Петр Вяземский
Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1837-1845

1837.

794.
Тургенев князю Вяземскому.

   7-го февраля, воскресенье, 5-й час утра. Псков.
   Мы предали земле земное вчера на рассвете. Я провел около суток в Тригорском у вдовы Осиповой, где искренно оплакивают поэта и человека в Пушкине. Милая дочь хозяйки показала мне домик и сад поэта. Я говорил с его дворнею. Прасковья Александровна Осипова дала мне записку о делах его, о деревне, и я передам тебе и на словах все, что от неё слышал о его имении. Она все хорошо знает, ибо покойник любил ее и доверял ей все свои экономические тайны. Подождите меня.
   Я уже отслушал здесь в соборе заутреню, в Благовещенском новом соборе; отслушаю там и обедню с архиерейским служением, осмотрю древности и развалины, кои, как весьма немногие в России, могут сказать о себе, благодаря псковской осаде: «Fuimus»! Отобедаю у губернатора и ввечеру пущусь в Петербург (ошибкою чуть не сказал восвояси). В понедельник буду пить чай в семействе историка псковской осады. Обнимаю Велгурского и Вяземского, и прочих. Везу вам сырой земли, сухих ветвей – и только. Нет, и несколько неизвестных вам стихов П[ушкина].

   На обороте: В. А. Жуковскому или князю Вяземскому.

795.
Тургенев князю Вяземскому.

   5-го марта 1887 г. Москва.
   Иван Иванович просил меня написать к тебе, что в статье о Державине сделана ошибка, которую нужно исправить. Вместо: Н. А. Волков нужно сказать: Вельяминов. Исправь ее.
   Все ни слова ни о тебе, ни от тебя! Вчера провел вечер у князей Четвертинских, кои проводили уже своего зятька в Петербург вчера же ввечеру. Вчера же был и 150-й обед у Кологривова. Пашкова, дочь Надины, старшая, умерла, и матери не смели сказать о её болезни. Здесь некуда выехать. Один булевар оживился, а я и по воскресеньям в Архиве.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

796.
Тургенев князю Вяземскому.

   29-го марта 1887 г. Москва.
   Я приехал сюда третьего дня ровно через 53 года спустя после того, как въехал в Москву в первый раз из утробы моей матери. Дорога, разумеется, из Петербурга была ужасная: на колесах мы ехали по снегу и брали часто двойное число лошадей. Беловласая соседка моя не оживляла беседы нашей: меня занимала и тревожила одна мысль о том, что накануне отъезда ты сказал мне. Ожидаю завтра субботней почты с нетерпением. Будь только на этот раз аккуратен и обстоятелен в уведомлении: советовать по самому делу было бы уже поздно! Fais ce que dois; впрочем, в том то и дело, что у нас не отгадаешь, в чем именно состоят паши истинные обязанности. Исполнить их легче, нежели определить, особливо когда они сложные, как, например, твои, то есть…по всех не вычислить.
   Первый вечер провел я дома. Вчера явился к князю Дмитрию Володимировичу, где видел только роут полицеймейстеров. Заехал к Свербеевой; она мила по прежнему и о вас (Вяземских, Карамзиных, Валуевых и прочих) расспрашивала много; повыспросил ее о многих и о многом; старое по старому: благородные собрания, концерты и только; проекты свадеб. Графиня Ростопчина написала послание к будущей Жихаревой: Павлов увяз в свою северную Коринну на Воронцовском поле, в доме тестя; приятели редко встречают его; не знаю, видается ли с музами, кроме своей законной. Ввечеру явились ко мне: Булгаков с моими пакетами и с «Дебатами», Норов – с вестями о салоне Пашковых. Сбирался к княгине Софье Сергеевне Мещерской с колпачком княжны Марии, который довез в целости, по поленился и отложил визит до сегодня. Теперь скачу по делам и по деловым людям, а между тем заготовил письма и посылки к следующим особам обоего пола: 1) к графине Велгурской; 2) к экс-супер-интенденту Феслеру; 3) к сопернику моему Веневитинову; 4) к Татаринову; 5) к Аделунгу; 6) к Черняеву; 7) к Арсеньеву; 8) к Жуковскому; 9) к Прянишникову, к коему и решился послать их, а не через тебя. Сбирался писать подробно к салопу Карамзиных, Мещерских и отложил до сегодня, но ранний выезд помешал. Не могу однако ж не донести вам, что в Померанье нагнала нас княгиня Трубецкая-Четвертинская с своим супругом, который успел два раза взбесить меня: первое тем, что увел немедленно жену в другую комнату; второе, беспритворным провозглашением в лицо моему либеральству: «Je rosse les извощик de la maniиre la plus affreuseI» Если бы жена за стеной не стояла, я бы отвечал этому кандидату Киселевского управления по своему. С тех пор мы не встречались. В Новгороде осмотрел в главе соборной старинные утвари, ризы, рукописи новгородские и вместе с сею народною и церковною святынею и с посохами и белыми клобуками митрополитов и поддельную дубинку Петра I, коей он преобразовывал любимых бояр своих и империю. Не она ли же приготовила нам и вышереченного князя Трубецкого? Нет худа без добра. Каналы, кормильцы России, примирили меня с дубинкою, по не с князем Трубецким… [1 - Точки в подлиннике.]. В Торжке заняли меня французские котле… [2 - Продолжение письма утеряно.].

797.
Тургенев князю Вяземскому.

   12-го апреля 1837 г. [Москва].
   В письме из Парижа, наскоро и в смущении духа писанном, вот что выписано из письма ко мне madame Ancelot, там оставленном: «М-me Ancelot также прислала к вам письмо, которое я решился распечатать и сообщаю вам содержание: благодарит за чай, говорит о смерти Жерара, которая была ускорена несправедливостию публики к его таланту и его чувствительностию. Далее: «Je vois toujours Koreff et sa petite femme qui est en train de lui donner un héritier… [3 - Точки в подлиннике.] ce dont il а l'air tout embarassé et tout singulier». Посылает экземпляр Марии avec une préface, qu'on ne trouve que dans 20 exemplaires destinés pour des amis. Благодарит за affiches russes et franèaises, que m-r d'Archiac lui a apporté de votre part… pourvu que la pièce fasse plaisir, qu'on en soit content! Oh, j'y pense beaucoup! Au reste je suis ou je serais joué dans toutes les grandes villes de l'Europe, mais je tiens plus à l'opinion de cette élégante société russe qu'à, toute autre. Vous pensez que je sympathise bien à vos regrets pour la mort de m-r Pouschkine, dont j'ai connu et admiré plusieurs ouvrages. La mort, l'absence – tout cela est triste et pourtant compose la vie. P. S. Si la traduction russe de Marie était imprimée, je serais bien heureuse d'en avoir un exemplaire». Далее нейдут выписки.
   Будешь ли ты сюда? Скажешь ли rien que la verité о том, о чем я почти никому не сказывал, хотя здесь многие о главном уже знали, но не о содержании твоей старинной эпиграммы.
   Я был на сговоре Рябинина с княжной Черкасской, рыженькой, а с матерью черноволосенькой гуляю ежедневно и отношусь к ней на булеваре.
   Что же ты ни слова о первом номере «Современника»? Что из моих коммеражей будет напечатано?
   Закрасноворотский философ очень оправился, хотя еще никуда не является, но духом опять воспрянул. Ему сказали о твоих словах о нем в письме к Давыдову, и кажется это кольнуло его истиною замечания, а я еще не читал твоего письма.
   Жилось бы и здесь месяца два, но парижское горе с ума нейдет. Тяжело! Поспешу туда, а ты поспеши сюда, если в самом деле сбираешься. Хотелось бы на второй после фоминой неделе выехать. В Архиве ежедневно, но выборка не богата, хотя любопытно видеть о чем думали, о чем хлопотали и как писали и действовали во время Вольтера и Дидеро. О последнем кое-что узнал, так, как и о Рюльере, и списал; жаль, что не для твоей котомки. Я иду, то-есть, читаю, раком и восхожу от новейшего к старому, но старый пес на сене, Малиновский, все еще не все выдал мне, хотя и образумился несколько. Сегодня примусь трепать папу и оставлю m-me Dubarry, Сергея Салтыкова, графа Чернышева, князя Дмитрия Голицына и Хотинского, и Шуазеля и прочих, и прочих.

798.
Тургенев князю Вяземскому.

   16-го апреля 1837 г. Москва.
   Ты не послал ко мне письма Плюшара, от федорова полученного, а я чуть-чуть не испортил здесь дела, заключив почти другое условие с здешним книгопродавцем. Письма твоего к Булгакову также не читал еще. Я здесь все привел в порядок и только ожидал Плюшара, чтобы копии с примечаниями послать в Петербург при письме к Мордвинову. Пожалуйста, не задерживай писем и пришли скорей Плюшара. У меня тысяча дел в голове, и об одном думать часто нет времени. И с Малиновским все еще надобно возиться, хотя он и получил разрешение. Отошли письмецо к федорову немедленно.
   Я спешу кончить здесь дела и скорее ехать в Париж, ибо положение Клары и брата очень беспокоит меня. Дело по передаче имении я уже почти кончил и уже теперь почти я не Тургенев! Тяжело и грустно! Такого чувства я еще не имел. Уступил бы и другую половину дохода, одной лишившись, если бы можно было оставаться владельцем Тургенева и иметь надежду увидеть еще раз родимое пепелище, по оно теперь в письме к Стиглицу. Прости! Пожалуйста, не задерживай дела печатания писем: на нем основано другое, не для меня одного интересное. Потом издам Шлёцера, Дмитриева, Жуковского, Батюшкова, тебя, и мало но малу все покойники оживут в письмах ко мне.
   Посылаю тебе письмо Дидеро к жене о Петербурге и Екатерине. Если напечатаешь его в своей «Старине», то выпиши, в виде предисловия, то, что я говорю об этом письме и об обществе библиофилов в Париже. Это письмо мое в числе оставленных у нас. Издаешь ли свой альманах? Где будет письмо из Веймара? Мистификация 1727 года осталась у меня. Я готов прислать ее тебе, если ты поместишь ее в альманах. Иначе, не хочется отдирать листы от собрания дипломатического или переписывать две или три страницы, кои написаны с другими делами дипломатическими.
   Я все укладываю и спешу привести в порядок то, что здесь остается и что беру с собою.

799.
Тургенев князю Вяземскому.

   19-го апреля 1837 г. Москва.
   Христос воскресе! Наконец получил я и еще письмо от брата. Клара была в опасности от потери крови. Были признаки d'une fausse couche. Теперь, благодаря Бога, лучше, хотя она еще очень слаба, но сама писала ко мне.
   Из прилагаемой у сего записки ты увидишь, в каком состоянии теперь дело о памятнике Карамзину. Сообщаю тебе следующие также верные сведения, но прошу тебя не называть меня, ибо тогда тотчас бы угадали, кем они доставлены, то-есть, Аржевитиновым, а он член комитета о сем памятнике и честнейший человек, и следовательно на верность сих сведений положиться можно. Другие члены комитета о сооружении памятника: Языков, умный брат поэта и Григорий Васильевич Бестужев, предводитель дворянства, благородный и добрый человек (не бывший удельный директор). Комитет сей объяснял прежде бывшему губернатору Жиркевичу, и он с своей стороны сделал все, что мог; но жаль, что не отдал под суд канцелярии, утаившей большую сумму при губернаторе Загряжском (7000 р.), который, вероятно, с секретарем делился его женою и деньгами на памятник. Жиркевич взыскал сии деньги сполна с канцелярии и потом поступил, как в записке значится. Но тот же секретарь остался, а между тем поступали и поступают суммы в канцелярию губернатора, и зло, может быть, продолжается. Слух носится, что теперешний губернатор, хотя человек и порядочный, также в связи с женою того же секретаря своего; оттого опять не дают надлежащего хода этому делу и защищают секретаря, с коего бывший после Загряжского губернатор взыскал уже 7000 р. Комитет начинает отчаяваться в получении исправно денег; разве ожидать, что Контроль выведет все наружу, но между тем не будет памятника. Вот еще утрата по комитету, и также только для объяснения там, где это может быть без вреда членам комитета: недавно было у них заседание в комитете. Один из них обратился к г. Пересекину, приехавшему из Петербурга, и предложил пожертвование. Пересекин отвечал, что готов дать и еще, но что он уже вручил Загряжскому в Петербурге, при встрече с ним и по его предложению, 50 рублей ассигнациями и подписался на каком-то листе. Справились с делами комитета и не нашли ни имени его, ни того листа и никакой суммы, особливо от Загряжского представленной. Комитет желал бы, чтобы ему позволено было публиковать в газетах отчет. Об этом представлял бивший губернатор Жиркевич, по разрешения не получил, и неизвестно почему. Это бы полезно было и потому, что тогда открылось бы, кто не заплатил по сбору, бывшему на вашем петербургском обеде, где пожертвовано 4500 рублей; а внесли деньги только Дмитриев, князь Вяземский, Жуковский, Пушкин и еще кто-то. Мне пришлют имена и другим внесшим, но немногих; кажется, министры не внесли. Оттого не смеют и напоминать по именам тех, кои не внесли, а только пили в память бессмертного – «in silence», как говорят англичане, но они и вносят. Меня умоляют похлопотать об этом в Петербурге, а мне чрез кого же хлопотать? Попытайся ты, не выводя моего имени, дабы не угадали Аржевитинова. Загряжский знает уже, что я не скрывал его симбирских мерзостей, да и от кого они были скрыты? Разве от тех, кои, выкинув его из службы, дали ему 6000 рублей жалованья. Но я не даром говел и замолчу.
   Мы с тобой сошлись в чувстве и в мнении о Подновинском. И для меня, после Corso, это первое народное гулянье. Я ставлю его выше mât de cocagne парижского и прочих; радуюсь, что увижу его, хотя в последний раз. Предпочитаю и наше умовение ног римскому. У нас вернее и ближе к тексту Евангелия действуют, да и нет примеси басни, то-есть, нет тринадцатого слетевшего откуда-то ангела, а просто двенадцать апостолов. Все чинно, и дьякон ревет во услышание всего набитого православного собора, так что каждый знает, что в каждую минуту происходит в туалете архиерейском. Но и здесь, в самом действии, много еще театрального; например, разговор Иисуса Христа с Петром-апостолом. Впрочем, этот разговор – в тексте. Вчера слышал я у княгини С. Мещерской, как Казимир восхищался первыми минутами благовеста и народным сборищем в Кремле в полночь Светлого Воскресения. Я сам расчувствовался и погрузился в какое-то религиозно-патриотическое мечтание, услышав первый гул ночного колокола Ивана Великого с товарищи. Какой-то рев и гул вместе, и ночь, полуосвещенная плошками и свечами, вокруг церквей бродящими. Уверяют, что надобно в эту минуту быть на Иване
   Великом и видеть, как под ним и около всех церквей московских кружатся огни и толпы народа и священно-служителей под колокольную музыку. Одна беда: Элим М[ещерский] сбирается все это описывать. Скажи княгине Екатерине Николаевне, чтобы она вытребовала от княжны Марьи фразу Элима по сему случаю, и при сем случае похристосовайся за милого подлеца с милым семейством Карамзиных, Мещерских Вяземских. Кто-то радовался надеждою; по изречению поэта

     Стал счастлив – замолчал;

   но Элим продолжает писать по сонету за день невесте. Ею, впрочем, восхищаются и не женихи одни: все хвалят за-одно, и даже девицы. День разгуливается, а вчера шел дождь и устрашил подновинских охотников, но были и светлые минуты. С утреннего роута от князя Голицына проехал я на Воробьевы горы раздавать красные яйца, пасху, куличи и вынутые за мое здоровье просвиры жидятам и жидовкам, отправляемым на поселение. Они кушали предлагаемое с аппетитом, и я со многими христосовался. Европейская и симбирская коммера, а твоя мама-Еремеевна.

800.
Тургенев князю Вяземскому.

   22-го апреля 1837 г. Москва.
   За то, что ты не уведомил меня, почтенный дедушка, о вступлении в свет девицы Елисаветы, честь имею поздравить тебя с св. Анною. Что ты умничаешь своими глазами? Наклепал на себя лихую болезнь, и с той поры, как переписка с таким порядочным человеком, как я, могла бы пособить истинной твоей болячке, ты перестал писать ко мне. Прикажи хоть Павлуше уведомить меня обстоятельно о настоящем положении милой маменьки. Что княгиня Катенька Мещерская? Для чего бы не вместе? Татаринов уведомляет, что ты в Москву не будешь; итак, прости до Парижа!
   Благородное собрание было вчера не очень многолюдно; я относился к княгине Черкасской, вдовушке, следовательно не к будущей belle-mère Рябинина, и усадил ее в чужую карету. Под Новинским дождь не помешал мне вчера проехаться, а сегодня начну там пешешествовать. В Архиве не был только в одно Светлое Воскресенье. Читаю проказы Dubarry и смерть короля-Bien aimé ou plutôt bien détesté. Какой век! Дипломатические ноты о Монгольфьере в цифрах! В депешах – эпиграммы и мелочи тогдашней французской литературы! Граф Румянцев громит Турецкую империю; Репнин плодит нас чинно и важно в европейскую систему Тешенским миром (Я. Булгаков – секретарем его); он же с Штакельбергом готовит падение Польши; и между тем как умы и дипломатические перья заняты баллоном иль Турецкой войной, Панин ставит Россию на первую, по тогдашнему, чреду в порядке государств европейских. Но вот в чем беда: судя по историческим компендиям и по всем европейским историям нашего времени, потомство не догадается, что Россия играла такую блистательно-важную роль в XVIII веке, если мы оставим архив в руках Малиновских; оригинальная переписка Румянцовых, Репниных, Папиных, Остерманов, Потемкиных,' Голицыных, Кантемира, коему дипломатика не мешала переписываться с итальянскими поэтами и выписывать англинские книги, эта переписка, часто мелочная, но иногда и существенно историческая, сгниет без реестров и в хаосе архпвского порядка. К пей бы приставить грамотных молодых людей, читавших новые книжки, и дать им в образец Коха, Mignet, а на первый случай хотя Кудрлиского. Труд можно распределить не по эпохам, а по дворам, а после бы одному поручить свести частные истории в одно целое и назвать этого сводника историографом.
   Что-то у вас скажут на вчерашнее «Прибавление» в «Московских Ведомостях», подписанное: «Дм. Давыдов»?

801.
Тургенев князю Вяземскому.

   25-го апреля 1837 г. Москва.
   Я прочел в твоем письме к Булгакову то, что пишешь о смущении Карамзиных при требовании Плюшара. Все это произошло от того, что я долго не получал первого письма его и по сию пору не успел отвечать ему отказом в тех пунктах, кои он написал в письме ко мне сверх нашего условия. Я слышал, что Жуковский якобы доставил ему несколько писем Карамзина для напечатания с моими. Это он может сделать, если ценсура одобрит, и если Жуковский находил их достойными печати. Вы можете отказать ему, если не желаете, или вам нечего дать ему; по я пошлю ему только то, что выбрано из моих и несколько других, у меня в копии находившихся, как писем, так и записок; например, о Новикове и прочее. Я выкинул все незначущие письма и записки и оставил только те, кои любопытны или по содержанию, или по выражению прекрасной души или прекрасного чувства; в главных письмах много исторического о России и о книгах иностранных, кои в то время я доставлял Н[иколаю] М[ихайловичу]. Если вы не хотите помогать мне в сем сборнике, то по крайней мере не мешайте. Я сделал уже и объяснения и все дни через два перешлю в с. – петербургскую ценсуру. Катерина Андреевна, как и часто случалось, и в сем случае вас всех благоразумнее: она чувствовала, какую цену могут иметь сии письма в глазах России и литераторов; а для меня они бесценны. Она и позволила, не смотря на сомнение Софьи Николаевны, которая не уважает того, что есть достойного по литературной части и по слогу – любопытства в этих письмах. Скажи ей за это гнев мой и прибегни, вместо меня, к защите княгини Мещерской, мне всегда покровительствовавшей. Изданием, то-есть, содержанием будете довольны, а употреблением прибытка – еще более. Не мешайте, а помогайте и не пугайте издателей! Я показывал Ивану
   Ивановичу собрание, но он видел и те записки, кои я выкинул, Обещал выписку о Новикове, но по сию пору не прислал. Скажи Софье Николаевне, что если она будет хлопотать против меня в этом деле и разуверять Катерину Андреевну, то я напечатаю все её царскосельские записочки на розовой бумажке в Париже и разошлю по всем фэшионэбельным салопам в Петербурге.

   26-го апреля.
   Шутки в сторону: отчего вы теперь смущаетесь тем, на что соглашались, и что вы сами отчасти провокировали. Зачем было не сказать мне прежде? А теперь я заключил условие, хлопотал и в Петербурге, и здесь, и дело огласилось. Да и зачем оставлять под спудом такое сокровище? Со временем другие по частям напечатали бы, без всякой пользы для кого-либо. Еще раз: не мешайте! Я бы доставил вам (и хотел это сделать) копии посылаемых в ценсуру писем, но теперь опасаюсь, что вы задержите, а я спешу все при себе кончить и еду недели через три. Вчера княжна Вяземская вышла замуж.

802.
Тургенев князю Вяземскому.

   30-го апреля 1837 г. Москва,
   Перебирая корреспонденции батюшки с его современниками, я нашел между письмами Державина, довольно безграмотными, и то, где он благодарит его за стихи Жуковского и Родзлики и дает им, в четырех стихах, совет не ему, а русскому Пиндару и Гомеру подражать, намекая о Хераскове, тогдашнем кураторе университета. Мне пришло на мысль написать статейку для твоей котомки, под заглавием: «Совет Державина Жуковскому в 1799 году» и приложить к ней письмо Державина к батюшке по сему случаю и другое с четверостишием к Жуковскому и к Родзянке. Не худо бы отыскать и самые произведения, за кои Державин хвалит; по они в пансионских актах, а разве мой подмосковный архив или Антонский могут доставить их? Но я не знаю издать ли ты «Старину и Новизну» прежде или после отъезда своего, да и едешь ли? Я решился издавать вас, живых покойников, в Париже, мало по малу, и записки свои или свою биографию включать в примечания к издаваемым письмам. Иначе я и себя вспомнить не могу. Ты что-то упомянул Булгакову о симбирском письме моем? Мне хотелось, в ожидании памятника от всей России, поставить ему свой, и по своему и именно в Симбирске, но с вашими сомнениями и медленностями во всем и для всех ничего не успеешь. Иван Иванович, вместо обещанной выписки о Новикове, доставил мне семь строк из своих записок.
   Я обратился вспять в чтении бумаг здешнего Архива и вчера перелистывал депеши Кантемира. Какой умный и оригинальный слог! Как бы много, не только для истории, по и для эпистолярных образцов, можно взять из него! Например, сообщая о предположениях двора и парижской публики кто заменит кардинала Флери и упоминая о трех кандидатах и о их партиях, он говорит об одном из них: «За кардинала Тенсвна заступает женский пол при дворе и вся иезуитская ватага». Из донесений других министров русских можно бы заимствовать характеристические черты в другом роде; например, суждения барича-раба князя Барятинского о первых действиях на престоле Лудвига XVI. Как-то принимала их, то-есть, суждения своих министров, в то время, до французской революции, умная и опередившая не свой, а наш век Екатерина? Сначала, до указа, воспетого Капнистом, и послы подписывались в реляциях рабами. Как ни говорите, а в бессмертной Екатерине было в самом деле что-то бессмертное, и Пушкин не даром любил ее, да и я иногда забываю, что при ней Прозоровский жег «Иоанна Арндта», и что она выдержала нас пять лет в глуши симбирской.
   Вчера ошибкой послал чрез тебя Булгакову письмо к Татаринову. В нем записка к барону д'Андре, коей я не хотел обременять тебя, и просьба о доставлении «Современника».

803.
Тургенев князю Вяземскому,

   [Конец апреля. Москва].
   Сбираюсь послать к тебе, для твоей котомки, если хочешь, стихи: А monsieur le Comte du Nord, recités il la séance de l'Académie Franèaise, le lundi 27 mai, 1782», кои хорошо бы напечатать вместе с письмом, уже мною напечатанным в «Bulletin Historique», Вержена к Вераку, о пребывании Навла и Марии в Париже. В стихах академических много и о Петре, и порядочно:

     Il sut voir, et penser, et voyager en sage
     Capable de tout faire, il voulut tout apprendre.

   И вот какие (обращаясь к Павлу и Марии):

     Aujourd'hui ce grand homme ouvre les yeux sur vous:
     Son ombre est de vos pas la compagne assidue,
     Et pour voir Pétrowitz, nu Louvre descendue…

   Много комплиментов и русским, не по нынешнему. О самом Павле:

     Epoux de Virtemberg et fils de Catherine…
     Et quel pays jamais peut offrir à vos yeux
     Rien de plus beau que l'une (то-есть, Виртембергская
     Мария) et de plus grand que l'autre (то-есть, Екатерина).

   В числе valet de chambre, бывших в Париже с Павлом, нашел я и Кутайсова. Теперь читаю Тетенский мир, Репниным заключенный. Акты писаны часто рукою Я. И. Булгакова. Сколько истории пропадает в Архиве, и истории полезной, наставительной и для нас почетной! Псы заедят, а совы заклюют, если пробудить тяжкий сон Екатерины, Румянцевых, Потемкиных et compagnie.

804.
Тургенев князю Вяземскому.

   4-го мая. Москва.
   Посылаю тебе две ведомости. Из одной увидишь, что Москва, где «История» начата и полунаписана, не отличилась рвением к историографу. Мне обещали доставить и копии с письма Обольянинова, в коем он по своему доказывает, что Карамзин не заслужил памятника. Не лучше ли бы памятник «aere perennis»? Будет ли взыскана недоимка? Обними за меня милое потомство Карамзина и скажи ему и себе, чтобы не мешали, а помогли мне воздвигать другой памятник, коего ни губернатор, ни

     Бремени полет не могут сокрушить.

   Сделай милость, спроси у графа Матвея Велгурского, будут ли отправлены три экземпляра румянцовских актов государственных, мне и архивам парижским пожалованных, в Париж, согласно отношению о сем князя Голицына к графу Нессельроде. Дело это не к спеху, а хотя к июлю в Париже. Это но его части, и он обещал меня о сем уведомить.

805.
Тургенев князю Вяземскому.

10-го мая 1837 г. Москва.
Прошу вас сказать Плюшару, что он напрасно ходил к Карамзиным и Жуковскому от моего имени просить писем Карамзина; что я тогда еще и не получал его о сем предложения; да когда он и поместил это в проекте новых условий, то и тогда отвечал я ему: «C'est votre affaire», а сам и не брался никого просить о сем, сказав однако ж, что это зависит от Жуковского и Карамзиных. Сим поступком он навлек какие-то сомнения в семействе Карамзина и обидные для меня предложения, коих горькое для меня чувство будет неисцелимо в сердце. Я прошу вас кончить все это дело и, запечатав мои рукописи и прочее, отправить их чрез г. Прянишникова ко мне. Не знаю, что вы успели сделать по письму моему к Мордвинову; но если еще не подали, то не подавайте; а если подали, то так и быть, ибо это дело не повредит, по крайней мере мне, в глазах тех, кои лучше знают мои побуждения, нежели те, коим давно бы пора знать меня. Отвечайте мне поскорее.

806.
Тургенев князю Вяземскому.

18-го мая 1837 г. Москва, Утро.
Сейчас принесли мне письмо твое от 14-го мая. Я сердился или, лучше, огорчился и огорчаюсь еще и теперь текстуальным смыслом письма твоего и твоими словами, мне переданными. Ты предлагал мне, от себя или от Катерины Андреевны, – не знаю, выкупить письма Карамзина и угрожал взысканием за те, на кои якобы я не имею права, хотя я все и все показывал вам и неоднократно говорил о своем намерении и при вас; с вашего согласия начал его приводить и в действо. Говорить в предисловии от самого себя об употреблении суммы – мне не пришло в голову, да казалось бы и неловко; тем более, что я долго и сам не знал, на какое именно употребление пойдут деньги. В бытность мою в Симбирске, пока я и многие другие благонамеренные желали и надеялись, что обелиск не состоится, и что наконец согласятся на желание нашего большинства употребить весь капитал на учреждение десяти или двенадцати карамзинистов при гимназии, где бы в зале поставить и бюст Карамзина, я хотел присоединить мою сумму на содержание одного или двух тургенистов; но когда состоялся доклад о памятнике, я послал его в Симбирск, но все еще помышлял об одном или двух карамзинистах и об одном тургенисте из сей суммы, полагая, что она будет значительнее. У меня были уже для сего в виду и кандидаты в Симбирске; не знаю, говорил ли я о них Екатерине Андреевне. Впрочем, это желание сделалось после не слишком сильным, ибо я не видел верной и скорой надежды осуществить оное и думал уже о другом (о чем – со временем скажу тебе одному на словах, если мы где-либо свидимся). Ни в каком однако же случае и никогда не предполагал я обратить в свою пользу сего капитальчика; и здесь, и в Симбирске многие о сем знали, ибо я беспрестанно писал о сем туда и получал сведения, что там по делу памятника делается или не делается. Чем более дорожу я мнением обо мне Карамзиных, тем прискорбнее должно было мне читать в твоем письме все, что в нем написано. Теперь я с толку сбился. Ты не отдавал письма федорову; федоров не отдавал письма Мордвинову, а он, по просьбе одной дамы, давно ждет его и обещает немедленно все исполнить. Плюшар здесь, но сегодня едет; не знаю, увижу ли его; во всяком случае, в полную собственность я не отдам ему писем и никогда не отдавал. Письмо мое к нему с условиями у федорова. Кому мне было поручить издание? Все заняты. Я отдал федорову материальную часть, корректуру и прочее, а Сербинович обещал пересмотреть ее. Павлов написал здесь славную статью по поводу сего издания, а вчера прочел мне ее; она принадлежит мне, по где ее напечатать? Он бы желал в «Современнике», если он выдет прежде (разумеется, вторая кпижка) издания писем, или в «Литературных Прибавлениях к Инвалиду»; а я бы лучше желал, чтобы она напечатана была с письмами, подобно тому, как Батюшкова статья к изданию Муравьева. Пришлю ее вам скоро: судите. Желал бы скорее все кончить, ибо спешу уехать; может быть, поеду и к водам прежде, ибо нездоровится. Снесись с федоровым, а я уведомлю, что скажет мне Плюшар сегодня, если увижу его. Напишите подробнее о Попове.

807.
Тургенев князю Вяземскому.

   31-го мая 1837 г. Москва.
   Я получил б субботу письмо от Софии Николаевны и вот ответ. Передай Б. М. федорову, чтобы ни в каком случае не печатал письма о Болотникове. Впрочем, делайте что хотите: мне и тяжело, и нет времени заниматься этим делом. Если получу сегодня из Симбирска отпускную, то-есть, окончательное решение главного моего деревенского дела, то выеду дня через четыре, но еще не знаю куда. Прямо ли на Варшаву я должен спешить – ожидаю из Петербурга. Ни там, ни здесь письмами, издаваемыми или не издаваемыми, заниматься не буду. Здесь надеюсь развязаться с Малиновским, но жалуюсь на старого подлеца формально графу Нессельроде потому только, что не мог встретить и разругать его лично, хотя прежде и досталось ему.
   Не пошлешь ли ты Осиповой выписки из своего письма к Давыдову всего, что ты говоришь о вдове Пушкина. Она сбирается к Осиновой, и та хочет принять ее, но в ней гнездится враждебное к ней чувство за Пушкина. Не худо ее вразумить прежде, нежели Пушкина приедет к ней. Мне самому некогда. Адрес её: её Высокородию Прасковье Александровне Осиповой. В Псковской губернии, в городе Острове, в село Тригорское.
   Княгиня Трубецкая вчера родила дочь. И мать, и дитя здоровы. Я был ввечеру в Петровском и видел тех, кто был у ней. Поздравляю.
   Я совсем не знаю наверное, проеду ли чрез Петербург, и отъезд мой отсюда зависит совершенно от симбирского письма.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому, в С.-Петербурге. Распечатал сам.

808.
Тургенев князю Вяземскому.

   26-го июня 1837 г. Тильзит. Полдень.
   Прочти письмо к Нефедьевой и Арженитинову и отошли его через Булгакова. К первой я еду знакомой издавна дорогой: В Шавле, в Таурогене живал и голодал во время войны 1807 года; здесь также. Опишу вам воспоминания прошедшего. Но куда пересылать написанное? Кстати: будут ли напечатаны в «Современнике» те письма, кои я тебе оставил, и нужны ли новые из Германии и Парижа? Во всяком случае, будут ли или не будут напечатаны, пожалуйста, скажи издателям, чтобы они доставили мне оригинальный список в Париж на мое имя, когда в нем не будут иметь нужды. Прошу их и тебя об этом убедительно.
   Как интересен архив рижский и в каком порядке акты и каталоги! Вот бы нашему поповичу-сенатору где учиться приводит в порядок и сберегать исторические документы! Я многое заметил и укажу в письмах на замеченное. Передай Булгакову дружеский поклон. И здесь я сдружился с почтмейстером: это один из центров европейских корреспонденций. Обними своих и Карамзиных, и Велгурских. В Риге я провел день и обедал с Борером. Он еще там, у Петерсона. Простите! Не забывайте вашего потаскушку, который везде по прежнему вас любит и любить всегда будет, quand-même.
   Пиши в Берлин или в Дрезден, или в Париж.

   Три часа.
   Объехал город и окрестности, видел дома, где живали императоры; дачу, где Наполеон угощал королеву; издали видел деревеньку, из коей два раза только могла она сюда явиться пред завоевателем; исходил на крыльцо ратуши, с которого меня столкнули ратсгеры, на другой день по выезде императора Александра отсюда, а накануне еще честили моих раненых и давали им приют и пищу. Вид на Мемель-Неман прекрасный, особливо с одной дачи. Иду обедать. Прощай!

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому.

809.
Князь Вяземский Тургеневу.

   2-го июля. Царское Село,
   Вот началась пальба рикошетами: от меня к тебе, от тебя к Нефедьевой, от Нефедьевой к Аржевитинову.
   Праздник вчера не удался: иллюминация за дождем была отложена, кто говорит до нынешнего вечера, кто до завтрашнего. Я смирнехонько просидел здесь за киссингенскою водою и очень рад. Завтра еду в город на чернила, то-есть, на службу. Вот целую недельку погулял здесь.
   Сделай одолжение, узнай, где живет вдова Шаховская (урожденная Щербатова, ведь ты ее знаешь), и вели спросить от меня, благополучно ли доехал до неё сын её из Царскосельского лицея? Говорят, вышло три красненькие: Адлерберг, Перовский, Кавелин; одна фрейлина, старшая дочь Виельгорского; один (флигель-адъютант – Арапов, по не наш Пимен; впрочем, брат его, что почти все равно. А Пимен, вероятно, ради наружности своей, определился к нам во внешнюю торговлю. А внешность жены его, племянницы поэта-слепца Козлова, очень мила. Пока прости! Мне грустно было выпить сегодня последний стакан своей воды. Уж нет на свете подобной мне скотины привычколюбивой. Помню, что когда-то вдруг сделалось мне тяжело и грустно: ищу в голове и в сердце, что может быть тому причиною. Ничего не нахожу; наконец, что же открывается? Я тогда отослал извощичью карету, в которой ездил несколько месяцев, и взял другую. Вот что лежало у меня на сердце и давило его. Шутки в сторону! Впрочем, у меня тут есть и суеверие: всякая перемена, всякий перелом в жизни, в ежедневных привычках меня пугает. Я будущего не люблю я занимаюсь им только тогда, когда оно сделается настоящим; впрочем, и тут не очень люблю его. Всего сердцу дороже – прошедшее. Обнимаю!

810.
Тургенев князю Вяземскому.

   23/11-го июля 1837 г. Берлин.
   Я сбирался написать к тебе большое письмо отсюда, ибо предметов столько, и я так ожил здесь душевно и мысленно, что стало бы меня на целую стопу, но времени нет. Итак, до киссенскаю досуга, а между тем перешли, если получишь, копию с письма моего к к[нязю] А[лександру] Н[иколаевичу] к сестре моей, Александре Ильинишне Нефедьевой в Москву, сказав, что делаешь сие но моему поручению, а Булгакову поручи списать копию с этого письма и для Аржевитинова и переслать ему, что он обещал мне, В награду же перешлю к тебе с оказиею, через Тильзит, лежащие уже теперь передо мною первый и второй номера (более еще не вышло) «Fac-simile von Handschriften berühmter Männer und Frauen», всего 60 fac-simile. Они примечательны не только по почерку, но и по содержанию. Покажи князю А[лександру] Н[иколаевичу] письмо императора Александра; издатель не хотел объяснить, к кому оно писано. Третья тетрадь, также для тебя, содержит fac-simile великих людей, изданные в сем году в Голландии, на немецком и голландском и с текстом на двух же языках. И тут есть любопытные, например Гуго-Гроция, Лафатера и прочих. Первого номера не вышло. Первых двух надеюсь иметь продолжение и пересылать к тебе; с сими тетрадями будет и немецкая книга, на сих днях вышедшая. C'est un oeuvre posthume d'uu des plus grands penseurs du siècle, Hegel, dont la philosophie s'est emparée des têtes d'ici et domine celles de presque toute l'Allemagne pensante. Ce volume contient la philosophie de l'historié, et vous l'enverrez à Moscou, à Ч[аадаев] par une occasion sûre. Je tacherai de vous donner une idée de cet ouvrage dont j'emporte un exemplaire, à, Kissingen et à Paris. J'ai été déjà, frappé par des éclairs de génie, qui sillonnent sur ces pages immortelles. Удастся ли передать нам все, что я здесь собрал в мою котомку! Хвалят очень Мельгунова и его книгу о немецкой литературе, которую издает немец Кёниг. Я здесь разорился на немецкия книги, а читать их буду в дороге и в Париже. Глазам немного лучше: обеды с учеными bons vivants портят их. Прости! Обними своих! О Пушкине много говорил с принцессой Августой и дал ей выписку из письма Катерины Мещерской, сказав, чтобы не сказывала никому об имени автора письма. Графам, а особливо графине Велгурской – рукожатие. Скажи ей, что Рибопьера нет; что оказий для пересылки отсюда также нет. Итак, книги к ней – до другого времени.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге или где-нибудь.

811.
Тургенев князю Вяземскому.

6/18-го октября 1837 г. Париж.
Милый Вяземский, отошли эти шесть книжек чрез И. ф. Прянишникова к Булгакову, а он перешлет в Симбирск, на имя Ивана Семеновича Аржевитинова. Можешь приложить и эту записку.

1838.

812.
Князь Вяземский Тургеневу.

   25-го февраля 1838 г. [Петербург].
   Какими переворотами журнализма, доктринизма, конституционализма или лежитинизма попалась мои статья в «Gasettede France»? Зачем же не напечатал ты ее особо, и что же ты мне ни слова не говоришь о том, как все это сделалось? Исправлена ли ошибка «indignes sujets» вместо «indigeus?» Сам ты indigne sujet и mauvais sujet. И зачем выкинули моего приятеля Diderot? Ведь был он же гостем Екатерины? Remerciez bien, je vous prie, monsieur de Bavante pour sa correction et pour l'intérêt qu'il m'a témoigné. J'y suis très sensible. Здесь газет мало получают et on se m'arrache: у меня у самого листок был только на полчаса в руках. Нельзя ли отпечатать особенно несколько сот экземпляров, разумеется, на мой счет, и мне прислать экземпляров сто. Здесь немногие знали о моей статье, и мои головешки упали, как снег на голову. А ты все врешь, и Жуковскому не передам того, что говоришь о его прежней статье. Он рассердится, а я только смеюсь. Ты настоящий парижский прянишник, abonné au «Constitutionnel», и как он сидишь вечером на одной мысли и не идешь ни вперед, ни назад. Политика политикою, а где нет политики там глупо педантствовать и доктринерничать. Но Бог с тобою: надобно друзей своих любить с их родимыми пятнами и бородавками. Твое шестидесятистраничное письмо перецеживается теперь сквозь решета редакции «Современника» и цензуры и, надеюсь, скоро явится на стол почтеннейшей публики. В нем много хорошего, и если выкинуть из него то, что не по нашим желудкам, то всё-таки выйдет сытый и сдобный пирог. Что дело, то дело. Ты мастер письменно – , что глотаешь на лету. Твое объядение, а уж за то не хорошо когда – : так и несет старыми, протухшими лицами, яицами еще бабушки Леды.
   Все твои поручения исполнены. Да охота тебе посылать книги Нефедьевой: Жихарев их подхватит, да и попадешь в переплет. Не горюй: федосья его не умерла, а вот берегись чего: дочь их, Мещерская, так хороша, что влюбишься. Я вчера видел ее на роуте у Разумовской и удивился, как такой цветок мог посажен быть – Жихарева и взлелеян в луже Жихаревой. Она в роде Бобо Потоцкой, но более свежести и сюавности. Говорят, что они едут за границу, что он получил место, кажется, Швейцера и чуть ли будет жить не в Париже. Держись! Да впрочем слышно, что ты едешь в Симбирск. Жуковский говорит, что тебя все прет то сюда, то отсюда. Во всяком случае, надеюсь, увидимся в Киссингене. Вероятно, отправлюсь на одном из первых пароходов и прямо из Гамбурга в Ганау, посоветоваться с Коппом и поклониться тени минувшего, памяти дней тяжелых, но и сладостных, потому что тогда была еще надежда. Кнесингенские воды, которые я пил здесь нынешним летом, вероятно были мне в пользу, потому что в некотором отношении провожу зиму лучше прежних.
   Весною будет здесь общий разлив или отлип. Петербург так и хлынет за море. Может-быть, и графиня Эмилия поплывет, если мужу позволят встать с якоря. В Париже ли паша римская Mortemart? Я недавно получил от неё премилое письмо, в котором объявляет, что к марту будет она там. Отчего не выкопаете вы целительных вод в Париже? Или отчего я не Тулубьев? Или отчего не фигляр, шарлатан Тургенев, который других журит, а сам понюхивает табачек de la ferme и другим табак в глаза пускает и постукивает своею табакеркою работы князя Волконского. Ты не только архи вариус, но ты и архиканалья, а нас грешных запрятываешь в «Gazette de France»! Какими коммеражами угостить тебя?

   26-го.
   Утро вечера мудренее. Вчера был я у Карамзиных и нашел там Ростопчину, которая велела тебя поцеловать. Она палисада очень милые и очень женские стихи императрице. В них упоминает она о лебединой походке её. Мятлев, недавно сюда возвратившийся, написал на эти стихи свои стихи от имени Варфоломея Толстого, который, критикуя уподобление с лебедем, тем кончает:

     Как лебедя сравнить с царицей?
     Не знаю ничего глупей:
     Скажите ж, может ли при птице
     Дежурить граф Варфоломей?

   Передай племяннице, Александрине Голицыной, рассуждение дяди её. Этот Мятлев пишет уморительные стихи в подобном роде, и Жуковский им наслаждается. А коммеражей анекдотических нет на лицо. Один и есть, да и тот по части брюха: ты верно влюблялся в молодую Пушнину, фрейлину, племянницу Шевичевой и которую ты, вероятно, встречал у Карамзиных? Эта фрейлина была в Вознесенске и оттуда взята во дворец. Что же оказалось по приезде её в Петербург? Что она семимесячно брюхата – mais en tout bien, tout honneur – то есть, тайно замужем за меньшим Трубецким, который за шалость сослан был из гвардии в армию. Для большей однако же достоверности, сказывают, что еще раз их здесь перевенчали. Легко понять, какой это был удар Трубецкой-матери! Она дни три после того не плясала. На этой Пушкиной должен был жениться Владимир Соллогуб, а потом молодой Давыдов, сын Себастьянши.
   Жуковский погрузился в Англию телом и духом: доучивается английскому языку, изучает исторические, статистические книги о пей и едва ли не сел на порт-вейн. Англия будет главною целью их путешествия. Получил ли ты наши крыловские штуки? Теперь готовят ему медаль, и открывается подписка для учреждения стипендии под названием Крыловской, дабы процентами с собранной суммы содержать одного или нескольких молодых людей, смотря по сумме, в одном из учебных заведений. Remerciez madame et monsieur Circourt pour leurs brochures. Je prépare un article sur son analyse de «Boris Godounoff», ou plutôt j'ajoute quelques observations aux siennes. Ne négligez pas la traduction de l'ouvrage de Koenig, traduction revue et corrigée, s'entend bien. Si je venais en Allemagne ce printemps, nous pourrions nous en occuper, mais il faudrait que la traduction fût déjà faite pour ce temps.
   Наконец, зима наша, кажется, от нас отстает, а то совсем было загрызла нас. О землетрясениях наших говорить тебе нечего: на то Греч и Лаваль. Теперь настала пора роутов; блистательнейшие будут, вероятно, у графини Разумовской. На днях неожиданно явилась к ней царская фамилия. Концерты также пришли в движение. Оль-Буль, скрипач, восхищает уши, души и карманы. Теперь казенная цена за билет 25 рублей: ни на что не похоже! Бывают и утренники, но вероятно, довольно холодные, у Смирновой, Ростопчиной, Бобринской. Мы и при свечах говорить не умеем и пообедав, а тут любезничать на тощак и на чистоту дневного света. Да и красавицы наши по большей части des belles de nuit. Еще если бы подавали сладкую водку и закуску, то нашлись бы охотники, а то приглашают щелкать одним языком. За то одни дипломаты мелкого разбора и утренничают тут с дамами. Графине Долли лучше, но она еще не всем доступна. Весною едут и они. Скоро отправляется и Анна Матвеевна Голицына (Толстая) к дяде, графу Остерману в Швейцарию или Италию. Она очень мила в княжеской своей мантии и брачной прическе. Маленькому Мещерскому, сыну Катеньки, лучше: у него одна нога была как-то смята при рождении, но опасности для будущего нет. Письмо Лакордера о Риме мне очень понравилось. Кто из наших grands seigneurs, им упоминаемый, назвал Германию «l'archipel des princes»? А вот тебе каламбур великого князя: «Etiquette de cour, étiquette de pharmacie c'est toujours.de la drogue». На масленице какая-то маска к нему подходит и говорит: «Je viens de parier, monseigneur, que vous me feriez sur le champ un calembour», и при этом она закашлялась; он отвечал ей: «Vous avez gagné, vous-avez la toux» (l'atout). Нынешнею зимою было несколько публичных маскарадов, довольно живых и затейливых. Ростопчина и Смирнова тут отличались, но много было и незнакомых лиц, которые удачно интриговали. А в Москве какая-то дама паркет залы собрания кровью залила, также в маскараде: c'était la nonne sanglante. Карамзины здоровы и живут по старому, что причиною редких свиданий наших. И они но вечерам сидят дома кое с кем, и мы также. Ожидаю Козловского. Он был уже здесь, но, сказывают, нога опять разболелась. Передовым своим прислал он свой портрет, очень похожий, хотя несколько и изукрашенный. Получил ли ты мои два письма о Записках? Отвечай же скорее. Обнимаю за себя и за всех своих. Возвращаю письмо к Рейфу, которого здесь нет. Московские пакеты пошли с Денисом Давыдовым. Что делает Веймарский лев? Я чаю, лисит. Не забывай меня при экс-королеве Везувия.
   При сем письма: Жуковского, княгине Голицыной, Лизе Пашковой, в редакцию «Archives du commerce», картинка и обратно твое письмо, росписка и наконец сто губоприкладств к ручке Ольги прекрасной.

813.
Тургенев князю Вяземскому.

1/13-го марта 1838 г. Париж.
Встретил Баранта, идущего в Камеру депутатов слушать прения à fonds secrets и узнал от него, что после-завтра едет французский курьер. С тех пор как я отправил тебе несколько волюмов писем с брошюрами и одно письмо по почте, я не принимался писать к тебе и сожалею очень, потому что много слышал и видел любопытного, и по горячим следам моего отчета хорошо бы было пробежать тебе. Теперь все остыло; я успел на другой день талейрановского ораторства послать тебе только несколько слов о речи его; теперь посылаю самую речь, остывшую также от энтузиазма, с коим слушали ее его приятели и единомышленники. С тех пор большая часть журналов осыпали пудроносную главу старца колкими насмешками и воскресили все прошедшее епископа, дипломата, обер-камергера, оратора. Но злее всех был «Le Courrier Franèais» и «Le National». И немцы напали на того, который обирал их во время Наполеона. Я не только начитался, но и наслушался о Талейране и об отношениях его к Рейнгарду. О Талейране рассказал мне многое второй том его, экс-великий рефспдарий Камеры пэров, Семонвиль; а о Рейнгарде – Беньо (Beugnot), бывший три года секретарем его. Талейран презирал Рейнгарда; Рейнгард ненавидел и боялся Талейрана, который свергнул его с министерского престола на консульство в Гамбург и в Молдавию. Кто-то сказал Талейрану речь: «C'est la vertu qui fait l'éloge du talent!» Прочитав ее на досуге, я сам удивился, как могли «Дебаты» с таким восторгом говорить о таком незначущем произведении пера или секретаря, приятеля Талейрана, ибо сам он не пишет ничего. Первый экземпляр речи своей послал он к здешнему архиепископу. Уверяют, что с некоторого времени славный проповедник Dupanloup ежедневно навещает Талейрана. Речь Талейрана сменила статья Гизо о религии в «Revue Franèaise». Он отпечатал для себя несколько экземпляров и прислал мне только один. По сию пору я не мог еще достать другого. Пошлю тебе или князю Александру Николаевичу, но передайте и в Москву. В салонах только и речи об этой статье; и меня взволновала она, ибо я, по старой привычке, уважаю Гизо и желал бы в нем видеть нечто высшее таланта, нечто лучшее науки, а принужден был избрать эпиграфом для статьи его слова Пилата-индеферентиста par excellence: «Что есть истина?» Он льстит католицизму, потому что полагает его в силе, по крайней мере во Франции; чувствуя политическое преобладание католицизма над другими гражданскими и общественными элементами, Гизо говорит католицизму: «Soyons amis, Cymia!» и сажает его на престол, с коего революции не удалось на всегда свести его. Как мог президент– оратор здешнего Библейского общества сказать католицизму: «Остапьсл тем, чем ты был доселе, не изменяйся, не уступай ни шагу; иначе ты потеряешь свое достоинство, силу свою!» Следовательно, останься с иезуитами, с духовниками Лудвига XIV, с инквизицией, с драгонадами и с куклою папы в Риме. Католики торжествуют, смеются в кулачок; но я говорю им: «Такой друг хуже всякого врага». Посмотрите, как он холоден, когда вступается за своих, за репрезентантов чистого протестантизма, за «Сеятеля», за Евангелие, «Архив» и прочее, все, что можно постигнуть одним разумом. Все, что одна паука вразумить, а один талант может выразить – все это выразил Гизо в одной превосходной странице; но любовник власти и силы холоден и бессилен, как равнодушие, для того, кто не в наружных явлениях церкви, по в духе и в любви ищет силы и вдохновения. Бее сии красноречивые страницы – пустой звон. Я заказал барону Экштейну статью против Гизо: здесь он один может обличить его; Гизо задел его, не назвав по имени, а намекнув на его манеру, на его неопределительность в сочинениях о вере. Они друг друга не любят. Присоветую ему взять эпиграфом ответа строку из Villet: «Sur l'indifférentisme religieux», на предпоследней странице: «Et si vous ne pouvez être amis, soyez du moins ennemis». Конечно, в Апокалипсисе та же мысль выражена сильнее, но и отвратительнее: «Понеже ни студен еси, ни горяч» и прочее. Я бы желал, чтобы наш московский теозоф подслушал разговоры в салонах Свечиной и других о брошюре Гизо. Он был бы под моим знаменами, или я под его. Со вчерашнего заседания в Камере заговорили о союзе, конечно не священном, Тьерса с Гизо; и о речи Талейрана, и о статье Гизо прения умолкают. «Les fonds secrets» все поглотили. Только еще в таких салонах, где не одна политика владычествует, шутят не над одними министрами, а и над авторами. Вчера провел я втроем с Шатобрианом, Баланшем и Ампером у Рекамье чась предобеденный, и Ампер представлял в лицах статью Гизо, перепрыгивая с одного места на другое и обращаясь то к католицизму, то к «Сеятелю» или олицетворенному протестантизму с похвалами и следовательно с противоречиями. Мрачпый с некоторого времени Шатобриан не мог удержаться от смеха. Два волюма его о Веронском конгрессе печатаются и скоро выйдут, и в одно время: здесь, в Англии на англинском, а в Германии на немецком. Beugnot, один из главных членов компании, купившей у Шатобриана все его сочинения и всю будущую его деятельность, рассказал мне вчера истинное положение этой компании и отношения к ней Шатобриана. Заплатив ему 150000 франков единовременно, они обещали ему 12000 ежегодно, до предъявления им четырех томов его записок о конгрессе Веронском и о Гишпании, после чего за четыре тома компания обязалась платить ему уже по 24000 ежегодно; но приятели Шатобриана, «румяные богачи», ни франком ему не пожертвовавшие, Верак, Брезе и прочие, уговорили его многое из четырех волюмов выкинуть по разным личным уважениям, то опасаясь повредить карлистам, легитимистам, то иным и прочим, и из четырех волюмов от подобных сокращений вышло только два волюма, и компания принуждена была уменьшить пенсию или возвысить ее до 18000 франков ежегодно, кои он теперь и будет получать до кончины своей, а после его кончины жена получит 24000 франков пенсии. Сверх того, за каждый представляемый Шатобрианон том компания платит ему от 12 до 15 тысяч франков, смотря по внутреннему достоинству и по толстобрюшию волюмов; так и за недавно представленные два волюма получил он 30000 франков. Но 14 волюмов записок его уже переданы им компании и хранятся в двух списках: один здесь, другой, кажется, в Лейпциге. Сверх того все, что Шатобриан ни напишет, принадлежит компании, с заплатою ему на вышесказанном основании. Сии отношения заставили Шатобриана сказать о самом себе: «Положение мое хуже римского невольника: только тело его принадлежало господину; я поработил и ум свой». Он не весел, недоволен этою сделкою; компания также в убытке покуда и недовольна, по крайней мере мнимыми приятелями Шатобриана, кои ни малейшей помощи ни ему, ни ей не оказали в сем деле. Теперь пожертвованный ими капитал не приносит им ничего, но со временем он оживится и вознаградит отчасти, а может быть и все убытки; главная надежда не на одну выручку за новые сочинения Шатобриана, но и за продажу разным издателям прежних его сочинений права перепечатать, по своему формату, проданные компании новые сочинения. Она надеется парализировать и бельгийскую перепечатню. Но Шатобриан останется рабом слову своему и следовательно компании: оттого и он грустен, и за него грустно. Жена Beugnot, англичанка, которую я знавал в Риме, сказывала мне, что сюда едет шотландский оратор-проповедник и писатель Chalmers собирать сведения о конкордатах, с папским престолом заключаемых, для будущего конкордата с Ирландией. Ему кто-то в Англии сказал, что я сведущ в делах сего рода, и он едет прямо ко -мне; везет от кого-то письмо и надеется с моею помощью собрать сведения о конкордатах польских (русских не бывало) и пр. Я рад случаю пошарлатанить и познакомиться с знаменитым проповедником, коего слыхал и в Эдинбурге, и в дальнем городке Шотландии, в Инвернесе.

814.
Тургенев князю Вяземскому.

   14-го марта. [Париж].
   Я прочел недавно две частицы истории журнала «Дебатов», написанной издателем «Моды» Нетмапом (Nettement) в духе карлизма и легитизма. Много любопытных подробностей, особливо биографических и литературных. Книга начинается вместе с журналом эпохой революции; потом, при Наполеоне, «Дебаты» обращаются в «Journal de l'Empire» и с реставрацией опять принимают старое свое имя. Вместе с измепепием политических систем (l'histoire des varia tons de l'empire Gallican) изменяются и «Дебаты». Хамелеонство оных продолжается и до наших времен, по одна примечательная черта отличает этот журнал от многих других. В числе издателей были всегда, как для политики, так и для литературного фельетона, люда с талантом: Жуффруа, редкий и остроумный критик; Гофман, сведущ как немец, блистателен как француз; Фелец, Этьен, ныне депутат и академик, прежде секретарь Морета, угаданный Наполеоном, и журналист, интригами Фуше и Талейрана сверженный с престола имперского журнала; наконец, участие в «Дебатах» Шатобриана и нашего времени редакторов: Сальванди, Marc-Girardin, Жаненя и прочих. В биографии первых издателей – вся история литературы того времени и наполеоновские набеги на оную. Я забыл одного из главных редакторов «Дебатов», Фьеве, коему Наполеон дал эту должность и после, по доносам Фуше, лишил оной. Главными участниками в издании и сначала, и теперь – братья Bertiu.
   Мы были с князем Гагариным в Сорбонне, на лекции Marc-Girardin; он продолжает рассматривать «Эмиля» Руссо о связи физического воспитания с нравственным и интеллектуальным; о важности первого, особенно у древних и у диких народов, кои достигают умственного превосходства практикою, наблюдением натуры и людей. «Эмиль» привел его к «Робинсону», из коего прочел он нам несколько прекрасных страниц и разобрал красоты этого романа; точность в описаниях: la vérité vraie ощущений и размышлений Робинсона; одно из самых верных и сходных с натурою человека описаний есть кораблекрушение и минута спасения Робинсона; но это описание взято почти слово в слово из Гомера. Спасение Улисса служило образцом англипсколу ромапу. Лекция Жирарденя нам очень понравилась; ум за разум не заходил у него в этой лекции; мысли и суждения здравые, практически полезные, ясные и иногда блистательные. Еслибы Сорбопна была поближе к предместию св. Гонория, то чаще бы ходил на эту лекцию, но между мною и Сорбонною пол-Парижа.
   Сегодня встретил опять m-lle Mars: бледна и бела, как привидение, по все еще поступью богиня. Кто-то сказал о Талейране в Академии: «М-r Talleyrand est comme m-lle Mars: il veut mourir sur la scène». Доктор долго уговаривал его отказаться от чтения академичного и наконец сказал ему: «Si vous allez à l'Institut, je ne réponds pas de vous!» – «Mais qui vous prie de repondre pour moi», отвечал Талейран с жаром. Семонвиль, коего называют вторым Талейраном, рассказал мне много новых о нем анекдотов, но одного словца не передал. Семонвиль слывет образцовым эгоистом, подчиняющим все действия и поступки рассчетам выгод своих. Кто-то, обращаясь к Талейрану, не кстати напомнил ему о старости Семонвиля: «Savez-vous qu'il vieillit?» – «Pas possible», отвечал Талейран: «quel intérêt peut-il avoir vieillir?»
   – -
   Кажется, что мы сохраним Баранта, и я этому очень рад. Вот слова Кине, за кои ему спасибо от имени тех, кои не любят народности: «Les temps ne sont plus divisés par des autels intolérants. L'unité de la civilisation est devenue un des dogmes du monde. Un seul Dieu présent dans chaque moment de l'histoire, rassemble en une même famille les peuples-frères, que des années rapides séparent seulement les uns des autres: ceci établi, n'est ce pas le temps de répéter avec plus de fois, que jamais, le mot du théâtre romain:

     Je suis homme: rien d'humain ne me semble étranger.

(Эпиграф Гердера).
   В этих строках переводчика Гердера виден отблеск мыслей историка человечества; чувствуешь тихое веяние немецкого гения, олицетворившагося в Гердере и в его веймарских сомыслителях и поэтах. «Прометей» Кине вышел. Я опять спросил о нем Шатобриана, а он опять хвалил в нем многое, и я решился послать тебе его. Князю А[лександру] Н[иколаевичу] посылаю «L'iudifférantisme religieux» Кине, а Арженитинову «Une maîtresse de langue»; и то и другое советую и тебе прочесть. Ламартинта прислала мне несколько речей мужа: «Sur la peine de mort», «Sur la loi de la presse», «De la jurisdiction militaire» u прочее. Но все это берегу про себя. Он будет скоро опять говорить, об уничтожении смертной казни, в Камере, и мне уже обещали на это заседание билет. Сегодня пошли туда многие слушать Гизо, Тьерса и, может быть, и министров; но я дома начитаюсь больше, нежели там услышу. Я часто вижу князя Ивана Сергеевича Гагарина: он, кажется, опять стал тем же, каким я знавал его в Минхене, где мне он очень правился. Не чуждаясь света, он заглядывает и в книги и любит салоны Свечиной и ей подобных. К. А. Нарышкин все осматривает и вчера также был в Камере. Недавно князь Михаил Голицын давал [4 - Пропущено, вероятно, слово: вечер.] молодым русским дамам: княгине Долгоруковой (Булгаковой), Голицыной (Кутайсовой), графине Завадовской; Мещерская, за тяжеловесием, не приехала. Я поболтал о тебе с ними и жалел, что тебя не было у нашего любезного Лукулла. Все просят и всем роздаю твои брошюры. Все хвалят ее и удивляются слогу. Отнес Женисону, баварскому министру, четыре экземпляра: ему, королю, Шеллингу и Севериной, а не Северину, который не вспомнил обо мне в Москве. Здесь роздал: Жомару, Moreau de-Jonnès, Лагранжу, Лёв-Веймару, коего наконец встретил у Лагранжа и болтал много; там же видел и литератора Гейне: он умнее или, по крайней мере, болтливее в книжках и в стихах, чем на словах. Посылаю несколько экземпляров в Лопдон, а может быть и сам свезу. В «Моде» все еще о тебе ничего не вышло: ей не до нас теперь, но вероятно скоро выдет. В «Revue Suisse», коей афишку посылаю, вышла умная статья Vinet: «Sur l'étude de la littérature» и критика на «Pensées d'Août», но кажется критика приятельская. St.-Beuve сам в Лозанне, где она писана. Отошли к Эмилии Пушкиной свою брошюру, но от меня: правда ли, что князь Горчаков не женится? До какого рода книг охотница Эмилия Пушкина? Вероятно, до романов? Постараюсь попасть на её вкус в поэзии или в воспитании, о коем она мне когда-то говорила, но дамская педагогия здесь не в силе. Я сбирался дослать к тебе копию с письма Georges Sand к Мицкевичу о его поэме или трагедии, которую он давал ей просматривать и поправить в языке, но она расхвалила и советовала и других чуждых поправок не принимать. Поленился списать письмо, а теперь уже и нет его здесь. Сбереги Сисмонди, ибо оригинал затерялся. Любопытное письмо читал к той же Циркур и от Декандоля, но прозябаемые тебя не интересуют; ты и без того окружен ими, и сам от них зябнешь.

   Полночь.
   Я объехал три вторничные мои вечеринки, то-есть, Моле, Гизо и Ансело. У первых двух едва ли число посетителей было не равное, ибо со вчерашнего дня заговорили о соединении Гизо с Тьерсом для составления нового министерства. Сегодня Монталиве, министр внутренних дел, начал ораторствовать против экс-префекта полиции Жиске о тайных фондах и, не договоря, упал в обморок: тем кончилось и заседание Камеры. Уверяют, что подагра поднялась в желудок, но опасности нет. Почувствовав себя дурно, он оборотился с трибуны к президенту, говоря: «Je me trouve mal», а Дюпеню послышалось: «Domiez-moi le journal». – «Quel journal?» спросил он его, но министр упал уже в руки товарищей. Завтра Моле будет отвечать на обвинения и на оглашения полицейских секретов экс-полицеймейстера Жиске. Курьер, вероятно, не так скоро поедет, и Рейнваль позволил мне прислать и к нему пакет, а я за это обещал ему твою брошюру, которую подарил и Гизо, и прусскому дипломату во Флоренции и Царьграде Мартенсу. У Гизо толпились депутаты и искатели фортуны. Madame Ансело мучится родами, ибо завтра дают в первый раз её третью пиесу: «Isabelle, ou les deux jours d'uue femme». Вся её надежда на Дюплесси, коей завидует и мешает устаревшая m-lle Mars. Madame Aucelot пригласила нас приехать к пей после театра распить бутылку шампанского, если пиеса удастся, и молчать о ней во весь вечер, если будет освистана. Сдержу приятельское слово, хотя и хотелось бы поумничать кой о чем у С[вечиной].
   Сейчас возвратился из французского театра и от Ансело. Успех «Изабеллы» был довольно блистательный, благодаря прелестной игре и прелестному личику m-lle Duplessy, которая оживила пиесу и, сколько могла, загладила дурную игру трех актеров. Есть сцены патетические, в коих она превзошла себя и заслужила рукоплескания не одних заказных хлопальщиков. В самой пиесе, писанной хорошим слогом французского классицизма, не без невероятностей; есть вялые сцены и слишком длинные разговоры. Автора вызвали слабо (его или ее назвали), но актрису Дюплесси – оглушительным хлопаньем и криками. Из театра приятели явились к авторше: она с трепетом ожидала нас у камина. Я был вторым вестником третьего торжества её, Оркестра не было, а места оного заняты были приятелями театрального директора и авторши. В центре партера было не без Claqueurs. После первого акта, в оркестре, журналист Брифо, издатель «Temps», поссорился с директором Водевиля, Арого, братом астропома, и получил от него громкую пощечину. У Брифо (не члена Института, коего новую трагедию услышим мы после-завтра у Овечиной) уже разбита рука на дуэли: они сказали друг другу: «А demain».

   15/3-го марта.
   Мне удалось достать еще два экземпляра статьи Гизо о религии. Пошлю один князю Голицыну, другой для вас всех, но с тем, чтобы окончательно он переслан был в Москву, к философу и Свербеевой чрез Булгакова, а потом к сестрице, Он мне нужен будет, ибо к тому времени получу я и ответы, кои готовят здесь двоеженцу. Не зная, когда едет курьер, я принужден отправить это письмо к Баранту. Чтение журнала и вчерашних прений в Камере депутатов заняло все утро. Прусский экс-дипломат, пришедший благодарить за твою брошюру, также заболтался со мной, ибо я должен был ему скицировать всех вас, начиная от убитого П[ушкина] до всех живых и мертвых, но еще живущих. Если князь А[лександр] Н[иколаевич] сам заговорит тебе о письме моем к нему, сегодня посылаемом, о книжке Гизо, то попроси для прочтения и спиши для меня копию и отошли сестрице для хранения с книжкою. Пожалуйста, исполняй мои просьбы, да не забудь о прежних листах, у тебя оставшихся и издателям «Современника» отданных. Обнимаю вас.
   Напомни мне при свидании покоммеражничать с тобою о некоторых здешних исторических лицах мужского и женского пола; например, под литерами Л. и Г. Письменно неловко, хотя это и не относится до политики. Пакет или пакеты скорее и вернее, то-есть, через Булгакова, отошли к Нефедьевой.

815.
Тургенев князю Вяземскому.

   [9-го апреля 1838 г. Париж].
   Посылаю для тебя и для других, для хранения в Москве у сестрицы, несколько экземпляров «D'un mot sur la conversion des rentes». Ты угадаешь автора, а может и нет. Это брат мой, написавший эту брошюру для того, что заметил, что о remboursement худо толкуют и желая постановить различие между justice и équité в отношении к conversion. Он послал ce mot к главным журналистам и говорунам Камеры. На другой день об équité заговорили «Дебаты». Заметно, что и депутаты, говорившие после, прочли сию брошюру. Вопрос не решен еще, но кажется, что уменьшение процентов неизбежно, и я потеряю 3400 франков ежегодного дохода. Такой грех не безделица! Ламартин говорил превосходно и увлек своим дельным финансовым красноречием партизанов и противников этой операции; но везде, даже в «Монитере», речь его, импровизированная jusqu'aux chiffres près, искажена или сокращена. Он печатает ее особо, и если до отъезда курьера выдет, то пришлю. Его слушали с величайшим вниманием, весьма редким в Камере. Ройе-Колляр бросился обнимать его. Насмешники уверяют, что он имеет в рантах 20000 дохода… Молва назначает Ламартина министром духовных дел: тогда, вероятно, увидим храм пантеизму.
   Ожидаю к понедельнику Шатобриана, а во вторник едет курьер. Если возьмут, то пришлю и две толстые части Вильменя, но тебе только для прочтения, после чего отошли в Moскву, а Шатобриана возьми себе. Если же Шатобриан не выйдет к отъезду курьера, то удержи Вильменя.
   М-me Рекамье переехала в Abbaye aux bois, и я реже вижу ее. Догановский опять плох, и доктора теряют надежду, а было гораздо лучше. Пашковой лучше; она гуляет, хотя и мало выезжает.
   Министр финансов и без того плохой оратор, к тому же и в подагре. По выслушании его речи против уменьшения процентов, Ламартин сказал: «Лаплаз повредил делу вдвое более, нежели я помог ему».
   С. П. Свечина сообщила мне о помолвке князя Евгения Гагарина с дочерью Стурдзы, семнадцатилетней, милой, благовоспитанной, приятной и на первый случай с 50000 р. дохода, а потом с стапятьюдесятью и более. Графиня Эдлинг отдает все племяннице, ибо она бездетна, а у брата одна дочь. Я читал письмо её: какая душа и какое перо! Ни одной фразы, а вся душа её!
   Я получил письмо из Симбирска. Все ли ты переслал туда? От Татаринова все ни слова, Перешли ему письмо поскорее и вытребуй ответ или заставь его написать ко мне и уведомить о прошлой и о нынешней трети и об аренде. Мне нужны деньги в Москве теперь. Пусть он перешлет билеты туда, если получил или получит деньги, и уведомит, сколько перешлет. Право, досадно! Ведь у меня уже нет Тургенева! И фонды продавать здесь невыгодно теперь. Брат сам едет за своими в Лондон, потому что банкир переменился и требует присылки билетов, а пересылать их дороже, нежели самому ехать в Лондон. Здешние не требуют поездки в Лондон, но за то менее приносить будут процентов.
   Какая блестящая и многочисленная толпа русских была у всенощной, нерасходно с обедней в первый день праздника, и как мы дружно и аппетитно в коморке церковной, у посла, разгавливались в два часа утра! Этот праздник, это пение, это чувство русско-православное, во всей жизни нас согревавшее, так и порывают в Москву! И у нас наносили куличей и пасхи к царским дверям, и у нас нянюшки и барышни барские христосовались с нами, но модницы жали только руку. За обедней читали Евангелие по-гречески и по-славянски, ибо с нами и греки молились. Приведет ли Бог к Власию? Удастся ли качнуть под Новинские качели? Еслиб не укачали бурку крутые горки, так бы и дунул на балкон к Анне Дмитриевне Нарышкиной. Здесь гуляли мы три дни в Longchamps в самые, великие дни Страстной недели. Кстати или на беду нашу, церковь русская – в Елисейских же Полях, где и гулянье: прямо от часов великопостных в толпу Парижа! Блестящих экипажей более прежнего; из русских отличались: княгиня Багратион, Тюфякин, который прокачивал Нарышкина и графа Западовского четверкой, с фальшивыми англинскими жокеями и верховыми. Здесь давно забыли, что в Страстную должно молиться, а не кататься, а для нас соблазн да и только. Начало или повод к гулянью была также набожность; ходили на богомолье в монастырь; привычка осталась, а на месте монастыря – трухмальные ворота.
   Князь Голицын напоминал графине Липона об аутографах, но она теперь занята своею пенсиею, о коей скоро заговорят в Камере; теперь дебатируют о пей в Комитете. Надежда успеха есть. Вместо аутографов, посылаю пока записку о её деле, то-есть, о правах на вознаграждение.
   Я часто видаюсь здесь с князем Иваном Гагариным. Он попал в первоклассные fashionables и имеет на то полное право: богат, умен, любезен и любопытен. Здесь он опять проветрился и освежился. И в Лондоп не тянет его; но мой совет – здесь не заживаться, а, узнав Париж от Кедра до Иссопа, возвратиться на вечно зеленеющий остров и там выдержать душу и ум в живительной атмосфере, напитаться ею и направить путь в Москву; не быть одним из орудий машиниста Кудрлиского, а русским помещиком-джентльменом, но не провинциалом; выписывать из Лондона не машины земледельческие, а книги и журналы, а отсюда – мои письма. Так ли? Я в новой квартире и очень ею доволен: для меня одного две уютные комнатки; в них виды Симбирска, благодаря Жуковскому, и Тургенева с Волги; между ними вид Шапрозе, с садиком и виноградником брата и с Сеною. Над ними портрет Сашки; полки с книгами и рукописями; камин для утреннего чтения; К двух шагах – булевар, в десяти – Тюлерийский сад; недалеко кабинет с журналами всего света и даже с «Северной Пчелой» и с «Промышленностию» – Башуцкого. Но Старая Конюшня все нам мила!
   Отдал еще два экземпляра твоего «Пожара» княгине Долгоруковой. Один она пошлет от себя царствующей принцессе Баденской, другой, от меня, – Стефании. Теперь пришло мне на мысль дать экземпляр Липонше. Как скоро пенсия назначится, пошлю ей «Дворец». С Засецким послал экземпляр графу Гурьеву в Неаполь. Я еще не имел духа справиться, сколько экземпляров продано в трех книжных лавках, коим поручил продажу. «Пожаръ* все еще в окнах виден. Перед отъездом справлюсь, сколько продано.
   Я получил сейчас письмецо от Щербинина, из коего вижу, что посылка ему доставлена: спасибо! Кажется, что и Татаринов часть моих поручений исполнил, но все предложи ему написать ко мне; и если поедешь в Киссинген, то перед отъездом отбери письма от него, от федорова и Сербиновича.
   Графиня Шленкур сказывала мае, что графиня Шувалова в Бадене почти без надежды; в Великую субботу доктора отчаивались сохранить се, по в Светлое воскресенье воскресла. Муж сбирался сюда, но не поедет, ибо страшится за жизнь её. В мае они ожидают туда Потоцкую.

   22/10-го апреля. Воскресение.
   Рюмип отложил отъезд свой от льдов на море, но приедет со вторым пароходом. С ним, вероятно, и Вильмень, ибо после завтра дай Бог отправить и одного Шатобриана с брошюрами.

   23/11-го апреля.
   Сейчас барон д'Экгатейн прислал мне ответа свой на брошюру Гизо о религии. Я посылаю ее князю А. Н. Голицыну с тем, чтобы он доставил ее тебе, а ты, прочитав, отошли в Москву для прочтения Ч[аадаеву], а потом для хранения у сестрицы. Ради Бога, будьте аккуратны. В этом письме всякая всячина, не вошедшая в сорокастраничное. Не дашь ли «Un mot» Канкрину? Я тебе после пришлю еще: теперь нет места.

816.
Тургенев князю Вяземскому.

   12/24-го апреля 1838 г. Париж.
   По секрету. Вот тебе Шатобриан, но с условием: не развозить его, а разве показать главу об Александре князю А[лександру] Н[иколаевичу] – и вот моя просьба от имени графа Сен-При, главного приобретателя сочинений Шатобриана, и от самого Шатобриана; они только за час пред сим прислали ко мне экземпляры сей книги с сею просьбою. Я едва успел пробежать главу об А[лександре]. Только ввечеру или завтра поступит она в продажу, и следовательно курьер никому не привезет ее. Вот в чем дело: издатели напечатали in 8° и 12° (5000 экземпляров последнего); один из них ездил нарочно в Бельгию, чтобы предложить тамошним книгопродавцам не перепечатывать книги, уступая им значительные за сие прибыли отречения от беззаконной прибыли; но бельгийцы не согласились и отвечали, что немедленно перепечатают. Издатели желали бы из Лейпцига, где уже поступят завтра же экземпляры в продажу, переслать их чрез Любек в Петербург; но опасаются, что не пропустят, а рисковать издержками пересылки не хотят. St.-Priest, бывший послом при Карле X в Гишпании, и Шатобриан просят меня узнать: пропустит ли ценсура в Петербурге книгу сию и узнать о сем скорее и вернее. Я хотел писать о сем к князю А[лександру] Н[иколаевичу]; но прочитав об А[лександре], не решился, ибо ему и вступиться в такое дело невозможно; лучше узнать о сем под рукою. Скажи мне свое мнение о сем или осведомившись, пропустят ли или нет; уведомь решительно, дабы я мог объявить издателям. Я полагаю, что не пропустят явно, и так скажу издателям; но можно ли надеяться, что под рукой посылать можно? Не думаю. Прости, поговори с кем нужно и можно и поскорее меня уведомь для ответа просителям.
   Вижу по газетам, что в мае, к коронации, цесаревич будет в Лондон: правда ли? Куда приезжать?

817.
Тургенев князю Вяземскому.

   20-го сентября 1838 г. Лондон.
   Я выехал отсюда в понедельник, на другой день после тебя, в Бирмингем, по железной дороге; прикатил туда к пяти часам, ночевал там; на другой день в Ливерпуль, по железной же дороге; оттуда в Честер, Бангор и Голигед, к морю Ирландскому; но вдруг погода испортилась, и в воздухе стало мрачно, как в моем сердце; я ночевал на берегу моря, по не поехал в Ирландию, опасаясь не столько качки морской, сколько своей грусти. Опять на Ливерпуль и Манчестер и железной первой дорогой в Лондон. К понедельник был уже здесь и получил письмо от брага, какое предчувствовал: Клара осуждена лежать без движения в комнате (и она в Шанрозе до декабря, а может быть и долее). Она беременна: опасно движение, а как жить зимой в холодном доме! И брат опасается всего. Я только о ней и думал во всю дорогу и не мог продолжать путь от сильной грусти и беспокойства. Уехал бы тотчас туда, но есть дело. Если опасность продолжится, уеду прежде
   1-го октября; если будет лучше, то 1-го октября: здесь тошно. Справлялся о тебе, но Киселев и не отвечал на записку. Берг ничего не знает. Посылаю это письмо к Бенкгаузену. Уведомь о себе подробнее и когда ожидать. Мне здесь несносно. Закупаю книг и всего Кларе, а она осуждена на заключение. Бедный брат! И мне придется запереться на всю зиму с ними, а зимой в летнем доме плохо! И доктор далеко! Пиши ко мне: а m-r Tourguenetf, Warwick-Street Charing-Cross, № 16. Дурново хотел звать тебя в Донкастер. Я не видал его. Живу в комнатах брата.
   На обороте: M-r le prince Pierre Wiazemsky, 26 Kings-Road, Brighton.

818.
Тургенев князю Вяземскому.

   29-го сентября 1838 г. Лондон. Вечер.
   Я приехал сюда почти под таким же дождем, как в Брейтон; только за два часа до Л[ондона] прояснилось. Я нашел здесь четыре письма: от брата – весьма нужное по делам. Кларе все также. От Лансдовна из Дублина: зовет в Бовуд на будущую неделю, но я буду в Париже в конце оной. От Кривцова из Рима о рукописях; из Лондона от милой miss Horner: зовет завтра на вечер. Я представлялся в тот же день принцу Ольденбургскому; обедал у него, много рассуждал о его Юридической школе и познакомился с Мальцовыми, кои о тебе много распрашивали и опасаются, не сердишься ли ты за Вординкг, если ты туда без них приехал. Он худо расчел время и должен был явиться к принцу. С ним, то-есть, принцем, я и о книгах, и о людях много шарлатанил, а он ссудил меня немецкою книгою о правах, для его училища изданною: примечательна, по об этом на словах. Сбирался на вечер к Мальцовым, но они все в театрах и пр. Был в City и в Solio-Square; искал для тебя туриста, но нет ни в одной лавке. Один хотел выписать, но успеет ли? Если ты долго в Лондоне пробудешь, то могу прислать из Парижа. Да не лучше ли уже там всем добром запастись, а здесь сапогами, калошами «India rubber», хотя первые и очень дороги, но носки и красивы. Дурново в день отъезда уехал home, домой, но куда? Граф Строгонов накануне и увез все мои пакеты.

   1-го октября.
   Я не успел кончить письма. Вчера был в Виндзоре с 9-ти часов до б-го. Видел королеву за шаг от меня и потом к карете, но Виндзор любопытнее всех живущих своими мертвыми и вечно живыми красотами природы. Непременно посвяти день Виндзору и осмотри все, особливо в церкви и во дворце, и «побывай в Eton-College, за У+ версты отъ'него, где воспитывался Каннинг и другие. Можешь не ездить в парк, pour voir Virginia-Waters и разные затеи Георга IV, о коих ты имеешь уже понятие по Брейтонскому китайскому кремлю, но виндзорская церковь с кавалерами подвязки, но дворец, но картины и портреты и виды из дворца и с террасы! В Waterloo Room ты увидишь портреты мужей этой эпохи: Веллингтона (и везде), Каннинга, Кастлере, Ливерпуля, Гардепберга, всех императоров и генералов их и сподвижников императора Александра: представитель казацкого варварства Платов, палач Чернышев и – Уваров, ца два министра-иностранца, Нессельроде и Каподистрия – и только из русских; нет ни Кутузова, ни Барклая и даже князя Волконского и Соломки. Едва не подслушал моего не патриотического негодования какой-то соотечественник Назимов.
   Я все сбираюсь в четверг. Напиши ко мне завтра или в среду.
   Mettez-moi aux pieds de m-me Léontieff. Je n'oublierai jamais son hospitalité et les moments que j'ai passé à Brighton. Удовольствие её беседы оживляется и надеждою увидеться и в Париже и быть не одному там, где так мало русских по сердцу. Не даром мое влекло меня в Брейтон, Поцелуй у ней нежно ручки и у miss Kogel, если она позволит, без замечания, как на мой счет. Напиши с ней в Париж. Вероятно, Любовь Николаевна приедет после меня. Поздравляю ее и тебя со всеми прошедшими именинницами и надеюсь, что с будущим сентябрем, мы не сентябрем будем смотреть друг на друга и на них, а лицом к лицу. Надеюсь увидеть сегодня Мальцовых. Получил ли Бенкг[аузен] письма, посланные из Брейтона и передал ли Бергу мое, не знаю. Не знаешь ли ты?
   J'ai déjeûné avec le prince Oldenbourg, qui est très content de mon opinion sur son école. J'ai vu Pozzo qui m'a engagé à diner demain avec le nouvel ambassadeur Clauricarde; je n'ai pas trouvé lady Morgan, qui est allé voir son oculiste. Je ne sais, si je la reverrai. Cette lettre ne partira que ce soir, vous l'aurez demain, écrivez-moi toute suite, Benkhausen a remis uos lettres. Démain part un bâteau à vapeur pour Pétersbourg. Иду в Koвент-Гарден смотреть «Гамлета».

   4 heures après midi.
   J'ai été avant hier à l'élection du maire à Guild-hall; voyez cet édifice et l'intérieur de la chambre du maire.
   Ecrivez à Benkhausen de vous faire inscrire avant votre arrivée au Travellers Cloub pour que vous y soyez déjà à votre arrivée à Londres; cela se fait pour tout le monde, mais seulement les mercredi, et vous pourriez venir jeudi et alors cela serait trop tard. Vous aurez une idée des cloubs de Londres, un vin fin le soir, du bon café à 6 p. la tasse et du thé excellent et tous les livres, journaux et brochures de Londres et du continent. N'oubliez pas de le faire.
   Si vous vous déciderez d'aller voir, ce qui dure trop longtemps, Virginia-Water à Brighton, arrangez-vous d'avance avec le cocher pour le prix; nous avons pour deux heures 10 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

et 2 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

pour boire, la moitié de trop, mais la promenade dans le parc est assez insipide. Admirez les beaux arbres du voisinage et l'ensemble du haut de la tour de Windsor et laissez le lac de la pucelle à ceux qui ne savent pas qu'elle est ennuyeuse même dans les vers de Voltaire!
   Je viens de passer par la Bond-Street. Un garèon de la rue m'arrête et me montre une fenêtre: la comtesse Zawadowsky était là et j'eu viens. Elle vous engage à venir la voir, quand vous serez ici; elle est plus belle que jamais: la courtoisie anglaise, comme le bonheur, embellit. Les Malzoff vous saluent, ils vont partir mercredi ou jeudi; le prince d'Oldenbourg mercredi on jeudi pour Windsor et delà pour quelques jours chez Wellington; moi je vais to lunch chez lui et delà chez lady Morgan.
   Браницкая умерла.

   На обороте: Le prince Wiazemsky, à Brighton, 26 Kings-Road.

819.
Тургенев князю Вяземскому.

   3 octobre 1838, Londres. 5 часов по полудни.
   Письмо получил. Завад[овской] и Мальц[овой] передам все в Париже, а может быть первой и здесь; вторая уезжает сегодня. Курьер едет в Париж и оттуда немедленно пошлется в Петербург: успеешь написать письма. Князь Гагарин уже в Париже. К нему пиши. Я обедал вчера у посла: он между старинным недругом Себаст[иани] и тур[ецким] послом. Об обеде после, на словах. И Кланрикард тут обедал, и Maкензи, отказавший Пушкину. Последний много распрашивал о тебе. Я дал и Кланрикарду, и ему твой «Пожар» и отослал лорду Лансдовну. Сейчас от леди Морган; передал твое поручение племяннице: обещала исполнить. Старушка в восхищении от нашей Любови Николаевны Леонтьевой и расспрашивала много о ней, а я рассказывал, что сердце диктовало; мы разговорились часа два, а я и заслушался. Пела, а я млел, только не у окна, а у камина. Старушка готова бы и посватать. Твою брошюру уже имеет; от тебя и от меня ожидают русских песен. еду завтра, хотя от брата и добрые вести: Кларе не хуже; виноград гниет на кустах: пора кушать. Приезжай же: укладываюсь. В субботу – там. Был в Польской Litterary Society; и здесь, и для себя они – безмозглые, хотя и раздирают христианское и русское сердце; и в их книжной лавке был: Germyn-Street, 116. Зайди! Взял первую часть нового журнала. Но книгопродавец-поляк для себя торгует.
   Вчера я в непростительном рассеянии сказал Киселеву, что его сестра, Милютина, умерла. Ко мне писали или говорили – не помню. Не ты ли, или не Леонтьева ли? Если неправда, то напиши к нему. Я на себя в бешенстве, но голова моя головушка совершенно расстроилась, а Киселев отправил целые груды посылок моих. Совестно! Прости, милый! Пиши: Eue Duphet, № 16 и приезжай скорее: встречу с отверстыми объятиями и с корзинами винограда. Обнимаю тебя. Расцелуй ручки у милой твоей поднебесной и у её спутницы и поклонись и спутникам.

   На обороте: А prince Wiazemsky. А Brighton, 20 Kings-Road.

820.
Тургенев князю Вяземскому.

   17-го октября 1838 г. Париж.
   Я приехал сюда вчера, до завтра, с дачи, где опять провел два тяжкие дня и ночи. Клара вчера в три часа утра снова, в третий раз в течение менее двух лет, выкинула; страдала много, но, благодаря Бога, не долго; теперь спокойнее, как пишет брат от восьми часов вечера вчерашнего. Тяжело, очень тяжело, особливо за будущее брата и Клары! Я возвращаюсь к ним завтра или после-завтра; при них я спокойнее.
   Здесь получил письмо твое; передал все Леонтьевой; Мальцевым передам сегодня; Полуехтовой также, за обедом у посла. Когда ожидать тебя? О смерти Тютчевой князь Гагарин знал от других. Она уже не писала к нему. Здесь граф Закревский и с женою, Похвиснев и прочие. При свидании расскажу одно русское похождение, за которое может еще мне достаться от русских; но – fais ce que dois. Милютина точно умерла; граф Закревский видел мужа и брата после смерти её в Москве, еще в августе. Я не писал к брату в Лондон и пеняю себе по сие время, что проболтался.
   M-lle Bourbier ищет товарища или лакея, и мы ищем последнего, но не находим; если найдет, то поедет чрез три дня. Справлялась о тебе и желала бы тебя довезти, Я посылаю с ней письма и чашки. Отдам это письмо князю Гагарину; не знаю, когда и куда перешлет. Живи как можно долее в Англии: раскаешься, если без необходимости сократишь пребывание. Вот тебе поручение: в Лондоне вышли четыре части, толстые, речей Брума, Broughaui, с историческими комментариями. Цена оным 48 шиллингов, но во всех лавках 4 или 5 шиллингов сбавляют ст. объявленной цены.'В книжной лавке, близ бывшей моей квартиры (в Warwick-Street, Charing-Cross), на улице, ведущей к Warwiek-Street и называемой Cockpur-Street, два книгопродавца, почти близ самой конторы, откуда отправляются кареты, и называемой the Britisch; у одного из них выставлен на окне экземпляр речей Брума; он отдавал мне его за 43 шиллинга, но я не успел и не хотел взять, потому что опасался обременят еще более курьеров и попутчиков моими пакетами. Не можешь ли ты отправить эти четыре тома in 8° с курьерами, отдав их Бергу или Киселеву, или сам привезти их? Если можешь, то сходи к сему книгопродавцу и более 43 шиллингов не давай, сказав, что он за две недели пред сим отдавал их мне за эту цену; он верно отдаст, а может быть и за 40 шиллингов; и вели увязать в два пакета, ибо слишком толстых отправить нельзя. Деньги отдай, а я заплачу тебе здесь немедленно или англинскими, или французскими, какими для тебя удобнее.

   18-го октября.
   Письмо пойдет завтра. Полуехтова получила наконец письмо от мужа и счастлива. Он странствовал по Малороссии; получила или получит и деньги. Твое поручение об адресе ей передал вчера у посла, где она обедала и тридесять язык русского нашествия на Париж. Посол просил меня вести Мейендорфшу. Я отговаривался, но он настоял; я согласился. За обедом она болтала много о тебе и наказывала мне сказать тебе о её дружбе, звать к себе. Я частию шутками, частию не шутя, дал ей почувствовать, что ты не хотел к ней ехать et pour cause; добивалась, я не сказал, извиняясь сам забвением. «C'est un commerage!» – «Нет», отвечал я. Начала рассказывать, как она заявляла великой княгине, тебя любящей, о своей любви к тебе; как она звала ее на тебя и прочее; просила написать к тебе об этом, о её дружбе и требовала разрешения недоумения, цитовала quatrain твой к ней и прочее. Закревская тебе кланяется. Тут же обедали: Голицыны, Гагарины, Жеребцовы, племянница Толстого и прочие. Я получил две записки от брата. Положение Клары сносно. Не страдает, а чувствует только усталость. Ожидаем молочной лихорадки. С радости я остался на сегодня обедать у Леонтьевой и с нею в «Gazza-Ladra», в Одеон. Уступил бы тебе, если бы ты здесь был.
   Bourbier все еще без человека. Сбирается в воскресенье. Граф Матусевич едет сегодня в Петербург; не знаю, возьмет ли письма? Мальцовой прочел твои строки; очень по сердцу была ей похвала Ноццо. Она всем кружит здесь головы; вчера Гриша Гагарин и Jean и все от неё в восхищении. Напоминает Пушкину, вдову поэта, но свежее. Очень приветлива и любезна и хорошо себя держит в салопе.
   Сюда приехал Корнелиус, минхенский Микель-Анджело в живописи. Он сказывал мне, что видел Жуковского; что цесаревичу гораздо лучше, как он ему сказывал; кажется, и государь, и цесаревич были в его рабочей. Он пишет «Страшный суд» для минхенской церкви, который нам очень нравился в Риме; но Гриша Гагарин уверяет, что дьяволы и ангелы гримасничают одинаково, и что подражание Микель-Анджело неудачно. Возвращаюсь завтра на дачу дни на три. Мещерская (Жихарева) больна, а он печатает свои сочинения на будущий смех публики.
   Рекрутский набор с тысячи – шесть! Тяжко и вчуже, то– есть, на чужбине, ибо Россия никогда для сердца чужой не будет; обещали пять с половины, взяли с обеих вдруг, а теперь шесть вместо пяти с одной! Е sempre bene!
   M-me Aucelot справлялась о тебе и зовет на вторники. Читаешь ли о себе статьи в английских журналах: ты заменил князя Козловского обедами у посла, да ты же и адъютант его императорского величества!

   На обороте: Monsieur monsieur le prince Pierre Wiazemsky, à Londres.

821.
Тургенев князю Вяземскому.

   6-го декабря 1838 г. Паришь. Утро.
   Сейчас получил письмо твое от 3-го декабря. Переговорю с Леонтьевой и отправлюсь искать для тебя квартиры, по на. долго ли? Обдумаю, как лучше и где, так как, вероятно, вы возьмете карету помесячно или на месяц, но нет нужды брать квартиру в дорогих hôtels. Посмотрю, не удастся ли взять ту, которую занимали кн. Шаховские. Я слышал, что очень дешево и в центре всего. Подумаю и об обеде. Чай лучше держать свой.
   Я заходил три раза к Мортемар и в первый раз записал: «De la part du prince Wiazemsky», но надежда плоха, особливо после операции; третьего дня, увидев солому на улице, не зашел спросить.
   Письма твои в Лондон отдал князю Гагарину, а к дочери отправил с курьером в воскресенье, приписав на пакете, когда и как и с кем (то-есть, с пирогом) ты уехал.
   Шаховские уехали, и одной из дам подарил твой экземпляр «Boréales»; возьму другой и перешлю, если возьмут; по они, верно, давно уже и в Франкфурте. Comme forme, c'est ridicule; comme principe, c'est infâme (см. примечание о Лудвига XIV словце: «L'état c'est moi», d'un philosophe chrétien»). Если уже проситься в православные, то не мешай hostie в I love уои: c'est de l'impiété et pire que cela, c'est du mauvais goût.
   Полуехтова уверяет, что едет в среду (а сегодня четверг), но уедет ли – это другое дело. Поручу и ей искать квартиру, по с тем, чтобы не пажить процесса, подобного Трубецким, кои за справку о квартире поплатились. Если приедете до 18-го декабря, то 18-го попадешь на именинный обед к послу, а 17-го увидишь открытие Камеры, или снаружи или внутри оной, но билет трудно достать.
   Леонтьевой и m-lle Kugel поклон передам. Мы все по старому видаемся и тебя не забываем. M-me Récamier спрашивала, si le prince satyrique était encore à Paris, и пригласила бы тебя на воскресное чтение, где уже были Лакретель, Накье, президент, Гумбольдт, m-lle Fontanes, дочь поэта, m-me Tastu, poète, и множество иных, особливо дам. Но чтение было уже прежнее; одно я пропустил. Вчера Custine читал у ней отрывки своего романа. Здесь еще не стало одного цветка: семнадцати-летней Aldegonde, которую ты видал в Петербурге:

     Et rose, elle а vécu ce que…

   Умирала в памяти и беспрестанно занимаясь матерью, другими и собою в вечности; просила, чтобы похоронили в Париже, в надежде, что друзья иногда принесут цветов на могилу. В самую минуту разлуки с миром умоляла мать выйти, чтобы не видать её смерти, и скончалась тихо.
   Choiseul, последний обломок XVИИИ века, умер, как жил: с Вольтером на столе и с отцветшей любовницей (а ему 80 лет). Не хотел причастия и велел поставить у входа бюст Вольтера, чтобы помешать священнику войти к нему. Лобау хоронили в воскресенье. Вот тебе черный бюллетень и за будущее.
   Племянник Жубера читал мне статью его, из отрывков превосходно составленную: «Sur la pudeur». C'est un chef d'oeuvre de style, d'originalité et de profondeur métaphysique: c'est moral à force d'être beau! Peut-être imprimera-t-il cet article à la suite du volume publié, dont il est très mécontent, ou en abrégeant le volume, il y ajoutera l'article «Sur la pudeur», qui est uu développement complet d'une belle pensée.
   J'ai vu «La popularité»: скучно, сухо и без всякого познания англинских обычаев, по много хороших и даже превосходных стихов: это – «Дух Журналов» (только не Яценкин) в лицах.
   Справься, не вышла ли вторая часть жизни Нибура (историка-министра); кажется, «Leben von Niebuhr»; первую я купил у книгопродавца vis-à-vis твоего жилья; купи мне ее и привези, написав цепу на книге: здесь заплачу. Вот название книги: «Lebensnachrichten von Niebuhr». В Гамбурге издана первая часть, 8°.
   Кирилл Александрович Нарышкин умер в Одессе. Я получил письмецо от Языкова из Ганау; хотя и рад ему, но не очень успокоен. Не повидаешься ли с ним? расспроси о нем Конна и уведомь. Мицкевичевой почти лучше, по теперь она уверяет, что муж её сошел с ума, и что она от него в опасности. Доктора советуют ему уехать на время: авось, это подействует. Он избран профессором в Лозанне; требуют программы, а он ни о чем думать не в силах и должен сам за пей ухаживать, ибо нанимать дорого. St.-Beuve писал в Лозанну, чтобы не требовали программы, а сами предложили ему отсрочить, ибо Мицкевич совестится. Я провожал Леонтьеву в Police correctionelle для процесса, а имя мое с Немцевичем и князем Чарторпжским попалось во все журналы. Чорт возьми la publicité inutile! Вчера у Ансело встретил бы ты и m-r d'Arlincourt.
   Леонтьева тебе кланяется. Нишу на её столе. Идем в Hôtel Tronchet для квартиры, а я уже был и в Hôtel du Danube: почти напротив нас, но в другой и светлой улице. В третьем этаже – 300 франков, во втором – 500; но нет обеда, а только завтрак, а этого не нужно: лучше свой. Ты оставил 40 франков лишних у Леонтьевой.
   Miss Kügel готовит тебе коммераж одной её тетушки. Послал справиться о Мортемар; иду к Полуехтовой. Сейчас приносят для Маши твоей bournous mérinos, châle blanc, doublé de bleu, с капишоном; c'est beau. 150 francs, garni de franges bedouiues et ouaté. Пошлем к Нолуехтовой, если едет.

   На обороте: Allemagne. Monsieur le prince Wiazemsky. А Francfort sur Mein, à l'Hôtel de Russie.

822.
Тургенев князю Вяземскому.

   13/1-го декабря 1838 г. Париж. Утро.
   Сию минуту получил письмо твое от 10-го. Квартир я и твой наемник нашел много, и близко, и не дорого; то-есть, à peu près в 500 francs par mois; но не везде есть и стол, а надобно брать из трактиров в большей части. От Tronchet и я отказался; во-первых потому, что 600 francs, а 500 другая, а во-вторых и потому, что дом новый и, может быть, сырой, хотя хозяйка и уверяла меня, что сух и тепел. О столе: Полуехтова берет хороший и дешевый откуда-то; советует и вам то же делать, и я подписываю совет её. Стол носят всюду. Как скоро получу от тебя приказ: нанимай – решимся, хотя дамы в деле квартиры мне не помогают; а я один решиться опасаюсь, не зная какие другие квартирные снадобья нужны для дамских потребностей. Хорошо бы жить сестрам вкупе.
   Жаль Сперанского: мы уже слышали о его опасной болезни, то-есть, Булгаков писал ко мне о нем и о Шишкове. Но что же ты ни слова о смерти дуэльной графа Самойлова? Мы не знаем, кто уходил или, лучше, уложил его, а знаем только, что за кого-то, а не за что-то. Булгаков пишет мне кучу новостей и для тебя. В Москве все родят, в Петербурге – женятся. Сестра Фофки, графиня Толстая, выходит за графа Мордвинова, и ваши Четвертинские были уже на бале. Кутайсова родила, Сафонова-косая от старого мужа брюхата. «Dites à Wiazemsky, что кузина родила дочь Зенеиду». Кто эта кузина?
   Свадьба князя Касаткина с Стрекаловой все еще не устроилась, ибо начинается процесс о законности дочери князя Касаткина, не жившего с женой 20 лет, а ей 16. Графиня Гудович родила, но пишут, что опасно больна в девятый день после родин (князю Трубецкому). От Павлова получил письмо в двенадцать страниц – все о деве Орлеанской, – не девой Павловой. Он поехал в Петербург. Князь Голицын пишет ко мне, чтобы я не опасался оставаться сколько хочу в чужих краях, по моим занятиям, и старается утешить меня религией в моей грусти, о коей заключает из тона писем моих к нему и к другим.
   Вчера я был на первой середе у Лёв-Веймара: много о тебе. Жаль, что в ум не пришло попросить его о билетах, а теперь поздно; по для будущих камер он тебе верный поставщик. Скучно у него, но чай хорош. И полагал найти литературную братию, а нашел мнимую знатность и следовательно скуку и карты.
   О бернуфе твоем я хлопочу; вчера был два раза у женатого Гагарина: не возьмет ли? Но не застал его. Но верен ли он? О курьерах спрошу Лёв-Веймара, если увижу.
   Доложи милой Мещерской, с коленопреклонением моего сердца, что причина тому что я не… [5 - Точки в подлиннике.], что я тридцатью годами старее и живу в Париже, а не на Михайловской площади.
   Бельведерши еще не встречал. Милая Леонтьева мила по прежнему. В ней что-то необыкновенно доброе, и им она привлекательна столько же, сколько и глазами. Посылаю ей письмо твое и пойду на совещание, а потом к Полуехтовой потолковать о вашем общежитии. Получил приглашение от m-me Ancelot на вечер с m-lle Rachel. А тебя – нет, как нет! Рекамье опять о тебе спрашивала. Третьего дня вечер у Свечиной многолюдный; невзначай собрались: Лакордер, Баланш, Брифе, Экштейн, скучный надоедало, синофил Паровей, графиня Гих (дочь Штейна) и толпа других умниц; но всех заговорил Циркур: его монологи против всего, что не нравится в том салоне, где он держит их, – холодный кипяток: горячится, но не от сердца, а от ума и от памяти; впрочем, я люблю его ум, довольно верный с верными и строгий с строгими, хотя и на все руки.
   Я отыскал в каталоге туринских рукописей отчет греческого епископа о путешествии греческого патриарха Иеремии в Россию и о поставлении им Иова на патриаршество в Москве. Весь церемониал описан и все официальные приветствия, роскошь православная и прочее, и прочее очевидцем-архиереем по– гречески и по-латыни. Переписываю оба текста.

   Приписка Л. Н. Леонтьевой.
   Mille remercîments de la bonne nouvelle de l'arrivée de mon frère, que j'ai eu le bonheur de revoir hier; votre lettre ne l'a devancée que de quelques heures. Nous sommes tous désolés de ce que vous nous avez quitté si tôt; vous auriez pu nous donner encore quinze jours, mais nous espérons vous voir encore une fois il Paris. Miss Georges vous salue à l'anglaise-«Shakes liands with you»– et moi aussi de toute moi. Au plaisir de vous revoir. Aimée Léontiefï.
   J'espère expédier le bournous de m-me Walouieff par les Gagarines qui partent.

   Продолжение письма Тургенева.
   Три часа.
   Полуехтова сказала мне, что готова с радостью принять вас; себя, княгиню и Надину поместит в спальне или Надину и особо, в гостиной; тебя где-то, но только не en justemilieu entre elles; фрейлину вашу – в столовой, за ширмами, а стол вместе. Если не уживетесь, то по крайней мере отыщете или аппробуете отысканную квартиру à votre aise. Но только приезжайте засветло, до обеда, чтобы ночью не петь ей:

     Не будите меня, молоду.

   Прости!

   На обороте: Allemagne. Monsieur le prince Pierre Wiazemsky. А Francfort sur le Mein, а l'Hôtel de Russie.

823.
Тургенев князю Вяземскому.

   22-го декабря 1838 г. Париж.
   Вчера я получил письмо твое и вложенное доставил Полуехтовой. Ввечеру она сказала мне, что отыскала какую-то двойную квартиру в Rue de la paix, где два семейства могут удобно поместиться; что на вашу долю придется платить 400 франков в месяц, на её 600; что помещение удобное, и просила сегодня или завтра осмотреть ее; сегодня я вряд ли успею, ибо все утро занято Академией и визитами, а вечер у Ламартина и Свечиной; но завтра осмотрю и скажу свое мнение Полуехтовой и ничего не решу, ибо это должно решиться людьми семейными. Она ожидает опять какого-то письма от мужа и если получит, то поедет или скоро, или чрез шесть недель. Так сказано в карете на пути к английскому послу. Как будет решено после балу – неизвестно. Красавиц английских было несметное число. Жаль, что не попал к жиду-Лукуллу на обед! А мы отпраздновали в церкви и на обеде пышно и сытно. Я заслушался соседа Жомини! Охота ему визитаться в русском мундире с французскими генералами! Все отвернулись, а я слушал его во весь обед, не смотря, что на нас косились. Жаль, что зиждущие храм нашего государственного устройства не брегут о сем камне! 28-го декабри опять обедаю у посла с Леонтьевой. Передал ей твою фразу, но не давал письма, твоими фразами запачканного. Накануне получения письма твоего был у меня князь Егор Гагарин. Я показывал ему boimious и спросил, может ли верно и без затруднения доставить, что иначе я пошлю с другими; он велел прислать к жене; я послал, и она велела сказать мне, что доставит верно и в целости. Не знаю, уехали ли: сбирались в тот же день. Леонтьева отняла с бернуфа бараньи франжи. Белье твое все перемыл, сделал реестр и храню. Лёв-Веймар хотя и сказал мне, чтобы я прислал к нему на всякий случай бернуф, но такой коробки никакой курьер не примет, и она бы у него залежалась, а между тем и зима бы прошла. 26 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

го у него обедаю; был и в прошлую среду. Посол спрашивал вчера о тебе: возвратишься ли? Я сказал что знаю.
   Получаешь ли «Revue des deux mondes»? Каковы статьи о Фонтане? St.-Beuve нездоров; сбирается приняться за St.-Martin. Ламартин возвратился и звал меня ежедневно от 7 до 9, а на субботы по прежнему. Чтения Шатобриана у Рекамье возобновятся для двух аудиторий: одна келейная, другая многолюднее. Третьего дня мы много толковали о Ламене, Ламартине и прочих по случаю фразы аббата Жербе, издателя de «L'Université catholique», которую я передал салону Рекамье; она в предисловии к новому изданию его статьи: «Sur la chute de m-r de Lamennais» и вот она: «La chute d'un ange» de m-r de Lamartine est le pendant des «Affaires de Rome» de m-r de Lamennais. En gémissant sur ces tristes défections, il не faut pas trop s'en alarmer. La plus obscure fille de St.-Vincent de Paul qui déserterait la foi, serait quelque chose de plus sinistre, qu'un grand talent qui tombe. Cette chute de la charité serait vraiment la chute d'un ange: quant au génie, ce n'est guôres qu'un beau mortel, qui nous accoutume depuis six mille ans à ses faux pas». С этим Шатобриан, Кюстин, Рекамье не согласились: гений также имеет свое высокое назначение. Это завлекло нас в характеристику Ламартина, Ламене и их начал религиозных и двойной роли Ламартина – поэта и христианина. Шатобриан рассказал нам участие свое в мнениях Ламене и объяснил не для всех понятное в его так называемом отступничестве: он сам когда-то указал ему на демократизм в Евангелии, коим Ламене с жадностию воспользовался и упился: и кости его католицизма рассыпошася.
   Недавно был я на вечеринке литературной у графа Шувалова. Эмиль Дешан читал три первые акта «Ромео и Юлии» Шекспира, им переведенные; другие два перевел Альфред Де– Виньи (ныне в Англии). Перевод хорош, если бы Шекспир был француз. Князь Мещерский глупо восхищался всем, и здесь не без надежды, что его и «Северное затмение» возбудит такой же энтузиазм в Детане; жена его, миленькая, свеженькая, отвечала улыбками на сладкие взгляды индустриального Мейендорфа, который также не в попад восхищался офранцуженным Шекспиром. Завтра читает, кажется, Лекноз у Рекамье об истории живописи. Сегодня Виншпер засиделся у меня и помешал идти в Академию нравственных и политических наук. В прошедшую субботу экс-министр Насси, избранный в вице-Дюпеня, читал нам примечательное рассуждение о формах правления, доказывая несостоятельность, почти невозможность республик для государств огромных; причину их падения в Риме, в Европе вообще и предсказывая будущую участь их в Америках; новые виды на прошедшее в разных частях света, наставительные для будущего в Европе, где, по его мнению, все клонится или и стремится к монархизму: и этот новый Монтескье принадлежит здесь теперь к либеральной оппозиции!
   Не забудь справиться о книге Нибура, то-есть, второй части его писем. Первую имею. Брум опять радикальничает и дурит: написал письмо к королеве, доказывая ей, что она не только в делах государственных, но и в своем туалете не может еще иметь своего мнения. Стоит ли труда говорить такие истины семнадцатилетней конституционной королеве. Смерть Самойлова не состоялась. Здесь уморила его Мейендорфша: она же уморила недавно принцессу Виртембергскую, и с тех пор ей лучше; третьего дня убила на дуэли нового певца Mario de Candia – и сегодня он поет. Чего не собрано ныне в Опере! И все мои, домашние и троншетные, едут, а я к Ламартину. Бельведерша – Рахманова. Как же ты не узнал Аполлоновны! Она здесь и хочет быть всюду. У них служит твой Личарда. С вами ли Игнатий? Недавно был я в концерте Берио с Laroche и оттуда к Верне на чай; пили и о тебе вспоминали. Возвращусь и завтра: у дочери – субботы, у матери – воскресенья. М-me Lagrange (Caumont) приехала, и опять понедельничают; она уже знает о тебе и приглашает. Муж весь в Камере с Ламартином и в «Revue franèaise et étrangère» с Циркуром et compagnie. Приезжай к Discussion de l'adresse: будут сильные вспышки. Я поведу тихо-тлеющуюся и еще цветущую Леонтьеву, но уступлю тебе билет, если приедешь.
   В «Священных гимнах» Туркети много поэзии. Мицкевичевой и лучше, и нет, но сбивается на другое; бедность усиливает, бедствие. Здесь генерал Медем, глухой, с женой, урожденной Балудж[ьянской], с переломленной ножкой, и с сестрой её, Бал[уджьянской] же. Знаешь ли ты их?

   Третий час по полудни.
   У Полуехтовой. Сейчас ходил смотреть предлагаемую квартиру, но нашел вашу половину взятою за минуту перед тем; и даже еще была там другая половина еще не взята, но одной половины вам мало; будем искать другой; пишу под диктант бель-серы. О m. Boildieu справлюсь, хотя и знаю; по сестра лучше устроит вам. На княгиню Zénéide трудно полагаться. Граф Самойлов убит четырьмя жидами, братьями или приятелями увезенной им жидовочки в его деревне. Il а été écartelé: они были в масках и приехали выручать жидовку в полночь. Жена Самойлова в Турине.
   Далее 28-го декабря или 1-го января m-me Polyektoff не может ждать в сей квартире, а должна переехать и, следовательно, и для вас нанять вместе (со слов Полуехтовой).

   На обороте: Allemagne. А monsieur monsieur le prince Winzern sky. А Francfort sur le Mein. Recommandé aux soins de la mission de Russie.

1839.

824.
Тургенев князю Вяземскому.

   14/2-го января 1839 г. Париж.
   Поздравляю с прошествием старого. С новым поздравлю также по прошествии. Я получил по утру письмо твое от 11-го и немедленно отправился в Веймар, по уже не застал льва, а львица еще покоилась в объятиях Орфея, avec un М., как говаривала наша глупая… [6 - Одно слово не разобрано.] От него прошел к Моле, но и там его не было; дал звать Полуехтовой о твоей отсрочке, не сказав причины, согласно твоему предписанию. Веймару оставил записку с прописанием тебя и твоего семейства, с домочадцами и прося, если можно, замолвить слово Моле и дать мне знать о резолюции до трех часов. Если получу – сообщу. Впрочем, я не вижу нужды в visa franc. Как же проехали Мещерские, Рахмановы и весь здешний ангельский собор и человеческий сброд? С Богом поезжайте и без Кипарисной аллеи прямо в Елисейские поля, где русский посол примет вас под кров свой, из коего скоро переезжает в Hôtel Montebello. Мы ожидаем ежедневно курьера и после комнатной или камерной суматохи отправим и своего, вероятно не прежде десяти дней. Квартира уже нанята; по крайней мере Полуехтова уже переехала; не знаю, начала ли уже и за вас платить, à saison de 400 francs par mois; следовательно, спеши, чтобы не платить за две. Я бы сказал о твоих затруднениях и послу, но ты запретил, а другим болтать не для чего. Здесь теперь все кипит, по крайней мере политическою жизнию; бальная прекратилась на время трауром, но ораторы шумят, и чуть до рукопашного не дошло у Ламартина с Тьером. Первый не пускал крошку экс-президента на трибуну, вспомнив, что года за два он уже раз поддел его, или не раз, а три раза в одно заседание:

     Однажды шел дождь трижды,

   умолив также au nom de la loyauté пустить его в огород; да и не вышел оттуда прежде, нежели не высказал часа в три всего, что было на сердце и тем парализировал речь Ламартина, который тогда же посмеялся, что вперед он его не проведет или, лучше, не сведет с трибуны. Я слышал эти прения я этот шум и звон президентского колокола в Камере; Ламартин накануне еще говорил мне, что вряд ли в силах будет ораторствовать; у него идет кровь горлом; но Моле умолил его заступиться за потрясенное министерство, и Ламартин вышел в бой на две крошки – Гизо и Тьера, но слонов по таланту, но не по великодушию и не по характеру.
   Во все это время я был в большом горе за Клару: она потеряла сестру-друга, 19-ти лет, и беспокоится за другую и за бедного отца; с тех пор прошла она сквозь rage des dents, так что по ночам едва держать ее можно было. Теперь лучше, но грустит по милой сестре. Леонтьева мила по прежнему. От княгини Шаховской получил письмо из Берлина. Сбираюсь сделать ее твоей наместницей в получении моих «огромных», как сказал бы А. Н. Ол[енин], писем; но как-то не пишется, а было бы о чем; например, отчет в экзамене на докторство философии, где кандидат Ozauam загонял своих учителей. В полном собрании их Вильмень, Имузень, Фориэль, Лакретель, Жуффруа, St.-Marc-Girardin, Patin и множество других принуждены были признать его достойным войти в светлое их сонмище, а тема – «Essay sur la philosophie de Dante». Сочинение превосходное, ответы экзаменаторам превосходные! Я заслушался и объявил новому доктору, что ни в одном из полусотни университетов германских, англинских, шотландских, итальянских, русских и французских не слыхал я подобного прения. Сорбонна ожила бы с такими талантами и таким духом, ибо Ozanam истый христианин, хотя и католик. Дам прочесть его тему. Из Москвы, от Павловых, получил еще кипу стихов Павловой, условился печатать «Анну Арковну» с гравюрой статуйки de la princesse Marie, а мелкие стихи особо и великолепно. Здешние литераторы очень хвалят их. «Северное затмение» не слишком хвалят, хотя и обещали многие сказать за друга словцо, другое. St.-Beuve советовался со мной; я указал ему на «I love you», на «L'état c'est moi» и на русский вонючий тулуп, коим прикрыто все грешное тело автора: будь справедлив, а он хочет только быть благодарным за уважение к французскому языку. «Revue franèaise» и «La France» хвалили, по первая с ограничениями, а вторая по заказу и в кабинете Я. Толстого. St.-Beuve хочет включить все в одну статью с Туркети и пр. Но Туркети – истинный поэт de bonne foi, католик и прелестно переложил в стихи всю литургию и всю службу церковную. Три тома его посылаю к московским набожным приятельницам. Сбираюсь позвать St.-Beuve, Marinier на прощальный обед для последнего, коему король дал крест, а министр кафедру в Реймсе за его скандинавские похождения.

   Два часа по полудни.
   Вот что пишет ко мне Полуехтова: «Que voulez-vous que je vous dise si non que je regrette beaucoup d'avoir un plus grand logement, mais ce n'est pas ma faute. S'ils n'arrivent pas, je payerai un mois de loyer et puis je me donnerai encore le plaisir de changer de nouveau de logement». Для твоего оправдания я хочу объяснить ей причину отсрочки.
   Так как уже три часа, а Лёве-Веймара нет еще, то я решился послать письмо, а завтра напишу другое, если будет что сказать вам. Жаль, что не все исписал. Нашел ли ты для меня вторую часть писем Нибура?

   На обороте: Allemagne. А monsieur le prince l'ierre Wiazerosky. A Francfort sur le Mein. Recommandé aux soins de la mission do Russie.

825.
Тургенев князю Вяземскому.

   15/3-го января 1839 г. Париж,
   Вот копия с записки, полученной много вчера от Лёве-Неймара: «Je me suis hâté en rentrant de demander les passeports pour le prince Wiazemsky; le ministre était à la Chambre et on ne peut les expédier sans lui; mais je le verrai ce soir, et demain (то-есть, сегодня) j'aurai l'houneur de vous dire qui sera saus doute un passeport». Ожидаю его по-утру и для того нейду сам в Камеру, а отдал билет брату. Получив, отправлю сегодня же. Вчера видел я Полуехтову. Квартира нанята с 12-го января, но она берет на себя, если не приедете. Впрочем, уладите сами это дело. Если получу паспорт от Моле, то ввечеру поблагодарю его и скажу ему о тебе. Из журналов узнаешь о результате вчерашнего заседания Камеры, по вот, кажется, намерения министерства: во всяком случае, даже и при малой majorité, подать в отставку; король пророжирует Камеру и поручит тому же Моле составить новое министерство, по из других лиц, хотя из тех же элементов. Я слышал это от министериальных. Вчера ввечеру приехал наш курьер и сегодня ожидают другого, нужного для отправлений. Отсюда не скоро еще отправится и, вероятно, после твоего приезда.
   Я сказал Полуехтовой о причине вашего промедления, но просил не говорить другим. Впрочем, ты бы мог, кажется, взять паспорт французский и отдать свой, который бы здесь возвратил; или вытребовать от министра французского из Бадена, который никому не отказывает. Я очень доволен и обедами, и услужливостью Лёве-Веймара, и кипами старых журналов, кои он насылает мне; за то старался отплатить ему и жене балом князя Тюфякина, но подагра отлагает его, и вы, вероятно, приедете во-время.

   З-й час но полудни.
   Получил четыре номера «Журнала Просвещения». Оба курьера приехали и ни от кого ни строки. Но газетам вижу, что издание Пушкина уже вышло, и что начнут печатать другое; а я не получил моего экземпляра ни сочинений его, ни одной книжки «Современника», хотя заплатил за оба и давно писал к Прянишникову и к Татаринову снова заплатить за меня, если нужно, и прислать все. Пожалуйста, напиши к издателям сочинений «Современника», чтобы прислали мои экземпляры. Если нужно, то я еще велю заплатить в Петербурге. Но как же не совестно «Современнику» печатать меня и не высылать экземпляры! Лёве-Веймар еще не был; если до трех часов не будет, то письмо пойдет завтра.
   Филарет рассказывал наследнику, при посещении храмов, что святитель Иона был обретен с подъятою, как бы грозящею рукою (в нашествие французов), и это страшное видение ужаснуло святотатцев у целебной раки. Не за то ли они всех других повыбрасали из рак? Журнал «просвещения», находя в этой книжке историко-политическое достоинство, с умилением хвалит ее.

   16-го января. Утро.
   Вчера ввечеру Лёве-Веймар заезжал ко мне и оставил записку, что Моле не успел подписать письма: «N'a pu encore signer la lettre pour notre ministre à Francfort qui lui ordonnera de signier la visa du prince Wiazemsky, mais vous l'aurez demain». Я оставлю это письмо брату, и он отправит его с бумагой или с пакетом, который принесут от Лёве-Веймара или от Моле, ибо сам должен ехать к художнику Рикети, который выливал врата для Магдалины вчетверо более флорентинских. За мной заедет Ламартинша, и оттого отказаться трудно было; но и брат устроит это дело. Вчера был я у Моле, но не благодарил, ибо дело еще не было кончено.
   Три часа по полудни; Лёве-Веймар еще ничего не присылал. Я возвратился нарочно к отправлению на почту письма. Подожду еще до 3¾ и пошлю это письмо особо. Может быть, отправят предписание Моле к министру во Франкфурт прямо? Я был в литейной. Двери и отделка, и успех литья – превосходный и чудесный, и дешевый, а правительство не додает 30000 франков, и все остановилось; оттуда, с Ламартиншей, Цирку– ром и прочими, проехали мы к Дагеру, автору панорамы, и видели новый способ снятия видов: чудесный! Следствия для искусств и особенно для наук, например, энтомологии, или пауки о насекомых и о физиологии оных – неисчислимы. Насмотрелся, наслушался, нагулялся. Вечер у Свечиной, Леонтьевой и Ансело. Пора бы и тебе сюда.

   На обороте: Allemagne. Monsieur monsieur le prince Pierre Wiazemsky. А Francfort sur Mein, Recommandé aux soins de la mission russe.

826.
Тургенев князю Вяземскому.

   6/18-го января 1839 г. Париж. Утро.
   Сейчас был у меня Лёве-Веймар. Он сказал мне, что уже третий день, как лежит на столе Моле письмо в Кипарису о виза, но что Моле не подпишет его прежде воскресенья, то-есть, после завтра; что он тогда немедленно принесет его ко мне для отправления; но Лёве-Веймар полагает, что ты мог бы с русским паспортом доехать до границы, там взять французский паспорт, а свой оставить и потом приехать сюда; что, впрочем, Кипарис не должен был отказывать тебе в visa. Итак, до после завтра. Но не умудришься ли ты выехать и прежде? Иду к Полуехтовой и еще припишу. Я сейчас от водосвятия: молитвы паши в этот день прекрасные, и Иоанн Креститель не хуже Берье иногда: «Како освещу светильник света! Како положу руку на Владыку мира!» А propos Веитуег: легитимисты печатают 50000 экземпляров его речи в его пользу, с предисловием, в коем скажут, что они разделяют его мнения, следовательно мнение и о конвенции. C'est un grand progrès, qu'il leur fera faire et voilà la lumière et l'utilité qui jaillissent de ces tristes et beaux débats! M-r S. a dit hier de Berryer qu'on pouvait lui appliquer le mot de Duclos: «II est droit et adroit». Quant à la première définition je ne suis pas tout-à-fait de son avis. Давно бы пора генрикенквистам образумиться et accepter la liberté avec l'ordre, le progrès avec la stabilité du gouvernement. Но по сию пору Ноццо был прав, говоря о положении Генриха V: «Ah, s'il n'avait que des ennemis en France!» Прости! Я еще весь растроган и обрызгал крещенской водой и воспоминаниями о Тургеневе, где этот праздник храмовый.

   1 час.
   Осмотрел ваши комнаты. Полуехтова просит уведомить, когда начать топить их? Теперь они не топлены. Очень хороши, и для тебя потаенная лестница в спальню княгини. Сегодня опять прения о религии. Ламартин вчера амбарасировал Моле советами держаться России и Австрии и нападками на Англию. Моле также мог бы пожелать одних врагов для себя. Я был вчера у Сальванди: приемная еще не опустела. Дебаты могут кончиться завтра или в понедельник. Моле останется, если перевес, хотя малый, по во всяком [случае] изменится состав министерства. Сальванди, Лаплас, Martin du Nord отыдут ad patres conscriptos.
   Завтра от Ламартина проеду к Marinier, в пятый этаж, опять пить пунш в беседе молодых авторов и старых моряков, с коими плавал он по льдистому морю. После завтра он едет в Реймс на кафедру, но в марте сюда возвратится и снабдит меня наставлениями и письмами в Данию и Швецию, чрез кои я полагаю ехать в Россию. Я вчера видел посла. Курьер прежде десяти дней отсюда не поедет.

   На обороте: Allemagne. Monsieur monsieur le prince Pierre Wiazemsky. А Francfort sur Mein. Recommandé aux soins de la mission russe.

827.
Тургенев князю Вяземскому.

   21-го января 1839 г. Париж. 2-й час.
   Я встретил за час пред сим Лёве-Веймара, который уверил меня, что едет к Моле за письмом и сегодня же мне его доставит. Ожидаю. Он же сказал мне, что сегодня министерство en masse подает просьбу об отставке. Король примет ее и поручит коалиции составить другое по началам её: но так как сомневаются, чтобы это ей удалось, то вероятно, после опять Моле же поручит образовать новое по началам старого. Сегодня же видел пэра Франции, который сам слышал от того, кому вчера объявил Сульт, что не войдет в министерство, и вот à peu près слова Сульта: «J'ai fini ma carrière; la Providence a permis qu'elle soit couronnée par un succès d'un autre genre: par un ambassade et une réception en Angleterre, telle que je la voulais…. Et vous voulez que j'expose mes cheveux blancs aux sottises, que viendront me dire tous ces mauvais drôles de la Chambre! Non, jamais, jamais, jamais! Vous voulez que je prenne une loupe pour me placer sur le baliveau des Tailleries et voir venir les hollandais et les prussiens en Belgique! Non, jamais, jamais, jamais!»
   В «Дебатах» – письмо Шатобриана к дочери, девице Фонтана. Рекамье опять нездорова. Клара опять мучилась d'une dent de sagesse. Завтра St.-Beuve должен был обедать у нас, но если не лучше будет Кларе – отложим. Курьер в Петербург прежде недели не уедет.
   Уверяют, что в Петербурге два офицера посажены в крепость за то, что болтали против Лейхтенбергского, говоря, что не будут служить, если он будет шефом полка их. Relata referro.

   22-го января.
   Не получил ли чего вчера? Если пришлют, то брат отправит письма.

   24-го января.
   Я ожидал Лёве-Веймара, не дождался; вчера ввечеру был его вечер; я поехал: не принимал никого, вероятно от падения министерского. Ожидаю сегодня. Если ничего не пришлет, то пошлю письмо это. Полуехтова пишет ко мне, что в Страсбурге верно бы выдали тебе паспорт, из Бадена также. От тебя все ни слова. Поезжай: пропустят, а в первом городе возьмешь паспорт. О министерстве знаешь: поручили Сульту, по и он не хочет, ни Моле, ни Монталиве; Тьерс, у коего я был третьего дня, говорят, согласится принять Министерство иностранных дел и без президентства; но всякое иное не иначе, как с президентством. Уверяют, что он кому-то сказал о короле: «Nous le muselerons». Дипломаты и все противники левой повторяют: «Тьерс и война – одно и то же». Я бы желал жить в мире с женой его: прехорошенькая, в роде, по росту и талии, нашей Смирнушки. Князь Ливен умер в Риме

   12-го января/31-го декабря.

   На обороте: Allemagne. Le prince Pierre Wiazemsky. А Francfort sur Mein. Recommandé aux soins de la mission de Russie.

828.
Тургенев князю Вяземскому.

   Почтовый штемпель: 21-го апреля 1839 г. Париж.
   Воскресенье. 9 часов утра.
   Сию минуту получил письмо твое от четверга, прочел его Леонтьевой и простился с нею. Она едет через полчаса и, вероятно, застанет тебя еще во Франкфурте; остановится в Hôtel de Russie, но уедет недели на две в Висбаден. Грустно, очень грустно! Я совсем осиротел без вас. Но с кем отвести душу и усладить иссохшую гортань русским чаем! Нежно, очень нежно поцелуй у ней руку, если Провидение сведет еще вас на европейской почве; меня – вряд ли: еду недели через две или три в Россию. Куда, зачем – право, не знаю: везде буду один и собою, и другими недоволен. Жуковский и не отвечал на письмо. Опять и здесь, и в Лондоне заговорили о приезде туда цесаревича. Полуехтова послала княгине два платья, хотя я был и противного мнения.
   Чтение было превосходное, но с мелким интересом. Письма сестры Шатобриана к нему печальны, хотя душа в ней была уныло-ангельская; последнее письмо огорчило Шатобриана, ибо она почитала себя ему в тягость; он прискакал с дачи к ней à l'abbaye de St.-Miehel, но ее уже похоронили – с бедными! Не знают даже, где положен прах её, кем, как? Он не мог отыскать его. И много записал из сего чтения и сообщу тебе; вот девиз сестры его: «Une lune dans le nuage» с надписью: «Souvent obscurcie, jamais ternie». Вот одна из фраз Шатобриана: «II eu est des douleurs comme des patries: chacun à la sienne». Сегодня опять чтение для многих о дюке d'Enghien.
   R[écamier] дала почувствовать Сент-Беву, чтобы не приходил, ибо Ламартины будут. Вероятно, и я не пойду, хотя и не по той причине. Я сам был в аббатской церкви, говорил о бокале и цветах с служкою: нельзя и негде там поставить, но лучше в церкви, где похоронена она, в её деревне, миль за 15 отсюда. Пойду в дом, где она жила и отдам для доставлении бокал и цветы, сказав от кого.
   Книжки Рашель и Мюссе доставлю сам. Я думал и хлопотал об отдаче на театр, но не удалось. Еще похлопочу à la Renaissance и посоветуюсь с Рашель.
   Вообрази себе, что первый номер отданных мною пакетов в посольство не послан, а в нем были все письма. Просил переслать прусского министра; не знаю, удастся ли? Пожалуйста, отправь отданный тебе при случае или свези. Третьего дня получил письмо от 21-го марта старого стиля от Булгакова и от Норова. Первый пишет к тебе, что твой князь Трубецкой, почтамтный, наследует после какой-то княгини Черкасской. Я ее знавал в детстве моем.
   Князь Дмитрий Григорьевич Голицын женится на графине Платовой; какой-то Глебов на моей Мероне Баринг. Описывает завтрак à 3500 personues Зимнего дворца. Он получил все мои пакеты от Прянишникова и твой к какой-то даме, и Прянишников спрашивает его, не знает ли чего он обо мне. С этими письмами в третий раз серьозно жаловался я Прянишникову на него самого о неполучении уведомления о письмах; и от сестрицы ни слова. На это писал я вчера к Булгакову но почте, прося его списаться с Прянишниковым и спросить его: что значит сей вопрос обо мне, когда письма мои получены в письме к нему, на которое нет ответа; просил его побывать и у сестрицы и отобрать от неё словесно, получила ли она все. Авось, добьюсь толку. Ответ пришлется уже в Киссинген. И от Плетнева письмо нежное ко мне от ноября прошедшего года с уведомлением, что послали продолжение того, что отдал тебе; а я просил опять прислать первый номер. Где же все это?
   Одно письмо от апреля 1838 г. из Петербурга и Дрездена чрез Петербург! Один князь Александр Николаевич аккуратен. Он давал читать Жубера государю и послал уже экземпляр в Москву. Уведомь, куда писать к тебе и когда? Где будешь? Album твой у Циркура, но он не надеется добиться руки Nodier, ибо он всем отказывает, а надоедалам-дамам пишет des choses scabreuses, чтобы отучить их от просьбы. Может, он даст одно из своих писем. От Ламартина постараюсь добиться, по и его жена часто за него пишет; впрочем, это как – мощи: была бы вера. Сент-Ббв часто у нас. Передам поклон твой Réc[amier]. Шатобриан о тебе всегда справляется и жалел, что не был в воскресенье.
   Жаль Языкова! Долго ли он в Ганау пробудет? Я бы заехал, если бы знал наверное. Моя Клара – страдалица: le tic douloureux мучит ее; кричит, валяется на полу, почти в беспамятстве от боли. Теперь лучше, но тяжело расставаться с больными. Сейчас получаю подарок от Давида: статуйку сидячего Тика. Удивительное сходство! Жаль, что ты не навестил его рабочей: вся знаменитая современность в лицах! Базилевский здесь; получил письмо от графа Велгурского: сыну лучше. Ожидают сюда отца, а мать к сыну. Жуковский 'не был в Неаполе, ибо влюбился в Рим и под конец жил у Кривцова.
   Не худо бы ему после Рима и Ганновера освежиться в Англии. Нельзя не радоваться, что он, поэт, пожил и насладился в Италии; но и нельзя не огорчаться за него и за истинные обязанности, кои лежат на нем, что он не исполнил святой, не отклонимой от него обязанности, для коей приставили его к наследнику; не его вина была бы, если бы он и надоел напоминаниями; не рисовать, а читать, учиться надлежало. Я сужу строго, по я все еще люблю его, как брага, а вы, как поэта-друга и баловня вашего. У него должна была быть одна мысль: заронить искры, пробуждать чувство, обращать, отвращать от балов и парадов и устремлять на лучшее устройство; заговаривать о важном, хотя бы и не слушали его, не отвечали ему. Россия, друзья истинные его и отечества не заглянут в его альбумы, а спросят, что узнал он и его воспитанник; чем прельщался он и что вывез из Германии и Англии для России. Ему надлежало так надоесть великому князю и прочим приставникам, чтобы быть отослану или с дороги, или по возвращении, и тогда бы он дорисовал свой album спокойною кистию и со спокойною совестию на досуге и сохранил бы otium cum dignitate. Вообрази себе, что Плетнев, учитель языка и литературы и корреспондент пишет письмо ко мне, хотя с чувством о старых наших сношениях, которое меня тронуло, но с грамотностью замоскворецкой дамы. И он – наследник журналиста Пушкина и биограф его!
   Б[улгаков] прислал мне «Современную песню» Д. Давыдова. Какая подлость в слоге! Но вот и порядочная строфа:

     А глядишь: наш Лафайет,
     Брут или Фабриций
     Мужиков под пресс кладет
     Вместе с свекловицей.

   Впрочем, тут и бородавки, мошки да букашки, червяк голодный, почешет и прочее, и прочее, и прочее.

   На обороте: Allemagne. Sou excellence monsieur d'Oubril, ministre plénipotentiaire de s. m. i. do Russie. А Francfort sur Mein, а вас покорнейше прошу доставить его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому.

829.
Тургенев князю Вяземскому.

   8-го июля 1839 г. Франкфурт.
   Жуковский здесь уже третьего дня, а вчера приехал и великий князь. Я провел с первым весь день у Козловского с графом Велгурским, где вчера и обедали; ввечеру у Убри с великим князем, где и танцы. Я нашел великого князя здорового, подобревшего, а граф Орлов рассказал мне его успехи в Англии. Они пробудут здесь еще с неделю, разъезжая по окрестностям. Твои будут дня через четыре; не знаю, дождусь ли, ибо зажился в ожидании Жуковского. Марч[енко] получила от княгини письмо. Пора в Киссинген, ибо желаю объехать скандинавский север; Дашков начертал мне маршрут. Жуковский здоровее прежнего. Князь Козловский – краснобай по прежнему. Здесь и все его семейство, а сын и с невестой: он благословил их по своему. Вчера танцовали у Убри, а по утру Жуковский прочел у них твой «Самовар» и находит, что это лучшая пиеса твоя, и что ты как-то созрел душою и следовательно поэзиею. М[арченко] обещала мне les impressions de voyage твои, но сдержит ли слово? Орлов рассказал кое-что об Англии, где великий князь очень понравился. Он был и у Брума. Графиня Велгурская получает письма от мужа; но мы знаем, что ему не лучше, скрываем от неё и не знаем, поедет ли она к ним на встречу в Марсель или будет ожидать писем еще из Рима. Брат графини Пушкиной и Демидовой приехал сюда из Рима, где их видел, по прежде писем отца. Сердце раздирает смотреть на мать и сестер, а надежда плоха. С Марч[енко] много и часто о тебе: ты любим в семействе. Они надеются дать еще бал великому князю, по вероятно я не дождусь его. Приемом великого князя я доволен. Вся его свита здесь. Перешли это письмо и к Булгакову: нет времени писать другого. Жаль Д. Давыдова! Он хлопотал о перевозке князя Багратиона, а его и самого свезли. Я не любил его самохвальства и того, чем он хвастался, но иногда мне он очень нравился, и в нем была оригинальность, хотя не совсем без искусства. Он, кажется, готовил, какую-то книгу о Польской войне.
   Простите! Кланяйтесь всем, кто вспомнит на Неве и в Москве. Я видел панораму пожара 1812 г. в Париже. Так и обдало душу воспоминаниями детства и университетской жизни, особливо на Моховой, которая, и с Пашковским домом, очень верно представлена.
   Я писал к вам отсюда с князем Юрием Трубецким, но это получите вы, вероятно, прежде. Здесь Мещерские. Демидовы будут опять в Киссингене. Брат графини Пушкиной ни чего не знает о ней.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

830.
Тургенев князю Вяземскому.

   17/5-го июня 1839 г. Киссинген.
   Завтра неделя как я здесь. Я оставил во Франкфурте графиню Велгурскую с дочерьми; она не знала еще о своем несчастий. Здесь графиня Эльмит получила письмо от княгини Репниной, которая известила ее о кончине бедного страдальца. Я написал к Жуковскому или к Убри, чтобы приняли меры помешать графине Велгурской ехать в Италию или во Францию на встречу сына, коего она уже не встретит в этом мире. Еще не имею ответа оттуда. Ожидаю сегодня княгиню Вяземскую или письма от ней. Она уже писала ко мне сюда и просила заготовить квартиру, но не брать еще, ибо хотела прежде еще советоваться с Коппом. Я отыскал две квартиры, из четырех комнат, а 30 florins (60 р.) par semaine, по удержу ли, еще не знаю. Гости наезжают толпами и сильнее прошлогоднего. Великая княгиня Марья Павловна с супругом и с милой восемнадцатилетней фрейлиной уже здесь. Мы обедаем иногда или проводим вечера у ней. И Северин вчера ночью приехал встретить великого князя, коего сегодня ожидаем. Ми провели с ним, в приятельском болтанье, почти весь день; обедали у великой княгини с польским генералом, графом Красинским, коего рассказ об Италии напоминает Чаплица. Многие о тебе здесь вспоминают. Я живу по прежнему и знаюсь с подобными прежним; следовательно, вероятно, и опять прослыву шпионом. Занимаю прежния комнаты. С Жуковским провел я несколько приятных, задушевных минут, но только минут; они повеяли на меня прежним сердечным счастием, прежнею сердечною дружбою. Этому способствовал и это новый перевод Греевой элегии гекзаметрами, которую он продиктовал мне и подарил оригинал руки его, на англинском оригинале написанный. Я почти прослезился, когда он сказал мне, что так как первый посвящен был брату Андрею, то второй, чрез сорок лет, хочет он посвятить мне. Мы пережили многое и многих, но не дружбу: она неприкосновенна, по крайней мере в моей душе и, выше мнений и отношений враждебных света, недоступна никакому постороннему влиянию. Соприкосновения Жуковского с чуждыми мне и часто враждебными элементами не повредили верному и постоянному чувству. Пусть другие осуждают его за то, что он жмет окровавленную руку Блудова: я вижу в этом одну лень ума или сон души, а не равнодушие; и в отсутствии я сердился на него за многое; встреча примиряет с ним, ибо многое объясняет. Я люблю его и за великого князя, в коем вижу что-то доброе, сердечное, человеческое, и меня что-то влечет к нему. Я должен удерживать это влечение и буду стараться реже с ним встречаться, ибо это несовместно с моим положением, с достоинством оскорбленного во всех отношениях: гражданских и семейственных. Перевод Жуковского гекзаметрами сначала как-то мне не очень нравился, ибо мешал воспоминанию прежних стихов, кои казались мне почти совершенством перевода; но Жуковский сам указал мне на разницу в двух переводах, и я должен признать в последнем более простоты, возвышенности, натуральности и, следовательно, верности. Les vers à retenir также удачнее переведены, и как-то этого рода чувства лучше ложатся в гекзаметры, чем в прежний размер, коего назвать не умею. Он скоро будет с вами. Если ты намерен издавать твой страннический keepsake, то выпроси у него элегию. Первый перевод прежде всего был напечатан в «Вестнике» Карамзина. Я дал ему «Последний день» Ребуля, по не мог дать мелких стихотворений его, ибо нашел экземпляр после в портфеле, да и тот не мой. В Париже их отыскать нельзя. Нет ли у вас? А лежитимист-поэт и булочник должен ему понравиться.
   Мы узнали о несчастий Царскосельской железной дороги и потужили искренно. Может быть, я не поеду на Берлин, а прямо чрез Ганновер и Гёттинген на Гамбург и оттуда в Данию и Швецию.
   Бог знает, где придется получать письма от своих дальних и от своих ближних! Пора бы и тебе откликнуться; княгиня писала, что ты уже приехал; поздравляю с новым потомством.
   Читал ли четверостишие Жуковского на Сардамскую хижину Петра I? Прекрасно! Северян запомнил его. Он писал к тебе письмо когда-то страниц на десять, но думает, что ты не получал его: справлюсь здесь Здесь есть красоточки, но немецкия. Веймарская фрейлина милее всех и одушевленнее, и свежее. Прежния веймарочки также хороши и умны были, но теперь с мужьями,

     Незримые никем, в пустынях доцветают.

   18-го июня.
   Сегодня ожидаем сюда великого князя к обеду. Бот пятистишие Жуковского на Сардамский домик, где плотничал Петр Великий:

     Над бедной хижиною сей
     Несутся ангелы святые:
     Великий князь, благоговей!
     Здесь колыбель империи твоей,
     Здесь родилась великая Россия.

   19-го июня.
   Вчера, в девятом часу вечера, приехал великий князь; с ним граф Орлов, Кавелин, Ливен, Енохин. Жуковский уехал далее, к Берлину, и дождется великого князя на дороге. Они привезли мне письмо от княгини, которая будет здесь чрез четыре или пять дней. Готовлю ей квартиру, но трудно найти не на солнце и у вод и дешево. Постараюсь. Сегодня отвечаю ей.
   Графиня Велгурская уехала на встречу к сыну. Жуковский писал к ней, чтобы остановить ее на дороге, но О[рлов] уверяет, что письмо его не найдет её. Каково же одной, с детьми и в неизвестности, ибо ей намекают, но всего не говорят в письме! Вчера встретили мы на крыльце великого князя. Орлов тотчас сказал мне, чтобы я не объявлял ему о кончине графа Гелгурского, ибо он только намекнул ему об опасности. Не знаю, скажет ли и сегодня. Вчера же осветили плошками и наши аллеи, и, провожаемые зажжеными и курящимися светильниками, в розовом и багровом зареве, великий князь с великой княгиней вошли на полчаса в залу, где все были им представлены, и начались вальсы. С их уходом и танцы кончились. Сегодня все русские обедают у великой княгини, которая уговорила племянника остаться с нею до завтра, а он прежде предполагал обедать сегодня уж в Эрфурте. Сюда приехал и Фарнгаген и привез мне и о тебе известие. Я рад ему, и теперь еще менее причин ехать на Берлин; условлюсь о Сен-Мартене и прочем.
   Письмо к сестрице перешли чрез Булгакова, а к Арженитинову можешь переслать и чрез Татаринова или прямо чрез Булгакова же.

   6 часов вечера.
   Обедал у великой княгини: пили за её и за приезжого и отъезжающего здоровье. Я сидел напротив die hoben Herrschaften, между Севериным и восемнадцатилетней chanoinesse, demoiselle d'honneur, qui parlait de poésie et citait Byron par coeur, en captivant le mien. Je lui ai envoyé les préludes. Дай знать Павловой, что великая княгиня восхищалась её стихами. Великий князь еще не знает о кончине графа Велгурского. У меня сидит Фарнгаген, и мы разбираем рукописи Сен-Мартеня и новые книги, им и мною привезенные, а предо мною, на балконе, великий князь с дядюшкой, и я слышу разговор их.
   Великий князь в жилете шотландского клана: жаль, что туда не доехал! И принц Вильгельм сюда приехал и завтра уезжает к Эмс. Его болезнь важная, и он мучится меланхолическими предчувствиями. Прости! Несу письмо к Енохину.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому, г. вице-директору Департамента внешней торговли. В С.-Петербурге.

831.
Тургенев князю Вяземскому.

   22-го июня 1830 г. Киссинген.
   Третьего дня послал я к тебе письмо с Блохиным, доктором великого князя, в пакете на имя князя Голицына. С тех пор много к нам наехало, и я не успеваю любезничать с немочками и русскими и шарлатанить по прежнему с учеными и пасторами; бываю у Семеновой, пью чай у графини Эльмит, беседую с Фарнгагеном, генералом Шарнгорстом, сыном знаменитого, с Теремином, французско-немецким проповедником в Берлине, с Германом, лейпцигским археологом, с графинею Монжелас, дочерью знаменитого Талейрана Баварии; слушаю Пушкина и Жуковского, мило произносимых девицею Wimpfey, племянницею Северина, и Фарнгагеном, который познакомил меня с новыми для меня стихами Пушкина Время летит. Иногда обедаю, ежедневно гуляю в аллеях с великой княгиней и, часто забываясь, мыслю вслух с лею; а более всего читаю теперь переписку или письма Гонца к Иоанну Мюллеру. Какая прелесть! Какая жизнь в этом худо оцененном австрийско-европейском либерале! Как я виноват перед ним! Как он выше многих, нами уважаемых! Какая сила, какой огонь, какой слог от души, мысли и патриотизм его оживляющий! Вчера узнали мы и о том, что могло случиться по дороге из Царского Села в Павловск. Я первый из русских прочел весть в немецком журнале; встретил великую княгиню, по смолчал и передал Северину, а он Фицтуму, который осторожно объявил ей о приключении. Не зная еще, о чем он хотел известить ее, первая мысль в ней – было материнское чувство, спрашивая о вести: «Est-се de Londres?» (где сыпь её). Ее успокоили. Сегодня она два раза подзывала меня к себе говорить о спасении, коим обязаны спасенные молодым офицерам, различных европейских и азиатских поколений.
   Я решительно еду отсюда на Гёттинген, Ганновер и Гамбург и оттуда в Данию и Швецию. Ожидаю княгиню после завтра, ищу ей квартиры, но еще не нашел. Приезжих гораздо более прошлогоднего, и много-квартир уже заказано.
   И Рюмина, княгиня Шаховская здесь. Она приняла меня за князя Козловского и первые пять минут удивлялась, что я так поздоровел. За то и я не узнал ее, но теперь опять разглядели друг друга. Фарнгаген тебе кланяется; мы не расстаемся, спорим и рассуждаем, а он еще и читает мне наизусть Пушкина. Прости! Генерал Анреп отдаст тебе эти строки. Где-то получать мне письма от тебя? Не напишешь ли в Гамбург, чрез нашего консула? Поспеши: через две недели отсюда выеду.

   Три часа.
   Сейчас получил письмо от княгини: она завтра в Ганау, а после завтра здесь.

   23-го июля. Воскресенье.
   Опоздал отдать письмо Анрепу. Жена его посылает его с своим в Франкфурт. Вчера одна Didona abbandonata играла на клавесинах у великой княгини: прелестно! Редкий талант! Я иду отыскивать квартиру, ибо сегодня, а не завтра, ожидаю княгиню; и если приедет до трех часов, то припишет в этом письме. История мчавших государя лошадей оказалась баснею. И спутник твой, Кочубей, явился вчера, но беспутниц ваших нет. Вчера прочел я половину твоего «Самовара» Фарнгагену, другую дочту сегодня и вес дам m-lle Wimpfey для прочтения с дядей.

   Полдень.
   Обегал весь город, а квартиры не нашел. Есть, да неприличные или неудобные. Заказал на первый въезд комнаты в квартире. Авось, отыщу порядочную ввечеру.
   Северин получил от Мальтица Жуковского ответ голландскому поэту: «Gegengruss des russicheu Saugers an batavisclie Sauger». Вот un vers а retenir:

     Die Axt, die er geführt, lehrt ihn den Scepter führen.

   Оригинала не читал. Скажи Жуковскому, чтобы собрал кое– как мне неизвестное.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербург, в Департамент внешней торговли.

832.
Тургенев князю Вяземскому.

   25/13-го июля 1839 г. Киссинген.
   Маркиз de Custine, автор «Писем об Испании», «Этеля», «Швейцарского пустынника», в коем он отчасти описал свою любовь к герцогине Дюрас тогда, когда его хотели женить на её дочери, и прочего привезет тебе отсюда это письмо и другое, от княгини, с безделками богемского хрусталя. Он приятель и Шатобриана, и Рекамье, и ты его видел у ней. Рекомепдуй его и князю Одоевскому и от моего имени, и по желанию Фарнгагена, который с ним большой приятель. Он знавал жену его, Рахель, и был с ней в переписке и написал о ней статью в «Revue de deux mondes», Фарнгагеном перепечатанную. Он пишет свои путешествия. Если поедет в Москву, то передай его Булгакову и Чаадаеву моим именем, и Свербеевой для чести русской красоты.
   Мне здесь теперь веселее, нежели бывало. Пасторов и красавиц прибавилось; болтать и любезничать есть с кем: Теремин, пастор из Берлина, графиня Mongelas из Мюнхена. Вчера праздновали мы день рождения сына великой княгини; выписали из Вюрцбурга цветов для неё и сделали подписку для, разбитого камнем плотника «в честь сыну, но сердцу матери.» Это ей очень понравилось и тронуло. Я получил извлечение из письма из Симбирска. Ивашев, дядя мой, любимый адъютант
   Суворова, отец сосланного, умер; молодой Татаринов женится. Перешлите письмо.
   Квартира невзрачная, по, право, другой, и теперь, не найдешь, но удобная и чистая; хозяйка – лучшая здесь прачка. Твои здоровы и веселы. Nadine ne кушала почти ничего вчера у Больцано. Княгиня велела тебе сказать, что Наденька начала пить Рагоци и выпила сегодня три стакана, а она сама четыре; что я похудел и похорошел и очень авантажен; что сегодня мы едем с графиней Эльмитой в колясках куда-то гулять и прочее. Надина возьмет сегодня и первую ванну.
   Отдай Прянишникову приложенное. Вот для твоей внучки от бабушки перчатки. Отошли теперь же к Булгакову. Познакомь его и с Михаилом Орловым.

833.
Тургенев князю Вяземскому.

   19-го июля 1839 г. Гамбург.
   Вчера приехал я сюда чрез Гёттинген, где проучился пять дней у старых и новых учителей; чрез Браупшвейг, откуда, по железной дороге, ездил три дня сряду в Вольфенбюттель, где в библиотеке Лейбница и Лессинга нашел кучу сокровищей, даже и о России, и какие! Но какой-то Иванченков и Строев уже предупредили меня, хотя не во всем. Я отыскал рукописи, до царствования императрицы Анны относящиеся и весьма важные, хотя отчасти известные: ответы её. Я выписывал там два после обеда и одно утро и, благодаря ученому библиотекарю Шенеману, сыну бывшего гёгтингенского профессора, многое узнал, заметил, но когда все сие привести в порядок? Здесь нашел письмо от брата и успокоился, хотя Клара опять страдала.
   Сегодня едет почта; не знаю еще, что сделаю и куда поеду. Сбираюсь в Данию и Швецию, но коляска и глупо-неопытный камердинер многому помеха. Вчера обегал Юнгферштих, где все гуляет, пьет и повидимому благоденствует. Прекрасного пола не оберешься. Видел Штруве и Бахерахта: авось, удастся что-либо послать, Ожидал здесь от тебя грамотки, по нет ни на одной почте, а у каждого государства здесь своя. Не знаю, куда просить вас адресовать письма, ибо сам не знаю, куда поеду и куда доеду. Если путешествие скоро надоест по незнакомому и для меня безъязычному северу Скандинавии, то и скорее увидимся, чем ожидал. Твоих оставил в Киссингене здоровых, веселых и любезных. Уговаривали остаться, но письмо от брата ожидало меня в Гамбурге, да и Гёттинген манил меня. Вольфенбюттель всего интереснее. Досадую, что так много рыская по Германии, в первый раз, был в духовной отчизне Реймаруса, Лейбница и Лессинга, который, по моему мнению, был умнее Гёте и многих других, и по сию пору его умом живущих; мыслил вслух и писал превосходно и опередил век свой почти целым веком.
   Пожалуйста, постарайся, чтобы меня не очень обирали на таможне. Дай знать куда-нибудь, что делать с некоторыми вещицами. Обнимаю тебя и еще кого заблагоразсудить.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербург.

834.
Тургенев князю Вяземскому.

   28/16-го июля 1830 г. Воскресенье. Копенгаген.
   Я добрался сюда морем и сухим путем из Гамбурга чрез Киль, где прослушал профессоров и просидел в библиотеке за актами управления Гольштейном Петра III и Павла Петровича, то-есть, Екатерины, Папина и Сальдерна и в беседе с Далеманом, одним из семи прогнанных гёттингенских профессоров. Киль – колыбель нашего царского дома: везде следы русского правления; Екатерипа и здесь была Екатериною и Панин – Напилим; но, не в упрек будь им сказано, напрасно они сперва обменяли, а потом уступили эту прекрасную, единственную гавань, по водам коей я катался и любовался прелестным взморьем. Мы бы стояли одной ножкой в Германии, то-есть, в Европе, и какая бы выгода для торговли и нашей образованности! Непостижимо, как Екатерина могла согласиться на уступку законно папе принадлежавшего, будучи, впрочем, везде и всегда царства прибавительницею. И Папин оплошал! Лучше бы оставить Польшу в покое и сберечь наследственное княжество с гаванью и с трудолюбивыми добрыми немцами, кои еще в 1814 году желали быть русскими. Я нашел и купил много книг и брошюр с разными scandale-зными анекдотцами; приехал сюда до Вординборга морем и потом сухим путем; осмотрел уже библиотеку с руническими памятниками и рукописями и с загами, в коих первое мерцание нашего исторического света. Был у графа Сен-При; жена его, которую мы встретили на пути к Ашафенбергу, накупила для меня датских перчаток, кои с Кудрявским посылаю в Париж и везу с собою в Петербург. Обедаю у St.-Priest и отказал для того барону Николаи, ибо он на даче, а я ушиб ногу и боюсь долго просидеть у моря. Обираюсь в Штокгольм, но еще не знаю как. Плохо без языка! Но сию пору он довел меня до Копенгагена, но доведет ли и до Штокгодьма? Досадую, что избрал сей путь в коляске и с безъязычным камердинером. Я думал, что Штокгольм ближе к Копенгагену: вперед выучусь прежде географии. Прочти мое [письмо] к князю, если он позволит. Иду завтра к Пестору-королю: он заводил школы, отпускал на волю крестьян, жил с метресой, не пил вина, ненавидел англичан за разрушение Копенгагена и всей датской земли (чрез финансы); принимает всех, от босоногого нищего до министра и теперь еще навещает свою подругу подтишком ежедневно, а сына своего и её определил секретарем в Париж. Торвальдсена статуи Иисуса Христа и двенадцати апостолов прелесть! Но ни его, ни поэта Эленшлегера, ни епископа Мюнстера нет в городе. Досадно!
   Что бедная Свербеева? От Кошелевых узнал я о её болезни и с тех пор о ней думаю. Видел Северный музей, единственный в своем роде. Сколько драгоценностей! Видел и барона, Николаи и завтра у него обедаю, а после завтра опять к Сен-При.

   29/17-го.
   Иду к королю на общую аудиенцию и перескажу о пей, когда выеду из белокурого царства. Напиши ко мне в Штокгольм или в Або: везде справлюсь. Сестру Авроры ожидают сюда с португальским мужем.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому.

1840.

835.
Тургенев князю Вяземскому.

   Le 9 février 1840. Moscou.
   Я приехал сюда третьего дня к обеду, но нашел сестру опять больною; сегодня легче… Узнал, что в Сибири, у сосланного моего родственника Ивашева, скончалась милая жена, приехавшая к нему для его счастья, m-me Dentu, и оставила ему трех сирот. Ивашев потерял в один год отца, мать и жену и сохранил трех детей в Сибири, а сестры – в Италии и на Волге!
   Спроси у доброго солдата, положил ли он в чемодан или в портфель дне стеклянные штучки (башмачек и прочее), и отправил ли он большой портфель мой, в коем я уложил портреты мои и гравюры? Я не нашел ни портфеля, ни стеклянных штучек. Если портфель не отправлен, то обвернуть его в большую старую бумагу, завязать, надписать на мое имя и прислать к экзекутору Почтамта Сафайлову и попросить, увязав в рогожу, прислать ко мне; а из другого портфеля, поменее, вынуть один портрет мой и отослать от меня к Бартеневу, в Почтамт. Я не знаю также, где голубой картончик, в коем портрет мой, в Брейтоне писанный, и портрет Сашки, карандашем. Если остался в Петербурге, то и его уложить в большой портфель и прислать сюда. Другого же портфеля не трогать. Вот три письма с посылочками.
   Mettez moi à ma place, c'est-ii-dire aux pieds de m-mc Va-louieff. Voici deux paires de pantoufles qui serviront de symbole de la cérémonie qui comme tant d'autres expriment une vérité: Justes choses à Valouieff, J'ai vu hier le prince Lobanoff à la soirée de Pavloff et toutes les personnes qui représentent ici le mouvement intellectuel. Хомяков читал прекрасные стихи: пришлю.
   Обними Жуковского, Велгурского и Карамзиных, Мещерских, Пушкино-Гончаровых и прочих, и прочих. Дай знать о себе и о своих поскорее. Платье и прочее Путятиным и Сушковым поелано с попутчицей. Что мой дурак экс-камердинер?
   Я ехал во всю дорогу с Суровщиковым, на жену коего доносил; он важничал и в грот меня не ставил: по делом вору-шпиону и мука!

836.
Тургенев князю Вяземскому.

   10-го февраля 1840 г. Москва.
   Я отыскал хрустальные штучки, но портфеля нет, а в нем и белая бумага с шифром А. N. Все пришлите как писал. Спасибо солдату за укладку: все доехало в целости, Один дамский гребень изломался и то для того, что дамы его укладывали. Александр Муравьев женился в Сибири на чьей-то дочери. Я еще не видел Екатерины федоровны. Сейчас еду к ней. Вечер у Свербеевых. Они хоронят 90-летнюю девицу-тетку, Свербееву. С княгиней Гагариной болтали целое утро. После римских палат живет она в скромном флигеле, но окруженная итальянскими воспоминаниями. Мила и добра по прежнему, но жаль, что и добреет. Мы будем часто видеться. Сегодня маскарад à 6000 personnes, в пользу бедных французов: еду туда. Москва не пуста, но тиха, как гробница: слышны одни удары нагайки казаков рыщущих полициймейстеров по спинам встрешного и поперешного извозчика и обозника. Это была первая моя встреча. Кроме Свербеевых, Павлова, княгини Гагариной, я еще никуда не являлся. Разбираю книги и бумаги, но главные в деревне. Может быт, сберусь в Симбирск, по желал бы кинуть на Волгу незамерзший взгляд и видеть матушку-реку в её летнем или весеннем разливе.
   С Булгаковым виделся; внуку его лучше, но княгиня еще не принимает, разве сегодня. Ввечеру увижусь с графиней Зубовой, всех чарующей. Киреева в деревне, но дня через три возвратится на всю зиму.
   Прости, милый друг! Надеюсь, что не забудешь уведомить меня о своих ближних и дальних. Из книг, сюда посланных, не нашел двух частей Вильменя о литературе XVIII столетия, а я сбирался здесь читать его.
   Здесь слышал, что князья, выехавшие сюда ратоборствовать, примирились. Уведомь меня, если узнаешь, или справься чрез Жуковского, каков князь Александр Николаевич?

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

837.
Тургенев князю Вяземскому.

   10-го февраля 1840 г. Москва.
   Спасибо за письмо. Портфели – не кожаные, с бумагами, коих взял два с собою, но картонные, большие, для карт и гравюр; один огромнее и его то прислать, ибо в нем портреты мои, брата и гравюры; другой, поменее, оставить в ящиках коляски; вероятно, оба картонные портфели в него положены. Объясни доброму надсмотрщику и вели отнести, запечатав, на почту, для доставления ко мне: Сафайлову, экзекутору. Вчера был у Пашковой (Долгоруковой); обедал у Муравьевой с Кривцовой. Все тебя помнят, следовательно, и любят. Ежевечерно у Свероеевой и с православными литераторами: Киреевскими, Хомяковым и прочими. Вчера возил французов на Воробьевы горы, pour le départ de la chaîne. Вдруг слышу голос: «Батюшка, Александр Иванович!» Это был мой экс-форейтор Никифор, отданный в солдатство за пьянство, выключенный из жандармов в армию, с придачею 300 палок, вытерпевший 2000 сквозь строй в Варшаве: за дерзость против начальства и ныне ссылаемый в Сибирь Больно тяжко на совести! За то карману легко, и вот как: беспокоясь в 1832 году за себя в России, а за брата на чужбине, я продал Жуковку за 60000, подмосковную с лесом; вчера узнал, что купивший продал уже лесу на 90000, запродал еще на 30000 à peu prés и сохранил много для будущей продажи; дочь его предлагает ему за остальное 100000, а он не уступает и за 135000; следовательно, имение в 230000 и более продал я за 60 и с ним приют под Москвой, с старинным домом, для меня и для архива, и с воспоминаниями о батюшке, который живал там с матушкою и братьями. А от чего и от кого торопился? Приложи к этому передачу Тургенева за менее чем половину дохода и вечную, неукротимую тоску но нем – и после вспомни слова свои о получаемых мною окладах и слова Екатерины: «Sricte justice n'est pas justice, justice est équité». Была ли и справедливость? Была ли и équité?
   Когда едет Жуковский и зачем так рано? Куда прямо? Удастся ли свидеться? На свидание уже не поеду, а желал бы встретиться.
   Вот еще встреча вчера: мужик с четырьмя возами шатается и плачет на дороге: «Батюшка, довези меня до Серпуховской заставы, ограбят злодеи, опоили чарочкой!» Что же? Я послал с ним камердинера и после узнал, что мошенники опоили его дурманом; он доехал с ним до постоялого двора, ему знакомого; там он уже лишился чувств, но хозяин прибрал крестьянина (деревни Тарасковой, нашей знакомой Боборыкиной, спроси у Карамзиных: так ли?). Надеюсь, что очнется. Другого, с четырьмя подводами, также опоили и погнали в другую сторону. Обыкновенно мужики падают на дороге, а лошадей и воза уводят мошенники, кои следят за ними. Этот спасен, вероятно: пошлю справиться. Я узнал, что это здесь на рынках беспрестанно случается. Так как я вчера в тюрьме подружился с полицеймейстером Мюллером, то доведу это до его сведения. Гааз, коего удалили от звания члена Тюремного общества, но не могли удержать его от благодетельных для ссыльных посещений тюрьмы, уверял меня, что Мюллер человеколюбивее других: судите о прочих!
   Обними своих. Я уже и здесь знал, что Надине очень хорошо, а ты ни слова в Петербурге. Перецелуй у присутствующей и отсутствующих своих, у Карамзиных и прочих. Где же Саша? Я был у княгини Мещерской. Гоголь в большом затруднении с сестрами. Нужно поместить их, а он горд, и в России талант его дохнет. Добрая Свербеева хлопочет, по придется приняться за Муравьеву.
   Пришлю завтра письмо к брату для Валлада. На бумаге 210 рублей отметил. Je vous enverrai les lettres de Circourt, de Fondras et les vers de Ronchaud.

838.
Тургенев князю Вяземскому.

   20-го февраля 1840 г. Москва.
   Я писал в тебе вчера, а сегодня посылаю два пакета для Баллада: один с письмом, весьма нужным, который прошу его отправить при первой оказии; другой – с тетрадками или с книжкой. Этот может быть и отложен до удобнейшего случая. Вот и записочка к нему об этом. Посылаю Баранту редкую книжку о Дмитрии Самозванце, на французском, здесь перепечатанную, с предисловием, князем Оболенским. Вот и тебе экземпляр.
   Вчера узнал я об отъезде одного доктора в дальнюю Сибирь и в разные места. Мне удалось послать книг двадцать утешительных и забавных к двум из сидящих в сени смертней. Роншо, Туркети, Биньян и лежитимист-хлебник Ребуль etc., etc, etc. и новое издание Фонтана будут читаны в Сибири, вероятно, прежде Петербурга. И fichus парижские.
   Здесь очень скучно и душно. Умные люди сделались православными; Чаадаев живот за Красными воротами; балы редки; многих баловников не знаю. Самарина ты угадал: он еще боится звать меня на вечера свои. Одна Свербеева неизменно мила и любезна со мною; к счастью, у ней траур, и она домоседничает. Сегодня обедаю у княгини Гагариной (Соймоновой) и на бале у князя Щербатова. Одно рассеяние – Тюремный замок и Архив, где вчера Малиновский любезничал со мною и осыпал меня приветствиями и услужливыми предложениями. Четверо уже для меня выписывают. Какие сокровища! Не знаю, с чего начать: все любопытно! Как умна была Екатерина и как безграмотна! Но и король-философ немногим перещеголял ее в орфографии. Фредерик II не умел или не хотел писать правильно своего имени. Как они друг другу фимиамничали! За «Наказ» он ее ставит выше Солонов и Ликургов; она его – выше Александра за победы. Но сама она называет свою бессмертную компиляцию просто компиляцией, большею частию из других выписанной и ей не принадлежащей. Иосиф II также ей подтрунивает; о – вассале Понятовском уж и говорить нечего: «падам до ног» да и только. Скажи Баранту, что часть французской новейшей история, особливо революции – здесь, в архиве. И право, все бы к чести и к славе России, по крайней мере здравомыслия Екатерины. Она лучше понимала кобланских выходцев и их интересы; первая заговорила за них и за свои царские интересы, но и пруссаки не устояли. Как трогательны собственноручные письма также безграмотной Марии-Антуанетты, умолявшей о спасении! Но братец и дядюшка венские были глухи, и она обратилась чрез Симолина нашего к нашей же Екатерине уже поздно! Я списываю письма со всеми ошибками: cela explique beaucoup les acteurs. Мария-Антуанетта сильно жалуется на Австрийского императора и еще более на тех, кои окружали братьев короля Лудвига XVI, то-есть, на эмигрантов. Советы королевы были едва ли не благоразумнее эмигрантских; она помышляла о собственном спасении и судила беспристрастнее по какому-то инстинкту; они часто увлекались и местию, и честолюбием. «Quand même avec des forces supérieures on pourrait entreprendre quelque chose, il faudrait encore que les princes et tous les franèais restassent derrière», писала она к императрице секретно, в 1791 году, 3-го декабря. Она хотела вооруженного конгресса; «Un congrès armé qui retenant les princes d'un côté, en impose aux factieux de l'autre et donne aux gens modérés de tous les côtés un moyen de force et un point de réunion». Она умоляла Екатерину уговаривать на это Пруссию, Данию, Швецию, Гишпанию, прибавляя: «Engagé aussi l'empereur а же montrer mon frère enfin». Писала с позволения короля. Барон Бретель пользовался полною их доверенностью в сие время. Особенною записочкой, в 1792 году, 1-го февраля, королева просит об отправлении из Парижа Симолина к Австрийскому императору для дезабюзирования на счет их императора. Симолин послушался и поехал в Вену, по императора не стало к его приезду. Вступил другой на Римско-Австрийский престол. Советы Екатерины королю и принцам и другим державам были благоразумные, но она и себя, и своих берегла и не экспозировала сил империи неверным планам и рассчетам. Она писала к графу Румянцову собственноручно: «II faut prêcher au baron de Breteuil et à m-r de Calonue que de haine particulières et des mésintelligences quand il y va du tout pour le tout est un vrai enfantillages indignes de gens de mérité et qu'ils doivent étoufer tout rancune pour le bien commun de la patrie et convenir а coeur net et ouvert des moyens de la sauver faisant abstraction de tout, autre idée. L'habilité en general ne consiste pas a être entier dans son opinion mais d'avoir ce liant qui ne gâte pas les choses. Se disputer presantement pour les plans du gouvernement futur c'est s'accrocher à l'ombre et laisser échaper le reel»: хоть бы Талейрану! Она посылает графу Румянцову два креста св. Владимира 4-й степени и пишет: «Il remettra ces deux roix aux princes frères du Roy, afin qu'ils eu revêtissent les Sieurs du Ripaire et de Miandre officiers gardes du corps du Roy qui ont sauvé la vie de la Reyne la nuit du 5 au 6 octobre et qui sont à Coblence présentement».
   На разных лоскутках отметки её рукою: «Au lieu demandier un azile je ne serai point deguerpi du corps de Condé».
   «Хотят сидеть за печкою, ждать, чтоб варенные жавренки им в рот в летели».
   «Si le Roy etoit resté au corps de Coudé il n'aurait pas ou besoin d'errer de ville en ville».
   Покажи это князю Александру Николаевичу Голицину.
   Вот два письмеца со стихами, кои ты мне прислал сюда. Покажи стихи великой княгине Елене Павловне, если вздумаешь, и с выписками о Екатерине. Я отвечал Циркурлге: пусть присылает Фудрас свои басни и другой волгам с чем-то. Если удастся, то поднесем чрез кого-нибудь. Он, кажется, лежитимист и, следовательно, должен нравиться. Я часто помышляю писать и отсюда письма, в форме хроники московского архивариуса; но того и смотри, обмолвишься, хотя и порядочным стихом. Боюсь и похвалить не впопад, например, Екатерину. Было бы чем занять досуг и здесь, и в Париже, но глаза плохи, и архивская пыль с залежавшихся фолиантов, оживляя и просвещая ум, темнит глаза. Для моих занятий места довольно, особливо при бездействии чиновников Архива, но для размещения бумаг и самоважнейших места мало. Архив нужно расширить и взять дом, вмещающий дряхлого Малиновского, под столбцы и фолианты. Довольно стража для житья в Архиве; и от пожара безопаснее при малолюдии. Чем меньше варят и курят около архива, тем безопаснее: это везде наблюдается. Какой-нибудь деятельный поваренок может лишить Россию и Европу и Ангальт-Хербст Екатерининской славы и заслуг деятельного Безбородки или кунктатора Папина. Местоположение Архива выгодное; на пригорке, отделенном широким двором от соседних строений и владычествующим над историческою и памятниками полною Москвою, над монастырями, где живали началоположники наших архивских сокровищ и бытописаний, наши Несторы и Никоны. Кстати: обними Карамзиных. Сюда ожидают Андрея для конной закупки. Здесь расчитывают мой портрет и расхваливают живописца; все клеплят на тебя: его напечатал Краевский. Нельзя ли достать экземпляр этого листка? Спасибо милому Жуковскому за статью о Козлове. «Мой пострел везде поспел»: отпевает Пушкина и Козлова и скоро будет беседовать на Майне с Радовицем и любоваться немецкою стариною. Обними его, провожая, за меня. Подпишитесь за меня на десять экземпляров сочинений Козлова. Пришлю 150 рублей но первому востребованию. А propos (между нами): Гоголь здесь очень в тонком за сестер: не знает, что делать с ними, и в Москве ему не пишется. Хлопочет о их размещении по добрым людям; но жаль, что все одни и те же: Муравьева) да Муравьева; а у ней и без того пансион сирот. И Чаадаев помышляет удалиться в деревню к пьяному брату.
   Сию минуту князь Оболенский привез ко мне с другими брошюрами и гравюрами и портрет Д. Фонвизина, гравированный с славного портрета Скотниковым, но изданный или отпечатанный только в малом числе экземпляров. Он купил и самую доску и уступает ее за 150 р. (а может быть и за 100 р.). Я вспомнил, что ты издаешь биографию Фонвизина и посылаю тебе портрет его, а если ты намерен приложить и портрет, то подарю тебе и доску. Уведомь!
   Я получил от него и славный гравированный портрет, оригинальный, Димитрия Самозванца. Но роже его, с двумя бородавками, ясно видно, что он был не русский и, следовательно, не Отрепьев и не истинный Димитрий, а литвин; следовательно, воспитанный и предназначаемый на русское царство иезуитами. Портрет выйдет после и для других,

839.
Тургенев князю Вяземскому.

   2й-го февраля 1840 г. Москва.
   Честь имею поздравить с прошедшею масленицею и с наступившею четверодесятницею; ваш жандарм сыщик провел последний день первой во всем разнообразии потаскной его жизни: утро на Воробьевых горах и под Девичьим монастырем; пообедал в первый раз у здешней с отъезжающей кузиной; поехал на утренний бал к Апраксиной, где, увидев собрата твоего, дедушку Булгакова танцующего, не мог сам ни себе, ни графине Зубовой отказать в двух кругах вальса опять пообедал и уехал к вечерне домой; отслушал ее лежа в пастели, отряхнулся, оправился и на прощальную вечеринку к третьей кузине; оттуда к хворой Свербеевой и снова на бал к Апраксиной, где нашел тех же с утра и новых танцующих; красавицы или полукрасавицы: графиня Зубова, Каблукова, Оболенские, Оникеева (о чем доведено до сведения и её матери) да и Вадковская недурна. Увидел милый колосс Тимирязеву с чувством старинной приязни; расспросил о вас мужа; встретил и поклонился отцу хозяйки, который усадил меня; налюбовался, утомился, напился зельтерской воды и возвратился в Старую Конюшенную к полночи. Письмо твое из Италии читал, по отыщет твоего корреспондента разве Булгаков. Вот и тебе поручение в таком же роде: брат на своем бале узнал от Дежерандо (Фенелон нашего времени), что у него есть сын; что этот сын – повеса; что этот повеса был или и теперь еще в Москве; что Дежерандо желает, чтобы я справился о нем (по секрету) и сделал для него по возможности. Я расспрашивал князя Д. В. Голицына; узнал, что и Барант когда-то писал к нему о сыне Дежерандо; что он бывал у него; что он загулялся здесь, был в долгу, но определительного ничего о нем не помнит и обещал отыскать его; я просил об этом и моего нового приятеля Мюллера, который не вспомнил имени Дежерандо(что уже хороший знак для него). Не можешь ли, под рукою, спросить у Баранта, где мне отыскать сына Дежерандо? Известно ли что ему о нем, и не могу ли я быть для него на пользу и как? Я люблю и уважаю отца; одолжен им по желанию его быть нам полезным, хотя и безуспешно, и желал бы отблагодарить ему. Я и не знал до сей пори, что у Дежерандо есть сын, кроме парижского, ныне судьею. Дежерандо все время и почти все таланты посвящает благодеяниям и особенно страждущему человечеству и обрек на то же и свою племянницу; он – деятельнейший член и президент одного отделения Совета и, сбирая подаяния для глухих, немых, слепых и зябнущих зимою, в то же время читает лекции об администрации, секретарствует во всех христианских обществах, рядит в Совете, судит в Камере пэров и пишет историю философии, а некогда, при Наполеоне, заслужил благодарность почти всей Италии, и Перуза поднесла ему прекрасную картину. Вот еще поручение: Свербеевы очень просят тебя замолвить словечко у Сенявина, хотя чрез Велгурских, за армянина, о коем прилагается при сем записка. Ему бы хотелось из Института Лазаревых поступить на службу или в Азиатский департамент, или в училище восточное. Такие знатоки восточных языков – находка для наших азиатских правителей. Его очень хвалят, и похождения его и любовь к востоку – honny soit qui mal y pense – заслуживают одобрения.

     Он – росту двух аршин с вершком,

   с глазами Боратынской и еретик григорьянского исповедания. Обними за меня Жуковского на прощанье, да скажи ему, не может ли он мне отложить у тебя те книги о Швеции и о Скандинавии etc. вообще, кои я отложил для себя в его библиотеке? Я не на шутку сбираюсь заняться моими путевыми записками, особливо если отставят короля, нашего доброго соседа. У Жуковского – два бюста батюшки: я бы желал, чтобы один сохранял он, другой – ты. По возвращении в Петербург, один из них я постараюсь отправить водою в Париж. Доложи Боборыкиной, что крестьянин её, в прошедшее воскресенье одурманенный, до самой полуночи кричал «караул», рвался и бесился; потом затих, потом заснул, образумился и на другой день цел и здрав отправился во свояси. Товарищ его, коего погнали к Таганке, также выздоровел; хлеб продал и возвратился в деревню.

840.
Тургенев князю Вяземскому.

   29-го февраля 1840 г. Москва.
   Я посылаю к князю Александру Николаевичу прекрасные стихи Хомякова: «Киев» и на кончину двух детей его малюток. Так как он отдает их Павлову для его кипсека, то Павлов и запретил мне и к вам посылать, опасаясь, что копия попадет в какой-нибудь толстый журнал; но, вероятно, я пошлю их к тебе, если успею списать. Можешь и от князя достать, но не выдавать и не издавать.
   Вы уже, конечно, знаете, что Перовский возвращается. От 4-го февраля пишет он большое письмо к Булгакову, верст за 150 от Эмской крепости, что мороз и в палатке 32 градуса; что он, омокая перо в чернила, каждый раз разогревает его на свечке, и что уже из его верблюдов умерло 4000. Войско не унывает и готово идти далее, но он не хочет для своей славы им жертвовать и возвращается. Письмо его длинное, по я не читал его, а только видел и сообщаю со слов Булгакова. Теперь нужно бы заготовить хорошую статью для «Аугсбургской Газеты»: со всеми справедливыми подробностями и голою истиною обезоружить, елико возможно, готовых уже врагов и насмешников, видевших в нас будущих завоевателей Индии. Перовский может отвечать им как… (а кто не помню, хоть убей): «Я шел сражаться с врагами отечества, а не с природой». В девиз ему: «In magnis et voluisse sat est.»
   Я только что вчера напал в Архиве на записку Бланкеннагеля о Хиве и Бухарии, хотя краткую, но довольно дельную. Не посылаю. К чему?
   Здесь скончалась одна из дочерей, кажется, меньшая, Самарина. Отец может сказать с Хомяковым:

     Теперь прихожу я – везде темнота,
     Нет в комнате жизни, кроватка пуста:
     Лампадки погас пред иконою свет…
     Мне грустно: малютки (ок) моей (их) уже нет,
     И сердце так больно сожмется.

   Вчера прожил я целый день по европейски: завтракал в 11 часов, работал в Архиве до четырех, визитничал до пяти и обедал в шесть у княгини Долгоруковой. Да и какой же обед! Фазаны с трюфелями и прочее, и вина подстать. Она велела тебе кланяться и жалеет, что тебя не было с нами. Вечер но обыкновению у Свербеевых.
   Теперь я перебираю Потемкина, Безбородко и переписку с ними Булгакова из Царяграда и Варшавы. Первое письмо Булгакова, из Едикуля, тронуло меня. Он видел неминуемую гибель, прощался и просил за престарелого отца и за детей без воспитания. Какой-то екатерининский патриотизм одолевал в нем ужасы смерти. Провидение спасло его для Варшавы и для Немецкой слободы, где удалось мне пображничать с ним в так называемой библиотеке, то-есть, в погребу, с соседом, католическим ксендзом, коего держал он шутом и в воспоминание о своей польской жизни и службе. Я наблюдаю и формы тогдашних писем в подписи, в заглавии. Указ об уничтожении раба, а может быть и ода Капниста подействовали, если не на дух народный, то-есть, на массы, то на высший класс и на чиновников; вероятно, и польское «падам до ног» исчезло с республикою или с аристократическим деспотизмом.
   Не худо бы справиться в польских архивах.
   «Киев» Хомякова, право, прелесть! Достаньте и Карамзиным прочтите.

841.
Тургенев князю Вяземскому.

   [Начало марта. Москва].
   Не можешь ли ты, en causant avec Barrante, справиться: было ли напечатано письмо Караччиоли к д'Аламберу о Неккере и о его финансовых tours de passe-passe? Я сам помню кое-что из этого письма; но не знаю, было ли то, что я помню, известно по одному преданию или в книгах и в брошюрах того времени. Например, в этом письме нашел я ответ Караччиоли королю, когда он его поздравлял с важным местом в Неаполе: «La meilleure place pour moi serait la place Vendome». Здесь и о старой французской литературе не у кого и справиться. Один Салтыков, но он дремлет в Сенате и в Опекунском совете и на сенаторских обедах. В числе приложений, печатных и рукописных, к депешам, нахожу я много любопытного, по не знаю, перешло ли это тогда все в печать и в публику, или должен я обогащать этим мою котомку?
   Сколько интересного нашел я о Неккере! Как он много значил в тогдашней истории Франции и Европы! Как существенно переиначили время и людей или их образ мыслей его женевские формы и его женевское и финансовое шарлатанство! Как в его шарлатанстве много дельного, и как много шарлатанства в делах его! Как в одно время ласкательством своим королю, им упоенному, он был близок к эпохе и к формам дореволюционным, и как в нем же самом олицетворялась уже вся французская революция! Как он был близок к (sécurité) беспечности народной и правительства французского во время оно и к бездне, поглотившей и финансы, и правительство! Как жаль, что тогда русские администраторы мало знали то, что происходило во Франции по части администрационной; мало пользовались ошибками французского правительства, и что голоса, кои и тогда уже кое-где слышались во Франции, голоса мудрых и постепенных исправлений, истинного патриотизма, заглушены были и для Франции, и для всей Европы бурею революции! Теперь бы, на досуге, собрать эти голоса, эти мнения добросовестные, беспристрастные и издать их к чести их авторов и на пользу нашу. Я имею в виду не политику, а только одну администрацию; но её попытки и безуспешные и пагубные приемы произвели и тогдашнюю политику разрушительную и буреносную, но и освежившую, и оживотворившую Францию.
   Другая любопытная и умная брошюра (в рукописи) – «Les comment». Была ли и она напечатана? Это сильная и дельная критика Неккеровых операций и верная картина его шарлатанства; поучительна для тех, кои еще не подпадали подобным финансовым операциям. Наши прения о финансах в Гурьево-Сперансковскую эпоху как-то напоминают неккеризм, но грозу 1812 года и путешествие нашего Неккера докончи сам, а мне пора в Архив, И сам Неккер впоследствии сделался компилятором старых законов, за кои Россия останется ему благодарною.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

842.
Тургенев князю Вяземскому.

   7-го марта 1840 г. Москва.
   Что ты замолк? Ни ответу, ни привету на все мои письма. Что же портфель с портретами и с гравюрами? Вчера провел я вечер с А. Карамзиным у княгини Мещерской; тут были и ярославская Полторацкая, и княгиня Голицына (Ланская). Сегодня Карамзин едет во свояси. Ожидаем и закупщика коней. Здесь все по прежнему тихо и скучно. Начались концерты. В моем соседстве Киреева, но одна сам-друг; я еще не видал её. Из Парижа – ни слова. Узнал ли Веймара в «Revue des deux mondes» запрещенной?
   Можно ли мне еще послать письмо чрез Баллада? Я пишу отсюда по почте, по не все. Правда ли, что и князь Иван Гагарин женихается? Уехал ли Жуковский? Поклон твоим и Карамзиным. Вчера был у Четвертинских. Прости!
   Я продолжаю в архивском навозе собирать и нанизывать перлы. Навоза мало, а перл много, и самых драгоценных. Необходимо, чтобы каждое министерство прислало сюда депутата для выписки всего полезного по части каждого ведомства, не исключая и литературного. В мнениях Потемкина, Безбородки, Румянцова, даже в советских протоколах и записках много важных указаний и какой-то государственной мудрости. Военная история так же богата здесь материалами, как и дипломатическая. А биографические и характеристические черты! Я отыскал в записке графа Николая Ивановича Салтыкова к князю Зубову Козодавлева точно таким, каким сам знавал его и каким перешел бы он в потомство, если бы оно было у нас.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

843.
Тургенев князю Вяземскому.

   11-го марта. [Москва].
   Очень мне грустно, что и ты болен. Булгаков приезжал вчера читать мне письмо твое. Третьего дня. в Архиве, я так застрадал глазом, а вчера и другим, что поехал к больному глазному доктору Брозе: он велел пустить пиявочную кровь за ушами и дал лекарство. Лучше, по еще страдаю и пишу сквозь слезы, безустанно текущие.
   Если трудно разобрать ящик, то конечно лучше не посылать. Но мне бы очень нужен был мой портрет, в Брейтоне писанный, с головы до ног, и другой – Саши, карандашевый, на почтовой бумаге; да гравюры (два листа) с bas reliefs Торвальдсена в Копенгагене. Я обещал все это, и ко мне пристают. Ключ у солдата, и он бы мог вынуть и не посылать большего портфеля, а один маленький из голубого картона, в коем Сашин и мой портреты. Глаза болят. Прости! Дай Бог тебе лучше! Будешь ли ты сюда и когда?
   Отправь чрез Валлада письмо в Париж или с нашим курьером; оно очень нужное, и в нем документ с отпускной для графини Самойловой. Слышу, что она в Париже.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому.

844.
Тургенев князю Вяземскому.

   15-го марта. [Москва].
   Я все болен; два раза пускал кровь; сейчас приставил мазь Брюкпера за уши. Взял для тебя от Орловой прилагаемую книжку. Поблагодари ее. Писать более не могу. Просижу еще с неделю дома. Досадно! Каков ты?
   Верно, Лермонтов дрался с Бар[антом] за кн.? [7 - В подлиннике фамилия старательно вымарана.] Скажи великому князю Михаилу Павловичу, что protégé его Richard, путешествовавший по России и описывавший и его, и все в ней, на днях был у Троицы с моими книжками; звонил там во все колокола, возвратился сюда, а третьего дня умер; завтра его хоронят и книги мои с ним и все, что написал и узнал о России, но что много поехало и в чужие край. Меня навещают дамы, и ввечеру раут.

   На обороте: Князю Вяземскому.

845.
Тургенев князю Вяземскому.

   16-го марта. [Москва].
   Получил твое 11-е марта. О Фонвизине кое-что нашел и для тебя отметил, то-есть, его отношения можно угадать. Я прежде тебя об этом для тебя думал. О Панине у меня много: характеристика его в инструкции Бержена Вераку; это в Петербурге, а в Париже – оригинал. Достану тебе; но много о нем в депешах, о чем я и в моих письмах к князю Голицыну говорю. Разрешаю приложить и прошу. Мне никто этого запретить не может.
   Пришли «С.-Петербургские Ведомости» обо мне, а то я не буду знать заслуг моих. Я посылаю кое-что любопытное сегодня князю Александру Николаевичу. Поздравляю с хорошим известием из Бадена. Спасибо за это. Тимирязев уехал. Глазам лучше, но и Брюкнера пластырь уже за ушами.

   На обороте: Князю Вяземскому.

846.
Тургенев князю Вяземскому.

   21-го марта 1840 г. Москва.
   Ты меня надоумил писать чрез Баранта, и вот исполнение. Ежели он не едет, то опять отправь от моего имени к Валладу, для отправления с первою оказией. Письмо очень нужное.
   Спасибо, что познакомил меня с моими заслугами. Посылаю рапорт Уварова в чужие своясы, дабы знали на чужбине, чем я там и здесь занят, и что я не шпион, а соглядатай исторический. Жаль, что о новейших приобретениях по новейшей истории ничего не упомянуто! Надобно мне, чтобы знали в Париже что и где и как я приобрел. Постараюсь, чтобы представили меня в настоящем виде.
   Я еще не выезжаю; глазам лучше, но слабы очень. Завтра надеюсь выехать в Архив и к Свербеевым, кои ежедневно почти навещают меня с прочею братиею. Выкладываю для них на столе ежедневно новые штуки из исторической котомки, новые и старые книги любопытные, переписку сорока лет, «Débats» и «Allgemeine Zeitung», где много любопытного и не для всех открытого. Итальянская, полуофициальная брошюра об Унии очень любопытна: она ответ на нашу; нужен бы был и ответ на ответ. Но полно: в глазах Малиновского рябины. Здесь проехал недавно курьер Перовского к государю. Картона еще не получил; не привезут ли сегодня? Почта еще не пришла; 2 часа.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

   Приписка А. Я. Булгакова.
   Здорово, душа моя! Сегодня некогда писать к тебе.

847.
Тургенев князю Вяземскому

   25-го марта 1840 г. Москва.
   Письмо брата от 14-го марта нового стиля очень значительно. Отвечая на мои запросы о фондах, он намекает о состоянии Франции и в первый раз признает, что «ветер дует в одну сторону» и что власть и влияние короля не только потрясено, но разрушено со времени отказа дотации и министерства
   Тьерса: не личность Тьерса важна, а обстоятельства, его произведшие; он назначен вопреки la volonté, доселе immuable, и сам назначил своих товарищей, а доселе порядок вещей держался одним королем. Это мысль главная, им выведенная. Сообщу письмо на досуге. Нам, капиталистам, предстоит передряга в общей передряге. Правда, что брат прибавляет, что это обрушится не на нас, полуотживших, но на детях; по мне кажется, что эта надежда или опасение только за детей не совсем основательна, и опасения брата за настоящее противоречат этой надежде.
   Глазам лучше, но очень слабы. Заказал шесть пар очков. Бернар вымерил с точностью глаза мои и слепоту оных. Дни два уже выезжаю, хотя не всюду. Спасибо за картон, но портрета моего в нем нет. Пришли или привези два или три; они все в большом картоне. Булгаков желает иметь его и тебя просит. Жаль милой Гогенлоге!
   Если встретить поэта Лабенского, то скажи ему, что поручение его исполнено, то-есть, передано Сент-Бёву, но что еще не имею ответа от него самого. Будут ли еще зимние курьеры в Париж? Уехал ли Барант? Здесь слышно было, что Жуковский год пробудет в Дармштадте для обучения невесты русской грамоте, а может быть и закону. Правда ли? Это несогласно с его письмом к Елагиной, где он обещает в августе непременно возвратиться. Четвертинских давно не видел за болезнию. Поеду сегодня справиться; приискали ли они тебе квартиру? Чем кончилась участь Лермонтова?
   Доктор, исключительно детскими болезнями занимающийся, сказал брату, что Сашка – lymphatique; что ей нужны морские ванны и вредна всякая мучная пища (farineuse). Она сама открыла боль в желудке и сказала брату. Очень это меня беспокоит; уговариваю брата ехать опять к морю, которое и Кларе помогло, и отказаться месяца на два о та своего Шанрозе. После завтра стукнет мне…. [8 - Точки в подлиннике.] лет,
   Я намерен, с первым осушением улиц и дорог, обрыскать Москву с её монастырями и церковно-гражданскими древностями, а потом и окрестности: Пестушев, Воскресенский, Троицу и прочия. Поклонись старику-служивому, моему дядьке. Рекомендую дядьке мою коляску и прошу проветривать ее.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому [9 - Приписка А. Я. Булгакова. Коему с маленьким письмом посылаю маленький поцелуй.]. В С.-Петербурге.

848.
Тургенев князю Вяземскому.

   28-го марта 1840 г. Москва.
   Очень жалею, что пропустил оказию Варанта и Этьена; письмо почти готово, но не кончено. Пришлю после.
   О Фонвизине именно ничего нет в Архиве, но попадались бумаги, вероятно им писанные, и какая-то бумага, помнится, о его производстве. Пересмотрю кипы того времени и давно бы просмотрел, но глаза мешали и мешают; бываю в Архиве для надзора за писцами; читать не могу, а только оглавления пробегаю и указываю, что выписывать. Надобно переписать из бумаг, данных государю, кои теперь, вероятно, у князя Александра Николаевича (а были у графа Нессельроде), из инструкции Вержена Вераку го, что первый говорит о графе Панине, и из последнего то, что он говорит по случаю отставки графа Панина. Фонвизин даст тебе случай сказать несколько слов о графе Панине. Я, вероятно, скоро получу здесь эти два тома, просмотренные графом Нессельроде. Князь Александр Николаевич обещал доставить, Вчера купил восемь пар очков, но еще не привык к ним, да и не велят еще много читать и писать: последнее легче.
   Вчера был у Четвертинских. Княгини не было дома. Дочь (Трубецкая) уговаривает ее ехать по другому делу недели на две, в конце апреля, в Петербург с нею, а она сама оттуда в Италию в мае. Опрашивал о твоей квартире, Думают, что дом пустой у Лодомирских, и что там и тебе место будет с князем федором Гагариным. Переговорю с княгиней, Лебур давно здесь; заеду к нему за портретом. «Revue des deux mondes» теперь права, и ты с нею: наши письма разъехались, а поют одно. Письмо брата говорит то же.
   Жаль бедной Бахерахтши! В Гамбурге она не уживется, а Петербург надолго не для неё.
   Выписку из письма Жуковского из Модлина получил. Третьего дня был в Историческом обществе. Погодин читал рассуждение о древней России: как она сложилась и после разломилась, чтобы опять сложиться; в его новом взгляде есть что-то дельное, но наш Michelet пишет хуже французского: не позволено о России писать почти не по русски и, говоря об элементах политических, коими уставилась, определилась судьба великого или, по крайней мере, огромного государства-отечества, употреблять выражения площадные, сравнения, недостойные возвышенности предмета, и профессору перед публикой являться в шлафроке салонного разговора. Гёте и запросто всегда выходил в сюртуке к своим посетителям, Чертков читал описание болгаро-славенской рукописи в Ватикане, давно мною описанной в путевых записках; он срисовал только любопытные виньеты о России, а рукописи не списал; в одной из сих виньеток виден русский, крещаемый в Днепре; по положению его видно, что его мороз по коже подирает, и он бы выпрянул из живой купели, если бы не боялся стоящих на берегу душеспасителей.
   Поутру в Архиве видел я другую редкость, нашу Magna Charta об избрании на царство Михаила федоровича, с 21 рисунками Кремля и всех его соборов, внутри и снаружи. Костюмы, обряды, народ, духовенство, бояре, двор – все тут живо и верно изображено. Кремль – как он был до жертвоприношения народам и дурному вкусу. Все сии хартии тлеют, но это сокровище единственное, должно сохранить непременно. Скотников здесь берется за 300 рублей выгравировать каждый рисунок. Я буду просить нужной суммы у государя на издание текста и рисунков. У Муханова видел какую-то космографию, по коей Михаил федорович учился географии и всякой всячине, или энциклопедии того времени. Но листам и виньеткам отмечено по-русски содержание и значение оных для объяснения державному ученику. Эти объяснения очень забавны. Книга принадлежала Морозову; сохранена прекрасно. Здесь я чем больше в лес, тем больше дров нахожу, по куда деваться с ними? И часть своего архива разобрал; всего увезти нельзя, а пятидесятишестилетнему старцу трудно возвращаться снова на родину, для него с каждым годом пустеющую. Как меня ни кормят здесь русской стариною, а я все в лес смотрю, а из лесу опять позывает на родимую сторону. Волею и неволею я принадлежу России, её истории, её внутренней жизни, её коммеражам, её порокам и бедствиям, её славе и доблести. Я весь русский, но… Не могу продолжать письма. Поклонись Карамзиным. Послал ли я записку об армянине-учителе к тебе?

   На обороте: Его сиятельству князю Нетру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.
   Приписка А. Я. Булгакова.
   У бедного барона росена был удар паралича, лишивший его рук, ног и памяти. Вчера боялись, что не проживет до утра, но я сегодня не знаю ничего об нем. Обнимаю.

849.
Тургенев князю Вяземскому.

   30-го марта 1840 г. Москва.
   Пожалуйста, отошли письмо с Барантом, а если уже уехал, то по прежнему, от моего имени, пошли к Балладу. Мне неловко послать его но почте. Может быть, и у нас отправится скоро курьер.
   Глазам моим опять похуже. Сегодня зван на обед, который члены нового клуба дают старшинам, то-есть, все-таки князю Д[митрию] Вл[адимировичу]. Авось, поеду.
   Напоминаю сегодня, чтобы мне выслали из Петербурга первые два волюма моих рукописей, где о графе Панине, для просмотрения мнения графа Нессельроде, который обещал его доставить. Ожидаем тебя сюда, по когда?
   Президент, сенатор Озеров, является в новый клуб, из чиновников и даже полицейских составленный. Все встают. Он не хочет более ездить. Перед президентом Монтескье не стыдно было бы встать.
   Скажи мне что-нибудь о Валуевых? Что Лиза? Где они будут летом? Перлюстрирует ли берлинский философ немецкия ведомости или еще не возвратился?
   Я нашел в Архиве длинное оригинальное письмо Ломоносова к Миллеру, но не мог прочесть еще. Если увижу, что оно любопытно и неизвестно, то не прислать ли для твоей котомки, сказав несколько слов о его отношениях к Миллеру и Шлецеру.
   Может быть, я и не пошлю сегодня письма в Париж, а в понедельник. Глазам трудно кончить его, хотя и очень нужное.

   На обороте: Князю П. А. Вяземскому.
   Приписка А. Я. Булгакова.
   У меня шалит опять глаз. Благодарю за письмо от 25-го. Мы его все читали вчера у Ольги, то-есть, я читал, а прочие слушали, как апостола чтение. J'ai dit que voilà le Thiers consolidé, а Тургенев на это: «Жаль, что я не в Париже, что ты не написал это туда. Я бы выдал за свое». Буду писать тебе в понедельник. Мацнев одобряет все, что пишет княгиня, и на все соглашается. Уж подлинно озадачил ты и ухо меломана, и желудок объедалы своими двумя афишками. Обнимаю! Больно глазам.

   30-го марта.

850.
Тургенев князю Вяземскому.

1-го апреля. [Москва].
Отошли повернее к Валладу. Правда ли, что ты сюда уже не будешь? Картон с Дегуром получил, но моих потретов гравированных в нем не было. Вчера показывал обжоре Соймонову menu графа Салтыкова и певице-дочери афишку концерта. Третьего дня во весь стол беседовал с Ермоловым в новом благородном клубе, прозванном клубом святого Станислава, по роду кавалеров, там красующихся: в том числе и я.

851.
Тургенев князю Вяземскому.

   2-го апреля (следовательно, не обман) 1840 г. Архив. [Москва].
   Я отыскал здесь черновой перевод Дениса Фонвизина и с его подписью, как переводчика французского сочинения: «Сокращение о вольности французского дворянства и третьего чина. Переводил переводчик Д. Фонвизин». Делают для тебя выписку и перепишут заключение бумаги, листов в шесть, все его рукой; но кажется, судя по содержанию и по времени, не Сиэса («Sur le tiers-état»); в заключении о России. Если что найду еще – пришлю. Известно ли тебе о сем переводе его? Не знаю, доберемся ли, кто автор сочинения? Булгаков и меня, и весь город взбудоражил вчера записками об убийстве Тьерса и пр. Я в Архиве получил его записку; дал прочесть другому, ибо сам не мог, и архивские юноши разнесли по всему городу мнимую трагедию о мнимом Кесаре Тьерсе и о Бруте Одильон Баро и компании. После и Россети, и Эскалон приезжали ко мне с тою же вестью, коей верили, а я показал им записку Булгакова и разочаровал их, но город верит и повирает.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому.

852.
Тургенев князю Вяземскому.

   З-го апреля 1840 г. Москва,
   Записку по делу Кольцова вчера списал у Свербеевой, а она отдаст князю Оболенскому и чрез него или других Озерову, а я чрез сына – князю Лобанову, обер-прокурору сего департамента. За повытчиками надобно ехать в клуб святого Станислава: передам другим. Попрошу и сенатора Салтыкова, если от него зависит.
   Вчера не успел послать выписки из Фонвизина. Писец с трудом разбирает руку его, а я и совсем не разберу, за глазами.
   Письмо Ломоносова к Миллеру, архивариусу-историку, на четырех страницах, очень любопытно, ибо он оценивает в нем многих немецких ученых, весьма впоследствии знаменитых, и определяет, в чем именно их достоинства и годность для Академии пашей. Если оно не напечатано нигде, то для тебя была бы это находка, если ты издаешь кипсек, и я дарю тебе это чужое добро, «ибо вся ми предана» в Архиве. Я справлюсь у Орловой, нет ли его в бумагах Ломоносова, а в Академии русской можно справиться чрез федорова: он все прочел о Ломоносове и пишет его биографию для детей. Мне списали письмо Ломоносова точно, по оригиналу, кое-где под титлами.
   На сих днях пошлю к князю А[лександру] Н[иколаевичу], для представления государю, проект о напечатании и выгравировании книги (в лицах), содержащей описание:
   1) о избрании на престол царя Михаила федоровича;
   2) коронование его и помазание мѵром;
   3) встретение возвратившагося из польского плена его, государева родителя Филарета Никитича;
   4) посвящение его, митрополита, в российские патриархи. На 52 листах, с 21 раскрашенными рисунками. Предлагаю Скотникова гравером оных, а князя Оболенского издателем всего.
   Перепиши для себя бумагу Фонвизина, а мою возврати: она нужна в коллекции. Уведомь, достаточно ли выписано. Многие слова не разобрали в рукописи Фонвизина. Возврати ее. Не знаю также года, когда писана, ибо в папке не означено.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому.

   Приписка А. Я. Булгакова.
   Мне ставят мушку за ухо. On prêche la lumière à la jeunesse, apparemment que je suis vieux, puisqu'on me recommande les ténèbres et l'obscurité. Скучно без рассвета! Скучно без рассвета!

853.
Тургенев князю Вяземскому.

   4-го апреля 1840 г. Москва.
   Посылаю тебе выписку из той секретной рукописи, которая была у меня в Петербурге, о графе Панине. Она определяет его отношения к императрице и в России и означает тогдашнее направление его политических мнений. Теперь не могу пробежать всей рукописи, но все, что встречу в ней относительно характеристики графа Панина, пришлю тебе. В других депешах, кои теперь в Петербурге, еще более о нем, особливо в донесениях в Вержену и в его инструкции Не– раку, где он указывает посланнику на значительнейших мужей в России и делает их портреты, а потом там, где идет дело об удалении Панина от министерства; все ахнули и, казалось, вопили: «На кого ты нас, батюшка, покинул!» Ты найдешь о нем примечательную характеристику и в немецкой книге: «Dohm's Materialien zur Geschichte seiner Zeit», где напечатано то, что Герцберг, кажется, написал на французском о государственных мужах в России для принца Гейнриха, перед приездом его в Россию. Эта пиеса о петербургских корифеях того времени а eu du retentissement en Europe. Вряд ли там не сказано несколько строк и о Фонвизине, ибо автор упоминает о секретарях и дельцах Панина. Я помню, что о Бакуниных точно говорится, а они были товарищами Фонвизина. Эта книга у меня была; она in 8°, в четырех частях, и французская статья, кажется, в третьей. Справься через Востокова в музее Румянцова или у Аделунга, твоего соседа; он, верно, достанет тебе ее на время. Если в моих книгах, в Университете, отыщу, то сообщу. Если бы о самом Панине, in extenso, нужно было писать, то у меня много бумаг, им самим писанных, где он излагает для Екатерины свою политическую систему и отношения европейских держав к России. Бумаги черновые им писаны и приложены к делам. И слог его любопытен: это – Безбородко своего времени, но не секретарь, а министр.
   Моя котомка обогащается. Право, затеять бы русский «Portofolio»! Чему мешают выписки, подобные ныне сообщаемой? Могут даже иные и подбавлять воды на нашу мельницу, особливо если старое palpitera de l'intérêt du moment! Вчера посланную выписку возврати, списав копию.
   Выписка из депеши французского министра в России, monsieur Bérenger, от 6-го августа 1762 г. к версальскому двору:
   «L'influence de m-r Panine dans les affaires n'est point douteuse: il est le moteur principal de la machine; les autres ministres ne doivent кtre considйrйs que comme des ressorts secondaires, dont il dirige l'action, et aux quels il distribue plus ou moins de force, selon le degrй d'aualogie que leur affection et leurs idйes ont avec les siennes.»
   «L'influence de m-r Panine dans les affaires n'est point douteuse: il est le moteur principal de la machine; les autres ministres ne doivent être considérés que comme des ressorts secondaires, dont il dirige l'action, et aux quels il distribue plus ou moins de force, selon le degré d'aualogie que leur affection et leurs idées ont avec les siennes.»
   «Or, monseigneur, cet homme, qui tient ainsi le gouvernail de la Russie, eu a la plus haute opinion. Il s'imagine, que cet empire se suffit à lui même et qu'il n'a nul besoin des puissances étrangères; on m'assure, qu'il a persuadé à l'impératrice, que jusqu'à présent les alliances de la Russie lui ont fait un tort considérable, et que les alliés ne se sont servis d'elle que «comme le singe de la pâte du chat» c'est son expression; en sorte que cette puissance ne pourrait rien faire de plus préjudiciable il ses intérêts, que de s'obstiner à s'en rendre la dupe pour obtenir une considération, qui lui est due et qu'elle augmentera sans leur secours, que cependant puisque le système politique actuel de l'Europe semble imposer il chaque puissance la nécessité d'avoir un allié considérable, le plus vil et le plus naturel pour la Russie est l'Angleterre; et qu'elle n'en doit point chercher– d'autres; que les anglais seuls peuvent exporter les denrées de l'empire, donner l'écoulement à toutes les productious, y introduire les commodités et les objets d'agrément dont il faudra prohiber ou diminuer l'entrée en raison des progrès des arts en Russie, ou les interdire même absolument par des lois somptuaires; qu'enfui les liaisons de commerce avec l'Angleterre sont les seuls vraiment avantageuses pour ce pays,' et que ces deux couronnes par une alliances directe et solide doivent se communiquer réciproquement une considération et une influence prépondérante en Europe.»
   «Telle est, monseigneur, la doctrine de ce législateur moscovite, et, si j'en crois certains rapports, elle est très agréable à l'impératrice. Pourquoi les dissimulerais-je il votre grandeur? Je suis tenté de soupèonner que plusieurs personnes et moi d'après elles, nous nous sommes trompés sur le compte de l'impératrice. Nous croyons, que le goût que cette princesse avait manifesté dans le commencement pour les anglais, avait changé. Peut-être n'a-t-elle fait que suspendre pendant quelque temps l'expression de ses sentiments pour eux?..»
   (Bérenger). St.-Pétersbourg, 3 septembre 1762.
   «Si nous tournons nos regards sur les personnages qui donnent le mouvement il cette monstrueuse machine, nous verrons à côté de Catherine II: Panine, Bestucheff, Keyserling et Teplow; le reste ne mérite pas d'être compté».
   Выписываю об одном Панине:
   «Panine est en quelque sorte la créature de Bestucheff et son disciple; il est bon d'observer qu'il a été grand partisan de la reine de Suède, et qu'il serait très possible, qu'il profita de la situation actuelle pour lui donner des preuves de la fidélité de son zèle. L'on ne saurait le veiller de trop près».

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому, в С.-Петербурге.
   Приписка А. Я. Булгакова.
   У меня мушка за ухом: щиплет, а глазу все не лучше.

854.
Тургенев князю Вяземскому.

   5-го апреля 1840 г. Москва.
   Ты, брат, поддел нас: вчера князь Сергей Мещерский пил с нами чай у княгини Софьи Сергеевны и сказал, что обедал с тобою в воскресенье у Карамзиных; что ты и не сбираешься сюда и, следовательно, до свидания не в матушке Москве, а на матушке или мачихе, на Неве-реке.
   Вот тебе собственноручное сенаторское обещание хлопотать по делу твоего protégé. Князь Александр Оболенский ищет случая делать угодное своей племяннице. Сегодня ввечеру буду просить Лжедмитриева. Он обещал мне дать прочесть записки дяди и возвратить мои к нему письма, если отыщутся. Здесь свалка в зале Благородного собрания для покупки и продажи вещей в пользу бедных. Вчера было до двух тысяч; сегодня сбираюсь туда с моими парижскими лептами. Графиня Зубова одна из сиделиц в лавках. Как же не разориться?
   Если встретишь верного камердинера, который бы мог ехать со мною в конце мая из Петербурга в чужие край, то уведомь меня, но до моего приезда ничего не обещай. Он должен быть честен, уметь брить или выучиться брить, укладывать, ухаживать за мною и за коляскою в дороге; редко, очень редко случится ему выезжать за каретой, и то в крайней необходимости; будем жить на водах, и вероятно в Киссингене; поедем чрез Германию или в Италию, что не так вероятно, или в Париж, что всего вероятнее, а из Италии в Париж, где квартира и стол у брата. Прости!

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.
   Приписка А. Я. Булгакова.
   Обнимаю тебя, а глаз все болит у меня.

855.
Тургенев князю Вяземскому

   8-го апреля 1840 г. Москва.
   Дело вот как было: барон д'Андре, помнится, на вечеринке у Гогенлоге, спрашивает меня, правда ли, что Лермонтов в известной строфе своей бранит французов вообще или только одного убийцу Пушкина, что Барант желал бы знать от меня правду. Я отвечал, что не помню, а справлюсь; на другой же день встретил я Лермонтова и на третий получил от него копию со строфы; через день или два, кажется, на вечеринке или на бале уже у самого Баранта, я хотел показать эту строфу Андре; но он прежде сам подошел ко мне и сказал, что дело уже сделано, что Барант позвал на бал Лермонтова, убедившись, что он не думал поносить французскую нацию. Следовательно, я не ввозил Лермонтова к Баранту, не успел даже и оправдать его и был вызвал к одной справке, к изъявлению моего мнения самим Барантом чрез барона д'Андре. Voici la vérité, toute la vérité et rien que la vérité. Прошу тебя и себя и других переуверить, если, паче чаяния, вы думаете иначе. Пред истиною благоговеющий и говеющий Тургенев.
   Вчера приглашен был на крестины младенца Ольги к красавице Киреевой. Государя заступал князь Д. В. Голицын; свидетелями были все предержащие власти: комендант, Гельфреих, Олсуфьев и аз многогрешный с прочими особами; дамы: графиня Гудович, княгиня Гагарина, княгиня Щербатова, княгиня Голицына; мать отца была воприемницею. Тосты пили за отсутствующего восприемника и за его лейтенанта. Красавица-мать принимала и угощала как встрепанная: и следа нет истощения после девяти дней или лучше в девятый день. Прелестна, свежа, мила, жива, любезна! Дунув и плюнув на дьявола и вся дела его, князь Голицын с гостями поскакал на доброе дело – в концерт в пользу заточенных должников, в два дня образовавшийся к подкреплению базара, кончившагося вчера лотереею. Вот тебе отрывок из московской хроники, и вот выписка из третьей или первой седмицы киевского или Чигиринского Златоуста-Иннокентия, на сих днях вышедшей:
   «В Ветхом Завете говорено: «Грехи твоя милостынями и неправды твоя щедротами убогим искупи» (Дай, 4. 24). Посему, нам, ищущим теперь прощении и милости у Господа, всего приличнее являться к Нему за сим по оказании милости ближним нашим. Нужно ли в сем отношении какое-либо вразумление от нас? Если нужно, то мы скажем властелину, в руках коего участь многих тысяч подобных ему людей: «Дай если не свободу, то хотя ослабу тем, кои служебными отношениями к тебе видимо стесняются в развитии данных им от Бога способностей и сил, даже в исполнении обязанностей своих к Богу и ближним»! Евангельскому богачу скажем: «Раздери рукописание долга, коим связан пред тобою бедный отец многочисленного семейства, посети темницу» и т. п. (стр. 70-я «Первой седмицы Великого поста». Киев. 1840: «Слово на утрени 3-е в понедельник 1-я недели Великого поста»). Опасаюсь за христианского оратора петербургских, кои в отношении к нему иногда забывали святое правило: «Духа не угашайте».
   Зовут к заутреии-вечерне-обедне. Прощай!

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

856.
Тургенев князю Вяземскому.

   12-го апреля 1840 г. Москва. Страстная или Великая пятница.
   Честь имею вас и себя поздравить с причащением св. таинств. Я вытребовал из университетской библиотеки экземпляр проданного мною Дома: «Denkwürdigkeiten meiner Zeit oder Beiträge zur Geschichte vom letzten Viertel des achtzehnten und vom Anfang des neunzehnten Jahrhunderts, 1778 bis 1806». Von Christian Wilhelm von Dolim. Во второй части, в прибавлениях, от страницы XXI до XXXIX, находится: «Mémoire remis à, s. а. г. monseigneur le prince de Prusse (Гейнрих) le 25 août 1780 à, Narva lors de son voyage à la Cour de Russie».
   О Фонвизине ne упоминает, но вот что сказано о графе Панине на страницах XXIV и XXV: «8. m. i. (то-есть Екатерина II) ayant, à ce que tout le monde assure, une grande jalousie contre son auguste fils et peut-être autant contre m-me la grande-duchesse, une des choses les plus difficiles sera de conserver uu juste milieu pour plaire à s. m. l'imperatrice et de conserver l'ainitié déjà établie entre 1. 1. 1. a. a. a. i. i. et r. C'est là l'ouvrage de la haute sagesse de s. a. r. et si quelque chose pourra encore contribuer à augmenter l'amitié et l'attachement de 1. 1. a. a. i. i. ce seront les assurances que monseigneur le prince voudra bien donner souvent â madame la grande-duchesse de l'attachement pour les princes de Wurtemberg ses frères et l'estime et la confiance sans homes qu'il témoignera à m-r le comte de Panin». (Дружба великого князя Павла Петровича основалась с прусским принцем во время вояжа его в Берлин с графом Румянцевым, фельдмаршалом, который дан был ему как бы в дядьки императрицею, хотя но возвращении она подозревала его, и не без причины, в замыслах против неё и в пользу сына-наследника и наказала его почетным арестом в Петербурге недели на две).
   «Се ministre mérite sans contredit les plus grands égards comme un des premiers hommes d'état, comme premier ministre de Russie et outre qu'il inspire naturellement la confiance; il a encore des droits personnels à celle du prince royal de Prusse, étant, pour ainsi dire, celui qui a donné à la maison de Brandenburg l'alliance de la Russie qu'il a constamment soutenu et qu'il n'abandonnera point. Son âge et ses mérites peuvent autoriser s. a. r. à lui témoigner des égards particuliers; en lui demandant des instructions et des éclaircissemens sur le système politique, en lui témoignant des sentimens d'estime et d'attachement pour monseigneur le grand-duc et pour le prince Repnin (князь Николай Васильевич), qui sont les deux personnes auxquels il est le plus attaché; en allant de tems en teins diner, jouer et souper chez lui, en se trouvant sans cérémonie dans sei cabinet, monseigneur le prince se le conciliera aisément. Il est bon, généreux, débonnaire et se prévenant d'ailleurs aisément en faveur de nouvelles connaissances il s'attachera facilement à un prince dans lequel il reconnoîtra des qualités excellentes. Il aime encore tous les plaisirs, sur-tout les chevaux, les spectacles etc., il haït le prince Potemkin et il pardonne difficilement à ceux qui recherchent ce favori. C'est un point même sur lequel il est soupèonneux»
   Прочия особы, коих характеристика сделана после Екатерины в сей инструкции, суть: князь Потемкин, Остерман, Бецкой, граф Иван Чернышев, фельдмаршал князь Голицын, обер-шталмейстер Нарышкин и брать его обер-échanson, граф Брюс, жена его, урожденная графиня Румянцова, две племянницы Потемкина, Энгельгардт, Ланской (фаворит), граф Строгонов (Ал. Орг.); обер-маршалы: Орлов и князь Барятинский; камергеры: князь Михаил Долгоруков, князь Ал. Куракин, граф Николай Румянцов, граф Александр Воронцов, брат его Семен, о коем следующее: «Outre qu'il est ami intime du prince Orlof et de ses frères, il est encore l'ami du conseiller d'état actuel Backunin, le premier et le plus habile commis du comte Panon». Далее: «Le s-r Besborodkow, le secrétaire privé de l'impératrice qui jouit le plus de sa confiance, est dépendant du s-r Bacofinin et l'ami du comte Simon».
   Вот все, что о графе Панине и его приверженцах. О Фонвизине ни слова. Сожалею. Чем богат, тем и рад. Портреты Дома довольно верны и любопытны. Я когда-то давал читать ату записку князю Александру Николаевичу. Вот источник: может быть, и для биографии Фонвизина что-нибудь да вспомнит, хотя он и не его времени.
   Третьего дня и вчера был я на мѵроварении; теперь еду (8 часов утра) на умывание мощей, а потом на академическую проповедь в Заиконоспасский монастырь, а со временем напишу параллель моего времяпровождения в Париже и в Москве на Страстной неделе. У нас потеплее, и Подновинское должно быть блистательно. Мы перестали и ожидать тебя. Христос Воскресе!

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.
   Приписка А. Я. Булгакова.
   Христос Воскресе! А и все вожусь со своими глазами. Тоска береть. Понимаю!

857.
Тургенев князю Вяземскому.

   13-го апреля 1840 г. Москва.
   Ей-ей, не украл Морошкина, хотя и очень свербелось. Ты отдавал ее читать П. А. Валуеву и после еще кому-то. Я не мог достать ее в Петербурге; иначе бы оттуда отправил к брату. Здесь едва мог сам Морошкин отыскать экземпляр для меня, и я отсюда чрез тебя и послал экземпляр брату; другой украл у Павлова, но вероятно возвращу или выпрошу и себе оставлю; а для тебя буду просить у Голохвастова, по и в Университете нет уж более. Постараюсь.
   Купца нельзя допустить в Архив; однако ж переписать постараюсь вполне; возврати копию, а я пришлю полную.
   О Панине третьего дня послал. Дам прочесть письма его и политические мнения. Теперь читаю оригинальные письма Кобургского принца к Суворову: целый волюм. Он у ног его. Вся переписка Итальянской войны также предо мною и весь Суворов. Шестеро переписывают и не успевают, а вот и говенье, и праздники. Напиши к Жуковскому, что если не буду ожидать здесь Арженитинова, с коим хочу ехать в августе, то уеду в мае, глаз ради наших. Но уже к нему не явлюсь нарочно; разве по дороге. А то и так подумали, что я ухаживаю не за ним, а за великим князем. Не прощу себе, что пропустил для них две коронации. Приезжай же поглазеть на Подновинское: и солнце для тебя показалось. Вчера было умовепие мощей в соборах, проповедь в Заиконоспасском монастыре. Кузнецкий мост в движении; у конфетчика модного, как у парижских, приставлен ко входу инвалид, но толпы нет:

     Уж как вы ни садитесь,
     А в парижане не годитесь.

   Правда ли, что один из министров принял слабительное; вдруг – приглашение к….. [10 - Точки в подлиннике.], и он послал за доктором советоваться, как бы умолить или вытолкать слабительное, чтобы явиться, куда приглашали.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

858.
Тургенев князю Вяземскому.

   4-го июня. [Москва].
   Жаль короля! Сорок три года державной жизни и в какую эпоху! Обезоружил Наполеона и Штрауса! Остался другом России quand même! Нового порядка вещей в Пруссии не будет, но старый несколько изменится. Поспешу туда. 11-го, во вторник, надеюсь выехать отсюда; с неделю пробуду с вами – и опять в лес. Скажи великому князю, что везу ему архивский гостинец. Вот и другой: третьего дпя гулял я с петербургской красавицей Штерич в Петровском. К ней относился какой-то красавчик. «Кто это?» спросил я ее. «М-r Плохой», отвечала она. «Смотрите же, не оплошайте», примолвил я.
   Вчера, на Пресненских прудах, катал я на лодке кн. Четвертинских и Давыдову. Знаешь ли, что с середины пруда вид на Девичий монастырь прелестный и совершенно венецианский, когда подъезжаешь к Венеции с твердой земли. Девичье поле исчезает; видны одни башни наравне с водою и над водою; я бы загляделся, если бы княгиня Четвертинская не запрыскала меня водою. Сегодня обедаю с Мятлевым у Броглио; он и здесь повсюду с «Курдюковой» рыщет и москворецкими стихами всем в уши свищет.
   Свербеева в деревне, и я осиротел. Приедет накануне моего отъезда на минуту проститься; спрашивала о тебе.
   О неурожае у вас говорят; здесь давно действуют и тужат. Сердце России, Москва, чувствовала прежде и страдала, нежели голова Петербурга о пей думала. На гулянье в Марьиной роще я так забыл горе России – голод, что загулялся почти до полуночи, заглядывал во все шатры, слышал два хора русских и три цыганских, но не первоклассных; любовался народностию, но только не Уваровскою и, возвращаясь с первым, по моему мнению, знатоком русской старины Ивановым, узнал, что он нашел в Разрядном и в Отчинном архивах четырех Тургеневых-аристократов, положивших голову за святую Русь при Отрепьеве, Разине и пр. Сколько истории в этом чердаке сенатском, который называют архивом! До свидания. Береги себя и поцелуй ручки у маменьки и Лизаньки.
   Я видел письмо княгини Щербатовой (Горсткиной), где много тебе и мне.

859.
Тургенев князю Вяземскому.

   1-го августа/20-го июля 1840 г. Берлин.
   Устал от писем к князю Голицыну и в Москву. Получил два от князя А[лександра] Н[иколаевича] и ни слова от тебя. Прожил здесь две недели на лекциях, на вечеринках профессорских, на кладбищах; разорился на книги, на железные ожерелья; облетал окрестности: Потсдам, Sans-Souci; видел там Гумбольдта, короля; с первым уладил дело о рукописях и сегодня ввечеру сбираюсь чрез Потсдам же, где опять Гумбольдта увяжу (он беспрерывно при короле, и публика этим очень довольна), и потом в Галле, где поучусь два дня – и в Веймар или Вильгельмстадь к великой княгине, где и прусская принцесса Августа; там дни три – и в Киссинген на четыре недели; хотя Шёнлейн предпочитал Мариенбад, но согласился и на Киссинген (Юнгкен – в Баден-Бадене, Грефе – в могиле). Из Киссингена в Баден, к твоим и только для твоих. Там узнаю о тебе, но авось и прежде, от тебя самого. Обними нежно своих петербургских или царскосельских. Скажи См[ирновой], что я ею не так был доволен на возвратном пути из Москвы, как прежде; что, не смотря на это, думаю и молюсь о ней часто и сердечно. Прости! Советовал бы прочесть мое письмо в Москву, но тебя не забавляют мои университетские похождения. Приобретите для Департамента книгу о торговле, в двух частях (имя напишу после), написанную по задаче Парижской академии des sciences politiques, но Дюпенем там не одобренную (он искал Гамбурга в Средиземном море). Много хорошего в теории немца и соответствующего пынешнему состоянию торговой и политической системы Европы, следовательно, со временем и России. Прости!
   Получил письмо от княгини Гагариной из Москвы, и сердце разнежилось тоскою по ней.
   Я опять нашел много русского здесь, то-есть, старины, а из Копенгагена обещают два волюма à 500 pages каждый. Et puis qu'en faire?
   Здесь ожидают больших, хотя и постепенных, перемен от короля. Все им довольны. Отец умер во-время: его любить и помнить будут; но чувствуют, что пора было оживить державную деятельность. Приятель мой Эйхгорн будет министром просвещения здесь, но не Уваровым: он человек редких качеств души и ума просвещенного und ein Bürgerlicher, не аристократического происхождения; назначение его посему более нравится публике, ибо она опасалась, что король будет аристократизировать на престоле. Обещают перемены в одежде военной, даже в театрах, кои дорого становились от разных прихотей, а внутренним достоинством упали. Я видел и слышал «Фауста», «Götz-Berlichingen», «Torquato Tasso» – Гёте и «Натана Мудраго» – Лессинга. «Фауст» произвел во мне тяжкое ощущение. Нет, я бы не написал-его! То-есть, не написал бы, если бы и имел гений Гёте, оставаясь при моем страхе Божием и любви к добрым людям, коим должно сберегать Бога христианства и коих должно оберегать от дьявола и всех дел его, то-есть, от гения Гёте в «Фаусте». Прости, спешу. Обниму твоих прежде тебя. Благослови меня, мой милый друг! Спасибо тебе за Петербург и за все прежнее. Поблагодари ветерана своего за укладку и за все его хлопоты. Малиновский получил повеление и впредь допускать меня в Архив.
   О Жуковском ничего не знаю. Писал к нему с фельдъегерем, с дороги, но видно он не получил.
   Прошу федора Ивановича Прянишникова прочесть сие письмо и меня не забывать и отослать немедленно князю Вяземскому. Тургенев.

860.
Тургенев князю Вяземскому.

   10-го августа/июля 1840 г. Веймар.
   Я посылаю письмо на двадцати восьми страницах, а может быть и более; прочти его, если не соскучишь, но, ради Бога, отправь немедленно чрез Булгакова к сестрице, коей пишу, так, как и к князю А[лександру] Н[иколаевичу] и особо. Если и он пожелает прочесть длинное письмо, то дай, но с возвратом; я не писал журнала, ибо в письме все; не взыщите, что так наскоро писано. еду с графиней Эдлинг в Иену, к старушке Фольцоген, другу Шиллера и Гумбольдтов. Возвращусь сюда и, но отъезде императрицы, еще побываю у великой княгини – и в Киссинген и в Баден. Эдлинг сказывала мне добрые вести о Надине. Как она мила, умна, добра, интересна! Всех и все знавала в Париже; после потолкуем. Навезла книг, наслушалась Шатобриана и Рекамье, которую свела с императрицею в Эмсе; они встретились нарочно на улице. Государыня рассказала ей все, что о ней знает.
   Демидов точно женится на дочери экс-короля Вестфальскаго]. Крон-принц Баварский – на дочери графа Гессенского, губернатора в Копенгагене. Здешний – вероятно, на голландской кузине, дочери Анны Павловны, но это не верно.
   Прости! Обнимаю вас всех. Голова полна читанным и слышанным, а сердце – нетерпением в Баден и в Париж. Хотел послать отсюда чай и посылку, но не с кем. Ларошфуко не имеет оказии. Довезу сам.
   Нельзя ли тебе справиться, отослана ли хоть часть моих пакетов в Париж из канцелярии графа Нессельроде. Вели спросить там у Лахмана: он взял все на себя. Да поторопи при случае, чтобы Сербинович, федоров и Булгаков, коему кланяйся, все скорее высылали в Париж. Скажи Булгакову, что не пишу потому, что позволяю и ему прочесть письмо мое и немедленно отправить к сестрице, а особое к ней тотчас же. Прости, милый! Великая княгиня расспрашивала меня о Карамзиных; спрашивала и о тебе, и о княгине, и о Наденьке. Кланяйся Смирновым.

801.
Тургенев княгине В. ф. Вяземской.

   Le 17 d'août 1840. Kissingen. [№ 1].
   Enfin me voilà ici! J'espérais trouver une lettre de vous, mais vous n'y avez pas pensé. Je viens d'apprendre qu'il y a une occasion pour Baden et je m'empresse de vous envoyer le thé, que le prince Wiazemsky m'a remis. Il y a quatre jours j'ai remis à m-r Masloff, un agronome de Moscou, un paquet avec un gros livre pour vous. Il m'a promis de le remettre à Onbril, qui vous l'enverra.
   Je commence ma cure ce matin. Je n'ai trouvé ici, en fait de compatriotes, que le prince Мещерский et son épouse (Гудович); il venait. d'écrire à Wiazemsky une longue lettre. Faites-moi l'amitié de me donner toute suite de ses nouvelles, car depuis mon départ je n'ai rien reèu de personne, excepté le'prince Alexandre Go-litzine, qui m'écrit souvent, mais avant tout parlez-moi de la princesse votre fille et de vous-même, de vos projéts etc.
   Je me propose de venir passer quelques jours avec vous après Kissingen; vous trouverai-je à Baden? Toutefois si la petite de mon frère, qu'on est allé baigner dans la mer, ne me donne pas trop d'inquiétude!
   Je suis fâché de n'avoir pas vu Paul à Pétersbourg: je suis parti avant son arrivée, mais il est parti de vous avec les Мещерские à Hombourg et. cela m'a rassuré.
   On m'a beaucoup questionné sur vous à Weymar, où j'ai passé 10 jours à courir de Weymar à Belvédère et à Jena, mais je n'ai pas vu l'impératrice: ce jour-là j'ai passé â Jena. Quelles sont vos connaissances, vos occupations! Que comptez-vous faire?
   J'ai tant de choses à faire à Paris, que je ne sais pas comment y suffire? Je suis devenu absolument un commis-vayageur pour l'histoire et autres marchandises littéraires, que je colporte avec moi. J'ai trouvé à, Gotha un gros volume de lettres inédites de Voltaire et un autre de Frédéric le Grand et personne ne veut s'en charger. Je veux les faire imprimer à Paris ou trouver au moins un éditeur. Ecrivez cela à Wiazemsky. Il a eu un gros paquet de mes lettres de Berlin et de Weymar, mais depuis je r'ai pas eu d'occasion. Je lui écrirai d'ici. Avez-vous des livres? Je n'ai que des allemandes à, vous offrir, mais de Paris ce sera autre chose!
   Tous les vôtres à Pétersbourg et à Moscou se marient. On parle ici d'un mariage de Léon Gagarine, qui est devenu moscovite, avec l'une des Martinoff, qui est charmante, et le couple ira à merveille, pour quelques sejnaines au moins. Adieu: je suis pressé d'aller boire le premier coup à votre santé et à, la mienne. Met-tez-moi aux pieds de la princesse Nadine et croyez il toute mon amitié. Embrassez Wiazemsky. Ne fut-cc qu'in litteris, car sans cela je ne vous aurais pas donné une commission de si mauvais genre. Нет ли у вас князя Михаила Голицына? Графиня Чернышева завтра уезжает.
   Pour vous seule: toutes les femmes de chambre de l'impératrice parlaient à, Weymar d'un mariage de Joukoffsky avec m-llc Reutern (il est maintenant dans la famille); on doit avoir vu une lettre de lui là-dessus à l'empereur chez l'impératrice. En savez-vous quelque chose? Elle a 17 ans.

   На обороте: А madame madame la princesse Wiazemsky, à Baden-Baden. При сем посылка.

862.
Тургенев княгине В. ф Вяземской.

   [17-го августа. Киссинген]. № 2.
   J'ai oublié de vous parler du docteur Junglien, fameux oculiste de Berlin et mon médecin. Veuillez avoir la bonté de lui dire, que je suis à Kissiugen pour la quatrième fois, que les eaux m'avaient fait du bien, mais que cet hiver à Moscou j'ai eu un mal aux yeux plus que jamais. J'ai appliqué des sangsues et un emplâtre et c'est passé, mais la faiblesse est restée. Je lis â l'aide des lunettes, j'ai souvent quelque chose qui m'empêche de bien voir. Schônlcin à Berlin m'avait recommandé Marienbad, mais il a consenti à Kissingen, pourvu-que je prenne la veille au soir un ver du Pandour. Est-ce bien faire? Ecrivez-moi, jusqu'à quelle époque Juughen restera à Baden et où pourrai-je le trouver après. Pardon! Je suis pressé.

   Ни обороте: Madame madame La princesse Wiazemsky.

863.
Тургенев княгине B. ф. Вяземской

   Le 25 d'août 1840. Kissingen.
   Je vous ai écris deux lettres il y a juste huit jours, par Mikouline, et je vous ai envoyé deux livres de thé. Je vous ai prié de me repondre le plutôt possible,-et pas un mot depuis. Je crains que le porteur des lettres ne soit encore sur la grande route. Veuillez m'écrire sans délai et me dire, si Junghen, le docteur, est encore à Baden et s'il compte y rester longtemps. C'est lui, qui, il y a quatre ans, m'a envoyé ici. Je voudrais bien le consulter à Baden, mais j'ai encore trois semaines à rester ici et puis j'ai décidé d'aller sur le Rhin pour l'arrivée de la grande duchesse et pour voir Joukoffsky, s'il sera visible pour moi. On m'a dit que vous partiez pour Nice, c'est pour cela que je ne viens pas à Baden, car je n'ai rien à y faire sans vous. Je crains même que vous ne soyez déjà parti et que c'est la raison de votre silence. Adieu!

   На обороте: Madame madame la princesse Wiazemsky, à Baden-Baden.

864.
Тургенев княгине B. ф. Вяземской.

   Le 1 septembre 1840. Kissingen.
   Enfin j'ai reèu, il y a quelques jours, votre lettre du 25 août, mais elle m'a rempli de tristesse, car vous êtes triste vous-même et il vous est impossible de cacher ce qui remue votre âme. Je voudrai bien savoir Wiazemsky auprès de vous, car je présume qu'il n'est pas moins inquiet que moi et tout impatient de vous revoir, d'être auprès de Nadine.
   Je compte beaucoup sur l'intercession de l'impératrice, mais qui le lui rappelera? Notre providence commune, Joukoffsky, va devenir tout spéciale: vous savez qu'il épouse m-lle Reutern, une jeune personne de 17 à 18 ans, dont le père est son ami. Il reste à Dusseldorf jusqu'à la moitié d'octobre; il m'a écrit une lettre où toute son âme s'est ranimée de l'ancien feu de notre amitié demi-séculaire. Il me parle de son bonheur, comme il en parlait à Bé-leff, où pour lui tout était poésie, même l'amour; le bonheur l'attendait au bout de la carrière. J'espère qu'on le délivrera du joug de la cour, car qu'y ferait-il avec une de ces êtres qui ne savent être heureuses

     …qu'au sein de leur famille

   et que Sophie Karamzine même n'aura rencontrée que dans les romans! J'ai senti toute mon âme se rajeunir pour Joukoffsky et l'aimer eomme par le passé, lui porter un intérêt fraternel. Je ne lui désire que ce qu'il se désire lui-même: жизни, жизни! Il était bien temps pour lui non de cesser de vivre pour les autres, car ou ne vit que comme cela, mais de se refaire une autre existence: celle qu'il menait n'était bonne que pour nous et pour ceux, dont il plaidait continuellement la cause. Il gagnait le paradis en le perdant tous les jours. Si vous voulez lui écrire, voici son adresse: «А Dusseldorf, chez m-r Reutern», mais j'espère, qu'il vous aura déjà écrit lui-même.
   Madame la comtesse ou la baronne d'Aruim vous remettra cette lettre. Elle soupire après vous et c'est faire son éloge. Elle vous dira notre passe-temps, que bien vous connaissez. Je reste ici jusqu'au 12 ou 13 septembre. Je voudrai bien venir à Baden, mais je ne sais pas, comment arranger mes courses? Joukoffsky voudrait aussi me voir, mais je crains de troubler la plénitude de son bonheur par la vue d'un être qui ne trouve son refuge que dans l'apathie et qui a manqué tous les genres de bonheur dans cette vie, même celui de souffrir ou plutôt d'attendre avec résignation. Peut-être laisserai-je ma calèche et mon Florentin de naissance à Baden et j'irai il Dusseldorf pour revenir vous revoir et aller par Strasbourg à Paris, où les événements rendent Иа présence d'un capitaliste indispensable; la moitié de la bourse de Paris ayant été ruinée, seulement par les préparatifs de la guerre. Notre agent de commerce a aussi beaucoup perdu et mon frère est aussi absent; il est à Trouville, pas loin de Dièppe, pour baigner Clara et Sasclika dans la mer.
   Je sais que Kankrine a passé cinq semaines à Gastein; les uns disent, que ce séjour l'a complètement ranimé, les autres le contraire. J'ai vu ici Küster, qui ne l'a plus trouvé il Gastein. Kan-krine a changé de direction: il est allé par Vienne et était pressé de revenir à Pétersbourg, mais son logement ne sera prit que pour la fin de septembre, et on dit, que m-me Kankrine a écrit pour le préparer le plutôt possible. Je le désire de tout mon coeur, car ce n'est pas Wrontfechenko] qui arrangerait les affaires de Wiazemsky.
   Si vous pouvez m'écrire encore quelques lignes et me parler de vous, de Nadine et de Wiazemsky, vous me feriez bien du plaisir. Je n'ai eu ici aucune nouvelle directe de Pétersbourg. J'ai envoyé avant-hier par Berlin une lettre de 40 pages pour Wiazemsky et compagnie. Je leur ai parlé d'une trouvaille, que j'ait fait à Gotha: 80 lettres inédites de Voltaire, 105 lettres aussi inédites de Frédéric le Grand et les rapports du ministre de France sur la mort d'Alexis Петрович et sur les orgies de Pièrre I et compagnie.

865.
Тургенев княгине B. ф. Вяземской.

   Le 9 septembre 1840. Kissingen.
   Je vous ai écrit par une dame de Dresde, depuis j'ai reèu encore une lettre de Joukoffsky, qui nage dans le bonheur et qui me rappelle ses beaux jours de Béleff, où le bonheur pourtant lui à, manqué. Je suis heureux de l'état, où il se trouve, et je ne demande â Dieu que de le récompenser encore ici bas, de ce qu'il a été pour nous tous.
   C'est madame Warre, franèaise par la naissance, fille de fameux général-légitimiste Dalican, qui a manqué renverser la révolution franèaise et qui vit encore dans le Schleswig-Holstieu, mais mariée il un anglais, qui vous remettra cette lettre. C'est une femme charmante, aimable et malheureuse. Elle a désiré faire votre connaissance, et je suis persuade que vous vous conviendrez l'une à l'autre. Elle parle l'anglais, l'allemand et le franèais en perfection, elle a de charmants enfants et un mari qui est toujours mélancolique et qu'elle soigne à merveille. Elle a besoin d'une amie-protectrice, elle n'espère qu'au repos et à respirer avec une personne qui la comprendrait; elle doit aussi vivre économiquement et penser à tout, car son mari ne peut se mêler de rien. Elle cause volontiers, son âme est encore jeune, fière et noble, sou coeur est excellent. Tâchez de l'éclairer sur la vie animable et économique dans le pays, que vous habitez; elle voudrait y rester le plus longtemps possible, des armées s'il le faut. Je compte sur votre coeur et sur les qualités essentielles de madame Warre.
   Je tâcherai de faire mon possible pour venir vous voir à Baden; ce n'est pas mon chemin, car Joukoffsky exige que je vienne pour un jour seulcmeut à Dusseldorf, et il est temps, que j'arrive â Paris, car je n'ai pas de lettres ici de personne. Votre mari me néglige. Je compte laisser ma calèche et mon valet de chambre à Baden sous votre protection et aller seul à Dusseldorf par le Khin, mais je commencerai par Stuttgart d'ici.
   Joukoffsky m'a écrit encore une lettre, toute de bonheur et de crainte pour ce bonheur môme, qui peut lui échapper, vu son âge. Je suis heureux en le voyant tel, j'ai senti encore une fois que je ne pouvais l'être que par mes amis. Wiazemsky est du nombre; je suis enchanté d'avoir recouvert cette abnégation de moi-môme; sans cela ma vie était sans prix et insipide, car depuis longtemps le calme heureux de mon frère rendait mon existence inutile et je n'avais ni à craindre, ni â espérer presque pour personne. Joukoffsky vivra dans la solitude, j'irai prendre congé de lui et me contenter, à jamais s'il le faut, de le savoir digne de son sort, c'est-à-dire que son sort est digne de ses vertus. Il se régénérera encore une fois, il se retrempera dans cette existence qui ne sera pas celle du château et des salons de Pétersbourg.
   Quelles nouvelles avez-vous sur ce qui est arrivé entre Pavloffsky et Zarskoé-Sélo?
   Je pars dimanche le 13 septembre à 4 heures du matin pour Würzbourg et delà je ne sais encore où, mais vrais emblablement pour Stuttgart ou Baden.

   На обороте: А madame madame la princesse Wiazemsky, а Baden-Baden.

806.
Тургенев княгине B. ф. Вяземской.

   Lo 10 septembre 1840. Kissingen.
   Ayant bien calculé le temps qui me resterait à passer à Stuttgart et à Baden en partant d'ici le 13, je crains de tarder d'arriver à Dusseldorf pour y trouver J'oukoffsky et de plus il m'est indispensable d'aller à la Haye avant Paris, pour ne pas être obligé de faire un voyage exprès de Paris en Hollande au printemps, car je viens d'apprendre que dans ses archives on trouve quantité de manuscrits sur la Russie, et un général hollandais vient de me donner des avis là-dessus. Je crois donc partir avant pour Dusseldorf et delà par Rotterdam à la Haye et par la Belgique à Paris. Baden se trouve du coté opposé, ce que mon ignorance en géographie m'a fait découvrir ce matin; j'en suis désolé. Pourtant, si en arrivant à Manheim, je trouve le moyen d'y laisser ma calèche et mon valet de chambre et d'aller à Dusseldorf et à la Haye sans aucun bagage, je crois que je me déciderai à revenir sur mes pas jusqu'à Strasbourg et delà à Baden. Je réfléchirai là-dessus à Heidelberg, où je dois consulter Schelius, ou à Manheim. Je ne désespère donc pas de venir vous voir avant Paris. Toutefois si je ne viens pas cette année, je vous le ferai savoir et dans ce cas je vous prierai de m'écrire un mot sur vous, Nadine et Wiazemsky, dont je n'ai pas eu une ligne depuis que j'ai quitté Pétersbourg. Les amis moscovites me négligent de même, mais peut-être aussi trouveraije des lettres à Paris? Je suis sûr, que vous eu recevez deux ou trois fois par semaine. Quand vous aurez une réponse concernant le semestre de Wiazemsky, faites-le moi savoir.
   Le prince Nicolas Troubetzkoy part aussi demain pour Ba den. Il vous rendra compte de ce qui s'est passé ù, Kissingeu.
   Encore une fois, prenez sous votre protection celle, qui vous remettra cette lettre, elle est bien malheureuse et bien digne de ne pas l'être. Vous aurez en hiver une grande ressource en elle. Adieu! Tourgueneff.

   11 septembre.
   J'avais encore une fois changé d'avis et je voulais partir pour Baden, mais hier soir la nouvelle s'est répandu que le roi des franèais est mort: cela m'a consterne; je suis inquiet pour les miens et je crois que j'irai tout droit à Paris. Je vous le ferai savoir, et puis je suis souffrant depuis hier.

   На обороте: Grand-duché de Baden. Madame madame la princesse Wiazemsky. A Baden-Baden.

867.
Тургенен князю Вяземскому.

31-го августа/12-го сентября 1840 г. Киссинген.
еду завтра, но не на Баден, а в Дюссельдорф, куда требует меня Жуковский, и в Голландию, куда требует меня Гагский государственный архив, где много о России. Княгине писал с милой француженкой, которую рекомендовал ей. Получил сейчас милое письмо от Шеллинга из Мюнхена и речь его. Дружба его и такая же – Толука, с коим сейчас простился, усладили сердце и просветили и немотствующую мою душу. Он одобрил мое намерение печатать Сен-Мартеня, ибо и сам писал о нем. Мы многое из него читали вместе. Когда буду в Бадене – не знаю, но теперь невозможно; если не теперь, то весною. Буду иметь о твоих известие чрез француженку. Прости! Напишу с Рейна. От тебя ни слова! Не присылай календаря: я достал его.

1841

868.
Тургенев княгине В. ф. Вяземской.

   9 février 1841. Paris.
   J'ai reèu votre lettre, chère princesse, de Baden-Baden; j'ai voulu vous écrire il Francfort sur Mein, mais les Martschenko viennent de me dire, que vous n'y êtes plus. M-r Leboure veut bien se charger de ces lignes pour Berlin.
   Votre lettre m'a fait du bien, car elle m'a un peu rassuré sur votre compte; j'y vois votre âme aussi belle que forte. J'ai toujours désiré vous voir partir le plutôt possible pour Pétersbourg, car je craignais le voyage de Wiazemsky. Je troublais pour lui pendant la route triste et solitaire. On me donne de ses nouvelles, mais ce n'est que de Moscou. Joukoffsky ne m'a écrit qu'une seule fois, le jour même qu'il avait annoncé a Wiazemsky son malheur. Je ne pense qu'à lui et à vous. Je voudrai l'entourer de tous mes soins, mais je sens que je ne suis plus bon à rien. M-r Leboure porte deux paquets avec des livres et des papiers et une étoffe à son adresse, mais c'est pour Moscou. Je vous recommande ces paquets, si par hasard ils arrivaient en votre présence à Pétersbourg.
   La comtesse Nesselrode est toute amitié pour vous. Elle part le même jour de Paris que madame de Parante, c'est-à-dire le 18 de ce mois. C'est m-r Nervo qui me l'a dit hier soir.
   M-r Martschenko vient de me dire, que vous avez chargé m-r Golinsky d'une commission pour moi. Je ne l'ai pas vu encore. Si c'est quelque chose, dont je dois vous rendre compte, je profiterai du courrier russe qui doit partir dans deux ou trois jours ou du départ de m-me de Nesselrode.
   Vous ne trouverez plus pour le moment Joukoffsky à Péters-bourg: il est allé en province voir scs amies de jeunesse pour revenir à Pétersbourg. Son départ m'a fait de la peine, car j'étais plus tranquille pour Wiazemsky, les sachant ensemble. Embrassez Wiazemsky de ma part bien tendrement. Je ne lui écris plus, parce qu'il est trop h sa douleur pour de pareilles distractions, mais si cela peut le distraire un moment, il n'a qu'à se faire donner mes lettres de 80 pages à m-me Swerbéeff. Je les envoie par m-r Leboure à Boulgakoff.
   Mille tendres amitiés pour les Waloueff et autant de tendres baisers à leurs petites et à l'aimable inconnu.
   Si vous pourriez penser à autre chose qu'à votre voyage, je vous aurais prié de vouloir bien dire à Ozeroff de m'envoyer les dernières feuilles d'un ouvrage allemand, que m-r Néander doit avoir laissé pour moi à. sa chancellerie. Cet ouvrage, dont j'ai lu jusqu'à la 320 page est de m-r Néander lui-même, de l'année 1840. Ce sont ses opuscules, mais le titre n'avait pas paru encore.
   Je suis pressé, adieu. Je pense à vous et aux vôtres plus souvent, que vous ne le pensez. Tourgueneff.

   На обороте: Madame madame la princesse Wiazemsky, née princesse Gagarine. A Berlin ou à Pétersbourg.

869.
Тургенев князю Вяземскому.

   12/24-го июня 1841 г. Париж.
   Сейчас явился ко мне живописец Tardenil с запискою от Циркур из Версаля, едущий после завтра, чрез Гавр, в Петербург. Он пишет декорации и с натуры, и его очень хвалят. Я рекомендую его Прянишникову, яко любителю картин, а ему бы хотелось познакомиться с Монферраном, но я с ним сам незнаком.
   Я сбирался сам к 1-му июля в Гавр, к отправлению парохода, на коем едет податель сего, по вряд ли успею. Я приготовил книжку для тебя: «Quelques nouvelles sur le hernie» и сам был у её автора, коего ты прислал мне адрес. Он убедил меня, что без мерки и без описания точного нельзя прислать бандажа, ибо нужно знать меру тела, место или два, для коих нужен бандаж. Он написал мне прилагаемую у сего записку, которую ты разберешь лучше меня с помощью доктора. По всем сим запросам нужно точное описание, по кому ты пришлешь оное? Меня уже здесь не будет, и я досадую, что прежде не мог исполнить поручения. Курьеров не было; французские не сказываются, и я навязал, по необходимости, пакет с поэмою Суме на имя Гаранта советнику его (справься, получил ли, или получишь ли его до своего отъезда, ибо вряд ли еще отправлен). О цене бандажа не беспокойся, если я здесь буду; но неужели это для тебя? Кажется, ты не бывал этим болен? Можешь адресоваться к князю Гагарину, если бандаж не терпит отсрочки. Брата моего в городе нет, да и ему пересылать не через кого.
   Пашкова уехала в Диепп, где я ее надеюсь скоро увидеть. Косолапый князь Долгоруков здесь; но у меня все будет в целости, ибо я не пущу его к себе.
   Я получил письмо от Жуковского, но еще до свадьбы, и о башмаках. Посылаю ему мастерства императорской и русских барынь башмачницы и прошу его написать ко мне о тебе хоть в Киссинген. Сегодня еду я опять в Champrosay; возвращусь после завтра и 28-го отправлюсь в Руан и к первому – в Гавр; оттуда в Диепп и, вероятно, объеду Бретанию и возвращусь недели через две сюда, чтобы чрез неделю ехать в Киссипген; оттуда в Москву чрез Берлин и Варшаву. В Москву зовет меня и Аржевитинов, обещающий весною 1842 г. возвратиться со мною сюда и пожить более года в чужих краях. Эта надежда решила меня ехать в Россию, куда очень не хотелось. В Петербург приеду только по необходимости или для князя А. И. Голицына. Из Москвы пошлю кучу новоприобретенных рукописей о России. За три дни пред сим послал я по почте к Булгакову письмо на имя Аржевитинова, в косм описывал поездку мою в Фонтенебло; но успел описать только путешествие до Фонтенебло, а не пребывание мое в сем монументальном дворце королей французских. С тех пор не успел приняться ни за что, кроме книга. Передо мною французское письмо Шевырева о русской церкви к умершему на сих днях Баадеру, в Мюнхене, напечатанное в его книге: «Восточный и западный католицизм», 1841 г. Книга любопытная и глубокая по своему содержанию и по учености автора. В письме Шевырева много дельного и даже смелого, но много и указного раболепства и заказного патриотизма. Пришлю или привезу с собою. Вчера же вышла пятая часть «Mémoires secrets de 1770-1830, par le comte d'Allonville», где он многое воспоминает о житье своем в Петербурге. Если бы я мог предвидеть, что этот старичишка будет печатать свои записки, я бы исправил бы многое в его мнениях о лицах, по крайней мере о тех, коих люблю. Много и правды, и любопытного; но более всего досталось Ростопчину, графу Палену (отцу), Лавалю!! (Лубрери), графам Сен-При, Кошелеву, Балагаеву, графу Мейстеру (умершему). О Мордвинове, Сперанском, даже Армфельде хорошо отзывается, также о князе А[лександре] Н[иколаевиче] Салтыкове; Белосельскому-поэту досталось порядочно; также и Моркову. Не хочу посылать этой книги в Россию для одною имени; императриц, графа Руыяпцова очень хвалит. Шестая часть еще не вышла. Здесь Веймарский канцлер Мюллер. Я представил его Рекамье и многим другим, хотя и король, и принцесса Орлеанская ухаживают за ним. К воскресенье мы слушаем вместе записки Шатобриана в аббатстве, где он очень понравился. Он привез любопытную книгу о Гёте, которую куплю в Германии. Пошлю с живописцем и «Сеятеля», где в статье о Jeanne d'Arc de madame d'Hautefeuille несколько строк и о нашей переводчице Шиллера. Вот журнал или еженедельник, на который я подписался и для России. Рекомендуй его серьезным и религиозным читателям. Здесь перепечатаны биографии Брума, где статья и о Екатерине II, злобная и, следовательно, несправедливая; но в других много современной истории.
   Баландин навестил меня и помешал писать; он желает, чтобы я отправил два экземпляра книги m-me d'Hautefeuille: «La Jeanne d'Arc». Один для великой княгини Елены Павловны, другой для m-r Meurice, чтеца её. Menrice просил его об этом, и я, вероятно, пошлю или оба с Casimir Périer, или один с живописцем; по оба будут адресованы на имя m-r Meurice. Если ты встречаешь его у великой княгини, то можешь предуведомить. Баландин не получил еще известия от него, доставлен ли ему князем Михаилом Голицыным волюм его сочинений, мною посланный с М. Голицыным на имя Булгакова. Не худо поручить все сии справки черноокой Боратынской.

   13/35-го июня. Шаврозе. 7-й час утра.
   Я уже давно встал, рвал вишни и землянику и принялся за письма. Вчера приехал сюда к обеду на железной дороге вместе с Сент-Олером, коего дача в соседстве, Гудето и прочими. У нас были соседи в гостях, из коих – две расцветающие розы и приходский священник из Риса (по ту сторону Сены). Он устроил между деревьев качели, качал и качался, играл в горелки с дамами; вечер загнал нас в комнаты, где начались танцы, и священник не отказался дополнить пару. Он человек редко добрый и благодетельный для бедных своего прихода; содержит пьянюгу отца и украшает церковь на счет своих доходов. Все еще спит вокруг меня: один пароход мелькнул уже по железной дороге. Я подписался на «Revue des deux mondes», на «Сеятеля» на целый год и привез сюда номера, коих не успел прочесть в Париже, хотя там теперь на безлюдьи и очень досужно. Отправь мое письмо о Фонтенебло и продолжение оного о «Сеятеле» и прочем в Москву к Свербеевым (чрез Булгакова) и потом для хранения у сестрицы. Павлова должна прочесть о себе «Сеятеля», но возвратить его сестрице.

   14/26-го июня, Париж. 6 часов утра.
   Вчера, в одиннадцатом часу вечера, возвратился сюда из Шапрозе и ожидаю живописца, чтобы вручить ему письмо это в пакете на имя Прянишникова. Не знаю, возьмет ли два экземпляра, особо запечатанные, от Баланша с книгою «Jeanne d'Are» на имя Стендера для Justin Meurice. Если возьмет только один, то пошлю тот, который для великой княгини назначен; у Casimir Périer опасно занемогла мать, и мне сказали, что дня его отъезда не назначают, потому что болезнь может долго продлиться.
   Прости, обнимаю тебя и всех твоих! Поцелуй нежно ручку у княгини и у Марьи Петровны, и у всех внучат твоих.
   Посылаю и «Nouvelles à la main», 20 июня. Прошу, по прочтении, отослать в Москву для прочтения Свербеевым и компании.

870.
Князь Вяземский Тургеневу.

   13/25-го июня 1841 г. Царское Село.
   Не помню, уведомил ли я тебя, что получил письмо твое с Ховриной и все приложения разослал по принадлежности. Дмитриев говаривал, что в ответ Хвостову на присылку стихов он никогда не имел духа называть стихов его стихами и всегда писал ему: «Я получил письмо ваше с приложением». Я также но подобной, но другого рода совестливости и осторожности принял это выражение за оффициальную формулу. После получил я от Попова письмо твое от 3-го июня. С кем это ты беседуешь о Полевом? Вот беда от твоих универсальных писем! В потомстве как раз попадешь от них в дураки. Пожалуй, подумают, что ты мне говоришь: «Не могу согласиться с вами, чтобы Полевой был другой Карамзин». Впрочем, напрасно не соглашаешься: с безумными спорить нечего. А кто же, если он не пошлый дурак или не сумасшедший, мог сбить в понятии своем Карамзина и Полевого? Я ничего не слыхал о покой «Истории Петра Великаго», но Полевой – Телеграф не умер и по прежнему пописывает. Впрочем, на него похоже открыть новую подписку на «Историю Петра», которая должна была войти в состав его полной «Истории русского народа», за которую он содрал с публики деньги и в ус не дует. Выдал тома три из обещанных двенадцати и стал писать водевили и комедии.
   Поручение твое о князе Голицыне я исполнить не мог. Хотел я идти к Потемкиной, но занемог и недели две не выходил из комнаты; после умерла старуха княгиня Юсупова: тут неловко было явиться к ней с посторонним поручением. От Блудова, от Виельгорского и от других слышал я, что на одном глазе у него катаракта, и другим он плохо видит, но впрочем продолжает заниматься делами, ездить в Совет и в Комитет министров и бодр духом, и весел по прежнему. Когда катаракта созреет, надеются сделать удачную операцию.
   Хорош ваш Кюстин! Эта история похожа на историю Гекерена с Дантесом. Баранта я еще не видал и потому не мог исполнить поручение твое au sujet de l'évangéliste Soumet et de son évangile revu, corrigé et considérablement augmenté. Quelle absurde conception que ce poème. C'est pis que «La guerre des dieux». Parny a voulu faire une plaisanterie, celui-ci qui prend la révélation et la sainte écriture au sérieux refait l'histoire de Dieu et de sou oeuvre à sa manière et la complète pour réhabiliter Dieu dans le jugement des hommes. Pour des chrétiens ce poème est une impiété, pour les incrédules et les indifférents c'est une production sans intérêt, plate et fatigujnte à l'excès. Dans Homère, dans le Dante, dans Milton il y a du surnaturel, mais dans le fond il y a quelque chose d'humain, d'historique, qui rend l'œuvre palpitante de vie et d'intérêt. Dans cette «Divine (ou plutôt diabolique) épopée» tout est abstraction, tout est impalpable. Retranchez de la partie religieuse, mystique et sacrée de l'évangile le caractère que lui donne la révélation et ce ne sont plus que des lettres mortes qui ne peuvent avoir aucun écho dans l'âme. Si l'évangile de Soumet est apocryphe en fait de religion, il l'est tout autant en poésie. Quelle ridicule exagération, quel étalage de marchand forain en bijouteries et eu cosmétiques dans ce paradis tout parfumé et brillant non de l'or de Virgile, mais du clinquant du Tasse.

     Aimez-vous la muscade, ou en a mis partout?

   Que Soumet, ou tout autre ait écrit ce poème, je le comprends: l'absurdité individuelle est une chose qui se rencontre facilement, mais que la France le lise, qu'il se trouve des critiques qui analysent cet ouvrage sérieusement et en fassent l'éloge, voilà ce qui me surprend, voilà ce qui est triste et décourageant, car cela peint l'époque. En France tout sentiment du vrai est perdu-en morale, en politique et en littérature. C'est la même aberration (lui fait trouver aux jurés des causes attenantes dans le crime d'un parricide, qui préside aux discussions pi élémentaires et donne quelquefois gain de eause à Thiers, quand en face de faits accablants pour sou ministère du 1-er mars, il jette à la tête du pays quelques phrases sonores-et tout le monde se trouve satisfait. On ne se reconnaît plus dans ce chaos, oïl tout est confondu, le juste et l'injuste, le vrai et le faux, le bien et le mal, le beau et le monstrueux. On a dit: «Les dieux s'en vont». Moi, je dis: «La France s'en va». Les franèais savent avaler une révélation, mais ne savent pas la digérer. Que dit m-r de Sainte-Beuve de l'évangile Soumet? Il devrait bien prendre fait et cause pour les saines doctrines et juger ce poème en dernier ressort. C'est du Delille métaphysique, moins les beaux vers industriels et techniques, que savait forger le chantre des règnes de la nature, du trie trac etc., etc.
   Академическая беседа Гюго и Сальванди напоминает мне мою беседу с ним, когда я был у него в Париже. Я хотел направить его на поэзию, а Гюго все сворачивал на политику. Наконец, он сказал мне: «J'aime votre empereur Nicolas, mais si j'étais à sa place, voici ce que je ferai». Тут я взял шляпу и раскланялся с ним. Речь Сальванди и в литературном отношении, и в политическом, и в нравственном гораздо выше Гюго, который в академии дармесничал и выхвалял Дантона, чтобы угодить коммунистам, и вместе с тем кадил и Филиппу, чтобы заготовить себе местечко в Палате пэров, если не попадет в Палату депутатов.
   Воля ваша, Александр Иванович, вы очень все гадки, а что еще хуже, вы очень нелепы, Я недавно читал Gisquet. Вот славно всех обманул. Все ожидали много скандалезной хроники, а вместо того хоть бы Кокошкину издать подобные «Mémoires secrets». Уж точно secrets, потому что из них ничего нового не узнаешь: все остается тайно. Но, пробегая все это известное прошедшее в общей картине, нельзя не удивляться, как это держится еще Франция при этих глухих и подземных стихиях разрушения, беспрестанно кипящих и частыми взрывами и бурями потрясающих государственное здание. Если русский Бог велик, то, право, и французский не уступит ему.
   Охота тебе давать Сиркуру переводить графиню Ростопчину. Ты сам гораздо лучше переведешь; что за дело, что неправильнее: ведь это не для печати. Ростопчина поехала к мужу в Москву или в деревню. Люблю стихи её, но не люблю самой музы. Она точно Иоанна д'Арк. Та в домашней жизни простая пастушка, а в минуты откровения герой и мученик; эта – пустая вертушка, а в минуту откровения поэт и апостол душевных таинств.
   Ничего не знаем о Жуковском: женат ли или нет? Виельгорская, вероятно, будет скоро в Париже с дочерьми и с сыном, а оттуда в Диеппу или в Булонь. Карамзины в Ревеле. Мещерские купили деревню под Нарвою и едут туда на лето. Пушкина также живет помещицею в знакомой тебе псковской деревне. Более ничего ни о ком сказать не имею. Пью Рагоцци; целый день хожу и никого не вижу. Пришли при случае новый перевод des «Mémoires d'Alfieri», переводчика Сильвио Пеллико. Имя его забыл: чуть ли не Latouche.
   Что же ты делаешь из своего лета, которое у нас довольно хорошо и тепло? Это письмо отправляется с моим старым варшавским приятелем, доктором Florio. Сделай одолжение, отыщи секретаря Козловского. Ты мне намекаешь на разные анекдоты о Козловском и ничего не договариваешь. Из намека что же я сделаю? Прости! Обнимаю.
   Здесь Gudin; ты, пожалуй, «homme de toute sorte de savoir», и не знаешь, кто это Gudin? Его носят на руках от Петергофа до островов, и он в восхищении и от Петербурга, и от приема.

871.
Князь Вяземский Тургеневу.

   26-го июля 1841 г. С.-Петербург.
   Я говорил Баранту о книге Soumet. Он её еще не получал и ничего о пей не знает. Впрочем, кажется, он скоро едет во Францию месяца на три.

     Где ты, прекрасная, где обитаешь?

   Пишу тебе в Париж на удачу; впрочем, и не пишу, потому что писать нечего. На дворе глухая пора, а во мне еще глуше. Виельгорские нечаянно наехали в Вильбадене на Жуковского, нет, на Жуковских, и не налюбуются счастием молодой четы. Она – влюбленная дочь, а он – нежный отец. Весело и умилительно на них смотреть. Он сюда ни в кому не пишет. О нем нельзя сказать

     Стал счастлив, – замолчал: он и до счастья молчал.

   Сергей Строганов, Московский попечитель, упал с лошади и с лошадью и переломил себе ногу в трех местах. Опасаются не только за ногу, по и за жизнь. Братья поскакали к нему в Москву. Право, писать более нечего. От Булгакова давно писем нет; стало быть, не знаю, что делается в Москве, а в Петербурге ничего не делается. Не забывай Штубе и Козловского. Мне эти материалы очень нужны. Авось, примусь писать. Меня только и тянут к себе мертвые. С ними я еще кое-как жив; с вами я совершенно мертв. Ma vie n'est plus de ce monde, sans que je puisse dire cependant qu'elle soit d'un autre. Я в раздумье на рубеже. Из одного я вышел, а в другой не вступаю за неизвестностью и мраком. Скорбь сокрушила во мне привычки жизни и веру в обещание смерти. Жить не хочу, а умирать не желаю. Здесь я по крайней мере помню, люблю и страдаю; а после, может быть, и этого не будет. Верно то, что что-нибудь да есть и будет, но не то, что думаем и чему нас учат; тут не могу свести концы с концами. Не вольнодумство, не высокоумие говорит и ропщет во мне. Нет, одна скорбь, которою я убит. «Лежачего не бьют», говорят добрые люди; у Привидения видно правило другое: оно лежачих и бьет. По в моей природе нет стихий, ни геройства, ни мученичества. Испытания мои выше меры моей, выше силы моей. Рим потряс меня, Баден сокрушил.
   Не кстати разболтался я, но делать нечего. Впрочем, я рад случаю, что проговорился, чтобы вывести, тебя из заблуждения. Из писем твоих вижу, что ты почитаешь меня обратившимся. Не хочу ханжить тобою и пред тобою. Нет, благодать мне не далась. Оно может быть и лучше: в таком случае горе чище. Когда думаешь, что Бог испытует любя, то какая скорбь не переносима? Вот почему… но это до другого раза, и на словах, а то боюсь попасть в Сумо. Обнимаю! Пожалуйста, Козловского!

872.
Тургенев князю Вяземскому.

   8/20-го июля 1841 г. Париж.
   Вчера, возвратившись из Шанрозе, нашел я письмо твое от 13/25-го июня, с варшавским доктором посланное. Я еще не видал его. Я заготовил длинное письмо, по переезды из Шанрозе помешали перечитать и порядочно дописать его. Пошлю вместе с этим. Я уже купил для тебя перевод Альфиеровых записок De-Latour, моего приятеля. Он учитель принца Montpensier; живет во дворце, любим королевой, которая его употребляет на добрые дела и, не смотря на это, все его любят, и даже журналисты не ругают ни прозы, ни стихов его, коих он издал также томик. Я его встречал у Мармье и с другими. Кто-то заходил во мне без меня сказать мне, что едет в Петербург и через час зайдет опять ко мне: оттого и спешу все приготовить, хотя и не кончил ничего. Известие о скором приезде графини Велгурской могло бы поколебать мой отъезд отсюда, если бы можно было безопасно пользоваться Киссингеном осенью; я и без того, страха ради за здоровье Клары и других причин, зажился здесь или, лучше, в Шанрозе, где из семи дней провожу я четыре. Все тихо в Париже, и я не обязан являться в большое общество, ибо нет его. Я совершенно согласен с тобою за Суме, но только ты не отдаешь справедливость поэзии в некоторых отрывках. Он точно поэт, и в вымыслах, и в языке. Я прочту завтра твою французскую выходку на него Шатобриану и Валаншу у Рекамье. Он давно не являлся ко мне, а книга его, отданная Казимиру Перье мною, вероятно уже и с письмами у Баранта. Перье едет в конце месяца. Вероятно, напишу с ним.
   О Полевом и Петре Великом писал ко мне Попов, и я отвечал ему. Мне кто-то писал или сказал, что он умер. Он, кажется, под протекцией Бартенева. Слышу, что московский, соименный сему, умирает. Булгаков не забывает меня и даже проповедь Филарета прислал: сколько радостей на двух полустраничках!
   Знаешь ли, милый друг, что письмо твое как-то оживило, несколько успокоило меня за тебя. Я часто о тебе думаю и, зная с некоторого времени но опыту, как не весело стареться, полагаю, что хворать морально и физически еще хуже. К счастию, ты не один, а я скоро опять буду один на большой дороге, без целя для себя, без пользы для других. еду в Москву, чтобы возвратиться в Париж. Желал бы хоть в других быть счастливым, но и Клара хворает, и ты не на розах. Один Жуковский мирит меня с жизнью, зато я и не хочу пугать его моим присутствием, моею тоской, в каждой новой морщине выражающейся. Письмо его ко мне прелестно. Прочитай его своим, Карамзиным, да еще немногим – и только. Жаль мне и княгини Юсуповой за федорова. Он ее и Шишкова, и сына лишился в одно время.
   Секретарь Козловского в день отъезда своего был у меня; я упрашивал его написать на бумагу все, что знает о Козловском, по он дал честное слово с дороги прислать полную записку и через четыре недели возвратиться: ничего не прислал и не возвратился, по крайней мере не являлся. Пошлю справиться на его квартиру и, если отыщу, принужу его написать свои воспоминания и все доставлю. И на счет графини Ростопчиной мы одно думаем.

   25/13-го. Шанрозе.
   Мы знаем уже, что случилось. Посылаю недописанное письмо, а после еще.

   Следующие строки писаны уже не Тургенева рукою:
   On remettra mon paquet à m-r Casimir Férier et j'y joindrai, s'il voudra s'en charger: «Les guêpes», «Les nouvelles à la main», «La biographie de Balzac» – pour madame de Swer-béeff et compagnie, et les «Mémoires d'Alfieri» pour vous. Vous pouvez lire la grande lettre en trente pages et la donner ou à Pletnieff ou l'envoyer à madame Swerbéeff; quand Pletnieft' n'en aura plus besoin, envoyez la toujours à Swerbéeff.
   Je me suis trompé: il faut en tous les cas envoyer la lettre à madame Swerbéeff, dans ce qui la regarde et vous pouvez donner quelqu'autre lettre à m-r Pletnieff. Je ne voudrais pas seulement que les nouvelles littéraires ne deviennent des vieilleries.
   Рукою Тургенева: «La biographie de [Balzac]» et Ballanclie pour Swerbéeff.

873.
Тургенев князю Вяземскому.

   сентябрь/11-го октября 1841 г. Париж.
   Сейчас отдал Эстрелейн-Оеменовой пакет с письмами на имя князя А. Н. Голицына и картон с écharpe на твое имя и с пакетцом avec des pastilles de Vichy, также на твое имя. В пакете письма и две книжки для тебя и для пересылки. Получишь, вероятно, от князя Голицына. Г-жа Дюрова, сестра твоего сослуживца Дмитрия Николаевича, обещала положить с своими посылками картон и коробочки. Книжек для Путятиных, о коих писал я к тебе, посовестился послать с госпожею Эстрелейн. Отошли картон и pastilles do Vichy в Москву, чрез Булгакова, к сестрице.
   Это письмецо пойдет сегодня же с каким-то неизвестным мае попутчиком. Эстрелейн-Семенова едет завтра в Гавр, а оттуда, 15-го, в Петербург. Если это письмо дойдет прежде её, то предвари Дмитрия Николаевича и попроси доставить тебе немедленно вещи, а пакет с письмами – князю Голицыну. Прости! La présente n'ayant d'autre fin…
   На обороте: Monsieur monsieur le prince Pierre Wiazerasky, vice-directeur du Département du commerce à St.-Pétersbourg. Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому, г. вице-директору Департамента внешней торговли. На Дворцовой площади, в С.-Петербурге.

874.
Тургенев князю Вяземскому.

   7/10-го ноября 1841 г. Париж.
   Вчера отдал я в посольство два пакета с письмами и посылками, а сегодня уведомила меня, что курьер едет завтра. Сегодня же получил я, чрез Берлин, пакет, тобой, Вяземский, ко мне адресованный, с выпиской из какого-то журнала из предисловия Археографической коммиссии о моей книге; ровно за месяц получил я уже «Северную Пчелу» с тем же предисловием, но никто не подумал прислать мне самой книги, и я очень досадую на K. С. Сербиновича за то, что он не воспользовался ни пароходом, ни курьерами: и тех и других, вероятно, уже долго не будет. Вышли уже вторая и третья тетради и «медалей», Археографическою коммиссией изданных, коих я также не получал (шесть экземпляров); первые давно у меня. Прошу его переслать один экземпляр оных в Москву, чрез Булгакова, к сестрице; другие пять экземпляров сюда. Передай ему мое желание.
   Мы лишились коренного жителя парижского, двоеженца Иванова. К воскресенье видел я его в нашей церкви; вчера где-то он обедал, возвратился домой грустный и нездоровый, спросил бумаги, написал несколько строк к Демидову, в коих поручает ему бедное свое семейство (жену и сына, коим вряд ли можно возвратиться в Россию), и – умер. Завтра отпевают его в нашей церкви. Жена в совершенной бедности: ничего! Он прежде жил учительством, потом помогал ему Демидов, экс-ученик его; сын служил при здешнем русском консульстве, с маленьким жалованьем от генерального консула. Нельзя ли выдать ему хоть безделицу единовременно? Ужасное положение! Но с бедностью – и благородство, и некоторая гордость в хорошем смысле слова.
   Вчера болтал я часа два у Росетти; он не очень здоров и не выходит; говорит, что страдает ревматизмом. Мы кой о чем потолковали. Тут встретил и московского Боборыкина, не автора, а меломана, экс-мужа Капнистовой.
   M-me Bourbier выходит снова здесь на сцену. Я только по афишке и узнал о её сюда приезде, и с ней ни слова! Здесь молодой американец, из Нью-Иорка, попался в католики. Очень забавен своею наивностью, хотя объехал весь свет и учит здесь истории и английскому языку. Его спросили сегодня: какой религии были его родители?– «Mon père était rien du tout, ma mère était presbytérienne et après leur mort on m'a donné à ma tante, qui est une arianne».
   Роман Ансело все еще не вышел; пошлю завтра поранее снова за ним и пришлю, если получу. Завтра же должны выйти и «Nouvelles il la main», по вряд ли выдут. В замену вот вам ответ Лагранжа Duvergier-Горапну. Лагранж – за Моле, против Тьерса и почти против Гизо. Сейчас дали прочесть мне брошюру и хотя не моя, но посылаю и даже не прочитав, по последнее не диво; многие журналисты или «Revues» отказались напечатать Лагранжа.
   Сегодня видел m-me Arendt: она почти здорова и только внутренно страждет и сбирается в Карлсбад летом.
   Здешние русские, да и не они одни, только и толкуют, что о секретном комитете, учрежденном в Петербурге для принятия мер к освобождению от рабства наших негров. Называют членами: Канкрина, Киселева, Любецкого, Гана, Чернышева, Меньшикова, графа Фридриха Палена, графа Протасова, князя Васильчикова. Уверяют даже, что и мнения членов уже известны; что Меньшиков, Васильчиков, Чернышев против уничтожения рабства; Киселев и прочие – за. Так ли? Если этот секрет в таком же секрете и для тех, о коих идет дело, то не дай Бог! У меня на сердце одна дельная бумага о сем предмете, русским, долго и беспрестанно о сем помышлявшим, написанная. В ней много дельного; историческая часть любопытна; проект приведения в действо предварительных мер – уважительный. Как ты думаешь: послать ли? Кому? Вверить ли совершенно или привезти самому и от себя подать? Автору я ничего не говорил, но ты угадаешь его. Для этого можно и с больными ногами пуститься, и в распутицу. Пойдет ли в дело? Уверяют, что граф Орлов также против эмансипации. Не откликнешься ли поскорее? Право, не честолюбие, не личные рассчеты в виду, но одна польза масс.
   Графиня Гудович ожидает дочь завтра, но сегодня она занемогла, и не на шутку. Правда ли, что Василий Перовский очень болен раком в груди и уехал в Италию?

   Полночь.
   Прочел брошюрку Лагранжа. Да, она очень дельная и хорошо написана. Прочтите и сохраните. Положение Франции, на странице 15-й, в 1840 году, верно и прекрасно описано.

   8/20-го ноября.
   Как называется журнал, из коего ты прислал мне листик?
   «Il у а des fautes que l'on ne couvre que par la gloire» (стр. 15). Хоть бы приятелю Лагранжа – Ламартину! И страница
   16-я – сильная и справедливая. «Le ministère tomba (Thiers). Il tomba très bas, car il tomba dans une honte»… Mais on histoire il n'est pas permis d'être généreux, le seul devoir est d'être vrai» (о защите Горанном Тьерова министерства).
   «Le ministère (Thiers) а voulu feindre des terreurs sur cette révolution à Paris, et il а jeté un demi-million il des fortifications, dont l'Europe sourit, dont la France rougit, et dont la liberté s'alarme».
   Суд лад Guenisset et comp. начнется 1-ro декабря. Камеры откроются 27-го декабря.
   Ou chante déjà la Marseillaise dans «Le verre-d'eau» (в Женеве).
   Сегодня первое представление трагедии Виенне: «Arbogaste». Он готовит и комедию, которая скоро явится на сцене (в Одеоне), в пяти актах. Из Пиринейcких гор пишут: «Les publications du mariage que va contracter m-r le baron Oscar Beruadotte, commandant de la garde nationale à cheval de Pau avec m-lle de Navailles sont en ce moment affichées h la mairie. M-r Beruadotte est le neveu de sa majesté le roi de Suède et de Norvège, et m-lle de Navailles est l'héritière d'nn des noms les plus anciens et les plus respectés du Béarn, une déscendante des célèbres barons qui accompagnèrent les vicomtes béarnais aux croisades et dans leurs campagnes contre les Maures, et qui, plus tard, formèrent des alliances avec la maison princière d'Albret».
   Poujoulat, спутник и сотрудник Michaud, издал первую часть «Истории Иерусалима», которую очень хвалят; будет и вторая. Ожидаю Dentu с книгами; вероятно, принесет и Пужула, и в таком случае пошлю.
   Если догадка об авторе записки об эмансипации может более повредить, нежели помочь делу, то не оглашай моего желания доставить оную. Правда ли, что Орел сгорел? Здесь много орловцев, по еще сегодня почта не пришла, а с прошлою им ничего не писали.
   Вот ответь Шписа: он утешителен. Итак, и это дело в шляпе. Уверяют, что курьер едет в десять часов, а теперь бьет полчаса десятого. Прости!
   Пожалуйста, будь осторожнее в деле освобождения и не оглашай ничего без нужды.

1842

875.
Князь Вяземский Тургеневу.

   26-го января 1842 г. С.-Петербург.
   Остальное с Глинкою получил, но не успел еще все разобрать и потому сегодня не успею на все отвечать. Мои утра не мне принадлежат, а департаменту. Языков уехал в Москву, и я провизуарничаю. Помилуй, где мне теперь отыскивать перчатки! След Гурьева давно простыл, а как же Прянишникову упомнить, что он переслал по почте несколько месяцев тому. Кажется, я получил какие-то перчатки от Ховриной и отправил их в Москву еще прошедшим летом, да теперь и Ховриной здесь нет: не у кого справиться. О Meurice я тебе писал. Он у меня был еще на днях, и я недавно отправил его письмо в тебе, кажется, 20-го января. Книг от Ба ланша он никаких не получал. Князь Михаил Голицын сказывал мне, что он выручил из цензуры отправленные с ним тобою книги и что-то отдал или отослал на имя Стендера, также находящагося при доме великой княгини: справлюсь. Схожу к князю Голицыну и передам твое поручение. Об отставке твоей я не писал к тебе потому, что не знал положительно, как все дело велось и обошлось, и не хотел смутить тебя неверными известиями. Я полагал, что это дело условленное между тобою и князем, что когда он будет просить увольнения, то и тебя следует выпрячь из почтовой кареты, чтобы не попасть тебе к другому кучеру. О твоей отставке узнал я от Бартенева нечаянно и просил его просить князя написать к тебе скорее о том, чтобы ты не проведал участи своей из газет, без всяких объяснений. О пребывании своем за границею тебе беспокоиться нечего: ты в законе и, вероятно, не выйдешь из-за закона, то-есть, долее пяти лет не засидишься. Не надеюсь сегодня обо всем тебя уведомить, а завтра отправляется какой-то чужестранный курьер. Жаль, что заказ твой о турецком табаке не дошел до меня до отъезда вашей Кошки. Теперь надобно ждать удобного и очень удобного случая, а случаи зимою редки. Твой экземпляр «Emerance» подарил я, с твоего позволения и угадывая твое одобрение, милой моей старинной знакомке princesse Michel Badziwill, приехавшей сюда из Варшавы, приятельнице Козловского, умной и образованной полячке. Ей хотелось иметь эту книгу, которую не могла бы она приобресть в Варшаве. Жаль мне, что Мицкевич так завирается о Петре и Петриаде, то-есть, о России. Почему не передашь ты ему своих критических замечаний? Я полагаю и надеюсь, что он ошибается добросовестно и примет с признательностью возражения и советы. Как же мог он сказать, что наша литература армейская? Разве он видит ее в Данилевском и в Скобелеве? Наша литература дворянская – вот это так, и этим отличается она от прочих; потому-то и элемент среднего состояния у нас слаб. Я когда-то сказал: «Наша литературная бедность объясняется тем, что наши умные и образованные люди вообще не грамотны, а наши грамотные вообще не умны и не образованы». Это правда, но правда и то, что наша литературная образованность вытекает более с вершин нашего общества.
   Мери Пашкова тебе кланяется и хотела писать. Она в трауре: на-днях скончалась Полтавцова и оставила большое семейство. Нового ничего нет, кроме приготовлений к маскараду у великой княгини Елены Павловны. Будет разная разность и всякая всячина: и аристократия, и артисты, например ваши Damoreau и Falcon, Мятлев с свадьбою Курдюковой, Боратынская с черкесским эскадроном здешних красавиц etc., etc. Poдольф Валуев здесь и жалеет, что не может с тобою философствовать. Что сделалось с Клементием? N'а-t-il pas le mal du pays, то-есть, франки. Передай ему мой сердечный поклон и мою догадку. Помирись с Шевыревым ради прекрасной статьи его о черной стороне нашей литературы, которую он напечатал в первой книжке «Москвитянина» на этот год. федоров читал ее нам на днях у Карамзиных. Он лучше читает, нежели пишет.
   Перие все еще париа. Говорит ли Барант о своем возвращении к нам? О возвращении Палена здесь, разумеется, ничего не говорится. Воин австрийский здесь, кажется, очень любим и обласкан в обществе. Об английском после мало слышно: живет он не послом. Вообще, дипломатический корпус здесь слаб, бледен и тщедушен. Медем скоро отправляется к своему месту.
   Сейчас сказывают мне, что Адлерберг будет главноуправляющим над Почтовым департаментом, а Чернышев отправляется на Кавказ для преобразования того края в военном и административном отношении. Впрочем, это слух, который и выдаю за слух. Затем, прощай! Боюсь прогулять курьера, кажется, английского.
   Билет получен и завтра будет выменен в Опекунском совете на другой, на твое имя.

876.
Тургенев князю Вяземскому.

   2/11-го марта 1842 г. Берлин.
   Я еду завтра в Париж на весьма короткое время; в конце апреля непременно буду назад в Берлин, где намерен пробыть и часть мая. Надеюсь, что к тому времени и вы будете сюда. Шеллинг вас любит и ожидает; он отправляется не– дели через две в Миних, чтобы переехать совсем в Берлин и собрать все, что он еще там оставил; нынешний семестр читал он введение и торжественно разрушал Гегеля.
   Летом будет он читать философию мифологии. Посылайте всех гегелианцев сюда; в здешнем университете все дельные люди противники Гегели, а последователи его побеждены без боя. Сражаются только те из гегелианцев, которые прямо объявляют себя безбожниками; умеренные же, которые отказываются от таких опасных товарищей, называя их односторонними, до сих пор молчат и скучны, и вялы; однако, недавно они собрались и образовали род комитета; избрали президентом Маргейдеке и хотят издавать журнал. Желал бы чрезвычайно вам прислать несколько брошюрок; их выходит множество и некоторые очень любопытные: политические, философические и религиозные. Очень хороша одна: Мюллера, протестантского профессора в Галле, против Гегеля [11 - Мюллер сей – брат славного археолога Отфрида Мюллера, гёттингенского профессора, недавно умершего в Афинах, где он дополнял свои глубокия сведения созерцанием прошедшего в развалинах. А его слыхал в Гёттингене, а брата его любил и слышал в Галле; прошедшего года он читал христианскую нравственность превосходно.], о разводах и об изменении прусских законов; о сем предмете также вышло несколько примечательных брошюрок. Очень сильна реакция против прусского Ландрехта и против Фридриха II. Вы знаете но газетам новые меры по ценсурной части. По новому закону – не позволено писать против религии вообще и христианства в особенности. Вот как прусское законодательство берет под свой покров даже божество Будды! La loi n'est pas athée, и никого не обижают. Как бы то ни было, антирелигиозные направления гегелианцев произвели противодействия, и должно этому радоваться. По моему мнению, внутренния ссоры между протестантами гораздо важнее; например, борьба между супер-интендентом Риббеком в Бреславле с журналом «Der Prophet». Риббек обязует пасторов при постановлении присягать, что они будут соблюдать и защищать символы веры и исповедания, протестантами изданные; журнал же утверждает, что евангелическая церковь не признает никакого символа, кроме св. писания с свободным толкованием. Риббек возражает, что нельзя оставлять без внимания церковь, церковь видимую, объективную. Я надеюсь, что из этих споров разовьется нечто в роде пюзеизма. Между тем Риббек отозван в Берлин. Я часто бываю на лекциях Неандера. Я люблю его ученость и добродушие, но вместе с тем он часто выкидывает очень странные вещи. Вообще, немцы глубоки, но ограниченны; они так пристально смотрят на один предмет, что у них нет горизонта. Не менее того желательно, чтобы многие знакомые наши заехали сюда послушать немцев: здравый славянский рассудок, в котором нет недостатка в горизонте, напротив, в котором может быть слишком просторно и разгульно развит степный (?) [12 - Вопросительный знак находятся в подлиннике.] элемент, мог бы извлечь большую пользу из соображения всех сих односторонних, по глубоких розысканий. Гумбольдт на днях приехал сюда из Парижа: чрезвычайно забавен, болтлив, колок и весел; он напечатал новое сочинение, которое выходит в Париже [13 - Гумбольдт читал мне прошлого года примечательное посвящение сей книги государю императору и показывал уже одну или две первые части. Кажется, они уже вышли.].
   Встретился я недавно с Савиньи: он питает чрезвычайное уважение и любовь к памяти Сперанского. Лекции Ранке любопытны, но он так странно выговаривает, так бормочет, что трудно его расслушать. Русских здесь немного. Приезжайте сюда скорее. Указный срок для начала курсов в университете – -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

-го апреля.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

877.
Тургенев князю Вяземскому.

   6/18 mai, midi. [Париж],
   Je viens chez m-r le docteur Florio et je trouve cette lettre écrite, j'apprends que les objets qu'on envoie eu Russie, appartenants aux voyageurs, mais не с ними едущие, – запрещены; а я, желая быть свободнее в моей коляске и не зависеть ни от неё, ни от камердинера, уложил все старое платье, кроме необходимого, в Киссингене, Веймаре и в Берлине, хотел отправить ящик через Гавр в Петербург на твое имя; ничего в нем, кроме ношеного платья: пять или шесть фраков, три сертука теплые, из коих один не теплый, немного ношен, так как и один фрак немного ношен. Неужели этого нельзя пропустить? Опасаясь, я решился на следующее: написать к тебе сегодня и ожидать от тебя ответа, который получит уже брат, ибо я через десять дней, или 2-го июня, ou plus tard, намерен выехать в Киссииген и далее. По получении сего письма уведомь меня: à Paris, № 14, rue Neuve du Luxembourg, можно ли послать брату мой ящик на твое имя? Ежели: можно, то он немедленно вышлет. Если не можно, то он перешлет его ко мне в Киссинген или во Франкфурт, или в Берлин. Но все это очень затруднительно и лучше бы выслать позволение. Я приложу реестр всему посылаемому и ни книг, ни чего-либо запрещенного, кроме ношеного платья, обуви и белья, не будет. По реестру вы все поверите. Уведомь же скорее.
   Пакеты мои к тебе лежат еще у французского курьера. D'Arlincourt повез два письмеца; Нарышкин Эммануил – пакет с письмами, с листами и с копией письма в «Дебаты» о крестьянах наших; но «Дебаты» еще не напечатали его, и оно выйдет, вероятно, в «Presse» или «Quotidienne». «Débats» не хотят, чтобы меру нашего правительства называли «sage et bienfaisante».
   Отвечай скорее. Князь Салтыков уехал вчера. Я опять ушибся вчера, но не больно.

   На обороте рукою Флорио: А son excellence le prince de Wiasmensky (sic), conseiller d'état actuel, vice-directeur du commerce extérieur, chevalier de p[lusieurs] o[rdres] etc. St.-Pétersbourg.
   Это письмо написано на одном листе с письмом Флорио к князю Вяземскому, которое мы и приводим вполне:
   Le 6/18 mai 1842. Paris.
   Mon prince! L'année passée, à mon arrivée ici, m-r de Tourguenieff était, à la campagne et j'ai remis votre lettre à l'ambassade d'après vos ordres, pour la lui faire parvenir; à Turin j'ai lavé la tête à m-r Haruffi tant do votre part, comme de la mienne; il n'a pas été fâché, car il vous aime et vous estime toujours, la preuve en est qu'il m'a remis un gros paquet pour vous. J'ai vu Silvio Pellico qui se porte bien et il a été très content d'avoir de vos nouvelles; il m'a dit qu'il vous avait répondu et à mon départ il m'a donné une lettre pour vous, que je garde pour vous la rendre moi-même.
   Après avoir passé trois mois à Paris, ou j'ai imprimé mon ouvrage sur Pophthalmie purulente, je suis parti pour Turin ma patrie, ou j'ai passé l'hiver, ensuite j'ai fait un voyage dans la basse Italie jusqu'à Naples, et de là par le bateau à vapeur à Marseille et enfin je suis arrivé à Paris le 9 du courant pour partir le pour St.-Pétersbourg par le bateau à vapeur du Havre, et je dois arriver à Cronstadt le 27, vieiix style, du courant.
   D'après votre aimable promesse et votre extrême bonté à mon égard, je recours à votre protection pour me faire la grâce de donner vos ordres afin qu'on me laisse passer de petits achats à mon usage, ainsi que pour de petites commissions, que les dames donnent toujours, quand on part pour l'étranger, le tout ce n'est pas grande chose, pour mon compte. J'ai beacoup de livres, qui sont presque tous de médecine, j'ai quelques livres de tabac pour mou usage, des joujoux d'enfant, quelques petites travails de bronze doré et autres choses pour mon ménage; la princesse Scakavskoy (sic), que j'ai vu à Rome et à Naples, où j'ai passé 1S jours, m'a donnée aussi de petites choses pour rendre à son mari; je puis du reste vous assurer, que je n'en abuserai pas.
   J'ai appris avec peine par madame Arendt, qui part samedi prochain pour Carlsbad, que vous avez été atteint d'une fièvre cérébrale, maladie très grave, mais que grâce à Dieu vous ôtes rétabli parfaitement. Je vous en félicite de tout mon coeur, et pour cela j'aime encore d'avantage le bon m-r Arendt qui vous a soigné; il en a fait autant pour moi, quand j'étais gravement malade, aussi je lui garde toute ma reconnaissance; pour moi je compte peu dans ce monde, mais quant à vous-la perte aurait été très grande, pas seulement pour vos amis et connaissances, mais aussi pour la patrie: des hommes comme vous sont rares et on ne doit pas les perdre de sitôt.
   Je vous prie, mon prince, do vouloir bien agréer mes remercîments d'avance pour vos bontés, ainsi que les sentiments de ma considération la plus distinguée, avec laquelle j'ai l'honneur d'être de votre exellence le très dévoué serviteur P. de Florio.

878.
Тургенев князю Вяземскому.

   1-го июня 1842 г. Париж.
   В минуты тяжелых и сладких воспоминаний и в сборах в дальний путь я должен исполнить данное обещание и рекомендовать тебе молодого француза-гаванца, m-r Моня, зажиточного помещика французского, желающего взглянуть на матушку-Россию, хотя в её представительницах – столицах. Он рекомендован мне племянником бывшего министра, Мартиньяком. Обласкайте его и проводите в Москву, если он вздумает туда прокатиться, то-есть, рекомендуйте его начальникам скорых и европейских дилижансов наших. Я пишу о нем и к Булгакову. Он, кажется, человек светский и не знает куда девать время и средства проживать и проводить его.
   Я просил его, при отъезде в июле, спросить о письмах или пакетах для меня у брата; он пробудет месяца два в России или и менее. Весь ваш Тургенев.

   На обороте: Monsieur monsieur le prince Pierre Wiazemsky, vice-directeur du Département du commerce avec l'extérieur, à St.-Petersburg.

879.
Князь Вяземский Тургеневу.

   18-го июля. [Петербург].
   Я сегодня был у князя А. Н. Голицына и отнес ему твою книгу об archiconfrerie. Он завтра отправляется в Москву и поручил мне уведомить тебя, что пробудет в Москве не позднее 1-го сентября; там поедет в Киев, где пробудет до октября и после уже в свои владения. Дом его опустошенный доходит на дом покойника. Эта абдикация, это погребение заживо и добровольное очень замечательно и приносит честь его уму и характеру. А у меня из головы и из сердца не выходит ужасная смерть герцога Орлеанского. Вот кстати повторить известное и пророческое восклицание: «Pauvre roi, pauvre France!» У меня особенное сочувствие к этой фамилии и глубокое убеждение, что она нужна для соблюдения порядка во Франции и следовательно спокойствия в Европе. О Louis Philippe можно сказать, что Вольтер сказал о Боге: «S'il n'existait pas, il faudrait, ou bien il aurait fallu l'inventer». В нем сливались стихии монархические и республиканские, что весьма худо било бы в другом месте, по во Франции было единственное средство спасения и примирения. Теперь смерть эта все ставит опять на карту или на бочку пороха. Ты, вероятно, поспешить приехать в Москву, чтоб застать князя. Итак, прости, до Москвы! Мне самому хочется съездить туда в августе. Моя Валуевы в Остафьеве. Обнимаю.

   В конце письма помета А. И. Тургенева: «Получено 1-го августа 1842 г.»

880.
Тургенев князю Вяземскому.

   11/23-ro августа 1842 г. Москва.
   Опять я в матушке-Москве,
   Но я и здесь уж сиротою,
   ибо нет тебя, мой милый Вяземский. Я ввалился сюда в четыре часа по-полудни третьего дня. Не нашел никого; вечер провел у князя А. Н. Голицына и опять заслушался Вальтер-Скотта салонного. К вечеру приехала сестрица затапливать из деревни. Я с нею; вчера видел Булгакова и опять князя; получил пакет, с бароном д'Андре посланный. Свербеевих еще не видел; не знаю, что выслано из писем и пакетов, ибо присланные у сестрицы в деревне. Высылаю, что залежалось. Никого нет здесь для меня, ибо все в Сокольниках. Вчера обрадовался, увидев свет в окнах и ломберные столы у Яковл[евой]-Нов[осильцовой] и просидел у ней вечер в страстном разговоре о заслугах или каверзах архимандрита Мельхиседека. В одном князе Голицыне отрада, по надолго ли? Нашел его не лучше прежнего; а он думает, что ясновидящая помогает ему. Что он будет с своим биографом в крымской степи? Я писал к тебе с дороги два раза; молился над прахом Фотия за его и за свою душу, а князь А[лександр] Н[иколаевич] и панихиду отслужил. Право, в нем что-то есть незадушенное 69-летнею (?) петербургскою и… [14 - Вопросительный знак и точки – в подлиннике.] атмосферой. Уж переехать с привычной Фонтанки в татарам – не всякому дано; тогда как он, как Карл, мог сказать своим: «Ich kann, aber ich muss nicht». Шатобриан безутешнее. Бедняжка: и он чуть головы не сломил!
   Пожалуйста, потрудись дать знать Сербиновичу, что я здесь; что я не получил шести экземпляров, давно, до отставки, мне следующих «Актов» моих, «Актов» Археографической коммиссии и прочих изданий её; что «Современник» и прочие журналы пересылать должно сюда, и что я ожидаю от него письма, то-есть, слова и дела. Но вот главная просьба и требующая, по обстоятельствам, скорого исполнения: в конце декабря 1841 года я отставлен, и мне назначено производить пенсии по 6000 р. из Государственного казначейства (так я полагаю, ибо не могу отыскать отношения о сем ко мне князя Александра Николаевича). Так как сему протекло более уже семи месяцев, то я и думаю, что мне можно получить из казначейства по крайней мере за полгода, если не захотят выдать за все месяцы. Я не имею никого в Петербурге, к кому бы мог обратиться с доверенностью на получение сей пенсии, а желал бы скорее получить оную здесь. Я написал на всякий случай доверенность на твое имя с передачею другому, дабы тебе самому не хлопотать, а поручить верному чиновнику. Если эта доверенность недостаточно или неправильно написана, то вели заготовить другую и пришли. Деньги же можно отдать в почтамт с тем, чтобы мне выданы были здесь, как это обыкновенно делалось прежде для меня, или переслать с почтою, или сам привези, если скоро будешь. Пришли книгу о римской церкви в России. Как ничтожны мои письма в «Современнике»! Я только в Берлине прочел их. Лучше не печатать ничего, чем давать такую покормку Булгарину и компании. Скажи Карамзиным, что вт. Кёнигсбергском государственном архиве списал я три собственноручные записки Карамзина о тамошних рукописях русских, кои переписаны рукою, кажется, Софии Николаевны, и хранятся, подаренные Генингом, как сокровище.
   Могу ли я съездить в Остафьево, если ты долго туда не будешь? Мне чересчур здесь пустынно. Не скучно, но иногда очень грустно и по прошедшем, и по Шапрозе. Еще никого из здешних полумертвых не видал. Высылай мои старые письма.
   Выпишу тебе слова о Панине, где говорится о пенсии Фонвизину, из Ассебурга и пришлю; а ты пришли свою биографию Фонвизина. L'ouvrage ù cela se trouve est très curieux, mais il n'est pas communiquable. Полный титул книги: «Denkwürdigkeiten der Freiherrn Achatz Ferdinand von der Asseburg, Erbherrn auf Falkenstein und Meissdorf und russisch-kaiserlichen wirklichen geheimen Raths und bevollmächtigten Ministers am Reichstage zu Regensburg, Ritters der Orden des heiligen Alexander-Newsky und des Danebrog. Ans den in dessen Nachlass gefundenen handschriftlichen Papieren bearbeitet von einem ehemals in diplomatischen Anstellungen verwendeten Staatsmanne. Mit einem Vorworte von (K. A.) Varnhagen von Ense. Berlin. 1842. 8°».
   На странице 413-й, где рассказывается жизнь графа Никиты Ивановича Папина, напечатано, из писем графа Сольмса, кажется, прусского министра в Петербурге: «Unterm 4 Februar 1774 äussert sich der Nämliche (то-есть, граф Сольмс) wie folgt: «M-r le comte de Panin vient de faire un acte de grande générosité. Entre les 9500 paysans que sa souveraine lui a donnés en dernier lien, il y en avait 4 m. dans les nouvelles acquisitions de la Russie en Pologne. Il en a fait présent ü son tour à ses trois principaux commis: m-r Bacounin, Oubril et Vauloisin (то-есть, Фонвизин), pour (Vautres misons que pour récompenser leur zèle et leurs services, leur attachement pour lui, et pour leur faire (une) fortune».
   «Die letzte Bemerkung erklärt sich dadurch, dass Graf Panin sich umwandelbar gegen die Theilung Polens vom Jahre 1772 ausgesprochen hatte, und dass er durch die Schenkung von 4000 Bauern, welche er seinen Untergebenen machte, den öffentlichen Beweis darlegen wollte, dass er alle persönlichen Vortheile, die ihm aus jenem politischen Ereigniss erwachsen konnten, von sich weise..»
   Далее выписка из письма Алопеуса к Ассебургу о кончине Панина.

881.
Князь Вяземский Тургеневу.

   17-го августа. [Петербург].
   Имею честь поздравить с приездом, надеюсь, благополучным. Жаль, что не проехал ты чрез Петербург. Мы тебя завербовали бы в Ревель, куда едем завтра с женою. И тебе гораздо было бы приличнее ехать, нежели мне. Нас по пути берет с собою твоя графиня Воронцова, которая отправляется в Ревель и в Гельсингфорс на казенном, то-есть, военном пароходе с веселою компанией львиц, львов, тигров и тигриц, а я, старый баран, буду тут вовсе не у места.
   Твою доверенность передал я нашему экзекутору и казначею, 8-го класса Демьяну Михайловичу Страховскому. Он него получишь и деньги или уведомление, буде встретится препятствие к выдаче оных.
   Теперь литература. Плетнев только что собрался было напечатать выписки из твоих писем для составления хроники, по по случаю приезда твоего я дело остановил. Прилагаю при сем первые выписки и его записки во мне. Теперь войди прямо в сношения с ним. Петр Александрович Плетнев – ректор университета. Твои все письма у него. Печатные и всякия другие приложения к ним, за исключением уже доставленных мною по принадлежности, хранятся у меня. По моем возвращении, все разберу и перешлю к тебе. Не бойся: все твои сокровища целы.
   еду в Ревель недели на две, а после, если Бог даст, в половине сентября приеду в Москву. Какое ты животное, что не заехал к Жуковскому! А все от того, что умничаешь и претензтчаешь. Того и смотри, что боялся ты разрушить их новобрачный и семейный мир. Пожалуй, от того и к Валуевым не поедешь в Остафьево. Не забывай же, что мы с тобою старые обезьяны и никакой мир нарушить не можем. Погляди на меня, я погляжу на тебя, и смиримся оба духом. Пока прости! Обнимаю тебя и Булгакова.

882.
Тургенев князю Вяземскому.

   18-го августа 1842 г. Москва.
   Долго ли тебе не писать ко мне? Я уже и в Изворске был, и у синодского Михайлова с Филаретом обедал на успенском обеде, едва не до успения, а ты все ни слова! С князем ежедневно, и часто – два раза. Жаль его! Он себя обманывает, по не нас. Кологр[ивова] услал сегодня в Крым. Твоих не видел еще в Остафьеве: дожидаюсь тебя или твоего разрешения.
   Отдала ли тебе в свое время вдова Рахманова два пакета с книгами и со всячиной? Двух экземпляров одной книги не отыскиваю, а она принадлежит Аржевитинову и другому симбиряку. Высылай, что есть.
   Пишу в кабинете Булгакова, но его видел только раз. Обедаю у Екатерины Володимировны Новосильцовой, а оттуда к Филарету на чай, если Донская Богородица, то-есть, всенощная, не перебьет у меня. Не мог дождаться Булгакова. Прости!

   Приписка А. Я. Булгакова.
   Вот тебе un plat de sa faèon: был у меня, исписал мне целый лист вопросов и требований. Я заболтался у Зенеиды Волконской, которая приехала из Карлсбада и скоро едет в Рим обратно. Ужасно постарела. Обнимаю тебя. Я послал прочесть Тургеневу последнее твое письмо. Был у Башилова нарочно. Он говорит, что все сладится, но что ты хуже сделал, что писал князю Д[митрию] В[ладимировичу], коему послал я твой ответ.

883.
Тургенев князю Вяземскому.

   14-го сентября 1842 г. Москва.
   Вчера уведомил меня Булгаков о твоем возвращении в Петербург и прислал два последние письма мои из Берлина, с Мейендорфом посланные, а Плетнев – две биографии французских духовных, три листа «Union Catholique» и «Сумерки» с двумя номерами «Современника». Не знаю, как все это сошлось вместе, и точно ли Плетнев прислал этот пакет? Письма не было. Я взбешен на тебя! Не смотря на приписку в каждом письме об отсылке моих писем в Москву, ты не посылал в течение семи месяцев ничего и вдруг отдал их Плетневу – для выдачи в свет. Я получил от него 90 листов и нашел в них многое, что писано было в Москву и в Симбирск, и весьма нужное. Теперь все запоздало, все выдохлось, и я ни времени не имею, ни с духом не сберусь пересмотреть их для Плетнева, да и не знаю, что было напечатано, что нет. Надобно пересматривать весь «Современник»! Да у кого же на это достанет терпения! Да и какому читателю интересно будет читать о прошло или третьегодних лекциях Мицкевича; а в свое время, конечно, они были интересны. Это моя жизнь, а вы ее ни в грош не ставите. Скажи Плетневу, что я, при всем моем желании угодить ему, не в силах теперь и приняться за дело. Я завален бумагами и печатным. Прянишников ничего не посылал ко мне в течение двух лет и теперь начал высылать сюда восемь тюков, кои следовало, хотя по одному экземпляру, выслать в чужие край. Я ими задавлен. Комнаты новые для меня еще не готовы: в старые перевез часть моего архива. Глаза болят от чтения и пересмотра, и в сердце досада на вас при виде кипы недосланных писем, весь интерес потерявших и Свербеевой не переписанных. Бог с вами! Высылай книги, которые тебе не нужны, особенно «Sur l'église catholique en Russie». Да не завалялись ли другие письма?
   Князь Александр Николаевич уехал 9-го сентября. Я видал его ежедневно. Характер примечательный. Молебен о путешествующих похож был на панихиду. Он пел, как соловей или придворно-российский Вальтер-Скотт, до самой минуты (à la lettre) своего отъезда; я сквозь слезы смеялся за минуту до последнего «простите» с ним. Он успел доложить обо мне государю, и я опять могу уехать, когда хочу, по неконченному делу в Берлине, и хотел выхлопотать более, нежели я желал. Я обещал приехать в октябре, если Вал[уева] сюда не будет; 25-го буду у Троицы, после – в деревне у Свербеевых; в мае с Аржевитиновым туда, где мне не душно, хотя и очень грустно. По отъезде князя Александра Николаевича не знаю, куда голову преклонить. Les petitesses Чаадаева мешают наслаждаться его редкими и хорошими качествами. Вчера принялся за Вигеля. Кланяйся Старынкевичу; не заглянет ли сюда? Вигель зол на всех и потому забавен.
   В бумагах старых отыскал я на двух страницах собственноручный перевод князя Козлов[скаго] статьи с немецкого– «Нечто о славном Лафатере», по незначущая и слишком но– пенецки чувствительная. Что за архив у меня! Чего в нем нет!
   Я только четыре листа получил в Париже твоего «Фонвизина» и те отдал Мицкевичу. Получаешь ли «Додаток»? Лекция после моего отъезда была очень любопытна. Он говорил о религиозном движении при императоре Александре и князе Голицыне, коего представил, как апостолом христианства в России, для чего выписал он из Москвы (!) остатки масонов (Тургенева и пр.) и возбудил против себя либералов, от коих перешел в Пушкину и сказал о нем много нового, от него самого слышаннго; я все это слышал от слушателя. Желал бы прочесть «Додаток»; но полагаю, что вряд ли мог мой корреспондент переслать тебе его из Парижа?
   Брать – в Диеппе: купает своих дам; письма его любопытны.
   Поклонись Карамзиным. Читала ли о себе Софья Николаевна в «Минерве»? Жаль, что Катеринентальская идиллия биографу нашему не была известна, и библейская шутка. L'ange flamboyant à l'entrée du paradis et le serpent? etc.
   Я провел четыре часа в деревне у Ермол[ова] в задушевном разговоре: мы воскрешали друг в друге воспоминания, и я многое записал.
   Киссингенских писем и книжек ты, кажется, не прислал чрез Плетнева?

884.
Князь Вяземский Тургеневу.

17– го сентября 1842 г. [Петербург].
Хоть ты еще не сенатор и не обер-прокурор, но ты генерал-прокурор всех несчастных, страждущих и обиженных и око провиденИя на Воробьевских горах и прочих лощинах и вертепах правосудия etc., etc. К тому же после удовольствия писать кому-бы ни было, нет тебе более удовольствия, как помогать и делать добро кому бы ни попало. Вот тебе верный и хороший случай: подательница сих строк, г-жа Чесницкая, жена саратовского чиновника, который сидит в остроге, надеюсь, безвинно. Дело его будет рассматриваться в 1-м отделении 6-го департамента по предложению министра юстиции, которое, кажется, в пользу его. Там сидит твой приятель Жихарев. Вот тебе случай великодушно сблизиться с ним; но если твоего великодушие не хватит на такой подвиг, то обратись к сенаторам: Дурасову, Каблукову, князю Урусову, Мартынову, к обер-прокурору графу Толстому и вообще умоляю тебя похлопотать за нее деятельно и горячо. За сим обнимаю. Вяземский.

885.
Князь Вяземский Тургеневу

   18– го сентября 1842 г. [Петербург].
   Что же вы там молчите? Я давно уже уведомил вас о своем возвращении, а вы все ни слова. Более сказать нечего, да более и не стоите вы.
   Сделай милость, передай тотчас письмо графу Строганову. Кому же писать, как не вам: один почтовый директор, а другой почтовый рефлектор, воплощенная почта, не человек, а письмо, si son esprit venait même à mourir, la lettre survivrait en lui; c'est un homme à la lettre, c'est la république des lettres (потому что часто в его письмах такая анархия, что толку пе доберешься), c'est un homme qui s'attache à la lettre, c'est un homme avant la lettre, après et pendant, a теперь оп для меня lettre de cachet, а теперь он для меня lettre de cachet, то-есть, пропал без вести.

886.
Князь Вяземский Тургеневу.

   21-го сентября 1842 г. [Петербург].
   Напрасно ты на меня гневаешься, что много писем твоих у меня накопилось. Не забывай, что я весною бил болен, что долго не оправился; был долго глуп и слаб, а что нужно иметь сильную голову и даже сильные руки, чтобы не только понять, по и поднять твои письма. Все письма, которые под моим адресом относились к другим, были мною немедленно отсылаемы по принадлежности; по крайней мере, кажется – все, а если что упустил или в чем оплошал, то прости великодушно. Может быть, некоторые из твоих писем еще и хранятся у меня в моих текущих бумагах, но во всяком случае не письма-monstres и не письма, заключающие в себе какие-нибудь любопытные сведения, а письма просто текущие, которые не годятся ни для «Современника», ни для потомства. У меня есть своя точность, своя аккуратность, не формальная, а реальная; то-есть, там, где нужно, я аккуратен, исполнителен и неотлагателен; а там, где должно переливать из пустого в порожнее, для одной очистки канцелярской, там я не обременяю себя пустяками. В деле я пред тобою прав; в пустяках, может быть, виноват, сознаюсь. Напрасно сердишься ты и на Плетнева. Он был бы рад печатать письма твои целиком, по крайней мере целиком все любопытное, все европейское, все гуманитарное, но тут ценсура. Впрочем и то, что спасается из-под ножниц её, занимательно и читается публикою с участием и удовольствием. Что за дело, что вчерашнее и прошлогоднее! Не забывай, что мы держимся старого стиля и считаем задними числами. У нас можно опаздывать не только 12-ю днями, но и 12-ю месяцами и 12-ю годами. Карамзин рассказывал, что он где-то, кажется в Бедламе, нашел сумасшедшего, который читал газету, за несколько лет пред тем изданную, и заметил ему о том. Тот отвечал ему с важностью и грустью: «То, что в вашем мире старо, то в нашем еще ново». Журналы наши не Бедлам, но инвалидный дом, богадельня, вдовий дом, где хорошо и то, что не только животрепещущее, но и еле движущееся. Плетнев с будущего года начнет выпускать свой «Современник», 12-ю книжками, и главную надежду свою полагал на твою хронику. Без тебя его журнал будет одержим хроническою болезнью. Не умори его и не умничай, ради Бога! Возврати ему твои письма; он приведет их в порядок, перепишет и представит на суд твой свои выписки. Сделай милость, согласись!
   «Додатка»' я без тебя не получал, ни «Revue Indépendante»; при сем приложения к твоим письмам.
   Правда ли, что ты зимою едешь к князю Александру Николаевичу? Дело хорошее; но надеюсь, что и к нам заедешь. Не могу простить тебе, что ты не был у Жуковского. Нужно тебе было ехать в Берлин за пустяками, переливать из пустого в порожнее и пускать пыль в глаза, добро еще другим, а нет, себе. В паши лета, брат, поздно учиться. Смерть скоро всему научит лучше твоего Шеллинга. Что тебе проживаться на Шеллинге, когда Бог дал тебе нажить Жуковского. Вот так ты искривил и искрошил всю жизнь свою. Пора одуматься и начать жить, а ты все еще готовишься жить.
   Что значит в последнем письме твоем о Софии Карамзиной – Катеринентальская идиллия, библейская шутка и l'ange flamboyant etc., etc.? Не понимаю. Они будут сюда из Ревеля подели через три. Мещерские проводят зиму в деревне около Нарвы. Обнимаю!

887.
Тургенев князю Вяземекому.

   29-го сентября 1842 г, Москва,
   Письма твои с почтой и с плаксой получил; последнее вчера только и сегодня же отправляюсь к некоторым из сенаторов; а вчера она сама была уже у того, к коему я не поеду; но мои молитвы здесь не так доходны. Не мог ничего по сию нору сделать и для моего соименника, ибо подобными просьбами был я уже завален и ничего не успел: молодая княгиня Гол[ицына] еще в невестах обещала мне поместить, в память её медового месяца, сирот; но уехала, не простившись, а сироты в ужасном положении и с обманутою надеждой.
   Бог тебе простит за твою задержку писем, а я благодарю за то, что главные сохранены и в моем владении. Скажи Плетневу, что сам желаю быть его данником и начал уже пересмотр первой части переписанных Е. А. Свербеевой писем и надеюсь скоро прислать ему всю книжку с отметкою того, что должно печатать, но вот беда: я не знаю, которые из сих писем были уже напечатаны, ибо сколько ни искал здесь «Современника», нашел только первые два года у Полевого (Пушкина) и не могу отобрать уже напечатанное: труд физический, но утомляющий, а я так занят, что не успеваю дописывать писем к брату и только сегодня, после трехнедельного молчания, посылаю ему десятистраничную депешку с известиями о Воронцовском условии с крестьянами, о моей поездке к Троице, о пересмотре там примечательной переписки Платона, где и письмо батюшки, и переписка о профессоре Мельмане и пр.
   Я завален бумагами, кои стараюсь привесть в порядок, а книги уже перенес в нижнюю комнатку, для меня отделанную. Право, хотелось бы потешить Плетнева, но, не исправив писем и не отметив их, послать ничего нельзя. У меня завязалась такая переписка по другим делам, что я даже и журнал мой запустил. Пришлю ему страницы две из письма брата о покой системе, принятой в управлении ссыльными на острове Norfolk, в пятой части света. Хоть не веселый предмет, но примечательный; пусть означит статью: «Из переписки хрониканта русскаго».
   О коммераже ревельском – на словах, хотя к вам и не собираюсь. Я и сам рву на себе волосы, что к Жуковскому не заехал, по право нестерпимо ноги болели и требовали киссингенского врачевания; успех оправдал мою поспешность; я опять ожил потами и глазами, и опять я – «прежний я». Напрасно ты упрекаешь мне и трунишь над тем, что гоняюсь за Шеллингами; я ими живу и жив буду. Я набрался в Берлине и в других университетах столько духовной жизни, что от избытка оной уделяю и другим, когда встречаю охотников, и проживу ею и сам всю зиму. Я не презираю для сего воспоминаниями прошедшего и окружен ими, и теперь более, нежели когда-нибудь: какие материалы передо мною в кучах бумажных! Недавно оживил пепел прошедшего поездкою к Троице, к празднику, и мне там так понравилось, что весною ворочусь туда. Я нашел там и людей достойных, и книги прекрасные, и радушие христианское, и гостеприимство для бедных, коим был тронут до глубины сердца; нашел в Вифании и гроб Платона, и домик его, и соломенную шляпу, и жесткую кровать, и – переписку, которая заслуживает быть известною, например о профессоре Мельмане и пр. Я вспомнил наши поездки туда с батюшкой и с Лопухиным; но странно, что из предметов, мною тогда виденных, возобновились в памяти только кабинет или салон Платона, где и Филарет принимает, надгробный Лопухинский камень, над головою Петром I рассеченный, и церковь-игрушка на горке, в Вифании. Я выслушал в два дня вечерню, всенощную, обедню, несколько молебнов и обедал в общей трапезе с Филаретом и с монахами, и с отшельником от синода А. Н. Мурав[ьевым]; осмотрел библиотеку, академические рукописи, ризницу, кухню и видел, как митрополит с галлереи благославлял сухих и хромых, чающих движения воды и горячих щей и пива. Картина трогательная: чего у меня не лезло в голову! И письмо к брату вздулось до десяти страниц мелкого писания.
   Я позволил Войцеховичу взять у тебя книгу о римской церкви в России; но теперь прошу поскорее прислать сюда, так как и другие, тебе ненужные; поищи около себя и вышли; но особенно прошу о книге статского советника и кавалера.
   Нельзя ли тебе напомнить Сербиновичу, что ожидаю и от него ответа. Сбираюсь к Свербеевой на неделю, и это – помеха для писем Плетневу, так, как была и Троицкая поездка, но отложить нельзя, ибо и там еще много писем моих не переписанных. Надеюсь встретить здесь Валуевых на возвратном пути к вам. Пошлю к твоему управителю справиться, когда будут В Остафьево не удалось съездить, потому что ежедневно видел или ожидал к себе Старынкевича, с коим не мог в несколько ночей наговориться, «времена древние и настоящие вспомянух». Видел и Вигелька, и как скоро переберется на новую квартиру, буду читать его биографические записки. Мне весело с ним, но фанатизм его отвратительный и многое объяснил мне. Завтра обедаю с ним у соседки Яковлевой, а сегодня с Анд[реем] Мурав[ьевым] у его тетки.
   Хомяков в деревне до первой пороши; с Киреевским часто провожу вечера; Павловых еще не видел; у Веры Анненковой обедал 17-го сентября, с коим и тебя поздравляю. В прочем живу с своими и зачитываюсь в своей каморке в «Дебатах», «Revues des deux mondes» и «Парижской», но особенно в универсальной и основательной «Аугсбургской Газете». Читал ли о Мицкевиче и о его «Пророке», о коем в «Газете» дурная слава, так как и о самом Мицкевиче в живой газете. Досадно, что нет ни «Додатка», ни «Semeur». Впрочем, я доволен европейским чтением, и для меня вышеозначенных вестников достаточно: лишь бы время было. Бываю у вдовы Орловой: она трогательна достоинством в своем положении. Граф Закревский и граф Орлов – опекуны, но есть неумолимые заимодавцы.
   Чаадаев все считается визитами и местничеством за обедами и на канапе. Видаемся редко, но по зимнему пути буду часто ездить к нему и постараюсь обратить гнев на милость.
   Был у министра Киселева советоваться о своих крестьянах: доволен им и постараюсь воспользоваться примером графа Воронцова, хотя и досадно уступить ему в первенстве.
   Собрался с силами и переписал кое-что из письма брата и снабдил, если и не обогатил, замечаниями. Но пропустят ли? Отошли Плетневу при моем поклоне и в задаток или в залог будущих благ из старой моей котомки. Годятся ли ему серьезные сообщения?
   Справься под рукою: правда ли, что пенсии не высылаются за границу, а что их можно подучать только внутри империи; но что, какая доверенность другому и не упоминая об отъезде за границу, можно продолжать получать; но как же высылать доверенность без свидетельства полицейского и как достать свидетельство в Москве, когда живешь в чужих краях? Я бы на всякий случай желал знать предварительно, на что считать, а по одежке протягал бы ножки. Можно ли с помощию министра финансов устроить безостановочное получение пенсии и в чужих краях?

   Приписка А. Я. Булгакова.
   Вот тебе письмо одного Александра к другому. Право, некогда сегодня писать, а разве только можем обнять Петра. 29-го (по твоему).

   На оборот: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому, г. вице-директору Департамента внешней торговли. В С.-Петербурге.

888.
Тургенев князю Вяземскому.

   2-го октября 1842 г. 10-й час утра. [Москва].
   Сейчас виделся опять с твоей плаксой; она ожидает присылки сюда дела с нетерпением, ибо оно еще не прислано, и она не хочет и всех писем развозить прежде присылки дела, дабы сенаторы его не забыли: была только у князя Гагарина и у Жихарева. Кажется, нет сомнения, что согласятся с министром. Присылайте же дело поскорее. Экипаж её летний, а придется плыть зимою.
   Булгаков доставил мне кучу печатных листков, в последний год пересланных из Парижа; по книги о римской церкви все нет, а мне нужна она здесь, и я не хочу, чтобы она ходила по рукам в Петербурге. Не давай и Войцеховичу, а сюда пришли. Нет ли также и других книг, кои не по твоей а по духовной части, например:
   1) Combalot – «Connaissance de Jésus Christ», grand in 8 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

;
   2) «Histoire de l'hérésie» (octave-brochure);
   3) Lamennais – «Отрывки», 8°, с книгою о римской церкви посланные и с «Минервой», на немецком.
   Высылай, если не нужны, а о римской церкви непременно. Я перебираюсь еще в другую комнату, но уже разобрал бумаги и отложил письма свои; нужно пополнить их теми приложениями, о коих в них упоминаю, и кои ты теперь доставил мне. Постараюсь исполнить это поскорее, но часто ни глаз, ни времени не достает; доказательство сому, что еще не успел справиться, какие печатные книги и сколько экземпляров переслано из Петербурга и какие там еще в шести тюках у ф. И. Прянишникова. Для сего нужен ответ и от Сербиновича. Поторопи его. Не бывает ли у тебя берлинский поляк, что у барона Мейендорфа учителем, издавший писателей о России? Скажи и ему, чтобы отвечал мне, или скажи ему это чрез Сербиновича.
   Доставит ли мне Плетнев «Современник» с моими письмами или хотя выдержки, или мне самому отбирать их, то-есть, мои в нем письма? Я не знаю всего, что напечатано и не по чему справиться. И Полевого экземпляр держу, не трогая, опасаясь невозможности возвратить, если из Петербурга не вышлют.
   Я сбираюсь к Свербеевым в деревню, но еще хлопотно да и Валуеву ожидаю сюда. Я собирался в Крым, по не знаю полезен ли я там буду? Неизвестность сия не решила меня на поездку; ожидаю возврата Муравьева из Киева. Впрочем, если начну устроивать контракты с крестьянами и, следовательно, переписываться о сем с Аржевитиновым, то невозможно будет отлучиться отсюда; а может быть понадоблюсь и в Симбирске. Если узнаешь, что контракт графа Воронцова по Мурину утвержден, то уведомь. Граф Киселев давал мне читать копию с оного, но в ней могли быть сделаны перемены.
   Что Жуковский? Что Вяземский? Обними их при свидании или письменно. Великий князь Михаил Павлович утешает в Киеве князя Александра Николаевича.
   Сколько любопытного нашел я и с лавре! Но куда дену все мои сокровища? Читаю «Москвитянин»: много любопытных статей или документов.
   Ты мне прислал только четыре листа твоего «Фонвизина» в Париж; я отдал их Мицкевичу, обещая и продолжение, которое ты можешь послать в Париж, на мое имя: № 14, rue Neuve de Luxembourg, хотя я и не хотел бы с ним знаться после того, что здесь о нем слышал, а мне присылай сюда второй экземпляр для меня, и полный. Да кончил ли ты эту биографию? Воспользовался ли моими нотицами? Получил ли их? Да что ты не напечатаешь всего себя? И твоему карману, и публике было бы хорошо.

   3-го октября.
   Сейчас опять заезжала плакса: дело получено, и я прислал ее по сенаторам, и сам попрошу, кого могу; нигде никого не вижу, ибо нигде никого нет. Обращусь сегодня же в обер-прокурору графу Толстому, но, кажется, дело и без больших хлопот уладится.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

889.
Тургенев князю Вяземскому.

   З-го октября 1842 г. Москва. 3 часа по-полудни.
   Сейчас встретил Валуева: они не дали мне [знать] о приезде, а подле меня живут. едут завтра; обедаю с ними; после обеда – у Мещерских, хотя они и не стоют такой жертвы. Они едут в театр. Я возвратился из теремов с Муравьевым.
   Получил сегодня же твое письмо, с письмами, с Нар[ышкиным] посланными. А я его упрашивал отдать немедленно. Скотина! Пора отдыхать после обеда, и на другой! Что за Кремль! Что за Москва! Заезжай сюда, пока дворец не достроили, а то ни его из Москвы, ни Москвы с Кремля не увидишь. И Спаса на Бору взяли во двор или ко двору. Право, во мне бьется русское сердце, хотя я и не Андрей Муравьев.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

890.
Тургенев князю Вяземскому.

   4-го октября. Воскресенье, 7 часов утра. [Москва]
   Податели расскажут тебе о нашем вчерашнем свидании; я надеюсь с ними видеться сегодня и проститься, но если Воробьевы горы и дождь, ливмя льющий, задержат меня, то скажи им за себя: «здравствуйте» и за меня – «простите». Очень досадно, что не успел до сыта наслушаться милую коммеражницу; вчера же приехали и Сушковы из Клина, коих я дожидал здесь.
   Прочел письмо, с Нарышкиным посланное, и еще более на него взбесился. Я помню, что упрашивал его, и он обещал непременно доставить. Можно ли теперь огласить его? Тогда оно бы произвело свое действие. Напечатает ли его «Современник», и когда? От старости известий все в нем блекнет и теряет свежесть запаха. Трудно осудить себя на такую запоздалость. Для него и то хорошо, но для корреспондента? Я все еще не выберусь из хаоса моего архива и особенно моей корреспонденции. Тогда можно было и так печатать, как писано, или с немногими поправками в слоге и с пояснениями, по теперь – невозможно: нужно и пояснить, и пополнить; а ты знаешь, по собственному опыту или примеру, ибо ты и не пытался издавать себя, как трудно приняться – и за свое дело. Еще досаднее, если я выправлю и приготовлю для журнала то, что в нем уже напечатало. Прости! Высылай книгу о римской церкви.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

891.
Князь Вяземский Тургеневу.

   [Начало октября]. С.-Петербурга,
   Я передал Плетневу твою выписку и твои благия обещания и просил его переслать к тебе весь свой «Современник», Я не видал его с тех пор и не знаю, пригодится ли ему твоя статья, вовсе не литературная, и угодит ли она ценсуре. Впрочем, я совериненно согласен с лордом Джоном Русселем и на его месте также приказал бы уволить филантропа-капитана. У него ум за разум, или сердце за разум зашло. Не надобно пересаливать, но не хорошо и пересахаривать. Все эти тюремные концерты, спектакли и иллюминации никуда не годятся. Как ни говори, а тюрьма должна быть пугалом, и если не адом безнадежным, то по крайней мере строгим чистилищем. Будь тюрьма место злачное и привольное, где и сытно, и весело, то честным беднякам, несущим смиренно и терпеливо бремя и крест нищеты и нужд, придется завидовать преступникам. Если концерты и спектакли служили бы училищем нравственности, то спроси у своего капитана, отчего так часто честные люди возвращаются домой из спектакля без носовых платков, часов и карманных книжек? Тихими, увеселяющими средствами и развлечениями лечат иногда безумных, и то не всех; но если подвести преступление под статью: болезнь и безумие, то это заведет слишком далеко. Все, чего вправе требовать благоразумие и обдуманное человеколюбие от тюремного содержания и правления (régime), есть то, чтобы в тюрьме не портилось здоровье и не перепорчивалась уже испорченная нравственность. Все излишнее кажется мне вредным умничаньем и вредною филантропоманией. Заводить в тюрьмах школы нравственности есть несбыточное требование. Заводите их вне тюрьмы и до тюрьмы, а тут уже поздно. Стремлением к недостижимой цели теряете вы из виду прямую пользу, которая у вас под рукою. От ортопедических институтов не ждите Аполлонов Бельведерских. Хорошо и то, если удастся горб несколько стеснить и помешать ему рости. Ценю и хвалю побуждение, которое руководствовало капитаном и другими капитанами и тайными советниками в подобных предприятиях и в подобном образе мыслей, по говорю, что эти капитаны и тайные советники люди непрактические и лунатики, умозрители, и что по ложному направлению ума и ложному состраданию они готовы щадить и холить преступников и губить общество. Прекрасное, святое дело отстаивать права меньших братьев и слабых против старших и сильных, но нужно ясно определить, кто слабый и кто сильный, кто притеснитель и кто жертва. Я говорю, что в этом случае сильный и притеснитель, настоящий Каин, есть тот самый Ванька Каин, о котором вы исключительно хлопочете; а жертва, беззащитный Авель, есть общество; что тиран был чухонец, который застрелил Гагарина, а Гагарин был его жертва и что, следовательно, наказаниями должно сколько можно ограждать безопасность общества и будущих Гагариных от чухонцев и злодеев, на нее посягающих: иначе нет общества, и лучше жить в диком лесу с зверями. Все эти концерты и спектакли и театральные представления на Воробьевых горах вздор и вздоры. Добро не так и не тут делается. Примерная честность твоих ссыльных, которые за пять рублей душегубствовали и жгли, или готовы были жечь и душегубствовать, если не удалось бы им ограбить просто, есть такая же аберрация, как и иллюминация твоего капитана. Неужели все назначенные у нас к ссылке невинно осуждены? Или почему же до осуждения они были разбойниками, а после сделались честными людьми, которые отказываются от вторичного подаяния, чтобы не взять греха на душу или не обидеть товарища:

     Другого и обидеть можно,
     А Боже упаси того!

   А почему же, когда раздаешь милостыню нищим, то едва ли один из них откажется от подобной ошибки? Неужели должно вообще признать за правило, что разбойники и заявленные воры чище и бескорыстнее нищих и тунеядцев, по крайней мере не человекоедов, променивающих жизнь ближнего на кусок купленной говядины или на штоф водки? Или, стало быть, паши остроги – примерные заведения в этом роде, и преступник, просидевший в них несколько лет или несколько месяцев, выходит из них на Воробьевы горы чистою голубицею? Видишь ли, куда заносит вас страсть декламаторствовать на словах и на деле; памфлетничать, если не в журналах, то на Воробьевых горах, – страсть этой политической и протестующей филантропии, которая – виноват, не сердись – есть более плод накопившейся желчи, нежели небесной манны чистой любви, которой в душе твоей много, но которой тебе недостаточно потому, что она долго терпит, не превозносится, не раздражается, не помнит зла, а ты лелеешь любовь воинственную, критикующую, мстительную, осуждающую etc., etc. Воля твоя, ты сан по себе гораздо умнее, нежели когда разыгрываешь роль ученика и адепта Шеллинга (которого ты, опять, воля твоя, не понимаешь, головою отвечаю; не понимаешь именно от того, что ты слишком умен и не можешь довольствоваться несвязным и темным понятием, как, например, издатели «Отечественных Записок»), и в душе своей ты гораздо добрее и выше, и богоугоднее, нежели на филантропической сцене Воробьевых гор, где ты делаешь добро не так, чтобы левая рука не ведала, что творит правая, а напротив, обеими руками печатаешь оппозиционную статью против Уголовной палаты и всех палат, и всех право– или кривоправящих и тому подобное. Вот что меня бесит в тебе. Вот от чего ты не заезжал к Жуковскому. Вот от чего ты светлый свой ум и светлую свою душу наряжаешь в разные пестрые ветоши, которые огорчают твоих друзей и за которые с радостью хватаются твои недоброжелатели.
   Возвращаясь к твоему капитану, утверждаю, что наказание нужно и устрашение нужно, кто что ни говори и как ни мудрствуй. И сам Бог ничего другого не приискал, а доказательство тому – потоп. Ты скажешь, что он немного помог и исправил: это – другая статья. Кстати, вспоминаю письмо ко мне Сильвио Пеллико в ответ на мои суждения против смертной казни: «Je ne suis pas de ceux qui s'attendrissant sur le monstre (слышите ли?) et qui aboliraient volontiers l'épouvantement de la vengeance publique (слышите ли?). L'auteur d'un crime atroce a encore des droits à nos consolations religieuses, à nos prières; il n'en a point à l'indulgence qui lui épargnerait une peine des plus terribles. Je ne partage pas même votre sentiment contre la peine de mort, quoique je sens toute la gravité des raisons que vous m'apportez. Dans ces matières, il n'y a qu'un voeu à former, c'est que les juges ayent une conscience, et certes le cas contraire est rare, plus que les déclamateurs ne le supposent. Oui, rare, mais, hélas, il existe. C'est, un fléau qui échappe aux règles, comme un incendie, un tremblement de terre. Les trésors de la bonté de Dieu sont là pour réparer, pour souvenir, pour suppléer abondamment. Le vrai malheureux n'est que le méchant.»
   Если у тебя есть время и деньги и теплые слезы на добрые дела, на уврачевание язв, то найдешь много случаев и много мест для утоления твоей христолюбивой жажды и без Воробьевых гор. Тут какое добро можешь ты сделать? Раздать несколько рублей, которые, не во гнев будь тебе сказано, будут пропиты с проводниками, то-есть, с честною командой на первых 25-ти верстах. Понимаю, что можно посвятить себя служению преступников, то-есть, врачеванию их души, и это едва ли не высший подвиг; но это не ограничивается тем, чтобы дать преступнику калач, погладить его по головке и дать ему почувствовать, что о нем жалеешь, как о жертве беззаконности судей, ибо такое изъявление сострадания есть также верховное преступление против общества. Молясь о преступнике, говори: «Помяни его, Господи, во царствии твоем!» В твоем – да, но в пашем – предавай его действию закона и ищи других несчастных, которых много и которым можешь доброхотствовать, не нарушая гражданственных необходимостей. Если ты тюремщик, то дело другое; ты действуешь в кругу своем, но для тебя все переулки открыты, везде есть страждущее человечество. Что за необходимость ездить на Воробьевы горы, se poser là en avocat de l'humanité и говорить: «Смотрите на меня!»
   Если на то пошло, чтобы ссориться мне с тобою et pour me donner le coup de grâce à vos yeux, скажу тебе, что на вопрос твой о Воронцове и о том, что творит он в Мурине, ничего сказать не могу, потому что пустяками заниматься не люблю, то-есть, пустяками, прикрытыми личиною важности, или важным делом, когда оно окорочено под меру пустяков. Это опять иллюминация твоего капитана, которая бросается в глаза зевак и после которой так же холодно и темно, как и прежде. А я люблю солнце, потому что оно греет и светит, а за неимением солнца люблю хоть сальную свечку да печку, а не ваши потешные огни. Во всем этом нет ни на грош, ни на волос существенного. Мера несбыточная, бесплодная: все это бумага, бумажный змей, который трещит и будто летает, а на деле стоит на воздухе.
   Каково желчь моя разыгралась? Я уж и не рад, что все это наблевал, по написанного не вырубишь топором. Главное здесь – мое прямое, глубокое убеждение, что ты очень умен и очень добр, и потому досадно мне, когда вижу, что ты этот ум и эту доброту силишься мишурить у Шеллинга и на Воробьевых горах. Ты скажешь мне, что это тебя занимает и веселит. Тогда и говорить нечего; я совершенно буду согласен с тобою и готов признаться, что меня иногда занимают и веселят пустяки еще и этих пустее, по я, по крайней мере, не морочу ни себя, ни других и не выдаю этих пустяков за дело важное, не превозношусь ими. Того же ожидаю и от тебя. Аминь!

892.
Тургенев князю Вяземскому.

   8-го октября 1842 г. Москва.
   В проезд мой чрез Берлин я отдал секретарю французской миссии Montessu для отправления в Париж, на мое имя или брата, два пакета с нужными ему книгами. Монтессю, в присутствии тогда в Берлине и барона д'Андре, обещал мне немедленно отправить их, но брат и по 2-е октября нового стиля не получал ничего. Пожалуйста, попроси барона д'Андре от меня написать к Монтессю о скорейшем доставлении сих двух пакетцов в Париж; а если уже отправлены, то уведомить, когда и куда: в министерство ли? Тогда бы я поручил брату выправиться о них где должно.
   Не знаком ли ты с учителем детей барона Мейендорфа (берлинского), Старчевским (Альберт Викентьевич), польским литератором, издателем русской старины, теперь в Петербурге находящимся? Монтессю сказал ему, что пакет мой давно отправлен был в Париж (кажется, один, а не два было всего). Я пишу сегодня же к Старчевскому, поручая ему, если для него не затруднительно, осмотреть и отобрать шесть тюков с книгами, изданными Археографическою коммиссией, и переслать ко мне несколько листов рукописей, в Берлине им для меня списанных. Если ты его встречаешь, то спроси его, отвечал ли он мне? А если ты его знаешь, то как ты думаешь о нем: исправно ли он выполнит мое поручение? В Берлине я им был очень доволен; из Петербурга он писал ко мне раз;
   5-го сентября я отвечал ему, послал доверенность, какую он от меня требовал, но он уже с тех пор ко мне ни слова, а я ожидал немедленного ответа и присылки листов, кои бы мог он отдать или тебе, или Сербиновичу для отсылки ко мне. Откликнись о нем, что знаешь. Я затерял адрес его, но знаю, что в Гороховой улице; впрочем, знают и у Сербиновича. Кланяйся своим приезжим. Скажи им, что в воскресенье с Воробьевых гор, не смотря на проливной дождь, заезжал к ним, но и след простыл. Вчера провел вечер у милых княжен Мещерских. Сегодня с ними же проведу у Ховриных. Княжна-дочь все кашляет, от 6 до 8 ежевечерно.
   Сбираюсь на неделю к Свербеевым в Солнушково, откуда получил вчера милое приглашение, но не знаю, как сладить с книжными и письменными хлопотами.
   Пожалуйста, высылай книгу о Римской церкви в России. Брат пишет, что скоро выйдет третья часть «Истории десяти лет» L. Blanc, и что автор сказывал ему, что она интереснее двух первых. Я писал к брату, чтобы твой экземпляр высылал сюда, но как? Не уладить ли и этого с бароном д'Андре? Если я получу, то пошлю к тебе; если ты получишь прежде, то пришли на время, прочесть: возвращу скоро. Барон д'Андре мог бы сказать, кому должен брат отдать пакет и на чье имя. Я бы написал и о польском журнале.
   Я слышал чтение Загоскина нового романа: «Москва за сорок лет и Москва ныне». В первой эпохе: граф Алексей Орлов и балы его, князь Дашков и танцы его, Н. Д. Офросимова и речи её, князь Несвицкий и продажа в его салонах галантерейных вещей. Москва верно описана, но только гостинская, в смешном виде и с квасным патриотизмом; во второй – много также знакомых лиц, и опять довольно верно, но опять квасной патриотизм, и например: князь Михаил Александрович Голицын слишком обруган за его житье в чужих краях и за мнимое презрение к России. Я сначала подумал, что обо мне речь идет, но услыхав о 10000 душах, коими князь-чужелюбец владеет, успокоился. Сатира, или картина довольно оживленная, но заживо ничего не задевает. Все на поверхности общества – и lieux communs на счет москвичей: все кислые щи, не шампанское. Недавно провел я любопытных полтора часа в разговоре с Филаретом, но подслушивал нас Кашинцов, и я уверен, что перетолкует чорт знает как. Он спросил у Андрея Муравьева, с ним ли я к Филарету приехал? Я отправил к Филарету для рассмотрения дюжину фолиантов и несколько других рукописей, после батюшки оставшихся и весьма драгоценных по духовно-церковной части. В воскресенье обедал у здешнего альдермана Прохорова на Вшивой горке.
   Я не мог отыскать адреса г. Старчевского, хотя знаю, что в Гороховой улице: отошли чрез Сербиновича или в Археографическую коммиссию, коей он корреспондент; следовательно, в Министерстве просвещения должны знать, где живет Старчевский.

893.
Князь Вяземский Тургеневу.

   11-го октября, [Петербург].
   Я не читал «Аугсбургской Газеты» и не понимаю, что значит и кто быть должна живая газета, и что ты мог слышать предосудительного о поэте? Надеюсь и внутренно убежден, что все это пустяки и глупые сплетни. В котором номере газеты напечатана эта статья?
   Из книг твоих, кроме одной, у меня нет, по крайней мере на виду, то-есть, на столах моих, и едва ли есть где в завале. Оставшуюся книгу дочитываю и на днях вышлю.
   Возвратившаяся из-за границы Туманская-Опочинина на тебя жалуется и велела сказать тебе, что ты поступил с нею бессовестно и гадко. Что ты ничего не говоришь о кузине её, Голицыной-Толстой, которая в Москве? Мой «Фонвизин» к концу года выйдет. Вот еще твое письмо, поздно полученное.
   Здесь был твой гаванец Mons и вчера отправился обратно чрез Варшаву, Он очень добрый малый и у нас несколько раз чайничал вечером. Этот путешественник не в твоем роде, а несколько в моем. Ничего почти не видал и не хотел ничего видеть, une espèce de voyageur qui se repose; c'est la bonne espèce.
   Я вчера видел д'Андре, и он уверил меня, что Montessu должен был переслать твои пакеты, потому что в недавнем времени проехали чрез Берлин два курьера. Твоего Старчевского вовсе не знаю; письмо к нему переслал.
   У меня есть готовое для тебя письмо, в котором ругаюсь с тобою или ругаю тебя. Пришлю его, когда желчь еще разыграется. А теперь пока прости и миролюбиво обнимаю.
   Вчера слышал я, что Старчевский уехал в Берлин. А Старынкевич долго ли жил в Москве?

894.
Тургенев князю Вяземскому.

   17-го октября. [Москва].
   Вчерашнее письмо пойдет сегодня. Вчера же получил твое от 11-го. Высылай скорее желчное письмо на меня. Да за что же сердишься? Кажется, я давно ничем не провинивался. О Мицкевиче слухи от вас же, то-есть, из Варшавы, а в «Аугсбургской Газете» только статья о нем. Получил ли с письмом, подавно высланным чрез московского купца, лекцию о мартинистах, князя Гагарина рукою писанную: пришли ее. У меня нет и копии, так как и диссертации француза о духоборцах.
   Пред Туманской я точно виноват, но я уезжал куда-то во время её пребывания в Париже: кажется, в Шанрозе и возвращался только на часы в Париж; да и с мужем порядочно знаком не был; да и слышал в то же время, что он гвардейский драчун с солдатами. С братом его был знаком, но в Киссингене он мне очень не понравился: энтузиаст чиновник. Но я не хочу снова тревожить желчь твою, да и недосуг: биографии Новикова, Лопухина, Гамалеи – еще передо мною: прелесть, хотя и дурно писано! Я дополню своими сведениями и материалами. В Гелиополис– Солнушково к Свербеевым не поехал, а писал туда с Валуевым. Вчера простился с князем Оболенским. Скажи ему, что Старчевский уехал в Берлин, и что он с ним может переговорить о моих поручениях, да повторю: 1) отправить из Берлина письмо в брату, по почте; 2) пакетец с «Курдюковой» Мятлева и «Гречем» пароходом с оказией.
   У меня и здесь хлопоты: процесс кузины и смерть Софьи И. Телепневой, племянницы князя Козловского, с коей сестрица была в дружбе; завтра хороним; мать в отчаянии, ибо один сын – повеса, другой в Варшаве. Мятлева слышал целый день и часть ночи: расспроси его сам.
   Старынкевич давно уехал. Мы провели с ним три ночи и одну, в числе оных, с Вигелем. Honni soit qui mal y pense!
   Это были notte romana, а не греческие. Вчера обедал у Шепинга с Чаадаевым, который спрашивал тебя о grand chiffonnier. Мы редко встречаемся. По первому снегу поеду к нему.
   Слетелись уже многие, и князя Долгорукова увижу сегодня; но право времени нет, потому что рукописей много. Нет ли у тебя «Слова о пьянстве», говоренного одним из сельских священников близ С.-Петербурга. 1838. Цена 15 к. сер.: в Вольном экономическом обществе, у книгопродавца Андрея Пьяного, на Невском проспекте, в доме Петропавловской церкви. Здесь не отыщешь. Правда ли, что Смирповы развелись? Здесь прошли эти слухи; жаль и за них, и за разводчика!
   Вышли свою биографию Фонвизина в Париж, на мое имя (без А.): 14, rue Neuve de Luxembourg, и Мицкевичу другой экземпляр. У него твои, мне присланные, первые четыре листа.
   Если будет оказия, то можно чрез барона д'Андре отправить отданные князю Оболенскому две книжки к брату: ты можешь приложить и «Фонвизина».

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

895.
Тургенев князю Вяземскому.

   21-то октября 1842 г. Москва.
   Вчера получил я из Парижа письмо от 17 октября, из коего выписываю для тебя или для «Современника» некоторые факты и размышления но случаю оных, кои могут быть применены и к практике финансов в России.
   «Мы имели сегодня визит генерала П[епе], неаполитанского proscrit из Парижа; он сказывал нам о возникшей-было ссоре между академиком Libri и философом Кузенем. Libri написал недавно статью о Паскале, в «Revue des deux mondes», в коей довольно строго говорит о мнении Кузеня о Паскале. Кузен прогневался и отзывался невыгодно о Libri. Сей последний послал к нему двух приятелей требовать удовлетворения. Нузень назначил с своей стороны Mignet и кого-то другого. Изъяснялись, и дело не дошло до дуэли. Libri весьма замечательный человек, и если бы он ссорился только с Кузенем и тому подобными, то беда была бы не велика. К несчастью, он в сильной вражде и с Арого, и трудно разобрать, кто из них прав и кто виноват» (Я сообщал вам из Парижа о находке Libri рукописей Наполеона, о коих статья его была также в «Revue des deux mondes»: не знаю, издал ли он сии рукописи?).
   «За недостатком политических новостей, журналы толкуют о различных материальных улучшениях. В сем отношении «Journal des Débats» содержит иногда весьма любопытные статьи. Недавно он осуждал стремление Северной Америки к поддержанию её мануфактур и доказывал доводами рассудка и шифрами, сколь эта покровительствующая мануфактурам система вредит истинным и общим интересам Соединенных штатов. Все его рассуждения об Америке могут быть приложены к России. Если бы и у нас потрудились исчислить все невыгоды и убытки, кои терпит государство от покровительства фабрик, ко вреду земледелия, то нашли бы, что без фабрик Россия была бы и богаче, и сильнее. В теперешнем положении России (фабрики не могут усовершенствоваться иначе, как на счет (aux dépens) различных отраслей земледелия и торговли иностранной. Во Франции те же неудобства, но здесь (то-есть, во Франции) труднее обратиться в истинным началам политической экономии, ибо зло давно уже существует. Но мало-по-малу Франция обязана будет отказаться от теперешней системы de protection» (как сказать: покровительства или предпочтения? А. Т.) «или претерпеть всякого рода невыгоды. Везде вокруг неё образуется система, невыгодная для неё в теперешнем её положении. Бельгия может приступит к немецкому Zollverein. Некоторые кантоны Швейцарии сего желают. Теперешнее министерство хочет соединиться с Бельгиею торговым трактатом; но в сем случае надобно будет согласиться впустить бельгийское железо, а сего боятся здешние мануфактуристы, кои сильны в камерах. Трактата Франции с Англиею нельзя надеяться полезного и действительного в теперешнем расположении умов французских.
   Одним словом, Франция терпит теперь от последствий покровительства фабрик. Дело дошло до того, что министерство предлагало уже запретить и уничтожить все свекольные фабрики, дав фабрикантам 40 миллионов франков вознаграждения. И по сию пору многие, именно все морские порты, требуют сей меры. Между тем сколько пожертвований стоило Франции заведение сих фабрик! Сколько декламаций о важности сих фабрик, о выгодах заменевия сахара свеклою! И все для того, чтобы все это истребить. Колонии французские разорились от свеклы, и теперь трудно их поправить даже и истреблением свеклы. Этот пример участи свеклы и результатов покровительства искусственного, кажется, должен бы открыть глаза самым закоснелым мечтателям меркантилизма. «Journal des Débats» говорил о какой-то книге, написанной каким-то русским conseiller d'état о католиках в Россия и о булле папы о том же предмете. Когда дело шло о русских мужиках, «Journal des Débats» говорил, что этот предмет не заслуживает внимания Европы. Но когда дело идет о католиках, то он говорит противное и жалуется, что журналы мало занимаются делами религии. Сегодня (14 octobre) он толкует об уменьшении доходов в Англии в последних трех месяцах, не смотря на income-tax. Уменьшение оказалось особенно в акцизе, то-есть, с предметов, служащих для продовольствия масс народных. Конечно, это показывает оскудение способов продовольствия работающего класса и есть, вероятно, следствие последних неустройств в фабриках. Но «Journal des Débats» выводит из этого необходимость налога с доходов и заключает, что он будет сохранен и может быть увеличен по прошествии трех или пяти лет. Мне говорили в Англии, что Миль (Peel), приобретя некоторую популярность введением сей подати, приобретет новую уничтожением оной после трех или пяти лет. Во всяком случае виги предлагали покрыть дефицит без income-tax, и вероятно успели бы в сем случае; но для сего нужно было отказаться от corn-laws, а Пиль сего сделать не мог, хотя, как говорят, он и убежден лично, что эти corn-laws должны быть уничтожены.» «Здесь теперь журналы спорят о торговой связи с Бельгиею.
   «Journal des Débats» в пользу сего соединения; «Le Commerce» – против, доказывая, что это соединение разорит железные фабрики во Франции. Говорят, что Гизо хлопочет о заключении коммерческих трактатов с разными державами».
   «Я читал вчера в «Лейпцигской Газете» глупую статью о невозможности исполнения указа о крестьянах; редактор сам себе противоречит».
   «У меня всегда бродило в голове изложить в самом простом виде главные правила политической экономии, также и основные начала уголовного судопроизводства. Где наши проекты Торгового уложения, Советом и Сперанским одобренные?»
   «Вчера савояр с органом остановился пред нашим домом. Саша, заметив, что обезьяна его дрожала от холода, немедленно вынесла ей une robe с куклы своей и одела ее.»
   Сию минуту прислал Булгаков за письмом. Посылаю, что успел выписать. Полагаете ли печатать в «Современнике» и эту, и прежнюю выписку; если нет, то должно отдать в другой журнал. Свербеевых ожидаю к 1-му ноября. Высылай же «Римскую церковь». В «Débats» прочти о пей 13 и 15 octobre.
   Еще из Франции: «Здесь урожаи были порядочные, смотря по засухе. Исчисление дохода государственного в протекшие девять месяцев показывает, что было дохода 21 миллионом более, нежели в прошлом гаду. Ежегодно доходы здесь увеличиваются от 20 до 25 миллионов. Это показывает, сколь велики ресурсы Франции и сколь прочны (solides) источники её дохода. С лучшей финансовою системой нет сомнения, что богатство народное сделало бы еще большие успехи.»
   Писал в спальной Булгакова. Снег, слякоть. Вера Алекс[еевна] Муравьева возвратилась из Киева: еду с ней обедать.

   Приписка А. Я. Булгакова.
   Прочитав такое письмо, надобно несчастным твоим глазам отдохнуть, а не вновь мучиться, а потому, чтобы не говорить одно, а делать другое, кидаю перо и обнимаю тебя, да и сказать-то нечего тебе на этот раз. 21-го октября.

   На обороте: Его сиятельству князю Потру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

896.
Князь Вяземский Тургеневу.

   23-го октября 1842 г. [Петербурга].
   Советую тебе не очень пускать в обращение твою книгу. О ней здесь много толков, но никто не признается, что ее имеет или читал. Вообще, кажется, автор прав, не во гнев будь сказано гонителю иезуитов; но есть и промахи. Вигель особенно может быть в претензии: он везде назван Блудовым, из которого делают директора Департамента иностранных исповеданий. Я слышал, что здесь готовится ответ на эту книгу и на статью «Journal des Débats». Впрочем, это городская весть. Блудов, который говорил о книге у великой княгини за обедом, полагает, что она писана Платером, игравшим ролю в последней польской революции. Я знавал в Варшаве одного ИИлатера, ультра-католика. Блудов говорил, что в папской грамоте есть клеветы; что ни один из униатских священников не был в темнице и что, следовательно, сказанное о предсмертной исповеди за стеною – пустая басня.
   Ты мне все-таки ничего не объяснил о Мицкевиче. Да, кстати, да не Старынкевич ли говорил тебе о нем? Он и мне что-то сказывал, но я не так, как ты, и не всему сказанному и писанному верю. Старынкевич очень умная и любопытная газета, но газета не Евангелий и даже не истории.
   Вот тебе мое желчное письмо, если требуешь. Заранее винюсь и каюсь и прошу прощения, если некоторые выражения слишком жестки и кислы. Я его написал так, сгоряча и сплеча, после не перечитывал и запечатал. Отдели из него, что принадлежит авторскому пылу и лихорадке импровизации, и выбрось этот кипяток, эту нечистую пенку, а пуще всего будь уверен, что я в тебе сердечно и беспредельно люблю внутреннего человека, самородку, по при том часто бешусь на внешнего, на оправу. За сим обнимаю, и не яко Иуда.
   Да, еще одно слово: браню тебя в глаза, а за глаза всегда за тебя вступаюсь, то-есть, выставляю внутреннего человека, тогда как свет судит тебя по внешнему.

897.
Тургенев князю Вяземскому.

   31-го октября. [Москва].
   Вчера получил твои письма и книгу с попутчиком и когда же? – Возвратившись из канцелярии гражданского губернатора, где наконец успел доказать и открыть документ полицейский, что protégé мой с Воробьевых гор отдан фальшиво в рекруты; и сказано о нем, что он без отца и матери, а отец ежедневно у меня и плачет по сыне. Авось, спасем! Вот тебе практичный ответь! Теория твоя напоминает Куракинскую. И лорды-тори, и виги долго противились, при всем опыте теории
   А. Смита, и другая теория – без пауки, и самому светлому уму – темна вода в облацех. Нет времени отвечать, но очень больно и грустно за себя и за тебя. Я – фарисей, но мой порок не должен тебя ауторизировать, смеяться над каторжными и ставить их всех в одну теорию: ты – не Блудов. Если бы было еще десять Гаазов, то их не достало бы для одних Воробьевых гор в воскресенье. Он, Гааз, еще недавно спас два семейства; мне ничего или мало удается. Знаешь ли, что меня мучило именно в тот день, как я получил твои письма? Я два воскресенья, от лени и боли в ноге, не был на Воробьевых горах, и моих protégés и, право, не пьяниц, а трезвых, повели в Сибирь. Им и на еду, особливо с детьми (или и они пьяницы, а детей много, и каждое воскресенье?) недостает до Владимира. Грех тебе! Но в моем сердце – сердца на тебя нет, а для тебя всегда и quand même.

   Приписка А. Я. Булгакова.
   Vous êtes le premier, qui vous glorifiez du titre honorifique de protecteur de galériens et exilés. Je conèois un mouvement de compassion pour un malheureux même de cette espèce, je conèois qu'à la Seward (surtout sa femme et ses enfants), mais de prendre le titre de protecteur des galériens de préférence à quelque autre classe de malheureux de ce bas monde, voilà ce que je ne conèois pas. Cet homme, que je secours a peut être été sans pitié pour un de mes parents et amis. Il est dans le malheur! mais ce malheur est son ouvrage et pas une rigueur non méritée du sort. Quand un hoinine médite un crime, il sait ce qui l'attend, s'il ne réussit pas. Pourquoi faut-il que je pleure avec lui à la Montagne des moineaux de ce que son crime a été manqué et découvert et que le gouvernement l'empêche de commettre de nouveaux crimes? etc., etc.
   Вот о чем болтал я с Тургеневым. Он входит ко мне, садится тотчас писать к тебе, говоря: «Меня Вяземский ругает в хвост и голову; я напишу, а ты на, прочти брань его ко мне. – «Какая же тут брань? Не говорил ли я тебе то же самое? Не спорил ли ты о том же у князя Александра Николаевича, когда он был здесь, с самим Филаретом и II. И. Озеровым? Ты помнишь мои слова тогда и совет князя Александра Николаевича? Ты согласишься, что, не уговариваясь, мы все, а теперь и Вяземский, одно и то же тебе твердим». Час я с ним спорил напрасно. Говорит, что я не могу иметь беспристрастного мнения, будучи частицею правительства сам, и бредит глупости: как будто служащему нельзя иметь сострадания и справедливости. Добрейшее и странное существо этот Тургенев!
   Сегодня пишу тебе наскоро, кое как. Благодарю за письмо твое от 25-го. Эта встреча с фельдъегерем было особенное несчастие. Это всегда бывало да и будет: отправление посылок частных с курьерами. Все это посылалось не из спекуляции, не для продажи вещей и барышей, а так, для угождения приятелям.
   Вчера был я у Сенявиной на вечере, имел несчастие слышать эту Озерову; не есть и не будет никогда певицею, ибо Бог не дал ей музыкальных органов: не чувствует, когда фальшивит, а фальшивит беспрестанно, ni timbre, ni justesse, ni force, ni fléxibilité, ni agrément dans la voix, то-есть, скажу об ней то, что ты говоришь о зиме: «О каналья, о бестия! и вздумала петь «Grâce, grâce!» Не достойна стирать на Бартеневу. «Eh bien, qu'en dites-vous», спросила меня вчера Louise Galitzine. «Mais pendant qu'elle chantait «Grâce», moi aussi, princesse, je criais: «grâce, grâce!» В прочем ничего нет нового у нас. Прощай! Обнимаю! Еще видел я Четвертинских у Сенявиной и новоприбывшего Мейендорфа парижского.

898.
Тургенев князю Вяземскому.

   14-го ноября 1842 г. Москва.
   Ты желал иметь переписку Нелединского: вот она. Е. А. Свербеева поручила мне тебе ее доставить. Сочти листы и привели их сам в порядок; тут и важные документы, напри– мер: духовная его. Я прочел все. Замечательное явление и похожее на тебя, каким бы ты был в XVIII веке, который отчасти в нем выразился. Я читал Нелединского и радуясь его доброму сердцу и здравому уму, и религиозному чувству, и страдая за него и за детей, к коим писал отец о своих любовницах и давал им часть в карточной игре. Я много о сем думал и даже записал в свою книгу, по не для тебя уже, ибо опасаюсь твоего обвинения в фарисействе.
   Я получил письмо из Парижа: Клара и Сашка были больны; но Клара лежит, и движение ей запрещено. Это смутило меня чрезмерно, ибо помню, что мне сказано было при последней её беременности, от коей она едва спасена была. Еще не знаю, точно ли беременна.
   Письмо брата прислал бы к Плетневу, по оно об указе 2-го апреля. С Сашей Карамзиным часто встречаюсь у Мещерских.
   Чаадаев отдал мне письмо его 1837 г. ко мне, в коем нахожу следующие строки:
   «Сейчас прочел я Вяземского «Пожар». Je ne le savais ni si lion franèais, ni si bon russe. Зачем он прежде не вздумал писать по-бусурмански? Не во гнев ему будь сказано, он гораздо лучше пишет по-французски, нежели как по-русски. Вот действие хороших образцов, коих, но несчастию, у нас еще не имеется. Для того, чтобы писать хорошо на нашем языке, надо быть необыкновенным человеком, надо быть Пушкину или Карамзину. Я говорю о прозе: поэт везде необыкновенный человек. Я знаю, что нынче немногие захотят признать Карамзина за необыкновенного человека. Фанатизм так называемой народности – слово, но моему мнению, без грамматического значения у народа, который пользуется всем избытком своего громадного бытия в том виде, в котором оно составлено необходимостью; этот фанатизм, говорю я, многих заставляет нынче забывать, при каких условиях развивается ум человеческий, и чего стоит у нас человеку, родившемуся с великими способностями, сотворить себя хорошим писателем. «Effectrix eloquentiae est audieutium approbatio», говорит Цицерон, и это относится до всякого художественного произведении. Что касается в особенности до Карамзина, то скажу тебе, что с каждым днем научаюсь чтить его память. Какая была возвышенность в этой душе, какая теплота в этом сердце! Как здраво, как толково любил он свое отечество! Как простодушно любовался он его огромностью и как хорошо разумел, что весь смысл России заключается в этой огромности, а между тем как и всему чужому знал цену и отдавал должную справедливость! Где это нынче найдешь? А как писатель: что за стройный, звучный период, какое верное эстетическое чувство! Живописность его пера необычайна; в истории же России это главное дело; мысль разрушила бы нашу историю; кистью одною можно ее создать. Нынче говорят: «Что нам до слога? Пиши, как хочешь, только ниши дело!» Дело, дело! Да где его взять и кому его слушать?»
   (Вот тебе и смысл огромности! Замечание не Чаадаева).
   «Я знаю, что не так развивался ум у других народов; там мысль подавала руку воображению, и оба шли вместе; там долго думали на готовом языке, по другие нам не пример; у нас свой путь.– Pour revenir à Wiazemsky. Никто, по моему мнению, не в состоянии лучше его познакомить Европу с Россиею. Его оборот ума именно тот самый, который нынче нравится европейской публике. Подумаешь, что он вырос на улице St.-Honoré, а не у Колымажного двора.
   Где бы напечатать немецкия выписки мои (Карамзина рукою в оригинале) из Кёнигсбергского архива о русской истории?
   Скажи барону д'Андре, что я просил Гаранта прислать мне, чрез него или чрез тебя, брошюру его о Montlosier, к коей вероятно приложена будет и другая: «Sur la France et la Russie». Автора я, кажется, знаю, но имя забыл; он долго жил в Остзейских губерниях и женился на дочери филантропа сенатора Сиверса, но уехал во Францию от лифляндского аристократизма; впрочем, наверное не знаю.

   Приписка А. Я. Булгакова.
   Тургенев пришел, брякнул мне кучу эту писем и свое письмо и, сказав: «На, отправь это все к Вяземскому, меня внизу ждут дамы», дал тягу из моего кабинета. Я и не знал, что ты хочешь написать биографию Нелединского: я сообщу тебе анекдот об нем и императоре Павле. Не знаю только, в котором это месте записок моих. Непременно отыщу, а это достойно помянутия. До сих пор нет ни Рубини у вас, ни Листа здесь. Немцы нас очень утешают. Я вне себя от «Нормы», которую никогда всю не слыхал. Обстановка «Жидовки» великолепна, но музыку я еще не расчухал: только раз слышал; она не так то меня поразила, но уже мы были ужасно поражены шумом труб и вообще духового оркестра. Во вторник «Вильгельм Телл» на бенефис Ферзинга. Намедни он нас восхитил на вечере у Луизы Тр[офимовны] Голицыной. Он в комнате очень приятен. Скарлатинный карантин твоей кузины кончился: она и принимает, и выезжает. Ольга здорова. В городе совершенно ничего нет нового. Обнимаю тебя.
   Завтра Додо Ростопчина едет к вам, ежели не сегодня вечером. Я не видал её.

899.
Князь Вяземский Тургеневу.

   26-го ноября 1842 г. [Петербурга].
   Спасибо за бумаги Нелединского, но не спасибо за то, что ты на меня дуешься и даже не пишешь. Ты на меня так сердит, что самого себя наказываешь, лишь бы только доказать мне свой гнев. Я все выжидал от тебя всемилостивейшего манифеста, но, потеряв надежду, решился на подлость и сам задираю тебя; а между тем не писал и потому, что право нет двух чистых минут утром и нет двух светлых мыслей в голове. Департамент не владеет всем моим временем, но портит все мое время. Когда у меня есть черное пятно в глазу, то все чернеет в глазах. Не умею иметь твоей деятельности, расторопности и умоподвижности.
   Я получил от Жуковского родительское и счастьем дышущее письмо, которое этим кончается: «Уведомь о Тургеневе»; а как я уведомлю, когда и сам не уведомлен? Напиши же ему и давай русских вестей. Он спрашивает меня о каком-то ссыльном еще при Бироне и сюда явившемся на 130 году от рождения. Это по твоей части. Здесь говорят, что он в Москве.
   Я читал «La France et la Russie». Здесь все брошюркою очень довольны. Она, консчпо, умно написана, но много в ней и поверхностного. Тот же автор написал «Un diner», который, кажется, я отослал тебе.
   Сейчас была у меня Леонтьева. Жена моя хворает, и это еще более туманит мою голову.
   Когда же будешь сюда? Ведь тебе смерть хочется приехать, признайся, а проклятое умничанье не пускает. Кланяйся от меня Чаадаеву и скажи, что письмо его с живописцем очень поздно до меня дошло; что я охотно вызвался служить ему, но он раз побывал у меня и более не показывался. Обнимаю!

900.
Тургенев князю Вяземскому.

   2-го декабря 1842 г. Москва.
   «Зачем далеко – и здесь хорошо», отвечаю тебе лапидарною надписью в садике покойного вашего Ганина на твой призывной голос в Петербург. Ни на Петербург, ни на тебя, право, не сержусь, а тебя и люблю по прежнему; следовательно, не так, как люблю Петербург, но что-то не влечет меня туда, а объяснить это охлаждение – нужно быть тонким психологом и с досугом.
   Очень больно за милую княгиню: авось, пройдет, и дорогое здоровье возвратится! Если позволит, то поцелуй за меня у ней ручки и ножки и скажи, что, по просту, молю Бога за нее.
   К Жуковскому писал несколько строк по получении доброй семейной вести. Написал бы больше, по как писать из России к другу?
   О ссыльном при Бироне здесь что-то врали, но, кажется, оказался лжессыльным и лжестарцем. Справлюсь.
   Читал ли речь Мейендорфа? Да что он здесь? Знаю, что смешон шарлатанством, но что еще? Чаадаеву передам о живописце сегодня, на его середном утреннике. Хоть не хочешь, да поезжай: по приказу Е. А. Свербеевой, которая похварывает, хотя и вылетает из многодетного гнезда своего. «France et Russie» знаю еще только по выпискам, но автора называли мне: зять Сиверса. Так ли?
   О моем житье-бытье узнаешь от милой и для меня бесценной княжны Софьи И[вановны] Мещерской. Скажи ей, что она меня избаловала и, следовательно, для меня незаменима здесь; что я после обдумал все пространство моей потери. Она возвратится, когда уже меня здесь не будет. Попроси ее, чтобы рекомендовала меня Елене Мещерской. Я узнал ее и полюбил, как любят старики: на веки и не для себя, а за нее и для другого – дай Бог – достойного: c'est trop dire. С княжной Софьей и её почти лишился: c'est trop pour un jour. С горя чуть не попал в будку, простившись с ними третьего дня. Но удалось засадить туда двух проезжих красавиц, а сам – в возок, да и поминай как звали или как не назвался: иначе бы попался в просак!
   Tibi et igni: Говорят, то-есть, Мейендорф говорил, что граф Бенкендорф сказал ему, что в Москве есть общество раскольников или их любителей; что они посылали в Симбирск депутата (вероятно, Валуева, который лежит больной у Хомякова, в деревне) для распространения своего раскола, то-есть, старины-любия; эти раскольники – паши приятели: но делом им! Хвалят даже Ивана Васильевича для того, что он жил не в нашем веке. Любят Россию страстно. Кажется, вина небольшая! Но где же общество? Где же раскол? Одно невежество с примесью часто близнеца его – фанатизма; но много и знают, только о старобытной России, а не о покой Европе, которую дерут и в хвост, и в голову: ничем не угодишь! Они издают «Синбирский сборник», коего листы передо мною – со справками Разрядного архива: о службе Кикина и пр. И нашего века Кикин разве не раскольник же? Будете ли вы отвечать на речь Мейендорфа? Кто из вас дал ему право врать?
   Я получил любопытные бумаги из Вифании. Прости! Перешли поцелуй Жуковскому и домочадцам его. Читал ли Милькеева, protégé Жуковского из Сибири. Как скоро отпечатается – пришлю. «Разбитый колокол» его гудит превосходно и наводит какое-то безотчетное уныние на душу. Есть и другие хорошие стишки, хотя не первоклассные; но и то много для секретаря губернаторского, из Сибири вырвавшагося.
   Сколько благословений на душу и на потомство Жуковского несется отовсюду: из хижин, из замков и дворцов и даже из келий! C'est le soir d'un beau jour. Сказал бы еще что-нибудь, по боюсь с тобой обмолвиться если не порядочным стихом, то европейским замечанием,

     А Боже упаси того!

   На обороте: Его сиятельству князю Потру Андреевичу Вяземскому.

901.
Тургенев князю Вяземскому.

   Le 10/22 décembre 1842. Moscou.
   Ne pourriez-vous pas prier de ma part m-r le baron d'André d'expédier le plutôt possible ce petit paquet à sou adresse? Il ne contient que quelques paires de pantouffles russo-persannes pour ma belle-soeur, sa petite et sa soeur et quelques papiers pour mon frère. Si vous voulez y ajouter quelques articles ou quelques brochures sur la grande question, qui vous occupe, ou sur telle autre, vous êtes libre de le faire. Je vous préviens que je lui envoie l'article anonyme du № 11 d' «Отечественные Записки», et la réponse de Волков à Хомяков, manuscrit (?).
   В случае если барон d'André откажется, чего не предполагаю, и другой верной оказии не будет, то возврати. Не пошлешь ли своего «Фонвизина» для Мицкевича (я дал ему первые четыре листа) и другой экземпляр для брата или для меня в Париж?
   Письма нет в пакете, а только реестр посылаемому. С нетерпением жду добрых вестей о здоровье княгини, а сам в беспрерывном беспокойстве за Клару: письма брата не успокоивают, а более смущают меня.
   Помолвки тебе известны: Обол[енской] с Мещерским, Анненковой (дочери ссыльного) с Тепловым, Вревского с Ланской – и… будущей, в надежде, о которой желал бы провраться княжне Софье Ивановне.
   Росетти собирается в обратный путь, по я его сборам не верю. Князь Иван Сергеевич Гагарин возвратился из деревни. Завтра бал у Софьи П[етровны] Апраксиной.
   Я с вечеринки на вечер и с утренника на завтрак; вчерашний продолжался до шестого часа по полудни, с милыми и умными приятельницами; не поспеваю и на третью часть приглашений; с Филаретом умничаю и с другими православными совопросничаю. Но Клара, Клара все на сердце!
   Priez m-r le baron d'André de faire remettre le paquet à mon frère, sans délai: c'est tout près du ministère des affaires étrangères.

902.
Тургенев князю Вяземскому.

   16-ro декабря 1842 г. Москва.
   Из препровождаемого при сем письма моего к Дмитрию Михайловичу Прокоповичу-Антонскому ты увидишь, что с меня требуют 3 рубля серебром за знак отличия.
   Если для тебя нет ни малейшего затруднения поручить снова г. казначею, Демьяну Страховскому, получить за меня причитающуюся мне пенсию с 1-го августа по 1-е января 1843 г., то передай ему прилагаемую у сего доверенность на твое имя; если же это затруднительно, то изорви бумагу и уведомь немедленно, ибо в таком случае я вышлю доверенность на самого Прокоповича-Антонского; но уведомь поскорее, ибо мне нужны деньги к 1-му января или в первых числах оного. Если же деньги получишь, то перешли 10 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

рублей ассигнациями или 3 рубля серебром Антонскому, при письме моем, а остальные поручи доставить ко мне прежним порядком, то-есть, внести в контору транспортов, которая препроводит оные сюда или велит выдать здесь под мою росписку. Пожалуйста, не хлопочи, если затруднительно, и возврати все скорее. Если в декабре нельзя получить всей суммы (до 1-го января), то можно подождать; но чем скорее, тем лучше, ибо нужно.
   Если сегодня не успею засвидетельствовать в полиции доверенности, то пришлю ее завтра, а ты приготовь между тем г. казначея Страховского. Вот и засвидетельствованная доверенность.

903.
Тургенев князю Вяземскому.

   21-го декабря. Москва.
   Сейчас принесли ко мне от управителя Валуева пакет с рукописью, вероятно, берлинскою, с твоим адресом. Уведомь поскорее, от кого и когда ты получил ее? При пей не было ни слова, ни письма от приславшего, вероятно, Старчевского; но я не знаю, все ли переписано? Должен ли я ожидать еще, и прочее. Словом, верно было письмо от него или от других. Кто тебе бумаги доставил и когда?
   Письмецо твое подучил. Отвечать некогда. Страшусь за милую Перовскую, как и за свою Клару, от коей письмо было вчера сердечное, но беспокоющее. Может быть, придется и до весны в Париж собраться: не до Петербурга, где нечего делать, ибо любить тебя можно и издали, а Жуковского нет там. Присылать ли парижские рассуждения кое о чем? Мицкевич читал прекрасное предисловие к польской поэме и начал свои польско– литературные лекции. Прости!
   Из келий на балы, с проповеди на салонную болтовню. Из салопа Рекамье-Свербеевой, которая говорит: «Я его (то-есть, тебя) ужасно люблю, то-есть, лучше вас всех, то-есть, вас и Чаадаева», mais ce n'est pas nommer tout, le monde. Sapienti sat!

   На обороте: Его сиятельству князю Потру Андреевичу Вяземскому.

904.
Князь Вяземский Тургеневу.

   25-го декабря 1842 г. [Петербург].
   Все дела хвои исполнены и даже переполнены с успехом и избытком, потому что дано тебе тридцать шесть копеек на водку. За пряжку твою уплачено три рубля серебром, что составляет на ассигнации десять рублей с полтиною, а не 36 рублей, как ты пишешь. Хорошо ты счет знаешь! Эти три рубля серебром заплачены мною в задаток процентов на мой долг и с особенным удовольствием, что у тебя пряжка тридцатилетняя, а у меня только двадцатилетняя. Доставленные тебе бумаги управителем Валуева отданы мне были на днях Старчевским, а письма не было. Он, может быть, определится к Шувалову парижскому, а казенного отправления ему не будет.
   Читал ли в «Revue des deux mondes» статью Marinier о России, изрезанную цензурою? Довольно мелко и бледно. Видно, что ему хотелось не раздразнить ни нас, ни парижский журнализм, а это лучший способ не угодить ни той ни другой стороне.
   Княжна Софья Мещерская отправилась к Мещерским. Она тебя очень любит и говорит, что ты стал очень добрый и порядочный человек.
   Здесь только и толков, что о бале Анатоля Демидова, на коем были: государь, великие князья и великая княгиня с дочерьми. Был, говорят, и Греч. Демидов так напуган парижским журнализмом, что и здешнему подличает.
   Перовской, слава Богу, лучше. Обнимаю!

905.
Тургенев князю Вяземскому.

   30-го декабря 1842 г. Москва.
   Спасибо за скорое и переполненное исполнение поручений. еду получать сумму, но прежде несколько слов: Marmier читал полного и удивился, что он не plat-pied. Взгляд довольно верный на высшее общество ваше и на другие элементы. Писано без желчи, но и дельно. Жаль старика Пол., хотя и потешился каламбуром; по разве старость не давала ему права на товарищество с князьями Г… Прежний Пол. имел иные права, и я сердечно жалею о нем или о совете. Каков он (то-есть, Пол.)? Пожми у него за меня руку.
   еду к выздоравливающей кн. Елене Мещерской слушать коммеражи. Скажу на ушко покуда, что княжна Наталья Николаевна Трубецкая идет за молодого богача Пушкина, которого обманул совестный судья или предводитель дворянства Небольсин дочерью. Я угадал их в мазурке, а теперь дело улаживается.
   О княгине Трубецкой, урожденной Гудович, худые вести из Парижа. Отец в письме к Дохтурову велит готовить сестру её к самому худому известию: жаль, очень жал ее.
   Пожалуйста, пошли сказать Старчевскому, чтобы он написал ко мне: все ли ко мне выслано или только часть переписываемого в Берлине? Мне нужно это знать скоро и аккуратно для отправления бумаг в Петербург. Попроси его написать и о первом томе моего собрания, для Шведского короля оставленном: послан ли он?
   Да что же ты не посылаешь «Фонвизина?» Я, кажется, писал к тебе, что назначаю его для перевода Жюльвекуру, который сочетает тебя с другою современною знаменитостью и издаст особо, как издал Пушкина и Павлова. Он через месяц будет здесь, как жена обещает, напоминая мне о статье твоей. Да нет ли у тебя чего и другого? Давно бы Жюльвекуру взяться за переводы. Правда ли, что Владиславлев напечатал статью Орлова? Она принадлежала мне: Орлов дал мне ее для Парижа, то-есть, для Талейрана и пр. Но это единственная вещь, которая пропала из всего, что я посылал в Париж, так как и письмецо мое к герцогине Дино (ныне Талейран), при котором я послал ее ей и дядюшке – только; и Орлов не верил мне, чтобы оно пропало но дороге, а точно так.
   Тульская губернаторша приглашает меня и Хомякова на бал: и-ич» января в Тулу, к какая красноречивая записка! Мы
   должны сопровождать Е. Л. Свербееву. Не съездить ли? В Тверь и в Тихвин во время оно езжал: в первую – для «Истории» Карамзина, в другой для… и провалился в пошевнях ночью, очутился в лесу, в снегу, в бальном костюме, но поспел к докладу духовных дел на Фонтанку. Fuimus, милый Вяземский!

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

906.
Князь Вяземский Тургеневу.

   31-го декабря 1842 г. [Петербург].
   Бывало и, помнится, из Мещерского (деревни Кологривовых, в Саратовской губернии) писал я тебе большие письма в первый день года. Ныне больших писем уже не пишу, потому что не умею писать, и что внутренняя чернильница высохла и подернулась плесенью. В новый год также не пишу, потому что это день торжественный, день надежд, день живоносный, а пишу в последний день года, потому что это день кончины, день воспоминаний, а я человек прошедшего, человек прошедший, а не человек грядущего ни в сердечном отношении, ни в политическом. Мое грядущее одна смерть, а жизни в нем уже нет ни в каком отношении. Вот разница моя с тобою: я сижу при элегии и даже при эпитафии, а ты все еще в дифирамбах обретаешься. Ты похож на Скобелева (Honny soit qui mal y pense), который говорил мне, что написал новую комедию, в которой все порыв, все порыв, все порыв! А я уже надорвался. Как бы то ни было, нежно и сердечно обнимаю тебя в этот прощальный день в память нашего прошедшего, которое сольется с вашим будущим, пока будущее для нас протянется.
   Плетнев просит у тебя насущного хлеба для «Современника», хотя хлеба и давнопрошедшего, потому что твой хлеб не черствеет. Он говорит, что целые ночи просиживал за переписыванием твоих писем в надежде поживиться ими, а ты все у него выхватил бесчеловечно.
   Поцелуй за меня ручку у Свербеевой и у Зубовой: вот тебе мой подарок на зубок для нового года, а губы твои всегда свербят целоваться, следовательно ты исполнишь мое поручение с любовью и послушанием.

1843.

907.
Тургенев князю Вяземскому.

   7-го января 1843 г. Москва.
   Милое прошлогоднее письмо твое навело на меня грусть и усилило мою к тебе привязанность за прошедшее, которое для нас должно быть вечно. Мы не так сильно разнимся и в настоящем; порывы мои умеренны и принадлежат более сердцу, вечно юному в некоторых отношениях, чем жизни наружной и всем видимой. Я не разлюбил и не разлюблю тебя и в настоящем, хотя и тебя, и себя не совсем осуждаю в прошедшем. И я умираю ежедневно для света и в теперешней московской жизни или в порывах вижу только минутные проблески, кои скоро погаснут, вероятно, на еки, если не оживут в постоянном занятии и в осуществлении минувшего на бумаге. Я сам себе здесь иногда удивляюсь, но успокойся: не радуюсь собою. Твой взгляд на жизнь хотя и грустен, но не мертвящий. Помешали!
   Хотел сегодня послать к тебе переписанную и отчасти просмотренную тетрадь писем моих для «Современника», но помешали. Я давно отдал оригинальные письма двум дамам-борзописицам и надеялся успеть пересмотреть и послать к тебе, но вот уже более двух месяцев держат они – и не кончили. Одна прислала несколько листов; в них лекции Ампера и Мицкевича: почти все на французском. Кто переведет их? Мне некогда и трудно. Издатели «Современника» не могут хорошо перевести: как же отвечать за перевод? Мицкевича всего и не пропустят, а весь интерес в сих лекциях. Пошлю сегодня же к другой даме и вышлю всю тетрадь, но надобно ее исправить и пополнить, и сократить. Право, я и для Плетнева, и для себя желаю этого, но в настоящем виде показаться в свет невозможно. Что успею, то сделаю и пришлю.
   Можно бы из писем брата кое-что выбрать: о Ламенне, о Мицкевича лекциях, но не пропустят, а о монашестве Берсье уже в «Allgemeine Zeitung». Пересмотрю письма, можно ли прислать рассуждения о крестьянах из писем – против Хомякова, Татаринова и прочих? Говорят, что запрещены. Поручения твои к Свербеевой и Зубовой почти исполнил.
   Прикажи Старчевскому отвечать мне. Спроси его:
   1) Должен ли я послать, например с князем Иваном Гагариным, экземпляр моих «Актов» в Берлин на место того, который назначался Шведскому королю?
   2) Пришлет ли еще или все прислано в тетрадях, мною полученных?
   3) Для чего он о них ни слова и ни слова на мои запросы?

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Александровичу Вяземскому.

908.
Тургенев князю Вяземскому.

   11-го января 1843 г. Москва.
   Все еще не могу переслать копии моих писем – et pour cause: она не сделана. Мне прислали шесть страниц переписанных, обещая другие скоро и продержав сверку тобою пересланных около четырех месяцев; а я и сердиться не смею, хотя очень, очень досадно. Теперь не знаю, к кому и обратиться, ибо слова в прилагаемой записке: «il faut que je les rélise» – пустое: ничего не переписано, иначе бы прислали. Самому переписывать ни сил, ни глаз не достанет. Другой копиист переписал тетрадь, но в ней большею частью лекции Мицкевича, коих не напечатаете, а Ампера не переведенные, но и худо переведете, да и труд велик. Но для своего оправдания перешли их, по пересмотре, сегодня или после завтра. Вымаранное карандашом никак не печатайте. Впрочем, я не знаю, не было ли уже извлечения из сих писем в «Современнике».
   Благодарю тебя за Старчевского: он о тебе пишет, как я о тебе думаю и чувствую. Я бы желал, чтобы дело с графом Шуваловым уладилось. В Париже я бы открыл ему более источников русской истории, нежели где-либо, особливо по сношениям с Польшей. Библиотека королевская очень богата, хотя многое уже и напечатано. Я буду хлопотать и у здешнего архивиста, князя Оболенского, но на него плохая надежда: он сам компилятор, да что-то мне и не по сердцу, хотя и очень был ласков. Другие Оболенские с ним не знаются. Жалованье архивское малое, а своего Оболенский не даст, вероятно. В Париже же Старчевский может и образование свое кончить, и трудиться, и жить с пользою для себя и для других. Я писал к нему сегодня письмо на его имя.
   Князь Гагарин едет на этой неделе в Берлин: пишу и посылаю с ним в Париж многое. Он Москвой пресытился и хочет перевести дух на европейском воздухе, хотя и здешним дышал довольно приятно – в салонах. Старуха княгиня Щербатова, мать Свербеевой, очень больна, хотя и не опасно, но милые дочери не отходят от неё; все от хлопот, о коих узнаешь после. Вчера, как и каждый вечер, засиделся и заужинался на вечеринке. Графиня Салиас-Турнемир (Сухово-Кобылина) собрала весь блестящий мир; я любезничал с незнакомыми почти до двух утра. В четверг бал у княгини Луизы Голицыной, если дитя выздоровеет. Все дни взяты, и не в одном салоне: у меня à la lettre – на неделе семь пятниц! Поручения твои к двум милым кузинам исполнил. Но графиня Зубова в свет не показывается, только на пятницах Свербеевых улыбнется, как солнышко весною.
   Что же ты не присылаешь мне своего «Фонвизина?» Хоть в листах? Да пошли его и к Мицкевичу, и к брату; у первого четыре парные листа. Я все в страшном беспокойстве за Клару: она мученица, да мы страшимся и последствий…
   Какие славные стихи Павлова написала к мужу, хотя сама и отказывается от адреса. Пришлю, как скоро перепишу. И у них завтра начинаются вторники; а он очень комично, жалко участвуем, хотя и полуоффициально от князя Д. В. Голицына, рассматривая, за что берут и держат в полиции и в тюрьмах, и донося князю Голицыну.
   Вот что пишут из Парижа: «Вчера слышал от Louis Blanc, что Берье хочет сделаться попом; Louis Blanc (автор «Истории десяти дней») хотел узнать: правда ли, и пошел к Берье, стараясь в его ответах на различные вопросы узнать, есть ли что справедливое в слухе, но ничего не узнал. Только одна фраза Берье могла дать подозрение. Видя, что ничего не идет так, как бы ему хотелось, он изъявлял некоторое отчаяние и сказал: «Après tout il n'y a rien à, faire qu'a s'enfermer dans un cloître!»
   «Вчера я провел вечер у генерала П[епе] и видел там Lamennais. Сожалел, что он играл в шашки, не принимал участия в разговоре о предметах философии и богословия; но, напротив, под конец говорил о так называемых политических предметах, то-есть, рассказывал анекдоты о Louis Филиппе и тому подобные пустые коммеражи! «Il est tout à fait prêtre», заметил Мамиани [15 - Мамиани один из умнейших итальянских (из Болонии) proscrits в Париже, писатель-философ, и оригинальный, но с предразсудками римскими стрес с себя и не одни предразсудки. Он и по философской части хороший судья Ламенне.], по уходе Lamennais. И подлинно, больно видеть этот великий талант, обращенный на столь мелкие предметы! Между анекдотами Lamennais упоминал, что Louis-Philippe, говоря о Канлере, сказал: «Que c'est la plus vile canaille, qu'il faut la gorger non d'écus, mais de gros sols et liards»; что герцога Немурский весьма прост и всегда «très embarassé quand il doit se montrer en public; qu'il en a des attaques de nerfs qui pourraient dégénérer en épilepsie»; что он во вражде с герцогиней Орлеанской. Вот какими дрязгами занимается первый писатель Франции!»
   Мне пишут кое-что о книге «France et Russie».
   На лекции Мицкевич, между прочим, говорил, что при восшествии на престол Иосифа II было рассуждаемо в Совете австрийском, каким императором Иосиф себя объявить должен: Германским или Славянским? Решено, чтобы продолжать быть германским. Я слышал только, что при Иосифе II рассуждаемо было о выгодах для Австрии принять какую-нибудь славянскую политику. В «Revue des deux mondes» – любопытные статьи о Черной Горе. Может быть, со временем Сербия и другие славянские племена будут играть роль в истории! Elles son civilisables. Сею только надеждою здешние славенофилы были бы не очень довольны, ибо они находят и теперь уже в славянщине все элементы цивилизации и будущего возрождения так называемой ими западной Европы.
   Два часа последние.
   Сейчас скончалась княгиня Щербатова. Я видел сына. Свербеева может плакать. Елагина не плачет.

909.
Князь Вяземский Тургеневу.

   15-го января 1843 г. [Петербург].
   Я не знаю, где живет Старчевский, но он, вероятно, у меня скоро будет, и я передам ему твои поручения. Поторопи своих переписерок и высылай скорее обещанное «Современнику». А между тем вот тебе чистое золото, чтобы пошарлатанить с твоими заграничными корреспондентами: любопытная статья, напечатанная в нашей, или моей «Коммерческой» (немецкой) «Газете». Присылай выписки из новейших парижских писем. Что можно, то и напечатаем, а прочее прочтем с любопытством. Что за монашество Берье? Я о том и не слыхивал. Он скорее пойдет в актеры, нежели в монахи. Пришли и рассуждения против Хомякова и других. Увидим, куда пойдут, и все-таки присылай.
   Владимир Карамзин едет на днях в Москву, а ты приезжай с ним сюда: тебе надобно проветриться; ты слишком залежался. Обнимаю!
   Прочти у Булгакова печальные вести. Повторять их не хочется.

910.
Тургенев князю Вяземскому.

   [10-го января. Москва].
   Мятлев проскакал здесь в Симбирск; единственный вечер провел он у Шепингов, заказав им слушателей для чтепия «Курдюковой». Они огласили соседям о чтении; собрались, кто успел, но я по отдаленности жительства не попал или не попался – как хочешь. Правда ли, что французский лежитимист на вопрос, что он делал в Петербурге, отвечал: «J'ai fait la cour à une dame de la sixième classe, à la quatorzième ligne». А чин, чай, щи – принадлежности трех классов народа русского: дворян, мещан и крестьян.
   Читал ли приказ Бутурлина о ловле зажигателей?
   Мы по прежнему живем – у Свербеевых, Ховриных, и теперь князь Гагарин здесь на подмогу, противу православных славенофилов.
   Не получены ли три книги, в Париже вышедшие: 1) «Les mystères de lа Russie»; 2) Брошюра Яблоновского; 3) О славенизме?
   Какова речь Mignet? Вели себе читать «Аугсбургские Ведомости» – и ничего другого из журналов, если не хочешь терять времени.
   Пришлю стишки Тютчева в album пражского славенофила Ганки. Вигель во многих местах читает свои любопытные для русских и москвичей и пензистов записки; по многие и лучшие его чуждаются. Я утопаю сердцем и душою в салонах. Невест до полдюжины: одной – счастье на волоску, а все роман беды настроил. Был у Четвертинских: что за прелесть третья из девиц, кажется, Наталья! Перебьет и у маменьки, все еще прелестной под повязкою головной и все еще румяной на морозце.
   Сейчас получил от Филарета критические замечания на берлинскую и сорбоннскую программы и на «Caractère du Christ» – статья posthume de monsieur de Broglio, у тебя бывшая. Умно и остро, и правоверно! Талант его, как писателя, и характер ума его напоминает Mignet. Не правда ли? Разумеется, он православнее французского отступника. Статья о Максиме, в «Москвитянине», кажется, Филарета.
   Кланяйся княжне Софье Ивановне и скажи, что завтра первый вечер, по её отъезде, провожу у кн. Елены Мещерской, но ежедневно встречаю ее на булеваре и часто у Ховриных и всегда в моем сердце. Спешу на утренник к Чаадаеву, где и Рекамье-Свербеева с Елагиной, и собор антиславян, но булевара не миную.
   Что же биография Фонвизина? Я частно видаюсь с выехавшей из Грузии Головиной, урожденной Фонвизиной: уже она не trembleur-ка и умная женщина, а у дочери черные глаза, и обе в грузинских кацавейках. Я сказал ей, что ты написал биографию дяди.
   В воскресенье Вера (Анненкова) пригласила меня на Софью (княгиню Щербатову): обе полубольные, и мы втроем провели за полночь в воспоминаниях прежнего и в самой сердечной исповеди, какой я от них не ожидал. И я исповедывался искренно, по не без затруднения пред обеими вместе.

   Приписка А. Я. Булгакова.
   Так славно было запечатано ветренником, что распечаталось. Делаю особенный пакет. Я писал к тебе вчера. Тургенев сам завез письмо и газеты, велев сказать, что не выходит, спешит и очень желает меня видеть. Я все бегаю вниз с пером за ухом, как настоящий подъячий. «Где Александр Иванович»? А мне отвечают: «Изволил уехать». Экая ветренница! 10-го.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

911.
Князь Вяземский Тургеневу.

   17-го января 1843 г. [Петербург].
   Сделай одолжение, передай Свербеевой и Елагиной выражение моего глубокого соучастия в их скорби. Я сердечно любил и уважал княгиню Щербатову. Она была редко добродетельная и сильная характером женщина, примерная мать, перенесла с твердостью и самоотвержением много горя в жизни. Карамзина также сердечно ее оплакивает.
   Письмо твое к Старчевскому отослано. Он еще здесь. Мой «Фонвизин», или печатание его лежит под спудом, или под красным сукном до возвращения Языкова. Теперь все мои утра принадлежат службе, и я не имею сторукой деятельности французов, которые на все поспевают. Попроси Павлову прислать мне её новые стихи. Ростопчина написала стихи на первый сон магнетический. Все паши дамы бредят магнетизмом с приезда Дюпоте, а более всех Софья Николаевна. Владимир Карамзин тебе все расскажет.
   Я не имею никакого уважения к Ламенне. В нем есть дар слова, талант писать, то-есть, играть словами или на словах, но во Франции это немного значит, потому что письменная манипуляция доведена там до совершенства, так же, как и лингвопуляция. Но у Ламенне кривой ум, нет убеждения, нет веры ни религиозной, ни нравственной, ни политической. Все эти люди поцветугь и поблекнут, не оставив по себе никакого плода. Все нынешние споры, прения, системы то же, что старинные богословские состязания. В них не было никакой пищи для души, алкающей благочестия и спасения, и в нынешних нет никакой пищи для истинной цивилизации и благоденствия человеческого: все это des joueurs des gobelets et des joueurs des mots. Во Франции нужно на пять лет замереть типографии и трибуны. Из этой эпитемии молчания может возникнуть новая и прекрасная жизнь, не то Франция вовсе истощится от – , то-есть, от языкоблудия и – . Voilà mon avis au peuple; передай в Париже пророчество нового Тисеота.
   Гагарин проедет ли чрез Петербург? Вчера было показалась у нас зима, а сегодня опять сплыла. Пока обнимаю.

912.
Тургенев князю Вяземскому.

   22-го января. [Москва].
   Свербеева читала твои строки о её матери в письме к Булгакову и благодарит тебя. Она и прежде не раз мне говаривала, особливо после её смерти, что ты будешь жалеть о ней, что ты всегда побил ее и любим был ею. Она все очень горька, хотя и начинает менее и мягче плакать. Вчера я обедал с нею и с милою графиней Зубовой втроем: я еще более полюбил их. Не могу и не должен скрыть от тебя – и пишу по воле других, что Оболенские очень оскорблены тем, что Карамзины не только в их салоне, но они сами обыграли молодого Оболенского, который для заплата долга должен был войти в долги. А чем и кто заплатит? Отец все знает и беден. Он занял у других, а и поездка его в чужие край не состоялась. Оболенские ожидали, что Карамзины сделают исключение для Оболенского и пощадят его неопытную молодость, из уважения по крайней мере к чувствам Екатерины Андреевны к семейству Оболенских; они уверены, что Екатерина Андреевна более всех огорчится сим, если узнает, и о ней жалеют более, нежели о проигрыше, хотя для Оболенского он очень чувствителен.
   Вчера Владимир Карамзин гулял на булеваре, но я еще не встречал его. Признаюсь, что все, что слышу о них, меня так огорчает, что и от Петербурга еще более отталкивает. Покойся, милый прах отца! В салоне твоем ты не узнал бы своих.
   Князь Трубецкой показывает, что яко бы сердится, что я преждевременно уведомил тебя о помолвке его дочери с Пушгсиным, но она состоится. Жаль Завадовской и Уваровых, очень жаль, особливо первой.
   Правда ли, что Серафим умер?

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому, в собственные руки.

913.
Тургенев князю Вяземскому.

   22-го января 1843 г. Москва.
   Посылаю тебе наскоро прочтенную тетрадь дурно переписанных и еще хуже написанных писем. Признаюсь тебе, что мне очень не по нутру печатание таких недоносков, переживших себя до явления в свет; но вы так невнимательны к чувству самолюбия авторского и так настойчивы, что нельзя и подумать о совершенном отказе. Более ничего не переписано: кописты занемогли и не сдержали слова. Я не знаю, как и приступить к переписке остального, а по оригиналу и просматривать невозможно. Некому отдать, а всякому нельзя, ибо в письмах многое не всем может быть доступно. Я бы мог и должен был тщательно пересмотреть, исправить и пополнить и переварить эту кашу; к тому же нужен хороший перевод лекций и цитатов, а прежние переводы мне очень не нравились. Можно ли печатать оригинальные французские лекции? Как быть с Мицкевичем? А, исключив его, что останется? Разбирайте имена. Не печатайте ничего вымаранного, особливо о Шевыреве; имена русских, о коих упоминаю, выставлять вообще не должно. Вообще, менее неинтересного, особливо личного: щадите меня и вспомните, что я возвращусь туда, откуда коммеражничаю. Непременно и немедленно, но отпечатаны или по ненадобности, возвратите оригинал. Напечатаете ли славенские стихи с оговоркою? Исправьте грамматические ошибки.
   В новых письмах из Парижа мало подлежащего гласности, ибо все о крестьянском деле. Вот несколько слов, до литературы относящихся: «Чтение статей Leroux в «Revue Indépendante» о Гегеле и Шеллинге нас теперь занимает, P. Leroux любит и уважает Шеллинга, ожидая от него не более и не менее как новой философии, которая была бы и новою религией (см. примечание И-е). Статья о Гегеле в «Revue des deux mondes» писана Лебре, Lehre (см. примечание II-е) и весьма основательна. Мне приятно видеть, что французы начинают серьезно заниматься немецкою философией и отдавать немцам справедливость. При сем случае и до меня дойдет несколько лучей философского солнца. Жаль, что с талантом и с красноречием Кузен не имел души. Вообще, здесь заметно в умах некоторое стремление к серьезному, к истине отвлеченной. Сие то стремление распространяется и на чувство религиозное; но чистые католики ошибаются, если полагают, что сие стремление будет полезно католицизму. Мне кажется – напротив: католицизм, чистый или грубый, еще более упадет в сем движении умов к изысканию истины.»
   «Посылаю вам новую книгу красавицы и вам знакомой: «Sur le développement du dogme catholique», par la princesse Belgiojoso. Две части оной уже вышли.»
   «Я читаю «La France et la Russie»: всего более о России. Автор, конечно, с умом и талантом; но эта манера судить о государствах целиком, abstraction faite des individus, des personnes qui forment les peuples et les états, этот Карамзинский point de vue, из коего автор смотрит на Россию – есть не что иное, как грубый материализм. Государства не из камней составляются, а из существ дышащих, мыслящих, чувствующих и голод материальный, и голод нравственный и интелектуальный. Впрочем, в сей книге много благоразумного, и автор истинно желает добра России. Странно, что я нашел в сей книге многое, согласное с моим образом мыслей; например, о сивилизации, которая с Петра I сделалась для России необходимою; о народности, о которой нечего жалеть, ибо, изглаживаясь, она заменяется сивилизацией; и, наконец, что приобретения и распространения, которые Россия может сделать на Востоке, не только что не может быть вредно, по напротив должно быть полезно для западной Европы (см. примечание III). Автор «La Russie et la France» хорошо характеризует (определяет) положение Австрии и Пруссии: о других землях такие характеристики читаешь спокойно, но о России – нет. Тут рассуждения à vol d'oiseau мне не по нутру. Впрочем, важнейший предмет для России, освобождение крестьян, автор понял хорошо и почитает необходимым дать им собственность земельную.»
   Примечание I. (Эоловой Арфы): Шеллинг, прочитав в бытность мою в Берлине, летом, статью Leroux о его лекциях, сказал мне, что он лучше других понял, хотя и не все, его учение.
   Примечание II. Lebre, молодой человек, обучавшийся основательно в Берлине богословии и философии, живет в Париже и знакомит французскую публику с немецкою философией, особливо с глубокомысленным Баадером: он печатает свои критические статьи в «Сеятеле» («Semeur»), по моему мнению, в лучшем французском журнале. Три статьи Лебре о фурьеристах в оном (отпечатаны им и особо) обнажают всю нелепость и особенно гнусную сторону сей мнимой системы.
   Примечание III. Когда русский орел перелетал Балкан, лорд Голланд, бывший тогда министром Англинского кабинета (членом Совета) мыслил вслух со мною у Брейтонского взморья и утверждал, что истинные интересы, особливо коммерческие, Англии совершенно согласны с завоеванием Царяграда Россиею. «Мы воспользуемся так же, как и вы, тем, что вы вашим иждивением совершите». Таков был смысл слов англинского умного патриота, но John Bull горланил и тогда совсем иное.

914.
Князь Вяземский Тургеневу.

   31-го января 1843 г. [Петербург].
   Спасибо за современные письма. Сегодня обедает у меня Плетнев. Мы прочтем их вместе, и я передам ему твои условия. Если цензура слишком бы окоротила тебя, то сообщим тебе, что из тебя осталось, и ты решишь, хочешь ли предстать пред публику в таком кургузом виде.
   Что Серафим умер и даже погребен, это правда; и то правда, что варшавский Антоний на его месте. Его очень хвалят, и в Варшаве уважают даже и католики. Но в состоянии пашей церкви и вообще нашей русской религиозной организации что значит митрополит? Это род дивизионного или корпусного командира отдельного духовного отряда и только; и но пословице: «Что ни поп, то батька».
   Я, кажется, о покойнице Щербатовой писал тебе, а ты говоришь, что показывал Свербеевой сказанное мною о матери её в письме к Булгакову. Разве ты не получал письма моего? О Карамзине вот что скажу: выиграть – не значит обыграть. Сколько мне известно, молодой Оболенский был на вечере у молодых Карамзиных, играл в коммерческую игру и проиграл Жаль для него, но для выигравших тут нет ничего предосудительного. Нельзя же хозяевам запретить гостю сесть за карточный стол, если он того желает. Хлопочу теперь о скорейшем отправлении его в Берлин. Доселе не было прямого отправления туда, а все далее.
   На днях видел я Анненкову. Она тебе очень кланяется и ожидает сюда Софию Щербатову; и я ее ожидаю. Нового, кажется, ничего нет, кроме балов, на которые я не езжу. Пока обнимаю.

915.
Тургенев князю Вяземскому.

   1-го февраля 1848 г. Москва.
   Павлова посылает тебе стихи свои. Есть у меня и другие, восемнадцатилетнего поэта, но те не почтовые. Напрасно ты не прислал мне свою прозу о Фонвизине: сегодня оказия в Париж. Я обещал бы не читать здесь, да и некогда. И сегодня от Самариных в два часа приехал, и до ужина! Сегодня же и у Шепинга. Там Тришатные, Рюмины и прочие, и прочие, и все кончится бешеным днем у Апраксиной в последнее воскресенье. Видел и твои реестры блюд, но письма последнего к Б[улгакову] не читал.
   Каков Marinier! Он лучше кой-кого разгадал Воробьевы горы! А пол страницы из Тацита в конце книжки (о Перье)! Замечательнее всего то, что это-то и пропустили. It speaks volumes!
   Я слушал чтение из «Разговоров» после представления «Ревизора» и был свидетелем сцены, которую Гоголь прибавил бы к ним, если бы он мог вообразить, что человек, по покройке европейской и в самой Европе окороченный и здесь европейца корчивший, принял пересуды дамские и прочих лиц, хуливших сатиру на чиновников, за истинную сторону, а прочее за изнанку, и сам кивал головой и шептал одобрения тем, коих выставил на смех Гоголь.
   Бедной княгине Трубецкой, урожденной Гуд[ович], в Париже было гораздо лучше, а теперь нога отнялась; но шесть докторов уверяли, что пройдет. Письмо твое о княгине Щербатовой читал кому следует.
   Присылай стихи графини Ростопчиной о магнетизме. Одной из моих племянниц Енохин им очень помогает: чем то кончится?
   «Современник» полагает, что мы живем во времена Лудвига XIV. Какой льстец!
   Наконец князь Ник. Трубецкой позволяет и просит объявлять о помолвке его дочери, которая, впрочем, только сам-друг воркует и не выезжает по нездоровью и пр., и вчера на бале помолвленные не были.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

916.
Князь Вяземский Тургеневу.

   8-го февраля 1843 г. [Петербург].
   Я виноват перед тобою, а еще более виноват перед любезным или любезною поэтом, но что делать: не утерпел и не умел отказать. Плетнев был у меня при получении стихов г-жи Павловой, и мы нашли, что они так прелестны, так исполнены чувства, мысли и истины в выражении, что он взял их у меня силою, а я отдал их добровольно. M-me Pawloff pourra dire que Pletneff a abuse du droit de visite et que moi j'ai agi en lâche, en traître, en Guizot. Mais en tout cas j'ose espérer qu'en faveur du motif, elle me pardonnera mon indiscrétion et mon abus de confiance. Кстати о droit de visite: не краснеешь ли ты за своих французов? Что может быть нелепее и гаже их прений? И это народные правители! И Европа должна иметь дело с вертопрахами, с верхолетами, с стихокропателями, как Ламартин, который и в стихах не имеет ни одной светлой мысли, ни одного твердого убеждения, а в политике, в государственности не имеет даже здравого смысла! И ты будешь говорить, что представительное правление есть венец человеческих соображений! Да, в обществе благоразумном, нравственном, образованном, согласен; но в доме сумасшедших, какова Франция, это просто математическая невозможность и гибель. Франция погибнет от своего пустословия. Спасибо Бруму, что он отщелкал пустослова Токвиля; но жаль, что он не вздул носа и Ламартину. Вообрази себе, если бы в старой Франции Делиль или Дорат захотели проповедывать народу и Европе свое политическое евангелие: как были бы они осмеяны! Но французы разучились владеть и последним оружием своим – насмешкою. А Ламартин, как поэт и стихотворец, верно не выше Дората и ниже Делиля. Разница в том, что Дорат приторно воспевал Хлорис и Филлид своего времени, а этот так же приторно и жеманно воспевает Хлорис и Филлид нашего века, то-есть, раскрашенных курв, которые ходят по миру под именами: idées sociales, idées humanitaires etc., etc.
   Не знаю, как сладим с ценсурою для напечатания твоей хроники: ты, как нарочно, выбрал все огненные вопросы. Я вообще согласен и был прежде согласен с Тацитовскою, как ты называешь ее, полустраницею «Revue des deux mondes»; только вовсе не удивительно, что ценсура ее пропустила; впрочем, вероятно, не сама собою. Вообще все личности разрешаются, если не ею, то главным ценсором. Это благоразумно и даже знамение, подобающее силе.
   И здесь бал за балом, но не для меня. Языков возвратился; я надеюсь возвратиться к языку, то-есть, к перу, то-есть, к Фонвизину. Когда он будет отпечатан, вероятно постом, разумеется пришлю тебе несколько экземпляров. Получил ли ты для извоза и разноса именную статью? Знаешь ли ты московского графа Панина? У него должны быть в деревне бумаги деда и Фонвизина. Здешний обещал мне их сообщить, выпросив у брата. Скажи ему о том при случае. Я рад написать биографию и П. И. Панина. Обнимаю.

917.
Тургенев князю Вяземскому.

   15-го февраля 1843 г. Москва.
   Я получил твое письмо о стихах Павловой и все, что мог сделать в пользу «Современника», было сделано. Я послал ей сегодня твое письмо с комплиментами; надеюсь, что умилостивится, но не уверен, ибо и он, и она и в последнее свидание повторяли, чтобы стихи вами не были напечатаны. Лучше бы точно повременить, если уже не тиснуты, а если они простят, хотя и не охотно, противозаконный поступок, то я немедленно уведомлю и – с Богом! Я хотел бы тебе послать стихи еще не семнадцатилетней Хвощинской (племянницы Хвощинской-Горчаковой), кои я слышал и получил от неё в Екатерининском институте: 1) «Кладбище», 2) «Последний привет институту», 3) «Две звездочки». Она первая во всех классах и собой пригожа и едет воспитывать малолетних сестер и братьев в рязанскую пустыню – в бедности. Другая поэт, с коей познакомился на бале, – Софья Владимировна Новосильцова. Посылаю стишки её, «Le regard», в Париж; русские также хороша. Твою немецкую статью давно получил, но еще не послал в Париж. Читаю теперь Шеллинга, привезенного Катковым, редким молодым человеком, коего и Шеллинг хвалил мне. Как вы его не задержали в Петербурге? Он без куска хлеба и умел быть первым из русских студентов в Берлине. Его приглашают в Министерство внутренних дел на 1200 р., а он магистр.
   Я подарил Хвощинской Жуковского второй перевод гекзаметра элегии Грея, мне посвященный; и её первым произведением – «Кладбище». О нем все они говорили на испытании в литературе, и это меня тронуло и показало, какое влияние Жуковский имел на современность нашу. Елагина получила от Жуковского письмо на 32 страницах, и я получу копию о том, что пишет о воспитании и о книгах по сей части.
   Жаль, что мои письма несовместны с гласностью. Я и сам недоволен был, что переписали именно эти, оставив другие, кои и теперь еще не переписаны. Повторяю: нужен хороший перевод лекций Ампера и Мицкевича, или печатать в оригинале, но с оговоркою. Пожалуйста, извините мою поспешность в письмах. Когда я буду писать твою биографию, то напечатаю в начале оной одно из писем твоих из Варшавы, в конце – последнее: souvenez-vous en! Разве не успех, что и Дорат мог бы быть полезным членом общества в нынешнем порядке вещей! Что же смешного в речи Ламартина «Sur la couversiou des rentes», например, или «Sur la peine de mort». О первой и Royer-Collard сказал, что он первый financier Франции по сей части; вторая оправдается последствиями и будущим законодательством. Дорат ли Ламартин? Понял ли у вас хотя один государственный литератор, например, вопрос о лаже? И кто из вас понимает вопрос о тарифе? Поговорите об этом с последним депутатом брюха, и вы увидите, что смех сквозь слезы будет не над вертопрахами французской камеры. «Eat your pudding… and hold your tongues». Да высылай хоть недопечатанного «Фонвизина». С графом Папиным переговорю, но он вряд ли удобен для открытия фамильного архива.
   Так ли думает Брум о французах, а он и французский помещик?

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

918.
Тургенев князю Вяземскому.

   17-го февраля 1843 г. Москва.
   Вчера Панлова возвратила мне письмо твое о стихах её. Они невидимому очень сердились на тебя за нарушение данного ими чрез меня предписания – не печатать; по когда я неоднократно спросил их, подтвердить ли мне сие запрещение на случай, если Плетнев еще не напечатал их, то она запретила мне о сем писать к тебе, а следовательно, по моему мнению, где был гнев, тут наступила милость: следовательно, с Богом – печатайте! Графа Панина видеть еще не успел; авось, завтра у Ермолова. У графа Строганова не был. Уваров проехал невидимкой. О нем гремела слава благородного поступка:

     Порядочным стихом обмолвился Гаспар.

   Право, сердечно порадовался, если правда. Ум на все пригодится, даже и на хороший поступок, по крайней мере на минутный.
   Сегодня перечитывал кое-что привезенное из Парижа. Надеялся сообщить с глазку на глаз и тебе, но теряю надежду, а жаль! Ты не поверишь, как жаль! Вся Европа прочла бы с жадностью, а я – единственный приобретатель; законный ли – это другое дело! Сообщить иначе, как наедине, не могу и не должен, а прелесть! Здесь четырех fachionables призывали к генерал– губернатору за пляску в маскараде. Оказалось, что все была напраслина, по крайней мере экзажерация, а лица и тебе, и всем известные. Когда едет в Берлин князь Оболенский? Питал ли письмо короля Прусского к князю П. М. Волконскому? Не прислать ли? Слышал «Норму» и вздохнул по Гризи и по Флоренции. Отдал коляску в починку: весеннего ветерка еще нет, а уж на душу навевает перелетный Шанрозейский ароматный воздух. Тяжелая грусть на сердце от чувства, что не за чем будет сюда возвращаться. Очень, очень грустно! Чувство приближения конца всего не тяжеле. Принесли блины: как не утешиться!

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

919.
Князь Вяземский Тургеневу.

   21-го февраля 1843 г. [Петербург].
   Не боюсь: печатай мои письма как угодно, спереди и сзади. Мои убеждения не изменились. Некоторые понятия преобразовались – так, но я, слава Богу, не дурак и не мономан, следовательно, и не могло быть иначе. В отношении к Франции я француз, как Гизо; чего он желал, того и я желал: цель достигнута по возможности человеческая – и довольно на время, на несколько десятков лет. Быть вечно в оппозиции есть верный знак нелепости. Оппозиция, противодействие – порох, которым взрывают укрепление и, овладев им, порох зарываешь в землю. А французская оппозиция все стреляет, и не в укрепления, а в часовых. Я не говорил, что беда, что в наше время Дорат мог бы быть полезным членом общества; но говорю, что пустой враль и пустой человек, как Дорат, Ламартин, именно не может быть полезным членом общества, а между тем при нынешней организации Франции ему открыта дорога в государственные люди, потому что у нас язык доводит до Киева, а во Франции до всего, и это беда и злоупотребление, потому что можно быть складным говоруном и даже красноречивым оратором и весьма скверным министром, особенно во Франции, где никогда не толкуют о деле, а всегда о побочностях и отношениях дела. Речь «Sur la peine de mort» вовсе не означает государственного человека. Можно очень умно, сильно и горячо восставать против смертной казни и не быть годным заступить даже городническое место. Мало ли что французы говорят о французах, и отзыв Royer-Collard ничего не значит.
   Но значительно то, что Royer-Collard оставил сцену, видя невозможность действовать на ней и отчаяваясь в успехе истины, порядка и благоразумия. Мадригалы Брума в честь Франции также ничего не значат, ибо ими только подмазаны его эпиграммы или, лучше сказать, его смертные приговоры, когда он доказывает двум корифеям французской трибуны, Токвилю и Dupin, что позволительно не знать х, у, z, но стыдно не знать a, b, c того, что хочешь преподавать. А ты, en bon bourgeois de Paris, развесил уши и веришь, что Брум уважает Францию. Он желает сохранения мира с нею – это дело другое, по англичане не могут не смеяться над невежеством и хвастовством французского парламента. Ты настоящий француз и прямо годиться в Палату депутатов, когда спрашиваешь, кто из нас понимает вопрос о тарифе. Не знаю, кто понимает, но по вопросу твоему вижу, что ты его не понимаешь, ибо судишь о тарифе по общим началам теории, как о каком – нибудь нравственном человеческом вопросе, который один и тот же везде и всегда: тариф и все коммерческие и промышленные узаконения – хороши или худы смотря по местности и обстоятельствам. Где образованность и капиталы в силе, там можно дать полную свободу, ибо все придет в равновесие; там, где, как у нас, образованность в младенчестве, а в капиталах недостаток, там свободы быть не может, ибо владычество внешнее слишком опасно. Вот тебе!

920.
Князь Вяземский Тургеневу.

23-го феврали. [Петербург].
Откуда взял ты, что Уваров в Москве? Надеюсь для него, что вторая половина твоего известия вернее первой. Что за письмо к Волконскому? Сделай одолжение, пришли. О Волконском знаю только то, что он на свой бал, который давал на наши, то-есть, на казенные деньги, не хотел позвать ни сына моего, ни дочери моей. Бал был, говорят, великолепен, и наша Пушкина жидовкою была, говорит, изумительно хороша. Да что ты дурачишься и зачем не хочешь проехать чрез Петербург, ехавши за границу? Всего смешнее и досаднее, что таким действием ты полагаешь, что вплетаешь новый листов в свой гражданский и политический венок. Да брось, ради Бога, всю эту дурь! Что тебе до политики, что политике до тебя? Ты совершенно свободный и посторонний человек. Пользуйся этим, живи просто, не задавая себе роли. Быть не может, чтобы не хотелось тебе видеть кое-кого в Петербурге; да ты же любить его суету. Ты гораздо более петербургский житель, духом и привычками, нежели я. Сделай одолжение, не умничай и не умствуй, то-есть, не дурачься: не веришь мне потому, что ты себя не знаешь, то-есть, себя обманываешь и заглушаешь своими Катонскими сентенциями. Но прочти сказанное мною Свербеевой и потребуй от неё, чтобы она по совести сказала тебе, прав ли я иль нет. Полагаюсь на её суд, положись и ты. В дополнение к письму моему от 21-го февраля скажу еще несколько слов пояснительных. Я был в оппозиции французской, когда Гизо и другие, ему подобные, были в оппозиции. Теперь они взяли верх – я доволен. Не могу же теперь перейти вместе с тобою в оппозицию какого-нибудь бессовестного Перье, взяточника, ибо брать деньги за мнение свое или за свое решение по судебному делу – все равно, все же это значит быть продажным, или какого-нибудь шалопая Гарнье-Пажеса, или рифмоплета Ламартина. А тебе все хорошо, была бы только оппозиция. Я люблю Францию и потому сержусь на нее, чувствуя, что она тонет в море слов, пока не вовсе утонет в море крови. Франция была сильна, когда ее держали в железных руках Людовика XIV», Наполеона; даже Конвент направил ее, по крайней мере, к победам и к завоеваниям; теперь, когда она управляется сама собою, то-есть, что каждый может входить в общие дела, то-есть, когда семь нянь, дитя без глаз и потому спотыкается, надает и делает беспрерывные промахи. Я не говорю, что образ правления существующий не годится, по говорю, что французы не годятся для него. И другого доказательства к тому, между тысячами другими, мне не нужно, как слова Сульта, недавно сказанные: «Oui, j'ai été à la bataille de Waterloo, près de Cam-bronne quand il a dit: «La garde meurt et ne же rend pas», а все знают, кто Камброн того не говорил, что он сам отказался от этих слов, которые сочинил какой-то водевилист. Вот, как действуют французы. Тут вся история, вся вывеска французского парламента. Старый заслуженный маршал, президент министерства лжет пред собою, пред собранием, пред Франциею, пред Европою только потому, что для француза сила красного словца всемогуща и всеувлекательна. И в этом случае ты настоящий француз. Вот почему мы с тобою спорим, почему ты не едешь в Петербург, почему ты виноват, а я прав; а несмотря на то люблю тебя и, может быть, даже смотря на то люблю, потому что это очень забавно. Обнимаю.

921.
Тургенев князю Вяземскому.

   27-го февраля. Москва.
   Кто автор брошюры и лже-d'Almagro? Верно, косолапый Долгоруков? Вот что писал ко мне брат из Парижа: «Я слышал об одной брошюре Яблоновского: совершенно пустая, написанная в интересе одного лица – князя Чарторыйского. Другая также, вероятно, пустая, судя по автору. О третьей: «Les mystères de la Russie». ничего не слышал. Здесь какой-то князь Долгоруков, под лжеименем comte d'Almagro, напечатал список всех русских княжеских и графских и старых дворянских фамилий. Я читал этот вздор: кого это может интересовать? Заметно только, что ему хотелось худо поговорить о фамилии Нарышкиных».
   Уведомь, в чем и как заставят его расплачиваться за книжку. Вот несколько слов о лекциях Мицкевича и суждение об оных Ламенне. «Не в одной Москве толкуют о славянизме; только, вероятно, там толкуют так, как нигде не толкуют. Здесь Мицкевич, открывая курс, посвятил две лекции обозрению истории славян в древние времена. Ассирияне и многие другие народы были славяне, по его мнению. Статуя гладиатора и поэтические размышления об оной Байрона были для него несомненными доказательствами его теорий. И он дал свои толкования имени Навуходоносора. Наш учитель, Леман, истолковывал его почти так же: «небу угодный царь». Юстиниан, Велисарий были славяне и пр., и пр. Встретив тогда ввечеру у генерала Пепе Lamennais, я пересказал ему слова Мицкевича. Lamennais говорит, что сии теории совершенно противны свидетельствам истории. После Мицкевич начал разбирать польскую поэму «La comédie non-divine, ou infernale» Прасчинского. Я не был на последних лекциях, ибо они не интересны».
   И здесь возобновили споры славяно-русские. Книга профессора Морошкина, изданная Савельевым: «Изследования о русских и славянах» – учена, но теория не лучше Мицкевичевой.
   Читал ли в «Аугсбургской Газете» известие о панславянской «Revue» в Париже? Издатель не известен, но под русской фирмой и в духе Туровского и пентархеи. Уж не Уваров ли затеял и не Толстой ли (Яков) заказал? Прости!
   Я обрыскал все монастыри и соборы; слышал пение в Донском ефимонов: прелесть!
   Что же не отвечаете о моих письмах? Выбрали ли что? Поправили ли? Что сказала мачиха-ценсура? Обнимаю тебя. За что удельный князь не взлюбил вас?

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

922.
Тургенев князю Вяземскому.

   1-го марта 1843 г. Москва.
   Твои два письма от 21-го и 23-го февраля получил вчера и речь Баранта, и pastilles de Vichy в ящичке, и за все спасибо, хотя письма исполнены всякого рода ересями и ошибочными на мой счет суждениями; но на них отвечать не имею время, как входить в теории о тарифе и о прочем: currente calamo, как некогда в Риме. Но, право, о моих политических мнениях ты криво судишь и смотришь на Францию и на её изменения с точки зрения француза, а не чистого филантропа: ты – француз старомодный, а не я – в оппозиции! Совсем не известны тебе мои мнения. Мы далеко, давно далеко друг от друга, давно друг друга оставили в материальном смысле, а может быть и в политическом, но конечно не сердцем, ибо и я тебя люблю по прежнему и, конечно, для тебя одного приехал бы в Петербург, куда все-таки без необходимости не поеду, то-есть, для одного Арженитинова поеду.
   Письма твоего к Свербеевой не читал. Пишу к Булгакову, чтобы послал к тебе копию с письма короля Прусского к Волконскому. Я дал ему его, а самому переписывать некогда. Передо мною – рукописный фолиант Шеллинга. Завтра едет к вам князь Василий Мещерский: его расспроси о моей здешней наружной жизни; внутренней ни он, ни ты, никто не знает: «я в лес хочу».
   Вчера был в Чудове на проклятии, но проклятия не застал, а попал к вечной памяти. Уверяют, что в первом опять упоминают имена. Справлюсь.
   Брат писал, что с pastilles de Vichy послал и пакет с двумя книгами: вероятно, отложили до другого курьера. Попроси д'Андре, чтобы поблагодарил за меня Баранта.
   Скоро ли отправится князь Оболенский в Берлин? На первой неделе слышал я трех сестер его и брата в салоне графини Зубовой, поющих великопостные первонедельные гимны и ефимоны, и заслушался, особливо при: «Лучина, лучинушка»! Прелесть! Знаешь ли ты Евреинову?
   Князь Сергей Михайлович Голицын сам мне сказывал, что недели две тому назад, прогуливаясь на улице, слышал он, что две порядочно одетые женщины разговаривали о новом вашем митрополите. Одна из них накануне приехала из Петербурга и уверяла другую, что новый митрополит из немцев; другая верила. Князь Голицын вступился в разговор и стал разуверять их; одна, наконец, почти поверила ему; другая утверждала свое, прибавляя, что и варганы будут в церквах. Князь рассказал им, что сам знает митрополита: что он русский и учился в Киеве и прочее и успокоил одну из них, едем на вечер к имениннице Елагиной, а завтра на обед к князю Сергею Михайловичу.
   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

923.
Князь Вяземский Тургеневу.

   10-го марта 1843 г. [Петербург].
   Хотя ты и не меломан, но ты женоман и потому смело рекомендую тебе m-lle Meerti, которая мило поет и мило глядит. Она везет тебе письмо и от Пушкиной. Прошу обратить внимание на разные адресы письма её. Обнимаю.
   Да, кстати! Старомодный француз не я, нет. Старомодные французы ce sont ceux de 93. Attrape! Ах, ты старый табашник! А туда же лезешь.

924.
Тургенев князю Вяземскому.

   11-го марта 1843 г. Москва.
   Сегодня вытребовал я первую часть «Du dogme catholique» от Кавелина. Он и заезжал ко мне, но я узнал после. Где же «France et Russie»? Верно, задержал! Пришли по прочтении. Не было ли чего другого? Свербеева вчера еще не получила письма твоего, о коем ты пишешь в письме ко мне. Не привез ли и ей сегодня Кавелин? Вчера провел вечер прощальный с Скорятиным, женихом сибирским, у Кошелева; расспрашивал о тебе, но он ничего не знает, ибо давно не встречал тебя. От других слышу, что ты опять часто видишься с великим князем Михаилом Павловичем. Будет ли великая княгиня в чужих краях и где? Я получил от парижского слушателя перевод наскоро сделанный лекции Мицкевича 11-го июня, следовательно, после меня говоренной. Много справедливого с примесью не лжи, а неверностей: о религиозном движении в России при Екатерине и Александре I. Есть ли у тебя «Додаток» с сею лекцией? Мицкевич говорит в ней и о Карамзине, и о Тургеневых, по не совсем так, как было, почему я и не охотно сообщаю ее.
   Я получил письмо из Парижа, но так как запрещено уже печатать рассуждения о обязанных крестьянах, то и не сообщаю его.
   До приезда и в ожидании Рубини здесь концертствует такая дрянь, что третьего дня я приехал с тремя билетами в концерт и остановился на пороге, не вошел в залу и возвратился сам напевать. Обедал с сестрами Оболенскими разных наименований и с братьями их и наслушался русских песен.
   Ты и не скажешь, что Балуевы скоро опять оставят тебя в одиночестве. Радуюсь их успехам по службе; искренно горюю по тебе и, право, полетел бы тосковать с тобою, если бы точно сам себя для других не боялся и не страшился, вместо того, чтобы усладить грусть присутствием, усилить ее своею собственною. Лучше прямо в лес!
   Повышен ли Старынкевич сенаторством и в Варшаве ли остается? Поступок и еще более слова куратора и прочих при запрещении биографической статьи об Орлове гадки и душу взрывают… да ты опять прогневаешься.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

925.
Тургенев князю Вяземскому.

   15-го марта. Два чaca. [Москва].
   Сейчас от неё. Просидел с час, разобрал все письма её, взял для развозу 14. Привезу к ней многих, ее – к некоторым. Разглашу о ней сегодня у Шепингов. Отдал сейчас письма её Сенявиной, дабы она огласила о пей сейчас же по понедельничным утренникам. В рапорте Булгакова сказано: «M-lle Merty с дочерью». Авось! Расцелуй ручки за милое письмо у милой красавицы.
   За твое табашное письмо «да будет тебе стыдпо»! Я знал вас и для того не поехал и не поеду к вам; и без поездки я для вас…. а здесь – espion provocateur. Но 93-не разгадал: разгадай и уведомь. О Магшиег отвез твою выписку Шевыреву, с коим примирился за Орлова, да и опять готов ругать за то, что написал он по сему случаю. Нет, брат! От всех вас «я в лес хочу».
   Опять еду к cantatrice, ибо нужны ей советы. Простите! Обнимаю вас,
   Головин, генерал, вчера был у нас у обедни, а ввечеру жена прислала сказать, что он занемог: в частях отнялись рука и нога, но пустили кровь, и все прошло. Опять удар главнокомандующему Грузии, и в том же доме, где жил росен и куда ожидают Нейдгарда. Ермолов сказал, что он заказал себе эту же квартиру.

926.
Тургенев князю Вяземскому.

   16-го марта. [Москва].
   Честь имею донести вашему сиятельству и сияющей красавице, что вчера развезены и разосланы почти все письма Элизы М[ерти]; что я был у ней два раза и уладил время первого концерта в зале Небольсина; нанял ей сегодня à 9 rouilles un возок et à 10 roubles une voiture на колесах, поденно, а помесячно будет и дешевле (с нее просили 350 р); что говорил о ней уже многим: княжне Елене Мещерской, Голициной, княгине Долгоруковой, Ховриной и прочим, а прочим, и что сегодня уже она обедает у княгини Голицыной (ур. Кутайсовой); что отправил ее теперь к Сенявиной, к коей отвез вчера письмо её; что надеюсь нанять ей и другую квартиру; что она будет сама писать к тебе, когда удосужится; что она очень мила, и потому можно надеяться, что и здесь, как у вас, понравится и с пустим кошельком не уедет; что она увидит сегодня Сенявину, княжну Елену Мещерскую, Похвисневу, Волкову; Волков, брат, сам будет у ней сегодня; Апраксину, коей я вчера же, как и всем у Шепинга говорил о ней; княгиню Голицыну, княгиню Надежду Трубецкую, которую также предварили вчера же; завтра поедет к князю Дмитрию Владимировичу Голицыну; что я не поеду, а разве заверну к ней ввечеру сегодня потому только, что от 12 до 4 будет она в разъездах (не встречу ли ее у Елены Мещерской?), а до семи – на обеде у княгини Голицыной; что я поговорю о ней и графине Зубовой; что познакомлю ее с Рюмиными для воскресных многочисленных обедов их; что свожу Элизу послушать и Донских, и Симоново-Лизиных певчих.
   Сейчас получаю письмо из Симбирска. Аржевитинову, кажется, хочется заглянуть в Петербург, и я не прочь теперь; вы не наклеплете новых домогательств в пользу Носа. Он будет сюда к 14-му мая или попозже; проживем здесь не менее недели, следовательно, можем быть к концу мая или в начале июня в Петербурге. Где ты будешь? В Петербурге не заживемся. Впрочем, если он предпочтет Варшаву или Псков, где на дороге Михайловское, то и в Петербург не заглянем. Скажи ненаглядной, что я прочел вчера княгине Долгоруковой строки о ней в письме её. Заезжал вчера к соседу Головину: ему было лучше. И сегодня лучше.
   Нельзя ли достать «Слова», произнесенного в крепости новым митрополитом?
   Прислал ли тебе Булгаков письмо короля Прусского к князю Волконскому? Князь Иван Гагарин уехал из Берлина на две недели (!?) в Париж, вероятно, послушать римских попов на французских кафедрахь.
   Уведомь о князе Долгорукове. Я слышу, что он оставил в Париже или в Петербурге другую рукопись с анекдотами о России. Я узнал здесь достоверно, что он сам хвастался, что переписал из моих секретных рукописей толстую тетрадь, которую не отдал мне, по выдуманным им причинам. Если бы он не был теперь в тисках, то я сам бы приехал стиснуть его и вытянул бы украденное; но при первом свидании добьюсь от него всего, что мне принадлежит. Я уверен, что он многое включил в свои брошюрки из моих рукописей. Что с ним делается? Julvécourt здесь – и с новыми планами в пользу русской литературы и французских читателей. Шевыреву письмо о L. Merty также завез. Он был у меня, но не застал.
   Да где же было о Троицком монастыре в Marmier? Что же мои письма? Сейчас еще записка от El. Merty: отвечал ей и еду встретить ее к Елене Мещерской. Гейнрихова, ур. Хилкова, умерла.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

927.
Князь Вяземский Тургеневу.

   19-го марта. [Петербург].
   Книга о Франции и России здесь; дай подержать ее несколько. Вчера получил я от Толстого книгу d'Arlincourt о России. Пустоцветно и пустословно, по крайней мере, по первому беглому взгляду, но, кажется, все мадригально; есть и мадригал кн. Ольге Долгоруковой и даже мадригал Гречу, conseiller d'état actuel. Это история, а вот поэзия: «Homme plein d'esprit et d'érudition. Je m'étais lié d'affection avec cet écrivain distingué, dont la conversation pleine de charme était pour moi d'un vif intérêt». Лжет, вероятно, на государя, который будто бы сказал ему: «Vous êtes venu visiter la Russie: c'est un honneur pour elle, et je vous en remercie». Лжет на Карамзина, который будто-бы сказал: «Si quelqu'un pouvait continuer mon voyage de Russie (c'est-à-dire «Histoire»: и того не знал!) ce serait Nicolas Bestougeff». Слава Богу, обо мне нет ни слова; я здесь убегал его, стало быть, я не старомодный француз. Как же ты не понимаешь, что, по моему мнению, старомодные французы sont ceux de 93, а новомодные, то-есть, нынешние sont Guizot и ему подобные, то-есть, благомыслящие, умеренные, идущие вперед, но мерным шагом и созидающие, а не бегущие вперед, как бешенные слепцы, которые все ломают и искореняют на дороге.
   Не знаю, что за биография Орлова, о коей ты пишешь, по не понимаю, как можно писать, то-есть, печатать биографию Орлова? должно умолчать о важнейшей эпохе жизни его, именно о той, по которой он биографическое лицо. Осуждать, обвинять его не годится, хвалить нельзя и не должно, потому что это было бы противно устройству и существующему порядку. Любить его мы можем и должны, потому что он частно был прекрасный и благородный человек; но политических лиц у нас нет, и не должно забывать, что, как политическое лицо, он только политический преступник – в виду гражданского общества и законов, им управляющих. У вас в Москве много ума и души, но нет ни малейшего такта и сметливости.
   Спасибо тебе за Merty. Кланяйся ей от меня и хлопочи за нее. Обнимаю!

928.
Тургенев князю Вяземскому.

   20-го марта 1843 г. [Москва].
   Вчера получил я из Парижа от 15-го марта письмо, в коем мне пишут: «Miss Clarke, друг Рекамье и Шатобриана, принесла к нам пакет с письмом к вам m-me Récamier и книгою о St.-Cyr и m-me Mainteuon, которую публиковал duc de Noaillts и которой нет в продаже. Я немедленно сделал другой пакет на имя князя Вяземскаго» и пр. Но в другом месте мне пишут: «Курьер французский уехал и пакет с письмом Рекамье и с книгою герцога де-Ноаль не был отправлен». Обещают отправить после; пожалуйста, не распечатывая, пришли немедленно; не распечатывай потому, что вот что пишет Клара: «Nous vous envoyons un précieux autographe de m-me Récamier. Miss Clarke dit que vous êtes un être privilégié, car personne, à sa connaissance, n'a jamais eu faveur pareille. Notre curi» sité était vivement excitée, mais le petit billet sous enveloppe était si élégamment plié, parfumé et cacheté, le livre du duc de Noailles même était si mystérieusement enveloppé, que c'est à grande peine que nous en avons obtenu la vue du titre et paj conséquent eu un aperèu du précieux autographe; au moins j'espère que vous nous saurez bon gré de notre discrétion et surtout que Saschka nous donnait le conseil de l'ouvrir et de la copier dans cette lettre, mais nous avons résisté même à cette proposition qui cependant en sauve les apparences». Пожалуйста, и ты будь так же совестлив и исправен при получении и пересылке.
   Вот что еще пишут: «Я перестал ездить на лекции Мицкевича: мало были интересны и много требуют времени. На вчерашней лекции (2/14-го марта) Мицкевич опять говорил об истории славянских поколений и изъяснял, почему низшие классы между ними гораздо лучше высших. Сожалею, что я этого не слышал, тем более, что это совершенно согласно с моими мнениями. Новую книгу Lamennais я купил и прочел. Это поэма, и поэзия прекрасная! Есть портреты Гизо, Тьера и прочих, экзажерированные и недостойные автора. «Semeur» посвятил также сей книге небольшую статью, но не замечательную. Здесь все тихо. В Англии бедствия мануфактурные не прекращаются. Здесь ничего значительного не делают. Ужасы землетрясения Гваделупы поразили публику. Со всех сторон открыли подписки. Помните ли вы статью, мною напечатанную, и которой никто не читал: о conversions des rentes 5 %? Я предлагал тогда согласить обе стороны унижением дохода с 5 на 4 процента, но вместе увеличив капитал 8 или 10 процентами. На сих днях я читаю в газетах, что голландское правительство делает именно то, что я тогда предлагал, и чего доселе никакое правительство не делало. Жаль только, что это известие во французских журналах не довольно подробно, и не у кого спросить о подробностях. Но главная идея та же. Это показало мне, что и в моей голове могут встречаться мысли дельные и полезные. В Голландии, конечно, разумеют дела кредитные, и сходство моей идеи с идеею такого правительства дало мне лучшее понятие о моих собственных мнениях.»
   Вот еще несколько слов из письма одной девицы, из Парижа: «J'ai été hier il un concert où j'ai entendu le fameux Ronconi avec sa femme; ils sont très à la mode cette aimée et j'ai été bien aise de les entendre, car on ne parle que d'eux. Lundi j'avais passé trois heures de temps à la Madelaine pour entendre m-r de Ravignan dans un sermon de charité; il y avait foule à ne pouvoir se remuer; il a prêché sur l'indifférence pour la religion et sur les passions. Il a eu, comme toujours, des moments superbes. On parle beaucoup de la nouvelle pièce de V. Hugo; l'opinion générale la trouve abominable, les vers étant boursoufflés, ampoulés etc.; il y a cependant aujourd'hui dans la «Revue des deux mondes» un article qui a l'air de le louer (и «Дебаты» хвалят niecy). En revanche il y a une pièce à la Porte' Saint-Martin qui fait merveille: rien de si charmant, à ce qu'il parait, que les décors des «1001 nuits», c'est d'un effet magique, tout Paris y court; nous devons y aller ces jours avec Fanny» etc.
   Читал ли ты в журналах, что Ансело-муж упал в театре в дыру суфлера и переломил себе ребро?
   Вот и письмо из Берлина, в экстракте, от князя Гагарина. Нет времени его комментировать, а любопытно и умно.
   Теперь – о промышленности Мейендорфской и дамской. Третьего дня мы были на открытии выставки мануфактур, то– есть, на молебпе и на обеде стерляжьем. Я закупил fichus, кои повезу в Париж, ибо не уступят тамошним, хотя немного и подороже. Речь Прохорова была коротка, следовательно хороша. Дамы, с коими завтрако-обедал, были прелестнее товаров: княгиня Надежда Трубецкая, Ховрины, Мартыно-Гагарины, все затмевающая Солнцева (нет: все, а не всех) и прочия. Оттуда – на обед к Рюминым, где в первый раз слышал m-lle Merty: прелесть в голосе и в выражении! Вчера ее же слышал у Апраксиной: она пела две арии; я дослушал конец одной, ибо удержан был на другой avant-soirée. К понедельник концерт её: везу всех кузин и племянниц, и все едут. Она довольна нами пока. Сама писать будет, как и я, к милой, единственной вдовушке (приехал пастор из Троицы: подожди – привез мне шесть писем Платона и к Платону, весьма любопытных, из архива, и новое описание Троицы, печатное).
   Вчера были мы (19-го марта) в Девичьем монастыре, служили обедню и панихиду по М. Орлове и плакали: Чаадаев, Киреевская, милая и с другою грустью Свербеева, княгиня Шаховская и несколько им облагодетельствованных женщин, рыдавших над памятником, где слова: «Подписавший условия при вшествии в Париж» принадлежат истории. Меня поразило слово в поминовении: «Болярина Михаила», потому что здесь, как слышно, болярип-ценсор (boyard qui же croit Bayard), не пропустив статьи Шевырева, назвал Михаила Орлова каторжным в противность манифесту, коим запрещено подличать и ругать обвиненных, а он и обвинен не был. Sapienti sat! Сейчас еду в ремесленное учебное заведение на испытание воспитанников; оттуда – обедать к Новосильцовой, в Историческое общество, в концерт, где услышу Ослановичевых, и на вечер, где увижу графиню Зубову. Прости, допишу после завтра, или после первого концерта m-lle Merty. Вчера я заставил, впрочем без труда, Блаза петь за её здоровье.
   Вот тебе маранье, начатое по вдохновению дружбы Рекамье и конченное дружбою Шеллинга.
   Я читал книгу князя Долгорукова: радуюсь за тебя; но и при подлости другим умел провиниться: c'est du guignon? В книге, им в Париже оставленной, – вероятно, выписки из украденных у меня рукописей. Где автор?

   Приписка А. Я. Булгакова.
   Я хотел уже запечатывать свое письмо, как явился Тургенев, как вихрь и как вихрь исчез, начав десять разговоров и не конча ни один. А у меня так ина начала письмо, ина и кончила. Я тебе все об ней только и говорил, и писал вчера, ложась спать. Ссылаюсь на письмо и прибавить более нечего. Обнимаю!

929.
Тургенев князю Вяземскому.

   23-го марта 1843 г. Москва.
   Успех был полный и блестящий, как мы и ожидали: она, кажется, довольна нами, и мать её была очень растрогана. Все львы и львицы – в блестящих туалетах. Булгаков опишет тебе подробнее. Теперь начнем хлопотать и о субботнем концерте, чтобы успеть кончить до Рубини. «Молитва» его, Мятлева, передо мною; православные недовольны ею. Вчера уладили мы с Шевыревым так: я пришлю ему статью Marinier о Троице, а он напишет замечания, покажет другим, и все пришлем тебе.
   Сегодня родилась прелестная Александра Ховрина и день ангела Лидии Кек, моей племянницы; следовательно, не до тебя. Ожидаю обещанного – после Рубини – письма. Вот недосланный печатный листок к письму субботнему.
   Вчера видел на один день приезжавшую сюда ярославскую губернаторшу черноокую; приглашал ее в концерт, но она вчера же возвратилась в Ярославль.
   Отправляю к брату 31-й номер шестистраничной мелкой печати. Менее четырехстраничного не бывало, а обыкновенно восьмистраничные. Перечитаю себя в Париже. Что псевдоним-Долгоруков? Оставленная им в Париже рукопись, о коей пишется предисловие, меня очень беспокоит. Заеду к m-lle Merty поздравить с успехом, узнать об итоге и взять билеты и программу на субботу.
   Прочти в «Allgemeine Zeitung», Beilage, № 80: «Touristen Litteratur» о «Etoile polaire», d'Arlincourt. Уже второе издание о России! Вот résumé немецкого рецензента, и похоже на правду: «Es ist äusserst leichte, oft sehr fade Arbeit, aber dennoch amusant». Anecdotes и chroniques scandaleuses – в изобилии. Петербург – Paris du Nord, в коем только дворцы и – Камера депутатов.
   У Мерти. Она сама к тебе пишет. 400 placés, 250 présents. Другие заплачены, но, кажется, не все. «Der Wanderer» восхитил меня более, нежели… [16 - Точки в подлиннике.]; и слова по сердцу мне.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. К С.-Петербурге.

930.
Князь Вяземский Тургеневу.

   24-го марта 1843 г. [Петербурга],
   Книги и письма к тебе от Рекамье у меня еще нет. Как скоро получу, пришлю в неприкосновенности. Спасибо за письмо Гагарина. Оно очень умно, и я совершенно с ним согласен в мнении о глубине и недальновидности немцев. Французы, напротив, слишком дальновидны или, вернее, дальногляды. За то и просматривают все наличное и действительное и преследуют вдали тени. Спасибо и за Meerti. Я очень рад, что вы ею довольны и что она довольна вами; но боюсь, что звезда её закатится пред солнцем Рубини. Получив «Москвитянина», начинаю понимать твои толки о биографии, хотя не о биографии идет дело, а разве о нескольких похвальных отзывах, что дело совершенно другое и извинительное. Но все не совместно. Разве вы не знаете, что здесь ценсора пострадали и что сам Мордвинов был отставлен за портрет Марлинского-Беетужева? Что за охота и что за польза показывать шиш в кармане? Его и в кармане прищемят. Орлов, разумеется, не каторжник, но был действующее лицо в государственном заговоре, и товарищи его, и, может быть, даже менее его участвовавшие в этом заговоре, – каторжники. Истерия может судить об этом событии иначе, нежели современный суд; но правительство, если хочет оставаться правительством, не может дозволить, чтобы эти лица ставились в пример, а публичная похвала есть то же самое. Не знаю подробностей этого дела и, следовательно, не знаю, правильно и прилично ли сделано было запрещение, но сужу о том вообще, как о политическом вопросе et d'une question de convenance sociale et gouvernementale и нахожу, что нельзя было не запретить. Хорошее или худое ли дело ценсура, это статья другая; но ценсура есть, а вы хотите поступать, как будто бы её не было. Ребячество! Орлов при уме своем и чистой, благородной душе не имел ни малейшего такта и этим отсутствием давал поживу своим недоброжелателям и огорчал своих друзей. И вы в этом отношении хотите продолжать его.
   Безтактный д'Алмагро, говорят, уже в дороге по здешнему вызову, но что с ним будет, – неизвестно. Вот здесь досадно мне будет, если поступят строго, потому что, по настоящему, правительству тут вмешиваться нечего, а надобно предоставить обществу справиться с ним. Ему, вероятно, все дома были бы здесь заперты. Книга его глупа и неприлична, с примесью косолапой злости; но вот и все. Конечно, глупо и неприлично печатать такие дрязги в чужих краях и особенно в Париже. И с какою целью? Что за нужда Европе, чей внук Клейнмихель и что Нарышкины были Ярышкины? Чем для них Нарышкин лучше и благозвучнее Ярышкина?
   Покажи Шевыреву то, что я сказал о его статье. Мне и точки его не нравятся: это тоже кукиш в кармане et du libéralisme de la restauration. Ему надобно беречь и давать ход своему «Москвитянину» для общей пользы, а подобными промахами он его и погубит.
   Мне смешно, что мы все с тобою спорим. Но что же делать? Я о земном сужу на земле и по земному, а ты все карабкаешься за облака и меришь земное воздушным аршином. Обнимаю.

931.
Тургенев князю Вяземскому.

   25-го марта 1843 г. [Москва].
   Вчера получил письмецо твое от 19-го и, не прочитав его предварительно, показал только двум лицам, из коих одно женское – и раскаялся за тебя, мой милый кривотолк. Одна из двух поручила Кавелину, едущему завтра, передать тебе её негодование. Вперед не умничай чужим толком и оставайся Вяземским, то-есть, с прежним негодованием: помнишь ли ты свои варшавские вирши? Но о прежнем и о нынешнем более ни слова. Ты не горбат – и верно исправишься, то-есть, проветришься при первом веянии европейского зефира.
   Merty вчера не пела у Рюминых, и я уехал на две или на три другие вечеринки. Рубини вчера приехал и, вероятно, повредит ей. Трудно помещать её билеты вторично: все помышления о Рубини! Но – рады стараться! Завтра – «Stabat mater» и пр. Ежедневно репетиции.
   О каком Николае Бестужеве врет d'Arlincourt? Он жил у экс-удельного, а ныне обер-прокурора Андрея, коего вчера видел. Да он и не читал Карамзина, хотя и травил он и… удельных в Симбирске, и мой искренний приятель.
   Нельзя ли хоть взглянуть на северную Аврору? Да пришли прямо на имя мое и скажи, сколько дней продержать: исполню в точности, а я от твоего имени разослал по всем нежным ручкам.
   Будут ли, хотя оффициально, отвечать д'Арлекину? Питал ли статью бедного Глинки, в «Московских Ведомостях», о Мейендорфской выставке, о «единении» Казимиров – Казимировичем, № 35. Ты напечатан, с прибавлением, там же.
   Одна из Боде выходит за сына Олсуфьева. Сегодня рождение Ек. Ал. Свербеевой и дочерей её: Вареньки (12-ти лет) и – не знаю еще которой. Не увижу ее, ибо она все еще в святой и ненасытимой грусти, повезу Николеньку слушать проповедь митрополита в Чудове, у Благовещенья. Прости и прости и приими начало письма; прости, то-есть, как оно от простого сердца писано.
   От разъездов и записок по концертам Merty не успел еще отвечать милой красавице: сберусь при первом досуге. Расцелуй её ручку.
   Не забудь прислать посылки из Парижа, когда пришлют, и «Russie и France», когда все твои перечитают.
   Merty поет в день моего рождения: не знаю, как уладить с обедней и с обедом для меня и для моих.
   Над образами, при молебне, стоял портрет и казалось, что ему кадили (между нами) и православные, хотя и львицы, морщились, а я кивал Аксакову: за то и поперхнулся стерлядью на завтраке.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

932.
Тургенев князю Вяземскому.

   30-го марта 1843 г. Москва.
   Сейчас костромской твой верноподданный вручил мне письмо твое. Спасибо за объяснение твоей мысли. В главном основании оной ты почти прав, но не во всем. Беседовать некогда. Не знаю, покажу ли письмо Шевыреву. Посоветуюсь с любящими тебя. Все твои политические ереси меня к тебе не охлаждают; напротив, ибо они утверждают в тебе то, чем ты был всегда мил мне: дружба наша сохранится – quand-même – неприкосновенною.
   Попроси Андрюшу, чтобы выручил в Париже от брата письмо и книжку Рекамье. И Castine здесь получен, если не хвастает Мейендорф. Я думаю, что он très hostile к нам; так, по крайней мере, предварила меня Рекамье, коей он читал отрывки. Сначала не был таков, но многое переиначил еще в рукописи.
   Как ты думаешь: могу ли я принудить князя Долгорукова о выдаче мне переписанного из моих рукописей? Я оставить этого так не могу, ибо он публицист.
   Merty давно не видел. Второй концерт был в день, когда я вступил в 60-й год: обедня, обед, гости, – и я все прозевал. За то слушал духовно-церковный концерт в пользу лекарских сирот. еду к Merty теперь. О Рубини все знаешь по Булгакову. Да дай полакомиться д'Арлекином! Шевырев пишет, кажется, ответ Marinier. Поеду и к чему сегодня, если решусь показать письмо твое. Да присылай и «France и Russie», если не нужны. Завтра – Рубини; он будет петь и у обнищавшего Гебеля. На другой день первого его концерта являлся к нему с должным почтением Рейнгард ваш: секретари Рубини и к дверям не допустили. «Что он делает?» – «Считает деньги», отвечали, «и потому на другой день концерта никогда никого не принимает». Сказывают, что он здесь никого и ничего не видит и занят только своим горлышком, которое холит и греет. Прости! Обнимаю.
   Спешу на базар, где барышничает графиня Зубова et compagnie. Здесь прошли слухи, что графиня Строганова, вероятно кн[яжна] Г[олицына], оримлянилась в Риме. Правда ли! Даже и другая???!!! Графиня Строганова была чрезмерно набожна прошлого года в Париже, если можно быть чрезмерно набожною и православною: ежедневно в нашей церкви, два раза говела и прочее. Я не верю её отпадению от нашего православия. Гоголь и Языков поживают там опять дружно.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

933.
Князь Вяземский Тургеневу.

   3-го апреля. [Петербург].
   Что ты меня ссоришь с моими приятельницами, выдаешь им мои письма, стыдишь меня и пугаешь очными ставками с прежним мною?

     Старый муж, грозный муж,
     Режь меня, жги меня:
     Не боюсь ничего,
     Ни тебя, ни себя!

   Могу ошибаться в своих мнениях, но никогда не могу стыдиться и краснеть за них, потому что всегда мои побуждения чисты и чистосердечны. Что нет уже во мне зеленого пыла, это правда; что смотрю на многое глазами опытности, что во многом и во многих я разуверился и – это правда; что нахожу, что ты хоть и сед, по все еще очень зелен – правда и это.
   Д'Арленкур говорит о Николае Бестужеве, который писал в «Полярной Звезде» морские письма и сослан в Сибирь. Он в самом деле, говорят, был гораздо умнее и дельнее брата своего, Марлинского, и писал лучше его. Пришлю д'Арленкура, когда его здесь отчитают. Что тут отвечать ему оффициально? Он все сластит, но приторною и вонючею медовою патокой. Разве Шевырев довольно православен, чтобы разгромить ереси Мармье? Не призвать ли на помощь Киреевского и Хомякова, а еще лучше – благочестивого приятеля твоего Филарета; а во всяком случае нужно будет показать ему замечания и подвергнуть их суду его. Уж если отвечать Мармье. то отвечать сильно и всесокрушительно. В одном из последних «Дебатов»' есть статья о д'Алмагро, которая, вероятно, еще более повредит ему.
   Твоя хроника больна не острою, а хроническою болезнью: так отделала ее цензура, особенно, кажется, за римское направление. Кажется, лучше не печатать в таком виде.
   Я не боюсь; покажи мое прежнее письмо Шевыреву: оно будет ему служить предостережением. Вы в Москве умные и добрые дети: нужно давать вам иногда родительские наставления и родительские щелчки, чтобы вы не лазали по креслам и не били стекол.

934.
Тургенев князю Вяземскому.

   6-го апреля 1843 г. Великий вторник. Москва.
   Я читал твое письмо в Булгакову с выписками, но еще не читал статьи о Троице, ибо она была сообщена Шевыреву по твоему приказанию; сегодня прочту. Жаль не его, а… [17 - Точки в подлиннике.], как слышу от других. Вот и тебе статья Волкова (Михаила) о Рубини, не пропущенная графом Строгановым для Шевырева. Нельзя ли поместить ее в ваших журналах? Тут, кажется, личностей нет, а представлена только смешная сторона московских журналистов – привязываться ко всему, чтобы похвастать Москвою. Ты, конечно, не отдашь в печать этой статьи, да и я бы не желал огорчать Шевырева, ибо недавно сошелся с ним; но право смешно и запрещать писать о нем, и не позволять трунить

     над тем, что кажется смешно.

   Прошу не оглашать, что я тебе сообщил статейку [18 - Рукою А. Я. Булгакова:Le diable, qui presse la moralelLe bavard, la diserétion!]. Лучше не говорить о ней, если не печатать. Я бы желал выкинуть все, что может огорчить Шевырева [19 - А. Я. Булиакова: Что же тогда останется?] и оставить общее замечание, но, кажется, это невозможно. Вообще, нужно исправить редакцию; Волков по-русски лучше говорит, чем пишет.
   Концертные и лотерейные хлопоты наши кончились: мы все в молитве, по уже должны снова помышлять и о mademoiselle Merty в среду, и о лотерее с маскарадом милой Зубовой в четверг на Святой. Страшусь за первую: публика стонет от концертов, как m-lle Merty с компанией от Рубини. Я поеду поздравить ее с его отъездом. И все это как-то лежит на совести, когда вспомнишь, что под рукою иное, и музыка иного рода в ушах…
   Милая Зубова захлопоталась до изнеможения и продала более всех на своем столе. Прелестное создание, и все ей к лицу, даже и колпачок сестры милосердия.
   Граф Сологуб ускакал к вам с концерта Рубини, узнав о болезни опасной отца. Он читал до пятого часа у Хомякова какую-то повесть, по как чтение было после ужина, то я и не слыхал его. Пожалуйста, пришли мне стихи Соболевского на здешнего Казимировича. Если нет у тебя, то вытребуй от автора.
   Вчера был я опять и амплетничал на выставке русских купцов и уже слышал, что один из них предлагал свои товары дамам: «Мы вам продадим с почтением». – «Что такое почтение?» – «С убавкою 50-ти копеек с аршина». Следовательно, опять тот же торг.
   Не получая давно письма из Парижа, я не в духе и смущен. Прости за письма. Булгаков уведомляет о прочем. Да пришлите же нам дурака д'Арленкура хоть на двое суток! Доволен ли статьею Сен-Бёва о Баранте?
   С веянием весны подмывает и меня и влечет куда-то безотчетно, но сильно; вероятно, под небо Шеллинга и Гёте еще более, нежели на шумные стогны Парижа. Я решительно еду с Аржевитиневым в последних числах мая; мимо вас ли, еще не знаю. Встречусь где-бы то ни было с милой Еленой Мещерской, которую сопровождают молодые в Баден и к морю. Сколько ума и души в этих проницательных глазках! Да они же и немцев читают!
   Старик Николай Ильич Муханов скончался. Письмо есть из Парижа, но еще не видел его.

   Приписка А. Я. Булгакова.
   Явился на минуту и исчез. Я было-думал найти в статейке Волкова суждение сто, мнение о Рубини. Он музыкант и лучший, а потому желал бы я знать мнение его, но об этом ни слова, а только шуточки на Шевырева. А точно есть порок этот у наших журналистов, что они ни о чем не умеют говорить хладнокровно и без преувеличиваний; а ведь странно, что два профессора того же университета так различно судят. Один (Давыдов) ставит Рубини ниже Бантышева (!); а другой (Шевырев) говорит, что в концерте Рубини «три тысячи пятьсот слушателей слились в одну душу, в одно внимание, в одно необъятное наслаждение» (Давидова-то все надобно исключить из 3500 слушателей). Ежели Волков хотел уже пускаться на сатирическую статью, то было бы что рассказывать. Спрашивают, отчего хлопали Рубини, когда он только показался на эстраде и еще не пел. Ну, положим, что ободряли того, кому в ободрениях нужды нет. Нет, спросили бы у 50 (не лгу, у 50), у 50 человек, зачем кричали они тогда уже браво, а человек 10 кричали даже фора и форо. Как не прыгнула Волкову в глаза фраза Шевырева: «Для такого приема надобно иметь или знойную страсть Италии, или глубокую душу Москвы». Ну, ей Богу (сказано тебе будь на ухо), ей Богу, у нас здесь пропасть ослиных ушей, дураков, неучей, не имеющих ни души музыкальной, ни малейшего понятия о музыке. «Какой энтузиазм к Рубини», сказал мне Мельгунов. «Га, этого не видал я и в Париже! Нет, Москва умеет судить!» А туг, вдруг, как нарочно, как мамзель Остергард, у которой есть впрочем и голос, и мастерство, стали второй раз вызывать, я сказал Мельгунову: «Вот вам наша публика! Где же тут мера, разборчивость? Что Рубини, то и этой так же». – «О, да! Я вам скажу: это не таланту её апплодируют, а хотят Рубини приласкать, потому что она его ученица.» Некогда, а то рассказал бы тебе разговора, этого самого Мельгунова, Ал. Степановича, с Рубини. Презабавно! Он напечатал три арии, кои пел Рубини, и к одной пририсовал портрет Рубини, вовсе не похожий, но Мельгунов хотел припечатать тут portrait sans séances. Ежели удосужусь завтра, расскажу тебе смешной анекдот о купце русском, пришедшем к Монигетти покупать билет на концерт Рубини. Вчера Мерти приезжала ко мне, но я был в то время у обедни: говею. Прости мне, что так часто и дурно к тебе пишу. Прощай! Обнимаю.
   6-го апреля 1843 г.
   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому.

935.
Тургенев князю Вяземскому.

   Великая среда. Утро. [7-го апреля. Москва].
   Вчера ввечеру получил я письмецо от 3-го апреля с выговором за то, что ссорю тебя с приятельницами, и вчера же получил ответ от брата на письма твои ко мне (о Франции, Ламартине и пр.) и посылаю тебе из него выписку. Я не показывал твоих двух писем Шевыреву, а теперь покажу, по твоему требованию. В побуждениях твоих мы все одно видим: прежнего и всегдашнего Вяземского; но в мнениях, не от нас, а часто от атмосферы нашей зависящих, – иное дело. Читавшая не менее меня тебя любит; мне даже иногда завидно, но за тебя и зависти в сердце нет. Брат также тебя любит, как немногих; любит и помнит, когда и как ты о нем вспомнил; но мнение его о твоих мнениях – от сей любви и от памяти сердца независимы. Я не жалею, что скоммеражничал и с ним твоими письмами: должно, для нашей общей пользы, очищать, освежать наши умозаключения, кои могут зачерстветь в нашей сидячей жизни. Я только вчера прочел статью Marmier; не знаю и сомневаюсь, в силах ли отвечать Шевырев. Он опять заправославничает и заумничает по-русски, а дело не в том. Промахи исторические и статистические указать в Marmier можно; но защищать многое и защищаться трудно, особливо пред Европой; а русские и без того рады тешиться над невежеством Marmier, гак, как они тешились тем, что он курил им изустно фимиам и восхищался в их присутствии их салопами. Не знаю еще, будет ли отвечать Шевырев. Всесокрушительно отвечать нельзя, по крайней мере, перед Европою: иначе будем бить и нам будет больно. Я предварил совет твой и вчера же послал статью Marmier моему приятелю. Дни великих воспоминаний, конечно, не для таких пререканий назначены, но что же делать? Сообщу, если откликнется. Все его записки ко мне примечательны: прочтешь, если свидимся.
   Кажется, Арженитинов точно едет со мною и, может быть, на Петербург. Брат послал уже на твое имя для меня письма Рекамье и от другой дамы: перешли поскорее; но ни одной книги не приняли: ни третьей части Пор-Рояля, ни L. Blanc, ни Belgiojoso. Не худо бы повторить просьбу к Андрюше о предписании принимать от брата хоть по дву-волюмному, in 8°, пакетцу. Ты не прислал мне моей «Хроники» с ценсурными обрезами, и потому я судить не могу е возможности напечатания в серальном обрезании. Нельзя ли прислать мне всю бумагу? Я возвращу немедленно, если почту возможным напечатать. В противном случае пришлю новых материалов и пришлю скоро, а может быть сохраню кое-что и из обрезков. Да где же ты нашел римское направление? Я право не римлянин, не…. [20 - Точки в подлиннике.], а просто духа не угашаю и им одним жить и дышать и действовать стараюсь; это не мешает мне иногда призадуматься, а иногда и более, слушая «Да исправится». Евангелие слушаю всегда с новою любовью к Нему, с новым энтузиазмом к Нему и читаю Gfroerer'а, немецкого рационалиста, с глубоким презрением к нему, но и с христианским прощением его умничанью. Сегодня я исповедуюсь: прости, Христа ради!

   Париж, 27-го марта н. с.
   «Мнение Вяземского меня ни мало не трогает и еще менее удивляет. Под старость и им, как многими людьми, овладело то благоразумие, которое скорее можно назвать рассчетливостью и инстинктом некоторого, ими самими едва понимаемого, эгоизма, и которое не только влечет людей на сторону, если не выгод позитивных, то негативных, на сторону материального спокойствия. Чувствуя труд борьбы со злом, они заключают мир со злом и неприметно для них самих делаются врагами добра; рассуждать с ними бесполезно: их инстинктивные выгоды давно уже их убедили. Но можно Вяземскому заметить, что в этом доме сумасшедших (Франция), посреди этих вертопрахов (французов), состояние человечества (l'état de l'homme) возвысилось с беспримерным успехом на земле, с тех пор, как эти безумные вертопрахи начали болтать и действовать таким образом, что заслужили сии эпитеты. Народное благосостояние усилилось в важной степени в последние пятьдесят или особенно тридцать лет. Нравы сделались, конечно, чище, благоразумнее; преступления кровавые уменьшились; трудолюбие увеличилось; школы вмещают впятеро более учащихся, чем прежде; доходы государственные простираются на полтора миллиарда, не иссякая источников народного богатства и каждый год принося более тридцати или сорока миллионов свыше исчислений, свидетельствуют преумножение частного благосостояния. К тому же эти вертопрахи умели ввести такой порядок в администрации и в отчетности финансов, что англичане не почли для себя стыдом посылать экономистов учиться у них этой администрации и занимать от французов то, чего сами не имеют. Вот действие того, что Вяземский называет пустословием. В idées sociales, humanitaires Вяземский видит раскрашенных курв, бродящих по-миру. Я нахожу в этих еще грубых и необтесанных идеях первые порывы совести человеческой к дальнейшему усовершенствованию участи состояния человека и обществ человеческих. Потому-то и трудна теперь роль политических ораторов, что ко всем чисто политическим предметам примешиваются теперь вопросы социальные. Не надобно забывать характера нашего времени, который более и более обнаруживается с каждым днем: характера перехода от одного порядка вещей к другому. И Фоксы, и Бурки, и Мирабо, и даже новейшие ораторы французские: Фуа и Benjamin Constant нашлись бы теперь, говоря на французской трибуне, в таких затруднениях, каких они в свое время и в их земле (Англии) не встречали. И по сию пору Англия еще держится прежнего порядка вещей. Здесь к прежнему начинает присоединяться новый, в questions socials состоящий. Эти вопросы еще в младенчестве, но пренебрегать ими нельзя, et tout homme politique doit les discuter d'une manière ou d'une autre, doit en tenir compte. Конечно, они дают повод к насмешкам. Многое в теориях социалистов не только смешно, но и глупо, и нравственно не хорошо. Но источник всех сих, еще не созревших теорий, всех сих заблуждений, свят: это есть желание добра человечеству. А что Ламартин иногда говорит вздор – это столь же мало доказывает и против Ламартина, и против Франции, сколько декламации Вяземского о Воробьевых горах и ребяческие…. о репрезентации во Франции против истинного таланта Вяземского и против характера всего русского народа.»
   «Вчера сказывали мне bon mot Прусского короля: «Dans le commencement de mou règne mes sujets m'aimèrent tant, qu'ils étaient prêts à me manger par amour. Maintenant je suppose qu'ils regrettent de ne l'avoir pas fait.»
   «Занятие французами Отагити сильно не нравится «Семёру» («Semeur» – беспристрастный протестантский журнал – «Сеятель»). Он видит в этом желание вытеснить, в угодность духовенству, протестантских миссионеров из сего острова и вместе тщетное хвастовство завоевать новую колонию. Я думаю также, что это занятие основывается не на пользе Франции, а только на желании похвастаться новым приобретением.»
   «Мы имели недавно письмо от lady Anna-Maria (сестра лорда Минто, друг Поццо-ди-Борго и дочь его благодетеля, отца лорда Минто, некогда генерал-губернатора английского в Корсике и в Индии и посла в Вене, где у него жил Поццо). Она пишет к нам, что бывший генерал-губернатор Индии, lord Auckland – весьма благородный человек, друг её брата (лорда Минто, экс-министра морских сил и друга В. Скотта, от коего я имел к нему, как и от лорда Лансдовпа, письма). Он решился на Кабульскую экспедицию не от того, чтоб опасался немедленных неприятельских действий с этой стороны, по от того, что предвидел возможность согласия и союза между различными народами того края, вследствие чего они могли бы сделаться опасными для владений английских. – Амори, автор запрещенной книги об истории Сицилии, познакомился с нами.»
   Вот еще что брат пишет, и я надеюсь, что ты не будешь мстить ему за разномыслие с тобою и доставишь мне дельную справку на его финансовый вопрос:
   «Вы мне ничего не сообщили о последствии финансовых мер. расспросите ваших приятелей и уведомьте: какую судьбу имели новые облигации метталлические? Привыкли ли в России все все считать на серебро? Удержалось ли уничтожение лажа? Особенно для меня интересно знать участь депозитных касс и выдаваемых ими облигаций в замен вносимого серебра. Я почти забыл уже все это. Но вспомню, когда получу ваши уведомления и увижу, ошибся или нет я сам, когда писал статью о сем предмете. Мера, принятая Голландским правительством для конверсии 5 %, невольно дала мне некоторую доверенность к собственным моим мнениям по части финансов.»

   31-го марта.
   «Я читаю теперь и выписываю из «Morning Chronicle» указ султана, коим, согласно представлению наши и назначенного для сего комитета, он определяет повинности des rayas в Боснии относительно их помещиков-мусульманов. Учреждение не только любопытно, но и весьма хорошо. Этот закон определяет количество и меру разных повинностей или податей натурою; определяет дни работ в неделю и освобождает от платежа тех, кои уже работают известное число дней на помещика. Пишут, что эта благая мера значительно улучшит положение земледельцев, а русские помещики все еще не могут ничего ни сделать, ни придумать. Замечально то, что все это было сделано с инитиативы наши, который избрал из жителей комитет; сей комитет изложил правила, кои наконец утвердил султан. Подать с табака похожа в Боснии на подать с вина в Малороссии. По сию пору табачную подать платили все, не смотря на то, производят ли табак или нет, так как в Малороссии все платят подать с вина, не смотря на то, пьют они его или нет. Новый закон предписывает платить только тем, кои табак производят.»
   «Клара начала заниматься приготовлением de la layette для ожидаемого в конце июня младенца. Да благословит Бог!»
   Вот тебе материалы и для «Современника», и для христианского прощения и помышленному, впрочем тебя уважающему и любящему. Право, не придумаешь ли обрезать свое имя и подарить отрывки Плетневу, вместо красного от меня яичка. Христос воскресе!

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

936.
Тургенев князю Вяземскому.

   9-го апреля 1843 г. Великий пяток. Москва.
   Поэт Языков, помещик симбирский, в Риме. В июле кончится пятилетие его пребыванию в чужих краях. Он болен и желает, но предписанию докторов, еще раз купаться в диком Гаштейне (Bad Gastein, neben Salzburg, in Bayern). Он должен отправиться туда летом, но опасается, чтобы не взыскали на нем, если он пробудет два или три месяца долее, нежели закон позволяет, в чужих краях. После Гаштейна он намерен непременно возвратиться во свояси. Братья его просят тебя похлопотать или, по крайней мере, узнать, может ли он, без вреда себе по имению, пробыть два или три месяца сверх пятилетия за границей. Служащий при министре внутренних дел Даль – очень близкий Языкову и любящий его человек: не можешь ли ты, хотя чрез него, выхлопотать или молчание, или позволение Языкову? В таком случае для прекращения беспокойства Языкова ты мог бы и сам написать к нему об успехе твоего ходатайства по вышеозначенному адресу. Отвечай на это.
   «Charivari» напечатал Гюго стоящим перед афишкою французского театра, где собираются зрители хвостом: «Les burgraves, trilogie», с необъятным лбом, руки по карманам и созерцающим комету:

     Hugo, lorgnant les voûtes bleus,
     Au Seigneur demande tout bas:
     «Pourquoi les astres ont des queues,
     Quand «Les burgraves» n'en ont pas?»

   Спутники Marmier были: Киреевский, Хлюстин и цареградец Титов. Я вчера был у двух обеден: дома и в соборе, где Филарет благословлял вазы с мѵром, и народ рвался к руке его, и мною нежно поцелованной: он и пожал ее, а мог бы ущипнуть за Marmier; выслушав вечерню дома, еду под Донской, к Вознесенью, слушать христианского проповедника, духовника многих и друга детей и бедных; оттуда в Заиконоспасский монастырь на академическую проповедь; вечер – там, где желал бы провести и весь вечер жизни: благослови! Сестрицу обокрали в деревне, но лошадей, а не рукописи мои.
   Я получил вчера четырехстраничное письмо от князя А. Н. Голицына из Крыма. Он читает Гоголя и Шатобриана «Le congrès de vision» и просит исторических романов; пошлю Загоскина и что получу из Парижа. К нему прикомандирован ялтовский помещик князь Козловский, родственник нашего, для чтения и с хорошим окладом: видно твой костромской приятель нашел средство и там ничего не делать и даром казенный и чужой хлеб есть. Козловский, кажется, в разводе с женою.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

937.
Тургенев князю Вяземскому.

   12-го апреля 1843 г. [Москва].
   Я получил третьего дня высочайшее повеление, чрез графа Бенкендорфа, прибыть в Петербург для представления некоторых объяснений, еду завтра в дилижансе Серапина и остановлюсь в пятницу в его же трактире. Не знаю, зачем, но совершенная невинность успокоивает меня; одно тревожит – здоровье сестры, которая, увидев отношение Бенкендорфа, очень смутилась, плачет, и я страшусь за нее. До свидания!

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

938.
Тургенев князю Вяземскому.

   6-го мая 1843 г. Москва.
   Я прибыл сюда ровно в трои сутки, ибо по три и четыре часа стояли мы в пучинах, под снегом и мятелью и ни с места, на Валдайских пригорках. Одна московская мостовая хуже валдайской шоссе. Милые ближние мне обрадовались, ью другие изумились моему неожиданному появлению на всех концертах. Толки недоброжелателей… да Бог с ними! Завтра я уже в газетах с отъезжающими. Мне ни до кого теперь, как до милой моей Сашки, о которой получил от Клары печальное известие: elle а une déviation dans l'épine dorsale; ее лечат ваннами и гимнастическими экзерцициями и обещают в три месяца совершенное излечение, но я худо этому верю. Описал бы подробнее мое горе, но отдал письмо для показания Иноземцову. Сегодня отправляется к вам княжна Елена Мещерская: она передаст вам все здешнее житейское, с примесью своего небесного. Пожалуйста, познакомься с нею и не поступи с нею, как с Свечиною в Париже. Твои при тебе останутся, а этот улетит под небо Шиллера и Гёте: carpe angeltm.
   Донесение княгине. Только вчера мог я видеть Демида: он все строился в Остафьеве, и я два раза по пустому заезжал к нему, но вчера расспросил обо всем и передаю, что слышал от верного, верно: к. совсем не нуждается: он имеет 2000 р. пенсии, 1800 р. от Кол., квартиру, лошадей, из коих продает одну, чтобы купить другую, коляску или дрожки, карету, отопление, обед, когда хочет, у всех сестер и пр.; белье ставит на него добрая княгиня Трубецкая, запасы для лошадей; вы и княгиня Трубецкая уделяете ему, хотя и не от избытков ваших, а он – избытки и необходимое – все отдает своей азиятке, от коей имеет уже и маленького полу-европейца. «Что ни дадите, все к ней» – слова верного Демида. Так думает и княгиня Трубецкая. Он ни в чем не нуждается и может во всем нуждаться по неразсчетливой щедроте своего пламенеющего в ней сердца. Я отдал Демиду цыгары для передачи к., о чем третьего дня сам в духовно-протестантском концерте Листа предварил его.
   Пишу к Жуковскому, который советует мне ехать в Крым слушать «дела минувших лет» Екатерины и Александра из уст слепца-очевидца и передать их потомству, которое, вероятно, их слушать не будет. В конце мая или 1-го июня сбираюсь в чужия своясы. Пришлю прекрасные стихи Аксакова: «Urbi» (то-есть, Москве). Листу сбираются дать обед à 60 r. par personne. Я познакомился с ним в концерте его и много болтал третьего дня у Павловых: он умен, сведущ и с воображением. Поклонись нежно своим, Карамзиным, Пушкиным, графине Ростопчиной, графине Велгурской и поблагодари их за радушное принятие бездомного странника в каменном Петербурге. Не может ли чего сказать Екатерина Андреевна мне в успокоение о болезни моей Сашки? Екатерина федоровна Муравьева была очень больна; теперь лучше, но еще очень слаба.
   Я почти ежедневно навещаю ее и вчера видел. Это письмо, вероятно, пошлю по почте. Вот и концертный «Ein fester Burg ist unser Gott» для Велгурского. Князь Дмитрий Владимирович едет дня через два. Обнимаю тебя сердечно и благодарю за прежнего Вяземского, которого нашел в тебе за две недели пред сим. Сегодня хоронят бедного Дохтурова; жена в сильной горести; сестра едет одна в чужие край; семидесятидвухлетпяя мать сиротствует, но тверда. Озерова похоронили вчера. На похоронах был один «люд нужный, должностный»; прочих только четверо, между коими и рябой Офросимов. Не так у М. Орлова и Львова. Родные много теряют в нем.

939.
Тургенев князю Вяземскому.

   10-го мая 1843 г. Москва.
   Вчера получил первое словцо от тебя со справкой. Спасибо! По свидании с княгиней Трубецкой я должен дополнить сведения, мною сообщенные: из 2000 р. пенсионных вычитают половину за долги, следовательно, остается всего 2800 асс.; летние месяцы, когда все сестры и племянницы в деревне, стола нет. Участие княгини Трубецкой мне понравилось. Прочия пособия, вероятно, превышают то, что мы полагали.
   У вас Рубини – здесь Лист. Вчера кормили его немцы на даче. Завтра должен быть обед в зале Писемского, племянника Блудова, и Павловы хлопочут о наборе подписчиков. Завтра же поют и цыгане в зале Небольсинской: еду слушать их. Сбираюсь выехать 1-го июня, не позже. Коляска готова, но еще нет спутника.
   Пришлю, вероятно, милой княжне Е[лене] В[асильевне] письмо и книжку от Елагиной для Жуковского. Поклонись ей от меня. Надеюсь, что хоть строчкой уведомит о себе до отъезда за море.
   Здесь барон Гахтгаузен и профессор Козегартен, его спутник по России. Два раза с ними беседовал. Первый едет до октября обозревать Россию и узнавать в особенности крестьянский быт, второй остается и будет ожидать его здесь; люди благонамеренные, кои представят результаты всего, что увидят, правительству. Жаль, что не знают по-русски и худо по-французски; но сведений экономических много, и здраво о вещах судят. Между тем, как барон выспрашивает и выслушивает ответы, профессор все записывает. Ежедневно узнаю разные толки, произведенные моим отъездом в Петербург. Не весело бы было здесь оставаться, где душно жить или от равнодушие, или от Schadenfreunde, когда дело идет не о взяточнике… И, не смотря на то,

     Что кумушки Москвы и краше, и милее?

   и грустно расставаться с ней! Уведомь об участи биографа. Если пакет Елагиной не пойдет сегодня, то завтра: предвари.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

940.
Тургенев князю Вяземскому.

   12-го мая 1843 г. Москва.
   Я в большом затруднении: меня уверяли, что отсюда есть транспорты в Берлин, и что я могу отправить туда все те вещи, кои не уложатся в моей коляске. Вчера и третьего дня я обрыскал банкиров и транспорты: берут только на Петербург и на Ригу. Один французский консул, m-r Trippet, сказал мне, что могу послать свои вещи прямо в Париж чрез messieurs С. Rika et comp, à St.-Pétersbourg, посредством Альбрехтского парохода, чрез Гавр; прежде, нежели решусь на это, желаю знать:
   1) Куда именно могу адресовать мои пакеты в Петербург? 2) В чем они должны быть уложены? 3) Во что обойдется пуд до Парижа от Петербурга? 4) Где я должен заплатить за провоз: в Петербурге или в Париже? 5) Ручаются ли за верность доставления? 6) Осматривают ли у нас на таможне или в Гавре вещи?
   Я пошлю, вероятно, чает платья (можно ли это, без ущерба по таможне?), книги, а в особенности рукописи; следовательно, не будет ничего ломкого и огромного, но тяжелое и не ломкое. Я помню, что в Париже многие жаловались на пароходную экспедицию, что посылки обходятся чрезвычайно дорого, особливо в малом количестве отправляемые. Нельзя ли тебе, чрез посредство твоих чиновников, узнать подробно все, что я знать хочу по вышеозначенным вопросам? Я бы желал иметь сии сведения немедленно и за подписью, если возможно, пароходных экспедиторов или Rica et comp., дабы можно было предъявить оные, в случае затруднений, в Париже или в Гавре, куда бы я написал к брату и к нашему консулу Штофрегену (все ли он там?). Очень бы ты меня успокоил сими предварительными справками об отправлении отсюда до Петербурга; я здесь, как о цене, так и о времени, все узнаю.
   Аржевитинов будет сюда к 19-му мая, и мы бы не желали пробыть здесь более шести или семи дней, но самый крайний срок – 1-го июня. Сведения же, мною требуемые, желал бы я получить немедленно, ибо я, судя по оным, должен сообразить количество и натуру поклажи. Trippet обещает мне какой-то лист с отметкою того, что будет в ящиках содержаться. Не может ли барон д'Андре в этом деле помочь мне: в таком случае я бы написал к нему. Во всяком случае ожидаю от тебя, от субботы, первого уведомления, хотя в том только, что возьмешь ли ты на себя сделать сии выправки и надеешься ли, что исполнение возможно и удобно?
   Если княжна Мещерская еще с вами, то скажи ей, что Елагина письма не прислала, а только две книжки перевода miss Edgeworth о воспитании: не хочу обременять ими; а пошли для меня на имя Жуковского все, что вздумаешь, если K. С. Сербинович что доставит, но вряд ли успеешь. Полагаю, что пароход их отправляется 15-го.
   С Ховриными третьего дня простились. Барона Гахтгаузена угощали третьего дня за два часа по полуночи; но теперь мне не до чего, а только одной укладкой и отправлением занимаюсь. Завтра везут князя Трубецкого хоронить к Троице.
   Я пишу к Сербиновичу о других делах, но уведомляю и о том, что писал к тебе и о чем ожидаю от тебя скорого отзыва. Обнимаю тебя.
   Сейчас встретил Лебура: воспользуюсь его предложением, по оно не так верно, и твой ответ буду ожидать с нетерпением. Отсюда можно отправлять ежедневно из конторы транспортов: в десять дней все доходит. Также и в четыре дня, но это дорого и мне не нужно.
   Князь Д[митрий] В[ладимирович] сдал дела и едет завтра, если опасность болезни П… не увеличится: так слышно,
   И. И. Татищев говорил мне, что твой protégé в Серпухов не хочет, и ему дадут здесь выгоднейшее место, с лучшим жалованьем, по его желанию. Вот ответ. Он спокоен.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

941.
Тургенев князю Вяземскому.

   17-го мая 1843 г. Москва.
   Вчера только узнал я, что поездка княжны Мещерской остановлена. Ввечеру, у митрополита, встретил я княгиню Оболенскую-мать и князя Ник. Трубецкого, сиротствующего сына и слышал от них все подробности. Сегодня они ожидают извещения из Петербурга о том, чем кончилось, и обещали меня уведомить. Это меня очень огорчило, за княжну Елену особеппо: слышу, что она и нездорова. Пожалуйста, напиши мне о ней. Если в самом деле она не поедет в чужие край, то попроси ее передать мои книги князю Илье Долгорукову, который отправляется прямо в Париж, к родинам дочери. Я надеюсь, что он не откажет свезти их ко мне на квартиру: 14, Rue Neuve flu Luxembourg. Если же княжна Мещерская отправится, то и говорить нечего.
   Я ожидаю сегодня или завтра Аржевитинова и 1-го июня надеюсь непременно выехать. Мне советуют своротить с Орши на Витебск, Полоцк и Динабург, где шоссе: 75 верст далее, но нет песков.
   У нас жарко, а зелени еще нет. Третьего дня уехал князь Дмитрий Володимирович в подмосковную, а оттуда завтра в Петербург. Слышно, что он не воротится к нам; и о нем жалеть будем, хотя он и не умел удерживать Цынского в злодействах и в грабительстве. Публика поговаривает о графе Закревском.
   Слышал ли о новых происшествиях в Перми, у казенных крестьян и о вымышленнм ими князе Медведеве?

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

942.
Тургенев князю Вяземскому.

   20-го июля/2-го августа (полдень) 1843 г. Мариенбад.
   Поздравь меня с племянником Александром, родившимся 21-го июля, в седьмом часу утра. Я счастлив, хотя и тихо, и грустно. Прочти мое письмецо к сестрице и отправь его к Булгакову, а к Тургеневой прямо в Дерит. За пять дней я много писал в Москву по почте и описал всю дорогу. Булгаков передаст тебе.
   Продолжаю читать Кюстина, но о четвертом томе еще ничего не знаю. Перешлют к тебе, вероятно, из Берлина; если замедлят, напомни князю Оболенскому. Обнимаю всех. Пиши ко мне в Париж, где буду через пять или шесть недель, или во Франкфурт, где буду через три недели и два дня, прося отправить письмо, где буду. Заеду оттуда и к Жуковскому, к коему недавно много писал и послал выписку из письма, которую и ты прочтешь.
   Каков ты? Я хил, хотя воды и действовать начинают. Здесь толпа русских; но дипломаты, кажется, так, как и великая княгиня Елена Павловна, видят во мне, по видимому, сообщника d'Almagro…; а я вижу в них то, что всегда видел.
   Прости! Письма везет барон Кистер, тот же, что привозил когда-то из Киссингена.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому, г. вице-директору Департамента внешней торговли. В С.-Петербурге. Le prince Pierre Wiazemsky. А St.-Pétersbourg.

943.
Тургенев князю Вяземскому.

   31-го июля/12-го августа 1843 г. Мариенбад.
   Слышу о твоих похождениях эстских и финских от Булгакова; о моих узнаешь от него же. Прочти мое письмо, а книжку, четвертую часть, перешли к Свербеевой скорее и вернее. Послал ли первые три? Если князь Оболенский пришлет из Берлина второй экземпляр четвертой части, то сбереги, отослав к сестрице, ибо у меня три первые, кои пришлю при первой возможности. «Revue de Paris», с Marinier о тебе, пришлю тебе из Парижа. Постарайся ожить и переродиться в старого Вяземского и ниши ко мне. Я недоволен ни собой, ни здоровьем своим. Хандра на сердце и отяжеление в голове. Авось, Баден, то-есть, княжна Мещерская, Дюсельдорф, то-есть, Жуковский и Париж с племянником оживотворят меня. К 1/13-му или 3/15-му сентября надеюсь быть в Париже. Обними всех своих за меня. Кто остался с тобой? Передай дружбу Карамзиным, князю Мещерскому, Валуеву и поцелуй ручку у своей княгини. Откликнись на Кюстина. О тебе я постараюсь образумить его. Книга читается всей Европой; пожалуйста, напиши свое мнение не о фактах, qu'il faut mepriser comme tels, но о принципиях, о впечатлениях, переданных откровенно.
   Перешли письма и пакет к Филарету к Булгакову. Прости! 5 часов по полудни 12-го августа – 31-го июля. Взял 25 ванн, возьму еще 10.

944.
Тургенев князю Вяземскому.

   17/29-го августа 1843 г., Баден-Баден,
   в великом герцогстве Баденском.
   Я выехал из Мариенбада 9/21-го августа и приехал сюда вчера в два часа по полудни. Ровно в шесть суток ночевал пять раз по дороге в Ангальте и пр. В Нюренберге осматривал старину немецкую, давно знакомую. В Штутгарте провел полуторы сутки и слишком дна часа беседовал с умным и просвещенным королем о многом и с полною и, кажется, взаимною откровенностью, как всегда с ним и прежде. Обедал у княгини Горчаковой, урожденной Урусовой. Князь Горчаков здесь. Милая княгиня возила меня по окрестностям Штутгарта, в Каннштадт, в росенгатейн и пр. Звала и на другой день обедать, но я спешил сюда и отобедал в трактире. Осмотрел библиотеку, а Иван Семенович ездил в это время мили за две на королевские конские заводы. В библиотеке нашел я и русские Разрядные книги (рукописи) и единственное собрание 10000 Библий и Новых Заветов, из коих нет одного издания в двух экземплярах. Был у русского умного священника, у французского министра Фонтене, жившего долго в Петербурге, и в два часа после обеда отправились по кратчайшей дороге, следовательно, не чрез Карлсруге, а прямо в Фороргейм, в Баденском великом герцогстве, где погребены родители нашей незабвенной императрицы Елисаветы Алексеевны. Здесь мы ночевали и на другой день, 28-го августа, в четыре часа утра, пустились опять в путь Черным Лесом и по его крутым горам прямо сюда. В два часа приехали. Я долго искал квартиры не в высших этажах; все лучшие комнаты в лучших трактирах заняты и большей частью русскими. Из Hôtel d'Angleterre едва выехала графиня Воронцова. В Hôtel d'Europe, где в особом домике живут Мещерские, не было также комнаты; но я желал остаться в их соседстве и взял на первый случай две комнатки, также в особом доме, близ самого – Мещерских; отыскал их, нашел княжну Елену расцветшею и в лучшем здоровье. Это обрадовало меня и вознаградило за все дорожные хлопоты от Мариенбада. Она сбиралась на обед к великой княгине Елене Павловне, а я пошел с её братом и с женою его на общее гулянье. Всех встретил: Гурьева, Сологуба, Убри, Марченко, но искал одной Смирнушки и отправился к ней с Мещерскими. Не нашел, возвратился и остался у неё обедать. Переболтали обо всем. Тут был и князь Лев Гагарин и прочие. После обеда я обещал к Мещерскому; уже было темно, дождь проливной. Я пошел домой с зонтиком Смирновой за чаем, который привез от отца князь Мещерский и хотел сократить шесть шагов, разделявших меня от неё: пошел двором – и очутился в реке по волоса. Василий мой шел за мной с другим зонтиком; не пугался, не зная что со мною сделалось, не зная и откуда кричал я. Кое-как, почти полуутопший, выкарабкался я из быстрой воды, и меня втащили в мою комнату, положили в постель и отпоили чаем; послали за доктором для того, что девая нога была вытянута в жилах от сильного падения в воду. Доктор Гугерт не нашел ее вывихнутой, а предписал только eau de Goalard, которой я и по сей час, шестой по полудни, примачиваю. князь Мещерский и вчера навестил меня и ухаживал за мною и сегодня провел почти все утро. Чай его пропал в ручье, но зонтик Смирновой сегодня отыскали исковерканный. Она и княжна Мещерская навестили меня, и Смирнова прислала книг, из коих одну, «Fragments» de Cousin, хочет послать князю Вяземскому. Теперь я читаю ее после скромного обеда. Доктор был у меня и сегодня и запретил выходить, то-есть, ступать на ногу, а завтра запретит или разрешит выходить и ехать на Рейн. Желал бы хотя после завтра вместе с князем Мещерским до Франкфурта. Я оставляю и Гейдельберг, и Карлсруге и спешу к Жуковскому, который уехал отсюда накануне моего приезда и увез к себе и Гоголя. Я нарочно описал вам сии подробности о себе, опасаясь, чтобы газеты не возвестили о моем падении. Будьте спокойны – я обращаюсь только к сестрице и к Сушковым. Я здоровее прежнего; нога заживает, и только досада горит во мне за то, что ровно в шести шагах от Мещерских – и не с ними! Здесь и Щербинин с графом Воронцовым, обещал зайти ко мне; и князь Илья Долгоруков, и прочие; вчера обедали многие у великой княгини. Великий князь по прежнему каламбурничает. Приехал и генерал Винспер для великого князя. Постараюсь увидеть его и поговорить о Сушковых.
   Погода разгулялась, но на сердце грустно: одиночество везде. Вчера отдало после болтанья с Смирновой; сегодня тянет в Париж, где надеюсь еще застать князя Дмитрия Володимировича.
   В Штутгарте достал я недавно отпечатанные 16 страниц «Le 21 Janvier 1801; fragment des mémoires inédits de feu m-r le duc de Caraman». В этом отрывке описал он отъезд Лудвига XVIII из Митавы по неожиданному новелепию Павла I. Печатан в Риме и в Тулузе. Пришлю при другой оказии, но мало интересного. Всего досаднее, что и на милую могилу или на могилу милого ангела попасть не мог.
   Обнимаю Вяземских, а в Москве прошу Булгакова переслать это письмо немедленно сестрице, которая доставит Сушковым и Свербеевым. Не один раз здешний банк взлетал от русских.
   Спешу во Франкфурт, надеясь там найти письмо от брата, и в Париж; надеюсь там найти письмо от вас, милая сестрица. Не забывайте меня.
   Булгаков! Здесь все уже не женят, а женили тебя.

   29-го августа.
   Вчера навестили меня княжна Елена Мещерская с Смирновой и усладили мое грустное комнатное одиночество; с ними и кн. Гагарина и пр. Ввечеру пришла ко мне m-me Warre, милая болтунья француженка за английским мужем со сплином. Она дружна со мною с самого Киссингена и расспрашивала меня о княгине Вяземской и пр. Сегодня приведет ко мне ангелоподобных детей своих; но сегодня надеюсь и я выйти, хотя к соседям Мещерским, а завтра ехать с ними до Франкфурта. Нас разбудили пушечной пальбой: сегодня тезоименитство великого герцога, Пиющий и гулящий народ уже в движении. Нас навестил уже и помещик русский Сабуров, дрезденский знакомец. Графиня Гурьева, урожденная графиня Толстая, и здесь живет по-своему: никого не видит, никуда не выходит.
   Нога моя не распухла или мало. Что-то скажет доктор?

   11 часов утра.
   Сейчас входит ко мне князь Мещерский и сказывает, что Смирнова получила письмо от Жуковского. Он пишет, что 5-го сентября государь будет в Берлине, и что он туда к нему едет. Это совершенно переменяет мои планы. Нам не для кого ехать в Дюссельдорф, то-есть, спускаться по всему Рейну; даже не зачем ехать и на Франкфурт, разве для получения там писем от брата и из Берлина, коих я ожидаю.

   1 час.
   Сию минуту прислала Смирнова письмо Жуковского. Он спрашивает ее, когда государь будет в Берлине. Великий князь Михаил Павлович сказал ей, что 5-го; следовательно, она пишет к нему об этом, и я приписываю, что не поеду к нему, чтобы не поставить его в затруднение ожидать меня. Он, пожалуй, готов и остаться; так как отсюда и на Франкфурт нам не по дороге, а прямо чрез Страсбург в Париж – то мы думаем туда и ехать. Опасаемся только приехать прежде, нежели брат не переедет в Шанрозе и не очистит нам городской квартиры. Уведомлю с сим попутчиком, на что решимся. Вот, кажется, на что мы решились: завтра после обеда в Страсбург; к вечеру будем там, ночуем, оставим коляску с Насильем в трактире и на пароходе в один день в Майнц и Франкфурт (от Майнца до Франкфурта по железной дороге). Там получим письма от брата и из Берлина посылку и возвратимся в Страсбург, чтобы немедленно прямо в Париж. Я пишу к Жуковскому, коего письмо к Смирновой прочел, что не хочу затруднять его и не еду к нему. Очень грустно: хотелось отдохнуть с ним от настоящей жизни и пожить прежней. Но так и быть! Ноге лучше, но доктор все не выпускает. Не знаю еще, как увижусь с Мещерскими.
   У меня сейчас была m-me Werre и читала прекрасные стихи m-me Chézy. Ввечеру приведет ее с собою, а m-me Chézy принесет любопытную переписку свою с George Sand. Не удастся ли выхлопотать аутографы их!
   Простите! Посылаю лист из Карамана. Булгаков может переписать его для князя Александра Николаевича Голицына и послать к нему с уведомлением о том, что пишу теперь. Оригинал через Е. А. Свербееву к сестрице непременно для хранения и для прочтения Сушковым.
   Генерала Винспера еще не мог видеть. Он не знает, что я здесь, а я в заточении. Гостей много. M-me Warre приводила и милых детей своих. Пишите в Париж.

945.
Тургенев князю Вяземскому.

   18/30-го августа 1843 г. 5 часов утра. Баден-Баден.
   Доктор не пустил меня вчера. М-me Chézy, добрая и умная поэт-старушка, которая пришла ко мне ввечеру читать свою переписку с George Sand, уговорила меня остаться и до завтра. Нога моя в щиколотке распухла, и она уверяет, что с нею было то же, и что от небрежения пролежала она шесть недель без движения. Доктор также не советовал торопиться, да теперь и не к чему.
   Вчера я отдал Нелидову, который навестил меня, письмо к вам, уведомляющее, что, по отъезде Жуковского в Берлин, я в Дюссельдорф не еду. После того решился я не ехать и во Франкфурт, а прямо отсюда через Страсбург, куда из Ифецгейма доплыву на пароходе, в Париж. Отсюда до Страсбурга часа четыре; оттуда до Парижа дня четыре и с ночевкою, или 45 мириаметров и 4 километра, и по историческому [пути], по коему русские Александра громили французов Наполеона. Я раза два ехал уже этою дорогой, но прошедшего году, спеша к тому же Жуковскому; не остановился в Нанси взглянуть на память доброго Лещинского и погрустить по Сереже, который часто разъезжал по этой дороге. Я уже предуведомил о сем и брата и сегодня напишу к нему, что не еду и во Франкфурт, а прямо в Париж. Надеюсь, что они очистят нам квартиру отъездом в Шанрозе. Одна досада: я должен расстаться прежде, нежели предполагал, с Мещерскими, кои отправляются сегодня в 11 часов во Франкфурт на полтора дня, за каретой, и возвратятся сюда, когда уже меня здесь не будет. Им поручаю отправить мои письма и посылку, во Франкфурте меня ожидающие, в Париж. Вчера они в многочисленном и фашионабельном обществе (из русских: Солнцовы, Хитровы и пр.) ездили гулять и обедать на развалины Эберштейна и надеялись там провесть и весь вечер; но венгерец Батияни, модный богач, вспрыгнул на лошадку, выфантывая перед Солнцовой и компанией; она начала брыкаться так сильно, что он головою и боком сильно ударился об землю и лежал долго без чувств; потом начались ужасные конвульсии. Все общество оцепенело. Искали доктора, не нашли. В эту минуту приезжает и великая княгиня с великими княжнами на развалину. Бартенев встречает ее и сказывает о происшествии, и она в эту же минуту возвратилась в Баден. Она же прислала и своего доктора помочь Батияни, коего свезли сюда почти без памяти. Этот случай расстроил немного и вечеринку у англичан.
   M-me Warre привела ко мне m-me Chézy. Мы болтали о литературе, об авторах французских, немецких и о Жуковском, коего Chézy знавала в Дюссельдорфе и недавно видела здесь и, следовательно, говорит о нем с восхищением, любит давно и его семейство. Она давно знает коротко и George Sand и не разделяет о пей общего мнения, а напротив, верит в её доброе сердце и прекрасную душу; за то и George Sand не называет Шези иначе, как «ma bonne mère Chézy» и подписывается – «votre fils George».
   Она прислала ко мне на сон грядущий несколько летучих листов с перепискою с George Sand и несколько страниц её характеристики, так как и m-me Staél, и m-me Genlis. Желаю выписать для вас несколько страниц, но не знаю, успею ли?
   Ожидаю доктора, русских отъезжающих и приезжих. Бартенев останется, вероятно, здесь есть виноград или то, что здесь так называют. Надеюсь видеть князя Илью Долгорукова, Щербинина и Винспера, коему напомню написать к Сушковым.
   Вот название рукописи, присланной мне в отрывках: «Staél, Genlis, George Sand. Umrisse von Helmina von Chezy, geborene Fräulein von Kleuke». Вот начало: «Von allen geistbegabten Frauen, die Frankreich seit Ludwig XIV Tagen bewundert haben, nur diese drei auf ihre Zeit organisch eingewirkt, zählen nur sie geschichtlich [21 - Hiemit wird Belletristik verstanden. Die Bürgerinen Roland und die Marquise de la Roche-Jaquelin stehen auf einer anderen flöhe und in einem anderen Glanze weiblicher Geistesgrösse und Heldeumuths.]. Deutschland hat nichts daneben zu stellen, als die Eine, die mit der Feder redete, und dabei an kein Schreiben dachte: Rachel. Nicht ohne Bedeutung steht hier oben m-me Genlis in der Mitte zwischen zwei äussersten Gränzpuukten des Aufschwunges geistiger Kraft. Sie bildet die untere Spitze des Dreiwinkels, aber doch eine Spitze! Jede dieser drei ist Abspiegelung ihrer Zeit und ihrer Sphäre. Frau von Staél ist die gläud-zende, grossartige Schöpfung des Geistes der Freiheit und des frischen Umschwungs des Gedankens. Frau von Genlis die Luftspiegelung der von ihr wahrgenommenen Dinge, die, selten treu, doch oft treffend und ergötzlich, die Lüfte mit bunten Gestaltungen füllt. George Sand des lebensfrische, Adlersgefiügelte Kind unserer Tage, das weint und lächelt, wie seine innere, undurchschauliche Welt es begehrt, das liebegliichende Weib, dem cs Ernst mit der Liebe, die Feuerseele, die der Sinnlichkeit Chrysalide gesprengt und abge-warfen, und frei die Lüfte durchwogt – die demuthvolle Pflegeriue am Lager ihrer Kinder – der Kraftvollbesonnene Mann, der sein flammendes Haus rettet [22 - Als ihr Schloss brannte, eilte sie in der Blouse und in Holzschuhen hinaus und leitete die Löschanstalten so kräftig und zweckmässig, dass in kurzer Zeit das Feuer getilgt war.] – die grosse Lehrerin der Menschheit, die Leben, Timt und Schrift mit dem Wahlsprunch siegelt: «je giusto, il ver, la liberta sospiro». Muse, Syrene, Sphynx möchte ich dip drei Frauen nennen. Habt ihr die Sphynx schon verstanden, die ihr sie schmächt?»
   Далее Шези описывает свое знакомство с Занд и делает особенную характеристику каждой из трех героинь XVIII и XIX столетий. В заключение приводит несколько писем George Sand к ней, кои, не в укор будь сказано старушке-поэту, скромность оглашать должна бы воспретить ей. Я пишу, держа бумагу на коленях и дурным пером, следовательно, не взыщи, если мало из писем Занд выписать успею.
   Шези жалеет, что Jean-Paul Richter [23 - Хотя Jean-Paul не любил и m-me Staél.] не знавал George Занд: он бы хорошо оценил ее, хотя Genlis, не взирая на все её кокетства, Jean-Paul избегал в Берлине. «Denn sie (George Sand) ist nicht bloss die erste Dichterin: sie ist der erste Dichter Fraukreichs.»
   Прекрасно описала Шези характер Сталь и влияпие ся на юную Францию и Франции на талант и гений её. Потом влияние Бюффона, протектора девственной Жанлис, на талант писательницы, которая многим была обязана и своей матери и молчала о ней. В стихах Genlis:

     Secret ennui, sombre langueur,
     Dégoût du monde et de la vie, и пр.

   видит она более правды, нежели в восьми её томах. Шези описала и отношения Genlis к m-me Staél: «Elle m'a attaquée, disait m-me de Staél, je l'ai louée, c'est ainsi que nos correspondances se sont croisées». Сталь предполагала написать книгу «Education du coeur pour la vie». Шези цитует несколько известных мыслей Сталь, Вот одна: «II n'y а point d'absence pour les êtres religieux, parce qu'ils se retrouvent dans le sentiment de la prière». «Elle demandait surtout qu'on fut quelqu'un» (В «Gazette des femmes», 22 juillet 1843, la comtesse Hersilie de Ville Adam в статье «Indiscrétions, ou George Sand dans son ménage» прекрасно описала ее).
   Письма Занд к Шези – с 1835 г. и следующие; тогда, кажется, была она занята процессом с мужем своим и писала, чтобы добывать пропитание; жалуется на издателей Revues, как Buloz, заставлявших ее к сроку сочинять и готовить романы; жалеет, что не в Германии, с Шези: «Vous êtes pour moi toute l'Allemagne, sa poésie, sa bonté, sa naïveté personnifiées»; называет ее «ma belle âme maternelle». Делается параллель Франции с Германией.
   Какой-то литературный commis-voyageur наболтал непонятном для Занд языком о Германии и о Шези, наклепал на её счет и хотел их поссорить. M-me Sand пишет: «Il prétend m'avoir fait rire, dites-vous, parce que je l'ai compris. Cette prétention me fait rire maintenant, mais je vous jure qu'il m'a fait suer pour le comprendre et rien de plus. Aussi tout allemand inconnu, fut-il le fils de Gütbe, sera désormais consigné à ma parti de la bonne manière. Je n'avais jamais cru, que cette littérature allemande si sérieuse à ce qu'on nous dit eut comme la nôtre ses petits parasites de bel-esprit».
   Справлюсь, кто этот коммера литературная. Простите!
   Вчера, в день рождения Баденского великого герцога, музыка и танцы на гулянье, а ввечеру – фейерверк и букет хоть бы в Петергофе. Шези смотрела из моих окон и знакомила меня с новыми произведениями немецкой поэзии, но мы не согласны в мнении о Гервеге: она слишком возвеличивает его. Мне рассказали здесь его историю с двумя королями: Виртембергским и Прусским. Из армии первого он бежал, по второй прикрыл его крылом своим, не зная еще рекрутских его похождений. Отец его и теперь какой-то незначущий ремесленник в Штутгарте. Виртембергский король простил ему его главную вину и, получив письмо от Гервега, сказал: «Он, конечно, не огласил бы этого письма».
   Сейчас разрешил меня доктор ехать завтра. Итак, прощайте! До Парижа! Батияни лучше: он вышел из онемения, в памяти, но падение было ужасное. Шези предлагает мне знакомство с Занд и короткое. Honny soit…
   Сию минуту получаю письмо от Шези, с приложением прозы и стихов её и другого дамы-поэта. Ввечеру придет опять сама, а по утру пришлет m-me Warre с рукописными письмами Георга Занд, Она пишет ко мне: «Meiner Handschrift Uber die drei Frauen: Staél, Geulis, Sand fehlt noch manches Wesentliche und das fühle ich seltsamer Weise «erst seit gestern Abend». «Ueberhaupt bitte ich den geistreicher nordischen Freund unserer Litteratur mich nur von meiner einzig vorteilhaften Seite, als lyrische Dichterin zu betrachten. Es wird mir vergönnt sein mit ihm als solche durch Zusendung einiger Dichtungen zu beurkunden, eine Sammlung von 1833 die bei v. Seidel in Salzbach erschien (недавно проезжал я это живописное местечко) Besitzung von Joukoffsky».
   Она богата и редкими аутографами. Вот еще несколько строк из письма Занд к Шези, 1836: «Je n'ai ni plumes, ni encre, ni papier, mais je suis dans le coup de feu, dans les délices d'une espèce de fièvre poétique. La montagne accouchera d'une souris, comme à l'ordinaire, mais la montagne n'en aura pas moins eu le plaisir d'enfanter, ce qui est quelque chose, quand l'enfantement se produit à la manière de Jupiter. Soyez sûre pourtant, bonne Cliézy, que si je n'étais pas forcé de travailler pour payer les avances d'un éditeur, par conséquent attaché un trépied par les liens du devoir et de la conscience, condamné à l'inspiration par les besoins du ménage, soyez sûre, dis-je, ma belle âme maternelle, que je ne m'amuserais pas à rêver des sottises et à composer sérieusement des inutilités et des impossibilités, quand je pourrais aller vers vous, recevoir votre bénédiction affectueuse, entendre vos bonnes paroles, vos touchantes histoires, errer avec Max-Wilhelm et vous dans vos noires forêts et dans vos belles montagnes, tout cela me serait beaucoup plus agréable et plus profitable que ce que je fais. Il faut donc me plaindre et m'écrire que vous m'aimez, car j'ai grand besoin d'affection et de compassion, galérien que je suis? Si vous saviez, combien je regrette ce voyage! Vous étiez pour moi toute l'Allemagne».
   «Vous êtes si franche, si expansive, vous êtes de ces natures, qu'on ne rencontre pas chez nous: à 30 ans nous sommes finis, nous autres, Nos yeux sont desséchés, comme notre âme, nous nous méfions de tout, nous ne croyons à personne, et ce qu'il y a de pis, c'est que si nous ne sommes pas ainsi, on nous persécute, on nous trompe. Hélas! Que les grands coeurs, comme le vôtre, prient pour nous et nous fassent moins mauvais ou moins dupes. Pour moi vous savez que mon parti est pris, dupe et bête jusqu'à ma mort, soit, pourvu que je rencontre sur mon chemin des amitiés, comme la vôtre, qui me disent, que j'ai raison, quand tout le monde crierait, que j'ai tort. Mes amis ne savent pas ce que je deviens. Les uns me croient près de vous, d'autres en Bretagne près de m r de Lamennais. Le fait est, que je suis dans un désert, près d'un traité avec m-r de Buloz, qui me condamne à lui faire un roman tout de suite! Envoyez moi l'inspiration par quelque hirondelle ou par quelque abeille voyageuse: Dieu la protégera eu chemin.»
   От 1 février 1836 к ней же: «J'ai été bien agitée moi-même dans ma vie extérieure, mais dans ce coeur ferme désormais aux passions vivait toujours le souvenir de ma bonne Helminia. Vous m'avez laissé sur des impressions si tristes, sur des inquiétudes si vives, qu'il est bien cruel à vous de ne les avoir pas fait cesser, ne fût-ce que par un mot. Quel est donc ce chagrin, qui vous accablait?» etc.
   Далее: «Mes juges me remettent à quinzaine pour prononcer mon jugement. Je ne sais donc rien encore, si non qu'on n'est pas trop bien disposé pour moi. Mais c'est égal, ma cause est celle de la vérité, je ne puis la perdre. Adieu et «me ama». 1 juin 1836».
   И я кончаю тем же, только во множественном, в коем одно единство.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге. Г-ну вице-директору Департамента внешней торговли.

946.
Тургенев князю Вяземскому.

   5/17-го сентября 1843 г. Воскресенье. Париж.
   Я сбирался написать к тебе несколько строк сегодня и дать отчет в моих похождениях, хотя без ноги; но вчера ввечеру получил я письмо Булгакова о кончине милой Зубовой и не могу с тех пор опомниться. Ее жалею столько же, сколько страшусь за Е. А. Свербееву, которая братски ее любила и не успела еще оправиться от другой потери. Если ты можешь воскреснуть хоть на минуту, на полчаса, в прежнего Вяземского, то пожалуйста напиши мне о Свербеевой и о сестрах, о всем семействе Оболенского-отца. Я очень полюбил всех их в последнее время и надеялся cicerone'ствовать улетевшему ангелу здесь, на земле парижской, в эту зиму. Я часто встречал ее везде в Москве и сколько ни страдал за нее, но мог ли я воображать такой конец! Опиши мне его: Булгаков только намекает.
   Не требуй от меня писем животрепещущих; я трепещу только за других: за Клару, Сашку, за брата. Покой – лучшее для меня блого. Книг перебрал много, некоторые и прочел. Опять принялись за иезуитов! Читал ли Marinier о себе? Он здесь, но я еще не встретил его. Мои письма в Москву для тебя не запечатаны; прочти, если не поскучаешь их скучною грустью, но отправляй немедленно. Могу ли я по прежнему пересылать через тебя пакеты? Книг долго не задерживай: Свербеевы и Сушковы без всякой пищи в своих подмосковных.
   На улице встретил Греча. Сперва не вспомнил, кто он, и оттого подал руку. Он успел сказать мне, что сбирался из Гейдельберга в Италию, но что детям вздумалось предпочесть Парнас, и он привез их сюда. Русские думают, что это не совсем так, а что он здесь по особым поручениям для русских же; впрочем, о ком этого не думают!
   Передай письмецо Сербиновичу, Поцелуй ручку у милой княгини, по возвращении её из Ревеля. Что у вас делается? Нога все еще мешает бродить и визитничагь. Не видел даже и С. П. Свечиной. Она долго проживет для покоя и на покое в St.-Germain, куда сбираюсь к ней и к больной графине Потоцкой. Остальную сухую хронику мою прочти в приложениях. Что «Современник»? Вот тебе Code-Swod Тиса. Кажется, он просил меня переслать и более экземпляров в Петербург, но трудно: до другой оказии. Сегодня праздник Лиз: поздравляю всех твоих ангелов и Карамзину в том числе.

   6/18-го сентября.
   Вчера провел я два часа с одною из здешних русских именинниц в Тюльери, на стульях, ибо ходить не в силах. Она поехала праздновать себя с другою именинницей aux Frères-Provenèaux; я возвратился домой читать собрание актов графа Мюнстера (издания Гормайера) под названием: «Lebensbilder aus dem Befreiungskriege». Одна часть, кажется, была запрещена в Пруссии. Все оригиналы и оригинально; примечательна переписка Штейна и наших дипломатов с 1803 года, переписка графа Павла Александровича Строганова с Убри, с государем из Лондона. Как этого Убри тогда не повесили, не постигаю. Все это из бумаг графа Мюнстера публиковано немецким баварским дипломатом. Я выслал эти книги сюда еще прошлого года, а теперь читаю. Сколько имен знакомых встречаешь, начиная от Новосидьцова, коему вверялась участь Европы, до курьеров дипломатических, Рибопьера и псаломщика Лонгинова! Какое пророчество Штейна о Польше и о Поццо-ди-Борго! Характеристика поляков и будущее России и Польши, в случае эмансипации последней, кажется, писано 30 лет после. Какой Тацит этот Штейн, когда пишет о своем отечестве или клеймит тиранов и малодушных своего времени! Арндт понабрался идей и чувств при нем, но его язык – профессорский, неясный, хотя и догматический. Характеристика русских и поляков также и в нем примечательна, но то, что в Штейне в одной строке, то у него размазано на страницах. Арндт читает лекцию для студентов, Штейн предписывает законы государствам и их правителям, изрекает суд и приговор истории для современников и потомства, и Провидение подписало свое «быть по сему» сим приговорам. Портрет императора Александра, графом Мюнстером набросанный уже в 1834 году. Почти все имена исторические, от начала этого столетия до четвертого десятилетия оного, проходят, как живые существа, в сих записках; это – история, самая верная, в отрывках, в кусках, золото для будущего ценителя людей и происшествий. Так как большая часть актов на французском, то, прочитав, и если достану здесь другой экземпляр, то пришлю свой через тебя в Россию. Нельзя читать без пользы этих документов. В Германии многие сердятся на издателя, но все признают важность и достоверность, authenticité, документов. Гормайер и теперь употребляется, кажется, баварским правительством и недавно был в Гомбурге. Думают, что он получил бумаги от самого графа Мюнстера, и не без надежды оглашения оных, ему доставленных; что по смерти графа Мюнстера вдова tacitement позволила ему напечатать их, с примечаниями, более из любви к историческому достоинству заслуг мужа, чем из опасения хулы тех, коим сия гласность не может правиться. Вот так бы и я желал, издать хотя часть моих документов, с примечаниями там, где они нужны и для меня возможны, без плана, разве одного хронологического, с приложениями исторических доказательств к портретам и к характеристикам, к резким чертам и фактам, иногда сближая синхронистически происшествия и двигателей закулисных, выводя на свежую воду запачканных делами или пером и увенчивая достойных, но в сени смертней забвения и нашего к общему делу равнодушие сидящих.
   Три части Раумера, в коих две – почти все о России, также представляют много любопытного, а в той книге, которую он еще не издал, а я прочел в Берлине, еще более о России и из неизвестных доселе материалов.
   Знаете ли вы подноготную баденского дуэля? расспроси о ней глухого Криденера.
   Посылаю тебе листик «Реформы» со стихами и для московских читателей. Виарас заходил сейчас из Риса и возвращается в Шанрозе, а я заеду в Palais-Royal справиться о книжках; если найду потоньше, то вложу в пакет для всей братии.

   1 час.
   Возвратился от банкира, книжника, перчаточника и прочих и вот что посылаю: 1) «Les diplomates», Капефига, 8°, с биографиями Нессельроде, Поццо и прочих; большая часть оных была уже напечатана в разных «Revues». Эту книгу можешь продержать не долго, но после отошли в Москву, прямо на имя Свербеевой, для передачи после Сушковым и Нефедьевой. 2) «Les Jésuites», par Michelet et Quinet. 3) Ответ архиепископа Парижского, и 4) Ответ на ответ, опять Quinet. Все пошли немедленно в Москву, прямо к Свербеевой и после Сушковым и Нефедьевой. 5) «Essai de méditations religieuses sur l'Evangile selon St. Luc, écrites en Suisse», неизвестного автора; некоторые приписывают герцогине Броглио, и это мнение, если и ошибочное, в пользу книги. Отошли немедленно прямо к Е. А. Свербеевой вместе с письмом чрез Булгакова. Передо мною еще «Lettres parisiennes», par m-r Emile Girardin, перепечатанные из разных фельетонов «Прессы», но огромность пакета послать не позволяет. Пожалуйста, будь исправен с пересылкою и попроси Булгакова, чтобы не задерживал, кроме Канефига, и только не более недели. Третьей части ни L. Blanc «Histoire des dix ans», ни Сен-Бёва «Port-Royal» еще не вышло, иначе послал бы для князя А. Н. Голицына.
   И еще «L'univers» с любопытною статьей. Книги печатаю в особом пакете (Capéfigue, Michelet, Quinet, три экземпляра Тиса, архиепископа и ответ Quinet). Отошли и это письмо в Москву, когда не будет нужно, или прямо к Свербеевой.

947.
Тургенев князю Вяземскому.

   сентября/5-го октября 1843 г. Париж.
   Года за три перед сим я переслал к тебе две первые части «Histoire des dix aus», de Louis Blanc; не знаю, для тебя ли или князю А. Н. Голицыну. В мое отсутствие вышла третья часть, сегодня – четвертая. они все чрезвычайно любопытны. Желал бы послать полный экземпляр, по трудно. Посылаю две последние части. Выйдет и пятая, а может быть и шестая. Если первые две у тебя, то и сии две возьми себе, по с тем, чтобы прежде, нежели овладеешь ими, они были прочтены в Москве Свербеевыми, а если ты уже читал их, то не худо бы послать к князю Александру Николаевичу в Крым, который писал ко мне о присылке ему подобных книг. А как послать? Если бы ты уведомил меня хоть словцом, присылать ли другой экземпляр этой книги для тебя или для других на случай отправления к князю Голицыну, то я бы воспользовался первою оказией, ибо любопытнейшего чтения не придумаешь. Располагай по своему благоусмотрению.
   Посылаю и еще экземпляр «Un mot sur Custiue». Удержи у себя, если первые два экземпляра, с бароном Криденером посланные, отправил в Москву и в Симбирск, или отошли туда, если только один экземпляр послал. В другом пакете получишь три биографии. Прочитав, отошли в Москву к Свербеевым через Булгакова. Хотел послать «Le comte Capodis– trias», издания Фабера, но в этом волюме только выписки из четырех прежде вышедших и ужасно монотонно, хотя сердцу и душе Каподистрии делают вечную честь и поют вечную память эти вечные прошения о милостыни возрождавшейся Греции.

   6-го октября.
   Журнал «Le Semeur», просмотрев по заглавиям, перешли немедленно в Москву, к сестрице, через Булгакова. Я обещал его пересылать и буду посылать и следующие номера. Это лучший и беспристрастный и трактует о всех главных вопросах.
   Пакет и письмо на имя Татаринова отошли также к Булгакову, а он пошлет в Симбирск. Перешли с верною оказией или через ф. И. Прянишникова моим именем, но не распечатывая пакета. Pastilles de Vichy (в пакете: «лекарство») – в Москву через Булгакова. Всего три пакета: № 1, 2 и 3 и три письма: в Петербург, в Москву и в Симбирск. Заеду в протестантскую книжную лавку и, если найду что ново-хорошее, то приложу четвертый пакет. Прости! Не забывай нас. Очень бы хотелось о многом потолковать, но не на мертвой бумаге.
   Третьего дня видел Рахель в «Мониме»'. Прелесть, но сподвижники – жалость. Один Митридат подстать Мониме.

1844

948.
Тургенев князю Вяземскому.

   декабря 1843 г./10-го января 1844 г. Париж.
   Не знаю, как решиться послать снова на твое имя доверенность для получения за последнюю треть, от 1-го сентября до 1-го января 1844 г., пенсии из 6000 р. асс., но не знаю и к кому другому обратиться. Для избежания вперед частых доверенностей прилагаю письмо к графу Канкрину. Запечатай и отошли. Если он согласится приказать выдать по последнему примеру за полгода или за две трети вперед, то тем лучше, а еще бы лучше, если бы он сам отправил сумму к Стиглицу для препровождения ко мне. Но вот в чем затруднение: я бы желал, чтобы из сих денег взято было 60 р. асс. и отослано к сестрице на пенсию за пол-года Орине. Я ей о сем писал тогда еще, когда думал, что это пойдет чрез тебя. Можешь ли ты и теперь это сделать? В таком случае исполни, означив, для кого именно: Орине Самойловой в доме моей сестры Ал. И. Нефедьевой, чрез Булгакова.
   Я продолжаю страдать, грустить, сидеть или лежать дома, проезживаться, когда в силах, в коляске с час и отчаяваюсь в выздоровлении, переменив уже трех докторов. Последний надеялся, что месяца через три или четыре пройдет.
   Вот тебе ругательство на J. Janin за твоего любимца Chénier. В Москву посылаю кой-какие новинки. Греч на немецком верно у вас есть. «Un mot» вышло новое издание. Encore un mot посылаю в Симбирск, а в Москву – «Démocratie pacifique» с глупою статьей Убри. Русские и полу-русские дамы получили печатные карточки: «М-r Gretch, premier espion de за majesté empereur de la Russie».
   Прости! Не взыщи, что расписался.

   12-го января.
   Отошли записку графу Гурьеву. Поздравляю с новым годом. Будь он тебе легче, чем мне. Уведомь хоть чрез Булгакова, что скажет граф Канкрин. Он тогда сказал мне, что это можно всегда делать. Князю Кочубею гораздо лучше.

   2/14-го января.
   Все книги и брошюры не берут. Греч и на французском вышел. Пожалуйста, уведомь хот чрез Булгакова о получении доверенности.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому, г. вице-директору Департамента внешней торговли. В С.-Петербурге.

949.
Тургенев князю Вяземскому.

   З-го апреля 1844 г. Великая среда. [Париж].
   Милый Вяземский, из приложенного письма к сестрице ты узнаешь все обо мне. Я все страдаю и грущу, и тоскую – вот жизнь моя. Не пеняй мне за это: ни жизни, ни силы духа себе не прибавишь. Обнимаю тебя и грущу по Екатерине Андреевне Карамзиной, то-есть, по предстоящему ей одиночеству. Что за охота Андрею Карамзину тягаться с дикими!
   Отошли письмецо к Штиглицу. Я прошу его отвечать мне через тебя, а ты перешли письмо его при первой оказии. Оно будет нужное. Он, вопреки обещанию отца, разоряет меня чрезмерными коммиссиями. Пожалуйста, отсылай повернее мои письма и книжки в Москву. Сестрица еженедельно пишет и беспокоится за меня, а я пишу стопы бумаги. Все ли доставила Ал. Пет. Дурнова?
   Прекрасная статья в «Revue des deux mondes» St.-Priest о иезуитах. Pendant к ней следовало бы написать из моих материалов об изгнании их из России и о сохранении ордена Фридрихом II и Екатериной II. Материалов много, но… у Сен-При и талант писателя, а где взять его?
   Сейчас была у меня Смирнова, но не застала. Я брал первую паровую ванну в Тиволи.
   Прочти статью о Лебре в «Semeur».

950.
Тургенев князю Вяземскому.

   15/27-го апреля 1844 г. Париж.
   Вчера, наконец, обрадован я и тронут был милым письмом твоим от 29-го марта; при нем и письмо, и книга к Смирнушке: первое отправил вчера же, вторую сегодня. Спасибо за все, особливо за письмо, в коем и о себе, и о своих даешь вести. О себе сказать тебе утешительного мне нечего. Вот и солнце и жар, и я ежедневно таскаюсь или передвигаю ноги в саду, и все страдаю; особливо после десяти духовых ванн боль и спазмы распространились на оба бока. Доктор велит приняться опять за шпанские мухи, а немец-медик, с коим хотел советоваться только, к каким водам ехать, решительно объявил, что синапизмы, визикатории, духовые ванны только что раздражили мою невральгию. Кого слушаться? Опыт оправдывает последнего, но другие, и на консультации, предписали ванны и прочее. Я решился принимать железные порошки и ехать на неделю к брату на дачу дышать чистым воздухом; и он занемог сильным ревматизмом в ноге, остался здесь, но завтра уезжает к своим, из коих Альберт опасно страдал зубами. Я останусь один, но не без Провидения: в первый день обедаю у кн. Мещерской, коей передам твое коленопреклонение, потом у других, то-есть, если вечерние сильные пароксизмы все это позволят. К соседке Смирновой также заезжаю часто, и они навещают меня. Читаю много, пишу мало. Грустно подумать о себе, а еще грустнее увидеть себя в зеркале и ходить с помощью костыля и камердинера в саду, где ноги бегали из аллеи в аллею, а теперь перестановляю со стула на стул; уверяют, что хандра – одна из главных причин моей болезни, что органического повреждения нигде нет. Обещали облегчение с летом, но у нас давно жарко, а мои боли усилились и распространились и не дают отдыха во весь день, хотя сон и аппетит хороши. Как отделаться от грусти, и сам не знаю? Париж в тягость бесподвижному, в деревне скучно; в Германию меня тянет и дружба Жуковского, и воды, и университеты, и доктора. От Жуковского получил индейскую поэму. Скоро он будет во Франкфурт с Гоголем, коего переписка лучше книг его, ибо душа в ней слышнее. Постараюсь сдружиться с ним и погулять вместе под небом Шиллера и Гёте, если силы позволят. Отдохну с ними от здешней хандры и от идей неизлечимости и смерти, кои убивают душу прежде тела. Постараюсь также подолее пожить с Жуковским во Франкфурте. Если бы не семимесячная зима, то добрался бы и до Москвы, но кто теперь обеспечит мне мое безопасное там пребывание и верное возвращение к родным и к докторам в Германии и сюда? Поверять ли болезни, выдадут ли паспорт, хотя и разорительный? Ты об этом ни слова, а здесь это многих ошеломило. Румяным богачам и богачихам все это безделица, но падает тяжко на тех, кои путешествуют с целью образования и не без пользы, каких теперь очень много. Я тоскую по Москве, но, кажется, с тоскою и останусь, по крайней мере на этот год.
   Вчера сидел до обеда у Рекамье с другими, но славными развалинами: ноги Шатобриана также почти не ходят; у Рекамье также сильная невральгия в лице; жена Тьери, слепого историка Провидение, опасно страдает; Ноаль потерял в три недели сына и жену его. Нет духа передавать салонные вести; иначе бы передал все, что слышал старого и нового. Впрочем, главные в «Дебатах». Посылаю в Москву животрепещущие дебаты о вопросе университетском в брошюрах. Там ничего не получали, что послал тебе и Дурновой. Булгаков давно уже не писал ко мне. Дай вздохнуть: от сиденья с пером боль усилилась, и я едва дышу.
   Третьего дня получил любезное письмо от Гумбольдта: забавно трунит над Бунсеном, возвращающимся в Лондон. Циркур еще не возвратилась с похорон брата из Кёнигсберга, но уже писала из Берлина. Не знаю, устроена ли её и матери участь и законом ли?
   Спасибо за письмо Фаригагена. Поклонись ему от меня письменно, а я от тебя телесно, если встречу.
   Здешняя консультация посылает меня в Vichy и в Mont d'Or, а немец и Аллар московский – в Баден-Баден и в Эмс. Не знаю, кого послушаюсь. Вероятно, немца, потому что в Бадене и карлсбадская вода кипит и целит недуги.
   Восьмой час утра. Принесли «Дебаты». Дай прочесть хоть lending article о речи Монталамбера. Следишь ли за сими прениями? А слежу и припеваю с поэтом: «C'est la foi qui périt et personne u'y pense», mais elle ne périra pas, car la parole retentit encore». Я часто говорю, что если бы можно было хорошо перевести и издать одну «Историю апостольской церкви» Неандера и рассеять по Франции, то она охристиянилась бы, и иезуитство исчезло. Правда, что св. Павел давно переведен, а Равиньян тут как тут.
   Взял простую ванну, напился водяного кофе (хороший запрещен), прочел «Дебаты» и снова принялся писать к тебе, милый. Жуковский очень доволен длинным письмом твоим ко мне, которое я сообщил ему. Жаль, что не под рукою письмо его. Сообщаю, отыскал: «Вяземского письмо – прелесть. Его мысли о религии разительно справедливы. Жаль, что не докончил он статьи против Кюстина» (а я не жалею, ибо люблю Вяземского более, нежели его минутный пыл, который принимает он за мнения). «Если этот лицемерный болтун выдаст новое издание своего четырехтомного пасквиля, то еще можно будет Вяземскому придраться и отвечать, по ответ должен быть короток; нападать надобно не на книгу, ибо в ней много и правды, но на Кюстина; одним словом, ответ ему должен быть просто печатая пощечина» (не за правду ли, добрый Жуковский?) «в ожидании пощечины материальной». Не смею делать замечаний на Жуковского, но пожалуйста не следуй его совету.
   В письме Фарнгагена обо мне смесь правды с наклепом. «Avec attachement et espérance» – oui; «Avec satisfaction» – non.
   Волков написал диссертацию о России propos de Custine, и я читаю ее. Хоть во всем православная, по печатать без позволения не смеет, да и прав. И об этой диссертации пока ни слова,
   Посылал к Смир[новой] «Курдюкову», требовал для тебя письма и пакета в 1-му мая, то-есть, к первому пароходу.
   Рекомендую читателям немецких книг 7-ю часть «Европейской истории» Раумера. Почти вся выбрана из здешних, лондонских и дрезденских дипломатических архивов и почти все о России, Швеции, Польше и проч. Параллель Петра Великого с Карлом XII, Екатерина I, Елисавета, все это в выписках, а в моих рукописях вполне. Но Раумер печатает в старой Европе и уехал в новый мир описывать историю отечества Вашингтона, Франклина и Джефферсона. За океаном будет он еще свободнее, а мы даже и не сидим у моря и не ждем погоды, и Марфа посадница в Карамзине справедливо изрекла приговор нам.
   Здесь выходят гнусные книжонки о России. Я не только что не читаю, но уже даже и не покупаю их. Одной из них арестовано 4000 экземпляров в Лейпциге. Публикуют скоро новые «Mystères sur la Russie», но «ouvrage pittoresque», и уверяют, что враждебного мало или совсем нет, хотя автор тот же, что издал и компиляцию коммеражей. Я довольнее сам собою с тех пор, как живу и питаюсь Неандером и ему подобными, кои заставляют меня ежеминутно прибегать к текстам Евангелия, и в этом высокое наслаждение и свет тихий; без этого прибежища плохо бы было с десятимесячным страдальцем днем и ночью и с воспоминаниями беспутного прошедшего.
   Послал ли ты в Москву 60 рублей ассигнациями?
   Вот несколько строк из длинного письма Гумбольдта. «Vous nous devez une visite sur la colline historique (Сан-Суси) où erre une grande ombre… Vous nous trouverez sur la colline jusqu'à la fin d'août, terme du départ pour la Prusse républicaine. Sa sainteté puritaine (Бунсен) arrive de Londres; elle ne va pas à Jérusalem, mais retourne dans le pays du léopard agité par le dualisme de la philanthropie de dix heures de travail et l'avarice mercantile» и т. д.
   Рахель занемогла и надолго: она принуждена отказаться пока от театра. Она падеялась, что успеет хоть раз представить на сцене Екатерину II, но вряд ли будет в силах. За пять дней перед сим сказывала мне Рекамье, что ей хуже. Вчера я зашел спросить о ней.
   Мицкевич начал опять курс свой. Обещает панславизм, а все сбивает на пророчества. Ни его, ни Листа не мог слушать, ибо вечером приходят ко мне пароксизмы, и я сильнее страдаю и едва сидеть могу и спешу броситься в постель, ибо лежать на спине легче.

     Где прежний ты, цветущий, жизни полный?

   28-го апреля.
   Вчера заехал я к княгине Авдотье Ивановне Голицыной в три часа. Она еще не вставала, но приняла; выслала с девушкой рюмочку троицкой святой воды, которую я выпил с должным чувством, потом явилась, и подали утренний чай. На столе нашел я несколько экземпляров «De l'analyse de la force, par in-me la princesse Eudoxie Galitzine, née Ismailoff. Première partie du premier livre», с эпиграфом русским: «Ангел Господень ополчится окрест боящихся его и избавит их». Paris. 1844, 42 страницы. После предисловия начинается «Résumé des 1 et 2 conversations» в разговорах с m-r D., m-r О. и проч. и целый вопрос княгини Голицыной: «Voudriez-vous, messieurs, me dire ce que l'on entend par une question absurde?» и т. д. Она не хотела давать мне экземпляр, но я унес и посылаю в Москву. Совершенное сумасбродство!
   После завтра у неё обедаю, а сегодня, проводя брата в Champrosay, – у Мещерских. От неё в Тгольерийский сад и зпаешь ли, кого встретил? Нашего гостя в Москве – саксонца Вагнера. Мы друг друга узнали, не смотря на его усы и на мою немощь, уселись и заговорились; он проводил меня до дому и ввечеру пил у нас чай. Он объехал всю Америку и сбирается в октябре в Индию. Король его доставил ему средства, то-есть, письма к английским министрам, и он все и всех видел, узнал много и говорит с жаром и с большим толком. Все знаменитости Англии и Америки ему известны; везде гостил, жил долго с народом, и рассказ его натуральный и доказывает вместе и европейскую образованность. Влюбился в жизнь путешественника и, потеряв всех родных на родине, хочет жить и умереть в дороге. Он расспрашивал о тебе и о твоих и о всех московских знакомых, вспоминал наши похождения но монастырям и трехдневную пирушку в Остафьеве, и я вздохнул по счастливом времени, когда мне угрожали холера и дружба Жихарева.

     Воспоминание, как чародей богатый,
     Из пепла хладного минувшее зовет
     И глас умолкшему, и праху жизнь дает!

   Стало очень грустно за час перед проводами брата в Шанрозе, и хандра усилилась вместе с невральгией. Написал письмецо к Свербеевой, в коем отозвалась и хандра моя, и старая дружба к пей. Хочу знать, найду ли я эту дружбу, если не выдержу странствия и удомосежусь в Москве; хочу от неё, требую искренности, чтобы не очутиться с чувством сильнейшего одиночества в пустынной Москве, где нет и здешней внешней жизни.
   Писал ли я к тебе о положении Ламартина? Он должен полтора миллиона франков, а имения на 1600000, по за эту цену не продаст, да и не хочет продавать, пока не умрет 87-летняя тетка с наследством; продает все: пожитки, картины и вино, даже дареные вещи: статуйки и прочее, и все за бесценок. Я хочу купить у него бочки две вина Macon, его про мысла. И у него невральгия. Хотел переменить и квартиру, но сбавили цену и остался.
   Я не совсем попался в мистификацию внучки Ростопчиной, ибо не дочел и не прочел книжки. Не пришлет ли стишков? Здесь одна проза, да и то политическая да богословская, следовательно, полемическая. Поэзии нет ни в жизни, ни в литературе; в душе и подавно.

951.
Тургенев князю Вяземскому.

   17/29-го апреля. [Париж].
   Вчера проводил я брата в ПИанрозе, а сам побрел в Тгольерийский сад с тяжелою грустью на душе. Там опять встретил Вагнера и болтал с ним до пяти часов. Обедал у милых Мещерских и получил подарок бесценный: несколько волос милой, незабвенной Зубовой, присланных княгине братом её из Мюнхена. Обделаю их и сохраню на веки. Я никогда не забуду, как она плакала и благословляла меня в минуту отъезда моего в Петербург из Москвы, когда никто не знал, зачем звали меня… Date lylia manibus plenis!

     Покойся, милый прах!

   Дядя Мещерский все страдает. Морфина облегчала его прежде на трое, потом на двое суток; теперь уже одни сутки, и страдание снова начинается. Что будет после? По он переносит мужественно и весел, когда не страдает.
   В «Прессе» вчера описание концерта у Обресковой (Шереметевой). Разумовская дает бал, кажется 21-го апреля (3-го мая). Гудовичу придется платить тысяч семь в год за себя и за людей, но крехтит от налога учащиеся в Берлине и даже на здешних курсах, ибо дохода их едва становится и на лекции хотя они и не так дороги, как приготовительные лекции московских профессоров для экзаменов. Слышу, что этот профессорский налог несносен для родителей и вреден самому ученью и службе.

   1-го мая.
   Слышу, что тебе дали земли, и уверен, что увеличивают доход с них. Слышу также, что княгиня уезжает на житье в Ревель, и это беспокоит меня. Пожалуйста, не оставайся один: мы привыкли жить с другими, с милыми ближними. Вчера на меня нашла такая хандра, что я бежал от самого себя и два раза, не смотря на слабость ног, уходил по утру из дому и возвратился очень поздно.
   Познакомился с молодым русским студентом Джунковским. Сердце русское радуется таким выходцам из России: учился прекрасно в двух немецких университетах, сохранил любовь к России и к просвещению, любит Неандера и привез мне много книг, рукописей и его «Христианскую нравственность», которую слушал в Берлине. Говорит, как книга, то-есть, как молодой энтузиаст, но к добру.
   Третьего дня обедал у Nocturne с двумя княгинями и княжнами; вчера – у князя Михаила Голицына. 25-го мая он уезжает в Петербург, потом на мельницу. Сегодня обедаю у Елены Мещерской, которая благодарит тебя за память о ней. Она здесь очень нравится и в тесном кругу Ливенского салона, и в большом обществе; даже и Смирнушка восхищается ею. Успех Мещерской меня очень радует, хотя радость эта и не на-долго: в июне уезжает в тверскую глушь. Салоны и балы не мешают ей слушать проповедников и Мицкевича, и вчера она слышала его: он восставал сильно против иезуитов.

   2-го мая.
   Вчера получил от Булгакова письмо, при коем и твои два слова к нему о том, что ты ни книг, ни брошюр, ни tablettes de Vichy не получал, а только одни письма. Пожалуйста, пошли спросить Дурнову, куда она все пакеты девала. Я знаю из писем князя П. М. Волконского, что он все переслал в ней. Справься и откликнись, хотя через Булгакова.
   Я накупил книг в Palais-Royal: новое издание «Портретов» Сен-Бёва, в трех маленьких частях, пополненное. Потом встретил и его самого в саду, а он сказал мне: «Je vous ai fourré aussi dans mon livre» в портрете графа Местра, à propos твоего стиха:

     Спит Местр сам-четверт.

   Спасибо, что не дописал имени. Я желал бы послать эти книжки Сушковой, но не знаю как: ничего почти не берут, и ничто почти не доходит.
   Другая книга – «Portraits et esquisses» Ларошфуко-Дудовиль: много знакомых портретов; madame Récamier очень недурен; много современного и еще трепещущего: Гизо, Тьерс и прочие. Книга Либри о иезуитах и о распре умна; да не оберешься всего о сих толках!
   Рахель пока остается на театре и скоро будет играть Екатерину II. Она едва не поссорилась за сестру и за брата, коих принять не хотели на театр и, кажется, не хотят.
   Вчера обедал у Елены Мещерской, а ввечеру смотрел фейерверк и иллюминацию и толпы в саду у других Мещерских; но страдал, хотя и крепился, в виду мужества и терпения страдальца Мещерского, который был веселее нас всех. Тут была и Смирнушка и потом отправилась на две вечеринки: к Обресковой и к Нарышкиной, все под навесом rue Rivoli. Сегодня мне было очень грустно. Новые книги, встречи в саду разгуляли меня. Обедаю с княгинею Щербатовой.

   21-го апреля./3-го мая.
   Отправляю это письмо с пакетом к Булгакову и с книгами, etc. к сестрице. Пожалуйста, все доставь поскорее.
   Сегодня русский праздник, и у меня, и в Москве именинница, но не в силах ехать ни к обедне, ни в Champrosay выпить за здоровье московской сестрицы: грудь и бока теснит. Хочу позвать на новый consilium Андраля и решить, слушаться ли немца или француза и куда ехать к водам, если буду в силах. Обнимаю тебя. Сегодня русские вечеряют у графини Разумовской. Письмо Кокереля к кардиналу Бональду посылаю особо для твоего прочтения и после для отсылки в Москву для Филарета и компания. (Нельзя было послать).
   Прочти в «Дебатах» сегодня речь архиепископа и ответ короля и речь Кузена о философии.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому, г. вице-директору Департамента внешней торговли. В С.-Петербурге.

952.
Тургенев князю Вяземскому.

   6/17-го мая 1844 г, Champrosay.
   Милый Вяземский, я уже около двух недель здесь пекусь на солнце, но без успеха: страдаю и отчаяваюсь. Не в силах выехать завтра в Париж и проводить уезжающих в Россию. Сбираюсь однако ж или 28-го мая, или 2-го июня на Valenciennes чрез Бельгию и Рейн к Жуковскому во Франкфурт.
   Посылаю сегодня камердинера в Париж, чтобы отослать Rancé, Шатобриана и журналы в Москву, если возьмет Бахерахт или Circourt. Прочти первого и отошли немедленно к Свербеевой и прочим в Москву. Получишь и еще два или три письма, но не задерживай их, как прежния. Вот и еще поручение мое: Бахерахт или князь Михаил Александрович Голицын привезут шаль. Если первая, – то к тебе; если князь Голицын, то прямо в Москву. В первом случае отошли к сестрице повернее. Желал бы послать книгу St.-Priest о иезуитах (и в России), но еще не видел её.
   Если хочешь прочесть мои письма к Свербеевой и к сестрице, то читай, по, ради Бога, и дня не задерживай. Сестра была больна от неполучения долго и вдруг кучу получила. Напиши Булгакову, что благодарю за два письма (последнее от 18/30-го апреля), но отвечать буду после.
   Очень страдал вчера. Как выеду, не знаю!
   Кончил все лекарства; ногам лучше, но ходить почти не могу: боль во всем bas ventre, в спине, в боках etc.
   Вчера ожидал к себе Соболевского, но не приехал. «Дебаты» посылаю, как продолжение посланных уже прений об университете. «Semeur» особо.

   Полдень.
   Укладывая пакеты, я забыл приложить это письмо к тебе, а камердинер уже на железной дороге. Пошлю завтра с попутчиком. Надеюсь, что и без этого разошлешь, что кому следует, по получении всего от А. И. Дурновой. Не посылаю шали, потому что не верно доходит. Может быть, камердинер пришлет что свое и к своим.
   Сию минуту навестил меня Джунковский, и я могу дослать с ним и это письмо, и еще брошюру архиепископа здешнего для Москвы и для Филарета в письме к Свербеевой.
   Сейчас получил письмо от Жуковского, еще из Дюссельдорфа. Он едет в Берлин на свидание с императрицей и будет в Савсенгаузене не прежде 15-го июня. Вероятно, также и я, по страдаю очень и сегодня.

953.
Тургенев князю Вяземскому.

   9-го июня 1844 г. Париж.
   Милое письмо твое с князем Мещерским получил в день моего сюда приезда из Шанрозе 4-го июня. Вчера Бутовский уведомил меня, что готов послать к тебе книг, и я сейчас посылаю за ними. Но вместо философии немецкой Grimlilot пошлю только «Бетону» и «Письма о Париже» m-me (Hrardin, для тебя интересные. Grimblot и немец не поймет, К сим приложу три волюмчика биографий St.-Beuve, по только для твоего прочтения и для присылки в Москву чрез Булгакова Лизе Сушковой. Она только две книжки получила из всего посланного. Завтра увижусь с Бутовским и условлюсь, как послать остальное, после первого отправления. По желанию князя Александра Николаевича Голицына купил я редкий фолиант «Трисмегиста», и не знаю, как отправить.
   «Les mystères de Russie» вышла только первая тетрадка с ж – ми в русских банях. Девушке в руки взять нельзя, и Смирнова не могла показать брошюры Елене Мещерской. Третьего дня я у неё обедал; вчера у Тютчевых (у моей мюнхенской пассии) и в первый раз проводил вечер у Свечиной. Des «Mystères» автор тот же Fournier, что собрал вранье о России в одной книжке. Очень злого не будет, вероятно, а просто дрянь – всякая всячина из печатных и салонных дрязгов. Выходит по 1 livraison в неделю.
   Автор статьи о Бенжамене Констане – точно, St.-Beuve: ты угадал, но как перепечатывать такие ничтожные письма его молодости!
   Я здесь и все еще страдаю. Новый доктор открыл, что у меня la rate и пухнет бок, и он, как и все другие, посылает в Эмс, а Кореф – в Карлсбад, а Шомель, Louis и прочие – в Mont-d'Or и Vichy. Кого слушать? Завтра собираю consilium из Андраля и Шустера и все решу. Но, кажется, во всяком случае поеду в Германию. Мои вчера приехали из Шанрозе провожать меня.
   Если ты получишь лекарства для Е. ф. Муравьевой, то пожалуйста поскорее отправь.
   Укладывая бумаги, нашел и твою росписку и вспомнил, что в июле я должен еще платить 60 р. асс. Орине. Отошли их сестрице; и прежние отослал ли? Я отметил их и эти отмечу также.

   29-го мая./10-го июня.
   Сегодня в «Дебатах» прочтем, если дадут, «Table des matières des «Mystères sur la Russie» и новой книги Головина. Я приложу, но не знаю еще, в который пакет, книжку Дюпеня против Монталамбера: «Réfutations des affections de Montalambert et défense des articles organiques du concordat». Дельное опровержение фраз и софизмов Монталамбера, коего люблю и почти уважаю, а Дюпеня не люблю и не уважаю, mais la vérité avant tout.

   30-го мая./11-го июня.
   Вчера возвратил мае князь Голицын ящик с лекарством для Муравьевой. Не знаю, с кем и как послать, а так нужен! Бутовекий также не был. Книги готовы для тебя: две части «Бетины» и Гете и «Письма» Girardi и о Париже твоего времени; для Сушковой – три части St.-Beuve. И книгу-фолиант Голицыну не знаю как послать, а сам готовлюсь в отъезду! Сегодня консилиум.
   «Mystères» книга по рассчету книжников писала, а совсем не Чарторижским и прочими. Вышла биография Талерана par l'Homme de rien, в 2-х тетрадках. Пришлю.

   12-го июня.
   Вчера встретил я Голицыных у Мещерских и упросил княгиню взять лекарства. Она надеется уложить. Посылаю вместе с этим письмом сегодня. Авось, но не наверно! едут завтра.
   Вчера же в новом Consilium Андраль, ощупав меня, нашел, что у меня невральгия, accompagnée d'un légère turgescence de la rate; что нужно ехать в Эмс на семь недель: три пить, полторы купаться, одну отдыхать и еще три пить и купаться, меньше кушать и легкое; жить, если можно, следующую зиму в теплом климате.
   еду 3/15-го июня в Эмс, на Lille и Courtenay, где бывал уже, чрез Бельгию, в Ахен и Кобленц; оттуда Эмс в двух милях. Сестрице посылаю подробное предписание докторов. Простите! С дороги уведомлю, куда писать, но из Парижа всегда и всюду дойдут письма.
   Вчера Смирнова взяла у меня шесть волюмов для отсылки к тебе, из коих три для Сушковой («Бетина», два «Письма о Париже» Girardin и St.-Beuve). еду к ней болтать сегодня. Мы едем почти в один день отсюда. Чрез Бутовского пошлю, если возьмет, «Mercure Trismégiste», фолиант для князя Голицына. Отошли его чрез Прянишникова и письмо также. Прянишникову письмо отдай и прежде, нежели книгу получить.

954.
Тургенев князю Вяземскому.

   [Конец июля. Эмс.]
   Милый Вяземский! До тебя новая и важная просьба: прилагаемую у сего доверенность нужно поскорее засвидетельствовать в Министерстве иностранных дел, то-есть, что свидетельство точно дано здешним консулом.
   Я уже раз посылал прямо в Симбирск подобную доверенность, но оттуда Татаринов должен был посылать ее опять в Петербург для засвидетельствования в Министерстве иностранных дел, а теперь нужна поспешность. Пожалуйста, поручи своему чиновнику снести доверенность в Министерство иностранных дел, где и засвидетельствуют руку здешнего консула. Потом немедленно должно отослать в Симбирск, его высокоблагородию Александру Николаевичу Татаринову. Не сетуй на меня за новые хлопоты, но, право, это предпоследние. Не к кому более обратиться, а дело должно скоро кончить.
   Письмецо к Свербеевой отошли поскорее к Булгакову. Ради Бога, успокой меня и уведомь об издержках по доверенности и для отправления. Я припишу к твоей расписке в уплату. А вот тебе за это и новинка, едва из печати: защита Петра Великого против Кюстина. Других сочинений того же автора не посылаю. Увидишь по обертке речи. Нового ничего нет, но суждения вообще здравы, или à peu près.
   Сейчас у меня Смирнова. Чрез четыре дня едет прямо во Франкфурт; оставит детей с Жуковским, а с Гоголем обрыскает Бельгию и Голландию и в августе к вам.
   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге. А prince Wiazemsky. Très pressée.

955.
Тургенев князю Вяземскому.

   июня/6-го июля 1844 г. Киссинген.
   Я уже десять дней как здесь, но мне хуже, чем было в дороге и в Париже. Душою и сердцем я отдохнул у милого ангела Жуковского и писал к вам оттуда с графинею Велгурской, Здесь страдаю. Доктор осматривал три раза; три раза приставляли пиявки; еще не пью Рагоцци, а только Пандур, и не беру ванн, а мажусь чем-то. Доктор опасается начала воды в боку, но может быть и не будет. Я отдал себя Богу и спокоен, по часто грустен. Читаю, едва таскаю ноги и встречаю толпу петербургских знакомых: Северина, князя Горчакова и Головина закавказского. Получаю письма от своих; пишу к Жуковскому, который приезжал нарочно в Гейдельберг, чтобы быть личным свидетелем последней консультации моей с Хелиусом. Все тот же! Но и я был счастлив его святым счастием, тихим западом прекрасной жизни. Трудно найти и ему жену, его достойнее, да и все семейство. Пробуду здесь еще, вероятно, недели четыре, возвращусь к Хелиусу, а потом, вероятно, пошлют в Вальдбад. Зиму – или в Париже, или в Италии, если необходимо. Пиши поскорее сюда.
   Пожалуйста, получи по доверенности деньги и перешли в Париж чрез Штиглица, да не забудь о прежних 60 рублях, всего 120 р. асс. В Москву послал ли? Новых не посылай.
   Здесь швейцарский Вальтер-Скотт – Цшокке, 74 лет и бодр, и bon-vivant. Мы часто беседуем. Он продолжает писать повести, с тех пор, как ценсура мешает ему писать историю и его современной жизни, полные Ueberlieferungen. Он единственной автор der «Stunden der Andacht» (часы благоговения), кои приписывали и Веленбергу, и другим; и папа на Веленберга сердился, и Пезаровиусу за перевод при нас досталось и пр. И кёнигсбергский историк Фохт здесь, но я – уже не «прежний я» с ними. Мысль и сердце далеко и ближе к смерти, следовательно и к Евангелию. И из Парижа мало взял с собою. Посылаю в Москву «Pensées sur le Christianisme» par Droz и биографию Талерана par un Homme de rien, и процесс Дюпеня с Монталамбером. Талейрана возьми и прочти, если хочешь; другие немедленно отошли. Письмо твое с князем Гагариным здесь получил. Спасибо!
   Жаль, что нет здесь брошюры Тютчева «Письмо в редактору «Аугсбургской Газеты» Кольбу»: хорошо писано. Мы с ним видались в Париже. Умен и сведущ, и с пером.
   Жуковский очень доволен письмом твоим ко мне в Париж о религии.
   Я должен писать лежа: трудно.
   Еще не собрался отвечать и королю Прусскому на милое письмо.
   Желал бы описать тебе Мицкевича, как он теперь: совсем не тот, за кого его принимают: не враг русских, не поляк, а апостольский христианин с примесью католицизма, от коего трудно отделаться.
   Как я сгрустнул по академике Круге! Старейший мой приятель: еще в детстве, в ссылке, знавал меня в Симбирской губернии и любил во всю жизнь. Новый свет прольется на русскую историю, если все осмелятся напечатать, что он оставил.
   Прости! Обними своих, хоть заочно. Пожалуйста, все поскорее в Москву и откликнись. Вероятно, пошлю коробочки с Vichy. Отошли в Москву же.
   Сейчас Северин сказал мне, что из Мюнхена отправит к тебе доверенность и свидетельство, ибо здесь нет печати.
   Граф Вобринский занемог лихорадкою и к водам не ходит. Вчера навещал я его, но не мог видеть. Прости! Пиши, то-есть, помни меня.

956.
Тургенев князю Вяземскому.

   30-го августа/10-го сентября 1844 г.
   Франкфурт на Майне. Саксенгаузен. Hôtel-Joukoffsky.
   Я приехал сюда 5-го сентября из Гейдельберга, парами на воде и на суше, и там еще получил отсюда милое письмецо твое от 3/15-го августа из Ревеля, а на днях и известие из Парижа, что вексель уже прислан, но прежде еще задумал соединить их в один и здесь заготовил другую доверенность за последние четыре месяца и со страхом, и благодарностью посылаю для представления, куда следует, как и прежнюю. К концу года деньги сии нам будут нужны. Я еще из Парижа и к тебе, и к Булгакову писал, что фолиант «Трисмегиста» послал я для князя Александра Николаевича, который писал ко мне об отыскании его. Это редкая редкость, и я случайно отыскал ее для него и для себя. Я уже и уведомлял его давно, что послал. Итак, отправь через Прянишникова, сказав, что это для князя. Авось, он еще не забыл его адреса; или через Попова, который, кажется, памятнее.
   Благодарю за письмецо Ховр[иной]. Когда сберусь с силами, буду отвечать. Передай благодарность за воспоминание, через кого можно.
   Ты поразил нас вестию о Боратынском. Мы не навеки расставались весною в Париже, и не он должен был тогда страшиться смерти. Из газеты узнал, что он исчез под не– бом Тасса.
   Строки твои о Раисе мило-справедливы: послал в Париж и передам аббатской хозяюшке; а ты перешли их к Свербеевой: я обещал ей, а переписать в письме к ней места не было.
   Что тебе сказать о себе? Я в храме Дружбы и окружен ангелами. Приняв от Хелиуса с клистирною трубкой предписание употреблять ее три недели ежедневно, а потом несколько месяцев через день, между тем три-четыре недели Traubenkur в Champrosay, капли до тех пор, пока в глазах не засверкает, я оставил Гейдельберг больной, но долетел сюда изрядно и первые три дня мне было хорошо; в четвертый получил из Симбирска письмо, которое взбесило, встревожило меня, и мне стало хуже. Начинается история, подобная Жихаревской, хотя в меньшем объеме, в 50000 рублей, но гнуснее в отношении лиц. В этот же вечер получил письмо из Парижа, что брат не купил с аукциона деревянного дома с дачей, который давно имел в виду, чтобы жить в нем и зиму по предписанию докторов, для Клары и Сашки, у коей сильные пальпитации, а не пошел далее 90 тысяч (с постройкою нового дома обошлось бы в 150 тысяч) вероятно потому, что получил письмо симбирское накануне, ибо считали на этот капитал, а должница считает на мою болезнь и скорую смерть, с коей прекратится и долг, ибо она или дети – мои законные наследники. Непокупка дома привела нас в совершенное недоумение: что делать, где жить? В старой даче зимой невозможно, а здоровье всех и брата и доктора этого требуют; и уведомление о болезни, то-есть, описание получил, уже расставшись с Хелиусом. Все это меня встревожило, но пока не говори об истории. Я уже писал грозное письмо и дал слово не умирать, не вытребовав долга.
   Я страдаю, почти как и страдал, но хожу лучше. По сию пору ни Киссинген, ни Вильбад не помогли. Что-то произведет инструмент Мольера? Жуковский, как собрат его, надеется. Теперь о нем, то-есть, о Жуковском. Я здесь блаженствую сердечно в милом, добром, умном семействе, изнеженный всеми комфортабельностями жизни, достойными шотландской сивилизации и всей классической дружбы Жуковского и его ангела-спутника. (Ангел беременна уже пятый месяц и в январе должна родить, вероятно, мальчика). Они покоят и лелеют меня, как старого друга-младенца. Ты знаешь, какой мастер Жуковский устраиваться, но он превзошел здесь себя во вкусе уборки дома, маблей, картин, гравюр, статуек, бюстиков и всей роскоши изящных художеств. Все на своем месте, во всем гармония, как в его поэзии и в его жизни, о которой ты, по случаю его, пережившего всех прочих, таланта, так прекрасно откликнулся. Я описал наш день Свербеевой, но вот очерк и для тебя. Он встает в семь часов [24 - Рукою Жуковского исправлено: «В пят».] и беседует с Гомером (перевод «Одиссеи» на 8-й песни и перевод, – по его мнению, коему я верю, как чужому, – прекрасный и лучше всех других). В девять мы вместе завтракаем, и милая жена-хозяйка разливает сама кофе моккский. Жуковский во всем сибарит. Дитя с нами и редко и тихо плачет. И отец, и мать ухаживают за ним по правилам здравой педагогики и опыта других. До 12-го часа Жуковский опять с Гомером, потом опять с Морфеем, то-есть, спит до первого часа, закрываясь от мух «Аугсбургскою Газетой», которую, как немецкий европеец, получает, но не всегда читает, предпочитая баденскую «Badeliste». От часу до двух – мелкие поделки или визиты. В два обедаем. После обеда – болтовня, и при солнце, под деревьями, в саду. Тут являются иногда к чаю или к моему молоку, разбавленному водой, сестры, мать, отец святой Елисаветы Жуковской: милое, умное, почти идеальное в немецкой существенности семейство; музыка – они поют и играют; Жуковский гуляет с час; до часу – визиты: гениальный и всеученый Радовиц, художники с бюстиками, с портретами. Вчера, в день моего ангела, он подарил мне свой бюстик – головку в миньятюре, из обручка выглядывающую, удивительного сходства. Я закажу ее и для тебя.
   Новых книг и старых хороших, особливо в моем вкусе, много и у него, и в шкафе жены, которая читает хорошее и хорошо, и не так, как я, а обдумывая прочитанное в пользу души, которой у неё много, и здравомыслия во многом. В ней много der hohen aber auch tiefen germanischen schönen Weiblichkeit. До седьмого часа порхает вокруг нас Сашка, уже с чертами элегияческими в широком лобе и в глазах.
   Я проживу здесь еще неделю и возвращусь в Париж-Champrosay к зрелому винограду, на который осужден Хелиусом. Не знаю еще, как поеду. Хотелось бы опять парами, но бельгийские железные дороги ужасно шатки на сторону, и я едва мог выносить качку эту и ехав сюда, а теперь мне хуже, нежели было тогда. Если через Амиенс поеду, то заеду и в St.-Acheul и опишу его тебе. Погода, наконец, прояснилась и тепло. Здесь много русских, но не все живут во Франкфурте: нет помещения по причине ярмарки. Гудовичи остановились в Ои– пенгейме, Киселева приезжает из Гомбурга, Нарышкина (сестра её) и графиня Разумовская, воплощенное восьмидесятилетнее веселие-детство: живет и пляшет на самом гулянье «Mainlust» перед нашими окнами; но я еще никого не встретил, ибо из дома и из сада не выхожу. Постараюсь обрыскать хоть в коляске ярмарочные выставки товаров и книжные лавки; авось, не найду ли для тебя и для Москвы какого нового бельгийского передела? Я живу теперь в германской духовной литературе; скоро опять на французский подножный корм. (Rancé перепечатан в разно-форматные издания).
   Здесь нашел и две книжки «Современника», ничтожнейшего из ничтожных; дюжину толстых «Отечественных Запасок», в коих многое пробежал, если не прочел. Дает по крайней мере понятие о том, что делается дельного и бездельного. Сербинович раз писал ко мне в Париж недавно, но «Журнала Просвещения», кажется, не послано. Разве без меня?
   В Германии Тейнер, монах оратории, издавший года за три сильную критику и клевету на наше церковное правительство, недавно издал другую книгу с переводом рапортов графа Протасова государю, с злобными, а иногда и с дельными примечаниями. Я писал слова два о сей книге к Сербиновичу с немцем, коего рекомендовал ему из Гейдельберга. Знает ли он о сей новой книге? Не худо бы ответить. Дай ему знать об этом: авось, он откликнется в Париж и справится, не залежалось ли чего в канцелярии графа Нессельроде и перешлет с последними паровозами.
   Посылаю тебе зеленую тетрадку. Автор живет в Германии, где-то учительствует и много пишет для отчизны.
   Я переписал из твоего письма для Свербеевой, следовательно, не трудись. Перешли письма, да пожалуйста и все книжки Сушковым, Свербеевым и прочим. Отсюда нечего.
   Поэт Б[оратынский] умер по пословице: «Vedi Napoli е poi muoril»
   Сейчас прокатился с хозяевами в первый раз по Франкфурту. Жуковский пошел в графине Разумовской. Я обрыскал книжные лавки и магазейны: ничего нет в Париже, опять приведется везти туда столовое полотно и безделки для Сашки и Софьи. Встретил графа Ал. Потоцкого. Он ехал к графине Салтыковой (урожденной княжне Голицыной) и сказал мне, что она получила добрые вести о князе Александре Николаевиче из Крыма.
   Мы уже садились обедать (2 -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

), как за Жуковским приехал нарочный из Бибериха пригласить его к обеду к герцогине Нассаусской. Он покинул суп и нас, оделся и отправился на железную дорогу через Майнц и в пять часов кушает там с Радовицем. Гром и молния провожали его. Теперь все просияло. Он возвратится в десять часов вечера и допишет это письмо.

   11 Septembre.
   Вчера графиня Салтыкова, урожденная княжна Салтыкова, расцветшая душой и телом, просидела у меня часа два и рассказала о жизни дяди в Крыму. Кажется, он там не на розах, хотя они и благоухают вокруг его. Кажется, что петербургские его корреспонденты не так исправны и не досылают ему всего исправно. Нельзя ли справиться у Прянишникова моим именем, послал ли он в прошлом году посланные пакеты с графиней Бенкендорф? Князь не раз писал ко мне через других, но об этих книгах ни слова, ни о других, а между ними была одна редкая, и эту только послал я только для прочтения.
   Если Сербиновича уведомишь, что для него пишу, то прибавь, что вышла еще по его части любопытная книга Zuchenheim «Kirchliche Zustände in Bayern und Polen» и уверяют, но я не читал ее, что очень любопытно. Шлоссер в «Heydelberger Jahrbücher» сделал о ней статью, но и статьи я еще не читал.
   Вчера нашел я в салоне нашем Дашкова вдову, дочь и сестру. они возвратились из Италии. Дочь очень похожа на отца, а мать я помню в её летах. Сестра очень много о тебе расспрашивала и очень нежно о тебе заботилась. В отечестве Вильгельма Телля она выдрала все волосы у горничной девки, и ее видели плешивою.

   Приписка В. А. Жуковского.
   Тургенев хочет, чтобы и я писал к тебе, по я могу только тебя письменно обнять, а писать к тебе некогда: иду со двора, чтобы увидеться с Дашковой, которая здесь и скоро уезжает. Если Тургенев в своем письме, которого прочитать не успею, написал тебе что-нибудь о Гомере моем pro или contra, то ни чему не верь; когда он попросил меня ему что-нибудь прочитать, я согласился, а он благоволил заснуть на десятом стихе; похвала ли это или осуждение – не знаю. Я кончил восьмую песню. Теперь опять пойдет живо. Прощай! Обними своих, кто на лицо, и Карамзиных, если они на лицо.

   Приписка А. И. Тургенева.
   Сегодня день нашего ангела, 30-го августа запоздалого летосчисления: честь имею вас поздравить.

957.
Тургенев князю Вяземскому.

   8/20-го сентября 1844 г. Франкфурт на Майне.
   Вот тебе живая и мертвая грамота: Велгурский и письма мои. Мы провели несколько минут вместе. Вчера не остался я к ужину и с кем же! В этом все мое настоящее! Если хочешь знать и о моей болезни, прочти письмо к сестре и к Свербеевой. Всего больнее сердцу, что я и в Париж еду с мрачным предчувствием; хотелось бы объехать его, прямо в Шанрозе! Мне немного сноснее, но все боль, сжатие в боках, везде. Мольерово лекарство употребляю через день, 24 дня ежедневно принимал в себя. расспрашивал о тебе, о твоих. Люблю вас всех по прежнему. Слушаю «Одиссею» Жуковского. Простота высокая и свежесть запаха древности так и наполняет душу! Что за колдун Жуковский! Знает по-гречески меньше Оленина, а угадывает и выражает Гомера лучше Фосеа. Все стройно и плавно и в изящном вкусе, как я распределение и уборка кабинета, салона его. Стихи текут спокойно, как Гвадалквивир, отражая гений Гомера и душу Жуковского.
   Иду в книжные лавки поискать чего-либо бельгийского формата для Крика и Подсолнечного.
   Отошли прилагаемые пакетцы; один посылаю с Убри, другой с Велгурским. Для тебя и в тех и других приятная беседа на зиму; с первым вспомнишь самовар франкфуртский.
   От графа Протасова узнал я подробности о болезни и смерти Боратынского. можно было спасти кровопусканием. Доктор не настоял; другого призвали уже после смерти к жене.
   Гоголь вчера был у нас; обещает заглянуть и в Париж, но к весне. Теперь едет в Рюдельгейм и возвратится сюда в мою комнату. Я радуюсь графиням Велгурским на зиму в Париже.
   Если ты в сношении с кем-либо из Мещерских, – перешли записочку к Елене. Прости! Обнимаю тебя всем сердцем и помышлением. Тургенев.
   Попроси у Подчаского прочесть письмо княгини Голицыной (Nocturne) к пэрам Франции. У меня петь его.

   3 часа по полудни.
   Видел Лазаревых-Вирен. Устал. Не знаю, уложу ли пакет для Убри.

968.
Князь Вяземский Тургеневу.

   2-го октября 1844 г. С.-Петербург.
   30-го сентября старого стиля послано к тебе чрез Штиглица 278 рублей серебром, полученные из казначейства. Все твои мертвые и живые грамоты получены, а что следовало и разослано по принадлежности. Мне жаль, что ты не остался во Франкфурте под крылышками Жуковского и Коппа Парижские врачи начнут тебя опять пичкать, да и Бог Парижа не Бог больных, а здоровых. Во Франкфурте было бы тебе покойнее, тело– и душе-спасительнее.
   Книгу кабалистическую отдаю Попову для доставления князю Александру Николаевичу, коему сделана операция и с полным успехом, так что он мог видеть; но последствия, сказывают, не совсем удовлетворительны, и теперь глазам его хуже. Лето наше, которого нынешним летом мы впрочем не имели, кончилось, и народ слетается в город из-за моря и с дач. Сегодня великоторжественный день открытия итальянской оперы. Теперь на всю зиму разговор заведен. Только и будет толку, и часто очень безтолкового, что об опере.
   Другая важная политическая весть есть смерть графа Эссена, который умер, заказывая свой обед. Я очень здесь рад Тютчеву. Вот тоже прелестный говорун, как покойник Козловский, но с понятиями и правилами более твердыми. Разговор его возбуждает вопросы и рождает ответы, а разговор многих других возбуждает одно молчание. Я часто являюсь в салон с потребностью и желанием говорить, но после двух минут чувствую, как замерзают мои мысли в голове и слова мои в горле.
   На днях напишу к тебе чрез Жуковского. Вот еще Андреевская лепта слетела. Сию минуту получаю письмо от Булгакова, уведомляющего о смерти графа П. А. Толстого от удара. Он же пишет, что князь Александр Николаевич может уже писать крупное. Обнимаю тебя и желаю выздоровления.

959.
Тургенев князю Вяземскому.

   2/14-го октября. Шанрозе.
   Вот тебе еще два письма: прочти, какое хочешь и отошли немедленно.
   Я все страдаю, но более духом, слыша кашель Клары и пальпитации Сашкина сердца. Солнце еще светит, но в Париже еще не живо, особливо для безногих. Все еще не знаю ничего верного об операции князя Александра Николаевича Голицына. Булгаков ко мне не писал о сем, а он и Александр Михайлович Тургенев – к Жуковскому. Сердце верит, а ум отказывается. Напиши о сем. Ты увидишь, что и как читаю. Глаза еще не совсем отказывают. Что твои? Мы как-то разъединились письменно, но сердце все тебе принадлежит, не смотря на разномыслие во многом. Ты меня уведомляй только хотя о себе и о своих. Возьми место Бенкг[аузена] в Лондоне и часто навещай Париж и Германию: и без воровства жить чем будет, но уживешься ли без языка? Жаль, что Шпис здесь бессменный, ибо он по другим, особенным поручениям. Все можно облагородить полезным занятием для людей и России, даже и места Шписов и Бенкг[аузенов],
   Прости! Поклон Булгакову и помни любящего тебя Тургенева.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому, г. вице-директору Департамента внешней торговли. В С.-Петербурге. Le prince Pierre Wiazemsky. А St-Pétersbourg.

960.
Тургенев князю Вяземскому.

   10/28-го октября. Champrosay.
   Я получил сегодня здесь письмо твое от 2-го октября и в то же время вексель в 278 рублей серебром от Штиглица. Я, кажется, худо расчел, послав тебе из Франкфурта доверенность и полагая, что мне следует за несколько месяцев; но, кажется, я получил прежде за пять или шесть месяцев, а теперь выслано только за два или за три до 1-го сентября. Не знаю, есть ли записка у тебя, из коей видно, за какие месяцы я получил уже, то потрудись уведомить при случае (или за восемь или за девять месяцев с 1-го января).
   Бот и еще, если не два светила, то две Андреевские звезды сорвано с русского неба! Жаль графа П. А. Толстого. Он некогда любил нас, но вечная память доброму человеку, quand même. Здесь сын его, Александр, но третьего дня он еще не знал о своей потере. Это письмо пойдет с графом Шуваловым, и в нем письмецо в Москву перешли. Все ли получил из Франкфурта и отсюда? Ожидаю с нетерпением твое письмо к Жуковскому. очень бы хотелось пожить с ним, по мени все куда-то тяпет. Это предчувствие последнего вояжа. Возвращусь к нему в самом начале здешней весны; поживу с ним с неделю и отправлюсь далее и, хотя больной, уеду в Москву, хотя я почти совсем кончил материальные мои сношения с отечеством: одна любовь осталась, но это много, очень много. Вчера приснилось мне, что я опять в St.-Acheul, в келье Xavier Гагарина; что мы сбираемся уехать оттуда: коляска и русский бородач на дворе, и я уговаривал его во сне не останавливаться в Амиенсе, а переменить лошадей и далее; с этим совсем проснулся. Через несколько часов я получил вчера же письмо от третьего дня (26) от него, из коего выписку посылаю Свербеевой. Сегодня отвечал ему; обещал книг, кои пошлю из Парижа, именно – Самарина диссертацию, а вы пришлите мне другой экземпляр. Он занимается там Россиею, и это подает мне некоторую, хоть слабую, надежду; мне бы хотелось совратить его в евангелическое исповедание: иначе трудно выпутаться из римских тенет. Если бы граф Протасов прислал мне для него все, что вышло о русской церкви, я бы доставил ему: авось! Но боюсь того же действия, какое имели апологетические сочинения Ф[иларета] и М[уравьева]. Он и славянизмом много занимается, но для сего нужны ему советы наших московских славянофилов. Странно, что мне же первому довелось переписываться с иезуитом, да еще и с русским. Если я оправлюсь порядочно, то заведу переписку ученую, не полемическую, и постараюсь впустить в гнездо иезуитское «Сеятеля»; но дело в том, что для главных не убеждение нужно.
   Читал я книжку Стурдзы, в Яссах напечатанную на французском языке: «Etudes réligieuses, morales et politiques». Он созрел и в науке, и в слоге. Желал бы иметь ее: читал чужую.
   Поклонись Тютчеву; очень рад за вас обоих, что вы встречаетесь. Получил ли или отправил ли его книжку? Скажи ему, что она не всем здесь понравилась.
   Здесь итальянская опера не будет столь блестящею, как прежде, за то двенадцать представлений англинскихь.
   Напишу после, когда оправлюсь от теперешней хандры-недуга, замечания на книжку Тютчева. Будет ли он продолжать вразумлять Европу на счет наш? Ему стоит только писать согласнее с его европейским образом мысли – и тогда он ближе будет к цели, которую себе предполагает.

   17/29-го октября.
   Прости, мой милый! Посылаю письмо в Париж чрез княгиню Гагарину к графу Шувалову, который едет после завтра: хотя и сам возвращаюсь завтра, но опасаюсь нездоровья. Вот что à peu près отправлено: с Кудрявским – два пакета; с Лебуром – два (или три?); с посольством, к последнему пароходу, один, с Опочининым два, с князем Голицыным один или два, да еще с кем-то, не помню. Стихов о Дежер[андо], Маре и Монлозье сегодня не посылаю.
   Если желаешь, то прочти письма мои к сестрице и к Свербеевой, но про себя, и хорошо бы переслать прямо к сестрице или к Свербеевой.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому, г. вице-директору Департамента внешней торговли. В С.-Петербурге. Le prince Pierre Wiazemsky. А St.-Pétersbourg.

961.
Тургенев князю Вяземскому.

   1-го ноября (Всех святых), полдень. 1844 г. Париж,
   Tibi et igni. Я встретил сейчас Канкрина в Palais-Royal, и мы разговорились. Я давно сбирался спросить его о тебе и о твоем будущем. Он сказал мне à peu près следующее: по несчастью, в твоем департаменте директором должен быть военный, потому что много военных под командой, а перевести в другой было бы для тебя невыгодно в пекуниарном отношении, ибо нигде таких частых и значительных выдач и премий не бывает, как по твоему департаменту. Хорошо бы было тебе быть и на месте Дружинина и, кажется, он бы это сделал, если бы Дружинин удалился, по более всего он желал бы тебе места начальника банка и спросил меня, кто назначен вместо Обрескова. Я не знаю. Вот это бы место для него' -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

'. «Впрочем», прибавил Канкрин, «и в теперешнем месте Вяземский очень полезен; он часто заменял директора и хорошо пишет но-французски, в чем часто случается надобность». Я отвечал, что по-французски ты пишешь правильнее, нежели по– русски, хотя ты один из наших лучших авторов. Канкрин подтвердил хвалу, но сказал, что оффициальную прозу кто-то еще лучше тебя пишет у вас (кто такой?). Одно только: «У него червячка нет». Я спросил значение этого выражения, и Канкрин объяснил мне, что ты не с таким жаром принимаешься за дело, как некоторые, и опять начал хвалить тебя и пр. Я сказал, что я всегда опасался, чтобы место Дружинина Канкрин не отдал Мейендорфу. «Никогда», отвечал он и сделал очень дельную и, по моему, справедливую характеристику Мейендорфа, по не в его пользу. Главный недостаток, что не знает ни дел, ни России. Пожалуйста, изорви это письмо, не для меня, а для себя или для Канкрина: я уже известная кумушка.
   Купил «Jaqueline Pascal», Кузеня и надеюсь, что возьмет граф Шувалов, ибо волюмчик небольшой, хотя и толстоват. Во вчерашних «Дебатах» – статья о ней. Пожалуйста, немедленно перешли в Сушковой по прочтении. Поэму: «Les deux anges» с другими стихами также хотел послать, но 8° велик.
   Обнимаю тебя. Постараюсь увидеть Бутовского и спросить его, не может ли отправить несколько книжек.
   Хотелось бы тебе указать на одни стишки, но не смею. До свидания. Встретил княгиню Catiche Любомирскую; она меня узнала и остановила, но я едва угадал ее.

   2-го ноября.
   Граф Шувалов едет завтра. Посылаю еще книжку сестрице: «Мысли и переписка….» [25 - Слово заклеено сургучом.]. Перешли чрез Булгакова.

   6-го ноября.
   Присылай Самарина для St.-Acheul: мой экземпляр затерялся. Читаешь ли ты по-англински? Прочти роман…………. [26 - Слово не разобрано.] и отошли к Свербеевой. Дай знать Булгакову, что получил его письмо от 11/23-го октября, по удивляюсь, что в нем ни слова о князе Голицыне. Из первого знаю об успешной операции, по ничего о последствиях.
   Вчера провел с час с Канкриной. Муж и она спешили в италианскую оперу, где бывают каждые две недели. Канкрин сделался совершенным dendy. Обнимаю тебя. Пожалуйста, немедленно отправь, запечатав, письмо к сестрице, хоть чрез Булгакова.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому, г. вице-директору Департамента внешней торговли. В С.-Петербурге. Le prince Pierre Wiazemsky.

962.
Тургенев князю Вяземскому.

   8/15-го ноября 1844 г. Париж.
   Граф Канкрин позволил прислать только пакет незапечатанный с письмами и один волюм. Посылаю письма с листками. Отправь немедленно и приложи к ним то, что не дослал; например, Сен-Бёва, три части (Сушковой) и прочее. Пятую часть L. Blanc оставь у себя, если у тебя нет её; а если есть, то, хотя чрез Попова, отправь ее к князю Александру Николаевичу. Я послал ему первые четыре с графом Бенкендорфом за год перед сим, но не знаю, отправил ли пакет с книгами на имя князя Голицына Прянишников. Он не отвечал мне, а в том пакете была и книжка герцога Ноаль с надписью Рекамье, для меня драгоценною. Я просил князя Голицына эту одну книжку возвратить мне. Если не посланы к князю Голицыну первые четыре части, то и этой посылать не для чего, а лучше в Москву, если у тебя уже есть она. Посылаю для тебя и «Послание к пэрам» княгини Голицыной. Жаль ее и стыдно за русское имя. Теперь сбирается она объявить войпу Арого. Постараюсь отклонить ее, но удастся ли? С примесью сумасшествия она и очень проста, и упряма; все это с очень добрым сердцем.
   Передай поклон Булгакову. Письмо его с письмами Свербеевых и с вестями о концертах получил и благодарю. Поклонись и Велгурским. Все ли получил от них? Вчера провел у графинь, милых и добрых до меня, вечер и смеялся к облегчению невральгии. Живу на пять минут от них.
   Обнимаю тебя и твоих всем сердцем. Прочти письма мои, если желаешь, но пожалуйста ни дня не задерживай. Что с тобою делается? Давно ни слова. Прости!
   Вчера в десять часов утра, исповедавшись и причастившись накануне, умер князь Элим Мещерский. Жену увезла к себе Кайсарова. Мать плачет над телом, по переносит христиански.
   Вот и тебе послание Ночной княгини. Прочти его графу Велгурскому, если графиня не пришлет. Оно для тебя, а если имеешь, то отошли в Симбирск.
   Вот и первый номер Бартелеми, но плох. Других посылать не буду, разве по выбору. Если не полюбится, отошли Свербеевой.

   6/17.
   Вчера графиня Потоцкая, все умирающая, приехала в тот же дом, где Велгурские. Ее внесли в комнаты. Киселева едет завтра в Нису; разве приезд брата остановит.

   На обороте: Князю Вяземскому.

1845.

963.
Князь Вяземский Тургеневу.

   [29-го января. Петербург].
   Не знаю, кто у нас в министерстве еще лучше моего пишет оффициальную прозу, то-есть, о ком говорит граф Канкрин; но легко верю, что найдутся и многие, Я знаю одно, что Канкрин совершенно прав, когда говорит, что у меня червячка нет; именно нет le ver rongeur, le ver solitaire, тот необходимый червячек, который делает из человека служаку, и без чего нельзя служить. Кажется, Вольтер говорил, что трагическому актеру нужно иметь le diable au corps: без этого актер будет вял, холоден, не увлекателен. Червячек, о коем говорит Канкрин, есть именно le diable, о коем говорит Вольтер. Я за трапезою службы ем, но не объедаюсь, не упиваюсь, не лакомлюсь. Je mauge pour vivre, mais je ne vis pas pour manger, то-есть, служу добросовестно, по крайней мере, довольно добросовестно и усердно, но не страстно, не восторженно.
   Для меня служба – не любовница, а законная жена; –. Я не то, что сосед мой, Сенявин, который одушевлен приапизмом службы, задорится на нее, тает над отношением и купается в сладострастном и чернильном поте канцелярских наслаждений. Оно нам со стороны смешно, а выходит, что он прав. Служба требует, чтобы обожали ее, боготворили, как любовницу, а тому, который обращается с ней, как с женой, она не открывает сокровищницы своей любви, своих любострастий, а изменяет ему и ставит рога. Канкрин совершенно прав; я всегда был той же мысли, по выражал ее иначе. Я говорил, что, по крайней мере у нас, деловому человеку нужно иметь ум, но нужно иметь и некоторый запас глупости, тяжести: это необходимый балласт, который придает судну правильный и успешный ход. Без этого балласта будешь выше службы или ниже, как хочешь, но не будешь иметь равновесия, следовательно, не будешь для службы годен. Канкрин говорил мне однажды, что в службе, в делах государственных, не должно пренебрегать мелочами; что каждая ничтожная бумага имеет свое значение в общей массе; что эти мелкие дела – песчинки, из коих образуется гора. Оно так: хорошо для горы, в ней есть и поэзия; по каково же песчинке, если признать в ней мысль и чувство? Как ей полюбить свое состояние? Ей душно в этой горе, и надобно решиться быть мертвым зерном, а не искрою. Впрочем, я уже ни в чем и не для чего не искра: я заморил и уморил всех червяков своих.
   Вижу из писем твоих, что ты более хандришь, нежели хвораешь. Точно то же и со мною: на меня напала, мною овладела черная немочь, если не совсем черная, то темная, серая. Одно меня выводит иногда из этой апатии, – это глупость, то-есть, дурачества, безумие твоих французов. По старой привычке я их еще люблю, но более люблю начало, принципиум, коего они представители, люблю умственную силу, цивилизацию; понимаю их не так, как они их понимают; но знаю, что и благия, и вредные действия их, то-есть, французов, имеют сильное влияние на общий ход мнений и дел. Разве не гадко видеть эту pièce il tiroir, которую снова разыгрывают в балагане Палаты депутатов? Эта оппозиция кричит против l'abaissement, l'avilissement de la France, a сама не попимает que c'est elle qui abaisse la France et avilit le gouvernement représentatif par l'odieux et ridicule spectacle qu'elle donne il l'Europel Dans tout ce tapage des paroles il n'y a pas un seul accent de conviction et de bonne foi. Ce Mole, qui a été renversé du ministère pour avoir méconnu les intérêts et la dignité de la France, est replacé par les mêmes adversaires à la tête de l'attaque qui doit culbuter le ministère actuel. Mais on n'a donc plus de pudeur en France? Mais si l'opposition était payé par les gouvernements absolus pour discréditer le système représentatif, elle ne pourrait mieux faire, ni faire autrement. Voilà ce qui se dit chez nous par les hommes les plus sensés et les plus impartiaux. Mais quel est le gouvernement sage et jaloux de sa dignité qui pourra désirer le rapprocher d'un gouvernement qui vit au jour le jour, qui se trouve à la merci de bavards comme Billault et compagnie, de ces condottieri de la parole qui font des coups de main ou des coups de langue sans se soucier de ce qui pourra en arriver. Et l'opposition et toute la France savent bien qu'un changement de ministère, qu'un changement de nous propres ne fera rien à l'affaire, que la force des choses est plus puissante que toutes les velléités possibles. Guizot, comme Mole, comme Thiers, cette trinité inévitable, peuvent se contredire en paroles, mais une fois à l'oeuvre ce sera toujours blanc bonnet ou bonnet blanc. On sera toujours en méfiance vis-à-vis de la France, non à cause de ses triomphes sous l'empire, qui ont été chèrement aquittés eu 1813 et 1814, et parce qu' on sait bien que le géant des batailles dort d'un sommeil irrévocable sous la voûte du Dôme des invalides, mais à cause de son esprit inquiet, de sa perturbation, de ses passions ardentes, de ses habitudes et allures du crâne, de son état d'ivresse permanente, qui ne permet jamais de la trouver à jeun, l'esprit frais et rassis sur quelque question que ce soit. Quand ou a à faire à elle, il faut toujours aller la chercher à la courtille de la Chambre des députés, où ils se grisent de paroles, de jactance et de vanité, et où ceux qui sont les plus soûls sont comme de raison les plus forts tapageurs et font la loi aux autres. Это co-першенно противпо тому, что делается в английском парламенте, где, по замечанию покойного Марченко, кто потрезвее, тот и отправляет текущие дела. Tout naturellement la France doit faire certaines concessions à l'Angleterre et en fera toujours, si non elle se trouvera isolée et rencontrera partout des préventions, des appréhensions et des entraves sur son chemin. Ce n'est pas le bretteur, que l'on craint, quand on évite de mettre la France ü la raison, mais son témoin politique, son allié responsable. Avec l'Angleterre on est venu ü bout de Napoléon; serait-il plus difficile de venir ü bout de Thiers, de Billault et de Garnier Pagés? Tout le monde le sait, la France mieux que tout autre, et l'opposition la première, à, quoi bon donc toutes ces bravades, ces criailleries, C'est pitoyable.
   Меня не убедило или, напротив, утвердило в прежнем убеждении письмо к тебе Ксаверия. Тут нет смиренномудрия, нет духа терпения, любви; тут дух празднословия, любоначалия. Он – французский иезуит; он не вышел из мира, а только переменил кафтан, неизвестно, из каких побуждений и для какой цели. Что ему других осуждать и увещевать? Довольно с него будет, если он займется спасением души своей. Иначе не понимаю монашества, а там ожидай призвания свыше и проповедуй, когда огненный язык сойдет на тебя. Может быть, я и грешу против Ксаверия: увидим, и очень рад буду, если увижу, что я согрешил и напрасно осуждал брата моего.
   Андрей Карамзин точно был ранен в руку и в голову. Ганы не опасные, но тяжелые. Он на днях сюда возвратился героем, в ермолке и с подвязанною рукой. Он очень страдает головными болями. Я послал Жуковскому письмо, в котором описывается ратный подвиг его. Вытребуй от Жуковского.
   Посылаю тебе наше или мое объявление о памятнике Крылову. Тряхни стариною и призови свою прежнюю деятельность: собери подписку с русских, находящихся в Париже. У вас много богачей: Тюфякин, Разумовская, Нарышкины etc., etc.; может быть сумма порядочная, и вышли деньги на мое имя, а мы напечатаем в газетах, что трудами твоими будет собрано. Попроси Сиркура сделать извлечение из моей статьи и напечатать вт. «Journal des Débats». Спасибо ему за оправдательную статью в пользу пашей церкви. Филарет напечатал новую проповедь. В ней восстает он на римскую церковь, то-есть, на притязания её, что апостол Петр выше других апостолов, Андрей Муравьев отправился в Рим обращать папу.
   Великий князь и великая княгиня ужасно были поражены неожиданною смертью дочери, но здоровье их удовлетворительно. Тяжело было императору и императрице объявить им о горе их и утешать их, когда собственное горе так еще свежо, особенно в сердце матери; но и их здоровье не расстроилось от этого нового удара, а напротив, они как будто укрепились под этим потрясением и бывают ежедневно у их высочеств. Траур наложен такой же, как по кончине Александры Николаевны, но театры были закрыты только на несколько дней; а город только что было [начал] веселиться. Балы все отменены. Здесь разнесся слух, что Жуковский нездоров прежним своим недугом, то-есть, кровотечением. Правда ли? Хорошо бы нам всем съехаться нынешним летом в Киссингене. Боюсь, что мое вице директорство меня не выпустит. Зимою я свободен, но за то летом приковав.
   Сегодня 29-ое число, день кончины Пушкина. Я отслужил за него и за своих покойников панихиду. Ланская, бывшая вдова его, очень счастлива. Муж её – добрый человек и добр не только к ней, по и к детям. Теперь она и дети в ужасном коклюше, также и Смирнова. Поклонись от меня Виельгорским и скажи ей, что обедаю сегодня у дочери её, Сологуб, с Тютчевыми. Tutsclieff est le lion de la saison. Он очень умен и мил; он один умеет расшевелить меня и дергать за язык. Здесь кавказский Воронцов. Все очень довольны его назначением. Дай Бог ему успеха. На днях заехал он неожиданно обедать в Английский клуб, и была ему овация. Все пили за его здоровье, и он благодарил речью. Тут же назначили дать ему торжественный обед на днях. Он скоро отправляется; он не может отделаться от просителей, которые рвутся за ним на Кавказ. Приуготовительные действия его здесь, сказывают, очень благоразумны и, хотя облечены умеренностью, но сильны и решительны.
   Обнимаю тебя от всей души. Передай Гоголю под его знамением написанные мною стихи. Вы знаете, что у Булгарина страсть выдавать себя посмертным другом всех умерших знаменитостей. Так сделал он и с Крыловым в «Северной Пчеле».

964.
Тургенев княгине В. ф. Вяземской.

   Le 6/18 mai 1845. Francfort sur Mein.
   C'est ici que j'ai reèu hier, chère princesse, votre bonne lettre du avril. Elle m'a été envoyée par mon frère de Champrosay, mais sans l'échantillon. J'en suis vraiment désolé, car cela me prive du bonheur de vous être bon à, quelque chose. Si du moius l'échantillon m'était parvenu, j'aurai pu, peut-être, m'aquitter de votre commission ici ou à Berlin. Mon frère ne me mande pas, s'il a reèu les deux No du «Moskwitianine». Néanmoins je vous en remercie beaucoup; je viens de les parcourir ici. Votre lettre et les quelques ligues de Wiazemsky nous ont un peu rassurées sur son compte, et Joukoffsky, pour sa part, a été très sensible aux inquiétudes que vous avez eu à son égard. Je l'ai trouvé beaucoup mieux, mais pas aussi bien pourtant que la dernière fois. Kopp étant absent, je n'ai pas pu encore le questionner sur notre ami: du reste Homère et Иван-Царевич sont les meilleurs médecins. Gogol, qui est maintenant à Homburg, uous a lu hier tout ce charmant poème. Je suis peiué de savoir, que vous avez été obligée de déchiffrer mes volumes russes. Envoyez les à, Moscou sans vous donner cette peine.
   Je compte rester encore quelques jours jusqu'au retour de Kopp, qui m'enverra apparement à Karlsbad. Le médecin de Bonn est du même avis. En y restant 6 ou 7 semaines, depuis le 1 ou le 5 juin nouveau style, je pourrai peut-être me rendre à Berlin en août et delà en septembre à Moscou. Si par hasard Wiazemsky se décidait à faire uu voyage en Allemagne, veuillez m'en prévenir: j'irai le trouver. Il est probable que l'an de grâce 1846 je serai obligé de revenir à Karlsbad, mais je n'ai nulle envie de passer les hivers à Paris, car la santé de ma belle-soeur et de sa petite, ainsi que les affaires de mon frère exigent un plus doux climat, que celui de
   Paris, et une résidence fixe. Je serai donc encore plus isolé dans la nouvelle Babylone. Je désirerai pouvoir me fixer il Moscou, quand Joukoffsky y sera, et surtout si Ostafievo ne sera pas désert.
   Galaclioff est parti hier pour Pétersbourg d'ici; je ne l'ai su qu'aprôs son départ; il vous apporte mes lettres et quelques brochures de Paris.

   7/19 mai.
   Joukoffsky vient de me dire, que Jacques Tolstoy a oublié à Paris quelques-uns des petits paquets, que je lui avais confié, mais qu'il espérait pouvoir les lui faire envoyer. Veuillez, chère princesse, vous en informer et faire demander à m-r Tolstoy, si ce sont des lettres ou des livres, qu'il a laissés à Paris? Je serai bien peiné, si c'étaient les premières. Je me rappelle de lui avoir remis un gros volume des conférences de Lacordaire, un livre pour les enfants de m-me Swerbéeff et quelques brochures.
   Veuillez, chère princesse, expédier les incluses à Moscou. Embrassez votre mari. Si vous voyez m-me Smirnoff, dites lui que ma première question à Gogol était sur elle, que je lui demande quelques commérages sur Pétersbourg, sur vous et ks vôtres surtout, donc sur les Karamzine aussi. Que fait le héros, Кавказский чуть не пленник? Malgré leur indifférence à mon égard je leur porte un dévouement sans bornes, qui se rattache au culte du passé. J'ai lu et relu les lettres de l'historiographe au ministre dans le «Москвитянин». Me permettra-t-on d'imprimer celles qui m'étaient adressées ou la censure les trouvera-t-elle encore преждевременными? Mes amis, les ennemis m'accorderont-ils ce passe-port pour l'immortalité? Si non, je les imprimerai à Leipzig, avec des commentaires et des notices biograghiques.
   L'Evangile russe, prohibé par le Saint-Synode, s'y reimprime déjà.
   C'est un certain m-r Ghennady, ex-diplomate, domicilié à Moscou, qui vous portera ces lignes. Pensez à moi quand vous aurez du loisir et une plume pour écrire.
   Si mon cousin, Argévitinoff, en passant par Pétersbourg, aura l'honneur de vous offrir ses hommages, veuillez les accueillir avec bienveillance et lui communiquer ce qui le regarde dans mes lettres à Wiazemsky et à Moscou (voyez les incluses).

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому, г. вице-директору Департамента внешней торговли. В С.-Петербурге, Son excellence le prince Pierre Wiazemsky. A St.-St.-Pétersbourg.

965.
Князь Вяземский Тургеневу.

   6-го июня 1845 г. Каменный острот.
   Я не очень понимаю твою географию, но на всякий случай послал предписания Ковенской и Таурогенской таможне о том, чтобы запломбировали для досмотра в Москве или в Петербурге вещи, которые не захочешь ты предъявить к освидетельствованию на пограничной таможне. Куда бы тебя ни кинуло: в Москву или в Питер, а все, кажется, проедешь через один из означенных пунктов. Впрочем, если у тебя вещей с собою немного, то советую тебе отделаться от таможни на границе. Везти с собою вещи за пломбами опасно: могут оторваться или повредиться, и тогда ты с нами не разделаешься и подвергнешься значительному штрафу. Вообще, на снисхождения от нас не надейся. Мы с Вронченко никому не спускаем, и он крепко сидит верхом на букве закона: ничем не собьешь его. Ты спрашиваешь меня, куда тебе ехать: к Ивану Великому или к Петру Великому. Разумеется, я стою за последнего, и у меня готов для тебя и на даче, и в городском доме гостеприимный и радушный приют. Впрочем, если тебе нужно видеться здесь с государственными именитостями, то, разумеется, лучше быть здесь зимою. Летом все паши дельцы расходятся на подножный корм по всем сторонам. Граф Канкрин теперь в Павловске и в Совет еще не вступал. Во всяком случае зимою будет он в городе; он все довольно плох, слаб ногами и, кажется, убит духом, вероятно, бездействием. Я, если за границу в нынешний год и поеду, то разве в конце зимы, чтобы пораньше встретиться с весною. Поезжай теперь в Москву, а сюда приезжай позднею осенью.
   Передай мой сердечный поклон Фарнгагену и спроси его, получил ли он от меня книги, за несколько месяцев тому посланные: роман федорова и еще кое-что. В Берлине ли наша Киссингенская красавица, графиня Лоттум? Передай и ей мое коленопреклонение. Здесь твои парижские красавицы: графиня Разумовская и Обрескова; возятся с таможнею, которая задерживает их заграничные прелести. Не знаю, за которою из них приплыл сюда… [27 - Слово не разобрано.] Girardin le russe а Paris.
   Я было-начал пить Рагоцци, но отказался; с Вронченко пить воды нельзя: он заливает чернилами и не дает времени даже порядочно сходить на час. Ты в Москве можешь еще застать Тютчевых. Обнимаю. Знаешь ли, что Елена Мещерская помолвлена за принца Бирона, брата Лазаревой? Свадьба будет в Москве. Да почему не приедешь ты на Штетинском пароходе? И дешево, и скоро, и покойно.

966.
Тургенев князю Вяземскому.

   10/22-го августа, 3-й час по полудни. Великий Новгород.
   Через полчаса еду в Москву, усталый, растерзанный. Грустно и тяжко: военные поселения так и давят меня. Я изнемог, как солдат внутренней стражи. Для чего и на долго ли недуги мои продолжаются?
   1) Поблагодари графа Велгурского за милого, умного сына. Попроси графиню переслать поскорее, если не переслала еще, портрет и шаль и поблагодарить за меня сына, коему писать буду через них и скоро. 2) Скажи или дай знать K. С. Сербиновичу, что я в Москве, что везде требовали моих «Римских актов» в Германии; если есть еще запоздалые экземпляры, то пусть уведомит и вышлет те пакеты, кои залежались в канцелярии графа Нессельроде, 3) Обними своих и себя. Пиши ко мне. Утешай, поздвигай дух. Не употреблю во зло твоего терпения – читать мои письма.

     Я в храм истории пойду
     И там…

   Нет ли и у тебя ко мне залежалых и зачерствелых лепешек или посылочек? Высылай скорее. Ни графини Орловой, ни преосвященного Леонида не застал: одна в Почаеве и Киеве, а другой в Хутынском монастыре, куда за реками не везут меня. Уведомь о себе и о своих.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

967.
Тургенев князю Вяземскому.

   22-го августа 1845 г. Москва.
   Я здесь не в первый раз с 14-го августа и читал твое письмо к Булгакову от 12-го; накануне этого письма я писал в тебе из Новгорода: пора бы откликнуться, но пожалуйста вернее о себе, например о глазах своих, кои буду беречь, сокращая и урежая письма. Я еще и Булгакова не видел, даже и Свербеевой: «Je la mange, je la bois, mais je ne la vois pas»; одну Ховрину в палатах отшедшего в тартар Цинского. Говорят, и княгиня Софья Григорьевна Болконская здесь. Увижу, если не уеду завтра опять в деревню, где пробыл пять дней, копаясь в моем прошедшем, то-есть, в переписке отца, матери, братьев но крови и по франкмасонству и пр., и пр., и пр. Выслушал отрывки, довольно хорошо написанные, панегирика Карамзину Погодина на памятник, сегодня в Симбирске открываемый; сообщил ему кое-что для биографии Карамзина. Кто-то там будет его слушать? Жаль, что я не «прежний я» – ускакал бы хотя и Погодина на Волге послушать.
   Точно ли убит аршинный Обресков? Брат из Шанрозе и газеты – ни слова. Сербинович из вояжа возвратился. Дай ему знать, что я здесь.
   У Филарета или у Василья Михайловича был в Успенье на завтраке, от коего уехал; но у самого Филарета буду, вероятно, сегодня, если соборная давка не задушит его. Выслушал его успенскую проповедь: умно говорил и о Богородице.
   Здесь никого, хоть шаром покати, но и шар разобьется о мостовую. Виделся и наговорились до-сыта с Ермоловым: мы – соседи. Возвратился ли Канкрин в город?
   Мельгуновы мои соседи здесь. Сейчас входит. Валуев болен чахоткой: уезжает в Монпелье. Языков в Петровском, с ним вместе; но Валуев горюет или грустит везде по России, да и Попов вряд ли поедет с ним. Мельгунов поехал к басманному философу, коего я также только раз видел. Я и не воображал себе такой пустоты! Теплиц был Парижем в сравнении с Москвою! Я спокоен в деревне; продолжаю хворать и дряхлеть.
   Головин написал в Париже анекдотическую книгу о России: смесь всякой всячины, старой и новой, без связи и без главной мысли, но с претензиями. Я сужу, хотя и не читал.
   В Успенский собор не попал; и там, вероятно, пусто, потому что чернь не всю впускают, а генерал-губернатор живет в деревне за 10000 рублей в месяц!
   Я начитался в письмах Лопухина и батюшки о Прозоровском, Измайлове, графе Чернышове, графах Алексее и федоре Орловых: совсем иной мир! Много и о Карамзине нашел, но Погодину не сообщал.
   Обними своих, Карамзиных и Мещерских. Старшая сестра Бирона умерла (Hohenthal).

968.
Тургенев князю Вяземскому.

   29-го августа, Москва.
   Милое письмецо твое от 22-го получил, но ты не получал моего из Новгорода, которое я вложил в письмо к Прянишникову, весьма для меня нужное, ибо и Прянишников не отвечал мне, а я ожидаю его ответа с мучительным нетерпением. Досадно и на графиню Велгурскую. Мне нужна посылка на этой неделе; я просил ее о присылке из всех концов Европы, а она ни слова.
   В конце недели, вероятно в воскресенье, крещу у Свербеева сына Дмитрия. Еще не видел маменьки, ибо и до рождения не позволяли сй никого видеть; но часто бываю у них и, как гость у Вольтера, обедавший и упившийся, восклицаю: «Je la mange, je la bois, mais je ue la vois pas». Только слышу из столовой и утешаюсь её о мне нежною заботливостью. Я, брат, очень болен: едва ноги таскаю; только вчера выходил весь Кузнецкий или, лучше, тряпичный мост. И в деревне хворал, хотя не объедался, а оделял парижскими и карлсбадскими сережками девушек своих и казенных («я, батюшка, казенная отвечала одна мне в роще на мою просьбу поддержать и привести меня домой) слишком 400 безделок для всей Тургеневщины, моих экс-вассалок. Но не тебе обязан, ибо и не воспользовался предписанием пропустить меня без осмотра; не смотря на то, очень благодарен, но досадую, что ты напугал меня в Берлине, и все также пугали в Париже и даже в Карлсбаде. Очень досадно, особливо теперь.
   Если Смирнова будет сюда, то как прилеплюсь к её колеснице и в деревне сделаюсь Павлом её. Предвари ее и меня, когда выедет и где остановится.
   Завтра возвращаюсь в Изварино праздновать себя и снова разбирать бумаги: какие сокровища, даже и для Европы, но особливо для России! Например, о финансах – кипы бумаг любопытных и наставительных. А для салона Свечиной, например, письма графа Иосифа Местра, le prophète du passé, и пр., и пр., и пр. Я задумал кое-что сделать с бумагами до моей скорой, право преждевременной, смерти и сделаю здесь в Москве. Не хочешь ли и себя почитать? Да что мне сделать с тобою? Кстати, читал ли пять номеров «Semeur»? Кто это меня вывел на свежую воду? Слышу, что пять статей сии напечатаны в особой книжке. Обещают прислать из Парижа. Брат достал, но как послать? Придумай и выпиши и для себя, и для меня: право, любопытно и много невероятно верного. Кто же это все узнал и проведал без ведома сыщика?
   Письма Вигеля ищу, но еще не нашел, а слышал о нем. Как меня изуродовали в «Москвитянине», особливо в третьем номере: Бенжамен Констан и Баланш для них все одно!
   Читал ли книгу Канкрина? Желал бы купить ее. Вышла в Штутгарте. Поклонись ему и попроси, чтоб дал понюхать, то-есть, прочесть. Где он? Говорят горюет, то-есть, скучает.
   Не знаешь ли чего о приезде Киселева в Россию? Он обещал к ноябрю.
   Пожалуйста, скажи мне свое искренное мнение о моих парижских коммеражах? Я не архиерей и не рассержусь… Филарет мил и умен; послушал бы ты нас, то-есть, его, князя Сергея Михайловича Голицына и меня, о ново-германской церкви с княгинею Вяземскою-Ростиславовною беседующих. Булгакова буду допрашивать и о нем выведывать, но успеть не надеюсь. Скрыт, как старый дипломат, и только что улыбается на новых розах своих в сосновых кущах своих. Пусть сам откликнется к тебе. Меа culpa!
   Иноземцев сказывал мне, что рука княгини Волконской не только вывихнута, но едва ли и не переломлена, что может и более месяца продлиться. Она думает иначе, но очень страдает в доме доктора Белявского, на бульваре и, к моему удобству, близ Свербеевых. Но ей и не до меня: сидит, ручку положа на блюдо, как сегодня за 1845 лет головушку Иоанна воспетая Жирарденшею Юдифь; не помню, как назвать.
   С Мельгуновым – соседи. Языкова видел в Петровском. Чахотный Валуев отправляется против воли в Моппелье. Чаадаеву лучше. Ховрину вижу часто у Оболенских-Нелединских и горюю с ней по Мещерской. А я ликовал добросердечием Лужина, но слышу, что почитает пытку необходимою; смутился и уже говорил с его правителем канцелярии. Примусь и за него и покажу ему прекрасный указ Александра (между нами).
   Нейдгардт на другой день по приезде сюда умер, огорчившись твоею шуткой в письме к Булгакову. Он посылал за князем Сергеем Михайловичем Голицыным, по не поспел, а поспел Лужин, за коим также посылал.
   Опасаясь твоих упреков и сиятики, не был еще и на Воробьевых горах.
   Читал ли ты Хомякова об Иване Васильевиче Грозном и федоре Ивановиче в педагогическом журнале Валуева? Если читал, то пришлю письмецо к нему Чаадаева, которое посылаю в Европу.

969.
Тургенев князю Вяземскому.

   30-го августа, утром, [Москва].
   Вчера достал письмо Вигеля Ефимовской (что за охота напоминать о своей двойной натуре?) и сейчас везу его для чтения в деревню, где пробуду до завтра вечера.
   Я получил и от Погодина из Симбирска два печатные листа о том, что происходило при открытии; вероятно, и Карамзины прислали вам их. Последний тост, особливо в устах казенного патриота, меня глубоко тронул Я чувствую вину свою перед Погодиным. По виноват ли я был прежде? Простят ли это ему у вас? Или не сделают ли, как в переводе статьи Ганца о салоне Рекамье, вымарав одно имя из числа многих?
   Вчера я писал к тебе, а это отсылаю завтра. Медленность в доставлении посылки графини Велгурской очень досадна.
   Сейчас получил прекрасный подарок от Свербеевой: портреты двух старших дочерей её.
   Нейдгардт поручил детей своих государю, показав, что в 50 лет службы оставляет им только двести целковых. Жаль, что его не оставили на Москве, сиротствующей во всех отношениях. Прости!
   Булгаков празднует себя у своих; я спешу также к своим, по не сущим далече. Видел ли книгу Головина? Как скоро найду средство переписать Вигеля – пришлю, по очень длинно.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому, г. вице-директору Департамента внешней торговли. В С.-Петербурге.

970.
Тургенев князю Вяземскому.

   7/19-го сентября 1845 г. Москва.
   Твою записочку к нам читал и благодарю за отправление портрета и платка с князем Оболенским. Отец ожидает его сегодня. Три раза был я в подмосковной, рассмотрел и вывез оттуда все те бумаги, кои хочу предложить правительству, вместе с находящимися у меня в Париже. Нашел в них сокровища по всем ведомствам и досадую, что прежде не пришло мне на мысль передать их, кому следовало; другие отобрал для себя, как памятник моего тщетного и минутного бытия земного, но драгоценные по воспоминанию, а иногда и по отношению к прошедшему. Все это перевез сюда и теперь разбирает их умный и ученый приятель. Буду ожидать проезда государя. Между тем, так как здоровье мое плохо поправляется, и я все так же страдаю, когда хожу или делаю хотя слабое движение (блаженствую только лежа), то я начинаю думать об отъезде, тем более, что здешние доктора, кои только мимоходом узнали о моей болезни (и о ревматическом расположении в ногах) удивляются, что я сюда к зиме приехал и советуют удалиться. Я и сам не знаю, как мне будет можно много ходить по снегу и холодам, а ходить много необходимо. Но как и ехать снегами и куда? И зачем до мая? И где ожидать весны карлсбадской? Мне здесь не скучно и не грустно, и я уверен, что грусть везде снова овладеет мною.
   Третьего дня был у меня Андрей Карамзин, и мы около трех часов болтали о нашей отчизне, о Кавказе и пр. Постараюсь чаще видеться с ним.
   Еще не знаю, кто именно вымарал мое имя из тоста Погодинского. Корш, редактор газеты, конечно, не сам собою это сделал. Судя по словцу куратора об Орлове, по стрижке волос, недавно произведенной над профессорами (и Грановского уже остригли), я полагаю, что граф Строганов остриг и статью о Симбирске. Дознаюсь и поступлю, как Бог но-сердцу положит. Между тем, третьего дня был я на первой лекции Соловьева о русской истории, заступающего место Погодина. Много гипотез, систем, но обозрение всей истории оригинальное, хотя во многом и набрался профессор устряловщины. Для славено– и старино-филов это новое поражение. Один Шевырев остался в университете их представителем, по и тот не верен. Я радовался этому явлению, как успеху: что ни делай, как ни стриги, а наука идет вперед, хотя и по задам и не прямой дорогой, а с нею и м. ы запоздалые и весь наш бит. «Pur si muove!»
   С тех пор, как я окрестил Дмитрия Дмитриевича Свербеева, я ежедневно провожу два часа ввечеру у кумушки, и это для меня большая отрада: она мила по прежнему. Сбираюсь и к Троице, но между тем еженедельно беседую с умным настоятелем её лавры, и пересылаемся книжками. Он шлет мне Иллариона XX-го века (примечательное явление первобытной русской старины и мудрости духовно-церковной), а я ему – совоспросников XIX-го века. Заглядываю и в полицию к Ховриным, но вот и только. Зимы боюсь, как и славян. Чаадаев воображает, что он болен, ищет лучшего приюта к октябрю, по кузины, кажется, не расположены приютить его. Булгаков, вероятно, и тебе уже объявил о своем возрождении. Дай Бог ему счастья, но я не последую его примеру ни здесь, ни за Полангеном: везде равно стар.
   Так как ты управляешь теперь департаментом, то тебе не так затруднительно сделать мне новое одолжение по старому, то-есть, получить причитающееся мне уже более нежели за год жалованье, для чего и посылаю в полиции засвидетельствованную доверенность. Пожалуйста, не замедли, ибо я вытряс почти весь кошелек на дальнем пути, и деньги очень нужны. Остальное получу перед самым отъездом отсюда, а до тех пор оставлю тебя в покое. Прикажи отметить, от которого числа до которого получится пенсия.
   Письмо Вигеля было у меня; я не дочел и должен был возвратить хозяину. Но мне обещали его, и я найду переписчика. Неужели ты не читал еще его?
   Обними своих за меня. Я видаюсь и с Ермоловым, здесь и в деревне, и читаю то, что феофилакт доносил мне на него во время оно. Ежедневно захожу и к княгине Софье Григорьевне Волконской. Она иногда сильно страдает по слиянии ревматических болей с переломом (о коем она не знает), с вывихнутою рукой и с перерванными сухими жилами, но начала уже выходит на булевар, где живет у доктора Белявского. Иноземцев ее два раза в день посещает, а иногда и чаще. В Палерму и Константинополь уже не сбирается. Видел и бедную Муравьеву: какая участь! Всех её несчастий трудно исчислить. Внучка без надежды на умственное выздоровление: ежечасная пытка для нежной бабушки.
   Завтра собираюсь в женский монастырь любоваться Филарета служением.
   Языков у меня по соседству; не выходит из комнаты, но учится по-гречески. Валуева на сих днях провожаем в Монпелье, но надежда и на него плохая: еще хуже. Мельгунов болен, но оживлен молодою женой и европейскими воспоминаниями, кои передает Киреевскому, требуя от него его искреннего исповедания. Ответа еще не подучил. Брат Киреевской, Елагин, женится на Мойер. Это порадует Жуковского и приготовит ему уголок для московского житья его. Я еще ни слова здесь не получал от него. Зачем же вы выдали мою Елену за Силезского помещика? Здесь она сама радовалась, что Карамзиных (дам и именно Софьи Николаевны) не было при её свадьбе, ибо опасалась их насмешек над женихом. Этот коммераж объяснил мне все.
   Нельзя ли повернее узнать, до которого числа и месяца из Кронштадта будет ходить пароход в ИТИтетин и не опасно ли в позднюю осень ехать, и берут ли экипажи? Я бы может быть приготовился к сему времени, если не слишком рано кончится пароходство. Сколько за коляску?

971.
Тургенев князю Вяземскому.

   15-го сентября. [Москва].
   Записку получил. Свербеева велела сказать, что ты вздор пишешь о ней, но она тебя любит, не смотря на вздор. О Головине согласен, но правда необходима, и услышите ее. Акинф[иев] не возвращал Вигеля, но ищу другого экземпляра и доставлю.
   Скажи Тютчеву, чтобы он скорее возвращался на свежий воздух, да хоть в Турин. Понимаю его по несчастию, но извинить не могу: «Не о хлебе едином жив будет человек». Грустно, очень грустно! Право, сердцем, а не умом. Пожалуйста, пойми, а не вини меня.
   Авторши статьи о Пар[иже] не знаю. О Карамзине посылаю. Подчеркнутое имя выкинуто, но наеду и не спущу, хоть и не на московской дороге. Погодин будет отвечать и уже объяснялся. Возврати посылаемое… Нет, не посылаю сегодня, ибо к княгине Мещерской, урожденной Жихаревой, едет нянька в Париж, и посылаю туда.
   Обедал у Владимира Карамзина и познакомился с милою женкой. Поклонись им. Пришли прочесть Головина: возвращу немедленно. До послезавтра!

972.
Тургенев князю Вяземскому.

   19-го сентября. Москва.
   Благодарю за письмо от 14-го и за деньги: 1670 рублей серебром я получил; передай благодарность и принявшему. Вперед буду прикладывать полицейскую печать.
   Булгаков уведомит тебя о письме от Жуковского, Он рыщет по следам императрицы, коей укреплению в здоровье радуюсь сердечно.
   О Бл[удове] с тобою согласен, но за идею барельефов памятника и музы благодарить нечего. Что за мальчишки-дети, собирающие подаяние! Да и псе, и историограф – голые! Да и муза, которую приняла симбирская толпа за Екатерину Андреевну, а архипастырь не мог благословить языческую богиню! Симбирское дворянство не хотело этого проекта, но его нехотению не вняли. Более не хочу трогать сего сюжета. Я не за себя досадовал, а думал об отце и досадовал за самую подлость, как подлость его преемника по университету: Имя он мог вымарать в подвластной ему и безгласной газете, но огромного университетского флигеля для бедных университетских воспитанников, из подаяний отцом построенного, он не разорит.
   К Царьград я готов, но зачем? Если здесь озябну, то укроюсь где-нибудь под солнцем, но авось и здесь промаюсь до мая. Отдыхаю вечером от разбора интересных бумаг у милой Свербеевой, которой поклоны твои в сию минуту читает сама. Спасибо, что слабые силы, двенадцатью произведениями изнуренные (но недюжинными, ибо Вар. и Кат. – прелесть!), мешают ей принимать всех, но крестный папенька не в счет других. О Канкрине с тобой согласен. Нельзя ли прочесть книгу его? Передай пока прилагаемую записочку Сербиновичу. После буду писать больше. Теперь весь обложен вынутыми за мое здоровье троицкими просвирами, кои привезла сестра оттуда и отправляю с англичанкой Жихаревой в Париж – бумаги, игрушки, стихи, брошюры и прочее к брату. Англичанка едет к молодой вдове, княгине Мещерской, о которой мы часто сносимся с её маменькой. навещал ее перед отъездом из Парижа.

973.
Тургенев князю Вяземскому.

   [6-го октября. Москва].
   Тебе и огню. Хотя мне и не советовали уведомлять тебя, но пишу потому, что опасаюсь, чтобы другие не написали хуже. Андрей Карамзин болен каким-то воспалением в желудке. Иноземцев хотя и почитает опасным, но не очень. Сегодня, то-есть, сейчас, я от, него; ему полегче, но уже третий день к нему не пускают потому, чтобы не отягчить его разговором. Присмотр за ним хороший. За Александром послали для того, чтобы успокоить от неполучения писем, коих писать не позволяют за слабостью. Пожалуйста, матери и сестрам – ни слова. Я буду ездить ежедневно и ежедневно тебя уведомлять. Но, пожалуйста, молчи, а то приедут – и к чему?
   Письмо твое сейчас получил. Согласен во всем с тобою, но только не с применением ко мне. А Т[ютчев] нехорошо делает, что пишет такие записки: в Москве – это смешная хомяковщина, а в «Аугсбургской Газете» она обращается в политические затеи, коих невежественная Европа все еще боится и оттого – лишния войска у ней и у нас. Sapienti sat!

974.
Тургенев князю Вяземскому.

   7-го октября 1845 г. Воскресенье, 11 часов утра. Москва.
   Вчера я писал к тебе в три часа, по почте. Ввечеру видел я Иноземцева. Он находит, что Карамзин все еще не без опасности, но что ему было легче. К инфламмации присоединилась какая-то невральгическая болезнь, которая его чрезвычайно ослабила, так что он едва с постели на стул передвигается. Эта болезнь, как говорит Иноземцев, владычествует уже два года во всей атмосфере и везде. Сейчас посылала Свербеева справляться опять о его здоровье, но я еще ответа не получил, а Муханов сейчас уезжает. Если получу – дошлю, и ты в среду останешься не без вести о больном. Пожалуйста, не проврись с матерью и с сестрами.
   Более писать некогда: обедня, Воробьевы горы, Свербеева, княгиня Софья Щербатова, ценсор Голубинский, Филарет, Чаадаев, княгиня Волконская (Кикина) и пр., и пр. Хлопотно! Стихи твои – в Париже, с заповедными бумагами.

   На обороте: Князю Петру Андреевичу Вяземскому.
   Faites moi l'amitié de faire remettre cette lettre tout-de-suite au prince Wiazemsky, il est inquiet pour André Karamzine d'après ma lettre d'hier. N'en parlez pas à sa mère et soeurs, Si vous partez dans 2-3 heures, faites le moi savoir.

975.
Тургенев князю Вяземскому.

   2½ часа по полудни. Воскресенье [7-го октября, Москва]. № 2.
   Сейчас возвратился от Мещерских: видел сына женатого; он сказал мне, что Карамзину немного полегче, но что слабость чрезвычайная, так что едва передвигают, что опасности не предвидится. И княжна Софья Ивановна занемогла.
   Княгиня Шаховская и Щербинина переписали для тебя Вигеля, но с тем, чтобы ты возвратил их рукопись. Так как Муханов везет ее для тебя, то я и отсылаю ее в местечко… [28 - Точки в подлиннике.]. Обнимаю, хотя и перечитал твои умные ереси.
   Книгу Гол[овина], которую называют в Париже «La botte du chiffonnier» (кузов тряпкосбирателя), просмотрел: жаль и автора, и Россию! Целую тебя братским целованием. До завтра.

   Понедельник.
   Вчера это письмо уже не застало Муханова. Ввечеру Иноземцев сказывал, что Карамзину немножко легче, по что слабость чрезмерная; однако Чаадаев мог видеть его и говорил с ним, чего я себе не дозволяю, да и позволять не должно; справляюсь у Мещерских и сейчас опять туда еду и после отправлю это письмо.
   Здесь прошел слух, что князь И. М. Волконский умер, что Уделами заправлять будет Киселев, а его министерство отдается Василию Перовскому; но это слухи в нижней сфере, а я вчера проводил вечер с Ермол[овым] и княгинею Волконской (Кикиной) у княгини Софьи Григорьевны, и там ничего и не подозревают подобного.
   Обедаю у Свербеевых, где Попов читает славную статью о Шлёцере. Я весь в своих бумагах, коим (здешним) сделал реестр.
   Ты совсем не на то мне отвечаешь, за что я досадую на Т[ютчева]. Он написал статью для государя (об общей политике) – грезы неосновательные и противные прежним его убеждениям – за полтора года, а эти грезы переводятся (se transforment) в угрозы Европе и Фоkьмерайер («Аугсбургские Ведомости») принимает их, как и многие немцы, за существенные мнения нашей политики или дипломатики. Европа или Германия, если не страшится, то не любит нас за это, и все это не грезами кончится, а отклонением от нас Германии, страхом Австрии, а мы держим слишком миллион войска: sapienti sat! И это точно так! И грезы выдавать за дело тем, кому так легко собирать с России войско, не должно, особливо когда эти грезы за полтора года не грезились. Вот смысл моего замечания и моей искренней досады, совсем не в духе парижских журналов, а в духе простого патриотизма, христианского расположения к людям индивидуально и к массам. Вы в чаду, сбились с дороги и ничего не видите в тумане и привыкли к нему, как и я некогда. Извинительно, но указывать на прямой путь не грех. Какая же тут проповедь вольности и пр.? Ты отвечаешь на свою идею, а не на мой упрек. В идеях мы во многом сходны, но в средствах достижения цели расходимся.
   О религии также. Я первый осуждал громко, даже и в Париже, религию герцогини Роган и даже Свечиной, прямо в глаза, в сонме попов и всего предместья, и именно называл это нехристианством; а укорял за то, что забыли, что, сбирая с русских крестьян христианские деньги, должно не для французских употреблять их, хотя мы все братья о Христе, но св. Павел учит нас положительным обязанностям к своим. Мнения предместья так же мне противны, как и радикалов или рационалистов, но ваше равнодушие к мнениям, от коих если не зарождаются, то умножаются рекрутские наборы, для меня, русского душою, сердцем и воспоминанием, еще противнее, еще преступнее, особливо в Т[ютчеве], который мог
   быть полезен России только просвещенным умом своим, а не проектами восточными и, следовательно, противо-европейскими и, следовательно антихристианскими и античеловеческими. Скажи ему это, пожав потом за меня руку. И для него нехорошо, ибо здесь ближние его, между нами, сказали мне самому, что он за это получил 6000 рублей в год Wartgeld. Какою было мне, его искреннему приятелю, это слышать, и я не вытерпел и к тебе написал; и всегда, как и прежде, так чувствовать и писать буду! Еще раз мысленно, сердечно и всею душою обнимаю тебя.
   Свербеева все мила по прежнему и сердцем, и душою, и даже помышлениями, хотя последние и прикрывает иногда двухсмысленною улыбкой. Она еще не совсем оправилась, но начинает прогуливаться в карете и ежедневно посылает справляться о Карамзине. Я расцветаю душой при ней и люблю детей её, как их маменьку. Подарил ей портрет твой, во времена Арзамаса писанный, и он стоит на её столике, перед креслами, в коих она покоится.
   Слышал ли о диспуте Соловьева? Шевырев, впрочем, без всякой нужды, вступился за ауторитет Карамзина в истории русской. Право, что-то и как-то и у нас идет вперед: один университет теперь и за сорок лет представляет тому сильные доказательства.
   Сейчас у меня был Черняев, за 45 лет вышедший лучшим студентом из университета, за полгода до Вронченки, ученик Шадена, у коего учился или жил Карамзин. Я послал его на лекции к Каткову, преемнику Шадена, и к историкам Соловьеву и Кавелину, преемникам Чеботарева. Quantum mutatus ab illo наш Московский Елисаветинский университет! О, Россия! «Е pur si muove!»

   Приписка неизвестной руки.
   Lisez ce billet ci joint et vous rassurerez sur la santé de Karamzine mon aimable cousin.

976.
Тургенев князю Вяземскому.

   11-го октября. [Москва].
   Я видел вчера Иноземцева. Он уверяет, что вся опасность прошла для Карамзина, но что не болезнь еще; что слабость большая, и что ему нужен покой; для того я вчера и не заезжал к нему и вообще больного не вижу, а справляюсь только внизу, у Мешереких.
   Вот как прекрасно выразил берлинский епископ Эйлерт, друг и биограф покойного Прусского короля, мысль твою, которой ты сам противоречишь: «Sie nennen es eine «unseelige Idee», wenn man einer endlosen Reformation in Religions– und Kirchensachen Gehör giebt, wir aber sind der Meinung dass, wie jeder Mensch unablässig an seiner Reformation arbeiten muss, so auch die Geschichte in ihren Evolutionen eine immer fortschreitende ist, und dass gerade in dem geistigen Fortschritt der grosse Vorzug der protestantischen Kirche vor der Stagnation der römisch-katholischen bestehet. Oder glauben sie in allem Ernst, dass der lebendige Luther derselbe sein würde im 19-ten Jahrhundert, der er im 16-ten war?»
   Сегодня отправляется к вам княгиня Волконская (Кикина) и будет тебе от меня кланяться. Мне она очень понравилась. Здешний Валуев, издатель «Синбирского сборника» и печатающий «Сборник славянский», в коем найдешь много примечательно любопытного, отправляется на юг, если прежде не отправится в иной путь. Иноземцев очень опасается за жизнь его. Друзья его окружают, но моления не спасут. Прекрасный юноша, с пылкою душой, с убеждениями сильными, с предразсудками, для московско-симбирского жителя простительными!
   Читал ли в «Отечественных Записках» статью о Державине? Ай, да Белинскии! Ай, да ценсурушка-голубушка петербургская! А здесь и в салонах такой правды во услышание славян не выскажешь. «Е pur si muove» наша литература!
   Здесь получена книга Канкрина и биография князя Козловского, Дорова, К вам едет магистр Попов: прекрасный, умный и начитанный! Написал превосходную статью-книгу о Шлёцере: и слог хорош, и знаний много, и суждения здравые, и критика беспристрастная. Полюби его. Он к тебе явится. Он друг дома Свербеевых, Языковых, Хомяковых и жил с Валуевым. Готовился быть профессором. Его специальность – философия. Он путешествовал по славянским землям, но учился. долго и прилежно в Берлине и заглядывал в Париж. Спроси у него книжку Соловьева «Об отношениях Москвы к Новгороду»: замечательная диссертация и по предмету, и по сведениям автора.
   Я все очень хил, и болезнь не проходит. Нужно будет поспешить раннею весной в Берлин и в Карлсбад, но, вероятно, прядется заехать по архивским и крестьянским делам моим в Петербург, хотя не на-долго, к приезду государя. Еще не знаю, как это уладить, ибо и здесь мое присутствие нужно.
   Славно писан манифест Блудовым! Так у нас не писали прежде и при Сперанском.
   Автор писем из Франции в «Современнике», о коих ты спрашивал,– m-me Karlhoff, здешняя помощница А. И. Васильчиковой по приютам. Я с ней познакомился. Она пнеала что-то и другое. Путешествовала с Васильчиковой (которую кто то назвал «Jeanne d'Arc замужем»).
   Пожалуйста, перешли баронессе Медем, дочери Балугьянского, которая тебя очень любит, письмецо мое. В случае, если её нет в Петербурге, то где брат её женатый, сопровождавший отца в чужие край? В таком случае нельзя ли ему письмецо доставить для распечатания и для ответа. Он не довез кой-чего в Париж и очень досадно.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому, г. вице-директору Департамента внешней торговли. К С.-Петербурге.

977.
Тургенев князю Вяземскому.

   13-го октября 1846 г. Москва.
   Я сказал тебе слова два о Александре Николаевиче Попове в письме, с княгиней Болконской (Кикиной) посланном, и повторяю: в этом мое желание, чтобы ты с ним покороче познакомился; тогда, конечно, и полюбишь его. Скромен, умен, учен, образован и трудолюбив – вот его качества. Диссертация – книга его о Шлёцере и тебя заинтересует, хотя ты ни Шлёцеров, ни исторического мрака не любишь. Лучшее достоинство Попова – в его благородном характере. Это наша перла, а вы давнишние грабители Москвы: не одну ее сорвали с венца Белокаменной. Итак, и справедливость требует, чтобы вы же ее и сохранили чистою и светлою, как мы вам передаем ее. Представь его и милой своей княгине, да познакомь с Тютчевым и с прочими совоспросниками века сего, хотя и не по началам московского мира мудрствующими. Он познакомит тебя с здешними вопросами или с вопросом, ибо двух нет, коим Хомяковы и Чаадаевы в салонах господствуют, но правды не пишут. Попов, кажется, juste-milieu, любит Россию но вместе и просвещение; читал Гегеля, но не гнушался и «Русскою Правдой,» ибо и о пей написал дельное рассуждение; словом, ревнует по разуму. В нем теплая любовь к Москве, которая и на ваших гранитах не остынет. Для него Кремль не душен, но и он не душит вечными о нем песнопениями. Он любит родину-Москву, как мы все любим и любили ее, не открывая наготы матушки-Москвы, как донощик Вигель, но и не находя в старухе прелестей животрепещущей красавицы. Чтобы гусей не раздразнить, умолкаю.
   Булгаков женится 2-го ноября, и только в тесном родном кругу положат венец на главу его. Князь Долгоруков, зять его – отец посаженый; матерью – не знаю кто, но не я. Карамзин все еще очень слаб, и я рад приезду Александра и потому, что он будет охранять его от нас, то-есть, от сердечных участников его положения. Много говорят, шумят и вызывают и его к тому же, а ему нужен покой, да и только. Я все по прежнему иди и более страдаю, то-есть, задыхаюсь и едва брожу. Сегодня всю ночь проохал и глаз не смыкал. Пишу лежа, и ты по слогу, почерку и по слабости умственной догадаешься.
   Начну скоро сбираться в – сам не знаю куда, и хоть чрез Петербург. Тошно жить везде, ибо везде один, и сердечный язык мой – враг мой, а не сердечного употреблять не хочу, да и поздно.
   Княгиня Волконская продолжает хворать и беспокоиться о муже. Письма к ней сыновей не утешительны, ибо говорят d'un espèce de marasme и пр., а от него, обыкновенно исправно к ней и часто писавшего, давно ни слова, и царство его уже делят здесь между сатрапами. Прости! Тяжело писать.

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

978.
Тургенев князю Вяземскому.

   1-го ноября 1845 г. Москва.
   Завтра Александра Васильевна Путятина, моя кузина, что в Итальянской слободке, везет тебе это письмо и стихи Языкова на память Карамзина, мне посвященные. Давно он так не писал! Спиши для себя копию, а стихи возврати Путятиной, ибо она списала для себя. Я просил ее справиться и у баронессы Медем, дочери Балугьянского, о посылке в Париж. Уведомь ее, если имеешь ответ. Я все таков же. Две записки твои к Булгакову читал. Смирнову вижу и люблю ежедневно более, ибо она все та же: мила и поучительна.
   Карамзин все с новым флюсом. Екатерина Андреевна горюет, но ему лучше было вчера. Поблагодари Владимира Карамзина за законы. Очень любопытно: «Е pur si muove!»
   Валуев едет сегодня на юг, вероятно, в Hyères. Возвратится ли к пенатам? Хомяков провожает его до первой станции; мы оплакиваем; милая, par excellanee, Свербеева благословляет. Он едет на Новгород, в Варшаву; а если прямо на Псков дорога дурна, то заедет и в Петербург, но я страшусь и за дорогу…
   Пропустят ли стихи о Иване Васильевиче? Обнимаю тебя сердечно. Даже и к Жуковскому не писал еще, а его письмо к Булгакову ты, конечно, читал?
   Что Попов? Полюбился ли вам? Похвали его, если понравился. Мы здесь принимаем живое участие в нем. Скажи ему об этом. Прости, обними своих. На веки твой Тургенев.
   Путятина пришлет к тебе стихи особо, или вытребуй да уведомь ее, где ты живешь.
   5 или 6-го ноября.
   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому.

979.
Тургенев князю Вяземскому.

   14-го ноября 1845 г. Москва.
   Письмецо твое с приложениями получил. Я просил тебя из Теплица о покровительстве пропуску нескольких не важных вещей Крюгера, оттуда посылаемых, коих они не хотели взять с собою в Париж, а в письмах вижу совсем другое. Хотя я бы и желал быть им полезным, но обременять твоей обязательной деятельности в пользу пашу, во вред пользы общей, не хочу. Они не бедны и могут по закону поплатиться. Не знаю, где они; вероятно, скоро будут здесь. Сделай, что можешь и что не слишком убыточно для казны. Возвращаю письмо. Жуковскому пишу письмо и завтра отправлю. Стихи Языкова запрещены Снегиревым и Строгановым. Языков послал их в петербургскую ценсуру, менее привязчивую. Речь Погодина прочтешь скоро, но он не дает её. Она меня и нас всех до слез тронула: много теплоты искренней и самородной.
   Выписки из Карамзина прекрасные, но вряд ли нынешняя цеи– сура пропустит старого Карамзина!
   Поручение к Свербеевой исполнил, к ручке приложился. Она точно любит тебя, и мы ежедневно почти о тебе беседуем. Строки твои четыре, в письме к Булгакову, ее и меня глубоко тронули. Сквозь шутки видны раны пережившего многое сердца.
   Князь Гагарин переносит свою напасть от Бутурлиных – не от дочери – благородно и точно христиански. Я, между нами, с ним часто о сем беседую. Сообщи, что знаешь о результате по тому, что послано туда, «wo die Citronen blühen», und die nordische Lilie jetzt auflebt. От сына ни они, ни ко мне ни слова. Не знают даже, где он? И он, кажется, шлет им стихи поэта:

     Не узнавай, куда я путь склонила.

   Но в обители св. Ахеоланской ни его, ни братии уж нет – так писал мой брат.
   Кстати о нем. Вот выписка из его письма в ответ на твою параллель Гизо с Карамзиным. Я послал ему с попутчиком и стишки здешних певцов: «К не нашим», «К нашим», Хомякова и пр. и на все это он замечает: «Я читал присланные стихи и артикль Тютчева. Как поэты, так и политик должны быть люди особенно сильного характера, дабы подняться и держаться так высоко и далеко от атмосферы, которая их окружает. Но так как такая абстракция слишком похожа на бесчувственность, на эгоизм, на хладнокровие к истине, то я лучше хочу видеть в их парении просто мечтанье, сон, un rêve, когда душа при спокойствии тела блуждает и там, и сям, без всякого сознания истинного своего положения. Не о наших и не наших, не об истории Византии и о её наследии следует помышлять русским, у коих сердце бьется любовью к их земле, а о голоде и холоде, о палках и кнуте, одним словом, о рабстве и его уничтожении. Вяземского письма весьма интересны, не смотря на то, что и он не знает, чего он хочет». «L'homme absurde est celui, qui ne change pas», сказал какой-то из бесчисленных вертунов (girouettes). Это так, но на все есть мера, или во всем должна быть совесть. Перемены мнений неизбежны и конечно позволительны, но до некоторой степени. Нельзя допустить, что белое не может быть черным, добро – злом, без измены правде и рассудку.»
   «Сравнение Вяземского Карамзина с Гизо – не удачно. И на этот раз я заступлюсь за Карамзина, который был выше и лучше Гизо и как человек вообще, и как человек с здравым смыслом, comme liomme et comme homme de bon sens. У Карамзина была душа с талантом, у Гизо только талант. Карамзин жизнью своею дал пример полезный другим. Гизо, пожертвовав всем честолюбию, дал пример вредный. Конечно, «История», главное произведение Карамзина, не отвечает требованиям рассудка и надеждам сердца, но в речах Карамзина, в его записках, было несравненно более здравого смысла и полезного для России, нежели в речах Гизо. Я не сравниваю их таланта: не талант делает человека, а его употребление. Гизо свой талант промотал на мелочи и гнусности в своей политической карьере; Карамзин уронил его в своей «Истории». Но вся жизнь его была прекрасное и полезное употребление его качеств душевных.»
   Не показывай этого сравнения другим, по крайней мере тени, наброшенной на великий и святой образ Карамзина. Я недавно был глубоко тронут, когда узнал, что в письмах Карамзина к Дмитриеву, кои Екатерина Андреевна здесь читала и читает, беспрестанно речь обо мне и с эпитетами сердечными для меня. Завтра допишу письмо.
   О Аполлоновне хлопочу. Уведомь подробнее о Попове, будет ли он при Бенедиктове или при другом? Был ли он у Сербиновича? Доволен ли им? Ожидаю от него письма. Обнимаю. Пишу в комнате княгини Волконской. Ей лучше, по…
   Я бы желал в Петербург, но не знаю, когда приехать: мне нужно присутствие государя, но как согласить это с моим отъездом за границу в апреле? Не хотелось бы возвращаться в Москву, но не хотелось бы рано и отсюда уезжать. Мне здесь пока приятно и живется. Обдумай это, когда узнаешь о времени пребывания государя в Петербурге. Не будет ли и сюда? У меня много хлопот по бумажным моим сокровищам, а обделать их должно здесь, кончить – в Петербурге. Я обещал остановиться у кузины Путятиной, здесь жившей пять недель. Трудно сделать иначе.
   У Филарета бываю часто и беседую искренно, но жизнь моя – в салоне Свербеевой. Оттуда и другие для меня и ко мне холодны.
   еду сейчас на Маросейку отыскивать Аполлоновну, но на Москву плоха надежда: все забыли чувствительного путешественника, а я помню стих его из Гёте:

     Меня с цветочком не застанет.

980.
Тургенев князю Вяземскому.

   19-го ноября. [Москва].
   Заказал почтовую карету для Е. А. Карамзиной. Она едет к вам завтра и приедет в пятницу, чтобы именинничать в субботу. Поцелуй за меня ручку у обеих именинниц. Она везет письма Карамзина к Дмитриеву, коими ссудил ее племянник, в оригинале. Ему бы очень хотелось иметь их скорее обратно. Читайте, но не задерживайте. Он очень заботится о сем, ибо ему нужно переписать их также поскорее. Я также желаю прочесть их и боюсь, что не успею. Пожалуйста, поспешите возвращением к успокоению Дмитриева и к моему.
   За четыре дня я отыскивал Аполлонскую по её адресу на Маросейке. Нашел чиновника, но и он не знал её жительства, а обещал прислать ее ко мне или сообщить, где живет, по свидании с нею на другой день. Еще не была у меня и не сообщала, где живет. Исполню, когда увижу ее, поручение Жуковского, от коего она получила письмо. Я уведомил о сем Жуковского в первом письме моем к нему из России.
   Вчера Погодин читал нам у Карамзиной своего «Петра I», давно не пропущенного Николаем I.
   Сбираюсь с 1-го декабря слушать Грановского. От Валуева получены известия, но все еще из Новгорода, от 12-го ноября. Он ни с места, а намеревался уже ехать через Петербург. Разведай через Попова и Самарина о нем и напиши ко мне всю правду. Вероятно, она будет печальная.
   Что Попов? Правда ли, что не состоится департамент Веневитинова? А он так уверял меня, а я обнадежил Попова. Правда ли, что и в Москву постом будет государь? Тогда бы и мне можно было в Петербург только перед самым отъездом, если вторичного паспорта или подорожной для проезда через Петербург брать не нужно.
   Встретился с Бартеневым князя Голицына. Верить ли ему? Кажется, он был из первых неблагодарных. Князь Гагарин (Сергей Иванович) был у меня вчера. Бутурлин опять начал бурлить и мерзничать к беде для жены и её нежности к родителям. Оттуда не было еще отзыва, а от сына уже более трех месяцев ни слова, ни о нем от парижских сродниц, и не знают, где он? Княгиня Софья Волконская все больна и лихорадкою, и верою слепою в Иноземцева. Пропустят ли стихи Языкова? Пишу навзничь. Засиделся вчера у Мещерских, а сегодня засижусь у Орловой. Вчера лакомился фруктами, подносными у графини Орловой, с коей возобновил знакомство, не в самом конце прошедшего столетия сделанное.
   Булгаков облизывается от медового месяца и не дает уже ни вымаранных, ни обрезных листов для прочтения, а из них только и можно знать о том, что ваши православные на– куралесили с еретиками и еретики с православными. Да перестанете ли из цели делать средство, из души полицию? Прочтите Vinet «Sur l'indépendauce des opinions religieuses»: вот вам кодекс, Монтескье духовно – церковного общества. С Тимом состязаетесь, но его же оружием! Зачем же было выгонять иезуитов? Оставьте мертвым мертвых и живите и жизнь устраивайте духом, а не могилою. Sapienti sat. Обнимаю. Правда ли, что новые уголовные законы уже приостановлены?

   На обороте: Князю П. А. Вяземскому.

981.
Тургенев князю Вяземскому.

   20-го ноября, [Москва].
   Сейчас была у меня Аполлонская и объяснила мне свои желания и обещала прислать завтра записки Измайлова и реестр всем его сочинениям и переводам. Она думает, что их наберется томов на 15. Где же взять книгопродавца или читателей? Она никого не знает; я переговорю с Михаилом Дмитриевым, коего дядя ей благоволил, и с другими деятельными литераторами и, просмотрев записки и оглавление предметов, скажу им, что можно, в пользу обладателя сих рукописей. Но вряд ли что здесь устроится. Кто купит такую надежду?
   Вчера проводил я вечер с Екатериной Андреевной и простился с нею и пред тем у вдовы Орловой смеялся и смешил, как бы за 30 лет. Свербеева получила письмо от Самарина и о Попове, Он записывает его в сенатские секретари. Но это ли часть его? Пожалуйста, дай знать Сербиновичу, что я ожидаю от него ответа и о Попове, которого он уже знает, и на мой запрос, чрез Черняева посланный.
   Писать некогда. Я здесь – как статс-секретарь при принятии прошений, а представлять некому. Узнали, что я обедал и болтал с графиней Орловой – и все бросилось к моей протекции, а и она уезжает в свой монастырь 24-го.
   Пожалуйста, не держите более недели писем Карамзина к Дмитриеву. Сын Александр очень сего желает и беспокоится, что продержите долее, нежели он может позволить. Да и мне скорее нужны письма. Пожалуйста, не задержите!

   На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому. В С.-Петербурге.

982.
Тургенев князю Вяземскому.

   23-го ноября. [Москва].
   У меня служил некогда прекрасный чиновник, ныне статский советник, Соловьевич, после бывший прокурором униатской упраздненной Коллегии, теперь при Синоде, без определенной и прочной должности; да по чину и не предвидится другой. Он желает, чтобы я рекомендовал его тебе, и я тому рад для тебя и для него, ибо знавал его лучшим человеком-чиновником, как и родственника его, моего сотрудника по важнейшим делам, незабвенного Неверовского. Нельзя ли тебе послать за ним, расспросить его, приласкать? Он этого стоит, иначе бы я не просил за него, особливо тебя, ибо твое спокойствие но службе мне дорого, как мое отставное.
   Не имею времени писать; дочитываю записки Измайлова, любопытные, часто умные и хорошо писанные, хотя и не без греха, но ценсура большую часть не пропустит: это XVIII-й век, соединенный с первым отголоском ХИХ-го, но отголоском московским. Какая разница с нынешним, славянским! Подробностей биографических много. Желал бы помочь к напечатанию, по еще средств не придумал. Перепечатывать старое еще труднее. И виделся с наследницей. Кажется, почтенная старая девица, но без места и только живет уроками. Нет ли у вас книгопродавца для рукописи? Здесь для неё и надежды нет, но вы все пропускаете, а здесь Строганов постыднее Красовского, потому что он – Строганов.
   Вчера я нашел Е. А. Свербееву в горестном исступлении. Ей прочли письмо о Валуеве, все еще из Новгорода: он умирал. Она писала вчера же к Попову, чтобы он к нему ехал, но после раздумала, что Попов едва определен: не писала. Узнай поскорее, что Самарин и он намерены делать? Панов едет отсюда к Валуеву завтра, но застанет ли?
   еду сейчас к имениннику Булгакову. Жаль Валуева! Чистый, прямой характер, душа ангела, тосковавшего по отчизне, но с горестию покидавшего и здешнюю ссылку. Прости!

   На обороте: Князю П. А. Вяземскому.

983.
Князь Вяземский Тургеневу.

   23-го ноября 1845 г. [Петербург].
   Сделай милость, надоумь меня, что за Газе, и к какому роду причислить должно: к женскому или мужескому? Понятия не имею и не знаю ни что, ни как отвечать. Письмо возврати. Что касается до Крюгера, буду ожидать их возвращения и уведомления; впрочем, не надеюсь много помочь им, то-есть, избавить их от пошлин, если пошлины будут следовать.
   Ничего нового по делу Гагарина не знаю, но общее мнение здесь за них и против алчности доносителя. По газетам видно, что одиннадцать иезуитов отправились из Гавра в южную Америку. Может быть, и Ксаверий в этом числе.
   Не помню того, что я писал тебе о Карамзине и Гизо. Но, вероятно, я их не сравнивал или худо выразился, то-есть, не сравнивал их характеров, а разве противопоставлял одного другому. Я взял эти два имени, как имена почти современные, чтобы доказать, что по различию обстоятельств и порядка вещей можно быть представителем совершенно разнородных мнений политических и, не смотря на то, быть полезным, нужным и благотворным в круге действия своего; что теории одно, а практика другое; что Карамзин легко мог бы быть во Франции ходатаем и проповедником так-называемых конституционных понятий, а Гизо на месте Карамзина – ходатаем и заступником так-называемого самодержавия. Дело в том, что вы, сколько вас ни есть, все и всех подчиняете одной политической форме и далее этого ничего не видите, а главное, существенное – именно далее, именно вне этой формы, которая сама по себе бесплодна. Вы веруете неограниченно в осуществительную силу, в воплощение слова и вечно гоняетесь за словами. Конечно, крепостное состояние есть во многих отношениях зло, а освобождение – прекрасная цель; по почерком пера вымарать первое. слово из гражданского словаря и золотом вырезать на место его другое – ничего не значит, то-есть, совершенно недостаточно. Посмотри на Лифляндию: там ваша любимая мечта осуществилась; но спроси у крестьян, легче ли им, особенно при неурожае? Посмотри на Ирландию, где несколько миллионов умирают с голода. У нас, когда неурожай, помещики, худо или хорошо, по кормят крестьян. Правительство выдает деньги, открывает порты для беспошлинного привоза хлеба; а английское правительство, которое во многих отношениях высшее и образованнейшее, на вопли голодных ирландцев отвечает, что вышлет им химиков и других ученых, чтобы изучить болезнь картофеля. И что всего важнее, у нас кормят голодных и помогают им не случайно, не из чувств человеколюбия, а по необходимости, в силу вещей, в неминуемое следствие существующего порядка. Спроси у ирландцев, спроси у совести своей, у здравого рассудка своего, а не у духа системы и теорий, чем лучше быть: ирландскими крестьянами или русскими? Из моих слов не следует, что рабство есть лучшее состояние; по следует, что и свобода не есть универсальное лекарство. И когда, в какое время стремитесь вы прибегнуть к этому, по вашему мнению, единственному средству? Когда вся Европа более или менее страждет от язвы пролетерства, и все добросовестные и глубокомысленные умы озабочены опасением бедствий, которые она неминуемо навлечет на все общественное устройство. А вы при этих явлениях чего хотите, чего просите? Напустить на Россию десять миллионов пролетеров. С тем, что сказано о Карамзине, я также совершенно не согласен, да и нет в том логики. Если у Карамзина была душа, то нет сомнения, что он писал «Историю» по убеждению этой души и ума своего; иначе он был бы не только не Гизо, но был бы Булгарин. Карамзин мог уронить себя в истории только в глазах тех, которые односторонним образом мыслей прилепились к одной идее, и то политической, одностороннейшей идее из всех односторонних идей. Все это, то-есть, все эти заблуждения происходят все от того же идолопоклонства словам. Бог не передал людским словам силу своего слова. Человек, как ни кричи: «Да будет!» по света от этого не прибудет даже на сальный огарок.
   Екатерина Андреевна вчера приехала, но я её еще не видал. Сербиновичу передал я твое нетерпение. Государя ожидают сюда к Рождеству.
   Не сердись на меня и дай себя обнять не словом, а делом.

Петр Вяземский Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1837-1845

1837.

794. Тургенев князю Вяземскому.

795. Тургенев князю Вяземскому.

796. Тургенев князю Вяземскому.

797. Тургенев князю Вяземскому.

798. Тургенев князю Вяземскому.

799. Тургенев князю Вяземскому.

800. Тургенев князю Вяземскому.

801. Тургенев князю Вяземскому.

802. Тургенев князю Вяземскому.

803. Тургенев князю Вяземскому,

804. Тургенев князю Вяземскому.

805. Тургенев князю Вяземскому.

806. Тургенев князю Вяземскому.

807. Тургенев князю Вяземскому.

808. Тургенев князю Вяземскому.

809. Князь Вяземский Тургеневу.

810. Тургенев князю Вяземскому.

811. Тургенев князю Вяземскому.

1838.

812. Князь Вяземский Тургеневу.

813. Тургенев князю Вяземскому.

814. Тургенев князю Вяземскому.

815. Тургенев князю Вяземскому.

816. Тургенев князю Вяземскому.

817. Тургенев князю Вяземскому.

818. Тургенев князю Вяземскому.

819. Тургенев князю Вяземскому.

820. Тургенев князю Вяземскому.

821. Тургенев князю Вяземскому.

822. Тургенев князю Вяземскому.

823. Тургенев князю Вяземскому.

1839.

824. Тургенев князю Вяземскому.

825. Тургенев князю Вяземскому.

826. Тургенев князю Вяземскому.

827. Тургенев князю Вяземскому.

828. Тургенев князю Вяземскому.

829. Тургенев князю Вяземскому.

830. Тургенев князю Вяземскому.

831. Тургенев князю Вяземскому.

832. Тургенев князю Вяземскому.

833. Тургенев князю Вяземскому.

834. Тургенев князю Вяземскому.