Вера Ивановна Крыжановская-Рочестер
Голгофа женщины

   Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения издательства

   © Тим+, художественное оформление, 2019
   © Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2019
   © Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2019
//-- * * * --//

Глава I

   Стоял холодный и пасмурный сентябрьский день 190… года. Хоть и было еще только пять с половиной часов пополудни, сумерки уже сгустились над громадной столицей России. Мелкий частый дождь бил в лица прохожих, обильно смачивая мостовую и панели. Густой влажный туман поднимался над Невой, мощно катившей свои серые волны в русле, заключенном в гранитные набережные.
   Во втором этаже большого и прекрасного дома на Английской набережной сидели в гостиной три дамы и маленькая шестилетняя девочка.
   Одной из этих дам исполнилось уже семьдесят лет, но она была еще так бодра и крепка, что ей нельзя было дать более пятидесяти. Эта худощавая женщина, одетая в черное платье, вышивала в пяльцах гобелен, предназначенный для церкви. В этой работе ей помогала дочь, женщина лет пятидесяти, худая и суровая, как мать. На бледном желтоватом лице ее с резкими чертами – орлиным носом и тонкими губами – сохранялось злое и упрямое выражение.
   Первую звали Марией Николаевной Антоновской. Она была вдова одного из высших сановников железнодорожной администрации. Дочь ее, Клеопатра Андреевна, тоже была вдова – генерала Герувиля.
   Бледный полусвет, воцарившийся постепенно в гостиной, принудил обеих дам бросить вышивание, а третью, читавшую у окна роман Золя, закрыть книгу. Одна только девочка продолжала шумно играть с большой прелестной куклой: она то катала ее в маленькой тележке, то расчесывала ей голову, беспощадно вырывая волосы.
   – Меня начинает беспокоить молчание Жана: вот уж три недели, как он не пишет мне ни слова. Не заболел ли он? – сказала Клеопатра Андреевна, прерывая молчание.
   – Болен? Полно вам, тетя, беспокоиться из-за пустяков! Вероятнее всего, он совершает разные глупости и поглощен какой-нибудь любовной интрижкой. Вы сами хорошо знаете, как он легко воспламеняется и как ленив на письма, – заметила молодая женщина, ранее читавшая у окна.
   Это была довольно красивая двадцатипятилетняя особа, очень нарядная, кокетливая и весьма жеманная.
   – Право, Юлия, меня очень удивляет, что ты так несправедлива к своему кузену. Жан не виноват в том, что он красив и женщины льнут к нему, как мухи к меду. Он слишком умен, чтобы думать о пустяках, когда дело идет о такой важной вещи, как брак с Никифоровой, имеющей более миллиона приданого, – тут же ответила ей бабушка со смешанным выражением гордости и недовольства в голосе.
   – Тем более что Жан, слава Богу, пресыщен всевозможными любовными интригами. В конце концов, я думаю, он не хочет писать, пока дело не будет окончательно решено. Может быть, он сразу объявит нам о своем обручении, – прибавила Клеопатра Андреевна. – И если дело это устроится, в чем я, впрочем, не сомневаюсь, я воображаю, как мой бедный мальчик будет счастлив избавиться, наконец, от заботы брата. Опека Ричарда – вещь очень тяжелая: со своей буржуазной мелочной бережливостью он положительно может довести до отчаяния человека с утонченными чувствами.
   – Это правда! Иногда он бывает возмутительно груб. Третьего дня у меня с ним была сцена, о которой я и сейчас не могу хладнокровно вспомнить! – воскликнула Юлия. Щеки ее пылали, а руки теребили и в конце концов бросили книгу на стол.
   – Какими же любезностями он угостил тебя, если ты так волнуешься при одном воспоминании о них? – спросила Мария Николаевна.
   – У меня была Иванова со своей маленькой Лизой, когда пришел Ричард и принес обещанную книгу. Чтобы объяснить дальнейшее, я должна прибавить, что на Ивановой, только что возвратившейся из-за границы, был великолепный костюм, а на Лизе красовалась парижская шляпа – верх совершенства. Вы сами знаете, как моя Анастаси развита не по летам и как с первого же взгляда она понимает все дорогое и изящное. Представьте себе, малышка отлично оценила шик и оригинальность шляпы Лизы и, как только Иванова уехала, стала умолять меня купить ей такую же. Сначала я отказала, поскольку у нее уже есть две шляпы. Тогда своевольная девочка стала плакать, топать ногой и требовать шляпу, объявив, что изорвет в клочья обе другие. Видя возбуждение ребенка и боясь, как бы сильное раздражение не повредило ее нежному организму, я пообещала ей заказать такую же шляпу, как у Лизы. Ричард молча слушал наш разговор, а потом неожиданно сказал: «С вашей стороны, Юлия Павловна, очень опасно потакать таким расточительным вкусам дочери. Кто знает, что готовит ей будущее? Может быть, ей предстоит скромная жизнь, многочисленные лишения и необходимость трудиться, так как у нее нет никакого состояния. Вы должны были бы с детства готовить ее к таким случайностям». Вы понимаете, бабушка, и вы, тетя, как я была возмущена таким любезным гороскопом…
   – Ты должна была бы ответить ему, что она получит в наследство мои бриллианты и что с такой наружностью не доходят до лишений нищенской жизни. У Анастаси, конечно же, не будет недостатка в претендентах.
   – Я именно это и высказала ему. Но эта глупая девочка, голова которой еще полна балетом «Сендрилиона», догадалась перебить меня, объявив, что хочет быть балетной танцовщицей – чтобы получать букеты и аплодисменты публики. Ричард не упустил такого удобного случая уколоть мое самолюбие. Он громко расхохотался: «Вот это будет вероятней, чем сделаться великосветской дамой. Во всяком случае, карьера танцовщицы вполне подходит к характеру и вкусам девочки, из которой вы готовы сделать настоящего демона тщеславия и кокетства».
   – Какая грубость! И все это из-за того, что ребенку захотелось иметь шляпу, за которую, кстати, не ему придется платить, – с презрением вскричала генеральша Герувиль.
   В эту минуту вошел лакей и подал ей на маленьком подносе телеграмму.
   Клеопатра Андреевна обменялась многозначительным и самодовольным взглядом с матерью и племянницей и поспешно вскрыла депешу. Но едва она пробежала ее глазами, как бессильно откинулась на спинку кресла. С ней сделался такой сильный припадок удушья, что она не могла даже вскрикнуть. Лицо ее покрылось красными пятнами, и она так сильно замахала обеими руками, как будто отбивалась от целой дюжины нападающих.
   – Господи Иисусе! Какое ужасное известие так страшно взволновало ее? Что такое случилось? – вскричали почти одновременно обе дамы, бросаясь к Клеопатре Андреевне, которая, казалось, умирала.
   Наконец, после множества отчаянных усилий отдышаться и заговорить, генеральша вскричала хриплым голосом:
   – Жан!.. Жан!..
   – Жан умер?! – вскричала бабушка.
   – Убит на дуэли?! – прибавила Юлия, падая в кресло.
   В эту минуту Клеопатра Андреевна вскочила, подобно фурии и, потрясая кулаками, воскликнула пронзительным голосом:
   – О! Если бы только умер!.. Он женился, слышите вы, женился на ничтожной девушке, на нищей… О, нет! Этого я не переживу! О, я не могу перенести этого!..
   В истерике она стала бегать по гостиной, рвать на себе воротник и кружевную косынку… Затем бросилась на пол и стала биться головой о стену, испуская пронзительные крики, перемежаемые рыданиями, и с силой отталкивая мать и племянницу, которые сначала бегали за ней по всей комнате, а теперь старались удержать ее от покушения на самоубийство, внушенное Клеопатре Андреевне ее безмерным горем.
   В гостиной царил невообразимый шум: маленькая Анастаси пронзительными рыданиями аккомпанировала крикам матери, тетки и бабушки.
   В эту минуту на пороге гостиной появился мужчина лет тридцати пяти, который тут же удивленно остановился. При виде генеральши Герувиль, сидевшей на полу и бесновавшейся, подобно сумасшедшей, растрепанной Марии Николаевны и всей этой смешной и крайне комичной сцены им вдруг овладело неудержимое желание рассмеяться. Однако, подавив свою веселость, он громко спросил, стараясь перекрыть царивший в комнате шум:
   – Что здесь творится? Вы больны, матушка, или случилось какое-нибудь несчастье?
   Глаза всех обратились к двери, и три голоса одновременно вскричали с различными оттенками гнева и отчаяния:
   – Жан женился!!!
   – Но ведь он для этого и поехал в Москву! Я не понимаю, каким образом известие об этом могло вызвать подобную сцену.
   – Да, он поехал в Москву, чтобы жениться на Никифоровой, у которой больше миллиона приданого, а не на нищей авантюристке, которая, Бог знает каким колдовством овладела им. Кто такая эта Ксения Торопова, на которой женился этот безмозглый дурак?! – вне себя вскричала Клеопатра Андреевна.
   – Как можете вы, не узнав своей невестки, так осуждать и оскорблять ее? – неодобрительно промолвил молодой человек.
   Он подошел к генеральше Герувиль, заставил ее подняться с пола и продолжал:
   – Если Жан женился по любви, как вы можете упрекать его за это? Вместо того чтобы молиться за него в такую важную для него минуту и умолять Господа, чтобы его молодая жена сделалась его добрым гением, вы почти проклинаете его. Как вам не стыдно, матушка! И вы еще называете себя христианкой, бегаете по церквам и не пропускаете ни одной воскресной обедни!
   Темный румянец залил лицо Клеопатры Андреевны. Вскочив с кресла, на которое ее усадил пасынок, она гневно ответила ему хриплым голосом:
   – Избавь меня, Ричард, от твоих смешных замечаний! У тебя карманы набиты золотом, поэтому ты можешь позволить себе любовную идиллию; но для Жана судьба была злой мачехой, и он должен создать себе независимое положение. И когда я только подумаю, что такой человек, как он, так богато одаренный, прекрасный, как Антиной, как сам Гелиос, имевший право рассчитывать на самый блестящий союз, гибнет жертвой презренной интриганки, я готова умереть от горя…
   Конвульсивные рыдания помешали ей говорить далее.
   Ричарда, по-видимому, нисколько не тронули слезы мачехи. Насмешливая и презрительная улыбка блуждала на его губах, когда он ответил:
   – По-вашему, человек, если он красив, должен продавать себя с аукционного торга. Я не стану оспаривать вашего мнения, но только замечу, что Жану двадцать семь лет и что он сам отвечает за свои поступки. Если же в только что заключенном браке и можно кого-нибудь пожалеть, так это бедную девушку, которая до того была ослеплена олимпийской красотой моего братца, что решилась выйти за него замуж. Далеко не счастье быть женой Гелиоса, такого губителя женщин, как наш дон Жуан, который сверх всего прочего игрок и расточитель.
   – Ах, Ричард Федорович! Если бы кто-нибудь из посторонних мог слышать те лестные вещи, коими вы наделяете ваших близких, он подумал бы, конечно, что ваше семейство состоит из негодяев, – с живостью перебила молодого человека Юлия Павловна.
   – Да, это совершенно в вашем духе: осыпать оскорблениями и клеветой своего брата и заступаться за неизвестную авантюристку, – прибавила, дрожа от гнева, Мария Николаевна.
   Что же касается Клеопатры Андреевны, то она просто онемела от ярости.
   Ричард не обратил никакого внимания на такие неодобрительные выражения. Он поднял телеграмму и прочел ее, бросив предварительно на девочку, собиравшуюся было прибавить что-то к тираде старших, взгляд, которого достаточно было, чтобы заставить ее замолчать. Затем, положив депешу на стол, он равнодушно сказал:
   – Иван желает первое время жить на своей даче на Крестовском острове и просит вас приготовить все для приема его жены. Вам необходимо завтра же съездить туда, так как в вашем распоряжении слишком мало времени.
   – Не желаешь ли ты предписать мне все подробности приема, какой я должна оказать этой негодяйке? – проговорила генеральша с пылающим взором.
   – Нет, я предпочитаю отправиться обедать к Кюбá и не мешать вашим причитаниям. Имею честь кланяться, милостивые государыни! Надеюсь, что завтра увижу вас более спокойными.
   И не дожидаясь ответа, молодой человек повернулся и вышел из гостиной.
   Здесь мы считаем уместным дать читателю некоторые сведения о героях нашего рассказа.
   Герувили были потомками одного французского эмигранта, бежавшего во время революции и нашедшего убежище в России. Рыцарь Робéр де Герувиль был младшим членом семейства. Один из его родственников, женившийся и осевший в России, принял его и представил ко двору. Будучи очень красивым юношей и обладая тонким и предприимчивым умом, Робéр сумел проложить себе дорогу и приобрел покровителей среди сановников и дам, имевших влияние при дворе Екатерины II. За несколько оказанных услуг императрица щедро наградила его. Одним словом, он так хорошо акклиматизировался, что не пожелал вернуться во Францию во время Реставрации и основательно осел в России, к концу жизни окончательно обрусев.
   Сын его Павел и внук Федор избрали военную карьеру и от своего французского происхождения сохранили только фамилию и католичество, которое исповедовал генерал Федор Герувиль, отец наших героев, Ричарда и Ивана.
   Будучи еще капитаном, Федор, стоявший тогда с полком на Волыни, женился на дочери и единственной наследнице графа X., богатого местного землевладельца. Брак этот не был счастливым. После пяти лет совместной жизни госпожа Герувиль умерла, оставив мужу трехлетнего сына Ричарда.
   Опасаясь за будущее ребенка и зная расточительные вкусы и привычки мужа, молодая женщина незадолго до смерти приняла законные меры для охранения своего имущества и назначила одним из опекунов Ричарда своего отца. Такое оскорбительное недоверие побудило в сердце Герувиля страшный гнев и отдалило отца от ребенка, хотя малыш вовсе не был ни в чем виноват. Поэтому родитель нисколько не был против того, чтобы мальчик воспитывался у своего деда по материнской линии.
   До самой смерти графа X. Ричард жил у него в имении на Волыни. За это время его отец был переведен в гвардию полковником и женился во второй раз – на Клеопатре Андреевне, которая родила ему второго сына, Ивана, сделавшегося с первой же минуты появления на свет кумиром всего семейства.
   Ричарду было девять, а Ивану два года, когда первенец вернулся под отцовский кров, где был принят очень холодно. Клеопатра Андреевна внешне добросовестно исполняла материнские обязанности по отношению к мальчику, но в глубине души завидовала пасынку, обладавшему большим состоянием. Кроме того, будучи православной, она ненавидела в нем католика и поляка, как она оскорбительно называла его в интимных беседах.
   Ричард рос серьезным, молчаливым и малообщительным мальчиком. Он никогда не подавал виду, насколько ему тяжело было видеть, как по-разному относились к нему и к его брату – тиранившему весь дом испорченному и избалованному ребенку, недостатками которого все семейство восхищалось, как самыми драгоценными качествами.
   Окончив блистательно курс наук, Ричард Герувиль поступил на службу в Министерство иностранных дел и скоро сделался камер-юнкером. Что же касается Ивана, тщеславного и испорченного лестью домашних, то он с помощью многочисленных репетиторов с грехом пополам домучил курс в лицее. Однако же, несмотря на это, получил, благодаря связям отца, хорошо оплачиваемое место в Департаменте государственных имуществ.
   В самый год этого назначения генерал Герувиль умер, оставив семью в тяжелом положении, поскольку, будучи до самой своей смерти расточителем, он растратил почти все состояние. Клеопатра Андреевна после этого должна была бы вести крайне скромную жизнь, что стеснило бы ее вкусы, если бы ей великодушно не помогал пасынок.
   Так, он оставил в распоряжении мачехи прекрасную квартиру в своем доме на Английской набережной, где жил его отец по выходе в отставку. Здесь же поселились Иван и мать Клеопатры Андреевны, госпожа Антоновская.
   Так как Ричард занимал в нижнем этаже этого же дома изящную холостяцкую квартиру, то он выразил желание обедать у мачехи, а того, что он платил за обеды, почти хватало на стол для всего семейства, полтора года назад увеличившегося после приезда Юлии Павловны с дочерью.
   Юлия Павловна была дочерью младшей сестры Клеопатры Андреевны, уже давно умершей. Несмотря на красоту и кокетство, Юлии Павловне не удалось составить себе блестящей партии, и она вышла замуж за биржевого маклера, носившего фамилию Гольцман.
   Гольцман, оказавшийся замешанным в каких-то подозрительных спекуляциях и странном банкротстве одного банка, счел за лучшее бежать от недоброжелательных взглядов правосудия. В один прекрасный день он исчез, бросив жену и дочь, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу.
   Юлия Павловна, оставшаяся буквально на улице, нашла убежище у своей тетки. Жалобы последней на бремя, наложенное на нее содержанием целого семейства, которое так неожиданно свалилось ей на шею, до такой степени надоели Ричарду, что он согласился принять на свой счет все расходы по содержанию кузины и ее дочери.
   Вопреки такому великодушному поведению, все семейство ненавидело Ричарда, а его скупость признавалась дамами как аксиома. Молодой человек знал это, но мало обращал внимание на мнение родственниц. В глубине души он презирал этих трех женщин – мелочных, неблагодарных, фривольных и злых. Брата Ивана он тоже не уважал, не одобряя его распущенную жизнь и бессовестный эгоизм. Тем не менее, и для него Ричард был хорошим братом, помогая в трудные минуты и тайно оплачивая долги, вследствие чего между молодыми людьми установились самые лучшие отношения.
   В последнее время недоброжелательство трех женщин по отношению к Ричарду еще более увеличилось из-за наследства, доставшегося недавно молодому человеку после смерти одного родственника с материнской стороны. Это обстоятельство, по мнению Клеопатры Андреевны, должно было окончательно ополячить его.
   Таково было положение дел в тот день, с которого начался наш рассказ.
   Возвратившись из ресторана, где он обедал, Ричард нашел дома письмо от брата, в котором последний, не вдаваясь в подробности, все же объяснял свой поступок.
   Иван писал, что Никифорова разочаровала его. Она была некрасива, вульгарна и глупа. Только по настоянию матери он стал ухаживать за этой дурой, не зная, как ему избавиться от обязательства в отношении своего семейства. Но Никифорова сама вывела его из затруднения. Она была настолько ослеплена княжеским титулом одного черкесского кавалера и его роскошной бородой, что наградила того своими миллионами и своей далеко не грациозной особой. Иван же познакомился с одной милой девушкой, которая до такой степени овладела его сердцем, что он решил на ней жениться. Все свершилось так быстро, что Иван венчался в тот же день, что и его экс-невеста Никифорова. О Ксении Тороповой Иван писал очень мало. Он упоминал только, что ей восемнадцать лет и что она сирота, не имеющая никакого состояния и воспитанная каким-то родственником.
   Молодой человек знал, какой страшный гнев вызовет у матери неожиданный брак и с какою недоброжелательностью отнесутся родные к его жене, но все это нисколько не трогало его. Напротив, разрушение великих надежд матери и бабушки забавляло его и вызывало в нем чувство злобного самодовольства. Иван не был способен принести себя в жертву ради блага семейства и в своем безмерном эгоизме удовлетворял только личные вкусы и собственные фантазии.
   Прочтя письмо брата, Ричард облокотился о бюро и задумался. Новая невестка внушала ему искреннюю симпатию и даже жалость. Что Иван женился на ней больше из досады, чем по любви, – было очень вероятно. Одно то, что он обвенчался одновременно с Никифоровой, выдавало его досаду и злость на изменившую ему богатую невесту. Желал ли он уколоть или оскорбить дерзкую миллионершу, осмелившуюся предпочесть ему какого-то горского князя, – это было трудно сказать, ведь Ричарду не были известны подробности интриги, разыгравшейся в Москве. Во всяком случае, Ксении выпала незавидная роль. Без сомнения, молодая девушка считает себя любимой и не подозревает, какая ненависть и презрение ожидают ее в семействе мужа. Не было ни малейшего сомнения, что Клеопатра Андреевна не постесняется приготовить ей какой-нибудь особенно оскорбительный прием. Со стороны же Ивана было крайне странно и неделикатно поселить жену за городом глубокой осенью, когда все дачи в окрестностях Петербурга давно пустуют.
   – Очень интересно посмотреть, как вся эта история уладится, – пробормотал Ричард себе под нос, пряча письмо в бюро. – Молодые приедут послезавтра. После службы я съезжу к ним, и если молодая женщина действительно окажется наивной жертвой моего неотразимого братца, я постараюсь защитить ее от чрезмерного недоброжелательства Клеопатры Андреевны и грубой беззастенчивости Ивана.

Глава II

   На одной из наименее посещаемых улиц Крестовского острова стояла небольшая дача, окруженная обширным садом. Дача была деревянная, одноэтажная и ничем не отличалась от многочисленных соседних зданий, предназначенных для дачной жизни столичных обывателей, желавших подышать более чистым воздухом, не слишком удаляясь от города, к которому их привязывали служебные занятия.
   Эта маленькая дача принадлежала Ивану Герувилю и была подарена ему Ричардом – подарок полезный и приятный, так как он давал молодому человеку убежище, где тот мог укрыться от навязчивой заботливости своей семьи, которая иногда невыразимо надоедала ему.
   Здесь он мог давать шумные банкеты, не опасаясь выговоров и неуместного любопытства, принимать любовниц и жить сообразно своим вкусам вдали от всякого нескромного взора.
   Клеопатра Андреевна, хоть и со скрытым неудовольствием, меблировала дачу с достаточным изяществом и вкусом, поэтому ее кумир мог, не краснея, принимать там дам.
   На другой день по получении известия о браке Ивана, вызвавшем такое отчаяние всей семьи, маленький домик на Крестовском острове имел особенно печальный и заброшенный вид. Входные двери были широко раскрыты. На ступенях лестницы валялась солома, сено и клочки бумаги. На окнах не было занавесок, и внутри все казалось пустым и голым.
   Было восемь часов утра. Погода стояла холодная и сырая, хотя дождя пока не было.
   У входа стояли два человека. Один из них, в шерстяной красной вязаной фуфайке и с метлой в руках, был Яков, дворник и сторож дома, другого звали Иосиф. Он был лакеем Ивана; последний не взял его с собой в Москву, но теперь известил телеграммой, чтоб Иосиф ждал его на даче.
   – Вот так история! Хороший прием для новобрачной, нечего сказать! И воображаю же я себе гнев Ивана Федоровича, когда он увидит, что дом пуст. Надо думать, хорошую сцену он устроил своей матушке! – с громким смехом сказал дворник.
   Лакей пожал плечами.
   – Что он взбесится – это верно, но уж не посмеет много возмущаться. Вся мебель принадлежит Клеопатре Андреевне. Она дала ее – и она же берет. На это она имеет полное право. Клеопатра Андреевна страшно раздражена, и пусть он остерегается даже приближаться к ней.
   – Да из-за чего ж она так бесится? Разве невестка неподходящая?
   – Черт ее знает, кто она такая! Все сладилось так быстро, что никто ничего и не знал до той самой минуты, когда пришла телеграмма с известием, что Иван Федорович обвенчался. Великий Боже! Что только произошло тогда, Яков, я просто не могу тебе рассказать! Сначала думали, что Клеопатра Андреевна сойдет с ума. Крики, истерика, судороги продолжались всю ночь, и никто в доме не сомкнул глаз. Наконец, она уснула и спала до пяти часов вечера. Но как только встала, тут же развила необыкновенную деятельность. Я получил приказание ехать с Дуней на Крестовский. Всю ночь мы провели за укладкой, так что, когда в шесть с половиной часов утра приехали ломовые, оставалось только уложить все на возы.
   – Но как это она забыла взять кровать, ночной столик, кресло да часы? – спросил дворник.
   – Ха! Ха! Ха! Она-то забыла? Нет, она оставила эти вещи потому, что они принадлежат Ивану Федоровичу. Ты еще не видел, Яков, как она убрала стены гостиной, пока ты помогал ломовым извозчикам выносить вещи. Она развесила на них все фотографии, какие нашла в ящиках бюро, и все любовные письма и записки, полученные Иваном Федоровичем от разных дам. Те тоже, надо полагать, останутся очень довольны такой выставкой своих писем. Но смотри: вон едет карета! Неужели это уже наши господа приехали?
   Наемная карета действительно остановилась перед дачей. Дворник поспешил открыть дверцу. Но вместо ожидаемых господ из кареты вышла молодая девушка, одетая в драповый жакет, с кружевной косынкой на голове. Карета была набита саками да картонками; все переднее сиденье было занято большой корзиной, обшитой клеенкой. На козлах, рядом с кучером, стоял большой сундук.
   – Это дом господина Герувиля? – спросила приехавшая девушка.
   – Да, да! Вы, вероятно, камеристка молодой госпожи? – ответил Иосиф, любезно помогая молодой девушке вынимать из кареты картонки.
   – Вы угадали: я – камеристка, Дарья, – сказала девушка и с кокетством прибавила: – Антиповна… А вы, вероятно, Иосиф, камердинер барина? Будьте добры, прикажи́те внести вещи в гардеробную. Барыня приедет в одиннадцать часов, и я должна все приготовить к ее приезду.
   Пока Дарья расплачивалась с кучером, Яков с Иосифом внесли все вещи в первую комнату. Они ставили у стены последнюю картонку, когда вошла камеристка и, пораженная, остановилась на пороге.
   – Боже мой! Да здесь все пусто… Нет ни одного стула… Я перепачкаю все свои юбки в такой конюшне!
   И Дарья с отвращением подняла свои юбки с тем ловким расчетом, чтобы показать полосатые чулки и кожаные башмаки с высокими каблуками.
   – Боже! Что за княжеские ножки у вас! Понятно, они сотворены не для того, чтобы ходить по такой грязи! – вскричал Иосиф, бывший большим любителем прекрасного пола. – Позвольте мне проводить вас в мою комнату. Там вы снимете свой жакет и откушаете чашку кофию.
   – Охотно, – с любезной улыбкой ответила Дарья, проходя на цыпочках через гостиную.
   Видя, что следующая комната была так же пуста и грязна, а в третьей, дверь которой была широко открыта, ничего не было, кроме кровати без подушек и одеяла, ночного столика да кожаного кресла, опрокинутого вверх ножками, девица снова остановилась и вскричала, всплеснув руками:
   – Нет, это просто неслыханно! Где же барыня будет спать? Где же она сядет? Здесь нет ни одного стула, ни одного стола… Где же я буду разбирать вещи?.. Не понимаю, как барину могло прийти в голову везти сюда свою молодую жену! Послушать его, так здесь ждало ее очень комфортабельное помещение!
   – Оно и было таким еще вчера, но сегодня утром матушка Ивана Федоровича все увезла отсюда. Это целая история! Если хотите, я расскажу вам. Но пойдемте – у меня ничего не взято.
   Иосиф провел камеристку по длинному коридору и открыл в конце его дверь, ведущую в довольно большую комнату, вид которой составлял приятный контраст с опустошенной дачей. На окнах висели белые перкалевые занавески, усеянные розами; чехлы из той же материи закрывали кресло и маленькую кушетку, стоявшую у стены. У противоположной стены стояла кровать, покрытая пикейным одеялом, и большой комод, служивший в то же время туалетом: на вышитом полотенце стояли зеркало, бутылочка одеколона и коробка рисовой пудры, лежали гребешки и щетки. Все эти вещи своим изяществом указывали на то, что раньше они служили барину. Меблировку комнаты довершали небольшой шкаф, стол, три соломенных стула и несколько олеографий.
   – У вас здесь очень мило! По сравнению с тем пустым сараем – это настоящий дворец, – объявила Дарья.
   Она сняла жакет и, достав из картонки передник, отделанный маленькими гофрированными воланами, и миленький белый чепчик, стала надевать их перед зеркалом. Она вроде бы готовилась к встрече своей барыни, но в действительности хотела ослепить Иосифа, который очень понравился ей и чью любезность она начинала все более и более ценить.
   – Душитесь, душитесь, Дарья Антиповна, а я пока все приготовлю, – сказал Иосиф.
   С этими словами он ловко вытащил из-под кровати большую корзину, в которой оказались самовар, никелевый кофейник, хлебница, сахарница, чашки и множество других вещей, которые невозможно было сразу разглядеть.
   – Все это я спас от старой мегеры, – объявил он, ставя на стол кофейник и две чашки. – Сейчас мы напьемся кофию. Я только схожу за печеньем.
   – Давайте я приготовлю кофе! Я умею прекрасно варить его.
   – Отлично! Вот спиртовка, спички, а кофий… гм, кофе, – поправился Иосиф, – там, в жестянке.
   Слуга взял шляпу и вышел. Когда он вернулся, кофе уже кипел на элегантной машинке, и комнату наполнял приятный аромат.
   – Позвольте мне, Дарья Антиповна, поздравить вас с приездом и предложить вам эти цветы. Пусть они предвещают вам веселую жизнь в этом доме! – сказал Иосиф, подавая с ловким поклоном букет из астр и георгин, который он, очевидно, только что нарвал в саду.
   Слегка смущенная Дарья сделала реверанс, поблагодарила Иосифа и, для поддержания собственного достоинства, стала разливать кофе. Минуту спустя они мирно беседовали за чашкой чудного напитка. На столе кроме сухарей красовались великолепные ванильные бисквиты, тоже спасенные от разгрома.
   Иосиф подробно рассказал про скандал, вызванный женитьбой его барина. Затем, он в свою очередь, осведомился, какова из себя молодая, как велико ее состояние и при каких обстоятельствах состоялся этот брак.
   – Я не знаю всех подробностей, так как поступила в услужение к барышне Ксении Александровне всего за неделю до ее свадьбы по рекомендации моей тетки. Она служит кухаркой у старого родственника барыни, который воспитал ее. Но я могу сказать по совести, что барыня очень красива и, по-видимому, очень добра. Насколько мне известно, у нее нет никакого состояния и она круглая сирота… Боже мой! Это господа приехали! – вскричала Дарья, вскакивая со стула и бросаясь в коридор.
   Иосиф последовал за ней.
   Приближаясь к гостиной, они услышали грубоватый голос Якова и другой, звучный и раздраженный, звавший лакея.
   На пороге пустой гостиной стоял высокий молодой человек лет двадцати семи, очень смуглый, с правильными чертами лица. Иван Герувиль был действительно очень красив, но в эту минуту его делали безобразным гнев и крайнее удивление. Лицо его было красно, большие черные глаза будто стремились из орбит. Рукой, затянутой в перчатку, он потрясал тростью с золотым набалдашником, причем его жесты ясно показывали, что он ищет, на кого бы обрушить свой гнев.
   За ним, настолько же бледная, насколько он был красен, стояла молодая женщина среднего роста, одетая в дорожный костюм из зеленого драпа. Большая шляпа а-ля Рембрандт красовалась на ее голове, русые волосы вились на лбу, а большие серые глаза с ужасом блуждали по пустой грязной комнате.
   – Что это значит?! Куда девалась мебель?! Мой дом разграбили, а ты даже не позаботился уведомить меня об этом! – крикнул Иван Федорович, как только появился Иосиф в сопровождении Дарьи.
   Лакей с первого же взгляда понял, что все бешенство барина обрушится на его бедную голову, если он быстро не отобьет его от себя.
   – Никто ничего не грабил, барин! Это ваша матушка приехала сюда вчера вечером и все уложила, а сегодня утром увезла мебель и остальные вещи. Она сказала мне, что действует так по вашему приказанию; мне же сказала дожидаться вас здесь. Я предполагал, что мне придется сопровождать вас в гостиницу, – ответил Иосиф.
   Иван Федорович не перебивал его. При имени матери румянец его сменился страшной бледностью. Опустив голову и нервно кусая губы, он, казалось, больше не слушал Иосифа.
   Вдруг он повернулся к жене и сказал:
   – Здесь произошло какое-то глупое недоразумение, но я сейчас устрою это. Подожди меня, дорогая, здесь; я скоро вернусь.
   И без всяких дальнейших объяснений он почти выбежал из дома и вскочил в карету. Мгновение спустя послышался грохот уезжавшего экипажа.
   С минуту Ксения Александровна стояла, как изваяние, не зная, что ей делать. Затем она нерешительно подошла к окну и села на подоконник. У нее кружилась голова. Она бессознательно отложила в сторону небольшой плюшевый сак и провела по глазам слегка дрожавшей рукой.
   Смущенные и расстроенные Иосиф и Дарья стояли в стороне, не смея приблизиться. Немного подумав, они тихо вышли из комнаты и оставили дверь открытой, чтобы слышать, если их позовут. Что же касается Якова, то он уже давно ушел.
   Прошло более полутора часов, а Иван Федорович все еще не возвращался. В доме царила мертвая тишина. Даже слуги, чувствуя напряженность обстановки, говорили вполголоса.
   – Нет, так поступать нельзя! Теперь я вижу, что барин не любит свою жену, – пробормотала, наконец, Дарья. – Разве оставляют человека, которого любят и жалеют, в такой конюшне, где даже нет стула, чтобы присесть!
   – Действительно, он мог бы ее отвезти пока в гостиницу. Я, положительно, не понимаю, что такое случилось с ним? Никогда ни с одной из своих любовниц он не был так нелюбезен, – так же тихо ответил Иосиф.
   – Сегодня так холодно, что бедная барыня, должно быть, просто замерзла. Вам надо бы затопить печку, а я, наверное, сниму с барыни шляпу, – сказала Дарья после некоторого молчания.
   – Это правда! Я сейчас затоплю в маленькой комнатке с балконом, а потом принесу из спальни кресло. Это все-таки будет удобнее, чем сидеть на подоконнике.
   И камердинер, охваченный внезапным усердием, побежал за дровами.
   Скоро в печке уже пылал яркий огонь, а кресло Иосиф поставил прямо перед нею. Когда все это было сделано, Дарья вошла в гостиную, где Ксения Александровна по-прежнему сидела на окне все в той же позе, в какой они ее оставили.
   – Позвольте, барыня, снять с вас шляпу и перчатки, – робко сказала камеристка.
   Молодая женщина вздрогнула и выпрямилась, точно ее разбудили от глубокого сна, но ничего не ответила, хоть и не протестовала, когда Дарья вытащила длинные шпильки, придерживавшие шляпу, и сняла с ее заледеневших рук перчатки. Так же машинально она встала и прошла в соседнюю комнату, где весело потрескивали в печке дрова. Вдруг ее взгляд, равнодушно блуждавший по бессовестно оголенной комнате, остановился на письмах и фотографических карточках, развешанных на стене. Ксения Александровна остановилась; после минутного колебания подошла к стене и стала рассматривать оригинальную коллекцию. Темный румянец разлился по ее лицу, но почти тотчас же сменился смертельной бледностью. Быстро отвернувшись, молодая женщина прошла в смежную комнату и села в кресло.
   Дарья укутала барыню большой шалью, а ноги ее закрыла пледом. Потом она предложила ей выпить чашку горячего кофе или чаю, но Ксения Александровна отказалась и объявила, что она не голодна.
   В душе молодой женщины бушевала буря, и только гордость и присутствие слуг дали ей силы сдерживать слезы, которые горячим потоком подступали к ее горлу. Гнев и негодование, точно клещами, сжимали ее сердце.
   Ксения Александровна откинула голову на спинку кресла и закрыла глаза.
   Мало-помалу возбуждение молодой женщины сменилось невыразимой горечью, глубоким отчаянием и убеждением, что она сделала непоправимую ошибку, добровольно осудив себя на ужасное будущее, которое стояло сейчас перед ее мысленным взором подобно мрачному кошмару. Ее сердце сдавили страшная тоска и страх полного одиночества. Как в калейдоскопе, проходила перед ней ее прошлая жизнь, уже испытанная несчастьями.
   Ксении было всего семь лет, когда она лишилась отца и матери: родители умерли от дифтерита. Одна старая небогатая родственница взяла к себе осиротевшего ребенка, но от нее девочка видела мало хорошего, и годы, проведенные у нее, были самыми тяжелыми в жизни Ксении. После смерти этой родственницы сиротка снова осталась без крова. Опекун уже хотел отдать ее в какой-то приют, как вдруг неожиданно явился старший кузен ее отца и объявил, что берет к себе девочку в качестве приемной дочери.
   С этого дня для Ксении наконец-то началась спокойная жизнь в уединенном, но комфортабельном доме ее нового покровителя. Леону Леоновичу Рудакову было около шестидесяти лет. Это был мрачный и малообщительный человек, прошлое которого было окружено какой-то тайной. В ранней молодости он служил военным, но потом неожиданно вышел в отставку по неизвестной никому причине, продал свое прекрасное имение близ Москвы и уехал в путешествие, продолжавшееся около двадцати лет. Вернувшись так же неожиданно, как и уехал, Рудаков поселился на окраине столицы и стал вести жизнь затворника, никуда не выезжая и почти никого не принимая у себя. Никто не знал, где он жил в свое долгое отсутствие и чем занимался; никому также не было известно, как велико его состояние. Он жил просто, но комфортно, занимался астрономией и химией, покупал массу книг и инструментов – вот все, что знали о нем.
   Леон Леонович случайно узнал о судьбе Ксении, отца которой знал еще юношей, и тотчас же объявил, что берет на себя заботу о ее будущем. Привязался ли он к девочке за то долгое время, что она прожила под его кровлей, – этого не знал никто, даже сама Ксения. Приемный отец был добр, но никогда не выказывал к ней нежности. Зато он внимательно следил за ее воспитанием, не позволяя ей, однако, посещать общественные учебные заведения. Уроки ей давали профессоры и пожилая гувернантка-немка, ходившая за нею до самого дня ее замужества.
   Ксения росла в этой строгой, печальной и уединенной обстановке, не зная света и его безумств, и из нее вышла умная, серьезная и по натуре энергичная девушка.
   С Иваном Федоровичем Ксения познакомилась случайно – у одного старого друга приемного отца, у которого они иногда бывали вдвоем и который был близким родственником той самой Никифоровой, пресловутой невесты молодого Герувиля.
   Анна Михайловна Никифорова была достойной представительницей современного общества. Довольно красивая, но вульгарная, без всяких принципов, бессовестная кокетка, она смотрела на брак как на простую формальность, необходимую для приобретения полной свободы.
   К странной затворнице, Ксении Александровне, она питала глубокое презрение. Ее строгие принципы и безукоризненную честность она считала отжившими принципами и предсказывала ей, что с ее смешными убеждениями девушка будет очень несчастна в жизни и, конечно, останется старой девой.
   Иван Федорович очень нравился Анне Михайловне, но по его состоянию и общественному положению она не считала его вполне достойным трех миллионов, какие она должна была внести в супружескую жизнь. Тем не менее она поощряла его ухаживание, кокетничала с ним и была увлечена, что, впрочем, не помешало ей принять предложение черкесского князя.
   С титулом княгини можно было играть гораздо большую роль в свете, чем в качестве простой госпожи Герувиль. Но поскольку после свадьбы Анна Михайловна предполагала жить в Петербурге, то ничто, как она рассчитывала, не помешало бы ей быть счастливою с очаровательным Иваном Федоровичем и без стеснительных уз, налагаемых церковью. Что она заведет себе любовника и что любовник этот будет блистать в свете – это была вещь бесповоротно решенная. Одного только не предусмотрела Анна Михайловна: что Иван Федорович так близко к сердцу примет свою неудачу и что он немедленно же отомстит ей и даст понять, что коль уж она не пожелала сделать его своим мужем, то и он не хочет иметь ее своей любовницей. Прежде даже, чем было объявлено о ее обручении с князем, Иван Федорович отвернулся от нее и все внимание перенес на Ксению.
   На последнюю красивый и любезный Герувиль произвел глубокое впечатление, однако Ксения Александровна была слишком чиста и скромна, чтобы стараться понравиться ему или пытаться увлечь его, тем более что была убеждена, что ему нравится Анна.
   Посещая очень редко Никифоровых, Ксения и не подозревала, какие интриги разыгрываются вокруг нее, и ее наивное сердце было полно невыразимого счастья, когда Иван Федорович говорил о своей любви к ней. Очевидно, он любил ее. Могла ли она сомневаться в этом, когда он сделал ей предложение? Ведь не выбирают же в подруги жизни существо, к которому равнодушны! К тому же она была бедна, следовательно, здесь не мог быть замешан никакой интерес.
   Поэтому Ксения, с доверием и любовью, с сердцем, полным признательности и надежды на счастье, приняла предложение Ивана Федоровича и согласилась, по его настоянию, обвенчаться через три недели. Жених объяснил, что только желание родных побуждало его ухаживать за Анной Михайловной, но как только он увидел Ксению, решил, что именно она, и никто другая, будет его женой. Молодой человек прибавил, что во избежание лишних переговоров с бабушкой и старшим братом, которые были немного алчны, он напишет им только после свадьбы. Что же касается его матери, самой лучшей и любящей из женщин, то она примет ее с распростертыми объятиями. Ксения поверила его словам и обещала употребить все усилия, чтобы завоевать сердце будущей свекрови.
   Леон Леонович был гораздо менее доволен выбором своей приемной дочери и сделал ей несколько серьезных замечаний относительно неосторожности вступать в брак с человеком, которого она так мало знает и чье прошлое ей совершенно не известно. Но молодая девушка любила, а любовь, как известно, слепа. Поэтому она умоляла своего покровителя не препятствовать ее счастью.
   – Я не имею ни права, ни желания мешать браку, которого ты так горячо желаешь, – с обычной сдержанностью ответил на это Леон Леонович. – Только я считаю своим долгом предупредить тебя, что не могу дать за тобой денег и должен ограничиться приличным приданым. Впрочем, я сам скажу об этом твоему будущему мужу, так как он, может быть, не знает этого.
   – Нет, я сама говорила ему, что я сирота и не имею ничего, но он ответил, что у него есть на что содержать жену и что он ничего не требует от меня, – объяснила смущенная Ксения.
   – Тем лучше! Такое бескорыстие делает ему честь и служит хорошим предвестником счастья.
   Приданое, полученное молодой девушкой, было очень обильно и изящно. Кроме того, утром, в самый день свадьбы, Леон Леонович вручил приемной дочери пятьсот рублей на мелкие расходы.
   – Чтобы тебе не пришлось с первого же дня обращаться к мужу из-за всяких пустяков, – прибавил ее опекун.
   Причины, побудившие Ивана Федоровича вступить в этот брак, были весьма разнообразны. Прежде всего, Ксения очень нравилась ему своей наружностью и крайне интересовала его своим характером, сдержанными манерами, девственной чистотой и безупречной добродетелью. Такой тип женщины был для него нов и непонятен. Из целого ряда дам и барышень, пользовавшихся его благосклонностью, он не знал ни одной, с которой мог бы поговорить о чем-нибудь другом, кроме любви и пикантных скандальчиков. Все его дамы обладали необыкновенной опытностью в отношении любовных связей. Покорить их было гораздо легче, чем защищаться от их же атак.
   Тщеславный молодой человек без лишних переживаний удовлетворялся легкими победами, но в случае женитьбы на одной из таких женщин он считал необходимым взять за ней весьма солидное приданое, причем в золоте. Обладая холодной и в то же время страстной натурой, эгоист до мозга костей, Иван Федорович хотел беззаботно наслаждаться, если ему нравилась женщина (о любви речь не шла, так как он никого не любил), не обращая внимания на то, была ли она свободна или замужем, но сам он ни в коем случае не желал быть жертвой закона возмездия: одна только мысль, что женщина, носящая его имя, наставит ему рога, как он сам наставлял другим, приводила его в бешенство. Это и было отчасти причиной того, что в двадцать семь лет он оставался все еще свободным.
   Громадное состояние Никифоровой ослепило его, жадность заставила умолкнуть все другие соображения. Однако он решил дать ей почувствовать свою власть и сурово научить ее исполнять свои обязанности, если бы она вздумала изменить ему. Таким образом, все же случившаяся измена Анны Михайловны привела его в бешенство, причем гордость его страдала намного больше, чем алчность. Полный злобы и ненависти, Иван Федорович стал ухаживать за Ксенией, внутренне радуясь едва скрываемому бешенству Анны, отлично понявшей его намерения.
   Убедившись, что прекрасная и чистая девушка любит его, Иван Федорович решил жениться на ней, а не обольстить, как предполагал раньше. Кроме того, молодой человек скоро убедился, что первое намерение его не имело никаких шансов на успех. Ксения не допускала даже мысли о возможности фривольной любовной интриги, и ее безусловная честность в итоге произвела на Ивана столь глубокое впечатление, что, наконец, у него появилось желание назвать ее своей женой. Именно такую жену ему и нужно было. Робкая и нежная, привыкшая к тихой уединенной жизни, она охотно удовлетворится ведением хозяйства и воспитанием детей, а значит, не будет стеснять его в той разгульной жизни, какую он решил продолжать, поскольку не способен довольствоваться скукой семейного очага. Правда, последний он считал очень удобной крепостью, в которой мог бы укрываться от слишком страстных подруг.
   С такой программой будущей семейной жизни он и шел к алтарю. Гнев и ревность Анны Михайловны, а также наивная любовь Ксении забавляли его и льстили ему. Разочарование, досада и удивление родных заранее возбуждали в нем чувство насмешливого самодовольства. Впрочем, следует прибавить, что он никак не предвидел, что его мать в припадке ярости дойдет до крайности.
   Но пора нам вернуться к бедной Ксении Александровне, которая все еще продолжала задумчиво сидеть в кресле. Все сцены прошлой жизни, описанные нами, проходили перед ее мысленным взором, но на этот раз были освещены новым светом. В часы одиночества и тишины в этой пустой и мрачной комнате умерло наивное, доверчивое и слепое дитя, еще накануне с радостной надеждою шедшее к алтарю и благоговейно принявшее обручальное кольцо как символ любви и верности. Из обломков внутреннего «я» возродилась женщина с истерзанным сердцем и прояснившимся взглядом. Она без милосердия отбросила все добродетели и хорошие качества, которыми ее воображение наделило мужа, и все иллюзии, какие питала относительно семейного будущего. Обручальное кольцо, блестевшее на пальце, было для нее теперь только первым звеном длинной цепи обид, измен и всевозможных огорчений, если… она не найдет средства каким-то образом разбить эту цепь.
   Ксения Александровна до такой степени была поглощена своими воспоминаниями, планами и размышлениями, что не услышала, как у дачи остановился экипаж.
   Было около пяти с половиной часов и уже спускались сумерки, а Ивана Федоровича все еще не было. Иосиф каждые пять минут выбегал на улицу посмотреть, не едет ли барин, о поведении которого не знал что и думать. Заметив приближающийся экипаж, лакей бросился ему навстречу, но почти тотчас же узнал лошадей Ричарда Федоровича. Вероятно, барин попросил карету у брата, чтобы съездить за женой?
   Как только экипаж остановился, Иосиф поспешил открыть дверцу, но в карете сидел только один Ричард, рядом с ним на сиденье находились великолепный букет и большая бонбоньерка.
   – Ну что, Иосиф? Приехали наши молодые? Так отчего же у вас темно? – спросил молодой человек, ловко выпрыгивая из экипажа.
   – Ах, барин! Если бы вы только знали, что здесь случилось! – расстроенно ответил ему Иосиф.
   В нескольких словах лакей сообщил Ричарду, что Клеопатра Андреевна увезла всю мебель и что его барин тотчас же по приезде уехал в город, обещав вернуться через час.
   – Но вот прошло уже шесть часов, а барина все нет! У бедной барыни с самого утра ни крошки не было во рту. Я просто не знаю, что мне делать. На чем она будет спать?!
   Ричард слушал его, нахмурив брови. К своей мачехе он никогда не питал особенного уважения, но все же не считал ее настолько мелочной и злой. Что же касается брата, то в этом случае он выказал весь свой грубый эгоизм. Однако Ричард все же находил одно возможное извинение для Ивана. Он знал, что у того нет денег: по всей вероятности, не застав Ричарда в министерстве, брат метался теперь по всему Петербургу, стараясь каким угодно способом достать средства. Помимо этого, бурная сцена, которую он уже неизбежно имел с матерью, тоже должна была отнять немало времени. Тем не менее, даже этих обстоятельств было недостаточно, чтобы оправдать Ивана в его возмутительном пренебрежении к молодой жене.
   – Проводи меня к барыне! – отрывисто приказал Ричард. – Цветы же и бонбоньерку оставь пока в карете.
   На пороге комнаты, в которой находилась Ксения, Ричард остановился и с любопытством стал вглядываться в молодую женщину, очевидно, не обратившую никакого внимания на шум шагов. Откинувшись в кресле, она смотрела на ярко пылавшее в печи пламя, освещавшее ее красноватым светом. То и дело переменявшееся выражение ее маленького бледного личика и больших глаз, то горевших огнем, то затуманенных слезами, ясно указывало, какая буря бушевала в ее душе.
   Ричард с восхищением и участием смотрел на Ксению. Она была очаровательна, и поведение Ивана становилось для него еще загадочнее.
   После минутного созерцания Ричард направился к молодой женщине. На этот раз Ксения услыхала мужские шаги, не похожие на шаги лакея, и, подумав, что это вернулся муж, быстро выпрямилась. Увидев же какого-то незнакомого мужчину, она встала и смерила его мрачным взглядом, который яснее всяких слов спрашивал: «Кто ты? Что тебе от меня нужно?»
   – Позвольте мне, Ксения Александровна, представиться вам: я ваш зять, Ричард Герувиль. В то же время позвольте мне выразить мое участие и крайнее удивление, что я нахожу вас в таком странном, чтобы не сказать более, положении, – сказал Ричард, поднося к губам руку молодой женщины.
   При звуке приятного голоса и под добрым и теплым взглядом, устремленным на нее, Ксения сразу почувствовала облегчение.
   – Объясните мне, что все это значит? Я вижу только одно: родные мужа предубеждены против меня, если встречают меня таким оскорблением! – вскричала Ксения дрожащим от слез голосом.
   – Будьте добры, исключите меня, когда говорите о недоброжелательстве вашей новой родни. Впрочем, будучи сыном от первого брака отца, я вовсе не принадлежу к семейству своего брата, – с улыбкой ответил ей Ричард. – Главное же, дорогая невестка, не приходи́те в отчаяние от таких пустяков. В таком большом городе очень легко исправить следы разгрома, произведенного моей мачехой. Я сейчас распоряжусь об этом и надеюсь, что через два часа мы с вами будем сидеть за ужином, поджидая Ивана.
   При имени мужа выражение презрения и ненависти искривило губы Ксении. Ричард заметил это, но не подал вида. Он позвал Иосифа, который тотчас же явился на зов.
   – Осталась ли в доме хоть одна бутылка моего вина или мачеха опустошила и погреб, как дом?
   – Нет, здесь осталось еще двадцать бутылок старого венгерского вина.
   – Отлично! Принеси тотчас же бутылку токайского и два стакана, если они найдутся.
   Прошло не более пяти минут, которые Ричард употребил на то, чтобы принести цветы и конфеты, как Иосиф явился с бутылкой и стаканами. Гость разлил вино и, подняв свой стакан, весело сказал:
   – За ваше здоровье и нашу дружбу!
   С грустной улыбкой Ксения сделала несколько глотков и поблагодарила молодого человека за любезность. Ричард весело отклонил всякую благодарность за такие пустяки. Затем он простился с молодой женщиной, обещав вернуться самое большее через два часа.
   Сев в карету, Герувиль приказал ехать к ближайшему мебельному магазину. Городовой указал ему на большой магазин, торговавший и новой, и подержанной мебелью. Через полчаса Ричард уже выбрал полную обстановку для гостиной, будуара, столовой, спальни и прихожей. Он ничего не забыл: ни ламп, ни зеркал, ни драпировок для дверей и окон, ни даже часов. Молодой человек приказал тотчас же доставить все эти вещи по указанному адресу, причем распорядился, чтобы взяли несколько фургонов, чтобы доставить все как можно скорее. Затем он приобрел чайный сервиз и немного посуды. Кроме того, заехал в ресторан и заказал полный ужин, который тоже приказал доставить на дачу. Покончив со всем этим, он поспешил вернуться к своей невестке.
   «Право, очень любопытно знать, вернулся ли наш несравненный Иван Федорович или же он совершенно забыл, что женат и что для приема жены у него в доме нет ни стула, ни корки хлеба, – подумал Ричард, садясь в карету. – Нет, Иван положительно невозможен! Я, конечно, не помог бы ему, если бы мне не было жаль этого бедного ребенка. Но за каким чертом он женился? Нельзя допустить, что он сделал это только для того, чтобы доставить себе развлечение на несколько недель, а между тем любимую женщину ведь не бросают в таком положении».
   Когда Ричард приехал, фургоны уже разгружались, а в гостиной раздавался звонкий и гармоничный голос Ксении, которая распоряжалась развешиванием зеркал.
   Увидев Ричарда, Ксения Александровна бросилась ему навстречу.
   – Как мне благодарить вас, Ричард Федорович? Вы так добры и так великодушны ко мне! Вы совсем другой, чем…
   Молодая женщина умолкла, и несколько горячих и горьких слез скатились с ее длинных ресниц.
   – Право, не стоит делать столько шума из-за пустяков! – весело ответил Ричард. – Вполне естественно, что в качестве старшего брата я исправляю глупости младшего. Теперь же, Ксения Александровна, позвольте мне помочь вам. Я займусь гостиной и столовой, а вы – будуаром и спальней. Так как моя мачеха великодушно оставила нам крючки, то легко будет все развесить, и когда прибудет ужин, ваша квартира будет вполне готова.
   И действительно гораздо скорее, чем можно было ожидать, вся мебель была расставлена, а лампы, зеркала и бра развешаны по местам. Комнаты вымели и осветили, все печи затопили. Точно по какому-то волшебству пустой, грязный и пыльный сарай превратился в веселый и изящный загородный дом.
   – Завтра я пришлю жардиньерки и цветы, и тогда ваши комнаты примут вполне комфортабельный вид, – сказал Ричард, довольным взглядом окидывая будуарную мебель, обитую серым атласом. – Надеюсь, что мне удалось угодить вашему вкусу, дорогая невестка, так как все, что вы видите здесь, принадлежит исключительно вам. Это мой свадебный подарок, который я прошу вас принять от меня, как от друга и близкого родственника.
   Ксения покраснела.
   – Благодарю вас от всего сердца! Конечно, я не колебалась бы принять ваш подарок, как бы богат он ни был, если бы рассчитывала жить здесь. Но после всего случившегося сегодня я убедилась, что являюсь здесь совершенно лишней, и мое достоинство не позволяет мне оставаться членом семьи, так оскорбительно принимающей меня. Я объяснюсь с Иваном Федоровичем, как только ему будет угодно вернуться, а потом уеду обратно в Москву. Хотя, к моему несчастью, я не послушалась мудрых советов моего приемного отца, надеюсь, он не откажет дать мне убежище под своим кровом, пока я подыщу себе какое-нибудь занятие.
   Ричард слушал ее, не перебивая. Когда же она умолкла, дрожа от волнения, он покачал головой и, усадив молодую женщину на маленький диван, начал разговор дружески-серьезным тоном:
   – Выслушайте спокойно то, что я считаю своим долгом сказать вам, Ксения Александровна. Надо остерегаться быстрых решений, внушенных раздражением, как бы оно ни было справедливо. Скандал устроить недолго, но трудно все исправить после. Притом в делах подобного рода всегда больше всего страдает репутация женщины. Кроме того, Иван имеет на вас права, признать которые он вас заставит хотя бы из упрямства или из чувства противоречия, если узнает, что вы хотите оставить его. Не будите же таких дурных чувств! Допустим, что вам удастся уехать. Что будут говорить в Москве по поводу вашего возвращения через сорок восемь часов после свадьбы? Будьте уверены, на ваш счет станут ходить самые неблагоприятные слухи. Позвольте мне еще прибавить, что брак – союз слишком священный, чтобы разрывать его при первом же разочаровании. Дело сделано, Ксения Александровна, и его теперь не поправишь. Все еще может устроиться по-хорошему, и прежде чем осуждать Ивана, подождем его и узнаем, что послужило причиной такой задержки.
   Ксения молча выслушала деверя. Лицо ее поражало страшной бледностью, а глаза были смиренно опущены. Тем не менее она поняла, что Ричард Федорович прав и что петлю, которую она надела себе на шею, не так-то легко снять.
   Известие, что привезли ужин, прервало тягостное молчание, воцарившееся в комнате. Ричард тотчас же поднялся с дивана.
   – Я пойду распоряжусь, чтоб Иосиф накрывал стол, а вы пока перемените костюм: это дорожное платье очень неудобно, – весело сказал он, зовя Иосифа.
   Не отвечая ни слова, Ксения прошла в спальню, вполне приведенную в порядок Дарьей, развившей невероятную деятельность. Здесь справедливо будет заметить, что Ричард произвел на камеристку громадное впечатление той быстротой, с какой он преобразил разгромленную дачу. А трехрублевая бумажка, сунутая им в руку, довела усердие Дарьи до апогея.
   На туалете были расставлены флаконы и другие серебряные и хрустальные безделушки, а на столе горела лампа с розовым абажуром, погружавшая комнату в приятный полумрак.
   Прежде чем снять дорожное платье, Ксения вынула из кармана пакет с фотографиями и любовными записками, с горечью снятые ею до этого со стены, и заперла его в туалетный ящик. Затем она надела плюшевый пеньюар с широким кружевным воротником, который чудно шел ей, и вышла в гостиную, где Ричард дожидался ее, куря сигару.
   Выражение восхищения вспыхнуло в глазах молодого человека при виде Ксении, у которой волнение и смущение вызвали румянец на щеках и лихорадочный блеск в глазах. Он никак не думал, что избранница брата так прекрасна.
   Но не успели молодые люди обменяться и словом, как дверь с шумом распахнулась и Иван Федорович, стремительно влетев в комнату, крепко сжал Ричарда в своих объятиях.
   – Единственный друг!.. Несравненный брат!.. Как благодарить тебя за то, что ты сделал? Будто какой-то волшебник, ты превратил пустыню в очаровательный дворец. Ах! Если бы ты знал, сколько у меня было забот, сколько я попусту объездил домов и сколько перенес неприятностей, тебя просто бросило бы в дрожь. Уф!
   Он в изнеможении упал на стул.
   – Я весь разбит! Я думал, что у меня разольется желчь! Ехал сюда за моей бедной Ксенией, чтоб отвезти ее в гостиницу, – и вдруг нахожу здесь такой чудный сюрприз!
   Иван Федорович быстро вскочил со стула, сжал Ксению в своих объятиях и громко поцеловал ее в обе щеки.
   Молодая женщина не сопротивлялась поцелуям, но и не отвечала на них. Не обратив на это ни малейшего внимания, Иван Федорович, к которому уже вернулось хорошее расположение духа, обернулся к брату, нарезавшему пирог, и стал осыпать свою семью целым градом малопочтительных титулов. Он до такой степени был взбешен поступком матери, что юмористический тон, которым он говорил о бабушке и Юлии, переходил в желчный, как только он упоминал имя Клеопатры Андреевны. Однако прекрасный ужин окончательно ободрил его. Молодой человек сделался разговорчив и полон любезного внимания к жене, а когда Ричард выпил за здоровье молодых, Иван ответил громким «ура!» в честь щедрейшего и великодушнейшего из братьев, бывших и будущих.
   Вечер прошел гораздо веселее, чем можно было ожидать. Даже Ксения утратила печальный и страдальческий вид. Убеждение, что в этой новой, враждебной ей семье у нее есть друг и защитник, вернуло ей спокойствие и доверие к людям. Глубокая признательность звучала в ее голосе и светилась в прекрасных глазах, когда она прощалась с Ричардом и еще раз благодарила его за все, что он сделал для нее.
   Молодой человек с улыбкой отклонял от себя всякую благодарность, обещал скоро вернуться и, наконец, попросил Ивана Федоровича пройти с ним на минутку в кабинет, так как ему нужно было поговорить с ним о деле.
   Как только молодые люди остались одни, Ричард спросил Ивана Федоровича:
   – Есть у тебя деньги на расход по дому? Я предчувствую, что ты без гроша.
   – Твое предчувствие не обманывает тебя. Я много истратил на свадьбу и на дорогу, что, впрочем, само собой понятно, а двадцатое еще далеко. У меня осталось двадцать пять рублей, и с этими деньгами Ксении придется вести наше хозяйство в течение двух недель, до получения мною жалованья. Это послужит ей прекрасным случаем доказать свои экономические способности, я же, со своей стороны, буду очень умеренным, – со смехом ответил неисправимый повеса.
   – И тебе не будет стыдно требовать подобной вещи от жены, и это при твоей требовательности в отношении кулинарного искусства? Или, может быть, ты желаешь, чтобы она срамила тебя, одалживая по всем лавкам? – неодобрительно вопросил Ричард.
   Иван Федорович на минуту смутился, а потом вскричал:
   – Боже мой! Как трагически ты все принимаешь! Что же я могу сделать при таких плачевных обстоятельствах?
   – Прежде подумать, а потом уже делать. Впрочем, никакие замечания не облегчат в данную минуту твоего положения.
   Ричард достал бумажник и, вынув из него пятьсот рублей разными купюрами, отдал их брату.
   – Возьми, Ваня! Из этих денег сейчас же отдай жене триста рублей на хозяйство. Она молода и неопытна, и ее, без сомнения, будут обкрадывать. Просить же у тебя денег она будет стесняться, что еще больше обострит ваши отношения, чего ты можешь избежать, не заставляя ее считать каждый грош.
   Приятно удивленный, Иван обнял брата, горячо поцеловал его и заметил:
   – Я с радостью вижу, что моя маленькая Ксения сумела заслужить твое расположение. Не правда ли, она очень мила?
   – Она очаровательна. Но я должен предупредить тебя, Иван, что сегодняшние события произвели на твою жену самое худое впечатление. Новые оскорбления со стороны твоей матери могут стоить тебе любви Ксении. Я считаю твою жену натурой гордой, чуткой и энергичной – она не позволит оскорблять себя безнаказанно. Кстати, раз мы одни, расскажи мне о своем объяснении с Клеопатрой Андреевной по поводу ее невозможного поступка. Я сам уже два дня не обедаю дома, чтобы избежать содома и гоморры, царящих там.
   – Не говори мне о ней! У нас вышла такая сцена, что я не скоро пойду к ней. Я думал, что три фурии разорвут меня на части, как будто я не мог жениться, на ком хочу. Клянусь тебе, Ричард, что эти три старые юбки составляют несчастье моей жизни! Несправедливые, неблагодарные, алчные и ненасытные, они всегда стараются поссорить меня с тобою. Они смеют называть тебя скупым, когда сами живут за твой счет! Право, они заслуживают, чтобы ты закрыл для них свой кошелек и переселил бы их в другую, менее роскошную, квартиру. За твое доброе предупреждение относительно Ксении я, со своей стороны, предупреждаю тебя, что Юлия лелеет мысль сделать тебя своим любовником. Я понял это и забавлялся, давая ей понять, что ты не так глуп, чтобы попасть в ее сети.
   – О, в этом отношении ты можешь быть спокоен. Я слишком уважаю Юлию Павловну, чтобы когда-нибудь поставить ее в такое двусмысленное положение, – с насмешливой улыбкой ответил Ричард, прощаясь.
   Уже когда он сидел один в карете, быстро мчавшей его домой, то почувствовал в сердце какую-то грусть и пустоту. Ему невольно приходили в голову все события сегодняшнего вечера, внушая невыразимую жалость и участие к невестке.
   Будущее Ксении казалось ему мрачным и печальным. Он знал изменчивый и непостоянный характер брата, а Клеопатра Андреевна предоставила такое доказательство своей ненависти к невестке, что нетрудно было предвидеть, сколькими булавочными уколами и всевозможными оскорблениями она будет осыпать молодую женщину.
   «Чем-то все это кончится? Как разделается Иван со своей Каролиной? – думал Ричард, рассеянно проводя рукой по лбу. – Перед отъездом в Москву он занял у меня восемьсот рублей, чтобы отправить ее в Крым якобы лечиться от нервного расстройства; на самом же деле, чтобы избавиться от нее на время свадьбы с Никифоровой. Воображаю себе ярость Каролины, когда по возвращении она найдет его женатым! Скандал выйдет страшный, тем более что у нее есть мальчик от Ивана. Кроме того, она уехала вторично беременной. Во всяком случае, она заставит его хорошо заплатить себе. Надо будет как-нибудь на днях поговорить об этом с Иваном, хотя эта особа, без сомнения, вернется не раньше октября».
   Экипаж остановился, прервав размышления Ричарда. Молодой человек чувствовал себя страшно утомленным и, добравшись до своей спальни, тотчас же лег в постель.
   Но рассказ старого камердинера перед сном дал новое направление его мыслям. Старик поведал ему об ужасной сцене между Иваном Федоровичем и его матерью, вследствие которой Клеопатра Андреевна три раза падала в обморок и грозила выколоть глаза невестке. В бешенстве она дала даже несколько хороших тумаков Анастаси, которая некстати подвернулась ей под руку. Это обстоятельство вызвало общую ссору, и Юлия посылала даже за господином как за беспристрастным судьей, но, к счастью, барина не было дома.
   Ричард немедленно решил избавить себя от всякого участия в ссорах трех дам. Он хотел только попробовать образумить Клеопатру Андреевну и убедить ее установить более приемлемые отношения с невесткой. Думая о том, что он скажет мачехе завтра, молодой человек наконец заснул.
   На следующий день, однако же, Ричарду не удалось привести в исполнение свои примирительные планы. Когда он, как обычно, вышел к обеду, он увидел только Юлию и бабушку. Обе отмалчивались и имели надутый вид.

Глава III

   Прошло несколько дней. Ричард, сам не отдавая себе отчета почему, воздерживался от посещения новобрачных, но много думал о них и ежедневно покупал для невестки дорогие вещи, так как ничто не казалось ему достаточно красивым и изящным для Ксении. Таким образом, он приобрел для нее великолепные цветы, множество изящных жардиньерок, чудные французские и японские безделушки, целую библиотеку современных и классических книг, серого и красного попугаев и прекрасное пианино.
   Спустя неделю после бурного вечера в день приезда молодых Ричард получил записку от Ксении. Молодая женщина благодарила его за многочисленные подарки и заканчивала послание вопросом, когда же, наконец, он приедет к ним и даст ей возможность пожать руку такому великодушному родственнику и другу. День был праздничный. Ричарду не надо было ехать на службу, и он решил тотчас же отправиться к брату, который тоже должен был находиться дома. Молодой человек приказал запрягать лошадей и уехал, увозя с собой очень маленькую болонку, величиной с кулак – ее он купил накануне и хотел подарить своей невестке.
   Маленький дачный домик теперь имел необыкновенно аккуратный и изящный вид. Тротуар около дома был тщательно выметен, медная дощечка на двери сверкала, как золото, и на всех окнах, уставленных цветами, висели тюлевые занавески. Тщательно вычищенные фонари у подъезда горели на солнце.
   Внутреннее убранство комнат тоже производило приятное впечатление. Гостиная с плюшевой мебелью, жардиньерками, уставленными цветами, и этажерками, обилующими дорогими безделушками, могла служить образцом изящества и комфорта.
   Ричард окинул комнату довольным взглядом. Такое приятное превращение было делом его рук. Отчего не в его силах устранить так же легко тени, омрачающие будущее молодого очаровательного создания, которому он создал это роскошное убежище!
   В эту минуту на пороге соседней комнаты появилась Ксения. На щеках ее горел румянец, глаза блестели. С улыбкой на губах она подбежала к молодому человеку и протянула ему обе руки.
   – Ричард Федорович! Где я найду слова поблагодарить вас за вашу доброту и великодушие ко мне? – взволнованно воскликнула она.
   – Ваши добрые слова вознаграждают меня больше, чем заслуживает та безделица, которую я имел счастье предложить вам, – ответил Ричард, целуя руку молодой женщины.
   Затем, отдав ей собачку, он прибавил с улыбкой:
   – Примите, дорогая сестрица, этого негодного зверька! Пусть он развлекает вас в часы вашего одиночества. Мне помнится, вы говорили, что любите животных.
   – О, благодарю вас! Да, я очень люблю животных, а такую собачку мне уже давно хотелось иметь, – восторженно ответила Ксения, прижимая собачку к своей бархатистой щеке.
   Молодая женщина тотчас позвала Дашу. Только накормив собаку хлебом с молоком и устроив ее в корзине, она снова вернулась к деверю и с оживлением предложила ему осмотреть дом, приведенный теперь в окончательный порядок. Не перестававший наблюдать за ней Ричард тотчас же согласился. Он только спросил:
   – А где Иван? Не спит ли он еще?
   Лицо Ксении сразу омрачилось. Отстраненно она сообщила, что ее муж уже уехал и вернется только к обеду.
   Не сделав более никакого замечания, Ричард последовал за невесткой. Он осматривал и хвалил убранство столовой, Ивáнова кабинета, спальни и даже кухни и комнаты Даши.
   – Я буду сполна злоупотреблять вашим терпением, ведь создатель этого дома – вы, значит, должны видеть его во всех подробностях, – с улыбкой заметила Ксения, вводя молодого человека в свой будуар.
   Это была небольшая комната, вся розовая, залитая солнечным светом. Здесь же стояла клетка попугая. Очевидно, эта комната была любимым убежищем молодой женщины.
   – Я могу признать за собой только звание поставщика, вся же заслуга убранства принадлежит вам, – весело ответил Ричард. – Право, даже жаль, что вы употребили столько труда на убранство временного помещения. Давно уже пора вернуться в город. Я приехал именно с целью предложить вам квартиру в моем доме на Литейном, которая скоро освобождается.
   – Вы, Ричард Федорович, олицетворенная доброта! Но скажу вам откровенно, я предпочитаю провести зиму здесь, подальше от родни моего мужа, внушающей мне настоящее отвращение. Они выказали ко мне такую ненависть, что чем дальше я буду от них, тем лучше буду себя чувствовать.
   – Я вполне понимаю это чувство. Но вы и в городе можете так же не видеться с ними, как и здесь. Жить всю зиму в таком пустынном месте невозможно!
   Ксения вздохнула.
   – Можно и среди многолюдного города быть более одинокой, чем в лесной глуши, – грустно ответила она.
   – Вы правы, Ксения Александровна: все зависит от обстоятельств. Только, по моему мнению, не следует с самого же начала терять мужество. По большей части мы сами создаем себе хорошие или дурные условия, окружающие нас. С терпением, благоразумием и истинной любовью можно преодолеть много препятствий, созданных старыми привычками. Да, дурными, сознаюсь, – но они могут быть в конце концов уничтожены. Кто любит, тот борется за свое счастье. Боритесь и вы, дорогая сестра, и будьте уверены, что найдете счастье. Но в тяжелые минуты не забывайте, что у вас есть друг и брат, у которого вы всегда найдете поддержку и совет.
   Ксения ответила одним только признательным взглядом. В эту минуту вошла Даша и доложила, что завтрак подан. Молодая женщина тотчас же приняла на себя новую роль – хозяйки дома. Слегка краснея, она предложила Ричарду позавтракать с ней и провела его в столовую. Здесь она с таким радушием стала угощать гостя, что, видно, забыла обо всех остальных тревогах и заботах.
   Завтрак делал честь молодой хозяйке: он был изыскан и хорошо приготовлен. Ричард ел с аппетитом и не скупился на похвалы, и Ксения все более и более приходила в хорошее расположение духа. Она смеялась и говорила с таким оживлением, какого молодой человек еще не замечал за ней.
   Был подан чай, когда внимание молодых людей привлек шум горячего спора. Грубый бас дворника и пронзительный тенор Иосифа смешивались с женским голосом, бешеные рулады которого моментами покрывали все остальные. Затем раздался такой сильный и продолжительный звонок, что даже стекла задребезжали. Через столовую пробежала Даша с раскрасневшимся лицом. Раздраженные голоса слышались уже у входной двери.
   – Боже мой! Что там случилось? – сказала Ксения, вставая и с беспокойством подходя к окну.
   В это мгновение дверь в гостиную с шумом распахнулась, и в комнату ворвалась какая-то женщина. Увидев Ксению, она бросилась к ней и смерила ее пылающим взглядом.
   Столь шумно и нахально вторгшаяся в дом особа была молодой, лет двадцати семи, стройной и смуглой, с большими черными глазами и роскошными волосами такого же цвета. На ней было черное платье, его дополняли плюшевая жакетка и большая шляпа с пером. Черты ее довольно красивого лица были обезображены злостью и яростью. Женщина раскраснелась, ее рот искривился. Рука, в которой она держала лорнет с длинной ручкой на золотой цепочке, сильно дрожала.
   – А! Вот та негодяйка, которая заняла мое место и которую Жан окружил такой роскошью, тогда как не считает нужным даже заплатить акушерке за мои роды! – выкрикнула она, окинув бешеным взглядом Ксению и комнату. – Только вы ошибаетесь, сударыня, если думаете, что я вам уступлю свое место! Я имею священные права! У меня есть двое детей от него, и я буду защищать их права против всякой новой любовницы!.. А теперь дайте мне дорогу! Я не верю в отсутствие Жана. Он прячется. Я хочу поговорить с ним.
   Онемев, бледная, как ее кружевной воротник, Ксения потрясенно слушала слова незнакомки.
   Лицо же Ричарда, напротив, вспыхнуло, налившись гневом, и, быстро выступив вперед, он отчеканил холодным и суровым тоном:
   – Сударыня! Вы находитесь в доме законной супруги Ивана Герувиля. Вы должны понять, что вам нечего искать здесь и что ни мне, его брату, ни госпоже Герувиль нисколько не интересно знать, какие права имеете вы на Ивана. Честь имею кланяться!.. Иосиф! Проводи барыню.
   Слова и взгляд молодого человека, видимо, подействовали, наконец, на незнакомку и сразу убедили ее, что любовник действительно женился, чему она раньше, похоже, отказывалась верить. С ней сделался новый припадок ярости. Хрипло вскрикнув, она упала в кресло, стала топать ногами и кричать сквозь конвульсивные рыдания:
   – Разбойник!.. Похититель женской чести!.. Вор, который осмелился жениться, погубив меня и украв у своих несчастных детей принадлежащее им имя!..
   Но Ричард не дал ей времени на истерику. В два шага он очутился у кресла и энергичным движением заставил незнакомку встать.
   – Потрудитесь, сударыня, избрать другое место, а не гостиную моей невестки для ваших жалоб и причитаний! Ищите, где вам будет угодно, своего героя, который, очевидно, окончательно покончил с прошлым, если не счел даже нужным предупредить вас о том, что женился.
   – Этот злодей отправил меня в Крым!.. Но я отплачу ему за это!
   – Как вам будет угодно! Только не здесь. Недостает только, чтобы все бывшие любовницы и незаконные дети атаковали законную жену в ее собственном доме. Иосиф! Выведи ее!.. Пойдемте, Ксения Александровна!
   Ричард схватил за руку молодую женщину, которая так и продолжала стоять неподвижно, точно каменная, увлек ее в столовую и запер за собой дверь. Дрожа, точно в лихорадке, бледная, как смерть, молодая женщина села у окна и закрыла лицо руками, невольно продолжая боязливо прислушиваться к тому, что происходило в соседней комнате.
   – О! Разбойничье гнездо!.. Достойный брат этого каторжника, осмеливающийся оскорблять обворованную беззащитную женщину! – продолжала вопить незваная гостья.
   Наконец, Иосиф счел нужным показать и свою власть.
   – Уходите, уходите, Каролина Карловна! Успокойтесь и ступайте с Богом! Криком ничему не поможешь – все кончено: барин женился. Я вам не советую шутить с Ричардом Федоровичем. Он способен позвать городового, чтоб вывел вас, если вы не перестанете скандалить.
   Последний аргумент возымел надлежащее действие. Каролина Карловна замолчала и, как ураган, вынеслась из дома, в ярости нарочно немилосердно хлопая дверями.
   Ричард тоже прислушивался к разговору Иосифа с Каролиной Карловной. Когда стало понятно, что неприятная визитерша, наконец, ушла, он обернулся к невестке. Увидев ее позу, полную отчаяния, и нервную дрожь, потрясавшую все ее тело, молодой человек схватил ее за руку и вскричал:
   – Боже мой! Разве можно, Ксения Александровна, так трагически воспринимать такой пустячный случай?
   – Вы называете пустячным случаем такой неслыханный скандал?!. Любовница мужа оскорбляет меня в моем собственном доме, причем, в некотором роде, имеет на это право, так как я действительно являюсь причиной того, что человек, от которого она родила двоих детей, не может на ней жениться! – с гневом вскричала Ксения.
   Ричард так громко и весело рассмеялся, что молодая женщина с недоумением посмотрела на него – она ожидала совсем иной реакции.
   – Ваши слова – слова ребенка, неопытного в жизни. Успокойте свою совесть: вы не имеете отношения к неудаче этой дамы. Она надоела Ивану – вот и все! Что же касается детей, то это вопрос, который очень трудно выяснить. Что она пользуется детьми, чтобы выманить у брата более значительную сумму, – вещь весьма понятная; также вполне естественно, что она смотрит на законную жену Ивана, как на своего личного врага. Только вам-то нет причин до такой степени расстраиваться.
   – Но я не могу иначе! Доказательство того, что Иван настолько распущенный человек, возмущает меня.
   – Послушайте, Ксения Александровна! Вы теперь женщина замужняя и должны понимать, что в прошлом всякого молодого мужчины есть тайные связи. Когда же имеешь неосторожность… – Ричард улыбнулся, – выйти замуж за такого красивого молодого человека, как Иван, надо быть вдвойне снисходительной. Беззастенчивые женщины нашего времени бегают за ним и не брезгуют никакими способами обольщения, чтобы только завлечь его. Эта женщина, так бесстыдно выставляющая свой позор перед слугами, без сомнения, какая-нибудь куртизанка по ремеслу. Как только ей удастся вытянуть у Ивана все, что только можно вытянуть угрозами, она будет искать себе новую жертву, которая бы платила за ее туалеты и удовольствия. Сегодняшний же скандал имеет ту хорошую сторону, что она не может больше пугать Ивана тем, что откроет вам эту тайную связь, и он скорее избавится от этой грязи.
   Спокойные и рассудительные слова деверя немного уменьшили лихорадочное раздражение, бушевавшее в душе Ксении. Силясь улыбнуться, она протянула Ричарду руку, и тот ее с трогательной нежностью поцеловал. Затем, посмотрев на часы, молодой человек сказал:
   – Мне пора ехать. В восемь часов я опять буду у вас. Будьте добры, передайте Ивану, чтобы он ждал меня, так как мне нужно поговорить с ним о деле.
   – Хорошо! Только о том, что случилось сегодня, я не скажу ни слова; мне это тяжело, – пробормотала Ксения, нервно теребя бант пояса.
   – О, конечно! Я вполне понимаю ваши чувства, – ответил Ричард с примирительной улыбкой. А уже выходя из комнаты и прощаясь с невесткой теплым взглядом, он прибавил: – Я требую от вас только одного: успокойтесь, дабы при моем возвращении я не видел у вас распухших глаз и такого погребального вида.

Глава IV

   Оставшись одна, Ксения заперлась в своей комнате и горько расплакалась. Возбужденные нервы ее долго не успокаивались, и только очень большим усилием воли ей удалось вернуть себе наружное спокойствие. Молодая женщина только успела вымыть опухшее от слез лицо холодной водой, как Даша подала ей письмо.
   Все еще печальная и усталая Ксения села к столу и вскрыла конверт. Письмо было от ее приемного отца. В присущей ему спокойной и дружеской, но сдержанной манере Леон Леонович просил приемную дочь чаще писать ему и откровенно сообщать обо всех впечатлениях и подробностях своей новой жизни.
   «Ты не можешь сомневаться в том участии, какое я принимаю во всем, что касается тебя. Может быть, мои советы и мой жизненный опыт иногда будут тебе полезны. Я хотел бы ошибаться, но по различным причинам боюсь, что множество туч будет омрачать твою супружескую жизнь. Итак, помни, что я всегда готов помочь тебе и защитить по мере моих сил».
   Со вздохом облегчения Ксения сложила письмо. Добрые слова приемного отца вернули ей спокойствие. Теперь она чувствовала себя уже не такой одинокой. У нее всегда будет убежище, где она сможет укрыться, если жизнь здесь сделается невыносимой, и друг, который поможет ей создать собственным трудом независимое положение.
   Час спустя вернулся Иван Федорович. Он был в отвратительнейшем расположении духа. Небрежно поцеловав жену и заметив собачку, которую та держала на коленях, он с досадой сказал:
   – Что за собака? Где ты достала эту дрянь?
   – Мне привез ее сегодня утром Ричард Федорович.
   – Право, у Ричарда иногда бывают странные фантазии! Не хочешь ли ты завести здесь целый зверинец? Попугай, собака… Недостает еще только обезьяны!
   – Если ты недоволен, то я могу попросить твоего брата забрать собаку. Кстати, он хотел приехать в восемь часов и просил тебя подождать его. Ему нужно поговорить с тобой о каком-то деле.
   – Хорошо, я подожду его. Возвращать же обратно уже принятый подарок не следует. Только прошу тебя: позаботься, чтобы это животное не вертелось у меня под ногами, когда я дома.
   По окончании обеда Иван Федорович объявил, что пойдет немного отдохнуть до приезда брата. Ксения же ушла в будуар и стала играть с собачкой. В ней начал просыпаться дух возмущения и оппозиции против эгоистичного человека, допускавшего развлечения исключительно для себя.
   Когда приехал Ричард, Ксения читала с таким спокойным видом, что молодой человек не мог удержаться, чтобы не сказать:
   – Браво, Ксения Александровна! Я вижу, что мои советы не пропали даром. Но где же Иван? Иосиф сказал мне, что он дома.
   – Он спит, – насмешливо ответила Ксения. – Мой муж еще ничего не знает о выходке своей красавицы. Он очень недоволен вашим подарком – собакой, и сделал мне строгий выговор.
   – Правда? Но Жужý пользуется вашим расположением! Смотрите, как она спит у вас на коленях. Я скажу своему братцу, что собака моя и что я только отдал ее вам на воспитание. В таких пустяках он не захочет отказать мне. А пока до свидания! Пойду тревожить сон вашего мужа.
   Иван Федорович, очевидно, только дремал, так как при появлении старшего брата тотчас же приподнялся и спросил недовольно, о каком деле тот хочет говорить с ним. Тон и фигура его ясно доказывали, что он все еще пребывает в дурном расположении духа. Он употреблял все усилия, чтобы не показать этого Ричарду, но тут раздался визг собаки, и этот пустяк тут же стал для него поводом показать свое раздражение.
   – Ах, Ричард! Что за мысль явилась у тебя привести это отвратительное животное? Оно постоянно лежит на коленях Ксении, и кончится тем, что перепачкает мне мебель и портьеры.
   – Не раздражайся из-за пустяков! Мебель и все остальное, касающееся меблировки дома, принадлежит твоей жене. Это мой свадебный подарок ей. А так как Жужу принадлежит мне, то я считаю себя ответственным за всякий вред, какой она может причинить моей невестке, и, конечно, исправлю его. Но я приехал поговорить с тобой о более важном деле. Скажи мне, тебе известно, где находится в настоящую минуту госпожа Брейтнагель? Видел ли ты ее после своей свадьбы?
   Лицо Ивана Федоровича, слегка омрачившееся при заявлении брата, что все в доме принадлежит Ксении, при этом вопросе омрачилось еще больше.
   – Я ее не видел, но знаю, что она приехала из Ялты, так как бомбардирует меня письмами и извещает, что родила мальчика, происхождение которого великодушно приписывает мне. Понятно, я ей ничего не отвечал.
   – И ты поступил неосмотрительно. Каролина Карловна – женщина далеко не робкого десятка. Сегодня утром она приезжала сюда и устроила скандал твоей жене, третируя ее, как негодяйку, отнявшую у нее любовника. Я, право, удивляюсь, как ты до свадьбы не покончил с этой грязной историей!
   Темный румянец залил лицо Ивана Федоровича, и он, вскочив с дивана, с гневом вскричал:
   – Как! Эта каналья, эта посетительница всех кабаков, осмелилась явиться сюда? Погоди же! Я научу ее быть сдержаннее и не повторять подобных вещей. Как же Ксения мне ничего не сказала?
   – Я нахожу это вполне естественным. По-моему, тоже не совсем удобно молодой жене говорить мужу: мол, в твое отсутствие приезжала твоя любовница и учинила мне скандал.
   Дрожа от ярости, Иван Федорович стал поспешно одеваться.
   – Я сейчас же поеду к этой дряни и укажу ей ее место! – рычал он.
   Ричард покачал головой.
   – К чему ехать сегодня и притом еще под влиянием гнева? Ты должен хладнокровно и серьезно объясниться с этой женщиной и выдать ей известную сумму.
   – Ничего я ей не дам! У меня нет лишних денег, чтобы платить всем негодяйкам, цепляющимся за меня. Пусть она докажет, что я отец этих детей! Ее одновременно со мной посещало немало мужчин, так что этот вопрос остается весьма сомнительным.
   – Неужели ты хочешь довести до суда такое грязное дело? Ты, право, не думаешь о том, что говоришь! Но если ты уже решил ехать сейчас, то я поеду с тобой. Мое присутствие удержит госпожу Брейтнагель от чрезмерных претензий.
   Иван Федорович, ни минуты не колеблясь, принял это предложение. Он предчувствовал, что присутствие брата при разговоре с Каролиной повлечет за собой весьма выгодный для него шаг – скорее всего, Ричард возьмет на себя вознаграждение его любовницы.
   В одну минуту он уже был одет и прошел в будуар проститься с Ксенией.
   С легким смущением он подошел к молодой женщине и поцеловал ее, обещая скоро вернуться. Ксения не сказала ни слова, не возвратила поцелуя и даже не взглянула на мужа. Зато она так сильно пожала руку Ричарду и наградила его таким теплым и полным признательности взглядом, что в сердце Ивана Федоровича шевельнулась было ревность, но он тотчас же убедил себя, что Ксения хотела только посердить его из-за испытанной ею обиды.
   После отъезда обоих мужчин Ксения переоделась в пеньюар, причесалась на ночь и хотела заняться чтением. Но ее мучило какое-то смутное беспокойство. Отложив книгу, она позвала Дашу и при ее помощи занялась разбором большого ящика с хрусталем, полученного накануне от приемного отца в дополнение к приданому.
   Когда все было разобрано и убрано, Ксения немного успокоилась. Она села к бюро и начала писать письмо Леону Леоновичу, в котором благодарила его и описывала все случившееся с ней за это время. С полной откровенностью она живописала невероятный прием, устроенный ей матерью мужа, свое разочарование в муже и горькое сожаление, что не послушалась мудрых советов своего покровителя.
   «Я до такой степени наказана, что надеюсь, что вы сжалитесь надо мной и, если мне понадобится убежище, позволите укрыться под вашей кровлей, пока мне удастся трудом создать себе независимое положение» – так закончила она письмо.
   Молодая женщина готовилась заклеить конверт и надписать адрес, когда ее внимание было привлечено грохотом нескольких экипажей в обыкновенно такой пустынной и молчаливой улице. Экипажи, казалось, остановились у их дома. Минуту спустя раздался звонок в дворницкую, а затем послышался смутный гул голосов. Даша, бледная, как смерть, стремительно пробежала через столовую в переднюю и открыла входную дверь.
   Обеспокоенная и взволнованная Ксения направилась в гостиную, но вдруг, как парализованная, остановилась на пороге столовой. В дверях показалась группа мужчин, несших какой-то длинный сверток. Их сопровождал Ричард, не перестававший повторять:
   – Тише, тише!.. Здесь порог… Идите осторожнее и несите прямо в спальню!
   Когда все вошли в переднюю, Ксения увидала, что несли человека, завернутого в плащ; голова его была бессильно откинута назад. Мгновение спустя она узнала Ивана Федоровича и заметила, что из-под плаща выглядывает окровавленное белье.
   Женшина почувствовала, что ноги ее подкашиваются. Темное облако застило ей глаза, а из сдавленного горла не вышло ни звука. Она зашаталась и инстинктивно ухватилась за дверной косяк, чтобы не упасть.
   В эту минуту вошел Ричард. Он позвал Дашу и приказал ей поддерживать голову раненого. Затем, подойдя к Ксении, он подхватил ее под локоть и усадил в кресло.
   – Он умер? – пробормотала Ксения.
   – Нет, он только в обмороке вследствие потери крови. Мы надеемся, что его состояние не представляет никакой опасности. Те два господина – доктора, которых я привез с собой. Все подробности я сообщу вам после; теперь же мне необходимо идти к раненому.
   Ксения машинально последовала за ним и стала в ногах постели, на которую положили Ивана Федоровича, все еще не приходившего в сознание. Темная голова молодого человека отчетливо вырисовывалась на подушках, резко выделяя смертельную бледность его лица.
   Один из докторов начал при помощи Иосифа разрезать одежду на раненом.
   – Уходите, дорогая сестрица! Сейчас приступят к перевязке, а это зрелище вовсе не для вас, – дружеским голосом сказал Ричард.
   Ксения послушно позволила себя увести. Она бессильно опустилась в кресло и слышала, как крикнули:
   – Даша! Принесите теплой воды и белье!
   Затем послышался крик и глухие стоны. Ксения закрыла глаза и заткнула уши. Каждый нерв трепетал в ней. Через полчаса, которые показались молодой женщине вечностью, дверь открылась и из спальни вышел Ричард. Он был немного разгорячен.
   – Я несу вам добрые вести, Ксения Александровна! – сказал он, садясь рядом с ней и потирая лоб. – Обе пули извлечены: одна засела в боку, другая в плече. Поскольку ни один из внутренних органов не поврежден, то доктора обещают нам быстрое выздоровление… Но вот и они! Как только они напишут рецепты и уедут, я приду к вам и сделаю подробное донесение обо всем случившемся.
   – Могу я пока навестить его? – спросила молодая женщина.
   – Без сомнения, сударыня, – сказал хирург, которого Ричард представил невестке. – Ваш супруг в настоящую минуту находится в полном сознании. Только не говорите с ним: раненому необходимы тишина и молчание.
   Нерешительным шагом Ксения вошла в спальню, погруженную теперь в полумрак, и склонилась над кроватью.
   Иван Федорович лежал с открытыми глазами. Узнав жену, он пробормотал:
   – Ксения… дорогая… прости меня!
   – Молчи! Тебе запрещено говорить, – ответила молодая женщина, целуя мужа в лоб.
   Иван Федорович действительно был страшно слаб. Он закрыл глаза и через несколько минут заснул. Ксения тихо вышла из комнаты. Она горела нетерпением узнать подробности рокового происшествия.
   Ричард провожал докторов, и было слышно, как он разговаривал с ними в прихожей.
   Ксения села в гостиной на маленький диван, откинула голову на спинку и закрыла глаза. В своем возбуждении она совершенно забыла, что была не одета. Ричард тоже был слишком озабочен, чтобы обратить на что-нибудь внимание. Когда же он вернулся в гостиную, то замер на месте и с нескрываемым восхищением не мог оторвать глаз от белой фигуры женщины, такой нежной и грациозной, в свободном пеньюаре, широкие рукава которого открывали чудные руки. Толстые и тяжелые косы падали ниже колен. Невольный вздох вырвался из груди молодого человека, и снова чувство жалости и участия к этому молодому созданию, так мало подготовленному к ожидавшемуся бурному будущему, наполнило его сердце. Он сел на диван рядом с Ксенией и дружески сказал:
   – Не приходите в отчаяние, Ксения Александровна! Нашему больному не грозит никакая опасность, а сегодняшняя катастрофа, надеюсь, излечит моего дорогого братца от страсти к приключениям, которые могут принимать такой опасный оборот.
   – Его ранила та бесстыдная женщина, которая приезжала сюда сегодня утром? – тихо спросила Ксения.
   – Вы угадали. Сейчас расскажу вам подробно, как все произошло. Только сначала прикажу Даше приготовить нам чаю и чего-нибудь закусить. Признаюсь, я умираю от голода; вам тоже необходимо подкрепиться, поскольку нам понадобятся все наши силы.
   Минуту спустя он вернулся, сел на диван и начал рассказывать:
   – Известие об утреннем скандале страшно взбесило Ивана, и он решил немедленно ехать к этой особе, чтобы окончательно покончить с порочной связью. К счастью, мне пришло в голову сопровождать его. Я хотел, взамен на приличную сумму, добиться от этой дамы обязательства никогда не надоедать Ивану и уехать на некоторое время из Петербурга. Я рассчитывал найти рассудительную женщину, но в действительности обнаружил мегеру, окончательно лишенную рассудка вследствие бешеной ревности и алчности. С самой минуты нашего приезда началась страшная сцена. Должен признаться, Иван далеко не был деликатен, но и эта особа бесилась, как настоящая фурия. Она потребовала себе в вознаграждение княжескую ренту. Когда же я рассмеялся ей в лицо, она больше ничего не захотела слышать. С дикими криками, смешанными с рыданиями и истерическим смехом, она выбежала в соседнюю комнату. Я разговаривал с Иваном, убеждая его пока уехать, как вдруг увидел эту бессовестную на пороге комнаты с пистолетом в руке. Я сделал прыжок назад, увлекая за собой Ивана, благодаря чему первая пуля не попала в него. Но эта бешеная истеричка еще два раза выстрелила в него. Когда же Иван упал, она сделала вид, что хотела застрелиться, но, как и следовало ожидать, только оцарапала себя. Я тотчас же принял меры, чтобы замять это скандальное дело. В конце концов эта презренная женщина поняла, что фигурирование в окружном суде доставит ей мало удовольствия. Теперь она будет лечиться дома на мои средства. Все случившееся же было объяснено простой неосторожностью.
   – Благодарю вас, Ричард Федорович, за новую услугу, которую вы оказали мне, замяв публичный скандал через неделю после моей свадьбы. Мой долг признательности по отношению к вам становится так велик, что я боюсь остаться навсегда вашей неоплатной должницей, – усталым голосом произнесла Ксения, пытаясь улыбнуться.
   – Успокойтесь! Я уж сумею получить свой долг с процентами, – весело ответил молодой человек. – В настоящую минуту я должен еще дать вам отчет в некоторых распоряжениях, которые позволил себе сделать. Во-первых, я пригласил для ухода за больным сестру милосердия, которая с минуты на минуту должна прибыть; во-вторых, если вы мне позволите, я хочу на несколько дней устроиться у вас. Я займу кабинет Ивана; там есть диван, и этого мне вполне достаточно. Для вас же будет гораздо спокойнее, если вы будете не одна с раненым.
   – Вы, точно добрый гений, угадываете мои самые сокровенные желания. Я не смела просить у вас такой громадной услуги, – благодарно сказала Ксения с глазами, полными слез.
   – Итак, это решено! Как только напьемся чаю и поужинаем, мы отправимся в комнату больного, где пробудем до приезда сестры милосердия. Иосифа я пошлю домой за вещами, которые мне необходимы. Он привезет также моего старого Савелия, к чьим услугам я, увы, привык.
   Час спустя приехала сестра милосердия и тотчас же заняла свой пост у постели раненого. Состояние последнего значительно ухудшилось: началась сильная лихорадка и бред. Страшно обеспокоенная, Ксения тоже решила провести ночь у постели мужа. Что же касается Ричарда, то он ушел в кабинет Ивана, чтобы заснуть хотя бы на несколько часов, так как чувствовал себя очень утомленным.

Глава V

   Было уже далеко за полночь, когда Иосиф подъехал к дому Ричарда на Английской набережной. Прежде всего он прошел к старику Савелию, дремавшему в прихожей. Последний был очень удивлен полученным приказанием. Пока он собирал и укладывал вещи, которые велел взять Ричард, Иосиф поднялся в верхний этаж. Он был дружен с кухаркой и надеялся хорошо поужинать, а также сгорал от желания поскорее выложить кому-нибудь удивительные и трагические новости, которые привез.
   Внезапно разбуженная, Клеопатра Андреевна с недоумением смотрела на мать и племянницу, стоявших в ночных сорочках у ее кровати и бледных, как призраки.
   – Что с вами? Анастаси заболела дифтеритом?! – вскричала она.
   – Нет. Девочка, слава Богу, здорова. Но не пугайся: Иван убит! – также криком ответила Мария Николаевна, разражаясь рыданиями.
   Точно пораженная ударом молота, Клеопатра Андреевна упала на подушки. Затем с пронзительными криками и рыданиями она начала кататься по кровати. Но вдруг к ней, по-видимому, вернулось спокойствие. Она спросила, кто сообщил о смерти Ивана, и приказала позвать Иосифа. Лакей разъяснил недоразумение и объявил, что, когда он уезжал, его барин был еще жив, но его положение, должно быть, очень серьезно, так как его лечат два доктора. Иосиф рассказал также, что у Ивана Федоровича вынули две пули и вызвали к нему сестру милосердия.
   Несмотря на такие печальные обстоятельства, все три дамы немного успокоились. Пока Иван был жив, оставалась надежда. А раз Ричард там, раненый, конечно, ни в чем не нуждался.
   Вдруг Клеопатра Андреевна неожиданно объявила, что хочет видеть сына и воспользуется присутствием здесь Иосифа, чтобы навестить его. Это решение встретило сначала горячее противоречие со стороны Юлии и Марии Николаевны, которые находили невозможным, чтобы госпожа Герувиль скомпрометировала себя, явившись первою в дом к нежеланной невестке после всего случившегося. Даже при таких трагических обстоятельствах достоинство вдовы генерала не позволяет ей переступить порога интриганки, бывшей причиной случившегося несчастья. Наконец, Юлия хотела пожертвовать собой и ехать к Ивану (в действительности она умирала от любопытства), но Клеопатра Андреевна ничего не хотела слушать.
   – Я еду не к этой негодяйке, а к своему сыну. Это мое неоспоримое право! Госпоже же Тороповой я сумею так хорошо указать ее место, что она не посмеет становиться у меня на дороге, пока я сочту нужным оставаться у моего дорогого сына, – объявила она.
   После целого получаса криков и споров было решено, что вся компания отправится на Крестовский остров. Тотчас же приказали запрягать большую карету, и дамы двинулись в путь, конвоируемые Иосифом, окончательно сбитым с толку и не понимавшим больше ничего в том, что делается. За каретой следовал на извозчике Савелий с вещами Ричарда.
   Не подозревая ничего об ожидавшем ее приятном визите, Ксения продолжала сидеть у постели больного мужа. Состояние Ивана Федоровича, видимо, ухудшалось. Он горел как в огне, метался на кровати и бредил. То, что раненый говорил в бреду, открывало не только различные тайные приключения, но и его потаенные мысли, которые он, конечно, никогда не решился бы высказать вслух.
   Сначала Ксению очень беспокоили эти дурные симптомы, но когда сестра милосердия уверила ее, что состояние больного не представляет ничего особенного, молодая женщина успокоилась и стала прислушиваться к словам Ивана Федоровича.
   Все более и более тягостное чувство овладевало молодой женщиной. Откинувшись в большом кресле, стоявшем в ногах постели, она смотрела мрачным и затуманенным взором на раскрасневшееся лицо Ивана Федоровича, с чьих губ беспорядочно срывались отрывки циничных фривольных песен, любовные слова, женские имена и фразы, освещавшие его распущенность и отвращение к правильной жизни. Страшная тяжесть, подобно скале, мало-помалу опускалась на грудь Ксении, стесняя ее дыхание. Наконец женщина закрыла лицо руками, чтобы скрыть слезы, которые, несмотря на все ее усилия, сами лились из глаз. Она не хотела, чтобы эти слезы видела сестра милосердия, спокойно готовившая компрессы и прохладительное питье для раненого, который все сильнее метался на кровати.
   Чьи-то голоса и шелест шелковых юбок в будуаре вывели молодую женщину из оцепенения. Она встала в нервном беспокойстве. Уж не приехала ли еще какая-нибудь любовница устроить новый скандал?
   Сей же час в дверях появился Иосиф и, поспешно подойдя к хозяйке, прошептал с расстроенным видом:
   – Сударыня! Приехали матушка и бабушка Ивана Федоровича. С ними также и Юлия Павловна. Они хотят видеть барина.
   Яркий румянец разлился по щекам Ксении Александровны, но почти тотчас же сменился бледностью. С нахмуренными бровями, но с решительным видом она, не сказав слуге ни слова, пошла за Иосифом, открыла дверь в будуар и остановилась на пороге.
   С минуту царило тягостное молчание. Но вот Клеопатра Андреевна величественно вышла вперед и, сделав невестке знак рукой отстраниться, произнесла ледяным тоном:
   – Потрудитесь удалиться. Мы хотим видеть раненого.
   Ксения не шевельнулась.
   – Доктора запретили шум и всякое волнение для раненого, а потому я попрошу вас не входить к нему всем сразу, – ответила она глухим, но отчетливым голосом.
   – Не вам давать нам указания. У постели моего страдающего сына первое место принадлежит его семье. Следить и ухаживать за ним должны близкие ему люди, а не посторонняя, ставшая причиной этого несчастья и не имеющая ничего общего с нами, которой я не уступлю своих прав!
   При этих грубых словах вся кровь прилила к лицу Ксении, но она сдержала резкий ответ, готовый сорваться с губ, и ответила спокойно и с достоинством:
   – Я далека от мысли мешать вам пользоваться вашими правами матери, но прошу вас, сударыня, не забывать, что перед вами не посторонняя женщина, а законная жена вашего сына и хозяйка этого дома. У постели больного Ивана место принадлежит мне. Мой долг и моя обязанность заботиться о нем, и я не позволю беспокоить его!
   – Как!! Вы хотите помешать мне видеть сына?! Нет, эта дерзость переходит всякие границы и только доказывает то, из какого низкого положения вы вышли! Вместо того чтобы вымаливать у меня прощение и сознаться в ваших постыдных интригах, благодаря которым вы приобрели себе мужа настолько выше себя, вместо того, наконец, чтобы смирением и покорностью заслужить такую великую честь и такое неслыханное счастье, вы дерзко оскорбляете меня! – пронзительным голосом прокричала Клеопатра Андреевна, побагровев от гнева. Она совершенно забыла, что в соседней комнате лежал раненый.
   – Я, право, не понимаю, сударыня, о какой чести и о каком прощении вы говорите, – холодно заметила Ксения. – Я никогда не имела намерения отказывать родным мужа в том уважении, которого они заслуживают, если бы… они сами не дали к этому повода. Иван Федорович не оказал мне никакой чести, женившись на мне, так как и по рождению, и по воспитанию я равна ему. Без сомнения, с моей стороны, наш брак был грустной ошибкой, но я не могла знать, что семья моего мужа – за исключением его благородного брата – будет осыпáть меня презрением. Не могла я также предвидеть, что его бывшая любовница будет стрелять в него. А теперь, сударыня, если вы хотите убить своего сына и если ваша «великая материнская любовь» принимает на себя эту ответственность, то поступайте, как вам будет угодно. Я уступаю вам место!
   Отвернувшись с ледяным презрением и не бросив даже взгляда на Клеопатру Андреевну, Ксения вышла в гостиную.
   С минуту обе пожилые женщины стояли молча с расстроенным видом. Одна из них не ожидала найти свою невестку такой гордой и решительной, другая была поражена редкой красотой Ксении, которая, бесспорно, легко могла вскружить голову любому мужчине. Теперь Марии Николаевне стало понятно внезапное решение Ивана. Что же касается Юлии, то она сейчас просто смертельно завидовала и наружности Ксении, и изящной обстановке, окружавшей ее. Впрочем, смущение и нерешительность трех дам длились всего несколько минут, и Клеопатра Андреевна первая величественно вошла в комнату больного.
   Произошедшая сцена, однако же, имела еще одного свидетеля, на которого никто не обратил внимания. Свидетелем этим был Ричард.
   Молодой человек хотел спать, но никак не мог уснуть. Сначала он пробовал читать журнал, а потом стал ходить по кабинету. Его мучила какая-то смутная грусть, сосредоточившаяся на его невестке. Ему было невыразимо жаль ее. О, зачем встретил ее Иван, а не кто-нибудь другой, который сумел бы оценить ее; да хоть бы он сам, например! Конечно, он боготворил бы ее и был бы невыразимо счастлив обладать этим чистым и очаровательным созданием, настолько же добрым и умным, насколько красивым. Ричард дошел в своих размышлениях до этого опасного пункта, как вдруг его внимание было привлечено громкими голосами в передней. Минуту спустя в гостиной послышались шаги и шелест шелковых юбок. Что это могло значить? Какая женщина могла явиться так поздно? Неужели это еще одна из бесчисленных любовниц Ивана, еще не знающих, что он женился?
   Нахмурив брови, Ричард приотворил дверь и окаменел от удивления, узнав трех дам, в эту минуту как раз проходивших через столовую. Молодой человек в отдалении проследовал за ними и остановился в будуаре, полускрытый портьерой. Он слышал весь разговор между мачехой и Ксенией. Отвращение и презрение к Клеопатре Андреевне чуть не заставили его вмешаться в разговор, но он удержался, видя, насколько хорошо Ксения защищается сама. Когда же молодая женщина, бледная, с пылающим взором, вышла в гостиную, Ричард быстро подошел к ней и протянул ей руку.
   – Браво, Ксения Александровна! Я восхищен вашими ответами моей мачехе. Только не волнуйтесь так. Я надеюсь, что в конце концов все устроится.
   – О, я нисколько не стою́ за дружеское примирение. Единственное мое желание – оставить этот дом, где я, как полагают, наслаждаюсь незаслуженной честью, – возразила Ксения, дрожа от негодования.
   Ричард усадил молодую женщину на диван, потом принес стакан лимонада и заставил ее выпить, убеждая отнестись к выходкам Клеопатры Андреевны с презрением, какого они и заслуживают.
   В это время дамы вошли в спальню Ивана Федоровича и, подобно теням мстительниц или скорее могильным ангелам в своих черных одеждах, сгруппировались вокруг кровати. Иван Федорович не узнал их, а громкие рыдания матери, очевидно, вызвали у него воспоминание о сцене с Каролиной Карловной, так как он начал в бреду говорить с ней, то бранясь, то отрицая, что он – отец ее детей, то перемешивая ругательства с любовными словами.
   Обе пожилые дамы были в страшном отчаянии, но у Юлии бред кузена, полный пикантных признаний, вызывал только неудержимое желание рассмеяться. Кроме того, запах крови и карболки, наполнявший комнату, был ей противен, и она все время закрывала нос надушенным платком. Наконец, оставив тетку и бабушку изливать свое горе перед сестрой милосердия, она вышла из комнаты больного. Ей было гораздо интереснее видеть, что делает в гостиной Ксения, и узнать, где находится Ричард, трогательная заботливость которого о брате вблизи такой очаровательной невестки теперь казалась ей очень подозрительной. Юлия Павловна, хитрая и пронырливая по натуре и привычке, была одарена особенным чутьем в отношении сердечных дел; кроме того, все, что касалось Ричарда, особенно интересовало ее.
   Не найдя Ксении в гостиной, Юлия Павловна тихо прошла в будуар. Здесь она увидела Ричарда. Он стоял у маленького дивана и что-то говорил вполголоса. Затем, поставив на стол стакан, который подала ему Ксения, молодой человек удержал руку невестки в своей и поднес ее к губам.
   «Ба! Я не ошиблась! Я понимаю теперь, добродетельный Ричард, причины твоего великодушия, – подумала Юлия. – Подожди же! Я отплачу тебе за твое равнодушие ко мне и открою глаза Ивану. Пусть он знает истинную причину твоей братской нежности».
   Задумав такой отличный план мести, она подошла к дивану и с апломбом сказала:
   – Здравствуйте, Ричард! Будьте любезны, представьте меня своей невестке. Я ни в коем случае не принадлежу к враждебной коалиции и очень рада познакомиться с Ксенией Александровной. Я давно решила приехать сюда, как только семейная гроза немного успокоится.
   Ричард посмотрел на нее с легким удивлением. Он не ожидал такого жеста от Юлии, и ему даже в голову не пришло в данную минуту задуматься над тем, что на самом деле вызвало подобный поступок с ее стороны. Молодой человек ограничился тем, что представил друг другу обеих женщин, а потом ушел посмотреть, что делается в комнате больного.
   Не обращая внимания на холодную сдержанность Ксении, Юлия Павловна без церемоний обняла ее и, сев рядом с ней на диван, дружески сказала:
   – Не принимайте близко к сердцу глупые слова моей тетушки. У нее страшно недисциплинированный характер, а ее безрассудная любовь к сыну – настоящая affenliebe [1 - Affenliebe (нем.) – букв. «макаковая страсть». Термин в психологии, которым обозначают безрассудную любовь, чаще всего родительскую по отношению к детям.], как говорят немцы, – принесла Ивану больше зла, чем пользы.
   Не получив ответа, Юлия Павловна тотчас же переменила тему разговора и с той же беззастенчивостью сказала:
   – Грустная и грязная история это покушение на Ивана. Я вполне понимаю ваши чувства, Ксения Александровна, особенно после подобных оскорблений. О, мужчины и супружеская жизнь! Сколько печальных сюрпризов готовите вы нам… – Юлия Павловна вздохнула и возвела глаза к небу. – Я могла бы вам тоже рассказать о многом, что испытала. Без сомнения, человек со временем привыкает ко всему, но я знаю, как тяжелы и горьки первые разочарования.
   Ксения с удивлением посмотрела на нее. Ей казалось, что ее изящная собеседница была не способна к глубокому горю, как и к истинной привязанности. Все в ней говорило о фривольности: и ее смелый бегающий взгляд, и вызывающая беззаботная улыбка, и кокетливые кошачьи манеры, и утонченность туалета. Тем не менее, чтобы ответить хоть что-нибудь, молодая женщина сказала:
   – Могу вас уверить, что если бы только я знала, сколько ненависти и презрения ждет меня здесь, я никогда бы не вышла замуж за Ивана Федоровича. Я действительно уже выпила до дна кубок разочарования.
   В словах Ксении звучало столько истинного горя, что Юлия Павловна искренне удивилась.
   «Неужели она имела глупость серьезно отнестись к красивым фразам нашего дорогого Ивана и мечтать о какой-нибудь идиллии с ним? – подумала она. – Но откуда же вышла эта красивая дурочка, что она так… наивна?»
   Но вслух она сказала совсем иное:
   – Прошу вас, Ксения Александровна, называйте меня просто Юлией и позвольте мне, в свою очередь, называть вас просто по имени. Между такими близкими родственниками, как мы, всякие лишние величания были бы смешны.
   – Охотно, если вы этого желаете, – ответила с легким поклоном Ксения. Затем, чтобы переменить разговор, она прибавила: – Могу я предложить вам чашку чаю?
   – О, я с удовольствием принимаю ваше любезное предложение. Ночь так холодна…
   Придя в комнату больного, Ричард застал мачеху беседующей с сестрой милосердия, которая, очевидно, успокоила нежданную гостью относительно состояния Ивана, так как слез на лице матери больше не было. Несколько минут спустя Клеопатра Андреевна увела сестру милосердия в смежную уборную. Воспользовавшись этим, Ричард взял стул и сел рядом с Марией Николаевной, которая из глубокого кресла в ногах больного с огорченным видом смотрела на внука.
   – Дорогая бабушка! Я обращаюсь к вашим рассудительности и светскому такту, – сказал он. – Надеюсь, вы не откажете загладить несправедливость и грубое поведение матушки, для чего познакомитесь с женой Ивана и отнесетесь к ней с тем уважением, коего она заслуживает. Без сомнения, Ксения Александровна достойна уважения любого человека. Единственная вина ее заключается в том, что она полюбила Ивана и вышла за него замуж. Но могла ли она подозревать, что, женясь на ней, он действует исключительно только под влиянием безумного каприза? Для восемнадцатилетней девушки подобная ошибка вполне простительна. Для Ивана же нет оправдания. Он до такой степени легкомыслен, что даже не позаботился до свадьбы покончить со своими грязными любовными делишками и привез сюда жену, не будучи уверен, сможет ли он вообще предложить ей приличное убежище. Так благородные люди не поступают. Мужчина в двадцать восемь лет ответственен за свои поступки, и если я помог ему в данном случае, то исключительно из одной только жалости к невинной юной женщине, окончательно пораженной в самое сердце устроенным ей приемом… Сознайтесь, бабушка, этот безумный увоз мебели был просто грязною мелочностью.
   – Я не отрицаю этого и не оправдываю Клеопатру. Но ты сам знаешь, как она вспыльчива и нерассудительна в гневе. Что же касается Ксении Александровны, то она действительно очень красива – этого не отнимет у нее и ее враг, и я отлично понимаю, что красота Ивана также ослепила ее и вскружила ей голову. Вполне также естественно, что когда Иван сделал ей предложение, она не могла устоять и отказаться от такой блестящей партии. Может быть, на нее влиял еще и опекун, желая от нее избавиться. Лично я ничего не имею против Ксении Александровны и не осуждаю ее за то, что она позволила любви ослепить себя. Виноват Иван, что он вступил в брак, не спросив ни у кого совета. Моя же дочь потеряла голову потому, что удар был слишком неожиданным.
   – Поскольку вы столь рассудительны и мирно настроены, бабушка, позвольте мне проводить вас к невестке.
   Ричард предложил руку Марии Николаевне. Та, хотя еще немного дуясь, позволила отвести себя в столовую, где Юлия и Ксения только что сели за накрытый стол. Неприятно взволнованная, Ксения поставила на стол чашку, которую собиралась было наполнить, и встала, когда к ней подошел Ричард и дружески сказал:
   – Забудем все размолвки. Всех нас связывают общие узы – любовь к Ивану.
   Мария Николаевна с любезным достоинством обняла Ксению, выразила ей сожаление о случившемся несчастье и произошедших недоразумениях, затем села и любезно приняла предложенную невесткой чашку чаю.
   Очень довольный, что два семейных дракона мирно уселись за стол, Ричард решил идти и победить третьего, самого страшного. Однако здесь он надеялся победить аргументами, которые всегда оказывались неотразимыми, если он прибегал к ним. Попросив Ксению налить и ему стакан чаю, Ричард снова ушел к брату. Клеопатра Андреевна и сестра милосердия все еще находились в уборной, оттуда ясно доносился их громкий разговор.
   – Сестра Ефрасия, больной просит пить, – сказал Ричард, входя в уборную.
   Сиделка тотчас же побежала к раненому. Когда же Клеопатра Андреевна хотела последовать за ней, Ричард удержал ее и запер дверь.
   – Оставьте его, матушка. Ваш вид только волнует больного и увеличивает его лихорадочное состояние. Профессор уверил меня, что ничего опасного нет и что через две, самое большее через три недели Иван будет здоров.
   – Я знаю, сестра Ефрасия говорила мне это. Однако ты не воображаешь, надеюсь, что я брошу своего ребенка, не повидавшись с ним.
   – Нет, но если вы думаете оставаться здесь и так открыто пренебрегать женой Ивана, я нахожу это неудобным.
   – Ты намерен указывать, как я должна вести себя? Это уж чересчур.
   – Нисколько. Я только хотел поговорить с вами об этом, заметить вам, что на все есть границы. Никто не заставляет вас любить Ксению Александровну, но вы должны быть вежливы с ней и, хотя бы из уважения к своему сыну, соблюдать приличия. Я прошу вас немедленно же положить конец этому семейному скандалу.
   – Это она, причина и виновница скандала, должна употребить все усилия, чтобы положить ему конец! Или ты хочешь сказать, что я должна извиниться перед ней, и это после всех дерзостей, какими она меня только что угостила?
   Щеки Клеопатры Андреевны покраснели, глаза пылали, а голос снова сделался пронзительным, как труба. Ричарда же, по-видимому, нисколько не взволновали эти предвестники грозы.
   – Я ничего не хочу сказать и надеюсь, что ваш светский такт поможет вам найти подходящий выход из этого невозможного положения, – спокойно ответил он. – Впрочем, я не имею никакого права к чему бы то ни было принуждать вас. Только с меня довольно всех этих историй, они утомили меня. Если же они будут продолжаться до бесконечности, я ничего не хочу знать о них. Возьму отпуск, которым еще не пользовался в это лето, и уеду за границу, а вы с Иваном устраивайтесь, как хотите.
   Клеопатра Андреевна даже не сумела скрыть, насколько смутила ее последняя фраза пасынка. Предоставить устраиваться Ивану, как он знает, это значило возложить на них плату за лечение, устройство дела с требовательной любовницей, множество других расходов, которые Ричард покрывал из своего кармана, а такая перспектива нисколько не привлекала Клеопатру Андреевну. Кроме того, она предусмотрительно заключила, что если Ричард так горячо относится к интересам невестки, то здесь явно должны играть какую-нибудь роль красивые глаза Ксении. Может быть, со временем из этого интереса к жене брата получится сделать орудие против самого Ричарда и при случае вырывать у него все, что нужно, и в то же время отомстить ему за настоящую минуту.
   Результатом всех этих размышлений стало то, что Клеопатра Андреевна подавила душившие ее ненависть и гнев и ответила с притворным вздохом:
   – Ты знаешь, дитя мое, как я миролюбива и как ненавижу ссоры, но на этот раз я была страшно обижена и вдвойне оскорблена: во-первых, тем, что Иван совершенно устранил меня в таком важном вопросе, а во-вторых, потому, что считала его жертвой интриг ловкой кокетки. Но теперь я начинаю убеждаться, что Иван женился на этой дуре от досады на Никифорову. Вполне естественно, что девица безумно влюбилась в такого обольстительного мужчину, как Иван.
   В глубине души Ричард верил, что исключительно от досады никто не смог бы жениться на таком очаровательном создании, но громко ответил:
   – Я восхищаюсь вашей проницательностью, матушка, и вашим глубоким знанием характера Ивана. Но если вы находите естественным сердечное увлечение Ксении Александровны, то должны извинить ей это. Дайте волю своему сердцу и пойдемте заключать мир, хотя бы только внешний.
   – Если я уступаю, то исключительно для того, чтобы сделать тебе приятное, дорогое дитя мое, и чтобы отблагодарить тебя за твою любовь к Ивану, – нежно ответила Клеопатра Андреевна.
   И, подавляя внутреннюю ярость, она позволила увести себя в столовую.
   После нескольких примирительных слов Ричарда был заключен официальный мир между Клеопатрой Андреевной и Ксенией. Завязался общий разговор о состоянии несравненного Ивана. Только о причине его «болезни» не было сказано ни слова.
   Было уже около семи часов утра, когда ночные посетительницы уехали с Крестовского острова. Ричард проводил их. Когда он вернулся в будуар, то перекрестился и весело вскричал:
   – Уф! Слава Богу, что наконец уехали эти кошмары моей жизни!
   – Увы! Они вернутся, эти кошмары, а с их появлением придет конец моему и без того хлипкому покою, – подавленно ответила Ксения.
   Молодой человек старался убедить ее, что примирение было необходимо, но, видя нервное возбуждение невестки, уговорил ее лечь спать, обещав посидеть с больным.

Глава VI

   Выздоровление Ивана быстро продвигалось вперед. На шестой день состояние его настолько улучшилось, что Ричард счел лишним свое дальнейшее пребывание на Крестовском. Он вернулся домой и ограничивался теперь тем, что каждый вечер навещал брата.
   Ксения с сожалением отпустила деверя. Присутствие его казалось ей какой-то эгидой, под влиянием которой в ее больной душе возрождались покой и доверие, и она была до такой степени признательна Ричарду, что не находила слов выразить свою благодарность. Молодая женщина не понимала, как опасно это чувство страстной признательности, которое каким-то чарующим ореолом окружало деверя. Ксения невольно доверялась ему, так как всегда находила у него помощь, совет и понимание ее душевного состояния.
   Иван Федорович больше всего в жизни ненавидел вынужденно сидеть дома – ничто не привязывало, не удерживало его здесь: все, что интересовало и развлекало его, находилось вне этих стен. Поскольку он не хотел водить в дом своих друзей, то лихорадочно жаждал поскорее выйти из домашнего заточения и проклинал медленность, с какою затягивались раны. Когда, наконец, доктор разрешил выздоравливающему выходить, он тотчас же умчался из дома, подобно воздушному шару, устремляющемуся ввысь благодаря перерезанной веревочке. Иван спешил наверстать потерянное время и насладиться всеми удовольствиями, которых так долго был лишен. Он жаждал повидаться со своими друзьями и, главное, подругами, с которыми его разлучила болезнь. Иван Федорович любил тайные связи, и ему нужна была лесть развращенных женщин, искавших волнений страсти. Поэтому он скоро до такой степени запутался в сетях интриг, что они поглощали все его время и силы, так что дома он показывался редко и на короткое время, будто метеор, пролетающий по небосводу. Он уже успел завязать новую любовную интригу, до такой степени поглотившую его, что он почти забыл о Ксении, к которой становился день ото дня равнодушнее.
   Станислав Витольдович Доробкович был богатым финансистом туманного, якобы польского, происхождения и с таким же невразумительным прошлым. Он неожиданно появился в высшем биржевом мире и спекулировал с такой поразительной удачей, что скоро добился приличного состояния и блестящего положения. То, что это был человек неразборчивый в средствах достижения цели, ни для кого не составляло тайны.
   Светским успехам Станислава Витольдовича много содействовала его жена Софья Борисовна, русская по происхождению. Она принадлежала к очень хорошей семье, но была некрасива и бедна. Благодаря своим обширным связям, влиятельной родне и собственной ловкости она сумела поставить мужа на ноги, ввести его в свет и создать изящный и гостеприимный дом, где собиралось многочисленное, хоть и очень разношерстное общество.
   По своим душевным качествам муж и жена стоили друг друга. Станислав Витольдович страшно гордился своим богатством и, как и все выскочки, всячески старался выставить его напоказ. Кроме того, он был развратен и любил женщин, несмотря на свои солидные лета. Софья Борисовна тоже была женщина распущенная и стеснялась чужого мнения еще меньше своего мужа.
   В этом семействе совершенно современного типа Иван Федорович был принят как самый интимный друг. Он ездил по ресторанам, посещал цыганок и актрис вместе со Станиславом Витольдовичем, который считал его самым приятным спутником. Но с Софьей Борисовной он был близок до крайности. Так как госпожа Доробкович не могла видеть рядом с собой такого красивого молодого человека, не полюбив его, Иван Федорович, понятно, сделался ее любовником. Позже она рекомендовала его своим приятельницам как мужчину настолько же скромного, насколько и красивого, сама оставаясь с ним в самых лучших отношениях.
   Брак Ивана Федоровича нисколько не изменил такого положения, и первый визит молодого человека по выздоровлении был к любезной Софье Борисовне Доробкович. Она заставила его рассказать правду относительно своих ран. Потом она дружески побранила молодого человека и пригласила отобедать, чтобы отпраздновать его выздоровление.
   Вечером у Доробковичей Иван Федорович неожиданно встретил Анну Михайловну Никифорову, сделавшуюся теперь княгиней Адшинадзе и пребывавшую уже в большой дружбе с Софьей Борисовной. Последняя очень скоро догадалась, что ее новая приятельница страшно интересуется Иваном Федоровичем.
   Встреча с бывшим женихом всколыхнула в Анне всю досаду, вызванную браком Ивана, а с ней пробудила и страстное желание во что бы то ни стало снова овладеть им. Жан теперь еще больше, чем когда-то, нравился ей. От Софьи Борисовны она узнала истинную причину болезни молодого человека, но эта грязная история не только не умалила его достоинств в глазах такой фривольной и распущенной женщины, каковой была княгиня, но, напротив, окружила изящного вивёра [2 - Вивёр (франц. viveur, от vivre – жить) – весельчак; кутила, прожигатель жизни.] каким-то даже поэтическим ореолом.
   Однако, несмотря на все ее усилия и великодушное содействие Софьи Борисовны, дело ни на шаг не подвигалось: Иван Федорович продолжал разыгрывать из себя нечувствительного, жестокого человека. Князь же, со своей стороны, забавлялся тем, что более, чем когда-нибудь, мог мешать жене. Так продолжалось несколько недель, как вдруг пришло печальное известие, совершенно изменившее сложившееся положение вещей.
   Один из кузенов князя, человек очень богатый, неожиданно умер вследствие несчастного случая на охоте, а муж Анны Михайловны оказался единственным наследником. Князь Григорий Давыдович никогда не мог надеяться на это громадное наследство, поскольку кузен его был молод и здоров, а главное – собирался вскоре жениться. Такое неожиданное счастье ошеломило князя, и он решил немедленно же ехать в Тифлис для устройства этого дела и для осмотра новых владений. У него появилось было желание взять с собой жену, но скоро он отказался от этой мысли.
   Благодаря неутомимым стараниям Софьи Борисовны, с готовностью устраивавшей приятельнице соблазнительные свидания с любимым человеком, Иван Федорович был побежден и снова стал любовником той, которая не пожелала его иметь мужем. Все делалось скрытно, и, благодаря супругам Доробковичам, внешние приличия были соблюдены. Свидания назначались у Софьи Борисовны, которая с чисто материнской нежностью охраняла эту связь. Кроме того, она покровительствовала молодой женщине и появлялась с ней на вечерах, в театре и на пикниках. И всюду, где этого требовали обстоятельства, обеих дам сопровождал Станислав Витольдович.
   Пока Иван Федорович таким образом развлекался, почти позабыв, что женат, Ксения продолжала вести одинокую жизнь в маленьком домике на Крестовском острове.
   Настала зима. Белоснежный наряд, укрывший заколоченные дома, пустынные улицы и обнаженные деревья, придавал окрестностям невыразимо печальный и пустынный вид. Один только Ричард вносил радость и развлечение в монотонную жизнь покинутой женщины. Молодой человек был частым гостем на Крестовском и никогда не скучал в обществе меланхоличной невестки. Он привозил ей книги и ноты, играл с нею в четыре руки и каждую неделю привозил ей билеты в театр: поскольку у Ивана Федоровича никогда не было времени ехать с женой, то именно деверь всегда любезно сопровождал Ксению в этих выходах в свет.
   В это же очень одинокое для нее время молодая женщина сделала весьма приятное знакомство. Соседний дом принадлежал пожилой немецкой чете Риэза. Это были люди простые и добрые. Они давно уже присмотрелись к характеру и привычкам Ивана Федоровича и искренне жалели его молодую жену. Однажды, когда Ксения гуляла, Шарлотта Ивановна подошла к ней, представилась в качестве близкой соседки и завязала дружеский разговор. После прогулки госпожа Риэза зашла к молодой женщине и, в свою очередь, пригласила Ксению к себе на чашку чаю. Обе женщины скоро сделались друзьями.
   Ксения чувствовала себя очень хорошо в обществе этих пожилых людей, которые любили друг друга так, будто только что обвенчались, и были очень счастливы, несмотря на скромное положение и ограниченные средства. Карл Робертович служил в конторе какого-то банка, а жена его долгое время давала уроки немецкого языка и музыки. Благодаря строгой экономии они скопили достаточную сумму денег и купили домик на Крестовском острове, где и жили в настоящее время. Деятельная Шарлотта Ивановна завела небольшую ферму. У нее были три коровы и небольшой курятник, и она снабжала в летний сезон весь квартал молоком, яйцами и цыплятами.
   Ксения скоро сделалась любимицей своих соседей. Шарлотте Ивановне она приносила узоры для вязания и вышивания, а Карлу Робертовичу – дорогие сигары. Старик немец очень любил сигары, но жалел денег покупать их. Молодой же женщине этот подарок ничего не стоил, так как у Ивана Федоровича сигары всегда водились сотнями, к тому же их, по большей части, дарил ему Ричард.
   В начале декабря Ксения начала чувствовать себя очень нехорошо и сделалась страшно нервною. Сначала она приписывала это мучившим ее заботам и разным неприятностям. Молодая женщина постоянно нуждалась в деньгах, ведь Иван Федорович так мало выдавал ей на расходы, что она вынуждена была одалживать в лавочках, а это окончательно лишало ее покоя. Однако нездоровье молодой женщины не проходило, а все увеличивалось, так что Шарлотта и Ричард заставили ее обратиться к доктору. Последний и подтвердил их предположение, что Ксения беременна.
   Иван Федорович был не очень-то обрадован этой новостью, а подумал и вовсе противоположное: «Этого только недоставало. Ребенок только увеличит мои расходы. О, что за проклятая идея явилась у меня жениться». Вслух, конечно, он не высказал своих истинных чувств. Но, несмотря на его притворную нежность и на лицемерные выражения радости, Ксения инстинктивно ощущала его холодное равнодушие, и ее сердце болезненно сжималось.
   Ричард всеми силами старался поднять настроение несчастной молодой женщине. Он описывал ей, какое счастье принесет ей ребенок, этот ангел, дарованный ей Богом, чтобы наполнить ее жизнь и дать ей цель. На Рождество, в числе других подарков, Ричард преподнес невестке прелестную колыбельку, отделанную атласом и кружевами.
   Как ни невинен был этот подарок, в Юлии Павловне он вызвал бешеную зависть. Рассказывая Марии Николаевне подробности вечера, она перечислила все подарки, полученные Ксенией, и ядовито прибавила:
   – Любуясь чудной колыбелью, которая, по меньшей мере, стоит двести или триста рублей, я не могла удержаться, чтобы не подумать о корзине, в которой спала моя бедная Анастаси. К несчастью для моей дочери, я не так ловка, как Ксения Александровна, и не сумела завести себе богатого покровителя.
   Бабушка ничего не ответила и только печально покачала головой. Она была большой дипломаткой и, несмотря на расположение к Юлии, не хотела вмешиваться ни в какие сплетни. Но Юлия Павловна не способна была молчать, когда в ней бушевал гнев, а воспоминание о корзине, служившей колыбелью ее дочери, терзало ее, как личное оскорбление.
   На следующий день Иван Федорович приехал к матери завтракать. Юлия, полная еще дурных чувств, вызванных вниманием Ричарда к невестке, сначала была молчалива и имела недовольный вид. Но вдруг она заметила в галстуке Ивана Федоровича великолепную булавку, украшенную большой жемчужиной. Злой огонек вспыхнул в ее глазах.
   – Какой у тебя шикарный вид, Жан. Я еще не видела у тебя этой прелестной булавки и этих запонок с бриллиантовыми инициалами. Видно, тебе не приходится теперь рассчитывать, как прежде, когда Ричард еще не был ангелом-хранителем твоего домашнего очага.
   – Что ты хочешь этим сказать? – спросил Иван Федорович, окидывая Юлию недовольным взглядом.
   – Боже мой, все же так просто. Тебе ужасно повезло. Ричард влюблен в твою жену. Благодаря этому содержание дома тебе ничего не стоит и твои карманы всегда полны денег, – ответила Юлия, нисколько не смущаясь.
   Иван Федорович нахмурил брови. Лицо его залил яркий румянец.
   – Прошу тебя воздержаться от подобных оскорбительных выражений, внушенных тебе ревностью и мелочной завистью, – суровым тоном сказал он. – Ты всюду ищешь причины холодности к тебе Ричарда и ничего не имела бы против его щедрости, если бы цветы, конфеты и другие подарки адресовались тебе, а не моей жене. Ричард всегда помогал мне как добрый брат. Если его помощь сделалась теперь шире, то это потому, что он понимает, насколько моя жизнь сделалась дороже и насколько мои обязанности стали тяжелее. Но им руководят одна только братская любовь и дружба к Ксении. Ему отлично известно, как безумно любит меня жена.
   Юлия насмешливо расхохоталась.
   – Право, ты уверен, что Ксения все так же влюблена в тебя? Я думаю, что она очарована Ричардом никак не менее, чем тобой. Во всяком случае, ей чаще представляется случай любоваться им, чем тобой, ведь тебя никогда не бывает дома. Что же касается забот, предупредительности и подарков, то все это идет от Ричарда. Весьма вероятно, что все это он делает от твоего имени, но что может значить этот официальный этикет, когда Ксения отлично знает, что ты вовсе не думаешь баловать ее своим вниманием, – ядовито заметила Юлия.
   – Будь так добра, занимайся своими делами, а в мои не вмешивайся. Раз и навсегда я отвергаю всякие ядовитые намеки на мои отношения к брату и к жене. Но берегись касаться твоим злым языком моей чести! Иначе я прибегну к репрессиям, и тебе придется дорого заплатить за твою дерзость.
   Молодой человек встал, оттолкнул тарелку и вышел, ни с кем не простившись. Иван Федорович был страшно взбешен: он ненавидел злые и оскорбительные для его чести намеки; но более всего ему было неприятно, что другие могли говорить, будто он пользуется любовью брата к своей жене. Если бы это и было правдой, то и тогда никто не смел даже подозревать этого. В то же время Иван достаточно хорошо знал Юлию, чтобы быть уверенным: она повсюду разнесет свою дерзкую сплетню.
   Иван Федорович был довольно наблюдателен и не мог не заметить, что брат действительно очень интересуется Ксенией и делает все, чтобы окружить молодую женщину комфортом и избавить ее от всяких забот. Теперь младшему брату достаточно было просто намекнуть на свои расходы по хозяйству и на тяжелое бремя, которое он взял себе на шею, и кошелек Ричарда широко открывался для возмещения всех этих воображаемых издержек.
   Да, Ричард любит Ксению, это несомненно. Наконец-то этот баловень судьбы, которому Иван всегда завидовал и которого ненавидел, должен был, в свою очередь, завидовать ему, ведь он обладал сокровищем, которого Ричард не мог взять у него, поскольку Ксения не разделяла его чувства. Вариант, что молодая женщина может предпочесть Ричарда ему, Иван Федорович не допускал даже мысленно, считая это совершенно невозможным.
   Иван насмешливо забавлялся любовью брата, позволявшей мучить и всячески ранить Ричарда, оставаясь в то же время с ним в лучших отношениях. Мысль, что Юлия со своим ядовитым языком лишит его такого выгодного положения, приводила его в настоящее бешенство.
   Прошло несколько недель, в течение которых в жизни наших героев не произошло ничего особенного. Но мало-помалу начали ходить оскорбительные слухи и грязные сплетни насчет Ричарда и Ксении. Эти сплетни исходили от Юлии Павловны, которая всюду распространяла слух, что старший Герувиль находится в любовной связи со своей невесткой. Юлия плела интригу не столько из злобы к человеку, пренебрегшему ее любовью, но больше из желания отомстить Ивану Федоровичу за его дерзкий ответ и за продолжающиеся проповеди обеих пожилых дам, последовавшие за уходом взбешенного кузена.
   Было начало февраля, Ксения сидела одна в своем будуаре и горько плакала. Слезы и заботы были частыми гостями в этой маленькой комнате, такой изящной и комфортабельной с виду. Никто не знал, но молодая женщина боролась с настоящей нуждой, и иногда у нее не хватало средств поддерживать домашнее хозяйство с тем тощим бюджетом, какой ей ассигновал муж. Иван Федорович никогда не спрашивал, хватает ли ей денег, но всегда требовал хороших обедов и был очень капризен. Пятьсот рублей, которые дал ей приемный отец, Ксения уже давно израсходовала, так как на свои личные нужды она ничего не брала у Ивана Федоровича.
   Сегодня молодая женщина была особенно нервна и расстроена. У нее вышла очень неприятная сцена с одним пьяным ростовщиком, который довольно дерзко требовал уплаты долга. Ксения задыхалась от стыда и гнева. Она до такой степени была поглощена своими думами, что не слыхала, как подъехал Ричард, и увидела его только тогда, когда он воскликнул:
   – Вы плачете, Ксения Александровна! Что случилось?
   Женщина покраснела и выпрямилась со смущенным видом. Она тщательно скрывала от деверя свои затруднения. Так как в последнее время он бывал у них значительно реже, то она не ждала его, в особенности сегодня.
   Ксения пыталась улыбнуться и вернуть себе хладнокровие, но тщетно: нервы ее были слишком возбуждены. Она снова упала на диван, зарылась головой в подушку и разрыдалась. Перепуганный Ричард сел рядом с невесткой и старался ее успокоить, убеждая, что при ее настоящем положении подобное волнение крайне вредно.
   – Ах! Если я умру, то тем лучше! Довольно с меня такой проклятой жизни! Довольно с меня лжи, унижения и нищеты, от которых я задыхаюсь. Как слепая, я добровольно надела себе петлю на шею, а Господь покинул меня и дает мне гибнуть, – вне себя вскричала она.
   На вопросы Ричарда она сначала упорно отмалчивалась и уступила только тогда, когда он начал сердиться и упрекать ее в недостатке доверия. Щеки ее пылали и вся она дрожала, как в лихорадке, когда прерывающимся от слез голосом стала рассказывать о своих мелочных нуждах и о стыде перед слугами и поставщиками за свою вечную задолженность. Во время этого рассказа, в котором была упомятнута и унизительная утренняя сцена, яркий румянец разлился по лицу Ричарда.
   – Зачем вы ничего не сказали мне раньше? – с раздражением сказал он. – Я уже давно положил бы конец такому недостойному положению. Сейчас же я вручу вам сумму, которая надолго избавит вас от всяких забот.
   Ксения покачала головой.
   – Благодарю вас, Ричард. Я знаю, что вы самый лучший и великодушный из людей, но принять от вас деньги за спиной Жана я не могу.
   Поскольку молодой человек настаивал, Ксения прибавила, избегая его взгляда:
   – Я не могу. Подумайте только, что станут говорить. И без того уже нашу дружбу объясняют самым недостойным образом и забрасывают грязью те часы, которые вы проводите в моем обществе.
   Ричард побледнел и нахмурил брови.
   – А, эта подлая сплетня уже дошла до вас? Мы имеем право презирать ее. К тому же никто не будет знать, что я помог вам в таких пустяках.
   Но Ксения была непоколебима и, несмотря на все просьбы деверя, категорически отказалась принять деньги.
   – Разве вы не понимаете, какое унижение представляет для меня эта просьба, раз она является результатом недостойного обращения человека, сделавшего меня своей женой? Нет, нет, не настаивайте. Я предпочитаю умереть от голода.
   Грустный и подавленный, Ричард простился с молодой женщиной и поехал прямо в министерство, где служил брат. Он застал Ивана Федоровича в самом отвратительном расположении духа. Накануне тот проиграл в карты крупную сумму и теперь не знал, чем пополнить эту брешь в бюджете. Однако Ричард был так озабочен, что не заметил надутого вида брата.
   – Послушай, Иван, ты поступаешь крайне недостойно, – сказал он, как только они остались одни. – Отчего вместо того, чтобы подвергать жену различным лишениям, ты не обращаешься ко мне? Ты должен знать, что в тяжелые минуты мой кошелек всегда открыт для тебя.
   – Да, с тех пор, как я женился, кошелек всегда открыт. Раньше ты не был так щедр, – зло возразил Иван Федорович, бросая на брата ядовитый взгляд. Последний сделал шаг назад и сказал, окинув младшего брата презрительным взглядом.
   – Так… ты смеешь повторять мне в лицо эту подлую сплетню, выдуманную Юлией Павловной?! И это после твоего позорного поведения по отношению к бедной жене, которую ты связал с собой, чтобы сделать ее несчастнейшей из женщин?!
   – О! У нее есть утешитель, который даст ей все земные блага, какие только пожелает.
   – Правда? И ты позволяешь ей это! Чтобы отделаться от нее, ты хочешь толкнуть ее в объятия адюльтера? Но, мне кажется, существует более простое средство освободиться от надоевшей женщины. Разведись с Ксенией Александровной. Я дам тебе для этого необходимые средства.
   Иван Федорович вспыхнул.
   – Очень ценю твой совет. Но я не имею ни малейшего намерения разлучаться с женой. Какие причины к разводу могу я иметь после четырех с половиной месяцев совместной жизни? Ты не можешь отрицать, что влюблен в мою жену. И именно своим ухаживанием за ней ты не даешь установиться между нами хорошим отношениям. Всегда и во всем она рассчитывает на тебя. Стоит только ей чего-нибудь пожелать, как все исполняется точно по волшебству. А поскольку у меня нет средств быть таким щедрым, то она кончит тем, что станет считать меня Гарпагоном и бессердечным человеком.
   Ричард понял, что брата так настроила его семья, и сердце его наполнилось невыразимым отвращением.
   – Ты вдвойне несправедлив, – ответил он. – Еще сегодня твоя жена отказалась от денежной помощи, которую я предлагал ей для увеличения бюджета, который ты так экономно назначил ей.
   – Я не могу воровать или выпрашивать милостыню, чтобы давать ей больше. Женясь на Ксении, я предупредил ее, что мои средства невелики, и она должна научиться ограничиваться тем, что мы можем расходовать.
   – Хорошо, я не буду настаивать. Только я должен предупредить тебя, что грязная сплетня, пущенная о нас, дошла до Ксении Александровны.
   – Этого только недоставало! Ради Бога, дорогой Ричард, не думай, что я обращаю какое-нибудь внимание на подлые сплетни Юлии и ее друзей, и прости меня, если я слишком погорячился! Ты сам должен понимать, как мне тяжело слышать оскорбительные для моей чести слухи. Чтобы положить этому конец, ты мог бы уехать за границу на три-четыре месяца. К твоему возвращению все эти глупости будут забыты.
   Ричард ничего не ответил и ушел, простившись с братом легким кивком головы.
   Вернувшись домой, старший Герувиль заперся в кабинете и долго размышлял. Он принадлежал к числу серьезных и сдержанных натур с глубокими и прочными чувствами. В ранней молодости он имел несколько мимолетных увлечений, но быстро разочаровался и охладел к женщинам. Не будучи аскетом, Ричард замкнулся в благоразумную сдержанность, и об эту сдержанность разбивались все матримониальные планы и все попытки привлечь его в качестве богатого любовника. Ксения покорила его с первой же встречи. Только любовь Ричарда скрывалась под маской участия, жалости и дружбы. Когда же молодой человек заметил, какой предательский гость забрался в его сердце, было уже слишком поздно бороться с ним.
   Ричард горько сожалел, что слишком поздно встретил единственную женщину, сумевшую покорить его сердце, но не мог отказать себе в удовольствии покровительствовать ей, облегчая ее нужды и по мере сил увеселяя ее печальную жизнь. Последние события и, главное, разговор с братом открыли ему глаза и заставили подумать над каким-нибудь решением, чтобы положить конец такому двусмысленному положению.
   Прежде всего он проверит собственные чувства. Да, он любит Ксению, любит глубоко и страстно и имеет основание полагать, что и молодая женщина, хоть и бессознательно, питает к нему нечто большее, чем простая дружба. Но к чему это все может привести? Нельзя было ни минуты сомневаться в том, что Иван никогда не даст свободы жене. Он не сделает это уже только для того, чтобы он, Ричард, не мог быть с ней счастлив. В этом отношении Ричард хорошо изучил характер своего братца. Конечно, можно было обойтись без разрешения Ивана и быть счастливым за его спиной. Но мысль увлечь в адюльтер чистое и невинное существо, которое он любил, была противна честной душе Ричарда. Кроме того, он боялся подвергнуть Ксению грубой злобе оскорбленного мужа, от которой был бессилен защитить ее.
   Действительно, самое лучшее решение – уехать! Оставаться здесь значило все более и более погружаться в безнадежную страсть, компрометировать Ксению, подвергать ее глухой ревности Ивана и, вполне вероятно, своим присутствием мешать ей примириться со своей судьбой. Кто знает, может быть, после его отъезда между супругами, в конце концов, установятся более мягкие и теплые отношения, которым мешает его присутствие здесь.
   Не без тяжелой внутренней борьбы молодой человек принял, наконец, окончательное решение. Ричард Федорович был человек энергичный и твердый, любивший немедленно приводить в исполнение свои планы, а потому со следующего же дня он активно занялся приготовлениями к отъезду.

Глава VII

   Прошло три недели. Ксения была дома одна. Лежа в будуаре на кушетке, она предавалась своим грустным думам, отирая время от времени слезы, скатывавшиеся с длинных ресниц. Молодая женщина чувствовала себя страшно одинокой и несчастной. Иван Федорович, окончательно увлеченный княгиней, постоянно отсутствовал. Ричард тоже не являлся. Он написал ей, что неотложное дело вынуждает его ехать на Волынь, и с тех пор она не имела о нем известий. Она не знала даже, вернулся ли он.
   Когда она спросила об этом Ивана Федоровича, тот смерил ее суровым подозрительным взглядом, а потом насмешливо ответил, что, как он слышал, Ричард помчался на Волынь с целью жениться на одной богатой польке, земли которой граничили с его имением.
   – Говорят, что этот брак был уже давно решен, но Ричард, по своей обычной скрытности, никому ничего не говорил о нем и скрыл это даже от тебя.
   С этого дня молодой женщиной овладела мрачная апатия, и даже воспоминания о Ричарде стали ей в тягость.
   В этот вечер Ксения была особенно нервна. Неожиданно громкий звонок у входной двери заставил ее вздрогнуть и побледнеть. Иван Федорович был на каком-то большом празднике и обещал вернуться только под утро. Следовательно, это мог быть только Ричард. И действительно минуту спустя в гостиную вошел именно он. Ксения с первого взгляда заметила, что он был очень взволнован и озабочен.
   Когда молодой человек поздоровался с ней, поцеловав руку, она спросила тихо и нерешительно:
   – Можно вас поздравить?
   – С чем? – спросил удивленный Ричард.
   – Жан сказал мне, что вы женитесь.
   – В самом деле? В таком случае он знает обо мне больше меня. Вероятно, этим «браком» я обязан Юлии Павловне. Но оставим эти глупости. Пойдемте в ваш будуар: мне нужно поговорить с вами о важных вещах.
   В будуаре они молча сели на диван. Ксения почувствовала какую-то непонятную тоску, а он никак не мог подавить волнение, мешавшее ему говорить. Грустный и беспокойный взгляд женщины, устремленный на него, причинял Ричарду почти физическую боль, а он должен был сказать Ксении, что уезжает надолго, быть может, навсегда. Ведь никто не мог знать, вернется ли он из далекого и полного опасностей путешествия, которое намеревался предпринять.
   Наконец, быстро решившись, он схватил обе руки молодой женщины и прижал их к губам.
   – Я приехал проститься с вами, Ксения Александровна!
   – Вы уезжаете? Надолго ли? – пробормотала Ксения.
   – На несколько лет. Я еду с одним моим другом, археологом, который хочет посетить Египет, Индию и, может быть, Тибет.
   Глухой возглас Ксении прервал Ричарда. Молодая женщина страшно побледнела и откинулась на спинку дивана. На лице ее читалось такое страшное отчаяние, что Ричард на минуту поколебался, но быстро стряхнул с себя эту слабость и, наклонившись к молодой женщине, тихо сказал:
   – Я должен ехать, Ксения, но вы имеете право знать причины, вынудившие меня предпринять эту поездку. Я слишком уважаю вас, чтоб оставаться здесь. Вы сами знаете, какою грязью забрасывают наши отношения. В одном только злоба Юлии Павловны не ошиблась: я люблю вас и люблю больше, чем следует честному человеку любить жену брата! Все мы существа слабые, а впасть в грех очень легко.
   Ксения опустила голову.
   – Вы правы! Уезжайте! Но в моей жизни угаснет последний солнечный луч радости, и я останусь совершенно одинокою, – пробормотала она сдавленным голосом.
   – Нет, вы не будете одиноки, ведь вы сделаетесь матерью! – энергично возразил Ричард. – Материнство вознаградит вас за все остальное. Примените к себе слова одной высокоталантливой женщины с благородным и любящим сердцем, которые я однажды прочел и которые глубоко поразили меня. «Во мраке неудавшейся супружеской жизни ребенок, дарованный Богом, служит путеводной звездой женщины. Он удерживает ее на краю бездны, куда толкают ее одиночество, оскорбленная гордость и тоска. Она живет ради маленького существа; им наполняется ее пустое сердце; оно делает ее нечувствительной к тернистому пути. Не краснея смотрит она в ясные глаза своего ребенка и думает: ради тебя я осталась одинока, но чиста; ради тебя я пожертвовала своими чувствами и убила себя, но я принесла эту жертву добровольно, так как этим прогоняю тучу с твоего детского неба». И у вас, Ксения, будет маленький ангел, которого вы будете любить и воспитывать, и который заставит вас забыть всю горечь вашей жизни. И кто знает, быть может, ребенок станет талисманом, который вернет Ивана к домашнему очагу, и вы найдете то истинное счастье, какое дает только исполненный долг.
   На минуту молодая женщина, казалось, утешилась словами своего собеседника. Она будто поверила счастью, которое тот обещал ей в будущем, и ей казалось, что она уже видит маленького волшебника с шелковистыми кудрями и блестящими глазами, который должен был осветить ее одинокую жизнь… Но как только Ричард умолк, светлое видение сразу погасло, и душа ее наполнилась горечью и почти ненавистью к мужу.
   – Я не думаю привлекать к себе Жана и не хочу этого, – презрительно ответила она. – Я одна должна бороться со своей судьбой и с тем несчастьем, какое навлекла на себя, так неосторожно связав себя с бесчестным человеком, для которого представляю только неудобное бремя. Я понимаю, что мы должны расстаться. Итак, уезжайте, Ричард, забудьте меня и будьте счастливы. Я же постоянно буду думать о вас как о лучшем, великодушнейшем и благороднейшем из людей. Каждый день я буду молиться Богу, чтобы он защитил и вернул вас целым и невредимым.
   Ксения провела рукой по лбу и попыталась улыбнуться.
   – Когда вы вернетесь, то, без сомнения, найдете во мне нового человека, так как я предчувствую, что меня ждет впереди много борьбы.
   – Увы! Я тоже боюсь этого. Кстати, позвольте мне сообщить вам, какие меры я предпринял, чтобы гарантировать вам материальную независимость.
   Видя, что Ксения сделала отрицательный жест, Ричард крепко пожал ее руку, которую все еще держал в своих руках, и устремил на нее умоляющий взгляд:
   – Не отказывайте мне и не увеличивайте моих страданий вечным страхом, что вы нуждаетесь в необходимом. Я богат, я очень богат, Ксения! И это насмешка судьбы, что женщине, которую я боготворю, которую хотел бы осыпать всеми сокровищами мира, я едва смею предложить гарантию хлеба насущного. Если вы не хотите принять этого из любви ко мне, то сделайте это ради вашего будущего ребенка. Ему нужен будет комфорт, нянька, здоровая и легкая пища, а иногда и доктор. Содержание ребенка в Петербурге стоит дорого, и я сомневаюсь, чтобы Иван охотно оплачивал все эти многочисленные расходы.
   Несколько слезинок скатилось по щекам Ксении.
   – Если это может вас успокоить, я принимаю ваше предложение. Впрочем, разве не вам я обязана всем тем комфортом, каким пользуюсь с самого первого дня, как переступила порог этого проклятого дома, разграбленного и опустошенного для моего приема?
   – Благодарю вас! Вы освободили меня от больших мучений. А теперь выслушайте, что я придумал, чтобы гарантировать вам доход, вполне независимый от Ивана, так как иначе он способен завладеть им. Каждый месяц вы будете получать двести рублей. Деньги эти будут приходить из Москвы, как будто от вашего приемного отца, что сделает их вашею неоспоримою собственностью. Это, конечно, очень мало, но я не взялся назначить больше, опасаясь возбудить подозрения. Так как вам трудно будет скрыть от мужа эти получки из Москвы, то весьма вероятно, что он найдет средства и станет хотя бы частично выманивать их у вас, а мой братец очень изобретателен в этом отношении. Для таких непредвиденных случаев возьмите вот это и спрячьте. Это чеки, подписанные мною. Когда вам понадобятся деньги, проставьте сумму и отдайте моему поверенному. Вот его имя и адрес. К нему вы можете обращаться безо всякой боязни, это человек честный, серьезный и скромный. Ему я буду адресовать иногда письма к вам и, если вы будете так добры и не откажете извещать меня о себе, он же будет передавать мне ваши ответы.
   – За последнее особенно благодарю вас, с радостью воспользуюсь этим. Я буду счастлива знать, как вы живете в далеких странах.
   – Теперь мне остается, дорогая Ксения, обратиться к вам с последней просьбой: не говорите никому об истинной цели моей поездки. Послезавтра я уезжаю как бы в Берлин, но уже не возвращусь. Я не хочу, чтобы моя дорогая родня знала, где я, когда взорвется бомба, которую я приготовил им в качестве прощального подарка.
   – Обещаю вам! Но у меня тоже есть к вам просьба: дайте мне свой портрет, чтобы я могла в часы одиночества изредка видеть черты своего благодетеля.
   – Я был настолько тщеславен, что подумал, что у вас явится такое желание, – ответил Ричард, вынимая из кармана футляр со своей миниатюрой. Затем он попросил у Ксении ее портрет. Молодая женщина прошла в спальню и принесла оттуда большую фотографическую карточку, снятую с нее до замужества. Ричард с волнением смотрел на очаровательное личико, дышавшее ясным спокойствием, и на большие улыбающиеся глаза, полные невинности и надежды на будущее.
   – Да! Такая вы были, пока роковая тень Ивана не омрачила вашей жизни. О! Отчего мы не встретились, пока вы были еще свободны!
   – Счастье, Ричард, не было моим уделом! Оно должно было цвести рядом со мной, но мне не дано было его достигнуть, – подавленным голосом ответила Ксения.
   На минуту воцарилось молчание. Затем Ричард встал перед любимой женщиной и с трудом произнес:
   – Пора ехать! Прощайте, Ксения! Будьте сильны и мужественны. Не забывайте, что вдали, как и вблизи, я остаюсь вашим другом, покровителем и защитником. Если я вам понадоблюсь, напишите только одно слово – и я тотчас же явлюсь.
   Ксения протянула ему обе руки. Горячие слезы, которых она даже не пыталась скрывать, струились из ее глаз. Только в эту минуту она почувствовала, насколько любит этого человека. Ричард какое-то время смотрел на нее омраченным и затуманенным взглядом. Затем быстро привлек женщину к себе, поцеловал в губы и чуть не бегом вышел из комнаты.
   Бледная, дрожа всем телом, сидела Ксения недвижимо, вся обратившись в слух, пока не замолк вдали грохот колес кареты, увозившей Ричарда. Потом, бросившись на диван, она уткнулась лицом в подушку и горестно разрыдалась. Ее лучший друг не вернется больше, чтобы развлечь ее и поддержать в тяжелые минуты! Теперь она была одинока больше, чем когда-нибудь.
   Наконец, первый вал ее отчаяния все же отступил, Ксения встала и взглянула на часы. Было уже около трех. Что если Жан вернется и застанет ее в слезах? Ксения поспешно вымыла глаза холодной водой.
   Вдруг ей пришло в голову, что, может быть, Ричард, по обыкновению, привез ей какие-нибудь фрукты или конфеты. Лучше, если муж не увидит эти пакеты.
   В доме уже все спали. Ксения взяла свечу и прошла по комнатам. В прихожей она увидела несколько больших картонок и вместительную корзину. «Боже мой! Это, по всей вероятности, прощальные подарки Ричарда. Надо поскорее спрятать их, чтобы не увидал Жан», – подумала Ксения.
   Молодая женщина перенесла картонки в свою спальню и заперла их в большой зеркальный шкаф, решив не распаковывать их до завтра. Но корзина была очень велика и тяжела. Ксения поспешно открыла ее и с удивлением увидела, что в ней находилось полное приданое для новорожденного. Отложив тоже до завтра осмотр этих чудных вещей, молодая женщина спрятала их в комод, а корзину втащила в гардеробную. Затем, чувствуя себя очень утомленною, она легла в постель. Было уже около четырех часов утра, но Жан все еще не возвратился домой, и Ксения уснула.
   Три дня спустя Иван Федорович объявил жене за завтраком, что Ричард уехал в Берлин и шлет ей самые лучшие пожелания.
   – Вернется он через два или три месяца. Кстати, он подарил мне несколько ящиков вина, которые сегодня будут доставлены сюда. Сделай инвентарь вину и веди аккуратный счет бутылкам, которые мы израсходуем, так как Ричард пьет только очень дорогие марки, – прибавил он.
   После обеда прибыли два фургона с ящиками, полными бутылками самого дорогого вина. Ричард прислал невестке весь свой погреб, чтобы и с этой стороны гарантировать ее от излишних расходов. Глубоко взволнованная такой заботой, Ксения мысленно поблагодарила своего щедрого покровителя, который с изобретательностью истинно любящего человека всячески старался оградить ее от проблем.
   В картонках, оставленных покровителем накануне отъезда, оказались куски шелка, бархата и дорогие кружева, а также небольшой серебряный сундучок, отделанный бирюзой, аметистами и другим самоцветными камнями. К его крышке был прикреплен ключ и записка следующего содержания: «Открыть только в случае крайней нужды». Уважая волю своего благодетеля, Ксения заперла этот сундучок в ящик письменного стола, причем нашла там маленький кошелек со своими инициалами. Без сомнения, Ричард сунул его туда, пока она ходила за портретом.
   В кошельке лежала тысяча рублей и записка: «Простите меня, дорогая Ксения, что я надоедаю вам своими подарками, но это – единственная радость, какую дает мне мое состояние, слишком большое для меня одного, ведь мне не с кем разделить его».
   Ксения поцеловала записку и хорошенько спрятала ее вместе с кошельком.
   Однажды утром, недели две спустя после описанных нами событий, Иван Федорович был у матери и завтракал вместе со всем семейством. Во время завтрака все слушали Юлию Павловну, которая очень подробно описывала свое посещение начальницы одного очень дорогого аристократического пансиона, куда решила отдать свою дочь, понятно, за счет Ричарда.
   Рассказ этот был прервал лакеем, который доложил, что поверенный по делам Ричарда Федоровича желает немедленно видеть Клеопатру Андреевну. Тотчас же все прошли в гостиную, где госпожа Герувиль в высшей степени любезно приняла поверенного своего пасынка.
   Пожилой господин, полный достоинства, после обмена первыми любезностями, сказал со слегка смущенным видом:
   – Я имею к вам, сударыня, и к Ивану Федоровичу не совсем приятное поручение, – он вынул из портфеля письмо и подал его Ивану Федоровичу, прибавив: – Так как я застал вас здесь, то позвольте мне вручить вам письмо вашего брата. Но, может быть, вам уже все известно?
   – Нет-нет, я ничего не знаю! Не случилось ли чего-нибудь с Ричардом?
   – Насколько мне известно, с ним ничего не случилось. Известия же от него, вероятно, придут нескоро, так как в настоящее время он находится в открытом море.
   – В открытом море! – вскричали все разом. – Это невозможно! Он в Берлине.
   – Да нет же! Он уехал со своим другом, и они решили посетить Египет, Индию и другие страны. Путешествие продолжится по крайней мере три или четыре года. Ричард Федорович вышел даже в отставку, чтобы быть вполне свободным.
   Это известие, как громом, поразило всех, и в комнате на минуту воцарилась мертвая тишина.
   – И он скрывал от меня свое намерение! – пробормотала, наконец, госпожа Герувиль.
   – По-видимому, так, – спокойно заметил поверенный. – Кроме того, мне поручено, сударыня, объявить, что этот дом продан и что вам придется освободить эту квартиру в шестинедельный срок, так как новый владелец желает занять ее лично для себя. Вам же мне поручено выдавать ежемесячно по сто рублей.
   – Какое вероломство! Сто рублей без квартиры!.. А Юлии и ее ребенку? – ошеломленно пробормотала Клеопатра Андреевна. В ней просыпалось и нарастало бешенство.
   – Ничего. По крайней мере, я не получил никаких распоряжений насчет госпожи Гольцман и ее дочери.
   – И насчет меня также? – осведомился страшно побледневший Иван Федорович.
   Он понял теперь, к каким результатам привел его последний разговор с братом.
   – Вам мне поручено выдавать к каждому празднику Пасхи и Рождества по двести рублей и, кроме того, единовременно триста рублей на крестины. На имя Ричарда Федоровича мною приобретен в Сергиевской улице небольшой, но очень хороший дом, куда я на этих днях перевезу его вещи. Дом этот будет заперт до его возвращения. Вам же, сударыня, – обратился поверенный к Клеопатре Андреевне, – я могу еще предложить занять дачу Ричарда Федоровича в Гатчине, годную для жизни зимой. Там восемь комнат и большой сад. Если желаете, вы можете занять ее. По мнению моего доверителя, пожилые дамы, нуждающиеся только в спокойствии и чистом воздухе, должны чувствовать себя там очень хорошо.
   Все три женщины, молча выслушавшие эти слова, поднялись, дрожа от ярости.
   – Ах, негодяй! Он еще насмехается над нами… Пусть он подавится своей дачей! Мы не желаем ее! – крикнула Клеопатра Андреевна, теряя над собой всякую власть.
   – Вы не правы, сударыня: дача эта очень красива и комфортабельна, а Гатчина так недалеко от Петербурга. Во всяком случае, если вы измените свое решение, дача останется в вашем распоряжении. Вот чековая книжка на текущий год; каждый месяц вы можете получать назначенную вам сумму из банкирской конторы Лампе и Ко. А теперь позвольте мне проститься с вами; сегодня у меня много дел.
   После ухода поверенного в изящной маленькой гостиной долго царила глубокая тишина. Полученный удар был жесток, и все присутствующие чувствовали себя точно в тяжелом ночном кошмаре. Великодушный человек, которому за все его благодеяния они отплатили оскорблением, клеветой и тысячью мелких уколов, показал, наконец, когти и дал почувствовать свой гнев и презрение.
   Иван Федорович первый пришел в себя. Схватив письмо брата, он распечатал его и быстро пробежал глазами. В письме значилось: «Уже давно я знаю, какой бесчестной клеветой преследуют меня и бедную невинную женщину, которую, к ее несчастью, ты связал с собой. Никогда Ксения Александровна не внушала мне другого чувства, кроме дружбы и жалости. Но мне надоели, наконец, низкие интриги Юлии Павловны. Ты советовал мне ехать путешествовать, и вот я следую этому доброму совету и уезжаю на несколько лет. Таким образом, надеюсь, зло будет уничтожено в самом корне, и я не буду служить помехой твоему супружескому счастью. Теперь ничто не помешает тебе приобрести сердце своей жены и ничто также не будет омрачать твоей супружеской жизни. Своей мачехе я оставляю небольшой пенсион и предоставляю ей право поселиться на моей даче в Гатчине. Тебе я ничего не оставляю ввиду того, что помощь, какую тебе оказывал, была так дурно истолкована. Впрочем, ты получаешь достаточно для содержания своей семьи. Что же касается Юлии Павловны, то я не чувствую себя обязанным платить участием за ее клевету и злые сплетни, и отказываюсь в будущем оплачивать содержание как ее, так и ее дочери. Твоя кузина молода и может работать. Если она желает пройти курс шитья или поступить куда-нибудь кассиршей, то я не откажу помочь ей в этом, а также согласен платить за Анастасию в гимназии, поскольку желал бы ее видеть женщиной развитой и способной зарабатывать свой хлеб, а не бесполезным существом, сходящим с ума от нарядов и полным претензий, несовместимых с ее денежным положением. Если мои распоряжения не нравятся вам, я сожалею об этом, но вы должны винить самих себя. Вы гоните меня отсюда, и я глубоко убежден, что не мою особу вы будете оплакивать. Ричард Герувиль».
   Побледнев от ярости и нахмурив брови, Иван Федорович бросил письмо на стол и встал.
   – Читайте и наслаждайтесь прекрасным результатом ваших интриг! Медузы! Змеиные языки! Вы сами наказали себя своей низкой завистью и злобой к моей жене. Мне лично все равно, так как у меня хватит, чем прожить, но я очень доволен, что вам так прижали хвосты. Распрощайтесь же с роскошной квартирой и поезжайте в Гатчину. Ходите теперь в театр в галерею пятого яруса, вместо того чтобы красоваться в ложе Ричарда на первых представлениях опер и балета; тряситесь на извозчиках, вместо того чтобы кататься в коляске! А! – он ударил кулаком по лбу. – Повторяю: я рад, очень рад, что Ричард так умно отомстил вам за ваши позорные поступки с ним. На мою же помощь не рассчитывайте! Это вы всегда восстанавливали меня против великодушного брата, выказывавшего мне столько дружбы, и поставили меня в ложное и недостойное положение перед ним!
   Он вышел, громко хлопнув дверью, и, как ураган, сбежал с лестницы. Бешенство просто душило его.
   После ухода Ивана Федоровича бурная ссора завязалась между тремя дамами. Каждая обвиняла другую в случившемся несчастье. Все сходились только в гневе на Ричарда, поэтому на голову отсутствующего сыпались самые оскорбительные эпитеты.
   Наконец, крики, нервные припадки и взаимная брань стихли, и обе пожилые дамы остались одни, так как Юлия, бесновавшаяся, точно фурия, оставила их и заперлась в своей комнате.
   Антоновская, молча проплакав целый час, первая собралась с мыслями и заговорила:
   – Слушай, Клеопатра, – сказала она дочери, вытирая покрасневшие и распухшие от слез глаза, – мне кажется, что следует посмотреть эту дачу в Гатчине; вероятно, в ней и правда можно жить. В настоящее время, когда так дороги квартиры, лучше иметь дармовое помещение. Раз благодаря Юлии и ее злому языку мы очутились в таком плохом положении, мы должны подумать о том, чтобы устроиться как можно лучше. Вдвоем мы получаем пенсии двести рублей в месяц; Ричард даст нам еще сто рублей в месяц; с этим мы можем жить и даже иметь в Петербурге pied à terre [3 - Pied à terre (фр.) – квартира, загородный дом, недвижимость.] на тот случай, если приедем в театр или за покупками. Для Анастасии же можно будет взять гувернантку.
   – Ты права, мама! Прежде всего нам нужно посмотреть эту конуру, о которой я до сегодня ничего не знала. Если физически возможно, мы там поселимся, – ответила Клеопатра Андреевна таким тоном, как будто сделала особенную милость тем, что соглашалась поселиться на даче Ричарда.
   Два дня спустя обе пожилые дамы, так как Юлия наотрез отказалась сопровождать их, поехали в Гатчину. Дача была вместительна, комфортабельно обставлена и окружена прекрасным садом, и они решили поселиться в ней.
   Покончив с этим вопросом, обе дамы деятельно занялись переездом. Все ценные вещи, украшавшие комнаты, картины и бронза были увезены ими, хотя большая часть их принадлежала Ричарду. Управляющий допустил это, так как ему не было дано никаких специальных распоряжений на этот счет.
   Юлия все время находилась в состоянии сильного раздражения. О Ричарде она говорила не иначе, как с пеной у рта, считая личным оскорблением выраженное им мнение, что она должна работать. И действительно, подобная перспектива была слишком сурова для этой праздной кокетки, которая только и делала, что читала романы, разъезжала по городу, посещала театры, собрания и наряжалась за чужой счет. Однако через несколько дней, она, по-видимому, немного успокоилась и предалась какой-то лихорадочной деятельности, совершая множество таинственных поездок. Куда она отправлялась, что делала и что укладывала – этого никто не знал.
   Накануне переезда в Гатчину, когда Клеопатра Андреевна и ее мать вернулись домой после прощальных визитов, они нашли комнату Юлии пустой. Все вещи исчезли. Горничная передала Марии Николаевне письмо и сообщила, что Юлия увезла свои вещи на ломовом извозчике, но куда – ей неизвестно.
   В письме Юлия лаконично объявила, что не чувствует себя способной вести собачью жизнь кассирши или портнихи и что ей с ее красотой стоит только выбрать, чтобы прилично устроиться. Поэтому, она приняла любовь и покровительство одного пожилого человека, который обожает ее и тотчас же женился бы на ней, если бы этот негодяй Гольцман своим бегством не отнял у нее даже возможности получить развод. «Анастасию я оставляю вам, – писала она дальше, – так как я еду за границу. Ребенку нужна правильная жизнь, какой я не могу ей дать. Для меня она была бы только бременем; для вас же будет развлечением. Так как вам нечего делать, вы отлично можете заняться ее воспитанием».
   Страшно расстроенные дамы тотчас же послали за Иваном Федоровичем, который должен был еще находиться на службе. Тот приехал к ним по окончании своих занятий. Когда мать стала просить его найти Юлию и образумить ее, Иван Федорович громко расхохотался:
   – С моей стороны было бы напрасным трудом пытаться образумить ее, а вы обе слишком наивны, если думаете, что Юлия начинает новую жизнь, полную приключений. «Пожилой человек, который обожает ее» – старый владелец водочного завода, с которым она уже давно путается без всякого стыда. Она ему, конечно, наставит рога, а он по-своему проучит ее. Итак, оставьте ее. Для Анастасии же положительно счастье, что недостойная мамаша бросила ее. Возьмите для нее гувернантку-немку, строгую и суровую, и пусть она начинает серьезно учиться. Что же касается вас, то вам будет гораздо спокойнее жить без этой «милейшей» Юлии.
   Обеим дамам ничего больше не оставалось, как удовольствоваться таким ответом. Они уехали в Гатчину, увозя с собою Анастасию, которая была совершенно поражена неожиданным отъездом матери. Когда серьезная гувернантка стала заниматься с девочкой, находившейся до сих пор на попечении прислуги, малышка, видимо, была довольна и значительно переменилась к лучшему.

Глава VIII

   Несмотря на большую убыль в кошельке, причиненную отъездом брата, Иван Федорович продолжал вести веселую жизнь. Содержание дома стоило ему немного, так как благодаря щедрой предусмотрительности Ричарда Ксения могла вести вполне приличное хозяйство, не требуя от мужа увеличения бюджета, и даже умудрялась экономить.
   Утомленная тяжелой беременностью молодая женщина никуда не выезжала. Единственным обществом ее была пожилая соседка, ведь наносившая ей изредка визиты Юлия исчезла, а Мария Николаевна с дочерью и внучкой жили в Гатчине и никто из них ни разу не навестил невестку. Но Ксения не жаловалась на одиночество. Сердце ее было полно Ричардом, а мысль уносилась вслед за путешественником в те долгие часы, когда она лежала на диване в будуаре, забывая, что муж почти никогда не бывает с ней и что его равнодушие к ней с каждым днем становится все очевиднее. Молодая женщина также нисколько не интересовалась тем, что делает муж. Любовь, которую он некогда внушал ей, давно уже сменилась горечью, смешанной с презрением. Теперь, когда она хладнокровно судила о нем, она сама удивлялась своему тогдашнему ослеплению. Весь смысл ее жизни сосредоточился теперь на ожидаемом ребенке. Его она сможет полюбить безо всяких угрызений; на него обратится вся нежность ее самоотверженной и любящей души, так жестоко оскорбленной мужем. Молодая женщина с нетерпением ждала родов и новой жизни, какая должна начаться для нее с рождением ребенка.
   В то время как Ксения Александровна вела уединенную жизнь, ее муж продолжал свою любовную интригу с княгиней. Их взаимная страсть достигла апогея, и тут некоторое обстоятельство, которое, впрочем, легко было предвидеть, причинило обоим неприятное волнение: Анна Михайловна поняла, что беременна. Вся в слезах она сообщила об этом своей доверенной подруге Доробкович. Последняя стала смеяться над отчаянием княгини.
   – Скажите пожалуйста, какое несчастье!.. Слава Богу, в настоящее время наука умеет избавить женщину от излишнего бремени. Я сведу вас, друг мой, с одной отличной акушеркой, которая без всякой опасности для вас поможет вам. Этим все дело и кончится. В настоящее время все дамы прибегают к этому средству, чтоб избавиться от ненужной беременности.
   К глубокому удивлению Софьи Борисовны, княгиня наотрез отказалась от этого предложения:
   – Нет, я никогда не соглашусь на это. Кузина Татьяна и еще одна из моих подруг по пансиону умерли от подобной операции, а я не хочу умирать. Надо придумать какой-нибудь другой способ скрыть мое положение от мужа.
   – В таком случае правду надобно скрыть иначе. Скажите мне: можете ли вы положиться на скромность вашей горничной и когда ожидаете возвращение князя?
   – В скромности Матрены я вполне уверена, она очень предана мне. Когда же приедет Григорий, я не могу точно знать. В последнем письме он пишет, что дело о наследстве затянулось, поскольку один дальний кузен оспаривает у него значительную сумму. Поэтому он не вернется, пока не покончит с этой проволочкой. Кроме того, я слышала стороной, что он влюбился в одну красавицу-черкешенку и веселится с ней в Тифлисе.
   – О, в таком случае все устроится как нельзя лучше. Роды должны произойти осенью, что очень нам на руку, так как на лето я всегда нанимаю уединенную дачу, и вы проведете у меня последние недели. Затем мы съездим в Петербург. Когда через неделю вы вернетесь, с этим досадным обстоятельством будет навсегда покончено.
   Через неделю подруги увиделись вновь, и Софья Борисовна объявила своей подопечной:
   – Решено: на будущей неделе мы переедем. Я уже всем сообщила: мол, вы так утомлены зимним сезоном, что я увожу вас с собой, чтобы вы могли спокойно отдохнуть на свежем воздухе. И действительно, мы будем жить там в полном уединении. Станислав поначалу будет приезжать только по воскресеньям, а потом уедет в Одессу и далее за границу; старшие дети мои с гувернанткой проведут это лето у бабушки. С нами будут жить только Лидия со своей старухой и Миша с няней.
   Софья Борисовна проговорила все это, поправляя перед зеркалом прическу. Удивленная тем, что не получает ответа, она обернулась и на минуту смутилась, видя, что княгиня плачет, закрыв лицо носовым платком.
   – Что с вами, Анна? О чем вы плачете? – спросила она, заперев дверь на ключ и садясь на диван рядом с подругой.
   – Меня мучает будущее моего ребенка. Сейчас Миша обнимал меня, и у меня явилась мысль, что мой несчастный ребенок будет расти в воспитательном доме и что ни вы, ни я не будем знать, что с ним – жив он или умер. При этой мысли я почувствовала страшную ярость к Григорию – этому дикарю, который не позволит мне оставить у себя моего ребенка, тогда как тысячи других, лучше его, великодушно покрывают женскую слабость…
   И она вновь залилась слезами, но вдруг выпрямилась, осененная идеей, вселившей в нее надежду.
   – Дорогая моя! А нельзя ли поместить бедного ребенка в какую-нибудь семью, где я не потеряю его из виду? – неожиданно воскликнула Анна Михайловна.
   – А вы сможете выделить некоторую сумму на расходы? – после минутного раздумья вопросом на вопрос ответила Софья Борисовна.
   – Безо всякого сомнения! Даже сейчас у меня есть пятьдесят тысяч рублей, про которые князь ничего не знает. Сумма эта составилась частью от неожиданной уплаты мне долга, частью от продажи земли в Малороссии, которая только стесняла меня. Эти деньги я отдам с радостью.
   – Сумма кругленькая – это сильно меняет дело, – ответила Доробкович, погружаясь в размышления.
   Вдруг ироничная улыбка осветила ее лицо, и в зеленоватых глазах вспыхнуло злобно-насмешливое выражение.
   – Мне пришла в голову чудная идея, которая прекрасно устраивает все дело, – объявила она. – Не знаю, известно ли вам, что госпожа Герувиль тоже беременна, а потому ей вовсе не трудно будет воспитывать вместо одного – двоих. Мы подкинем ей вашего, и таким образом он будет расти под отцовским, родным кровом.
   – Ваша чудная мысль – утопия. Никогда ни Жан, ни его жена не оставят у себя подкидыша, они просто отошлют его в воспитательный дом, – с досадой возразила княгиня.
   – Та-та-та! Отослать ребенка, который приносит вам с собой пятьдесят тысяч рублей?! Иван Федорович слишком умен для этого, если бы даже ничего не знал. Но будьте покойны: я подготовлю его. Даже если он отдаст куда-нибудь ребенка, то деньги останутся в распоряжении его родного отца, а не достанутся какому-нибудь чужому хищнику.
   – Но его жена заподозрит правду и не примет ребенка, а если примет, то будет худо с ним обращаться, – предположила, не веря в идею подруги, обеспокоенная Анна Михайловна.
   – Она?! Пфф!.. Говорят, она глупа, как чурбан, а кроме того – страшно кичится своей христианской добродетелью. Держу пари, что она оставит у себя сиротку, посланного Богом, а со временем заставит Ивана Федоровича усыновить его. Таким образом, будущие господин или госпожа Герувиль будут пользоваться тем, что принадлежит им по праву рождения. Ха! Ха! Ха!
   Софья Борисовна покатилась со смеху и скоро рассеяла последние угрызения совести, терзавшие беременную княгиню.
   Когда Иван Федорович узнал о положении Анны Михайловны, страсть его значительно охладела. Он ненавидел беременных любовниц и обыкновенно бросал их. От Анны же Михайловны не так-то легко было отделаться, а грубо бросить ее он не осмеливался.
   Сегодня Иван Федорович ехал к госпоже Доробкович. Был ее день ангела, и повеса знал, что встретит там Анну Миайловну: она прислала ему на службу записку, настоятельно прося приехать к Доробковичам. Хотя его любовь к княгине значительно ослабела после известия о беременности, тем не менее он берег отношения, опасаясь скандала со стороны обиженной Анны Михайловны. Временами он даже проклинал себя за эту связь, от которой не мог избавиться.
   К Доробковичам Герувиль явился вечером – цветущий, очаровательный и веселый, как зяблик, так как полторы тысячи рублей экономии из суммы, выманенной им у Ксении, давали ему возможность позволить себе различные удовольствия. После чая почти все гости устремились к карточным столам, и Софье Борисовне удалось остаться наедине с Иваном.
   С первых же ее слов лицо Ивана Федоровича омрачилось. Ему нисколько не улыбалась мысль взвалить себе на шею своего незаконнорожденного ребенка. По правде говоря, интрижка уже надоела ему, но мужчина не знал, как от нее избавиться, а принимать на себя часть последствий любовных отношений пары и вовсе не входило в его планы. Кроме того, он не знал, пожелает ли Ксения принять этот анонимный «подарок», но был уверен, что если она узнает правду, то выйдет ужасный скандал. Результатом всех этих размышлений стал отказ, озвученный им хозяйке столь гостеприимного для порочной страсти дома, так как план был слишком рискован и оскорбителен для его жены.
   Но несмотря на отказ и видимое неудовольствие Ивана Федоровича, Софья Борисовна не сочла себя побежденной. Она вообще была очень настойчива во всех жизненных ситуациях. Супруга будущего отца внушала ей ненависть и отвращение, какое любовницы и прелюбодейки всегда чувствуют к законным женам, ведущим праведный образ жизни. Поэтому мысль заставить эту праведницу воспитывать внебрачного ребенка мужа казалась ей очень оригинальной и тешила ее душу авантюристки. А потому Софья Борисовна ловко перешла к вопросу о пятидесяти тысячах, которые необходимо было сохранить, дав право распоряжаться ими Ивану Федоровичу как попечителю, если бы даже он не оставил у себя ребенка, а поместил его где-нибудь в другом месте.
   Иван Федорович задумался. Без сомнения, было бы очень хорошо, если бы он распоряжался этими деньгами. С быстротой молнии в его уме пронеслась мысль, что, во всяком случае, он может поместить ребенка у своей матери, которая за приличную сумму согласится воспитывать и беречь его.
   – Я понимаю ваше колебание и вашу чрезмерную деликатность, – продолжала приторно вести свою линию Доробкович, чувствуя, что весы склоняются в ее сторону. – Но вы тоже имеете обязанность по отношению к этому малютке. Кроме того, какое зло вы сделаете своей жене? Никакого. Раз будет сохранена полная тайна и госпожа Герувиль ничего не будет подозревать, то она без всякой обиды для себя сможет выполнить христианскую обязанность воспитания сиротки. Молодые матери всегда очень нежны. Зато какое счастье будет для бедной Анны знать, что ее ребенок находится под отцовским кровом!. Она очень богата и много еще сделает для этого обездоленного малютки, который будет ей дороже всех последующих княжат. Вы и сами знаете, что детей любви выделяют среди других.
   – Может быть, вы и правы, – ответил после некоторого молчания и раздумья Иван Федорович. – Попробуем, если у вас есть человек, вполне верный и достаточно ловкий для того, чтобы принести к нам ребенка незамеченным. Во всяком случае, если моя жена не пожелает оставить малютку у себя, я могу полагаться на одну близкую и верную особу, попечению которой доверю ребенка. А если будет возможно, то со временем я усыновлю его.
   Очень довольная результатом переговоров, Софья Борисовна вернулась с Иваном Федоровичем в гостиную и подмигнула Анне Михайловне. Это был знак, что все устроилось хорошо.

Глава IX

   Как было заранее решено, княгиня поселилась на даче своей подруги. Поскольку дача находилась в довольно глухой местности, а Станислав Витольдович действительно уехал в Одессу, то дамы вели вполне уединенную жизнь. Однажды утром в первых числах августа, когда они садились в экипаж, чтобы ехать на станцию, принесли письма и газеты. Одно из писем было адресовано княгине.
   – От Григория, – равнодушно сказала Анна Михайловна.
   Она хотела было бросить письмо на поднос, чтобы прочесть его по возвращении из города, но раздумала и сунула его в карман.
   Купе первого класса, куда, добравшись до станции, зашли дамы, было пусто, поэтому Софья Борисовна распечатала полученное ею письмо от мужа и погрузилась в чтение. Поразмыслив, Анна последовала ее примеру, но едва пробежала глазами по лаконичной записке мужа, как глухо вскрикнула, смертельно побледнела и, дрожа, как в лихорадке, откинулась на подушки. Перепуганная Софья Борисовна бросилась к ней, чтобы привести в чувства, и спросила, что случилось. Не будучи в состоянии произнести ни слова, Анна Михайловна протянула ей письмо. Прочитав, Доробкович тоже побледнела, и на ее угловатом лице появилось выражение страха и гнева. Князь извещал, что рассчитывает дней через восемь выехать в Петербург и тотчас же приедет на дачу за женой, чтобы перевезти ее в город.
   Положение действительно было отчаянное, и Софья Борисовна тщательно напрягала свой изобретательный ум, чтобы найти какой-нибудь выход, и в глубине души проклинала глупую дуру, из трусости не согласившуся на ее первое предложение тогда, когда так легко можно было все исправить. И тут другое беспокойство заставило ее сменить ход мыслей: княгиня почувствовала себя очень худо, ее охватила нервная дрожь, а потом с ней сделались такие сильные боли, что, обливаясь холодным потом, она едва сдерживала крики.
   – Как только мы приедем в Петербург, надо будет ехать к акушерке, – объявила Софья Борисовна, дрожа от беспокойства и сдержанного гнева. – Теперь же соберите все свое мужество и скройте страдания – иначе вы погибли!
   Никогда еще переезд по железной дороге не казался им таким продолжительным. Когда же, наконец, они приехали, Анна Михайловна имела такой болезненный вид, что Доробкович вынуждена была отказаться от своей обычной осторожности и наняла карету прямо к акушерке, где и устроила княгиню в уединенной комнате, к счастью, оказавшейся свободной.
   Акушерка объявила, что у больной, вероятно, вследствие какого-то сильного волнения, будут преждевременные роды. Взбешенная и обеспокоенная Софья Борисовна поневоле должна была остаться с княгиней.
   Около десяти часов вечера все было кончено. Анна Михайловна произвела на свет очень слабого мальчика.
   «Бедный мальчик! – подумала Доробкович. – Ты мог бы сделаться князем и миллионером».
   Ввиду неожиданности события было решено, что ребенок дня на два или на три останется у акушерки. После Софья Борисовна должна была приехать за ним.
   В настоящую же минуту необходимо было вернуться домой. Бледная и подавленная, но уже точно избавленная от давившего ее кошмара встретить мужа беременной от другого, княгиня почти без сил оставила дом акушерки и ночью вернулась на дачу, где верная камеристка уложила ее в постель и стала ухаживать за ней. Теперь Анна Михайловна, под предлогом нездоровья, могла оставаться в своей комнате и должна была стараться поправиться.
   Спустя три дня Софья Борисовна вернулась в город, взяла в своей квартире уже давно приготовленный пакет и бумажник с пятьюдесятью тысячами рублей и отправилась к акушерке, где забрала ребенка, предварительно роскошно одев его.
   Наемная карета отвезла ее в отдаленную часть города, туда, где блестящая столица принимает вид деревни и по обеим сторонам плохо вымощенных улиц тянутся маленькие деревянные домики.
   Перед одним из таких домов, отделенным от соседей дощатым забором, карета остановилась. Софья Борисовна, спрятав ребенка под широкой и густой мантильей, выбралась из экипажа, прошла через грязный двор и постучала в двери. Дверь отворила высокая и худая пожилая женщина, принявшая посетительницу с выражениями радости и льстивою приниженностью. Эта женщина была бывшей нянькой первого ребенка госпожи Доробкович. Софья Борисовна выдавала ей пенсию, осыпала подарками и употребляла для своих маленьких секретных дел, так как Фотинья была ей вполне преданна и показала блестящие результаты применения своей осторожности, скромности и ловкости.
   Не теряя времени, Софья Борисовна объяснила хозяйке домика, что от нее требуется.
   – Ты сегодня же должна отправиться на Крестовский и подкинуть ребенка в дом, адрес которого я тебе дала. Дождись ночи, Фотинья, чтоб на тебя не так обратили внимание. Будь очень осторожна, но, однако же, положи пакет так, чтобы его скоро заметили.
   – Будьте покойны, дорогая барыня! Меня нечего учить, как устраивать делишки этого рода. Сегодня же ночью мальчишка будет спать там, где вы желаете. Только скажите мне, сколько прислуги в доме и, если знаете, опишите расположение комнат.
   Софья Борисовна дала все нужные сведения и вручила Фотинье за будущие труды сто рублей. Обрадованная старуха помогла переодеть ребенка и уложить его в корзину с крышкой. После этого Доробкович уехала.
   Около девяти часов вечера Фотинья вышла из дома. На ней была длинная и широкая черная драповая ротонда, а голова ее была покрыта черным же платком. Корзина совершенно исчезла под складками широкой одежды. Наемная карета довольно быстро отвезла старуху на Крестовский. На углу указанной улицы экипаж остановился, и далее она продолжила путь пешком.
   Казалось, само небо благоприятствовало этому темному делу. Ночь была безлунная, небо покрыто тучами, воздух стоял недвижно, теплый и тяжелый.
   Старуха внимательно осмотрела нужный ей дом. Только два окна во всем фасаде были освещены. Два больших фонаря у подъезда не горели, а калитка была настежь открыта.
   Уже несколько минут Фотинья стояла на другой стороне улицы, обдумывая, как бы лучше исполнить свое дело, как вдруг из калитки вышла изящная горничная в белом переднике с гофрированной наколкой на голове. В руке девушка держала корзинку. Не успела горничная отойти далеко, как оттуда же вышел мужчина с несколькими пустыми бутылками в руке.
   – Дарья Антиповна! Дарья Антиповна! – крикнул он, спеша за девушкой. – Подождите меня! Пойдемте вместе – барин послал меня за пивом.
   «Это горничная и лакей. Вот удача-то», – подумала Фотинья.
   Без малейшего колебания через полминуты она поспешно перешла пустую улицу и вошла во двор. Здесь она тотчас же заметила открытое окно, осторожно подошла к нему и заглянула внутрь. Комната была пуста; дверь из нее заперта. Теплившиеся перед образом лампады освещали комнату, которую старуха тотчас же опознала как спальню. Кровать, задрапированный кружевами туалет и низкая мягкая мебель – все было богато и изящно.
   «Мальчишке здесь будет недурно», – подумала Фотинья, влезая на карниз с силой и ловкостью, какие было трудно предположить в женщине ее возраста. Она поставила корзину на стол, стоявший у окна. Затем, бесшумно опустив штору, спрыгнула на землю и поспешно выбежала со двора. Никто ее не видел. Добежав до угла, она обернулась и увидела вдали Дашу и Иосифа, которые уже возвращались, мирно беседуя.
   – Вот что называется сделать дело чисто! Софья Борисовна может быть довольна, – похвалила себя довольная Фотинья, поспешно двигаясь в путь.
   Освещенные окна фасада были окнами столовой. За столом там сидела Ксения Александровна и раскладывала пасьянс; недалеко от нее Иван Федорович читал газету. Против обыкновения он был дома: остаться его вынудили желудочные боли. На столе уже кипел самовар, и супруга дожидалась только свежих булок, за которыми пошла горничная.
   Как только Даша поставила корзинку на стол, Ксения налила стакан чаю и собиралась было передать его мужу, как внезапно в спальне раздался крик. Проверив, что случилось, в столовую вбежала бледная и испуганная Даша.
   – Барыня!.. – закричала она дрожащим голосом. – Барыня, в вашей спальне… что-то стоит… на столе…
   Видя, как жена побледнела и нервно вздрогнула, Иван Федорович оборвал горничную:
   – Дура! Как смеешь ты так пугать барыню! Скажи просто, что там такое в комнате! – гневно крикнул он и схватил палку, стоявшую в углу.
   – Нет, нет, барин! Туда не вор забрался! – поспешно ответила Даша. – Там на столе стоит корзинка, а из нее слышен крик ребенка.
   – Ребенка?! Ты сошла с ума. Кто и каким образом мог осмелиться подбросить нам ребенка?
   Ксения с быстротой молнии бросилась в спальню. Прежде чем Иван Федорович успел двинуться за ней, она снова появилась в столовой с корзинкой в руках, которую поставила на стол. Из корзины ясно слышался слабый крик и плач новорожденного ребенка. Дрожащими руками молодая женщина разрезала шнурок, подняла крышку и вынула из корзинки завернутого в синее атласное одеяльце ребенка.
   Иван Федорович бранился и бушевал, чтобы скрыть неприятное ощущение, овладевшее им. Все-таки здесь решалась судьба его ребенка.
   Ксения стала осматривать малютку, одетого в батистовую кружевную рубашечку. На шее ребенка на длинной ленте висел объемный белый шелковый мешочек, а в корзине было обнаружено письмо. То и другое молодая женщина передала мужу.
   – Посмотри это. Наверное, мы найдем здесь какое-нибудь указание, – сказала она, качая ребенка, продолжавшего кричать.
   Иосиф тоже прибежал из кухни и с недоумевающим видом слушал рассказ, который шепотом передавала ему Даша.
   В это время Иван Федорович распечатал письмо и громко прочел следующее: «Сумма, находящаяся в мешке, составляет приданое ребенка. Не гоните от своего порога маленького сиротку, которого несчастная мать вынуждена поручить вашему милосердию. Ребенок не крещен».
   – Странная мысль именно нас наградить этим мальчишкой, – проворчал Иван Федорович, пожимая плечами, и спустя мгновение добавил: – Наверное, сегодня слишком поздно, чтобы принять какое-нибудь решение. Завтра мы посмотрим, что с ним делать. Поскольку несчастная мать обеспечивает его содержание, то ребенка можно будет куда-нибудь пристроить… Но что за голос у этого мальчишки!.. Даша! Унесите его к себе. Ты же, моя дорогая, так взволнована, что тебе необходимо поскорее лечь в постель, а я еще поработаю.
   С этими словами он ушел в кабинет, унося с собой атласный мешочек.
   Ксения ничего не ответила. Когда же муж ушел, она унесла ребенка в свою комнату и приказала Даше согреть немного молока.
   – Барыня, у нашей дворничихи есть рожок. Я сейчас принесу его, и ребенок будет сосать, – с искренним участием и усердием предложила Даша.
   Уже через полчаса неожиданный гость был накормлен, обернут в чистые пеленки и временно положен в колясочку, которую Ксения заранее приготовила для своего будущего ребенка. Склонившись над уснувшим в импровизированной колыбельке ребенком, молодая женщина с глубоким волнением смотрела на маленькое создание, с которым смогла расстаться его родная мать.
   В любящем и великодушном сердце Ксении проснулось теплое и глубокое участие к этому обездоленному существу, брошенному на попечение чужих людей и лишенному любви и покровительства родных, на которые оно имело право. Неужели и она отвергнет его? Не сам ли Господь внушил этой неизвестной матери принести сюда маленького, невинного, покинутого всеми ребенка, чтобы испытать, настолько ли жестоко сердце матери будущей, что она оттолкнет невинное существо и отдаст его в чужие, возможно, жестокие и недостойные руки?
   Бедная Ксения! Она и не представляла, насколько жестокую месть представляет для нее само присутствие этого ребенка в ее доме! В ее честной и чистой душе не явилось ни малейшего подозрения об основанной на самых благородных ее чувствах циничной спекуляции, рожденной в уме развращенной женщины, вкусившей все пороки и насмеявшейся над долгом и добродетелью.
   Ивану Федоровичу не работалось. Он был погружен в глубокие раздумья. Пересчитав и спрятав обещанные пятьдесят тысяч рублей, мужчина на минуту позволил своему самодовольству возобладать над всеми другими чувствами. Родившийся сын уже принес ему с собой солидную сумму, и кто знает, что принесет еще в будущем? Княгиня – настоящий золотой рудник, и из одного только чувства оппозиции мужу она будет боготворить это дитя любви. Если ребенок останется у Ивана Федоровича, Анна Михайловна сможет иногда видеть его и еще больше привяжется к нему. Но согласится ли Ксения оставить мальчика у себя? А если и согласится, то можно ли допустить, чтобы жена воспитывала его незаконного ребенка? Это, конечно, был исключительно вопрос морали, поскольку супруга никогда не узнает истины, однако Иван Федорович колебался и что-то вроде стыда давило его сердце.
   Когда он вошел в спальню, Ксения уже крепко спала. В ногах кровати стояла маленькая колясочка. На минуту новоиспеченный отец нерешительно остановился, смущенный, а затем, крадучись, подошел к колясочке и склонился над ней, боязливо всматриваясь в лицо малютки и гадая, не выдаст ли оно его тайны предательским сходством. Не увидев ничего определенного, Иван лег в постель с то ли полудовольным, то ли полубеспокойным вздохом.
   Когда Иван Федорович проснулся, Ксения уже встала. Он нашел ее с колясочкой в будуаре.
   Жан расхохотался и заметил, обнимая жену:
   – Я вижу, дорогая моя, что живая кукла очень забавляет тебя; но не забывай, у нас скоро будет своя такая же куколка…
   – Я помню это! Тем не менее, если ты позволишь и если малютка не введет тебя в излишние расходы, я хотела бы оставить его у себя. Мне жалко этого бедного, покинутого всеми ребенка. Ему хватит места в моей гардеробной; там есть несколько сундуков, которые можно вынести в сарай.
   Стараясь не выказать облегчения, муж ответил:
   – У меня нет особенных причин противиться твоему желанию. Сумма, которую принес с собой ребенок, вполне достаточна для его содержания и воспитания, таким образом, его пребывание в нашем доме не принесет никакого материального ущерба. Однако же я считаю своим долгом предупредить, что воспитание двоих детей будет для тебя тяжелым бременем. Я тебя настолько хорошо знаю, что ни на минуту не сомневаюсь, что ты вложишь в это дело всю свою душу.
   – Господь поможет мне воспитать обоих! У меня не хватает сил оттолкнуть это бедное невинное существо, – ответила Ксения, поднимая на мужа прекрасные ясные глаза.
   – Пусть будет по твоему желанию! Я сейчас же извещу полицию о подкинутом ребенке и о нашем решении, а потом заеду к доктору и попрошу его прислать кормилицу. Я дам тебе сейчас же денег для необходимых покупок. Погода стоит чудная, так что после чая ты можешь отправиться за покупками – это развлечет тебя. Только захвати с собой нашу соседку-старушку; я не хочу, чтобы ты ехала одна.
   Добрая Шарлотта Ивановна охотно согласилась сопровождать свою молодую приятельницу и с кажущимся спокойствием выслушала рассказ про вчерашнее приключение. А вечером, оставшись наедине с мужем, пожилая женщина с негодованием высказала ему все подозрения, волновавшие ее.
   – Даю руку на отсечение, этот негодяй Иван Федорович – и есть отец мальчишки: черные глаза точно украдены у него. Никогда не поверю я, что какие-то неизвестные люди подбросили здесь ребенка, да еще с такой большой суммой денег в приданом. Просто невероятно, чтобы этот эгоист, не терпящий близ себя ни одного живого существа из боязни, что оно побеспокоит его, великодушно согласился выслушивать визг чужого ребенка. Нет, нет, это его незаконный сын, которого у него хватило цинизма навязать своей жене! Только бедная Ксения не подозревает ничего.
   Тем временем Иван Федорович решил съездить к Софье Борисовне, чтобы сообщить ей и княгине об удачном выполнении их плана. Сначала он намеревался ехать на дачу, где жила Доробкович, но, подумав, решил прежде справиться, не в городе ли она. Преждевременные роды заставляли предполагать что-нибудь неожиданное. Кроме того, перспектива проскучать целый день в обществе больной, нервной и плаксивой в последнее время Анны Михайловны нисколько не улыбалась ему.
   Случай благоприятствовал: Софья Борисовна утром приехала в Петербург и была еще дома.
   – Ну что? Вы получили все сполна? Расскажите же, как устроилось дело, – стала расспрашивать Софья Борисовна, как только они остались одни.
   – Все в порядке. Моя жена прониклась такой жалостью к малютке и нашла его таким милым, что пожалела отдать его в чужие руки и будет воспитывать сына, – тихо ответил Иван Федорович.
   Доробкович расхохоталась таким циничным, полным иронии и злого удовлетворения смехом, что, несмотря на всю свою беззастенчивость, Иван Федорович обиделся. Что-то вроде стыда зашевелилось в его эгоистичном сердце, и даже, возможно, впервые в жизни он почувствовал себя оскорбленным в лице своей невинной жены, над добрым сердцем и достоинством которой так жестоко насмеялись.
   Софья Борисовна поняла, что сделала в данную минуту ложный шаг, и с присущей ей гибкостью переменила тактику.
   – Боже мой! Как вы сегодня нервны, мой дорогой друг! – с веселой улыбкой сказала она. – Я далека от мысли насмехаться над… наивностью госпожи Герувиль. То, что вы называете дурной шуткой, было мне внушено желанием охранить деньги ребенка, отдав их в отцовские руки, ведь… чтобы вы ни говорили, на вас лежат обязанности по отношению к этому мальчику, такие же, как и по отношению к другому ребенку, которого вы ожидаете.
   Иван Федорович закусил губу и ничего не ответил. После минутного молчания он переменил тему беседы и спросил по-английски:
   – Как здоровье Анны Михайловны? Мне казалось, разрешение от бремени ожидалось несколько позже.
   – Да, на целый месяц, а, может быть, даже еще больше. О, это целая история… – И Софья Борисовна рассказала про письмо князя, прибавив: – Именно это волнение и вызвало преждевременные роды, что, впрочем, очень счастливо, так как, если бы ее увидел в таком положении Георгий Давыдович, он учинил бы невероятный скандал.
   – А князь еще не приехал?
   – Нет, он должен был приехать завтра, но вчера прислал телеграмму, в которой известил, что остановится в Москве на десять дней. Положительно Анюте везет в этом деле. Такая неожиданная отсрочка дает ей время поправиться.
   Между собеседниками воцарилось доброе согласие: они позавтракали вместе, а затем Иван Федорович уехал, обещав через день навестить княгиню.
   В воскресенье был чудный день, и Иван Федорович решил съездить в Гатчину, чтоб увидеться с матерью и рассказать ей о подкинутом ребенке. Обе пожилые дамы уже обжились в своей новой резиденции. Им жилось там весьма недурно, тому способствовали комфортабельно меблированный дом, большой тенистый сад и доброе согласие, царившее между ними.
   Анастасия, лишенная влияния взбалмошной мамаши и доверенная строгой немке, тоже изменилась к лучшему. Она отвыкла от большей части своих капризов и претензий и приобрела более приличные манеры.
   После обеда, когда на террасу был подан кофе, Иван Федорович заметил, закуривая сигару:
   – Право, вы живете без этой милейшей Юлии точно в раю!
   – О! Ты всегда был суров к ней. Вы с Ричардом всегда видели в ней причину всего зла, совершающегося в мире, – обиженным тоном возразила оскорбленная в лучших чувствах бабушка.
   – В мире – нет, но в этом доме – несомненно. Разве не она вызывала все ссоры? А кто преследовал Ричарда и клеветал на него? Кто думал только о нарядах, удовольствиях и любовных похождениях, чем положительно портил Анастасию? Для девочки великое счастье, что ее дорогая мамаша уехала и не сделает из нее второе издание самой себя, – спокойно сказал Иван Федорович.
   Заметив раздражение обеих дам, он заговорил о менее жгучих для них вещах, а затем, посмеиваясь, рассказал, что им подкинули мальчика и что Ксения не пожелала отдать его в воспитательный дом и хочет растить вместе со своим будущим ребенком.
   Едва сдерживаемое недовольство Клеопатры Андреевны и ее достойной матери тотчас же обрушилось на Ксению, и обе сурово порицали слабость Ивана Федоровича, уступившего капризу этой сентиментальной дуры, этой нищей, которая тем самым вешает на шею мужа такое бремя, как чужой ребенок, и не понимает, какую тяжелую ответственность берет на себя.
   Возвращаясь из Гатчины, Иван Федорович случайно встретился в поезде с одним знакомым офицером, который ехал в Петербург повеселиться, и дал легко уговорить себя составить ему компанию. Оба очень приятно провели время в одном из окрестных увеселительных садов – посмотрели представление в летнем театре и отужинали в обществе двух пикантных актрис.
   Было уже пять часов утра, когда Иван Федорович вернулся, наконец, к себе на Крестовский. К великому своему удивлению, он увидел, что многие окна его дома освещены. У подъезда его поджидал озабоченный Иосиф и тотчас же сообщил ему, что два часа тому назад Бог дал барину девочку, что доктор уже уехал и что у барыни в настоящее время акушерка и Шарлотта Ивановна.
   – Ах, Боже мой! Какое несчастье, что я опоздал в Гатчине на поезд! Как же все это случилось? – вскричал Иван Федорович.
   – О! Барыня еще в три часа почувствовала себя дурно. Даша, не зная, что делать, позвала Шарлотту Ивановну, и та все устроила. Карл Богданович ездил за доктором и за акушеркой и купил все, что нужно, в аптеке. Шарлотта же Ивановна ни на минуту не оставляла барыню. Слава Богу! Все кончилось благополучно.
   Иван Федорович плотно поужинал. Голова его была тяжела, и он положительно падал после бессонной ночи, так что вздохнул с истинным облегчением, когда узнал, что Ксения спит. Он объявил Даше, что поспит немного в кабинете, и приказал разбудить его тотчас же, как жена проснется. Десять минут спустя он громко храпел, совершенно забыв про свое двойное отцовство.
   Было уже поздно, когда Иван встал. Ксения не велела его будить. Она с меланхоличным спокойствием приняла его выражения радости и любви. Женщина безошибочно чувствовала холодность и равнодушие под расточаемыми мужем нежными словами и была убеждена, что все, что он говорил ей в оправдание своего отсутствия, было ложью.

Глава X

   С этого дня для молодой женщины началась новая жизнь. Пустота и скука, терзавшие ее раньше, исчезли. Два маленьких существа, за которыми она ухаживала с одинаковой почти нежностью, занимали все ее время – часы проходили, как минуты, и она едва замечала постоянные отлучки Ивана Федоровича, которые становились все чаще и продолжительнее.
   Быть восприемником маленькой Ольги Ксения пригласила своего приемного отца. Тот приехал на два дня и долго беседовал с ней, но к Ивану Федоровичу отнесся с холодной вежливостью и, несмотря на все старания последнего, не выходил из сдержанной молчаливости. Уезжая обратно в Москву, он оставил дочери солидную сумму денег. С этого дня его переписка с Ксенией сделалась еще более деятельной и дружеской.
   Так прошло более двух лет, и время это не принесло с собой ничего важного. Впрочем, мелкие огорчения изобиловали и не раз служили тяжелым испытанием терпения и мужества Ксении Александровны. В те редкие минуты, что Иван Федорович проводил дома, он бывал обыкновенно очень придирчив и раздражителен. Кроме того, с каждым днем он становился все скупее и скучнее. Это происходило не потому, что он был скуп по природе. Расходуя страшно много на себя лично, он старался экономить на расходах по дому, и без щедрой предусмотрительности Ричарда Ксения и дети часто были бы лишены даже необходимого.
   Каждый раз, как молодая женшина спрашивала у мужа денег, последний неизменно замечал, что она получает от своего приемного отца две тысячи четыреста рублей в год и что этого довольно на удовлетворение ее капризов; на необходимое же вполне достаточно того, что он дает. Оскорбленная и возмущенная, молодая женщина устраивалась сама, как могла.
   Внезапная болезнь детей вызвала неожиданные большие расходы, что внесло беспорядок в бюджет Ксении, и она поневоле стала делать долги. Чтобы восстановить как-нибудь равновесие, женщина отказывала себе решительно во всем, но детей не хотела лишать даже частички того комфорта, которым они были окружены. Страстная привязанность малюток вполне вознаграждала ее за все приносимые жертвы.
   Иногда, через долгие промежутки времени, она получала письма от Ричарда, и они были для нее чем-то вроде солнечного луча, на минуту освещавшего ее печальную и монотонную жизнь. Ричард с видимым увлечением говорил о своем путешествии, описывал охотничьи приключения и рассказывал о планах на будущее и чудесных изысканиях, которым он со страстью предавался. На несколько часов Ксения забывалась и жила одною жизнью с человеком, которого считала своим добрым гением. Однако же в те долгие часы одиночества, когда она думала о Ричарде, еще и болезненное, горькое чувство сдавливало ее сердце. «Он забудет меня! Сколько красивых, обольстительных и… свободных женщин встретит он в своем путешествии, и они полюбят его, я же буду обречена печально влачить здесь свои рабские цепи».
   Такие минуты отчаянной ревности, однако, бывали редки, и после Ксения, стыдясь самой себя, целовала письмо и шептала: «Будь счастлив, Ричард! Люби и будь любим, как ты этого заслуживаешь. Я же буду молиться за тебя и выполнять свой долг: воспитывать двух малюток, дарованных Богом, чтобы наполнить свою жизнь».
   В последнюю зиму неожиданное несчастье обрушилось на Ксению. Трехлетний Борис заболел скарлатиной. Как ни быстро молодая женщина разделила детей, все-таки Ольга заразилась, и ее состояние сделалось так серьезно, что доктор с самого начала опасался за ее жизнь. Это были ужасные дни. Ксения неутомимо сутками дежурила у больных малюток. Борис скоро был на пути к выздоровлению, но Ольга все еще находилась в смертельной опасности, так как болезнь ее осложнилась.
   Иван Федорович сначала выказывал большое огорчение и помогал жене ухаживать за больными детьми, но по мере того как болезнь затягивалась, а расходы сильно увеличивались, расположение духа его стало портиться. Он снова стал раздражаться, а потом начал пропадать, чтобы хоть немного отойти от госпитальной атмосферы, царившей у него дома.
   В эти тяжелые дни Ксения открыла шкатулку, которую Ричард оставил ей на случай крайней нужды, и сумма, найденная там, окончательно вывела ее из затруднения. Наконец, опасность миновала, Ольга осталась жива; но силы Ксении до такой степени истощились, что было вероятно, что и сама она сляжет. Этого, к счастью, не случилось. Молодая женщина была только очень слаба и нервна, так что с наступлением весны доктор прописал ей и детям перемену климата и морские купания.
   С общего согласия как наиболее удобное место для этого был выбран Гапсаль. Во второй половине мая Ксения уехала туда с детьми, бонной-немкой и Дашей; Иван Федорович же остался в Петербурге под предлогом службы. Молодая женщина радовалась, что проведет три месяца в покое и уединении.
   И действительно, на новом месте она сразу почувствовала себя очень хорошо. К детям тоже, видимо, возвращались силы и свежесть. Оба ребенка были прекрасны, как херувимы, и не один лестный отзыв доходил до ушей молодой матери, когда она сидела на морском берегу и наблюдала за детьми, копавшимися в песке и собиравшими гальку и мелкие ракушки.
   Ксения занимала скромный домик с садом почти на берегу, рядом с великолепной виллой, ярко раскрашенная башня которой резко выделялась среди окружавшей ее густой зелени парка. Даша объяснила барыне, что там живет кокотка, которую содержит один богатый негоциант. Эти сведения, впрочем, очень мало заинтересовали госпожу Герувиль. Она никогда не видала соседки и только издали замечала ее яркие, просто кричащие туалеты. А уж что эта соседка с особенным интересом рассматривала ее, молодая женщина даже не подозревала.
   Лето прошло без всяких приключений. Подходил к концу август, и приближалось время отъезда, но начало осени выдалось таким чудным, теплым и солнечным, как июль, что Ксения решила немного задержаться в Гапсале.
   С последней зимы она страдала страшными мигренями, вызванными перенесенными ею моральным потрясением и физическим истощением. Однажды утром молодая женщина проснулась со страшной головной болью, так что нуждалась в абсолютном покое. После чая она послала детей с бонной Розалией погулять на морском берегу до обеда, а сама легла на диван, приказав Даше опустить шторы и не беспокоить ее.
   Смутный гул голосов пробудил ее от легкой дремоты. Удивленная и несколько раздраженная молодая женщина стала прислушиваться. Видимо, взволнованная Даша разговаривала с бонной, которая что-то рассказывала слезливым и прерывающимся голосом. Вдруг Ксения ясно расслышала следующую фразу:
   – Я нигде не могу найти ребенка!
   Точно от удара тока, Ксения вскочила с дивана и бросилась в соседнюю комнату. Там стояли расстроенная Розалия с покрывшимся красными пятнами и бледная, перепуганная Даша; оробевший Борис робко жался в стороне.
   – Где Ольга?! – попыталась крикнуть Ксения Александровна, но голос был охрипшим от волнения.
   – Я сама ничего не понимаю… Клянусь вам, я не виновата, но я не знаю, где она… – пробормотала бледная немка, дрожа всем телом.
   Ксения зашаталась и на минуту прислонилась к стене. Затем, охваченная отчаянным гневом, она вскричала:
   – Вы не знаете! Но где же вы были?! Чем вы были заняты, что доверенный вам ребенок мог исчезнуть бесследно?!
   – Я не отходила от детей. Но порывом ветра сорвало шляпу Ольги, и я побежала за ней. Когда же я, поймав шляпу, вернулась назад, девочки уже не было… Я тщетно всюду искала ее…
   – Даша! Побежим искать ее! – перебила бонну Ксения Александровна.
   Дрожа, как в лихорадке, и не слушая Розалию, которую она в гневе оттолкнула от себя, молодая женщина выбежала из дома, забыв, что она в пеньюаре и что волосы ее растрепаны.
   Это был какой-то бешеный бег по морскому берегу, потом по общественному саду и, наконец, по семействам, с которыми она обыкновенно встречалась. Никто ничего не знал. Некоторые дамы видели, уходя домой, как девочка играла на песке. Все немедленно же приняли участие в поисках. Весть об исчезновении ребенка с быстротой молнии облетела весь Гапсаль, возбуждая всюду удивление и ужас. Однако все поиски оказались тщетными. Несчастную мать без чувств отнесли домой.
   Видя, что барыня не приходит в себя и лежит, как мертвая, Даша прежде всего сбегала за доктором, а потом послала телеграмму Ивану Федоровичу, извещая его о случившемся несчастье и умоляя приехать в Гапсаль.
   Иван собирался ехать в Павловск, когда ему подали депешу, содержание которой сбило его с ног. Несмотря на любовь к рассеянной жизни и страшный эгоизм, он любил детей. Он любил играть с ними, когда бывал дома, и именно Ольга была его любимицей. Малышка была его законным ребенком. Кроме того, девочка была гораздо более развита, чем Борис, да и характер у нее был лучше. Мальчишка же был своеволен, вспыльчив и капризен.
   Как живая, восстала перед отцом фигура маленькой девочки с большими голубыми глазами, густыми черными локонами и лукавой улыбкой розовых губок. При мысли потерять ее таким образом сердце его сжалось, точно его ухватили железными клещами.
   Иван приказал лакею уложить необходимые вещи и первым же поездом уехал в Гапсаль.
   Входя в дом, занимаемый женой, Иван Федорович встретил уходившего доктора, который объявил ему, что рассудок больной в опасности. Вид Ксении только подтвердил опасения доктора. Бледная, как смерть, с сухими растерянными глазами, сидела молодая женщина на диване и, не переставая, повторяла имя Ольги. Она только что вернулась после очередного круга беспорядочной беготни, которую предпринимала утром и вечером в поисках ребенка. Каждый раз она возвращалась домой разбитая, полубезумная, тело ее разбивала дрожь, а рассудок начинал поддаваться безумию.
   Вид мужа произвел на Ксению благотворное действие, возбудив в ней смутную надежду.
   – Иван! Ольга пропала! – вскричала молодая женщина, протягивая к мужу руки.
   В голосе ее звучало такое раздирающее душу отчаяние, что даже Иван Федорович был потрясен. С искренним и горячим участием прижал он ее к себе, и даже несколько слезинок скатилось из его глаз.
   – Бедная моя! Мужайся! Я сделаю все, что только физически возможно, чтобы найти нашего дорогого ангела, и надеюсь, что Господь поможет нам.
   Ксения ничего не ответила, только крепче прижалась к груди мужа. Вся тяжесть, в течение двух дней давившая ее сердце и мозг, нашла теперь выход в потоках горьких слез. Иван Федорович дал ей выплакаться: он понимал, что эти слезы, возможно, спасут ее рассудок. Когда волна отчаяния жены немного схлынула, он дружески сказал ей:
   – Ложись в постель, дорогая моя, и постарайся хоть немного поспать. Я же сейчас отправлюсь в полицию и постараюсь заручиться помощью хорошего агента, пообещав ему солидное вознаграждение. Это следовало сделать тотчас же после исчезновения девочки, но надеюсь, что ничего еще не потеряно.
   Выходя из комнаты жены, Иван Федорович встретил Розалию, которая шла с Борисом в сад. При виде этой особы, непростительная небрежность которой была причиной этого несчастья, им овладела настоящая ярость.
   – Негодяйка! Это из-за вашего недосмотра пропала моя дочь! – крикнул он. – Убирайтесь вон! Чтобы через десять минут здесь не было ни вас, ни ваших вещей, иначе я не ручаюсь за себя. Я уничтожу вас, как гадину!
   – Я не виновата и не позволю вам так оскорблять меня! – вскричала немка, и яркий румянец разлился по ее лицу.
   – Еще хоть слово – и я привлеку вас к суду, где вы, вероятно, сможете доказать свою невиновность! – возразил Иван Федорович с такой яростью, что бонна замолчала и побежала укладывать свои вещи.
   Четверть часа спустя она оставила дом Герувилей.
   К сожалению, все усилия, приложенные к поиску девочки, не привели ни к чему. Ольга исчезла бесследно – несмотря на все старания, ни полиция, ни добровольцы не смогли найти ни малейшего указания на похитителей. Борис был еще слишком мал. Он был занят игрой и мог сообщить только, что его сестра не кричала. Остановились на предположении, что Ольга утонула и что тело ее унесли волны, так как в этот день был сильный ветер. Говорили также, что в окрестностях видели цыган, но наверное никто ничего не знал.
   Доктор советовал забрать больную из места, полного тягостных воспоминаний, поэтому Иван Федорович, после двух недель бесплодных поисков дочери, уехал с женой и сыном обратно в Петербург. Войдя в дом, где каждая вещь напоминала ей потерянную дорогую малютку, Ксения снова разрыдалась, а увидев пустую кроватку дочери, упала, точно пораженная громом. Когда через несколько часов молодая женщина открыла глаза, то никого не узнала – у нее открылось воспаление мозга.
   Три недели жизнь Ксении висела на волоске. В бреду она не переставала звать дочь: то ей казалось, что она ищет ее в глубине моря, то она бежала за похитителями и никак не могла догнать их. После таких припадков женшина впадала в летаргическое состояние, из которого ее трудно было вывести.
   С большим трудом сильная натура Ксении Александровны восторжествовала над болезнью. Правда, поправлялась молодая женщина с поразительной медленностью – казалось, во всем ее существе произошла роковая метаморфоза. В ней исчез всякий интерес к жизни, и дни ее проходили в какой-то мрачной апатии; даже ведение хозяйства сделалось ей в тягость.
   Изменилось и ее чувство к Борису. Прежняя нежность сменилась холодным равнодушием. Она не отталкивала мальчика, когда тот ласкался к ней или робко прижимался головкой к ее коленям, но более не отвечала на его ласки и не замечала боязливого удивления, светившегося в невинных глазах ребенка.
   Если бы ее дочь умерла, если бы она могла молиться на ее могиле, она преклонилась бы перед Божьей волей и сказала бы: «Бог дал, Бог и взял». Но больную душу Ксении приводила в отчаяние и возмущала жестокая насмешка судьбы, отплатившей ей за доброе дело тем, что у нее отняли ее собственного ребенка и оставили чужого. И этот чужой ребенок пользуется уходом и комфортом, в то время как Ольга, быть может, бродит по пыльным дорогам, голодная, озябшая… Может быть, девочка попала в руки нищих, которые искалечили ее, даже ослепили – Ксении приходилось читать о подобных случаях… От таких мыслей ледяная дрожь пробегала по телу молодой женщины. В эти минуты всякий тон благосклонности, даже самый ничтожный, по отношению к Борису казался ей кражей у ее несчастной дочери.
   Первое время по выздоровлении Ксении Иван Федорович пытался утешить жену и развлечь ее светскими удовольствиями, но молодой женщине было не до пустых развлечений. Занятая одной только мыслью о дочери, она избегала людей, а у мужа не хватало ни сердца, ни терпения, чтобы излечить ее силой своей любви. Ивану Федоровичу скоро надоела роль утешителя; кроме того, это вечное отчаяние жены и ее мрачная молчаливая апатия действовали ему на нервы. С легкомысленной беззаботностью, составлявшей основную черту его характера, Иван Федорович скоро привык к несчастью и мало-помалу забыл о нем него в потоке дел и развлечений.
   «Ваш супруг, полагаю, был бы очень признателен тому, кто сообщил бы ему об этом интересном эпизоде. Ваш сын носит имя Борис. Его воспитывает настоящий отец с нежностью, делающей ему честь. Но не думаю, чтобы жена поблагодарила его, если узнает, с какой беззастенчивостью ее заставляют воспитывать незаконного ребенка мужа. Мои слова доказывают вам, что мне известны самые интимные подробности вашей тайны и что от меня зависит воспользоваться ими, как я сочту удобнее. Но, желая быть великодушной, я обещаю вам вечное молчание, если вы пришлете мне чек на десять тысяч рублей. Чек должен быть прислан по почте, до востребования, на имя такой-то (следовало вымышленное имя). Если через неделю вышеуказанная сумма не будет у меня в руках, я обращусь к Гр. Д. и К. А. и с документами в руках расскажу им все про вашего сына. Прибавлю еще, что если вы будете иметь неосторожность показать это письмо госпоже С. Б. Д. или станете стараться проникнуть в тайну, которой я себя окружаю, то документы, хранящиеся в верном месте, немедленно же будут переданы по назначению».
   Письмо не было подписано, но чтение его так сильно взволновало Анну Михайловну, что она лишилась чувств. К счастью для княгини, только одна старая верная камеристка была свидетельницей этого происшествия. Придя в себя, Анна Михайловна ни минуты не колебалась, чтобы удовлетворить неизвестную шантажистку, владевшую ее тайной.
   Получив таким несложным образом значительную сумму, Юлия Павловна решила немедленно же уехать за границу. Теперь она свободно могла веселиться, так как была уверена, что открыла золотой источник, откуда могла черпать, сколько ей нужно.
   Со старыми родственницами она не хотела ссориться и еще менее была намерена открыть им источник полученной ею суммы. Поэтому изобрела письмо, якобы полученное ею из Берлина от одной богатой больной подруги, предлагавшей с оплатой всех расходов сопровождать ее в Париж и Ниццу. Юлия Павловна объявила, что не может отказать в этой услуге больной подруге. Выманив еще у бабушки сто пятьдесят рублей, чтобы не быть без копейки, она уехала радостная, как щегленок.
   Для Анны же Михайловны этот случай имел очень печальные последствия. Вследствие перенесенного ею страшного потрясения у нее пошла горлом кровь, и с этого дня здоровье ее стало ухудшаться с поразительной быстротой. Вечная болезнь и беспокойство еще более ухудшали ее положение. Каждое письмо от шантажистки заставляло ее дрожать, она ежеминутно ждала новых требований денег и в долгие бессонные ночи напрасно ломала себе голову, стараясь отгадать имя презренной женщины, проникшей в ее тайну.
   Ледяное равнодушие мужа и его суровый подозрительный взгляд, какой он иногда устремлял на нее, вызывали в Анне Михайловне страх, смешанный с гневом, и оскорбляли ее самолюбие. Зато всю любовь, на какую была способна ее душа, она перенесла на сына и Ивана Федоровича.
   По брачному соглашению с мужем все ее состояние в случае ее смерти переходило к мужу. Из ненависти к не любившему ее князю и из желания хоть часть своего состояния передать сыну Анна Михайловна придумала план, который тотчас же привела в исполнение.
   Под предлогом консультации с докторами Анна Михайловна поехала в Париж, где приказала заменить стразами все драгоценные камни на своих парюрах [4 - Парю́ра (фр. parure – убор, украшение) – набор ювелирных украшений, подобранных по качеству и виду камней, по материалу или по единству художественного решения.], настоящие же камни продала на пятнадцать тысяч рублей, которые и привезла с собой в Петербург.
   Это зимнее путешествие очень сильно повлияло на здоровье княгини, и было видно, что конец ее приближается. Собрав последние силы, Анна Михайловна пригласила Ивана Федоровича на свидание к Софье Борисовне, где имела с ним важный разговор.
   Объявив свое твердое намерение обеспечить будущее Бориса и создать ему блестящее положение, она вручила Ивану Федоровичу сто семьдесят пять тысяч рублей и билет первого внутреннего займа с выигрышем, при этом сказав:
   – Этот билет достался мне от моей покойной матери, и никто, кроме меня, не знает о его существовании. В последний тираж на этот билет пал выигрыш в семьдесят пять тысяч рублей. Возьмите его и представьте в банк, как будто он принадлежал вам лично. Таким образом, не возбуждая ни в ком ни малейшего подозрения, вполне естественно объяснится перемена вашего материального положения. Если же ваш капитал будет и больше, то определить это будет трудно. Всеми доходами вы можете свободно располагать по своему усмотрению. Только поклянитесь мне, что вы не тронете самого капитала и передадите его неприкосновенным Борису. Кроме того, когда он вырастет, вы должны будете выдавать ему по шести тысяч в год. Вот на этом листе я написала свою последнюю волю. Поклянитесь мне, что вы свято исполните ее.
   Оглушенный ее словами, Иван Федорович сначала наотрез отказался принять такую большую сумму, но, наконец, смягчился и дал торжественную клятву в точности исполнить последнюю волю и все распоряжения своей бывшей любовницы.
   Затем все устроилось без затруднений. Весть о выигрыше семидесяти пяти тысяч быстро распространилась в обществе. Посыпались поздравления, и все привыкли считать Ивана Федоровича богатым или, по крайней мере, состоятельным человеком.
   Анна Михайловна действительно протянула недолго. Она умерла ровно через шесть месяцев после отъезда Юлии Павловны за границу.

Глава XI

   На Ксению неожиданное богатство мужа не произвело никакого впечатления. Что ей было до богатства, когда ее собственный ребенок, быть может, выпрашивал кусок хлеба на большой дороге. Такое равнодушие лишило ее последнего расположения Ивана Федоровича, который сурово объявил ей, что ему страшно надоел ее вид плачущей Ниобеи, что он желает иметь женой живую женщину, а не статую, и что она не первая и не последняя мать, теряющая своего ребенка.
   Эта речь произвела двойной эффект. С одной стороны, достигла предполагаемой цели и вывела молодую женщину из оцепенения; но, с другой стороны, пробудила в ее душе такую бурю презрения и ненависти к этому бессердечному человеку, не желавшему понять ее законного горя, что на минуту она подумала о расставании с ним. Но Ксения Александровна быстро отказалась от подобного намерения. В сущности, зачем ей свобода? Ее несчастье, ее разбитая жизнь будут всюду преследовать ее, а Иван Федорович, очень возможно, из одной только злобы будет удерживать ее при себе. Так что с этого дня она стала тщательно скрывать от мужа свое горе.
   В конце осени молодую женщину ожидал очень неприятный сюрприз. Иван Федорович как-то объявил ей, что купил дом на Васильевском острове и что они переедут туда, как только окончится отделка их будущей квартиры.
   – Мне очень неудобно жить так далеко от города в доме, где я не могу никого принимать у себя, – прибавил он.
   Не возразив ни словом, Ксения Александровна с тяжелым сердцем стала готовиться покинуть дом, полный для нее самых дорогих воспоминаний. Здесь играла ее любимая дочь, здесь в каждой комнате, в каждой аллее маленького садика она могла вызвать в своей памяти сияющее маленькое личико, звонкий смех и невинные шалости своего потерянного сокровища. Укладывая игрушки, детскую мебель и кроватку, молодая женщина ощущала, будто еще раз теряет свою дорогую Ольгу, и сердце ее сжималось от смертельной тоски.
   Новое жилище было обширно и изящно. Иван Федорович обставил его с утонченной роскошью. Он нанял многочисленный штат прислуги и предложил Ксении приобрести себе новые элегантные костюмы, так как решил принимать у себя своих начальников и товарищей. К великому мучению Ксении Александровны, началась совершенно новая жизнь, шумная и рассеянная. Ей уже не приходилось больше учитывать каждую копейку и одалживать в лавках; но вечная толкотня в доме чужих людей и необходимость выезжать и еще чаще принимать у себя страшно раздражали женщину, потерявшую всякий интерес к свету.
   Иван же Федорович, наоборот, был веселее, легкомысленнее и жизнерадостнее, чем когда-либо. Вся память его об Ольге ограничивалась большим портретом, который он приказал написать с ее фотографической карточки и поставил на мольберте в своем кабинете. Что касается Бориса, то Иван Федорович, казалось, боготворил его, наряжал и всячески баловал. Он формально усыновил мальчика и нанял ему бонну – француженку.
   Так прошла зима. Весной серьезно заболела бабушка Ивана Федоровича и после трех месяцев страданий умерла, к великой досаде любезного внука, который как раз собирался ехать за границу, а теперь из приличия должен был отложить эту поездку. Наконец, старая дама была торжественно погребена, а две недели спустя, во второй половине августа, Иван Федорович уехал со своим другом Доробковичем в двухмесячный отпуск. Он решил начать с курса лечения в Виши, а потом проехаться по Италии. Понятно, жену он даже не подумал взять с собой.
   Был туманный и холодный сентябрьский вечер. Ксения Александровна задумчиво лежала на кушетке в своем кабинете. Молодая женщина запретила зажигать огонь, так как мрак и тишина благотворно действовали на ее больные нервы. Со времени отъезда мужа она никого не принимала и жила только прошлым.
   В этот день Ксения Александровна была как-то особенно печальна. Осенний дождь монотонно барабанил в окна, и это еще больше добавляло меланхолии в ее настроение. Кроме того, она беспокоилась о Ричарде, поскольку вот уже два года, как не имела о нем никаких известий. Он ничего не ответил ей, даже когда она написала ему об исчезновении дочери. Мысль, что с ее великодушным другом случилось какое-нибудь несчастье, страшно мучила женщину. К довершению горестей, приемный отец не ответил на два ее последних письма, и она решила, что если сегодня или завтра не получит от него известий, то сама поедет в Москву – посмотреть, что с ним.
   Только она утвердилась в таком решении, как вошел лакей и подал ей письмо. Ксения поспешно встала, распечатала пакет и повернула кнопку электрической лампы. В ее свете женщина с удивлением увидела, что объемистое послание состояло из пяти или шести листов почтовой бумаги, мелко исписанных чьим-то незнакомым почерком. Невольно она взглянула на подпись: «Юлия Гольцман». Тогда молодая женщина схватила конверт и увидела, что он адресован Ивану Федоровичу в их дом на Крестовском. На конверте была дважды подчеркнута следующая надпись: «очень важное» и «в собственные руки».
   С минуту Ксения пребывала в нерешительности. Ей было очень неприятно, что она распечатала чужое письмо, но ее нескромность была невольная, так как Иван Федорович имел обыкновение получать свою корреспонденцию в министерстве. Женщина продолжала держать письмо в руке, так как последние строчки письма, которые она невольно прочла, возбудили в ней подозрения. Юлия писала: «Надеюсь, мой дорогой Иван, ты будешь рассудителен и не откажешься немного поделиться со мной, так как, держу пари, ты получил очень хорошее наследство. Иначе, слово Юлии, я открою все твоей жене».
   Что могла означать эта угроза и о каком наследстве шла речь?
   Ксения Александровна решительно развернула первый лист. Имеет же она, наконец, право узнать, что такое хотят от нее скрыть, и пролить-таки свет на шашни своего милейшего супруга…
   По мере того как она читала, лицо ее то бледнело, то краснело, окончив же чтение, она бессильно опустилась на диван, перед этим погасив электричество. Ей необходима была темнота, чтобы собраться с мыслями, все обдумать и принять какое-нибудь решение, а также для того, чтобы скрыть от прислуги свое невероятно расстроенное лицо: со времени исчезновения Ольги ни разу не бушевала в ее душе такая буря.
   А нашей «бедной Юлии» снова не повезло за границей. Сначала, правда, она много кутила и очень веселилась. Первой крупной каплей горечи стала для нее смерть княгини. О случившемся ее уведомила ее верная корреспондентка Зоя Дмитриевна, которой Юлия выделила часть своей добычи за возможность быть осведомленной о всех событиях в доме княгини. Далее она узнала, что Иван Федорович разбогател и переехал с Крестовского. Сметливая Юлия Павловна тотчас же пришла к заключению, что княгиня передала своему любовнику большую сумму денег, предназначенную ее ребенку, но использованную Иваном. Во внезапный выигрыш в лотерею она не верила и в глубине души решила, что этот ход был придуман с целью отвести все подозрения и навечно скрыть нити интриги. «Во всяком случае, у меня остается Иван. Правда, у него не так легко выманить деньги, как у Анны Михайловны, но все-таки он не захочет, чтобы Ксения узнала об этом деле. Как ни глупа она, но на этот раз может выйти грандиозный скандал», – решила Юлия и с обычной легкостью забыла о смерти княгини.
   Тогда еще у интриганки не было нужды прибегать к этому источнику. Она приобрела себе любовника в лице богатого голландца-негоцианта, которого ощипывала достаточно для удовлетворения своих расточительных вкусов, но также и для возбуждения недовольства у семьи бедняги. В день, когда Юлия Павловна проиграла большую сумму в Монако, туда приехал отец ее любовника и с чисто тевтонскою прямолинейностью положил конец этому роману.
   Оставшись без постоянного дохода, Юлия решила немедленно взяться за Ивана Федоровича. Она прибегла к средству, которое уже раз так хорошо использовала. Для доказательства того, что ей хорошо известна его тайна в самых мельчайших подробностях, она описала всю интригу и была неосторожна настолько, что сообщила кузену о полученных ею десяти тысячах рублей и представила ему свои соображения, ясно доказывавшие, что богатство Ивана Федоровича имеет своим источником наследство, которое княгиня, несомненно, оставила незаконнорожденному сыну.
   Ничего не зная об отъезде Ивана Федоровича за границу, Юлия Павловна адресовала письмо на Крестовский, откуда, по ее мнению, оно должно было скорее попасть в его руки, чем через министерство, тем более если он взял отпуск.
   Это письмо, как удар грома, поразило Ксению Александровну и быстро вывело ее из апатичного оцепенения, возбудив в ней такую бурю гнева, презрения и ненависти, что ей казалось, будто она вот-вот задохнется от праведного возмущения. Вся гордость молодой женщины всколыхнулась после такой жестокой насмешки над ее самыми лучшими чувствами, оскорбления ее прав супруги и ее женского достоинства.
   Оказывается, ее не только обманом заставили воспитывать внебрачного сына мужа, но еще и принудили жить в роскоши, купленной отвратительным позором на деньги женщины, которая не пожелала Ивана в мужья, но сумела сделать из него любовника. А он! Он позволил сначала овладеть собой женщине, отвергшей его, а потом принял плату за позорную роль. Теперь же, пустой и циничный, он чванится этим позорным богатством!
   Хриплый вздох сорвался с губ Ксении, и она прижала обе руки к трепетавшему от гнева и обиды сердцу. Муж внушал ей глубокое отвращение. Ни единого дня не останется она в этом доме, где каждая вещь казалась ей оскорблением ее чести. Мысль уехать, бежать от этого ненавистного человека и его не менее ненавистной обстановки немного успокоила молодую женщину. Она прошла в спальню и заперлась там, чтобы все обдумать и приготовить последние распоряжения.
   Два часа спустя она позвала Дашу, чтобы спокойно и решительно приказать ей уложить указанные вещи, так как утром она уедет в Москву к приемному отцу. Затем она написала Ивану Федоровичу следующее:
   «Благодаря случаю или, может быть, по воле Провидения в мои руки попало письмо вашей кузины Юлии, которое открыло мне глаза на роль, столь же оскорбительную, сколь смешную, какую я играю в вашем доме. Прилагаемая копия с этого письма вполне объяснит вам мое решение покинуть ваш дом, чтобы никогда уже больше не возвращаться в него. Оригинал я увожу с собой. Против таких людей, как вы, Иван Федорович, необходимо иметь оружие. У вас может явиться фантазия заставить меня вернуться к вам силой, а не любовью, так как вы женились на мне исключительно из злобы на госпожу Никифорову, дабы уколоть ее. Я же не желаю ни пользоваться богатством, столь недостойно приобретенным, ни воспитывать вашего незаконного сына.
   Ксения».
   Запечатав письмо и положив его в центре письменного стола мужа, Ксения Александровна сама упаковала все вещи, принадлежавшие ее дочери, в том числе все ее фотографические карточки и портрет масляными красками, который сняла с мольберта в кабинете. Иван Федорович мог заменить его портретом своего теперешнего любимца – незаконного сына. Разыгрывать же комедию жалости к давно забытому ребенкус его стороны было совершенно излишне.
   Ночью Ксения Александровна не могла уснуть. Прошлое и будущее будто перемешались в ее сознании. Вот каков конец ее романтического супружества, того союза, в какой она вступила, полная любви, надежды, добрых намерений и иллюзий. Одинокая, разбитая душой и телом, лишенная решительно всего, она теперь возвращалась к приемному отцу, чтобы трудом зарабатывать себе на хлеб. Ксения предпочитала трудиться, чем принять что-либо еще от Ивана Федоровича. Пока она не найдет себе какое-нибудь занятие, Леон Леонович, конечно, не откажет ей в приюте. Теперь он сделался гораздо эмоциональнее и нежнее, чем прежде, а участие, какое он принял в ее несчастной супружеской жизни, окончательно покорило сердце Ксении.
   Утром молодая женщина встала рано, желая ехать первым поездом. Уже надевая шляпу, Ксения Александровна вдруг вспомнила о Борисе. Несмотря на все случившееся, в сердце обиженной женщины проснулась жалость и участие к ребенку. Мальчик не был виноват в оскорблении, какое представлял для нее. Его маленькое сердечко было горячо привязано к ней, он считал ее своей матерью, несмотря на холодность и равнодушие, с каким она относилась к нему со времени исчезновения Ольги.
   Нерешительно, мелкими шагами направилась Ксения в комнату Бориса и склонилась над его кроваткой. Ребенок крепко спал. Невыразимая горечь сдавила сердце молодой женщины. «Бедное создание! – думала она. – Ты не виноват в обмане, посредством которого занял место в моем сердце и в моем доме. В этот час разлуки навсегда я не отниму у тебя то, что дала добровольно. Я буду молить Господа, чтобы Он сохранил тебя и поддержал на пути добра, чтобы Он не допустил заразить твое сердце и сделать из тебя такого же бесчестного человека, как твой отец».
   Молодая женщина положила на минуту руку на кудрявую голову мальчика, и горячая слеза скатилась на его щеку. Ребенок точно почувствовал эту ласку, заволновался и, протянув к ней ручки, пробормотал:
   – Мама!
   Ксения Александровна, быстро отступив назад, выбежала из комнаты. Слово «мама» всегда, как ударом ножа, поражало ее сердце. Ее несчастный ребенок уже не мог называть ее этим нежным именем. Ничья рука не ласкает головку ее бедной малютки, а вместо кровати с кружевными занавесками постелью, может быть, ей служит грубая соломенная подстилка.
   Оказавшись на улицах Москвы, Ксения Александровна почувствовала острую боль. Подобно вырванному с корнем дереву, увлеченному бурным потоком к неизвестной цели, она возвращается сюда, где выросла, чтобы начать жизнь, полную борьбы и труда, но лишенную всех радостей и надежды.
   Приемный отец ее был дома. Нежная, хотя и спокойная радость, с какой он принял ее, благотворно подействовала на израненную душу молодой женщины.
   Леон Леонович сильно постарел. Причиной же его молчания была серьезная болезнь. С глубоким искренним участием смотрел он на похудевшее, измученное лицо приемной дочери. Когда же Ксения собралась рассказать ему о событиях, которые привели ее сюда, и о своем намерении найти себе оплачиваемое занятие, Леон Леонович перебил ее и просто заметил:
   – Дорогое дитя мое! Отложим до завтрашнего дня все серьезные разговоры. Ты возвращаешься под отцовский кров – это твое неоспоримое право, и не требуется никаких объяснений. Твой внешний вид достаточно ясно доказывает, что весьма важные причины заставили тебя покинуть Петербург. Ты мне расскажешь о них, когда отдохнешь и успокоишься. Твои девичьи комнатки сохраняются в том же виде, в каком ты их оставила. Старая Катерина отнесет туда твой багаж. Ты же закуси, а потом иди отдохнуть.
   Взволнованная и признательная Ксения поцеловала руку старика, но Леон Леонович неожиданно привлек ее к себе и поцеловал в лоб.
   – Бедное мое дитя! Ты тысячу раз желанна здесь. Я буду счастлив, если ты сможешь остаться у меня и захочешь украсить своею любовью конец моих дней. Проникнись же хорошенько тем убеждением, что ты здесь у себя, что тебе незачем куда-нибудь идти и что только твое собственное желание может разлучить нас.
   Трудно описать чувства Ксении, нахлынувшие на нее, когда она вступила в свою прежнюю, чистую и кокетливую комнату, где шесть лет тому назад предавалась радужным мечтам, увы, так скоро разбитым. Ее невыразимо тронуло, что приемный отец сохранил эту комнату в неприкосновенном виде. Мало-помалу она начала успокаиваться, страшное напряжение ее нервов разразилось благодатными слезами, и после ее окутал глубокий укрепляющий сон.
   На следующий день Ксения была уже гораздо спокойнее. Когда после завтрака Леон Леонович увел ее в свой кабинет, молодая женщина, уже не слишком волнуясь, рассказала ему о причинах своего бегства и показала письмо Юлии.
   – Все, что я узнал, только подтвердило мои давнишние предположения, о которых я не хотел говорить тебе, – заметил Леон Леонович, с отвращением складывая послание Юлии Павловны. Затем, устремив на Ксению проницательный взор, он спросил: – Скажи мне откровенно, дитя мое, любишь ли ты еще Ивана Федоровича?
   – О! Нет, нет! Я ненавижу и презираю его, – ответила Ксения, дрожа всем телом.
   – В таком случае, надеюсь, ты предоставишь мне полную свободу действий, чтоб освободить тебя от этих недостойных уз. Я только упрекаю себя за то, что дал разрешение на этот брак; теперь же я считаю, что настала удобная минута расторгнуть его.
   – Ты хочешь начать процесс о разводе? Подумай только, какой это вызовет скандал! – сказала, бледнея, Ксения.
   – Я постараюсь, чтобы это дело вызвало как можно меньше шума. Это также в интересах самого Герувиля. Если же мы пропустим настоящий случай, то ты на всю жизнь останешься в зависимости от этого человека. Или ты думаешь, что он не захочет дать тебе свободу?
   – Если он откажет мне в разводе, то только по злобе, ведь он никогда не любил меня, а мое присутствие только стесняло его, – с горечью ответила Ксения.
   – Я сам поеду в Петербург и переговорю с твоим мужем. Когда он возвратится?
   – Через три недели.
   – Отлично! А пока мы устроим тебя здесь. Тебе необходимо нанять камеристку и кухарку, потому что моя старая Катерина хочет уйти в богадельню. Кстати, камердинер твоего мужа не согласится ли перейти на службу ко мне? Он человек старательный и очень нравится мне; я ему дал бы такое же жалованье, какое он получает у вас. А так как его жена была всегда твоей горничной, то ты будешь иметь при себе знакомое лицо. У нас здесь есть свободная комната, заваленная старыми инструментами и бумагами; ее можно будет освободить и отдать им.
   – Отличная мысль! Убеждена, что Иосиф с Дашей с радостью приедут сюда. Это я устроила их брак и крестила их дочь. Оба они очень привязаны ко мне. Кроме того, Иосиф очень обижен тем, что Иван Федорович взял с собой камердинера-француза, а его, так сказать, отстранил на второй план. Я сегодня же напишу Даше.
   Через месяц приехали Иосиф с Дашей. Они рассказали, что Иван Федорович вернулся из-за границы в самом прекрасном расположении духа. Когда же он узнал об отъезде жены и прочел оставленное ею письмо, то пришел в страшную ярость. Иосифа, заикнувшегося о своем отказе от места, он кулаками вытолкал вон и в тот же день выгнал его с Дашей из дома.
   Позже, раздевая барыню, Даша рассказала ей, что Борис был очень расстроен, плакал о своей маме, звал ее и непременно хотел ехать к ней. Когда же мальчик устроил такую же сцену при барине, то последний побледнел от ярости и надавал ему тумаков. Отчаянный плач ребенка был последним, что видела и слышала Даша в доме Герувиля.
   Несколько дней спустя Леон Леонович уехал в Петербург, и его переговоры с супургом приемной дочери привели к желанному результату. Ксения Александровна уже давно надоела Ивану Федоровичу. Вечная грусть молодой женщины действовала ему на нервы. Он уже не желал устраивать злую шутку своему брату, удерживая Ксению при себе. С отъезда Ричарда прошло столько лет, что, по рассуждению Ивана, братец наверняка давно забыл ее. Сам же Иван Федорович жаждал свободы, чтобы снова начать холостую жизнь, не стесняясь присутствием жены.
   Рассказав приемной дочери о полной удаче своей миссии, Леон Леонович прибавил:
   – Скоро, дитя мое, ты будешь совершенно свободна; только я считаю своим долгом заметить, что раз ты разводишься с мужем, тебе неприлично будет принимать деньги от его брата. Напиши в таком духе его поверенному. Я достаточно богат, чтобы удовлетворить все твои нужды. Ты моя единственная наследница, а потому обеспечена от всяких случайностей.
   Несмотря на постоянно ноющую рану в сердце, Ксения мало-помалу успокаивалась и начинала чувствовать такое благостное состояние, какого не испытывала уже несколько лет. Теперь она избавилась от грубых выходок, капризов и вечно дурного расположения духа Ивана Федоровича, которые постоянно держали в напряжении ее нервы и душу. Ксению уже больше не оскорбляло грубое равнодушие человека, не понимавшего даже всей глубины ее несчастья. Теперь она могла делать, что хочет, свободно отдаваться своей грусти и следовать своим вкусам, не подчиняясь вечно фантазиям чуждого ей человека.

Глава XII

   В чудный июльский день 191… года наемная карета остановилась перед изящным домом в Сергиевской улице, и из нее вышел Ричард Федорович Герувиль. Назвав себя, он приказал швейцару открыть квартиру.
   – Мой человек с багажом приедет сегодня вечером. Своему же поверенному я телеграфировал с дороги. Как только он приедет, проведите его ко мне, а пока подайте мне самовар в кабинет, – приказал Ричард.
   Молодой человек почти не изменился за семь с половиной лет, проведенных в путешествии. Только его всегда бледное лицо обрело под тропическим солнцем бронзовый оттенок. Вся его высокая и стройная фигура дышала тем крепким здоровьем, какое дает деятельная и полная приключений жизнь на свежем воздухе.
   В настоящую минуту он казался беспокойным, грустным и нервным из-за того, что нетерпеливо ходил по комнате. Только когда раздался звонок, он вздохнул с облегчением. В кабинет поспешно вошел старый моряк, его поверенный в делах, извиняясь, что ничего не было готово к его приезду, так как его ждали несколько позже.
   Со своей обычной любезностью Ричард отклонил все извинения и, указав гостю на кресло, сказал:
   – Перейдемте прежде всего к тому, что меня больше всего интересует, а именно к разрыву между моим братом и его женой. Я почти ничего не знаю, так как из вашего письма, полученного мной на Цейлоне, где оно ждало меня более шести месяцев, я понял, что бóльшая часть ваших писем затерялась. За три с половиной года, которые я провел в Тибете и Гималаях, я совершенно отстал от света. Объясните же мне, какое несчастье поразило мою невестку, почему она рассталась с мужем и отказалась от небольшой пенсии, которую вы выдавали ей?
   – Значит, вы не получили письма Ксении Александровны, когда она поправилась от болезни после исчезновения дочери…
   – Великий Боже, Ольга исчезла?! – вскричал, бледнея, Ричард. – Нет, нет, я ничего не знал об этом. В последнем письме, которое я получил от нее, невестка извещала, что ее дочь и приемный ребенок поправляются после тяжкой болезни и что она предполагает провести лето в Гапсале. Она так редко писала мне, что я стал беспокоиться. Особенно после вашего письма, полного намеков на события, совершенно мне неизвестные.
   – Именно в Гапсале и пропала малютка. Несмотря на все поиски, никак не могли найти ее след. Ксения Александровна чуть не умерла тогда.
   – Несчастная женщина! – с волнением пробормотал Ричард. – И она вскоре после этого несчастья рассталась с Иваном?
   – О, нет! Они разошлись два года спустя. Когда Иван Федорович выиграл семьдесят пять тысяч, они вместе переехали с Крестовского…
   – Иван выиграл?! – с удивлением воскликнул Ричард.
   – Да, и этот выигрыш наделал много шума. После этого Иван Федорович купил себе дом на Васильевском острове, где и жил с женой до отъезда последней. О том, что она уехала от мужа, я узнал, получив из Москвы письмо от Ксении Александровны. В нем она лаконично извещала меня, что ввиду разрыва с мужем считает невозможным получать от вас пенсию и просит меня прекратить ей высылку денег. Мне оставалось только подчиниться ее желанию. Тогда я написал вам письмо, которое вы получили на Цейлоне. Уже после, получив вашу телеграмму из Лондона, я навел справки заново и узнал, что развод состоялся, о поводах же к разводу я положительно ничего не знаю.
   В кабинете воцарилось довольно продолжительное молчание.
   – Благодарю вас, Павел Антонович! Остальное я узнаю сам; напишите мне только, пожалуйста, новый адрес Ивана. Теперь скажите мне, как поживают моя мачеха и Юлия Павловна со своей дочерью?
   – Клеопатра Андреевна продолжает жить в Гатчине с Анастасией и аккуратно получает свою пенсию. Мать ее, как вам известно, умерла. Что же касается госпожи Гольцман, то о ней я ровно ничего не знаю.
   Теперь Иван Федорович занимал другую квартиру в нижнем этаже своего дома. Прежняя, где он жил с Ксенией, сделалась ему ненавистной. Но не потому, чтобы он жалел жену, а потому, что она вызывала в нем тяжелые воспоминания: неприятное объяснение с Леоном Леоновичем, процесс о разводе и хлопоты с Борисом, присутствие и воспитание которого ему страшно надоели.
   В первое время он даже подумывал пригласить к себе мать и возложить на нее ведение хозяйства и воспитание ребенка, но очень скоро отказался от этого намерения. Поселить у себя Клеопатру Андреевну было легко, но отделаться от нее, в случае нужды, было бы так же трудно, как вырвать дуб с корнем. Кроме того, помимо неизбежной Анастасии вслед за ней могла появиться еще и Юлия – эта отвратительная шантажистка.
   В порыве первого гнева Иван Федорович написал Юлии Павловне, что он не даст ей ни копейки, что она может сколько ей угодно разглашать результаты своего подлого шпионства, но что в таком случае и он разоблачит в ее прошлом такие обстоятельства, что ей нельзя будет никуда показаться. Кроме того, он заявил ей, что если кузина попадется ему в руки, то он сначала переломает ей ребра, а потом задушит, пусть даже за это ему пришлось бы идти в каторжные работы, до такой степени он ее ненавидит.
   Обдумав основательно свои перспективы, Иван Федорович ограничился приглашением гувернантки для Бориса. Последняя, правда, плохо воспитывала мальчика и часто дурно обращалась с ним, чего его дорогой папа никогда не замечал, поскольку никогда не бывал дома.
   Летом Иван Федорович жил на даче в Павловске. Он собирался идти на музыкальный вечер, когда к нему приехал Ричард. Неожиданный приезд брата, которого он почти забыл, оказался для Ивана неприятным сюрпризом, но он был слишком хорошим актером, чтобы показать это. На вопрос брата, не помешал ли он ему, он горячо ответил:
   – Как можешь ты говорить это, Ричард? Я так счастлив видеть тебя после стольких лет разлуки, произошедшей к тому же по моей вине. Но мог ли я думать, что ты так серьезно примешь мою глупую выходку?
   – Сохрани меня Бог сердиться на тебя за ту выходку – именно ей я обязан самыми интересными годами моей жизни. Чего я только не повидал, не узнал и не испытал вместо того, чтобы жить в своей квартире!
   Братья вышли на террасу. Во время разговора Ричард Федорович прежде всего упомянул о несчастье, поразившем брата, а именно об исчезновении дочери.
   – Да, это было для меня ужасным ударом, а случился он исключительно по непростительной небрежности моей бывшей жены. Кстати, должен сказать тебе, что я развелся с ней. Ксения Александровна бросила детей на руки немки-бонны и позволила им по целым дням бегать одним; и вот результат – Ольга исчезла.
   – А по какой же причине ты развелся с Ксенией Александровной? Впрочем, ты, может быть, сочтешь мой вопрос нескромным?
   – Нисколько! Только я полагаю, что для тебя не будет интересен рассказ о наших супружеских скандалах. Видишь ли, со времени исчезновения Ольги характер Ксении Александровны сделался положительно невыносимым: вместо того, чтобы осознать свою вину и со смирением переносить все последствия своего недосмотра, она бесновалась, как сумасшедшая, и винила всех в случившемся несчастье. Затем она возненавидела нашего приемного сына, прелестного мальчугана, которого нам подбросили и которого она сама пожелала оставить у себя. Она как бы мстила ему за то, что пропал не он, а ее собственная дочь! Просто даже смешно!.. Затем, когда я выиграл семьдесят пять тысяч и, устроившись прилично, стал делать у себя приемы, всякий раз, когда к нам кто-нибудь приходил, она принимала вид Ниобеи. Этим она положительно расстраивала мне нервы… Наконец, мы расстались, и я даже принял вину на себя. Теперь я вовсе не расположен жениться: подобную глупость не совершают дважды! – со смехом закончил Иван Федорович.
   – Где же теперь проживает Ксения Александровна?
   – От меня она уехала в Москву. Больше я ничего не знаю. Но почему ты спрашиваешь меня об этом? Не думаешь ли ты навестить ее? – насмешливо спросил Иван Федорович. – Я положительно не советую тебе искать с ней встречи. Она очень подурнела; у нее масса седых волос, и, кроме того, она немного тронулась умом… Брр!
   – Я никогда не интересовался красотой твоей жены, но я глубоко уважаю и жалею ее, – холодно ответил Ричард Федорович.
   Он тут же переменил разговор, а потом скоро откланялся, сославшись на усталость. Два дня спустя он уже приехал в Москву, где без труда нашел дом Леона Леоновича.
   К большому удивлению, ему открыл дверь Иосиф, который, узнав его, застыл, словно соляной столп.
   – Что ты смотришь на меня, точно я какой-то выходец с того света? Ксения Александровна дома? – с улыбкой спросил Ричард Федорович.
   – Дома, дома! Барыня только что вернулась. Я сейчас побегу доложить ей… Боже мой! Как барыня-то будет довольна!.. Если бы вы знали, Ричард Федорович, как я рад, что вы вернулись, – восторженно бормотал Иосиф, так как он до сих пор сохранил очень приятное воспоминание о щедрых чаевых Ричарда.
   – Спасибо тебе, что сохранил обо мне такую добрую память. Доложи же скорее барыне; только не называй меня, а просто скажи, что приехал ее старый знакомый.
   Ксения сидела в своей комнате. Тихая и спокойная жизнь, какую она вела в доме приемного отца, благотворно подействовала на ее ум и здоровье. К ней вернулись ее нежная красота и свежий цвет лица, и только горькая складка у рта и глубоко меланхоличный взгляд выдавали неизлечимую грусть, терзавшую ее душу.
   Таинственный доклад Иосифа нисколько не заинтересовал, а только удивил молодую женщину, и она равнодушно вышла в гостиную. При виде же посетителя, в сильном волнении шедшего ей навстречу, Ксения Александровна вскрикнула и протянула ему обе руки.
   – Ричард!.. Это вы, мой друг и благодетель!.. О, как я счастлива снова видеть вас! – воскликнула она, радостно улыбаясь бывшему деверю.
   Ричард Федорович страстно поцеловал ее руки. Затем, усадив ее в кресло и сев с ней рядом, он нежно сказал:
   – Не заставляйте меня краснеть, преувеличивая ничтожные услуги, которые мне удалось оказать вам! Если же вы действительно считаете меня своим другом, расскажите мне все, что произошло здесь со времени моего отъезда: подробности несчастья, поразившего вас, и причины вашего развода с Иваном.
   Ксения Александровна мгновенно побледнела и слезы заблестели у нее на глазах, но поборов себя, она подробно рассказала об исчезновении дочери, о своих бесплодных поисках и о возобновленных спустя время поисках Леона Леоновича.
   – О! Если бы вы знали, как очаровательна была моя бедная девочка! – сказала она, направляясь к столу, где всегда стоял портрет Ольги. Подавая портрет Ричарду, Ксения Александровна прибавила голосом, прерывающимся от судорожных рыданий: – И я не знаю даже, жива она или умерла…
   Глубоко взволнованный, с увлажнившимися от слез глазами, смотрел Ричард Федорович на очаровательное маленькое личико исчезнувшего ребенка. Он не сказал ни слова, но крепкое пожатие руки и нервное дрожание губ лучше всяких слов доказывали, как он сочувствует Ксении в ее несчастье.
   Желая отвлечь Ксению Александровну от ее горя, Ричард Федорович мало-помалу перевел разговор к теме развода.
   На лице молодой женщины тотчас же появилось выражение ненависти и презрения, а глаза вспыхнули от тяжело сдерживаемого гнева. Дрожа от негодования, Ксения рассказала о позорной комедии, которую разыграли, воспользовавшись ее неопытностью и добрыми чувствами, о смешном положении, в какое поставили ее, заставив усыновить незаконного ребенка мужа, и как, наконец, не довольствуясь этим, Иван осмелился упрекать ее в том, что она слишком горюет о пропавшей дочери, и считать ее горе смешным преувеличением. В заключение она описала случай, благодаря которому в ее руки попало письмо Юлии, открывшее ей истинное положение вещей.
   Пока все эти откровения бурным потоком лились из уст взволнованной молодой женщины, лицо Ричарда Федоровича постепенно покрывалось темным румянцем гнева.
   – Я вполне понимаю, что вы желали избавиться от такого недостойного и презренного мужа, как мой братец, – сказал он после минутного молчания. – Как горько сожалею я, что столько лет пробыл в отсутствии! Если бы я был здесь, многое произошло бы совершенно иначе.
   С этого дня Ричард сделался ежедневным гостем в доме. Леон Леонович так же хорошо принимал его, как и Ксения Александровна, и вскоре Ричард приобрел полное доверие и уважение старика.
   Так же скоро возродилась и старательно искореняемая пространством и временем любовь Ричарда Федоровича. В его глубокой душе чувства были прочны. Предмет же своей так долго подавляемой страсти он нашел теперь свободным и окруженным ореолом незаслуженного несчастья, что делало Ксению для него еще дороже.
   Недели три спустя, однажды вечером, когда молодые люди сидели одни, Ричард Федорович произнес решительную речь, прося Ксению сделаться спутницей его жизни, поскольку теперь она была уже свободна.
   Бледная, оглушенная его признанием Ксения подняла на него глаза.
   – Ричард! Вы хотите жениться на мне, несчастной, разбитой душой и телом?
   – Я люблю вас, Ксения, и силой моей любви я излечу вас! Новым счастьем я заставлю позабыть ваше несчастье.
   – Нет, Ричард! Я не могу забыть случившегося, и для меня не существует больше счастья. Вы, несомненно, поймете чувство, которое заставляет меня дрожать при виде каждой маленькой нищенки, просящей милостыню под моим окном. В каждой такой бедной девочке в грязных лохмотьях я с тоской стараюсь разглядеть черты моей дорогой дочери. Иногда у меня перехватывает дыхание при ужасной мысли, что, может быть, в эту самую минуту моя бедная Ольга умирает от голода, бредет, лишенная крова, вымаливая корку хлеба, что она беззащитна, отдана во власть чужих людей. Может быть, она умирает где-нибудь в яме, и при ней нет никого, кто облегчил бы ее агонию. Нет, нет, Ричард! Вы такой добрый и великодушный, вам нужна другая, хорошая женщина, а не такая несчастная, как я, в измученном сердце которой осталось место только для горьких воспоминаний.
   – Вы меня больше не любите, Ксения? – тихо спросил Ричард Федорович.
   – О, нет! Я вас люблю, Ричард. Все, что еще живо в моем сердце, принадлежит вам. Но именно потому, что люблю вас, я хочу видеть вас счастливым, хочу, чтобы ваша жена наполнила ваш дом светом и радостью, а не мраком и неизлечимой печалью.
   Ричард крепко пожал маленькую похолодевшую ручку, а потом поднес ее к губам.
   – Одна только вы, Ксения, можете наполнить счастьем мое сердце и мой дом! Ваш ответ я не хочу принимать как окончательный. Я понимаю ваши чувства и вашу законную грусть и, в свою очередь, постараюсь узнать что-нибудь о судьбе вашего ребенка.
   – Это будет напрасно. Все мы искали, и даже Иван в то время ничего не жалел на поиски, – подавленно ответила Ксения Александровна.
   – Я ничего не обещаю, но вдруг Господь поможет мне, я верю в Его милосердие и Его помощь, видимое и чудесное проявление которой я видел во время своих путешествий и опасных приключений. А теперь прощайте, дорогая Ксения! Завтра же я еду в Гапсаль.
   – Да поможет вам Господь в вашем великодушном предприятии, мой дорогой друг! День и ночь я буду молиться за вас. О! Если бы я только знала, что она умерла, я смирилась бы пред волей Всевышнего, если бы я знала, что мой дорогой ангел вернулся на небо, я постаралась бы начать новую жизнь, но при моем нынешнем состоянии было бы грешно связать ваше будущее с моим разбитым существованием.
   Ричард Федорович с присущими ему энергией и решительностью быстро составил план и, наскоро устроив свои дела в Петербурге, уехал в Гапсаль, даже не повидавшись с братом.
   Сердце молодого человека было полно глубокой жалостью к бедной матери, пораженной до глубины ее существа таким страшным несчастьем. Слова Ксении невольно напомнили ему один эпизод его детства. Возвращаясь как-то в дом отца, он привез с собой маленькую собачку, которую очень любил. Несколько месяцев спустя собака исчезла каким-то непонятным образом. Он вспоминал, с каким отчаянием в течение недели он искал собачку, забывая о сне и еде, мучимый только мыслью, что его маленький четвероногий друг сделался жертвой несчастного случая или где-то умирает голодной смертью. Сколько месяцев понадобилось, чтобы улеглось горькое чувство, вызванное этим случаем!
   Первые поиски Ричарда Федоровича не привели ни к какому результату. Хотя со времени рокового случая прошло всего три с половиной года, в Гапсале произошло много перемен. Агент, руководивший розысками, умер, другие полицейские чины были переведены или вышли в отставку. Никто положительно не знал, куда подевалась и немка-бонна.
   Однако Ричард Федорович не падал духом, настойчиво и энергично продолжая искать какую-нибудь ниточку, которая привела бы его к разгадке таинственного исчезновения девочки. Как это часто бывает, помог случай.
   Однажды вечером посыльный в гостинице, прислуживавший ему и слышавший его разговор с привратником виллы, где жила Ксения, спросил его, не желает ли он расспросить одного бывшего городового, который в то время часто находился на дежурстве близ берега, а в настоящее время живет в отдаленном предместье. Ричард был уверен, что этого человека уже допрашивали в то время, но решил не пренебрегать никакой помощью, записал его адрес и на следующее же утро туда отправился. Бывший городовой оказался эстонцем средних лет, с честным и добрым лицом; нынче он занимался мирным ремеслом садовника.
   Когда Ричард Федорович разъяснил ему причину своего визита, эстонец долго думал, а потом сказал:
   – Да, я слышал про это дело, и у меня даже составился свой взгляд относительно воровки…
   – Как? У вас есть подозрения относительно того, кто похитил ребенка? Но почему же вы ничего не заявили об этом в полиции? – воскликнул, весь вспыхнув, Ричард.
   – На это, мой господин, есть много причин, – флегматично ответил эстонец. – Если же вас так интересует это дело, то я расскажу вам все, что знаю и предполагаю.
   – Поверьте, я сумею отблагодарить вас за услугу, – сказал Ричард Федорович, кладя на стол сторублевую бумажку. – Только постарайтесь припомнить малейшие подробности.
   Эстонец с радостным видом спрятал деньги.
   – Вот в чем дело, – сказал он. – Я предполагаю, что немка-бонна причастна к этому делу и что ей известна похитительница ребенка. Немка, видите ли, имела сношения с особой, которую я подозреваю. Но позвольте мне все пояснить. Рядом с дачей, где жила бедная дама с пропавшей девочкой, находится большая прекрасная вилла, которую в то время нанимал для своей содержанки один старый богатый купец из Петербурга. У содержанки этой, госпожи Видеман, был племянник, кажется, студент, пребывавший в связи с бонной. Когда ваша барыня с детьми ложилась спать, бонна тайком пробиралась к соседям, где и оставалась часто чуть не до утра. Все это я узнал от судомойки, подруги моей жены, которая не раз замечала эти ночные прогулки. В то время я часто стоял на посту близ берега, потому и сам не раз видел, как, если барыня не приходила на берег, бонна Розалия гуляла со студентом и перешептывалась с ним, не обращая никакого внимания на детей, игравших на песке. Когда случилось несчастье, я лежал с тифом в госпитале и смог выписаться, когда прошло уже несколько недель с того времени, как родные пропавшего ребенка уехали из Гапсаля. Об этом печальном случае стали забывать. Кроме того, голова моя тогда была занята тогда совсем другим. Умер мой дядя, завещав мне домик и сад, который вы видите, я вышел в отставку, занялся хлопотами о наследстве, так что совершенно забыл о той истории. Но некоторое время спустя мне напомнила о ней жена. Как-то она отправилась за покупками с нашей восьмилетней дочерью, а вернувшись, сказала мне: «Знаешь ли, ведь девочку, которую искали летом, должно быть, похитила госпожа Видеман!» Видя мое удивление, жена прибавила, что наша дочка, увидев в витрине красивую куклу, сказала ей: «Посмотри, мама! Точно такая же кукла была у девочки, которую увезла в карете дама с большой виллы». На мои расспросы дочь ответила, что она встретила госпожу Видеман, шедшую с берега с пропавшей девочкой, которая обеими руками обнимала прекрасную куклу, а потом они сели в карету. Я собрался было сообщить об этом куда следует, но меня отвлекли дела. Да и, честно сказать, все это казалось мне неправдоподобным. Если моя дочь ошиблась, я мог бы иметь большие неприятности, – закончил садовник.
   – Благодарю вас! Я постараюсь найти бонну. Она одна может объяснить эту тайну. Но где искать ее? – с легким вздохом заметил Ричард Федорович.
   – Я знаю, где она, и вам не придется долго искать ее, – довольно ответил эстонец. – Этой зимой я ездил в Ревель в гости к брату, он служит пивоваром у одного генерала. Там я по случайности встретил бонну и узнал, что она вышла замуж за провизора по фамилии Стенгель. Адреса ее я хорошенько не помню, но вы, конечно, легко найдете ее.
   Колеблясь между надеждой и сомнением, Ричард Федорович уехал в Ревель. Он никак не мог представить себе, что могло убедить госпожу Вебель, известную кокотку, отважиться на такой опасный поступок, как похищение ребенка.
   Ричарду Федоровичу не стоило большого труда узнать адрес Розалии Стенгель. Семейство аптекаря занимало небольшой домик с садиком в довольно глухой улице. Выбрав час, когда Розалия должна была находиться дома одна, молодой человек нанес ей визит. Узнав от соседки, что госпожа Стенгель в саду, он пришел прямо туда. Бывшая бонна чинила белье, присматривая в то же время за малышом лет двух, копавшимся в песке, а рядом с ней спал в корзинке грудной ребенок.
   Приход незнакомого мужчины удивил молодую мать. Но при первых же словах Ричарда Федоровича о деле, приведшем его сюда, лицо Розалии омрачилось, и она сурово ответила, что все, что она знала, показано ею при допросе, и что она не желает, чтобы ей снова надоедали с этой старой историей, которая причинила ей массу неприятностей, хоть она была ни в чем не виновата. Ричард Федорович смерил ее ледяным пронизывающим взглядом.
   – Я очень сожалею, сударыня, что беспокою вас, но я читал ваши показания и нашел в них большие пробелы. Так, вы ни словом не обмолвились о своем знакомстве с соседкой вашей госпожи, а главное, с молодым человеком, родственником госпожи Видеман. Точно так же вы умолчали о ваших ночных посещениях соседней виллы и о свиданиях на морском берегу, где вы позволяли себе играть в любовь, предоставляя детей самим себе. Все это подтверждено свидетелями и может быть доказано.
   В ответ на эти слова Розалия страшно побледнела, а затем на щеках ее выступили красные пятна.
   – Вы хотите погубить меня в глазах мужа! – произнесла она хриплым голосом. – Кто же вы, что сочли себя вправе на такое следствие?
   – Я – брат Ивана Герувиля, а потому имею неоспоримое право искать свою племянницу. Я ничем не нарушу вашего супружеского счастья, если вы откровенно, безо всяких умалчиваний, ответите на мои вопросы. Вы сами видите, что в ваших собственных интересах быть искренней, поскольку в своем расследовании я не пощажу никого. Как видите, я уже добился неожиданных результатов. Напомню вам еще, что у вас тоже есть дети и что слезы несчастной матери, вызванные вашей небрежностью или даже злой волей, легко могут отозваться на ваших собственных чадах.
   Дрожь пробежала по телу молодой женщины, а боязливый и смущенный взгляд ее метнулся к корзинке. Она провела рукой по вдруг увлажнившемуся лбу и затем, с внезапной решимостью, сказала:
   – Я скажу все, что знаю! Может быть, я и тогда сказала бы это, коль ваш брат не обошелся бы со мной так грубо и не выгнал меня из дому, как собаку, хотя мне было так жаль госпожу Герувиль и ее милую дочь. Вот как было дело: я ходила к соседке потому, что давно знаю ее. Обе мы – уроженки Риги. Моя старшая сестра и Каролина Брейтнагель (таково девичье имя госпожи Видеман) вместе ходили в школу и даже вместе конфирмовались. Затем мы потеряли друг друга из виду, и я случайно встретила ее только в Гапсале. – Услышав имя Брейтнагель, Ричард Федорович вздрогнул, однако Розалия не заметила этого и продолжала: – Поскольку ни для кого не было тайной, что Каролина была женщиной легкого поведения, я стеснялась ходить к ней открыто. Уступив, наконец, ее многократным приглашениям, я пришла к ней однажды вечером и познакомилась у нее с племянником ее покойного мужа, Петром Видеманом. Последний стал усиленно ухаживать за мной и обещал на мне жениться. Правда, я тоже полюбила его, но никогда не была с ним в интимных отношениях. Я признаю себя виновной в небрежности, так как иногда забывала о детях, увлекаясь разговором с тем, кого считала своим женихом. Впрочем, я ходила на морской берег одна с детьми только тогда, когда Ксения Александровна страдала мигренью. Позже у меня явилось подозрение, что девочку похитила Каролина: она уехала с Петром из Гапсаля в день исчезновения ребенка. Ее старый любовник уезжал на несколько недель в Астрахань, и она, пользуясь его отсутствием, завела интрижку с одним французом, кажется, художником. Мне всегда казалось очень странным, что Каролина так настойчиво расспрашивает меня о Ксении Александровне, о ее отношениях с мужем и о детях. Каролина, видимо, ненавидела госпожу Герувиль. Однажды она даже сказала со злостью: «Эта дура заслужила, чтобы ее дочь сделалась павшей девушкой; это поубавило бы у нее спеси. Право, ее вид неприступной добродетели расстраивает мне нервы». Я вспомнила эти слова, когда исчезновение Ольги совпало с отъездом Каролины, ее племянника и француза. После того я получила только одно письмо от Петра, в котором он писал, что едет в Берлин отбывать воинскую повинность. Больше я ничего не знаю.
   Ричард Федорович поблагодарил Розалию, уверил ее в своей безусловной скромности и поспешно вернулся в гостиницу. Имя Каролины Брейтнагель дало совсем новое направление делу о похищении ребенка. Эта мегера, стрелявшая когда-то в Ивана и жаждавшая убить его, была вполне способна, до смерти ненавидя Ксению, похитить ее дочь, чтобы впоследствии сделать из нее кокотку. И это вполне подтверждали слова бонны.
   Взволнованный и возмущенный, Ричард Федорович решил сделать все возможное, чтобы найти ребенка и спасти его. Не теряя времени, он вернулся в Петербург и стал разыскивать бывшую любовницу брата. После некоторых хлопот ему удалось узнать, что через год после скандала с Герувилем Каролина вышла замуж за пруссака Видемана. Потеряв двоих своих детей от Ивана, умерших от дифтерита, а немного спустя и мужа, она снова принялась за свое прежнее ремесло. Далее ему удалось узнать, что Каролина уехала в Берлин с каким-то мужчиной и ребенком. Эти сведения подтверждали рассказ бонны.
   Не колеблясь ни минуты, Ричард Федорович поехал в Берлин. Там он щедро сыпал золотом за нужную ему информацию, и сначала нашел гостиницу, а потом небольшую меблированную квартиру, где три месяца жила госпожа Видеман с маленькой девочкой. Здесь у нее ежедневно бывал какой-то смуглый мужчина, имя которого хозяйка не помнила; зато она рассказала, что трехлетняя девочка много плакала и говорила на каком-то незнакомом языке, за что госпожа Видеман била ее, заставляя говорить по-немецки, и тогда девочка отчаянно звала свою маму. На расспросы хозяйки Видеман рассказала, что девочка – круглая сиротка, которую она взяла к себе из милости, так как та приходится ей дальней родственницей, но что она представляет для нее страшное бремя. По словам хозяйки, госпожа Видеман, вероятно, уехала в Париж, поскольку не раз высказывала такое намерение.
   Полный мужества и энергии, Ричард Федорович из Берлина отправился в Париж, но там все его усилия по поиску госпожи Видеман оказались напрасными. Поглотила ли совершенно куртизанку и ее жертву громадная столица или Каролина в последнюю минуту изменила свой маршрут, было неизвестно, и никак нельзя было найти ни малейших следов пребывания искомой особы. После двухмесячных тщетных розысков Ричард Федорович с грустью решил возвратиться на родину. Все это время он ничего не писал Ксении Александровне, боясь пробудить в ней напрасные надежды.
   Почти три месяца не было его в Москве. Приехав, он застал любимую женщину в трауре. Приемный отец ее умер от апоплексического удара, оставив ей довольно значительное состояние.
   – Мне нечего и спрашивать вас о результатах предпринятых розысков. По вашему лицу я вижу, что они были напрасны, – грустно сказала Ксения, как только осталась наедине с Ричардом Федоровичем. В черном траурном платье молодая женщина казалась еще бледнее и печальнее. Ричард Федорович крепко поцеловал ее руку.
   – Нет, Ксения, мои поиски не были совершенно бесплодными. Господь действительно не дал еще мне радости вернуть вам Ольгу, но я напал на ее след…
   Молодая женщина вздрогнула и выпрямилась.
   – След!.. Вы напали на ее след?! Значит, она жива!.. О, говорите же скорее!.. – пролетепала она прерывающимся голосом.
   Испуганный ее волнением, Ричард Федорович поспешил вкратце передать Ксении историю своих поисков и рассказал, как неожиданный случай помог открыть ему истину.
   Невозможно описать чувства Ксении Александровны, узнавшей, что Ольгу похитила бывшая любовница ее мужа! Ричард, из беспокойства о последствиях, умолчал о подлом намерении Каролины относительно будущего девочки и о ее дурном обращении с ребенком; но сердце матери одарено вторым, духовным зрением, а потому она поняла все и без слов.
   – Эта ужасная женщина похитила мою Ольгу, чтоб отомстить мне, чтобы как можно больнее поразить меня в самое сердце. Она развратит ее, а потом, может быть, вернет мне ее сама, – с трудом проговорила она, заливаясь слезами.
   – Нет, Господь не допустит свершиться подобной несправедливости, – с волнением заверил ее Ричард Федорович.
   В тот же вечер они еще раз подробнее обсудили все, что стало им известно за эти месяцы. Несмотря на бесплодность поисков, самое ужасное – неизвестность – было позади. Если ребенок еще жив, то оставалась надежда найти его. Благодарность молодой женщины к ее великодушному верному другу, всегда поддерживавшему ее в трудные минуты, была так глубока и велика, что почти граничила с любовью, которую только глубочайшее беспокойство за дочь заглушало в ее сердце. Когда Ксения Александровна высказала свои чувства, Ричард Федорович порывисто привлек ее к себе.
   – Ксения! Если в вас сохранилось хоть немного любви ко мне, дайте мне право открыто любить и защищать вас: согласитесь сделаться подругой моей жизни! Вы теперь свободны! Оба мы одиноки на свете и будем взаимно поддерживать друг друга на жизненном пути.
   – Для меня, Ричард, без сомнения, было бы счастьем стать вашей женой. Все, что я видела радостного в жизни, исходило от вас. Только будете ли вы сами счастливы с женой, у которой навечно разбита душа? – ответила молодая женщина, устремляя на Ричарда взгляд, затуманенный слезами.
   – Я вас излечу, Ксения, силой моей любви излечу. Доверьтесь мне смело; чувство мое к вам прочно и испытано. Я твердо убежден, что оба мы будем счастливы.
   Вечер проходил веселее, чем можно было ожидать. Мысли Ксении Александровны наконец приняли другое направление: молодые люди говорили о будущем. Разговор зашел и о различных бытовых мелочах, и Ксения спросила Ричарда Федоровича, думает ли он снова поступить на службу. Тот с задором ответил:
   – Сохрани меня Бог! Я привык к свободе и, кроме того, у меня теперь только одна цель: сделать мою жену счастливою, в том числе разыскав бедную Ольгу. Никто не должен мне мешать в таком важном деле.
   Женщина зарделась, и прежняя милая улыбка робко осветила ее очаровательное бледное личико.
   Три месяца спустя, тихо, безо всякой помпы, в присутствии только необходимых свидетелей, состоялось бракосочетание Ксении Александровны и Ричарда Федоровича. Затем молодые уехали в Волынскую губернию, где решили провести несколько месяцев.

Глава XIII

   В обширной роскошно меблированной столовой вокруг чайного стола собралось небольшое общество. Яркий огонь, пылавший в сером мраморном камине, и электрический свет, весело игравший на серебре и хрустале, создавали в столовой атмосферу мягкого тепла, представлявшую резкий контраст с ледяным ветром, бушевавшим снаружи, швыряя в стекла снежные хлопья.
   Здесь, за этим столом, расположились все старые знакомые. Хозяева дома, Ричард Федорович и Ксения Александровна, скорее помолодели, чем постарели за те десять лет, которые прошли со времени их свадьбы, как всегда бывает с людьми, живущими в счастье, а потому излучающими спокойствие и гармонию. Рядом с Ксенией сидела очень красивая и изящная молодая, в лице которой угадывались легкие восточные черты. Общество уже заканчивало пить чай. Разговор шел о новостях дня, когда Ричард Федорович спросил:
   – Анастаси, давно ты не получала писем от матери?
   – Последнее письмо я получила от нее три недели назад. Она писала, что живет в окрестностях Нью-Йорка – папа не выносит городского воздуха. Со времени ужасного случая на железной дороге, когда он был серьезно ранен, он страдает грудью и не может поправиться. Мать пишет, что его здоровье внушает серьезные опасения.
   – А ты не думаешь сама навестить родителей? – спросила Ксения Александровна.
   Анастаси слегка пожала плечами.
   – Нет, тетя! Для этого мне пришлось бы отказаться от ангажемента, что было бы очень неприятно. Откровенно говоря, я не думаю, чтобы им было особенно приятно мое присутствие: они отлично живут и без меня. Кроме того, в настоящую минуту я занята изучением новой роли. Это первая серьезная роль, которую мне дали, и я хочу добиться полного успеха… Кстати, слышали вы о новой звезде театра буфф, Виолетте Верни? – вдруг перебила она сама себя.
   – Нет, не слыхали, – место жены ответил Ричард Федорович. – Ты ведь ты знаешь, что Ксения не любит опереток с их глупыми сюжетами и гривуазной музыкой.
   – О, тетя, вы слишком требовательны! – обратилась Анастасия к Ксении Александровне. – Я положительно советую вам съездить в театр – Виолетта Верни очаровательна. Это диво de primo cartelo [5 - De primo cartelo (ит.) – в высшей степени.]. Она красива, обладает чудным голосом и при всем этом весьма милая девушка. Я познакомилась с ней в Висбадене летом, и она очень понравилась мне.
   Заметив отрицательный жест Ксении Александровны, Анастаси с лукавством в глазах прибавила:
   – Знаешь, тетя, кто сходит с ума по Виолетте? Дядя Ваня. Он не пропускает ни одного ее представления, осыпает ее цветами и конфетами, а она, неблагодарная, держит себя с ним недотрогой.
   – О! Иван неисправим. Но в этих увлечениях есть одна хорошая сторона: они никогда не бывают продолжительны. Если эта барышня сторонится его, то это доказывает, что она умна, – насмешливо отметил Ричард Федорович, вставая из-за стола.
   – Дорогая моя Анастаси! Вам следовало бы избегать знакомства с опереточными актрисами, ведь они обычно имеют сомнительную репутацию, – сказала Ксения.
   – Ах, тетя! Истинная или только показная добродетель зависит только от нас. Будучи сама актрисой, я не могу гордо отворачиваться от моих коллег, к какой бы труппе они ни принадлежали. Моя мать никогда не имела никакого отношения к театру, – молодая девушка пожала плечами, – а между тем не она подавала мне примеры добродетели! Я уже не ребенок и отлично понимаю, какого рода жизнь вела она, когда таскала меня с собой летом за границу, несмотря на протесты тети Клеопатры. О! Маленькая Верни в тысячу раз лучше ее! Посмотри ее, тетя, и ты останешься довольна. У нее своя особенная оригинальная манера исполнять пикантные роли, которая исключает всякую пошлость. Кроме того, ты от души посмеешься с того, как безумствует дядя Ваня! Ведь должен же он хоть чуть-чуть интересовать тебя…
   – О! Очень мало! Но прости меня, я на минуту уйду взглянуть, как укладывают спать детей.
   – Возьми меня с собою, тетя! Я обожаю Леона и Лили, я очень люблю сама готовить их ко сну.
   Когда Анастаси уехала домой, Ксения Александровна прошла в кабинет мужа. Ричард отодвинул пачку счетов, которые он просматривал, и обнял за талию жену, присевшую на ручку его кресла.
   – Ну что, дорогая моя? – спросил он с лукавой улыбкой. – Хочешь ты съездить в оперетку посмотреть новую звезду, воспламенившую сердце Ивана, этого бессмертного селадона [6 - Селадóн (фр. Céladon) – пастух, изнывающий от любви, герой французского пасторального романа XVII века «Астрея» («L’Astrée») Оноре д’Юрфэ. В русской культуре имя Селадона стало именем нарицательным, первоначально томящегося влюбленного, затем – ухаживателя, дамского угодника, волокиты, обычно пожилого.]? Если да, то я прикажу взять ложу на послезавтра.
   – Да, да, я с удовольствием поеду, – весело ответила Ксения Александровна. – Иван, говорят, тонкий ценитель красоты. Пока была его женой, я не имела случая видеть нравившихся ему дам, ведь он тщательно скрывал их от меня; теперь же я могу свободно судить о его вкусах.
   – Итак, решено! Послезавтра мы едем в театр и подвергнем критическому экзамену настоящий вкус Ивана.
   Скажем теперь несколько слов о том, что случилось за прошедшие годы.
   После свадьбы и кратковременного пребывания в Волынской губернии Ксения с мужем уехали в Париж, где снова занимались поисками Ольги. Но все предпринятые меры были тщетными. Желая устроить жену в новой среде, где ничто не напоминало бы ей о прошлом, Ричард Федорович увез ее на Волынь. Там у них родился сын, и появление этого ребенка дало Ксении Александровне новую цель в жизни. С боязливым обожанием ухаживала молодая женщина за ребенком, и под влиянием его невинной улыбки стала заживать ее старая рана. Правда, иногда еще эта рана кровоточила, но время, этот могущественный целитель, делало свое; во многом этому способствовало и полное, спокойное счастье на лоне природы.
   Любимая, окруженная постоянной заботой мужа женщина мало-помалу возрождалась к жизни, и к ней вернулась ее нежная красота и отчасти веселость.
   Через четыре года после свадьбы, уже будучи матерью прекрасного ребенка, Ксения Александровна вернулась с мужем в Петербург, где семейство поселилось на Сергиевской улице в собственном доме. Только тогда братья увиделись. Иван Федорович с язвительной иронией поздравил Ричарда:
   – Старая французская пословица оказывается справедливой, и моя прежняя ревность была вовсе уж не так безумна, как ты уверял меня, – заметил он.
   – Когда я вернулся, ты уже развелся с Ксенией; почему же я не имел права овладеть сокровищем, которого ты не сумел оценить? Или, может быть, тебя снова начинает мучить ревность? – спокойно ответил Ричард Федорович.
   – Сохрани меня Бог от этого! Такой столп благодетели, как Ксения Александровна, гораздо больше подходит тебе и, конечно, это уж никак не смутит нашу дружбу. Я даже хочу, если ты позволишь, побывать у тебя.
   – Милости просим!
   Однако Иван Федорович не спешил воспользоваться полученным приглашением и встретился с Ксенией Александровной только случайно в концерте. С враждебным любопытством взгляд его блуждал по фигуре молодой женщины, которая была красивее, чем когда-либо, в своем простом, но изящном туалете. Черные глаза мужчины вспыхнули огнем: он увидел, как Ксения Александровна слегка побледнела, и, по своему неисправимому тщеславию, вообразил, что эта женщина не может видеть его без душевного волнения. Иван Федорович не понимал, что бледность эта была вызвана только тягостными воспоминаниями. Он подошел и холодно поздоровался с Ксенией.
   С тех пор иногда, примерно раз в месяц, Иван Федорович приезжал к брату; иногда же сам Ричард навещал его и виделся у него с Борисом. Племянник очень нравился дяде.
   Борис был предоставлен заботам гувернера и казался серьезным и печальным. Дурно воспитанный и щедро снабжаемый деньгами (Иван Федорович не был скуп, когда у него водились деньги), Борис был обязан исключительно собственному хорошему характеру тем, что не испортился вконец. Удивительно, но у мальчика сохранилось до странности ясное воспоминание о той, кого он считал своей матерью. Однажды он робко попросил позволения повидаться с ней.
   Иван Федорович ничего не имел против этого; Ксения Александровна тоже охотно согласилась на это свидание. С тех пор как она почувствовала себя счастливой, в ней возродилась и любовь к Борису, а горечь обиды исчезла. Молодая женщина нежно приняла Бориса. Страшное волнение последнего, горячие слезы и безумные поцелуи, которыми он осыпал ее, глубоко тронули Ксению Александровну.
   С дня первой за много лет встречи Борис проводил у названной матери и дяди Ричарда каждое воскресенье и каждый праздник, часами играя с маленькими братом и сестрой, которых положительно боготворил. Ксения же сделалась его покровительницей и доверенным другом, ей он поверял все свои радости и огорчения.
   Клеопатра Андреевна умерла несколько лет тому назад. Последние дни ее были омрачены жестокими семейными бурями. К великому гневу и негодованию бабушки, Анастаси выразила желание сделаться актрисой и твердо стояла на своем, несмотря на действительно ужасные сцены. Хотя строгость немки-гувернантки, женщины благоразумной и обязательной, благотворно повлияла на характер и поведение девочки, в душе Анастасия так и осталась своевольной и капризной кокеткой. А поездка за границу с матерью еще больше испортила ее.
   Одному Богу известно, чем бы сделалась несчастная Анастасия в руках своей матери, если бы не произошел совершенно неожиданный случай. Объявился господин Гольцман – много лет где-то пропадавший муж Юлии Павловны. Он написал из Америки письмо, в котором предлагал супруге приехать к нему, поскольку ему удалось составить себе состояние, позволявшее содержать ее и дочь. Юлия Павловна решила немедленно ехать, но сочла лишним теперь же брать с собой дочь, поэтому отправила Анастасию вновь к своей тетке – заботливой Клеопатре Андреевне. И подрастащая девушка не придала этому особенного внимани, только и мечтая о триумфах на сцене. В своем сопротивлении бабушке она нашла единодумца в лице Ивана Федоровича, благодаря влиянию которого Анастасии и удалось поступить на драматические курсы.
   Когда в Петербург приехал Ричард Федорович, девушка готовилась дебютировать. Со своей обычной добротой старший Герувиль тут же стал помогать юной барышне, как материально, так и морально поддерживая ее. Быть может, именно благодаря Ричарду и Ксении Анастасия вела довольно правильный образ жизни и избегала авантюр, которые могли бы закрыть ей двери дядиного дома, где она любила бывать.
   В назначенный заранее день Ричард Федорович отправился с женой в театр. Ксения Александровна не могла сдержать насмешливой улыбки при виде Ивана Федоровича, который, сидя в первом ряду кресел, выказывал видимое нетерпение, а когда на сцене появилась дива, стал бешено аплодировать ей.
   Виолетта Верни была очень красивой семнадцатилетней особой. В ее еще нежных формах и милом личике светилось что-то детское. Такое же впечатление производили и ее большие глаза – голубые, наивные и грустные. Одним словом, это была красота, готовая распуститься во всем великолепии. Девушка отличалась чудным цветом лица – оно казалось будто фарфоровым, бледным до прозрачности, имело правильные тонкие черты и озарялось чарующей улыбкой. Черные, как вороново крыло, волосы, распущенные по требованию роли, окружали ее блестящим шелковистым плащом.
   Она была замечательной артисткой – с чудным голосом и прекрасной, оригинальной манерой игры. Анастаси сказала правду: Верни умела придать даже пикантной роли и двусмысленным песенкам приличия и невинной грации.
   – Признаю, вкус у Ивана отменный и увлечение его вполне извинительно, – прошептала Ксения Александровна на ухо мужу. – Но мне искренне жаль это юное существо, такое прекрасное и так богато одаренное, стоящее на таком скользком пути.
   – Да. Если только она попадет в руки моего милейшего братца, то вся ее добродетель сразу улетучится… И я почему-то думаю, что она не ускользнет от него. Посмотри только на него: он просто с ума сходит от этой девочки. Без сомнения, это он поднес ей чудную корзину и прелестный букет. – Затем, рассмеявшись от души, Ричард Федорович пробормотал: – О! Иван, Иван! Неужели ты никогда не вспомнишь, что тебе уже перевалило за сорок?
   Виолетта Верни жила в Офицерской улице, где занимала скромную меблированную квартирку из четырех комнат с окнами, выходящими во двор, и кухней. На другой день после вышеупомянутого представления девушку пребвала там за обедом. Напротив нее за столом сидела госпожа Леклерк, старая актриса, нарумяненная и претенциозная, везде сопровождавшая ее в качестве дуэньи; Виолетта называла ее тетей. Пожилая актриса была, видимо, очень раздражена. Оттолкнув свою тарелку, она ядовито произнесла:
   – Нет! Твое упрямство и смешное жеманство, право, переходят всякие границы. Неужели ты думаешь, что опереточная певица может серьезно разыгрывать роль весталки и оскорблять обожателей, которые могут дать ей известность и богатство?!
   – Ба! Неужели верно, что одни только обожатели создают известность? Ведь ты, тетя Аглая, не была жестока к ним, а между тем ты не приобрела ни богатства, ни славы, – лукаво заметила Виолетта.
   – О, я! Мне феноменально не везло, и я должна была постоянно бороться с соперницей, настоящим чудовищем, вместилищем хитрости и злобы, – с тяжелым вздохом ответила Аглая. – Я хотела бы, чтобы ты избежала этих подводных камней, моя дорогая Виолетта. Я воспитала тебя, я руководила твоими первыми шагами как артистки и желала бы видеть тебя на вершине славы. Вот поэтому я и повторяю тебе постоянно: не разыгрывай из себя смешной добродетели и не забывай старого немецкого барона в Кельне, который отомстил тебе за твою суровость, устроив фиаско с освистанием.
   – Да, тот свист заглушил аплодисменты, – с досадой перебила ее Виолетта, – но кем бы я была, продавшись этому старому сатиру!
   – Понимаю, тебе может не нравиться такой старик, как барон; но что ты имеешь против господина Герувиля? Красивый мужчина! И притом изящный и любезный! Он влюблен в тебя, как школьник, и щедр, как принц. Он положительно осыпает тебя цветами, конфетами и нежным вниманием, а ты так настойчиво отталкиваешь его.
   – Я не отрицаю, что господин Герувиль очень красив и очень любезен, но он стремится к той же цели, что и все, кто подносит мне цветы и конфеты. Я не желаю делаться ничьей любовницей. Я хочу выйти замуж или остаться свободной и жить для искусства.
   Аглая всплеснула руками.
   – Скажите пожалуйста! Знай же, дочь моя, что выйти замуж очень трудно. Этого не могли добиться женщины более красивые и шикарные, чем ты. Во всяком случае, ты можешь довести до брака Герувиля, но не тем, что будешь запирать перед ним двери и отказываться бывать в тех собраниях, где бывает он.
   – Я боюсь этих собраний!
   – Чего же ты боишься? Ты можешь болтать, забавляться, смеяться и больше ничего! Женщиной нельзя овладеть, если она сама не пожелает отдаться; для молодой же актрисы необходимо быть любезной, приветливой и позволять обожать себя. Наше ремесло, дочь моя, имеет свои требования, и им нужно подчиняться, если не хочешь погубить свою карьеру.
   – Ох, уж эта карьера! Как я ненавижу ее! Ведь вам-то отлично известно, что я не добровольно избрала ее, что меня принудили выбрать ее, а теперь вы хотите толкнуть меня в порочную жизнь, – с гневом сказала Виолетта.
   – Я ничего не хочу, но я убеждена, что можно так же честно жить с одним любовником, как и с мужем. Старые предрассудки с каждым днем теряют почву, в добродетель актрисы никто не поверит, даже будь она сама святость.
   Разнесшийся по дому звонок прервал этот разговор.
   – Это он! – вскричала Аглая, поспешно поправляя волосы и кружевной воротник. – Надеюсь, Виолетта, ты будешь благоразумна и примешь этого очаровательного мужчину, как он того заслуживает.
   Несколько мгновений спустя в комнату вошел Иван Герувиль и с присущим ему изяществом раскланялся с дамами. Эгоизм, говорят, сохраняет, и это наблюдение, по-видимому, вполне оправдывалось на Иване Федоровиче. Он мало изменился за прошедшие годы, оставаясь все тем же обольстительным черноволосым мужчиной с огненным взглядом, настоящим донжуаном, погубившим столько семейных очагов, возбудившим столько ревности и разбившим столько женских сердец. Да, его любили многие, но он сам никого никогда не любил по-настоящему, не испытывал того чистого и глубокого чувства, которое поднимает ввысь. Непостоянный и чувственный, он считал делом своей чести обладание женщиной, нравившейся ему, но эта связь, с его точки зрения, должна была иметь приятность опьяняющего бокала шампанского, который отталкивают, чтобы взять другой, как только прекращается в нем игра пузырьков.
   Сопротивление Виолетты Верни сначала удивило его, а потом стало раздражать. Именно потому, что она отталкивала его, он хотел во что бы то ни стало обладать ею. Маленькая певичка, на которую он сначала смотрел как на сиюминутное развлечение, приобрела в его глазах совершенно неожиданную цену. Иван нисколько не сомневался, что, в конце концов, восторжествует, но он переменил тактику: вместо смелых, неприкрытых атак он стал относиться к девушке с почтительной вежливостью, что, по мнению известного донжуана, должно было приручить ее. Кроме того, Ивану Федоровичу удалось приобрести себе союзницу в лице Аглаи.
   Сегодня он явился, чтобы пригласить дам покататься на тройке. Далее предполагалось, что трое его друзей и три драматические актрисы поедут с ними в один загородный ресторан, где будут ужинать и слушать пение цыган. Виолетта колебалась, но потом уступила просьбам Ивана Федоровича.
   Вечер прошел очень приятно. Поездка в санях привела барышню в восхищение; ужин прошел очень весело, а Иван Федорович ни на минуту не выходил из границ почтительной сдержанности. Поэтому Виолетта много веселилась и вернулась домой вполне успокоенной.
   С этого дня молодая девушка стала часто принимать от Герувиля подарки – то ложу во французский театр, балет или цирк, то билеты на гиппический конкурс [7 - Устаревшее название конных состязаний.], то совместную поездку на бал французской колонии. Иван Федорович следовал за Виолеттой повсюду, как тень, очаровывая ее своим страстным взглядом и нашептывая на ухо о своей любви. Сама того не замечая, девушка привыкла к нему, потом заинтересовалась им, и первоначальный страх перед Герувилем мало-помалу исчез. Она стала уже много думать о нем, скучала в его отсутствие, с нетерпением ждала его прихода и принимала от него подарки, боясь его обидеть.
   Медленными, но верными шагами шел Иван Федорович к победе. Часто он разъярялся из-за этой девчонки-актрисы, осмелившейся так дорого ценить себя и принуждавшей его вести правильную и долгую осаду, но тем сильнее в нем было желание во что бы то ни стало овладеть ею.
   В первый раз, когда он осмелился поцеловать Виолетту в обнаженное плечо, она рассердилась:
   – Это против нашего договора, господин Герувиль! Никаких фамильярностей, или я должна буду вернуться к своей прежней сдержанности. Вам известно, что я не желаю быть любовницей ни вашей, ни кого-либо другого, и не позволю себя принудить к этому.
   Скрывая кипевший внутри гнев, Иван Федорович склонился к маленькой ручке и поцеловал ее.
   – Силой никогда нельзя получить того, что любовь дает добровольно, – пробормотал он.
   – Я не хочу любви. Любовь мужчины – это костер из соломы: ярко пылает минуту, а потом превращается в пепел. А я, видите ли, не хочу, чтобы меня бросили и забыли.
   – Вас, Виолетта, бросить и забыть?! Это невозможно! Вы сами не верите тому, что говорите, – возразил Иван Федорович, устремляя на нее пылающий взгляд, полный такого упрека, что девушка покраснела и в смущении опустила глаза.
   Когда через некоторое время Иван Федорович снова рискнул поцеловать ее обнаженную руку, Виолетта протестовала только робким взглядом. Предательская любовь прокралась в ее юное сердце. Образ обольстительного человека, который, по-видимому, так искренно любил ее, грезился ей в снах, и она не раз ловила себя на мысли, что он, вероятно, женится на ней. Ведь это вполне возможно! Сколько таких же актрис, как она, вышли замуж за людей высокого происхождения и даже за князей! Отчего же она не может на законном основании носить имя любимого человека?
   Пришла весна. Труппа, в которой состояла Виолетта, уехала из Петербурга, но юная актриса осталась: при содействии Ивана Федоровича она получила ангажемент в одном из летних театров.

Глава XIV

   В один из чудных майских дней Иван Федорович пригласил Виолетту с ее дуэньей провести день у него на даче на Крестовском острове. Молодая девушка смутилась и покраснела – в первый раз Герувиль приглашал ее к себе. Видя недовольство, вызванное ее колебанием, и нахмуренные брови Ивана Федоровича, она робко спросила, много ли будет у него гостей.
   – Кроме вас и госпожи Леклерк будут только барон Ксавье и Сесиль с Кеонтиной из театра в Аркадии, которых вы знаете.
   – Хорошо, мы приедем, – после минутного колебания ответила девушка.
   – Благодарю вас! – сказал Иван Федорович с прояснившимся лицом. – Я пришлю за вами экипаж в пять часов. Мы по-семейному пообедаем, а потом я покажу вам свои владения. Остальные соберутся к семи часам.
   Никогда еще у Виолетты не было так тяжело на сердце, как в то время, когда резвые лошади быстро мчали ее на Крестовский остров. Она боялась, сама не зная чего, однако к этому смутному страху примешивалось и нетерпеливое желание увидеть, наконец, как живет любимый человек.
   Дача, где Ксения Александровна провела тяжелые годы первого замужества, наружно мало изменилась. Она была только свежевыкрашена, а старый дощатый забор заменен изящной бронзовой решеткой. Внутри же, наоборот, все было заново отделано и убрано мебелью в стиле Людовика XVI. Теперь дом действительно походил на прелестное, уютное любовное гнездышко.
   Иван Федорович встретил дам на крыльце и тотчас же стал показывать им дом и сад, забавляясь наивным восхищением Виолетты, которой решительно все нравилось. Бывший будуар Ксении, обтянутый шелковой материей, усеянной незабудками и розами, обставленный чудной мебелью, прекрасными зеркалами и жардиньерками с редкими прекрасными цветами, привел девушку в восторг.
   – От вас зависит, будете ли вы госпожой и повелительницей в этом доме, – прошептал Иван Федорович, устремляя страстный взгляд на смущенное лицо молодой актрисы. Та сильно покраснела, но ничего не ответила.
   Обед прошел очень весело. Иван Федорович превзошел самого себя в любезности и усиленно угощал Аглаю крепким вином, забавляясь все возраставшим оживлением пожилой актрисы и беспокойством, какое возбуждали в Виолетте речи дуэньи, становившиеся все смелее. Порой девушкой снова овладевало смутное беспокойство, мучившее ее с утра. Кроме того, сильная страсть Ивана Федоровича, которой он в этот день даже не скрывал, до такой степени смущала ее, что она была очень рада, когда наконец, приехали остальные приглашенные.
   Тотчас же завязался оживленный разговор. Гости пели, декламировали и танцевали под звуки аккордеона. Ужин был сервирован тоже в саду – вечер был чудный и теплый, как в середине лета. Во время ужина общая веселость стала выходить из границ прилияи. Друзья Ивана Федоровича много пили, их дамы не отставали, и речи становились смелее, лица краснее, манеры свободнее; а шампанское продолжало литься рекой, и тосты беспрерывно следовали один за другим. Виолетта, поддаваясь общему веселью и темпу, пила всего понемногу. После третьего бокала, который ее заставили выпить в ответ на тост за ее здоровье, у нее закружилась голова, щеки разгорелись и глаза лихорадочно заблестели.
   Первый раз в жизни она смело отвечала на свободные фразы, обращенные к ней, позволила Ивану Федоровичу поцеловать себя, когда он предложил ей выпить на брудершафт, и смеялась, как безумная, над госпожой Леклерк, которая совершенно опьянела и была действительно смешна. Во всеобщем оживлении никто не заметил, что небо заволоклось черными тучами и легкий, освежающий ветерок сменился зловещей тишиной.
   Вдруг яркая молния прорезала темное небо, прогремел гром, и по саду пронесся страшный порыв ветра. Старые деревья со свистом согнулись, а скатерть вместе с посудой снесло на землю. Женщины вскрикнули от страха и, пошатываясь, бросились к дому, за ними следовали мужчины, еще менее твердо державшиеся на ногах, за исключением Ивана Федоровича, который пил сравнительно умеренно и находился только в более возбужденном, чем обычно, состоянии.
   Пока хозяин приказывал лакеям внести часть вещей в дом и увести Аглаю, которая отбивалась и не хотела заходить в дом, несмотря на начинавшийся ливень, гости разместились по диванам гостиной и будуара и через четверть часа их сонное сопение доказало, что вино окончательно победило их. Не спала одна Виолетта; голова у нее была тяжела, в ушах шумело, а ноги до такой степени подкашивались, что Иван Федорович должен был поддерживать ее. Кроме того, она боялась грозы, которая все усиливалась. Как испуганная птичка, забилась она в угол будуара, и даже крики и ругательства Аглаи, которую тащили в столовую, не могли вывести ее из оцепенения.
   Как только окна и двери были закрыты, Иван Федорович подошел к ошеломленной всем произошедшим девушке и тихо заставил ее встать.
   – Пойдем, Виолетта! Я дам тебе сельтерской воды, это освежит тебя, – сказал он, обнимая девушку за талию и уводя в спальню, дверь которой тут же запер за собой на ключ. Девушка, будто в полусне, не заметила этого, послушно следуя за спутником. Когда новый удар грома потряс дом, она боязливо прижалась к Ивану Федоровичу и пробормотала:
   – Я боюсь!
   – Боишься, когда я с тобой? Полно! Успокойся, маленькая безумица! Пусть там гремит гроза; зато посмотри, как здесь все спокойно и полно любви, – прибавил он, усаживая Виолетту на низкий и мягкий диван.
   Это была та же самая комната, где некогда спали супруги, где родилась несчастная Ольга и где Ксения Александровна боролась со смертью и проливала потоки слез после похищения ее ребенка. Но все эти воспоминания не имели никакой цены в глазах эгоистичного вивёра, не признававшего другого закона, кроме своей фантазии, другой цели, кроме наслаждения.
   Сморенная вином и тяжелым ароматом роз и резеды, наполнявшим, казалось, до предела комнату, Виолетта прислонилась головой к плечу Ивана Федоровича. Она в каком-то забытьи слушала его страстные слова и не противилась уже больше горячим поцелуям, которыми он осыпал ее. Опьяненная, с трепещущим сердцем, слушала она сладкие слова искусителя, позабыв о бушующей за окнами буре. А между тем, казалось, вся природа была в возмущении: ветер с ревом и свистом гнул и ломал деревья, а дождь, смешанный с градом, громко стучал в стекла.
   – Виолетта, дорогая моя, скажи мне, что любишь меня! – вскричал Иван Федорович, крепко прижимая к себе ослабевшую девушку.
   Движимая последним проблеском рассудка, Виолетта попыталась оттолкнуть его и пробормотала:
   – Оставь меня!
   Но, встретив пылающий взгляд, полный гнева и упрека, она внезапно ослабела и, обвив руками шею Ивана Федоровича, прошептала прерывающимся голосом:
   – Да, да! Я люблю тебя!
   В эту минуту яркая молния, проскользнув в щель между портьерами, осветила комнату бледно-зеленым светом, в котором потонул розовый свет лампы, и страшный громовой удар потряс дом до самого основания, так что зазвенели окна и даже флаконы на туалетном столике. Виолетта вскрикнула от ужаса, думая, что молния ударила в самый дом, но Иван Федорович был глух и слеп ко всему. Удовлетворение от одержанной, наконец, победы, наполняло все его существо. Грубая, животная страсть, бушевавшая в нем, заглушила все другие чувства и ощущения.
   Было уже поздно, когда Виолетта проснулась. Она была одна в комнате. В первую минуту смущенный взгляд ее нерешительно блуждал по незнакомой обстановке. Вдруг вид плюшевого халата, валявшегося на кресле, пробудил в ней память. Перед ее внутренним взором восстали вчерашние события, хотя еще смутно, но все-таки настолько ясно, что она сразу поняла, что безвозвратно пала. Яркий румянец залил лицо девушки. С хриплым стоном она зарылась головой в подушки и залилась горькими слезами. Стыд и отчаяние сдавили ей сердце, она чувствовала себя невыразимо несчастной и приниженной.
   Наконец, Виолетта встала, поправила перед туалетом прическу и оделась. Почти с отвращением смотрела она на свое бледное лицо, на дрожащие опухшие губы – и слезы вновь полились из ее глаз, а рыдания подступили к горлу. Что теперь будет? Все кончено! Она теперь низведена в число своих легкомысленных подруг. Неужели же она пойдет по той же дороге, что и они?
   В это же время Иван Федорович находился в самом прекрасном расположении духа. Новая победа восхищала его. Наивность и застенчивость юной неопытной девушки еще больше придавали ей очарования. А что он толкнул в грязь молодое невинное существо, нисколько не тревожило его покладистой совести – он не испытывал даже тени угрызений.
   Иван Федорович встал рано. Он хотел посмотреть, каких бед натворила гроза, а также заказать изысканный завтрак для своих неожиданных гостей. Отдав приказания повару и убедившись, что все еще спят, он вышел в сад и увидел, что молния ударила в дерево, росшее у самых окон спальни, и расколола его сверху донизу. В саду буря тоже натворила немало бед.
   При виде Виолетты, бледной, с опухшими от слез глазами, Иван Федорович тут же захотел обнять ее и поцелуями осушить слезы, но она отступила назад и залилась слезами.
   – Что вы сделали со мной? За что вы погубили меня? – прерывающимся голосом проговорила юная гостья.
   – Маленькая безумица! Я не погубил тебя, а только безвозвратно привязал к себе. Я буду жить только для того, чтобы сделать тебя счастливой, – ответил Иван Федорович, усаживая ее на диван.
   Герувиль-младший говорил с присущим ему искусством, стараясь успокоить угрызения совести юной актрисы, усыпить ее опасения и подозрения, а также пробудить в ней самые химерные надежды.
   – Я хочу верить, что, взяв мою жизнь, ты не захочешь окончательно погубить ее. Итак, скажи мне, – Виолетта положила обе руки на плечи Ивана Федоровича и устремила тоскливый взгляд в его глаза, – женишься ли ты на мне, если так любишь, как говоришь? Ведь я не какая-нибудь недостойная женщина!
   В глубине души у Ивана Федоровича нарастало неудержимое желание расхохотаться, до такой степени показалась ему смешной претензия этой опереточной певички. Понятно, что ему даже в голову никогда не приходила подобная мысль. Но так как было бы глупо с самого же начала пугать и отдалять от себя девушку, он ответил без малейшего колебания:
   – Таково мое искреннее намерение, дорогая моя! Только, к несчастью, я не свободен поступить сейчас же так, как хотелось бы, и нам придется запастись терпением.
   – Но почему же? Кто и что может помешать тебе жениться? – спросила побледневшая мгновенно Виолетта.
   – Ах, дорогая моя! Чтобы объяснить это, я должен открыть тебе драму моей жизни. Но у меня нет от тебя тайн. Я был женат, конечно, по любви, но моя жена предпочла мне другого…
   – Боже мой! Разве можно променять тебя на кого-нибудь? Быть твоей женой – это такое счастье! – наивно заметила Виолетта.
   Тщеславная улыбка скользнула по губам Ивана Федоровича.
   – Она не любила меня так, как ты, дорогая моя. Может быть, она только для того и вышла за меня, чтобы приобрести положение, так как у нее не было никакого состояния. Избавь меня в настоящую минуту от подробностей этой семейной драмы; я расскажу их тебе в другой раз. Дело же в том, что моим соперником явился мой родной брат. Не желая мешать их счастью, я согласился на развод, причем вину принял на себя, чтобы дать жене полную свободу. Они уже давно соединились брачными узами, мне же по закону необходимо выждать еще два года, прежде чем я получу право снова вступить в брак. Ведь ты подождешь два года, не правда ли?
   – Как можешь ты спрашивать об этом? Теперь, когда я знаю, как ты добр и великодушен, я люблю тебя еще больше, – ответила Виолетта. Она была слишком молода, наивна и влюблена, чтобы понять, что он хочет только потянуть время.
   В тот же день Виолета со своей камеристкой переехала на Крестовский остров, на дачу Ивана Федоровича. Для молодой актрисы началась веселая и оживленная жизнь, поскольку ее покровитель постоянно рисовался в обществе со своей очаровательной любовницей. Ему тем более все завидовали, что отбить ее у него было невозможно. Виолетта оставалась безупречно верна любовнику и только на него одного и смотрела.
   Ричард Федорович вынужденно проводил это лето в Петербурге, так как дети его по очереди были больны скарлатиной, и однажды братья встретились перед магазином, в который Виолетта зашла за покупками.
   – Ты уж чересчур много всюду показываешься с этой особой. Должно быть, это очень ловкая сирена, если, будучи еще совсем ребенком, она до такой степени развращена, – заметил Ричард Федорович.
   – Ты глубоко ошибаешься! Еще шесть недель тому назад эта очаровательная сирена была невинна, как голубка.
   – И ты не постыдился развратить ее?
   Циничная улыбка скользнула по губам Ивана Федоровича, и он ответил:
   – Если бы не я, то другой сделал бы то же самое. Неужели ты думаешь, что в оперетке она могла остаться добродетельной?

Глава XV

   Приблизительно в это же время неожиданно вернулась в Петербург Юлия Павловна Гольцман. Муж ее умер, оставив ей весьма приличное состояние.
   Как-то утром Ричард, идя по Литейной в свой дом, чтобы переговорить с управляющим, встретил Анастасию. Они поздоровались. Заметив недовольный вид девушки, Ричард Федорович спросил, что с ней и отчего она так долго не приезжала к ним в Царское Село.
   – Ах, дядя! Я только и делаю, что ссорюсь с матерью. Она совсем сошла с ума. Вечно создает мне неприятности и – да простит мне Господь, – кажется, хочет помешать моему счастью.
   – Вместо того чтобы обсуждать такие щекотливые вопросы на улице, пойдем лучше завтракать к нам. Там ты мне все расскажешь, и, возможно, мне удастся помочь тебе, – заметил Ричард Федорович.
   После завтрака он отправился в кабинет выкурить сигару. Здесь, указав Анастасии на кресло, дядя сказал:
   – Теперь расскажи мне о своих огорчениях и причине ссор с матерью.
   – Это просто возмутительно, дядя! Ты знаешь, что отец оставил ей пятьдесят тысяч, и она писала мне, что хочет окончательно устроиться в Петербурге и купить дом. Я одобрила это намерение. Ввиду того, что я единственный ее ребенок и что капитал оставлен моим отцом, я полагала, что дом со временем достанется мне, а пока она даст мне приличное приданое и часть дохода с капитала. В этом духе я говорила с капитаном Перовым, который серьезно ухаживает за мной и за которого я хочу выйти замуж. Но представь себе мои разочарование и гнев, когда через две недели после своего приезда в Петербург мать объявила мне, что переменила свое намерение. Она, видишь ли, встретила в Париже свою старую знакомую, с которой хочет открыть в Монако или Ницце аристократический меблированный отель.
   – Может быть, это дело выгодное, и оно только увеличит твое состояние? – заметил Ричард Федорович.
   – О, нет! Неужели я стала бы противиться этому проекту, если бы предвидела что-нибудь подобное?! Нет, дядя, спекуляции моей дорогой мамаши никогда не имели целью мои интересы. Если она поселится в Ницце с негодяйкой, которую делает участницей в деле, она непременно заведет любовника, ведь считает себя очаровательной. Тот, конечно, оберет ее до нитки, и мне, без сомнения, ничего не останется. Мать до такой степени озлоблена на меня, что отказывает мне даже в тысяче рублей на приданое.
   – Успокойся, Анастасия! На приданое я дам тебе три тысячи. Но кто та особа, внушившая Юлии Павловне мысль уехать из России? Какой интерес может она иметь в этом деле? – спросил Ричард.
   – Очевидно, у этой негодяйки не хватает собственных денег для такой антрепризы, и она не нашла другой дуры, которую могла бы так легко одурачить! – с горечью воскликнула Анастасия, покраснев от досады. – Видишь ли, дядя, я глубоко благодарна тебе за твое великодушие, в котором, впрочем, никогда не сомневалась, но меня страшно возмущает мысль, что меня хотят лишить того, что принадлежит мне по праву. И все это из-за такой противной женщины, как эта Видеман…
   – Видеман? Кто эта Видеман? – с видимым интересом спросил как громом пораженный Ричард Федорович.
   – Я знаю только, что она уроженка Риги и, как уверяет, вдова прусского подданного Видемана. Последнее я узнала сравнительно недавно. Я познакомилась с ней в Ницце, когда мать увезла меня за границу. Тогда ее называли синьора Каролина Прюнелли. Человек, называвшийся ее мужем, содержал пансион, где мы с матерью занимали комнату. Мать уже и тогда была в большой дружбе с синьорой Каролиной. Возвращаясь из Америки, она снова встретилась с ней в Париже, и обе вместе приехали в Петербург. Предполагаемый проект, вероятно, созрел во время этой поездки.
   – А не знаешь ли ты, зачем эта Видеман приехала в Россию и где она в настоящее время живет?
   – Она ездила в Ригу к своим родным, но сегодня утром вернулась в Петербург. Она живет в одном доме с нами, только этажом выше. В Россию, по ее словам, она приехала, чтобы собрать долги, между прочим, и с одной старой актрисы – дуэньи красавицы Виолетты Верни, которая должна ей что-то около двух тысяч франков. Но что смешнее всего, так это то, что она хочет потребовать десять тысяч франков от самой Виолетты, якобы в возмещение расходов по ее воспитанию и содержанию. Виолетта оказалась приемной дочерью госпожи Видеман, сироткой, которую та воспитывала из милости. Видеман находит, что, получая в настоящее время отличное содержание и имея такого богатого любовника, как дядя Иван, она может расплатиться с ней и… Но что с тобой, дядя? Ты страшно побледнел. Тебе нездоровится?
   – Это пустяки. Последнее время у меня иногда делается головокружение, – ответил Ричард Федорович, стараясь овладеть собой после внезапно открывшейся информации. – Но вернемся к твоим личным делам. То, что ты рассказала мне, доказывает, что ты права и что эта госпожа Видеман просто авантюристка, которая легко может обобрать твою мать. Я наведу справки насчет этой особы, и возможно, мне удастся помочь тебе устранить опасность.
   – О, благодарю тебя, дядя! Как ты добр!
   – Подожди благодарить меня, пока я не сделаю для тебя что-нибудь. А пока дай мне адрес старой актрисы, если он тебе известен.
   Получив желаемый адрес, Ричард Федорович поспешил выпроводить Анастасию. Он чувствовал потребность остаться одному. То, что он узнал, ошеломило его. У Видеман была приемная дочь, и эта дочь – Виолетта Верни!.. С силой отогнав ужасную мысль, вызванную этим обстоятельством, Ричард Федорович решил немедленно же приступить к расследованию, чтобы окончательно прояснить это дело. Начать он решил с госпожи Леклерк.
   Аглая жила теперь в меблированной комнате, за которую платил Иван Федорович; кроме того, он помог ей с приобретением нескольких ролей в театре. Леклерк только что вернулась с репетиции и приняла изящного незнакомого посетителя с самыми любезными ужимками. На минуту она было возмечтала о неожиданном поклоннике, но первый же вопрос Ричарда Федоровича отрезвил ее. Однако Аглая была слишком хитра, чтобы выказать свое разочарование, и ответила с деланным желанием быть полезной:
   – Я охотно сообщу вам все, что сама знаю о Каролине и о ее отношении к Виолетте.
   – Вы меня глубоко обяжете этим, и поверьте, я сумею вас отблагодарить, – ответил Ричард Федорович, кладя на стол два банковских билета. – Возьмите это на конфеты, которых я не успел захватить, торопясь повидаться с вами.
   Лицо Аглаи расцвело.
   – Я уже давно знаю Видеман. Из России она приехала с моим кузеном Жаком Верни; он был очень талантливый художник, но очень больной человек. Жили они в Нанси. Я с ними не виделась, так как имела постоянный ангажемент в Марселе, я знала, что она привезла с собой девочку-сиротку, которую воспитывала из милости. Позже, после смерти Жака, я потеряла ее из виду и уже потом узнала, что она уехала из Парижа с новым любовником, итальянцем Прюнелли, и жила с ним в Ницце. Однако же она оставила за собой в предместье небольшую квартиру, которой заведовала от ее имени одна пожилая бывшая учительница. За это старушка пользовалась бесплатно небольшой комнатой, а три других сдавала. Я сама жила там три или четыре месяца и в первый раз увидела тогда Виолетту. Ей было восемь или девять лет, и она исполняла обязанности служанки. Девочка была красивая, заботливая и услужливая, и ее очень любили в доме. Затем я снова уехала из Парижа и только через четыре года увидела Виолетту. Со мной тогда случилось несчастье: я простудилась, и мой голос так сильно пострадал, что я должна была отказаться от сцены. Я вернулась в Париж и поселилась в той же комнате, которую занимала раньше. Соседкой моей оказалась тоже бывшая драматическая актриса. Она давала уроки декламации, я – пения. Однажды моя новая подруга, госпожа Пиньоль, обратила мое внимание на то, что у Виолетты чудный голос и что она обещает сделаться красавицей, одним словом, что из нее можно сделать отличную актрису. Мне эта мысль понравилась. Когда Каролина приехала на несколько дней в Париж, я спросила ее, не согласится ли она, чтобы мы с Пиньоль давали Виолетте уроки пения и декламации. «О, конечно, если ваше доброе сердце подсказывает вам это, так как платить вам за уроки я положительно не могу», – со смехом ответила она, а потом прибавила: «Сам дьявол внушил мне мысль посадить себе на шею эту девчонку. Тысячу раз я проклинала свою глупость и дорого бы дала, чтобы снова отдать ее туда, откуда взяла». Признаюсь, эти слова внушили мне подозрение, что с девочкой связана какая-то тайна, но, конечно, это дело меня не касалось; мы с Пиньоль рассчитали, что Виолетта, попав на сцену, вознаградит нас за все хлопоты, и принялись за дело. Она оказалась отличной ученицей во всем, что касалось искусства, только наш репертуар ей не нравился. – Тут Аглая залилась легким насмешливым смехом, а затем продолжала: – Милое дитя, кажется, жаждало оперы или высокой драмы, но должна была довольствоваться опереткой. Она имела успех, и если бы не была дурой, то давно уже могла бы прекрасно устроиться. Должна сознаться, она вполне уплатила нам за все труды и до сих пор чувствует ко мне благодарность. Вот все, что я знаю про Виолетту. Что же касается Каролины Видеман, то в настоящее время она здесь, и вы можете сами поговорить с ней. О! Это очень хитрая и бессовестная особа! Я смело утверждаю это. Теперь она хочет взять с Виолетты крупную сумму в счет возмещения расходов, которых никогда не производила. И свое бесстыдное требование она основывает только на том, что у малютки щедрый покровитель.
   Ричард Федорович не перебивая выслушал длинный рассказ старой актрисы. По мере того, как Аглая рассказывала, он все больше утверждался в вероятности того, что Виолета Верни и ребенок, похищенный в Гапсале на морском берегу, одно и то же лицо; от этого болезненная тоска все сильнее сжимала его сердце. Ужасаясь открытого, Ричард все еще пытался сомневаться.
   – А где в настоящее время живет Виолетта Верни? – спросил он после минутного молчания.
   Аглая дала адрес дачи на Крестовском. Ричард Федорович решил немедленно же ехать туда. Ужасная тайна должна быть сегодня же разъяснена.
   Позвонив у двери дома, полного для него трепетных воспоминаний, Ричард Федорович почувствовал, как дрожь пробежала по его телу. Выйдет он из этого дома, освободившись от отвратительного кошмара или убедившись в ужасной истине – истине, которая будет смертельным ударом для его любимой жены?
   Лакей объявил, что барин еще не возвращался со службы, а барыня, хотя и пребывает дома, никого не принимает в его отсутствие.
   – Попросите барыню сделать для меня исключение. Я приехал по важному и неотложному делу, – ответил Ричард Федорович, давая лакею свою визитную карточку.
   Минуту спустя он уже входил в гостиную, где Виолетта ждала его с визитной карточкой в руках. На ней было простое белое кисейное платье, розовый пояс которого был стянут большим бантом сзади. Рядом с девушкой на столе лежали цветы, которые она, очевидно, только что принесла из сада. Широкая соломенная шляпа, лежавшая на кресле, подтверждала эту догадку. Свежая и молодая, Виолетта казалась скорее ребенком, чем женщиной.
   Ричард Федорович изучающим, но вместе с тем боязливым взглядом окинул девушку. О! Неужели он был настолько слеп? Этот выпуклый лоб, тонкий и прямой нос, черные волосы – все это точно было взято у Ивана, а задумчивые и печальные глаза и этот маленький ротик с меланхоличной улыбкой несомненно принадлежали Ксении.
   Удивленная и смущенная молчанием гостя и его странно-пытливым взглядом, Виолетта спросила после недолгого молчания:
   – Что вам угодно от меня и с кем я имею честь говорить? Ваше имя заставляет меня предполагать, что вы родственник Ивана Федоровича.
   – Я его брат. Я хотел бы поговорить с вами об очень важном и лично касающемся вас деле. Не согласитесь ли вы рассказать мне о своих родителях, детстве? Мне будут интересны все воспоминания той поры, – обратился Ричард к девушке, сделав над собой некоторое усилие.
   Яркий румянец залил очаровательное личико Виолетты. Указав гостю на стул, она сказала после некоторого колебания:
   – Вы затрагиваете глубокую рану. Я ничего не знаю о своих родителях и детстве. Иногда воспоминания преследуют меня, но они так смутны, что я сама себя спрашиваю, не было ли все это сном или выдумкой?
   – Не сочтите за нескромное любопытство, если я попрошу вас передать мне все ваши хотя бы даже смутные воспоминания и все, что может служить указанием для выяснения вашего происхождения. Поверьте, только важные причины заставляют меня надоедать вам тяжелыми вопросами.
   – У меня нет причин скрывать что-либо; напротив, ваши вопросы выражают участие и пробуждают мои давнишние надежды, мечтания проникнуть в тайну своего прошлого и найти моих родителей или, по крайней мере, узнать, кто они были и где жили, – взволнованно ответила Виолетта. – Прежде всего я расскажу вам, что знаю, а потом – что предполагаю. В то время, когда начинаются мои ясные и точные воспоминания, я находилась у госпожи Видеман, которая утверждала, что подобрала меня сиротой и приютила у себя из милости. Но она никогда не говорила ни слова о социальном положении моих родителей, об их кончине и о причинах, побудивших ее взять меня. Она была сурова, зла и дурно обращалась со мной. Еще совсем маленькой я должна была исполнять обязанности служанки. Иногда пьяная госпожа Видеман награждала меня подзатыльниками и кричала: «Я устрою им эту штуку и сделаю из тебя кокотку!» Поэтому для меня было истинным освобождением, когда тетя Каролина (она требовала, чтобы я называла ее так), уехала в Ниццу и вместо нее домом стала управлять госпожа Дюмон. То была старая учительница, жившая процентами с капитала, собранного с огромным трудом. Убедившись в ее безусловной честности, тятя Каролина доверила ей управление своими меблированными комнатами, разрешив ей за этот труд пользоваться бесплатно комнатой. Эта добрая, просто святая женщина заинтересовалась мной, освободила меня от грубой работы и стала давать мне уроки. Именно ей я обязана своим развитием. Она же пробудила во мне первые подозрения относительно незаконности моего пребывания у Видеман и усиленно старалась оживить во мне самые смутные воспоминания о моем раннем детстве. Это время было самым лучшим в моей жизни… Позже у нас поселились две старые актрисы – Леклерк и Пиньоль, которым явилась, к моему несчастью, мысль сделать из меня опереточную актрису. О последовавших за этим противных годах не скажу ничего хорошего. Я всегда питала отвращение к сцене, и это было тяжелым учением. Но не в этом дело. Мне исполнилось уже тринадцать лет, когда в мои руки попало существенное воспоминание о детстве. Когда Видеман известила о своем приезде, я должна была прибрать комнату, которую она всегда оставляла за собой. Там, в старой шифоньерке, я нашла забытый дорожный мешок с детскими вещами. Сейчас я покажу вам его. С этого дня у меня сложилось убеждение, что Каролина не имела на меня никаких прав и что она, вероятно, украла меня. Вид найденных вещей сразу пробудил во мне воспоминание о красивой и изящной даме, державшей меня на коленях, ласкавшей и целовавшей. Я помню также маленького мальчика, игравшего со мной. Но подождите, я покажу вам эти вещи.
   Виолетта говорила со все возрастающим волнением. С быстротой молнии она бросилась в свою комнату и принесла оттуда пакет. Положив его перед Ричардом Федоровичем, она поспешно развернула сверток.
   Последний, не способный говорить, слушал ее с тяжелым сердцем: все в нем восставало против очевидности, что ребенок, с таким отчаянием разыскиваемый и так горько оплакиваемый, и есть это самое развращенное, погубленное существо. И кем же оно погублено?!. О, зачем только он нашел ее! Зачем только не умерло это несчастное дитя!
   Поглощенная собственными переживаниями, Виолета не обращала никакого внимания на волнение гостя. Дрожащими руками развернула она перед Ричардом Федоровичем маленькую рубашечку, полосатые чулочки, кожаные золотистые туфельки и белое пикейное платьице, отделанное кружевами, столько раз описанное ему Ксенией Александровной. Потом она достала и показала тоненькую золотую цепочку, на которой висели крест и образок Богородицы.
   Распаковывая то, что она называла своими реликвиями, Виолетта продолжала говорить, путаясь в словах и обрывая фразы, до такой степени она волновалась и торопилась. Глаза ее были затуманены слезами.
   – Странная вещь! С тех пор как я живу здесь, в этом доме, мои воспоминания стали еще живее. Из окна гардеробной видны уголок сада, толстый дуб и балюстрада террасы. Если бы это не было невозможно, я поклялась бы, что уже видела все это, а также старые часы с появляющейся при бое птицей. Когда я увидела метку «О. Г.» с короной… рубашечку и батистовые панталоны… Мои родители, должно быть, богатые люди… и набожные; это доказывают крест и образок… Ах, мне кажется, что та прекрасная дама называла меня совсем другим именем, а не Виолеттой. Вот только я никак не могу вспомнить его… Оно было короче.
   – Ольга, – машинально сказал Ричард Федорович, не сводя глаз с метки, уничтожившей последние сомнения.
   Девушка сразу умолкла и сжала голову обеими руками.
   – Вы сказали Ольга! Это именно то имя, каким меня называли и которого я никак не могла вспомнить! Но в таком случае вы должны знать моих родителей! Где они? Говорите!.. Да говорите же!..
   Виолетта схватила руку Ричарда и только тогда заметила его страшное волнение. Жалость, смешанная с чем-то неопределенным, отражалась в его взгляде и звучала в его голосе, когда он тихо пробормотал:
   – Несчастное дитя! И зачем только я нашел тебя!
   Виолетта быстро отступила назад. Смертельная бледность сменила ее нездоровый румянец, еще несколько мгновений назад покрывавший лицо. Некоторое время широко открытые глаза ее переходили то на Ричарда Федоровича, то на разложенные на столе вещи. Вдруг она глухо вскрикнула, и слезы ручьем потекли из ее глаз.
   – Вы мой отец! Метка «О. Г.» означает Ольга Герувиль. Вам стыдно, что вы нашли меня опереточной актрисой и любовницей вашего брата. Но неужели же я так виновата, что вы не можете простить меня? Я была молода, беззащитна; меня осыпали насмешками за то, что у меня нет любовника. И все-таки я хотела остаться честной. Я боролась и сопротивлялась до того рокового вечера, когда Жан привез меня сюда и заставил выпить столько шампанского, что я потеряла рассудок и волю. Я люблю его. Он так добр и красив и обещал на мне жениться.
   Ричард Федорович встал. Он не мог произнести ни слова. Дыхание у него перехватывало. Он окончательно терялся перед адскими осложнениями этой семейной драмы. Когда же он услышал, к какому средству прибег его брат, чтобы предательски обольстить этого несчастного ребенка, он почувствовал в душе почти ненависть к этому бессовестному развратнику, не знавшему предела своим страстям и погубившему собственную дочь, конечно, не зная этого. Но как открыть истину Ксении и Ольге? Как нанести им этот смертельный удар?
   В своем волнении ни он, ни Виолетта не слышали звонка, через несколько минут после которого на пороге гостиной появился Иван Федорович. Удивленно и недовольно смотрел он на бледного и расстроенного брата и на залитое слезами лицо Виолетты. Черные брови его нахмурились.
   – Что такое творится здесь? Что значит твое посещение, Ричард, и слезы моей обожаемой Виолетты? Неужели он осмелился оскорбить тебя? – с гневом вскричал он, обратив свой взор на юную любовницу.
   – Жан, это сам Господь привел тебя! – вскричала Виолетта, бросаясь к нему. – Скажи же моему отцу, что ты женишься на мне! Он только что открыл, что я Ольга, его дочь, которую похитила у него еще совсем маленькой злая Видеман. А теперь ему стыдно, что он нашел меня твоей любовницей…
   С уст Ивана Федоровича сорвался глухой крик – и Виолетта испуганна умолкла, замерев на месте. До того цветущий мужчина, точно получив сильнейший удар в грудь, отступил назад и прислонился к стене. Он был бледен, как смерть: широко раскрытые глаза его со страхом, смешанным с ужасом, смотрели на девушку, стоявшую неподвижно, не понимая ничего из того, что здесь происходило.
   Гнев Ричарда Федоровича сменился глубокой жалостью. Он понял, что, несмотря на легкомыслие и цинизм брата, ужас совершенного злодеяния поразил его, как удар молнии. Ричард схватил похолодевшую руку Ивана Федоровича и пожал ее.
   – Мужайся, мой бедный друг! Ты согрешил, сам не ведая этого! – воскликнул он.
   Иван Федорович точно очнулся от оцепенения. Не говоря ни слова, он вырвал свою руку у брата и, не взглянув на Виолетту, которая все продолжала стоять неподвижно, прошел в спальню и запер за собой дверь. Оставшись один, Иван Федорович опустился в кресло, откинул голову на спинку и закрыл глаза. В ушах у него шумело; дыхание останавливалось. Голова полнилась бурно возникающими мыслями. Тысячи сцен далекого прошлого восставали в его памяти с ясностью, причинявшей ему почти физическую боль. Здесь, где он сидит, ему впервые положили на руки маленькое розовое существо с большими невинными голубыми глазками. Далее он видел ребенка, пытающегося делать первые шаги, бегающего в саду, с икренней радостью встречающего его, когда он возвращался домой, и играющего с ним на диване, который и тогда, как теперь, стоял в углу спальни.
   Ивану Федоровичу казалось, что он и сейчас чувствует, как девочка с черными кудрями и небесного цвета глазами взбирается к нему на колени, заливается серебристым, словно звон колокольчика, смехом, обнимает его пухленькими ручонками и покрывает поцелуями, не переставая повторять:
   – Скорее, папа, пойдем обедать!
   А теперь! В той же самой комнате, где она родилась, он осквернил и погубил собственную дочь, принеся ее в жертву своим скотским страстям, злоупотребил ее наивностью и безжалостно отнесся к ее невинности и одиночеству! О, какой дьявол вмешался и направлял нити судьбы, чтобы привести к такой ужасной развязке? Глухой стон, похожий на рыдание, вновь сорвался с уст Ивана Федоровича. Несмотря на эгоизм, легкомыслие и жажду наслаждений, отеческие чувства сохранились невредимыми в его душе. Ребенок для него был священным существом. Вдруг с суеверной дрожью в теле мужчина вспомнил ужасную грозу, бушевавшую в ту роковую ночь. Сама природа, казалось, возмутилась тогда и хотела предупредить его, что он совершает преступление.
   И какое же будущее теперь ждет его? Как рассказать правду Ксении и Ольге? Как перенести позор, неизбежные угрызения совести и грозящий ему неслыханный скандал?
   Ивану Федоровичу казалось, что он теряет рассудок. Страдания не были привычными для него: за всю свою жизнь, пресыщенную наслаждениями и эгоизмом, он никогда не переживал нравственной борьбы. И вот на него неожиданно обрушился удар, потрясший все его существо и переменивший все его чувства. Он сам себе внушал ужас и омерзение. При мысли снова увидеть Ольгу и прочесть в ее глазах гнев, упрек и, может быть, презрение к отцу, бывшему ее любовником, его бросало в дрожь.
   Внезапно жизнь, которую он так любил, показалась ему невыносимым бременем, а смерть – освобождением, искуплением и единственным средством разрубить гордиев узел, затянутый судьбой и его собственными порочными желаниями. С присущей ему страстностью и легкомыслием Иван Федорович ухватился за мысль о самоубийстве, как за спасательный круг. Да, надо бежать! Надо бежать от этого позора и этих ужасных, никогда ранее не испытанных страданий, которые так невыносимо сейчас терзали его душу!
   Иван Федорович встал, твердыми шагами направился к шифоньерке и открыл один из ящиков.
   После ухода Ивана в гостиной еще несколько минут царило глубокое молчание. Выйдя из оцепенения, вызванного необъяснимым поведением любовника, Виолетта бросилась к Ричарду Федоровичу и схватила его руку.
   – Боже милосердный! Что все это значит? Я положительно ничего не понимаю. Объясните же мне, почему известие, что я ваша дочь, так сильно взволновало Жана?
   Девушка дрожала всем телом, в глазах ее ясно читалась отчаянная тоска. Сердце Ричарда Федоровича болезненно сжалось.
   – Бедное дитя мое! Успокойтесь и запаситесь терпением, – сказал он, нежно пожимая ей руку. – В человеческой жизни бывают, увы, роковые случайности… Над вашей же судьбой тяготеют печальные осложнения, о которых вы в свое время все узнаете. Теперь же я рад сообщить вам счастливую весть: ваша мать жива; и я надеюсь, что вы сегодня же увидите ее…
   – Моя мать жива! О, как Господь милосерден! Где же она? Везите меня скорее к ней… Если верно мое воспоминание, то она должна быть очень красива и добра! – воскликнула Ольга (теперь мы будем называть ее настоящим именем).
   Лицо обретшей родительницу сироты осветилось радостью и надеждой – и в тот же миг в смежной комнате раздался выстрел, а потом послышалось падение чего-то тяжелого. Светлые чувства испарились с лица Ольги, с криком ужаса она бросилась к двери, но та была заперта. Тогда вместе с Ричардом они ринулись в уборную и уже оттуда попали в спальню. На ковре около шифоньерки лежал Иван Федорович, держа в судорожно сжатой руке пистолет.
   Ольга, как безумная, бросилась к нему и, заливаясь слезами, покрыла его лицо поцелуями, но Ричард отвел ее от раненого.
   – Дайте мне осмотреть рану и позовите людей, – сказал он.
   Прислуга уже сбежалась, привлеченная звуком выстрела. Ивана Федоровича перенесли на кровать. Один из лакеев, бледный и расстроенный, помчался за доктором.
   Ричард Федорович расстегнул жилет и убедился, что сердце брата еще бьется, хотя и очень слабо. Из небольшой раны на груди струилась кровь. Ричард Федорович смочил холодной водой свой носовой платок, наложил его на рану и забинтовал полотенцем. Покончив с перевязкой, он вспомнил об Ольге. Он нашел ее в глубоком обмороке в углу комнаты, перенес в гостиную и положил на диван, но даже не пытался привести в чувство – уже очень скоро девушку ждало пробуждение от иллюзий и осознание намного более ужасной истины.
   Полчаса спустя прибыл хирург. Осмотрев и прозондировав рану, он сказал, покачивая головой:
   – Пуля была хорошо направлена – она неминуемо бы поразила сердце, если бы почти чудом не уклонилась в сторону, может быть, встретив на своем пути кольцо от часов. Тем не менее внутренние повреждения настолько серьезны, что я не могу отвечать за жизнь раненого. В настоящую минуту необходимо немедленно же извлечь пулю и вызвать сестру милосердия.
   Во время операции Иван Федорович пришел в себя. Стоны его разносились по всему дому. Когда операция была закончена, его первым движением было сорвать повязку.
   – Что ты делаешь? Неужели ты хочешь прибавить еще новый грех, вместо того чтобы преклониться пред Господом и вымаливать прощение? – прошептал Ричард Федорович, удерживая его руку.
   – Я должен умереть! Я не хочу, не могу жить! – проговорил Иван Федорович едва слышно и закрыл глаза от слабости.
   В ожидании сестры милосердия Ричард Федорович вполголоса беседовал с хирургом, когда неожиданно на пороге комнаты появилась бледная и расстроенная Ольга. Быстрая и легкая, как тень, она скользнула к кровати и прижалась губами к неподвижной руке больного. Потом, склонившись над ним, она позвала дрожащим голосом:
   – Жан!
   Раненый вздрогнул и заволновался на кровати, а на бледном лице его появилось выражение непередаваемого отчаяния и ужаса. Хирург тотчас же подошел, отвел Ольгу и шепнул на ухо Ричарду Федоровичу:
   – Ради Бога! Удалите отсюда эту даму. Ее присутствие вредно действует на больного и вызывает в нем опасное волнение. Она не должна входить сюда.
   Когда Ричард Федорович с Ольгой остались одни в гостиной, девушка воскликнула, прижимая обе руки к трепещущей груди:
   – Великий Боже! Что все это значит? Жан не любит меня больше! С тех пор как он узнал, что я ваша дочь, я стала внушать ему ужас! Вы жестоки, отец, если умалчиваете о том, что я имею право знать.
   Слезы помешали ей говорить.
   – Бедное дитя мое! Я поеду за твоей матерью. Она скажет тебе всю правду. А пока молись, чтобы Господь поддержал тебя, – ответил Ричард Федорович, ласково проводя рукой по горестно склоненной головке Ольги. Он наскоро простился с хирургом, боясь опоздать на поезд.
   Никогда еще Ричард Федорович не возвращался домой с таким тяжелым сердцем. Какой ужасный удар должен он нанести сейчас жене! Но и молчать он не мог, и к тому же должен был торопиться.
   Ксения Александровна ждала его с нетерпением и очень беспокоилась. Уехав в девять часов утра, муж обещал вернуться домой в два часа пополудни, но было вот уже восемь вечера, а Ричард еще не появлялся. Ричард Федорович вошел в дом в девять, но был так бледен и, видимо, настолько расстроен, что супруга испугалась за него. Не отвечая на расспросы и отказавшись от предложенного чаю, Ричард Федорович увлек жену в кабинет и запер за собой дверь на ключ.
   – Боже мой! Что случилось? Недаром меня целый день мучило предчувствие! Ради Бога, говори скорее! – вскричала Ксения, охваченная нервной дрожью.
   – Твое предчувствие не обмануло тебя, моя бедная жена: я принес печальную весть. Но прежде чем поделюсь ею с тобой, я прошу тебя запастись мужеством и помнить, что есть по крайней мере три существа, для которых ты – самое драгоценное сокровище на свете.
   Ксения Александровна провела рукой по вдруг повлажневшему лбу, а потом резко выпрямилась.
   – И ты, и наши дети живы и здоровы, следовательно, ты можешь говорить безо всякой боязни. Какое бы несчастье не поразило меня, я буду сильна.
   – У тебя есть еще ребенок, и дело идет о нем.
   – Ольга! Ты нашел Ольгу, она умерла! – воскликнула Ксения Александровна, вскакивая с дивана.
   – Нет, она жива, но, возможно, было бы лучше, если б она умерла…
   – Понимаю: презренная воровка развратила ее, и ты нашел ее с любовником. Но, Боже мой, где же?
   – В Петербурге. Она актриса.
   – Это ничего не значит! Мы вырвем ее из этой среды, и под влиянием нашей любви она снова возродится для добродетели и счастья. Но едем же скорее к ней!
   – Я приехал именно для того, чтобы везти тебя к Ольге. Но, дорогая моя, самого ужасного ты еще не знаешь. Умоляю тебя, будь тверда. Ольга носит имя Виолетты Верни, и ее любовник – Иван!
   Ксения Александровна, точно сраженная пулей, упала на диван и обеими руками схватилась за голову. Но из ее сжатого ужасом горла не вырвалось ни единого крика. Ей казалось, что череп ее разлетается на части. Спустя несколько мгновений непереносимой боли женщина встала, оттолкнула флакон с солями, предложенный мужем, и, вне себя от гнева и презрения, закричала:
   – О, презренный! Только этой жертвы не хватало ему!
   – Сжалься над ним! Он не знал, какое преступление совершает, и сам безжалостно осудил себя. Узнав, кто такая Виолетта, он выстрелил себе в грудь и, по всей вероятности, не выживет. Человеческому отмщению он уплатил свой долг; остальное в руках Высшего Судьи!..
   Вкратце Ричард Федорович рассказал обо всем случившемся за этот день и выразил желание, чтобы Ксения Александровна сейчас же ехала в дом несчастья на Крестовском, чтоб открыть Ольге истину и увезти ее оттуда. Нужно было торопиться. Мужественная мать объявила, что будет готова через полчаса, так как возьмет с собой детей. Ни за что на свете она не оставит их одних в Царском Селе!
   Все было сделано по ее желанию. Только в час ночи экипаж Ричарда Федоровича остановился перед дачей на Крестовском острове. Не желая звонить, супруги вошли со двора и тихо направились в гостиную. Охваченная волнением, едва держась на ногах, Ксения Александровна остановилась на пороге и тотчас же увидела Ольгу, сидевшую в кресле, горестно сжавшись и закрыв лицо руками. Сквозь полуоткрытую дверь слышалось свистящее, с хрипами, дыхание раненого.
   Ричард Федорович подошел к вновь обретенной племяннице и, коснувшись ее руки, прошептал:
   – Ольга, подними голову! Здесь твоя мать.
   Ольга вскочила, точно от удара тока. Увидев бледную и взволнованную Ксению Александровну, которая протягивала к ней руки, девушка бросилась к ней на шею. На минуту исстрадавшаяся мать забыла обо всем. Наконец-то она снова прижимает к своему сердцу так долго оплакиваемого ребенка, видит эти голубые глаза и этот розовый хорошо знакомый ротик. Время, казалось, повернуло вспять. Это была та же маленькая Ольга, бархатистая щечка которой прижималась к плечу матери и черные локоны которой касались ее лица. В течение нескольких минут Ксения была только счастливой матерью. Ольгу моментально успокоил этот порыв самой чистой любви, какая только существует на свете: она чувствовала себя под защитой, как птичка, боровшаяся в полете с грозой и наконец достигшая гнезда.
   Для Ксении Александровны минута забвения была коротка, а пробуждение невыносимым; но Ольга вся отдалась своему счастью. Опустившись на колени около стула матери, она обняла Ксению Александровну, наивно, как ребенок, любовалась ею и осыпала ее страстными ласками. Девушка стала рассказывать о своей жизни, своих радостях и огорчениях вплоть до странных и трагических событий сегодняшнего вечера. Со слезами на глазах Ольга молила простить ее падение и объяснить странное поведение Жана и загадочное молчание Ричарда Федоровича, которого девушка продолжала считать своим отцом.
   Как описать, что пережила бедная мать во время этого рассказа; как передать весь гнев, бушевавший в ее душе и направленный против ненавистной похитительницы ребенка, виновницы стольких несчастий! Но, когда Ольга снова спросила о поведении Ивана Федоровича, Ксения почувствовала себя не способной открыть истину; губы ее отказывались сделать это. Наклонившись к дочери, она тихо сказала:
   – Чтобы ответить на твои вопросы, мне придется говорить о грустных вещах. Отложим лучше это объяснение до завтра. Тогда мы обе будем спокойнее. Знай только, обожаемое дитя мое, что моя любовь и любовь Ричарда создадут вокруг тебя ограду, непроницаемую для людской злобы. Надеюсь, среди нас твоя душа обретет мир. Теперь же тебе необходимо поспать. Я тоже отдохну немного. Обеих нас утомило сильное волнение.
   Ольга послушно последовала этому совету. Она действительно была разбита и утомлена как физически, так и нравственно, и скоро заснула глубоким тяжелым сном. Убедившись, что дочь уснула, Ксения Александровна прошла в спальню, где сидел Ричард. Сестра милосердия готовила компрессы. Разбитая горем Ксения села в ногах кровати и со смешанным чувством горечи и жалости смотрела на раненого, метавшегося в бреду на постели. С его уст беспрестанно срывались имена Ксении, Ольги и Виолетты, звучавшие то в мольбах о прощении, то в любовных речах.
   В памяти Ксении с болезненной ясностью восстали первые дни ее супружеской жизни с Иваном Федоровичем и первое ранение, после которого она наклонялась к нему раненому и, приподняв слегка его голову, давала ему пить. Тогда его пыталась убить та самая женщина, что много позже похитила их ребенка и довела Ивана Федоровича до преступления и смертного греха. Неужели божественное правосудие никогда не поразит это бесчестное создание, принесшее в жертву своей ненависти и мести столько человеческих существ и осудившее их на такие страшные нравственные страдания?
   Не будучи в силах справиться с чувствами и воспоминаниями, Ксения Александровна разрыдалась. Муж тотчас же увел ее в смежную комнату и, дабы отвлечь от прошлого, начал обсуждать с ней произошедшие за эти сутки события. Он советовал Ксении Александровне увезти Ольгу к ним, как только та проснется, поскольку ей невозможно и далее оставаться в доме Ивана. Ричард также предлагал жене купить дочери полное приданое, ведь ее настоящий гардероб был ему положительно ненавистен.
   – Сам я должен оставаться здесь. Состояние Ивана настолько серьезно, что я не могу бросить его одного. Тебе же легче будет открыть правду несчастной Ольге вдали от этого рокового места.
   Сердце Ксении Александровны болезненно сжалось от этих слов, и все же она твердо решилась открыть дочери правду этим же вечером: весь дом уже знал, что пропавший много лет назад ребенок найден, и роковая истина могла дойти до Ольги стороной, без всякой подготовки.
   Рано утром Ксения Александровна перевезла дочь к себе домой и, чтобы привести мысли в порядок и подготовиться к тяжелому разговору, отправилась за необходимыми покупками для Ольги. Она вернулась после обеда такой утомленной, что решила прилечь отдохнуть. Женщина чувствовала себя разбитой и понимала, что ей надо собраться с силами для предстоящего объяснения.
   В это время Ольга, оставшись одна в комнате, села у окна и стала смотреть на улицу. Там оживленно сновали взад и вперед пешеходы и экипажи, но это нисколько не занимало бедную девушку. Грусть и тоска овладели ею, она предчувствовала еще какое-то несчастье, нависшее над ее судьбой, и ее сердце болезненно сжималось. Спустившиеся сумерки только усугубили ее угнетенное состояние духа.
   Развлечь ее попытался Борис, как раз приехавший в гости и с радостью посвящавший Ольгу в курс семейных отношений и дел. Юноша оживленно рассказывал о родственниках и в своем повествовании дошел до такого:
   – Дядя Ричард, слава Богу, здоров, но он второй муж нашей мамы. Наш отец – Иван Федорович, первый муж, с которым мама развелась. Говорят, вчера он ранил себя случайно, разряжая пистолет. Ты его уже видела? Ты…
   Борис испуганно замолчал из-за пронзительного крика Ольга. Она вскочила с дивана и прижала обе руки к нервно вздымавшейся груди, а в широко распахнутых глазах ее плескался ужас. Внезапно лицо ее залил темный румянец, черты исказились и, всплеснув руками, как бы ища поддержки, девушка упала на пол, точно сраженная громом.
   На этот безумный крик, усиленный криком ужаса Бориса, сбежалась прислуга. Ольгу подняли и перенесли на кровать. Когда ее укладывали, в комнату вбежала Ксения Александровна; бледная, как смерть. Ей было достаточно нескольких слов, чтобы понять, что случилось.
   Когда Ольга очнулась, она уже никого не узнавала. Она то горела огнем, то холодела, впадая в полное изнеможение. С ее уст время от времени срывались странные слова:
   – Я проклята! Оставьте меня!..
   Немедленно призванные доктора объявили, что у девушки открылась нервная горячка, осложненная воспалением мозга, и что жизнь ее в опасности.
   Через два дня после описанных выше событий Юлия Павловна Гольцман сидела в своей комнате перед зеркалом и была занята новой прической, вырывая между делом седые волосы, с некоторых пор серебрившие черные локоны, как вдруг к ней стремительно ворвалась дочь и с видимым волнением села на стул.
   – Боже мой, как ты резка, Анастасия! Разве можно влетать, как бомба, и притом с таким видом, точно горит весь дом! – недовольным тоном заметила Юлия Павловна.
   Не обращая внимания на гнев матери, юная актриса заявила:
   – Выслушай лучше мою новость, проливающую свет истины на твою подругу – госпожу Видеман.
   – Что еще ты придумала, чтоб оклеветать эту достойную женщину, которую ненавидишь за то, что она мешает твоим эгоистичным планам? – ядовито спросила Юлия Павловна.
   – О! Не передо мной, а перед судом придется оправдываться этой «достойной» женщине в том, что она украла Ольгу, дочь тети Ксении. Все ее преступления раскрыты. Дядя Ричард прикажет ее арестовать, и ей придется сидеть в тюрьме, а не содержать пансион в Ницце! – с пылом, на одном дыхании возразила матери Анастасия, у которой от гнева и осознания собственной правоты горели румянцем щеки.
   В нескольких предложениях девушка рассказала все, что только что узнала от Даши, многолетней помощницы Ксении Александровны. Анастасия хотела видеть Ричарда Федоровича, но горничная объявила ей, что господ нельзя видеть ввиду опасной болезни Ивана Федоровича и возвращения давно потерянной дочери Ксении Александровны.
   Юлия Павловна сначала была очень смущена рассказом Анастасии. Подобная история была настоящим романом, трагедией, которая действительно могла худо кончиться для госпожи Видеман. Юлия поразилась также тому, что Видеман, оказывается, была не кем иным, как Каролиной Брейтнагель, давным-давно брошенной любовницей Ивана Федоровича, в припадке мести пытавшейся убить его. Но это смущение быстро сменилось жадным любопытством. Недолго думая, Юлия Павловна надела шляпу, перчатки и отправилась лично все разузнавать.
   После недолгого размышления Анастасия поднялась в верхний этаж. Госпожа Видеман занимала большую, прекрасно меблированную комнату. Не подозревая бури, нависшей над ее головой, она спокойно сидела за завтраком. Видеман уже заканчивала его солидным стаканом мадеры, когда дверь отворилась и на пороге комнаты появилась Анастасия. Молодая актриса, не здороваясь, сказала насмешливо:
   – Доброго аппетита, госпожа Брейтнагель! Пустые стаканы и тарелки доказывают, что вы добросовестно позавтракали. Боюсь только, что мое сообщение расстроит вам пищеварение!
   Каролина смерила девушку злым взглядом.
   – Я прошу вас, мадемуазель Анастаси, избавить меня от ваших дурных шуток, иначе я вынуждена буду пожаловаться вашей матери. Прибавлю еще, что я вовсе не желаю, чтобы меня посещали, но раз уж вы мне делаете такую честь, я требую, чтобы вы называли меня моим настоящим именем: «госпожой Видеман», а не каким-то фантастическим.
   – Ба! Вы отказываетесь от прекрасного имени Брейтнагель? А ведь вы носили его, правда, давно уже, когда стреляли в моего дядю, Ивана Федоровича Герувиля, и поклялись отомстить его жене адской местью, которую и привели так удачно в исполнение в Гапсале.
   Каролина резко побледнела, а ее толстая рука судорожно сдавила ручку кресла. Однако, стараясь побороть себя, она пробормотала:
   – Я вас не понимаю.
   – Вы не понимаете меня? В таком случае я объясню подробнее, – насмешливо сказала Анастасия. – Итак, знайте же, что вся ваша «достойная» деятельность по отношению к бедной Ольге, дочери Ивана, открыта. Все доказано и подтверждено, начиная с той минуты, когда вы похитили девочку в Гапсале на морском берегу, и заканчивая тем моментом, когда благодаря вашей подлости Ольга под именем Виолетты сделалась любовницей собственного отца. Знаете, к какому результату привело это открытие? Дядя Иван покончил с собой самоубийством, а у Ольги сделалось воспаление мозга, и она лежит при смерти. Виновницу этой адской интриги дядя Ричард передаст в руки правосудия – вы будете арестованы.
   Каролина резко поднялась. Толстое тело ее дрожало, как в лихорадке, и она вскричала хриплым голосом:
   – Ложь! Ложь! Никто не посмеет арестовать меня! Я – германская подданная и буду жаловаться нашему послу.
   – Правда? Вы полагаете, что в качестве прусской подданной вы имеете право похищать русских детей, а потом делать их любовницами их же отцов? Посмотрим, такого ли мнения будет ваш посол и пустит ли он в ход все свое влияние для защиты добродетельной женщины, которая, зная, что родная дочь живет со своим отцом, намеревалась еще эксплуатировать подобную связь! Письмо, которое вы написали Виолетте, требуя с нее десять тысяч франков в возмещение издержек по ее воспитанию – ха! ха! ха! – цело, и дядя сегодня утром передал его с другими доказательствами прокурору.
   Эффект от сказанного превзошел все ожидания начинающей актрисы – он был угрожающим. В течение нескольких минут глаза Каролины растерянно блуждали по комнате с выражением безумного ужаса. Вся трусость ее души выразилась в этом страхе перед грозившей ей после стольких лет полной безнаказанности карой. Рот Карилины был широко открыт, словно ей не хватало воздуха; лицо ее стало багроветь, и она упала на пол, потащив за собой скатерть со стола, за который судорожно попыталась было ухватиться, ища опоры. Так она и лежала, как мертвая, среди осколков со звоном разлетевшейся посуды.
   Испуганная результатом, вызванным ее пламенной речью, Анастасия быстро покинула страшное место и заперлась в квартире матери. Никто не видел, как она поднималась и спускалась по лестнице. На звон разбившейся посуды прибежала служанка и нашла госпожу Видеман лежащей без чувств. Призванный доктор определил апоплексический удар, о последствиях которого он еще ничего не мог сказать.
   В то время, когда отвратительную женщину, ставшую причиной стольких несчастий, поразило, наконец, возмездие, две главные жертвы ее продолжали бороться со смертью. Состояние Ивана Федоровича заметно ухудшалось, хотя сильный организм его все еще боролся со смертью. Иногда у него бывали минуты просветления, но тогда им овладевали нравственные страдания, еще более ухудшавшие его и без того уже отчаянное положение. Ричард ежедневно навещал брата, но бóльшую часть времени посвящал Ксении Александровне, помогая ей ухаживать за дочерью и поддерживая своей любовью в тяжелом испытании.
   Сестре милосердия, денно и нощно ухаживающей за раненым, были достаточно известны причины поступка Ивана Федоровича, чтобы почувствовать к нему глубокое участие. Помимо этого ее мучила мысль, что он умрет без покаяния. В одну из минут, когда Иван Федорович в полном сознании томился на постели, терзаемый угрызениями совести, сестра с состраданием наклонилась к нему и тихо спросила:
   – Не желаете ли вы видеть священника и исповедаться? Поверьте мне, Сын Божий, наш Милосердный Господь – лучший целитель души и тела.
   Больной открыл глаза, но ничего не ответил, видимо, борясь с самим собой. Наконец, он тихо пробормотал:
   – Хорошо! Позовите священника!
   Сестра написала записку и послала ее с посыльным к своему духовному наставнику, монаху с Афонского подворья, которого давно уже знала. Через несколько часов он появился на пороге дома на Крестовском. Переговорив несколько минут со взволнованным Ричардом Федоровичем, который был очень счастлив решению брата, отец Алексей подошел к больному, погруженному в тяжелую дремоту, и коснулся его руки. Тот вздрогнул и открыл глаза. Поскольку Иван Федорович находился в полном сознании, присутствующие поспешили выйти из комнаты.
   Исповедь длилась долго. Когда, наконец, монах открыл дверь и в присутствии Ричарда Федоровича и сестры причастил больного, последний был так слаб, что все думали, будто уже настала роковая минута.
   – Он умер, – прошептал, бледнея, Ричард Федорович.
   Но отец Алексей ответил, покачав головой:
   – Это не агония, а сон, ниспосланный Господом раскаявшемуся грешнику. Говорю вам, этот человек еще не приготовился к смерти, а потому должен жить, дабы искупить грех и очистить свою душу.
   Монах не ошибся. После нескольких часов глубокого сна силы больного стали восстанавливаться, будто питаясь из какого-то неизвестного источника. Улучшение в его состоянии было так очевидно, что смущенный доктор заявил, что если такое состояние продержится, то выздоровление возможно, а через три дня вообще заключил, что раненый вне опасности.
   С того дня Иван Федорович стал быстро выздоравливать, но если к телу его возвращалось здоровье, то душа оставалась больна. Хотя он уже сидел в кресле, он не хотел никого видеть и строго запретил принимать Доробковичей и некоторых друзей, приезжавших навестить его.
   Отец Алексей аккуратно навещал больного – только он один умел вывести Ивана из молчаливости, присущей теперь Ивану Федоровичу даже при Ричарде. Об Ольге он ни разу не спросил.
   Однажды после обеда монах сидел у Ивана Федоровича. Последний был в страшно раздражительном состоянии, которое вылилось, наконец, в горькие упреки тем, кто спас ему жизнь.
   – Я стрелял в себя, чтоб умереть! Неужели я сделал бы это, если бы мог выносить жизнь, в которой меня удерживают силой?
   Отец Алексей покачал головой.
   – Другими словами, вы намерены повторить попытку самоубийства? Неужели вы серьезно думаете, что со смертью все кончается, что вместе с телом умрет и душа, оживляющая нас и приближающая к Господу? Или вы считаете себя достойным явиться перед Высшим Судьей?
   – Мне ненавистна жизнь!.. Я не могу жить!.. А что будет потом – мне все равно.
   – Потом явятся страдания и угрызения еще более тяжелые, чем теперь. Если вы уж так хотите умереть, то зачем непременно умирать телесно? Попытайтесь умереть для порока и наслаждений, каким вы с жаром отдавались. Умрите для светской жизни и для пустых увлечений, коими вы наслаждались до пресыщения! Создайте себе новую жизнь в таких условиях, при каких вы могли бы жить!
   – Я вас не понимаю, отец Алексей! Не от меня зависит создать такие условия. Мне все надоело.
   – О! Без сомнения, вам надоело все, что дает развращенный свет, в котором вы жили; но имеете ли вы понятие о мире и гармонии, какие дают нам сосредоточение и молчание, молитвы в одиночестве, забвение самого себя и строгая дисциплина души и тела? Посмотрите на меня: я кажусь одних лет с вами, а между тем мне уже около шестидесяти, и я тридцать лет прожил на Афонской горе. Чистая жизнь, освобожденная от страстей, приносит нам только пользу!
   – Вы хотите, чтобы я сделался монахом? – пробормотал Иван Федорович.
   – Да сохрани меня Господь требовать этого! Хорошим монахом можно сделаться только по призванию; худых же у нас и без того много. Я хотел только привести вам пример.
   Видя, что глаза Ивана Федоровича сделались влажны, а губы дрожат, монах снял с себя старый почерневший деревянный крест и вложил его в руку выздоравливающего.
   – Этот крест завещал мне один старец-анахорет [8 - Анахорет – человек, который уединенно живет в пустынной местности, по возможности чуждается всякого общения с другими людьми и ведет аскетичный образ жизни.] с Афонской горы, в течение пятидесяти лет молившийся, держа его в руке. В этом кресте сосредоточена странная благотворная сила, и я никогда не расстаюсь с ним. Но вам я его оставлю до завтра. Пусть душа старца Иринея поддержит вас и поможет вам найти путь к Господу!
   Монах, не дожидаясь ответа, встал и вышел из комнаты. Оставшись один, Иван Федорович почти с суеверным чувством смотрел на маленький крест. За долгие годы своей рассеянной жизни, весь поглощенный удовольствиями и любовными приключениями, он окончательно забыл Бога – религия для него была наружной формальностью. В течение нескольких минут он тщетно старался припомнить какую-нибудь молитву и вдруг, почти бессознательно, с его губ полились чудные слова молитвы Господней: «Отче Наш, иже еси на небесех…». По мере того, как с уст его лилась молитва, выражавшая все нужды и обязанности человека, в нем все росла потребность вознестись душой и достигнуть источника небесного милосердия, о котором говорил монах.
   Нетвердыми шагами Иван Федорович подошел к двери и запер ее на задвижку. Потом, став перед образом Спасителя, висевшим в углу, и прижав к груди крест отшельника, он опустился на колени и стал молиться. Впервые в жизни он пришел к смирению, осудил себя и потому молил Создателя о милосердии, преклоняясь пред поразившей его правосудной рукой.
   Когда на следующий день пришел отец Алексей, Иван Федорович обнял его и попросил, чтобы он ежедневно уделял ему время для наставительных бесед.
   – Я выхожу в отставку и хочу серьезно заняться религиозными вопросами. Когда же я немного успокоюсь, то решу свое будущее.
   Вечером приехал Ричард Федорович и был глубоко обрадован серьезным спокойствием брата и нежностью, с какою тот принял его. Старший Герувиль сообщил, что скоро уезжает с семейством в Крым для лечения.
   – Вероятно, Ольга и Ксения больны? – тихо спросил Иван Федорович.
   – Ты угадал: Ольга была очень больна, но теперь она на пути к выздоровлению. Мы надеемся, что она окончательно поправится в новой среде, где ничто не будет напоминать ей о прошлом.
   – Когда она будет в силах вынести все это, скажи ей, что отец умоляет простить его и просит молиться за него.
   – Я уверен, что она уже простила и молится за тебя, ведь у нее ангельская душа, а ты и так достаточно наказан за невольное преступление. Могу сообщить тебе еще одну новость: презренную женщину, похитившую твою дочь, разбил паралич, когда она узнала, что ее преступление открыто, – у нее отнялись руки и ноги. Да, Божественное правосудие приходит иногда поздно, но никогда ни одна вина не остается безнаказанной!

Эпилог

   Одним прекрасным утром в конце сентября мы застаем Ксению Александровну со всем семейством на террасе чудной виллы близ Ялты, на самом морском берегу.
   Прошло три года после описанных выше событий, и эти годы оставили видимый след на наружности Ксении Александровны. Волосы ее побелели и точно серебряным ореолом окружают все еще молодое и красивое лицо, хотя на него и лег оттенок покорной меланхолии. Леон и Лили играют на ступеньках террасы с Борисом. Борису уже двадцать лет; и, за исключением светлых волос, он живой портрет Ивана Федоровича.
   Глаза Ксении Александровны любуются этой группой, и на губах ее появляется улыбка всякий раз, как до нее доносится серебристый детский смех. Но часто взгляд ее обращается в глубину террасы, где у балюстрады сидит на каменной скамейке Ольга. Девушка устремила печальный и задумчивый взгляд на дорогу, которая тянется по берегу моря в город. Около Ольги стоит Ричард Федорович и тоже смотрит в бинокль на дорогу. Ольга тоже очень изменилась. Она поправилась от тяжелой болезни, но прежний нежный румянец ее сменился болезненной бледностью. Рука ее, лежащая на белом платье, так тонка и прозрачна, что, кажется, сквозь нее можно увидеть рисунок ткани.
   Девушка, казалось, нашла душевный покой в окружавшей ее атмосфере любви и нежности. Она боготворила мать и Ричарда Федоровича, которого называла отцом. Леон и Лили были ее радостью. Когда она играла с ними, к ней возвращались ее прежняя веселость и смех. Борис сделался ее самым верным товарищем.
   Увы, нравственное и физическое здоровье девушки было только кажущимся. Через год сделалось ясно, что в глубине ее души остался червь, подтачивавший ее. Ни жизнь в Крыму, ни две зимы, проведенные в Италии, не смогли остановить медленного, но беспрестанного угасания молодого организма, жизненный сок которого, казалось, иссяк.
   На боязливые вопросы матери Ольга неизменно отвечала, что у нее ничего не болит и что чувствует она себя хорошо. Доктора тоже не находили в ней никакой болезни. А между тем девушка все худела и становилась будто прозрачной. Глаза ее необыкновенно увеличились и начали принимать зловещий лихорадочный блеск. Было ясно, что если не произойдет какая-нибудь неожиданная перемена, то это постоянное угасание жизненных сил неизбежно приведет к роковому концу.
   За исключением родных, Ольга никого не хотела видеть. Никакие убеждения не могли заставить ее решиться съездить в театр или показаться в свете. Она совершенно перестала петь и не прикасалась к пианино. Вместо этого под руководством Ричарда Федоровича, который прекрасно рисовал, девушка с жаром занялась живописью.
   И Ксения Александровна, и Ричард Федорович избегали называть при Ольге имя Ивана, но с интересом и удивлением следили за странным переворотом, произошедшим в его душе. Вернувшись из Неаполя, они были ошеломлены известием о том, что Иван Федорович хочет поступить в монастырь на Афоне, подворье которого находилось в Петербурге. Ричард Федорович сразу же поехал к брату, чтоб отговорить его от решения, которое считал поспешным, неосторожным и слишком тяжелым для него, но Иван Федорович был непоколебим, и после двухлетнего послушания принял монашеский обет.
   Когда его теперь доброго друга, отца Алексея, отозвали из Петербурга, Иван Федорович, сделавшийся отцом Иринеем, решил сопровождать того на Афон. Прежде чем сесть в Одессе на пароход, он выразил желание съездить в Ялту, чтобы проститься с родными.
   Этих-то двух путников и ждали к завтраку с вполне понятным волнением.
   – Одолжи мне на минуту бинокль, папа, – неожиданно сказала Ольга.
   – Охотно, дитя мое! Только еще ничего не видно, – ответил Ричард Федорович.
   Девушка взяла бинокль и облокотилась на балюстраду, но через несколько минут быстро опустила руку. Лицо ее то бледнело, то краснело, когда она произнесла нерешительно:
   – Они едут! Через пять минут ландо [9 - Легкая четырехместная повозка со складывающейся вперед и назад крышей.] будет здесь. Позвольте мне, мама, уйти в свою комнату. Я не могу завтракать с вами, так как не в силах справиться со своими нервами.
   Не говоря ни слова, Ксения Александровна встала и, взяв дочь под руку, увела ее в комнату.
   – Молись, дорогая моя, и Бог дарует мир твоей душе, – сказала она, целуя Ольгу. – Но если он пожелает видеть тебя и проститься с тобой, неужели ты откажешь ему?
   – Нет, нет, конечно, я с ним прощусь; ты просто позови меня.
   Когда Ксения Александровна вернулась назад, оба монаха в сопровождении Ричарда Федоровича уже поднимались по ступенькам террасы.
   С присущим ему изяществом, которого не могла отнять у него даже ряса, Иван Федорович подошел к бывшей жене и крепко пожал ей руку; потом поцеловал Бориса и детей. С минуту взгляд его блуждал по террасе, точно он искал кого-то. Однако он не задал ни одного вопроса и молча сел за стол. Завязался разговор, но в нем принимали участие только Ричард Федорович и отец Алексей, Иван Федорович был задумчив и сосредоточен; Ксения же смотрела на него, с любопытством изучая прозошедшую в нем глубокую перемену.
   По настоянию брата Иван выпил стакан чаю с медом и съел немного винограда, но отказался от всех остальных блюд. По окончании завтрака он обратился к хозяйке дома:
   – Где Ольга? Я хотел бы видеть ее и проститься с ней.
   – Пойдемте! Я провожу вас к ней. Сегодня она очень была взволнована. И вообще здоровье ее очень меня беспокоит, – со вздохом ответила Ксения Александровна.
   Иван Федорович опустил голову и последовал за ней. Затем, по молчаливому приглашению своей проводницы, он вошел в комнату, где Ольга продолжала молиться перед образом Богородицы. От шума открывшейся двери девушка быстро обернулась и так и замерла с нервно сложенными руками. Со времени, когда открылась роковая истина, отец и дочь виделись в первый раз.
   Оба слишком понадеялись на свои силы. С минуту монах с настоящим ужасом смотрел на бледное, исхудавшее личико Ольги, на ее прозрачные руки и дрожащую фигурку. Потом он тяжело опустился в кресло, стоявшее у двери. Еще несколько мгновений Ольга стояла неподвижно, не сводя глаз с Ивана Федоровича, но услышав его тяжелое, прерывистое дыхание и видя, как дрожит его рука, которой он провел по лбу, девушка быстро бросилась к нему и, упав на колени, прижалась лицом к монашеской рясе.
   Иван Федорович поднял было руку, чтобы положить ей на голову, но тело его не слушалось – рука его тотчас же опустилась. Он не смел прикоснуться к этому ребенку, которого не спас от страшного греха его отцовский инстинкт и которого он обольстил в ночь оргии и бури, не вняв грозному голосу Господа.
   – Прости меня! – прошептал он глухим голосом.
   Ольга схватила его руку и прижала к своим губам.
   – Уже давно я простила тебя и от всей души молюсь, чтобы Господь даровал мир твоей душе и силы достойно вынести тяжелое искупление, которое ты добровольно наложил на себя.
   Взволнованный, дрожа всем телом, Иван Федорович привлек к себе дочь и поцеловал ее в лоб.
   – Будь благословенна, бедное дитя мое! Думай обо мне без гнева. Сегодня я прощаюсь с тобой на всю жизнь! – Когда Ольга разрыдалась, он прибавил, с трудом владея собой: – Не плачь, дорогая моя! Не делай мне этот час еще тяжелее! Если моя последняя просьба имеет для тебя какую-нибудь цену, я прошу тебя жить и быть счастливой, чтобы меня не терзало ужасное угрызение совести, что я окончательно погубил тебя.
   – Не мучай себя такими мыслями! Я буду жить и буду счастлива, – с внезапным пылом сказала Ольга.
   Увлекаемый волнением и признательностью, монах еще раз прижал девушку к своей груди. Потом он быстро оттолкнул ее и вышел из комнаты.
   Прощание с другими было коротко. Иван Федорович нервно, без слов, обнял брата и поцеловал Бориса и детей. Только пожимая руку Ксении, он пробормотал:
   – Прости меня за всю горечь и горе, которыми я отравил твою жизнь.
   Ксения Александровна едва успела ответить ему теплым и добрым взглядом, так быстро он развернулся и стал спускаться по лестнице. Отец Алексей следовал за ним, встревоженный и опечаленный страшным волнением своего друга.
   Обеспокоенная последствиями этого свидания для Ольги, Ксения Александровна поспешила в комнату дочери. Ольга стояла на балконе и, прижав руки к груди, не сводила глаз с дороги, по которой удалялось ландо с обоими путниками. В последний раз мелькнули высокие черные клобуки монахов, и экипаж исчез за поворотом дороги. Заливаясь слезами, Ольга бросилась в объятия матери. Когда же та попыталась успокоить ее, девушка покачала головой.
   – Дай мне поплакать, мама, эти слезы дают мне облегчение. Мне кажется, будто железный обруч, сдавливавший мне сердце, распускается… Потом я буду спокойна. Я обещала ему жить и быть счастливой, и я хочу постараться сдержать свое обещание, чтобы он не мучился угрызениями совести. Я буду жить с тобой, дорогая мама! Но когда Лили вырастет, ты позволишь мне, конечно, уйти в монастырь. Нигде нельзя лучше молиться, чем там, и я буду молиться за всех вас, чтобы Господь даровал вам счастье. Как и он, я искуплю свою вину и буду счастлива.
   Ксения Александровна крепко прижала дочь к груди.
   – Какой бы путь ты ни избрала, чтобы быть спокойной и счастливой, я благословляю тебя! Только живи, дражайшее мое дитя…

Вера Ивановна Крыжановская-Рочестер Голгофа женщины