-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
| Иван Алексеевич Бунин
|
| Сосед
-------
Иван Бунин
Сосед
Одна из вечерних прогулок…
Ясный апрельский закат, еще не набитый серый проселок, весенняя нагота полей, впереди еще голый зеленоватый лес. Еду на него, спокойно и распущенно сидя в седле.
От перекрестка беру к лесу целиком, по широкой меже, по грани среди жнивья. Она вся зеленая, но еще по-весеннему мягкая, – чувствуется, как вдавливается в нее копыто. А возле леса, на жнивье под опушкой, еще тянется длинный островок нечистого и затвердевшего снега. И ярко-голубые подснежники, – самый прелестный, самый милый в мире цветок, – пробиваются из коричневой, внизу гниющей, влажной, а сверху сухой листвы, густо покрывающей опушку. Листва шумно шуршит под копытами, когда я въезжаю в лес, и нет ничего радостнее этого напоминания о прошлой осени в соединении с чувством весны.
Шуршит и лесная дорога, – она тоже вся под листвой, – и далеко слышно это шуршанье по лесу, еще сквозному, раскрытому, а все-таки уже не зимнему. Лес молчит, но это молчание не прежнее, а живое, ждущее. Солнце село, но вечер светлый, долгий. И Тамара чувствует всю эту весеннюю красоту не меньше меня, – она идет особенно легко, подняв шею и глядя вперед, в далеко видную и еще просторную сероватую чащу стволов, идущих нам навстречу, выглядывающих друг из-за друга. Внезапно, как кол, свалилась со старой осины мохнатая совка, плавно метнулась и с размаху села на березовый пень, – просыпаясь, дернула ушастой головкой и уже зрячим оком глянула кругом; здравствуй, мол, лес, здравствуй, вечер, даже и я теперь не та, что прежде, готова к весне и любви! И как бы одобряя ее, на весь лес раскатился где-то близко торжествующим цоканьем и треском соловей. А под старыми березами, сквозящими своей кружевной наготой на сероватом, но легком и глубоком вечернем небе, уже торчат тугие и острые глянцевито-темно-зеленые трубки ландышей.
Переезжая низы, смотрю вбок, вдоль оврага, густо заросшего грифельным безлиственным осинником, – там за лесом нежно, слабо разлился погожий закат. По дну оврага, среди темной чащи, среди подседа орешников, падает с уступа на уступ, журчит и холодно булькает еще не иссякший паводок. Самый вальдшнепиный притон этот овраг! Потом, все так же шумно нарушая весеннюю тишину леса шуршанием копыт в листве, поднимаюсь по лесной дороге в гору, по глубоким глинистым колеям, промытым половодьем. Потом еду по широким полянам, где стоят, красуются, в отдаленье друг от друга, вековые ветвистые дубы.
Широчайшая плотина лежит между двумя великолепными прудами, молчаливо отражающими в своих зеркалах эти дубы и вечернее небо. А за прудами начинается огромное пепелище Дубровки, – запущенные остатки фруктового сада, разрушенных служб, от которых местами уцелели только груды кирпичей, заросших бурьяном, – и наполовину вырубленная аллея столетних тополей ведет на обширный двор. Прежде каждого едущего по этой аллее издалека встречал страшный, гремящий по всему окрестному лесу лай знаменитых дубровских овчарок. Теперь я еду в мертвой тишине. Направо и налево – все яблони и яблони, старые, раскидистые, приземистые. Венера на светлом западе так великолепна, что на земле под яблонями от нее серебрится. И белеет впереди, на пустынном дворе, небольшой домик под тесовой крышей: это прежняя господская контора, в которой и живет теперь наследник Дубровки.
Двор перед конторой переходит прямо в поле, сливается с равниной, за которой прозрачно алеет на горизонте луна. И хозяин стоит на крыльце, курит и исподлобья смотрит на нее. Приподняв картуз, я хочу повернуть в поле, но, завидев меня, он поднимает руку:
– Halte! [1 - Стойте! (нем.)] Штраф за проезд через чужие владения! Стакан чаю!
Делать нечего, – притворно улыбаясь, придерживаю Тамару, от чаю отказываюсь, но все-таки слезаю с седла, и Тамара идет по двору к водопойному корыту, а мы направляемся навстречу друг другу.
– Bonsoir, mon cher voisin, comment allez-vous? [2 - Добрый вечер, дорогой сосед, как вы поживаете? (фр.)] – говорит хозяин. – Une petite promenade? [3 - Маленькая прогулка? (фр.)] Вот и я тоже, – стою и любуюсь красотами природы, как Марий на развалинах Карфагена…
Ему лет тридцать, он худ, темен лицом, давно небрит, у него стоячие агатовые глаза и черная (коротко стриженная) голова под военным картузом без кокарды. Он в старых валенках, в рейтузах и в длинном сером пиджаке поверх грязной косоворотки. И он крепко жмет мне руку и ведет меня в дом, говоря, что самовар все равно готов и что он сейчас прикажет дать корму Тамаре.
– А вы хоть папиросу выкурите, – говорит он, – я, откровенно сказать, погибаю от скуки… Je ne sais pas comment je ne suis pas mort encore [4 - Не знаю, как еще не умер (фр.).] среди этой пастушеской идиллии…
Темные сени отделяют бывшую контору от кухни. Дверь кухни открыта, и видно, что кухня полна дыма. Барышня лет пятнадцати, с двумя светлыми жидкими косами на спине, в легком ситцевом халатике и стоптанных мужских туфлях, надевает трубу на самовар, из которого и валит этот дым необыкновенно густыми клубами.
– Vite, vite, Berthe! [5 - Живо, живо, Берта! (фр.)] – кричит хозяин и вводит меня в комнаты, без умолку продолжая говорить:
– C’est la fille de ma femme… [6 - Это дочь моей жены… (фр.)] то есть бывшей, конечно… Вы у меня тысячу лет не были, но, разумеется, всю эту историю от досужих соседей уже слышали… Эту девицу моя благоверная прикинула мне в наследство… Dame! [7 - Господи! (фр.)] Я ничуть не в претензии, – прекрасной компенсацией служит то, что мудрый немецкий бог надоумил-таки ее наконец сбежать от меня. Вы ведь знаете, более нелепой женитьбы, чем моя, сам Мефистофель не мог бы придумать… Черт знает где – в каком-то Ревеле, черт знает почему… Vrai, je ne sais pas comment cela m’est arrivé… [8 - Право, я не знаю, как это со мной случилось… (фр.)] Попал в цирк, увидал рыжую наездницу, – и, заметьте, далеко не первой молодости, – и через неделю женат… Глупо до восхищения, до пес plus ultra! [9 - До крайности! (лат.)]
Комнат всего две, – «salon» и «chambre б coucher» [10 - «Спальня» (фр.).], как иронически говорит хозяин, вводя меня и извиняясь за их «лирический беспорядок». «Салон» разделен деревянной перегородкой, за которой живет барышня. В спальне большая, не по комнате, кровать красного дерева, покрытая мещанским одеялом из разноцветных лоскутов, на одеяле валяется балалайка. В «салоне» стопудовый кожаный диван, из которого торчат клоки мочалы и горбами выпирают пружины, в простенке овальное зеркало, а под зеркалом – грузный письменный стол, на зеленом сукне которого стоит недопитый стакан молока и лежат огрызки серых лепешек, махорка в надорванном пакетике и ржавая конская подкова. В комнатах сумерки, – окна их глядят на восток, в поле. Входим, садимся, – хозяин в кресло возле стола, а я на диван, – и принимаемся вертеть папиросы. Выдумывать разговора не надо, – хозяин ни на минуту не прекращает своей отрывистой скороговорки:
– Не хотите ли свернуть из моего антрацита? Впрочем, не неволю, это, знаете, действительно, на любителя! C’est affreux [11 - Это ужасно (фр.).], но что же делать? А я, как видите, во всей усадьбе соло. «Распустил кабинет». Остался один работник, – анекдотический болван! Вообразил себя моим закадычным другом и по сему случаю пьянствует без просыпу. Вот и сейчас дрыхнет, и угадайте где? Вот за этой перегородкой! Терплю, – времена демократические! А все-таки и его придется прогнать. И вообще – ох уж мне эти милые поселяне! Право, они только в оперетках хороши. Я с ними рос, я сам, можно сказать, наполовину хам, полукровок, – ведь, как изволите знать, ma pauvre mére [12 - Моя бедная матушка (фр.).] была всего-навсего беглая дворовая девка, – но, позвольте спросить, что у меня с ними общего? Хозяйство? Но какое к черту хозяйство при таком бамбуковом положении? Кроме того, лично для меня это совершенно сто двадцать пять букв китайской грамоты! Вы скажете, зачем же я в таком случае сижу на этом Чертовом Острове, почему не продолжаю служить? Но как служить, не имея средств? Быть в полку парием? Да, но позвольте! Про лошадь-то вашу мы совсем забыли! Надо приказать дать ей корму…
Я знаю, что корму нет, – есть только гнилая солома, которую Тамара все равно не станет есть, – и мне уже очень хочется уехать. Я благодарю хозяина за радушие и прошу прощения, говорю, что, к сожалению, должен сейчас проститься, что не стоит беспокоиться, что я дал слово быть к ужину дома. Но он не слушает, просит выкурить еще одну папиросу и, забыв о корме, опять пускается в беседу. И я опять курю и опять слушаю, как вдруг он снова тревожно вспоминает о Тамаре:
– Да нет, как хотите, а ей надо хоть клок соломы бросить! Митька! Ты тут? – кричит он, оборачиваясь к перегородке.
Из-за перегородки слышен сонный, медлительный голос:
– Ту-та. Я ля-жу.
– Вставай, поди убери лошадь, – гость приехал.
– Я пьян-най…
– Я тебе говорю – вставай!
– Вин-ца прежде да-ай…
– Каково ископаемое? – говорит хозяин с торжествующей усмешкой и кричит в сени, в открытую дверь:
– Berthe, дай Митьке стакан водки! А вас, mon cher voisin, покорнейше прошу полюбоваться на это животное!
И он встает и широко открывает створчатые двери перегородки. Я заглядываю: за перегородкой светлее, там окошечко выходит на запад, и хорошо видно лежащего вниз лицом на железной кровати малого с белыми волосами, с большим мягким задом, в розовой смятой рубахе.
– Полюбуйтесь! – говорит хозяин. – Какого вам еще больше равенства?
А по «салону», нагнув голову, не глядя на меня, быстро проходит к шкапчику барышня, очевидно, за водкой. Тогда я говорю хозяину уже совсем решительно:
– Нет, дорогой, оставьте его в покое. Я все равно должен сейчас ехать. Простите, пожалуйста, приеду, если позволите, в другой раз.
И хозяин наконец сдается:
– Allons bon! [13 - Ладно! (фр.)] He хочу разыгрывать демьянову уху! Но пройдемся хоть по саду. Скука в эти бесконечные вечера, повторяю, адова!
И мы выходим из дому, обходим его и идем по широкой дорожке между яблонями на тонкий свет позеленевшего заката и на низкую, играющую розовым огнем Венеру. Хозяин разглядывает мой висок и усмехается:
– Однако мы с вами конкурируем в седине! Ну да не беда, седые бобры дороже! Вот разве женский вопрос… Впрочем, тут Елен Прекрасных мало. Какая-нибудь «идейная» сельская учительница? Сбитые каблуки, потные от застенчивости руки… Вообще, не выношу провинциальных девиц! И фразы-то у них у всех трафаретные: «Ну как вам нравится наш город? Видели наши достопримечательности?» Есть, впрочем, здесь одна в моем жанре – и, вообразите, кто? – дочь станового! Ножка узенькая, прелестные сильные икры, в глазах этакое кашэ [14 - Затаенное (от фр. cacher – прятать).]. Je lui plais, j’en suis certain… je parie qu’elle tomberait volontiers dans mes bras [15 - Я ей нравлюсь, я в этом уверен… бьюсь об заклад, что она охотно упала бы в мои объятья (фр.).], если, конечно, повести правильную осаду… C’est une affaire de huit jours… [16 - Это дело какой-нибудь недели… (фр.)] Я вам покажу ее, если скоропостижно не сбегу в Петербург, заложив черту хотя бы душу. На меня нападает здесь форменный страх смерти, а ведь вы знаете, что у меня порок сердца, острая неврастения и прочая, прочая… В Петербурге, если и подохнешь внезапно, все легче. Я уже завещал похоронить меня непременно на Балтийском вокзале. Если бы вы знали, сколько воспоминаний связано у меня с этим вокзалом!
Темнеет. Венера переливается на горизонте за темной равниной уже пурпурным огнем. Слабо обозначаются тени под яблонями, – луна за домом уже светит, – и уже совсем свежо пахнет весенней землей. Вдали стонет пустушка, – стонет грустно, нежно и звонко, – хорошо ей в свежести и тишине апрельской ночи в этом старом фруктовом саду, выходящем прямо в поле! А хозяин говорит, говорит:
– Теперь единственная радость моей жизни – мой еще не законченный роман, начавшийся год тому назад в Царском Селе… Ах, если бы вы знали, что это за женщина! Она замужем за нашим полковым командиром… Такой милый старикан, прелесть! Недавно переведен в Литовский полк, в Нарву… Она мне часто говорит: «Ah! si mon mari mourait! Que j’aimerais passer avec toi toute une nuit, m’endormir dans tes bras et me reveiller le lendemain sous tes baisers!» [17 - Ax! Если бы мой муж умер! Как бы я хотела провести с тобой ночь, уснуть в твоих объятьях и проснуться наутро от твоих поцелуев! (фр.)] Я знал еще ее отца, действительный статский советник, но несимпатичный, сухой человек! Мы с ней переписываемся. Достаточно одной телеграммы – и она мгновенно будет тут. Но вы сами понимаете – могу ли я вызвать ее сюда, в эту хижину дяди Тома!
Мы возвращаемся во двор и медленно идем к Тамаре. Уже лунная ночь, уже луна поднялась над полем, и Тамара в ее свете стоит вдали черным силуэтом, а подушка седла, торчащего на Тамаре, блестит.
– Сколько она крови мне перепортила, ужас! – говорит хозяин с восторгом. – Но зато сколько блаженных минут! Отдалась безумно, дерзко. Однажды, понимаете, у них званый вечер, я приезжаю раньше всех, даже еще и мужа нет, она одна в пустой гостиной – и… Elle ne songeait même pas qu’elle était en toilette qui risquait de se froisser… [18 - Она даже не думала о том, что она была в вечернем платье, которое могло измяться… (фр.)] Сразу понимаете: «Je t’aime! Fais de moi ce que tu veux! Je me moque de tout!» [19 - Я тебя люблю! Делай со мной, что хочешь! Мне наплевать на все! (фр.)] Вообще, черт знает что, звериная страсть! А потом, конечно, сцены: «Tu ne m’estimes plus, je me suis donnée б toi trop spontanément!» [20 - Ты меня больше не ценишь, я слишком скоро тебе отдалась! (фр.)] – и бешеная ревность, хватанье за руки: «Tu es б moi, n’est-ce pas, n’est-ce pas?» [21 - Ты мой, не так ли, не так ли? (фр.)]
Тамара повернула голову при нашем приближении и тихонько радостно заржала, – очень соскучилась. Я пожал хозяину руку, сел и, обернувшись, помахал ему картузом. Он порывисто, поспешно затряс поднятой рукой. И Тамара сразу взяла полной рысью, прямо на луну, на светлое поле, четко дробя копытами в чистом, свежем воздухе…
Приморские Альпы, 13 июня. 1924