельник 1 ноября
   По инициативе французского правительства три союзные державы проводят переговоры с румынским правительством с целью получить разрешение на отправку на помощь сербам контингента русской армии в составе 200 000 человек.
   Среда, 3 ноября
   Отвечая на мои настоятельные просьбы, император поручил Сазонову заверить меня в том, что он, так же как и французское правительство, придает «большое значение проблеме направления армии из пяти корпусов против болгар в самые кратчайшие, по возможности, сроки». Концентрация этих корпусов уже началась: она будет продолжена как можно быстрее.
   Сведения, которые я получаю от генерала де Лагиша, подтверждают тот факт, что войска систематически прибывают в район Кишинева и Одессы. Но трудности с транспортом не оставляют нам надежды на то, что концентрация войск будет закончена до начала декабря.
   Четверг, 4 ноября
   Брэтиану категорически заявил английскому посланнику в Бухаресте, что он не позволит русской армии пересечь территорию Румынии, чтобы помочь сербам.
   Он вновь перечислил основные военные условия, от выполнения которых зависит возможное присоединение Румынии к нашему союзу. Они следующие:
   1) На Балканах должна быть сосредоточена англо-французская армия в количестве 500 000 человек.
   2) Русская армия в составе 200 000 должна быть сосредоточена в Бессарабии.
   3) Англо-французская балканская армия и русская бессарабская армия должны самым решительным образом атаковать болгар.
   4) Русские армии должны начать крупное наступление против австро-германских войск от Балтийского моря до Буковины.
   5) Румынская армия должна получить от Франции и от Англии – через Архангельск – все необходимые для нее оружие и боеприпасы.
   Пока все эти пять условий не будут выполнены, румынское правительство оставляет за собой свободу действий.
   Понедельник, 8 ноября
   Сегодня утром Сазонов зачитал мне письмо, полученное им от генерала Алексеева. Суть письма заключается в следующем:

   «Основываясь на сведениях, поступивших в императорскую Ставку, русская армия не должна рассчитывать в настоящее время на помощь румын.
   Направить русскую армию через Дунай нельзя.
   Высадка в Варне или в Бургасе не сможет быть реализована, пока русский флот не получит Констанцу в качестве своей базы. Общий тоннаж судов, имеющихся в Одессе и в Севастополе, позволит транспортировать в один прием только 20 000 человек. Таким образом, войска, которые прибудут первыми, подвергнутся немалой опасности, пока не высадятся все экспедиционные силы.
   Таким образом, в чисто практическом плане Россия не сможет непосредственно помочь сербскому народу; но она сможет оказать ему потенциальную косвенную помощь, возобновив наступление в Галиции».

   Вторник, 9 ноября
   Реакционный ветер, который месяц тому назад опрокинул министра внутренних дел князя Щербатова и обер-прокурора Святейшего синода Самарина, избрал новую жертву – министр земледелия Кривошеин отстранен от своих обязанностей под мнимым предлогом нездоровья.
   Кроме прекрасных качеств администратора Кривошеин имеет характер государственного человека, что необычно в России; он, без всякого сомнения, является самым превосходным представителем монархического либерализма. Он пал по прихоти Распутина, обвинившего его в сговоре с революционерами. А я не думаю, чтобы конституционный идеал Кривошеина намного превосходил французскую хартию 1814 года, и я могу поручиться как за его религиозное благочестие, так и за его преданность династии.
   Правительство, возглавляемое Горемыкиным, насчитывает не более двух министров либерального направления – это Сазонов и генерал Поливанов.
   Среда, 10 ноября
   Среди всех неудобств и ограничений, которые приносит с собой война, ни одно из них не воспринимается русским светским обществом столь болезненно, как невозможность поехать за границу. Ни дня не проходит, чтобы я не услыхал, как в моем присутствии произносят с ностальгическим вздохом таких мест, как Трувиль, Канны, Биарриц, Белладжо, Венеция и наиболее пленительное из них всех – Париж! Конечно, я не сомневаюсь, что в душе к этому списку добавляются Карлсбад, Гаштайн, Гамбург и Висбаден.
   Эта тяга к путешествию соответствует многолетнему инстинкту русского народа: склонности к смене мест.
   Среди низших классов населения этот инстинкт принимает форму бродяжничества. Вся Россия усеяна мужиками, которые скитаются куда глаза глядят, не в состоянии где-либо обосноваться. Максим Горький красочно описал странную поэзию их характера, в котором циничные привычки к праздности, разгулу и воровству сочетаются со страстью к индивидуализму, с неутолимой жаждой ко всему новому, с утонченным чувством природы и музыки и с пылким чувством воображения и меланхолии. Иногда к этому добавляется и элемент мистицизма. Таковы те вечные пилигримы, истощенные странники в лохмотьях, которые без конца бродяжничают от монастыря к монастырю, от одного святилища к другому, моля о куске хлеба «Христа ради».
   В случае с русскими, представляющими высшее общество, страсть к путешествиям является лишь выражением их душевного беспокойства и порыва избежать скуки, уйти от самого себя. У многих из них эта страсть становится манией, своего рода вечным раздражителем. Их отъезд всегда внезапен, неожидан и немотивирован; они словно поддаются непреодолимому порыву. Так как сейчас они не могут ехать на запад, то они направляются в Москву, Киев, Финляндию, Крым или на Кавказ, чтобы тут же вернуться обратно. Я мог бы назвать имена двух женщин, которые прошлым летом неожиданно уехали в Соловецкий монастырь, расположенный на острове в Белом море, в ста шестидесяти морских милях от Архангельска… и вернулись обратно через две недели.
   Пятница, 12 ноября
   Под двойным давлением австро-германцев на севере и болгар на востоке несчастные сербы сокрушены, несмотря на героическое сопротивление.
   Седьмого ноября город Ниш, древняя сербская столица, родина Константина Великого, перешла в руки болгар. Между Краевом и Крушевацем австро-германцы перешли Западную Мораву, захватывая на протяжении всего пространства громадную добычу. Франко-английские передовые отряды вчера вошли в соприкосновение с болгарами в долине Вардара, вблизи от Кара-су. Но вмешательство союзников в Македонии слишком запоздало. В скором времени Сербии уже не будет.
   Суббота, 13 ноября
   В клубе старый князь Вяземский, ультрареакционер, находящийся всегда в ворчливом настроении, позволяет себе говорить со мной о внутренней политике: он думает, что Россия не может найти своего спасения иначе как в строгом применении самодержавной доктрины. Я высказываюсь с осторожностью.
   – Очевидно, – продолжает он, – вы должны считать меня очень отсталым, и я угадываю, что вы полностью симпатизировали Кривошеину. Но либералы, которые стараются показать себя монархистами, которые при всяком случае присваивают себе привилегию на преданность законной династии, являются, с моей точки зрения, самыми опасными. С настоящими революционерами, по крайней мере, знаешь, с кем имеешь дело: видно, куда идешь… Куда бы пошел. Остальные пусть называют себя прогрессистами, кадетами, октябристами, мне все равно, изменяют режиму и лицемерно ведут нас к революции, которая к тому же унесет их самих в первый же день – ибо она пойдет гораздо дальше, чем они думают; ужасом она превзойдет всё, что когда-нибудь видели. Социалисты не одни окажутся ее участниками; крестьяне также примутся за дело. А когда мужик, тот мужик, у которого такой кроткий вид, спущен с цепи, он становится диким зверем. Снова наступят времена Пугачева. Это будет ужасно. Наша последняя возможность спасения в реакции… Да, в реакции. Без сомнения, я оскорбляю ваши чувства, говоря так, и вы из учтивости не отвечаете мне, но позвольте мне сказать всё, что я думаю.
   – Вы правы, не принимая моего молчания за согласие. Но вы нисколько не шокируете меня, и я слушаю вас с большим интересом. Продолжайте, прошу вас.
   – Хорошо! Я продолжаю. На Западе нас не знают. О царизме судят по сочинениям наших революционеров и наших романистов. Там не знают, что царизм есть сама Россия. Россию основали цари. И самые жестокие, самые безжалостные были лучшими. Без Ивана Грозного, без Петра Великого, без Николая I не было бы России… Русский народ покорен, когда им сурово повелевают, но он не способен управлять сам собою. Как только у него ослабляют узду, он впадает в анархию. Вся наша история доказывает это. Он нуждается в повелителе, в неограниченном повелителе: он идет прямо, только когда чувствует над головой железный кулак. Малейшая свобода его опьяняет. Вы не измените его природы; есть люди, которые бывают пьяны, выпив один стакан вина. Может быть, это происходит у нас от долгого татарского владычества. Но это так. Нами никогда не будут управлять по английским методам… Нет, никогда парламентаризм не укоренится у нас.
   – Тогда что же… Кнут и Сибирь?
   Мгновение он колеблется; затем с грубым и резким смехом отвечает:
   – Кнут?! Мы им обязаны татарам, и это лучшее, что они нам оставили… Что же касается Сибири, поверьте мне, – не без причины Господь поместил ее у ворот России.
   – Вы напоминаете мне одну аннамитскую пословицу, которую мне сказали когда-то в Сайгоне: «Везде, где есть аннамиты, Господь вырастил бамбук. Маленькие желтые кули отлично поняли соответствие конечной причины, которая существует между бамбуковым прутом и их спинами…» Чтобы не заканчивать нашего разговора шуткой, позвольте мне сказать вам, что в глубине души я от всего сердца желаю видеть Россию применяющейся понемногу к условиям представительного образа правления в очень широких пределах, в которых эта форма правления, мне кажется, может соответствовать характеру русского народа. Но как посол союзной державы я не менее искренне желаю, чтобы всякая попытка реформы была отложена до подписания мира, так как я признаю вместе с вами, что царизм в настоящее время является высшим национальным выражением России и ее самой большой силой.
   Воскресенье, 14 ноября
   По всем сведениям, доходящим до меня из Москвы и из провинции, разгром Сербии мучительно волнует душу русского народа, всегда столь открытую чувствам сострадания и братства.
   По этому поводу Сазонов рассказывает мне, что он вчера беседовал с духовником государя, отцом Александром Васильевым.
   – Это святой человек, – сказал он, – золотое сердце, исключительно высокая и чистая душа. Он живет в тени, в уединении, погруженный в молитву. Я знаю его с самого детства… Так вот, вчера я встретил его у часовни Спасителя, и мы несколько шагов прошли вместе. Он долго расспрашивал меня о Сербии, выпытывая, не пренебрегли ли мы чем-нибудь для ее спасения, можно ли еще питать какую-нибудь надежду остановить вторжение, нет ли возможности отправить еще новые войска в Салоники и т. д. И так как я немного удивился его настойчивости, он сказал мне: «Я без всякого колебания могу вам сообщить, что бедствия Сербии доставляют жестокую горесть, почти угрызения совести, нашему возлюбленному царю».
   Вторник, 16 ноября
   Вот уже недели две, как русская армия в Курляндии ведет с некоторым успехом довольно настойчивое наступление в районах Шлока, Икскюля и Двинска. Эта операция имеет лишь второстепенное значение, но тем не менее она заставляет германский штаб держать в бою, на жестоком холоде, крупные силы.
   Г-жа С., приехавшая из Икскюля, где она заведует перевязочным пунктом, рассказывала мне о русских раненых, об их терпении, их кротости, их покорности судьбе.
   – Почти всегда, – сказала она мне, – к этому примешивается религиозное чувство, порою облекающееся в странную форму – в форму почти мистическую. Я наблюдала у многих из них, у простых мужиков, мысль о том, что и страдание послано им не только в искупление их собственных грехов, но что оно представляет долю ответственности за грехи всего мира и что они должны принимать это страдание, как Христос нес свой крест для искупления всего человечества. Если бы вы немного пожили с нашим крестьянином, вы бы удивились тому, какая у него евангельская душа…
   Она прибавляет смеясь:
   – Это не мешает им быть грубыми, ленивыми, лживыми, вороватыми, чувственными, безнравственными – я не знаю, чем еще… Ах, какой сложной должна вам казаться славянская душа.
   – Да, как сказал Тургенев: славянская душа – темный лес.
   Воскресенье, 21 ноября
   Сумрачные снежные дни, полные печали. По мере того как зима развертывает над Россией свой гробовой саван, дух понижается, воля ослабевает. Везде я вижу одни мрачные лица, везде слышу только унылые речи; все разговоры о войне сводятся к одной и той же мысли, высказанной или затаенной: «К чему продолжать войну? Разве мы уже не побеждены? Можно ли верить, что мы когда-нибудь подымемся вновь?»
   Эта болезнь распространяется не только в гостиных и в интеллигентских кругах, где ход военных событий может доставить изобильную пищу для духа критики. Многочисленные признаки показывают, что пессимизм разросся не меньше среди рабочих и крестьян.
   Что касается рабочих, то достаточно революционного яда, чтобы объяснить их отвращение к войне и атрофию патриотического чувства, доходящую до желания поражения.
   Но у безграмотных крестьян, у невежественных мужиков, не имеет ли такой упадок духа косвенную и бессознательную, чисто физиологическую причину – запрещение алкоголя? Нельзя безнаказанно менять внезапным актом вековое питание народа. Злоупотребление алкоголем было, конечно, опасно для физического и нравственного здоровья мужиков; тем не менее водка входила важною составной частью в их питание, средство, возбуждающее по преимуществу, средство тем более необходимое, что восстанавливающее значение их остальной пищи почти всегда ниже их потребностей. При таком питании, лишенный своего обычного возбудителя, русский народ все более и более восприимчив к подавляющим впечатлениям. Если только война долго продлится, он станет недовольным. Таким образом, великая августовская реформа 1914 года, столь великодушная по своему намерению, столь благотворная по первоначальному своему действию, кажется, обращается теперь во вред России.
   Четверг, 25 ноября
   Последний акт сербской трагедии близится к концу. Вся территория сербского народа захвачена; нашествие переливается через ее края. Болгары уже у ворот Призрена. Истомленная нечеловеческими усилиями, маленькая армия воеводы Путника отступает к Адриатическому морю, через албанские горы, по испорченным дорогам, среди враждебных племен, под ослепляющей снежной высотой; так, меньше чем в шесть недель германский генеральный штаб выполнил свой план – открыть прямую дорогу между Германией и Турцией через Сербию и Болгарию.
   Чтобы облегчить свою совесть, император Николай заставляет вести настойчивые атаки против австрийцев на Волыни, под Чарторыйском, – но без результата.
   Пятница, 26 ноября
   Финансовые круги Петрограда продолжают поддерживать, через посредство Швеции, постоянную связь с Германией, и все их воззрения о войне инспирируются Берлином.
   Тезис, который активно муссируется последние несколько недель, несет на себе явно немецкую печать. Говорится, что мы должны принимать вещи таковыми, какие они есть. Обе воюющие стороны должны понять, что ни одна из них никогда не добьется решающего успеха и не сможет сокрушить другую. Война неизбежно завершится соглашениями и компромиссом. В этом случае – чем скорее, тем лучше. Если военные действия будут продолжаться, то австро-германцы создадут вокруг ныне завоеванных ими территорий и мощную непреодолимую оборонительную линию из фортификационных сооружений. Поэтому в будущем давайте откажемся от бесполезных наступлений, укроемся под защитой своих траншей, и австро-германцы будут терпеливо ждать, пока их обескураженные противники умерят свои требования. Таким образом, мирные переговоры будут, неизбежно, проводиться на основе территориальных обязательств.
   Когда я слышу подобного рода аргументы, то сразу же отвечаю, что наши противники жизненно заинтересованы в скорейшем окончании войны, поскольку по всем подсчетам их материальные ресурсы лимитированы, в то время как наши ресурсы практически неистощимы. Во всяком случае, немецкий генеральный штаб слепо следует своим принципам осуществлять с упорством, достойным лучшего применения, наступательную стратегию и прилагать все усилия для достижения, любой ценой и без отдыха и передышки, сенсационных и решающих результатов. Действовать в этом направлении немцев заставляет забота о своем престиже в неменьшей степени, чем их военные доктрины. И даже если бы это было не так, то разве не элементарный здравый смысл – не позволить, чтобы битва, в которую вовлечены такие могущественные силы и которая с каждым днем становится все более масштабной, могла закончиться дипломатическим компромиссом? Эта война не является лишь делом двух групп держав, ввязавшихся в конфликт; она значит даже больше, чем антагонизм между расами. Это битва между двумя политическими догмами, между двумя тенденциями развития человеческого духа, между двумя концепциями человеческой жизни. Это схватка не на жизнь, а на смерть.
   Я обсуждал эти проблемы с Путиловым, знаменитым заводчиком и финансистом. Он возразил мне:
   – Но в таком случае война может еще продолжаться годами.
   – Очень боюсь, что именно так.
   – Вы верите в нашу победу?
   – Абсолютно.
   После долгой паузы, посвященной раздумью, во время которой в его серо-стальных глазах мерцал странный блеск, он мрачным тоном продолжал:
   – Господин посол, ваши доводы сводятся к тому, что время работает на нас… Хорошо! Но я не уверен, что это касается России. Я знаю своих соотечественников: они быстро устают, им начинает надоедать эта война, они более не поддерживают ее.
   – Разве вы не надеетесь на повторение чуда 1812 года?
   – Но кампания 1812 года была очень короткой. Не более шести месяцев!.. Если мне не изменяет память, французы переправились через Неман 25 июня. Двадцать пятого ноября они, возвращаясь обратно, вновь переправились через Березину, а через несколько недель все они покинули Россию. Потом нам оставалось только пожинать плоды своей победы. Легко быть настойчивым, когда тебе сопутствует военный успех. Если бы наши войска сражались на берегах Эльбы или даже на берегах Одера – вместо того чтобы обороняться, и притом с трудом, на берегах Двины и Стрыя, то я бы легко допустил, что война может продлиться еще годы!
   Воскресенье, 28 ноября
   Когда Болгария объявила войну Сербии, Савинский, русский посланник в Софии, был прикован к постели в результате сильнейшего приступа аппендицита; он только недавно покинул болгарскую столицу.
   Он вчера приехал в Петроград и сегодня днем нанес мне визит. Я давно был знаком с ним: это человек с острым умом, легко приспосабливающийся к обстановке и умеющий вызвать к себе расположение, то есть обладающий всеми необходимыми качествами, чтобы понравиться царю Фердинанду. В этом Савинский преуспел, во всяком случае, в личном плане.
   Он поведал мне о разразившемся в последнем сентябре кризисе и о своем отчаянии, в то время как он был прикован к постели болью и высокой температурой в такое жизненно важное время. Когда разрыв между Болгарией и Сербией стал окончательным, в русскую миссию неожиданно пожаловал сам царь Фердинанд, даже не предупредив заранее о своем визите, так что Савинский не мог избежать встречи с ним. С суровым и торжественным видом, с поджатыми губами, с острым взглядом глаз под полуприкрытыми веками, царь старался контролировать свои чувства, которые далеко не были наигранными. Он начал с того, что стал сетовать на печальные обязанности своего царственного положения, сопровождая слова глубокими вздохами. Как обычно, он обратил бесчестие своего поведения в собственное восхваление. Вновь он пожертвовал собой ради благополучия своего народа! Никто никогда бы не узнал, как много ему стоило – покориться ради государственных интересов!..
   Затем – словно он уже был готов предать своих новых союзников – он заговорил о недоверии, которое испытывает к Австрии и Германии. В течение тридцати лет Гогенцоллерны и Габсбурги были объектами его ненависти: он никогда не простит их. Но что из этого? Его совесть главы государства вынуждает его встать на сторону тевтонских держав… Позднее ему воздадут должное!..
   После продолжительной паузы царь Фердинанд, по словам посла, сделал загадочное выражение лица и завершил свою речь такими словами: «Когда я покину политическую сцену, то пропасть, образовавшаяся между моим народом и русским народом, будет ликвидирована по мановению волшебной палочки».
   После чего он поднялся с кресла во весь рост, пожал руку Савинскому и удалился медленным и торжественным шагом.
   Понедельник, 29 ноября
   Я никогда не мог поверить тому, что две великие страны могут так мало знать друг о друге и думать так мало друг о друге, как Россия и Соединенные Штаты. Как человеческие типы, русский и американец являются по отношению друг к другу полными антиподами.
   Во всем – в политике, в религии, в этике, в интеллектуальной культуре, в формах проявления воображения и чувственности, по темпераменту, по взглядам на жизнь – они находятся на разных полюсах и противостоят друг другу. Волевые качества русского человека отмечены пассивностью и неустойчивостью, ему чужда духовная дисциплина, он счастлив только тогда, когда пребывает в мечтательном состоянии. Американца отличает позитивный и практичный склад ума, чувство долга и страстное отношение к работе. Русскому обществу Соединенные Штаты представляются эгоистичной, прозаичной и варварской нацией, лишенной традиций и достоинства, естественным пристанищем для евреев и нигилистов.
   В глазах американца образ России сводится к беззакониям царизма, жестокостям антисемитизма и к невежеству и пьянству мужиков. В отличие от того, что происходит в Англии, Франции и Германии, русские крайне редко женятся на американках: я могу припомнить только три случая в тех кругах, в которых я вращаюсь, – это князь Сергей Белосельский, князь Кантакузин-Сперанский и граф Ностич.
   В результате всего этого Америка едва ли входит в расчеты царского правительства или привлекает, хоть на мгновение, внимание русских государственных деятелей. То, что Соединенные Штаты могут в один прекрасный день быть призваны играть выдающуюся и, возможно, решающую роль, когда наступит время мира и истощенная Европа более не сможет бороться, никогда не приходит им в голову, и даже сам Сазонов неохотно относится к возможности обсуждения такой перспективы.
   Во всяком случае, если я склонен верить тому, что говорит мне княгиня Кантакузина-Сперанская, дочь генерала Гранта (она только вчера получила письма из Нью-Йорка), американская демократия все еще, по-видимому, очень далека от понимания того, что будущее цивилизации зависит от конфликта, который в настоящее время раздирает Старый мир. На берегу Атлантики глаза начинают раскрываться и растет сознание всего того, что творится в Европе. Но за горами Аллегейни общественное мнение единогласно требует сохранить нейтралитет. Весь Средний и Дальний Запад Америки остается верным узкому материализму Джефферсона и Монро.
   Вторник, 30 ноября
   Одна из нравственных черт, какую я повсюду наблюдаю у русских, это быстрая покорность судьбе и готовность склониться перед неудачей. Часто они даже не ждут, когда произнесут приговор рока: для них достаточно его предвидеть, чтобы тотчас ему повиноваться; они подчиняются и приспособляются к нему как бы заранее.
   Этой врожденной наклонностью вдохновился писатель Андреев в рассказе, только что прочитанном мною и полном захватывающего реализма; называется он «Губернатор».
   Однажды этому высокопоставленному чиновнику предстояло подавить народное восстание. Он выполнил задачу так, как его обязывал профессиональный долг, – другими словами, с безжалостной жестокостью. Кровь текла рекой. Было убито сорок семь человек, включая девять женщин и трех детей; двести раненых были отправлены в больницы. Сразу же после этой трагедии губернатора тепло поздравили за проявленные им энергичные действия, и по официальным каналам он получил самые лестные одобрительные отзывы. Но все эти знаки благоволения оставили его равнодушным, поскольку его мучили воспоминания о том трагическом дне. Не то что он испытывал какие-либо угрызения совести – как раз совесть менее всего беспокоила его: всё, что он сделал, он сделал бы вновь. Но его мучила и все время стояла перед глазами картина убитых и раненых, лежавших на площади.
   Затем с ежедневной почтой он стал получать анонимные письма, содержавшие проклятья и угрозы; его называли «убийцей женщин и детей». В одном письме было написано: «Мне сегодня ночью снились твои похороны. Тебе осталось недолго жить». Из другого письма он узнал, что революционный трибунал приговорил его к смерти. Таким образом, мысль, что его конец близок, постепенно твердо овладела его рассудком. «Я буду убит пулей из револьвера, – говорил он себе. – В нашем маленьком городе никто не знает, как делать бомбы; они берегут их для действительно важных персон в Санкт-Петербурге и в Москве…»
   Он не сомневался, что падет от пули анархиста, и с лихорадочным нетерпением ждал неминуемого конца. Он даже не старался обеспечить себя охраной. Какая от этого была польза? Когда он ездил в автомобиле, то высылал эскорт из казаков, но во время пеших прогулок не разрешал детективам следовать за ним. Каждый вечер он обычно говорил: «Это произойдет завтра».
   Он представлял себе поджидавшее его неотвратимое событие в самой простой его сути: «Кто-то выстрелит в меня, я упаду. Затем последуют мои похороны, отмеченные большой торжественностью. За гробом понесут мои ордена. И всё!»
   Неотступно преследуемый этими зловещими предчувствиями, он невольно так преобразовал свою повседневную жизнь, словно сам стремился помочь судьбе. Ежедневно прогуливался в пустынных кварталах или по улицам трущоб. Бродил там, легко узнаваемый благодаря высокому росту, генеральской фуражке, золотым эполетам и длинной шинели с красной подкладкой. Никогда не поворачивал головы, чтобы взглянуть назад или в сторону. Шел, выпрямившись во весь рост, размашистыми шагами, не обращая внимания на выбоины и лужи, «словно труп, ищущий свою могилу». И вот наступило дождливое октябрьское утро, когда он шел по узкому переулку с пустырями и лачугами вокруг. Неожиданно из-за забора появились двое мужчин, которые окликнули его: «Ваше превосходительство!» – «Что? В чем дело?» Но он уже всё понял. Ничего не сказав, не сделав протестующего жеста, он остановился и выпрямился. Три револьверные пули сразили его наповал.
   Меня уверяют, что этот рассказ – только литературная обработка действительного происшествия. Девятнадцатого мая 1903 года уфимский губернатор Богданович внезапно столкнулся в пустынной аллее общественного сада с тремя людьми, которые убили его выстрелами в упор. Среди своих подчиненных у него была репутация человека доброго и справедливого. Но двумя месяцами ранее ему пришлось усмирять волнения среди рабочих, и это усмирение стало причиной почти сотни жертв.
   С того трагического дня Богданович, преследуемый мрачными предчувствиями, подавленный скорбью, жил только одним покорным ожиданием, что его убьют.
   Среда, 1 декабря
   Меня часто поражало странное и глубокое родство славянской души и души кельтов, жителей Арморики, Уэльса и Ирландии.
   Этим народам свойственно большинство характерных черт, которые определены Ренаном в его замечательном исследовании «Поэзия кельтских народов». Некоторые из этих черт я привожу ниже:

   «Нигде вечная несбыточная мечта не окрашена в столь обворожительные краски. В великом сообществе человеческого рода ни один народ не создает музыку, так глубоко трогающую сердце…
   Кимврийская народность, гордая, но застенчивая, сильная в воображении, но слабая в действии… Всегда отстает от времени…
   Ни в одну из эпох она не проявила склонности к политической жизни. Представляется, что люди, составляющие эту народность, не восприимчивы к прогрессу…
   Талантливые, но безынициативные, они с готовностью верят в судьбу и безропотно ее принимают. В этом зиждятся корни их меланхолии…
   Если бы мы делили народы по половому признаку, как это бывает в случае с индивидуумами, то можно было бы без колебаний заявить, что кельтская народность в своей сути является феминистской».

   Русские люди сами часто признают свою неспособность к прогрессу. Примерно в 1850 году своеобразный и яркий мыслитель Чаадаев писал о Петре Великом: «Великий человек бросил нам плащ цивилизации. Мы подобрали плащ; но даже не пошевелили пальцем, чтобы дотронуться до цивилизации. Изолированные от всего мира, мы ничего ей не дали и ничего у нее не взяли; мы не добавили ни одной свежей идеи в сокровищницу человеческих идеалов; мы абсолютно ничего не привнесли в совершенствование человеческого интеллекта… В нашей крови есть болезнетворное начало, которое делает нас не поддающимися прогрессу в любой его форме».
   Существует ряд удивительных совпадений между силой воображения русского человека с одной стороны и силой воображения кельтов с другой. Старая легенда, хорошо известная в Бретани, повествует о сказочном городе Из, который в очень отдаленные времена был поглощен морем. Рыбаки верят, что в определенные дни они могут различить в глубине под волнами крыши и башни исчезнувшего города, который вместе с собой увлек в пучину все таинственные мечтания кельтской народности.
   У русских людей есть своя Атлантида – невидимый град Китеж; он лежит глубоко под водами озера Светлояр. Тот, кто плывет по этим водам с чистым сердцем, может различить золотые купола церквей и даже услышать перезвон колоколов. Там, на дне озера, обитают святые; они безмятежно ждут второго пришествия Христа и царства вечного Евангелия.
   Четверг, 2 декабря
   Я беседовал о делах внутренней политики с С., крупным землевладельцем, земским деятелем, человеком широкого и ясного ума, всегда интересовавшимся крестьянским вопросом. Разговор зашел о вопросах религии, и я откровенно выразил ему, какое удивление вызывает во мне наблюдаемая мною на основании стольких признаков полная дискредитация русского духовенства в народных массах. После минутного раздумья С. мне ответил:
   – Это вина, непростительная вина Петра Великого.
   – Каким же образом?
   – Вы знаете, что Петр Великий упразднил престол московского патриарха и заменил его побочным учреждением – Святейшим синодом; его целью, которой он не скрывал, было поработить православную церковь. Он преуспел в этом даже слишком хорошо. При таком деспотическом решении церковь не только потеряла и независимость, и влияние, она теперь задыхается в тисках бюрократизма, день ото дня жизнь от нее отлетает. Народ все больше и больше смотрит на священников как на правительственных чиновников, на полицейских и с презрением от них отходит. Со своей стороны, духовенство становится замкнутой кастой, без чувства чести, без образования, без соприкосновения с великими течениями нашего века. В то же время высшие классы охватывает религиозное равнодушие, а иные души ищут удовлетворения своих аскетических или мистических чувств в сектантских заблуждениях. Скоро от официальной церкви останется только ее оболочка, ее обрядность, пышные церемонии, несравненные песнопения: она будет телом без души.
   – Значит, – сказал я, – Петр Великий понимал назначение своих митрополитов так же, как определял Наполеон роль своих архиепископов, когда он заявил в тот день заседанию Государственного совета: «Архиепископ – это вместе с тем и префект полиции».
   – Совершенно верно.
   Чтобы лучше разъяснить суть разговора, который я тут только что привел, я сообщу некоторые подробности духовных и материальных условий, в которых находятся русские сельские священники.
   Деревенский священник, или, более фамильярно, батюшка, почти всегда является сыном священника и поэтому уже в силу своего рождения принадлежит к касте духовенства. Он обязан жениться перед посвящением в сан, поскольку безбрачие предназначено только для монахов. Как правило, он женится на дочери священника. Брак знаменует собой окончательный шаг, в результате которого священник всецело включен в свою касту, и это становится новым барьером между ним и крестьянством.
   Исполнение своих приходских обязанностей занимает у него мало времени. Только по воскресеньям и по праздникам проводится торжественная служба в церкви. Чтение требника необязательно. Он исповедует прихожан едва ли раз в году, так как русские люди причащаются только на Пасху после весьма краткой исповеди, которая выражается в скоротечном излиянии раскаяния, когда грешники что-то невнятно бормочут, проходя по одному мимо священника, стоящего в углу церкви. Священник также не утруждает себя подготовкой детей к их первому причастию, и они получают святое причастие во время обряда крещения. Наконец, не в правилах священника вмешиваться в личную жизнь прихожан, советуя им в делах морали или совести.
   Его единственная задача заключается в том, чтобы обучать катехизису и совершать таинства. Помимо этих исключений, у него нет других духовных обязанностей.
   Что же касается интеллектуальной сферы, то в ней у него еще меньше возможностей, чтобы занять себя. У него нет ни книг, ни газет, ни брошюр, не говоря уже о том, что у него нет и средств, чтобы покупать их.
   Его главным занятием является обработка небольшого земельного участка, выделенного ему общиной. Он обязан работать на нем не покладая рук, так как, по правде говоря, никакого жалованья он не получает, а побочные доходы незначительны. Для того чтобы повысить их или хотя бы сохранить на обычном уровне, он находится в постоянном конфликте с мужиками. Каждый брак, каждое крещение и причастие, каждое соборование или погребение, а также каждый раз, когда он освящает участок поля или избу, всё это означает для него новые споры и торговлю с мужиками, во время которых его достоинство подвергается сильному унижению. Для священника нет ничего обычного в том, что его обзывают преступником, вором, пьяницей и дебоширом, а иногда даже дело доходит до рукоприкладства. Во многих деревнях невежество, безделье, безнравственное поведение и деградация священника стоят ему потери последних остатков уважения.
   Тем не менее и несмотря на всё это, необходимость церковной службы признается всеми крестьянами. Разве не требуется специалист для того, чтобы крестить детей, произносить проповеди, участвовать в погребении умерших и молить Бога о дожде или о засухе? Священник и есть тот незаменимый посредник и главный ходатай.
   Писатель Глеб Успенский, умерший в 1902 году и оставивший нам поразительный анализ крестьянства и такую живую картину жизни крестьян, вкладывает в уста одного из своих героев следующие слова: «Мужик совершает грехи, простить которые не может ни кабатчик, ни полицейский начальник, ни сам губернатор. Для этого необходим священник. Священник также требуется, когда Господь Бог посылает хороший урожай и крестьянин хочет отблагодарить Его тем, что зажигает в церкви свечку. Где еще он может это сделать? На почте или в кабинете градоначальника? Ничего подобного, он может сделать это только в церкви… Конечно, мало чего можно сказать о нашем священнике: он всегда пьян. Но какое это имеет значение? Почтовый чиновник тоже пьяница, но именно он направляет письма по адресу».
   Пятница, 3 декабря
   Сегодня вечером, довольно поздно, я заглянул на чашку чая к госпоже С. У нее уже были гости, примерно человек двенадцать. В весьма оживленной беседе принимали участие все собравшиеся. Говорили о спиритизме, привидениях, гадании по ладони, предчувствиях, телепатии, метемпсихозе и колдовстве. Почти все присутствовавшие мужчины и женщины поделились историями и случаями из собственного опыта. Когда я появился, эти волнующие проблемы уже горячо обсуждались в течение двух часов, поэтому, выкурив сигарету, я удалился – как только разгорается разговор подобного рода, он может продолжаться до утра.
   Как все простые люди, русские питают страсть к чудесам, они питают неутолимую жажду ко всему неизвестному. Их по-настоящему увлекает только то, что творится где-то там, в воображаемом пространстве, и их ничего не интересует, кроме сверхъестественного и невидимого, нереального и чудовищного.
   Если бы мне пришлось на скорую руку проиллюстрировать впечатления, которые я вынес из этой комнаты, то я бы обрисовал единственного человека, который в той беседе не проронил ни слова. Это была дама, чье молчание сильно поразило меня. Госпожа Б., не более двадцати восьми лет, скромно одетая в черное атласное платье, полусидела-полулежала на диване, скрестив ноги, и слушала, не двигаясь, общий разговор с каким-то гипнотическим напряженным вниманием. Лампа на столе подле нее освещала ее изящные и неправильные черты лица, ее короткий нос, ее костистый и упрямый подбородок, щеки бледно-оливкового цвета, полуоткрытые губы и голубые глаза, отсутствующий взгляд которых был, казалось, устремлен куда-то в неясную и далекую мечту. Кисти ее рук свободно свисали со спинки дивана, словно они были лишь продолжением ее рук. Время от времени она слегка вздрагивала. Затем ею вновь овладевало состояние транса…
   Суббота, 4 декабря
   Между кабинетами Парижа и Лондона возникло серьезное разногласие по поводу наших военных действий на Востоке.
   Британское правительство считает, что мы потерпели поражение в Дарданеллах и в Македонии; оно пришло к выводу, что мы должны как можно скорее отозвать наши войска, чтобы обеспечить защиту Египта от атаки в ближайшем будущем, оккупировав Северную Сирию и Суэцкий канал. Эту точку зрения самым энергичным образом поддерживает лорд Китченер.
   Бриан признает, что нет смысла уделять всё наше внимание Дарданеллам; но он и слышать не хочет об экспедиции в Сирию и об эвакуации Салоник. Он справедливо считает, что в войне, в которой одним из главных факторов достижения конечного победного результата является эффективное использование стратегии истощения противника, мы бы совершили колоссальную ошибку, если бы понесли потери в тысячи и тысячи солдат в боях против арабов и турок, в то время как Германия, сохранив свои людские ресурсы, осуществила бы в подходящий момент решающие военные операции на Западном фронте. Бриан и слышать не хочет о том, чтобы отказаться от салоникской экспедиции. Он поручил мне обратиться к русскому правительству, чтобы оно поддержало его точку зрения.
   Я только что подробно обсудил с Сазоновым эту проблему.
   – Если мы покинем Салоники, – заявил я, – то Греция и Румыния сразу же под давлением Германии выступят против нас. Сербы, увидев, что их бросили, предавшись отчаянию, решат подчиниться тевтонским державам. У Болгарии тоже не будет больше препятствий для удовлетворения ее территориальных притязаний: ей покажется недостаточной аннексия Македонии, она пойдет дальше в попытке расчленить Сербию. В силу всех этих причин мы должны удержать Салоники, даже ценой тяжелейших жертв.
   Полностью согласившись с этими доводами, Сазонов заявил мне, что он разделяет точку зрения Бриана и примет все меры, чтобы ее одобрил и Лондон.

   Сегодня вечером в Петроград, через Финляндию, с официальным визитом прибыл Думер, бывший генерал-губернатор Индокитая и бывший министр.
   Описав нашу нынешнюю военную ситуацию в мрачных тонах и подчеркнув, что мы понесли колоссальные потери, он далее заявил:
   – Для того чтобы восстановить наши силы, Россия должна позволить нам воспользоваться ее огромными резервами; она без труда может предоставить в наше распоряжение войско в количестве 400 000 человек; я прибыл сюда, чтобы просить ее об этом. Переброска этого войска должна начаться уже 10 января.
   Я немедленно напомнил ему о трудности навигации в Белом море, которое в это время года сковано льдом. Я также обратил его внимание на то, что эстуарий Двины замерзает на протяжении ста километров ниже Архангельска. Таким образом войска, которым предстоит посадка на транспортные суда, должны будут совершить в течение четырех или пяти дней переход по льду в сорокаградусный мороз и в кромешной тьме. Возникнет необходимость обеспечения их надежными линиями связи, бараками, продовольствием, горючим и т. д. Наконец, там нет судов, приспособленных для транспортных перевозок. Буквально всё – организация ночлега, освещения, отопления – необходимо будет делать на скорую руку.
   – Было бы желание, – заявил Думер, – и все эти препятствия можно преодолеть.
   Мне пришли в голову и другие возражения:
   – Проблема людских ресурсов в России столь же критическая, как и во Франции: единственная разница состоит в том, что она принимает в России иную форму. Конечно, по сравнению с Францией русские людские ресурсы колоссальны, но Россия из этого никакой пользы не извлекает. В войне, фигурально говоря, большее значение имеет не емкость резервуара, а его пропускная способность; главное – это не просто число солдат, а число обученных солдат. В этом отношении западные державы находятся в гораздо лучшем положении, чем Россия, где военная подготовка идет чрезвычайно медленно из-за нехватки унтер-офицерского состава и из-за того, что девять десятых рекрутов не могут ни читать ни писать.
   Таким образом, русская армия испытывает большие трудности в восполнении своих потерь, которые, между прочим, намного превышают наши потери. К тому же русский мужик чувствует себя не в своей тарелке, когда он не по своей воле оказывается в чужеземных условиях, когда он не ощущает русской земли под ногами, а за спиной нет его избы. Ему не хватает интеллекта и образования, чтобы воспринимать идею общности интересов, которая объединяет союзников, или чтобы понять, что даже тогда, когда он едет сражаться в далекую страну, он по-прежнему защищает свою родную землю. Инфантильный и склонный к мечтаниям, он полностью потеряет ориентир среди наших людей с их энергией, быстрым мышлением и критическим отношением к жизни.
   Наконец, есть еще одно соображение тактического порядка, которое не позволяет мне спокойно рассматривать возможность использования русского контингента во Франции. Русский человек на полях сражений не придает большого значения их территориальному аспекту. Как только какое-нибудь русское воинское подразделение начинает испытывать ощутимое давление со стороны противника, оно отступает не из-за недостатка духовного мужества, а просто чтобы обеспечить себе более надежное положение в тылу. Таким образом, полки и артиллерийские батареи могут на виду у всех стихийно отступить на три или на четыре километра, хотя их способность к сопротивлению еще далеко не исчерпана. Штабы более крупных воинских соединений практикуют те же методы, только в еще более значительных масштабах. Нередко после неудачной военной операции одна армия или группа русских армий отступают на сто и более километров. Учитывая огромные территориальные пространства России, такие масштабные отступления не являются необычными, что подтвердила их тактика войны 1812 года. Но что будут значить подобные отступления для Франции, где идет жестокая борьба за каждый метр земли, где боши находятся всего в шестидесяти километрах от Кале, в сорока километрах от Амьена, в двадцати пяти километрах от Шалона и в восьмидесяти километрах от Парижа?
   Мои аргументы, видимо, не произвели должного впечатления на Думера. Упрямого не переубедишь… Поэтому мне ничего не оставалось, как самым энергичным образом помогать ему выполнять его миссию. Сегодня днем я представил его Горемыкину, Сазонову и генералу Поливанову.
   Воскресенье, 5 декабря
   Никакое общество не подвержено чувству скуки больше, чем общество русское; ни одно общество не платит такой тяжелой дани этому нравственному бичу. Я наблюдаю это изо дня в день.
   Леность, вялость, оцепенение, растерянность, утомленные движения, зевота, внезапные пробуждения и судорожные порывы, быстрое утомление от всего, неутомимая жажда перемен, непрестанная потребность развлечься и забыться, безумная расточительность, любовь к странностям, к шумному, неистовому разгулу, отвращение к одиночеству, непрерывный обмен беспричинными визитами и бесчисленными телефонными разговорами, странное излишество в милостыне, пристрастие к болезненным мечтаниям и к мрачным предчувствиям – все эти черты характера и поведения представляют лишь многообразные проявления одного чувства: скуки.
   Но в отличие от того, что происходит в наших заседаниях и собраниях, русская скука кажется чаще всего мне иррациональной, сверхсознательной. Те, кто ее испытывают, не анализируют ее, не рассуждают о ней. Они не останавливаются, подобно последователям Байрона или Шатобриана, Сенанкура или Амьеля, в размышлении над непостижимым сном жизни и тщетностью человеческих стремлений; из своей меланхолии они не ищут выхода, наслаждаясь гордостью или поэзией. Их болезнь гораздо менее интеллектуальная и более органическая, – это состояние неопределенного беспокойства, скрытой и беспредметной печали.
   Понедельник, 6 декабря
   Сегодня я дал завтрак в честь Думера; я пригласил Сазонова, генерала Поливанова, Барка, адмирала Григоровича, сэра Джорджа Бьюкенена и других.
   Как только Думер появился у меня, он заявил:
   – Мои переговоры идут блестяще. Меня замечательно принимали все министры. То здесь, то там пришлось выслушать некоторые возражения в связи с моим предложением, но ни одно из них не является окончательным, и я думаю, что мои требования в принципе приняты. Однако только царь может решить проблему. Он завтра примет меня. Я надеюсь во время этого визита немедленно решить наш вопрос.
   Поздравив сенатора, я предупредил его о той готовности, с которой русские соглашаются на все просьбы, обращенные к ним. Это не двуличие с их стороны. Совсем нет! Но их первые впечатления обычно определяются чувством симпатии, желанием сделать собеседнику приятное, тем фактом, что они едва ли обладают здравым пониманием реальности, а восприимчивость их интеллекта делает их чрезвычайно впечатлительными. Обдуманная реакция на просьбу и процесс противодействия ей и отказа на нее приходят уже значительно позже.
   Затем прибыли мои гости.
   Завтрак прошел в непринужденной обстановке. Конечно, мы говорили только о войне, и говорили в духе полного доверия и сердечности. От личности Думера исходила масса энергии, и это произвело исключительно благоприятное впечатление.
   Вторник, 7 декабря
   Сегодня утром Думер был представлен императору, который очень любезно принял сенатора. Николай II с готовностью признал, что между французской и русской армией важно установить тесное сотрудничество. Что же касается принятия практических шагов, то он отложил свое решение до встречи в самом ближайшем будущем с генералом Алексеевым.
   Среда, 8 декабря
   Одним из самых тревожных симптомов настоящего времени является открытая оппозиция бюрократии всем новшествам, диктуемым войной.
   Враждебность чиновников направлена главным образом против Земского союза и Союза городов. Безуспешно эти крупные общественные организации старались преумножить усилия по укреплению сотрудничества в работе по продовольственному снабжению армии и гражданского населения, по координации деятельности промышленных комитетов и кооперативных обществ, по ликвидации последствий продовольственных кризисов, по активизации работы служб Красного Креста по оказанию помощи беженцам и т. д. Административные власти чинят им всяческие препятствия, мешают им во всем, с умыслом и тщательно подготовившись. Для бюрократов Земгор является предметом ненависти, потому, что они видят в них – и не без причины – зародыш провинциального и муниципального самоуправления. Русская бюрократия, судя по всему, взяла себе на вооружение следующий лозунг: «Пусть погибнет Россия, но не мои принципы!»
   Можно подумать, что именно они не погибнут в первую очередь, когда рухнет Россия!
   Суббота, 11 декабря
   Приведу некоторую статистику о состоянии русских вооруженных сил:
   1. Пехота. Численность пехоты на фронте равна 1 360 000 человек, из которых 160 000 воюют без ружей.
   2. Артиллерия. В распоряжении действующих армий находится 3750 полевых орудий и 250 орудий горной артиллерии. Каждое орудие снабжено 550 снарядами. Тяжелая артиллерия включает в себя 650 орудий, каждое из которых снабжено 260 снарядами.
   3. Ружья. Если поставка ружей будет продолжаться без задержек, то можно надеяться, что к 15 января начиная с сегодняшнего дня русские армии получат 400 000 ружей, а в течение следующего месяца еще 200 000 ружей. Таким образом, они к 15 февраля будут иметь 1 800 000 ружей.
   4. Артиллерийские снаряды. Их производство постоянно растет. Ежедневная производительность, не превышавшая 14 000 единиц в прошедшем мае, теперь достигла 59 000 единиц; к 15 января она достигнет 84 000 единиц и к 15 марта – 122 000 единиц.
   Воскресенье, 12 декабря
   У княгини Г. за чаем я встретился с Б., находившимся в припадке пессимистического и саркастического настроения:
   – Эта война, – восклицал он, – окончится, как «Борис Годунов»… Вы знаете оперу Мусоргского?
   При имени Бориса Годунова перед моими глазами возникает поразительная фигура Шаляпина, но я тщетно пытаюсь понять намек на теперешнюю войну. Б. продолжает:
   – Вы не помните двух последних сцен? Борис, измученный угрызениями совести, теряет рассудок, галлюцинирует и объявляет своим боярам, что он сейчас умрет. Он велит принести себе монашеское одеяние, чтобы его в нем похоронили, согласно обычаю, существовавшему для умиравших царей. Тогда начинается колокольный звон, зажигают свечи, попы затягивают погребальные песнопения, Борис умирает. Едва он отдал душу, народ восстает.
   Появляется самозванец, Лжедмитрий. Ревущая толпа идет за ним в Кремль. На сцене остается только один старик, нищий духом, слабый разумом, юродивый, и поет: «Плачь, Святая Русь православная, плачь, ибо ты во мрак вступаешь».
   – Ваше предсказание очень утешительно!
   Он возражает с горькой усмешкой:
   – О, мы идем к еще худшим событиям.
   – Худшим, чем во времена Бориса Годунова?
   – Да, у нас даже не будет самозванца, будет только взбунтовавшийся народ да юродивый, будет даже много юродивых. Мы не переменились со времени наших предков… по части мистицизма…
   Писатель Чехов, проникновенный автор повести «Мужики», очень точно подметил склонность русского человека к ироничному и насмешливому тону перед лицом превратностей судьбы; он вложил в уста одного из своих героев, сосланного вглубь Сибири, следующие слова: «Когда судьба скверно относится к тебе, то презирай ее, смейся над ней! Иначе она будет смеяться над тобой».
   Понедельник, 13 декабря
   На протяжении последних нескольких дней наша армия на Ближнем Востоке потерпела серьезное поражение на берегах Черны, важной реки Македонии, протекающей по округу Монастир и впадающей в реку Вардар. Мы окончательно потеряли территорию Македонии и, к сожалению, болгарский генеральный штаб имеет полное право на следующее коммюнике: «Для болгарской армии и народа день 12 декабря 1915 года всегда будет памятной датой. В этот день наша армия заняла последние три города, находившиеся в руках противника, – Дойран, Гевгелия и Струга. Последние бои с французами, англичанами и сербами проходили на берегах озера Дойран и около Охрида. Повсюду враг был отброшен: Македония теперь свободна; на ее территории более нет ни одного вражеского солдата».
   Четверг, 16 декабря
   «Франция позволяет России нести все бремя войны на своих плечах». Это обвинение, которое я периодически слышу, своей настойчивостью и своим стихийным характером воспроизводит образец пропагандистской деятельности Германии.
   Но в последнее время я стал обращать внимание на появление более хитроумного варианта этого обвинения: «Франция должна помнить о том, до какой степени царь Александр III был добр к ней, когда двадцать лет назад она умоляла о союзе с Россией. В то время Франция потеряла всякое уважение в глазах мировой общественности; она находилась в изоляции, была слабой и лишенной доверия; никто не хотел поддерживать с ней отношения и вступать с ней в союз. Именно тогда Россия вытащила ее из трясины, дав согласие на альянс с ней…»
   Я не упускаю случая немедленно опровергнуть это злостное измышление, искажающее историческую действительность. Я только что обстоятельно и чистосердечно обсудил эту ситуацию с некоторыми лицами, чья осведомленность о ней требовала дальнейшего разъяснения. Великий князь Николай Михайлович, слушая наш разговор, одобрительно кивал мне.
   Франция никогда не умоляла и даже не просила союза с Россией. На любой стадии переговоров все инициативы о сотрудничестве исходили только от России. Именно царь Александр III стал инициатором первых разговоров о союзе.
   В марте 1891 года несвоевременный и неуместный визит императрицы Фредерик в Париж вызвал опасную напряженность в отношениях между Францией и Германией.
   Девятого марта барон фон Моренгейм, посол в Париже, нанес визит Рибо, бывшему тогда министром иностранных дел, чтобы зачитать ему письмо от Гирса, русского министра иностранных дел. Письмо было написано Гирсом по приказу императора. Русский посол сообщил Рибо, что «соглашение о доверительных отношениях между Россией и Францией было необходимым условием для справедливого баланса сил в Европе». Такова была прелюдия.
   Дипломаты сразу же принялись за работу. Двадцать седьмого августа Рибо и Моренгейм провозгласили принцип альянса, подписав соглашение, в силу условий которого Франция и Россия взяли на себя обязательство вместе обсуждать проблемы, связанные с возможным возникновением опасности для мира во всем мире, и меры, необходимые для принятия совместных действия двух правительств в случае появления угрозы войны. Следуя духу и букве этого соглашения, французский и русский генеральные штабы разработали проект военной конвенции, которая была подписана 17 августа 1892 года генералом де Буадефром и генералом Обручевым.
   Но затем в переговорах произошел долгий перерыв. До того как вступить в силу, военная конвенция должна была быть ратифицирована обоими правительствами. Но когда предстояло сделать последний шаг, Александр III заколебался. Панамская афера знаменовала собой начало эры громких скандалов во Франции. Вся монархическая Европа тогда с наслаждением взирала на выставленные напоказ наши социальные беды. Мало того, министры в Бурбонском дворце обрушивались друг на друга; наша политическая структура, казалось, находится на грани распада. Вступить в брак со столь обесславленной и беспокойной Республикой было для самодержавного царя слишком серьезным шагом. Александр III решил потянуть время. Альянс более не упоминался. Прошли месяцы.
   Однако подобная ситуация не могла продолжаться бесконечно. Пятого декабря 1893 года Казимир-Перье, который только что стал президентом Совета и министром иностранных дел, пришел к выводу, что интересы и достоинство Франции не могли позволить ему ждать более решения России. Я тогда был шефом секретариата министра и помню, как в нем взыграло чувство национальной гордости, когда я доложил ему содержание досье с данными о франко-русских переговорах. С его прямолинейным и решительным характером он и слышать не хотел о том, что переговоры такой важности пребывают в состоянии застоя в течение шестнадцати месяцев. Он всё повторял: «Я не собираюсь позволить кому-либо обращаться со мной подобным образом. Если царь сейчас не хочет нашего альянса, то пусть он об этом так и скажет! Мы найдем союзников в другом месте…» Он немедленно послал за нашим послом в России, маркизом де Монтебелло, находившимся в Париже в отпуске, который почти заканчивался. Я присутствовал при их разговоре.
   Казимир-Перье был очень настойчив: «Как только вы вернетесь в Петербург, сразу же потребуйте аудиенцию и склоните его к тому, чтобы он высказался напрямик.
   Я разрешаю вам говорить с царем настолько благоразумно, насколько вы посчитаете необходимым; но я должен иметь ясный и четкий ответ».
   Монтебелло, само воплощение хладнокровия, опытности и мудрости, объяснил, что он абсолютно уверен в дружеских чувствах Александра III по отношению к нам и что было бы тягчайшей ошибкой как-то дать царю понять, что мы сомневаемся в этом. Он добавил, что для будущего было бы очень полезным, если бы Россия взяла на себя инициативу по завершению переговоров, точно так же, как она выступила инициатором первых разговоров об альянсе в марте 1891 года: «В этом случае никто бы никогда не смог сказать, что мы что-то просили». Казимир-Перье согласился с этим доводом.
   Как только Монтебелло вернулся в Петербург, он попросил аудиенцию у императора. Как обычно, монарх принял его самым любезным образом; но никаких намеков по поводу альянса Александр III не делал. Монтебелло твердо придерживался своей выжидательной политики. В Париже нервы Казимира-Перье были на пределе. Тем более безграничной стала его радость, когда 1 января 1894 года из полученной им телеграммы выяснилось, что император по собственной инициативе дал указание своему министру иностранных дел Гирсу ратифицировать военную конвенцию. Направляя нам 8 января официальный акт о ратификации, Монтебелло мог повторить, и вполне справедливо, свою предыдущую фразу: «Итак, никто никогда не сможет сказать, что мы о чем-то просили».
   Суббота, 18 декабря
   Сегодня утром с Финляндского вокзала Думер покинул Петроград. Как можно было себе представить, его переговоры на своем пути встретили в практическом плане всякого рода препятствия. Генерал Алексеев решительно возражал против идеи отправки 400 000 солдат во Францию, даже направляя их частями, по 40 000 человек в течение десяти месяцев. В дополнение к почти непреодолимым транспортным трудностям он подчеркнул, что число подготовленных резервистов, находящихся в распоряжении русских армий, абсолютно неадекватно, учитывая колоссальную протяженность фронтов.
   Этот довод убедил императора. Для того чтобы продемонстрировать добрую волю, царское правительство решило в качестве эксперимента выделить одну пехотную бригаду, которая будет направлена во Францию через Архангельск, как только Адмиралтейство сумеет расчистить для нее путь через Белое море.
   Вторник, 21 декабря
   Недавно я отмечал ту важную роль, которую играют мистические общины в религиозной жизни русского народа. Я приведу некоторые подробности об одной из них, о секте скопцов, которая является одной из самых странных и стойких.
   Секта придерживается тех духовных принципов, что и хлысты; но если «самобичующиеся» пытаются покорить плоть, истощая ее, то скопцы радикальным образом освобождаются от сексуально греха, прибегая к физическому увечью.
   Основателем секты был простой мужик, Андрей Иванович, родившийся примерно в 1730 году в окрестностях Орла. Некоторые слова Христа произвели на его наивную и неуравновешенную душу необычайное впечатление: «Есть евнухи, которые рождаются такими уже в чреве своих матерей; есть и такие, которые становятся ими в силу поступка человека; но есть и такие, которые собственной рукой делают себя евнухами, с тем чтобы они могли вступить в Царство Небесное… Если твоя рука или твой глаз сбивают тебя с пути истинного, то избавься от них. Для тебя лучше быть искалеченным или одноглазым, чем быть низвергнутым в адский огонь… Благословенны бесплодные женщины! Благословенны чрева, которые никогда не рождают! Благословенны женские груди, которые никогда не кормят!..» Эти слова произвели на Андрея Ивановича столь сильное впечатление, и он посчитал их столь очевидными в качестве обеспечения своего спасения, что он собственной рукой лишил себя средств удовлетворения в будущем ненавистных потребностей плоти.
   Так как не существует заблуждения, не ставшим заразительным для славянской души, то новоявленный евнух немедленно нашел двенадцать своих последователей, которых он кастрировал во имя Христа и Святого Духа. Один из них, Кондратий Селиванов, который обладал поразительным даром убеждения, сделал себя апостолом новой доктрины. Он увидел подтверждение заповедей Евангелия в божественных обещаниях, которые были нам сообщены пророком Исаией: «И тогда Господь Бог сказал евнухам: „… Тем, кто соблюдает мой закон, я дам место в моем доме; я буду их особо выделять среди моих сыновей и дочерей; я одарю их именем, и это имя сохранится вечно“».
   Он скитался из города в город, из Тамбова в Тулу, из Рязани в Москву, повсюду проповедуя необходимость избавления от дьявольской власти плоти путем кастрации. И везде находились его верные последователи. Его пропагандистская деятельность вскоре приняла такие размеры, что правительство было вынуждено арестовать еретиков и выслать их в 1774 году на каторгу в Иркутск.
   Вскоре после этого Андрей Иванович умер, оставив после себя лишь смутные воспоминания. Но для Селиванова, с другой стороны, наступил период престижной и легендарной активности. Распространялся слух, что он был самим Спасителем, истинным воплощением Иисуса Христа. Существовала также и другая легенда: утверждалось, что царь Петр III чудодейственным образом избежал кинжалов убийц и скрывался, надев армяк таинственного каторжника.
   В темных углах церквей и монастырей шептали еще более необычную историю. Что несчастный Петр Федорович не был сыном Анны Петровны, что он был чудесным образом, благодаря вмешательству Святого Духа, зачат в чреве своей тетки, императрицы Елизаветы, которая всегда оставалась девственницей… несмотря на общеизвестные факты, судя по всему, доказывавшие обратное. Ревностный поборник целомудрия, он с огромным нежеланием согласился вступить в таинство супружеского союза. Выдержать подобное испытание оказалось для него непосильным делом. Как только его сын Павел был рожден, он тут же кастрировал себя, чтобы спастись от неистовой похоти своей супруги Екатерины, которая, вне себя от ярости, приказала его убить.
   Эта фантастическая история дошла до ушей Павла I: его рассудок уже был несколько расстроен, и рассказ об отце явился для него жесточайшим потрясением. Он страстно захотел увидеть Селиванова и отдал приказ, чтобы скопца немедленно доставили к нему из Сибири. Убийство в ночь на 23 марта 1801 года помешало встрече двух сумасшедших. Но Александр I вернулся к плану реализации отцовской идеи; он провел продолжительную беседу со скопцом, отнесся к нему с добротой и подыскал ему место для прибежища; впоследствии госпожа фон Крюденер время от времени искала наитие свыше в беседах со святым евнухом. Тогда секта переживала великие дни: среди ее приверженцев можно было видеть дворян, высокопоставленных чиновников, офицеров императорского двора и женщин из высших кругов общества.
   Тем не менее какую бы симпатию император Александр ни испытывал к скопцам, он все же вскоре был вынужден принять репрессивные меры. В 1820 году Селиванов был заключен в церковную тюрьму монастыря Святого Евфимия в Суздале. Подробные, неоднократно повторяемые инструкции министра внутренних дел, графа Кочубея, предписывали, чтобы заключенный был подвергнут режиму самой строгой секретности; вся переписка с ним была запрещена; никому не разрешалось посещать его, за исключением трех стражников, отобранных ввиду их верности службе; ему не разрешалось получать книги, иметь при себе бумагу, чернила или перо; его имя никогда нельзя было произносить. В ведомостях и в официальных отчетах он упоминался как «старик», не имеющий имени. Но несмотря на все эти меры предосторожности, последователям Селиванова удалось обнаружить место его заключения и попытаться несколько раз, но неудачно, переслать ему послание с утешением. Селиванов подвергался этому суровому обращению вплоть до последней минуты его жизни; он умер в 1832 году.
   Во времена правления Николая I полиция принимала самые жестокие меры против скопцов. Их преследовали самым различным образом – подвергали публичной порке, заключали в исправительные тюрьмы Свято-Прилуцкого монастыря в Вологде, Троицкого монастыря, Селенгинского монастыря около озера Байкал и Соловецкого монастыря в середине Белого моря, засылали в штрафные батальоны на Кавказе, высылали в самую глубь Восточной Сибири, приговаривали к работам в шахтах на Урале. Всё было напрасно. Ореол мученичества превращал каждую жертву гонений в апостола. Они обращали в свою ужасную ересь заключенных, каторжников, ссыльных и даже монахов, среди которых они были вынуждены жить.
   В годы после отмены крепостного права царская полиция постепенно ослабила степень жестокости по отношению к скопцам. Полиция вмешивалась в дела секты только тогда, когда возникали особенно скандальные дела, например, связанные с применением силы во время кастрации молодых людей или с кастрацией, имевшей фатальные результаты.
   С того времени о деятельности секты говорили мало. Численность ее сообщников составляла всего несколько тысяч человек. Их можно главным образом встретить в районе Москвы, Орла, Тулы и Южной Украины. Центром их верования и пропаганды, их мистическим Иерусалимом, является Сосновка, между Тамбовом и Моршанском.
   Физический акт, в силу которого определяется принадлежность к секте, доминирует и суммирует всю религиозную жизнь скопцов. Их духовная и литургическая иерархия регулируется только важностью физического увечья. Их «братья» и «сестры», согласившиеся на полную ампутацию половых органов и таким образом уничтожившие «все убежища дьявола», подразделяются на «агнцев Божиих» и «белых голубиц»; их плоть, навсегда очищенная, несет на себе со славою «великую печать». Более робкие из них, кто согласился только на частичную операцию, продолжают оставаться беззащитными перед определенными атаками демона и несут на себе всего лишь «малую печать» на шрамах неполноценных физических повреждений.
   В обычае скопцов собираться вместе ночью, «подражая нашему Господу Иисусу Христу, который всегда ждал наступления ночи, когда хотел помолиться». Мужчины и женщины, «братья и сестры», одеты в белое. Церемония начинается быстрым танцем в кругу, который продолжается до тех пор, пока танцующих полностью не покидают силы, с тем чтобы не было вероломного возрождения зверя, каким бы он ни был уже слабым и умерщвленным. Потом поются гимны и псалмы; в нескончаемых молитвах воспеваются заслуги и страдания мученика Селиванова. Ритуал заканчивается тем, что его участники одаривают друг друга святым причастием – куском белого хлеба с надрезом в виде креста.
   В сфере обычной жизни фанатическая духовность скопцов перерождается самым любопытным образом. Когда с них сходит религиозная экзальтация, эти аскеты превращаются в самых практичных и корыстных людей. Они проявляют страсть к деньгам и удивительную способность к бизнесу и к банковскому делу. Коммерческие компании с удовольствием принимают их на работу в качестве бухгалтеров и кассиров. Другие скопцы посвящают себя деятельности в области биржевого маклерства, кредитных операций и ростовщичества. Их алчность делает их подозрительными и хитрыми.
   Помимо их мистических сборищ, они, судя по всему, полностью лишены предвкушения вечного блаженства, ради которого они заплатили в своей жизни столь дорогую цену. Их лицам всегда свойственно мрачное и напряженное выражение. Уничтожая «ключи ада» и «ключи бездны», они истощили ключи человеческой доброты. Есть также подозрение, что эти «белые агнцы» склонны к жестокости. Та манера, в которой они превращают молодых мужчин и женщин в «маленьких агнцев», иногда завершается чудовищным изыском духовной и физической пытки.
   Среда, 22 декабря
   Так как мне нужно было оставить свою визитную карточку начальнику Николаевской кавалерийской школы, находившейся в самом конце Нарвского квартала, около Обводного канала, то на обратном пути я удовлетворил свое любопытство, проехав через Семеновскую площадь, один конец которой примыкает к Обводному каналу за Царскосельским вокзалом.
   Под небом с низко стелившимися серыми облаками, сквозь которые едва пробивался синевато-серый свет, сама площадь, в окружении казарм желтого цвета, с грязными ошметками снега и замерзшими лужами, выглядела печально грязной, мрачной и зловещей. Было как раз то самое время и та самая сцена, чтобы вспомнить волнующий спектакль, данный в театре, которым служила эта площадь, именно в этот день, 22 декабря, но в 1849 году.
   В то время было начато судебное дело «по государственным соображениям» против группы молодых социалистов и их лидера Петрашевского; они были заключены в крепость и, после затяжного расследования, приговорены без доказательств к смертной казни. Достоевский был среди двадцати приговоренных. Один из них в тюрьме сошел с ума.
   Утром 22 декабря они были выведены из тюрьмы и усажены в кареты. Суд закончился только накануне, и они еще не знали, какой был вынесен приговор. После получасовой поездки они вышли из карет на Семеновском плацу. Глазами, полными ужаса, они увидели эшафот и двадцать столбов. Одновременно на площадь приехала большая телега, нагруженная гробами. Они поднялись на эшафот. Судебный пристав зачитал им приговор. Достоевский, повернувшись к одному из своих соседей, прошептал: «Я не могу поверить, что нам предстоит умереть!» Затем священник произнес наизусть последние молитвы и предложил приговоренным распятие. Напротив каждого столба выстроились по четыре солдата. Они подняли ружья. Но неожиданно прозвучали трубы, и судебный пристав громким голосом объявил: «Его величество государь император соизволил смягчить вам наказание!» На следующее утро Достоевский и его товарищи, закованные в кандалы, были отправлены в Сибирь.
   Всю свою жизнь автор «Записок из Мертвого дома» был во власти ужасных воспоминаний об этой мрачной сцене. Двадцать лет спустя князь Мышкин говорит в «Идиоте»: «Есть вещи, которые еще хуже, чем пытка, ибо физическая боль отвлекает наше внимание от душевной боли… Самая ужасная пытка заключается не в ранах плоти, а в той абсолютной уверенности, что через час, через десять минут, через секунду душа покинет ваше тело и вы станете всего лишь трупом… Есть ли такой достаточно смелый человек, готовый утверждать, что человеческая натура способна выдержать подобную вещь и при этом не сойти с ума? Возможно, есть люди которые слушали, как им зачитывали их смертный приговор, люди, которые пребывали в агонии ожидания и которым затем говорили: „Уходите! Вы прощены!“ Такие люди должны рассказать нам о своих переживаниях. Сам Христос говорил об этих ужасах и об этой ужасной предсмертной тоске».
   Суббота, 25 декабря
   В течение последней недели цесаревич, сопровождавший своего отца в инспекционной поездке в Галицию, стал страдать от сильного кровотечения из носа, которое вскоре осложнилось продолжительными обмороками.
   Императорский поезд немедленно был отправлен обратно в Могилев, где можно было легче провести курс лечения. Но поскольку больной слабел на глазах, то император приказал, чтобы поезд проследовал в Царское Село.
   После ужасного кризиса, который Алексей Николаевич перенес в 1912 году, он никогда не был жертвой такого сильного приступа гемофилии. Дважды казалось, что он отдаст Богу душу.
   Когда императрице доложили об ужасной новости, она в первую очередь позаботилась о том, чтобы послать за Распутиным. Она излила перед ним всю свою душу, умоляя спасти ее ребенка. Старец сразу же склонил голову в молитве. После краткой молитвы он торжественным тоном заявил: «Благодарение Богу! Он вновь вручил мне жизнь твоего сына…»
   На следующий день, утром 18 декабря, императорский поезд прибыл в Царское Село. Еще до прибытия поезда, на рассвете этого дня, состояние здоровья цесаревича внезапно улучшилось: жар спал, ритм сердца усилился и кровотечение уменьшилось. К вечеру того же дня ранка в носу зажила полностью.
   Могла ли императрица разувериться в Распутине?
   Понедельник, 27 декабря
   В интимной беседе с Сазоновым я указываю ему на многочисленные признаки утомления, которые я наблюдаю повсюду в выражениях общественного мнения.
   – Еще вчера, – сказал я, – и притом в клубе, один из высших сановников двора, один из самых близких к государю людей, открыто заявлял в двух шагах от меня, что продолжение войны – безумие и что нужно спешить с заключением мира.
   Сазонов делает слабый жест возмущения, потом говорит, добродушно улыбаясь:
   – Я расскажу вам историю, которая заставит вас тотчас забыть вчерашнее дурное впечатление, она вам покажет, что государь так же твердо, как и раньше, настроен против Германии…
   Вот эта история. Уже более тридцати лет наш министр двора старик Фредерикс связан тесной дружбой с графом Эйленбургом, обер-гофмаршалом берлинского двора. Они оба делали одну и ту же карьеру, почти одновременно получали одни и те же должности, одни и те же награды. Сходство их обязанностей сделало их посвященными во всё, что происходило самого интимного и секретного между дворами германским и русским. Политические поручения, переписка между государями, брачные переговоры, семейные дела, обмен подарками и орденами, дворцовые скандалы, морганатические союзы – всё это им было известно, во всем они были замешаны… Так вот, три недели назад Фредерикс получил от Эйленбурга письмо, привезенное из Берлина неизвестным эмиссаром и посланное, как показывает марка на конверте, через одно из почтовых отделений Петрограда.
   Содержание сводится к следующему: «Наш долг перед Богом, перед нашими государями, перед нашими отечествами обязывает вас и меня сделать всё от нас зависящее, чтобы вызвать между обоими нашими императорами сближение, которое позволило бы их правительствам найти затем основания для почетного мира. Если бы нам удалось восстановить их прежнюю дружбу, то я не сомневаюсь, что мы тотчас бы увидели конец этой ужасной войны…» Фредерикс немедленно подал письмо его величеству, который меня позвал и спросил мое мнение. Я ответил, что Эйленбург мог бы предпринять такой шаг лишь по особому повелению своего государя, перед нами поэтому неопровержимое доказательство того, какую большую важность придает Германия отложению России от союзников.
   Государь был в этом убежден и сказал: «Эйленбург словно и не подозревает, что он советует мне не более и не менее, как нравственное и политическое самоубийство, унижение России и мое собственное бесчестие. Дело все же достаточно интересно, чтобы мы еще о нем подумали. Будьте добры составить проект ответа и привезти мне его завтра…»
   Прежде чем передать мне письмо, он громко перечитал: «… их прежнюю дружбу» – и написал сбоку: «Эта дружба умерла. Пусть никогда о ней не говорят».
   На другой день я представил его величеству проект ответа следующего содержания: «Если вы искренне хотите работать над восстановлением мира, убедите императора Вильгельма обратиться одновременно с одним и тем же предложением к четырем союзникам. Иначе никакие переговоры невозможны». Не взглянув даже на мой проект, государь сказал: «Я передумал со вчерашнего дня. Всякий ответ, как бы он ни был безнадежен, грозит быть истолкован как согласие войти в переписку. Письмо Эйленбурга останется поэтому без ответа».
   Я выразил Сазонову мое горячее удовлетворение:
   – Это единственный род поведения, какого можно было держаться. Я счастлив, что государь по собственному почину его принял, я и не ожидал меньшего от его прямодушной натуры. Отказавшись от всякого ответа, он явился образцовым союзником. Когда вы увидите его, передайте ему, пожалуйста, мои поздравления и мою благодарность.
   Вторник, 28 декабря
   До моего теперешнего пребывания в России я не сталкивался с иными русскими, кроме дипломатов и космополитов, то есть людьми, умы которых более или менее проникнуты западничеством, более или менее воспитаны по западноевропейским методам и логике. Насколько иным является русский дух, когда наблюдаешь его в естественной среде и в собственном климате!
   За те почти два года, что я живу в Петрограде, одна черта поражала меня чаще всего при разговорах с политическими деятелями, с военными, со светскими людьми, с должностными лицами, журналистами, промышленниками, финансистами, профессорами – это неопределенный, подвижный, бессодержательный характер их воззрений и проектов. В них всегда какой-нибудь недостаток равновесия или цельности, расчеты приблизительны, построения смутны и неопределенны. Сколько несчастий и ошибочных расчетов в этой войне объясняется тем, что русские видят действительность только сквозь дымку мечтательности и не имеют точного представления ни о пространстве, ни о времени. Их воображение в высшей степени рассеянно: ему нравятся лишь представления туманные и текучие, построения колеблющиеся и бестелесные. Вот почему они так восприимчивы к музыке.
   Среда, 29 декабря
   Продолжая следовать своей мысли о косвенной помощи сербам посредством диверсии в Галиции, царь предпринял наступление на бессарабском фронте и восточнее Стрыя, в львовском направлении. Упорные бои, в которых русские, кажется, вновь нашли всю силу своего порыва, завязались под Черновицами, у Бучача на Стыри и у Трембовли близ Тарнополя.
   Одновременно с этим волынская армия атакует австро-германцев на Стыри, южнее Пинских болот, в районе Ровно и Чарторыйска.
   Четверг, 30 декабря
   Петроградские салоны очень взволнованы. В них говорят замаскированными фразами о политическом скандале, в котором будто бы замешаны некоторые члены царской семьи и некая девица Мария Васильчикова, передают о секретной переписке с одним из германских владетельных государей.
   Некоторые точные подробности, которые я мог проверить, показали мне, что дело серьезно. Я обратился с вопросом к Сазонову, и он мне ответил следующее.
   Девица Мария Александровна Васильчикова, лет пятидесяти от роду, двоюродная сестра князя Сергея Илларионовича Васильчикова, состоящая в родстве с Урусовыми, Волконскими, Орловыми-Давыдовыми, Мещерскими и другими, фрейлина императриц, находилась при объявлении войны на вилле в окрестностях Вены. Здесь, в Земмеринге, она постоянно жила, поддерживая тесные сношения со всей австрийской аристократией. Вилла, где она жила в Земмеринге, принадлежит князю Францу фон Лихтенштейну, бывшему австрийским послом в Петербурге около 1899 года. При открытии военных действии ей было запрещено отлучаться с виллы, где, впрочем, она принимала многочисленное общество.
   Несколько недель тому назад великий герцог Гессенский просил ее приехать в Дармштадт и прислал ей пропуск. Тесно связанная дружбой с великим герцогом Эрнстом Людвигом и его сестрами [16 - Его сестры: 1) принцесса Виктория (род. в 1863), замужем за принцем Людвигом Баттенбергским; 2) принцесса Елизавета (род. в 1864), вдова великого князя Сергея Александровича; 3) принцесса Ирена (род. в 1866), замужем за принцем Генрихом Прусским, братом императора Вильгельма, и, наконец, 4) императрица Александра Федоровна. – Прим. авт.], страстно любя при этом посредничество и интриги, она отправилась тотчас же.
   В Дармштадте великий герцог просил ее отправиться в Петроград, чтобы посоветовать царю заключить мир без промедления. Он утверждал, что император Вильгельм готов пойти на очень выгодные по отношению к России условия, намекал даже, что Англия вступила в сношения с берлинским министерством о заключении сепаратного соглашения, и заявил, что восстановление мира между Германией и Россией необходимо для поддержания в Европе династического начала.
   Без сомнения, он не мог найти лучшего посредника, чем Мария Васильчикова. Воображение ее мгновенно запылало: она уже видела себя воссоздающей священные союзы прошлых времен, спасающей, таким образом, царскую власть и одним ударом возвращающей мир человечеству.
   Для большой точности великий герцог продиктовал ей по-английски всё, что сказал, и она тут же перевела этот текст на французский язык: документ предназначался для Сазонова. Затем великий герцог передал Васильчиковой два собственноручных письма, адресованных одно императору, а другое – императрице. Первое из писем только резюмировало в ласково настоятельных выражениях ноту, предназначенную Сазонову. Второе письмо, написанное в еще более нежном тоне, обращалось к самым глубоко личным чувствам императрицы, к воспоминаниям семьи и молодости. Последняя его фраза такова: «Я знаю, насколько ты сделалась русской, но тем не менее я не хочу верить, что Германия изгладилась из твоего немецкого сердца».
   Ни то ни другое письмо не были запечатаны, чтобы Сазонов мог прочесть их при передаче одновременно с нотой.
   На другой же день Васильчикова, снабженная немецким паспортом, отправилась в Петроград через Берлин, Копенгаген и Стокгольм.
   Приехав, она тотчас явилась к Сазонову; тот, очень удивленный, принял ее немедленно. Взяв в руки ноту и оба письма и ознакомившись с ними, он выразил Васильчиковой свое негодование, что она взялась выполнить подобное поручение. Пораженная таким приемом, который опрокидывал все ее предположения, разрушая всё здание, построенное ее фантазией, она не знала, что ему ответить.
   В тот же вечер Сазонов был в Царском Селе с докладом у государя. С первых же слов его лицо императора исказилось от досады. Взяв оба письма, он, не читая, презрительно бросил их на стол. Затем сказал раздраженным голосом:
   – Покажите мне ноту.
   При каждой фразе он гневно восклицал:
   – Делать мне такие предложения, не постыдно ли это!.. И как же эта интриганка, эта сумасшедшая посмела мне их передать!.. Вся эта бумага соткана только из лжи и вероломства!.. Англия собирается изменить России!.. Что за нелепость?!
   Окончив чтение и излив свой гнев, он спросил:
   – Что же нам делать с Васильчиковой? Знаете ли вы, какие у нее намерения?
   – Она сказала мне, что думает тотчас же уехать в Земмеринг.
   – И в самом деле она воображает, что я так и позволю ей вернуться в Австрию?.. Нет, она уже не выедет из России. Я прикажу водворить ее в ее именье или в монастырь. Завтра я рассмотрю этот вопрос с министром внутренних дел.
   Пятница, 31 декабря
   Перед всеми лицами, которые видели его вчера, император высказывался о Марии Васильчиковой так же гневно и строго:
   – Принять подобное поручение от враждебного государя!.. Эта женщина или негодяйка, или сумасшедшая!.. Как она не поняла, что, принимая эти письма, она могла тяжело скомпрометировать императрицу и меня самого?..
   По его приказанию Mария Васильчикова была сегодня арестована и отправлена в Чернигов для заключения там в монастырь [17 - Васильчикова действительно была выслана из Петербурга, но не в монастырь, а в имение своей сестры Милорадович, где и жила до революции, а впоследствии эмигрировала. – Прим. ред.].

1916 год

   Суббота, 1 января
   Сербский посол Спалайкович был у меня сегодня; у него измученное лицо, глаза лихорадочно блестят и полны слез. Совершенно обессиленный, он падает в кресло, которое я ему предлагаю.
   – Вы знаете, – говорит он, – чем кончилось наше отступление? Вы слышали подробности? Это ведь было сплошное мученичество.
   Он получил сегодня утром известия о трагическом отступлении сербской армии через снежные Албанские горы; армия шла без пищи, без крова, под снежными бурями, измученная страданиями, изнуренная усталостью, усеивая путь трупами. И когда, наконец, она дошла до Сан-Джованни ди Медуа на Адриатическом море, то здесь ее настигли голод и тиф.
   По карте, которую я развертываю перед ним, он показывает пройденный путь.
   – Посмотрите, мы снова прошли все этапы нашей истории… Отступление началось от Белграда, где Петр Карагеоргиевич заставил турок признать его владыкой Сербии в 1806 году. Затем Крагуевац, резиденция князя Милоша Обреновича, в первые годы сербской самостоятельности; потом Ниш, этот оплот христианства при великом короле Стефане, который в XII веке освободил Сербию от византийского владычества; дальше Крушевац, столица царя-мученика Лазаря Бранковича, обезглавленного в 1389 году на поле битвы под Косово, на глазах у умиравшего султана Мурата; затем Кранево, где в XIII веке святой Савва основал автокефальную сербскую церковь; потом Рашка, колыбель сербского народа и древняя вотчина Немани; дальше Искюб, где знаменитый Душан венчался в 1346 году «царем и самодержцем сербов, греков и болгар»; вот Ипек, патриархат которого в долгие годы турецкого ига был прибежищем национального самосознания, – одним словом, все святые места сербского патриотизма.
   Спалайкович прибавляет:
   – Подумайте, что это было за отступление; не забудьте тысячи беженцев, следовавших за армией. Подумайте, что это было!
   И голосом, прерывающимся от волнения, он рассказывает мне, как престарелый король Петр, больной, при смерти, не захотел оставить своих войск и следовал за ними на повозке, запряженной быками; старика воеводу Путника, тоже смертельно больного, несли на носилках; за ними шли длинные ряды монахов, несших на руках церковные святыни; они шли день и ночь по снегу со свечами в руках и с пением молитв.
   – Но ведь это настоящая средневековая эпопея, – говорю я.
   Понедельник, 3 января
   Итак, сербы теперь вышли из игры. Англо-французская армия на Восточном фронте была вынуждена покинуть Сербию и отступить в Салоники, где генерал Саррайль занят организацией большого укрепленного лагеря.
   Это отступление было проведено не без трудностей из-за оказываемого сильного давления со стороны болгар, которые совершали форсированные марши, чтобы окружить наши войска.
   Наш отход был осуществлен в полном порядке, и мы смогли сохранить всю нашу материальную базу.
   Вторник, 4 января
   Праздник георгиевских кавалеров дал императору повод еще раз подтвердить свою решимость продолжать войну; он обратился к армии с воззванием, которое оканчивается так:

   «Будьте твердо уверены, что, как я уже сказал в начале войны, я не заключу мира, пока последний враг не будет изгнан из нашей земли. Я заключу мир лишь в согласии с союзниками, с которыми мы связаны не только договором, но и узами истинной дружбы и кровного родства. Да хранит вас Бог».

   Это самый лучший ответ на предложение о мире со стороны Германии, переданное через посредничество герцога Гессенского и графа Эйленбурга.
   Четверг, 6 января
   По словам моего информатора, у которого есть связи в Охране, вожди социалистических групп тайно собрались недели две тому назад в Петрограде (до этого они собирались в июле прошлого года); на этом совещании председательствовал трудовик Керенский. Главным вопросом было обсуждение программы революционных действий, которую «максималист» Ленин, эмигрант, живущий в Швейцарии, недавно защищал на социалистическом интернациональном конгрессе в Циммервальде.
   Прения, открытые Керенским, по-видимому, привели к единогласному принятию следующих положений:
   1. Постоянные неудачи русской армии, беспорядок и нерадивость в управлении, ужасающие легенды об императрице, наконец, скандальное поведение Распутина окончательно уронили царскую власть в глазах народа.
   2. Народ очень против войны, причины и цели которой он более не понимает. Запасные всё неохотнее идут на фронт; таким образом, боевое значение армии всё слабеет. С другой стороны, экономические затруднения растут с каждым днем.
   3. Поэтому очень вероятно, что в ближайшем будущем России придется выйти из Союза и заключить сепаратный мир. Тем хуже для союзников.
   4. Если мир этот будет заключать царское правительство, то он будет, конечно, миром реакционным и монархическим. А во что бы то ни стало нужно, чтобы мир был демократический, социалистический.
   Керенский, говорят, резюмировал прения таким практическим выводом: «Когда наступит последний час войны, мы должны будем свергнуть царизм, взять власть в свои руки и установить социалистическую диктатуру».
   Пятница, 7 января
   Упорные бои с большими потерями у Чарторыйска, близ Пинских болот. Все атаки русских отбиты.
   Дальше к югу, в Западной Галиции, против Черновиц, австрийцы немного ослабели.
   Полковник Нарышкин, адъютант императора, видящий его ежедневно, говорит мне: «Его величество очень огорчен поражением сербской армии; он беспрестанно спрашивает известий об агонии этой несчастной армии».
   Суббота, 8 января
   Благодаря влиянию Распутина и его клики нравственный авторитет русского духовенства падает с каждым днем.
   Одним из недавних событий, особенно оскорбивших чувства верующих, было столкновение между архиепископом Варнавой и Святейшим синодом, имевшее место прошлой осенью по поводу канонизации архиепископа Иоанна Тобольского.
   Еще два года тому назад Варнава был просто невежественным и разгульным монахом, но Распутин, с которым они вместе росли в Покровском, вздумал его сделать архиереем. Это назначение, против которого упорно боролся Синод, открыло эру крупных церковных скандалов.
   Едва достигнув столь высокого сана, Варнава задумал устроить в своей епархии центр для паломников, что полезно для церкви и выгодно для него самого. За чудесами дело не стало бы, а приток богомольцев повлек бы за собой и приток даяний. Распутин сразу почуял, какие блестящие результаты могло бы дать это благочестивое предприятие. Но он решил, что необходимо обрести мощи какого-нибудь нового святого; еще лучше – мощи специально канонизированного святого; он заметил, что новые святые особенно любят проявлять свои чудотворные силы, а старые и прославленные уже не находят в этом никакого удовольствия.
   Такие новые мощи как раз оказались под рукой: это был архиепископ Иоанн Максимович, в Бозе почивший в Тобольске в 1715 году. Варнава тотчас начал дело о причислении его к лику святых; но Синод, зная подкладку этого предприятия, приказал отсрочить исполнение этого ходатайства. Варнаву это не остановило, и он собственной властью, нарушая все церковные правила, объявил о канонизации архиепископа Иоанна; затем он испросил непосредственно согласие государя, что является необходимым при всякой канонизации. Император снова уступил императрице и Распутину: он собственноручно подписал телеграмму Варнаве с высочайшим согласием.
   В Святейшем синоде клика Распутина ликовала. Но большинство членов Синода решили не допускать такого грубого нарушения церковных правил. Обер-прокурор Самарин, человек честный и смелый, который по настоянию московского дворянства сменил презренного Саблера, поддерживал всеми силами протестующих членов Синода. Не обращаясь к императору, он вызвал из Тобольска Варнаву и предписал ему отменить свое постановление. Архиепископ дерзко и решительно отказался это сделать: «Всё, что скажет или будет думать Святейший синод, мне совершенно безразлично. Мне достаточно телеграммы с согласием императора». Тогда по инициативе Самарина Синод постановил отрешить Варнаву от должности и заточить в монастырь как нарушителя церковных правил. Но на это нужно было высочайшее утверждение. Самарин твердо решил убедить императора; он пустил в ход всё свое красноречие, всю энергию, всю преданность.
   Николай II выслушал его с недовольным видом и сказал: «Телеграмма моя архиепископу действительно была, быть может, не совсем корректна. Но что сделано, то сделано. И я сумею заставить всякого уважать мою волю».
   Через неделю обер-прокурора Самарина заменил низкопоклонный и ничтожный, но близкий к Распутину Александр Волжин. Вскоре председатель Синода, митрополит Владимир, который во время конфликта держался очень достойно, должен был уступить высшую духовную должность в империи креатуре Распутина, архиепископу Владикавказскому Питириму.
   Воскресенье, 9 января
   Одним из признаков того, чтó постоянно занимает мысль русских людей, является страсть их литераторов к описаниям жизни в тюрьме, на каторге, в ссылке. Тема эта встречается у всех писателей; каждый считает себя обязанным написать что-нибудь касающееся тюрьмы или сибирской каторги.
   Начало положил Достоевский, излагая свои личные воспоминания в книге, которая, по-моему, является лучшим его произведением, в «Записках из Мертвого дома». Толстой в «Воскресении» подробно рисует пред нами своим беспощадным реализмом тюрьму и ссылку с материальной, административной и нравственной стороны; Короленко, Горький, Чехов, Вересаев, Дымов и другие также делают свои вклады в этот музей ужасов; картины развертываются на фоне Петропавловской крепости, Шлиссельбурга, гиблых мест Туруханска и Якутска, холодных берегов Сахалина. Вероятно, многие русские читатели этих рассказов думают про себя: «Может быть, и я туда когда-нибудь попаду».
   Вторник, 11 января
   Несмотря на сильные морозы и трудность сообщений, русские войска в Галиции полны инициативы и подъема.
   Князь Станислав Радзивилл, недавно приехавший из тех мест, рассказывал мне, что взятый на той неделе в плен немецкий офицер, услышав, что он говорит по-польски, шепнул ему на ухо тоже по-польски:

   «…Немцам пришел конец. Держитесь! Да здравствует Польша!»

   Среда, 12 января
   Английские и французские войска благополучно окончили эвакуацию Галлипольского полуострова. Неудача полная, но катастрофы избежали. Турки отныне направят свои удары на Месопотамию, Армению и Македонию.
   Четверг, 13 января
   Следуя своим принципам и своему строю, царизм вынужден быть безгрешным, никогда не ошибающимся и совершенным. Никакому другому правлению не нужны в такой степени интеллигентность, честность, мудрость, дух порядка, предвидение, талант; дело в том, что вне царского строя, то есть вне его административной олигархии, ничего нет: ни контролирующего механизма, ни автономных ячеек, ни прочно установленных партий, ни социальных группировок, никакой легальной или бытовой организации общественной воли.
   Поэтому если при этом строе случается ошибка, то ее замечают слишком поздно и некому ее исправить.
   Пятница, 14 января
   Император по случаю русского Нового года обратился к армии со следующими словами:

   «Доблестные воины мои, шлю вам накануне 1916 года мои поздравления. Сердцем и помышлениями я с вами, в боях и в окопах… Помните: наша возлюбленная Россия не может утвердить своей независимости и своих прав без решительной победы над врагом. Проникнитесь мыслью, что не может быть мира без победы. Каких бы усилий и жертв эта победа нам ни стоила, мы должны ее добыть нашей родине».

   Суббота, 15 января
   Третьего дня австрийцы заняли Цетинье: черногорцы очень любезно сдали им этот город.
   Генерал Б., сообщивший мне эту новость, заметил:

   «Вот отступление, от которого пахнет изменой».

   Воскресенье, 16 января
   Оставление Галлиполи английскими и французскими войсками оказывает подавляющее действие на русское общественное мнение. Со всех сторон я слышу одно: «Ну, теперь вопрос решен – нам никогда не видать Константинополя… Из-за чего же дальше воевать?..»
   Среда, 19 января
   Дело снабжения русской армии ружьями, благодаря настойчивости генерала Алексеева, заметно улучшается. Вот цифры ружейных запасов:
   1. Ружей в деле, на фронтах – 1 200 000.
   2. Ружей, разгруженных в Архангельске, – 155 700.
   3. Ружей, разгруженных в Александровске, – 530 000.
   4. Ружей, готовых к отправке из Англии, – 113 100.
   Доставка в Белом море производится при помощи ледоколов, с громадными трудностями. В районе Александровска организован на широкую ногу транспорт на оленях. А от Мурманска до Петрозаводска не меньше 1000 километров пути.
   До конца апреля ожидают прибытия максимум 850 000 ружей.
   К несчастью, русская армия в Галиции понесла недавно ужасные потери: 60 000 человек. Под одним Чарторыйском 11 500 человек, ослепленные снежной вьюгой, были в несколько минут скошены немецкой артиллерией.
   Пятница, 21 января
   На бессарабском фронте, на северо-востоке от Черновиц, русские предприняли новое и упорное наступление, благодаря чему им удалось захватить целый сектор австрийских позиций. Этот результат очень дорого обошелся русским: 70 000 убитых и раненых и 5000 попавших в плен. К сожалению, русское общественное мнение стало гораздо более чувствительным к потерям, чем к успехам.
   Суббота, 22 января
   Сегодня вечером после обеда я нанес визит княгине Д.
   Я обнаружил ее одну в будуаре, где свет от ламп, покрытых абажурами, выхватывал то там, то здесь из темноты картины восемнадцатого века, висевшие на стенах, статуэтки, фарфоровую посуду, занавесы из шелковой ткани, лакированные изделия, ширмы, инкрустации, канделябры, круглые столики на одной ножке, то есть всю ту изящную и очаровательную меблировку, которая была в моде во времена Александра I, последнее достижение французских ремесел. На стене, позади княгини Д., висел прекрасный портрет императрицы Марии Федоровны, романтичной супруги коронованного сумасшедшего, императора Павла I…
   Мы углубились в беседу. Полуразведенная со своим супругом, она только-только перешагнула сорокалетний возраст. Она познала свою долю сентиментального опыта; ей нельзя было также отказать в определенном интеллекте – естественном, вдумчивом и ярком.
   В иносказательной форме, непоследовательно, словно наудачу выхватывая из своей памяти различные случаи, она рассказывала мне о своих приключениях, а также о приключениях других женщин из ее круга. Когда я покинул ее примерно в полночь, то постарался записать то, что мне более всего запомнилось. Но следует иметь в виду, что хотя моя запись передает точный характер высказанных ею замечаний, она несколько лишает их естественной простоты, выразительности, тех нюансов и мыслей, скорее выраженных намеками, чем словами.

   «Сердце русской женщины более требовательно и более ненасытно, чем ее рассудок. Часто нас охватывает страсть; гораздо реже любовь…
   Мы – страстные, нежные, чувственные; мы далеки от романтики; я хочу сказать, что мы довольствуемся тем, что чувствуем, но при этом не говорим о самих чувствах. Мы не ощущаем вкуса к психологическому разглагольствованию и к эмоциональным теориям, которыми полны ваши французские романы. Наши любовные письма сама простота. Во всяком случае, мы слишком ленивы, чтобы их писать. Кроме того, мы не знаем, как следует говорить о любви. Разве вы не помните ту блестящую сцену, в которой Анна Каренина признается в своей любви к Вронскому? Вместо того, чтобы что-то сказать, она устремила на него свой взгляд, полный любви, и оставалась безмолвной…
   Мы слишком склонны увлекаться. Нас легко обмануть. Любой пустяк нас ошеломляет и восхищает…
   Частые разводы среди нас играют на руку всем русским женщинам. Когда мы влюбляемся в мужчину, то мы думаем, что это навсегда…
   Мы склонны к любопытству?.. Конечно, мы снедаемы любопытством! Мы хотим всё видеть, всё знать и всё попробовать. Мы все время ищем новые лица, новые чувства, новые желания…
   Мы все время находимся в полусне; мы никогда не знаем, что именно мы делаем или который сейчас час… Мы блуждаем по жизни, словно тени в лунном свете… Поэт Тютчев совершенно прав: у нас ночные души…
   Скука отравляет нашу жизнь. В один и тот же момент нас охватывает усталость, пресыщенность, отвращение, тошнота…
   Мы религиозны только урывками, когда находимся в состоянии ожидания большой радости или когда нам угрожает большое несчастье. В такие минуты те, кто верит меньше, спешат в церковь… А затем к гадалке…
   Мы всегда чувствуем, что превосходим мужчину, которого любим. И более всего мы укоряем его за то, что он не властвует над нами. Поэтому, за неимением лучшего, мы не ненавидим его за то, что он грубо обращается с нами…
   Мы обладаем большей смелостью и большей силой воли, чем наши любовники…
   В целом мы трезво воспринимаем наше поражение; мы не ищем оправданий или виновника…
   Мы забываем быстро и безоговорочно. Для большинства из нас то, что произошло в прошлом, – мертво или, скорее всего, просто никогда не случалось…
   Мы очень горячи и постоянны в нашей дружбе…
   Музыка часто способствует тому, что мы теряем голову; я имею в виду русскую и цыганскую музыку. Она трогает нас до глубины души, гипнотизирует нас; она ввергает нас в какой-то мир грез, в какой-то сладостный нервный настрой, граничащий с помутнением разума.
   Можете мне верить или нет, но я могу сказать вам, что у меня была подруга, которая обычно приглашала поющих цыган в комнату, соседней с той, где она принимала своего любовника…
   Вы замечали, что когда вы нанимаете извозчика, он сразу пускает лошадей в галоп, даже не спрашивая, куда вы хотите ехать? То же самое происходит и с нами, когда мы затеваем любовное приключение: мы бросаемся в него сломя голову, даже не думая, к чему это всё приведет. В любом случае, это не имеет никакого значения; наши приключения и авантюры никогда не имеют цели и ни к чему не ведут…
   Все наши повести и романы заканчиваются катастрофой. Мы всегда кончаем тем, что смеемся над нашими мечтами…
   Ни один мужчина не в состоянии дать нам того, чего мы хотим; мы не знаем, чего мы хотим, и, возможно, то, чего бы хотели, вообще не существует…»

   Понедельник, 24 января
   Постоянные увертки Брэтиану ставят Румынию в опасное положение. Германские государства уже начинают принимать по отношению к ней угрожающий тон.
   Русский посол в Бухаресте Поклевский начал настаивать, чтобы Брэтиану открыл свои карты. Тогда Брэтиану ему ответил: «Я колеблюсь между двумя решениями. Либо тон немецких и австро-венгерских агентов свидетельствует только о дурном настроении духа их правительств, вызванного вопросом о румынской пшенице. Если это так, то мне легко будет дать Германии и Австро-Венгрии какое-нибудь удовлетворение. Либо этот тон есть прелюдия ультиматума, который потребует, например, немедленной демобилизации нашей армии. В таком случае я надеюсь оставаться хозяином нашего общественного мнения и отвергну ультиматум».
   «Если вы предвидите последний исход, – ответил Поклевский, – то ваш Главный штаб должен был бы немедленно вступить в сношения с нашим Главным штабом. Нельзя терять ни одного дня».
   Брэтиану согласился с этим и сказал: «Скорое прибытие русской армии в устья Дуная нам было бы необходимо, чтобы иметь защиту против нападения болгар на Добруджу».
   Сазонов, передавший эти подробности, попросил генерала Алексеева незамедлительно заняться этим вопросом.
   Задняя мысль Брэтиану совершенно ясна. Он хотел бы возложить на Россию задачу задержки болгар, чтобы быть в состоянии направить весь удар румынской армии на Трансильванию, на этот предмет национальных вожделений Румынии.
   Но сможет ли русский Главный штаб снова сконцентрировать армию в Бессарабии? Я в этом сомневаюсь, судя по телефонному разговору, который происходил между Сазоновым и военным министром еще до упомянутой беседы Сазонова со мной. Генерал Поливанов не думает, чтобы можно было снять с фронта армию в 150 000 или в 200 000 человек, чтобы перебросить ее в Молдавию; у буковинской и галицийских армий очень трудная задача; нельзя допустить их отвода назад, на 600 километров от их нынешней базы.
   Вторник, 25 января
   Я позвал сегодня к завтраку румынского посланника Диаманди и снова указал ему на опасность того двусмысленного образа действия, который так по душе его приятелю Брэтиану:
   – Неужели Брэтиану не понимает, что его политика может привести к самым печальным неудачам? Имея дело с русскими, нельзя быть достаточно определенными, предвидящими, точными. Вся ваша политика мне кажется чистым безумием, так как я вижу, что вы теперь, несмотря на грозящий ультиматум со стороны Германии, даже не пытались заключить военной конвенции с русским Главным штабом.
   – Вы знаете, что Брэтиану очень не доверяет русским. Он оттягивает вступление с ними в обязательные сношения до последнего часа. Он хочет сам определить наступление этого часа.
   – Но разве в нынешнем громадном, стихийном кризисе кто-нибудь вообще может распоряжаться каким-либо часом?.. И неужели вы думаете, что можно в последнюю минуту сымпровизировать план кампании, продовольственную базу, наскоро наладить транспорт?.. Недоверчивое отношение Брэтиану к русским правильно лишь в одном отношении – русские действительно не способны к организации. Но из этого только тот вывод, что следует возможно заблаговременно выработать практическую программу сотрудничества и втайне подготовлять его осуществление. Куда бы ни двинуть русские войска, в Молдавию или в Добруджу, одна задача их продовольствования является вопросом громадной трудности; на это понадобились бы, может быть, целые месяцы. Не забывайте, что у русских и румынских железных дорог колеи разные и что их смычка ограничивается веткой на Унгени; линия Кишинев – Рени доходит только до Дунайской дельты. Пока эта проблема не будет разрешена, пока не будет установлена линия русско-румынского сотрудничества, до тех пор Румыния будет предоставлена своим силам и будет, я боюсь, открыта для вторжения врага.
   Диаманди, довольно смущенный, ответил:
   – Да, положение может стать критическим – имея 500 тысяч человек войска, мы не можем оборонять сразу линию в 500 километров по Дунаю и линию в 700 километров вдоль Карпат. Поэтому нам непременно нужно русское прикрытие со стороны Добруджи против наступления со стороны болгар.
   – Я не знаю, какое решение примет высшее русское командование, но я слышал от генерала Поливанова, что при нынешнем состоянии железных дорог продовольствование русской армии, расположенной на юг от Дуная, является, по-видимому, невыполнимой задачей.
   В течение нескольких дней немцы ведут усиленные атаки в Двинском районе. Русские им дают хороший отпор и иногда даже имеют успех.
   Среда, 26 января
   Когда я размышляю обо всем, что в русском социальном и политическом строе есть архаического, отсталого, примитивного и себя пережившего, я часто говорю себе: «Такой же была бы и Европа, если б у нас в свое время не было Возрождения, Реформации и Французской революции!..»
   Четверг, 27 января
   Генерал Алексеев рассмотрел различные способы, которыми Россия располагает для поддержки Румынии. Он пришел при этом к следующим выводам:
   1. Можно было бы выделить армию в десять дивизий для поддержки Румынии.
   2. Расстояния, трудности транспорта, состояние румынских железных дорог – всё препятствует отправке этой армии на Дунай, в область, наиболее угрожаемую со стороны болгар – на юг от Бухареста.
   3. Эта вспомогательная армия должна бы быть сконцентрирована в Северной Молдавии, являясь, таким образом, угрозой правому флангу австро-германской армии. Эту концентрацию можно было бы произвести достаточно быстро.
   4. Немедленно можно было бы предпринять наступление в северо-западном направлении в связи с операциями, начатыми на главном фронте.
   5. Благодаря этому румынская армия могла бы напрячь все свои силы для отражения болгарского наступления с юга и для прикрытия границы со стороны Трансильвании.
   6. Офицер румынского главного штаба должен быть немедленно командирован в Ставку для переговоров об основах военной конвенции.
   Пятница, 28 января
   Фердинанд Кобургский, царь болгарский, превзошел себя в низости. Какой лицедей!
   Десять дней тому назад Вильгельм посетил Ниш: Фердинанд устроил там в его честь парадный завтрак. Конечно, встреча была торжественная, и выбор Ниша, «города, где родился Константин Великий», подчеркивал историческое значение этой встречи. Для меня поэтому неудивительно, что Фердинанд, столь чувствительный к престижу прошлого и к историческим инсценировкам, дал полный выход своему болезненному тщеславию.
   Но почему же монарх, который, как я сам от него слышал, так гордился тем, что он внук Луи-Филиппа, что он прямой потомок Людовика Святого, Генриха IV и Людовика XIV, не смог исполнить, вполне добросовестно и до конца, своего политического и национального долга, не прибегая к оскорблению той страны, откуда он происходит?
   Вот начало его тоста:

   «Государь! Сегодняшний день имеет великое историческое значение: двести пятнадцать лет тому назад Фридрих I, ваш великий предок, властной рукой возложил на свою голову королевскую корону Пруссии. Восемнадцатого января 1871 года, при вашем прадеде, зародилась новая Германская империя. Вильгельм Великий обновил в Версале императорскую германскую славу. Ныне, 18 января 1916 года, его прославленный внук, твердая решимость которого одолела все препятствия, посещает северо-западную часть Балканского полуострова и вступает, стезею побед, в древний римский лагерь Нисса» и т. д.

   Что сказали бы мать Фердинанда, принцесса Клементина, его дядья, Немур, Жуанвиль, д’Омаль, Монпансье, если бы они услышали его, вспоминающего в присутствии германского императора самое тягостное из всех исторических переживаний Франции – провозглашение в Версале Германской империи – и упивающегося таким выступлением в то время, как враг занимает французскую землю, а германская армия стоит в 80 лье от Парижа?!
   По части измен и отступничества Фердинанд меня ничем удивить не может. Поэтому это оскорбление по адресу Франции меня и не поражает. Но меня несколько смущает произнесение им имени Версаля. Я думал, что отсутствие достоинства и совести в нем компенсируются наличием некоторого художественного вкуса. А никто, как он, вероятно, лучше не испытал всей прелести Версаля. В каждый свой приезд во Францию он подолгу там жил. Более двадцати раз говорил он со мной о Версале, обнаруживая преклонение, столь же интеллигентное, сколь и восторженное, и верное понимание красоты и поэтичности Версаля!
   Заботясь, вероятно, о мнении грядущих составителей анналов и эпиграфов, болгарский монарх окончил свой тост латинской фразой в лапидарном стиле:

   «Привет тебе, император, цезарь и король, победитель, славой венчанный. Из древнего Нисса (Ниша) тебя приветствуют все народы Востока, тебя, избавителя, угнетенным несущего благоденствие и спасение. Многие лета!»

   Раз Фердинанд уже теперь заботится о подготовке материалов для памятника себе и для своей славы, то я не могу скрывать от его биографов некоторые документы, которые проливают яркий свет на его высокие душевные качества.
   Мы видели, каким рыцарем он выступает, когда ему сопутствует счастье, сейчас увидим, на какую высоту бесстрашия, благородства и великодушия он может подыматься в несчастье.
   Дело было летом 1913 года. Вторая Балканская война, вызванная безумным честолюбием Кобургского принца, кончилась страшным поражением. Потеряв все плоды прежних побед, болгарская армия делала чудеса, чтобы спасти по крайней мере национальную независимость. Вся энергия нации напрягалась из последних сил в борьбе с катастрофой – столь же губительной, сколь нежданной. Какое же было в этот грозный и великий час настроение болгарского царя? Конечно, сердце его билось так же, как сердце его народа, столь же сильно, интенсивно, но ровно… Увы, только не знающий его мог бы это предполагать!
   Документы, мною вскользь упомянутые, им подписанные, рисуют Фердинанда, в то время обезумевшего от страха, раздавленного бременем своей ответственности, дрожащего за свою жизнь, перелагающего тяжесть им сделанных ошибок на болгарских государственных деятелей, на генералов, на дипломатов, на всех тех, кто не был в состоянии постигнуть его великих замыслов; мы видим его, внезапно решающегося на бегство, «тайком укладывающего чемоданы, чтобы скрыться в свои любезные Карпаты»; видим его, изрыгающего весь запас злобы и трусости, имеющийся в его напыщенной и испорченной душе. И в то же время эти отвратительные документы написаны пером художника. Его стиль, агрессивная и оскорбительная буйность его образов напоминают Шекспира и Сен-Симона, но вообще все эти его писания вызывают величайшее отвращение…
   Но, кто знает, не будет ли последнее слово, которое будущее произнесет о Фердинанде Кобургском, выражением жалости к нему? Он теперь торжествует. Но каков будет его конец? Вместе с меланхолическим героем шекспировского «Как вам угодно», я скажу: «Какова-то будет последняя сцена, которая закончит эту странную повесть, столь богатую событиями?»
   Воскресенье, 30 января
   Армия Николая Николаевича творит чудеса в Северной Армении. Среди хаоса крутых и обледенелых гор она гонит пред собой турок и быстро приближается к Эрзеруму.
   Понедельник, 31 января
   Никогда ни в какой стране не была раньше так задавлена свобода слова, как в России, и сейчас дело обстоит так же. За последние 20 лет, правда, немного смягчились суровые полицейские меры по отношению к печати. Но сохранилась традиция беспощадной жестокости по отношению к ораторской трибуне, к докладам и обсуждениям. Со своей точки зрения, русская полиция права: русские несравненно больше поддаются действию живого слова, чем печати. Это потому, что прежде всего русский народ отличается впечатлительностью и легко увлекается образами: русским непременно нужно слышать и видеть тех, кто к ним обращается. Затем, девять из десяти не умеют читать.
   Зато долгие зимние вечера и участие в мирских сходках приучили в течение веков русского крестьянина к словесным упражнениям. Пять-семь месяцев в году, смотря по области, в России нельзя работать в поле. Крестьяне отсиживаются долгую зиму в тесных избах и прерывают свою спячку только для того, чтобы бесконечно рассуждать [18 - В предыдущих русских изданиях к этому месту дневника возмущенный переводчик давал сноску: «А кто зимой извозничает? Кто зимой валит и вывозит деревья? Кто охотится и ловит рыбу? Кто, не разгибаясь, работает в кустарной светелке? Всё тот же мужик». – Прим. ред.]. Мирские сходки, где производят переделы земли и пастбищ, где определяют пользование реками, прудами и т. д., дают крестьянину частые поводы упражняться в словесных выступлениях. Этим объясняется громадное значение, которое имели ораторы из крестьян во всех русских аграрных восстаниях. Так было и при Пугачеве, и во время длинного ряда местных бунтов, которые предшествовали освобождению крестьян от крепостной зависимости. В более трагической форме проявилась эта черта во время движений 1905 года. Снова будут иметь место те же явления – уже потому, что русские сельские массы стремятся сомкнуться с социалистическим и революционным пролетариатом.
   Вторник, 1 февраля
   Русских часто упрекают в отсутствии предусмотрительности. Действительно, им постоянно приходится бывать захваченными врасплох последствиями их собственных поступков, запутываться в тупиках, больно ушибаться о жесткую логику событий. И в то же время нельзя сказать про русских, чтобы они были беззаботны относительно будущего; думать о нем – они много думают, но не умеют его предвидеть, потому что они его не видят.
   Воображение русских так устроено, что оно им никогда отчетливо не рисует даже очертаний. Русский видит впереди только далекие убегающие горизонты, туманные, смутные дали. Понимание реальности в настоящем и грядущем доступно русским лишь при помощи грез.
   И в этом я вижу последствие климата и географических условий. Разве можно, едучи по степи в снежную погоду, не сбиваться беспрестанно с дороги, когда перед собой не видно ни зги?
   Среда, 2 февраля
   Отставлен по болезни председатель Совета министров Горемыкин. Заменен Борисом Владимировичем Штюрмером, членом Государственного совета, церемониймейстером двора, бывшим ярославским губернатором и прочая, и прочая.
   Горемыкин действительно устарел (ему 87 лет), и если у него еще сохранились наблюдательность, критическая способность, осторожность, то у него совсем не хватает воли к управлению и активности. Он, конечно, не мог бы выступать в Государственной думе, созыв которой близок и которая хотела повести поход именно против Горемыкина его реакционной политикой.
   Я, пожалуй, сожалею об уходе этого скептического и лукавого старика. В глубине души он, вероятно, не очень-то сочувствовал государственному строю союзников, не нравились ему близкие и продолжительные сношения России с демократическими государствами Запада. Судя по тем тонким вопросам, которые он мне порой задавал – делая вид, что он их не задает, – я полагаю, что он не преувеличивал ни сил России, ни изнурения наших врагов, ни вероятных плодов победы. Но он не делал практических выводов из своего настроения к Антанте, и я никогда не слышал, чтобы он в чем-либо мешал лояльной деятельности министра иностранных дел.
   Поэтому мне сегодня утром показалось, что Сазонов, не ладивший с Горемыкиным по вопросам внутренней политики, был очень недоволен его отставкой. Банально и чисто официально похвалив Штюрмера, он подчеркнул русское основное положение, согласно которому руководство внешней политикой поручается министру иностранных дел и только ему.
   Несколько сухим тоном он так резюмировал свое мнение:
   – Министр иностранных дел обязан докладывать одному лишь государю, дипломатические вопросы никогда не обсуждаются в Совете министров, председателя Совета они совершенно не касаются.
   Я улыбнулся и спросил его:
   – Так зачем же вы заседаете в Совете министров?
   – Чтобы там высказываться по вопросам компетенции Совета, к каковым относятся дела, общие нескольким министерствам, и дела, которые государь специально передает на суждение Совета, но к этим вопросам не принадлежат дела военные и дипломатические.
   Стараюсь выведать от него более подробные сведения о Штюрмере, но он переводит разговор, показывая мне телеграмму, которую он сегодня утром получил из Бухареста.
   – Брэтиану, – говорит он, – заявил, что удовлетворен сообщением, которое ему от имени генерала Алексеева сделал Поклевский. Брэтиану видит в этом подходящую основу для начатия переговоров. Но он не согласен на командировку румынского офицера в Ставку, боясь, что Германия об этом проведает. Он хочет начать переговоры в Бухаресте с нашим военным атташе. В сущности, Брэтиану хочет лично вести переговоры. Боюсь только, как бы это не было для него способом затянуть дело!
   Четверг, 3 февраля
   Вслед за увольнением председателя Совета министров Горемыкина та же участь постигла и министра внутренних дел Алексея Хвостова. Обе должности унаследовал Штюрмер.
   Отставка Хвостова – дело рук Распутина. В течение некоторого времени между этими двумя лицами шла борьба не на живот, а на смерть. По этому поводу по городу ходят самые странные, самые фантастические слухи. Говорят, будто Хвостов хотел убить Гришку через преданного ему агента, Бориса Ржевского; Хвостов при этом действовал в союзе с прежним приятелем Распутина, ставшим затем его злейшим врагом, с монахом Илиодором, живущим теперь в Христиании. Но директор Департамента полиции Белецкий, креатура Распутина, напал на след заговора и донес непосредственно императору. Отсюда внезапная отставка Хвостова.
   Суббота, 5 февраля
   Три дня всюду собирал сведения о новом председателе Совета министров. То, что я узнал, меня не радует.
   Штюрмеру 67 лет. Человек он ниже среднего уровня. Ума небольшого, мелочен, души низкой, честности подозрительной, никакого государственного опыта и никакого делового размаха. В то же время с хитрецой и умеет льстить.
   Происхождения он немецкого, что видно по фамилии. Он внучатый племянник того барона Штюрмера, который был комиссаром австрийского правительства по наблюдению за Наполеоном на острове Святой Елены.
   Ни личные качества Штюрмера, ни его прошлая административная карьера, ни его социальное положение не предназначали его для высокой роли, ныне выпавшей ему. Все удивляются этому назначению. Но оно становится понятным, если допустить, что он должен быть лишь чужим орудием; тогда его ничтожество и раболепность окажутся очень кстати. Назначение Штюрмера – дело рук камарильи при императрице; за него перед императором хлопотал Распутин, с которым Штюрмер близко сошелся. Недурное будущее все это нам готовит!
   Воскресенье, 6 февраля
   Полковник Татаринов, военный атташе в Бухаресте, завтра уезжает из Петрограда к месту службы.
   Совещание с начальником Главного штаба и с министром иностранных дел дают ему возможность точно ознакомить румынский главный штаб с мерами, которые Россия может предпринять для помощи Румынии.
   Что касается заключения военной конвенции, акта прежде всего правительственного, то нужно, чтобы Брэтиану определенно высказался о готовности вступить в переговоры о конвенции, что ему и предлагал Сазонов.
   Но до сих пор румынский посол, этот официальный и естественный выразитель мнений своего правительства, не получал никаких инструкций. На вопрос Сазонова о намерениях Брэтиану он должен был ответить:

   «Мне о них ровно ничего не известно…»

   Понедельник, 7 февраля
   Штюрмер назначил управляющим своей канцелярией Манасевича-Мануйлова. Назначение скандальное и знаменательное.
   Я немного знаком с Мануйловым, что приводит в отчаяние честного Сазонова. Но могу ли я не знаться с главным информатором «Нового времени», этой самой влиятельной газеты? Но я его знал и до моего назначения посланником. Я с ним виделся около 1900 года в Париже, где он работал как агент охранного отделения под руководством Рачковского, известного начальника русской полиции во Франции.
   Мануйлов – субъект интересный. Он еврей по происхождению; ум у него быстрый и изворотливый; он любитель широко пожить, жуир и ценитель художественных вещей; совести у него ни следа. Он в одно время и шпион, и сыщик, и пройдоха, и жулик, и шулер, и подделыватель, и развратник – странная смесь Панурга, Жиль Блаза, Казановы, Робера Макэра и Видока. «А вообще – милейший человек».
   В последнее время он принимал участие в подвигах охранного отделения; у этого прирожденного пирата есть страсть к приключениям и нет недостатка в мужестве. В январе 1905 года он вместе с Гапоном был одним из главных инициаторов рабочей демонстрации, использованной властями для кровавой расправы на Дворцовой площади. Несколько месяцев спустя он оказался одним из подготовителей погромов, пронесшихся над еврейскими кварталами Киева, Александровска и Одессы. Он же, как говорят, брался в 1906 году за организацию убийства Гапона, болтовня которого становилась неудобной для Охранного отделения. Сколько, действительно, у этого человека прав на доверие Штюрмера!..
   Вторник, 8 февраля
   Мануйлов сегодня явился ко мне с визитом. Затянут в прекрасно сшитый сюртук, голова напомажена, осанка внушительная. Лицо этого прохвоста светится ликованием и важностью. Принимаю его со всем почетом, соответствующим его новому званию.
   Он говорит со мною о своей новой роли при Штюрмере. Перечисляет свои полномочия, чтобы дать мне почувствовать их значение, которое и без того очень велико. Приняв важный вид, он изрекает такой афоризм:
   – В самодержавном государстве со 180 миллионами населения управляющий канцелярией председателя Совета министров и в то же время министра внутренних дел совершенно естественно является значительной фигурой.
   – Совершенно естественно!
   Затем он пускается в восторженные похвалы своего начальника:
   – Штюрмер человек высокого ума: в нем есть качества крупного государственного человека; на сто голов выше ставлю я его против разных Горемыкиных и Сазоновых; он восстановит традиции Нессельроде и Горчакова. Будьте уверены, что он оставит имя в истории.
   Не желая оказаться совсем в дураках, я замечаю:
   – Что касается оставления следа в истории, то на это есть ведь много разных способов.
   – Ах! Способ Штюрмера будет хороший… Вы в этом не станете сомневаться, когда ближе познакомитесь с ним. И это будет вскоре, так как Штюрмер с нетерпением хочет вступить в сношения с вашим превосходительством; он надеется, что эти сношения станут совершенно сердечными и тесными. Нужно ли говорить, как этого желаю я?
   Окончив эти излияния, он встает. Провожаю его до двери, и тут вдруг воскресает предо мною тот Мануйлов, которого я знал раньше. Он останавливается и говорит мне вполголоса:
   – Если вам что-нибудь только понадобится, дайте мне знать. У Штюрмера ко мне доверие полное, никогда он ни в чем мне не откажет… Итак, я к вашим услугам!
   Долго не забуду выражение его глаз в эту минуту, его взгляда, в то же время и увертливого, и жестокого, и циничного, и хитрого. Я видел пред собою олицетворение всей мерзости охранного отделения.
   Среда, 9 февраля
   Вот точное изложение таинственных событий, приведших к опале министра внутренних дел Алексея Хвостова. Печальный бросают они свет на состояние низов нынешнего режима.
   Назначение в октябре 1915 года Хвостова министром внутренних дел было императору не подсказано Распутиным и Вырубовой, а прямо навязано. В этом деле крупную роль сыграл мошенник высшего полета, некий князь Михаил Андроников; это приспешник «старца», его обычный прихвостень, главный исполнитель его поручений. Назначение Хвостова было, таким образом, победой камарильи при императрице.
   Но вскоре возгорелся личный конфликт между новым министром и его товарищем, пройдохой Белецким, директором Департамента полиции. В этом мире низких интриг, завистливого соревнования, тайной вражды недоверие бывает взаимным, а вражда – постоянным явлением. Поэтому Хвостов вскоре оказался на ножах со всей шайкой, которая его же провела к власти. Почувствовав, что дело его плохо, он тайно повернул фронт. А так как его честолюбие соткано из цинизма, дерзости и тщеславия, то он сразу решил создать себе громкую славу избавлением России от Распутина.
   Он проведал, что монах Илиодор, из поклонников старца ставший его смертельным врагом, живет в изгнании в Христиании, где он написал книгу, полную скандальных разоблачений о своих отношениях с двором и Гришкой. Хвостов решил достать эту рукопись, в которой он полагал найти талисман, при помощи которого можно было бы заставить императора прогнать Распутина и даже, быть может, удалить от себя императрицу. Естественно не доверяя подчиненной ему официальной полиции, он решил послать в Христианию своего личного агента Бориса Ржевского, темного литератора, не раз приговоренного судом. Пока Ржевский готовился к поездке в Норвегию через Финляндию, его жена в отместку за его жестокое обращение донесла Распутину о замысле; старец немедленно обратился к своему другу Белецкому.
   Это прирожденный полицейский, очень находчивый и ловкий человек, без всяких правил, руководящийся только служебными соображениями, способный на что угодно, только бы сохранить царское к себе благоволение. Быстрый на решения, он немедленно решил устроить западню своему министру. Сделать это надо было тонко.
   Белецкий поручил дело одному из своих лучших исполнителей, жандармскому полковнику Тюфяеву, служившему на станции Белоостров. Ржевский, доехав до этой станции, устремился в буфет. Тюфяев загородил ему дорогу, затем сделал вид, будто Ржевский его толкнул, потерял как будто равновесие и что есть мочи наступил Ржевскому на ногу. Тот вскрикнул от боли. Тюфяев притворно принял его крик за дерзость по своему адресу. Два заранее поставленных жандарма схватили Ржевского и повели его в станционное жандармское управление. У него потребовали паспорт, его обыскали; он сперва ссылался на то, что он едет по поручению министра внутренних дел, по делу, известному только министру. Жандармы делали вид, что ему не верят; его прижали к стенке строгим допросом – как это умеют делать в охранном отделении. Ему небо с овчинку показалось, он перетрусил, но вскоре догадался, чего от него хотят, – признался, что получил от Хвостова поручение организовать вместе с Илиодором убийство Распутина. Был составлен протокол его допроса и доставлен директору Департамента полиции, который его немедленно представил в Царское Село. На следующий день Хвостов был уволен.
   Четверг, 10 февраля
   Проезжая около четырех часов по Литейному, я заглянул в антикварную торговлю Соловьева и стал рассматривать в глубине безлюдного магазина прекрасные французские издания XVIII века. В это время входит стройная дама лет тридцати и садится за столик, на который для нее кладут папку с гравюрами.
   Она прелестна. Ее туалет свидетельствует о простом, индивидуальном и утонченном вкусе. Из-под расстегнутой шиншилловой шубки видно платье из серебристо-серого шелка, отделанное кружевами. Шапочка светлого меха очень идет к ее пепельным волосам. Выражение лица гордое и чистое, черты прелестны, глаза бархатистые. На шее при свете зажженной люстры сверкает ожерелье из чудного жемчуга. С большим вниманием разглядывает она каждую гравюру, иногда от напряжения мигает и приближает лицо к гравюре. По временам она наклоняется направо, где около нее поставлена табуретка с другой папкой гравюр. Малейшее ее движение отдает медленной, волнообразной, нежащей грацией…
   Выйдя на улицу, вижу за своим автомобилем другую элегантную машину. Мой шофер, который всё знает, спрашивает меня:
   – Ваше превосходительство, вы не узнаете эту даму?
   – Нет. Кто это?
   – Графиня Брасова, супруга его высочества великого князя Михаила Александровича.
   Я еще ни разу не встречал ее до войны – она жила за границей, а затем почти всегда в Гатчине.
   Ее романические приключения, наделавшие много скандала, свойства довольно заурядного. Ее девичья фамилия была Шереметьевская. Дочь московского адвоката и польки, Наталия Сергеевна вышла в 1902 году замуж за московского купца Мамонтова [19 - Первый муж Наталии Сергеевны был дирижером и музыкальным педагогом. Предприниматель и меценат Савва Мамонтов приходился ему дядей. – Прим. ред.]. Через три года она с ним развелась и вышла замуж за гвардейского ротмистра Вульферта. Полком синих кирасир, где служил ее новый муж, командовал великий князь Михаил Александрович, брат государя. Она немедленно стала его любовницей, всецело завладев им, с тех пор он стал послушным орудием ее замыслов.
   Михаил человек в высшей степени слабый в смысле воли и ума. Но в то же время он был сама доброта и скромность и очень привязчив. За несколько лет до того он увлекся фрейлиной своей сестры, великой княгини Ольги Александровны, госпожой Косиковской, которой он легко вскружил голову обещанием жениться. Но когда сообщил об этом матери, которой он очень боялся, она подняла шум, упрекала его, делала сцены. Так из этой идиллии ничего и не вышло.
   Госпожа Вульферт, особа интеллигентная, ловкая и энергичная, повела дело необычайно искусно. Прежде всего она развелась с Вульфертом. Потом она родила. Тогда великий князь объявил о своем решении вступить с ней в брак, несмотря на крайнее недовольство государя. В мае 1913 года любовники поселились в Берхтесгадене, на границе Верхней Баварии и Тироля. В одно прекрасное утро они выехали в Вену, куда раньше отправился их доверенный. В Вене была православная церковь, устроенная сербским правительством для своих подданных. Настоятель этой церкви за тысячу крон наскоро тайно обвенчал высокую чету.
   Извещенный об этом браке, Николай страшно прогневался. Он издал торжественный манифест, лишавший брата права условного регентства, которое он ему даровал по случаю рождения наследника. Кроме того, он учредил над ним по сенатскому указу опеку, как это делается над несовершеннолетними или слабоумными. Въезд в Россию ему был воспрещен.
   Но пришлось все-таки считаться с некоторыми последствиями совершившегося факта. Нужно было, например, придумать фамилию для той, которая отныне стала законной супругой великого князя Михаила. Брак ее был морганатический, и стать особой императорской фамилии, носить имя Романовых она не могла, поэтому приняла титул графини Брасовой – по имению, принадлежавшему великому князю; было даже получено высочайшее согласие на титул графа Брасова для ее сына.
   Супруги-изгнанники вели самый приятный образ жизни – то в Париже, то в Лондоне, то в Каннах. Сбылось то, чего желала Наталия Сергеевна.
   После объявления войны им было дозволено вернуться в Россию. Великий князь был назначен командиром казачьей бригады. Он проявил боевое мужество. Но его слабое здоровье скоро расстроилось и ему пришлось оставить полевую службу и получить какие-то неопределенные обязанности по инспекторской части; он жил то в Гатчине, то в Петрограде.
   Говорят, что графиня Брасова старается выдвинуть своего супруга в новой роли. Снедаемая честолюбием, ловкая, совершенно беспринципная, она теперь ударилась в либерализм. Ее салон, хотя и замкнутый, часто раскрывает двери перед левыми депутатами. В придворных кругах ее уже обвиняют в измене царизму, а она очень рада этим слухам, создающим ей определенную репутацию и популярность. Она все больше эмансипируется, она говорит вещи, за которые другой отведал бы лет двадцать Сибири…
   Воскресенье, 13 февраля
   Распутинская клика в Синоде ликует ввиду растущего расположения императрицы к Штюрмеру и доверия, оказываемого ему Николаем. Митрополит Питирим и архиереи Варнава и Исидор уже чувствуют себя главами церковной иерархии; они говорят о предстоящей радикальной чистке высшего духовенства; это означает изгнание всех игуменов и архимандритов, которые еще не преклонились перед покровским эротоманом-мистиком и считают его Антихристом. Несколько дней, как по рукам ходят списки расстригаемых и увольняемых и даже списки намеченных к ссылке в те дальние сибирские монастыри, откуда нет возврата.
   Ликуют и в кругах «церковных матушек» – у графини Игнатьевой и госпожи Головиной.
   Отставной министр Кривошеин говорил мне вчера с отчаянием и с отвращением: «Делаются и готовятся вещи отвратительные. Никогда не падал Синод так низко… Если кто-нибудь хотел бы уничтожить в народе всякое уважение к религии, всякую веру, он лучше не мог бы сделать… Что вскоре останется от православной церкви? Когда царизм, почуяв опасность, захочет на нее опереться, вместо церкви окажется пустое место… Право, я сам порой начинаю верить, что Распутин – Антихрист…»
   Вторник, 15 февраля
   Несколько дней тому назад великая княгиня Мария Павловна сообщила мне, что она хотела бы «интимно» отобедать у меня в посольстве; я просил ее пожаловать сегодня. Я позвал супругов Сазоновых, сэра Джорджа и леди Джорджину Бьюкенен, генерала Николаева, князя Константина Радзивилла, Димитрия Бенкендорфа; были и чины моего посольства.
   Согласно здешнему придворному этикету, я поджидаю великую княгиню в вестибюле. Предлагаю ей руку. Пока мы поднимаемся, она мне говорит:
   – Я рада быть во французском посольстве, то есть на французской территории. Уже давно я научилась любить Францию. И с той поры во мне живет вера в нее… А теперь у меня к вашей родине не только любовь, но и восторженное уважение.
   После нескольких фраз, обмененных с другими приглашенными, мы направляемся в столовую. Дружеским тоном и опираясь на мою руку, великая княгиня говорит мне вполголоса:
   – Очень вам благодарна за приглашение таких гостей. В обществе Сазонова, Бьюкенена и вашем я чувствую себя среди лиц, которым могу доверять. А мне так нужны люди, которым я могу доверять!.. Я уверена, что проведу прелестный вечер.
   За столом мы касаемся различных современных тем, за исключением политики. Великая княгиня рассказывает про свое участие в деле помощи раненым. Тут и госпитали, и санитарные поезда, и убежища для беженцев, и профессиональные школы для слепых и калек и т. д. Она отдается этому делу, вкладывая в него энергию, умение и сердечность.
   Она мне сообщает проект, исходящий от нее как президента Академии художеств:
   – Я хотела бы по окончании войны устроить в Париже выставку русского искусства. В наших церквах множество редких произведений живописи и ювелирного искусства, о которых и не подозревают. Я могла бы показать вам средневековые иконы, столь же прекрасные и трогательные, как фрески Джотто. На этой выставке были бы и художественные работы наших крестьян, кустарные вещи, которые свидетельствуют об оригинальном и глубоком художественном вкусе, присущем русскому народу. Пока я не выступаю с этим проектом; он к тому же еще не вполне разработан. Но через некоторое время я пущу эту идею в оборот. Злые языки, конечно, скажут, что дело затеяно слишком рано, зато это будет доказывать, что я в нашей победе не сомневаюсь…
   После обеда она долго беседует наедине с Бьюкененом, потом подзывает Сазонова, который присаживается около нее.
   Сазонов уважает Марию Павловну и симпатизирует ей. Он находит у нее решительность, энергию, ясность мысли, он считает, что ей никогда не представлялось возможности проявить ее качества, нарушения же ею седьмой заповеди [20 - Не прелюбодействуй.] он объясняет тем, что ее постоянно оттирали на второй план. Как-то раз Сазонов мне даже сказал: «Вот кому бы быть у нас царицей! Сначала она, пожалуй, была бы посредственна в этой роли, но затем вошла бы во вкус, освоилась с новыми обязанностями и постепенно стала бы совершенствоваться».
   Я наблюдаю издали за беседой Сазонова с Марией Павловной. Она его слушает с глубоким вниманием, скрашиваемым на миг деланной улыбкой. Сазонов, человек нервный и очень искренний в своих словах, не умеет себя сдерживать. По одному блеску его глаз, по сведенным чертам его лица, по постукиванию пальцами по коленям я угадываю, что он изливает перед великой княгиней всю горечь, накопившуюся у него на душе.
   Место Сазонова занимает леди Джорджина Бьюкенен; тем временем появляется певица Бриан, у которой очень чистое и приятного тембра сопрано. Она поет нам из Балакирева, Массне, Форе, Дебюсси. В антрактах вокруг великой княгини идет оживленный разговор.
   Подают чай; я подхожу к ее высочеству; под предлогом полюбоваться гобеленами она просит провести ее по залам посольства. Она останавливается перед «Триумфом Мардохея», бесподобным творением Труа.
   – Сядемте здесь, – печально говорит она мне, – всё, что мне сейчас говорил Сазонов, ужасно – императрица сумасшедшая, а государь слеп; ни он ни она не видят, не хотят видеть, куда их влекут.
   – Но разве нет способа открыть им глаза?
   – Никакого способа нет.
   – А через вдовствующую императрицу?
   – Два битых часа я на днях провела с Марией Федоровной. И мы только изливали друг другу наши горести.
   – Отчего не поговорит она с государем?
   – Дело не за решимостью и желанием с ее стороны. Но лучше ей не обращаться к нему… Она слишком искренна и откровенна. Как только она принимается увещевать сына, она сразу раздражается. Она ему иногда говорит как раз то, что ему не следовало бы говорить, она его оскорбляет, она его унижает. Тогда он становится на дыбы: он напоминает матери, что он император. И оба расстаются поссорившимися.
   – А Распутин всё на верху величия?
   – Более чем когда-либо.
   – Думаете ли вы, чтоб Антанте что-нибудь грозило?
   – Ничего не грозит. Я ручаюсь за государя – он всегда останется верен Антанте. Но я боюсь, что на нас надвигаются серьезные внутренние осложнения. И это, естественно, отзовется на нашей боевой энергии.
   – Другими словами, Россия, не снимая определенно своей подписи, не исполнит, однако, всех своих обязательств перед союзниками. Если она поступит так, то на какие же выгоды от этой войны может она рассчитывать? Условия мира ведь будут, естественно, зависеть от результатов войны. Если русская армия не будет напрягаться до конца с величайшей энергией, то прахом пойдут все громадные жертвы, которые в течение двадцати месяцев приносит русский народ. Не видать тогда России Константинополя; она, кроме того, утратит и Польшу, и другие земли.
   – Об этом мне Сазонов только что говорил.
   – Каково, по вашему впечатлению, его настроение?
   – По-моему, он опечален, очень раздражен тем противодействием, которое ему оказывают некоторые его коллеги. Но, слава Богу, я не приметила в нем никакого упадка духа. Он, напротив, проникнут энергией и решимостью.
   – Он человек высокой души и благороднейший.
   – В свою очередь, он, могу вас уверить, расположен очень дружественно к Бьюкенену и к вам. Ему так хорошо работать с вами обоими… Но, милейший посол, уже поздно – пойду, прощусь с вашими гостями.
   После прощаний я подаю ей руку, чтобы проводить до выхода. Она замедляет шаг, чтобы сказать:
   – Мы, очевидно, вступаем теперь в неблагодарную и даже опасную полосу, наступление которой я давно предчувствовала. Мое влияние невелико, по многим причинам я держусь очень в стороне. Но я вижу немало лиц, из которых одни знают, как нужно себя заставить слушать, а другие умеют этого и достигать. В меру моих сил я буду вам всячески содействовать. Рассчитывайте на меня.
   – Искренне благодарю ваше императорское высочество.
   Среда, 16 февраля
   Среди многих проблем, ставящихся в области внутренней политики перед русскими государственными людьми, нет вопросов более срочных, более сложных и важных, чем вопросы аграрный и рабочий. Я говорил о них за эти последние дни с людьми, сведущими в них и принадлежащими к разным лагерям: с бывшим министром земледелия Кривошеиным, с Коковцовым, с крупным землевладельцем графом Алексеем Бобринским, с Родзянко, с крупным заводчиком и финансистом Путиловым, с кадетским депутатом Шингаревым и с другими. Вот основные выводы, которые получились у меня в результате этих бесед.
   Аграрная реформа, возвещенная известным указом 9 ноября 1906 года, довольно удачно наметила путь ликвидации старого земельного строя, вред которого становился с каждым днем все более вопиющим. Творец этой реформы, Столыпин, видел в мирском укладе основную причину физического и морального убожества и невежества, в которых живет русский крестьянин. Нельзя, действительно, представить себе порядка пользования землей и ее обработки, более противного агрономии и менее поощряющего индивидуальную энергию и инициативу. Столыпинская программа ставила себе целью отмену общинного пользования землей, закрепление земли за бывшими общинниками и создание, таким путем, чего-то вроде крестьянского третьего сословия. Раньше сторонники самодержавия смотрели на мирское землепользование как на непреложный догмат, как на оплот против революции, как на одного из китов, на которых держится социальный строй.
   Аграрные волнения 1905 года рассеяли эту иллюзию. Но начало общинного пользования, на котором зиждется мирское устройство, породило у крестьян в течение столетий твердое убеждение, что земля ничья или, вернее, что Бог наделяет ею тех, кто ее обрабатывает. Кроме того, уравнительное начало при периодических переделах вызвало у крестьян сознание недостаточности размеров их наделов; отсюда вывод, что государство обязано прирезать им земли путем принудительного выкупа помещичьих угодий и путем бесплатного отвода церковных и казенных земель.
   Можно себе представить, что могут разыгрывать на этой струнке вожди аграрного социализма – Черновы, Ленины, Рожковы, Керенские!
   Я смотрю так: если ход событий и исход войны позволят продолжать осуществлять земельную реформу 1906 года еще в продолжение лет десяти, если финансы страны дадут возможность широко развить операции крестьянского банка, являющегося посредником между барином-продавцом и крестьянином-покупателем, если, наконец, при помощи некоторых фискальных мер крупных собственников будут поощрять к добровольной продаже части их земель, – если всё это окажется возможным, то в таком случае крупная и средняя собственность будут спасены. В противном случае социалистические утопии все больше будут овладевать примитивным крестьянским мышлением.
   Много уже придумано способов создания крестьянского благополучия. У фракции трудовиков имеется такой проект: образовать из всех земель национальный земельный фонд, подлежащий распределению между всеми земледельцами, живущими трудами рук своих. Нескольких цифр достаточно, чтобы оценить практическое значение этого плана. Для одной европейской России национальный фонд составил бы около 200 миллионов десятин, распределять этот фонд пришлось бы приблизительно между 25 миллионами домохозяев, понадобился бы постоянный штат из 300 000 землемеров для составления земельного кадастра и размежевания участков, геодезические работы потребовали бы не менее 15 лет времени, так как снежный покров и распутица прекращают в России всякие измерительные работы в течение 5–6 месяцев в году; за 15-летний период, в силу естественного прироста населения, число домохозяев достигло бы почти 30 миллионов, но тогда пришлось бы заново переделывать первоначальные основания для распределения земли. Такой коренной передел всех земель не может привести ни к чему другому, как к невыразимой путанице, к грабежам, разрушениям и анархии.
   Положение рабочего вопроса не менее острое. Русская промышленность развивалась с необычайной быстротой. Считают, что до 1861 года в России было всего 4300 заводов и фабрик, а в 1900 году было уже 15 000, теперь их более 25 000. Положение рабочих, материальное и моральное, очень отсталое.
   Во-первых, почти все они совершенно неграмотны, что отзывается на производительности их труда. Затем: число крестьян, уходящих в города в поисках работы, растет с каждым днем. Отсюда низкий уровень заработной платы, которой обыкновенно не хватает на покрытие прожиточного минимума. Распространение машин, с другой стороны, позволяет заменять мужской труд трудом женщин и детей. Отсюда распад семейной жизни, так как все члены семьи заняты вне дома.
   Это и само по себе тяжелое положение еще ухудшается ошибками и несправедливостями, постоянно допускаемыми царской бюрократией по отношению к рабочим. Русское рабочее законодательство принципом и идеалом ставит государственную охрану рабочего. А в действительности получается одно полицейское вмешательство. Представители царской власти считают себя естественными и непогрешимыми судьями в случаях конфликтов между капиталом и трудом. Приемы их при этом таковы, что в рабочей среде накопляются открытое раздражение, постоянное стремление к борьбе и революционное и разрушительное настроение.
   Ни в какой другой стране нет столь частых и столь бурно протекающих забастовок. Специфической для России является провокаторская роль полиции при забастовках; это едва ли не самое позорное пятно, лежащее на нынешнем режиме. Эта провокация применяется давно. Но особенно пышно расцвела она только за последний десяток лет, со времени Плеве, убитого в 1904 году. Гнусные охранные отделения содержат в промышленных центрах многочисленных агентов не для наблюдения за революционными элементами, а для того, чтобы держать их в руках, их поддерживать и позволять им выступать, когда Охранка считает это нужным.
   Стоит кадетам возвысить голос в обществе или Государственной думе или царю проявить какой-нибудь робкий уклон в сторону либерализма, как немедленно где-нибудь происходит бурная забастовка. На небе появляется призрак революции, источающей кровавые лучи, как вестник дня Страшного суда. Но казаки тут как тут. Порядок восстановлен. Еще раз охранное отделение спасло самодержавие и общество… чтобы в конце концов их бесповоротно погубить…
   Четверг, 17 февраля
   Нет ни одной цивилизованной страны, в которой социальные условия женщины были бы столь плачевны, как в русских селах.
   Свидетельств этому масса, и все одно к одному. Все писатели, описывавшие деревенские нравы, дают нам в образе крестьянки женщину, изнуренную чрезмерно тяжким трудом, закабаленную домашним хозяйством, истощенную множеством беременностей и многочисленными болезнями, ставшую жертвой всех форм вожделения и бесконечных придирок с утра до вечера по малейшему поводу. Достоверность этих описаний подтверждается примерами необычайной жестокости и похотливости, которые приводятся на страницах судебной хроники.
   Уровень сексуальной морали в деревнях понизился до крайних пределов. Хозяин (глава семьи) присвоил себе неограниченную власть над всеми женщинами, живущими под крышей его дома. Долгие зимние ночи, полумрак, царящий в жилых помещениях из-за нехватки света, теснота в доме и скученность живущих в нем людей способствуют самому постыдному блуду. Самым обычным делом является акт кровосмешения между хозяином и его снохой, когда ее молодой муж уходит на военную службу или на заработки в город. Этот вид сожительства настолько распространен, что существует специальное имя для него: снохачество. Библейская греховность Лота и его дочерей, Рувима и Валлы, Амнона и Тамар добросовестно и непрерывно продолжается в темных углах изб. В этом отношении, во всяком случае, обычаи мужиков оставались патриархальными.
   Статистические данные о проституции в городах представляют поразительное доказательство сельской деморализации. Некоторое время тому назад я обсуждал этот вопрос с милейшей госпожой Нарышкиной, главной преподавательницей императорского двора, которая посвятила себя деятельности в области духовной пропаганды в женских тюрьмах и которая является председателем нескольких обществ, помогающих бывшим заключенным, незамужним женщинам, раскаявшимся девушкам легкого поведения и проч. Удрученным тоном она сказала мне:
   – Вы можете этому не поверить, но злачные места в городах снабжаются главным образом представителями сельского населения. В Петрограде, Москве, Киеве, Нижнем Новгороде и Одессе более половины всех проституток, а иногда и три четверти их, – деревенские девушки, даже дети, которых их родители поставляют владельцам публичных домов…
   Я попросил шефа полиции снабдить меня данными по этому поводу. Он ответил:
   – Я не могу назвать вам точное число женщин, живущих за счет проституции в Петрограде, так как большинство из них уклоняется от официальной регистрации и занимается своей профессией тайным образом или от случая к случаю. Но их должно быть приблизительно 40 000, из которых по крайней мере пятьдесят процентов являются крестьянками. Как правило, они идут на панель совсем юными, достигнув половой зрелости. Когда им исполняется двадцать пять лет, они возвращаются в свои деревни, чтобы выйти замуж, или устраиваются на фабрику работницами. Эти женщины еще более или менее легко отделываются, но многие погибают от спиртного, сифилиса и туберкулеза.
   Пятница, 18 февраля
   Сазонов, вид у которого печальный, а лицо отражает невралгические страдания, дает мне понять, как он удручен тем духом реакции и мелкой придирчивости, которым с переходом власти к Штюрмеру проникнута вся внутренняя политика.
   Желая получить более точные указания, я его спрашиваю:
   – Вы так преданы царскому режиму – как же, по вашему мнению, может император согласовать свое самодержавие с принципами конституционной монархии, сторонником которой вы являетесь?
   Он с жаром объясняет:
   – Но сам же император установил пределы своего самодержавия и ограничил его, издав в 1906 году основные законы… Во-первых, надо разобраться в сущности титула самодержца. Иван III в конце XV века принял титул царя-самодержца для того, чтобы показать, что Великое княжество Московское отныне стало суверенным и независимым, свободным от платежа дани татарскому хану… Впоследствии титул самодержавного царя включил в себя идею абсолютного неограниченного полновластия, полного и бесконтрольного деспотизма. Так смотрели на свою власть Петр Великий и Николай I, такой взгляд, к сожалению, внушили благороднейшему Александру III Катков и Победоносцев, этот взгляд перешел по наследству и к Николаю II. Отражение этого учения мы видим в 4-й статье основных законов, гласящей, что «император всероссийский есть монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться его верховной власти… сам Бог повелевает». Но статья 7-я смягчает это положение указанием, что «император осуществляет законодательную власть в согласии с Государственным советом и с Государственной думой». Вы видите последствия этих изменений: русский народ сам стал одним из органов, управляющих государством, а царский режим, оставаясь божественного происхождения, приблизился к правовому строю современных государств.
   – Если я правильно понимаю вашу мысль, то выходит так, что основные законы сохранили за императором титул самодержца лишь для того, чтобы соблюсти престиж верховной власти и сохранить преемственную связь с прошлым?
   – Да, приблизительно так… Я говорю: приблизительно так, потому что я очень далек от того, чтобы видеть в титуле самодержца только историческое переживание, только канцелярское выражение. Я полагаю, что в России, ввиду наших традиций, ввиду нашего уровня культуры и свойств национального характера, верховная власть должна быть очень твердой; я готов предоставить ей все способы подчинения и принуждения. Но я хотел бы, чтобы над властью был контроль и, что еще важнее, чтобы она была просвещенной. Между тем теперь над нею нет контроля, а кто монопольно пользуется правом ее просвещения, вы сами хорошо знаете.
   Помолчав немного, я снова говорю:
   – Раз мы уже коснулись столь деликатной темы, позвольте вам задать один дружеский вопрос.
   – Ах! Боюсь, что я догадываюсь, что вы хотите мне сказать… Но делать нечего! Я вас слушаю.
   – Нельзя ли мне оказать осторожно воздействие в духе ваших идей?
   – Бога ради, не делайте этого! Вам особенно нельзя выступать, вам, представителю Республики!.. Даже на меня косятся – я-де олицетворяю союз с западными демократиями! В какое же положение попали бы вы, будь хоть малейший предлог обвинить вас во вмешательстве в нашу внутреннюю политику!..
   Суббота, 19 февраля
   И национальный, и частный характер русских глубоко проникнут непостоянством. Война, которая держит нервы русских людей в постоянном напряжении, еще более усилила это свойство; мне постоянно приходится считаться с этой особенностью.
   Русские живут исключительно впечатлениями и мыслями текущего момента. То, что они вчера чувствовали и думали, сегодня для них более не существует. Их сиюминутное настроение порой уничтожает в них даже воспоминание об их прежних взглядах.
   Разумеется, эволюция является общим законом как моральной, так и органической жизни, и мы перестаем изменяться только тогда, когда умираем. Но у здоровых рас изменения всегда отмечены прогрессом; противоречивые тенденции более или менее сглаживаются; нет резкого внутреннего разлада; самые быстрые и полные изменения связаны с переходными периодами, с возвратами к старому, с постепенными переходами. В России чаша весов не колеблется – она сразу получает решительное движение. Всё разом рушится, все образы, помыслы, страсти, идеи, верования, всё здание. Для большинства русских верхом счастья является постоянная смена декораций.
   Эти мысли пришли мне на днях в голову, когда я смотрел в Мариинском театре поэтический балет Чайковского «Спящая красавица». Весь театр расцвел радостью, когда на сцене пруд, покрытый туманом, по которому плывет очарованная ладья, внезапно превратился в сияющий огнями дворец.
   И я сказал себе, что и русская ладья тоже несется по водам, над которыми навис туман. Но я боюсь, что, когда произойдет смена декораций, мы увидим перед собой что-то совсем другое, только не залитый огнями дворец…
   Воскресенье, 20 февраля
   Уютно устроившись в подушках на диване, заложив руки за шею, полностью расслабившись всем своим телом, госпожа Р. лениво прислушивалась к нашему разговору; ее губы застыли, а взгляд был устремлен куда-то вдаль. Сегодня вечером она находилась в «мирном» настроении, или попросту ею овладела скука. Занимательная и оживленная болтовня вокруг, казалось, едва ли трогала ее. Но парадоксальное суждение с сентиментальной окраской, высказанное С., внезапное вывело ее из состояния транса. Своим мягким, слегка воркующим голосом она быстро заговорила:
   – Какой сладостной была бы любовь, если бы мы могли любить всегда, не прерывая наших мечтаний и состояния легкого опьянения и без тех проблесков сознания, когда мы видим вещи такими, какие они есть, и здраво судим другого и самих себя… Вы когда-нибудь наблюдали за сценой во время концерта, когда музыканты оркестра в антракт уходят покурить? Все инструменты валяются посреди пюпитров и партитур. Скрипки, трубы, контрабасы и огромные барабаны выглядят так печально, так жалко и нелепо, точно старая разбитая мебель; всё это напоминает лавку старьевщика. Кажется, что концерт уже не возобновится… Но обратная сторона любви еще хуже. И приходится об этом думать, когда сливаешься в экстазе…
   Понедельник, 21 февраля
   Вчера великий князь Николай Николаевич вступил в Эрзерум, встреченный там генералом Юденичем.
   В Эрзеруме турки потеряли 40 000 убитых и раненых, 13 000 пленных, 323 пушки и 9 знамен.
   Русские теперь хозяева Армении. В Персии, на юг от Курдистана, предстоящее занятие Керманшаха открывает перед ними дорогу на Багдад.
   Вторник, 22 февраля
   Государственная дума сегодня возобновила свои занятия. Сессия Думы столько раз откладывалась Горемыкиным, что создалось опасное общее недовольство.
   Государь это понял, и присущий ему мудрый инстинкт, заменяющий ему политическое чутье, побудил его на удачный жест. Он лично явился в Таврический дворец на открытие сессии.
   Это решение он принял вчера и держал в тайне до последней минуты. Только в 12 часов дня сегодня было по телефону передано приглашение союзным послам пожаловать в Таврический дворец ровно в два часа, без указания цели приглашения.
   Государь посетил Думу впервые после установления в России представительного строя. Раньше депутаты являлись на поклон к царю в Зимний дворец.
   Приезжаю в Думу в одно время с придворными экипажами. В обширном зале с колоннами, где некогда Потемкин восхищал Екатерину своими великолепными празднествами, поставлен аналой для молебна. Депутаты стоят кругом тесными рядами. Публика, покинувшая трибуны, теснится на лестнице, выходящей в колонный зал.
   Император подходит к аналою; начинается служба: дивные песнопения, то широкие и могучие, то нежные и эфирные, выражают лучше всяких слов безбрежные устремления православной мистики и славянской чувствительности.
   Большой подъем настроения в зале. Реакционеры, поборники неограниченного самодержавия, обмениваются взглядами, полными раздражения или отчаяния – как будто царь, избранник и помазанник Божий, совершает святотатство. Левые, напротив, исполнены бурной, ликующей радости. У многих слезы на глазах. Сазонов, стоящий возле меня, усердно молится; он сделал много для сегодняшнего дня. Военный министр, генерал Поливанов, человек либерального направления, говорит мне вполголоса:
   – Сознаете ли вы всё значение, всю красоту этого зрелища?.. Это минута громадной важности для России – начинается новая эра в нашей истории.
   На два шага впереди меня стоит император. За ним его брат, великий князь Михаил Александрович, дальше стоят министр двора граф Фредерикс, дежурный флигель-адъютант полковник Свечин, дворцовый комендант генерал Воейков.
   Император слушает службу со свойственным ему умилением. Он страшно бледен. Рот его ежеминутно подергивается, как будто он делает глотательные усилия. Более десяти раз трогает он правой рукой ворот – это его обычный тик; левая рука, в которой перчатка и фуражка, то и дело сжимается. Видно, что он сильно взволнован. Когда 27 апреля 1906 года он открывал сессию Первой Думы, то думали, что он лишится чувств, – такое было у него бледное и встревоженное лицо.
   Но вот отслужили молебен, духовенство удаляется.
   Император произносит речь в духе патриотизма и объединения:

   «Я счастлив быть среди вас, среди моего народа, представителями которого вы являетесь. Призываю Божье благословение на ваши труды. Твердо верю, что вы вложите в свой труд, за который вы ответственны перед родиной и мною, весь ваш опыт, всё ваше знание местных условий и всю вашу любовь к стране, руководствуясь единой этой любовью, которая да будет вашей путеводной звездой. От всего сердца желаю Государственной думе благотворной работы и полного успеха».

   Тяжело смотреть на Николая во время произнесения этой речи. Слова с трудом вылетают из его сдавленного горла. Он останавливается, запинается после каждого слова. Левая рука лихорадочно дрожит, правая судорожно уцепилась за пояс. Последнюю фразу он произносит совсем задыхаясь.
   Громовое «ура» раздается в зале. Раскатистым и глубоким басом отвечает Родзянко:

   «Ваше величество, мы глубоко тронуты выслушанными нами знаменательными словами. Мы исполнены радостью видеть среди нас своего царя. В это трудное время вы сегодня утвердили ту связь с вашим народом, которая указует нам путь к победе. Ура нашему царю! Ура!»

   Все присутствующие громко кричат «ура». Молчат одни крайне правые. В течение нескольких минут Потемкинский дворец дрожит от возгласов восторга. Император сразу оправился, к нему вернулось его обычное обаяние, он жмет руки, расточает улыбки. Затем уезжает, пройдя через зал заседаний.
   Среда, 23 февраля
   Заезжаю, как всегда, около 12 часов к Сазонову. Он в восторге от вчерашнего торжества, отклик которого скажется во всей стране.
   – Вот, – говорит он, – здравая политика. Вот настоящий либерализм. Чем теснее будет контакт между императором и его народом, тем легче сможет император противиться влиянию крайних партий.
   Я спрашиваю Сазонова:
   – Это вам пришла мысль устроить посещение государем Думы?
   – К сожалению, не мне. Инициатор – вы не догадаетесь кто – это Фредерикс, министр двора.
   – Как, Фредерикс, этот консерватор, реакционер, этот живой обломок старины?
   – Он самый… Его преданность государю помогла ему понять тот шаг, к которому положение вещей обязывало государя; он поднял этот вопрос перед государем и перед председателем Совета министров. Император немедленно согласился, Штюрмер не посмел противоречить, решение было тут же принято. Не скрою от вас, что император опасался сцены со стороны императрицы, он готовился к целому потоку упреков. Она, правда, высказалась против, но без вспышки, она проявила то холодное и сдержанное недовольство, которое у нее является часто самым сильным выражением неодобрения.
   Четверг, 24 февраля
   Сегодня у меня обедала княгиня Палей. Присутствовали также итальянский посол, маркиз Карлотти, и еще человек двадцать, в том числе генерал Николай Врангель, адъютант великого князя Михаила.
   Главная тема обеденных разговоров – открытие думской сессии. Княгиня Палей очень одобряет посещение государем Думы.
   – Я вас не удивлю, – замечает она, – если скажу, что этот либеральный жест не пришелся по вкусу императрице, которая все еще от него не пришла в себя.
   – А Распутин?
   – «Божий человек» очень недоволен и предрекает всякие беды.
   Генерал Врангель, человек тонкого ума и скептик, придает царскому посещению небольшое значение. Он говорит:
   – Поверьте мне, самодержавие всегда останется для его величества непреложным догматом.
   Пятница, 25 февраля
   Вот уже пять дней, как армии кронпринца атакуют Верден с возрастающим упорством. Линия их наступления занимает фронт в 40 километров; бомбардировка неслыханной силы.
   Это самый трагический, самый, быть может, решительный момент войны со времени битвы на Марне.
   Суббота, 26 февраля
   Назначение Питирима петроградским митрополитом повело к тому, что Распутин стал полным хозяином в церковных делах.
   Так, он только что заставил капитулировать пред собой Святейший синод, который должен был утвердить канонизацию «раба Божьего» Иоанна Тобольского.
   Приятель Распутина, циничный Варнава, не рассчитывал на столь скорую и блестящую победу. Для полноты картины этот Варнава будет посвящен в архиереи.
   Воскресенье, 27 февраля
   Если признавать, что здоровье – это гармония всех функций, дружная работа всех органов, совместная энергия всех жизненных сил, то придется прийти к выводу, что русский исполин опасно болен. Ибо социальный строй России проявляет симптомы грозного расстройства и распада.
   Один из самых тревожных симптомов – это тот глубокий ров, та пропасть, которая отделяет высшие классы русского общества от масс. Никакой связи между этими двумя группами, их как бы разделяют столетия. Эта особенность более всего сказывается в сношениях чиновников с крестьянами. Вот пример.
   В 1897 году правительство приступило к общей переписи населения по всем правилам современной статистики. Впервые было предпринято мероприятие, столь широко поставленное и методичное. До того времени ограничивались областными сводками, приблизительными и суммарными. Агенты переписи встретили всюду крайнее к себе недоверие, а зачастую и прямое противодействие. Пошли нелепые слухи, народ верил разным выдумкам; говорили, что чиновники затевают повышение военных налогов, хлебные поборы, увеличение податей, земельную ревизию в пользу помещиков, вплоть до восстановления крепостного права. Крестьяне подозрительно переглядывались, твердя друг другу: «Быть большой беде… Добра от этого не жди… Дьявольская это затея». А чиновники, пользуясь эти детскими страхами, брали взятки. Все вело к еще большему углублению пропасти между двумя классами.
   Повесть Короленко «На затмении» дает яркую картину злобного и подозрительного недоверия русского крестьянина к представителям высших классов и вообще ко всем, кто стоит выше него по общественному или имущественному положению, образованию или воспитанию. Дело происходит в городке на Волге. Астрономы приезжают туда наблюдать солнечное затмение. Присутствие этих иностранцев, их таинственные приготовления, их невиданные приборы очень волнуют жителей города. Появляется слух, что приезжие – колдуны, слуги дьявола, Антихриста. Их обступает недоверчивая, возбужденная толпа, с трудом охраняют они свои телескопы. Но вот наступает затмение, солнце темнеет. Тут вспыхивает гнев толпы. Одни вопят о безбожии астрономов, которые смеют исследовать небо: «Вот пошлет Господь на них свой гром». Другие, потеряв голову, кричат: «Пришел конец мира, началось светопреставление! Господи, смилуйся над нами!» Но вот солнце снова выглянуло, толпа успокоилась, все благодарят Бога за избавление от опасности.
   Не менее показательны народные волнения, сопутствующие эпидемии и голодовке, столь частым в России. При каждом голоде появляется обычный слух: «Это господа и чиновники припрятали хлеб» или же «Чиновники и господа нарочно хотят извести народ, чтобы захватить себе землю». При эпидемии ненависть толпы всегда обращена против врачей, являющихся в их глазах представителями власти. «Говорят они непонятные вещи, чудят и разводят холеру, отправляя по приказанию начальства крестьян на тот свет». Толпа сжигает больницу, громит лабораторию и иногда убивает врача.
   Писатель Вересаев, дающий столь яркие картины русской жизни, нисколько не грешит против истины, описывая печальный конец доктора Чекьянова. Молодой и пылкий доктор решил посвятить свою жизнь служению народу; во время холерной эпидемии он проявляет чудеса самопожертвования, и все же невежественная толпа обвинила его в отравлении, всячески оскорбляла его и, наконец, избила до полусмерти. Чуть живой от побоев, он не только не винит своих мучителей, но чувствует к ним безграничную жалость и пишет в своем дневнике: «Я хотел помочь народу, хотел отдать ему свои знания и силы, а он избил меня, как последнюю собаку. Только теперь я понимаю, как я любил народ, но не сумел заслужить его доверие. Крестьяне уже начали чувствовать ко мне доверие, но появилась четверть водки, и дикий примитивный инстинкт взял верх. Я чувствую, что умираю. Но ради кого я боролся? Во имя чего я умираю? Видно, так суждено было: народ всегда видел в нас чужих.
   Мы сами высокомерно отодвигались от него, не хотели его знать; непроходимая пропасть отделяет нас от него».
   Понедельник, 28 февраля
   В течение последних месяцев у русских замечается стремление приуменьшать значение военного содействия Франции.
   Несмотря на все наши усилия с помощью газет, докладов и кинематографических лент доказать интенсивность борьбы на Западном фронте, здесь ее недооценивают. Мне не раз приходилось обращать внимание Сазонова, Горемыкина и генерала Сухомлинова на неправильную и даже недоброжелательную оценку событий в некоторых газетах.
   Бои под Верденом всё изменили. Теперь только оценили здесь героизм наших войск, искусство и выдержку нашего командования, громадное количество наших военных запасов и стойкий подъем нашего общественного мнения.
   Председатель Государственной думы Родзянко приезжал ко мне сегодня передать поздравление с победой от лица членов Государственной думы.
   На улицах перед выставленными в окнах газетными сводками мне не раз пришлось слышать разговоры «мужиков» о боях под «…Вердуном».
   Среда, 1 марта
   Для ознакомления с положением вещей в Петроград приехал бывший румынский военный министр Филипеску, член франкофильской партии в Бухаресте.
   Он встретил наилучший прием у императора и Сазонова, но не высказал ничего, кроме общих мест, заявив о расположении Румынии к союзникам.
   Он сообщил мне через Диаманди о своем желании повидаться и о том, что сам уже был бы у меня, если бы не простуда, приковавшая его к постели.
   Четверг, 2 марта
   Я получил телеграмму президента Республики по румынскому вопросу следующего содержания:

   «Париж, 1 марта 1916 года.
   Я прошу извинить меня, что привлекаю внимание Вашего Величества к тому, что правительство Республики придает жизненно важное значение предстоящему решению Румынии. Для союзников представляет огромную опасность тот факт, что Румыния рано или поздно может уступить давлению со стороны Германии. Для них также моральным военным поражением будет то обстоятельство, что Румыния продолжает упорно придерживаться своего нейтралитета до завершения военных действий. Франция готова предпринять всё, что в ее силах, чтобы настоять на активном участии Румынии в войне. Перед войсками, которые Франция держит в Салониках, несмотря на отчаянные усилия, предпринимаемые ею против Германии на французском фронте, стоит задача сотрудничества с Россией, Англией, Сербией и Румынией. Я не сомневаюсь в том, что Ваше Величество признает важность помощи союзникам со стороны Румынии. Ваше Величество представило яркое доказательство своих чувств, когда рассматривался вопрос о румынских территориальных притязаниях. Теперь же, когда эти деликатные проблемы урегулированы и осталось только решить вопрос о плане и условиях военных операций, я уверен, что в ходе новых переговоров Ваше Величество проявит свое умение выступать в роли посредника, с тем чтобы обе армии, и русская и румынская, приступили к выполнению возложенной на них задачи и начали военные операции, приложив для этого максимум усилий во имя нашей общей цели. Неудивительно, что Румыния хотела бы действовать главным образом на территории тех регионов, которые отошли к ней в соответствии с дипломатическими соглашениями, и представляется желательным, чтобы румынская армия, поддержанная более сильной и опытной русской армией, воодушевилась бы своей ролью освободителя на театре военных действий, где она вновь встретится со своими братьями по крови.
   Несомненно, что Ваше Величество еще до меня раздумывал над всеми этими проблемами, и я твердо надеюсь, что благодаря Вашему высокому авторитету и Вашей прозорливости все трудности, стоящие на пути заключения военной конвенции, будут преодолены. Пользуюсь этой возможностью, чтобы повторить мои теплые пожелания Вашему Величеству и России.
   Пуанкаре».

   Я немедленно вручил эту телеграмму Сазонову, который, казалось, был не только удивлен, но скорее раздражен.
   – Президент Республики должен был писать не императору, а королю Румынии. Это не просто, как думает господин Пуанкаре, вопрос расхождения мнений между русским и румынским генеральными штабами о театре военных действий, поскольку, несмотря на все мои усилия, вообще не было между ними каких-либо переговоров. Дело не в том, что обсуждается та или иная стратегическая концепция; речь идет о самом принципе сотрудничества. Когда я задаю вопросы Диаманди, когда я пытаюсь перевести переговоры с ним на практические рельсы, он неизменно отвечает, что у него нет соответствующих инструкций и что у него нет ни малейшего представления о намерениях его правительства. Когда наш военный атташе, полковник Татаринов, прибывает в Бухарест, наделенный всеми полномочиями и всей информацией, необходимыми для открытия переговоров, Брэтиану говорит ему, что день отказа Румынии от нейтралитета еще очень далек и что в нашем распоряжении уйма времени для подготовки наших совместных планов. И теперь, когда господин Филипеску наносит мне визит и я пытаюсь его разговорить, он ограничивается тем, что дает уклончивые ответы.
   – Я могу понять, что вы теряете терпение, имея дело с тактикой Брэтиану, но вопрос слишком серьезен и вам надо сделать всё возможное, чтобы заставить Румынию самым определенным образом встать на нашу сторону. Телеграмма президента Республики предоставляет императору весьма своевременную возможность объявить о своих намерениях; тогда ваши союзники почувствуют большую уверенность при принятии активных шагов в Бухаресте.
   Пятница, 3 марта
   Русское правительство по-прежнему обходит молчанием вопрос о восстановлении Польши. Это беспокоит Париж, где польский комитет, находящийся в Швейцарии, ведет умелую и деятельную пропаганду.
   Я всеми силами стараюсь убедить здешнее правительство в том, что оно совершает крупную ошибку, задерживая объявление полной автономии Польши: германские державы могут опередить его в этом. Мне приходится быть очень сдержанным в польском вопросе, так как у русских националистов слишком живо еще воспоминание о событиях 1863 года. Всего чаще и откровеннее говорил я об этом с Сазоновым. Я не скрываю от него, что принимаю в посольстве своих польских друзей: графа Маврикия Замойского, графа Владислава Велепольского, брата его Сигизмунда, графа Константина Плятер-Зиберга, Романа Скирмунта, графа Иосифа Потоцкого, Рембилинского, Корвин-Милевского и др.; делаю это уже потому, что все равно грозная Охрана извещает Сазонова о малейшем моем поступке. Посещения эти слегка беспокоят его. Он сказал мне вчера: «Будьте осторожны: Польша – скользкая почва для французского посла».
   Я ответил ему, слегка изменив место из Рюи Блаза: «Польша и король ее грозят многими опасностями».
   Сдержанность, которую я должен проявлять по отношению к русскому правительству в польском вопросе, – это еще меньшая из трудностей. Главным препятствием для немедленного его разрешения является разногласие, существующее в самом русском обществе по польскому вопросу.
   Лично император, несомненно, не является противником либеральной автономии для Польши, он готов сделать большие уступки для ее сохранения под скипетром Романовых. Сазонов смотрит на дело так же и настойчиво убеждает императора не сходить с этого пути; зато русское общественное мнение в целом – против выделения Польши из Российской империи. Враждебным отношением к Польше проникнуты не только национальные и бюрократические круги, оно проявляется и в Государственной думе, и во всех партиях. Отсюда невозможность провести автономию Польши законодательным порядком. Разрешение этого вопроса кажется мне возможным только по собственному побуждению императора, чем-то вроде государственного переворота.
   Меня уверяют, что таково мнение Сазонова и что он внушил эту мысль государю, но Штюрмер и «потсдамский двор» этого не хотят; они видят в польском вопросе ловкий ход для примирения с Германией.
   Суббота, 4 марта
   Сазонов передал мне ответ императора на телеграмму президента Республики; в этом ответе подтверждается всё, о чем я телеграфировал Бриану несколько недель назад. Вот этот ответ:

   «Царское Село, 3 марта 1916 года.
   С самого начала войны русское правительство, придавая большое значение румынскому содействию общему делу союзников, никогда не прекращало своих усилий для заключения военного соглашения с Румынией.
   Несомненно, правительство Республики было поставлено в известность о том, что в Бухарест был направлен полковник Татаринов, чтобы информировать Румынию о той помощи, которую ей готова предоставить Россия, а также чтобы вместе с румынским генеральным штабом составить план совместных военных операций. Однако румынское правительство, судя по всему, не расположено к тому, чтобы определить свою точку зрения по вопросу о военном сотрудничестве, и не спешит сообщить свое решение об этом, даже не давая согласия на то, чтобы начать переговоры по данной проблеме.
   Могу заверить Вас, господин президент, что Россия делала и продолжает делать всё, что в ее силах, чтобы устранить трудности, которые препятствуют заключению военного соглашения с Румынией, и Россия не виновата, что румынское правительство по-прежнему уклоняется от того, чтобы приступить к активным действиям.
   Я с восхищением слежу за героическим сопротивлением, которое Франция оказывает в настоящее время чудовищному натиску врага.
   Всем своим сердцем выражая надежду, что этот натиск окажется бессильным перед непоколебимой преградой в лице доблестной французской армии, я пользуюсь предоставленной возможностью вновь заверить Вас, господин президент, в моем к Вам высоком уважении и в моей неизменной дружбе.
   Николай».

   Я вел сегодня долгую беседу с Филипеску, принявшим меня в румынской миссии, так как нездоровье не позволило ему побывать у меня.
   Несмотря на недомогание, он с первых же слов заговорил с жаром и убеждением.
   Предупредив меня, что он не облечен никакой специальной миссией и путешествует частным образом для ознакомления с положением вещей, он сказал мне следующее:
   – Вы знаете, что для меня Франция вторая родина; вам известно, с каким нетерпением я жду выступления нашей армии. Я не скрываю от вас, что не являюсь сторонником нашего председателя Совета министров; тем не менее я согласен с Брэтиану в его нежелании вступать в войну ранее наступления часа общего действия союзников и ранее занятия Добруджи русской армией. Посылка русской армии на юг от Дуная нам необходима не только стратегически, она необходима для окончательного бесповоротного разрыва между Россией и Болгарией. Лишь только наши условия будут исполнены, мы немедленно займем Трансильванию. Но я сильно сомневаюсь, чтобы русское правительство и верховное командование смотрели на вещи так же, как мы.
   Я отвечаю ему решительным тоном:
   – У меня нет оснований предполагать, чтобы русское верховное командование не согласилось послать армию для занятия Добруджи. Что же касается вопроса, должны или не должны румынские войска поддерживать там русское наступление, то это касается оперативного плана. Во всяком случае могу вас уверить, что русское правительство не намерено церемониться с Болгарией. Россия – совершенно лояльная союзница. Поскольку французская и английская армии будут продолжать вести военные действия против Болгарии на Солунском фронте, постольку Россия будет беспощадна к Болгарии, ручаюсь вам за это.
   Мне кажется, что ясность моих доводов подействовала на Филипеску. Он несколько раз вопросительно взглядывает на Диаманди, молча присутствующего при нашей беседе; тот каждый раз утвердительно кивает ему.
   Тогда я задаю Филипеску решительный вопрос:
   – Отчего Брэтиану отказывается от всяких переговоров?
   Он делает гневный жест и отвечает:
   – Потому что политика его мелочная, никакой договор ему никогда не кажется достаточно выгодным, поэтому он упускает лучшие возможности, откладывая решение, которого требует вся Румыния; он доведет нас до того, что мы сделаемся вассалами Германии.
   Возвращаясь к основному вопросу о заключении военного договора, я указываю Филипеску на опасность, которой Брэтиану подвергает свою страну, затягивая окончательное выяснение условий помощи, которой он ожидает от России.
   Такая политика не соответствует заветной национальной мечте. Я продолжаю:
   – Возможно, что решающий момент наступит раньше, чем предполагает Брэтиану. Между тем заключение военной конвенции всегда требует времени – пройдет не менее двух-трех недель. Кроме того, требуется известный срок для ее осуществления, потребуется время на стыковку железнодорожных линий и на доставку транспортных средств, организацию дела снабжения и т. д. При слабых организаторских способностях русских, при слабо развитых у них представлениях о времени и пространстве подобная задача потребует больше времени и будет затруднительнее, чем в какой-либо другой стране. В том случае, если Германия внезапно предъявит ультиматум Румынии, Брэтиану окажется виновным в преступной непредусмотрительности. Мне, пожалуй, понятно, что он не решается назначить определенный срок объявления войны. Но я не понимаю его нерешительности в заключении конвенции между верховным командованием России и Румынии, не требующей исполнения впредь до ратификации ее обоими правительствами. Неужели его удерживает боязнь разглашения конвенции? Но отношения между Германией и Румынией давно испорчены соглашением, заключенным ею с союзниками по трансильванскому вопросу. Разве это соглашение уже не получило огласки?
   Филипеску отвечает после продолжительной паузы:
   – Задаю себе вопрос, не следует ли мне поторопиться с возвращением в Бухарест.
   Воскресенье, 5 марта
   Когда Филипеску передал Сазонову нашу вчерашнюю беседу, тот сказал ему: «Я совершенно согласен с мнением Палеолога».
   Филипеску немедленно по выздоровлении уезжает в Бухарест.
   Среда, 8 марта
   Бои под Верденом идут с удвоенным ожесточением.
   Немцы атакуют нас крупными силами по обоим берегам Мааса; мы держимся на позициях, несмотря на жестокий обстрел и бешеные атаки.
   Суббота, 11 марта
   Завтра Филипеску выезжает из Петрограда для объезда Южного фронта по пути в Бухарест.
   Он заезжал проститься со мной.
   – Благодарю вас, – сказал он, – за откровенно высказанное мнение, оно пригодилось мне, и я уезжаю с самыми лучшими впечатлениями. По возвращении в Бухарест я буду оказывать на Брэтиану давление в указанном вами направлении, с которым я совершенно согласен.
   Воскресенье, 12 марта
   Я испросил аудиенцию у императора, прибывшего в Царское Село, для того чтобы осведомить его о Румынии и об общем положении дел; аудиенция назначена на завтра; церемониал обычный.
   Но вчера вечером император очень любезно пригласил меня присутствовать на кинематографическом представлении для его детей, серии лент, изображающих сцены на французском фронте; приглашение это совершенно интимного характера, официальная же аудиенция остается на завтра.
   Я приехал в Царское Село в пять часов. Аппарат установили в большом круглом зале, перед экраном поставлены три кресла, вокруг них дюжина стульев. Почти тотчас же вышли император и императрица с великими княжнами и наследником-цесаревичем, в сопровождении министра двора Фредерикса с супругой, обер-гофмейстера графа Бенкендорфа с супругой, полковника Нарышкина, госпожи Буксгевден, воспитателя наследника Жильяра и нескольких чинов дворцового управления. Во всех дверях столпились и выглядывают горничные и дворцовые служители. Император одет в походную форму, на императрице и великих княжнах простые шерстяные платья, прочие дамы в визитных туалетах.
   Передо мной императорский двор во всей простоте его обыденной жизни. Император усаживает меня между собой и императрицей. Свет гасят, и сеанс начинается.
   С глубоким чувством гляжу я на бесконечный ряд картин, вживе изображающих подлинные события, столь наглядно подтверждающие усилия французов. Император восхищается нашей армией, он восклицает: «Как хорошо, какая отвага, как можно выдержать такой обстрел?! Сколько заграждений перед неприятельскими окопами!»
   При этом он ограничивается самыми общими словами. Ни одного профессионального слова, ничего указывающего на его личный военный опыт; и ведь это Главнокомандующий русской армией!
   Императрица по обыкновению молчалива, хотя она это умеет, она старается быть со мной любезной. Но до чего натянуты ее малейшие комплименты! До чего неестественна ее улыбка!
   Во время двадцатиминутного антракта нам подают чай; император выходит в соседнюю комнату покурить, я остаюсь один с императрицей; этот тет-а-тет кажется мне бесконечным. Мы говорим о войне, о ее ужасах, о нашей несомненной и полной победе. Ответы императрицы отрывочны, она соглашается со всеми моими замечаниями, как соглашался бы автомат.
   Ее устремленный куда-то в даль взгляд заставил меня усомниться в том, слушала ли она меня и слышала ли вообще. И я с ужасом подумал о том всемогущем влиянии, которое эта несчастная неврастеничка оказывала на положение дел государства!
   Вторая половина сеанса ничего не добавила к первому впечатлению.
   При прощании император сказал мне с любезностью, свойственной ему, когда он в духе:

   «Я очень доволен этим путешествием, совершенным с вами по Франции. Завтра мы подробно поговорим…»

   Понедельник, 13 марта
   В два часа дня я снова отправился в Царское Село; на этот раз согласно обычному церемониалу и в полной парадной форме.
   При входе во дворец навстречу мне попадается группа офицеров, только что представивших турецкие знамена, взятые под Эрзерумом 15 февраля.
   Это обстоятельство дает естественную основу для начала разговора с императором. Я восторгаюсь блестящими победами, одержанными его войсками в Малой Азии, в ответ мне император повторяет вчерашнюю похвалу героям Вердена и прибавляет:
   – Я слышал, что благодаря генералу Жоффру, его искусству и хладнокровию удалось сохранить резервы.
   Надеюсь поэтому, что по истечении пяти-шести недель мы сможем начать одновременное наступление на всех фронтах. Снега, выпавшие за последние дни, не позволяют, к сожалению, рассчитывать на наступление раньше этого времени. Но будьте уверены, что мои войска поведут дружное наступление, лишь только будут в состоянии передвигаться.
   В свою очередь, я указываю ему на то, что верденские бои знаменуют критический момент войны и что вслед за ними тянутся решающие операции; поэтому необходимо предварительное взаимное согласие союзников по тем важнейшим дипломатическим вопросам, разрешение которых они считают нужным приурочить ко времени заключения мира.
   – На этом основании я прошу ваше величество обратить внимание на договор, заключенный между Францией и Англией о Малой Азии; Сазонов завтра доложит вам о нем. Я не сомневаюсь, что ваше правительство благожелательно отнесется к законным пожеланиям Франции.
   Я излагаю затем основания соглашения. Император возражает против предполагаемой конституции Армении.
   – Это одна из самых сложных задач, – говорит он, – я еще не обсуждал ее со своими министрами. Лично я не мечтаю ни о каких захватах в Армении, за исключением Эрзерума и Трапезунда, стратегически нужных Кавказу. Не колеблясь обещаю вам, что мое правительство приступает к обсуждению вопроса в духе того дружеского отношения, которое Франция проявляла к России.
   Я указываю на спешность разрешения вопроса:
   – Если союзники заранее разрешат все вопросы, могущие вызвать разногласия между ними, то при заключении мира они будут иметь громадное преимущество перед Германией. Уже разрешены вопросы о Константинополе, Персии, Адриатике и Трансильвании. Поспешим с разрешением малоазиатского вопроса.
   Мне кажется, что это заявление оказывает действие на императора, и он обещает стать на мою точку зрения при обсуждении его с Сазоновым. Я добавляю:
   – Надеюсь, что из-за Малой Азии ваше правительство не забудет о левом береге Рейна.
   Румынские дела нас долго не задерживают. Император повторяет мне то, что он телеграфировал 3 марта президенту; слова его так искренни и категоричны, что мне не о чем больше просить его.
   Император встает, и я предполагаю, что аудиенция кончена. Но он отводит меня к окну, предлагает закурить и продолжает разговор; из окна видно прелестное сочетание яркого солнца и снега – сад как бы покрыт алмазной пылью.
   Царь говорит со мной простым, искренним и откровенным тоном, каким он никогда еще не разговаривал со мной.
   – Сколько у нас будет общих великих воспоминаний, дорогой посол! Помните нашу первую встречу здесь? Вы говорили мне о своем предчувствии неизбежности войны и о необходимости для нас готовиться к ней. Вы передавали мне тогда же о странных признаниях, сделанных императором Вильгельмом королю Альберту. Ваши слова произвели на меня сильное впечатление, и я тотчас же передал их императрице.
   Он вспоминает, обнаруживая при этом большую точность памяти, последовательно обед 23 июня на «Франции», нашу прогулку вечером на его яхте после отбытия президента Республики, события трагической недели, начавшиеся на следующий день. Вспоминает день 2 августа, когда при произнесении им торжественной присяги он поставил меня рядом с собой, затем вспоминает незабвенные московские торжественные дни и, наконец, наши с ним беседы, столь проникновенные и искренние.
   Он постепенно воодушевляется этим длинным перечнем, обращающимся почти в монолог; мне лишь изредка приходится пополнять его речь своими замечаниями.
   Когда он умолкает, я стараюсь подыскать фразу, могущую резюмировать нашу беседу, и говорю:
   – Часто, очень часто думаю я о вашем величестве, о вашей трудной задаче, бремени забот и ответственности, лежащих на вас. Однажды я даже пожалел вас, государь.
   – Когда же это было? Очень тронут вашими словами… Но когда же это было?
   – В тот момент, когда вы приняли на себя верховное командование.
   – Да, это была тяжелая для меня минута. Мне казалось, что Бог оставляет меня, что он требует жертвы для спасения России. Я знаю, что вы меня тогда понимали, и я не забываю этого.
   – Я уверен, что в подобные минуты славная память вашего покойного отца является, после Бога, наиболее твердой вашей опорой, – говорю я, указывая на большой портрет Александра III, висящий над письменным столом.
   – Да, в трудные минуты, а их у меня так много, я всегда советуюсь со своим отцом, и он всегда вдохновляет меня. Но пора расставаться, милейший посол, у меня еще много дела, а на завтра назначен мой отъезд в Ставку.
   Он дружески жмет мне руку, прощаясь со мной в дверях.
   Из этой аудиенции, продолжавшейся больше часа, я выношу впечатление, что император настроен хорошо и уверенно смотрит в будущее. Вряд ли стал бы он в противном случае так благосклонно излагать наши общие воспоминания за время войны. И как ярко проявились некоторые черты его характера: простота, мягкость, отзывчивость, удивительная память, прямота намерений, мистицизм, в то же время и его слабая уверенность в своих силах и вытекающее из нее постоянное искание опоры вовне или в тех, кто сильнее его.
   Среда, 15 марта
   Чрезвычайно удачной оказалась мысль Николая II построить Народный дом в 1901 году.
   За Петропавловской крепостью на берегу Кронверкского канала возвышается большое здание, заключающее в себе театрально-концертный зал, кинематограф, фойе, буфет. Постройка выдержана в деловом стиле; задачей архитектора было создание обширного, хорошо приспособленного и умело распланированного помещения. Больше ничего от него не требовалось: всё должно было быть подчинено началу целесообразности.
   Императором при этом руководило желание дать низшим слоям населения возможность развлечения за небольшую плату, в теплом, закрытом помещении; им руководило, кроме того, намерение ослабить растлевающее влияние кабаков и разрушающее действие алкоголя; водка изгнана из Народного дома.
   Начинание оказалось довольно удачным. Народный дом вошел в моду, лучшие музыкальные и драматические силы наперерыв выступают там. За какие-нибудь двадцать копеек беднейшие слои населения могут присутствовать при исполнении лучших музыкальных и драматических произведений. Более состоятельные люди за два-три рубля могут купить место в партере или ложе. Зал всегда переполнен. Ездят туда, не наряжаясь.
   Сегодня я слушал бесподобного Шаляпина в «Дон Кихоте» Массне. Я пригласил в свою ложу княгиню Долгорукую, госпожу Робьен, жену моего секретаря, и Сазонова.
   Я уже несколько раз слушал «идальго» в Народном доме; это далеко не лучшая опера Массне, в ней слишком много мест, спешно написанных и банальных, слишком чувствуются недостатки состарившегося композитора.
   Но Шаляпин достигает высших степеней драматического искусства, неподражаемо изображая злоключения Идальго. Всякий раз меня поражает то напряженное внимание, которое публика выказывает к герою и к развязке действия. Мне казалось с первого взгляда, что роман Сервантеса, полный добродушия, здравого смысла, незлобивой иронии и скептицизма, покажется чуждым русским. Но впоследствии я нашел у Дон Кихота несколько черт характера, трогающих русских. Таковы его великодушие, кротость, жалостливость, смирение, а главное, его способность отдаваться фантазиям, постоянное смешение галлюцинаций со здравыми мыслями.
   После сцены смерти, в которой Шаляпин превзошел себя, Сазонов сказал мне: «Как хорошо! Прямо божественно! Что-то почти религиозное».
   Четверг, 16 марта
   Сазонов сообщил, что императорское правительство сочувственно относится к соглашению, заключенному между Парижским и Лондонским кабинетами по вопросу о Малой Азии, за исключением пунктов, касающихся Курдистана и Трапезунда с прилегающими областями Эрзерумом, Битлисом и Ваном, – эти территории Россия хотела бы получить для себя. Франции предлагаются области Диярбакыр, Харпут и Сивас. Я не сомневаюсь в согласии Брэтиану; вопрос этот, таким образом, решен.
   Пятница, 17 марта
   Я пригласил к обеду нескольких театралов, выдающегося живописца и архитектора А. Н. Бенуа, молодых композиторов Каратыгина и Прокофьева, певицу госпожу Незнамову и своих посольских.
   Незнамова поет нам несколько вещей Балакирева, Бородина, Мусоргского, Ляпунова и Стравинского; голос у нее звучный, исполнение проникновенное. Во всех этих произведениях чувствуется их народное происхождение. Длинными темными вечерами зимой, в глухих избах или среди бесконечных степей родилась эта задумчивая мечтательная грусть, переходящая временами в грозное отчаяние.
   У Максима Горького есть яркое описание страдальческого опьянения, вызываемого музыкой в душе русского крестьянина. Во время перерыва пения госпожи Незнамовой один из приглашенных моих, живший среди крестьян, подтвердил мне жизненную правдивость эпизода, рассказанного в одной из повестей знаменитого писателя, особенно поразившую меня. Двое крестьян, один из них калека, другой чахоточный, встречаются с нищенкой в закоптелом кабаке. «Споем, – предлагает калека, – без тоски не наладишь душу. Только грустной песней ее зажжешь». И вот он запел рыдающим голосом, как будто задыхаясь. Товарищ вторил ему тихим стонущим голосом, произнося одни гласные. Полное безысходной задушевной тоски контральто присоединилось к ним. Начав петь, они поют без конца, убаюканные собственными голосами, звучащими то суровой страстью, то покаянной молитвой, то грустной и кроткой жалобой детского горя, то ужасом и безнадежностью, свойственными всем лучшим народным русским песням. Звуки плакали и таяли; временами казалось, что они умолкают, но они снова крепли, разрастались и вновь замирали. Слабый голос калеки подчеркивал эту агонию. Женщина пела, голос чахоточного рыдал. Казалось, плачущему пению не будет конца… Вдруг чахоточный воскликнул: «Будет! Замолчите, ради Христа! Душа больше не терпит! Сердце у меня раскалилось, как уголь…»
   В заключение Каратыгин и Прокофьев сыграли нам несколько отрывков из своих произведений. Музыка очень сложная. Прошли времена, когда можно было упрекать русских композиторов в незнании музыкальной техники. Новая школа грозит, пожалуй, даже чрезмерным увлечением теорией. Каратыгин кажется мне посредственным последователем Скрябина; то, что он нам сегодня играл, пустовато по содержанию, слишком сложно и замысловато. У Прокофьева же, наоборот, изобилие мыслей, но они заглушаются погоней за переливами и за неожиданными созвучиями. Его сюита «Сарказмы» тем не менее мне нравится своей утонченностью, задушевностью и колоритностью.
   Суббота, 18 марта
   Верховная комиссия, назначенная императором для расследования дела генерала Сухомлинова по упущениям в военном ведомстве, закончила свою работу и признала дело бывшего министра подлежащим передаче на рассмотрение военного суда.
   Император утвердил это решение. Отныне генерал Сухомлинов исключен из числа членов Государственного совета.
   Вторник, 21 марта
   Верденские бои вызывают здесь большое восхищение всех слоев населения; мне ежедневно приходится в этом убеждаться.
   И к этому примешивается чувство досады и обиды при мысли о вынужденном бездействии русских войск. Чтобы поднять общественное настроение, император приказал начать широкое наступление в виленском направлении и к югу от Двины, и это несмотря на неблагоприятное время года. Идут беспрерывные дневные и ночные ожесточенные бои между озерами Нарочь и Вишневским. Вчера немцы оставили несколько селений.
   Сегодня генерал Алексеев послал генералу Жоффру телеграмму следующего содержания:

   «Император поручил мне передать вам выражение истинного восхищения блестящим выступлением 20-го французского корпуса во время боев под Верденом. Его императорское величество твердо уверен в том, что французская армия, верная славным заветам прошлого и руководимая доблестными военачальниками, заставит своего жестокого врага просить о пощаде. Вся русская армия с напряженным вниманием следит за подвигами французской армии. Она шлет своим собратьям по оружию пожелания окончательной победы и ждет только приказа о вступлении в бой против общего врага».

   Среда, 22 марта
   Сегодня я снова провел вечер в Народном доме, слушая Шаляпина в «Борисе Годунове», лучшей его роли.
   Лиризм Пушкина, реализм Мусоргского и драматическая сила Шаляпина так сплетаются между собой, что у зрителей создается полная иллюзия. Грозные события, вызванные появлением Лжедмитрия, изображены в ряде рельефных и ярких сцен; это синтез целой эпохи; чувствуешь себя перенесенным в эпоху и обстановку драмы, принимаешь участие вместе с действующими лицами в их чувствах, страхах, насилиях, в их слабости, безумствах, галлюцинациях.
   В сцене смерти Шаляпин, как всегда, оказался на величайшей высоте. Когда перезвон кремлевских колоколов возвещает жителям Москвы о приближении кончины самодержца, когда Борис, преследуемый призраком мученика-царевича, снедаемый раскаянием, с блуждающим взором, нетвердой походкой и со сведенными членами, приказывает подать себе иноческое одеяние, в которое облекались, умирая, русские цари, – тут настроение зрителей достигает наивысшего трагического ужаса.
   Во время последнего действия г-жа С., сидящая в моей ложе, метко отмечает значительное место, уделяемое Мусоргским действию народных масс. Живописная толпа, окружающая главных артистов, – не безразличная, однородная и инертная масса, она деятельна, она участвует во всех переживаниях игры, она всюду на первом плане. Хоровые партии многочисленны, они необходимы для развития самой драмы. Через всё действие проходит участие темных роковых сил, всегда являвшихся вершителями событий в великие моменты русской истории. Поэтому-то так очаровано внимание зрителя. Г-жа С. добавляет:
   – Будьте уверены, что здесь, в этом зале, сотни, а может быть, и тысячи людей думают только о событиях настоящего времени и уже видят перед собой близкую революцию. Я присутствовала при беспорядках 1905 года, я была тогда у себя в деревне в Саратовской губернии. В революции русский народ интересуется не политическими или социальными идеями; они для него непонятны; его привлекают зрелища, красные знамена, иконы, церковные песнопения, расстрелы, убийства, торжественные похороны, пьяные сцены разрушения, разгула и насилия, пожары, особенно пожары, зарево которых так эффектно выглядит по ночам.
   Живая от природы, она, говоря это, воодушевляется, словно присутствуя при этих ужасах. Внезапно оборвав разговор, она задумчиво замечает тихим голосом:
   – Мы принадлежим к породе людей, любящих зрелища. В нас слишком много артистического, слишком много воображения и музыкальности. Мы плохо кончим…
   Она задумчиво смолкает, в ее больших светлых глазах – выражение ужаса…
   Четверг, 23 марта
   Обед в посольстве; приглашены около двадцати русских. Среди них Шебеко, бывший послом в Вене в 1914 году, затем несколько поляков, граф и графиня Потоцкие, князь Станислав Радзивилл, граф Владислав Велепольский, несколько проезжих англичан.
   После обеда разговор с Потоцким и Велепольским. Оба, основываясь на сведениях, полученных ими из Берлина через Швецию, говорят следующее: «Возможно, что Англия и Франция в конце концов победят, но Россия в настоящее время войну проиграла. Константинополя она во всяком случае не получит и помирится с Германией за счет Польши. Орудием этого примирения будет Штюрмер».
   Одна из приглашенных русских, княгиня В., женщина благородной души и образованная, подзывает меня к себе.
   – Я в первый раз упала духом, – говорит она, – до сих пор я еще надеялась, но когда во главе правительства стал этот ужасный Штюрмер, я потеряла всякую надежду.
   Я стараюсь ее несколько утешить; делаю это для того, чтобы она высказала свою мысль до конца; я настаиваю на том, что у Сазонова достаточно патриотизма, чтобы настоять на необходимости решительного продолжения войны.
   – Это верно. Но неизвестно, сколько времени он сам пробудет у власти. Вы не представляете себе, что творится за его спиной и скрыто от него. Императрица ненавидит его за то, что он никогда не преклонялся перед подлым негодяем, бесчестящим Россию. Я не называю этого бандита по имени, я не могу без омерзения произносить это имя.
   – Я понимаю, что вы взволнованы и опечалены. До известной степени я согласен с вами, но я не впадаю в полную безнадежность; чем труднее времена, тем больше надо проявлять твердости, и вы более кого-либо другого должны это делать, всем ведь известна твердость вашего характера, она многих поддерживает.
   Она замолкает на минуту, точно прислушиваясь ко внутреннему голосу, и затем говорит мне с серьезным и покорным выражением:
   – То, что я скажу, может показаться вам педантичным, нелепым. Я очень верю в фатализм – верю так же твердо, как верили поэты древности, Софокл и Эсхил, убежденные в том, что даже олимпийские боги подчинены року.
   – «Me quoque fata regunt» – вы видите, что из нас двоих педантом являюсь я, цитируя латынь.
   – Что значит это изречение?
   – «Я тоже подчиняюсь року» – это слова Юпитера в произведении Овидия.
   – Да, видно, со времен Юпитера ничего не изменилось! Судьба по-прежнему правит миром, и даже провидение ему подчиняется. Мои слова не очень в духе православия, я не решилась бы повторить их перед Святейшим синодом. Но меня преследует мысль, что Судьба толкает Россию к катастрофе, и я страдаю от этого, как от кошмара.
   – Что вы подразумеваете под словом Судьба?
   – Объяснить это я не сумею. Я не философ, я засыпаю над всякой философской книгой. Но я вполне познаю чувством, что такое Судьба. Помогите же мне выразить то, что я чувствую.
   – Судьба это сила вещей, закон необходимости, закон природы, управляющий Вселенной. Удовлетворяет вас это определение?
   – Нисколько! Если бы этим была Судьба, то она меня не страшила бы. Несмотря на то, что Россия очень большое государство, я не думаю, чтобы победа или поражение ее могли бы очень интересовать великие силы, правящие миром.
   Совершенно просто, лишь изредка подыскивая слова, она определяет Судьбу так: это слепые, неотразимые и таинственные силы, случайно решающие мировые события. Силы эти неукоснительно исполняют свои начертания, и никакие человеческие усилия, меры предосторожности и расчеты не в состоянии остановить их; силы эти принуждают самих нас служить им, помимо воли.
   – Возьмите, – продолжает она, – императора; разве ему не суждено вести Россию к погибели? Не поражает ли вас его неудачливость? Трудно накопить в одно царствование столько неудач, поражений и бедствий! Что бы он ни предпринимал, даже самые лучшие его начинания не удаются ему или обращаются против него. Каким же, рассуждая последовательно, должен быть его конец? А императрица? Трудно найти в древней мифологии фигуру, заслуживающую большего сожаления! А отвратительный негодяй, имени которого я не хочу произносить? Разве и на нем нет печати Рока? Чем можно объяснить, что в такой трудный исторический момент судьбы самого большого государства в мире отданы в руки этих трех лиц? Неужели это не кажется вам предначертанием Рока? Отвечайте напрямик!
   – Вы очень красноречивы, но все же не переубедили меня. Я считаю, что слово Судьба для слабых натур – индульгенция, которую они сами себе выдают за свою уступчивость. Продолжаю оставаться педантом и привожу новую латинскую цитату. У Лукреция есть удивительное место, определяющее силу воли: «Fatis avulsa potestas», что можно перевести так: «Сила, вырвавшаяся из-под гнета Судьбы». Наиболее пессимистически настроенный поэт признает, что с Судьбой можно бороться.
   После непродолжительной паузы княгиня говорит с печальной улыбкой:
   – Как вы счастливы, что можете так думать! Сразу видно, что вы не русский. Обещаю вам подумать о ваших словах. Но, ради Бога, забудьте всё, что я вам сказала. А главное – не повторяйте ни перед кем моих слов; мне неловко, что я была столь откровенна с иностранцем.
   – Но я же союзник!
   – Не только союзник, но и друг… И все же вы для меня иностранец… Итак, я рассчитываю на ваше молчание, вы оставите при себе мои грустные мысли… А теперь вернемся к вашим гостям…
   Воскресенье, 26 марта
   Страшная борьба под Верденом продолжается.
   Несмотря на глубокие снега и холода, русские для оказания нам поддержки перешли в наступление кое-где на Двинском фронте. Вчера они имели успех в районе Якобштадта и к западу от озера Нарочь.
   Понедельник, 27 марта
   Захватывающе интересна бывает психология русских преступников, это неисчерпаемый источник самых разнообразных, противоречивых, сбивающих с толку, невероятных наблюдений, одинаково ценных для врача, моралиста, юриста, социолога. Нет народа, у которого в более грозную форму облекались бы трагедия совести, зачатки свободной воли и атавизма и вопросы личной ответственности и уголовной санкции. Вот почему любимой темой русских писателей и драматургов является изображение душевных переживаний преступников.
   Я внимательно слежу за судебной хроникой через переводчика, ежедневно дающего мне обозрения печати; могу заверить, что русская литература не преувеличивает действительности; очень часто действительность опережает плоды писательского воображения.
   Я всего чаще наблюдаю внезапное пробуждение у русских религиозного чувства немедленно по удовлетворении желания убить или ограбить. Надо прибавить – как я уже несколько раз упоминал в своем дневнике, – что религиозное сознание русских имеет своим источником исключительно евангельские заветы. Христианское понимание искупления греха и раскаяния живет в душах самых ужасных преступников. Почти всегда после высшего напряжения воли и разряда энергии, этих спутников преступления, у русских наступает внутреннее крушение. Опустив голову, с потухшим взором и нахмуренным лицом, русский человек впадает в мучительное отчаяние, в нем начинается тяжелый внутренний процесс. Вскоре отчаяние, стыд и раскаяние, неотразимое стремление принести повинную и искупить свой грех совершенно овладевают им. Он кладет поклоны перед иконой, бьет себя в грудь и в отчаянии взывает ко Христу. Душевное состояние его можно охарактеризовать словами Паскаля: «Бог прощает всякого, в чьей душе живет раскаяние».
   Сказанное удивительно подтверждается эпизодом, рассказанным Достоевским в «Подростке». Отбывший воинскую повинность солдат возвращается к себе в деревню. Однообразная жизнь среди крестьян невыносима ему после привычек, привитых военной службой; своим односельчанам он тоже не нравится. Он опускается, пьянствует. Он доходит до того, что грабит проезжего. Подозрение падает на него, но прямых улик нет. На суде, благодаря ловкости его защитника, его ожидает оправдание. Внезапно он вскакивает и прерывает речь защитника: «Постой! Дай мне! Я все скажу…» И признается во всем. Затем начинает рыдать, бьет себя в грудь и громко кается. Взволнованные, тронутые присяжные выходят для совещания. Через несколько минут они выносят ему оправдательный приговор. Публика аплодирует. Преступник свободен, но он не двигается с места, он в полном отчаянии; выйдя на улицу, он идет наугад, в состоянии какого-то ошеломления. Проведя бессонную ночь, он впадает в угнетенное состояние, он отказывается от еды и питья и ни с кем не разговаривает. На пятый день его находят повесившимся. Крестьянин Макар Иванович, которому рассказали этот случай, заметил: «Вот что значит жить с грехом на душе».
   Среда, 29 марта
   Бывший председатель Совета министров Коковцов был сегодня у меня; я очень ценю его здравый патриотизм и ясный ум. Он, как и всегда, настроен пессимистически; мне даже кажется, что он старается скрыть от меня всю глубину своего отчаяния.
   Говоря об общем внутреннем положении России, он придает большое значение деморализации русского духовенства. Его голос при этом дрожит, и в нем слышится скорбное чувство; он заканчивает такими словами:
   – Духовные силы страны переживают сейчас тяжелое испытание, и вряд ли они его выдержат. Высшее духовенство почти сплошь находится в полном подчинении у Распутина и его клики. Это какая-то мерзкая болезнь, это гангрена, которая разъедает церковный организм. Я готов плакать от стыда при мысли о тех гнусных проделках, на которые теперь пускается Синод… Но для религии в России в самом ближайшем будущем есть не менее грозная опасность – это распространение революционных идей среди низшего духовенства, особенно среди молодых священников. Вы ведь знаете, как печально положение русских священников в материальном и в духовном отношениях. Деревенский поп живет обыкновенно очень бедно и совершенно теряет чувство собственного достоинства, чувство стыда и уважение к своему сану и обязанностям. Крестьяне презирают его за праздность и за пьянство; между ними часто происходят ссоры из-за платы за требы, при этом в случае чего они готовы его оскорбить и даже побить. Вы не можете себе представить, сколько накопляется обиды и злобы в душе русского священника…
   Наши социалисты очень ловко воспользовались этим положением нашего духовенства. Уже лет десять как они ведут усиленную пропаганду среди деревенских попов, особенно среди молодежи. Таким образом, они вербуют борцов в ряды сторонников анархии и, кроме того, проповедников и учителей, влияющих на невежественную и мистически настроенную толпу. Вспомните роль, которую играл во время движения 1905 года священник Гапон, ведь он оказывал какое-то прямо магнетическое влияние… Хорошо осведомленный человек говорил мне недавно, что революционная пропаганда проникает даже в духовные семинарии. Вы знаете, что семинаристы – сплошь сыновья духовных лиц; по большей части они без всяких средств к существованию. То, что они в детстве видели в своей деревне, делает из них «униженных и оскорбленных» Достоевского, поэтому ум их предрасположен к восприятию социалистического евангелия. А для того чтобы окончательно сбить с пути, их возбуждают против высшего духовенства, рассказывая о распутинских скандалах.
   Четверг, 30 марта
   В секретном заседании бюджетной комиссии Думы закончено рассмотрение бюджета Министерства иностранных дел. Сазонов несколько раз выступал. Он завоевал общее уважение и симпатию своим патриотизмом, своей смелой откровенностью и высоким чувством долга. Таким образом, по этой части всё обстоит благополучно.
   Но в области внутренней политики отношения между правительством и Думой становятся все более натянутыми и враждебными. Штюрмер за два месяца добился того, что теперь с сожалением вспоминают о Горемыкине. Вся бюрократия настроена очень реакционно. Если бы нарочно хотели вызвать революционный взрыв, то нельзя было бы ничего лучшего придумать! Я нисколько не удивлюсь, если начнутся еврейские погромы, провокации со стороны полиции и бесчинства черной сотни.
   Левые в Думе особенно возмущаются тем, что верховный суд приговорил к ссылке в Сибирь пять депутатов-социалистов за революционную пропаганду. Они были арестованы в ноябре 1914 года, когда Ленин, эмигрант, живущий в Швейцарии, начал свою пораженческую работу таким заявлением: «Русские социалисты должны желать победы Германии, так как поражение России повлечет за собой падение царского режима». Пять депутатов: Петровский, Шагов, Бадаев, Муранов и Самойлов – сначала обвинялись в измене, но затем их судили за попытку поднять восстание в армии. Известный адвокат Соколов и адвокат трудовик Керенский удачно защищали их, но приговор был тем не менее вынесен очень суровый.
   В своей защитительной речи Керенский заявил: «Обвиняемые никогда не стремились вызвать брожение в армии, никогда не желали поражения нашей армии, они никогда не протягивали руки неприятелю через головы тех, кто умирает на фронте, защищая родину. Напротив, они боялись, что русские реакционеры заключили союз с германскими реакционерами». Этот намек на тайное соглашение между русским самодержавием и прусским абсолютизмом имеет большие основания. Но я уверен, что ведется подпольная работа, что русские социалисты готовят измену, обращаясь для этого к худшим инстинктам рабочих и солдат.
   Суббота, 1 апреля
   Был у Штюрмера по делу, касающемуся его министерства.
   Приторно-любезно, но с видом искренности он обещает мне очень много:
   – Я прикажу своим подчиненным сделать всё возможное для вас, а что они признают невозможным, то я сделаю сам.
   Я выслушиваю эти громкие слова и затем обращаюсь к нему уже не как к министру внутренних дел, а как к председателю Совета министров, и указываю на те препятствия, которые бюрократия систематически чинит частным предприятиям, работающим на оборону; передаю ему несколько случаев, происшедших недавно и говорящих о недоброжелательном отношении администрации, об ее беспечности и допускаемом беспорядке.
   – Я взываю к вашему высокому авторитету с надеждой, что вы прекратите эти скандальные злоупотребления, – говорю я.
   – Помилуйте! Скандальные – это слишком сильно сказано, господин посол! Я могу допустить только некоторую небрежность и очень благодарен вам за указание на нее.
   – Нет, то, что я вам передаю и за верность чего ручаюсь, нельзя объяснять одной небрежностью, тут есть и преднамеренность, есть систематическое чинение препятствий.
   Приняв огорченный вид, прикладывая руку к сердцу, он уверяет меня, что администрация исполнена преданности, усердия, что она безупречно честна. Я еще более настаиваю на своих обвинениях; я доказываю цифрами, что Россия могла бы сделать для войны втрое или вчетверо больше; Франция между тем истекает кровью.
   – Но мы же потеряли на поле боя миллион человек! – восклицает он.
   – В таком случае Франция потеряла в четыре раза больше, чем Россия.
   – Каким образом?
   – Расчет очень простой. В России 180 миллионов населения, а во Франции – 40. Для уравнения потерь нужно, чтобы ваши потери были в четыре с половиной раза больше наших. Если я не ошибаюсь, то в настоящее время наши потери доходят до 800 000 человек… И при этом я имею в виду только количественную сторону потерь…
   Он возводит глаза к небу:
   – Я никогда не умел оперировать цифрами. Но одно могу вам сказать: наши несчастные мужики безропотно отдают свою жизнь.
   – Я это знаю; ваши мужики бесподобны, но я жалуюсь на ваших чиновников.
   Он с величественным видом поднимает брови, выпрямляется и говорит:
   – Господин посол, я сейчас же проверю всё, что вы были так добры мне сообщить. Если были допущены ошибки, виновные будут беспощадно наказаны. Вы можете рассчитывать на меня.
   Я благодарю его наклонением головы. Он продолжает в том же тоне:
   – Я очень мягок по природе, но когда дело идет о пользе царя и России, я не остановлюсь ни перед какими строгостями. Будьте во мне уверены. Всё пойдет хорошо, да, всё пойдет хорошо, с Божьей помощью.
   Я ухожу, заручившись этими пустыми обещаниями, и очень жалею, что он не обратил внимания на мой расчет русских и наших потерь. Мне хотелось бы ему объяснить, что при подсчете потерь дело не в числе, а совсем в другом. По культурному развитию французы и русские стоят не на одном уровне. Россия одна из самых отсталых стран в свете: из 180 миллионов жителей 150 миллионов неграмотных. Сравните с этой невежественной и бессознательной массой нашу армию: все наши солдаты с образованием; в первых рядах бьются молодые силы, проявившие себя в искусстве, в науке, люди талантливые и утонченные – это сливки и цвет человечества. С этой точки зрения наши потери чувствительнее русских потерь. Говоря так, я вовсе не забываю, что жизнь самого невежественного человека приобретает бесконечную ценность, когда она приносится в жертву. Когда убивают злополучного мужика, то нельзя произносить над ним такое напутствие: «Ты был неграмотен, и твои загрубелые руки годились только для плуга… И потому ты не много дал, пожертвовав своей жизнью…» Я далек от мысли повторять про этих незаметных героев презрительные слова Тацита, сказанные им о христианских мучениках: «Et si interis sent, vile damnum» («Невелика беда от их гибели»). Но с политической точки зрения, с точки зрения реальной помощи Союзу доля французов значительно больше.
   Воскресенье, 2 апреля
   Военный министр генерал Поливанов смещен, и на его место назначен Шуваев, человек очень недалекий.
   Отставка генерала Поливанова – большая потеря для союзников. Он привел в порядок, насколько это было возможно, военное управление, он положил предел, насколько это было в его силах, ошибкам, небрежности и хищениям, случаям измены, столь процветавшим при его предшественнике, генерале Сухомлинове. Он был не только выдающимся администратором, методичным и находчивым, честным и бдительным, – у него было редкое стратегическое чутье, и генерал Алексеев, который не очень любит чужие советы, с его указаниями очень считался.
   Он по убеждениям был либерал, но остался в то же время вполне лояльным; у него было много друзей в Думе среди октябристов и кадетов, возлагавших на него надежды. Он казался им надежной опорой государственного строя, способным защитить его как от безумств самодержавия, так и от крайностей революции.
   Доверие к нему Думы вредило ему в глазах императрицы. Старались подчеркнуть его сношения с лидером октябристов Гучковым, личным врагом их величеств. И вот еще раз по слабости характера император пожертвовал одним из лучших своих слуг.
   Но меня уверяют, что отставка генерала Поливанова не предвещает какого-либо изменения во внутренней политике. Император недавно еще приказал Штюрмеру избегать столкновений с Думой.
   Четверг, 6 апреля
   Максим Ковалевский скончался после краткой болезни.
   Он родился в 1851 году и был профессором Московского университета и членом Государственного совета; одна из наиболее ярких фигур кадетской партии.
   Его идеалом была справедливость, и он обладал качеством, столь редким в России… и не только в России – терпимостью. Антисемитизм возмущал его до глубины души. Как-то, рассказывая мне о безобразиях по отношению к евреям со стороны существующего режима, он привел слова Стюарта Милля: «В цивилизованной стране не должно быть парий». Во время нашей последней беседы он дал мне понять, что ясно видит серьезное положение России и трудность изменения существующего строя без разрушения всего здания. Особенно беспокоило его невежество народа. И в этом он соглашался со Стюартом Миллем, сказавшим: «Для возможности всеобщего голосования необходимо образование».
   Пропорционально числу жителей, Россия – страна, следующая за Китаем в смысле малого числа образованных и достойных людей. Поэтому кончина Максима Ковалевского является с национальной точки зрения очень чувствительной утратой.
   Понедельник, 10 апреля
   Обедаю у Донона с графом и графиней Потоцкими, князем Радзивиллом и его племянницей, княгиней Радзивилл, графом Броэль-Плятером, графом Владиславом Велепольским и др. Общество чисто польское, и потому все высказываются совершенно свободно.
   Из того, что говорится, из сообщаемых фактов, пусть и в смягченных выражениях, я заключаю, что война, для которой Центральная и Западная Европа так напрягает все свои военные и политические способности, и морально, и материально не по плечу России.
   После обеда Велепольский отзывает меня в сторону и высказывается совершенно откровенно:
   – Я учился в свое время в Берлинском университете, и, сознаюсь, у меня осталось глубокое и, скажу, отрадное впечатление о том времени. Тем не менее я глубоко ненавижу Пруссию и я вполне лояльный подданный Николая. Но следы немецкого воспитания остались во мне, и когда я начинаю философствовать о России…
   И обильным подбором исторических аргументов он старается доказать мне, что при всей своей внешней мощи Россия – наиболее слабая из воюющих сторон и потому должна первая сдаться: она мало производит вследствие своей общей отсталости, и, с другой стороны, слабо развитое национальное самосознание не может сопротивляться разлагающему действию долгой войны.
   Вторник, 11 апреля
   Третьего дня бои у Вердена достигли, по-видимому, наибольшего напряжения и ожесточения. Яростный натиск германских атак нами успешно отбит по всей линии… Никогда еще во всей нашей истории душа французов не поднималась до такой высоты. Сазонов, чуткий по природе, говорил со мной об этом сегодня.
   Среда, 12 апреля
   Князь Константин Броэль-Плятер уезжает в Лондон, Париж и Лозанну для совещания со своими соотечественниками-поляками.
   Я пригласил его сегодня к завтраку; были еще граф Владислав Велепольский и граф Иосиф Потоцкий; больше никого не было, и мы могли говорить совершенно свободно.
   На основании вчерашней конфиденциальной беседы с Сазоновым я мог уверить их в том, что император по-прежнему либерально настроен по отношению к Польше.
   Велепольский ответил мне на это:
   – Я совершенно спокоен относительно намерений императора и Сазонова. Но Сазонов может не сегодня завтра исчезнуть с политической арены. И в таком случае, чем мы гарантированы против слабости императора?
   Плятер считает, что Сазонов должен взять в свои руки решение польского вопроса и сделать его международным.
   Я решительно восстаю против этой мысли. Предложение сделать польский вопрос международным вызвало бы взрыв негодования в русских националистических кругах и свело на нет симпатии, завоеванные нами в других слоях русского общества. Сазонов также резко воспротивился бы этому. А банда Штюрмера подняла бы крик против западной демократической державы, пользующейся союзом с Россией для вмешательства в ее внутренние дела. Я прибавляю:
   – Вы знаете, как к Польше относится французское правительство. Я могу вас уверить, что оно не перестает заботиться о вас. Но его содействие будет тем действительнее, чем оно будет меньше заметным, чем меньше будет оно носить официальный характер. Я же пользуюсь каждым случаем говорить с министрами о Польше; я узнаю, выясняю их взгляды, их колебания и их возражения по поводу сложной и трудной задачи провозглашения польской независимости. Рассматриваемые даже как только частные мнения, их неоднократные заявления (ни один из них, даже Штюрмер, не решался возражать при мне против намерений императора по отношению к Польше) создают нечто вроде нравственного обязательства, которое даст возможность французскому правительству при окончательном решении выступить с исключительной авторитетностью.
   Плятер обещает поговорить в таком ключе со своими соотечественниками, но он не скрывает от меня, что ему трудно будет переубедить их.
   Пятница, 14 апреля
   Несмотря на опасность, продолжительность и трудность путешествия, почти каждую неделю кто-нибудь да приезжает сюда из Франции – офицеры, инженеры, коммерсанты, журналисты и т. д. Те, кто остаются надолго и кто от природы наблюдательны, говорят мне, что они неприятно поражены сдержанным и даже холодным отношением либеральных русских кругов к Франции.
   К несчастью, это так. Взять хотя бы газету «Речь», официальный орган кадетов, – это один из органов печати, особенно охотно замалчивающих наши военные действия и редко удостаивающих похвалы наши войска; эта газета особенно охотно отмечает медлительность и ошибки нашей стратегии. За исключением Милюкова, Шингарева, Маклакова и некоторых других, большинство конституционно-демократической партии все еще не может забыть своего давнего и упорного недоброжелательства к Антанте.
   Недовольство это началось десять лет тому назад. После неудачной японской войны по всей России начались бунты, забастовки, заговоры, убийства правительственных агентов, восстания во флоте и армии, аграрные беспорядки, погромы. Казна в то время была совершенно пуста. Велись переговоры о займе в два миллиарда двести пятьдесят миллионов франков на парижском денежном рынке. Эмиссия была очень соблазнительна для наших банков и нашей прессы. Правительство Республики не могло сразу решиться дать согласие на ту операцию, так как наши левые требовали, чтобы условия займа были представлены на утверждение Государственной думы, которая в таком случае стала бы диктовать свои условия царскому правительству. Конечно, граф Витте противился этому всеми силами.
   Положение французского радикального кабинета под председательством Леона Буржуа было очень щекотливое: давать ли Франции деньги на поддержку монархического абсолютизма в России? В столкновении между русским народом и самодержавием на чью сторону должна стать Франция: на сторону угнетателей или угнетаемых? Одно обстоятельство заставило наших министров согласиться на ходатайство императорского правительства. Обстоятельство это было неизвестно французскому общественному мнению. Дело заключалось в том, что отношения между Францией и Германией в то время были очень натянутые; Алхесирасский договор был лишь дипломатическим перемирием. С другой стороны, мы знали о ловких интригах императора Вильгельма, которыми он старался опутать Николая с целью заключить с ним союз, который Франции пришлось бы допустить. Можно ли было при таких условиях разрывать с царизмом? В апреле 1906 года правительство Республики согласилось на реализацию русского займа. Этим оно оставалось верно основному началу нашей внешней политики: считать мирное развитие мощи России главным залогом нашей национальной независимости. Но такая политика Франции вызвала взрыв возмущения в демократических кругах Думы. И это чувство живо до сих пор.
   Суббота, 15 апреля
   Я был с визитом у госпожи Танеевой, супруги статс-секретаря и директора Канцелярии его величества, матери госпожи Вырубовой.
   Я давно не был у нее, хотя мне всегда приятно беседовать с ней в ее старинных покоях в Михайловском дворце, она хранит так много воспоминаний о старине.
   Ее отец, генерал-адъютант Илларион Толстой, был близок ко двору Александра II, ее дед по матери, князь Александр Голицын, состоял при великом князе Константине Николаевиче во время его наместничества в Польше. Кроме того, вот уже сто лет как в семье Танеевых от отца к сыну переходит место директора Канцелярии его величества.
   Она как-то показывала мне дневник своей бабушки, княгини Голицыной, времен польского восстания 1830–1831 годов. Из него видно, как неверно русские понимали тогда Польшу и с каким великодушием они прощали полякам три раздела их родины…
   Но сегодня я говорил с ней не о Польше, а старался расспросить ее о дочери, госпоже Вырубовой, о разнообразных обязанностях, которые та несет при дворе с неослабным усердием, к которому ее обязывает доверие императрицы.
   – Да, – сказала она, – моя бедная Аня иногда страшно устает. Ни минуты покоя… С тех пор как император уехал в Ставку, императрица завалена работой, она хочет быть в курсе всех дел. Этот славный Штюрмер с ней постоянно советуется. Она готова работать. Но в результате моей дочери приходится писать массу писем, нести массу хлопот.
   Среда, 19 апреля
   Вчера русские взяли Трапезунд. Успех этот, быть может, оживит в умах мечту о Константинополе, о котором почти совсем забыли за последнее время.
   На протяжении четырех с половиной веков красный флаг ислама развевался над Трапезундом: с русской армией возвращается христианская цивилизация. После крушения греческой империи в 1204 году Комнины переправили остатки своего былого могущества и своего богатства на Понтийское побережье. Их новая империя быстро достигла высокого уровня могущества, блеска и благополучия. В наивном представлении труверов Востока императоры Трапезунда виделись в качестве сказочных монархов, в качестве властелинов, овеянных славой и обладавших несметными богатствами. Это была страна Далекой Принцессы. В действительности же Трапезундская империя в течение трех столетий была передовым бастионом византийского христианства и европейской цивилизации, противостоявшей турецким завоевателям.
   Четверг, 20 апреля
   Сегодня Страстной четверг, и, согласно обычаю, послы и посланники католических держав были в парадной форме у обедни в часовне Мальтийского ордена.
   В тесной церкви, украшенной восьмиугольными крестами, перед креслом Великого Магистра Ордена и при виде латинских надписей я, как и в прошлом году, вспоминаю о причудах безумного Павла. Как и в прошлом году, торжественная литургия напоминает мне о потерях, понесенных Францией, о тысячах погибших, число которых продолжает расти. Будут ли когда-либо снова принесены такие жертвы? Особенно вспоминаю я героев Вердена, которые так возвеличили извечные французские доблести, которые так просто и вдохновенно шли на подвиг.
   Пятница, 21 апреля
   И в этом году Пасха по русскому и григорианскому календарю совпадает.
   К вечеру княгиня Д., которая отличается широтой взглядов и любит «ходить в народ», повезла меня по церквам, расположенным в рабочих частях города.
   Мы недолго остаемся в блестящей и роскошной Александро-Невской лавре, едем затем в небольшую церковь Воздвижения Креста Господня близ Обводного канала, в Троицкий собор в конце Фонтанки, наконец, в церковь Святой Екатерины и Храм Воскресения, что расположен у Невы среди заводов и верфей.
   Всюду яркое освещение, всюду прекрасное пение – чудные голоса, превосходная техника, глубокое религиозное чувство. На всех лицах отражение глубокой, мечтательной, смиренной и сосредоточенной набожности.
   Мы остаемся дольше всего в церкви Воскресения, где толпа особенно проникновенно настроена.
   Вдруг княгиня Д. толкает меня локтем:
   – Посмотрите, – говорит она, – разве это не трогательно?! – И глазами указывает на молящегося крестьянина, стоящего в двух шагах от нас.
   Ему лет под пятьдесят, на нем заплатанный полушубок, он высокого роста, чахоточного вида, лицо плоское, морщинистый лоб, редкая с проседью борода, впалые щеки. Руки прижаты к груди и судорожно сжимают картуз. Несколько раз он прижимает сложенные пальцы ко лбу и к груди и шепчет синеватыми губами: «Господи, помилуй». После каждого возгласа он испускает глубокий вздох и глухой скорбный стон. Затем он опять становится неподвижным. Но лицо остается выразительным. Фосфорическим светом горят светлые глаза, которые видят что-то невидимое.
   Княгиня Д. мне шепчет:
   – Смотрите! В эту минуту он видит Христа…
   Провожая мою спутницу до дому, говорю с ней о религиозном чувстве русских; я привожу слова Паскаля: «Вера – это познание Бога сердцем». И спрашиваю, не думает ли она, что можно сказать: «Для русских вера – это Христос, познаваемый сердцем».
   – Да, да, – восклицает она, – совершенно верно!
   Суббота, 22 апреля
   Сазонов с раздражением говорил мне сегодня утром:
   – Брэтиану продолжает свою игру.
   У него был вчера полковник Татаринов, русский военный атташе в Бухаресте, прибывший из Румынии с докладом императору. По его мнению, соглашение русского Главного штаба с румынским легко достигнуть при условии русского наступления в Добрудже. Его переговоры с генералом Илиеску позволяли ему думать, что принципиально конвенция уже закончена на основании этих переговоров. Но когда он прощался с Брэтиану, то последний стал требовать, чтобы русская армия поставила себе главной и немедленной целью взятие Рущука для защиты Бухареста от нападения со стороны болгар. Генерал Алексеев считает, что это требование, не принимающее во внимание затруднительность перехода в 250 километров по правому берегу Дуная, указывает лишний раз на желание Брэтиану уклоняться от заключения военной конвенции.
   – А в Париже непременно скажут, – прибавляет Сазонов, – что это Россия противится вмешательству Румынии в войну.
   Воскресенье, 23 апреля
   На Неве ледоход, быстро несутся громадные льдины из Ладожского озера, это конец «ледникового периода».
   Возвращаясь с конца Английской набережной, где я был с визитом, вижу камергера Николая Безака; он с трудом пробирается по слякоти, а ветер пронизывающий, резкий. Я предлагаю ему сесть ко мне в экипаж. Он соглашается и начинает развивать свои парадоксальные фантазии, которые иногда полны блеска и виртуозности, достойной Ривароля.
   На Сенатской площади, где возвышается памятник Петру I, это чудное произведение Фальконе, я еще раз любуюсь величественным монументом царя-законодателя, который с высоты своего коня, поднявшегося на дыбы, как будто повелевает течением Невы. Безак снимает фуражку.
   – Привет тебе, – говорит он, – величайший революционер!
   – Разве Петр I был революционером? Он мне представляется скорее реформатором, грубым, стремительным, не знающим меры, без сомнений и жалости, но обладающим великим творческим духом и инстинктом порядка и иерархии.
   – Нет! Петр Алексеевич был мастер только разрушать. И в этом он был глубоко русским. С диким деспотизмом он всё рубил с плеча, всё разрушал. В продолжение тридцати лет он пребывал в состоянии войны против своего народа; он воевал со всеми нашими национальными привычками и обычаями, он всё поставил вверх дном, даже нашу святую православную церковь… Вы считаете его реформатором? Но истинный реформатор считается с прошлым, различает возможное от невозможного, смягчает переходы, подготовляет будущее. Разве он так действовал? Он разрушал во имя свирепой радости разрушения, для грубого удовольствия сваливать препятствия, для насилия над совестью, для уничтожения всех самых естественных и законных чувств… Когда теперешние анархисты мечтают о разрушении социального строя для коренной перестройки его, они, сами того не ведая, вдохновляются Петром Великим; они, как он, так же страстно ненавидят прошлое; они, как и он, считают возможным переродить народную душу при помощи указов и казней… Я повторяю: Петр Алексеевич – истинный предок и предтеча наших революционеров.
   – Пусть так. Но я все-таки желал бы, чтобы он воскрес. Он двадцать один год вел войну со шведами и кончил тем, что продиктовал им мир. Он теперь продолжал бы еще год или два войну с бошами… Ему нашлась бы работа, этому титану воли…
   Понедельник, 24 апреля
   Бриан телеграфировал мне, что министр юстиции Вивиани и Альбер Тома, товарищ министра артиллерии и военных снабжений, направляются в Петроград для установления еще более тесных отношений между французским правительством и русским.
   Я немедленно уведомляю Сазонова, который обещает подготовить им наилучший прием. Обещание это он дает очень охотно и любезно, но я замечаю у него тайное беспокойство: он долго расспрашивает об Альбере Тома, пламенный и заразительный социализм которого ему не по душе.
   Я указываю ему на поведение Альбера Тома во время войны, говорю о его патриотизме, его редком уме, умении работать, его стремлении поддержать согласие между рабочими и предпринимателями, одним словом, о всем его напряжении сил и таланта для служения нашему союзу.
   Сазонов, как человек сердечный, тронут моим панегириком.
   – Я передам всё, что вы мне сказали, императору. А вы хорошо сделаете, если сами повторите то же самое Штюрмеру и его присным.
   Вторник, 25 апреля
   Я был сегодня днем на чашке чая у княгини Л., очень приятной пожилой дамы. Ее сохранившиеся тонкие черты и живость речи очаровательны и отражают ее светлый ум, чуткое сердце и разумную снисходительность, которая бывает у тех, кто много жил и много любил. Я застал у нее ее близкого друга, графиню Ф., муж которой занимает крупную должность при дворе.
   Мое появление прерывает их беседу, которая, по-видимому, касалась невеселой темы. Вид у обеих удрученный. Графиня Ф. почти немедленно уехала. Разговаривая с графиней, я замечаю, что в ее глазах отражается какая-то скорбная, неотступная мысль. Мне хочется узнать, в чем дело.
   Я вспоминаю, что граф Ф. очень близок к государю и государыне и что он не скрывает ничего от своей жены, и потому начинаю издалека расспрашивать мою собеседницу:
   – Как себя чувствует император? Я давно ничего о нем не слышал.
   – Император по-прежнему в Ставке и, кажется, никогда так хорошо себя не чувствовал.
   – Он не возвращался на Пасху в Царское Село?
   – Нет! Он впервые не был вместе с императрицей и детьми у Пасхальной заутрени. Но он не мог оставить Могилев: говорят, скоро начнется наше наступление.
   – А как императрица?
   На этот как будто простой вопрос княгиня отвечает взглядом и жестом, полными отчаяния. Я молю ее объяснить мне, в чем дело. Она мне рассказывает следующее:
   – Представьте себе, что в прошлый четверг, когда императрица причащалась в Федоровском соборе, она даже пожелала, приказала, чтобы Распутин причащался вместе с ней. И этот негодяй причастился тела и крови Христовых рядом с ней… Вот о чем мне только что говорила мой старый друг графиня Ф. Как это ужасно! Вы видите, я совершенно расстроена.
   – Да, это ужасно. Но, в сущности, императрица только последовательна. Раз она верит в Распутина, раз она считает его праведником и святым, преследуемым фарисеями, раз она сделала его своим духовным руководителем, своим ходатаем перед Христом, – то вполне естественно, что она хочет видеть его рядом с собой в самую важную минуту своей религиозной жизни. Я должен сказать, что эта бедная, сбитая с толку душа внушает мне глубокое сострадание.
   – Будьте сострадательны, господин посол, к ней, но также и к нам. Подумайте, какое будущее нам всё это готовит…
   Среда, 26 апреля
   «Ничего». Вот слово, которое чаще всего повторяют русские люди. Постоянно по всякому поводу произносят они его беспечным или безразличным тоном. «Ничего» в переводе – это «все равно», «это ничего не значит».
   Это выражение настолько обычно, настолько распространено, что приходится видеть в нем черту национального характера.
   Во все время были эпикурейцы и скептики, обличавшие тщету человеческих усилий, даже находившие наслаждение для мысли о всеобщем самообмане. Идет ли речь о власти, и богатстве, о наслаждении – Лукреций всегда прибавляет «Nequicquam», что значит в переводе – «Одна суета». Но значение русского «ничего» совсем другое. Этот способ умалять цель стремлений или заранее признавать тщету всякого начинания является обыкновенно только самооправданием, извиняющим отказ от стойкого проведения своих намерений.
   Вот несколько дополнительных сведений из очень верного, хотя и секретного источника об участии Распутина в причащении императрицы.
   Обедню служил отец Васильев в раззолоченной нижней церкви Федоровского собора; церковь эта небольшая и архаичная по формам; ее стройный купол выделяется на фоне высоких деревьев императорского парка и кажется пережитком или воскрешением московского прошлого. Царица присутствовала с тремя старшими дочерьми; Григорий стоял позади нее вместе с Вырубовой и Турович. Когда Александра Федоровна подошла к причастию, она взглядом подозвала «старца», который приблизился и причастился непосредственно после нее. Затем перед алтарем они обменялись братским поцелуем. Распутин поцеловал императрицу в лоб, а она его в руку.
   Перед тем старец подолгу молился в Казанском соборе, где он исповедался в среду вечером у отца Николая. Его преданные друзья, г-жа Г. и г-жа Т., не оставлявшие его ни на минуту, были поражены его грустным настроением. Он несколько раз говорил им о своей близкой смерти. Так, он сказал г-же Т.: «Знаешь ли, что я вскоре умру в ужаснейших страданиях? Но что же делать? Бог предназначил мне высокий подвиг погибнуть для спасения моих дорогих государей и Святой Руси. Хотя грехи мои и ужасны, но все же я маленький Христос…»
   В другой раз, проезжая с теми же своими поклонницами мимо Петропавловской крепости, он так пророчествовал: «Я вижу много замученных, не отдельных людей, а толпы, я вижу тучи трупов, среди них несколько великих князей и сотни графов. Нева будет красна от крови».
   Вечером в пятницу на Страстной Распутин уехал в свое село Покровское, близ Тобольска, г-жа Т. и г-жа Г. поехали вслед за ним туда же.
   Четверг, 27 апреля
   Я посетил сегодня г-жу Д., которая отправляется в свое имение, расположенное в черноземной полосе к югу от Воронежа.
   Она человек серьезный и деятельный, очень интересуется жизнью крестьян, она разумно заботится об их благосостоянии, их образовании, их нравственности. Я расспрашиваю ее о религиозных чувствах русских крестьян. Она считает их веру очень простой и наивной, но глубокой, мечтательной, проникнутой мистицизмом и полной суеверий. Особенно легко они верят в чудеса. Личное вмешательство Бога в человеческие дела им нисколько не кажется противоестественным, а, напротив, вполне понятным. Раз Бог всемогущ, то что же удивительного в том, что он исполняет наши молитвы и дарует иногда подтверждение своего милосердия и доброты? По их представлениям, чудо – явление редкое, исключительное, необъяснимое, на которое нельзя рассчитывать, но которое само по себе кажется им совершенно естественным. Наше понятие о чуде, как раз обратное, предполагает знание сил природы и их законов. Знакомство с научными методами и с естественными науками является основой веры в сверхъестественное или его непризнания.
   Затем г-жа Д. указывает мне еще на одну черту, очень характерную для русских крестьян и очень жуткую: их способность неожиданно и внезапно переходить из одной крайности в другую – от покорности к бунту, от апатии к бешенству, от аскетизма к разгулу, от кротости к свирепости. Она кончает такими словами:
   – Мужиков наших потому так трудно понять, что в их душе таятся одновременно самые противоположные возможности. Вернувшись домой, возьмите Достоевского и найдите в «Братьях Карамазовых» то место, где он дает образ «мечтателя», и тогда вы никогда не забудете моих слов.
   Вот этот портрет: «Лес зимой, в глуши которого стоит мужик в оборванном кафтане. Он, кажется, о чем-то думает, но он не думает; он весь погружен в смутные мечтания. Если вы дотронетесь до него, то он вздрогнет и посмотрит на вас непонимающим взглядом, словно только что пробудившись от глубокого сна. Возможно, он очень скоро придет в себя; но если вы спросите его, о чем он мечтал, он не сможет ответить, так как ничего не помнит. Тем не менее он остается во власти оцепенения от сильных переживаний, тех переживаний, которые подсознательно переполняли его… В один прекрасный день, возможно, после года подобных мечтаний, он, бросив всё, тронется в путь и отправится в Иерусалим, чтобы обрести спасение, или с таким же успехом подожжет свою деревню, или, может быть, сначала совершит преступление, а потом уже отправится в странствование. В нашем народе есть много подобных типажей…»
   Воскресенье, 30 апреля
   Сегодня вечером Кшесинская выступила в Мариинском театре в «Жизели» и «Пахите», в этих шедеврах прежнего балетного искусства, столь условного и акробатического; в этом жанре блистали когда-то Фанни Эльслер и Тальони. Недостатки и достоинства главной исполнительницы еще больше подчеркивают архаизм обоих балетов. Кшесинская лишена всякого шарма, увлечения и поэзии, но старые ценители восхищаются холодным и строгим стилем танца, неизменной силой ее пуантов, механической точностью ее антраша, головокружительной легкостью пируэтов.
   В последнем антракте я захожу в аванложу директора императорских театров Теляковского. Там поют дифирамбы искусству Кшесинской и ее партнера Владимирова. Старик флигель-адъютант говорит мне с тонкой улыбкой:
   – Наше восхищение кажется вам несколько преувеличенным, господин посол, но для нас, для людей моих лет, в искусстве Кшесинской есть что-то, для вас, быть может, неуловимое.
   – Что же именно?
   Он предлагает мне папиросу и продолжает в минорном тоне:
   – Прежний балет, которым я восхищался в молодости – увы, это было около 1875 года, в царствование незабвенного императора Александра II, – тот балет давал картину того, чем было и чем должно было быть русское общество. Порядок, выдержка, симметрия, законченность. И в результате – тонкое удовольствие и возвышенное наслаждение. Теперешние же ужасающие балеты, этот «русский балет», как вы его зовете в Париже, распущенный и отравленный, ведь это революция, это анархия…
   Понедельник, 1 мая
   Англичане 29 апреля понесли серьезное поражение в Месопотамии. Генерал Таунсенд, укрепившийся в Кут-эль-Амаре на Тигре, принужден был сдаться, за истощением продовольствия и снарядов, после 148-дневной осады; от гарнизона осталось всего 9000 человек.
   В то же время в Ирландии вспыхнуло восстание, подготовленное германскими агентами. В Дублине происходили настоящие кровопролитные бои между восставшими и английскими войсками, лилась кровь и горели дома. Кажется, в конце концов порядок был восстановлен.
   Вторник, 2 мая
   Я был приглашен на чашку чая к княгине К. Она пребывала в том настроении, когда ей хотелось не только просто побеседовать, но и излить свои чувства. В виде исключения она сбросила с себя маску иронии, свое «черное домино», хотя я должен признать, что она ей очень идет. Бросив взгляд на свое прошлое, то ее прошлое, которое было заполнено событиями личной жизни (хотя ей еще не было и тридцати лет) и которое все же было таким пустым и бессодержательным, она поведала мне о нескольких своих романтических приключениях. Благодаря ее рассказу я пришел к заключению, что русская женщина, в ее дуэли с мужчиной, почти всегда заранее оказывается побежденной, потому что она более утонченна в своих влечениях, более разборчива в своих вкусах, обладает более развитым рассудком и более эмоциональна по своему темпераменту; ее труднее удовлетворить в выборе ощущений и удовольствий, в своих мечтаниях она более поэтична, более требовательна и более сведуща в секретном искусстве любви. В отношениях между мужчиной и русской женщиной продолжает сохраняться некий моральный, если не физический анахронизм, и она представляет более высокую ступень в эволюции человеческого развития.
   Возражая княгине К., я привел пример некоторых мужчин, наших общих знакомых, которые, как мне кажется, в своей личности объединяют все качества чистого сердца и благородных манер, могущих стать предметом желаний любой женщины.
   Она мне ответила:
   – Вы видите их только тогда, когда встречаете их в светском обществе. Если бы вы могли видеть их, когда они находятся наедине с собой! Самые лучшие из них могут любить нас только для того, чтобы заставить нас страдать.
   – Вы только что, – заявил я, – почти дословно выразили то, что госпожа де Сталь думала о лорде Байроне: «Я отдаю ему должное за то, что он достаточно мягкосердечен, когда разрушает счастье женщины».
   Среда, 3 мая
   Русское верховное командование обменялось телеграммами с французским по поводу уже давно обещанного выступления Румынии.
   Генерал Алексеев указывает на то, сколь чрезмерны и неразумны требования румынского генерального штаба; генерал Илиеску объявил, что не может удовлетвориться условиями уже принятыми, а именно:
   1) наступлением Салоникской армии с целью оттянуть часть болгарских сил;
   2) вступлением русских войск в Добруджу для нейтрализации остальной части болгарской армии. Теперь он требует занятия русскими всей местности у Рущука на правом берегу Дуная.
   Генерал Алексеев совершенно правильно заявил генералу Жоффру следующее:

   «Это новое требование заставило бы нас занять всю линию Варна – Шумла – Разгрод – Рущук. Даже если бы мы согласились на эту операцию, которая передвинет наш центр к югу и на самый левый фланг, Румыния немедленно предъявила бы новые требования, чтобы выиграть время до того момента, когда румыны, как они уверены, без жертв могут получить то, к чему стремятся. Нужно дать понять Румынии, что ее присоединение к Союзу небезусловно необходимо союзникам. Она может, однако, в будущем рассчитывать на компенсацию, соответствующую затраченным ею военным усилиям».

   Генерал Жоффр сообщает мне о полном своем согласии с генералом Алексеевым:

   «Я, как и он, думаю, что полезно разъяснить Румынии, что ее участие в войне желательно, но что без него можно обойтись; если Румыния желает в будущем получить те компенсации, к которым стремится, она должна оказать существенную военную помощь в требуемой нами форме».

   Четверг, 4 мая
   Вивиани и Альбер Тома прибудут сюда завтра вечером. Вчера в газетах сообщалось об их приезде; это известие произвело на всех сильное впечатление. Имя Тома полно значения для рабочих. Другие чувства вызывает оно в правых кругах.
   Сегодня был у меня Коновалов, московский депутат, либерал, владелец больших бумагопрядилен, человек с широкими взглядами, сочувствующий всем гуманитарным утопиям; он был у меня как представитель Военно-промышленного комитета, он товарищ его председателя. С ним был один из его политических друзей, Жуковский, председатель Комитета торговли и промышленности. Коновалов сказал, что председатель Военно-промышленного комитета Гучков не может быть у меня, так как он задержан болезнью в Крыму, и от его лица выразил желание возможно скорее вступить в сношения с Альбером Тома:
   – Наш центральный комитет сосредоточивает в себе работы всех местных комитетов; он состоит из 120 депутатов от Союза городов и Земского союза, от петроградского и московского самоуправлений, от губернских земств и, наконец, от рабочих. Из 120 депутатов – десять рабочих. Мои коллеги и я очень хотели бы, чтобы Альбер Тома посетил наше заседание; мы много ждем от его речи, и всё, что он скажет, станет известным на заводах.
   Я отвечаю, что считаю это не только возможным, но и желательным, что, действительно, его речи находят отклик и у рабочих, и у предпринимателей, но что я рассчитываю, что комитет благоразумно не допустит обращения этого посещения в политическую демонстрацию…
   Пятница, 5 мая
   Сегодня утром арестован и отправлен в Петропавловскую крепость бывший военный министр генерал Сухомлинов. Известно, что он допускал крупные злоупотребления. Кроме того, утверждают, что он изменник, но я в этом сомневаюсь, если подразумевать под изменой сношения с врагами. Я не думаю, чтобы он был сообщником полковника Мясоедова, повешенного в марте 1915 года; по всей вероятности, он только закрывал глаза на преступления этого изменника, который был его посредником по части получения взяток. Но я готов верить, что из ненависти к великому князю Николаю Николаевичу и из политических соображений он тайно противодействовал планам верховного командования. Его сознательным бездействием и скрыванием истинного положения был вызван кризис в снабжении снарядами, эта главная причина первоначальных неудач.

   Вивиани, госпожа Вивиани и Альбер Тома прибыли сегодня около 12 часов ночи на Финляндский вокзал. Путь их из Парижа лежал через Христианию и Торнео.
   Протекшие 22 месяца наложили свой отпечаток на Вивиани – он стал более вдумчивым, более сдержанным. На спокойном и чистом лице госпожи Вивиани отражается неутешное горе – сын ее от первого брака убит в самом начале войны. Альбер Тома, которого я раньше не встречал, дышит физической и духовной бодростью, он исполнен энергии, подъема, он ясно понимает положение.
   Я сопровождаю их в гостиницу «Европейскую», где они будут жить за счет дворцового ведомства.
   Их там ждет ужин. Пока они подкрепляются, Вивиани излагает мне цель их миссии:
   – Мы приехали вот для чего: во-первых, выяснить военные ресурсы России и постараться дать им большее развитие; во-вторых настаивать на посылке 400 000 человек во Францию, партиями по 40 000 человек; в-третьих, повлиять на Сазонова в том смысле, чтобы русский Генеральный штаб больше шел бы навстречу Румынии; в-четвертых, постараться получить какие-либо обещания относительно Польши.
   Я им отвечаю:
   – Что касается первого пункта, то вы сами увидите, что можно сделать; думаю, однако, что вы не будете недовольны работой, проделанной за последние месяцы Земским союзом и Военно-промышленным комитетом. Но Алексеев не согласен на отправку 400 000 человек; он находит, что по отношению к громадной длине русского фронта число хорошо обученных резервов слишком мало; он в этом убедил императора, но если вы будете настаивать, то добьетесь, может быть, посылки нескольких бригад. Что же касается Румынии, то Сазонов и генерал Алексеев с вами вполне согласны, но затруднение не здесь, а в Бухаресте. О Польше советую говорить только перед самым отъездом – тогда вы увидите, можно ли поднимать этот вопрос, в чем я сильно сомневаюсь.
   Суббота, 6 мая
   После завтрака в посольстве Вивиани, Альбер Тома и я отправляемся в Царское Село.
   Вивиани всю дорогу задумчив и озабочен; его, видимо, тревожит мысль, как Николай II примет те заявления, которые ему поручено сделать. Альбер Тома, напротив, весел, полон оживления, в ударе; его очень забавляет перспектива предстать перед императором. Он обращается к себе самому: «Дружище Тома, ты очутишься лицом к лицу с его величеством, царем и самодержцем Всея Руси. Когда ты будешь во дворце, твое собственное присутствие там будет для тебя всего удивительнее».
   У вокзала в Царском Селе нас ожидают два придворных экипажа. Я сажусь вместе с Альбером Тома, в другой садятся Вивиани и главный церемониймейстер Теплов.
   После некоторого молчания Альбер Тома начинает:
   – Мне хотелось бы кое с кем повидаться, пока я в Петрограде, совершенно интимно. Мне будет неловко перед своей партией, если я вернусь во Францию, не повидавшись с ними. Прежде всего с Бурцевым…
   – Вот как?!
   – Но он держал себя очень хорошо во время войны, он выступал с патриотическими речами перед французскими и русскими товарищами.
   – Я это знаю. Это и было главным основанием, которое я использовал для его возвращения из Сибири по поручению нашего правительства, поручению, между прочим, очень щекотливому. Но я тоже знаю, что у него навязчивая идея убить императора… Вспомните, перед кем вы сейчас предстанете. Посмотрите на эту роскошную красную ливрею на кóзлах. И вы поймете, что ваша мысль увидеться с Бурцевым не очень-то мне по душе.
   – Так вам это кажется невозможным?
   – Подождите конца вашего пребывания, тогда мы еще раз поговорим об этом.
   Перед Александровским дворцом большое скопление экипажей: вся императорская фамилия была сегодня в сборе по случаю именин императрицы и теперь возвращается в Петроград.
   Нас торжественно ведут в большой угловой зал, выходящий в парк. Видны ярко освещенные лужайки, ясное небо, освободившиеся наконец от снежного покрова деревья как будто потягиваются на солнце. Несколько дней тому назад по Неве еще шел лед, а сегодня почти совсем весна.
   Входит император; лицо его свежо, глаза улыбаются.
   После представления и обмена обычными любезностями наступает долгое молчание.
   Победив смущение, которое всегда овладевает им при первом знакомстве, император указывает на свой китель, украшенный только двумя крестами. Георгиевским и французским военным.
   – Как видите, я всегда ношу ваш военный крест, хотя я его не заслужил.
   – Не заслужили? Как это? – восклицает Вивиани.
   – Конечно нет, ведь такая награда дается героям Вердена.
   Снова молчание. Я заговариваю:
   – Государь, Вивиани приехал для переговоров с вами о чрезвычайно важных вопросах, о вопросах, решить которые не могут ни ваш Генеральный штаб, ни ваши министры. И потому мы обращаемся непосредственно к вашему высокому авторитету…
   Вивиани излагает то, что ему поручено; он говорит с той увлекательностью, с тем жаром и с той мягкостью, которые ему дают такую силу убеждать других. Он рисует картину Франции, истекающей кровью, безвозвратно утратившей цвет своего населения. Его слова трогают императора. Вивиани удачно приводит яркие примеры героизма, ежедневно проявляемые под Верденом. Император прерывает его:
   – А немцы уверяли до войны, что французы не способны быть солдатами.
   На это Вивиани отвечает очень метко:
   – Это действительно, государь, правда: француз не солдат – он воин.
   Затем начинает говорить Альбер Тома на ту же тему, приводя новые доказательства. Его классическое воспитание и педагогический навык, желание произвести благоприятное впечатление, сознание громадного значения разговора и исторической важности аудиенции – всё это придает его речи и всему его существу свойство как бы излучения.
   Император, которого его министры не балуют таким красноречием, видимо, тронут, он обещает сделать всё возможное для развития военных ресурсов России и принять еще более близкое участие в операциях союзников. Я записываю его слова. Аудиенция окончена.
   В четыре часа мы возвращаемся в Петроград.
   Понедельник, 8 мая
   Сегодня завтрак у госпожи Сазоновой с Вивиани, его супругой и Альбером Тома. Другие приглашенные – председатель Совета министров с супругой, министр финансов с супругой, военный министр, морской министр и т. д.
   Завтрак прошел гладко. Вивиани прекрасный собеседник; печальное лицо госпожи Вивиани вызывает всеобщее сочувствие; Альбер Тома нравится всем живостью своего ума и остроумием.
   После завтрака разбиваемся на группы, говорим о делах.
   Я вижу, что Альбер Тома беседует со Штюрмером, приближаюсь к ним и слышу:
   – Заводы ваши работают недостаточно напряженно, – говорит Альбер Тома, – они могли бы производить в десять раз больше. Нужно было бы приравнять ваших рабочих к солдатам.
   – Милитаризировать наших рабочих! – восклицает Штюрмер… – Да в таком случае вся Дума поднялась бы против нас…
   Так рассуждали в лето 1916-го самый яркий представитель социализма и представитель русского самодержавия!
   Вторник, 9 мая
   Вивиани и Альбер Тома завтракают у меня сегодня; они уезжают днем в Ставку; госпожа Вивиани тоже присутствует за завтраком. Я не пригласил больше никого: после того как мы так много говорили с ними о России, мне хочется поговорить немного и о Франции, где я не был уже два года.
   Всё, что они мне рассказывают о проявлениях французского духа на фронте, прекрасно и укрепляет мою уверенность. Но сколько мелочного, сколько недостойного в мире политики! В Бурбонском дворце порой как будто забывают, что мы воюем. Таким образом, наградой за мое жестокое изгнание является возможность видеть Францию только как бы в историческом освещении, видеть ее в ореоле славы и величия.
   Среда, 10 мая
   Новый американский посол Роуленд Фрэнсис, заменивший симпатичного Мари, был у меня с первым визитом.
   Покончив с обменом обычными любезностями, я стараюсь навести собеседника на разговор о войне. Но напрасно. Фрэнсис уклоняется и отделывается бессодержательными фразами. Заключаю, что американское общественное мнение не прониклось важностью тех нравственных принципов, из-за которых ведется война.
   Четверг, 11 мая
   Вивиани вернулся из Ставки, а Альбер Тома поехал в провинцию осматривать заводы.
   Вивиани не совсем доволен своей поездкой. Начальник Главного штаба встретил его холодно, или во всяком случае сдержанно, чему я нисколько не удивляюсь. Генерал Алексеев – ярый реакционер, убежденный сторонник традиций монархического начала, самодержавия и православия. Вмешательство в военные дела невоенного человека, да еще какого – социалиста и атеиста! Это, конечно, показалось ему величайшим нарушением порядка.
   Вивиани прежде всего вручил ему личное письмо генерала Жоффра с просьбой немедленно прочесть. Генерал Алексеев письмо прочел, но ничего не сказал.
   Вивиани продолжал:
   – Кроме того, генерал Жоффр поручил мне на словах передать вашему превосходительству следующее: он надеется между первым и пятнадцатым июля начать на фронте операцию очень широких размеров; он был бы рад, если бы и вы могли начать наступление не позже 10 июля, чтобы не более месяца прошло между обоими наступлениями, тогда немцы не смогут перебросить подкреплений с одного фронта на другой.
   Генерал Алексеев ответил кратко:
   – Я вам очень благодарен, я буду обсуждать этот вопрос с генералом Жоффром через генерала Жилинского (русского представителя при французской главной квартире).
   Потом состоялось совещание под председательством императора. Вивиани очень красноречиво отстаивал посылку 400 000 русских во Францию, по 40 000 человек в месяц. Генерал Алексеев понемногу сдался, но прения были продолжительны и тягучи. В конце концов император настоял на своем. Пришли к следующему решению: сверх бригады, уже отправленной 15 июля в Салоники, послать во Францию еще 5 бригад по 10 000 человек в каждой между 14 августа и 15 декабря.
   Я поздравляю Вивиани с достигнутым результатом, хотя это значительно меньше 400 000 человек, на которых мы рассчитывали.
   Пятница, 12 мая
   Только что приехал генерал Жанен, который сменил генерала де Лагиша на посту главы нашей военной миссии в России.
   Он сегодня завтракал у меня. Простой и веселый, с живым умом, гибким и многосторонним, он придется русским по душе.
   Суббота, 13 мая
   Я получил от варшавской знакомой, уехавшей в Киев, письмо, полное критики, недоверия, упреков, проклятий по адресу поляков, работающих над восстановлением Польши. Ее горячий и бурный патриотизм никого не щадит. Увы! Поймут ли когда-нибудь поляки необходимость дисциплины в общей работе?
   Вся история Польши до разделов может служить темой для работы «О последствиях индивидуализма в политике».
   Воскресенье, 14 мая
   Сегодня вечером в Мариинском театре Карсавина танцевала партию нимфы Сильвии в балете Делиба. Она идеально продемонстрировала языческую непорочность, страстную и целомудренную; она источала своего рода героическую и юношескую радость, необузданное и чертовское веселье.
   Но это мифологическое заклинание только частично удовлетворяло вкус большинства зрителей. Русское сознание ничего общего не имеет с античностью Эллады: с Грецией оно связано только Византией.
   Поэтому я не был удивлен, когда зрители вновь заметно оживились с началом первой сцены следующего балета – «Водяная лилия». В этом невероятно романтичном балете Карсавина появляется в партии русалки, порочного и чарующего существа с ненасытной жаждой крови и сладострастия.
   Понедельник, 15 мая
   Сегодня днем у меня в посольстве прием французской колонии в Петрограде с целью познакомить ее членов с Вивиани и Альбером Тома.
   Парадные ливреи, открытый буфет, речи, оркестр, много народу, затягивающийся прием… Всё это раньше было для меня тяжелой обузой. Теперь же, при полной отрезанности от родины, мне бесконечно приятно быть среди французов.
   Вторник, 16 мая
   Вивиани и Альбер Тома приглашены на завтрак к великой княгине Марии Павловне; госпоже Вивиани нездоровится, она не может присутствовать. Великая княгиня попросила меня сесть за стол против нее, чтобы дать ей возможность посадить Вивиани справа от себя, а Альбера Тома слева. Остальные приглашенные – княгиня Орлова, князь Сергей Белосельский, графиня Шувалова, Димитрий Бенкендорф и свита.
   Завтрак прошел очень оживленно. С обеих сторон большая предупредительность.
   Великая княгиня сияет от удовольствия. Несмотря на свое немецкое происхождение – или именно по этой причине, – она при всяком удобном случае старается подчеркнуть свою симпатию к Франции. Достаточно было бы и этой причины для объяснения сегодняшнего приглашения. Но это еще не всё. Великая княгиня уже давно втайне лелеет мечту видеть на престоле одного из своих сыновей, Бориса или Андрея. И потому она всегда стремится выступать в видных ролях, что упускает делать императрица. С этой точки зрения для нее очень важно, чтобы все знали, что единственно она одна из всей императорской фамилии принимала у себя уполномоченных французского правительства.
   Сегодня вечером Государственная дума и город дают банкет в честь Вивиани и Альбера Тома.
   Председатель Думы Родзянко взял на себя устройство этого демонстративного торжества. Этого было достаточно, чтобы министры насторожились, тем более что банкет был встречен общим сочувствием и превратился в политическое событие. Будет не меньше 400 участников. Все партии, даже крайние правые, а особенно левые, будут представлены. Ни один из министров не считает возможным уклониться от участия на банкете. Присутствуют и английский, и японский, и итальянский послы.
   Нелегко было решить вопрос о речах. Сначала министры решили, что им не следует выступать в собрании, носящем частный характер. Мне пришлось дать понять Сазонову, что если ни один из представителей правительства не согласится говорить, то я посоветую Вивиани не присутствовать на банкете. В конце концов всё уладилось. Решено было, что Сазонов произнесет тост от имени правительства.
   Встречают нас в зале банкета очень горячо. Родзянко занимает место во главе почетного стола, я справа от него, Вивиани слева, около меня справа председатель Совета министров Штюрмер, от него справа – Альбер Тома.
   Банкет затягивается; меню очень большое, а подают очень медленно, а кроме того, еще будут речи. Таким образом, мне предстоит провести часа два в обществе председателя Думы и председателя Совета министров.
   От Родзянко я много нового не слышу. Его высокий и могучий рост, прямой взгляд, глубокий и задушевный голос, его шумливая энергия, даже его неловкие слова и поступки – всё это указывает на его искренность, прямоту, смелость. У нас с ним хорошие отношения. Он неутомимо защищает правое дело.
   К Штюрмеру же мне еще нужно присмотреться. Я не знаю, ждет ли его со временем «благоухание святости», как говорят мистики, но знаю, что сейчас от него исходит аромат фальши. Он прикрывает личиной добродушия и приторной вежливостью низость, интриганство и вероломство. Взгляд его, колкий и в то же время умильный, искательный и бегающий, отражает честолюбивое и лукавое лицемерие. Но он не без лоска, у него есть интерес к истории, особенно истории анекдотической и красочной. Каждый раз, как я с ним встречаюсь, я расспрашиваю его о русском прошлом и мне всегда интересно его слушать. Ближе изучать его уже ввиду высокого поста, им занимаемого, пусть и по воле случая.
   За банкетом мы говорим с ним об Александре I и его таинственной кончине, о Николае I и его нравственной агонии во время Крымской кампании. Я по этому поводу подчеркиваю, что в интересах России и Франции всегда было идти рука об руку; я напоминаю ему, что еще в 1856 году мой блестящий предшественник, герцог Морни, задумал союз с Россией, и, если бы его послушались, теперь всё было бы по-другому. Штюрмер отвечает:
   – Герцог Морни! Как он был бы мне по душе. Я перечел, кажется, всё, что о нем написано. Мне кажется, у него были основные качества государственного человека: любовь к родине, энергия и смелость.
   Я прерываю его:
   – У него были два качества, еще более ценные: чутье реального и умение выполнять задуманное.
   – Действительно, оба эти качества необходимы. Но в управлении нужно прежде всего не бояться брать на себя ответственность и улавливать связь событий. Кстати, вон там сидит наш милейший князь Александр Николаевич Оболенский, градоначальник. Он верный слуга его величества, я его очень люблю. Но одного поступка я не могу простить ему. Он был рязанским губернатором в 1910 году, когда Толстой так странно умер на станции Астапово. Вы помните, как вся его семья следила за тем, чтобы не допустить к нему священника. Будь я на месте Оболенского, я не колебался бы ни минуты: я удалил бы силой семью и насильно ввел бы к нему священника. Оболенский возражает, что он не получил распоряжений и что семья Толстого имела право так поступать и т. д. Но разве можно говорить о праве и нужны ли распоряжения, когда дело идет о возвращении души Толстого в лоно святой церкви?
   Что подумали бы Вивиани и Альбер Тома, услышав такие слова?
   Но вот начинаются тосты. Тост Родзянко патриотичен, банален и напыщен, мой тост чисто формальный, тост Сазонова бледен и натянут.
   Присутствующие поют русский гимн. Затем Шаляпин, гениальный Шаляпин, поет «Марсельезу»; его дикция так прекрасна, стиль его так величествен, сила лиризма и страстности такова, что в зале проносится дуновение революционного энтузиазма, дух Дантона. Я еще раз убеждаюсь при этом, как легко воодушевляется русская публика.
   В эту минуту общего подъема Вивиани начинает свою речь. Опытный парламентский оратор, он чувствует, что аудитория просит горячего слова. Его пламенная дикция, его широта, смелые жесты, его взор, то восторженный, то нежный, мощный ритм его речи вызывают восторг. Когда он восклицает: «Не бывать сепаратному миру. Будем воевать вместе! Вот договор чести, нас связующий! Так мы будем идти до конца, до того дня, когда попранное право будет отомщено… Мы обязаны этим перед своими умершими, иначе они всуе пожертвовали жизнью. Мы обязаны этим перед грядущими поколениями» и т. д. – ему не дают кончить, зал дрожит от рукоплесканий. Шаляпин, с вдохновенным лицом, с глазами, полными слез, поспешно подходит к почетному столу. Просят его снова спеть «Марсельезу», он поднимается на эстраду, и снова великий гимн потрясает сердца.
   Министры переглядываются с беспокойством, как бы спрашивая друг друга: «Что это такое? Что же еще будет?»
   Поднимается лидер кадетской партии в Думе Василий Алексеевич Маклаков.
   Он говорит на прекрасном «французском языке». Слова его и жесты резки. Прежде всего он напоминает, что всегда был сторонником мира, и прибавляет, что остался и сейчас закоренелым пацифистом, но это не мешает ему быть страстным сторонником этой войны: «Ведь эта война будет самоубийством войны, ведь в день заключения мира мы так перекроим карту Европы, что войны уже будут не нужны». Он кончает речь свою обращением к Франции, к той Франции, к голосу которой должен прислушиваться весь мир, той Франции, которая в XVIII веке провозгласила бессмертные принципы, символы идей пацифизма, к Франции, которая создаст в будущем вечный мир, который и сейчас называют «французским миром».
   Энтузиазм присутствующих достигает высшей степени. Лица министров еще более вытягиваются. Смотря на них, я понимаю, что приезд всякого французского политического деятеля в их глазах связан с пропагандой демократических идей.
   Во время речи Маклакова Альбер Тома с трудом себя сдерживает. Его глаза горят. Я жду, что вот-вот он встанет и разразится ораторской импровизацией. Но Родзянко уже произносит прощальные слова. Мы выходим при громе рукоплесканий.
   Вивиани, Альбер Тома и я задерживаемся на несколько минут в вестибюле и обмениваемся впечатлениями о банкете. По поводу речи Маклакова я говорю:
   – Прекрасная речь, она произведет в России большое впечатление. Но как наивно предполагать, что предстоящий мир будет вечным; я представляю себе, наоборот, что теперь-то и начнется эра насилия и что мы сеем семена новых войн.
   Подумав немного, Альбер Тома отвечает:
   – Да, за этой войной еще лет десять войн… Лет десять войн…
   Среда, 17 мая
   Вивиани и Альбер Тома были сегодня с прощальным визитом у Сазонова. Я с ними не поехал, чтобы не придавать официальности их беседе; они хотели говорить главным образом о Румынии и Польше.
   Относительно Румынии Сазонов заявил, что очень желает ее присоединения к Антанте.
   – Но я не могу, – прибавил он, – считать ее серьезным союзником, пока Брэтиану не согласится заключить с нами военную конвенцию.
   Что касается Польши, то Сазонов очень упорно указывал на опасность для союзников вмешательства, даже самого незаметного, французского правительства в польский вопрос.
   Таким образом, результат миссии Вивиани сводится к посылке 50 000 человек во Францию или, скорее, к обещанию это сделать.
   Но влияние Альбера Тома принесло реальную пользу, его удивительная работоспособность, его практичность подействовали подбодряющим образом на промышленные силы, работающие на оборону. Но надолго ли хватит этого? Ему очень удачно помогал один из наших сотрудников, Лушер, крупный подрядчик правительственных работ, человек, очень много сделавший для подъема промышленности во Франции.
   В час дня Вивиани и Альбер Тома завтракают у меня в последний раз с великим князем Николаем Михайловичем и с японским, английским и итальянским послами.
   Николай Михайлович, Николай Эгалите, интересующийся передовыми идеями и новыми людьми, говорил мне: «Я очень хочу познакомиться с Альбером Тома». Кажется, это знакомство ему очень по душе, по крайней мере, он к нему в высокой степени внимателен.
   В семь часов вечера миссия в полном составе уезжает во Францию через Архангельск.
   Четверг, 18 мая
   Сегодня вечером в Народном доме идет «Дон Кихот». Слушая Шаляпина, я испытываю то же наслаждение, как два месяца тому назад. Сам Сервантес был бы, я думаю, восхищен такой передачей своего образа – передачей, выявляющей в Дон Кихоте черты и индивидуализма, и широты, и комичности, и трогательности, и карикатурности, и общечеловечности. Никогда дух великого не был лучше воспринят.
   И публика столь же интересна, как и в прошлый раз; те же улыбки снисхождения и симпатии к рыцарю – искателю приключений, к этому герою, в котором кротость, великодушие, покорность судьбе, терпение и мудрость уживаются с безумием, сумасбродством, верой во всё невозможное, податливостью на всякое очарование, беспомощному перед действительностью.
   Пятница, 19 мая
   Генерал Алексеев с неослабной настоятельностью торопит подготовление крупного наступления, которое он думает начать в первых числах июня. Центром боевых действий будет Галиция, по Стрыпе и по Пруту, между Тарнополем и Черновицами; во главе операции будет стоять генерал Брусилов. Меня уверяют, что войска, благодаря наступившему теплу, настроены прекрасно.
   Сегодня у меня обедают испанский посол граф Картахена, княгиня Орлова, княгиня Белосельская, княгиня Кантакузина, граф Потоцкий, граф Сигизмунд Велепольский, граф Кутузов, леди Мюриэль Пэджет, леди Сибилла Грей и др.
   Княгиня Белосельская и княгиня Кантакузина недавно получили письма от своих мужей с армянского и с буковинского фронтов; обе дамы тоже подтверждают, на основании этих писем, что настроение у солдат боевое. То же самое говорят леди Мюриэль и леди Сибилла, которые только что объезжали свои лазареты на Волыни.
   Суббота, 20 мая
   Во всех императорских дворцах, министерствах, клубах, театрах и зданиях общественных заведений можно увидеть на стенах величественные портреты русских императоров. Нет более монотонного, скучного и банального зрелища, чем эта официальная иконография.
   Тем не менее, несмотря на искусственный и чопорный характер жанра, самобытное выражение лица моделей передано очень точно.
   Так, Александр I, с его элегантной фигурой, с выставленным вперед торсом, с его внешностью фата и странствующего рыцаря, очевидно получает удовольствие от того, что его рассматривают люди.
   Николай I, с напряженной осанкой, высокомерный и деспотичный, словно высматривает вокруг себя, не отважился ли кто-либо иметь дерзость, пусть даже нечаянно, взглянуть на него.
   Александр II, более во всем естественный, но не менее проникнутый важностью своего положения и высоким сознанием своей власти, снисходит до того, чтобы позволить людям посмотреть на него, но при условии, чтобы они тут же опустили глаза.
   Александр III, тяжеловесный, спокойный и простой, с его внешностью обычного буржуа, не обращает никакого внимания на то, рассматривают его или нет.
   И Николай II, простоватый и застенчивый, словно просит, чтобы на него не смотрели.
   Воскресенье, 21 мая
   Правитель канцелярии Штюрмера, достойный исполнитель его низких замыслов, несравненный Мануйлов, был сегодня у меня, чтобы сообщить о пустяшном моем деле с полицией. Покончив с делом, мы с ним разговариваем.
   С большой искренностью – не всегда же он лжет – в самых мрачных красках изображает он внутреннее положение; он особенно обращает мое внимание на распространение революционного духа в армии.
   Я возражаю ему, приводя те благоприятные отзывы о духе войск, которые мне передавали третьего дня.
   – Все это верно, но верно только относительно частей на фронте. В тылу же полное разложение. Во-первых, тыловые части ровно ничего не делают или, во всяком случае, недостаточно заняты. Вы знаете, что зима – самое неудобное время для военного обучения. Но в этом году это обучение проходило в особенно сокращенном и упрощенном виде из-за недостатка ружей, пулеметов, орудий, а главное, из-за недостатка в офицерах. Кроме того, солдаты очень скверно размещены в казармах. Их набивают, как сельдей в бочку. В Преображенских казармах, рассчитанных на 1200 человек, помещаются 4000 человек. Представьте себе их жизнь в душных и темных помещениях! Они проводят целые ночи в разговорах. Не забывайте, что среди них есть представители всех народностей империи, всех религий и сект, есть даже евреи. Это прекрасный бульон для культуры революционных бактерий. И наши анархисты, конечно, прекрасно это понимают.
   – А что думает по этому поводу Штюрмер?
   – Штюрмер просит только не мешать ему, и будьте уверены, ваше превосходительство, что он сумеет управиться.
   Понедельник, 22 мая
   Приезд Вивиани и Альбера Тома оставил глубокий след во всех слоях общества.
   Будучи здесь, Жозеф де Местр, тонкий наблюдатель французской революции, заметил, как я теперь вижу, совершенно правильно: «Во французском характере, в самом французском языке есть какая-то необычная сила прозелитизма. Вся нация – одна сплошная и широкая пропаганда».
   Вторник, 23 мая
   В Трентино, между Адидже и Брентой, сильное наступление австрийцев заставило итальянцев оставить свои позиции. В Италии большое волнение; уже говорят о необходимости отхода Фриульской армии, чтобы не быть отрезанной от Ломбардии занятием неприятелем Виченцы и Падуи.
   У Вердена вновь ожесточенные бои. После блестящего штурма французы захватили форт Дуомон.
   Среда, 24 мая
   В 1839 году Николай I говорил маркизу Кюстину: «Республику я понимаю, это строй определенный и недвусмысленный или, во всяком случае, могущий быть таковым. Я, конечно, понимаю абсолютную монархию, раз я сам стою во главе такого строя. Но представительной монархии я понять не могу; это строй, основанный на лжи, на обмане, на испорченности. Я готов был бы скорее отступить до границ Китая, чем согласиться на его установление».
   Николай II думает так же, как его предок.
   Пятница, 26 мая
   Подвожу итог своего дня.
   Сегодня утром П. сообщил мне тревожные сведения о революционной пропаганде на фабриках и в казармах.
   Днем княгиня Н., не принадлежащая к партии императрицы, но близкая к Вырубовой, рассказывала мне, что Распутин на днях убеждал государыню, что «нужно беспрекословно слушаться Божьего человека». Затем сообщил, что после своего причащения на Пасхе он чувствует в себе новые силы против своих врагов и считает себя, более чем когда-либо, защитником, ниспосланным Провидением императорской фамилии в Святой Руси. Александра Федоровна со слезами восторга бросилась на колени перед ним и просила его благословения.
   Вечером в клубе я слышал такие слова: «Если Дума не будет разогнана, мы пропали» – и затем длинное рассуждение о необходимости вернуть царскую власть к чистым основам московского православия.
   В заключение я вспоминаю предсказание госпожи Тенсен, сделанное в 1740 году о французской монархии: «Если только не будет личного вмешательства Бога, физически невозможно, чтобы правительство не сломало себе шеи».
   Но я думаю, что пройдет не сорок лет, а едва ли даже сорок месяцев до падения русского режима.
   Суббота, 27 мая
   Король Виктор Эммануил телеграфировал императору, прося его ускорить общее наступление русской армии для облегчения Итальянского фронта.
   Посол Карлотти изо всех сил хлопочет о том же.
   Понедельник, 29 мая
   Вера в царя, в его справедливость, в его доброту все еще живет в сердцах крестьян. И этим объясняется всегдашний успех Николая II, когда он непосредственно обращается к крестьянам, солдатам или к рабочим.
   В то же время народ убежден, больше чем когда-либо, в том, что бюрократия и чиновники извращают или не выполняют благую волю царя. Никогда так часто не повторялись русские поговорки «Жалует царь, да не милует псарь», «Царь-то сказал: да, но его собачка тявкнула: нет».
   Вторник, 30 мая
   Графиня Н., приятельница Вырубовой, таинственно пригласила меня сегодня к себе на чашку чая. Взяв обещание молчать, она сказала мне следующее:
   – Сазонов будет, по-видимому, вскоре удален; я решила вас предупредить об этом. Их величества к нему очень плохо относятся. Штюрмер исподтишка ведет против него очень деятельную кампанию.
   – Но что же он ему ставит в вину?
   – Он его обвиняет в либерализме, в уступчивости по отношению к Думе. Он еще ставит ему в вину – вы ведь обещали мне никому не передавать моих слов – то, что он слишком поддается вашему влиянию и влиянию Бьюкенена… Вы знаете, что императрица, к несчастью, ненавидит Сазонова; она его ненавидит за его отношение к Распутину, которого он называет антихристом, а Распутин, со своей стороны, уверяет, что Сазонов отмечен печатью дьявола.
   – Но ведь Сазонов человек очень религиозный. А что говорит император?
   – В настоящее время он совершенно подчиняется императрице.
   – Вы слышали об этом от Вырубовой?
   – Да, от Ани… Но, ради Бога, не говорите никому об этом!..
   Среда, 31 мая
   С тех пор как Штюрмер стоит у власти, влияние Распутина очень возросло. Этот мужик-чудотворец все более становится политическим авантюристом и пройдохой. Кучка еврейских финансистов и грязных спекулянтов, Рубинштейн, Манус и др., заключили с ним союз и щедро его вознаграждают за содействие им. По их указаниям он посылает записки министрам, в банки и разным влиятельным лицам. Я видел такие записки – это грязные каракули, грубо повелительные по стилю. Никто ни в чем не смеет ему отказать. Назначения, повышения, отсрочки, милости, подачки, субсидии так и сыплются по его приказанию.
   Если дело особенно важно, то он передает записку непосредственно царице и прибавляет: «Вот. Сделай это для меня». И она сейчас же отдает распоряжение, не подозревая, что работает на Рубинштейна и Мануса, которые, в свою очередь, стараются для Германии.
   Четверг, 1 июня
   Я был поражен сегодня утром видом Сазонова: он бледен, глаза запавшие, вид подавленный. Он жалуется на сильное нервное переутомление, лишающее его сна и аппетита; он собирается поехать отдохнуть на несколько недель в Финляндию. С начала войны он часто страдает мигренями и бессонницей. Это наша общая судьба. Даром нам не проходят заботы и работа, такая тяжелая, напряженная, да еще в таком климате. Но на этот раз меня беспокоит не его здоровье; его состояние объясняется скрытыми неприятностями, о которых я узнал вчера.
   Пятница, 2 июня
   Греческое правительство держит себя совершенно недопустимо; его соглашение с болгарским правительством вполне очевидно. Личное участие в этом короля Константина не подлежит сомнению.
   Долгая беседа по этому поводу с Сазоновым; я получаю от него разрешение телеграфировать в Париж, что он заранее согласен на все меры, какие Англия и Франция сочтут нужным принять по отношению к Греции.
   Итальянцы между Адидже и Брентой несколько оправились. Австрийское наступление почти приостановлено.
   Воскресенье, 4 июня
   По просьбе Виктора Эммануила император повелел ускорить наступление на Волыни и в Галиции. Операция, решительно начатая генералом Брусиловым, развивается пока успешно.
   Вторник, 6 июня
   Я говорил о крестьянах с княгиней О., председательницей общества распространения кустарных изделий из дерева, кожи, рога, железа и материи, в которых выражаются художественный вкус русских крестьян и их способность к своеобразной художественной орнаментации.
   Она глубоко сожалеет об изменениях, происходящих за последние пятнадцать лет в духовном и нравственном облике деревни, в связи с развитием крупной промышленности:
   – Сахарные и винокуренные заводы, бумагопрядильни, фабрики, бесчисленные мастерские, вырастающие теперь как из-под земли, оказывают свое влияние на крестьян и распространяют среди них привычки, потребности и взгляды, к которым они совершенно не подготовлены своим прошлым. Переход слишком быстрый для их первобытного сознания. Высокая плата привлекает крестьян на фабрику, а это развращает целые округа. Подумайте, ведь, за исключением городов, до последнего времени деньги редко встречались в деревне. Во многих местах существовала меновая торговля: меняли овес на тулуп или на водку; за лошадь или за плуг платили работой. Теперь же всё изменилось. Крестьяне по большей части утратили простоту нравов, но в то же время по своей отсталости не могут подняться до новых условий. Они совершенно сбиты с пути, запутались. Если Бог не отвратит от нас революции по окончании войны, то быть в деревне большой беде.
   Четверг, 8 июня
   Наступление генерала Брусилова развивается блестяще. Оно начинает даже походить на победу.
   За несколько дней австро-германский фронт отодвинут на протяжении 150 километров. Русские взяли 40 000 пленных, 80 орудий и 150 пулеметов.
   На Итальянском фронте, к востоку от Трентино, бои продолжаются, но австрийское наступление приостановлено.
   Пятница, 9 июня
   С московских времен русские не были, быть может, настолько русскими, как теперь.
   До войны их врожденная склонность к странствиям периодически толкала их на Запад. Высший круг раз или два в году слетался в Париже, Лондоне, Биаррице, Каннах, Риме, Венеции, Баден-Бадене, Карлсбаде, Сент-Морице. Более скромные круги – интеллигенты, адвокаты, профессора, ученые, доктора, артисты, инженеры – ездили учиться, лечиться и для отдыха в Германию, в Швейцарию, в Швецию, в Норвегию. Одним словом, большая часть как высшего общества, так и интеллигенции, по делу или без дела, но постоянно, иногда подолгу, общалась с европейской цивилизацией. Тысячи русских отправлялись за границу и возвращались с новым запасом платья и галстуков, драгоценностей и духов, мебели и автомобилей, книг и произведений искусства. В то же время они, сами того не замечая, привозили с собой новые идеи, некоторую практичность, более трезвое и более рациональное отношение к жизни. Давалось это им очень легко благодаря способности к заимствованию, которая очень присуща славянам и которую великий «западник» Герцен называл «нравственною восприимчивостью».
   Но за последние двадцать два месяца войны между Россией и Европой выросла непреодолимая преграда, какая-то китайская стена. Вот уже два года, как русские заперты в своей стране, как им приходится вариться в собственном соку. Они лишены подбодряющего и успокаивающего средства, за которым они отправлялись раньше на Запад, и это в такую пору, когда оно им всего нужнее. Известно, что для страдающих нервами, склонных к подавленности необходимы развлечения, особенно полезны и поддерживают путешествия, которые дают толчок их деятельности, их вниманию.
   Поэтому я нисколько не удивляюсь, видя вокруг себя многих людей, раньше казавшихся мне совершенно здоровыми, а теперь страдающих утомлением, меланхолией и нервностью, несвязностью мыслей, болезненною легковерностью, суеверным и разъедающим пессимизмом.
   Суббота, 10 июня
   Интрига против Сазонова, кажется, не удалась. По-видимому, он чувствует свое положение вновь упрочившимся.
   Во всяком случае, вид у него лучше, и он меньше жалуется на усталость. Но все-таки он дает понять, что очень нуждается в отдыхе.
   Воскресенье, 11 июня
   Финансист Г., который сильно заинтересован в промышленных предприятиях в Варшавском и Лодзинском округах, очень верно заметил мне:
   – При заключении мира разрешение польского вопроса готовит большие неожиданности. Привыкли смотреть на этот вопрос с национальной точки зрения в освещении горестного прошлого и героически-романтических легенд. Но когда наступит решительный момент, появятся еще два очень важных факта – это социалистический и еврейский элементы. За последние 30 лет социал-демократия в Польше страшно усилилась, рост ее можно измерить всё увеличивающимся числом рабочих. В Лодзи в 1859 году было 25 000 жителей, а в 1880 году уже 100 000, теперь же их насчитывается 460 000 человек. А такие фабричные центры, как Сосновицы, Томашев, Домброва, Люблин, Кельцы, Радом, Згерж, тоже растут с неимоверной быстротой. Пролетариат там хорошо организован и везде обнаруживает могучую жизнеспособность. Его нисколько не интересуют исторические мечтания великих польских патриотов. В восстановлении Польши пролетариат видит только возможность осуществить свою экономическую и социальную программу. Будьте уверены, что пролетариат заговорит громким и решительным голосом… Евреи также примут участие. Они разделяют идеи польской социал-демократии, но, кроме того, у них есть своя собственная организация, чисто еврейская, и они будут действовать как еврейский пролетариат. Евреи очень интеллигентны, очень смелы, очень фанатичны. Польские гетто – это очаги анархизма…
   Вторник, 13 июня
   В настоящее время я читаю биографию Ницше и вижу, что, проникнувшись восхищением к законам Ману, он с энтузиазмом поэта и художника отметил для себя следующую прекрасную заповедь первого арийского законоведа:

   «Пусть же имена женщин будут легки для произношения – будут нежными, ясными, приятными и уместными;
   пусть они будут оканчиваться долгими гласными и пусть же они будут напоминать слова благословения».

   Русские инстинктивно последовали этой заповеди. Ни один народ не придал именам своих женщин такого музыкального и ласкающего звучания: Ольга, Вера, Дарья, Марина, Соня, Кира, Людмила, Татьяна, Ванда, Тамара, Ксения, Раиса, Надежда, Светлана, Прасковья, Дина…
   Четверг, 15 июня
   Русские продвигаются к Тарнополю и Черновицам, они перешли Стрыпу и Днестр. Общее число взятых ими пленных доходит до 153 000.
   Пятница, 16 июня
   У меня обедало несколько близких друзей.
   Стол накрыт в парадном зале, широкие окна которого выходят на Неву. Обед назначен на 9 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

часов вечера, таким образом, мы сможем любоваться необычайной картиной северного неба во время летнего солнцестояния.
   Мы садимся обедать, когда еще совсем светло. Но от Охты до крепости весь берег освещен фантастическим светом. На первом плане река, отливающая темно-зелеными металлическими тонами, испещренная порой красными отблесками, похожими на кровь. Дальше крыши казарм, купола церквей, фабричные трубы выделяются на грозном темно-красном фоне, переливающемся лиловато-желтоватым цветом. Краски меняются каждую минуту. Как будто от руки какого-то алхимика, от руки титана Тувал-Каина краски разгораются, сияют, слабеют, сливаются, переливаются, исчезают, одно за другим проходят самые разнообразные сочетания. То эта картина напоминает какой-то катаклизм в природе, то извержение вулкана, то разрушающиеся стены, то блеск громадной печи, то свечение метеора, то сияние апофеоза.
   К 11 часам небо бледнеет, фантасмагория угасает. Небо затягивается прозрачной пеленой, серебристой и жемчужной дымкой. Кое-где чуть заметно мерцают звезды. В тишине и полумраке город спокойно засыпает.
   В половине первого, когда мои гости расходятся, розовый просвет со стороны востока уже предвещает близкую зарю.
   Воскресенье, 18 июня
   В Буковине русская армия перешла Прут и заняла Черновицы, передовые части достигли молдавского Серета у Старочинца.
   Понедельник, 19 июня
   Начальник Генерального штаба генерал Беляев, один из наиболее образованных и добросовестных офицеров русской армии, отправляется во Францию для выяснения некоторых вопросов, касающихся заказов по снабжению армии. Он сегодня завтракал у меня.
   Прежде всего я поздравляю его с победами, которые генерал Брусилов продолжает одерживать в Галиции – вчера он занял Черновицы. Он принимает мои поздравления очень сдержанно, что вполне согласуется с его скромностью и осторожностью.
   Мы возвращаемся в большую гостиную, закуриваем сигары, я его спрашиваю:
   – Что вы скажете о войне и с какими впечатлениями вы уезжаете?
   Взвешивая каждое слово, он отвечает мне:
   – Император, более чем когда-либо, твердо намерен продолжать войну до победного конца, пока Германия не будет принуждена принять наши условия, все наши условия. Поскольку его величество соизволил высказаться во время последнего моего доклада, у меня нет в этом никаких сомнений. Наше положение за последние дни значительно улучшилось в Галиции, но мы еще не начинали действовать на германском фронте. В лучшем случае нам предстоит тяжелая и продолжительная борьба. Я говорю, конечно, только с точки зрения стратегической: я не говорю об условиях финансовых, дипломатических и других. Я еду в Париж договариваться о том, чтобы наша армия, предпринимающая теперь громадные усилия, богатая людьми, не терпела бы отсутствия снарядов. Самый важный и безотлагательный вопрос – это вопрос тяжелой артиллерии. Генерал Алексеев каждый день требует тяжелых орудий, а у меня больше нет для него ни одной пушки, ни одного снаряда.
   – Но 70 тяжелых орудий выгружены же в Архангельске?
   – Это верно, но нам не хватает вагонов. Вы знаете, как мы бедны в этом отношении. Всё наше наступление, столь блестяще начатое, может благодаря этому быть погублено.
   – Это очень серьезно. Но почему в вашем железнодорожном управлении так мало порядка и активности? Уже несколько месяцев, как Бьюкенен и я твердим об этом Сазонову, шлем ему ноту за нотой. Но мы не могли пока достигнуть чего-нибудь. Наши военные и морские атташе тоже хлопочут изо всех сил. Но тоже безуспешно. Подумайте, как ужасно, что Франция жертвует частью своего промышленного производства для снабжения вашей армии, а из-за беспорядка и инертности ваши войска не пользуются этим снаряжением! С тех пор как в Архангельске открылась навигация, туда привезено французскими судами семьдесят тяжелых орудий, полтора миллиона снарядов, шесть миллионов гранат, пятьдесят тысяч ружей. И всё это свалено на пристанях. Необходимо усилить движение на ваших железных дорогах. Триста вагонов в день – ведь это смешно. Меня уверяют, что при небольшом напряжении и упорядочении дела можно было бы легко удвоить их число.
   – Я веду ожесточенную борьбу с железнодорожным ведомством, но меня слушаются немногим больше, чем вас… Это, впрочем, так важно, что нельзя с этим примириться. Поэтому я вас очень прошу еще раз поговорить с Сазоновым, попросить его представить ходатайство от вашего имени в Совет министров.
   – Будьте во мне уверены, я с завтрашнего дня начну борьбу…
   Четверг, 22 июня
   Несколько дней тому назад великий князь Борис Владимирович ужинал вместе со своими обычными собутыльниками, а также с английским офицером, майором Торнхиллом.
   Как обычно, великий князь слишком часто выпивал до дна свой бокал с шампанским. Когда он уже в достаточной степени разгорячился, он в полной мере проявил свою англофобию, унаследованную им от отца.
   Повернувшись в сторону Торнхилла, он воскликнул:
   – Англия ничего не делает для этой войны; она позволяет, чтобы ее союзников убивали. Уже в течение четырех месяцев французы несут колоссальные потери при Вердене, а вы даже не вылезаете из своих окопов. Мы, русские, давно бы уже были в Багдаде, если бы вы не умоляли нас не вводить туда наши войска, чтобы спасти вас от признания, что вы сами не способны вступить в Багдад.
   Торнхилл холодно ответил:
   – Это не соответствует действительности, ваше высочество! К тому же вы забываете о Дарданеллах.
   – Дарданеллы?.. Это же сущий блеф!
   Торнхилл подскочил с кресла:
   – Блеф, который стоил нам 140 000 человек! О, нет! Это все же блеф! Во всяком случае, вы можете быть уверены, что как только с Германией будет подписан мир, мы начнем войну с вами!
   Всеобщая суматоха. Великий князь уходит, хлопнув дверью.
   Майор Торнхилл доложил об инциденте сэру Джорджу Бьюкенену. Не желая обращаться с жалобой непосредственно к императору, мой коллега передал официальную просьбу министру императорского двора, чтобы великому князю Борису было сделано внушение.
   Но никакого внушения не было сделано. Борис Владимирович продолжал невозмутимо свою жизнь, наполненную удовольствиями и праздным времяпровождением.
   Чем же он занимался со времени начала войны?
   Ничем. Он якобы исполнял какие-то неопределенные приказы, совершал бесцельные инспекционные поездки, изредка дававшие ему возможность побывать на фронте, но это был лишь предлог для того, чтобы разнообразить круг своих удовольствий, разъезжая из Москвы в Киев, из Варшавы в Одессу, с Кавказа в Крым. Как же так получается, что этот тридцатисемилетний великий князь, полный сил и здоровья, отягощенный богатством и привилегиями, не принял никакого участия в сверхъестественных усилиях, в течение почти двух лет неуклонно прилагаемых русским народом, проявлявшим при этом необычайную выносливость, героизм и самопожертвование?
   Вчера случайно я перелистывал страницы «Илиады», к которым обращаюсь довольно часто; моим глазам предстал отрывок из двенадцатой песни поэмы, в котором повествуется о том, как Сарпедон, сын Зевса, приехав из Ликии, чтобы помочь троянцам, вовлекает своего друга Главка в битву:
   «Почему нас так сильно уважают в Ликии? – говорит Сарпедон своему другу. – Почему нам предоставляют лучшие места на празднествах? Почему на берегах Ксанфа мы владеем цветущими поместьями? Всё это потому, что нас всегда можно найти во главе ликийцев, когда вовсю разгорается битва; всё это потому, что каждый ликиец говорит себе: „Если наши владыки едят самую жирную овцу и пьют самые лучшие вина, то это делает их более смелыми и более сильными, когда они ведут нас на битву“».
   Суббота, 24 июня
   За последние дни я замечаю в политических кругах Петрограда странное настроение против аннексии Россией Константинополя.
   Утверждают, что эта аннексия не только не разрешила бы восточного вопроса, но только осложнила бы его и затянула, так как ни Германия, ни Австрия, ни дунайские государства не согласятся оставить ключ от Черного моря в когтях у русского орла. Русским важно добиться свободного прохода через проливы, а для этого достаточно создания на обоих берегах нейтрального государства, находящегося под покровительством великих держав. Считают также, что слияние греческого патриархата с русской церковью повлекло бы за собой неразрешимые затруднения и было бы в тягость для русских православных. Наконец, с точки зрения внутренней политики и социального развития, считают, что Россия совершила бы большую неосторожность, допустив внедрение в свой организм турецко-византийского тлетворного начала.
   Я считаю все эти соображения совершенно правильными. Но о чем же думали раньше?
   Воскресенье, 25 июня
   Нужно побывать в России, чтобы понять изречение Токвиля: «Демократия лишает деспотизм материального содержания».
   По своей сущности демократия не обязательно должна быть либеральной. Не нарушая своих принципов, она может сочетать в себе все виды гнета политического, религиозного, социального. Но при демократическом строе деспотизм становится неуловимым, так как он распыляется по различным учреждениям; он не воплощается ни в каком одном лице, он вездесущ и в то же время его нет нигде; оттого он, как воздух, невидим, но удушлив, он как бы сливается с национальным климатом. Он нас раздражает, от него страдают, на него жалуются, но не на кого обрушиться. Люди обыкновенно привыкают к этому злу и подчиняются. Нельзя же сильно ненавидеть то, чего не видишь.
   При самодержавии же, наоборот, деспотизм проявляется в самом, так сказать, сгущенном, массивном, самом конкретном виде. Деспотизм тут воплощается в одном человеке и вызывает величайшую ненависть.
   Понедельник, 26 июня
   Несколько месяцев назад я дал в своем дневнике описание портрета русской женщины, в основу которого было положено свидетельство самой женщины. Сейчас я дополню это описание, основанное уже на свидетельстве мужчины.
   Я обедал на островах наедине с Б. Пятидесяти двух лет, холостяк, наделенный острым и проницательным умом, он в юности служил в конногвардейском полку. После этого он делил время между благоустройством своего имения, некоторой общественной работой, путешествиями, любовью к музыке, поддержанием крепких дружеских отношений и, не в последнюю очередь, заведением успешных и благоразумных любовных связей, менявшихся в зависимости от мимолетной прихоти. Его повествование, естественное и многоплановое, доставляло мне удовольствие и расширяло знания о русской жизни, поскольку в каждый аспект его дилетантства он привносил острую наблюдательность. Я считаю его неплохим физиологом нравственности, аналитиком, точным и скептическим, но ни в коей мере не разочарованным.
   Уделив немалую долю времени обществу женщин, он признает, что жизнь без них была бы невыносима и что, хотя иногда некоторые сумасшедшие убивают себя ради них, все же благодаря именно женщинам самоубийство не является угрозой для мужчин, так как их роль на этом свете заключается скорее не в том, чтобы навсегда сохранить жизнь, а в том, чтобы забыть о ней.
   Как бы то ни было, но в девять часов этого вечера мы сидели друг против друга на берегу Невы.
   Напротив нас, на другом берегу, сквозь листву вековых деревьев можно было увидеть очаровательный Елагинский дворец. В конце острова ивы, ветви осины и ясеня склонились к быстро текущим водам. Вскоре всё небо оказалось окутанным неосязаемой кисеей, перламутровой испариной молочного цвета. В то время как вокруг нас все более и более давали о себе знать чары «белых ночей», великих ночей солнцестояния, я расспрашивал Б. о русских женщинах. Непринужденно, словно невзначай прибегая к своей памяти, он, скорее, небрежно ронял, чем тщательно формулировал свои высказывания:
   – Я знаю только русских женщин. Хорошо узнать можно только женщин собственной страны; вступать в связь следует только с представительницами собственной расы…
   Русские женщины – сама искренность; в том смысле, что они никогда не пытаются играть какую-то роль; они никогда не испытывают склонности к тому, чтобы описывать свои чувства. Они, по возможности, стремятся жить полной жизнью, но не думают о себе как о героинях повестей и романов и не держат в голове какой-нибудь образ в качестве объекта для подражания… Их грезы исходят из собственной души, они не заимствуют их от других…
   Их главная беда заключается в том, что они непостоянны. Они едва ли когда-либо сознают, чем именно руководствуются их чувства и поступки; создается впечатление, что они всегда подчиняются каким-то слепым силам. Часто они принимают самые серьезные решения лишь затем, чтобы дать выход своим нервам. Любой пустяк, какое-то слово, услышанное ими мимоходом, какая-то мысль, внезапно пришедшая им в голову, просто ужин, один тур вальса или, наоборот, когда его нет, облако, плывущее в небе, изменение настроя души и… вот и всё, всё мгновенно меняется. Одна моя знакомая женщина сказала мне недавно: «Я чувствую себя другой женщиной, когда надеваю новое платье…»
   По той же причине они весьма подвержены влиянию природы. Приход весны, радость от того, что засияло солнце, запах первых фиалок – всего этого достаточно, чтобы они потеряли голову. Зрелище звездного неба над степью вызывает у них головокружение. Гроза вечерами словно заряжает их электричеством…
   Даже у самых счастливых из них всегда остается чувство какой-то неудовлетворенности, беспокойства и неутолимости; они находятся в состоянии ожидания чего-то грядущего, окутанного в неизвестность…
   И опять же только в любви они ощущают твердую почву под ногами. Когда их сердца не заняты любовью, они бесцельно скитаются, словно острова, плывущие по поверхности реки…
   Нет занятия более занимательного, чем слушать их беседу между собой. Пока они говорят, они по ходу дела выдумывают новые истории; можно подумать, что в ваших глазах они находят новые слова…
   Они быстро принимают решение влюбиться в вас… и так же быстро разлюбить. Имея дело с ними, прибегать к красноречию бесполезно – и тогда, когда вы хотите завоевать их, и тогда, когда вы хотите удержать.
   Они очень стыдливы. Именно поэтому кажется, что они легко отдаются; они не позволяют себе полууступок. Как только их сердце дает согласие, они сразу же делают всё, чтобы ускорить кризис; они считают, что унижают себя, если будут торговаться…
   Их память подобна выдвижному ящику в шкафу, который они открывают и закрывают по желанию. Они всё помнят и всё забывают – в зависимости от своих интересов или своих капризов…
   Если у них есть враг, то он ужасен, если они больны, то их болезнь неизлечима. В ином случае было бы скучно. Тогда они способны на самые большие глупости!..
   Абсурд и невозможность – вот что более всего их привлекает…
   Они всегда говорят, что они довольствуются малым, но ничто не может удовлетворить их…
   Неожиданность – это то, от чего они никогда не устают…
   В любви они проявляют больше смелости, инициативы и щедрости, чем мужчины. Их превосходство над мужчинами в обыденной жизни сказывается еще чаще. В трудные минуты они демонстрируют большее присутствие духа, энергии и движущей силы, более высокое чувство долга и свободы, а также большую инициативность. Они являются душой семьи…
   Сила их любви и самоотречения доходит до настоящего героизма, когда мужчина, которого они любят, попадает в полосу злоключений. Их преданность ему принимает форму закабаления и самопожертвования: они готовы следовать за ним в Сибирь, в ссылку, куда угодно…
   Один из их недостатков заключается в том, что они не могут лгать. Они недостаточно владеют собой, чтобы придерживаться лжи. И именно это часто заставляет нас считать, что они кажутся жестокими…
   У них чрезвычайно развита сила воображения. От ревности они испытывают настоящую пытку…
   Они никогда не признаются в том, что идут на поводу собственных чувств; они всегда пытаются одухотворить свои желания и обмануть самих себя в отношении собственного состояния упоения. Словарь мистики является бесценным средством для наиболее страстных из них, желающих оправдать свое безрассудство…
   Толстой был абсолютно прав, когда превозносил красивые округлые руки Анны Карениной. Совершенство женских рук является одной из характерных черт русской народности. Во всех социальных классах, даже среди простого народа, вы найдете молодых женщин с удивительно красивыми руками, полными и нежными, с шелковистой белизной, идеально пропорциональными, гладкими и ласкающими…
   В России, как и везде, великие любовницы, роковые жертвы страсти, крайне редки. Но, возможно, ни в одной другой стране роковое приворотное зелье не является столь едким и пожирающим; оно опустошает всё нутро с непреодолимой жестокостью, ничего не оставляя, кроме неистового стремления к самоубийству и забвению.
   Непостоянные, безумные, коварные, экстравагантные, эгоистичные, монополизирующие, порочные, невротические, мучающие, уклончивые, разочаровывающие, дьявольские – этими и еще многими другими словами вы можете назвать их; но никогда – заурядными, педантичными или наводящими тоску. Одним словом, они – опасны и очаровательны…
   Вторник, 27 июня
   Русские взяли Кимпулунг, к юго-западу от Черновиц; эта победа делает их хозяевами Буковины и подводит к Карпатам.
   Мы следим с Сазоновым по карте за ходом наступления, он мне говорит:
   – Вот когда должна бы выступить Румыния… Она бы могла свободно пройти до Германштадта до Тимишоары… до самого Пешта… Но Брэтиану не способен на простые, прямодушные решения. Вы увидите, он пропустит все возможности.
   Среда, 28 июня
   Из верного источника узнаю следующее. Императрица переживает очень тяжелую полосу. Усиленные молитвы, посты, аскетизм, волнения, бессонница. Она все больше утверждается в восторженной мысли, что ей суждено спасти святую православную Русь и что покровительство Распутина и высокие его качества ей необходимы для успеха. Она по всякому поводу советуется с ним, просит его благословения.
   Но отношения царицы с Гришкой облечены покровом тайны. В газетах о них ни слова. В обществе об этом говорят, шепотом и только между собой, как о позорной тайне, в которую лучше не углубляться, но не стесняются выдумывать бесконечное число фантастических подробностей.
   Обыкновенно сам Распутин редко бывает во дворце. Он видится с царицей по большей части у Вырубовой, в ее квартире на Средней улице, там он проводит иногда по несколько часов с обеими женщинами, а агенты генерала Спиридовича охраняют дом и никого не подпускают близко к нему.
   Обыкновенно же полковники Ломан и Мальцев поддерживают постоянные сношения между старцем и его кликой и дворцом.
   Полковник Ломан, помощник управляющего императорскими дворцами, староста любимой церкви царицы Федоровского собора, личный секретарь Александры Федоровны, пользуется полным ее доверием. Его помощником в его ежедневных сношениях с Распутиным является артиллерийский полковник Мальцев, начальник воздушной охраны Царского Села.
   Для интимных поручений императрица пользуется обыкновенно услугами молодой монахини, работающей в придворном военном госпитале, сестры Акулины.
   Несколько лет тому назад эта монахиня жила в Охтайском Свято-Тихоновском монастыре в уральских лесах, недалеко от Екатеринбурга. Крестьянка родом, очень здоровая от природы, она вдруг стала страдать припадками, которые очень усилились и стали периодическими. На глазах у своих испуганных сестер она то корчилась в судорогах, то впадала в восторженно-бредовое состояние, то испытывала необычайные ощущения; ее считали одержимой бесами. Во время такого припадка явился Распутин. Он тогда ходил странником по Уралу. Однажды вечером он попросился ночевать в Охтайском монастыре. Его приняли как посланца свыше и немедленно привели к бесноватой, которая билась в припадке. Он остался с ней наедине и в несколько минут исцелил ее властным заклинанием. Дьявол больше не беспокоил ее. После такого исцеления Акулина стала верной слугой старца.
   Четверг, 29 июня
   Русская армия продвинулась в Галиции на 50 километров к югу от Днестра до Коломеи; она заходит еще дальше к северо-западу, продвигаясь к Станиславову.
   За июнь взято в плен 217 000 человек, в том числе 4500 офицеров, кроме того, захвачено 230 орудий и 700 пулеметов.
   Генерал Алексеев только что сообщил генералу Жоффру, что сейчас наиболее удобный момент для наступления Салоникской армии на болгар; это наступление принудило бы Румынию, наконец, открыто стать на сторону Антанты. Заключительные выводы обращения генерала Алексеева, по-моему, очень убедительны: «Вряд ли будут более благоприятные условия в дальнейшем для успеха наступления из Салоник. Русские войска пробили широкую брешь в австро-германской линии, а в Галиции мы вновь перешли к наступательной войне. Германия и Австрия стягивают сюда все свои свежие силы и, таким образом, ослабляют свой фронт на Балканах. Удар по Болгарии обезопасил бы тыл Румынии и был бы угрозой Будапешту. Для Румынии выступление является необходимым, выгодным и в то же время неизбежным».
   Высшее английское командование отказывается вести в настоящее время наступление на болгар, считая его слишком опасным. Бриан настаивает в Лондоне на необходимости согласиться с мнением генерала Алексеева.
   Пятница, 30 июня
   Я говорил об императоре Вильгельме в беседе с великим князем Николаем Михайловичем, который ненавидит его всеми фибрами своей души и никогда не упускает случая насмехаться над ним… несмотря на то, что его племянница, дочь его сестры, великой княгини Анастасии Мекленбургской, замужем за кронпринцем. В распоряжении великого князя полный набор историй о комедиантстве, трусости и лицемерии кайзера. Поэтому я привел его в полный восторг, когда пополнил его коллекцию историческим случаем, точным повествованием о малоизвестных инцидентах, которыми был отмечен знаменитый визит яхты «Гамбург» в Танжер 31 марта 1905 года.
   Как только я стал рассказывать, великий князь прервал меня:
   – Вы говорите, 31 марта 1905 года?! Это же было через шестнадцать дней после нашей катастрофы при Мукдене! Вильгельм выбрал неплохой момент для своего фанфаронства!
   – Лучшего момента он не мог бы выбрать. Франко-русский альянс был полностью парализован… Императорская яхта «Гамбург» бросила якорь у берегов Танжера в половине девятого утра, на час позже времени, согласованного с правителями дворца Макзен. Программа визита предусматривала, что император должен был высадиться на берег в семь тридцать утра и затем направиться в немецкую миссию, где его должны были приветствовать члены дипломатического корпуса и немецкой колонии в Танжере. После этого представитель султана должен был дать завтрак в честь кайзера в крепости Касба, чьи башни возвышались над городом. Венцом дневных празднеств должно было послужить подготовленное выступление губернаторских войск Марокко на Маршанской площади. Император должен был вернуться на яхту в пять часов дня… Однако неподалеку от того места, где яхта «Гамбург» бросила якорь, уже в течение более трех месяцев стоял французский крейсер «Дю Шайла». В соответствии с правилами морского этикета командир этого корабля, капитан Дебон, немедленно отправился на борт «Гамбурга», чтобы приветствовать императора. После дружеского приветствия император спросил капитана: «Вы хорошо знаете гавань Танжера?» – «Да, ваше величество; я стою здесь уже более трех месяцев». – «Я хочу, чтобы вы сказали мне честно, как моряк моряку: не опасно ли мне сойти на берег?» – «О нет, ваше величество; совсем нет! Вода в гавани еле колышется, зыби нет, и ветер совсем не сильный».
   Император минуту молчал и затем с задумчивым видом стал говорить о технических морских проблемах; но неожиданно он повторил свой вопрос: «Вы действительно считаете, что мне не грозит опасность, когда я буду сходить на берег?»
   Несколько удивленный этой настойчивостью, капитан Дебон решительным тоном ответил: «Нет ни малейшей опасности, ваше величество; гавань сегодня совершенно спокойная». – «А что будет с ней, когда я должен буду возвращаться на яхту в пять часов?» – «Ваше величество, я не берусь сказать, что будет через восемь часов, но я могу заверить вас, что у меня нет причины считать, что погода ухудшится».
   Император поблагодарил капитана и отпустил его. Очень решительные ответы, которые он только что получил, должно быть, убедили его, что было бы лучше сразу же отправиться на берег и, если будет необходимо, вернуться на яхту пораньше, в случае ухудшения погоды на море. Но он потерял еще два с половиной часа, отдавая противоречивые приказы и продолжая проявлять нерешительность. В конце концов сошел на берег без четверти двенадцать.
   На портовой набережной рота марокканских солдат под командованием французского офицера выстроилась в почетном карауле. Перед этими солдатами стоял небезызвестный каид (губернатор) Маклин, бывший английский дезертир, ставший нашим большим врагом. Не дожидаясь окончания процедуры церемониальных поклонов и любезностей, император поспешил оседлать лошадь, чтобы отправиться в немецкую миссию; он выглядел очень встревоженным, лицо приняло желтый оттенок.
   Когда он взбирался по крутой улице, пересекавшей город, несколько горланов, присоединившихся к его эскорту, стали кричать «ура». Наклонившись к каиду Маклину, шествовавшему у головы его лошади, Вильгельм II выпалил: «Заставьте замолчать этих людей! Мои нервы на пределе!»
   В немецкой миссии он произнес помпезную краткую речь, в которой торжественно объявил о решимости сохранять права и интересы Германии в свободном Марокко.
   Когда он вышел из миссии, все заметили, как сильно изменилось выражение его лица. В то же время бросилось в глаза странное возбуждение в рядах его эскорта. Офицеры забегали во всех направлениях, каид Маклин поменял позицию своего войска и выслал вперед гонцов. Изумление было всеобщим, когда стало известно, что император не будет присутствовать ни на завтраке в крепости Касба, ни на выступлении войск на Маршанской площади. В траурном молчании вся процессия поспешила в порт. Вильгельм II тут же отправился на борт яхты, и через час яхта «Гамбург» покинула гавань Танжера.
   Даже еще до того, как я закончил свой рассказ, великий князь Николай разразился хохотом. И затем, с озорными искорками в глазах, он громовым голосом позволил себе высказаться:
   – Я не слышал об этих подробностях. Но насколько же они правдивы! В них весь Вильгельм… Я так хорошо его вижу, моего славного Гогенцоллерна! Какой трус! Какой низкий фигляр!.. Я всегда говорил: он всего лишь воображала. И скорее трус, чем фанфарон!.. Совершенно очевидно, что он не хотел сходить на берег и вымаливал предлог у капитана вашего крейсера, чтобы не покидать яхты. В самый ответственный момент свершения своего грандиозного подвига он испугался, как тот актер, у которого сдали нервы перед выходом на сцену. И в конце всего приключения он поспешил обратно на борт яхты! Ну что за плоская острота! Вы можете себе представить что-либо более гротескное и более жалкое? Если бы он не родился у подножья трона, у него не было бы соперника в качестве клоуна на ярмарке!..
   Суббота, 1 июля
   В Галиции русские заняли Коломею и преследуют австро-германцев по направлению к Станиславову. В Буковине они закрепляют свои успехи.
   С 4 июня армия генерала Брусилова захватила в плен 217 000 человек.
   Во Франции начинается большое англо-французское наступление на Сомме.
   Воскресенье, 2 июля
   Мое недавнее вмешательство по поводу Архангельской железной дороги дало некоторые результаты. Сазонов мне сказал, что по особому распоряжению императора число вагонов будет увеличено в сутки с 300 до 450, а вскоре и до 500.
   Брэтиану продолжает уверять в Париже, что он не может принять окончательного решения по причине противодействия со стороны России, и на меня сыплется одна нетерпеливая телеграмма за другой. С целью прекращения двусмысленной игры румынского правительства генерал Алексеев сообщил ему следующее: «Сейчас наступило наиболее подходящее время для выступления Румынии, и это единственный момент, когда вмешательство Румынии могло бы интересовать Россию».
   Я говорю об этом с Диаманди, который у меня завтракал.
   – Промедления Брэтиану, – говорю я, – страшная ошибка. Я прекрасно понимаю, что он не хочет войны и стремится избежать ее, это вполне понятно – война всегда рискованная вещь. Но раз, по вашим заявлениям и согласно его заявлениям, он желает войны, раз он заранее уже назначил себе долю в добыче, раз он настолько втянулся в политику национальных требований, то как же он не видит, что стратегически сейчас настало время для выступления Румынии! Русские усиленно наступают, австро-германцы еще оглушены поражением, итальянцы оправились и уверенно сражаются, англичане и французы изо всех сил нажимают на Сомме. Чего же еще нужно Брэтиану? Разве он не знает, что на войне нужно пользоваться подходящим моментом?
   – Лично я с вами вполне согласен. Но я уверен, что и у Брэтиану есть веские причины откладывать окончательное решение. Подумайте, ведь он ставит на карту существование Румынии!
   Понедельник, 3 июля
   Русские парламентарии, ездившие на совещание с французскими, английскими и итальянскими, только что вернулись в Петроград. Сегодня они отчитывались о своей работе в Государственном совете и в Государственной думе. Даже сквозь условные выражения их докладов видно глубокое восхищение перед военной доблестью союзников, в особенности французов.
   Я был сегодня с Бьюкененом и Карлотти на заседаниях в Мариинском и в Таврическом дворцах. Нас приветствовали очень горячо.
   Я беседовал с некоторыми членами Государственного совета и Государственной думы: с Гурко, князем Лобановым-Ростовским, с Шебеко, Велепольским, Милюковым, Шингаревым и др., они все в различной форме высказывают одну и ту же мысль: «Мы здесь хорошо понимаем, что такое война».
   Вторник, 4 июля
   Я завтракал сегодня у итальянского посла. Там были председатель Государственной думы Родзянко, член Государственного совета граф Сигизмунд Велепольский и два депутата-кадета, Милюков и Шингарев.
   Я беседовал долго с Милюковым о его впечатлениях от поездки на Запад.
   – Прежде всего, – говорит он, – нужно усилить и согласовать наше наступление. А это возможно только при совместной работе правительства со страной и с Думой. Между тем в настоящее время преобладает иная тенденция…
   Он поражен тем, какую большую роль Франция придает выступлению Румынии, и считает румынскую армию очень слабой; чувствуется его старая склонность и снисходительность по отношению к Болгарии.
   Мне хотелось поговорить с ним поосновательнее о внутреннем положении, и я пригласил его к себе на обед через три дня, вместе с Шингаревым.
   Велепольский отводит меня в сторону и сообщает по секрету:
   – Я совершенно уверен в том, что император вызовет вскоре своих министров в Могилев для выяснения польского вопроса. Штюрмер и большинство его коллег настроены против. Но мне кажется, что Сазонов может восторжествовать: он взял это дело в свои руки, и генерал Алексеев его энергично поддерживает.
   Он прибавляет, что вскоре будет иметь возможность окольными путями передать письмо императору и хотел бы прибавить несколько слов от меня.
   Я отвечаю:
   – Вы можете сказать, что провозглашение польской независимости будет встречено Францией не только как первый шаг, являющийся следствием этой войны, но и как важный политический акт, который будет иметь большое значение в будущем и поможет продвижению русской армии в Польше.
   Новости из Галиции и Буковины продолжают оставаться превосходными. Число пленных доходит до 233 000 человек.
   Во Франции наступление на Сомме сопряжено с крайними сложностями, но для нас развивается успешно.
   Среда, 5 июля
   Сегодня у меня завтракал тет-а-тет генерал Поливанов.
   Несмотря на опалу, он продолжает поддерживать близкие отношения с генералом Алексеевым, который его высоко ценит. Таким образом, он хорошо осведомлен о стратегическом положении русской армии.
   Он несколько раз повторяет мне, что высказывает только свои личные мнения и говорит:
   – Наше наступление в Галиции и Буковине есть только начало большого наступления по всему фронту… Мы должны весь свой удар направить на германский фронт; мы достигнем окончательной победы только тогда, когда разобьем немцев. После Верденских боев Германия не может предпринять крупного наступления. Но на нашем фронте следует ожидать с ее стороны упорного сопротивления на Немане, Буге и затем дальше по течению этих же рек и по Висле. Я не знаю, каковы намерения генерала Алексеева, но думаю, что в его планах продвинуть все наши армии к северо-западу, имея Ригу центром этого движения. Генерал Куропаткин, не очень способный вести наступление, но умеющий вести оборонительную войну, вполне подходит к выполнению порученного ему плана. Генерал же Эверт и генерал Брусилов, эти искусные мастера маневра, выполнят остальное. Я думаю, что им поставят целью взять Вильно, Брест-Литовск и Люблин.
   – А Краков?
   – Навряд ли. Но во всяком случае это зависит от Румынии. Будь мы уверены в выступлении румынской армии, мы были бы спокойнее за наш левый фронт и нам бы оставалось только поддерживать связь с нашим новым союзником. Но если Румыния останется нейтральной, придется быть гораздо осмотрительнее, и это значительно задержит всё наступление. Но каково бы ни было решение румынского правительства, мы должны знать его немедленно. В Бухаресте, по-видимому, даже не знают, что наступление в полном разгаре…
   Четверг, 6 июля
   Англичане наступают между Соммой и Анкром, а французы продвинулись за вторую линию неприятельских окопов к югу от Соммы. В обеих зонах германцы оставили в наших руках около 13 000 пленных.
   На фронте в 300 километров между Стоходом и устьями Прута русские методически наступают. К северу, на Волыни, они угрожают Ковелю. На юге, в Галиции, они заняли Делятин, защищающий один из главных входов в Карпаты, между Станиславовым и Мармарош-Сигетом.
   Такое же наступление идет в Армении, где турки одновременно отброшены и на берегу Черного моря, и к западу от Эрзерума.
   Пятница, 7 июля
   Сегодня у меня обедали лидеры кадетской партии Милюков и Шингарев. Я делюсь с ними своими опасениями по поводу внутреннего положения и интриг, центром которых является Штюрмер. Я их спрашиваю:
   – Как вы думаете, возможны ли в более или менее близком будущем серьезные события?
   Милюков отвечает мне следующее (Шингарев с ним согласен):
   – Если вы подразумеваете под «серьезными событиями» народные волнения или насильственный акт против Думы, то я могу вас успокоить, во всяком случае на ближайшее время. Будут забастовки, но местного характера и без всяких насилий. В случае же неудачи на фронте могут начаться волнения – общественное мнение не перенесет нового отступления от Дунайца. В случае голода тоже можно ожидать серьезных беспорядков.
   С этой точки зрения меня беспокоит будущая зима. Что же касается действий против Думы, то я полагаю, что Штюрмер и его банда подумывают об этом. Но мы не дадим им для этого ни повода, ни даже предлога. Мы решили не отвечать ни на какие вызовы и противопоставить им терпение и благоразумие. Когда война кончится, тогда посмотрим. Но при такой тактике мы подвергаемся нападкам со стороны либеральных кругов, обвиняющих нас в нерешительности, и постепенно можем потерять связь с народными массами, – их возьмут в свои руки люди более решительные.
   Я приветствую столь патриотическую линию поведения. Но вижу из их слов, что если немедленной опасности еще и нет, то она во всяком случае не за горами.
   Они уезжают в 10 часов, так как возвращаются в Павловск, и я еду кататься на острова.
   Такую прелестную ночь я редко видел в Петрограде. Теплая, тихая и ясная. Но ночь ли это? Ведь нет темноты. Значит, это день. Тоже нет – где же дневное освещение? Это скорее вечерний или предрассветный сумрак. На беловатом небе кое-где слабо мерцают звезды. На Стрелке Елагина острова легкий туман, светящийся и серебристый, стоит над Финским заливом. В этом освещении березы и дубы, окаймляющие пруды, кажутся каким-то заколдованным лесом, декорацией волшебного сна.
   Суббота, 8 июля
   На рижском фронте и у озера Нарочь русские захватили целый ряд немецких позиций.
   В центре они наступают на Барановичи. На Волыни они перешли Стоход и подходят к Ковелю.
   В Галиции их войска протянулись по фронту вдоль линии Карпат.
   С 4 июня они захватили около 266 000 пленных.
   Сазонов опять говорил мне сегодня утром:
   – Вот когда Румыния должна бы выступить.
   Но русское общество вообще настроено недоверчиво, несмотря на достигнутые успехи. Оно желает войны до победного конца, но все меньше и меньше верит в эту победу.
   Воскресенье, 9 июля
   Бриан признал, наконец, что для того, чтобы добиться выступления Румынии, нужно действовать не в Петрограде, а в Бухаресте. Он сильно нажимает на Брэтиану и требует от него решительного ответа.
   Вот заключительные слова инструкции, врученной Блонделю, нашему послу в Румынии:

   «Все условия, поставленные Брэтиану, в настоящее время выполнены. Выступление Румынии, для того чтобы иметь какую-либо цену, должно быть осуществлено немедленно. Ей нетрудно энергично напасть на ослабленную и отступающую австрийскую армию, а это было бы чрезвычайно полезно союзникам. Это выступление окончательно бы разбило противника, уже сильно деморализованного, и дало бы возможность России сосредоточить все свои силы против Германии, давая тем самым ее наступлению возможность развить максимум его силы. Таким образом, Румыния вступила бы в коалицию в подходящий психологический момент, что в будущем дало бы ей право на удовлетворение ее национальных стремлений… Настоящая минута очень решительная. Западные державы все время относились с полным доверием к Брэтиану и к румынскому народу. Если Румыния не использует представляющейся ей возможности, то она должна будет отказаться от мысли стать, путем объединения всех своих соплеменников, великим народом».

   Я передаю эту инструкцию Сазонову, который говорит:
   – Прекрасно написано. Генерал Алексеев останется так же доволен, как и я.
   Вторник, 11 июля
   Широкое наступление на Сомме превращается в позиционную борьбу. Мы, с трудом подвинувшись на два или три километра, принуждены снова остановиться перед укреплениями громадной мощности.
   Опять начнется позиционная война с ее удручающей медленностью. Эта затяжка опасна в отношении России, так как русское общественное мнение и так уже склонно верить, что Германия вообще непобедима.
   Среда, 12 июля
   Все министры, в том числе и Сазонов, уехали вчера утром в Ставку, куда император созвал их для решения вопроса о польской независимости.
   Англо-французское наступление на Сомме уже закончилось. Результаты средние. Продвинулись на 2–4 километра на фронте в 20 километров, взято 10 000 пленных.
   Четверг, 13 июля
   Сегодня утром Бьюкенен и я отправляемся, ввиду отсутствия Сазонова, к товарищу министра Нератову, человеку сдержанному и осторожному.
   Мы беседуем с ним о Румынии, как вдруг открывается дверь и входит Сазонов, прямо с дороги. Несмотря на двадцать четыре часа, проведенные в вагоне, вид у него свежий, взгляд оживленный. Он весело спрашивает:
   – Я не помешаю? – Затем садится и говорит: – Я привез хорошие вести и могу сообщить их вам, но только под большим секретом.
   Мы поднимаем руки в знак клятвы молчания.
   Тогда он нам передает следующее:
   – Император вполне склонился на сторону моих взглядов, хотя, могу вас уверить, были жаркие прения. Но это ничего. Я одержал победу по всей линии. Какие вытянутые лица были у Штюрмера и Хвостова! Но вот что важнее. Его величество повелел в спешном порядке представить ему проект манифеста о провозглашении польской независимости, и мне поручено его составить.
   Лицо его сияет радостью и гордостью. Мы поздравляем его от всей души. Он продолжает:
   – Теперь прощаюсь с вами – еду в Финляндию и там буду спокойно работать. Вернусь через неделю.
   Я его останавливаю:
   – Сообщите мне, ради Бога, что-нибудь о проекте автономии, принятом императором! Будьте великодушны! Обещаю хранить, как тайну судилища инквизиции, нарушение которой наказуется вечными муками.
   – В таком случае я продолжу свое конфиденциальное сообщение. Вот программа, принятая императором:

   «1. Царством Польским будет править наместник императора или вице-король. Будет совет министров и парламент, состоящий из двух палат.
   2. Всё управление будет сосредоточено в руках этого правительства, за исключением дел, касающихся армии, дипломатии, таможни, общих финансов и железных дорог, имеющих стратегическое значение; эти дела останутся в ведении центральной власти.
   3. Административные пререкания между Царством и Империей будут разрешаться Сенатом, заседающим в Петрограде, который объединит в себе функции нынешнего Государственного совета и нашей высшей кассационной инстанции; будет образован особый департамент Сената, с равным числом русских и польских сенаторов.
   4. Присоединение австрийской и прусской частей Польши будет предусмотрено в следующих словах: „Если Бог дарует нашим войскам победу, то все поляки, которые сделаются подданными императора и короля, будут пользоваться благами изложенного выше государственного устройства“».

   Оставляем Сазонова с Нератовым и отправляемся с Бьюкененом в свои посольства.
   Вторник, 18 июля
   Державы, наконец, сговорились коллективно просить Румынию примкнуть без дальнейших промедлений к их Союзу.
   Генерал Алексеев установил 7 августа как крайний срок для выступления румынской армии.
   Среда, 19 июля
   У Луцка, на границе Волыни, русские теснят австро-германцев и захватили 13 000 пленных.
   В Буковине русские передовые части переходят через Карпаты.
   Четверг, 20 июля
   Сегодня утром мы были вместе с Бьюкененом у Нератова; нас поразил его мрачный вид. Он говорит нам:
   – У меня имеются серьезные основания опасаться, что мы вскоре лишимся Сазонова.
   – В чем дело?
   – Вы знаете, что против Сазонова давно ведется кампания, и вы знаете – кем. Его недавний успех по польскому вопросу теперь использовали против него. Из слов лица, очень ему преданного и вполне внушающего доверие, я заключаю, что его величество решил его отставить.
   Если такой осторожный и сдержанный человек, как Нератов, так говорит, значит, нет никаких сомнений.
   Мы оба, Бьюкенен и я, хорошо понимаем, какие это повлечет за собой последствия. Нам нечего совещаться.
   Бьюкенен спрашивает:
   – Не думаете ли вы, что господин Палеолог и я могли бы оказать некоторое влияние на решение вопроса об отставке Сазонова?
   – Может быть.
   – Но что же предпринять?
   Чтобы иметь время собраться с мыслями, я прошу Нератова точно передать мне сообщенное ему неприятное известие.
   – Лицо, передавшее мне это сообщение, – говорит он, – видело проект письма, которое его величество повелел приготовить. Оно изложено в лестном тоне, Сазонов освобождается от его обязанностей ввиду состояния его здоровья.
   Я ухватываюсь за эти последние слова. Они могут, по-моему, служить законным поводом для вмешательства послов Франции и Англии. Затем тут же, за столом Нератова, я составляю текст телеграммы от Бьюкенена и от себя нашим военным миссиям в Могилев, предлагая им ознакомить с этими телеграммами министра двора. Вот их содержание:

   «Мне сообщают, что Сазонов, по состоянию своего здоровья, подал прошение об отставке его величеству. Благоволите совершенно официально проверить у министра двора, насколько верно это известие.
   Если это действительно так, то благоволите немедленно указать Фредериксу, что достаточно одного слова ободрения со стороны его величества, чтобы Сазонов сделал над собой новое усилие, которое дало бы ему возможность довести дело до конца.
   Английский посол и я очень встревожены тем впечатлением, которое произведет в Германии отставка русского министра иностранных дел, ибо усталость его является недостаточным поводом для объяснения его ухода.
   В наступающий решительный час войны всё, что рискует показаться изменением политики союзников, могло бы повести за собой самые неприятные последствия».

   Нератов вполне одобряет телеграмму. Мы с Бьюкененом возвращаемся в посольство и отправляем телеграммы в Могилев.
   Днем я узнаю из очень верного источника подробности интриги против Сазонова. Та, кто мне их сообщает, еще не знает, как далеко зашло дело; я же ей не сообщаю того, что мне известно. Но она говорит:
   – Положение Сазонова сильно пошатнулось, он утратил доверие их величеств.
   – Но что же ставится ему в вину?
   – Его упрекают в неумении ладить со Штюрмером и в слишком большом умении ладить с Думой. Затем, его ненавидит Распутин, а этого достаточно.
   – Значит, императрица и Штюрмер действуют вполне заодно?
   – Да, вполне. Штюрмер большой хитрец; он уверил ее, что одна она может спасти Россию. И вот она сейчас и занята спасением России – для этого вчера вечером неожиданно уехала в Могилев.
   Пятница, 21 июля
   Наступление русских в Армении блестяще развивается. На черноморском побережье они заняли Вакси-Кебир к западу от Трапезунда, передовые части дошли до долины Келькит-Ирмак. Взятие Гюмюшхане отдает в их руки большую дорогу из Трапезунда на Эрзерум с разветвлением на Эрзинджан. Быстрым движением по долине Верхнего Евфрата они угрожают этому городу.
   Суббота, 22 июля
   Генерал Жанен и генерал Уильямс передали министру двора полученное ими сообщение. Вот ответ, полученный от генерала Жанена:

   «Министр двора, хотя не во всем согласен с Сазоновым, уже указал императору на то, что его отставка при теперешних обстоятельствах произведет неблагоприятное впечатление. Император ответил, что чрезмерное утомление Сазонова, лишающее его сна и аппетита, не позволяет ему продолжать его работу; кроме того, его монаршее решение принято бесповоротно. Все-таки граф Фредерикс обещал показать императору подлинные телеграммы английского и французского послов, но он прибавил, что не просит его величество отвечать на них».

   Сазонов еще в Финляндии; он вчера узнал о своей отставке. Он принял это известие спокойно и с достоинством, как этого можно было ожидать от него.
   – В сущности, – сказал он, – его величество поступил правильно, отказавшись от моих услуг: слишком по многим вопросам я расходился со Штюрмером.
   К вечеру Нератов сообщил мне по особому распоряжению его величества, что уход министра иностранных дел ни в чем не изменит внешней политики России.
   Воскресенье, 23 июля
   Сегодня в утренних газетах официально сообщается об отставке Сазонова [21 - Вот текст высочайшего рескрипта на имя Сазонова:«Сергей Дмитриевич! Посвятив себя с начала вашей государственной службы внешней политике, вы несли важные обязанности в дипломатической области. В 1910 году я призвал вас на ответственный пост министра иностранных дел. Исполняя трудные обязанности по управлению означенным министерством, вы с неустанным рвением в точности выполняли мои указания, внушенные требованиями справедливости и чести нашей дорогой родины.К сожалению, состояние вашего здоровья, пошатнувшееся под влиянием непосильного труда, заставило вас просить меня об освобождении от возложенных на вас обязанностей.Снисходя к вашей просьбе, я считаю своим долгом выразить вам искреннюю благодарность за вашу усердную службу. Пребываю к вам неизменно благосклонный и искренно благодарный,НиколайСтавка, 7 июля 1916 г.».] и о замене его Штюрмером. Комментариев в газете никаких.
   Я обедаю сегодня в Царском Селе у великой княгини Марии Павловны вместе с княгиней Палей, Нарышкиной и свитой.
   После обеда великая княгиня уводит меня в глубину сада, приглашает сесть около себя и беседует со мной.
   – Вы не можете себе представить, как меня огорчает настоящее и как беспокоит будущее. Как, по вашему мнению, это произошло? Я вам расскажу то немногое, что знаю сама.
   Мы сообщаем друг другу то, что мы знаем. Вот к чему мы приходим.
   Император был вполне согласен с Сазоновым в вопросах внешней политики. Император разделял его взгляды и в польском вопросе и даже поручил ему написать манифест к польскому народу. По поводу внутренней политики Сазонову не приходилось высказывать своих либеральных взглядов, да и говорить он мог только как частный человек, а взгляды его самые умеренные. Он был в прекрасных отношениях с генералом Алексеевым. Поэтому наделавшую шуму отставку нельзя объяснить никакими явными причинами. Напрашивается, к сожалению, единственное объяснение, а именно: камарилья, орудием которой является Штюрмер, захотела захватить в свои руки Министерство иностранных дел. Распутин уже несколько недель как твердит: «Надоел мне этот Сазонов, надоел…» По настоянию императрицы Штюрмер отправился в Ставку просить отставки Сазонова. Императрица сама затем поспешила на помощь. Император уступил.
   Великая княгиня, заканчивая беседу, спрашивает меня:
   – Значит, у вас такое впечатление, что дела плохи?
   – Да, очень нехороши. При французской монархии тоже однажды уволили под влиянием придворной клики прекрасных министров, это были Шуазель и Неккер. Ваше высочество знаете, что случилось потом…
   На Волыни, при слиянии Липы и Стыри, армия генерала Сахарова разбила австро-германцев, взято в плен 12 000 человек.
   Вторник, 25 июля
   Я сегодня телеграфировал в Париж:

   «По отношению к будущему я смотрю на создавшееся здесь положение так: я не предвижу никаких изменений, ни немедленных, ни в ближайшем будущем, во внешней политике России; заявление императора, переданное мне 22 июля Нератовым, внушает мне полную уверенность в настоящем времени. По всей вероятности, официальные действия императорской дипломатии будут продолжаться в прежнем направлении. Но следует ожидать появления в Министерстве иностранных дел новых лиц и иного настроения. Наши переговоры отныне не останутся тайной для некоторых германофильски настроенных лиц, которые, поддерживая косвенные связи с немецкой аристократией и финансовыми кругами и питая отвращение к либерализму и к демократии, являются полными сторонниками примирения с Германией.
   В настоящее время эти лица могут действовать в желательном для них направлении только окольными путями и очень осторожно. Национальный подъем еще настолько велик, что играть в открытую для них невозможно. Но если через несколько месяцев, к началу зимы, наши военные успехи не оправдают наших надежд, если русская армия будет иметь больший успех, чем наша, тогда немецкая партия в Петрограде станет опасной благодаря поддержке со стороны своих сообщников в Министерстве иностранных дел».

   Среда, 26 июля
   В газетах сообщается, что бывший военный министр Сухомлинов перевезен из Петропавловской крепости в психиатрическую лечебницу вследствие нервного расстройства.
   По моим сведениям, у него только неврастения. Впрочем, никто не верит такой мотивировке его перевода.
   Четверг, 27 июля
   Полковник Рудеану, румынский военный атташе в Пари же, заключил соглашение с делегатами союзных главных штабов. По этому соглашению Румыния обязуется выставить армию в 150 000 человек для немедленного нападения на болгар, одновременно должно начаться наступление Салоникской армии. Это соглашение, которым регулируются отношения между обеими группами войск, подписано 23 июля в Шантини.
   Но вчера из секретного источника я узнал, что румынское правительство не только не думает немедленно выступить против Болгарии, а напротив, ведет тайные переговоры с царем Фердинандом. Это известие отчасти подтверждается телеграммой, полученной Бьюкененом от английского посланника в Бухаресте; из нее следует, что председатель румынского Совета министров никогда не допускал мысли о выступлении против Болгарии или даже об объявлении ей войны.
   Пятница, 28 июля
   Русский посол в Бухаресте Поклевский телеграфировал, что Брэтиану категорически отказывается выступить против Болгарии. Английский посланник сэр Джордж Барклай настаивает на необходимости для держав отказаться от требования наступления на Болгарию, иначе возможна «безвозвратная потеря надежды на содействие Румынии».
   Бьюкенен и я обсуждаем этот вопрос с Нератовым. Он считает, что союзные державы должны требовать от Брэтиану исполнения требований, изложенных в конвенции Рудеану.
   Бьюкенен поддерживает мнение Барклая. Я разделяю точку зрения Нератова.
   Я напоминаю о всех жертвах, принесенных Францией для поддержки интересов союзников на Балканском полуострове:
   – Французское общество, – говорю я, – никак не сможет понять наступления от Салоник без одновременного выступления на Дунае. Оно будет возмущено при мысли, что французские солдаты будут гибнуть в Македонии, для того чтобы дать возможность Румынии легче присоединить к себе Трансильванию. Я не великий знаток стратегии, но думаю, что Румынии самой было бы важно обезопасить себя от болгар, прежде чем заходить на север от Карпат. Что касается предположенных секретных переговоров между Бухарестом и Софией, то я уверен, что они ни к чему не приведут. Я был бы в отчаянии, если бы они удались; в таком случае, все болгарские силы обратились бы против Салоникской армии.
   Нератов вполне со мной согласен.
   Суббота, 29 июля
   Русская армия одержала вчера крупную победу под Бродами в Галиции.

   Сегодня днем у меня был с официальным визитом Штюрмер. Он, как всегда, слащав и церемонен. Он мне сказал, что, поручая ему Министерство иностранных дел, император предписал ему держаться той внешней политики, как и раньше, то есть действовать в полном единении с союзниками.
   – Я особенно хочу, – говорит он, – быть заодно с правительством Республики, потому прошу вашего содействия и полного доверия с вашей стороны.
   Я благодарю его за это пожелание, уверяю его в своем дружеском рвении к совместной работе и поздравляю со счастливым предзнаменованием – победой у Брод, при котором он начинает свою деятельность.
   Затем я стараюсь навести его на объяснение о конечных целях его политики и о его взгляде на будущую судьбу Германии. Мне показалось, что у него смутное представление об этом вопросе, он даже, по-видимому, не знает личного мнения императора, но все же он произносит слова, которые я слышал несколько раз от государя:
   – Никакой пощады, никакой милости для Германии!
   Он прощается со мной, расточая приторные любезности. На пороге еще раз говорит:
   – Никакой пощады, никакой милости Германии!
   Воскресенье, 30 июля
   Английское правительство просит русское правительство не настаивать на наступлении Румынии на Болгарию.
   Меня спрашивает по этому поводу Нератов, и я повторяю ему те же доводы, что и третьего дня. Говорю, что я вообще не могу понять, зачем посылать 50 000 русских в Добруджу, если они там будут бездействовать, в то время как на Салоникскую армию будет направлен весь удар болгарских сил.
   В течение дня Нератов сообщает мне, что генерал Алексеев не допустил бы посылки 50 000 русских в Добруджу, если задачей им не было бы поставлено немедленное наступление на Болгарию.
   Понедельник, 31 июля
   Русское наступление продолжается на фронте в 150 километров; русские войска на Волыни и в Галиции отбросили австро-германцев к Ковелю, Владимиру-Волынскому и Львову; захвачено 60 000 пленных. С начала этой крупной операции русские взяли в плен 345 000 человек.
   В Армении турки, вытесненные из Эрдзинджана, бегут к Харпуту и Сивасу.
   Вторник, 1 августа
   Бриан телеграфирует мне:

   «Я согласен с сэром Эдвардом Греем и генералом Жоффром, что мы в конце концов могли бы не требовать немедленного объявления войны Болгарии со стороны Румынии, потому что весьма вероятно, что немцы принудят болгар немедленно напасть на румын, и тогда русские части всегда успеют начать военные действия».

   Но также вероятно, что румыны, не подготовившиеся к действиям к югу от Дуная, а сосредоточившие свои главные силы на Карпатах, подвергнутся опасному нападению со стороны болгар.
   Четверг, 3 августа
   У меня сегодня был Сазонов. Он приехал из Финляндии и вчера прощался с чинами Министерства иностранных дел.
   Мы долго и дружественно беседуем с ним. Он такой, каким я и ожидал его видеть: полон спокойствия, достоинства, без малейшей горечи; он рад для себя лично, что освободился от тяжелых обязанностей, но он печалится и тревожится за будущее России.
   Он подтверждает всё то, что я слышал об обстоятельствах его отставки.
   – Императрица относится ко мне враждебно, – говорит он. – В течение года она не могла простить мне, что я умолял императора не брать на себя командования армией. Она так настаивала на моей отставке, что император в конце концов уступил. Но к чему этот скандал? К чему весь этот шум? Можно было легко найти повод для моей отставки в состоянии моего здоровья. Я самым лояльным образом пошел бы навстречу. Наконец, зачем же император принимал меня в последний раз так доверительно, так ласково?
   С выражением глубокой печали он так резюмирует происшедшее:
   – Император царствует, но правит императрица, инспирируемая Распутиным. Увы! Да хранит нас Бог!
   Пятница, 4 августа
   Я ездил сегодня один на автомобиле по дороге в Сестрорецк, вдоль северного побережья Кронштадтской бухты. Чистое голубое небо, яркое освещение, бесконечная даль горизонта, спокойствие и простор волн – всё это прекрасно способствует углублению в себя.
   Я думаю о мрачных перспективах, создаваемых отставкой Сазонова. Будущее, более чем когда-либо, по прекрасному выражению Босюэ, кажется мне «ночью, полною загадок и мрака». Я допускаю отныне возможность выхода России из войны, и французское правительство должно иметь в виду эту возможность при своих политических и стратегических расчетах. Император Николай, конечно, останется верен союзу с нами, в этом я нисколько не сомневаюсь. Но ведь он не бессмертен. Сколько русских, и особенно в самой близкой к нему среде, втайне желают его исчезновения.
   Что может произойти при смене царя? На этот счет у меня нет иллюзий: Россия тогда немедленно откажется от участия в войне. Разве не было тому прецедентов в истории? Могу ли я забыть, как во время Семилетней войны Петр III, только что вступив на престол, отказался от союза с Францией и позорно заключил мир с Фридрихом II? Я рассматриваю все возможности и все последствия допускаемой мной гипотезы. Несмотря на самое строгое отношение к себе и своим рассуждениям, я прихожу к убеждению, что моя уверенность в нашей окончательной победе остается непоколебимой.
   Но одна мысль, мелькавшая несколько раз в моем уме, теперь твердо и уверенно укрепилась во мне как логический вывод из моих рассуждений. У меня было слишком упрощенное представление о нашей окончательной победе. Австрия и Германия обречены на поражение – в этом я твердо уверен. Но пока это случится, пройдет много времени, и чем больше его пройдет, тем слабее будет участие России в войне. Если же Россия не выдержит роли союзника до конца, если она раньше времени выйдет из рядов бойцов и станет жертвой революционного брожения, то она неизбежно отделит свои интересы от наших. Она тогда поставит себя в невозможность участвовать в плодах нашей победы, тогда она разделит поражение с нашими врагами.
   Суббота, 5 августа
   Генерал Алексеев, разделяя мнение генерала Жоффра и Бриана, согласен на то, чтобы удар румынской армии был направлен исключительно против Австрии; он согласен отложить действия против болгар; он считает, впрочем, что операции начнутся сами собой. Наконец, он настаивает на необходимости положить конец уверткам Брэтиану, назначив окончательный срок для выступления Румынии.
   Воскресенье, 6 августа
   Брэтиану по-прежнему оттягивает и торгуется; я считаю, что он еще надеется на непосредственное соглашение с Болгарией. Продолжая свою прежнюю игру, он приписывает промедление противодействию со стороны России. Следствием этого являются новые недоразумения между Парижем и Петроградом.
   Сегодня утром мне было поручено сообщить императору телеграмму президента Республики. Она гласит:

   «Я считаю своим долгом информировать Ваше Величество о том большом значении, которое французский генеральный штаб придает заключению соглашения с Румынией в самое ближайшее время. Румынская помощь была бы сейчас очень важной, так как враг не смог бы принять надлежащие меры, чтобы встретить угрозу именно с этой стороны. Но если эта помощь будет отсрочена, то она примет только второстепенный характер, поскольку враг будет заблаговременно информирован и соответствующим образом подготовится. Во вражеской коалиции австрийская армия представляет собой наиболее слабое звено. Если она будет исключена из военных операций, то это обстоятельство самым непосредственным образом скажется на состоянии немецкой армии, которая вынуждена поддерживать австрийцев. Достигнув необходимой договоренности с Румынией о разгроме австрийской армии, мы бы заставили Германию приложить дополнительные усилия. Но для этого Германия в настоящее время соответствующими ресурсами не располагает.
   Судя по всему, данные, находящиеся в распоряжении генеральных штабов России, Франции и Англии, свидетельствуют о том, что сейчас державы Центральной Европы не имеют в запасе резервных войск. Внезапное и незамедлительное начало боевых операций на новом критическом театре военных действий, пока немцы только в состоянии отражать угрозы энергичных атак русских армий, лишило бы Германию времени на то, чтобы заново восполнить понесенные потери или организовать и собрать новые войсковые формирования. С другой стороны, если переговоры затянутся, то это обстоятельство предоставит нашим врагам время, чтобы овладеть перевалами Трансильванских Альп и сконцентрировать на них войсковые формирования чисто оборонительного характера, но достаточного для отражения, если не для сдерживания, любого продвижения румынской армии.
   Вследствие этого генерал Жоффр и французский генеральный штаб считают, что мы имеем дело с благоприятной, но с сиюминутной возможностью, которую мы ни в коем случае не должны упускать. Немедленное вмешательство Румынии помогло бы нам выйти из тупика, причем определенно в нашу пользу. Через несколько недель, когда в Карпатах выпадет снег и перевалы станут непроходимыми, удобный для нас момент будет упущен.
   Как представляется, достижение нашего успеха является делом ближайших дней.
   Я уверен, что Ваше Величество оценивает военную ситуацию точно таким же образом, как и правительство Республики и французский главнокомандующий, и также считает желательным скорейшее заключение конвенции с Румынией. Прошу Ваше Величество вновь принять мои поздравления в связи с великолепными успехами русской армии, а также принять уверения в моей верной дружбе.
   Пуанкаре.
   Париж, 5 августа 1916 года».

   Я передал ее Штюрмеру и повторил те же доводы, которыми я его донимал последнее время; самый главный довод – это громадные жертвы, уже принесенные Францией для общего дела, сокращение численности наших войск, полегших под Верденом.
   Штюрмер больше всего боится, чтобы император не услышал что-нибудь для него, Штюрмера, неприятное, и потому он уверяет меня в своей верности союзникам и воздает хвалы верденским бойцам. Затем он прибавляет:
   – Я придаю не меньшее значение немедленному выступлению Румынии, чем ваше правительство. Вы знаете также взгляд генерала Алексеева на этот вопрос. В военных делах его авторитет для императора непререкаем. Вы помните, ведь это он требовал прекращения уверток Брэтиану, назначив срок окончания переговоров. И он был совершенно прав. Поверьте мне, мы напрасно снова начали переговоры с румынским правительством, нам нужно было настаивать на наших условиях столь мягкого меморандума от 17 июля и не допускать никаких переговоров. Совершенно ясно, что Брэтиану старается только выиграть время. Генерал Алексеев первоначально назначил окончательным сроком 7 августа, его пришлось продлить до 14 августа. Теперь он требует выступления Салоникской армии за десять дней до начала действий со стороны Румынии только для того, чтобы добиться новой отсрочки. Я еще раз скажу – напрасно мы поддаемся его совершенно явной игре. Но все-таки я обещаю вам полностью передать его величеству всё то, что вы сказали.
   Есть причина, по которой Штюрмер искренен в этом случае: генерал Алексеев взял в свои руки решение вопроса относительно Румынии, а император во всем с ним согласен. Штюрмер же знает, что генерал Алексеев его осуждает и презирает; не желая портить отношений с ним, Штюрмер пасует перед ним и старается ему угождать.
   Понедельник, 7 августа
   По-моему, я уже не раз отмечал ту непринужденность, с которой русские, даже наиболее преданные царизму и самые крайние реакционеры, допускают возможность идеи убийства императора. Мое присутствие им нисколько не мешает говорить об этом. Единственный предел, который они устанавливают при этом, заключается в том, что суть своих мыслей они слегка прикрывают прозрачной вуалью эвфемизма или иллюзии.
   Сегодня после полудня, когда я прогуливался в парках островов, я встретился с князем О., типичным старым русским аристократом с величественными манерами. Высокообразованный и широкомыслящий, он горячий и гордый патриот. Продолжив прогулку вместе, мы разговорились. После долгой пессимистичной тирады он с готовностью перешел к обсуждению обстоятельств смерти Павла I. Я понял, к чему он клонит, и выразил некоторое удивление. Тогда он застыл как вкопанный, повернулся ко мне, скрестил руки и, смотря мне прямо в лицо, выпалил:
   – Чего вы хотите, господин посол!.. При системе самодержавия, если монарх сходит с ума, то ничего не остается, как убрать его с пути!
   – Конечно, – подтвердил я, – цареубийство является необходимым исправительным средством в системе самодержавия. В том смысле, что оно почти может быть названо принципом общественного закона.
   Продолжая наш путь, мы более не стали обсуждать эту щекотливую тему.
   Если бы мы и далее стали развивать эту тему, то я бы напомнил князю О., что он мог бы призвать на помощь своей доктрине несколько древних и уважаемых авторитетов. Еще во времена правления Нерона философ Сенека поместил в одну из своих трагедий следующий смелый афоризм: «При жертвоприношении Юпитеру нет более подходящей жертвы, чем несправедливый монарх». Жозеф де Местр, который находился в Санкт-Петербурге во время преступления 23 марта 1801 года, добавил в казуистику цареубийства следующее хитроумное отличие: «Хотя я могу признать за собой право убить Нерона, но я никогда не должен признавать за собой право судить его».
   Среда, 9 августа
   Вот ответ императора на телеграмму президента Республики, которую я передал ему три дня тому назад:

   «Я вполне согласен с вами, г-н президент, в необходимости немедленного выступления Румынии, и я повелел моему министру иностранных дел уполномочить моего посланника в Бухаресте подписать конвенцию, которая будет заключена между г-ном Брэтиану и союзными державами».

   Подход германских и турецких подкреплений задерживает продвижение русской армии в Галиции. Тем не менее русские войска подходят к Тарнополю и Станиславову.
   Четверг, 10 августа
   Сегодня завтракали у меня генерал Леонтьев, назначенный командовать русской бригадой во Франции, Димитрий Бенкендорф, граф Маврикий Замойский, граф Владислав Велепольский и др.
   После завтрака была беседа с Замойским и Велепольским. Они говорили мне, что их очень беспокоит новая политика русского правительства в польском вопросе; император настроен по-прежнему либерально, но они считают, что он не устоит перед интриганами реакционной партии и систематическим, неослабным нажимом со стороны Распутина и императрицы.
   Замойский уезжает вскоре в Стокгольм; я пригласил его позавтракать у меня на днях.
   Пятница, 11 августа
   Итальянцы третьего дня заняли Горицу, где они захватили в плен 15 000 человек, они продолжают наступать на восток.
   На правом берегу Серета австро-германцы снова разбиты. Русские заняли Станиславов.
   Ах, если бы румыны выступили месяц тому назад!..
   Суббота, 12 августа
   Когда я думаю о тех признаках политического и социального разложения, которые проходят передо мною, я жалею, что в современной русской литературе нет сатирика, равного Гоголю, который написал бы новые «Мертвые души», но несколько более пространные и более мрачные.
   Я вспоминаю слова, вырвавшиеся у Пушкина по прочтении этого жестокого произведения: «Боже! Как грустна Россия!»
   Воскресенье, 13 августа
   За последнее время я виделся с русскими и французскими промышленниками, живущими в Москве, Симбирске, Воронеже, Туле, Ростове, Одессе, в Донецком бассейне; я их спрашивал, считают ли в тех кругах, где они вращаются, главною целью войны завоевание Константинополя? Они отвечали почти одно и то же.
   Вот резюме их слов: в сельских массах мечта о Константинополе всегда была неопределенной, она стала теперь еще более туманной, далекой и нереальной. Какой-нибудь священник иногда напомнит им, что освобождение Царьграда из рук неверных и водружение креста на Святой Софии есть священный долг русского народа. Его выслушивают с покорным вниманием, но его словам не придают большего значения и смысла, чем проповеди о Страшном суде и о муках ада. Надо еще заметить, что крестьянин, по природе своей миролюбивый и сострадательный, готов брататься с неприятелем; он все с большим ужасом относится к жестокостям войны.
   В рабочей среде совершенно не интересуются Константинополем. Считают, что Россия и так достаточно обширна и что царское правительство напрасно проливает народную кровь ради нелепых завоеваний; лучше было бы, если бы оно позаботилось о положении пролетариата.
   Буржуазия, купцы, промышленники, инженеры, адвокаты, доктора и т. д. признают значение для России вопроса о Константинополе; эти круги знают, что пути через Босфор и Дарданеллы необходимы для вывоза хлеба из России; они не хотят, чтобы приказ из Берлина мог запереть этот выход. Но в этих кругах отрицательно относятся к мистическим и историческим положениям славянофилов; там считают достаточной нейтрализацию проливов, охраняемую какой-нибудь международной организацией.
   Мысль о присоединении Константинополя живет еще только в довольно немногочисленном лагере националистов и в группе либеральных доктринеров.
   Но, кроме вопроса о Константинополе и о проливах, отношение русского народа к войне вообще удовлетворительное. За исключением социалистических партий и крайнего правого крыла реакционеров, все уверены в необходимости вести войну до победного конца.
   Понедельник, 14 августа
   Сегодня снова завтракал у меня граф Маврикий Замойский, вскоре уезжающий в Стокгольм. Он горячий патриот, человек прямодушный, ума ясного и практического. Наша беседа продолжается часа два, мы говорим исключительно о Польше и об ее будущем.
   Во всём, что он мне говорит или дает понять, я слышу отклик тех рассуждений, которые со времени отставки Сазонова страстно занимают польское общество в Петрограде, Москве и Киеве.
   Всё возрастающее влияние среди правительственных кругов реакционной партии, без сомнения, отодвигает и усложняет разрешение польского вопроса. С одной стороны, несмотря на успехи русского оружия в Галиции, поляки уверены, что России не выйти победительницей из войны, и царский режим, которому приходится плохо уже теперь, готовится к соглашению с Германией и Австрией за счет Польши. Под влиянием этой мысли снова разгорается старая ненависть к России, к ней примешивается насмешливое презрение к русскому колоссу, слабость которого, его беспомощность и его нравственные и физические недостатки так ярко бросаются в глаза. Не доверяя России, они считают себя ничем не обязанными по отношению к ней. Все их надежды сосредоточены теперь на Англии и Франции; они при этом безмерно расширяют свои национальные требования. Автономия Польши под скипетром Романовых уже их не удовлетворяет: они хотят полной, абсолютной независимости и такого же восстановления польского государства; они успокоятся только тогда, когда их требования будут удовлетворены мирным конгрессом. Более чем когда-либо они не признают за царским правительством права возглавлять славянские народы, говорить от их имени и стоять во главе их исторической эволюции; русские должны наконец понять, что в отношении цивилизации поляки и чехи их сильно опередили.
   Вторник, 15 августа
   Многие русские, я сказал бы даже, большинство русских, настолько нравственно неуравновешенны, что они никогда не довольны тем, что у них есть, и ничем не могут насладиться до конца. Им постоянно нужно что-то новое, неожиданное, нужны всё более сильные ощущения, более сильные потрясения, удовольствия более острые. Отсюда их страсть к возбуждающим и наркотическим средствам, ненасытная жажда приключений и большой вкус к отступлениям от морали.
   Как резюме беседы, внушившей мне эти мысли, я приведу грустное признание, которое Тургенев вкладывает в уста одной из своих героинь, очаровательной Анны Сергеевны Одинцовой:

   «Скажите, отчего, даже когда мы наслаждаемся, например, музыкой, хорошим вечером, разговором с симпатичными людьми, отчего всё кажется скорее намеком на какое-то безмерное, где-то существующее счастье, чем действительным счастьем, то есть таким, которым мы сами обладаем? Отчего это? Или вы, может быть, ничего подобного не ощущаете?» Ее собеседник отвечает: «Вы знаете поговорку: там хорошо, где нас нет…»

   Среда, 16 августа
   Между Днестром и Золотой Липой русские продвигаются вперед. Вчера они заняли Яблоницу.
   Переговоры в Бухаресте почти закончены…
   Пятница, 18 августа
   Вчера в Бухаресте Брэтиану и посланники союзных правительств подписали договор о союзе.
   В соответствии с условиями этого договора Франция, Великобритания, Италия и Россия гарантируют территориальную целостность Румынии; они также берут на себя обязательство признавать за ней право, когда будет подписан всеобщий мир, на Буковину (за исключением некоторых северных округов), на Трансильванию и на область Банат с Тимишоарой. Таким образом, Румыния увеличивает свои нынешние территории и население вдвое.
   Румыния, со своей стороны, берет на себя обязательство объявить войну Австро-Венгрии и разорвать все экономические отношения с врагами ее новых союзников.
   Военная конвенция прилагается к договору о союзе.
   Эта конвенция предусматривает, что румынское верховное командование гарантирует атаковать австро-венгерские войска самое позднее к 28 августа.
   Русское верховное командование, в свою очередь, берет на себя обязательство начать незамедлительно крупное наступление по всему австро-венгерскому фронту и особенно в Буковине, для того чтобы прикрыть мобилизацию и концентрацию румынских вооруженных сил. С этой же целью генеральные штабы союзников берут на себя обязательство начать крупное наступление Салоникской армии по всему македонскому фронту не позднее 20 августа.
   История рассудит, правильно ли Брэтиану выбрал свой час. Что же касается меня, то я по-прежнему считаю, что из-за чрезмерной предосторожности и не в меру проявленной хитрости он уже упустил три случая, когда обстановка для Румынии складывалась намного благоприятнее, чем нынешняя.
   Первый случай относится к началу сентября 1914 года, когда русские войска вошли в Лемберг. В то время Австрия и Венгрия, озадаченные развитием событий и находившиеся в полной растерянности, оказались совершенно неспособными защищать карпатский фронт; румыны обнаружили бы, что все дороги для них открыты.
   Второй шанс для Румынии появился в мае 1915 года. В войну только что вступила Италия. В политическом и в военном плане Россия достигла пика своей мощи. В Афинах во главе правительства находился Венизелос. И Болгария все еще не определила свой дальнейший путь.
   Третий и последний случай имел место два с половиной месяца назад, в начале крупного русского наступления, до того, как в Галицию и в Трансильванию подошли немецкие и турецкие подкрепления, и до того, как Гинденбург, Железный Маршал, сконцентрировал всю силу своего стратегического гения на Восточном фронте.
   Но в практических действиях никогда не следует тратить время на ретроспективные гипотезы: они не законны и полезны только тогда, когда проливают свет на настоящее. С этой точки зрения очевидно, что уклончивая политика Брэтиану привела Румынию к гораздо более трудной и более опасной ситуации. Я также должен сказать, что Брэтиану виновен в том, что не была проведена надлежащая подготовка для координации русских армий, их снабжения и обеспечения их транспортом, а также для координации их действий с планом кампании на Балканах. Всё осталось на тех же местах, что и шесть месяцев назад, когда я беседовал с Филипеску.
   Но, несмотря на всё это, присоединение Румынии к нашему союзу представляет собой событие большой важности не только для практических результатов нынешней войны, но также и для последующего развития французской политики в Восточной Европе.
   Суббота, 19 августа
   Я говорил в последнее время со многими лицами из различных лагерей. Резюмируя всё, что они заявили, или, может быть, еще больше то, о чем они умолчали, я прихожу к следующим выводам.
   Без императора и без его ведома камарилья императрицы старается дать русской политике новую ориентацию, иначе говоря, подготовить примирение с Германией. Главная причина – боязнь, испытываемая реакционной партией при виде того, как Россия поддерживает тесные и длительные сношения с демократическими государствами Запада (я уже несколько раз приводил это соображение). Кроме того, имеет значение еще общность интересов – промышленных и торговых, которая связывала Германию и Россию до войны и которую нетерпеливо стремятся восстановить. Наконец, недавнее наступление русских войск на Двине доказало, что военное сопротивление Германии далеко еще не истощено. С другой стороны, победы, одержанные в Галиции и Армении, приучили к мысли, что выгоды от войны надо искать скорее в Австрии и Турции, чем в Германии.
   Воскресенье, 20 августа
   Салоникская армия под командованием генерала Саррайля, насчитывающая не менее 400 000 человек, готова сегодня начать наступление между реками Вардар и Струма, к северо-западу от города Сере. В соответствии с 3-й статьей Бухарестской военной конвенции эта операция призвана удерживать болгар на македонском фронте, чтобы обеспечить мобилизацию и концентрацию румынской армии.
   Вторник, 22 августа
   Бывший министр земледелия Кривошеин, несомненно, самый широкий и самый выдающийся ум среди либеральных империалистов, говорил мне как-то об упорном, непреодолимом сопротивлении императора, когда ему советовали способствовать эволюции царизма в направлении к парламентарной монархии; Кривошеин закончил свои слова следующей безнадежной фразой:
   – Император останется навсегда учеником Победоносцева.
   В самом деле, именно знаменитому обер-прокурору Святейшего синода, близкому сотруднику Александра III, Николай II обязан всем своим нравственным и политическим багажом. Выдающийся юрист, ученый богослов, фанатический поборник православия и самодержавия, Победоносцев вносил в защиту своих реакционных взглядов пламенную веру, экзальтированный патриотизм, глубокую и непреложную убежденность, широкое образование, редкую силу диалектики, наконец, – что покажется противоречием, – совершенную простоту и обаяние манер и речи. Самодержавие, православие и народность – этими тремя словами резюмировалась вся его программа, и он преследовал проведение ее с чрезвычайной суровостью, с великолепным презрением мешавших ему явлений действительности. Как и следовало ожидать, он проклинал «новый дух», демократические принципы, западный атеизм. Его упорное и ежедневно возобновлявшееся влияние наложило на податливый мозг Николая II несмываемую печать.
   В 1896 году, то есть как раз тогда, когда он закончил политическое образование своего молодого монарха, Победоносцев выпустил книгу: «Мысли». Я только что ее дочитал и беру из нее следующие характерные соображения:

   «Один из самых ложных политических принципов – принцип народного верховенства, идея, к несчастию, распространенная со времени Французской революции, что всякая власть приходит от народа, имеет источником народную волю… Величайшее из зол конституционного режима – образование министерств по парламентскому методу, основанному на количественном значении партии… Нельзя отделять тело от духа. Тело и дух живут единой нераздельной жизнью… Атеистическое государство – лишь утопия, так как атеизм есть отрицание государства. Религия – духовная сила, создающая право. Вот почему наихудшие враги общественного порядка никогда не упускают случая заявить, что религия – личное и частное дело каждого… Легкость, с какой дают себя увлечь общим местом о верховенстве народа и индивидуальной свободе, приводит к всеобщей демократизации и ослаблению политического чувства. Франция представляет для нас в настоящее время поразительный пример такой деморализации и такого ослабления; зараза проникает уже в Англию…»

   Четверг, 24 августа
   Крупномасштабное наступление, которое Салоникская армия готовилась начать 20 августа, было предвосхищено дерзкой атакой болгар. Свои главные удары они нанесли по двум флангам нашей линии фронта, в районе Дойрана, к востоку от реки Вардар, и в Западной Македонии, к югу от Монастира. Сербы удерживали позиции в последнем секторе, и удар болгар был настолько сильным, что сербам пришлось отступить на тридцать километров, тем самым потеряв города Флорина и Корица, которые тут же были оккупированы противником.
   Эти новости вызвали большое беспокойство в Бухаресте.
   Воскресенье, 27 августа
   Русская армия блестяще развивает свои операции в гористой Армении. Она недавно заняла Муш, к западу от озера Ван. Турки отступают от Битлиса на Моссул.
   Понедельник, 28 августа
   Вчера Италия объявила войну Германии, осуществив, таким образом, свой разрыв с германизмом, а Румыния объявила войну Австро-Венгрии.
   Вторник, 29 августа
   Бывший председатель Совета министров Коковцов находится проездом в Петрограде. Я иду к нему сегодня после полудня и нахожу его настроенным более пессимистически, чем когда-либо. Отставка Сазонова и генерала Беляева беспокоит его в высшей степени.
   – Императрица, – говорит он мне, – будет теперь всемогущей. Штюрмер – человек бездарный и тщеславный, но не лишенный лукавства и даже тонкости, когда дело касается его личных интересов, очень хорошо сумел овладеть ею. Он регулярно бывает у нее с докладами, информирует ее обо всем, совещается с ней обо всем, обращается с ней, как с регентшей; он поддерживает в ней мысль, что император, получивший власть от Бога, никому, кроме одного Бога, не обязан отчетом, и, следовательно, всякий, кто позволяет себе противоречить царской воле, оскорбляет Бога. Вы представляете себе, как подобные речи действуют на мозг мистически настроенной женщины!.. Так, Хвостова, Кривошеина, генерала Поливанова, Самарина, Сазонова, генерала Беляева и меня считают теперь революционерами, изменниками, безбожниками!
   – И вы не видите никакого выхода из этого положения?
   – Никакого! Это положение трагическое.
   – Трагическое?.. Не слишком ли сильно сказано?
   – Нет. Поверьте мне! Это положение трагическое. Эгоистически я поздравляю себя, что я больше не министр, что на мне не лежит никакой ответственности за готовящуюся катастрофу. Но как гражданин я плачу о своей стране.
   Глаза его наполняются слезами. Чтобы справиться со своим волнением, он раза два-три быстро пробегает по кабинету. Потом он говорит мне об императоре, без горечи, без упреков, но с глубокой грустью:
   – Император рассудителен, умен, трудолюбив. Его идеи большей частью здравы. У него возвышенное представление о своей роли и полное сознание своего долга. Но его образование недостаточно, и величие задач, решение которых составляет его миссию, слишком часто выходит из пределов досягаемости его понимания. Он не знает ни людей, ни дел, ни жизни. Его недоверие к себе самому и к другим заставляет его остерегаться всякого превосходства. Таким образом, он терпит возле себя лишь ничтожества. Наконец, он очень религиозен, узкой и суеверной религиозностью, которая делает его очень ревнивым к его верховной власти, потому что она дана ему Богом.
   Мы опять возвращаемся к императрице.
   – Я всеми силами протестую, – говорит он, – против гнусных сплетен, распространяемых о ней в связи с Распутиным. Это благороднейшая и честнейшая женщина. Но она больна, страдает неврозом, галлюцинациями и кончит в бреду мистицизма и меланхолии… Я никогда не забуду ее странных слов, сказанных в сентябре 1911 года, когда я заменил несчастного Столыпина. В то время как я говорил о трудности моей задачи и привел в пример моего предшественника, она резко перебила меня: «Владимир Николаевич, не говорите больше об этом человеке. Он умер, потому что Провидение судило, что в этот день его не станет. О нем, значит, кончено, не говорите о нем больше никогда». Она, впрочем, отказалась пойти помолиться у его гроба, и император не изволил присутствовать на похоронах, потому что Столыпин, как ни был он до самой своей смерти предан царю и царице, осмелился сказать, что общественный строй нуждается в реформе!..
   Среда, 30 августа
   Салоникской армии, в результате мощных наступательных действий в районе Моглены и горного хребта Беласица, удалось вынудить болгар перейти к обороне на македонском фронте. Тем самым болгары лишились возможности стратегического продвижения в северном направлении. Салоникская армия полностью выполнила свою миссию, весьма трудную, которая была ей предписана военной конвенцией от 17 августа.
   Четверг, 31 августа
   Русские продолжают продвигаться вперед от Стохода до Карпат, то есть на фронте в 320 километров.
   Но они продвигаются вперед очень медленно, что объясняется утомлением людей и лошадей, возрастающей трудностью сообщений в тылу, изношенностью артиллерии, наконец, необходимостью беречь снаряды.
   Таким образом, Румыния вступает в войну в момент, когда русское наступление дышит на ладан.
   Пятница, 1 сентября
   В коридорах Ставки и Военного министерства царит чувство глубокого унижения.
   Вторая русская бригада, которая недавно прибыла во Францию и готовилась к отправке в Салоники, взбунтовалась в Марселе; был убит полковник, а несколько офицеров ранены. Для того чтобы восстановить порядок, потребовалось самое решительное вмешательство французских войск. Репрессивные меры были жестокими: около двадцати человек расстреляны.
   Не могу не вспомнить то, что сказал мне Сазонов в прошлом декабре, когда приводил свои аргументы, возражая против удовлетворения просьбы Думера: «Когда русский солдат не чувствует под ногами землю собственной страны, он ничего не стоит; он тут же полностью теряет бодрость духа».
   Суббота, 2 сентября
   Только что был арестован Мануйлов, продажный полицейский, которого Штюрмер сделал шефом своего секретариата: говорят, что он обвиняется в попытке вымогательства в отношении одного банка, этот факт доказан априори; мошенничество является его обычным способом добывания денег и наиболее простым и незначительным из всех его грешков.
   Этот инцидент не стоил бы того, чтобы о нем упоминать, если бы арест Мануйлова не был решен министром внутренних дел, Александром Хвостовым, и осуществлен без ведома Штюрмера. Стало быть, за кулисами этого дела очевидно что-то скрывается, нечто более или менее скандального характера, о чем мы вскоре услышим.
   Воскресенье, 3 сентября
   В Галиции русские продвигаются по направлению к Галичу. К северу от Трансильванских Альп румыны заняли Брашов. В бассейне верховьев молдавского Серета они действуют в согласии с русскими и переходят Карпаты. У Салоник армия генерала Саррайля осторожно наступает.
   На Сомме энергичное возобновление англо-французского наступления.
   Понедельник, 4 сентября
   За чаем у г-жи С. мы говорим о скуке, являющейся хронической болезнью русского общества.
   Хорошенькая княгиня Д., высокая и стройная, стоя и по обыкновению сложив за спиной руки, молча слушает нас. Скептический и мечтательный огонек сверкает в глубине ее хищных глаз. Совершенно неожиданно она небрежно роняет слова:
   – Это любопытно. Вас, мужчин, когда вами овладевает скука, она убивает, подкашивает вам ноги, вы ни на что больше не годны, можно надорваться, стараясь вас вновь завести. Нас же, женщин, скука, напротив, будит, подгоняет, дает нам желание делать невообразимые глупости, всевозможные безрассудства. И нас удержать еще труднее, чем вас вновь завести.
   Наблюдение верное. Вообще мужчины скучают от утомления, от пресыщения, от злоупотребления удовольствиями, алкоголем, игрой, тогда как у женщин скука чаще всего вызывается монотонностью их существования, ненасытной жаждой эмоций, тайными призывами их сердца и чувств. Отсюда подавленность первых и возбужденность последних.
   Вторник, 5 сентября
   Беседовал с Нератовым. Темой нашего разговора была Америка. Мы оба сожалели, что большинство американского народа по-прежнему отказывается понимать огромное значение для всего мира того конфликта, который разрушает Европу, а также понимать, на чьей стороне находится справедливость. Прошло более года с тех пор, как немецкая субмарина потопила «Лузитанию», более года с тех пор, как влиятельная нью-йоркская газета «Нейшн» писала: «Торпедирование „Луизианы“ является злодеянием, которое бы заставило Аттилу краснеть, турка – сгорать от стыда, а варварского пирата – извиниться. Эти бандиты нарушили все человеческие и божеские законы…»
   И тем не менее совесть Америки все еще продолжает находиться в состоянии спячки!
   Я сказал Нератову:
   – Россия могла бы сделать многое, чтобы устранить последние сомнения американской общественности и раз и навсегда привлечь ее на нашу сторону.
   – И что же такого мы могли бы сделать? Не могу даже себе представить.
   – Достаточно внести всего лишь небольшие поправки в ваши законы, касающиеся евреев; эффект от этого в Америке был бы значительным.
   Нератов запротестовал:
   – Что! Вернуться к еврейскому вопросу в самый разгар войны! Это невозможно. Мы бы подняли всю страну против нас. Это нанесло бы колоссальный ущерб альянсу; вы можете быть совершенно уверены в том, что партии наших крайних правых примутся немедленно обвинять Францию и Англию в том, что они тайно поддерживают требования евреев.
   Мы вернулись к обсуждению текущих проблем.
   Еврейский вопрос сильно омрачает отношения между Россией и Соединенными Штатами; я часто обсуждал его с моим американским коллегой Мари, предшественником Фрэнсиса.
   Сотни тысяч русских евреев проживают в Нью-Йорке, Чикаго, Филадельфии и Бостоне. Общее количество евреев, разбросанных по всему земному шару, исчисляется в 12 500 000 человек; 5 300 000 в России и 2 200 000 в Соединенных Штатах. Помимо этих двух стран, большие еврейские общины можно обнаружить в Австро-Венгрии (2 250 000), Германии (615 000), Турции (485 000), Англии (445 000), Франции (345 000), Румынии (260 000) и в Голландии (115 000). Свою энергию и ум, богатство и влияние они эффективно используют для того, чтобы не дать погаснуть ненависти к царизму в Соединенных Штатах. Режим гонений евреев, введенный в 1791 году Екатериной II и подтвержденный и ужесточенный в 1882 году небезызвестными «законами Игнатьева», рассматривается американцами как одно из самых возмутительных беззаконий, которое когда-либо знала история человеческого общества. Я могу легко представить себе, что должен думать свободный янки, воспитанный в духе пристрастия к демократическому идеалу, в духе страстной приверженности и уважения к принципу личной инициативы, о ситуации, когда пять миллионов человеческих существ подверглись заточению, только в силу своих религиозных убеждений, в ограниченное территориальное пространство, где их чрезмерная скученность обрекает их на нищету. Что этот янки должен думать о такой ситуации, когда эти человеческие существа не могут владеть участком земли и культивировать его, когда они лишены всех общественных прав и когда даже их незначительные поступки находятся в поле зрения самоуправного контроля полиции, когда они живут в вечном страхе перед возможностью периодического погрома?
   Мой американский коллега, Мари, сказал мне однажды: «Что более всего меня поражает в положении евреев в России, так это то, что их преследуют исключительно по причине их веры. Упреки в адрес их национальной принадлежности и экономические жалобы являются всего лишь предлогами. Доказательством этому служит то, что стоит только еврею отречься от иудейства и обратиться в православие, как с ним будут вести себя так же, как и с любым другим русским».
   В 1904 году погромы в Кишиневе вызвали настолько сильное возмущение в Соединенных Штатах, что президент Рузвельт посчитал своим долгом заявить официальный протест, о котором русское общество даже сегодня поминает недобрым словом: «Преступления, – заявил Рузвельт, – иногда совершаются в такой чудовищной форме, что мы спрашиваем себя, не является ли нашей святой обязанностью выразить суровое порицание в адрес угнетателей и жалость в адрес жертв. Конечно, мы не можем вмешиваться, за исключением чрезвычайно серьезных случаев. Но в крайних случаях наше вмешательство вполне законно. Американский народ обязан выразить свое отвращение по поводу такой резни, какая, как он узнал, произошла в Кишиневе».
   Четверг, 7 сентября
   Ошибка, которую сделал Брэтиану, не признав конвенции Рудеану, и которую разделили с ним союзники, согласившись на это непризнание, начинает приносить свои плоды.
   В то время как румынские войска продвигаются за Карпаты, занимая Брашов, Германштадт и Оршову, австро-болгары проникают в Добруджу и приближаются к Силистрии. Румынский корпус, застрявший на правом берегу Дуная в окрестностях Туртукая, понес даже серьезное поражение: он потерял около двенадцати тысяч человек и двести пушек.
   При этом известии в Бухаресте заволновались, и волнение было тем сильнее, что неприятельские авионы уже три дня беспрерывно бомбардируют город.
   Пятница, 8 сентября
   Генерал Жоффр, основательно обеспокоенный опасностью, угрожающей Румынии, требует немедленной отправки 200 000 русских в Добруджу. Я энергично поддерживаю его просьбу перед Штюрмером, доказывая ему, что дело идет о всей политике Союза и самом исходе войны.
   Он мне говорит:
   – Во время моей недавней поездки в Могилев я обсуждал с генералом Алексеевым вопрос о возможности интенсификации наших операций против болгар. Генерал, конечно, понимает, какое огромное преимущество извлекли бы мы из скорого восстановления сообщений с Салониками, но он заявил мне, что ему не хватает на это сил. В самом деле, задача состоит не просто в отправлении 200 000 человек в Добруджу, задача в том, чтоб составить из этих 200 000 человек армию с офицерами, лошадьми, артиллерией и всеми необходимыми приспособлениями. Это составило бы пять корпусов армии, у нас их нет в резерве, значит, их надо было бы снять с фронта. А вы знаете, что на нашем фронте нет ни одного пункта, где сейчас не происходило бы боев. Генерал Алексеев ведет операции с тем большей энергией, что подходит зима. Так что я сомневаюсь, чтобы он согласился предложить царю отправить армию южнее Дуная. Подумайте только, сколько понадобилось бы времени, чтобы организовать и перебросить эту армию. Шесть недель по меньшей мере! Не было ли бы тяжкой ошибкой нейтрализовать таким образом 200 000 человек на такой дальний срок?
   – А царь?.. Говорили вы с ним об этом?
   – Царь согласен во всем с генералом Алексеевым.
   – Вопрос достаточно серьезный, заслуживающий быть вновь рассмотренным. И я прошу вас настоять на этом перед царем, сообщив ему мои доводы.
   – Я сегодня же доложу царю о нашем разговоре.
   Суббота, 9 сентября
   Русский финансист, по происхождению датчанин, поддерживающий непрерывные сношения со Швецией и, таким образом, всегда хорошо осведомленный о германском общественном мнении, сказал мне:
   – Уже несколько недель Германия переживает общий кризис усталости и боязни. Никто больше не верит в молниеносную победу, которая доставит торжествующий мир. Одни только крайние пангерманисты притворяются, будто еще верят этому. Непреодолимое сопротивление французов у Вердена и продвижение русских в Галиции создали глубокое разочарование, которое не ослабевает. Начинают также поговаривать, что подводная война – ошибка и глупость, что она нисколько не мешает Франции и Англии получать продовольствие, что германские державы рискуют дождаться скоро от Соединенных Штатов объявления войны и проч. Наконец, экономические затруднения растут и бунты из-за продовольственных ограничений всё учащаются, в особенности в Северной Германии. Чтоб остановить этот кризис пессимизма, кайзер недавно назначил маршала Гинденбурга начальником главного штаба вместо генерала Фалькенхайна. Это назначение уже несколько подняло настроение. Теперь все надежды германского народа сосредоточены на спасителе Восточной Пруссии, победителе при Танненберге. Официозная пресса превозносит в льстивых выражениях благородство его характера, величие его концепций, гениальную виртуозность его маневров; она не боится равнять его с Мольтке, сравнивает с Фридрихом Великим. Полагают, что он пожелает немедленно оправдать это восторженное доверие. Так как невозможна никакая победа ни на русском фронте, ни на Западном, то предполагают, что он постарается отличиться в Румынии.
   Вторник, 12 сентября
   Княгиня Палей пригласила меня сегодня пообедать вместе с великой княгиней Марией Павловной.
   Общество совершенно интимное, тем удобнее мне говорить с великой княгиней, которой я не видел со времени опалы Сазонова.
   Мы возобновляем наш разговор в том пункте, на котором мы его прервали, и измеряем пройденный путь. Наши сведения сходятся: царица все больше вмешивается в общую политику, царь все меньше оказывает ей сопротивление.
   – Так, например, – говорит мне великая княгиня, – царь не выносит Штюрмера; он знает, что тот неспособен и нечестен, он догадывается о его игре с царицей, и это его раздражает, потому что он не менее ревнив к своему авторитету по отношению к царице, чем по отношению ко всякому другому. Но у него не хватало мужества поддержать Сазонова, и он позволил навязать себе Штюрмера.
   – При нем, значит, нет никого, кто открыл бы ему глаза?
   – Никого… Вы знаете его приближенных!.. Старый Фредерикс говорит с ним откровеннее всех. Но он не имеет никакого влияния… Притом не думайте, что царь так нуждается в том, чтобы ему раскрыли глаза. Он очень хорошо знает свои заблуждения и ошибки. Его суждение всегда прямолинейно. Так, я уверена, что в настоящее время он горько упрекает себя за отставку Сазонова.
   – Тогда почему он их допускает, эти заблуждения и ошибки? Ведь в конечном счете последствия падают прямо на него!
   – Потому что он слаб, потому что у него не хватает энергии противиться требованиям и сценам царицы!.. И потом по другой причине, гораздо более серьезной: он фаталист. Когда дела идут плохо, он, вместо того чтобы так или иначе на это реагировать, внушает себе, что так хотел Бог, и предается воле Божьей!.. Я уже видела его в таком душевном состоянии после поражений в Маньчжурии и во время беспорядков 1905 года.
   – Но разве он теперь в таком состоянии?
   – Я боюсь, что он недалек от этого; я знаю, что он грустен, беспокоится, видя, что война бесплодно затягивается.
   – Вы считаете его способным отказаться от борьбы и заключить мир?
   – Нет, никогда, по крайней мере до тех пор, пока на русской территории будет хоть один неприятельский солдат. Он дал в этом клятву перед Богом и знает, что если он не сдержит этой клятвы, то рискует вечным спасением. Наконец, в нем есть глубокое чувство чести, и он не предаст своих союзников. В этом пункте он всегда будет непоколебим. Мне кажется, я уже вам говорила это: он скорее пойдет на смерть, чем подпишет позорный предательский мир…
   Среда, 13 сентября
   Генерал Жанен сообщает мне беседу, которую он имел позавчера в Могилеве с царем и которая, к несчастью, подтверждает то, что говорил мне Штюрмер пять дней тому назад.
   Царь заявил ему, что он не в состоянии отправить 200 тысяч человек в Добруджу; он ссылается на то, что галицийские и азиатские войска понесли за последние недели тяжелые потери и он обязан послать им имеющиеся подкрепления. В заключение он просил генерала Жанена телеграфировать генералу Жоффру, что он настоятельно просит его предписать генералу Саррайлю более энергично действовать. Царь несколько раз повторял: «Это просьба, с которой я обращаюсь к генералу Жоффру».
   Четверг, 14 сентября
   С некоторого времени ходят слухи, что Распутин и Штюрмер не ладят больше друг с другом: их не встречали больше вместе, они больше не бывали друг у друга.
   Между тем они видятся и совещаются ежедневно. Совещания их происходят по вечерам в самом секретном месте в Петрограде, в Петропавловской крепости.
   Комендантом романовской Бастилии состоит генерал Никитин, дочь которого принадлежит к числу пламеннейших поклонниц старца. Через нее-то и обмениваются посланиями Штюрмер и Гришка; она отправляется за Распутиным в город и привозит его в своем экипаже в крепость; в доме коменданта, в комнате самой m-lle Никитиной, и сходятся сообщники.
   Почему они окружают себя такой тайной? Почему они выбрали это таинственное место? Почему сходятся они лишь после наступления ночи? Может быть, чувствуя, что над ними тяготеет всеобщая ненависть, они хотят скрыть от публики близость своих отношений. Может быть, они боятся, как бы бомба анархиста не помешала их свиданиям.
   Но из всех трагических сцен, о которых хранит воспоминание страшная государственная тюрьма, есть ли более зловещая, чем эти ночные встречи двух злодеев, губящих Россию?
   Пятница, 15 сентября
   Мне уже неоднократно приходилось упоминать в этом дневнике, что у русских нет точного представления о пространстве, что они вообще довольствуются неопределенными расчетами, приблизительными цифрами. Но и их представление о времени не менее смутно. Сегодня я еще раз был поражен этим, присутствуя у Штюрмера на военном совещании, на котором рассматривались способы оказать помощь Румынии. В изложенной программе большинство дат остаются неопределенными, сроки недостаточны или слишком продолжительны, согласование проблематично; мы спорим в тумане. Эта неспособность представить себе отношения между фактами во времени еще больше чувствуется, естественно, у безграмотных, составляющих массу. И этим замедляется вся экономическая жизнь русского народа.
   Явление это, впрочем, легко объяснить, если допустить, что точное представление времени есть не что иное, как порядок последовательности, введенный в наши воспоминания и проекты, организация наших внутренних образов относительно точки опоры, каким является наше настоящее состояние. А у русских чаще всего эта точка опоры колеблется и затуманена, потому что их восприятие действительности никогда не бывает особенно отчетливым, потому что они не ограничивают ясно своих ощущений и идей, потому что их внимание слабо, потому что, наконец, их рассуждения и расчеты всегда почти смешаны с мечтою.
   Суббота, 16 сентября
   Под растущим напором болгар румыны постепенно очищают Добруджу. И каждый день, каждую ночь австрийские аэропланы, вылетев из Рущука, бомбардируют Бухарест.
   С того дня, когда была отвергнута конвенция Рудеану, эти несчастья легко было предвидеть. Румынское правительство дорого платит за ошибку, которую оно совершило, направив все свои военные усилия на Трансильванию, дав себя обмануть несколькими неопределенными словами, дошедшими из Софии, и, в особенности, вообразив, что болгары могли отказаться отомстить с оружием в руках за свое поражение и унижение в 1913 году.
   Воскресенье, 17 сентября
   Сегодня вечером в Мариинском театре идут два балета, «Сильвия» и «Водяная лилия», и в обоих главную роль исполняет Карсавина.
   Роскошный зал с лазоревой драпировкой с золотыми гербами переполнен; сегодня открытие зимнего сезона, возобновление балетов, в которых русское воображение с наслаждением следит сквозь музыку за игрой изменчивых форм и ритмических движений. Начиная с кресел партера и кончая последним рядом верхней галереи я вижу лишь радостные и улыбающиеся лица. Во время антрактов ложи оживляются легкими разговорами, заражающими весельем блестящими глазами женщин. Неприятные мысли о текущем моменте, зловещие картины войны, мрачные перспективы будущего рассеялись, как бы по мановению волшебного жезла, при первых звуках оркестра. Приятное очарование застилает все глаза.
   Автор «Исповеди курильщика опиума» Томас де Куинси рассказывает, что опийное снадобье часто доставляло ему иллюзию музыки. Русские, наоборот, требуют от музыки действия опиума.
   Понедельник, 18 сентября
   Салоникская армия возобновила наступление по всему македонскому фронту. Болгары были отброшены в окрестностях Флорины и в настоящее время отступают к Монастиру.
   Вторник, 19 сентября
   Зима уже дает о себе знать. Медленный, невидимый и холодный дождь заволок бурое небо как бы снежным паром. С четырех часов становится темно. Кончая в это время свою прогулку, я проезжаю мимо небольшой церкви Спасителя, которая высится на берегу Невы близ Арсенала. Я останавливаю экипаж и иду осмотреть этот поэтический храм, в который я не заглядывал с начала войны.
   Это один из немногих петроградских храмов, где не режет глаз условный и пышный стиль итало-германской архитектуры; это, может быть, единственный храм, где вдыхаешь атмосферу сосредоточенности, мистический аромат. Построенный в 1910 году в память 12 000 моряков, погибших во время войны с Японией, он является воспроизведением прелестного экземпляра московского зодчества XII века, церкви в Боголюбове близ Владимира.
   Снаружи простые, ясные линии, римские арки и стройный купол. Внутри, в темном полумраке, голые стены украшены одними только бронзовыми досками, на которых вы гравированы имена всех судов, офицеров и матросов, погибших в Порт-Артуре, во Владивостоке, при Цусиме. Я не знаю ничего трогательнее этого некролога. Но волнение усиливается, доходит до экстаза, когда взор обращается к иконостасу. В глубине темной ниши Христос сверхчеловеческого роста несется, сияет в золотом ореоле над темными волнами. Величественностью позы, широтой жеста, бесконечной скорбью, которую излучают глаза, образ напоминает самые прекрасные византийские мозаики.
   Когда я пришел сюда в первый раз в начале 1914 года, я не понял всего патетического символизма этого священного лика. Теперь он представляется мне поразительно величественным и выразительным; он как бы передает последнее видение, которое поддержало, успокоило, очаровало тысячи и тысячи людей в минуту агонии во время этой войны.
   По естественной ассоциации я вспомнил, что Распутин сказал как-то царице, заплакавшей при известии об огромных потерях в большом сражении: «Утешься. Когда мужик умирает за своего царя и свое отечество, еще одна лампада тотчас зажигается перед престолом Господним».
   Среда, 20 сентября
   По всей линии Румынского фронта приводится в исполнение план Гинденбурга. В Добрудже и по Дунаю, в округе Оршовы и в ущельях Карпат германские, австрийские, болгарские и турецкие силы оказывают смыкающееся и непрерывное давление, под которым румыны всегда отступают.
   Четверг, 21 сентября
   Я часто слышал, как императора упрекают в бессердечности и эгоизме. Его всегда обвиняют в безразличии не только к несчастьям его родственников, друзей и наиболее преданных ему служителей, но даже к страданиям его народа. Из уст в уста передают несколько памятных случаев, в которых он, несомненно, проявил удивительное безразличие.
   Первый случай произошел во время празднеств, устроенных в связи с его коронацией в Москве 18 мая 1896 года. Был организован народный праздник на Ходынском поле, около Петровского парка. Но полиция настолько плохо обеспечила соблюдение порядка, что толпы людей оказались втянутыми в страшный человеческий водоворот. Неожиданно возникла паника, и люди стали жертвами всеобщей давки; она привела к четырем тысячам жертв, из которых две тысячи погибли. Когда Николай II узнал о катастрофе, он не проявил ни малейшего признака волнения и даже не отменил праздничного бала, назначенного на тот же вечер.
   Девять лет спустя, 14 мая 1905 года, флот адмирала Рождественского был полностью уничтожен; вместе с флотом исчезло всё будущее России на Дальнем Востоке. Император только готовился сыграть партию в теннис, когда ему вручили телеграмму о бедствии. Он просто проронил: «Какая ужасная катастрофа!» – и тут же попросил подать ему теннисную ракетку.
   С такой же душевной безмятежностью он воспринял новости об убийстве министра внутренних дел Плеве в 1904 году, его дяди, великого князя Сергея в 1905 году и председателя его Совета министров Столыпина в 1911 году.
   Наконец, поспешность и склонность к тому, чтобы действовать исподтишка, которые он проявил, когда увольнял своего близкого сотрудника, князя Орлова, вновь продемонстрировали черствость его души, невосприимчивой к порывам благодарности и чувства дружбы.
   Напомнив обо всех этих случаях, пожилая княгиня Д., знавшая императора еще с его детских лет, с горечью заявила: «У Николая Александровича совсем нет сердца?»
   Я возразил ей, сказав, что, несмотря на всё это, он, кажется, способен проявлять нежность по отношению к собственной семье; он, вне всяких сомнений, чрезвычайно предан императрице; он обожает своих дочерей и боготворит сына. Ему нельзя отказать в порывах нежности. Я склонен думать, что сверхчеловеческая ситуация, в которой он оказался по воле судьбы, постепенно меняет его чувства к другим людям и что проявляемое им безразличие также является одним из результатов его фатализма.
   Пятница, 22 сентября
   Неужели политическая карьера Штюрмера находится в опасности?
   Меня уверяют, на основании правдоподобных признаков, что его жестокий враг, министр юстиции Хвостов, погубил его во мнении царя, разоблачив перед царем подкладку дела Мануйлова и напугав его перспективой неминуемого скандала. Какова эта подкладка? Об этом ничего не знают, но несомненно, что между Штюрмером и директором его секретариата есть труп или несколько трупов.
   Говорят даже, что уже намечен преемник Штюрмера на посту председателя Совета министров. Это будто бы теперешний министр путей сообщения Александр Федорович Трепов. Я мог бы себя только поздравить с таким выбором: Трепов честен, умен, трудолюбив, энергичен и патриот.
   Обедал сегодня в ресторане Донона с Коковцовым и Путиловым. Бывший председатель Совета министров и богатейший банкир соперничают друг с другом в пессимизме; один превосходит другого.
   Коковцов заявляет:
   – Мы идем к революции.
   Путилов возражает:
   – Мы идем к анархии.
   Для большей точности он прибавляет:
   – Русский человек не революционер, он анархист. А это большая разница. У революционера есть воля к восстановлению, анархист думает только о разрушении.
   Суббота, 23 сентября
   Чтоб облегчить положение Румынии, союзники наступают на всех фронтах.
   В Артуа и Пикардии англичане и французы берут штурмом длинную линию германских траншей. В округе Изонцо итальянцы форсируют наступление к востоку от Горицы. В Македонии англичане переходят через Струму, между тем как французы и сербы, захватив Флорину, стремительно гонят болгар по направлению к Монастиру.
   На Волыни, от Пинских болот до района к югу от Луцка, русские тревожат австро-германцев. В Галиции они продвигаются к Лембергу и к юго-западу от Галича. Наконец, на буковинских Карпатах они отбили у неприятеля несколько позиций к северу от Дорна-Ватра.
   Воскресенье, 24 сентября
   Суть заблуждения, столь широко распространенного как во Франции, так и в Англии (и отголоски которого нет-нет да и доходят до меня), заключается в том, что царизм справился бы без труда с внутриполитическими трудностями, если бы он отказался от своих старомодных принципов и смело вступил бы на путь демократических реформ. Говорят, что тогда тотчас проявятся все скрытые запасы энергии и неожидаемые положительные качества русского народа. В этом случае мы стали бы свидетелями чудесного расцвета чувства патриотизма, единомыслия, нравственности, силы национального характера, духа инициативы и организованности, практического идеализма, возвышенных концепций социального, национального и общечеловеческого долга. Поэтому западные союзники должны оказывать давление на императора Николая, чтобы заставить его решиться на принятие необходимых новшеств. Заодно и Альянс умножит эффективность своей силы.
   Недавний визит депутатов Думы от кадетов в Лондон и Париж в немалой степени способствовал распространению этих идей. Эти господа даже пожаловались на меня в том смысле, что я недостаточно вращаюсь в либеральных кругах, что я не выказываю открыто симпатий к ним, как мог бы, и что я не использую дружеские отношения с императором, чтобы обратить его в веру парламентских принципов.
   В этом дневнике мне приходилось не раз объяснять позицию сдержанности, которой я был обязан придерживаться в отношении либеральных партий. Какими бы ни были недостатки царизма, все же он остается становым хребтом России, основой русского общества, единственным связующим звеном между различными территориями и разнородным населением страны, которые шаг за шагом сплачивались в течение десятивековой истории под скипетром Романовых. Пока война будет продолжаться, союзники должны любой ценой поддерживать царизм. Я часто излагал эту точку зрения.
   Но я пойду дальше: я убежден, что еще долго в будущем, возможно, в рамках одного или двух поколений, внутриполитические пороки, от которых страдает Россия, позволят себе стать объектом лишь паллиативного, частичного и весьма осторожного лечения. Основная причина этого заключается в колоссальном невежестве, в условиях которого прозябает большинство русского народа.
   Именно в этом лежит реальная слабость России и именно здесь можно обнаружить главный источник ее неспособности к политическому прогрессу. В этой обширной империи существуют не более ста двадцати тысяч начальных школ для населения в сто восемьдесят миллионов душ. И какие школы, какие учителя! Как правило, преподавание поручается священнику церковного прихода, который сплошь и рядом являет собой типаж всеми презираемого, нерадивого горемыки. На его уроках чистописание и арифметика уступают место молитвам, катехизису, священной истории и церковной музыке. Таким образом, народное образование в большей или в меньшей степени находится в руках духовенства. Синод недавно напомнил своим священникам, что школы должны находиться «в теснейшем контакте с церковью, соблюдая строгое следование православный веры» и что религиозное образование детей должно стать «первой заботой учителей».
   Система образования полностью себя не оправдывает. Во многих регионах школы посещаются плохо или попросту пустуют или в силу того, что ученики проживают далеко от школы, или из-за обилия снега на дорогах, или из-за холода в помещении школы, а также из-за того, что отсутствуют школьные принадлежности, наглядные пособия и книги, или из-за того, что мужики поссорились со священником и основательно его поколотили.
   Екатерина Великая, императрица-философ, друг Вольтера и Дидро, помимо других своих славных дел, ввела в России народное образование. Во время ее правления были учреждены около двадцати средних школ и ста начальных. Она занялась этой деятельностью с обычным для нее энтузиазмом, хотя не забывала при этом те принципы управления государством, которые по-прежнему воодушевляют ее преемников. Однажды, когда губернатор Москвы пожаловался на безразличие своих граждан, проявленное по поводу создания новых учреждений, царица ответила ему: «Вы жалуетесь на то, что русские выступают против самообразования? Я учредила эти школы не ради них, а ради Европы, где мы должны поддерживать наш авторитет. Если настанет день, когда наши крестьяне захотят быть образованными, то тогда ни вы, ни я не останемся там, где мы сейчас находимся».
   Понедельник, 25 сентября
   Раздумывая о том, что я вчера написал о всеобщем невежестве русского народа, мне доставляет удовольствие, по контрасту, составить список всех выдающихся людей, которые являются сегодня славой России в области науки, общественной мысли, литературы и искусства; насколько народные массы необразованны и отсталы, настолько элита русского народа блестяща, активна, плодотворна и энергична. Я знаю мало стран, которые могли бы дать миру столь замечательный контингент великих умов, беспристрастных, ярких и проницательных интеллектуалов, самобытных, обворожительных и мощных талантов.
   Во всех разветвлениях научной работы властвует энергичное соперничество. Нигде экспериментальная и практическая наука не представлена столь достойно такими биологами, как Павлов и Мечников, такими химиками, как Менделеев, физиками, как Лебедев, геологами, как Карпинский, и математиками, как Ляпунов, Васильев и Крылов; я даже рискну сказать, что, по моему мнению, Павлов и Менделеев не менее велики, чем Клод Бернар и Лавуазье.
   Историки, археологи и этнографы также входят в мощную фалангу эрудированных и мудрых исследователей. Достаточно упомянуть Ключевского, Милюкова, Платонова и Ростовцева в области истории; Веселовского и Кондакова в области археологии; Могилянского в области этнографии. Несколько групп лингвистов в своей блестящей работе на протяжении многих лет проявляют и точный научный метод, и тонкий анализ, и проницательную интуицию. Профессора Шахматов и Зелинский находятся в рядах выдающихся ученых.
   Философия никогда не получала должного развития в империи царей, также как и в папских государствах во времена светской власти: когда теологический догматизм правит обществом, философы чувствуют себя лишними.
   С другой стороны, метафизические умозрительные построения самым серьезным образом культивируются в интеллектуальных кругах Петрограда и Москвы; его главные последователи – Лопатин, Бердяев и князь Сергей Трубецкой, последователь великого идеалиста Владимира Соловьева.
   Художественная литература, хотя она продолжает скорбеть по поводу потери Толстого и Достоевского, по-прежнему проявляет себя во всех своих жанрах, позволяя питать самые большие надежды. Из обильной литературной продукции последних десяти лет можно выделить около тридцати работ, романов и пьес, поразительных по строгой красоте формы, по точности их фактуры, по приверженности к нравственной и выразительной правде, по психологическому пророчеству, по жизненной яркости характеров, по едкому вкусу пессимизма, по животрепещущему описанию жизни, лихорадочной или подавленной, ненасытной или смирившейся, по трогательной одержимости безрассудством, по описанию страдания или смерти и, наконец, по ясному и трагическому видению социальных проблем. Несколько писателей, заявивших о себе во весь голос после 1905 года, уже исчезли с поля зрения читателей; но для того, чтобы судить об эволюции развития литературы в России, созвездие таких различных талантов, как Горький, Андреев, Короленко, Вересаев, Мережковский, Гиппиус, Арцыбашев, Куприн, Каменский, Сологуб, Кузьмин, Иванов, Бунин, Чириков, Гумилев, Брюсов, бесспорно, дает основание для ее самой высокой оценки.
   Такая же жизненная сила проявляется и в живописи, в которой зачастую так успешно утверждаются реалистические и национальные тенденции под кистью Репина, Головина, Рериха, Сомова, Малявина и Врубеля, не говоря уже о замечательном портретисте Серове, скончавшемся четыре года назад. И разве я могу не отметить двух реформаторов театрального художественного оформления, этих чудесных волшебников сценической иллюзии, Александра Бенуа и Бакста?
   В музыке завершилась славная эпоха Балакирева, Мусоргского, Бородина и Римского-Корсакова. Но их последователи в лице Глазунова, Скрябина, Стравинского, Рахманинова и молодого Прокофьева доблестно продолжают великие традиции и стремятся не только их продолжить, но и обогатить и расширить. Со всем богатством и свободой вдохновения, со всем мечтательным и убедительным изяществом рисунка мелодии, с блеском оркестровых красок и со смелым поиском полифонической сложности, русская музыка, судя по всему, находится на самом пороге второго расцвета.
   Вторник, 26 сентября
   В Афинах положение ухудшается: дуэль между королем и Венизелосом находится в решительной фазе.
   Один русский журналист, о близости которого к Штюрмеру я знаю, пришел ко мне и сообщил по секрету, что «некоторые особы при дворе» предвидят без огорчения возможность династического кризиса в Греции и возлагают даже некоторую надежду на французское правительство в смысле ускорения этого кризиса, «который был бы так благоприятен для дела союзников».
   Я ему осторожно отвечаю, что идеи, которыми руководствуется Бриан в своей политике по отношению к Греции, отнюдь не требуют династического кризиса и что королю Константину предоставляется самому осуществить великолепную программу национального расширения, которую предлагают ему союзные правительства. Он не настаивает.
   Игру Штюрмера и «особ при дворе», орудием которых является этот журналист, нетрудно разгадать. Сторонники русского самодержавия, очевидно, не могли бы способствовать низвержению трона. Но если события в Греции должны привести к объявлению республики, не лучше ли было бы, говорят они себе, прекратить кризис, заменив одного монарха другим?.. Кандидатов в русской царской фамилии хватит! А так как самодержавному правительству не пристало заниматься такой грязной работой, как низвержение короля, то правительству Французской Республики сам Бог велел заняться этой неприятной операцией.

   Двоюродный брат Микадо, принц Котохито Канъин, прибывает завтра в Петроград; он приезжает отдать царю Николаю визит, который великий князь Георгий Михайлович недавно сделал императору Иошихито.
   По распоряжению полиции на главных улицах множество русских и японских флагов.
   Эти приготовления внушают мужикам странные мысли. В самом деле, мой морской атташе майор Галло рассказывает, как на Марсовом поле его извозчик обернулся к нему и, указывая на занятых обучением новобранцев, спросил его насмешливым тоном:
   – Зачем их обучают?
   – Да для того, чтоб драться с немцами.
   – Зачем?.. Вот я в 1905 году участвовал в кампании в Маньчжурии, был даже ранен при Мукдене. Ну, вот! А сегодня, видишь, все дома украшены флагами, а на Невском стоят триумфальные арки в честь японского принца, который должен приехать… Через несколько лет то же самое будет с немцами. Их тоже будут встречать триумфальными арками… Так зачем же убивать тысячи и тысячи людей, ведь всё это, наверное, кончится тем же, что и с Японией?
   Среда, 27 сентября
   Штюрмер провел три дня в Могилеве при царе.
   Он, говорят, очень ловко оправдался. Из дела Мануйлова он кое-как выпутался, уверяя, что погрешил лишь снисходительностью и простодушием. Наконец, он поставил на вид, что близок созыв Думы, что революционные страсти кипят и что более чем когда-либо важно не ослаблять правительства. Он напрасно потратил бы свое красноречие, если бы царица не поддержала его со своей упорной энергией. Он спасен.
   Я видел его сегодня в его кабинете, вид у него спокойный и улыбающийся. Я расспрашиваю его прежде всего о военных делах:
   – Отдает ли себе генерал Алексеев точный отчет в высоком преимущественном интересе, какой представляет для нашего общего дела спасение Румынии?
   – Я имел возможность убедиться, что генерал Алексеев придает очень большое значение операциям в Добрудже. Так, четыре русские и одна сербская дивизии перешли уже Дунай, скоро будет отправлена вторая сербская дивизия. Но это максимум того, что царь разрешает сделать в этой области. Вы ведь знаете, что у Ковеля и Станиславова нам приходится бороться с огромными силами.
   Он подтверждает то, что сообщили мне, с другой стороны, мои офицеры, а именно, что русские войска в Галиции понесли в последнее время чрезвычайно большие потери без заметного результата. От Пинска до Карпат им приходится сражаться с 29 германскими дивизиями, 40 австро-венгерскими и двумя турецкими; их задача чрезвычайно затруднена недостатком тяжелой артиллерии и аэропланов.
   Затем мы говорим о министерском кризисе, разразившемся в Афинах, и о национальном движении, организующемся вокруг Венизелоса.
   – У меня еще не было времени, – сказал Штюрмер, – прочитать все телеграммы, полученные этой ночью, но я могу теперь же сообщить вам, что царь отозвался о короле Константине в очень суровых выражениях.
   Четверг, 28 сентября
   Театральный трюк в Греции. Венизелос и адмирал Кунтуриотис тайно отплыли на Крит, где повстанцы объявили себя за Антанту. Националистические манифестации проходят по улицам Афин. В то же время тысячи офицеров и солдат собираются в Пирее, требуя отправления в Салоники для вступления в армию генерала Саррайля.
   Я обсуждаю вместе со Штюрмером возможные последствия этих событий.
   – От нас зависит, – говорю я, – чтобы положение изменилось в нашу пользу, если мы будем действовать сколько-нибудь скоро и решительно.
   – Конечно… конечно…
   Затем, неуверенно, как бы подыскивая слова, он возражает:
   – Что мы сделаем, если король Константин станет упорствовать в своем сопротивлении?
   И странно смотрит на меня взглядом вопрошающим и убегающим. Потом повторяет свой вопрос.
   – Что сделаем мы с королем Константином?
   Если это не намек, то это по меньшей мере приманка, и явно связанная с псевдоконфиденциальным сообщением русского журналиста.
   Я отвечаю в уклончивых выражениях, что афинские события мне еще недостаточно точно известны, чтобы я мог рисковать формулировать практическое мнение. Я прибавляю:
   – Я предпочитаю к тому же подождать, пока господин Бриан ознакомит меня со своей точкой зрения, но я не премину сообщить ему, что, по вашему мнению, настоящий кризис непосредственно задевает короля Константина.
   Затем мы переходим к другим сюжетам: визит принца Канъина, неудача военных операций в Добрудже и в Трансильванских Альпах и проч.
   Уходя, я замечаю на стене кабинета три гравюры, которых там не было накануне. Одна изображает Венский конгресс, вторая – Парижский, третья – Берлинский.
   – Я вижу, дорогой господин председатель, что вы окружили себя знаменательными изображениями?
   – Да, вы знаете, я страстно люблю историю. Я не знаю ничего более поучительного…
   – И более обманчивого.
   – О, не будьте скептиком. Нельзя никогда достаточно верить!.. Но вы не замечаете самого интересного.
   – Не вижу…
   – Вот это пустое место.
   – Ну и что?
   – Это место, которое я оставляю для картины ближайшего конгресса, который будет называться, если Бог меня услышит, Московским конгрессом.
   Он перекрестился и закрыл на мгновение глаза, как бы для краткой молитвы. Я отвечаю просто.
   – Но разве будет конгресс? Разве мы не условились заставить Германию согласиться на наши условия?
   Увлеченный своей мыслью, он повторяет в экстазе:
   – Как это было бы прекрасно в Москве!.. Как это было бы прекрасно!.. Дай Бог, дай Бог!
   Он даже видит себя канцлером империи, преемником Нессельроде и Горчакова, открывающим конгресс всеобщего мира в Кремле. В этом его мелочность, глупость и самовлюбленность обнаруживаются в полной мере. В тяжелой задаче, одной из самых тяжелых, когда-либо ложившихся на человеческие плечи, он видит лишь повод к бахвальству… и личным выгодам.
   Вечером я в парадной форме опять прихожу в Министерство иностранных дел, где председатель Совета министров дает обед в честь принца Канъина.
   Слишком много света, цветов, серебра и золота, слишком много блюд, лакеев, музыки. Это настолько же оглушительно, насколько и ослепительно. Я помню, что при Сазонове в доме царил лучший тон и официальная роскошь сохраняла хороший вкус.
   За столом председательствует великий князь Георгий Михайлович, я сижу налево от Штюрмера.
   Во время всего обеда мы говорим лишь о вопросах банальных. Но за десертом Штюрмер вдруг говорит мне:
   – Московский конгресс!.. Не думаете ли вы, что это было бы великолепным освящением франко-русского союза? Сто лет спустя после пожара наш святой город был бы свидетелем того, как Россия и Франция провозглашают мир во всем мире…
   И он с интересом начинает развивать эту тему.
   Я возражаю:
   – Мне совершенно не известно мнение моего правительства о месте ближайшего конгресса, и меня даже удивило бы, при данном состоянии наших военных операций, если бы господин Бриан остановил свое внимание на столь отдаленной возможности. Я, впрочем, и не желаю, как я уже говорил вам утром, чтобы конгресс состоялся. По моему мнению, мы в высокой степени заинтересованы в урегулировании общих условий мира между союзниками, чтобы заставить наших врагов принять их целиком. Часть работы уже сделана: мы договорились о Константинополе, проливах, Малой Азии, Трансильвании, Адриатическом побережье и проч. Остальное будет сделано в свое время… Девизом нашим должно было бы быть: «Primum et ante, omnia – vincere!..» («Но, прежде всего и сверх всего, подумаем о победе!») За ваше здоровье, мой дорогой председатель!
   В течение вечера я беседовал с принцем Канъином. Упомянув о своем долгом пребывании во Франции, в Сомюрской школе, он говорит о том, как тронут сердечным приемом императора и какое приятное впечатление произвел на него прием толпы. Мы говорим о войне. Я замечаю, что он избегает всякого определенного мнения, всякого суждения о ситуациях и фактах.
   Под его холодно-хвалебными формулами я чувствую его презрение к побежденным в 1905 году, так плохо использовавшим данный им урок.
   Пятница, 29 сентября
   Экономическое положение в последнее время сильно ухудшилось. Вздорожание жизни служит причиной всеобщих страданий. Предметы первой необходимости вздорожали втрое сравнительно с началом войны. Дрова и яйца даже вчетверо, масло и мыло впятеро. Главные причины такого положения, к несчастью, так же глубоки, как и очевидны: закрытие иностранных рынков, загромождение железных дорог, недостаток порядка и недостаток честности у администрации.
   Что же это будет, когда скоро придется считаться, кроме того, с ужасами зимы и с испытаниями холода, еще более жестокими, чем испытания голода?
   Суббота, 30 сентября
   В Галиции происходит упорный бой между Стырью и Золотой Липой. Русские, перейдя в наступление, пытаются пробить брешь в районе Красне и Бржезан, в 50 километрах от Львова.
   Воскресенье, 1 октября
   Прием в японском посольстве в честь принца Канъина. Один из самых блестящих вечеров, на нем присутствуют великие князья: Георгий, Сергей, Кирилл и др.
   Я поздравляю моего коллегу Мотоно с успехом. Он отвечает мне со своими обычными тонкостью и флегмой:
   – Да, довольно удачно… Когда я прибыл послом в Петроград в 1908 году, со мной едва говорили, меня никуда не приглашали, а великие князья делали вид, будто не знают меня… Теперь всё изменилось. Цель, которую я себе поставил, достигнута: Япония и Россия связаны истинной дружбой…
   Во время суматохи у буфета я завожу беседу с высокопоставленным придворным сановником Э., который, подружившись со мной, никогда не упускает случая проявить передо мною свой подозрительный и неумеренный национализм. Я спрашиваю, что у него слышно нового.
   Как будто не расслышав моего вопроса, он указывает мне на Штюрмера, разглагольствующего в нескольких шагах от нас. Затем с трагическим выражением лица бросает мне:
   – Господин посол, как это вы и ваш английский коллега до сих пор не положили конца изменам этого человека?
   Я его успокаиваю:
   – Это сюжет, о котором я охотно поговорю с вами… но в другом месте, не здесь. Вот приходите в четверг, позавтракаем вдвоем.
   – Конечно, не премину.
   Понедельник, 2 октября
   Бой, завязавшийся между Стырью и Золотой Липой, продолжается успешно для русских, которые прорвали первые неприятельские линии и взяли 5000 пленных.
   Но в районе Луцка, в ста километрах к северу, вырисовывается сильная контратака немцев.
   Вторник, 3 октября
   Штюрмеру удалось свалить своего смертельного врага, министра внутренних дел Хвостова; ему, значит, больше нечего бояться дела Мануйлова.
   Новый министр внутренних дел – один из товарищей председателя Думы Протопопов. До сих пор император редко выбирал своих министров из среды народного представительства. Выбор Протопопова не представляет, однако, никакой эволюции в сторону парламентаризма. Отнюдь нет…
   По своим прежним взглядам Протопопов считается октябристом, то есть очень умеренным либералом. В июне прошлого года он входил в состав парламентской делегации, отправленной в Западную Европу, и в Лондоне, как и в Париже, выказал себя горячим сторонником войны до конца. Но на обратном пути, во время остановки в Стокгольме, он позволил себе странную беседу с немецким агентом Варбургом, и, хотя дело остается довольно темным, он несомненно говорил в пользу заключения мира.
   По возвращении в Петроград он сблизился со Штюрмером и Распутиным, которые скоро представили его императрице. Он быстро вошел в милость. Его сейчас же посвятили в тайные совещания в Царском Селе; ему давало на это право его знание тайных наук, главным образом, самой высокой и самой темной из них: некромантии. Кроме того, я достоверно знаю, что он был болен какой-то заразной болезнью, что у него осталось после этого нервное расстройство и что в последнее время в нем наблюдали симптомы, предвещающие общий паралич. Итак, внутренняя политика империи в хороших руках!
   Среда, 4 октября
   Великий князь Павел (сегодня его тезоименитство) пригласил меня к обеду вечером вместе с великим князем Кириллом и его супругой, великой княгиней Викторией, великим князем Борисом, великой княгиней Марией Павловной – младшей, госпожой Нарышкиной, графиней Крейц, Димитрием Бенкендорфом, Савинским и проч.
   Все лица как бы покрыты вуалью меланхолии. Действительно, надо быть слепым, чтобы не видеть зловещих предзнаменований, скопившихся на горизонте.
   Великая княгиня Виктория со страхом говорит со мной о своей сестре, королеве румынской. Я не смею ее успокаивать. Ибо румыны с великим трудом оказывают сопротивление на Карпатах, и, если они сколько-нибудь ослабеют, наступит полная катастрофа.
   – Сделайте милость, – говорит она, – настаивайте, чтобы туда немедленно отправили подкрепление… Судя по тому, что пишет мне моя бедная сестра, – а вы знаете, как она мужественна, – нельзя больше терять ни одной минуты: если Румынии не будет без замедления оказана помощь, катастрофа неизбежна.
   Я рассказываю ей о своих ежедневных беседах со Штюрмером:
   – Теоретически он подписывается под всем, что я ему говорю, под всем, о чем я его прошу. На деле же он прячется за генерала Алексеева, который, кажется, не понимает опасности положения. А император смотрит на все глазами генерала Алексеева.
   – Император в ужасном состоянии духа.
   Не объясняя ничего больше, она быстро встает и под предлогом, будто идет за папиросой, присоединяется к группе дам.
   Тогда я принимаюсь за каждого в отдельности, за великого князя Павла, великого князя Бориса и великого князя Кирилла. Они видели царя в последнее время, они живут в тесном общении с его приближенными: они, значит, занимают хорошее положение для того, чтобы доставить мне нужные сведения… Тем не менее я остерегаюсь расспрашивать слишком открыто, потому что они стали бы уклоняться… Между прочим и как бы не придавая этому значения, я возвращаюсь к мнениям царя, я намекаю на такое-то принятое им решение, на такое-то сказанное им мне слово. Они отвечают мне без опаски. И их ответы, которые они не имели возможности согласовать, не оставляют во мне никакого сомнения относительно морального состояния императора. В его речах ничего не изменилось: он по-прежнему выражает свою волю к победе и уверенность в ней. Но в его действиях, в его физиономии, в его фигуре, во всех отражениях его внутренней жизни чувствуются уныние, апатия, покорность.
   Четверг, 5 октября
   Высокопоставленный придворный сановник Э. завтракает у меня в посольстве. Я не пригласил больше никого, чтоб он чувствовал себя вполне свободно.
   Пока мы остаемся за столом, он сдерживается перед слугами. По возвращении в салон он выпивает один за другим два стакана шампанского, наливает себе третий, закуривает сигару и с разгоревшимся лицом, высоко подняв голову, смело задает мне вопрос:
   – Господин посол, чего ждете вы и ваш английский коллега, чтобы положить конец измене Штюрмера?
   – Мы ждем возможности сформулировать против него определенное обвинение… Официально нам не в чем его упрекнуть, его слова и поступки совершенно корректны. Он даже поминутно заявляет нам: «Война до конца!.. Нет пощады Германии!..» Что касается его интимных мыслей и тайных маневров, у нас есть лишь впечатления, интуиции, которые, самое большее, позволяют нам предполагать и подозревать. Вы оказали бы нам выдающуюся услугу, если бы вы могли указать положительный факт, подтверждающий ваше мнение.
   – Я не знаю никакого положительного факта, но измена очевидна. Неужели вы ее не видите?..
   – Недостаточно того, чтобы я ее видел; надо еще, чтобы я в состоянии был показать ее сначала моему правительству, а потом царю… Нельзя начинать такое серьезное дело без малейшего хотя бы доказательства.
   – Вы правы.
   – Так как мы пока что вынуждены довольствоваться гипотезами, скажите, прошу вас, как вы себе представляете то, что вы называете изменой Штюрмера?
   Тогда он заявляет мне, что Штюрмер, Распутин, Добровольский, Протопопов и компания сами по себе имеют значение второстепенное и подчиненное, что они – простые орудия в руках анонимного и немногочисленного, но очень могущественного кружка, который, устав от войны и боясь революции, требует мира.
   – Во главе этого кружка, – продолжает он, – вы найдете, конечно, дворянство балтийских провинций и всех главных придворных должностных лиц. Затем идет ультрареакционная партия Государственного совета и Думы, далее наши сенатские владыки, наконец, все господа крупные финансисты и крупные промышленники. Через Штюрмера и Распутина они держат в руках императрицу, а через императрицу – императора.
   – О! Они еще не держат в руках императора… И никогда его не будут держать в руках. Я хочу сказать, что они никогда не заставят его отделиться от его союзников.
   – В таком случае они его убьют или заставят отречься от престола.
   – Отречься?.. Вы представляете себе отречение императора? В пользу кого?
   – В пользу своего сына под регентством императрицы. Будьте уверены, что в этом состоит план Штюрмера или, вернее, тех, которые руководят им. Для того чтобы достигнуть своих целей, эти люди ни перед чем не остановятся: они способны на всё. Они провоцируют стачки, бунты, погромы, кризисы нищеты и голода; они создают везде такую нужду, такое уныние, что продолжение войны станет невозможным. Вы их не видели за работой в 1905 году.
   Я резюмирую всё, что он мне сказал, и заключаю:
   – Первое, что надо сделать, это свалить Штюрмера. Я над этим поработаю.
   Суббота, 7 октября
   Между Стырью и Золотой Липой русских задерживают неприступные укрепления, сосредоточенные у Львова.
   Они, кроме того, вынуждены перенести свое главное усилие на сто километров к северу, в район Луцка, где на них сильно наседают немцы.
   С начала их большого наступления войска генерала Брусилова взяли 430 000 человек, 650 пушек и 2700 пулеметов.
   Г-жа Г., муж которой занимает важный пост в Министерстве внутренних дел, состоит уже много лет Эгерией Штюрмера. Честолюбивая интриганка, она поддерживала Бориса Владимировича в продолжение всей его административной деятельности. С тех пор как ей удалось сделать из него, милостью Распутина, председателя Совета министров, нет предела ее мечтам о его величии. Она сказала недавно одной из подруг, подчеркивая свои слова таинственной важностью, как если бы сообщила государственную тайну: «Вы скоро станете свидетелями великих событий. В скором времени наше дорогое отечество вступит на истинно спасительный путь. Борис Владимирович будет премьером ее величества императрицы…»
   Воскресенье, 8 октября
   Лицо, очень точно осведомляющее меня обо всем, что говорят и делают в передовых кругах, отмечает весьма активную работу социал-демократической партии и, в особенности, ее крайней фракции, большевиков.
   Затянувшаяся война, неуверенность в победе, экономические затруднения вновь оживили надежды революционеров. Готовятся к борьбе, которую считают близкой.
   Вождями движения являются три депутата-трудовика Государственной думы: Чхеидзе, Скобелев и Керенский. Очень сильное влияние действует также из-за границы – влияние Ленина, нашедшего убежище в Швейцарии.
   Что в особенности поражает меня в петроградском триумвирате – это практический характер их деятельности. Разочарования 1905 года принесли свои плоды. Не ищут больше соглашения с «кадетами», потому что они буржуа и никогда не поймут пролетариата; нет больше иллюзий насчет немедленного содействия со стороны крестьянских масс. Поэтому ограничиваются тем, что обещают им раздел земли. Прежде всего организуют «вооруженную революцию». Путем тесного контакта между рабочими и солдатами будет установлена «революционная диктатура». Победа будет одержана благодаря тесному единению фабрик и казарм. Керенский – душа этой работы.
   Понедельник, 9 октября
   Новый министр внутренних дел Протопопов провозглашает крайне реакционную программу. Он не побоится, говорит он, стать лицом к лицу с силами революции; если нужно будет, он спровоцирует их для того, чтобы сразу покончить с ними; он чувствует себя достаточно сильным, чтобы спасти царизм и святую Русь православную, и он их спасет… Такие речи произносит он в своем интимном кругу с неиссякающим словообилием и самодовольными улыбками. А между тем всего несколько месяцев тому назад его причисляли к умеренным либералам Государственной думы. Его тогдашние друзья, уважавшие его настолько, что сделали его товарищем председателя Думы, не узнают его.
   Резкость его речей объясняется, как меня уверяют, состоянием его здоровья: внезапные перемены характера, экзальтация, призраки и образы, неожиданно рождающиеся в его мозгу, составляют типичные симптомы, предвещающие общий паралич. С другой стороны, несомненно (я только что узнал об этом), что его свел с Распутиным его врач, терапевт Бадмаев, этот монгольский шарлатан, применяющий к своим больным магические фокусы и чудодейственную фармакопею тибетских шаманов. Я уже упомянул о союзе, заключенном некогда у изголовья маленького царевича между знахарем-спиритом и старцем.
   Давно посвященный в тайны учения, Протопопов был предназначен стать клиентом Бадмаева. Последний, беспрерывно занятый какой-нибудь интригой, сразу сообразил, что товарищ председателя Думы будет драгоценным рекрутом для камарильи императрицы. Во время своих каббалистических операций ему нетрудно было приобрести влияние на этот неуравновешенный ум, на этот больной мозг, в котором уже обнаруживаются симптомы, предшествующие мегаломании. Скоро он представил его Распутину. Политик-невропат и мистик-чудотворец были очарованы друг другом. Несколько дней спустя Григорий указал императрице на Протопопова как на спасителя, которого провидение приберегло для России. Штюрмер рабски поддержал. А император лишний раз уступил.
   Вторник, 10 октября
   Румыны отступают по всей линии. Бездарность высшего командования, утомление и уныние войск; новости очень плохи.
   Очень кстати генерал Бертело, который будет руководить французской военной миссией в Румынии, прибыл в Петроград. Он произвел на меня наилучшее впечатление. Лукавство взгляда составляет контраст с массивным телосложением; ум ясный и положительный, простая и меткая речь. Но что преобладает во всей его личности – это воля, спокойная, улыбающаяся, непреклонная.
   Я представляю его Штюрмеру, и мы тотчас начинаем обсуждать положение. При разговоре присутствуют Нератов и Бьюкенен. Я возвращаюсь к теме, столько раз развивавшейся мною, о капитальном значении, которое операции в районе Дуная имеют для России.
   – Несмотря на блестящие успехи генерала Брусилова, ваше наступление не оправдало наших надежд. Если не произойдет поворота к лучшему, который становится со дня на день все менее вероятным, весь русский фронт от Риги до Карпат рискует скоро оказаться в блокаде за недостатком тяжелой артиллерии и аэропланов. При этих условиях, если мы дадим раздавить Румынию, если Бухарест и Констанца попадут в руки неприятеля, пострадает, главным образом, Россия, так как Одесса окажется под угрозой и дорога в Константинополь будет отрезана. Неужели генерал Алексеев не мог бы при такой перспективе набрать из всего состава своих армий отряд в три-четыре корпуса для отправки на помощь Румынии? Наступление Салоникской армии проходит хорошо, но ее усилие останется бесплодным, если румынская армия будет выведена из боя.
   Генерал Бертело поддержал эти доводы с фактами и цифрами в руках. Сэр Джордж Бьюкенен с ними согласился. Штюрмер, как всегда, не возражал… Сохранив, как всегда, за собой право выслушать мнение генерала Алексеева.
   Среда, 11 октября
   Мой японский коллега, виконт Мотоно, назначен министром иностранных дел. Из всех японцев, которых я знал, это, несомненно, самый свободомыслящий, наиболее сведущий в европейской политике, наиболее доступный европейской мысли и культуре. Я теряю в нем превосходного коллегу, очень надежного в личных отношениях и замечательно осведомленного.
   Поздравив его, я расспрашиваю о направлении, которое он намеревается дать японской дипломатии.
   – Я попытаюсь, – отвечает он мне, – применить идеи, которые часто излагал вам. Я хотел бы прежде всего сделать более действительным наше участие в войне. Это будет труднейшей частью моей роли, потому что наше общественное мнение не представляет себе всемирного характера вопросов, которые решаются в настоящее время на полях сражений Европы.
   В этом заявлении для меня нет ничего удивительного. Действительно, он всегда проповедовал своему правительству более активное вмешательство в европейский конфликт, он даже старался добиться того, чтобы корпусы японской армии были отправлены во Францию, наконец, не переставал настаивать, чтоб увеличить и ускорить посылку японского оружия и снарядов в Россию. При всех обстоятельствах он становился на точку зрения самого возвышенного понимания Союза…
   Затем я задал ему вопрос о его намерениях в отношении Китая.
   – Что еще я могу добавить к тому, о чем я уже говорил вам много раз? Вам известно, что именно я собираюсь делать… И о том, чего я не собираюсь делать.
   Ниже я привожу резюме его мнений и его прогнозов, которые он часто формулировал в моем присутствии по проблеме Китая:
   1. Когда нынешний военный конфликт закончится, китайский вопрос постепенно займет свое место в общей политике держав, которое ранее занимал так называемый Восточный вопрос.
   2. В настоящий момент не существует одного китайского вопроса; их несколько. Проблема еще не решена во всей ее полноте. Проблема преемственности китайской империи пока не открыта. На протяжении значительного отрезка времени, в течение двадцати лет, но, возможно, и больше, державы смогут только держать Китай под наблюдением; они ограничатся тем, что подвергнут его временному лечению или, как говорят доктора, пропишут ему симптоматические лекарства.
   3. Европейские державы должны понять, что географическое соседство, этническое родство и исторические воспоминания возлагают на Японию не только исключительные права на Китай, но и особые интересы в нем. Со своей стороны Япония должна понять, что успешное решение китайских проблем может быть достигнуто только в Европе. Если японской дипломатии удастся проникнуться должным пониманием стоящей перед нею задачи, то Япония станет движущей силой примирения между соперниками и противоборствующими сторонами, для которых Китай является ареной их вражды и конфликтов. Поэтому Япония должна отказаться от политики исключительных преимуществ и действовать в качестве фактора равновесия, как этого требуют ее интересы.
   Что станет с этой благоразумной программой, когда она подвергнется испытанию реальности? Не обретет ли Мотоно вновь японский менталитет, когда он даже на короткое время будет опять дышать родным воздухом? Это – тайна будущего.
   При расставании он говорит мне:
   – А положение внутреннее? Не беспокоит оно вас?
   – Беспокоит? Нет. Тревожит? Да. По моим сведениям, либеральные партии Думы решили не поддаваться ни на одну из провокаций правительства и отложить до другого времени свои требования. Опасность, значит, придет не от них, но события могут овладеть их волей. Военного поражения, голода, дворцового переворота – вот чего я в особенности боюсь. Если произойдет одно из этих трех событий, катастрофа неминуема.
   Мотоно безмолвствует. Я продолжаю:
   – Вы со мной не согласны?
   Новое молчание. Его лицо морщится от напряженного размышления. Затем:
   – Вы так точно передали мое мнение, что мне казалось, будто я слушаю себя самого.
   Пятница, 13 октября
   Румынский посол Диаманди, которого Брэтиану два месяца удерживал при себе, прибыл сегодня утром в Петроград после остановки в Ставке. Он пришел повидаться со мной.
   – Император, – говорит он мне, – оказал мне самый сердечный прием и обещал сделать всё возможное для спасения Румынии. Я был гораздо меньше удовлетворен своей беседой с генералом Алексеевым, который, кажется, не понимает страшной серьезности положения или, может быть, руководствуется эгоистическими задними мыслями, исключительной заботой о своих собственных операциях. Мне была дана миссия требовать немедленной посылки трех корпусов войск в район, расположенный между Дорна-Ватра и Ойтузской долиной; эти три корпуса могли бы перейти через Карпаты в Пиатре и Паланке, они прошли бы прямо на запад, то есть к Вазаргели и Клаузенбургу. Вторжение в Валахию через Южные Карпаты было бы немедленно остановлено. Но генерал Алексеев соглашается послать лишь два корпуса, которые должны будут оперировать исключительно в долине Быстрицы, около Дорна-Ватра, в связи с армией генерала Лечицкого. И притом эти два корпуса будут взяты из рижской армии, так что прибудут в Трансильванию дней через пятнадцать-двадцать… Я заклинал его пойти нам навстречу шире, но я не в состоянии был убедить его в целесообразности идей румынского главного штаба.
   Затем он рассказал, под каким скорбным впечатлением покинул родину. Давность нашей дружбы позволяет ему говорить свободно.
   Я убеждаю его, что в военных поражениях нет ничего непоправимого, но что если румынское правительство и народ не возьмут себя немедленно в руки, Румыния безвозвратно погибла.
   – Надо во что бы то ни стало, чтоб ваша страна вышла из уныния и чтоб ваши министры вернули себе мужество. Они, впрочем, получат в лице генерала Бертело превосходное тонизирующее средство.
   Затем мы обсудили обстоятельства, при которых Румыния объявила войну Австрии, и я задал Диаманди вопрос, имеющий, как я должен признать, теперь только исторический интерес:
   – Почему господин Брэтиану в последний момент дезавуировал военное соглашение, которое полковник Рудеану заключил с верховным командованием Франции и Англии в Шантильи 23 июля?
   – Это было не соглашение, а просто проект соглашения, которое должно было быть ратифицировано румынским правительством.
   – Если это был только проект соглашения, то почему тогда господин Брэтиану, узнав о нем, практически одобрил всю предварительную работу, предшествовавшую соглашению, и поручил полковнику Рудеану подписать его? Во всяком случае, тот факт, что Салоникская армия сразу же получила приказ подготовиться к наступлению на болгар в Македонии, чтобы способствовать атаке вашей армии к югу от Дуная, в достаточной мере доказывает, что верховное командование Франции и Англии рассматривали ваше обязательство вступить в войну как окончательное. Между нами говоря, не повлияли ли соображения исключительно политического характера на неожиданное дезавуирование соглашения, подписанного Рудеану? Не проводились ли в то время секретные переговоры между Бухарестом и Софией? Не убедил ли царь Фердинанд господина Брэтиану поверить в то, что можно было рассчитывать на продолжение нейтралитета болгар?
   – Я могу только повторить, что Брэтиану рассматривал соглашение только как проект. Главные и принципиальные переговоры проводились в Бухаресте между генералом Илиеску и полковником Татариновым. Никто из них не рассматривал план русско-румынского наступления к югу от Дуная, как это было обусловлено в Шантильи. Во всяком случае, разве это не был весьма опасный план? Продвинувшись к югу от Дуная на болгарской территории, румынская армия оказалась бы в очень критической ситуации, если бы немцам удалось перейти через Карпаты и выйти в тыл к румынам вдоль Дуная. Что же касается секретных переговоров между Бухарестом и Софией, то, действительно, господин Радославов делал прозрачные намеки господину Брэтиану, имея в виду нейтралитет Болгарии. Но в этом поведении Радославова можно было легко распознать обычную хитрость царя Фердинанда, и Румынский кабинет едва ли придал этому какое-либо значение. Брэтиану сам никогда не верил в то, что Болгария останется нейтральной.
   – С моей стороны было бы неучтиво продолжать оспаривать вашу аргументацию. Пусть об этом будет судить история, когда все документы станут достоянием гласности.
   Суббота, 14 октября
   Б. поделился со мной байкой, которая в очень живописной форме выражает неумение русских добиться порядка между собой, когда речь идет об общем деле:

   «Когда встречаются три немца, то они немедленно формируют союз и избирают президента. Когда же встречаются двое русских, то они немедленно формируют три партии».

   Понедельник, 16 октября
   Вот уже несколько дней в Петрограде циркулирует странный слух: уверяют, что Штюрмер доказал, наконец, императору необходимость кончить войну, заключив, в случае надобности, сепаратный мир. Более двадцати лиц пришли ко мне с расспросами. Каждый получал от меня один и тот же ответ:
   – Я не придаю этим россказням никакого значения. Никогда император не предаст своих союзников.
   Я думал, тем не менее, что легенда не пользовалась бы таким кредитом без содействия Штюрмера и его шайки.
   Сегодня по повелению императора телеграфное агентство публикует официальную ноту, категорически опровергающую слух, распространяемый некоторыми газетами о сепаратном мире между Россией и Германией.
   Вторник, 17 октября
   Я даю Мотоно прощальный обед. Приглашены председатель Совета министров Штюрмер с супругой, министр путей сообщения Трепов, итальянский посол, полномочный министр Дании Скавениус с супругой, княгиня Мюрат, которая едет к мужу на Кавказ, генерал Волков, княгиня Кантакузина, чета Половцовых, князь и княгиня Оболенские, генерал барон Врангель с супругой, виконт д’Аркур, который едет в Румынию с миссией французского Красного Креста, и другие, всего около тридцати человек.
   Госпожа Штюрмер поразительно подходит своему мужу. Это та же форма ума, то же качество души. Я рассыпаюсь перед ней в любезностях, чтобы заставить ее говорить. Она угощает меня длинным панегириком императрице. Под потоком похвал и подхалимства я ясно чувствую искусную работу, благодаря которой Штюрмер овладел доверием императрицы. Он убедил эту бедную невропатку, считавшую себя до сих пор предметом ненависти всего своего народа, что ее, напротив, обожают:
   – Нет дня, – говорит мне госпожа Штюрмер, – когда императрица не получала бы писем и телеграмм, адресованных к ней рабочими, крестьянами, священниками, солдатами, ранеными. И все эти простые люди, которые являют собой истинный голос русского народа, уверяют ее в своей горячей преданности, безграничном доверии и умоляют ее спасти Россию.
   Она наивно добавляет:
   – Когда мой муж был министром внутренних дел, он тоже ежедневно получал такие письма либо непосредственно, либо через губернаторов. И для него было большой радостью относить их императрице.
   – Эта радость выпадает сейчас на долю господина Протопопова.
   – Да, но у моего мужа есть еще много случаев констатировать, до какой степени ее величество императрица пользуется поклонением и обожанием в стране.
   Притворно пожалев о том, что на ее мужа ложится такой тяжелый труд, я заставляю ее рассказать мне, как проводит время ее муж. И я констатирую, что вся его деятельность вдохновляется императрицей и кончается императрицей.
   Во время вечера я расспрашиваю Трепова об экономическом кризисе, свирепствующем в России и нервирующем общественное мнение.
   – Задача продовольственная, – говорит он мне, – действительно, стала доставлять много хлопот, но оппозиционные партии злоупотребляют этим для того, чтобы нападать на правительство. Вот, если говорить искреннюю правду, каково положение. Во-первых, кризис далеко не имеет общего характера, он достигает серьезных размеров только в городах и некоторых сельских поселениях. Правда, в некоторых городах, как, например, в Москве, публика нервничает. Однако недостатка в продовольствии, кроме некоторых импортных продуктов, нет. Но транспортных средств недостаточно, а метод распределения их неудовлетворителен. В этом отношении будут приняты энергичные меры. И я вас уверяю, что в непродолжительном времени положение улучшится; я надеюсь даже, что не позже как через месяц нынешние затруднения будут устранены.
   Он добавляет конфиденциальным тоном:
   – Мне хотелось бы спокойно побеседовать с вами, господин посол. Когда могли бы вы меня принять?
   – Я буду у вас. Лучше, чтобы наша беседа происходила в вашем министерстве.
   Бросив взгляд на Штюрмера, он говорит:
   – Да, это лучше.
   Мы условливаемся встретиться послезавтра.
   Я подхожу к барону Врангелю, который разговаривает с моим военным атташе, подполковником Лаверном, и моим морским атташе, майором Галло. Адъютант великого князя Михаила, брата императора, он сообщает им впечатления, вынесенные из Галиции.
   – Русский фронт, – говорит Врангель, – обложен от одного конца до другого. Не рассчитывайте больше ни на какое наступление с нашей стороны. К тому же мы бессильны против немцев, мы их никогда не победим.
   Среда, 18 октября
   Навестив сегодня госпожу К., я нашел у нее трех ее подруг. Они вместе с хозяйкой дома были заняты оживленной беседой.
   Темой их разговора была некая любовная связь, возникшая недавно и обещавшая самое безоблачное будущее, но только что таинственным образом распавшаяся. Все четверо наперебой старались изо всех сил объяснить причину разрыва. Тайна этого разрыва была тем более волнующей для них, поскольку герои романа не были простыми людьми. Но женщины не могли прийти к единому мнению.
   Но разговор все же должен был как-то кончиться. Тогда одна из присутствовавших, графиня О., молодая и миловидная вдова со стройной фигурой и медлительными движениями, с суровым выражением лица и с темными кругами под ярко блестевшими глазами, заявила:
   – Мы, женщины, всегда слишком быстро уступаем. Как только мужчина овладевает нами, он по существу достигает своей цели; после этого он теряет к нам весь интерес; для него это означает конец любовного романа. Но когда мы отдаемся, мы, женщины, думаем, что наше счастье только начинается… Поэтому мы в течение всей нашей жизни заняты поисками любви, поскольку не можем поверить, что начало любви – это ее конец.
   Высказав свою точку зрения, она погрузилась в молчание с отсутствующим выражением лица, машинально прижимая к губам жемчужное ожерелье, висевшее на ее шее.
   Четверг, 19 октября
   Трепов принимает меня в половине третьего в своем кабинете в Министерстве путей сообщения, которое выходит окнами в Юсуповский сад.
   Относительно экономического кризиса он повторяет мне, подкрепляя свои заявления точными цифрами, то, что он говорил мне позавчера вечером в посольстве. Затем с откровенностью, подчас резкой, составляющей одну из черт его характера, он говорит со мной о Союзе и о целях, которые он себе ставит. Он заключает:
   – Мы переживаем критический момент. То, что решается в настоящее время между Дунаем и Карпатами, – это исход или, вернее, затяжка войны, потому что исход войны не может… не должен больше вызывать сомнений. Совсем недавно я делал доклад императору, который разрешил мне говорить свободно, и я с удовлетворением убедился, что он согласен со мной относительно необходимости не только поддержать Румынию, но и атаковать серьезно Болгарию, лишь только румынская армия будет немного усилена и обстреляна. Именно на Балканском полуострове, и нигде больше, мы можем надеяться добиться в короткий срок решительного результата. Если нет, война затянется бесконечно… и с каким риском!
   Я поздравляю его с тем, что он выражает так решительно идеи, которые я больше месяца защищаю перед Штюрмером.
   – Но так как мы беседуем с полной откровенностью, я не скрою от вас, что на меня производят очень неприятное впечатление распространяемые со всех сторон пессимистические слухи. Я тем более огорчен этим, что эта пропаганда явно вдохновляется лицами с высоким общественным и политическим положением.
   – Вы намекаете на лиц, требующих окончания войны во что бы то ни стало и возвращения России к системе немецких союзов… Позвольте мне, во-первых, сказать вам, что эти люди безумны. Мир без победы, без полной победы, – это немедленная революция. И именно эти лица были бы ее первыми жертвами… Но мало того: есть воля императора, а эта воля непоколебима, никакое влияние не заставит ее поддаться. Еще только на днях он повторял мне, что никогда не простит императору Вильгельму его оскорбления и вероломства, что он откажется вести переговоры о мире с Гогенцоллернами, что он будет продолжать войну до уничтожения прусской гегемонии.
   – В таком случае, почему он вверяет власть господину Штюрмеру, господину Протопопову, которые явно предают его намерения?
   – Потому что он слаб… Но он не менее упрям, чем слаб. Это странно, однако это так.
   – Это не странно. Психологи объяснят вам, что упрямство – это защитная крепость слабости. Поэтому его теперешнее упорство лишь наполовину успокаивает меня. Зная его характер, будут избегать сталкиваться с ним лицом к лицу, будут действовать за его спиной и без его ведома. В один прекрасный день его поставят перед свершившимся фактом. Тогда он уступит или, точнее, махнет рукой и покорится.
   – Нет, нет… Я верю в моего монарха… Но надо иметь мужество говорить ему правду.
   Наша беседа продолжается больше часа. Я встаю, чтобы уйти. Но прежде чем дойти до двери, я останавливаюсь у окна перед видом на Юсуповские сады, которые тянутся вдоль дворца министра. Почти стемнело, и идет снег, как будто ночь медленно опускается вместе со снегом во мрак.
   После неловкого молчания Трепов подходит ко мне. Потом, как будто приняв смелое решение, он заявляет мне энергично и коротко:
   – Через несколько дней я опять увижу императора. Разрешите вы мне передать ему наш разговор?
   – Я не только разрешаю, я прошу вас об этом.
   – А если он спросит, на каких лиц вы намекаете?
   – Вы назовете ему Штюрмера и Протопопова; вы можете прибавить, что если я не могу формулировать против них официально никакого обвинения, я тем не менее убежден, что они враждебны Союзу, служат ему неохотно и готовятся изменить ему.
   – Я повторю ему слово в слово… Вы понимаете, как важно всё, что мы сейчас говорили. Могу я рассчитывать, что вы сохраните абсолютную тайну?
   – Я вам это обещаю.
   – Прощайте… Наша беседа будет иметь, может быть, важные последствия.
   – Это зависит от вас… Прощайте!
   Суббота, 21 октября
   Не думаю, чтобы среди тайных агентов, которых Германия держит в русском обществе, она имела более активных, более ловких, более влиятельных, чем банкир Манус.
   Добившись обычным для иудея путем разрешения жить в Петрограде, он приобрел в последние годы значительное состояние маклерством и спекуляцией. Деловое чутье, присущее его расе, внушило ему мысль сблизиться с самыми махровыми защитниками трона и алтаря. Так, он рабски пресмыкался перед старым князем Мещерским, знаменитым редактором «Гражданина», неустрашимым поборником православия и самодержавия. В то же время его скромная и находчивая щедрость снискала ему мало-помалу расположение всей шайки Распутина.
   С начала войны он ведет кампанию за скорое примирение России с немецкими державами. К нему очень прислушиваются в мире финансов, у него есть связи с большинством газет. Он находится в беспрерывных сношениях со Стокгольмом… то есть с Берлином. Я сильно подозреваю, что он является главным распределителем германских субсидий.
   По средам у него обедает Распутин. Адмирал Нилов, генерал-адъютант императора, числящийся при его особе, приглашается из принципа за умение пить, не пьянея. Другим непременным гостем является бывший директор Департамента полиции страшный Белецкий, ныне сенатор, но сохранивший всё свое влияние в Охранке и поддерживающий, через госпожу Вырубову, постоянное сношение с императрицей. Конечно, есть несколько милых женщин для оживления застолий. В числе обычных гостей имеется очаровательная грузинка, г-жа Э., гибкая, вкрадчивая и обольстительная, как сирена. Пьют всю ночь напролет; Распутин скоро пьянеет и тогда болтает без удержу.
   Я не сомневаюсь, что подробный рассказ об этих оргиях отправляется на следующий день в Берлин, подкрепленный комментариями и точными подробностями.
   Воскресенье, 22 октября
   Генерал Беляев, назначенный представителем русского командования в Румынии, пришел со мной проститься.
   Он сообщает мне по секрету, что, кроме двух корпусов русских войск, которые уже отправлены в Молдавию и должны попытаться проникнуть в Трансильванию через Поланку, 7 ноября будет отправлен третий корпус в Валахию, где он будет действовать согласованно с румынской армией между Дунаем и Карпатами. Ему поручено заявить королю Фердинанду, что «император не исключает возможности дальнейшей посылки новых подкреплений».
   Я высказываю генералу Беляеву, что эта «дальнейшая» посылка мне представляется крайне неотложной:
   – Операции на балканском театре войны принимают с каждым днем все более решительный характер… И в какую сторону! Добруджа потеряна. Констанца скоро падет. Все проходы в Трансильванских Альпах форсированы. Подходит зима… Малейшее опоздание грозит оказаться непоправимым.
   Он соглашается со мной:
   – Я настаивал изо всех сил перед императором и генералом Алексеевым, чтобы к Бухаресту была отправлена армия из трех-четырех корпусов. Там она соединится с румынской армией. Мы имели бы, таким образом, в сердце Румынии превосходную маневренную массу, которая позволила бы нам не только загородить проход Карпат, но и вторгнуться в Болгарию. Император уже убежден в правильности этой идеи, он признает необходимость добиться быстро крупного успеха на Балканах. Но генерал Алексеев не соглашается обнажить русский фронт; он боится, как бы немцы не воспользовались этим для того, чтоб начать наступление в рижском направлении.
   – Однако командует император. Генерал Алексеев лишь его технический советник, он исполнитель его приказаний.
   – Да, но его величеству очень неприятно навязывать свою волю генералу Алексееву.
   Я расспрашиваю генерала Беляева о моральном состоянии императора. Он отвечает мне с явным смущением:
   – Его величество грустен, задумчив. Моментами, когда он говорит, у него вид такой, как будто он ничего не слышит… У меня осталось нехорошее впечатление.
   Расставаясь со мной, он напоминает мне о всех важных конфиденциальных сообщениях, которыми мы с ним обменялись с начала войны; он благодарит меня за прием, который всегда встречал с моей стороны, и заканчивает словами:
   – Нам предстоят еще трудные дни, очень трудные…
   Вторник, 24 октября
   Вопреки предвидениям Трепова, экономическое положение не только не улучшается, а ухудшается. По словам одного из моих осведомителей, обошедшего вчера промышленные кварталы Галерной и Нарвской, народ страдает и озлобляется. Открыто обвиняют министров в том, что они поддерживают голод, чтоб вызвать волнение и иметь предлог к расправе против социалистических организаций. На фабриках по рукам ходят брошюры, подстрекающие рабочих устраивать забастовки и требовать заключения мира. Откуда эти брошюры? Никто этого не знает. Одни полагают, что они распространяются германскими агентами, другие – что Охранкой. Везде повторяют, что «так продолжаться не может». Большевики, или «экстремисты», волнуются, организуют совещания в казармах, заявляют, что «близится великий день пролетариата».
   Я спрашиваю моего осведомителя, который умен, достаточно честен и вращается в либеральных кругах:
   – Думаете ли вы, что можно, здраво рассуждая, приписать этакому Штюрмеру или Протопопову макиавеллиевское [или вероломное] намерение поддерживать голод с целью вызвать волнение и сделать невозможным, таким образом, продолжение войны?
   Он отвечает мне:
   – Но, господин посол, в этом состоит вся история России… Со времен Петра Великого и знаменитой Тайной канцелярии именно полиция провоцировала всегда народные волнения, чтобы приписать себе затем честь спасения режима. Если продолжение войны будет угрожать опасностью царизму, будьте уверены, что Штюрмер и Протопопов прибегнут к классическим приемам Охранки. Но на этот раз это не пройдет, как в 1905 году…
   Среда, 25 октября
   Третьего дня австро-болгары взяли Констанцу. Мы не только теряем правый берег Дуная и возможность дальнейшего вступления к Балканам, мы теряем и дунайскую дельту, а значит, и самую прямую дорогу из Южной России в Румынию, из Одессы в Галац. Снабжение русской и румынской армий станет скоро неразрешимой задачей.
   Ко мне пришел Диаманди, он в отчаянии:
   – Я трачу всю свою энергию на то, чтобы добиться посылки новых русских контингентов. В Главном штабе заявляют, что можно только доложить об этом генералу Алексееву; я знаю, что это значит. Когда я обращаюсь к Штюрмеру, он ограничивается тем, что закатывает глаза, повторяя: «Не унывайте… Провидение велико и так милостиво. Так милостиво!» Это доказывает, что Штюрмер – не янсенист; господин де Сен-Сир был совсем другим; он обычно говорил: «Бог – ужасен! Бог – ужасен!» Так что же делать?
   – Повидайтесь с императором.
   – Вы серьезно даете мне этот совет?
   – Увы! Что вы еще можете сделать?
   Четверг, 26 октября
   Румыны вывели свои войска из всей Добруджи; они также были вынуждены оставить в руках противника знаменитый Черноводский мост через Дунай – место, в котором сходятся главные железнодорожные линии Валахии и Молдавии.
   Пятница, 27 октября
   Великая княгиня Мария Павловна открывает сегодня днем на углу Марсова поля и Мойки выставку протезов для увечий лица. Она передала мне приглашение быть там.
   На дворе невообразимо унылая погода. Небо – цвета аспидной доски и свинца – пропускает лишь свет гаснущий, бледный, бесцветный, свет затмения. В воздухе медленно вьются снежные хлопья. Почва бесконечного Марсова поля представляет собою лишь болото из липкой грязи и соленых луж. На заднем плане построенный по обету храм Воскресения окутан туманом, как креповой вуалью.
   Я сопровождаю великую княгиню из залы в залу. Тусклый свет, проникающий через окна, еще больше усиливает зловещий характер этой выставки. В каждой витрине фотографии, гипсовые маски, восковые фигуры вперемешку с аппаратами, чтобы показать их механизм и употребление. Все эти лица, искромсанные, разодранные, ослепленные, раздробленные, бескостные, утратившие подчас даже вид человеческий, составляют жестокое зрелище, которому поистине нет названия ни на одном языке. Самое бредовое воображение не могло бы представить подобного музея ужасов. Сам Гойя не в состоянии был дойти до этих кошмарных образов; страшные офорты, в которых ему доставило удовольствие представить сцены убийства и пытки, бледнеют перед этими чудовищными реальностями.
   Поминутно великая княгиня испускает вздох сожаления или закрывает рукой глаза. После того как мы кончили обход галерей, она идет в особо отведенный салон отдохнуть несколько минут. Там она усаживает меня возле себя; затем, приняв равнодушный вид, потому что на нас смотрят, она шепчет:
   – Ах, мой дорогой посол, скажите, скажите мне скорей что-нибудь утешительное… Душа моя была уже очень мрачна, когда я вошла сюда. Ужасы, которых мы только что насмотрелись, окончательно расстроили меня. Да, утешьте меня скорей! Но почему душа ваша была так мрачна, когда вы пришли сюда?
   – Потому что… потому что… Нужно ли мне говорить вам это?
   Затем она быстро перечислила причины своего беспокойства. На русском фронте наступление Брусилова остановлено без всякого решительного результата. В Румынии катастрофа неизбежна, неминуема. Внутри империи утомление, уныние, раздражение растут с каждым днем. Зима начинается при самых мрачных предзнаменованиях.
   Я ее успокаиваю несколькими вариациями на мою обычную тему. Что бы ни случилось, говорю я, Франция и Англия будут продолжать войну до полной победы. И эта победа не может от них ускользнуть, ибо теперь установлено, что Германия так же неспособна разбить их, как и продолжать борьбу бесконечно. Если бы, что невозможно, Россия теперь отделилась от союзников, она на следующий день оказалась бы среди побежденных; это было бы для нее не только несмываемым позором, это было бы национальным самоубийством. В заключение я спрашиваю великую княгиню:
   – Вы так беспокоитесь. Вы, значит, не верите больше императору?
   Удивленная резкостью моего вопроса, она мгновение пристально смотрит на меня растерянными глазами. Затем тихо говорит:
   – Император?.. Я всегда буду верить ему. Но есть еще императрица. Я их хорошо знаю обоих. Чем хуже будут идти дела, тем больше получит влияния Александра Федоровна, потому что у нее действенная, настойчивая, неугомонная воля… У него, напротив, лишь отрицательная воля. Когда он сомневается в себе, когда он считает себя покинутым Богом, он перестает реагировать; он умеет лишь замыкаться в инертном и покорном упорстве… Посмотрите, как велико уже теперь могущество императрицы. Скоро она одна будет править Россией…
   Суббота, 28 октября
   Припоминая свою вчерашнюю беседу с великой княгиней Марией Павловной, я говорю себе:
   – В общем, за вычетом, конечно, мистических заблуждений, у императрицы более закаленный, чем у императора, характер, более упорная воля, более сильный ум, более активные добродетели, душа более воинствующая, более царственная… Ее идея – спасти Россию, вернув ее к традициям теократического абсолютизма, – безумие, но обнаруживаемое ею при этом гордое упорство не лишено величия. Роль, которую она присвоила себе в государстве, пагубна, но, по крайней мере, играет она ее как царица… Когда она предстанет «в этой ужасной долине Иосафата», о которой беспрестанно говорит Распутин, она сможет указать не только на безупречную прямоту своих намерений, но и на совершенное соответствие ее поступков принципам божественного права, на которых зиждется русское самодержавие…
   Вторник, 31 октября
   Два дня уже бастуют все заводы Петрограда. Рабочие покинули мастерские, не выставляя никакого мотива, по простому сигналу, полученному от таинственного комитета.
   Сегодня вечером в Министерстве иностранных дел был дан ужин в честь Мотоно.
   В половине восьмого, в то время как я заканчиваю свой туалет, мне докладывают, что два французских промышленника, Сико и Бопье, просят разрешения поговорить со мной по неотложному делу. Представители автомобильной фабрики «Луи Рено», они состоят директорами большого завода на Выборгской стороне.
   Я немедленно принимаю их. Они рассказывают:
   – Вы знаете, господин посол, что мы никогда не имели повода быть недовольными нашими рабочими, потому что и они, со своей стороны, никогда не имели повода быть нами недовольными. Они и на этот раз отказались принять участие во всеобщей стачке… Сегодня днем, в то время как работа шла полным ходом, толпа стачечников, пришедших с заводов Барановского, окружила нашу фабрику, крича: «Долой французов! Довольно воевать!» Наши инженеры и директора хотели поговорить с пришедшими. Им ответили градом камней и револьверными выстрелами. Один инженер и три директора-француза были тяжело ранены. Подоспевшая в это время полиция скоро убедилась в своем бессилии. Тогда взвод жандармов кое-как пробрался через толпу и отправился за двумя пехотными полками, расквартированными в близлежащих казармах. Оба полка прибыли через несколько минут, но вместо того, чтобы выручать завод, они стали стрелять по полицейским.
   – По полицейским?
   – Да, господин посол. Вы можете прийти посмотреть на стенах нашей фабрики следы залпов… Упало много городовых и жандармов. Затем произошла крупная свалка… Наконец мы услышали галоп казаков; их было четыре полка. Они налетели на пехотинцев и ударами пик загнали их в казармы. Теперь порядок восстановлен.
   Я благодарю их за то, что они без замедления информировали меня, – это дает мне возможность сегодня же вечером сообщить об инциденте председателю Совета министров.
   В министерстве обстановка не менее раскаленная и крикливая, чем на недавно происходившем обеде в честь принца Канъина. Поздоровавшись с госпожой Штюрмер, я отвожу в сторону председателя Совета министров и рассказываю ему о том, что только что произошло у завода Рено. Он пытается доказать мне, что это эпизод, не имеющий значения; он добавляет, что градоначальник ему уже докладывал об этом по телефону и что все меры для защиты завода приняты.
   – Все же остается факт, – говорю я, – что войска стреляли по полицейским. А это важно… очень важно.
   – Да, это важно, но репрессия будет беспощадна.
   Я покидаю его ввиду большого съезда приглашенных.
   Чтобы пройти к столу, мы пробираемся через лес пальм; их так много и их листва так роскошна, что можно подумать, что находишься в джунглях.
   Я занимаю место между госпожой Нарышкиной, обер-гофмейстериной, и леди Джорджиной Бьюкенен. Изящная и симпатичная вдова, госпожа Нарышкина рассказывает мне о своей жизни в Царском Селе. Статс-дама, «дама ордена Святой Екатерины», «высокопревосходительство», она, несмотря на свои семьдесят четыре года, сохранила снисходительную и приветливую грацию и любит делиться воспоминаниями. Сегодня она настроена меланхолически:
   – Моя должность гофмейстерины совсем не отнимает у меня времени. Время от времени личная аудиенция, какая-нибудь интимная церемония – вот и всё. Их величества живут все более и более уединенно. Когда император приезжает из Ставки, он никого не хочет видеть вне своих рабочих часов и запирается в личных апартаментах. Что касается императрицы, то она почти всегда нездорова… Ее очень надо пожалеть.
   Затем она рассказывает мне о многочисленных учреждениях, которыми она лично занята: о приютах для пансионеров, военных лазаретах, школах для подмастерьев, патронатах для заключенных женщин и проч.
   – Вы видите, – продолжает она, – что я не сижу без дела. По вечерам, после обеда, я регулярно посещаю своих старых друзей Бенкендорфов. Они живут, как и я, в Большом дворце, только в другом конце. Мы говорим немного о настоящем и много о прошлом. Около полуночи я их покидаю. Чтобы добраться до моего апартамента, приходится пройти бесконечную анфиладу огромных салонов, которые вы знаете. Кое-где горят электрические лампочки. Старый слуга открывает передо мной двери. Это длинный и невеселый путь. Я часто спрашиваю себя, увидят ли когда-либо эти салоны былые пышность и славу?.. Ах, господин посол, как много вещей доживают теперь свой век!.. И как плохо доживают!.. Я не должна бы говорить вам это. Но мы все смотрим здесь на вас, как на истинного друга, и мыслим перед вами вслух.
   Я ее благодарю за доверие и пользуюсь этим, чтобы заявить ей, что горизонт очень скоро прояснился бы, если бы император находился в более тесном общении со своим народом, если бы он обратился непосредственно к народной совести. Она отвечает:
   – Вот это-то мы и говорим ему иногда, робко. Он с кротостью слушает нас и… заводит разговор о другом.
   По примеру своего августейшего повелителя она заводит со мной разговор о другом.
   Случайно я произношу имя красавицы Марии Александровны Д., бывшей графини К., которая изящной отчетливостью форм и волнистой ритмичностью линий всегда напоминает мне «Диану» Гудона. Госпожа Нарышкина говорит:
   – Эта очаровательная женщина последовала новой моде, общей моде. Она развелась с мужем. И из-за чего? Из-за пустяка. Сергей Александрович К. был по отношению к ней безупречен, она никогда не могла формулировать против него никакого обвинения. Но в один прекрасный день она увлеклась, или ей показалось, что она увлеклась Д., человеком посредственным и во всех отношениях ниже Сергея Александровича, и, хотя у нее есть от последнего две дочери, она покинула его и вышла замуж за первого… Уверяю вас, когда-то очень редко разводились, нужны были очень серьезные, исключительные мотивы. И положение «разведенки» было одним из самых тяжелых.
   – Частые разводы, действительно, одно из наиболее поразивших меня здесь явлений. Я на днях высчитал, что в известной мне части общества более чем в половине супружеств один или оба супруга разведенные… Вы заметили, мадам, что история Анны Карениной теперь уже непонятна. А между тем роман написан, кажется, в 1876 году. Теперь Анна немедленно развелась бы и вышла замуж за Вронского, и на этом роман бы закончился.
   – Это правда… Вы, таким образом, подчеркиваете, в какой мере развод стал общественной язвой.
   – Но ответственен за это в значительной степени Святейший синод, ведь в конце концов от него одного зависят разводы?..
   – Увы! Сам Святейший синод не является уже больше тем великим нравственным авторитетом, каким он был когда-то.
   Я воздержался от того, чтобы процитировать госпоже Нарышкиной высказывание Сенеки о современных ему молодых патрицианках: «Они исчисляют свой возраст не по консулатам, а по своим замужествам; они разводятся, чтобы выйти замуж, и выходят замуж, чтобы развестись».
   Обед подходит к концу. Мы оставались больше часа за столом.
   В курительной комнате я заговариваю со Штюрмером о забастовках и инцидентах сегодняшнего дня. Его прием делает его таким радостным и гордым, что мне не удается поколебать его оптимизма.
   Среда, 1 ноября
   На протяжении последних пяти дней Салоникская армия непрерывно атаковала болгар. Основные военные действия разворачиваются в нижней излучине реки Черна; их цель – Монастир.
   Четверг, 2 ноября
   Виконт Мотоно, который вручал свои отзывные грамоты императору, поделился со мной своими впечатлениями о Ставке.
   – Я не сомневаюсь, – говорит он, – что император полон решимости продолжать войну любой ценой. Он заявил мне об этом в таких выражениях и с таким чувством неподдельной искренности, что убедил бы в этом самых закоренелых скептиков. Поэтому я исключаю любую возможность сепаратного или даже предварительного заключения мирного соглашения. Но я вновь обратил внимание на то, как плохо император информирован и насколько ему безразличны государственные дела. Он, кажется, не понимает, что меня отзывают для того, чтобы я занимался руководством внешнеполитической деятельности моей страны, и что существует определенная связь между интересами Японии и России. Он ни словом не обмолвился о возлагаемых на меня задачах; он не задал мне ни одного вопроса. Но его замечания не были бы более общими и расплывчатыми, если бы я просто пришел к нему сказать, что меня перевели в Вашингтон или Мадрид.
   – Вы говорили с генералом Алексеевым? – спросил я его. – Каково ваше мнение о русской армии?
   – О да, я имел продолжительную беседу с генералом Алексеевым. Я ничего не сказал о военных операциях в Румынии: мне бы следовало многое сказать по этой проблеме! Вы же знаете, что ему не нравится, когда гражданские лица вмешиваются в обсуждение вопросов военной стратегии. Специальной темой моей беседы с ним был вопрос о военных заказах нашей промышленности. Что же касается русской армии, то он по собственной инициативе сообщил мне, что она находится в отличном состоянии и что ее моральный дух очень высок, о чем свидетельствует наступление Брусилова. Японские офицеры, посещавшие различные участки фронта, также заверяли меня в том, что у войск хорошее настроение и что солдаты неплохо обучены. Но они также сообщили мне, что в подготовке солдат есть существенные изъяны. Уровень тактики остается практически таким же, что и в начале войны. Особенно отсталым выглядят состояние тяжелой артиллерии и тактика ведения воздушного боя: и то и другое можно назвать почти примитивным. Напрашивается вопрос, а не было бы лучше пушки тяжелой артиллерии, которые в настоящее время производятся во Франции и в Англии для России, оставлять на Западном фронте, где они могли бы применяться с гораздо большей пользой? Как бы то ни было, но факт остается фактом: русская армия в ее нынешнем виде представляет собой не что иное, как огромную компактную людскую массу, которая оказывает колоссальное давление на наших противников.
   – Следовательно, всё, что мы должны ожидать от русской армии в будущем, так это воздействие людской массы на врага, а не военные операции, основанные на внезапном и резком ударе по противнику?
   – Да, именно воздействие людской массы на врага и не более.
   – Что вы думаете о внутриполитической ситуации?
   – Она плохая! Люди явно устали от войны. Тем не менее я не верю, что русский народ согласится на мирное соглашение, которое не даст им Константинополя.
   Затем, поскольку у нас более не будет случая встретиться, мы предались общим воспоминаниям. Мы вместе были свидетелями стольких событий, и притом каких событий! Как часто словами, а иногда простым взглядом мы делились друг с другом множеством впечатлений!
   Поднимаясь с кресла, чтобы уже удалиться, Мотоно сказал мне:
   – Прежде чем мы расстанемся, мой друг, я хочу поделиться с вами последним секретом, который окончательно просветит вас в отношении некоторых интриг, бывших темой наших бесед в начале войны. Это касается графа Витте и относится к тяжелым дням декабря 1914 года, когда русская общественность находилась в столь подавленном состоянии из-за поражений в Польше. Вы, возможно, помните, что в это время Россия, Франция и Англия очень хотели совместно обратиться к Токио, чтобы убедить нас направить одну нашу армию в Европу. Вот тогда-то однажды утром Витте и нанес мне визит. Устремив на меня свой тяжелый взгляд, он без лишних слов заявил мне тем самоуверенным и надменным тоном, который вам хорошо известен: «Я знаю, что собираются просить ваше правительство направить ваши войска в Европу. Этого ни в коем случае делать нельзя! Это было бы сумасшествием. Поверьте мне, Россия дошла до предела; царизм находится на краю гибели. Что касается до Франции и до Англии, то они никогда вновь не одержат верх. Победа теперь не ускользнет из рук Германии…» Человек, бывший царский министр, человек, подписавший Портсмутский договор, осмелился сказать это мне, послу Японии!
   Если это был Витте, то меня это не удивляет. К мысленному образу, который я составил об этой гордой и малообщительной личности, этот вероломный поступок только добавляет последний штрих, полностью завершающий его портрет… Ему были присущи главным образом жажда власти и надменность незаурядного интеллектуала. Он принадлежал к той части рода человеческого, которая со своей безграничной амбицией не признает поражения. Отсюда его самоуверенность и сарказм, язвительность его злопамятности и постоянно возраставшая дерзость его интриг. Поэтому вполне логично, что его характер и ход событий должны были подвести его к черте, за которой уже находилась измена. Но какая должна была свершиться драма в его душе, прежде чем он подошел к этой черте и начал говорить: «Ваше правительство не должно помогать моей стране, так как она дошла до предела»? Только подумайте о массе накопленной злобы, просчетах, напрасных надеждах, о постоянно тлеющем в душе чувстве гнева, вызванном завистью, о жгучей и обдуманной ненависти, обо всем том, что привело к совершению подобного поступка! Сегодня вечером я почитаю «Кориолана» Шекспира.
   Пятница, 3 ноября
   В течение последних нескольких дней в германофильских кругах Петрограда распускался своеобразный слух; о нем мне упомянули несколько человек, двое из которых, люди весьма серьезные и здравомыслящие, уверяли меня, что корни этого слуха следует искать в категорическом заявлении Протопопова.
   Тезис, который с удовольствием обсуждается в этих кругах, следующий: «В настоящее время очевидно, что Россия никогда не сможет завоевать Константинополь силой оружия. Во всяком случае, что бы Англия с Францией ни обещали, они никогда не позволят империи царей овладеть проливами. Только одна Германия в состоянии обеспечить передачу Константинополя России, поскольку для этого ей всего лишь надо оставить турок на произвол судьбы; Германия готова сделать это, если Россия, наконец, поймет, в чем заключаются ее истинные интересы, и немедленно согласится подписать мирный договор. Какой же это будет великий день, когда славянизм и тевтонизм примирятся под куполом Святой Софии!»
   Воскресенье, 5 ноября
   Сегодня я смотрю в Мариинском театре серию очаровательных балетов: «Египетские ночи», «Исламей», «Эрос». Вся публика зачарована этими восхитительными феериями, этими фантастическими и сладострастными приключениями, этими таинственными и волшебными декорациями.
   В один из антрактов я отправляюсь выкурить папиросу в вестибюль ложи министра двора. Я застаю здесь генерала В., которого его обязанности заставляют быть в ежедневном контакте с петроградским гарнизоном. Так как я недавно имел случай оказать ему услугу и знаю, что он полон самыми патриотическими чувствами, я спрашиваю его:
   – Верно ли, что петроградские войска серьезно заражены революционной пропагандой и что подумывают даже отправить большую часть гарнизона на фронт, чтоб заменить ее надежными полками?
   После нескольких мгновений колебания он отвечает мне голосом, в котором слышится искренность:
   – Это правда, дух петроградского гарнизона нехорош. Это видно было восемь дней тому назад, когда произошли беспорядки на Выборгской стороне. Но я не думаю, чтоб имелось, как вы говорите, намерение отправить на фронт плохие полки и заменить их надежными… По моему мнению, давно уже следовало бы произвести чистку в войсках, охраняющих столицу. Во-первых, их слишком много. Знаете ли вы, господин посол, что в Петрограде и окрестностях, то есть в Царском Селе, Павловске, Гатчине, Красном Селе и Петергофе, расквартировано не меньше 170 000 человек. Они почти ничего не делают; ими плохо командуют; они скучают и развращаются; они служат лишь для пополнения кадров и доставления рекрутов анархии. Следовало бы оставить в Петрограде лишь тысяч сорок человек, отобранных из лучших элементов гвардии, и 20 000 казаков. С этим отборным гарнизоном можно было бы парировать все события. Не то…
   Он останавливается, губы его дрожат, лицо очень взволнованно. Я дружески настаиваю, чтобы он продолжал. Он сурово продолжает:
   – Если Бог не избавит нас от революции, ее произведет не народ, а армия.
   Понедельник, 6 ноября
   Сегодня в Царском Селе император принял моего английского коллегу.
   Его величество, как никогда, продемонстрировал решимость продолжать войну до полного триумфа нашей коалиции. Тогда сэр Джордж Бьюкенен намекнул на те ухищрения, к которым прибегают сторонники сепаратного мира практически повсеместно, используя при этом любую возможность. Император ответил:
   – Вожаки этой кампании – предатели.
   Мой коллега затем спросил:
   – Разве вашему величеству не известно о том, что если Россия, как говорят, согласилась бы отрешиться от своих союзников, то Германия отдала бы ей Константинополь?
   Император слегка пожал плечами:
   – Да, кто-то упоминал мне об этом. Но кто же это был? Сейчас не могу припомнить. Возможно, это был господин Протопопов? Во всяком случае, я не придаю этому ни малейшего значения…
   Информацию об этой беседе я направил Бриану телеграммой, добавив при этом:

   «Таким образом, император еще раз подтвердил свою решимость продолжать войну до полной и окончательной победы. Но если это так, то почему он не положит конец всем тем ухищрениям в отношении сепаратного мира, которые открыл ему мой английский коллега, которого справедливо заклеймил сам император? Почему он продолжает оказывать доверие столь запятнавшим себя и столь скомпрометированным личностям, как господин Штюрмер, господин Протопопов и некоторым другим, делясь при этом с ними своей властью? Наконец, почему он терпит, чтобы его собственный дворец стал средоточием интриг, которые формируются вокруг императрицы? С его стороны достаточно было бы одного кивка, чтобы раз и навсегда положить всему этому конец. Но слабоволие или фатализм заставляет его прятаться месяцами в Могилеве в окружении своих генералов, тем самым оставляя императрицу безоговорочной хозяйкой положения во главе министров, для которых она является источником вдохновения».

   Вторник, 7 ноября
   По предложению Лондонского кабинета правительства стран-союзниц решили созвать военную и дипломатическую конференцию в Петрограде в самое ближайшее время, чтобы сделать эффективными результаты переговоров, только что проведенных в Париже.
   Штюрмер вне себя от радости; в своей роли председателя Совета министров он уже видит величественную и блестящую личность, вписавшую свое имя в историю и затмевающую славу Талейрана, Меттерниха, Бисмарка и Горчакова.
   Среда, 8 ноября
   Императоры Германии и Австрии только что провозгласили автономию русской Польши с режимом наследственной монархии. Император Франц Иосиф также издал рескрипт, дарующий автономию Галиции.
   Сообщая об этих новостях, газеты Петрограда выражают протест против «циничного нарушения прав народов».
   Завершая рабочий день, я посетил Яхт-клуб. В центре возбужденной толпы людей князь Вяземский, князь Виктор Кочубей, генерал Свечин, князь Енгалычев, Николай Балашов, князь Урусов и еще ряд лиц разглагольствовали с чувством сильнейшего негодования.

   «Какая мерзость!.. Какой позор для нашей истории!.. И какое оскорбление нашему императору! С его головы сорвана корона Польши!»

   И тут же последовал целый поток обвинений и проклятий в адрес «польской измены», поскольку никто из присутствовавших не сомневался в том, что если Польша и стала верноподданным субъектом Германии, то это случилось в результате тайного заговора всех поляков. В таком случае, как заявляли ораторы, Россия более ничего не должна полякам, что они собственными руками порвали в клочья манифест от 14 августа 1914 года и что они теперь стоят перед угрозой страшных репрессий.
   Князь Вяземский отвел меня в угол зала и заявил:
   – Поверьте мне, господин посол, что всего бы этого не случилось, если бы во Франции и в Англии не принимали так близко к сердцу проблему польской независимости.
   Я сухо ответил:
   – Насколько мне известно, французское правительство никогда не рекомендовало русскому правительству что-либо, кроме полной автономии Польши. И даже сейчас именно таким является намерение его величества.
   Четверг, 9 ноября
   Сегодня утром были расстреляны сто пятьдесят солдат из тех полков, которые 31 октября стреляли в полицию.
   К десяти часам утра новость о расстреле распространилась по фабрикам. В знак протеста рабочие немедленно объявили забастовку.
   Генерал Сухомлинов, бывший военный министр, с прошлого апреля заключенный под стражу в Петроградской крепости по обвинению в измене и в должностных преступлениях, был временно освобожден ввиду плохого состояния здоровья. Упадок его физических сил и депрессивное состояние, судя по всему, оправдывают эту меру снисхождения. Но общественность рассматривает это решение как новый повод для того, чтобы бранить Штюрмера.

   Меня только что навестили граф Сигизмунд Велепольский и граф Собанский. Они возмущены обвинениями в предательстве, которое сейчас во весь голос выдвигают представители крайне правых против поляков. Велепольский заявил мне:
   – Ради Бога, подскажите вашему правительству, чтобы оно сделало или сказало бы что-нибудь, чтобы показать полякам, что Франция не бросит их, когда наступит час мира на земле!
   Я ответил, что губернии русской Польши будут, бесспорно, отвоеваны, так как император поклялся, что он никогда не подпишет соглашение о мире до тех пор, пока последний вражеский солдат не покинет территорию империи.
   – Тогда польский вопрос будет поставлен на действительно практические рельсы. И, конечно, Польша знает, что Франция никогда не бросит ее.
   Что же касается того, чтобы Франция «сделала или сказала что-нибудь», то, судя по тому, что сказал мне вчера князь Вяземский, это едва ли было бы своевременным.

   Англо-французское наступление на реке Сомма не дало ощутимых результатов, сравнимых с русским наступлением в Галиции, но, несмотря на это, оно было весьма продуктивным. В период между 1 июля и 1 ноября союзные войска взяли в плен 71 500 солдат, 1500 офицеров, захватили 300 орудий и 1000 пулеметов.
   Пятница, 10 ноября
   Провозгласив автономию Польши под правлением новой династии, тевтонские императоры болезненно затронули чувство русского национализма, которое по-прежнему весьма ощутимо. Особенно сильно это проявилось в Москве и в Киеве.
   Поэтому правительство решило заявить протест против манифеста от 5 ноября.
   Штюрмер зачитал мне подготовленный проект текста протеста. Я нашел его бесцветным и вялым.
   – Недостаточно просто высказать протест против подобного документа; необходимо аннулировать его, объявить недействительным.
   – Да, возможно, это было бы лучше.
   – Это просто необходимо.
   Верный своей обычной тактике всегда стремиться избегать тягостного для него нажима, он обещал мне выразить текст своего протеста более сильными выражениями.
   В этот момент вошел Бьюкенен.
   Он зачитал нам телеграмму английского МИДа, информировавшую его о том, что британское правительство настроено опубликовать текст соглашения о Константинополе, как только русское правительстве посчитает подобную публикацию желательной и своевременной. Он добавил, что ему предложено согласовать со мной этот вопрос – тогда и в том случае, когда и если я получу необходимые инструкции.
   Так как я еще не получил этих инструкций, то я мог принять участие в последовавшей затем беседе между всеми ее тремя собеседниками исключительно в личном и не официальном плане. Это дало мне возможность более свободно расспрашивать Штюрмера и излагать собственную точку зрения.
   Прежде всего, я откровенно заявил, что ослабление национального духа в России и интриги германофильских кругов вызывают у меня большое опасение. При этом я привел некоторые факты. Штюрмер не стал их оспаривать, ограничившись тем, что приуменьшал их значение. Бьюкенен меня поддерживал. Вывод, который я сделал, заключался в том, что если правительство не предпримет немедленных шагов, направленных на ослабление всеобщей депрессии и эпидемии апатии, пессимизма и вялости, то дела пойдут чем дальше, тем хуже.
   – Вы вновь окажетесь лицом к лицу с ситуацией ужасных дней 1905 года. Вы прямиком пойдете навстречу революции!
   Штюрмер принялся как-то невнятно оправдываться. Было очевидно, что он испытывает неловкость от того, что беседа приняла острый характер. Он попеременно бросал на нас с Бьюкененом свой уклончивый и беспомощный взгляд, который иногда придавал его лукавому лицу карикатурное выражение подлости, малодушия и коварства. Наконец он заявил:
   – Самой вдохновляющей вещью для нашего народа стала бы уверенность в том, что после войны мы получим Константинополь… Буквально на днях его величество сказал мне об этом.
   Бьюкенен заметил, что телеграмма, которую он только что зачитал нам, полностью соответствует мысли императора. Бьюкенен надеется, что французское правительство также согласится опубликовать текст соглашения о Константинополе.
   – Предполагаю, что оно согласится, – подтвердил я, – и надеюсь на это. Для большей уверенности в этом я направлю на этот счет телеграмму. Но не могу не предвидеть определенных возражений. Не застанет ли публикация текста нашего соглашения врасплох общественное мнение во Франции и даже приведет его в замешательство? Не станет ли оно настаивать на дополнительном разъяснении? Не захочет ли оно узнать, какова будет доля Франции при дележе этих восточных трофеев, из которых Россия получит весьма жирный кусок? Я должен подождать, чтобы узнать, что думает по этому поводу господин Бриан…
   Но поскольку мы ведем неофициальный разговор, то разрешите мне сказать, что именно в связи с этим думаю я. Не считаете ли вы, что будете действовать гораздо больше в духе сути нашего альянса, если, объявляя о жизненно важных результатах, которых вы хотите добиться от войны, будете иметь в виду не только Турцию, но также и Германию? С моей точки зрения, ваше заявление будет неполным и может оказаться непонятым вашими союзниками, если вы упомянете Константинополь и ничего не скажете о Польше. Я не понимаю, как вы можете со всей решимостью повторять свои притязания на Константинополь без того, чтобы одновременно не объявлять о том, что Польша будет восстановлена в своей территориальной целостности под скипетром Романовых в соответствии с манифестом от 14 августа 1914 года.
   Уголки рта Штюрмера, всегда осмотрительного и сейчас заметно обеспокоенного, опустились – явный признак его неодобрения услышанным.
   После некоторого уклончивого бормотания он заявил в том смысле, что публикации текста соглашения о Константинополе должно, во всех случаях, предшествовать объявление о польской автономии; в его глазах сверкнула искорка искреннего патриотизма, когда он торжественным тоном сказал:
   – Я горю бóльшим желанием удовлетворять чаяния русского народа, чем народа Польши.
   Я возразил ему, сказав, что грубое подчинение Польши тевтонским державам требует немедленного ответа:
   – Было бы прекрасно объявить всему миру, что император Николай полон решимости возложить на себя корону Византии; но одновременно он должен вернуть себе корону Польши.
   – Я должен подумать.
   Сегодня вечером я узнал, что Штюрмер дневным поездом, в два тридцать, отправился в Царское Село для продолжительной аудиенции с императрицей, хотя это не было для него обычным днем для доклада.

   Соотношение сил противоборствующих армий на Восточном фронте следующее:
   1. На русском фронте: сто сорок русских дивизий противостоят шестидесяти трем немецким дивизиям, сорок одной австро-венгерской дивизии и двум турецким дивизиям, всего ста шести дивизиям.
   2. На Румынском фронте: двадцать четыре румынские дивизии и девять русских дивизий противостоят двадцати австро-германским дивизиям, восьми болгарским и двум турецким дивизиям, то есть тридцать три дивизии против тридцати дивизий.
   Суббота, 11 ноября
   Сегодня утром, когда Штюрмер принял меня, его лицо излучало доброжелательность и выражение полного доверия ко мне. Продолжая держать мою руку, он заявил:
   – Вчера вы оставили меня в состоянии полного замешательства. Я много раздумывал над вашими словами; я потратил на это всю ночь.
   – Очень сожалею, что потревожил ваш сон!
   – Бог так добр ко мне, что никогда на дает мне почувствовать всю тяжесть моих обязанностей.
   – И каков был результат ваших ночных размышлений?
   – Я полностью склонился к вашей точке зрения. Как и вы, я считаю что мы должны соединить вместе вопросы Польши и Константинополя. Остается только заручиться одобрением императора.
   Я задал ему вопрос о Думе, которая должна была возобновить работу через три дня:
   – Многие депутаты уже вернулись, – напомнил я. – Что вам известно об их настроениях?
   – Депутаты из блока прогрессистов вернулись с очень плохим настроением. Они хотят использовать временные и чрезмерно преувеличенные затруднения со снабжением городов продовольствием в качестве оружия против правительства. Но мы не позволим, чтобы нас запугивали, и мы знаем, как заставить Думу осуществлять те функции, которые его величество соблаговолил пожаловать ей.
   Мы обговорили еще некоторые текущие дела, после чего я удалился.
   Когда он открывал для меня дверь своего кабинета, я увидел в приемной министра внутренних дел Протопопова.
   Для себя он придумал форму гражданского генерала: военно-полевой мундир, портупея из кожи рыжеватого цвета, высокие сапоги со шпорами и орденская лента вокруг шеи.
   Мы обменялись банальными приветствиями. Протопопов на голову выше Штюрмера по интеллекту и по сметливости; он умеет вести разговор с определенным шармом, и это делает его еще более опасным. Во всяком случае, его нелепый костюм и постоянный блеск его глаз были бы достаточными для того, чтобы выдать его манию величия, предвестник общего паралича, который вскоре захватит его в свои тиски.
   Когда я покидал этих двух господ, я вспомнил о том, что сказал Ройе-Коллар о последних министрах Карла X, о Полиньяке и Пейронне: «С той минуты, когда они пришли к власти, на их лицах можно было прочитать королевский указ о их назначении».
   После полудня я встретился с Милюковым. Он подтвердил мне, что депутаты блока прогрессистов (а он включал все партии левых, за исключением социалистов, всего 250 депутатов из 402. В Думе было 15 депутатов от социалистов) вернулись в столицу сильно раздраженными правительством: они обвиняют его в том, что оно провоцирует экономический кризис, чтобы сделать невозможным продолжение войны.
   Партия кадетов тайно обсуждала возможность организации мощной демонстрации против Штюрмера и Протопопова. Маловероятно, что было бы что-либо, выходящее за рамки пустых слов.
   Я спросил Милюкова:
   – Итак, по вашему мнению, возвращение Думы не предвещает нам ничего серьезного?
   – Нет, ничего серьезного. Но с трибуны Думы следует сказать нечто определенное. В противном случае мы потеряем всё наше влияние на избирателей, которые тогда перейдут на сторону экстремистов.
   Понедельник, 13 ноября
   Журналист Д., поддерживающий секретный контакт с Охраной и готовый делиться со мной информацией, когда он «стеснен в средствах», сегодня уверял меня в том, что Протопопов предпринимает активные меры для реорганизации знаменитой по 1905 и 1906 годам «Черной сотни». Главным сподвижником Протопопова в решении этой задачи является Николай Федорович Б [22 - Бурдуков – действительный статский советник, состоящий при министре внутренних дел. – Прим. ред.].
   Выбранное средство достойно самой работы. Б., бывший кавалерийский офицер, ставший потом Антиноем престарелого князя Мещерского (которого он недавно сменил), выполнял ряд ответственных поручений полиции в России и за границей на протяжении последних нескольких лет.
   Мне помнится, как я обедал с ним и с Николаем Маклаковым, бывшим тогда министром внутренних дел, в доме князя Мещерского 9 мая 1914 года. Нас было четверо, и мне очень хотелось узнать поближе грозного полемиста «Гражданина», знаменитого издания, прославлявшего самодержавный царизм и божественное право. Наша беседа за столом, сплошь заставленным бутылками, продолжалась за полночь. Несмотря на свои семьдесят три года и неизлечимую болезнь, уже подорвавшую его силы, Владимир Петрович вызывал у меня неподдельное восхищение своим надменным и хлестким остроумием, вспышками гнева и гордости, суровыми предсказаниями, несравнимым по блеску неистовством своих проклятий и всем своим бурным, взрывным и огненным красноречием, напоминавшим мне извержение вулкана. Каждое пророчество, каждый афоризм, слетавший с его губ, вызывал у Маклакова возглас восхищения. Б. не отрывал глаз от потолка, словно он пребывал в состоянии экстаза; но время от времени я ловил на себе его уклончивый, но острый и коварный взгляд, взгляд первостепенного жулика или полицейского агента.
   Таким образом, Николай Федорович вполне достоин той миссии, которую на него возложил Протопопов, – по восстановлению мощного орудия реакции, созданного генералом Богдановичем и доктором Дубровиным в 1905 году. Это был тот самый «Союз русского народа», который снискал столь отвратительную репутацию из-за подвигов его «Черной сотни». В окружении министра внутренних дел не проходит и дня, чтобы не обсуждалась идея мобилизации отсталых элементов населения во имя православного самодержавия, чтобы натравливать их на либералов и интеллектуалов, на нерусских подданных и на евреев. Кроме Б., который скорее является посредником и советником, чем человеком действия, эффективное руководство движением находится, как говорят, в руках трех бывших вожаков «Черной сотни»: Маркова, Булавцева и Замысловского. Считается, что достаточно нескольких хорошо организованных погромов для того, чтобы реанимировать «вечные народные достоинства». Под прикрытием этого национального пробуждения сама Дума будет распущена или, скорее, этот зловещий общественный институт, источник всякого зла, будет упразднен раз и навсегда.
   Таким образом, доктрина и программа движения не изменились с того дня в 1907 году, когда доктор Дубровин направил следующую телеграмму императору, чтобы поздравить его по случаю роспуска Второй Думы:

   «Слезы радости мешают нам выразить мысли, которые переполняли нас при чтении вашего манифеста, о, наш любимый самодержец, и тогда, когда мы услышали о ваших властных словах, положивших конец преступному существованию Думы. Мы со всем пылом умоляем Всевышнего дать вам силу и твердость, необходимые для того, чтобы завершить вашу священную работу. Россия может не бояться своих врагов дома и за границей, пока русский народ защищает его царь-самодержец, посланец Божий на земле».

   Вторник, 14 ноября
   Сегодня утром Нератов официально передал мне текст обращения правительства, которое будет зачитано сегодня днем Государственному совету империи и депутатам Думы во время открытия ее сессии.
   Обращение выдержано в надлежащих выражениях. Правительство вновь подтверждает, что для России целью войны является Константинополь. Эта цель представляет такую жизненную важность, что русский народ должен делать всё возможное, чтобы достичь ее. Что касается Польши, то обращение правительства повторяет, что император полон решимости собрать вместе территории Польши в рамках королевской автономии.
   Но в последний момент министры, узнавшие о том, что депутаты Думы предлагают устроить против них враждебную демонстрацию, решили отказаться от чтения обращения и покинуть зал заседаний Думы немедленно после речи председателя Родзянко, посвященной открытию сессии. Штюрмер обратился с просьбой к послам, чтобы они также покинули дипломатическую галерею в ту минуту, когда зал покинут министры.
   Когда в два часа дня я прибыл в Таврический дворец, то обсудил с моими коллегами из Англии, Италии и Соединенных Штатов странную просьбу, только что переданную нам Штюрмером. Бьюкенен, дуайен, оценил создавшуюся ситуацию так: если мы останемся на наших местах, после того как министры покинут зал и после того как произойдет какой-нибудь парламентский инцидент или случится демонстрация, враждебная правительству, то мы рискуем попасть в затруднительное положение. Мы согласились с его точкой зрения.
   После краткой и патриотической торжественной речи Родзянко все министры, ко всеобщему изумлению, встали со своих мест. Затем они во главе с Родзянко покинули, не спеша, зал, оставив позади себя невообразимый шум, в котором выделялись крики социалистов.
   Мы также покинули дипломатическую галерею после того, как объяснили тем, кто сидел вокруг нас, что поступаем так, делая уступку просьбе председателя Государственного совета. Мы уходили под аплодисменты.
   Из Таврического дворца мы отправились в Мариинский дворец, где в четыре часа собрался Государственный совет империи. Мы ограничились тем, что прослушали речь председателя Государственного совета и тут же удалились, не желая обидеть Думу.
   Но уже вне зала заседаний Государственного совета несколько его членов пригласили нас на чашку чая в салонах дворца. Стахович, генерал Поливанов, Сигизмунд Велепольский, Владимир Гурко и Кривошеин, одни из наиболее мудрых и либерально настроенных членов верхней палаты, были весьма недовольны отношением правительства к Думе. Генерал Поливанов сказал мне:
   – Эту войну нельзя довести до успешного завершения без активной и добровольной помощи со стороны Думы. Просто сумасшествие утверждать, что можно править страной без ее участия. Что же касается попытки править страной, не считаясь с Думой, то я не могу поверить, чтобы кто-то подумывал об этом; это было бы верхом безумия.
   В лагере реакционеров царит ликование. Мне пришлось слышать высказывания подобного рода: «Каким образом плохое настроение и оппозиция Думы может помешать правительству?.. Дума способна лишь на то, чтобы злобствовать. Так пусть же она и злобствует, сколько пожелает!»
   После того как министры покинули зал заседаний Думы, там, в Таврическом дворце, ее заседание продолжалось. Шидловский, лидер блока прогрессистов, и Милюков, лидер кадетов, предъявили самые серьезные обвинения правительству.
   Милюков официально обвинил Штюрмера в измене и в должностных преступлениях. Чтобы поддержать фактами свое обвинение в измене, он сослался на провокационную роль полиции во время забастовок на фабриках, занятых военным производством, на тайные переговоры с Германией, на беседу Протопопова с немецким агентом Варбургом в Стокгольме и так далее. Что же касается обвинения в должностных преступлениях, то он сослался на дело Мануйлова. Свое выступление он закончил следующим образом: «Если бы меня спросили, почему я начал подобную дискуссию сейчас, во время войны, то я бы ответил: именно потому, что само министерство господина Штюрмера представляет собой угрозу во время войны и угрозу для продолжения войны. Поэтому мы должны бороться до тех пор, пока у нас не будут министры, достойные нашего доверия».
   Австро-германское давление на Румынию неуклонно нарастает. Румыны отступают в долинах рек Жиу и Олт. И напротив, в Македонии, в излучине реки Черны и в Монастирской равнине, франко-сербские войска продвигаются вперед.
   Среда, 15 ноября
   Мне показали письмо, которое князь Львов, председатель Земского союза, только что написал Родзянко, чтобы довести до сведения Думы опасности политики, проводимой правительством империи. В письме можно прочитать следующие фразы:

   «Внутриполитическая обстановка в стране ухудшается день ото дня. Непоследовательные и несогласованные действия правительства еще более усилили общий беспорядок в стране… Народ ожесточен и возмущен. Постоянная смена министров парализовала власть… Но это еще не всё. Ужасное подозрение, слухи об измене и скандальные толки укрепляют уверенность в том, что вражеская рука тайно заправляет нашими общественными делами. Эта уверенность усиливается настойчивыми слухами о том, что правительство уже решило заключить сепаратный мир. Делегаты Земского союза с негодованием отвергают идею о позорном мире; они считают, что патриотизм и честь обязывают Россию продолжать войну на стороне наших союзников, пока не будет одержана победа. Они твердо уверены в конечном триумфе нашей героической армии, но они вынуждены признать, что главная опасность исходит не извне, а изнутри. Поэтому они полны решимости поддержать Думу в ее попытках образовать правительство, способное пустить в ход все ресурсы, имеющиеся в распоряжении страны. Великая Россия сделает всё возможное, чтобы помочь народному правительству!»

   Это письмо, передаваемое из рук в руки, оживленно комментировалось в кулуарах Таврического дворца.
   Четверг, 16 ноября
   Позавчера цензура запретила прессе публиковать или комментировать нападки Милюкова на Штюрмера. Но текст речи Милюкова пересказывался в общественных кругах, и эффект от речи оказался еще бóльшим, поскольку каждый вносил свою лепту в преувеличении фразеологии выступления Милюкова и в добавлении к нему собственных разоблачений.
   В Думе разоблачения Милюкова привели к своеобразным последствиям. Блок прогрессистов распался по инициативе крайних элементов, посчитавших выступление Милюкова слишком робким, слишком платоническим и призвавших к прямой борьбе с правительством.
   С другой стороны, повсюду тайно распространяется письмо, которое недавно написал Гучков, лидер октябристов, генералу Алексееву. В этом письме обращается внимание на «смертельную опасность», которой подвергается Россия в результате политики Штюрмера. Письмо заканчивается следующим образом:

   «Народ и армия едины в своей уверенности в том, что если Штюрмер еще не совершил измены, то он вполне готов к этому. Разве не ужасна мысль о том, что все секреты нашей дипломатии находятся в руках врага? Злополучная политика, орудием которой он является, судя по всему, будет стоить нам всех плодов наших военных усилий. Прошу извинить меня за это письмо, но я чувствовал, что должен был написать его вам, так как, если кто и сможет искоренить зло, так это только вы один».

   Пятница, 17 ноября
   Вчера вечером Совет министров долго обсуждал план роспуска Думы и ареста Милюкова. Протопопов, министр внутренних дел, был единственным министром, согласным осуществить этот план.
   В соответствии с конфиденциальной информацией, исходящей косвенно от Трепова, положение Штюрмера и Протопопова стало шатким, так как император решительно настроен против того, чтобы правительство и Дума вступили между собой в конфликт. Ожидается, что очень скоро Тропов заменит Штюрмера. Так как его пылкий патриотизм ни в коем случае не влияет на его лояльность к династии русских царей, то он, конечно, не может одобрять недавно принятую Думой агрессивную позицию; в отношениях с этой организацией он будет проявлять твердость.
   Сегодняшнее дневное заседание Думы было отмечено любопытным инцидентом, вызвавшим настоящую сенсацию. С первого заседания новой сессии никто из министров не появлялся в Таврическом дворце. Поэтому немалым было изумление депутатов, когда в час дня они увидели входящих в зал заседаний генерала Шуваева, военного министра, и адмирала Григоровича, военно-морского министра. Они немедленно попросили слова и, получив его, объявили, что всем сердцем желают работать вместе с Думой, чтобы обеспечить продолжение войны до победного конца. Это неожиданное заявление было встречено бурными приветствиями. Оба министра сразу же проследовали на заседание комитета по вооружениям.
   Это был сильный удар по Штюрмеру. Вся идея исходила от адмирала Григоровича, но только с помощью генерала Алексеева ему удалось привлечь на свою сторону и военное министерство.
   Суббота, 18 ноября
   Среди симптомов, позволявшим мне сделать весьма мрачное заключение о моральном состоянии русского народа, одним из наиболее тревожных является неуклонный рост в последние годы количества самоубийств.
   Так как эта проблема вызвала у меня серьезную озабоченность, то я обсудил ее с доктором Шингаревым, депутатом Думы и неврологом, посетившим меня с частным визитом. Он сообщает мне, что за последние десять лет число самоубийств утроилось и даже учетверилось в Петрограде, Москве, Киеве, Харькове и в Одессе. Зло также распространилось и в сельских районах, хотя там оно не достигло таких пропорций или не прогрессировало так быстро. Наиболее тяжелую дань платит молодежь страны. Две трети всех жертв не перешагнули рубеж двадцати пяти лет, и статистика приводит случаи самоубийств среди восьмилетних детей. Причинами большинства этих самоубийств являются неврастения, меланхолия, ипохондрия и полное отвращение к жизни. Случаи импульсивной навязчивой идеи или физических страданий – редки. Как всегда в России, важную роль играют психические расстройства. Эпидемии самоубийств часто встречаются среди студентов, солдат, заключенных и проституток.
   Когда общество прочно интегрировано и все его политические, гражданские и религиозные органы хорошо адаптированы для выполнения своих функций, то число самоубийств остается крайне ничтожным. Оставляя в стороне патологические случаи, [замечу, что] для индивидуума требуются особые обстоятельства, чтобы он вышел из своей социальной группы, пока он считает ее своим естественным местом пребывания и чувствует себя находящимся в полной гармонии и общности с себе подобными. Таким образом, повышение числа самоубийств демонстрирует, что в самых недрах русского общества действуют скрытые силы дезинтеграции.
   Воскресенье, 19 ноября
   На протяжении последних месяцев император часто страдал от приступов нервного заболевания, которое проявлялось в состоянии нездорового возбуждения, беспокойства, в потере аппетита, в депрессии и бессоннице.
   Императрица не успокаивалась до тех пор, пока император не проконсультировался со знахарем Бадмаевым, хитроумным последователем монгольских колдунов. Этот шарлатан, не теряя времени, отыскал в своей рецептурной книге подходящее лекарство для своего августейшего пациента: это был эликсир, составленный из «тибетских трав» в соответствии с волшебной формулой и на основе очень строгой дозировки.
   Каждый раз, когда император принимал это лекарство, его болезненное состояние исчезало в мгновение ока. К нему не только возвращались сон и аппетит, но он также испытывал резкое улучшение самочувствия, восхитительное возбуждение и странную эйфорию.
   Судя по результату воздействия, этот эликсир должен был быть смесью белены и гашиша, и императору не следовало злоупотреблять, принимая его.
   Вторник, 21 ноября
   Занятие тайными науками всегда было в почете у русских; со времени Сведенборга и баронессы Крюденер все спириты и иллюминаты, все магнетизеры и гадатели, все жрецы изотеризма и чудотворцы встречали радушный прием на берегах Невы.
   В 1900 году воскреситель французского герметизма, маг Папюс, настоящая фамилия которого – доктор Анкосс, приехал в Санкт-Петербург, где он скоро нашел усердных поклонников. В последующие годы его здесь видели неоднократно во время пребывания его большого друга знахаря Филиппа из Лиона; император и императрица почтили его своим полным доверием; последний его приезд относится к февралю 1906 года.
   И вот газеты, дошедшие к нам недавно через скандинавские страны из Франции, содержат известие о том, что Папюс умер 26 октября.
   Признаюсь, эта новость ни на одно мгновение не остановила моего внимания; но она, говорят, повергла в уныние лиц, знавших некогда «духовного учителя», как называли его между собой его восторженные ученики.
   Г-жа Р., являющаяся одновременно последовательницей спиритизма и поклонницей Распутина, объясняет мне это уныние странным пророчеством, которое стоит отметить: смерть Папюса предвещает не более и не менее, как близость гибели царизма, и вот почему.
   В начале октября 1905 года Папюс был вызван в Санкт-Петербург несколькими высокопоставленными последователями, очень нуждавшимися в его совете ввиду страшного кризиса, который переживала в то время Россия. Поражения в Маньчжурии вызвали повсеместно в империи революционные волнения, кровопролитные стачки, грабежи, убийства, пожары. Император пребывал в жестокой тревоге, будучи не в состоянии выбрать между противоречивыми и пристрастными советами, которыми ежедневно терзали его семья и министры, приближенные, генералы и весь его двор. Одни доказывали ему, что он не имеет права отказаться от самодержавия его предков, и убеждали не останавливаться перед неизбежными жестокостями беспощадной реакции, другие заклинали его уступить требованиям времени и лояльно установить конституционный режим.
   В тот самый день, когда Папюс прибыл в Санкт-Петербург, Москва была терроризована восстанием, а какая-то таинственная организация объявила всеобщую железнодорожную забастовку.
   Маг был немедленно приглашен в Царское Село. После краткой беседы с царем и царицей он на следующий день устроил торжественную церемонию колдовства и вызывания духов усопших. Кроме царя и царицы на этой тайной литургии присутствовало одно только лицо: молодой адъютант императора капитан Мандрыка, теперь генерал-майор и губернатор Тифлиса. Интенсивным сосредоточением своей воли, изумительной экзальтацией своего флюидического динамизма духовному учителю удалось вызвать дух благочестивейшего царя Александра III, несомненные признаки свидетельствовали о присутствии невидимой тени.
   Несмотря на сжимавшую его сердце жуть, Николай II задал отцу вопрос, должен он или не должен бороться с либеральными течениями, грозившими увлечь Россию. Дух ответил: «Ты должен во что бы то ни стало подавить начинающуюся революцию, но она еще возродится и будет тем сильнее, чем суровее должна быть репрессия теперь. Что бы ни случилось, бодрись, мой сын. Не прекращай борьбы».
   Изумленные царь и царица еще ломали голову над этим зловещим предсказанием, когда Папюс заявил, что его логическая сила дает ему возможность предотвратить предсказанную катастрофу, но что действие его заклинания прекратится, лишь только он сам исчезнет физически. Затем он торжественно совершил ритуал заклинания.
   И вот с 26 октября маг Папюс «исчез физически», и действие его заклинания прекратилось. Значит – скоро революция!..
   Простившись с г-жой Р., я возвращаюсь к себе в посольство и открываю «Одиссею» на XI песне, на знаменитом эпизоде жертвоприношения усопшим для того, чтобы вызвать их из подземного царства. Под влиянием только что выслушанного рассказа эта великолепная сцена из жизни первобытного человечества, эта мрачная и варварская фантасмагория представляется такой же естественной и правдивой, как если бы она происходила вчера. Я вижу, как Улисс в туманной стране киммерийцев приносит жертву усопшим, копает землю мечом, совершает возлияние из вина и молока, затем над краем ямы перерезает горло черному барану. И поднявшиеся из Эреба тени толпой бросаются пить текущую ручьями кровь. Но царь Итаки с силой отталкивает их, ибо единственная душа, появления которой он ждет, – душа его матери, достопочтенной Антиклеи, которая откроет ему будущее при посредстве гадателя Тиресия… И я вспоминаю, что от Улисса до Николая II, от гадателя Тиресия до мага Папюса прошло только тридцать столетий.
   Наступление, которое Салоникская армия настойчиво осуществляла в течение месяца в долине реки Черна, наконец, сломило сопротивление болгар.
   Понедельник, 20 ноября
   Вчера сербы заняли Монастир; это было в годовщину их вступления в этот город в 1912 году.
   Император Франц Иосиф находится в агонии.
   Вторник, 21 ноября
   Штюрмер неожиданно выехал вчера в Могилев по вызову царя.
   Среда, 22 ноября
   Франц Иосиф I, император Австрийский, апостолический король Венгерский, король Богемский, Далматский, Хорватский, Славянский, Иллирийский и Галицийский, король Иерусалимский и проч., умер на восемьдесят седьмом году от роду.
   Об этом едва говорят, как о факте незначительном, – настолько настоящая действительность превосходит все последствия, которые предвидели когда-то, когда пророчили кончину старого императора…
   Мне некогда писать ему надгробное слово. Но для оценки его царствования мне достаточно вспомнить ужасный отзыв его предшественника, Фердинанда I, которого заставили отречься от престола в 1848 году, после чего он жил на покое в Праге до 1875 года. Вскоре после битвы при Садовой, припомнив поражения 1859 года и потерю Ломбардии, видя затем Австрию окончательно исключенной из союза немецких государств и вынужденной уступить Венецианскую область, свергнутый старик монарх воскликнул: «Но за что же меня прогнали в 1848 году? Я способен был бы не менее моего племянника проигрывать сражения и терять провинции».
   Четверг, 23 ноября
   Сегодня вечером в десять часов, в то время как я работал один в своей квартире, один из моих осведомителей, очень надежный, прислал мне следующую записку:

   «Я не хочу ждать до завтра, чтобы сообщить вашему превосходительству крупную новость: Штюрмер ушел в отставку и заменен на посту председателя Совета министров г-ном Треповым».

   Новость приводит меня в восхищение, но не захватывает меня врасплох. Расставшись с Штюрмером, император лишний раз доказал, что он способен на превосходные решения, когда освобождается из-под влияния императрицы.
   Пятница, 24 ноября
   Отставка Штюрмера официально объявлена сегодня утром. Трепов заменяет его на посту председателя Совета министров; новый министр иностранных дел еще не назначен.
   С точки зрения военной, которая должна преобладать над всякими другими соображениями, назначение Трепова доставляет мне большое облегчение. Во-первых, заслуга Трепова в том, что он не терпит Германии. Его пребывание во главе правительства гарантирует нам, что Союз будет лояльно соблюдаться и что германские интриги не будут больше так свободно развиваться. Кроме того, он человек энергичный, умный и методичный, его влияние на различные ведомства может быть только превосходным.
   Другая новость: генерал Алексеев получил отпуск. Временно исполнять его обязанности будет генерал Василий Иосифович Гурко, сын фельдмаршала, бывшего героя Балкан.
   Отставка генерала Алексеева мотивирована состоянием его здоровья. Правда, генерал страдает внутренней болезнью, которая заставит его в ближайшем будущем подвергнуться операции, но есть, кроме того, и политический мотив: император решил, что его начальник Главного штаба слишком открыто выступал против Штюрмера и Протопопова.
   Вернется ли генерал Алексеев в Ставку? Не знаю. Если его уход является окончательным, я охотно примирюсь с этим. Правда, он всем внушает уважение своим патриотизмом, энергией, щепетильной честностью, редкой работоспособностью. К несчастью, ему недоставало других, не менее необходимых качеств: я имею в виду широту взгляда, более высокое понимание значения Союза, полное и синтетическое представление о всех театрах военных операций. Он замкнулся исключительно в функции начальника Генерального штаба Верховного главнокомандования русских войск. По правде сказать, миссию, высокую важность которой недостаточно понял генерал Алексеев, должен был бы взять на себя император, но император понимал это еще меньше, в особенности с того дня, как единственным истолкователем Союза при нем сделался Штюрмер.
   Генерал Гурко, заменивший генерала Алексеева, – деятельный, блестящий, гибкий ум, но он, говорят, легкомыслен и лишен авторитета.

   Сегодня я обедаю в «Кафе де Пари» с несколькими друзьями. Опала Штюрмера радостно комментируется всеми присутствующими; на Трепова возлагают большие надежды, учитывают наперед могучее и близкое пробуждение национального сознания. Один только Безак молчит. К нему пристают с вопросами. Он отделывается обычными сарказмами:
   – Впредь ничто не остановит победного шествия наших войск!.. На Рождество мы вступим в Константинополь!.. Не пройдет трех месяцев, как мы будем в Берлине!.. Особенно приводит меня в восхищение Константинополь, потому что, между нами, все мы несколько забыли завещание Петра Великого, Святую Софию и всё прочее.
   После обеда я увожу Безака в своем автомобиле к одной из наших знакомых, которая живет на Адмиралтейском канале, и спрашиваю его:
   – Теперь скажите мне серьезно… Ваше мнение об отставке Штюрмера.
   Он минуту подумал, потом очень серьезно сказал:
   – Господин Штюрмер – великий гражданин, старавшийся удержать свою родину на роковой наклонной плоскости, до которой ее безумно довели и в конце которой ее ожидают поражение, позор, гибель и революция.
   – Вы в самом деле такой пессимист?
   – Мы погибли, господин посол.
   Суббота, 25 ноября
   Императрице заранее не было известно о решении отправить Штюрмера в отставку; она узнала об этом тогда же, когда и ему сообщили об отставке.
   Она была вне себя от ярости и немедленно отправилась в Могилев, захватив с собой дочерей. Она поехала туда с целью любой ценой спасти Протопопова, который сопровождал ее в этой поездке.
   Сохранение Протопопова на посту министра внутренних дел вызвало бы в Думе конфликтную ситуацию, особенно опасную, ибо новый председатель Совета министров Трепов не из тех, кто готов принимать компромиссные решения.
   Воскресенье, 26 ноября
   В течение последних нескольких дней тайные совещания членов партии кадетов проходят в обстановке немалого возбуждения.
   Лидеры партии Некрасов, Милюков, Шингарев, Коновалов и другие говорят, что, возможно, пробил час не только сменить направление деятельности имперского режима, но, организовав несколько впечатляющих демонстраций, тем самым напугать царя и вынудить его, наконец, отказаться от самодержавных прерогатив и создать свободное правительство.
   Это тот же самый настрой, который воодушевлял членов монархической оппозиции во Франции к концу 1847 го да. Известно, куда привела эта искусная кампания «тайных сборищ».
   Понедельник, 27 ноября
   Не знаю, кто сказал о Цезаре, что у него «все пороки и ни одного недостатка». У Николая II нет ни одного порока, но у него наихудший для самодержавного монарха недостаток: отсутствие личности. Он всегда подчиняется. Его волю обходят, обманывают или подавляют; она никогда не импонирует прямым и самостоятельным поступком. В этом отношении у него много черт сходства с Людовиком XV, у которого сознание своей природной слабости поддерживало постоянный страх быть порабощенным. Отсюда у того и другого в равной степени наклонность к скрытности.
   Вторник, 28 ноября
   У меня собралось сегодня вечером за обедом человек тридцать…
   За столом разговоры туго завязываются и скоро обрываются. Тембру голосов недостает ясности, и самый воздух, которым дышат, как будто отяжелел. Дело в том, что со всех сторон плохие новости. Во-первых, по городу ходят слухи о забастовке, а ежедневное вздорожание продовольствия вызвало бурные сцены на рынках. Далее, в Румынии германско-болгарские клещи зажали Бухарест; Дунай перейден в Лимнице и района Хыршова; линия Олта прорвана; Кимпулунг и Питешти в руках неприятеля; королевское правительство поспешно спасается в Яссы.
   С легкостью, с какой русские приходят в уныние, предвидят всегда наихудшие катастрофы и упреждают, так сказать, приговоры судьбы, мои гости учитывают уже появление австро-германцев на Пруте, потерю Бессарабии и Подолии, взятие Киева и Одессы. Я протестую как могу против этих зловещих предсказаний, наперед парализующих дух сопротивления, заведомо исключающих возможность успеха и объявляющих неосуществимым то, что лишь сомнительно; я развиваю тему, которую дает мне эта прекрасная мысль Ларошфуко: «У нас всегда всего хватало бы, если б хватало воли, и часто мы воображаем что-нибудь невозможном только для того, чтобы себя оправдать».
   Среда, 29 ноября
   Трепов, которого, конечно, нельзя подозревать в снисходительном отношении к Думе или робости перед ней, признает невозможность работать с Протопоповым, обнаруживающим с каждым днем все более явные признаки умственного расстройства.
   Принятый третьего дня в Могилеве императором, он умолял назначить другого министра внутренних дел, напоминая его величеству, что ставил существенным условием для своего согласия принять пост председателя Совета министров отставку Протопопова. Но императрица, которая находится еще в императорской Главной квартире и бодрствует, предвидела этот удар. И император, надлежащим образом настроенный, ответил Трепову, что он рассчитывает на его лояльность, чтобы облегчить задачу Протопопова. Твердо и почтительно Трепов повторил свои настояния. Император остался непоколебимым.
   – В таком случае, – продолжал Трепов, – мне остается просить ваше величество принять мою отставку. Моя совесть не позволяет мне принять на себя ответственность за власть, пока Протопопов сохраняет портфель министра внутренних дел.
   После минутного колебания император властно заявил:
   – Александр Федорович, я приказываю вам продолжать исполнять обязанности с теми сотрудниками, которых я счел долгом дать вам.
   Трепов вышел, закусив губы.
   Четверг, 30 ноября
   По моему предложению Трепов награжден званием командора ордена Почетного Легиона. Я тотчас отправляюсь к нему объявить ему об этом.
   – Правительство Республики, – говорю я, – хотело таким образом признать выдающуюся услугу, оказанную вами Союзу тем, что вы так активно повели постройку Мурманской железной дороги; оно хотело, кроме того, засвидетельствовать доверие, которое оно питает к вам, ввиду трудных обстоятельств, при которых вы берете власть.
   Он, по-видимому, очень тронут. Я верю его искренности, так как он всегда любил Францию, где долго жил. Затем мы говорим о делах.
   Не входя в подробности своей размолвки с императором и препятствий, которые он встречает со стороны Думы, он заявляет мне, что послезавтра отправится в Таврический дворец и сейчас же возьмет слово. Вот главные пункты, которых он коснется в своей речи: 1) война до конца, Россия не отступит ни пред какой жертвой; 2) декларация о Константинополе и проливах; обещание защищать интересы Румынии; 3) подтверждение того, что Польша будет восстановлена в своих этнических границах и образует автономное государство; 4) торжественный призыв к Думе работать вместе с правительством для доведения войны до благополучного конца.
   В заключение Трепов говорит:
   – Я надеюсь, что Дума окажет мне надлежащий прием. Но я в этом не уверен… Вы угадываете, почему и из-за кого…
   Далее он объясняет мне, что Дума решила не поддерживать никаких сношений с Протопоповым, освистать его и прервать заседание, если он войдет в залу, и проч.
   Я спрашиваю:
   – Неужели император, имевший мудрость отставить Штюрмера, не понимает, что оставление у власти Протопопова становится общественной, национальной опасностью?
   – Император слишком рассудителен, чтобы не отдавать себе в этом отчета. Но вот императрицу следовало бы убедить. А в этом вопросе с ней сговориться невозможно.
   Помолчав, он продолжает тихо, как будто говорит сам с собой:
   – Для России наступил решительный момент. Если мы будем продолжать идти тем же аллюром, немецкая партия скоро возьмет верх. А тогда катастрофа, революция, позор… Надо положить конец всем этим интригам, и радикально… Надо, чтобы правительство произнесло безвозвратные слова, которые связали бы все будущие правительства перед лицом России, перед лицом мира… Послезавтра в Думе правительство безвозвратно обяжется продолжать войну до разгрома Германии; оно сожжет за собой все мосты.
   – С каким удовольствием я вас слушаю!
   Пятница, 1 декабря
   Штюрмер так удручен своей опалой, что покинул Министерство иностранных дел, не простившись с союзными послами, не оставив даже карточки. Знаменательная некорректность со стороны такого традиционного и церемонного человека!
   Сегодня днем, проезжая вдоль Мойки на автомобиле, я замечаю его у придворных конюшен: он с трудом продвигается пешком против ветра и снега, сгорбив спину, устремив взгляд на землю, с лицом мрачным и расстроенным. Он меня не видит, он ничего не видит. Сходя с тротуара, чтобы перейти набережную, он чуть не падает.
   Суббота, 2 декабря
   Был сегодня днем на заседании Думы.
   Лишь только в дверях зала показались министры и среди них Протопопов, поднимается шум. Трепов выходит на трибуну, чтобы прочитать декларацию правительства. Крики становятся сильнее: «Долой министров! Долой Протопопова!»
   Очень спокойный, с прямым и надменным взглядом, Трепов начинает свое чтение. Три раза крики крайне левых вынуждают его покидать трибуну. Наконец ему дают говорить.
   Декларация именно такова, как он излагал мне ее позавчера. Место, в котором правительство подтверждает свое решение продолжать войну, встречается горячими аплодисментами. Но фраза, относящаяся к Константинополю, падает в пустоту, образованную индифферентностью и удивлением.
   После того как Трепов кончил чтение, заседание было прервано. Депутаты рассеиваются по кулуарам. Я возвращаюсь в посольство.
   Мне сообщают, что вечернее продолжение заседания было отмечено двумя речами, столь же неожиданными, сколь и резкими, двух лидеров правых, графа Владимира Бобринского и Пуришкевича. К изумлению своих политических единомышленников, они произвели стремительную вылазку против «позорящих и губящих Россию темных сил». Пуришкевич воскликнул даже:

   «Надо, чтобы впредь недостаточно было рекомендации Распутина для назначения гнуснейших лиц на самые высокие посты. Распутин в настоящее время опаснее, чем был некогда Лжедмитрий… Господа министры! Если вы истинные патриоты, поезжайте в Ставку, бросьтесь к ногам царя, имейте мужество заявить ему, что так не может дольше длиться, что слышен гул народного гнева, что грозит революция и темный мужик не должен дольше управлять Россией».

   Воскресенье, 3 декабря
   Положение Трепова весьма деликатное. С одной стороны, он понимает невозможность управлять или, вернее, проводить лояльную политику Союза, пока управление общественным мнением и силами полиции остается в руках Протопопова. С другой стороны, усердно отстаивая «легальный статус» империи, он отрицает за Думой право вмешиваться в прерогативы верховной власти, из которых одной из важнейших является, несомненно, выбор министров.
   Таким образом, конфликт правительства и Думы чреват еще одним прискорбным инцидентом.
   Вчера и позавчера Афины стали ареной мрачных событий.
   Так как греческое правительство отказалось сдать по требованию союзников военную технику, то подразделение французской морской пехоты высадилось в Пирее и двинулось по направлению к Афинам. Греческие войска открыли огонь по нашим солдатам, в результате чего многие из них были убиты. После чего наиболее стойкие сторонники Венизелоса подверглись избиению, а их дома были разграблены.
   Понедельник, 4 декабря
   Слова министерской декларации, относящиеся к Константинополю, вызвали и в публике не больше отклика, чем в Думе. Такой же эффект индифферентности и удивления, как если бы Трепов откопал старую утопию, некогда дорогую и с тех пор давно забытую!..
   Вот уже несколько месяцев я наблюдаю в народной душе это прогрессивное выцветание византийской мечты. Очарование прошло.
   Охладеть к своим мечтам; бросить то, к чему стремился, чего жаждал с величайшим пылом; чувствовать даже известного рода горькую и едкую радость, констатируя свое заблуждение и разочарование, – как это по-русски!
   Г-жа П. говорит мне сегодня вечером:
   – Декларация правительства нелепа. Никто больше не думает о Константинополе. Это было прекрасное безумие, но безумие. А вылечившись от какого-нибудь безумия, его больше не повторяют; делают новое безумие… Трепов и все те, кто пытается оживить в русском народе мечту о Константинополе, напоминают мне тех мужчин, которые думают разбудить любовь женщины, предлагая ей вновь пережить воспоминания прошлого. Сколько бы они ни напоминали, как это было восхитительно в Венеции, ночью, при свете луны, в гондоле, – их даже не слушают…
   Вторник, 5 декабря
   Подразделение французских войск должно было оставить Афины, где восторжествовала германофильская партия.
   Бриан предложил союзникам предпринять в отношении Греции следующие меры: 1) блокада королевства; 2) смещение короля Константина; 3) признание Венизелоса.
   Однако он уточнил, что не может быть речи ни об объявлении войны Греции, ни о попытке посягнуть на монархическую конституцию.
   Поскольку преемник Штюрмера в Министерстве иностранных дел пока еще не назначен, то я обсуждал проблему с Нератовым, временно исполняющим обязанности министра.
   Так же как и Бриан, он считает, что король несет личную ответственность за нападение на наши войска. Но он возражает против смещения монарха:
   – Это было бы воспринято здесь, в Петрограде, очень негативно, – заявил он, – со стороны консервативных кругов. Германофильская клика и камарилья вокруг императрицы не упустят случая использовать это в качестве оружия против политики Союза в отношении демократических правительств западных стран.
   С практической точки зрения Нератов озабочен вероятными трудностями при осуществлении этого мероприятия и опасными последствиями, которые оно повлечет за собой.
   Во имя какого принципа будет объявлено смещение короля? При помощи каких средств можно будет поднять руку на Константина? Если он сбежит в Ларису или в Трикалу, то последуем ли мы за ним?.. Кому будет передана корона? Кронпринцу? А если предположить, что он откажется участвовать в свержении своего отца?.. Наконец, не окажемся ли мы втянутыми в ситуацию, когда придется пойти на масштабное использование вооруженных сил и, возможно, на захват Греции? Если так, то не будет роль Салоникской армии, как боевой единицы, сведена к нулю?
   Нератов предпочитает более умеренное и менее рискованное решение. С его точки зрения, правительства союзников должны воздержаться от сведения счетов с королем Константином. В настоящее время было бы достаточным:
   1) оккупация Пирея; 2) осуществление строгой блокады основных портов королевства; 3) стратегическая диспозиция войск в Фессалии, чтобы прикрыть левый фланг Восточной армии.
   Эти выводы кажутся мне выражением самой мудрости.
   Четверг, 7 декабря
   Австро-германцы и болгары вступили вчера в Бухарест. Стратегическая виртуозность Гинденбурга сотворила свой шедевр.
   Суббота, 9 декабря
   Тревожный призыв, раздавшийся в Думе из уст графа Бобринского и Пуришкевича, этих двух паладинов неограниченного самодержавия, огласил даже архаическую цитадель абсолютного монархизма, Государственный совет. Он состоит из 192 членов, из которых половина назначается непосредственно царем, а другая половина избирается духовенством, земствами, дворянством, крупными собственниками, торговыми палатами и университетами.
   Высокое собрание осмелилось сегодня выразить пожелание, в котором предостерегает царя против гибельного действия закулисных влияний. Это робкое заявление протеста вызывает оживленные комментарии.
   История представляет лишь длинный ряд повторений. В марте 1830 года парижская палата депутатов тоже довела до сведения Карла Х почтительный совет благоразумия. Но воспользовался ли кто-либо когда-либо уроками истории?..
   Воскресенье, 10 декабря
   Что политику России делает камарилья императрицы, факт несомненный. Но кто руководит самой этой камарильей? От кого получает она программу и направление?
   Конечно, не от императрицы. Публика любит простые идеи и общие олицетворения и не имеет точного представления о роли царицы, поэтому она расширяет эту роль и в значительной степени ее искажает. Александра Федоровна слишком импульсивна, слишком заблуждается, слишком неуравновешенна, чтобы создать политическую систему и следить за ее проведением. Она является главным и всемогущим орудием заговора, который я постоянно чувствую вокруг нее; однако она не более как орудие.
   Точно так же лица, группирующиеся вокруг нее: Распутин, Вырубова, генерал Воейков, Танеев, Штюрмер, князь Андроников и проч. – лишь подручные, статисты, подобострастные интриганы или марионетки. Министр внутренних дел Протопопов, производящий более внушительное впечатление, обязан этой обманчивой внешностью раздражению мозговых оболочек. За его экспансивным фанфаронством и суетливой активностью нет ничего, кроме раздражения спинного мозга. Это мономан, которого скоро отправят в дом для умалишенных.
   Кто же в таком случае руководит царскосельской камарильей?
   Я тщетно расспрашиваю тех, кто, казалось, наиболее способны были бы удовлетворить мое любопытство, и получаю лишь неопределенные или противоречивые ответы, гипотезы, предположения.
   Если б я тем не менее принужден был сделать выводы, я сказал бы, что пагубная политика, за которую императрица и ее партия будут нести ответственность перед историей, внушается им четырьмя лицами: это лидер крайней правой фракции в Государственном совете Щегловитов, Петроградский митрополит преосвященный Питирим, бывший директор Департамента полиции Белецкий и, наконец, банкир Манус.
   Вне этих четырех лиц я вижу лишь игру сил анонимных, коллективных, разбросанных, подчас бессознательных, которые выражают, может быть, исключительно вековое действие царизма, его инстинкт самосохранения, всю органическую жизненность, которая еще остается в нем.
   В этом квартете я приписываю особую роль банкиру Манусу – он обеспечивает сношения с Берлином. Это через него Германия заводит и поддерживает свои интриги в русском обществе; он является распределителем германских субсидий.
   Среда, 13 декабря
   Вчера Германия вручила Северо-Американским Соединенным Штатам ноту, в которой она от имени своего и своих союзников заявляет о своей готовности начать немедленно переговоры о мире. В подтверждение этого торжественного заявления не указано никакого условия.
   С первого же взгляда эта нота представляется стратегической уловкой, западней, предназначенной вызвать в лагере врагов пацифистское движение и ослабить нашу коалицию. Пусть Германия сначала сообщит нам, каковы ее планы, на какие репарации она готова согласиться, какие она предлагает нам гарантии, и мы отнесемся серьезно к ее предложению.
   Сильно страдая от приступа ревматизма, удерживающего меня в постели, я принимаю Бьюкенена и Карлотти. Мы все трое одного мнения.
   Четверг, 14 декабря
   Император вверил портфель министра иностранных дел государственному контролеру Николаю Николаевичу Покровскому.
   Выбор неожиданный. Покровскому шестьдесят лет; он всю жизнь занят был вопросами, касающимися финансов и государственного контроля, у него нет никакого представления о делах внешних и дипломатии, но с этой оговоркой, очень важной в настоящий момент, я ничего не имею против его назначения. Во-первых, это человек осторожный, умный и трудолюбивый, вполне преданный Союзу. Затем, в личных отношениях – это человек редких качеств, душевный и скромный, с небольшой долей насмешливого лукавства. Без состояния, обремененный семьей, он ведет жизнь самую простую, самую приличную. За тридцать пять лет, с тех пор как он служит в государственном контроле, его никогда не коснулась даже тень подозрения.
   Пятница, 15 декабря
   Вступая в отправление своих обязанностей, Покровский произнес сегодня в Думе в самом непоколебимом тоне речь, в которой доказывал иллюзорный и предательский характер немецкого предложения: «Державы Антанты, – сказал он, – заявляют о своей непоколебимой воле продолжать войну до окончательной победы. Наши бесчисленные жертвы оказались бы напрасными, если бы мы заключили преждевременный мир с противником, истощенным, но еще не побежденным».
   Эти слова, представляющие такой счастливый контраст с двусмысленным и лукавым языком Штюрмера, произвели сильное впечатление на Думу; важно было произнести их, чтобы уничтожить эффект немецкой инициативы.
   Я все еще вынужден не покидать постели, и у меня не было недостатка в визитах. Со всех сторон до меня доходит одна и та же нота: «Очень важный результат составляет уже один тот факт, что вопрос о мире поставлен перед общественным мнением. Умы, таким образом, постепенно подготовляются к благоразумным решениям».
   Суббота, 16 декабря
   Покровский был у меня сегодня днем.
   Я поздравляю его с твердым и откровенным заявлением, которое он сделал вчера в Думе.
   – Я точно сообразовался, – ответил он, – с приказаниями его величества императора, с которым я имею честь быть вполне согласным во взглядах. Его величество решил не позволять больше сомневаться в его воле, которая вам известна; император дал мне на этот счет самые категорические инструкции; он даже поручил мне представить ему без замедления проект манифеста, оповещающего армию о том, что Германия просит мира.
   Затем мы заговорили об ответе, который надо будет дать на ноту германской коалиции. Не установив еще своего мнения на этот счет, Покровский полагает, что военное положение, или, как говорят немцы, «карта войны», не позволяет нам еще точно выразить наши требования и что мы поступим благоразумно, если будем держаться общих терминов – «материальные и моральные возмещения… политические и экономические гарантии» и проч.
   Понедельник, 18 декабря
   Б., наблюдающий довольно близко рабочее движение, обращает мое внимание на возрастающую тенденцию вождей социалистических групп освободиться от контроля Думы и организовать свою программу действия вне легальных рамок. Чхеидзе и Керенский повторяют: «Кадеты не имеют никакого представления о пролетариате. Из ничего ничего не сделаешь».
   В настоящее время эти вожди главные усилия своей пропаганды направляют на армию, доказывая ей, что в ее интересах вступить в союз с рабочими, чтобы обеспечить крестьянству, представительницей которого она является, торжество его аграрных требований. В казармах в изобилии распространяются брошюры на классическую тему: «Земля принадлежит трудящимся. Она возвращается им по праву и, следовательно, без выкупа; не выкупается собственность, которая была отнята. Только революция может совершить эту великую социальную реформу».
   Я спрашиваю Б., имеет ли тенденцию распространиться в армии «пораженческая» теория знаменитого Ленина, нашедшего убежище в Женеве.
   – Нет, – говорит он мне, – эта теория поддерживается здесь лишь несколькими неистовыми, которых считают подкупленными Германией… или Охранкой. Пораженцы, как их называют, составляют лишь самое незначительное меньшинство в социал-демократической партии.

   Между Маасом и Вевром французы перешли 14 декабря в сильное наступление. Германский фронт был отодвинут на расстоянии 10 километров на 3 километра вглубь. Число пленных около 12 000.
   Среда, 20 декабря
   Я основательно поговорил с генералом Поливановым, который сам провел продолжительную беседу с одним из своих бывших адъютантов, недавно приехавшим из Ясс. Положение союзных армий в Румынии таково:
   1. Русские войска, действующие в настоящее время на территории Румынии, насчитывают: 6 дивизий в Добрудже; 10 дивизий, из которых 6 кавалерийских, в районе реки Яломицы; 5 дивизий, из которых одна кавалерийская, в Южной Молдавии. Армия генерала Лечицкого, который подчиняется непосредственно генералу Брусилову, занимает позиции, протянувшиеся от Токая до Буковины;
   2. Транспортировка войск и военной техники претерпевает длительные задержки (от 4 до 6 недель) из-за низкого уровня организации работы румынских железных дорог; их пропускная способность в день часто ограничивается четырьмя поездами вместо рассчитываемых семнадцати поездов;
   3. Чтобы выиграть время, некоторые воинские подразделения двигаются в пешем порядке вдоль железнодорожного полотна; в перевозках на поездах отдается предпочтение военной технике и продовольствию. Но тем не менее концентрация войск осуществляется очень медленно, так как расстояние между Буковиной и Фонтанами равняется тремстам километрам;
   4. Всё, что осталось от румынской армии (около 70 000 человек), следует отправить в тыл русской армии, чтобы там в лагерях переподготовки они заново прошли курс обучения. К следующей весне, возможно, мы сможем сформировать армию из 300 000 человек на основе резерва, который еще не был мобилизован в Молдавии.
   Четверг, 21 декабря
   Ежедневно два-три раза Протопопов просит аудиенции у царицы под тем предлогом, будто должен сделать ей доклад и просить ее советов.
   На днях, едва войдя к ней, он бросился перед ней на колени, воскликнув:
   – О, ваше величество, я вижу за вами Христа.
   Пятница, 22 декабря
   Президент Соединенных Штатов предложил вчера всем правительствам воюющих держав сообщить «свои взгляды на условия, при которых войне мог бы быть положен конец». Президент Вильсон подчеркивает, что он не предлагает мира, что он не предлагает даже посредничества, что он всего только зондирует почву, чтобы выяснить, далеко ли еще до столь желанной «гавани мира».
   Суббота, 23 декабря
   Сегодня утром я получил из Парижа проект ответа на американскую ноту.
   Отдав должное чувствам, одушевляющим президента Вильсона, Бриан протестует против «уподобления», которое как будто проводит нота между двумя группами воюющих, между тем как вся ответственность за нападение падает лишь на одну из этих групп. Затем он определяет «высшие цели», которые поставили себе союзники. Цели эти включают полную независимость Бельгии, Сербии и Черногории со всеми возмещениями, на какие они имеют право; эвакуацию занятых территорий во Франции, в России и в Румынии со справедливыми репарациями; реорганизацию Европы по принципу национальностей и права народов на свободное экономическое развитие; возвращение территорий, отнятых некогда у союзников силой или против воли населения; освобождение итальянцев, славян, румын, чехословаков; освобождение народов, страдающих под оттоманской тиранией; изгнание турок из Европы; восстановление Польши в ее национальных границах.
   Час спустя я в кабинете Покровского, где я назначил свидание Бьюкенену. Я им читаю проект Бриана. Они слушают меня с величайшим вниманием. И чем дальше я читаю, тем более оживляются их лица. Когда я кончил, оба одновременно восклицают:
   – Браво, прекрасно!.. Вот каким языком надо говорить… Вот что надо заявить перед всем миром!
   В это время приходит мой итальянский коллега. Покровский, которому я передал копию проекта, перечитывает его вслух, смакуя каждую фразу. Карлотти горячо одобряет.
   Прежде чем формулировать свое официальное и окончательное мнение, Покровский просит у меня времени на размышление. Я настаиваю, чтобы он дал мне по крайней мере принципиальное согласие, которым Бриан мог бы воспользоваться перед президентом Вильсоном. В самом деле, мы очень заинтересованы в том, чтобы не оттягивать ответа, для того чтобы помешать германофильским интригам, которые лихорадочно обрабатывают американское общественное мнение.
   – Ну что же, хорошо! – говорит он мне. – Благоволите телеграфировать господину Бриану, что я, в общем, одобряю его и даже в восхищении от него. Но я оставляю за собой право предложить ему несколько чисто формальных изменений в параграфах, касающихся особенно близко России, например в тех, где идет речь о Польше и Армении.
   Уезжая, я беру в свой экипаж Бьюкенена. Мы озабочены и молчим. Одна и та же идея пришла нам в голову одновременно: как мы еще далеки от того, чтобы увидеть осуществление этой великолепной программы мира! Потому что, в конце концов, здесь всё идет чем дальше, тем хуже.
   Мы сообщаем друг другу последние известия, они прискорбны.
   Земский и Городской союзы, эти крупные частные организации, которые с начала войны так замечательно содействовали продовольствованию армии и населения, должны объединиться на съезде в Москве на будущей неделе. Полиция запретила этот съезд. Между тем оба союза представляют всё, что есть самого здорового, самого серьезного, самого активного в русском обществе.
   Зато влияние Протопопова дошло до апогея. Он сам возложил на себя командировку в провинцию, чтобы избежать всякого контакта с Думой и одновременно преподать губернаторам несколько благих поучений.
   Один из моих друзей, который был у меня вчера и который прибыл из Москвы, рассказал, что там крайне раздражены против императрицы. В салонах, в магазинах, в кафе открыто заявляют, что «немка» губит Россию и что ее надо запереть на замок, как сумасшедшую. Об императоре не стесняются говорить, что он хорошо бы сделал, если б подумал об участи Павла I.
   Воскресенье, 24 декабря
   Привожу один факт, на первый взгляд достаточно тривиальный, но который свидетельствует о сильном желании Николая II удалить следы, все еще многочисленные, немецкого влияния на Россию.
   Уже в самом начале войны он заменил немецкое наименование столицы «Петербург» на славянское наименование «Петроград». Много раз он выказывал неудовольствие по поводу немецких слов, которые в изобилии встречаются в перечне официальных титулов и званий: обер-гофмаршал, статс-секретарь, камергер, шталмейстер, флигель-адъютант, фрейлина и так далее. Теперь император решил изъять все эти неблагозвучные наименования из иерархических списков и заменить их национальными идиомами.
   Выполнение этой лингвистической задачи было поручено князю Михаилу Сергеевичу Путятину, маршалу императорского двора и шефу административных служб царскосельских дворцов. Это был отличный выбор. Князь Путятин является не только знатоком истории, археологии и в области геральдической науки, но он также принадлежит к одной из старейших семей России. В его венах течет только русская кровь; его родословная уходит корнями в десятый век по линии Рюриковичей через его предка Ивана Семеновича, воеводы Литвы в 1430 году, который сам был потомком святого Владимира через Михаила Романовича, князя Друцкого, в тринадцатом веке.
   Понедельник, 25 декабря
   Как мне сообщил Покровский еще 16 декабря, император обращается сегодня с манифестом к своим сухопутным и морским войскам, чтобы возвестить им, что Германия предлагает мир, и чтобы еще раз подтвердить свое решение продолжать войну до полной победы.
   «Час мира еще не наступил, – говорит он в манифесте. – Неприятель еще не изгнан из занятых им областей. Россия еще не осуществила задач, поставленных этой войной, то есть овладения Константинополем и проливами, а также восстановления свободной Польши в составе ее трех частей».
   Заключение отличается характером патетическим и индивидуальным, очень резко выделяющимся из бесцветной банальности этого рода документов:

   «Мы остаемся непоколебимы в нашей уверенности в победе. Бог благословит оружие наше: он покроет его вечной славой и даст нам мир, достойный ваших славных подвигов, мои славные войска, такой мир, что будущие поколения благословят вашу святую память».

   Этот благородный и мужественный язык не преминет найти отклик в народном сознании. Он оставляет во мне, однако, тревожное впечатление. Император слишком рассудителен, чтобы не отдавать себе отчета в том, что румынская катастрофа лишила его всяких шансов на приобретение Константинополя и что его народ давно отказался от мечты о Византии. В таком случае, зачем это торжественное упоминание о проекте, неосуществимость которого он знает лучше кого бы то ни было? Хотел ли он, говоря таким образом, реагировать против распространения нерасположения, усиливающегося по отношению к нему среди преданнейших слуг династии? Или же, чувствуя себя погибшим, «покинутым Богом», он хотел в последнем акте резюмировать своего рода политическое завещание, мотивы национального величия и национального достоинства, подвергшие русский народ испытанию этой войны. Я очень склонен к этой последней гипотезе.
   Румыны до сих пор не в состоянии были задержать австро-германского натиска, наступление на Серет продолжается.
   Вторник, 26 декабря
   Для того чтобы снять с русского Генерального штаба любую ответственность за военную катастрофу в Румынии, генерал Гурко только что направил генералу Жоффру следующее сообщение:

   «Вступление Румынии в войну произошло при обстоятельствах, которые мы бы не посчитали наилучшими с точки зрения общего плана военной кампании. Румыны, игнорируя предложения, которые мы рассматривали как наиболее удобные для нас и наиболее выгодные для них, упорно настаивали на том, чтобы навязать нам разделение сил и программ военных операций, ревностно оставляя за собой районы, являющиеся целью их национальных притязаний. Отсюда неудачное разделение войск по театру военных действий, оказавшее пагубное влияние на последующий ход событий.
   С другой стороны, уже после нескольких недель мы были вынуждены признать, что военная ценность нашего нового союзника не оправдала ни наших надежд, ни наших ожиданий. Отсутствие у румынской армии соответствующей подготовки и низкий уровень способности к сопротивлению опрокинули все расчеты.
   Как только стало возможным оценить сложившуюся ситуацию, мы решили оказать помощь Румынии, направив ей большие воинские силы, численность которых достаточно красноречиво говорит о значении, придаваемом нами румынскому театру военных действий. Но, не говоря уже о времени, необходимом для принятия мер предосторожности на фронте, с которого мы отозвали наши войска, их транспортировка была задержана в беспрецедентной степени неполноценностью железных дорог в Румынии, неполноценностью, усугубленной разницей в ширине колеи.
   Двадцать седьмого ноября, когда ситуация в Западной Валахии стала угрожающей, мы предложили румынскому генеральному штабу направить в Бухарест часть воинских подразделений, которые мы сконцентрировали на левом фланге 9-й армии, отказавшись от запланированного наступления. Но румынский генеральный штаб, ссылаясь на невозможность предоставить подвижной состав, отказался от этой непосредственной поддержки и попросил нас отдать приказ о наступлении 9-й армии через Карпаты в направлении Сик-Серета.
   С этой минуты внезапный крах румынской армии, когда противник переправился через Дунай, уже не оставил нам времени. Русские войска не смогли предотвратить отступление, наши генералы, как бы они этого ни хотели, вынуждены были отступить… Отступление должно было продолжаться до тех пор, пока к ним не подошли высланные им на помощь другие русские войска… Можно быть уверенным в том, что будут приняты все меры для ускорения направления дальнейших подкреплений… Проводится также работа, чтобы привести в порядок железнодорожные линии для поступления снабжения, что позволит приступить к решительным военным действиям. Я вновь заверяю вас в том, что всё будет сделано для того, чтобы можно было исправить сложившуюся ситуацию в Румынии».

   Среда, 27 декабря
   Конференция союзников должна собраться в Петрограде к концу января. Представителями французского правительства будут Думерг, сенатор, бывший председатель Совета, бывший министр иностранных дел, и генерал Кастельно.
   Имея в виду инструкции, которые будут даны делегатам, я сообщаю Бриану несколько моих личных соображений. Подтвердив ему, что император по-прежнему полон решимости продолжать войну, я заявляю, что постоянство его намерений не составляет, однако, для нас достаточной гарантии.
   На практике император беспрерывно делает ошибки. То ли он из слабости уступает настояниям императрицы, то ли у него нет ума и воли, достаточно сильных для того, чтобы справиться со своей бюрократией, – он поминутно совершает или позволяет совершать акты, противоречащие его политике.
   В области внутренних дел он предоставляет управление общественным мнением министрам, заведомо скомпрометировавшим себя расположением к Германии, как господин Штюрмер и господин Протопопов, не считая очага германских интриг, которые он терпит в собственном дворце. В области экономической и промышленной он подписывает всё, что ему подсовывают. А если иностранное правительство получит от него обещание, которое неприятно его администрации, последней ничего не стоит добиться утверждения решения, косвенно игнорирующего это обещание.
   В военной области румынский случай типичен. Вот уже больше шести месяцев все ему повторяют, что положение на Дунае имеет решающее значение, что Россия первая заинтересована в том, чтобы пробиться к Софии, так как от этого зависит завоевание Константинополя, и проч. Он обещает всё, чего просят. И на этом кончается его личное действие.
   Это бессилие или эта беззаботность по части воплощения своих идей в положительные факты причиняет нам огромный вред. В то время как Франция из всех сил налегает на хомут Союза, Россия делает лишь половину или треть усилий, на которые она способна. Это положение тем серьезнее, что заключительная фаза войны, может быть, началась, и, в таком случае, важно знать, будет ли у России время наверстать всё, что она потеряла, раньше, чем решится участь Востока.
   Итак, я желаю, чтобы на совещаниях предстоящей конференции делегаты правительства Республики постарались заставить императорское правительство принять программу очень точную и очень подробную, которая в некотором роде вооружила бы императора против слабости его характера, против предательского влияния его бюрократии.
   Относительно дипломатических гарантий, которыми мы, по-моему, должны были бы запастись по отношению к России, вы знаете мое мнение, я не буду к нему возвращаться.
   Что касается области стратегической, то нахождение генерала Гурко во главе Штаба Верховного главнокомандующего позволяет нам надеяться, что можно будет составить план очень точный и очень обстоятельный.
   Точно так же председатель Совета министров господин Трепов облегчит нам заключение подробного соглашения по вопросам военного производства, транспорта и снабжения.
   Четверг, 28 декабря
   Вот уже несколько раз меня расспрашивали о контактах Бьюкенена с либеральными партиями и даже серьезнейшим тоном спрашивали, не работает ли он тайно в пользу революции.
   Я каждый раз всеми силами протестую. Во-первых, в моих ежедневных беседах с ним, таких сердечных и полных доверия, я никогда не замечал ни малейшего слова, ни малейшего намека, который позволил бы мне думать, что он завел сношения с революционными вожаками. Затем, всего, что мне известно о его характере, достаточно было бы, чтобы отвергнуть приписываемую ему роль. Мы завязали знакомство в 1907 году; мы были коллегами в Софии в течение четырех лет и вместе пережили опасный кризис болгарской независимости; мы продолжаем здесь уже три года тесное сотрудничество – мы, значит, взаимно испытали друг друга. И я не знаю более милого человека, более совершенного джентльмена, чем Джордж Бьюкенен. Он – воплощение прямоты и лояльности; он считал бы позором для себя интриговать против монарха, при котором он аккредитован.
   Старый князь Вяземский, которому я только что говорил это, возражает мне с видом угрюмым:
   – Но если его правительство приказало ему поощрять анархистов, он ведь должен это сделать.
   Я отвечаю:
   – Если бы его правительство приказало ему украсть вилку, когда он обедает у императора, вы думаете, он повиновался бы?
   Обвинение, которое реакционеры выдвигают теперь против Бьюкенена, имеет прецедент в истории. После убийства Павла I уверяли, что заговор был составлен и организован британским правительством. Легенда скоро распространилась; несколько лет спустя это была почти официальная истина. Прибавляли даже точные подробности: посол, лорд Уитворт, лично организовал покушение и субсидировал его участников при посредстве своей возлюбленной, прекрасной Ольги Жеребцовой, сестры одного из заговорщиков, Платона Зубова. Забывали, что лорд Уитворт покинул Россию в апреле 1800 года, то есть за одиннадцать месяцев до драмы…
   Пятница, 29 декабря
   Земский и Городской союзы, чей съезд недавно был запрещен, приняли тем не менее втайне декларацию, которая распространяется в публике, и главный ее пункт гласит:

   «Наше спасение – в глубоком сознании нашей ответственности перед родиной. Когда власть становится препятствием на пути к победе, ответственность за судьбу России падает на всю страну в целом. Правительство, превратившись в орудие темных сил, ведет Россию к гибели и колеблет императорский трон. Необходимо создать правительство, достойное великого народа в один из самых серьезных моментов его истории. Пусть же Дума в решительной борьбе, начатой ею, оправдает ожидания страны. Нельзя терять ни одного дня».

   Графиня Р., проведшая три дня в Москве, где она заказывала себе платья у известной портнихи Ламановой, подтверждает то, что мне недавно сообщали о раздражении москвичей против царской фамилии:
   – Я ежедневно обедала, – говорит она, – в различных кругах. Повсюду сплошной крик возмущения. Если бы царь показался в настоящее время на Красной площади, его встретили бы свистом. А царицу разорвали бы на куски. Великая княгиня Елизавета Федоровна такая добрая, сострадательная, чистая, не решается больше выходить из своего монастыря. Рабочие обвиняют ее в том, что она морит народ голодом… Во всех классах общества чувствуется дыхание революции…
   Суббота, 30 декабря
   Около семи часов вечера превосходный осведомитель, состоящий у меня на службе, сообщает, что сегодня ночью во время ужина во дворце Юсупова убили Распутина. Говорят, что убийцами являются: молодой князь Феликс Юсупов, женившийся в 1914 году на племяннице царя, великий князь Дмитрий Павлович и Пуришкевич, лидер крайне правых в Думе. В ужине принимали будто участие две или три женщины из общества. Новость пока еще хранится в строгой тайне.
   Прежде чем телеграфировать в Париж, я стараюсь проверить только что полученное сообщение.
   Я тотчас отправляюсь к госпоже К. Она телефонирует своей родственнице, госпоже Головиной, большой приятельнице и покровительнице Распутина.
   Заплаканный голос отвечает ей:
   – Да, он исчез сегодня ночью. Неизвестно, что с ним сталось… Это ужасное несчастье.
   Вечером новость распространяется в Яхт-клубе. Великий князь Николай Михайлович отказывается ей поверить:
   – Десять раз уже, – говорит он, – нам объявляли о смерти Распутина. И каждый раз он воскресал могущественнее, чем когда-либо.
   Он все же телефонирует председателю Совета министров Трепову, который ему отвечает:
   – Я знаю только, что Распутин исчез; я предполагаю, что его убили. Я не могу узнать ничего больше, дело взял в свои руки начальник Охраны.
   Воскресенье, 31 декабря
   Тело Распутина все еще не найдено.
   Императрица вне себя от горя, она молила императора, находящегося в Могилеве, немедленно вернуться к ней.
   Мне подтверждают, что убийцы – князь Феликс Юсупов, великий князь Дмитрий и Пуришкевич. Ни одной дамы за ужином не было. Как же в таком случае заманили Распутина во дворец Юсупова?..
   Судя по тому немногому, что мне известно, именно присутствие Пуришкевича сообщает драме ее настоящее значение, ее политический интерес. Великий князь Дмитрий – изящный молодой человек двадцати пяти лет, энергичный, пламенный патриот, способный проявить храбрость в бою, но легкомысленный, импульсивный и впутавшийся в эту историю, как мне кажется, сгоряча. Князь Феликс Юсупов, двадцати девяти лет, одарен живым умом и эстетическими наклонностями, но его дилетантизм слишком увлекается нездоровыми фантазиями, литературными образами порока и смерти; боюсь, что он в убийстве Распутина видел прежде всего сценарий, достойный его любимого автора Оскара Уайльда. Во всяком случае, своими инстинктами, лицом, манерами он походит скорее на героя «Дориана Грея», чем на Брута или Лоренцаччо.
   Пуришкевич, которому перевалило за пятьдесят, напротив, человек идеи и действия. Он поборник православия и самодержавия. Он с силой и талантом поддерживает тезис: «Царь – самодержец, посланный Богом». В 1905 году он был председателем знаменитой реакционной лиги «Союз русского народа», и это он вдохновлял и направлял страшные еврейские погромы. Его участие в убийстве Распутина освещает всё поведение крайне правых в последнее время; оно показывает, что сторонники самодержавия, чувствуя, чем им грозят безумства императрицы, решили защищать императора, если понадобится, против его воли.
   Вечером я пошел в Мариинский театр, где шел живописный балет Чайковского «Спящая красавица» с участием Смирновой.
   Естественно, только и разговоров, что о вчерашней драме, и так как ничего определенного не знают, русское воображение разыгрывается вовсю. Прыжки, пируэты и арабески Смирновой не так фантастичны, как рассказы, которые циркулируют в зале.
   В первом антракте советник итальянского посольства граф Нани Мочениго говорит мне:
   – Ну что же, господин посол, мы, значит, вернулись к временам Борджиа?.. Не напоминает ли вам вчерашний ужин знаменитый пир в Синигалье?
   – Аналогия отдаленная. Тут не только разница в эпохе; тут, главным образом, разница цивилизаций и характеров. По коварству и вероломству вчерашнее покушение, бесспорно, достойно сатанинского Цезаря. Но это не bellissimo inganno. Не всякому дано величие в сладострастии и преступлении…

1917 год

   Понедельник, 1 января Если судить лишь по созвездиям русского неба, год начинается при дурных предзнаменованиях. Я констатирую везде беспокойство и уныние; войной больше не интересуются, в победу больше не верят, с покорностью ждут самых ужасных событий.
   Сегодня утром я обсуждал с Покровским проект ответа на американскую ноту о наших целях войны. Мы ищем формулу по вопросу о Польше; я указываю на то, что полное восстановление польского государства, а следовательно, отторжение Познани от Пруссии, имеет капитальное значение; мы должны громко заявить о своих намерениях. Покровский согласен в принципе, но осторожничает – из боязни дать союзникам право вмешаться в дела Польши. Я со смехом возражаю ему:
   – Вы как будто заимствуете свои аргументы у графа Нессельроде или князя Горчакова.
   Он, тоже смеясь, отвечает мне:
   – Дайте мне еще несколько дней, чтобы я мог освободиться от этих архаических влияний.
   Затем, снова сделавшись серьезным, он перечитывает вполголоса проект, который мы только что обсуждали, и серьезно добавляет:
   – Всё это прекрасно. Но как мы далеки от этого! Посмотрите, настоящая действительность!..
   Я утешаю его как могу, указывая на то, что наша окончательная, полная победа зависит исключительно от нашей выдержки и нашей энергии.
   Глубоко вздохнув, он продолжает:
   – Но посмотрите же, что здесь происходит!
   По распоряжению императрицы адъютант императора, генерал Максимович, арестовал вчера великого князя Дмитрия, который оставлен под надзор полиции в своем дворце на Невском проспекте.
   Вторник, 2 января
   Тело Распутина найдено вчера во льдах Малой Невки у Крестовского острова, возле двора Белосельского.
   Императрица до последнего момента надеялась, что Бог сохранит ей ее «утешителя и единственного друга».
   Полиция не разрешает печатать никаких подробностей драмы. Впрочем, Охранка продолжает вести следствие в такой тайне, что еще сегодня утром председатель Совета министров Трепов отвечал на нетерпеливые вопросы великого князя Николая Михайловича:
   – Клянусь вам, ваше высочество, что всё делается без меня и я ничего о следствии не знаю.
   Народ, узнав третьего дня о смерти Распутина, торжествовал. Люди обнимались на улице, шли ставить свечи в Казанский собор.
   Когда стало известно, что великий князь Дмитрий был в числе убийц, толпой бросились ставить свечи перед иконой святого Дмитрия.
   Убийство Григория – единственный предмет разговора в бесконечных очередях женщин, в дождь и ветер ожидающих у дверей мясных и бакалейных лавок распределения мяса, чая, сахара и проч. Они друг дружке рассказывают, что Распутин был брошен в Неву живым, и одобряют это пословицей: «Собаке собачья смерть».
   Они также шепотом пересказывали друг другу историю о том, что великая княжна Татьяна, вторая дочь императора, переодевшись в мундир поручика кавалергардского полка, присутствовала при драме, чтобы, наконец, лично отомстить Распутину, который в свое время пытался изнасиловать ее. И, стараясь передать в мир императорского двора мужицкую мстительную жестокость, они добавляли, что для того, чтобы утолить ее жажду мщения, на ее глазах умирающий Григорий был кастрирован.
   Другая народная версия: «Распутин еще дышал, когда его бросили под лед в Неву. Это очень важно, потому что он, таким образом, никогда не будет святым…» В русском народе держится поверье, что утопленники не могут быть причислены к лику святых.
   Среда, 3 января
   Лишь только тело Распутина вытащили из Невы, оно было таинственно увезено в приют ветеранов Чесмы, расположенный в пяти километрах от Петрограда по дороге в Царское Село.
   Осмотрев труп и констатировав следы ран, профессор Косоротов ввел в залу, где производилось вскрытие, сестру Акулину, молодую послушницу, с которой Распутин познакомился когда-то в Охтайском монастыре, где он изгнал из нее беса. По письменному повелению императрицы она с одним только больничным служителем приступила к последнему одеванию трупа. Кроме нее, никого к покойному не допустили: его жена, дочери, самые горячие его поклонницы тщетно умоляли разрешить им видеть его в последний раз.
   Бывшая одержимая, благочестивая Акулина провела половину ночи за омовением тела, наполнила его раны благовониями, одела в новые одежды и положила в гроб. В заключение она положила ему на грудь крест, а в руки вложила письмо императрицы… Вот текст этого письма, как мне его сообщила г-жа Т., приятельница старца, очень дружившая с сестрой Акулиной:

   «Мой дорогой мученик, дай мне твое благословение, чтоб оно постоянно было со мной на скорбном пути, который остается мне пройти здесь на земле. И помяни нас на небесах в твоих святых молитвах. Александра».

   Утром на следующий день, то есть вчера, императрица и госпожа Вырубова пришли помолиться над прахом друга, который они засыпали цветами, иконами и причитаниями.
   Сколько раз во время моих поездок в Царское Село проезжал я мимо Чесменского приюта (бывшей летней резиденции Екатерины II), который с дороги виден сквозь деревья. В это время года в своем зимнем уборе, на беспредельной туманной и холодной равнине – место зловещее и унылое. Это как раз подходящая декорация для вчерашней сцены. Императрица и ее зловещая подруга, в слезах перед распухшим трупом развратного мужика, которого они так безумно любили и которого Россия будет проклинать вечно, – много ли создал великий драматург история более патетических эпизодов?
   Около полуночи гроб перенесли в Царское Село, под руководством госпожи Головиной и полковника Ломана, затем его поставили в часовне в императорском парке.
   Четверг, 4 января
   Сделал визит Коковцову у него дома на Моховой.
   Никогда еще бывший председатель Совета министров, пессимизм которого столько раз оправдывался, не формулировал при мне таких мрачных предсказаний. Он предвидит в близком будущем либо дворцовый переворот, либо революцию.
   – Я уже очень давно не видел его величество. Но у меня есть очень близкий друг, который часто видит императора и императрицу и который работал с императором последние дни. Впечатления, сообщенные мне этим другом, грустные. Императрица с виду спокойна, но молчалива и холодна. У императора глухой голос, впалые щеки, недобрый взгляд; он с горечью говорит о членах Государственного совета, которые, твердя о своей верности самодержавию, позволили себе обратиться к нему с заявлением; он решил поэтому сменить председателя и товарища председателя этого высокого собрания, полномочия коих истекают 1 января, но которые обычно остаются на своих постах… Раздражение императора против Государственного совета усердно раздувается императрицей, которую уверили, что некоторые крайне правые члены Государственного совета говорили о расторжении ее брака с царем и о заключении ее в монастырь. Теперь я вам по секрету скажу: был у меня сегодня утром Трепов и заявил, что он больше не хочет нести ответственность за власть и что он просил императора освободить его от обязанностей председателя Совета министров. Вы понимаете, что у меня есть основание беспокоиться.
   – В конечном счете, – сказал я, – настоящий конфликт принимает все больше характер конфликта между самодержцем и естественными присяжными защитниками самодержавия. Неужели вы полагаете, что, если император не уступит, мы снова будем свидетелями трагедии Павла I?
   – Боюсь, что так.
   – А левые партии, как они будут на это реагировать?
   – Левые партии (я имею в виду думские фракции) останутся, вероятно, в стороне; они знают, что дальнейшие события могут принять лишь благоприятный для них оборот, и они будут ждать. А что касается народных масс, это другой вопрос.
   – Неужели вы предвидите их выступление?
   – Не думаю, чтобы было довольно проявлений текущей политики или даже дворцового переворота для того, чтобы поднять народ. Но восстание вспыхнет немедленно в случае военного поражения или голодного кризиса.
   Я сообщаю Коковцову, что намерен просить у императора аудиенции:
   – Официально я буду иметь возможность говорить только о делах дипломатических. Но если я увижу, что он доверительно настроен, то попытаюсь перевести разговор на почву внутренней политики.
   – Ради Бога, скажите ему всё, без колебаний.
   – Я буду говорить по существу, если он согласится меня выслушать. Если он станет уклоняться, я ограничусь тем, что дам ему понять, как меня беспокоит всё, что происходит и о чем я не имею права ему сказать.
   – Может быть, вы правы. В том настроении, в каком находится император, к нему надо подходить осторожно, но я знаю, что он расположен к вам, и поэтому меня не удивило бы, если бы он говорил с вами с известной откровенностью.

   С тех пор как великий князь Дмитрий находится под арестом в своем дворце на Невском проспекте, его друзья боятся за его личную безопасность. На основании сведений, источник которых мне неизвестен, они боятся, что министр внутренних дел Протопопов решил убить его с помощью караулящих его полицейских. Махинация, подготовленная Охранкой, состоит будто бы в том, что будет симулирована попытка к побегу; полицейский сделает вид, будто подвергся угрозам со стороны великого князя и вынужден был употребить оружие для самозащиты.
   На всякий случай председатель Совета министров послал генералу Хабалову приказ поставить во дворце великого князя караул из солдат пехоты. Впредь на каждого полицейского будет приходиться, таким образом, по часовому, который будет за ним наблюдать.
   Пятница, 5 января
   Чтобы сбить со следа и пустить на ложный путь всеобщее любопытство, Охранка распускает слух, что гроб Распутина был перевезен не то в село Покровское возле Тобольска, не то в какой-то монастырь на Урале.
   В действительности погребение происходило очень секретно прошлой ночью в Царском Селе.
   Гроб был погребен на участке земли, который госпожа Вырубова и два московских купца недавно купили на краю императорского парка, около Александровки, чтобы построить на нем часовню и богадельню. Около месяца назад сюда приезжал высокопреосвященный Питирим, чтобы благословить этот участок земли.
   Присутствовали только император, императрица, четыре молодые великие княгини, Протопопов, госпожа Вырубова, полковники Ломан и Мальцев, наконец, совершавший отпевание придворный протоиерей отец Васильев.
   Императрица потребовала себе окровавленную рубашку «мученика Григория» и благоговейно хранит ее как реликвию, как палладиум, от которого зависит участь династии.

   В тот же день вечером крупный промышленник Богданов давал у себя обед, на котором присутствовали члены императорской фамилии, князь Гавриил Константинович, несколько офицеров, в том числе граф Капнист, адъютант военного министра, член Государственного совета Озеров и несколько представителей крупного финансового капитала, в том числе Путилов.
   За обедом, который был очень оживлен, только и было разговоров, что о внутреннем положении. Под влиянием шампанского его изображали в самых мрачных красках с любезным русскому воображению чрезмерным пессимизмом.
   Обращаясь к князю Гавриилу, Озеров и Путилов говорили, что, по их мнению, единственное средство спасти царствующую династию и монархический режим – это собрать всех членов императорской фамилии, лидеров партий Государственного совета и Думы, а также представителей дворянства и армии и торжественно объявить императора ослабевшим, не справляющимся со своей задачей, неспособным дольше царствовать и возвестить воцарение наследника под регентством одного из великих князей.
   Нисколько не протестуя, князь Гавриил ограничился тем, что сформулировал несколько возражений практического характера; тем не менее он обещал передать своим дядюшкам и двоюродным братьям то, что ему сказали.
   Вечер закончился тостом «за царя, умного, сознающего свой долг и достойного своего народа».

   Император отказался принять отставку Трепова без единого слова объяснения.
   Вечером я узнал, что в семье Романовых великие тревоги и волнение.
   Несколько великих князей, в числе которых мне называют трех сыновей великой княгини Марии Павловны: Кирилла, Бориса и Андрея, говорят не более и не менее, как о том, чтобы спасти царизм путем дворцового переворота. С помощью четырех гвардейских полков, преданность которых уже поколеблена, они двинутся ночью на Царское Село; захватят царя и царицу; императору докажут необходимость отречься от престола; императрицу заточат в монастырь; затем объявят царем наследника Алексея под регентством великого князя Николая Николаевича.
   Инициаторы этого плана полагают, что великого князя Дмитрия его участие в убийстве Распутина делает самым подходящим исполнителем, способным увлечь войска. Его двоюродные братья, Кирилл и Андрей Владимировичи, пришли к нему в его дворец на Невском проспекте и изо всех сил убеждали его «довести до конца дело народного спасения». После долгой борьбы со своей совестью Дмитрий Павлович в конце концов отказался «поднять руку на императора»; его последним словом было: «Я не нарушу своей присяги в верности».
   Гвардейские части, в которых организаторы успели завязать сношения: Павловский полк, расквартированный в казармах на Марсовом поле, Преображенский полк, в казармах у Зимнего дворца, Измайловский полк, в казармах у Обводного канала, гвардейские казаки, в казармах за Александро-Невской лаврой, и, наконец, один эскадрон Императорского Гусарского полка, входящего в состав гарнизона Царского Села.
   Всё происходившее в казармах почти тотчас стало известно Охранке, и Белецкому поручено было начать расследование в связи со следствием, которое он производит по делу Распутина; главным его сотрудником в его розысках является жандармский полковник Невдаков, начальник Собственной его величества Охраны, недавно заменивший генерала Спиридовича.
   Суббота, 6 января
   Об убийстве Распутина продолжают циркулировать самые противоречивые, самые фантастические версии. Тайна тем глубже, что с первой же минуты императрица поручила вести следствие лично знаменитому Белецкому, бывшему директору Департамента полиции, теперь сенатору; он тотчас принялся за дело с начальником Охранки жандармским генералом Глобачевым и его расторопным помощником полковником Кирпичниковым. Требуя, чтобы все полномочия для ведения следствия были сосредоточены в руках Белецкого, императрица усиленно повторяла: «Я только ему доверяю, я поверю лишь тому, что мне скажет он, один он…»
   Из двух различных источников, из коих один очень интимный, я получил сведения, дающие мне возможность восстановить главные фазы убийства. Меня уверяют, что эти подробности совпадают с фактами, установленными в настоящее время полицейским следствием.
   Драма произошла в ночь с 29 на 30 декабря во дворце князя Юсупова на Мойке, дом № 94.
   До того у Феликса Юсупова были с Распутиным лишь весьма неопределенные отношения. Чтоб заманить его к себе в дом, князь прибег к довольно неэлегантному стратегическому приему. Двадцать восьмого декабря он отправился к старцу и сказал ему:
   – Моя жена, прибывшая из Крыма, безумно хочет с тобой познакомиться. И она хотела бы видеть тебя совершенно интимно, чтобы спокойно поговорить с тобой. Не хочешь ли ты завтра прийти ко мне домой выпить чашку чаю? Приходи попозже, этак в половине двенадцатого, потому что у нас будет обедать моя теща, но к этому времени она уже, наверное, уйдет.
   Надежда завязать знакомство с очень красивой княгиней Ириной, дочерью великого князя Александра Михайловича и племянницей императора, тотчас соблазнила Распутина, и он обещал прийти. Княгиня Ирина, впрочем, вопреки утверждению Юсупова, находилась еще в Крыму.
   На следующий день, 29 декабря, около 11 часов вечера все заговорщики собрались во дворце Юсупова в одном из салонов верхнего этажа, где был сервирован ужин. Князя Феликса окружали великий князь Дмитрий, депутат Государственной думы Пуришкевич, капитан Сухотин и польский врач, доктор Станислав Лазоверт, прикомандированный к одной из крупных военно-санитарных организаций. Что бы ни рассказывали, никакой оргии в этот вечер во дворце Юсупова не было; в обществе не было ни одной женщины: ни княгини Р., ни г-жи Д., ни графини П., ни танцовщицы Коралли.
   В четверть двенадцатого князь Феликс отправляется в автомобиле к Распутину, который живет на Гороховой, № 68, приблизительно в двух километрах от Мойки.
   Юсупов ощупью поднимается по лестнице, ведущей в квартиру Распутина, так как свет в доме был уже погашен, а ночь была очень темная. В этом мраке он плохо ориентируется. В тот момент, когда он звонит, он боится, что ошибся дверью, может быть, этажом. Тогда он мысленно произносит: «Если я ошибусь, значит, судьба против меня – и Распутин должен жить».
   Он звонит, сам Распутин открывает ему дверь; за ним следует его верная служанка Дуня.
   – Я за тобой, отец, как было условлено. Моя машина ждет внизу.
   И в порыве сердечности по русскому обычаю звонко целует старца в губы.
   Тот, охваченный инстинктивным недоверием, насмешливо восклицает:
   – Ну и целуешь же ты меня, малый… Надеюсь, это не иудино лобзанье… Ну, пойдем. Ступай вперед… Прощай, Дуня!
   Через десять минут, то есть около полуночи, они вышли из автомобиля у дворца на Мойке.
   Юсупов вводит своего гостя в небольшой апартамент нижнего этажа, выходящий в сад. Великий князь Дмитрий, Пуришкевич, капитан Сухотин и доктор Лазоверт ожидают в верхнем этаже, откуда доносятся время от времени звуки граммофона.
   Юсупов говорит Распутину:
   – Моя теща и несколько наших знакомых молодых людей еще наверху, но все они собираются уходить. Моя жена сойдет к нам тотчас после их ухода… Сядем.
   Они усаживаются в широкие кресла и беседуют об оккультизме, некромантии.
   Старец никогда не нуждается в стимуле, чтобы разглагольствовать без конца о подобных вещах. К тому же он в этот вечер в ударе; глаза его блестят, и он кажется очень довольным самим собой. Чтоб предстать пред молодой княгиней Ириной во всеоружии всех своих средств обольщения, он надел свой лучший костюм, костюм знаменательный: на нем широкие черные бархатные шаровары, запущенные в высокие сапоги, белая шелковая рубаха, украшенная голубой вышивкой, наконец, пояс из черного сатина, расшитый золотом, подарок царицы.
   Между креслами, в которых развалились Юсупов и его гость, заранее поставлен был круглый стол, на котором размещены на двух тарелках пирожные с кремом, бутылка марсалы и поднос с шестью стаканами.
   Пирожные, поставленные возле Распутина, были отравлены цианистым калием, доставленным врачом Обуховской больницы, знакомым князя Феликса.
   Каждый из трех стаканов, стоящих возле этих пирожных, содержит по три центиграмма [23 - 30 миллиграмм. – Прим. ред.] цианистого калия, растворенного в нескольких каплях воды; как ни слабой кажется эта доза, она, однако, огромна, потому что уже доза в четыре центиграмма смертельна.
   Едва началась беседа, Юсупов небрежно наполняет по стакану из каждой серии и берет пирожное с ближайшей к нему тарелки.
   – Ты не пьешь, отец Григорий? – спрашивает он старца.
   – Нет, мне пить не хочется.
   Они продолжают довольно оживленно беседовать о чудесах спиритизма, колдовства и ворожбы.
   Юсупов еще раз предлагает Распутину выпить вина, съесть пирожное. Новый отказ.
   Но когда часы пробили час утра, Гришка внезапно приходит в раздражение и грубо кричит:
   – Да что же это? Жена твоя не идет… Я, знаешь, ждать не привык. Никто не позволяет себе заставлять меня ждать, никто… даже императрица.
   Зная, как вспыльчив Распутин, князь Феликс примирительно лепечет:
   – Если Ирины не будет здесь через несколько минут, я пойду за ней.
   – И хорошо сделаешь, потому что мне становится здесь скучно.
   С непринужденным видом, но сдавленным горлом Юсупов пытается возобновить беседу. Старец неожиданно выпивает свой стакан. И, щелкнув языком, говорит:
   – Марсала у тебя знатная. Я бы еще выпил.
   Машинально Юсупов наполняет не тот стакан, который протягивает ему Гришка, а два других, содержащих цианистый калий.
   Распутин хватает стакан и выпивает его единым духом. Юсупов ждет, что жертва свалится в обмороке.
   Но яд всё не оказывает действия.
   Третий стакан. Всё никакого эффекта.
   Обнаруживавший до этого момента замечательное хладнокровие и непринужденность убийца начинает волноваться. Под предлогом, будто он идет за Ириной, он выходит из салона и поднимается на верхний этаж, чтобы посоветоваться со своими сообщниками.
   Совещание непродолжительно. Пуришкевич энергично высказывается за ускорение развязки.
   – Иначе, – заявляет он, – негодяй уйдет от нас. И так как он по крайней мере наполовину отравлен, мы подвергнемся всем последствиям обвинения в убийстве, не получив от него никакой выгоды.
   – Но у меня нет револьвера, – возражает Юсупов.
   – Вот мой револьвер, – отвечает великий князь Дмитрий.
   Юсупов, держа за спиной в левой руке револьвер, возвращается вниз.
   – Моя жена в отчаянии, что заставляет тебя ждать, – говорит он, – ее гости только что ушли, она сейчас будет здесь.
   Но Распутин едва слушает его, отдуваясь и рыгая, он мечется взад и вперед. Цианистый калий подействовал.
   Юсупов не решается, однако, воспользоваться своим револьвером. А если он промахнется?.. Хрупкий и изнеженный, он боится открыто напасть на коренастого мужика, который мог бы раздавить его одним ударом кулака.
   Однако нельзя терять больше ни минуты. С секунды на секунду Распутин может заметить, что попал в ловушку, схватить своего противника за горло и спастись, переступив через его труп. Совершенно овладев собой, Юсупов говорит:
   – Так как ты на ногах, пройдем в соседнюю комнату. Я хочу показать тебе очень красивое итальянское распятие эпохи Ренессанса, которое я давно купил.
   – Да, покажи его мне, никогда не лишне посмотреть изображение нашего распятого Спасителя.
   Они заходят в соседнюю комнату.
   – Вот посмотри, вот здесь, на этом столе, – сказал Юсупов, – не правда ли, красиво?
   И в то время как Распутин склоняется над святым изображением, Юсупов становится слева и почти в упор два раза стреляет ему в бок.
   Распутин издает:
   – Ах!
   И всей своей массой падает на пол.
   Юсупов наклоняется над телом, щупает пульс, осматривает глаза, подняв веко, и не констатирует никаких признаков жизни. На выстрел быстро сходят оставшиеся наверху сообщники.
   Великий князь Дмитрий заявляет:
   – Теперь надо поскорее бросить его в воду… Я пойду за своим автомобилем.
   Его спутники снова поднимаются на верхний этаж, чтобы сговориться, как увезти труп.
   Минут через десять Юсупов заходит в салон нижнего этажа посмотреть на свою жертву – и отступает в ужасе.
   Распутин, опираясь на руки, наполовину поднялся. В последнем усилии он выпрямляется, опускает свою тяжелую руку на плечо Юсупова и срывает с него эполет, выдохнув замирающим голосом:
   – Негодяй!.. Завтра ты будешь повешен! Потому что я всё расскажу императрице!
   Юсупов с трудом вырывается, выбегает из салона, возвращается на верхний этаж. И бледный, залитый кровью, кричит прерывающимся голосом своим сообщникам:
   – Он еще жив… Он со мной говорил…
   Затем он в обмороке падает на диван. Пуришкевич хватает его своими сильными руками, встряхивает, поднимает, берет у него револьвер, и заговорщики сходят в апартамент нижнего этажа.
   Распутина нет уже больше в салоне. У него хватило энергии открыть дверь в сад, и он ползет по снегу.
   Пуришкевич выпускает одну пулю ему в затылок и другую в спину, а в это время Юсупов, взбешенный, рыча, бежит за бронзовым канделябром и наносит им жертве несколько страшных ударов по черепу.
   Четверть третьего утра.
   В этот момент к садовой калитке подъезжает автомобиль великого князя Дмитрия. С помощью надежного слуги заговорщики одевают Распутина в шубу, надевают ему даже галоши, чтобы во дворце не осталось никаких вещественных доказательств, и кладут тело в автомобиль, в который торопливо садятся великий князь Дмитрий, доктор Лазоверт и капитан Сухотин. Затем автомобиль под управлением Лазоверта полным ходом несется к Крестовскому.
   Накануне капитан Сухотин обследовал берега. По его указанию автомобиль останавливается у небольшого моста, ниже которого скоростью течения нагромождены были льдины, разделенные полыньями. Там не без труда трое сообщников подносят тяжеловесную жертву к краю проруби и сталкивают труп в воду. Но физическая трудность операции, густой ночной мрак, пронзительное завывание ветра, страх быть захваченными врасплох, нетерпенье покончить со всем до крайности напрягают их нервы, и они не замечают, как, сталкивая труп за ноги, они уронили одну галошу, которая осталась на льду; три дня спустя находка этой галоши открыла полиции место погружения трупа в воду.
   В то время как на Крестовском острове совершалась эта погребальная работа, произошел инцидент во дворце на Мойке, где князь Феликс и Пуришкевич, оставшиеся там одни, заняты были поспешным уничтожением следов убийства.
   Когда Распутин покинул свою квартиру на Гороховой, агент Охранки Тихомиров, которому обычно поручалась охрана старца, тотчас перенес свое дежурство к дворцу Юсупова. Начало драмы, конечно, ускользнуло от его внимания.
   Но если он не мог слышать первых револьверных выстрелов, ранивших Распутина, он явственно слышал выстрелы в саду. Встревоженный, он поспешил предупредить полицейского пристава соседнего участка. Вернувшись, он видел, как из ворот дворца Юсупова выехал автомобиль и с бешеной скоростью помчался к Синему мосту.
   Пристав хочет войти во дворец, но дворецкий князя, принимая его на пороге, говорит ему:
   – То, что произошло, вас не касается. Его императорское высочество великий князь Дмитрий доложит завтра кому следует. Уходите.
   Энергичный пристав проникает в дом. В вестибюле он натыкается на Пуришкевича, который заявляет ему:
   – Мы только что убили человека, позорившего Россию.
   – Где труп?
   – Этого вы не узнаете. Мы поклялись сохранить абсолютную тайну обо всем, что произошло.
   Пристав поспешно возвращается в участок на Морской и телефонирует полицмейстеру 2-й части полковнику Григорьеву. Не прошло получаса, как градоначальник генерал Балк, командующий Отдельным корпусом жандармов генерал граф Татищев, начальник Охранки генерал Глобачев, наконец, директор Департамента полиции Васильев прибыли в Юсуповский дворец.
   Воскресенье, 7 января
   Покровский объявил вчера, что император примет меня сегодня в шесть часов, и добавил:
   – Умоляю вас говорить с ним откровенно, без недомолвок… Вы можете оказать нам большую услугу.
   – Если император сколько-нибудь расположен будет выслушать меня, я скажу ему всё, что накипело у меня на сердце. Но в том настроении, в котором он, как мне известно, находится, моя задача будет нелегка.
   – Да вдохновит вас Бог!
   – Надо еще, чтобы Богу представили случай вдохновить меня.
   Незадолго до шести часов церемониймейстер Теплов, сопровождавший меня от Петрограда в императорском поезде, вводит меня в царскосельский дворец. Гофмаршал князь Долгоруков и дежурный адъютант принимают меня на пороге первого салона.
   Придя в библиотеку, за которой находится кабинет императора и где дежурный эфиоп застыл на часах, мы разговариваем минут десять. Мы говорим о войне и о том, что она еще долго будет продолжаться; мы выражаем уверенность в конечной победе; мы признаем необходимость заявить себя, более чем когда-либо, решившимися уничтожить германское могущество и проч. Но твердые заявления моих собеседников опровергаются мрачным и беспокойным выражением их лиц, немым советом, который я читаю в их глазах: «Ради Бога, говорите откровенно с его величеством».
   Эфиоп открывает дверь.
   Лишь только я вошел, меня поражает утомленный вид императора, напряженное и озабоченное выражение его лица.
   – Я просил, ваше величество, принять меня, – говорю я, – потому что я всегда находил у вас много утешения, а я очень нуждаюсь в этом сегодня.
   Голосом без тембра, голосом, какого я не знал у него, он отвечает мне:
   – Я по-прежнему полон упорной решимости продолжать войну до победы, до решительной и полной победы. Вы читали мой последний приказ армии?
   – Да, конечно, и я был восхищен уверенностью и непоколебимой энергией, которыми дышит этот документ. Но какая пропасть между этим блестящим заявлением вашей самодержавной воли и реальными фактами.
   Император недоверчиво смотрит на меня. Я продолжаю:
   – В этом приказе вы заявляете о вашей непреклонной решимости завоевать Константинополь. Но как доберутся до него ваши войска? Не пугает ли вас то, что происходит в Румынии?.. Если отступление румынских войск не будет немедленно остановлено, они скоро должны будут очистить всю Молдавию и отступить за Прут и даже за Днестр. И не боитесь ли вы, что в этом случае Германия образует в Бухаресте временное правительство, возведет на трон другого Гогенцоллерна и заключит мир с восстановленной таким образом Румынией?
   – Это, действительно, перспектива очень тревожная. И я делаю всё возможное, чтобы увеличить армию генерала Сахарова, но затруднения переброски и снабжения огромны. Тем не менее я надеюсь, что дней через десять мы в состоянии будем возобновить наступление в Молдавии.
   – Ах… дней через десять! А то пехотные и кавалерийские дивизии, которые требовал генерал Сахаров, уже на фронте?
   Он отвечает мне уклончиво:
   – Не могу вам сказать, я не помню. Но у него уже много войск, много… И я пошлю еще много других, много…
   – В скором времени?
   – Да, надеюсь.
   Разговор тянется вяло. Мне не удается больше перехватить ни взгляда императора, ни его внимания. Мне кажется, мы за тысячу лье друг от друга.
   Тогда я пускаю в ход великий аргумент, который всегда оказывался такой силой и открывал передо мной двери его мысли: я взываю к памяти его отца Александра III, перед портретом которого мы ведем беседу.
   – Государь! Вы мне часто говорили, что в тяжелые моменты вы апеллировали к вашему любезному отцу и что просьба ваша никогда не оставалась тщетной. Пусть же теперь вдохновит вас его благородная душа. Обстоятельства так серьезны.
   – Да, воспоминание об отце для меня большая помощь.
   И на этой неопределенной фразе он снова прекращает разговор.
   Я продолжаю, сделав жест уныния:
   – Государь, я вижу, что выйду из этого кабинета гораздо более встревоженным, чем вошел сюда. Впервые я не чувствую себя в контакте с вашим величеством.
   Он дружески протестует:
   – Но вы пользуетесь моим полным доверием. Нас связывают такие воспоминания. И я знаю, что могу рассчитывать на вашу дружбу.
   – Именно в силу этой дружбы вы и видите меня полным печали и тоски, ибо я сообщил вам лишь меньшую часть моих опасений. Есть сюжет, о котором посол Франции не имеет права говорить с вами; вы догадываетесь какой. Но я был бы недостоин доверия, которое вы всегда мне оказывали, если бы я скрыл от вас, что все симптомы, поражающие меня вот уже несколько недель, растерянность, которую я наблюдаю в лучших умах, беспокойство, которое я констатирую у самых верных ваших подданных, внушают мне страх за будущее России.
   – Я знаю, что в петроградских салонах сильно волнуются. – И, не дав мне времени подхватить эти слова, он спрашивает меня с равнодушным видом: – Как поживает наш друг, царь Фердинанд Болгарский?
   Холоднейшим официальным тоном я отвечаю:
   – Государь, уже много месяцев я не имею о нем никаких известий.
   И умолкаю.
   Со своей обычной застенчивостью и неловкостью император не находит что сказать. Тяжелое молчание тяготит нас обоих. Однако он не отпускает меня, не желая, без сомнения, чтобы я расстался с ним под неприятным впечатлением. Мало-помалу его лицо смягчается и озаряется меланхолической улыбкой. Мне жаль его, и я спешу помочь его бессловесности. На столе, возле которого мы сидим, я увидел около дюжины роскошно переплетенных томов с вензелем Наполеона I:
   – Ваше величество оказали послу Франции деликатное внимание, окружив себя сегодня этими книгами. Наполеон – великий учитель, с которым следует советоваться в критических обстоятельствах, – это человек, более всех одолевший судьбу.
   – И у меня его культ.
   Я удерживаю готовую сорваться с моих губ реплику: «О! Очень платонический культ». Но император встает и провожает меня до дверей, долго удерживая с дружелюбным видом мою руку.
   Пока императорский поезд отвозит меня обратно в Петроград сквозь снежную метель, я подвожу в уме итоги этой аудиенции. Слова императора, его молчание, его недомолвки, серьезное и сосредоточенное выражение его лица, его неуловимый и далекий взгляд, замкнутость его мысли, всё смутное и загадочное в его личности утверждают меня в мысли, которая уже несколько месяцев не оставляет меня, а именно: что император чувствует себя подавленным и побежденным событиями, что он больше не верит ни в свою миссию, ни в свое дело; что он, так сказать, отрекся внутренне; что он уже примирился с мыслью о катастрофе и готов на жертву. Его последний приказ войскам, его гордое требование Польши и Константинополя были лишь, как я сначала и предчувствовал, своего рода политическим завоеванием, последним заявлением славной мечты, которую он лелеял для России и гибель которой он констатирует в настоящее время.
   Понедельник, 8 января
   Великий князь Дмитрий по высочайшему повелению отправлен в Персию, в Казвин, где он будет состоять при Главном штабе одной из действующих армий. Князь Феликс Юсупов выслан в свое имение в Курскую губернию. Что касается Пуришкевича, то престиж, которым он пользуется среди крестьян, влияние его в реакционной партии, как одного из вождей «черных сотен», привели императора к мысли, что его опасно было бы трогать; он оставлен на свободе, но на следующий день после убийства уехал на фронт, где за ним следит военная полиция.

   Мысль убить Распутина возникла в уме Феликса Юсупова, по-видимому, в середине ноября. Около этого времени он говорил об этом с одним из лидеров кадетской партии, блестящим адвокатом Василием Маклаковым, но тогда он рассчитывал убить старца при помощи наемных убийц, а не действовать лично. Адвокат благоразумно отговорил его от этого способа: «Негодяи, которые согласятся убить Распутина за плату, едва получив от вас задаток, пойдут продавать вас Охранке…»
   Пораженный Юсупов спросил: «Неужели нельзя найти надежных людей?» На что Маклаков остроумно ответил: «Нe знаю, у меня никогда не было бюро убийц».
   Второго декабря Феликс Юсупов окончательно решился действовать лично.
   В этот день он был на открытом заседании Думы и сидел в ложе против трибуны. На трибуну только что поднялся Пуришкевич и громил в страшном обвинительном акте «темные силы, позорящие Россию». Когда оратор воскликнул перед взволнованной аудиторией:
   «Встаньте, господа министры, поезжайте в Ставку, бросьтесь к ногам царя, имейте мужество сказать ему, что растет народный гнев и что не должен темный мужик дальше править Россией…» – Юсупов затрепетал от сильного волнения. Г-жа П., сидевшая возле него, видела, как он побледнел и задрожал.
   На следующий день, 3 декабря, он отправился к Пуришкевичу. Взяв с него слово сохранить всё в абсолютной тайне, он рассказал ему, что ведет с некоторого времени знакомство с Распутиным с целью проникнуть в интриги, которые затеваются при дворе, и что он не останавливался ни перед какой лестью, чтобы снискать доверие Распутина. Ему это удалось, так как он только что узнал от самого старца, что сторонники царицы готовятся свергнуть Николая II, что императором будет объявлен царевич Алексей под регентством матери и что первым актом нового царствования будет предложение мира Германской империи.
   Затем, видя, что его собеседник потрясен этим разоблачением, он открыл ему свой проект убийства Распутина и заключил: «Я хотел бы иметь возможность рассчитывать на вас, Владимир Митрофанович, чтобы освободить Россию от страшного кошмара, в котором она мечется». Пуришкевич, у которого пылкое сердце и скорая воля, с восторгом согласился. В один момент составили они программу засады и установили для выполнения ее дату: 29 декабря.

   Делегаты Франции, Англии и Италии на конференции союзников должны на этих днях выехать в Петроград. Бьюкенен, Карлотти и я советуем своим правительствам отложить их отъезд. Бесполезно подвергать их утомлению и риску путешествия по арктическим морям, если они найдут здесь потерявшее почву правительство.
   Вторник, 9 января
   Сэр Джордж Бьюкенен, который не меньше моего встревожен положением, полагает, что император окажется, может быть, чувствительным к совету своего кузена, короля Англии; и он подсказал Бальфуру мысль добиться, чтобы король послал личную телеграмму царю; передавая эту телеграмму, Бьюкенен устно сделал необходимые комментарии. Бальфур одобрил этот план, и мой коллега только что испросил аудиенцию у императора.
   Вчера вечером князь Гавриил Константинович дал ужин в честь своей любовницы, бывший актрисы.
   Среди приглашенных великий князь Борис Владимирович, князь Игорь Константинович, Путилов, полковник Щекубатов, несколько офицеров и небольшая группа элегантных куртизанок.
   В течение всего вечера единственным предметом разговора был заговор – гвардейские полки, на которые можно рассчитывать, обстоятельства, которые могли быть наиболее благоприятными для мятежа, и так далее. И всё это обсуждалось в присутствии ходивших из угла в угол слуг, внимательно всё обозревавших и слушавших девиц, поющих цыган, в винных парах «Моэ», «Шандона» и «царского сухого», лившихся рекой.
   Вечер увенчался тостом за спасение святой Руси.
   Среда, 10 января
   Около месяца тому назад великая княгиня Виктория Федоровна, супруга великого князя Кирилла, была принята императрицей и, чувствуя ее менее обыкновенного замкнутой, рискнула заговорить с ней о больных вопросах:
   – С болью и ужасом, – сказала она, – я вижу всюду распространенное неприязненное отношение к вашему величеству.
   Императрица прервала ее:
   – Вы ошибаетесь, моя милая. Впрочем, я и сама ошибаюсь. Еще совсем недавно я думала, что Россия меня ненавидит. Теперь я осведомлена. Я знаю, что меня ненавидит только петроградское общество, это развратное, нечестивое общество, думающее только о танцах и ужинах, занятое только удовольствиями и адюльтером, в то время как со всех сторон кровь течет ручьями… кровь… кровь…
   Она как будто задыхалась от гнева, произнося эти слова, она вынуждена была на мгновение остановиться. Затем она продолжала:
   – Теперь, напротив, я имею великое счастье знать, что вся Россия, настоящая Россия, Россия простых людей и крестьян, – со мной. Если бы я показала вам телеграммы и письма, которые я получаю ежедневно со всех концов империи, вы тогда увидели бы. Тем не менее я благодарю вас за то, что вы откровенно поговорили со мной.
   Бедная царица не знает, что Штюрмеру пришла в голову гениальная мысль, подхваченная и развитая Протопоповым, заставлять через Охранку отправлять ей ежедневно десятки писем и телеграмм в таком стиле:

   «О любезная государыня наша, мать и воспитательница нашего обожаемого царевича!.. Хранительница наших традиций!.. О, наша великая и благочестивая государыня!.. Защити нас от злых!.. Сохрани нас от врагов… Спаси Россию…»

   На этих днях ее сестра, вдова великого князя Сергея, игуменья Марфо-Мариинской обители, нарочно приехала из Москвы, чтобы рассказать ей о растущем в московском обществе раздражении и обо всем, что затевается под сенью Кремля.
   Она встретила со стороны императора и императрицы ледяной прием; она была так поражена этим, что спросила:
   – Так я лучше бы сделала, если бы не приезжала?
   – Да, – сухо ответила императрица.
   – Мне лучше уехать?
   – Да, с первым поездом, – резко заметил император.
   Трепов, неоднократно настаивавший на своем увольнении, получил вчера отставку. Его преемник, князь Николай Дмитриевич Голицын, принадлежит к крайним правым Государственного совета. До сих пор его карьера была исключительно административной… и незаметной. Говорят, он человек серьезный и честный, но слабый и беззаботный.
   Дело союзников теряет в Трепове свою самую сильную гарантию. И я боюсь, что и царская монархия тоже теряет в этом лояльном и суровом слуге свою последнюю поддержку, свою последнюю защиту…
   Четверг, 11 января
   Вчера великая княгиня Мария Павловна передала мне приглашение позавтракать у нее вместе с моим первым секретарем Шарлем де Шамбреном.
   В час без нескольких минут я прибыл во дворец великого князя Владимира.
   Я начинаю подниматься по лестнице, когда генерал Кнорринг, состоящий при особе великой княгини, поспешно сходит ко мне навстречу и передает письмо какому-то полковнику, который быстро удаляется.
   – Извините, что я не встретил вас в вестибюле. Мы переживаем такие важные моменты.
   Я замечаю землистый цвет его вытянувшегося лица.
   Мы не поднялись вместе и на четыре ступеньки, как у входной двери появляется другой полковник, и Кнорринг сейчас же спускается снова вниз.
   Добравшись до верхней площадки, я вижу через широко открытую дверь салона великолепную декорацию Невы, Петропавловский собор, бастионы крепости, государственную тюрьму. В амбразуре окна прелестная m-lle Олив, фрейлина великой княгини, сидит, глубоко задумавшись, лицом к крепости; она не слышит моего прихода.
   Я прерываю ее задумчивость:
   – Мадемуазель, я только что узнал если не ваши мысли, то по крайней мере направление ваших мыслей. Мне кажется, вы очень внимательно смотрите на тюрьму.
   – Да, я смотрю на тюрьму. И в такое время нельзя удержаться, чтоб не смотреть на нее.
   Она прибавляет со своей милой улыбкой, обращаясь к моему секретарю:
   – Господин Шамбрен, когда я буду там, напротив, на тюремной соломе, вы придете меня навестить?
   В один час десять минут великая княгиня, обычно такая точная, входит наконец со своим третьим сыном, великим князем Андреем. Она бледна, похудела.
   – Я опоздала, – говорит она, – но это не моя вина. Вы знаете, вы догадываетесь, какие я переживаю волнения… Мы поговорим спокойно после завтрака. А пока говорите со мной о войне. Что вы о ней думаете?
   Я ей отвечаю, что, несмотря на неизвестность и затруднения настоящего момента, я сохраняю непоколебимую веру в нашу конечную победу.
   – Ах, какое удовольствие доставляют мне ваши слова!
   Докладывают о том, что завтрак подан. За столом нас шесть человек: великая княгиня, я, великий князь Андрей, m-lle Олив, Шамбрен и генерал Кнорринг.
   Разговор сначала не вяжется. Затем мало-помалу обиняком мы касаемся сюжета, который занимает всех нас: внутреннего кризиса, великой грозы, циклона, который начинается на горизонте.
   После завтрака великая княгиня предлагает мне кресло возле своего и говорит:
   – Теперь поговорим.
   Но подходит слуга и докладывает, что прибыл великий князь Николай Михайлович, что его пригласили в соседнюю гостиную. Великая княгиня извиняется передо мной, оставляет меня с великим князем Андреем и выходит в соседнюю комнату.
   В открытую дверь я узнаю великого князя Николая Михайловича; лицо его красно, глаза серьезны и пылают, корпус выпрямлен, грудь выпячивается вперед, поза воинственная.
   Пять минут спустя великая княгиня вызывает сына.
   Мы остаемся одни: m-lle Олив, генерал Кнорринг, Шамбрен и я.
   – У нас тут настоящая драма, – говорит m-lle Олив. – Вы заметили, какой потрясенный вид был у великой княгини? О чем пришел говорить с ней великий князь Николай?
   Без десяти два входит великая княгиня, дыхание у нее прерывается. Делая усилия, чтобы казаться спокойной, она засыпает меня расспросами о моей последней аудиенции у императора.
   – Так вы не могли, – спрашивает она меня, – говорить с ним о внутреннем положении?
   – Нет, он хранил упорное молчание по этому вопросу. Один момент после многих околичностей мне казалось, что мне удастся заставить его выслушать меня. Но он перебил меня вопросом, не получил ли я в последнее время известий о царе Фердинанде.
   – Это ужасно! – сказала она, опуская руки с жестом безнадежности.
   Помолчав, она продолжает:
   – Что делать?.. Кроме той, от которой все зло, никто не имеет влияния на императора. Вот уже пятнадцать дней мы все силы тратили на то, чтобы попытаться доказать ему, что он губит династию, губит Россию, что его царствование, которое могло бы быть таким славным, скоро закончится катастрофой. Он ничего слушать не хочет. Это трагедия… Мы, однако, сделаем попытку коллективного обращения – выступления императорской фамилии. Именно об этом приходил говорить со мной великий князь Николай.
   – Ограничится ли дело платоническим обращением?
   Мы молча смотрим друг на друга. Она догадывается, что я имею в виду драму Павла I, потому что она отвечает с жестом ужаса:
   – Боже мой! Что будет?..
   И она остается мгновенье безмолвной, с растерянным видом. Потом продолжает робким голосом:
   – Не правда ли, я могу в случае надобности рассчитывать на вас?
   – Да.
   Она отвечает торжественным тоном:
   – Благодарю вас.
   Нас прерывает слуга. Великая княгиня объясняет мне, что вся императорская фамилия собралась в соседней гостиной и ждет только ее, чтоб приступить к совещанию. В заключение она произносит следующие слова:
   – Теперь просите Бога, чтобы он защитил нас.
   Рука, которую она мне протягивает, дрожит.
   Пятница, 12 января
   Меня уверяют с разных сторон, что позавчера было совершено покушение на императрицу во время обхода госпиталя в Царском Селе и что виновник покушения, офицер, был вчера утром повешен. О мотивах и обстоятельствах этого акта – абсолютная тайна.
   Все члены императорской фамилии, в том числе и вдовствующая королева Греческая, собравшиеся вчера у великой княгини Марии Павловны, обратились к императору с коллективным письмом.
   Это письмо, составленное в самых почтительных выражениях, указывает царю на опасность, которой подвергает Россию и династию его внутренняя политика; оно кончается мольбой о помиловании великого князя Дмитрия, дабы избежать великих опасностей.
   Сазонов, которому я днем сделал визит, говорит:
   – Путь, на который вступил император, не имеет выхода. Если судить по нашим историческим прецедентам, открывается эра покушений. С точки зрения войны нам придется туго, потрясение будет сильное, но затем всё пойдет хорошо… Я сохраняю непоколебимую веру в нашу конечную победу.
   Суббота, 13 января
   Сэр Джордж Бьюкенен был принят вчера императором. Сообщив ему о серьезных опасениях, которые внутреннее положение России внушает королю Георгу и британскому правительству, он просит у него позволения говорить с полной откровенностью.
   Этими первыми фразами они обменялись стоя. Не приглашая Бьюкенена сесть, император сухо ответил ему:
   – Я вас слушаю.
   Тогда голосом очень твердым и проникновенным Бьюкенен изобразил ему огромный вред, причиняемый России, а следовательно и ее союзникам, смутой и тревогой, которые распространяются во всех классах русского общества. Он не побоялся разоблачить интриги, которые немецкие агенты поддерживают вокруг императрицы и которые лишили ее расположения подданных. Он напомнил злосчастную роль Протопопова и проч. Наконец, заявляя о своей личной преданности царю и царице, он заклинал императора не колебаться между двумя дорогами, которые открываются перед ним, из которых одна ведет победе, а другая к самой ужасной катастрофе.
   Император, чопорный и холодный, прервал молчание лишь для того, чтобы сформулировать два возражения. Вот первое:
   – Вы мне говорите, господин посол, что я должен заслужить доверие моего народа. Не следует ли скорее народу заслужить мое доверие?..
   Вот второе:
   – Вы, по-видимому, думаете, что я пользуюсь чьими-то советами при выборе моих министров. Вы ошибаетесь, я один их выбираю…
   После этого он положил конец аудиенции следующими простыми словами:
   – Прощайте, господин посол!
   В сущности, император выражал лишь чистую теорию самодержавия, в силу которой он занимает престол. Весь вопрос в том, сколько времени он в силу этой теории еще останется на троне.
   Чтобы понять, насколько эта доктрина отстает от английской, мне было достаточно вспомнить, что именно архиепископ Кентерберийский, Роберт Винчелси, в конце тринадцатого века писал от имени короля Эдуарда I папе римскому Бонифацию VIII: «В обычае королевства Англии обо всех делах, представляющих общественный интерес, ставить в известность всех тех, кого эти дела касаются».
   Вот буквальный ответ императора на письмо, с которым императорская фамилия обратилась к нему третьего дня: «Я не допускаю, чтобы мне давали советы. Убийство всегда убийство. Я знаю, впрочем, что у многих, подписавших это письмо, совесть нечиста».
   Этим вечером, обедая в ресторане Контана, увидел очаровательную госпожу Д., сидевшую за соседним столом с тремя офицерами кавалергардского полка; она была в трауре.
   В ночь с 6 на 7 января она была арестована по обвинению в том, что принимала участие в убийстве Распутина или, во всяком случае, в том, что знала о его подготовке. Благодаря высоким влиятельным лицам, оказывавшим ей протекцию, ее лишь продержали в своей квартире под наблюдением, и через три дня она была освобождена. Когда полицейский офицер потребовал ключ от ее письменного стола, чтобы изъять ее бумаги, она с невинным видом ответила: «Вы найдете там только любовные письма».
   Этот ответ полностью олицетворяет госпожу Д.
   Двадцати шести лет от роду, разведенная, тут же вышедшая замуж и затем расставшаяся со вторым мужем, она вела бурную жизнь. Каждый вечер, или, скорее, каждая ночь до утра, у нее превращалась в празднество: театр, балет, поздний ужин, цыгане, танго, шампанское и т. д. И все же было бы большой ошибкой судить о ней, основываясь на этом легкомысленном образе жизни; по сути она была великодушной, благородной и восторженной натурой.
   Убийство Распутина, о подготовке которого стало ей известно, было для нее ударом грома. Великий князь Дмитрий казался ей героем, спасителем России. Узнав о его аресте, она облачилась в траур. Когда же она услыхала о том, что его отправили в составе русской армии на фронт в Персию, то поклялась продолжить его патриотическую деятельность и отомстить за него.
   После того как четыре дня назад полиция покинула ее дом, она активно включилась в тайную деятельность по организации заговора против императора; одним она передавала письма, другим – устные приказания. Вчера она нанесла визит двум гвардейским полковникам, чтобы привлечь их на сторону правого дела. Она знает, что агенты Охраны следят за ней; чтобы сбить их со следа, она проявляет недюжинную изобретательность. Каждый вечер она ожидает, что ее отправят в крепость или вышлют в Сибирь. Но никогда раньше она не чувствовала себя такой счастливой. Героиням Фронды было знакомо это чувство романтической экзальтации, в силу которого осознание большой опасности вновь разжигает чувство большой любви.
   Закончив обед, она проходила мимо моего стола, сопровождаемая тремя офицерами, и подошла ко мне. Я встал, чтобы пожать ей руку. Она торопливо сказала:
   – Я знаю, что наш общий друг вчера виделся с вами и рассказал вам всё… Он очень беспокоится обо мне; это же так естественно: он так меня любит!.. Во всяком случае, он считал, что вы будете готовы помочь мне, если произойдет несчастье, и ему хотелось быть в этом уверенным. Но я знала, что вы ему скажете. Ну что вы могли бы сделать, если дела примут плохой оборот? Ничего, это же очевидно… Но я благодарна вам за те приятные слова, сказанные обо мне, и я уверена, что в глубине сердца, не как посол, вы одобряете меня… Возможно, что мы вновь никогда не увидимся. Прощайте!
   С этими словами она удалилась своей быстрой и изящной походкой, сопровождаемая кавалергардами.
   Воскресенье, 14 января
   Сегодня первый день Нового года по православному календарю. Император принимает в Царском Селе поздравления от дипломатического корпуса.
   Жестокий холод: −38 °C.
   Лошади, впряженные в придворные экипажи, ожидающие нас перед императорским вокзалом, обледенели. И до самого Большого дворца я не различаю ничего из пейзажа, такими непроницаемыми стали стекла от толстого слоя инея.
   В тот момент, когда мы вступаем в большую залу, в которой должно было происходить торжество, церемониймейстер Евреинов, горячий патриот, пылкий националист, который часто приходил ко мне изливать свое отвращение к Распутину и свою ненависть к германофильской партии, дрожащим голосом шепчет мне на ухо:
   – Ну что же, господин посол, не прав ли я был, повторяя месяцами, что нашу великую святую Русь ведут к пропасти?.. Неужели вы не чувствуете, что мы теперь совсем близки к катастрофе?..
   Едва мы заняли наши места, как появляется император, окруженный генерал-адъютантами и высшими сановниками. Он проходит по очереди перед персоналом каждого посольства, каждой миссии. Банальный обмен пожеланиями и поздравлениями, улыбками и рукопожатиями. Николай II держит себя, как всегда, приветливо и просто, принимая даже вид непринужденный, но бледность и худоба его лица обнаруживают истинный характер его потаенных мыслей.
   В тот момент, когда он кончает свой обход, я говорю с моим итальянским коллегой, маркизом Карлотти, и мы одновременно делаем одно и то же наблюдение: во всей пышной и покрытой галунами свите, сопровождающей царя, нет ни одного лица, которое не выражало бы тревоги…
   Отвозя нас обратно на императорский вокзал, наши экипажи проезжают мимо небольшой живописной и одинокой церкви в московском стиле. Это Федоровский собор, в нижнем этаже которого, в таинственном склепе, находится любимая молельня Александры Федоровны… Уже темно. Под толстым снежным саваном смутно выделяется во мраке купол храма… Я думаю о всех экзальтированных вздохах и покаянных коленопреклонениях императрицы, свидетелями которых были стены храма. И мне кажется, будто я вижу, как призрак Распутина бродит вокруг паперти.
   Понедельник, 15 января
   Великий князь Николай Михайлович выслан в свое имение Грушевку Херсонской губернии, находящуюся вдали от всякого города и даже от всякого жилища.
   Царский приказ объявлен был вчера, несмотря на новогоднее торжество. Ему не было предоставлено никакой отсрочки, и он уехал в тот же вечер.
   При получении известия об этом мне тотчас приходит на память один исторический прецедент. Девятнадцатого ноября 1787 года Людовик XVI выслал герцога Орлеанского в его имение Вилле-Котре, чтобы наказать за то, что он заявил в парижском парламенте, что только Генеральные штаты имеют право разрешить королю дополнительные налоги. Так неужели Россия дошла до 1787 года? Нет!.. Она зашла уже гораздо дальше.
   Подвергая суровому наказанию великого князя Николая Михайловича, император хотел, очевидно, терроризировать императорскую фамилию, и ему это удалось, потому что она в ужасе; но Николай Михайлович не заслужил, может быть, «ни эту чрезмерную честь, ни эту обиду». В сущности, он не опасен. Решающий кризис, который переживает царизм в России, требует Реца или Мирабо. А Николай Михайлович скорее критик и фрондер, чем заговорщик; он слишком любит салонные эпиграммы. Он не является ни в малейшей степени человеком риска и натиска.
   Как бы там ни было, заговор великих князей дал осечку. Член Думы Маклаков был прав, когда говорил третьего дня госпоже Дерфельден, от которой я узнал об этом: «Великие князья не способны согласиться ни на какую программу действий. Ни один из них не осмеливается взять на себя малейшую инициативу, и каждый хочет работать исключительно для себя. Они хотели бы, чтобы Дума зажгла порох… В общем итоге, они ждут от нас того, чего мы ждем от них».
   Среда, 17 января
   Покровский имел вчера продолжительную аудиенцию у императора. Он изложил ему в энергичных выражениях невозможность принять на себя при настоящих обстоятельствах ответственность за внешнюю политику. Ссылаясь на всё свое прошлое, на свою лояльность и преданность, он умолял императора не следовать дальше гибельным советам Протопопова; он даже молил его, ломая руки, открыть глаза на «неминуемую катастрофу».
   Очень кротко выслушав его, царь велел ему сохранить свои функции, уверяя его, что «положение не так трагично и что всё устроится».
   Вчера вечером его величество принял своего нового председателя Совета министров.
   Князь Николай Голицын, безукоризненно порядочный человек, несколько раз отказывался от поста председателя Совета министров, но он был ему навязан «по высочайшему повелению». Поэтому он считал себя вправе объясниться вполне откровенно с императором; он нарисовал ему самую мрачную картину состояния умов, царящего в России, в особенности в Москве и Петрограде; он не скрыл от него, что жизнь царя и царицы в опасности и что в московских полках открыто говорят об объявлении другого царя. Император принял эти заявления с невозмутимой беспечностью, он возразил только:
   – Императрица и я знаем, что мы в руках Божиих. Да будет воля его!
   Князь Голицын закончил мольбой императору принять его отставку. Он получил тот же ответ, что и Покровский.
   В это время императрица молилась на могиле Распутина. Ежедневно в сопровождении госпожи Вырубовой она там погружается в продолжительную молитву.
   Пятница, 19 января
   Шубин-Поздеев, который, несмотря на внешность старого кутилы, не лишен остроты мысли и проницательности, справедливо отметил:
   – Вы знаете, что именно я думаю о Распутине. Этот мистический и гнусный пропойца всегда вызывал у меня непреодолимое отвращение. Я лишь однажды встретил его в порядочном доме, куда я как-то забрел. Когда я входил в дом, он уже оттуда уходил. Присутствовавшие дамы провожали его томными взглядами. Говоря между нами, у меня было желание выставить его пинком за дверь. Как вы видите, я не совсем печалюсь о нем. Но в то же время я считаю, что было большой ошибкой убить его. Он завоевал доверие и любовь наших высокочтимых монархов. Он воодушевлял их, поддерживал, развлекал, утешал, поучал и стимулировал. В перерывах между занятием блудом он давал им добрые советы для их души и для царского правительства. Он часто заставлял их плакать, так как не стеснялся помыкать ими. Он также иногда заставлял их смеяться, поскольку, когда он переставал заниматься своими мистическими бреднями, он не имел равных в вольных шутках. Они не могли обходиться без него. Он был их вдохновителем, их игрушкой, их фетишем.
   Его не следовало отбирать у них. После его ухода они не знали, какой дорогой идти. Теперь я жду от них самых дичайших безрассудств!
   Суббота, 20 января
   Наследный румынский принц Кароль и председатель Совета министров Брэтиану только что прибыли в Петроград.
   Министр иностранных дел поспешил принять Брэтиану. Их беседа была очень сердечна. С первых же слов Брэтиану объявил Покровскому свое решение установить на прочных основаниях союз между Россией и Румынией.
   – Этот союз, – сказал он, – не должен ограничиваться настоящей войной; я горячо желаю, чтобы он продлился и в будущем.
   Принц Кароль и Брэтиану приглашены царем и царицей завтра к обеду в Царское Село.
   Воскресенье, 21 января
   Император дал дружески понять своей тетке, великой княгине Марии Павловне, что его двоюродным братьям, великим князьям Кириллу и Андрею, следовало бы в собственных интересах удалиться на несколько недель из Петрограда.
   Великий князь Кирилл, морской офицер, «исходатайствовал» себе инспекторскую командировку в Архангельск и Колу; великий князь Андрей, у которого слабая грудь, поедет на Кавказ.
   Сазонов назначен послом в Лондон вместо недавно умершего графа Бенкендорфа.
   Вторник, 23 января
   Обедал в Царском Селе у великого князя Павла с его близкими.
   По выходе из-за стола великий князь уводит меня в отдаленный небольшой салон, чтобы мы могли поговорить наедине. Он делится со мной своими тревогами и печалью.
   – Император, более чем когда-либо, находится под влиянием императрицы. Ей удалось убедить его, что неприязненное отношение, которое распространяется против нее и которое, к несчастью, начинает захватывать и меня, только заговор великих князей и салонный бунт. Это не может кончиться иначе как трагедией… Вы знаете мои монархические взгляды и то, насколько священным является для меня император. Вы должны понять, как я страдаю от того, что происходит, и от того, что готовится.
   По тону его слов, по его волнению я вижу, что он в отчаянии от того, что его сын Дмитрий замешан в прологе драмы. У него неожиданно вырывается:
   – Не ужасно ли, что по всей империи жгут свечи перед иконой святого Дмитрия и называют моего сына «освободителем России»?
   Идея, что завтра его сын может быть объявлен царем, кажется, даже не приходит ему в голову. Он остается таким, каким он всегда был: вполне лояльным и рыцарски благородным.
   Он рассказывает мне, что, узнав в Могилеве об убийстве Распутина, он тотчас вернулся с императором в Царское Село.
   Прибыв на вокзал 31 декабря к концу дня, он застал на платформе княгиню Палей, которая сообщила ему, что Дмитрий арестован в своем дворце в Петрограде. Он немедленно попросил аудиенцию императора, который согласился принять его в тот же вечер в одиннадцать часов, но «только на пять минут», так как ему было очень некогда.
   Введенный к своему августейшему племяннику, великий князь Павел энергично протестовал против ареста своего сына:
   – Никто не имеет права арестовать великого князя без твоего формального приказа. Прикажи его освободить, прошу тебя… Неужели ты боишься, что он убежит?
   Император уклонился от всякого точного ответа и прекратил разговор.
   На следующий день утром великий князь Павел отправился в Петроград обнять своего сына во дворце на Невском проспекте. Там он спросил его:
   – Ты убил Распутина?
   – Нет.
   – Ты готов поклясться пред святой иконой Богородицы и портретом твоей матери?
   – Да.
   Тогда великий князь Павел протянул ему икону Богородицы и портрет покойной великой княгини Александры.
   – Теперь поклянись, что не ты убил Распутина.
   – Клянусь.
   Рассказывая мне это, великий князь был поистине трогателен в своем благородстве, наивности и достоинстве. Он закончил следующими словами:
   – Я ничего больше не знаю о драме, я ничего больше не хотел знать.
   На обратном пути по железной дороге в Петроград я разговариваю с г-жой П. обо всем, что сказал мне великий князь Павел.
   – Я еще больше пессимистка, чем он, – заявляет она мне со сверкающими глазами. – Трагедия, которая готовится, будет не только династическим кризисом, это будет страшная революция, и мы не уйдем от нее… Попомните сделанное мною предсказание: катастрофа близка.
   Я тогда цитирую зловещее пророчество Мирабо в сентябре 1789 года: «Всё пропало. Король и королева погибнут; чернь будет издеваться над их трупами».
   Она продолжает:
   – Если бы у нас был по крайней мере Мирабо!
   Четверг, 25 января
   Самые преданные слуги царизма и даже некоторые из тех, кто обычно составляет общество царя и царицы, начинают приходить в ужас от оборота, какой принимают события.
   Так, я узнаю из очень верного источника, что адмирал Нилов, генерал-адъютант императора и один из самых преданных его приближенных, имел недавно мужество открыть ему всю опасность положения; он дошел до того, что умолял удалить императрицу как единственное остающееся еще средство спасти империю и династию. Николай II, обожающий свою жену и рыцарски благородный, отверг эту идею с резким негодованием:
   – Императрица, – сказал он, – иностранка; у нее нет никого, кроме меня, для того чтобы защитить ее. Ни в коем случае я ее не покину… Впрочем, всё, в чем ее упрекают, неверно. На ее счет распространяют гнусную клевету, но я сумею заставить ее уважать…
   Вмешательство адмирала Нилова тем более поразительно, что до последнего времени он всегда был за императрицу. Он был большим приятелем с Распутиным и очень связан со всей его шайкой; он аккуратно являлся на знаменитые обеды по средам у финансиста Мануса: на нем лежит большая доля ответственности за презрение и позор, которые пали на императорский двор. Но, в сущности, это хороший человек и патриот: он увидел, наконец, пропасть, открывающуюся перед Россией, и пытается, слишком поздно, очистить свою совесть.
   Пятница, 26 января
   Старый князь Куракин, маэстро оккультизма, в эти последние вечера вызывал дух Распутина.
   Он тотчас пригласил министра внутренних дел Протопопова и министра юстиции Добровольского, которые не замедлили явиться. С тех пор все трое ежевечерне остаются часами взаперти, прислушиваясь к торжественным речам усопшего.
   Какой странный человек этот старый князь Куракин! Сутулый стан, лысая голова, нос крючком, землистый цвет лица, острые и угрюмые глаза, впалые щеки, медленный замогильный голос, зловещий вид – настоящий тип некроманта.
   На похоронах графа Витте, два года тому назад, видели, как он в течение нескольких минут созерцал высокомерное лицо покойника (по православному обычаю гроб оставался открытым), затем слышали, как он произнес своим могильным голосом: «Мы заставим тебя прийти сегодня вечером…»
   Воскресенье, 28 января
   Госпожа Т., бывшая одной из самых ревностных последовательниц Распутина и к тому же пристрастившаяся к оккультным наукам, поведала мне о взаимоотношениях, которые существовали с 1900 года между русскими монархами и знаменитым французским чудотворцем Папюсом.
   В прошлом ноябре в этом дневнике я описал спиритуалистический сеанс, который проводил этот чудотворец в 1905 году в Царском Селе.
   – Прошло лет двенадцать или около этого, – рассказывала мне госпожа Т., – после того как Папюс в последний раз был в России; но он не прекращал переписку с их величествами. Несколько раз он пытался убедить их в том, что Распутин оказывал на них пагубное влияние, поскольку оно шло к нему от дьявола.
   В результате этого отец Григорий возненавидел Папюса, и, когда их величества упоминали при нем имя Папюса, он обычно взрывался от гнева: «Почему вы слушаете этого шарлатана? И чего он сейчас лезет не в свои дела? Если бы он не был жалким интриганом, то он был бы занят работой со всеми теми безбожниками и фарисеями, которые его окружают. Нигде еще нет столько грехов, как там, на Западе; нигде еще распятый Иисус не подвергался стольким оскорблениям… Как часто я говорил вам об этом! Всё, что приходит из Европы, преступно и опасно!»
   Госпожа Т. также рассказала мне, что она видела в руках мадемуазель Головиной, фаворитки старца, письмо, которое императрица получила от Папюса около пятнадцати месяцев назад. Письмо заканчивалось следующим образом: «С каббалистической точки зрения, Распутин подобен сосуду в ящике Пандоры, содержащему себе все пороки, преступления и грязные вожделения русского народа. В том случае, если этот сосуд разобьется, мы сразу же увидим, как его ужасное содержимое разольется по всей России…» Когда императрица прочитала это письмо Распутину, он просто ответил ей: «Но я же говорил тебе об этом много раз. Когда я умру, Россия погибнет».
   Заканчивая рассказ о пророчествах старца, госпожа Т. сообщила мне, что незадолго до его смерти она слышала, как он сказал: «Я знаю, что умру в страшных мучениях. Мое тело будет разорвано на куски. Но даже если мой пепел будет развеян ветром, я буду продолжать совершать чудеса на моей могиле. Благодаря моим молитвам свыше больные будут выздоравливать и бесплодные женщины забеременеют».
   Я в самом деле не сомневаюсь, что рано или поздно память о Распутине породит легенды и его могила будет щедра на чудеса.
   Понедельник, 29 января
   Делегаты конференции союзников из Франции, Англии и Италии прибыли сегодня утром в Петроград. Они употребили только три дня на дорогу от Порта Романова; их поезд – первый, проехавший от одного конца до другого по Мурманской линии.
   Предоставив генерала Кастельно заботам моего военного атташе, я везу Думерга в гостиницу «Европейскую».
   Он расспрашивает меня о внутреннем положении России. Я описываю его, не щадя мрачных красок, и прихожу к выводу о необходимости ускорить военные операции.
   – С русской стороны, – говорю я, – время больше не работает на нас. Здесь перестают интересоваться войной. Все правительственные пружины, все колеса административной машины портятся одно за другим. Лучшие умы убеждены в том, что Россия идет к пропасти. Надо нам спешить.
   – Я не знал, что зло пустило такие глубокие корни.
   – Вы сами отдадите себе в этом отчет.
   Он сообщает мне, что правительство Республики хотело бы получить от императора формальное обещание вставить в мирный договор статью, предоставляющую Франции все гарантии, какие она считает нужным обеспечить себе в рейнских провинциях. Я напомнил ему, что вопрос о рейнских провинциях был давно урегулирован между Францией и Россией, во всяком случае, насколько это позволяет сделать «карта войны».
   – В ноябре 1914 года император по собственной инициативе заявил мне, что он безоговорочно согласен на передачу нам левого берега Рейна; он повторил это 13 марта прошлого года. Чего большего мы могли бы желать?
   – Но господин Бриан считает, что нам следует связать русское правительство письменным и подробным обязательством… Мы не можем не принять мер предосторожности в таком серьезном деле.
   После интимного завтрака в посольстве я веду Думерга и генерала Кастельно в Министерство иностранных дел, где должно состояться предварительное официальное заседание конференции для установления основных принципов ее работы.
   Присутствуют:
   От России: г-н Покровский, министр иностранных дел; великий князь Сергей Михайлович, генерал-инспектор артиллерии; г-н Войновский, министр путей сообщения; г-н Барк, министр финансов; генерал Беляев, военный министр; генерал Гурко, начальник Штаба Верховного главнокомандующего; адмирал Григорович, морской министр; г-н Сазонов, только что назначенный послом в Лондон, и г-н Нератов, товарищ министра иностранных дел;
   От Франции: г-н Думерг, министр колоний; генерал Кастельно и я.
   От Англии: лорд Мильнер, министр без портфеля; сэр Джордж Бьюкенен; лорд Ревельсток и генерал сэр Генри Вильсон;
   От Италии: г-н Шалойя, министр без портфеля; маркиз Карлотти и генерал граф Руджиери.
   С первых же слов становится ясно, что делегаты западных держав получили лишь неопределенные инструкции, у них нет никакого направляющего принципа для координирования усилий союзников, никакой программы коллективного действия для ускорения общей победы. После длинного обмена многословными фразами, пустоту которых каждый чувствует, скромно соглашаются заявить, что недавние конференции в Париже и в Риме определили с достаточной точностью предмет настоящего собрания. Затем принимают постановление о том, что опросы политического порядка будут изучены первыми делегатами и послами; планы операций будут согласованы генералами; техническая комиссия рассмотрит вопросы о материале, снаряжении, транспорте и проч.; наконец, окончательные решения будут приняты конференцией на пленарном заседании.
   Вторник, 30 января
   Император примет завтра членов конференции. А первое официальное заседание назначено на послезавтра.
   Большой завтрак на сорок приборов в посольстве.
   Время после завтрака проходит в прогулках и визитах. Председатель румынского Совета министров Брэтиану продлил свое пребывание в Петрограде; он примет участие в работе конференции по всем вопросам, в которых будут затронуты интересы его страны.
   В восемь часов парадный обед в Министерстве иностранных дел. Князь Николай Голицын, председатель Совета министров, присутствует, но в качестве лица без слов, простого статиста. Он несет с абсолютной индифферентностью, с полным равнодушием возложенные на него тяжелые обязанности. Тем не менее при условии, что вы не говорите с ним о политике, он отвечает вам с отменной любезностью.
   Среда, 31 января
   В одиннадцать часов император принимает членов конференции в Малом дворце Царского Села.
   Этикет двора требует, чтобы послы пользовались первенством перед своими миссиями, и порядок представления определяют по их старшинству.
   Три миссии расставлены поэтому кругом в следующем порядке: английская миссия, итальянская, французская. Сцена, представшая перед моими глазами, достаточно красноречива.
   Английская миссия первая не только по привилегии старшинства Бьюкенена, но и по числу своих членов. Так, она насчитывает двух гражданских делегатов, лорда Мильнера и лорда Ревельстока, тогда как миссии итальянская и французская имеют лишь по одному гражданскому делегату: Шалойя и Думерга, и та же английская миссия включает в себя шесть генералов против двух итальянских и двух французских. Тем не менее, с точки зрения военной, Кастельно, несомненно, доставляет нам первенство морального и технического авторитета: блестящие услуги, оказанные им в эту войну, славная смерть его трех сыновей, христианский стоицизм его смирения, благородство его характера, его смелое сердце окружают его чело неким ореолом…
   Бьюкенен и Карлотти последовательно представляют свои делегации. Я лишний раз замечаю, что император едва обменивается несколькими словами с первыми в ряду, но охотно затягивает разговоры со своими собеседниками более скромного ранга.
   В свою очередь я представляю ему Думерга и слышу из его уст неизбежные вопросы:
   – Вы хорошо доехали? Вы не слишком устали?.. Вы первый раз в России?..
   Затем несколько незначительных фраз о Союзе, войне, победе. Думерг, который может только нравиться Николаю II своей откровенностью и сердечной простотой, де лает тщетные усилия поднять тон диалога.
   С генералом Кастельно император не менее бесцветен; он как будто даже и не подозревает выдающейся роли, которую генерал играл во Франции, не находит нужным сказать ему ни одного слова о его трех сыновьях, павших на поле брани.
   После нескольких приветливых слов младшим чиновникам и офицерам, входящим в состав французской миссии, Николай II уходит. И аудиенция окончена.
   На обратном пути в Петроград я наблюдаю у лорда Мильнера, у Шалойя, у Думерга одно и то же разочарование от всей этой церемонии.
   Про себя я думаю о том эффекте, который извлек бы из таких обстоятельств монарх, увлеченный своим делом, например Фердинанд Болгарский. Я представляю себе всю игру вопросов и инсинуаций, намеков и претензий, излияний и лести, которой предался бы он. Но царь, как я уже часто замечал это, не любит на деле своей власти. Если он ревниво защищает свои самодержавные прерогативы, то это исключительно по причинам мистическим. Он никогда не забывает, что получил власть от самого Бога, и постоянно думает об отчете, который он должен будет отдать в долине Иосафата.
   Эта концепция его державной роли совершенно противоположна той, которую внушило Наполеону знаменитое «Обращение» Редерера: «Я люблю власть, но я ее люблю, как художник, я люблю ее, как музыкант любит свою скрипку, чтоб извлекать из нее звуки, аккорды, гармонии…»
   Добросовестность, человечность, кротость, честь – таковы, кажется мне, выдающиеся достоинства Николая II, но ему не хватает божественной искры.
   Четверг, 1 февраля
   Я пригласил на завтрак Коковцова, Трепова, генерала Гурко, Думерга и генерала Кастельно.
   Оживленный и задушевный разговор. На сей случай Коковцов спрятал поглубже свой слишком законный пессимизм. Трепов говорит откровенно об опасностях внутреннего кризиса, который переживает Россия, но в его словах, а еще больше, может быть, в его личности, такая сила энергии и повелительности, что зло кажется легко поправимым. Генерал Гурко выказывает себя еще более стремительным, чем обыкновенно. Я чувствую, что вокруг меня реет живительная атмосфера, принесенная Думергом и Кастельно из Франции.
   В три часа заседание конференции в Мариинском дворце; мы заседаем в большой круглой зале, выходящей окнами на Исаакиевскую площадь.
   Покровский председательствует, но его неопытность в дипломатических делах, его кротость, его скромность мешают ему вести совещание, которое несется по течению. Говорят о Греции, Японии. Сербии, Америке, Румынии, скандинавских странах и проч. Всё это без последовательности, без руководящей идеи, без практического вывода. Несколько раз лорд Мильнер, с которым я сижу рядом, нетерпеливо шепчет мне на ухо:
   – Мы теряем время!
   Но вот председатель дает слово начальнику Штаба Верховного главнокомандующего.
   Своим звонким и прерывающимся голосом генерал Гурко читает нам ряд вопросов, которые он хочет предложить конференции в области военных операций.
   Первый вопрос приводит нас в изумление, так как он сформулирован в следующих выражениях: «Должны ли будут кампании 1917 года иметь решительный характер? И не следует ли отказаться добиться окончательных результатов в течение этого года?»
   Все делегаты – французские, английские и итальянские – энергично настаивают на том, чтобы были начаты сильные и согласованные наступления на различных фронтах в возможно кратчайший срок.
   Но генерал Гурко дает нам понять, что русская армия не в состоянии будет начать большое наступление, до того как будет подкреплена шестьюдесятью новыми дивизиями, формирование которых было недавно решено. А для того чтобы эти дивизии составить, обучить и снабдить всем необходимым материалом, понадобятся долгие месяцы, может быть, год. До тех пор русская армия в состоянии будет начать лишь второстепенные операции, которых, однако, достаточно будет для того, чтобы удержать врага на Восточном фронте.
   Вопрос слишком серьезен, чтобы конференция пожелала высказаться без мотивированного мнения генералов.
   Другие вопросы, которые зачитывает нам генерал Гурко, являются лишь следствием первого или имеют отношение к задачам технического характера. Поэтому весь список вопросов передается на рассмотрение в военную комиссию.
   Суббота, 3 февраля
   Император принял сегодня в особой аудиенции первых делегатов конференции.
   Думерг энергично высказался за необходимость ускорения общего наступления. Император ответил:
   – Я вполне с вами согласен.
   Я предпочел бы согласие менее абсолютное, более оттененное, умеренное даже несколькими возражениями.
   Думерг затронул затем вопрос о левом береге Рейна. Он основательно развил все стороны – политическую, военную, экономическую – этого важного вопроса, который царит, так сказать, в нашей национальной истории, потому что он ставился между Францией и Германией уже в эпоху Лотаря, и над знаменитым «договором о разделе», подписанным в Вердене в 1843 году, нам полезно подумать еще и теперь.
   Сославшись на сделанные мне его величеством заявления 21 ноября 1914 года и 13 марта 1916 года, он изложил, что правительство Республики решило включить в число условий мирного договора, которые будут предъявлены Германии, следующие требования и гарантии:
   1. Эльзас-Лотарингия должна быть возвращена Франции.
   2. Во всяком случае, ее границы должны простираться вплоть до древних рубежей герцогства Лотарингского, с тем чтобы рудниковые бассейны этого районы были включены во французскую территорию.
   3. Другие территории на левом берегу Рейна будут полностью отделены от Германии.
   4. Те же из этих территорий, которые не будут включены во французскую территорию, сформируют автономное и нейтральное государство; там будут размещены французские войска до тех пор, пока гарантии, предписанные союзниками для обеспечения всеобщего мира, не будут реализованы.
   На каждый из этих пунктов, подробно и тщательно рассмотренных, Думерг получил полное согласие императора.
   После внимательного рассмотрения Николай II признал законность гарантий.
   Думерг заявил затем, что союзники должны были бы договориться насчет того, чтобы не признавать за Гогенцоллернами права говорить от имени Германии, когда наступит время для переговоров. Это идея, которую император давно лелеял и о которой он несколько раз говорил со мной. И он обещал Думергу поручить рассмотреть вопрос с точек зрения исторической и юридической своему министру иностранных дел.
   Далее обменялись несколькими словами о будущем Союза, о братских чувствах, соединяющих отныне и навсегда Францию и Россию, и т. д. После этого аудиенция кончилась.

   В восемь часов парадный обед в Александровском дворце. По правде сказать, торжественность выражается только в ливреях, освещении и серебре; меню отличается крайней простотой, совершенно буржуазной простотой, которая составляет контраст всегдашней роскоши императорской кухни, но к которому принуждают моральные обязательства во время войны:
   густой протертый ячменный суп,
   гатчинская форель,
   жаркое из телятины,
   цыплята жареные,
   салат из огурцов,
   мандариновое мороженое.
   У царя лицо, какое бывает у него в хорошие дни: он боялся, говорят мне, как бы делегаты не заставили его выслушать какой-нибудь неприятный совет насчет внутренней политики; теперь он спокоен. Царица больна и осталась в своих апартаментах.
   За столом император сидит между Бьюкененом справа и Карлотти слева. Граф Фредерикс, министр двора, занимает место напротив его величества; я сижу справа от него, а справа от меня – князь Николай Голицын, председатель Совета министров.
   Старый и славный граф Фредерикс, очень утомленный летами, рассказывает мне, как он страдает от нападок прессы и салонных эпиграмм, которые представляют его немцем.
   – Во-первых, – говорит он, – моя семья не немецкого происхождения, а шведского; кроме того, она уже более столетия, еще с царствования Екатерины Великой, находится на русской службе.
   Точнее будет сказать, что его семья родом из шведской Померании и дала длинный ряд верных слуг русского самодержавия. Он, следовательно, прекрасно представляет ту касту «балтийских баронов», которые с царствования Анны Иоанновны управляют Россией, все очень преданные лично царям, но имеющие мало общего с русской душой и почти все имеющие родственников на военной или гражданской службе в Германии. Привязанность к династии Романовых у них не только традиция и семейная добродетель – это смысл их существования.
   Поэтому меня не удивляет наивное заявление, сделанное мне за десертом графом Фредериксом:
   – Конференция должна была бы прийти к соглашению насчет того, чтобы после войны союзники взаимно оказывали друг другу помощь в случае внутренних беспорядков. Мы все заинтересованы в том, чтобы бороться с революцией.
   Он не ушел дальше Священного союза; он отстал лишь всего на одно столетие: о, святая старческая простота!
   Когда обед кончается, мы переходим в соседний салон, где подан кофе.
   Император закуривает папиросу и переходит от одной группы к другой. Лорд Мильнер, Шалойя, Думерг, генерал Кастельно, лорд Ревельсток, генерал Руджиери, генерал Вильсон, трое послов по очереди удостаиваются нескольких любезных слов, но больше ничего, так как он долго не остается ни с кем.
   Пока идут эти поверхностные разговоры, императрица по очереди принимает в своем апартаменте глав делегаций. Она была очень любезна с Думергом и сказала ему в заключение: «Пруссия должна быть наказана».
   Несколько раньше десяти часов Николай II возвращается на середину салона, затем делает знак министру двора и самой любезной своей улыбкой прощается с присутствующими.
   Воскресенье, 4 февраля
   Первого февраля Германия решила распространить строгое осуществление морской блокады на всем побережье Европы. Этот поступок является грубым нарушением торжественных заверений, которые получила Америка от немецкого канцлера об ограничении войны на море после того, как были торпедированы «Лузитания», «Анкона» и «Сассекс».
   Ответ федерального правительства не заставил себя долго ждать. Вчера президент Вильсон попросил у Сената «разрешения применять все средства, которые могут стать необходимыми для защиты американских кораблей и граждан при выполнении ими их мирной деятельности». Он закончил свое обращение к Сенату следующим благородным заявлением: «Мы не думаем только о защите наших материальных интересов; мы также хотим защитить фундаментальные права человечества, без которых не может быть цивилизации».
   С одобрения Сената Жерар, американский посол в Берлине, был немедленно отозван.
   Русская общественность с удовлетворением восприняла эту важную новость; но выражаемое ею впечатление об этой новости было неопределенным и поверхностным. Ибо Россия ничего не знала об Америке; она даже не подозревала, какая величественная драма разыгрывалась в сознании американского народа в течение последних двадцати месяцев.
   Понедельник, 5 февраля
   У меня завтракают: Думерг, председатель Думы Родзянко, председатель румынского Совета министров Брэтиану, несколько членов Государственного совета, в том числе граф Алексей Бобринский и Михаил Стахович, финансист Путилов и проч.
   Кроме Путилова, который замкнулся в красноречивом молчании, все мои русские гости обнаруживают оптимизм, от которого они были очень далеки всего несколько дней тому назад. Впрочем, со времени прибытия иностранных делегатов то же оптимистическое течение циркулирует в петроградском обществе. Но, увы, как только они уедут, барометр опять опустится до самой низшей точки. Ни один народ не поддается так легко влиянию и внушению, как народ русский.
   Брэтиану сносит с замечательной твердостью души несчастье своей родины и бремя своей личной ответственности. Несчастье делает его великим.
   Сегодня вечером большой обед на сто пятьдесят приборов в Военном клубе. Чтобы заседать на дипломатической конференции, первое условие – иметь хороший желудок. Уходя, я повторяю лорду Мильнеру его фразу, сказанную им на днях:
   – Мы тратим попусту время!
   Среда, 7 февраля
   Работа конференции проходит неинтересно. Из всего этого дипломатического словоизвержения не получается никакого положительного результата. Например, ищут формулы, чтобы побудить Японию увеличить свою помощь.
   Одна только техническая комиссия по вооружению и транспорту делает полезную работу. Но потребности русского Генерального штаба превосходят все предвидения, а его требования еще превосходят его потребности. Вопрос, по-моему, не столько в том, чего России недостает, сколько в том, чтобы проверить, что она способна использовать. Зачем ей посылать пушки, пулеметы, снаряды, аэропланы, которые нам так нужны, если у нее нет ни возможности доставить их на фронт, ни воли воспользоваться ими?
   Между генералом Кастельно и генералом Гурко полное доверие. Генерал Кастельно настаивает на том, чтобы русское наступление началось к 15 апреля, чтобы совпасть с французским наступлением, но генерал Гурко считает невозможным начать операцию в значительном масштабе до 15 мая…
   Четверг, 8 февраля
   Я пытаюсь доставить Думергу возможно полный обзор русского общества, знакомя его с самыми характерными представителями его. Сегодня утром я собираю вокруг него за моим столом генерала Поливанова и великого математика Васильева, либеральных членов Государственного совета, а также Милюкова, Маклакова и Шингарева, лидеров кадетской партии в Думе.
   Разговор, очень свободный и оживленный, касается главным образом внутренней политики.
   Одно мгновение Думерг, считая, что мои гости слишком возбуждены, слишком уже рвутся начать бой с царизмом, проповедует им терпение.
   При одном слове «терпение» Милюков и Маклаков вскакивают как ужаленные:
   – Довольно терпения!.. Мы истощили всё свое терпение… Впрочем, если мы не перейдем скоро к действиям, массы перестанут нас слушать.
   И Маклаков вспоминает слова Мирабо: «Берегитесь просить отсрочки. Несчастье никогда ее не ждет».
   Думерг очень благоразумно продолжает:
   – Я говорил о терпении, а не о покорности… Я понимаю ваши тревоги, досаду и крайнюю затруднительность вашего положения. Но прежде всего думайте о войне!
   Я замечаю, что Маклаков, уроженец Москвы, депутат Москвы, тип истого москвича, не говорит никогда Петроград, только Петербург, и я спрашиваю его почему.
   – Потому что его настоящее имя Петербург – это немецкий город, который не имеет права называться славянским именем. Я буду называть его Петроградом, когда он это заслужит…
   Пятница, 9 февраля
   Князь О. прибыл из Костромы, где у него крупные дела в области сельского хозяйства и мануфактурного производства. Старый город Кострома, который высится на левом берегу Волги между Ярославлем и Нижним Новгородом, богат воспоминаниями: он когда-то служил убежищем и цитаделью для Романовых; в нем хранится, в знаменитом Ипатьевском монастыре, прах героического крестьянина Сусанина, легенда о котором прославлена «Жизнью за царя». Это одна из тех губерний империи, где династическая лояльность наиболее живуча, где сохраняются в наибольшей неприкосновенности наследственные наклонности, общественные привычки и национальные чувства русского народа. Мне поэтому интересно знать настроение умов в этом районе. К тому же мне лучше всего обратиться к князю О., потому что он отличается умением разговаривать с мужиками. На мои вопросы он отвечает:
   – Плохо… Устали от войны; ничего больше в ней не понимают, кроме того, что победа невозможна. Однако еще не требуют мира. Я чувствовал всюду унылое и покорное недовольство… Убийство Распутина произвело сильное впечатление на массы.
   – А какого рода впечатление?
   – Это очень интересное явление и характерное для русской традиции. Для мужиков Распутин стал мучеником. Он был из народа; он доводил до царя голос народа; он защищал народ от придворных – и вот придворные его убили. Вот что повторяется во всех избах.
   – Но в Петрограде народ был в восторге, узнав о смерти Гришки. Бросились даже в церкви возжигать свечи перед иконой святого Дмитрия, потому что тогда думали, что великий князь Дмитрий убил «собаку».
   – В Петрограде слишком хорошо знали об оргиях Распутина. И потом, радуясь его смерти, они в некотором роде выступали против императора и императрицы. Но я представляю себе, что, в общем, все русские мужики думают, как костромские…
   Суббота, 10 февраля
   Брэтиану сегодня вечером покинул Петроград, чтобы вернуться прямо в Яссы.
   Когда он пришел проститься со мной, я нашел его в душевном состоянии, которое делает ему честь, то есть спокойным, грустным и решительным. Ни одной напрасной жалобы; никакой попытки личной защиты. Он видит и судит положение с совершенной объективностью; он, впрочем, заявил, что очень доволен разнообразными беседами, которые он имел с министрами императора и членами конференции. Но в особенности он рад был внимательному и сердечному доверию, которое выказал ему генерал Гурко: он слишком умен, чтоб не заметить, что вся политика России по отношению к Румынии находится отныне в прямой зависимости от верховного командования, и он очень ловко подружился начальником Штаба. У меня, однако, не остается впечатлений, что во время своих переговоров с генералом Гурко он успел добиться практического результата по двум вопросам, встающим в настоящее время во всей их величайшей неотложности: 1) о снабжении продовольствием гражданского населения Молдавии; 2) о возобновлении операций в Северных Карпатах и в районе Дуная.
   Меня уверяют, что во время своего пребывания в Петрограде Брэтиану запросил императора о его возможном согласии на брак великой княжны Ольги с принцем Каролем, вероятным наследником. Проект этого брака выдвигался уже несколько раз. Ответ императора был довольно благосклонен: «Я не буду возражать против этого брака, если моя дочь и принц Кароль понравятся друг другу».
   Воскресенье, 11 февраля
   Скворцов, влиятельный чиновник Синода и редактор религиозного журнала «Колокол», подтвердил то, что позавчера сказал мне князь О. о впечатлении, произведенном убийством Распутина на различные слои русского народа:
   – Крестьян, – высказал он, – не на шутку встревожило это убийство, поскольку Григорий был таким же мужиком, как и они сами, и они посчитали вполне естественным то, что перед ним должны были открыться двери императорского дворца. Поэтому они дают простое объяснение причин убийства: враги народа убили старца, поскольку он защищал народное дело перед царем. Впечатления более высоких социальных классов, моей духовной клиентуры, купечества, официальных лиц и помещиков также малоприятные: убийство Распутина рассматривается как дурное предзнаменование. Вы знаете, как суеверны русские. Всё, что я могу вам сказать, так это то, что повсюду только и слышно о пророчестве, которое Григорий часто повторял царю и царице: «Если я умру или если вы покинете меня, то потеряете сына и корону в течение шести месяцев».
   – Он в самом деле это предсказывал?
   – Да! В самом деле, господин посол. Я сам слышал более двадцати раз, как он говорил это! Всего лишь за несколько дней до своей смерти он повторил это митрополиту Питириму.
   Понедельник, 12 февраля
   Пользуясь тем, что генералы уехали осмотреть галицийский фронт, гражданские делегаты конференции осматривали Москву.
   Вторник, 13 февраля
   Одиннадцать рабочих, входящих в состав Центрального комитета военной промышленности, арестованы по обвинению в том, что они «подготовляли революционное движение, имеющее целью объявление республики».
   Аресты этого рода нередки в России, но обычно публика о них ничего не знает. После тайной процедуры обвиняемые заключаются в государственную тюрьму или ссылаются вглубь Сибири; ни одна газета об этом не говорит; часто даже семья не знает, что стало с исчезнувшими. И молчание, обычно окружающее эти короткие расправы, много содействовало установлению трагической репутации Охранки. На этот раз отказались от тайны. Сенсационное сообщение возвестило прессе арест одиннадцати рабочих. Протопопов хотел таким путем доказать, что он занят спасением царизма и общества.
   Среда, 14 февраля
   В соответствии с инструкциями, полученными от Бриана, я только что направил следующее письмо Покровскому:

   «Имею честь информировать императорское правительство, что правительство Республики предлагает включить в условия мирного договора, которые предстоит продиктовать Германии, следующие территориальные требования и гарантии:
   1. Эльзас-Лотарингия должна быть возвращена Франции.
   2. Ее границы, во всяком случае, должны простираться вплоть до рубежей бывшего герцогства Лотарингского; они должны быть проведены таким образом, чтобы обеспечить стратегическую необходимость и включить во французскую территорию весь угольный бассейн долины Саара.
   3. Другие территории на левом берегу Рейна, которые в настоящее время входят в состав Германской империи, должны быть полностью отделены от Германии и освобождены от ее политического и экономического влияния.
   4. Территории на левом берегу Рейна, которые не будут включены во французскую территорию, сформируют автономное и нейтральное государство; они будут оккупированы французскими войсками до тех пор, пока вражеские государства не выполнят все условия и гарантии, предусмотренные мирный договором.
   Соответственно правительство Республики будет счастливо иметь возможность рассчитывать на поддержку правительства империи при реализации его планов».

   Покровский сразу же ответил, что правительство Республики может рассчитывать на поддержку правительства империи при реализации его планов.
   Пятница, 16 февраля
   Партия Распутина пережила самого Распутина, но она обезглавлена. Хотя по-прежнему могущественная с политической точки зрения, она уже потеряла большую часть своего влияния с религиозной точки зрения, и контроль над делами церкви вот-вот ускользнет из ее рук.
   С целью укрепления руководства партии обер-прокурор Святейшего синода только что вызвал в Петроград Василия, епископа Чернигова и яркого приверженца Распутина. Миссия этого священника, по мысли духовенства, будет заключаться в организации при содействии Министерства внутренних дел службы духовной пропаганды, то есть под наблюдением полиции.
   Суббота, 17 февраля
   Одно из зрелищ, которое произвело неизгладимое впечатление на членов миссий трех союзных стран со времени их прибытия в Россию, особенно во время их экскурсии в Москву, составляет необычайная активность транспортных средств в условиях снега. Всех привела в изумление та живописная картина, которая предстала перед их глазами и в городе, и в сельской местности.
   В западных странах снег никогда не лежит глубоко и долго и всегда служит препятствием для движения; он заваливает дороги и становится помехой для любого вида транспорта, часто он приводит к тому, что парализует экономическую активность.
   В России всё наоборот. Весной таяние снега превращает равнины России в огромное болото, которое простирается от Черного до Балтийского моря. В некоторых местах, например вдоль реки Припять и в среднем течении Днепра, лежит грязь глубиной до двух метров. Но как только летнее тепло начинает согревать землю, сразу же дороги, не мощенные булыжником, превращаясь в болото и покрываясь канавами, становятся малопригодными для транспорта, движения; а затем главные дороги страны, подсохнув, представляют собой колею, изборожденную колдобинами и ухабами. К середине сентября дорожное покрытие вновь становится мягким, опять превращаясь в клейкую массу. Под осенними дождями безграничная русская равнина вновь принимает прежний вид обширной трясины; связь между деревнями обрывается; железнодорожные станции, переполненные товарами, не в состоянии снабжать ими близлежащие районы. Затем наступает зима. Снег падает тяжелыми хлопьями; его пласт нарастает, он уплотняется, твердеет и покрывает дорожное полотно ровным и прочным ковром. Немедленно на дорогах появляются сани. Всюду пробуждается жизнь, и на необъятных белых просторах России вновь всё приходит в движение.
   Воскресенье, 18 февраля
   Генерал Бертело, глава французской военной миссии в Румынии, только что прибыл в Петроград для совещания с генералом Кастельно и генералом Гурко.
   Вот уже четыре месяца, как генерал Бертело фактически руководит операциями и реорганизацией румынской армии. При самых неблагоприятных, самых отчаянных условиях он всем внушал уважение своей рассудительной и методической активностью, своим холодным умом, своей неизменной и заразительной уверенностью, своей упорной и спокойной энергией. Когда Румыния оправится от своего настоящего испытания, он окажется одним из лучших работников по ее восстановлению…
   Понедельник, 19 февраля
   Сегодня я дал завтрак в честь генерала Бертело; моими гостями были Думерг, Покровский, Барк, генерал Кастельно, Нератов, генерал Беляев, Половцов, генерал Янин и другие.
   Встав из-за стола, Думерг, Покровский, Беляев, Кастельно, Бертело, Янин и я обсудили критическую ситуацию с Румынией. Чрезмерная сдержанность, которой при этом демонстративно придерживались Покровский и Беляев, подтвердила мое впечатление, оставшееся после моей послед ней беседы с Брэтиану, а именно того, что русское верховное командование полностью взяло в свои руки руководство румынскими делами и намерено держать другие союзные державы в стороне от них.
   Вторник, 20 февраля
   У меня завтракают в строго интимном кругу Думерг и генерал Кастельно.
   Мы вспоминаем период, предшествовавший войне. Думерг, бывший в то время председателем Совета министров и министром иностранных дел, один из первых, кто увидел, кто согласился увидеть угрожавшую действительность.
   Я напомнил генералу Кастельно о нашем очень серьезном разговоре 26 ноября 1913 года. В то время он был заместителем начальника Генерального штаба. Мы как раз участвовали в заседании консультативного комитета Высшего совета по вопросам национальной обороны. Я входил в состав комитета в силу занимаемой мною должности директора управления политических проблем. Генерал Жоффр председательствовал. Когда, по окончании заседания, все другие члены комитета покинули зал, я попросил задержаться генерала Жоффра и генерала Кастельно и сообщил им о разговоре, состоявшемся между императором Германии и королем Бельгии несколько дней назад, о разговоре, во время которого Вильгельм II торжественно заявил, что он считает, что война «отныне неизбежна и необходима». Генерал Жоффр молча слушал меня. Когда я кончил говорить, он поднял голову, взгляд его глаз принял печальное выражение, он глубоко вздохнул. Положив на плечо Кастельно свою большую и сильную руку, он сказал спокойным и твердым голосом: «На этот раз, старина, придется отправиться в поход!»
   После завтрака я расспрашиваю генерала Кастельно о впечатлениях, какие он вынес с фронта, и о ценности содействия, какого мы можем ждать от России.
   – Дух войск, – говорит он, – показался мне превосходным; люди сильны, хорошо тренированы, полны мужества, с прекрасными светлыми и кроткими глазами… Но высшее командование плохо организовано, вооружение совершенно недостаточное, служба транспорта желает многого. И что, может быть, еще важнее, так это слабость технического обучения. Недостаточно освободились от устаревших метод; русская армия отстала больше чем на год от наших западных армий; она отныне не способна провести наступление в большом масштабе…
   Среда, 21 февраля
   После бесконечной серии завтраков, обедов, приемов в посольстве, в Министерстве финансов, в Русско-французской торговой палате, в квартире председателя Совета министров, в городской думе, у великой княгини Марии Павловны, в Яхт-клубе и т. д. иностранные делегаты отправляются, наконец, обратно на Запад… через арктический Ледовитый океан.
   Результат этой конференции, вокруг которой было одновременно столько таинственности и столько шума, скудный. Обменялись мнениями о блокаде Греции, о недостаточности японской помощи, о вероятной ценности американского вмешательства, о критическом положении Румынии, о необходимости более тесного и более действенного соглашения между союзниками; измерили огромные потребности русской армии в области материальной и договорились о возможности удовлетворить их. Вот и всё.
   Когда Думерг и генерал Кастельно пришли проститься со мной, я дал им поручение.
   – Благоволите передать от моего имени президенту Республики и председателю Совета министров, что вы меня оставляете в большой тревоге. В России готовится революционный кризис, он чуть было не разразился пять недель тому назад, он только отложен. С каждым днем русский народ все больше утрачивает интерес к войне, и анархистский дух распространяется во всех классах, даже в армии. Приблизительно в конце октября в Петрограде произошел очень показательный инцидент, о котором я осведомил господина Бриана. На Выборгской стороне вспыхнула стачка, и полиция была сильно потрепана рабочими; вызвали два пехотных полка, расквартированных по соседству. Эти два полка стреляли в полицию. Пришлось поспешно вызвать казаков, чтобы образумить мятежников. Следовательно, в случае восстания нельзя рассчитывать на армию… Мой вывод, что время больше не работает на нас, по крайней мере в России, что мы должны уже теперь предвидеть банкротство нашей союзницы и сделать из этого все необходимые выводы.
   – Я не менее вас пессимистично настроен, – отвечает мне Думерг, – я не только передам все ваши слова президенту Республики и господину Бриану, но я их подтвержу.
   Вторник, 22 февраля
   Я только что перечитывал письма Чаадаева, писателя, склонного к парадоксам, но прозорливого, иронического противника славянского своеобразия, великого и вдохновенного философа, который примерно в 1840 году обрушил на головы русских людей столь красноречивые пророчества. И я отметил мимоходом следующую глубокую мысль:

   «Русские принадлежат к тем народам, которые, кажется, существуют только для того, чтобы преподать человечеству ужасные уроки. Несомненно, эти уроки не пропадут даром. Но кто может предвидеть все предназначенные для России испытания, прежде чем она возвратится к нормальному пути ее судьбы и вернется на свое место в рядах человечества?»

   Пятница, 23 февраля
   Едва иностранные делегаты покинули Петроград, как горизонт на Неве снова омрачился.
   Государственная дума должна возобновить свои занятия в ближайший вторник, 27 февраля, и это вызывает возбуждение в промышленных районах. Сегодня агитаторы обошли Путиловские заводы, балтийские верфи и Выборгскую сторону, призывая ко всеобщей забастовке протеста против правительства, против голода, против войны.
   Волнение настолько сильно, что военный губернатор столицы велел расклеить афиши, воспрещающие скопление народа и извещающие население, что «всякое сопротивление власти будет немедленно подавлено силой оружия».
   Сегодня вечером я даю обед великой княгине Марии Павловне и ее сыну, великому князю Борису. Другие мои гости: Сазонов, бывший посол в Вене Шебеко, княгиня Мария Трубецкая, княгиня Белосельская, князь Михаил Горчаков с супругой, супруга князя Станислава Радзивилла, супруги Половцовы, граф Александр Шувалов с супругой, граф Иосиф Потоцкий с супругой, княгиня Гагарина, госпожа Вера Нарышкина, граф Адам Замойский, Бенкендорф, генерал Кнорринг и мой персонал.
   Великая княгиня занимает за столом председательское место. Я сижу слева от нее, а Сазонов справа, напротив нее великий князь, а направо от него жена моего секретаря, виконтесса дю Альгуэ, которая заменяет хозяйку дома, а налево от нее княгиня Мария Трубецкая.
   За обедом мой разговор с великой княгиней носит совершенно поверхностный характер, и слова, которыми она обменивается с Сазоновым, такого же рода.
   Но вернувшись в гостиную, она просит меня сесть возле нее, и мы говорим более интимно. С очень грустным видом она объявляет мне, что должна послезавтра ехать в Кисловодск на Северном Кавказе:
   – Мне очень нужны солнце и покой, – говорит она. – Волнения последнего времени истощили меня. И я уеду с сердцем, полным страха… Что успеет произойти до тех пор, когда я снова увижу вас? Так продолжаться не может!
   – Дела идут не лучше?
   – Нет. И как им идти лучше? Императрица вполне овладела императором, а она советуется только с Протопоповым, который каждую ночь спрашивает совета у духа Распутина… Я не могу вам сказать, до какой степени я упала духом. Со всех сторон я всё вижу в черном свете. Я жду наихудших несчастий… Но Бог не может хотеть, чтоб Россия погибла.
   – Бог поддерживает лишь тех, кто борется, и я никогда не слыхал, чтоб он мешал самоубийству. А ведь то, что сейчас делает император, это настоящее самоубийство для него самого, для его династии и для его народа.
   – Но что же делать?
   – Бороться! Недавнее вмешательство великих князей не удалось; надо его возобновить на более широких основаниях и, разрешите мне прибавить, в более серьезном, менее фрондирующем, более политическом духе… В Государственном совете и в Думе есть, как среди правых, так и среди левых, превосходные элементы для организации сопротивления злоупотреблениям самодержавия. Если бы все благоразумные люди и патриоты, заседающие в этих двух собраниях, объединились для общего дела общественного спасения; если бы они умеренно, последовательно и твердо взялись доказать императору, что он ведет Россию к пропасти; если бы императорская фамилия заговорила таким же языком, старательно избегая всякой тени тайны и заговора; если бы удалось создать таким образом в высших сферах государства единодушную волю к национальному возрождению, – я думаю, что Протопопов, Добровольский и вся камарилья императрицы скоро пали бы… Но надо спешить! Опасность близка; важен каждый час. Если спасение не придет сверху, революция произойдет снизу. А тогда это будет катастрофа!
   Она отвечает мне только безнадежным жестом. Затем, вспомнив о своей придворной роли, где она занимает первое место, она приглашает нескольких дам подойти к ней…
   Суббота, 24 февраля
   Мой итальянский коллега, маркиз Карлотти, поделился со мной своими впечатлениями о результатах конференции. В ходе нашей беседы мы перешли к обсуждению внутриполитической ситуации.
   Не преуменьшая серьезности симптомов, которые ежедневно попадают в поле нашего зрения, Карлотти не считает, что революция неизбежна. В любом случае он предполагает, что если царская монархия будет свергнута всенародным восстанием, то она будет немедленно заменена конституционным и демократическим режимом, соответствующим политической программе партии кадетов; за исключением небольшого кровопролития в самом начале, утверждение нового порядка не встретит особых препятствий. Он развивал свою точку зрения с изящным остроумием, свойственным итальянскому характеру, который в условиях политического кризиса сразу же находит все возможные комбинации и желательные решения.
   Я оспаривал его точку зрения, заявив, что ликвидация царизма, возможно, даст начало неограниченному периоду беспорядков подобному тому, который последовал после смерти Ивана Грозного; царизм, заявил я, не только официальная форма русского правления, это также основа, несущая конструкция и сама структура русского общества. Именно царизм придал России историческую индивидуальность и по-прежнему сохраняет ее. Собственно говоря, вся общественная жизнь русского народа интегрировалась в царизме. Вне царизма у России ничего нет. Для того чтобы Карлотти осознал то, что я имел в виду, оперируя столь догматическими формулировками, я постарался прибегнуть к помощи воображаемого сравнения, которое в последнее время часто приходило мне в голову:
   – Вы, конечно, помните о знаменитом «Пороховом заговоре» 1605 года во время правления короля Англии Якова I: группа заговорщиков подложила под здание парламента бочки с порохом, чтобы в одно и то же время в результате взрыва уничтожить монарха, министров и всех членов парламента. Предположим, что в настоящее время нескольким английским анархистам, используя невероятно сильные взрывчатые средства, удастся одним ударом уничтожить короля, министров, членов палаты лордов, членов палаты общин, всех правительственных чиновников, полицейских, верхушку вооруженных сил и судебные власти; одним словом, весь механизм британской конституции. Очевидно, что результатом всего этого будет немедленное и всеобщее потрясение всего государства и внезапное прекращение всех его жизненных функций. Но это будет только случай состояния обморока. После короткого периода всеобщего оцепенения и растерянности вы увидите, как возрождается и реорганизуется общественная жизнь – благодаря спонтанным действиям провинциальных и муниципальных учреждений, церковных объединений, университетов, клубов, торговых палат, корпораций и всех тех бесчисленных частных ассоциаций – религиозных, политических, благотворительных, филантропических, литературных, научных и спортивных, – которые в изобилии расцвели на английской почве и которые в определенной степени координируют свободную деятельность личной инициативы. Подобный феномен самопроизвольной реорганизации нельзя себе представить в такой стране, как Россия, где никакое проявление политической или социальной деятельности не осуществляется без вмешательства, контроля и мертвой хватки центральной власти, а вся жизнь в стране подчиняется всемогущей бюрократии… Я пришел к тому выводу, что если падет царизм, то вместе с ним рухнет и всё русское здание, превратившись в руины. Я даже задаю себе вопрос, а сохранится ли в этом случае национальное единство? Какая сила, во имя каких принципов может в дальнейшем удерживать в русской орбите окраинные нерусские народы, которых традиционная политика царей привязывала к московскому государству? Не будет ли это означать конец России?
   Воскресенье, 25 февраля
   Используя научный метод, я вместе с Покровским обсуждал проблему причин возникновения войны, активность объединенных сил и все те индивидуальные намерения, которые еще задолго сделали войну неминуемой, а также чрезвычайную ответственность, которую история, несомненно, возложит на Германию и т. д. Когда мы исследовали первопричины возникновения войны и при этом упомянули Русско-японскую войну, я намекнул на ту двойную игру, которую Вильгельм II играл в то время по отношению к России. Покровский прервал меня:
   – Поскольку мы затронули эту проблему, то я бы хотел задать вам вопрос, который вновь продемонстрирует, насколько мало я сведущ в дипломатических делах. Верно ли то, что в 1904 году кайзер подталкивал Японию к тому, чтобы она напала на нас, но одновременно он побуждал нас, чтобы мы не делали никаких уступок?
   – Абсолютно верно. Для того чтобы узнать, какие советы Германия давала России и как она ее поддерживала в то время, вам достаточно ознакомиться с архивами или, лучше всего, прочитать доклад вашего блестящего коллеги Нератова. Нет никакого сомнения в том, что начиная с 1897 года император Вильгельм манил вас перспективами на Дальнем Востоке; именно он в то время предложил вам за хватить Порт-Артур. Он запугивал вас призраком «желтой опасности», изобличая при этом чудовищный эгоизм Франции, которая стремится отвратить вас от азиатских авантюр. Затем, в течение последующих лет, он не переставал хвалить вас по поводу вашей деятельности в Маньчжурии. Как только у вас возникали какие-нибудь затруднения в отношениях с Японией, он тайно заверял вас в том, что если «грязные желтые коротышки» станут чрезмерно самоуверенными, то немецкий флот отправится вам на помощь в китайские моря. Наконец, в самом конце 1903 года, в то время, когда Франция изо всех сил старалась обеспечить для вас достойный исход инцидента на реке Ялу, он дал царю торжественное обещание сохранять мир в Европе, пока ваши армии будут сражаться на Дальнем Востоке. До самого поражения под Мукденом он не переставал призывать вас продолжать войну, повышать эффективность ваших действий и тратить все ваши национальные ресурсы ради этой губительной войны. Таково было его отношение к России… Но кайзер мог, не без умысла, сказать: «Советы, которые я давал России, были плохими, пусть так! Она же могла им и не следовать. Вы упрекаете меня за то, что я поощрял ее по уши погрязнуть на Дальнем Востоке, имея в виду тайную мысль, чтобы ослабли ее позиции в Европе. Ну что ж, это политика, и притом хорошая политика: я служил интересам Германии…» Я не стал бы слишком строго судить его поведение по отношению к вам, если бы не было еще кое-чего. Всё дело в том, что, когда он вас обманывал и вводил в заблуждение, он тайно стимулировал нетерпение Японии; он подстрекал ее, чтобы она напала на вас; он говорил Японии: «В схватке с Россией вы ничего не потеряете, а только выиграете. Ваш друг Англия никогда не позволит, чтобы вас уничтожили. Франция покинет своего союзника. Я лично обещаю вам сохранять нейтралитет, благожелательный нейтралитет!» Восьмого февраля 1904 года, без малейшего предупреждения, японские миноносцы потопили ваши три броненосца у Порт-Артура. Для того чтобы оправдать свое поведение, кайзер не может прибегнуть к традиционным приемам политического расчета. С его стороны это был чистый обман, жульничество и двурушничество.
   Покровский был явно ошеломлен. Затем, воздев руки к небу, он воскликнул:
   – Вы хотите сказать, что подобный макиавеллизм возможен в двадцатом столетии?.. В двадцатом столетии?!
   – Да, даже в двадцатом столетии. Но при чем здесь столетие? Макиавеллизму было уже несколько тысяч лет, когда Макиавелли придумал его. И я не думаю, что события настоящей войны заставляют вас верить, что мир стал мудрее, поскольку стал старше. Будущее всегда будет производным прошлого.
   – Тогда мне жаль человечество! Господи, помилуй!.. Но то, что вы только что рассказали, действительно верно и подлинно? И, если это позволительно спросить, каким образом вам это стало известно?
   – Правительство Японии было чрезвычайно удивлено подстрекательствами Германии; оно немедленно информировало об этом британское правительство, которое сразу же распознало истинный смысл замыслов и коварства императора Вильгельма. Вскоре в Токио провоенная партия взяла верх. Я узнал обо всем этом в 1913 году от британского посла в Париже, сэра Фрэнсиса Берти, который в 1903 году был заместителем государственного секретаря в Министерстве иностранных дел.
   Понедельник, 26 февраля
   Продовольственное положение в Молдавии с каждым днем ухудшается: румынская армия получает рацион ниже нормы, а гражданское население умирает от голода.
   Естественным результатом физиологического бедствия стала страшная эпидемия тифа.
   По мнению генерала Бертело, единственным выходом было бы наступление к северу от Добруджи, которое освободило бы рукав Дуная и открыло таким образом путь для доставки продовольствия. Но генерал Гурко отказывается предпринять это наступление, которое кажется ему чрезвычайно опасным и которое к тому же не согласуется с его стратегическими планами.
   Румынское правительство, должно быть, понимает теперь, какую огромную ошибку оно сделало, объявив войну немецким державам и не урегулировав во всех подробностях вопрос о содействии, на которое оно могло рассчитывать со стороны русских. Не надо было ждать до 17 августа 1916 года, чтобы наспех заключить военную конвенцию; генеральным штабам, русскому и румынскому, следовало еще в январе 1915 года договориться о практических условиях возможного союза; они тотчас констатировали бы, что железнодорожное сообщение между обеими странами оказывается недостаточным для военного транзита и что надо было бы по меньшей мере утроить число путей; тогда секретно подготовили бы эту работу, собрали бы материал, скомбинировали бы весь технический механизм и всю административную организацию, которые необходимы для осуществления обширной программы перевозок.
   Наконец, к стольким неосторожностям и ошибкам не следовало прибавлять внезапного, непоправимого непризнания конвенции Рудеану.
   Я коснулся несколько дней тому назад этого деликатного вопроса в разговоре с Брэтиану. Вот резюме его тезиса, который история оценит, когда у нее в руках будут все документы:

   «Военная конвенция, которую полковник Рудеану подписал в Шантийи 23 июля с. г., была лишь проектом, представленным на утверждение румынскому правительству.
   Главные, решительные переговоры продолжались в Бухаресте между генералами Илиеску и полковником Татариновым. А ни тот ни другой никогда не имели в виду плана русско-румынского вторжения на юг от Дуная, как постановлено было в Шантийи. Впрочем, разве этот план не был очень опасен? Зайдя на болгарскую территорию, румынская армия оказалась бы в самом критическом положении, если бы немцы, успев форсировать Карпаты, отрезали ей отступление по Дунаю… Что касается тайных переговоров между Бухарестом и Софией, то верно, что Радославов делал Брэтиану косвенные заявления, предлагая нейтралитет Болгарии. Но эти предложения, в которых легко было распознать обычное коварство царя Фердинанда, едва заняли внимание румынского кабинета, и лично Брэтиану никогда не верил, что Болгария останется нейтральной».

   Во время этого национального испытания, – одного из самых жестоких, которому когда-либо подвергалась какая-нибудь страна, – король Фердинанд, королева Мария и Брэтиану проявили себя самым блестящим образом. В этом отношении все доказательства, которые мы получаем из Ясс, единодушны. Своей хладнокровной и в то же время неукротимой энергией король поддерживает мужество нации и сплачивает всех на защиту флага; просто и авторитетно он блестяще выполняет свои профессиональные обязанности и как монарх, и как лидер страны. Брэтиану демонстрирует такую же силу характера, спокойствие и взвешенную силу духа; как и король, он так же мужественно воспринимает необходимость приносить большие жертвы. Что же касается королевы, то ее патриотизм принимает просто героическую форму; от нее исходит восторженная и полная душевной доброты страсть, рыцарская горячность, что-то от священного пламени. Она уже, возможно, стала самой легендой, ибо ее гордая и обворожительная красота является самим воплощением ее народа.
   Среда, 28 февраля
   На какую ни стать точку зрения – политическую, умственную, нравственную, религиозную, – русский представляет всегда парадоксальное явление чрезмерной покорности, соединенной с сильнейшим духом возмущения.
   Мужик известен своим терпением и фатализмом, своим добродушием и пассивностью, он иногда поразительно прекрасен в своей кротости и покорности. Но вот он вдруг переходит к протесту и бунту. И тотчас его неистовство доводит его до ужасных преступлений и жестокой мести, до пароксизма преступности и дикости.
   Такой же контраст в области религиозной. Изучая историю и теологию русской православной церкви, «истинной церкви Христовой», приходится признать характерными ее чертами консервативный дух, незыблемую неподвижность догмы, уважение к канонам, большое значение формул и обрядов, рутинную набожность, пышный церемониал, внушительную иерархию, смиренную и слепую покорность верующих. Но наряду с этим мы видим в большой секте раскольников, отделившейся от официальной церкви в XVII веке и насчитывающей не меньше одиннадцати миллионов последователей, упразднение священства, суровый упрощенный культ, отрицательный и разрушительный радикализм. Бесчисленные секты, в свою очередь отделившиеся от раскола – хлысты, духоборы, странники, поморцы, душители, молокане, скопцы, – идут еще дальше. Тут безграничный индивидуализм: никакой организации, никакой дисциплины, разнузданный разврат, все фантазии и все заблуждения религиозного чувства, абсолютная анархия.
   В области личной морали, личного поведения равным образом проявляется эта двойственная натура русского. Я не знаю ни одной страны, где общественный договор больше пропитан традиционным и религиозным духом; где семейная жизнь серьезнее, патриархальнее, более наполнена нежностью и привязанностью, более окружена интимной поэзией и уважением; где семейные обязанности и тяготы принимаются легче; где с большим терпением переносят стеснения, лишения, неприятности и мелочи повседневной жизни. Зато ни в одной другой стране индивидуальные возмущения не бывают так часты, не разражаются так внезапно и так шумно. В этом отношении хроника романтических преступлений и светских скандалов изобилует поразительными примерами. Нет излишеств, на которые не были бы способны русский мужчина или русская женщина, лишь только они решили «утвердить свою свободную личность».
   Четверг, 1 марта
   Несмотря на мои вновь и вновь высказываемые настоятельные просьбы, генерал Гурко категорически отказался осуществить наступление к северу от Добруджи, чтобы установить новую линию снабжения для Румынии. Его возражения, когда он ссылается на технические трудности, несомненно, не лишены убедительности; но истинную причину его негативного отношения к моим просьбам он не упоминает, хотя недавно генерал Поливанов намекнул мне о ней.
   Русское верховное командование не придает никакого значения каким-либо операциям, при которых Румыния могла бы стать театром военных действий; оно намерено там придерживаться строго оборонительной стратегии, цель которой заключается в том, чтобы не дать противнику выйти к Киеву и Одессе. Оно не питает никаких иллюзий относительно возможности открыть дорогу к Константинополю, форсировав Дунай и совершив переход через балканские перевалы. Оно считает, что поход на Константинополь должен быть в силу необходимости отложен до самого конца войны, когда истощенная Германия бросит Турцию на произвол судьбы. Тогда и только тогда русская армия осуществит захват Константинополя: она начнет свое наступление не от Дуная, не от Синопа и не от Гераклии, но от западного берега Черного моря, от мыса Мидия или, возможно, от Бургаса, если это позволит военная и политическая ситуация в Болгарии.
   Когда я сообщил Покровскому о своем неудовольствии по поводу отказа генерала Гурко, он, стараясь меня успокоить, ответил:
   – Заверяю вас, что мы делаем и будем продолжать делать всё возможное, чтобы спасти Румынию. Но мы должны подождать до наступления благоприятного момента! И, конечно, это будет не скоро! Я знаю, что в Яссах румыны порицают наше поведение и даже обвиняют нас в предательстве. Я могу простить их, так как они оказались в весьма жалком положении. Но честность нашего поведения в достаточной мере доказана тем фактом, что наша молдавская армия насчитывает не менее пятисот тысяч человек и имеет в своем распоряжении колоссальное количество снаряжения. Брэтиану должен понять, что большинство нынешних трудностей возникло из-за этого огромного скопления людей и техники, которого он же сам так долго и так часто настойчиво требовал.
   Поскольку генералу Алексееву предстояло вновь занять должность начальника Генерального штаба, то Покровский обещал мне довести до его сведения от моего имени политические и гуманитарные доводы в пользу наступления русской армии к северу от Добруджы.
   Пятница, 2 марта
   Удар кнута, которым была конференция союзников для русской администрации или, по крайней мере, для петроградских канцелярий, уже больше не дает себя чувствовать.
   Администрация артиллерийского ведомства, заводов, продовольствия, транспорта и проч. опять вернулась к своему нерадению и беспечности. Нашим офицерам и инженерам противопоставляют те же уклончивые ответы, ту же силу инерции и нерадивости, что и прежде. Можно отчаяться во всем. О, как я понимаю посох Ивана Грозного и дубинку Петра Великого!
   Суббота, 3 марта
   Мне только что передали длинный разговор, который вела недавно императрица с вятским епископом, преосвященным Феофаном. Этот духовный сановник – креатура Распутина, но язык, которым он говорил с императрицей, свидетельствует о его свободном и серьезном уме.
   Царица сначала расспрашивала его об отношении его паствы к войне. Преосвященный Феофан ответил, что в его епархии, простирающейся на восток от Урала, патриотизм не очень пострадал: конечно, страдали от столь долгого испытания, вздыхали, критиковали, однако готовы были вынести еще много похорон, много лишений, чтобы добиться победы. В этом отношении епископ мог успокоить императрицу… Но у него были с других точек зрения важные причины для печали и тревоги: он каждый день констатировал ужасающие успехи деморализации народа. Солдаты, прибывающие из армии, больные, раненые, отпускные, проповедуют гнусные идеи; они прикидываются неверующими атеистами; они доходят до богохульства и святотатства; видно сейчас, что они знались с интеллигентами и евреями… Кинематографы, которые теперь можно видеть в любом местечке, тоже являются причиной нравственного разложения. Эти мелодраматические приключения, сцены похищения, воровства, убийства слишком опьяняют простые души мужиков; их воображение воспламеняется; они теряют рассудок.
   Епископ этим объяснял небывалое число сенсационных преступлений, зарегистрированных за последние несколько месяцев не только в Вятской епархии, но и в соседних епархиях: в Екатеринбурге, Тобольске, Перми и Самаре. В подтверждение своих слов он показал императрице фотографии разгромленных магазинов, разграбленных домов, трупов, изувеченных с исключительной дерзостью и жестокостью…
   Он, наконец, указал на совсем недавно появившийся порок, о котором русские массы не имели даже никакого представления до последнего времени и который представляет для них гнусную привлекательность: морфий. Зло вышло из всех этих военных госпиталей, покрывающих страну. Многие врачи и аптекари приобрели привычку впрыскивать себе морфий; через них употребление этого лекарства распространилось среди офицеров, чиновников, инженеров, студентов. Вскоре и больничные служители последовали этому примеру. Это было гораздо опаснее, потому что они начали морфий продавать; все знали в Вятке кабаки, в которых производилась торговля морфием. У полиции были основательные причины для того, чтобы закрывать на это глаза…
   Преосвященный Феофан заключил так:
   – Средства от подобного зла надо, казалось бы, искать в энергичном влиянии духовенства. Но я, к прискорбию, должен признаться вашему величеству, что всеобщая деморализация не пощадила наших священников, в особенности сельских. Среди них есть настоящие святые, но большинство опустилось и испортилось. Они не имеют никакого влияния на своих прихожан. Всё религиозное воспитание народа надо начать сначала. А для этого надо прежде всего вернуть духовенству его нравственный авторитет. Первое условие – упразднить торговлю таинствами. Священник должен получать от государства жалованье, которого ему хватало бы на жизнь. Тогда можно было бы запретить ему брать какие бы то ни было деньги, кроме данных добровольно на церковь или на бедных. Нужда, до которой доведен в настоящее время священник, принуждает его на позорное торгашество, которое лишает его всякого престижа, всякого достоинства. Я предвижу великие несчастья для нашей святой церкви, если ее верховный покровитель, наш обожаемый благочестивый государь, скоро не реформирует ее…
   В устах епископа-распутинца такая речь является знаменательным предсказанием.
   Я знаю, с другой стороны, что два духовных сановника, никогда не соглашавшихся мириться с Распутиным, из числа наиболее уважаемых представителей русского епископата, – преосвященный Владимир, архиепископ Пензенский, и преосвященный Андрей, епископ Уфимский, – вы сказываются в таких же выражениях, как и преосвященный Феофан.
   Вторник, 6 марта
   Петроград терпит недостаток в хлебе и дровах, народ страдает.
   Сегодня утром у булочной на Литейном я был поражен злым выражением, которое я читал на лицах всех бедных людей, стоявших в очереди, из которых большинство провело там всю ночь.
   Покровский, с которым я говорил об этом, не скрыл от меня своего беспокойства. Но что делать? Железнодорожный кризис, действительно, усилился. Сильные морозы, которые держатся во всей России (-43 °C), вывели из строя – из-за того что полопались трубы паровиков – более 1200 локомотивов, а запасных труб из-за забастовок не хватает. Кроме того, в последние недели выпал исключительно обильный снег, а в деревнях нет рабочих для очистки путей. В результате – 57 000 вагонов в настоящее время застряли.
   Четверг, 8 марта
   Весь день Петроград волновался. По главным улицам проходили народные шествия. В нескольких местах толпа кричала: «Хлеба и мира». В других местах она запевала «Рабочую Марсельезу» [24 - Русская революционная песня на мелодию «Марсельезы»; известна также как «Отречемся от старого мира». Текст песни был написан русским публицистом, историком и революционером П. Л. Лавровым и впервые опубликован в 1875 году. – Прим. ред.]. Произошло несколько стычек на Невском проспекте.
   Сегодня вечером у меня обедали Трепов, граф Толстой, директор Эрмитажа, мой испанский коллега маркиз Вильясинда и около двадцати моих обычных гостей.
   Уличные инциденты бросают тень озабоченности на лица и разговоры. Я расспрашиваю Трепова о мерах, которые правительство намеревается принять для снабжения Петрограда продовольствием и без которых положение рискует скоро ухудшиться. В его ответах нет ничего успокоительного.
   Когда я вернулся к моим гостям, то не нашел и следа беспокойства ни на их лицах, ни в их разговорах. Говорят больше всего о вечере, который супруга князя Леона Радзивилла устраивает в воскресенье, который будет многолюден, блестящ и где, надеются, будут музыка и танцы.
   Трепов и я посмотрели друг на друга. Одна и та же мысль приходит на уста: странный момент выбрали для устройства празднества!
   В группе обмениваются мнениями о танцовщицах Мариинского театра, о пальме первенства таланта, которую следует отдать Павловой, Кшесинской, Карсавиной.
   Несмотря на то, что в воздухе столицы чувствуется восстание, император, проведший только что два месяца в Царском Селе, выехал сегодня вечером в Ставку.
   Пятница, 9 марта
   Волнения в промышленных районах приняли сегодня утром резкую форму. Много булочных было разгромлено на Выборгской стороне и на Васильевском острове. В нескольких местах казаки атаковали толпу и убили несколько рабочих.
   Покровский сообщает мне о своей тревоге:
   – Я придавал бы этим беспорядкам лишь второстепенное значение, если бы у моего дорогого коллеги по внутренним делам был еще хоть проблеск рассудка. Но чего ждать от человека, который вот уже много недель как потерял всякое чувство действительности и который ежевечерне совещается с тенью Распутина? Этой ночью он снова провел два часа, вызывая призрак старца.
   Суббота, 10 марта
   Тревожный вопрос о продовольствии рассматривался сегодня ночью на экстренном заседании Совета министров, на котором были все министры, кроме министра внутренних дел, а также председатель Государственного совета, председатель Думы и петроградский городской голова. Протопопов не соблаговолил принять участие в этом совещании; он, без сомнения, советовался с призраком Распутина.
   Множество жандармов, казаков и солдат разбросаны по всему городу. Приблизительно до четырех часов пополудни манифестации не вызвали никакого беспорядка. Но скоро публика начала приходить в возбуждение. Пели «Марсельезу», носили красные знамена, на которых было написано: «Долой правительство! Долой Протопопова! Долой войну! Долой немку!..» После пяти часов на Невском произошли одна за другой несколько стычек. Были убиты три манифестанта и трое полицейских; насчитывают до сотни раненых.

   Вечером спокойствие восстановлено. Я пользуюсь этим, чтобы пойти с женой моего секретаря, виконтессой дю Альгуэ, послушать немного музыку, на концерт Зилоти. По дороге мы поминутно встречаем патрули казаков.
   Зал Мариинского театра почти пуст, не больше пятидесяти человек; много неявившихся и среди музыкантов. Мы выслушиваем, скорее терпим, 1-ю симфонию молодого композитора Стравинского; произведение неровное, местами довольно сильное, но все эффекты которого пропадают в изысканности смелых диссонансов и сложности гармонических формул. Эти тонкости техники заинтересовали бы меня в другое время, сегодня вечером они раздражают. Очень кстати на сцене появляется скрипач Энеску. Окинув грустным взглядом пустой зал, он подходит к креслам, которые мы занимаем в углу оркестра, как будто собираясь играть для нас одних. Никогда удивительный виртуоз, достойный соперник Изаи и Крейслера, не производил на меня более сильного впечатления своей игрой, простой и широкой, способной доходить до самых деликатных модуляций и самого бурного воодушевления. Фантазия Сен-Санса, которую он исполнял в заключение, – дивная по своему пламенному романтизму. После этого номера мы уходим.
   Площадь Мариинского театра, обычно такая оживленная, имеет вид унылый; на ней стоит один только мой автомобиль. Жандармский пост караулит мост на Мойке; войска сосредоточены перед Литовским замком. Пораженная, как и я, этим зрелищем, госпожа дю Альгуэ говорит:
   – Мы, может быть, только что видели последний вечер режима.
   Воскресенье, 11 марта
   Сегодня ночью министры заседали до пяти часов утра. Протопопов соблаговолил присоединиться к своим коллегам; он доложил им об энергичных мерах, которые он прописал для поддержания порядка «во что бы то ни стало», вследствие чего генерал Хабалов, военный губернатор Петрограда, велел расклеить сегодня утром следующее объявление:

   «Всякие скопления людей воспрещаются. Предупреждаю население, что возобновил войскам разрешение употребить для поддержания порядка оружие, ни пред чем не останавливаясь».

   Возвращаясь около часу ночи из Министерства иностранных дел, я встречаю одного из корифеев кадетской партии Василия Маклакова:
   – Мы имеем теперь дело с крупным политическим движением. Все измучены настоящим режимом. Если император не даст стране скорых и широких реформ, волнение перейдет в восстание. А от восстания до революции один только шаг.
   – Я вполне с вами согласен и сильно боюсь, что Романовы нашли в Протопопове своего Полиньяка… Но если события будут развиваться быстро, вам, наверно, придется сыграть в них свою роль. Я умоляю вас не забыть тогда об элементарных обязанностях, которые налагает на Россию война.
   – Вы можете положиться на меня.
   Несмотря на предупреждение военного губернатора, толпа становится все более шумной и агрессивной; на Невском проспекте она разрастается с каждым часом. Четыре или пять раз войска вынуждены были стрелять залпами, чтобы не быть стиснутыми; насчитывают десятки убитых.
   К концу дня двое из моих агентов-информаторов, которых я послал в фабричные кварталы, докладывают, что беспощадная жестокость репрессий привела в уныние рабочих и они повторяют: «Довольно нам идти на убой на Невском проспекте».
   Но другой информатор сообщает, что один гвардейский полк, Волынский, отказался стрелять. Это новый элемент в ситуации, и он напоминает мне зловещее предупреждение 31 октября прошлого года.
   Чтобы отдохнуть от работы и всей суеты, которые мне доставил этот день (меня осаждала своими тревогами французская колония), я отправляюсь после обеда выпить чашку чаю у графини П., которая живет на улице Глинки. Расставаясь с ней около одиннадцати часов, я узнаю, что манифестации продолжаются перед Казанским собором и у Гостиного Двора. Поэтому, чтобы вернуться в посольство, я считаю благоразумным поехать по Фонтанке. Едва мой автомобиль выехал на набережную, как я замечаю ярко освещенный дом, перед которым дожидается длинный ряд экипажей. Это вечер супруги князя Леона Радзивилла в полном разгаре; проезжая мимо, я узнаю автомобиль великого князя Бориса.
   По словам Сенака де Мельяна, много веселились и в Париже вечером 5 октября 1789 года.
   Понедельник, 12 марта
   В полдевятого утра, когда я кончал одеваться, я услышал странный и продолжительный гул, который шел как будто от Александровского моста. Смотрю: мост, обычно такой оживленный, пуст. Но почти тотчас же на том конце, который находится на правом берегу Невы, показывается беспорядочная толпа с красными знаменами, между тем как с другой стороны спешит полк солдат. Так и кажется, что сейчас произойдет столкновение. В действительности, обе массы сливаются в одну. Солдаты братаются с повстанцами.
   Несколько минут спустя приходят сообщить, что гвардейский Волынский полк взбунтовался сегодня ночью, убил своих офицеров и обходит город, призывая народ к революции, пытаясь увлечь оставшиеся верными войска.
   В десять часов сильная перестрелка и зарево пожара на Литейном проспекте, который находится в двух шагах от посольства. Затем тишина.
   В сопровождении моего военного атташе, подполковника Лаверна, я отправляюсь посмотреть, что происходит. Испуганные обыватели бегут по всем улицам. На углу Литейного невообразимый беспорядок. Солдаты вперемешку с народом строят баррикаду. Пламя вырывается из здания окружного суда. С треском валятся двери Арсенала. Вдруг треск пулемета прорезывает воздух: это регулярные войска только что заняли позицию со стороны Невского проспекта. Повстанцы отвечают. Я достаточно видел, чтобы не сомневаться больше насчет того, что готовится, и под градом пуль я возвращаюсь в посольство с Лаверном, который из кокетства спокойно и медленно прошел к самому опасному месту.
   Около половины двенадцатого я отправляюсь в Министерство иностранных дел, а по дороге захожу за Бьюкененом. Осведомляю Покровского о том, что я только что видел.
   – В таком случае, – говорит он, – это еще серьезнее, чем я думал.
   Он сохраняет, однако, полное спокойствие, которое получает оттенок скептицизма, когда он излагает мне меры, на которые решились сегодня ночью министры.
   – Сессия Думы отложена на апрель, и мы отправили императору телеграмму, умоляя его немедленно вернуться. За исключением Протопопова, мои коллеги и я полагали, что необходимо безотлагательно установить диктатуру, которую следовало бы вверить генералу, пользующемуся некоторым престижем в глазах армии, например генералу Рузскому.
   Я отвечаю, что, судя по тому, что я видел сегодня утром, верность армии уже слишком поколеблена, чтобы возлагать все надежды на спасение, на сильную власть, и что немедленное назначение министерства, внушающего доверие Думе, мне кажется – более чем когда-либо – необходимым, потому нельзя больше терять ни одного часа. Я напоминаю, что в 1789 году, в 1830 и в 1848 годах три французские династии были свергнуты, потому что слишком поздно поняли смысл и силу направленного против них движения. Я добавляю, что в таких серьезных обстоятельствах представитель союзной Франции имеет право подать императорскому правительству совет, касающийся внутренней политики. Бьюкенен поддержал меня.
   Покровский отвечает, что он лично разделяет наше мнение, но что присутствие Протопопова в Совете министров парализует всякое действие. Я спрашиваю его:
   – Неужели же нет никого, кто мог бы открыть императору глаза на это положение?
   Он делает безнадежный жест:
   – Император слеп!
   Глубокое страдание изображается на лице этого честного человека, этого прекрасного гражданина, чью прямоту сердца, патриотизм и бескорыстие я никогда не в состоянии буду достаточно восхвалить.
   Он предлагает нам опять прийти в конце дня.
   К моменту, когда я вернулся в посольство, положение много ухудшилось.
   Мрачные известия приходят одно за другим. Окружной суд представляет из себя лишь огромный костер; Арсенал на Литейном, дом Министерства внутренних дел, дом военного губернатора, дом министра двора, здание слишком знаменитой Охранки, около двадцати полицейских участков объяты пламенем; тюрьмы открыты, и все арестованные освобождены; Петропавловская крепость осаждена; овладели Зимним дворцом, бой идет во всем городе.
   В полседьмого я с Бьюкененом опять прихожу в Министерство иностранных дел.
   Покровский сообщает нам, что ввиду серьезности событий Совет министров берется сместить Протопопова с поста министра внутренних дел и назначить временным управляющим министерством генерала Макаренко. Он тотчас осведомил об этом императора; он, кроме того, умолял его немедленно: облечь чрезвычайными полномочиями какого-нибудь генерала для принятия всех исключительных мер, которых требует положение, а именно – назначения других министров.
   Кроме того, он сообщает нам, что, несмотря на указ об отсрочке, Дума собралась сегодня после полудня в Таврическом дворце. Она образовала временный комитет, который должен взять на себя посредничество между правительством и восставшими войсками. Родзянко, председатель этого комитета, телеграфировал императору, что династия подвергается величайшей опасности и что малейшее промедление будет для нее роковым.
   Совсем уже темно, когда мы, Бьюкенен и я, выходим из Министерства иностранных дел; ни один фонарь не горит. В тот момент, когда наш автомобиль выезжает с Миллионной перед Мраморным дворцом, нас задерживает какая-то свалка между солдатами. Происходит что-то непонятное у казарм Павловского полка. Солдаты в бешенстве кричат, воют, дерутся на площади. Мой автомобиль окружен; против нас поднимается оглушительный крик. Тщетно мои егерь и шофер стараются объяснить, что мы – послы Франции и Англии. Открывают портьеры. Наше положение становится опасным, когда какой-то унтер-офицер, верхом на лошади, узнает нас и громовым голосом предлагает «ура» Франции и Англии. Мы выходим из этой передряги под дождем приветствий.

   Я употребляю вечер на то, чтобы попытаться получить кое-какие сведения о Думе. Затруднение велико, потому что всюду выстрелы и пожары.
   Мне доставляют наконец кое-какие данные, которые согласуются между собой.
   Дума, говорят мне, не щадит своих усилий для организации Временного правительства, восстановления какого-нибудь порядка и обеспечения столицы продовольствием.
   Такая скорая и полная измена армии является большим сюрпризом для вождей либеральных партий и даже для рабочей партии. В самом деле, она ставит перед умеренными депутатами, которые пытаются руководить народным движением (Родзянко, Милюков, Шингарев, Маклаков и проч.), вопрос о том, можно ли еще спасти династический режим. Страшный вопрос, потому что республиканская идея, пользующаяся симпатиями петроградских и московских рабочих, чужда общему духу страны, и невозможно предвидеть, как армия на фронте примет столичные события!
   Вторник, 13 марта
   Стрельба, которая утихла сегодня утром, около десяти часов возобновляется; она, кажется, довольно сильна около Адмиралтейства. Беспрерывно около посольства проносятся полным ходом автомобили с пулеметами, украшенные красными флагами. Новые пожары вспыхивают в нескольких местах в городе.
   Чтобы не подвергаться инциденту вроде вчерашнего, я предпочитаю не пользоваться своим автомобилем для того, чтобы доехать до Министерства иностранных дел; я отправляюсь туда пешком, в сопровождении моего егеря, верного Леонида, в штатском.
   У Летнего сада я встречаю одного из эфиопов, который караулил царскую дверь и столько раз вводил меня в кабинет к императору. Милый негр тоже надел цивильное платье, и вид у него жалкий. Мы проходим вместе шагов двадцать; у него слезы на глазах. Я говорю ему несколько слов утешения и пожимаю ему руку. В то время как он удаляется, я следую за ним опечаленным взглядом. В этом падении целой политической и социальной системы он представляет для меня былую царскую пышность, живописный и великолепный церемониал, установленный некогда Елизаветой и Екатериной Великой, всё обаяние, которое вызывали эти слова, отныне ничего не означающие: «русский двор».
   И опять встречаю Бьюкенена в вестибюле министерства. Покровский нам говорит:
   – Совет министров беспрерывно заседал всю ночь в Мариинском дворце. Император не обманывается насчет серьезности положения, так как он облек генерала Иванова чрезвычайными полномочиями для восстановления порядка; он, впрочем, по-видимому, решил вновь завоевать столицу силой, не допуская ни на один миг идеи о переговорах с войсками, которые убили своих офицеров и водрузили красное знамя. Но я сомневаюсь, чтобы генерал Иванов, который вчера был в Могилеве, мог добраться до Петрограда, – в руках повстанцев все железные дороги. Кроме того, если бы ему удалось добраться, что мог бы он сделать? Все полки перешли на сторону революции. Остается лишь несколько отдельных отрядов и некоторые полицейские войска, которые не оказывают еще сопротивления. Что касается моих коллег министров, большинство бежало, несколько арестованы. Мне самому сегодня ночью очень трудно было выбраться из Мариинского дворца… И теперь я жду своей участи.
   Он говорит ровным голосом, таким простым, полным достоинства, спокойно-мужественным и твердым, который придает его симпатичному лицу отпечаток благородства. Чтобы вполне оценить его спокойствие, надо знать, что, пробыв очень долго генеральным контролером финансов империи, он не имеет ни малейшего личного состояния и обременен семейством.
   – Вы только что прошли по городу, осталось у вас впечатление, что император может еще спасти свою корону? – спрашивает он меня.
   – Может быть, потому что растерянность большая со всех сторон. Но надо бы, чтоб император немедленно смирился перед совершившимися фактами, назначив министрами временный комитет Думы и амнистировав мятежников. Я думаю даже, что, если бы он лично показался армии и народу, если бы он сам с паперти Казанского собора заявил, что для России начинается новая эра, его бы приветствовали… Но завтра это будет уже слишком поздно… Есть прекрасный стих Лукиана, который применим к началу всех революций: «Ruit irrevocabile vulgus» [25 - Буквально: «Устремляется вперед толпы» (лат.). – Прим. ред.]. Я повторял его себе сегодня ночью. В бурных условиях, какие мы сейчас переживаем, безвозвратное совершается быстро.
   – Мы даже не знаем, где император. Он, должно быть, покинул Могилев вчера вечером или сегодня утром на рассвете. Что касается императрицы, я не имею о ней никаких известий. Невозможно снестись с Царским Селом.
   При выходе из здания министерства Бьюкенен говорит:
   – Вместо того чтобы идти по Миллионной, пройдем лучше по Дворцовой набережной. Нам не надо будет тогда проходить мимо гвардейских казарм.
   Но когда мы выходим на набережную, нас узнает группа студентов, которые приветствуют и провожают нас. Перед Мраморным дворцом толпа разрастается и приходит в возбуждение. К крикам «Да здравствует Франция!», «Да здравствует Англия!» неприятно примешиваются крики «Да здравствует Интернационал!», «Да здравствует мир!».
   На углу Суворовской площади Бьюкенен покидает меня, посоветовав мне вернуться в свое посольство, чтобы избежать толпы, которая слишком возбуждена. Но уже поздно; я хочу до завтрака отправить телеграмму в Париж и продолжаю свой путь.
   У Летнего сада я совершенно окружен толпой, которая задерживает на ходу автомобиль с пулеметами и хочет меня посадить и отвезти в Таврический дворец. Студент-верзила, размахивая красным флагом, кричит мне в лицо на хорошем французском языке:
   – Идите приветствовать русскую Революцию! Красное знамя отныне – флаг России; почтите его от имени Франции.
   Он переводит эти слова по-русски. Они вызывают неистовое «ура». Я отвечаю:
   – Я не могу лучше почтить русскую свободу, как предложив вам крикнуть вместе со мной: «Да здравствует война!»
   Он, конечно, остерегается перевести мои слова. Но вот мы, наконец, перед французским посольством. Не без некоторых усилий, при энергичном содействии егеря мне удается выбраться из толпы и войти к себе.
   Революция идет своим логическим, неизбежным путем… Ruit irrevocabile vulgus.
   Одно за другим доходят до меня известия об аресте князя Голицына, председателя Совета министров, митрополита Питирима, Штюрмера, Добровольского, Протопопова и других. Новые пожары бросают тут и там зловещие отблески. Петропавловская крепость сделалась главной квартирой повстанцев. Очень энергичная борьба завязалась вокруг Адмиралтейства, где нашли убежище военный министр, морской министр и несколько высокопоставленных сановников. В остальных частях города повстанцы ожесточенно преследуют «предателей»: полицейских и жандармов. Стрельба время от времени настолько усиливается на улицах, прилегающих к посольству, что дворники отказываются отнести мои телеграммы на Центральный телеграф, который один только еще функционирует, и я вынужден обратиться к офицеру французского флота, который находится в командировке в Петрограде и не боится пуль.
   Около пяти часов один высокопоставленный сановник К. сообщает мне, что комитет Думы старается образовать Временное правительство, но что председатель Думы Родзянко, Гучков, Шульгин и Маклаков совершенно огорошены анархическими действиями армии.
   – Не так, – добавляет мой информатор, – представляли они себе Революцию; они надеялись руководить ею, сдержать армию. Теперь войска не признают никаких начальников и распространяют террор по всему городу.
   Затем он неожиданно заявляет, что пришел ко мне от председателя Думы Родзянко и спрашивает, не имею ли передать ему какое-нибудь мнение или указание.
   – В качестве посла Франции, – говорю я, – меня больше всего заботит война. Итак, я желаю, чтобы влияние Революции было, по возможности, ограничено и чтобы порядок был поскорей восстановлен. Не забывайте, что французская армия готовится к большому наступлению и что честь обязывает русскую армию сыграть при этом свою роль.
   – В таком случае вы полагаете, что следует сохранить императорский режим?
   – Да, но в конституционной, а не самодержавной форме.
   – Николай II не может больше царствовать, он никому больше не внушает доверия, он потерял всякий престиж. К тому же он не согласился бы пожертвовать императрицей.
   – Я допускаю, чтобы вы переменили царя, но сохранили царизм.
   И я стараюсь ему доказать, что царизм – самая основа России, внутренняя и незаменимая броня русского общества, наконец, единственная связь, объединяющая все разнообразные народы империи.
   – Если бы царизм пал, будьте уверены, он увлек бы в своем падении всё русское здание.
   Он уверяет меня, что и Родзянко, Гучков и Милюков такого же мнения, что они энергично работают в этом направлении, но что социалистические и анархические элементы делают успехи с каждым часом.
   – Это еще одна причина, – говорю я, – чтобы поспешить!
   С наступлением вечера я решаюсь выйти со своим секретарем Шамбреном, чтобы пойти сказать несколько слов ободрения знакомым дамам, которые живут по соседству и, я знаю, очень беспокоятся. После короткого визита к супруге князя Станислава Радзивилла и графине Робьен мы решаемся вернуться к себе, так как, несмотря на мрак, каждое мгновение раздаются выстрелы и, проходя по Сергиевской, мы слышим свист пуль.
   В этом дне, который полон столь важных событий и который, может быть, определит будущее России более чем на столетие, я отмечаю эпизод, с первого взгляда ничтожный, но в сущности довольно характерный. Дом Кшесинской, расположенный в начале Каменноостровского проспекта, напротив Александровского парка, был сегодня разгромлен сверху донизу ворвавшимися в него повстанцами. Я припоминаю подробность, которая объясняет мне, почему народная ярость обратилась против этого жилища знаменитой балерины. Это было прошлой зимой; холод был страшный; температура упала до −35 °C. Сэр Джордж Бьюкенен, посольство которого отапливается при помощи центральной системы, не мог достать каменного угля, необходимого в этой системе топлива. Но днем, пользуясь тем, что небо было ясно и нет ветра, мы вышли погулять на Острова. В тот момент, когда свернули на Каменноостровский проспект, Бьюкенен воскликнул:
   – О, это уже слишком!
   И он показал мне у дома танцовщицы четыре военные повозки с мешками угля, которые выгружал взвод солдат.
   – Успокойтесь, сэр Джордж, – сказал я. – У вас нет оснований претендовать на то внимание, которое имеет Кшесинская от императорской власти.
   Вероятно, годами многие тысячи русских делали аналогичные замечания по поводу милостей, которыми осыпали Кшесинскую. Мало-помалу создалась легенда. Балерина, которую когда-то любил цесаревич, за которой с тех пор ухаживали одновременно два великих князя, сделалась своего рода символом императорской власти. На этот-то символ набросилась чернь. Революция всегда, в большей или меньшей степени, итог или санкция.
   Среда, 14 марта
   Сегодня утром еще много боев и пожаров. Солдаты занимаются охотой на офицеров и жандармов, охотой жестокой, обнаруживающей все дикие инстинкты, скрытые в душе мужиков.
   Среди царящей в Петрограде всеобщей анархии три руководящих органа стремятся организоваться:
   1. «Исполнительный Комитет Думы» под председательством Родзянко, состоящий из двенадцати членов, среди которых Милюков, Шульгин, Коновалов, Керенский и Чхеидзе. В нем представлены, таким образом, все партии прогрессивной группы и крайней левой. Он старается немедленно осуществить необходимые реформы, чтобы спасти режим, провозгласив в случае надобности другого императора; но Таврический дворец переполнен повстанцами; Комитет поэтому заседает среди шума и под угрозами толпы.
   2. «Совет Рабочих и Солдатских Депутатов». Он заседает на Финляндском вокзале. Объявить социальную республику и положить конец войне – таковы его девизы и лозунги. Вожаки его уже объявляют членов Думы предателями Революции и открыто принимают по отношению к законному представительству позицию, которую занимала Парижская коммуна по отношению к Законодательному собранию в 1792 году.
   3. «Главная квартира войск». Она помещается в Петропавловской крепости. Составленная из нескольких младших офицеров, перешедших на сторону Революции, и нескольких унтер-офицеров и солдат, произведенных в офицеры, она старается внести немного порядка в дело снабжения продовольствием и снаряжением. Главное же, она держит в зависимости Думу. Благодаря ей солдаты теперь всемогущи. Несколько батальонов, расположенных в крепости и по соседству, представляют единственную организованную силу Петрограда; это преторианцы Революции – такие же решительные, невежественные и фанатичные, как и знаменитые батальоны предместья Сент-Антуан и предместья Сен-Марсель, – всё в том же 1792 году.
   С тех пор как началась русская революция, воспоминания из французской революции часто приходят мне на память. Но дух обоих движений совершенно разный… По своему происхождению, по своим принципам, по своему характеру – социальному, а еще больше по политическому – настоящий кризис имеет больше сходства с революцией 1848 года.

   Император покинул Могилев вчера утром. Поезд направился в Бологое, расположенное на половине дороги между Москвой и Петроградом. Предполагают, что император хочет вернуться в Царское Село; во всяком случае, возникает еще вопрос, не думает ли он доехать до Москвы, чтобы организовать там сопротивление революции.

   Решающая роль, которую присвоила себе армия в настоящей фазе революции, только что на моих глазах нашла подтверждение в зрелище трех полков, продефилировавших перед посольством по дороге в Таврический дворец. Они идут в полном порядке, с оркестром впереди. Во главе их несколько офицеров, с широкой красной кокардой на фуражке, с бантом из красных лент на плече, с красными нашивками на рукавах. Старое полковое знамя, покрытое иконами, окружено красными знаменами.
   Великий князь Кирилл Владимирович объявил себя за революцию. Он сделал больше. Забыв присягу верности и звание флигель-адъютанта, которое он получил от императора, он пошел сегодня в четыре часа преклониться пред властью народа. Видели, как он в своей форме капитана 1-го ранга отвел в Таврический дворец гвардейские экипажи, шефом которых он состоит, и представил их в распоряжение мятежной власти.
   Немного спустя старый Потемкинский дворец послужил местом другой, не менее грустной картины. Группа офицеров и солдат, присланных гарнизоном Царского Села, пришла заявить о своем переходе на сторону революции.
   Во главе свиты шли казаки, великолепные всадники, цвет казачества, надменная и привилегированная элита императорской гвардии. Затем прошел полк его величества. Священный легион, формируемый путем отбора из всех гвардейских частей и специально назначенный для охраны особ царя и царицы. Затем прошел еще железнодорожный полк его величества, которому вверено сопровождение императорских поездов и охрана царя и царицы в пути. Шествие замыкалось императорской дворцовой полицией: отборные телохранители, приставленные к внутренней охране императорских резиденций и принимающие участие в повседневной жизни, в интимной и семейной жизни их властелинов. И все, офицеры и солдаты, заявляли о своей преданности новой власти, которой они даже названия не знают, как будто они торопились устремиться к новому рабству.
   Во время сообщения об этом позорном эпизоде я думаю о честных швейцарцах, которые были перебиты на ступенях Тюильрийского дворца 10 августа 1792 года. Между тем Людовик XVI не был их национальным государем и, приветствуя его, они не называли его «царь-батюшка».
   Вечером ко мне зашел осведомиться о положении граф С. Между прочим рассказываю ему об унизительном поведении царскосельского гарнизона в Таврическом дворце. Он сперва отказывается мне верить. Затем, после долгой паузы скорбного размышления, он продолжает:
   – Да, то, что вы мне только что рассказали, отвратительно. Гвардейские войска, которые принимали участие в этой манифестации, покрыли себя позором… Но вина, может быть, не только их одних. В постоянной службе при их величествах эти люди видели слишком много такого, чего они не должны были бы видеть, они слишком много знают о Распутине…
   Как я писал вчера по поводу Кшесинской, революция всегда, в большей или меньшей степени, итог или санкция.

   Около полуночи мне сообщают, что лидеры либеральных партий устроили сегодня вечером тайное совещание, без участия и ведома социалистов, чтобы сговориться насчет будущей формы правления. Они все оказались единодушными в своих заявлениях о том, что монархия должна быть сохранена, но что Николай, ответственный за настоящие несчастья, должен быть принесен в жертву для спасения России. Бывший председатель Думы, Александр Иванович Гучков, теперь член Государственного совета, развил затем это мнение: «Чрезвычайно важно, чтобы Николай II не был свергнут насильственно. Только его добровольное отречение в пользу сына или брата могло бы обеспечить без больших потрясений прочное установление нового порядка. Добровольный отказ от престола Николая II – единственное средство спасти императорский режим и династию Романовых». Этот тезис, который мне кажется очень правильным, был единодушно одобрен.
   В заключение либеральные лидеры решили, что Гучков и депутат от правых националистов Шульгин немедленно отправятся к императору умолять его отречься в пользу сына.
   Четверг, 15 марта
   Гучков и Шульгин выехали из Петрограда сегодня утром в 9 часов. При содействии инженера, заведующего эксплуатацией железной дороги, им удалось получить специальный поезд, не возбудив внимания социалистических комитетов.

   Дисциплина мало-помалу восстанавливается в войсках. В городе царит порядок; магазины робко открываются.
   Исполнительный Комитет Думы и Совет Рабочих и Солдатских Депутатов сговорились насчет следующих пунктов:
   1. Отречение императора.
   2. Объявление цесаревича императором.
   3. Регентство великого князя Михаила, брата императора.
   4. Образование ответственного министерства.
   5. Избрание Учредительного собрания всеобщими выборами.
   6. Объявление равноправия национальностей.
   Молодой депутат Керенский, создавший себе как адвокат репутацию на политических процессах, оказывается наиболее деятельным и наиболее решительным из организаторов нового режима. Его влияние на Совет велико. Это – человек, которого мы должны попытаться привлечь на нашу сторону. Он один способен втолковать Совету необходимость продолжения войны и сохранения Союза. Поэтому я телеграфирую в Париж, чтобы посоветовать Бриану передать немедленно через Керенского воззвание французских социалистов, обращенное к патриотизму русских социалистов.

   Но весь интерес дня сосредоточен на небольшом городе Пскове, на полпути между Петроградом и Двинском. Именно там императорский поезд, не имея возможности до браться до Царского Села, остановился вчера в 8 часов вечера.
   Выехав из Могилева 13 марта в половине пятого утра, император решил отправиться в Царское Село, куда императрица умоляла его вернуться безотлагательно. Известия, посланные ему из Петрограда, ее беспокоили чрезмерно. Возможно, впрочем, что генерал Воейков скрыл от него часть истины. Четырнадцатого марта около трех часов утра, в то время как локомотив императорского поезда набирал воду на станции Малая Вишера, генерал Цабель, начальник железнодорожного полка его величества, взялся разбудить императора, чтобы сообщить ему, что дорога в Петроград несвободна и что Царское Село находится во власти революционных войск.
   Выразив свое удивление и раздражение по поводу того, что его не осведомляли достаточно точно, император сказал:
   – Москва остается верной мне. Едем в Москву.
   Затем он прибавил со своей обычной апатией:
   – Если революция восторжествует, я охотно откажусь от престола. Я уеду в Ливадию; я обожаю цветы.
   Но на станции Дно стало известно, что все московское население перешло на сторону Революции. Тогда император решил искать убежища среди своих войск в Главной квартире Северного фронта, главнокомандующим которого состоит генерал Рузский, в Пскове.
   Императорский поезд прибыл в Псков вчера вечером в восемь часов.
   Генерал Рузский тотчас явился на совещание к императору и без труда доказал ему, что он должен отречься. Он к тому же сослался на единодушное мнение генерала Алексеева и всех командующих армиями, которых он опросил по телеграфу.
   Император поручил генералу Рузскому довести до сведения председателя Думы Родзянко свое намерение отказаться от престола.
   Покровский сегодня утром сложил с себя функции министра иностранных дел; он сделал это с тем простым и спокойным достоинством, которое делает его столь симпатичным.
   – Моя роль кончена, – сказал он мне. – Председатель Совета министров и все мои коллеги арестованы или бежали. Вот уже три дня, как император не подает признаков жизни. Наконец, генерал Иванов, который должен был привезти нам распоряжения его величества, не приезжает. При таких условиях я не имею возможности исполнять свои функции; итак, я расстаюсь с ними, оставив дела моему товарищу по административной части.
   Я избегаю, таким образом, измены моей присяге императору, так как я воздерживаюсь от всяких сношений с революционерами.

   В течение сегодняшнего вечера лидеры Думы смогли, наконец, образовать Временное правительство под председательством князя Львова, который берет портфель министра внутренних дел; остальные министры: военный – Гучков, иностранных дел – Милюков, финансов – Терещенко, юстиции – Керенский и т. д.
   Этот первый кабинет нового режима удалось образовать лишь после бесконечных споров и торгов с Советом. В самом деле, социалисты поняли, что русский пролетариат еще слишком неорганизован и невежествен, чтобы взять на себя ответственность официальной власти, но они пожелали оставить за собой тайное могущество. Поэтому они потребовали назначения Керенского министром юстиции, чтобы держать под надзором Временное правительство.
   Пятница, 16 марта
   Николай II отрекся от престола вчера, незадолго до полуночи.
   Прибыв в Псков около 9 часов вечера, комиссары Думы, Гучков и Шульгин, встретили со стороны царя обычный для него приветливый и простой прием.
   В полных достоинства словах и несколько дрожащим голосом Гучков изложил императору предмет своего визита; он закончил следующими словами:
   – Только отречение вашего величества в пользу сына может еще спасти отечество и сохранить династию.
   Самым спокойным тоном, как если бы дело шло о самой обыкновенной вещи, император ответил ему:
   – Я вчера еще решил отречься. Но я не могу расстаться с моим сыном, это было бы выше моих сил, его здоровье слишком слабо, вы должны меня понять… Поэтому я отрекаюсь в пользу моего брата Михаила Александровича.
   Гучков сейчас же преклонился перед доводами отцовской нежности, на которую ссылался царь. Шульгин тоже согласился.
   Император прошел тогда с министром двора в свой рабочий кабинет, вышел оттуда спустя десять минут, подписав акт об отречении, который граф Фредерикс передал Гучкову. Вот текст этого памятного акта:

   «Божьей милостью Мы, Николай II, император всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский и пр., и пр., и пр. – объявляем всем нашим верноподданным:
   В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать на Россию новое тяжкое испытание.
   Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны.
   Судьбы России, честь геройской нашей армии, благо народа, всё будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца.
   Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша, совместно со славными нашими союзниками, сможет окончательно сломить врага.
   В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и, в согласии с Государственной думой, признали мы за благо отречься от престола Государства Российского и сложить с себя Верховную власть.
   Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол Государства Российского. Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу.
   Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним – повиновению Царю в тяжелую минуту всенародного испытания, и помочь Ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.
   Николай».

   Прочитав этот акт, написанный на машинке на листе обыкновенной бумаги, делегаты Думы, очень взволнованные, едва в состоянии говорить, простились с Николаем II, который, по-прежнему бесстрастный, любезно пожал им руки.
   Как только они вышли из вагона, императорский поезд направился к Двинску, чтобы вернуться в Могилев.
   История насчитывает мало событий столь торжественных, такого глубокого значения, такой огромной важности. Но из всех зарегистрированных ею есть ли хоть одно, которое произошло бы в такой простой, обыкновенной, прозаической форме и в особенности с подобной индифферентностью, с подобным стушеванием главного героя?
   Бессознательность ли это у императора? Нет! Акт отречения, который он долго обдумывал, если не сам его редактировал, внушен самыми высокими чувствами, и общий тон царственно величествен. Но его моральная позиция в этой критической конъюнктуре оказывается вполне логичной, если допустить, как я неоднократно отмечал, что уже месяцы несчастный монарх чувствовал себя осужденным, что давно уже он внутренне принес эту жертву и примирился со своей участью.

   Воцарение великого князя Михаила подняло бурю в Совете: «Не хотим Романовых, – кричали со всех сторон, – мы хотим Республику».
   Соглашение, с таким трудом достигнутое вчера между Исполнительным Комитетом Думы и Советом, на мгновение нарушилось. Но из страха перед неистовыми, господствующими на Финляндском вокзале и в крепости, представители Думы уступили. Делегация Исполнительного комитета отправилась к великому князю Михаилу, который без малейшего сопротивления согласился принять корону лишь в тот день, когда она будет ему предложена Учредительным собранием. Может быть, он не согласился бы так легко, если бы его супруга, честолюбивая и ловкая графиня Брасова, была с ним, а не в Гатчине.
   Отныне хозяин – Совет.
   Впрочем, в городе начинается волнение. В полдень мне сообщают о многочисленных манифестациях против войны. Целые полки готовятся прийти протестовать к французскому и английскому посольствам. В семь часов вечера Исполнительный комитет считает долгом занять для охраны солдатами оба посольства. Тридцать два юнкера Пажеского корпуса приходят разместиться в моем посольстве.
   Суббота, 17 марта
   Погода сегодня утром мрачная. Под большими темными и тяжелыми облаками падает снег такими частыми хлопьями и так медленно, что я не различаю больше парапета, окаймляющего в двадцати шагах от моих окон обледенелое русло Невы; можно подумать, что сейчас худшие дни зимы. Унылость пейзажа и враждебность природы хорошо гармонируют со зловещей картиной событий.

   Вот, по словам одного из присутствовавших, подробности совещания, в результате которого великий князь Михаил Александрович подписал вчера свое временное отречение.
   Собрались в десять часов утра в доме князя Павла Путятина, № 12, по Миллионной.
   Кроме великого князя и его секретаря Матвеева присутствовали князь Львов, Родзянко, Милюков, Некрасов, Керенский, Набоков, Шингарев и барон Нольде; к ним присоединились около половины десятого Гучков и Шульгин, прямо прибывшие из Пскова.
   Лишь только открылось совещание, Гучков и Милюков смело заявили, что Михаил Александрович не имеет права уклоняться от ответственности верховной власти.
   Родзянко, Некрасов и Керенский заявили, напротив, что объявление нового царя разнуздает революционные страсти и повергнет Россию в страшный кризис; они приходили к выводу, что вопрос о монархии должен быть оставлен открытым до созыва Учредительного собрания, которое самостоятельно решит его. Тезис этот защищался с такой силой и упорством, в особенности Керенским, что все присутствующие, кроме Гучкова и Милюкова, приняли его. С полным самоотвержением великий князь сам согласился с ним.
   Гучков сделал тогда последнее усилие. Обращаясь лично к великому князю, взывая к его патриотизму и мужеству, он стал ему доказывать необходимость немедленно явить русскому народу живой образ народного вождя:
   – Если вы боитесь, ваше высочество, немедленно возложить на себя бремя императорской короны, примите по крайней мере верховную власть в качестве «регента империи на время, пока не занят трон», или, что было бы еще более прекрасным титулом, в качестве «Протектора народа», как назывался Кромвель. В то же время вы могли бы дать народу торжественное обязательство сдать власть Учредительному собранию, как только кончится война.
   Эта прекрасная мысль, которая могла еще всё спасти, вызвала у Керенского припадок бешенства, град ругательств и угроз, которые привели в ужас всех присутствовавших.
   Среди этого всеобщего смятения великий князь встал и объявил, что ему нужно несколько мгновений подумать одному, и направился в соседнюю комнату. Но Керенский одним прыжком бросился к нему, как бы для того, чтобы перерезать ему дорогу:
   – Обещайте мне, ваше высочество, не советоваться с вашей супругой.
   Он тотчас подумал о честолюбивой графине Брасовой, имеющей безграничное влияние на мужа. Великий князь ответил, улыбаясь:
   – Успокойтесь, Александр Федорович, моей супруги сейчас нет здесь; она осталась в Гатчине.
   Через пять минут великий князь вернулся в салон. Очень спокойным голосом он объявил:
   – Я решил отречься.
   Керенский, торжествуя, закричал:
   – Ваше высочество, вы – благороднейший из людей!
   Среди остальных присутствовавших, напротив, наступило мрачное молчание; даже те, которые наиболее энергично настаивали на отречении, как князь Львов и Родзянко, казались удрученными только что совершившимся, непоправимым. Гучков облегчил свою совесть последним протестом:
   – Господа, вы ведете Россию к гибели; я не последую за вами на этом гибельном пути.
   После этого Некрасов, Набоков и барон Нольде отредактировали акт временного и условного отречения.
   Михаил Александрович несколько раз вмешивался в их работу и каждый раз для того, чтобы лучше подчеркнуть, что его отказ от императорской короны находится в зависимости от позднейшего решения русского народа, представленного Учредительным собранием.
   Наконец, он взял перо и подписал.
   В продолжение всех этих долгих и тяжелых споров великий князь ни на мгновенье не терял спокойствия и своего достоинства. До тех пор его соотечественники невысоко его ценили; его считали человеком слабого характера и ограниченного ума. В этот исторический момент он был трогателен своим патриотизмом, благородством и самоотвержением. Когда последние формальности были выполнены, делегаты Исполнительного комитета не могли удержаться, чтобы не засвидетельствовать ему свои симпатии и почтение. Керенский пожелал выразить общее чувство лапидарной фразой, сорвавшейся с его губ в театральном порыве:
   – Ваше высочество! Вы великодушно доверили нам священный сосуд власти. Я клянусь вам, что мы передадим его Учредительному собранию, не пролив из него ни одной капли.

   Генерал Ефимович, который только что в полдень приходил ко мне, принес кое-какие сведения о Царском Селе.
   Императрица через великого князя Павла узнала вчера об отречении императора, о котором она не имела два дня никаких известий. Она воскликнула:
   – Это невозможно!.. Это неправда!.. Еще одна газетная утка!.. Я верю в Бога и верю армии. Ни тот, ни другая не могли нас покинуть в такой серьезный момент.
   Великий князь прочитал ей только что опубликованный акт об отречении. Тогда она поняла и залилась слезами.

   Временное правительство скоро капитулировало перед требованиями социалистов. Оно только что согласилось на унизительное постановление Совета: «Войска, принимавшие участие в революционном движении, не будут разоружены и останутся в Петрограде».
   Таким образом, первым делом революционной армии было заставить обещать себе, что ее не пошлют больше на фронт, что она не будет больше сражаться. Какое позорное пятно на русской революции!.. И как не вспомнить, по контрасту, о добровольцах 1792 года! Впрочем, вид солдатни на улицах вызывает отвращение непристойностью, распущенностью, гнусностью. Благодаря своей скандальной требовательности Совет составил себе страшную милицию, потому что гарнизон Петрограда и окрестностей (Царское Село, Петергоф, Красное Село и Гатчина) насчитывает не менее 170 000 человек.

   Милюков вступил сегодня в управление Министерством иностранных дел. Он пожелал немедленно видеть меня и моих английского и итальянского коллег. Мы тотчас отправились по его приглашению.
   Я нахожу его очень изменившимся, очень утомленным, постаревшим на десять лет. Дни и ночи, проведенные им в жаркой борьбе, без минуты отдыха, истощили его.
   Я его спрашиваю:
   – Прежде всего и прежде чем вы заговорите официальным языком, скажите мне откровенно, что вы думаете о положении?
   В порыве искренности он отвечает:
   – В двадцать четыре часа я перешел от полнейшего отчаяния к почти полной уверенности.
   Затем мы говорим официально.
   – Я еще не имею возможности, – говорю я, – заявить вам, что правительство Республики признает режим, который вы установили, но я уверен, что только опережаю мои инструкции, уверяя вас в своей самой деятельной и самой сочувственной поддержке.
   Горячо поблагодарив меня, он продолжает:
   – Мы не хотели этой революции перед лицом неприятеля, я даже не предвидел ее; она произошла без нас, по ошибке, по преступной вине императорского режима. Всё дело в том, чтобы спасти Россию, продолжая войну до конца, до победы. Но народные страсти так возбуждены и трудности положения так страшны, что мы должны немедленно дать больше удовлетворения народному сознанию.
   В числе ближайших необходимых шагов он называет мне: арест большого числа министров, генералов, чиновников и т. д.; объявление всеобщей амнистии, из которой, конечно, будут исключены слуги старого режима; уничтожение всех императорских эмблем; созыв в ближайшем будущем Учредительного собрания – одним словом, всё, что может рассеять у русского народа боязнь контрреволюции:
   – В таком случае династия Романовых свергнута?
   – Фактически – да, но юридически – нет. Одно только Учредительное собрание будет уполномочено изменить политический строй России.
   – Но как вы выберете это Учредительное собрание? Согласятся ли солдаты, сражающиеся на фронте, согласятся ли они не голосовать?
   В большом затруднении он признается:
   – Мы вынуждены будем предоставить солдатам фронта право голоса…
   – Вы дадите право голоса солдатам фронта… Но большинство их сражаются за тысячи верст от их деревень и не умеют ни читать ни писать.
   Милюков дает мне понять, что, в сущности, он со мной согласен, и сообщает, что он старается не давать никакого определенного обязательства насчет даты всеобщих выборов.
   – Но, – прибавляет он, – социалисты требуют немедленных выборов. Они очень могущественны, и положение их очень серьезно, очень серьезно.
   Так как я настаиваю, чтобы он объяснил мне свои последние слова, он рассказывает, что если порядок до некоторой степени восстановлен в Петрограде, то на Балтийском флоте и в кронштадтском гарнизоне восстание в полном разгаре.
   Я спрашиваю Милюкова об официальном названии нового правительства.
   – Это название, – заявляет он мне, – еще не установлено. Мы называемся в настоящее время Временным правительством. Но под этим названием мы сосредоточиваем в своих руках все виды исполнительной власти, в том числе и верховную власть; мы, следовательно, не ответственны перед Думой.
   – В общем, вы получили власть от Революции?
   – Нет, мы ее получили, наследовав от великого князя Михаила, который передал ее нам своим актом отречения.
   Эта юридическая попытка открывает мне, насколько у «умеренных» нового режима – Родзянко, князя Львова, Гучкова, даже Милюкова – смущена совесть и встревожена душа при мысли о нарушении прав самодержавия. В глубине души, по нормальному закону революции, они уже чувствуют себя опереженными и с ужасом спрашивают себя, что будет с ними завтра.
   У Милюкова такой усталый вид, и потеря голоса за последние дни делает для него разговор столь мучительным, что я вынужден сократить беседу. Все же, перед тем как расстаться с ним, я настаиваю на том, чтобы Временное правительство не откладывало дальше торжественного объявления своей воли продолжать войну до конца и подтверждения верности Союзу.
   – Вы понимаете, что такое ясное заявление необходимо. Я, конечно, не сомневаюсь в ваших личных чувствах. Но направление русской политики отныне подчинено новым силам: надо их немедленно ориентировать… У меня есть другой мотив желать, чтобы об упорном продолжении войны и сохранении союза было громко заявлено. В самом деле, в германофильских придворных кругах, в камарилье Штюрмера и Протопопова, я неоднократно улавливал заднюю мысль, которая меня очень беспокоила: признавали, что император Николай не может заключить мира с Германией, пока русская территория не будет совершенно очищена, потому что он поклялся в этом на Евангелии и на иконе Казанской Божьей Матери; но говорили между собой, что если бы удалось довести императора до отречения в пользу цесаревича под регентством императрицы, его несчастная клятва не связывала бы его наследника. Так вот, я хотел бы быть уверен, что новая Россия считает себя связанной клятвой своего бывшего царя.
   – Вы получите все гарантии в этом отношении.

   Продовольственная проблема по-прежнему настолько трудна в Петрограде, что наши запасы продуктов и искусство моего шеф-повара являются весьма ценными для моих друзей; на обед сегодня вечером я пригласил семь или восемь человек из них, включая Горчаковых и Бенкендорфов.
   Сегодня вечером публика очень мрачно настроена; она уже видит, как крайние пролетарские теории распространяются по всей России, дезорганизуют армию, разрушают национальное единство, распространяют повсюду анархию, голод и разрушение.
   Увы, мой прогноз не менее мрачен! Ни один из людей, стоящих в настоящее время у власти, не обладает ни политическим кругозором, ни решительностью, ни бесстрашием и смелостью, которых требует столь ужасное положение. Эти октябристы, кадеты – сторонники конституционной монархии – люди серьезные, честные, благоразумные, бескорыстные. Они напоминают мне о том, чем были в июле 1830 года все эти Моле, Одилоны, Барро и проч. А нужен был по меньшей мере Дантон. Впрочем, на одного из них мне указывают как на человека действия – это молодой министр юстиции Керенский, представитель «трудовой» группы в Думе, которого Совет ввел в состав Временного правительства.
   И в самом деле, именно в Совете надо искать людей инициативных, энергичных и смелых. Разнообразные фракции партии социалистов-революционеров и партии социал-демократов – народники, трудовики, террористы, большевики, меньшевики, пораженцы и проч. – не испытывают недостатка в людях, доказавших свою решительность и смелость в заговорах, в ссылке, в изгнании. Назову лишь Чхеидзе, Церетели, Зиновьева и Аксельрода. Вот настоящие герои начинающейся драмы!
   Воскресенье, 18 марта
   Я еще ничего не знаю о впечатлении, которое произвела русская революция во Франции, но боюсь иллюзий, которые она там может породить, и слишком легко отбрасываю темы, которые она рискует доставить социалистической фразеологии. Я считаю поэтому благоразумным предостеречь свое правительство и телеграфирую Бриану:

   «Прощаясь в прошлом месяце с Думергом и генералом Кастельно, я просил их передать президенту Республики и вам растущее беспокойство, которое вызывало во мне внутреннее положение империи; я прибавил, что было бы грубой ошибкой думать, что время работает за нас, по крайней мере в России; я приходил к выводу, что мы должны по возможности ускорить наши военные операции.
   Я более чем когда-либо убежден в этом.
   За несколько дней до революции я уже сообщал вам, что решения недавно происходившей конференции были уже мертвой буквой, что беспорядок в военной промышленности и в транспорте возобновился и еще усилился. Способно ли новое правительство быстро осуществить необходимые реформы? Оно искренно утверждает это, но я нисколько этому не верю. В военной и гражданской администрации царит уже не беспорядок, а дезорганизация и анархия.
   Становясь на самую оптимистическую точку зрения, на что можем мы рассчитывать? Я освободился бы от большой тревоги, если бы был уверен, что войска на фронте не будут заражены демагогическими крайностями и что дисциплина будет скоро восстановлена в гарнизонах внутри империи. Я еще не отказываюсь от этой надежды. Хочу также верить, что социал-демократы не предпримут непоправимых шагов для реализации своего желания кончить войну. Я, наконец, допускаю, что в некоторых районах страны может произойти некоторое пробуждение патриотического одушевления, произойдет ослабление национального усилия, которое и без того было уже слишком анемично и беспорядочно. И восстановительный кризис рискует быть продолжительным у расы, обладающей в такой малой степени духом методичности и предусмотрительности».

   Отправив эту телеграмму, я выхожу, чтобы побывать в нескольких церквах: мне интересно видеть, как держат себя верующие во время воскресной обедни, с тех пор как имя императора упразднено в общественных молитвах. В православной литургии беспрерывно призывали благословение Божие на императора, императрицу, цесаревича и всю императорскую фамилию; молитва эта повторялась поминутно, как припев. По распоряжению Святейшего синода молитва за царя упразднена и ничем не заменена. Я вхожу в Преображенский собор, в церковь святого Симеона, в церковь святого Пантелеймона.
   Везде одна и та же картина: публика серьезная, сосредоточенная, обменивается изумленными и грустными взглядами. У некоторых мужиков вид растерянный, удрученный, у многих на глазах слезы. Однако даже среди наиболее взволнованных я не вижу ни одного, который не был бы украшен красным бантом или красной повязкой. Они все поработали для революции, они все ей преданы, и все-таки они оплакивают своего «батюшку-царя».
   Затем я отправляюсь в Министерство иностранных дел.
   Милюков сообщает, что он вчера говорил со своими коллегами о формуле, которую надо будет включить в ближайший манифест Временного правительства, относительно продолжения войны и сохранения союзов. И смущенно прибавляет:
   – Я надеюсь провести формулу, которая вас удовлетворит.
   – Как? Вы надеетесь?.. Но мне нужна не надежда: мне нужна уверенность.
   – Ну что же… Будьте уверены, что я сделаю всё возможное… Но вы не представляете себе, как трудно иметь дело с нашими социалистами. А мы прежде всего должны избегать разрыва с ними. Не то – гражданская война.
   – По каким бы мотивам вы ни щадили неистовых из Совета, вы должны понять, что я не могу допустить никакой двусмысленности насчет вашей решимости сохранить наш союз и продолжать войну.
   – Доверьтесь мне!
   Милюков, впрочем, кажется менее оптимистичен, чем вчера. Известия о Кронштадте, Балтийском флоте и Севастополе плохи. Наконец, на фронте беспорядки; были случаи убийства офицеров.

   После полудня я иду погулять на Острова, более заброшенные, чем когда-либо, и совсем еще занесенные снегом.

   Припоминая свой утренний обход церквей, я задумываюсь над странным бездействием духовенства: оно не играло никакой роли: его нигде не видели; оно не проявило себя никак. Это воздержание, это исчезновение тем более удивительно, что не было торжества, церемонии, какого-либо акта общественной жизни, где церковь не выставляла бы на первом плане своих обрядов, одежд, гимнов.
   Объяснение напрашивается само собой, и для того чтобы формулировать его, мне достаточно было бы перелистать этот дневник. Во-первых, русский народ гораздо менее религиозен, чем кажется; он, главным образом, мистичен. Его беспрестанные крестные знамения и поклоны, его любовь к церковным службам и процессиям, его привязанность к иконам и реликвиям являются исключительно выражением потребностей его живого воображения. Достаточно немного проникнуть в его сознание, чтобы открыть в нем неопределенную, смутную, сентиментальную и мечтательную веру, очень бедную элементами интеллектуальными и богословскими, всегда готовую раствориться в сектантском анархизме.
   Надо затем принять во внимание строгое и унизительное подчинение, которое царизм всегда налагал на церковь и которое превращало духовенство в своеобразную духовную жандармерию, действующую параллельно с жандармерией военной. Сколько раз во время пышных служб в Александро-Невской лавре или Казанском соборе я вспоминал слова Наполеона I: «Архиепископ – это полицейский префект». Наконец, надо принять в расчет позор, которым в последние годы Распутин покрыл Святейший синод и епископат. Скандалы преосвященного Гермогена, преосвященного Варнавы, преосвященного Василия, преосвященного Питирима и стольких других глубоко оскорбили верующих. В тот день, когда народ восстал, духовенство могло только безмолвствовать. Но, может быть, когда наступит реакция, деревенские батюшки, сохранившие общение с деревенским населением, снова заговорят.
   Мне передали вчера, что акт отречения императора был составлен Николаем Александровичем Базили, бывшим вице-директором кабинета Сазонова, который в настоящее время управляет дипломатической канцелярией Главной квартиры; акт был якобы передан по телеграфу 15 марта из Пскова в Могилев, следовательно, еще до того, как комиссары Думы Гучков и Шульгин покинули Петроград. Тут вопрос истории, который интересно было бы выяснить!
   А сегодня в конце дня мне сделал визит Базили, которого генерал Алексеев прислал с поручением к Временному правительству.
   – Ну, что же, – говорю я ему, – так это вы, оказывается, составили акт отречения императора?
   Он восклицает, сделав энергичное движение:
   – Я отнюдь не считаю себя автором акта, который подписал император. Текст, который я приготовил по приказу генерала Алексеева, сильно отличался от этого.
   И вот что он рассказал:
   – Утром 14 марта генерал Алексеев получил от председателя Думы Родзянко телеграмму, извещавшую его о том, что правительственные учреждения перестали функционировать в Петрограде и что единственное средство избежать анархии – добиться отречения императора в пользу своего сына. Страшный вопрос встал тут перед начальником Штаба Верховного главнокомандования. Не грозило ли отречение царя расколоть или даже разложить армию? Надо было немедленно объединить всех военачальников вокруг одного решения. Генерал Рузский, главнокомандующий Северным фронтом, уже энергично высказался за немедленное отречение. Генерал Алексеев лично склонен был к такому же выводу, но дело было такое серьезное, что он счел долгом опросить по телеграфу всех других главнокомандующих: генерала Эверта, генерала Брусилова, генерала Сахарова и великого князя Николая Николаевича. Они все ответили, что император должен отречься в кратчайший срок.
   – Какого числа у генерала Алексеева были в руках все эти ответы?
   – В ночь на 15 марта… Вот тогда-то генерал Алексеев поручил мне сделать ему доклад об условиях, при которых основные законы империи разрешали бы царю сложить власть. Я быстро подал ему записку, в которой доказывал, что если бы император отрекся, он должен передать власть своему законному наследнику – царевичу Алексею. «Я так и думал, – сказал мне генерал. – Теперь приготовьте поскорей манифест в этом смысле». Я скоро принес ему проект, в котором развил, как мог лучше, мысли моей записки, все время стараясь выдвинуть на первый план необходимость продолжать войну до победы. При начальнике Главного штаба был его главный сотрудник, его верный квартирмейстер генерал Лукомский. Я читаю генералу Алексееву проект. Он перечитывает его вслух и безоговорочно одобряет. Лукомский тоже одобряет. Документ немедленно передается по телеграфу в Псков, чтобы быть представленным императору… На следующий день, 15 марта, незадолго до полуночи генерал Данилов, генерал-квартирмейстер Северного фронта, вызывает к телеграфному аппарату своего коллегу из Верховного главнокомандования, чтобы сообщить ему решение его величества. Я как раз находился в кабинете Лукомского вместе с великим князем Сергеем Михайловичем. Мы оба бросаемся в телеграфное бюро, и аппарат начинает при нас функционировать. На печатной ленте, которая развертывается перед нами, я тотчас узнаю свой текст «Возвещаем всем нашим верноподданным… В дни великой борьбы с внешним врагом…» и т. д. Но каково же удивление всех нас троих, когда мы увидели, что имя цесаревича Алексея заменено именем Михаила. Мы с отчаянием смотрим друг на друга, потому что у нас является одна и та же мысль. Немедленное воцарение цесаревича было единственным средством остановить течение революции, по крайней мере удержать ее в границах конституционной реформы. Во-первых, право было на стороне юного Алексея Николаевича. Кроме того, ему помогли бы симпатии, которыми он пользуется в народе и в армии. Наконец, и это самое главное, императорский престол ни на минуту не оставался бы незанятым. Если бы цесаревич был объявлен императором, никто не имел бы права заставить его потом отречься. То, что произошло с великим князем Михаилом, было бы невозможно с ребенком. Самое большее, могли бы ссориться из-за того, кому предоставить регентство. И Россия имела бы теперь национального вождя… Тогда как теперь куда мы идем?..
   – Увы, я боюсь, что события скоро докажут, что вы правы… Вычеркнув имя своего сына в манифесте, который вы ему приготовили, он бросил Россию в страшную авантюру.
   Поговорив некоторое время на эту тему, я спрашиваю Базили:
   – Видели вы императора после его отречения?
   – Да… Шестнадцатого марта, когда император возвращался из Пскова в Могилев, генерал Алексеев послал меня к нему навстречу, чтобы ввести его в курс создавшегося положения. Я встретил его поезд в Орше и вошел в его вагон. Он был совершенно спокоен; мне, однако, тяжело было смотреть на его землистый цвет лица и синеву под глазами. Изложив ему последние петроградские события, я позволил себе сказать ему, что мы в Ставке были в отчаянии от того, что он не передал своей короны цесаревичу. Он ответил мне просто: «Я не мог расстаться со своим сыном». Я узнал потом от окружавших его, что император, прежде чем принять решение, советовался со своим хирургом, профессором Федоровым. «Я приказываю вам, – сказал он, – отвечать мне откровенно. Допускаете вы, что Алексей может вылечиться?» – «Нет, ваше величество, его болезнь неизлечима». – «Императрица давно так думает; я еще сомневался… Уж если Бог так решил, я не расстанусь со своим бедным ребенком…» Через несколько минут подали обед. Это был мрачный обед. Каждый чувствовал, как сердце его сжимается; не ели, не пили. Император, однако, очень хорошо владел собой, спрашивал несколько раз о людях, входящих в состав Временного правительства, но так как воротник у него был довольно низкий, я видел, как беспрерывно сжималось его горло… Я покинул его вчера утром в Могилеве.
   Сегодня вечером я дал обед в честь узкого круга знакомых, включавшего г-жу П., а также графа Николая Муравьева, бывшего губернатора Москвы, и графа Кутузова.
   Г-жа П. заявила:
   – Пока Петроград правит Россией, дела будут идти чем дальше, тем хуже… Петроград может только разрушать; только одна Москва в состоянии всё восстановить.
   Муравьев возразил на это:
   – Не возлагайте на Москву слишком большие надежды! Жители Москвы испорчены почти в такой же степени, что и жители Петрограда.
   В разговор вмешался Кутузов:
   – Нам предстоит пасть еще ниже; по существу, мы вот-вот коснемся самого дна бездны… Но в течение трех месяцев империя будет восстановлена. Не забывайте, что население России составляют 178 000 000 жителей, из них – 160 000 000 крестьян, 12 000 000 казаков, 3 000 000 торгового люда и гражданских служащих, 1 000 000 дворян и 1 200 000 – от силы – рабочих. Эти 1 200 000 рабочих не всегда будут нашими хозяевами!
   – Итак, вы считаете, – спросил я, – что знаменитым черносотенцам Дубровина и Пуришкевича еще предстоит сыграть свою роль?
   – Конечно… и довольно скоро!
   Понедельник, 19 марта
   Николай Романов, как отныне называют императора в официальных актах и в прессе, просил у Временного правительства:
   1. Свободного проезда из Могилева в Царское Село.
   2. Возможности проживать в Александровском дворце до выздоровления его детей, которые больны корью.
   3. Свободного проезда из Царского Села в Порт Романов на мурманском берегу.
   Правительство дало согласие.
   Милюков, от которого я получил эти сведения, полагает, что император будет просить убежища у короля английского.
   – Ему следовало бы, – сказал я, – поторопиться с отъездом. Не то неистовые из Совета могли бы применить по отношению к нему прискорбные действия.
   Милюков, принадлежащий немного к школе Руссо и будучи лично воплощенной добротой, охотно верящий в природную доброту рода человеческого, не думает, чтобы жизнь царя и царицы были в опасности. Если он желает видеть их отъезд, это скорее для того, чтобы избавить их от ареста и процесса, которые доставили бы много хлопот правительству. Он подчеркивает необычайную кротость, обнаруженную народом в течение этой революции, небольшое число жертв, мягкость, так скоро сменившую насилия, и т. д.
   – Это верно, – говорю я ему, – народ очень скоро вернулся к своей природной мягкости, потому что он не страдает и весь отдается радости быть свободным. Но пусть даст себя почувствовать голод, и насилия тотчас возобновятся…
   Я цитирую ему столь выразительную фразу Редерера в 1792 году: «Оратору достаточно обратиться к голоду, чтобы добиться жестокости».
   Вторник, 20 марта
   Манифест Временного правительства обнародован сегодня утром.
   Это длинный, многословный, напыщенный документ, покрывающий позором старый режим, обещающий народу все блага равенства и свободы. О войне едва говорится: «Временное правительство будет верно соблюдать все союзы и сделает всё от него зависящее, чтобы обеспечить армии всё необходимое для доведения войны до победного конца». Ничего больше.
   Я тотчас отправляюсь к Милюкову и говорю ему буквально вот что:
   – После наших последних бесед я не был удивлен выражениями, в которых обнародованный сегодня утром манифест говорит о войне; я тем не менее возмущен ими. Не заявлена даже решимость продолжать борьбу до конца, до полной победы. Германия даже не названа. Ни малейшего намека на прусский милитаризм. Ни малейшей ссылки на наши цели войны… Франция тоже делала революцию перед лицом врага. Но Дантон в 1792 году и Гамбетта в 1870 году говорили другим языком… У Франции, однако, не было тогда никакого союзника, который скомпрометировал бы себя ради нее.
   Милюков слушает меня очень бледный, совершенно смущенный. Подыскивая выражения, он возражает мне, что манифест предназначен специально для русского народа, что, впрочем, политическое красноречие пользуется теперь гораздо более умеренным словарем, чем в 1792 и 1870 годах.
   Тогда я зачитываю ему призыв, с которым наши социалисты Гед, Самба и Альбер Тома обратились через меня к русским социалистам, и мне нетрудно дать ему почувствовать, какое горячее одушевление, какая энергия решимости, какая воля к победе слышатся в этом призыве. Вот эта телеграмма Керенскому, министру юстиции Временного правительства:

   «Париж, 18 марта 1917 г.
   Мы адресуем министру-социалисту обновленного русского государства наши поздравления и братские пожелания.
   Мы с глубоким волнением приветствуем вступление рабочего класса и русского социализма в свободное управление их страной.
   Еще раз, как нашим предкам великой Революции, вам предстоит обеспечить одним и тем же усилием независимость народа и защиту родины.
   Войной, доведенной до конца, героической дисциплиной солдат-граждан, влюбленных в свободу, мы должны разрушить последнюю и одновременно самую страшную твердыню абсолютизма: прусский милитаризм.
   Мы призываем здесь, с радостной уверенностью, к новому усилию русский народ, напрягший все свои силы для войны. Именно победа, которую мы завоюем завтра своим энтузиазмом, дав мир миру, в то же время навсегда утвердит его преуспеяние и свободу.
   Жюль Гед, Марсель Самба, Альбер Тома».

   Милюков, по-видимому, страдающий душой, пытается привести, по крайней мере, смягчающие обстоятельства: трудность внутреннего положения и проч. И в заключение говорит:
   – Дайте мне время!
   – Никогда время не было дороже, действие неотложнее… Не сомневайтесь, мне очень тяжело говорить так с вами. Но момент слишком серьезен, чтобы придерживаться дипломатических эвфемизмов. Вопрос, который пред нами встает, или, вернее, нас гнетет: да или нет, хочет ли Россия продолжать сражаться бок о бок со своими союзниками до окончательной и полной победы, оставаясь верной принятым обязательствам, без задней мысли… Ваш талант, ваше патриотическое и почетное прошлое служат мне гарантией в том, что вы скоро дадите мне ответ, которого я от вас ожидаю.
   Милюков обещает мне поискать в ближайшем будущем случая вполне успокоить нас.

   В полдень я отправляюсь погулять в центр города и на Васильевский остров. Порядок почти восстановлен. Меньше пьяных солдат, меньше шумных банд, меньше автомобилей с пулеметами, переполненных исступленными безумцами. Но повсюду митинги на открытом воздухе, или, лучше, на открытом ветре. Группы немногочисленны: двадцать, самое большее тридцать человек – солдаты, крестьяне, рабочие, студенты. Ораторы взбираются на тумбу, на скамью, на кучу снега и говорят без конца с размашистыми жестами. Все присутствующие впиваются глазами в оратора и слушают с каким-то благоговением. Лишь только он кончил, его сменяет другой, и этого слушают с таким же страстным, безмолвным и сосредоточенным вниманием. Картина наивная и трогательная, когда вспоминаешь, что русский народ веками ждал права говорить.
   Прежде чем вернуться домой, я еду выпить чаю у княгини Р., на Сергиевской. Красавица г-жа Д., «Диана Таврическая», в английском костюме и собольей шапочке, курит папиросы с хозяйкой дома. Князь Б., генерал С. и несколько постоянных посетителей приходят один за другим. Эпизоды, которые они рассказывают, впечатления, которыми обмениваются, свидетельствуют о самом мрачном пессимизме. Но одна тревога преобладает, одно и то же опасение у всех: раздел земли.
   – На этот раз мы от этого не уйдем… Что будет с нами без наших земельных доходов?
   В самом деле, для русского дворянства земельная рента – главный, часто единственный источник его богатства. Предвидят не только легальный раздел земель, легальную экспроприацию, но насильственную конфискацию, грабеж, жакерию. Я уверен, что те же разговоры происходят теперь по всей России.
   Но входит в салон новый визитер, кавалергардский поручик с красным бантом на груди. Он несколько успокаивает собрание, утверждая с цифрами в руках, что аграрный вопрос не так уж и страшен, как это кажется с первого взгляда.
   – Чтобы утолить земельный голод крестьян, – говорит он, – нет надобности сейчас трогать наши поместья с удельными землями (девяносто миллионов десятин), с церковными и монастырскими землями (три миллиона десятин). У нас есть чем утолять в течение довольно долгого времени земельный голод мужиков.
   Все соглашаются с этими доводами; каждый успокаивается при мысли, что русское дворянство не потерпит слишком большого ущерба, если император, императрица, великие князья и великие княгини, церковь, монастыри будут безжалостно ограблены. Как говорил Ларошфуко, «у нас всегда найдутся силы перенести несчастье другого».
   Отмечаю мимоходом, что одна из присутствующих особ владеет в Волынской губернии поместьем в 300 000 десятин.
   Вернувшись в посольство, я узнаю, что во Франции министерский кризис и Бриан уступает свое место Рибо.
   Среда, 21 марта
   Уже несколько дней ходил слух в народе, что «гражданин Романов» и его супруга «немка Александра» тайно подготовляли при содействии умеренных министров – Львовых, Милюковых, Гучковых и других – реставрацию самодержавия. Поэтому Совет потребовал вчера немедленного ареста бывших царя и царицы. Временное правительство уступило. Четыре депутата Думы: Бубликов, Грибунин, Калинин и Вершинин выехали в тот же вечер в Ставку в Могилев с мандатом привезти императора.
   Что касается императрицы, то генерал Корнилов отправился сегодня с конвоем в Царское Село. По прибытии в Александровский дворец он был тотчас принят царицей, которая выслушала без всякого замешательства решение Временного правительства; она просила только, чтобы ей оставили всех слуг, которые ухаживают за больными детьми, что ей и было разрешено. Александровский дворец отрезан теперь от всякого сообщения с внешним миром.
   Арест императора и императрицы очень взволновал Милюкова; он хотел бы, чтобы король Англии предложил им убежище на британской территории, обязавшись даже обеспечить их неприкосновенность; он просил поэтому Бьюкенена телеграфировать немедленно в Лондон и настаивать, чтобы ему ответили очень спешно.
   Это последний шанс спасти свободу и, может быть, жизнь этих несчастных. Бьюкенен тотчас возвращается к себе в посольство, чтобы передать своему правительству предложение Милюкова.

   После полудня, проезжая по Миллионной, я замечаю великого князя Николая Михайловича. Одетый в цивильный костюм, похожий с виду на старого чиновника, он бродит вокруг своего дворца. Он открыто перешел на сторону Революции и сыплет оптимистическими заявлениями. Я его достаточно знаю, чтобы не сомневаться в его искренности, когда он утверждает, что отныне падение самодержавия обеспечивает спасение и величие России, но я сомневаюсь, чтобы он долго сохранял свои иллюзии, и желаю ему, чтобы он не потерял их, как потерял свои иллюзии Филипп Эгалите. Во всяком случае, что касается прошлого, он морально старался открыть глаза императору на близкую катастрофу; он недавно даже имел мужество обратиться к нему со следующим письмом, которое он сообщил мне сегодня утром:

   «Ты часто выражал волю вести войну до победы. Но неужели же ты думаешь, что эта победа возможна при настоящем положении вещей? Знаешь ли ты внутреннее положение империи? Говорят ли тебе правду? Открыли ли тебе, где находится корень зла?
   Ты часто говорил мне, что тебя обманывают, что ты веришь лишь чувствам твоей супруги. А между тем слова, которые она произносит, – результат ловких махинаций и не представляют истины. Если ты бессилен освободить ее от этих влияний, будь по крайней мере беспрерывно настороже против интриганов, пользующихся ею как орудием. Удали эти темные силы, и доверие твоего народа к тебе, уже наполовину утраченное, тотчас снова вернется к тебе.
   Я долго не решался сказать тебе правду, но я на это решился с одобрения твоей матери и твоих двух сестер. Ты находишься накануне новых волнений. Я скажу больше: накануне покушения. Я говорю всё это для спасения твоей жизни, твоего трона и твоей родины».

   Четверг, 22 марта
   Император прибыл сегодня утром в Царское Село.
   Его арест в Могилеве не вызвал никакого инцидента; его прощание с офицерами, которые его окружали и из которых многие плакали, было банально, поразительно просто… Но приказ, которым он прощается с армией, не лишен величия:

   «Я обращаюсь к вам в последний раз, столь дорогие моему сердцу солдаты. С тех пор как я отказался от своего имени и от имени моего сына от русского трона, власть передана Временному правительству, образованному по инициативе Государственной думы.
   Да поможет Бог этому правительству повести Россию к славе и преуспеянию… Да поможет Бог и вам, доблестные солдаты, защитить вашу родину от жестокого врага. В течение двух с половиной лет вы ежечасно выносили испытания тяжелой службы; много было пролито крови, сделаны были огромные усилия, и уже близок час, когда Россия и ее славные союзники общими усилиями сломят последнее сопротивление врага.
   Эта беспримерная война должна быть доведена до окончательной победы. Кто думает в этот момент о мире – предатель России.
   Я твердо убежден, что воодушевляющая вас безграничная любовь к нашей прекрасной родине не угасла в ваших сердцах.
   Да благословит вас Бог и да поведет вас к победе великомученик Георгий!
   Николай».

   Возвращаясь после визита на Адмиралтейскую набережную, я прохожу по улице Глинки, где живет великий князь Кирилл Владимирович, и вижу, что на его дворце развевается… красное знамя.
   Пятница, 23 марта
   Бьюкенен заявил сегодня утром Милюкову, что король Георг, согласно с мнением своих министров, предлагает императору и императрице убежище на британской территории; он отказывается обеспечить их неприкосновенность, но выражает надежду видеть их в Англии до конца войны. Милюков, по-видимому, очень тронут этой декларацией, но грустно прибавляет:
   – Увы! Я боюсь, что слишком поздно.
   В самом деле, со дня на день, я сказал бы, почти с часу на час, я вижу, как утверждается тирания Совета, деспотизм крайних партий, засилье утопистов и анархистов.
   Ввиду того, что последние сообщения печати свидетельствуют о том, что в Париже питают странные иллюзии насчет русской Революции, я телеграфирую Рибо:

   «Несмотря на величие фактов, совершившихся за последние десять дней, события, при которых мы присутствуем, по-моему, являются лишь прелюдией. Силы, призванные играть решительную роль в конечном результате Революции (например: крестьянские массы, священники, евреи, инородцы, бедность казны, экономическая разруха и проч.), еще даже не пришли в действие. Поэтому невозможно уже теперь установить логический и положительный прогноз о будущем России. Доказательством этого являются радикально противоречащие одно другому предсказания, которые я собрал от лиц, чья независимость суждения и ум внушают мне наибольшее доверие. По мнению одних, несомненно объявление Республики. По мнению других, неизбежна реставрация империи в конституционных формах.
   Но если ваше превосходительство готово удовольствоваться пока моими впечатлениями, которые насквозь проникнуты мыслью о войне, вот как мне представляется ход событий:
   1. Когда придут в действие силы, на которые я только что указал? До сих пор русский народ нападал исключительно на династию и на чиновничью касту. Вопросы экономические, социальные, религиозные не замедлят возникнуть. Это – вопросы страшные с точки зрения войны, потому что славянское воображение, далекое от того, чтобы быть конструктивным, как воображение латинское или англо-саксонское, в высшей степени анархично и разбросанно. Пока эти вопросы не будут решены, общественное мнение будет занято ими. А между тем мы не должны желать, чтобы это решение было близко, потому что оно не пройдет без глубоких потрясений. Итак, нам приходится ждать того, что в течение довольно долгого периода усилие России будет ослаблено или ничтожно.
   2. Готов ли русский народ продолжать борьбу до полной победы? Россия содержит в себе столько различных рас, и этнические антагонизмы в некоторых районах так обострены, что национальная идея далека от единства. Конфликт социальных классов тоже отражается на патриотизме. Так, например, рабочие массы, евреи, жители прибалтийских губерний видят в войне лишь бессмысленную бойню. С другой стороны, войска на фронте и исконное русское население нисколько не отказались от своей надежды и своей воли к победе. Если бы я подчеркивал свою мысль, чтобы выразить ее рельефнее, я склонен был бы сказать: „В настоящей фазе Революции Россия не может ни заключить мира, ни вести войны“».

   Великий князь Кирилл Владимирович поместил вчера в «Петроградской газете» длинное интервью, в котором нападает на свергнутых царя и царицу.
   «Я не раз спрашивал себя, – говорит он, – не сообщница ли Вильгельма II бывшая императрица, но всякий раз я силился отогнать от себя эту страшную мысль».
   Кто знает, не послужит ли скоро эта коварная инсинуация основанием для страшного обвинения против несчастной царицы. Великий князь Кирилл должен был бы знать и вспомнить, что самые гнусные клеветы, от которых пришлось Марии-Антуанетте оправдываться перед революционным трибуналом, первоначально возникли на тонких ужинах графа д’Артуа.

   Около пяти часов я отправляюсь к Сазонову в гостиницу «Европейскую», где он уже три недели лечится от хронического бронхита. Я застаю его очень грустным, но не утратившим бодрости. Как я и ожидал, он видит в настоящих несчастьях России перст Божий:
   – Мы заслуживали кары… Я не думал, что она будет так сурова… Но Бог не может хотеть, чтобы Россия погибла… Россия выйдет очищенной из этого испытания.
   Затем он в суровых выражениях говорит об императоре:
   – Вы знаете, как я люблю императора, с какой любовью я служил ему. Но никогда не прощу ему, что он отрекся за сына. Он не имел на это права… Существует ли какое бы то ни было законодательство, которое разрешило бы отказываться от прав несовершеннолетнего? Что же сказать, когда дело идет о самых священных, августейших правах в мире!.. Прекратить таким образом существование трехсотлетней династии, грандиозное дело Петра Великого, Екатерины II, Александра I!.. Какая слабость, какое несчастье!
   Глаза его полны слез.
   Я спросил его, позволит ли ему его состояние здоровья выехать в Лондон в самое ближайшее время, так как я не сомневался, что он считает своим долгом занять свой пост посла.
   – Я ужасно озадачен, – ответил он. – Какой политической линии мне следует придерживаться в Лондоне? Конечно, я не откажусь от того, чтобы оказывать помощь таким честным людям, как Львов и Милюков. Но останутся ли они у власти?.. Во всяком случае, мой врач думает, что я не буду готов к поездке по меньшей мере еще три недели.
   Меня до глубины души поразили мертвенно-бледный цвет его исхудалого лица и все признаки физических и духовных страданий, легко угадываемые в его внешнем виде.
   Вчера вечером гроб Распутина был тайно вынесен из склепа в часовне, где он был погребен в Царском Селе, и доставлен в Парголовский лес, верстах в пятнадцати к северу от Петрограда. Там, посреди прогалины, несколько солдат под командой саперного офицера устроили большой костер из сосновых ветвей. Отбив крышку гроба, они вытащили из него труп при помощи жердей, так как не решались прикоснуться к нему руками из-за его разложения, и не без труда втащили его на кучу дров. Затем, полив его керосином, зажгли. Сожжение продолжалось больше десяти часов, до самой зари.
   Несмотря на нестерпимо холодный ветер, несмотря на томительную продолжительность операции, несмотря на клубы едкого и зловонного дыма, вырывавшиеся из пылавшего костра, несколько сот мужиков всю ночь теснились вокруг костра, онемевшие, неподвижные, глядя с растерянным изумлением на святотатственное пламя, медленно пожиравшее старца-мученика, друга царя и царицы, «Божьего человека». Когда пламя сделало свое дело, солдаты собрали пепел и погребли его под снегом.
   Изобретшие этот зловещий эпилог имеют предтечу в итальянском Средневековье, ибо воображение человеческое не обновляет бесконечно форм выражения своих страстей и стремлений.
   В лето 1266-е Манфред, незаконный сын Фридриха II, король-узурпатор Обеих Сицилий, убийца, клятвопреступник, осквернивший себя симонией [26 - Симония – покупка и продажа церковных должностей, священнодействий и таинств. – Прим. ред.], еретик, запятнанный всеми преступлениями, отлученный от церкви, погиб в бою с Карлом Анжуйским на берегах Калоры, у Беневента. Его полководцы и солдаты, обожавшие его за его молодость, красоту, щедрость и обаятельность, устроили ему трогательные похороны на том самом месте, на котором он испустил дух. Но год спустя папа Климент IV приказал возобновить против этого злодея, недостойного покоиться в святой земле, папскую процедуру анафемы и проклятия. По его приказанию архиепископ Козенцы велел выкопать труп и провозгласил над этими неузнаваемыми останками беспощадный приговор, обрекающий отлученного аду: «In ignem aeternum judicamus…» Служба совершилась ночью при свете факелов, которые гасили один за другим до полного мрака, после чего разрозненные останки Манфреда были рассеяны по полю.
   Эта трагическая и поэтичная сцена сильно взволновала современников; она даже внушила Данте одно из прекраснейших мест в «Божественной комедии». Поднимаясь на крупную гору чистилища, поэт видит тень молодого принца, которая приближается к нему, называет его по имени и говорит ему: «Я Манфред, мои грехи были ужасны. Тем не менее бесконечная благость Божья так необъятно велика, что она принимает всех, кто обращается к ней. Если пастырь из Козенцы, который был послан Климентом для охоты за моими костями, сумел бы узреть милостивый лик Божий, мои кости покоились бы по сие время близ моста у Беневента под тяжелым камнем. Теперь мочит их дождь, обдувает ветер на берегах реки, на которых рассеяли их, потушив факелы, архиепископ со своими священниками. Но на проклятье им, божественная любовь не так далеко изгнана, чтобы не могла вернуться, пока достаточно жива еще в нас надежда, чтобы зацвести последним цветом».
   Я хотел бы иметь возможность предложить эту цитату бедной заключенной царице.
   Суббота, 24 марта
   Совет узнал, что король Англии предлагает убежище императору и императрице на британской территории. По требованию максималистов Временное правительство вынуждено обещать не выпускать из пределов России свергнутых царя и царицу. Совет, кроме того, назначил комиссара для контроля за заключением императорской фамилии.
   С другой стороны, Центральный комитет Совета принял вчера следующие постановления:
   1. Немедленное открытие переговоров с рабочими враждебных государств.
   2. Систематическое братание русских и неприятельских солдат на фронте.
   3. Демократизация армии.
   4. Отказ от всяких завоевательных планов.
   Это нам обещает недурные дни.

   В шесть часов я отправляюсь в Мариинский дворец с моими коллегами Бьюкененом и Карлотти, чтобы принять участие в церемонии официального признания Временного правительства.
   Это прекрасное здание, подаренное некогда Николаем I своей любимой дочери, герцогине Лейхтенбергской, сделавшееся затем местопребыванием Государственного совета, имеет уже другой вид. В вестибюле, где раньше благодушествовали лакеи в пышных придворных ливреях, оборванные, грязные, наглые солдаты курят, валяются на скамейках. С начала Революции большая мраморная лестница не подметалась. Тут и там разбитое стекло, царапина от пули на панно свидетельствуют о том, что на Исаакиевской площади происходил жаркий бой.
   Нас никто не встречает, несмотря на торжественность акта, который мы будем совершать.
   Я вспоминаю тут же церемонию «в августейшем присутствии его величества императора». Какой порядок! Какая пышность! Какая иерархия! Если бы обер-церемониймейстер барон Корф или его оруженосцы Толстой, Евреинов, Куракин увидели бы нас теперь, они упали бы в обморок от стыда.
   Приходит Милюков; он вводит нас в один салон, потом в другой, потом в третий, не зная, на чем остановиться, ища на стенах ощупью электрическую кнопку, чтобы осветить комнату.
   – Здесь, – говорит он нам наконец, – здесь, я думаю, нам будет удобно.
   И он отправляется за своими коллегами, которые тотчас являются. Все они в рабочих пиджаках с портфелями под мышками.
   После Бьюкенена и Карлотти, которые старше меня, я произношу торжественную фразу:
   – Имею честь объявить вам, господа, что правительство Французской Республики признает в вас Временное правительство России.
   Затем, по примеру моих английского и итальянского коллег, я приветствую несколькими теплыми фразами новых министров; я настаиваю на необходимости продолжать войну до конца.
   Милюков отвечает самыми успокоительными уверениями.
   Его речь достаточно пространна, чтобы дать мне время рассмотреть этих импровизированных хозяев России, на которых свалилась такая страшная ответственность. Одно и то же впечатление патриотизма, ума, честности остается от всех. Но какой у них обессиленный вид от утомления и забот! Задача, которую они взяли на себя, явно превосходит их силы. Как бы они не изнемогли слишком рано! Только один из них, кажется, человек действия – министр юстиции Керенский. Тридцати пяти лет, стройный, среднего роста, с бритым лицом, волосы ежиком, с пепельным цветом лица, с полуопущенными веками, из-под которых сверкает острый и горячий взгляд; он тем более поражает меня, что держится в стороне, позади всех своих коллег; он, по-видимому, самая оригинальная фигура Временного правительства и должен скоро стать его главной пружиной.

   Одно из самых характерных явлений революции, только что свергнувшей царизм, – это абсолютная пустота, мгновенно образовавшаяся вокруг находящихся в опасности царя и царицы.
   При первом же натиске народного восстания все гвардейские полки, в том числе и великолепные лейб-казаки, изменили своей присяге в верности. Ни один из великих князей тоже не поднялся на защиту священных особ царя и царицы; один из них не дождался даже отречения императора, чтобы предоставить свое войско в распоряжение мятежного правительства. Наконец, за несколькими исключениями, тем более заслуживающими уважения, произошло всеобщее бегство придворных, всех этих высших офицеров и сановников, которые в ослепительной пышности церемоний и шествий выступали в качестве прирожденных стражей трона и присяжных защитников императорского величества. А между тем долгом не только моральным, но военным, прямым долгом для многих из них было окружить царя и царицу в опасности, пожертвовать собой для их спасения или по меньшей мере не покидать их в их великом несчастии.
   Я наблюдал это еще сегодня вечером на интимном обеде у г-жи Р. По происхождению или по должности все приглашенные, человек двенадцать, занимали очень видные места в исчезнувшем режиме.
   За столом, за первым же блюдом, смолкает гул отдельных разговоров. Завязывается общий разговор о Николае II. Несмотря на его нынешнее тяжелое положение, несмотря на страшные перспективы его ближайшего будущего, все этапы его царствования подвергаются самому суровому осуждению; его осыпают упреками за старое и недавнее прошлое. Так как я тем не менее выражаю сожаление по поводу того, как скоро покинули его друзья, гвардия и двор, г-жа Р. не утерпела:
   – Да это он нас покинул, он нас предал, он не исполнил своего долга; это он поставил нас в невозможность защищать его. Не его предала родня, гвардия и двор, а он предал весь свой народ.
   Французские эмигранты рассуждали точно так же в 1791 году; они тоже полагали, что Людовик XVI, предавший королевское дело, должен был пенять лишь на себя за свое несчастье. И его арест после бегства в Варенн мало огорчил их. Содержатель гостиницы в Брюсселе говорил одному из них, который в виде исключения оплакивал это событие:

   «Утешьтесь, мсье, этот арест – не такое большое несчастье. Сегодня утром у графа д’Артуа был, правда, вид несколько опечаленный, но другие господа, которые сидели с ним в экипаже, казались очень довольными».

   Воскресенье, 25 марта
   Я решил устроить на этих днях банкет Временному правительству, чтобы завязать с ним более близкие отношения и публично выразить симпатию. Во всяком случае, прежде чем разослать приглашения, я считал благоразумным неофициально предупредить кое-кого из министров. И хорошо сделал… П., взявший на себя задачу прозондировать почву, ответил сегодня, что моим вниманием очень тронуты, но боятся, что оно будет дурно истолковано крайними элементами, и просят отложить осуществление моего проекта.
   Этой подробности достаточно было бы для того, чтобы показать, насколько Временное правительство робко по отношению к Совету, как оно боится высказаться за союзников и войну.
   Впрочем, на патриотический призыв, с которым французские социалисты обратились 18 марта к своим русским товарищам, Керенский недавно ответил телеграммой, которая, я надеюсь, не оставит у «французской демократии» ни малейшей иллюзии о концепции, сформированной «русской демократией» в отношении Союза и войны.
   Телеграмма русского министра юстиции, посланная Жюлю Геду, члену французской палаты депутатов в Париже:

   «Я глубоко тронут братским приветом, с которым вы вместе с Марселем Самба и Альбером Тома обратились ко мне.
   Мы никогда не сомневались в полной симпатии и моральной поддержке, которые мы встречаем в нашей борьбе со стороны французского социализма.
   Русский народ свободен. Благодаря жертвам, принесенным рабочим классом и революционной армией, уничтожен русский царизм, который всегда служил оплотом всемирной реакции. Народ сам теперь будет строить свою жизнь.
   Приветствуя героические усилия республиканской и демократической Франции для защиты родной земли в единодушной резолюции о доведении войны до конца, достойного демократии, русские социалисты верят в интернациональную солидарность трудовых классов в борьбе за победу и над реакционным и насильственным империализмом и за связанный с нею мир, столь необходимый для развития человеческой личности.
   А. Керенский, министр юстиции, товарищ председателя Совета Рабочих и Солдатских Депутатов».

   Временное правительство известило Совет о том, что с согласия Бьюкенена оно воздержалось от передачи императору телеграммы, которой король Георг предложил императорской фамилии убежище на британской территории.
   Упорствуя, однако, в своем недоверии, Исполнительный комитет Совета расставил «революционные» посты в Царском Селе и на всех расходящихся от него дорогах с целью не допустить, чтобы царь и царица были увезены тайком.
   Понедельник, 26 марта
   Художник и историк искусства, Александр Николаевич Бенуа, с которым я поддерживаю частые и дружеские сношения, неожиданно зашел ко мне.
   Родом из французской семьи, поселившейся в России около 1820 года, это один из образованнейших людей, каких я знаю здесь, и один из самых почтеннейших. Я провел много прелестных часов в его ателье на Васильевском острове в беседе с ним обо всех вещах, доступных познанию, и о некоторых других. Даже с точки зрения политической беседа с ним часто была для меня драгоценна, потому что у него много связей не только с цветом представителей искусства, литературы и университетской науки, но и с главными вождями либеральной оппозиции и кадетской партии. Не раз я получал через него интересные сведения об этих слоях общества, куда еще недавно мне так был труден, почти воспрещен доступ. Его личное мнение, всегда основательное и глубокое, имеет тем больше цены в моих глазах, что он – в высшей степени характерный представитель того активного и культурного класса профессоров, ученых, врачей, публицистов, представителей искусства и литературы, который называется интеллигенцией.
   Итак, он сегодня зашел ко мне около трех часов, как раз когда я собирался уйти. Он серьезен и садится с усталым жестом:
   – Извините, что я вас беспокою. Но вчера вечером несколько моих друзей и я были взволнованы такими мрачными идеями, что я испытываю потребность сообщить их вам.
   Затем в поразительной и, к несчастью, слишком верной картине он описывает мне результаты анархии в народе, апатии в правящих кругах и недисциплинированности в армии. И в заключение заявляет:
   – Как ни тяжело для меня это признание, я думаю, что выполняю некий долг, заявляя вам, что война не может дольше продолжаться. Надо возможно скорее заключить мир. Конечно, я знаю, честь России связана союзными договорами, и вы достаточно знаете меня для того, чтобы поверить, что я понимаю всё значение этого соображения. Но необходимость – закон истории. Никто не обязан исполнять невозможное.
   Я ему отвечаю:
   – Вы только что произнесли очень серьезные слова. Чтобы опровергнуть их, я стану на точку зрения совершенно объективную, как мог бы сделать человек нейтральный, беспристрастный и незаинтересованный, оставляя в стороне моральный приговор, который Франция имела бы право вынести России… Прежде всего знайте: что бы ни случилось, Франция и Германия будут вести войну до полной победы. Банкротство России, вероятно, затянуло бы борьбу, но не изменило бы результата. Как бы быстро ни пошло разрушение вашей армии, Германия не решится, однако, немедленно обнажить ваш фронт; ей нужны были бы, впрочем, значительные силы, чтобы обеспечить себе на вашей территории новые гарантии. Двадцати или тридцати дивизий, которые она могла бы снять с Восточного фронта, чтобы усилить свой Западный фронт, недостаточно для того, чтобы избавить ее от поражения. Затем, можете не сомневаться, что в тот день, как Россия изменит своим союзникам, они от нее откажутся. Следовательно, у Германии была бы полная свобода компенсировать за ваш счет жертвы, к которым вынудили бы ее с другой стороны. Я, конечно, не предполагаю, что вы возлагаете какую бы то ни было надежду на великодушие Вильгельма II… Вы потеряли бы таким образом, по меньшей мере, Курляндию, Литву, Польшу, Галицию и Бессарабию; я уже не говорю о вашем престиже на Востоке и о ваших видах на Константинополь. Что касается Франции и Англии, не забывайте, что у них остаются огромные гарантии по отношению к Германии: господство над морями, немецкие колонии, Месопотамия и Салоники… Наконец, ваши союзники обладают, сверх того, финансовым могуществом, которое будет удвоено, утроено помощью Соединенных Штатов. Мы можем поэтому продолжать войну так долго, как понадобится… Итак, каковы бы ни были трудности настоящего момента, соберите свою энергию и не думайте ни о чем, кроме войны. Дело идет не только о чести России; дело идет о ее благосостоянии, величии и, может быть, о ее национальной жизни.
   Он продолжает:
   – Увы! Я не нахожу, что вам ответить… А между тем мы не в состоянии дольше продолжать войну. Право же, мы больше не в состоянии.
   С этими словами он покидает меня со слезами на глазах. Вот уже несколько дней я везде констатирую тот же пессимизм.
   Вторник, 27 марта
   Начиная с 14 марта, то есть еще до отречения императора и образования Временного правительства, Совет обнародовал приказ по армии, приглашающий войска немедленно приступить к выборам представителей в Совет Рабочих и Солдатских Депутатов. Этот приказ, кроме того, устанавливал, что в каждом полку должен быть избран комитет, чтобы обеспечить контроль над употреблением всех родов оружия: винтовок, пушек, пулеметов, бронированных автомобилей и т. д.; ни в коем случае употребление этого оружия не могло дольше зависеть от офицеров. В заключение приказ отменял все внешние знаки отличия и предписывал, чтобы впредь «все недоразумения между офицерами и солдатами» разбирались ротными комитетами. Этот великолепный документ, подписанный Соколовым, Нехамкисом и Скобелевым, в тот же вечер был разослан по телеграфу на все фронты; передача по телеграфу была бы, впрочем, невозможна, если бы повстанцы не заняли с самого начала бюро военного телеграфа.
   Как только Гучков вступил в управление Военным министерством, он стал стараться заставить Совет отменить необычайный приказ, равносильный ни больше ни меньше как разрушению всякой дисциплины в армии.
   После долгих переговоров Совет согласился заявить, что приказ не будет применен в войсках на фронте. Осталось тем не менее моральное действие от его опубликования.
   И по последним телеграммам генерала Алексеева, недисциплинированность страшно прогрессирует в войсках на фронте.
   Я с болью думаю о том, что немцы в восьмидесяти километрах от Парижа…
   Среда, 28 марта
   Новый манифест Совета, который обращается на этот раз к «народам всего мира». Это бесконечное извержение напыщенных слов, длинный мессианский дифирамб:

   «Мы, рабочие и солдаты России, возвещаем вам великое событие, русскую Революцию, и обращаемся к вам с горячими пожеланиями… Наша победа – великая победа всемирной свободы и демократии… И мы прежде всего обращаемся к вам, братья-пролетарии германской коалиции. Сбросьте, следуя нашему примеру, ярмо вашей полусамодержавной власти, не соглашайтесь более быть орудием завоевания в руках ваших королей, помещиков, банкиров» и т. д.

   Я жду ответа германского пролетариата.
   Четверг, 29 марта
   С момента крушения царизма все митрополиты, архиепископы, епископы, архимандриты, игумены, архиереи, иеромонахи, из которых состояло церковное окружение Распутина, переживают тяжелые дни. Везде им пришлось увидеть, как против них восставала не только революционная клика, а еще и их паства, часто даже их подчиненные. Большинство из них более или менее добровольно сложили с себя свои обязанности; многие в бегах или в заключении.
   После непродолжительного ареста петроградскому митрополиту, высокопреосвященному Питириму, удалось добиться разрешения отправиться для покаяния в один сибирский монастырь. Та же участь постигла московского митрополита, высокопреосвященного Макария, харьковского архиепископа, преосвященного Антония, архиепископа Тобольского, преосвященного Варнаву, епископа Черниговского, преосвященного Василия, и других.
   Пятница, 30 марта
   Самый опасный зародыш, заключающийся в Революции, развивается вот уже несколько дней с ужасающей быстротой. Финляндия, Лифляндия, Эстляндия, Польша, Литва, Украина, Грузия, Сибирь требуют для себя независимости или по крайней мере полной автономии.
   Что Россия обречена на федерализм, это вероятно. Она предназначена к этому беспредельностью своей территории, разнообразием населяющих ее рас, возрастающей сложностью ее интересов. Но нынешнее движение гораздо более сепаратистское, чем областное, скорее сецессионистское, чем федералистское; оно стремится ни больше ни меньше как к национальному распаду. Да и Совет всеми силами способствует этому. Как не соблазниться неистовым глупцам из Таврического дворца разрушить в несколько недель то, что исторически создавалось в течение десяти веков.
   Французская революция начала с объявления Республики единой и неделимой. Этому принципу принесены были в жертву тысячи голов, и французское единство было спасено. Русская Революция берет лозунгом: Россия разъединенная и раздробленная…
   Суббота, 31 марта
   Анархическая пропаганда заразила уже большую часть фронта. Со всех сторон мне сообщают о сценах возмущения, об убийстве офицеров, о коллективном дезертирстве. Даже на передовой линии фронта группы солдат покидают свои части, чтобы отправиться посмотреть, что происходит в Петрограде или в их деревнях.
   Воскресенье, 1 апреля
   Новый военный губернатор Петрограда, генерал Корнилов, старается мало-помалу взять в свои руки войска гарнизона. Задача тем более трудная, что большинство офицеров были убиты, лишены погон или прогнаны. Он назначил на сегодня утром смотр на площади Зимнего дворца и очень основательно собрал лишь лучшие элементы, части, в которых дисциплина наименее пострадала.
   В первый раз со времени падения императорского режима собираются значительные силы в регулярном строю.
   Из окон Министерства иностранных дел я наблюдаю смотр вместе с Бьюкененом и Нератовым.
   Войска – тысяч десять человек – одеты довольно хорошо и проходят стройно. Очень мало офицеров. Все оркестры играют «Марсельезу», но медленным темпом, что делает ее зловещей. В каждой роте, в каждом эскадроне я отмечаю несколько красных знамен со следующими надписями: «Земля и Воля! Земля Народу! Да здравствует Социальная Республика!» На очень немногих я читаю: «Война до победы!» Над Зимним дворцом развевается огромное красное знамя.
   Зрелище необыкновенно поучительное. С точки зрения военной я так резюмирую свое впечатление: в войсках дух дисциплины не совсем исчез, но они думают меньше о своих военных обязанностях, чем о своих надеждах на политическое и социальное обновление.
   С точки зрения исторической и художественной меня занимает контраст. Я напоминаю Бьюкенену и Нератову грандиозную сцену 2 августа 1914 года, когда император появился на балконе этого самого дворца, после того как поклялся на Евангелии и на святой иконе, что он не подпишет мира, пока будет хоть один неприятельский воин на русской территории. В этот торжественный момент я стоял с ним рядом; он был серьезен и сиял. Больше, чем сегодня, огромная площадь была заполнена толпой солдат, горожан, рабочих, мужиков, женщин, детей – и вся эта толпа, склонившись под благословением батюшки царя, пела гимн «Боже, царя храни».

   Пакет газет, из которых самая свежая опоздала на одиннадцать дней, прибыл из Парижа и подтверждает представление, которое я себе составил по ежедневным резюме, передаваемым по телеграфу: французская публика в восторге от русской Революции. Наша пресса лишний раз обнаружила недостаток меры и здравого смысла. Конечно, раз исчезновение царизма – совершившийся факт, приходилось приноравливаться к новому режиму и скрывать досаду. Следовательно, французскому общественному мнению надлежало сделать вид, будто оно принимает русскую Революцию с доверием и симпатией. Но не надо осанны! Совет и так уже очень возгордился. Эти чрезмерные похвалы и восхищение вконец вскружат ему голову. Тут виновна главным образом цензура, которой следовало охладить усердие хвалителей.
   Кроме того, из личного письма, полученного с той же почтой, я узнаю, что в кулуарах палаты депутатов, в салонах, в редакциях сэру Джорджу Бьюкенену приписывают честь, будто он вызвал революцию, чтобы положить конец немецким интригам, что неверно. Прибавляют, как и следовало ожидать, несколько критических замечаний по моему адресу; вспоминают, что когда-то французская дипломатия не колебалась в серьезных обстоятельствах прибегать к серьезным средствам, что она тогда не давала себя остановить пустым уважением к законности. Мне противопоставляют пример моего знаменитого предшественника, маркиза де Ла Шетарди, который в 1741 году не постеснялся смело скомпрометировать себя связью с национальной партией, чтобы уничтожить немецкое влияние и возвести на императорский трон Елизавету Петровну… Скоро узнают, что революция была самым губительным ударом, какой можно было нанести русскому национализму.

   Сегодня вечером у меня обедал принц Сципионе Боргезе, бывший радикальный депутат в Монте-Читорио, только что прибывший в Петроград со своей дочерью, принцессой Сантой; оба очень либеральные и интеллигентные, оба сгорающие от желания видеть своими глазами революцию… и какую революцию! Другие мои гости: Половцовы, княгиня Софья Долгорукая, граф Сергей Кутузов, граф Нани Мочениго, Поклевский и др.
   Я говорю о хорошем впечатлении, которое оставил во мне смотр сегодня утром. Половцов и Поклевский сообщают мне, наоборот, печальные известия, полученные с фронта.
   Принц Боргезе, с которым я долго беседовал после обеда, спрашивает меня, какие черты меня больше всего поражают в русской революции и больше всего отличают ее, по моему мнению, от западных революций. Я отвечаю:
   – Прежде всего примите в расчет, что русская революция едва началась и что известные силы, которым суждено сыграть в ней огромную роль, как то: аграрные вожделения, расовые антагонизмы, социальный распад, экономическая разруха, еврейская страстность, – действуют пока еще скрыто. С такой оговоркой вот что меня больше всего поражает.
   И я несколькими примерами иллюстрирую следующие пункты:
   1. Радикальное различие психологии революционера латинского или англо-саксонского от революционера-славянина. У первого воображение логическое и конструктивное: он разрушает, чтобы воздвигнуть новое здание, все части которого он предусмотрел и обдумал. У второго оно исключительно разрушительное и беспорядочное: его мечта – воплощенная неопределенность.
   2. Восемь десятых населения России не умеют ни читать ни писать, что делает публику собраний и митингов тем более чувствительной к престижу слова, тем более покорной влиянию вожаков.
   3. Болезнь воли распространена в России эпидемически: вся русская литература доказывает это. Русские не способны к упорному усилию. Война 1812 года была сравнительно непродолжительна. Нынешняя война своей продолжительностью и жестокостью превосходит выносливость национального темперамента.
   4. Анархия с неразлучными с ней фантазией, ленью, нерешительностью – наслаждение для русского. С другой стороны, она доставляет ему предлог к бесчисленным публичным манифестациям, в которых он удовлетворяет свою любовь к зрелищам и к возбуждению, свой живой инстинкт поэзии и красоты.
   5. Наконец, огромная протяженность страны делает из каждой губернии центр сепаратизма и из каждого города очаг анархии; слабый авторитет, какой еще остается у Временного правительства, совершенно этим парализуется.
   – Но какое же против этого средство? – спрашивает меня Боргезе.
   – Надо, чтобы социалисты союзных стран доказали своим товарищам из Совета, что политические и социальные завоевания русской революции погибнут, если предварительно не будет спасена Россия.
   Понедельник, 2 апреля
   Из телеграммы из Парижа я узнаю, что министр снабжения Альбер Тома будет послан с чрезвычайной миссией в Петроград. Его патриотизм, его талант и, сверх того, его социалистические убеждения делают его, кажется мне, более квалифицированным, чем кто бы то ни было, чтобы заставить Временное правительство и Совет выслушать кое-какие неприятные истины. С другой стороны, он близко увидит русскую революцию и передаст ей тот странный концерт лести и похвал, который она вызвала во Франции.

   Сегодня утром я был на интимном обеде у княгини Горчаковой. Невесело. Разговор не клеится. Каждый поглощен своими тайными мыслями, которые мрачны. Один только Б. говорит без умолку и, как всегда, выражает свой пессимизм сарказмами.
   – Какую радость, – восклицает он, – какую гордость испытываю я, гуляя теперь по городу! Я беспрерывно повторяю себе: отныне все эти дворники, все эти извозчики, все эти рабочие – мои братья… Сегодня утром я встретил банду пьяных солдат, мне хотелось прижать их к своему сердцу.
   Повернувшись к князю Горчакову, он продолжает:
   – Михаил Константинович, поторопитесь отказаться от вашего богатства. Погрузитесь вполне лояльно в нищету. Отдавайте скорей ваши земли народу, пока он их не отнял у вас. Считайте ваше счастье лишь в том, чтобы быть бедным и свободным.
   Эта горькая ирония мало нравится аудитории. Говоря более серьезно, Б. делает со мной обзор общего положения России, главных обозначившихся течений, страшных перспектив, которые открываются со всех сторон. Мы перебираем все вопросы – политические, социальные, экономические, религиозные, этнические, – которые уже в настоящий момент встают перед русским народом, не считая страшного вопроса войны, который ставит на карту самую жизнь России.
   – Я предвижу, – говорю я, – длинный период анархии. После нее – диктатура.
   Вторник, 3 апреля
   Милюков очень смущен тем, что происходит в Кронштадте, большой морской крепости, защищающей подступы к Петрограду со стороны Финского залива.
   Город (около 55 000 жителей) не признает ни Временного правительства, ни Совета. Войска гарнизона, насчитывающие не менее 20 000 человек, находятся в состоянии открытого возмущения. Перебив половину своих офицеров, они удерживают двести человек их в качестве заложников, которых они принуждают к самым унизительным работам, как подметание улиц, черная работа в порту.
   В Гельсингфорсе та же анархия.
   В Шлиссельбурге город управляется повстанческой Коммуной, первым актом которой было договориться с союзом немецких военнопленных. По настоянию этого союза, человек шестьдесят пленных эльзас-лотарингцев, для которых я добился привилегированного положения, были подвергнуты суровому заключению.

   В пять часов я делаю визит великому князю Николаю Михайловичу в его дворце, наполненном памятниками наполеоновской эпохи. После революции впервые я имею случай беседовать с ним.
   Он строит из себя оптимиста; я на это отвечаю лишь молчанием. Он, впрочем, настаивает не больше, чем полагается, и чтобы я не считал его слишком ослепленным событиями, изрекает следующий осторожный вывод:
   – Пока такие серьезные люди и патриоты, как князь Львов, Милюков и Гучков, останутся во главе правительства, я буду преисполнен надежды. Если они не устоят, это будет скачок в неизвестность.
   – В первой главе Бытия эта неизвестность обозначена точным названием.
   – Каким названием?
   – Хаос.
   Среда, 4 апреля
   Вчера министр юстиции Керенский отправился в Царское Село лично проконтролировать охрану бывших царя и царицы. Он нашел всё в порядке.
   Граф Бенкендорф, обер-гофмаршал, князь Долгоруков, гофмаршал, госпожа Нарышкина, обер-гофмейстерина, мадемуазель Буксгевден и Гендрикова, фрейлины, наконец, швейцарец, наставник цесаревича Жильяр делят заключение со своими монархами. Госпожа Вырубова, которая тоже жила в Александровском дворце, была схвачена, увезена в Петроград и заключена в Петропавловскую крепость в знаменитый Трубецкой бастион.
   Керенский беседовал с императором. Именно он спросил его, правда ли, как утверждали немецкие газеты, что Вильгельм II несколько раз советовал ему повести более либеральную политику.
   – Как раз наоборот! – воскликнул император.
   Беседа продолжалась в самом любезном тоне. Керенский в конце концов даже был очарован естественной приветливостью Николая II, и он несколько раз спохватывался, что называл его «государь».
   Императрица, напротив, замкнулась в своей холодности.
   Отъезд госпожи Вырубовой не подействовал на нее, по крайней мере так, как можно было ожидать. После того как она была так страстно, так ревниво привязана к ней, она вдруг взвалила на нее ответственность за все несчастья, постигшие императорскую фамилию в России.
   Четверг, 5 апреля
   Я отправляю Рибо следующую телеграмму:

   «Некоторые петроградские газеты перепечатали статью из „Радикала“, доказывающую необходимость переменить представителя Республики в России. Не мне брать на себя инициативу выражать пожелание по существу вопроса. С другой стороны, ваше превосходительство знает меня достаточно, чтобы быть уверенным, что в таких случаях мне чуждо всякое соображение личного характера. Но статья „Радикала“ налагает на меня долг сказать вам, что после того, как я имел высокую честь быть в течение более трех лет представителем Франции в Петрограде, в сознании, что я не щадил никаких усилий, я не испытал бы никакого огорчения, если бы меня освободили от моей тяжелой задачи, и, если правительство Республики сочтет полезным назначить мне преемника, я всеми силами содействовал бы смягчению перехода».

   Несколько мотивов диктуют мне эту телеграмму.
   Прежде всего, может быть, интересы службы требуют, чтобы я был освобожден от своих обязанностей, ибо я пользовался доверием старого режима и не питаю никакого доверия к новому режиму. Затем, я чувствую отсюда кампанию, которую должны вести против меня левые партии палаты депутатов. Если я должен быть отозван, я хочу по крайней мере забежать вперед; я всегда ценил афоризм Сент-Бёва: «Надо покидать раньше, чем нас покинут…»
   Сегодня большая церемония на Марсовом поле, где торжественно погребают жертв революционных дней, «народных героев», «мучеников свободы». Длинный ров вырыт вдоль поперечной оси площади. В центре трибуна, задрапированная красным, служит эстрадой для правительства.
   Сегодня с утра огромные, нескончаемые шествия с военными оркестрами во главе, пестря черными знаменами, извивались по городу, собрав по больницам двести десять гробов, предназначенных для революционного апофеоза. По самому умеренному расчету, число манифестантов превышает девятьсот тысяч. А между тем ни в одном пункте по дороге не было беспорядка или опоздания. Все процессии соблюдали при своем образовании, в пути, при остановках, в своих песнях идеальный порядок. Несмотря на холодный ветер, я хотел видеть, как они будут проходить по Марсову полю. Под небом, закрытым снегом, и под порывами ветра эти бесчисленные толпы, которые медленно двигаются, эскортируя красные гробы, представляют зрелище необыкновенно величественное. И еще усиливая трагический эффект, ежеминутно в крепости грохочет пушка. Искусство инсценировки врожденно у русских.
   Но что больше всего поражает меня, так это то, чего недостает церемонии: духовенства. Ни одного священника, ни одной иконы, ни одной молитвы, ни одного креста. Одна только песня: «Рабочая Марсельеза».
   С архаических времен святой Ольги и святого Владимира, с тех пор как в истории появился русский народ, впервые великий национальный акт совершается без участия церкви. Вчера еще религия управляла всей публичной и частной жизнью; она постоянно врывалась в нее со своими великолепными церемониями, со своим обаятельным влиянием, с полным господством над воображением и сердцами, если не умами и душами. Всего несколько дней тому назад эти тысячи крестьян, солдат, рабочих, которых я вижу проходящими теперь передо мной, не могли пройти мимо малейшей иконы на улице без того, чтобы не остановиться, не снять фуражки и не осенить грудь широким крестным знамением. А какой контраст сегодня! Но приходится ли этому удивляться? В калейдоскопе идей русский всегда ищет крайнее, абсолютное.
   Мало-помалу Марсово поле пустеет. Темнеет, с Невы надвигается бурый холодный туман. Площадь, снова ставшая пустынной, принимает зловещий вид. Возвращаясь в посольство опустелыми аллеями Летнего сада, я говорю себе, что я, может быть, был только свидетелем самых знаменательных фактов современной истории. То, что похоронили в красных гробах, – это вся византийская и московская трагедия русского народа, это всё прошлое святой Руси…
   Пятница, 6 апреля
   В то время как войска на фронте с каждым днем все больше разлагаются под влиянием социалистической пропаганды, маленькая армия, которая сражается на границе Курдистана под начальством генерала Баратова, мужественно продолжает свое трудное дело.
   Заняв Керманшах, затем Кызыл-Рабат, она недавно проникла в Месопотамию и соединилась с англичанами к северо-востоку от Багдада.
   В общей картине войны эта блестящая операция имеет, очевидно, лишь эпизодическое значение, но это, может быть, последний подвиг, который историки смогут вписать в военные летописи России.
   Суббота, 7 апреля
   Вчера Соединенные Штаты объявили войну Германии. Мы поздравляем друг друга, Милюков и я, с этим событием, которое отнимает у германских держав последний шанс на спасение. Я настаиваю пред ним на том, чтобы Временное правительство распространило в неограниченном количестве во всех слоях населения России прекрасное послание, с которым президент Вильсон обратился к Конгрессу и которое кончается так:

   «Оставаться нейтральным дальше невозможно, когда поставлены на карту мир всего мира и свобода народов. Итак, мы вынуждены принять бой с естественным врагом мира и свободы. Мы пожертвуем для этого нашей жизнью, нашим состоянием, всем, что мы имеем, в гордом сознании, что наконец настал день, когда Америка может пролить свою кровь за благородные принципы, из которых она возникла».

   В то время как американская демократия говорит таким великолепным языком, русская революция окончательно утрачивает чувство патриотического долга и национальной чести.

   Сегодня в полдень бывший гвардейский Волынский полк, который первый возмутился 12 марта и чей пример увлек остальной гарнизон, организовал в Мариинском театре концерт в пользу жертв Революции. Было послано очень корректное приглашение послам Франции, Англии и Италии. Мы решили пойти на этот концерт, чтобы не казалось, будто мы презираем новый режим: впрочем, Временное правительство принимает участие в торжестве.
   Как преобразился Мариинский театр! Могли ли когда-либо его искусные машинисты осуществить такую чудесную перемену декораций! Все императорские гербы, все золотые орлы сорваны; капельдинеры сменили пышные придворные ливреи на жалкие серые пиджаки.
   Зал переполнен. Публика: обыватели, студенты, солдаты. Военный оркестр занимает сцену; солдаты Волынского полка размещены на заднем плане.
   Нас вводят в левую ложу авансцены, которая была ложей императорской фамилии, где я видел столько раз великого князя Бориса, великого князя Дмитрия, великого князя Андрея, аплодирующими Кшесинской, Карсавиной, Спесивцевой, Смирновой. Напротив, в ложе министра двора, собрались все министры в простых пиджаках. И я вспоминаю старого графа Фредерикса, такого расшитого, такого любезного, который в настоящее время содержится под стражей в одной из больниц и, страдая тяжелой болезнью мочевого пузыря, вынужден подвергаться самому унизительному обращению в присутствии двух тюремщиков. Я вспоминаю также его супругу, симпатичную графиню Гедвигу Алоизовну, которая просила у меня убежища в посольстве и находится в агонии в лазарете; генерала Воейкова, коменданта императорских дворцов, заключенного в крепости; всех этих блестящих адъютантов, конногвардейцев и кавалергардов, которые теперь погибли, находятся в заключении или в бегах.
   Но интерес всего зала сосредоточен на большой императорской ложе против сцены, ложе торжественных спектаклей. В ней сидят человек тридцать: старые мужчины, несколько старых дам, лица серьезные, худые, странно выразительные, незабываемые, удивленно озирающие публику. Это герои и героини терроризма, которые еще двадцать дней тому назад жили в ссылке в Сибири, в заключении, в Шлиссельбурге или в Петропавловской крепости. Тут Морозов, Лопатин, Вера Фигнер, Вера Засулич и другие. Я с ужасом думаю о всех физических страданиях и нравственных мучениях, перенесенных в молчании, погребенных забвением, которые представляет эта группа. Какой эпилог для «Записок» Кропоткина, для «Записок из Мертвого дома» Достоевского!
   Концерт начинается «Марсельезой», которая теперь сделалась русским гимном. Зал дрожит от аплодисментов и криков: «Да здравствует Революция!» Ко мне обращены несколько криков: «Да здравствует Франция!»
   Затем длинная речь министра юстиции Керенского. Искусная речь, в которой тема о войне затушевана социалистической фразеологией; дикция резкая, отрывистая; жест редкий, неожиданный, повелительный. Большой успех, который вызывает выражение удовольствия на бледном, напряженном лице оратора. В следующем затем антракте Бьюкенен говорит мне:
   – Пойдем засвидетельствовать почтение правительству в его ложу. Это произведет хорошее впечатление.
   Лишь только кончился антракт, мы вернулись в свою ложу. Шепот симпатии и какого-то благоговения проносится по залу; какая-то безмолвная овация.
   Это Вера Фигнер появилась на сцене, на месте дирижера оркестра. Очень простая, с гладко причесанными седыми волосами, одетая в черное шерстяное платье с белой косынкой, она похожа на знатную старую даму. Ничто не обнаруживает в ней страшной нигилистки, какой она была некогда, во время своей молодости. Она, впрочем, из хорошей семьи, близкой к знати.
   Тоном спокойным, ровным, без малейшего жеста, без малейшего повышения голоса, без единого знака, в котором промелькнули бы резкость или напыщенность, горечь злопамятности или гордости победы, она поминает бесчисленную армию всех тех, кто безвестно пожертвовал жизнью для настоящего торжества Революции, кто погиб в государственных тюрьмах и на каторге в Сибири. Мартиролог развертывается как литания, как речитатив.
   Последние фразы, произнесенные более медленно, имеют непередаваемый оттенок грусти, покорности, жалости. Может быть, одна только славянская душа способна на такой резонанс. Похоронный марш, тотчас после ее речи исполненный оркестром, как будто служит продолжением речи, патетический эффект которой переходит таким образом в религиозную эмоцию. Большинство присутствующих плачут.
   Во втором антракте мы уходим, так как объявляют, что Чхеидзе, оратор «трудовой» группы, будет говорить против войны, что ожидаются споры. Здесь нам больше не место. Кроме того, воспоминание, которое оставила в нас эта церемония, слишком редкого качества, не будем его портить.
   В пустых кулуарах, по которым я прохожу торопливо, мне кажется, будто я вижу призраки моих элегантных знакомых, которые столько раз приходили сюда баюкать свои мечты фантазиями танца и были последним очарованием навсегда исчезнувшего общества.
   Воскресенье, 8 апреля
   Исчисляют приблизительно в один миллион количество лиц, присутствовавших в прошлый четверг на похоронной церемонии на Марсовом поле. Гражданский характер похорон не вызвал никакого народного протеста. Одни только казаки заявили, что совесть запрещала им принять участие в похоронах без образа Христа, и остались в своих казармах.
   Но на следующий день странное беспокойство распространилось среди простонародья, в особенности среди солдат, – чувство, в котором были осуждение, угрызение совести, смутная тревога, суеверные предчувствия. Теперь сомнений не было: эти похороны без икон и попов были святотатством. Бог покарает. А казаки это поняли. Они не дали себя вовлечь в эту преступную авантюру; они всегда смекают!.. И потом, пристойно ли выкрасить гробы в красный цвет? Есть лишь два христианских цвета для гробов: белый и желтый, это всем известно. Таким образом, этим дьявольским измышлением выкрасить гробы в красный цвет осквернили покойников. Этого только недоставало!.. Вся церемония на Марсовом поле, должно быть, была устроена евреями!..
   Этот протест публичного мнения сделался настолько распространенным и сильным, что Временное правительство сочло долгом дать ему удовлетворение. По его распоряжению священники пришли вчера прочитать заупокойные молитвы на могилах Марсова поля.

   Сегодня вечером я обедал у г-жи П. Человек двенадцать приглашенных, все близкие знакомые. Среди них адъютант великого князя Николая Николаевича князь Сергей В., который приехал с Кавказа.
   В течение всего вечера общий, очень оживленный разговор, в котором каждый выражает свое мнение о ходе событий. Вот что я удержал в памяти из этого экспансивного совещания:

   «Положение сильно ухудшилось в последнее время. Страна, взятая во всей совокупности, не примет позорного мира, каким был бы мир сепаратный. Но она совершенно потеряла интерес к войне и интересуется лишь внутренними вопросами и прежде всего – вопросом аграрным… Надо в самом деле признаться, что война не имеет больше цели для русского народа. Константинополь, Святая София, Золотой Рог? Но никто не думает об этой химере, кроме Милюкова, и то единственно потому, что он – историк… Польша? Она больше не имеет ничего общего с русским государством, с тех пор как Временное правительство объявило ее независимость. Ей, следовательно, придется одной осуществлять впредь свое территориальное единство. Что касается Литвы, Курляндии и даже Лифляндии, на их будущее смотрят с абсолютным равнодушием под предлогом, что это – не русские области. Везде звучит та же нота: в Москве и в Петрограде, в Киеве и Одессе; везде то же уныние, та же утрата национального и патриотического чувства… Армия производит впечатление не более утешительное. В гарнизонах внутри страны полная недисциплинированность, праздность, бродяжничество, дезертирство. До последнего времени войска на фронте сохраняли хороший дух. Недавнее поражение на Стоходе показало, что даже на передовых линиях войска потеряли нравственную спайку – нет никакого сомнения, что один полк отказался сражаться… Что сказать о беспорядке, который царит в общем управлении, в службе транспорта, в продовольствии, в промышленности?..»

   На попытки мои опровергнуть кое-какие из этих пессимистических утверждений г-жа П. отвечает:
   – Не создавайте себе иллюзии. Несмотря на все громкие фразы официальных речей, война умерла. Только чудо могло бы ее воскресить.
   – Не может ли это чудо прийти из Москвы?
   – Москва не лучше Петербурга.
   Понедельник, 9 апреля
   Вот уже несколько дней идет оживленная полемика между Временным правительством и Советом, точнее, между Милюковым и Керенским, о «целях войны».
   Совет требует, чтобы Правительство немедленно сговорилось с союзниками относительно открытия мирных переговоров на следующих основаниях: «Ни аннексии, ни контрибуции, свободное самоопределение народов».
   Я настраиваю как могу Милюкова, указывая ему на то, что требования Совета равносильны отпадению России и что, если бы дали этому произойти, это было бы вечным позором для русского народа.
   – У вас есть, – говорю я, – более десяти миллионов человек под оружием; вы пользуетесь поддержкой восьми союзников, из которых большинство пострадало гораздо больше, чем вы, но более чем когда-либо полны решимости бороться до полной победы. К вам прибывает девятый союзник, и какой? Америка! Эта ужасная война была начата за славянское дело. Франция полетела вам на помощь, ни на миг не торгуясь из-за своей поддержки… И вы первые оставите борьбу!
   – Я до такой степени согласен с вами, – протестует Милюков, – что, если бы требованиям Совета суждено было восторжествовать, я тотчас отказался бы от власти.
   Прокламация Временного правительства к русскому народу, опубликованная сегодня утром, пытается устранить затруднение, скрывая под туманными формулами свое намерение продолжать войну.
   Я указываю Милюкову на неопределенность и робость этих формул; он мне отвечает:
   – Я считаю большим успехом, что вставил их в прокламацию. Мы вынуждены быть очень осторожны по отношению к Совету, ибо мы не можем еще рассчитывать на гарнизоны для нашей защиты.
   И действительно. Совет – хозяин Петрограда.
   Среда, 11 апреля
   У меня обедают: лидер кадетской партии Василий Маклаков, княгиня Софья Долгорукая, принц Сципионе Боргезе, художник и критик Александр Николаевич Бенуа.
   Маклаков, видевший ближе, чем кто-либо, революцию, рассказывает нам ее зарождение.
   – Никто из нас, – говорит он, – не предвидел размеров движения; никто из нас не ждал подобной катастрофы. Конечно, мы знали, что императорский режим подгнил, но мы не подозревали, чтобы это было до такой степени. Вот почему ничего не было готово. Я говорил вчера об этом с Максимом Горьким и Чхеидзе; они до сих пор еще не пришли в себя от неожиданности.
   – В таком случае, – спрашивает Боргезе, – это воспламенение всей России было самопроизвольное?
   – Да, вполне самопроизвольное.
   Я замечаю, что в 1848 году революция точно так же больше всего удивила вождей республиканской партии Ледрю-Роллена, Армана Марраста, Луи Блана; я прибавляю:
   – Нельзя никогда предсказать, что извержение Везувия произойдет в такой-то день, в такой-то час. Достаточно, если различают предварительные признаки, отмечают первые сейсмические волны, возвещают, что извержение неизбежно и близко. Тем хуже для обитателей Помпеи и Геркуланума, которые не довольствуются этими предупреждениями.

   В Царском Селе присмотр за бывшим царем и царицей становится суровее.
   Император все еще необычайно индифферентен и спокоен. С беззаботным видом он проводит день за перелистыванием газет, за курением папирос, за раскладыванием пасьянсов или играет с детьми, чистит снег в саду. Он как будто испытывает известное удовольствие от того, что его освободили, наконец, от бремени власти.
   Диоклетиан в Салоне, Карл V в Сен-Жюсте не были более безмятежными.
   Императрица, наоборот, находится в состоянии мистической экзальтации, она беспрерывно повторяет:
   – Это Бог посылает нам испытание. Я принимаю его с благодарностью для моего вечного спасения.
   Случается, однако, что она не в состоянии подавить вспышки негодования, когда видит, как исполняются суровые приказания, отнимающие у императора даже в ограде дворца всякую свободу движения. Иногда это часовой, преграждающий ей путь при входе в какую-нибудь галерею, иногда это гвардейский офицер, который после того, как пообедал вместе с императором, приказывает ему вернуться в свою комнату. Николай II повинуется без единого слова упрека. Александра Федоровна становится на дыбы и возмущается как от оскорбления, но она скоро овладевает собой и успокаивается, прошептав:
   – Это тоже мы должны перенести!.. Христос разве не выпил чаши до дна?
   Суббота, 14 апреля
   Три французских депутата-социалиста – Мутэ, Кашен и Лафон – прибыли вчера из Парижа через Берген и Торнео; они приехали проповедовать Совету благоразумие и патриотизм. Два члена лейбористской партии и тори сопровождают их. Мутэ – адвокат; Кашен и Лафон – преподаватели философии; О’Грэйди – столяр-краснодеревщик, Торн – свинцовых дел мастер. Таким образом, французский социализм представлен интеллигентами, классиками по образованию; английский социализм – людьми ремесла. Теория – с одной стороны, реализм – с другой.
   Мои три соотечественника явились сегодня утром ко мне в кабинет. Мы прекрасно поладили друг с другом насчет задачи, которую им предстоит здесь выполнить. Главное, что их беспокоит, это вопрос о том, способна ли Россия продолжать войну и можно ли еще надеяться с ее стороны на усилие, которое позволило бы нам осуществить нашу программу мира. Я им объясняю, что, если они сумеют снискать доверие Совета, если они поговорят с ним с благожелательной твердостью, если им удастся доказать ему, что судьба Революции связана с судьбой войны, русская армия сможет опять играть важную роль, роль массы, если не активного фактора, в наших стратегических планах. Что касается нашей программы мира, мы должны будем, очевидно, приноровить ее к новым условиям задачи.
   Со стороны Запада я не вижу никакой причины отказаться от наших претензий и умерить наши надежды, так как американская помощь должна приблизительно компенсировать слабость русской помощи. Но со стороны Восточной Европы и Малой Азии нам придется, без сомнения, пожертвовать кое-какими из наших грез. Я, впрочем, полагаю, что, если мы сумеем за это взяться, если наша дипломатия вовремя проделает эволюцию, которая рано или поздно станет неизбежной, эта жертва не обойдется Франции слишком дорого.
   Они объявляют, что вполне согласны со мною.
   В час они пришли в посольство позавтракать в интимном кругу. Всё, что они мне сообщают о состоянии французского общественного мнения, удовлетворительно.
   Видя их у себя, я думаю о том, какое странное и парадоксальное зрелище представляет их присутствие. Двадцать пять лет социалистическая партия не перестает нападать на франко-русский союз, а сегодня три социалистических депутата приехали защищать его… от России.
   Расставшись со мной, они отправляются на Марсово поле возложить венок на могилу жертв революции, как некогда посланцы Французской Республики отправлялись в Петропавловскую крепость возложить венок на могилу Александра III.
   Воскресенье, 15 апреля
   По православному календарю сегодня воскресенье, первый день Пасхи. Святая неделя не была отмечена никакими инцидентами, никакими нововведениями, кроме того, что театры, закрывавшие свои двери на все последние пятнадцать дней поста, оставались открытыми до Святой среды.
   Этой ночью все петроградские церкви отправляли с обычной пышностью торжественную службу Воскресения. За отсутствием митрополита Питирима, уже заключенного в монастырь в Сибири, архиерейское служение совершил в Александро-Невской лавре преосвященный Тихон, архиепископ Ярославский, а два викарных епископа – преосвященный Геннадий и преосвященный Вениамин – служили в Исаакиевском и Казанском соборах. Толпа, теснившаяся в этих двух больших соборах, была не меньше, чем в предыдущие годы.
   Я отправился в Казанский собор. Это было то же зрелище, что и при царизме, та же величественная пышность, та же литургическая торжественность. Но я никогда еще не наблюдал такого интенсивного выражения русского благочестия. Вокруг меня большинство лиц поражали выражением горячей мольбы или удрученной покорности. В последний момент службы, когда духовенство вышло из сиявших золотом царских врат и раздался гимн: «Слава Святой Троице! Слава вовеки! Наш Спаситель Христос воскресе!» – волна возбуждения подняла верующих. И в то время, как они по обычаю целовались, повторяя «Христос воскресе», я видел, что многие из них плакали.
   Мне сообщают, что зато в рабочих кварталах – в Коломне, на Галерной, на Выборгской стороне – несколько церквей были пусты.

   Французские социалистические депутаты и их английские товарищи были приняты сегодня пополудни Советом.
   Прием был холодный, даже до того холодный, что Кашен растерялся и, чтобы сделать возможным разговор, счел долгом «выбросить балласт». А этот «балласт» был ни больше ни меньше, как Эльзас-Лотарингия, возвращение которой Францией не только не было заявлено как право, но представлено как простая возможность, подчиненная всякого рода условиям, как, например, плебисцит. Если в этом состоит вся помощь, которую наши депутаты приехали оказать мне, они лучше бы сделали, если бы воздержались от своей поездки.
   В этом же заседании Совета Плеханов, прибывший из Франции одновременно с французскими и английскими делегатами, появился в первый раз после сорока лет изгнания перед русской публикой.
   Плеханов – благородная фигура революционной партии, основатель русской социал-демократии; это от него русский пролетариат услышал первые призывы к единению и организации. Ему поэтому была устроена триумфальная встреча, когда третьего дня вечером он вышел из вагона на Финляндском вокзале и Временное правительство явилось официально приветствовать его.
   Точно так же, когда он сегодня явился в Таврический дворец, со всех сторон раздались приветствия. Но когда он заговорил о войне и открыто взял себе титул социалиста-патриота и заявил, что у него так же мало охоты покориться тирании Гогенцоллернов, как и деспотизму Романовых, наступило глубокое молчание и шепот пробежал по многим скамьям.
   Понедельник, 16 апреля
   Я просил трех социалистических депутатов прийти ко мне сегодня утром и указал им на опасность слишком примирительных заявлений, до которых договорился вчера один из них перед Советом. Кашен мне отвечает:
   – Если я говорил так, то это потому, что, говоря вполне искренно, я не мог поступить иначе. Вместо того чтобы принять нас как друзей, нас подвергли настоящему допросу – и в таком тоне, что я предвидел момент, когда мы будем вынуждены уйти.
   Так как они должны сегодня опять быть в Таврическом дворце, они обещают мне по возможности взять назад свои вчерашние уступки.
   Когда я в полдень пришел в Министерство иностранных дел, Милюков тотчас заговорил со мной об этих прискорбных уступках.
   – Как хотите вы, – говорит он мне, – чтобы я боролся с претензиями наших экстремистов, если французские социалисты сами отказываются от борьбы?
   Вторник, 17 апреля
   Министр юстиции Керенский завтракает в посольстве вместе с Кашеном, Мутэ и Лафоном.
   Керенский принял мое приглашение лишь с тем условием, чтобы он мог уйти, как только завтрак будет кончен, потому что он должен в два часа отправиться в Совет. Важно, чтобы он вошел в контакт с моими тремя депутатами.
   Разговор тотчас заходит о войне. Керенский излагает то, что составляет сущность его разногласия с Милюковым, а именно: союзники должны пересмотреть их программу мира, чтобы приноровить ее к концепции русской демократии. Идеи, которые он развивает для обоснования своего тезиса, – идеи трудовой партии, которую он представлял в Думе и которая является по преимуществу партией крестьян, партией, девиз которой – «Земля и Воля». С указанной оговоркой он энергично высказывается за необходимость продолжать борьбу с немецким милитаризмом.
   Мы его слушаем, не слишком ему возражая. Я, впрочем, догадываюсь, что в глубине души все мои гости-социалисты согласны с ним. Что касается меня, то, не зная еще, какую позицию поручено занять Альберу Тома по отношению к русскому социализму, я соблюдаю осторожность.
   Едва подали кофе, как Керенский поспешно отправляется в Совет, где апостол интернационального марксизма, знаменитый Ленин, прибывший из Швейцарии через Германию, совершит свое политическое возвращение.
   Несколько дней назад в русской церкви в Гельсингфорсе произошла отвратительная сцена. Шло отпевание капитан-лейтенанта Поливанова, убитого его же командой во время недавних беспорядков на флоте. Гроб, согласно православному ритуалу, был открыт. Неожиданно в церковь ворвалась толпа рабочих и матросов. Проходя строем мимо катафалка, каждый из них плевал в лицо покойного. Рыдающая в своем безутешном горе вдова вытирала носовым платком оскверненное лицо покойного, умоляя тварей прекратить их гнусную выходку. Но, грубо оттолкнув ее в сторону, они завладели гробом, перевернули его и, опрокинув тело покойного, свечи и венки, покинули церковь, горланя «Марсельезу».
   Среда, 18 апреля
   Милюков говорит мне сегодня утром с сияющим видом:
   – Ленин вчера совершенно провалился в Совете. Он защищал тезисы пацифизма с такой резкостью, с такой бесцеремонностью, с такой бестактностью, что вынужден был замолчать и уйти освистанным… Он теперь не оправится.
   Я ему отвечаю на русский манер:
   – Дай Бог!
   Но я боюсь, что Милюков лишний раз окажется жертвой своего оптимизма. В самом деле, приезд Ленина представляется мне самым опасным испытанием, какому может подвергнуться русская революция.
   Четверг, 19 апреля
   Генерал Брусилов обратился к князю Львову со следующей любопытной телеграммой:

   «Солдаты, офицеры, генералы и чиновники Юго-Западной армии, собравшись, постановили довести до сведения Временного правительства свое глубокое убеждение, что местом созыва Учредительного собрания должна быть, по всей справедливости, первая столица русской земли. Москва освящена в народном сознании важнейшими актами нашей национальной истории; Москва исконно русская и бесконечно дорога русскому сердцу. Созвать Учредительное собрание в Петрограде, в этом городе, который по своему чиновничьему и международному характеру всегда был чужд русской жизни, было бы жестом нелогичным и неестественным, противным всем стремлениям русского народа. Я от всей души присоединяюсь к этой резолюции и заявляю в качестве русского гражданина, что считаю законченным петербургский период русской истории. Брусилов».

   Пятница, 20 апреля
   Французские социалистические депутаты несколько охладевают к русской революции, с тех пор как наблюдают ее вблизи. Пренебрежительный прием со стороны Совета несколько охладил их восхищение. Они сохраняют, однако, огромную дозу иллюзий: они еще верят в возможность гальванизировать русский народ «смелой демократической политикой, ориентированной на интернационализм».
   Я попытаюсь доказать им их заблуждение:
   – Русская революция по существу анархична и разрушительна. Предоставленная самой себе, она может привести лишь к ужасной демагогии черни и солдатчины, к разрыву всех национальных связей, к полному развалу России. При необузданности, свойственной русскому характеру, она скоро дойдет до крайности: она неизбежно погибнет среди опустошения и варварства, ужаса и хаоса. Вы не подозреваете огромности сил, которые теперь разнузданы… Можно ли еще предотвратить катастрофу такими средствами, как созыв Учредительного собрания или военный переворот? Я сомневаюсь в этом. А между тем движение еще только начинается. Итак, можно более или менее овладеть им, задержать, маневрировать, выиграть время. Передышка в несколько месяцев имела бы капитальную важность для исхода войны… Поддержка, которую вы оказываете крайним элементам, ускорит окончательную катастрофу.
   Но я скоро замечаю, что проповедую в безвоздушное пространство: мне недостает красноречия Церетели и Чхеидзе, Скобелевых и Керенских.
   В газете «Ль’Ор» от 5 июня 1918 года Марсель Кашен так резюмировал наши разговоры:

   «В то время как мы, Мутэ и я, говорили ему, что необходимо сделать еще усилие в демократическом направлении, чтобы попытаться поднять на ноги Россию, господин Палеолог пессимистически отвечал нам: „Вы создаете сами себе иллюзию, полагая, что этот славянский народ оправится. Нет! Он с этого момента осужден на разложение. В военном отношении вам больше нечего ждать от него. Никакое усилие не может его спасти: он идет к гибели; он следует своему историческому пути, его подстерегает анархия. И на долгие годы никто не может представить себе, что будет с этим народом…“ Что касается нас, мы не хотели так отчаиваться в славянской душе».

   Суббота, 21 апреля
   Когда Милюков недавно уверял меня, что Ленин безнадежно дискредитировал себя перед Советом своим необузданным пораженчеством, он лишний раз был жертвой оптимистических иллюзий.
   Авторитет Ленина, кажется, наоборот, очень вырос в последнее время. Что не подлежит сомнению, так это то, что он собрал вокруг себя и под своим началом всех сумасбродов революции; он уже теперь оказывается опасным вождем.
   Родившийся 23 апреля 1870 года в Симбирске, на Волге, Владимир Ильич Ульянов, называемый Лениным, чистокровный русак. Его отец, мелкий провинциальный дворянин, занимал место по учебному ведомству. В 1887 году его старший брат, замешанный в дело о покушении на Александра III, был приговорен к смертной казни и повешен. Эта драма дала направление всей жизни молодого Владимира Ильича, который в это время кончал курс в Казанском университете: он отдался душой и телом революционному движению. Низвержение царизма сделалось с этих пор его навязчивой идеей, а евангелие Карла Маркса – его молитвенником.
   В январе 1897 года присматривавшая за ним полиция сослала его на три года в Минусинск, на Верхнем Енисее, у монгольской границы. По истечении срока ссылки ему разрешено было выехать из России, и он поселился в Швейцарии, откуда часто приезжал в Париж. Неутомимо деятельный, он скоро нашел пламенных последователей, которых увлек культом интернационального марксизма. Во время бурных волнений 1905 года он в известный момент думал, что настал его час, и тайно прибыл в Россию. Но кризис круто оборвался; то была лишь прелюдия, первое пробуждение народных страстей. Он снова вернулся в изгнание.
   Утопист и фанатик, пророк и метафизик, чуждый представлению о невозможном и абсурдном, недоступный никакому чувству справедливости и жалости, жестокий и коварный, безумно гордый, Ленин отдает на службу своим мессианистским мечтам смелую и холодную волю, неумолимую логику, необыкновенную силу убеждения и умение повелевать. Судя по тому, что мне сообщают из его первых речей, он требует революционной диктатуры рабочих и крестьянских масс, он проповедует, что у пролетариата нет отечества, и от всей души желает поражения русской армии. Когда его химерам противопоставляют какое-нибудь возражение, взятое из действительности, у него на это есть великолепный ответ: «Тем хуже для действительности». Таким образом, напрасный труд хотеть ему доказать, что, если русская армия будет уничтожена, Россия окажется добычей в когтях немецкого победителя, который, вдоволь насытившись и поиздевавшись над ней, оставит ее в конвульсиях анархии. Субъект тем более опасен, что говорят, будто он целомудрен, умерен, аскетичен. В нем есть – каким я его себе представляю – черты Савонаролы, Марата, Бланки и Бакунина.
   Воскресенье, 22 апреля
   Сегодня вечером, в одиннадцать часов, Альбер Тома прибыл на Финляндский вокзал с большой свитой офицеров и секретарей.
   С того же поезда сходят человек двадцать известных изгнанников, прибывших из Франции, Англии, Швейцарии.
   Вокзал поэтому убран красными знаменами. Плотная толпа теснится у всех выходов. Многочисленные делегаты с алыми знаменами размещены у входа на платформу, и «красная гвардия», заменяющая городскую милицию, расставляет на платформе цепи из прекраснейших образчиков апашей, с красными галстуками, с красными повязками, коими гордится город Петроград.
   Лишь только показался поезд, разражается буря приветствий. Но вокзал едва освещен, холодный туман висит в воздухе, хаос багажа и тюков громоздится тут и там до самого полотна, так что это возвращение изгнанников одновременно торжественно и мрачно.
   Милюков, Терещенко и Коновалов пришли со мной встречать французскую миссию. После официальных приветственных речей я веду Альбера Тома к своему автомобилю среди всеобщей овации.
   Это зрелище, столь непохожее на то, что он видел в 1916 году, приводит в волнение его революционный дух. Он обводит всё вокруг сверкающими глазами. Несколько раз он говорит мне:
   – Да, это – революция во всем ее величии, во всей ее красоте…
   В гостинице «Европейской», где ему отведено помещение, мы беседуем. Я ввожу его в курс того, что произошло с тех пор, как он покинул Францию; я объясняю ему, насколько положение сделалось серьезным за две последние недели; я рассказываю ему о конфликте, возникшем между Милюковым и Керенским; я, наконец, выдвигаю соображения, которые заставляют нас, по-моему, поддерживать Министерство иностранных дел, так как оно представляет политику Союза.
   Альбер Тома внимательно слушает меня и возражает:
   – Мы очень должны остерегаться, чтобы не задеть русскую демократию… Я приехал сюда именно для того, чтобы выяснить всё это… Мы возобновим нашу беседу завтра.
   Понедельник, 23 апреля
   Я собираю за завтраком вокруг Альбера Тома Милюкова, Терещенко, Коновалова, Нератова и мой персонал.
   Трое русских министров выказывают оптимизм. Говорят о дуализме, который проявляется в правительстве.
   Милюков объясняет со своим обычным добродушием и большой широтой идей конфликт, возникший между ним и Керенским. Альбер Тома слушает, задает вопросы, говорит мало и разве только для того, чтобы оказать русской революции огромный кредит доверия или воздать красноречивую дань восхищения.
   Когда мои гости ушли, Альбер Тома предлагает мне побеседовать наедине в моем кабинете. Там он с дружеской серьезностью говорит:
   – Господин Рибо доверил мне письмо для вас, предоставив мне выбрать момент, когда я должен буду его вручить вам. Ваш характер внушает мне слишком глубокое уважение, и я поэтому вручаю его немедленно.
   Оно датировано 13 апреля. Я читаю его без малейшего удивления. Вот оно:

   «Париж, 13 апреля 1917 г.
   Господин посол!
   Правительство полагало, что полезно будет послать в Петроград с чрезвычайной миссией министра вооружения и военной промышленности. Вы мне сообщили, что Альбер Тома благодаря воспоминаниям, которые он оставил в России, и влиянию, которое он может иметь в известных кругах, будет хорошо принят Временным правительством и в особенности господином Милюковым.
   Чтобы он мог действовать вполне свободно, прошу вас соблаговолить приехать в отпуск во Францию, сговорившись с ним относительно времени вашего отъезда. Вы передадите дела посольства господину Дульсе, который будет вести их в качестве уполномоченного до назначения вам преемника.
   Правительству казалось, что положение, которое вы занимали при императоре, сделает для вас затруднительным исполнение ваших обязанностей и при нынешнем правительстве. Вы отдаете себе отчет, что для нового положения нужен новый человек, и вы мне заявили с чувством, коего деликатность я ценю в полной мере, что вы готовы стушеваться в интересах государства, невзирая ни на какие личные соображения. Я считаю долгом поблагодарить вас за это доказательство бескорыстия, которое отнюдь не удивляет меня с вашей стороны, и сказать вам в то же время, что мы не забудем великих заслуг, оказанных вами нашей родине.
   Когда вы вернетесь во Францию, мы вместе посмотрим, какой пост мы можем вам предложить, приняв во внимание в возможно широкой мере ваши интересы и ваши личные отношения.
   Благоволите принять, мой дорогой посол, уверение в моем глубоком уважении и моих лучших чувствах.
   Александр Рибо».

   Окончив чтение, я говорю Альберу Тома:
   – Это письмо не содержит ничего, с чем бы я не соглашался или чем бы не был тронут. До моего отъезда, который, мне кажется, трудно назначить раньше 10 мая, я по мере моих сил буду помогать вам.
   Он горячо пожимает мне руки и говорит:
   – Я никогда не забуду, с каким достоинством вы держали себя, и буду счастлив засвидетельствовать это в телеграмме, которую я сегодня же отправляю правительству Республики.
   Затем, составив со мной программу визитов и работы, он удаляется.
   Вторник, 24 апреля
   Я пригласил своих английского и итальянского коллег позавтракать с Альбером Тома.
   Карлотти заявляет, что вполне присоединяется к моему мнению, когда я утверждаю, что мы должны поддерживать Милюкова против Керенского и что было бы важной ошибкой не противопоставить Совету политического и морального авторитета союзных правительств. Я делаю вывод:
   – С Милюковым и умеренными членами Временного правительства у нас есть еще шансы задержать успехи анархии и удержать Россию в войне. С Керенским обеспечено торжество Совета, а это значит разнуздание народных страстей, разрушение армии, разрыв национальных уз, конец русского государства. И если отныне развал России неизбежен, не станем, по крайней мере, помогать этому.
   Поддерживаемый Бьюкененом, Альбер Тома категорически высказывается за Керенского:
   – Вся сила русской демократии в ее революционном порыве. Керенский один не способен создать с Советом правительства, достойного доверия.
   Среда, 25 апреля
   Мы обедали сегодня вечером, Альбер Тома и я, в английском посольстве. Но уже в полвосьмого Тома появляется на пороге моего кабинета: он пришел передать мне длинную беседу, которую он имел сегодня днем с Керенским и главной темой которой был пересмотр «целей войны».
   Керенский энергично настаивал на необходимости приступить к такому пересмотру согласно постановлению Совета; он полагает, что союзные правительства потеряют всякий кредит в глазах русской демократии, если они не откажутся открыто от своей программы аннексий и контрибуций.
   – Признаюсь, – говорит мне Альбер Тома, – что на меня произвели впечатление сила его аргументов и пыл, с каким он их защищал…
   Затем Тома, пользуясь метафорой, которой недавно пользовался Кашен, заключил:
   – Мы будем вынуждены выбросить балласт.
   Я возразил ему, заявив, что русская демократия слишком неопытна, слишком несведуща и слишком необразованна, чтобы претендовать на право осуществлять диктат по отношению к демократии Франции, Англии, Италии и Америки, и что то, что подвергается нападкам, представляет собой основную политику альянса. Он повторил:
   – Это не имеет никакого значения! Мы должны выбросить балласт!
   Но уже около восьми часов. Мы отправляемся в английское посольство.
   Другие приглашенные: князь Сергей Белосельский с супругой, княгиня Мария Трубецкая, супруги Половцовы и другие.
   Альбер Тома говорит любезности и нравится своим воодушевлением, своим остроумием, своим метким и колоритным языком, полным отсутствием позы.
   Однако раза два-три я замечаю, что его откровенность выиграла бы, если бы была скромнее, менее экспансивной, более замаскированной. Так, например, он слишком охотно подчеркивает свое революционное прошлое, свою роль в стачке железнодорожников в 1911 году, сладострастное удовлетворение, которое он испытывает, чувствуя себя здесь в атмосфере народного урагана. Может быть, он говорит так только для того, чтобы не казалось, будто он отрекается от своего политического прошлого.
   Четверг, 26 апреля
   Милюков меланхолично заявил мне сегодня утром:
   – А ваши социалисты не облегчают моей задачи.
   Затем он рассказывает, что Керенский в Совете хвастается, что обратил их всех в свою веру, даже Альбера Тома, и что считает себя единственным хозяином внешней политики.
   – Так, например, знаете вы, какую он со мной сыграл шутку? Он напечатал в газетах в форме официального сообщения, что Временное правительство готовит ноту к союзным державам с точным изложением своих взглядов на цели войны. И я, министр иностранных дел, из газет узнаю об этом мнимом решении Временного правительства… Вот как со мной обращаются! Очевидно, стараются принудить… Я подниму сегодня вечером этот вопрос в Совете министров.
   Я оправдываю как могу поведение социалистических депутатов, приписывая им лишь примирительные мысли.
   Час спустя я снова встречаюсь с Альбером Тома в посольстве, куда Коковцов пришел присоединиться к нам за завтраком. Так же как и вчера вечером, Тома с удовольствием рассказывает анекдоты из бурного периода своего политического прошлого. Но воспоминания, которые он сообщает, еще точнее, еще обстоятельнее. Он уже не только старается не иметь такого вида, будто отрекается от своей прежней деятельности; он старается показать, что если он и министр правительства Республики, то в качестве представителя социалистической партии. Всегда корректному Коковцову мало нравятся эти истории, которые шокируют его инстинкты порядка и дисциплины, его культ традиции и иерархии.
   После их ухода я задумался над ориентацией, которую Альбер Тома все больше дает своей миссии, и решаюсь послать Рибо следующую телеграмму:

   «Если, как я того боюсь, русское правительство станет от нас добиваться пересмотра наших прежних соглашений об основах мира, мы, по-моему, должны будем без колебания объявить ему, что мы энергично стоим за сохранение этих соглашений, заявив еще раз наше решение продолжать войну до окончательной победы.
   Если мы не отклоним переговоров, к которым вожди социал-демократической партии, и даже г-н Керенский, надеются нас склонить, последствия этого могут оказаться непоправимыми.
   Первым результатом будет то, что такие люди Временного правительства, как князь Львов, г-н Гучков, г-н Милюков, г-н Шингарев и проч., которые так мужественно борются, силясь пробудить русский патриотизм и спасти Союз, уйдут. Тем самым мы парализуем силы, которые в остальной стране и в армии еще не заражены пацифистской пропагандой. Эти силы слишком медленно реагируют на деспотическое засилье Петрограда, потому что они плохо организованы и разбросаны; они представляют тем не менее резерв национальной энергии, который может оказать огромное влияние на дальнейший ход войны.
   Решительный тон, который я позволяю себе рекомендовать вам, конечно, рискует привести, как к крайнему последствию, к разрыву Союза. Но, как ни важна эта возможность, я предпочитаю ее последствиям двусмысленных переговоров, которые социалистическая партия готовится, как мне говорили, предложить нам. В самом деле, в случае если бы мы вынуждены были продолжать войну без участия России, мы могли бы извлечь из победы, за счет нашей отпадающей союзницы, совокупность в высшей степени ценных выгод. И эта перспектива уже в сильнейшей степени волнует многих русских патриотов. В противном случае я боюсь, что Петроградский совет быстро сделается хозяином положения и при содействии пацифистов всех стран навяжет нам общий мир».

   Прежде чем отправить эту телеграмму, я считаю долгом прочитать ее Альберу Тома и отправляюсь к нему в гостиницу «Европейскую» до обеда.
   Он слушает меня без удивления, потому что знает мои идеи, но с первых же слов лицо его становится суровым и нахмуренным. Когда я кончил, он сухо заявил:
   – Мое мнение радикально противоположное… Вы очень хотите послать эту телеграмму?
   – Да, потому я уже много об этом думал.
   – Тогда пошлите, но пусть она будет последней.
   Я ему объясняю, что до того дня, когда я буду формально освобожден от своих обязанностей, мой долг – продолжать осведомлять правительство. Всё, что я могу сделать, чтобы не мешать его миссии, это воздержаться от действий. Я прибавляю:
   – Я убежден, что вы вступили на неверный путь. Поэтому, когда мы одни, я стараюсь вас осведомить и не скрываю ничего из того, что думаю. Но перед посторонними, уверяю вас, я всегда стараюсь представить ваши идеи в наилучшем свете.
   – Я это знаю и благодарю вас за это.
   В момент, когда я покидаю его, он показывает мне на столе несколько книг, в том числе стихотворения Альфреда де Виньи.
   – Эти тома, – говорит он мне, – мои обычные товарищи в пути. Вы видите, что я их хорошо выбираю.
   Мы расстаемся, дружески пожав друг другу руки.
   Пятница, 27 апреля
   Желая выяснить, какого тона ему держаться, Альбер Тома обращается к Рибо с длинной телеграммой:

   «Я допустил г-на Палеолога послать его вчерашнюю телеграмму, где он возвращается к своей гипотезе близкого отпадения России и рекомендует правительству твердый тон. Эта телеграмма будет последней. Я надеюсь впредь один, за своей ответственностью, осведомлять правительство и устанавливать с ним политику, которой нужно держаться.
   Каковы бы ни были затруднения, страшные затруднения, в которых бьется Временное правительство, как ни силен напор социалистов – противников аннексий, мне кажется, ни судьбе войны, ни судьбе Союза ничто не угрожает.
   Вот каково, по моему мнению, в точности положение. Социалисты требуют от правительства, и в частности от Керенского, предъявления дипломатической ноты, в которой союзникам предлагалось бы пересмотреть совокупность их целей войны. Милюков думает, что он не может уступить. Между этими двумя тенденциями правительство колеблется. Мне кажется, я могу постараться поискать временное решение, которое, во-первых, позволило бы, что я считаю главным, теперешнему правительству избегнуть потрясения и развала.
   Даже если бы Милюкову не суждено было бы победить, а Временному правительству сделать нам предложение о пересмотре соглашения, я умоляю о том, чтобы не волновались. Мы, без сомнения, будем еще свидетелями инцидентов, может быть, беспорядков. Но все те, кто находится в контакте с революционной армией, подтверждают мне, что постепенно происходит реальное улучшение положения.
   При нашем поощрении и нашей активности революционный патриотизм может и должен проявиться. Не надо, чтобы неосторожная политика отвратила его от нас».

   Альбер Тома, которого я еще раз видел днем, говорит мне:
   – Я хотел получше оттенить противоположность наших тезисов. В общем, нас разделяет то, что в вас нет веры в могущество революционных сил, тогда как я абсолютно верю в них.
   – Я готов допустить, что у латинских и англосаксонских народов революционные силы обладают иногда изумительным могуществом организации и обновления. Но у народов славянских они могут быть лишь растворяющими и разрушающими: они роковым образом приводят к анархии.

   Сегодня вечером я обедал в Царском Селе у великого князя Павла и княгини Палей. Нет никого, кроме своих: молодой великой княгини Марии Павловны – младшей, Владимира Палея и двух девочек, Ирины и Натальи.
   После революции я в первый раз возвращаюсь в этот дом.
   Великий князь носит генеральский мундир с крестом Святого Георгия, но без императорского вензеля, без адъютантских аксельбантов. Он сохранил свое спокойное и простое достоинство, его похудевшее лицо скорбно. Княгиня вся трепещет от боли и отчаяния.
   День за днем, час за часом мы общими силами восстанавливаем пережитые трагические недели.
   Когда мы идем к столу, нас на мгновенье останавливает одна и та же мысль. Мы смотрим на это пышное убранство, на эти картины, эти ковры, это обилие мебели и дорогих вещей… Зачем всё это теперь? Что станется со всеми этими редкостями и богатствами?.. Со слезами на глазах бедная княгиня говорит мне:
   – Скоро, может быть, этот дом, в который я вложила столько себя, будет у нас конфискован…
   Весь остаток вечера проходит очень грустно, ибо великий князь и его жена смотрят так же пессимистически, как и я.
   Княгиня рассказывает мне, что третьего дня, проходя у решетки Александровского парка, она видела издали императора и его дочерей. Он развлекался тем, что разбивал палкой с железным наконечником лед в одном из бассейнов. Это развлечение продолжалось больше часа. Солдаты, тоже смотревшие через решетку, кричали ему: «А что будешь делать через несколько дней, когда лед растает?» Но император был слишком далеко, чтобы услышать.
   Великий князь, в свою очередь, рассказывает мне:
   – Заключение несчастных царя и царицы стало таким строгим, что мы не знаем почти ничего о том, что они думают, что они делают… Однако на прошлой неделе я имел случай поговорить о них с отцом Васильевым, который перед тем совершал пасхальную службу в дворцовой часовне. Он сказал мне, что его несколько раз оставляли одного с императором, для того чтобы дать последнему возможность выполнить религиозные обязанности, и что он сначала нашел его очень мрачным, удрученным, с глухим голосом, с трудом находящим свои слова. Но после причастия в Святой четверг император внезапно оживился. И это даже вдохновило его два дня тому назад на очень трогательный жест. Вы знаете, что в пасхальную ночь после службы Воскресения все православные целуются друг с другом, повторяя «Христос воскресе»… Так, в эту ночь дежурный офицер и несколько человек из охраны пробрались за императорской фамилией в дворцовую часовню. Когда служба кончилась, император подошел к их группе, которая держалась в отдалении, и, желая видеть в них лишь братьев во Христе, он всех их набожно облобызал в губы.
   В десять часов я уехал обратно в Петроград.
   Суббота, 28 апреля
   Как говорил мне недавно Милюков, французские социалисты во главе с Альбером Тома заняты здесь хорошей работой.
   Сбитые с толку оскорбительной холодностью, с которой упорно относится к ним Совет, они надеются его смягчить, очаровать уступками, поклонами, лестью. Их последнее изобретение: поставить в зависимость от плебисцита возвращение Франции Эльзас-Лотарингии. Они забывают, что в 1871 году Германия не согласилась на плебисцит; они притворяются, будто не понимают, что народный опрос, организованный немецкой властью, был бы неизбежно подтасован, что первым условием свободного голосования было бы изгнание германцев за Рейн, что надо, следовательно, прежде всего победить во что бы то ни стало. Наконец, они как будто не знают, что Франция, требуя Эльзас-Лотарингию, преследует исключительно восстановление права.

   Русское общество (я говорю о высшем обществе) интересно наблюдать теперь.
   Я наблюдаю в нем три течения общественного мнения или, вернее, три моральные позиции по отношению к революции.
   В принципе, всё старое окружение царизма, все фамилии, которые по происхождению или положению содействовали блеску императорского режима, остались верны свергнутым царю и царице. Я тем не менее констатирую, что я почти никогда не слышу заявления этой верности без прибавления суровых, язвительных, полных раздражения и злобы слов о слабости Николая II, о заблуждениях императрицы, о губительных интригах их камарильи. Как всегда бывает в партиях, оттесненных от власти, они бесконечно тратят время на припоминание совершившихся событий, на решение вопроса о том, на кого падает ответственность, на пустую игру ретроспективных гипотез и личных попреков. Политически с этой группой, как бы она ни была многочисленна, скоро считаться не будут, потому что она с каждым днем больше замыкается в воспоминаниях и интересуется настоящим лишь для того, чтобы осыпать его сарказмами и бранью.
   Все же в этих самых социальных слоях я получаю время от времени и другое впечатление. Это чаще всего в конце вечера, когда уходят неудобные и легкомысленные гости, и беседа становится интимнее. Тогда в скромной, сдержанной и серьезной форме рассматривают возможность примирения с новым режимом. Не тяжкая ли ошибка не поддерживать Временного правительства? Не значит ли это играть на руку анархистам, отказывая нынешним правителям в поддержке консервативных сил?.. Такая речь встречает обыкновенно лишь слабый отклик; она тем не менее честна и мужественна, ибо внушена высоким патриотизмом; она вы звана чувством общественных нужд, сознанием смертельных опасностей, угрожающих России. Но, насколько мне известно, никто из тех, кого я слышал рассуждающими так, еще не осмелился перейти Рубикон.
   Я, наконец, различаю в высших кругах общества третью позицию по отношению к новому порядку. Чтобы хорошо описать ее, нужно было бы по меньшей мере забавное остроумие и острое перо Ривароля. Я намекаю на тайную работу известных салонов, на проделки некоторых придворных, офицеров или сановников, ловких и честолюбивых: можно видеть, как они пробираются в передние Временного правительства, предлагая свое содействие, выпрашивая себе поручения, места, бесстыдно выставляя на вид влияние примера, каким служило бы их политическое обращение, спекулируя со спокойным бесстыдством на престиже своего имени, на бесспорной ценности своих административных или военных талантов. Некоторые, кажется мне, выполнили с замечательной ловкостью выворачивание тулупа наизнанку. Как говорил Норвен в 1814 году, «я не знал, что змеи так скоро меняют кожу». Нет ничего, что так, как Революция, обнажило бы перед нами дно человеческой натуры, открыло бы перед нами подкладку политического маскарада и изнанку социальной декорации.
   Воскресенье, 29 апреля
   С тех пор как началась революционная драма, не проходит дня, который не был бы отмечен церемониями, процессиями, представлениями, шествиями. Это беспрерывный ряд манифестаций: торжественных, протеста, поминальных, освятительных, искупительных, погребальных и проч. Славянская душа с пылкой и неуравновешенной чувствительностью, с глубоким чувством человеческой солидарности, с такой сильной наклонностью к эстетической и художественной эмоции любуется и наслаждается ими. Все общества и корпорации, все группировки – политические, профессиональные, религиозные, этнические – являлись в Совет со своими жалобами и пожеланиями.
   В понедельник Светлой недели, 16 апреля, я встретил недалеко от Александро-Невской лавры длинную вереницу странников, которые шли в Таврический дворец, распевая псалмы. Они несли красные знамена, на которых можно было прочитать: «Христос Воскресе! Да здравствует свободная церковь!» – или: «Свободному народу свободная демократическая церковь!»
   Таврический сад видел за своей оградой процессии евреев, мусульман, буддистов, рабочих, работниц, учителей и учительниц, молодых подмастерьев, сирот, глухонемых, акушерок. Была даже манифестация проституток… О, Толстой! Какой эпилог для «Воскресения»?
   Сегодня инвалиды войны, в количестве многих тысяч, будут протестовать против пацифистских теорий Совета. Впереди военный оркестр. В первом ряду развеваются алые знамена с надписями «Война за свободу до последнего издыхания!», или «Слава павшим! Да не будет их гибель напрасной!», или еще: «Посмотрите на наши раны. Они требуют победы!», или, наконец, «Пацифисты позорят Россию. Долой Ленина!».
   Зрелище героическое и жалкое. Самые здоровые раненые тащатся медленно, кое-как размещенные шеренгами; большинство перенесли ампутацию. Самые слабые, обвитые перевязками, рассажены в повозках. Сестры Красного Креста ведут слепых.
   Эта скорбная рать как бы резюмирует весь ужас, все увечья и пытки, какие может вынести человеческая плоть. Ее встречают религиозной сосредоточенностью, перед ней обнажаются головы, глаза наполняются слезами; женщина в трауре, рыдая, падает на колени.
   На углу Литейного проспекта, где толпа гуще и рабочий элемент многочисленнее, раздаются аплодисменты.
   Увы! Я очень боюсь, что не один из этих зрителей, которые только что аплодировали, устроит сегодня вечером овацию Ленину. Русский народ аплодирует всякому зрелищу, каков бы ни был его смысл, если только оно волнует его чувствительность и воображение.
   Понедельник, 30 апреля
   Анархия поднимается и разливается с неукротимой силой прилива в равноденствие.
   В армии исчезла какая бы то ни было дисциплина. Офицеров повсюду оскорбляют, издеваются над ними, а если они сопротивляются, их убивают. Исчисляют более чем в 1 200 000 человек количество дезертиров, рассыпавшихся по России, загромождающих вокзалы, берущих с бою вагоны, останавливающих поезда, парализующих таким образом весь военный и гражданский транспорт. В особенности неистовствуют они на узловых станциях. Прибывает поезд, они заставляют пассажиров выйти, занимают их места и заставляют начальника станции пускать поезд в том направлении, в котором им угодно ехать. Иной раз это поезд, наполненный солдатами, отправляемыми на фронт. На какой-нибудь станции солдаты выходят, организуют митинг, контрмитинг, совещаются час-два, затем в конце концов требуют, чтобы их везли обратно к месту отправления.
   В администрации – такой же беспорядок. Начальники потеряли всякий авторитет в глазах своих служащих, которые, впрочем, большую часть своего времени заняты словоизвержением в советах или манифестациями на улицах.
   Естественно, что нет никакого улучшения бедственного положения дел с продовольствием, наоборот, оно только ухудшается. Тем не менее на железнодорожных станциях Петрограда скопилось четыре тысячи вагонов, груженных мукой. Но ломовые возчики отказываются работать. Тогда Советы публикуют красноречивое обращение: «Товарищи ломовые возчики! Не берите позорного примера у старого режима! Не дайте вашим братьям умереть с голода! Разгружайте вагоны!»
   Товарищи ломовые возчики единодушно отвечают: «Мы не будем разгружать вагоны, потому что нам не нравится их разгружать. Мы свободные люди!»
   Затем, в тот день, когда товарищам ломовым возчикам, наконец, нравится разгружать вагоны, наступает очередь пекарей, которые отказываются работать. Тогда Советы обращаются к ним со следующим красноречивым призывом: «Товарищи пекари! Не берите позорного примера у старого режима! Не дайте вашим братьям умереть с голода! Выпекайте хлеб!»
   Товарищи пекари единодушно отвечают: «Мы не будем выпекать хлеб, потому что нам не нравится его выпекать. Мы свободные люди!»
   На улицах многие извозчики отказываются брать влево, потому что они свободные люди. В результате происходят бесконечные транспортные столкновения.
   Полиции, бывшей главной, если не единственной, скрепой этой огромной страны, нигде больше нет, ибо «красная гвардия», род муниципальной милиции, организованной в некоторых больших городах, – сборище деклассированных и апашей. И так как все тюрьмы были отворены – чудо, что не регистрируют значительного роста насилий над личностью и собственностью.
   Между тем аграрные беспорядки растут, в особенности в Курской, Воронежской, Тамбовской и Саратовской губерниях.
   Одним из самых любопытных признаков всеобщей неурядицы является отношение Советов и их сторонников к военнопленным.
   В Шлиссельбурге пленные немцы оставлены на свободе в городе. В пяти верстах от фронта один из моих офицеров видел группы пленных австрийцев, которые прогуливались совершенно свободно. Наконец, что еще лучше, в Киеве губернский съезд пленных немцев, австро-венгров и турок потребовал и добился, чтобы к ним применили «восьмичасовой рабочий день».
   Вторник, 1 мая
   По православному календарю сегодня 18 апреля; но Совет решил фиктивно согласоваться с западным стилем, чтобы быть в гармонии с пролетариатом всех стран и проявить международную солидарность рабочего класса, несмотря на войну и иллюзии буржуазии.
   Несколько дней уже подготовляется колоссальная манифестация на Марсовом поле. Погода не благоприятствует. Серое небо, резкий, пронзительный ветер. Нева, начавшая было таять, снова скована льдом.
   С утра по всем мостам, по всем улицам стекаются к центру рабочие, солдаты, мужики, женщины, дети;
   впереди высоко развеваются красные знамена, с большим трудом борющиеся с ветром.
   Порядок идеальный. Длинные извилистые вереницы двигаются вперед, останавливаются, отступают назад, маневрируют так же послушно, как толпа статистов на сцене.
   Русский народ обладает редким чувством театрального эффекта.
   Около одиннадцати часов я отправляюсь на Марсово поле с моими секретарями Шамбреном и Дюлонгом.
   Огромная площадь похожа на человеческий океан, и движения толпы напоминают движение зыби. Тысячи красных знамен полощутся над этими живыми волнами.
   Около двенадцати расставленных тут и там военных оркестров бросают в воздух звуки «Марсельезы», чередующиеся с оперными и балетными мотивами; для русских нет торжества без музыки.
   Нет также торжества без речей; поэтому Совет расположил на известном расстоянии один от другого грузовые автомобили, задрапированные красной материей и служащие трибунами. Ораторы выступают без конца один за другим, все люди из народа: в рабочем пиджаке, в солдатской шинели, в крестьянском тулупе, в поповской рясе, в длинном еврейском сюртуке. Они говорят без конца, с крупными жестами. Вокруг них напряженное внимание; ни одного перерыва, все слушают, неподвижно уставив глаза, напрягая слух, эти наивные, серьезные, смутные, пылкие, полные иллюзии и грез слова, которые веками прозябали в темной душе русского народа. Большинство речей касаются социальных реформ и раздела земли. О войне говорят между прочим и как о бедствии, которое скоро кончится братским миром между всеми народами. За час, с тех пор как я гуляю по Марсову полю, я насчитал около тридцати двух знамен с надписями «Долой войну!», «Да здравствует Интернационал!», «Мы хотим свободы, земли и мира…».
   Возвращаясь в посольство, я встречаю Альбера Тома в сопровождении «русских товарищей»; его лицо сияет от революционного энтузиазма. Он бросает мне мимоходом восклицание:
   – Какая красота!.. Какая красота!..
   Это, действительно, прекрасная картина, но я больше наслаждался бы ее красотой, если бы не было войны, если бы Франция не страдала от вторжения, если бы германцы не были вот уже тридцать два месяца в Лилле и Сен-Кантене.
   До самого вечера продолжаются шествия на площади Марсова поля, и ораторы беспрерывно сменяют один другого на задрапированных красным трибунах.
   Этот день оставляет во мне глубокое впечатление; он знаменует конец известного социального порядка и гибель известного мира. Русская революция состоит из слишком противоположных, бессознательных, необработанных элементов, чтобы можно было уже теперь определить ее историческое значение и силу ее общего распространения. Но если принять во внимание всемирную драму, есть, может быть, основание применить к ней слова, сказанные здесь же Жозефом де Местром о Французской революции: «Это не революция – это эпоха».
   Среда, 2 мая
   Сегодня вечером в Михайловском театре организован «концерт-митинг»; сбор за места пойдет в пользу бывших политических заключенных. Присутствуют многие из министров; Милюков и Керенский будут говорить. Я сопровождаю Альбера Тома в большую ложу против сцены, бывшую императорскую.
   После симфонической прелюдии Чайковского Милюков произносит речь, весь объятый трепетом патриотизма и энергии. Все сочувственно аплодируют.
   Его сменяет на сцене Кузнецова. Замкнутая в своей трагической красоте, она начинает страстным, за душу хватающим голосом большую арию из «Тоски». Ей горячо аплодируют.
   Не успела еще публика успокоиться, как растрепанная, зловещая, дикая фигура высовывается из ложи бенуара и неистово кричит:
   – Я хочу говорить против войны, за мир!
   Шум. Со всех сторон кричат:
   – Кто ты?.. Откуда ты?.. Что ты делал до революции?
   Он колеблется отвечать. Затем, скрестив на груди руки и как бы бросая вызов залу, вдруг заявляет:
   – Я вернулся из Сибири; я был на каторге.
   – А!.. Ты политический преступник?
   – Нет, я уголовный, но моя совесть чиста.
   Этот ответ, достойный Достоевского, вызывает неистовый восторг:
   – Ура! Ура!.. Говори! Говори!..
   Он прыгает из бенуара. Его подхватывают, подымают и несут на сцену.
   Возле меня Альбер Тома вне себя от восторга. С сияющим лицом он хватает меня за руку и шепчет на ухо:
   – Какое беспримерное величие!.. Какая великолепная красота!..
   Каторжник принимается читать письма, полученные им с фронта и уверяющие, что немцы спят и видят, как бы побрататься с русскими товарищами. Он развивает свою мысль, но говорит неумело, не находит слов. Зал скучает, становится шумным.
   В этот момент появляется Керенский. Его приветствуют, его умоляют говорить сейчас же.
   Каторжник, которого больше не слушают, протестует. Несколько свистков дают ему понять, что он злоупотребляет терпением публики, оставаясь на сцене. Он делает оскорбительный жест и исчезает за кулисами.
   Но до Керенского какой-то тенор исполняет несколько популярных мелодий из Глазунова. Так как у него очаровательный голос и очень тонная дикция, публика требует исполнения еще трех романсов.
   Но вот на сцене Керенский, он еще бледнее обыкновенного, он кажется измученным усталостью. Он немногими словами опровергает аргументацию каторжника его же доводами. Но как будто другие мысли проходят у него в голове, и он неожиданно формулирует следующее странное заключение:
   – Если мне не хотят верить и следовать за мной, я откажусь от власти. Никогда не употреблю силы, чтобы навязать мои убеждения… Когда какая-нибудь страна хочет броситься в пропасть, никакая сила человеческая не может помешать ей, и тем, кто находится у власти, остается одно: уйти…
   В то время как он с разочарованным видом уходит со сцены, я думаю о его странной теории и мне хочется ему ответить: «Когда какая-нибудь страна хочет броситься в пропасть, долг ее правителей не уходить, а помешать этому, хотя бы рискуя жизнью».
   Еще номер оркестра, и Альбер Тома берет слово. В короткой и сильной речи он приветствует русский пролетариат и превозносит патриотизм французских социалистов; он заявляет о необходимости победы именно в интересах будущего общества и т. д.
   По крайней мере девять десятых публики не понимают его. Но его голос так звонок, его глаза так горят, его жесты так красивы, что ему аплодируют в кредит и с увлечением.
   Мы выходим под звуки «Марсельезы».
   Четверг, 3 мая
   Под давлением Совета, Керенского и, к несчастию, также Альбера Тома, Милюков решился сообщить союзным правительствам манифест, изданный 9 апреля, в котором русскому народу излагается взгляд правительства свободной России на цели войны и который резюмируется пресловутой формулой: «Ни аннексий, ни контрибуций». Но он добавил еще объяснительное примечание, которое в умышленно неопределенном, расплывчатом стиле исправляет, по возможности, выводы манифеста.
   Совет заседал целую ночь, заявлял о своей решимости добиться того, чтобы это примечание было взято обратно и чтобы «обезвредить Милюкова». Это острый конфликт с правительством.
   С утра улицы оживляются. Повсюду образуются группы, импровизированные трибуны. Около двух часов манифестации становятся более серьезными. У Казанского собора произошла стычка между сторонниками и противниками Милюкова; последние одерживают верх.
   Скоро из казарм выходят полки; они проходят по городу, крича «Долой Милюкова!», «Долой войну!»…
   Правительство беспрерывно заседает в Мариинском дворце, твердо решившись на этот раз не склоняться больше перед тиранией крайних. Один Керенский воздержался от участия в этом совещании, считая, что его обязывает к такой осторожности его звание товарища председателя Совета.
   Вечером волнение усиливается. У Мариинского дворца двадцать пять тысяч вооруженных людей и огромная толпа рабочих.
   Положение правительства критическое, но его твердость не ослабевает. С высоты балкона, откуда видны Мариинская и Исаакиевская площади, Милюков, генерал Корнилов, Родзянко мужественно уговаривают толпу.
   Вдруг распространяется слух, что верные правительству царскосельские полки идут на Петроград. Совет как будто верит этому, ибо он поспешно рассылает распоряжение прекратить манифестации. Что будет завтра?..
   Я думал об ужасной ошибке, которую делает Альбер Тома, поддерживая Керенского против Милюкова. Его упорствование в том, что можно было бы назвать «революционной иллюзией», заставило меня сегодня вечером отправить Рибо следующую телеграмму:

   «Возможность совершающихся событий и чувство моей ответственности заставляют меня просить вас подтвердить мне прямым и нарочным приказом, что, согласно инструкций г-на Альбера Тома, я должен воздержаться от сообщения вам известий».

   Пятница, 4 мая
   Сегодня утром, около десяти часов, Альбер Тома по обыкновению пришел в посольство; я ему тотчас сообщил свою вчерашнюю телеграмму.
   Он разражается гневом. Ходит взад и вперед, осыпая меня язвительными словами и оскорблениями…
   Но буря слишком сильна, чтобы продолжаться долго.
   После некоторого молчания он дважды пересекает гостиную, скрестив руки, сдвинув брови, шевеля губами, как будто говоря про себя. Затем, спокойным тоном, с лицом, принявшим обычное выражение, спрашивает меня:
   – В общем, в чем упрекаете вы мою политику?
   – Я не испытываю, – говорю я, – никакой неловкости, отвечая вам. Вы – человек, воспитанный на социализме и революции; у вас, кроме того, очень тонкая чувствительность и ораторское воображение. А здесь вы попали в среду очень разгоряченную, волнующую, очень пьянящую. И вы захвачены окружающей обстановкой.
   – Разве же вы перестаете видеть, что я все время держу себя в узде?
   – Да, но есть минуты, когда вы не владеете собой. Так, в прошлый вечер, в Михайловском театре…
   Наша беседа продолжается в таком тоне доверительно и свободно; впрочем, каждый из нас остается при своем мнении.

   В бурный вчерашний день правительство, несомненно, одержало верх над Советом. Мне подтверждают, что царскосельский гарнизон грозил двинуться на Петроград.
   В полдень манифестации снова начинаются.
   В то время как я около пяти часов пью чай у г-жи П. на Мойке, мы слышим большой шум со стороны Невского, затем треск выстрелов. У Казанского собора бой.
   Возвращаясь в посольство, я встречаю вооруженные толпы, завывающие: «Да здравствует Интернационал! Долой Милюкова! Долой войну!»
   Кровавые столкновения продолжаются вечером.
   Но, как и вчера, Совет пугается. Он боится, что Ленин его превзойдет и заменит. Он боится также, как бы не двинулись царскосельские войска; он поэтому поспешно расклеивает призыв к спокойствию и порядку, «чтобы спасти Революцию от угрожающего ей потрясения».
   В полночь спокойствие восстановлено.
   Суббота, 5 мая
   Город опять принял обычный вид.
   Но судя по вызывающему тону крайних газет, победа правительства непрочна; дни Милюкова, Гучкова, князя Львова сочтены.
   Воскресенье, 6 мая Беседа с крупным заводчиком и финансистом Путиловым; мы обмениваемся мрачными прогнозами насчет неизбежных последствий нынешних событий.
   – Русская революция, – говорю я, – может быть только разрушительной и опустошительной, потому что первое усилие всякой революции направлено на то, чтобы освободить народные инстинкты; инстинкты русского народа по существу анархичны… Никогда я не понимал так хорошо пожелания Пушкина, которое внушила ему авантюра Пугачева: «Да избавит нас Бог от того, чтобы мы снова увидели русскую революцию, дикую и бессмысленную».
   – Вы знаете мой взгляд. Я полагаю, что Россия вступила в очень длительный период беспорядка, нищеты и разложения.
   – Вы, однако, не сомневаетесь, что Россия в конце концов опомнится и оправится?
   Серьезно помолчав, он продолжает со странно сверкающим взглядом:
   – Господин посол, я отвечу на ваш вопрос персидской притчей… Была некогда на равнинах Хорасана великая засуха, от которой жестоко страдал скот. Пастух, видя, как чахнут его овцы, отправился к известному колдуну и сказал ему: «Ты такой искусный и могущественный, не мог бы ты заставить траву снова вырасти на моих полях?» – «О, ничего нет проще! – отвечал тот. – Это будет тебе стоить лишь два тумана». Сделка сейчас же была заключена. И волшебник тотчас приступил к заклинаниям. Но ни на завтра, ни в следующие дни не видно ни маленького облачка на небе, земля все больше высыхала, овцы продолжают худеть и падать. В ужасе пастух возвращается опять к колдуну, который расточает ему успокоительные слова и советы насчет терпения. Тем не менее засуха упорно держится; земля становится совершенно бесплодной. Тут пастух в отчаянии опять бежит к колдуну и со страхом спрашивает его: «Ты уверен, что заставил траву вырасти на моих полях?» – «Совершенно уверен, я сто раз делал вещи гораздо более трудные. Итак, я тебе гарантирую, что твои луга снова зазеленеют… Но я не могу тебе гарантировать, что до тех пор не погибнут все твои овцы».
   Понедельник, 7 мая
   На мою телеграмму от 3 мая Рибо отвечает просьбой, чтобы Альбер Тома и я изложили ему наши мнения.
   – Формулируйте ваши тезисы, – говорит мне Альбер Тома, – а затем я сформулирую свои, и пошлем их в таком виде правительству.
   Вот мои тезисы:
   1. Анархия распространяется по всей России и надолго парализует ее. Ссора между Временным правительством и Советом уже самой своей продолжительностью создает их обоюдное бессилие. Отвращение к войне, отказ от всех национальных стремлений, исключительное внимание к внутренним вопросам все яснее обозначаются в общественном мнении. Такие города, как Москва, которые вчера еще были центром патриотизма, заражены.
   Революционная демократия оказывается неспособной восстановить порядок в стране и организовать ее для борьбы.
   2. Должны ли мы открыть России новый кредит доверия, предоставить ей новые сроки? Нет, ибо при самых благоприятных условиях она не в состоянии будет вполне ликвидировать свой союзный долг раньше многих месяцев.
   3. Рано или поздно более или менее полный паралич русского усилия заставит нас изменить решения, к которым мы пришли по восточным вопросам. Чем раньше, тем лучше, ибо всякое продолжение войны грозит Франции ужасными жертвами, которые Россия давно уже больше не компенсирует в своей стране.
   4. Итак, нам приходится, не откладывая дальше, очень конспиративно искать способ склонить Турцию к тому, чтобы она предложила нам мир. Эта идея неизбежно исключает всякий ответ на последнюю ноту Временного правительства, потому что ответ возобновил бы в некотором роде соглашения, которые, по вине России, сделались неосуществимыми.
   А вот тезисы Альбера Тома:
   1. Я признаю, что положение трудное и неопределенное, но не отчаянное, как думает, по-видимому, г-н Палеолог.
   2. Я думаю, что наилучшая политика – оказать новой России кредит доверия, в котором мы не отказывали России старой.
   3. Дело правительства – решить насчет восточной политики, которую предлагает ему г-н Палеолог. Я довольствуюсь замечанием, что момент, может быть, плохо выбран для новых крупных дипломатических комбинаций на Востоке. Но зато мне хотелось бы констатировать, что, советуя не отвечать на последнюю ноту Временного правительства, г-н Палеолог тоже стремится к пересмотру соглашений. Я, со своей стороны, не против идеи искать очень конспиративно способ склонить Турцию к тому, чтобы она предложила нам мир. Единственная разница между г-ном Палеологом и мной та, что я верю еще в возможность вернуть Россию к войне провозглашением демократической политики, а г-н Палеолог полагает, что нет больше никакого способа добиться этого.
   4. Наш дружелюбный спор дает возможность правительству получить более полное представление о ситуации. Я настаиваю на мысли, что предлагаемая мною политика и благоразумнее, и более соответствует реальным фактам; она, впрочем, не исключает турецкого проекта, но она стремится осуществить его в согласии с новой Россией, а не против нее.
   Вторник, 8 мая
   Прощальный визит великому князю Николаю Михайловичу. Как далек он от великолепного оптимизма, который он проявлял в начале нового режима! Он не скрывает от меня своей тоски и печали. Однако он сохраняет надежду на близкое улучшение, за которым последует затем общее отрезвление и окончательное выздоровление.
   Но в то время, как он проводит меня через комнаты в вестибюль, в голосе его слышится волнение.
   – Когда мы опять увидимся, – говорит он мне, – что будет с Россией?.. Увидимся мы еще когда-нибудь?..
   – Вы очень мрачны, ваше высочество.
   – Не могу же я забыть, что я висельник!
   Среда, 9 мая
   Я уже отмечал, что четыре делегата французского социализма – Альбер Тома, Лафон, Кашен и Мутэ – получили университетское и классическое образование, что делает их особенно чувствительными к действию красноречия, к чарам риторики и речам. Отсюда странное влияние, которое оказывает на них Керенский.
   Я признаю, впрочем, что молодой трибун Совета необыкновенно красноречив. Его речи, даже самые импровизированные, замечательны богатством языка, движением идей, ритмом фраз, широтой периодов, лиризмом метафор, блестящим бряцаньем слов. И какое разнообразие тона! Какая гибкость позы и выражения! Он по очереди надменен и прост, льстив и запальчив, повелителен и ласков, сердечен и саркастичен, насмешлив и вдохновен, ясен и мрачен, тривиален и торжествен. Он играет на всех струнах; его виртуозность располагает всеми силами и всеми ухищрениями.
   Простое чтение его речей не дает никакого представления о его красноречии, ибо его личность, может быть, самый существенный элемент чарующего действия его на толпу. Надо пойти его послушать на одном из этих народных митингов, на которых он выступает каждую ночь, как некогда Робеспьер у якобинцев. Ничто не поражает так, как его появление на трибуне с бледным, лихорадочным, истерическим, изможденным лицом. Взгляд его то притаившийся, убегающий, почти неуловимый за полузакрытыми веками, то острый, вызывающий, молниеносный. Те же контрасты в голосе, который – обычно глухой и хриплый – обладает неожиданными переходами, великолепными по своей пронзительности и звучности. Наконец, временами таинственное вдохновение, пророческое или апокалиптическое, преобразует оратора и излучается из него магнетическими токами. Пламенное напряженное лицо, неуверенность или порывистость его слов, скачки его мысли, сомнамбулическая медленность его жестов, его остановившийся взгляд, судороги его губ, его торчащие волосы делают его похожим на мономана или галлюцинирующего. Трепет пробегает тогда по аудитории. Всякие перерывы прекращаются; всякое сопротивление исчезает; все индивидуальные воли растворяются; всё собрание охвачено каким-то гипнозом.
   Но что за этим театральным красноречием, за этими подвигами трибуны и эстрады? Ничего, кроме утопии, комедиантства и самовлюбленности!
   Четверг, 10 мая
   Жена графа Адама Замойского, приехавшая вчера из Киева, рассказывает мне, что она не решается вернуться в свой родовой замок в Печере, в Подольской губернии, где она проживала после занятия Польши, ибо среди крестьян царит опасное возбуждение.
   – До сегодняшнего дня, – говорит она мне, – они были очень привязаны к моей матери, которая, впрочем, осыпала их благодеяниями. После революции всё изменилось. Мы видим, как они собираются у замка или в парке, намечая широкими жестами планы раздела. Один хочет взять лес, прилегающий к реке; другой оставляет себе сады, чтобы превратить их в пастбище. Они спорят так часами, не переставая даже, когда мы, моя мать, одна из моих сестер или я, подходим к ним.
   То же настроение умов проявляется в других губерниях; деятельная пропаганда, которую ведет Ленин среди крестьян, начинает приносить свои плоды.
   В глазах мужиков великая реформа 1861 года, освобождение крестьян от крепостной зависимости, всегда была лишь прелюдией к общей экспроприации, которой они упорно ждут уже столетия; в самом деле, они считают, что раздел всей земли, черный передел, как его называют, должен быть произведен в силу естественного, неписаного, элементарного права. Заявление, что скоро пробьет, наконец, час высшей справедливости, было хорошим козырем в игре апостолов Ленина.
   Пятница, 11 мая
   Завтракал в итальянском посольстве с Милюковым, Бьюкененом, председателем румынского Совета министров Брэтиану, прибывшим в Петроград для совещания с Временным правительством, принцем Сципионе Боргезе, графом Нани Мочениго и другими.
   Впервые у меня такое впечатление, что Милюков поражен в своем бодром оптимизме, в своей воле к вере и борьбе. На словах он проявляет почти такую же уверенность, как и раньше, но глухой звук голоса и его изможденное лицо обнаруживают его тайную скорбь. Мы все поражены этим.
   После завтрака Брэтиану со страхом говорит мне:
   – Скоро мы потеряем Милюкова… Затем придет очередь Гучкова, князя Львова, Шингарева… Тогда русская революция погрузится в анархию. И мы, румыны, погибнем.
   Слезы наворачиваются у него на глазах, но тотчас же он поднимает голову и овладевает собой.
   Карлотти и принц Боргезе также не скрывают своего беспокойства. Паралич русской армии неизбежно освободит большое число австрийских и германских дивизий. Но будут ли эти дивизии переброшены в Трентино или на Изонцо, чтобы возобновить с еще большей силой страшное наступление прошлого мая?
   Суббота, 12 мая
   Группа моих русских друзей уже очень разбросана.
   Одни переехали в Москву в надежде найти там более спокойную атмосферу. Другие уехали в свои имения, полагая, что их присутствие морально хорошо повлияет на их крестьян. Некоторые, наконец, эмигрировали в Стокгольм.
   Мне удалось тем не менее собрать сегодня вечером на прощальный обед человек двенадцать. Лица озабочены; разговор не клеится; меланхолия носится в воздухе. Перед уходом все мои гости выражают одну и ту же мысль: «Ваш отъезд означает для нас конец известного порядка вещей. Поэтому мы сохраним о вашем посольстве долгую память».
   Вести из русской армии очень плохие. Братание с германскими солдатами распространено по всему фронту.
   Воскресенье, 13 мая
   После нескольких прощальных визитов в дома, расположенные вдоль Английской набережной, я прохожу мимо фальконетовского памятника Петру Великому. Без сомнения, у меня в последний раз перед глазами великолепное видение царя – завоевателя и законодателя, этот шедевр конной скульптуры; я поэтому останавливаю автомобиль.
   За три с половиной года, с тех пор как я живу на берегах Невы, я никогда не уставал любоваться повелительным изображением славного самодержца, надменной уверенностью его лица, деспотической властностью его жеста, великолепным устремлением его вздернутого на дыбы коня, чудесной жизнью, вдохнутой во всадника и коня, пластической красотой, величием архитектурной декорации, служащей фоном.
   Но сегодня мною владеет одна мысль. Если бы Петр Алексеевич воскрес на миг, какой жестокой скорбью терзался бы он, видя, как совершается или готовится разрушение его дела, отказ от его наследства, отречение от его мечтаний, распад империи, конец русского могущества.
   Понедельник, 14 мая
   Военный министр Гучков подал в отставку, объявив себя бессильным изменить условия, в которых осуществляется власть, – «условия, угрожающие роковыми последствиями для свободы, безопасности, самого существования России».
   Генерал Гурко и генерал Брусилов просят освободить их от командования.
   Вторник, 15 мая
   Милюков дает мне прощальный завтрак, на который он пригласил маркиза Карлотти, Альбера Тома, Сазонова, Нератова, Татищева и других.
   Отставка Гучкова и его тревожный клич омрачают все лица. Тон, каким Милюков благодарит меня за оказанное ему содействие, показывает мне, что он тоже чувствует себя осужденным.

   Уже несколько недель Временное правительство торопило Сазонова отправиться вступить в управление посольством в Лондоне. Он уклонялся, слишком основательно встревоженный тем, что оставлял на родине, и политикой, которую ему будут диктовать из Петрограда. По настоянию Милюкова он решается, наконец, отправиться в путь.
   Мы уедем вместе завтра утром.
   Британское адмиралтейство должно прислать в Берген курьерское сторожевое судно и два контрминоносца, чтобы перевезти нас в Шотландию.
   Белоостров, среда, 16 мая
   Приехав сегодня утром на Финляндский вокзал, я нахожу Сазонова у отведенного нам вагона. Он серьезным тоном заявляет мне:
   – Все изменилось, я уже не еду с вами… Смотрите, читайте!
   И он протягивает мне письмо, которое ему только что принесли, письмо, датированное этой самой ночью и которым князь Львов просит его отложить свой отъезд, так как Милюков подал в отставку.
   – Я уезжаю, а вы остаетесь. Не символ ли это?
   – Да, это конец целой политики… Присутствие Милюкова было последней гарантией верности нашей дипломатической традиции. Зачем бы я теперь поехал в Лондон?.. Я боюсь, что будущее скоро докажет господину Альберу Тома, какую он сделал ошибку, приняв так открыто сторону Совета против Милюкова.
   Приход друзей, пришедших проститься со мной, положил конец нашей беседе.
   Два французских социалистических депутата, Кашен и Мутэ, и два делегата английского социализма, О’Грэйди и Торн, входят в поезд; они пришли прямо из Таврического дворца, где провели всю ночь на совещании с Советом.
   Поезд отходит в 7 часов 40 минут.
   Хапаранда, четверг, 17 мая
   Весь вчерашний день поезд проезжал по «тысячеозерной» Финляндии.
   Как далеко от России мы почувствовали себя, лишь только переехали границу! Повсюду, в каждом городе, в самой незначительной деревушке вид домов с чистыми стеклами окон, со светло окрашенными решетчатыми ставнями, сверкающими плитами тротуаров, ухоженными оградами говорили о чистоте, порядке, экономии, чувстве комфорта и домашнего уюта. Под серым небом поля казались очаровательно свежими и разнообразными, в особенности под вечер, между Тавастгусом и Таммерфорсом. Молодая зелень лесов, возделанных полей и лугов; быстрые журчащие речки; прозрачные озера, отливающие темными отражениями.
   Сегодня утром, возле Улеаборга, природа сделалась суровой. Снежные пятна испещряют тут и там бесплодную степь, на которой худосочные березы с трудом борются с неприветливым климатом. Речки быстрые, как поток, несут огромные льдины.
   Кашен и Мутэ заходят побеседовать ко мне в вагон.
   Мутэ, который с момента нашего отъезда из Петрограда был молчалив и озабочен, внезапно говорит мне:
   – В сущности, русская революция права. Это не столько политическая, сколько интернациональная революция. Буржуазные, капиталистические, империалистические классы создали во всем мире страшный кризис, который они не способны разрешить. Мир может быть осуществлен только на основании принципов Интернационала. Мой вывод очень ясен; я думал об этом всю ночь: французские социалисты должны отправиться на конференцию в Стокгольм, чтобы добиться общего собрания Интернационала и подготовить общие основы мира.
   Кашен возражает:
   – Но если германская социал-демократия отвергнет приглашение Совета, это будет катастрофой для русской революции. И Франция будет вовлечена в эту катастрофу!
   Мутэ возражает:
   – Мы довольно долго оказывали кредит царизму; мы не должны скупиться на доверие новому режиму. А Совет нам заявил, что если Антанта пересмотрит лояльно свои цели войны, если у русской армии будет сознание, что она сражается отныне за искренно демократический мир, это вызовет во всей России великолепное национальное воодушевление, которое гарантирует нам победу.
   Я стараюсь ему доказать, что это утверждение Совета не имеет значения, потому что Совет уже бессилен овладеть народными страстями, которые он разжег:
   – Посмотрите, что происходит в Кронштадте и Шлиссельбурге, то есть в тридцати пяти верстах от Петрограда. В Кронштадте коммуна распоряжается городом и фортами; две трети офицеров убиты; сто двадцать офицеров до сих пор сидят под замком, а сто пятьдесят принуждены каждое утро подметать улицы. В Шлиссельбурге тоже распоряжается коммуна, но при помощи германских военнопленных, организовавших союз и предписывающих законы заводам. Перед этим недопустимым положением Совет остается бессильным. Я допускаю, в лучшем случае, что Керенскому удастся восстановить немного дисциплину в войсках и даже гальванизировать их. Но как, какими средствами сможет он реагировать на административную организацию, на аграрное движение, на финансовый кризис, на экономическую разруху, на повсеместное распространение забастовок, на успехи сепаратизма?.. Поистине на это не хватило бы Петра Великого.
   Мутэ спрашивает меня:
   – Так вы считаете, что русская армия впредь не способна ни на какое усилие?
   – Я думаю, что русскую армию можно еще снова взять в руки и что она в состоянии будет даже скоро предпринять некоторые второстепенные операции. Но всякое интенсивное и длительное действие, всякое сильное и выдержанное наступление впредь невозможно для нее вследствие анархии внутри. Вот почему я не придаю значения национальному воодушевлению, которое обещал вам Совет; это пустой жест. Паломничество в Стокгольм не имело бы другого результата, кроме деморализации и разделения союзников.

   Около половины первого дня поезд останавливается у нескольких ветхих бараков, среди пустынного и унылого пейзажа, залитого бурым светом, – это Торнео.
   Пока производятся полицейские и таможенные формальности, Кашен говорит, указывая на красное знамя, развевающееся над вокзалом, – знамя, вылинявшее, поблекшее, изорванное:
   – Нашим революционным друзьям следовало бы разориться на менее поношенное знамя для водружения на границе!
   Мутэ, смеясь, замечает:
   – Не говори о красном знамени, ты огорчаешь посла.
   – Огорчить меня? Нисколько! Пусть русская революция примет какое угодно знамя, хотя бы даже черное, только бы это была эмблема силы и порядка. Но посмотрите на эту когда-то пурпурную тряпку. Это, действительно, символ новой России: грязная, расползающаяся кусками тряпка.
   Река Торнео, служащая границей, еще покрыта льдом. Я перехожу ее пешком, следуя за санями, которые увозят мой багаж в Хапаранду.
   Мрачная процессия двигается нам навстречу – это транспорт русских тяжелораненых, которые возвращаются из Германии через Швецию. Перевозочные средства, приготовленные для их приема, недостаточны. Поэтому сотни носилок стоят прямо на льду, а на них эти жалкие человеческие обломки трясутся под жидкими одеялами. Какое возвращение в отечество!.. Но найдут ли они отечество?
   Последний раз оглядываясь назад, я повторяю пророчество, с которым деревенский дурачок, юродивый, произносит в конце «Бориса Годунова»: «Плачь, святая Россия, плачь! Ты погружаешься во тьму. Плачь, святая Россия, плачь! Ты скоро умрешь».

Указатель имен

   Аджемов Моисей Сергеевич (1878–1953), кадет, депутат II–IV Государственной думы, комиссар Временного правительства в министерстве юстиции.
   Адрианов Александр Александрович (1862–1917), московский градоначальник (1908–1915), генерал-майор Свиты.
   Азеф Евно Фишелевич [Азиев Евгений Филиппович] (1869–1918), революционер, глава боевой организации эсеров, секретный сотрудник Департамента полиции.
   Аксаков Иван Сергеевич (1823–1886), поэт, публицист, славянофил.
   Аксаков Константин Сергеевич (1817–1860), публицист, поэт, историк, славянофил.
   Акулина, см. Лаптинская Акулина Никитична.
   Александр I (1777–1825), российский император (1801–1825).
   Александр II (1818–1881), российский император (1855–1881).
   Александр III (1845–1894), российский император (1881–1894).
   Александра Федоровна (1872–1918), урожд. Виктория Алиса Елена Луиза Беатриса Гессен-Дармштадтская, супруга Николая II, российская императрица (1896–1917).
   Алексеев Михаил Васильевич (1857–1918), генерал, начальник штаба Ставки (1915), Верховный главнокомандующий (1917).
   Алексей (1904–1918), цесаревич.
   Анастасия Николаевна (1901–1918), вел. княжна.
   Анастасия (Стана) Николаевна (1868–1935), черногорская княжна из династии Петрович-Негош, вел. кн., супруга вел. кн. Николая Николаевича.
   Андрей Владимирович (1879–1956), вел. кн., сын вел. кн. Владимира Александровича и Марии Павловны, внук Александра II, генерал-майор Свиты (1915).
   Артамонов Леонид Константинович (1859–1932), генерал от инфантерии.
   Бадмаев Петр Александрович (1849/51-1920), врач.
   Базили Николай Александрович (1883–1963), дипломат, секретарь русского посольства в Париже (1908–1911), директор дипломатической канцелярии при Ставке (1917).
   Балакирев Милий Алексеевич (1836–1910), композитор, пианист, дирижер.
   Бальфур Артур Джеймс (1848–1930), премьер-министр Великобритании (с 1902), министр иностранных дел.
   Барк Петр Львович (1869–1937), банкир, последний министр финансов Российской империи.
   Барклай Джордж Хэд (1862–1921), британский дипломат, посланник в Румынии (1912–1919).
   Безак Николай Николаевич (1867–1918), камергер, помощник статс-секретаря Государственного совета.
   Белецкий Степан Петрович (1872/3-1918), директор Департамента полиции (1912–1915), товарищ министра внутренних дел (1915–1916).
   Белосельская Сьюзен (1874–1934), урожд. Такер, княгиня, супруга С. К. Белосельского-Белозерского.
   Белосельский-Белозерский Константин Эсперович (1843–1920), князь, генерал-адъютант Свиты Е. И. В.
   Белосельский-Белозерский Сергей Константинович (1867–1951), князь, генерал-майор Свиты, генерал-лейтенант.
   Беляев Михаил Алексеевич (1863/4-1918), генерал от инфантерии, начальник Генштаба (1916), представитель русского командования при румынской главной квартире, последний военный министр Российской империи (1917).
   Бенкендорф Александр Константинович (1849–1916/17), дипломат, чрезвычайный и полномочный посол России в Великобритании (1902–1916).
   Бенкендорф Александр Христофорович (1782–1844), генерал, шеф жандармов, главный начальник III отделения (1826–1844).
   Бенкендорф Димитрий Александрович (1845–1917), художник, действ. ст. сов.
   Бенкендорф Павел Константинович (1853–1921), генерал от кавалерии, обер-гофмаршал Высочайшего двора.
   Бенуа Александр Николаевич (1870–1960), художник, историк искусства.
   Бердяев Николай Александрович (1874–1948), философ, публицист.
   Бертело [Бертло] Анри (1861–1931), генерал, глава французской миссии в Румынии.
   Бисмарк Отто Эдуард Леопольд фон (1815–1898), граф, первый канцлер Германской империи.
   Блондель Жан Камилл (1854–1916), французский дипломат, посланник в Румынии (1907–1916).
   Бобринский Алексей Александрович (1851–1927), граф, депутат III Государственной думы, член Государственного совета, товарищ министра внутренних дел, министр земледелия (1916), обер-гофмейстер.
   Бобринский Владимир Алексеевич (1867/8-1927), граф, депутат II–IV Государственной думы, один из лидеров партии умеренно-правых, лидер неославянского движения.
   Бобринский Георгий Александрович (1863–1928), граф, генерал-губернатор Галиции (1914–1915).
   Боргезе Сципионе (1871–1927), итальянский аристократ, промышленник, политик, альпинист, гонщик.
   Борис Владимирович (1877–1943), вел. кн., сын вел. кн. Владимира Александровича и Марии Павловны, внук Александра II, генерал-майор Свиты, командующий лейб-гвардии Атаманским полком.
   Бородин Александр Порфирьевич (1833–1887), композитор.
   Брасова Наталья Сергеевна (1880–1952), урожд. Шереметьевская, морганатическая жена вел. кн. Михаила Александровича.
   Бриан Аристид (1862–1932), дипломат, премьер-министр, министр иностранных дел Франции.
   Бриллиант Дора Владимировна (1879–1909), член партии эсеров и их «Боевой организации».
   Брусилов Алексей Алексеевич (1853–1926), генерал, командующий армиями Юго-Западного фронта (1916), Верховный главнокомандующий (1917).
   Брэтиану Ионел Ион (1864–1927), министр внутренних дел, обороны, иностранных дел, премьер-министр Румынии.
   Бубликов Александр Александрович (1875–1941), депутат IV Государственной думы, прогрессист, комиссар Временного комитета.
   Буксгевден София Карловна (1883–1956), фрейлина императрицы Александры Федоровны.
   Буржуа Леон Виктор Огюст (1851–1925), министр иностранных дел Франции (1906).
   Бурцев Владимир Львович (1862–1942), публицист, издатель.
   Бьюкенен Джордж Уильям (1854–1924), посол Великобритании в России (1910–1918).
   Бьюкенен Джорджина (1863–1922), супруга Джорджа Бьюкенена.
   Бьюкенен Эндрю (1807–1882), посол Великобритании в России (1864–1867).
   Бюлов Бернхард Генрих Мартин фон (1849–1929), князь, канцлер (1900–1909), министр-президент Пруссии, посол в Риме (1914–1915).
   Варбург Макс Мориц (1867–1946), немецкий банкир.
   Варнава [в миру Накропин Василий Александрович] (1859–1924), епископ Тобольский и Сибирский (с 1913), архиепископ, настоятель Воскресенского монастыря в Нижегородской епархии (1917–1918).
   Василий [в миру Богоявленский Василий Дмитриевич] (1867–1918), епископ Черниговский и Нежинский, член Святейшего синода.
   Васильев Александр Васильевич (1853–1929), депутат I Государственной думы, кадет, член Государственного совета, председатель Петроградского математического общества.
   Васильев Александр Петрович (1868–1918), протоиерей, духовник царской семьи.
   Васильчикова Мария Александровна (1859–1934), фрейлина вел. кн. Елизаветы Федоровны.
   Велепольский Владислав Иосифович (1860 – после 1920), граф, егермейстер, начальник Императорской охоты в Ловичском княжестве.
   Велепольский Сигизмунд Иосифович (1863–1919), граф, шталмейстер.
   Венизелос Элефтериос Кириаку (1864–1936), премьер-министр Греции.
   Вересаев Викентий Викентьевич (1867–1945), писатель.
   Вершинин Василий Михайлович (1874–1946), депутат IV Государственной думы.
   Вивиани Жан Рафаэль Адриен Рене (1863–1925), министр труда, просвещения, юстиции, глава Совета министров Франции.
   Виктор Эммануил III Савойский (1869–1947), король Италии (с 1900).
   Виктория Федоровна (1876–1936), урожд. Виктория Мелита Саксен-Кобург-Готская, супруга вел. кн. Кирилла Владимировича.
   Вильгельм I Фридрих Людвиг (1797–1888), император Германии.
   Вильгельм II (1859–1941), император Германии.
   Вильсон Генри Мейтленд (1881–1964), британский генерал.
   Вильсон Томас Вудро (1856–1924), президент США (1913–1921).
   Вильясинда Луис Валера-и-Далавата (1870–1926), маркиз, посол Испании в России (1916–1917).
   Витте Сергей Юльевич (1849–1915), граф, министр путей сообщения, финансов, председатель Совета министров (1905–1906).
   Владимир [в миру Богоявленский Василий Никифорович] (1848–1918), митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский (1912–1915), митрополит Киевский и Галицкий (1915–1918).
   Владимир Александрович (1847–1909), вел. кн., генерал-адъютант.
   Воейков Владимир Николаевич (1868–1947), генерал-майор Свиты, дворцовый комендант (1913–1917).
   Врангель Николай Александрович (1869–1927), барон, генерал-майор, управляющий делами вел. кн. Михаила Александровича.
   Вульферт Владимир Владимирович (1879–1937), ротмистр лейб-гвардии Кирасирского полка, второй муж Н. С. Шереметьевской.
   Вырубов Александр Васильевич (1880–1919), лейтенант флота, муж А. А. Вырубовой.
   Вырубова Анна Александровна (1884–1964), урожд. Танеева, фрейлина императрицы Александры Федоровны.
   Вышнеградский Иван Алексеевич (1831/2-1895), министр финансов (1887–1892).
   Вяземский Николай Александрович (1857–1925), князь, командующий императорской яхтой «Полярная звезда», вице-адмирал.
   Гавриил Константинович (1887–1955), вел. кн.
   Галлиени Жозеф Симон (1849–1916), военный комендант Парижа (1914), министр обороны Франции (1915–1916).
   Гапон Георгий Аполлонович (1870–1906), священник, организатор «Собрания русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга».
   Гед Базиль Жюль (1845–1922), один из основателей Французской рабочей партии, государственный министр (1914–1915).
   Георг V (1865–1936), король Великобритании (1910–1936).
   Георгий Михайлович (1863–1919), вел. кн., управляющий Русского музея (1895–1915), председатель Русского генеалогического общества (1898–1917), генерал-адъютант.
   Гермоген [в миру Георгий Ефремович Долганов] (1858–1918), епископ Саратовский (1803–1912), епископ Тобольский и Сибирский (1917).
   Гершуни Григорий Андреевич (1870–1908), один из основателей «Боевой организации» эсеров.
   Гиз Жан Пьер, герцог Орлеанский (1874–1940), претендент на французский престол.
   Гиндебург Пауль (1847–1934), генерал-фельдмаршал, германский главнокомандующий на Восточном фронте (1914–1916), начальник Генштаба (1916–1919), президент Германии (1925–1934).
   Гирс Михаил Николаевич (1856–1932), посол России в Константинополе и Риме.
   Гирс Николай Карлович (1820–1895), дипломат, министр иностранных дел России (1882–1895).
   Глазунов Александр Константинович (1865–1936), композитор.
   Глинка Михаил Иванович (1804–1857), композитор.
   Глобачев Константин Иванович (1870–1941), генерал-майор, начальник Петроградского охранного отделения.
   Гогенлоэ-Шиллингсфюрст Готфрид (1867–1932), военный атташе Австро-Венгрии в Российской империи (1902–1907), советник посольства и посол в Берлине (1908–1918).
   Гогенфельзен графиня, см. Палей Ольга Валериановна.
   Голицын Николай Дмитриевич (1858–1925), князь, архангельский, калужский, тверской губернатор, председатель Совета министров (1916–1917).
   Головина Любовь Валериановна (1853–1938), урожд. Карнович, сестра княгини О. В. Палей, поклонница Распутина.
   Головина Мария Евгеньевна (1888–1972), дочь предыдущей.
   Горемыкин Иван Логгинович (1839–1917), министр внутренних дел (1895–1899), председатель Совета министров (1906, 1914–1916).
   Горчаков Александр Михайлович (1798–1883), князь, дипломат, канцлер (1867).
   Горчаков Михаил Константинович (1880–1961), князь, камер-юнкер, коллекционер.
   Горький Максим (1868–1936), писатель.
   Готье Робер (?-1915), лингвист.
   Грей Сибилла (1882–1966), британская благотворительница.
   Грей Эдвард (1862–1933), виконт, министр иностранных дел Великобритании (1905–1916).
   Григорович Иван Константинович (1853–1930), адмирал, последний морской министр Российской империи.
   Грубе Эрнест Карлович (1886-?), председатель Сибирского торгового банка (1914).
   Гужон Юлий Петрович (1852–1918), председатель Московского общества заводчиков и фабрикантов (1907–1917).
   Гурко Василий Иосифович (1864–1937), генерал от кавалерии, командующий Особой армией (1916), командующий войсками Западного фронта русской армии (1917).
   Гурко Владимир Иосифович (1862–1927), действ. ст. сов., товарищ министра внутренних дел (1906).
   Гучков Александр Иванович (1862–1936), лидер партии октябристов, депутат III Государственной думы, председатель Центрального военно-промышленного комитета (1915–1917), военный и морской министр Временного правительства.
   Данилов Георгий Никифорович (1866–1937), генерал-квартирмейстер штаба Верховного главнокомандующего (1914–1915), начальник штаба Северного фронта (1916–1917).
   Дантон Жорж Жак (1759–1794), один из лидеров Французской революции.
   Делькассе Теофиль (1852–1923), министр иностранных дел Франции (1898–1905, 1914–1915), морской министр (1911–1913), посол в Петербурге (1913–1914).
   Джунковский Владимир Федорович (1865–1938), московский губернатор (1908–1913), товарищ министра внутренних дел и командующий Отдельным корпусом жандармов (1913–1915).
   Диаманди Константин (1868–1931), граф, посол Румынии в России (1913–1918).
   Дмитрий Павлович (1891–1942), вел. кн., участник убийства Распутина.
   Добровольский Николай Александрович (1854–1918), генерал-прокурор Сената, последний министр юстиции Российской империи.
   Долгорукая Александра Сергеевна (1834–1913), фрейлина императрицы Марии Александровны, морганатическая жена Александра II.
   Долгорукая Софья Алексеевна (1887–1949), урожд. Бобринская, княгиня, врач-хирург, одна из первых русских летчиц.
   Долгоруков Александр Сергеевич (1841–1912), обер-гофмаршал, обер-церемониймейстер.
   Долгоруков Василий Александрович (1868–1918), генерал-майор Свиты, гофмаршал Высочайшего двора.
   Долгоруков Василий Андреевич (1804–1868), князь, генерал-адъютант, главноначальствующий III отделения.
   Достоевский Федор Михайлович (1821–1881), писатель.
   Дубровин Александр Иванович (1855–1918), публицист, председатель «Союза русского народа», редактор газеты «Русское знамя».
   Дульсе Жан (1865–1928), советник французского посольства, поверенный в делах Франции в России (1917–1918).
   Думер Поль (1857–1932), генерал-губернатор Французского Индокитая (1897–1902), сенатор, министр финансов (1921–1922).
   Думерг Гастон (1863–1937), министр колоний, торговли, иностранных дел, председатель Совета министров Франции, глава французской миссии в Петрограде (1917).
   Евреинов, церемониймейстер.
   Екатерина II (1729–1796), российская императрица (1762–1796).
   Елена Владимировна (1882–1957), дочь вел. кн. Марии Павловны, супруга Николая, принца Греческого и Датского.
   Елизавета (1709–1761), российская императрица (1741–1761).
   Елизавета Федоровна (1864–1918), урожд. Елизавета Александра Луиза Алиса Гессен-Дармштадтская, вел. кн., супруга вел. кн. Сергея Александровича, основательница Марфо-Мариинской обители в Москве.
   Жанен Морис (1862–1946), генерал, глава чрезвычайной французской военной миссии при Ставке.
   Жданов Владимир Анатольевич (1869–1932), общественный деятель.
   Жилинский Яков Григорьевич (1853–1918), генерал, начальник Генштаба (1911–1914), главнокомандующий армиями Северо-Западного фронта (1914), представитель русского командования в Союзном совете во Франции (1915–1916).
   Жильяр Пьер (1879–1962), наставник цесаревича Алексея.
   Жоффр Жозеф Жак Сезар (1852–1931), главнокомандующий французской армией (1914–1916), маршал Франции.
   Замойский Адам Станиславович (1856–1917), граф, флигель-адъютант вел. кн. Николая Николаевича.
   Замойский Маврикий Клеменс (1871–1939), граф, член I Государственной думы, вице-президент Национального польского комитета в Париже (1914–1917).
   Иван III (1440–1505), великий князь Московский.
   Иван IV (1530–1584), первый русский царь.
   Иванов Николай Иудович (1851–1919), главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта (1914–1916), командующий Петроградским военным округом.
   Игнатьев Алексей Алексеевич (1877–1954), граф, военный атташе в Париже (1912–1917).
   Игнатьева София Сергеевна (1850–1944), урожд. Мещерская, графиня, фрейлина, благотворительница.
   Извольский Александр Петрович (1856–1919), министр иностранных дел России (1906–1910), посол в Париже (1910–1917).
   Илиеску Думитру (1865–1940), начальник румынского Генштаба (1916), военный министр (1918–1919).
   Илиодор [в миру Труфанов Сергей Михайлович] (1880–1952), иеромонах-расстрига, публицист.
   Иоанн Кронштадтский [в миру Сергеев Иван Ильич] (1829–1909), протоиерей, настоятель Андреевского собора в Кронштадте.
   Иоанн Тобольский [в миру Васильковский Иван Максимович], митрополит (с 1711), богослов, миссионер.
   Иошихито [Ёсихито] (1879–1926), император Японии.
   Казимир-Перье Жан Поль Пьер (1847–1907), банкир, премьер-министр, президент Франции (1894–1895).
   Кайо Жозеф (1863–1944), французский министр финансов.
   Каляев Иван Платонович (1877–1905), публицист, эсер, боевик.
   Кантакузин Михаил Михайлович (1875–1955), князь, командир Кирасирского лейб-гвардии полка, адъютант вел. кн. Николая Николаевича (1907–1915).
   Кантакузина Юлия Федоровна (1876–1975), урожд. Грант, супруга предыдущего, мемуаристка.
   Каратыгин Вячеслав Гаврилович (1875–1925), композитор.
   Карлейль Томас (1795–1881), английский публицист и историк.
   Карлотти ди Рипарбелла Андреа (1864–1920), маркиз, посол Италии в России (1913–1917).
   Кароль I (1839–1914), король Румынии.
   Кароль (1893–1953), наследный принц Румынии, позднее король Кароль II.
   Карсавина Тамара Платоновна (1885–1978), балерина, солистка Мариинского театра.
   Кастельно Ноэль (1851–1944), генерал, член Высшего военного совета Франции, командующий группой армий на Западном фронте (1917).
   Кашен Марсель (1869–1958), французский социалист.
   Керенский Александр Федорович (1881–1970), депутат IV Государственной думы, министр, потом глава Временного правительства, Верховный главнокомандующий (1917).
   Кирилл Владимирович (1876–1938), вел. кн., командир Гвардейского флотского экипажа, блюститель престола (1922).
   Кнорринг Владимир Романович (1861–1938), генерал-майор, шталмейстер двора вел. кн. Марии Павловны (1916).
   Ковалевский Евграф Петрович [младший] (1865–1941), член III–IV Государственной думы.
   Ковалевский Максим Максимович (1851–1916), правовед, социолог, общественный деятель.
   Коковцов Владимир Николаевич (1853–1943), граф, министр финансов, председатель Совета министров (1911–1914).
   Коляба Митя [Знобшин Дмитрий, Митя Гугнивый], юродивый из Оптиной пустыни.
   Комб Луи Эмиль (1835–1921), французский государственный и политический деятель.
   Коновалов Александр Иванович (1875–1949), член IV Государственной думы, министр торговли и промышленности Временного правительства.
   Константин Великий (272–337), римский император.
   Константин I (1868–1923), король Греции (1913–1917, 1920–1922).
   Константин Константинович (1858–1915), вел. кн., генерал от инфантерии, президент Императорской Академии наук.
   Корнилов Лавр Георгиевич (1870–1918), генерал, командующий войсками Петроградского военного округа, Верховный главнокомандующий (1917).
   Короленко Владимир Галактионович (1853–1921), писатель.
   Корф Павел Павлович (1845–1935), барон, обер-церемониймейстер.
   Котохито Канъин (1865–1945), принц, японский военный деятель, маршал.
   Кривошеин Александр Васильевич (1857–1921), гофмейстер, главноуправляющий землеустройством и земледелием (1908–1915).
   Кропоткин Петр Алексеевич (1842–1921), ученый, революционер-анархист, историк.
   Крюденер Варвара Юлия (1764–1824), баронесса, проповедница мистического христианства.
   Куломзин Анатолий Николаевич (1838–1924), гофмейстер, председатель Государственного совета (1915–1916).
   Куропаткин Алексей Николаевич (1848–1925), генерал, главнокомандующий армиями Северного фронта (1915).
   Кутузов Михаил Илларионович (1747–1813), князь, генерал-фельдмаршал.
   Кутузов [Голенищев-Кутузов] Сергей Александрович (1885–1950), граф, петроградский уездный предводитель дворянства (1914–1917).
   Кшесинская Матильда Феликсовна (1872–1971), балерина.
   Лаверн Жан Франсуа (1869-?), военный атташе Франции в России.
   Лагиш Пьер Адольф Анри Викторьен (1859–1940), маркиз, военный атташе Франции.
   Лазоверт Станислав Сергеевич, капитан медицинской службы, старший врач отряда Красного Креста.
   Ламанова Надежда Петровна (1861–1941), портниха, модельер.
   Ламсдорф Владимир Николаевич (1844–1907), граф, министр иностранных дел (1900–1906).
   Ланглуа Жак (1874–1934), майор, глава русской секции Генштаба Франции.
   Лаптинская Акулина Никитична (1886-?), бывшая послушница Охтайского монастыря, подручная Распутина.
   Лафон Эрнест (1879–1946), социалист, депутат французского парламента.
   Ленин Владимир Ильич (1870–1924), революционер, председатель Совнаркома РСФСР.
   Лечицкий Платон Алексеевич (1856–1921), генерал, командующий 9-й армией.
   Ллойд Джордж Дэвид (1863–1945), премьер-министр Великобритании.
   Ломан Дмитрий Николаевич (1868–1918), полковник, штаб-офицер для поручений при дворцовом коменданте.
   Лубе Эмиль Франсуа (1838–1929), президент Франции (1899–1906).
   Львов Алексей Федорович (1798–1870), скрипач, композитор, дирижер, руководитель Придворной певческой капеллы, автор музыки гимна «Боже, царя храни!».
   Львов Георгий Евгеньевич (1861–1925), князь, один из лидеров земского движения, премьер-министр Временного правительства.
   Людвиг IV, великий герцог Гессенский (1837–1892).
   Людовик XIV (1638–1715), король Франции.
   Людовик XV (1710–1774), король Франции.
   Людовик XVI (1754–1793), король Франции.
   Маклаков Василий Алексеевич (1869–1957), член ЦК партии кадетов, депутат II–IV Государственной думы, комиссар Временного комитета в Министерстве юстиции, посол Временного правительства во Франции.
   Маклаков Николай Алексеевич (1871–1918), гофмейстер, министр внутренних дел (1913).
   Мальцев Владимир Никанорович (1873 – после 1918), начальник зенитно-артиллерийской обороны Царского Села.
   Мамонтов Сергей Иванович (1877–1938), дирижер, музыкальный педагог, первый муж Н. С. Шереметьевской.
   Мануйлов [Манасевич-Мануйлов] Иван Федорович (1869/71-1918), чиновник особых поручений при министре внутренних дел, тайный агент Охранного отделения.
   Манус Игнатий Порфирьевич (1860–1918), председатель правления Транспортного и Страхового обществ, акционер ряда петербургских банков.
   Мари Джордж Томас (1849–1933), американский посол в России (1914–1916).
   Мария Александровна (1824–1880), урожд. Максимилиана Вильгемина Августа София Мария Гессенская, супруга Александра II.
   Мария Павловна [младшая] (1890–1958), вел. кн., сестра вел. кн. Дмитрия Павловича.
   Мария Павловна [старшая] (1854–1920), вел. кн., урожд. Мария Александрина Элизабет Элеонора Мекленбург-Шверинская, супруга вел. кн. Владимира Александровича, президент Академии художеств (1909–1917).
   Мария Федоровна (1847–1928), урожд. Мария София Фредерика Дагмара, принцесса Датская, супруга Александра III.
   Мария Федоровна (1759–1828), урожд. София Мария Доротея Августа Луиза, принцесса Вюртембергская, вторая супруга Павла I.
   Мария Александра Виктория (1875–1938), принцесса Великобритании, внучка королевы Виктории, супруга румынского короля Фердинанда I.
   Маркс Карл (1818–1883), экономист, политик.
   Массне Жюль (1842–1912), французский композитор.
   Мережковский Дмитрий Сергеевич (1865–1941), писатель и мыслитель.
   Местр Жозеф-Мари (1753–1821), политик, литератор, дипломат.
   Меттерних Клеменс Лотар Венцель (1773–1859), князь, министр иностранных дел Австрии, канцлер.
   Мещерский Владимир Петрович (1839–1914), князь, публицист, издатель газеты «Гражданин».
   Мещерский Петр Николаевич (1869–1944), князь, флигель-адъютант Николая II.
   Милица Николаевна (1866–1951), черногорская княжна из династии Петрович-Негош, вел. кн., супруга вел. кн. Петра Николаевича.
   Милль Джон Стюарт (1806–1873), британский экономист, политик.
   Мильеран Александр Этьен (1859–1943), военный министр Франции (1912–1915).
   Мильнер Альфред (1854–1925), виконт, министр в правительстве Ллойд Джорджа.
   Милюков Павел Николаевич (1859–1943), историк, лидер кадетской партии, депутат IV Государственной думы, министр иностранных дел Временного правительства.
   Мирабо Оноре Габриель Рикети (1749–1791), граф, деятель Великой французской революции.
   Михаил Александрович (1878–1918), вел. кн., генерал-лейтенант, брат Николая II.
   Михаил Федорович (1596–1645), первый царь династии Романовых.
   Монтебелло маркиз, Ланн Гюстав Луи (1838–1907), французский посол в Санкт-Петербурге (1891–1902).
   Моренгейм Артур Павлович (1824–1906), барон, посол России во Франции (1884–1897).
   Морни герцог, Шарль Огюст Жозеф Луи (1811–1865), французский финансист, политик, посол в Петербурге (1856–1857).
   Морни герцог, сын предыдущего.
   Мотоно Итиро (1862–1918), японский дипломат, посол в России (1906–1916), министр иностранных дел Японии (1916–1918).
   Мусоргский Модест Петрович (1839–1881), композитор, член «Могучей кучки».
   Мутэ Мариус (1876–1968), французский социалист, депутат парламента.
   Мясоедов Сергей Николаевич (1865–1915), полковник, сотрудник Отдельного корпуса жандармов, затем – Военного министерства.
   Нани Мочениго, граф, советник посольства Италии в России.
   Наполеон Бонапарт (1769–1821), французский император.
   Нарышкин Кирилл Анатольевич (1868–1924), полковник, начальник Военно-походной канцелярии Николая II.
   Нарышкина Вера Анатольевна (1874–1951), в замуж. Татищева, фрейлина, дочь Е. А. Нарышкиной.
   Нарышкина Елизавета Алексеевна (1838–1928), урожд. Куракина, статс-дама, обер-гофмейстерина императрицы Марии Федоровны, императрицы Александры Федоровны.
   Некрасов Николай Виссарионович (1879–1940), инженер, член III–IV Государственной думы, кадет, министр путей сообщения, министр финансов Временного правительства.
   Нелидов Александр Иванович (1835–1910), дипломат, посол в Италии (1897–1903), во Франции (1904–1910).
   Нератов Анатолий Анатольевич (1863–1938), товарищ министра иностранных дел (1910–1917).
   Нессельроде Карл Васильевич (1780–1862), министр иностранных дел (1816–1856).
   Николай I (1796–1855), российский император (1825–1855).
   Николай II (1868–1918), российский император (1894–1917).
   Николай (1872–1938), принц Греческий и Датский, супруг вел. кн. Елены Владимировны.
   Николай Михайлович (1859–1919), вел. кн., генерал, историк, дядя Николая II.
   Николай Николаевич (1856–1929), вел. кн., генерал, главнокомандующий войсками Санкт-Петербургского военного округа (1905–1909), Верховный главнокомандующий (1914–1915, 1917), наместник на Кавказе (1915–1917).
   Нольде Борис Эммануилович (1876–1948), барон, директор юридической секции МИД (1914–1916), товарищ министра иностранных дел Временного правительства.
   Оболенский Александр Николаевич (1872–1924), князь, петроградский градоначальник (1914–1916).
   Оболенский Иван Михайлович (1853–1910), князь, харьковский, херсонский, финляндский губернатор.
   Олив Елизавета Сергеевна (1880–1937), фрейлина вел. кн. Марии Павловны.
   Ольга Александровна (1882–1960), вел. кн., сестра Николая II, художница.
   Ольга Николаевна (1895–1918), вел. Княжна.
   Орлов Владимир Николаевич (1868–1927), князь, начальник Военно-походной канцелярии Николая II (с 1906).
   Орлов Николай Алексеевич (1827–1885), граф, посол в Вене, Брюсселе, Берлине и Париже.
   Орлова Ольга Константиновна (1873–1923), урожд. Белосельская-Белозерская, княгиня, супруга В. Н. Орлова.
   Павел I (1754–1801), российский император (1796–1801).
   Павел Александрович (1860–1919), вел. кн., дядя Николая II, генерал от кавалерии, инспектор войск гвардии (1916).
   Палей Ольга Валериановна (1865–1929), княгиня, урожд. Карнович, в первом браке фон Пистолькорс, вторая супруга вел. кн. Павла Александровича.
   Папюс [Анкосс Жерар Анаклет Венсан] (1865–1916), французский врач, оккультист, спирит.
   Пэджет Мюриель Эвелин Вернон (1876–1938), британская благотворительница.
   Петр I (1672–1725), царь (1682–1721), первый Российский император (1721–1725).
   Петр II (1715–1730), российский император (1727–1730).
   Петр III (1728–1762), российский император (1762).
   Петр Николаевич (1864–1931), вел. кн., генерал-адъютант, брат вел. кн. Николая Николаевича, художник, архитектор.
   Питирим [в миру Окнов Павел Васильевич] (1858–1920), экзарх Грузии, митрополит Петроградский и Ладожский (1915–1917).
   Плеве Вячеслав Константинович (1846–1904), министр внутренних дел и шеф корпуса жандармов.
   По Поль Жеральд Мари Сезар (1848–1932), дивизионный генерал, представитель Франции при Ставке.
   Победоносцев Константин Петрович (1827–1907), обер-прокурор Святейшего синода (1880–1905).
   Поклевский Станислав Альфонсович (1868–1939), советник посольства в Лондоне (1906–1909), посол в Бухаресте (1913–1915, 1917).
   Покровский Николай Николаевич (1865–1930), товарищ министра финансов (1906–1914), министр иностранных дел (1916–1917).
   Поливанов Алексей Андреевич (1856–1920), военный министр (1915–1916), председатель Особой комиссии по построению армии на новых началах (1917).
   Половцов Александр Александрович (1867–1944), дипломат, этнограф, товарищ министра иностранных дел (1916–1917).
   Потоцкий Иосиф Альфредович (1862–1922), граф, член I Государственной думы.
   Принц Кобургский, см. Фердинанд I.
   Принцесса Алиса Великобританская (1843–1878), вторая дочь королевы Виктории, в замуж. великая герцогиня Гессенская.
   Прокофьев Сергей Сергеевич (1891–1953), композитор.
   Протопопов Александр Дмитриевич (1866–1918), депутат III–IV Государственной думы, министр внутренних дел (1916).
   Пуанкаре Раймонд (1860–1934), президент Франции (1913–1920).
   Пугачев Емельян Иванович (1740–1775), главарь крестьянского бунта.
   Пуришкевич Владимир Митрофанович (1870–1920), депутат II и IV Государственной думы.
   Пурталес Фридрих (1853–1928), граф, германский посол в Петербурге (1907–1914).
   Путилов Алексей Иванович (1866 – не ранее 1937), финансист и промышленник.
   Пушкин Александр Сергеевич (1799–1837), поэт.
   Радзивилл Долорес Констанция Иоанна Мария (1886–1966), супруга Станислава Радзивилла.
   Радзивилл Леон Владислав Николай (1888–1959), польский аристократ.
   Радзивилл Ольга де Симолин-Ветберг (1886–1948), баронесса, супруга Леона Радзивилла.
   Радзивилл Станислав Вильгельм Януш Генрик (1880–1920), князь, поручик прусской, затем российской армии, потом ротмистр польской кавалерии.
   Радославов Васил Христов (1854–1923), премьер-министр Болгарии (1913–1918).
   Распутин Григорий Ефимович (1871–1916), монах-расстрига.
   Рачковский Петр Иванович (1853–1910), заведующий заграничной агентурой Департамента полиции (1885–1902), вице-директор Департамента (1905).
   Ревельсток Джон (1863–1929), барон, английский предприниматель и банкир.
   Ренненкампф Павел Карлович (1854–1918), командующий войсками Виленского военного округа (1913), 1-й армией Северо-Западного фронта (1914).
   Ржевский Борис Михайлович (?-1919), журналист, доверенное лицо министра внутренних дел Хвостова.
   Рибо Александр (1842–1923), французский юрист, министр финансов (1914–1917), министр иностранных дел (1917).
   Римский-Корсаков Николай Андреевич (1844–1908), композитор.
   Робьен Луи (1888–1958), атташе французского посольства в Петрограде (1914–1918).
   Родзянко Михаил Владимирович (1859–1924), председатель III–IV Государственной думы, председатель Временного комитета Государственной думы (1917).
   Рубинштейн Дмитрий Леонович (1876–1937), член правления Русско-французского и Санкт-Петербургского коммерческого банков.
   Рудеану Василь (1871–1965), румынский военный атташе в Париже.
   Рузский Николай Владимирович (1854–1918), генерал, командующий Северо-Западным и Северным фронтами (1914–1916).
   Саблер Владимир Карлович (1845–1929), обер-прокурор Святейшего синода (1911–1915).
   Савинков Борис Викторович (1879–1925), один из лидеров партии, руководитель боевой организации эсеров; управляющий Военным министерством во Временном правительстве.
   Савинский Александр Александрович (1879–1931), посол России в Швеции (1911), Болгарии (1913–1915).
   Сазонов Сергей Дмитриевич (1860–1927), министр иностранных дел (1910–1916).
   Саландра Антонио (1853–1931), глава кабинета министров Италии (1914–1916).
   Самарин Александр Дмитриевич (1858–1930), московский губернский предводитель дворянства (1908–1915), обер-прокурор Синода (1915).
   Самба Марсель (1862–1922), французский социалист, министр общественных работ (1914–1917).
   Самсонов Александр Васильевич (1859–1914), командующий 2-й армией (1914).
   Сапари Фридрих (1869–1935), граф, посол Австро-Венгрии в России (1913–1914).
   Саррайль Морис (1856–1929), командующий союзными войсками на Салоникском фронте (1915–1917).
   Сахаров Владимир Викторович (1853–1920), командующий 11-м армейским корпусом (1914), Дунайской армией (1916).
   Сеймур Джордж Гамильтон (1797–1880), посол Великобритании в России (1851–1854).
   Селиванов Кондратий Иванович (1730–1832), основатель скопческой секты.
   Серафим Саровский [в миру Мошнин Прохор Исидорович] (1754/9-1833), иеромонах Саровского монастыря.
   Сергей Александрович (1857–1905), вел. кн., московский генерал-губернатор.
   Сергей Михайлович (1869–1918), вел. кн., генерал-инспектор артиллерии при Верховном главнокомандующем (1915–1917).
   Скобелев Михаил Дмитриевич (1843–1882), генерал.
   Скобелев Матвей Иванович (1885–1938), социалист-демократ, депутат IV Государственной думы, министр труда Временного правительства.
   Соколов Николай Александрович (1859–1922), композитор.
   Соколов Николай Дмитриевич (1870–1928), социал-демократ, секретарь Исполкома Петросовета (1917).
   Соннино Джорджо Сидней (1847–1922), барон, министр иностранных дел Италии (1914–1919).
   Спалайкович Мирослав Иванович (1869–1951), посланник Сербии в России (1913–1919).
   Спиридович Александр Иванович (1873–1952), генерал-майор Отдельного корпуса жандармов, начальник императорской дворцовой охраны.
   Стахович Михаил Александрович (1861–1923), депутат I–II Государственной думы, финляндский генерал-губернатор (1917), посол в Испании (1917).
   Столыпин Петр Аркадьевич (1862–1911), саратовский губернатор (1903), министр внутренних дел (1906), председатель Совета министров (1906–1911).
   Стравинский Игорь Федорович (1882–1971), композитор.
   Сухомлинов Владимир Александрович (1848–1926), генерал, киевский, подольский и волынский генерал-губернатор, начальник Генштаба (1908), военный министр (1909–1915).
   Сухомлинова Екатерина Викторовна (1882–1921), урожд. Гошкевич, в первом браке Бутович, супруга В. А. Сухомлинова.
   Сухотин Сергей Михайлович (1887–1926), капитан, командир 7-й стрелковой роты, первый комендант Ясной Поляны.
   Талейран-Перигор Шарль Морис (1754–1838), князь, министр иностранных дел Франции (1799–1807).
   Танеев Александр Сергеевич (1850–1918), главноуправляющий Собственной Е. И. В. канцелярией (1896–1917).
   Танеева Надежда Илларионовна (1860–1937), урожд. Толстая, супруга А. С. Танеева.
   Татаринов Александр Александрович (1880–1946), полковник, военный агент в Болгарии (1914), офицер при главной квартире румынской армии (1916), военный агент в Китае (1917–1922).
   Татищев Дмитрий Николаевич (1867–1919), граф, генерал-майор, командующий Отдельным корпусом жандармов (1915–1917).
   Татьяна Николаевна (1897–1918), вел. Княжна.
   Теляковский Владимир Аркадьевич (1860–1924), директор Императорских театров (1901–1917).
   Терещенко Михаил Иванович (1886–1956), депутат IV Государственной думы, министр финансов Временного правительства, министр иностранных дел (1917).
   Толстая Софья Андреевна (1844–1919), урожд. Берс, супруга Л. Н. Толстого.
   Толстой Дмитрий Иванович (1860–1940), граф, директор Эрмитажа (1909), управляющий Русским музеем.
   Толстой Иван Иванович (1858–1916), граф, министр народного просвещения (1905–1906), городской глава Петербурга-Петрограда (1912–1916).
   Толстой Илларион Николаевич (1832–1904), генерал-лейтенант, участник Русско-турецкой войны.
   Толстой Лев Николаевич (1828–1910), писатель.
   Тома Альбер (1878–1932), один из лидеров французской социалистической партии, министр вооружений Франции (1915–1917).
   Торнхилл Кадберт Джон Меси (1883–1952), майор, резидент британской разведки в Петрограде.
   Трепов Александр Федорович (1862–1928), министр путей сообщения (1915–1916), председатель Совета министров (1916).
   Трепов Дмитрий Федорович (1855–1906), московский обер-полицеймейстер, петербургский генерал-губернатор, товарищ министра внутренних дел, командующий Отдельным корпусом жандармов.
   Трубецкая Мария Петровна (1870–1954), княгиня.
   Трубецкая Софья Сергеевна (1838–1898), в замуж. герцогиня де Морни.
   Трубецкой Григорий Николаевич (1873/4-1930), посланник в Сербии (1912–1917).
   Трубецкой Сергей Николаевич (1862–1905), философ.
   Тургенев Иван Сергеевич (1818–1883), писатель.
   Уильямс-Хэнбери Джон (1859–1946), генерал, представитель Англии при Ставке (1914–1917).
   Федоров А., товарищ прокурора Санкт-Петербургской судебной палаты.
   Федоров Сергей Петрович (1869–1936), лейб-хирург.
   Феофан Полтавский [в миру Быстров Василий Дмитриевич] (1872/3-1940), архимандрит, ректор Санкт-Петербургской духовной академии, духовник царской семьи, архиепископ Полтавский и Переяславский (1913–1919).
   Фердинанд I (1793–1875), император Австрии (1835–1848), король Венгрии и Чехии.
   Фердинанд I (1861–1948), герцог Фердинанд Максимилиан Карл Леопольд Мария Саксен-Кобург-Готский, царь Болгарии (1908–1918).
   Фердинанд I (1865–1927), король Румынии (1914–1927).
   Фердинанд фон Гомпеш цу Болхейм (1744–1805), гроссмейстер Мальтийского ордена.
   Фигнер Вера Николаевна (1852–1942), член исполнительного комитета «Народной воли».
   Филипеску Николае (1862–1916), военный министр Румынии (1910–1912), мэр Бухареста.
   Филипп Низье Антельм (1849–1905), маг-медиум.
   Франц Иосиф I (1830–1916), император Австро-Венгрии.
   Франц Фердинанд (1863–1914), австрийский эрцгерцог, племянник Франца Иосифа, наследник габсбургского престола.
   Фредерикс Владимир Борисович (1838–1927), граф, генерал-адъютант, министр Высочайшего двора.
   Фрэнсис Дэвид Роуленд (1850–1927), посол США в России (1916–1918).
   Хабалов Сергей Семенович (1858–1924), генерал-лейтенант, военный губернатор Уральской области, командующий войсками Петроградского военного округа (1916).
   Хвостов Александр Алексеевич (1857–1921), министр юстиции (1915–1916), министр внутренних дел (1916), дядя А. Н. Хвостова.
   Хвостов Алексей Николаевич (1872–1918), вологодский, нижегородский губернатор, председатель фракции правых в IV Государственной думе, министр внутренних дел (1915–1916).
   Чайковский Петр Ильич (1840–1893), композитор.
   Чехов Антон Павлович (1860–1904), писатель.
   Чхеидзе Николай Семенович (1864–1926), меньшевик, депутат III–IV Государственной думы, председатель Исполкома Петросовета.
   Шалойя Карло (1886–1947), итальянский министр.
   Шаляпин Федор Иванович (1873–1938), певец.
   Шамбрен Шарль (1875–1952), первый секретарь посольства Франции.
   Шебеко Игнатий Альбертович (1857–1937), член Государственного совета.
   Шебеко Николай Николаевич (1863–1953), дипломат, посол России в Австро-Венгрии (1913–1914).
   Шекспир Уильям (1564–1616), английский драматург.
   Шингарев Андрей Иванович (1869–1918), земский деятель, депутат II–IV Государственной думы, министр Временного правительства.
   Штюрмер Борис Владимирович (1848–1917), директор департамента общих дел Министерства внутренних дел (1902–1916), председатель Совета министров, министр внутренних дел, иностранных дел (1916).
   Шуваев Дмитрий Савельевич (1854–1937), генерал, военный министр (1916–1917).
   Шувалова Мария Александровна (1852–1918), графиня, урожд. Комарова, гофмейстерина двора вел. кн. Марии Павловны.
   Шульгин Василий Витальевич (1878–1976), журналист, депутат II–IV Государственной думы.
   Щегловитов Иван Григорьевич (1861–1918), министр юстиции (1906–1915).
   Щербатов Николай Борисович (1868–1943), князь, полтавский губернский предводитель дворянства, начальник Главного управления государственного коннозаводства (1913–1915), министр внутренних дел (1915).
   Эверт Алексей Ермолаевич (1857–1918/26), главнокомандующий армиями Западного фронта (1915).
   Эйленбург Август (1838–1921), граф, обер-гофмаршал берлинского двора (1907–1918).
   Юсупов Феликс Феликсович, граф Сумароков-Эльстон [старший] (1856–1928), генерал-лейтенант, главный начальник Московского военного округа.
   Юсупов Феликс Феликсович, граф Сумароков-Эльстон [младший] (1887–1967), убийца Распутина.
   Юсупова Ирина Александровна (1895–1970), дочь вел. кн. Александра Михайловича, племянница Николая II, супруга Феликса Юсупова [младшего].
   Янушкевич Николай Николаевич (1868–1918), генерал, начальник Николаевской военной академии (1913), начальник штаба при Верховном главнокомандующем (1914), начальник снабжения Кавказского фронта (1915).

Иллюстрации

Жорж Морис Палеолог

Раймон Пуанкаре и Николай II в ходе визита президента Франции в Россию, 1914

Аристид Бриан, премьер-министр Франции

Теофиль Делькассе, министр иностранных дел Франции, посол в Петербурге

Сергей Дмитриевич Сазонов, министр иностранных дел России (1910–1916)

Эдвард Грей, министр иностранных дел Великобритании

Андреа Карлотти, посол Италии

Фридрих фон Пурталес, посол Германии

Фридрих Сапари, посол Австро-Венгрии

Джордж Бьюкенен, посол Великобритании

Николай II на балконе Зимнего дворца перед оглашением манифеста о вступлении России в Первую мировую войну

Владимир Александрович Сухомлинов, военный министр (1909–1915)

Алексей Андреевич Поливанов, военный министр (1915–1916)

Император Николай II и великий князь Николай Николаевич

Совет министров в Царской Ставке в Барановичах, 1915. Сидят (слева направо): П. А. Харитонов, великий князь Николай Николаевич, Николай II, И. Л. Горемыкин, В. Б. Фредерикс. Стоят: Н. Б. Щербатов, С. В. Рухлов, С. Д. Сазонов, А. В. Кривошеин, П. Л. Барк, Н. Н. Янушкевич, А. А. Поливанов, В. Н. Шаховской.

Михаил Алексеевич Беляев, последний военный министр Российской империи

Николай II с представителями союзных держав, 1916

Алексей Николаевич Хвостов, министр внутренних дел (1915–1916)

Борис Владимирович Штюрмер, министр иностранных дел (1916)

Александр Дмитриевич Протопопов, министр внутренних дел (1916)

Михаил Владимирович Родзянко, председатель Государственной думы

Владимир Митрофанович Пуришкевич

Иван Логгинович Горемыкин, председатель Совета министров (1914–1916)

Александра и Николай

Император с цесаревичем в Ставке, 1916

Николай II и Георг V

Великий князь Михаил Александрович

Великий князь Николай Михайлович

Распутин с полковником Ломаном и князем Путятиным

Старец в окружении поклонниц

Слева направо: Николай, принц Греческий и Датский, великий князь Борис Владимирович, его сестра Елена Владимировна, великий князь Андрей Владимирович (стоит), великая княгиня Мария Павловна, великий князь Кирилл Владимирович.

Временное правительство. Исполнительный комитет Государственной думы. Стоят (слева направо): В. В. Шульгин, И. И. Дмитрюков, Б. А. Энгельгардт, А. Ф. Керенский, М. А. Караулов. Сидят: В. Н. Львов, В. А. Ржевский, С. В. Шидловский, М. В. Родзянко.

Анна Вырубова и Александра Федоровна

Царская семья

Морис Жорж Палеолог Дневник посла