Избранное. Поэзия. Драматургия
Максимилиан Гюбрис

   © Максимилиан Гюбрис, 2016
   © Максимилиан Гюбрис, иллюстрации, 2016

   ISBN 978-5-4483-0877-2
   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Адвертисмент

   Книга сия, состоящая из нескольких тематических разделов, представляет собой первую эксклюзивную подборку поэтических и драматических произведений автора, находящего теперь, после пятнадцати лет самопроизвольно-предпочитаемого молчания в официальной литературной среде, необходимость, отныне, препоручения продуктов собственного творчества заслуженной и небездарной публичной дистрибьюции.
   Наравне с произведениями, написанными на Русском, в сборник включен, также, ряд Английских коротких стихов и фрагментов, среди которых, к скромной чести автора, литературно-примечательные посвящения к особым ново-календарным датам и темам, и, также, поэтические философизмы. К сему, в разделе Дополнений, помещены авторские построчно-адаптированные Русские переводы, с надлежащими, к тому, пояснениями.
   Отличительность сей книги – её разножанровость; последующие разделы включают в себя произведения крупных форм, в ряду коих: «Сердце Поэта» – романтическая поэма в свете истории погребения сердца П.Б.Шелли, в своём роде, гимн поэтической дружбе; сюрреалистическая драма «Морская Раковина и Духовник», по мотивам легендарного киносценария А. Арто; и пост-модернистическая оригинальная пьеса «Gloomy Sunday», выражающая в себе одну из основных дилемм в чувственной жизни творца искусства.
   К сему: если драматическая импликация символических образов Арто произвелась, здесь, в большей степени, в предмет классического смысла, характера и действа, что вполне бы могло адвокатировать ту, и доселе, нередко кажущуюся абсурдной, амбицию самого поэта Арто, в претензии того на место во всемирной классике драматического жанра; и если, в сим случае, это потребовало некоей сюжетной версификации в пользу более эстетического метода (что, возможно, подверглось бы осуждению самим мастером Театра Жестокости); то, в случае пьесы, автор, совершенно обратно популярной, на сегодня, идеализации истории и линии судьбы характеров, предпочёл изобразить момент данной биографии героя в свете, не приукрашенном, в свете чистого события и, наперво известных фактов трагического исхода, и только это послужило источником представления о композиционных путях инверсии обыгрываемых чувств. (Так, даже Дьявол-Тофель, действующим лицом введённый в пьесу, вплоть до самого финала, не представляет из себя ничего дьявольского в его собственном образе, ибо ему не присуща никакая иная природа, помимо внезапного, феноменального визитёра.)
   В отношении ж общей стилистики оформления текстового материала, по предполагаемому недоумению читателя в соблюдении тут правил Русской письменности и издательского такта, автор заблаговременно отправляет того заглянуть в раздел Дополнений, к грамматическому письму «Мёртвый Маленький я или Высоты Русской Строки», каковое интродуктивно поместить в начале книги автор не решился, единственно, лишь во избежание педагогического тона в начале сборника.
   Во всемирной истории Русской литературы и книгоиздания, это уже вторая книга сего автора, где находят место все Принципиальные Озаглавливания, по его мнению, необходимые для поднятия авторитета Русского языка и, в нём, Самоутверждённого Собственного Смысла.

       Автор.

Поэзия разных лет

Малый Поэзиум
Сборник коротких произведений

Вечность

     …Вечность темна и неясна,
       Но вот, возникает в ночи свет звёзд,
       Преисполненных неги страстной,
       Возымевших от Зеркала
       От глаз человеческих,
       Любящих,
       Ласковых
       Судеб…

(Из уничтоженной поэмы 1994 г.)

В паузе

     Когда падает вся наша слепая тоска
     В бездну случайных мгновений, —
     В стороне от привычных реприз судьбы или зеркала
     Найдётся кружащей памяти след;
     Эхом сполна не постигнутой, —
     Потому не отторженной
     И кротко смеющейся чрез прошлого плач, —
     Безобъяснительной нежности
     Встречаема временем скраденная фраза
     О нелепом конце одной из божественных шуток,
     Иль постылых трагедий,
     Иль ко вкусу банальных фрагментов
     Не пришедшихся, неуместных ролей.

     Подспудная правда в том – видно, лишь
     Преходящая несостоятельность слова
     В комедии растрат чувственных,
     Аль, тёмного смысла исполненных, иных сожалений,
       Аль слёз…
     Остаётся, пожалуй…
     Беспричинно лишь наследовать Паузу, —
       Где Легчайшее паузы
     Плещется в свете, неумолимо и всегда,
       Враз застигнуть готовых,
       Ненадеянных метаморфоз…

(Декабрь 2002; Лондон)

В театре звука Сати

     Времени непомерность,… и…
     В стремлении пространного шёпота,
     Колышется ныне переплеск лишь клавишной грусти —
     Этакая степень утраты, быть может, собственных фраз,
     Сошедших к глубинным началам
     На сегодня обличаемых тайн:
     В театре звука Сати [1 - Эрик Сати (17.05.1866 – 01.07.1925), Erik Alfred Leslie Satie, Французский композитор-модернист, один из ярких представителей авант-гарда нач. 20 века; провозвестник прогрессивных жанров минимализма, сюрреализма и театра абсурда.],
     Сцену долгих ночей обнажая,
     Подъят уж занавес; —
     Плачет, чрез танец играя,
     Немая фатальность
     В сей час…

(2003 год; Лондон)

Колдовство Грусти

     О, страсти образо-рожденья в шаре:
       Огнь лунной сферы;
     Мыслей черты во трепете теней, в оглядствах часа:
       След немых художеств;
     Все-призрачность, ко знаку места, вспоминанных сродств:
       Иссохшее плодово древо;
     Намёк о предначале жертвоприношенья скорби, в первом:
       Свет нощных свечных таинств;

     В даль – пере-представление, сторонне телу, —
       Проблески забыта мира;
     Признание, стремимо в одиночества пеансах, —
       Жизнь изолганной правды;
     Глубь-проклинание о мерах мер и бреднях, —
       Сердце в крыльях ночи;
     Искус о новом Дне и об освобожденьи вечном,
       Чудовище пред Детством на коленях.

(Июль 2006;
Дача в Зимняке, под Серг. Посадом)

Белейшее АМО [2 - Амо – в переводе с Латинского означает «любить».]

       Это белесое солнце…
     В час снежный напомнишь мне, сколь настроению туч
       Подвластен забывшийся.

       Этот туман во глазах,
     В едва желтоватых расплывах, карандашных дерев
       Что сокрыл берега, —
       Далью сгустившийся день.

       Гирлянды немых снегирей,
     Как сонм кардиналов, под лай неприкаянной суки вдали.
       Художник Небес,
     Не нарочно ль ошибся в выборе тонов совестей? —
       Ты —
       Восходящий на холмы небес,
       Это твоё манное, твоё пасторальное АМО,
       Это белесое солнце…

       Ошибись ещё раз, Художник, в выборе средств, —
       Ты напомнишь мне,
       Сквозь полуденну времени рваность,
       Это, как если бы, помутненного Ангела
       Заново
       Стремление в Светлость.

(Февраль 2008;
Дача в Зимняке, под Серг. Посадом)

На смерть Зимней Бабочки в остывающем Доме

       Ты непременно умрёшь,
       Ты уже умираешь;
       Боязливая нежность твоя, не знаешь,
       Не вкусит пряность тёплых ветров.

       Небесного рая не видишь,
       В землях очей не сомкнёшь;
       И летаешь, знамений и жалоб не зная, и ждёшь
       Погибая, совершенную в мире любовь.

       Зимний дождь умаляет,
       В хладе играет чувство тоски; —
       Ах, прости, милый Принц тебя не узнает
       В сонном коконе жизнь не прельстит.

       Слишком ранне созданье,
       Дом пустой не схранит грёзы души;
       Куколкой твоя память не станет
       В сожаленной грусти злата вершин;

       Ты теперь умираешь,
       Обречённо созданье, умрёшь;
       В часах, счастьем обманута, слепо витаешь, —
       После ж,
       Амбиентно,
       В непрожитый завтрашний день упадёшь.

       Лёгкая трепетность на холодном стекле;
       Глядя вслед змеистой тропе,
       Будто б вновь в мёртвую осень,
       Ты засыпаешь.

(01 марта 2008,
Сергиев Посад – Москва, в пути)

Розовое в Голубом

     Такой красивый закат.
     Небо розовое и голубое,
     Как одно из настроений любви;
     Розовый чёлн бриллиантовых снов.

     Розовый бог, в голубом, розовый мир.
     Влекущий берег в арабесках небес;
     Лучисто мерцающий бриз и
     Розово-ласковый бред.

     Такой красивый исход.
     В волнах ожидания сумерек —
     Голубой, по воде точно, голубой бег.
     Играющий в звон розовый воздух,
     Как небесно плывущий ребёнок,
     Сокрывший свой смех.

     Розовый миф, голубой жажды миг, берег…
     Розовый свет в глазах, поющих цветы.
     Какой красивый, – цвета Голубой, может, Розы, —
     Будет однажды День,
     В котором вновь Я, и есть ты.

     Я… голубое в розовом… Ты там…

(Сентябрь 2009; Москва)

Страсти по Созиданию

     Зачем Я так хочу писать?
     Стать боле полнозвучным для себя?
     Я ли хочу сказать себе всё то,
     Чего не ведали мои глаза,
     Чего твои глаза знать были неспособны?
     Прежде? В Прошлом?… Завтра?

     Я ли пишу Тебя?
     Тебя – всё То, чего столь этак не хватает мне во днях; —
     Ты состоишь из недосказанных ещё слов,
     Их вздохов,
     И их красок…

     Ты обещаешь мне влюблённые глаза друзей?
     Ты даришь мне шанс обладания своим преображением…
     Я – жизнь иль маска слов в Тебе?
     Любовь в Тебе?
     Здесь, на земле? На небе?

     Я ли дышу, влеку иль изгоняю?
     Печаль или чарующ свет?
     Знаменья и созвездия в душе ответной,
     И вереницы бриллиантово-прекрасных лет,
     Аль лет, – во станце скорбей, – незабытых,
     Драматически-заветных,
     В коих, всё ж —
     Твоя улыбка…

     Я – Твой?..
     Я – Кто, в секундах зыбких сих?
     Я источаю боль аль смех собою?
     Я порождаю… Всё? – Всех женщин, гениев, героев,
     Всяк непрощённый или искупленный грех,
     И… всяко чувство в Тех, отдам сердцам чудовищ и изгоев,
     Кто искусится
     И поступится Тобою вслед?

     Я созидаю Бога…
     Я созидаю Жизнь аль, снова, Смерть?

(02.02.2010; Москва)

Крест Моцарта

   /Для Г. Потоцкого,по поводу создания им
   памятника Моцарту в Австрии/

     …И говорить ещё им впредь о ранах и о смехе…
     Вновь предлагать дешёвый яд [3 - «Не хотите ли табачку?» – так, в обидной форме, некто г-н Лангенмантелъ, раз, позволял себе отпускать шпильки в адрес Моцарта, тем самым, указывая, будто, на низшее положение пред собой этого гения.], и снобствовать, и сеять лесть; —
     И, в моде дней, не верить, в час напрасной их потехи, —
     Им не верить в то, что аж и в малой боли гения, Есть…
       Злато [4 - «Он ведь не из золота, а из меди» – так обидчик нарочито пошло говорил о золотом кресте Моцарта, издеваясь, что может купить такое, и, тем самым, особенно оскорбляя кавалера Ордена золотой Шпоры.].

       Сонм Стерв. Контральто. Скрипки, косовато. [5 - «Если б я мог отучиться от этого проклятого писания наискось!» (отцу в Зальцбург, Мангейм,18 дек.1777). – Замечательное пособие для образованных моцартозиторов, если тем представлять саму дилемму такого рода и её нотную анатомию, и то ещё, как бы мог Моцарт, в натуральности своей, научаясь тому и более, музыкально т. ск. «отучаться».]
       «Смех и грех. Крест. —
       И, в повтореньях такта, —
       Смех и Крест.
       Смейся, смейся, Крест!»

      …И возвращать ему, по долгу вечности, залог науки:
     И цену яда опускать их до морали блудных скук;
     Хватать за лисий хвост [6 - «Она – мой друг, значит, и Я тоже… Ибо она – та, у кого в заднице торчит лисий хвост, а на ухе висит острая цепочка от часов, на пальце же —красивый перстень; Я это сам видел, да порази меня смерть, если Я вру, несчастный Я человек без носа.» (Отцу в З., Мюнхен, 13 ноября 1780). – Этот несравненный пример освобождения Поэзии из-под её гнётов, также, написан наподобие акро-стиха, где в определённых словах читаются только первые буквы, в сумме дающие слово «фаворитка»; – мне бы хотелось знать, в какой музыкальной текстуре, в уме, ему писались эти строчки.], и нос выделывать, на муки
     Обрекая круг их, делая шутами грёз и своего вдруг…
       Злата.

       Вступает Дух. Страх Стерв. Viva moderate. [7 - Viva moderate – Я подчёркиваю здесь этим усиление темы, торжественность муз. тактов, (произвольное мини-либретто к каковым Я успел сочинить в пространстве и во времени этого стиха), а, также, на поэт.-музыкальном, свойски-игровом языке, Я указываю читателю на момент изменения темпа в рост.]
       «Смех и месть. Крест. —
       И в скорость, в повторенье такта, —
       Смех и Крест.
       Смейся, смейся Крест!»

     …И нотам воспарять, игр торжествуя все-продленность,
     И музыке нестись, точь будь под шпорой лунному коню,
     И Кавалеру юности и сердца, там, златом одарить Вселенную…

(02.09.2010 – 07.09.2010;
Дача под С. Посадом)

Из Сожаления

     Вернись, вернись ко мне, из той Мечты,
     Какую погубил напрасный старый День
     И злое там… Вернись, мой богоравный Смех.

     Явись, явись мне, через хлад ночей,
     Что был создан средою Страха там
     И ложью снов… Явись, мой все-свободный Мир.

     Проснись, О, великолепье дивных глаз;
       Прими сию Печаль;
     Пребудь со мной, О сокровенна Даль Любви,
       Узнай свою здесь Тень.

(16.09.2010; Москва)

Тёмные Воды

     Там Древо и Луна его, Свет их обоих в ветвях…
     Других там пути: путь Реки и синей, в ней, Тени;
     И птичий шёпот… о них;

     Маленькой рыбки, летящей, нежен сколь поцелуй;
     Поверхностью вод отражённый изгиб милого тела,
     Мгновение вод – игрою маленьких губ…

     Мысль по воде…
     Грустящий матовый берег в редком тумане звёзд; —
     В контуре Ночи всплывает сребристая Тема
     Другое отражение здесь.

     В октавности волн, стороною небес покачнувшись,
     В Завтра уходит река;
     В прошлое звёзд…
     Позже, наверное, снова кто-то умрёт здесь,
     В стихах.

(27.09.2010 – 03.10.2010
Дача, Сергиев Посад)

Эклипс [8 - Сия поэтическая кармина была инспирирована явлением затмения 2010 г.]

     Иное существо, Принц не помышленных Часов,
       Бог иcтемна натур из-под плаща,
       Из мысли, скраденной по свету Смерти,
       Мыслью станет Света.

     По гласу Ново-коронованного, в Час Палача,
       Исходит новая печаль…
       Там Смех.

     Там Око… Любовью слепленная Тень
     Раздваивается по углам великого пространства;
     Фантасм и Тризна правят тайным государством;
     На Землю кособоко снизойдут слепые Небеса.

       Глазами хищных птиц,
       Над трупом мертвеца —
       Мир звёзд.
       Не слепленное хлебом, там пребудет хлебом,
       Как предание.

       Там голосами хладных лиц,
       Над кладом изо льда – страх слёз;
       И многие уйдут…
       И будет жить другое осознанье. [9 - В другом варианте, сия последняя строка может звучать, как: – «И нужно ль будет им там ваше пониманье?»…]

(22.12.2010 – 27.12.2010; Moscow)

Завещание Поэту

       (В мыслях об Освобождённом
       Прометее в Искусстве [10 - Поэма П. Б. Шелли «Прометей Раскованный» до сих пор является для меня образом поэтического благородства и нравственности, и хотя взгляды и вкусы меняются, – как меняется, впрочем, и космогоническое представление наше «о слове, его масштабе и методе», – в сочинении этого произведения, воображение моё невольно относилось той из ассоциаций, в какой мне виделся «Прометеистический» образ Поэта (вновь, как первоучёного и первоэтика, и первоиспытателя) уровня интеллекта, мной непостигнутого, непредвиденного, таковым становящегося из расколотых остатков нашего поэтического знания от сегодня. – В данном моём произведении, художественное своё воплощение нашли некоторые из поэтизированных идей этической концепции арт-фатализма.]
       Истинной Поэзии Будущего
       Посвящается…)

       …В Тебе потом —
     Всё то, чему вдруг никогда не прослыть Нелюбовью;
       Смирись, улыбайся, люби это снова;
       Или только играй…

       Ты
       Само Совершенство
       Не постигнутой жизни в степени Сердца;
       Ты
     Сама Не-Отторженность в степени Свободы Конца;
       Последнее Знание;

       Грёзы желаний, не устрашённые явью;
       Цветов и пространств их далёкая тайна;
       Гласа – в призраках судеб и дней – начинанье;
       Одушевлённы движением в тебе небеса; —
       Первое Чувство.

       В тебе – почитание,
       В тебе
       То, чем после назовётся искусство,
       Которого восхищенны глаза ещё не видали,
       Не слышал и слух, не ведал и вкус; —
       Не постигнуто мыслью иль осязаньем,
       То, чего всё ещё никак не бывает
       На свете —
       Искусство
       В Тебе.
       После тебя.

       Но в том – Ты весь.
     Раскаянья обо всех несвершённых признаниях, вместе
       С прощанием о наивной прелести здесь,
       Навсегда,
       Навсегда испытанной.
       О пространстве скитанья дней и о солнце,
       О времени человечьих теней и о сродстве
       С природой, узнанной
       По свойству,
       Так, и обманному в ней…
       Ты – сон и елей,
       Свет и Ночь,
       Свет и Плач
       Живых лет и их весен.

       Меланхолии, грусти царство твоей,
       В чудесных приливах
       Редкостной песни, —
       Созвездно
       Заветным пространствам умилия
       В слезных Сумерках чуткой Эмоции.
     В преступленьи веленевом, мифотворного сходства
       Таинствам
       Всех торжественных превосходств, —
       Не во Зло, но о Зле, —
     Бесподобство схороненного, в свадебных тризнах
       Девственных пауз,
       Дления
       Бессмертного Голоса.

       Восчеловеченный мир
       Там;
       Возвеличенный такт [11 - В слове «такт», здесь, имеется в виду человеческое чувства такта.];

       Осознаваемый рок
       Тут;
       Воссотворяемый круг;

       Воспредставленна речь
       Так;
       Воспространствленный нрав;

       Восславляемый миг
       Вкруг;
       Воссочувствован Человек.

     Стереотип ограничения правды о свойствах свободы в тебе —
     В несопротивляемом слове твоем, как во вздохе… по всем тем,
       По ним всем,
       По всем, —
       Прехожден,
     В наслаждении ненадуманной Воли, в вердиктах Любви,
       По принятию
       Вновь не ульстивленной мысли.
       Слово открыто тобой для внезапного гостя
       Из мира непредвиденных Судеб.
       (Впусти, с тем.)

         Ты
     Само движение Красоты в превзойденном пределе;
         Ты
       Его и рожденье и смерть;
       В Человеке ново-обретенных Пределов,
       Вновь беспредельное —
       Первое Знание.

       Умереть…
       От одного только лишь невниманья;
       Проклясть цену слова чрез зло ожиданья;
       Изменить меру Бога в сердцепрощаньи
       С… Ты, как сам по себе, – для него этот путь; —
       Фатальное Чувство.
       Беспредельное.
       Estin. [12 - Estin – «существовать» (Др. Греч.)]

     На могилах грёз твоих взрастает драгоценный, наиболее, цвет.
       В сонме снов твоих пребудет завет
       Для нового вселенского сердца
       О том, как сметь и суметь
       Принять То,…
       Чего на свете вновь ещё нет. —
       …Эссенция…
       Суть Искусства.

(03.02.2011 – 08.03.2011; Москва)

Когда окончилась Война

       (К 66 —летию окончания Второй Мировой
       и Отечественных Войн 1939—1945 г.г.)

     Когда окончилась Война,
     Был после снова день Её [13 - Как известно, даты окончания Второй Мировой Войны и Великой Отечественной Войны в России отличаются на один день и есть, соответственно, 8 и 9 мая.];
       И спрашивал он Мир, воскресший:
     Достойно ли отомщена
     Зло-память, что в видениях,
       Знамёна взносит средь умерших?

     Мир новый отвечал тогда:
     Война есть прежняя страна,
       И время той грозит мне встречно;
     Ему коль не сломить тебя,
     Мне тоже пусть не ведать сна; —
       Да будет новый смысл сей вечен.

     Войны тогда сын – новый День —
     Страну отвёл туда, где Мир;
       Над Прошлым в склепе, Смерть взгласила [14 - В параллельном ходе мысли, обратно гуманистическому контексту стиха, мне вспоминаются, также, слова Гитлера из «Майн Кампф» о том, что «большее развитие своё идея фашизма найдёт именно в тех странах, которые наиболее сильно пострадают от этого».]:
     От солнца разве ль скрыта тень?
     Но там, где монстр прочит пир,
       Новой стране – две ваши силы.

     …Они и до сих пор живут на свете,
     Деля пространство-время в том завете.

(08.05.2011; Москва)

Стремление к Звёздам

         /Друзьям прогрессивных 90-х, сего XXI века,
       Живым, или покуда ещё мёртвым,
       С любовью, посвящается…/

     Когда мы жили только лишь словом,
     Мы, не правда ли, мы любили всегда иные слова;
     Когда мы жили только лишь смыслом,
     Нас встречала в людях вокруг пустота;
     Когда мы откинули смысл,
     Нас стали учить наши освобождены тела;
     Когда мы предали раз глупое тело,
     Сознание превозмогло отрицание дня;

     Зачем мы потом прославляли Отрицанием тело!
     Зачем мы взяли Отрицание за принцип в смертях?!

     Нет-нет, не все доживали лишь только до сорока.
       Нет же и нет,
     Не все переживали всю свою жизнь вслед смолкающим Нам.
       Да. —
     Но в нас тогда это было стремлением к звёздам;
       В нас
       Иных,
     Это ещё живо в стремлении к человеческим звёздам;
       К живым, истинно,
       К самым живым, неподкупным,
       И неизолганным, в истине,
       И где бы то ни было, в оргазм или в страх,
       К истинно человеческим,
       Любящим,
       Тем чувственным
       Звёздам.

     Нас, уж после, стали встречать Новых Времён слепые глаза.
     А-га… Так, когда мы любили ещё друг в друге себя,
     Горизонт стал замыкаться линией стемненного круга;
     Когда мы перестали в зеркалах грёз искать близнеца,
     Мир и Свобода в тех, в новых, вновь убили друг друга;
     Мы тогда стали учить в живом мертвеца,
     Мы тогда стали палачами и тризнами вокруг Лжи и Испуга,
     Этак, во избежании обесцененных слёз,
       Да. —
     Но в нас тогда это было, также, стремлением к звёздам,
       В нас
         Иных
     Это ещё живо в стремлении к человеческим звёздам;
       К самым живым,
       Неподкупным, освобожденным
       И истинным, в суицид или же в кайф,
       Человечески-истинным, любящим,
       Чувственным, full-life
       Сверх-чувственным звёздам.

     Когда мы станем жить потом только лишь вздохом,
     Снова тайная страсть станет душою в словах;
     Когда мы сокроем усталость, в след, грубым смехом,
     Философская даль томной тенью пребудет в глазах;
     Когда выцветет после паденная тень,
     Фантастичная гордость вздрогнет небом пред входом; —
     Фантастичная, безнадёжная лень —
     Будет тот день в оный раз,
         Да,
     Но в нас это всё же останется стремлением к звёздам,
     В нас иных это вспомнится в том же стремлении к звёздам,
       К тем же живым,
       К тем чувственным, неподкупным,
       К тем свободным, воистину свободным,
       Человечески-любящим, и истинно
       Бесподобным,
       Жизне-влекущим,
       Истинно-любящим звёздам.

(23.10.2011; Москва)

Чаадаевский Плач [15 - Название стихотворения – именно, «Чаадаевский плач», не «Плач Чаадаева», а потому сие несёт упоминание о самом Чаадаеве, разве что, лишь только подспудно, в той прежде мере, в коей наши с ним, с Чаадаевым, западнические убеждения имеют некую, одну здесь, безвременную почву.]

     …Нет, Я вам не лгу, Я не люблю Россию…
     Я страстно не люблю и ненавижу ту,
     Да-да,…Россию,…дух мой что лишает сил, —
     И пусть, в том, слышится вам плач Мессии,
     Пусть, в том, обратно б меня люд поносил.

     Я страшно, страшно ненавижу Её ту,
     Которая есть враг здесь всей моей науки,
     О, сколь же не люблю Её Я эту простоту,
     Которая с меня снимает голубые брюки
     И оставляет голым в валенках в углу.

     О, ненавижу, не терплю Её Я ту свободу,
     Какая предлагает веру несть, как бремя слёз,
     Какая служит лишь грошу на полмечты в угоду:
     На зависть в полдуши – царю, и в полу-честь – вору.

     Я не люблю тот Оной вредный темперамент,
     Кой прочит долгу быть перед чужим стыдом,
     Я не приемлю тот Её собачьих чувств регламент,
     Где мера правоты утверждена слепым скотом.

     И мне не нравится Её тот в блеф менталитет,
     Кой прочит дутым гонором огородить страну,
     Тот «нравственный», по бабке сказан, «паритет»,
     Кой, в ссудах зависти, казнит прекрасную судьбу.

     Но Я… люблю, да… думаю, что всё же Я люблю:
     Какую-то, должно быть, Ту одну Россию —
     Страну, фантазию – средь всех иных Россий,
     В какой Я смело отдаю свой смысл вниманну дню,
     Когда приемлю настроение Её или стихию, —
     Когда не сомневаюсь, что всё то, что говорю,
     Не вымышлено мной, что не кривит мою стезю,
     Что восприемлет истинный мой ум и стиль,
     Что уж никак не враг того, что ищет быть собою; —
     Когда греза о Продолжении не венчана с враждою,
     Один лишь только Я вопрос себе, во вздох, и задаю:
     А именно: – Где ж оная, Такая, среди всех россий?

(10.11.2011 – 06.02.2012
Москва, Россия)

Ангел Западных Крыл

     «…Ничто не способно заставить Ангела Неба
     поступиться собственной свободной волей, —
     ничто не в силах заставить его поступить
     не в меру присущей ему Мудрости и Любви;
     ничто не в силах изменить его вечную орбиту,
     ничто не заставит его отвернуться от своей духовной земли,
     от небесной земли, данной ему его Высшим духовным Солнцем.»

(Авторская ретрактация мест из Э. Сведенборга)

     Ангел западных крыл,
     Ты приносишь мне весть;
     Воссоздаёшь мой чувственный день,
     Белым воссотворяешь свет.

     Бездна сердца времён
     Взносит тебя в мою даль;
     Сколь роскошен твой мир в очах, —
     Сколь пленительна твоя глубина!

     Дотянись до меня,
     Ангел таинства грёз,
     Донесись к солнцу сна,
     Залети в мой предел;

     Обратись миром вех,
     Обернись смерти вкруг;
     Эта стройность свободных начал…
     Эта гордость разомкнутых стен…

     Вдохновение смелых ветров
     И cоздание новых небес;
     Это – воля твоя ко мне,
     Это вечная воля пространств, —

     Силой чувства свободных эпох,
     Волей к жизни страстных детей…
     С ранних звёзд снисходит любовь,
     Ангел западных крыл, в тебе.

(18.12.2011 – 24.12.2011; Moscow)

Театр

       (Александру Федотову,
       сумасшедше-авангардному
       режиссёру и моему давнему другу.)

     Таков он есть Театр Жизни: – поведенье ль…, смерть…
     Рок – всюду слишком частое явление, и если захотеть
     Смотреть одним, как если б, свысока в бездонный грех,
     В других тогда увидеть сцену испытанья смехом.

     Бог смеётся наиболее раскатистее всех.
     Как правило, жест в междометьях объясняет его суть;
     Он мог бы пережить ещё один бред иль успех,
     Но он… Он снова алчет жертвы, коей не избегнуть.

     Ах, нет? Не потому ли там не жертвенны другие
     Столь счастливы использовать вдруг всякий денный блеф,
     Чтоб предоставить Жизни-Скуке извинения любые,
     И выяснить, кого манит здесь прорва Дама Треф?

     И, вот, он – выбор сделан! Друг по самопроизволу,
     Известно, вынужденное есть, в целом, существо.
     Красавицы тоски пусть опускают очи долу,
     Там в ожидании страстном чудо-принца своего.

     Какая ж суть! – Ах, все банкноты из кармана грёз,
     Все радости в дверях, все одержимости от века…
     Ни Бог, однако, ведь, ни Смех не омрачат вопрос,
     Что есть там утро вечно-молодого человека [16 - «Утро молодого человека», одноактная пьеса Островского, вполне объективно, может быть отнесена к ярким произведениям наираннего Русского абсурдизма. Режиссёру, кто был способен представить эту пьесу в совершенно новом, современно-психоделическом ракурсе, от меня искреннее уважение. – Тем, кто не знаком с этой вещью Островского, очень рекомендую прочитать сие с точки зрения перспективы прорыва в человеческую утопию.].

(нач. 09.02.2012 в Москве —
законч. на даче 12.07.2012)

Видение Ада Цепей
(Ничто не есть проданно впредь…)

     Бездны давней хладны времена;
     Огромная гора, и там на ней,
     Окованный в цепях, тот Образ,
     Подымавший стылых своих глаз
     Архангела ресницы на меня.
     И, страх – не страх? – У стоп его там
     Виделся мне… котелок, чернее
     Что был сотканного бездной мрака; —
     Да, котелок, как с Нищего главы
     Иль Мима улиц, или Музыканта,
     Отшедшего к теням, в мечтах трубы.
     И только вслед видение Руки,
     С ладони коей соскользнула горсть
     Нетленна злата; металичен свет
     Его тогда-то, – вдруг от монет
     Исшедший разом, – озарил сей вид;
     Тогда Я видел, предо мной стоит,
     Уж боле не безглазо, Анти-Стыд,
     Но он в растопленных очах, – да,
     Он – ещё Страдание: Он… плачет?
     Нет, он по себе лишь есть Палач.
     И, вот, тогда повелевает Он
     Руке громадной натянуть ту цепь,
     И так, чтобы впивалась в грудь
     Она, чтоб тела разорванна ткань
     Вкруг изливала бы кровь голубую;
     Тогда услышал какофонию Я злую,
     И то был смех тех дьявольских монет,
     Безумьем исходивших в котелке,
     И…«Нет!», там трижды «Нет» кричавших,
     Страшно извергавших в смехе смерть: —
     «Нет, о, ничто ни есть проданно впредь!
     О, нет же!» – О, не так, как прежде,
     Я к нему смотрел, и этак видел,
     Что этой истиной владеет Мститель,
     Ещё злой Рок, но не Освободитель…

(10.12.2012, Москва)

Гимн сезонно-мечтанных Смен
(Вскоре; Ускоренное; Скорость)

     Скоро начнут просыпаться деревья,
     Скоро солнце играть примется небом,
     Завороженным птицам – вскоре плыть во приливах света,
     Весь мир обратится в круг насыщенной песнью.

     День в объятиях тени станет плескаться лучами,
     Расстояние сфер смерено будет в скорости утра;
     Скоростью цвета там создаётся царствие ветра,
     Преисполненность жизни – в скорости движения ночи.

     Настроения чувств ускоряют пространство;
     Романтических истин ускоренные одиночества
     Преисполнены зовом, преисполнены юностным свойством,
     Ускоренные судьбы, встречно скорости смысла….

(01.03.2012 – 03.03.2012, Москва)

Слова, красивые слова…

     Слова, красивые слова,
     Что говорите вы всегда,
     Они чтобы судить и клясть, —
     Чтоб были оне точно плеть
     В руке Насильника Судьбы?
     Иль есть они признание небес,
     Так, в каждом из живых,
     Кто не пришёл втоптать здесь
     Честный смысл Души естеств
     В отвратну грязь Анти-любви,
     Где только порицание и месть,
     И… месть там, всюду, повсеместно?

(08.03.2012; Москва)

Министрант

     Добрый друг, министрант [17 - Министрант – мальчик, прислуживающий священнику в Католической церкви; министрантом может быть любой из мальчиков, кто учится урокам катехизиса, и кто добровольно изъявляет согласие присутствовать при богослужении; многие из нынешних, хорошо воспитанных персон Европейски-Католического социума, из выходцев Католических школ в Европе, были в детстве, также, вольными министрантами.],
     Сколь белы ваши дни,
     Сколь легки ваши мысли
     В белой одежде —
     Министрант новой жизни
     В первой надежде.

     Ваш злачёный собор,
     Господин министрант,
     И вся память потом
     О жизни безгрешной, —
     Этот вяз, этот двор
     Этот чёрт иммигрант; —
     Это, новым уж днём —
     В фантазии вешней.

     Мир, взрослеющий в вас,
     Честный друг мой, – мечта,
     Кой движенье, в любом
     Измерении, прежне:
     Это – искренний час,
     Это – чувств красота,
     В океане ж людском —
     Дум гармония смежных.

     Весь ваш опыт души,
     Приключенья во днях,
     Вся любовь добрых дел,
     Все признания в судьбах —
     Чтоб злой свет не внушил, —
     В миром чтимых словах,
     То прейденный предел
     Жизнетворчеств пусть будет.

     Вспоминайте ж мечты,
     Добрый сэр министрант,
     Вспоминайте их ход
     Что казался игрою;
     В правдах всей Суеты,
     Рок – злых тщет протестант,
     И свершений исход
     Свят ценой золотою.

     Добрый друг, министрант,
     Сколь белы ваши дни,
     Сколь легки ваши мысли
     В белой одежде —
     Министрант новой жизни
     В светлой надежде.

(19.05.2012 – 23.05.2012; – Moscow)

Столь неиспорченные женщины…

     Столь неиспорченные женщины…
     Сей коварный, деликатный жест. —
     Всё наказание для взглядов
     Тех, усомнившихся в весне;
     Трагедии всех, с тем, отверженных
     И мстящих за глаза, – всех тех,
     Кто вами не любим и не утешен. —
     Сколь неиспорченные женщины, —
     Сколь, этак, час раскаяний в вас грешен.

(25.05.2009 – 25.06.2012. —
Нач. в столичном кафе, законч. на даче в Зимняке)

Крепостная Графиня

       / Её артистически-графской светлости
       П. И. Жемчуговой-Шереметевой [18 - Прасковья Ивановна Шереметева-Жемчугова (1768 – 1803), из семьи крепостного кузнеца была взята на воспитание в графский дом Шереметевых, где, обучаясь всевозможным искусствам, стала, впоследствии, воплощённой легендой сцены в памяти высшего императорского света и челяди. Оставаясь в крепостном театре, она в течении 17 лет хранила верность своему возлюбленному – графу Н.П.Шереметеву; – в 1798 г, она получила вольную, и три года спустя они обвенчались в Москве; – однако, родив сына Дмитрия, через 20 дней она скончалась. – «Я питал к ней чувствования самые нежные, самые страстные… долгое время наблюдал я украшенный добродетелью разум, искренность, человеколюбие, постоянство, верность. Сии качества… заставили меня попрать светское предубеждение в рассуждении знатности рода и избрать её моею супругою. (Из „Завещательного письма“ сыну графа Н.П.Шереметева).]
       Посвящается… /

     Ещё продолжаются аплодисменты, графиня; —
       Сплетни, овации, – слышите?
       Актриса, крепостная актриса…
     На сцене, полной цветов, дышат ещё декорации:
       Все воздушные образы смысла [19 - В 1860-е годы в Кускове (с 1960х гг. – район Москвы) был создан «Воздушный Театр», из подобного типа театров, представление о коем единственно сколько-то сохраняется там и поныне. Спасённые чертежи и акварели истинно свидетельствуют об оного проекта исторически-архитектурной уникальности. В годы владения усадьбой Николаем Петровичем Шереметевым, когда на сцене театра ставились многие видные пьесы и оперы, русские и зарубежные, «Воздушный театр» в Кускове, по праву, назывался одним из чудес культурного Европейского света.];
       Ах, Графиня, живая графиня….
     В небесных мечтах и фантазиях, true artistess,
       Художества высшего грация;
       Невеста, роковая невеста;
     В изысканной фразе – незабвенные все вариации
       Верной песни, нежной любви;
       Ах, графиня, неземная графиня…

     Моя дорогая, моя золотая графиня,
       Сколь чудесен в вас этакий свет,
     Этакий тон, моя душа, дорогая графиня,
       Сколь редкий в вас чувства портрет;
     Се вольно в художнике, и в крепостном [20 - Придворный художник Н.И.Аргунов, великолепный художник, также, из крепостных; впоследствии, получил отпускную, или вольную, оставаясь на службе у графа. Наиболее примечательные полотна его – портрет Екатерины Второй (кой и до сих пор в Кускове, кой – из всех мною виденных портретов императрицы – наиболее живой в его ненаделанной натуральности, истинно пленяющий женской грацией и красотою) и портрет гр. П. И. Шереметевой (посмертный портрет беременной), написанный в удивительном мистическом свете.],
       Чистым демократичным сюжетом;
     Се танцует как будто бы кремовым сном
       В той [21 - Шлыкова Татьяна Васильевна, по сцене Гранатова (1773—1863гг) – прима-балерина крепостного Шереметевского театра, коя являлась ближайшей подругой П.И.Шереметевой, свидетельницей на тайной церемонии их венчания с графом, и, по смерти графини, получив также вольную – наставницей сына их Дмитрия, крупнейшего из меценатов своего времени.], чьи па стали дружбы заветом;

     Свет Мальтийской Звезды, венчанна любовь —
       Ореол истой страсти в искусстве;
     В Тайном свадебстве душ [22 - Как было сказано выше, граф Николай Петрович Шереметев, командор Мальтийского Ордена, обвенчался со своей будущей супругой, его бывшей крепостной актрисой, тайно, в избранно-малом кругу свидетелей, – в тайне от отца своего и от придворного света.], завещанная Новь —
       Честь герольда вечных Такта и Вкуса.
     Лести чуждый сонет, Ариадниной песнью
       В мир Свободы ведёт поколенья,
     И Признаний Душа вестью полнится здесь
       О питавшем мечту Вдохновеньи.

     Ещё продолжаются аплодисменты, графиня; —
       Всплески, овации, – слышите?
       Актриса, легендарна актриса…
     На сцене, полной цветов, вновь вздохнут декорации:
       Все воздушные образы смысла;
       Графиня, столь земная графиня….

(20.06.2012 – 03.07.2012;
В Зимняке под С. Посадом, на даче)

Безызвинительное

     Мы будем, раз, и вновь, благодарить всех тех,
     Чья жизнь в перспективе извиненья:
     Безызвинительно-прекрасной станет, с тем,
     Вся в нас, свободная сомнений их, любовь…

(20.11.2012 – Москва)

Страсти по Вертеру

   / В перечитывании Гёте /

     Милый, добрый Вертер,
     Ты должен убить себя, друг мой.
     Добрый романтичный влюблённый,
     Тебя просят уйти.

     Святой Валентин, честный Вертер,
     Увы, светит не по тебе.
     Благословенье льётся в твоё окно,
     Но пурпурная блядь не с тобой.

     Ах, она смеётся с другим, Вертер; —
     Под утро, она – демон бессонных грёз.
     Весь мир, как перевёрнутый отвратно гей;
     Твоих им не нужна глубь высот.

     Ей не нужен такт твоих высот, Вертер,
     Ей не нужен голубой такт сердца;
     Ты должен убить себя здесь:
     Она – только лишь призрак.

     Спасайся! Но, скраденный чужою зарёй,
     Найдёшь ли спасенье в бездне?
     Спасайся, Вертер,
     Устремись к живой!
     Ах, сумеешь ли лететь не с грустью
     В раннее новое солнце,
     Жертва неземной мести?!

     Спасайся, друг мой…
     Ибо тебе должно пасть в смерть.

(12.02.2013; Москва)

Памфалон

     Здравствуйте, господин Памфалон! [23 - «Скоморох Памфалон» – добрейшее произведение всем известного Русского писателя Николая Лескова, преисполненное блаженнейших смыслов духовного Человека.]
     Храм дивленной природы – ваш дом;
       Птицы воспитали ваш сон.

     Полицмейстер к вам не лезет в окно,
       Господин Памфалон;
     Проклятия, натуралист Памфалон,
       Не хмурят ваш небосклон.

       Революции: —
     Пожар революции на ваш холм, —
       Не всползёт он:
       Ваши мыши, ваши плющи
       Не станут фьюнеральным огнём.

     Летней лютне фавн споёт в унисон,
       И нимф странных станцует сонм,
       И ночью у вас свет, точно днём,
       И предательств не слышен стон.

     Вас не мучит мысль о государствах,
       Бес Памфалон, —
       Вы пережили зло Государства.

       Вы верите в предвечный закон,
       Шут Памфалон? —
     Утренним облаком от всех скрытое Царство.

(01.07.2013 – 08.07.2013;
в своём Зимняке под С. Посадом)

В Песнях Света Иманта Раменьша [24 - И. Раменьш (увы, Я не знаю верной Английской транскрипции имени) – бесподобный Прибалтийский композитор, коего поэтически-музыкальный цикл «Песни Света» Я считаю, поистине, выдающимся шедевром жанра современного многоголосно-певного сочинительства. (Каковое, да будет известно сколько-то музыкально-образованным читателям, до сих пор, считается высшим продуктом композиторской мысли.) – Всем, кто прежде не слышал ещё это уникальное классическое произведение, очень рекомендую прослушать; если же вам удастся совершить это под утро, этак, медитативно, по пробуждению, – уверяю, вы испытаете невообразимое духовное просветление и блаженство…]

     …Виденное преображает мнимость,
     А мнимое не в силах боле испугать
     Коварным, в раз, своим исчезновением;
     Волшебная то прелесть – светлое схождение
     Чувственного вида в многоголосу мысль,
     И чувственного сна скольженье в явь,
     И сказочной души that «with my light» [25 - Замечание: строка с Англ. текстом (фрагмент, непосредственно, из «Песен Света») читается в транскрипции диалекта, подчёркнуто Лондонского, т.е. с более выраженным акцентом на «а», не «э», как это принято в правилах преподавания языка в России; [that] – not [thэt]. – Почему в столицах, вообще, больше «Акуют», чем в провинции, Я не очень-то знаю; буква «А», однако, в любом из алфавитов символизирует некий «Абсолют», некий дом, некое фундаментальное стремление, вознесение… (Да не в обиду провинциалам сказано).].
     Когда бы ангелы, в своих благих крылах,
     Могли бы столь легко сходить по нитям звёзд
     К очам, тут внемлющим любви надежд!
     Когда бы птицы столь легко могли бы петь
     На языках, понятных избранным мечтам,
     В страстях чудной волшбы незлобливых невежд! —
     Да так и есть! Движенье тайно дивных струн
     Обяжет голос сокровенных утр плыть
     Созвучно пению, в сердцах, эфирных станц; —
     Да будет счастлив всяк, постигший эту песнь,
     И незабвенен будет миг that «of the start».

(23.07.2013
дача в Зимняке, под Серг. Посадом)

Сонет к Матери

     О, что скучней того, чтобы считать года!
     Слагать напрасным цифрам дифирамбы,
     Напрасным вздохом возвеличивать всегда
     Часов банальный ход пред старой лампой?

     О, нет! Прелестней много-больше, в сотни раз,
     Смотреть в перспективу дней желанных;
     Не правда ли, сколь больше привлекает глаз
     Волшебный шарм часов и лет не знанных!

     Да, памятны сценарии для нас тех грёз,
     В которых светом чаяний теплились очи:
     Когда же не погублен мир их зрим всерьёз, —
     Чрез всяку грусть, путь к радости упрочен.

     Красот души младой нам с возрастом достигнуть;
     Стары людские дни, коль это не постигнуть.

(18.08.2013 – дачка; маме на Д.Р.)

К 450-летию Шейкспира

   (Гимн во здравие Души)

     Дух романтический,
     За здравье мертвеца испью —
     Как завещал поэтов друг [26 - В первой строке стиха должное внимание и уважение Я отношу Духу Романтики; поэтому под «другом поэтов» здесь подразумевается никто иной, как первосоратник кружка Английских романтиков 19в, Лий Хант (Leigh Hunt); именно ему первому принадлежала та оригинальнейшая мысль выпить за здоровье Шейкспира, каковую он смело высказал на страницах своего литературного журнала «Индикатор» в 1820 г., в эссе, посвящённом сей дате.],
     Священной птицы песнь [27 - Птица сия – Жаворонок – что должно быть известно всем литераторам, впервые была вдохновенно воспета Шейкспиром и, до сих пор, считается священной птицей Английской поэзии.]
     Лететь пребудет вкруг,
     И мир фантазии, и весть
     О правде чувств величит пусть
     Мусический священный час! [28 - Имеется в виду мусическое искусство, ещё по Платону.]
     В признаньи незабвенных фраз,
     Грядущее великое Позавчера [29 - Это опять-таки фраза из эссе Л. Ханта, одна из заповедных его фраз; безусловно, в ней читается влияние эллиниста П. Б. Шелли и его заповедного образа мышления.]
     Пребудет в истинных очах
     Своих магистром таинства:
     Целебно времени Души искусство.

     Слав вечных гений торжества!
     Вино да будет высшею водой
     В преображеньи своих всех свойств; —
     Пьяненье предстанет трезвостью:
     Действительность черты той: —
     Чист богатых в бедном дух,
     Кристальных просветлений суть,
     Дар заповедных королевств,
     Воздушных и земных безумств,
     И, волей дивных муз, мир свадебств
     Не слепых и не ревнивых,
     И Время – не больных убийц.
     (Что ж, Созидание, – за Смерть?)

     За Здравье, Превосходный Дух!
     За здравие воистину Той [30 - К этой моей строке, вам легко вспомнится Сонет 146 Шейкспира, посвящаемый как раз-таки «душе» /…«the centre of my sinful earth»…/; – «Питайся смертью, что в жизниях людей,И Смерти, в умираниях, не знать смертей.» – эти две последние строчки оттуда. (пер. М. Гюбрис, 2006)],
     Кто во кругу всех вех и лиц,
     В ядре земных всех толщ, судеб
     И всех божественных рождеств; —
     Питаема воспетой смертью,
     Своей грезой бессмертна здесь.

     Жизнь Оной да наполнит рог чудес, —
     Сонм Дня, со мною да испей сей свет!

(01.04.2014 – 09.04.2014; Москва)

Клятва Гиппократа

   ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ
   За изучением Гераклитовой и Сократовой логики, в некотором постижении Эллинского «учения о словах» в былых и современных сочинениях, в частности, этак, перечитывая М. Хайдеггера, мне недавно пришла мысль, пока-что в поверхностном роде, исследовать достояние всей завещанной быть истории медицины, а именно, оригинальный текст всем-известной Клятвы Гиппократа, каковая, как известно, была изменена в России на клятву Советских Врачей. То, что много толков разного рода и разного основания ходит вокруг идеи интерпретации сего произведения, то – правда, однако ж таки, всего лишь в силу собственного любопытства, избегая при этом вникать в оные сторонние мнения, мне захотелось самостоятельно поразмыслить над текстом. Я как будто услышал некий голос в себе, который призвал меня к этой затее. То, вправду, стало великим удивлением для меня, когда совсем недавно, несколько дней назад, Я узнал о том, что в Ватикане было посажено сакральное дерево Гиппократа. Должно быть, сие – знамение; этакое доброе совпадение; так, в мыслях о том, что мой сын – католик, моя мать – православная, сам Я – независимый протестант, а мой отец – закоренелый учёный агностик, да, и вообще, в мыслях о том, как много представителей разных конфессий пребывают в честном служении искусству Гиппократа, так, несомненно, и у нас, в России, – во всех этаких мыслях, Я нахожу ныне совершенно необходимым уравновесить истинные чувства жрецов медицины в едином её пантеоне, коль скоро, если я думаю о том, что нынешнее признание нетрадиционных методов лечения профессорами науки не может ответно не побудить духовную Россию к ново-принятию и к некоторому переосмыслению перво-этического завещания ученика божественного Асклепия. Вообще, сия тема – новоизложение оригинального текста Клятвы Гиппократа (так, взять на уровне опять-таки философа-логиста Хайдеггера) – суть, тема, на мой взгляд, достойнейшая наиболее глубокого погружения в сокровенный мир Ионического языка; для тех, кто последует сим путём, сие может стать превеликим из достижений в области философии и естествознания. На Русском, да будет сказано то ко всему энтузиазму авторитетнейшего Кабинета Древне-Греческого языка и культуры.

     Вам – задача Школы Эллинской нового языка:
     Говоримое от природы добродетельных сил,
     Не убудет ни в сердце, не избудет верности слова;
     Муж, произнесший великую клятву светилу,
     Положил ей быть навсегда нерушимой твердыней
     Исповедного знания продолженья жизни, —
     Вверена та искусствам достойным в оной участии.
     Разумевшего счастье и мудрость часа Сократа,
     Сего добровидца пребудет священная клятва,
     В веках поколений, чистою мерой деяния
     И сохранения образа в практиках здравия.
     Названного жреца Гиппократа Асклепиада
     Многие смены пришедшее целебное слово
     В Логоcе вечном раскроет, пусть, внятную правду
     Для жрецов, идущих путями призвания, новых.

     Вот, что сложено мной ко дню ныне из слов Гиппократа:
     «Клянусь светом зримого глаз, зрящим светом, целебным [31 - В первых строках своего произведения, Я пытаюсь раскрыть смысл того, о чём говорит Гиппократ в своём обращении к богам. В том, мной выбираема наиболее объективная смысловая трактовка сего: – не вдаваясь в особенные нюансы Сократовой схемы, – иначе, в следовании изначальному представлению о логосе, как это, к прим., в интерпретации М. Хайдеггера, – «вызволение, выполаскивание» в имени бога Аполлона было бы либо слишком абстрактным, либо слишком пугающим для такого рода Клятвы; – самое прямое утождествление имени Аполлона – свету и целительному свету, соответственно, свету внешнего и свету внутреннего, как то физиологическому свету зрения, или же свету сокрытой мечты, своего рода мыслевидению;],
     Клянусь божеством [32 - Коль скоро Асклепий, по духовному верованию Эллинов – сын бога Аполлона, то, в ряду ипостасий, сей смысл вполне возможно было бы именовать «сыном бога», или, – что было бы особенно предпочтительно для сугубо-религиозной аудитории, – соотнести сие значению смысла «Сын Божий»; Я, однако, выбираю более лояльное толкование, именуя сие общим словом «божество», и к тому, соответственно, следует связь других имён:], духом и чувством благоприязни [33 - Гигиея – богиня здоровья, дочь бога Эрота; Панакея – не только магическое средство исцеления, но, прежде всего, дочь божественного Асклепия: – из сего следует прямо-закономерная обращённость к свойствам чистой натуральности и, настолько, насколько «дочь» противопоставлена «божественному отцу», настолько сие полагает правильную гетеро-духовность; излагая в своей строке «божество, дух и чувство благоприязни», Я имею в виду всё то, что есть внутри-человек; далее, Я соотношу эти смыслы их житейским соответствиям на уровне гармоничного сосуществования полов;],
     Умом, – его здравостью, – воспитанным к познанию,
     Достоинством пола и детородящею силой;
     Правом клянусь, в причащении Священною Чашей [34 - Обращаясь к образу «священной чаши», Я, конечно же имею в виду чашу Гигиеи, кто поила из неё змею, откуда, собственно, и возник сакральный символ медицины; к сему ж таки, Я обязан добавить мною особенно понимаемый подспудный толк: – мной недаром был упомянут, этак, ещё в Предстишии моего произведения, т.н. «час Сократа», что означает час самоубийства Сократа, ибо сам Гиппократ был вхож в тюрьму к осуждённому философу и имел с ним беседы; мне кажется, что потрясение именно этим смыслом, впоследствии, побудило перво-этика медицины столь подчёркнуто провозгласить запрет на «смертельное средство», суть коего Я пробую заново-современно истолковывать в нижеследующих своих строках;],
     Во свидетельстве всех престолов всех вер и религий
     К послуженью в занятьях своих природной Идее,
     Деять в истине о способностях, и не в дерзости,
     И не в лукавстве: – скреплено то будь в буквах судеб всех; —
     Дух правд учителя единю с духом родительским,
     Потому учеников единю в духе с потомством,
     Потому берусь и достаток делить с ними в нуждах,
     И идею развития чистой школы искусства
     Относить первому смыслу всех дружб, и не прибыли.
     Да не будет силён ни единый из уговоров,
     Ни один из законов или сложенных понятий,
     Из тех, что испортить способны суть эталона
     Заповедного человекоучастия в судьбах; —
     Да не извратится с тем закон продолженья жизни
     В данной клятве сей о практиках дел исцеления.
     Сей закон – заведомо чужд идее любой умиранья [35 - Высказываясь против мной названной здесь «идеи умирания», величая «идею продолжения жизни», сообразно вышеизложенному, Я учитываю общий характер черт излагаемой гуманистической концепции в отношении индивидуума и его нравственного здорового общества, в чём Я не могу не отдать должное, также, и всем прогрессивным взглядам в вопросе свободы выбора и реабелитации полов и регулирования деторождаемости; потому, взгляд на аборт Я отношу известно-принятому, на сегодня, представлению о «зачинаемой человекообразности» в зародыше; – по этой причине, мной как раз и выделяется такое понятие, как самостное «волежелание» человека в отношении подчёркнуто-его жизни, что представляет собой весь психобиокосм на сегодня изученного человеческого организма; – Вопрос же о «каменной болезни», думается, не есть только лишь вопрос того исторического толка, что было сутью разделения школ асклепиадов; мне кажется, что вопрос сей гораздо более сакральный и, в своём роде, весьма метафизически-философский, коль скоро мы способны опять-таки заглянуть в глубинный корень Эллинского писания: так, для метафизиков нынешнего времени, мне думается, ещё предстоит разобраться заново в сути того, что есть такое «камень», и что есть антропология образа «камня» в отношении эйдос «камня», и что есть синкретическая функция «камня» во фразеологистике и именноподобиях, и, засим, уже и тогда, когда «камень» находит по себе собственную сакрализацию в тех или иных выраженных свойствах;],
     И да не станет поводом прерывания жизни,
     В желании оной, в муже, в жене, паче в матери
     Иль в обретшем человеческий образ зародыше; —
     Потому время и чувство в больном Я разумею
     Отнесённое чувству и времени их волежелания
     К оздоровлению, равно то в зрении, в слухе ли,
     В психике, во внутренних органах, – как и себе то.
     Жизнь оттого посвящаю свою добродетели,
     Чистой природе, в том, и непорочному смыслу;
     В мир больного Я никогда не внесу ни неправды,
     Ни злобы, вреда иль ревности, или растления [36 - Далее, Я истолковываю понятие «пользы» и «вреда» в отношении препоручившего себя целительству Гиппократа, а, с тем, как вы могли это заметить, серьёзный акцент мной делается в запрете на т.н. «перверсию», т.е. то, что упомянуто в словах о «растлении»: – строка из оригинальной Клятвы Гиппократа о «неправедном и пагубном, особенно… (о) …любовных дел (ах) с женщинами и мужчинами, свободными и рабами», при всей её архаической классовости, подчёркивает прежде всего тот аспект, в котором натуральное чувство в согражданах, при порочном поведении врачевателя, может быть нарушено или коррумпировано образом анти-социальным; – так, известно, ведь, о двух Венерах, Небесной и Народной, смешение коих всегда полагает собой крушение социальных основ и устоев; – сие читается и в корнях слов Гиппократа, и это весьма важный аспект, который, в использовании «принципа Платона», Я соотношу, прежде всего, с изначальными понятиями о добродетели чувств.],
     Из тех, что способны нарушить все-благость естества.
     Да не будет предано мною из знанного, в тайне
     Искусства, о людях сиих, слуху людскому ничто.
     Да воздастся мне за служение дивной идее
     Целительного человекоучастья счастьем
     Вниманья людского и признания времени.
     Преступившему клятву сию, лжецу, будет всё то
     Обращённым против него во все-осуждение.

(19.04.2014 – 28.04.2014; Москва)

Похороны Войны

   /К тёмной дате начала 1й Мировой Войны/

       Взгляни, должны быть факелы там? —
       Их певны языки в щитах зеркальных,
       Глянь, в ристальных таинствах своих, —
       Они исполнены очей фатальных,
       В которых истина о все-свободных
       Гениях культуры провозвестных благ.
       Там, за грядой из призрачных облак, —
       Нагой курган? – но игрище ли флагов
       Иль хищнических крыльев на крестах?
       Се странно шествие-всезрелище,
       Как карнавал; прощальных платьев страх
       Поёт, как в сон, там сказочный фазан;
       Повиновен искусству фраз ландшафт;
       Тимпаны, идолы и жертв всех… смех!
       Глашатай в круге произносит вслух:
       «Блаженство праздных – на похоронах!
       Искусством погребенья счастлив дух!
       Адепт, Плясун, Шут, хороним Войну!»
       …Все-оживление. – Волшебный труд
       Вину спослан – там обоюдоцарствен Миф
       Чтоб изошёл к любви эпох: зло стран,
       Гляди, преданно глупым чучелам,
       И их несут, и всюду зиждим слух;
       Так расступись, даль-полог бранных дел!
       Встречай, Терновник Чёрный, Красный Смех! [37 - «Чёрный Терновник» – образ из пр-ний Г. Тракля; «Красный Смех» – название повести Л. Андреева; – оба эти автора относятся к плеяде авторов 1й МВ, и в сиих произведениях представляются для меня, в своём роде, подобно полюсам, наиболее выразительно характеризующим общее пространство бифронтального творчества войны; – то, что бесспорно о Тракле, – в сем ряду, ещё мало оценено в Русском Андрееве, что, однако, по силе художественного воздействия, на мой взгляд, в поэтическом смысле, стоит на порядок выше издавна-популярных у нас Ремарка, А. Толстого и др. – Конечно, сами образы в моей поэме, в их сакрализации, относятся временам куда более давним, чем только период начала 20 в.] —
       Часов Балкан и Дарданелл [38 - Балканский полуостров, как известно, был извечной причиной великих мировых войн; говоря о Дарданеллах, о проливе Дарданелл, Я имею в виду время до-Христианской эры – время великой Троянской Войны: именно там (где-то, там) была похоронена Чаша Гефеста с прахом великого Ахиллеса, – об этом, однако, в строках последующих…], их Мир
       Отсель един – их цикл, их театр-цирк…
       Не веришь? Там, узри – вздыманна Тень
       И с нею силы о двух тьмах Времён [39 - Здесь ссылка на откровения из Влесовой Книги; – «тьма» равняется 10 тысячам лет; – по свидетельствам Книги, в то время на земле была единственная война – архивойна, и оная была войной между Ильмерами и Греками; то было время до падения града Злат Сурож;],
       И к ней регалианты [40 - «Регалиант», «регалианты» – слово, мной произведённое от слова «регалия»;]идут все
       Собранием великим на поклон,
       И гимн увеселения – Жизнь Ссуд
       Извечных в них, к предобращенью правд.
       Но, вот, уж будто замер гвалт – сосуд,
       Волшебнейший, вещает в Новый Век;
       И с ним – всё то, что прежде не сбылось,
       Всё то, чему не верил человек. —
       Чшш… Послушаем здесь.

– Возьмись, Ильмер, принять великий дар…

(8 мая, в день окончания 2-й МВ, Москва;
yet unfinished…)

Жизнь – дивное смешение

       / Проф. М. Д. Литвиновой
       Ко Дню её рождения /

     Сей мир – из редкостных частиц души
     Он состоит, и жив прозреньем стран;

     А весть о странах, на пути мечты,
     Нам ведома по предрицанью чувств;

     The note of history, из тайн тиши
     Своих имён, исходит гордо к нам,

     И Гений черт людских, из темноты
     Далёких уз, выводит свет искусств.

     И дивное смешенье – эта жизнь,
     Сотканная из лоскутков всех правд;

     И дивное признанье – путь Любви
     В свидетельных друзьях Её времён;

     Cудеб из скольких состоит та мысль,
     Творец в кой благородным духом прав!

     Миров из скольких скроены те дни
     В коих свет в нас – свет всех его сторон!

(06.06.2014 – 09.06.2014; Дача под С. Посадом)

Кукушка и Соловей
Басня, из добрых

     Кукушка, в подражанье соловью,
     Однажды, раз, взялась за дело,
     И говорит: тебя Я тут перепою;
     А тот её не замечает смело, —
     И что же? льётся соловьиный глас,
     Исполненный всех дивных ноток,
     А в унисон ему, подряд, сто раз —
     Кукушкин, всепродолженно-короток.
     «Что ж замолчала?» – в такт ведёт певец;
     А та ему в ответ: «Уж сколько песен!»…
     «Часам любви да не придёт конец!» —
     Ответ сей… соловьихе был сколь лестен.
     Так, что ж – обида? Нет! – Даль, из-за кроны,
     В ответ летит кукушечий сонет,
     И в нём признания, и чутки стоны;
     И сожаленных чувств уж вовсе нет…

     Вновь трелью с кукованьем полон свет;
     В сей Елисейской роще – пир дуэтов…
     Суть? – Скажет и философ, и поэт: —
     Не в подражаниях, – в душе ответной.

(июнь 2014 – 11.10.2014; дачка)

Рог Астольфа

     Играй, Астольфа [41 - Читателю должно быть известно всеславное произведение Т. Ариосто «Неистовый Роланд», изумительно-прекрасная рыцарская поэма. – Астольф, герой этого шедевра, Английский рыцарь и друг Орландо (Роланда) – единственный, кто сохранил мужество в тот драматичнейший момент, когда, потеряв Орландо (оный, обезумев в любовной страсти, сбросив свои доспехи и бесстыдно обнажившись, ни с того ни с сего, пустился в избиения невинных крестьян), друзья оказались под воздействием колдовских чар: перестав узнавать друг друга, пошли биться один против другого, и чуть было не сделались жертвами враждебных лесбиянок. (Я надеюсь, Читатель во всём этаком видит нечто, гораздо более психологичное, нежели только поверхностное унтер-понятие.) – Астольф, узрев такую опасность, достал тогда свой волшебный рожок и заиграл в него так, что все враги с перепугу разбежались, а друзья… враз прозрели. – Потрясающе-поучительный фрагмент… (Убедительная сила искусства!)] добрый рог,
     Играй заливистее, громче!
     Играй, чтоб разум ведал рок
     И гибель сам себе не прочил.

     Взметнись великой трелью ввысь,
     Развей Зла колдовские чары!
     Героя сделай светлой мысль,
     А стерву обреки на кары.

     Лети в глаза. Друзей кошмар,
     Ослепленных кровавой распрей,
     Там обрати в прозренья дар,
     Избавив от убийств напрасных.

     Вей! Пой! Эротизируй! Славь!
     Да будут оправданны свойства;
     Натуру не скривит Лжи явь,
     С Химерой что утратит сходство.

     Играй же дивностный рожок!
     Целебная искусства сила
     Часам, пусть, тем пребудет впрок,
     Любовь что раз провозгласила.

(08.08.2014 – 10.08.2014
Дача под С. Посадом)

Синь Небес Метерлинка

     В небесах Метерлинка
       Поёт одинокая птица,
       Что тебе снится?
       Кто тебе снится?

     Птица-диво красавица,
       Как же привидится!
       Где очутиться?
       Кто очутится?

     В явь обратится
       Небыль-тайна кудесница;
       Очертанные лица,
       Дивноокая ризница…

       Чудится,
       Видится…
       Изумрудные солнца,
       Хрустальные спицы;
       Лестница,
       Вестница…

     Бесподобные Ниццы;
       Непредвзятые станцы; —
       Вы не любите Шварца?
       Вы не слышали Шварца?…

       …До свидания, странница…
       Всё, что деется – вторится;
       Всё, что внемлет – дивится;
       Зареясная колесница
       Катит за морем над одром столиц.

     В небесах Метерлинка
       Поёт беззаботная птица.
       Что тебе снится?
       Кто тебе снится?

(нач. окт. 2014, дачка —
26.08. 2015; Москва)

Осенний Этюд

     День золочёный, прекрасный;
     Солнце сияет, ленится;
     Птица играет, трепещет;
     Миф обращается к Смерти.

     Воздух влюбляется, плещет;
     Чувство внимает, кудесит;
     Истине смелой доверься —
     Боги вне мер постоянства.

     Домыслы всуе напрасны;
     Cудьбы ль враги Легколетьям?
     Тайное вдруг настроенье;
     Это – лишь осень, лишь осень…

(14.10.2014 – 17.10.2014;
Дача под С. Посадом)

Воссоздание Христа

   (Рождественская кармина)

     Когда воссоздадут Его
     Из дивь-эссенциальных капель —
     Тех, схороненных в плащанице, —
     Когда сценарный алхимизм
     Научных грёз произведёт
     Живой иконообраз на границе
     Мысли бытия; – вновь фатализм
     Когда вопросом изойдёт там,
     ЧТО есть совершенна формула
     Для общества и индивида:
     Как жертва Пробужденна Сна [42 - Есть сравнения со сном как жизни, так и смерти; в каком бы то ни было ракурсе, Я думаю, вы улавливаете весьма реалистичный акцент, делаемый мною на (общий) смысл идеи клоно-материального возвращения из практического небытия.],
     Искусственная ль смерть [43 - К сему, вы, несомненно, также наслышаны об идее креонологического будущего; в сих строках – встречное пересечение этих идей, по представлению; думается, что не зачем излишне объяснять аллегорическую «Вторую Явь», появившуюся заведомо контраверсивно известно-библианской «Второй Смерти».]: – Вторая
     Явь? в Век Света? – Гения ль, Вида? —
     ДНЯ этического Спор тогда
     Выйдет велик; печаль слепая
     Чувственного знания свой лик
     В тех обратит к делам труда
     Былых легенд, а «безымянных Cуд»
     Партий интеллект сведёт к злу Врат, —
     Как раб, кто боле не спасёт, враг
     Не попустит прав; – цифр взропщет мир
     В звёздных чертах, когда мудрец сан
     Свой предаст мечтам негаданным
     И вновь, и где в свидетельствах лир
     Ещё жить неизменному слов
     О том, что, в имени, Сын – Добр там. [44 - Christos – в пер. с Древне-Греч. означает не иное, как «добрый»; – от себя, признаюсь, что для меня лично, сей смысл в корне полагающего его слова, есть первозначимый во всём том, что, как говорится ныне и как будет говориться потом, суще «вокруг да всяко, да… около»…Его персоны.]

(07.01.2014 – 12.01.2014
Дача под С. Посадом)

Чернь

     Рожденные из грязи скотских слов,
     Они взростают в смерть цветам;
     Их много, в имени одном [45 - Фраза П. Б. Шелли о худших существах: – «Вас знаю. Многих в имени одном…»], всех там,
     Ревнивых к звукам чистых голосов.

     Заговоренные в животном зле,
     Они живут душой своих уродств,
     И, избегая страхов бесподобств,
     Плюясь, труп топчут Красоты в земле.

     Простейшие потребности их дней
     Не терпят вкуса, что далёк их рта;
     Любовь их – та собачая черта,
     В чём грубость лишь решает, кто верней.

     Слепой их Ум вкруг создаёт Тюрьму,
     Куда идут потом честнее их;
     Прожжённых вровень стонам щеголих,
     Их сетованья на свою судьбу.

     В одном числе пасёт чернь ход Судеб,
     Но мёртвых всюду больше, чем живых;
     Меньшинственность Добра познав средь них,
     Своим числом дикарь ест чёрный хлеб.

(06.02.2015 – 10.02.2015; Дача)

Я слышал Гимн

     (1й вариант, краткий)

     Я слышал Гимн: мне чудится оттоль —
     Гимн, лихо грянувший, как вихорь,
     Как обилье вод, как рокот сил;
     И в нём Я слышал, в Гимне зычном сим,
     Что брань [46 - Брань (бранный, бранное поле) – используется здесь в первозначении сего Русского слова.], Страх из забвенья вышел,
     И высшие явления пленил;
     Царил не выживших средь, лишних;
     Дань жертвенных стад относил слепым,
     А верных гнал к иному свету;
     Там, сокрушен в уме об этом,
     Как матерь моя в детстве, перед ним,
     Во сне сим, сколь же Я напуган был…

     (2й вариант)

     Я слышал Гимн: мне чудится оттоль —
     Гимн, лихо грянувший, как вихорь,
     Как обилье вод, как рокот сил;
     И в нём Я слышал, в Гимне зычном сим,
     Что брань, Страх из забвенья вышел,
     И высшие явления пленил;
     Царил не выживших средь, лишних;
     Дань жертвенных стад относил слепым,
     Признанных гнал к брегам иным там,
     Верных – к тризнам; – сон по отчизне
     Праздный был, но Я в смятении застыл
     Пред звукострахом наважденным, —
     Точь, мать как в детстве [47 - Биографическая нотка: – Мама рассказывала мне, как в ранние послевоенные годы, ещё ребёнком, она вдруг пугалась, когда по радио громко звучал Гимн Советского Союза…Ко всему послесловию здесь, читателю, конечно же, не должно представляться сие так, что стихотворение моё обращено против самого по себе Гимна, каковой есть, прежде всего, весьма замечательное музыкальное произведение, и есть державное достоинство. Но тому истинное моё свидетельство, что под утро уже, в ночь на эту Пятницу 13 числа, мне приснился именно гимн, и он, деформируясь в какофонию, был именно страшен моему слуху. Набросок сего произведения сочинён был буквально сразу, по пробуждению. Это уже не первый раз, когда страшный сон предстаёт для меня в слышании каких-то чудовищно-взростающих мелодий, как нечто, наподобие неслыханных никогда прежде, гротескных хоралов, где сливаются голоса непостижимого рода, тона и судеб… Впрочем, это уже мемуаристика. (М. Гюбрис)], в порожденном
     Гимном чувстве, Я всё позабыл…

(13.03.2015 – 17.03.2015;
Дача под С. Посадом)

Сожаление, по Шатобриану
(Эпиграмма грусти)

       /В. Б. Микушевичу,
       к его недавнему «Запоздалый след»,
       из лирических стихотворений 2015/

     Не грех, что то сказал Французский ум; —
     «Как жаль, что в мире злополучном
     Те души, коим жить бы неразлучно,
     Увы, обречены в томленьи дум
     Друг друга знать аль слишком поздно,
     Аль рано чуть, вздыхая слёзно,
     Тая в одном всё то, что было б Двум.» [48 - Это – поэтическое переложение одной из известных фраз Шато, кое не позволяет мне играть умом так, как это нередко принято во Французской культуре, где сенсуализм есть подчас основа всякой умственной экспрессионности; именно об этом Я и говорю в первой строке.]

(24.03.2015; дача)

Апология Сотворения Человека, и его оправдание

       (На недавне-представленный фильм Г. Потоцкого
       «Жизнь в потоке Доброты»)

     Взывает Беззащитность к Доброте,
     И беззащитней глины есть ли что?
     И есть ли что первее честных слов,
     Вложенных в изваянные уста?

     В том, чтО дороже оживленных глаз?
     Чей мир, что рухнет прошлому взамен?
     Как контур растворяется креста
     В гордиевом пространстве Вечных Смен!

     Ты – оттиск будущего! Верь, человек:
     В исходе нрава чувств, нет мёртвых стен;
     В Весну, по пол-Лица на Мира два,
     Тот воздух жив, в чём лишь твоя любовь.

(05.04.2015 – 10.04.2015; дача)

В тайнах Божественной Комедии, или 750 лет света Данте
(TrES2b; «Trespass to be»? )

     Там Тьма. На той Её, обратной стороне —
     Жизнь сутию томимых грёз,
     Семь сотен с половиной лет.

     В рождение Дня Данте,
     В одной из миллионных всех долей,
     Систем тем миром отражённый Свет —
     Небесный Одиссей.

     Здесь, в яблоневый цвет,
     В дождь, на моей Земле, он – Весть;
     Так, если саламандры – из огня,
     Актисион – он весь из серебра
     Из Звёзднаго; жизнеисход
     Из Красного там Сна.

     Надежд, оставленных сполна,
     Найдёт Юпитер в тайнах глаз;
     Искрен Я слышу певный голос:
     Чрез тридцать с половиной лет,
     Как тень Любви средь вас, Поэт
     Вновь Льдяного там Царствия зрит колосс; —
     К той конституции, все девять тёмных грёз:
     От круга всяк из Ада сущность сих,
     Но лучшее, всё ж, в каждой от грехов
     Найдёшь; —

     Не разрушай.
     Не знать о том, что не взимаешь.

     Такое мне тут враз ко Дню пришло
     От той планеты, темнотою что,
     Вселенский Разум, от меня скрываешь… [49 - AFTERWORDS: Мир с доброй скромностью отметил 750-летие Данте на нашей Земле. (Разве ли потому, что Гений одного из ревностных смыслов поместил Магомета в 8-й Круг Ада, в 8-й его Ров?) …Космическое путешествие, космическая одиссея Данте продолжается, и мысль, запечатлённая в частицах света, – а это именно так, коль вы не знаете, что даже отражённый планетарный свет, становясь, после, частью Великого магнитного Поля и Цикла, относясь в глубины мироздания, несёт в себе некую долю информации, запечатлённой в истории жизни, и жизни по каждому из нас: в видах, в кодах их, в образах, – мысль Данте продолжает стремиться к самым далёким уголкам Вселенского миропространства. – Удивительно к сему Дню было, вот, что: Я неожиданно подметил, что 750 лет – это, соответственно, 750 световых лет; – на этаком расстоянии от нас находится самая тёмная планета в известной Вселенной: – феноменально-открытое в 2011г., TrES2b, гигантское, по размеру равное нашему Юпитеру, космическое тело, чудовищной жары и чудовищной тьмы; в сравнение Земле, только лишь одна миллионная доля отражённого света исходит поверхности этого редчайшего космического гиганта, каковой также, подобно нашей Луне, имеет только одну светлую сторону, т.е. обращён лишь одной стороной к Звезде, а об обратной стороне сего, мы вряд ли можем знать; – «тёмная сторона Тьмы» (о каковой «тьме» астрономы сообщают, что, в своём мареве, она имеет несколько красный оттенок, и о самой природе каковой им до сих пор совершенно ничего не известно) – так, родился мой первый поэтический образ в представлении обо всём этаком явлении. – Тогда, как свет с Земли, от рождения Данте, вероятно, достиг, пусть лишь и в частицах, тёмных рвов TrES2b, Я очевидно постигаю здесь путь обратный света к нашей Земле; – в произведении, Я всё же именую его «сыном звёздного луча»: – это и есть мой Актисион (на др. Греч.). Любопытно здесь то, что сам Данте, по преданиям, принадлежал к давней патрицианской фамилии Елисеев в Древней Римской Империи, а иначе Элисеев; «элисис» же на др. Греч. прямо означает «солнечный свет». Потому в выборе имени для «сына луча» (правда, в более прав. транскрипции, Я должен бы был использовать значение «луча отражённого света», и это было бы иное имя, кое, к тому же, очень нелегко рифмуется) Я не был изначально столь определён, и метался между двумя именами – Актисион или Элисион; однако, в наиболее верном представлении, Я всё же обращён мыслью к Актисиону. Всё остальное, что из образов в моём произведении, есть от образов, обретаемых в чтении «Божественной Комедии», каковое творение Я искренне выделяю из ряда многих ему последовавших и сообщённых. – Я также предполагаю чуть продолжить сие произведение впоследствии, дабы именно попытаться выразить те самые качества «лучших грёз в худших видах»: т.е., этакое, вообще, к теме «Земные правды. Девять кругов реабелитированных грёз.» (по смыслу: – сколько типов грёз нам присущи? и что сие?)..]

(23.05.2015 – 02.06.2015; дача под С. Посадом)

Когда научимся мы сны творить
(Из Посланий к Сыну и Его Веку)

       /Навеянное идеями научн. дивайнизма [50 - В кратком предсловии обозначив такое понятие, как дивайнизм (divine, divinism, на Англ.), Я фундаментально выражаю здесь этакую идею Богочеловечества, что как тенденция имеет место и в концепциях трансгуманистов и имморталистов современности; Я же отсель именую это в целом как дивайнизм, следуя в том философским представлениям ещё платоновым и до-платоновым, в направлении коей мысли неотступно стремится всякая цивилизация Знания и Прогресса во всякую свою эпоху, и коя о том, что Человек, в принципе, в своём развитии, стремится к изобретательному открытию по себе всё более божественных способностей и перспектив применения своего созидательного таланта. – Кстати, о том, чтоб научиться конструировать сны, совр. учёные давно помышляют и не перестают заниматься своими заповедными исследованиями.],
       био и психо инж-рии, а, также, недавней
       поэтич. полемикой с Вл. Микушевичем /

     Когда научимся мы сами сны творить,
     Уж боле шизофреником не назовёт
     Никто Художника, кто сонно грезит цвет:
     Пурпурный, бриллиантовый, из роз, из слёз,
     Или из радужных воздушных листьев; грёз,
     Не будет пагубы уж более средь нас;
     Не будет усомнен в себе ни Слух, ни Глаз —
     Исчезнет сожаление о Веке с мнимой кистью;
     И чувственного Солнца блики Жизни-нить
     Сокрасят враз меж нами, не оставаться
     Чтоб в убитых зеркалами, не показаться
     Чтоб друг другу в страхе верить, знать, любить,
     И чтобы не забыть, куда как возвращаться;
     Не станут от себя столь отвращаться,
     Когда научимся мы сами сны творить.

(04.06.2014 – 06.06.2015; Дача под С. Посадом)

Нагорный Кельт
Кельтская Нагорная Проповедь

       / За чтением и переводом
       Этимологических трудов Дж. Клеланда /

     Слепой способен ли вести слепого?
       И будет ли то – мёртвый день,
     Иль будет в спор там светотень?…
       Но смотрят, слушают они и снова.

     Неразвиты. С вершины вздоха, в слоге
       Сошед к ним так, Число иль Суд
       Им выйдет в принцип, или плут
     Скрадёт глаза их, ко проклятью многих?

     Недопостигнутые элементы зренья…
       Где атом взора – светлый луч,
       Но дум исходит словно туч; —
     Что разрешит их ревностны сомненья?

     Смахнёшь ли тень в глазах, что зрят по Слову? —
       Соринка ль разве под рукой?
       Бревну в глазу твоём, друг мой,
     Подобно всё, что ищет в сорном зова.

     Яви уму свет-взора, тень что видит!
       В Субботу Солнцедня, пусть он
       Тот Дивов воспоёт Закон,
     Судьбу что не стемнит и не обидит.

     …Тень ускользает, точно сон;
     К Злат-Посоху Времён Судьба в свет идет.

(17.06.2015 – 27.06.2015)
Дача под С. Посадом)

Стираются в пыль города

     Стираются в пыль тропы, города,
     И памяти реликтам прочат срок;
     Сожжённые вновь грабятся архивы,
     И бессвидетельно больны года,
     По дипломатам Зла где мёртв упрёк,
     И эталоны где границ столь лживы;

     Стираются понятия от дня,
     Как кодекс права в прежних формулярах;
     Величию не быть уж в тех томах,
     Вчера что мир свершили под себя,
     А ныне в политичных экземплярах,
     Как рваные полотна в грусть-тонах.

     Религии; теории наук;
     Черты народов; календарь правлений; —
     Вандал смешает всё, что ищет вех;
     Дилеммы континентов, войн, мой друг,
     Во свете всех безверных настроений,
     С издёвкой где мир арбитрует смех.

     «Так что же остаётся?» – молвят те, —
     И дарят савану плач по культуре,
     В примерах не восстановленных черт;
     И лишь протофилолог-жизнь, во тьме,
     В корпеньях, разнит, по своей текстуре,
     Исповеданья лет на нечет-чет.

(11.09.2015 – 19.09.2015; дача)

На заклание жертвенных животных

     Их убивают в тысячном числе,
     Взрощённых для любви потомств,
     Тех, коим названными быть в благих,
     Кого равняют с жизнью сродств; не в зле,
     В рёв, убивают сих во грусть-очах
     И в девственных их силах средь живых;
     В речах священных, к радостям семьи,
     Их убивают, чад волшебных; дни
     Бегут вперёд в страх ног покорных их,
     Они не прекословны, не молебны;
     Они идут податливо, чисты
     Их кудри, взгляды преисполнены
     Волнительной души, – другая ль есть? —
     И не явленны оним Царств миры,
     В плач солнца, проча лесть по все пиры,
     Возносят нож над ними, в божью честь.

(Нач. в 1й день Курбан Байран – 04.10.2015; дача)

Нечто в тонах Ходасевича

     Одиноко бродит котофей,
     И впадаю, глядя на него, Я в сказки;
     В этой межсезонной вертопляске,
     Растерял Я, кажется, друзей.

     Обречённо скромен павший лист;
     Всё же хорошо, что нет Иуды;
     В этой жизни, где одни паскуды,
     Ты любви сердечной берегись.

     Так, пойду тропой своих аллей;
     Как шуршит! в эскизах – странны рожи,
     До чего ж они на всех… всех тех похожи;
     День – что белка в сумраке елей.

(24.10.2015 – 31.10.2015, дача)

Из Цикла «Адская Поэма Пушкина, или Acte de Foi [51 - [Acte de] Foi – этот намёк на разгадку тайны Пушкинских рисунков, в особенной определённости, относится уже к Рис. II (из ориг. Собр.), как то, что составляется в образах Большой Виселицы, Колеса (также, возможно, со вписанными в него знаками) и пр. смутными символами, сложенными в ряд. – «Foi», на Французском, означает «Вера»; и, настолько, насколько Рис. II, в большей степени, изображает собой именно поступок, – отсюда и более подходящее «acte de foi» (поступок веры, по вере), весьма распространённое в выражении, и, подчас, приватно олицетворяющее всевозможные умопомрачительные абсурды и крайности человеческого поведения (в героической, а когда – в сатирической решимости действ. лица). – Также, к иным из возможных ассоциаций, найдётся другое выражение: «profession de foi», т.е., скорее, «образ, или символ веры», что, в нашем контексте, прямо указывает на символы Суда, – кое иже выражение, этимологически, часто относилось, смыслам, как ни странно, инквизиции.]»
(Фантазии по мотивам рисунков Александра Сергеевича.)

       Из поэтических экстрактов,
       В дополнение
     К книге автора сего, «The Secrets of Mdm Breuss».

       Эскиз I.

     Откуда ж жизни быть в жаровне [1], бес?
     Иль кораблю [2], когда, вдруг кануть в твердь?
     А дым [3] ли – зеркало есть? – чтобы глядеть
     В него, как во чужую будто б смерть,
     Но видеть лишь свою печаль и боль…
     Да ты поэт, бес! – Ему ж возможно весть,
     Оттоль, весь мир к Трагедии чудес,
     Так, будь он Доктор Фауст-Брюс [52 - Jacob Daniel Bruce, сиятельный граф Яков Вилимович Брюс, сподвижник и перво-соратник Петра Великого, издавна считался в России за чернокнижника и колдуна, кого не редко сравнивали с самим Фаустом (да и то верно, что в библиотеке его был первый манускрипт сочинений самого Доктора Фауста, в оригинале). Пушкин неоднократно упоминал личность Брюса в своих сочинениях, на то время, из живых наследников Шотландского клана баронов Брюсов в России, зная (должно быть, весьма смутно, в сравнение мужу её, кого нередко встречал в салонах) единственную лишь внучку его, графиню Екатерину Яковлевну Мусину-Пушкину-Брюс, о чём – в моей книге. – В аллегорическом выражении «Трагедия чудес», вы, конечно, не озадачите себя излишними гаданиями, должно быть, этак, сразу найдясь вспомнить о драме Гёте «Фауст», что имела редкое влияние на Русского поэта.]: изволь: —
     Сидеть чтоб у камина, как в тюрьме [4],
     В свидетелях коварств и странствий всех,
     Опасный пользуя эксперимент,
     Как в страх скиталец, брошенный на брег
     Слепой волною, зрить там пред собою
     Всё то, что в судьбах пало под запрет…
     Свет скрасит ли его удел? Чредою
     Тёмных [5] чувств, слова прихлынут в мозг,
     Как острова [6] в мерцаньи среди звёзд [7],
     Туман где пел над гладью тёмных вод; —
     О, дальний образ. Вот! Уже летят:
     Видения – в ту бездну бытия,
     Где Бес и Муза [8] свой справляют бал;
     Вздымается в высь Белая Гора [9],
     И ведьмин [10] рой, кой Байрон [53 - Лорд Байрон, как известно, касался тем и вампиров, и ведьм; в особенном обозрении Пушкина представала драма «Манфред», с явлением в ней ведьмовства, сходного тому, что у Гёте, написана которая была в 1816/17гг., как ни странно, в то же, почти-что, время, что и легендарно-изустный рассказ «Вампир» (1816), прямое сходство с которым – у Пушкина в его «…Домик’е на Васильевском»; любопытно, что в оное время сочинения, в 1816 г., Байрон, Шелли и Полидори находились в Швейцарии, близ горы Монт-Бланк (Белой Горы, по-русски), где неподалёку жила на своей вилле выше-упомянутая гр. Е. Я. Мусина-Пушкина-Брюс (см., «The Secrets of Mdm Bruce». ) Не то, чтобы Я сравниваю Монт-Бланк, столь однозначно, с Горой Лысой, как то, что имеет место у критика Цявловской, этимологически связующей ведьм на мётлах с «местом ведьмина слёта», но в рисунке сем, таки Я различаю некие соответствия визуально-горнему смыслу в «белом свете» поэтического абриса, в одухотворённо-высоком, романтическом свете, что и не могу не отметить.] не вспевал,
     Игрой заходится; и фабула
     Где, во признаньях и грехах, как вор,
     Как тот вампир, по ступеням [11] до злат
     Кто в ночь крадётся, путь забыв обрат,
     Взойдя, в обличьи ж новом узнаётся,
     Навеки утеряв себя; – и взгляд,
     Один лишь только взгляд в пространство,
     Оставленное за завесой зла. —
     Сгорает красная зола; до дна
     Испит в бутыли [12] горький эликсир,
     Да не Всесильным был он, – плут-визирь
     Из Ада лгал вам [54 - В сим месте, Я не то, чтобы всецело обращаюсь к известному смыслу конца трагедии Гёте, но, при всём этаком, Я, также, в параллелях позволяю себе намекнуть на факт биографического конца Русского Фауста – Брюса, кто, по историческим слухам, занимаясь алхимическим опытом, пробуя изготовить Эликсир Бессмертия, увы, летально ошибся в своём эксперименте. (Это – самое простецки-объяснённое изложение всех нюансов его смерти, рассказывать о коих подробно вышло бы слишком утомительным на этих страницах; – оное всё, опять-таки в моей книге.) – Вы спросите о бутыли? – отвечу: – нет, не столько опережая хронологический ход развития сюжета в последующих изображениях на Пушкинских рисунках, Я это, дескать, будто б измыслил; – сам по себе предмет «бутыли» мною усматривается именно на Рис.1, и, как мне кажется, половина её видна прямо под бесовым хвостом; по крайней мере, этакое мне сообщает моё художественно-поэтическое чувство.]; – вина лишь капли
     Лились по губам, не знавшим Рая
     Обладанья поднебесным Счастьем.
     Она! [13] … Ах! Ты же – не учёный, бес, —
     Тень окаянных грёз; в тщете сих слёз,
     Аль сплавишь шпоры [14] в вечности огня
     Пытанных душ?… В Аду, неужто утро?…

04.11.2015 – 22.11.2015; дача под С. Посадом.

       *** *** ***

   ЗАМЕЧАНИЕ к фрагментам интерпретации Рисунка: – отдельными цифрами [*] к слову, в Поэме, означен каждый предмет или черта, имеющие место быть в канве оригинального рисунка А. С. Пушкина; ниже, в Дополнениях [55 - См. стр. 197], это объясняется мною более подробно и детализировано.

Из Сборника «English Verses» [56 - Авторские подстрочные переводы вещей из этого сборника Английских текстов публикуются в разделе Дополнений, см. стр. 207.]

Child of Human Ages

   /To my dear son Daniel Wolanski/

     Why ’tis so, that the child loves to hear the singings,
       Child in the age of one-day?
     Why ’tis so, this animal likes to listen the stories,
       Yet never stepped in the age of the Brain?
     Not in the age of the Theatre, he makes all grimases,
       Never learnt there laughter or fright;
     He plays eyes, such, as if he’s in the age of Truth even;
       And, far from the age of the Judge, he cries.

     Never felt yet in the age of the Doubt there,
     He gives himself to the looks of all-leaned heads;
     Why ’tis so? – Not in the age of Revenge yet,
     This babe waves against the lie of false breaths.

     Look, not in the age of all-tormented Passion,
     He pulls his arms into invisible Far Space;
     And, yet ne’er reached the age of Wisdom or Fashion,
     This being wins upon Sadness with one even gaze.

     He heeds to… As if in the age of New Legend…
     Dear friend, don’t you know, where this nostalgie from?
     An infant can’t see, but awakes to new sights and the senses,
     So irrevitably lives in us, through each age, in each form…

(03.01.2011; Moscow)

The Magnetism of Poesy

     Truth: is that in the sudden thought,
     That life goes earthly by?
     I rather dream that poesy
     Is magnetism attracts tomorrow’s light.

(06.08.2013 – dacha)

On the theme philosophical, me-called the Funeral of War [57 - The idea of this theme, startingly, appeared as a kind of poetic response to that message of Peace, which stays forever kept for us within the works of a noble (and most perspicaсious, this way) English poet P.B.Shelley. Nothing can be more provocative and more agitating for his intellectual reader, – and that’s, to say, to all the further thinking upon this sort of truths, questions and possibly practical answers, – than that laconic wisdom, expressed, for ex., in his upper cosmopolitan «Gella», like that in the wisest words of his Ahasuerus, talking on final «mutability» of Humane, or that in the last two strophes of the Chorus, by the end of the poem, where: «The world is weary of its past,Oh might it die or rest at last!» …At least, any rationalist, who will take this theme seriously, by means of bringing it closer to the proper philosophical matters, or, rather to say, to the proper philosophical way of thinking, could never escape that very naturally rising question, which, after all the romantic desires and wishes, simply, is the question of all the mature, unabstractive «how’s». The allegory, (highly-human allegory, hurray!), much deserves and, therefore, has to be improved, unveiled in things and actions; – in thinking that of how tragically, still, the whole modern world and its society is rapt by all «syndromes of the post-war egotisms», of how much, still, the ethical attitude to celebrating the End of Conflict yet performs but the potential willingness to start the new one, then, I was, especially, consciously driven to develop this theme, rather, in the manner of proper objectivization and dis-chimerization; and that is how, even against all the Plato’s warnings for inexorable escaping of dealing with poesy in philosophy, this particular product of my thought and vision was, finally, created.]
Socratic poem

         1.
     A strangest ghost a witness of the me, —
     Prophetic, – from the spheres of deadly peace
     Arose right front of my spontaneous gaze; —
     The things 'bout passed war were in his words;
     «How shall we bury it?» – he’ve asked, and I
     Felt in the certain pause, and I saw
     The vision of unquiet macrocosm.

     «How shall we bury it? Should be there tomb?
     Should be that sad? – I read your thinker mood; —
     Cause it is, firstly, sad to realize
     What sort of groan it brings to resolute
     Its memory to-come.» – «Thought to foregone.» —
     «That’s it: we’ve got to bury it. Although,
     The joy of making it, deliberate joy,
     Like common ease, could morally confuse
     That half of world of citizens, whose pride
     Relates to all the dear facts of noble loss; —
     Th’unsatisfied dramaticism oppose
     To the unseriousity frivolous,
     And that’s… to-war?“ – „Suppose, to count on both
     Effects will do the whole of worldly truth…» —
     «Like in the time of gladiators’ youth?» —
     «Oh, no!» – «Although ’twas the performance
     Of the pra-ethos of no-foe. Their battles,
     Staged, were to express quite certain morals:
     Rome used to give to History a chance
     To rehabilitate in looser a victor.» —
     «But that is rather to celebrity —
     Not to the all-repose – of War!» – «Time’s gone?» —
     «Ukrain you’ve mentioned, the modernity
     Of «public claw» by that?» – «What we don’t want.» —
     And, as I stayed quite dumb; – he: – «Not we want
     To think the War; we bury it. Our war
     Is over, there’s no other war.» – «At all?» —
     «For you to get: the War is not discrete; —
     Its being is of the matters different?
     Me-think, its constitution is permanent.
     And what we bury here had its proud end.» —
     Well, «Yes» I said. – «So, what we’ve meant,
     That must be like, what foe thinks as friend,
     Cause, not a foe any more, refused
     He’ve been to bear the woe.» – «And what is it?» —
     «Compare to th’ ended, «twill have no end.» – «Weird…» —
     «Yes, «tmust be like what… CAn be repeated,
     Each time with freer memory replayed.» —
     «GOOD memory?…» – «Thought smiles, well-comprehend!
     New memory of The War-Burial event.» —
     «If that… mysterious festivity
     Like Carny greatly-mad supposed to be,
     Then only thought «bout it is of the…
     Mystery,…the secret there,…very thing
     Within the Theme, – you understand?“ – „Indeed
     That must inherit the Competity
     As part of freeing Act, and all the Art,
     All sort of, suiting to fair Ritual…» —
     «Undoubtedly. And, so, the question still:
     What is that main… intrigue, the Carny’s riddle,
     Point of the Mystery? As you can see,
     Just «on the usual wing», like that in Spain [58 - The foolish characters of moors, – time ago, the bloodiest foes, – are the part of Spanish carnival of Today.],
     With’t secret motive, it will be quite vain, —
     I mean, vain for the Whole-War’s burial theme.» —
     «If you can tell me just one thing», – he said, —
     Though it was shining our words between:
     Please, can we ever tell, on thousand percent,
     On newer way of thought, who is «the friend»
     And who’s foe-nO-more… of the End», you know?» —
     «No. We can’t tell this… from the start, at least.» —
     «Oh, thinker’s bliss! The question th’answer is.
     That’s first of secrets – who for whom there is.» —
     His face expressed quite a unique grimace.
     And like that would‘ve been the Light bless us
     To play a conversation more like fun,
     The irony in words has come, and things.
     «Your Fonomore!» – I laughed, – child of the dreams,
     Exclusively created son by clever word
     Of lingua-hooligan, done just like this!
     Out of your ghostly head!“ – „Feast jealous?
     Zealous dead?“ – „Fantastic personage’s that!
     To imagine, he’s out of the dark;
     Miraculous cloak all covers him; —
     Surrounded by others, harlequins
     And fools, and many a beings unseen,
     He moves like psychedelic king, and hymns…» —
     «The harmless See of Sin… But listen; see…» —
     Ghost looked at me, – «those funny fools you mean; —
     What are «the fools»? Are they as same, as him?
     Or they appeared all from gnostic womb
     Of the Unfathomable Lot’s magazine,
     With very news of that the War we think
     Existed on this Earth yet have ne’er been?
     What a Jew Shestov [59 - Russian philosopher Leo Shestov. (1866 – 1938) In his works, especially in his book «Athens and Jerusalem», once again in the history of philosophical thought, nihilistically, he tried to argue for that very unpopular idea, which tells us that «Socratus was never poisoned» – the thought unbearable for the most of philosophers of Logos.] could «ve dream’ngly seen,
     Or like that Mister Happy History —
     «No-Holocaust-no-Auschwitz» Doc [60 - The image «Doc», me-used in these lines, do not characterize especially the one only person; however, from the big group of so-called «Holocaust deniers», the names of D. Hoggan, A.J.Mayer and other writers, especially those who address their thoughts to authority of professorships in the world of fundamental sciences, are darken-starred, still we think, simply as the names of anti-deductivists in the history.] – brings
     Loud as the facts against the hissed story
     Of the «gas times» limitlessly horrid,
     As if true Nazis’ records was a joke:
     No hair, no bones no kameras, no films;
     There was no Human shock, but just a dream!
     That schism changed Peace of Clock – a childish dream,
     No more than just a little spoilt seemed…“ – „The flock
     Of thoughts….“ – I’ve took a lead, – „No, we can’t do
     So that the things, we look at, will be like…
     Oh, no. We do we bury th’ended War;
     If that’s a pseudo type, the End we’ve thought
     Should be… alas!…’twill be like… the War start!
     The fools are.., though But-the-But gigged their times…» —
     …«Just look: to be «no more the foes», – ghost smiled; —
     «They’re not „the friends“ yet, is’t all right? And so…» —
     «The some could really be the „Endsome foe“.» —
     «Or called as «th’endful» as one full of End;
     The End-fool foe – great! a name suites one at all!» —
     «What if that’s Mr War Crime out of manhole?» —
     I felt, I can’t provoke not. – «Kindly joke.» —
     He answered. – «Well, it can be so; fear’s choked.
     Let him be dressed all, let him swing and walk,
     And let the mystery works: – where’s his friend?
     Has he a friend? Though, there must be «the friends»,
     But does he know them? Or do they know him?
     In fact, that’s, mostly, up to role of fools
     To be a sort of messengers within
     The Project. And, even though I would see
     In light of my own logic that example
     Of the last be better idol not alive,
     But anyway, in general, fool’s task, —
     To that we find them being of foe type, —
     To act that way «the friends» could be found right.
     Dilemma is: who’s first to witness there
     For the other’s side?“ – he wisely sighed. – „Wild
     Is the sight in games of doubling mind; – dim
     Is the truth of darker dream for unforeseen…
     What have you done to my thought blind? Me-seem,
     It’s getting to absorb…» – «The vanity?» —
     Good joke! «twas a ghost’s singing. (Clarity,
     Oh, clarity! Fool is your reality!)
     …«Exotic dispute we are bringing thus; —
     Yes, «tmakes me wonder – clever words of yours: —
     To do that th’ «Carny’s eidos» [61 - «Eidos» – «idea» (in old Greek).] will be just,
     (What should be the War’s Funeral, repose,)
     To do so we should humanize the pride
     In fool, the foe’s pride, but in the name of…» —
     «All the good, you’re right. Is there any doubt?» —
     He asked critically. – «A doubt… Is any
     There as such, socratically, the thing «bout,
     Like that thought, like that of… Mister Hitler,
     Gorgeously who could be seen a figure
     Of World Pacifism, main antifascist,
     Consciously who bury all-war passions,
     Full of anti-dominativism, love?» —
     …«In Haides we, the ghosts, heard from above
     Once there came to us titanic melos
     And voice of hippyistic hooligan
     Sang: – «Twenty first century schitzoid man.» [62 - All you must have known that very popular rock-song from the end of 60’s, played by King Crimson the band, with P.Sinfield’s lyric.]
     I felt he’s rather teasing me. – «No, please,
     Tell seriously. I know, it’s a fun
     For you to make the earthly jokes on me
     Full of the crying logic for so done,
     But…“ – „What higher-strophically been mentioned,
     All should be. No aught of different we
     Pointed here than that… he’s «a fool», agree?» —
     «A fool a being free… Mad thought’s dimension…
     Lucky we, that whole our Great Carny
     Not by the only fools there filled will be!» —
     «Exactly! How wise to see: more foe’s he
     Like – more fool he’s carnyshly.“ – „Already,
     What the images here comes to me! To be
     For not to be – strange there Lenin, Stalin,
     Utopically all-surprising… The key,
     However… Key! to notions were rising —
     What’s that meaning? Such the «humanizing»,
     We’ve discussed, what really do in practice?» —
     Him I asked. – «The grave.» – He shortly answered.
     (Oh, Man’s thought – Th’Imaginary’s dancer!)
     «No need of the reasking glance. You’ve got:
     The Carny’s purport is to bury «known-what»;
     That’s how «the grave». Do you remember not
     What was the dispute start?”… And then I’ve heard
     Again that «of the tomb» inside my mind,
     («Should be there tomb?» [63 - See the line 8—9.]…) and once again of that
     What «sad way off» could be the joyous laugh.
     «However, I find now it’s enough
     Of talking for tonight; we’ll do next time.» —
     «Where’re you going?» – Me-seen, he moved back.
     «Wine ist too earthly luck. Before the dark,
     I’m going to have cicuta [64 - The poison of water hemlock (Cicuta Verosa) was the favorite type of the human-killing poisons before the era of modern cyanide (potassium cyanide) was started. As you all well know, Socratus was cruelly served with it in his prison…] now —
     The drink all-philosophiest! Your wow!» —
     No! He lifted up his nowhere-from cup,
     And, smiling sage, he «hadlle» [65 - This word «haddle» simply came out as a product of mixing apostrophic spelling between the words: «had-it-all» = «haddle». Not that I mentioned a figure of ghost could ever be as like that vulgarly person from commonhood, who after the certain «cup of safety & relaxation», in the certain moment and in the certain manner, would have cry: – «Oh! It’s just a haddle-waddle!»; – whether, me-think, this new-made word quite ironically points the character of action and the used jester closely to alive context of here-described situation within the poem.] in one gulp,
     And, like that in the strange cartoon, turned green,
     Turned blue then, and so soon all-disappeared.

     All, so spontaneously!… No, I wasn’t feared
     Neither I was satisfied; timelessly,
     Seem, a last question of the Theme we’ve tried,
     Was keeping alchemize my loaded mind,
     And the effect was felt like limbo thought
     Grotesquely-dissolved in mount of sights
     Of all subsequently awaken fancies.
     It was all coming up from stranger words
     Made wilder dancing of the scene-to-world.
     The Provocation how fast was rising
     From the back-imagined talk. …That “’bout tomb»,
     That “’bout dead», that “’bout doom and light»; —
     As if these Two, sane-eyed, sat there, side to side,
     At their philosophic table of the Time,
     Whilst all around, full of common cries
     From yet tonight, the witnesses of our insight,
     Beings too-voluntarous, rose to unite
     And all got closer, and acted there blind,
     And some were just to fight then. All images,
     All characters to find… Dude Fonomore,
     With others, fans of End, Satirehood, and…
     Madder-looking creature broke the hand, then,
     Of the Dead Wall’s Clock, and picture changed all.
     And all, so suddenly, went to behold:
     Oh, that was news unique! that opened wide,
     That newly-viewed field there was; – that hugely…
     Laid all o’er there… corpse. Bigger than house.
     Much bigger than the airplane or gardens
     Some, – the Corpse of War, dread on the sun.
     And ’twas all full of moving…! life, not life, —
     What could I call it like? The crawls, all sounds,
     Those all expressions, parasitic mess,
     All from inside came out; – ants not ants,
     Not so the worms, but looked like flags and guns,
     In tones and tints, materialized moods
     Of things in shape, in shade, dead sentiments.

     …The threats of vision stopped, view lost its ends
     Dissolved in shouts for the needed Grave
     That time, when my stressed psyche invoked again
     Back to my consciousness, that for me then
     To be a here-man. And here I am. – Think,
     Else, what I can say is that, when my old mind,
     Impressed a lot, went wondering alone
     Of that if ever could be right to grow
     Our seductive «Carny’s theme» at all, —
     If e’er we’d find a way to bury doubts
     (Oh, what a wisest thought!) «bout Death of War,
     So it can’t rise again, per rotten chance; —
     To this, I felt, however, but a nerve
     Of Human inspiration, – dreaming then
     Of sage and dispute to be back again.

(08.05.2014, Moscow —
01.08.2014, dacha
by S. Posad)

The Red Wood

     The sun of this Spring awoke me,
     With the Voice from the Sleep it rose,
     From the Doubt of Thought, it took me
     Into world, where the Red Truth grows.

     «How often you’ve had the Red Day?» —
     That mystery teller have led; —
     «The word to be fair on your eye-way,
     By magus the Nature be spread.»

     Dumb, I have stepped into wood mine;
     How felt I to see that all new:
     The birches not white! – the red line
     Mystify the strange poetic view.

     How could‘ve that happen, oh, tell me? —
     Is’t a sign of Red Horse? Skye cries? [66 - Red Horse – apocalyptic image from Matth. 6: 4;]
     Like the shades, blood with o’erwhelming,
     Those Life’s witnesses stands and sighs.

     Human mind – fatalist-dreamer!
     All the fancies in time, behold,
     Paints the things – fairer to grimmer, —
     All embodied in real world.

     No image stays off-the-Matter,
     Not a map that poein [67 - The proverb «poein» [to poeticize] in old Greek means «to create».], but Life;
     On this border, the Fate ne’er flatter
     With that Polis can use for strife.

     Voice had gone… I felt quite awkward.
     These red stems, kind of prophecy…
     Yet I’ve dreamt, what if some Ode-word,
     Incarnated, its author could sее.

(12.05.2014 – 20.05.2014
dacha, by Sergiev Posad)

Nike and Her Head

   Oh, Νίκη! Time though did beheaded you; —
   They dies, day new, to break one of your wings: —
   «Who’s right? who won the Woe-War?"… Not Marce;
   And none is to survive in slaves of his…

   Who is to win upon th’Achiles’ anarchism? [68 - In this verse, I’d like to remind you that of why Achiles, a bloodiest hero, is the only personage, amongst all of his friends the Athenians, who was honored to be placed on the Eagean Islands, after his death: if you remember, he’s a one, never looking for the War and the fighting, right from the start; a peacefulest athletic character a nymphan, unlikely to all others, he had no purport and no desire to war at all, surely nor like Menelai the revenger, neither like Odysseus the profit searcher; Achiles the Marmedonian King kept the policy of neutralism on his Islands, and this kind of blissfulness I’ve mentioned to be a part of me-versed vision of a noble Aegenean of his past and his future, both.]
   The Heaven’s laissez-fair star-gaze in grass…
   But barbar is that not, who goes so far
   To ask the Stix ’gainst Islands’ neutralism? —

   Th’Eagean grasp? – Hell looking for, you are
   A little plebe with giant sword, calling for Death!
   Hell do perverse not the ’light of Lucifer,
   Where free from cares a Victor drink Love’s breath.

   Where little winged goddess’ skye head
   Wedds thoughts of Poet and Atlet for strength. [69 - "…And he felt in love with the mind of Patrocles»; – Pindar is the first, who emphasized this sort of ideal truth, by looking into the aspects of healthy men’s friendship with the clean, unpervert eye, yet before Aristotle explained it so in his treatises.]

(24.04.2015 – 06.05.2015;
dacha by S. Posad)

The Meditative

       /To Olga Barre,
       On her very Day,
       Also to that thought of hers for
       The 100th Birthday of Don Juan Mattus./

     What the bird could hear
     Time, when the space go asleep,
     No one to prevail they knew.

     No soul done to dream insincere.

     No sky can escape that of thought
     To be near
     To the eye of grace new.

     The sigh is the heart’s atmosphere.

     For whate’er the mountains stayed
     As the myths with those few,
     The sea-birth hymns the light over there:

     Joy ancient and Earth for you.

(07.09.2014 – 12.09.2014
dacha by S. Posad)

If Poetry was Music

     If Poetry was Music, – what, mostly, is, —
     I’d rather be a voice, that of the melos
     Plays beyond the Tacts, that of the lyriс
     Freer than forebound words of textured song,
     Like a strange wonderer, ne’er care if right or wrong
     Half-slept Composer planned it be, for world
     Could learn its inner history; and that of stress,
     Of hidden breath, of rarest thought in notes unread —
     «Twould be a witness of the sacred dialect
     For new-found sounds be your own mistery.
     A song, sings newborn song, a dreaming dream —
     Much I would love it can be; – honestly,
     I’d dare to mix then a sort of nostalgie
     For things unheardable with archi-tenor fancy,
     What could be like no energy th’Sky needs to hymn
     A Scene of very Soul of the pure Listening.
     This glancing Myth! And you in it, you genious
     Are the creator of the future bliss, at once:
     That inspiration yours brings that what I’ve brought not:
     The orphies [70 - The «orphies» meant to be «the orpheisms» in shorten friendly use of this word, and all of you let never stay doubting then, that, originally, it relates to Orpheus the Archi-poetic Singer and to the thoughts around him and his themes, all Haides-raising.] from within you join my pauses,
     And it is like the Chance compose that I ne’er heard, —
     No falsed, no spoilt, – and this is might be somewhat…
     What could be told thus of the sacrifice in notes? [71 - This last line, here, also was thought to be written as: «What could be told, thus, of the sacrifice of loving note?» However, this second sense is rather more poetically difficult and emotionally complicated.]

(13.11.2014 – 03.12.2014;
Moscow dacha by S. Posad)

On the new date in the World Poetic Calendar, which happened to be called The Negative Capability Day

       /To the KSMA friends,
       With gratitude to J.K.
       For the initiating as such a great idea of the Day./

     Three years later, five years since th’Apocalypse [72 - The year 2012, as you all might remember, was the expected year of the End of the World, what was promissed by Indian Calendar of Maya, so the reader can stay doubting not in those words of a poem; – accordingly, the year 2017 will be the year of 225th Birthday of P.B.Shelley, a big friend of J.Keats, what I suppose is mentioned to be somehow symbolical for all those who reads that poetry with their hearts.],
     Which never happened, that of what old doubts
     Be, still: if really happened so ’twill be not, —
     The Beauty, dove-tailed thought [73 - This is a beautiful expression of John Keats from his literaturiously-remarkable Letter dated by 21st (22d or 27th, the world still guessing) of December 1817, in which he expressed that original thought of so him-called «Negative Capability», what especially has become a titled idea of the new-brought day in the World Poetic Calendar.], will diseclipse,
     As ever, people’s minds from dead uncertainty
     In bounds of its genial transgnostic Art.
     New coming Dawn will phrase on that. Redeemed world!
     The Biggest Doubter of goodly mankind died
     On freest Sunday [74 - As you may know, in Roman Catholic Calendar, the date of death of St Thomas the Apostle, Thomas «the doubting», as he also used to be called in history, before 1969, was thought to be exactly on 21st of December. In that line, where I’ve been saying «on Sunday», firstly, I kept my eye on that coincidential truth, that the both days – of the Keats’ Letter and The Negative Capability Day 2014 – the Sundays. The rest of supposive guessing here could be of that, if St Thomas himself died, too, on Sunday, however this sort of exact truth for me is still unknown.], and wasn’t it for Poet’s word,
     Who came up’n new time to shake Great Negus [75 - The original Latin root of the words the «negative», «negativism»; to those, who wonder, how really objective I am in using as such a great meaning in the tight context of the poem, I should answer by addressing their quests to the last lines of the Keats’ Letter, and so, by reminding them of the very pointed there the «about-Shelley’s»; – with that, you can find your own way to analize the pre-motivation of me-written line of «hand-shake»..] hand,
     Soothing no sword, if not in name of th’Unforeseen
     All-Love? Unreasonable, called by Air so, Love,
     That goes through the bounds of a Life-denial…
     Mind, no ugly Trial on this day will be. —
     How Mystery of Fate and Time takes Dream Exiled
     Back to Light? not samely, as the Beauty ends old history? [76 - In fact, there is the second variant of this line: «…not samely, as the Beauty starts new history?» (…its newer history?); – so, let the readers be more enthusiastically creative, in cooperating their own vision with mine, in thinking that, how, and which way, towards the history, the Beauty universally improves itself.]

(18.12.2014 – 21/22.12.2014;
Moscow dacha by S. Posad)

The Truth of Shelley’s Ghost

   /To Lynn Shepherd,
   An author of «Treacherous Likeness»,
   A book me-read in feeling of irrational, unexplanable regret/

     A Shade – there’s the dark echoing: —
     «Of a noblest kind!» – slides in,
     All silent, pre-materialized.
     There can be seen no eyes
     Of maid surprised, no scene
     Of fatal cries. A monster
     Felt from high-poetic stars,
     He swam across the sea of Death,
     And, after seven lives of storm,
     His ugly look how eloquent!
     Much peaceful though. The light-rays
     Seem are not to aggravate the lines
     On his still brow, so ’tis like now
     As he tries his light-way back.
     Envoked to face the old dream’s wrack.
     Within the Rumours House, frank,
     He steps, in corridors of Lie.
     Those specks of crystal life guides
     Him to th’ rooms of other-side Crime;
     With manner of the dead he comes,
     In manner of a gone-bye stays
     There by the frame of glass —
     Infernal entrance. – Sweet diable waits,
     Envoker of the burned tails:
     Intrigue – pristess of ache’n shame —
     She ought to do him welcome.
     In her service, that a sacrifice
     To make for him, to animate
     His vague self. – Abandoned Shade!
     Be fed thou by a sacred essence
     From the most luxuriant Hell!
     And can’t thou see these gazing Sins?
     Not of the most devoted they
     Are seen and bloodsome to be yours?!
     Have a liquid life from them, be-shared:
     One fear relatives they [77 - Here, in this part of a poem, I’m bringing the drops of archi-Hellenic knowledge about that mystical ritual called the «envoking the shade». Homer, in his «Odyssey», explains it perfectly in the Songs 10—11. There, exactly, are the words about the giving blood to a shade; and that image, symbolically, I’ve used in my allegoric lines. (As we remember, Shelley himself, too, in his poems, quite often used to send his reader to a sacred meaning of the «blood and blood-sharing», whether it be in social or sexually-mystical context of his poetic works.)]. —
     A sad guest. He sees around her
     The sights of lunarcraft there —
     Depraved Gossips ’bout a «lost face»
     Has their fun, and, ’tlike some Mass on,
     The naive and sensitive in their will.
     The loves too sweet are to be killed, —
     They laughing?… – «Dear murderer,
     You gibbet’s libertine, kids’ knot!
     Are you proud not? We yours, yours!»
     They’re giving their life-drops; phrase;
     And as he yet can’t tell his Fate,
     She pours some magic upon glass; —
     There, in Diaboli’s circle dark [78 - I’m using the word «diaboli» here in proper Hellenic meaning of it, what means «columny» or, other way too, simply the «judging».],
     O’er the border of reflected Doubt,
     He realize… he stands himself,
     His awkward figure, and his face,
     As if from ashy rhyme arisen,
     Alien to them. But what’s that shape? —
     His ugly look where has gone?!…
     He sees in his reflection’s eyes,
     Would be that Ferro Luxe [79 - Luxe Ferro, the «Highest Light», and so Lucifer – as we know, is a name of a brightest star in the Sky, like that for ex. in Ovid, and which now days called simply as the Polar Star. – The Shelley’s Ghost was originally picturized in image of a starry-eyed dead. That’s how my Shade can see the reflected sparks of starry-light in the eyes of this-side-living Shelley.] from, those sparks
     Of starry soul; and no ruined
     Grace, no aught of damned lines
     At all – a vision of clean Youth,
     Delightful, poetic, but… feared, so.
     Feared of (a) doomed self, of diable’s call,
     Betrayal of the Past?… Reflections
     Quite can be confused, when meet they
     In the glass of Times their part,
     Their lasting life. – That fears…
     Though the feared (is) facing Fear leaves;
     A silent visitor steps back;
     His Future saw its Shade from dark,
     And he’s to keep the path. And…
     Yes,… as like the timeless echo-thought,
     The other side of Air there spells, —
     Whilst his eyes back to kiss his boat
     Far let be flying through the ends
     Of the blind dream of Life’s Ghost; —
     So, he’s to hear: – «He’s with us… Amongst…» [80 - P.S. – This poem far is not the representation or any kind of interpretation of Lynn’s fictional scenario with that strangest Shelley’s Henry of hers; and my idea, in these lines, was but of a sort of an author’s trying to picturize that possibly-objective «tete-a-tete» contact just between a Poet and his famous paranormal Ghost, and so, between the times of them too: between the Poet’s time with its past and future, and the Ghost’s time with its past and future indeed, closely to our measures; – however, we may know about it, that «twas a sort of result of that mental distortion happened to be in a cause of all the perfidy and calumny, which Shelley, in his life, have always been a victim and an arbitre of, and which was so impressively performed in Lynn Shepherd’s inventional book.]

(25.01.2015 – 03.03.2015;
Moscow dacha by S. Posad)

Сердце Поэта
Романтическая поэма

       Великой дружбе П.Б.Шелли
       И Л. Ханта посвящается…

       К 220-летию со дня рождения Персия…

     …Слова о том, что есть всецело дружба, —
     О, чувство сокровенное в собратстве
     Средь поэтов – чувство, в постоянстве,
     Кое в жизни есть сильнее горьких нужд,
     Сильнее всех немыслимых препятствий; —
     И вновь мы говорим, вот уж – сколь часто!
     Этакая страсть, – мы можем сравнивать,
     Не правда ли, – но мы ль себе готовы лгать?
     Самим себе готовы ль лгать об этом?…

     Там, где грезой увенчан странствий путь,
     Там есть пространство, в коем чудный свет;
     Коль вам удастся заглянуть, – среди примет
     Сохранного в бальзаме жизни Чувства, —
     Ко всем реликтам Знанья и Искусства,
     Средь атрибутов всех бессмертных лет,
     Найдётся для сердец открыта Книга Судеб.
     Её глас, в правде славно-пережитых бед,
     И явленных красот, вам даст благой совет
     О том, что – Блеф и Бред, а что сиих избудет.
     В той книге вписаны Души достоинств имена,
     Да не изолгана пусть будет Злом она….

       *** ***   ***

     …Я расскажу одну историю для вас,
     Что не воспета лирикою Русской:
     Ту, издавна какая увлажняет глаз
     В Европе всякого певца искусства,
     В Поэзии Всемирной что пример
     Великий есть великой преданности,
     Истинной, всем высшим смыслам,
     Некогда что стали жизнью, мыслью
     Двух несмиримо-искренних друзей,
     Двух гениальных на земле поэтов.
     В обоих них живут и бездна Этны,
     И девственный, небесных музык свет.

     Оплотом уз их стала сверх-идея, —
     Страстная мечта, сердцам что вдруг дарит
     Все радости преосветленных дней: —
     Идея Человека во Вселенной,
     Царит кто, как Хозяин знанных мер
     Свободы и гармонии, в сим мире,
     Природою благословленной Красоты.
     Один из двух был другом простоты
     Домашней, что в саду, в сени деревьев;
     Другой герой наш – в далях, средь каменьев
     Древних городов и стран – друг странствий,
     Магии и приключений;… – одною чашей,
     Всё же, были напоенны души тех:
     В Вине Поэзии – их дружбы был успех [81 - К началу поэмы, мне хочется заметить, что моей целью в этом произведении нисколько не являлось такое, чтоб изобразить здесь всю истинную биографическую историю отношений между Percy и Leigh (совершенно грамотно, по-русски, было бы здесь писать оное как Лий, или даже Лих; однако, в сравнении мной ново-транскриптируемому имени Персий (Шеллей, как это ещё в 19в), – в чём-то более поход. на Персей, – имя Ханта оставлено в транскрипции, привычной Русскому уху); – главной задачей написания сей поэмы для меня было найтись запечатлеть тот роковой момент спасения сердца Поэта, и именно в таком изнач. ракурсе Я подходил к теме их отношений средь всего круга друзей, и, делая этакое довольно бегло, многие из биограф. нюансов Я просто оставлял за некоей ненадобностью или же за чрезмерной, в том, оных импрессивностью, к примеру, как то, что есть факт тюремного заключения Ханта (по полит. вопросам) на 2 года: интеллектуал-джентльмен Ли Хант, проведя свой исправительный срок, вернулся обратно к своим делам, оставаясь всё тем же, в принципе, домашним и, во-многом, мягким характером; это – главное в канве сей фрагментарной истории. Иные могли бы возразить на это тоном глубоко-мудрствующего психолога: – так, что, дескать, возможно, если бы Ли не отсидел в тюрьме, он никогда бы не решился на столь радикальный поступок; однако, сами нюансы его отдельной биографии, связанные с пребыванием в заточении и пр., представляются быть настолько исключительными и, прямо сказать, неординарными (как то, к примеру, его привилегированное фортепиано, подаренное ему Байроном, за которым он, этак, и скрашивал свои тюремные дни), что это достойно скорее отдельной поэмы, нежели как попытки излишней тематической экстраординации в сим произведении, в котором заблуждать внимание читателя было бы, с точки зрения автора, нежелательно. Пока-что, так.].

     То изученье Эллинских писаний,
     Что составляло повседневный труд
     Студентов всех в системе общих знаний,
     Для молодых двух англичан друзей
     Сказалось быть душою всех исканий
     В обществе, в любви, внутри себя и вкруг.
     Интригою затей их и желаний
     Вдруг представали все-разнообразны
     Смыслы Пира и Метаморфоз [82 - Труды и Платона, и Овидия входили в Оксфордский курс обучения в то время (нач. 1800х гг); – кстати, существует версия о том, что Шелли за все годы обучения в Оксфорде посетил только одну лекцию, а всё остальное время посвящал самостоятельному изучению книг, этак, занимаясь порой по 16 часов в день; как бы то ни было…;],
     Слова прелестны древних заклинаний [83 - «Заклинания есть суть словеса прекрасные» – известное изречение Платона;]
     Фантазию влекли в мир нег и гроз,
     В мир нимф и ужасающих чудовищ,
     Сокрытых тайн и редкостных сокровищ,
     Пантеонических судеб и их чудес;
     Значенья, что открывались им, окрест
     Преображали заново вид жизни: —
     Красавицу, надменный герб иль крест…
     То относилось к знаку слав иль тризны
     Царства Эллина, поёт чей дух Земля.
     (Их знавшие шутили: – Я здесь иль не Я?)

     О, да, круг «эмпирических» знакомств рос
     Пред оних взглядом: в кругу имён – круг душ;
     Когда б поэту было б не отрадно
     Знать, что глас поэзии признаньем сущ
     Себя в других мирах, где не одна тушь
     Только, и не одна изофимическая [84 - Изофимия (isophymia) – общественное явление, обратное мегалофимии, – утверждающей приоритет само-оценки в людях и имеющей тенденцию к полит. доминированию, – изофимия – означает стремление к равенству и, в футуролог. тенденции своей, сходит к «уживотниванию», эффект тотальной секс. Брутализации, в чём, есть вполне закономерен (Ф. Фукайама, 1992);] чушь,
     Но, истинно, сердечна увлечённость?!
     Так, и романтика, и просвещённость
     Выстроили больший пантеон творцов
     И умников искусства, и этот свет
     Стал светом высших прогрессивных обществ,
     И… (well, свет.., в конце концов, то,…«не пусто
     Что для Долга-Векселя») да,…все ж, тогда
     И литераторы, и демократы
     Были тем двоим в друзьях: и Китс, и Байрон,
     И все, кто в гениях творил там как-то…

     Герои чрез года хранили дружбу.
     Нет, ни один не поступал на службу
     В должностях и всяких там златых чинах; —
     Однако, это было так, что вдруг тогда,
     Как Ли (..се имя..) в журнальные дела
     Сходил всё больше, с головой, – другой,
     Сэр Персий, чьи вкруг мысли деловой
     Тропою никогда не шли, ввязался
     В битву с нравом и с авторитет-скамьёй [85 - Путь Персия Б. Шелли таков, что в ранние годы своего творчества им был написан ряд политически-социальных памфлетов в адрес несправедливого строя и его короны; позднее, в первой его большой поэме «Королева Маб» эти мысли нашли своё обще-поэтическое воплощение.];
     Увы, всё реже час тот появлялся,
     Когда б им можно было б вновь гулять
     Вдвоём, расслабиться душой, читать так
     Бесподобны строки, и с тем призывать
     Бессмертных духов, и воскресить вновь прах
     Истории взросленья мирозданья,
     И постигать в природе состояния
     Любви, гармонии и все-симпатий:
     В цветах и в облаках, и в…, – но, вот уж нет…
     Бунтарь всё чаще жил в дорожном платье,
     Друг верно в письмах слал ему привет.

     О, нет, встречались, безусловно… Оба,
     Этак, сочетались, в ходе лет, и браком,
     И…в смертях. – Увы, хотите ли, нет —
     Но с возрастом, таких, вот, встреч ряд,
     Как раз, и означает «час и место»,
     Пленяя ум иль мраком, или гимном.
     «Фатальность глубины в мгновеньи данном», —
     Не правда ли?…Не застрахован от любви,
     Не застрахован был и от несчастья.
     Не раз уже там, не успев начаться,
     Обрывалась вдохновенная судьба;
     Ирония зла: Болезнь-случайность и
     Самоубийство, – превратность такова
     Всегда есть тёмный гид прямой стези
     Все-человечного Протагониста, —
     Или Попутчик, иль Судья, вердикт свой
     Хладно выносящий… Верные друзья,
     В ушедших, воспевали противостоящу
     Силу Разрушению и Тлену; образ муз
     И дивностных богов, созданных ими
     Во творениях из жизней чад Земли,
     Свободных от земных оков и плена,
     Вечно-юных, низлагает всякую измену
     Доброму их имени.
       …Чрез оны дни,
     Персий… вновь женат был, по-утрате, этак [86 - Первая жена поэта, Хариетт Уестбрук (1811 – свадьба, ей было только 16 лет) покончила жизнь самоубийством в дек.1816г, повесившись на одном из деревьев Гайд-Парка в Лондоне;], —
     Тогда уж умер милый Adonais Китс [87 - «Adonais» – одна из изящнейших поэм Шелли из рода элегий; была сочинена на смерть Джона Китса;],
     Тогда уж больше становилось травли
     В обществе свободного Ума и Слова, —
     Ли оставался преданным закону
     Чистой дружбы, и Рыцаря Мечты он
     Всячески пытался защищать, как мог:
     В печати, и в кругах язвящих языков; —
     Увы, там не одни лишь нужды стали
     Основной причиной, чтобы островов
     Мир милой Англии покинул друг,
     А вскоре, так и прежний круг поэтов,
     Тоже, начал разлетаться кто куда;
     Иных там приняла Италия.

       …Ли,
     Исконный лондонец, – еврей в крови
     Своей наполовину, всё ж принимал
     Тогда, пытался принимать устой, пусть
     И с присущей литератору мечтой
     О реформации старого порядка, —
     За что сей вслед и поплатился: – с женой
     Расстался и до смерти разорился.
     Его грусть – тот искомый компромисс,
     Какой всей революцией живит здесь
     Классицизм, какой встречает атеиста,
     Будь то, демониста ль Духа Смерти, но
     В объятия… о, нет,…уж не протеста…
     (К чему, ведь, шёл и друг уж, в тайне там
     От самого себя) …Этак, когда Ли
     Не мог всё ж больше «умирать за номер
     Альманаха» [88 - «Индикатор» («Indicator», 1819—1821) – журнал, выходивший в Лондоне под редакцией Л. Ханта; – «Я чуть было не умер за последний номер» – собственные слова Л. Ханта из его мемуаров;], грошом вдали живя
     И от любви, чрез страх, и без поддержки, —
     Персий, не забыв всю нежну доброту
     К нему, тогда смог упросить беднягу
     Перебраться к Италийским берегам.
     Бесстрашность пред издержкой и отвага —
     Истинная дружба… Да, она фатальна…
     Рок, видно; – но к солнечным тогда местам
     Другой страны, Ли не добрался сразу. —
     Как странно: уж к приготовленья часу
     Как будто б божество не попускало
     Встретиться друзьям скорее: – больнее
     Сделался вдруг Ли, и в жар недугом злым
     Его сковало в эти дни; – в то время
     Персий сочинял, как раз, свой last шедевр…
     Поэты Италийских сфер к сему, Ли,
     Кстати, не весьма любили, – дескать, Ли
     И устарел, и… Байрон, общий друг их,
     Сказать по чести, Персия любивший
     Сердцем, в отношениях был чуть ревнив,
     И это сказывалось в третьих лицах…
     Как бы то ни было… Лишь чрез полгода
     С лишним, истинным умилием в сердцах
     Предстала быть та встреча, что в месяцах,
     Последующих ей, обсуждалась вкруг,
     Как роковая. – Друзья тогда в слезах
     Объятья друг для друга раскрывали.
     Как Провидение так устрояет:
     Здесь Те, кто, чрез боль ожидания,
     Чрез испытания разлук, встречаем
     Верностию чувств, и вдруг – к последнему
     Сердечному прощанию?! Что – мера
     Таковому злу?! Когда ли мы узнаем
     То, как смертью враз соединяет всё,
     Что прежде разделяло жизни, а теперь… —
     В Одном? – Сколь просит то быть средь других?
     Сколь сторонится их? И сколь прощает
     В том отсутствие самозначения?…
     …Все смысло-извлеченья оны, – знает
     Бог-Мемуарист, – чрез три недели там,
     На много лет, впоследствии, стали
     Драматичным следом во кругах судеб
     Всех, близких сей истории… – так, когда свет
     Утратил бриллиантовых грёз и глаз
     Поэта… Боле, вдруг, когда не стало
     Персия…
       …Великая вод стихия
     Приняла к себе, ласканно, сына,
     Возлюбленного им воспетой бурей
     Чувственнейшей матери Природы. Сей
     Верным был ей там «всегда, её любя
     Всем существом своим и духом.» [89 - Перефразированные строчки из поэмы П.Б.Шелли «Аластор или Дух Одиночества»;] Она,
     Взлелеевшая девственные чувства
     В гения душе, какими он всю жизнь
     И жил – любил, творил, страдал и мыслил, —
     О, Провиденно Око! – не могла уже
     Там более без слёз смотреть на муки
     Сына, всё меньше в чём сил находил он,
     Противостать чтоб злу униженья
     Пред шиллингом, перед паскудным словом,
     Что жалом ядовитым отравляет мозг,
     Чувствительнейший мозг поэта, мужа
     Неразменной совести, отца и друга. —
     Спосланное кораблекрушение
     Заботливо избавило вас от мук,
     Прекрасный Рыцарь Сердца. Сколь разом вдруг!
     То «преображеньице», – «восприятья
     Опыт новый»; – так как-то Байрону рёк
     Утонувший друг, к вопросу оного
     О том, чем можно посчитать здесь гибель
     Судна [90 - Это краткий эпизод из отношений Шелли и Байрона: как-то раз Байрон, в философской беседе, спросил Шелли о том, что тот будет делать, если вдруг перевернётся лодка; – «Я должен буду воспринять это, как своего рода некое преображеньице…» – странно отвечал Шелли;Байрон: – «В моём случае, всё гораздо проще: Я просто буду стараться выплыть.»Шелли: – «В моём случае, всё несколько иначе: дело в том, что Я совершенно не умею плавать», – он заметил тогда с ангельской улыбкой на лице; – сей диалог, взятый из мемуаров, также, прекрасно отражён в фильме «Лорд Байрон»;]; – оно к исходу предприятья,
     Последнего в судьбе, экспромта гения
     В героике простых вещей, – прогулки
     Той последней, – оно свершилось, это
     Приключение, преображенье. – Всё.…
     Там в царство Форкиса [91 - Форкис, в Греч. мифологии – морской царь;] схождение его
     Сопровождали стайки Нереид, тех,
     Коих с доброй нежностью он воспевал
     Всегда в фантазиях своих; его встречал
     Нептун сам, выходя к нему навстречу,
     И посвящал Поэта в откровенья
     Света бездны, ведя беседу чудну
     С духом глаз его; и Сну, и Чуду, в раз
     Сего, представлен был лучистый ум [92 - Я невольно вспоминаю в этих словах то определение, которое Л. Хант однажды дал поэзии Шелли, назвав её «магической лучистостью»;];
     Во слушаньи чудесных, заповедных струн,
     В виденьях таинств Great Atlantic [93 - Atlantic, from Atlantes, от слова атлант, атланты – (словообр. в англ.); – отсюда и выражение: «души атлантов»;] souls, он
     Смятенье сердца успокоил там; – знал,
     Однако, Час его, что должно духу
     Сей любви быть отданным Земли сынам;
     О, верный ожиданию супруги
     И друзьям, – так, аж и в ласках Нереид,
     Ведомый Неметреей и Каллипсо,
     В напутствиях прекрасной Фетис [94 - Неметрея – нимфа из рода дочерей Нерея, на Др. Греч. означает «истина»; Каллипсо – нимфа-самоубийца, путеводный образ для верной любви; – Фетис (Thetis), Фетида – нимфа, роковая страсть Неба-Зевса, каковой, по предсказанию Прометея Скованного, было завещано родить фатальное Сверх-Дитя, сила коего будет больше, чем сила Отца, (это знаменует предрицание о смене Времён; третья смена Времён в Великой Истории Земли – когда Небо перестанет быть главенствующей силой и, подобно некогда до-Олимпическому Посейдону, Зевс, также, должен будет уступить свою власть другому, а значит – другой стихии, другому элементу, другому мега-косму), – в продолжении земной истории, она – мать Ахиллеса;], – гений
     Освобожденный Персия, стихией
     Очищенный к будущности Вех, тогда
     К томящимся надеждою взратился…

     …Тело утопленника в скорбном море
     Пребывало десять дней. Друзья, дотоль,
     Как не нашли его, всё ж представляли
     Образы неожиданного исхода:
     Жена там верно призывала Фатуум,
     И, от заходов солнца, слушала волн
     Голос, подавив в себе невольный плач;
     Мужчин, несломленных злом неудач,
     Собратство пребывало в тяжкой грусти,
     И, в адрес Неба избегая лести,
     Друг всякий обращался к правдам сердца
     Своего, созвучно было что Поэта
     Сердцезвучию, там смерти гимном
     Кое б не сменилось в нём ещё; – …солнце ж
     Не светило счастливо, и тучи сном
     Как будто б были пленены, пространным…
     Да, этак через десять дней лишь, странным
     Контуром в волнах серейшего из дней
     Замечен был скорбно-плесканный остов…

     Как просто всё! Ещё недавно лик сей,
     Полон жизнью изумительной весны,
     Прельщал мир, искушая в оном токи
     Пред своим небесным взором, во чертах
     Живого поэтического чувства…
     Ныне, то – маска, слепленная морем,
     Гротеск игры зло-портретиста Смерти…
     Безумно-смелых правд, любви предвестий
     Чудный спектр, трепетно сколь, восхищал здесь
     Друга в аурах поэтики Земли
     Освобожденных счастий; – теперь уж весь
     Оставшийся свет его участий… – о, нет,
     Сей цвет иссиня-серый… зрак мёртвых глаз…!
     О, неужели впредь никак, ни разу,
     Уж нельзя услышать дух Поэзии
     С сих уст, что устремит всё снова к Часу
     Волшебства? Ах, вот… Ужель и есть сие
     Апофеоз Конца в поэме беспредельной ноты?!…

       *** *** ***

     …По Эллинской традиции, труп друга
     Как страстного Поэта и Героя,
     Было решено предать огню; тогда
     Убранный в одеянья остов тела
     Взложили на костёр священный; года,
     Что были прожиты совместной мыслью,
     Незримо пребывали близ се места,
     И высью полнился пеанс там тризны
     В душах, обращённых к виду смерти
     Сей и к знаку часа чуткой скорби здесь,
     На берегу пустом залива, в гласах
     Долго-звучных диатонична моря. —
     Тень, одиноки крики чаек…
       Начал
     Священных ритуал сей Человека,
     Дух чей соотносится эфиру благ:
     О, добрый Ариэль [95 - Ариэль, воздушный демон, «Лев Господний», (начало образа, предположит. – из Исайи, ХХIХ) первое особенное своё воплощение находит в драме Шейкспира «Буря», в которой верно служит своему мастеру Просперо; также его образ задействован в поэме Милтона «Потерянный Рай»; Ли Хант в своих статьях, посвящённых Шелли, называл Персия и его поэзию Ариэлем; за несколько дней до гибели поэта, это, также, стало названием шхуны, коя прежде называлась «Дон Жуан», что подарил своему другу Байрон, в идее избавления того от депрессии;], – тебе, ведь, этак
     Относить его прекрасным сферам, тем,
     Что восприемлют истинно величье
     Все-свободной воли в мире судеб, – чей
     Пресловутый прах – не боле, как удел
     Обыденной земли; – чей вечный смысл —
     В любви и в знании богов и тайн их. —
     Чувство отнесётся ввысь, а праху
     Слава будет, пусть, слёз поминальных…
     Так, да не будет сущ Дух Погибанья
     Болью меж друзей, но новой силой пусть
     Изыдет гений – триумфатор Выживанья. [96 - «Триумф Жизни» (1822) – последняя поэма П.Б.Шелли, из неоконченных;]
     Ах… Сего часа грусть, жертвенный сей миг…
     «Сверх-жертвенность» [97 - «Hardly bear the weight of the superincumbent hour» – «С трудом здесь бремя выношу сверх-жертвенного часа» – знаменитая фраза Шелли, также воспетая Хантом в его мемуаристических статьях;] – когда-то Персий рёк так,
     Будучи в живых, теперь лишь тихий круг
     Умолчных лиц: Трелоуни, Байрон,…Хант… —
     (Хант, как-то в стороне держался там…) – Да,
     Вот уж уготовлен погребальный одр,
     Уж факел ожидает своих дел, – скор
     Пламенного огня всполох тело, с тем,
     Преобратит, отсель, лишь в пепельную тень…
     В сгоревшей куче головней и сучьев
     Останется лишь иронья искр и кость…
     Пустой лишь череп…
       Ах, да, череп… Байрон,
     Во парах пинт выпита вина, не мог
     Всё ж там без содроганья видеть чресла
     В плотской гнилости, что ткань не скрыла. Он
     Полагал отбыть отсюда вскоре, он
     Тогда сказал: – Череп сего гения
     Храниться должен в доме у меня. – А..
     Как узнаете? – «Муж истинный, всегда
     По челюсти! [98 - Байрон, как известно, очень дорожил своей коллекцией человеческих черепов; иные он использовал в качестве питейных кубков; – фрагмент диалога о черепе Шелли был описан Трелоуни в его сочинениях, посвящённых смерти Шелли; – «…Байрон, а как же вы узнаете, что полученный вами череп – действительно, принадлежит поэту?» – «Череп настоящего мужчины Я всегда безошибочно определю по челюсти» – так отвечал Байрон;],…» – сказав, отвёл глаза.
     Теперь уж, вот займётся пламя в языках,
     И, может, так уймёт тошноту слёз сих…
     Ли всё переживал в себе, затих там
     Больше, и не держался тризны общей;
     Когда лилось вино, когда и песни
     Грустных нот по брегу разносились,
     Он, – да, он пил, но… Эллинскую грусть
     Сей проживал в мелькающих словах
     И в образах их сокровенных весен
     В своём сознаньи. Миф Ли и Персия.
     О, эта чувственность, сей гипер-сенсус!
     Но нет, не сенсус даже, – пологом дня
     Серых вод где скрыта будущность себя, —
     Но осознание всех бездн и разниц,
     И дистанций, этак, между… Да, друзья
     Они все здесь, и годы – их друзья, но
     Будто б нет уж больше Сердца среди них. —
     Лишь только люди, чужд был издавна кто
     Особенным началам такта, мысли, —
     Они, как те, кто… нет, о, никогда не близ,
     И, в разности в них воспитанных черт, сии
     Ведь, только вдруг напоминают общность
     Снова, в лицах каковая и в умах —
     Глас тем, влекущих боль лишь одиночеств.
     Сколь это замечалось им, когда тем
     Было вдруг подчёркивать, ему в ответ,
     Вдруг в интонации иль в жесте, этак,
     Что он, дескать, на вторых ролях, и нет
     Особенных признаний его чести
     Прежних дружб, но, может, прежде… даже вред
     Здесь скрыт в его приезде… Пей от всех нужд,
     Поэт неоценённой вести!
       О, истый культ!
     О, вечная Эллада и Искусство!
     О, благородный граф Арундель [99 - П. Б. Шелли является в 17-м поколении потомком 1-го Большого Колена древнего графского рода Арунделей, один из каковых правнуков, после, был маршалом Англии в 1379 г.; Вольтер в «Орлеанской Девственнице», наиболее благородно, из Английских характеров, вывел образ именно графа Д’Арунделя; – нынешний наследник Графов Арундель – представитель уже 3-го Большого Колена.] – Вы есть
     Один свидетель искреннему чувству здесь
     И смыслу, всех что касается небес.
     Ведь Небу не бывать без жизни Сердца,
     Как не бывать Творению без жертв сердец;
     Сам Дионис, вот, в круге пьющих лиц сих,
     Невольно экзальтирован до слез, в них
     Если отразится вскоре в жарком огне
     Восстающая история Греха,
     Обрекшего мир на бессердечие [100 - От этого места, Я передаю мифическую историю о «сердце Диониса», которая гласит, что: Дионис приходил дважды на землю, и являлся последним из богов (именно богов, не бого-человеков, каковые, по Эллинским понятиям, равны, скорее, героям), всецело наследующих власть Зевса на Земле; революционные титаны, мстительные Небу, разорвали тело младенца Диониса на части и съели; Афина, сестра Диониса, родившаяся из ума Зевса, как Справедливость, отняла сердце маленького Диониса у вандалов и отнесла его Отцу, после чего Тот покарал род титанов навечно, а сердце Сына вложил в статую, после находившуюся в храме Диониса; – только чрез годы, Дионис появился средь людей в образе зрелого мужа; – к тем смыслам, в каких Я касаюсь образов титанов, Я оставляю право избранного благородства, единственно, за Прометеем, кто стал одной из важнейших драматических фигур в творчестве Шелли; – культ Афины, сопереженный культу Диониса и его Сердца, оттоль, воспринимается нами уже как культ богини Искусства;]. —
     Исподня суть проклятия Титанов:
     В чём, в злых веках, по Одному – лишь слава,
     По остальным – боль в карах Мира, вечна.
     Бог Сердца Неба, справедлива лира
     Рассказала раз, как зверство варваров
     Вдруг разрывало телеса невинны, —
     Также, как начнёт в миг пламя дымно
     Разделять, обгладывать средь красных дров
     И тело ныне Персия, и… Когда
     Вслед общность, – вслед поэтов голосам, – да,
     Примется, вот, также разрывать и суть
     Всей памяти о нём Любви и…! Сестра
     Небесного Ума, сестра Искусства
     Твоей жизни, Дионис, коей рука
     Божественное сердце всё ж не дала
     Вандалам Зла, снеся его в небесну Высь, —
     О, разве ль не смутится суть в слезах
     Твоя здесь ныне, где… Ах!…Сердце Персия
     И схоронённый в оном глас, – знак…. КАК
     Вдруг то не отнесётся боле жизни в нас?!
     КАК вдруг не сбережётся пред сном Солнца
     Для Ума в нас добродетельной богини?!
     …Когда уж труп почти был в пламени; – вдруг, —
     Друзья чуть поодаль стояли рядом, —
     Ли, в страх, с безумным, демоничным взглядом,
     Там ринулся… к нему, к его груди… Нет!
     Сей неудачник, сей человеко-зверь…
     Вот, к телу он склоняется теперь, – Ли! —
     Он обнажает под одеждой синь
     В гниль разложенной плоти, – Lord! Ли! Стойте! —
     Сей маньяк уж давит на реберну клеть; —
     Где сил найти такое видеть: сей, ведь,
     Голую рукой – О, ужас хладный в смерть! —
     Внутрь пальцами в ту тошнотворну мякоть
     Лезет мертвеца, чей страшен вид лица
     Вблизи, разбухшего; вот – мяса клок, треск!
     Ужель обрушит гнев Отца на мир весь
     Сей безумец? …Под рёбра, руку в грудь
     Сей запустил, – он вырвал… будь то гроздь
     Какую… – артерии куски и вен
     Меж оных перст там… – он вырвал слезно,
     О, преблагую эту драгоценность —
     Сердце! Сам! Исполнившись к тому всех сил!! [101 - Фрагмент легендарной истории о смерти, сожжении Шелли и о спасении сердца его, рассказанный Трелоуни, имеет несколько версий; дело в том, что Трелоуни не однажды переписывал сию историю; мнения же к тому, что именно Ли Хант вырвал сердце Шелли, и «как если бы прямо из огня», принадлежат первым оповещениям о тех сценах; после Ли Хант увёз сердце Шелли так, чтобы тому быть похороненным в Англии; неск. параллельных, более поздних свидетельств говорят, также, в пользу сего, одно из которых есть свидетельство М. Пруста в его книге «Описание погибших церквей»;]
     И, к шоку в остальных, сей взгляд его
     И Дионисом вещан Рок взгласили
     В нём: – Превознесенный смысл слепым огнём
     Не будет съеден! …Море пело в свете
     Сей трагедии, во плач всем нимф глазам.

     О, Тризна! О, гулкий погребальный огнь!
     Видение грехов и зла, известных,
     Что за нами были, во материи
     Перерождающей оттоль сгорают…
     Всё то, что Человека сотворяет:
     Огнь, море, – воссозданны заново тут
     Этим экзальтированным чувством. День
     Сей героики и сумасшествий
     Пьян? – Гори, лети повсюду, в даль минут
     Тех, что во свете отблеска вод, в рваных
     Чёрно-дымчатых клубах, над местом сим
     Проносятся, в себе лелея образ
     Вдохновенной чести всех признаний. – Вот! —
     Тут, когда один над головой своей
     Подъемлет сей «сосуд поэзии чудес»,
     Его берёт, деяли как с младенцем
     То в Элладе, вознося божественность
     Земных достоинств во наследиях, – здесь,
     К оному где все-вниманья в этот час,
     В страсть, устремляют Боги, Духи, Судьбы; —
     Где верный глас бессмертного дерзанья,
     Как эликсир, пребудет силой Тверди
     К её омоложению; – али не виден путь
     Сакрального движения Небес
     Ко времени любви даль-поколений?!
     Туда пусть обратится добрый гений
     Не преданна Сердца избранной Мечты,
     Там оживёт Душой, вновь, Откровений [102 - Определённое число поэм П.Б.Шелли содержат в себе большой процент художественно-выраженных сказочных предрицаний, которые, однако, не перестают сбываться и по ныне; – за человечеством остаётся ещё необжитая и не используемая Сахара, а также – Антарктика, а, также, недра и дно морей, и океанов; даже в первой его большой поэме «Королева Маб», глобальное видение реконструированной жизни на Земле, весьма и весьма, объективно в отношении всего того, что, на сегодня, представляется быть прогрессивной гео-эволюционной мыслью Цивилизации;]…

     …Когда слёз не могли сдержать поэты,
     Когда иного, от всех аур смерти,
     Стало рвать, по виду на предмет в дыму, —
     Ах, то был Байрон, – Ли шёл оттуда. —
     Он сел уж в экипаж, и сцен вид, на брегу
     Сей тризны, оный с расстоянья зрил, тот
     Драгоценный атрибут великих дружб
     Храня с собою. Он знал тут: лишь тропою
     К дому, Лошади Судьбы дар понесут,
     И там, где с вешних лет они любили,
     Там должен быть схоронен сей талант. – Грант
     Легендарной Были [103 - Сердце Шелли похоронено недалеко от Лондона на побережье Ла-Манша, в городе Борнмoут /Bournemouth/;]. – Не правда ли, Граф:
     То преображенье, прехожден протест —
     Всё истина здесь. Не анти-зло, не месть
     Уж боле, но – Добродетель…
       …Да… Отсель,
     История нам говорит, что, после,
     Когда, в пьяну во скорбном, Джордж – Лорд Песни
     Сильных – молча уж входил в пространство вод,
     Там, тоже, в наставлении рока, Смерть
     Взявшись победить за друга своего
     И сделать в теле то, что друг не смог, и
     Переплыть погибельный залив [104 - «Байрон не смог продолжать смотреть зрелище, и бросился в воды. Да так, и переплыл залив» – Трелоуни;], – взгляд Ли
     Последний бросил к брегу; обратившись
     К мысленному эхо на короткий миг,
     С тем, тронулся, пустившись во след ветру,
     Что уносил корабль на Английский брег….

       *** ***   ***

     Сие, не правда ль, дивностная повесть?
     Сие о том, что истинная дружба есть,
     Среди поэтов… Мне как-то странно здесь
     Уж будет снова видеть зависть, лесть…
     Мне… Сколь хочу, чтоб быть Любви сим летом…

(09.06.2011 – 02.07.2011; Москва)
   Персий Б. Шелли (род. 4 авг. 1792 г.) утонул 8 июля 1822 г. в заливе близ Ливорно; известное издание «Курьер» тогда гласило: «Шелли, сочинитель некоей безверной (infidel) поэзии, утонул; ныне он точно знает, существует ли Бог, или нет…»

Морская Раковина и Духовник
Сюрреалистическая драма

       Сюрреалистическая Драма-Фантасмагория

       В ПЯТИ ДЕЙСТВИЯХ,
       Трагического смысла и конца,
     С элементами сценической постановки, сочинённая
     По мотивам одноименного киносценария мсье А. Арто [105 - Антонин Арто (Antonin Artaud), 1896 – 1948; Французский поэт, актёр и драматург, концептуалист и новатор современного театра, наиболее радикальный из энтузиастов идей П.Б.Шелли, «великий свободомыслящий 20 в.» Оригинальный киносценарий (1926), взятый за основу в этом моём произведении, впервые, был реализован в одноимённом фильме «Le Coquille et le Clergyman», 1928, режиссёром Жерменой Дюлак (Germaine Dulac) и премьерно был показан в Париже, соответственно, 9 февр. 1928 г. – Год написания этой драмы, 2011, явился быть годом 85-летия первого сюрреалистического киносценария в мире современного искусства, коя славная репутация, до сих пор, сохраняется, также, и за фильмом. Ныне, в 2016 г., к выходу сей книги, театральной богемы превелико достойно чествование 90-летия сей редкостной темы.]

       В мыслях о неизбежном признании Драмы и Игры,
       В Актёрах и в Актрисах,
       На публике и на сцене,
       При жизни и по смерти,
       В текущих днях и в будущих воспоминаниях.

Действующие Лица

   ПАСТОР – молодой ещё человек деликатной внешности, искренних чувств, в возрасте 30 – 40 лет;
   ДАМА – молодая красивая женщина, примерно того же возраста, женщина манеры и светского шарма;
   ГЕНЕРАЛ; – {одно и то же}
   ЕПИСКОП; – {лицо} – волевой, мужественный образ пожилого господина, преисполненного ещё видной физической силы, собственного достоинства и чести;
   ТЕНЬ – фантастическое существо, универсальный характер, собеседник и импровизатор;

   Вторые Действ. Лица: – танцующие тени, голоса, прислуга, гости бала и рабочие.

Краткие рекомендации к постановке

   1. В процессе чтения этой драмы, Читатель заметит те разности состояния Дамы в ряду метаморфоз, каковые будут случаться с этим женским характером по мере преображения свойств Волшебной Раковины в черты характера живой, не вымышленной женщины. В этом смысле, интонационность в выражении характера роли имеет наиболее важное значение. Это так, что в сценах «первой исповеди Дамы» её тон и манеры не выражают собой никакой (!) её куртуазности и возможной, к тем минутам, кокотливости или даже вульгарности, как это могло бы казаться в отдельном случае читательского и режиссёрского видения. Напротив, её тон преисполнен всего того чувства, что есть чувство сострадания к самой себе и к тому, о ком она непосредственно говорит в 3-м лице, – но в том, как она раскрывает некие свои интимные тайны, она нисколько не имеет целью произвести какое-либо намеренное впечатление на исповедника, не собираясь нисколько его, тем самым, искусить. Симпатизирует ли она ему впоследствии, в том или ином случае, хочет ли она его или отвергает – это выясняется уже из общего хода драмы.
   2. Тень, как это было отмечено, среди Действ. лиц, есть характер универсальный, и таковой он ещё и в том, как подражает, подчас, выражению того или иного героя из треугольника центральной интриги, – как в экспрессии, так и интонационно. Конечно же, первая подобийность в нём (но вовсе не абсолютная (!), ибо изначально Тень – это самостный характер) – это отдельные черты именно Пастора, которые в том или ином ситуационном контексте проявляются в репризах Тени, однако по ходу драмы можно будет заметить, что в раздвоенном сюр-пространстве сюжета, Тень подчас принимается воспроизводить своим жестом и экспрессией нечто из черт в действиях, также, и Генерала, и, также точно, и Дамы. Думается, что эффект двойственности и зеркальности в ситуации, поистине достойной Льюиса, (М.Г.Льюис «Монах», была одной из любимых книг А. Арто, и психо-художественные методы и приёмы из этой книги нашли своё воплощение в его оригинальной «Морской Раковине»; мне же, при сочинении этой драмы, вспоминался особливо также и Э. Т. А. Гофман с его «Эликсирами Сатаны») ситуации «подмены мест ролевых слагаемых» в драме, – как в отношении героев, так и в отношении образов, – для Читателя вполне ясен. К тому, как раз, в характере Тени и распознаются все вышеозначенные странности и тонкости. Это, однако, вовсе не ожидает по себе дисконтекстуализирующего подхода к обыгрыванию соответствующих сцен в постановке.
   3. Образы сценической массовой хореографии являются, в своём роде, трансфигурациями идеи того как раз «Бала», который в течении драмы вершится как среди танцующих теней, так и среди живых общающихся людей. Это, однако, вовсе не означает то, что все они только и делают, как, разве что, извечно танцуют один только вальс. Тем не менее, трансфигуральный подтекст в таких сценах относится к самой атмосфере безвременного бального существования, в каком, на разных уровнях эмоции, проявляет себя игра теней и их хозяев.
   4. Я нахожу необходимым использование в постановке, наравне с методом «реабелитируемого классически-натурального жеста», также и метода «гипертрофированных жестов»: как то, что столь особенно было завещано прежде Театру раннего Кинематографа, и то, что ныне Я, в перспективе, вижу успешно-возвращающимся на подмостки сегодняшнего классического Театра Драмы. Ко всем же заповедям сюрреалистической и нео-модернистической школ, Я, всё ж таки, считаю уместным использовать сегодня вновь псевдо-естественный артистический жест, как то, что в контексте тематического смысла избранной сцены может, аж и с новой художественной силой, выразить всю непредвиденную парадоксальность жизни души внутри человеческого тела. – Нет, в моём представлении, это не рисуется вовсе, как шаг только к цирку «сатиры соца и сенсуса», поскольку, и в самой постановке сенсуалистического вопроса драмы, Я изначально выбираю позицию такую, чтобы заведомо не пытаться усматривать в этом ничего сатирического или смешного.
   5. К концу сих коротких рекомендаций, и к началу основного текста драмы [106 - Уточнение: Формат содержания, в принципе, разделяется тремя ступенями, поскольку, в ином варианте, драма могла бы быть представлена в формате 3-х больших Действий, которые вполне бы соответствовали сим вышеозначенным трём ступеням, т.е…. 1 {Д1, Д2} /2 {Д3} /3 {Д4, Д5}, и ещё так, когда б первые сцены, вначале и в конце, служили бы в драме в качестве, соответственно, пролога и эпилога. Однако, в постановке, это требовало бы использования дополнительных возможностей театра, а, именно, вращающейся сцены в сменах сценического пространства, но т.к. далеко не в каждом театре есть своя вращающаяся сцена, то Я и решил опубликовать сию драму в формате 5-ти игровых Действий.], стоит добавить ещё, пожалуй, то, что некоторые из образов и театральных эффектов в действиях могут представляться, в чём-то, трудно-исполнимыми для постановки на сцене, и таковых решение остаётся, прежде всего, за Режиссёром, к чему, с моей стороны, будет лишь единственное особое предложение о задействовании в постановке труппы иллюзионистов, что, конечно же, стало бы безусловным успехом, если не потенциально новым, в целом мире, Театром. Однако, коль скоро сам Я пока-что практической возможности к постановке такого рода Действа, увы, ещё не имею, – то, с тем, и ограничиваюсь пока лишь одними лестными пожеланиями. Итак: —

       Основной текст драмы:

Первое Действие

Сцена 1. У алхимика
Комната Пастора. Тёмная дымчатая атмосфера. Пастор сидит за столом, который уставлен всевозможными колбами и склянками; атмосфера царства алхимика; – Пастор занимается своими тайными экспериментами.

     ПАСТОР:
     Моя греза – вот уж, моё приобретенье теперь;
     Та редка форма – долгое томленье ума, она
     Отныне станет впредь повиноваться мне; —
     Подвластна моему заклятью и рецепту,
     Она пребудет в свойствах эликсира,.. дальне жизнь,..
     И эликсиру содержать, отсель, всю силу во себе
     Сей тайной власти над другой душою. И Я,
     Проведший время в постижении сего, Я – мастер
     Ныне всех преображений, когда-либо понятных
     Телу той души… Коль бог, раз, в сон прикрыл глаза,
     Уму ль зрить вечно в темноту нам данной жизни?
     Но, нет! – На то моя греза, чтоб заклинанна жизнь
     Себя явила б и в ослепшем теле. —

     О, Претворение! Все эти стопы редких книг,
     Что изучал Я, сокровенным знаньем разбавляя
     Те часы, когда в проклятьи гнал свои мечтания, —
     Они – свидетели урока ремесла, где Я – в тебе, суть, действо.
     Моя греза – …её желание ко мне – пребудет даль
     И станет жить чудесно в возлюбленных чертах,
     В глазах и в мыслях, в органах Той, кто лестно
     Сделалась исповедальною судьбою мне. Се волшебство!

       Он достаёт Волшебную Раковину;
       Из неё слышится дальнее пение.

     Раствор, что настоян был на моей крови, готов;
     В волшебной раковине моря, что добыта мной,
     Теперь произвести последний опыт, а после
     Сохранить искомую эссенцию в святом сосуде. —
     Я говорю: «в святом»: Я вечно обладать хочу тобою…

     ГОЛОС ИЗ РАКОВИНЫ:
       Пастор, милый пастор,
       Наполни меня своим смыслом;
       Наполни меня собою,
       Пустой заклятую форму.

     ПАСТОР:
     Сей час! О, в обладаньи вечном – продолжение
     Его; – ещё лишь несколько минут, и Я – как тот
     Уже, кто… – Но…

       Откладывает Раковину, сокрывает её.

     …Всегда сопутствующий образ
     Произведенью сей грезы мне часто зрится.
     Пугающ он, сродни фантому нежеланных снов;
     Того Я должен не пустить в пространство опыта; —
     Он – призрак, мёртв собою… Ах! вот, снова – шорох,
     Шёпот, странный вздох…

       Оставляет стол, оглядывает комнату,
       подходит к двери, осторожно приоткрывает её.

       …Никто ж здесь… —

     В быстро открываемой двери ему является видение
     повешенного Генерала. Пастор быстро закрывает
       дверь обратно.

       …Ах, нет. – Никого. —

     Проделки только тени, ветра, мыши… Что ж…, теперь!
     О, сколь, должно быть, странно будет наблюдать
     Потом преображение судьбы, волшебный мутабор…
     Отсель мне совершить то, что не смел ещё другой
     Найтись решиться.

       Он возвращается к столу;
       вновь достаёт Раковину.

     ГОЛОС из РАКОВИНЫ:
       Наполни меня собою;
       Наполни меня, мастер, любовью.

     ПАСТОР:
     Теперь солью из склянок части все состава; —
     Всё – в раковину волшебства; ингредиенты
     Тайных чувств смешаю меж собой, и стану
     Ждать, когда раствор произведёт реакцию.
     Вот, так!
       Теперь уж вскоре результат сего
     Мне истинно даст то, что отняла мораль. Да! —
     То, чем пастору преступно обладать, – уму
     Свободнейших искусств иметь в достатке.

   …Сейчас солью, а после, очевидно, должно будет
   Уничтожить склянки эти… Дым, вот, шепчет мне…

   Неожиданно, за его спиной открывается дверь. За ней – снова Генерал. Он снимает веревку с шеи: – он утишно крадётся, он – вот, уже у стола, и теперь стоит за спиной не замечающего его Пастора.

     ГЕНЕРАЛ:
     Ты ли и вправду смел, волшебник?
     Способен зрить мой образ в темноте?
     Ты мне отдашь всё то, должно что быть моим, —
     Что не сокроешь.

     ПАСТОР:
     О, нет! Ты вновь! Тебя же нет, ты – только тень!
     Ты тянешь руки к раковине счастья?! Прочь, прочь!
     О, не посмеешь взять…

     ГЕНЕРАЛ: …Вот, уж в моих руках!
     ПАСТОР: О, как же!

     Генерал отнимает из безвольных рук Пастора
       Волшебную Раковину.

     ГЕНЕРАЛ:
     Круг времени и чувств – сам рок;
     Так обернусь вокруг себя, а ты
     Смотреть лишь станешь на вершенье ритуала;
     Ты мог бы расколоться здесь напополам; —
     Смотри же!

     ПАСТОР: О, нет, не смей!

     ГЕНЕРАЛ: Ха-Ха! Сия вещица…

     ПАСТОР: Жизнь вся! —

     ГЕНЕРАЛ: Как всё, имеет двойственную цену, пастор!

     ПАСТОР: О, нет же! Нет же!!

   Генерал торжественно оборачивается вокруг себя, держа в руках раковину; он вынимает свою саблю и ударом раскалывает сокровище напополам. Его смех. Пастор от страха прячется под стол.

     ПАСТОР:
     Безумна тень, явленье зла! Ты отнял..,
     Ты! О, капли эликсира счастий на полу,
     Сокровище, моё сокровище любви… О, ужас!
     Будь же проклято зловещее присутствие твоё,
     Вор. Монстр…
       Как смеешь ты не рухнуть наземь
     Враз? – Вот, удаляешься теперь с ухмылкой…
     Как дурно – во глазах моих темнится вид,
     Всё расплывается, всё… тонет где-то дальше…
     О, мир расколотого счастья – сей страшный миг.

       Генерал исчез в двери. Пастор в помрачении.

Сцена 2. Начало преображений
Продолжение, чрез некоторое время. – Пастор лежит на полу. – Рука под сутаной; духовно-эротический стыд

     ПАСТОР:
     Безволие, твой образ сколь отвратен Чувству.
     Здесь тело, злом повержено в презрении к себе,
     В слезах, в одеждах осквернённых полом… Мой,
     Кажется, вдруг организм – совсем-совсем иной,
     Как будто Я какого-то иного вдруг строенья тут. —
     О, что Я?

   ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: …Снисходительный мастер, снисходительный к грехам исповедник.

     ПАСТОР: ……И кошки, и собаки плачут в грех, —
     Я слышал, как старуха говорила этак. —
     Утрачен атрибут магического совершенства; —
     Так, остаётся… что ж?…постигнуть свой удел
     В сакральности животных свойств в злой мере?…
     Я, вот, как собака, ведь, – слух, глаз и память
     О тех даль шагах… Фигура четырёх лап тут,
     Не своя душа…
       Ауу-ууу! Ау-ааауууу!

   ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: …Вы знаете, Я буду ожидать вас, мой друг, только вас. Не смейте, не смейте меня отвергнуть.

     ПАСТОР:
     Сей голос, прочимой любви, Природой
     Данный естеству и низкой, пусть, души
     К переживанью правд о произволе Бога,
     Нас всех обрекшего… Аминь!…Но, вслед сему,
     Мне только в стыд вдруг превратится?! Вот уж,
     Слепой природной властью движим остов —
     Моё здесь тело, лишено сил во хребте, —
     Не хочет встать, но движется… Как будто
     То, как нечто… изменение в уме…
     Мне ль страшно видеть, выползти в дверь?…

       Пастор на четвереньках;
       пред ним оставленная открытой дверь.

   ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: …Я буду раскрывать вам тайны себя, и вы станете меня учить новым свойствам…

     ПАСТОР:
     …Мне, в образе сих внове-сообщенных черт
     Прокрасться в мир там не святого дня,
     Средь проявлений городской всей жизни,
     По следу в грех зовущего видения…

   В открытой двери Пастору видится смутное видение Дамы.
   Он по-собачьи, на четвереньках, было устремляется к ней.

   ДАМА: О, воспримите, воспримите меня, прошу вас. Я состою из всего того, что делает мир, шум, Я – ничуть не другое.

   ПАСТОР: Я ль слышу голоса? Я ль вижу, вот…

   ЭХО ПАСТОРА: Аууу-уууу….

   Приходят шумы Города. Дальние авто, подсмех, шаги, движение.Явление движущихся безмолвных Теней и звучащихневидимых Голосов. Пастор – в образе собаки. [107 - В иной версии постановки, этот фрагмент может быть преобразован в полную, отдельную Сцену (метод «театрального путешествия»). – М. Гюбрис.]

   ГОЛОСА ЛЮДА:
   – Каков плут? Погляди, как несётся.
   – И правда. Уж не Пастор ли его зовут? Шустрый пёс по имени Пастор.

   ГОЛОСА ПАРЫ:
   – Ах, он, точно собака, этот человек.
   – Но, друг мой, все, ведь, влюбляются когда-то…

   ГОЛОСА ДРУЗЕЙ:
   – Как хочется свободной жизни, как…
   – О нет, об этом знает только один наш Пастор, увы…
   – Прямо, как тот анекдот: «Доброе утро, господин Пастор; добрый вечер, уважаемый Пастор; – Чёрт вас раздери надвое, Пастор!» (смех)

   ГОЛОСА ПОДРУГ:
   – Скоро, ведь, бал у Генеральши! Вы, кстати, знаете, что она зачем-то зачастила к нему на исповедь?
   – К нему – это к кому? Ко псу? Господи, откуда этот нос? (пасторское лаянье у ног)
   – Негодница, вам бы всё лишь только смеяться…
   – …И жизнь сама её – лишь райский прыск… (смех)
   – Вы видели, какой у них теперь экипаж? Генерал и его Дама пренебрегают модернистическим авто и ездят, отныне, только в экипаже.
   – Ах, вот ведь, там… глядите!

   Приближающийся вдали экипаж. Лай. Лошадиное ржание. Дальне, в просвете двери, вновь видится образ Генерала.Светом озарено опять, Видение Дамы послушно волеГенерала и присоединяется к нему. – Генерал властнообнимает Даму за талию, и они плавно исчезаютвместе с Тенями.

   ГОЛОСА МАЛЬЧИКА и его ОТЦА:
   – Папа, это правда, что собаки умеют говорить по-человечьи?
   – А иногда даже в обедню, сынок. Они-то уж точно знают, кто есть истинный вор…

   ЭХО ПАСТОРА: Ааауууу – уу!

     ПАСТОР:
     …О, там, куда влекут глаза и уши,
     Там, естество моё должно принять где
     Образ лучший свой, признанное грезой
     Скраденной, – там вижу снова Я… тебя!
     Ты, ведь, не просто мне ко злу явился:
     Тебя теперь Я должен разыскать. – Там
     Мне исход судеб иной подыщется,
     Где власть твоя сама раскроет правду
     О слепом во смерть безвластьи.
       …И, кажется, Я…
     Да, Я знаю будто, где найти тебя.

   ДАЛЬНИЙ ГОЛОС ДАМЫ:…Вы, ведь, замечаете… каждый раз, когда Я оставляю… когда выхожу из коляски… вы замечаете по моему лицу…, мой добрый…

   ДАЛЬНИЙ ГОЛОС ГЕНЕРАЛА: Не волнуйтесь, дитя моё. Пойдёмте.

   В дальнем ржании лошадей слышатся церковные звуки; орган. Пастор, громко дыша по-собачьи, исчезает в двери.

       Конец Первого Действия.

Второе Действие

Сцена 1, и единственная. Первое удушение
Чрез время. Церковная зала; католическая исповедальная кабинка. Пастор тайком наблюдает явление пары Генерала и Дамы, занимающих кабинку. Пастор прячется за колонной.

     ПАСТОР:
     О, по следам Греха, сколь странно, этак,
     В церковь снова приведён. Но, впрочем, нет —
     Не странно, – страшно чуть. О, Зло, фантом
     Разбившейся Грезы, о, где ж тебе ещё и быть,
     Как вдруг не там, где плод моих желаний.
     Ах! Вот, по воле скраденного счастья,
     Ты – рядом с истинной душой признанья,
     И, увы, не Я! Магическим эффектом
     Ты на моём вдруг месте: подменил час,
     Вседоволен…, – мне ж содрогнуться; – слаб Я…
     Впрочем,…тут,…вот, уж на двух опять ногах,
     И, значит,… —

   ГОЛОСА В СТОРОНЕ:
   – …Куда подевался пёс, этот чёрт… Был бы он кошкой… Псу ж, ведь, нельзя в церкви.
   – Оставь его… Нету нигде… Пойдём… Блаженные часы…

     ПАСТОР: (за колонной): – …существует, значит, дух
     Во мне сильнее, чем дух жалких страхов.
     В стенах таких… Я… тут затаюсь пока…

       Пауза.

   ДАМА: …Вы, должно быть, порицаете меня, – вы, безусловно, вправе, мой друг…
   ГЕНЕРАЛ: Когда-то небо порицало землю, но после изошло слезами. Я знаю, вашему ангелу это – сколь угодный вопрос… Любовь в вас, милая моя Дама.
   ДАМА: Я не могу более не признаваться себе и вам…
   ГЕНЕРАЛ: Вы – точно чудесная морская раковина, дитя моё, вы столь натуральны, столь неподдельны собою.
   ДАМА: Мой преданный духовник.
   ГЕНЕРАЛ: Моя признательная Дама-душа.

     ПАСТОР:
     Но как же?! Сам себе, глазам своим не верю! —
     Она не может различить, что рядом с ней там
     Нет духовника: не отличает от него
     Меня! Какая мука быть чужою мыслью,
     Быть чужим достатком.
       Он называет её
     Раковиной! О, вор, О, порождение Зла!

   ДАМА: Это – как жертвенность, и Я искушаюсь…
   ГЕНЕРАЛ: Вы искушаемы, и вы жертвенны; и, в том вы ж, таки, нисколько не мстите.
   ДАМА: Разве мстительно тело, мой мастер? Я исповедую его, как вы исповедуете… мою здесь преданность, верность. Знаете, в звучании мыслей, Я слышу вдруг…«долг», и Я раскрываюсь, и… эта жертвенная маленькая часть моего естества… вы понимаете меня? Она создаёт образы.
   ГЕНЕРАЛ: Да. И пред ликом ангелов и Христа когда-то возникали раскрытые женские бёдра… и груди..
   ДАМА: Ах… Смущение, стыд, безумная чувственность этого… Она, маленькая животная странность, внезапно создаёт образ в моём уме, но потом Я оказываюсь в городе, и Я встречаю… – и это… среди живых,…и тех, с кем Я даже никогда не была знакома. И это… оно проявляет себя… – там вдруг фигура, видение. Но те другие, кто рядом, они,… они ищут во мне… искупления. Как если бы в тех же словах, в тех же смыслах…
   ГЕНЕРАЛ: Поэтому, вы снова здесь, в церкви.
   ДАМА: …И оставленный там – всегда несчастен, и он наблюдает меня глазами мужа.

     ПАСТОР:
     Я знаю, всё ж, не утеряю этот смысл в ней.
     Я чувствую, что должен взять здесь всё обратно…

   ДАМА: (прод.; её некоторое смущение): – Это, знаете, это – как наваждение, милый мастер. Это так, как если б вдруг за колонной был некто сейчас, странный образ, и верный, и хищный, несчастный и красивый, как наслажденный грех, и… тогда это так, как… – Я здесь, вот, касаюсь себя, мой друг…

   По другую сторону исповедальной кабинки, она преисполнена эротического искушения.

   ГЕНЕРАЛ: …Дама – раковина моря; прекрасный в вас грех.

   Пауза. Орган.

   ГРОМКОЕ ДЫХАНИЕ ПАСТОРА ЗА КОЛОННОЙ И ЭХО ЕГО.

   ДАМА И САКРАЛЬНАЯ ЭЛЕГАНТНАЯ ЧУВСТВЕННОСТЬ ЕЁ.

   ЭХО: Сокровище моря, прекрасный, отпущен в вас, грех.

   ГЕНЕРАЛ: (тактично): Вы…

     ПАСТОР:
     О, что он сотворяет с ней, с Душою Чувства!
     Двойник, губитель чистоты!

   ГЕНЕРАЛ: (чрез паузу): …Вы… вы когда-нибудь были откровенны с ним? Нежный ангел, вы пытались?
   ДАМА: Я… да… Я пыталась, как-то. Религиозное сострадание в эросе – ах, редкость. – Он, конечно же, знает, что Я не могу больше справляться с желанием, – он знает, что Я никогда не перестану хотеть другого. Он…

     ПАСТОР:
     Ах, неужели! Сей здесь станет вдруг касаться
     Так её и бёдер, и грудей, и с нею будет?
     Слову вслед, и, – как сие уж там не в первый раз, —
     Он торжествует вновь постыдную победу?!

   ДАМА: …Он знает, как это знаете вы.
   ГЕНЕРАЛ: Так же, как знаете и вы в себе, что не престанете возвращаться. – От всякого, кто станет потом искать обладания вами.
   ДАМА: Возвращаться к вам.
   ГЕНЕРАЛ: Так же, как после возвращаться к нему.
   ДАМА: …Милый мастер, как вдруг хочется исчезнуть. Куда-то, далеко отсюда – в море нежной лазури, мой друг, уплыть на корабле на какой-нибудь бриллиантовый остров, остров морских поющих раковин и коралловых замков…
   ГЕНЕРАЛ: И там думать снова видеть его…
   ДАМА: И там,… думать снова быть с вами, мой друг.

     ПАСТОР:
     О, тело и безумие его. – И страшно,
     И неконтролируемо зло!…

   ДАМА: Я знаю, вам это нравится. – Такая правда обо мне. – Я вас люблю за это.

     ПАСТОР:
     …О, нет! Нет боле сил для не-существованья!
     Коль чародей Я, – тень моя осквернена там
     Сколько раз; – маньяк в тени обманных счастий
     Если, – грех мой должен низложить коварство
     Двойственного лжелица! – Избавлюсь от тебя
     Перед её улыбкой. – Теперь, когда меня
     Ты не заметишь даже в мысли, – палач сколь быстр!

   Пастор обнаруживает себя и утишно подкрадывается к не замечающей его паре.

     ПАСТОР:
     Тобою прочимо любви-убийство… Призрак,
     Осквернивший тайну грёз – погибни!

   Пастор бросается на Генерала, и обеими руками душит его.

     ДАМА: Ах, что это! Откуда эта тень на вас! Deus!

     ПАСТОР: Не вырвешься, не избежишь!
     ГЕНЕРАЛ: Безумье, отпусти!
     ДАМА: Тень человека с длинными руками…
     ГЕНЕРАЛ: Ах, пусти же!
     ПАСТОР: Сгинь, зло!
     ДАМА: Вы… Mon Deus, другое уж лицо!

   ГЕНЕРАЛ: /всё более душим/: Тебе не победить меня, так знай! – Что смерть мне?

     ПАСТОР:
     Вор! Оборотень чувств!…Сей ворот сюртука, А!! —
     Сюртук всей лже-морали, лже-любви, – удавка
     Для тебя! Тут нет уж места более твоей игре.

     ГЕНЕРАЛ: Ты сам погибнешь… Вновь в себе меня узнаешь…
     ПАСТОР: Ах, так? Так, вот тебе!

   Пастор преисполняется большей силой и вытаскивает Генерала за горло из кабинки; оборачиваясь вокруг себя, Пастор продолжает душить Генерала; – звуки, издаваемые ими, превращаются в эхо; – свет меркнет, и фигуры превращаются в теней.

     ГОЛОС ТЕНИ:
       О, Вальс Греха;
       И двое, и одно.
       Коварный миг, коварно зло;
       Что живо, то уже давно мертво,
       И мир – лишь зыбкое видение.

         Всё фатальное теней…

Третье Действие

Сцена 1. Пастор и Тень
Странное, стемненное пространство. Пастор, и рядом с ним – некая тёмная, безликая фигура.

   ЭХО ПАСТОРА /в воздухе/: …Постойте же, постойте, милая Дама! Куда вы? Не убивайте его…
   ЭХО ДАМЫ /как Голос Меланхолии/: Не убивайте его, не убивайте его…

     ПАСТОР:
     …Какой вдруг странный свет… Какой престранный опыт.
     Ах, что здесь рядом, и где всё? Вот, некая суть
     Здесь, движется и говорит… И так, что сам Я…

     ФИГУРА: Тот был сильнее вас, мой пастор. Увы, вас нет.
     Вы – мёртвый.

     ПАСТОР:
       Действительно, похоже чувство се
     На смерть…

     ФИГУРА: Он удушил вас.

     ПАСТОР:
       …Однако, как же всё:
     Твой слышим голос мне вещает… и – …ведь, это
     Не тобою было свершено, и – …кто ты есть,
     Вдруг, духом странно существо сие?

     ФИГУРА:
       Я – тень тут.
     Тень того алхимика, кто сотворил раз зло,
     Кто подменил собою вас и в вашем теле, —
     Кто был бы мёртвый генерал, но вверг во смерть вас
     Волею ревнивой мужа.

     ПАСТОР:
       …Другая сторона
     Неправедного бытия мне открывает тайны. —
     Тень вещей, другая истина судеб… Я, всё же, —
     В этаком исходе мысли, – не с верёвкой здесь
     На шее… Нет?

       /Проверяет свою шею при этом. /

     ТЕНЬ:
     Верёвка та, что призраку в дар, —
     Висит петлёю вниз, в подвале у алхимика.

     ПАСТОР:
     Смятенна мысль,…Тень, если это так, скажи мне,
     Где же… – Ах, что с Дамой? Я вижу всё её там
     Удаленье…

     ТЕНЬ: Там же – у алхимика.

     ПАСТОР:
       А Я? —
     Теперь и боле уж смущает положение
     Сие мой ныне-изменившийся рассудок. —
     Совсем недавно, тут, была по мне…,
       ну да, ведь, церковь…

     ТЕНЬ:
     Пространство, в коем снова обретёшь себя ты,
     Вдруг само проявит облик свой, коль скоро, мир
     Весь слеплен из мест разных Грёз и Чувства,
     Точно лабиринт Души. В музейных редкостях,
     В одной из сокровенных зал Часов, есть память
     О живом тебе – сохранна, точно во дворцовом
     Генеральском доме. Ты будешь должен, этак…

     ПАСТОР: Но… Войти, ведь, значит – …?

     ТЕНЬ:
       У тебя ж в руке ключи —
     Аль сам вдруг это не заметил? Крест сорван был
     Тобой с сопернической шеи…

     ПАСТОР:
       …Ах, всё же Я ему отмстил!…

     ТЕНЬ:
     …Ныне превращен сей импозантный крест в ключ был.
     Когда найдётся шанс о нём там к месту вспомнить, —
     Сумеешь применить. Теперь иди. Тебя ждёт
     Новый опыт.

       Фигура-Тень удаляется, и Пастор слепо идёт за нею.

Сцена 2. Коридор тайных сфер
Некий коридор. Свето-тень

   ПАСТОР: О, Тень, мой друг! Ты покидаешь…, Я покинут!

   ГОЛОС ТЕНИ: …Судьба,…сопредставление…

     ПАСТОР:
       Ах, где ж тут… Ах! вот… Нет. – Другой уж знак…
       Постой! Аль это…?!…
       …Да, это сам господин Епископ, вдруг. В конце коридора, он.

   Явление пары. Епископ и Дама в маске – в конце коридора. Пастор наблюдает их со спины; Епископ жеманно поглаживает волнительный зад Дамы.

   ПАСТОР:
   …И дама с ним,…и они ведут тихую беседу, и,…как будто – Она – …Она ли? (А что же тогда откровение? Ах, лживая тень!)

   ДАМА: /Епископу/: Я крайне озабочена, монсеньор. Я волнуюсь.

   ПАСТОР:
   Она жалуется?…/громче, вслух/ Господин Епископ, мне очень стыдно, моя тень невольно вторгается в вашу беседу; она вдруг быстрее меня,…моя тень..

   ПОХОЖИЙ НА ЕПИСКОПА: /Даме/: – Моя милая, в этих вопросах, сам Господь Бог бывает нем…
   ДАМА: Но Я пугаюсь. Этот человек…

       Дама и Епископ оглядываются, замечают Пастора.
       Епископ, однако, это – в мантию переодетый Генерал.

   ПАСТОР: …Господин Епи…

   ГЕНЕРАЛ: /Даме/: – Он хочет иметь в вас свою первую власть. Пойдёмте ж таки. И да не помешает дьявол нашим часам.

   Видение Епископа с лицом Генерала в паре с Дамой исчезает.

   ПАСТОР: Ах, нет, не кажется же вновь! /вслед видению/ – Бред это, тень… И Я – как тень….О, Господин Епископ! Я должен говорить… Постойте же!

       Пастор устремляется вслед исчезающей паре.
       Увы, тщетно.

       Ах! То, что вдруг не Я, – теперь уж Я!
       Бегите же, бегите все меня!

Сцена 3. Блуждания
(Сцена спонтанных Образов и Голосов, которая в постановке весьма сходна фрагменту из Сц.2 в Д.1): – Приходят шумы окружающего мира. Движения ближние и дальние. Проявление жизни вещей. – Дальняя музыка. ….Танец теней с Раковиной. Ритуализация Раковины.

     ГОЛОСА ПРОСТРАННЫЕ:
     – Предметы утверждают дистанцию между людьми.
     – А проявления жизни внешней природы —
       Шёпоты в шумах снаружи,
       Шаги в переменчивом ветре,
       Вздох, —
     – Они часто нисколько не врут о том, что нам есть кого всерьёз сторониться; —
       Они; —
       Движение неба,
       Знак в сторону моря,
       Тающей церкви крест…

   ГОЛОСА НЕПОСРЕДСТВЕННЫЕ: …Вы помните, ту чудесную морскую раковину, раковину моря с чудным голоском, помните?

   ГОЛОСА ПАТЕТИЧЕСКИЕ:
   – Неужели предательство, как странный бред, вновь сойдёт на чело?
   – …Ожидает даров с того края света Вечного Моря…
   – …Другой говорил, что в нём и любовь, и возврат…

       Дальние крики чаек, дальнее звучание моря.

   ГОЛОСА ВНИМАТЕЛЬНЫЕ:
   – …Та раковина моря… Вы помните, этот прекрасный подарок – редкая раковина, привезённая с дальнего острова…
   – Что с ней случилось, вы знаете?…Красивая грусть, влекущая в волны… (Что сталось с шедевром?) …Что с ней сделали?

   ГОЛОС ГЕНЕРАЛА: …Что вы сделали? Что вы сделали с ней?…

       Пространство проявляет себя новым видом.

Сцена 4. В Генеральском Доме. Второе удушение
Это вдруг зала в Генеральском доме. В окнах залы – переливчатый свет дальнего моря. В зале – фарфоровая, шарообразная погребальная урна на видном постаменте. Зала, пока что, пуста. Пастор появляется первым.

     ПАСТОР:
     Ах, будь Я мёртвый иль живой; – здесь, ныне в месте
     В том Я, наконец, где разузнаю смысл загадки.
     …Хм, откуда-то вдруг урна погребенья, словно шар…

       Пастор оглядывает залу, подходит к открытому окну.

   …Какой чудный, однако, волшебный вид моря здесь из окна; …уходит корабль вдаль…

       В окне быстрое видение, вновь, повешенного Генерала.

   ГОЛОС ГЕНЕРАЛА:
   О, что ты сделал!
   Что ты сделал с моим морем, грешник!!

   ПАСТОР: /резко захлопывает окно/: Тебя здесь нет, – так было сказано, – нет, и не может быть! Исчезни!

     Какое-то странное звучание раздаётся из глубины Урны.
       В то же время, доносятся приближающиеся Голоса
       Епископа и Дамы;
       Дверь, вот, уж готова открыться внутрь,
       и сюда должны войти. —
       Пастор прячется за портьеру у окна.

   ГОЛОС ДАМЫ: /ответные реплики к ней едва слышны/: …Мне постоянно видится…/эмоционально/…Ах, какой грех…, Ваше Преосвященство, какой большой грех… Спасибо, спасибо вам, Ваше Преосвященство. Я буду держать вас в известности, Я обязательно напишу вам позже, обещаю вам…

   Дверь в залу открывается, и входит Дама. Она одна, и она – в маске. Она подходит к погребальной Урне и склоняется пред ней на колени.

     ДАМА: …Грех… Ваш,…мой грех…
       /она чувственно касается Урны,
       и та начинает светится изнутри мистическим светом/

     …Жизнь на волшебном острове – мы говорим так,
     О, сколь часто говорим мы это… в грусть, в свет…

       Из урны раздаются Голоса.

     ГОЛОС ГЕНЕРАЛА ИЗ УРНЫ:
     …Хотела чтоб владел тот раковиной моря…

     ДАМА:
     Желала, ведь, тебя. Даруя сувенир, Я
     Сохраняла чувство.

     ГОЛОС ГЕНЕРАЛА ИЗ УРНЫ:
       Всё было дружбой, – ныне
     Мы тут уж на двух концах слепого слова.

   ДАМА: Когда всё станет изменяться вновь, – Я буду
   Только сном для вас.

   ПАСТОР: /из-за шторы, утишно/: О, как ты говоришь,…сколь странно…

   ДАМА: Ах, роковое обстоятельство… Ну, да,…такая странность вдруг…
   …Но та раковина, – в ней сделалась трещина, и тогда Я стала бояться, что это то, что называется дурной знак для четы. – Ах, ложь ли это, бред?.. В подарке исповеднику, Я хотела сохранить в том вас для себя… – Deus, Я признавалась, да, Я признавалась ему в своём теле для ВАС, и… все эти вдруг видения…

   ПАСТОР: ……………… О как ты……!

   Голос в Урне враз меняется, и, оттоль, звучит уже вслед, и в унисон словам Пастора.

   ГОЛОС ПАСТОРА ИЗ УРНЫ: … КАк ты говоришь вдруг обо всём тут!

   ДАМА: Ах,…хранитель тайн супружества – …его лицо там…, но Я…, Я – только лишь одна душа в себе, но… вдруг всё разделилось надвое потом. Две воли и две грусти, как в Одном………..и доброта, и верность о двух лицах…

     ГОЛОС ПАСТОРА ИЗ УРНЫ:
       …И муж, и исповедник, жизнь и рай;
       Но ты – любовь иль смерть, душа иль вечный ад?

     ДАМА:
       Мне суждено теперь лишь покидать;
       Я покидаю в каждом слове, в каждом
       Вздохе к возвращенью. – Прекрасный остров…
     …Я останусь навсегда, на том прекрасном острове, забытою грезою ваших слёз…

       Пастор обнаруживает себя из-за портьеры.
       Он плачет. – Он не издаёт ни звука.
       Незаметно, он подкрадывается к Даме, и…

     ПАСТОР: И сожаление, и смерть…

   ДАМА: /не замечая Пастора/: …Ах,…на том прекрасном острове, где жила некогда раковина расколотой жизни. – Ибо прощание….прощание, ведь, это всё. Не правда ли, мой милый мастер? ……….милый призрак…

     ПАСТОР:
       О, жестокость – злой блеф игры в судьбу…
       Я не отдам тебя другому, никому!

       Пастор плачет.
     Он утишно накладывает руки на шею Дамы и душит её.

   ДАВНИЙ ГОЛОС ПАСТОРА: (из Сцены Первого Удушения: это так, как если бы Пастор слышал в голове свой собственный Голос, заклятый памятью тех прошлых событий):

       ВОР! ОБОРОТЕНЬ ЧУВСТВ!…

   Пастор вторит в такт слышимым (дальне-произносимым) словам в своей голове; окончательно удушает Даму.

     ДАВНИЙ ГОЛОС ПАСТОРА:
       Сюртук всей лже-морали… —
     ПАСТОР: ………….Платье лже-морали, лже-любви… —
       Проклятье для тебя! —
     ДАВНИЙ ГОЛОС ПАСТОРА:
       Тут нет уж места…
     ПАСТОР: ………… Нет уж боле места зло-игре!…
       ……..Всё.

   Маска спадает с лица Дамы. Пред Пастором лежит Тень, на полу.

     …..Чувственный, нежнейший образ…
       …..Но… постой: что это?…Это… ЭтО…? —
       …..О, Горе мне! Я задушил здесь, кажется, вдруг…
       собственную тень.

   Слышится демонический смех Генерала. Окно распахнуто ветром, и в нём предстаёт видение Генерала и Дамы подлинного лица, и они вдвоём – образ любящей пары, и они… целуются.

   ДАВНЕЕ СОБАЧЕЕ ЭХО ПАСТОРА: Ауу-уууу!

       Свет плавно меркнет,
       и Тень, по-собачьи, вдруг убегает из залы.

     ВИДЕНИЕ ГЕНЕРАЛА:
       …Сколь быть исполненной любви вам, —
       Там, в лазурных лучах…
     ВИДЕНИЕ ДАМЫ:
       Сколь быть любимым вам,
       Оставив чужой смысл не удел…
       Наш корабль сколь плавно
       Уносят волны в желанную даль…
     ВИДЕНИЕ ГЕНЕРАЛА:
       …Твой бриллиантовый остров.

       Пастор с простёртыми руками
     подбегает к раскрытому окну, но видение исчезает.

     ПАСТОР: ……Слепая иллюзия, смерть…

Сцена 5. Пастор-призрак
Чрез время. Та же зала в Генеральском доме. Та же шарообразная фарфоровая урна. Пастор теперь – невидимка, и им не сразу постигается новое качество себя; за дверью слышатся голоса прислуги, которая вскоре является в зал.

     ГОЛОС ПАСТОРА:
     …Так это – будто время съело ум и встало.
     Зачем, вот, только?…Зачем во мне здесь те слова
     Ещё живут, что породили иль Фантом, иль Тень
     Моя, иль чуждо-знанная Любовь, коль нет здесь
     Более уж всего, что было ими для меня, – нет
     Даже Тени? И что бы значили все проявленья
     Ныне сей сторонней, недоступной жизни вкруг?

   ГОЛОСА ПРИСЛУГИ:
   – Ты, и вправду, думаешь всю жизнь прислуживать в этом доме? (подсмех) Платье, Мундир и их прислуга… Ах, генеральская послушница, соблазнённая вечным престижем!
   – Пойдём, пойдём шутница. Нам велен был блеск. Осталась эта лишь зала, и всё.

   Дверь открывается, и в залу входят девушки из прислуги.

   ПРИСЛУГА:
   – Господи, как темно здесь.
   – Надо открыть шторы.
   – Вот, и открой, дурёха, а то, как в дьяволовом подвале.
   – Лизать тебя, бесовка.
   – Всё должно оживать, как в замке из хрусталя, ты разве не слышала?

   Девушки со щётками в руках; и, действительно, они принимаются за уборку залы.

     ГОЛОС ПАСТОРА:
       Коснётся ль тут кто ныне памяти моей?
       И мне ли соблазниться светом чувственного дня?

   ПРИСЛУГА:
   – Этот шар тут… Страх, какой пыльный.
   – Зачем только нужно держать здесь эту похоронную урну? Я слышала…
   – Ах, ты всё про спальни… Так тот, ведь, с ней… не то, чтоб спал.
   – Нет, ты, вот, и протри. А то мне как-то страшно.

     – Ах, посмотри, она боится;
       Но не боится, если жопа заголится! (присмех)

   – Эта зала, кстати, называется у них Залой Часов…
   – Да нет часов, – лишь только эта урна…

     ГОЛОС ПАСТОРА:
       «Музейной редкостью в одной из зал Часов есть
       Память, схоронена о живом тебе» – завет тот, Тени.

   ПРИСЛУГА:
   – Ах, милая, давай закончим побыстрее. Мне кажется, здесь кто-то…, кто-то невидимый есть…
   – Достойная преемница сумасшедшей четы. (подсмех)
   – Ай-ай! Он толкнул меня сбоку! /Смех девушек/ Какой-то невидимый дух!

     ГОЛОС ПАСТОРА:
       Меня не замечает глаз живой, – инферно
       Я, в прикосновении.

   ПРИСЛУГА:
   – У них, вообще, всё мистично здесь. «Жизнь – это, как мистичный бал» – нашей красавицы слова. Представьте, ещё немного так, и глядишь, донья – уже матерь настоятельница… В мыслях о пасторе…
   – Да-да, в новом платье игуменьи, заходит и читает…
   – Она и так в часы читает: – «Не камень есть Я и не древо». [108 - – «Не камень есть Я и не древо» – слова Мартина Лютера к вопросу о своём супружестве, выраженные в его письме Спалатину от 1524; – как известно, одним из смыслов Лютеранства является признание той житейской мысли, что обычному земному человеку недоступно плотское воздержание. – Здесь, нижестрочно, Я позволяю себе поэтически импровизировать к этакому смыслу.]
   – Ах, девочки, здесь точно кто-то есть…

   В зале становится темнее так, если бы солнце зашло за тучи. Явление Голосов.Появляются, также, некие тени, ведущие свой диалог.

     ГОЛОС ДАМЫ:
     /литургический/:
       Не камень есть Я и не древо,
       Но жаждет жизни моё тело,
       Как жаждет счастья человек,
       Будь женщина он,
       Кто боле уж не может жить
       Одною исповедью,
       И одной старящею духовной связью.

     ГОЛОС ВЛАСТНОГО ДУХОВНОГО ЛИЦА:
       …А по сему, дочь милая моя,
       Тебя Я, в свете чистого тут дня,
       Благословляю Господом к разрыву
       Связи с мертвецом.
       Обетов власти боле по тебе уж нет.
       Расстанься со своим венцом.

   ПРИСЛУГА:
   – Вы слышите, здесь какие-то голоса,…чей-то вдруг голос?

     ГОЛОС ПАСТОРА:
       О, нет же! Жить, отсель, забвенно, – о, мученье!
       Потом, чтобы в подвал сносилось лишь опять
       Всё то, что было прежде живо для души одной!
       Нет! Знаю ныне коль, таится где по смерти
       Суть меня, – пусть мне разбить сосуд, где духом в сон
       Я заточен, – разбить треклятое стекло, и
       Будь что будет после!

     ПРИСЛУГА: —
       Господи!…Ах, погляди,
       Там, в шаре, вдруг его лицо…

   Урна только что оставлена девушкой и, от протирания,
   она было светится странным светом. В ней виден Пастор.

   ПРИСЛУГА: – Ах, Господи,…скользит, как мокрое яйцо, – Я не успею!…

   Каким-то эффектом фарфоровая урна соскальзывает с постамента, падает на пол и разбивается. – Девушки в испугеподнимают крик.

   ПРИСЛУГА: Ах, я знала! Знала!

   Это так, как если бы свет меркнет, а после, в проблесках,являет глазам фигуру материализовавшегося вдруг Пастора. В явлении внезапной грозы за окном, при виде Пастора, девушки с криками покидают залу. – Слышатся голоса прислуги и ещё мужчин обо всём происшествии, и о том, что же теперь делать, и о том, что их, девушек, ждёт непременное наказание господ.

Сцена 6. Ритуал Часов
/Короткая/: Пастор один пред разбитой Урной. В игре молний, незаметно как, но один из фарфоровых черепков, вдруг, становится подобен той роковой Морской Раковине. Слышатся, всё ещё, голоса прислуги и мужчин за дверьми, которые вскоре должны быть здесь.

     ПАСТОР:
     Пусть по другую сторону Я жизни, – всё же жив!
     Тень от вещей, обратно, обусловит снова вещь;
     Здесь, в груде битого стекла, Я вижу вдруг лицо
     Своё, в осколке тёмном. И то уж – не осколок:
     Раковина Жизни вновь явлена рукам; —
     Держу её, о, вижу полную вновь эликсира.
     Как растворяться было лику моему в грезе,
     Как было тени настояться на моей крови
     В тот роковой час, – так, пусть же, мне сейчас испить..,
     Да, вновь принять эссенцию в себя и выпить
     Эту тень своих часов, истекших!

       Пастор выпивает собравшуюся тень из Раковины.

       Так снова..,
     Снова буду… её видеть, буду в силах совершить
     Круг возвращенья, о каком мне сказано. – Ах!

     ГОЛОСА ПРИСЛУГИ И МУЖЧИН:
     – Ах! как же ты разбила?
     – То призрак всё, не Я!

     ПАСТОР:
     Идут сюда! Мне незачем их видеть. Надо… —
     Да, в дверь противоположную уйти, сюда…

       Пастор находит другую дверь в зале.

   …А как же ключ?…Ах, ключ, ведь, он со мной, – не обманула Тень! – тот ключ, что был крестом раз… Dias! [109 - – Dias; вы знаете французское Deus /бог/; – это в чём-то похоже, но произносится, как «дья», в отличии от «дьё»;]

       Пастор исчезает в противоположной двери.
       Входит прислуга и др.

   ПРИСЛУГА и др.:
   – И где же тут? Никакого призрака. Никого тут нет, лгуньи!
   – И, вправду, нет…. Но как же…?!
   – Гроза, что ль, напугала?…Вот, непутёвая!… «Ах, как же!», – говорит. – Бал скоро, мадмуазель Как—жЕ. – Так, вот, и думай теперь, кой там вам будет вскоре бал.

     ГОЛОС ТЕНИ:
       О, бал греха;
       И двое, и одно.
       Коварный миг, коварно зло;
       Что живо, то уже давно мертво,
       И мир – лишь зыбкое видение.

       Конец Третьего Действия.

Четвёртое Действие

Сцена 1. Роковая исповедь
Вновь Церковная Зала.Пастор и Дама – в исповедальной кабинке, беседуют. Час дневной, но в Зале – полутень.

   ДАМА: Ах, слишком долгая исповедь, Я знаю. Вы так,…как будто здесь исчезли и только сейчас появились. (чрез паузу) …Я теперь тягощусь всей этой своей правдой, мой пастор. Я, кажется, не могу больше.
   ПАСТОР: Господь говорит, как ваши уста, – есть время для благочестивого терпения, и есть время для… [110 - – В этом месте автор подспудно позволяет себе несколько рефразировать Эклезиаста;]
   ДАМА: /пессимистично/…Для измены?… Ах, пастор, это лишь вам позволено шутить с Всевышним… Мне так хочется вдруг, чтобы всё было заново, или больше не принадлежать ему, совсем… Или церковный развод, или…, знаете…
   ПАСТОР: Ах, мог бы знать.
   ДАМА: …Но он безбожно ревнив. – Он говорит «вы можете позволить себе всё, что хотите», но он всюду и везде потом появляется, словно видение. Из-за колонн, из-за штор… Я знаю, вы не смеётесь об этом.
   ПАСТОР: Нет…, не смеюсь.
   ДАМА: Теперь он ревнует меня даже к вам. По окончании исповеди, всякий раз меня уже ждёт экипаж, сразу недалеко от церкви….Вы, быть может, замечаете, в час, когда Я вхожу к вам…
   ПАСТОР: В час: мой и наш час.
   ДАМА: Знаете, та драгоценная раковина, что вам в подарок…

     ГОЛОСА ГЕНЕРАЛА И ТЕНИ:
     /наперебой /
       На острове далёком, раковина моря
       Одна жила…
       Её увёз корабль, и добрая потом жена
       Себе её взяла.
       Её разбила сабля ревнивого слепца там,
       В хладном доме;
       У исповедника, в осколках, ныне ждёт она
       Своей любовной доли.

   Пастору, подспудно, видится некая странная фигура за колонной.

   ДАМА: Та раковина, что у вас теперь…
   ПАСТОР: Ужель вам снилось, будто что-то должно с ней случиться?
   ДАМА: Ах, вы, точно провидец … – Недавно мне снился сон, и в этом сне, да, она разбилась, у вас, в вашей комнате, – она раскололась…, он вдруг явился туда, к вам, и расколол её своей саблей, в лютой ревности.

       Тень за колонной, – а это Тень, —
       вульгарно кривляется и дразнит Пастора,
       имитируя рассказываемую сцену.

   ПАСТОР: /его меняющийся тон/: …Вам нужно быть ближе ко мне.
   ДАМА: …Он ревнует, дорогой пастор, жестоко ревнует. Недавно он разбил архаическую вазу. /Тень это цинично демонстрирует, следуя словами оставаясь незаметной для Дамы /………Ах, он хочет проникать всюду, – он будто и здесь, за колонной; – он хочет видеть меня своей собственностью, говорящей вещью,…он хочет, чтобы Я раскрывала ему свои тайные фантазии, и тогда ему нужно слышать то, как Я играю с собой в эросе, и как Я… занимаюсь этим одна, и как мечтаю, и что вижу…
   ПАСТОР: /жестом манит её/: …Идите сюда, ближе.
   ДАМА: И Я никогда не была неверна ему, ни с одним мужчиной прежде… Ни разу. И… это убивает, и… если бы он умер, знаете… Ах, пастор, что вы вдруг…?
   ПАСТОР: Идите же,…сюда, в мою тень. /проявляет себя всё более решительно/ Идите ко мне на колени.
   ДАМА: Ах, вы безумны, пастор. Как вы,…такое…? – Нет-нет, Я слишком долго уже здесь, Я чувствую, мне теперь пора…

   Дама намеревается, этак, покинуть Пастора и сконфуженно отходит от исповедальной кабинки. Пастор, со страстным чувством, преследует её.

   ПАСТОР: Дама – раковина моря! Вам быть моей – мне обладать… Отдайтесь же моим объятиям!
   ДАМА: О, Господи, безумие всё… Какая ошибка…

   ДАВНИЙ ГОЛОС ГЕНЕРАЛА: /из Сцены Удушения Генерала/: – Безумье, отпусти!

   ПАСТОР: Он умрёт, мы убьём его,…вы будете свободны, – о, отдайтесь мне!…Да, Я возьму вас прямо здесь, Я буду обладать вами прямо на алтаре, здесь! Обнимайте меня своими бедрами, запустите свои руки мне под сутану!…

   ДАВНИЙ ГОЛОС ГЕНЕРАЛА: Безумье, отпусти!
   ДАВНИЙ ГОЛОС ПАСТОРА: Вор! Оборотень чувств!
   ДАВНИЙ ГОЛОС ДАМЫ: /из Сцены Удушение Дамы/: Мой милый мастер, милый призрак! ……

       Дама в объятиях Пастора.
       Она пытается высвободиться.

   ДАМА: Мы никогда,…никогда… Я только это хотела вам сказать… Отпустите… Слышите? Мы никогда больше… Нам нельзя больше встречаться…
   ПАСТОР: …Круг времени и чувств…, все ваши сны…, все мои грёзы… О, сочетание!… О, всё сейчас!…..на алтаре!
   ДАМА: Ах, нет же…. Что вы делаете!

       Пастор обнажает грудь Дамы
       и срывает с неё бюстгальтер.

   ПАСТОР: О, ваши груди!…Даны моим рукам…
   ДАМА: Я верна ему, Я люблю его!…
   ПАСТОР: …Сжимать их, эти две подвижные половинки одного существа, эти груди, две половины чудесной живой раковины,…о, эти чаши!…Ах, стойте, куда же вы?!

       Дама высвобождается из объятий насильника.

   ДАМА: Прощайте,…не смейте ко мне…, слышите! Прощайте!

   Дама сконфуженно, но решительно оставляет залу, и Пастор, не найдясь её сновасхватить, сумасведённо следует за ней по пятам.

   ПАСТОР: Вы спешите, моя Дама, вы слишком спешите!
   ДАМА: …Мы уезжаем…, вы всё надумали себе вдруг…. – Не смейте.
   ПАСТОР: Ах, вот, ведь!…Dias! Я верну вам тогда вашу раковину, так и знайте!
   ДАМА: Меня нет, пастор, меня не существует.
   ПАСТОР: …Моя Дама…, вы погубите…
   ДАМА: Господи…, тень человека… / Д.Г.Д.: Тень человека с длинными руками! /
   ПАСТОР: …Знайте тогда, что это вы погубили… – но, разве, возможно такое…?!…О, нет, вы – верная супруга, вы – ангел, – не убивайте же его!

       Дама пред выходом из церкви, застывает.
       Пастор замирает в дистанции.

   ДАМА: Вы… не посмеете.

       Помрачение.
       Только звук её удаляющихся шагов и…

   ДАВНИЙ ГОЛОС ДАМЫ: /из Д.2, нач. Сц.1, в тонах чувственной меланхолии/: – Не убивайте его, не убивайте его!

Сцена 2. Возвращение Тени
Пастор, чрез помрачение. – Стемненное пространство. Постепенно и плавно, из-за колонны, к нему приближается Тень, однако, поначалу, это незаметно для Пастора

     ПАСТОР
     …О, нет! Судьба не может более обмануть,
     Коль сам ты ею стал тут для другого. – …Нет? Блеф
     Это? Бред ли?… – разве ль?! Когда теперь всё то,
     Что лишь казалось, сделалось реальностью самой,
     В мирах, соединённых произволом чувства!
     Стыд, лишние сомнения – упрёк душе. – Я…
     О, Я уверен, да: она, конечно, любит,
     И всерьёз – меня! И только стеснена еще…
     Все эти совпаденья в наших днях и в грёзах:
     Расколотая раковина и вдруг – во сне,
     Во сне ЕЁ, и… всё-всё-всё к такому схоже,
     Также точно, как и…., – да… и урна эта вдруг,
     В их доме, – та, что разбивал Я, обратившись мёртвым, —
     Но… ОН её, ведь, сам же, НАЯВУ, разбил своею злой рукой!
     О, таинство признаний Дамы, и её слова…
     Я должен стать, конечно, для неё спасеньем —
     Освободить её из зло-цепей ревнивца,
     Монстра-мужа, и стать…, и… сохранить любовь в нас!

     Вот, вижу как играют бал. – Там всё решится.
     Да! Должно свершиться нечто перед всеми, враз.
     …Ай! Вот, и Тень моя уж снова рядом…

   Тень приблизилась незаметно. В руках у Тени – половинки Морской Раковины. Тень, тогда, их демонстративно соединяет.

     ТЕНЬ:
       …………………Глянь, друг мой:
     То, что разбивает Случай – Слепой Дурень, – то
     После склеивает Чувств Декоратор – Время.
     Не правда ли?…Ийй…, болит как шея после ваших этих удушений!

   Тень вдруг находит бюстгальтер Дамы,что был сорван с той рукою Пастора. В элегантном жесте, Тень кладёт сию вещь в Раковину.Вращается вокруг себя, подобно тому, как это прежде делал Генерал в 1-м Д.

     А? Недоуменный взгляд? Тебе, быть может, не понять правд
     Стороны другой се бытия, коль уж не мыл,
     Сколь долго, рук своих ты во святой воде [111 - – ритуал омовения рук в католичестве;], но…

     ПАСТОР:
      /не слушая/:
       …Да, именно, и будет так. – Туда явлюсь Я,
       Истинно, пред всеми – множеством глаз и ушей;
       Там Я и преподам урок всех грешных таин.
       …Тень! Ты не исчез совсем; – туда ступаем!

     ТЕНЬ: …………Ловок
     Зло вершить ты, право… Ещё бы миг тогда, и… точно б удушил.
     Но, вот ведь,…если миг, в один раз, стоит слёз всех, —
     То, в другой раз, оный стоит смеха. Ах, тёмный пастор,
     Сколь многочуден есть путь, в обращеньи свойства
     Времени, к престолу всех магических Прозрений! —
     Смотри ж туда, где вновь тебе, пускай, не оказаться,
       Хоть, в больший прок
       Вам лучше б уж
       Петлёй алхимика заняться.

     ПАСТОР:
     /не слушая/:
       …При всех, один – и победитель!…Да ты ещё
       Конечно же, со мной там,…редких действ свидетель
       Беспристрастный, – станешь превелика Тенью-Тень…
       Все зрят…, и, вот, мой шаг, – …и жест, и… вот уже, как…

       Они уходят из церкви;
       Раковина – атрибут их процессии.

     ТЕНЬ: …..Вдруг Епископ сам, И…

     ПАСТОР:
       Да пусть сам Арх-Епископ!
       И тоже сгинет, если встанет на пути он!
     ТЕНЬ:
       И ты тогда, что ж, и его врачуешь сон? – Ха!
     ПАСТОР:
       Постой, так ты со мной,
       Иль с тем, кто станет зваться «Он»? …А, Те-ень?!

   ТЕНЬ: …..Увы мне, Я с тобой. Вот только……………………
   .…………..Имейте в виду, что в этот раз Я вовсе не собираюсь, бесноватый пастор, идти там впереди вдруг вас, но если всё же и держусь пути, то, разве, только скромным шагом, позади.

       Они удалились.

     ГОЛОС ПАСТОРА:
     /и экзальтированно, и сожаленно /: – О, эти груди…

Сцена 3. Дьявольский бал
Чрез время. Стемненное пространство. Слышны ближние шаги, и слышны голоса и шумы дальнего зала. – Кажется, это так, что там – атмосфера шумного бального торжества.

   ГОЛОСА ГОСТЕЙ:
   – Вы знаете, почему это принято называть фарфоровой свадьбой [112 - Так, обычно, называется Годовщина 20-летия со дня свадьбы;]?
   – Но вы ли, в сим случае, знаете, тогда, зачем они решили убрать гостевую залу на подобие церковной? Супружняя чета – фарфоровая оригинальность…
   – Он – весь в пожизненных орденах, а ей уже к сорока…
   – Пред отъездом, пред самым отплытием… корабля.

   Пространство залы. Здесь звучит вальс, и здесь танцуют.Зала, действительно, почти такая же, как зала церковная, однакона видном месте, тут установлены два больших тронных кресла, и, конечно же, это ещё так, что в зале этой – и окно, и дверь.Кто-то из гостей кружится в парах; кто-то с бокалами вина в руках,кто-то нюхает кокаин.

     ПАРА РАЗВЯЗНАЯ:
     – Ах, эта музыка в ваших губах!
     – Отзывчивость поцелуев;
       …Тому пусть пить своё слепое игристое,
       А мне целоваться с настоящей актрисой!

   ИЗ ПАРЫ ЖЕМАННОЙ: Тень, как гротескно, вьётся за вами.

     ВОЗГЛАСЫ И СМЕХ:
       Как самоубийца, играет собой!
       Как недотрога—порок!
       Ха, Ха! Убийца морали!

   ОТ ПАРЫ К ПАРЕ:
   – Господин магистр, вы рискуете умереть завтра.
   – Господин баллетист, вы танцуете, как дохлый пастор.

   ПАРА ИЗЯЩНАЯ:
   – ..Вы же знаете, всё это из-за него. – Их отъезд; весь этот дьявольский декор, этот фарс.
   – Ах, ваше остроумие: «церковно-дьявольский декор»… Вы когда последний раз были на Страшном Суде?

   ПАРА ВЫЗЫВАЮЩАЯ:
   – …Ах, если бы здесь… Здесь могло бы звучать танго.
   – Танго, обнажающее вторую грудь… У вас одна обнажилась.
   – Ах! /смех; продолжают смелый танец /
   – Вот, уж входит чета, а у вас грудь обнажилась!
   – Ах!! /кружатся /
   – И тени жадные глаза, и… всё кругом, всё обнажилось. /смех/

   ВОЗГЛАСЫ: Наша дорогая чета! Наша шикарная пара! Наконец-то вы с нами!

   Торжественно и церемонновходят Генерал, весь в парадном, в орденах, и с ним его ослепительная Дама в платье с длинным шлейфом. В противоположной, приоткрывшейся двери виден Пастор.

   ИЗ РАЗНЫХ ПАР:
   /в полушёпот /:
   – Странен их вид.
   – Он совсем мёртвый. Она – точно Дама накладных грудей.
   – Мадам потеряла груди,
   Мадам потеряла свои роскошные груди!…Чшш.

       Чета проходит к тронным креслам,
       и гости церемонно их пропускают,
       отвешивают поклоны, реверансы и поздравления.

   ГОСТИ К ЧЕТЕ:
   – Дорогая, ваш шлейф сводит с ума.
   – За вами, Господние откровения вкуса, милая, откровения вечера.
   – Ваше Превосходительство, что вы сделали со своей фарфоровой женой?

   Чета, отвечая на знаки внимания, занимает тронные кресла.

     ПЕРЕШЁПОТ:
       Решил отец жениться вдруг на дочери своей,
       И пожелал он ей тогда, впредь, не рожать детей…
       /подсмех/
       А потом на бал решил заглянуть пронырливый пастор
       И там вопил, что кругом – разврат лишь один, без детей.

       …Да, вот, он кстати и сам, взгляните, весь в чёрном,
       Там, стоит у дверей.

   ОБЩИЕ ВОЗГЛАСЫ:
   Момент четы! Торжественность, фарфоровый тост!

       Пауза.

   ДАМА:
   /в тронном кресле, поднимает бокал, с некоторой грустью /: —
   Прекрасные мои Дамы и Господа, вы все, конечно же, помните нашу волшебную вазу, Её Глубоко-Таинственность Архаический Фарфор? Ко всей грусти, мы должны сказать вам, она недавно разбилась. – /Генерал весьма смущён и устыжен словами Дамы/ – Не самый лучший знак к юбилею, – мы решили искупить это идеей нового интерьера….Вам нравится наш новый интерьер?

   ОБЩИЕ ВОЗГЛАСЫ: Мы поздравляем вас! Вам все от нас поздравления!

   Дама и Генерал чокаются, пьют; все гости пьют; – по знаку звучит музыка, и все вновь начинают было танцевать.Пастор пробирается ближе к трону четы;его как будто не замечают, а если замечают, то подсмеиваются над ним и даже толкают в кругах танца. В руках он несёт нечто скрытое под тёмной материей.

   ГОСТИ О ПАСТОРЕ:
   – Смотрите, смотрите-ка, вот, он идёт.
   – Весь в чёрном.
   – Паденную невинность к трону несёт.
   – Под всем чёрным.

   ГОСТИ К ПАСТОРУ:
   – …Было что тень, несущая край белого шлейфа; /подсмех/
   – …Как тень, вы крадётесь туда, где подобран был шлейф.

   ПАРА ВЫЗЫВАЮЩАЯ: /сталкиваясь с пастором /:
   – Ах, не толкайтесь же, пастор, мои груди хотят танцевать!
   – Моё почтение, господин Сент-Реверанс. – /к партнёрше /. – Ах, вложите, вложите свои груди мне в руки в сей час, о, пристесса! – /передразнивает Пастора в изображаемом жесте; партнёрша делает вульгарный реверанс и опускает свои обнажённые обе груди в руки своего кавалера. /

   Пастор пред троном.Позади него оргиастические поцелуи и смех. Подсмех над ним.

     ПАСТОР:
     /снимает материю с предмета, который держит в руках /: —
       Когда все ожидают час греха, Я только
       Скромен остаюсь; ко всей же чести, знанной в вас,
       Я счастлив поднести вам дар; и вот – к тому,
       Что, в нежеланной тайне, было взято прежде
       Из любезна дома, то верну, – прибавлю сам
       И то, что навсегда для вас, как новость станет.

   В руках Пастора – Морская Раковина, и в ней – не роковой ли бюстгальтер? Груди? Живые женские груди?!

       Круг времени и чувств – сам рок;
       Так обернусь вокруг себя, а ты
       Смотреть лишь станешь на вершенье ритуала;
       И даже, если мир расколется напополам, —
       Смотри сюда! [113 - Замечание от автора: это в точном подражании сл. Генерала из Сц.1, Д.1, «У алхимика».]

       Пастор, с Раковиной в руках, оборачивается вокруг себя
       на обозрение всех окружающих.

     ГОСТИ ДРУГ К ДРУГУ: —
       Мадам лишилась грудей;
       Мадам и её скраденные груди!

       Пастор торжествующе взирает на чету.

   ДАМА: /пытаясь справиться со своей эмоцией, и издевательски-надменно, но и с лёгким тайным блеском слёз в глазах /:

       Там, где любовь, там есть всегда осколки;
       Прелестный тост; —
       Кто, вслед мне, здесь бокал свой разобьёт?

   Смешанное настроение среди гостей. Дама падает в обморок. Пастор роняет Раковину и груди из своих рук.

   ВОСКЛИЦАНИЕ ГОСТЕЙ:
   О, дьявол! Оборотень! Оборотень чувств!!

       Свет меркнет.
     Всё, в волнах шума и возгласов, и дьявольского смеха, исчезает.

Сцена 4. Оборотень
Просветление. То же пространство. Экзальтированный Пастор, один, пред пустым троном, в пустой зале.Позади него, где-то прислонившись, Тень.

     ПАСТОР:
     Любовь! Невинность Зла, порочность тишины,
     И жертвенность тел в фатальном жертвоприношении,
     И свет, паденный свет, и эрос проклятых признаний!
       Бред столетий, цепи дня и ночи,
       Бред времени,
       Жар тела,
       Боль души!

       Ещё слышится парадоксальный шум бальных лиц.

     ДАВНИЙ ГОЛОС РАКОВИНЫ:
       Пастор, милый пастор,
       Наполни меня своим смыслом,
       Наполни меня собою,
       Любовью заклятую форму.

     ПАСТОР:
     О, Дева неземная Добродетель! Ты ж…и искусила!
     Вот, посмотри, как Я преисполняюсь страстной волей; —
     Вот, падаю в твой миф о возвращенном обладаньи Рая
     Преданного тела…………

       Тень сходит с места, одиноко вальсируя,
       держит в руках длинную-длинную чёрную мантию.

   ТЕНЬ: /говорит, подражая голосу Дамы /:….Не следовать вам не могла Я, милый мастер…

     ГОЛОСА ГРУДЕЙ НА ПОЛУ:
     /странные /:
       Ужель ты забыл про нас, пастор,
       Про груди, возбужденные груди?
       Мы здесь, под ногами, – возьми нас.

     ПАСТОР:
     О, Трон предательства Души– Самоубийство, Бред?!
     И… да! вот, это тело – что же, поло? Нет? – Проверим?

     ГОЛОСА ГРУДЕЙ НА ПОЛУ:
       Пастор, дьявол—пастор,
       Возьми нас в свои обьятия,
       К груди прижми ко своей здесь,
       Подвижные нежные счастья.

     ПАСТОР:
     Разве ль поло тело? Эссенция, те капли жизни —
     Сакральны капли всей моей белковой сущности…
     Ах, Добродетель, манишь жизнь! – Возьми их,
     Эти капли моего белка; —
       Эротический экзальт Пастора; рука под сутаной.

       Их изолью!
     О, тело новой Евы в них:
       Раскрепощённое, свободно, все—доступно;
     Её беру на старом алтаре морали Я, —
       Гляди: тебя беру на алтаре;
     Мадонна, пусть закатятся глаза,
       Пусть дрожь охватит бёдра, пусть…
     Да, содрогается внутри тебя всё небо;
       Ангелы, пускай, сойдут с ума,
     И жаждуют вокруг! …Моя! Моя ты, для меня!

   Оргазм Пастора. Странный свет. В пространстве двери – видение. Пастор было теряет сознание и падает в объятия подтанцевавшей Тени. В двери видится образ Дамы, прекрасной как Дева Мария, в манящем пеньюаре ночи.

     ТЕНЬ:
     /подражая голосу Дамы/:
       Ах! Я не люблю вас, добрый друг,
       Но отказаться следовать вам не могу Я;
       Идёмте же, идёмте же скорей туда,
       В пространство тени, в комнату другую.

   Видение Дамы безмолвно манит его. Тень накидывает длинную чёрную мантию на плечи Пастора, и, этак, процессуально, они после уходятвслед за видением. Тень, вслед Пастору, несёт за ним шлейф.

   ГОЛОСА из шумов БАЛА: …Дьявол, тёмный епископ Зла, жестокий оборотень….

       Конец Четвёртого Действия

Пятое Действие

Сцена 1. Продукт магических чар. Раскаянье
Чрез время. Тот же подвал алхимика. Те же колбы, та же дымчатая атмосфера. Виден только уголок стола. Тень, весь в чёрном, распустив длинный шлейф, сидит за столом алхимика и занимается колбами и ретортами. Пастор в бессилии лежит на полу; постепенно он приходит в себя. Он пытается разглядеть всё пространство подвала.

   ГОЛОС ДАМЫ: /не видимо/: …Теперь Я даже не скажу, кто он.
   ГОЛОС ГЕНЕРАЛА: /не видимо/: Аминь. Мы все вершим друг в друге Страшный Суд. Всему ж пристало свой иметь черёд.

   ТЕНЬ:
   /видя приподнявшего голову Пастора/: —
   …Вот, верно: время самое прийти в себя, друг пастор…
   Я ж здесь, глядите-ка, его зря не терял, и ожиданье
   Разбавлял занятьем превосходным; из капель той грезы… —

   ДАВНИЙ ГОЛОС ПАСТОРА: /из Сц.1, Д.1/: – Моя греза —
   Приобретение моё…

     ТЕНЬ: ……………… – Вы помните? —
       Греза, что расплескалась на полу, – Я этак их собрал,
       Те капли, и настояны Времена в ретортах, ныне —
       Достояние подвала.

   ПАСТОР: …Ах, правда, здесь Я; – всё здесь. – Вновь та же комната магических моих искусств. Но неужели ничему здесь боле впредь не измениться? Помнится, ты как-то обещал…

     ТЕНЬ:
       Ты приглядись сперва, тебе тогда узрится.
       Здесь всё теперь, что прежде сон твой предвещал —
       Всё, что по уговору было суждено по вам явиться.

   ПАСТОР: Каков, однако, уговор тот Тени с… – Ах! Её фигура здесь, лицо?!

   В дальнем углу подвала, свет озаряет некое подобие алькова.В нём – явление Дамы. Она в ночном пеньюаре (да?),и эротически преподавая своё тело, манит Пастора к себе (её контрастно-развратный, вдруг, образ). Изумление, возбуждение Пастора.

   ДАМА: /грязный, порочный тон, и рот/: Мой снисходительный мастер, снисходительный к грехам исповедник.

   ПАСТОР: О, демон искушения! /приближается к ней; его шок/ Но, то не есть обман!
   ТЕНЬ: Маг, разве ль, не способен волею своею подвести итог? Воздай же по заслугам, скромной Тени здесь, кто сохранить смог для тебя заветной Формы время.
   ПАСТОР: Что хочешь, Тень умелого алхимика?
   ТЕНЬ: Ты мог бы, впрочем, не хотеть сего…

   ДАМА: /манит/: Ах, идите же, пастор, идите ко мне: Я буду раскрывать вам тайны себя, и вы станете учить меня новым свойствам.

       Пастор теряет голову.

     ТЕНЬ:
       Ты, всё же, вижу, не согласен медлить.
       Меня тогда ты должен отпустить; уйти
       Ты знаешь, Тень сама не может вдруг, без позволенья.

     ПАСТОР: …Что хочешь?
     ТЕНЬ:
       Крест коль сможешь мне отдать…
     ПАСТОР: …Крест?
     ТЕНЬ:
       Крест, ныне что церковный. —
       Та вещь, служила что ключом когда-то для тебя…
     ПАСТОР: …О, Явь и Сон!

   ДАВНИЙ и ДАЛЬНИЙ ГОЛОС ТЕНИ: /из Сц.1, Д.2/: …Крест сорван был тобой с сопернической шеи..

     ПАСТОР:
     Ах, все ещё те напоминанья, голоса в уме. —
     Вот, он —
       /Достаёт свой церк. теперь крест, отдаёт Тени/

     Бери его, Тень, будь свободен,
     И унеси с собой сей символ, более ненужный мне.

     ТЕНЬ: /взяв крест/:
       Желание свободы есть во всякой сути. —
       Что Смерть тебе теперь, что Суть? Прощай же…

     ДАМА:
       Пастор, дьявол—пастор,
       Возьми мои груди в обьятия,
       В руках твоих снова здесь будут,
       Подвижные нежные счастья.

   Тень, вышедши из-за стола, по-священнически окрещивает комнату в жесте, и,этак, плавно оставляет Пастора наедине с Дамой.

     ПАСТОР:
     /приближается к ней /:
       О, пусть Я – вор, пусть – оборотень чувств!
       Теперь, когда ты будешь у меня всегда, —
       Теперь, коль нету больше страха
       И стыда в тебе ни сколько…

   ДАМА:
   ….. Мои груди, пастор, mon dias, вот,… мой рот, мои бёдра!

     ПАСТОР:
       О, делай ныне для Меня всё то,
       Что представлял себе в мечтах мой враг:
       Всё то, что думал он, что делаешь ты здесь, со мной;
       Всё, что ты делаешь со мной в мечтах о нём;
       Всё то, как предаешь, – всё, после что должно
       Быть во грехе распутства для меня!

   C окончательным исчезновением Тени, пространство алькова и подваластановится виднее в новом вдруг свете; это, как малое озарение, и, вот, тогда видна вдруг висящая книзу петля. Пауза и… уже в потустороннем каком-то свете…

   ДАМА: /её грубая экспрессия/: Пастор! Вот, моё тело, – вот, ваша петля! /смех/

       В игре света и дыма,
       за столом алхимика, вдруг появился Епископ, —
       вернее, вновь Генеральское лицо в образе Епископа.

   ДАВНИЙ ГОЛОС ТЕНИ: …Верёвка та, петлёю вниз, висит в подвале, у алхимика…
   ЕПИСКОП: Вы – истинная Блядь Божия, моя милая Дама, истинная стерва преданного Христа. /смех /
   ДАМА: Идите же, возьмите моё тело, пастор! Возьмите его, а, потом, повесьтесь! /крестит петлю ногой, и, после – к Епископу, продолжая смеяться / – Он так жаждал его тогда – он его коснулся и сразу умер тогда.
   ЕПИСКОП: Во всём – черёд греха, во всём – черёд раскаяния! Браво!… Вы – истинная благословенная потаскуха, моя Дама, верное чудовище разврата в семье и порока!

     Шок Пастора. Откуда-то слышны волны демонического смеха.
       Епископ и Дама издеваются над Пастором.
       Появляются некие тени.

   ПАСТОР: О, Нет! Как может быть сие? То ж – не игра морали вновь, не оскорбленье естества, Но…?!

   ДАМА: Смерть обезумевшего пастора! /смех/ Не правда ли, сколь сексуальный миг!
   ЕПИСКОП: Он, повержен стыдом Адама, он смущён эротикой Змея у себя подле рук, сама Мадонна предлагает ему выбрать по себе наказание…
   ДАМА: Садист, монсеньор, Садист Господь Бог создал блаженного голым.
   ЕПИСКОП: А не блаженный голым возносится в рай на петле. О, отпустите же ему…, Гениесса Греха, сделайте милость! О, возбудите его и повесьте, во славу Второй Смерти [114 - – Библианская «вторая смерть»;] и Церкви!
   ДАМА: Церковь Второй Смерти, ха-ха!…Вы, кстати, знаете, что из удавленника капает сперма, а из этой спермы рождаются человекообразные цветы? [115 - – В этом месте Дама называет «цветами» волшебный корень мандрагоры;]

       Всё больше и больше фоноголосия.
       Подвал наполняют насмешки с проклятого Бала.
       Тени окружают Пастора и хотят повесить его.

   ЕПИСКОП: Он хотел, чтоб вы целовали его? Он, ведь, хотел, чтоб вы сами приходили к нему, в его подвал, и брали его в развратных поцелуях?
   ДАМА: Ах,…значит, мне не медлить, монсеньор? /грязный смех/ Ах, это называется любовь именем Страшного Суда… Пастор, ну что же вы? Неужели вы забыли про мои груди? – Вы будете висеть, они будут прямо под вами шевелиться…

     Пастор вырывается от теней и бежит к столу с ретортами.

     ПАСТОР:
       О, Знанье! Проклятое Знанье!
       Та вечно-возмущающая душу гордость Сатаны:
       В епископе и в генерале – о превосходстве власти,
       В развратнице – о силе плотской красоты,
       В волшебнике – о превосходстве умной мысли, в страсти,
       Что становится лишь жертвой гордой простоты. —
       Лишь дым от грёз,
       От всех разбитых грёз,…
       Самоубийство!

       О, будь разбита колдовская кухня!
       Расправлюсь грубо здесь с тобой, как ты со мной;
       Пророк переворачивает вновь скамьи во лживой Церкви,
       Алхимик разбивает все реторты,
       Во избавленье от злодейств Химеры!

   Пастор сбрасывает реторты со стола, забираясь на него. Епископ падает на пол и кубарем выкатывается вон из подвала в дверь. Дама, средь теней, исступленно смеётся и развратничает, но всё разом растворяется в клубах дыма от разбитых реторт. Звуки, слова…

   ДАМА: О, да! Убивайте, убивайте его!
   ПАСТОР: О, проклята будь чувственная в вас игра!

       Помрачение.

Сцена 2. Смерть Пастора
Там же. Пастор один. Пред ним – одинокая петля.

   ГОЛОС ТЕНИ: …Опыт говорит нам, что магическим эффектом, путём трансмиссии грёз, ему невозможно было создать в женщине синтетическое чувство, и тогда, распрощавшись со своей мечтой о взаимной любви, он овладел временем влеченья в подчиняемом предмете своего обожания. В том, однако, ему суждено было узнать о том, что обретённое, вслед сему, время обладания предметом женского естества нисколько не избавляет его от ответственности пред той же всё, неподвластной рассудку, силой враждующих чувств…

     ПАСТОР:
       Петля,
       Мир прежде не был до тебя, ведь так?
       Вся двойственность —
       Галлюцинация лишь, без разницы добра и зла;
       Петля, тебе поверит не-существовавший день Любви,
       Моя тень, в языках предательств…

       Кто-то ожидает за дверью, чтобы Пастор впустил его.
       Пастор не успевает повеситься.

   ГОЛОС ДАМЫ: Господин пастор?

   На четвереньках, как в Д.1, по-собачьи, он крадётся к двери; у двери лишь поднимается в рост; тогда он и видит, в приоткрытой двери Даму, но на этот раз – Даму, в одеянии её дневного туалета. Их обоих смущение.

   ДАМА: Господин…/заминается /…Мастер…, вы не заняты? Вы… вы позволите мне войти?… Тогда, на исповеди, Я не успела вам всё рассказать…

       Смущение и смятение Пастора.
       Он впускает Даму, робко пятясь при этом.

   ПАСТОР: Мне…? Вам, снова, мне… всё стать рассказывать…
   ДАМА: Перед отъездом, перед отплытием,…мастер, Я подумала, что… Я… Ах, что это?! Господи, у вас в комнате петля?!

   Пастор пытается сторониться Дамы и виснет руками на своей петле. Она обнимает его, и, тогда, они танцуют свой фатальный эротический танец вокруг петли.

Сцена 3, и Последняя. Смурной день
(Которая, впрочем, могла бы и не войти в общий текст драмы):Чрез время. То же пространство подвала. Та же атмосфера хаоса и разрушения из Сц. пред.; та же, висящая одиноко петля. Входят рабочие и начинают выносить отсюда все предметы и выметать битые стёкла от старых колб и реторт. В подвале – откуда-то вдруг пёс, но рабочие не сразу замечают его присутствие

   РАБОЧИЕ:
   1) Вот, это да! Ужель это и есть дом пастора? Ну, и чёртово место, а?!
   2) Эй, шут с тобой, побоялся бы! В подвал, хоть, и заходил священник, и читал что-то, но всё же… Всё же, это – дурное место.
   3) С месяц он провисел здесь? Интересно, что он делал здесь? В своих опытах, в этой норе…
   1) …Жаль, – да, – всё же, жаль пастора. Ведь, мягкий пастор… А то, что он из-за бабы… ну, так это, знаешь… Нет, жаль его, знаешь… Учёный, ведь, – сейчас занимался бы своими колбами и, глядишь…
   3) /смех/ И, глядишь, сотворил бы тебе волшебную бабу в небесах и вечное вино!
   2) …Нет, но он, и вправду, колдун был. Ты же слышал…? Ой, здесь что-то…
   1) …Ты о том, что его призрак вновь видали девки в генеральском доме? Вначале, наврали про призрака, а потом, как повесился, так и привиделся… А-га… А Даме тогда, ведь, тоже виделось чудо, – никому, но ей одной только, на балу; тогда-то с ней и случился нервный припадок, а после, говорят, перед отъездом, она ещё к нему заходила… Тайно…
   3) Сюда? Ни за что не поверю.…Ах, чёрт, кто это? Сгинь!…Ах, вот, дерьмо – гляди, пёс откуда-то… Что ему здесь делать? Эй, приятель!
   1) Экий, а!…Хитёр подлец, а как испугался… А?! Каково!… – Ну-ка, иди отсюда, иди, иди! Пошёл, говорят! Не мешай. – В щель должно быть заполз, – гони-ка, гони его.
   2) Ну-ка, иди; иди, иди, ступай – ну-ка, быстро отсюда!

       Пёс наконец-то выбегает из подвала в дверь.
       Один из рабочих – ему вслед; стоит потом в двери.
       Стук копыт. Ржание лошади.

   1) Смотри-ка, как помчался, а! Да не дурно увязался, – ай, чёрт ему в путь, за самой коляской…, – точь в точь, генеральская…
   3) А, вот вдруг, и ихняя, как раз, а? генеральская. – И пёс, так пёс – сразу знает за кем увязаться, а? – А в коляске-то, нет, не утопшие Генерал с Генеральшей? Глянь-ка, души их с того корабля – и уж сюда, обратно: и ездят по городу белым днём.
   2) Бес с тобой и с твоей ересью, дурак! Смеешь шутить, этак! Грех! Ещё ж ничего не известно: корабль, то верно, пропал, но… а, может, всё ж и найдутся, а если таки утопли, то и подавно – грех! Бога ты искушаешь…
   1) Вот так история, ну и ну… Что ж, кажется, всё? Сделали?..Ах, вот, ведь, петля ж ещё…
   2) Вот и петля, вот и думай, о чём языком мелишь. А то живы ли они, мертвы ли…

       Появляется Тень. Подходит к петле и сам снимает её.
       Пространство исчезает.

     ТЕНЬ:
       Конец Греха,
       И двое, и одно;
       Коварный миг, коварно зло;
       Что живо, то уже давно мертво,
       И мир лишь – зыбкое видение.

       Конец Сцены, Действия и Драмы.

       (03.08.2011 – 04.10.2011; Москва)

Gloomy Sunday
Трагическая пьеса в одном Действии

Пьеса сия (в пер. с Англ. – «Мрачное Воскресенье», одноимённое название песни композитора, 1932) была написана на основе реальных событий, взятых из биографии парадоксального Венгерского композитора-самоубийцы Реццо Сересса (Rezso Seress, 1899 – 1968). Сотни смертей, прямо и косвенно связанных с творчеством сего композитора в годы прошлого века, до сих пор, порождают психологический страх в напоминании о всей той истории, что воплотилась в сочинённых им музыкальных этюдах. О выводимом здесь на сцену, этаком произведений [116 - «Gloomy Sunday», роковая песня Сересса, (будучи долгое время запрещённой для прослушивания на радио-волнах BBC, а, также, иных компаний мира), за время оной существования, была исполняема множеством известных артистов, в том числе – и Русских. Пётр Лещенко (1935), Билли Холидэй (1941), Рэй Чарльз (1969) и многие другие современные исполнители, среди которых Diamanda Galas (1992), Marianne Faithfull (1998), Bjork (1999) и Portishead. Песня сия, и до сих пор, не теряет своей оригинальности и значения.] до сих пор ходят толки, что всякий, кто найдётся слушать эту песню, делается потенциально ближе к тому, чтобы покончить с собой. Старавшийся быть предельно психологически-объективным в сочинении Пьесы, Автор находит своим долгом лишний раз подчеркнуть то, что таковая, ни в коем разе, не может быть предоставлена вниманию слабонервной публики.
(М. Гюбрис, ПТ 13.11.2010 – 00.00 time)

Действующие Лица

   РЕЦЦО – молодой человек нежизнерадостной внешности; в меру темпераментен и экспрессивен, не поверхностный, чувственный характер;

   МАДМУАЗЕЛЬ – возлюбленная Реццо, молодая небогатая девушка, приятной внешности;

   ПАРИЖСКИЙ ИЗДАТЕЛЬ (МУЗЫКАЛЬНЫЙ) – невысокий, буржуазного типа персонаж, с маленькими французскими усиками; любит закладывать пальцы в карманы жилета;

   ТОФЕЛЬ – (…вид коего всё же не окончательно определён в сценах, однако будто бы так, что это…) – модернистического стиля элегантный господин неопределённого возраста;

   А, также: – ПОЧТАЛЬОН, ПОЛИЦЕЙСКИЕ;

       Действие происходит в Париже.
     Время действия – 1932 г., декабрь. Близится Рождество.

Сцена 1
Маленькая чердачная квартира с роялем. Двое любящих друг друга людей. Вино и цветы. (Открытое окно). Вечер.

   МАДМУАЗЕЛЬ (стоит пред окном): Ты слышишь? Там, где-то звучит прощание…
   РЕЦЦО: Оно всегда звучит.
   МАДМУАЗЕЛЬ: Мне так грустно думать, Реццо… Жизнь могла б быть… столь легче.
   РЕЦЦО: Всё из-за этих туч. Какая-то проклятая пасмурность. Целый день так… Они, правда, красивее немного вечером…
   МАДМУАЗЕЛЬ: (с грустным смехом) Да, как те, кто вдруг столь бледен под утро.
   РЕЦЦО: …Да, и люди, и цветы.

       Реццо подходит к роялю, садится за него и играет.

   МАДМУАЗЕЛЬ: Соната бледной жертвы – вот, мой удел.
   РЕЦЦО: (распевно) …Но вино не бледнеет, любимая. Не побледнеет для нас вино.

       За окном слышится чей-то крик, как будто бы драка;
       Реццо на миг сбивается в исполнении мелодии.

   МАДМУАЗЕЛЬ: …Как кровь, не бледнеет… Даже ночью.
   РЕЦЦО: Ночь и вино. Кровь жертвы… Кровь Христа… Мы искупим сегодня всё Зло, любимая.

   За окном слышится ещё, как хамы грубо вторят словам их диалога.

   …Ибо Тот заповедовал, что сегодня пианист Реццо и его возлюбленная пьют кровь Бога и врачуют Ночь от насилия и ненависти, и нелюбви.

       За окном, должно быть обидели мужчину;
       вдогонку уходящим драчунам слышится
       КРИК ЖЕНЩИНЫ: —
       «Ублюдки! Кровавые ублюдки!»

   Реццо играет, Мадмуазель смотрит в окно; она берёт из вазы отдельный цветок, берёт в обе ладони, целует лепестки бутона и бросает обиженным и оскорблённым на улицу из окна.

   РЕЦЦО: Когда Я умру, той бледной жертвой, всё же, не станут цветы. Да. Это будет время цветов, их эпоха, их годы. [117 - Реццо Сересс покончил жизнь самоубийством задолго после окончания Второй Мировой Войны в 1968г в Будапеште, во время роста хиппиистического движения в Европе; как известно, олицетворяющим символом хиппи всегда были цветы.] Они станут петь, напоённые красным, и будет литься вино. Вино свободы… Вино освобождения. И, вот, как в этом месте,… (он нашёл какую-то музыкальную тему и пытается чётче выразить образ в игре).., да, вот такая мелодия будет предвосхищать их чувства, послушай,…и То будет в истории… Это будет самая красивая мелодия в истории музыки..!

   МАДМУАЗЕЛЬ: …Или чей-то конец, мой Реццо.
   РЕЦЦО: Ты мне не веришь?
   МАДМУАЗЕЛЬ:…Ах, ты играешь эту мелодию уже в тысячный раз. Будь добр, перестань же.
   РЕЦЦО: (чуть улыбнувшись, прерывается) Это – Вечное повторение, моя душа. Это… Круги кругов, поэтический Ницше, Заратустра, вечное повторение… (опять играет)

     МАДМУАЗЕЛЬ:
     (пьёт вино): —
       Мой Сизиф, Я до смерти любила Вас,
       Эклезиаст мой, где ваши волшебные дни?

   …Реццо, мой добрый Реццо, когда ты умрёшь,..да, ты будешь потом опять играть на этом фортепьяно, целую вечность, вселенскую вечную ночь, эти нежные аккорды… Снова и снова, доводя и добрых, и злых до самоубийства, и… (она подходит к нему, и нежно кладёт руку на клавиши) …Перестань, пожалуйста.

       Между ними пауза.
     Она случайно пролила немного красного вина на клавиши.

   МАДМУАЗЕЛЬ: Я устала, прости. Я никуда не хочу идти. Не могу их терпеть, не могу их видеть.
   РЕЦЦО: (смущённо) Я даже не думал, что ты должна уходить сегодня… Конечно, тебе необходимо отдыхать. Я сам приготовлю бифштексы.

       За окном голоса о проститутках.

   МАДМУАЗЕЛЬ: Я, вообще, устала, Реццо. От всего устала. (чрез молчание Реццо) …Близится Рождество, любимый, не правда ли?
   РЕЦЦО: Тысяча девятьсот тридцать третье Его Рождество… Тридцать три года Христа, тридцать три года этому Столетию; весьма символично.
   МАДМУАЗЕЛЬ: …Ты узнавал про работу, Реццо?
   РЕЦЦО: Я должен докончить ещё одну вещь. Фортепьяно и Голос. Я говорил с одним музыкальным издателем.

       Мадмуазель молча отворачивается.

   РЕЦЦО: Ты больше не веришь в меня?
   МАДМУАЗЕЛЬ: У нас совсем нет денег, мой друг. Твои сочинения, увы, не приносят дохода. Зачем ты так смотришь на меня? У меня в кошельке осталось несколько мятых бумажек… до воскресенья.
   РЕЦЦО: Я уверен, что мне повезёт в этот раз. Издатель… это вполне серьёзный Парижский издатель. Он обещал.., и, к тому же, ещё только начало недели. Любимая, ты знаешь, как Я стараюсь.
   МАДМУАЗЕЛЬ: (очень грустно) Да, Реццо.
   РЕЦЦО: В этот раз обязательно повезёт.
   МАДМУАЗЕЛЬ: (как если бы иронизирует) …«Тебе обязательно в этот раз повезёт, любимая»…Реццо, Я не могу больше. Я не хочу больше работать там. Ни у кого не хочу. Ты знаешь.., они могут совершенно унижать, обращаться, как с подержанной вещью. Дурно, так дурно подчас. Это всегда так: если к тебе привыкают, то тобой помыкают, а если ты не приемлешь.., то пошла вон отсюда, как мокрая мышь. И, вот, оно моё – также искусство, искусство выживания.., продолжения жизни, искусство чего? Не правда ли?…

       Реццо молчит, хмурится.

   МАДМУАЗЕЛЬ: Мне теперь тошно, милый… Что ты молчишь?
   РЕЦЦО: Я не знаю… Чёрт, Я не знаю… (он пьёт вино.)

   МАДМУАЗЕЛЬ: Я – девушка. Я – не механическая курица и не машина навыворот, понимаешь? Я…Я люблю тебя, да… Но где наша жизнь, в чём она? Я не хочу страданий, милый, Я хочу чуть-чуть жизни. Человеческой, спасённой жизни. Я хочу, чтоб мы жили с тобой не как нищие, не как изгои в этом городе.., чтоб мы что-то имели… Чтобы пьяные жлобы не орали в окно. (Реццо сглатывает своё смущение) Я хочу, чтоб эти цветы… ты сказал, «они будут петь»… так не в чувстве же сожаления, и не в чувстве слабости и презрения. Ты должен работать Реццо, ты должен зарабатывать деньги.
   РЕЦЦО: Деньги, несомненно, найдутся, любимая… Я… увы, у меня слабая спина, и мне невозможно таскать камни…
   МАДМУАЗЕЛЬ: Ты слышал, говорят, что Гитлер, собирается быть здесь вскоре, этот архитектор, зодчий дьявола [118 - Известно особенное увлечение Гитлера архитектурой;]. Люди будут таскать камни, мой друг, чтобы выжить. Люди и сейчас таскают камни. И ты, скромный Венгерский еврей из Парижа, будешь и ты… Когда ты останешься один… без меня… и без денег…
   РЕЦЦО: Ты нарочно причиняешь мне боль?
   МАДМУАЗЕЛЬ: Нам нужно есть, нам нужно пить это кровавое вино… Нам нужно думать, как выжить, мой.
   РЕЦЦО: У меня нет выбора. У меня есть только этот чёрный рояль. Чёрт!
   МАДМУАЗЕЛЬ: Помог бы ещё Тот, кого ты заклинаешь… Нет, не глядит из-под крышки?
   РЕЦЦО: Любимая, Я обещаю тебе… На неделе, издатель сам зайдёт ко мне… И…
   МАДМУАЗЕЛЬ: …Я думаю, что нам нужно расстаться, любимый.
   РЕЦЦО:..Ты не веришь! Ты губишь опять, как всегда, как только что-то получается! Разве не должно мне теперь желать убить себя?!
   МАДМУАЗЕЛЬ: Нам будет лучше врозь, милый. (Она будто собирается уходить.) Ты найдёшь деньги…
   РЕЦЦО: Всё, ведь, найдено! Я прошу… Я же сказал тебе… Или мне купить себе пистолет? Как мне убить себя?! Чтобы отошёл этот проклятый смысл, этот талант, это… искусство… (он удерживает её нежно.)
   МАДМУАЗЕЛЬ: Перестань. (с грустью) …Даже пистолет стоит денег, Реццо. У тебя их нет… Нет, не ты убиваешь себя, но это Я себя убиваю. Я знаю, ты стараешься… Но Я хочу гордиться тобой. Ты говоришь, ты любишь… Ты обещаешь мне, Реццо..? Обещай же мне: ты можешь пообещать, что не будешь думать только о своих навязчивых сочинениях, но о нас. Здесь, остающихся в этой убогой квартире, с дешёвыми бифштексами и кислым вином. Обещай мне, что ты сделаешь всё, чтобы у нас были деньги. Тебе…

   Реццо молча теперь оставляет её, и вновь садится за рояль.

   РЕЦЦО: (чрез паузу; его депрессивная чувственность) Мне? Мне, и вправду, нужно работать. Издатель ожидает от меня законченное сочинение. Ты можешь уйти…«в своё воскресенье». Уходи же. Знаешь, Я – всё таки, не последний композитор на этой Земле. И мир ещё будет иметь шанс подтвердить… Да. А ты… ты теперь только мешаешь мне заниматься. (играет). Знаешь ли, это требует… глубокого погружения.

   МАДМУАЗЕЛЬ: (чрез паузу; она как если бы не знает, что ей делать; – начинает собираться, но не может уйти) …Боже, прости мне… человек… Реццо, прости… (и смиренно, и снисходительно) Конечно, ты – композитор, ты – настоящий композитор… Мой.

   Она отнимает его руки от клавиш, целует их, а потом кладёт их обратно; Мадмуазель присаживается на колени рядом с играющим Реццо.

Пластическая Сцена 1

В музыкально-звучащем чувстве, Мадмуазель после поднимается, и отнимает Реццо от рояля, и это так, что музыка продолжает звучать; тогда, в исполняемой мелодии, они любяще танцуют вдвоём, в паре.

Сцена 2
Несколько дней спустя, та же комната. Реццо пока один. Мадмуазель где-то отсутствует

   РЕЦЦО: (он пишет ноты, сидя за столом): Вот, здесь вот, до-ми-соль… М-мм, соль и… до-ми… соль… Ах, всё никак не могу это выразить. (отрывается от нот). Это как само себя нечто и умаляющее, и превосходящее.. – та магическая фраза, ритмическое заклинание… Но, может быть, это должно звучать скорей в головах слушателей, исходя из моей недосказанности? В конце концов, Я не хочу сказать только то, что у меня вполне …неудачная жизнь… Я, однако, чувствую себя усталым…

       Он оставляет стол.

   Иногда мне кажется, что Я слышу Мир изнутри. И Грусть тогда самого Мира… И мне слышатся, оттого, разные голоса.

       ГОЛОСА:
       (незримое их присутствие):
       People are sinners…
       and they…

       ГОЛОС ЖЕНЩИНЫ:
       Совершают ошибки,
       они грешники…

       ГОЛОС ГРУСТИ:
       Любовь умирает на земле.

       ГОЛОСА ЗЛОГО СМЕХА:
       Там, гляди, её catafalque..,
       Чёрный гроб в белых цветах…

       ГОЛОС РАЗВРАТА:
       Ты всегда умираешь.

   РЕЦЦО:… И Любовь, и извечное как будто Прощание,…и их Мир в том, и Я, и любимая…

       ГОЛОСА ПОРОКА И РАЗВРАТА:
       Ты всегда умираешь.
       Изогнись змеёй, поиграй.

       ГОЛОС ЛЮБВИ:
       Я не хочу…

       ГОЛОСА ПОРОКА И РАЗВРАТА:
       Она всегда умирает.
       Как змея, ползёт в гроб,
       В катафалк, поиграй с ней.

       ГОЛОС ЛЮБИМОЙ: Я не хочу…

   РЕЦЦО: (взмахами руки избавляется от присутствующих Голосов): О, все эти страдания, бездны, трагедии… чувства! О, сколь Я знаю, сколь хочу, чтобы всему этому было отзываться в их головах. О, как Я хочу отомстить всей неблагодарности на этой земле, всей их недоброте! Опять вижу, их порочную зависть, порок, их маленькие кривые мысли в отворот, их… то, что губит творение, искусство – всё, чему истинно жить… Я должен, однако… Скоро, таки, очень скоро, мои ноты станут заклятием для Мира, ибо Я самой Любовью и её слезами плачу… Ах, где же Мсье..? Пока ещё милая не вернулась, было бы… Ах, да, вот и он, наконец-то!

       Раздаётсязвонок в дверь.

   Мсье, дорогой Мсье Публикация.

   ГОЛОСА МИРА: Люди грешны, и им грешить. (People are sinners, and they make mistakes.)

Сцена 3
Реццо и Парижский Издатель.

   РЕЦЦО: (открывает дверь, впускает гостя): Ах, как хорошо, мсье, вы всё-таки решили заглянуть ко мне. Проходите, вот сюда, прошу вас.
   ИЗДАТЕЛЬ: Найти вас, однако, было дьявольским трудом, мой милый. Что ж, это и есть та самая лачуга гения?
   РЕЦЦО: (смущённо улыбается): Да, вот видите, здесь мой рояль.
   ИЗДАТЕЛЬ: Вы неплохо устроились. Место, где так премило разыгрывать прелюдию с интермедией.

       Слышатся Голоса за окном, вульгарно-брутальные реплики:
       о проститутках, о голубых…

   ИЗДАТЕЛЬ: …Рояль, и это романтически-пружинистое ложе… Я присяду, однако. Вы не против?…

       Реццо в секундной нерешительности;
       Мсье тогда сам усаживается… на стул.

   ИЗДАТЕЛЬ: Гм-мм… Вы досочиняли уже свой концерт? Вы говорили, что пишете.
   РЕЦЦО: Концерт, мсье, увы, ещё не доработан. Это требует времени, а потом мне очень нужны деньги…
   ИЗДАТЕЛЬ: Но у вас хорошие миниатюры. Да. Загадочные такие этюды.
   РЕЦЦО: Вам, правда, нравится, мсье?
   ИЗДАТЕЛЬ: М-м… Да. Я заглянул к вам за тем, чтобы нарочно сказать вам.

       Пауза. Они смотрят друг на друга.

   РЕЦЦО: Так, собственно…
   ИЗДАТЕЛЬ: (каким-то противоестественным тоном): Да, Реццо…

       Вновь пауза.

   РЕЦЦО: Мсье, тогда может…
   ИЗДАТЕЛЬ: Да, мой милый.
   РЕЦЦО: (чрез паузу):…У меня закончилось вино, мсье, Я извиняюсь…
   ИЗДАТЕЛЬ: (со вздохом): Я ж таки ненадолго к вам.

   РЕЦЦО: …Так, что тогда… с моей музыкой? Мсье, вы публикуете? Я бы хотел иметь деньги сразу, пусть не все…
   ИЗДАТЕЛЬ: Мой друг, признаюсь: Я, однако, пришёл огорчить вас. Увы, но ваши сочинения не подходят для издательства. Я вынужден отказать вам.
   РЕЦЦО: Но как же? Вы же обещали?
   ИЗДАТЕЛЬ: Знаете ли, при всей красоте их и оригинальности, они слишком грустны. Так сказать, давят на психику.
   РЕЦЦО: Но это – эмоция, живая эмоция… Вы же… Вам нравится, вы говорите…
   ИЗДАТЕЛЬ: Разве настоящее произведение искусства может не нравиться, Реццо? Оно – потому только и есть искусство. Но миром управляет вкус, милый друг. А о том – и счёт. Сейчас в моде больше всё джаз и танго, старый добрый шансон… Вы же знаете, чем полнятся радиоволны. А ваш минимализм, смешанный с плакучим фолком и тёмным чувством, увы, угнетает… Это всё оттого, что вы подолгу дома и мало слушаете радио…
   РЕЦЦО: (он сражён): Но как же мне быть, мсье?
   ИЗДАТЕЛЬ: Вот, если бы вы сочинили нечто весёлое, нечто…, как блаженство птиц в любовный день… Знаете, в роде таком, к примеру: – «Я – весёлая Птичка, со мной дружит господин Кот..» Кстати, близко уже Рождество.
   РЕЦЦО: И мне тоже тридцать три… было.., и Христу… Я, однако, очень прошу вас, мсье…
   ИЗДАТЕЛЬ: Хм, распятый Год распятого Века и его Жертвы, как странно… Нет, Реццо, увольте.
   РЕЦЦО: Я напишу, Я приготовлю вам другие этюды. Я прошу вас; хотя бы в долг… Я буду работать целыми днями, Я… Это принесёт вам большую славу…
   ИЗДАТЕЛЬ: Мой друг, вы – необычный композитор. Вы, скорее, относитесь к разряду гениев, нежели как хорошо лишь продающихся талантов. И, ведь, вы стремитесь к особенному значению себя в искусстве. А это всегда порождает большое сопротивление, и зависть, и порочность вокруг и… лукавство. Вы же не хотите себя видеть посредственностью, не так ли? Вот, и ответ…

       Реццо теряется в словах.
       Мсье подошёл к роялю и, стоя, пликает что-то.

   ИЗДАТЕЛЬ: Я ж, таки, слишком долго теперь у вас.
   РЕЦЦО: (идя за мсье): Мсье… Это тайна, я открою вам: Я должен жениться, у меня намечена свадьба вскоре, мсье…

       За окном Голоса о бездельниках и безделье.

   ИЗДАТЕЛЬ: Ах, вот в чём дело! (на его лице противоречивая гримаса). Не секрет, отчего вы столь беспокойны. О, эмоциональнейшее время, мой друг! Мои поздравления вам. (он уже одевается) Знаете, это как Волконский сказал у Толстого [119 - «Если вы всерьёз надеетесь создать нечто великое в этой жизни, никогда не женитесь; но если вы в чём-то считаете себя дураком, то женитесь всенепременно.» – рефразированные здесь слова А. Волконского в его беседе с П. Безуховым, из романа Л.Н.Толстого «Война и Мир» (Т.1)]: если ты в чём-то… …находишь себя глуповато – обязательно женись, непременно, да-да, но уж такова правда жизни. (его дружеские смешки) …О, Я ж таки не сомневаюсь нисколько в силе вашего вдохновения.
   РЕЦЦО: (он чуть не плачет): Мсье… Я очень прошу вас, дайте мне хоть сколько-нибудь денег. Пожалуйста.
   ИЗДАТЕЛЬ: Ну, что вы… Ну, перестаньте, в самом деле. Возьмите себя в руки, молодой человек. Приходите с новым этюдом, и там посмотрим. В этот раз, может быть, вам удастся некий… гм-мм… Весенний Марш… А почему бы и нет? Постарайтесь, постарайтесь, Реццо.

       Мсье залезает в карман своего пальто,
       и достаёт оттуда небольшую книжицу.

   ИЗДАТЕЛЬ: Кстати, у меня для вас подарок. Ко всем заведомо поздравлениям. Возьмите, это – стихи Венгерского поэта, вашего соотечественника. (Реццо безвольно принимает.) Небезинтересно, но тоже как-то грустно, в вашем духе… А, вообще, не понимаю, как можно грустить пред свадьбой, мой друг. Ну, успехов!
   РЕЦЦО:…Скажите, зачем вы, вообще, приходили ко мне? Это было вовсе необязательно. Вы оторвали меня от занятий.

       Пауза.

   ИЗДАТЕЛЬ: Люди грешны. Мне хотелось видеть ваше доброе, чувственное лицо, мой друг. Прощайте.

   ГОЛОСА МИРА: People are sinners, and they make mistakes. [120 - Иностранные эти фразы вполне бы могли быть фразами на Немецком, и это бы более контрастно характеризовало приближение времени Германо-фашистской экспансии и его интонаций; однако, за написанием пьесы, в большей степени, конечно же, Я уделял внимание тем акцентам, кои, собственно, составляли фактическую судьбу самого по себе произведения, в истории его сочинения и последующего признания: в явлении Голосов Мира, Я не мог параллельно не думать о перво-признании песни, именно, в сферах Англоязычных пространств: – естественно, что Голоса Мира едва ли могут быть соотносимы только лишь намёкам на ещё далёкое от Сересса BBC и т. п. пр. (всё, что вскоре, потом, найдётся в ореолах его артистического признания); естественно, Голоса Мира выражают в себе более объективный духовно-признательный и, потому только, кармический смысл здесь; при всём этом, возможно-таки, сама диалектика судьбы песни Сересса не позволяет смотреть на ситуацию только лишь в свете Германо-нацистского схизма. – от Автора.]

       Издатель уходит. Реццо швыряет книжку.

Сцена 4
Реццо устремляется к роялю. Он падает на него всем своим телом, обнимает панель клавиш в слезах.

   РЕЦЦО: Но как же теперь?! Всё пропало. Бог, Чёрт, говно, что же теперь?! Милая скоро вернётся, и… вот… вот, он – конец. Что Я скажу ей? (кричит в сторону окна) О, Зло! Зло Вы! Зло! Зло!!!…
   …Я потратил столько сил… Я хотел, чтобы всё получилось… Хотя бы какие-то деньги, наша свадьба, бракосочетание… белая, чистая церковь… Я хотел, чтоб это было столь приятно, столь неожиданно для неё.., моё предложение… А теперь?…Она должна быть уже скоро,… она снова придёт адски усталой, и мы несомненно поругаемся… В этот раз, наверное, навсегда… И она… она любит меня, и Я люблю её, и… всё, всё столь несчастливо погибает…
   Я – ничто. Я сама Грусть. Столь беззащитен и ненадеян, Я остаюсь здесь в продолжение звуков. Вновь, остаюсь в свете только непонимания и незнания жизни,… Случайная Песня, в тайне невызревших плодов Прощания, Я ли должен тебя продолжать..?
   Но, постой, так, вот, вдруг только и продолжается…
   Но… Да-да! именно так.

       Реццо рывком открывает клавишную панель рояля.

Сцена 5
Время спустя. Та же всё комната. За окном дождь. Возвращение Мадмуазель. Когда она входит, Реццо сидит на окне. Вокруг рояля много исписанных бумаг.

   МАДМУАЗЕЛЬ: (она с сумкой,чрез паузу): Было сколько-то денег, Я взяла немного вина и продуктов для нас.

       Реццо неподвижен, нем.

   МАДМУАЗЕЛЬ: Тебя больше нет, мёртвый Реццо? Ты больше не рад мне?… (Она поставила сумку.) …Что с тобой?
   РЕЦЦО: Всё кончено, любимая. Издательство отказало. Пощёчина вновь.

       Мадмуазель молчит. Пауза. Она снимает пальто.

   РЕЦЦО: Я – неудачник, любимая. Тебе лучше убить меня.
   МАДМУАЗЕЛЬ: Пред тем, как убить тебя… Я думаю, толстый Господин Общественный Вкус, всё же, не посмеет испортить нам ужин, не так ли? (она сестрински обнимает его) …Ты, быть может, откроешь вино для нас?

       Они вместе потом накрывают на стол.

   РЕЦЦО: Они считают, что жизнь – это только анекдот Бога. Издёвка на похоронах настоящего Чувства – их слепая забава. Не удивительно, что ужасный Гитлер…
   МАДМУАЗЕЛЬ: …Я люблю тебя, Реццо.
   РЕЦЦО: (чрез грусть, чрез паузу) …Я люблю тебя, милая.
   МАДМУАЗЕЛЬ: Я люблю тебя, мой мужчина.
   РЕЦЦО: (утопая в грусти) …Я люблю тебя, моя жизнь…
   МАДМУАЗЕЛЬ: Нам быть вместе, Реццо, нам быть вместе…

       Они пьют вино.

   РЕЦЦО: Знаешь, мысли.., мысли какие-то… всё это… (он подходит к окну.) Дождь ещё…
   МАДМУАЗЕЛЬ: Поиграй мне что-нибудь.
   РЕЦЦО: Вальс Тёмной Грусти? …Прости, Я не могу сейчас.
   МАДМУАЗЕЛЬ: Реццо, это – только фрагмент. Всё изменится. Ты попробуешь что-то ещё, ты займёшься чем-то другим, – всего лишь на время; рояль потом сам намечтает твою игру, твой отдохнувший ум снова создаст вдохновенную музыку,..твои нежные пальцы…
   РЕЦЦО: (самоубийственно): Да. Да-да-да…

       Чрез паузу.
       Она замечает валяющуюся книжицу.

   МАДМУАЗЕЛЬ: Лацло Жавор …Он – тоже Венгр, как ты…
   РЕЦЦО: …Один мой друг.
   МАДМУАЗЕЛЬ: Как любопытно… (листает) «Мрачное Воскресенье».
   РЕЦЦО: Не правда ли, оно наступит для нас завтра, любимая. У нас нет…
   МАДМУАЗЕЛЬ: У нас есть. Я нашла немного денег, Реццо. Так, вдруг, посчастливилось.
   РЕЦЦО: (выходя из помутнения): Правда?
   МАДМУАЗЕЛЬ: На неделю, для нас…
   РЕЦЦО: (со вздохом, преисполненным жизни): Господи, как хорошо!…Как хорошо, любимая! (он по-детски порывается к ней, целует её руки) Я могу работать!
   МАДМУАЗЕЛЬ: …Я не знаю, что потом…
   РЕЦЦО: Это совсем неважно. У нас целая неделя. Я допишу теперь… Я смогу закончить это сочинение!

       Мадмуазель, скрывая внезапную, пронзительную грусть,
       вдруг отходит от Реццо.

   РЕЦЦО: Любимая, мне нужно всего лишь два-три дня. Вот, взгляни! (показывает ей на ворох исписанных бумаг) Здесь – музыкальный шедевр. Нужна всего лишь малая редактация, корректура. Два-три дня, понимаешь? Это – нечто особенное и новое… Они не посмеют отказать в этот раз,..ибо… ибо это есть высший акт лирической чувственности… в любви композитора!
   МАДМУАЗЕЛЬ: Ты никогда не изменишься, милый.
   РЕЦЦО: Ты не веришь… Но послушай тогда! (хочет сыграть ей)
   МАДМУАЗЕЛЬ: Я верю, мой Реццо.
   РЕЦЦО:…Я писал это целыми днями… Послушай.
   МАДМУАЗЕЛЬ: Я верю… Я верю в тебя.
   РЕЦЦО:…Не оставляй меня, будь со мной. Это так важно… так важно для меня,…Ты!

       Пауза.

   МАДМУАЗЕЛЬ: Я договорилась о тебе с одним любезным мсье. Он обещал мне, что даст тебе место. (по вопросительному взгляду Реццо) На почте, в конторе.
   РЕЦЦО: Хм…
   МАДМУАЗЕЛЬ: Я договорилась, что ты будешь у него в понедельник.
   РЕЦЦО: Но… завтра – воскресенье, любимая. Мне необходимо докончить корректуру. Это невозможно так просто оставить, ты знаешь.
   МАДМУАЗЕЛЬ:…Я, однако, договорилась, Реццо. Ты обещал мне.
   РЕЦЦО: Но никак не в понедельник… Прости, это не потому, что дождь за окном… Но мне нужно думать.., Я хочу…
   МАДМУАЗЕЛЬ: Ты (!) хочешь…
   РЕЦЦО: Это необходимо, это – как зов. Это – абсолютно гениальная вещь. Это – создание.

       Мадмуазель молчит.

   РЕЦЦО:…Но Я не могу оставить это недосочинённым! Оно умрёт тогда, понимаешь, умрёт! И ничего снова не получится. И всё потеряет свой смысл. Мысль вылетит из головы, и Я буду не в силах что-либо вернуть!…Почта, ты говоришь?! Почтовые письма, открытки, мешки, печати, посылки, возня людей, шум,…и Я – как слепое и оглушённое вдруг существо, и Я не смогу вдруг более поддерживать жизнь, вот, в этом… (берёт черновик нот, демонстрирует) …А без меня, кто всегда рядом, оно отойдёт… оно задохнётся, как отравленный ребёнок. Будет другая эмоция во мне, и это – яд для творения!
   МАДМУАЗЕЛЬ: Ты всё время говоришь это. Творения, шедевры нового ума, искусство двадцатого века… Реццо, ты – не Рахманинов, и – не Оннегер, с их великими концертами. [121 - Так, ещё в 1929г, оба этих композитора прогремели своими прогрессивнейшими произведениями, изменявшими представление критиков о современной классике.]. Ты – Реццо Сересс, никому не известный Венгерский композитор, который хочет изменить отношение к музыке в целом, и которого никто нигде не публикует и не играет, Реццо! Ты даже… ты сам бы мог играть в каком-нибудь баре, в каком-нибудь месте, но ты даже НЕ УЧИЛСЯ, чтоб тебя могли слушать.
   РЕЦЦО: У меня есть слух и чувство; этого вполне достаточно, чтобы презреть на академии и, всё-таки, заслужить признание.
   МАДМУАЗЕЛЬ: Ты просто не хочешь работать. Ты не хочешь работать как все с 9-ти до 5-ти, живя в компромиссе с действительностью. Вот, поэт пишет,… ты говоришь, он – твой друг… (она зачитывает из книжки) «…Мёртвые люди на улицах…». Посмотри, люди мёртвые в колпаках и в накидках под дождём, как трупы, – мертвы от труда, от насилия и грубости на этой земле.
   РЕЦЦО: (вставляет реплику): Они будут потом жечь книги [122 - Здесь ретрактуется известное изречение гениального Гёте о тех, «кто сжигает книги, и кто после будет сжигать людей».], они готовы убивать друг друга за лишний грош.
   МАДМУАЗЕЛЬ: Но ТЫ ни с кем не хочешь разделить эту участь, на которую обрекает людей Бог. И даже ради нас. И ты меня отправляешь… туда. Когда придёт Гитлер, ты…

       За окном – Голоса.

   РЕЦЦО: По-твоему, всему погибнуть?!.. Я, однако, не бездуховная скотина, мой друг… Я – создатель.
   МАДМУАЗЕЛЬ: Ты – дилетант, ты – мнящий себе… Как ребёнок, кто не хочет перестать играть в свою любимую игру… Но Я – не твоя мать, Реццо! Или ты начинаешь работать, или…
   РЕЦЦО: Работать… Я не животное в рабах, Я – композитор…
   МАДМУАЗЕЛЬ: А Я – проститутка, чтобы искать на углах?! Я – не проститутка! Изгой! Неудачник…

       Вредные Голоса за окном.

   РЕЦЦО: Оставь меня, пусть Я умру в своём исступлении.
   МАДМУАЗЕЛЬ: Я, правда, уйду сейчас, гений.
   РЕЦЦО: Ну и уходи. Навсегда….Твои там почты, почтальоны… Искусство, отравленное ядом… Яд и господин Почтовая Открытка, вот и всё… И ничего больше…
   МАДМУАЗЕЛЬ: (в пальто, уходит): Я ухожу, Реццо.
   РЕЦЦО: Уходи ж таки… (чрез паузу) Ты уходишь?
   ГОЛОС МАДМУАЗЕЛЬ: (она ушла): Прощай, любимый.
   РЕЦЦО: Ты уходишь. Ты… И мне убить себя!…Ах!..Уходишь.., любимая, но… Но постой… Постой, слышишь! Ну, подожди! Подожди же!

   Реццо бросается ей вдогонку, не находит её. Он плачет. В слезах он устремляется к роялю, и всеми пальцами выбивает целый ряд нечеловеческих «аллегрических» аккордов. С силой он захлопывает после крышку клавишной доски и ударяется в неё головой (застывает, как мёртвый.)

Сцена 6
Другой час суток. Реццо пока один. Вокруг него скомканные, порванные страницы; опрокинутая ваза, разбросанные по полу цветы, недопитое вино. Он вновь за роялем; без слов, им исполняется мелодия песни. («Мрачное воскресенье»)

   РЕЦЦО: Вот и всё… Всё, что только будто и получается теперь… Вечное повторение, цикл Конца,.., самоубийственно… В дождь этих любовных времён… Ах, какое, однако, мрачное, какое угрюмое воскресенье… Чёрт!

   Также, как в предыдущем фрагменте, Реццо переходит в игре на быстрое-быстрое аллегро, и после, – также точно, – резко и громко захлопывает крышку рояля. Пауза. Плавно и незаметно для Реццо в комнате появляется незнакомая фигура. – Явление Тофеля [123 - Тофель, или Teufel – персонаж германского фольклора, дъявол.].

   ТОФЕЛЬ: (подходя к роялю, он тросточкой постукивает по нему): Тук-тук, вот, и Я, вдруг.
   РЕЦЦО: (недоумённо): Кто здесь?
   ТОФЕЛЬ: Мой друг, вот те на… Кто здесь! Я здесь! Выпьем вина?
   РЕЦЦО: Позвольте, всё же…
   ТОФЕЛЬ: Видите ли, Я проходил мимо, заглядывал в комнаты на нижнем этаже и был очень даже привлечён теми невротическими звуками, что раздавались из вашей квартирки. Вот, и решил подняться… К тому же, дверь была не заперта.
   РЕЦЦО: Чем обязан? И… кто вы?
   ТОФЕЛЬ: Я? Тофель.
   РЕЦЦО: Тофель? А кто вы или… ты, Тофель?
   ТОФЕЛЬ: Я – Тофель – тот, которого побоится и Гитлер.
   РЕЦЦО: Хм, Тофель… Мефистофель…
   ТОФЕЛЬ: Нет, пожалуйста, не Мефистофель, но именно, непременно, Тофель. Исторический, тот самый, наречённый быть когда-то популярным Тофель в народе. ТО-ФЕЛЬ – звук, который способен изменить мысль и значение её в секунду на этой земле. Звук, весьма напоминающий удар или стук, порождаемый сопротивлением чувства, и ангельски падающий… после обратно, в глубины души… ТО, что где-то между небом и бездною Человека, ТО, что ни премудрый Бёме [124 - Якоб Бёме, крупнейший мистик Тевтонской и Розенкрейцеровой эзотерики, труды коего представляются быть удивительным предметом мистико-филологических и лингвистических откровений. В его «Авроре» слово Teufel = Teu+Fel, представляет собой единство двух слогов, филологически и естественно-научно выражающих суть падения Ангела.], ни кто-либо из прежде живших, никогда не могли объяснить в значении присущего этому корня, ибо сам звук – старее Латыни. А во всём остальном.., э-то…
   РЕЦЦО: Я, собственно, не знаю, как…
   ТОФЕЛЬ: Позволю сказать, вы столь неблагозвучно захлопывали сию крышку (он поглаживает рояль, как кошку), так будто бы, знаете ли, гроб заколачивали… Я извиняюсь, молодой гений….
   РЕЦЦО: Вы говорите странные вещи. Мне, однако, очень жаль, что это вас задело…
   ТОФЕЛЬ: Напротив, моё ж таки сожаление в том, что не услышу этого ещё раз.
   РЕЦЦО: (c некоторым раздражением): Вот так, да?! (нарочито вновь хлопает крышкой)
   ТОФЕЛЬ: (тогда онсклоняется к Реццо, показывает пальцем над роялем в небо, что за окном):…Ты видишь.., как ПАДАЕТ в небесную бесконечную высь этот ЗВУК? Он падает, Реццо… в Сегодня там, в Воскресенье.

       Слышатся Голоса,
       некие дальние фьюнеральные Голоса, —
       не понятно о чём.

   РЕЦЦО: Вы пугаете… Откуда вам известно моё имя?
   ТОФЕЛЬ: Реццо, Я – Тофель.
   РЕЦЦО: …Тофель, Тофель, мне кажется, Я выпил слишком много вина, Тофель.
   ТОФЕЛЬ: Нелишним будет выпить ещё, протрезвеешь. (откуда-тоон ставит на рояль непочатую бутылку).
   РЕЦЦО: Но всё же…

     ТОФЕЛЬ:
       И..Тогда-то, быть может,
       Тебе уж не станет, злой боЖе,
       Столь неприятна дерзкого Тофеля рожа.

   Ах, твоё это «всё же»…Позволь, однако, Я присяду, побуду здесь, Реццо… (через ответное молчание) …Сим нахожу, что господин Гений ни сколько не против.

   Тофель открывает бутылку. Разливает вино в бокалы. Они чокаются. Тофель наблюдает, как Реццо пьёт; к своему удивлению, Реццо видит, как Тофель выплёскивает свой бокал себе прямо через плечо.

   ТОФЕЛЬ: (оглядываясь на пролитое на полу красное вино, самому себе удивляясь):…Недурно, не правда ли? Какая вдруг жертва. Твоё, однако, здоровье.

       Пауза.

   РЕЦЦО:…Мне грустно, Тофель. Знаешь.., от меня ушла любимая. В день, когда Я хотел сделать ей предложение, она сказала, что ни за что больше не останется. Она ушла и захлопнула дверь. Она захлопнула крышку.

     ТОФЕЛЬ:
       Был звук Внутри,
       А теперь ты – внутри Звука;
       О, привычная мука,
       На поруках – не сыгранный звук.

   …И, должно быть, господину сочинителю, до сих пор, отказывают в публикациях произведений его редкого жанра? И безденежье, и переутомление, и… Как мне это знакомо, Реццо! Я же, ведь, тоже, мечтал быть и певцом, и музыкантом, и композитором. Да-да, целым хором и целым оркестром. И Я, также, был гоним… Поэтому, Я и заглядываю, ныне, к таким как ты, в ком склонен разделить симпатию…
   РЕЦЦО: Симпатию к смерти…
   ТОФЕЛЬ: Да-да, переход к чёрной крышке, к нотному междометию…
   РЕЦЦО: Любовь погибла. Я никогда больше не увижу её… Тофель, Я не открою этого гроба.

     ТОФЕЛЬ:
       Но мир станет звуком,
       Вы – там в нём, оба.

       Тофель сам открывает пред ним клавиши.

   РЕЦЦО: Эти руки никогда не произведут более прекрасной мелодии на земле. Никогда.
   ТОФЕЛЬ:…Может, скажем, и более прекрасной?…В белых цветах, Реццо; цветы, ведь, тоже откликаются на музыку: когда-то вянут, когда-то оживают… [125 - Научно доказано, что цветы реагируют на разные тональности и разный уровень громкости музыки; в их цветении, эти реакции могут, также, различаться между собой.]

       Тофель рассыпает цветы на рояле пред ним.

   ГОЛОС ЛЮБИМОЙ: Прощай, мой любимый. Прости мне.
   ГОЛОСА ДРАМЫ: Извечное счастье, извечное недосягаемое.
   ГОЛОС РЕЦЦО: (Реццо сам слышит собств. голос со стороны, из Сц.1):
   …Вечное повторение,
   Круги кругов, поэтика Чувства.

   Тофель молча подходит к Реццо, держа пред ним книгу Жавора. Он раскрывает книгу пред глазами Реццо. Выпевает стихи.

   ТОФЕЛЬ:
   Мрачный воскресный день, убранный розами;
   Плакал, молился глазами я томными,
   Сердцем взволнованным ждал тебя в комнатке;
   Жить одному без тебя невозможно мне.

   Слёзы дождём заливают уста мои;
   Ветер рыдал панихидными песнями;

   Мрачный воскресный день.

   РЕЦЦО: Ах, как Я люблю её! Это самоубийственно и невозможно.

       Реццо кладёт руки на клавиши, и вступает рояль.

Пластическая Сцена 2

   Танец Тофеля. Он зажигает свечи, – так и те, что ставит на рояль. Видение Мадмуазель в прозрачном белом платье. Реццо в безмолвном контакте с Видением, в танце. Безмолвные минуты эти – драматическое повторение их Прощания. (Это сколько-то напоминает драматические сценки из немого чёрно-белого кино.) Когда песня стихает, Видение Мадмуазель иcчезает.

   Мрачный воскресный день, убранный розами;
   Плакал, молился глазами Я томными,
   Сердцем взволнованным ждал тебя в комнатке;
   Жить одному без тебя невозможно мне.

   Слёзы дождём заливают уста мои;
   Ветер рыдал панихидными песнями;

   Мрачный воскресный день.

   В мрачный воскресный день ты торопись ко мне,
   Свечи в гробу, догореть вы успеете;
   Бедное cердце не бьётся в груди моей;
   Веки, как свечи, ждут ласки руки твоей.

   В мёртвых глазах ты прочтёшь утешение,
   Прощаюсь с тобою, моё Воскресение.

   Мрачный воскресный день.

       (Песня «Мрачное воскресенье»
       из репертуара Петра Лещенко.)

Сцена 6. (Продолжение)

   ТОФЕЛЬ: (стоя над Реццо, в руке держит карманные часы): Ну, вот, Реццо… Ровно тридцать три минуты. Всего-то лишь тридцать три минуты – и, готовый шедевр! И ты ещё смеешь жаловаться!
   РЕЦЦО: Мне бы ещё записать это…

     ТОФЕЛЬ:
       Пиши, а коль бумаги нету,
       Возьми открытку, согреши.

       Тофель достаёт откуда-то почтовую открытку.

   ГОЛОС РЕЦЦО: (из Сцены Пятой): …Яд и Почтовая Открытка, вот, и всё… И ничего больше…

   РЕЦЦО:… Хоть никому это нигде и не нужно… Как странно, ты сказал тридцать три минуты?
   ТОФЕЛЬ: (протягивает ему часы): …Уже тридцать шесть.
   РЕЦЦО:.. Тридцать три года Христу, тридцать три года Веку, тридцать три года мне, тридцать три минуты Сочинению… Какая-то мистика… Чёрт!

     ТОФЕЛЬ:
       Вот-вот, Реццо,
       Вот-вот.

   РЕЦЦО:… Всё твоё тридцать три… О, они не возьмут, ну, и пусть! Я… Да, Я отправлю открытку любимой,…и она простит; Я, вот, что… Я сделаю ей предложение в записке, Я означу время свадьбы, и отправлю эти ноты. Это очень красиво, как ты думаешь?… Ах, Я знаю, это убьёт её…
   ТОФЕЛЬ: Ты приносишь достойные жертвы на алтарь Вдохновения, Реццо. Жертвенность чувств. В цене это равняется самой жизни, и это никогда не бывает иначе. Искусство – это всегда плач по совершенству [126 - Известное выражение Марселя Пруста.], – не такова ли и Любовь в памяти о себе? Труд Души, пренебрегающий земными цепями рабства Условности и Понятий, – это принесет плоды… Достойное творца, достойно его жертв…
   РЕЦЦО: Да Я согласен принести какие угодно жертвы.., чтобы…

     ТОФЕЛЬ:
     (вставляет реплику):
       Чтобы зазвучало,
       Чтобы отозвалось;

   РЕЦЦО:…Чтобы всё получилось… чтобы…

     ТОФЕЛЬ:
     (вновь вставляет реплику):
       Чтоб по слову сбылось,
       Свадебка б свершилась;

   РЕЦЦО: Тофель, перестань; чтобы любить, чтобы публиковаться и жить этим, Я готов… Я готов принести всякие жертвы… самому ТОФЕЛЮ!
   ТОФЕЛЬ: (иронизируя): Что, собственно, и делаешь здесь.
   РЕЦЦО: О, жертвы Любви!

       Пауза. Вино.

   ТОФЕЛЬ: А, что если Мне-й, и вправду, купить у тебя эту Песню, а, Реццо?
   РЕЦЦО: (шутливо): Что ж, покупай… Интересно, сколько предложишь?
   ТОФЕЛЬ: Как никто другой, Реццо… Естественно, с полным сохранением всех твоих авторских прав.
   РЕЦЦО: Наличными, пожалуйста, и в ныне-текущее время.
   ТОФЕЛЬ: Наличными, Реццо, и во время, будущно-сущее. Оно гораздо прибыльнее всех ныне-текущих дней, поверь мне-й.
   РЕЦЦО: (запьянел, смеётся): О да, и, ведь, насколько! В каждом издательстве – своя роскошь, ставка на будущее!
   ТОФЕЛЬ: (иронично подыгрывает): Тый усомнился?!
   РЕЦЦО: (не принимает всерьёз): Ну, что ты!
   ТОФЕЛЬ: Хорошо! Тебя ждёт успех уже завтра.
   РЕЦЦО: Ах, вот как!
   ТОФЕЛЬ: Да, но ты получишь за это ровно половину того, что мог бы. Однако, уже завтра у тебя будут деньги, а через месяц ты ж таки станешь известен всему миру. Всякое издательство станет предлагать тебе публикацию, и аккорды твои будут разноситься по всем радиоволнам, на всех континентах.
   РЕЦЦО: О, безусловно! Предрождественские воскресные сюрпризы для самоубийцы!
   ТОФЕЛЬ: (ёрничает): Кстати, по этому случаю, тоже могу услужить: яду не желаете ль? Как говорится:

       Если нужно будет яду,
       Я достану вам и яд!

   Он достаёт из кармана маленький флакончик и артистически подбрасывает его в воздухе. Ловит, вопросительно смотрит на Реццо, после разочарованно кладёт обратно в карман.

   РЕЦЦО: (он вновь слегка обескуражен, но пьян): Страннейший тип!

     ТОФЕЛЬ:
       Всё не верит… Кости бросим,
       О судьбе успешной спросим;
       Сам успех: твой-мой черёд,
       Твой здесь – нечет, мой здесь – чёт.

       Игральные кости в его руках, бросает их Реццо…

   Или, может быть, наоборот?
   Реццо?…Не правда ли, Я очень мил, Реццо? Я очень стараюсь, очень.
   РЕЦЦО:…Это неблагодарное человечество…
   ТОФЕЛЬ: Вот-вот, в самую точку, в самое сердце… «Уж боле не бьётся в груди моей…» (выпевает фразу; чрез паузу) …Знаешь, время Невозможного только потом становится Прощанием, только потом… (говорит этос философской Тофелевой грустью.)

       Пауза.

   РЕЦЦО: (он порядком пьян, с бутылкой): …Вот здесь… (дописывает открытку.)
   ТОФЕЛЬ: (тем же тоном, плавно оставляет Реццо): Итак, по рукам, мой гений. Твой завтрашний успех, все признания.
   РЕЦЦО: (не глядя, не замечая ухода Тофеля): Спасибо.., да, конечно.
   ТОФЕЛЬ: До (!) твоего, кстати, самоубийства, запомни. «Мрачный воскресный день.»

       Тофель оставляет комнату, напевая.
       Пауза.

   РЕЦЦО: Абсурд. Нота в воздухе… Послушай, а кто ты на самом деле, а? – скажи…
   ГОЛОС ТОФЕЛЯ: Реццо, ну, Я же сказал тебе, что Я – Тофель. И не пей слишком много этого вина, оно – колдовское.
   РЕЦЦО: Абсурд… Колдовское это вино,…колдовство слёз… Она не со мной, Господи… Не со мной… О, как же мне одиноко…

       Реццо вновь страдает и пьёт.

Сцена 7

   Новый день, новое время. Полуденный свет. Та же комната. Бардак. Реццо в пижаме за столом, его первый кофейник.

   РЕЦЦО: «Мрачный воскресный день, ты торопись ко мне…»…О-оф, ничего не помню… ТО.., во вчера… И только эти крутящиеся музыкальные фразы… Ещё и дождь этот, и эти тучи… в голове… Всё, как и было… Свечи все – воск…«…В мёртвых глазах ты прочтёшь утешение… мм-парам-парам-мм… Мо-ё…… Воскре-се-ние…».. Хм, песня, и вправду, получилась дьявольская… Такт за тактом… в долгую-долгую вечность…

       Неожиданный звонок в дверь.

   РЕЦЦО: (идёт открывать): Ах, что там… Чёрт!… Я неодет… Ах, ладно.

     ГОЛОС ТОФЕЛЯ:
       Вот, Реццо, вот.
       Складно это, складно.

       Реццо впускает визитёра. Это – вдруг Почтальон.

   РЕЦЦО:…Да, спасибо… (принимает заказное письмо) Простите, Я в пижаме…
   ПОЧТАЛЬОН: Здесь нужна ваша роспись.
   РЕЦЦО: Подпись? Да, конечно… Однако, что это… (идёт к столу) …Ой, из издательства!…Как странно… (вскрывает, читает) Не может быть! Согласие на публикацию! Наконец-то!! Любимая будет счастлива.
   ПОЧТАЛЬОН: Вы, может, всё-таки отпустите меня?
   РЕЦЦО: (себе): Действительно, какая-то мистика… (к Почтальону) Скажите, вы не держите с собой чистые почтовые открытки?
   ПОЧТАЛЬОН: Нет, молодой мсье.
   РЕЦЦО: Да, весьма жаль… Вы – не тот почтальон.
   ПОЧТАЛЬОН: Что вы имеете в виду?
   РЕЦЦО: Нет, ничего… (расписывается в квитанции) Вот, всё здесь. Спасибо вам.

       Ещё один визит. На этот раз – Явление Полицейских.

   1-й ПОЛИЦЕЙСКИЙ: Реццо Сересс – это вы, молодой мсье?
   РЕЦЦО: (недоуменно): Да. Композитор Реццо Сересс.
   2-й ПОЛИЦЕЙСКИЙ: (они оба проходят в комнату): Вы только не волнуйтесь, это собственно, касается одной маленькой детали, уточнения…
   РЕЦЦО: Да… да. конечно.
   1-й ПОЛИЦЕЙСКИЙ: (достаёт фотографию): Вам знакома эта персона?
   РЕЦЦО: Да,… это моя возлюбленная. Это – моя супруга. Через месяц у нас назначена свадьба. Мы будем сочетаться в церкви.
   2-й ПОЛИЦЕЙСКИЙ: (между делом):..А это, что это у вас такое? А… (небрежно замечает книжку Жавора; она после остаётся в руках у Реццо)
   1-й ПОЛИЦЕЙСКИЙ: Вы посылали ей намедни открытку с нотами…
   ПОЧТАЛЬОН: Он и меня зачем-то спрашивал про открытку.
   РЕЦЦО: Да. Это, как раз, и было предложение сочетаться браком. Я извиняюсь, мсье. Я, правда, не получил ещё ответа. Но… Я нисколько не сомневаюсь, что она согласна, мсье. Это – моя будущая супруга, да.

       В открытой двери появляется Парижский Издатель.

   ПАРИЖСКИЙ ИЗДАТЕЛЬ: (себе): Хм, всё-таки он – очень оригинален, этот Венгр, этот Реццо Сересс. Своенравен, конечно, весьма… Но быть может, от публикации это, и вправду, станет явлением в музыке… (входит, видит полицию, остаётся в нерешительности).

   РЕЦЦО: Что-то случилось, господин офицер?
   1-й ПОЛИЦЕЙСКИЙ: (чрез паузу): Видите ли, молодой мсье,…она мертва.
   РЕЦЦО: То есть..?…чТО…?
   1-й ПОЛИЦЕЙСКИЙ: Мне очень жаль, молодой мсье. Её тело было найдено мёртвым в её квартире. Рядом с ним была найдена эта почтовая открытка. Она покончила жизнь самоубийством, мсье. Мои сожаления…
   2-й ПОЛИЦЕЙСКИЙ: Это весьма неприятно, но расследование требует нескольких вопросов…

       Реццо с книжкой в руках; его чувство.

   ГОЛОС ЛЮБИМОЙ: …Я люблю тебя, Реццо.
   ГОЛОС РЕЦЦО: …Искусство, отравленное ядом…
   ГОЛОСА ЛЮБИМОЙ:… Тебя больше нет, мёртвый Реццо?
   Ты больше не рад мне?… (из прошлых сцен)

   …Ты, быть может, откроешь вино для нас?…
   Нам быть вместе, Реццо, нам быть вместе!

   РЕЦЦО: Скажите, как она… как она ушла?…
   1-й ПОЛИЦЕЙСКИЙ: Она отравила себя ядом, мсье. Цианистый калий.
   РЕЦЦО: О, нет же!

       Конец.

   P.S.:К окончанию пьесы, финал может изображаться в немой пластической сцене; это ещё так, что должно быть явление Тофеля, который рассказывает немного о том, как Реццо Сересс покончил с cобой: —

   …Только через тридцать шесть лет, т.е. через тридцать три и ещё три года после случившейся сей истории, он сумел-таки покончить с собой [127 - Сересс, действительно, стал весьма популярен, и большинство издательств опубликовало его ноты, практически, через месяц, после самоубийства любимой. Оставаясь в признании, и пережив сотни смертей, впоследствии произведённых его песней, он выбросился из окна в 1968 г., в воскресенье, но не разбился. Это было уже после Рождества. Находясь в больнице, он удавился шнуром.], и т. п.

   Пластическая сцена может представлять собой интерпретацию сего акта самоубийства, когда на сцене мог бы присутствовать и Образ Мадмуазель, её Видение. Однако, это уже – на усмотрение режиссёра.

(13 ноября 2010 – 30 ноября 2010; Москва)

Дополнения

Приложение к циклу «Адская Поэма Пушкина, или Acte de Foi»
Отдельное описание Пушкинского рисунка №1, сделанное к Эскизу 1.

   Здесь, следом, Я наскоро набросаю некое, чуть более раскрытое, чем то в поэме, объяснение тех образов, которые были использованы (именно использованы, в сим контексте, а не произведены или придуманы, как некто мог бы заметить) мною в строках выше; каковое всё, в принципе, может вполне сойти за основной скетчевый материал к раскрытой литературно-критической статье, инициацию коей темы Я отношу, первоочередно, к чести своих собственных исследований. – Справедливо замечено, что понимать мир поэта путём чистой логики, или даже психоанализа, невозможно; таки, думается, сам поэт, всё же способен, в большей степени, соотносить себя чувствам и грёзам другого поэта, нежели б только историк иль критик; этак, сколько бы, в истории Пушкинистики, не упрекали критики того же, к примеру, символиста Ходасевича, якобы, в излишнем его мистицизме, кой его, Ходасевича, тёмно-мистический ум, дескать, приписывал там сюжетам Пушкинских тем, в заведомом и наиболее эфемерном их единении; сколько бы не подмечали сие, в корректной разборчивости, уважаемые В. Писная, Т. Г. Цявловская или кто-либо иной, Я всё же предпочту, в том, мнение «тропою гения идущего Поэта» мнению «Ума кропотливого очерка», ибо, повторюсь, ничто не сравнится в этих вопросах с феноменом поэтической интуиции. Когда же Опыт прочитанных и исследованных писем и биографий представляется, с тем, воистину, Искупителем по ошибке, – Произведшийся Парадокс есть венец Гениального, в том, Воскресения поэтического Слова и Духа. Да простится мне здесь этакая интерполяция известнейшего Пушкинского четверостишия. («…И Опыт – Сын ошибок трудных, И Гений – Парадоксов друг.») – Отсель, мне не терпится перейти к самому Описанию.

   Итак, пред нами: «…большая композиция, занимающая весь лист тетради: в задумчивой позе у жаровни сидит бес, над ним реет видение женщины (ПД 834, л. 18). „Интерьер“ композиции и образ мечтателя настолько выразительны и очевидны, что едва ли найдется скептик, который будет сомневаться в том, что перед нами автоиллюстрация Пушкина к его замыслу на тему о влюбленном бесе.» (Цявловская Т. Г., «Влюблённый Бес» (Неосуществленный замысел Пушкина)). – В нижеследующем изъяснении, Я буду пошагово следовать отмеченнным, в этом Рисунке, деталям.

   1. – Именно сию, этак названную, «Жаровню» изначально усмотрел мой, смущённый подобной силлогизацией, взгляд. Я, однако, приняв сей смысл, так и начал свою поэму; иже, образ Жаровни, кажется, у нас издавна известен и популярен. Но почему, именно, «жаровня»? – Жаровни, на то время (Рис. дат. ~ 1821), скорее, у Вольтера; у Данте, безусловно, влиявшего на мир Пушкина (на мир ли Пушкинского Героя? вопрос,… впрочем, он тогда ещё весьма молод, чтобы думать так, в разности категорий), у Данте, в его «Аду», также, не больно-то много жаровен, в сравнении всему гнилостно-мерзостному, шумно-рыдальному и хлысто-свистящему; – «гореть в Аду», «гори в Аду», в принципе, привычнейшее выражение, и всё же: «жаровня», как таковая, должна бы заведомо иметь какой-то специфический смысл: – если здесь мы припоминаем те ляповатые строки из ненаписанной Пушкинской поэмы («Адской Поэмы», как это называлось ранними из критиков-пушкинистов), то весь тот «пра-акцент отстранения, отдаления» от самого по себе Велико-Сатанинского (в Дантовой со-образности, конечно же) Ада, должен бы уводить, посему, этак, и нас от мысли о чём-то, что, заведомо, есть как инструмент зла; – тогда, если это не только лишь заблаговременный намёк на некий садо-демонический аспект (неужели, всё-таки стэйк-жаровня инквизиции?), то что же, тогда, сия «жаровня»?…

   Но если это образ очага, одинокого очага, а не то костра: натурального, в открытом пространстве, костра, – то не может ли быть во всём этом какого-то стремления к границе вида, как если бы некоего смещения перспективы, опять-таки, по принципу «акцентированного удаления» (подмеченного в Пушкинских, здесь, поэтизмах)? – таки, у подножия ль это какого массива, на открытом ли лугу, аль у берега извечного хладного моря? («…Где море адское клокочет…»)
   Признаюсь, за сочинением своей поэтической Фантазии, Я пытался выразить представляющийся мне процесс реализации художественного сюжета Рисунка: то, как появляются образы, то, как складываются черты и мотивы. Иногда Я тоже берусь за рисование, и за себя скажу, что почти никогда композиция не приходит ко мне, т. ск., из фона, из общего смысла, даже, если у меня и есть какой-либо предуготовленный смысл; обычно же, появляется основной какой-то фрагмент, какая-то фигура, и отчего-то хочется изобразить таковое в наиболее выразительных чертах, – после же, пространство обретает свою интеллектуальную качественность: фигура обретает свою идею, находит свои смысловые связи и продолжения. – Предполагать, однако, такое, чтобы различать какую-либо последовательность в возникновении образов на листе, едва ли возможно, – это, скорее, удел химиков-экспертов; – потому, вряд ли подходит говорить заранее о планировании внутреннего композиционного сюжета темы, нежели как, разве, о пра-существовании некоей Истории, коя, вполне вероятно, могла бы находить здесь своё отражение, являясь, в своём роде, впечатлительным фактором ко всему последующему сюжетированию.
   Так, что же – Луг, предгорний Дол, иль Брег морской, ещё до петухов?… Самим Пушкиным отмеченное «море», оно само – точно штурман моей, вершащейся здесь, поэтификации…

   2. – Сказать однозначно, судя по этакому нетипичному, страшному мазку рядом, что это – тонущий Корабль, а не пустое зачёркивание, конечно же нельзя; и, дескать, у пушкиниста-исследователя, в контексте архивно-историзированного материала, нет никаких поводов для подобных домыслов; это, также, демонстрировало бы какое-то определённое движение: движение не только тонущего корабля, – движение Сюжета, Фабулы, движение новое в канве издавна-связанного с Рис. замысла «Влюблённого Беса»… Приглядевшись, можно, однако, различить под, если так сказать, «днищем» носом вниз уходящего (большого и трагичного) судна некий любопытный схематизм: это – как то, что (ещё не в перевёрнутом, в сторону подрисовок, положении) несколько напоминает парусник: – это могло бы быть сходно с одним из образов ведьм, но это – другое; к тому же, мне думается, ведьмы могли появиться тут уже позднее – минутой иль получасом, но позднее первых жирных штрихов. – Маленький Парусник и бездна, и не очерченная грань, за коей море зыбко… Было бы, таки, слишком странно, если б рядом с гибнущим, тонущим судном, являлся бы некий ещё и парусник, нет? – Несомненно, тогда История; разве, что История, в голове у рисовальщика, этак, со-образно проявляет себя: оная есть обращение ко Времени, ибо сей портретист, иже, сам обращён во Время.
   Время – это интервал, время – это дистанция; время – это то, что не здесь, а сейчас, что и не сейчас, а близ и рядом. И, как сам автор рисунка оказывается, к моменту, в этаких поэтических блужданиях, также точно, и его бес – между грёзами и воспоминаниями, …или же представлениями: нечто оставленное, нечто недостигнутое или же утерянное, …нечто даже не своё, – как если б то была иного смысла, иного исхода некая судьба, в сравнительной её характерности. – И, вот, так: и море, и корабль, – под парусами, иль вдруг тонущий после; – и всё оное будто бы здесь, во времени видов, рядом…
   Критики ищут след сей Истории; с ними вместе, и Я, также. В сим экстракте, однако, Я не выписываю то, что, в ряду только моих соображений и открытий, как это в книге «The Secrets of Mdm Breuss» – все те заново-раскрываемые тайные связи между сюжетами и живыми сферами пра-Пушкинского «Вампира» Байрона и, непосредственно, сим уже «Влюблённым Бесом» (что, в большей степени, потом, есть тот самый изустный рассказ в «…Домике…», по Космократову, чему со-свидетели – те же Е.В.Кардаш, 2009, в компании всех умерших и именитых): всё то, что в биографиях и романах вокруг виллы Диодати, всё то, что о Романтиках и их демонах, о со-контактах, о светских Русско-Европейских вампириадах, о плаваньях Франкенштейна, &c. – Здесь, обходясь одной лишь наглядностью, впрочем, Я не могу не припомнить, пусть и для себя только, о том, что «колдун» Я.В.Брюс (см. Сн.2, из Сносок в тексте Поэмы) есть потомок того, как раз, Брюса, кто раз переплыл Море, оказавшись в России.

   3. – Таки, при всех оных штрихах и мыслях, взгляд вновь обращается к Жаровне. Т.е., сказать вернее, вновь, непосредственно, к приватно-окружающему Беса «интерьеру», как это, следует заметить, весьма метко подчеркнула Т. Г. Цявловская, в ею данном определении. Интерьер сей – того, кто, ещё или уже, в стороне от дистанцией-временем мотивированного движения, и кто находится в более интимном, более уединённом своём положении. Он мог бы, ведь, оказаться и в более выгодном, комфортном качестве себя; – и, вот, ведь: этот жаровенный огонь мог бы быть огнём иного свойства, иного характера, символом и смыслом некоей другой жизни, так, даже и не жаровни, вовсе. – Об этом ведает, однако, лишь Дым…
   Сам же Пушкин, вполне возможно, изображая сие, сидел, также, пред огнём, из своего Бессарабского мирка, представляя себе нечто мистичное, под впечатлением иных новостей, занимательных слухов или узнанных когда-то частных историй…

   4. – На чём, конкретно, сидит Бес? Эта изображённая решётка – весьма неоднотипична; это, уж точно, – не железная кровать. – Да, в Тёмные и Средние Века, людей, действительно, поджаривали на огне: оным, как раз, способом, на подобных решетчатых железных прутьях, в особенности, мучили тысячи тамплиеров, предтечей всего Шотландского, после, масонства, кои потом бежали кто-куда-мог; среди тех спасавшихся, кстати, был и предок волшебника Брюса… Таки, сия решётка – символ инквизиции? – С трудом, всё же, можно думать, что воображение Пушкина здесь столь спонтанно и бегло… (В России, кстати, поджаривать на огне было не особенно-то принято.) – В целом, однако, это ли только символ того места, куда попадают за наказанием? Что же, – в принципе, выходит Тюрьма? …Вполне вероятно, что отъезд-высылка Пушкина в Бессарабию способен был весьма впечатляющим образом влиять на воображение молодого поэта, – так могли приходить к нему самые гипертрофированные из сцен бытия; правда, думается, что каких-то наисущественных поводов к такого рода аллегоризации жизненных обстоятельств, в примерах всей той светской атмосферы, ещё не было: – до Декабрьского Бунта оставалось порядка 5 лет.
   Пушкин очарован «Фаустом»; – Пушкин не впечатлён ли, пусть сколько-то, видами алхимизма? – Доктор Фауст, как, впрочем, и «Русский Фауст», барон Я. В. Брюс, в занятиях своими экспериментами, не практиковали огонь на природе. Вновь, этак, возвращаясь мыслью, к наречённому быть «интерьеру», а, также, вглядевшись в детали (здесь, к прим., №12), способно слегка предположить некий сопутствующий симиляризм: нечто, как то, что Бесу могло бы соответствовать, также, и некое положение пред камином (с этакой плиткой) или же – по крайней мере, в какой-то особой комнате-лаборатории, специально-предуготовленной для тайных научных экспериментов, и, к сему, в непременном использовании огня. – Писавшие о Брюсе романтики, часто, изображали его пред алхимическим котлом: таков его образ, к прим., у Одоевского в «Саламандре»; к чему можно лишь добавить, что оные идеи Джона Ди о существах различных элементальных сфер, также, не были чужды ни Русскому Фаусту, ни его мистической Библиотеке.

   5. – Могла или не могла бы фигура Беса быть нарисована несколько иначе, могла ли она предстать здесь другой? В контурах абриса, в более лёгких чертах? – Видимо, нет; ибо его состояние, ко всей неразрешённости его ситуации иль положения, явно удручающее; – есть ли в том задаток, истинно, светлых чувств? – С тем, как бесы, известно, не расположены к добру, и раскаянье им, в принципе, чуждо, оние Тёмные чувства, опять-таки, есть не иначе, как перспектива пространства и времени.

   6. – Рисунок, иже, дополнен теми неопределёнными ляпсусами, кои, мне кажется, не есть простые зачёркивания; это, опять-таки, ведёт меня к мысли о Море, и, вот, так в моей Поэме, миражу ли подобно, аль проблеску какой грезы, проступают те самые Острова.

   7. – Сам же характер окружных видов здесь, по мне, этак, очень даже понурый – как некая белесовато-туманная атмосфера, в эмоциональных оттенках незримого безразличия. Что, в таком разе, могли бы означать те внезапные точки, в одиноком возвышении, поставленные над общим планом? – О том, естественно, совершенно корректный вывод может сделать лишь некто, непосредственно склоняющийся над оригиналом сего Рисунка; мне ж это, на данный момент, видится в фантазии единичных, на небе, меланхолических Звёзд. (Не таких ещё, что преисполняют взор и душу сребряно-лучистым, сказочным светом…)

   8. – Сим образом, не так-то легко сказать, мнится иль вспоминается Бесу утро, или же то – в приближении ночи. Также, верно, нельзя сказать о том, отдавал ли поэт всецелый отчёт размещению дополнительных своих сюжетных подрисовок, нарочито, под главным изображением; этакое, однако, даже в подсознательном взгляде на диспозицию фрагментов Рисунка, более естественно, как то, что соответствует вниз-опущенному взгляду задумавшегося Беса, окунувшегося в бездну собственных чувств. Также, ведь, более логичным выходит предположить, всё же, о близящемся ночном времени, иже бесы и прочая нечисть, и, с тем вместе, многие запретные чувства и превращения делаются, очевидно, вольнее за наступлением темноты; – этакое логично, по меньшей мере, в контексте одной, отдельно взятой грезы: – «…где Бес и Муза свой справляют бал…» Конечно же, Муза – не случайная только лишь бестия. Впрочем, как Я уже сказал, о временной структуре сюжетной композиции здесь судить трудно: воспоминание то, иль бесово мечтание – для нас остаётся загадкой.
   Кстати, внучка Я. В. Брюса (дочь всем известной графини Румянцевой, преисполненной всех светских тайн, не меньше самой Пушкинской «Пиковой Дамы-старухи»), жившая в Женеве, на той самой вилле Диодатти, регулярно устраивала у себя балы и мистериозные вечера, один из которых и стал, как раз, поводом к сочинению, можно так сказать, « (Влюблённого) Вампира» Байрона. …Нет, вовсе не к тому, чтобы совместить её образ с образом дамы сердца самого Пушкина, на то время, Я, этак, подметил сие…

   9. – …Но, оттоль, мой собственный поэтический экспромт о Горе, – то верно; – о Горе, какая названа мной столь вызывающе Белой. Оная ж таки, взаправду, бела на Рисунке. – О том, что это – гора, а не просто означенный срез рисунка, не было спора в критиках; Цявловская, в своей статье, весьма определённо связывает фрагменты демонизма с явлением фольклорной Лысой Горы, или Ведьминой Горы, как оную иначе ещё называли, и, в том, её, Цявловской, вполне логичное и неабстрактное соображение. Я же, в строках своего поэтического Эскиза предпочёл заведомо не именовать сию гору в той или иной мере этимологической принадлежности; сделал ли Я этакое в силу очарования своими собственными образами, подвластными той Истории, что вершится на страницах моей Книги – коль и так, это, однако, не влияет здесь на общий ход рассуждений; – верно, таки, что, как Я указал это в Сносках к тексту Поэмы, Белая Гора, в Женевском наречии, действительно, именуется как Монт-Бланк.

   10. – Про Ведьм, про Байрона, про «Фауста» Гёте и «Манфреда», особенно примечательно писал премного-уважаемый Мережковский. К сему, и, естественно, к этому фрагменту Рисунка, мне можно бы было добавить нечто из соображений по поводу т.н. «ведьминых превращений», опять-таки из своей Книги; того, однако, делать не собираюсь, ибо на данном этапе, ко всем вышеотмеченным тут нюансам, фрагмент представляется быть очевидным.

   11. – Ведьмы ж сии летят в том же направлении, куда, крадучись, устремляется и некая фигура загадочного человеческого существа. Опять-таки, если мы ориентируемся на мнение критика Цявловской, то пред сим крадущимся должно изображаться, вероятно, некое орудие пыток; кое мне видится, в большей степени, абстракцией, нежели реально-символизированной сутью. Искушение Цявловской, чтобы видеть все-объединённую картину всяких возможно-помыслимых гротесков и эффектов, мне кажется, несколько обманчиво. Почва бы к сим домыслам, в ракурсе некоторой Истории, пусть и надуманной, была бы, единственно, та тема инквизиции, коя никак не могла бы избежать касательства тамплиерических мученичеств; что, впрочем, сколько-то, как Я уже говорил, пусть и подспудно, относится истории Фауста-Брюса. (Правда, ведь, и сам Я. В. Брюс был также пытаем, одно короткое время, будучи в заточении на допросах по делу царевича Алексея…) Конечно, это могла бы быть и гильотина – т.е. скорее Эшафот, на который если подняться, то уж никак тогда не избежать того, чтоб либо головы лишиться, либо фонтаном кровей причаститься…
   Со своей стороны, сей любопытнейший схематизм Я склонен рассматривать, как нечто напоминающее, скорее, Ступени – ступени лестницы. И то, чтоб было брызгами с эшафота, вполне возможно, могло бы быть, этак, и неким символом какого-то быстрого, летучего движения, движения и исчезновения, где-то там, на высоте ведущих ввысь ступеней. Сказать вполне, стопроцентно определённо, таковое нельзя, и всё же, выбирая, в свою очередь, между «эшафотом» и «ступенями», Я останавливаюсь на последнем, ибо, также, было бы весьма нелепо предполагать некую осмысленную композицию сего фрагмента в идее совмещения «ведьминого слёта», как либертинаж-разгула, как Роковой Ночи, иль Бала, и, вместе, с тем, эшафота. Т.е., именно, эшафота, якобинского эшафота – не виселицы, откуда, в принципе, попасть на какой бы то ни было шабаш гораздо легче. Не думаю, чтобы Пушкин, – уже не юнец экзальтированный Пушкин, – в разграничении сиих, надо сказать, весьма масонских смыслов, превелико бы много о том заблуждался.
   Ступени, да… Ступени, способные вести к заветной некоей Двери… как если б то – и внутрь некоей Башни… Куда, также, влетает и нечисть, и Тайна где скрывает редчайшие колдовские сокровища, а не то сокровища всех магических экспериментов и преображений, и сил… Думаю ли Я здесь об «алхимически-фаустовской» Брюсовой башне – Сухаревой, – той самой, скрывающей удивительные разгадки непредположимо-соплетённых судеб? и истина вероятностных откровений и секретов о чём, быть может, хранима ещё той самой внучкой Московского колдуна, единственной наследницей редчайших сокровищ тёмного Барона, живущей у Белой Горы? – Думаю ли так? …Даже, если и так, это не нарушает общего хода исследования данных нам схематизмов.

   12. – И, ведь, какое колдовство иль бесовство обходится, когда, без зелья? Та самая, вышепомышленная деталь интерьера – это… нет, всё же, не колба – Бутыль: оной горлышко и плечики. Иначе, что? Контурный соглядатай? …Представить, однако, то, что Бес, – подобно бы самому, когда, рисовальщику, – попросту, пьян, было бы сущим огрехом. – Самому же по себе, Бесу, опять-таки, заметим здесь, вовсе не нужен никакой Эликсир Молодости и никакая Живая Вода, ибо оные существа обречены на вечные терзания в мире Бес`овом. Что же тогда? -! Пред нами – человек! Именно, человек, превратившийся в беса. Здесь, в проэкциях симметрики схематично-ипостасийных образов его путей – апофеоз вывода, в заключении о характере и мерах деяния (или же «ныне-делания»). В том – может статься, и виды обо всех помыслимых алхимизмах.
   К сему, также, см. Сноску 4, из Сносок к тексту Поэмы.

   13. – Об образе Музы Беса критики говорят больше всего. Говорит сравнительный пример «Фауста», говорит сам поздне-изученный сюжет «Влюблённого Беса». В сим месте, Я вряд ли нахожу необходимым, этак, аналитически-спекулировать, касательно сути влечения и степени нравственного перерождения Характера в свете дальнейшего исследования других рисунков и произведений Пушкина; забавно отмечать, как не принимая точку зрения того же Ходасевича по поводу общей связанности Пушкинских роковых тем одним этим бесовским светом, критики, тем не менее, нисколько не пренебрегают искать связь, и общую связь, в образах уже Ангельских мотиваций; – к сему, однако, Я не собираюсь докучливо что-то соизмышлять или оспаривать. В сим фрагменте, Я, разве что, подчеркну такое, что образ Музы, безусловно прекрасный и возвышенный образ, в особой характерности, нарисован, именно, на фоне Горы. Астральный, оный опять-таки, способен пробуждать мысль о со-движении плоскостей пространств, об изменении дистанций, и о дальних, где-то там, воплощённых реалиях…

   14. – Тут, уже напоследок: Шпоры (на пятках, вы различаете?) – когда не взывают к движению? Или сей Бес только лишь сушит свои промокшие сапоги? Великую Вечную Ночь?? – Отбросить, отставить, отшвырнуть ногой от себя этакую «жаровенную» вечность, – как говорится, «Ко всем чёртям её!» …Нет? Не так?…

/12.12.2015; – дача/

Авторские построчные переводы к поэтическому Сборнику «Английские Вирши»

Дитя Человеческих Возрастов [128 - The Child of Human Ages, см. стр. 68.]

       /Моему дорогому сыну
       Волански Даниэлю/

   Почему это так, что ребёнок любит слушать пения,
   Ребёнок в возрасте одного дня?
   Почему так, что этому животному нравится слушать истории,
   Никак не вступив ещё в возраст Ума?
   Не в возрасте Театра, он уже делает гримасы,
   Ничуть не познав ещё смех иль испуг;
   Он делает глаза, такие, как если бы он уже в возрасте Правды;
   И, задолго ещё до возраста Суда, он плачет.

   Ничуть ещё не пав в возраст Сомнений,
   Он отдаёт себя взглядам все-склоненных голов;
   Почему так? – Ещё не в возрасте Мщения,
   Сей малыш отмахивается от лжи фальшивых вздохов.

   Взгляни, не в возрасте все-мучительной Страсти,
   Он устремляет свои ручки в невидимую Даль;
   И, ещё ничуть не достигнув возраста Мудрости, или Моды,
   Сие существо, одним взглядом, превосходит Печаль.

   Он внемлет… Как если бы в возрасте Новой Легенды…
   Добрый друг, не знаешь, откуда эта тоска?
   Ребёнок не может зрить, но он пробуждён к новым видам и чувствам,
   Столь необратимо живувущим в нас чрез всякий возраст, всякой формы…

Магнетизм Поэзии [129 - The Magnetism of Poesy, см. стр. 69.]

   Истина: она разве в той внезапной мысли,
   Что жизнь земно проходит?
   Я бы, скорее, думал так, что Поэзия —
   Это магнетизм, притягивающий свет завтрашнего дня.

Красный Лес [130 - The Red Wood, см. стр. 77.]

   Солнце сей Весны разбудило меня,
   В Голосе, из Сна изошедшем,
   От Сомнений по Мысли это взяло меня
   В мир, где растёт Красная Правда.

   «Сколь часто у вас бывали Красные Праздники?» —
   Начал тот мистический рассказчик; —
   «Слову быть истинным на пути твоего ока,
   Кой да будет простёрт пред тобой Магом Природой.»

   Онемев, Я ступил тогда в лес свой;
   О, что за чувство было, когда всё кругом виделось по-новому:
   Берёзы не белые! – красная граница, фронт,
   Мистифицировала сей странный поэтический вид.

   Как могло это случиться, скажи мне? —
   Или это знак Красного Коня? Небесные Плачи? [131 - Из ориг. сносок: – Красный Конь, апокалиптический образ из Матф., 6:4.]
   Подобно теням, напоённым кровью,
   Те свидетели Жизни стоят там и воздыхают.

   Человеческий ум – фаталист-мечтатель!
   Все фантазии во времени, узри,
   Изображают вещи – от прелестных до отвратительных, —
   Все-воплощенно в реальном мире.

   Ни один образ не остаётся вне Материи,
   Не карту это поэтизирует [132 - Из ориг. сносок: – В Английском тексте, Я использую слово «поэйн» (др. Греч.), кое есть корень глагола «поэтизировать», и, в переводе, прямо означает «создавать».], но Жизнь;
   На этой границе, Судьба никогда не заигрывает
   С тем, что Политика Города использует в своих бунтах.

   Голос исчез… Я чувствовал себя несколько неловко.
   Эти красные стволы, некий род предрицания…
   Ещё Я, также, воображал себе: что, если б слово (образ) из некоей Оды,
   Вдруг воплощённым, мог бы узреть её автор…

Медитативное [133 - The Meditative, см. стр. 79.]

       /Ольге Барэ/

   То, что слышится птице,
   В час, когда пространство отходит ко сну,
   Никому не взяться настаивать, так, будто, дескать, он знает.

   Ни одна душа не сотворена так, чтоб мечтать не искренне.

   Нет неба, способного избежать мысли по себе,
   Как о том, чему находиться вблизи
   Ока новой красоты.

   Вздох – это атмосфера сердца.

   Для чего бы там ни оставались горы,
   Как мифы среди тех, нескольких избранных,
   Морские роды воспевают там свет, простершийся над видом:

   Античную радость и Землю для вас.

Если бы Поэзия была Музыкой [134 - If Poetry was Music, см. стр. 80.]

Если бы Поэзия была Музыкой, – чем, в большей степени, она и является, – Я бы, пожалуй, стал голосом из той мелодии, что играется где-то по ту сторону Тактов, и (гласом) той лирики, что более свободна, чем пред-закрепощённые слова текстурной песни; подобно блуждающему страннику Я бы был, как тот, кому никогда нет дела, правильно или неправильно полусонный Композитор задумал всё это осуществить; и, так, чтобы мир тогда смог бы постичь свою сокровенную историю; и всё то, что от стрессового ударения, музыкального напряжения, от затаённого вздоха, от редчайшей мысли, в нотах не запечатленной, – всё это было бы свидетелем сакрального диалекта, и так, чтобы ново-распознаваемые звучания стали бы твоей собственной мистерией. Песнь, поющая новорожденную песнь, мечтающая мечта – премного бы Я желал, чтоб так было; – нет-нет, вполне честно; – Я бы рискнул тогда смешать некий род ностальгии о вещах неслыханных с архи-теноральной фантазией, в чём вышло бы так, что Небу не надобно вовсе никаких усилий, чтобы воспеть Сцену (явления) особенной Души совершенного Слуха. Сей глядящийся Миф! И ты в нём, ты – гений, враз, создатель будущего блаженства: вдохновение твоё привносит сюда то, что Я сам не привнёс: орфии [135 - Из ориг. сносок: – Под «орфиями» (в ориг. стихе) подразумеваются «орфеизмы» в кратком дружественном использовании сего слова, и тогда всем вам да не усомниться будет, что изначально это относится к Орфею, Архипоэтическому Певцу, и к тем мыслям вокруг сего, возносящимся из Аида.], рожденные внутри тебя, вступают в моих паузах, и это так, что Случайность композицирует то, что Я сам никогда не слышал, – ни сколь не фальшиво, и не испорчено, – и этакое, должно быть, подобно чему-то, что…. Что, однако, можно сказать здесь о жертвоприношении в нотах? [136 - Из ориг. сносок: – Сия последняя строка, здесь, могла быть написана, также, как: «Что, однако, можно сказать здесь о жертвоприношении (заклании) любящей ноты?» Однако, сей второй смысл, в большей степени, поэтически и эмоционально сложен….]

На новую дату во Всемирном Поэтическом Календаре, коей вышло быть названной Днём Отрицательной Способности [137 - …The Negative Capability Day, см. стр. 81.]

/Друзьям из KSMA…/

Через три года, (или же) чрез пять лет после Апокалипсиса [138 - Из ориг. сносок: – Год 2012, как все вы прекрасно помните, был ожидаемым годом Конца Света, кое прочилось Индийским Календарём Майа; засим, читатель может не пребывать долее в сомнениях по поводу слов в поэме: – соответственно тексту, также, год 2017 будет годом 225-летия Персия Шелли, большущего друга Дж. Китса, кое, полагаю, должно быть несколько символично для всех тех, кто читает эту поэзию сердцем.], кой никогда не свершился, – то, о чём старые сомнения, по-прежнему, будут в силе: дескать, так ли, и вправду, уж сталось, что это, точно, не произойдёт, – Красота – голубем спосланная мысль [139 - Из ориг. сносок: – Это прекрасное выражение Джона Китса, из его литературно-примечательного Письма, дат. 21 декабря 1817 г. (22, или 27, мир продолжает гадать), в котором он выразил ту оригинальнейшую мысль об этак им названной «Отрицательной Способности», что, в особенности, стало заглавной идеей ново-придуманного праздника во Всемирном Поэтическом Календаре.], будет просвещать, как и прежде, затменные людские умы в их смертельной неуверенности по поводу границ её (т. е. Красоты) гениального транс-гностического искусства. Ново-приходящий Рассвет станет фразировать по этому поводу. Освобождённый мир! Большущий Сомнитель добренького человечества умер на свободнейшее Воскресенье [140 - Из ориг. сносок: – Если вам было знать, в Римском Католическом Календаре, дата смерти Св. Фомы Апостола, иначе называемого в истории Фомой Неверующим (а, по-англ., Сомневающимся), до 1969 г., измышлялась быть, точь-в-точь, на 21 декабря. В строке, где Я говорю «…на Воскресенье», сперва Я оставлял внимание за тем сходственным фактом, что оба дня – день Письма Китса и День Отрицательной Способности 2014, – это дни воскресные. Всё остальное из предположительных догадок, здесь, может строиться на мысли о том, если, и вправду, сам Св. Фома умудрился умереть, также, в Воскресенье; однако, этакого рода, точная истина мне пока-что неизвестна.]; и не пришлось ли это (как раз) ко слову Поэта, восставшего в новом времени, дабы пожать руку Великому Негусу [141 - Из ориг. сносок: – Это – исходный Латинский корень слов «negative», «negativism»; – тем же, кто сомневается, насколько всерьёз объективен Я, в использовании столь великого, столь громкого смысла в узком контексте сего стиха, мне должно ответить, относя их внимание к последним строкам Письма Китса, и, этак, напомнив им обо всём, что весьма подчёркнуто имеет место быть там «о Шелли» (и, также, вкупе всему, что параллельно мы знаем из фактических событий в оных биографиях); – засим, вы сможете найти свой собственный путь анализа всего того, что есть пра-мотивация в мной сочинённой строке об оном «рукопожатии».], не тешущему меча [142 - Из ориг. сносок: – Если вы откроете эссе «Защита Поэзии» Шелли, вы, несомненно, найдёте там всея аспект мною-заимствованного, этак, образа. – «…Поэзии нельзя сделаться прислужной. Поэзия – это молниеносный меч, извечно обнажённый, каковой порушил бы и собственные ножны, если б быть таковым.» (P.B.Shelley, «A Defence of Poetry»).], если только не во имя, единственно, лишь Всея Непредвиденной Любви? Беспричинной, названной так самим Воздухом, Любви, что преодолевает границы Жизнеотрицания… Помыслим так, что никакого уродливого Суда на этот день не случится. – Как Мистерия Судьбы и Времени возвращает Изгнанную Мечту, обратно, к Свету? – не так ли, не тем ли образом, как Красота завершает старую историю? [143 - Из ориг. сносок: – В действительности, существует второй вариант этой строки: «… не так же ли, равно, как Красота начинает новую историю?» (…свою новую историю?); – этак, пусть же сами читатели будут более креативны, в сосложении своих представлений с моими, в размышлениях о том, как и каким путём или образом, по отношению к ходу истории, Красота проявляет себя наиболее универсально.]

Правда Призрака Шелли [144 - The Truth of Shelley’s Ghost, см. стр. 82.]

       /К Линн Шепперд,
       Автору книги «Предательское Сходство»,
       прочитанной мною с чувством иррационального,
       необъяснимого сожаления/

   Тень – там, вот (слышатся) тёмные эхо-звучия: – «Благородного рода!» скользит внутрь, все-утишно, пред-материализованно. Там не увидишь ни глаз служанки удивлённой, ни сцен каких фатальных криков. Чудовище пал со своих высоко-поэтичных звёзд, он переплыл море Смерти, и, после семи жизней шторма, его отвратительный вид – само немое красноречие. Весьма покойно ж, таки. Лучам света, кажется, никогда более не обезобразить черт на его стальном лице, – этак, и сейчас, когда он пытается следовать своему пути возращения по свету. Призванный лицезреть крушение старой мечты. Внутри Дома Слухов, доблестно он ступает, по коридорам Лжи. Те проблески хрустальной жизни ведут его к комнатам потустороннего Преступления; с манерой мертвеца он входит; в манере попрощавшегося, остаётся там подле зеркальной рамы – у инфернального входа. – Прелестный дьявол ожидает, заклинатель сожжённых историй: Интрига – жрица болезненного стыда – ей должно обеспечить его приход. В её послужении – то жертвоприношение соделать для него, чтобы преисполнить жизнью его пустой образ. – Гонимая Тень! Напитайся же сакральной эссенцией из наиболее роскошного Ада! И, разве ль, ты не видишь сии, глядящие к тебе Грехи? Разве, не самыми верностными они
   видятся тебе и кровавыми, в досталь, в достатке, чтобы быть твоими?! Прими влажную жизнь от них, все-разделённо: единого страха со-сродства они. [145 - Из ориг. сносок: – Здесь, в сей части поэмы, в нескольких квотах, Я касаюсь того архи-Эллинистического знания, что есть описание мистического ритуала, называемого «Призвание Тени». Гомер, в своей «Одиссее», превосходно объясняет это в Песнях 10—11. Там, как раз, слова об отдании крови для тени; и этакий образ, символично, Я и использовал в своих аллегорических строках. (Как вы помните, сам Шелли, также, нередко в своих поэмах, обращал читателя к сакральным значениям «крови и причащения кровью», будь этакое в социальном или в сексуально-мистическом контексте его поэтических трудов.)] – Ах, грустный гость. Он видит вкруг неё образы лунного колдовства – Развращённые Слухи о том, кто «утерял своё лицо», вершат свои забавы, и, как на некой вдруг Мессе, наивные и чувственные – в их власти. Любови, слишком милые, чтобы быть убитыми, – они смеются?… – «Драгоценный убийца, ты, виселицы либертен, удавка для детей! Ты, разве, не горд? Мы – твои, твои!» Они отдают ему тут свои капли жизни; восхваляют; и, так, когда он ещё не может различить свою Судьбу, она изливает некие магические чары на зеркальное стекло; – там, в тёмном кругу Диаболи [146 - Из ориг. сносок: – Я использую здесь слово «Diaboli» в изначальном Эллинистическом значении сего, что означает «columny» (наговор, оговор), или же, иным образом, «осуждение, пред-осуждение».], за гранью отражённого Сомнения, он постигает,…что это сам он там и стоит, собственной своей неловкой фигурой, собственным лицом, как если бы воскресший из пепельного стиха, столь чуждый всем средь них. Но что же с тем образом? – Его отвратительный вид, куда делся?!… Он видит в глазах своего отражения, будь этакое от Высшего Света [147 - Из ориг. сносок: – Luxe Ferro, т. е. Высший Свет, и, этак, Lucifer (Люцифер) – как вам известно, оное есть имя ярчайшей звезды на Небосклоне, как это, к примеру, у того же Овидия, и что, во дни нынешние, называется попросту Полярной Звездой. – Изначально, Призрак Шелли – (тот, кой был видением его самого по смерти, и кто, е образе утопленника, преследовал его при жизни), виделся поэту, в зеркалах и в грёзах, звёздно-оким. Вот, почему Тень, в моей поэме, может видеть отражённые проблески звёздного света в глазах сиюсторонне-живого Шелли.], лучистые искры звёздной дущи; и никакой разрушенной, погубленной Красоты, ничего от тех проклятых черт, вовсе: видение чистого Юноши, вдохновенного, поэтичного, но… устрашённого, этак. Устрашённого проклятым собой, зовом дьявола, предательством Прошлого?… Отражения могут чуть смущаться [148 - В доп. к подстрочнику от Автора: – «Reflections quite can be confused…» – на Английском, это так, что здесь задействуются оба контекста слово-использования, а именно: контекст художественно-поэтический и контекст научно-физический. Т.е., это к тому, что сами по себе отражения, как физические явления, способны искажаться. Confusion, confused, в этом смысле, может означать, также, «искажение» физического процесса и явления, а не только «смущение» действующего лица.] в момент, когда они встречают в зеркале Времён свою часть, свою продолженную жизнь. – Оное страшится… Таки ж, устрашённый лицезрит то, как Страх уходит; утишный визитор ступает обратно вспять; его Будущее узрело свою собственную Тень из темноты, и ему хранить сей путь. И… Да,…точно, как безвременное эхо-мыслие, другая сторона Воздуха произносит, тогда, как его очам, обрат, уж вновь, благословить тот корабль его, дальне отпущенный лететь чрез пределы слепой мечты Призрака Жизни; – ему способно слышать: – «Он с нами… Здесь, среди…» [149 - Из ориг. сносок: – P.S. – Сия поэма, вовсе, нисколько не является ни репрезентацией, ни какого – либо рода интерпретацией художественного замысла Линн (Шепперд), с тем страннейшим у неё Шеллиевом Генри; и моя идея, во всех этих строках, предстала быть, всего лишь, из рода авторских попыток изобразить тот, по возможности, объективный тэт-а-тэт контакт только между Поэтом и его всем-известным паранормальным Призраком, а, с тем, этак, и между их временами, также: т.е., между временем Поэта, с его прошлым и будущим, и, соответственно, временем Призрака, с его прошлым и будущим, вполне симметрально тому обратно, и всё это приближённо нашим понятиям и мерам; – мы, однако, не можем не знать об этом и то, что всё оное явилось результатом сильной ментальной дисторции в жизни поэта, каковая случилась быть в причине великих подлостей, коварств и оговоров, коих Шелли, в течении всей его жизни, всегда и извечно, был и жертвой, и арбитром, и каковое всё, столь импрессивно, изображено в изобретательной книге Линн Шепперд.]

Ника и её Голова [150 - Nike and her Head, см. стр. 78.]

   О, Никэ! Время ж обезглавило тебя; —
   Они же, днём и новым, умирают, в жажде сломать одно из твоих крыл:
   «Кто прав? Кто победил в Горе-Войне?»… Не Марс, ведь;
   И никому, этак, не выжить в рабах у него…

   Кому победить анархизм Ахиллеса?
   (Военное) Невмешательство Небес, вот, уж звёздно глазеет из трав…
   Но не варвар ли тот, кто заходит столь далеко,
   Чтобы взяться вопрошать Стикс, супротив нейтрализма Островов? —

   Эженовый размах? – Ад, вот, что ты ищешь,
   Маленький плебей с гигантским мечом, призывающий Смерть!
   Ад не извращает свет Люцифера,
   Где, свободный от забот, Победитель пьёт дыхание Любви.

   Там, где небесная голова маленькой крылатой богини
   Венчает мысли и Поэта, и Атлета к (здравой, доброй) силе.

На тему философическую, мной названную Похороны Войны [151 - On the theme philosophical, me-called the Funeral of War, см. стр. 69. Из ориг. Сносок: – Идея сей темы, изначально, возникла, как, своего рода, поэтический отклик на ту весть Мира, каковая навсегда остаётся запечатлённой для нас в трудах благородного (и, в сим смысле, наиболее проницательного) Английского поэта П.Б.Шелли. Ничто не может быть более провокационно и искусительно, в ряду заклятий, для его интеллектуального читателя, – этак, скажем, ко всем последующим размышлениям о подобных истинах, вопросах и, по-возможности, практических ответах, – чем та лаконичная мудрость, выраженная, к примеру, в его сверх-космополитической поэме «Эллада», как то, что в мудрейших словах его Агасфера, говорящего об окончательной «мутабильности» Человечества, или как то, что в последних двух строках Хора, в конце поэмы, где: «Мир измучен своим прошлым, Пусть умрёт то (т), стихнет в прошлом!» …По меньшей мере, всякий рационалист, кто воспримет эту тему сколь-либо серьёзно, в значении, более приближённом настоящим философским предметам, или, лучше сказать, настоящему образу философского мышления,никогда не сможет избегнуть того весьма натурально-встающего здесь вопроса, кой, вслед всем романтическим жаждам и упованиям, есть, попросту, вопрос всех помыслимых, зрелых «как?» Аллегория (высоко-человеческая аллегория, ура!) весьма заслуживает и, оттоль, непременно должна быть раскрыта в вещах и в действиях; – в размышлениях о том, сколь, по-прежнему, трагедийно весь современный мир и его общество попутаны всеми такими «синдромами пост-военного эготизма», сколь во многом ещё этическое отношение к празднованию Конца Конфликта демонстрирует, единственно, лишь готовность к развязыванию нового, Я, в особенности, сознательно тогда устремился к развитию сей темы в манере, скорее ж таки, объективизации и дис-химеризации; и, вот, так, вопреки даже увещеваниям Платона о необходимом избежании поэзии в философии, сей отдельный продукт моей мысли и взглядов, окончательно, и появился.]
Сократическая поэма

         1.

   Страннейший призрак – свидетель моего «Я», – профетический, – из тёмных сфер забвенных, явился прямо пред моим спонтанным взором; смыслы о прошедшей войне были в его словах; – «Как нам похоронить сие?» – он вопросил, и Я впал в некую паузу в себе, и потом узрел видение не утишного, не спокойного макрокосма.

   ОН: Как нам похоронить это? Должно ли быть надгробие? Должно ли это быть грустно? – Да, вот, Я читаю в тебе настроение мыслителя; поскольку, поначалу, ведь, это заведомо грустно – распознавать, сколько великих стенаний требуется для того, чтобы утвердить эту память к начинанию, к принятию.
   Я: Мысль к прехождению.
   ОН: Точно: мы должны похоронить это. Хоть оно и так, что радость от сего деяния, нарочитая радость, подобная всеобщему облегчению, способна морально смутить ту половину гражданского мира, чья гордость сроднена со всеми дорогими фактами благородных потерь; – неудовлетворенный драматизм противостоит всей фривольной несерьёзности, и это… не к войне ли?
   Я: Ну, допустим, что положиться на оба эффекта будет всерьёз достаточно для установления всемирной истины…
   ОН: Как же? Как во времена юности гладиаторов??
   Я: О, нет!
   ОН: Хоть это и так, что представления их несли в себе пра-этику не-вражества. Их битвам, инсценированным, было выражать вполне определённую мораль: Рим обычно дарил шанс Истории, чтобы в побеждённом реабелитировать победителя.
   Я: Но всё это, скорее, для празднования, не для всеупокоения Войны!
   ОН: Что ж, время уж прошло?
   Я: Украину вы, что ли, имеете в виду, современность, т. ск. «публичного когтя» во всём этом?
   ОН: Чего, как раз, мы не хотим. – (И, когда Я ещё продолжал молчать, он), – Не мы хотим надумывать Войну; мы хороним её. Наша война завершена, и нет другой войны.
   Я: Как, совсем?
   ОН: Вот, тебе, чтобы понять: Война не дискретна; её существо состоит, разве ль, из разных материй? Мне думается, её конституция есть нечто вечное. И то, что мы хороним здесь, возымело свой гордостный конец.
   Я: Допустим, что так.
   ОН: Итак, то, что мы имели в виду, оно должно быть таковым, кое враг восприемлет, как друг; ибо, уж более не во врагах, отказано ему переживать своё горе.
   Я: И что же это?
   ОН: В сравнении с тем, что уже завершилось, оно не должно иметь конца.
   Я: Престранно.
   ОН: Да, это должно быть сходно тому, что может повторяться, и, всякий раз, переигранно, с более свободной памятью.
   Я: С памятью, вы имеете в виду, доброй?…
   ОН: Мысль улыбается вам, прекрасно понято! С памятью НОВОЙ о событии похорон войны.
   Я: Если этакой… загадочной фестивации, подобно Карнавальчику, велико-безумному, возможно быть, тогда единственная мысль ко всему такому – это о таинстве, …о мистерии, о секрете в том, …о некоем особенном смысле внутри Темы, – вы понимаете?
   ОН: И, также равно, это должно вмещать в себя идею Соревновательности, вкупе все-освобождающего, раскрепощающего Акта, а, также, и всё Искусство, всякого рода и вида, удовлетворяющее истинному Ритуалу…
   Я: Несомненно. И, этак, вопрос остаётся вопросом: что есть та главная… интрига, загадка Карнавала, суть, или момент Мистерии? Как вы можете видеть, только лишь на «обыденном крыле», как это в Испании [152 - Из ориг. сносок: – Дураковские характеры Мавров, – прежде, кровавейших врагов, – ныне, составляющая часть Испанского Карнавала, на сегодня, весьма забавного.], без скрытого, тайного мотива, этакое будет несколько напрасно – Я имею в виду, напрасно для темы похорон Всея Войны.
   ОН: Не можешь ли ты мне сказать такое, к примеру; – хоть это уже промелькнуло как-то меж слов у нас, но, всё ж скажи, будь добр: способны ль мы когда-либо различить, точно, на тысячу процентов, на новом пути мысли, кто есть там «друг», а кто – уж «более-не-враг… Концу», ты ль знаешь?
   Я: Нет. Мы не можем это различить… по меньшей мере, сразу.
   ОН: О, блаженство мыслителя! Вопрос есть сам ответ. Вот, он – первый из секретов – кто для кого (и как) там есть.

   Лицо его изобразило весьма уникальную гримасу. И, как если бы то благословенный Свет сошёл на нас, так, чтоб разыгрывать нам сию дискуссию уж более себе на забаву, появилась вдруг ирония в словах, и смыслы.

   Я: Твой Боль-не-Враг [153 - В доп. к подстрочн. Автора: Foe-no-more – Fonomore, на Англ., в слоговом произведении, в ломаной транскрипции, для современноо Англ. уха, окончательно, может, также, пониматься, как «Более-не-Пустозвон»; – однако, очень сложно, в манипулятивной игре имён, совершенно точно передать здесь все параллельные смыслы…]! – (Я засмеялся), – дитя грёз, эксклюзивно сотворённый сын по умному слову лингво-хулигана, сделан просто так, прямо враз! Прямо из твоей призрачной головы!
   ОН: Что ж, Пир [154 - В доп. к подстрочн. Автора: Пир, в сим месте, изначально соотносится образу Платонического Пира, однако, на Английском, Feast – это, также, и Пост, т. е. Христианский Пост.] завидует? Ревнитель мёртв?
   Я: Фантастический персонаж он! Только представить, он исходит из тьмы, волшебный плащ полностью сокрывает его; окружённый там другими, арлекинами и дураками, и многими существами невиданными, он движется, подобно психоделическому королю, и воспевает…
   ОН: Ах, безвредный Трон Греха. Но, послушай, глянь, – (и сам он, этак, глянул на меня), – всех тех забавных дураков ты упомянул; – но что есть такое «дураки»? Они такие же, как он? Или же они появляются из гностической утробы журнала под названием «Бездонный Удел», кой преисполнен всех свежих сведений о том, что Война, о которой размышляем, в действительности, ещё никогда не существовала на этой Земле. Так, к примеру, как это могло бы мечтательно представляться Еврею Шестову [155 - Из ориг. сносок: – Русский философ Лев Шестов (1866 – 1938). В своих трудах, в особенности, в его книге «Афины и Иерусалим», в очередной раз в истории философской мысли, он аргументировал в пользу той не популярной идеи, каковая изъясняет нам суть того, что «Сократа никогда никто не отравлял» – мысль невыносимая для большинства философов рационального Логоса.], или как тому Господину Счастливая История, тому Доктору по имени Ни-Холокост-ни-Освенцим [156 - Из ориг. сносок: – Образ Доктора (Дока), мной использованный в этих строках, не характеризует, в особенности, одну только персону: однако же, большую, таки, группу т.н. «опровержителей Холокоста», в именах Д. Хоггана, А.Д.Майера и др. писателей, тех, в особой отдельности, кто относит свои соображения и выводы авторитету профессората в мире фундаментальных наук, и кто, засим, нелицеприятно отмечен нами, – как это до сих пор академически принято, – прежде всего, в ряду анти-дедуктивистов в истории.], кто громко провозглашает подобие фактов против всей шипящей истории тех «газовых времён», беспредельно ужасных, и так, как если бы истинные записи, свидетельства Нацистов были бы лишь шуткой: ни каких волос, ни костей, ни камер, ни каких фильмов; не было там никакого Гуманистического Шока, – всё только грёзы! Тот схизм, нарушивший Спокойствие Часов – всего-то лишь детская мечта, (мечта) ребёнка, не более, чем только чуть-чуть испорченного ребёнка…
   Я: Рой мыслей… (Я взялся говорить так, в очеред.) – Нет, мы не можем сделать так, чтобы вещи, смыслы, в нашем рассмотрении, были бы как… О, нет. Мы, ведь,…да, мы хороним закончившуюся Войну; если это – только псевдо-тип (оной), тогда Конец, о котором мы размышляем, должен быть… Увы!… Это будет, как начало Войны! А дураки,… пусть Бабушка-Надвое-Сказала и подстегнула их времена…
   ОН: Да т ы лишь взгляни: к тому, чтоб быть «уж более не во врагах», – (призрак улыбнулся), – они ещё не «друзья», не правда ли? И, таким образом…
   Я: Некто бы мог быть в чём-то… «врагом-то Конца». Концеватым каким-нибудь…
   ОН: Или назваться «конечным», а для простолюдья – «конченным», как тот, кто преисполнен Конца; Враг Дурацкого Конца, Враг Конце-Дур [157 - В доп. к подстрочн. Автора: здесь, за выполнением подстрочника для читателя, в самой строке, Я, просто-напрсто, демонстрирую то, как получается окончательное, на Русском, имя Враг Конце-Дур.]; – прекрасно! имя кому-то вполне подходит!
   Я: Но что, если это Господин Военный Преступник, прямо из канализационного люка? – (Я почувствовал, что не могу не провоцировать его.)
   ОН: Прелестная шутка. Ну, что ж, это может быть и так; страх проглочен. Пусть ему быть замечательно одетым, гулять и свинговать, и пусть мистерия продолжает вершить свой труд: – где его друзья? Есть ли у него друг? Хоть и так, что где-то должны быть какие-то «друзья», но знает ли он о них? А они знают ли о нём? В действительности, это, в большей мере, подходит для роли дураков, чтобы им быть своего рода вестниками внутри Проэкта. И, хоть по мне было бы приятнее видеть, в свете моей собственной логики, сей пример, сей образ этакого последнего, скорее, среди не живых идолов, (кукол), но, в любом случае, в общем смысле, задача дурака, к тому, как мы находим их по типу врагов, это – поступать тем образом (а иначе, способствовать тому), чтобы «друзья» обретались честно. Дилемма только в том, кому первому свидетельствовать, там, за сторону иных? – (он умудрённо вздохнул).
   Я: Сколь дик есть вид в игрищах двоящегося ума; затменна сколь есть истина тёмной грезы о непредвиденном… Что ты сотворил с моею мыслью слепой? Мне кажется, это начинает охватывать…
   ОН: Тщетность?

   Хороша шутка! Сие было пение из уст призрака. (Ясность, о, ясность! Дура (к) – твоя реальность!)

   Я: …Экзотический диспут мы ведём, этак; – да, меня это заставило подивиться – те умные слова ваши: – для того, чтобы Эйдос [158 - Из ориг. сносок: – Eidos – идея, на др. Греч..], Идея Карнавала, вышла бы справедливой, (что должно означать Похороны Войны, упокоение) чтобы так вышло, мы должны гуманизировать гордость в дураке, гордость врага, но во имя…
   ОН: Всея добра, ты прав. Есть ли, разве, какие сомнения этому? – (Он спросил критическим тоном.)
   Я: Сомнения… Есть ли таковые, говоря сократически, о том предмете, что подобен мысли,…как той, к примеру, мысли… о Господине Гитлере, величественно, кто мог бы вдруг предстать фигурой Всемирного Пацифизма, главным антифашистом, сознательно кто хоронит все-воинственные страсти, сам же преисполняясь анти-доминативизма, любви?
   ОН: …В Аиде, мы – призраки – слыхали сверху, как-то, раз дошедшую до нас, титаническую мелодию и голос там хиппиистического хулигана, поющего: – «Шизоид 21 века». [159 - Из ориг. сносок: – быть может, вы слышали ту весьма популярную рок-песню из конца 1960-х, исполненную группой Кинг Кримсон, на стихи Питера Синфильда.]

   Я почувствовал так, что он поддразнивает меня.

   Я: Нет, уж пожалуйста, скажите серьёзно. Я знаю, это забава для вас – подшучивать надо мной, во всём, этак, земном свете, как над тем, кто преисполнен все кричащей логики о неумолимо содеянном, но…
   ОН: Что выше-строфно [160 - В доп. к подстрочн. Автора: в оригинальном Английском тексте, это «higher-strophically; – это вполне созвучно тому страшному, подчас, слову на Англ., кое есть „catastrophically“, т.е. „катастрофично“; сюда, Я, пожалуй, добавлю лишь такое, что „kata“, взятое из Др. Греческого, в соединении „strophe“, представляется быть чем-то, так или иначе, заведомо прописанным…] было помышлено, всё должно быть. Ничего иного мы не подметили здесь, как нежели только то, что… оный есть «дурак», ты согласен?»
   Я: Дурак – существо свободное… Безумной мысли измерение… Удачливы мы, всё же, что весь наш Великий Карнавальчик не одними только дураками будет наполнен!
   ОН: Ну, конечно! Сколь это мудро узреть: более он врагу подобен – более дурак он, карнавальненько.
   Я: Вот, уже, какие образы приходят ко мне! Быть, чтоб не быть – странные там Ленин, Сталин, утопически все-диковинные персонажи… Ключ, однако… Ключ! ко всем соображениям, явленным – что есть тому значение? Сию «гуманизацию», кою нам было обсудить, что способно претворить на практике?
   ОН: Могила. – (Он коротко ответил. О, мысль Человека! – Танцор воображаемого!) – Нет нужды в твоём переспрашивающем взгляде. Ты уже схватил: цель Карнавала – похоронить «да-будет-знамо-что»; вот, откуда «могила». Ты ли не помнишь, с чего мы начали наш диспут?…

   И тогда Я услышал в голове своей снова всё то, что было «о надгробии», («должно ли там быть надгробие?"…), и ещё раз о том, что, по оставлению «разных там тягот», могло бы преобразиться в счастливейших смех.

   ОН: Однако, Я чувствую так, что уж достаточно говорить на сегодня; продолжим в другой раз.
   Я: Куда ты собрался? – (Мне увиделось, как он отодвинулся назад.)
   ОН: Вино – слишком земное удовольствие. До наступления темноты, выпью-ка Я сейчас цикуты [161 - Из ориг. сносок: – Яд водянистой цикуты (Cicuta Verosa) был наиболее предпочтительным типом человеко-убийственных ядов, вплоть, до наступления эры современного цианида (potassium cyanide). Как вам всем хорошо известно, Сократа весьма жестоко обслужили этим ядом в тюрьме…] – напиток, замечу вам, все-философнейший! За твоё вау!

   О, нет! Он поднял свою, откуда ни возьмись, чашу, и, улыбающийся мудрец, он опрокинул это себе в глотку, за раз, одним махом, и, так, словно бы в странном мультфильме, позеленел, посинел потом, и совсем скоро вдруг исчез.

   Совсем, весь, столь спонтанно!… Нет, Я не был напуган, как, впрочем, и нисколько не был удовлетворён; совершенно безвременно, казалось, последний вопрос Темы, кою мы здесь обсуждали, продолжал алхимизировать мой перегруженный ум, и эффект был подобен неумолимо-заблудшей, пред вратами Аида, мысли, гротескно растворяющейся в нагромождениях видов и образов всех, впоследствии, пробуждённых фантазий. Всё это происходило от более странных слов, вершащих более дикую пляску т. ск. сцены-пред-миром. Провокация сколь быстро взростала по обратно представленному разговору. …Всё то «о надгробии», «о мёртвом», «о мраке и свете»; – так, как если бы сии Двое, спокойно-оких, сидели бы друг пред другом за своим философским столом Времён, тогда, как всюду вокруг, преисполненные общного шума и возгласа, ещё от сегодня, свидетели нашего искания, нашей темы, существа совсем-волюнтаристические, явились и стали объединяться, и все приблизились, и вели себя там весьма слепо, а иным нешто только и было, чтобы драться. Всякие образы, всякие характеры там находились… Пижон Боль-не-Враг с другими, поклонники Конца, Сатирство, и… Безумного вида существо сломало, потом, стрелку Часов с Мёртвой Стены, и картина вся изменилась, и всем, столь разом, вышло узреть: о, то была уникальная новость! то широко-простертое, внове-обозримое поле там; – тот огромно-лежащий там, необъятный на вид… труп. Больше дома. Гораздо больше самолёта или садов каких-нибудь – Труп Войны, ужас под солнцем. И он был переполнен движением…! (чего?) жизни ль, не жизни, – как это можно назвать? Ползания, всякие там звучания, все те экспрессионности, месиво паразитов, всё, изнутри исходящее, – муравьи, не муравьи, не то, чтобы черви, но нечто, как флаги и пушки, в тонах и в оттенках, материализованные настроения вещей в образе, в тени, мёртвые сожаления.

   …Угрозы галлюцинации прекратились, вид утерял свои пределы, растворившиеся в криках о необходимой Могиле, в час, когда моя сокрушенная психика вновь воззвала обратно к моему сознанию, так, чтобы мне уж снова прийти в себя и стать человеком здесь и сейчас. И, этак, Я здесь. – Думаю, ещё Я могу сказать лишь то, что, когда моё привычное, прежнее мышление, весьма возбуждённое (всем произошедшим), пустилось уже в одинокие только рассуждения по поводу того, если, вообще, когда-либо уместно пытаться развивать саму эту «Карнавальную тему», в принципе, – если когда-либо мы, вообще, сможем найти пути погребения усомнений (О, что за мудрая мысль!) в Смерти Войны, так, чтоб она не воскресла вновь, по некоему гнилому случаю; – к сему, Я ощущал, однако, только лишь нервозность Человеческого вдохновения, этак, мечтая потом, вновь, о возвращении мудреца и о возобновлении нашего диспута.

Мёртвый Маленький я, или Высоты Русской Строки
(Письмо по Грамматике)

   Once upon the Century Fourteenth,
   Dear Chaucer doth capitalized his «ic»;
   Thence, seven centuries it took,
   For Russian «я» could rise from low case. [162 - Поэт. переложение от автора: — В четырнадцатом веке, как-то раз,Любезный Чосер озаглавил Англов «ic»;Оттоль, чрез семь веков всех букв и фраз,Глядь, Русское здесь «я», главу подняло ввысь. —…Первая книга, изданная в стиле Принципиальных Озаглавливаний, была: – Джон Клеланд. Кельт-Друидистская Этимология, т.1, пер. М. Гюбрис, 2016, Издательские решения; ISBN 978—5—4474—7304—4) – Факты же стиха ничуть не изолганы и не придуманы: Чосер был, действительно, первый из Английских литераторов, кто рискнул озаглавить то «I», каковое, до 14 в., писалось как «ic». С капитализацией местоимения и фундаментальных определений национальной, географической и пр. непреходящих принадлежностей, Английский язык, ныне – язык Вселенского интер-охвата и интер-когниции.]

(M. Guebris; beg. 06.2016; Moscowshire)

   Отсель, к неоднократным изумлениям и вопросам, которые в последнее время являются неотъемлемо-сопутствующей частью всякой моей публикации и корреспонденции, будь то с друзьями или в абсолютно формальных кругах, Я должен сделать весьма недвусмысленное заявление, а именно: прописной человечек с маленькой буквы, вопреки всем нынешним канонам и понятиям, во мне окончательно мёртв, что означает: – местоименная личность само-утверждённого голоса в грамматической строке, – кое писать с маленькой буквы, до сих пор, дескать, является своего рода неотвратимостью в правилах современного использования Русского языка, – во мне, по правилам моего собственного письма и словоупотребления, наконец-таки полностью раскрепощена и показательно, и бесповоротно озаглавлена. Как Я и писал о том в статье прежней […], Я достаточно долго шёл к этому, и, вот, от сего времени, нахожу возможным восторжествовать над своими прошлыми сомнениями и переживаниями.
   То, что Я – пока лишь единственный в России и, думается, также, и за её пределами, кто однозначно озаглавливает местоимение «Я», по-русски, – что, как уже отмечал прежде, мной унаследовано из правил Английского письма, и что вполне удовлетворяет смыслам моей личной позиции и нравственности в самоопределении своих этических (и духовных) границ, что Я нахожу в законе этической эволюции и человеческого прогресса, – таковое, однако, скорее к моему некоторому сожалению, нежели только к моей изобилующей самостностью т.н. вычурной гордыне, поскольку сие, по моему соображению, способно быть принятым (и ещё не принято, увы) другими носителями Русской письменности, к чему мне остаётся разве что лишь желать истинного укоренения сего смысла в идее реального нововведения в общей системе правописания. Отсель, Я должен отнести этакое всем необходимым объяснениям определённого толка.
   Оставим же ныне спекулировать на тему о правах человека, об идейном предпочтении свободного демократического голоса и т. очевидно п., – обратимся здесь сугубо лишь к букве и строке.
   Итак, местоимение «Я» пишется мной озаглавленно, как, впрочем, и словосочетание «Русский язык», как, собственно, и какой бы то ни было с тем (не приниженный) другой язык, если вы успели это заметить; – что же, в принципе, может означать сие озаглавливание? Я не премину догадаться, что для кого-то вопрос сей, в корне своём, представится быть весьма сходным вопросу об озаглавленности слова, или сказать, имени, «Бог», что у большинства на сегодня не вызывает никаких сомнений, однако в объяснениях обращается лишь к догматически-религиозному утверждению существования символа веры. Но пусть так. В конце концов, ведь, и научно-аргументируемое, и символизируемое представление о Боге никак-де не может быть смыслом отождествляемой малости, и потому, озаглавливая «Бог», – коль скоро мы придаём сему значение, – мы относимся к чему-то колоссальному, высокому, ибо, в противном случае, это было бы просто нелепо или слишком невообразимо-революционно (как никогда ещё прежде!), если б при написании «Бог» с большой буквы, мы подразумевали бы его слишком фамильярное (фамильярно-именное) идиомическое принижение. Не таковы, однако, есть правила письменного слововосприятия и строкосложения. Засим, как и в музыкально-нотной строке, мы утверждаем диапазоны (а точнее, пределы и возможности) возвышения запечатляемого смысла, чувства, опыта и т. п. в строке алфавитной. И, следовательно, божественно-утверждённая высота Русской строки, также, допускает известное (и неотъемлемое! коль скоро мы не пишем то с маленьких букв) возвышение озаглавливаемых имён собственных и, в том, соответственно, названий, возвышающих нашу криптологическую память, – и, отчего же тогда оная высота остаётся ещё, дескать, недостижимой для перво-местоимения «Я»?
   Что явствует из того, что имена собственные имеют место быть отнесены высоте Славы, Знания или Памяти? Что утождествленно явлению имени, как его возымению, как его осуществлению? – То, что «…имеют место быть отнесены…» – то «…Я {местоим.} бы отнёс…", и то «Я отношу», если об этаком пишу, а если не пишу, то как если бы даже не вижу и не слышу, и не знаю. И если супротив вы скажете, что это слишком субъективно-поэтический взгляд на утверждённость первоположенных образований, то Я всего лишь замечу, что пред-положенная утверждённость самой речевой логики (Логос), как единственно-постижимого Знания, как запечатлённой истории Знания, известна нам только из речи письменной и никакой другой, и, этак, если моё Я полагает, в своей логической строке, чему-то (или кому-то) иметь место быть озаглавленно-видным, т.е. (повсеместно) признанным, а чему-то (или кому-то) нет, – и если даже так, что тысячи людей при этом, весьма безотчётно, дотоль лишь вменяют чему-то быть более пред-реченно/на-реченно уместным («речь») особливо, а чему-то нет, – то, как раз и в этом, моё Я нисколько не отличается от того пра-писца, кто впервые положил имени, вопреки чему бы то ни было, быть не разве что лишь нарицанным, но именно узнанным, как находящимся на уровне Знания об этом, а, значит, способным достигать вменяемой той высоты; – Ибо, здесь повторюсь, всякие имена собственные, всякие символизмы, всякие примерные образоподобия претворённых смыслов историзированного Знания о Человеке и его Мире есть возыменно-признанны, поскольку изначально имеют место быть, или скажем, существовать, будучи возыменно-сущи. – «Я есмь, есть (estin, существовать.)…» – это толкуется не иначе, как «имеет место существовать…» (Вы, конечно же, помните о чём это…) И, вот, из оной заветной формулы, ничто, имевшее место существовать (но прежде не иначе, как из-речённая малость), в том, переживает успешнейшую этическую и речевую эволюцию и делается возыменно-самостным, и оным же образом, стремится к последующему Боготворению. – «Я есть Господь ваш»: – т.е. имеет место существовать (озаглавленно) господствующий, главенствующий, возыменно-признанный Бог; – и найдутся ли в ком сомнения, что сие «я» никогда бы оттоль уже не могло быть прописано нарицанно-маленьким, ни в прямой, ни в косвенной речи, ибо оное {перво-/главно-сущее} от имени над изреченной малостью (как нечто пред-стоящее чему бы то ни было или, опять-таки, ни чему). – «В ничего имеет место быть Я, существующее Господствующим (или главою) над остальным»; – Я думаю, коль скоро здесь возможно продолжать этаким образом связь вышепредставленных соответствий, то видеть (тот самый) господствующий смысл и его качество соотносимыми нарицанной малости ничего (а иначе сказать, неозаглавленными), явилось бы падением всей сути принципа божественного возвышения строки… Этак, всё, сему образу подобное, Я отношу и обще-граматическому (усимволенному) взгляду на положение означенного местоимения в правилах мною-возвышаемого (смею надеяться!) Русского языка. – Всё, что мне следует добавить в этом месте, это то, что касается вероятных контр-возражений по поводу, якобы, моей сугубой спекуляции слишком заповедными смыслами, не в угоду, дескать, общепринятой культурно-этической манере светски-пристойного правописания и его скромно-прописного человечества, на что Я следом и берусь ответить.
   В возвышенном озаглавливании сего личного местоимения, – как единственного, с тем, самодостаточного местоимения в морфологии Русского языка, и, этак, в сравнение всем остальным, находящегося нисколько не в зависимости от какой бы то ни было предметности или действенности, его обусловливающей, но, напротив, известно и всегда обусловливающего таковую по мере явленной или провозглашенной сопричастности оной, – Я должен признать, что, ко всему уже сказанному, на то есть моё особенное соображение, кое вовсе не из рода только лишь интеллектуальной т.н. спекуляции, но кое представляет собой истинную квентиссенцию всех моих совокупно-выражаемых духовно-мистеологических и научно-философских воззрений. Далее, не убоясь признаться, скажу, что превосходная Идея, наследуемая мной от первоначал платонической и нео-платонической системы прогрессивного человечества, вкупе со всеми сверх-современными взглядами цивилизованного мира на иммортализацию и космогенез растущей Антропосферы, всецело устрояет моё представление о становлении богочеловечества будущего, (иначе, имеющего завещанную способность стать вровень с творимым Идеалом) куда Я смею думать идти никак не на четвереньках. И, в сим утверждении, Я нисколько не меньше того, что сам по себе утверждаю. По всем же предосуждениям, касающимся, дескать, моей отсель уже граждански-этической, а в том, и социально-духовной атавистичности, Я решительно берусь заявить, что вместе с тем, как в свободе от внешних навязываемых понятий и условностей моё (б. ск. «Кьеркегорово») «Я» только и может оказаться способным к постижению воспринятого им Идеала (будь то Знание или Бог, вровень с коим ныне, этак опасно примерствуя, Я предлагаю и остальным утвердить их права и виды на самозначимость и превосходство; и, дескать, что же будет в сим случае с нашим общественным представлением о превалирующем образе того непреходящего Смысла, кой всегда и извечно должен стоять над отдельной личностью в вопросах Веры, Страны или Миропорядка?! – кое-что, однако, в последних этих словах, мне всё-таки удалось вознести-озаглавить над «отдельной имперсональной личностью» в сим полу-предложении, не правда ли? для этически-разумных чтецов, не так ли? Слава мне, Слава!), – и в том суть всех моих, думаю, вам известных, олицетворённых протестов, и сим образом озаглавливаемое «Я» в моей строке этически указывает именно на процесс его роста в постижении Идеала чрез оного утверждённость (или утверждаемость); – к этакому, мне остаётся добавить лишь то, что если бы, со всей упомянутой здесь атавистичностью, мной были бы озаглавливаемы, также, и склоненные формы сего самостного местоимения, то тогда это являлось бы уже, и в правду, вопиющей наглостью, хамством и безумным вызовом по отношению ко Всея Русской Школе письма и её Абсолютной норме. Но, как вы видите, это не в моём правиле.
   Единственное из всех уместных здесь возражений, кое относилось бы уже к уровню грамотности умов, поистине замечательных и фундаментально-просвещённых, могло бы основываться на том соображении, что школа Русской письменности исконно наследует давнюю Греческую манеру, согласной которой абстрактных строчных озаглавливаний личного местоимения не должно существовать в принципе, однако, всё, чем Я удосужусь парировать сие замечание, это не иначе, как лишь коснувшись аспекта т.н. культурного Латинского наследия, неизбежного к такому моменту, когда за последние сто-двести лет большее число озаглавливаний имеет место случаться в нашем образованном письменном языке, а, стало быть, прогресс производительности «Я» (являющего, провозглашающего и высше-утверждающего речевую уместность всего, дотоль, нарицанного), можно сказать, на лицо. И, именно, к сему смыслу Я и относил вышесказанные свои слова о становлении богочеловечества, ибо то заведомо в характере наследия греческой духовной этики, и, применительно сему случаю, Я могу подразумевать свои озаглавливания в относительном сравнении, будет названо, прогрессивной манере нео-греческого письма, а точнее сказать, нео-эллинистической манере Русского письма возыменной строки. Что же касается всего этакого в общеупотребительном смысле т. ск. «грамматической угоды», а не только надуманной прихоти, то к сему Я хотел бы, во-первых, отметить то, что это просто более красиво (разве ли не красиво?), ибо, в своём роде и характере, более визуально преподано как то, чему мера – не иное, нежели как натуральная симметрия (а для кого-то, синхрометрика) языка (в каких-то моментах, полагаясь на натуральное чувство такта и вкуса, Я просто обхожусь склоненной формой используемого местоимения, этак, нисколько не заносясь пред смыслом, очевидно, более показательно-видным); а во-вторых, Я должен указать посему на такие позитивные аспекты, также, как очевидная возможность лучшей акцентации в письменной строке: как то, что не есть только лишь усимволенное обозначение тех самых стрессовых ударений над «Я», – кои до последнего времени оставались разве что негласно-подразумеваемыми для писца и для его неозаглавленного местоимения, – но, также, и нахождение одного из путей для выражения более совершенной интонационности речи, вообще, коль скоро ограниченность нашей пунктуации далеко ещё не подобна музыкальному письму с его минорами и мажорами и пр., и далеко не всегда позволяет нам всецело отображать истинно-присущую нашей изреченной мысли эмоциональность, так даже и в полу-тонах, в полуфразах, не говоря о подчас бегло-проглатываемых четвертях нами изречённого. – Не потому ли, как раз, в полемических корреспонденциях не усреднённо-мыслящих мы нередко наблюдаем завзятое повторение чередующихся, один вслед другому, подчёркнутых вопросов, кои, казалось бы, вовсе не трудно избежать?…
   На этом Я заканчиваю сие объяснительное письмо; и, этак, на последок, вот, ещё нечто: когда столь часто говорится ныне о гордости и достоинстве Русской культуры, Русского языка, в той же высокообразцовой Московской школе или в той же Украине, во всех тех землях, где имеют место простираться ветви нашего культурно-речевого наследия; когда Президент и его высокопоставленные представители с различных трибун тратят изрядное число слов, этак, в убеждение признательных или пренебрежительных слушателей, – о, сколь неоднозначно ещё то выглядит в применительном смысле истинно-прописанного, наглядно-запечатлённого выражения сией гордости… увы, по не возвеличенной ещё букве: – сколь очевидно и неоспоримо преподавалась бы подобная великая гордость языка, удостоенная своего всея исторического запечатления… аж и в одном только знаке, в одном криптологическом жесте! для всех, кто когда-либо нашёлся б…, решился б.., рискнул.., или посмел бы.., или имел бы несомненное счастье… сказать: – «Я изучаю Русский язык!» Непременно с заглавной буквы, непременно по-русски. – Нет, не странно ли то, что право к сему озаглавленному возвеличиванию Русского языка в мировом масштабе нам даёт пока-что, именно, Английский язык в своих всемирно-принятых правилах озаглавливания, с его надменно стоящим, Богу-подстать утверждаемым «Я», при всём, этак, к нему, с тем, уважением или пусть даже с растущим подчас раздражением, сдерживаемым по-немецки? Английский-то вселенски величает, а Русский к тому – что есть сам по себе?
   Не ускользнуло? – Вот, об этаком Я и заключил.
   Ко всем вашим продолжениям.

(14.11.2014 – 26.11.2014
дача под С. Посадом.)

Список иллюстраций

       Стр. 6

   Реальное изображение чёрной дыры в центре галактики; компьютерный графический оттиск.

       Стр. 11

   Сия бабочка (образ со снимка) вполне реальна. Это – именно, та бабочка, которая проснулась столь внезапно в холодном дачном доме, по моему приезду. Прекрасное существо, навсегда достойное своего запечатления в этом графическом оттиске…

       Стр. 17

   На рисунке (фото, компьютерная графика) – художественное изображение эклипса 2006 г., по многим причинам, ставшего роковым в моей жизни.

       Стр. 29

   Компьютерный графический оттиск с работы совр. художницы Lynn E Windsor, «Musk Beetle, front view; hardground etching and aquatint, 2013. – Исходный образ „Жука“ здесь был использован мною совершенно спонтанно, в силу, единственно, лишь подспудного поэтического со-воспредставления.

       Стр. 36

   Авторский графический арт-римейк известной иллюстрации Ж. Б. Симоне «Горе безмерное» к книге Гёте «Страдания юного Вертера». – Вертер, как психоделический персонаж, живущий по оборотную сторону бытия, как если бы по другую сторону добра и зла, ещё мало исследован в культуре и в искусстве. Здесь, один из намёков.

       Стр. 38

   Арт-коллаж, компьютерная графика. – Сей персонаж, образ сего странного лика, появился из предстоявшего сему вида чёрной дыры, как совершеннейший продукт непреднамеренного искусства, синтез фантазии и артистической случайности; так, впоследствии, и получилось, что некое подобие нимба вокруг его головы – это ни что иное, как те самые графически запечатлённые полярные вибрации, соответствующие визуализированным процессам вокруг самой чёрной дыры.

       Стр. 47

   «Преображение Эллинских доспехов», компьютерная арт-графика.

       Стр.52

   «Зарисовка», компьютерная арт-графика, мини-коллаж.

       Стр. 53

   Авторский фото-коллаж, компьютерная графика; натюр-предметы с рабочего стола.

       Стр. 58

   Авторский фото-коллаж, компьютерная графика; здесь – граф. оттиск собственного вида TrES2B, руки автора, в известных уже космических образах (чёрная дыра, эклипс 2006), явление выше-упомянутого Персонажа, рискующего стать, возможно, одним из культовых символов этакого рода импликации. Он мог бы появляться на страницах и чаще, этак, в разных ипостасях; мне, до сих пор, никак не удаётся придумать ему подходящее имя… (однако, вероятно, это не сам по себе Актисион, как то в контексте сего конкретного произведения…)

       Стр. 86

   Графический оттиск с известной картины Л. Э. Форньера «Похороны Шелли», 1889 г.. В своём роде, это пока-что единственное отображение сего исторического фрагмента в искусстве.

       Стр. 106

   Авторский художественный коллаж на тему произведения; фото-оттиск, арт-графика; – интерпретированные фрагменты кадров из оригинального фильма по сценарию Арто «Le coquille et la clergyman» (G. Dulac, 1928), а, также, фото-портретные образы фигуры самого А. Арто (Colomb Denise, 1947); его руки, «наложенные на себя», и, конечно же, натюр-предметность преображённого облика G. Athanasiou в роли Дамы. Смею надеяться, что идея олицетворения «триединства мастера, его жертвы и тени» мне сколько-то, в этаком во всём, удалась…

       Стр. 166

   «Gloomy Sunday», художественный фото-дистракт, комп. графика. Сие в использовании оригинального портретного снимка Реццо Сересса, сидящего за пиано, пред нотами своего произведения. Преображенный образ пианиста здесь есть, в своём роде, наследие во мне модернистического, – и, возможно, одного из тёмных таковых, – сентимента.

       Стр. 197

   Оттиск с оригинального рисунка А. С. Пушкина, 1821, к циклу тетрадочных зарисовок на тему «Влюблённый Бес».

       Стр. 198

   Схема предметной детализации образов в предстоящем сему, оригинальном рисунке.

Избранное. Поэзия. Драматургия Максимилиан Гюбрис

Адвертисмент

Поэзия разных лет

Малый Поэзиум Сборник коротких произведений

Вечность

В паузе

В театре звука Сати

Колдовство Грусти

Белейшее АМО [2 - Амо – в переводе с Латинского означает «любить».]

На смерть Зимней Бабочки в остывающем Доме

Розовое в Голубом

Страсти по Созиданию

Крест Моцарта

Из Сожаления

Тёмные Воды

Эклипс [8 - Сия поэтическая кармина была инспирирована явлением затмения 2010 г.]

Завещание Поэту

Когда окончилась Война

Стремление к Звёздам

Ангел Западных Крыл

Театр

Видение Ада Цепей (Ничто не есть проданно впредь…)

Гимн сезонно-мечтанных Смен (Вскоре; Ускоренное; Скорость)

Слова, красивые слова…

Министрант

Столь неиспорченные женщины…

Крепостная Графиня

Безызвинительное

Страсти по Вертеру

Памфалон

Сонет к Матери

К 450-летию Шейкспира

Клятва Гиппократа

Похороны Войны

Жизнь – дивное смешение

Кукушка и Соловей Басня, из добрых

Рог Астольфа

Синь Небес Метерлинка

Осенний Этюд

Воссоздание Христа

Чернь

Я слышал Гимн

Сожаление, по Шатобриану (Эпиграмма грусти)

Апология Сотворения Человека, и его оправдание

В тайнах Божественной Комедии, или 750 лет света Данте (TrES2b; «Trespass to be»? )

Когда научимся мы сны творить (Из Посланий к Сыну и Его Веку)

Нагорный Кельт Кельтская Нагорная Проповедь

Стираются в пыль города

На заклание жертвенных животных

Нечто в тонах Ходасевича

Из Сборника «English Verses» [56 - Авторские подстрочные переводы вещей из этого сборника Английских текстов публикуются в разделе Дополнений, см. стр. 207.]

Child of Human Ages

The Magnetism of Poesy

The Red Wood

Nike and Her Head

The Meditative

If Poetry was Music

On the new date in the World Poetic Calendar, which happened to be called The Negative Capability Day

The Truth of Shelley’s Ghost

Сердце Поэта Романтическая поэма

Морская Раковина и Духовник Сюрреалистическая драма

Действующие Лица

Краткие рекомендации к постановке

Первое Действие

Сцена 2. Начало преображений Продолжение, чрез некоторое время. – Пастор лежит на полу. – Рука под сутаной; духовно-эротический стыд

Второе Действие

Третье Действие

Сцена 1. Пастор и Тень Странное, стемненное пространство. Пастор, и рядом с ним – некая тёмная, безликая фигура.

Сцена 2. Коридор тайных сфер Некий коридор. Свето-тень

Четвёртое Действие

Сцена 1. Роковая исповедь Вновь Церковная Зала.Пастор и Дама – в исповедальной кабинке, беседуют. Час дневной, но в Зале – полутень.

Сцена 4. Оборотень Просветление. То же пространство. Экзальтированный Пастор, один, пред пустым троном, в пустой зале.Позади него, где-то прислонившись, Тень.

Пятое Действие

Сцена 2. Смерть Пастора Там же. Пастор один. Пред ним – одинокая петля.

Gloomy Sunday Трагическая пьеса в одном Действии

Действующие Лица

Сцена 1 Маленькая чердачная квартира с роялем. Двое любящих друг друга людей. Вино и цветы. (Открытое окно). Вечер.

Пластическая Сцена 1

Сцена 2 Несколько дней спустя, та же комната. Реццо пока один. Мадмуазель где-то отсутствует

Сцена 3 Реццо и Парижский Издатель.

Избранное. Поэзия. Драматургия
Максимилиан Гюбрис

Малый Поэзиум
Сборник коротких произведений

Видение Ада Цепей
(Ничто не есть проданно впредь…)

Гимн сезонно-мечтанных Смен
(Вскоре; Ускоренное; Скорость)

Кукушка и Соловей
Басня, из добрых

Сожаление, по Шатобриану
(Эпиграмма грусти)

В тайнах Божественной Комедии, или 750 лет света Данте
(TrES2b; «Trespass to be»? )

Когда научимся мы сны творить
(Из Посланий к Сыну и Его Веку)

Нагорный Кельт
Кельтская Нагорная Проповедь

Сердце Поэта
Романтическая поэма

Морская Раковина и Духовник
Сюрреалистическая драма

Сцена 2. Начало преображений
Продолжение, чрез некоторое время. – Пастор лежит на полу. – Рука под сутаной; духовно-эротический стыд

Сцена 1. Пастор и Тень
Странное, стемненное пространство. Пастор, и рядом с ним – некая тёмная, безликая фигура.

Сцена 2. Коридор тайных сфер
Некий коридор. Свето-тень

Сцена 1. Роковая исповедь
Вновь Церковная Зала.Пастор и Дама – в исповедальной кабинке, беседуют. Час дневной, но в Зале – полутень.

Сцена 4. Оборотень
Просветление. То же пространство. Экзальтированный Пастор, один, пред пустым троном, в пустой зале.Позади него, где-то прислонившись, Тень.

Сцена 2. Смерть Пастора
Там же. Пастор один. Пред ним – одинокая петля.

Gloomy Sunday
Трагическая пьеса в одном Действии

Сцена 1
Маленькая чердачная квартира с роялем. Двое любящих друг друга людей. Вино и цветы. (Открытое окно). Вечер.

Сцена 2
Несколько дней спустя, та же комната. Реццо пока один. Мадмуазель где-то отсутствует

Сцена 3
Реццо и Парижский Издатель.

Сцена 4
Реццо устремляется к роялю. Он падает на него всем своим телом, обнимает панель клавиш в слезах.

Сцена 5
Время спустя. Та же всё комната. За окном дождь. Возвращение Мадмуазель. Когда она входит, Реццо сидит на окне. Вокруг рояля много исписанных бумаг.

Приложение к циклу «Адская Поэма Пушкина, или Acte de Foi»
Отдельное описание Пушкинского рисунка №1, сделанное к Эскизу 1.

Мёртвый Маленький я, или Высоты Русской Строки
(Письмо по Грамматике)