   Василий Степанович Макеев
   Избранное в 3 томах
   Том 3
   Вехи творческого пути. Вехи творческого пути. Публицистика о творчестве Василия Макеева, стихотворные посвящения, библиография

Кондовый поэт Василий Макеев

   Хотел сначала написать что-нибудь концептуальное, да вовремя опамятовался. Макеев со мной за эту «концептуальность» разругался бы напрочь. Не любит он этих «умных» словечек. И в разные там достижения цивилизации не верит. Даже сотовый телефон и компьютер игнорирует. Считает все это бесовщиной. Так и стучит до сих пор на старенькой пишущей машинке.
   Для него это нормально. Потому, что он кондовый русский поэт (знаете, кстати, как у Даля слово «кондовый» трактуется: крепкий, плотный и здоровый, не трухлявый) и кондовый русский мужик.
   При слове «мужик» Макеев сейчас вскинется и начнет орать чуть ли не благим матом: «Какой я тебе мужик! Казак я!».
   Казак, казак – да еще какой! Лампасов, правда, не носит. Но на страже живого великорусского языка стоит с той же непреклонностью и решимостью, что и наши когда-то славные казаки на страже Отечества. Он, как ребенок, радуется малейшей поэтической удаче не только уже состоявшихся братьев-писателей, но и своих «малолеток»-студийцев (кажется, уже тыщу лет Макеев руководит литературной студией, созданной когда-то при Волгоградской писательской организации!), но, как коршун, обрушивается в святом гневе даже на маститых литераторов, ежели встретит в их стихах какую-нибудь несуразицу – а не замай русский язык! Вот так кондово он и живет. Не трухляво.
   Эта кондовость и влечет к нему всю пишущую братию – всегда разную и не всегда хорошую. Впрочем, в людях Макеев разбирается так же хорошо, как и в поэзии. И всяких там мелких пакостников отшивает наравне с графоманами так, что мало не покажется. Авторитет Макеева настолько высок, что к нему даже «пакостники» относятся с величайшим уважением.
   Можно ли говорить о макеевской школе в волгоградской поэзии? Вряд ли. Макеев слишком умен, чтобы всех «подстригать» под себя. Он находит в каждом начинающем авторе то, что называется «лица необщим выраженьем», и заставляет этого автора развивать это «необщее выраженье». Александр Леонтьев и, к сожалению, уже покойный Леонид Шевченко, Валерий Белянский и Лев Вахрамеев (все они, кроме последнего, давно стали членами Союза писателей, но и Вахрамеев, уверен, тоже скоро им станет) обратите внимание, какие они все разные. А все они когда-то прошли через макеевскую литстудию.
   Эта книга не сочинялась нарочно. В нее собраны литературные заметки о творчестве поэта, посвящения и экспромты самых разных людей, написанные в самые разные годы. Кое от чего из опубликованного в этом сборнике придира Макеев опять-таки поморщится, но сильно пусть не обижается – все написано искренне и от души. Многие авторы совершенно не знакомы друг с другом, некоторые даже противоречат друг другу, но всем им одинаково близок Макеев. Уже это говорит о многом. Поэтому-то и «не надо плакать о былом» – жизнь состоялась. И творчество состоялось – «ржаные» поэтические книги Василия Макеева еще долго будут будоражить сердца читателей.
   «Он как солнышко!» – восторженно прошептала мне на ухо одна моя знакомая, впервые увидевшая Макеева на литературной студии. Она, разумеется, имела в виду не его великолепно сверкающую лысину, а тот внутренний свет, который исходил от кондового русского поэта.
   Он и впрямь как солнышко. Это солнышко сияет на небосводе волгоградской поэзии уже более сорока лет. Пусть сияет и дальше. И как можно реже омрачается тучами.
   Сергей ВАСИЛЬЕВ
   2007

Пусть блажит молва…

Товарищ!

   Я беру на себя замечательную ответственность представить тебе нового поэта, я волнуюсь за первую вашу встречу – очень хочу, чтобы она имела большое продолжение.
   Когда я прочитал стихи Василия Макеева, напечатанные в газете «Молодой ленинец», а потом услышал его на конференции молодых писателей Волгограда, я обрадовался и понял, что Макеев принадлежит поэзии, а поэзия принадлежит ему.
   Природное чувство слова, эмоциональность, душевная щедрость, чуткость, красочность, острое поэтическое зрение – его сила. Выпускник 11-го класса Новоаннинской средней школы № 1 Василий Макеев – участник Всесоюзного телевизионного фестиваля молодой поэзии в Москве, посвященного XV съезду ВЛКСМ.
   Поэзия его совсем молода, она застенчива и первозданна, мудра и глубока, в ее юном сердце клокочет большая любовь к родной земле и к родным людям. Это поэзия с широко открытыми глазами.
   Не буду пророчествовать – предрекать, но если у Василия Макеева настоящий характер, если он не засуетится от первых испытаний успехом, то в недалеком будущем мы будем хорошо слышать его в нашей поэзии и узнавать по голосу.
   Михаил ЛУКОНИН
   1966

Открытие себя
О книге стихов Василия Макеева

   В студию стиха постучался юноша. Он не знал, откроют ли ему дверь. А маэстро вышел и, едва увидев одни только глаза, сказал: «Входи, ты же поэт!».
   Маленькая притча – о необыкновенно счастливой звезде Василия Макеева. При наших издательских скоростях кажется почти фантастическим то, что в короткий срок стихи безвестного деревенского паренька прошли дистанцию для нынешних времен огромного размера: от стола редактора до книжной полки читателя.
   Можно понять литературных мальчиков, удивленно вопрошающих: «Как же это могло произойти?» В век, когда, кажется, рушится традиционная форма стиха, когда поэтизируются неоновый свет, рекламный щит, бензиновый запах, появляется вдруг человек, поющий о лопоухом подсолнухе, старинном платке, хуторской юродивой.
   Но вспомните, что говорил Алексей Максимович Горький о Есенине: орган, специально созданный природой…
   У Василия Макеева тоже своя естественная октава. Его голос не изломан уроками, которые многие юные поэты берут в различных литературных школах, не замечая, как, набираясь чужой техники, теряют свою манеру и постепенно становятся эпигонами.
   Василий Макеев умеет сохранить в чистоте свой дар. Его книга рассказывает: смотрите, вот это я, вот это мой мир. И мы радуемся его изумлению, потому что оно искренне, первозданно. Можно говорить о наивности поэзии Василия Макеева. Но здесь наивность не просто домашняя, а та, которую почитали еще древние за то, что она стоит рядом с мудростью.
   Ни мотороллерных скачек, ни любовных объяснений в лифте нет у Василия Макеева. Но ведь не ложные метафорические атрибуты XX века делают поэзию современной. «Физика элементарных частиц» в сегодняшнем стихе находит другое проявление. Если проследить эволюцию формы от Александра Блока до Владимира Луговского, то можно условно выразить движение так: развитие, расщепление поэтического осязания. Вспомните строки из поэмы В. Луговского «Москва»:

     Мне ничего не надо. Я хочу
     Лишь права сказки, права распадаться
     На сотни мыслей, образов, сравнений,
     На миллион осмысленных вещей,
     Откуда снова возникает цельность,
     Большие руки ласковых героев,
     Правдивые и мудрые легенды.

   Радуйтесь, физики! Поэт говорит о праве распадаться «на сотни мыслей, образов, сравнений», чтобы потом возникла удивительная цельность. Такая работа требует искусных рук.
   Поэтическое осязание – это, образно говоря, прикосновение не всей ладонью, а только кончиками пальцев. И это мы видим в лучших стихах Макеева.

     Усну в объятьях висельной метели,
     Усну с мечтой о будущей весне,
     И с каждым новым обручем на теле
     Большая мудрость скажется во мне.

   Последние строки я беру из стихотворения «Дерево» – лучшего в сборнике В. Макеева. Здесь поэт поднимается до настоящего философского осмысления темы: назначение человека. И невольно удивляешься, как мудр этот почти еще мальчик.
   Неверно было бы считать, что поэтический мир Василия Макеева – его деревня. Он сам пишет, как бы предостерегая читателей:

     А что ты любишь? Если спросят,
     Мне можно столько перечесть —
     Не хватит листьев, ждущих осень,
     Не то что пальцев на руке.

   Стихи не знают географических границ, ибо, если они настоящие, в них всегда человек с его счастьем и бедой. У В. Макеева это и «тронутая» тетя Вера, для которой:

     День Победы к женщине приходит
     В поцелуях, плаче и весне.
     И тогда с лучистыми глазами,
     На груди награды расплескав,
     Тетя Вера ходит по вокзалам
     И кого-то ждет издалека.
     Ждет-пождет…
     И прежняя история.
     За спиной качаются смешки.
     Наяву – соседи в санаториях.
     Только ей советуют – в Ложки.

   Василий Макеев умеет разделить чужую боль и сказать о ней так, что и вы принимаете частицу ее на себя. В его лучших стихах до осязания точные образы. Прочитайте стихотворения «Русская грусть», «Дождик падал монотонно…», «Неужели деревья не пишут стихи?», «Подкова» и вы почувствуете, как много солнечных красок в палитре Василия Макеева.
   Я снова вспоминаю притчу, в которой маэстро говорит: «Входи, ты же поэт!». Да, состоялось открытие таланта. И юный поэт в «Песне Есенину» пишет по-мальчишески простодушно, по-макеевски наивно:

     Ветры васильковые над Русью
     Разные мусолят имена,
     Но своею песенною грустью
     Лишь тебе обязана струна…
     Кто же твою славу приумножит,
     Песней расплескавшись в синеве?..
     Мне б хотелось, потому что тоже
     Солнышко ношу на голове.

   У Василия Макеева чистый, звонкий от природы голос. Он хочет петь громко, на всю землю. И эта неуемная жажда бьет через край в стихах. Большой поэт Михаил Луконин, представляя сборник В. Макеева «Небо на плечах», говорит в предисловии: «Когда я прочитал стихи Василия Макеева, напечатанные в газете «Молодой ленинец», а потом услышал его на конференции молодых писателей Волгограда, я обрадовался и понял, что Макеев принадлежит поэзии, а поэзия принадлежит ему». Сказав слова необыкновенно высокие, он постарался уйти от литературных прогнозов: «Не буду пророчествовать – предрекать, но если у Василия Макеева настоящий характер, если он не засуетится от первых испытаний успехом, то в недалеком будущем мы будем хорошо слышать его в нашей поэзии и узнавать по голосу».
   Коротенькая педагогическая ремарка: «…если у Василия Макеева настоящий характер…». Она необходима для юного поэта, которому вместе с аттестатом зрелости вручен и его собственный сборник. У юноши столько задора. Кажется, он и вправду готов нести «небо на плечах». Ему говорят: смотри, мол, не споткнись. Да, наша молодая поэзия нуждается в поэтах-«педагогах». Но достаточно ли здесь публичных увещеваний, рассуждений о характере. На мой взгляд, более воспитательна работа редакторская.
   Макеев талантлив безо всяких оговорок. Но, когда читаешь его сборник, невольно ловишь себя на мысли: здесь собрано все, что он написал. Может быть, даже интересно наблюдать: вот это стихотворение написал Макеев-мальчик, это – Макеев-подросток, это – Макеев-юноша. И на всем печать незаурядности, таланта. Но ничем нельзя искупить редакторские просчеты. Сборник В. Макеева только бы выиграл, если бы он был короче. Едва ли стоило включать в него стихотворения «Жми, шофер», «Я детство оставил за гумнами…», «Летний дождь», «Кляксы», «Сестренкам», «Шепчутся девчонки», где В. Макеев – еще ученик. Здесь еще неуверенна его рука:

     Листопады осень телешат,
     Щеки окон в лунной повители,
     Губы в губы, приторно дыша,
     Шепчутся девчонки на постели.

(«Шепчутся девчонки»)
   Особенно неудачна строка: «Губы в губы, приторно дыша».
   А разве нельзя было обратить внимание еще раньше, когда рукопись лежала на редакторском столе, на то, что некоторые стихотворные образы еще не отработаны, лежат в одной плоскости и заставляют тревожиться о будущем поэтическом словаре Василия Макеева. Сравните: «Щеки окон» («Шепчутся девчонки»), «Ветра щеки» («Оттепель»), «Реки снова входят в берега. Трутся тихо щеками о камни» («Реки»), «Я лопоухим подсолнухом за солнцем иду по меже» («Я детство оставил за гумнами…»), «И накроются арбузы после ливня лопухом» («Летний дождь»), «Одни твои глаза – проталины» («Ах, сани, кони»… ), «В твоих глазах проталины улыбок» («Первые следы»).
   Вероятно, в редакторском либерализме повинна та доля сенсационности, которая приметалась к первому успеху Василия Макеева, когда профессиональные: поэты взяли на ноту выше тон в устных рецензиях на его стихи. Но теперь об этом можно говорить лишь мимоходом. Поэтическое отрочество кончилось. Но «небо на плечах» может нести дальше поэт, по-геракловски сильный.
   Владимир РЯШИН
   Молодой ленинец 26 августа 1966

Василий Макеев

   Василий Макеев зарекомендовал себя как молодой самобытный поэт. Его стихи печатаются не только в Волгограде, но и в Москве, в журналах «Знамя», «Юность», «Молодая гвардия», «Сельская молодежь». …
   Сейчас Василий Макеев учится в Литературном институте имени М. Горького. Но прежде чем поступить в институт, он немало походил по родной земле, побывал на Светлом озере, где, по преданию, не желая сдаться татарам, хану Батыю, затонул Китеж-град. Пешком обошел Василий Макеев многие районы Белоруссии, видел Днепр, Березину, Свислочь…… Побывал он и на родине С. Есенина, в селе Константинове, походил по тем местам, которые так чудесно запечатлены в стихах гениального русского поэта.
   Федор СУХОВ
   Волгоградская правда 12 февраля 1967

Чистые четверти Василия Макеева [1 - Речь идет о книге В. Макеева, запланированной издательством «Советский писатель» на 1969 год. Книга не вышла по причинам, не имеющим объективного отношения к творчеству поэта.]

   Прочитав рукопись небольшого сборника стихов Василия Макеева, я открыл для себя нового поэта. Поэта, за которым буду следить.
   Стихов, насквозь пронизанных летними зарницами, пахнущих яблоками и сеном, мы читали немало. Нас этим уже не удивишь. В стихах Василия Макеева, тоже густонасыщенных всеми запахами родной земли, меня порадовало другое – их беспокойная любовь к человеку на земле, вернее – у земли, у той борозды, где прорастает либо умирает всякое семя. Словом, к человеку земледельческого труда.
   Все радости и горести этого человека, своего современника, Василий Макеев чувствует, что называется, кожей. В его стихах живет не вообще хлебороб, а хлебороб наших дней. Живет в деревне, обезлюдевшей после великой войны.

     Зачем я расстался с натопленной хатой?
     Затем, чтобы грустно судили дворы,
     Как целую ночь с отпускными солдатами
     Невеста стоит у заветной ветлы……

   Чтобы стихи не «засолодели», Василий Макеев всегда подмешивает в них немножко горечи, но эта горечь освежает душу и очищает сердце: Не в уповании на древность Я глухо чувствую, скорбя,

     Что беззащитная деревня
     Стыдится самое себя……

   Но главное в его стихах – пронзительная любовь к людям деревни:

     Старые люди, малые дети,
     Как вы в глуши пережили метели,
     Долгою ночью в ламповом свете
     Bсe обсудили, всех пожалели?

   Некоторые стихи Василия Макеева могут показаться архаичными из-за его пристрастия к обрядовым словам старой деревни. Но эта архаичность чисто внешняя. Ведь мистический смысл обрядов давно выветрился, осталась от них только поэзия, освещавшая быт земледельца.
   Я вовсе не хочу сказать, что книга Василия Макеева не требует никакой работы, что ее можно сразу сдавать в набор. Читавшие рукопись до меня оставили на ней немало пометок, и я почти со всеми согласен. Не согласен только со знаком вопроса против строчки: «Как без иверня луны». Слово «иверня» подчеркнуто как непонятное. А означает оно осколок.
   У поэта М. Волошина этим словом названа книжка избранных стихов – «Иверни».
   Все недочеты в книжке Василия Макеева легко устранимы, и я горячо рекомендую ее к изданию.
   Николай РЫЛЕНКОВ
   19 октября 1967 Москва

Письмо из Тюмени

   Дорогой Василий Макеев!
   Примите добрые пожелания от почитателей Ваших – колхозников, нефтяников, газостроителей Тюменщины.
   Со страницами Вашего творчества нас познакомила «Сельская молодежь». Приглашаем Вас посетить наш край.
   Полагаем, что это представляет для Вас определенный творческий интерес. Тюменщина – это кусок истории России. Тюменщина – это край, где оставили о себе добрую память декабристы; это города, связанные с памятью о декабристах: Ялуторовск, Тобольск. Наконец это нефтяной гигант, о котором известно теперь далеко за пределами нашего края.
   Мы сделаем все, чтобы Ваша поездка была рентабельной. Можем твердо гарантировать: за неделю выступлений в коллективах с чтением своих произведений Вы могли бы получить гонорар в сумме не менее 400 рублей.
   Напишите нам о возможном времени Вашего приезда, о своих предложениях. Командировку оплатим.
   Надеемся, что товарищи из «Сельской молодежи» перешлют Вам наше письмо.
   Ждем ответа.
   Доброго здоровья и творческих успехов!

   Николай ДАНИЛИН, директор Тюменского бюро пропаганды художественной литературы
   Март 1968 Тюмень

«Любовь и боль моей земли»
Заметки о волжской поэзии

   …Великая Волга. Главная артерия России. Мать земли русской. Не случайно дала она миру столько удивительных поэтов, среди которых одно из первых мест принадлежит Н. А. Некрасову. Это его знаменитые стихи и поэмы заставили в свое время вздрогнуть Русь, пристальней присмотреться к ее настоящему, с надеждой взглянуть на ее будущее.

     Выдь на Волгу! Чей стон раздается
     Над великою русской рекой?
     Этот стон у нас песней зовется —
     То бурлàки идут бечевой,—

   с грустью воскликнул он когда-то, наблюдая жизнь подъярменного народа.
   Пятьдесят лет советской власти в корне изменили общественный уклад нашей жизни, психологию трудового человека. Изменился и лик самой Волги. Нет на ее берегах убогих крестьянских жилищ, не увидишь, как «бурлаки идут бечевой», не услышишь стона, что «песней зовется»… Правда, задорные крановщики и веселые грузчики в волжских портах и поныне распевают шаляпинскую «Эй, ухнем!», но поют ее бодро, радостно. Другие времена – другие песни…
   Передо мною два коллективных сборника: «День поэзии» (Куйбышев) и «День волжской поэзии» (Саратов). В первом представлены поэты Куйбышевской области, во втором – всего русского Поволжья: от Астрахани до Калинина включительно.
   «День волжской поэзии» открывается стихами Маргариты Агашиной. И дело тут не только в алфавитном порядке, в котором расположены в сборнике стихи поэтов. Имя Маргариты Агашиной знают тысячи, если не миллионы читателей. Чем же она пленила их сердца? Думается, что глубокой любовью к родной земле, умением выразить в ясных и точных строфах существенные мысли и чувства современников – строителей нового мира. Отличное стихотворение, ставшее уже сейчас народной песней «Растет в Волгограде березка», которым открывается цикл стихов, – лучшее тому подтверждение.
   Стихи Маргариты Агашиной будто выплеснуты из сердца, потому и трогают сердца. Вот, к примеру, ее стихотворение «Солдату Сталинграда»! Оно проникнуто истинно народным духом, по-настоящему песенно. В нем, как и в остальных вещах Агашиной, нет внешней красивости, каскада сногсшибательных образов, умопомрачительных рифм.
   Посмотрите, насколько проникновенно и правдиво звучат ее строчки, посвященные родному городу:

     Ты мне – награда и заданье,
     и партбилет,
                  и зов – «В ружье!»
     Мое последнее свиданье,
     мой хлеб
                  и Болдино мое.

   Высокая искренность, великолепное знание слова, ненавязчивость, ясность мысли – вот что привлекает в творчестве талантливой поэтессы. Ее лирический герой, будь то защитник Сталинграда, нынешний житель Волгограда и сам автор – всегда наш современник. Он живет. Он видим и осязаем. Его переживания – наши переживания…
   Интересными представляются мне в рецензируемом сборнике стихи Федора Сухова. При всей несхожести его творческой манеры с манерой Агашиной их что-то очень роднит. Это «что-то» – верность традиции, горячая любовь к России, поэтическая зоркость. Если Агашиной присущи мягкие тона– она умеет точно передать тончайшие движения души, – то для поэзии Федора Сухова характерно многоцветное буйство красок, неожиданность эпитетов, смелость образов. Смотрите, как он пишет: «…души деревьев кипят», «…ветер… лебяжьим взмахнул рукавом…». Или: «молоко ромашковое пить ненасытными глазами». Но яркие слова и эпитеты для Сухова не самоцель. Нет ничего хуже, когда образ существует ради себя самого. Тогда пропадает поэзия. Читатель ахает и удивляется поэтической «смелости» стихотворца, но в конце концов ловит себя на мысли, что стихотворение в сущности ни о чем. Поэзия Федора Сухова, по крайней мере в лучших образцах, содержательна и не затуманена внешними красотами. В его стихах много грусти, но это, как правило, светлая, добрая грусть.
   Однако, мне думается, поэт иногда злоупотребляет своим настроением. Я не могу, например, представить себе лирического героя Сухова столь же активным, как героя Есенина, который может сбросить лайковые перчатки, кинуть в копну городскую шляпу, взять в руки косу и воскликнуть: «Я ль не деревенским, я ль крестьянским не был! Памятью деревни я ль не дорожу!». И эта неактивность и даже порой меланхоличность Сухова служат поэту плохую службу. Пример тому – концовка стихотворения «Просыпаюсь вместе с петухами»:

     Только я без стона и без кряка
     Сгину в полыхающем огне.
     Я давно убит на той великой,
     На своей единственной войне.

   Не правда ли сильно сказано? Сильно и… неверно. Когда-то другой волгоградский поэт, сверстник Сухова и тоже участник войны, сказал, что на войне «…выбор был небольшой: или прийти с пустым рукавом, или с пустой душой». В том-то и сила нашего могучего народа, что он не выбирал между этими положениями. Тысячи и тысячи солдат пришли «с пустым рукавом», но с душой, полной уверенности в своей правоте, с душой, полной радости жизни. Нет, не считал себя «давно убитым на той, единственной войне» герой фильма «Председатель» Егор Трубников, потерявший на фронте руку. Не верю я в данном случае герою Федора Сухова. Здесь совершенно очевидна поза – непростительная вещь для такого поэта, как он.
   Упругостью поэтической формы и целеустремленностью отличаются стихи, на мой взгляд, Исая Тобольского. Они не похожи ни на стихи М. Агашиной, хотя Тобольский, участник войны, не может не писать о том же Мамаевом кургане, ни на стихи Ф. Сухова, хотя поэту не чужды философические раздумья. Приведу полностью для подтверждения своей мысли стихотворение «Мамаев курган».

     Великая Печаль
     Всегда проста.
     Трагедия – как ночь —
     Всегда безмолвна.
     И тишина
     Почти громоподобна,
     Когда у Скорби
     Сомкнуты уста.

     Я был четыре года на войне.
     Я знаю цену этой тишине…

   Стихотворение действительно упруго, как сжатая пружина. В нем ни одного лишнего слова, чего, к сожалению, нельзя сказать, например, о его «Старике» – стихотворении растянутом, вялом. Мысль в нем верная, и образ старика как будто получился. Но боже мой! Как часто и примерно так же пишут у нас об умирающих стариках, перед которыми в последний час проходит их нелегкая, но праведная жизнь!
   Зато следующее стихотворение – «Бабье лето» – изящно и по-хорошему афористично. Думаю, настоящее призвание Исая Тобольского именно в таких стихах – метких, лапидарных.
   Впрочем, афористичность афористичности рознь. Иногда она лишь прикрывает мнимую значительность авторской мысли. Так, мне кажется, случилось в стихах Юрия Окунева. Горько досадовал я, читая:

     Поэзия – искусство вычитания,
     Избавь от фраз и научи молчанию.

   До сих пор я думал, что «поэзия – вся! – езда в незнаемое», «добыча радия». И вдруг она – «искусство вычитания».
   Не увидел я, признаться, ничего общего между поэзией и вот такими строчками из того же стихотворения Ю. Окунева:

     Слова мне дай, словесность отними,
     Чтоб так же, как деревья пред людьми. (?)

   Это и надуманно, и непоэтично, и просто не по-русски сказано. Но ради чего такая туманная многозначительность? Ответ – в двух последних строчках стихотворения:

     Ты обошлась без слов. И в этот миг
     Молчанья твоего я ученик.

   Тем поучительнее опыт тех волжских поэтов, которые менее всего озабочены стремлением поразить читателей каким-либо сногсшибательным трюком или замысловатой метафорой. Я имею здесь в виду прежде всего таких поэтов, как Николай Благов и Юрий Адрианов, а также – Иван Малохаткин и Василий Макеев.
   С Юрием Адриановым мы были в одном семинаре на IV Всесоюзном совещании молодых писателей. Уже тогда руководители и участники семинара единодушно отметили доброе поэтическое начало в его стихах. Чувствовалось, что поэт трогательно дорожит каждой каплей наших национальных ценностей, вдумчиво относится к отечественной истории, искренне любит людей и природу Волги. Это подтвердили и последующие сборники.
   Вот почему как должное воспринимается признание поэта в стихотворении «Притоки», открывающем цикл его стихов в «Дне волжской поэзии»:

     Я приток твой, Волга!
     И ночами
     Я лежу в траве среди лугов.
     Я – приток,
     Я– малое начало
     Волн твоих, и снов, и облаков.
     Я из тихих маленьких притоков,
     А иные бились горячо.
     Есть притоки – пушкинские строки,
     Есть крутые – словно Пугачев.
     Волга льется, мудрая, как Ленин,
     Плесы распахнув на три версты.
     Надо мной плывут лесные тени
     И небес натянуты холсты.

   Юрию Адрианову, художнику по образованию и дарованию, присуща строгая живопись словом, близкая к живописи волжских ложкарей и палешан,– многоцветная, красочная, радостная. Вдумчивое обращение к истории, фольклору, к Волге помогает ему создавать такие стихи и поэмы, которые глубоко волнуют душу.
   И снова приходится напомнить мудрые слова А. С. Пушкина: «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно, не уважать оной есть постыдное малодушие».
   К чести большинства волжских поэтов следует отметить, что они дорожат «славою своих предков», гордятся современниками, и каждый в меру сил правдиво и ярко запечатлевает их в поэтических образах, будь то слава древнерусская («Илья Муромец» Ф. Сухова), подвиг простой русской женщины (А. Дементьев «Баллада о матери»), слава солдат Отечественной войны («Ветераны» В. Жукова) или спортивная доблесть прославленного вратаря Хомича («Вратари» Василия Шабанова).
   Особо хочется сказать о большом цикле стихов Николая Благова. В стихотворении «Плач Ярославны» он по-своему осмысливает поход князя Игоря. На первый взгляд, строки: «Не на кровный бой, а на поблудок ехал ты гордыню тешить, князь»,– звучат диссонансом. Но любить отечественную историю вовсе не значит оправдывать бессмысленные походы, кровавые распри и варварские жестокости русских князей.
   Любовь к нашей отечественной истории, к нашей земле явственно звучит и в «Песне великих лесов»:

     Леса,
     Где это эхо рыщет,
     Еще сам Петр облюбовал:
     Живицей склеенной ручищей
     Он к топорищу прикипал.
     Каким румянцем залихватским
     Горели щеки топора!
     И флот под ветер азиатский
     Сходил со стапелей Петра.

   Гордость за нашу славу, наше национальное богатство – русский лес – благодаря большой силе чувства, точности слов и согласию звуков гремит в стихотворении патриотической ораторией.
   Проникновенная любовь к Волге, ее богатырскому простору, ее прекрасным людям явственна и в стихотворениях «Будешь Волгой – суда на себе понесешь», «Сник костер, затих, не дав согреться», «Зима стоит – такая россиянка». И очень жаль, что наша критика до сих пор не оценила по-настоящему творчество такого самобытного поэта……
   К сожалению, далеко не всегда обращение поэтов-волжан к родной реке отмечено глубокой мыслью. В некоторых из них Волга упоминается как бы мимоходом. Вот стихи Лазаря Шерешевского:

     Где б над Волгою ты ни прошел,
     И далекий твой путь или близкий,
     У любых деревенек и сел
     Обелиски стоят, обелиски.

   Так ли это? Бесспорно! Но, дорогие товарищи, коли вы уж пишете о таком святом деле, создавайте и стихи вровень монументу! И зачем же всуе упоминать Волгу?
   И еще один пример – стихотворение Николая Ваганова «На баркасе». Написано оно будто бы свежо, сочно, но как режут слух такие строчки:

     И к тайнам слов и красок
     Я подберу ключи…
     О, Волга, русский классик,
     Искусству научи!

   Режут потому, что уже давно набило оскомину обещание молодых поэтов хорошо послужить родной земле или стать соловьем нашего времени; кто только ни обращался с подобными риторическими вопросами к Волге, к Дону, к Енисею?! Не так поступали в подобных случаях наши классики – Пушкин, Некрасов, Блок. Любовь к родине у них всегда целомудренна. Она исключает панибратство и фамильярность.
   Вообще, я должен с удивлением констатировать, что в рецензируемых сборниках нет ни одного по-настоящему сильного стихотворения о Волге. А в куйбышевском «Дне поэзии» великая русская река даже не упоминается, будто бы город стоит не на ее берегах, а где-то в Сибири! (Кстати, о Сибири стихов значительно больше, чем о крае волжском.) Что это? Боязнь составителей перенасытить сборники стихами о Волге или боязнь поэтов прикоснуться к великой теме обнаженным сердцем? Скорее всего, последнее.
   Конечно, Волга так или иначе присутствует в стихах многих поэтов. Думаю, читателю доставят удовольствие лирические раздумья Вениамина Богатырева «Без тропинки, без дороги», «Неокрепшее деревце», стихи А. Бунина «Алые паруса», «Волжанка», Людмилы Каримовой, Вячеслава Шапошникова, Галины Миловой, Валентина Столярова… К сожалению, у меня нет возможности поговорить о каждом из них. Останавливаюсь лишь на творчестве одного из самых молодых поэтов Волги – Василия Макеева.
   Поэзии Василия Макеева совершенно чужды модернистские выкрутасы, ложное философствование, поиск ради поиска.

     Я сам с землей по-свойски говорил,
     Лопатил рожь, с учетчиком ругался,
     Чтоб на земле, в кокошнике зари,
     Подсолнух чернозубо улыбался.
     Когда уймутся жаркие лучи,
     Я думаю без грусти и кручины,
     Что даже смерть с землей не разлучит,—
     С самим собою будем разлучимы.

   Светлая элегическая грусть пронизывает большинство стихов молодого поэта и придает им особый колорит, наполняя наши сердца щемящей и сладостной болью. Возвращаясь памятью вновь и вновь к земле родной, он пишет:

     …Забрезжили в моем сознании
     Любовь и боль моей земли.
     Я нужен ей. Я к ней приду,
     Вернусь, никем не приневолен,—
     Не знойным перекати-полем,
     А ливнем, грянувшим в беду……

   Рядом с фамилией Василия Макеева в сборнике «День волжской поэзии» стоит фамилия Ивана Малохаткина. Судя по четырем стихотворениям подборки, на Волге появился еще один своеобразный поэт. В стихах Малохаткина счастливо сочетается живопись словом и внутренняя экспрессия. Вот как он говорит о степи:

     О, луговая, полевая,
     Земля, зажженная росой,
     Где новый день переливает
     В пшеницу солнечный настой.

   А вот строчки из стихотворения «Серебряные версты»:

     В ладонях луж Уснули звезды.
     А в тишине напряжены
     Лежат серебряные версты,
     Отяжелев от тишины.

   По-своему звучит у Малохаткина и признание в любви родной земле:

     Земля,
     Влюблен в тебя навеки.
     За что – и сам не разберусь.
     Еще видны порой калеки,
     Не все бинты смотала Русь…

   Люди поколения Малохаткина встретили войну десяти-двенадцатилетними, а детское восприятие всегда устойчиво. Вот почему память сердца не дает Малохаткину покоя. Вспоминая о тех страшных годах, он восклицает:

     …Вот эти тихие седины
     С того рассвета я несу.

   Волга – река не только русская. О ней поет и татарин, и башкир, и чуваш, и калмык… Нынешнее братство народов родилось не вдруг, не вчера. Оно выковывалось, закалялось и крепло во времена грозных восстаний Разина и Пугачева, во времена голодных бунтов волжского люда, в годы революции и войн. Жаль, что в настоящих сборниках так мало стихов об этой всепобеждающей дружбе. Лишь Николай Поливин в стихотворении «Оля» ненавязчиво, без ложного пафоса повествует о том, как сподвижник Разина калмык Оляйка, в честь которого и названо, по преданию, село, не оставил в горький час своего атамана.
   По другому поводу вспоминает Степана Разина Леонид Топчий. Рассказав о том, как во времена восстания «легко дышали люди, пусть не долго, но легко», поэт с горечью восклицает:

     Но не слышал я ни разу
     И припомнить не могу,
     Что стоит гранитный Разин
     На высоком берегу.

   Горечь Леонида Топчего тем более понятна, что вся наша общественность сейчас отмечает трехсотлетие восстания Степана Разина. А ни в Астрахани, ни в Волгограде, ни в Саратове, ни на Дону действительно нет ни одного памятника вождю грозной крестьянской войны. Это ли не больно русскому сердцу!..
   Мои заметки могут показаться бессистемными. Но я не ставил перед собой цели выделять поэтов в группы по каким-либо принципам: темам, степени таланта. Я пишу о том, что меня трогает, радует, тревожит или раздражает.
   Стихам Дины Злобиной присущ мягкий лиризм, женственность – качество, которое мало кого оставляет равнодушным. Посмотрите, как светло и сердечно звенят строки, посвященные России:

     Россия —
                жара малиновая,
     Рябиновая, калиновая.
     Россия —
                 моя росиночка,
     Под синюю ширь —
                               косыночка.

   Можно бы упрекнуть Дину Злобину за то, что стихи, представленные этим циклом, не несут в себе особо новых мыслей, но этого делать не хочется. «Особая» мысль не обязательна в каждом стихотворении. Обязателен эмоциональный заряд, тогда стихотворение, даже лишенное «особой» мысли, оставляет в душе прекрасное впечатление. Конечно, это вовсе не значит, что вся поэзия должна быть, как лукаво выразился Пушкин, «…прости, господи, глуповата». У нас же сейчас поразвелось столько стихотворцев с претензией на оригинальность мысли, что читаешь, читаешь, да и хочется крикнуть: «Да живой ли ты человек? Не бездушная ли машина срифмовала эти строки?».
   На берегах Волги происходят великие преобразования. Строятся электростанции, новые заводы, меняет облик волжское село, меняется духовный облик современника. К сожалению, в обоих сборниках об этом очень мало стихов. Волжские поэты, по вполне понятным причинам, пишут о минувшей войне, о ее героях, о народном горе и русском мужестве… Но ведь многие из них знают о тех страшных годах только понаслышке, современность же у них перед глазами. Может, они считают современность «прозой жизни»?
   В этом отношении примечательны стихи Виктора Агальцова, Валентина Столярова, Бориса Сиротина, Ивана Никульшина и некоторых других куйбышевских поэтов. При всех их достоинствах им не хватает едва ли не самого главного – жителя Волги, современника.
   Крайне скудно представлены в обоих сборниках стихи о любви и дружбе. Стесняются, что ли, поэты своего чувства? Стихи Николая Палькина, Людмилы Щасной да еще, пожалуй, Дины Злобиной – вот и все, что можно найти в названных сборниках на эту тему.
   Мои заметки подходят к концу. Я нe претендовал на то, чтобы охарактеризовать стихи всех поэтов, представленных в двух сборниках. Я выбрал лишь те имена, которые, на мой взгляд, в какой-то мере представляют лицо волжской поэзии. Да, на Волге пока нет нового Некрасова, но все предпосылки для его появления имеются. Им может стать тот талант, кто, как Волга притоки, вберет в себя и по-своему осмыслит все поэтические ценности, накопленные до него.
   «Великие реки,– писал В. Г. Белинский,– составляются из множества других, которые, как обычную дань, несут обилие вод своих. И кто может разложить химически воду, например, Волги, чтоб узнать в ней воды Оки и Камы? Приняв в себя столько рек, и больших и малых, Волга пышно катит свои собственные волны, и все, зная о ее бесчисленных похищениях, не могут указать ни на одно из них, плывя по ее широкому раздолью».
   Борис КУЛИКОВ
   «Волга» № 11 (г. Саратов) 1969

Первые книги

   Все завоевания современной советской поэзии наши нынешние молодые поэты приняли на вооружение и развивают их в лучших образцах своего творчества. В большинстве случаев те писатели, о которых пойдет речь на пленуме,– авторы одной-двух первых книг.
   Среди них – молодой русский поэт из Петрозаводска Валентин Устинов, стихотворение которого «Талан» было прочитано перед началом доклада. Широк диапазон творчества молодого поэта, он жил и живет в гуще народа, много видел, о многом думал, о многом пишет – о прошедшей войне, о нынешнем рабочем классе, об оленеводах и рыбаках Севера… В стихах В. Устинова еще встречаются и слабые строки, но в его поэтической одаренности сомнений нет.
   Привлекает внимание посвященное городской тематике творчество молодого ленинградца Виктора Максимова – автора двух поэтических книг, в которых ощущаются его судьба, биография. Лучшие из стихов В. Максимова посвящены современной нашей армии. Есть еще в его творчестве недочеты, но ясно, что поэт это интересный, боевой, по-граждански активный и даровитый.
   Так же, как и у В. Максимова, наиболее удачны стихи о сегодняшних солдатах, написанные молодым поэтом из Орла Владимиром Перкиным. Сила таланта В. Перкина заключается в том, что он дает читателю ощущение неразрывной связи армии и народа. Сердечны и задушевны его стихи о любви. Поэзии В. Перкина свойственна традиционная манера стихосложения. А вот, например, книжка стихов ленинградца Валентина Попова «Море в капле» самим своим названием как бы бросает вызов традиции, что весьма характерно для его творчества. Некоторая почти научная точность его письма не должна смущать. В стихах В. Попова выражается позиция активного утверждения жизни, его мысль принципиально заострена на внимании к человеку.
   Две книжки совсем еще молодого волгоградца Василия Макеева дают представление о поэтическом характере, в какой-то мере типичном для сегодняшнего дня. Говоря о старой деревне, В. Макеев не идеализирует ее, даже как-то полемизирует с тенденцией описания сусальных картин патриархальной сельщины, встречающихся в стихах иных поэтов.
   Каждый по-своему, интересно работают молодые поэты Александр Архипов и Алексей Корнеев из Рязани, Лариса Щасная из Тулы, Любовь Андреева из Кургана, Александр Гаврилов из Ярославля, Виктор Богданов из Грозного, Валентина Творогова из Майкопа.
   Мусса Батчаев пишет стихи по-карачаевски и столь же поэтическую прозу по-русски. Для его творчества характерны раздумья о Родине, о судьбе народа и смысле жизни. Он умеет убедительно и по-своему сказать о том, что считается привычным, давно известным, умеет находить точные слова, создавать зримую картину изображаемого.
   Стремление быть полезным людям, сделать нашу жизнь еще лучше и краше находит отражение в простых, искренних стихах лезгинского поэта Кичибека Мусаева.
   Подкупает спокойная манера письма об окружающем поэта мире в первой написанной на русском языке книге стихов ингуша Гирихана Гагиева «Тополя в цвету». Свежими и яркими стихами радуют Лобсон Таихаев из Бурятии, Вадим Нуров из Калмыкии, Сафуан Алибаев из Башкирии, Музафер Дзасохов из Осетии, даргинец Газим-Бег Багандов, кабардинцы Мугаз Кештов и Анатолий Бицуев, балкарец Ахмат Созаев, лезгинка Ханбиче Хаметова, абазинка Мира Тлябичева, ногайская поэтесса Кельдихан Кумратова. Во всех республиках, областях и краях Российской Федерации растет талантливая поэтическая смена, которая нуждается не в опеке, а во внимании, не в мелкой заботе, а в доверии.
   Особого внимания заслуживает практика издательства «Молодая гвардия», выпустившего уже восемь поэтических сборников «Молодые голоса» – первые книги молодых авторов Ивана Малохаткина, Ларисы Таракановой, Вадима Ковды, Юрия Денисова, Евг. Лучковского и др. Издательство выпустило также два сборника стихов школьников – «Час поэзии» и «Тропинка на Парнас». Свежестью и непосредственностью веет от стихов школьницы Полины Беспризванной. Стихи молодого москвича Олега Чухонцева, известные пока по отдельным публикациям, отличает тонкое владение словом, острое ощущение единства человека с природой. Мужественны и светлы стихи выпускницы Литинститута Светланы Мекшен.
   Сборники, подобные тем, что выпускаются «Молодой гвардией», выходят в Татарии и Челябинске. Издание таких сборников – дело хорошее, но требующее достаточного педагогического такта….
   Давид КУГУЛЬТИНОВ
   Литературная газета, № 52
   1971 (Москва)
   Из выступления на пленуме
   Союза писателей СССР

«И вновь пойду по вспаханной земле…»
Творческий портрет молодого волгоградского поэта Василия Макеева

   Пять лет назад на семинаре молодых литераторов области произошло значительное событие – открытие талантливого поэта. Событие, казалось бы, вполне закономерное. Но его отрадная неожиданность заключалась в том, что этим поэтом, лучшим среди молодых волгоградских литераторов, оказался самый юный участник семинарa – ученик 11-го класса Новоаннинской средней школы Вася Макеев. Писателей, руководителей семинара, удивило то, что в стихах этого семнадцатилетнего сельского паренька, наряду со многими их поэтическими достоинствами, были уже и несомненные признаки хорошего, верно формирующегося художественного вкуса. Такое с рождения не дается. Сколько надо прочесть, узнать, осмыслить, творчески освоить!
   В Новоаннинском Вася учился только в старших классах. Родился и вырос он в хутope Клейменовском Новоаннинского района. Хутор небольшой: четыре десятка дворов – бригада колхоза. По этой причине и школа здесь – только начальная. В семилетку пришлось ходить в соседнее село. Детские и подростковые годы будущего поэта шли так: зимой – хождение за несколько километров в школу, летом – работа в колхозе. Надо помогать родителям…… И вот оно – знамение нашего времени: в глубинке, в небольшом хуторе талантливому мальчишке не закрыты пути к большой духовной культуре, к пониманию поэзии, к интеллекту.
   А как часто молодые сельские авторы сетуют на оторванность от большой творческой жизни! В редакцию московского еженедельника «День поэзии» пришло однажды даже и такое письмо: «Дорогие товарищи! Вы пишете мне, что в моих стихах нет образов и метафор. А где мне их взять здесь, в деревне?».
   Навсегда Василий Макеев сохранит и уважение к сельским библиотекам – к скромным, но священным храмам своей мечты.
   Приехав в Волгоград впервые на семинар поэтов, он мог сказать о себе:

     Я детство оставил за гумнами
     Без лишней возни и потуг.
     И звезды глазами безумными
     Меня поманили в мечту.
     Куда подевалась отчаянность,
     Какие открылись слова!
     Любовь локотками нечаянно
     Меня задевать начала.
     Люблю я ночами болотными
     Мечтой упиваться взахлеб
     И гладить ладонями потными
     Присушниц-берез гололед.
     С клубничным, березовым, пасечным
     Родниться навеки хочу.
     На мир работящий и праздничный
     Гляжу через солнечный чуб.
     И снится в отчаянных всполохах
     Которую ночь мне уже,
     Что я лопоухим подсолнухом
     За солнцем иду по меже.

   За солнцем, за мечтой – с восторженным удивлением: «Какие открылись слова!».
   Стихи Василий Макеев начал писать в раннем возрасте. И в этом чудесном для поэзии возрасте сумел отнестись к ним всерьез, как к работе, трудному, но обязательному поиску собственного голоса. Я говорю так потому, что был знаком с творчеством девятиклассника Васи Макеева, помню нашу переписку с ним, которая шла по редакционной почте. Уже тогда меня удивляла эта ранняя – в пятнадцать лет! – редкостная серьезность.
   Ему не пришлось колебаться в выборе поэтических учителей. Они обнаружились естественно, любимые с детства: Некрасов, Кольцов, Есенин… В особенности Есенин. Сельский паренек воспринял его поэзию всем своим существом. Да, это было далеко не книжное, не чисто литературное восприятие. Строки поэта, его пронзающие русскую душу интонации, исполненные небывалой силы лиризма, жили, звучали во всем, что окружало юного хуторянина.
   Как невероятно трудно обрести поэтическую самостоятельность! Нельзя подражать неподражаемому. За Есениным можно следовать только в одном: с высшей мерой жизненной и художественной правды говорить о своем кровном и родном, петь то, чем сам живешь, и петь «по-свойски, даже как лягушка»… Стихотворением «Песня Есенину» Василий не случайно открыл свою первую, вышедшую в 1966 году, книгу стихов «Небо на плечах»:

     …Самый человечный из поэтов,
     Баловень и солнца и грозы,
     Многое тобою перепето,
     Многое не выпелось в груди.
     Ветры васильковые над Русью
     Разные мусолят имена,
     Но своею песенною грустью
     Лишь тебе обязана струна.
     Кто же твою славу приумножит,
     Песней расплеснувшись в синеве?..
     Мне б хотелось.
     Потому что тоже
     Солнышко ношу на голове.

   Да, не все выпелось в груди Есенина, и слава его может быть приумножена теми, кто идет за ним, кто следует его заветам. Самый непреложный из этих заветов выражается коротко всего двумя словами: «Ищите Родину». Это значит, что поэт немыслим без своего видения, без собственного образа Родины. Любовь к родной земле – чувство вечное, неизменное по силе своей для всех поколений русских людей. Но сама наша Родина, наша земля, жизнь на ней преображаются трудом народа, движением истории. Настоящий поэт, ищущий собственный поэтический образ Родины, неизбежно должен отразить эти перемены, отразить свое время. Вот где путь к поэтической самостоятельности.
   И Василий рано сумел почувствовать это. Уже в первой его книжке наметился своеобразный, самостоятельный подход к теме Родины, патриотизма. Достаточно вспомнить стихотворение «Имя»:

     Мне нравится имя мое – Василий.
     Меня так по дяде назвать решили.
     Он пал на войне за Москву и Россию,
     За то, чтоб меня называли Василий.
     Он был, говорят, невысокий и сильный.
     Отцу моему приходился он вровень.
     Глаза его были неистово синими,
     И чуб разметался по самые брови.
     Он был, говорят, озорник и девчатник,
     И пуля не первой его целовала…
     И плакала бабушка после ночами,
     И самым хорошим его называла.
     И тут появился мальчишка крикливый,
     Глаза его были немножко синими,
     И щеки сияли, как ранние сливы,
     И звать порешили мальчишку Василием.
     А вот я и вырос,
     Не слабеньким плаксой,
     Порою душа неуюта просила.
     Мне нравится имя мое, как ласка,
     Мне нравится имя мое, как сила.
     Я имя такое запачкать не смею.
     Которое кровью война оросила,
     Я имя такое по жизни сумею
     Нести незапятнанным, славным и синим……

   В предисловии к первой книжке Василия Макеева известный поэт, наш земляк Михаил Луконин писал: «Товарищ! Я беру на себя замечательную ответственность представить тебе нового поэта, я волнуюсь за первую вашу встречу – очень хочу, чтобы она имела большое продолжение. Когда я прочитал стихи Василия Макеева, напечатанные в газете «Молодой ленинец», а потом услышал его на конференции молодых писателей Волгограда, я обрадовался и понял, что Макеев принадлежит поэзии, а поэзия принадлежит ему. Природное чувство слова, эмоциональность, душевная щедрость, чуткость, красочность, острое поэтическое зрение – его сила… Не буду пророчествовать – предрекать, но если у Василия Макеева настоящий характер, если он не засуетится от первых испытаний успехом, то в недалеком будущем мы будем хорошо слышать его в нашей поэзии и узнавать по голосу».
   Что ж, прошло достаточно времени, чтобы судить о справедливости слов Михаила Луконина. К тому же творческой судьбой талантливого молодого поэта интересуются многие волгоградцы, ценители поэзии. И продолжение его встречи с читателями скоро состоится: в Нижне-Волжском книжном издательстве в ближайшее время выйдет новая, вторая книга стихов Василия Макеева.
   Нет, не засуетился он от первых испытаний успехом, проявил характер, и маститый поэт не ошибся в нем. Сельский паренек, сын рядового колхозника, твердо встал на путь профессиональной творческой учебы, ныне готовится уже к защите диплома выпускника Литературного института имени Горького. За годы успешной учебы в Москве он обрел поэтическую зрелость.
   Новые стихи Василия Макеева написаны уже на вполне профессиональном уровне. Но душевная их природа осталась прежней. И в жизни, и в стихах поэт не изменил самому себе, своей главной теме – теме любви к родной земле, к родным людям. «Околица» – так будет называться его новая книга. Околица – это то, что около села, окружает его со всех сторон. Так и молодая поэзия Макеева окружает, с сыновней любовью обнимает родное село, Родину. И эта любовь не имеет ничего общего с внешним, созерцательным любованием. Это чувство активное, осмысленное, борющееся:

     В своем краю срублю себе избу,
     Трубу печную выведу на ветер
     И буду жить, благодаря судьбу
     За то, что я природою привечен.
     За то, что, просыпаясь на заре,
     Полажу полюбовно с петухами,
     И вновь пойду по вспаханной земле,
     И трону землю теплыми руками.
     Я сам с землей по-свойски говорил,
     Лопатил рожь, с учетчиком ругался,
     Чтоб на земле в кокошнике зари
     Подсолнух чернозубо улыбался…
     Когда уймутся жаркие лучи,
     Я думаю без грусти и кручины,
     Что даже смерть с землей не разлучит,—
     С самим собою будем разлучимы…

   Поэзия Макеева противостоит всему наносному, ложному и в людях, и в жизни, и в искусстве. Он не поддался поэтической моде, не польстился на крикливый успех ревнителей различных поэтических новаций. Своим творческим кредо он утвердил душевную естественность:

     Не занимать ума и силы,
     Не зрить разбег чужой судьбы,
     Занять бы горести осины,
     Занять бы робости вербы.
     Чтоб ради шелеста простого,
     Захороня навеки злость,
     Взамен оставленное слово
     Средь тонких веток прижилось.
     Чтоб жизнь текла и совершалась
     В неиссякаемой тиши
     И чтоб душа не отрекалась,
     Не отрекалась от души.

   Любовь к Родине не декларируется в стихах Макеева. Она дышит, живет естественно в самом строе его поэтической речи, в очень русской природе его образов, в его чутком и бережном отношении к родному языку, который дает богатство изобразительных средств и интонаций.
   Иногда можно услышать пренебрежительное: опять сельская лирика! Полно, мол, ее так горячо пропагандировать. Ведь большинство нашей поэтической молодежи, да и молодежи вообще, давно живет в городах, с селом, дескать, имеет мало общего… Однако и в городе – прислушайтесь к его голосам, особенно в дни праздников,– даже в самых современных домах поются песни, сложенные в деревнях. Да и нельзя забывать, что в самые тяжкие годы испытаний вдруг неожиданно оказывалось:

     Ты знаешь, Алеша, наверное, Родина —
     Не дом городской, где я празднично жил,
     А эти проселки, что дедами пройдены,
     С простыми крестами их русских могил.

(К. Симонов)
   Наша молодежь никогда не будет равнодушной к громадному духовному наследию своего народа, к его национальным традициям. И как это важно и показательно, что двадцатидвухлетний поэт так умело осваивает и отстаивает это бесценное наследие, верен песенной, народной основе поэтического творчества. Вечной будет русская песня.
   Я не сомневаюсь в том, что книга стихов «Околица» будет тем большим продолжением встречи Василия Макеева с читателями, что она утвердит его профессиональную принадлежность поэзии.
   Артур КОРНЕЕВ
   Молодой ленинец 6 февраля 1971

«В обществе прибавилось поэтом…»

   Скромная книжка небольшого формата «Околица». Это второй сборник стихов вашего земляка молодого поэта Василия Макеева.
   В последние годы доводилось слышать рассуждения о том, что не так давно интерес к поэзии был очень высок, а теперь, мол, он снизился. Может быть, вернее сказать, что возросла требовательность читателя к поэзии, развивается его литературный вкус? Во всяком случае к настоящим стихам, к подлинной поэзии читатель никогда не был равнодушен.
   И свидетельством этому может служить та быстрота, с какой расходится этот новый сборник студента – выпускника Литературного института им. Горького. Первое, что говорят любители поэзии, прочитав его стихи:
   – Есенинское…
   Что под этим подразумевается? Близость ли тематики, системы образов? Схожесть отдельных строф и интонаций? Могучая жила крестьянской жизни, питающая стихи? Может быть, и это. Но главное – другое.
   С поэзией Есенина роднит В. Макеева чистота и свежесть голоса и глубинная любовь к Родине. Любовь, в которой нет и тени ложной напыщенности, позерства. Нет в его стихах пустозвонной риторики, ходульного пафоса. Нет фальшивых нот. Все от сердца, от души – подлинное, сердечное, простое и искреннее. Оттого так легко и находит оно отклик в душе читателя, И поэтому мы охотно прощаем автору кое-где встречающуюся стертость образа («трепетные руки» сирени, «сны таинственные»), небрежность отдельных строк («полажу полюбовно»), смысловую неточность (солнце «заливает околыши крыш»), не всегда выверенное соседство, словесную несовместимость, если так можно сказать («лебединое бешеное крыло»), звуковую погрешность («то тонкий запах»).
   Конечно, чувствует читатель и несколько есенинский характер грусти:

     …Наверно, к печальницам-ивам
     Я душу свою поведу.

   И есенинские мотивы:

     Затопи ты мне русскую печь.
     Обогрей невеселых и квелых.

   Но зато с какой благодарностью последовал читатель вслед за автором на его «околицу»!
   В нашу эпоху бурно развивающейся урбанизации люди как-то неожиданно остро почувствовали, что им не хватает хмельного запаха сосны, чистого воздуха полей, петляющей ленты проселочных дорог. И вот таким чистым воздухом полей, «дождем из широкой степи», «парными рассветами» повеяло на читателя с шелестящих травами макеевских страниц. Читатель услышал, как звонят «берез колокола», вместе с автором залюбовался «чернозубой улыбкой» подсолнуха «в кокошнике зари», «зелеными коленями» лета, он увидел, как «тревожная молния гневно золотит над кручей трескучие руки свои». Образы В. Макеева размашистые и неожиданные:

     На затылке – папаха зари.
     И секира луны – за плечом.

   А в основном образность стихов поэта – от крестьянского быта, от земли, от русских полей, от родных просторов:

     Сыплет лето на простыни плеса
     Белый пух с тополиных бровей.

   Василий Макеев с родной природой – на ты. Они отлично понимают и любят друг друга, доверяют друг другу все самое сокровенное:

     Проведай меня, деревенское лето!
     Неслышную боль от меня отведи.
     Давно я не видел пшеничного света,
     Молочного утра и зябкой воды.

   Сквозная тема всех стихов сборника – тема Родины:

     Все мы ищем Родины начало.

   Поэт ищет это начало в русской теме, в народном творчестве. Ищет в той песне и сказке, в которых сказалось все: и боль, и беда, и чаяния, и надежды народа:

     Сколько песня русская кричала,
     Сколько сказка проклинала зло!

   А в «Чистых четвергах» афористично прозвучали строки:

     В жизни один есть выбор —
     Родину береги!

   Какое из стихотворений сборника лучшее? На такой вопрос ответить трудно. Берите любое, и оно оставит в вашей душе добрый след… Читатель ощущает, как крепнет, набирает силу особенный, родниковый голос поэта, который и сам чувствует свой рост:

     Оглянуться едва успеваю,
     Возмужание чувствую сам,
     Словно я, молодой, поспеваю,
     Созреваю по дням и часам.

   Новая книжка стихов В. Макеева не может не наделить вас добром. И за это хочется сказать спасибо и автору, и Нижне-Волжскому издательству, подарившим людям радость встречи с настоящей поэзией.
   Л. СКЛЯРСКАЯ
   Волгоградская правда 9 мая 1971

Две любви

   В своей новой книге «Околица» [2 - Василий Макеев. Околица. Стихи. Нижне-Волжское книжное изд-во. 1971. 64 с.] (первая с наивным названием «Небо на плечах» вышла в Нижне-Волжском издательстве пять лет назад) молодой поэт Василий Макеев утверждает себя старателем той золотой жилы русской поэзии, с которой мы связываем имена Кольцова и Есенина.
   Причудливо переплетаются в «Околице» две темы – любовь и Родина. Любовь к Родине и любовь к женщине таинственным образом соединяются в одну. И оказывается, что одной любви без другой существовать трудно, почти невозможно…
   Русское поэтическое мышление антропоморфично – это традиция, причем традиция из тех, которые вряд ли когда-нибудь обветшают и станут помехой на путях развития нашей поэзии.
   У Макеева нет почти ни одного стихотворения, где бы не присутствовала природа. Поэт понимает ее извечные превращения как эхо людских чувств и страстей, природа в сфере его миросозерцания как бы перетолковывает жизнь людей. Присущая ему эмоциональная полнота в значительной степени обязана двуединому, если можно так выразиться, живописанию своего душевного момента и окружающей его пестроты бытия:

     Как всегда, за окном три огня
     Боязливо мерцают в ночи.
     Не пугай, ради бога, меня,
     Ради бога, со мной не молчи.

     Тот, что слева – зеленый огонь —
     Мне мерцает о нашем былом, —
     Как спасался от зимних погонь
     Под твоим одиноким крылом.

     А второй, что синей полыньи,
     На кручину наводит меня, —
     Что любовные речи твои
     Все безжалостней день ото дня…

   В современной нашей критике, как мне кажется, путают два важных понятия, которые можно огрубленно обозначить как «свойства» и «достоинства». Если сказать о поэте, что он, к примеру, размашист и громкоголос в своих стихах, то это не будет ему похвалой. Эпитеты подобного рода говорят о его свойствах, данных, видимо, с рождения. Ибо можно назвать целый ряд бесспорных поэтических имен, утвердивших себя совсем иным художественным темпераментом. Любить или не любить чью-то лирику – дело сугубо добровольное; поэт не может привлечь к себе особенное внимание искушенного читателя только лишь выигрышной тематикой или общим настроем стихов. Почему же все-таки произведения такого поэта для нас хороши, а стихи его собрата по перу – нет? Что присутствует, должно присутствовать в настоящих стихах? На этот вопрос ответить чрезвычайно трудно. Легче сказать, чего в них не должно быть. У Макеева нет – и слава богу, что нет,– ни инфантилизма, ни холодной рассудочности. Его духовный запас превышает минимальные нужды стиха. Отсюда – энергичное развитие мысли; стихотворения часто открываются яркими зачинами, сразу включающими читателя в сферу тех душевных забот, какими живет поэт:

     Старые люди, малые дети,
     Как вы в глуши пережили метели,
     Долгою ночью при ламповом свете
     Все обсудили, всех пожалели?

   Вряд ли нужно долго доказывать, что искусство не требует от художника какой-то исключительной биографии. Истинный поэт всегда чувствует себя на виду у всего мира. Любая околица ему столица, если она – родина. Увиденного, прочувствованного и пережитого в родных местах и вдали от них не может быть мало поэту, если он является таковым.
   Василий Макеев понимает это. Его книжка свободна от домыслов, столь часто выдающих стихотворцев с головой, говорящих о их неумении смотреть на реальную жизнь сквозь известный «магический кристалл».
   Поэтам, вышедшим из сельских мест, часто грозит перенасыщение своего словаря местными, диалектными словечками и оборотами. В самом деле, трудно бывает неопытной руке удержаться от того, чтобы не вставить в строку какое-нибудь экзотическое речение, объясняя его потом любовью к старине, к обиходному языку своих земляков. Но сплошь и рядом подобные, мало кому понятные слова выглядят именно экзотикой.
   В русской речи есть языковые пласты, подобные отдохнувшей и вновь плодородной земле, полной жизненных соков. Среди слов, живущих и поныне активно, но лишь в пределах одного края, также довольно выражений, вполне уместных и органичных для поэзии. В умении находить и отбирать такие слова как раз и обнаруживается острый слух Василия Макеева.
   Конечно, не только язык и стиль должны объединять стихи сборника. Поэтической книге прежде всего нужен некий лирический сюжет, общая тема. Значительная часть стихотворений «Околицы» – это «письма домой». Они действительно как письма: в них есть чувство разлуки, которое всегда сродни чувству утраты. А вся книжка в целом читается как лирический дневник, словно бы и не предназначавшийся для посторонних глаз. Именно исповедальный тон делает книгу цельной.
   Словом, вторая книга у Василия Макеева получилась полновесной, современной, живой, правда, тематически несколько традиционной. Но ведь нам, читателям стихов, предстоят еще встречи с В. Макеевым. Молодой поэт уже теперь не просто «подает надежды» – он серьезно и плодотворно работает.
   Александр МЕДВЕДЕВ
   «Москва» № 8 1972

Созревание таланта

   Принято утверждать, что первая книга поэта – это всегда лишь заявка на творчество, а вот вторая призвана подтвердить, в какой мере эта заявка воплотилась в живую реальность. И если судить по этому строгому счету, то «Околица» лишь подтвердила наличие таланта, что заявил о себе в сборнике «Небо на плечах», но не раскрыла его новых граней.
   Прежде всего настораживает во второй книжке Василия Макеева однообразие пейзажных мотивов и склонность поэта к нарочитой архаизации сельского быта. И это не какая-нибудь случайность, а, по всему видно, продуманная и твердая позиция. Например, в стихотворении «Теперь венков в деревне не плетут» автор сетует по поводу того, что в наше время поэтами «хоть пруд пруди», но их песни ему «не по душе», так как

     …все поют про что-то впереди
     И забывают то, что за плечами.

   Разумеется, забывать «то, что за плечами», не годится, но и осуждать своих собратьев за их нетерпеливое стремление пропеть «про что-то впереди» вряд ли справедливо. Ведь еще Пушкин утверждал, что «сердце будущим живет», а Маяковский неутомимо ратовал за необходимость «рваться в завтра, вперед, чтоб брюки трещали в шагу». Да и видеть в том, «что за плечами», лишь «русскую печь» да «русскую прялку», пытаясь разглядеть сквозь эти предметы древнего нашего быта некую «бессмертную русскую душу»,– значит обрекать себя на поиски того, что давно уже найдено и что получило отнюдь не лучшую оценку.
   Как это ни странно, но в стихах Василия Макеева о нынешнем селе нет ни машин, ни электричества, ни радио, ни Домов культуры, ни других примет современного села. И в этом, оказывается, тоже своеобразная авторская программа, наиболее откровенно запечатленная в строках стихотворения «Матери»:

     Я хотел бы все то уберечь,
     Что нерусскому бросить не жалко.

   Но ведь одно дело уберечь то, о чем с неподдельным лирическим волнением говорилось в стихотворении «Эхо войны», и совсем другое – беречь прялку, ей место в краеведческом музее…
   Дав волю эмоциям об уходящих в безвозвратное прошлое, но милых его сердцу приметах вчерашнего села, Василий Макеев оказался в плену этих навеянных ему литературными дискуссиями эмоций. Слова «тоска», «печаль», «скука», «грусть», «плач» и производные от них звучат в его стихах излишне часто и потому навязчиво. Так, тоскует в ночи сам поэт; тоскует в озере русалка; кого-то тоска закружила до боли в висках; «о чем-то тоскуют деревья»; напоминают о тоске мерцающие за окном огни… Конечно, жизнь состоит не из одних радостей, но почему поэт забывает о других, более активных чувствах? Кстати, ощущение бурным потоком мчащегося времени не чуждо Василию Макееву:

     Оглянуться едва успеваю,
     Возмужание чувствую сам,
     Словно я, молодой, поспеваю,
     Созреваю по дням и часам.

   Созревание таланта – процесс сложный и противоречивый, сопровождающийся не только творческими взлетами. Василий Макеев очень молод. Кое-что ему надо еще просто увидеть, окунувшись для этого в самую гущу современной нашей жизни.
   Дмитрий ЧИРОВ
   «Дон» № 7 (г. Ростов-на-Дону) 1973

Серебряная нить

   Первые две книги стихов молодого волгоградского поэта Василия Макеева – «Небо на плечах» и «Околица» – были сразу замечены и читателями, и критикой. Они не залежались на прилавках книжных магазинов, а в газетах и журналах появилось немало рецензий – от самых похвальных до осторожно-выжидательных. В первых отмечались напевность стиха, глубокая искренность автора, его любовь к селу, к родной природе, говорилось о том, что по духу своего творчества молодой поэт близок к С. Есенину. Во вторых – те же напевность и лиричность, сельские мотивы ставились Василию Макееву в вину. Критики выискивали в некоторых стихах молодого поэта внешнюю «схожесть» с есенинскими строчками и обвиняли его в подражательности.
   Сейчас, после выхода в Нижне-Волжском книжном издательстве новой книги молодого поэта «Поклон», можно со всей определенностью сказать, что правы были те, кто видели в стихах Макеева не подражательность замечательному советскому лирику, а глубокую, чуткую и тонкую учебу у него. Молодой поэт остался верен сельской тематике, стих его по-прежнему напевен и глубоко лиричен, искренность доходит до душевной ранимости. А чисто внешней схожести с есенинским стихом и в ритмике, и в подборе изобразительных средств почти не осталось.
   Сборник «Поклон» открывается большой поэмой «Фетисов плес», которую поэт назвал «поэмой моего рода». Это первое крупное произведение Василия Макеева, и в нем особенно отчетливо прослеживаются качественные изменения в его творчестве.
   «Фетисов плес» – поэма многоплановая, очень разнообразная по ритмике и интонациям.
   Вместе с автором мы оказываемся с первых строк поэмы

     ……на малой речке
                             на Пани́ке,
     На ее пологом берегу,
     Где воды серебряные нити
     Окаймляют красную кугу.

   Это край детства, куда неудержимо тянет нас, повзрослевших, «как бы нас за это ни корили, чем бы нам ни тыкали в глаза».
   Отсюда, с берегов тихой Паники, мы неожиданно переносимся в далекие столетия:

     Над Русью вороны кружили……
     В Москве молебны отслужили
     В честь охранителей основ.
     Смирился Дон.
     Дворянство – в силе,
     Людишки темные —
                               в могиле,
     И четвертован Пугачев.

   С этих далеких времен начинается история хутора с редкостным названием Клейменовский, первую избу которого заложил пугачевский казак с рваной ноздрей. Внешняя канва – возникновение хутора, судьба зачинателей одного из хуторских родов – служит поэту для глубокого показа тех событий, которые пронеслись за долгие десятилетия над страной, над тихим плесом у хутора.
   Запоминается большим публицистическим накалом авторское отступление в главе «Прадед Фетис», где Василий Макеев рисует картины Гражданской войны в казачьем краю. Но, без сомнения, самые лучшие, самые проникновенные строки поэмы – глава «Отец». Это и горькая, и пронзительно-светлая одновременно песнь в честь советского воина, оставившего в грозную годину мирный труд и ушедшего защищать родной плес, родной хутор, родную страну.
   Поэт сумел по-новому взглянуть в поэме на старую тему родного хутора, родного села, рассказал о них так, что они обрели высокий смысл Родины с большой буквы – единственной у человека и неповторимой.
   Есть в поэме некоторые досадные передержки. Например, нарочитое употребление «приземленных», разговорных слов и выражений («студенческая общага», «гнул в поле шею», «вытурил из дому»), которые не укладываются в общую тональность; скороговорки, проскальзывающие в некоторых главах; красивости, встречающиеся у поэта. Но в целом поэма «Фетисов плес», несомненно, принадлежит к числу лучших произведений Василия Макеева.
   Большинство стихотворений, включенных в книгу «Поклон», не входили в предыдущие сборники. Они продолжают главную тему молодого поэта – воспевание родной земли, ее неброской красоты с «желтыми глазами кувшинок», озерными чащами, где «березы пьют стоялые меды», с зарей, которая «на полянах рассыпала бусы». В этих стихах природа живет самозабвенно и ярко, у нее совсем людские дела и заботы: лето сушит косы, на умет забрался закатный луч, месяц светит на износ. Недаром поэт говорит легко и доверительно о своей слитности с миром трав и деревьев:

     И жизнь свою ничем не отличаю
     От той, что в листьях тихо гомонит.

   Лучшие стихотворения сборника – такие как «Прощание с осенью», «Оставит мать мне тихий угол дома…», «Стога», «Не занимать ума и силы», волнуют своей мягкостью, лиричностью, глубокой слитностью с природой, со всем живущим.
   Можно высказать сомнение в том, была ли необходимость включать в новую книгу такое надуманное, без глубокого содержания стихотворение, как «Тряпичник», или такое ложно-многозначительное, с «поцелуйными» красивостями, как «Милый друг мой, что случилось…». Все это мелочи, хотя и досадные. Главное же – в том, что новую поэтическую книгу Василия Макеева «Поклон» можно без оговорок назвать большой удачей молодого поэта. Голос его окреп, зазвучал еще более индивидуально, непохоже на другие голоса.
   Александр АФАНАСЬЕВ
   Волгоградская правда 18 сентября 1974

Поклон родной земле

   У Василия Макеева такое ощущение родного русского языка, его коренных национальных основ, его музыкальной емкости и пластичной гибкости, что кажется, он не пишет стихов в обыденном понимании, а выпевает их из глубины души. И слова-то подбираются под стать друг другу – ядреные, крепкие, проникнутые духом народного мышления и мироощущения, исполненные деяния и непроизвольного живого жеста. Новый, третий сборник стихов поэта [3 - В. Макеев. Поклон. Нижне-Волжское книжное издательство, Волгоград, 1974.] – яркое тому свидетельство. Утверждая верность знакомой читателю тематике и прежним способам поэтического осмысления жизненного материала, о чем говорит уже самый факт включения в свежую книжку около двух десятков произведений из ранее опубликованного, книга вместе с тем является итоговой, переломной, после которой, надо надеяться, применительно к В. Макееву можно будет говорить о поэтической зрелости автора.
   Сдвиг обозначился. Жизненными приобретениями и силой природного дарования В. Макеев преодолевает чисто внешнее, гипнотическое влияние поэзии С. Есенина, не отмежевываясь, однако, от школы великого мастера, вобравшей в себя богатейший опыт национальной поэтической культуры. Вышедшая недавно книга, поэма в особенности,– самостоятельное обращение художника к стихии «пленительно-неправильной» народной речи, стремление автора к овладению новыми для себя языковыми пластами, и прежде всего языком прямых обозначений, публицистики. Внутренняя художественная перестройка обусловлена самим замыслом произведений – В. Макееву стало тесно в рамках прекрасных, но все же детских и юношеских привязанностей, ограниченных казачьим хутором, семьей, друзьями, и он почувствовал не только недостаточность выхода за околицу села, но насущную потребность в обращении к истории народа.
   «Фетисов плес» – «поэма рода моего». Так обозначил автор жанрово-тематические параметры своего первого крупного произведения, решив проследить во времени истоки собственной судьбы, ответить на вопросы: кто я? откуда есть и пошел и чем обязан родившему и вскормившему меня народу?
   Сегодняшний человек, утверждает автор, ведет свое начало не со дня рождения и есть не только слагаемое современных жизненных форм, но итог напряженного, драматического развития отечественной истории, которой мы обязаны и временем своего появления на свет, и социально-нравственными ценностями, и кровью, заклеймившей нашу принадлежность к определенному народу.

     Не будь ее —
     Родиться мы могли бы
     Бог весть в каком
     Неведомом краю……
     Спасибо, пращур,
     Гордый мой,
     Спасибо
     За кровушку
     Горячую твою!
     Она во мне
     Ликует исступленно
     И расширяет жилы.
     Потому
     Так и живу,
     Любовью заклейменный
     К Отечеству
     И дому своему!

   Поэтически воссоздавая историю рода (автор прибегает к своеобразному монтажу лирических отступлений с портретами-биографиями предков), В. Макеев не замыкается на мысли семейной – судьбы и далекого пращура, казака Клейменого, и прадеда Фетиса, и отца Степана сами по себе аккумулируют ценный исторический опыт и естественно наводят на размышления о сложности пути казачества в революцию и о революции и социализме как о закономерном итоге поисков социальной правды самыми широкими массами народа. Нисколько не претендуя на полноту и детальную разработку темы, поэт тем не менее акцентирует внимание на существенных, узловых моментах в народной истории: крестьянская война под водительством Пугачева, революция, Гражданская война, Великая Отечественная война. Крупнейшие события эти не даны автором в полный разворот и присутствуют в поэме скорее как намек, но именно они определили, по В. Макееву, прямую родословную его лирического героя. И то, что ни один из предков не оставил народа своего во времена трагических для Родины испытаний, а оказался вровень и под стать великим событиям, как отец, «простой солдат, что выиграл войну», наполняет сердце героя неизбывной гордостью, а поэму настраивает на лад высокого патриотического звучания.
   История в сознании поэта неделима на вчера и сегодня, это единый, непрерывный жизненный процесс, и прошлое вместе с нынешним на правах злобы дня входит в нравственный оборот современности и определяет направление наших духовных исканий. При всех испытаниях, выпавших на долю Отечества, народ выстоял, не утратив веры ни в красоту, ни в добро, ни в справедливость жизни. И свою гордую и большую душу, как великое историческое достояние, завещал он потомству ради умножения правды на земле.

     С нею пращур мой Клейменый
     Облюбовывал жилье.
     Не по писаным законам
     Прадед слушался ее.
     Эту душу, душу живу
     Он вложил в Фетисов плес.
     И отец мой молчаливо
     Сквозь войну ее пронес.
     Чтобы к нашему Отечеству
     Приноравливая шаг,
     Мир хранило человечество,
     Как единая душа!

   Поэма В. Макеева – в русле идейно-художественных исканий сегодняшней литературы, пытающейся постигнуть нравственные истоки современности, слить традиционные многовековые поиски социальной правды народом с опытом Октябрьской революции.
   К сожалению, автор не воспользовался в полной мере поистине богатыми возможностями, которые открывал перед ним сюжет рода. Мысль семейная и лирическая стихия превалируют все же над мыслью государственной и эпосом. Сюжет буквально наталкивал поэта на серьезное и длительное изучение и прошлого родного края, и отечественной истории вообще, но автор, кажется, целиком положился на один лишь свой поэтический талант. Поэтому некоторые выходы в историю не отличаются глубиной и оригинальностью суждений и, написанные энергично и экономно, содержат поверхностные и общие характеристики. Там, где В. Макеев дает предельную свободу своему лирическому самовыражению, поэма исполнена напряжения и силы, там же, где прибегает к элементам эпоса и публицистики, напряжение теряется и обнаруживается риторика.
   Приобретений, видно, без потерь не бывает – такова диалектика всякого развития, в том числе и поэтического. Главное – в поэме В. Макеев стал мыслить большими категориями: история, судьба народа, Отечество; значительно обогатился языковый арсенал его искусства, а это обнадеживает и вселяет уверенность в том, что художник выходит на магистральную линию в развитии советской литературы.
   Стихи сборника тематически примыкают к поэме и в этом смысле не нуждаются в особом представлении. Органичная любовь к родной земле, поэтизация самой вещественности жизни, ее коренных, необходимых ценностей, добрая приглядка к человеку труда – вот их главные достоинства. Написанные по-образному вязко и вместе с тем безыскусственно, стихи пленяют чистотой мелодического рисунка, искренностью чувства и свежестью восприятия природы и человека. Правда, не все они выдержаны на одном – подлинном – уровне. Есть здесь и нравственно не выверенные, декларативные признания («Признание»), и стихи, в которых мужественность граничит с сентиментальностью и слезливостью, обретает надрывные ноты, как-то уж слишком филологически, невзаправду имитирующие одиночество, несчастье в любви и, в конечном счете, напоминающие элегически-тихие некрологи о себе самом («Запропали дни мои унылые», «Доколе труса праздновать, доколе» и др.). Есть и просто наигранные произведения, идущие скорее от сознания поэтической власти над словом и от по-детски сильной способности к перевоплощению и воображению, иллюзии, нежели от живой жизни. И вот эта сильная, самозабвенно страстная способность В. Макеева к настоящему переживанию выдуманного и иллюзорного, изобличающая в авторе органический художественный дар, лишает некоторые его стихи реальной четкости нравственного идеала, он попросту размывается.
   Не могу, наконец, удержаться, чтобы не сказать несколько слов о культуре издания книжки. Проиллюстрирован сборник серо и невыразительно, без должного внимания к художественному миру автора (художник В. А. Гусев)… Книга – факт народной культуры, к которой нужно и должно относиться бережно, уважительно и с любовью.
   Владимир ВАСИЛЬЕВ
   «Волга» № 2 (Москва) 1975

О «Сенозорнике»* В. Макеева

   Стихи у В. Макеева простые в хорошем поэтическом смысле и почти всегда о том, что он знает и любит, это и определяет, должно быть, их искренний настрой.
   И главное, лучшие стихи В. Макеева в своей основе достоверны, потому что он идет от фактов собственной биографии. Биографии переживания. Сквозь неподвижность описаний у В. Макеева постоянно «просачивается» зоркий лиризм, что очень видно в стихах о природе, о родном крае, о взаимоотношениях лирического «я» к монизму природы, и все же поэт даже в этих стихах умеет coxpaнять чувство достойной простоты, как в стихах о калине:

     Считают тихо день ко дню,
     Пока мороз за полушалок
     Ей не запустит пятерню……

   Поэт стремится объяснить психологически каждый внешний атрибут. Вот почему так убедительно звучит его признание:

     Я сам с землей по-свойски говорил,
     Лопатил рожь, с учетчиком ругался,
     Чтоб на земле в кокошнике зари
     Подсолнух чернозубо улыбался.

   И все же основным источником для его вдохновения, разумеется, являются лирические воспоминания, особенно воспоминания о войне, о судьбах людей, по сердцу которых прошла война, как в стихах о тете Варе:

     Я хочу, чтоб памятно и честно
     В песню бы вошла она и в стих,
     Чтобы, славя мертвых, неизвестных,
     Мы не забывали о живых.

   Тематический мир его лирики в основе прикреплен прочно к этим воспоминаниям, к жизни деревни, к философии жизни простых людей, иногда это, правда, наивно у него получается. Это тогда, когда сам факт заслоняет ему лирическое зрение.
   Вот старик позвал смерть – и смерть явилась. Поэт находит свое решение этой традиционной ситуации:

     И, едва владея даром речи,
     Он решился – быть или не быть:
     – Подсоби, родимая, на плечи
     Мне вязанку эту навалить.

   Лирика В. Макеева, я yже говорил, почти всегда основана не столько на напряженной жизни лирического «я», сколько на биографии чувств и явлений. Вот почему закономерен выход его к эпическим жанрам, к таким произведениям, как поэма «Фетисов плес», эмоциональный смысл которой хорошо выражен в следующих стихах:

     Где бежит вихлявая тропинка
     И меня волнует оттого,
     Что связует каждою травинкой
     Дни и сроки детства моего……

   Смысловые же координаты сводятся в основном к строчке: «Жить учились муторно, всерьез». Это поэма о корнях, о беглом казаке, о прадеде Фетисе, о постоянной силе духовных истоков.
   Более чем наполовину книга состоит из крепких, сочных, самобытных стихотворений.
   Я охотно приветствую ее.
   Владимир ЦЫБИН
   2 марта 1976 Москва

Искренность

   Мне кажется неслучайным, что в дни, когда на витринах «Современника», а затем и других волгоградских книжных магазинов появился новый сборник Василия Макеева «Пора медосбора», самого автора в городе не было. Он косил сено в хуторе Клейменовском, на усадьбе своей матери.
   Вот отсюда и начинается Макеев-поэт – с этого удивительного разнотравья, с желто-зеленых берегов Паники, с Фетисова плеса, с материнского хутора Клейменовского, с этой маленькой родины – частицы неоглядной России.
   В «Поре медосбора» каждой главке предпослано стихотворение, определяющее суть цикла. Но есть еще и самое главное предисловие – эпиграф ко всем стихам. Можно сказать – эпиграф ко всей поэзии В. Макеева:

     Как дороге полевой
     Кланяется колос,
     Как скрипучий журавец —
     Вековой воде,
     На виду родни своей
     Кланяюсь я в пояс,
     Русь моя,
     Земля моя,
     Кланяюсь тебе.

   Стихи эти написаны раньше, в «Пору медосбора» они включены с одним стремлением – подчеркнуть, что поэт верен себе. На виду у всей родни… У всех близких по крови, по духу… А ведь они знают его вдоль-поперек, в праздники и будни, ясным ли днем, ночью ли осенней – тут не покривишь душой. Но В. Макеев и не боится уличения даже в малейшей лжи, ибо искренен в каждом своем стихотворении. Он удивительно тонко умеет окрасить в душевный, лично макеевский цвет даже тему, казалось бы, лозунговую. Мы видели это особенно в «Фетисовом плесе», видим и здесь. Вот «Домашние снимки»:

     Этот – с поля, та – с завода,
     Тот остался на войне.
     Вся история народа
     Разместилась на стене.

   И смотрите, какая бережность:

     Фотографии на стенах
     Незаметно, постепенно
     Выцветают, словно сад,
     Но по ветру не летят.

   Такое – постоянно.

     Села мои, хуторки —
     В этой эпохе огромной,
     Словно в ночи светляки,
     Светят призывно и ровно.

   Откровение… Оно и в строках о крестьянском клубе («Откроет люд крестьянский душу, и что меж пальцев протекло, вдруг разом выплывет наружу»), о забытом, заброшенном саде («Шепчи в листве свою былину, таи за пазухой ветра и даже горькую крушину храни от злого топора»).
   Он сам себя часто обвиняет (со щемящей за то к жизни благодарностью) в любви – к травинке, друзьям, ко многому и многим («Люблю я жить неутолимым ни любовью женской, ни тоской»). И здесь – я знаю наверное – вызывает иногда у кого-то осторожное недоумение своей прямо-таки бесшабашной откровенностью, бьющей через край искренностью.
   Он требует от себя искренности до конца, до донышка: «Я никаких обмолвок не пойму» – (это о себе), и добивается этого, в стихах звучит она порой с пугающей незащищенностью, когда душа распахнута, как скальпелем. Он пишет обнаженным нервом. Вспомните «Письма» – они открывают второй раздел, но могли бы стать эпиграфом всей книги. Это – пример, как скупо и раняще можно сказать о любви к матери, о материнской мудрости, естественной от того, что она впитала в себя светлую грусть прозрачного березового колка, тяжесть крестьянского труда, разделенного лишь зорями, утренней да вечерней… Она мудра, как сама природа, а жизнелюбие ее – неброское, приглушенное бесконечными будничными делами и горестями, но неистребимое.
   О матери в книге много. Он не ей говорит о своей любви к ней – себе. И потому вновь чарующая искренность обволакивает нас:

     Верит ли? А как же иначе,
     Верит страстно, глубоко:
     Тот, кто в муках ею вынянчен,
     Жить назначен широко!

   Не миновать страницу с заголовком «Перекрестки» с венчающим ее: «Каждый новый в жизни перекресток, как на память вечный узелок». Одним таким перекрестком для Василия Макеева оказалась встреча с Федором Суховым, ставшим для него не просто учителем – учителем жизни. И рядом с «Перекрестками» – стихи, посвященные учителю.
   …Пожалуй, нет ни одного настоящего поэта, не умеющего взглянуть на себя с иронической улыбинкой. Нету таких, сколько ни вспоминаю. Читая «Пору медосбора», мы часто улыбаемся автору ответно – готовно, с пониманием того, что не такова его муза, как автор пишет («И она придет, курносая, босиком, простоволосая, скажет: «Брошенная я!»).
   Муза его, судя по новой, четвертой книге, стала мудрее, зорче, еще искреннее, добрее. Потому что мера выражения этих качеств тем ощутимее, чем больше вызрел и окреп талант. Не случайно само название сборника. «Пору медосбора» отличает приблизительно одинаково высокий уровень мастерства всех стихов – так ровен и упрям своею мощью на травокосе каждый шаг умелого косаря, когда кажется, что работает он играючи, без натуги, и ничто не сможет сбить этот напор, этот ритм, эту зрелую силу, пока не придет пора перейти на новую делянку…
   Я закончу краткую запись вызванных чтением книги впечатлений строками одного из стихотворений сборника:

     И если можно песнею остаться,
     Я не умру, пока не рассвело.
     Чтоб ржавых лжей рассыпалась полова,
     Чтоб не гнушались нашего былого,
     Чтоб встала совесть свято и сурово,
     Чтоб хоть одно-единственное слово
     Мое в народной памяти жило.

   Верю – сбудется. Подтверждение – наполненная добротой, любовью к людям и природе, родной стороне талантливая книга талантливого поэта.
   Владимир МЫЗИКОВ
   Волгоградская правда 19 сентября 1978

Изба в своем краю

     В лесу кукушка волхвовала,
     Блестели ивы в серебре,
     Скворцы летели шумной лавой,
     На цыпочки вставали травы,
     Потягиваясь на заре.

   …Книга так и останется раскрытой. Простые слова не позволят проглотить ее залпом, захлопнуть и забыть. Нет, уже первые страницы постучатся этими простыми словами в сердце. И вот – книга раскрыта, а мы все дальше и дальше уходим от шумных перекрестков большого города, от каждодневной суеты. Чтобы вместе с автором возвратиться в светлый июль-сенозорник, такой светлый и грустный, как последний июль детства…
   Новый сборник молодого волгоградского поэта Василия Макеева, вышедший только что в издательстве «Современник»,– называется он «Сенозорник» – включает в себя стихи и поэму «Фетисов плес». Это книга о Родине, о нашей земле, о нас с вами и о нашей родне. По родному хутору ведет читателя поэт. От слова к слову, от строки к строке, ведет березовыми тропками, росным лугом, мимо Фетисова плеса со звонкоструйными ключами. И вот уже, поднимаясь на взгорок от чистой реки Паники, видишь «тумана гусиные стаи, деревья в липучем пуху, калину, что остановилась «крестьянской девкой у колодца», и казачий двор, где «обреченные шепчутся гуси над рассыпанным вволю зерном», где «скрипят и шатаются ставни» на окнах отцовской избы, а в избе – сумеречно-прохладная тишина и покой, только белая лебедь мается в пруду ковровой картины на стене.
   Отсюда, из тишины, поведет нас макеевское слово через десятилетия в глубь веков, чтобы рассказать, какой была родина поэта и наша Родина и какие люди жили здесь – с горячей кровушкой, вольные и неудачные товарищи Емельки Пугачева, за неудачу ту и клейменные, но тянущиеся за волей вон как далеко от лобного места – к Дону, Хопру, Панике. Здесь, на Панике, и верховодил вольный казак в своем хуторе Клейменовском – зеленом, буйном, гулевом, что «строился, курился, женился, ссорился, кумился…». И – стал родиной поэта, незабываемым краем, где запомнишь навек, как по утрам

     Вода туманилась спросонок,
     Был воздух трепетен и топок,
     В низинах булькали ключи…
     И солнце красной сковородкой
     Выкатывалось из ночи…

   Разглядывая свой хутор, Василий Макеев привечает благодарным словом земляков, «просто русских, не великих, замечательных людей», что – все родня – расселись на немудреных фотографиях.

     Этот – с поля, та – с завода,
     Тот – остался на войне…
     Вся история народа
     Разместилась на стене!

   В этой истории оставили свой след и прадед Фетис, «незряшный человек, назначенный комиссаром в осьмнадцатом году, что пал от белого клинка, в минуту смертную хрипя: «за советскую власть!». И дед Алексей, что «к Буденному на службу передался» и вернулся в хутор строить новую жизнь с красной лентой на папахе… И отец, Степан Алексеевич, «простой солдат, что выиграл войну», который до того, как лечь «под холмиком песчаным»,

     …все умел: работать на комбайне,
     Стеречь коров и вентери плести…
     Колодец вырыть и повесить ставень,
     Срубить сарай, поставить закрома;
     И нас, детишек, на ноги поставить
     И дать хотя бы толику ума…

   А мать? Какой поэт не вспомнит доброту ее и непреходящую любовь, бегущую от красивой лишней похвалы или упрека, мать, что «пришлет мне разве к празднику открытку с дежурными расхожими словами. Но нет словам тем для меня цены!». Автор «Сенозорника», оглядываясь – что же есть я?, признается: «…в малом сердце – целый мир, оно печалится о маме, о девушке, которой мил…».
   Сердце его печалится и об ушедших годах, когда для них, еще мальчишек, в щелястом клубе «гармонь творила моду, и девкам не было проходу, и песни плыли через край». Сердце поэта радуется сегодняшнему дню, когда за околицей «плавает – красный на желтом – как сказочный лебедь, комбайн», когда, как и испокон веков, «во все глаза глядят закаты, на все лады поют ветра, в лугах на взгорочках покатых стоят стога, как хутора!». Он тревожится, оглядываясь на кудрявые вербы у реки Паники: не увела ли судьба в сторону от родимой избы, от земляков…
   По стихам видим – не увела, «Живу, любовью заклейменный к Отечеству и дому своему!» – это родниково чистые чувства берегут его, поэта, жизнь, что «горит без дыма», незримо и навсегда держат на родном берегу Фетисова плеса.
   А. БОРИСОВА
   Молодой ленинец 21 августа 1979

«В природе быть и славиться добру!»

   «Хотел бы я так же рассказать о своей родине»,– написал Василию Макееву почитатель его творчества, прочитав новый сборник поэта «Под казачьим солнышком» [4 - Василий Макеев. Под казачьим солнышком. Стихи. Нижне-Волжское книжное издательство, 1983 г.].
   Пожалуй, очень точно подмечено: книга этих стихов – о Родине. Образ Родины в них органично сливается с образом матери. Что ж, не зря говорится – мать-родина, мать-земля…
   «По сути мы все на планете родня»,– размышляет Василий Макеев в одном стихотворении. В другом продолжает мысль:

     Земля – ты мать,
     И в детях будь уверена,
     Что нет твоих пленительней оков.
     Мысль человечья —
     Ветрами навеяна,
     А благодать —
     От белых облаков.

   Она одушевлена, земля, на которой живет, которую видит Василий Макеев:

     Пребудь всегда, горячая, желанная!
     …Люблю следить,
     Как, род людской любя,
     На гору неба
     Всходит неустанная
     Душа земли
     По лесенкам дождя.

   Как-то сами собой отошли споры критиков о том, есть ли деревенская проза. Это непреложный факт. Так же, как то, что Василий Макеев – деревенский поэт. Или – поэт деревни. Как вам больше нравится. Главное, что без деревни нет ни Василия, ни его стихов, ни душевного покоя.

     Проведай меня, деревенское лето!
     Неслышную боль от меня отведи,
     Давно я не видел пшеничного света,
     Молочного утра и зябкой воды.

   Молочное утро… Знать и любить родину – почти одно и то же. Поэт знает на своей земле по имени каждую травинку, он различает птичьи голоса так же привычно и вместе с тем восторженно, как древний коллекционер свои раритеты. Только для него они – не редкие экземпляры, а часть жизни. Как воздух, которым дышишь. Как солнце. Он умеет увидеть поэзию там, где невнимательный взгляд лишь скользнет и не остановится в счастливом изумлении. И тогда мы вместе с поэтом совершаем пусть маленькие, но открытия и становимся богаче и щедрее сердцем, зорче очами и умом, душою всей. Чище. И чувствуем каждой клеточкой, что мы – плоть от плоти земной. Как «густонеизбежный подорожник», распластавший пустые пятерни. Как месяц, играющий с тучами в пору налива ржи. Как сон-трава.
   Есть поэты, которые, чтобы считаться современными, идущими в ногу с веком, почем зря рассыпают в строчках космодромы и позитроны, ракеты и раковые опухоли. Да в этом ли дело? Душа – предмет поэзии и приметы любого времени, нашей, до нашей и после нашей эр. «Люблю плутать я в приметах, прибаутках, в догадках сна. Рассудочность скучна. Что говорить, а в древних предрассудках неистребима жизни новизна».
   Если мы бестрепетно забываем, что в нашем древнем календаре здравствовали и чистый четверг, и Иван Травный, и Георгий Победоносец, покровитель путников, – любим ли мы прошлое Родины? И можно ли, забыв минувшее, любить саму ее? Вряд ли. Так не бывает. Василий Макеев – памятлив. В каком бы веке ни творил поэт – он творит человеческую душу. Обнажая свою собственную, показывает нам нашу с вами: вот вы какие, глядите – добрые, а порой злые, нежные – и жестокие. Макеев предельно откровенен в своих стихах. И потому – любим.
   Стихотворение «Федору Сухову» было написано (нет, не написано, оно излилось из сердца), когда, казалось, учитель Василия покидал землю:

     Я пил бы мед и вашими устами,
     И вашей грустью сердце бы лечил,
     Когда б оно застыло в ледоставе,
     Когда бы мед полынью не горчил.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Вы не учили роковому делу.
     Учили вы словами не грешить.
     Поэзия должна быть чистотелом
     От всех болячек муторной души.
     Не волен всяк трясти ее, как грушу,
     За ради славы тертой и гроша.
     За что же вы свою терзали душу,
     Что в крик кричала слабая душа?!
     Не берегли, по капле не хранили…

   Это – не только о Сухове. Это – и о себе. Не может поэт беречь свою душу, не растрачивать ее для людей безоглядно. Нет таких поэтов – я имею в виду писателей по-настоящему талантливых, а не просто тех, кому повезло издать сборничек с подзаголовком «Стихи». Heт истинного поэта, если человек видит только себя, свои горести и радости, любовно и заботливо фиксируя каждый свой шаг. Но и нет такового, если он не умеет глубоко, пристально и честно заглянуть в свою душу.

     Не в прощеный день, не в прощальный —
     Руку на сердце положу —
     Ни помилования, ни пощады
     У слепой судьбы не прошу.
     В счастье праздновать, в горе бедствовать,
     Петь несмелую красоту.
     Оголтелую жизнь приветствовать
     Мне написано на роду.

   С трудом обрываешь цитату, хочется продолжать и продолжать…… Нет, неблагодарное это дело – прозой писать о стихах. Все время кажется, будто прикосновением пера ранишь обнаженные строки и сквозь рану эту вытекает живая, горячая кровь стиха – и он обесцвечивается, опустошается. Мертвеет… Поэтому по-хорошему завидую тем, кто будет читать макеевские стихи, не анатомируя их. Почему же пишу? Нe могу промолчать, надо сказать – вот она, новая книга поэта, состоялась.
   Но обязан отметить, что некоторые стихотворения я бы из сборника исключил – они еще призрак стиха, черновики, и это особенно заметно на общем фоне мастерски сработанных произведений – как огрех на выкошенной поляне. Порой, перебирая клавиши строк сборника, вдруг попадешь на звучащее фальшиво, выпадающее из мелодии стиха слово – и тогда обидно. Нo читаешь дальше – и органичное слияние музыки стиха и мысли заставляют забыть о том кочкарнике, на котором споткнулось ищущее отзвука своим тревогам в иной душе сердце.
   Однажды я сказал Макееву, что он на всю жизнь клеймен своей милой Клейменовской, где родился, вырос, стал поэтом. Он ничего не ответил. Ответ нашелся в новой книге, в стихотворении «Жить приходилось с листа», где его душа:

     …К полю лежит и природе.
     Что предназначено сметь
     Рваться душой и поныне
     В ту прихоперскую степь,
     К той среднерусской равнине.
     Села мои, хуторки
     В этой эпохе огромной,
     Словно в ночи светляки,
     Светят призывно и ровно.

   «Можно утратить себя, Родину тратить преступно» – это прекрасно, когда за тихой деревенской родиной, угасающей речкой Паникой видится вся нетленная Родина, вечная Русь, вся страна. Любовь всегда прорастает поэзией. Особенно если эта любовь – к Родине.
   Владимир МЫЗИКОВ
   Волгоградская правда 23 июня 1983

Память народного опыта

   Перечитывая недавно книгу Виктора Шкловского о теории прозы, невольно обратил внимание на его формулировку: «Искусство работает своим многотысячелетним, всепонимающим живым архивом». У поэтов «традиционных», к числу которых принадлежит и В. Макеев, работа «живого архива» демонстративно обнажена, зачастую выступает даже в качестве поэтического приема. Но если на основании легко обнаруживаемых связей с памятью народного опыта заявить об отсутствии в подобного рода стихах новой эстетической информации, то можно попасть впросак. Вторичность такой поэзии чаще всего кажущаяся (если перед нами не действительно перепевы и мотивы «давно минувших дней»), потому что тысячелетне «эксплуатируемые» художественные образы в контексте новых социальных и культурных связей, в свете новых нравственных и эстетических ассоциаций обнаруживают новые смыслы или грани их, свидетельствующие об эстетическом первородстве. Потому что любой опыт есть не только память истории, но и каждый раз опыт, рождающийся заново. Вне художественной памяти поэзия просто-напросто не может существовать.
   Разговор этот, предваряющий конкретную оценку книги В. Макеева [5 - Василий Макеев. Хлеб да соль. Стихотворения и поэма. Волгоград, Нижне-Волжское книжное издательство, 1987.], затеян не случайно. Слишком часто можно слышать сетования на то, что «поэзия земледельческого труда» (Г. Успенский) описательна, статична, лишена философско-аналитического начала, не интеллектуальна. Будто именно эти качества – сами по себе, независимо от писательского таланта – могут застраховать поэзию от каких-либо издержек и вторичности и заранее гарантируют ей долгожительство.
   Отнюдь нет! Народный социально-эстетический опыт складывается веками. Он – к счастью! – трудно поддается эрозии от воздействия буйных ветров научно-технической революции. Такой опыт может стать и важным нравственно-стабилизирующим фактором общественного развития. Но для этого необходимо, чтобы деревня была для поэта не темой, а сущностью его характера, его психологии, его мировосприятия, стала качеством его творческого мышления.
   У В. Макеева все это есть. Он связан с крестьянским бытом и трудом, с крестьянским характером взгляда на жизнь и мышления не литературными позывами и даже не фактом рождения, а глубочайшей нравственно-психологической связью, питающей каждый «атом» его поэзии. Его лирический герой непредставим вне изначально деревенского мира с его философией единства человека со всей окружающей его стихией:

     С детских лет легко и небалованно
     Зрит душа,
     Что с памятью в ладу,
     Древний луг в слезах белоголовников,
     Лебединки-лилии в пруду.

     И людей,
     Что совестью прославлены,
     Что привыкли кланяться земле,
     И коров,
     Что на зиму поставлены
     Хрумкать сено в холе и тепле.

     И еще я памятью наследую,
     Не надеясь скоро на успех,
     Песню Дона тихого
     Последнюю,
     Все слова в которой —
     «Гой да эх!»

(«Гой да эх!»)
   Наследуя памятью опыт народа, В. Макеев остается верным ему в мудром приятии всех жизненных каверз, которые, если ты человек, ощущающий в себе нравственный стержень, должен воспринимать без истерики и самооправданий, ведь все это и есть жизнь. Такое ее восприятие вырабатывает и определенную эстетическую позицию.
   Для поэта нет неинтересных тем, у него отсутствует эстетический снобизм, ведущий к локализации предмета изображения, он чурается искусственности и литературщины. Иному, например, покажется кощунственным утверждение, что в нависшем над хутором тумане «даже чье-то матерное слово ласковей звучит» («Туман»). Но это так, это реальность того сознания и того типа мышления, которое я бы назвал органически народным: полного здравого смысла.
   Лирический герой В. Макеева стремится разобраться не в случайных явлениях народной жизни, а в коренных основах народного характера. Он не боится признаться в душевном разладе от двойственности своего положения:

     За открытость
     И нетароватость
     Я люблю крестьянские сердца.
     Почему ж не сходит виноватость
     С моего дорожного лица?

     Пустословье это,
     Пустославье…
     Только в горле набухает ком.
     Если я заплачу,
     То во здравье —
     Молодым полынным молоком.

(«Степь цветет…»)
   Если бы понадобилось подобрать эпиграф к новой книге В. Макеева из его же собственных строк, то ими могли бы стать следующие:

     Хвала печи!
     Полатям исполать!
     Поклон земле
     И вспаханной землице.

   Они определяют тональность и лирики, и поэмы «Годкè», включенной в книгу. При всей скупости на ярко выраженные эмоции макеевская лирика пронизана глубоким чувством к тому «милому пределу», как говаривал Пушкин, к той малой родине, без любви к которой не бывать и любви к родине большой («Сохнет лес за матерью Паникой», «Памяти бабушки Натальи», «Бабушка Груша»…).
   В. Макеев пишет о родной земле так, что его сыновья любовь не может не прорваться сквозь эти описания, призывно увлекая за собой читателя, настроенного с поэтом на одну волну. А настрой этот – непременное условие не просто восприятия, а приятия макеевской лирики. Открытостью, незащищенностью, этим органическим неприятием лицедейства, ставшего второй душой многих, он и притягателен для «своего» читателя.
   Да еще тем, что ему страстно хочется откровенного слова, откровенного чувства, поистине братских, основанных на искренности взаимоотношений между людьми:

     По сути
     Мы все на планете родня,
     И в жизни соседи
     По сути.

(«Богатство от „Бога“»)
   Отсутствие таких взаимоотношений да оторванность от своей «родовы» и драматизируют душевный мир лирического героя В. Макеева.
   Приходит жизненная зрелость, приходят и новые заботы и тревоги:

     Как бы рано
     Нас годы ни тратили
     На любимой и горькой земле,
     Лишь бы в доме
     Стояли у матери
     Хлеб да соль
     Завсегда на столе.

(«В ночи долгие»)
   Жизненная и поэтическая зрелость ведет и к усилению эпических тенденций, и к открытой публицистичности, и к лаконизму средств выражения, и к «концентрированности» лирического образа, и к насыщению стиха разговорной речью. Однако и новая книга не обошлась без досадных «сбоев», которые поэт все никак не может преодолеть.
   Зачастую В. Макеев бросает поэтический поиск на полпути, так и не найдя того единственно точного слова, которое бы не выпадало из мелодии стиха и было бы в нем органичным. «По туману ходит богатыркой с вечера приземистая мать» («Туман»). Разве не очевидно, что этот оборот «с вечера» случаен? Особенно легко поддается замене, свидетельствуя о ее неорганичности, лексика таких стихотворений, как «Татарник», «Ну как же без дождя…». Неудачное словоупотребление – всегда показатель нечеткости поэтической мысли, невыношенности лирического замысла. Право, грустно становится на душе, когда встречаешь в стихах бесспорно талантливого поэта такие «поэтические» сентенции:

     Забывший и забросивший ботанику,
     Я обреченно знаю наперед:
     Любовь под стать дремучему татарнику,
     Но не лицо,
     А душу раздерет.

(«Татарник»)
   Очень часто поэт обращается к «сопряжению», выражаясь слогом Ломоносова, таких «далековатых идей», что ассоциативные связи в стихе просто-напросто не пробуждаются:

     Сны мои непроходимые…
     И все реже в каждом сне
     Мной забытые любимые
     Вспоминают обо мне.

(«Сны»)
   Виталий СМИРНОВ
   «Волга» № 7 (г. Саратов) 1988

Река с чистой водой

   Волгоградский поэт Василий Макеев шагнул в литературу прямо со школьной скамьи. Уроженец Новоаннинского района, после окончания Литинститута им. Горького он вернулся в родные края. Работал корреспондентом «Молодого ленинца», редактором в Нижне-Волжском книжном издательстве. Сейчас В. Макеев руководит студией молодых литераторов при Волгоградской областной писательской организации.
   – Василий Степанович, мы встретились сегодня для того, чтобы поговорить о молодой волгоградской литературе. Но прежде чем приступить к разговору, хотелось бы узнать о том, как начинали вы.
   – Во всем «виновато» мое деревенское детство. Я рос в благоприятных условиях. Во-первых, был хутор с очень чистой речкой с березовыми колками. Школа – за пять верст. Идешь по лесу, поешь песни, придумываешь стихи. И не один я был такой. Половина моих друзей сочиняли. То частушки друг на друга, то еще что-нибудь. А во-вторых, само время. Тогда, в конце пятидесятых – начале шестидесятых, в каждом хуторе были просто потрясающие библиотеки. Радио только тянули, телевизоров не водилось, поэтому народ читал много и охотно. А если видишь книгу в руках отца, матери, деда с бабкой, то поневоле и сам к ней потянешься.
   – А первые публикации!
   – Печататься я начал с шестого класса. Иногда мои стихи выходили в районной газете каждую неделю. Потом меня послали на областное совещание молодых литераторов. Тетрадка со стихами попала к Юрию Окуневу. Мне рассказывали, что он, прочтя ее, позвонил М. Агашиной, не списал ли я свои стихи. Агашина говорит, не знаю, мол. Давай спросим у Ф. Сухова. А тот только руками развел: «У кого же теперь списывать-то?».
   Вскоре была издана первая книжечка с предисловием М. Луконина. Делалось тогда все быстрее, чем сейчас. Издательский процесс занял всего четыре месяца. Книжка вышла как раз в тот момент, когда я сдавал вступительные экзамены в Литинститут.
   – Сейчас вы руководите студией молодых литераторов. Но ведь она существовала и раньше. Кто в ней занимался, кому помогла она «расправить крылья»?
   – Работать в студии мне пришлось с начала семидесятых. Это было время понижения интереса к поэзии – в сравнении с предыдущим десятилетием. Конечно, интерес еще был, но больше по инерции. Кроме того, человек, пишущий стихи, в те времена уважался в любой компании, его престиж, что ли, был выше, чем у владельца магнитофона или, скажем, умельца играть на гитаре.
   В нашем городе жила достаточно единая группа поэтической молодежи: Т. Брыксина, Е. Иванникова, Т. Батурина, А. Ананко, В. Мавродиев, Г. Медведев, М. Зайцев, Б. Гучков и другие. Многие из них стали членами Союза писателей СССР. А потом произошел какой-то обрыв. Часть молодых уехала, оставшиеся затерлись жизнью. Те же, кто пришел позже,– Л. Вахрамеев, С. Надеев, А. Пчелинцев,– никак не вписывались в прежние традиции и поэтому вынуждены были ждать своего часа.
   – Нынешний состав студийцев и предыдущий. Кто более интересен, кому отдали бы вы предпочтение?
   – Предыдущее поколение было менее начитанным. Если сейчас широко печатаются Н. Гумилев, В. Ходасевич, Г. Иванов и многие, многие другие, то тогда мы лишь открывали для себя имена М. Цветаевой, Б. Корнилова, П. Васильева. Хуже знали и западноевропейскую литературу. Нынешние студийцы более грамотны, отлично владеют формой. И, что интересно, они очень разные. У нас было два поэтических направления: страшно примитивные стихи и стихи более-менее. Ныне же… Нет, этот состав мне нравится больше. Ребята ничего и никого не боятся, не пишут проходных стихов, то есть так называемых «паровозов», не слишком оглядываются на издательские дела – «пройдет» стихотворение в печать или нет. Однако навряд ли из них получится столько же профессионалов, сколько раньше. А говорить о степени талантливости…… Таланты нельзя соизмерить между собой. В чем-то мы были более сильными, в чем-то нет.
   – Что стало причиной возрождения студии, в чем заключается ее работа!
   – В свое время студия разделилась на секции поэтов и прозаиков. В этих секциях должны были заниматься профессиональные писатели, а для молодежи открылись литобъединения. Ничего я против них не имею, они необходимы для большинства будущих литераторов. Однако наступает момент, когда молодой автор вырастает из коротких «литературных штанишек», не будучи в то же время и профессионалом. Нужен какой-то иной уровень общения.
   Такие вот «выходцы» из литобъединений и собрались в студии. Причем сделали они это сами, нам оставалось только взять их под свое крыло.
   На занятиях студии мы обсуждаем рукописи будущих книг, готовим различные публикации. Правда, в последнее время в связи с появившимися возможностями мы слишком много говорим о делах хозяйственных. Это, конечно, хорошо, но хотелось бы основное внимание уделять вопросам творчества.
   – Весной следующего года в нашем книжном издательстве выходит поэтическая кассета «Струг». Эта книга – результат творческих исканий нынешних студийцев…
   – У меня двойственное отношение к «Стругу». С одной стороны, авторы не похожи друг на друга, а с другой…… Когда-то я редактировал подобные поэтические сборники, так просто за голову хватался. Два-три десятка стихотворений одного поэта можно смело приписывать другому, настолько они были схожи между собой. Сейчас – что ни поэт, то совершенно свое, особое. Жаль только, что из-за ограничений в объеме ни один из авторов «Струга» не представлен так, как мог бы. По сути, это не поэтические книжки, а выжимки из них. И винить за такое «представление» нужно не молодых поэтов, а наше издательство, угодившее (вполне, кстати, добровольно) в силки хозрасчета.
   – Может быть, несколько слов об авторах, об их литературных поисках?
   – Характеристик давать не буду. На страницах вашего спецвыпуска есть их произведения, так что пусть судит читатель. Единственное, что мне хочется сказать, это о так называемом «волгоградском авангарде». Авангардистской поэзии у нас еще нет. Ни М. Смотров, ни А. Полануер, ни С. Погасий, ни кто-то другой к таковым не относятся. У того, что они делают, есть свои давние традиции. Один идет от Заболоцкого и Хармса, другой от европейской поэзии, третий еще от кого-то… Другое дело, что многие традиции русской поэзии были искусственно оборваны. Так что абсолютное большинство наших молодых – вполне традиционно. За «авангард» в данном случае принимается острота тем, поэтических ходов, резкость взгляда. Но мне почему-то все больше хочется слышать нормальные человеческие стихи на нормальном русском языке – о первой любви, о шуме дождя. Странно видеть, как исчезает из стихотворений тот же пейзаж. А ведь «пейзажными» стихами всегда была сильна русская лирика.
   – Мы говорим о студии. А между тем существуют еще и литобъединения. Нужны ли они сейчас?
   – Наверное, нужны. Если ребята хотят общаться, то они и должны это делать, было бы где собираться. Правда, одного желания, энтузиазма для этого маловато. Нужна и материальная помощь со стороны. Этим нужно заниматься комсомолу, который (я говорю о Волгограде) напрочь забыл свои обязанности в отношении подрастающего литературного поколения. Мы когда-то довольно часто ездили в Астрахань, в Саратов. Проводились областные совещания, межрегиональные. Над нами шефствовал, шутка ли, журнал «Литературная учеба». На занятия студии приезжали тогдашний главный редактор журнала Ал. Михайлов, другие сотрудники. Нас, в свою очередь, вызывали в Москву. Сейчас же мы пожинаем не самые сладкие плоды хозрасчета. Ну, не поставишь культуру на хозрасчет!.. Не приносит она прибылей материальных. Но разве духовные ценности не выше?!
   – Мы как-то невольно сменили тему разговора…
   – Почему же?.. Об одном говорим, об одном. Просто накипело уже!
   – Но вернемся к молодым. Вы, Василий Степанович, не замечали того, что в нашем городе все больше становится студентов и выпускников Литинститута?
   – Да, и в самом деле… Я не знаю, о чем это говорит. То ли о росте наших талантов, то ли о понижении статуса, что ли, самого института. В наши годы он был гнездилищем литературной демократии. Недаром его пытался прикрыть Н. С. Хрущев. Помню, что, когда стало известным решение об исключении А. Солженицына из Союза писателей, то мы отказались ходить на лекции. Правда, все это длилось недолго. Сейчас же Литинститут стал другим, нынешние его функции мне непонятны. Талант – он от Бога, в литературу же входят поодиночке.
   – Ну и что там за порогом? В социальном плане…
   – Тяжко. Жить припеваючи удается лишь единицам. Абсолютное большинство литераторов – и молодых, и старых – пребывает в нужде. А ведь у нас есть и неиспользуемые возможности. Богатейшей организацией является Литфонд. Однако баснословные суммы, заработанные на переиздании произведений Пушкина, Лермонтова, Достоевского, Толстого и других классиков, тратятся на всяческих «генералов», а не на молодых. Можно вернуться и к комсомолу. В этом году АТОМ установил две стипендии для поэтов. Это очень хорошо, но разве нельзя найти денег для двух-трех десятков человек? Почему молодой литератор должен жить в нужде?
   Многие проблемы можно решить при помощи издательства. Наше, Нижне-Волжское, дошло со своей гипертрофированной независимостью до того, что ставит вопрос о прекращении публикации стихов вообще. В пресловутую «эпоху застоя» мы почему-то находили средства и возможности для издания маленьких отдельных книжечек, выпускали серию «Первая книга поэта», а сейчас… Вот тебе и хозрасчет!
   – Поколение тридцатилетних к этому уже притерпелось. Пусть позже, чем хотелось бы, но они уже нащупали свою тропу. А что делать тем, кто на десять-пятнадцать лет младше?
   – Да, это уже совсем другое поколение. И чем моложе, тем лучше. В них нет внутреннего редактора, они очень раскованны, не боятся никаких тем. Те, кто постарше, борются с ним, изгоняют его из себя, а для этих вопрос о «редакторе» вообще не стоит. Самое главное в них – внутренняя свобода. Поэтому от таких ребят, от «молодняка» можно ждать очень многого.
   – Мы не говорили о прозаиках…
   – Какая разница? Все, что мы сказали о поэтах, действительно и по отношению к прозаикам. Количественно их всегда было меньше, и они всегда были старше. Для прозы нужно больше элементарного житейского опыта. А если говорить об этом виде литературы вообще, то сейчас, как ни печально, меньше внимания уделяется художественности (языку, стилю) и больше – публицистичности, социальности. Я же твердо уверен в том, что любая жидкость перед употреблением должна хорошо отстояться. От этого она только крепчает.
   – Интервью часто заканчивается на каких-то пожеланиях читателям или же, раз мы о них говорим, молодым авторам. Будем ли менять традицию?
   – Зачем? Пишите, юные, здоровейте. Чего еще желать-то? Сейчас наступило благодатное время для того, чтобы выговориться. Нужно успеть, пока все это не кончилось. В плане же литературном, творческом, думаю, что вот-вот начнется возврат к общечеловеческим ценностям. Не нужно сиюминутности. Любовь останется любовью, природа – природой. Прелесть чистой воды в наших реках с каждым годом будет все дороже. Публицистичность, социальность на каком то этапе необходимы, но в идеале литература должна работать на Вечность. Не всем, конечно, удастся, но стремиться к этому необходимо. И – больше удачи. Но удача подразумевает и стиснутые зубы – у каждого.
   – Спасибо.
   Интервью взял А. ПОЛЯК
   Молодой ленинец 21 декабря 1989

В смутное время

   Василий Макеев – Поэт (именно с большой буквы). Родом из казаков, живет в Волгограде. В свет вышло восемь сборников его стихов. Сейчас работает заведующим отделом художественной литературы в журнале «Нива» и газете «Крестьянское слово». В. Макеев, бывая в Серафимовиче, всегда посещает редакцию, делится своими творческими планами, задумками.
//-- * * * --//
   – Я действительно выходец из донских казаков. Родился в хуторе Клейменовском Хоперского округа. Хорошо помню своего деда Алексея Фетисовича. В свое время был он атаманом станицы Ярыженской, за что при советской власти отсидел в тюрьме восемь лет от звонка до звонка. Эти годы лихолетья его не сломили. Гордый был старик, крутого нрава. Работал в колхозе. Бывало, если бригадир повысит на него голос, тотчас за костыль хватался. Хамства не терпел. Люди его очень уважали. Вот эта дедовская гордость, умение постоять за себя, кажется, передались и мне.
   – Помню, что твой творческий путь сложился поначалу очень удачно.
   – Пожалуй, так оно и есть. Первый поэтический сборник увидел свет, когда мне и восемнадцати не стукнуло, вскоре был принят в Союз писателей. Лет до двадцати семи числился в СП самым молодым литератором. Учился в Москве, закончил Литературный институт им. М. Горького. Рад, что там познакомился, а потом был в близких отношениях с замечательным русским поэтом Николаем Рубцовым. Помните его строчки: «В горнице моей светло, это от большой звезды»?
   – А потом?
   – Потом попал в Волгоград. Случай сам по себе любопытный. Переманил меня бывший заведующий по идеологии обкома партии. Даже с квартирой пособил. Видимо, было престижно иметь под боком молодого и, как в ту пору считали, талантливого поэта.
   – А может быть, хотели сделать из тебя своего рода придворного поэта!
   – Скорее всего.
   – Не получилось!
   – Ничего из этого не вышло. Никогда не шел против своей совести, писал, что лежало на душе. В моих стихах вы не встретите ни единой строчки, славословящей партию, вождей революции. Возможно, все та же казачья гордость подспудно не позволяла этого делать.
   – В шестидесятые годы был необычный взлет поэзии. Споры физиков и лириков… Стихи читались прямо на улице перед случайными прохожими, а те останавливались, слушали. Потом взлет пошел на убыль…
   – Видите ли, поэзия, как и жизнь, развивается по спирали. Бывают взлеты, случаются и падения. Давайте припомним начало прошлого века. Гениальный Пушкин и поэты его поры. Это действительно было время поэзии! Вторая половина века – расцвет русской прозы, покорившей весь читающий мир: Тургенев, Достоевский, Толстой – с поэтами туговато. Конец прошлого и начало нынешнего века. Вновь звездный час поэзии. Достаточно назвать лишь имена Есенина и Блока. Может быть, взошли бы на поэтический небосклон и десятки других имен, если бы их дар не был задушен тоталитарным режимом в нашей стране, так называемым социалистическим реализмом. Печальный пример: Александр Твардовский с его могучим талантом мог бы стать великим поэтом, но не стал. Последним истинным поэтом был Павел Васильев, да и того репрессировали. Во времена хрущевской оттепели резко возрос интерес к поэзии, но сами поэты, по крайней мере многие из них, проверку временем (а с той поры прошло три десятка лет) не выдержали. Что касается меня, то я успел захватить лишь конец поэтической волны литераторов-шестидесятников.
   – Василий Степанович, выше ты обмолвился, что в молодые годы считался талантливым поэтом. Если без ложной скромности, то каковым себя сейчас считаешь!
   – Талантливый, не талантливый – дело не в этом. Сейчас стихи вообще никому не нужны. Сейчас поэтическое безвременье. Вы же не станете утверждать, что придет работяга домой, впроголодь поужинает, а потом бросится стихи читать. Не будет этого. Я в последнее время хоть и пишу стихи, но все больше и больше тянет к прозе…
   Реплика ответственного секретаря газеты «Крестьянское слово» Николая Кастрыкина, присутствовавшего при беседе: «Даже проза Василия Макеева по сути своей поэтична. В ней нельзя вычеркнуть даже строчку. Выбросишь – развалится абзац или даже весь эпизод».
   Продолжает В. Макеев:
   – А как сейчас работать литератору? Нужно думать о хлебе насущном, стоять в очередях, а не сидеть за столом и творить. Ваш земляк, отличный поэт и прозаик, которого я считаю настоящим мастером слова, Виктор Политов живет в Березках, в стороне от городской суеты. Думаете, ему легче? Как бы не так!
   В любой мало-мальски цивилизованной стране культуру, искусство, литературу поддерживают государство, меценаты, многочисленные культурные общества. А у нас их пытаются подогнать под коммерческую основу. Дурь вселенская! Ничего путного из этой затеи не выйдет. Мы вновь окажемся в загоне.
   – Неужели так все мрачно?
   – Именно так. Думаю, что новый взлет поэзии наступит лет через десять, не раньше. Народ вновь потянется к стихам. Но до этого еще надо дожить. Ну, а ежели кто-либо заинтересуется моим творчеством, то пусть почитает стихи в сборниках. Я же просто хочу пожелать всем казакам крепкого здоровья и удачи в наше смутное время.
   Евгений КИРСАНОВ
   Усть-Медведицкая газета 5 января 1992

Василий Капельник
Заметки о поэзии Василия Макеева

   Мы пребываем в мире, пронизанном мыслями и чувствами предшественников. Есть искусства, вполне благосклонные к их присутствию, но в поэзии их мощное воздействие обычно более раздражает, нежели ценится. Все предъявляют к поэту огромные требования, ожидая от него новизны тем, ритма, образного языка… Однако чистейших новаторов, святых безумцев типа Велемира Хлебникова – единицы. Большинство же – традиционалисты, умеющие, к счастью, сказать и свое свежее слово, даже «поселившись» на давно освоенной территории.
   Таков Василий Макеев. Влияние Есенина в его стихах угадывается легко, но и радостно: родственные души. Сын деревенской природы, городской «перебежчик» и кочевник, он нашел свои, незаемные слова для продолжения и развития разработанных Есениным тем. Родство ощущается, подражание – нет. У волгоградского поэта богатейший синтаксис и незаурядная языковая свобода. В стихах Василия Макеева естественно, неразрывно спаяны старинные «ланиты» и «таинство страдания», простонародное «подеялось», деревенское «незнамо»… Родня у него «разбрызгалась», глаза – «чумазые», голос – «льняной»…
   Мастерское владение словом сказывается не только в широком смысловом диапазоне, но и в отсутствии жадной привязанности к словам. Поэт не дорожит однажды найденным, и фактически невозможно вычленить какой-то узкий круг понятий, к которым он питал бы особое пристрастие. Разве что – «песня» и «заря». Для них автор, также в русле традиции, не устает находить новые и новые образы. Вот только лишь о заре: «там бороду боярскую тумана секут косые ножницы зари», «на затылке – папаха зари и секира луны – за плечом», «и красноблещущим яйцом снеслась заря золотоперая».
   Искусное обращение с метафорой является наиглавнейшим свойством макеевского почерка. Есть метафоры экспрессивные, поразительные в своей простоте («дрожит душа, как девочка босая», «осень листья в лужах кипятит», «тощий загривок волчицы-зимы», «снег, как лист капустный, говорлив», «громыхает палкою мороз»), а есть – как бы увиденные изощренным глазом художника: «солнце опустится спелою дыней», «плотвой в камышах серебрится луна», «в бреднях тумана застряли елок зеленые щуки»… Интересно отметить, что все сравнения взяты поэтом из привычного ему крестьянского житья.
   Поэзия В. Макеева в лучшем смысле нелитературна, его способ творческого мышления всегда конкретен. Поэт целиком и полностью погружен в стихию деревенской жизни, она у него – в крови. Тайна «происхождения» поэтического дара Василия Макеева заключена в его подсознательной подчиненности природным циклам; совсем не случайно периоды вдохновения совпадают у него с периодами сезонного безделья хуторян.
   Часто и тоже, думается, интуитивно поэт в пределах одного стихотворения описывает смену всех четырех времен года, используя прием параллели как наиболее естественный для себя способ «расшифровки чувств». От родной природы у поэта все лучшее: могучее душевное здоровье («Я страстно здоров»), доверчивость, чистота восприятия. У природы поэт лечится, к ней припадает, когда ему тяжко: «Проведай меня, деревенское лето, смятенное сердце мое укрепи», «и я больную душу успокоил, и я земле пришелся ко двору»…
   Город в поэзии Макеева отсутствует. И что значит город для такого человека? Видимо, не что иное, как добровольная каторга… «Зачем ты здесь, и нужен ли ты там?».
   Мучительный вопрос: нужен ли? С этой точки зрения любой городской дом для поэта не более чем койко-место в общежитии, ибо тут он всегда постоялец, а там – хозяин изначально, по зову предков… Чтобы почувствовать мироощущение В. Макеева, необходимо расслышать эту пронзительную ноту бесприютности, придающую его стихам звучание вины и раскаяния. Именно их мощное воздействие сообщает стихам тревожную духовность. Сквозь плотную материальную ткань стиха проступают темы и мотивы, вызванные к жизни глубоко индивидуальным, макеевским, горем отторжения. Движущей силой поэзии В. Макеева является преодоление чувства сиротства и неприкаянности, присущее лирическому герою книги. Очень характерна для него строчка: «Что-то в душе скулит»… Порой герою мучительно трудно разобраться, откуда возникает в его душе томление. Конкретная крестьянская сущность яростно сопротивляется наплыву неведомых настроений, и герой делает усилие их «приземлить»:

     …И чего, скажи на милость,
     Не хватало хоть бы малость?
     Ведь не крыша прохудилась,
     И калитка не сломалась…

   Но неуправляемая, стихийная поэтическая натура не может, не хочет объяснять, классифицировать. Когда ей невмоготу, она рвет жилы. И тогда поэта захлестывают классические для русской поэзии «разбойничьи» мотивы:

     …И сытым я, и катаным
     живу, и клят, и мят…
     …Приду домой я – ниоткуда,

     уйду – неведомо куда…

     …простыла жизнь и скомкалась гармошкою…
     …Мне нечего терять.

   Горе бедовой русской душе, вдруг осознавшей, что – «убывает желанная жизнь!». Опасный пламень темперамента и характера прорывается наружу, выжигая без остатка доводы порядка и самосохранения. «Заложив судьбу свою», герой пропадает в «гулевой колее» И какой русский не поймет этой смертельной бравады, что, кажется, генетически заложена предками? Кто иначе объяснит, почему истинному поэту так необходимо упасть и сгинуть, чтобы найти силы жить и творить?
   Великая русская маета не отпускает героя до тех пор, пока не выгорит в сердце дотла:

     А душа, томясь тем боле
     От бессилья своего,
     Все просила то ли боли,
     То ли тихого чего…

   Но именно в зареве жестокого мятежа укрепляется понимание ценностей нетленных. И тогда мы видим возрожденного героя в мощных стихах «Письма», «Не надо плакать о былом», «На разлуку с матерью», «Околица». Сколько в них любви и нежности!
   Особое место в поэзии В. Макеева занимают баллады «Повитуха», «Баллада о яблоке», стихи «Запропали дни мои унылые», возрождающие полузабытую стилистику щемящего русского романса. Явственно слышен проникновенный диалог с Есениным и… Высоцким в стихотворении «Матери» («Затопи ты мне русскую печь»). Есенинский способ построения поэтической фразы и колдовской «высоцкий» напор, категоричность его фразы Макеев обогащает своей уникальной поэтической интонацией.

     …Я хотел бы все то уберечь,
     Что нерусскому бросить не жалко.

   Парадоксально, что ностальгический настрой, свойственный поэзии В. Макеева, нисколько не побуждает его к созданию так называемых «кладбищенских» стихов. Их попросту нет.
   Напротив, его стихи часто обескураживают цельностью и несокрушимым оптимизмом. Строчка «мир в конечном счете познаваем» выражает одну из важнейших сторон личности поэта. Нет сомнения, что у поэта было защищенное детство, оно дало ему прочную духовную и нравственную закалку на всю жизнь. Отсюда – его непоколебимая уверенность в благости, позитивности бытия.

     А славно жить в пронзительно-просторном
     Привычном мире, любящем людей!

   На этом фундаменте выстроено добротное здание макеевской поэзии. Его лирический герой убежден абсолютно: «А я на милой родине хороший человек». Заметьте, что он «хороший» не вообще, не сам по себе, а именно на «милой родине». Родина побуждает его быть хорошим. Чисто русское ощущение нерушимого единства с родной почвой позволяет герою весьма смелый, автономный поведенческий стиль. Стоит обратить внимание, как в образе лирического «я» сочетается психология и романтического героя, и «беззаконного разбойника»:

     …Живи безудержно и вольно,
     Ни перед кем не пряча глаз…

     …Ни помилования, ни пощады
     У слепой судьбы не прошу…

   И «романтик», и «герой-разбойник» воплощают ребяческую, из недр детства, модель идеального человека – богатыря, этакого былинного Ильи Муромца. Под стать тайному, подсознательному идеалу сформированы и вполне альтруистические жизненные установки лирического героя:

     …Чтоб хоть одно-единственное слово
     Мое в народной памяти жило…

     …Чью-то душу добром наделю.

     …Хотелось жить неспешно, нелюдимо.
     Но жизнь горит, зато горит без дыма,
     Не застящего очи никому.

   Фольклорные истоки в формировании образа лирического героя неизбежно повлияли на характер творчества поэта в целом, а главное – определили его отношение к поэзии как очистительной миссии:

     Поэзия должна быть чистотелом
     Для всех болячек муторной души!

   Русский поэт не может писать стихи «просто так». Он – всегда призванный.
   Глубоко осознанно В. Макеев прибегает к излюбленной манере обращения от первого лица. Он стремится ощутить себя в мире поэтических образов таким же хозяином, каков он наедине с родной природой… Конечно, так оно и есть. Но чуткое сердце подскажет читателю, что слишком настойчивое самоутверждение скрывает все-таки глубоко запрятанное на самое донышко сознания чувство мучительных сомнений… Герой постоянно проверяет себя и свое бытие на истинность. Такую догадку порождает и неожиданно едкая ирония автора по отношению к себе в таких, казалось бы, юморных строках:

     Недоступный и вальяжный,
     С полной рюмкой в кулаке.
     У меня цветок бумажный
     На румынском пиджаке…

   Здесь тоже бравада, но совсем иного, чем прежде, свойства. Поэт наблюдает себя со стороны. С убийственной трезвостью констатирует, что он – играющий некую роль на хуторской свадьбе – как бы не совсем он; поза делает его неадекватным и окружающим, и самому себе. Поэту, способному на подобную иронию, неведомы тяжкие муки самовоплощения.
   В поэзии Василия Макеева почти отсутствует цвет. Он щедро употребляет притяжательные и относительные прилагательные (поцелуйная краса, пуховый вечер, посадская женка) и только в редчайших случаях – качественные. Когда же они используются поэтом, нельзя не заметить, что составляют они очень скупую, сдержанную гамму: белые ночи, черные дни, серая кошка, взор голубой, снежок сиреневый, платок лазоревый, висок золотистый. Вот, пожалуй, и все. В единственном стихотворении «Огни» определенно называются локальные цвета – зеленый и синий и лишь подразумевается – красный. Отчего бы это? Поэт не воспринимает «искусственных» красок, видимо, с детских лет привыкнув к неброским природным. Они воспитали его художественный вкус. Отношения поэта с цветом лишний раз убеждают в интуитивном (не рассудочном) происхождении его поэзии. Также нет в его стихах вещей. Василий Макеев чудесным образом обходится без них.
   Цикл «Глазастый огонь» позволяет нам увидеть героя в моменты его наибольшей уязвимости – когда он влюблен. Чувственный мир мужчины, вопреки расхожему мнению, ничуть не беднее женского, а в какой-то степени и драматичнее. Ведь любящий мужчина тоскует не столько по любимой, сколько по некоей спасительной духовной силе, способной возродить его к надеждам и доверию. Мощную энергетику всему циклу придает именно откровенность ожиданий. Лирический герой отважен, как лев, и доверчив, как ребенок, каким и подобает быть жаждущему любви. Первое стихотворение – это отчаянный «компромат» на себя:

     …Я слаб и мерзок был…
     …Из всех поныне пьющих россиян

     Я был, пожалуй, редкостно запойный.
     …Такой уж был чудовищный закал.

   Заметим: был. Все – в прошедшем времени. Описав свое прошлое и не встретив, видимо, отпора, поэт с безоглядностью раскрывает любимой все карты своего сердца, уже не боясь показаться беззащитным:

     …Душа моя плачет и любит тебя…
     …Я теперь без тебя – сирота…
     …Я дождусь любви заветной…
     …Я, потерянный и опальный,
     У любви молю: – Не оставь!

   Герой, «баламут и бездомник», вновь поверил в возможность счастья. «И вот исправиться спешу», заявляет он с нескрываемой интонацией удивления. Эмоциональная зависимость от любимой женщины не только не тяготит, но и радует его. Опять «не гневный и не гордый», он бесконечно объясняется с нею.
   Слеза – слово, очень важное для понимания этого замечательного цикла. Благодарность, восторг, разочарование, досада, прощание – все омыто непривычной для мужчины слезой. Не было бы слез – не было бы этих стихов.
   Шаг за шагом читателю дано проследить зарождение и убыль любви. Первое предчувствие грядущей разлуки кольнуло героя в стихотворении «Огни». Человек, который жить не может без любимой, вдруг осознает, что

     Мгновенны и страсть, и тоска,
     И венчальные свечи чадят.

   Это обдающее холодом настроение довольно быстро сменяется истовым желанием о нем позабыть, но чувство вины от запретных мыслей уже засело глубоко…
   В «Подражании цыганской песне» впервые просачиваются угрожающая фраза «в скитаньях моих удел», а также горькие слова «навсегда» и «прощался».
   Побег уже замыслен, но еще не осуществлен. В девятом стихотворении цикла герой как бы вскользь говорит: подарок «пришлю» (а не привезу, принесу). Впервые словесно обозначен географический разрыв: любимая – «вдали». В сердце героя бушует борьба; в какой-то момент читатель может вздохнуть облегченно, наблюдая период обновления любовной страсти. Герой старается, чтобы любимая «не остыла сердцем изнутри».
   И вдруг – чисто мужская досада на вечно ускользающую женщину; героя гложет сомнение в ее постоянстве, искренности ее любовного зова: Боже мой! Сколько ночей непритворных! Сколько сварливых и приторных дней!
   Пожалуй, в этом стихотворении душой героя овладевает усталость. Кто не знает, как опасно это состояние, чреватое для кого-то из влюбленных охлаждением? И здесь оно не замедлило сказаться. Герой уже дерзает дать любимой горький совет – «привыкни к таинству страдания и к неминучести разлук», а в двадцатом стихотворении он завороженно отмечает «странные в душе зачатки новизны». Новизны!.. В следующем стихотворении – «День прощания» – он расстается с иллюзиями, так счастливо дурманящими его: «Мне не ждать былой мечты воскрешения»…
   Стихотворение «Признание» выводит чисто любовную тему из разряда камерных. В чем признается поэт? Как любимого человека никогда нельзя понять и постичь, так и в собственной душе всегда есть часть того целого, огромного, что не поддается пониманию. По степени непостижимости поэт уравнивает понятие любви с понятием родины, мироздания. Для него родина и есть мироздание, любовь. Как это объяснить? Никак. По мысли поэта, все доступно логическому объяснению, но только не это.
   Вполне закономерно цикл венчает стихотворение, где герой освобождается от любви, уходя в творчество. Он уже постиг личное счастье, заглянул в глубь себя. Теперь ему, обновленному и свободному, надо идти дальше. На новом пути герою вновь как бы впервые открывается красота земли и природы. Пережитая любовь пробудила его сознание, от личных чувств он поднялся к надличным; стихи содержат пространные вопросы о ветре, звезде, воде, месяце… Как все это устроено? Почему природа так содержательна? Удивительная строчка —

     О, если б я ведал, я был бы несчастлив тогда! —

   до конца раскрывает сущность «неудобного», неприручаемого героя.
   Он не может принадлежать кому-то одному.
   Поэт принадлежит творчеству и миру.
   Татьяна КУЗЬМИНА
   «Отчий край» № 2(10) 1996

Василий Макеев: «Все рассуждения о русском менталитете – демагогия»

   В. С. Макеев – один из самых известных волгоградских литераторов. Первая книга его стихов вышла, когда автору не исполнилось и восемнадцати. Он закончил Литературный институт, выпустил 11 поэтических сборников. В нынешнем году волгоградская писательская организация выдвинула его на соискание Государственной Пушкинской премии.
   – Василий Степанович, как вы относитесь к предстоящим президентским выборам?
   – Видите ли, в нашей стране выбора никогда не было. Поэтому сам факт, что есть из кого выбирать, уже отраден. Я вырос на маленьком хуторе, где почта отсутствовала. Она располагалась на центральной усадьбе колхоза. Туда ехал один человек, свободный от сева и дойки, и опускал бюллетени за всех соседей – все равно за какого кандидата. Я никогда сам не голосовал. Сохранил политическую невинность до 1991 года. У нас в Литературном институте в 60-е годы за бедными студентами с урнами по этажам бегали – там общественно-политическая активность считалась дурным тоном. А в застойные годы голосование тем более выглядело маразмом. Во всяком случае, для меня. И вот год путча. Впервые выбираем президента. Я как раз гостил в деревне у матери. Соседка ей через плетень кричит: «Теть Лель, я голосовать еду. За кого надо?». Мама отвечает: «Сейчас у Васи спрошу». Я включаюсь: «За Ельцина, мать».
   А сейчас эту соседку стороной обхожу. Был дома около месяца назад. Доярки получили зарплату лишь за декабрь – по 28 тысяч рублей. Как им докажешь, что Ельцин здесь ни при чем?
   – И тем не менее, что бы вы посоветовали соседке на этот раз?
   – Ну только не коммунистов поддерживать. Я бы лично отдал голос за того кандидата в президенты, который сумел бы примирить природу и человека. Мы зациклились на политической окраске – красные, белые, пятые, десятые. А это ведь ничего не значит на фоне того, что ожидает человечество лет через 50, а может быть, и раньше. Какие там классовые сражения – дышать скоро станет нечем. На Западе хоть «зеленое» движение есть, а мы не знаем, что такое экологическое сознание. Увы, пока такой личности, которой была бы по плечу масштабная задача приближения человека к Божиему замыслу, я в России не вижу. И поэтому надо голосовать за кандидата, который хоть в какой-то мере приближается к заветному идеалу, то есть ближе всех стоит к природе. Это, конечно, Борис Николаевич. Он мужик сильный и естественный. Хорошо о нем сказал один сатирик: «Коктейль подадут, президент соломинку выкинет и из стакана пьет…».
   – Не так давно по телевидению показывали беседу Николая Сванидзе с Геннадием Зюгановым. Этот кандидат припер опытного комментатора к стенке проверенным русофильским пассажем: у нашего народа, дескать, такой менталитет, что он без общины не может. А община – это трудовой коллектив, колхоз…
   – Я пропустил эту передачу. Бывает, испытываешь к человеку такую антипатию, что лишний раз и смотреть на него не хочется. Я имею в виду Зюганова. Насчет общины же так скажу. В моем родном хуторе доярки не скрывают, что, отправляясь на утреннюю дойку, берут с собой по 2-3 трехлитровых банки под колхозное молочко. И ведро бы брали, да расплескается. Управляющий, если в это время на дороге оказывается, их стороной объезжает. И на вечернюю дойку они с банками ходят. Кроме того, с фермы заимствуют сечку, комбикорма, за счет которых держат дома не одного поросенка и одну корову, как раньше, а две-три коровы и полдесятка поросят. Все колхозное животноводство постепенно перетекает в частные руки.
   – У них, стало быть, уже капитализм внутри социализма?
   – Абсолютно точно. И поэтому в стране при развале колхозов не ощущается нехватки мяса и молока. Теленок, выращенный дома, больший привес имеет, а корова – лучше доится… Это правильный путь к индивидуальному хозяйству, эволюционный. Развали сейчас ферму, они все по миру пойдут. А общинность проявляется в том, что они вместе воруют и друг друга покрывают. И всем миром гуляют. Весь хутор выходит, к примеру, по случаю Первомая на выгон – выпивают, песни поют, в любви клянутся. А назавтра курица в чужой огород забредет – колхозники друг на друга с кольями кидаются. И поджечь соседа могут, из зависти. Так что все рассуждения о русском менталитете – заведомая пропагандистская демагогия. Да Зюганов хоть однажды в каком-нибудь хуторе побывал?
   – А вы сами, Василий Степанович, откуда родом?
   – Из Хоперского Донского казачьего округа. Новоаннинский район.
   – Казаки всегда достаточно скептически относились к советской власти…
   – Они были так же задавлены, как и весь народ. Но, конечно, боялись власти меньше в силу своих исторических корней. Все-таки служилое сословие, земля когда-то своя была, охота, рыбная ловля. Отсюда и достаток, и гонор. Казаки, например, никогда не носили лаптей. И дома хорошие имели. И коммунистов они никогда не любили. Первое, что сделала советская власть, – провела расказачивание. А кто в коммунисты шел? Люди прекрасно видели: или алкаш, или председательская любовница. Механик, главбух и вся верхушка свои должности за партбилеты покупали. Я помню день, когда умер Сталин. Именно в этот день к нам на хутор провели радио. Из динамика лилась заунывная музыка. Пришел отец с дедом, Алексеем Фети-совичем, и еще один сосед. Поставили на стол бутылку и сказали: «Слава тебе, Господи. Усан помер». Не за что им было Иосифа Виссарионовича оплакивать. Мой дед восемь лет оттрубил в сибирских лагерях. Каким-то чудом бабку не угнали вместе с ним. У них было девять человек детей. Ее просто выгнали из нашего родового дома. Превратили его в «народный» дом, оплевали, загадили, осквернили. А бабка в это время со своим выводком и двумя свояченицами жили в землянке. И подобное испытали многие казачьи семьи.
   – В местной писательской организации не наблюдается политического раскола?
   – Нет, мы ставим творческие устремления выше сиюминутных. Но разброс мнений есть. У нас большое количество пенсионеров, которым при прежней власти жилось все-таки полегче. Что бы член Союза ни написал, каждые 2-3 года выпускал книжку. И получал приличные деньги. Сейчас писателей областная администрация тоже не обижает. Книги издаются. Однако литературные гонорары резко упали. Если раньше за сборник в четыре авторских листа я получал столько, что мог купить машину и еще ее обмыть, то теперь за 16 авторских листов денег хватает лишь на обмывку. Но я все равно не обижен. Наверное, потому, что вырос на воле, никогда, повторяю, не голосовал и Ленина иконой не считал.
   Мне многое не нравится в нынешних правителях. Почти все они из бывших, сидят в тех же кабинетах. Только еще бессовестнее стали – партийных выговоров не боятся. Но не в них дело. Хотим мы того или нет, впереди замаячила перспектива.
   У меня дома сейчас гостит ответственный секретарь Союза писателей России Игорь Ляпин. Ярый был большевик. Когда мы учились в Литературном институте, бессменно выбирался парторгом. Так вот, мы с ним всю ночь нынче просидели – он Лужкова расхваливал. Рассказывал, что Москва начинает благоденствовать, чистотой сияет, старикам пенсии все время прибавляют, бесплатными обедами кормят. И это самый главный аргумент в пользу нынешней власти: в стране что-то происходит. И уже не скучно жить.
   Беседу вела Татьяна АРТЮШИНА
   Городские вести 30 мая 1996

«Своей печали тайной и любови я не нашел в далекой стороне…»
На соискание Российской Пушкинской премии выдвинут волгоградский поэт Василий Макеев

   Чувство времени, наверное, – одно из самых важных человеческих качеств. Для поэта оно важно вдвойне.
   Хотя ни одно из нескольких сот стихотворений в только что вышедшем сборнике Василия Макеева «Чистые четверги» (издатель – Комитет по печати администрации Волго-градской области) не помечено календарной датой. Лишь под поэмой «Фетисов плес» (поэма моего рода) стоит короткое «послесловие»: «хутор Клейменовский, июнь-июль 1973 г.».
   Об остальном говорит авторский подбор разделов сборника. Явно не случайное для автора их расположение, компоновка, наименования. Своеобразный итог сделанного в целом. Близящееся пятидесятилетие, выдвижение писательским союзом на премию, объем издания дают автору возможность взвесить пройденное и написанное, еще раз расставить вехи, что сам поэт считает основным выверить их с помощью давно знающего его читателя и читателя уже новых поколений.
   Да, время быстротечно. Но наверняка людям, не равнодушным к стихотворной строке, памятен еще и почти что феерический взлет семнадцатилетнего Макеева. Первая его книжка «Небо на плечах» (ныне целиком включенная в сборник), вышедшая сразу после первого публичного явления школьника из Новоаннинского района на областном семинаре молодых литераторов, разошедшаяся тиражом в двадцать тысяч экземпляров в течение месяца, потрясла многих.
   И это не была, как случается, звезда-однодневка. Около десятка последовательно появлявшихся затем книг наглядно говорили о движении таланта. Самостоятельного, чуждого вторичности.
   Еще раз хочется подчеркнуть последнюю мысль. При всем уважении к такому эпитету, как «есенинский», сопровождавшему Макеева «со дня рождения» и вновь повторенному, например, уже недавно Т. Кузьминой в «Волгоградской правде» (29.03.96).
   Есенин в самом деле первым «открыл» юному казачонку, взахлеб игравшему с послевоенными хуторскими сверстниками «в войну», поэзию. Они оказались близкими по духу, по миру поэтической образности.
   Недаром, как вспоминает и сам Василий Макеев, единственной его просьбой к составителям первой книжки было: «включить в нее „Ј„ Песню Есенину^, а остальное – Јчто сами выберете^».

     Ветры васильковые над Русью
     Разные мусолят имена,
     Но своею песенною грустью
     Лишь тебе обязана струна…

   Но при всем при этом уже в том юношеском стихотворении без ложной скромности (свойство – не ведомое эпигонам), примеряя себя на избранный путь и уровень – «потому что тоже солнышко ношу на голове», – начинающий автор сумел отметить и другое:

     Ты навеки с солнцем размирился
     И ушел в навязчивую тишь.
     Мне ж дождинки синими мизинцами
     Гладят щеки, скатываясь с крыш.

   Сколько бы ни выдавали за главное в русской поэзии ее «рыдающую ноту», в основе своей она была и остается (в том числе, сколько бы ни твердили обратное,– и есенинская) жизнеутверждающей.
   Хорошо сказал об этом в свое время Иван Бунин: «Грусть – ведь это потребности радости, а не пессимизм».
   Окоем истинного творца всегда шире. Хотя, естественно, живет поэт – «человек с обнаженным сердцем» среди нас и рядом с нами. Тему задает ему и обыденность, и планетарность. И часто именно через обыденное может прорасти главное.
   Строка Макеева, по собственному признанию, чаще всего подсказана ему моментом единения с природой, общением с близкими по родству или духу сельскими земляками.
   Не случайными, не «отпускными» наездами были и остаются для него, выпускника московского Литинститута, живущего в городской квартире поэта, недели и месяцы в знакомой сельской обстановке. Просто и естественно ответила мне, например, недавно по телефону его жена, тоже поэтесса, Татьяна Брыксина:
   – А Вася – на сенокосе.
   Но зря бы мы искали в то же время в традиционных и «простых» макеевских ямбах стихотворную поделку и подделку, спекуляцию на «подлинном» афоризме какого-нибудь хуторского дяди Вани или тетки Марьи.
   Помню, как строго и одновременно с сожалением взглянул на меня Василий Степанович в ответ на неуклюжий вопрос, не жалеет ли он о годах, проведенных в Литинституте. И привел лишь один пример – как руководитель семинара Коваленков убийственно, с ходу, перечеркнул его поэтическую «находку» – насчет «чересполосицы сна»: «Была уже в поэзии такая фраза. В такой-то и такой дальневосточной газете за 1918 год».
   И я, в свою очередь, вспомнила из собственной студенческой поры, как навсегда порушил перед нами легенду о «наитиях» Есенина наш университетский педагог: «Есенин был весьма грамотный человек, он серьезно и много учился».
   И испытывая радостное удивление от искрящейся образности поэта Макеева – вот оно слово, самое-самое, – «белый пух с тополиных бровей», «девкой вода под руками упружит», «морозец терпкий, как моченый терен» – несть им числа, вряд ли надо повторять известное о вечном союзе таланта, самоограничения и труда.
   Нет, если даже и поет поэт, как птица, птица строит при этом дом и семью, поэт же отмывает от пыльных заносов нашу собственную душу и сердце, память и совесть.
   Вот, например, написанные в разное время стихи, которые Макеев объединил теперь в первом разделе новой книги – «Русская сказка». Только не сказка это, не должны они остаться только в сказке – такие простые и вечные понятия, как «Материнское благословение», «Письмо из дома», «Бабушкины зароки», семейные «Беседы», дружное «Новоселье», «Домашние снимки»…
   Или эти праздники, этот простой календарь, с которым не только трудился и жил испокон наш приметливый и зоркий предок, но и просто, не повторяя всуе громких слов, радовал душу, встречая каждый новый день. «Радость снегу», «Василий Капельник», «Веснянка», «Вербохлест», «Иван Травный», «Июль-сенозорник», «Осенины», «Сне-говей» – уже в названии этих стихов сливаются воедино природа и человек. Если только мы просто не забыли еще подобных слов и названий.
   А вот уже автор впрямую пытает себя и нас вместе с собой на крепость памяти, крепость или шаткость сыновьей ли, просто ли человеческой обязанности среди себе подобных:

     Август. Сочень. Хруст капустный
     Тайным светом душу полнит,
     Кто-то давний, кто-то грустный
     Обо мне, похоже, помнит…
     …И чего, скажи на милость,
     Не хватало хоть бы малость?
     Ведь не крыша прохудилась
     И калитка не сломалась…

   И разве только о них, о собственных деревенских родичах и соседях, стихи из четвертого раздела сборника «Повитуха»? Разве только ему, поэту Василию Макееву, больно от того, что стало отчее гнездо – «ни дать, ни взять – скворечня без скворчат: на тальниковой просторечной дудочке никто играть не учит казачат…»?
   К одному ли куму Николаю Макееву этот вот задушевный разговор:

     Были в молодости мы
     Хорошисты ликами,
     Хоть и не были тогда
     В моде зеркала.
     Золотые воробьи
     В печке прочирикали,
     И осела на лице
     Серая зола…
     …Славим жизнь,
     Какая есть,
     Шепотом и криками,
     Был на нашей улице
     Праздничный денек…
     Золотые воробьи
     В печке прочирикали,
     Но в золе еще,
     Гляди,
     Вспыхнет огонек!

   Но нет истинного поэта, что не вылил бы в строчки собственного сердца, не назвал бы ту, которая наполняет эту жизнь то радостью, то мукой, и будет так, пока ходит по земле человек.
   «Продувные рукава» – веселым, но в общем-то и не самым веселым присловьем назвал поэт раздел сборника, посвященный этой любовной теме. Что поделаешь, «любовь никогда не бывает без грусти», особенно если за плечами уже не только весенняя заря.
   «Глазастым огнем» назывался аналогичный раздел в предыдущем сборнике поэта. Лучшие стихи из него и в нынешнем. Но в целом сегодняшний лирический цикл шире, глубже.
   Да и как вообще замкнуть понятие «любовь» на одном человеке, не о любви ли вся большая, в четыре с половиной сотни страниц книга поэта?
   И в заключение хочется сказать лишь еще несколько слов. О том, как несколько недель назад, когда этот сборник еще не вышел из печати, мы ездили с Василием Степановичем в одну из школ Спартановки, и он читал там ученикам восьмого и девятого классов свои стихи.
   Как сам сразу признался аудитории, старался выбрать более «близкие по возрасту» – из своей юношеской книги. Читал с явным удовольствием «Шалыганов», что подрастая, будут еще и «марсианок гладить по плечу». И «Кляксы» – явление, неведомое даже нынешним первоклассникам – по причине шариковых ручек, а «мне любилась та пора, когда чернила на бумагу, как звезды, сыпались с пера…».
   А под конец прочел еще одно стихотворение, и… непринужденная обстановка в классе вдруг сразу сменилась подозрительной тишиной.
   Все же дело оказалось в том, что подростки сами приготовили кое-что для чтения. И… это было тем же, самым-самым, что выбрал в заключение и поэт.
   Стихи о родине, о месте, где каждый из нас «на белый свет родился»:

     …Пусть по жизни шастаю
     Перекати-полем,
     Но всегда
     В родимую
     Сторону качусь…

   …А еще говорят некоторые, что подобное теперь для многих – пустой звук. И еще, что молодые – и вовсе стихов не читают…
   Татьяна МЕЛЬНИКОВА
   Вечерний Волгоград 20 июля 1996

Чистый плес Василия Макеева

   Волгоградская писательская организация выдвинула на соискание Государственной премии имени А. С. Пушкина поэзию Василия Макеева, которая наиболее полно представлена в его последней книге «Чистые четверги» (Волгоград, 1996).
   О том, что Василий Макеев талантливый поэт, мы узнали как минимум лет тридцать назад, когда вышла его первая книжка «Небо на плечах». С тех пор он выпустил много книг – одна другой лучше. И меня каждый раз изумляла неисчерпаемость макеевского родника – его «малой родины».
   О поэзии Макеева можно говорить много. Я тоже высоко ценю многие его стихи. Но сейчас я коснусь лишь одного его произведения – поэмы «Фетисов плес», в которой особенно ощутима историческая и духовная «точка координат» одаренного автора, сына донской земли.
   Свое бесхитростное повествование он начинает с тех времен, когда:

     Над Русью вороны кружили…
     В Москве молебны отслужили
     В честь охранителей основ.
     Смирился Дон. Дворянство – в силе,
     Людишки темные – в могиле,
     И четвертован Пугачев…

   Других бунтовщиков клеймили, рвали им ноздри, высылали за Каменный пояс – за Урал, в Сибирь. Кто-то сгинул там бесследно, кто-то осел навсегда, кто-то ушел в новые земли, а вот герой поэтического повествования, безымянный «казак клейменый», возвратился на Дон. Поэт сочувственно излагает народную легенду о том, как бывалый казак, седой, лохматый, клейменный царскими палачами, покорил сердце молодухи, атаманской дочери, и ушел с ней на берег тихой речки Паники, где и положил начало хутору Клейменовскому. И так естественно в истории этого хутора возникает фигура реального персонажа – прадеда поэта – Фетиса, о котором автору поведала его бабушка.
   Фетис остался в памяти хуторян как неутомимый заботник о чистоте речки Паники и того плеса, что припадал к его подворью, где он, по словам бабушки,

     Косил камыш, корежил тальники,
     От ила чистил летом родники.
     Над ним шутить любили казаки,
     Что плес его, как девка, непорочный.
     Не помню, с чьей провористой руки
     Прозвали плес Фетисовым нарочно.
     Чего уж языки не наплетут!
     А до сих пор в нем лилии растут…

   Но поэту Фетис дорог не только как рачительный труженик земли, но и как заступник обездоленных в сложное время Гражданской войны, когда его назначили комиссаром «за то, что грамотей и на полатях семеро детей».

     Он грубостями хутор не шпынял,
     А сделался приветственен и весел.
     Над крышей кол березовый поднял
     И наволочку красную повесил.

   Но недолго комиссарил Фетис:

     Свирепые шашки
     Колотят по крупам коней,
     Свирепые шутки
     Слетают с запекшихся уст.
     И с гоготом рьяным
     Над тихой Паникой моей
     Ведут комиссара
     Рубить под ракитовый куст.
     Когда напотешатся всласть —
     Взовьется хвастливо
     Удар вихревого клинка.
     И падает прадед,
     Хрипя: «За мужицкую власть!» —
     И стылую землю
     Предсмертно корежит рука…

   Насмешки западных и прозападных политологов на тему, что у России «непредсказуемое прошлое», ни в коей мере не касаются поэзии В. Макеева, для которого история – это жизнь его предков, и он гордится не только генетической, но и нравственной близостью с ними.

     Не будь ее —
     Родиться мы могли бы
     Бог весть в каком
     Неведомом краю…
     Спасибо, пращур
     Гордый мой,
     Спасибо
     За кровушку
     Горячую твою!
     Она во мне
     Ликует исступленно
     И распирает жилы.
     Потому
     Так и живу,
     Любовью заклейменный
     К Отечеству
     И дому своему!

   «Любовь к Отечеству и дому» – главная ось вращения поэзии В. Макеева. Сколько нежных строк он посвятил матери, родне, землякам, хуторской природе!.. Есть в его книге и превосходное стихотворение «Деды»:

     Кровь моя никак других не плоше,
     Стариною хвастается род.
     По отцу был дедушкой Алеша,
     Дедушкой по матери – Федот.

   По содержанию, по духовной сути это стихотворение легко ложится в «Фетисов плес». С трогательной любовью и легкой иронией поэт рассказывает о своих дедах, один из которых воевал в Гражданскую за красных, а другой – за белых.

     А когда за чаркою сходились,
     Заводили шуточный скандал,
     Допоздна дразнились и рядились —
     Кто кого по жизни обскакал.
     Что причин не находилось строже,
     Вам любой станичник не соврет.
     Ведь за белых дрался дед Алеша,
     А за красных бился дед Федот.
     И меня не трогала зевота,
     И дивился я, разинув рот,
     Как сперва Алеша гнал Федота,
     А потом Алешу гнал Федот.
     Среди чада, песен, разносолов
     Я лупил по темени рукой:
     Побежденный – вон какой веселый!
     Победитель – добрый вон какой!

   Но прежде чем поэту довелось видеть и слышать своих славных дедов, по их судьбе тяжелым катком прошлась еще одна общенародная беда – Великая Отечественная война, которая и разорила, и сдружила многодетные семьи («Восемь чад родилось у Федота, и Алеша справил шестерых»).

     Сколько слез повынесли из дому!
     Сколько разом сгинуло родни!
     На войне Федоту-ездовому
     Миною оттяпало ступни.
     У Алеши средний сын Василий
     Первым сгинул в пропасти огня.
     (В честь его слезами оросили
     И назвали Ваською меня.)

   Вот она, воистину кровная, связь поколений! И благодарная память потомка:

     Мир тебе, веселый дед Алеша!
     Мир тебе, могучий дед Федот!

   И неудивительно, что одну из глав поэмы «Фетисов плес» автор посвятил своему отцу – защитнику Родины, который восемь лет не выпускал винтовки «из рук, что были созданы для вил, и о его немыслимой отваге весь белый свет и пел, и говорил». А потом всю жизнь ночами в забытьи тяжелом он видел себя «то под раскосым солнцем Халхин-Гола, то на крутом днепровском берегу». Но рассказывать о войне не любил:

     – Война, сынок, – рискованное дело,
     Не ворочаться больше бы к нему…

   Это была типичная судьба фронтовика: он все умел, был жаден до любой работы, любил жену и детишек, но война «грозно шла к нему наперерез»:

     Все чаще парил жилистые руки
     И чаще ставил на спину компресс.
     И умер он, как мало умирали
     (Но будет вечно в памяти живой!),
     В дороге за последнею медалью,
     На этот раз – за подвиг трудовой.

   Мощные родовые корни щедро питают поэзию Василия Макеева, и Фетисов плес стал для него символом народной души.

     С нею пращур мой клейменый
     Облюбовывал жилье.
     Не по писаным законам
     Прадед слушался ее.
     Эту душу, душу живу
     Он вложил в Фетисов плес.
     И отец мой молчаливо
     Сквозь войну ее пронес.

   Настоящая, глубинная идеология у россиян была, есть и, полагаю, останется: это совокупность форм общественного сознания, в основании которого лежат патриотизм, любовь к Отчизне, в лихолетные годы спасавшая народ от унижения и уничтожения.
   В этом смысле я назвал бы книгу Василия Макеева «Чистые четверги» поэтическим учебником любви и патриотизма.

     Как дороге полевой
     Кланяется колос,
     Как скрипучий журавец —
     Вековой воде,
     На виду родни своей
     Кланяюсь я в пояс,
     Русь моя,
     Земля моя,
     Кланяюсь тебе.

   При этом поэт не испытывает потребности говорить о великих свершениях народа. Больше того, он как бы специально отгораживается от высоких патриотических мотивов, защищая ту первичную клеточку своего бытия, из которой «генная инженерия» жизни взрастила его поэзию.

     Говорят, что городу
     Ноги
     Села спутали,
     Это как покажется,
     Это уж как знать…
     Я хочу, чтоб хутор мой
     И остался хутором,
     Ведь единым городом
     Землю не обнять.

   Поэзия – богатая страна. Есть в ней и горланы, и шептуны, и чирикальщики, и пересмешники. Все они необходимы. Как цветы в палисаднике. Как хорошие картины в доме. Но прежде (или одновременно) нужно построить Дом. Для поэта это означает – сказать о главном. Василий Макеев сказал. А «цветов» (пейзажной лирики) и «картин» (интимной лирики) в его книге столько, что и малой их части с лихвой хватило бы на иную поэтическую судьбу.
   В заключение хочу сказать: я обильно цитировал Василия Макеева потому, что его книга, прекрасно изданная, вышла тиражом лишь в одну тысячу экземпляров и редко кому из любителей поэзии доведется ее приобрести. Жаль!
   Валентин ЛЕДНЕВ
   Волгоградская правда 14 сентября 1996

Вася

   Как трудно писать о Макееве! Я знаю и люблю его и его стихи без малого тридцать лет. Знаю, за что люблю, знаю, что мне, и не только мне, в его стихах дорого.
   Но вот выпало мне написать доброе слово – и написать-то надо две-три страницы! – а я сижу ночь, две, кручу в руках его первую, написанную еще в школьные годы, самую, по-моему, удивительную его книжку и мучаюсь, и не знаю, с чего начать.
   …Весной 66-го года на областном совещании молодых писателей Волгограда читал свои стихи ученик Новоаннинской средней школы Василий Макеев.
   Конечно, он волновался. Но читал громко, очень уверенно, отчаянно «гакая», когда в слове попадалось «г», звенел, мне даже казалось, чуть ли не плакал высокий хрипловатый голос:

     Ну конечно, с жизнью не играют,
     От игры – мурашки по спине!

   И еще:

     Шалыганы делают наганы,
     Презирают нюней и трусих.
     Больше всех ругают шалыганов,
     Чаще всех влюбляются в таких!

   А рядом с этими бесшабашными, отдающими детством строчками – горькая правда о женщине, изувеченной войной, о родном доме, о маме, «тихой от счастья» в день приезда сына, о хуторах, которые «не могут без работы», и, наконец, о самом высоком:

     …если надо про Россию,
     Скажу: «Она…» – и не осилю,
     И только руки разведу!

   Было чему удивляться и радоваться! Для нас, сидевших тогда в зале старой «Волгоградки», стихи были жизнью и работой. И мы удивлялись и радовались и несколько дней так и жили, как на празднике, удивленные и счастливые.
   Но я все думала: ну хорошо, ну пусть талант! Но откуда столько души, доброты, печали и этой благодарной любви – такой редкой у молодых даже в те далекие добрые времена, а про нынешние я уж и не говорю! – откуда у этого по сути мальчика столько открытой нежности «к отечеству и дому своему», как написал он спустя годы!
   Откуда?!
   После совещания все, связанное со стихами Макеева, шло своим заслуженным чередом: одобренная рукопись срочно отправилась в набор. Такого в нашем издательстве еще не бывало!
   И вот в те свои счастливые дни подошел ко мне Макеев и спросил:
   – Маргарита Константиновна, как вы думаете, кого мне просить написать вступление к моей книге: Юрия Абрамовича или Федора Григорьевича?
   Он имел в виду Ю. Окунева и Ф. Сухова. В грудах рукописей, присланных на это совещание, макеевскую синюю тетрадочку в клетку первым откопал именно Юрий Окунев. Но за эти два-три дня Федор Сухов тихо-тихо, но уже опутал своими деревенскими «уплетнями» чуткое и тоже деревенское сердце Макеева. И вот он стоял передо мной, полуспрашивал, полуизвинялся и ждал ответа.
   Я все поняла и обрадовалась: парня мучила порядочность, он был не только талантлив, но и совестлив! Мне было трудно ему ответить: я представила, какая долгая буря разразится, если он предпочтет кого-то одного из этих двоих! Сухов и Окунев и мою-то любовь к ним никогда не могли поделить, а тут еще и макеевскую делить предстояло.
   Не помню, как я сумела тогда выкрутиться, но я теперь знала, откуда и боль, и печаль, и любовь Макеева.
   Нет, неспроста и недаром то давнее чувство радости и удивления от первой встречи с его стихами не проходит и сейчас, в такое безрадостное время.
   Я не хочу говорить, какие стихи у него лучше, какие – еще лучше. У Макеева все талантливо.
   Мне просто хочется уговорить вас: не расставайтесь с книгами Макеева, не отпускайте их от себя, они вам многое напомнят, многое не дадут забыть, многому научат ваших детей, да и вас тоже, не потеряйте их, как теряем мы сейчас много дорогого и – увы – невозвратного.
   Что

     …влилось с молоком
     От земли и родителей,
     В одночасье смогли мы
     Шутя расплескать…

   Разве это не о нас? Не о наших потерях? И еще:

     Умнеет мир, умнеет головой.
     Но плохо, коль душа переменилась.

   Да, они меняются, болят и меняются, наши души. Но – к лучшему ли? И разве не теряем души наших детей, лишая их простого общения с нами и родной природой, лишая милых от дедов к внукам переходящих радостей:

     На тальниковой, просторечной дудочке
     Никто играть не учит казачат…

   Никто давно не режет им ивовых свистулек. Никто давно не приносит им «в превеликой тайне» не то что с поля, а хотя бы с дачи! – «подарок от лисички».
   …Я пишу эти строки, а за окном хмуро, неуютно.
   Недавно трех казачек спросила, отчего льют дожди, не дождавшись лета.
   Одна сказала: «Год такой!».
   Вторая: «А кто ж их знает?».
   Третья: «А все против нас».
   И ни одна не сказала, что это «оттого, что молодому месяцу – солнышку казачьему оглядеться тучи не дают».
   Это сказал Макеев.
   С днем рождения, Вася, дорогой, пятидесятилетний! Пусть болят наши души – им так положено. Пусть не стареет в твоей душе все самое дорогое, все святое – отцовский дом, материнские руки, проулочки и тропинки далекого хутора Клейменовского.
   Пусть счастливо продолжается твоя судьба!
   Маргарита АГАШИНА
   Областные вести 27 марта 1997

Чистотел

     А придется с жизнью распроститься,
     Пусть тогда в полуночную грусть
     Не звездой падучей,
     А зарницей
     Я в полнеба людям улыбнусь!

   Это написал семнадцатилетний юноша, пускаясь в свой поэтический путь. И сегодня, читая «Чистые четверги», «самое полное издание стихотворений и поэм» Василия Макеева, нельзя не удивляться, насколько точно определил свой дар поэт, чьи стихи пробуждают в нас радость бытия, радость присутствия в этом мире. Эта радость не была бы столь полновесной, если бы к ней не примешивалось чудо первооткрытия, чудо рождения образов свежих, ярких, по-молодому напоенных поэтической удалью!
   В названии книги есть свой глубокий смысл: не приукрашивает себя ее лирический герой, но потребность в исповеди, в снятии с души вольных или невольных грехов – во имя чистоты голоса и незамутненности образов, во имя сохранения в душе святынь – главное в ней. Стержень сборника и его нерв – любовь к «родимой стороне», которая неотделима от любви к «матушке». Вот те святыни, что нетленны в душе поэта. И пишутся о них самые талантливые строки, находятся самые сокровенные слова, стоят отступления «От автора» в автобиографической поэме «Фетисов плес», и среди них это:

     …Ах, мама, мама!
     Видно, чудом
     Меня отметила судьба:
     Приду домой я – ниоткуда,
     Уйду – неведомо куда…
     Но если ты немножко рада,
     Что я живу не напролом,
     Я попрошу тебя – не надо,
     Не надо плакать о былом!

   В этой же поэме лирический герой шутливо признается: «Брежу матушкой деревней, а в деревне не живу». «Отлученный» от деревни, он кровь от крови ее. И этого уже ни изменить, ни поправить! Мир он воспринимает через нее, через привычные с детства понятия и реалии. В поэтическом мире В. Макеева природное и крестьянское (с его бытом, традиционными занятиями, домашними животными) пронизывают друг друга:

     И красноблещущим яйцом
     Снеслась заря золотоперая.

(«Чистые четверги»)
   У него солнце садится на насест в облачном курятнике, а «месяц спать в хлеву повадился под коровьим теплым боком». Вьюги – это козы, которые скоро «застучат рогами за окном». И даже тучи по небу «ходят табунами».
   Крестьянское сознание лирического героя В. Макеева раскрывается в особом восприятии окружающего, которое передается с помощью сравнений: «морозец терпкий, как моченый терен», «и снег, как лист капустный, говорлив», «дождик, как телок, ступающий неверно». На самом деле надо «бредить деревней», родиться и вырасти среди природы, чтобы увидеть, Как скачет в заржавленной лампе Любви золотой стригунок. («Опять повалила погода…»)
   Или же найти такую метафору:

     Народится месяц крутолобый
     В зыбке молодого ивняка.

(«В феврале раздетом и разутом…»)
   Можно ли быть несчастливым в мире, где солнце «спелою дыней» опускается на плечо сутулой горе, где «плотвой в камышах серебрится луна»? Можно ли его не любить? Не ощущать свою «кровную связь» с ним? Не осознавать свою «неслучайность» и устойчивость в нем?

     И в тишине, травой пропахшей,
     Все мирозданье надо мной
     Казалось близким и домашним
     И не пугало глубиной.

(«Я спал в саду луне на диво…»)
   Весь большой мир как микро– и макрокосмос предстает у В. Макеева обжитым пространством, близким и уютным. Воплощению этого гармоничного мира способствует и то, что жизнь лирического героя подчинена народному календарю с его природной цикличностью и христианскими праздниками («Николин день», «Василий Капельник», «Масленица», «Чистые четверги», «Егорий», «Осенины» и другое), что в ней есть «опорные» понятия, связанные с жизненным укладом, родственными связями, близостью к природе, народной нравственностью,– понятия, закрепленные в самих названиях стихотворений: «Изба», «Хвала печи!..», «Родичам», «Матери», «Бабушкины зароки», «Панèка», «Доброта» и других.
   В. Макеев скуп на цветовые определения. Излюбленным же цветом у него является зеленый, символизирующий живое во всем богатстве его проявлений, что программ-но выражено уже в первой поэтической книжке в стихотворении «Зовите зеленою жизнь!».
   Книга «Чистые четверги» выстроена с какой-то крестьянской практичностью и сметкой, в чем убеждает вся ее композиция: раздел, открывающий книгу, называется «Русская сказка». В нем предстает национальный образ мира, увиденный и запечатленный В. Макеевым как самобытный и самоценный. Затем идет раздел «Семь погод», в котором через чередование времен года, разных «погод», через жизнь природы полнее раскрывается душа лирического героя, а единый сюжет книги получает свое дальнейшее развитие и наполнение. Лирика любви представлена в третьем разделе «Продувные рукава». Неожиданно, пятым разделом – после четвертого, насыщенного шуткой, соленым словцом, ерничеством, названного «Повитуха»,– расположилась первая книжка В. Макеева «Небо на плечах» (казалось бы, ее место – в начале книги!). Замыкая лирику поэта, и в ее контексте первая книжка воспринимается как яркая вспышка, как обнадеживающая попытка обновить одну из самобытнейших традиций русской поэзии и сказать – в продолжение – свое слово. Завершают «Чистые четверги» три поэмы: «Соловьи в почтовом ящике», «Годки», «Фетисов плес», свидетельствующие о силе лиро-эпического дара В. Макеева.
   Применительно к любому поэту важно понятие «пути», обоснованное блестящим исследователем русской поэзии начала XX века Д. Е. Максимовым. Наиболее отчетливо творческое развитие В. Макеева как раз и ощущается в соотнесенности его первой книги с последующими стихами (четыре первых раздела, тематически объединившие стихи и не учитывающие хронологии их создания, не позволяют выявить движение поэта во всей его сложности и деталях). В облике лирического героя первого сборника соединились юношеская наивность («говорю с высокой прямотой») и вера в общественные идеалы («на мир рабочий и праздничный гляжу через солнечный чуб»), ориентация на есенинскую традицию (первое стихотворение сборника – «Песня Есенину») и сила собственного поэтического голоса, индивидуальность мировосприятия:

     …Я лопоухим подсолнухом
     За солнцем иду по меже.

(«Я детство оставил за гумнами…»)
   Стихи о родном уголке земли, о его природе напоены токами жизни, заявляющей о себе щедро и свежо «белой бессонницей яблонь», дождиком, плачущим «листьям на ладони», «шершавым ветром», «лысинами пеньков». Жизненная сила переполняет лирического героя («Я иду по жизни, как по роще молодого хлесткого дождя»), позволяет ощутить родство с природой («перевоплощение» лирического героя в дерево в одноименном стихотворении).
   Эволюция образа лирического героя наиболее отчетливо выявляется в любовной лирике. Если в первой книжке «любовь локотками нечаянно» только начала задевать его, и о ней пока мечтается, а о прощании с «бедовой» и «нарошной» пишутся покаянные и светлые стихи («День прощания»), то в «Продувных рукавах» груз прожитых лет заставляет лирического героя иначе воспринимать любовь, ценя в ней не романтическую возвышенность, не силу страсти (дань которой уже отдана), а глубину человеческой привязанности, дар понимания и сострадания:

     Но чистая жалость дороже, чем ласка,
     Чем паводок слов на невнятных устах.
     Вовек не кончается чудная сказка
     О вечно далеких печальных сердцах.

(«Ах, что там гармоний плакучее лихо…»)
   Лирический герой В. Макеева благодарен судьбе за это чувство, утешаясь тем, что любит жить «неутолимым ни любовью женской, ни тоской» («Руки твои плещут тополино…»). И хотя зрелая любовь немного горчит («бескозырная карта любви»), но она же и спасает. И рядом с этими стихами другие – об утраченной любви, боль от которой не притупилась («Никакому в мире соловью…», «Как у осени в кузнице…»).
   И тогда рождаются такие строки:

     …И огонь разведу,
     И плиту накалю,
     Положив свое сердце
     Под дрова на разжижку.

   Символ сердца является одним из устойчивых в любовной лирике поэта, емко и безыскусно выражая открытость и чистоту сердечного переживания. Стихи раздела «Продувные рукава» отличают разнообразие психологических сюжетов, богатство эмоциональных оттенков, а лучшие из них – драматизм, сложность и сила лирического чувства. Эволюция поэтического пути В. Макеева выявляется и в лирике о природе. Если в первой книжке (пятый раздел) в стихах о природе разрабатывается «внешний» сюжет с точными и тонкими наблюдениями, свежими образами, сами же эти стихи незамысловато-описательны («Летний дождь», «Пришла зима», «Просека»), то в «зрелых» стихах о природе углубляется «внутренний», психологический сюжет, ощущается потребность философского осмысления мироустройства. Лучшие из них те, которые составили маленький цикл «Сирень». Три срока жизни сирени с ее буйным коротким цветением и расплатой за него запечатлены в нем. В основе психологического сюжета – восприятие лирическим героем перемен, происходящих с сиренью:

     Так вот она – расплата за сирень!
     Как я не понял этого заране!
     Но все равно наступит светлый день,
     И все на свете заново воспрянет.

   В «Сирени» ощущается творческое вдохновение автора, «закрепленное» в особой энергии, придающей сюжетную динамичность трем стихотворениям цикла.
   Поэтическая сила В. Макеева реализуется в «Чистых четвергах» и в сфере формы: в ритмике, в разнообразных стихотворных размерах, в рифмах – в стремлении уйти от монотонного однообразия звукоряда, в попытке реализовать себя в классических фольклорных и литературных жанрах (одна из них представлена в стихотворении «Заклинание»), даже в эксперименте (чего стоит «безглагольный» «Экспромт»!); наконец, в поиске новых форм самовыражения через разные лики («маски») лирического героя. Тяга к этому обозначилась уже в первой книжке («Тряпичник»).
   «Чистые четверги» вышли в 1996 году. Что же дальше? Появятся ли новые стихи? Вопрос не праздный, так как призвание автора книги воспевать ликующее «жизни вольное начало», сама же наша жизнь сегодня далеко не располагает к этому. И тем более нам нужна лирика Василия Макеева – поэта, верного завету своего Учителя Федора Сухова:

     Поэзия должна быть чистотелом
     Для всех болячек муторной души!

   Альфия СМИРНОВА
   «Отчий край» № 2(14) 1997

«У песни в поводу…»

   Литературная судьба волгоградца Василия Макеева сложилась счастливо. В семнадцать лет у него вышла первая книжка стихов «Небо на плечах» с предисловием М. К. Луконина. Вчерашний выпускник сельской школы, он стал студентом Литературного института. На поэтических вечерах, которые были тогда не в новинку, он читал то горькие и зрелые по мысли стихи («Эхо войны», «Старинные платки», «Дерево»), то стихи молодые, размашистые и яркие. «Я родился с серебряной ложкой во рту» – так начиналось одно из стихотворений Василия Макеева…
   Держу в руках том стихотворений и поэм Василия Макеева «Чистые четверги» [6 - Василий Макеев. Чистые четверги. Стихотворения и поэмы. Комитет по печати. Волгоград, 1996.] – творческий отчет за тридцатилетнюю поэтическую деятельность. Книга хорошо издана. Нa серебристой, «снежной» обложке художник В. Э. Коваль изобразил черно-белый зимний пейзаж: деревенские крыши, ветви дерев, женская фигура с коромыслом на плечах… Правда, тираж тысяча экземпляров, но бумага белая, шрифт четкий, стихи даны не вподверстку. О таком «Избранном» большинству московских поэтов остается только грезить.
   Знакомство с книгой рекомендую начать с чтения поэмы «Фетисов плес». Она имеет подзаголовок – «Поэма моего рода» и является в творчестве Василия Макеева ключевой.

     Над Русью вороны кружили…
     В Москве молебны отслужили
     В честь охранителей основ.
     Смирился Дон. Дворянство – в силе,
     Людишки темные – в могиле,
     И четвертован Пугачев.

   А среди уцелевших «воров», сподвижников буйного Емельяна, с печатью-метой на лбу был и пращур Василия Макеева – казак клейменый. От него передалась поэту любовь к земле-кормилице, к давним именам собственным: И снились мне в студенческой общаге Загумны хуторские и углы: Фетисов плес, Мишакины овраги, Таинственные Чурьковы талы…
   Казачье Придонье: хутора, синицы, цветущие истово по весне сады, необъятная степь, узкие, как сабли, малые реки, зеленые клинья лесов – вот родина поэта.
   О недавней уже истории, по рассказам бабушки, Василий Макеев говорит емко и нелицеприятно:

     Одни – за Русь! – горланили всерьез,
     И за Совет несли другие бремя.
     И казаки, как в проруби навоз,
     Метались между этими и теми.

   Общая трагедия России в XX веке пережита поэтом на примере кровном, своего рода (деда и отца), и оттого стих его звучит не декларативно, он согрет любовью.
   Василий Макеев – поэт коренной и, будучи интеллигентом в первом поколении, еще по-сыновьи крепко связан с отчим краем. И хотя возникает порой на страницах книги проблема города и деревни, разрешается она всегда в пользу последней. Хутор Клейменовский вырастил его, вложил в душу его стиховой дар и не отпускает «на волю», держит отцовским домом, материнским словом, всем укладом основательной деревенской жизни. И малейшие изменения в ней («Русскую печь разломали в избе…») вызывают непрошеную грусть.
   В книге «Чистые четверги» немало стихотворений сюжетных, вполне будничных зарисовок с натуры. В этих случаях макеевский стих прост и предельно приближен к разговорной речи. Но когда автор пишет о любви, слово его переливается всеми оттенками чувства, и радуясь, и плача:

     Кто любит за душу, кто любит за косы,
     А я головой зарываюсь в листву.
     Сосватай мне, ветер, премудрую осень,
     Я век свой короткий за ней проживу.

     …Держись, золотая, держись, налитая.
     Красуйся собою в зеркальном пруду!
     По жгучей крапиве, по буйной отаве
     Я отроком светлым на свадьбу приду.

   Природа, как известно, изначально была вдохновительницей русских поэтов, она же врачевала их от невеселых дум и тяжких потерь. Предлагаю вслушаться в сами названия макеевских стихов: «Николин день», «Василий Капельник», «Вербохлест», «Иван Травный», «Стога», «Тихим-тихо в лесу», «Июль-сенозорник», «Сон-трава», «Осенины», «Снеговей», «Степь цветет…», «За сеном», «Отава», «Зимние заговоры»… Для чуткого сердца по мере чтения возникают свои дорогие картины в смене времен года, в смешении красок. Как бы слышится издалека звенящая струна памяти.
   Одна из задач подлинного поэта – сохранить в письме своем родной язык от вторжения в него чужих элементов, избежать усредненности, сберечь песенный его лад. И, читая книгу Василия Макеева «Чистые четверги», невольно вспоминаешь крылатое выражение А. Т. Твардовского: «Вот стихи, а все понятно, все на русском языке».
   Михаил ШАПОВАЛОВ
   «Москва» № 5 1997

В жизни есть один выбор…

   Важное событие произошло в культурной жизни нашего края: определены первые лауреаты Всероссийской литературной премии имени В. К. Тредиаковского, учрежденной администрацией Астраханской области и Союзом писателей России. С удовольствием сообщаем читателям «Волги», что одним их обладателей почетной награды стал известный астраханский писатель Адихан Шадрин, чья кандидатура была выдвинута редакционным коллективом нашей газеты, на страницах которой он публикуется более сорока лет. Его последний роман «Суд неправедный», за который он удостоен звания лауреата, получил многочисленные добрые отклики читателей «Волги».
   Обладателем премии имени В. К. Тредиаковского стал также известный волгоградский поэт Василий Макеев. Астраханцам он хорошо знаком не только по многим прекрасным стихотворным сборникам. Василий неоднократно бывал в нашей области, участвуя в творческих встречах с горожанами и сельчанами, словом и делом помогая становлению молодых астраханских литераторов.
   Сегодня о последней книге В. Макеева «Чистые четверги», за которую он удостоен звания лауреата новой Всероссийской премии, размышляет его товарищ по перу, член Союза писателей России Юрий Щербаков.
//-- * * * --//
   Друг подарил мне свою книгу. Точнее, хороший друг подарил мне хорошую книгу. Было это задолго до того, как правление Союза писателей России выдвинуло эту книгу – «Чистые четверги» – на соискание премии имени Тредиаковского. Зовут моего друга Василием Макеевым. Астраханским любителям поэзии хорошо знакомо его имя: многажды наш волгоградский сосед участвовал в творческих встречах на родине первопроходца российской словесности Василия Тредиаковского.
   Меня же Бог одарил многолетней дружбой с тезкой нашего знаменитого земляка. Поэтому сказать сегодня, что я рад признанию поэтических заслуг Макеева – значит ничего не сказать. Ибо давно убежден: он – один из лучших современных русских поэтов. Это утверждение, как и любая аксиома, не должны бы требовать доказательств. Но, увы, сегодня, когда в тысячу экземпляров всего тираж поэтического сборника считается чуть ли не роскошью, немногим истинным любителям изящной словесности выпало счастье обладания «Чистыми четвергами». Я не могу и не хочу быть сегодня академически объективным, препарируя стихи друга по шаблонной присказке: «с одной стороны, с другой стороны»… Я на одной стороне – на стороне поэта Василия Макеева, на той стороне, где

     Клюнул дождик крышу в темечко,
     Все пути поразорил.
     Словно тыквенные семечки,
     Пухнут в лужах пузыри!..

   где

     Будто разом зима онемела с разбега,
     Тень в сугробы ушла от усталых плетней.
     И славянскую стать при обилии снега
     У крестьянки-вербы стало резче видней…

   где

     Над широкой чаркою колодца
     День и ночь горюет журавель…

   где

     Роса рябая на крыльцо
     Легла, ознобная и спорая.
     И красноблещущим яйцом
     Снеслась заря золотоперая…

   где

     В феврале раздетом и разутом
     Стылый месяц светит на износ.
     По глухим заборам редкозубым
     Громыхает палкою мороз.

   Редко кто из ныне здравствующих российских поэтов обладает, на мой взгляд, такой яркой образностью, как Макеев. Самобытные, незаемные сравнения рассыпаны по его стихам, как грибы в том заповедном лесу, где

     Осинник ветками цепляется,
     Сучком коряво целит в грудь.
     Лисички желтыми цыплятами
     Росу рассыпчато клюют.
     Не отступая на попятную,
     Войдя незнамо с кем в раздор,
     Цветет в лице от гнева пятнами
     Грибной отшельник – мухомор.

   Но яркое образное cpaвнение, метафора – для Василия не самоцель. Просто таким видит он свой мир, где добрым побытом идет хуторская жизнь, где природа наделена способностью сопереживания, где царит та русская простота, которая, не по присловью, куда лучше воровства! Однако рождает эта простота не разухабисто-бездумный, туристский «стиль» жизни, а тягу к корням своим, где неразрывны родина малая и Родина великая.

     Потому в душе не улеглась
     Мысль о том, где Родины начало.
     Это песня русская кричала,
     Чтобы сказка русская сбылась!

   Увы, и доселе не стала русская сказка былью, и застит небо родины злонравное воронье. Но никогда не станет для поэта та земля, которую вобрали когда-то в себя впервые распахнутые глазенки казачонка с придонского хутора, «этой» страною!

     Снег занес нашу вечную бестолочь,
     Поравнял не одни берега,
     Что забыли заботить и пестовать —
     Заслонила белесая мгла.
     Нет жилья, ни житья без отдушины,
     И усталую душу квелит,—
     Вроде с неба тревога воздушная
     Снежным валом валит и валит.

     А досужие новости полнятся,
     Мы сердца отвыкаем хвалить,—
     Там пути занесло, там – бескормица,
     Тут глаза уже нечем залить!
     Ну-у, зима, старина харалужная!
     А народная дума страшна:
     Что откроет, и будет ли дружная,
     И взаправду ль повеет весна?

   Какие горькие и какие точные слова о нашем житье-бытье эпохи смутного времени! А весна-таки повеет, повеет тебе, родимая околица, —

     Потому что с отческой любовью
     В целом свете можешь только ты
     Положить мне землю в изголовье
     И к ногам медвяные цветы.

   Ах, этот славянский характер с его извечным стремлением достичь недостижимое, объять необъятное! Всклень наполнена загадочная русская душа удалью да размахом:

     Если плакать —
     Плакать от простора,
     Сыпать смех из ветреной горсти
     Вперегонки с дождиком.
     Который
     Норовит в пшеницу забрести!

   В стихах Макеева – образных, метафоричных, певучих – ладно все. Ладно до такой степени, что никаким, самым обильным цитированием органично цельных стихотворений не заменишь. Недаром в знаменитой своей юношеской «Песне Есенину» Василий вопрошал:

     Кто же твою славу приумножит,
     Песней расплеснувшись в синеве?..

   Я знаю ответ на этот вопрос. Читатели «Чистых четвергов» – тоже.
   Юрий ЩЕРБАКОВ
   «Волга» (г. Астрахань) 18 февраля 1998

Обещание новых ветвей

   Моя поэзия, в том виде, как я даю ее людям, есть результат моего доброго поведения в отношении памяти моей матери и других хороших русских людей.
М. М. Пришвин

   Одна из лучших поэм В. Макеева начинается такими запевными строчками:

     Как на малой речке на Панèке,
     На ее пологом берегу,
     Где воды серебряные нити
     Окаймляют красную кугу…

   Поэтическое творчество нашего земляка, как и все живое, растущее, поднялось, начало плодоносить, далеко ушло от своих истоков, но не утратило первородной связи с ними. И в нынешнем лирическом «половодье чувств» его поэзии жизнестойки и определяющи серебряные нити родниковых истоков. А открытие Василия Макеева как поэта состоялось более трех десятков лет назад на семинаре молодых литераторов области. Тогда он был еще учеником 11-го класса Новоаннинской средней школы. Родился и рос он в хуторе Клейменовском Новоаннинского района. Отчая земля, казачий край, песни, частушки, сказы, сочный язык и народный говор, жизнь и сельский труд земляков определили грани его поэтического таланта, главенствующее содержание творчества. Потянулся к нему хуторской паренек в раннем возрасте. Из сердца, из души, как птенцы в теплых гнездах, начали проклевываться жаждущие жизни, песенной ладности строки. «Какие открылись слова!» – выдохнет Макеев в одном из стихотворений о детстве, отрочестве.
   Уклад сельской жизни, крестьянской основы душа, ее лирическая сила определила и поэтических учителей В. Макеева. Не он их выбирал, они вошли в его жизнь в раннем детстве, естественно, со светом новизны, как вплывает в весеннее тепло земля, усыпанная первоцветами. Любимые сызмальства поэты – Н. Некрасов, А. Кольцов, И. Никитин. По-особому легла на душу паренька из сельской глубинки «золотая словесная груда» С. Есенина. Иначе и быть не могло, потому что В. Макеев шел к ясности, образности и певучести поэтического слова есенинским путем – в родстве с природой, с народным видением ее, с языком, песнями сельчан.
   Еще в школьные годы прошел у В. Макеева период начального поэтического ученичества. Сколько переплавилось в его тигле литературных манер, особенностей, «поэтических глыб»! Сколько было и прочтено, и творчески осмыслено! И это все не растворило его поэтическое начало, не подвергло губительному подражательству, а способствовало становлению собственного голоса. В. Макеев интуитивно следовал принципу, выраженному А. Т. Твардовским: «Найти в самом себе себя и не терять из виду…».
   Когда Василий Макеев был еще школьником, отдельные его стихотворения публиковались в газете «Молодой ленинец». А потом, накануне семинара молодых литераторов, была опубликована в этой газете целая страница его стихов с добрым напутствием поэта Ю. Окунева. Помню, как мы, студенты пединститута, рвали друг у друга из рук тот номер «Молодого ленинца» и взахлеб декламировали удивительно образные, певучие стихи В. Макеева. Многие стихотворения с тех пор помню наизусть.

     …С клубничным, березовым, пасечным
     Родниться навеки хочу.
     На мир рабочий и праздничный
     Гляжу через солнечный чуб.
     И снится в отчаянных всполохах
     Которую ночь мне уже,
     Что я лопоухим подсолнухом
     За солнцем иду по меже.

   Тогда же, в 1966 году, и вышла первая поэтическая книга В. Макеева «Небо на плечах». И открывалась она поклонным словом своему главному учителю стихотворением «Песня Есенину». И, учась у С. Есенина образному выражению чувств, мыслей, лирической дерзости, В. Макеев в силу таланта и поэтической работы души не остался под размашистым крылом великого учителя. Отыскивая свой поэтический образ Отчизны и выражая движение души, сроднившейся со временем, он обрел самостоятельность, нашел свою тропинку к людским сердцам. Вспоминается Василий, читающий стихи своей первой книжки приглушенным, неторопливым голосом. Но как были звонки искренние, западающие в сердце строки:

     …А придется с жизнью распроститься,
     Пусть тогда в полуночную грусть
     Не звездой падучей, а зарницей
     Я вполнеба людям улыбнусь…

     …В природе я люблю везучесть,
     Когда на жесткую жару
     Выдаивает небо тучу
     И дождик бьет, как по ведру!..

     …Витать мечтой возвышенно, далеко,
     Идти за ней сквозь голубой содом.
     А можно просто – взять ее за локоть
     И сердце положить ей на ладонь!

   В самом начале творческого пути В. Макеев услышал ободряющие слова от поэтов Ф. Сухова, Ю. Окунева, А. Корнеева, М. Агашиной. Добрые напутствия высказали и другие поэты. Многие, слушавшие и читавшие стихи В. Макеева, были единодушны в одном, что предельно точно выразил М. Луконин: «Василий Макеев принадлежит поэзии, а поэзия принадлежит ему». Известный поэт добавил еще: «Природное чувство слова, эмоциональность, душевная щедрость, чуткость, красочность, острое поэтическое зрение – его сила… Не буду пророчествовать – предрекать, но если у Василия Макеева настоящий характер, если он не засуетится от первых испытаний успехом, то в недалеком будущем мы будем хорошо слышать его в нашей поэзии и узнавать по голосу». И время подтвердило верность луконинского слова о творческом пути нашего земляка. По первому сборнику его успели запомнить читатели и ждали новых встреч. И их надежды оправдались: выходили книги «Околица», «Поклон», «Сенозорник», «Пора медосбора», «Под казачьим солнышком…». И, что радовало читателей, муза В. Макеева, становясь зрелее, не утрачивала первоначальной свежести восприятия природы, жизни, любви «ко всему живому на земле». Пейзажные зарисовки у него событийно-психологичны, в них передаются искренние чувства человека, неразлучимого с землей, с отчиной, глубинные силы которых питают вдохновение поэта. Колыбель и обитель его поэтического дара – природа.

     …Знать, зима бока не отлежала,
     Коль поют плетни звончей металла.
     От мороза, от ночного жара
     У колодца губы обметало…

     …Сады по-вдовьему озяблые,
     В канавах мокнет лебеда.
     На облетевшей черной яблоне
     Картуз сорочьего гнезда…

     …Гулящая осень обила пороги
     И красной листвой наследила вокруг.
     Еще на болоте ей белые ноги
     Глубоко порезал отпетый лещуг…

   Органично, проникновенно звучит в его поэзии тема нелегкого, но всегда жизненно необходимого сельского труда.

     …За сеном!
     За сеном!
     Полянным и сочным.
     Там землю не взрыл
                      торопливый распах.

     За солнцем,
     За криком,
     За смехом сорочьим,
     За бисером пота
                          на красных плечах…

   И в стихах о любви природа не статична, не бесстрастна:

     …Плакучий лист —
     Мой брат по крови,
     Что вербой ронится в тиши…
     Обил я осенью пороги
     Одной придирчивой души.

   Стих В. Макеева, мягкий, напевный, с годами обогатился умело используемой разговорной речью, интонационным и ритмическим разнообразием. В связи с этим вспоминаются слова А. М. Горького: «Существует вершина – чистый и гибкий русский язык. Обогащение его за счет местных слов требует строгого отбора и большого вкуса». Именно эти качества свойственны творчеству В. Макеева. Его поэтическое мастерство естественно, как бы разлито и в форме, и в содержании стихов. Формальные изыски чужды поэтике нашего земляка так же, как и риторика, декларативность.
   Лучшие традиции русской поэзии приводят его к выражению народной памяти, углубляют творческие задачи поэта. Это ярко проявилось в поэме «Поклон», в которой есть элементы поэтического исследования процесса социальной ломки жизни в казачьем краю. Народная историческая память о военном лихолетье светится и в других произведениях поэта, в частности, в одном из лучших стихотворений сборника «Хлеб да соль» – в «Балладе о яблоке». Память (по Далю) – это «способность помнить, не забывать прошлого: свойство души хранить сознание о былом, разумное понимание узнанного, усвоение себе навсегда духовных и нравственных истин». Эта память прорастает сквозь время, поколения, проходит через сердце поэта. Поэтому постоянна приверженность В. Макеева к селу. Деревня с ее вечными заботами о земле, с ее тружениками живет в его поэзии.

     …Все же не только для виду
     И не за модную блажь,
     Может, кому-то в обиду
     Сельщину эту не дашь.

   Хороший подарок любителям поэзии подготовила областная писательская организация и Комитет по печати и информации администрации области: издан замечательный сборник стихов В. Макеева «Чистые четверги». Это самое полное издание его стихотворений и поэм. В него вошли и новые стихи В. Макеева. В каждую его новую книгу входишь, как в добротно, ладно, венец к венцу сложенную избу. С радостью узнаешь знакомое, родное, с особым интересом вглядываешься в то, что отмечено светящейся новизной. Здесь пахнет травами донской стороны, веют полынные ветры, поют ступени отчего крыльца…
   Пятидесятилетие – строгий, требовательный возраст для обычного человека, а тем более – для поэта. Сельчане не зря говорят: «Предосенняя зябь – самая урожайная». В творческой жизни поэта – пора глубокой, плодоносной пахоты. Жизнетворна и крепка корневая система поэзии В. Макеева. Древо ее естественно цельностью, нет на нем пересортицы, привитых чужеродных и несуразных веток, и это обещает новые радующие встречи с его «красным да песенным словом». И в заключение хочется сказать стихотворными строчками, посвященными В. Макееву:

     Душу – настежь!
                   Прислушайся малость:
     Молодильная сила земли
     В новой песне его разгулялась,
     Разбудила в степи ковыли.
     Распахни-ка страницы, как ставни:
     Плес Фетисов тебя опахнет.
     Летник-лес не спеша облетает
     Иль чабрец духовито цветет…
     За окном цвет садов, белоночье.
     Песня светится, видишь ясней:
     Что ни строчка – набухшая почка,
     Обещание новых ветвей!

   Виктор ПАРШИН
   Знамя (г. Ленинск) 19 марта 1998

«Не обнищало песенное братство…»

   Одна моя знакомая, впервые увидевшая Макеева, пришла в полный восторг. «Он как солнышко!» – воскликнула она и показала взглядом на его голову.
   Я рассмеялся, а потом подумал, что знакомая права: он и впрямь как солнышко. И дело не в «голом черепе», которым так приятно иногда пускать зайчики, в чем сам Макеев шутливо признается в одном из своих стихотворений, дело в другом. В том, что он действительно излучает свет.
   Светятся его стихи, светится он сам – добродушно лукавый и с непременной улыбкой на устах – то горькой, то радостной, но улыбкой.
   Этот свет и притягивает к нему людей – всех без исключения: и старых, и малых, и плохих, и хороших.
   С точки зрения энергетики, поэт – всегда донор. Для Василия Макеева это особенно свойственно. Сам был свидетелем того, как на поэтических вечерах мгновенно теплел зал, когда он начинал читать стихи.
   Сам видел, как при одном только появлении его утихомиривались готовые было поругаться братья-писатели и как улыбались ему на улице идущие навстречу прохожие.
   Бывает, конечно, что и на солнышко находят тучи, но тучи быстро рассеиваются, и Макеев опять становится прежним – улыбчивым, щедрым и благосклонным к судьбе.
   А судьба к нему тоже благоволила. Уже в семнадцать лет он издал первую свою книжку «Небо на плечах», которая стала откровением для многих именитых поэтов. Тетрадку с его стихами из Новоаннинского района (Макеев родился и вырос в хуторе Клейменовском) привез, кажется, Федор Сухов. Маргарита Агашина и Юрий Окунев зачитывались ею чуть ли не всю ночь – читали, восторгались и радовались.
   Радовался и Михаил Луконин, написавший в предисловии к «Небу на плечах» следующее: «…Макеев принадлежит поэзии, а поэзия принадлежит ему. Природное чувство слова, эмоциональность, душевная щедрость, чуткость, красочность, острое поэтическое зрение – его сила.
   Поэзия его совсем молода, она застенчива и первозданна, мудра и глубока, в ее юном сердце клокочет большая любовь к родной земле и к родным людям. Это поэзия с широко открытыми глазами».
   Потом был Литературный институт, публикации во всех толстых журналах, новые книги («Околица», «Поклон», «Пора медосбора», «Сенозорник», «Под казачьим солнышком», «Хлеб да соль», «Чистые четверги»), были и огонь, и вода, и медные трубы, но все же качества, которые перечислил в предисловии к его первой книге Луконин, остались. И мудрость осталась, и застенчивость осталась, и широко раскрытые глаза не стали смотреть вприщур.
   И даже отношение к поэзии, которая, по мнению Василия Макеева, должна нести доброту и радость, и вообще взаимоотношения между поэзией и жизнью тоже остались прежними. Такими, как он сформулировал их в стихотворении «Ода песне»:

     Нет, я не слаб, унынье – святотатство,
     Не обнищало песенное братство,
     А песня есть веселое богатство,
     И, если можно песнею остаться,
     Я не умру, пока не рассвело.
     Чтоб ржавых лжей рассыпалась полова,
     Чтоб не гнушались нашего былого,
     Чтоб встала совесть свято и сурово,
     Чтоб хоть одно единственное слово
     Мое в народной памяти жило.

   А что касается земли родной, то за излишнюю любовь к ней Василию Макееву не раз доставалось от критиков. Один из них как-то легкомысленно сравнил его с привязанным к колышку теленком: ходит, дескать, по веревке вокруг этого колышка по кругу, щиплет травку, а что за пределами этого круга – и видеть не хочет.
   Макеев не обиделся, а наоборот, воспринял это как комплимент. И впрямь: что увидишь-то за пределами? То же самое, только уже не свое, родное, а чужое, заемное.
   Опять же, один всю вселенную истопчет, чтобы хоть одну звездочку отыскать, да так и не отыщет, а для другого эта вселенная со всеми своими звездами в речке Панèке отражается. А то и просто мерцает на пуховом платке. Как вот в этом, например, стихотворении:

     Не верю ни в чох, ни в жох,
     А что-то в душе скулит.
     Венчальный такой снежок
     Кому-то любовь сулит.

     Он сеется – невесом,
     Похрустывая едва,
     Сиреневый, словно сон,
     На темные дерева.

     Крещенское волшебство —
     Щекочущий снег в руке.
     Я скоро пришлю его
     Мерцать на твоем платке.

     А ты в толчее деньской,
     Печали сведя со рта,
     Вдали повторяй со мной:
     Великая лепота!

   Да и круг свой Макеев еще далеко не весь обошел. Несколько лет молчавший, он прошлым летом написал целую книгу стихов (надеюсь, читатели скоро ее увидят) – стихов удивительных, горьковато мудрых и безоглядно восторженных, стихов с широко открытыми глазами. Стихов, подтверждающих, что песенное братство не обнищало и что поэт по-прежнему способен держать небо на плечах. Мне кажется, лучшего подарка к своему пятидесятилетию Макеев и сам не мог себе пожелать.
   А что до одного-единственного слова в памяти народной – останется. И далеко не одно.
   Готовя эти юбилейные заметки, я полюбопытствовал у хорошо знающих Василия Макеева людей, как они к нему относятся. Маргарита Константиновна Агашина сказала, что, не будь Макеева, ей наверняка жилось бы чуточку тяжелее. Валентин Васильевич Леднев отметил, что Макеев крепко стоит на земле и именно поэтому его поэзия ясная, глубокая и жизнелюбивая. А Владислав Коваль со свойственной ему непосредственностью воскликнул: «Да люблю я Макеева, и все тут!».
   Что касается меня…
   Когда мне особенно плохо, я иду к Макееву. Когда мне особенно хорошо, я тоже иду к Макееву. Или, если нет возможности встретиться, читаю его стихи.
   Этим, кажется, все сказано.
   Сергей ВАСИЛЬЕВ
   Вечерний Волгоград 27 марта 1998

Солнцем полна голова

   Не мой заголовок – позаимствовал у Ива Монтана, знаменитого французского киноартиста и шансонье, – помните, в шестидесятые годы, когда он приезжал в СССР, вышла на русском его книга под таким названием?!. Но кто обвинит меня в плагиате? Дело-то не в оригинальности, а в сути! Просто лучше не придумаешь. Да и сам юбиляр, Василий Макеев, признается в стихотворении, посвященном Есенину, – «солнышко ношу на голове»…
   Откуда и как я в своем далеке-предалеке, за многие тысячи километров (впрочем, нынче расстояния определяются совсем не верстами: от Волгограда, скажем, до Новосибирска или тем более Владивостока куда дальше, чем до Израиля, в котором живу; отдаленность и далекость в том, что мир совсем другой, привычки, поступки – все-все!) – так откуда я знаю и помню, что 29 марта нынешнего года Василию Макееву исполняется пятьдесят лет?!. Знать, правда, немудрено: достаточно заглянуть в предисловие макеев-ских книг или прочитать литературно-критические статьи, а вот помнить… Для этого надо, наверное, любить и автора, и его стихи.
   Я не рискну писать о поэзии Макеева, все равно не скажу лучше Михаила Луконина: «Макеев принадлежит поэзии, а поэзия принадлежит ему…». И не сумею проникновенней, чем Маргарита Агашина: «Пусть – талант! Но откуда столько души, доброты, печали и этой благородной любви?..». Потому еще не стану писать, что всякий критический разбор стихов только убивает поэзию – по моему глубокому убеждению и при всем уважении к авторам подобных «разбирательных» статей,– и тут уж никто не виноват и ничего не поделаешь: так устроено поэтическое слово, что всякая проза претит ему и сушит его; получается нечто вроде «…не претендует на роль сусально-безгрешного «маяка», являющегося поучительным жизненным примером уже по самой своей безгрешности…» – уф! – без бутылки не разберешься… Попытаюсь лучше рассказать о Макееве-человеке, Макееве-товарище.
   У нас большая разница в возрасте – ему пятьдесят, мне семьдесят шестой (тоже «уф!», а?!). Но тем не менее мы часто встречались, много и обо всем говорили. В нашем уютном помещении Союза писателей… за преферансовым столиком в подвале писательского дома, где Вася любил смотреть игру и со знанием оценивать… за биллиардом… в соседней «стекляшке» часами или «по-быстрому» – в зависимости от наличности… в книжном издательстве… по дороге в редакцию… в писательских поездках в Кабардино-Балкарию, в Саратов.
   О чем только ни говорили! Нет, не специально, а неожиданно, по ходу дела… И всегда меня удивляли его глубокие, широкие познания. Ну ладно поэзия: сам Бог велел, иначе какой же ты поэт! Но ведь и вообще литературу, писателей разных времен, историю хорошо знал… Деревенский же мальчишка!.. Ну, учился в Москве – это много дает и многого стоит!.. Но сколько их, проскочивших столицу и ничего не отложивших ни в голове, ни в душе!.. Но, пожалуй, больше всего меня поражала его открытость, доброта, расположенность к людям – одним словом, то, что называется СОЛНЕЧНОСТЬ. Не припомню Макеева хмурым, раздраженным, злым, недовольным. Видел всего лишь несколько раз огорченным – он тогда не смотрел в глаза, выталкивал слова, отвернув лицо, словно ему очень стыдно за поступок другого – или без всякого «словно»?.. так и было?..
   У казака Макеева есть удивительный дар – одинаково хорошо, доброжелательно относиться к любому человеку, какой бы он ни был национальности,– вот и говори после этого плохо о казаках, вали кулем,– так же, кстати, как о евреях, «лицах кавказской национальности», других. Если бы в этом смысле нужен был пример человека будущего, того самого светлого коммунизма, который закопали и глубоко закопали, то я бы непременно и в первую очередь назвал Василия Макеева – вот уж кто может ужиться со всеми – лишь бы Человек с большой буквы! – любой крови!.. Я часто думаю об этом, перелистывая книги Василия Макеева, которые он надписал мне: «Иосифу Гуммеру! От главного любителя и любимца сынов Израиля, с казачьим обниманием. Твой В. Макеев»; «Иосифу Гуммеру большой привет и поклон из нашего далеко не прекрасного далека, где его помнят»…
   Как я жалею, что не получилась наша встреча на древней-предревней земле Израиля, когда он, его Таня Брыксина и Володя Овчинцев приехали сюда в составе какой-то делегации! Так хотелось показать страну, где теперь живу! И вообще гостеприимно принять дорогих товарищей! Подарки заготовленные вручить! А Васе Макееву – пишущую машинку… Теперь вот никак не могу ее переправить, не с кем. А хорошо бы к такому юбилею! Иль пока выберусь, вообще не нужна будет? – компьютеры, компьютеры…
   Побольше бы таких Макеевых – смотришь, и мир бы стал другим – чище, лучше, добрее!
   Так что тебе пожелать, друг, в твои полвека? Талант? – он у тебя есть и – верю! – не иссякнет… Хороших стихов? – они есть и будут… Здоровья? – пожалуй, оно никому не помешает, но я верю в твои крестьянские корни, твою широкую крестьянскую кость… Такой же неиссякаемой доброты, любви к людям, сердечности и открытости? – пожалуй…
   А лучше всего скажу тебе здешними словами – ДО СТА ДВАДЦАТИ!
   И строчками из стихотворения, которое ты мне посвятил в мой недавний приезд в Волгоград:

     Люблю встречать гостей, нежданных – особливо,
     И разом попадать в водоворот страстей,
     Потворствовать сплеча, сочувствовать красиво,
     Руками разводить от странных новостей…
     Люблю встречать гостей с конца и края света,
     Чем глубже за полночь, тем лучше и простей.
     Потом они уйдут с приветом без ответа
     И снова пропадут в спиралях скоростей.
     Люблю встречать гостей!

   Я прошу у тебя прощения за большой пропуск в стихах, но речь ведь сейчас не обо мне, а о тебе. О вас, друзья!
   Вот и приезжайте! Жду!
   Иосиф ГУММЕР
   (Израиль, г. Ашкелон) Вечерний Волгоград 27 марта 1998

Утренние стихи

   Волгоградского поэта Василия Макеева любят многие в Волгограде. И в отличие от большинства признанных творцов стихотворного жанра множество его поклонников – молодежь. Хотя самому мэтру уже пятьдесят. Полвека, причем такого непростого,– это не шутка. «М-Курьер» от всей души поздравляет мастера и преподносит ему этот маленький сюрприз.
//-- * * * --//
   Елена Федотовна, мать Василия Макеева, рассказывает:
   – Как выучился читать мой сынок, так и заботы главнее для него не стало! Чуть свет – он с книжкой! За водой пошлешь – с книжкой! Всю библиотеку в соседней Вихляевке перечитал… Когда глаза-то у него заболели, мы с отцом и надумали гармонь ему купить. Ивана Бочкова призвали ладам обучать… Что ж, Вася и к гармони был способный! А с книжкой так и не расстался…
   В словах матери слышится гордость и печаль, кровная жалость к непростой судьбе сына. Она словно бы просит людей и Бога не обижать его – белоголового, мягкосердного, совестливого…
   Его и не обижали. Даже нынешний, пятидесятилетний, Макеев для многих остался Васей. Самые добрые и талантливые люди вокруг относятся к нему нежно, трепетно, милосердно, как к большому ребенку.
   Я не боюсь, что меня упрекнут в необъективности. Макеева трудно перехвалить, потому что сам он похвалы не ищет, даже стесняется ее. Что же касается макеевской поэзии, то к одному доброму слову о ней можно прибавить еще десять, и не покажется много.
   Хорошо знают его и волгоградские читатели. Им памятна первая книжка поэта «Небо на плечах» (она вышла, когда автору едва исполнилось 17 лет).
   Людям и сегодня хочется верить наивно, что тот 17-летний паренек никуда не делся, не повзрослел, цветет себе беззаботно васильковыми глазами.
   А меж тем Василий Макеев написал более 15000 стихотворных строк, издал 12 книг поэзии, получил многие лауреатские звания, стал номинантом Государственной Пушкинской премии.
   И все же хочется невольно вернуться к его истокам, к пятнадцатилетию, когда стихи Васи Макеева стали появляться в газетах, а восторженный Окунев мог позвонить среди ночи Агашиной и взахлеб читать его стихи.
   Эпитеты звучали щедрые: «самородок!», «казачий Есенин!».
   Но мало кто знал, что Василий помимо природного таланта еще и грамотен не по-деревенски, начитан, умственно самостоятелен.
   Много раз (в Москве и Волгограде, в Дагестане и на Дальнем Востоке, на Бузулуке и Средиземном море) я видела изумление на лицах людей, слушающих, как Василий Макеев читает свои стихи. Особенно «Не надо плакать о былом!». Привыкшим измерять собственное поэтическое знание другими, более громкими именами, трудно верилось, что этот большеголовый молчун, вечно садящийся в последние ряды и на закрайки стола, и есть автор рвущих сердце стихов, певец любви и радости, чуточку неказистый, но безмерно чистый цветок с берега неведомого плеса.
   Я очень горжусь им в такие минуты. А почему бы и нет?
   Прекрасный поэт, достойный человек, Василий Макеев никогда не был озабочен своей поэтической судьбой и славой, не лез в «последние певцы Дона», не толкался локтями, не обижал людей, не доказывал право занимать соответствующее своему таланту место. И люди отвечали ему той же любовью и почтением.
   Пару месяцев назад еланский поэт Виктор Ростокин привез стопочку выцветших листков, исписанных ученическим почерком Макеева. Некоторые листки датированы 1961, 1962 и 1963 годами. Стихи эти Василий посылал В. Ростокину в армию, хвастливо приписывая сбоку: «Смотри, сколько стихов я тебе выслал! Последуй моему примеру. Жду стиха четыре. Не подкачай!». Или: «Ну как стих? Писал я его долго». И еще: «Это стихотворение я написал, подслушав ночью беседы моих соседок. Оцени!».
   Макееву было тогда 14—15 лет. Спасибо Виктору Ростокину, что сберег, сохранил любовно детские листочки молодого друга, обозначил подборку «Утренние стихи Василия Макеева». Прежде они нигде не публиковались, уровень их, естественно, соответствует возрасту автора. Но автора талантливого, самобытного!
   Мне кажется, публикация их к юбилею Макеева будет хорошим подарком не столько самому поэту, сколько почитателям его музы – и нынешней, которая видится мне натруженной крестьянкой в сенокосном платке, и той, совсем еще юной, в белом ученическом фартуке.
   Подготовка этой публикации не оговаривалась с автором. Она будет полной неожиданностью для него, но мы рискнули. B надежде, что сам Василий вспомнит давно забытое, обрадуется и изумится…
   Т. Б.

Стихи 1962-1963 годов

//-- ЗАПЛАТЫ --//

     Никто не нищ и не заплакал,
     И пусть не сыт деньгами век,
     У нас не судят по заплатам
     О том, что стоит человек!
     Мы носим юные заплаты
     Не как приметы бедноты —
     Их порождает угловатость
     И непоседливость мечты.
     Мы этим досыта богаты!
     Как радостно, друзья, пока
     Носить счастливые заплаты
     На полинялых локотках.
     И только старому солдату
     Не забывается вовек,
     Что не появятся заплаты
     На опустевшем рукаве.
     И потому, весной любуясь,
     Не видя гари в облаках,
     Художники,
     Рисуйте юность
     С заплатами на локотках!

//-- ДОМОВОЙ --//

     Я хочу быть твоим домовым,
     Ночевать на твоем чердаке,
     И подслушивать песни твои,
     И дыханьем скользить по руке.

     Осторожный, в глазах угольки,
     Лунный свет в молодой бороде —
     Я начну, обивая углы,
     Заклинанья творить о тебе.

     Я начну, хоронясь, потаясь,
     Колдовать и нашептывать тишь,
     Чтоб тебя охватила боязнь,
     Коль одна-одинешенька спишь.

     Чтоб лишил тебя юного сна
     Голубой окомелок луны,
     Чтобы ты догадалась сама,
     Кто вздыхает в сенях тишины!

//-- КРАСОТА --//

     Некрасивая, а ждет озорника,
     Страшно стать ей оплывающей свечой,
     Но не просится мальчишечья рука
     На такое неумелое плечо.

     Все ей снится по отчаянным ночам,
     Как у вишен-откровенниц на виду
     Он, таинственный, касается плеча
     И звенит роса лиловая в саду.

     На руках ее он носит по траве,
     И глаза в нем золотистые живут,
     И лепечет она жалобной листве:
     – Я хочу его увидеть наяву.

     Но она еще не знает ничего,
     Ей прозрение завесила мечта,
     Даже зеркало мутнеет мелово́
     От дыхания горячечного рта.

     Упаси ее, Господь, от подлеца!
     Удержи ее у тайны в поводу…
     Он придет еще не воду пить с лица —
     В чистоте ее заметит красоту.

//-- АЛЫЕ ЛЕПЕСТКИ --//

     Закивали солнышку травинки,
     Горизонты светом залило,
     И лежат на выбитой тропинке
     Лепестки, как битое стекло.

     Под лучами розовым и колким
     Лепестковый кажется настил,
     Будто кто-то в маковой футболке
     Целый день под окнами ходил.

//-- ЗАТИШЬЕ --//

     Зима задумалась…… Затишье……
     Поют калитки на заре,
     И выдыхают щедро крыши
     Дым из прокуренных ноздрей.

     Заборы держат, как плотины,
     Сугробов стылые валы,
     Морозы синей паутиной
     Колодцу губы обмели.

     Лучи на вороте сгорают,
     В иструбе выпуклости льда……
     В гремучих ведрах до сарая
     Несу корове холода!

     Корова фыркает чуть слышно
     И хлещет воду, как нарзан,
     И отражается затишье
     В ее колодезных глазах.

   Публикация подготовлена
   Татьяной БРЫКСИНОЙ
   Молодежный курьер
   28 марта 1998

Василий – вот она, Россия!
К 50-летию Василия Макеева

   Тридцать с лишним лет назад меня шарахнули с размаха, со всего плеча. Я ахнул от изумления и восторга – словно окатили меня с телевизионного экрана родниковой волной и божьей благодатью. Но родниковая свежесть была не холодной, она была живой и горячей – от
   русского сердца и вольной души:

     Ветры васильковые над Русью
     Разные мусолят имена,
     Но своею песенною грустью
     Лишь тебе обязана струна.
     Кто же твою славу приумножит,
     Песней расплеснувшись в синеве?..
     Мне б хотелось, потому что тоже
     Солнышко ношу на голове.

   Есенин? Да нет же!.. Господи… Читал светловолосый парнишка с деревенским открытым лицом, с васильковыми ясными глазами. Читал вдохновенно, безоглядно, кажется, не помнил в те минуты самого себя – потому что слышал только собственную душу… И я забыл обо всем на свете. Голосом своим дышала мне в лицо моя Россия:

     Я назову лучистость просек
     И горизонта каждый штрих…
     Кого ты любишь?
     Если спросят,
     Скажу:
     Россию, во-первых!

   Ах, вот… Макеев! С юным Василием Макеевым были еще двое, они тоже читали стихи. Однако не помню их имен, не помню, что читали… Кажется, не услышал их тогда. Потому что рядом с Василием Макеевым были они не видны и не слышны.
   Словно накинули на меня заговорное сладостное покрывало.
   В то время был я уже пожившим, много повидавшим. Прошел сквозь войну, мой ангел-хранитель оставил в живых, литература облюбовала меня для своего эксперимента. Я был уже членом Союза писателей, научился спокойно принимать в свой адрес похвалу и ругань рецензентов, критиков и своих товарищей, сдержанно и недоверчиво относился к чужим успехам и неудачам… Потому что успех оборачивался сиюминутностью, а неудача порождала упрямую волю и желание доказать… Но семнадцатилетний Василий Макеев меня взорвал: вот она, Россия!

     Прощу врагов, друзей покину,
     Свою любимую, богиню,
     Базарной девкой обзову,
     Капель апреля пригублю,
     На одуванчики улягусь,
     И радугой перепояшусь,
     И от заката прикурю!

     Срифмую «зад» и «резеду»…
     Но если надо, про Россию —
     Скажу: «Она…» и не осилю,
     А только руки разведу!

   И еще:

     В лесных урочищах над Доном,
     Росою клювы посолив,
     В любовных судоргах и стонах
     С ума сходили соловьи.

   С памятного 1966-го прошло тридцать два года. А мне хочется читать и читать стихи тех лет… Не писать о поэзии Василия Макеева, не препарировать, не оценивать его творчество – пусть всего лишь с позиции читателя, а повторять и повторять его стихи в этой вот статье… И кажется мне греховным делом рвать отдельные строфы. Ловлю себя на желании списывать стихи полностью, потому что нельзя сказать о них лучше, нежели говорят они сами.
   Столько лет прошло! Хорошо знаю поэзию Василия Макеева. Но от первого впечатления не могу отойти до сих пор. Наверно, потому не могу, что Василий Макеев творчеством своим держит меня в приподнятом напряжении, почти в восторге, все эти годы. Ведь пишет он не пером и не чернилами, а душой своей, насквозь пропитанной чабором и мятой, донником и полынью, донскими хмелинами, радостью, любовью и тоской… Не стану – рука не налегает – делить на периоды – ранние, зрелые, поздние стихи… Они держат меня за грудки одинаково – творения пятнадцатилетнего мальчика и вот – сегодняшние, только что вышедшие из-под пера…

     И с каждым новым обручем на теле
     Большая мудрость скажется во мне.
     Среди высоких шелестных соседей
     Я буду сам осанист оттого,
     Что людям легче дышится на свете
     От чистого дыханья моего.

   Истинная правда! Когда читаю стихи Василия Макеева, мне дышится легче. Уверен, не только мне – каждому, кто прикоснется к его таланту.
   Я прикоснулся вон когда, в шестьдесят шестом. А теперь на дворе девяносто восьмой. Макееву – пятьдесят. Но годы – не срок. Творчество Василия Макеева – подтверждение тому: его поэзия рвется все выше и выше, талант окреп и возмужал, обрел звучание философское. И хоть слышишь иногда, что в стихах последних лет нет уже первозданности, непосредственности пятнадцатилетнего школьника Васи Макеева, я не воспринимаю это как упрек: примета оправдана, вполне закономерна, потому что образ мыслей, миропонимание и душевный строй не могут быть одинаковыми. Главное – талант Василия Макеева с годами не потускнел, он обрел черты классического письма, когда – ни убавить ни прибавить – чувства и мысли его становятся твоими собственными, когда ты несешь их в себе как самое драгоценное, бережно и трепетно, чтобы – не дай Бог! – не обронить, не потерять…
   Но шестьдесят шестой год, который стал памятным для меня от встречи с талантом Василия Макеева, остался и для самого поэта, быть может, самым значительным… В том году вышла его первая книга «Небо на плечах». Он поступил в Литературный институт имени Горького, его стали широко печатать у нас и в Москве…
   В 1971 году он защитил диплом книгой «Околица». Его, что называется, «на ура» приняли в Союз писателей. В двадцать два года! Самый молодой член Союза писателей! И таким вот – самым молодым в стране – оставался он целых пять лет.
   Повалились заманчивые и лестные предложения остаться в Москве, завиднелась перспектива сделаться «столичным» поэтом. Но Василий Макеев не поддался московским соблазнам – вернулся на родную десятину, на милую сердцу Донщину, которая вскормила его и взрастила, налила поэтическими соками, выпустила в мир сложившимся поэтом. Конечно, Литературный институт помог ему. Но помог – почувствовать и уверовать в свое предназначение. Да, там учат… Но как ни имениты литературные наставники, научить они не могут. В Литинституте гранят таланты. А ведь гранить можно лишь тогда, когда он есть. Там учат, помогают стены, студенческая литературная среда. Институт конечно же не прибавил Василию Макееву таланта, но огранил его: ушла из стихов школьная зеленость – осталась поэтическая зрелость. Пожалуй, не только и даже не столько институт сформировал поэта, но взросление и трезвое осмысление окружающего мира, проникновение в собственную душу…

     Затопи ты мне русскую печь,
     Заведи монотонную прялку,
     Я хотел бы все то уберечь,
     Что нерусскому бросить не жалко.

   Вот почему не прельстила его Москва. Как наговорным приворотом тянули к себе русская печь и монотонная прялка, колокольный звон и небесная глубина, старинные предания и нынешнее, пусть не дюже сладкое, житье:

     Слышу звон, откуда он – не знаю.
     Неспокойна неба глубина.
     Сторона ли празднует родная,
     Или плачет наша старина?

   Празднует иль плачет родная сторона, Василий Макеев, русский из русских, всегда останется вместе с Родиной, в обнимку разделит пополам все хорошее и плохое, потому что судьба России – это его судьба! И невольно приходит на память русский из русских – Сергей Есенин:

     Плачет и смеется песня лиховая,
     Где ты, моя липа? Липа вековая?

   И еще просится есенинское:

     А теперь я милой ничего не значу,
     Под чужую песню и смеюсь, и плачу.

   Василий Макеев смеется и плачет под собственную песню. Пришли книги – «Поклон», «Пора медосбора», «Сенозорник», «Под казачьим солнышком», «Хлеб да соль», «Чистые четверги». Но имя его почти непременно упоминают в одной строке с Сергеем Есениным и Федором Суховым. Думается, надо согласиться, что оба они оказали на Василия Макеева свое чарующее влияние. Не исключаю, что именно Сергей Есенин дохнул на него своим пьянящим поэтическим жаром, вдохновил, подтолкнул Богом одаренного школьника… И если кое-где можно уловить схожесть интонационного строя стиха, то объясняется это схожестью мыслей и русского духа. Поэзия Василия Макеева интуитивна, она – от душевной сути его. А душа его полна Россией с ее радостью и болью, с гулевым размахом и неизъяснимой тихой печалью.
   Рядом с Василием Макеевым у нас поставить некого. Иные имена, старательно надутые пустой легковесностью, окруженные надоедливым шумом, видятся жалкими и смешными. Это о них сказал в свое время Борис Пастернак:

     Цель творчества – самоотдача,
     А не шумиха, не успех.
     Позорно, ничего не знача,
     Быть притчей на устах у всех.

   Василий Макеев не терпит суесловия и шума. Ему не нужно «делать» себя и преподносить. Потому что он – есть!
   Мне трудно говорить о поэзии Василия Макеева. Потому что не укладывается она в газетную иль журнальную статью – надо писать книгу. Высокое творчество Макеева заслуживает глубокого исследования. Вот, к примеру, всего лишь одна-единственная строфа, которая заставляет зажмуриться и думать, думать…

     Качать колыбели, кружить карусели,
     С вербой целоваться серебряным хмелем!
     Не сказка какая, а знамое дело,
     Что жизнь на пределе – не знает предела!

   Не знает – да! Только не надо вглядываться вдаль – искать предела! Не надо взнуздывать и одерживать свой талант. Кинь поводья, Василий, дай себе вольную волю. И если суждено ему упасть, как упадет каждый из нас, пусть упадет на полном скаку, на горячечном и вдохновенном взлете!

   Петр СЕЛЕЗНЕВ
   Волгоградская правда 28 марта 1998

«Веду я род свой от берез…»

   «Меняя маски, он искал лицо» – эта флоберовская мысль множество раз подтверждена биографиями людей творческих и кажется неоспоримой. Однако исключения случаются. И русский поэт Василий Макеев, несомненно, тому подтверждение. Он счастливо избежал этой доли – лицо его, лицо в самом широком смысле слова – лицо его души определилось так чудесно рано, так безошибочно, ярко и сразу уже в первой его книге «Небо на плечах». (Принятый в 1971 году в Союз писателей, он в течение пяти лет оставался самым молодым писателем страны.) Однако летит время, оставляя за собой события, радости и горести и – слава тебе, Господи! – поэтические строки, книги на полках.
   Василию Макееву грядет пятидесятилетний юбилей. В суете обыденности, рутинных отношений зрение поражает будничный дальтонизм, его острота теряется, и, лишь налетая мыслью на временную версту юбилейного размера, вдруг обретаешь способность видеть чудесную странность, необыкновенность дорогого тебе человека.
   Он «родился с серебряной ложкой во рту», и, быть может, поэтому его поэзии сродственны свойства этого благородно сдержанного металла: очищать, оберегать от порчи, исцелять. Являть красоту.
   Чудесно и странно то, что струна его зазвенела так верно и сразу, здесь не было «репетиций оркестра», но был – Дар. Но были также Пушкин и Лермонтов, Фет, конечно же Есенин, Павел Васильев, Федор Сухов, другие, Василием Макеевым прозорливо выбранные и любимые, на чей камертон он свою струну настраивал. Все они – с разными полутонами и оттенками – могли бы быть адресатами строк, трогательно обращенных тогда семнадцатилетним поэтом к Сергею Есенину.

     Кто же твою славу приумножит,
     Песней расплеснувшись в синеве?..
     Мне б хотелось. Потому что тоже
     Солнышко ношу на голове.

   Хотелось и, к счастью, удалось. Хотя солнышко с годами несколько потускнело…
   Вся жизненная манера, все повадки поведения и конечно же сам физический облик Василия Макеева – крепок, ядрен телом, лицом чист и улыбчив,– несомненно, свидетельствуют о том, что перед нами человек православный. Но при всем этом также несомненно, что Макеев пантеист, стихийный и безудержный. Его Бог рассеян повсюду, он живет в ветке сирени, в безымянной водомерке, в одиноком облаке над серым жнивьем. Во всякой божьей твари. И всему этому поэт истово поклоняется.

     Я проходил по весям и отрогам
     И видел вновь у горестных ракит,
     Как спит туман под берегом отлогим,
     Как осень листья в лужах кипятит…
     И я больную душу успокоил,
     И я земле пришелся ко двору.
     Мне твердо верится в такое —
     В природе быть и славиться добру!

   Поэзии Макеева чужд и неуютен прямоугольный астматический город, его метафора расцветает в звонкой, обеззараженной птичьей трелью и пением цикады, атмосфере иного, вечно юного мира, где «калина светит вполнакала», где «в бредне тумана застряли елок зеленые щуки» и «в… укромном палисаде тасует мальва лепестки».
   Где «женщина ущербною луною… светит из простуженной дали».
   В поэтической фантазии Макеев тяготеет к полному слиянию с природой:

     Зароют меня в землю по колено,
     Побрызгают водою из горсти,
     И буду я, качаясь и колеблясь,
     Весь век у палисадника расти.

   И вот какую судьбу и предназначение видит во всем этом поэт:

     …Среди высоких шелестных соседей
     Я буду сам осанист оттого,
     Что людям легче дышится на свете
     От чистого дыханья моего.

   Корни свои Макеев чувствует и нервом, и кровью, и памятью. Все они – в первую голову мама поэта, отец, прадед Фетис, деды – «гуляка первый» дед Алеша, «труженик вечный» дед Федот, бабушка Наталья, кум Николай, бесчисленные племянники и племянницы, прочая родня, населяющая хутор Клейменовский Новоаннинского района, откуда поэт родом,– живут теперь в стихах и поэмах Василия Макеева в ином, поэтическом измерении, по своей природе гораздо более гармоничном и долговечном, нежели юдоль земного существования.
   С радостным постоянством выезжает Василий каждое лето в Клейменовку на косьбу, на заготовку дров для материнского хозяйства и возвращается порядочно загоревший, крепенький, довольный. Частенько с новыми стихами. И с печалью в глазах. Что вполне понятно, потому что:

     Скупая жизнь давным-давно почата,
     По городам разбрызгана родня.
     Отец лежит под холмиком песчаным,
     А мама дом все держит для меня…

   Василий Макеев к собственности равнодушен.
   Василий Макеев – страшный собственник. У него есть «владение» – небольшой участок берега местной речушки Паники, выделенный некогда уже известному поэту хуторскими властями и заботливо им обозначенный длиннющими слегами. На этом участке ничего нет, кроме того, чем обустроила его сама природа. Ах, каким грозным негодованием вспыхнули голубые Васины глаза, когда я, будучи у него в гостях, плюхнулся с ветхого мосточка в речку и бодро рванул к россыпи девственно белых кувшинок. Каким незнакомым, неожиданно низким фельдфебельским голосом рявкнул он: «Назад! Назад тебе говорю! Ты там все корни им пообрываешь!».

     А ведь так хотелось
     Доплыть…
     Туда, где лилии цветут,
     Цветут в воде, чернее дегтя.

   Но конечно же это произошло. Чуть позже и при бдительном сопровождении владельца всей этой красоты.
   В городе у Васи собственнические инстинкты умирают. Приоритетных объектов нет. Главные достоинства вещей просты и понятны: телевизор – «чтоб показывал», куртка – «чтоб теплая», туфли – «чтоб не жали». Что в принципе совершенно верно. Хотя выглядит он всегда опрятно и даже щеголевато. Но тут чувствуется рука супруги, Татьяны Брыксиной, известной поэтессы, но также обстоятельного и заботливого человека.
   Там же, в Клейменовке, у мелкого озерка с островком осоки посередине, в компании аборигена с довольно бандитской, но и чем-то благочинной бородой, моего тезки, мы расположились однажды потрапезничать с бутылкой самогонки и нехитрой снедью на газетке. После пары рюмок мутноватого, но крепкого местного рукоделия наша троица олицетворяла «Охотников на привале», точнее, ее дешевую – вследствие большой скромности закусок – репродукцию. Разве что говорили мы о рыбалке. В случившейся наконец паузе бородач выжидательно посмотрел на Васю и спросил, словно продолжая некий давний, мне неизвестный разговор: «Сейчас можно?» – «Давай»,– ответил тот. Петро достал клеенчатую тетрадь, порядком затертую, открыл на закладке и заговорил нехитрыми, не всегда гладкими ямбами. Закончив чтение, деликатно недолгое, он взглядом спросил: «Ну как?». И поэт на этот безмолвный вопрос ответил без тени иронии, не длинно, но вполне обстоятельно и серьезно. Петро сложил тетрадку, сунул ее в карман пиджачка и сказал: «Ну, в следующий раз я тебе еще кое-чего почитаю». Вот такие поэтические студии проводит порой Макеев в хуторе Клейменовском.
   В Волгоградской писательской организации Василий Макеев ведет поэтическую студию более двадцати лет. Это подвижнический и прекрасный труд, благодаря которому в нашем городе сложилась хорошая, добротная поэтическая школа. Поэты нового поколения Сергей Васильев, Александр Леонтьев и другие во многом обязаны своим местом в современной литературе именно ему. Не удалось Макееву, быть может, одно – передать им свое умение читать стихи.
   Необычный тембр его голоса, перебитого в юности случайной простудой, диапазон эмоциональных модуляций – от нежнейшего «пиано» до мощного «фортиссимо» – где-то в самом зените, абсолютная и очевидная вовлеченность поэта в это действие превращает его в волхвование, из которого возникают картины, захватывающие своей почти осязаемой реальностью, и каждый нерв слушателя звенит в резонанс с музыкой строф.
   Когда я много лет назад впервые услышал ставшее теперь классическим «Не надо плакать о былом…», мурашки побежали у меня по коже, сердце дало дребезг, и я подумал: «Боже, как же хорошо…». Случается такое и сейчас.
   Безусловно, это особый и редкий дар – чувствовать слово в его звуковом воплощении, и научить этому, может быть, просто нельзя, как нельзя выработать абсолютный слух – он либо есть, либо его нет.
   Собеседник Макеев достойный. Общение с ним полезно всем: и опытным литературным зубрам, и эпатажной фронде, и взвешенным либералам среднего поколения, и махровым графоманам. Оно очищает кровь, укрепляет становой хребет и освобождает организм от душевных шлаков. Кроме того, оно чрезвычайно интересно, потому как мнения Макеева всегда очень личные, его система мер и весов не печаталась на обложках школьных тетрадок и никак не объясняется программой Литературного института. Она – продукт высокой алхимии, замешанной на интуиции, страстной любви к литературе и бесконечном самообразовании, что, несомненно, есть единственный вид образования вообще. Она хорошо соотносится с мыслью его любимейшего писателя – вот здесь он классически ортодоксален! – Льва Николаевича Толстого: «Чрезмерная вера в авторитеты делает то, что ошибки авторитетов принимаются за образцы». Спорить с ним – дело хлопотное, но всегда продуктивное.
   Как странно расставляются порой имена – от Тредиаковского до Бродского – по ревизованной Василием табели о рангах, каким множеством деталей – тонких и малоизвестных – обрастают их хрестоматийные биографии!
   В обыденной жизни Василий – человек несуетный и улыбчивый. Он любит дружеское застолье, маминого жареного гуся, доставленного с оказией из Клейменовки, любит похвалиться домашним винцом, консервациями своей дорогой супруги Татьяны, любит, как утка, плескаться в песчанском пруду, где у Макеевых дача.
   По жизни он оптимист, к чему весело призывает и других:

     Будем живы! Будем живы!
     Зайцы, птицы, ели, сливы,
     Сколько надо лет и зим.
     В снеге скорбном, в буре злобной
     Лучше мы от смеха лопнем,
     Чем от грусти угорим!

   При знакомстве он представляется: «Василий Макеев», оставляя отчество за скобками возраста, и всегда объясняет, что такова поэтическая традиция. Он хочет быть молодым, и ему это удается.
   В обыденной жизни Макеев, как все мы – обычный человек.
   Однако порой миры его обитания обыденному сознанию недоступны. Он возвращается оттуда с грузом некого певучего знания. И, слушая эти недлинные периоды, ты чувствуешь, как вдруг прихватывает сердце; как чуткий нерв памяти дает нежданный отклик; как пронзительна твоя причастность родному дому, родительским гробам. Твой кровоток сливается с кровотоком родных душ, и ты становишься причастным самому себе, настоящему. И душа твоя просыпается от скучноватого серого сна.
   И за все это хвала тебе, русский поэт, прекрасной души человек, Василий Макеев!
   Петр ТАРАЩЕНКО
   Городские вести 28 марта 1998

Поле перейти

   Говорить о творчестве Мастера непросто. Как изловчиться долить бокал, наполненный до краев? Летопись жизни Мастера, его судьба – в его творениях, где уже ничего не добавить и не отнять. Все относительно перед созданным им. Все, кроме времени……
   Василий Макеев – Мастер. Он – Поэт! Один из немногих в родном отечестве, которого можно назвать этим высоким именем без натяжки и сомнения, как, скажем, землю назвать землею, а всенародно избранного президента – президентом. Что большее я могу сказать о человеке, о моем давнем друге, чем сказал о себе он сам в своих стихах? Может быть, уместнее вспомнить негромкое слово народного поэта Калмыкии Давида Кугультинова на его недавнем юбилее, где принимала участие и делегация писателей Волгограда. Обращаясь в зал, где, будто на мифологическом Парнасе, восседал весь цвет литературного Кавказа с председательствующим Расулом, Давид Никитич сказал: «Перед вами Василий Макеев. Запомните это имя. Когда-то эти слова мне произнес Михаил Луконин. Я счастлив, что прикоснулся к поэзии Макеева, я горд за нашу державу».
   Да, нам удивительно повезло! И литературному Волгограду, и всем, кому дорого наследие мастеров художественного слова. Целая плеяда ярких имен, талантов, без которых немыслимо сегодня признание заслуг отечественной культуры на мировом олимпе. На поэтическом небосклоне города-героя, несомненно, выделяется звезда Василия Макеева.
   ……В это неспокойное торжество он еще раз испытывает нелегкое бремя именитых. И никуда не денется. Юбиляр обязан держаться стойко! Главное, чтобы в звонкой многоголосице города не потонуло негромкое слово его хутора, где за вечерними окнами родительского дома затеплится заздравная материнская свеча. Там начало Поэта, там его продолжение. Можно, конечно, поспорить, что проще: прожить жизнь или перейти поле? Многие осилили этот переход. На другой берег. На каменный. А Макеев остался. Остался навсегда. На той же самой стерне, где «…за тучею зеленой ветряной осоки грезит в лилию влюбленный омут синеокий» и «…где в любом житейском гаме, стыни и тумане смотрят в душу васильками все его селяне».
   Иногда появляется мысль: все ли, что мог, отдал поэт единственному делу? Мало это или много – составить к 50-летию поэтический сборник в 18—20 авторских листов? Бог ведает истину. Он один ведет Мастера от творения к творению. И пути его неисповедимы.
   А впрочем, жизнь продолжается. И полю надежды нет ни конца и ни края. Не надо плакать о былом. Особенно когда судьба состоялась. Поздравляю тебя, мой дорогой друг! Нет, не с прожитыми годами – поздравляю с новыми стихами и учениками твоих учеников. Для них сегодня эти строки. А для нас – бокал юбилейного вина. И все же…… Думая о Мастере, спрашиваю себя: кто лично для меня поэт Василий Макеев? Друг, учитель, коллега? Наверное, все вместе взятое. Чем близок он мне? Добротой, надежностью, щедростью? Думаю, и тем, и другим, и третьим. Идеален ли он? Вряд ли. А впрочем, я не Бог и судить не мне. Он из немногих людей, которым я доверюсь в решающий момент. Какое чувство чаще всего я испытываю к нему? Восхищение!
   Владимир ОВЧИНЦЕВ
   Городские вести 28 марта 1998

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   Первые поэтические строки Василия Макеева – деревенские. Последние на сегодня – опять же сельские. А между ними непростой творческий путь в тридцать с лишним лет, добрый десяток книг, пользующихся заслуженным успехом у читателей (не только сельских!).
   Случилось так, что долгое время имя Василия Макеева обязательно сопровождалось словом «самый». Самый молодой в области автор первой поэтической книжки. Самый молодой студент Литературного института имени Горького. Самый молодой член Союза писателей СССР… В общем, шли годы, а Василий, уже и Степановичем ставший, оставался «самым». Главным образом – молодым. С чем и поздравляем его.
   Василий Макеев не только поэт, как говорится, от Бога. Он и журналист отличный, что и доказал еще раз своей работой не в одном периодическом издании, в том числе и в газете «Крестьянское слово», сотрудничество в которой он не прерывает до сих пор.
   О Василии Макееве, его творчестве говорить можно много и долго. Но, считаем, лучше всего о нем говорят его произведения. Завидуем тем читателям, которым еще предстоит познакомиться с ними.
   Поздравляем Василия Степановича Макеева с юбилеем, надеемся, что он еще много даст любителям литературы. Особенно сельским.
   Коллектив редакции газеты «Крестьянское слово»
   Крестьянское слово Март 1998
//-- * * * --//
   Работники культуры Boлгоградской области искренне поздравляют Василия Степановича МАКЕЕВА – одного из лучших поэтов российской глубинки, выросшего на благословенной сталинградско-волгоградской земле, с 50-летием!
   Василий Макеев! Да когда ж это Вы успели так повзрослеть? Ведь буквально вчера я держал в руках Ваш первый сборник «Небо на плечах» и радовался успехам своего хуторянина – Вашему зрелому не по годам совершеннолетию в неполные 18 лет. Надо ж! Небо он принял на свои неокрепшие плечи! По следующим 12 сборникам, выходящим один за другим с интервалом в год-два, я следил за Вашим триумфальным шествием, узнавая в них не только лирический почерк Есенина и Кольцова, но скорее собственные отголоски души. Вы несли «Небо» не только свое, но и мое, наше русское небо.
   30 лет назад на последнем курсе Литинститута им. Горького Вы вместе с дипломной работой «Околица» были приняты в Союз писателей СССР. Приняты – не то слово. Вы не видели этого. Вас сельская творческая и читательская аудитория буквально внесла на руках. Как несла в памятном 43-м пехота бравого танкиста-освободителя на руках.
   Каюсь, Василий Степанович, забеспокоился я за устойчивость Вашей души, когда Вас поманила столичная «Молодая гвардия» или «Сельская молодежь» (точно не помню) престижной должностью. Устояли! Мы с тихой радостью вздохнули за Вас. Мы – это Ваши многочисленные подражатели и ученики поэтического, вечно благословенного братства. Вам трудно сейчас угадать, кто же из тех, кого ставили Вы «на крыло», столь искренне пишет о Вас – нас-то целый батальон. Это может быть и Владимир Мавродиев, и Михаил Зайцев, и Александр Леонтьев.
   Крепости духа Вам, Василий Макеев! Новых замыслов и вечных слов о маленькой русской деревеньке, о моих земляках, на чьих плечах вся Россия держится.
   P. S. Мы случайно встретились с Василием Макеевым в Комитете по печати. Очень тепло и с благодарностью он отзывался обо всех, кто его поздравил. «Поздравлений было много и самых неожиданных, что также приятно. Люди у нас очень хорошие и добрые. Спасибо им»,– сказал В. Макеев.
   В своих планах на будущее думает заняться прозой. А вот о подписке сказал так: «Газеты покупаю в киоске «Союзпечать». Любимые газеты: «Известия» и «Спорт-экспресс».
   Очень нравится ваша газета, и жду момента, когда она будет продаваться в киосках, чтобы можно было спросить: «Большая» есть?».
   Геннадий ВЕДЕНИН
   Большая, 15 Апрель 1998

«В какие наши лета…»

   Ощущение движения времени, наверное, самый верный признак, отличающий живую душу. Для поэта это качество незаменимо вдвойне.
   Хотя есть и другое – остаться во времени самим собой.
   Мне всегда казались сомнительными попытки найти верстовые столбы, меж которыми поэт имярек обрел-де окончательную творческую зрелость.
   Первый сборник Василия Макеева вышел в свет, когда ему не было полных восемнадцати. Вышел, потому что тетрадка со стихами сельского школьника сразу обратила на себя внимание таких чутких и честных поэтов, как Маргарита Агашина, Федор Сухов, Юрий Окунев. Потом – серьезная учеба в Литературном институте, общение с другими мастерами поэтического цеха. Но, взяв от всего этого серьезно и сполна, дарование Макеева не утратило первозданного, отпущенного судьбой. Питающей пуповиной его творчества осталась по-прежнему «малая родина», сельская глубинка, ее люди, ставшие навсегда его пророками.

     Среди полей, весной обетованных,
     Среди дождей, в зарницах осиянных,
     Среди снегов, роскошно самобранных,
     И средь людей, простых и необманных,
     Я вырос несмышленым купырем…

   Выросла лирика поэта, хотя примитивно делить истинную поэзию на сельскую и городскую, лирическую и гражданственную. Деление такое, пожалуй, можно определить макеевским же любимым словцом – «вытребеньки». А творчество живет по своим, одному ему известным законам.
   Но «малая родина» дарила и по-прежнему дарит Макеева своими красками, чувствами, изначально близкими людям, не утратившим связь с землей. Землей, вечно животворящей и обновляющейся, благодаря законам природы, и вместе с тем самой беззащитной перед изменой, перед натиском равнодушия и сиюминутности.
   Хотя, впрочем, поэт даже и не корит людей за последнее: даже в Эдемском саду людям стало со временем тесно.
   И Макеев лишь как бы напоминает своими стихами: живите как можете, но – не беспамятно. Не торопитесь все-таки напрочь вычеркнуть из жизненного круга белую звездочку, мелькнувшую в зеленой траве («Ежевика»), «рябую» крушину у ручья, мудрую «сон-траву», малиновый татарник, что стоит в «колюче-растопыренном ошейнике, как самый ярый пасынок земли». Пусть и он остается на этой земле с нами – «один цветок, горчивый и махорчатый, я тайно взял на память о тебе»…
   У Макеева много таких «негромких», «камерных» стихотворений: «Тру морковь, рублю капусту, поздних ос терплю, разговоров про искусство жутко не люблю…»
   Лучше просто постоять, например, тихо перед неприметным малым озерцом («Ильмень»):

     Просто водная кулига,
     Ни мала, ни велика.
     И поит его Паника —
     Потаенная река…

     А наутро ахнешь кротко
     И считаешь наугад,
     Как сорит в куге лебедка
     Бисеринки лебедят…

   Постоишь да и почувствуешь, как сам автор, что, «как все, живущие в России, веду я род свой от берез…». Мелькают и мелькают в новом сборнике поэта, как, впрочем, во всех его книгах, своеобразные «даты календаря»: «Сенокосная череда», «Июль-сенозорник», «Август. Сочень. Хруст капустный»…
   Но вчитываясь, отчетливо видишь, что это все куда шире, нежели просто бытовые зарисовки. Не так ли именно «листала календарь» и та самая русская поэзия, что названа была позже отечественной классикой: «Мороз и солнце, день чудесный», «…Колокольчики мои, цветики степные», «Чем жарче день, тем сладостней в лесу»… А итог здесь – осознание Родины. Где громкие слова-то, пожалуй, действительно лишние. Каждый найдет их для себя сам – «в Россию можно только верить»…
   Вот и наш современник Василий Макеев подводит нас на излете двадцатого века все к тому же.
   «Уйду в туманные слова, уйду в загадочные строки, – пишет он, например, в стихотворении «Признание»,– срифмую «зад» и «резеду»… Но если надо про Россию, скажу: «Она…» – и не осилю, и только руки разведу!». И в другом:

     Но если холодом повеет
     И грянет гром над головой —
     То перед Родиной своею
     Ты встань, как лист перед травой.

   В последнем сборнике, в стихах, печатающихся впервые, движение времени, к сожалению, все чаще отмечается поэтом списком личных потерь:

     Покумилась с землей
     И последняя бабушка,
     Собиральщица трав
     Угадала свой срок.
     Не с того ль по весне
     Озорная муравушка
     Обступила песчаный
     Ее бугорок?..».

   «Друзья уходят спозаранку», – начинается другое стихотворение – «Памяти Владимира Мызикова».

     Как будто дунул горький ветер
     И занавес заволновал…

   Но есть и потери другие, осмыслить которые нам еще предстоит всем вместе:

     Мы же из узды – опять в узду
     Шествуем, довольные заранее.
     То орла меняем на звезду,
     То царя – на теплую компанию!..

   Еще полней последняя тема развита в, казалось бы, не очень свойственном поэту откровенно политизированном стихотворении «Шиши»:

     На Руси шишей, как грибов
     Развелось – небесная страсть!
     Не идут в шиши за любовь,
     А за знать спешат и за власть.
     И народ обалдел от души,
     Не поймет никак одного:

     То ли демшиши – хороши,
     То ли комшиши – ничего…
     Верещат шиши, гомонят,
     И язык у них без костей.
     Вся Россия – сплошной синяк
     От бесовских таких затей…

   Хотя все-таки поэт-лирик не оратор. Макееву, кажется мне, в душе претит, просто горло дерет слово, в котором нет, по его же собственному выражению, «песенной души».
   А как бы самому себе отвечая на вопрос о сделанном в целом, поэт возвращается в конце порубежного сборника, отметившего его пятидесятилетие, к одному из самых любимых своих стихотворений – «Ода песне»:

     Нет, я не слаб, унынье – святотатство,
     Не обнищало песенное братство,
     А песня есть веселое богатство,
     И если можно песнею остаться,
     Я не умру, пока не рассвело……
     Чтоб хоть одно-единственное слово
     Мое в народной памяти жило.

   Татьяна МЕЛЬНИКОВА
   Вечерний Волгоград 4 июня 1998

«В безрассудство с жизнью не играют…»

   Вы знаете, какое слово было наиболее употребительным в ранней пушкинской лирике? Слово… лень! «Муж лени и Морфея» – назовет себя юный поэт в послании «К Дельвигу», сформулировав здесь же и другое, но близкое к первому определение своего житейского облика:

     Позволь мне полениться
     И негой насладиться, —
     Я, право, неги сын!

   «Люблю я праздность и покой, и мне досуг совсем не бремя»,– заявит лирический герой в пушкинском послании «Моему Аристарху» (1814), в котором поэт даст себе точную аттестацию, прошедшую сквозь многие лицейские стихи: «ленивец молодой». И настолько это было для него важно, что это свое недостойное достоинство он зафиксировал даже в шутливой эпитафии:

     Здесь Пушкин погребен: он с музой молодою,
     С любовью, леностью провел веселый век,
     Не делал доброго, однако ж был душою,
     Ей-богу, добрый человек.

   А вот столь же юный голос пушкинского современника, который через десятилетие окажется среди пяти повешенных. Это голос Рылеева, тоже едва взявшего в руки перо, но как будто сознательно решившего противопоставить себя молодому ленивцу Пушкину:

     Чтоб я младые годы
     Ленивым сном убил!
     Чтоб я не поспешил
     Под знамена свободы!

     Нет, нет! тому вовек
     Со мною не случиться;
     Тот жалкий человек,
     Кто славой не пленится!

   Позиция? Позиция! Только будущий борец с самодержавием слишком узко понимал свободу, низведя это понятие до политического смысла. А юный Протей Пушкин уже в лицейские годы умел смотреть на мир широко и поистине свободно, соотнося понятие свободы с широким миром жизненных чувств, взаимоотношений, принципов жизнестроительства, став и в этом плане, если воспользоваться словами Вяземского, сказанными в адрес Фонвизина, «из пере-русских русским».
   Если бы Гончаров не написал Обломова, то, наверное, никто бы так и не узнал, что лень – национальная черта русского характера, которая находится в весьма затейливом, но органическом сочетании с его стремлением к свободе. Пушкинская Лень (я не случайно пишу это слово с прописной буквы) – это символ частной, свободной, не зависимой ни от кого жизни, символ независимого, не связанного никакими внешними светскими и служебными обязанностями существования.
   Юный Василий Макеев не выступал с какими-либо поэтическими декларациями. Напротив, первое опубликованное стихотворение двенадцатилетнего поэта, крестным отцом которого стал Федор Сухов (это он отобрал его для Новоаннинской районной газеты), было в традициях так называемой «чистой поэзии» с ее «соловьиной» тематикой. И называлось тоже весьма традиционно – «Соловей»:

     Тень такая мягкая, приятная
     От деревьев падает в лесу.
     Ландыши пугливо-ароматные
     Прячут тихо в тень свою красу.

     Отдыхаю тоже я в прохладе,
     Соловей уснуть мне не дает.
     Тень ему приятную не надо —
     Солнцу песни он свои поет.

   В юные годы поэта трудно было заподозрить в лени: писал он много и активно. Но более поздняя его жизненная позиция оказалась весьма близкой к пушкинской. Его Пегас не рвал постромки в неудержимом стремлении на Парнас. Данный Богом талант, доброжелательно отмеченный многими известными литераторами, среди которых пальма первенства принадлежит Луконину (он напутствовал первую книгу Василия Макеева), неафишируемая уверенность в самом себе позволили поэту расти без излишней суеты и запальчивости, с той основательной неспешностью, которая была характерна для гончаровского героя. А ведь эта черта русского характера идет от его внутренней непокорливости, органического неприятия какой-либо зависимости: от судьбы, от начальника, от обязанности каждодневно трудиться, от хронического безденежья, которое было ведомо когда-то даже «новым русским», от потачливой жены и даже, наконец, от Музы, которой Василий Макеев никогда не изменял, но и в постоянстве не клялся. Были годы, что греха таить, когда он, выражаясь его слогом, чаще всего «почитакивал» да слал нередкие поклоны Бахусу.
   Но личностный «суверенитет» – среди расхристанного общества, среди писательского сообщества, среди домашнего общежития – он пытается хранить всю свою жизнь. Хотя в последнем случае притязания на статус «субъекта международного права», как и в случае с гордой кавказской республикой, реализуются с максимальными трудностями… Только, пожалуй, в протоколах о намерениях…
   Довелось мне встречаться с поэтом в его родной клейменовской обстановке. Это было в сенокосную пору, которую он никогда не пропускает. Я, не умеющий ничего, кроме как читать книги и в меру способностей разбираться в них, ни разу не державший в руках косы, естественно, большую часть времени проводил на берегу воспетого Василием Фетисова плеса, полоскаясь в глубинно-холодных водах омута или созерцая солнечный зрак, утонувший в нем. А пресытившись этим занятием, возвращался к косцу, который с вековечной крестьянской сноровистостью косил несуетно и мощно, как в известном кольцовском стихотворении: лобастый, широкоплечий, коротконогий, крепко стоящий на земле.
   Потом день медленно для меня истаивал, омут охолаживал пропеченное тело Василия, и мы возвращались под кров, трапезуя под негромкий перестук стаканов с крепким домодельным напитком (то была эпоха торжествующей глупости Лигачева). Потом вновь шли на Панику, которую покинуло солнышко, и в компании с отбившимися от дела клейменовцами и остервенелыми комарами гутарили обо всем, что бог на душу положит.
   Спали мы в комнате, сызмальства принадлежавшей Василию, с отдельным недействующим входом, кроватью, диваном, письменным столом и тумбочкой с персональной туалетной бумагой…
   Иногда из стола извлекались невеликих размеров блокноты со стихами давних лет, один из которых – в минуту острой оппозиции лигачевскому монополизму – перекочевал ко мне, о чем я и напоминаю Василию этой публикацией. Записная книжка с детскими еще стихами мэтра волгоградской поэзии – памятное и светлое обретение для меня.
   Виталий СМИРНОВ
   «Отчий край» № 1(17) 1998

«Никакому пасмурному змею не отдам я голову твою»

//-- О личном, о семейном --//
   Татьяну Брыксину я жутко зауважала после одного случая. В Союзе писателей, секретарем правления которого она к тому же является, мы как-то вместе готовились к одному ответственному мероприятию. Бегали, суетились. Наконец сели перекурить. Разговор, как это нередко бывает у женщин, незаметно переключился на тему семьи и быта. Зная о чрезмерных служебных нагрузках моей собеседницы, я между делом поинтересовалась:
   – Тань, ты по дому-то что-нибудь успеваешь делать?
   – Все успеваю, – последовал неожиданный ответ. – Знаешь, какая у меня в квартире чистота? – Татьяна загадочно улыбнулась и, как мне показалось, с затаенной гордостью произнесла: – И-де-аль-на-я!
   После этого на Брыксину я стала поглядывать с неподдельным уважением. Писать замечательные стихи и прозу, быть примерной женой поэта от Бога (а ее супруга, Василия Макеева, я причисляю именно к таковым) да еще при этом образцовой хозяйкой – такая ноша, согласитесь, под силу далеко не каждой женщине…
//-- На сенокосе --//
   Но возможность убедиться в этом самой, побывав в гостях у Макеевых-Брыксиных, представилась не сразу. Весь июнь Василий, как обычно, пробыл у своей матушки, в родном хуторе Клейменовском. Ездит туда каждый год косить и сочинять. Говорит, что пишется ему легко только вблизи отчего дома, под звон косы да аромат свежескошенной травы. Ритм работы задает ритм будущего стиха.
   Вернулся помолодевшим. Руки в мозолях. Огонь в глазах. Правда, стихов в этот раз привез немного: жара дала себя знать.
   Татьяна: С сенокоса Макеев обычно привозит тетрадку с каракулями (стихи он всегда слагает в уме, запись их для него дело десятое). С гордостью протягивает ее мне: два стихотворения посвящены тебе. Я заглядываю: «мои» стихи всегда самые последние. Сначала он воспевает всю Клейменовку, потом всех местных коров, козлов, котов. А под конец, видимо, вспоминает и о жене…
   Василий (посмеиваясь): Да ведь врешь ты все…
//-- Когда мы были молодые… --//
   Что правда, то правда. За восемнадцать лет совместной жизни стихов, посвященных дражайшей половине, Василий написал предостаточно. Да и в период так называемого жениховства (Татьяна тогда училась в Москве на Высших литературных курсах) письма в столицу отсылал чаще всего зарифмованные:

     Я писать без рифмы не умею,
     Но любовь в сердцах не утаю.
     Никакому пасмурному змею
     Не отдам я голову твою.

   После учебы Таня жила в Волжском, в маленькой комнатке обычной коммуналки. И Василий, человек к тому времени уже женатый и с положением, пропадал там днями и ночами. Друзья шутили: Макеев покоряет Эверест (Татьяна на добрых пол-головы выше Василия). А он, похоже, покорял сам себя. И наконец решился. Собрал кое-какие вещички, оставив свою трехкомнатную квартиру и все нажитое имущество прежней жене, и окончательно перебрался к Татьяне.
   Василий: Если хочешь быть счастливым мужем, женись на сироте (смеется). Нет, кроме шуток. Я окончательно влюбился в эту женщину, когда узнал о ее детдомовском детстве. У Татьяны даже в детстве был большой размер ноги, и ни одни из детдомовских башмачков ей не подходили. Поэтому она всегда ходила в больших, не по размеру мужиковых ботинках на картонной подошве. Когда я впервые узнал об этом, то так проникся, что заплакал и сказал: «Я – твой. Отныне и навсегда».
//-- Смотрины --//
   Скромной свадьбе двух поэтов, как и полагается, предшествовали смотрины.
   Татьяна: В 83-м повез меня Василий впервые к своей матушке. Мне боязно. Знаю, что она – женщина строгих правил. Подъезжаем. Ворота открываются, и стоит посреди двора мать его. Руки от работы ниже колен. В глазах и вопрос, и испуг немой: какая я окажусь? Макеев, смотрю, уже в доме спрятался, из-за занавесочки выглядывает. А мы с матушкой меленькими шажками пошли навстречу друг другу. Остановились. И вдруг как обнялись, как расплакались… В этот момент Вася и сказал свою историческую фразу: «Все, придется жениться!».
   Василий: …Я ведь человек старозаветный: если бы мать не заплакала тогда, может быть, и не поженились бы до сих пор.
   Татьяна: Зашли в дом, а матушка и говорит: «Дочка, я тебя искупать должна – традиция у казаков такая». Нагрела воду, корыто поставила. Купает меня и приговаривает: «Какая же ты, дочка, гладенькая да чистенькая». Купала, словно благословляла.
//-- Дом --//
   Как знать, может, и вправду материнское благословение сыграло свою роль. Да только сегодня в доме у Василия и Татьяны – живут они теперь на улице Краснознаменской, в двух шагах от Дома литераторов,– тепло да уютно. Заглянешь на полчасика, а уходить не хочется.
   В кабинете Макеева от пола до потолка – книги. Читает он запойно. Ест – читает, бреется – читает, даже улицу переходит и то читает, за что неоднократно штрафовался инспекторами ГАИ. Остановится, заплатит штраф и опять читает.
   В гостиной и спальне – прекрасная коллекция живописи и графики – подарки знакомых художников. Чистота кругом – свидетельствую – и в самом деле идеальная. Хотя объясняет сей феномен хозяйка дома достаточно просто.
   Татьяна: Если Василий живет в дискомфорте, он тут же начинает раздражаться, ворчать.
   Василий: Я не умею ворчать…
   Татьяна: Правильно. Ты начинаешь визжать. Поэтому для себя я давно поняла: чтобы в доме был покой, дома должен быть порядок!
//-- Стихи и проза --//
   – Таня, а когда ты пишешь, Макеев тоже раздражается?
   Татьяна: Ну что ты! Это для него святое. Обычно я пишу на кухне – это самое тихое место в квартире – по вечерам. И тогда Макеев ходит на цыпочках. Очень болезненно и заинтересованно воспринимает мои «вирши». Никогда не правит, но дает дельные советы. У него отменный литературный вкус, поэтому к его замечаниям я всегда прислушиваюсь. Кстати, моя последняя книжка «Трава под снегом» – в какой-то степени и его заслуга. Прозу до этого я не писала, а Вася убеждал: у тебя обязательно получится…
   – А сам никогда не пытался изменить стихотворному жанру?
   Василий: Ну как же. Вон начало романа лежит. Написал 20 страниц и отложил. На старость.
   Татьяна: Он, наверное, никогда его не закончит. Хотя замысел необычный, интересный – повествование о жизни людей ведется от имени… крестьянской избы. Но Василий очень неусидчивый человек. Он не может заставить себя работать долго. Тем более когда это превращается в обязаловку, а проза рано или поздно обязательно превращается в обязаловку.
   Василий: А вот она может… Таня родом из Тамбова.
   Женщины там двужильные, работящие. А казак – он что?
   Погулял, свистнул, стишок сочинил (долго хохочет)…
//-- По магазинам --//
   Если порядок в доме – прерогатива Татьяны, то закупка продуктов чаще всего лежит на мужественных Васиных плечах.
   Татьяна: Он умеет покупать продукты разумно. Я всегда бегу в какой-нибудь супермаркет и покупаю красивые обертки. Выбрасываю деньги. В результате есть нечего, и он меня ругает. Однажды под Новый год я хотела сделать ему приятное и купила трехсотграммовую бутылочку шампанского-мартини аж за 40 тысяч! Пришла и говорю: «Вась, смотри, что мы сейчас с тобою выпьем!». Он оскорбился жутко. Он не понимает таких вот раздрызганных покупок.
   Василий: Надо изучать статистику: раньше поддельная водка составляла 44 процента от общего количества, сейчас – всего 17. Зато количество поддельного коньяка и шампанского резко возросло. Отсюда вывод: надо пить водку, – глубокомысленно произносит Василий за столом, наливая нам при этом… игристого шампанского. – Нет, ты лучше расскажи, как в Иерусалиме все золото скупила.
//-- Семейные байки --//
   В прошлом году Василий с Татьяной впервые отправились вместе за границу. По святым местам. Макеев сразу же поразил сотоварищей по поездке начитанностью и энциклопедичностью: о каждом монастыре рассказывал куда лучше, чем любой экскурсовод. А Татьяна в перерывах между экскурсиями отводила душу в тамошних магазинчиках.
   Татьяна: В Иерусалиме продают желтое золото. Мне говорят: «Ты знаешь, здесь золото самое дешевое, надо купить». А у меня никогда в жизни не было золотых украшений. Ну я и решилась…
   Василий: Она прорвалась сквозь толпу. Расставила руки. И полчаса никого до прилавка не допускала. Я просил сам, умолял друзей: выведите ее оттуда – не помогает. В итоге после Иерусалима я отобрал у нее все оставшиеся деньги и сказал: отдам только в Турции…
   – А что же золото?
   Василий: Да вон валяется. Теперь раздаривает его племянникам да племянницам…
   Что-что, а семейные байки в этом доме рассказывать умеют. Вот еще несколько.
   Макеев возвращается поздно вечером домой под градусом. Таня его долго и нудно ругает. Он понуро бредет к постели, садится и бормочет: «Эх, хоть бы раз пришел бы я домой пьяный, а ты бы меня накормила, уложила, обняла и сказала: „€†Љ‰€„ЈСпи, Васюшка, спи, сынок…^».
   Таня сломала руку. Приехала из больницы, где ей только что наложили гипс. Рука болит. Таня плачет. Макеев от бессилья бегает по всей квартире. «Танюшка, только не плачь! Давай я тебе… Давай я тебе… Давай я тебе руку, что ли, покачаю…».
//-- Вместо эпилога --//
   За приятной трапезой, да с приятными собеседниками, да в гостеприимном доме время бежит ох как быстро. Пора домой и мне. Уходя, прошу радушных хозяев хотя бы напоследок сосредоточиться и дать серьезную характеристику друг другу.
   Татьяна о Василии:
   – Талантливый. Непредсказуемый. Добрый. Капризный.
   Ранимый. Беззащитный. ЛЮБИМЫЙ…
   Василий о Татьяне:
   – Какая Таня? Дребедень какая-то, а не вопрос! Она такая, какая есть. И такая, какая МНЕ НУЖНА… Вот, собственно, и все…

   В гости ходила Алла КОТАЕВА
   Областные вести
   17 июля 1998

Василий Макеев: «Из всех человеческих качеств важнейшим считаю совесть!»

   Василий Макеев – поэт от Бога. Иначе как объяснить тот чудесный стихотворный дар, «мучивший» обычного с виду паренька из хутора Клейменовского, сына простой крестьянки, едва ли не с детских лет? Его первый поэтический сборник «Небо на плечах» вышел, когда автору едва исполнилось семнадцать…
   «Весной 66-го года на областном совещании молодых писателей Волгограда, – вспоминает Маргарита Константиновна Агашина,– читал свои стихи ученик Новоаннинской средней школы Василий Макеев.
   Конечно, волновался. Но читал громко, очень уверенно, отчаянно «гакая», когда в слове попадалось «г», звенел, мне даже казалось, чуть ли не плакал высокий хрипловатый голос:

     Ну, конечно, с жизнью не играют,
     От игры – мурашки по спине!

   А рядом с этими бесшабашными, отдающими детством строчками – горькая правда о женщине, изувеченной войной, о родном доме, маме, «тихой от счастья» в день приезда сына, хуторах, которые «не могут без работы», и, наконец, о самом высоком:

     …Если надо про Россию,
     Скажу: «Она…» – и не осилю,
     И только руки разведу!

   Было чему удивляться и радоваться! Для нас, сидевших тогда в зале старой «Волгоградки», стихи были жизнью и работой. И мы удивлялись и радовались, и несколько дней так и жили, как на празднике, удивленные и счастливые.
   После совещания все связанное со стихами Макеева шло своим заслуженным чередом: одобренная рукопись срочно отправилась в набор. Такого в нашем издательстве еще не бывало!».
   Опьянение первым успехом, да еще таким, – серьезное испытание для начинающего поэта. Но Макеев не был бы Макеевым, если бы не вышел из него с честью.
   Он вообще никогда не был озабочен своей поэтической карьерой и славой, не лез в «последние певцы Дона», не толкался локтями, не обижал людей, не доказывал права занимать соответствующее своему таланту место, предпочитая из всех человеческих достоинств совесть. И, наверное, именно поэтому поэтическая судьба так благоволила к нему.
   Воспитанник Литинститута им. Горького, он в течение 25 лет руководил литературной студией при Волгоградской писательской организации, практически создав волгоградскую поэтическую школу. Стал лауреатом многочисленных литературных премий, в том числе одним из первых лауреатов престижной Всероссийской премии им. Тредиаковского.
   В этом году накануне пятидесятилетия Василия Макеева вышла в свет двенадцатая книга его замечательных стихов. Наряду с произведениями, уже известными читателю, сюда вошли стихи минувшего года – летний и осенний циклы, в которых явно прочитываются новые психологические мотивы, впрочем, звучащие по-прежнему по-макеевски талантливо, самобытно, волнительно.
   Пытаться анализировать поэзию – занятие по большому счету бестолковое, бессмысленное. Вдвойне – если речь идет о таком мастере стиха, как Макеев.
   Его поэтические сборники нужно просто открывать и читать.
   Читать и наслаждаться.
   Алла КОТАЕВА
   Городские вести 26 августа 1998

Василий Макеев пришел пешком
на церемонию вручения премии «Провинциальная муза» и стал Человеком года

   В День города у Музыкального театра было многолюдно, как в день премьеры. На ступенях парадного входа стоял военный оркестр (еще недавно называвшийся оркестром 8-го Гвардейского корпуса). От сквера до самых дверей пролегла красная ковровая дорожка. Для доставки к ковру номинантов «Провинциальной музы» были ангажированы два «линкольна», черный и белый, каждый длиной с трамвай. Все было готово к началу. И тут я узнала, что один из номинантов отказался ехать на «линкольне». Нарушителя ритуала пришлось искать – на всю суету он смотрел из-за чужих спин.
   – Василий Степанович, вы правда не поедете на «линкольне»?
   – Категорически не поеду! Ну зачем это, ей-богу?
   – Пешком пойдете?
   – На лошади я бы поехал.
   – А где взять лошадь?
   – А вот тут в сквере есть лошадь – пятьдесят рублей стоит верхом прокатиться.
   – И что же?
   – Пойду пешком, что поделаешь.
   – Вам уже приходилось получать премии, как вы к этому относитесь?
   – Раньше относился скептически, а сейчас более или менее нормально – в возраст, что ли, вошел… Ежели народ считает, что кого-то и чем-то надо отметить, то с этим надо мириться.
   – Юмор в этом есть?
   – Есть, очень много!..
   Тут объявили «поэта Василия Макеева», и номинант, вздыхая, пошел на ковер. Оркестр играл приветственный марш.
   В верхнем фойе театра были выставлены расписные самовары Тамары Тимофеевой, все книги Василия Макеева, романтические портреты кисти Александра Егидиса и фотографии всех девяти лауреатов «Музы-98». Живую акустическую музыку играла «Золотая орда».
   Зал был полон. Церемонию открывал мэр города Юрий Чехов. Лауреаты блистали – одни на сцене, другие на экране. Тимофеева танцевала танго с профессиональным танцором. Сергей Васильев читал стихи Макеева. «Волгоград-квартет» играл музыкальную шутку Анатолия Климова. Дети из «Волжаночки», утопая в сценическом дыму, мужественно плясали спортивную композицию и «Кукарачу» Ольги Ананьевой. Татьяна Шереметьева пела романсы. «Казачья воля» могла перепеть и переплясать кого угодно. Сверх программы было неожиданное явление – юная Юлия Набатова дивным голосом по-французски пела песни Мирей Матье.
   Жюри во главе с председателем Волгоградского фонда культуры Василием Супруном удалилось на совещание. В паузе на ура прошел мини-концерт Леонида Сметанникова.
   И вот объявили: Человеком года стал…
   В общем, тот самый человек, который не поехал на «линкольне». Человек дал надеть на себя золотую ленту через плечо, принял цветы, диплом, премию – двадцать минимальных окладов и главный приз – компьютер. Что поделаешь, с этим надо мириться.
   Призы – микроволновые печи – получили и все остальные лауреаты «Музы», а приз зрительских симпатий от косметической фирмы «Дермаджестик» – Ольга Ананьева.
   На следующее утро я позвонила новоиспеченному Человеку с большой буквы, чтобы поздравить и спросить:
   – Василий Степанович, как вы поступите с компьютером – будете пользоваться или продадите?
   – Я бы хотел его продать. Но вот сегодня приехали друзья из Астрахани и говорят: «Да ты что? Учись на нем!» Лично мне он не нужен, но, может, в этом что-то есть… Вчера я бы продал. А сегодня уже не знаю.
   Татьяна ДАНИЛОВА
   Волгоградская правда 16 сентября 1998

Василий Макеев – человек года

   Василию Макееву не привыкать к признанию. Его с первой книжки полюбили читатели, уважают коллеги. Еще раз подтвердило это тепло отмеченное в Волгограде в этом году пятидесятилетие поэта.
   Но стать еще и «Человеком года»! Именно этот первый приз известного творческого конкурса, уже много лет проводимого концерном «Городские вести», жюри единогласно присудило нынче Василию Степановичу.
   А мы, «Вечерний Волгоград», от души поздравляя «Человека года», позволим себе назвать поэта еще и своим братом-журналистом. Он не только нередкий гость в редакциях, но не раз состоял в них и на штатных должностях. А в настоящее время формирует литературный отдел журнала «Отчий край». С удовольствием ставя туда, кстати, вспоминая собственную молодость, произведения талантливых молодых авторов. Тем более, сам ведет литературную студию при Союзе писателей.
   И при такой разносторонней деятельности – неслабеющая дружба с музой. Совсем недавно вышла у Макеева к 50-летию 12-я, «итоговая книжка».
   Но явно не быть ей последней. Не зря и название у нее – «В какие наши лета…».
   Вот и теперь принес в редакцию уже новое. Поздравляйте поэта еще раз!
   Григорий НАУМОВ
   Вечерний Волгоград 22 сентября 1998

Человеком года стал новый Есенин

   Так в народе называют сегодняшнего победителя традиционного волгоградского конкурса «Провинциальная муза» поэта Василия Макеева
   В 17 лет он просто ворвался в литературу, издав книгу «Небо на плечах», 5 лет был самым молодым членом Союза писателей. К своему юбилейному «полтиннику» Василий Макеев является лауреатом трех важных премий: Всесоюзной, Всероссийской и региональной. В свет вышли 12 сборников его стихов, и более половины современных волгоградских поэтов были «вынянчены» Василием Степановичем в литературной школе, которой он руководит 25 лет.
   Когда на подведении итогов конкурса жюри удалилось на совещание, кого же признать человеком года, в зале в напряженной тишине пожилой мужчина повторял как заклинание: «Дайте Макееву! Дайте Макееву!». А сам претендент, страшно смущенный, стоял на сцене, уронив голову на грудь. Он переживал не из-за призов и титулов, а боялся не оправдать доверия любящих его читателей.
   Ангел-хранитель человека года и попутно известная поэтесса Волгограда Татьяна Брыксина с такой нежностью и гордостью говорит о муже, что понимаешь: движущая сила творчества поэта – любовь:

     В свете звезд высоких и венчальных
     У весенней нежности в плену
     Я в глазах раскосых и русальных
     Золотой кувшинкой утону.

   – Само собой разумеется, что он лучший! – отвечает на провокационный вопрос о соперничестве в поэзии, которое по идее должно поселиться в доме двух поэтов, Татьяна. – Я хочу, чтоб его любили. Василий не умеет постоять за себя. Он лирик. Пишет только про родную землю. Писать о другом он не умеет.
   И не надо о другом. Что может быть прекрасней, чем «елок зеленые щуки», «мать, кипящая в делах», любимая с «глазами-капелями»…
   Юлия ГОЛЬДБЕРГ
   Комсомольская правда 18 сентября 1998

Новая женщина в жизни поэта

   ЧЕЛОВЕК ГОДА
   Этого звания по итогам конкурса «Провинциальная муза» удостоен Василий Макеев
   Дамы, как известно, всегда играли решающую роль и в творчестве, и в биографиях поэтов. И, принимая во внимание сей факт, нетрудно предугадать: отныне в жизни волгоградского поэта Василия Макеева начнется новый и, надеемся, весьма содержательный период.
   Причиной тому – прекрасная Галатея. Впервые скульптурку этой чаровницы Макеев заключил в свои объятия на прошлой неделе, став лауреатом конкурса «Провинциальная муза-98» и обладателем почетного титула «Человек года».
   Получив в награду компьютер, золотую ленту через плечо и Галатею, Василий Степанович повел себя как истинный джентльмен. На компьютер поглядывал равнодушно, ленту не замечал вовсе, а вот Галатею держал трепетно и волнительно, периодически прижимая ее к своей широкой казацкой груди.
   Что произошло в жизни поэта после «знакомства» с прекрасной дамой?
   Об этом мы решили узнать у него самого, позвонив Василию Макееву прямо домой.
   – Доброе утро, Василий Степанович! Как настроение?
   – Печалюсь…
   – Что так?
   – Да вот так как-то… Гости разъехались, бабье лето проходит. Вчера пошел на рынок карпов покупать, а карпов-то и нет. Принес леща.
   – Бог с ним, с лещом, Василий Степанович! Скажите лучше, как Она?
   – Кто?
   – Галатея, конечно!
   – А… Ну… Впечатляет. Поставил на полочку рядом с Толстым. Любуюсь. Жаль, на казачку не похожа. Казачки – девки ядреные, толстопятые, а эта уж больно тонка…
   – Значит, жена не ревнует? А то Пигмалион, помните, как в статую Галатеи влюбился? Оживлять пришлось!
   – Оживлять не будем – семья дороже. Кстати, по греческой мифологии Галатея – одна из нереид, олицетворяющая собой спокойствие моря. Вот на это я как раз и уповаю. Надеюсь, что в жизни моей отныне наступит более спокойная пора…
   Aллa KOTAEBA
   Областные вести 18 сентября 1998

«Человек года-98» поэт Василий Макеев: «Будем живы!..»

   Нет, это не новогоднее пожелание известного поэта землякам, хотя сей эмоциональный восклик можно рассматривать и таким образом. Просто одно из его давних стихотворений так и называлось «Будем живы!».
   – Василий, у меня в руках ваш поэтический сборник «Пора медосбора», вышедший ровно двадцать лет назад…
   – О, а у меня такой книжки нет, не сохранилась. Я бы с удовольствием ее у вас забрал.
   – Сапожник без сапог? Это бывает. Но книжку я вам, извините, не отдам, а вот автограф попрошу – подпишите сборник вот здесь, пожалуйста… Спасибо! Я очень внимательно перечитывал собранные здесь стихи – признаюсь, искал и про зайцев, они ведь фавориты в наступающем году.
   Нашел ваши посвящения соловьям, лошадям и даже кузнечикам… А вот о зайцах нет – лишь в одной строчке мелькнул «заячий воротник». Что, не нравится вам этот косой герой?
   – Ошибаетесь, я к зайцу с великим моим почтением. Люблю этого зверька. И в доказательство не сходя с этого места прочту свои стихи про зайцев наизусть – «Будем живы!» называются:

     От природы невезучий
     На заре на всякий случай
     Заяц спрятался в терны.

   Ну, там дальше о его переживаниях и прочем, а кончаются стихи так:

     Будем живы! Будем живы!
     Зайцы, птицы, ели, сливы,
     Сколько надо лет и зим.
     В снеге скорбном, в буре злобной
     Лучше мы от смеха лопнем,
     Чем от грусти угорим!

   Не обессудьте за сумбур – читаю по памяти, давнее. Но, в общем, такое вот там настроение.
   – Скажите, это легенда или нет, слышал как-то от ваших друзей, что вам однажды довелось встречать Новый год в застрявшем между этажами и… годами лифте?
   – Сущая правда. Это случилось во время учебы в Литературном институте в тысяча девятьсот шестьдесят каком-то году… Как всегда, Новый год собирались встречать шумной студенческой компанией. Меня послали за шампанским и прочей выпивкой «на всех». И вот где-то около десяти вечера 31 декабря нас таких, «тяжело загруженных», набилось в лифт человек семь. Поехали, и вдруг – бац! – лифт остановился между этажами и ни с места. Дежурные лифтеры наверняка уже где-то квасили по-своему в честь праздника, так что помощи никакой. А стрелки на часах бегут, бегут… Вот уже и Новый год на подходе. Делать нечего, раскупорили шампанское, достали закуску и прямо в лифте все и отметили. Но обидней всего не нам было, а нашим дружкам, которые сквозь металлическую сетку (лифты-то старого образца!) наблюдали за нашим пиршеством, ведь все новогодние припасы в наших сумках остались.
   – Когда в сентябре претендентов на звание «Человек года-98» торжественно подвозили к парадному музыкального театра на «линкольнах», вы почему-то не захотели садиться в роскошный лимузин. И вроде бы высказались так: вот если бы коня подали!..
   – Да, если бы коня, то с удовольствием проехался бы верхом. Но, кажется, аренда «линкольна» обошлась устроителям дешевле, чем аренда коня.
   – А то бы вы так вот на коне и въехали в историю этого конкурса?
   – На коне непременно.
   От автора. Пока мы беседовали с «Человеком года» в Доме литераторов, мимо нас пару раз прошел другой волгоградский поэт Михаил Зайцев, подозрительно поглядывая – его, видимо, смущало то и дело произносимое нами слово «заяц». Наконец не выдержал и спросил напрямую: «Слушайте, вы тут не про меня?». Успокоили: нет, пока не про него.
   Вот в следующем году все с него, Зайцева, спросим, это точно…
   А пока я спросил у Макеева, чего он желает в 1999 году.
   – Чтобы о всякой чепухе меня спрашивали поменьше, а побольше печатали стихи…
   Владимир ПАВШУК
   Областные вести 31 декабря 1998

Чрез звуки лиры
Заметки о макеевской студии

   В 77-м я вернулся в Волгоград из Москвы, окончив аспирантуру, с рукописью стихов. Их было более сотни, и, конечно, я считал себя почти зрелым поэтом. Такое заблуждение случается с каждым стихотворцем – и посему оно извинительно.
   Моих молодых поэтических собратьев поначалу было немного: Сергей Надеев, Александр Пчелинцев и Александр Хаймович.
   Мы познакомились в редакции газеты «Политехник», года за два до моего возвращения. Корреспондентом там работала Марина Знамеровская. Как-то, зайдя в редакцию, я увидел высокую, с вызывающе-алым презрительным бутоном густо накрашенных губ молодую женщину, очень самоуверенную и непрерывно курящую. Она вела институтскую литературную студию и собрала под свое крыло маленькую когорту очень молодых и явно талантливых поэтов.
   Марина Знамеровская и познакомила нас четверых друг с другом. Это было обещающее время, и оно нас не обмануло. Отсюда во второй половине 80-х и вытек новый приток волгоградской поэтической реки. Более десяти лет он бурлил, ширился и обновлял поэтическое лицо города и двух студий при местном отделении Союза писателей: общедоступной, пестрой студии Евгения Кулькина с Елизаветой Иванниковой и «профессиональной» Василия Макеева. Именно в макеевской студии и шел поэтический процесс Волгограда, который – воплотись он в книги – мог бы стать гордостью не только города.
   Присутствовали в этой студии, как правило, от пятнадцати до двадцати «молодых», но уже «профессиональных» авторов: Евгений Соннов, Евгений Харламов, Михаил Зайцев, Татьяна Брыксина, Борис Гучков, Александр Рогозин и другие. Изредка появлялся тогда уже «маститый» Александр Ананко, всегда молчаливый. Приходил сосредоточенный, как математик, Евгений Лукин (еще совсем не фантаст) и прибегал подвижный, в черном свитере, спортивного вида разбитной парень, шутник и ерник Игорь Шахин. Заседали в актовом зале Волгоградского отделения Союза писателей.
   Помещение СП тогда не блистало новорусским «изыском», не имело такого количества картин, лакированных дверей и модных шарообразных латунных ручек. Зато сразу чувствовалась свободная и деловая творческая атмосфера. Везде ходили только писатели: Маргарита Агашина, Юрий Окунев, Валентин Леднев и другие, «помельче». Над притолокой не висела сегодняшняя заблудшая иконка, так как новые верующие были еще коммунистами, и площади СП не сдавались в спасительную аренду торговцам зерном и компьютерами…
   Пропаганда литературу «утюжила», но и ставила ее в один из боевых углов своего «открытого ринга». Это ее убивало и – оказывается – удобно поддерживало. Стабильно выпускались стандартные книжки с приятным, а иногда и внушительным гонораром. Платили даже студийцам – по 12 рублей за поэтическое выступление на предприятиях. На эти деньги можно было жить три-четыре дня.
   Когда я появился в зале (кажется, весной 1977 года), там уже шло обсуждение рукописей. Я сел где-то в середине и чувствовал себя одиноким, так как никого здесь не знал: мои друзья-поэты не решались пока что обсуждаться в столь официальном месте. Выступал небольшой напористый паренек, на вид – юркий и кусачий. Им оказался Михаил Зайцев, впоследствии – мой многолетний оппонент и вполне дружелюбный ко мне человек.
   Затем встала высокая молодая женщина. Торопясь, она глуховато защищала автора, волнуясь и частично глотая слова. Это была Татьяна Брыксина из Волжского. Добрейшая эмоциональная душа, называвшая всех почему-то «бедолагами», как хуторская повидавшая жизнь старуха…
   Вася Макеев, тогда еще пшеничночубый, плотный, но какой-то странный: вальяжный и мягкотелый одновременно, бессовестно молодой, восседающий, как в президиуме, впереди общего разбега кресел со студийцами, плачущим фальцетом объявил о заключительном и торжественном действе: чтении «самим Ананко» его последней поэмы.
   Действо началось… В воздухе повисло такое всеобщее неохватное уважение, явно – иерархическое, что я ощутил зреющий в себе протест. И вот строка: «луга, кипящие, как щи…». «Бред! Приравнять столь высокое к столь бытовому, низменному…». Я кинулся в критическую драку! Бедный Ананко, он – человек, оказывается, взрывной – молчал. Думаю, он просто был умнее многих, особенно – меня. Но зато студийцы обрушились на меня камнепадом. Все – как в дружной стае, куда явился чужак.
   И тут меня поразил Макеев. Своим уникальным фальцетом он проплакал, что, возможно, я во многом прав. И с ходу предложил мне прочитать собственные стихи…
   Но это уже было противу правил: только что все раскритиковать, и исключительно из-за зуда драки, а теперь начать читать себя?.. Я отказался и попросил перенести мое чтение на следующий раз.
//-- * * * --//
   «Следующий раз» случился через традиционные две недели. Я прочитал достаточно много из этой (первой) своей рукописи. Страшно не было, но все-таки я ждал беспокойно. Ну и досталось мне!
   Кажется, именно Зайцев заклеймил меня «пастернаковщиной». И, надо сказать, был прав. Но только частично. Я действительно уже три года к тому въедливо читал Бориса Леонидовича, открывал для себя законы этой странно-притягательной, подчас трудно понятной и тяжеловесной, как кирпичная кладка, даже косноязычной, с дикими инверсиями, временами какой-то немецкой, но безумно поэтической речи. Я часами мог читать его наизусть.
   «Рояль дрожащий пену с губ оближет…». Именно «дрожащий»! Именно «оближет»! Звуки-то, звуки какие: эти «о», «б», «л»! Ну что тут сказать?! Здесь только «достать чернил и плакать»…
   А «Марбург»! А «Метель». Вся построенная ритмически, интонационно, звуково, строками и строфами – именно как завихрения, возвраты и новые улетания пурги. И через все это – во всем этом! – трагедия Варфоломеевской ночи! Сплав тончайшей лирики («твой вестник – осиновый лист, он безгубый…») и эпоса, вплавленного в нее. Или наоборот – лирики, вплавленной в эпос!
   Но оказалось, что и Борис Гучков мог часами наизусть читать Пастернака, да и не только его. Это он заявил мне тут же, следом за Зайцевым.
   Но Гучков не принимал Пастернака так радостно и с любовью, как я. Он сомневался. Ему тогда чем-то претило само существование такой поэзии. А мне – нет! И в этом высветились наши расхождения: мои – и студии, на том, втором для меня, занятии.
   Между тем наша поэтическая четверка – Надеев, Пчелинцев, Хаймович и я – жила своей жизнью. Мы нет-нет да встречались, проводили собственные поэтические микровечера. Много писали и много читали друг другу написанное. Разбирали «по винтику» поэзию «серебряного века» и уже стали «подбираться» к Заболоцкому. Это были тогда наши кумиры, которые таковыми у нас и остались по сей день, дополнившись лишь многими другими классиками: древнеримскими ли, древнекитайскими или иными. Мы ориентировались только на «высокую» поэзию.
   Студия В. Макеева работала ритмично. Каждый второй четверг актовый зал отделения СП наполнялся пестрыми, курящими дешевые сигареты взбудораженными студийцами. В то время было принято читать с листа. Поэтому каждый предварительно пускал два-три экземпляра рукописи по рядам. Сейчас этого нет, читаем «на слух».
   Тогда студийцы Макеева готовились к выпуску своих первых, а может быть, даже вторых книжек, часто под общей обложкой. Тематикой они мало отличались от своих предшественников – А. Корнеева, А. Красильникова или В. Мызикова. Поэтических «паровозов» у них стало, правда, поменьше, чувства и мысли – свободней. Но поэтиче-ская сила – штука капризная. И я в очередной раз убеждался в поэтическом чутье Макеева: именно Александр Ананко был здесь наиболее крепким поэтом. Такие его стихи, как «Ковыли», «Село Лемешкино», «В прокаленных степях Астраханского ханства», и сегодня, я убежден, настоящая поэзия, без каких бы то ни было скидок на провинциальность.

     То ли белые снеги легли,
     Не курятся поземкой заструги,
     Снятся мне во степи ковыли,
     Тень косая плечистого ястреба.

   Выделялась и Татьяна Брыксина – свежестью, незатасканностью чувств и искренними взрывами эмоций. Но в стихах это подчас перехлестывало уровень ее мастерства. Она была все же не столь «матера», как Ананко. Зато поэзия ее воспринималась чисто женской и собственной.
   Я в студию ходил регулярно, но в одиночестве. Точно не помню, но кажется, что моим поэтическим собратьям намекнули о неуместности для начинающих присутствовать на занятиях «профессионалов». Так что наши взаимные поэтические встречи продолжали случаться в местах неофициальных. Мы не были сим удручены. Наоборот, у нас была такая братская творческая атмосфера, что мысли, чувства и стихи катились лавиной.
   Кажется, в это же время на студии появилась свежая личность, о которой я уже загодя слышал много лестного. И вот увидел мягкого, застенчивого, явно начитанного худощавого мальчика, в каком-то тонком свитере, по-моему – темном, и плавного в движениях. Он оказался в зале сзади меня, и я обернулся, когда он стал разбирать чье-то стихотворение. Обернулся на звук не совсем обычного голоса: негромкого и слегка картавого. Разбор он делал мастерски – со знанием существа поэзии вообще и с пониманием возможностей автора. И все это очень спокойно и примиряюще.
   – Ну как? – слышу шепот Тани Брыксиной и вижу ее восторженный кивок в его сторону. – Он только что из Москвы, и у него прекрасные стихи…
   Этот «чудо-мальчик» оказался Сергеем Васильевым. С ним мы дружим вот уже 24 года.
   В то время он только что окончил Литературный институт, приехал с молодой женой-молдаванкой с картины Карла Брюллова, где такая же красавица смотрит на вас открыто-лукавым карим взором и собирается сорвать виноградную кисть… Нашу красавицу звали Саша. Она тоже только что окончила Литинститут. Саша Васильева явилась в студию прозаиком, и – хорошим, что почти невероятно, ибо хороший прозаик, чувствующий слово, ритм его, само существо того, что он описывает, куда более редок, чем хороший поэт. Она писала рассказы.
   Сергей же Васильев уже тогда одаривал читателей прекрасными и совершенно васильевскими стихами, узнаваемыми за версту:

     Удрав тайком из-под опеки
     Докучных родственников, он
     Сидит себе на солнцепеке,
     Сияньем дня заворожен…

   Что касается нашей поэтической четверки, то мы, жаждая быть продолжателями высоких традиций, почти не читали периодики и не испытывали неодолимого искушения печататься. Мы изучали Державина, конечно – Пушкина, обязательно – Пастернака, Мандельштама, Заболоцкого, Овидия, Данте, Рембо, Бодлера, Элюара, Уолта Уитмена… Всех не перечислить!
   Из этого, перебродив, получалось такое:

     О, сколько б ни припоминала
     в ночах, бессонных напролет,—
     щедрот нечаянных так мало:
     лишь имя, вправленное в лед!

   Сергей Надеев

     Толпятся и давятся стогнами лета
     белесые тучи в текучей дали.
     И только ментолом пропитан
     Толедо
     И валерианою – Вальядолид.

   Александр Пчелинцев

     Семь радуги цветов. Семь дней творенья.
     Как семь чудес – семь музыкальных нот.
     Покоя эта цифра не дает,
     Связавшая разрозненные звенья
     В одну событий и явлений цепь,
     От древних знаний о семи планетах
     До семи блюд на праздничных обедах,
     Семью ветрами сквозь Египта степь…

Александр Хаймович
   Александр Хаймович – знаток сонета – чуть позже создаст свой верлибр. Инженер и кандидат наук, он богат знанием и пониманием поэзии, живописи. С ним можно говорить часами о происхождении сонета, о Брейгеле, Ван Гоге, передвижниках и бог еще знает о чем! Сегодня он – автор хорошей книги «Сонеты и верлибры».
   Сергей Надеев – по образованию инженер, как поэт – прежде всего лирик. Его поэтическое зрение, образное до густоты, подобно зрению Жака Паганеля. Разглядывает мельчайшие детали бытового, уличного и растительного миров:

     А за гулом и гамом предутренней спешки
     Проступали фургоны, платформы, тележки,
     Громыхали бидоны, баклаги, чаны
     И мешались сословья, заслуги, чины…

     …Чьи голоса – удода или сойки? —
     разносятся у озера н чьи
     слова и клятвы повторяют бойко
     со дна июля праздные ключи?

   В 1982 году Надеев переехал в Москву. Отныне – лишь письма.
   Александр Пчелинцев – инженер-механик по образованию. Как о поэте, о нем когда-то в своей рецензии лучше и точнее всех сказал Сергей Васильев: «Александр Пчелинцев… вполне традиционен в своем творчестве. Его учителями можно, пожалуй, назвать Пушкина и Мандельштама: от первого – изящество слога, от второго – буйство метафор; от обоих – почти христианская строгость нравственных позиций и стремление следовать «заповедной тропою добра».
   Я бы добавил, что у А. Пчелинцева изящная образность, пропитавшая каждое его стихотворение (я не говорю уже о поэмах!), сложная, но абсолютно гармоничная звукопись и, наконец,– необыкновенная легкость речи:

     Я не живу – я сопереживаю
     тебе лишь потому, что ты живая,
     тебе лишь потому, что и во мне
     боль времени, как рана ножевая,
     как голубь белый, бьющийся в огне…

     Я войду в эту комнату снова,
     где и воздух из ласточек сшит,
     где раскрытая книга Иова
     на столе деревянном лежит.
     Как прекрасно мое возвращенье!
     Тот же двор из прорехи окна,
     и людского круговращенья
     пестрота и крикливость слышна…

   В 1990 году Надеев и Пчелинцев выпустили совместную, удивительную во всех отношениях поэтическую книгу «Редкие письма». Она оригинальна по композиции и поэтическому мастерству. Это письма в стихах.
//-- * * * --//
   Где-то с осени 77-го мы с женой сделали из нашего дома нечто абсолютно открытое поэтам, художникам, ученым, и у нас запульсировала захватывающая жизнь. Надеев в это время отправился по распределению в Балаково, и мы с ним расстались.
   Зато Саша Пчелинцев превратился в чудесного каждодневного друга. Худой, чернявый до жгучести, как грачонок, безудержно подвижный, изящный, веселый, без умолку рассказывающий, как он читает Брема, мифологию, космологию и – «Боже ж мой, как изумителен Мандельштам!». Он стал бардом. Купил дорогую гитару, и вдруг оказалось, что у него тончайшее композиторское чутье. Лет семь, наверное, он сочинял непрерывно и исполнял нам высоким негромким голосом песни и романсы.
   К тому времени Надеев уже вернулся, и мы стали ходить на литературную студию Евгения Кулькина и Елизаветы Иванниковой. В том же зале Союза писателей, но по другим дням. Там мы познакомились с Геной Юрьевым и Юрой Ерохиным. Оба сегодня – многолетние студийцы Василия Макеева.
   Ю. Ерохин – оригинальный, очень образный прозаик, по языку, густой детализации описаний близкий более всего к Андрею Платонову. У него свои, чисто ерохинские темы и свои решения этих тем. Но и поэт он уже теперь вполне приличный.
   Г. Юрьев стал крепким поэтом, хотя, как и Ерохину, ему пришлось пройти самые тяжелые тропы творчества в течение пятнадцати лет. Временами казалось, что это – два Сизифа. Только В. Макеев мог сотворить такое чудо…
   Тогда же у нас в доме появился Валерий Белянский. Очень высокий, вежливый, застенчиво переминающийся на больших ногах юноша, не то – страус, не то – жираф. Он читал тогда, видимо, первые свои стихи. Мы вместе их разбирали. Потом он окончил политехнический институт, стал временно офицером. Приходил уже в форме. Потом безудержно покупал книги и все это прочитывал. А уже совсем потом стал очень толково говорить о стихах и сам писал уже весьма интересно: в спокойной урбанистической манере, классическими стопами и рифмами, но со своим взглядом на суть вещей и со своей образностью.
   Позже Белянский стал одним из интересных поэтов в макеевской студии и членом Союза писателей России, автором прекрасной книги «Архитектура».
   Настало время рассказать о Сергее Погасии. Познакомились мы с ним, по-моему, году в 80-м. Свел нас А. Пчелинцев, а затем, уже повторно, Татьяна Брыксина на занятиях макеевской студии. Она тогда «курировала» молодых поэтов Волжского.
   Мы сдружились с Сергеем навсегда. Крупный атлет, кажется 190 сантиметров росту. Много тренирующийся, плавающий, ныряющий, как тюлень, улыбчивый блондин с длинными волосами. Держит у себя кролика, собачку и двух черепашек…
   Самое удивительное – это его поэзия, странная – до неприятия ее непривычным к такой поэзии ухом, непривычным особенно из-за инверсий. Но несомненно – поэзия, если вслушаться или вчитаться:

     Не плачь малыш
     Неправда что ушло лето
     Просто каждый год
     Врач
     Принимавший роды у Мира
     Со смехом найдет
     Что процент рождаемости
     Растет…
     И ботаник —
     Найдет…
     И зоолог
     Найдет…
     А Солнце честно
     Тратилось
     И еще Бабье лето
     Устроило
     Для новой жизни
     Из последних сил
     А ты
     Расстроился…

   Однако опубликовать его всегда было делом трудным, не у каждого редактора есть время и желание вчитываться. Между тем на хорошую, интересную книгу этих раздумчивых, я бы сказал, верлибров у него – наберется…
   В Волжском, недалеко от Сергея Погасия, в частном секторе, среди небольшого своего сада живет и, надеюсь, здравствует другой интересный и постоянно пишущий стихи и прозу поэт. Это Геннадий Тверитин. Светловолосый, когда-то очень улыбчивый, добрейший «денди». Он по духу своему, радостному тогда и свободному, – «неисправимый» символист. Слушать его вольготно улетающие к облакам стихи мне лично хотелось всегда. В его творческом «сундуке» – несколько больших рукописных книг, лучшая из которых «Всплытие коричневого корабля».
   В 80-е годы и Тверитин был макеевским студийцем, часто наезжающим из своего заволжского «далека» с группой оживленных, даже слегка взбудораженных поэтов. Помню Марину Никулину, Галину Зейне… С ними вместе приезжали Николай Попов, Галина Гридина и иногда – странный по фамилии Мавромати, этакий авантюрист-авангардист.
   Галина Гридина на студии появилась очень давно. В Волж-ском была известна как поэтесса с броским поэтическим словом. И вот уже шесть лет я нет-нет да и перечитываю ее тоненькую (всего-то 30 страниц) книжечку, очень искреннюю, сильную и печальную…
   Круг неназванных поэтов – живых, пульсирующих (каждый – собственным словом) – неудержимо расширяется, как наша взрыворожденная Вселенная. И ничего еще не сказано о студии, работающей, как и ранее, ритмично и стабильно, то есть раз за разом разбрасывающей невидимые взрывы в поэтическом космосе. В этом однообразии дело Василия Макеева кажется обыденным и почти канцелярским… И только когда появляется очередная удивляющая нас непохожестью и свежестью книга – Сергея Васильева, Леонида Шевченко, Валерия Белянского – понимаешь, что когда-то началось и что происходит теперь.
   В 1993 году А. Леонтьев и Л. Шевченко с пролетевшей между ними, подобно «Арго», Еленой Логвиновой запускают, как ракету, свою совместную книгу – и похожую, и очень не похожую на поэзию предыдущую; книгу более нервную, возможно, более трагичную личными судьбами авторов, но не менее высокую, чем книги Пчелинцева, Белянского, Васильева.
   Новая волна поэтов выпускает уже новые книги. Вышли в 1996 году «Весеннее купе» Виктора Каменского, Всеволода Курапова, Наталии Чуйкиной и Сергея Хайлова. В 1999 году появилась книга Михаила Смотрова «Повторение пройденного». «Старого» макеевского студийца.
   Жизнь продолжается. Поэзия Волгограда за эти многие десятилетия стала наконец поэзией и, несомненно, продолжает ею быть.

   Лев ВАХРАМЕЕВ
   «Отчий край» № 3(31) 2001

Василию Макееву «Сталинград» сдали без боя

   Известный волгоградский поэт стал лауреатом литературной премии «Сталинград», которую учредили Союз писателей России и Волгоградская областная администрация. В разное время обладателями этой почетной награды были Юрий Бондарев, Михаил Алексеев, а также наши земляки Маргарита Агашина, Александр Иванов, Виталий Смирнов.
   – Василий Степанович, поздравляем! Как живется-можется творческому человеку, как говаривал Пушкин, вдали от «суеты и света»?
   – На мой взгляд, Москва, которая десятилетиями высасывала из провинции все литературные соки, так и не сумела их «переварить». Многие поэты и прозаики моего поколения там затерялись и погибли. Выжили, не потеряли свое лицо те, кто остался на местах. Прозаик-деревенщик Распутин, Белов и некоторые другие.
   Помню, меня, выросшего на воле паренька, очень пугало московское метро с его искусственным ветром и нелепыми статуями. Я не понимал, как люди, не будучи шахтерами, могут треть жизни проводить глубоко под землей. Если раньше Москва была храмом национальных черт и традиций, то сейчас это город «Макдональдса» и политических страстей.
   Будущая культура будет возрождаться как раз в провинции… Да я бы и столицу перенес куда-нибудь в центр России или ближе к Уралу, например, в Екатеринбург. А Волгоград прекрасен уже тем, что, встав утром и купив газету, я могу, читая на ходу, не торопясь идти на работу пешком. Кругом тихо и просторно, никто мне не мешает. В провинции еще сохранились те чистота и родниковость, без которых сейчас трудно выжить.
   – А вы согласны с тем, что поэт в России больше, чем поэт?
   – Чушь! Евтушенко в свое время эту фразу ляпнул, и за ним до сих пор ее повторяют. Поймите, поэт не в состоянии быть поэтом и еще общественным деятелем или политиком. Кто в свое время знал Бориса Пастернака? Ведь до скандала с романом «Доктор Живаго» его стихи читали единицы. А он писал, не оглядываясь по сторонам. Сейчас его поэтическое наследие – это классика. А те же Евтушенко и Вознесенский растеряли свой талант в погоне за созданием новых поэтических форм, таскались по всему миру за популярностью. Но кому сейчас, например, нужны толстые тома впечатлений об Америке, в которые в свое время были вложены уйма времени и средств? Народ давно путешествует и смотрит на мир своими глазами…
   – Я знаю, вы стали «крестным отцом» многих молодых дарований…
   – С 1972 года я веду литературную студию при Волгоградском отделении Союза писателей. На моих глазах выросло три поколения литераторов, среди которых были и есть талантливые поэты и прозаики, правда, с последними дело обстоит сложнее, ведь проза – жанр для трудолюбивых. Это просто фантастика, что таланты не иссякают. У меня в портфеле лежат две еще не прочитанные рукописи и назначена встреча с мамой тринадцатилетнего дарования. В этом году запланированы сборники у Валерия Белянского и Леонида Шевченко. А в третьем номере журнала «Отчий край» традиционно дебютируют молодые авторы. Так что дорога к читателю для них не заказана.

   Нина БЕЛЯКОВА
   Новые деловые вести 19 февраля 2000

«Мы у жизни привереды – не меняем неба!»

   «Криминальное чтиво как портрет эпохи» – бросился в глаза заголовок в популярном деловом журнале. «Хорош портретик, ничего не скажешь»,– бурчу про себя, начиная читать статью о ситуации на отечественном издательском рынке. О, ужас! Нынче в его лидерах – женский детектив… Трупы и преступления разных сортов, оказывается, из-под пера представительниц слабого пола более привлекательными для читателя выходят. Женщина, дающая жизнь, и кровь! Казалось бы, несовместимо. Но нет, такого рода литература «удовлетворяет значительным и глубоким переменам в общественном сознании». А такой способ выговаривать проблемы – «это признак некоторого оздоровления общества» – подводит «научную базу» под всю эту жуть автор и дальше уже сыплет конкретными цифрами статистики о читателях – представителях среднего класса. Что читают, почему читают? Каждый восьмой, к примеру, таким образом убивает время. Но хотел бы, чтобы потом не было мучительно стыдно за изучение словесного мусора…
   И дальше еще круче: сегодняшние писатели – настоящие Писатели – взяли тайм-аут, чтобы освоиться со своим теперешним положением. Никакие они уже не властители дум и не трибуны…
   А я, каюсь, «Каменскую» осилила благодаря актрисе Яковлевой. «Омон Ру» – через зевоту. Но есть в доме сборничек-крохотулечка, который периодически кочует с книжной полки в сумку. В общем, лежит там, откуда в данный момент сподручнее взять. Взять в минуту отчаянья и жуткого раздражения. Грусти. Скуки. Успокоит получше любого заморского лекарства. Хотя ком к горлу – он очень даже может подступить. Но глаза будут бежать по строчкам, и ты даже не заметишь, в какой это происходит момент: чисто-чисто уже на душе, светло-светло. А потом приходит время удивлению – ведь, казалось бы, в какой раз беру в руки и всякий раз открываю какую-то новую прелесть в этих чудесных стихах. Вроде совсем не громких, без затей, легко узнаваемых – но каких мудрых! Непередаваемо красивых… «Пригрелся пышный август на солнышке господнем…»: Вечер выпестовал тени И единым духом

     Опустился на колени
     Тополиным пухом…

   А это:

     Капель апреля пригублю,
     На одуванчики улягусь,
     И радугой перепояшусь,
     И от заката прикурю.
     Но если надо про Россию,
     Скажу: «Она…» – и не осилю,
     И только руки разведу.

   Поэт Василий Макеев. Наш волгоградский поэт.
   В нынешнем феврале рядом со сборничком, давным-давно обжившим мою книжную полку, появился второй. Тоже макеевский. Объемом даже еще чуть меньше первого. Но не менее красивый. С совершенно изумительным названием: «Золотая моя, золотаюшка». Хочу похвастаться: этот очень приятный и неожиданный подарок сделал сам поэт при нашем знакомстве. Здесь, как пишет автор, «сроднились» стихи о любви ко всему тому, что составляло его радость в ушедшем веке. И вот закрыта – не без сожаления,– в который уже раз закрыта последняя страница книжки, и я думаю… Нет, как бы кто ни врал – пусть и очень складно, и в «тему» о ситуации на издательском рынке, оправдывая вороха дешевой литературной дряни, еще Дмитрий Лихачев в годы перестройки предупреждал: «Мы забыли, что литература это учительство. Ее миссия – просвещать».
   После «Золотаюшки» – да, на мир смотришь подобревшими глазами, способными воспринимать красоту. Похождения убийцы в примитивном детективе в лучшем случае не научат ничему – и это уже слава Богу.
   И тем не менее ведь не Макеевым же с его «золотаюшками» забиты книжные развалы. Не книгами того же Сергея Васильева и лучшего рассказчика сегодняшнего Волгограда Бориса Екимова. Их днем с огнем не сыскать, хотя ее, прозу, всегда читают больше. Думать не думал, наверное, Макеев, издавая таким миниатюрным форматиком свои последние книжки, вкладывать в это особый смысл. Но они же и впрямь маленькими золотыми крупицами в горе мусора смотрятся.
   Властвуют те, кто за год клепает по нескольку книжек, поставив это дело на доходный поток. Деньги… даже здесь деньги! Вот и имеем что имеем – преступники сплошь и рядом в литературе. Преступники сплошь и рядом в жизни. Вот они, «плоды просвещения». И это
   «позитивные процессы»? Ну да леший с ними, такого рода «литераторам» и без меня много чести. Как сегодня в России живется истинным талантам? – вот вопрос, который нас должен интересовать.
   – Как сегодня живется Поэту? – спрашиваю автора стихов моего любимого сборника.
   – Как… – Собеседник глядит куда-то сквозь стену. – Поэт сейчас должен служить…
   – Чему?
   – Своей душе. Коль у него душа хорошая, а для поэтов это, в общем, обязательно – значит, он служит, если говорить высокопарно, и своему народу…
   Мы сидим с В. С. Макеевым в редакции журнала «Отчий край», где Василий Степанович «ведает» прозой и поэзией. Обегаю глазами видавшую виды комнату. У стены напротив, очевидно, повешенный чьей-то веселой рукой еще к Новогодью, актуальный для 90 процентов России лозунг-девиз-призыв: «В Новый год с новой зарплатой». Лауреат премии Василия Тредиаковского и Луконина, ставший членом Союза писателей в 22 года, пять лет был самым молодым писателем в те времена, когда в СССР членский билет не мог покупаться, заметив мой взгляд, улыбается: действительно, актуальный лозунг. Если раньше, выпустив книжку в 2-3 авторских листа, можно было за счет нее жить года три, то сейчас за стихи практически не платят. «Золотая моя, золотаюшка» хоть уже и вышла, материальных благ еще не принесла. А заплатят… так сумма однозначно будет меньше той, которую имеет каждый месяц уборщица за помыв полов в какой-нибудь нефтяной конторе. Ну бред же чистейшей воды! Но Василий Степанович старается быстрее закрыть не слишком приятную тему.
   – А с другой стороны, жалобы и обиды в чем-то неправомерны. Советская власть, поощряя и гладя по головке наше поколение писателей, в какой-то степени их развращала. А сейчас никуда не денешься – нужно зарабатывать на кусок хлеба, крутиться. И крутятся. И пишут! И как бы там ни тщились Пелевины и Сорокины, им до Распутина или Белова словно от земли до неба. Нормальную литературу – ее и тогда, в советские годы, читали меньше, чем полузапрещенных авторов или советских генералов-классиков… С голоду не помираю. Печатают. Матушка еще жива. Родина еще жива. Дом родительский, 50 соток земли есть, когда-то земляки наградили – на берегу Фетисова плеса, чистейшего плеса на белом свете. Что еще человеку нужно? Хотя, наверное, нужно.
   – Чего, если брать по большому счету, все-таки не хватает?
   – Не хватает уважения для моей страны. Как казак я человек немножко державный – это унижение бесит.
   – Вы сами признались, что где-то 14 из 15 стихотворений рождаются в хуторе Клейменовском Новоаннинского района…
   – Просто человек должен писать о своей малой родине. И ничего дороже этого у него не бывает. Я, например, горжусь тем, что даже в те времена, когда в любой книжке нужно было писать про стройку коммунизма или про Мамаев курган, я писал о матушке, о родниках, о том, как на снегу выводил имя любимой. За это надо держаться. А возьмите Распутина, Белова – они, слава Богу, пишут не в Москве, которую я терпеть не могу. Вот сейчас, в феврале, мне уже снится сенокос. Жду, когда можно будет сорваться из города, езжу сено косить уже на протяжении не знаю скольких лет. Единственное, что умею из крестьянской жизни, – косить. Тяжело, признаюсь. Но для меня это зарядка на полгода. Сейчас матушка у сестры зимует, но тоже ждет, чтобы вернуться домой – там здоровеет. Вот мы с ней и «летуем». Она готовит, с огородом управляется – я кошу. Коса «вжикает», кукушка кукует…
   – В такой момент и рождаются стихи?
   – В траве и рождаются. Потом прихожу, записываю…
   – В некоторых стихах вашего последнего сборника появились некие горестные оценки ситуации в сегодняшней деревне. Я бы сказала, что-то уже от политики, что вам не было свойственно прежде. Это называется – допекло?
   – Борис Можаев говорил: русское село живет так плохо потому, что крестьянства не осталось – только работники. Но это он говорил еще в советские годы, когда работники были. Сейчас и их не осталось, даже плохих. И это закономерно – не зря Распутин практически все свое творчество посвятил старухам: у них еще уцелели нравственные устои. В нынешнем каком-нибудь электрике этого нет. Он Чечню прошел, а работать практически не научился – негде. Кое-что сохранилось в казачестве – а я казак и с удовольствием бы занес это в паспорт как национальность, если бы позволили. Да в женщинах наших краев, как и по всей России. В них еще осталась внутренняя духовная культура. Это баба с какого-нибудь Богом забытого хутора может писать урке в тюрьму, обливаясь слезами, собирать ему посылку с носками и салом. Судя по нашему хутору, таких «заочниц» много. А чё она шлет-то зряшному человеку, которого в глаза не видела? Славянская натура сказывается, казачья? Может, просто женская. Я бы сказал, великого греха в этих людях нет.
   Хотя – без работы. Бабы – кровь с молоком – вынуждены черт-те чем заниматься: самогон варить и продавать его налево…
   – Но ведь остались же те, кто умеет работать и землю любит, и не хочет уезжать.
   – О-о! Врут про «не хотят». Каждый нормальный человек – не пьяница, не опустившийся – он хоть в райцентр, но постарается своего дитя после школы сунуть. Криком кричать будет от натуги, а ребенка выпихнет в Михайловку, еще лучше в Волгоград и будет помогать до последнего. И нынешние обитатели деревни, в массе своей те же распутинские старики и старухи, живут лишь тем, что внучок на лето приедет на чистую речку какой-никакой вишни «поклевать» и настоящего молока попить. Все! А ведь хутора не сегодня стали исчезать с лица земли. Сельскохозяйственная страна, а исчезали и исчезают. Только в нашем бывшем колхозе «Деминский» – а он считался из самых крепких в СССР – было 13 хуторов. На моих глазах исчез хутор Соловьи. Были Соловьи – и нет Соловьев. Хутор Атамановка тож. Хутор Романовка… На последнем издыхании Вихляевский…
   Сейчас плохо. А в конце сороковых, в пятидесятых было еще хуже. Уполномоченный приходит и говорит: вы не сдали две овечьи шкуры государству. Мы овец не держим – но должны сдать. Сто яиц должны сдать. Больше одного поросенка запрещали держать, вот его и резали, везли на базар и покупали то, что нужно сдать государству. Хотя и продать-то его изловчиться так нужно было, чтоб на глаза милиционеру не попасться. Судили по каждому ничтожному поводу. Трех селедок у продавщицы в ларьке не хватило – сажают. А сколько вдов послевоенных, несчастных… На селе никогда хорошо не жили. Я в 17 лет первым из хуторских уехал учиться в институт, да не куда-нибудь, в Москву. Вот тогда, наверное, она впервые и появилась – жалость. В 66-м году в Москве уже было практически все. А у нашей пацанвы любимым лакомством оставалась макуха – что другое-то редко видели. А матушка должна была в 4 утра встать корову подоить, навоз за ней вытащить… Вот она и по нынешний день тяжела, жизнь деревенская.
   – Чего же ему ждать, нашему селу? Как вы видите развитие событий?
   – Не знаю… Сейчас у нас на хуторе какая-то московская фирма взяла в аренду большую часть земли. Она сразу освободилась от всех доярок, оставив около десятка или чуть больше механизаторов. Купила новые трактора. Земли из десятилетнего запустения выходят, ухоженные, чистые. Люди, которые на них ишачат,– это, может быть, лишь четверть всего мужского населения, а из женщин всего одна – за работу держатся. По крестьянским меркам, им платят приличные деньги – тысячи по 2-3, в уборочную, понятно, еще больше. Может быть, в конце концов и останутся какие-то компактные поселения с нормальной техникой. Но это будут сельскохозяйственные рабочие, и только.
   Большинство сорока-пятидесятилетних пока без дела. Чтобы кормить своих чад, они должны держать свиней, телят. Поскольку никаких источников дохода нет, чтобы живность содержать, они воруют. Вон коровник разворовали за лето. До кирпичика. А можно наварить хорошего самогона, договориться с комбайнером – он тебе прямо из бункера сыпанет…
   – Но ведь эти люди тоже должны понимать, что такая жизнь не может продолжаться вечно. Вот говорят «мужество». Но мужество – понятие не только для войны – по-моему, в таких, я бы сказала, экстремальных условиях оно тоже должно быть. Выход-то искать надо!
   – Мужество у моей бывшей соседки Антонины в том, чтобы держать коз, пять или шесть поросят и в узде – мужа-пьяницу… Но ведь это ненормально. Она моя ровесница. Я, пузатый, румяный, кошу в удовольствие сено и пишу стихи. А она уже в нитку вытянулась от такой жизни.
   – И тем не менее, Василий Степанович, золотая моя золотаюшка – это строка из стихотворения о деревне. Золотаюшка – та, что вся трещит по швам?
   – Нет ли здесь противоречия, спрашиваете? Нет. Потому что моя любовь к деревне – она абсолютная. Любовь и жалость. Хотите, стихами завершим беседу:

     Мне в любом житейском гаме,
     Стыни и тумане
     Смотрят в душу васильками
     Родичи-селяне.

     Нам обеты и победы
     Не дороже хлеба.
     Мы у жизни привереды —
     Не меняем неба!

   Беседовала Вера МАКЕВНИНА
   Волгоградская правда 27 февраля 2002

«Наверное, это любовь…»

   Книжечка В. Макеева «Золотая моя, золотаюшка» (Волгоград, 2001), умещающаяся на ладони, появилась нежданно-негаданно. Задумана была в легкой дружеской беседе, почти шутя. И тем удивительнее, что судьба ей уготована долгая, потому что эта книга о любви. И еще потому, что Василий Макеев выразил себя в ней щедро, талантливо, распахнуто. В ней ощущается его молодая поэтическая сила, яркая неповторимость, опора на классическую русскую традицию, культура стиха.
   В контексте книги ее название «Золотая моя, золота-юшка» воспринимается многозначно и адресуется, кажется, любимой. Однако слова эти обращены к деревне:

     Я прощаюсь навек,
     Золотая моя, золотаюшка,
     Ты прости дурака,
     Что с тобою судьбу не связал!

   Это прежде всего книга о любви к отчему дому, к земле, что вскормила и вырастила, к матушке, бабушкам, сестренкам и кумовьям, к родне, «разбрызгавшейся» по городам. И открывается сборник стихотворением в прозе «Венки и колыбели», в котором зарождается основной «звук» книги или ее эмоциональный тон и объясняется появление на свет:

     С младенческой колыбели,
     с зыбки-лодочки под
     ситцевым пологом начала
     во мне зарождаться великая
     любовь к миру, к матери
     и бабушкам, к цветущей
     сирени за окошком…

   В книге В. Макеева три раздела: «Материнское благословение», «Бабушкины зароки» и «Отпущение грехов». Удачно выстроенная, она носит исповедальный характер. Лирика и не может быть иной, но в этом сборнике есть особая интонация «томительной грусти», связанная с коротким веком жизни человека, с прощанием, расставанием, разлукой. Любовь составила нерв книги, а в стихах, по сути, главное – это размышления о жизни и смерти:

     Жить осталось меньше, чем на треть
     Лет земных, судьбе необходимых.
     Господи! Позволь мне умереть
     Раньше всех родимых и любимых.

   Стихи об «извечном порядке домашнего мира» освещены любовью к маме, матушке:

     И вовеки благословенное
     Имя сладостное твое!

   Они лучшие в книге. Это и «Скупая жизнь давным-давно почата…», и «Письма», и «Парные щи в щербатой чашке…», и «Матери», и «Оставит мать мне тихий угол дома…». И конечно классическое «Не надо плакать о былом!»:

     Ах, мама, мама!
     Видно, чудом
     Меня отметила судьба:
     Приду домой я – ниоткуда,
     Уйду – неведомо куда.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

     Но если ты немножко рада,
     Что я живу не напролом,
     Я попрошу тебя – не надо,
     Не надо плакать о былом!

   Поэтическая интонация книги определяется не только «томительной грустью», но и удалой веселостью, «насмешничаньем», раёшным «пересмешничаньем»:

     Отвожу глаза подталые,
     Напускаю свойский вид.
     Но послать себя подалее
     Мне натура не велит.

   Тем же настроением пронизано и стихотворение «Хуторская свадьба»:

     Я на свадьбе не последний,
     Не валяю дурака.
     Я сижу в углу переднем
     В гордом звании дружка.

     Недоступный и вальяжный,
     С полной рюмкой в кулаке.
     У меня цветок бумажный
     На румынском пиджаке.

   Эта веселость к лицу лирическому герою Василия Макеева – «садовой голове», нуждающейся в любви и прощении крестьянской родни.
   Раздел «Бабушкины зароки» открывается стихотворением «Домашние снимки», в котором вся история семьи запечатлена в фотографиях: «Это – дядя, это – тетя. Это – бабушка моя». Выцветшие фотографии родни на стене, где осталось место и для фото лирического героя,– это целая история народа. В стихотворении просто и незамысловато, без ложного пафоса говорится о том, что ощущение себя частью рода, осознание своей связи с предшествующими поколениями – отцов и дедов – дарует вечность («Но поэтому, наверно, я навеки не умру»).
   Самые проникновенные слова, идущие от сердца, обращены в книге к женщине. Любовь матери, бабушек, теток и сестренок не только греет лирического героя, но и наполняет жизнь истинным смыслом, пробуждая в душе глубоко запрятанное и очень личное – нежность, сострадание, чувство вины и раскаяния. Движимый любовью, поэт стремится запечатлеть «лики» родных, а стихи получаются грустные, они о тяжкой жизни, естественной для его любимых женщин, и смерти: Покумилась с землей И последняя бабушка, Собиральщица трав Угадала свой срок.
   Воспоминания о ней пробуждают в душе раскаяние за свою жизнь без проку, за утраченную способность «безропотно жить» в тишине и погожести родного дома, в котором мать «допрядает судьбы заскорузлую нить».
   Не дано лирическому герою познать счастье кума Николая, у которого «все детишки, как на подбор, головастые купыри». О жизнелюбивом куме Николае вспоминает поэт со «вкусом» и «усмешливо»:

     Крепкогруда его жена,
     Раздобрела с горячих щей.
     От работы, любви и вина
     Сам он высохший, как Кащей.

   Название раздела «Бабушкины зароки» очень точное. Зароки – это не только приметы, о которых говорится в одноименном стихотворении, но и «заветы старины глубокой», православные традиции, которым без шумных и звонких призывов следует лирический герой. Среди зароков и еще один, может быть, самый важный:

     А прожить как полагается,
     Самому себе видней.

   В традициях русской классической поэзии, как, впрочем, и всей русской литературы,– совестливость авторской позиции. Вспомним одного из тончайших лириков XX века – Иннокентия Анненского, которому была присуща обостренная восприимчивость к мукам собственной совести. В стихах Василия Макеева о родных людях, о любимых женщинах проявляются раскаяние, порожденное уколами совести, и искренняя благодарность. В стихотворении, обращенном к родичам, он пишет:

     Простите меня за садовую голову,
     Я часто спешу и пишу невпопад,
     А ваши сердца цепенеют от холода,
     Что кто-то из вас за меня виноват.

   Стихи сборника писались в разное время. Это запечатлелось и в позиции лирического героя, в мироощущении поэта. Стихи третьего раздела «Отпущение грехов» обращены к любимой. Открывается он «Заклинанием»:

     Я волен без тебя, я над собой не волен,
     Я жду, как в старину ждал милости бедняк,
     Когда твои глаза засеют светом поле
     Моей души, еще живущее впотьмах.

   Любовная лирика, как это ни странно звучит по отношению к Василию Макееву (но раздел претендует на это), многогранна, диапазон чувств широк, вбирая в себя и любовную горячку, страсть, и ровную привязанность, и «смертную связь», и благодарность любимой за ее безмерную любовь.
   Известно, что любовь, движущая солнце и светила, является в поэзии главной силой, определяющей ее энергию и самобытность, ее вершинные творения. У Василия Макеева есть стихи, энергетика которых вобрала в себя весь накал любовного чувства: «Милый друг мой, что случилось…», «Ах, сани, кони», «День прощания», «Свидание на сеновале» и др. О высшем миге счастья, о радости жизни, о неповторимом «прельстительном» лете «Свидание на сеновале…»:

     Как перепутались мы оба,
     Не разберемся поутру,
     Рябит в глазах. Постой, зазноба,
     Репьи с юбчонки уберу.

   В стихах о любимой присутствует песенная интонация, народное слово:

     Мое забвение – два полоза,
     Два шумно дышащих коня.
     И скач без удержу, без повода,
     Глаза от плача хороня.

   Лирическое чувство поэта сложно и эмоционально насыщенно, он честен перед собой, и стихи о Женщине в судьбе поэта порождены любовью, которая больше, чем страсть, миг счастья, которая может быть и горькой, и последней. И в то же время Василий Макеев не был бы самим собой, если бы опыт классической русской поэзии не сказывался в нем. Чувство лирического героя светло и неэгоистично, «печаль светла», он не держит обид на любимую:

     Ах, бедовая моя,
     Ах, нарошная!
     Я прощаю тебе муки свои.
     Самому себе даю обещание:
     Не задеть тебя ничем невзначай…
     День прощения обид,
     День прощания!
     Ты прости меня в себе
     И прощай.

   Стихам В. Макеева свойственна особая образность, отличающаяся свежестью, самобытностью, эстетической завершенностью. Чего стоят хмель, целующий вербы окаянно, листва, засыпающая у осени в подоле, солнышко, которое из окна в окно кладет золотые бревна, «красно-весельная лодка зари», глаза-капели, которые «хоть губами тихонько бери». Или:

     Я в глазах раскосых и русальных
     Золотой кувшинкой утону.

   В стихотворении в прозе, открывающем книгу, говорится, что «главное свое порассыпал небрежно (по книжным главам и разделам предшествующих книжек. – А. С.), как цветы по сенокосной луговине». Эти «цветы» собрал поэт в венок, открыв читателю васильковое поле своей души, неведомой и притягательной страны, радость открытия которой ожидает вас.
   Альфия СМИРНОВА
   «Отчий край» № 4(36) 2002

Николай Чиндяйкин:
«Он безумно талантливый человек…»

   – Необыкновенным зрелищем для публики была ваша встреча с волгоградским поэтом Василием Макеевым, когда рядом оказались два человека, похожие, как братья-близнецы. Когда он читал стихи, вы так сопереживали, что даже жестикулировали вместе с ним.
   – По-моему, это очень просто: талант всегда притягивает, и если ты его чувствуешь, то не можешь этого скрывать. Когда я услышал, как Василий читает и какие стихи, то хотелось высказать все, что было на сердце. Он безумно талантливый человек, настоящий поэт – такой, какой есть, совершенно не похожий на поэта в общепринятом смысле. Я, как и многие люди моего поколения, всегда жил поэзией, очень люблю звучащую поэзию. Ведь стихи —это как музыка, они либо попадают в тебя, либо нет. Поэзия Макеева попадает полностью. Татьяна ДАНИЛОВА
   Волгоградская правда
   25 октября 2002
   (из интервью с популярным киноактером Николаем Чиндяйкиным)

Пристрастность поэта и есть его мировоззрение
Сегодня волгоградскому поэту Василию Макееву исполняется 55 лет

   В одной этой строчке автор объяснил цели и задачи своей книги художественных очерков и заметок «Нет уз святее…». Если есть личность, есть и личное отношение. А мнение личности о людях, искусстве, литературе всегда любопытно, даже если вы его, допустим, не разделяете. В сущности, жизнь сама по себе не представляет особого интереса. Интересно то, что мы думаем о ней.
   Что произошло с великолепным поэтом Макеевым, решившимся издать томик прозы? Вероятно, душа отяжелела – от нестерпимого груза мыслей и чувств, которым тесно в стихотворной строке. Возможно, обрушилась усталость на беглеца, настигаемого куда более прытким Временем. Как ни спасайся, оно все равно погонит и сожжет твои пятки адским пламенем безвозвратности. И куда исчезнет твой Мир? Что будет с родными, тебя любившими? С друзьями и товарищами, учившими уму-разуму? С их сокровенными беседами, воспитавшими тебя? Они могут исчезнуть вместе с тобой, и никто никогда о них не узнает… Когда поэт погружается в прозу, он делает это не ради себя, а ради тех, кто не может о себе рассказать. Запальчиво настаивая на пристрастности, автор защищает свое право выбора и отбора персонажей, которым он дарует свой голос и свою любовь.
   Из четырех обширных разделов книги самым мощным по силе вложенных чувств назову «Хуторские люди и были». Блистательные очерки «Мамин праздник», «Пасха и совсем другие праздники», «Грущу и верую», «Кум Николай и другие земляки» – это духовная летопись «малой родины» поэта. Впрочем, почему же «малой»? Родины! Пепел Клейменовки стучит в его сердце. А вместе с нею – «пепел» всей деревенской России, исстрадавшейся до последних человечьих сил, но неведомо какими божьими промыслами сохраняющей душу живу. Наперекор жестокой судьбе, глухому государству, исконным российским порокам… Душа болит, душа болит.
   Душа поэта кровоточит, когда он вынужден развенчивать «давнишнюю ложь о смычке города с деревней и стирании меж ними всяческих граней». Всего лишь на примере преохотно отмечаемых на Руси разных дат автор дает потрясающую картину обычаев, уклада, вырождения и… возрождения из пепла русской глубинки. «Хранительницей наших православных праздников все советские годы была горемычная деревня». Мы знаем, что есть проза, названная досужими критиками «деревенской». Но то, что (и как) пишет Макеев, выходит далеко за рамки привычного литературоведческого штампа. Это проймет кого угодно, потому как написано со всей пристрастностью кровного детеныша, городского «отступника», вечного должника русской деревни. «Все село,– пишет поэт,– сейчас практически живет для детей, как-то махнув на самое себя рукой. А может, в этом и есть сермяжная правда?».
   Макеев вырвался оттуда, Макеев стал большим российским поэтом, городским жителем, лауреатом множества литературных премий. Может быть, из него ничего бы и не получилось (даже несмотря на его исключительный талант), если бы он захотел или смог порвать глубинную связь с горькой своей, незабвенной родной землей.
   Тем не менее в разделе «Односумы» автор бросает загадочную фразу: «в начале своего так толком и не распрямившегося творческого пути»… Это он о себе. И далее: «при полной ненужности поэтов обществу…». Казалось бы, уж ему-то грех обижаться: всеми признан и обласкан. Но гложет, гложет поэта ощущение каких-то нереализованных собственных возможностей, понимание ограниченности всякого творческого пути.
   С истовой пристрастностью выбирая персонажей своих исследований – Есенина, Рубцова, Леднева, Федора Сухова, Максаева,– он как бы заведомо принижает собственный масштаб в сравнении с этими бесконечно дорогими ему личностями. Одновременно он терпеть не может, как это явствует из текста, Евтушенко, Вознесенского и Бродского Иосифа. Симпатии и антипатии высказаны им так горячо, что не возникает и малейшего желания спорить с ним. Я, к примеру, отлично понимаю, что Макеев – «деревенщик» по сути и Бродский ему никак понравиться не может. Тут разные группы крови, и ничего с этим не поделаешь. Но я ведь могу зарыдать (и рыдаю) над макеевским стихотворением «Запропали дни мои унылые», в то время как строфа Иосифа меня, насквозь городскую, может лишь безмерно восхитить вселенским своим ознобом. Поэтому я с облегчением прощаю Макееву его «пристрастность», понимая, что на его стороне – мощь древнейшего российского архетипа, историческая, кондовая правда чувств. При том, что позиция жесткого отрицания Е-В-Б мне очень не по душе. Но как не согласиться с его, кровью, кажется, написанными, строками о гениальном Рубцове и венчающим это эссе выводом: «Антимиры» и «Братская ГЭС» так и шли дружно по разряду эксперимента и новаторства, а рубцовский «Добрый Филя» нечаянно становился классикой русской поэзии». Что тут скажешь?
   С этим сложным человеком, который так виртуозно может прикидываться простаком, ухо надо держать востро. Он ненавидит всякие окололитературные дискуссии, его невозможно раскрутить на «умный» разговор. И слава Богу! А между тем этот вечно ускользающий человек пребывает в постоянном процессе вдумывания, осмысления, вчувствования. Книга сия и дает понятие о том, чем на самом деле живет этот скрытный мужик в период от сенокоса до сенокоса, какова его истинная внутренняя суть, не подчиненная никаким внешним обстоятельствам.
   Его портретные зарисовки о Мызикове, о Зайченко, о Величкине, Михаиле Калашникове, Байбакове (потрясающий очерк «Государственный старик») дорогого стоят, потому что родились не по надобности, а по душе. Капризная, прихотливая Психея поэта склоняется своим вниманием лишь к тем, кто вызывает ее доверие. О Калашникове, «отце» лучшего в мире автомата: «Родина наградила его чем могла, а ему, по русскому свойству натуры, лишнего не надо». Вся внутренняя правда характера героя выражена в одной лишь фразе!
   Остается только догадываться, почему Макеев не считает свой творческий путь вполне состоявшимся, но это не наша проблема. Нам достаточно того, что в его лице мы получили умнейшего, наблюдательного и совестливого летописателя.
   Трудно представить, кто бы еще мог так саркастично и в то же время с такой суровой любовью рассказывать о нынешнем бытовании казаков (раздел «Любо, господа казаки!») и с таким занудливым, редкостным упорством отслеживать творческую жизнь Волгограда на протяжении нелегких шести лет (раздел «Малая литературная хроника Волгограда 1994—2000 годов»). Чего здесь только нет! Ядовитые заметки о поэзии волгоградской глубинки («Вздыхают бабки на дрючках»), исчерпывающие очерки-рецензии о произведениях Таращенко, Терехова, Овчинцева, Агашиной, Гучкова, Данильченко, Милованова, Васильева, Ростокина, Скачкова, Маркелова и Екимова!
   И кто бы мог подумать! – этот «деревенщик» с устоями, этот жутко «предвзятый» советский литератор оказался первым, кто сказал свое веское ласковое слово по поводу творчества напрочь вроде бы чужеродных его нутру молодых поэтов Курапова, Барышниковой, Шевченко, Белянского, Каменского. Он, он их заметил и благословил! Если под предвзятостью подразумевается умение оценить новые и непонятые таланты, то слава такой предвзятости! Ибо на протяжении многих десятилетий все мы вдоволь насмотрелись и наслушались яростных акций нетерпимости к тому, что не соответствовало воззрениям разновеликих мэтров…
   В этом смысле удивительная книга Василия Макеева в целом являет собою пример широты взгляда и кровной, бескорыстно-отцовской заинтересованности в развитии литературного процесса. Будучи руководителем литстудии при Доме литераторов около тридцати лет, он мог бы давным-давно выработать равнодушно-снисходительный взгляд на поэзию и прозу молодых (дескать, все было и все мы уже видели). Но Макеев был и остается трудным и восторженным ребенком, радующимся каждому настоящему образу. Вот не всегда скажет об этом в лицо, не рассыплется в комплиментах… а потом тихо, потаенно напишет о своих открытиях самые точные, искренние слова…
   Книги, подобной макеевской, еще не было в Волгограде. В сущности, это первая литературно-критическая хроника, охватывающая самый интенсивный, пожалуй, период развития современной волгоградской словесности: появление новых талантливых имен; возникновение первого в истории города и области «толстого» журнала «Отчий край»; процесс становления казачьего движения; появление литобъединений сельских самодеятельных поэтов…
   И конечно же параллельная городской жизни робкая, ни на что не претендующая, но чутко-внимательная жизнь дорогих сердцу автора сельчан, зорко наблюдающих за своим «отбившимся» сыном – нужным ли делом занимается? Или попросту валяет дурака? Без них, безымянных, волгоградская литература непредставима: они ведь читают, оценивают.
   Думается, когда Макеев писал свою замечательную книгу, он как бы мысленно оглядывался в сторону родного хутора: не погрешил ли против правды, не слукавил ли ненароком. Даже у самой ярой предвзятости есть свои пределы: корни, память и совесть.
   Татьяна КУЗЬМИНА
   Волгоградская правда 29 марта 2003

«Чтоб эту красоту собою уберечь»

   В каком возрасте в человеке просыпается поэт? Василий Макеев считает, что первые проблески поэзии появились у него в детской считалочке, написанной в одиннадцать лет. Не рановато ли? Видимо, нет. Чем раньше начал, тем больше времени для разбега. А разбег у поэта Макеева получился по очень крутой восходящей. Еще в школьном возрасте он стал лауреатом областного конкурса молодых литераторов. А в семнадцать лет у него вышла первая книга – случай просто уникальный. Сначала он был согрет вниманием местных звезд: Маргариты Агашиной, Федора Сухова, Михаила Луконина, Юрия Окунева. А потом, уже в Литературном институте, ему благоволил Николай Рубцов.
   В двадцать два года Василий Макеев был принят в Союз писателей и еще пять лет оставался самым молодым членом этой творческой организации по всему СССР.
   Когда сам он уже перестал числиться молодым литератором, а стал вполне известным и уважаемым поэтом, то занялся непосредственно воспитанием молодого поколения – принял на себя руководство литературной студией Волгоградского отделения Союза писателей. Через его руки прошли те, кто вместе с ним составляет теперь славу волгоградской литературы. И кстати, редкий случай: все эти молодые дарования ни разу не сказали ни одного дурного слова о своем Учителе. Почему? Они говорят, что Василий Степанович всегда справедлив, мудр, что у него безупречный вкус и просто энциклопедические познания по всем гуманитарным предметам: литературе, философии, истории.
   Василий Макеев отмечен многими премиями и почетными званиями, но прежде всего он поэт, любимый и почитаемый. Если отсчитывать его творческую деятельность, скажем, с пятнадцати лет, то получается, что поэзии он отдал сорок лет своей жизни. За столько лет творческой работы бывали разные периоды: расцвет, угасание, творческий ступор, потом опять неожиданный и прекрасный всплеск.
   Жена Василия Макеева, поэтесса Татьяна Брыксина, говорит так:
   – Какое-то время мне казалось, что он начал писать совершенно другие стихи, и мне эти новые стихи не совсем нравились. Я долго думала о причинах такой перемены, и мне кажется, что просто человек не может все время писать на обнаженных чувствах. Поэтому какое-то время Макеев пытался форсировать языковую стихию – работал больше с формой. Но сейчас наконец-то все возвращается на свои места – его стихи стали менее цветистыми, но к нему вернулась прежняя глубина чувств.
   – Часто мужа приходится критиковать, Татьяна Ивановна?
   – Мы – два поэта в одном доме, и мы привыкли критиковать друг друга. В творческой среде нельзя жить комплиментами – это крайне пагубно. Мы должны максимально требовательно относиться друг к другу.
   Василий Макеев – поэт, критик, публицист, Учитель. Очень умный, глубокий и независимый человек. А еще очень добрый. Он умеет дружить с людьми. Его любят везде, и он заслуживает этого. А обо всем остальном – в стихах поэта Макеева.
   Софья ВАСИНА
   Первое чтение 29 марта 2003

Казак. Лирик. Поэт

   Недавно замечательному волгоградскому поэту Василию Степановичу Макееву исполнилось 55 лет. Много это или мало – не знаю, сам уже разменял полтинник…
   Но Василий Степанович молод душой, поступками, стихами.

     Материнское благословение
     Неизменный обряд любви.
     На большое в миру терпение,
     Мама строгая,
     Благослови!

   («Материнское благословение»)
   Родился Макеев в х. Клейменовском Новоаннинского района Сталинградской области 29 марта 1948 г. Чуть подросши, ватажил с пацанами, обрывая соседские сады, удил рыбу на утренней зорьке, ходил за скотиной и в ночное, мечтал, слагал стихи.
   В хуторе не было восьмилетки, и поэтому Васек ежеутренне ходил в вихляевскую школу, в которую определили его родители, видя в сыне дар Божий – Вася взахлеб читал есенинские стихи. Сергей Есенин для Макеева – манящий, лучезарный идеал чудотворца-поэта. Именно стихи о Есенине открыли его первую книжку «Небо на плечах», вышедшую в 1966 г., когда Ваське Макееву, белобрысому пацану, исполнилось всего 17 лет.

     Самый человечный из поэтов,
     Баловень и солнца, и грозы,
     Многое тобою перепето,
     Многое не выпелось в груди…

   Первая книга в 17 лет – это говорит о многом. О таланте, Богом данном, о труде литературном, тяжком, но любимом, о пути, который он собрался совершить.
   Окончив в райцентре 11 классов, поступил в Московский литературный институт им. М. Горького. Видите, оказывается, как просто – закончил школу и поступил в Литературный институт. Да нет. Это очень непросто. Просто Василий Макеев покорил экзаменационную комиссию своей, пусть еще простой, но уже вполне даровитой поэзией.
   Вторая книга Макеева вышла в 1971 году – это была дипломная работа выпускника Литинститута. Именно она послужила основанием для принятия Макеева в члены Союза писателей СССР.
   Вот что сказал М. Луконин, наш земляк и замечательный поэт-фронтовик, на первую книгу: «…Макеев принадлежит поэзии, а поэзия принадлежит ему. Природное чувство слова, эмоциональность, душевная щедрость, чуткость, красочность, острое поэтическое зрение – его сила». Вдумайтесь в эти слова, осознайте гений Поэта. Я рад, что Макеев не пишет о политике, о политситуации в России и в мире, в нашей стране много графоманов, оставим им плакатность.
   Василий Степанович пишет о казачьей стороне, о солнце и любви, о прожитом и настоящем. И как пишет!

     Я родился с серебряной ложкой во рту,
     Уверяют соседи меня вразнобой:
     Оглашенный мой крик слышен был за версту,
     И талы закачались над полой водой.
     Улыбалась мне мать из-под теплой руки,
     Ею хвастался дед, как снохой дорогой.
     И качали отца моего мужики
     За лихой, огневой, голубой самогон!

   Или вот еще:

     Богатство от «Бога»,
     А бедность от «бед»,
     А я не богат
     И не беден.
     Всему на земле
     И поклон, и привет,
     Особый —
     Родне и соседям.
     Скорее богат я,
     Чем беден.
     Лишь знать бы,
     Надежду в душе хороня,
     А это соседям виднее,
     Что, может, когда-то
     Земля без меня
     На чуточку станет
     Беднее.

   Как поэт Василий Макеев для читателей его стихов прост, ведь их читаешь с упоением, порой с легким непониманием, но всегда живо и лучезарно. Макеев только с виду легок и прост, но если вдумаешься, оглянешься назад, представишь себя в будущем, то всегда будешь гордиться, что ты – его современник, что он творит для тебя и именно тебе стихи его посвящены.

     Душа – по осени чуланная —
     Полна чужого барахла.
     И ты, причудница желанная,
     Свечу в потемках не зажгла.

     Устала горестно потворствовать
     И, чуть что, прятать под крыло…
     И мне уста мои отверстые
     Угрюмой тенью обмело.

     Привыкни к таинству страдания
     И к неминучести разрух,
     Поверь, что вечные свиданья
     Не слаще истинных разлук.

     И в нашу осень очерствелую
     Гляди ровнее и дыши
     До белых мух,
     До солнца белого,
     До ослепительной души!

   После второй книги стихов было еще много книг, выступлений по телевидению, радио, публикации в областной и центральной прессе. Но этого мало Поэту, он ищет, наблюдает и пишет, пишет, пишет…
   «Ни дня без строчки…» – это про Макеева. Поэтому его письменный стол завален черновиками стихов, а день расписан по минутам. Он и редактор отдела поэзии «Отчего края», он ведет литературную студию при Союзе писателей, он в гуще деревенских дел не только своей
   Клейменовки, но и по всей России. Клетский район встречал его и его друзей-поэтов неоднократно. И он как истинный казак гордится своим происхождением и читает селянам гордые стихи о казаках. Они не только патриотичные, но и со смешинкой, немножко с издевкой, но всегда с теплотой и доброй улыбкой. Хуторские пацаны, Проще – казачата, Мы росли после войны Резво, как опята.
   («Хуторские пацаны») Или вот это:
   КУМ НИКОЛАЙ

     У меня ни двора ни кола,
     Я охотно живу у родни.
     У меня есть кум Николай,
     У него – полный двор ребятни.
     Крепкогруда его жена,
     Раздобрела с горячих щей.
     От работы, любви и вина
     Сам он высохший, как Кащей.
     Кроет теща его хулой,
     Двадцать лет он живет в зятьях.
     И на ферму бежит с зарей,
     И приходит домой впотьмах.
     Не ржавеет его топор,
     И коса не лежит в пыли.
     Все детишки, как на подбор,
     Головастые купыри.
     Сроду людно у них в избе,
     Летом ведрами пьют ирьян.
     Потому-то в любой гульбе
     Кум бывает по ноздри пьян.
     Он дишканит вовсю с кумой,
     Пляшет истово – в пятках зуд.
     И детишки его домой
     На салазках гурьбой везут.
     А наутро – во рту печет,
     Но, в досаде от грешных дум,
     Вилы вострые – на плечо,
     И – наяривай в поле, кум!
     Ветер жаристый ли подул,
     Снеговая ль грядет страда —
     Очень резво проходит дурь
     От физического труда…
     У меня ни двора ни кола,
     Я свободой и сыт, и рад.
     У меня есть кум Николай —
     Он счастливей меня стократ.

   Василий Макеев скромен, немного скрытен в жизни, держит дистанцию, особенно с незнакомыми людьми. Но если кого-то полюбил – то раз и навсегда. Этому человеку —
   неважно, женщина это или мужчина,– он доверяет свою строку, свою любовь к отчему дому, крестьянскому своему происхождению. Он много и часто, особенно в былые времена, ездил по стране, ловил рыбу в Баренцевом море, косил сено в родном хуторе. И конечно, после таких поездок появлялись новые книги стихов: «Поклон (1974), «Пора медосбора» (1978), «Сенозорник» (1979), «Под казачьим солнышком» (1983), «Хлеб да соль» (1987), «Золотая моя, золотаюшка» (2001). В этом же году вышла книга художественных очерков и заметок «Нет уз святее…», в которой четыре главы: «Односумы», «Поется все!», «Хуторские люди и были», «Любо, господа казаки!».
   За что бы ни брался Макеев, все у него талантливо. Вот и эта книга литературных очерков. Да и как хорошо, что они написаны поэтом. Ведь там не только быль, жизнь, череда событий, но и особый строй мысли человека пытливого и заинтересованного… Ведь он пишет о том, что знает, что любит, что понимает, что ценит в своей жизни. У него на все свое мнение, на мой взгляд, правильное! Оно – мнение человека от земли – умного и пытливого: хоть этот рассказ о ковалях (кузнецах) или о слиянии – разделе колхозов – весей, или о директоре восьмилетки Г. Ф. Мазиной… Все это описано по-доброму, со знанием дела, с оправданной болью о разрухе в душах людских и в России и поистине с Господним пониманием судеб людских.

     Не бранил житья,
     Не ломал копья —
     И в итоге сих полумер
     Голова моя
     И страна моя
     Поусохли вдруг на размер.

//-- * * * --//

     И не зряч, не слеп
     Сыплю соль на хлеб
     И сулю судьбе неуют,
     Коль теряет крепь
     Гулевая степь
     И сверчки зарю не куют!

(«И песня возвращается на круги»)
   Василий Степанович не только замечательный поэт, но и умный, талантливый педагог.
   Вот уже больше тридцати лет он ведет литературную студию при Союзе писателей, а это – я вам скажу, очень кропотливая и изнурительная работа. Еженедельные семинары, куда начинающие творить молодые люди приносят свои вирши, а уже через год-два отчаянного труда осмысления всего сделанного печатают стихи. Этому даже в большей степени рад именно Макеев. Он «показал» путь в большую поэзию трем поколениям стихотворцев; из последней волны таким, как Курапов, Барышникова, Шевченко, Белянский (кстати, наш распопинский станичник), Каменский и другие. Поэты все разные, с разной эстетикой, пониманием жизни, но все они схожи в одном – любят настоящую поэзию и сами живут в ней.
   Василий Макеев – лауреат Всесоюзного телевизионного конкурса, посвященного XV съезду ВЛКСМ, лауреат премии «Сталинград», признан «Человеком года» в 1998 году на конкурсе «Провинциальная муза». У него пятнадцать сборников поэзии, а еще больше – в черновиках. Он творит ежедневно. Тем и жив!
   Николай ДРАННИКОВ
   Дон (ст-ца Клетская) 24 мая 2003

Поговори со мной…
Один день на даче у Макеева

   Пришел Валера Белянский и говорит: «Я еду на дачу к Василию Степановичу Макееву. По дороге заезжаем за Татьяной. Ты с нами или как?». Каюсь, меня с работы будто ветром сдуло. День с Макеевым! С Белянским! С Таней Брыксиной! – да гори все синим пламенем!
   По дороге в Песчанку затовариваемся. Таня, как обычно, мыслит масштабно: мужчины всегда должны быть сытыми. В машину загружаются горячие отбивнушки с макарончиками, маринованные огурцы, черный хлебушек. У Василия Степановича свой частный припас – сосиски. «Без них нельзя. Важный ингредиент».
   Приезжаем в дачный городок, который давно считается волгоградским Переделкиным: здесь обустроились чуть ли не все местные поэты и писатели. Белянский и Макеев с Брыксиной соседи. Домики у обоих скромнее некуда. Чтобы облегчить круглосуточное общение друг с другом, они взяли и снесли перегородку между своими участками. И теперь шастают туда-сюда без всяких помех.
   И там, и там заросли, художественное запустение. Никто здесь не кидает жизнь в угоду жирным грядкам. А все равно как-то так стихийно получается, что все любимое – лучок, помидорчики, земляника, вишня, яблоки – есть. У Макеевых на веранде стоит огромный дубовый стол, предмет всеобщей зависти. И колодец на участке есть с прозрачной ледяной водой – большая роскошь и редкость. Никакого холодильника не надо: сунул водку-пиво в ведро с колодезной, и через пять минут зубы обжигает холодом.
   – Щас я вам шулюм приготовлю,– говорит Макеев и скрывается на кухоньке. Мне несказанно повезло. Чтобы Василий Степанович захотел сотворить для гостей свое коронное блюдо, поистине должно случиться благоприятнейшее расположение звезд. Это дело сугубо добровольное и, я бы сказала, сакральное.
   И вскоре грянул пир! Шулюм – это когда на сковороде шкварчит-жарится все, что есть съестного в доме, но в пропорциях, известных только автору блюда. И непременно нужны банальные сосиски. Получается нечто острое, пряное, сытное – не передать! А тут и отбивнушки, и укроп-лучок, и запотевшая водочка в советских граненых стопочках, ныне ставших антиквариатом. Боже, хорошо-то как! И потекла беседа. Тихая, ласковая.
   Вспомнились по контрасту разные компанейские вылазки на природу с шашлыками, спиртным, купанием. Что не нравилось, так это громкое гоготание. Милые в общем-то люди заменяли полноценное общение пустячными визгами и воплями, каким-то диковатым весельем. Они не виноваты были, просто как могли искренне радовались обретенной на время свободе. Но за всем этим папуасским восторгом не стояло ничего кроме.
   Здесь все было иначе. Я смотрела на своих друзей с обожанием. За дубовым столом сидели ясные, светлые поэты, которые, по-детски радуясь импровизированному гурманству, еще и прислушивались к оживленному разговору птиц, шуршанию листвы, шепоту трав. Они не сплетничали, не злобствовали. Они всей своей чистой душой наслаждались присутствием на этой земле. Им и заморенных стандартных шести соток было достаточно, чтобы чувствовать себя счастливыми.
   И вот я думаю: много ли на самом деле человеку надо. С материальной точки зрения очень мало. С другой стороны – необъятно много. Ведь неважно, где ты: на Канарах или в деревне. Важно, с кем ты. Важно, чтобы твое сердце было открыто для бескорыстной любви. Чтобы тебя окружали хорошие, совестливые люди. Чтобы твоя лучшая, светлая суть была бы ими востребована… Бывают периоды, когда твоя жизнь заполняется всяким мусором. Жалкие заботы, мелкие дела, омертвение чувств. И тогда простой задушевный разговор с другом может оживить, вывести тебя из морока.
   Таланту Брыксиной и Макеева мною посвящено немало строк в местной прессе, их имена, по-моему, всегда были широко известны. Белянского знают меньше – он младше. Ах, Валера! Автор изумительного сборника стихов «Архитектура», одержимый театрал, неистовый фанат «Ротора», журналист, отец двоих уникальных детей, сердечный собеседник, успешный предприниматель, которого (редкий пример) деньги не портят! Огромный, косолапый и пластичный, как таежный медведь, он – одно из явлений волгоградской поэзии… Заглянет в кабинет, покажет новые стихи, порасспросит улыбчиво о том о сем – на сердце полегчает. Иногда и огрызаемся: «Ты эти стихи так зашифровал, что потерялся в них, как ежик в тумане». – «Кому надо, тот найдет». – «Ну и отдай свои строчки „Ј„ тому^. Лично». А кому и скажешь, что думаешь, если не другу?
   …Мужчины пошли на пруд купаться. Им не нужны купальники. А мы с Татьяной, застигнутые врасплох незапланированной поездкой, остались мыть посуду и вроде беседовать о своем, «о бабьем». Да как бы не так! Истомный нежный день нашептывал о преимуществе молчания перед громким и лишним словом. Ну миллиарды этих слов произносим, а какие из них запоминаем? Ну что-то же должно западать в душу, взращивать ее, а не забивать шлаком?
   Таня: «Достучаться до человека может только слово, рожденное не логикой, а сильнейшим чувством». Я: «Я даю ровно столько, сколько собеседник способен воспринять». – «Этим ты его унижаешь». – «Наоборот, уважаю».
   Ей легко говорить, она поэт. По праву неподвластна никаким законам. А мир прозы требует рациональной осмотрительности. Только позволь себе захлебнуться избыточными эмоциями – тут же перейдешь в разряд истеричек, а то и того – слабых умишком.
   Вернулись Макеев с Белянским, нагулявшие такой волчий аппетит, будто и не трапезничали вовсе. Меня с Василием Степановичем посылают за новой провизией в ближайшую деревню, до которой шагать около часа. Мы повинуемся приказу и незамедлительно выходим на тропу Большого Путешествия.
   Продираемся через кустарники, опускаемся в глубокую низину, затем плетемся в гору. За горой – степь без края, кажется, и без конца. Воздух звенит от зноя, степь переливается желто-бело-фиолетовыми вспышками разнотравья, источающего незабываемые ароматы. Василий Степанович идет не спеша, со смаком. Небесные его глаза светятся радостью, он свой и этим цветам степным, и капризным тропинкам. Показывает мне подземные роднички целебные, объясняет название каждого цветочка. Для меня его голос редкого тембра звучит как музыка. Я не замечаю, как мы вышли наконец к магазинчику, окруженному томно возлежащими равнодушными коровами и собаками всех мастей, привлеченными запахами съестного.
   На обратном пути вспомнилась Макееву его родная Клейменовка. «Больше туда не приеду,– сказал он вдруг. – Без матери дом уже не дом. А она переезжает жить к сестре, значит – все. Был у меня в этом году последний сенокос».
   Вот так счастливый денек внезапно омрачился драмой. Хутор свой В. С. любит безумно, это знают все по его великолепным стихам («А мама дом все держит для меня», «Не надо плакать о былом»). У городских жителей столь трепетное отношение к родне атрофировалось, увы, давным-давно. «Дом большой, просторный. Я лежу ночью в горнице, мне не спится. Слышу, как матушка через несколько комнат от меня мирно посапывает во сне. И мне ничего, ничего больше не надо! Так спокойно на душе, как в детстве. Ничем меня в жизни уже не прельстить. Но не могу умереть прежде матушки».
   Я благодарна Василию Степановичу за его главные слова. Они глубоко меня задевают. А он бредет нагнувшись, старательно собирая душистый букет полевых цветов. По тонкому деревенскому обычаю он не смотрит, беседуя, женщине прямо в глаза, чтобы не смутить ее ощущением, будто он на нее пялится. Идет и говорит будто сам с собой, но себе-то он все уже сказал, все решил.
   …Танины глаза были гневны. Мы отсутствовали около двух часов и вдобавок купили не все что надо. Но букет великолепен, а сами мы, видимо, выглядим столь обескураженными своим разгильдяйством, что Таня быстро нас прощает. Посидев еще немного, решаем трогаться в обратный путь. Всю дорогу перебираем впечатления дня, довольные, как школьники, прогулявшие уроки.
   Въехав в город, Валера вдруг останавливает машину. Мы сразу умолкаем. Сидим. Таня робко подает голос: «Что, так вот и разъедемся по домам, будто неродные? Нет, я вас не отпускаю. Поехали к нам с Василием, на кухню!».
   Пожалуй, мы этого ждали. Василий Степанович довольно хмыкнул. Валера громко засмеялся. А я молча погладила Таню по плечу.
   Зачем я все это вам описываю, дорогой читатель? Затем, чтобы вы приняли, прочувствовали мою совсем несложную мысль: счастье – в простом. Оно и само по себе очень просто, это счастье – лето, дача, солнце, побег, мы пока что живы и здоровы, мы вместе, мы интересны друг другу. Когда-нибудь этого не будет уже никогда. Поэтому сей подарочный день хочется хорошенько запомнить и тихо поблагодарить судьбу за то, что он был. Уверена, что и у вас случаются такие дни. Не проглядите, пожалуйста, их скромную красоту и не прослушайте «мимо» главные слова.
   …На уютной макеево-брыксинской кухне милых моих поэтов прорвало – они читали свои стихи. А я плакала: услышала, как исцеленная душа моя вновь захотела жить.

   Татьяна КУЗЬМИНА
   Волгоградская правда 13 августа 2003

Тетя Вера

   Это имя я для себя открыл давно, лет тридцать назад, когда только начинал работать в школе. Как-то, читая областную газету «Молодой ленинец», я обратил внимание на стихи, называвшиеся незамысловато, по-житейски – «Тетя Вера». Но с первой строки они проникли в душу и навсегда остались в ней. Они запомнились сразу, как и имя автора – Василий Макеев. С тех пор я припадал к его стихам, как к живительному роднику, настолько они были созвучны моей душе.
   Думаю, что подлинный талант проявляется не только в видении, мироощущении, но и в философском миропонимании нравственности общества, пропущенной через сердце, и только тогда стихотворная строка наливается поэтической силой и приобретает высокое, гражданское звучание.
   Нет сомнений, что поэту Макееву воочию приходилось видеть, как уличная детвора играла боевыми медалями отцов и дедов, отношение власти на словах и на деле к тем, кто прошел смерть, но победил и выжил. Он сделал нравственное обобщение в стихотворении «Тетя Вера». Подняться над своим временем может только истинный талант, каков и есть наш именитый земляк. Строки стиха не только не потускнели со временем, наоборот, высветили особую грань – подвиг женщины в Великой Отечественной:

     Тетя Вера в копоти и гари
     За солдатом раненым ползет…

   На школьных вечерах, на сценах сельских клубов мне много раз приходилось выступать со стихами. Чтобы сразу покорить аудиторию, «взять» и не отпускать до тех пор, пока не начнет садиться голос, я всегда читал стихи Василия Макеева. Зрители слушали завороженно, взрываясь короткими аплодисментами, когда моя поднятая рука означала: «Читаю еще», и мне невольно передавалось напряжение зала.
   Вспоминаю семейную традицию прошлых лет, и на душе становится светлее. В памяти вспыхивает тихий августовский вечер, старый сад, могучая яблоня – анисовка, под ней длинный дощатый стол, за который усаживалась наша многочисленная семья по случаю «слета» детей, внуков к родителям в станицу. Над столом натянута проволока-катанка, на которую в сумраке вешали два фонаря «летучая мышь», вокруг них сразу же начинали «танец смерти» белые бабочки-плодожорки. Электричество не проводили специально: в темноте и песни пелись задушевнее, и стихи звучали проникновеннее.
   Мне отводилось место в торце стола, по правую руку – магнитофон с большими бобинами-кассетами. Вперемежку с казачьими песнями читали стихи, а что «Тетя Вера» звучала дважды, помню точно. Каждый раз женщины доставали носовые платки, всхлипывали. Мужчины дружно закуривали, пряча глаза, и только желваки бугрились на скулах. Я знал, что соседи и справа, и слева гурьбой сидят на крылечках, слушают, а утром, выгоняя коров на выпас, хозяйки будут делиться: «Пели-то как, пели… и стихи Макеева, и «Тетю Веру» читал… Накричались… Не дай Бог никому такую страсть пережить…».
   И не знал, и не ведал поэт, что в далекой донской станице его стихи тревожат незаживающие раны человеческих душ, нанесенные войной. С веток в тарелки, чашки падали яблоки, их собирали, и в конце застолья каждому доставалось по дольке. Наделяя и малого, и старого, мама приговаривала: «На счастье. Дай Бог снова за этим столом на следующий год собраться. А Леше – две дольки. Вторую за стихи, за «Тетю Веру».
   Реформаторство больно ударило по душам людей, и если экономическое потрясение преодолимо в течение нескольких лет, то в нравственном, в духовном – ядовитые сорняки разъедают человеческую душу, особенно неокрепшую, на всю оставшуюся жизнь.
   Сужается круг интересов людей, все меньше читателей в библиотеках. Давно в глубинку на литературные встречи не приглашают ни поэта Макеева, ни другого нашего замечательного земляка – поэта и прозаика Ростокина.
   А ведь было… было… Этими строчками я хочу повиниться перед ними и поклониться им: « Нет, дорогие наши земляки, мы не забываем вас. Свое имя забывать нельзя. Вы лишь помните о нас…».
   Недавно я получил письмо из Сургута. Племянник пишет, что за праздничным столом, сохраняя давнюю традицию, включают магнитофон и слушают казачьи песни, стихи Макеева в моем исполнении. Пишут из Ташкента…
   Мне трижды не везло. В силу житейских обстоятельств я дважды не смог попасть на вечера Василия Макеева. Вот и в последний раз, когда он передал мне адрес, по которому я могу его найти, в редакции журнала «Отчий край» мне ответили коротко: «Сегодня не будет, в командировке». Надежда умирает последней, и я верю, что встреча состоится, и, поборов робость, скажу ему: «Спасибо, Василий Степанович, что Вы были со мной всю жизнь, – и попрошу: «Можно я прочитаю Вам ЈТетю Веру^ Василия Макеева?».

   Алексей СУКОЧЕВ
   Авангард
   18 ноября 2004
   х. Кузнецовский

Наше достояние

   Имя земляка, лауреата множества всероссийских литературных премий поэта Василия Степановича Макеева внесено в энциклопедию «Лучшие люди России». Сегодня прославивший наш край поэт – именинник. Желаем ему здоровья и дальнейших успехов!
   Волгоградская правда
   29 марта 2005

«…И чтоб душа не отрекалась – не отрекалась от души!»
Литературная студия Дома писателей закрыла свой 33-й (по макеевскому летоисчислению) творческий сезон

     Не занимать
     ума и силы,
     не зрить уклон (Т. К.)
     чужой судьбы…

   Василию Степановичу Макееву давно пора поставить памятник: за столь огромный срок он воспитал три поколения поэтов, и две трети его учеников обрели прочную всероссийскую известность. Руководство литстудией для самого Макеева стало делом жизни, не менее важным (а по его мнению, и более значительным), чем собственное творчество. Вероятно, поэтому от него, повсеместно признанного и обласканного всевозможными премиями, иногда приходится слышать: «Как же надоели мне мои стихи! Порою я их просто ненавижу!». Профессионалы отлично понимают, какая строгая взыскательность прячется обычно за этими шокирующими словами и сколько не наивной радости, а тяжкой муки приносит на самом деле поэтический дар его обладателю. Вспомним дневниковую запись Александра Блока: «Не могу писать стихи. Я слишком умею это делать…».
   Итак, к собственной поэзии Макеев вроде бы охладел, а вот чужому творчеству уже три с лишком десятилетия без устали отдает свои силы и время. Еженедельно круглый год (за исключением летних каникул) в его студию приходят и совсем юные стихотворцы и прозаики, и вполне зрелые авторы – многим из них как и прежде не хватает его острого взгляда и всегда честного мнения, высказанного хоть и щадяще, но без обиняков. Спорить с ним трудно, да и не нужно, наверное. Его искренность и кровный интерес к талантам помножены на глубокое знание русской словесности и ее животворных традиций. Из тех, кто к нему приходит, он все жилы вытянет, пока не добьется правдивого, образного слова. А вот пробивать к фальшивой славе, тянуть, как говорится, за уши всяких полезных в житейском смысле человечков-бездарей, сынков и дочек больших начальников он никогда не будет, зато тем, кто с мыслями и чувством и не боится каторги бесконечного труда, Макеев способен дать очень и очень много. Собственная его литературная репутация безупречна: никто из критиков, да и коллег по творческому цеху не нашел аргументов, чтобы когда-либо упрекнуть поэта в халтурном отношении к слову и конъюнктурных настроениях, присущих обычно не сильно одаренным, но амбициозным авторам. Убежденный почвенник и патриот «малой родины», Макеев не пишет плакатных полотен, не уважает пустых лирических красивостей, не умничает по поводу тяжелого прошлого страны и так называемых судеб России. Его лирика горяча, конкретна, раздольна и очень человечна. Она обращена к нормальному, душевно здоровому соотечественнику, ценящему исповедальную поэзию, идущую от сердца, а не из головы. Вот и остается он таким необходимым по-настоящему одаренным авторам, особенно юным. И есть в громогласном казаке Макееве еще одно удивительное качество: он чрезвычайно терпим к чуждой лично ему поэзии. Кто же не знает об исторической упертости казачьего племени?
   А вот поди ж ты – так же терпеливо возится B. C. и с теми, кто не совпадает с ним ни в духе, ни в букве. Пусть они будут совсем другие, лишь бы только с искрой!

     А сок ли, кровь бежит
     по нашим жилам —
     мы знаем точно,
     нам не все равно…

   На творческий вечер-отчет студийцев пришли члены Союза писателей России, всем хорошо известные местные поэты. Им тоже оказалось далеко не все равно, какая смена подрастает в их общем Доме. Внимание старших, полный зал слушателей очень порадовали, обстановка была торжественная. Председатель Волгоградской писательской организации Владимир Овчинцев сказал целую речь о подвиге Макеева, воспитывающего в своей студии настоящих профессионалов, и о благородной миссии журнала «Отчий край», всегда охотно их публикующего, о писательском коллективе – самом, пожалуй, дружном в стране, о неизменной поддержке волгоградских авторов со стороны областных властей, благодаря которым их книги издаются регулярно и на высоком полиграфическом уровне. «По решению областной Думы наши писатели – члены СП отныне будут получать денег побольше, и никаких препятствий к изданию их рукописей и впредь не предвидится»,– сказал Овчинцев. Вспомнил Владимир Петрович и свою нелегкую юность: «Тогда для молодого автора было абсолютно нереально выпустить отдельную книжку. И мы с Макеевым публиковали свои стихи в «братских могилах», то есть в коллективных сборниках. А теперь? Нет проблем, был бы талант!».
   Это действительно так. В прошлом году Наташа Сырцова стала первым лауреатом премии имени Маргариты Агашиной, и тут же издали ее сборник. У Лены Хрипуновой неделю назад вышла первая книжка. Приняты издательством рукописи Юрия Ерохина, Льва Вахрамеева (его Макеев лет пятнадцать уговаривал принести свои произведения и вот наконец уговорил). На подходе книги Александра Хаймовича и Вали Косточко – для нее это будет уже второй сборник. А как получилось с Леней Шевченко? Он пришел в студию Макеева 14-летним подростком, строптивым и колючим. Вырос в замечательного поэта и эссеиста, издал поэтическую книгу «Рок», одно из его стихотворений было включено в знаменитую антологию «Строфы века». Леонида с радостью приняли в Союз писателей, хотя не всем нравился его характер. Если бы не его безвременная гибель, Леонид, будучи совсем молодым человеком, уже был бы автором с широкой всероссийской известностью…
   Принципиальную политику макеевской литстудии не поколебали даже тяжелейшие времена, раздавившие многие творческие объединения в 90-х годах. На ее занятиях неприкаянная молодежь обретала веру в себя. Вот и теперь поэтесса Татьяна Брыксина, обращаясь к студийцам, сказала: «Мы хотим, чтобы вы знали: у вас есть родная писательская организация, вы не должны чувствовать себя одинокими». Эти слова, как оказалось, подтверждены и делом: три газеты – «Волгоградская правда», «Областные вести» и «Вечерний Волгоград» приняли к публикации прозу Юрия Ерохина, стихи Валентины Косточко и Натальи Сырцовой. Большую общую подборку напечатает также газета «Крестьянская жизнь».
   Молодые дарования были явно ошарашены таким публичным вниманием к своим персонам. А когда Татьяна Брыксина вручила им и пакеты с подарками, совсем растерялись! Впрочем, им пришлось взять себя в руки: все ждали самой интересной части вечера – их выступлений. Помимо уже ранее названных нами студийцев, свои стихи представляли Илья Курин, Евгения Горшенина, Юлия Игнатова, Лена Маглеванная, Лена Ластовина – ее Василий Макеев отважился даже назвать «большой надеждой». Жаль только, что почти все авторы читать внятно и вдумчиво пока не научились. Свежие, оригинальные строчки часто «не звучали» из-за бесцветной стеснительной скороговорки. Ну что ж… Главное, как заметил основатель журнала «Отчий край» Виталий Борисович Смирнов, все же не чтецкое мастерство, а чудо появления на свет хорошей поэзии…
   Завершился вечер банкетом в честь студийцев. Как водится на Руси, в праздничном застолье и начались самые важные и сокровенные разговоры об искусстве и жизни. Поразительно сказал Василий Макеев: «Литература – это и мучительное, трагическое, но и радостное, душевно веселое дело! Да, поэты часто несчастливы, они вешаются и стреляются, их убивают. Но в поэзии они изливают всю свою душу, всю свою бессмертную суть……».

   Татьяна КУЗЬМИНА
   Волгоградская правда 9 июля 2005

Дайте небо страннику Земли

   Его пронзительный фальцет всегда слышен всем. Особенно на собраниях, где он горячо высказывается по любому поводу. Лысый крепыш с ясным взором голубых глаз, многолетний бессменный руководитель поэтической секции при отделении Союза писателей, яростный спорщик, ниспровергатель – да ему молоко надо выдавать за личную вредность и въедливость! А еще он работает в журнале «Отчий край». И читает весь самотек, поступающий в журнал. Я видел этот самотек. На месте главного редактора я бы закрепил за Макеевым пожизненное право на фронтовые сто граммов. Вы не видели самотек. Каждый день читать все это? Нет, вы как хотите, а что-то героическое в этом есть.
   И еще он интересный собеседник, прекрасно понимающий поэзию и знающий ее, как никто другой. Правда, авторитетов не так уж и много, ведь он вошел в поэзию семнадцатилетним мальчишкой, когда девятый стихотворный вал заливал аудитории Политехнического музея, ниспровержение авторитетов в те времена было сутью поэтического бытия.
   Окончил Литературный институт. Институт не учит писать стихи, этот талант ему дан природой. Но институт расширил горизонты, повысил внутреннюю культуру и дал возможность общения с интересными людьми и поэтической молодежью, которая позже так же вошла в литературу, как вошел в нее поэт Василий Макеев.
   Вся его поэзия неразрывно связана с деревней. Неяркие бузулуцкие просторы, тихая речка, необъятная степь с лазоревыми цветками, ковылем и горьковато-безнадежной печальной полынью вдохновляли на творчество. Не зря же каждый год, оставив городскую суету, он устремлялся в деревню – набраться сил и вдохновения, обрести уверенность в себе, еще раз вдохнуть аромат казацкой степи.
   Казак живет волей.
   А воля – это семья, в которой все складно, друзья, с которыми можно и выпить, и сыграть песню, добрый конь, которого Макееву заменяет верное перо.
   Главные темы творчества – родина, мать, семья, природа. И, разумеется, любовь. Как всякий баловень Музы, Василий Макеев озорник. Все бы ему любимых женщин по сеновалам валять!

     Прикладки сена высятся курганно,
     Подмяв собой старинную межу.
     Когда на сердце зябко и погано,
     Я к ним прощально руки приложу.
     И будто лето пробежит по жилам,
     И руки вспомнят шорох травяной
     И женщину, которая блажила
     На сеновале рядышком со мной.
     И загуляют в памяти покосы,
     И защекочут страстные репьи
     Ее полынно пахнущие косы
     И те же руки жадные мои…
     Увяли мы в житейском беспорядке,
     Как после бури крылышки стрекоз,
     Остались эти теплые прикладки,
     И впереди – последний сенокос.

   А вы думали – он сено ездил косить? Как бы не так – поэтических впечатлений набираться! А в этом деле без косы – никак!
   Он женат. Причем удачно. В том смысле, что избранница его – хорошая поэтесса и прозаик. И трудно сказать – природный дар или тесное общение с любимым человеком явилось залогом ее успехов.
   Долгое время Макеев руководит поэтической секцией при отделении Союза писателей. За это время через нее прошли десятки людей. Не все они стали хорошими поэтами, не все даже стали поэтами, но имена тех, кто ими стали, могут впечатлить любого.
   Владимир Овчинцев, Сергей Васильев, Татьяна Брыксина, Евгений Лукин, Михаил Зайцев, Александр Леонтьев, Елизавета Иванникова, Борис Гучков, Валерий Белянский, Леонид Шевченко, Лев Вахрамеев, Александр Полануер, Анна Котова, Юрий Ерохин. Маленькие и большие звездочки зажигались на литературном небосклоне, и кружились Музы, и сияло солнышко макеевской головы. Молодые не признают авторитетов, а вот к Макееву они прислушивались и прислушиваются сейчас. Старый конь верную дорогу знает! Да и демократичен Василий Степанович, если чувствует в человеке жилку таланта, вслушивается в него, как опытный врач, озабоченный лишь одним – убрать ненужные шумы и оставить чистую музыку.
   Да и в ином плане Василий Макеев верен своим воспитанникам – горло за них перегрызет, костьми ляжет, а уж о душевных рецензиях на их творчество и говорить не приходится. Не жалеет он хороших слов для чужого таланта. А еще Уильям Блейк говорил, что высший поступок – это поставить другого человека впереди себя.
   И литератор Макеев истинный – не чужд всему земному.
   Его стихи могут многое сказать о нем самом. Например, о любви к матери и отчему дому:

     Жить осталось меньше, чем на треть
     Лет земных, судьбе необходимых.
     Господи! Позволь мне умереть
     Раньше всех родимых и любимых.
     Я же знать не знаю наперед
     И гадать не стану омертвело,
     Кто из них заплачет, кто запьет —
     Это их таинственное дело.
     И еще, не в мыслях оскорбить,
     Но просить осмелюсь оробело:
     Господи! Позволь мне проводить
     Матушку в небесные пределы.
     Не держи на праведницу зла
     И поверь почтительному сыну,
     Чтоб она Тебя не прокляла,
     Если я вперед ее покину.

   Хорошие стихи? А кто бы спорил! Стихи – это не только слова, не только рифмы, это в первую очередь чувство; и когда ощущения автора доходят до читателя и пронизывают его ударом тайного тока, заставляющим сострадать и ощущать себя таким же открытым всем бедам и радостям человеком, вот тут-то и начинается эта самая поэзия, о которой по школьным учебникам знают все и о которой никто ничего доподлинно не знает. Почему слова некоторых песен исторгают у слушателя слезы, а слова других вызывают чувство гордости за свою страну? Откуда берется неведомая энергетика слова?

     У деревьев слова сокровенней людских,
     Потому что деревья немногое просят.
     Им весною роса обливает листы
     И прожекторы зорь ослепляют их осень.
     И деревья поют и тоскуют в тиши,
     Человечеству дарят второе дыханье…
     Хорошо бы подслушать деревьев стихи
     И поведать бы людям об этом стихами.

   Она, энергетика слова, из наших просторов, тех самых просторов, что дают жизнь творчеству В. Макеева. Она рождена седым ковылем, стелющимся под ноги коню, всполошным пряным привкусом прикушенной полыни, кугой, тихо шепчущей над сонной бузулуцкой водой, деревьями, вытянувшимися вдоль Бузулука, деревенским бытом, от которого поэт так и не отвык за годы городской жизни. Она – из встреч с интересными людьми, которых на веку В. Макеева было великое множество. Она из его души, которая любит весь окружающий мир и болеет за него.
   Возьмите книгу Макеева «Нет уз святее…» и вы узнаете, что тревожит его в сегодняшней литературе, увидите краткие, но интересные портреты современников, окунетесь в деревенский мир с его хуторами, где все земляки, а каждый второй кум, где смотрят сотый по счету сериал и лузгают семечки, где неспешно – но от рассвета и до заката работают не земле. И там он зорко высматривает молодые и не очень таланты, отмечая то котовского судмедэксперта Владимира Михотина, то клубную работницу Светлану Гунько, а то и вовсе – частушки какой-нибудь бабки Матрены, ядреные частушки, в которых живет крестьянская душа:

     Эх, ударить бы вприсядку,
     Чтобы танца жаркий ток
     Из носка метнулся в пятку
     И обратно перетек!

   Василий Макеев из совестливых людей, и это лучшая его аттестация как поэта. И как человека.
   Он плоть от плоти своей земли. И потому смело вводит в поэтический оборот слова родного говора:

     Я все еще от века не отвык,
     В моем двадцатом – страхи и привады,
     Кулючу впрок, кочующий кулик,
     У кулича родительской левады.
     О том, что тень свалилась на плетень
     И к неминучей горестной досаде
     Крестьянство обломали, как сирень
     Сноровистую в сорном палисаде.
     Но все же, осиян иль окаян,
     Век близок мне не бомбою ато́мной,
     А как хмельной колодезный ирьян,
     В жару даримый матушкой укромной.

   Сам он однажды сказал с некоторой горечью о себе и любимой родине:

     Не бранил житья,
     Не ломал копья —
     И в итоге сих полумер
     Голова моя
     И страна моя
     Поусохли вдруг на размер.

     Я детей хвалил,
     А людей квелил,
     Красоту узнавал в лицо.
     И душой в тернах
     Широко шалил —
     В стороне от былых лесов.

     И не зряч, не слеп,
     Сыплю соль на хлеб
     И сулю судьбе неуют,
     Коль теряет крепь
     Гулевая степь
     И сверчки зарю не куют.

   Вот он, веселый, отчаянный, на фотографии в журнале «Отчий край» с копной пахучего сена на вилах. Тащит и не надорвется! Вот ведь городской житель с живой крестьянской душой!
   Ждите новых стихов заядлого деревенщика! Докончит косить наш казак свое ежегодное вечное пахучее, как его стихи, сено, полежит на сеновале, покусывая горьковатую длинную травину, попьет деревенского ирьяна, а то и первача под домашнее сальцо с солеными бочковыми огурчиками, с хрустящей капусткой и возьмется за дело.
   Поэзия его пахнет чабрецом и донником. Иначе и быть не может – Хопер и Бузулук, откуда он родом, испокон веков были истинно казачьи места.

   Сергей СИНЯКИН
   2005

Пыль с живого цветка…

   Тайна его стихов не мистическая, а земная и ее не надо «мучительно разгадывать», ибо она – сама суть жизни, ее воздух, соцветие звуков, красок, запахов. Сокровенные слова наполняют душу здоровым, первородным божественным духом. И неведомое – открывается взору.
   «Они» складывают стихи, а он творит Поэзию.
   «Они» – вопросительные, а он – восклицательный.
   В 15—17 лет он писал стихи лучше, чем Есенин в таком же возрасте.
   Ему чужероден бесприютный космос. Он ежеминутно, ежесекундно в поклонной благодарной сутуловатости обращен к исконной земле, ко всему, что рядышком с сердцем животрепещет, светится, журчит, греет, овевает.
   Ни ликом, ни жестом, ни говором он – не бунтовщик. И его победы не кровью обагрены, а лазоревым цветком и песельной зорюшкой.
   Библиотека. Бесчисленное скопление сборников! Всеми и вся позабытые, позаброшенные. Заслуженно. И незаслуженно. Обнаружил его книжку «Сенозорник». Взял. Сдул пыль…… с живого цветка.
   ……Каждые шаг, вздох, взгляд – как последние. То кровью, то лепестками помечены следы. Ручьи глядят. Обрушивается песок с неба. Звезда оброняется. Огонек материнского окошка слезно рдеет. Заиндевелый журавец. Синица с ржавой дверной ручки пьет росу. Мать ищет взором… …взмахивает руками…… но не в силах взлететь… подняться…… Постаревший ее птенец вернулся! С какими песнями? Ранами? Непослушанием?
   …В окладе окна ее лик – неугасимая икона Поэта.
   …Кормящая его да вознесется в рай!
   Виктор РОСТОКИН
   2006
   р. п. Елань

Приют трудов и вдохновений

   Литературная студия при Доме литератора отметила 85-летний (по историческому счету) юбилей

   ИСТОРИЧЕСКАЯ значимость этого события не лежит на поверхности, ее надо ощутить не разумом, а чувствами, представьте: голодный, разоренный Гражданской войной Царицын… город раздирают тяжелейшие проблемы элементарного жизнеустройства… И в этой драматической, весьма далекой от культуры ситуации находятся удивительные люди, думающие о развитии современной отечественной словесности!
   Они появились на свет одновременно – писательская организация и литстудия. Но если профессиональный союз поэтов и прозаиков в советскую эпоху всегда пользовался мощной поддержкой государства, то жизнь любительского объединения ни от чего не зависела. Лишь таинственный, непрогнозируемый «человеческий фактор» обеспечил ему столь славную судьбу.
   Судя по всему, литературная студия родилась под счастливой звездой. В самые крутые времена она пережила идеологические драки, партийные чистки и войну с фашизмом, опустошившие генофонд дарований, застой с его неподражаемым цинизмом. Размышления на эту тему неизбежно приводят нас к вопросу о природе творческого лидерства. Видимо, нашу литстудию во все периоды возглавляли руководители, не только питавшие искреннюю и бескорыстную любовь к слову, но и обладавшие умением разглядеть талант в других, нацелить его к поступательному развитию. Наверняка это были чуткие и доброжелательные люди, умевшие также внушить товарищам мысль о преемственности. Без этого ничто бы не препятствовало быстрому развалу студии. Ну, собрались бы раз-другой, ну, пару-тройку лет подряд, и все! Однако восемь с лишним десятков таких «собраний» случайными не бывают: тут проступает крепкая идея литературного братства, думающего о будущем.
   В биобиблиографическом справочнике «По следам времени» содержится очерк о царицынско-сталинградской лит-студии и ее первых вдохновителях. В толще минувших времен их творческих лиц уже не разглядеть. Однако последние 35 лет (более трети века!) студию ведет по жизни поэт Василий Макеев… В принципе, дальше можно ничего не добавлять, это имя широко известно в литературном мире России. В нем совпало все – поэтический дар Божий, дар наставника, дар благодарного читателя. Неудивительно, что Макееву удалось воспитать несколько поколений литераторов, и среди них такие признанные мастера поэтического слова, как Владимир Овчинцев, Татьяна Брыксина, Сергей Васильев, Елизавета Иванникова, Михаил Зайцев и другие. Эти авторы публикуются в столичных журналах и газетах, их поэтические сборники пользуются неутолимым читательским спросом. Если же перечислять всех питомцев его студии, газетной страницы не хватит! Одни появляются однажды и остаются в орбите учителя навсегда – это те, кто воспринимает занятия в студии как живительный процесс, а не конечный результат. Другие, оперившись, улетают в чужие просторы. Третьи, переболев творческой лихорадкой, удаляются в иные сферы жизнедеятельности… Приходят новые, и все идет по кругу.
   Студия – это, образно говоря, заговор посвященных. Тридцать пять лет подряд дважды в месяц по четвергам собираются разновозрастные люди, которые пытаются о чем-то поведать миру. Порою они норовисты, обидчивы, падки до похвалы и нетерпимы к малейшей критике. С ними работать надо, бережно и терпеливо! Не раз Макееву казалось, что он смертельно устал. «Все, хватит! Пора бы меня сменить! – говорит он решительно и довольно регулярно. Но потом добавляет в растерянности: «Да как же я их брошу? Куда им деваться?..».
   А некуда. Студия – единственное место, где начинающие литераторы могут поучиться у настоящих профессионалов.
   …Юбилей отмечали в Пушкинском зале Дома литератора. Недлинная и нескучная официально-торжественная часть прошла под председательством президента литературного клуба «Слово» Валерия Белянского. Зал был украшен, если так можно выразиться, стопками книг местных авторов, изданных в нашем городе. Это наше ноу-хау, наша гордость, наше все – книгоиздательство. Печатаются члены и нечлены Союза писателей, пожилые и совсем юные, книги выходят на хорошей бумаге, в твердых переплетах, с оригинальными иллюстрациями, и проза, и поэзия, и художественная публицистика, и фэнтези, и конкретно для детей (единственный повод к обнародованию опусов – профессиональный уровень текстов). Немало среди них изданий, выпущенных в свет с радушными преди– и послесловиями Василия Макеева, не просто опекающего своих питомцев, но и частенько силой понуждающего их к публикациям. Где еще найдешь такого!
   У Василия Макеева были какие-то подозрительно влажные глаза, когда он слушал здравицы в свою честь. Я не хочу сказать, что он готов был заплакать, нет! Но было слишком очевидно, что его переполняет чувство горячей нежности к студийцам, этим «ужасным детенышам», литрами пьющим его поэтическую кровь… Голос Макеева слегка задрожал, когда, прочитав вслух стихи одного из многолетних студийцев Юрия Ерохина, он тут же вручил ему свою рекомендацию для вступления в Союз писателей. Говорил он о тихом упорстве молодого поэта, воюющего со своей неласковой судьбой, о достоинстве и выдержке, необходимых каждому, кто решил посвятить себя литературному творчеству.
   Бывший воспитанник студии, некогда хулиганистый парнишка из Вишневой Балки, а ныне известный поэт и депутат Волгоградской областной думы Владимир Овчинцев рассказал об огромной роли, которую студия сыграла в его жизни. А напоследок очень обрадовал присутствующих, огласив только что принятый думой Закон Волгоградской области «О государственных премиях в сфере культуры, литературы и искусства». Похоже, власти вновь поворачиваются лицом к творческому союзу… Ответственный секретарь писательской организации Татьяна Брыксина каждому «макеевцу» вручила пакет со свежеизданными дефицитными книгами местных авторов и сувенирами, а особо активным – еще и конвертики с небольшими премиями в честь юбилея. Надо сказать, такого не было еще никогда! Обычно снимать сливки с официальных торжеств полагалось только членам СП. То, что в бедствующем Союзе все же нашли возможность поощрить никому неведомых, строго говоря, учеников, свидетельствует о серьезном намерении «профи» воспитать достойную себе смену. Отметим, что и сама писательская организация к своему нынешнему юбилею получила не только грамоты и благодарственные письма (это было и раньше), но и – впервые! – материальные знаки признания своих заслуг в виде ксерокса и замечательной бытовой техники. Иногда мечты сбываются!
   После «раздачи слонов» вечер плавно перетек в русло творческих откровений. Один за другим студийцы читали свои стихи! Именно этого гости ожидали с большим нетерпением. Не буду перечислять имен выступавших, скажу кратко и честно: были все очень, очень интересны… Впоследствии, торопливо отобрав у авторов листки с поэтическими текстами, намеревалась даже процитировать вам, читатель, особо восхитившие меня строчки. И все же не стала этого делать: отдельные фрагменты не дадут полноты переживания, а привести стихи целиком никто не позволит из-за недостатка газетной площади. Но не огорчайтесь! Вот-вот начнут выходить новые книжки студийцев, да и «Волгоградка» подумывает о возобновлении литературной страницы. Значит, будет повод порассуждать не торопясь о таком удивительном явлении, как волгоградская поэзия.
   На скромном банкете только о ней и говорили. Студийцы в этот вечер были, кажется, счастливы как никогда. Запомнилось их непрерывное брожение вдоль банкетного стола: кто-то раздаривал коллегам свои свежие сборнички с памятным автографом, а кто-то взамен скромно надписывал всего лишь компьютерные распечатки пока еще не родившихся книжек. Литературная студия продолжает свою славную историю…
   Татьяна КУЗЬМИНА
   Волгоградская правда 17 октября 2006

Благовест

   В этом тоже есть самородная отличительная макеевская особинка: в самую полуденную майскую цветень является на свет его поэма «Прощание с поэзией» (а не с большой ли буквы Поэзия?). Я задумчиво бреду по молодой, неощутимой, как теплый туман, траве. На мою седую голову и плечи оброняются реденькие яблоневые лепестки, оторванные от вездесущего прикосновения к ним осторожных пчел. Пахнет лучами, здоровьем, жизнью. И думается мне, человеку, с Божьей помощью осилившему свою 65-ю зимовку, о том, что все прекрасное и возвышенное в поднебесном мире неувядаемо, необоримо, вечно. Потому что всему сущему на земле нельзя жить (счастливо жить!) без солнца в душе.
   Хорошо зная Василия Макеева, его светоносную, застенчиво-сильную, неиссякаемую натуру человека и художника, я ни капельки не омрачился, не стушевался, не запаниковал, когда, раскрыв газету «Крестьянская жизнь», узрел ядрено набранное название его нового произведения. Ну, для утешения слабонервных и слабоумных представлен весьма выразительный, бойцовски-зажигательный да при этом с великодушно подбадривающим замахом правой руки портрет именитого автора на фоне такого крепкого, свежего букета. Но сие как бы между строк. Лично же я без промедления погрузился в содержание (власть хронической тяги к его слову!). А дочитав последнюю строку, некоторое время пребывал в состоянии, позволю себе так выразиться, гордого блаженства. Словно все вернулось: младые лета, озорная воля…… и правда: смерти нет! Обливаясь счастливыми слезами, я оставил больное жилище, и живая, трепетная стихия приняла меня с окликом: «Здравствуй!». Я мысленно искал слова…… но они таяли…… и я чувствовал, что в данном случае будничным, легковесным глаголом не обойдешься: незрима высота и глубина. Иные измерение, размах, действо. Ясно одно: очень прочная, жизнеутверждающая природа слога, несущая в себе человеческую боль, неподдельную надежду и врачующую страсть. Это коль сказать «прямым текстом». Всуе же коль…… то поэма в классическом понимании сложна и рассчитана не для простецки-улыбчивого читателя. Здесь нельзя без напряга, без морщинок меж бровей. Не раз, недоумевая на собственную умственную ограниченность, жесткой пятерней поскребешь лысеющей затылок. То поэт медово упоит, разжелудит до звездного хмеля, то колдовски-властно принудит остепениться и пригубить из жилистой пригоршни садового лопуха росяной водицы.
   Это так: было бы загодя наивно и неуместно такому поэту, каким является Василий Макеев, давать наводящие подсказки, советы, рекомендации, о чем ему писать, как писать. Равносильно бы, ежели ветру указать, в какую сторону дуть, а вон той звезде срониться с неба. Художник только Богу послушен. А Бога он слушает, вестимо, душой. А душа в кровном слиянии с талантом. Чураясь, негодуя, изумляясь…… Да что там! Зачем кликушествовать? Подбираясь умудренно к «тютчевскому возрасту», он на радость и удивление своих поклонников сотворил очередной шедевр, рядом с которым, в охвате последнего десятилетия, я бы не поставил даже предсмертные религиозные поэмы Юрия Кузнецова, который, к сожалению, не избежал могучего влияния Вечной Книги. Макеев в отличие от него отторгся от реального бытия. Нет, это отнюдь не «опыт лирической биографии» (такой подзаголовок, видимо, плод редакционных сотрудников), а обжигающее, мужественное откровение, исповедь, русская «последняя» песнь.
   Как мы помним, коммунистическая бесовщина бесстыже угробила в расцвете таланта и прожитых лет Блока, Есенина, Ганина, Гумилева, Васильева, Корнилова, Клюева, Платонова…… Несть им, божественным, числа! Ныне бесовщина безымянная, да будет она стократ опаснее, страшнее, губительнее той и «обещает» к всеобще-народному горю и несчастью (свят! свят!) быть бессрочной. И не зря добросердечный Василий Макеев помянул:

     Не я один,
     Сам вещий друг Рубцов —
     Из вологодских славных огольцов —
     Ходил у босоты московской в служках
     И, отрицая надобность в подружках,
     От рук одной погиб в конце концов……

   Ясно, почему Рубцов, а, положим, не Роберт Рождественский или еще плодовитее и бессмысленнее – Вознесенский. Дух родства сближает. Как сближал в золотом веке Тютчева и Фета, Белинского и Кольцова, Некрасова и Тургенева…… Суть? А кто скажет, сколько уничтожено писателей в старые времена? Много, разумеется. Тем не менее вправе полагать, что за горбачевско-ельцинскую смуту в сырую земь полегло духовников гораздо больше. Вот почему Макеев встревоженно-печально вздохнул о равном ему и рано ушедшем собрате. Вот почему Макеев, поднадорвавшись от разлучной скорби, проплакал искренне: «Прости-прощай!», обращаясь к Поэзии. И далее по-человечески честное: «Одну тебя не продал и не пропил……». Трагедия народа и в целом страны «с названьем Русь» – угрожающе велика.
   Поэт, который «……землю…… от неба отличал», чутким, большим сердцем провидит близь и даль. И, от отчаянья не срывая голоса, заполошно не скрипя зубами и не потрясая кулаками, а полновесно, благонравно, жалеючи, с доброй чарующей интонацией дарует афористичные, раздумчивые строки:

     Мы с миром жить должны накоротке,
     Не угрожая ближнему обрезом,
     Не бороздя небесный мир железом,
     Коль ангел сам является в реке
     С прощальною кувшинкой в кулаке.

   Поэт мощно распахивает усеянное погаными сорняками поле жизни русского недомогающего народа. Он глядь-поглядь из-под широкой ладони на всяческие российские безобразия да и – осерчал, да и – встрепенулся, да и – повел серебряный плуг в атаку! Сладит ли? Сладит! Вон ужо семенят, бегут наутек антихристы! А борозда бездонная, глубокая…

     Поэзия, звезда моя? —
     Потемки……

   Трогательно обнажены нервы…… Друг мой, брат мой, возьми меня в погонщики! Когда дойдем до закатного солнышка, я сбегаю домой и принесу тебе в лопуховой горсти святой водицы с Фетисова плеса. Ты попьешь. И сызнова по-богатырски встряхнешься. И поведешь новую борозду…… встречь утреннему солнышку.

     ……И ты примчалась вмиг – не во грехе,
     Не во грудастых гульбищах и гроздьях,
     Но в девственно-девической дохе,
     В серебряной морозной сапухе
     На голубых простуженных полозьях.
     И я увяз, как в снежени, в стихе!..

   В добрый час, Поэт! А она, твоя Поэзия, всегда рядом. Каждую минуту. Каждый день и год. И «паутинки дней» твоей жизни ни от «ветра продувного», ни от иных суровых стихий еще долго не оборвутся, а будут молитвенно петь над Русью призывным, ведреным, величальным Благовестом.
   Виктор РОСТОКИН
   Май 2006 р. п. Елань

«Я родился с серебряной ложкой во рту…»

   Имя поэта Василия Макеева, уроженца хутора Клейменовского Новоаннинского района, является для Волгограда знаковым. Будучи школьником, он попался на глаза волгоградскому классику советской литературы Михаилу Луконину, который помог ему и с первой книжкой, и с поступлением в Литературный институт. Затем был прием в члены Союза писателей, издание поэтических книг, количества которых В. Макеев давно уже не помнит, и постоянная работа с молодыми собратьями по перу.
//-- Странное дело --//
   – Василий Степанович, а ведь вы занимаетесь профессиональной деятельностью, как мы подсчитали, ровно 35 лет.
   – Да? Пожалуй… В 1971 году, окончив Литинститут, я вернулся в Волгоград и сразу же начал вести литературную студию, которая тогда собиралась в Доме печати под эгидой газеты «Молодой ленинец». И все это время возюкался, говоря по-казачьи, с молодыми прозаиками и поэтами. Мне тогда было 23 года, абсолютно все студийцы были старше меня. Но ведь я уже был членом Союза писателей, а в те времена это звучало гордо.
   Учителем меня назвать, конечно, трудно, хотя и приходилось прививать кому-то технику стихосложения. В результате выходцы из студии сейчас составляют добрую половину нашей областной писательской организации. Вообще, странное было дело. Маргарита Константиновна Агашина, например, которую я весьма уважал и любил, не очень-то привечала женщин, пишущих стихи. Поэтому всем им рекомендации давал я. Может, я не стал большим русским поэтом, но то, что поставил на ноги очень много поэтов в Волгограде,– это главное.
   – А самого в Москву не тянуло? Поближе к журналам, к издательствам?
   – Никогда в жизни! Я там учился, но никогда ее не любил и не люблю до сих пор. Столица – вся двусмысленно-чванная, а жить надо там, где душу мают.
   – Тем не менее живете не в родной Клейменовке, а в Волгограде, в областном центре.
   – Клейменовка исчезла. Это моя самая большая боль, трагедия, потому что Клейменовка – это родительский дом, это матушка, которая долгие годы там проживала. А когда в твоем хуторе вдруг появляются чужие люди… Они тоже, наверное, по-своему хорошие, но чужие… Родины у меня уже нет.
   Я не очень люблю и Волгоград, как любой другой город. Он чересчур официальный, чересчур каменный. Но где-нибудь на Медведице, на Панèке, на глубинной русской казачьей речке мне просто-напросто никто не даст жить. В городе я зарабатываю деньги, а там, как говорится, ни копья…
//-- На Красивом русском языке --//
   – Я много раз слышал от вас, что поэзия, русское слово потихоньку исчезают.
   – Вне всякого сомнения. Русский язык знает только человек, напитанный им. Я ничего не имею против прогресса, но все эти интернеты, сленги и прочее, не говоря уже о внутреннем содержании… Мой любимый писатель Владимир Маканин, прекрасный прозаик, и тот занялся сексуальными проблемами. Кому это нужно, ведь русская литература всегда занималась душой? Нужно ценить свое и писать на красивом русском языке. Как, например, Бунин.
   С другой стороны, у меня есть теория, согласно которой Россия и в прошлом веке, и даже в этом – самая поэтическая страна. Она в силу своей размашистости, разухабистости останется, быть может, последним пристанищем поэзии во всем мире. Возьмите, например, вольные стихи, верлибр. У нас их практически нет, они у нас не прижились, потому что без напева, без рифмы и, в конце концов, без глубокомысленного слова поэзия существовать не может.
   – Сейчас все творческие союзы являются общественными организациями. Это хорошо или плохо?
   – Для работы, наверное, хорошо, для жизни – плохо. Раньше я мог не думать о своей пенсии, я их уже, наверное, штук пять заработал, хотя пока еще ни одной не дали. С другой стороны, взять всех этих донцовых, марининых и иже с ними. Я думаю, что они вполне обеспечивают себя своим трудом, но это не имеет никакого отношения к литературе. А вот настоящие писатели, которых не так уж много, оказались униженными и, главное, оскорбленными. Это, конечно, отвратительно, и им государство могло бы оказывать какую-то поддержку. Запад через все это давно прошел, там есть четкое деление на коммерческую литературу и литературу настоящую. Но там существует масса организаций, поддерживающих талантливых людей. Они понимают, что любой талант нуждается в поддержке, в том числе и материальной. Да и у нас сейчас появились всевозможные премии в области литературы, но все они делятся между собой в узком кругу. Впрочем, каждый человек должен пробиваться сам. Другое дело – помочь ему с изданием книжки, еще в чем-то…
   – Поскандалить в издательстве, в администрации?
   – А я вообще человек скандальный. И при советской власти скандалил, и сейчас. Ненавижу несправедливость. Лично меня никто особенно не обижал, но если обижают кого-нибудь другого, обязательно рву постромки.
//-- Город с нечеловеческим лицом --//
   – Вот и в журнале «Отчий край», где вы заведуете отделом художественной литературы, хотите устроить революцию?
   – Милые вы мои… Этот журнал изначально задумывался как литературно-художественный, поэтому нельзя, несмотря на его название, отдавать добрую треть страниц, да еще с цветными вкладками, одному лишь краеведению. За все годы выхода журнала уже каждый овраг описан, каждый придорожный камень. Сколько ж можно?! Тем более что все эти цветные вкладки очень удорожают производство журнала. Отдельная рубрика, видимо, нужна, но не более того. Тогда журнал станет и недорогим, и действительно литературно-художественным.
   – Вы говорили, что не любите города. Неужели Волгоград не вызывает у вас никаких светлых чувств?
   – Ну одной краской писать нельзя. Когда я поселился в Волгограде, тут были сплошные памятники войны. Самое тяжкое в Волгограде – это Мамаев курган, точнее, то, что там поналепили. Конечно, какие-то вещи нужно сохранять, но они должны быть индивидуальными, честными. Вон стоит себе памятник Хользунову, у которого никто не фотографируется, а ведь Хользунов и в самом деле герой. А скульптура «Родина-мать» – это чудовищно! Человек не должен жить в городе-памятнике. Сейчас, слава Богу, в нашем городе появилось что-то человеческое. Открываются театры, строятся церкви, обустраиваются аллеи. Последнее мне вообще по душе.
   – Все-таки любимые места есть?
   –Те, куда можно добраться пешком. Не люблю общественный транспорт, не пользуюсь им лет, наверное, десять-пятнадцать. Даже работу выбираю ту, до которой могу дойти. А вообще мое любимое место в последнее время – это базар. Мне не нравится слово «рынок», пусть он даже и Центральный. А вот «базар» люблю. Ну и, понятно, на дорожках, по которым я хожу, уже не приходится спотыкаться. Я живу возле здания областного УВД, которое сейчас огородили вторым забором – железным, высоким. От кого отгородились: от террористов? От народа? При этом прихватили часть улицы, приходится обходить. Но это так, мелочи. Будем надеяться, что человеческое в нашем городе преобладает.
   Беседовал Александр ПОЛАНУЕР
   Волгоградская газета 23 января 2007

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

   В первый день весны в Российском государственном аграрном университете – Московской сельскохозяйственной академии имени К. А. Тимирязева в рамках праздничных торжеств, посвященных празднику весны – женскому дню 8 Марта, прошел поэтический вечер волгоградских поэтов, членов Союза писателей России Василия Макеева и Татьяны Брыксиной, приглашенных ректором академии, членом Совета при Президенте Российской Федерации по науке, технологиям и образованию, членом-корреспондентом РАСХН В. М. Баутиным.
   В этот день в актовом зале старейшей библиотеки страны – Центральной научной библиотеки имени Н. И. Железнова, недавно отпраздновавшей 190-летний юбилей своего основателя и первого ректора академии, собрались профессора, преподаватели, научные сотрудники, ветераны, студенты и аспиранты, члены поэтического клуба – все, кому близки искусство и поэзия.
   Публика рассаживалась в зале под музыкальные композиции камерного оркестра университета Cantus firmus. Он же в первом отделении вечера исполнил трогательные и по-весеннему нежные произведения Вивальди, Генделя, Чайковского. Грига, Пьясоллы.
   Затем были приглашены на сцену волгоградские поэты Василий Макеев и Татьяна Брыксина. После краткого представления гостей Василий Макеев заполонил зал самобытной мощью и талантом своих стихов. Татьяна Брыксина, поэт и прозаик, рассказала о своем творчестве, о судьбе, прочитала новые стихи, представ перед слушателями хранительницей семейного очага и таланта. В тишине переполненного зала звучали и звучали строки о родной земле, природе, матери, любви – вечных человеческих ценностях. Они оказались созвучны душам тимирязевцев, многие из которых в своей корневой основе остались жителями сельских мест.
   По ходу вечера выступление поэтов перемежали русские народные песни в исполнении талантливых студентов-артистов. Это еще более облаготворяло установившуюся добросердечную обстановку в зале. Студенты же неизменно выражали свое одобрение стихам криками «браво».
   Выступавшие с ответными благодарственными словами проректор по учебной работе профессор В. Д. Наумов и проректор по научной работе член-корреспондент РАСХН А. В. Захаренко искренне отметили, что такие стихи заставляют приостановиться в повседневной круговерти жизни, подумать о великом и малом, о смысле человеческого бытия, обратить свой взор к тому трогательному и прекрасному, что острее других видят и чувствуют поэты.
   Сергей ПОПОВ, профессор, заведующий кафедрой
   РГАУ-МСХА им. К. А. Тимирязева
   Литературная газета
   Март 2007
   Москва

В какие его лета

   Василий Степанович МАКЕЕВ принадлежит к тому редкому сословию, которое отмечено божьей искрой таланта; непременно проходит учебу у мудрых и знающих людей; вместе со всем народом трясется на многих ухабах текущей истории; острее других чувствует мир; имеет в душе неиссякаемый родник любви к Родине, матери, шелесту древесного листа. Люди этого сословия уединяются в себе, создавая личное, но потом это личное вдруг становится общим, что называется, народным, и простые люди в лучшие минуты приникают к их роднику и открывают мир их глазами.
   Это сословие – поэты и писатели. К ним, безусловно, принадлежит и Василий Степанович МАКЕЕВ.

   Родился Василий МАКЕЕВ в малом черноземном хуторке Клейменовском на реке Бузулук (притоке Хопра, а тот – Дона) в Волгоградской области. Во времена Ивана Грозного по этой реке проходила граница государства Российского, на правом берегу стояли казачьи посты и станицы, на левом располагалась Великая Степь. В хуторках с подобными названиями жили свободолюбивые и отчаянные люди – пионеры российских прерий, великие пассионарии. Именно они несколько веков ограждали Россию от нападений с Востока, прирастили к стране Сибирь, воевали за Империю на острие фронтов, отчаянно метались на гражданской всадниками Тихого Дона, а в недалеком прошлом почти все в мужской своей части сложили головы в Сталинграде, Ростове или других недалеких и далеких страшных местах, защищая свою малую и большую Родину от иноземного врага.
   Первые станицы являли собой переплетение людей с самых разных мест России. Поскольку эти люди жили в некотором отдалении от больших городов, своим казачьим сословием, то они как нигде и сохранили великий и могучий исконный русский язык, полный многоцветья красок и запахов природы, доморощенного смысла слова, полный эпитетов и метких выражений. Это язык, который все мы, живущие в телевизионную и газетную эпоху, к сожалению, теряем, но который живет во многих стихотворениях В. С. Макеева. Стихи у поэта разные: шутливые и не очень, есть громогласные, много любовных, мятущихся, есть чистые и печальные.
   Строчная биография В. С. Макеева очень коротка: после окончания одиннадцатилетки как замеченный талант был направлен в Литературный институт имени Горького, в 1972 году закончил его, с тех пор живет в Волгограде и короткими набегами – у своей матери и сестры в малом хуторе. За жизнь выпустил около десятка поэтических книг, стал лауреатом нескольких премий. В последние годы отдохновенное время проводит на даче под Волгоградом в тихом природном уголке – почти аналоге подмосковного Переделкино, где сельским хозяйством (сам видел) не занимается, где перед домом растет исполинское сочное дерево грецкого ореха, в котором укромно на целый день прячется тонкоголосая иволга, где пенье птиц и жужжание шмелей наполняют воздух.
   И как отрадно знать, что другом Василия Макеева во время учебы в Литинституте, был поэт Николай Рубцов. Любимые выражения Макеева – «Мы живем простодушно» и «В какие наши лета». Говорит о многом!
   Сергей ПОПОВ, профессор, заведующий кафедрой
   РГАУ-МСХА им. К. А. Тимирязева
   Тимирязевка Март 2007 Москва

В калейдоскопе «Семи погод»

   …Вращаю калейдоскоп погод, стеклышки падают и падают. Один поворот, другой – и вдруг в этой пестрой кутерьме проступает лицо Василия Макеева. Удивляюсь, вглядываюсь и неосторожно поворачиваю хрупкий тубус. Цветные хрустали смешиваются и появляется лицо Сергея Васильева. Встряхиваю, снова кручу – и вот Валерий Белянский. Еще по разу – выплывают лица Татьяны Брыксиной, Владимира Овчинцева и Михаила Зайцева. И только в конце, чуть погодя, немного усмехнувшись, на меня с интересом смотрит Евгений Лукин.
   Отнимаю трубу калейдоскопа от глаз – серая пелена над Волгой и расплывающиеся очертания поймы. Снова приставляю к глазам – опять мелькание знакомых лиц. Что же это за калейдоскоп такой под названием «Семь погод»? Что хотят сказать мне авторы, почему так незабвенно выкрадывают у реальности кусочки цвета и строят из них мозаики заброшенного в нутро безучастного города искрящегося и, где-то местами сакраментального, текста? «Семь погод» – семь природ, семь миров, воплощенных в такие непохожие лица. Снова поднимаю свой калейдоскоп погод, всматриваюсь в кружение цветных стекол, магических зеркал и вызываю к жизни образ Василия Макеева.
   Погружаясь в «погодный» край В. Макеева, сразу нос к носу сталкиваюсь с такими природными явлениями, как «едовый воздух», роса, которая «решетит» «пилотки лопухов», и плети дождя, забавляющиеся «веселыми потачками». Продвигаясь дальше в эту бирюзово-лазурную глубину нетронутого и раздвигая руками «зеленые щуки елок», застрявших в «бредне тумана», проходя бережком мимо «талов», качающихся под «полой водой», я выхожу на непробудившуюся околицу казачьего села, где летом «чернозубо улыбается» подсолнух, а зимою мороз начинает «завалинки крошить». Это село… Где оно находится? Странно, но вспоминается конец фильма А. Тарковского «Солярис», где главный герой, как бы он ни был далеко от Земли, носил свой дом, свою родину внутри себя, и в результате этот кусочек родины с отцовским домом находит свое воплощение на чужеродном Соля-рисе… так же как память и ностальгия В. Макеева находит воплощение в разнотравной поэзии среди бетонно-силикатных телес равнодушного города. Сквозь макеевские строки всегда проступают это село, эти пейзажи, словно нетронутые заповедники русского языка в глубине души мятущегося (теперь уже городского) жителя промеж косноязычия и дикости урбанизированных масс.
   …Подхожу ближе к дому. Заглядываю в окошко. Там сидит отец и пьет за рождение сына «лихой, огневой, голубой самогон» с друзьями – праздник в казачьей семье, где «с русских песен пошлин не берут», в семье, где позже мальчонка вырастет «несмышленым куперым», в семье, живущей на земле и кормящейся землею. Однако я слукавлю, если скажу, что в этом деревенском измерении все спокойно и чувства безмятежны. Как всегда, все портят женщины, «девки баские», праведные только ночью. Признавая в повзрослевшем пацане молодого поэта, немало интересного узнаю о его бурной юности:

     Недоступный и вальяжный,
     С полной рюмкой в кулаке,
     У меня цветок бумажный
     На румынском пиджаке.

   Чем вам не «Сорочинская ярмарка»? Это всего лишь свадебный эпизод. Есть картины и позабористей, когда автор как будто бы не понимает, «как перепутались мы оба» (имея в виду свою ночную подружку с сеновала), а под утро предлагает – давай, мол, «репьи с юбчонки оберу». Или вот еще:

     Кузнечики творят такие вытребеньки,
     Что долго нипочем без бабы не заснуть!

   В то же время тема любви – это предмет для постоянных насмешек и иронии. Глубина и внутренняя боль неразделенности чувств видится в строках «красоту узнавал в лицо» и «бескозырная карта любви» – поэт перебирает, словно старые фотографии, одинокие воспоминания молодого сельского «Вертера». Женские образы отражаются от воды реки времени, переполненной опытом прожитых лет, и становятся словами и текстом, в котором тихая грусть внешне разбитного парня, тоска о чем-то, оставшемся там, на этом маленьком зеленом островке воплощенных воспоминаний.
   …Вращается калейдоскоп, колесо Погод медленно, но верно повернулось еще одним лицом. Занавес ивовых веток, словно уютный балдахин, опускается над миром В. Макеева……
   Владимир МОЗАЛЕВСКИЙ
   «Мегалит 2007» № 1

«Никто не пел в безветренной ночи…»

   Наш земляк известный поэт Василий Макеев удостоен звания «Заслуженный работник культуры Российской Федерации»
   «…С младенческой колыбели, с зыбки-лодочки под ситцевым пологом началась зарождаться во мне любовь к миру, к матери и бабушкам, к цветущей сирени за окном. Я изрядно поколесил по Руси великой… судьба дозволила поклониться гробу Господню, окунуться в святой Иордан… И всегда ждал меня уголок земли, где до сих пор цветет сирень в палисаднике……»
   Это строчки из книги Василия Макеева «Нет уз святее.… ..» – сборника художественных очерков о близких и дорогих автору людях: собратьях по перу, односельчанах, школьных друзьях, просто интересных людях, с которыми сводила судьба. Но главные герои книги – те, в ком неистребимо живет чувство родины. С ними его связывает неиссякаемая и незамутненная любовь не только к родовому хутору Клейменовскому, но еще больше – к России, святой и грешной, победной и униженной, но всегда правой для русского сердца. Еще острее и ярче это доказывает поэтическое творчество Макеева, полтора десятка его стихотворных книг, написанных более чем за сорок лет служения высокому и очень трудному искусству.
   Лето выдалось изнуряюще знойным. Однако сорокаградусная жара не помешала нам встретиться и поговорить о том, что сегодня волнует, тревожит сердце поэта, ложится в основу новых поэтических строк.
   – Василий Степанович, начать все же хочу с очерковой книги. О ком бы ни шла речь, о Сергее Есенине, Николае Рубцове, Федоре Сухове, других близких вам по духу и мироощущению людях, вы неизменно проводите мысль о том, что в первую очередь любовь к своей Родине, боль за нее питает творчество подлинно национальных поэтов. А что вмещает в себя это понятие для поэта Макеева?
   – В детстве, юности понятие Родины было наполнено ликованием, сейчас – горечью, даже горем. Думаю, многие меня поймут и согласятся.
   – Может, зрительные образы померкли, изменилось восприятие? Молодые чувства всегда острее…
   – И это тоже. Вроде и кувшинки с лилиями свежи по-прежнему в моей речке Панèке, и запах свежескошенного сена сулит что-то, но скорой и долгой радости уже не обещает. Не лично мне не обещает, но хутору моему, его остатним обитателям, тому самому дорогому куску земли не обещает! Некому обещать. Не стало деревни, почти не стало. А что такое Россия без деревни? Поумирают последние старики, и кто научит городских ребятишек птиц различать, старинные песни любить, запечных сверчков не бояться? Любовь к Родине должна из конкретных понятий складываться, из гордости за свои корни, из уважения к тем, кто для тебя хлеб растит, терпя при этом многие тяготы крестьянской жизни! На цветочки можно и в городском сквере полюбоваться, а надышаться волей, простором, ощутить себя человеком на земле – негде. Деревенские люди чистоту душевную сохраняли, чувство народного единства. Сколько уж десятилетий говорим: «Берегите деревню! Создавайте селянам человеческие условия жизни! Берегите народную душу!». Куда там! Открывают всякие там СПП, КФХ, агрохолдинги, а людей на поля и фермы из городов возят – чужих, равнодушных… Сплошной суррогат крестьянской жизни, подобие. А русский мир, между прочим, всегда деревенской нравственностью был силен, корнями, общинным жизнеустройством. Вот о чем болит моя душа, вот о чем я плачу и в стихах, и наяву. Какую еще национальную идею надо выдумывать? Возрождение деревни – всем идеям идея!
   Да, с фермерством тоже ничего путного не вышло. Крестьянский труд при любых формах хозяйствования тяжел и часто неблагодарен. Не все хотят это понимать. Загнали крестьянина в самый беспросветный угол и забыли про него. Господам арендаторам не до народной души. Ежеутренне набирают в райцентрах случайных людей, бомжей всяких и обольщают водкой: шесть часов на поле – литр водки! Что они с этой землей делают?
   – А земля это чувствует?
   – Конечно чувствует! И отвечает тем же. Раньше крестьяне холили и лелеяли свою землицу – она и отдавала сполна.
   – Василий Степанович, а между прочим ваша родная
   Новоаннинская земля до сих пор считается лучшей в регионе.
   – Чернозем! Что вы хотите. Может быть, лучший в Европе. А толку что? Все равно зерно за границей покупаем. И мясо тоже – свое-то перевели. Ну какая может быть деревня без живности: коровы, козы, овцы, курицы?
   – Сегодняшние ребятишки все это лишь на картинках видят. Нас в детстве возили к бабушкам на парное молоко… Сколько радости было! Кто же виноват, что так все случилось с нашей деревней?
   – Я много над этим думал и могу совершенно четко сказать, что мы сами виноваты, в смысле – деревенские люди. Оберегая собственных чад от сельских тягот, правдами и неправдами выталкивали их хотя бы в райцентры. Областной город – и говорить нечего! Слово «лимита» никого не унижает, зато гордость какая – горожанин! А горожане эти новоявленные – самые несчастные люди на свете: и малую родину потеряли, и особого лоска не приобрели: обслуга да прислуга! Есть, конечно, самородки с умом, с характером, с гордостью. Им вся статья – столицы облагораживать и вершины покорять! Так они-то, слава Богу, от деревенских корней не отрекаются, оттопырив мизинчик. И я горд за таких выходцев из деревни. А большинство – форс один! Бегают на модные дискотеки, а обессиленные родители везут им картошку мешками, медок какой, яички. Уж эти назад не вернутся! Боюсь, что никто уже не вернется. С каждым годом положение все безнадежнее. А почему бы молодых специалистов из сельхозинститутов не направлять в деревни, построив им приличные дома, создав досуговые центры? Глядишь, и прижилась бы на земле новая сельская интеллигенция. Надеюсь, что в перспективе так и будет – лет через пятнадцать-двадцать. Но уже сегодня необходимо закладывать этот спасительный для России фундамент, вспомнить наконец, что всех денег не своруешь, всех абрамовичей не перехитришь.
   Смешно сказать, но одна из русских бед – немереные просторы, как говаривал один шолоховский герой: земли у нас – хоть заглонись. Пренебрежение к земле ведет к ее обесцениванию и, как следствие, гибели. Дичает и природа – главный вдохновитель и «питатель» поэтических строк. Исчезает и поэзия…
   – Даже вот так?
   – А что, разве не так? Число стихотворцев растет, а поэзия в главной своей сущности исчезает, просто теряет питательную среду. Городская тема еще как-то держится, но потенциальный ее потребитель, не знающий настоящей природы, не верящий в простодушно чистые чувства, сдвинутый по фазе сплошной компьютеризацией, в лучшем случае ёрничает и пересмешничает, в худшем – Гоголя с Гегелем путает. А причина, я в этом уверен, в потере народного самоощущения, нравственных ориентиров, просто чувства красоты и гармонии. В контексте времени – ситуация объективная. Нищий поэт в наше время быть кумиром масс, озабоченных укрощением золотого тельца. Я всю жизнь пел и славил малую родину, мою Клейменовку, свидания на сеновале, отчий дом, подпитываясь исключительно реальной жизнью хутора, соловьями, девичьими погудками… Не стало этого, и стихотворная строчка застревает в пересохлом горле. Пришлось в одном стихотворении горько выдохнуть: «Никто не пел в безветренной ночи…». Речь – о натужном, горьком для меня безголосии нынешнего хутора, вообще деревни как таковой. Мне жаль утраченного стихотворного буйства, выпавшего на мои отрочество и юность. Но это дело частное. Свою песню я практически спел, даже написал цикл маленьких поэм-прощаний. Хуже то, что беднеет вся российская культура, лишается своих певцов, не попсы, заметьте, а именно певцов русской красоты. Французы про наше не напишут, да и не нужны нам французы, а вот своих хотелось бы сберечь.
   – Больше тридцати пяти лет вы руководите областной литературной студией, воспитали три поколения волгоградских поэтов. Не устали?
   – Хоть и люблю я возиться с молодняком, но усталость порой накатывает. Утешает то, что раз в два-три года обязательно прорезается настоящий талант. Ради этого и влачу тяжкое свое ярмо. Помню, как моя судьба складывалась, как приняли меня, зеленого, Маргарита Агашина, Федор Сухов, Юрий Окунев. То же и в Литинституте… С Колей Рубцовым дружил, по молодому своему статусу Шукшину за сухим вином в магазин бегал, где только ни напечатался, за что благодарен судьбе, но в Москве не захотел остаться, хоть и место завотделом предлагали в «Сельской молодежи», и с жильем вопрос решался. Вернулся и всю жизнь хвалю себя за это. Родина, моя родина, для меня всё, и я ей не чужой человек. А Москва что? Она засасывает, как трясина, лишает воли, собственного «я», творческой самобытности. Ни один из моих однокурсников в Москве счастливым не стал. И заметным поэтом тоже. В Москве выживают, как ни странно, середнячки, приспособленцы, те, кто рвется в чиновники или к покупной славе. Мне по-домашнему хорошо в Волгограде, в любой момент можно бросить сумку через плечо и уже к полудню очутиться у матушкиных ворот, у палисадника с цветущей сиренью. Конечно, Клейменовка уже не та, да и мать переехала к дочери в недалекий хутор Бочары, но для души еще кое-что осталось, и в душе осталось главное – любовь к родному миру, благодарность людям за приветное тепло, бугорки и мостки знакомые. Считаю одним из главных поступков в жизни, что не прельстился столичной жизнью. Я сохранил себя, сохранил душу, мою Россию. А многие потеряли ее, по глупости.
   – Горький вопрос: ни Рубцов, ни Есенин, ни Сухов уже не смогут родиться в современной деревне?
   – Родиться можно с любой фамилией, но главное – стать самим собой. Поэтом сегодня стать трудно, но пока в человеке болит душа, шанс есть. Лишь бы душа болела не только за себя любимого!
   – А что проза?
   – Прозу тоже определяет читатель. Больших тем в современной прозе не вижу. Последней блестящей плеядой российских прозаиков были так называемые «деревенщики» Виктор Астафьев, Валентин Распутин, Василий Белов. Над распутинской повестью «Прощание с Матёрой» полстраны плакало. Боюсь, все мы уже попрощались со своей Матёрой. А в Волгограде наметилась явная тенденция к исповедальной прозе. Даже наш классик Борис Екимов написал свое прощание с отчим домом – «Старый дом» называется. Очень порадовала в этой связи Татьяна Брыксина, написавшая «Траву под снегом» – замечательная книга!
   – Не трудно двоим литераторам жить под одной крышей?
   – Нет. Вы знаете, у нас у каждого своя территория, свой подход к творчеству. Татьяна тоже была моей ученицей – такая смешная, нескладная… Я сначала влюбился в ее стихи, а уж потом… Ничего, четверть века вместе прожили.
   – А Василий Макеев пишет ручкой?
   – Василий Макеев пишет в уме, а ручкой потом записывает. На компьютере точно не пишу. Да у нас и нет его в доме. В кабинете стоят два письменных стола, а пишем оба чуть не на коленке. Я – чаще всего в парке (раньше писал в Клейменовке), а Татьяна стучит на машинке за кухонным столом, любит чаевничать-кофейничать попутно.
   – Остались еще в России заповедные уголки, где ощущается «дым Отечества»?
   – Вся Россия, по большому счету,– заповедный уголок для русского сердца, кроме, извините, Москвы. Она словно забыла, чья она столица. Вот и получается: у нас щи жидковаты, а у них жемчуг мелковат.
   – И все же, где сегодня черпает вдохновение Василий Макеев?
   – В горестях своих, в бессонных мыслях, в редких встречах с матушкой. Порой просто шуткую – пишу дружеские эпиграммы, шаржи, стихи по поводу. Могу позволить себе на шестидесятом году. Но замысел есть: вынашиваю трудную схему романа о расказачивании. Материала много, собственная позиция худо-бедно сформулирована, осталось сгруппироваться, определиться с конкретным временем и, дай Бог, распалить душу до состояния, когда некуда отступать. Я по совести должен написать эту книгу ради памяти моих дедов, особенно – деда Алексея. Получится ли – не знаю!
   – Что же у нас за история такая? Во времена Есенина Россия шла в тартарары. Сегодня опять идет непонятно куда.
   – Россия…… Россия – это мы! И страна большая, и нас много. Поблукаем, помучаемся, но все равно выживем. После перестройки нам уже ничего не страшно. Одну шестую часть земли ни один агрессор не проглотит – подавится. А умнеть нам необходимо, учиться на собственных ошибках, не теряя времени и лирической души.
   Беседовала Татьяна ДАВЫДОВА
   Волгоградская правда 26 сентября 2007

Вольные рецензии [7 - Макеев, В. С. Казачья серьга: стихи, поэма. Волгоград: Издатель, 2005.]

   Трудно сказать, почему человек постоянно возвращается памятью и душой туда, где прошло его детство, – может быть, картинки далекого прошлого всегда ярче и чище, чем обрюзгшие полотнища повседневности, а может быть, потому, что только через детство можно вернуться к корням, к первоисточнику самого себя, а через это и к глубинной связи с другими людьми.
   Подобный «возврат каретки», некий диалог с преображенным прошлым присущ многим живущим на этой земле, люди черпают чистоту своих душ «оттуда», из наивного взгляда ребенка, впервые по-настоящему видящего красоту подсолнуха в огороде или восторженно-упоительного взгляда юноши, разглядевшего в соседке по двору какую-то особенную, ранее не приметную красоту. Особенно усиливаются подобные ощущения при знакомстве с творчеством некоторых художников и поэтов, людей, наиболее сильно, концентрированно выражающих свои эмоции в создаваемых произведениях.
   Пожалуй, из общего числа волгоградских поэтов одним из наиболее остро чувствующих связь с родным отеческим домом, связь эту тонко проявляющих, является поэт В. Макеев, практически все стихи которого пропитаны ностальгией, неусыпной болью расставания с малой родиной и тягой к постоянному ее обретению. И в то же время неким знаковым показателем творчества В. Макеева, некой «выжимкой» его поэтической мелодики за последние годы, проявляющей всю серьезность и неподкупность отношения к своим казачьим корням, боль утраты частиц своей родины в лицах конкретных людей, переживание за ее судьбу, стала книга «Казачья серьга».
   Открывая обложку книги, словно дверцу в сознание автора, проникая в самобытную гармонику макеевского слова, его протяжную интонационность, ступая по «тропам прокошенным», мы оказываемся в начале лета на берегу степной реки. Чувствуя «озноб мурашковый восхода», мы стоим и смотрим, как

     Над лоном реки тянет паром медовым,
     Кукушка очнулась от розовых нюнь.
     Жирует на всем самобранно-готовом
     Любовник природы, глазастый июнь.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Он потчует нас на испуг мошкарой,
     Дождей соловьиных зеленой окрошкой.

   Река, окаймленная пойменными лесами, еще влажными от росы, притягивает нас, словно заждавшаяся невеста. Мы входим в какой-то особенный лес («где души людей на деревьях живут»), где «дубы-бобыли», а «осины-кликуши», проходим по тропинке, останавливаемся в просвете, поднимаем голову, чтобы посмотреть на небо, и видим, как «дуба листы серку солнца жуют». От такого священнодействия хочется самому стать дубом. Поднимаемся выше, на холм, чтобы посмотреть окрест на простую красоту степного ландшафта.
   А там на холме «скуласто обозначатся просторы», внезапно прискачет «на хворостине ветер синеглазый», устраивая «разор ветровой». И вот уже «расплескивая вдоволь светлыни, грядет грозовой перевал» и «грозятся зарницы перстами». В этом мире настроение небес так же быстро меняется, как настроение реки, оно так же скоротечно, как запахи – сначала иссушающе-терпкие, затем воздушно-облачные. Не успеваем оглянуться, как уже «дождики вниз головой» радостно стукаются о землю.
   Так же быстро меняются картины степного неба, и краски лучистого утреннего солнца превращаются к вечеру в теплый свет усталого, но счастливого светила, садящегося за «кузнечно-чумазые тучи», так же быстро перетекают друг в друга времена года, времена – состояния души самой природы. Июнь превращается в июль, который «облизывает сруб колодезный» в ближайшем селе. А за июлем – август, плодовитый и насмешливый:

     Был август легок на помине,
     Сентябрь – тяжелый на подъем.
     Но ежели впадать в унынье,
     То и костей не соберем.

   Ирония и тихая грусть, всегда приходящие с осенью, грусть приятная и безвозвратная, как сами мгновения августа или сентября, слышатся в стихах В. Макеева. Конечно, сентябри еще будут, но не будет больше «такого», у каждой осени словно бы свое лицо. И там, где «лета тончает черта», где «на понурых полях не проклюнулась мирная озимь» и «еще не поспел побелеть головой голенастый репей», уже ступает она, хозяйка теплых красок и холодных ночей.
   Одинокий сад на краю небольшого села, к которому незримо приближается наше присутствие в этом солнечном царстве перемежающихся оттепелей и изморозей, этот сад «заморозком заморочен» за ночь, «иссильничан до черноты». Дожди иссякают, земля становится твердью, перемерзшая трава ломается. Наступает зима.

     И капели
     Не поспели
     Глухо шлепнуться со стрех,
     Как игумен
     Вокруг гумен

     Распохаживался снег.
     Над терновыми кустами
     С неба лестницу спустил,
     И холеными перстами
     Снег село перекрестил.

   Студеная красота русского простора в объятиях зимы. Далекие казачьи станицы в белых драгоценностях бархата-инея и снега – алмазной пыли небес, прекрасных в неприступной суровости декабря. Село, которое мы видим с того самого холма, где в июне дули голубоглазые ветра, словно осенилось божественным светом – зимнее солнце всегда светит по-особенному, тем более в степном Придонье, когда кажется, что земля стала немного ближе к высшим мирам, окутывая пространства своими белостишиями и колкими рифмами морозных дней. По раскинувшимся, где-то приовраженным, где-то разглаженным, словно свадебная скатерть, выхоложенным широтам метет метелица, подбирая свои полы, «облизывая лакомства шоссейные».
   Календарность южнорусских степей, какая бы она ни была «многоситцевая» и ярко проявленная, подчиняется, впрочем, общим законам природы, и вот уже на исходе зимы «в феврале раздетом и разутом стылый месяц светит на износ» и «по глухим заборам редкозубым громыхает палкою мороз».
   Приходит весна. Потому что зима, как и все в этом мире, имеет свое завершение. Как бы она ни была прекрасна в своей суровости, в жизни степи должно быть место и весенней теплоте самопрощенной природы. Тема весны в стихах В. Макеева особенно ярка и звучна, словно перекликаясь с самим жизнерадостным характером автора, и вот уже «кипят в степи скворчиные базары» и верба рожает «всякой частью тела своих детей вдали от городов», городов таких призрачных и здесь, среди обезумевшей распутицы и назойливых запахов поймы, почти не существующих. А за вербой «сирень вольготно петушится, исподтишка слюнявя лопухи». А там и «берез пахучее молозиво землей пролито в небеса». И, наконец, оживляет пейзаж гомон птиц, кружащих в небе, сидящих на крышах домов, на деревьях. К скворцам присоединяются грачи, жаворонки, перепелки. И даже

     ……ласточки впервые
     Устроили смотрины
     В своих старинных фраках
     На вислых проводах.

   И вот уже опять «на легкой бричке лето не съедет со двора», и под ногами колышутся «шалфей и мята, иван-да-марья – настой целебный от неудач».
   Перелистывая страницы «Казачьей серьги» и выбирая россыпи словосочетаний, строф, посвященных природным метаморфозам, которыми буквально пересыпаны макеевские стихи, нельзя не удивиться и не восхититься той неизъяснимой тяге поэта к деревьям, небу, солнцу, траве даже в стихотворных циклах, напрямую природе не посвященных. Тонкость восприятия в сочетании с меткостью высказываний сквозит во всех строчках, описывающих ту местность, то пространство, где ткется полотно событийности его стихов, причем описания эти имеют самобытный колорит, сформированный как самой личностью Макеева, его поэтическими пристрастиями, так и его казачьими «корневищами», постоянным самоотождествлением в этом направлении.
   Итак, по прибрежью степной речки, «где пустырник махор свой возносил на корявой стерне», мы стремимся к селу, где прошли детство и юность лирического героя макеевских стихов, где «в рыжих отметинах солнечный плат», где, наконец, стоит отцовский дом, скрипящий и стонущий так, «будто в нем совершались поминки».
   Дом как символ семьи, центр степного мироздания, двор, огород и сад будто отдельная вселенная, границы которой огородил крепким забором еще отец героя. А там, за этим забором, в этом особом уединенном мире, все идет своим распорядком, подчиняясь законам жизни и рукам матери – «нахлебавшись солнца приворотного, оплыли маки красной чернотой» в вечернем мареве летнего затишья, а днем «даже многожильному подсолнуху от песни солнца голову свело». А ближе к августу и «сочное яблоко гулко и яро, как солнца закатного вызревший круг», висит на ветвях в аллее, где выросли «цветы невиданной породы».

     И тыква пьяной бабой
     Сопит на жирной грядке,
     И дыни, как телушки,
     Готовы на убой,—

   По ночам по крыше дома месяц «бродит с перепугу босой, в материнских сенцах мыши – голубые», и почему-то звезды не застревают в метле.
   Однако отчий дом лишь начало, некий камень во главе угла мира, формирующегося в молодом сознании подрастающего персонажа макеевских стихов. Открытие жизни происходит с «открытием» села, его внутренних состояний, подобно состояниям природы, села, где «бархатные кисели» и «лютая водка», где летом ведрами пьют ирьян, где «во дворах мужчины медленно отбивают косам память» а «бабьи языки жгучат, что крапива», да так, что «страх на вороте висит цепко, как репей». Эпизоды детства, молодости, перемежающиеся яркие вспышки воспоминаний, может быть, на первый взгляд, незначимых, но на самом деле решающих многое, возможно, все.

     Занавески в красных канарейках
     В стирке стали сизыми, как лунь.
     Бабушки в дешевых телогрейках
     Костыльками тормошат июнь.

   Кусочки обычной сельской повседневности, приобретшие с годами некую исключительность и даже свою иконность в человеческой памяти, ставшие некими эталонами, мерилами счастья и чистоты в бесконечной городской грызне и нескончаемом и зачастую пустом самоутверждении социализированного в «большой мир» индивида. Скромные картины не тронутого лицемерием уголка затерянных пространств по-настоящему определяют характер человека, его духовное наполнение, недаром автор практически сливает и отождествляет в этих строчках простоту и неповторимость – в этом и есть поэзия его души.
   Так кто же они, эти «сродичи-селяне», смотрящие «в душу васильками»? Поэт рисует нам вполне конкретные образы односельчан: кум Николай, которому «все мешают внуки горевать»; Егор Прокудин, пьющий «горячие кровя» из вдовы; Нинка в «клекоте грешном» «страсти нежной» обучающая детвору; весноватая фигура зазнобы Анны на «английских каблучках» или «белотал холеных кос» Любки, у которой глаза чернели так «глубко», что просто-таки сводили у ума молодого поэта. Видим мы также и более трагическую, «цепляющую» за живое фигуру повитухи с качающейся «спелой радугой у ног» «юбкой маркой»:

     …Но рисковые дела
     Ей природа не простила —
     Целый год она любила
     И при родах умерла.

   Обычная судьба грешной односельчанки, нашедшей свою любовь, но потерявшей жизнь. Не менее трогательна история Нюрочки Сюсихи, деревенской юродивой:

     Живали у нее в саманке тесной
     Ужи,
     Щенята,
     Полудикий кот…
     И все хотела стать она невестой
     И в простоте рожала каждый год.

   Смерть как избавление от неосознанного страдания унизительной, но в то же время и чистой жизни, разрывающая безысходный круг тупой боли, боли, ставшей чем-то обыденным, ежедневным, прорастающая даже сквозь безумие – эта смерть ждала и ее.
   Не менее печальна участь Бабского хутора, где «директор школы выбрал петлю, как бывалый конник стремена», а «жены из приличных хуторов» «дегтем ватлают ворота» вдовам этого злосчастного места, отнимающего у них мужей.
   Как будто в продолжение этой темы поэт расширяет границы своей ойкумены, расширяет их до размеров страны, и мы видим трагедию уже не отдельного хутора или человека, но всей России. Данный ракурс, его осмысление перекликается с линией взросления персонажа, взгляд которого все больше упирается вдаль в поисках нового опыта, новых красок, и там, в этой дали, герой видит еще большую несправедливость и страдания, нежели в родном селе:

     Надо всем родным и близким тяжкий гул
     чужих планет.

   Познание запредельной ненависти и глобальных законов, ломающих жизни целым народам, идет рука об руку с более поздним пониманием, прочувствованием истории, прежде всего судьбы казачества в их обратной проекции на судьбу малой родины поэта.

     У Есенина сник колокольчик певучий,
     Пронеслись у Рубцова, скрипя, поезда.
     А у нас гулевые ракеты за тучей
     Разлетаются с ревом незнамо куда.

   И еще:

     По церквам и погостам снова заголосили,
     Голубица снесла в ржавых пятнах яйцо.
     И кровавый наемник оголенной России
     Плюнул жвачкой зеленой в расписное лицо.

   И далее поражают своей рельефной правдой простые и потому страшные слова:

     Раньше все грезились лошади,
     В желтых веснушках июль.
     Ныне – орущие площади,
     Здания в оспинах пуль.

   Персонаж макеевских строк, уже взрослый мужчина, болезненно переживающий тот диссонанс, который вызывают до сих пор в его душе противоречия между светлым детством и жестокой взрослостью, между ранними надеждами и поздней реальностью, между двумя эпохами одной страны, ведь «интим дома», увы, «не синема».
   Переживания за судьбы людей, которые были живы, но умерли, или погибли в мясорубке «исторического прогресса», переживания за людей живых, чьи лица в их совокупности составляют «лицо крестьянства», которому уже «не сбросить голубые силки», неотделимость человека от его истинной природы слышатся в терпеливых строфах автора о нетерпимой доныне многими теме. Когда вбивают клинья в то дерево, из которого ты произрастаешь, всегда бывает очень больно:

     Крестьянство обломали, как сирень
     Сноровистую в сорном палисаде.

   И тем не менее через преодоление смерти и страха приходит надежда:

     Ну что вы разгалделись о погибели
     Всея Руси, пустые жернова?
     А в поле росам глазыньки повыпили
     Плакун, разрыв и снова сон-трава.

   Надежда рождает новые образы, сама природа как бы «вытягивает» тяжесть из души макеевского героя, природа, словно заботливая женщина, лечит раны больного и усталого человека, а женщина как продолжение того цветущего и радужного пространства, иногда студеного, иногда горячечного, словно дыхание донских коней, мчащихся по яру, пространства, коим является земля ковыльных ковров и полынных покрывал юга.
   Женская тема в макеевских стихах – это откровения человека, не просто любящего, но бережно, и даже как-то насмешливо-ласково относящегося к женщине, здесь присутствует некий момент переплетения женщины и природы, взаимопроникновения (иногда взаимозамещения), он содержится во многих строчках поэта, начиная с наивно-трогательных переживаний сельского юноши и заканчивая мыслями и кусочками событийности вполне уже взрослого человека:

     Трава валилась ниц до хруста в позвонках,
     А дождик лил и лил, цвет маковый калеча.
     Но я тебя любил сильней издалека
     И тише вод и трав беседовал при встрече.

   Поиски любви, вернее, женского «отклика» на формирующуюся эмоциональную сферу персонажа, его концентрирующиеся, ищущие персонификации, чувства, заводят молодого деревенского повесу в объятия различных представительниц женского царства: Когда-то я стыдливым ухажером Едва к шалаве сердцем не присох,за талость губ, за песенные взоры искал в сирени пятый лепесток.
   Так и не найдя свой «пятый лепесток», герой повзрослел и спустя много лет снова вернулся в родное село. И кого же встретил «умудренный горожанин»? Кузнечики вприсядку плясали на песке. Ты шла ко мне украдкой В лазоревом платке. Но сплетен полный короб Черней моих чернил, Зовущий грешный город

     Тебя во мне манил.

   Возвращение в село как в юность, но юности уже не будет, и бывший восторженный юнец-стихотворец, став взрослым мужчиной, уже как-то более цинично (хотя и очень поэтично) рассуждает об особенностях женской фигуры: Бабьи бедра – теперь не ведра, Лодки белые без уключин. В этих лодках легко и бодро

     Как-то плавать я не приучен.

   Искушенный в любовных страстях и покрытый городскою пыльцою немолодой персонаж признается в том, что ему уже «не выест стыд линялые глаза, а голове линять уже не внове». И тем не менее мучает плакучая зависть, «выбеливающая» очи – уходят годы, и герой, глядя на молодых сельских парней, вспоминает, что и он в свое время: …песни пел распутным киланам и сам пускал отчаянные ветры…
   И снова степь с ее нехитрыми радостями, степь, всматривающаяся в самую душу выходящего в нее человека, остается один на один с главным героем. Женщины приходят и уходят, а небо остается. Выходим ночью во двор,
   потом в который раз

     Месяц плюнул в колодец
     И в тучах пропал на неделю.

   Успокоение прошлым, перетекающим в будущее. Какое оно будет, это завтра? Настоящее больших городов, словно «содранных» друг с друга под копирку, отходит в тень сгустившихся над селом сумерек, и вновь нас окружают звезды детства, плесы юности, поля молодости…
   Утром во дворе старого скрипучего дома у старой яблони можно увидеть фигуру человека, опирающегося на изгородь и, вглядываясь в размытый розовым сиянием восхода горизонт, шепчущего какие-то слова. Неожиданное дуновение ветра доносит до нас лишь окончание фразы:

     …и божий мир сияет предо мной
     В своей простой спросоночьей мороке…

   Владимир МОЗАЛЕВСКИЙ
   2007

«Я все еще от века не отвык»…
Заметки о поздней поэзии Василия Макеева

   Он охватил все родовые темы русской классической поэзии. Все.
   Ностальгия по веку золотому – безгрешно-приветливому детству.
   Тоска по матери, по родному дому.
   Плач по ускользающей жизни и ее жарким праздникам.
   Метания страдающей души, высокое чувство к женщине.
   Боль за судьбу России, умирающей русской деревни.
   Привязанность к «малой родине».
   Сокрушение об ошибках, собственном несовершенстве.
   Любовь ко всему живому, восхищение красотой мироздания.
   Думы о краткости пути земного и тщете всего сущего.
   Презрительный отказ от лже-патриотизма и всяческого лукавства.
   Знаменитая русская тоска – неизбывная и беспричинная….
   Он все осмыслил, обо всем пропел-прорыдал «с последней прямотой». Все пережил с отчаянной честностью, каковая и есть единственное условие истинного поэтического дара.
   И что дальше?
   Он сказал о себе, о своем времени так много и так густо, полнокровно, совестливо, что впору за него испугаться: ведь когда человек все понял и все охватил, ему уже неинтересно жить! А когда неинтересно жить, нет смысла и творить…… (Это только обыватели думают, что Пушкин погиб на дуэли. Все же его застрелил не Дантес, а трезвый разум, нашептавший однажды: «Дар напрасный, дар случайный…»… ).
   О себе Макеев давным-давно все понял. И потому висит на волоске. Прозрачная ясность его мысли ошеломительна. Наблюдая порою, как начальственные люди, желая сделать ему приятное, нажимают на его казачью родословную и величают звонким певцом Волги и Дона, я всегда испытываю неловкость за него: ведь у поэта сердце разрывается оттого, что избежал и доли последней надежды казачьего рода, и землю, отчий дом оставил на разор всем ветрам. Ведь об этом кричат его стихи……
   Вот и получается, что сокровенная суть творчества Макеева не в наглядно-демонстративном, простите, «воспевании» родовых корней (хотя и эта нота звучит в его стихах по-макеевски искренно и мощно), а в сердечном сокрушении, которое есть не что иное, как моление о душе. Поверх всего пестро-житейского и литературного опыта поэт напрямую обращается к общемировой теме сохранения живой души в человеке. Она и есть главная в его поэзии.
   Почему же поэт висит на волоске судьбы?
   Потому что начал прощаться!
   Задумал загодя, а решился сейчас.
   Мудрецы говорят: человек уходит всегда постепенно.
   Так и Василий Степанович, из года в год тратя (а то и транжиря) время своей жизни, чутко прислушивается – какие необратимые процессы происходят в его духовном мире. Ему и жутко, и весело оттого, что он пропадает – как всякий россиянин пропадает, не зная, что ему делать со свалившимся на него тяжким бытием.
   И вот загадка: внешний мир так и не смог ничем его купить. На самом деле он свободен от всего, его внутренняя свобода безгранична. В этом не оставляет сомнений его последняя (по хронологии) книга «Казачья серьга», где мотивы прощания и прощения вдруг встают во весь рост, порою резко перебивая песни оптимизма:

     В забвении ли, в искушении
     Куда ни кинь, повсюду клин,—
     И на миру, и в отрешении
     Я одинешенек-один…
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     А я все реже верю и люблю
     И чаще плачу!
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Упрямец непростительный Макеев
     Один как перст остался на земле…

   Неважно, что с житейско-бытовой точки зрения поэт совсем не один, о нем есть кому позаботиться, и прежде всего – Тане Брыксиной, в честь которой он, как я понимаю, издал потрясающую книжку «Золотая моя, золотаюшка» (2001), истинно мужскую книжку с гневными, горячими, горькими, беспощадными, повинными признаниями в любви.
   Одиночество поэта – метафизическое, глубинное и потому реальнее самой очевидной реальности. Он не хочет, решительно не хочет связывать себя никакими узами, ибо все этапы обольщений, пристрастий, чаяний уже давно миновали. Макеев достиг той стадии поэтического самосознания, когда не хочется и не можется играть ни в какие игры.
   Он не мечтает.
   Не ищет идеала.
   Не философствует.
   И ничего не приукрашивает.
   Но книжка-то все равно светлая! Но не главная. Как и все предыдущие сборники, «Казачья серьга» составлена с явной и благородной целью подчеркнуть мощное, позитивное обаяние макеевской поэзии. Но с тех пор поэт очень далеко ушел. За прошедшие два года образ мышления поэта кардинально изменился, на мой взгляд. Именно «потаенная» сторона его мироощущения взяла верх, когда он неожиданно для всех опубликовал буквально: «Прощание с родиной», «Прощание с женщиной», «Прощание с поэзией».
   Это настолько личностные, отчаянные исповеди, что трудно их даже представить в составе какого-нибудь очередного сборника в качестве приложения. Их нельзя ни с чем прежним сочетать…… А может быть, наоборот – можно и нужно? Та суровая требовательность к содержанию повседневной жизни, которая всегда явно, но как бы подспудно прорывалась в стихах Василия Степановича, в этих небольших поэмах хлынула через край, не сдерживаемая никакими соображениями внутренней цензуры, что так порою мешает поэтам высказаться.
   Это попытка расставить все точки над «i», вернуться к замыслу Божию о себе. Василий Макеев словно заново проживает горькие мгновения, когда поэзия, любовь покидали его, ибо он не мог оценить их божественные дары. Тут и раскаяние, и покаяние, и тихое сумасшествие от ощущения собственной ничтожности, и плач о былой чистоте, замусоренной прозой жизни, и… и… и робкая мольба о снисхождении – за ясные помыслы и честные грехи.

     Да, я тушкан забавный земляной,
     Но часто в небо рвал о грудь постромки.
     Винюсь своей забывчивой виной,
     Ношу чужие пухлые котомки…
     О, скоро ли расстанешься со мной,
     Поэзия, звезда моя? —
     Потемки…
     А паутины дней моих так тонки,
     И в них рассеян ветер продувной.

   Душераздирающие, надо сказать, поэмы. В них впервые, пожалуй, поэт предстает в своем истинном масштабе – безмерно страдающий, мудрый и чрезвычайно трезвый человек.
   Если хорошенько порыться в его прежних сборниках («Стихотворения», серия Библиотека волгоградской поэзии, 1994, «Чистые четверги», 1996, «В какие наши лета», 1998, «Золотая моя, золотаюшка», 2001, «Семь погод», 2005), можно без труда пересчитать ступеньки, по которым Василий Макеев поднимался к своей нынешней одинокой высоте. Прежде он ставил себе в заслугу незлобивость, нестяжательство, доброту – птиц и собак не обижал и вообще «на милой родине хороший человек». Так оно и было. Могучее душевное здоровье сообщало его поэзии свет, радость бытия. Но и тогда (а думаю – всегда) поэт чувствовал двойственную природу своего творчества, возникающего на стыке трагического мироощущения и упоения жизнью. Поэтому его выбор в сторону неподкупной и печальной свободы нельзя подтвердить вульгарной логикой возрастного, так сказать, остывания.
   Просто с годами строгая взыскательность к жизни стала перевешивать. Исчезла бравада, но появилась едкая самоирония: уже блестящим лбом можно солнечных зайчиков ловить – «на темя время шлепнуло печать». Отчетливей зазвучал мотив отстранения от всяческой суеты.

     Простыла жизнь и скомкалась гармошкою.
     И боязно за борозду ступнуть.
     И ни хвалой, ни праздничною ложкою
     На людях мне уста не разомкнуть…

   К своим изумительным «Прощаниям» Василий Макеев пришел органично – через глубочайшее переживание неорганичности, несоответствия нравственных посылов, изначально заложенных в его богато одаренной личности, реальному ходу вещей.

     Гуси, гуси? странники небесные,
     Дайте небо страннику земли…

   Всякая жизнь проиграна. Мечты не сбываются. Возможности упущены.
   И вот, когда это понимаешь, цепляешься за самое дорогое: умоляешь небеса, чтобы до последнего часа они не отнимали у тебя то зыбкое н нематериальное, что дороже всего на свете: способность творить и способность любить.
   «Одну тебя не предал и не пропил»,– говорит поэт. Это в равной степени относится и к поэзии, и к любви. А раз так, ничего и не потеряно, по большому-то счету! «Прощаясь», поэт на самом деле возвращается – обновленным, качественно другим. Иногда необходимо что-то потерять, чтобы найти.
   Возможно, кому-нибудь дорог совсем другой Макеев – юморной, веселый, голосистый. Но меня волнует в его поэзии то, что добыто слезами. Жизнерадостных и бодрых пупсов-стихотворцев сейчас, как ни странно, предостаточно, пустопорожних философов тем более не счесть. Только зачем все это?..
   А вот когда драгоценное поэтическое слово возникает из маяты, из неизбежных утрат, из скулежа душевного… Значит, оно живое! Значит, поэт многим нужен на этом свете:

     Чтоб жизнь текла и совершалась
     В неиссякаемой тиши
     И чтоб душа не отрекалась,
     Не отрекалась от души.

   Татьяна КУЗЬМИНА
   Волгоградская правда 19 декабря 2007

И все же, какой он – Василий Макеев?

   В конце 60-х – начале 70-х его поэтическое солнышко взошло стремительно и по сей день узнаваемо сияет на небосклоне российской словесности, поражая редкой самобытностью, мощной энергетикой слова, вызывая противоречивые эмоции не только в кругу любителей поэзии, но и в писательском мире. Завидовать Макееву бессмысленно, подражать невозможно, анализировать трудно. Можно подчеркнуть карандашиком некоторые стилистические шероховатости, свойственные казачьей речи, но что это меняет?
   Поэт особого природного дара, безоглядной любви ко всему живому и сущему, уперто уверенный в собственной этической и эстетической правоте – он часто неудобен в общении, временами не умеет приладиться к общепринятому политесу, бывает чрезмерно шумен и велеречив на публике, а по сути – миролюбив и неконфликтен.
   Знающие его близко, даже раздражаясь порой, говорят о нем с любовью, с милосердным всепрощением – так обычно относятся к детям. А «дитяти» в марте 2008 года исполняется 60 лет! При этом вехи его творческой судьбы говорят сами за себя: первую книжку «Небо на плечах» издал в 17 лет, в 22 года, сразу же по окончании Литературного института, принят в члены Союза писателей СССР, стал победителем Всесоюзного телевизионного конкурса молодых поэтов, лауреатом премии Волгоградского комсомола, издал пятнадцать книг поэзии и публицистики, удостоился Всероссийских литературных премий им. В. Тредиаковского и «Сталинград», премии им. Луконина, победил в областном конкурсе «Провинциальная муза» и стал «Человеком года-1998», вошел в энциклопедию «Лучшие люди России», отмечен многими центральными и региональными грамотами и наградами. В 2007 году удостоен почетного звания «Заслуженный работник культуры Российской Федерации» – с живым автографом президента Путина на удостоверении. В канун 60-летнего юбилея и сам автор, и все его друзья-поклонники радуются выходу трехтомного издания сочинений Василия Макеева.
   А пока мы обращаемся к некоторым из его друзей с вопросом, вынесенным в заголовок: «Какой он – Василий Макеев?».
   Нам ответили. Судите сами.

   Галина ХОРОШЕВА (заместитель главы администрации Волгоградской области)
   – К Василию Степановичу отношусь с уважением, даже с нежностью. Он искренний человек, иногда горячий спорщик, если чье-то мнение не совпадает с его собственными убеждениями. Нашумит, а потом начинает стесняться, извиняться…… Но главное не в этом. Нужно честно признать, что Василий Макеев очень много сделал для развития волгоградской литературы, для всей региональной культуры. Он воспитывает поэтическую молодежь, вносит значительный вклад в издание журнала «Отчий край», где работает редактором отдела художественной литературы, выступает в прессе как интересный публицист, но самое важное – это его книги. В редкой домашней библиотеке нет книг Василия Макеева. Во всяком случае, в моем окружении макеевские книги есть у всех. И они не стоят мертвым капиталом на полке, их читают, а некоторые стихи – даже наизусть. Из великого множества макеевских стихотворений мне дороже всего стихи о матери. Вот где и душа, и благородство, и особый русский характер. Мужчину прежде всего характеризует отношение к женщине, и не только к матери. Макеев бывает трогательно-галантен, бывает и дерзок, но ведь – поэт! И повторюсь еще раз: хотите понять Василия Макеева – читайте его стихи.

   Владимир ОВЧИНЦЕВ (поэт, депутат Волгоградской областной думы)
   – Вася? Вася – мой друг, а о друзьях только хорошее! Почти за 40 лет общения с ним – и в нем самом, и в его жизни, и в его творчестве сделал для себя немало удивительных открытий. Я немного старше Макеева, но с благодарностью считаю его своим литературным учителем. Именно на макеевских студиях, как и многие другие из нынешних признанных поэтов Волгограда, я постиг истинную ценность поэтического слова, глубину, суть ремесла. За 35 лет руководства нашей литстудией Василий Степанович воспитал десятки прекрасных поэтов, кем сегодня гордится Волгоград. Это и Михаил Зайцев, и Татьяна Брыксина, и Борис Гучков, и Лиза Иванникова, Сергей Васильев, Валерий Белянский… Список можно долго продолжать. Василий Макеев в поэзии честен до изумления, а его собственный творческий авторитет так высок, что хватит еще не на одно поколение стихотворцев.
   В жизни, в быту мы часто и охотно общаемся. Бывал я и на макеевских сенокосах в его родной Клейменовке, и на даче у Макеевых, и у него дома. Поверьте, это чистый, очень светлый мир! Особенно хорош Василий в Клейменовке, рядом с матушкой – спокойный, улыбчивый, домашний.
   Честно говоря, временами Степаныч впадает в словесную «аритмию», но я не зацикливаюсь на этом, зная, что по главной сути – он надежный друг, чистый, беззлобный. Волгограду очень повезло, что многие литературные традиции Агашиной, Сухова, Максаева продолжает и хранит такой прекрасный поэт и очень яркая личность, как Василий Макеев.

   Виктор КАМЫШАНОВ
   (председатель Комитета по печати и информации администрации Волгоградской области)
   – Мы с ним казаки, ровесники, почти односумы. И хоть говорят, что казакам свойственна воинственность, о Василии такого не скажу. Конечно, он шумоват бывает, но это от широты душевной, открытости, от той самой казачьей особинки, что присуща очень многим донцам-молодцам. Зато какой поэт!
   Уверен, что в каждом волгоградском доме, особенно у хуторян-казаков, должны быть его книги. По ним можно многому учиться: казачьей культуре, знанию нашей истории, характера, природы. Лично я с удовольствием перечитываю поэму Макеева «Фетисов плес», его публицистическую книгу «Нет уз святее…». Точнее, чем его книги, о Василии не скажешь. Хороший он человек, настоящий.

   Татьяна БРЫКСИНА (жена, поэт, ответственный секретарь правления областной писательской организации)
   – Василий, если честно, трудный муж, но главный мужчина в моей судьбе (были еще отец и два деда). За 27 лет совместной жизни всякое бывало: и горькое, и сладкое. В нашем семейном устрое мы творчески никогда не мешаем друг другу. По большом счету он воспитал и образовал меня как литератора, не перехваливал, но защищал при необходимости. Его наставническая суровость очень помогла мне в творческой жизни, закалила. Во всяком случае, мы не используем домашнее пространство для литературных ристалищ: бытовая тема для нас актуальнее поэтической. Поэтому оценка моя будет чисто супружеской: любит вкусно поесть, любит чистоту и уют в доме, любит обсуждать по утрам, что надеть, что обуть, чистоплотен, уверен, что деньги появляются в тумбочке путем естественного размножения; не любит сосиски, чай, кофе, магазинные пельмени, одежду с примесью синтетики, теле-шоу «Пусть говорят» и «Дом-2». Я люблю его строго – с боевой изготовкой и кухонным полотенцем на плече.

   Александр ВЕЛИЧКИН (председатель Комитета по культуре администрации Волгоградской области)
   – С Макеевым всегда интересно: в любом зале, в любой аудитории он – это он! Стихи читает – супер! Чаще всего выглядит оригиналом, но говорит всегда по сути, правильно и бескомпромиссно. Большинство людей этого себе не позволяют, но поэту простительны эмоциональные кульбиты. Зато как хорошо слушать его у костерка, на берегу реки! Он сам – часть природы, ее живой голос, отчего мелкая человеческая суета за власть, за деньги начинает казаться совсем глупой и ненужной.
   Я рад, что Василию Степановичу в этом году присвоили звание «Заслуженный работник культуры Российской Федерации», горжусь тем, что я отношусь к когорте его друзей.

   Валентина КОСТОЧКО (поэт, художник-керамист, член Союза художников России)
   – Для меня Василий Макеев – певец прежде всего. Русский, сильный, веселый и печальный певец! Щедрый душой – он одаривает литературную студию, в которой я у него занимаюсь, одаривает чтением своих и наших стихов так, что все становится понятно. Он все может «поставить на крыло». Василий Степанович стольким помог и помогает, увлекает, не дает пропасть. Слава богу, что есть еще у нас такие люди! Здоровья ему, творческого долголетия, щедрой песенности – нам на радость.

   Валерий БЕЛЯНСКИЙ (поэт, президент клуба литераторов «Слово»)
   – Что Василий Макеев сделал из меня поэта, не скажу. А вот то, что макеевская студия с ее спорами, обсуждениями, с ее замечательной питательной средой сделала из меня литератора – факт. Сам был свидетелем, как в заскорузлых, коряво громоздящих нелепые строчки студийцах начинал постепенно проявляться литературный вкус, способность к ясному, небессмысленному стихосложению. Отменное чутье, великое терпение, юмор и неприятие графоманства Василия Степановича могли создать ту животворную атмосферу, которая десятки лет выдает на-горà интересных авторов, членов Союза писателей России.
   А еще Макеев сделал из меня дачника. Посидев на его дачной веранде, искупавшись в тихом пруду, я не мог не влюбиться в нашу Песчанку и приобрел соседний домик. Мы убрали забор между нашими участками, чтобы легче было бродить друг к другу вечерами и утрами. Макеев – ранняя пташка, и мне очень не хватает теперь, когда они с Татьяной подарили дачу племяннику, его утренних побудок и задушевных бесед за полночь.
   Какой Макеев поэт, мне рассказывать не нужно. Об этом говорят его многочисленные премии и награды, а также авторитет, заслуженный им в писательских кругах. Надо видеть, с какой радостью привечают его самые маститые российские литераторы.
   Человек же Степаныч непростой. И закапризничать по-детски может, и напуститься на не угодившего ему человека – мало не покажется. Слово у Макеева тяжелое. Уж припечатает, так припечатает. Но все это происходит настолько искренне, что обижаться невозможно, тем более что раздражается Степаныч, как правило, по делу. Зато и похвала из его уст дороже, нежели чья-нибудь еще. Добрый отзыв Макеева о стихотворении для меня – знак качества!

   Подготовила Анна ДЁМИНА
   «Стиль жизни» Сентябрь 2007

Признание

   Василий Макеев – Почетный гражданин Волгоградской области

   ВОЛГОГРАДСКАЯ ОБЛАСТНАЯ ДУМА
   ПОСТАНОВЛЕНИЕ
   15 ноября 2007 г.
   № 13/869

   О присвоении почетного звания
   Волгоградской области
   «Почетный гражданин Волгоградской области»
   В. С. Макееву

   На основании статьи 12 Закона Волгоградской области от 13 ноября 2001 г. № 624-ОД «О Почетном гражданине Волгоградской области» Волгоградская областная Дума постановляет:
   присвоить почетное звание Волгоградской области
   «Почетный гражданин Волгоградской области» Макееву
   Василию Степановичу – поэту, члену Союза писателей
   России.

   Председатель
   Волгоградской областной Думы
   В. В. ЛИХАЧЕВ
   Владимир
   ОВЧИНЦЕВ

   Депутат Волгоградской
   областной думы,
   председатель
   областной
   писательской
   организации
   Из выступления
   на церемонии вручения
   В. С. Макееву
   регалий Почетного
   гражданина
   Волгоградской
   области

   ВАСИЛИЙ МАКЕЕВ – человек уникальной творческой судьбы и очень непростой жизненной биографии. Казалось бы, обычный сельский мальчишка из хутора Клейменовского Новоаннинского района, он уже в 3-4 года осваивает чтение, учится складывать слова, а в 12 лет пишет стихи, которые с удовольствием публикуют региональные издания.
   С раннего детства чтение для Макеева – не досуг, не развлечение, но главный источник самообразования.
   Не будет преувеличением сказать, что сегодня Макеев – один из самых образованных, знающих людей в литературном мире России.
   В 17 лет – первая книга стихотворений «Небо на плечах», и сразу же поступление в московский Литературный институт имени Горького.
   В 22 года – прием в члены Союза писателей СССР; 5 лет он – самый молодой профессиональный литератор огромной страны.
   Автор 15 книг поэзии и публицистики, бессменный руководитель волгоградской литературной студии, Макеев воспитал три поколения волгоградских писателей, многим дал рекомендации в члены Союза писателей России.
   Рожденный в 1948 году, он на 10, 15, 20 лет обогнал своих ровесников в литературной творчестве и общественном признании. Присвоение ему звания «Почетный гражданин Волгоградской области» – великая справедливость и большая радость для тех, кто выдвигал его кандидатуру на присвоение этого звания.
   13 декабря 2007
   «Белый зал» администрации
   Волгоградской области

   СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ РОССИИ
   Общероссийская общественная организация
   ПРАВЛЕНИЕ 119146, МОСКВА, Комсомольский проспект, 13

   В Волгоградскую областную писательскую организацию
   Макееву В. С.

   Уважаемый Василий Степанович!
   Правление Союза писателей России поздравляет Вас, известного русского поэта, с присвоением звания Почетного гражданина Волгоградской области.
   Мы рады, что земляки так достойно отметили и Ваш талант, и Ваш глубокий патриотизм, и великую преданность родному волжскому краю, его истории и современности.
   Желаем Вам крепкого здоровья, новых творческих успехов.

   Председатель
   Союза писателей России
   В. ГАНИЧЕВ
   Первый секретарь СП России
   Г. ИВАНОВ

   Писатели В. РАСПУТИН, С. КУНЯЕВ, Е. ИСАЕВ, Н. ЛУГИНОВ, Н. КОНЯЕВ и другие

Телеграммы, поздравления

   МОСКВА 21/20962 20 12/12 1301= ВОЛГОГРАД КРАСНОЗНАМЕНСКАЯ 8 СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ МАКЕЕВУ=
   ДОРОГОЙ ВАСИЛИЙ СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ РОССИИ ПОЗДРАВЛЯЕТ ТЕБЯ
   С ПОЧЕТНЫМ ГРАЖДАНСТВОМ ЛЮБИМ РАДУЕМСЯ=
   ГАНИЧЕВ ИВАНОВ=
   МОСКВА 434/101 57 11/12 1228=
   ВОЛГОГРАД 131 КРАСНОЗНАМЕНСКАЯ 8 РУКОВОДИТЕЛЮ ОТДЕЛЕ-
   НИЯ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ В. П. ОВЧИНЦЕВУ РГАУ—МСХА ИМЕНИ К А ТИМИРЯЗЕВА ПРОСИТ ВАС ПЕРЕДАТЬ НАШИ ПОЗДРАВЛЕНИЯ ПОЭТУ МАКЕЕВУ ВАСИЛИЮ СТЕПАНОВИЧУ СВЯЗИ ПРИСВОЕНИЕМ ЕМУ ЗВАНИЯ ПОЧЕТНЫЙ ГРАЖДАНИН ВОЛГОГРАДСКОЙ ОБЛАСТИ ЖЕЛАЕМ ЕМУ КРЕПКОГО ЗДОРОВЬЯ НОВЫХ ТВОРЧЕСКИХ УСПЕХОВ=РЕКТОР РОССИЙСКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО АГРАРНОГО УНИВЕРСИТЕТА МСХА ИМЕНИ К А ТИМИРЯЗЕВА ЧЛЕН КОРРЕСПОНДЕНТ РАСХН В М БАУТИН-
   НОВОАННИНСКИЙ ВОЛГОГРАДСКОЙ 15 40 10/12 1555=ЛЮКС/В
   ВОЛГОГРАД УЛ КРАСНОЗНАМЕНСКАЯ 8 СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ МАКЕЕВУ В С УВАЖАЕМЫЙ ВАСИЛИЙ СТЕПАНОВИЧ ЗЕМЛЯКИ НОВОАННИНЦЫ ОТ ВСЕГО СЕРДЦА ПОЗДРАВЛЯЮТ ВАС ПРИСВОЕНИЕМ ЗВАНИЯ ПОЧЕТНЫЙ ГРАЖДАНИН ВОЛГОГРАДСКОЙ ОБЛАСТИ ЖЕЛАЮТ ЗДОРОВЬЯ СЧАСТЬЯ УСПЕХОВ ЛЮБИМ ГОРДИМСЯ ЖДЕМ В ГОСТИ=А П ВАНИН

   Примите самые искренние поздравления с присвоением Вам высшей награды Волгоградской области – звания «Почетный гражданин Волгоградской области».
   Позвольте выразить Вам признательность за Ваше творчество. Вы – настоящий Мастер слова. Вы воспитали не одно поколение профессиональных литераторов. Среди ваших учеников – известные поэты и прозаики. Сложно переоценить вклад, который Вы внесли в развитие литературы и искусства нашего края.
   От всей души желаю Вам здоровья, творческих идей, талантливых учеников. Мира и благополучия Вам и Вашим близким. С наилучшими пожеланиями,
   Председатель комитета по государственному строительству и местному самоуправлению
   Волгоградской областной Думы
   Л. А. ТИТОВ

Не оскудело песенное братство

Татьяна Брыксина
Стихи Василию

«В твоих глазах испуганная нежность…»

     В твоих глазах испуганная нежность,
     В словах любовь и ласковый обман,
     Что я приду к тебе как неизбежность,
     Жар-птицей, прожигающей туман.

     Что это будет поздно или рано…
     – Придешь? —
     И я притворствую: – Приду.
     И два высоких радужных стакана
     Целуются у Волги на виду.

     Как просто лгать под пенье «меломана»!
     И мы слагаем сказку о судьбе
     На сквозняке речного ресторана
     От запоздалой жалости к себе.

     Но, дай нам волю, белыми венками
     Волну укрась и плакать запрети —
     Заплачем вновь, что весла под руками,
     Да нет у нас единого пути.

     Ты весь как степь, ты кланяешься в пояс
     Донской волне и вольнице донской,
     А я живу, привычно беспокоясь
     О светлой роще с темною рекой.

     И мы творим туманы-небылицы
     Под красным солнцем праведного дня,
     Но женщина в наряде под жар-птицу
     Тебя, хоть плачь, отнимет у меня.

Васильев день

     Айвовое варенье в январе!
     Малиновый фонарик снегиря!
     Отпрянь, моя простуда,—
     Боже правый,—
     Ужо тебе,
     Как ветку во дворе,
     Как зоревую птаху января,
     Меня ознобить варежкой корявой!

     Уже Васильев день!
     И – паникер —
     Мой градусник сворачивает ртуть,
     Меняя гнев
     На тридцать шесть и восемь,
     Но хвори дотлевающий костер
     Еще щекочет горло
     И на грудь
     Горчичный лист
     Без радости, но просит……

     Так поспешим на кухню
     И нальем
     Турецкий чай в крутые пиалы,
     И будет чаепитье наше сладко
     Вприглядку с январевым снегирем,
     Как с яблоком из-под лесной полы,
     С янтарною айвовиной внакладку!

     И жизнь легка!
     И, словно в первый раз,
     Душа спаслась веселым колдовством
     От маеты и скучных просторечий……
     Какое же Крещенье без прикрас? —
     Тем более
     Что вслед за Рождеством
     Васильев день
     Сулит Васильев вечер!

Не замечать зимы!

     Eй-богу, ты придумал славно —
     Не замечать зимы до лета!
     И весела, и разнотравна
     Придумка солнечная эта!

     Ты и в метели, и в купели
     Цветешь лукавыми глазами,
     Как будто троицкие рели [8 - Рели – веревочные качели (тамб.)]
     Во всех проемах подвязали.

     А по ночам луна, как тыква,
     Твое потешит зимованье…
     И я давно уже привыкла
     К неявности существованья.

     Ты не плутуешь – ты летуешь,
     Как шершень пî дому летаешь,
     На холод зимний не лютуешь, —
     От дела зимнего лытаешь……

     О, я тебя не уличаю!
     К чему, коль сердце безобманно
     Горит овражным иван-чаем
     И блещет яблоком карманным?!

     Но горек мой осенний шепот,
     Он – сплошь листва под спудом снега……
     Не знаю, трепет или опыт
     Меня спасает от побега……

     И ясно всё! Но как забавно
     Окно расшторивать с рассвета!
     А впрочем, ты придумал славно —
     Не замечать зимы до лета!

«Спальня тихая, как сон…»

     Спальня тихая, как сон…
     Сон, как стон в ночной палате…
     Тишина со всех сторон
     Подбирается к кровати.

     Ты – то бьешь, то льнешь ко мне,
     Как измученный ребенок,
     Словно рвешься в полусне
     Из батистовых пеленок.

     Что там в колком далеке?
     Что рука твоя бормочет
     На немотном языке
     В тишине кромешной ночи?

     Эту пьяную печаль,
     Подпаленную несчастьем,
     Ты беззвучно прокричал
     Навзничь брошенным запястьем……

     Я кляну себя, кляну
     За кипенье в тигле медном,
     Коим жгла твою вину,
     Как тавром немилосердным.

     Синий месяц, звездный сад,
     Фиолетовые тучи…
     Спи, мой баловень горючий,
     Ты ни в чем не виноват!

Одонышек

     Сбегающий смешить весну,
     Охладевающий ко мне,
     Не оставляй меня одну
     Захлебываться в тишине!
     Я, может, не пойду ко дну,
     Не изойду слезами, но
     Не оставляй меня одну
     С нелюбящими заодно!
     Когда б ты видел, как черна
     Изнанка боли – может быть,
     Бокал прощального вина
     Не предложил бы всклень налить,
     Не повторил бы в сотый раз:
     «Цветы мне говорят – прощай…»
     Вино, что выпито сейчас,
     Подобно боли через край!
     Так вот что сердцу суждено! —
     Стекло тоски, тоска окна,
     Окно бокала… Всё темно!
     И жизнь – одонышек вина…

«Во тьме толковых словарей…»

     Во тьме толковых словарей
     Ты не нашел одно лишь слово,
     Что царской милости щедрей
     И проще ландыша лесного.

     Ты просто пролистнул его,
     Когда искал обозначенье
     Сердцебиенья своего
     И моего предназначенья.

     Как много оказалось слов,
     Чтоб чувство подменить понятьем,
     Тоску весенних полуснов —
     Мужским порывистым объятьем!

     Так и привыкли говорить
     Второстепенными словами,
     Едва прослушивая нить,
     Натянутую между нами.

     Щедроты страсти молодой
     Сменились мелочью наличной,
     Вино разбавилось водой,
     Полувино – слезой обычной.

     Всё вместе жизнью назвалось,
     Не за горой финал бездарный,
     А слово так и не нашлось,
     Осталось данностью словарной.

Голубь

     В какой соломенной обители
     Тебя, мой голубь золотой,
     Сороки глупые обидели
     Переполошной пустотой?

     Кивни насупленной головушкой
     В ту лихоманку-сторону,
     Я полечу туда воронушкой,
     Сорочий суд перетряхну.

     Сошью тебе штаны из рубчика,
     Не погляжу ни на кого…
     Не троньте моего голубчика —
     Обиженного моего!

Твое лето

     В глазах то шершни, то шмели,
     В пыли весенние штиблеты…
     Еще пролески не цвели,
     А ты уже сбегаешь в лето.

     Сбегаешь, хлопая дверьми,
     Как будто маешься и злишься,
     И ждешь, и оклика страшишься:
     «Постой! Меня с собой возьми!».

     Я это знаю столько лет,
     Что ревновать уже бездарно
     Тебя ко дням, которых нет
     В моем апреле календарном.

     Мой сарафан еще не сшит
     И босоножки жмут немного —
     Так что спеши, пока страшит
     Тебя мой оклик у порога.

     Стою, вздыхаю, не прошусь
     В твое загадочное лето,
     Но с тайной горечью кошусь
     На запыленные штиблеты.

«Кричу сквозь слезы: – Мы никто…»

     Кричу сквозь слезы: – Мы никто
     Друг другу с прошлого июля!
     И ты в распахнутом пальто
     Летишь – разгневанный; как пуля —

     Летишь, чтоб спылу не сказать
     Последних слов… Ты знаешь точно,
     Что я привязана бессрочно
     К тебе – огнем не отвязать!

     А что до прошлого июля,
     Так это вроде «се ля ви!»,
     Когда луна, плечо ссутуля,
     Скорбит о странностях любви.

И все – как у людей…

//-- 1. Он --//

     Хороший человек
     На белый свет обижен:
     Женой унижен,
     Сестрами пристыжен,
     А тут еще и шеф
     С утра понес «пургу»……
     Терпеть такую жизнь
     Он не намерен – дудки! —
     Не бреется, не ест,
     Молчит вторые сутки……
     Куда бежать? Куда? —

     Хоть к черту! Хоть к врагу!
     И он бежит, бежит —
     «Известия» в кармане,
     А матушка вдали,
     Как солнышко в тумане,—
     И светит, и зовет,
     Не зная, что сынок
     Стареющей судьбой,
     Как вертихвосткой, предан,
     Что нищенский удел
     Им до копья изведан,
     И гонится тоска
     За ним, как «воронок».

     Перчатки потерял
     И запил в новогодье,
     – Ты хам! – кричат ему,—
     Плебейское отродье!
     Виновен – так молчи
     И ешь – чего дадут!
     А он хотел сказать,
     Что сыт недолей скотской,
     Что Зыкина ему
     Роднее, чем Высоцкий,
     Что бабы за столом
     Сюсюкают и врут,

     Что он не может есть
     Бумажные сосиски,
     Что потому и нищ,
     Что он поэт российский,
     А матушка ему
     Блинков бы напекла.… ..
     Хороший человек
     Заснул хмельно и тяжко,
     Зажата в кулаке
     Похмельная бумажка —
     Полсотни, что украл
     На кухне со стола…

//-- 2. Она --//

     Три двадцать на часах…
     Она заснуть не может.
     Ей жалко не себя,
     Хотя, чего уж лгать,—
     Жалеет втихаря,
     Семейный век итожит,
     Все губы искусав,
     Боится зарыдать.

     Ей слабой быть нельзя,
     Расслабишься – и амба! —
     Недоля заклюет,
     Зашикают враги,
     Но, сколько ни терпи
     Терпение – не дамба,—
     Ей некуда бежать…
     Всевышний, помоги!

     Прости ее, Господь,
     Когда, белье утюжа,
     Включая пылесос,
     Доваривая щи,
     Она себя не мнит
     Ребром хмельного мужа…
     Нет ереси страшней!
     Всевышний, не взыщи.

     Зачти ее душе
     Порыв – наполнить светом
     Воздушный шар любви,
     Что он ей в дом принес…
     Где шар? И где глаза,
     Воспетые поэтом? —
     В них меньше «чермной мглы»,
     Чем горечи и слез.

     Три двадцать на часах,
     На стеклах пыль, как проседь,
     Она рифмует боль
     С любовью, чтоб не лгать…
     А что в ее душе —
     Ни Бог, ни муж не спросят, —
     На это мужикам,
     Ей-богу, наплевать.

//-- 3. Они --//

     Рассвет бессонницу нагнал,
     Окно поголубело,
     В трюмо, похожем на пенал,
     Лицо – бледнее мела.

     А он, затеявший войну
     Со всем окрестным миром,
     Скользит, как водоросль по дну —
     По сновиденьям сирым.

     Они – не каждый по себе,
     Но в каждом неуменье
     Достойно следовать судьбе
     До смертного мгновенья.

     Уже пройдя над бездной бед,
     И хлеб деля, и ложе,
     Они глядят на божий свет
     Не без надежды все же…

     Он тихо стонет… и она
     Его запястье гладит:
     – Ты спи, ты спи, придет весна
     И в жизни все наладит.

     Февраль – он сроду лиходей,
     А май наш сад разбудит,
     И будет все как у людей,
     Ей-богу, так и будет…

     О, жизнь! Божись иль не божись —
     Смирялись бы почаще!

     И он ответил ей: – Ложись,
     Ничья судьба не слаще.

Быть добрее

     По глазам, по нахмуренному белобровью
     Ничего не пойму, ничего не прочту,
     Лишь смотрю на тебя с нестерпимой любовью,
     С пересохлостью горько-соленой во рту.

     Вытребеньки творя, что не всякий сумеет,
     Надрываешься ты раскрыленной душой…
     Мудрено не сказать: ветер вечности веет,
     А родимый курень покрывается ржой.

     Только жалость и может простить не фальшиво
     Пересортицу слов, понимая всегда,
     Что ожогом страданья сочувствие живо,
     Остальное – болезненная ерунда.

     Обжигались и мы, как пустырной крапивой,—
     Холодящей шершавостью мятной травы,
     Но судьба и в страданьях осталась красивой,
     Сколько б ни облетело кудрей с головы.

     И старея, за истину не принимаем
     Аритмию любви, аритмию весны,
     Все бессонницы наши от марта до мая —
     Хоть и бродят во тьме, но душевно ясны.

     Мы не станем подделывать метрику жизни,
     Обольщать Вседержителя мира сего,
     Но попробуй увидеть в Его укоризне
     Искру боли моей – что труднее всего.

1979—2007
   Иван ДАНИЛОВ

«Опять весна. И соловьи по кущам…»

   Василию Макееву

     Опять весна. И соловьи по кущам
     Бессонницею начали страдать,
     Как будто им, и день и ночь поющим,
     Иная неизвестна благодать.

     Они поют, захлебываясь звоном,
     Поют в садах и около ручья,
     И мнится людям в песне потаенное,
     Хотя она ни для кого, ничья.

     Она ничья, как за станицей роща,
     Как на лугу зеленая трава…
     И пусть над нею филины хохочут
     Иль ухает премудрая сова —

     Гремят, грохочут песенные ливни,
     Аж вздрагивают белые терны…
     А весны, между прочим, соловьиные
     На лепестках сирени сочтены.

Игорь Ляпин
Москва

Литинститутовцы

   Василию Макееву

     Не от счастья, не от горя,
     Всем событьям невпопад,
     Дней студенческих застолья
     Снова память бередят.

     Что нам повод, что ни повод,
     Что нам Божия гроза?
     Оголенных нервов провод
     Наши души повязал.

     Здесь не с рюмкой и не с вилкой —
     Здесь простой стакан в руке.
     Рядом с пишущей машинкой
     Килька на черновике.

     Мы сидим легко и просто,
     И хоть в рот не сунут кляп,
     Никаких крылатых тостов,
     Никаких высоких клятв.

     Жизнь еще не смотрит зверем.
     Дни не тянутся – бегут,
     Мы еще наивно верим,
     Что от нас чего-то ждут.

     Но уже вздыхаем, зная,
     Что не вечен этот пир,
     Что журнал «Москва» – не «Знамя»
     И «Октябрь» – не «Новый мир».

     Потому и льнем друг к другу
     От пронзительной строки.
     Потому Рубцов про куклу
     И читает здесь стихи.

     А потом все смотрит хмуро,
     Замкнут весь, в обидах весь…
     Ваша честь, Литература,
     Так ведь было, Ваша честь?

     И сужался мир просторный
     Вдруг в предчувствии утрат.
     А период был застойный,
     Как сегодня говорят.

1998

Владимир Мызиков

«Где гулкое гадалочье «ку-ку»…»

   Василию Макееву

     Где гулкое гадалочье «ку-ку»
     Горчит грядущим жертвоприношеньем,
     Как лист из почки,
     Он из ощущенья
     Без шелухи выращивал строку.

     Там немотно выспрашивал – как равный,
     Вымаливал – молчала листьев медь.
     Выламывал сургуч крови из раны,
     Чтоб чистой раной истово болеть.

     Не пряча сердце за семью печатями,
     За любых, за разлюбленных – вразруб!
     И бронзовые желуди впечатывали
     Слова, как в лаву, в строки с горьких губ.

     Так новой жизни рождество весной
     Таит, до срока не раскрыта почка,
     Похожая на черный шар земной,
     На злак, на зрак,
     Но никогда – на точку.

Сергей Васильев

«Городок, занесенный в степь…»

   Василию Макееву

     Городок, занесенный в степь,
     Ночь, косящая конским глазом,
     Да чужой, как библейский зверь,
     Век, намявший мне так бока,
     Что не охнуть и не вздохнуть,
     И глядишься древлянским князем,
     Выползающим поутру
     Из петровского кабака.

     Лето вроде, а так знобит —
     И поллитра бы не согрели,
     Попроситься бы на ночлег,
     Да за пазухой ни гроша.
     Фонари ли сошли с ума
     Иль цикады офонарели —
     Ах, не все ли теперь равно,
     Лишь бы смерть была хороша!

«Чадит свеча, и чаю с чебрецом…»

   Василию и Татьяне Макеевым

     Чадит свеча, и чаю с чебрецом
     Довольно, чтобы, просияв лицом,
     Вдруг осознать, что есть и жизнь вторая,
     Где мужество дается неспроста,
     А чтоб дышать Христом, внутри куста
     Тернового горя, но не сгорая.

     О, наше счастье прочим не чета,
     И что с того, что липнет нищета
     К обиженным зевотою гортаням —
     Зато, когда придется умирать,
     Мы не расплачемся и рук марать
     Об эту жизнь печальную не станем!

«Можно проще: диван, кровать…»

   Василию Макееву

     Можно проще: диван, кровать,
     Сеновал и прочая сводня.
     Не хочу тебя рифмовать
     Ни вчера, ни сегодня.

     Лучше выпить и потужить
     О селе, где уже не пьется.
     Но стихи даются
     и жить
     Нам еще удается.

29 марта 2007

Владимир Овчинцев

Сенокос

     Здорово не здорово —
     В бражный сенокос
     Хутору на голову
     Свалимся с колес.

     По трояну-клеверу
     Да по лебеде —
     Казаку Макееву
     Подмогнуть в страде.

     Впишется не впишется —
     Принимай шалман!
     Как на воле дышится,
     Беглый атаман?

     Вправду ль девки справные
     На разбой легки?
     Что ж, перо державное
     Не мудрей сохи…

     Звякнут косы истово,
     Самосуд чиня —
     К омуту Фетисову
     Поведет стерня.

     И мытьем, и катаньем
     Вознесем на трон
     И копну закатную,
     И залетный гром.

     Спинушки каленые
     Обметала медь,
     Зря ли вся Клейменовка
     Встала поглазеть!

     Потому, поэтому
     Под комарью звень
     Матушка поэтова
     Позовет в курень.

     На столе пречистая
     Водка да еда…
     Пьем за черта лысого,
     Что занес сюда!

Валерий Белянский

Два стихотворения

   Василию Макееву

//-- 1 --//

     Мир пропитан серым дождиком,
     С крыши льет на край стола.
     Лопухом да подорожником
     Моя дача заросла.
     На столе табачье крошево,
     Безнадежность и разор,
     Да приятеля хорошего
     Задушевный разговор.
     Мы с ним тихо покалякаем,
     Пошуршим о том о сем,
     Рюмкой в рюмочку позвякаем
     Да из рюмочек попьем.
     Побреду я в ночь сверчковую
     Мимо яблонек да слив,
     Загадаю рифму новую,
     Промурлычу к ней мотив.
     А на утро карамельное,
     Первым солнышком влеком,
     Срежет друг косой похмельною
     Подорожник с лопухом.

//-- 2 --//

     Скажи-ка мне, дружище, чего ради
     Торчим с тобою в эдакой дыре?
     Я мог родиться где-нибудь в Багдаде,
     А то и вовсе в Сен-Жермен-де-Пре.
     Но по Багдаду нынче танки водят,
     А в Сен-Жермен-де-Пре унылый дождь.
     А здесь ко мне приятели заходят,
     И ты нет-нет да рюмочку нальешь.
     И что тужить с тобой нам, если водка
     Здесь так же восхитительна, как там,
     Где бойкая вертлявая кокотка
     Спешит вприпрыжку по Курфюрстендам.
     Не хмурься, озирая наши веси
     Да пыльные дороги в лопухах.
     Авось Господь с тобой нас не обвесит
     Ни радостью, ни горечью в стихах.

Наталья Сырцова

И только вам…

   В. С. Макееву

     Тепло и свет улыбчивым глазам,
     Век одиночества, отцовские запястья,
     Рубашка голубая – небесам…
     Но это ли мое земное счастье?

     Когда вокруг то непогодь, то хмарь
     И голову склонить не хватит сил, —
     Забрал отца небесный Государь,
     Под самый корень душу подкосил.

     Но есть любовь, поэзия, весна,
     Она, увы, и сердится, и плачет…
     Голуба-март воспрянет ото сна
     И Вашим голосом со мною посудачит.

     Проходит боль, но кто заменит мне
     Любимого понятливого папу?
     Горьмя горят в доверчивом огне
     Мои стихи, немного косолапы.

     Когда-нибудь и мой придет конец,
     И только Вам я говорю – «Отец».

29 марта 2007

Александр Фигарев
Нижний Новгород

Василию Макееву

   Здравствуй в расставанье,
   брат Василий!..
Павел Васильев

     Думаю, порыв мой не напрасен.
     Растакой на этом рубеже
     Делаю «…прыжок» поближе к Васе —
     Родственной, талантливой душе.

     Да, порывы в сердце не умолкли!
     Помнишь, как немало лет назад,
     Из «России» выйдя, шли вдоль Волги,
     Что плыла с Окою в Волгоград?

     Ты читал, был образ в каждой фразе,
     Удаль, ветер, падала звезда.
     Вольный сам, ты для меня, как Разин,
     Сын Степана был и стал тогда.

     Я – Васильич, только ты – Василий!!!
     В этом есть какое-то родство
     Наших строк: избыток русской силы,
     Лень, улыбка, чувства, естество.

     Федор Сухов, хоть и не был с нами,
     А собою нас объединял.
     Русь жива! И русскими сынами
     Этот мир пока не обеднял!

26 октября 2006

Михаил Зайцев

«Полетим, полетим над чужою страной…»

   Василию Макееву

     Полетим, полетим над чужою страной,
     На других поглазеем, себя всем покажем,
     Ну а то, что увидим, и Богу не скажем,
     Возвратимся домой с окрыленной мечтой.

     Что нам запад и что нам восток?! —
     Ну, отметим для галочки: были в Париже.
     И на ниточку памяти грустно нанижем
     Сувенирную бусинку в русский рядок.

     И продолжим Отчизну тихонько любить,
     Позабудемся в прежних трудах и заботах,
     А чтоб наши полеты совсем не забыть,
     Мы повесим монисто на старых воротах.

Борис Гучков

«Кум и кума хлебосолы. Две взрослые дочки…»

   У меня есть кум Николай……
Василий Макеев

     Кум и кума хлебосолы. Две взрослые дочки.
     Старшая в гости приехала хвастаться внуком.
     Ломится стол, а шикарную закусь – груздочки
     Младшая дочка зеленым украсила луком.

     Луком окрашены яйца. Их целая горка
     Высится в праздничной миске волною цунами.
     Курица, мясо, салаты… Вихрастый Егорка
     Яйца катать убежал на дворе с пацанами.

     В церковь сходили, к иконам, к Господнему гробу.
     Ранняя Пасха. Еще и промозгло, и зябко.
     Кумову рюмку, готовую кануть в утробу,
     В шумном застолье рукой не отводит хозяйка.

     Так широко не гулялось от самых Петровок,
     От Покрова и Кузьминок – поры ледостава.
     Младшая слазила в погреб и пять поллитровок
     Чистой, как божья слеза, самогонки достала.

     «Ты захвати и огурчиков с погреба, доча!..».
     Дочка красива, она грациознее лани.
     Кум развеселый, Василий Степанович, молча
     Всклень наливая, «Христосе воскресе!» горланит.

     Славно Христа воскресенье отметили, славно!
     Долго на кухне еще мужики вечеряли.
     Сына соседей, совсем окосевшего Славу,
     Для протрезвления спать положили в чулане.

     О сенокосе болтали, о кума литовке.
     Ею при случае можно, конечно, побриться…
     Утром позволит кума еще две поллитровки
     Вынуть из погреба, даст мужикам похмелиться.

     Так хорошо под весеннею облачной кущей,
     Опохмелившись, от кума уйти спозаранья,
     Взятым под белые руки женою непьющей,
     К дому шагать, развеселые песни горланя.

«Летний вечер. Куда податься мне…»

   Василию Макееву

     Летний вечер. Куда податься мне?
     Дачный день давно позади.
     К Полануеру? Может, к Зайцеву?
     Так они рыбалят, поди.

     Ближе всех, конечно, Данильченко.
     Все понятно: закрыта дверь.
     На пруду и Толя до вечера.
     Эти трое – почти артель.

     Вот фанатики! Ну и ладушки.
     Что ж, Данильченко, будь здоров!
     Я – к Макееву. Нам до лампочки
     Этот самый сазаний клев.

     Подхожу, но опять, как давеча,
     Преклонил Василий главу.
     Не пускает поэта Танечка,
     Понимает, зачем зову.

     Где Белянский? Ах, да, на «Роторе».
     Нынче, кажется, матч с «Анжи».
     Зря, выходит, ногами работаю,
     Зря накручиваю виражи.

     Возвращаюсь. Рубаха мокрая.
     Эх, водички, что ли, испить?..
     Не украли бы велик – мог бы я
     До Цуканова докатить.

     Это что же такое деется!
     Пообщаться найду ль кого?
     А ведь водка – о, ужас! – греется,
     Она теплая – не того.

     Одному, что ли, ею давиться мне,
     Пить за хлопоты, что пусты?..
     Ба! У дачи моей – Данильченко,
     Мишка, Сашка…
     Василий, ты?

«Все, как один, собрались на шумливое вече…»

     Все, как один, собрались на шумливое вече.
     Все, как один, заявились к условленной дате.
     «Надо б опрыскать сады! Погляди, как уверчен
     Всякою гадостью лист! – заявил председатель.

     – Все ведь пожрут, паразиты такие, за сутки!».
     «Надо! – промолвили все. – А ленивых обяжем».
     «Надо бы всем сообща!» – запалив самокрутки,
     Молвили двое садовников, оба со стажем.

     За химикатами – медлить нельзя! – на «копейке»
     (Нужную сумму из кассы конечно же взяли)
     Двинулись трое: Белянский, Василий Макеев
     И Михаил – образцовый на дачах хозяин.

     Он за рулем, он не пьет, он в завязке, сердечный.
     «Может быть, все-таки, выпьешь?»
     «Ну, разве немного…
     С химией, я вам скажу, урожайней, конечно…».
     Весело прочь побежала степная дорога.

     «И семенам тоже надо бы делать протраву…» —
     «Это ты верно!» – задумчиво молвил Василий.
     Прибыли в город, зашли в москательную лавку
     И поскорее товар завернуть попросили.

     «Кончилась химия!» —
     «Милая девушка! Вера!
     Очень нам надо! Мы дальние, мы из Песчанки!» —
     «Это же надо! – заметил, мрачнея, Валера.
     – Нету в продаже какой-то отравы несчастной!

     Есть зато водка. А что? А не выпить ли трошки?..».
     Сказано – сделано. Выпили, грешные души,
     И загорланили песни про стежки-дорожки
     И про неплохо отцветшие яблони-груши.

Александр Ананко

Ода клейменовскому летописцу

     Он голубел, сверкал, искрился
     В полоне ветел и берез.
     Как откровение открылся,
     Хоть не был он еще описан
     Твоей рукой,
     Фетисов плес.

     Сюда не зря меня позвал ты,
     Где родники до дна чисты,
     Где кованых кувшинок злато
     В воде чистейшей черноты.

     Здесь все и молодо, и древне,
     Здесь нет у времени границ,
     Что ни лягушка, то царевна.
     Да ты и сам – наследный принц.

     Или по крайности – Есенин,
     Рубаха-парень, в доску свой,
     С далекою от облысенья
     Ромашковою головой.

     Сиял июль, как праздник светлый,
     Смеялся в бликах свет окон.
     Приветно лепетали ветлы,
     Ярился в чарках самогон.

     Ветр веками играл упруго,
     Когда в саду, хмельные вдрызг,
     Мы, далеко послав друг друга,
     На шубах вольно разлеглись.

     Мы в том саду и обитали
     Под сенью вишен и тернов.
     Мы в эмпиреях не витали,
     Стихи друг другу не читали,
     Но каждый день был ярко нов.

     Мелькали короли и крали —
     Тверда рука у игрока! —
     Когда с азартом мы играли
     До ста заходов в дурака.

     О, я запомнил это лето
     И буду помнить наперед
     Далекое от интеллекта
     Свое хождение в народ.

     Народ тот не оставим втуне,
     На сердце теплоту тая, —
     Была хозяйка-хлопотунья,
     Святая матушка твоя,

     Да некто из родни подале,
     Да две сеструшки, наконец,
     Помимо Ольги да Натальи,
     Глава семейства – твой отец.

     Гутарил праведное слово,
     Не воспаряя высоко,
     А просто глядя, васильково,
     Глазами цвета васильков.

     Потом, не отступив ни шагу,
     Хотя и несколько возрос,
     В литинститутскую общагу
     Как бы Клейменовку привез.

     Как ангел, точно с неба рухнув
     (Над ним светился нимб святой),
     Там объявился Федор Сухов,
     Наставник славный мой и твой.

     Собраниям открыв объятья,
     Светлея, как рассвет, лицом,
     Он был и батею, и братом,
     Он был и другом, и отцом.

     Но, увлеченный этой темой,
     Своей ямбической строкой,
     Качусь я, кажется, в поэму?
     Нет, до поэмы далеко.

     Хоть нужды нет, но к сердцу близко
     Легли – чего же хочешь ты? —
     Клейменевского летописца
     Неотразимые черты.

     Ум, и талант, и честь, и совесть,
     Да мало ли чего там есть!
     На этом и закончу повесть
     Иль эту оду в его честь.

     …В былом уютно и тепло,
     С былым живу я душа в душу,
     Но я завета не нарушу:
     Не надо плакать о былом.

2006

Виктор Паршин
Г. Ленинск

«Всегда приветит отчий дом…»

   Василию Макееву

     Всегда приветит отчий дом,
     Вернешься утром иль под вечер,
     Обнимешь мать – и за окном
     Услышишь: ласточка щебечет.
     И вопреки теченью дней
     Вдруг ощутишь себя мальчонкой
     В ночном, среди родных степей,
     В руках с картошкою печеной.
     Все, что не ладилось в судьбе,
     В небытие отхлынет плавно,
     И вдруг захочется тебе
     Упасть в сомкнувшиеся травы……
     Подступит близко к сердцу даль,
     Степным пронизанная ветром.
     Тебе унянчивать печаль
     До невозвратного рассвета.

Песня светится

   Василию Макееву

     Душу – настежь!
     Прислушайся малость:
     Молодильная сила земли
     В новой песне его разгулялась,
     Разбудила в степи ковыли.
     Распахни-ка страницы, как ставни:
     Плес Фетисов тебя опахнет.
     Летник-лес не спеша облетает
     Иль чабрец духовито цветет…
     За окном цвет садов, белоночье.
     Песня светится, видишь ясней:
     Что ни строчка – набухшая почка,
     Обещание новых ветвей!

«Был во власти я воспоминаний…»

   Василию Макееву

     Был во власти я воспоминаний,
     Мой костер чуть совсем не поник.
     Поднимается дым оправданьем
     Мимолетных печалей моих.
     Красный отсвет заката полудой —
     На могучей воде, а в лесу
     Дня сентябрьского светлое чудо
     Погасает, роняя росу…
     В детстве был я не грустен, не робок.
     И приятно припомнить сейчас,
     Как с дождями грибными бок о бок
     Проходил этим лесом не раз.
     Кружевны и белесы березы,
     Даже ивы заинели так…
     А над лункой зимою в морозы
     Я дневал как бывалый рыбак.
     Думал я, что впадают все речки
     В Дон заветный – в студености дней
     Осторожную оттепель речи
     О любови он слышал моей.

Александр Хаймович

Сонет

   B. C. Макееву

//-- 1 --//

     Бывают дни, когда тоска нахлынет
     И белый свет становится не мил……
     В такие дни стихи свои палил
     В костре и ждал, покуда пепел стынет,
     Что бег огня меня развеселит,
     Что унесут мерцающие искры
     То полымя, что сердце мне нудит
     И жить влечет в рифмованные игры.
     Но ветер дул и разносил огонь,
     И занялась в степи трава сухая,
     И вырос из стиха огромный конь.
     Огнем своим меня, как степь сжигая.
     Не ведая греха, пишу сонет,
     А что-то будет за него в ответ?

//-- 2 --//

     Лодочник, лодочник, где же ты был
     В мире веселом, когда я кутил,
     Чем занимался, когда я читал
     Стихотворения и вспоминал
     Жизнь молодую, подружек
     И пел
     Песню хмельную,
     Веселую грусть?..
     Ну, да и пусть ее, ну, да и пусть!
     Лодочник, лодочник,
     Где два крыла ты потерял
     Или отобрала
     Жизнь жестяная с поганым нутром
     В лодке дырявой, с разбитым веслом?
     Вот и остался с тобою вдвоем.
     Лодочник, лодочник, как тебя звать?
     С кем мне привет для родных передать?
     Что за река, по которой плывем?
     С берега молвил мне колокол: «„ДОН„»…
     Ты в этой лодке, а рядом Харон».

Виктор Ростокин
Елань

Лугами бродили в обнимку

   Василию Макееву

//-- 1 --//

     Василий Степаныч Макеев…
     О, как живописна строка!
     Она мою душеньку греет,
     В ней степь и два русских цветка.
     Плывет эта песня высоко,
     А в ней отголосок родства
     Звучит первородно «Ростокин!»…
     Как будто припали уста
     К наполненной братине лета
     С веселым вином, гулевым!
     Я счастлив, что с другом-поэтом
     Одною деревней любим.
     И речкой одною обласкан,
     И в церкви родимой крещен.
     Мы слушали вместе прибаски,
     Казачьей гармоники звон.
     Лугами бродили в обнимку,
     Блаженной улыбкой светясь.
     За нами бежали травинки,
     Струилась небесная ясь.
     А если встречались осока,
     Крапива, то нас окликал
     Кузнечик: «Макеев! Ростокин!» —
     Собратьев от зла ограждал!
     Но мы ничего не боялись!
     Хоть сам сатана, хоть гроза!
     То вдруг к облакам поднимались,
     Поверив во все чудеса
     Везенья судьбы, вдохновенья!
     Но вот мы опять на земле.
     Незримое слов дуновенье,
     Манящие звуки в росе.
     А в сонме цветенья девчонка
     Гадала, рвала лепестки,
     «Макеев!» – кричала вдогонку.
     И эхом – «Ростокин!» – вдали.

//-- 2 --//

     Поэт поэту – вечный брат,
     У них одна стезя,
     Она ведет не в рай, не в ад,
     Ее узреть нельзя.
     Непредсказуем ее смысл,
     Начала нет, конца.
     А стержень бытия размыт
     И контуры лица.
     Судьба толкает и влечет,
     Где жестко, где больней.
     Гарантий спешных не дает
     И зря не льет елей.
     Поэт поэту, как ручью —
     Трава и тишина.
     С тобою мы плечо к плечу,
     Надежная стена!
     Мы не слукавим, не солжем,
     А если вспыхнет спор,
     Друг другу руки мы пожмем,
     Не выстрелим в упор.
     Потомки нас не упрекнут
     В порочности души.
     Хоть у судьбы был норов крут.
     Живи, дыши, пиши!..
     Ты выплеснешь слова до дна —
     Открою я родник!
     Твоя вина – моя вина,
     Един у нас тупик.
     И нимб един над головой,
     Как утренний восток..
     А ляжем в гроб, то нам с тобой
     Нароют бугорок.
     Степные вырастут цветы —
     Оттенков несть числа!
     И мы услышим, я и ты,
     Птиц Божьих голоса,
     А в них (о, Небо и Земля —
     Источники даров!)
     Мы угадаем, ты и я,
     Звучание стихов!

Николай Милованов
х. Павловский

Живая Связь
Цикл

   Василию Макееву

//-- Край ты мой --//

     Как рыбак с красой-рыбачкой,
     Клен с березой у реки.
     Край ты мой родной казачий —
     Поседелые виски.
     И твоя святая древность —
     Только гордость для тебя.
     Кони-годы кажут резвость,
     Мчит на них твоя судьба,
     Ах, несется разудало
     Вдоль песчаных берегов,
     По замызганным увалам
     В дàли будущих веков.
     Норов твой никто не сдержит
     И не вправе понукнуть.
     Ты под куполом надежды
     Продолжай свой честный путь.
     Край ты мой неугомонный —
     Перелесицы, луга,
     Сенокосные стозвоны,
     Да январская пурга,
     Да весенние рассветы,
     Да румянец октября.
     И конечно же за это
     Полюбил тебя не зря.
     Красоте твоей отдаться
     Мне навеки суждено,
     Твоим нивам поклоняться,
     Жить с тобою заодно!

//-- У родника --//

     Из родника в лесной глуши
     Пью чистоту бессонную.
     И, как уверенность души,
     Бодрит она, студеная.

     В ней, кажется, отражены
     Прошедшее, забытое,
     Раздумье светлой тишины
     И будущее скрытое.

     Все, что коснулось в прошлом нас
     И что испить назначено…
     И не хочу я в этот час
     Ничто переиначивать.

     Воображенья миг – крылат,
     Воспоминанья – сладостны.
     Родник струится с ними в лад
     И дарит сердцу радости.

«…И одинокий хуторок…»

     …И одинокий хуторок,
     Как бы зовущий нас на помощь,
     И деда тихий говорок
     В часы смятения припомнишь.

     Тропою детства побредешь
     В года веселости беспечной.
     И память освежит, как дождь,
     Своей целительностью вечной.

     И дней узорчатая вязь
     Всплывет лазурным легким дымом……
     И ощутишь живую связь
     С минувшим и невозвратимым.

«Как колесо, катится время…»

     Как колесо, катится время,
     Свое настойчиво берет.
     Не остановится, не дремлет
     И нам потворства не дает.

     Свое берет, всем нам вручая
     С годами клинопись морщин.
     И в суете не замечаем
     Порошу первую седин.

     Да нам и в зеркало глядеться
     Порой бывает недосуг.
     Лишь мельком, вскользь помянем детство,
     Когда заглянет старый друг.

     За тусклой дымкою заката
     Все перепутья прошлых лет
     И беспощадные утраты…
     А впереди их разве нет?

     Но в поздний час над вязкой темью
     Лучится пыл твоей звезды.
     И в путь зовет лихое время,
     Которому подвластен ты.

«Летят ветра. Как вольный стих…»

     Летят ветра. Как вольный стих,
     В глубь вечности вторгаются,
     И норов их, стихийно лих,
     Над судьбами взметается.

     Но жизненность в суровый час
     Бросает вызов бедствию…
     Так и поэзия, трудясь,
     Несет свое воздействие.

     К сердцам пробьется горячо,
     Как от беды спасение……
     А что нам нужно-то еще
     Для яркого прозрения?

Николай Дранников
ст-ца Клетская

«С утра шагаю налегке…»

   Василию Макееву

     С утра шагаю налегке,
     Моя тропа светла с рассвета,
     Я знаю в тайном уголке
     Поляну лиственного света.

     Найду укладистый стожок,
     Что к вязу мягко притулился,
     Там ручеек, лесной рожок,
     В низине песенно пробился.

     Раскину старенький пиджак,
     Уйду в макеевские строки…
     Поведай мне, донской казак,
     Зачем мы сердцем одиноки?

     Никто, никто еще не пел
     О нашей родине так дивно!
     И я воспеть ее хотел,
     Но не нашел мотив разливный.

     Устав от бренной суеты,
     Я отдыхаю только с песней,
     Что прорыдал бесстрашно ты,—
     Нет для меня ее чудесней.

     Но я пытаюсь, я творю —
     Готовый рвать силки и клети…
     Тебя, Поэт, благодарю
     За правду, что живет на свете.

Венок учителю

   Василию Степановичу МАКЕЕВУ от благодарных студийцев последнего десятилетия (1998—2007)

   Венок этот – и лавровые листья славы, и терновые шипы мученичества, но в большей степени – живые цветы благодарности тех, кто год за годом постигал (и постигает!) под чутким и строгим призором В. С. Макеева сложнейшую науку быть поэтом и человеком. В Волгограде, полагаем, и во многих других регионах России, нет творческой мастерской, равной макеевской. Великое спасибо за это нашему Учителю.
   Стихи и кусочки прозы, помещенные здесь, не всегда впрямую адресованы В. С. Макееву, но созданы при его душевном соучастии, под его учительским оком. Десятки других макеевских студийцев хотели бы вплести и свои простодушные цветы в этот «Венок Учителю», и вплетут, мы уверены, ибо венков, венчающих золотую голову Макеева, будет еще много – все впереди!

Лев Вахрамеев

   Василию Макееву
//-- 1 --//

     Мы с тобою явно – различны.
     мы с тобою тайно – похожи……
     Городской я, как вор с поличным —
     до пугливой квартирной дрожи.
     Ты же в городе,– как намётом
     журавли, удивляя Египет, всё обратным живут перелетом,
     даже если над морем – гибель.
     По твоим уплывая срокам,
     становлюсь я озерной рыбой,
     полем сжатым, ржавой осокой
     и вечерней копной,
     размытой
     в дымке – меркнущей торопясь,
     где ни звука,– полынь да чабрец.
     И далекий огонь, запалясь,
     как пужливый, – стоит,
     – голец.
     А душа,– она неизменна
     и, как видно,– одна на всех,
     коль и нощно, даже денно
     все-то ахает откровенно,
     в обмиранья впадая
     грех.

//-- 2 --//

     Пока века свои весы сверяют,
     как алхимики,
     кради минуту для души,
     для ее поздней —
     лирики.
     Пусть мир предутренний часы подводит
     отстающие.… ..
     Будильник чей-то, голосист,
     зарю встречает
     ждущую…
     Но все откатываясь, мгла
     уже не дарит
     слова,
     сверкающего, как игла,
     закала —
     голубого.

//-- 3 --//

     Когда века свои весы сверяли,
     как алхимики,
     и взвешивали барыши политики
     и схимники,—
     безмен свой доставал Господь, а души
     жались боязно,
     и только маленький юрод
     играл в пятнашки с совестью.
     Курантов вечные часы жизнь торопила
     нервно.
     И пьяный баянист басы настраивал
     неверно
     на переходе,
     где толпа плыла на нерест, как плотва;
     и плотный воздух резал звон
     подземного трамвая,
     как режет взрыв под корень дом, округу
     сотрясая……
     А через пять часов в ночи
     густой, как зга,
     всё это – умерло, молчит над крышами
     звезда.
     И медленный, как никогда, и редкий снег
     до горизонта скрыл от глаз
     земли —
     разбег.
     Нет ничего!
     Звезда и снег,
     молчание полей,
     и раньше нас почивший век,
     да холод —
     из дверей,
     где, кажется, сама судьба, закутавшись,
     стоит,
     как черный,– знака,– человек,
     как снег полей,
     молчит.
     Октябрь – ноябрь 2007

Александр Хаймович

   Затянувшийся репортаж
   Везет же некоторым городам! Живут в них люди, которым дîлжно памятники ставить. В городе-герое на Волге памятников много. От Мамаева кургана до башен танковых. Много. Еще бы. Город такой! Эта всемирная огромная слава Сталинграда – и гордость великая, и беда великая. Гордость – сами знаете почему, а беда не только от горечи утраты многих тысяч людей наших. Не только от пролитой народом крови. Не только. Монументальная гордость – лишь половина того, что называется ныне «культурным лицом города». В шестидесятых, семидесятых иного «культурного лица» и не было, по сути.
   Талантливые люди рождались или забредали сюда, в сталинградский Волгоград. Жили здесь Смоктуновский и Ла-пиков, Пахмутова и Мигуля, Луконин и Агашина. Жили, а потом уезжали, заскучав, в столицы. Одна Маргарита Константиновна осталась. Прекрасный поэт. Но большинство-то и ее знает лишь по той самой волгоградско-сталинградской березке.
   В семидесятых в Волгограде работало несколько литературных студий. Были патриотические, были авангардные, были интересные, хорошие, были графоманские, но главной оставалась литературная студия при Союзе писателей. Туда пускали не всех. Вернее, пускали всех, но после прочтения нескольких опусов многих просили поискать для себя пристанище попроще.
   На эту студию в середине семидесятых пришел и я вместе с ватагой приятелей, чертовски талантливых поэтов – Надеевым, Пчелинцевым и предводителем стихотворного «протестантства» Львом Вахрамеевым. Читали мы долго, нас слушали, громили в пух и прах. Была нешуточная словесная драка. Но не выгнали.
   Руководил главной студией Василий Степанович Макеев. Собственно, не руководил. Просто вел студийный корабль по течению и был непререкаемым авторитетом – и по опыту поэтическому, и по знанию поэзии, и по таланту.
   Рулил своим кораблем неторопливо, почти сонно.
   – Представьтесь, пожалуйста, – говорил новенькому. – Сколько вам годков? Чем занимаетесь? Что пишете?
   – Стихи,– блеял новичок, теребя листки.
   – Стихи? – удивлялся Макеев,– стихи – это хорошо! Ну, почитайте.
   И снова полузакрывал глаза.
   Новенький начинал. Остальные нехотя внимали. Василий, казалось, и не слушал вовсе. Но вот среди кучи литературных штампов, несуразиц и глупостей просверкивал образ или нечто, похожее на поэзию, и Макеев вдруг оживал, веселел, напрягался, как тигр перед прыжком.
   И начинался разбор. Сначала – кто помоложе и погорячей, потом – тяжелая артиллерия. Всё выскажут, всё заметят, всё разберут! По кирпичикам, по камушкам, от слов до запятых, от цветов и красок – до музыки и звукописи. Когда студийцы угомонятся, слово берет Василий Степанович. Молоденьких обязательно похвалит, чтобы не сильно отчаивались. Тех, кто поопытней, ткнет носом в ляпы и дурь – чтобы не мнили о себе лишнего. И всегда толково, всегда для пользы поэтического дела.
   Сколько же прошло народу через его студию! Многие книжки написали, издали, стали членами Союза писателей. И те редкие, кто на самом деле стали писателями и поэтами, и те, кто просто носит в карманах добытые правдами и неправдами билеты членов СП…… Многих, очень многих, почти всех Макеев отечески опекал, учил любви к слову, к литературе, да и сейчас учит. И надоедала ему эта самая главная студия, и бросал он ее, и пытался передать другим. Да только пшик выходил, ничего у них не получалось. И возвращался Макеев, и опять собирал студию, поднимал на должную высоту.
   Из всего сделанного им и сложилась нынешняя настоящая волгоградская литература.
   Многие ли горожане знают про это? Вот пусть и узнают!
   Везет же некоторым городам! Живут в них люди, которым дîлжно памятники ставить… Ноябрь 2007

Наталья Сырцова

   Василию Степановичу Макееву

     Я на две половинки души разделю
     Этот горестный мир,
     Мир, в котором нет смысла
     Позвонить или выдохнуть в трубку: «Люблю».
     Все равно ты мои беспросветные мысли
     Не прочтешь, не поверишь в изменчивость зим,
     Суетой прикрываясь от чувства тревоги.
     Будет ночь далека, мой смешной пилигрим,
     Как похожи у нас и дела и дороги!
     То внезапная грусть растревожит огонь
     Оробелого сердца, дремучая совесть
     Отойдет ото сна, на изломе души
     Я узнаю тебя, непогожая новость.
     То в назначенный день ты заботлив и смел,
     И скитанья твои не продолжатся боле.
     Возвращаясь домой, не забудь обо мне —
     Я, как птицу, любовь отпускаю на волю.

Юрий Ерохин

«Давно промелькнули мои поезда…»

   Николаю Рубцову и Василию Макееву

     Давно промелькнули мои поезда,
     Ушли теплоходы в ненастье……
     Оно не придет никогда, никогда —
     Мое отощавшее счастье.
     Пугался я звука ночных поездов,
     Страшился я мутной пучины.
     И хитро к сознанью подкрался итог —
     Уйти, умереть без причины.
     Уйти, потеряться в оглохшей степи,
     Где озеро строгое дышит:
     Во влажном песке погребутся стопы,
     И всплеска никто не услышит.
     Никто не подбросит спасительный круг,
     Следя с напряженным испугом:
     Еще не родился мой бдительный друг,
     Легко затерялась подруга
     Среди суеты, обольщенья и зла.
     Где вечно постылы наряды……
     Нырну я, окажется влага тепла
     Смиреньем последнего взгляда.
     Опять промелькнут предо мной поезда,
     Пройдут, завопив, теплоходы.
     И я затаюсь навсегда, навсегда
     На зыбких задворках природы.

2003

Елена ХРИПУНОВА
В. С. Макееву

««Гость» рифмуется с «костью»…»

     «Гость» рифмуется с «костью»,
     с «любовью» – «кровь»,
     «смерть» – спросонья, со сна —
     то с «жердью», то с «твердью».
     Так игра в слова продолжается вновь и вновь
     в деревушке глухой между Тулой и Тверью.

     Снег пушистый лежит на древесных ветвях,
     на завалинке, на калине, на крыше.
     С огурцами кадушка в сарае, вода в сенях,
     мы с тобой здесь живем очень тихо,
     послушай – слышишь,

     как мы дышим, как дышит во сне за окнами снег,
     как жучок-долгоносик в нашей крупе пасется,
     как гуляют слова среди наших забот и нег,
     как вода смоляная плачет в глуби колодца.

     Мы спасемся, конечно, и с нами спасутся все те,
     кто хоть раз за жизнь воздохнул: «О, Господи Боже»!
     А когда мы проснемся вновь, словно буквы
     на белом листе,
     мы поймем: не словà, а Слово всего дороже.

4 февраля 2007

Виктор Рзянин

«Мой Бог молчалив. А мой путь – в никуда…»

   В. С. М.

     Мой Бог молчалив. А мой путь – в никуда
     осветит лампада прогорклого масла,
     Но я буду счастлив, хоть в этом, но счастлив.
     Молчание Бога – живая вода.
     Молчание Бога – невидимый знак
     того, что порядок идет от начала,
     Что слово последнее не прозвучало
     И грех мой для Господа – просто пустяк.

Александр Хаймович
На литстудии

//-- 1 --//

     Юные еще не навострились,
     Старые все туже глупость пишут,
     Будто тополям цветы приснились,
     Или города безмолвно дышат,
     Или расцвели и яблони, и груши…
     В страхе жмется агроном-старик,
     Не краснеют у поэтов уши
     От стыда за глупость прежних книг.

//-- 2 --//

     …«Отцвели крыжовник и петрушка,
     Мак отцвел – любимец наркомана,
     Отклевала курица-пеструшка
     Лепестки отцветшего шафрана,
     Отцвела вода зеленым цветом —
     Из стакана воду эту вылей!..»
     Я сижу на студии. Макеев
     Рядом за столом сидит. Василий
     Слушает стихи. Тоску навеяв,
     Стынет у графина с чаем чашка.
     Он мечтой в прекрасном книжном мире,
     Потому что эта жизнь – ледяшка.

Евгения Горшенина

«В городе…»

   В. С. Макееву

     В городе
     ночью, под крыш хребтами,
     обнимать дома, целовать их в окна.
     Маяться,
     прячась под проводами
     электрическими, когда ветер мокрый.
     Улицы,
     площади собой заполнить,
     вытянуться, укрыть телом —
     это все, что могу вспомнить,
     это я родилась в белом.
     За городом
     светлеет небо,
     пухнут дороги, допив воду,
     пахнет дождем и ржаным хлебом,
     затхлыми лужами и солью.
     Я родилась и там тоже,
     в мятые простыни обернувшись,
     выброшенной у чужого порога,
     маленькой девочкой в черном проснувшись.

Владимир Мозалевский

«Воды Огненной реки…»

     Воды Огненной реки
     Одиноки, глубоки —
     Этот берег полон прозы,
     На другом живут стихи.
     На одном стоит кровать,
     На другом стоит кровать —
     Здесь Екимов, там Васильев
     Вновь изволят почивать.
     Понимая, как седы
     Литсоветы и суды,
     Грустный лодочник Макеев
     Плавает туды-сюды…

21 января 2007

Бабье лето

     Ночные птицы в небесах
     Пронизывают сны,
     Что нам спускает на весах
     Судьбы Творец. Грязны
     Дороги скоро станут вновь,
     Хоть низвергайся в паб,
     Но бабье лето гонит кровь
     У несчастливых баб.
     Они грудями шевелят
     И ходят там и тут.
     В лесопосадках тополя
     Красивые растут.
     Природа стынет горячо,
     Листвою льнет к домам.
     С балкона утром сквознячок,
     А за окном туман.
     Прохладен воздух сентября —
     Январь вперед залез,
     Как будто с пылью серебра.
     Тревожно тянет в лес,
     Вне зоны грез галин и надь,
     К домам степных жуков,
     Чтоб топлес летний вспоминать
     Средь зимних мужиков.

Сентябрь 2007

Елена Ластовина

   Василию Степановичу Макееву

//-- 1 --//

     И если мы хоть в чем-то правы,
     Так в том, что пестуем октавы,
     Сонеты и элегии.
     Какие привилегии
     У нас а тобой за это?
     Большие: ломтик света,
     Задумчивая кошка,
     С малиною лукошко,
     Прозрачный голос родника
     И синий запах василька.

I мая 2007
//-- 2 --//

     Для карасика – крючок,
     Для капустницы – сачок,
     А для кролика – капкан,
     А для лошади – аркан.
     Я прикармливаю звук,
     Рифма рыбкою из рук
     Рвется – в прорубь, в речку, в ров……
     Не зевай же, рифмолов!

29 января 2007

Елена Хрипунова
Штрихи к портрету

   (несколько слов о Василии Степановиче Макееве)
   Многое и многими было уже сказано о поэте Макееве, и я не буду пытаться добавить что-то свое, вряд ли у меня получится хорошо. Лучше я попробую рассказать о Макееве – руководителе студии.
   Эта литстудия при Союзе писателей работает очень давно, в разное время у нее были разные руководители. Я же там сравнительно недавно (пять лет) и застала только Василия Степановича.
   Конечно, в первый раз меня поразил этот громогласный человек с огромной сияющей головой, к месту и со вкусом употребляющий в речи казачьи обороты. И что было ясно сразу – этот человек не играет в казака, он им является. Потом выяснилось и многое другое. Никогда не забуду один из юбилеев писательской организации. По-моему, восьмидесятилетие. Проходило это дело в здании Театра музыкальной комедии на Набережной. Писателей приглашали на сцену, давали им слово и потом усаживали за столики прямо на сцене. Между столиками кружились пары профессиональных танцоров в вальсе. Сбоку стоял баннер с рекламой клуба «Ночной Париж». Я не поняла, что это обозначало.
   Когда к микрофону пригласили Макеева, он не стал читать стихов или говорить какие-то хвалебные слова. Он сказал: «Я прошу прощения у Сергея Васильева и еще нескольких людей в зале за этот псевдопарижский бардак», развернулся и ушел за сцену. На мой взгляд, это был поступок, требующий смелости, искренности и говорящий о том, что человек, его совершивший, имеет свою систему ценностей и не поступается такой вещью, как самоуважение. А это дает возможность другим людям уважать его.
   Пост руководителя студии – дело очень ответственное и непростое. Нужно уметь работать с людьми и с текстами, иметь обширные, энциклопедические познания в литературе, иметь безупречный вкус и иногда уметь перешагнуть через свои литературные пристрастия, чтобы разглядеть и оценить что-то непохожее, но талантливое. Василий Степанович все это умеет и делает. Когда на студию приходит новичок, Макеев дает ему слово (обычно это звучит так: «Читай, пока не остановим») и внимательно слушает, склонив громадную голову на руку и прикрыв глаза. Иногда он слушает долго, иногда неожиданно для всех звучит резкое «стоп!». И начинается разбор полетов.
   Василий Степанович обычно дает высказаться каждому желающему. И только потом звучит его мнение, веское и подводящее итог обсуждению. И очень часто это мнение неожиданно для меня, но всегда интересно. Макеев может провести любой экскурс в историю литературы и потом провести неожиданную и меткую аналогию с только что услышанным текстом, оценить его с совершенно другого ракурса. Может и жестко сказать, что представленный текст есть графомания, и обоснованно доказать это. Может отметить достоинства или намеки на проблески дарования, ускользнувшие от других. Все это требует мужества, принципиальности и огромного такта. Bce эти качества у Василия Степановича в явном наличии. И что еще восхищает меня в Макееве – его универсальность.
   Поэт Макеев – поэт со своим давно определившимся направлением, своим стилем, своими предпочтениями в поэзии. И он это всегда ревностно отстаивает. Но когда на студию приходят люди, работающие в иной стиховой системе, Василий Степанович безошибочно угадывает талантливый текст, даже если это и «не его» литература, не его приоритеты. Зато и достается же от него графоманам! Справедливость прежде всего.
   Макеев управляет собраниями студии жесткой рукой. Никогда не дает обсуждению перейти в плоскость личных разборок и базарных насмешек над читающими. И сам себе этого не позволит, и присутствующим не даст. Студия – серьезная работа, а не посиделки с водочкой и анекдотами. И результаты этой работы видны. За последние несколько лет (я говорю только о том, что сама видела) появилось несколько новых ярких поэтических имен, выходят первые книжки несомненно талантливых студийцев, их поддерживают, их замечают, а все это и есть будущее регионального отделения Союза писателей России, волгоградской литературы, кадры для которой тщательно отбирает и заботливо пестует Василий Степанович Макеев. Я искренне надеюсь, что у руля литстудии он пробудет еще очень долго.

Валентина Косточко
Василию Макееву

     Ты проникаешь в существо
     Строки
     с ее полузвучанья,
     И с музами твое родство
     Выдерживает все «Прощанья» —
     Не отпускают!
     Так и быть
     Тебе пожизненным поэтом
     И послежизненным!
     Об этом
     Еще успеем… Будем жить!
     И с горечью степной, и с медом
     Твоими бы устами пить
     И петь народу и с народом.

Ноябрь 2007

Мужчина под названием Макеев

Сергей Васильев

«To не ветер гудит…»

     To не ветер гудит,
     то не солнце встает
     над печальною нашей Россией,
     То ржаными стихами о вечном поет
     Свет наш ясный Макеев Василий.

Игорь Шахин

«Что Пегас драгоценной масти…»

     Что Пегас драгоценной масти —
     Поэтические алгоритмы!
     В Волгограде Макеев – Мастер,
     А Агашина – Маргарита.

1975

Владимир Мызиков

Василию Макееву

     Хоть то и это состоялось,
     От комплиментов воздержусь,
     Ведь состоялась и усталость,
     И застоявшаяся грусть.

     В сплошные похвалы не кинусь:
     Навек в тебе, как ни крутись,
     Солидный плюс и лысый минус
     Диалектически сплелись.

     Коль трезв – шутлив, с похмелья – робок.
     Сказать в застолье любишь спич,
     С несостоявшейся бородкой
     Несостоявшийся Ильич.

     Недореченные сказанья.
     Некупленная колбаса.
     Несостоявшийся хозяин
     Несостоявшегося пса.

     Не стоит над судьбою плакать.
     Тебя – хоть снова под венец,
     О, переставший быть курякой,
     О, застоялый жеребец!

     Тебя и бдительной Татьяне
     Не уберечь – вельми тиха —
     Ни от свиданий с нами – пьянью,
     Ни от последнего греха.

     И мы поем осанну хором —
     Да здравствует Василий-Кот,
     Хоть Васька – плут, хотя и вор он —
     На «катьку» у жены крадет!

     Одно лишь сердце больно жалит:
     Сердит литовец шибко стал,
     И каждый месяц дорожает
     Его магический «Кристалл».

     Базар закручивает гайки —
     Переживем и сей бардак.
     Но бойся мстительной нагайки,
     Невозродившийся казак.

     Не захотевший состояться
     Как атаман и есаул,
     С холопьим визгом «рад стараться!»
     Хребет дугою ты не гнул.

     Твои друзья-миллионеры —
     И те признают данный факт,
     Хотя ликерами безмерно
     Ты приближаешь свой инфаркт.

     Бесстрашно к будущему марту
     Подвесим дату с цифрой «6»,
     Поскольку козырные карты
     Еще в твоей колоде есть.

     Какие, скажем, щи ты варишь! —
     Тебе в парижах равных нет,
     Мой состоявшийся товарищ.
     И – состоявшийся поэт.

29 марта 1993

Валерий Белянский

«Как породу, студийцев просеяв…»

     Как породу, студийцев просеяв,
     Терпеливо, за годом год
     Кропотливый Василий Макеев
     За талантом талант достает.

     И от этих его усилий
     Прирастать не устанет Союз.
     Продолжай свою жатву, Василий,
     Вдохновенный служитель муз!

Декабрь 2006

Сергей Васильев

На день рождения Василия Макеева

     То тверёзый, то поддатый —
     Я готов и ты готов
     Поздравлять с веселой датой
     Мартовских своих котов.
     День рожденья не коверкай,
     Улыбайся, дуралей!
     Выпей сам и нам с Валеркой
     Тоже рюмочку налей!

Так вам и надо!

   Чете Макеевых-Брыксиных в день серебряной свадьбы

     Макееву и Брыксиной – ура!
     Прожить так долго и так честно вместе
     И не нажить, кроме стихов, добра!
     И кто родился из чьего ребра,
     Неважно, важно, что пришла пора
     Ждать не писательской, а Божьей вести.
     И в этот день желаю я невесте
     Перину – нет же, не из серебра,
     Из пуха, из лебяжьего пера,
     А жениху – веселый шкалик лести,
     Колоду карт – и пусть пойдет игра!
     Я ж знаю, эта истина стара:
     Не пики выпадут опять, а крести!

31 января 2006

Александр Полануер

Лирический сюжет

     Рыбачить утром так приятно,
     На солнце выпятив живот,—
     То утка мимо, то ондатра,
     А то – Макеев проплывет!

Лодочка
Песенка

   Посвящается
   Василию Степановичу Макееву.
   Исполняется от лица
   Татьяны Ивановны Брыксиной

     Вдоль берега, вдоль берега,
     Крутого бережка
     Плывет по речке лодочка,
     Везет ко мне дружка.

     Его я встречу ласково
     И в пояс поклонюсь,
     Чтоб он, сверкая лысинкой,
     Ответил мне: «Женюсь!».

     Но ежели желание
     Не сбудется мое —
     На той же самой лодочке
     Назад он поплывет.

     И буду я по берегу
     Бродить туда-сюда,
     Пока опять не вспенится
     Под лодочкой вода.

     Сойдет на берег суженый
     И скажет мне: «Люблю!».
     Его я встречу ласково
     И водочки налью.

     А если он запросится
     Да переночевать —
     Давно уже купила я
     Двуспальную кровать.

     Ах, лодка, лодка, лодочка,
     Гори-ка ты огнем… —
     Была бы только водочка,
     А лодку мы найдем!

     Была бы только лодочка
     И мы с тобой вдвоем!

Виктор Паршин
г. Ленинск

Твои полста

   Василию Макееву

     В твой юбилей, Василий свет Степаныч,
     Тебе поклон.
     В разгаре жизнь, не говори: «Бывалыч…»,
     А будь влюблен
     В жену, и в жизнь в бурлении горячем,
     И в красоту
     Просторов волжских и донских казачьих, —
     Прочь суету!
     Нечаянно нагрянули откуда
     Твои полста?!
     В зените жизнь – ликующее чудо,
     А что года?!
     Не ищешь ты угодливенькой тропки
     И лживых слов.
     Тебе полста, не пей же по полстопки —
     Лишь до краев.
     Неси в душе ты долго и отрадно
     Свет бытия.
     Твоя поэзия в обнимку с правдой —
     Родня твоя.
     Певучим словом служишь ты Отчизне
     И неспроста
     Пребудут пусть кануном долгой жизни
     Твои полста!
     Сады пусть лепестки на землю ронят
     И даль – чиста.
     Будь дружен с песней, добротой, здоровьем
     Ты навсегда.
     Пусть радуют тебя созвездья, вести,
     Светлынью – дни.
     Тебя, дружище, и твое семейство,
     Господь, храни!

29 марта 1998

Юрий Лопусов
Москва

Любимому Васе Макееву
Эпиграмма

     Василь, конечно, не монах,
     Ему за жизнь не стыдно.
     Он ходит в кожаных штанах,
     Чтоб было «что-то» видно.

30 октября 2001

Виталий Смирнов

Вариация

     Что ты, Вася, приуныл,
     Голову повесил?
     Или кто-то похулил,
     Славы недовесил?

     Иль Татьяна, мать твоя,
     Начала вдруг злиться,
     Не дала, мол: «Ни ..!»,
     Чаркой похмелиться?

     Или шеф, отец родной,
     Заставлял трудиться?
     Тяпни с шефом по одной,
     Чтоб развеселиться.

     Верь, Василий, подрастешь
     И на сеновале
     К сердцу жаркому прижмешь
     Тоню или Галю.

     Отогреется душа,
     Отойдут обиды
     И застынешь не дыша
     На груди у Лиды.

     Станет сладко и хмельно,
     Будто с полупьяну,
     Не забудь про Нинку, но
     Береги Татьяну.

     …Что ж ты, Вася, приуныл,
     Голову повесил?
     Я ль тебя не окрестил,
     Чтобы стал ты весел?

29 марта 2005

Александр Афанасьев

Письма из хутора Клейменовского

     За глаза просватает сорока
     Молодой волнительной вдове.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Сестрам на радость в холод собачий,
     В белую ночь отелилась корова.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     В колхоз бы пойти в сторожа.

Василий Макеев

     Извели казенные палаты,
     Самолетом среди бела дня
     Я опять вернулся на полати,
     На которых спит моя родня.

     Вылечил от гриппа домового —
     Угостил перцовкой старика,
     На собачьем холоде корове
     Предсказал бодливого телка.

     Мне почет и почести в деревне:
     Девки, купыри и лопухи
     Вечерами голосом напевным
     Шпарят наизусть мои стихи.

     Гулевой дорогой спозаранку,
     Встретив поцелуйную зарю,
     Я брожу у прясел под тальянку
     И, охрипнув, с миром говорю.

     Говорю, что ощущаю жажду,
     Что добром колхозным дорожа,
     Я приду в правление однажды
     И наймусь бесплатно в сторожа.

Владимир Аксиниченко
г. Новоаннинский

Два письма Василию Макееву

//-- 1 --//

     Жизнь городская завидная,
     Встречи, банкеты и тосты.
     В новом обличье не видно
     Грубой крестьянской коросты.

     Брюки от фирмы, рубашка,
     Будто бы как у людей.
     Прежде – душа нараспашку,
     Нынче же – шторки на ней.

     Чуть приоткроются шторки,
     Видно, что где-то на дне —
     Две постаревшие створки
     На деревенском окне.

     Рядом крылечко с навесом,
     Старый дедîвский плетень,
     А за клейменовским лесом
     Ряску колышет Ильмень.

     Ухает сыч над затоном,
     Цапля шагает на плес,
     С Троицким перезвоном
     Стук отбиваемых кос.

//-- 2 --//

     Побелеет пятнами от соли
     Мокрая рубаха на плечах,
     На ладони просятся мозоли,
     Сенокос – до ломоты в костях.

     Заболит душа, заколобродит…
     Хату городскую – на замок!
     Забирай Овчинцева Володю
     И кати в родимый хуторок.

     Заждалась прибрежная поляна
     Городских писателей орду.
     Счет оплатит БРЫКСАМИ [9 - БРЫКС – изготовленная в шутку и раздаренная друзьям денежная купюра] Татьяна.
     БРЫКСЫ тут в почете, БРЫКС – в ходу.

22 августа 2000

Автор неизвестен

* * *

   В. Макееву

   Не Панèка поникла,
   Поникли все пьющие разом,
   Вася, Васька Макеев, представьте,
   Включил тормоза.
   Не поверите,
   Тут не дойти бы до сглазу,
   Трезвым вышел из смрада,
   Где было вина за глаза.
   Оттого теперь ходят слухи и прочее,
   Не сбежит ли в Израиль,
   Не качнется ль в «Апрель»,
   Вася, Вася,
   Коль станешь ты вдруг непорочнее,
   Как же будет страдать
   Твоих собутыльцев артель!
   Так уж ты бы того —
   Пошутил и довольно —
   Непривычностью души других не трави,
   Потому что бывает обидно и больно,
   Когда водку лакают
   Без должной любви.

Чурила Пленкович
(Петр Таращенко)

Ода-признание

   Василию Макееву

     О ты, козырный туз поэзии беспечной.
     Макеев, душка, я твой патриот,
     Я разделять хочу твой праздник вечный,
     Я армия твоя, твой ветреный народ.

     Люблю тебя, мой друг круглоголовый,
     За верность сердца, трепетность вины.
     За звездолет стихов, и даже, право слово,
     За кожаные черные штаны.

     Мне нравится хозяйская походка,
     Как ты слегу в кустарник завернул.
     Освободив проход к Панèке, лодка
     С пробитым дном врастала в древний ил,
     И кивером камыш слегка кивнул,
     Топляк таился словно крокодил.
     Кувшинки вектор лета отмечали.
     Был мир покоен, тих и беспечален,
     И синяя стояла стрекоза
     В стеклянном мареве,– и летняя гроза
     Готовилась пролиться на жнивье…
     Мне нравится, как ты тогда сказал
     Растерянно слегка: здесь все – мое!..

     На тальнике сушились чьи-то сети…
     Я это помню с прошлого столетья —

     Однако плакать о былом
     Совсем не личит командорам,—
     За термоядерным столом
     Так тянет тост произносить!
     И непременно закусить
     Оранжерейным помидором!

9 марта 2003
//-- * * * --//
   Васек, алмаз души моей,
   Отрада всех вокруг сидящих,
   Мы выпьем за тебя хоть ящик,
   Тебя люблю я – ей-же-ей!
   А может быть,– еще сильней!!

Виталий Смирнов
От редакции журнала «Отчий край»

«Рожденный на брегах Панèки…»

   Василию Макееву

     Рожденный на брегах Панèки
     Поэт, ходок и вакхофил,
     Он нас прекрасно удивил
     Усердием своим великим.

     Не он ли с самого утра,
     Рабочим ритмом озабочен,
     Натурою уполномочен,
     Напоминает нам: «Пора!

     Пора! Спрягая мощь усилий,
     Включиться в празднество труда!».
     …Чтоб нынче, завтра и всегда
     Мы пили за тебя, Василий!

29 марта 2001

Геннадий Ермоленко

Поэту Василию Макееву

   В связи с юбилеем

     Тобой природа улыбнулась.
     Ты был упруг, как калачи.
     Поэзия твоя проснулась
     Сознаньем пола. На печи.

     И пусть жара, пусть вьюга дует,
     Твое шлифуя мастерство,—
     Мужскую рифму дамы чуют —
     Твое, Степаныч, естество.

2003

Эпиграмма

     Прости, Заканалия малая звездочка!
     Сердце творца постоянно на мушке.
     Из керамистов запомнится Косточко,
     А из поэтов – Макеев и Пушкин.

2003

Василию Макееву

     Полотно твоих дум домотканое,
     Злым – дерюга, а чистым – фата.
     Слог посконный и рифмы все странные,
     А прочтешь их взахлеб – лепота!

     Ох, отравят коллеги стрихнином
     На чужой юбилейной гульбе!
     Твой словарь, есенянин, как хина
     У застольных трудяг на губе.

2001

Валентина Косточко

Василию Степановичу Макееву

     Все равно, что в Тулу – с самоваром,
     Приносить стихи на праздник к Вам.
     Божий дар достался Вам недаром!
     В небесах ведут учет дарам:

     Ангел – Господу: «Поэт Василий
     Наши ожиданья превзошел!
     Он заботник, он певец России!».
     И Господь ответил: «Хорошо!».

     Ангел – Господу: «Сердечным,
     сильным словом
     Он настроил множество сердец
     На поэзию, привел к основам!».
     И Господь ответил: «Молодец!».

     Ангел – Господу: «С подарком
     нет вопросов,
     Сенокосы нравятся ему!
     Подари, Господь, СТО сенокосов!».
     И Господь ответил: «Быть сему!».

29 марта 2003

Наталия Чуйкина

Шустрые поклонники

   …Блестяще гол, как топорище…
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Сулили куш, дурили голову…
   …Икону с пасмурным Николою
   В потемках шустро увели.
Василий Макеев

     Ни слава, ни почет не радуют,
     А губят лишь в душе уют:
     То презентации, то радио
     Писать спокойно не дают.
     Всю ночь шумят, и дурят голову,
     И наливают водки всклень…
     И мне, как топорище, голому,
     Кто куш сулит, а кто – мигрень.
     Я с ними сиживал и хаживал,
     Я их одаривал стихом.
     И от себя, как мог, отваживал,
     Ну, а они – все лезли в дом…
     С какой же надо шквальной силою
     Любить поэта и блюсти,
     Чтоб книгу с пасмурным Василием
     В потемках шустро увести!..

Виталий Федотов
г. Пятигорск

Разные судьбы

   Как все живущие в России,
   Веду я род свой от берез…
Василий Макеев

     Мне ваша мысль мучительно приятна,
     Да возникает каверзный вопрос:
     Уж верно ль то, что все мы без изъятья
     Фатально происходим от берез?
     Тут слов, увы, не выбросишь из песни
     И не поспоришь с мачехой-судьбой,
     Но дураки в России, как известно,
     Ведут свой род издревле от дубов.

Поэтическая сторожемания

   Бессонница мучит, бессонница мучит,
   В колхоз бы пойти в сторожа…
Василий Макеев

     Что вас так дико тянет в сторожа!
     Мне непонятна эта перспектива —
     Зачем ходить по лезвию ножа,
     Когда другие тащатся от пива?
     Уединеньем чутким дорожа,
     Поэт хотел познать всю прелесть лета —
     Охота ж у чужого гаража
     Всю ночь торчать российскому поэту!
     Другие размечтались распугать
     Всю нечисть допотопной колотушкой.
     Мне не хотелось, чтоб какой-то гад
     Певца, как дичь, взял походя на мушку.
     Стезя его – широкая межа.
     Он шел по ней, смеясь и ошибаясь,—
     Теперь не спит. И рвется в сторожа.
     Уж лучше в бар пошел бы вышибалой!
     Что сторож? Он поэту не чета:
     Зарплата – тьфу! Позорно неказиста.
     Я на досуге как-то подсчитал
     И от досады чуть не прослезился.
     День отгорел. И наступила ночь.
     Спят сторожа, измученные зноем.
     Я сам за деньги выспаться не прочь,
     Но лучше все же переспать с женою.

Жалмеркины прибаски

   Мой край хмурел от зноя золотого…
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Раскиселило. С крыш заслюзило…
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   В лядунках балабонило ведро…
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Блукал и скрадывал зарю
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Не приходят шуршать на курган…
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И воздух едовый, и небо не мутно…
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И жалмеркины прибаски жалят с берега того…
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И плошка жизни тоже всклень…
Василий Макеев

     Балабонят под ветром деревья
     И блукает туман над рекой.
     Первый парень я был на деревне,
     Не возьмешь меня голой рукой.
     Все жалмеркины это прибаски
     (Накрутить бы тем бабам хвоста!),
     Что завклубом, Андрюшка – губастый,
     Зажимал мою девку в кустах.
     Ничего, разберемся по-свойски,
     За бутылкою всклень пошуршим —
     Как тут быть, если женщина просит?
     И не хошь – уведешь в камыши…
     Эх, весна! Раскиселило долы,
     И заслюзила с крыши капель,
     И такой нынче воздух едовый,—
     На краюху бы мазал да ел!
     Я стою и от солнца хмурею,
     Не заботясь о завтрашнем дне,
     И живу по весне, не жалея,
     Что блукаю по грешной земле.

Юрий Михайленко

Провинциальная муза

   Ироническое подражание
Василию Макееву

     Там, где пахнет вчерашней брагой,
     В паутинках степных дорог
     По замызганному оврагу
     Раскобенился хуторок.
     Как-то вьюжливо заслюзила,
     Раскиселилась вдруг зима,
     Заслюнявившись, разбудила
     От ленивой дремы дома.
     Раздавив лепешку коровью,
     Расхлебенив в восторге рот,
     Я гляжу, растопырив брови,—
     То ли снег, то ли дождь идет?
     Отчего веселится ельник,
     Выпирая рыжей сосной:
     Не Василий еще Капельник,
     А сопливится, как весной?..
     Мне привиделось вдруг с устали —
     Через хутор родной иду,
     И буркалами мне блукали
     Майны круглые на пруду.
     И при виде забытой клуни
     Я от внутреннего огня
     Распущу домашние нюни
     И на миг замру у плетня.
     С замиранием и одышкой
     Наступлю на свое крыльцо,
     И природа легкой отрыжкой
     Мне навозно пахнет в лицо…
     И, слизнув слезинку ненужную,
     Я очнулся от тихих грез.
     Ну-у зима, старина харалужная,
     Довела ты меня до слез…
     И вдали от грязи и юзи,
     Далеко от ухабных мест
     Я явлюсь «Волгоградской музе»
     Как большой одинокий перст.
     Нет соперников на «Парнасе»,
     Я, как свечка, в избе пустой.
     И промолвлю я: так-то, Вася,
     Состязайся с самим собой.
     Расплетутся фортуны косы,
     Раскурчавятся на ветру,
     И донское небо в засосах
     Расфуфырится поутру.
     Захохочут мои куплеты,
     Занемотствуют средь равнин.
     Много есть на Дону поэтов,
     Но достойных – всего один.

Татьяна Брыксина

Любителю Татьян

     Ты мой главный, ты мой первый —
     В смысле счастья и любви!
     Береги, Василий, нервы,
     Душу нежную не рви!
     Постарайся быть мужчиной
     Без истерик по утрам,
     И по этой по причине
     Я любовь тебе отдам.
     На других мужчин не гляну,
     А и гляну – не уйду,
     Хочешь, пятую Татьяну
     Я сама тебе найду?
     Пусть она не будет стервой,
     За тебя стоит стеной…
     Но! Сама останусь первой,
     Самой главною женой!!!

Валерий Белянский

Вентилятор

   Василию Макееву
   Васильев с новым унитазом
   Весь полыхает от экстаза,
   Но ведь и я не лыком шит!
   И мы с Васильевым решили
   Преподнести тебе, Василий,
   Не бесполезный неликвид.
   Студийцев всех координатор,
   Прими напольный вентилятор!
   И может, в летней переплавке,
   Не встав с дивана или с лавки,
   Нажмешь на кнопочку у пульта,
   И тут же как из катапульты
   Умчится надоевший жар.
   И ты оценишь, наш Макеев,
   Сей скромный дар, мой и Сергеев.
29 марта 2007

Сергей Синякин

Экспромт

     Водка – вред!
     Себя жалею я,—
     Только выпью за Макеева,
     За его радикулит —
     Пусть хоть нынче не болит!

29 марта 2007

Евгений Синилов
г. Камышин

Ода

   на рождение Василия Макеева

     И веселый, и вальяжный,
     Стопка полная в руке —
     У тебя цветок бумажный
     На румынском спинжаке…

     Сколько выпито-пропето,
     И не меньше впереди,
     Но, увы, хмельное лето
     Сердце тискает в груди.

     – Не жалеешь?
     – Не жалею!
     – Аль на сердце наплевать?
     – Для того и юбилеи,
     Чтобы вволю выпивать!

     Пусть узнает вся Расея:
     Сила есть, уверен шаг,
     Для того я и Макеев,
     Что всем трезвенникам враг!

Виктор Рзянин

Василию Степановичу Макееву– I

     Все зовут eго: Василий…
     Только мне не наплевать.
     Это как-то некрасиво —
     Младшим старших называть.
     Вот Степанович – другое…
     Уваженье не избыть!
     Это отчество святое,
     Да и мне спокойней жить.

2006

Василию Степановичу Макееву – II

     Начну, пожалуй, с главных слов,
     Зачем тянуть кота за я..? бы
     Сказал, что мне сегодня надо
     Свою вам выразить любовь.
     Ведь сколько лет тому назад —
     Под сорок или более? —
     Пришел Василий в Волгоград
     И сотворил историю.
     Он, говорят, читал стихи
     Товарищу Луконину,
     Но был оторван от сохи,
     А все ж писал о родине,
     О свадьбе, доме и судьбе,
     О девках, разумеется,
     О матери и о себе,
     Капели и метелице…
     Так вот: пусть долгие года
     Его не омрачаются,
     Все остальное – ерунда,
     Приложится!
     Встречаются
     Сегодня все его друзья
     (Кому-то – за полтинник):
     И работяги, и князья…
     По полной, именинник!
     Я начинал с заглавных слов,
     Тянул кота за это «я… бы»,
     А что еще от жизни надо?
     Тепла, друзей, уютный кров!

29 марта 2007

Олег Давыдов
г. Волжский

Красота

   Я жилища сельского поклонник,
   Сколько в нем наивной красоты!
   На ладони держит подоконник
   Вперемежку брагу и цветы……
Василий МАКЕЕВ

     Я приеду в хутор с петухами
     И в такой глуши в такую рань
     Всю осыплю улицу стихами
     Про комоды, брагу и герань.

     А когда свой дом увижу старый,
     Долгожданной встрече этой рад,
     Захочу стихов добавить пару
     И про самогонный аппарат.

     Но когда добавлю, буря грянет,
     Красота исчезнет и уют:
     За стихи такие хуторяне
     Своего поэта изобьют.

Владимир Мозалевский

«Василий Степанович, здравствуй…»

     Василий Степанович, здравствуй,
     Насмешливый ты человек!
     Все так же не жалуешь галстук,
     Не носишь сурьёзных штиблет?

     Василий Степанович, все же
     Признайся на градусе лет:
     У жизни – лицо, а не рожа!
     У памяти – свет, а не след…

Ноябрь 2007

Евгений Лукин

«Ох, поили казака-то…»

     Ох, поили казака-то
     От рассвета до заката!
     Не иначе – был заказ:
     Напоите казака-съ!..

Декабрь 2007

Для дотошных

Основные публикации

//-- Книги --//
   1. Небо на плечах: Стихи (Предисл. М. Луконина). Волгоград: Ниж.-Волж. кн. изд-во, 1966.
   2. Околица: Стихи. Волгоград: Ниж.-Волж. кн. изд-во, 1971.
   3. Поклон: Поэма и стихи. Волгоград: Ниж.-Волж. кн. изд-во, 1974.
   4. Пора медосбора: Стихи и поэма. Волгоград: Ниж.-Волж. кн. изд-во, 1978.
   5. Сенозорник: Стихи и поэма. Москва: Современник, 1979.
   6. Под казачьим солнышком: Стихи. Волгоград: Ниж.-Волж. кн. изд-во, 1983.
   7. Стихи про Настю: (Для детей). Волгоград: Ниж.-Волж. кн. изд-во, 1986.
   8. Хлеб да соль: Стихотворения и поэма. Волгоград: Ниж.-Волж. кн. изд-во, 1987.
   9. Стихотворения: (Предисл. М. Агашиной). Волгоград: Станица, 1994.
   10. Чистые четверги: Стихотворения и поэмы. Волгоград: Комитет по печати, 1996.
   11. В какие наши лета: Стихи. Волгоград: Комитет по печати, 1998.
   12. Нет уз святее……: Художественные очерки и заметки. Волго-град: Издатель, 2001.
   13. Золотая моя, золотаюшка (Авторское предисл.): Стихи. Волгоград: Издатель, 2001.
   14. Казачья серьга: Стихи. Волгоград: Издатель, 2005.
//-- Коллективные сборники --//
   15. День волжской поэзии: Стихи. Саратов: Приволжск. кн. изд-во, 1963. 16. Библиотека современной молодежной прозы и поэзии. Т. 5: Стихи. Москва: Молодая гвардия, 1967.
   17. Ладони, пахнущие хлебом: Стихи. Волгоград: Ниж.-Волж. кн. изд-во, 1971.
   18. Родной земли душа и память: Стихи. Волгоград: Ниж.-Волж. кн. изд-во, 1992.
   19. Мелодии моих земляков: Песни волгоградских композиторов. Волгоград: Ниж.-Волж. кн. изд-во, 1992.
   20. Память Сталинграда: Антология в 3 т. Т. 3: Стихи. Волгоград: Комитет по печати, 1992.
   21. Золотой стригунок: В кн. Утренние колокола: Стихи. Волгоград: Комитет по печати, 1993.
   22. Озорной улей: Кн. для детей: Стихи. Волгоград: Комитет по печати, 1996.
   23. Михаил Луконин: Стихи. Волгоград: Комитет по печати, 1998.
   24. Стихи и песни о тебе: Стихи. Волгоград: Комитет по печати, 1999.
   25. Книга любви: Стихи. Волгоград: Издатель, 2000.
   26. Мы любили огнем небесным: Воспоминания и стихи, посвященные А. Максаеву. Волгоград: Издатель, 2002.
   27. Свет Сталинграда: Стихи. Волгоград: Издатель, 2003.
   28. Ласточкин колодец: В кн. Семь погод: Стихи и послесловие. Волгоград: Станица-2, 2005.
   29. Но был один, который не стрелял: Сборник. Волгоград: Издатель, 2005.
   30. Хрестоматия современной русской литературы в 2 т. Астрахань, 2005.
   31. Небесный ковчег: Воспоминания. Волгоград: Издатель, 2006.
//-- Журналы и альманахи --//
   32. Знамя: Стихи. Москва. 1966, № 6.
   33. Сельская молодежь: Стихи. Москва. 1966, № 7.
   34. Юность: Стихи. Москва. 1966, № 11.
   35. Сельская молодежь: Стихи. Москва. 1967, № 2.
   36. Волга: Стихи. Саратов. 1967, № 9.
   37. Сельская молодежь: Стихи. Москва. 1969, № 3.
   38. Сельская молодежь: Стихи. И снова Василий Макеев! Москва. 1970, № 10.
   39. Молодая гвардия: Стихи. Москва. 1969, № 7.
   40. Волга: Стихи. Саратов. 1976, № 9.
   41. Волгарята: Стихи для детей. Волгоград. 1978.
   42. Нива: Стихи. Волгоград. 1990, № 1.
   43. Отчий край: В какие наши лета.… Стихи. Волгоград. 1997, № 3.
   44. Отчий край: Август, впечатанный чудом в чело. Стихи. Волгоград. 1998, № 1.
   45. Отчий край: Пасха. Очерк. Волгоград. 1995, № 2.
   46. Отчий край: Очерки. Волгоград. 1996, № 2.
   47. Отчий край: Из клейменовской тетради. Стихи. Волгоград. 1999, № 4.
   48. Отчий край: Коль жизнь располовинена, как сердце. Стихи. Волгоград. 2001, № 3.
   49. Отчий край: Клейменовские баллады. Стихи. Волгоград. 2002, № 1.
   50. Отчий край: Да не будет пуст мой куст! Стихи. Волгоград. 2002, № 4.
   51. Отчий край: Мой век. Стихи. Волгоград. 2003, № 4.
   52. Роман-журнал: Очерк и стихи. Москва: Московский писатель, 2004, № 10.
   53. Академия поэзии: Стихи. Статья о поэзии Волгограда. Москва, 2005.
   54. Академия поэзии: Стихи. Москва, 2007.
   55. Отчий край: Очерки о литературе. 1994, № 2; 1994, № 3; 1997, № 2; 1998, № 2; 1998, № 3; 1999, № 4; 2000, № 1; 2001, № 2; 2003, № 2; 2005, № 2; 2005, № 3.
   56. Отчий край: Прощание с поэзией. Поэма. Волгоград. 2006, № 3.
   57. Отчий край: Прощание с женщиной. Поэма. Волгоград. 2007, № 3.
   Основные газетные публикации [10 - Произведения В. Макеева публиковались в газетах «Литературная Россия», «Российский писатель», «Московский литератор», «Вечерний Волгоград», «Новая газета», «Первое чтение», «Городские вести», «Русское поле», «Волга» (Астрахань), во многих других районных, региональных газетах России и бывшего СССР. Публикации не сохранены.]
   58. Авангард: 1962. 19 авг., 1962. 31 авг., 1962. 7 окт., 1965. 1 янв. Новоаннинский, Волгоградская область.
   59. Молодой ленинец: 1963. 29 сент., 1965. 2 апр., 1966. 23 марта, 1969. 13 нояб., 1972. 1 янв., 1973. 22 дек., 1975. 23 авг., 1976. 25 дек., 1981. 24 дек. Волгоград.
   60. Волгоградская правда: 1967. 12 февр., 1967. 14 мая, 1967. 17 дек., 1971. 14 нояб., 1972. 20 авг., 1976. 8 авг., 21 сент., 1985. 12 апр., 1990. 27 янв., 1994. 29 янв., 2002. 25 окт., 2006. 6 мая, 19 мая, 2005. 2 июня. Волгоград.
   61. Волжская правда: 1971. 23 окт. Волжский, Волгоградская обл.
   62. Советская Россия: Стихи. Москва: 1985, 25 июля.
   63. Крестьянское слово: Стихи. Очерки. Заметки. 1990 – апрель, № 14, 6, 15, 20, 23, 34, 39, 43, 47, 48. Волгоград.
   64. Областные вести: 1995. 14 янв., 1996. 5 янв. Волгоград.
   65. Литературная газета: Стихи. Москва. 6—12 авг. 2003, № 32.

О творчестве В. С. Макеева

   1. Луконин М. Товарищ! (Об авторе) – предисловие к книге В. Макеева «Небо на плечах». Волгоград, 1966.
   2. Каплаух А. Явление поэта. Волгоградская правда. 1966, 14 окт.
   3. Окунев Ю. Василий Макеев. Молодой ленинец. 1966, 23 марта.
   4. Р я ш и н В. Открытие себя. Молодой ленинец. 1966, 26 авг.
   5. Тазов В. Неиспорченная талия. Москва: В мире книг. 1966, № 11.
   6. Краткая справка о творчестве. Волгоградская правда. 1967, 12 февр.
   7. Краткая биогр. справка. Сельская молодежь. Москва. 1969, № 3.
   8. Сухов Ф. Василий Макеев. Волгоградская правда. 1967.
   9. Рыленков Н. Чистые четверги Василия Макеева. Москва. 1967.
   10. Куликов Б. Любовь и боль моей земли. (Заметки о волжской поэзии). Волга. Саратов. 1969, № 11.
   11. Кугультинов Д. Первые книги. Литературная газета. Москва. 1971, 22 дек., № 52.
   12. Корнеев А. «И вновь пойду по вспаханной земле…» (Творческий портрет молодого волгоградского поэта В. Макеева). Молодой ленинец. 1971, 6 февр.
   13. Склярская Л. «В обществе прибавилось поэтом…». Волгоградская правда. 1971, 9 мая.
   14. Кугультинов Д. Истинная поэзия всегда рождается жизнью. (Доклад на пленуме правления Союза писателей РСФСР). Литературная Россия. 1971, 24 дек.
   15. Околица: Полит. информация. 1971, № 6.
   16. О проведении премьеры книги В. Макеева «Околица» в Волгоградском ДК им. Гагарина: Книжное обозрение. Москва. 1971, № 21.
   17. Медведев А. Две любви. Москва. 1972, № 8.
   18. Боровиков С. «Ближе всех мне, конечно, Есенин…». Волга. Саратов. 1973, № 1.
   19. Чиров Д. Рецензия на книгу «Околица». Дон. Ростов. 1973, № 7.
   20. Афанасьев А. Серебряная нить. (О книге «Поклон»). Волгоградская правда. 1974, 18 сент.
   21. Васильев В. Поклон родной земле. (О книге «Поклон»). Волга. Саратов. 1975, № 2.
   22. Цыбин В. Рецензия на рукопись книги «Сенозорник». Москва. 1976, 2 марта.
   23. Мызиков В. Искренность. (О книге «Пора медосбора»). Волгоградская правда. 1978, 19 сент.
   24. Зубков Д. Шушукающие откровения. Литературная газета. Москва. 1979, 13 июня.
   25. Руденко Т. Изба в своем краю. (О книге «Сенозорник»). Молодой ленинец. 1979, 21 авг.
   26. Киреева А. Ревнуя к Копернику. Юность. Москва. 1981, № 9.
   27. Мызиков В. «В природе быть и славиться добру…». Волгоградская правда. 1983, 23 июня.
   28. Поздравляем, лауреаты! Молодой ленинец. 1985, 28 ноября. (О присуждении В. Макееву премии Волгоградского комсомола за 1985 год).
   29. Ростокин В. Стихи про Настю. Авангард. Новоаннинский. 1987, 22 апр.
   30. Баранова М. Обзор поэтических сборников для дошкольников. Дошкольное воспитание. 1988, № 3.
   31. Новинки Нижней Волги: (Обзор). К выходу книги «Хлеб да соль». Молодой ленинец. 1987, 29 авг.
   32. Паршин В. Песенное слово. Авангард. Новоаннинский. 1987, 12 нояб.
   33. Паршин В. Родниковые слова. Молодой ленинец. 1987, 19 дек.
   34. Смирнов В. Память народного опыта. Волга. Саратов. 1988, № 7.
   35. Река с чистой водой: (О литературной студии при Волгоградской писательской организации). Записал Поляк А. Молодой ленинец. 1989, 28 дек.
   36. Смирнов В. Перед планкой. Вечерний Волгоград. 1988, 7 мая.
   37. Кирсанов Е. Поэтам тоже жить несладко (В смутное время). Интервью с В. Макеевым. Усть-Медведицкая газета. 1992, 5 янв.
   38. Кузьмина Т. Мгновенны и страсть, и тоска.… Волгоградская правда. 1996, 29 марта.
   39. Кузьмина Т. Василий Капельник: Заметки о поэзии В. Макеева. Отчий край. 1996, № 2.
   40. Артюшина Т. «Все рассуждения о русском менталитете – демагогия». Городские вести. 1996, 30 мая.
   41. Мельникова Т. «Своей печали тайной и любови я не нашел в далекой стороне…». Вечерний Волгоград. 1996, 20 июня.
   42. Леднев В. Чистый плес Василия Макеева. Волгоградская правда. 1996, 14 сент.
   43. Агашина М. Вася. Областные вести. 1997, 27 марта.
   44. Смирнова А. Чистотел. Волгоградская правда. 1997, 17 июня; Отчий край. 1997, № 2.
   45. Шаповалов М. «У песни в поводу…». Москва. 1997, № 5.
   46. Смирнов В. «В безрассудство с жизнью не играют…». Отчий край. 1998, № 1.
   47. Щербаков Ю. В жизни один есть выбор.… Астрахань. Волга. 1998, 18 февр.
   48. Паршин В. Обещание новых ветвей. Знамя. Ленинск. 1998, 19 марта.
   49. Васильев С. Не обнищало песенное братство. Вечерний Волгоград. 1998, 27 марта.
   50. Гуммер И. Солнцем полна голова. Вечерний Волгоград. 1998, 27 марта.
   51. Брыксина Т. Утренние стихи (С подборкой детских стихотворений В. Макеева). Молодежный курьер. 1998, 28 марта.
   52. Селезнев П. Василий – вот она, Россия! Волгоградская правда. 1998, 28 марта.
   53. Таращенко П. «Веду я род свой от берез…». Городские вести. 1998, 28 марта.
   54. Овчинцев В. Поле перейти. Городские вести. 1998, 28 марта.
   55. Поздравление Комитета по культуре к 50-летию В. Макеева: Большая, 15. 1998, апрель.
   56. Мельникова Т. «В какие наши лета…». Вечерний Волгоград. 1998, 4 июля.
   57. Котаева А. «Никакому пасмурному змею не отдам я голову твою…». Областные вести. Волгоград. 1998, 17 июля.
   58. Котаева А. «Из всех человеческих качеств важнейшим считаю совесть…». Городские вести. 1998, 26 авг.
   59. Данилова Т. Василий Макеев пришел пешком.… Волгоградская правда. 1998, 16 сент.
   60. Павшук В. «Будем живы!..». Областные вести. 1998, 31 дек.
   61. Вахра меев Л. Чрез звуки лиры. Отчий край. 2001, № 3.
   62. Белякова Н. Василию Макееву «Сталинград» сдали без боя. Новые деловые вести. 2002, 19 февр.
   63. Макевнина В. «Мы у жизни привереды – не меняем неба!..». Волгоградская правда. 2002, 27 февр.
   64. Смирнова А. «Наверное, это любовь…». Отчий край. 2002, № 4.
   65. Чиндяйкин Н. «Он безумно талантливый человек!». Из интервью Волгоградской правды. 2002, 25 окт.
   66. Кузьмина Т. Пристрастность поэта и есть его мировоззрение. Волгоградская правда. 2003, 29 марта.
   67. Васина С. «Чтоб эту красоту собою уберечь…». Первое чтение. 2003, 29 марта.
   68. Дранников Н. Казак. Лирик. Поэт. Дон. Клетская. 2003, 24 мая.
   69. Кузьмина Т. Поговори со мной…. Волгоградская правда. 2003, 13 авг.
   70. Сукочев А. Тетя Вера. Авангард. 2004, 18 нояб.
   71. Наше достояние (Информация о включении В. Макеева в энциклопедию «Лучшие люди России»). Волгоградская правда. 2005, 29 марта.
   72. Кузьмина Т. «И чтоб душа не отрекалась, не отрекалась от души…». Волгоградская правда. 2005, 9 июля.
   73. Синякин С. «Дайте небо страннику земли…». 2006.
   74. Ростокин В. Пыль с живого цветка… 2006.
   75. Ростокин В. Благовест. 2006.
   76. Кузьмина Т. Приют трудов и вдохновений. Волгоградская правда. 2006, 17 окт.
   77. Полануер А. «Я родился с серебряной ложкой во рту…». Волгоградская газета. 2007, 23 янв.
   78. Попов С. Волгоградские поэты в московской Тимирязевке. 2007, март.
   79. Попов С. В какие его лета. Москва. Тимирязевка. 2007, март.
   80. Мозалевский В. В калейдоскопе «Семи погод». Мегалит. 2007, № 1.
   81. Давыдова Т. «Никто не пел в безветренной ночи…». Волгоградская правда. 2007, 26 сент.
   82. Мозалевский В. Вольные рецензии. Мегалит. 2008.
   83. Кузьмина Т. «Я все еще от века не отвык…». Волгоградская правда. 2007.
   84. Демина А. И все же, какой он – Василий Макеев? Стиль жизни. 2007, сентябрь.

Справочно-библиографическая литература

   1. Василий Макеев. В кн. Чирова Д. «Писатели Нижней Волги». Волгоград. Ниж.-Волж. кн. изд-во. 1973.
   2. Василий Макеев. Сборник «Литература Волгоградской области». Волгогр. ОУНБ им. Горького; Информ.-библиогр. отд. Волгоград. 1968—1988.
   3. Макеев Василий Степанович. Смирнов В. По следам времени. Из истории писательской организации Царицына – Волгограда. Волгоград. Комитет по печати, 1996.
   4. Макеев Василий Степанович. Живое слово. ВООПО СП России. 2007.

Звания и награды

   – Победитель областного телевизионного конкурса молодых поэтов Волгограда – 1966.
   – Победитель Всесоюзного телевизионного конкурса молодых поэтов – 1966.
   – Лауреат премии имени Волгоградского комсомола – 1985.
   – Лауреат Всероссийской литературной премии «Сталинград» – 1999.
   – Лауреат Всероссийской литературной премии имени Василия Тредиаковского – 1998.
   – Лауреат литературной премии имени Михаила Луконина Астраханской области – 2001.
   – Номинант Государственной Пушкинской премии – 1997.
   – «Человек года-98» – областного творческого конкурса «Провинциальная муза» – 1998.
   – Награжден Почетным знаком «За заслуги перед Отечеством» – 2004.
   – Включен в энциклопедию «Лучшие люди России» – 2005.
   – Заслуженный работник культуры Российской Федерации – 2007.
   – Почетный гражданин Волгоградской области – 2007.

Кондовый поэт Василий Макеев

Пусть блажит молва…

Товарищ!

Открытие себя О книге стихов Василия Макеева

Василий Макеев

Письмо из Тюмени

«Любовь и боль моей земли» Заметки о волжской поэзии

Первые книги

«И вновь пойду по вспаханной земле…» Творческий портрет молодого волгоградского поэта Василия Макеева

«В обществе прибавилось поэтом…»

Две любви

Созревание таланта

Серебряная нить

Поклон родной земле

О «Сенозорнике»* В. Макеева

Искренность

Изба в своем краю

«В природе быть и славиться добру!»

Память народного опыта

Река с чистой водой

В смутное время

Василий Капельник Заметки о поэзии Василия Макеева

Василий Макеев: «Все рассуждения о русском менталитете – демагогия»

«Своей печали тайной и любови я не нашел в далекой стороне…» На соискание Российской Пушкинской премии выдвинут волгоградский поэт Василий Макеев

Чистый плес Василия Макеева

Вася

Чистотел

«У песни в поводу…»

В жизни есть один выбор…

Обещание новых ветвей

«Не обнищало песенное братство…»

Солнцем полна голова

Утренние стихи

Стихи 1962-1963 годов

Василий – вот она, Россия! К 50-летию Василия Макеева

«Веду я род свой от берез…»

Поле перейти

-------| Библиотека iknigi.net|-------| -------

«В какие наши лета…»

«В безрассудство с жизнью не играют…»

«Никакому пасмурному змею не отдам я голову твою»

Василий Макеев: «Из всех человеческих качеств важнейшим считаю совесть!»

Василий Макеев пришел пешком на церемонию вручения премии «Провинциальная муза» и стал Человеком года

Василий Макеев – человек года

Человеком года стал новый Есенин

Новая женщина в жизни поэта

«Человек года-98» поэт Василий Макеев: «Будем живы!..»

Чрез звуки лиры Заметки о макеевской студии

Василию Макееву «Сталинград» сдали без боя

«Мы у жизни привереды – не меняем неба!»

«Наверное, это любовь…»

Николай Чиндяйкин: «Он безумно талантливый человек…»

Пристрастность поэта и есть его мировоззрение Сегодня волгоградскому поэту Василию Макееву исполняется 55 лет

«Чтоб эту красоту собою уберечь»

Казак. Лирик. Поэт

Поговори со мной… Один день на даче у Макеева

Тетя Вера

Наше достояние

«…И чтоб душа не отрекалась – не отрекалась от души!» Литературная студия Дома писателей закрыла свой 33-й (по макеевскому летоисчислению) творческий сезон

Дайте небо страннику Земли

Пыль с живого цветка…

Приют трудов и вдохновений

Благовест

«Я родился с серебряной ложкой во рту…»

-------| Библиотека iknigi.net|-------| -------

В какие его лета

В калейдоскопе «Семи погод»

«Никто не пел в безветренной ночи…»

Вольные рецензии [7 - Макеев, В. С. Казачья серьга: стихи, поэма. Волгоград: Издатель, 2005.]

«Я все еще от века не отвык»… Заметки о поздней поэзии Василия Макеева

И все же, какой он – Василий Макеев?

Признание

Телеграммы, поздравления

Не оскудело песенное братство

Татьяна Брыксина Стихи Василию

«В твоих глазах испуганная нежность…»

Васильев день

Не замечать зимы!

«Спальня тихая, как сон…»

Одонышек

Открытие себя
О книге стихов Василия Макеева

«Любовь и боль моей земли»
Заметки о волжской поэзии

«И вновь пойду по вспаханной земле…»
Творческий портрет молодого волгоградского поэта Василия Макеева

Василий Капельник
Заметки о поэзии Василия Макеева

«Своей печали тайной и любови я не нашел в далекой стороне…»
На соискание Российской Пушкинской премии выдвинут волгоградский поэт Василий Макеев

Василий – вот она, Россия!
К 50-летию Василия Макеева

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

Василий Макеев пришел пешком
на церемонию вручения премии «Провинциальная муза» и стал Человеком года

Чрез звуки лиры
Заметки о макеевской студии

Николай Чиндяйкин:
«Он безумно талантливый человек…»

Пристрастность поэта и есть его мировоззрение
Сегодня волгоградскому поэту Василию Макееву исполняется 55 лет

Поговори со мной…
Один день на даче у Макеева

«…И чтоб душа не отрекалась – не отрекалась от души!»
Литературная студия Дома писателей закрыла свой 33-й (по макеевскому летоисчислению) творческий сезон

-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

«Я все еще от века не отвык»…
Заметки о поздней поэзии Василия Макеева

Татьяна Брыксина
Стихи Василию

Игорь Ляпин
Москва

Александр Фигарев
Нижний Новгород

Виктор Паршин
Г. Ленинск

Виктор Ростокин
Елань

Николай Милованов
х. Павловский

Живая Связь
Цикл

Николай Дранников
ст-ца Клетская

Елена ХРИПУНОВА
В. С. Макееву

Александр Хаймович
На литстудии

Елена Хрипунова
Штрихи к портрету

Валентина Косточко
Василию Макееву