   Соблазн
   Проза
   Игорь Агафонов

Соблазн
Повесть

   От издателя.
   И автора и публикатора я хорошо знал. Впрочем, со вторым общаемся до сих пор. В их профессионализме я не сомневаюсь. Тем более, книги Тимофея Клепикова всегда приносили доход, а, стало быть, имели успех у публики. Заминка с изданием последнего произведения Тимофея Терентьевича произошла вследствие… Впрочем, Вы и сами скоро обо всём догадаетесь, прочитав его сочинение.

Ваш Утехин Игнат Иванович.

   От публикатора.
   После безвременной кончины моего друга Тимофея, хлопоты о публикации его повести легли на меня. Учитывая обстоятельство, что автор не успел окончательно отшлифовать свою вещицу, мне пришлось вставить от себя некоторые замечания и пояснения – дабы внести ясность (со мной Тимофей Терентьевич делился всеми подробностями своей последней работы, прежде чем выплеснуть их, так сказать, на бумагу; и было бы неправильно оставить их вне текста). Эти кусочки я отметил.

Осип Фёдорович Мохов.

   «Город Ларнака – древний Китион,
   родина стоика Зенона, —
   обладает несравненной религиозной
   и архитектурной жемчужиной —
   старинным и прекраснейшим храмом:
   церковью Святого Лазаря, друга Христова».
   «Воскресение праведного Лазаря…
   – одно из центральных событий
   в жизни нашей церкви».
(Из буклета, купленного на Кипре).

   Путь к бессмертию человека
   – это освобождение от понятия тайны
   (будь то коммерческая или военная…)
   С исчезновением сего понятия исчезнет
   также и соблазн обманывать…
   Обмануть кого-то – значит обмануть себя.
   Что касаемо веры настоящей – то здесь
   об ином речь. Как и таинство с тайной
   не тождественны, так и вера – не заблуждение…
   Я верю! – говоришь ты, и всё.
(Из разговора c батюшкой).

   1.
   Сява Елизарыч Двушкин с супругой Надеждой Никитичной в паломнической поездке посетили на Кипре в городе Ларнаке (в древности – славный-славный Китион) Храм Святого Лазаря. Народу было много, так что им с трудом удалось пробраться на балкон и притулиться у колонны. Им, разумеется, хотелось поближе к золочёному алтарю, но… зато отсюда было всё вокруг видать.
   Впечатление от литургии у обоих осталось благоприятным… точнее, благостным, хотя в церкви от нестерпимой духоты чуть ли не воск свечной плавал по воздуху… Во всяком случае, у Сявы Елизарыча, аборигена средней полосы России, края не столь обильного солнцем, даже голова закружилась. Однако при этом он почувствовал, что приобщился к некой тайне, и это его очень взбодрило и порадовало. Позднее, уже вне церковных стен, под палящим желтковым солнцем, готовым вот-вот пролиться на Сяву Елизарыча жгучим сгустком, он услышал, как один из группы русских же туристов сказал:
   – Есть пара человечков на земном шаре, есть, да… Сколько вообще нас сейчас расплодилось? С десяток миллиардов будет? Дак вот, они, эти двое, своими глазами видели – здесь, в храме, – монаха в чёрном одеянии. Между прочим – самого Святого Лазаря. И, знаете ли, ходил тот прямиком по воздуху и благословлял присутствующих…
   Сява Елизарыч придержал жену за локоть – ей как раз захотелось на тот момент поскорее укрыться в тени:
   – Сявыч, дорогой, ну жарко ж, да и голова дурная от запахов – аллергия, должно…
   – Тихо! Дослушаем.
   – …Один проживает в Англии, другой…
   Надежда Никитична не дала-таки дослушать, утянула Двушкина за руку в тень кипариса (на самом деле, они не знали – да и после не узнали – породы того дерева).
   – А что, Надюх, – сказал Сява Елизарыч, проведя волосатым запястьем по взопревшему лбу и опасливо кося глазом на жужжащего у самого носа насекомого – не то пчелы, не то золотистого слепня, – не сгонять ли нам в чопорную Англию, а?
   – В Англию? – Надежда Никитична задумчиво возвела очи долу, выражая этим, очевидно, утомление. Они побывали уже во многих странах и оттого, наверно, путешествия слегка набили им оскомину. – В Англию мне, пожалуй, охота. Да. По крайней мере, там не так жарко. Но позже как-нибудь… слишком много впечатлений – тоже, знаешь, глаза затуманятся. Давай отсрочим. Но идея хорошая. Одобряю. В принципе.

   2.
   В самолёте Сява Елизарыч читал буклет и пересказывал жене содержание своими словами.
   «…жил Лазарь со своими сёстрами, Марфой и Марией, неподалёку от Иерусалима, в селении Вифания, что на иврите означает „дом финиковых пальм и славы“. Все трое удостаивались от Господа Иисуса Христа особенного благоволения. Во время своей земной жизни Господь часто посещал их дом и называл Лазаря своим другом, а незадолго до своих страданий воскресил его из мёртвых, когда тот уже четыре дня находился в склепе. После сего события о Лазаре в Святом Писании упоминается ещё раз: когда за шесть дней до Пасхи Господь пришёл опять в Вифанию, там был и воскрешённый им Лазарь. И многие иудеи пришли туда, чтобы увидеть Христа и его „крестника“. Многие обращались к вере в Него и становились его последователями. Видя это, первосвященники решили убить с Ним и Лазаря, отчего последний, спасаясь, был вынужден покинуть родину – искать приюта в Китионе. Предание гласит: чудесно воскрешённый Лазарь оставался в живых ещё 30 лет, возведён в сан епископа апостолами Павлом и Варнавой на острове Кипр, где много потрудился в распространении христианства, и там же мирно почил. В девятом веке святые мощи праведного Лазаря были обретены в городе Китии, где они лежали в земле, в мраморном ковчеге, на котором было начертано: „Лазарь Четверодневный, друг Христов“. Святые мощи были извлечены и положены в серебряную раку, а при императоре Византийском Льве Мудром перенесены в Константинопольский храм, построенный ещё императором Василием Македонянином…»

   – Слышь, Надюш, ты чего-нибудь слыхала раньше про него?
   – Про него – про кого?
   – Да про Лазаря ж. И что получается, мать. Он был другом самого Христа. И когда помер и пролежал четыре денька в гробу и засмердел…
   – Провонял, что ли, – уточнила Надежда Никитична, несколько раз прижав указательными большим пальцем крылья своего аллергического носа.
   – Ну да, только надо говорить, как тут написано. Засмердел.
   – Отчего же он помер?
   – А кто ж знает. Помер и всё.
   – Ну и?..
   – Ну и пришёл Христос, закручинился, значит. А затем и приказывает: встань и ступай! Нет, не так. Встань и иди! Тот и ожил сразу.
   – И что потом?

   «Мы не знаем подробностей его жизни и деятельности в качестве епископа Китионского, так как письменные документы той эпохи не дошли до наших дней. Но имеем все основания предположить, что его пастырское дело не могло быть лёгким ввиду противоборства двух сил: язычества – особенно культа Афродиты, широко распространённом о ту пору на Кипре, – и многочисленной еврейской общины. Киприйская церковь вынужденно вела длительную и тяжёлую борьбу, дабы одержать победу».

   – А что потом? Потом он прожил ещё три десятка годков и даже епископом восемнадцать лет отбарабанил. Заправлял, так сказать, внутренней и внешней политикой. Небось, интриговал. Должность всё-таки обязывает как-никак. Тогда ж чего было… борьба нового со старым!
   – А сейчас чего с чем?
   – Сейчас?.. Хм.
   Однако Надежда Никитична уже не слушала, она размышляла о своём интересе – о приглянувшейся ей иконе: «Жаль, не купила, где этот святой выходит из могилы… повесила бы на стену и показывала знакомым…»
   К слову. Сами они в гробе том, где покоился святой, полежали для подпитки острыми впечатлениями (многие туристы так-то поступали, и наши персонажи от них не отстали), ощущение оказалось не шибко приятным. Особенно сейчас, когда муж рассказал, как смердел тот святой четыре аж дня… А вдруг там какая зараза осталась? Микробы, они ж ох какие живучие. И на тысячу лет могут затаиться! А затем проснуться… «Вон в Египте, кажись, воры раскопали пирамиду, а потом и стали загибаться один за другим…» И до самой посадки на московскую землю она всё прислушивалась к своему организму – забрались в него микробы или нет?
   – И зачем тебе надо было мне рассказывать?.. – посетовала она в сердцах.
   – Про что?
   – Про то! Буду теперь думать про ботулизм какой-нибудь! Ты же знаешь, я мнительна.

   3.
   В этот момент Сяве Елизарычу попалась на глаза строчка: «Елеазарий из Хеврона был жителем селения Вифании в трёх километрах к востоку от Иерусалима…» – своего рода смысловой повтор-разъяснение, какие часто допускают в буклетах плохие переводчики.
   «Гляди-ка, Елеазарий!.. А я Елизарыч. Хы-хы…»
   По-видимому, пора охарактеризовать нашего персонажа – для вящего знакомства. Мужичок он с виду был простецкий. Да, крупный такой экземпляр, и можно было б прибавить – статный, не будь он чересчур грузным: при своих сто восьмидесяти пяти роста он тянул почти на полтора центнера – многовато, нет? – да ещё с круглой и, как мы отметили, простецкой мордашкой, ясными наивными глазками и добродушной, чуть-чуть лукавой улыбочкой – слабым-слабым намёком на потайной ларчик… Знавали вы этаких – вспомните. За их располагающей физиономией – проницательность, замешанная на недоверчивости и постоянной подозрительности, – словом, не такой рубаха-парень, каким может показаться простодушным наблюдателям. Смотришь на иного – и красавец, и мудрец, а копнёшь поглубже – хе-хе-с, и близко нету к выдуманному сокровищу. Такой вот оборотень ласково за горло хвать и не вырвешься… Да, бывает и так, скажете? Но закавыка не в том, что каждому из нас присуща маска, а жизнь игра и мир театр, нет… Впрочем, кажется, перебор получается в нашем критическом анализе, потому притормозим. Сочтем, давайте, лишнее, невзначай обронённое, словцо иносказательным – этаким общим философским отступлением… И в своё оправдание за такую пристрастную оплошность-вольность прибавим только: кое ведь на кого именно такой упырь и нужен (ну не Сява Елизарыч лично, разумеется, а некий собирательный, как выражаются литераторы, персонаж), даже порою необходим: разве у нас мало разнообразных прощелыг, а то и похуже?..
   Продолжим конкретно о Сяве Елизарыче. Начинать свою карьеру ему пришлось в буквальном смысле с пустого места. Тогда как родители его не имели никакого, даже начального, образования, – батя сапожничал на железной дороге: подбивал подмётки машинистам да кочегарам, а матушка подметала и мыла вагоны (слишком длинное предложение – замечание компьютера, заблудиться, дескать, можно) … А Сява? Окончил строительный техникум, потоптался на многих рабочих ступеньках и ступенях повыше, пока не стал прорабом. Потом, в так называемую перестройку и последующие пару эпохальных десятилетий, имея прирождённую склонность и приобретённый навык ловить рыбку в мутной водице, сумел застолбить за собой целый арсенал механизмов с капитальными гаражами, а также склады, полные стройматериалов, административные здания… всего перечислять не имеет смысла. Лишь присовокупим к уже сказанному: те, кто не подсуетился, как наш достопочтимый Сява Елизарыч, в том числе и закадычные его дружки-приятели, те – увы и ах – не выплыли из пучин метаморфоз государственных реформ, и остались в бедности, то бишь – ни с чем в базарный день, разве что с ваучером на долгую память, а некоторые и вовсе погрузились в пучину нищеты. Приходил кое-кто, конечно, за помощью и к нему, да не всем он захотел порадеть. До сих пор скрипят зубами да низвергают в занюханных забегаловках ушаты грязи на его не досягаемую для них голову… (Как, к примеру, Семён Дрогов, коему Сява не простил его пренебрежительного «Сявка», окликавшего его так не только в детстве, но и до нынешних дней и прилюдно причём… До сих пор, идучи мимо дома своего бывшего корешка, самого богатого на селе, он злобно сплёвывает под ноги… Как и крёстному своему не простил Сява Елизарыч, обронившему у купели: «Живи, Сявка-козявка, и не рыпайся в начальники…» К чему этакое предостережение младенцу, присказка-присловье, к языку прилипшее? Ну да неважно. Родителям же своим он в укор выдал нотабене за своё подозрительное имечко ещё в отрочестве: грозился даже сменить его на Федота (Федот, мол, да не тот! Кого вы там имеете в виду…), а заодно и фамилию: вместо Двушкина мечтал сделаться Вячеславовым… хотя вот в самом раннем своём детстве, помнится, оберегал он ревниво и даже отстаивал от посягательств правильное произношение своего имени. Маманя, смеясь, рассказывала ему в отрочестве: «Крестный тебя кличет: Сева, ступай, скажи папе, чтоб опохмелиться вынес…» – А ты его сурово так и срежешь: «Я не Сева, я Сява! Мальчик!» Четыре годика тебе было. Ты всем на пальчиках показывал. Тебя спрашивают: сколько ж в тебе кило, дитятко? А ты им четыре пальчика в растопырку…» – «Погоди. А он чего, крёстный-то?» – «Он-та? Он тогда: ах ты, ох ты, сявка-мелкота! Супротивничать?!» – «А я?» – «А ты… Ты как топнешь ножкой: уходи, старый – бородатый!» – «И правильно. Козёл он и есть козёл. Козлище!»)
   Сюда же следует прибавить: сызмальства мальчик Сява отличался не только упрямством, но и богатым воображением? Мать ему говорит: «Все, бывало, играются, бегают, верещат, а ты засядешь где-нибудь в закуточке и мечтаешь, мечтаешь. Глазки такие углублённые… Тебя так и звали: Задумчивый. И в школе учительница на тебя жаловалась: сидишь и смотришь перед собой, а урока и не слышишь. Спросит тебя, а ты: «А?»
   Надо бы, по ходу, тут же доложить ещё, пожалуй, что и с женой Сяве Елизарычу определённо повезло.
   Надюше было лишь семнадцать годков только, когда двадцатилетний Сява к ней посватался после службы в погранвойсках. Кстати, расспросил прежде о её генеалогическом древе (перебрав аж до седьмого колена – вот ведь какая неординарная натура… нет, в самом деле: много ли двадцатилетних столь дальновидны и практичны?), пока не убедился, что среди её родни нет ни дебилов, ни интеллигентов с голубой кровью, помня где-то услышанное: на детях великих природа-де отдыхает. Позже заставил её учиться на бухгалтера, в предчувствии времён, когда в своей фирме можно будет доверять лишь родственным душам. Сыночка она родила ему разумного, расторопного – Феденьку, преемника фирмы и всего обширного наследства.

   4.
   А Сява Елизарыч, между тем, пока мы о нём судачили-рассуждали, продолжал читать буклет… но брошенное женой словцо о мнительности вдруг зацепилось в сознании, и нечаянно он призадумался. Запустило, как любил он выражаться, механизм-размышлизм, и предмет инородный подвергся всестороннему осмыслению…
   «Пребывание Святого Лазаря в Ларнаке связано с различными преданиями. В соответствии с одним из них, за тридцать лет после воскрешения он лишь однажды улыбнулся… Кто-то захотел украсть горшок; увидев это, Святой Лазарь воскликнул: «Глина крадёт глину».
   Сява Елизарыч пожевал губами, но так и не смог взять в толк, с чего бы Лазарю святому да вдруг смешно сделалось.
   «…Святого Лазаря ужасно потрясло увиденное в аду за четверо суток, что он там пребывал. Души умерших ещё не были спасены жертвой Господа нашего на Кресте…»

   – А почему, кстати, он в ад угодил? Нагрешил сильно? Что такое содеял-то? – Видимо, Сява Елизарыч не обратил внимания на окончание прочитанной фразы.
   – Чего? – отвлеклась от своих личных мыслей Надежда Никитична.
   – Это я сам с собой.
   «Да и кто такой вообще был этот самый Лазарь? Небось, продувной малый. Интере-есно, каков из себя обликом? Обжора навроде меня? А почему нет? Балагур при этом, остряк, гуляка беспутный, охальник… Может, ко всему, и деятель, прилепившийся к тогдашней какой-нибудь религии? Иначе как он потом в епископы скакнул? Ну, делал бы он горшки из глины или чего ещё такое же ремесленное, откуда б у него язык заострился? Или от рождения остряк-самоучка? Короче, надо отдать ему должное, весьма неглуп и хороший собеседник-собутыльник, и запросто так ни во что не верил. Охочь, сталость, до жизни. А что, будь он скучным, несмекалистым, размазнёй какой-нибудь, разве ж поглянулся бы самому Христу? Тому было с таким веселей, уютней… обсудить могли запросто и то и это. И, в общем, мог меж ними состояться разговор серьёзный… даже сговор мог состояться. Они ж понимали друг друга с полунамёка… И таким вот макаром свершили чудо. Народу-то нашему чудес подавай. Им без них и жись не в жись. По-щучьему веленью, по моему хотенью… Не-ет, не купишь за полушку… молодцы они всё ж – Христос да Лазарь. Компания. Недаром же фарисеи прикончить их обоих стремились. Тут надо быть всеобъемлющей, знаковой фигурой, чтоб придумать такое вот из ряда вон – грандиозное. Н-да. Подишь ты, этакий радостный весельчак. Жизне-ра-до-стный, именно-именно! И такую штуку учудил! На загляденье! А когда в епископы угодил, – то всякую весёлость и утратил. Ни разу ведь не улыбнулся, курилка этакий. А, каково?»

   «…Имя Лазарь представляет собой, – держал Сява палец на строке, – краткую форму еврейского имени Елеазар, что означает «Бог мне помог».
   «Раньше вроде что-то другое промелькнуло… – Сява Елизарыч перелистнул несколько страниц назад, но, не отыскав повтора, с приятным ощущением душевного подъёма усмехнулся: истолкование имени Елеазар – Бог мне помог, – опять же очень ему поглянулось.
   «Хорошо, если так…» – И ещё подумал, что – да, ничего-то ничегошеньки спроста не бывает. Ни с того ни с сего удачливым быть невозможно. А он, хоть и Двушкин, но ведь удачлив же? Удачлив, удачлив… скольких приятелей разбросала и затоптала в грязь жизнь, сокрушило время, утопило в забвении, погубило даже… а он? «Я-то выплыл, я-то состоялся… Разве нет? А сколько, ежели внимательно вспомнить, сколько, слышь ты, пришлось претерпеть всякого, преодолеть преград и препон…» – эти внутренние монологи напоминали задушевные беседы с сыном его Федей, когда тот был ещё дома, при нём… Когда стал при жене, беседы закончились… Зато внутренние монологи Сявы Елизарыча участились.
   Вдруг он посуровел лицом и подобрался, точно рысь для прыжка – очевидно, вспомнил нечто тёмное в своём прошлом, – и пресёк, обрубил свои воспоминания, из опасения, может, что мысли его кто-нибудь прочтёт. Телепаты да экстрасенсы ныне всё телеканалы освоили заодно с интернетом… так и шныряют чуть ли не по воздуху.
   Впрочем, с некоторых пор тёмные стороны человека нас не особенно занимают, тем паче гнусная конкретика – будь то банальный обман, предательство, неправедный делёж, разборки, – короче, всяческого рода, вплоть до… Напрасно поэтому Сява Елизарыч так-то напружинился. Нам любопытно, что в нём есть или осталось светлого и праведного. Ну, право же, с чего это он храмы стал посещать, буклетики покупать. Раньше за ним такого не водилось. Проснулось в душе у него, должно быть, святое что-нибудь или все мы так-то с возрастом устаём и начинаем задумываться о тщете наших суетных помыслов?..

   «Предание о прибытии Лазаря на Кипр и возведения его в сан епископа широко распространилось по всему миру…»
   – По всему миру… – машинально повторил Сява Елизарыч.
   «…весть достигла, в том числе и далёкой России. В Псковском монастыре есть церковь, посвящённая Святому Лазарю».
   – Достигла далёкой России… Церковь посвятили…
   – Что ты там всё бормочешь? – повернулась к Сяве Елизарычу жена. – Опять что-нибудь на себя примеряешь?
   Вопрос её сбил Сяву Елизарыча с хода размышлений. Внезапное недоумение возникло в сонме его мыслей… и он не успел понять – отчего? Он бросил буклет на столик перед собой:
   – Читаю вот, – и глянул неприязненно в иллюминатор на розовую пену облаков с позолоченными подбрюшьями. – Не видишь разве, чи-та-ю. Высоко же мы забрались, раз солнце снизу светит.
   – Вечереет потому что, – Надежда Никитична взяла брошенный мужем буклет, нацепила на горбатенький нос дорогие шикарные очки, в которых, в общем-то, не нуждалась, потому читала поверх них. Со стороны это выглядело забавно.
   «Другое предание связывает имя Лазаря с Солёным озером, расположенном в пригороде Ларнака. Случилось однажды Святому проходить по этому краю. И попросил он хозяина виноградника дать ему плодов – утолить жажду. Под предлогом, что в корзине соль, хозяин отказал. В наказание за его жадность и лицемерие Лазарь превратил виноградник в солёное озеро».
   – В общем, отомстил жадюге, – вывела резюме Надежда Никитична.
   – Что?! – вскинулся Сява Елизарыч.
   – Да я с собой… – и, усмехнувшись на реакцию супруга, продолжила читать:
   «Кипр посетила владычица Пресвятая Мария… подарила ему архиепископский паллиум, связанный её руками…»
   – Ох уж это бабьё… святая да со святым…
   – Чего ты опять?
   – С собой я разговариваю. Ты же бубнишь беспрерывно. Вот и я… Имею право?
   – Ну-ну.

   5.
   А четыре года спустя с Сявой Елизарычем приключилась беда: его подвело сердце, и ему сделали шунтирование.
   Лёжа в реанимации, он с тягучей тоской упирался незрячим от слезы взором в потолок и вяло размышлял, будто не мысли, а сгустки клея медленно расползались и стекленели в зыбком пространстве замысловатыми гирляндами: «Переполох в мозгах, да и всё…»
   Тяжёлый вздох, уныние. Но вдруг некоторый всплеск вдохновения.
   – Сына выучил, дом ему воздвиг. Да какой! А у меня? Чего у меня нет? Скажите, чего у меня нет? Всё есть… Всё! Деревьев насажал сколько!..
   Но скоро опять скис, вяло подумал: да вот, достиг… и достатка и кое-какого признания… в своём регионе, но… и что? Чего-то большего хочется тебе, что ли, гораздо большего? Уж не вечной ли жизни? Или всемирной известности, браток?.. Ну, ты воспылал! Возомнил! Замахнулся!.. Воспарил! Только ли в своей сторонке жаждешь прославится, а, скажи на милость? По-честному. (Трудно, согласитесь, разграничить иногда, где заканчивается ирония и начинается серьёзный расклад…) Да, всё есть, всё материальное… и большего-то не надо… Незачем. Так чего же всё-тки нет? Что угнетает? Возможная близкая смерть?! И?.. нет никакой гарантии, что имя его и память о нём не улетучатся на другой же день, как его зароют в землю, закопают?.. Или сожгут?.. Тогда уж точно не воскреснешь… Да и нет у него ни малейшей известности. Реальной. Региональная известность – блеф, она до тех пор существует, покуда жив-здоров и суетишься, трёшься рядом с властями, напоминаешь о себе постоянно, стараешься угодить и заручиться поддержкой, тогда у тебя друзей, да, в достатке, и смотрят преданно, заискивающе, а как только отдалился или занемог – сразу будто отрезало. Все повернулись в другую сторону – свято место пусто не бывает. Так ведь говорят? Перевёртыши! И, стало быть, он вот сейчас помрёт, может быть, и ни одна собака на его могиле не завоет. Впрочем, кое-кто вспомнит… но не добрым же словом! Злорадством – вполне возможно. А-а, скажут, загнулся, наконец. Тогда… что тогда?
   И вновь накатывает и засасывает под тяжкий гнёт анестезирующее безразличие ко всему бренному и даже к участи своей… Бог ты мой, да что б я только ни сделал, ни совершил бы, чтобы… дабы… Н-да. (Его здесь, в больнице, почему-то всё время тянуло изъясняться высоким слогом: дабы, ибо, иже с ними…)
   Мысль его ползала туда-сюда, никак не находя приятного завершения. Ему захотелось встать и – вывалиться в окно. И он испугался этого плохо контролируемого безумного желания. Даже прихватил руками холодную кровать, на которой лежал совершенно нагой, на голой клеёнке…
   «Я пока ещё не мертвец! Медицина ныне всесильна! Любые средства оплачу!.. Чтобы встать! Своими ногами пойти!..»
   И всё равно, в этой своей беспомощной истеричности он не ощущал себя живым, чувствовал себя остатками угасающей плоти, едва подчиняющейся его воле…
   «Встань и иди!» – услыхал он за стеклянной дверью реанимационной голос своего лечащего врача: тот, очевидно, работал с одним из своих пациентов. И что-то ослепительно вспыхнуло в сознании Сявы Елизарыча – ему вспомнилось: остров Кипр, Храм Святого Лазаря, и разговор туристов о двух персонах, кои видели Лазаря воочию… «Встань и иди!» – повелел тому Христос.
   «Хм. Надо бы всё же Англию посетить, – размышлял Сява Елизарыч, немного успокоившись и ободрившись, – поговорить с этим англичанином, что ли… Как он его видел, Лазаря, каким? Врёт, небось?.. Может, и врёт. Но зато как красиво… Легенда! – и все её запомнили. Вот что главное. Да-а. Интересно, потеет сейчас этот Лазарь, когда ходит по воздуху и благословляет молящихся?.. Чего это я?.. Хотя почему ж и нет? Здоровый человек должен потеть… Был он человек обыкновенный… это после, когда Христос…»
   Сява Елизарыч слегка заблудился в своих рассуждениях, голова у него закружилась, как тогда на Кипре под палящим солнцем, и раньше, в самом храме, где набилось столько народу, что дышать стало трудно…
   Затем кружение прекратилось, и он подумал: странно, почему те двое видели, а другие – никто, ну никто! – не видели?
   И ведь что, правда, ещё-то странно. Двое! Почему не трое? Бог же любит троицу. Всем известная пословица. Третий должен быть. Просто эти турки-туристы не знают о третьем. Вот и всё.
   И в ту же секунду ему явилось удивительное (сногсшибательная – сказал бы он раньше) озарение: третьим может быть он сам! Ну да! Он – Сява Елизарыч, увидавший Святого Лазаря! Это ж настолько просто, что даже наверняка можно сказать: ге-ни-ально! Он, он его увидел!.. и стал третьим! Стал таким же натурально знаменитым, как те двое, о коих ныне говорят прихожане церквей и паломники в разных уголках мира! Тогда… тогда на его могиле, на малахие дорогого памятника высекут буквально вот что: «Он общался со Святым Лазарем, четверодневным, другом Христовым и епископом Китийским. И память о Нём никогда не умрёт!» Ни-ко-гда!
   В самом деле, кто ещё может так прославить простого смертного, если не друг Христа? Пусть там всякий сброд галдит, что хотит, пусть сомневается и брызжет слюной в исступлении неверия своего завистливого, но сие не сотрёшь, не выветришь! Сие навечно.
   «Навечно?!» – Сява Елизарыч даже слегка испугался столь крутого поворота в своём болезненном воображении. Ладно, успокоил он себя, оклемаемся чуток, там поглядим… И на губах его расцвела блаженная улыбка. Но какое-то упрямое эхо не успокаивалось в нём и продолжало твердить: «Нет-нет, я видел, видел… Ищущий да обрящет…»
   – Угомонись, – сказал он эху, – …пока.

   С этого невероятно счастливого, по его мнению, озарения стал Сява Елизарыч выздоравливать, как в сказке – не по дня, а по часам. Похудел, кстати, до приемлемых размеров и выглядел теперь много моложе своих лет. Многоопытный доктор-хирург, наблюдая своего больного, которому он молча вовсе не предсказывал благополучного исхода, лишь почёсывал в плешивом затылке и что-то заносил в свой планшетник… О нём, о докторе, ходил слух: сочиняет, дескать, диссертацию докторскую. На то он и доктор – резюмируем мы…

   6.
   Когда Надежда Никитична услыхала от мужа о видении, якобы посетившее его на Кипре в соборе, она поначалу впала в неподдельный ступор.
   – Почему ты не рассказал мне об этом раньше?! – спросила она, приходя в себя. И внимательно присмотрелась к выражению мужниного лица и вслушалась в интонации его голоса.
   Дома они были одни, сидели на кухне за вечерним чаем, никто их подслушать не мог, и, стало быть, сор по ветру не понесёт… впрочем, никто не смог бы и вмешаться, схвати сейчас Сява черпак или нож.
   – А ты поверила б раньше?! Я, между прочим, уже рассказывал одному… священнику, кстати сказать. Так он посчитал меня сумасшедшим.
   – Ну, вообще-то складно, – Надежда Никитична с облегчением оставила подозрение о невменяемости супруга. – Долго со… сочинял?
   – Что ты имеешь в виду? – совершенно искренне возмутился Сява Елизарыч. Надо сразу заметить, что с некоторого момента он стал относиться к своей фантазии как к некоей реалии. Реальности, в которой грех и сомневаться. То есть как к Божьей воле и не иначе.
   – Ну, это неважно, – быстро исправилась супруга. – Было – не было, это, в сущности нашей (супруга даже погрозила пальцем – возможно, сомневающимся), неважно. Сейчас по телику такие вдалбливают байки… очумеешь и закачаешься. Так что… Важна сама идея. Идея ж, скажу без пафоса, фундаментальная. А священник тот… попросту не тот. Другим же твоя история может оказаться в масть, в жилу то есть…
   – «В сущности», говоришь?.. – Сява Елизарыч кривенько усмехнулся. – Ты глаголешь, как один мой знакомый доцент. С твоей, мол, идеей, мне нужно только ночь переспать, и на утро она уже полнейшая моя собственность.
   – Хорошее присловье. Надо запомнить. А ну-ка изложи ещё разик историю свою…
   И Сява Елизарыч изложил, но, подогретый вниманием и одобрением единомышленницы, уже куда живее изложил, раскованней, пластичней и красочней, словно пред глазами его, как у ребёнка, сияла праздничная ёлка с подарками под нижними лапами ветвей. А впоследствии, нашедши-таки среди священнослужителей куда более внимательных и гораздо более дальновидных политиков, рассказ его приобрёл достаточно взвешенную и вполне литературную форму, можно сказать – обрёл художественную огранку. Не без помощи, очевидно, тех же дальновидных служителей церкви. Вольные или невольные подсказки он записывал, затем вставлял (адаптировал – слово это ему очень понравилось) в свою речь и письмо… и говорил или зачитывал теперь неспешно, тихим проникновенным голосом, будто вновь видел пред собой всё происшедшее с ним тогда, десять лет назад. И облик его импозантной фигуры при этом был замечательно фотогеничным.
   Словом, Сява Елизарыч полностью вошёл, что называется, в роль. И роль эта чрезвычайно ему поглянулась. Она ему, как сказала бы его матушка в детстве, личила, то есть к лицу его простодушному весьма годилась. На него теперь обращали любопытствующие взоры не просто как на крутого и удачливого бизнесмена, но – на значительную, одухотворённую персону. Да, именно духовное лицо, явившееся посредником к людям с высоких небесных инстанций. И это воодушевляло и возносило Сяву Елизарыча до приятного, сладкого головокружения.
   И звучало его повествования теперь буквально вот как.
   «В ноябре 199… года мы с супругой побывали на литургии в храме святого Лазаря, что в городе Ларнаке на острове Кипр. И там, в самом начале литургии, я увидал движущегося по воздуху человека в чёрном монашеском одеянии. Видение это было настолько явственным, что поначалу я оцепенел, а потом меня охватила такая безудержная и сладчайшая радость!.. Да, благая радость моя была столь велика, что мне показалось даже: вот умру сейчас и вознесусь, и растворюсь в этом абсолютном счастье. Я понял, что есть подлинная, ни с чем не сравнимая на грешной земле, благодать! И услыхал я в это мгновение голос, он проник в меня через все мои, без преувеличения, поры, а не только слух: «Лазарь – друг Христов», хотя ни о каком Лазаре до этого я ничего толком не знал и не ведал. Он же, Лазарь Святый, всё парил по воздуху и благословлял людей. И длилось сие чудесное видение до самого конца службы.
   Замечу мимоходом, что с женой посетили мы до того благого дня много святых мест – в том числе и в земле обетованной, в Иерусалиме, – оттого в голове у меня всё перемешалось – этакая сумятица обрывком услышанного и увиденного. Иностранных языков я не знал, и до сих пор не знаю, но голос всё повторял и повторял по-русски более часа: «Лазарь – друг Христов». Помню, я подумал тогда, что монаха должны видеть все, кто присутствует на службе, а не только один я, и ещё подумал с трепетным восторгом, знаете ли, как это здорово… нет, прекрасно! Что… Ну, вообразите: Святой Лазарь сам, лично…
   По окончании литургии монах сей, видимый мною, вошёл в алтарь чрез царские врата, и я его больше не видел. Однако минут через пять у меня началось внутреннее видение, и длилось оно этак с четверть часа.
   По окончании службы и принятия Святых Христовых тайн я, всё ещё как бы оглушённый и очарованный услышанным и увиденным, стал мало-помалу приходить в себя, и захотелось мне расспросить бывших со мной на литургии друзей-товарищей: видел ли кто ещё Лазаря четверодневного? Однако – увы! – на их лицах одинаково отражалось неприкрытое недоумение. Особенно скептически к моему рассказу отнеслись некоторые священнослужители (к ним я обращался в первую очередь), и по выражению их смущённых лиц я догадался: они воспринимают меня как невменяемого. Так сказать, в преддверии теплового удара.
   Таким-то вот чудесным образом за три часа службы в храме Святого Лазаря из человека маловерующего Господь наш Иисус Христос и его друг Лазарь сделали меня глубоко верующим, чья жизнь духовно преобразилась до неузнаваемости.
   Попытаюсь описать те чувства, кои испытывает человек, соприкасаясь с Господом нашим, пусть и через посредников, коим стал для меня Святый Лазарь. Мои чувства можно сравнить с первой юношеской трепетной любовью: самый близкий пример для меня – мои собственные переживания: я, молодой человек, и девушка по имени Надя полюбили друг друга. И вот первый поцелуй, скорее целомудренный, нежели страстный и плотский, и души наши возликовали! Такое, я понимаю, испытал если не каждый, то многие. Возвышенное чувство ещё неискушённых жизнью людей, воспринимающих её, возможно, в розовых тонах… Так вот, мои дорогие, это чувство надобно помножить многократно, дабы хоть в малейшей степени представить, что испытывает человек при встрече с самим Богом.
   Впрочем, я вполне сознаю: представить это чрезвычайно трудно.
   Ещё тогда пример? Хорошо. Матери сообщили о гибели её ребёнка… Похоронка с войны, иное ли трагическое известие… Можно представить себе её отчаяние?!. Глубину скорби?.. Но минул год, и сын воротился домой – живой и невредимый, бросился в её объятия. И вот это величайшее материнское счастье следует помножить опять же многократно и многократно – и только тогда возможно себе вообразить – и то не в полной мере, – какой душевный подъём и восторг охватывают человека при встрече с Господом. Сложно и даже невозможно объяснить всё это на словах. Сие запредельное ощущение, похоже, вне словесности человеческой. Лично я чувствую своё бессилие описать сие удивительное событие… Даже гениальному поэту, уверен, сие вряд ли по силам. Божественное возможно лишь ощутить, но передать в слове… Сатиру человек ещё способен дать в предельной полноте, но благое, божественное… Как бы ни тужился он изобрести название (хоть даже и «Божественная поэма») – всё равно это будет лишь слабой, блеклой тенью полногласной Божественной данности. Разве что музыка, высокоталантливая и возвышенная, в самых своих гениальных проявлениях ещё способна приблизить человека к чувству сопричастности с Господом нашим Иисусом Христом.
   Воспоминания свои я записываю спустя десять лет с того благого дня встречи с ЧУДОМ. И все эти годы я делился откровением лишь с самыми близкими мне людьми. Из опасения быть не понятым другими. В светлый праздник Пасхи 201… года при паломничестве на Святую землю мы с супругой Надей побывали в греческом патриархате на приёме у митрополита Т. И он настоятельно рекомендовал нам описать встречу со Святым Лазарем четверодневным, ибо рассказ мой способен укрепить веру православных, независимо от их национальности».

   7.
   Запись в дневнике Сявы Елизарыча, затем употребляемая и в публичных выступлениях (изложенная, разумеется, слогом литератора Тимофея Клепикова, – публикатор Осип Мохов – далее О.М.).
   «Однажды мне приснилось: абрис некоего абсолютно совершенного в своих линиях и пропорциях строения – не то церквушки, не то часовенки… этакое эфемерное, зыбкое в золотистом воздухе, за прозрачной ли и пронизанной солнечными лучами кисеёй… будто намёк! Проснувшись, я сразу понял: я должен построить храм в честь Святого Лазаря четверодневного! Пусть он будет невелик, но он должен быть воздвигнут и не где-нибудь, а на русской моей земле, в моей деревеньке, в её окрестностях… во имя Господа и его друга, незабвенного Лазаря! Крёстного моего отца – так получается!»

   Конечно, сомнения его одолевали до последнего момента: «Не заиграться бы…» Однако решительное и спокойное слово Надежды Никитичны: «Поезд уже не остановишь. Раскрепостись!» – По всему, ей также приглянулась роль жены знаменитости, способной дорасти до общемировой. И в один какой-то неуловимый миг произошёл скачок в сознании Сявы Елизарыча – математики называют, кажется, такой перескок дискретным. Он вдруг уверовал, по-настоящему причём, в свою исключительность настолько, что мы вправе использовать выражение: целиком и полностью, – даже самому себе он не мог теперь твёрдо сказать: было ли, не было ль видение ему… «Было!» – Постановил он себе утвердительно и категорически и – сомнения его оставили. Он даже стал прибавлять к своим рассказам о своём чудесном видении, что с раннего детства, мол, предчувствовал, предощущал в себе некие позывные ко всему необычному в окружающем мире… и неизбежность встречи с Чудом!
   Кроме того стал он жадно подчитывать всякого рода эзотерические книжки. Вскоре, однако, его одолела растерянность – он совершенно заплутал и в терминах и в понятиях. Особенно когда взялся за Кастанеду. Тогда он обратился к своему духовнику, и тот посоветовал ему зацепиться за писания русских святых старцев, особенно Брянчанинова. Они-то, к вящему удовольствию и успокоению душевному, и уравновесили Сяву Елизарыча. Возможно, сказался русский менталитет. Затем, правда, он попытался по инерции одолеть и религиозных мыслителей вроде Соловьёва, Ильина, Бердяева, однако вскоре бросил – не хватило подготовки. Бог, Дух, Абсолютная Истина, частные истины, дуализм, трансцендентность, изменённое сознание, и так далее и тому подобное – всё перепуталось в его голове и не обещало каким-то образом упорядочиться в будущем. И тогда он окончательно вернулся к духовным писаниям. И – в данном случае надо обозначить это состояние достаточно чётко и ясно – с ним произошла некоторая психологическая трансформация. Он вдруг почувствовал в себе упёртый фанатизм (характер сказался, может быть?), жуткое нетерпение ко всему, что находилось вне пределов его понимания. Либо ты со мной, либо против меня. Этакая жёстко-революционная формулировка пронзила его мозг и прочно там закрепилась.
   Но оставим пока Сяву Елизарыча при его щекотливых интересах и метаниях. Двинемся далее – ко всё более разрастающемуся интересу в его окружении. На сугубо семейной чаепитии – в большущей кухне со светлыми окнами и натяжным матовым потолком, отражавшим напольные предметы, но не резко, обозначив лишь глубину пространства, что сделало потолок высоты почти бесконечной, как утреннее, ещё молочное за туманом небо, – за длинным овальным столом, накрытым серебристой скатертью с ненавязчивым, едва заметным узором, состоялось знаковое, как ныне принято обозначать наиболее масштабные и грандиозные события, было единогласно решено – строить в своём селе храм во имя Лазаря четверодневного, а именно часовню (церковь – это уж слишком большие деньги), где должна быть и частица мощей самого Святого, друга Христова.
   На совете этом – надо бы добавить: при кворуме (используя канцеляризм для полной определённости) – присутствовали: сам Сява Елизарыч Двушкин, Надежда Никитична, их сын, Фёдор Сявыч, возглавивший фирму по отцовой болезни, статная невестка Вероника и малолетний внук Федя. Ни дать ни взять – совет в Филях. Без малейшей иронии. Не будем забывать: мероприятию придано было общемировое значение. Отсюда и все сопутствующие эпитеты.
   Оставалось – обрести поддержку православных селян (что было несложно) и разноуровневых административных структур (что посложнее, памятуя о вечно плохих российских дорогах и дураках… да ещё вновь модном словце – коррупция…), а также определиться с местом строительства.
   «В начале зимы, – было записано в дневнике Сявы Елизарыча, – направлено прошение жителей деревни Шальная на имя Митрополита Круглицкого и Коловратского Ювеналия о строительстве часовни в честь Святого Лазаря. В продолжение этого же года подбирался участок для строительства. Всяческих препятствий возникало достаточно, пока главе местной администрации не приснился сон – причём, снился он ему три ночи подряд, – в котором он увидел белую церковь на выезде из Шальной. Примчавшись в село на своём „мереносе“, он категорически потребовал от меня немедленного начала возведения храма напротив моего дома. С документами на землю и прочей волокитой мздоимцев обещает помочь».
   К слову, Сява Елизарыч очень удивился снам функционера… некая, пожалуй, ревность присутствовала в его недоумении. Как так, не ему приснилось, а другому? Получалось, тот, другой, гораздо духовнее, что ли, нежели он сам? Впрочем, Господь или Лазарь лучше знают, кому и чего следует. Сие рассуждение умиротворило.
   Семейству Двушкиных в полном составе идея о часовне у фронтона их виллы весьма понравилась. Надежде Никитичне, в частности, – потому что это напоминало церковь домашнюю, как бывало прежде до 1917 года у некоторых князей и графьёв, а Сява Елизарыч смекнул, что часовня способна выполнять защитные функции от всяких там враждебных тёмных сил. Так уж случилось – на единственной, хотя и протяжённой, улице их села дом его занимал центральную часть, а по правую руку от него проживали теперь в основном те, кто работали когда-то или работали ныне в правоохранительных органах, а по левую – люди противоположного толка, – говоря проще: бандиты. У них даже неподалёку был выстроен заводец по изготовлению лекарственных препаратов. И, слава Богу, не дымил. Кстати опять же, кое у кого из мафиози он ходил в должниках, хотя признавать этого не собирался, но… Так что, по нашим предположениям, прикрываться Сяве Елизарычу было от кого – что с одно стороны, что с другой.
   «Летом 2007 года, – гласила следующая запись дневника, – на престольный праздник в храм-часовню в деревне Шальная приехал Архимандрит Лазарос (Георгиу), настоятель Храма Святого Лазаря в Ларнаке на острове Кипр, проживший до этого назначения 10 лет на святой горе Афон. Он привёз в дар частицу мощей Лазаря Четверодневного в превосходном серебряном мощевике, и от него в часовне разлилось сладостное благоухание.
   И состоялось освящение престола храма праведного Лазаря Четверодневного и первого Епископа Китийского – благочинным церквей Адуевского района Архимандритом Радионом по благословению митрополита Клима и коломенского Ювеналия в сослужении иереев Ш., Д., В., Иеродиакона Н. При этом присутствовали также и знатные гости – настоятельница Николо-Сольбинского монастыря – игуменья Елизавета с сёстрами, регент хора Троице-Сергиевской Лавры игумен Леонтий и глава района Гр. В. Д. с супругой.
   После освящения престола отслужили Литургию при полном храме молящихся местных граждан и гостей. Затем – общая трапеза для всех присутствовавших на службе. Праздник освящения Престола в день перенесения мощей праведного Лазаря Четверодневного епископа Китийского удался во славу Божию. Все, говорят, остались премного довольны».
   До поры службы в часовне осуществлялись без сопровождения колокольного звона. И тогда Сява Елизарыч, по благословению священноначалия, принял решение строить звонницу из восьми колоколов, «дабы храм имел свой голос и призывал людей на службу, а заодно разгонял в округе злых духов. В конце лета колокола были освящены и установлены. Часовня же безвозмездно передана русской православной церкви и в ней регулярно проводятся теперь службы во славу Божию».

   8.
   Как видим, время было предельно насыщено событиями важными, хлопотами существенными, скучать, как говориться, не приходилось. Тем не менее, Сяве Елизарычу казалось, что не достаёт ещё чего-то – самого, может быть, важного. И понял он наконец: не хватает какого-то овеществления в слове… И, осенённый, он не мешкая завёл дневник, куда записал предыдущие события, связанные с Лазарем и вокруг… И, надо сказать ответственно, зафиксировать ему было что. Например, за два года до ввода в строй храма (уж не будем опять придираться к строительной терминологии профессионального строителя) Сява Елизарыч побывал в селении Вифания у гробницы Лазаря, где Иисус Христос воскресил своего друга. «Спустившись в гробницу, я хотел взять какую-нибудь святыню, но там лежал один лишь огромный камень, на который паломники ставили свечи. И вдруг от него с сильным шумом откололся край верхней части. Все люди вздрогнули от неожиданности, потом разом заговорили, что это сам Святой дарит мне сию святыню!.. И сейчас этот дар находится в нашей часовенке – напротив моих окон.
   Святый Праведный Друг Господень, Лазарь, моли Бога за нас».
   Некоторое время Сява Елизарыч был доволен и даже слегка пресыщен вниманием: в местной прессе о часовне и её радетелях появилась публикация, местная телестудия сняла и небольшой фильм. Однако затем в СМИ-эфире наступил полный штиль. Часовня действовала, каждую субботу приезжал поп, прихожане молились, кроме приезжих из сопредельных государств – в прошлом республик… Словом, всё шло своим чередом. Однако Сява Елизарыч чего-то всё ждал ещё, ждал… Точнее сказать, он предполагал и предвкушал куда большего резонанса, он думал, что общественное внимание его отныне не оставит ни на день, и он будет постоянно купаться в нём, как в парном молоке и молодеть, давать интервью, мелькать на экранах с проникновенными речами, уснащёнными метафорами собственного изобретения, заготовки каковых он загодя насочинял впрок… В пику же этому складывалось впечатление, будто все усилия его утекают в зыбучий песок. В памяти оставались одни хлопоты и цифры потраченных денег на то, на это… И он словно упёрся лицом в мягкую и душную стену. Тупик? Но почему? Ведь на него снизошла благодать – узреть чудо! Не каждому вручается сие чудесное откровение. Поэтому необходимо осмыслить: какая миссия возложена на Сяву Елизарыча Двушкина. Разве речь не о миссии? Отчего же тогда у общественности пропал интерес? Им что же, каждый день подавай всё новые и новые фейерверки?
   Короче, озаботился Сява Елизарыч не на шутку, приуныл даже, однако не такой он был человек, чтобы дать себя задавить разочарованию и остановиться на полпути – всю свою жизнь сознательную он добивался и преодолевал… А здесь – такое дело, вселенского масштаба!.. И стал он лихорадочно, как Ньютон, искать рычаги, кои помогли бы ему двигать миссию свою вперёд. Он вспомнил из Библии: сначала было Слово. Да, дневник он завёл. Но, оказывается, этого недостаточно. Маловато.
   – Слово? А телевещание как же? Кто ж нынче читает книги? Или… что? Или что имеется в виду – произойдет этот… как его?… катаклизм, цивилизация сгинет в очередной раз и – останется опять лишь Слово? Что же мне, биографию свою написать? Мемуары?.. Я и речей толком записать не могу. Не умею. Когда в голове крутится – всё превосходно. А на бумаге – не прожуёшь… Вот хотел свои записи размножить и дать прихожанам – давно уже спрашивают, особенно про то, как явилось мне чудо – виденье преподобного Лазаря. Но одно дело устно это всё преподносить – тут и голосом поигрываешь, регистры в интонации переключаешь, мимику задействуешь, жесты, физиономию по-разному скроишь… Начинаю читать, что сам записал, и…
   – Найми газетчика, – лаконично сказала жена.
   – Газетчика? Хм. Знаешь, как говорят о прессе? Сегодняшняя новость хоронит вчерашнюю, а завтрашняя – нынешнею.
   – Ну… писателя тогда подыщи.
   – Что значит подыщи? А сколько тугриков он слупит? Запросит, небось, – дом свеженький построить впору. Хотя…
   – На святое дело никто особо не… нельзя писателю жиреть, он же писать перестанет. Да, я где-то читала даже, творческий человек должен впроголодь существовать. Вон Рембрандт – в нищете помер, другой какой-то – не помню кто – также корочку глодал… Нет-нет, деньги художнику только вредят!
   – Что?
   – Дави на бескорыстие. Говори, зачтётся на небесах…
   – Чего-о, на бескорыстие? Не позарятся ввиду бессмертия?.. Где ты сейчас отыщешь этаких бессребреников! Ну да ладно, поглядим – увидим. Пока же надо подковаться, как следует. Подчитать ещё чего-нибудь, разузнать, посоветоваться, обмозговать покрепче…
   Наверное, многим знакомо удивительное свойство (затрудняемся определить даже – чего это свойство: времени и пространства, либо чего попроще – намерения, скажем, человеческой воли, трансформирующейся в энергию поиска?) когда, занявшись всерьёз каким-либо делом, тебе в руки начинает сама собой приходить информация – прямо-таки косяком. Так Сява Елизарыч прочёл множество очень полезных для себя брошюр, попадающих в его руки невесть откуда. Вывалится иная из собственного книжного шкафа и ты не можешь припомнить, когда и с какой стати её приобрёл, или почтальон по ошибке сунет в твой почтовый ящик чужую бандероль… Порой до смешного доходит: у нанятого штукатура давеча выхватил Сява Елизарыч журнал: тот собирался использовать его явно не для чтения… Так же просмотрел в интернете массу роликов на философско-духовную тематику – кто-то же ведь опять инспирировал подсказки… И патриотических фильмов на DWD тоже предостаточно… Особенно ему понравились фильмы Алёны Кучкиной, и он стал искать с ней знакомства. Она же, как будто давно поджидая его появления на своём горизонте, немедленно свела с литератором Т и м о ф е е м К л е п и к о в ы м (разрядка моя, – О. М. Я намеренно заменил везде псевдоним на имя настоящее). И что поразительно, с этим литератором Сява Елизарыч уже знаком был заочно: Надежда Никитична подсунула ему местный кляузник с его статьёй.
   – Представляешь, мы с ним случайно сидели рядом… у батюшки, ну ты помнишь, на именинах. Разговорились. Я ему возьми да и расскажи про твоего недоброжелателя Дрогова Семёна…
   – Да? Зачем? – напрягся Сява Елизарыч.
   – Ну… А что, не надо было? Но я тогда не знала, что он литератор. Может, и не стала бы… Да ты прочти. Очень, по-моему, недурно получилось. Нюра мне давеча – тоже кто-то ей дал почитать – и говорит: хорошо пробрали вашего Плювателя…
   – Ну-ну, почитаем. Плювателя, говоришь? Хм.
   – Название чудное, конечно… – Надежда Никитична ткнула малиновым маникюром в заголовок. – Вот, плюющийся. Сосед.

   9.
   Эта статья Клепикова Тимофея, ещё до знакомства с Кучкиной Алёной, заставила Сяву Елизарыча призадуматься: не обратиться ли за помощью именно к этому литератору.
   «Пишет, курилка, вполне прилично… – оценил он. – Достаточно бойко и довольно иронично… Да, прилично – иронично, х-хе… но в меру. А это хорошо. Знать меру – всегда хорошо. Стало быть, не глуп, писака. Ишь, какое название придумал: «Сосед плюющийся». Хм.
   Начиналась статья… м-м, оригинально:
   «Одеть или не одеть (штаны, например), как выразился незабвенный Уильям Шекспир, – вот в чём извечный вопрос человечества». Или что там у него ещё эндакое – и всем известное: «Не всё однозначно, однако, в королевстве Датском, друзья мои». Вот и мы скажем: не всё благостно поначалу было и в нашем сельце Шальном… И ведь, знаете, не в каждом селении есть таковские субчики, кому чужие добрые начинания, точно кость в горле. Или вы иного мнения?
   Да, не всё благополучно поначалу было в Шальном, поскольку не все сельчане воспринимали почин семьи Двушкиных с пониманием. Но и без понимания тоже ведь можно, не правда ли? – поскольку понимание дело наживное, не одномоментное. Живёт человек, живёт, хлеб жуёт, удивляется потихонечку разным вещам непонятным, ревнует к чему-нибудь, завидует ближнему своему, варит-парит в себе зелье некое: то ли яд из этого получится, то ли елей – не известно покамест – но, короче, по-доброму хотя бы реагирует или пусть нейтральной линии придерживается. Как говорится, нэ понимаю, нэ воспринимаю, нэ принимаю, но и нэ порицаю. Нормальная, здравомыслящая позиция. На тропу войны не становлюсь, – уже замечательно.
   И вот посетовала как-то Надежда Никитична мужу на односельчанина Дрогова:
   – Липучка прям! И дудит и дудит. Чего ему надобно, не знаешь? Сам не пришей кобыле хвост и других туда же подбивает.
   – А ты его перекрести, – посоветовал Сева Елизарович.
   И вскоре случай такой представился. Идучи мимо дома Двушкиных, дебошир Дрогов Семён стал, по своему обыкновению, во всеуслышание извергать из своего тёмного нутра скабрезности и сальности. Тут Надежде Никитичне и вспомнился совет мужа и она перекрестила охальника, произнеся:
   – Изыди, сатана.
   Семён выпучил глаза и на секунду другую потерял дар речи, но мерзкий дух его возобладал-таки вновь, он встрепенулся и хотел уже в очередной раз употребить привычный для себя жаргон… И Надежда Никитична тогда повторно перекрестила его, и с нажимом ещё раз:
   – Изыди, сатана!
   Буквально в тот же миг Дрогов преобразился: рот его перекосило, лицо побагровело, кепка съехала на затылок, он попятился, словно бес, получивший по лбу мощный удар колотушкой, и бормоча при этом что-то нечленораздельное…
   Однако через день-другой натура его проявилась опять и куда ехиднее. Случай скорее курьёзный, нежели драматический и, вообще говоря, не единичный, но обо всех не расскажешь, да, возможно, и не следует, поскольку всякая «в отместку» всегда выглядит некрасиво – месть она и есть месть, и не к лицу православному сие греховное деяние. Так вот, этот дядя Дрогов никогда не любил Севу Елизаровича, не известно за что. А тут, когда принялись за фундамент часовни, прямо-таки желчью стал исходить. Как ни пройдёт мимо, так обязательно плюнет.
   А как-то Сева Елизарович после закончивших смену рабочих подравнивал в котловане стенки. В брезентовую робу одет был, в панаме, потому дядя Семён его, видно, и не признал. Остановился наверху, сплюнул, и с досадой говорит:
   – Ну и чо ты на него, те-те-те, горбатишься?! Тебе это надо? Ну?! Заче-ем тогда?! Кто он тебе такой, отец родной, что ли? Те-те-те!
   И ещё несколько раз вдогонку те-те-те своё.
   А однажды Надежда Никитична, запирая калитку часовни, не сдержалась, когда Дрогов в своей манере харкнул в очередной, и сказала ему в сердцах:
   – Ну, голубчик, ну не поглянулась тебе наша затея, наплюй, кто ж против. Но сделай это не рядом с храмом. Пройди метров сто и плюкай в своё удовольствие хоть час, хоть два, пока слюна у тебя не закончится. Именно! Здоровей будешь. Ну, покарает же тебя Господь. Подумай об этом. Злоба ж никогда к счастью не ведёт.
   Не возымело её увещевание доброго результата. Плюётся Дрогов по-прежнему и плюётся, не угомонный. А Надежда Никитична глядит из окна своего дома и не то чтоб горюет и скорбит, но копится в ней протест серьёзный. И наконец, опять же в сердцах, от некой безысходности – ну, в самом-то деле, что поделаешь с таким злобствующим элементом? – топнула и выразилась более чем определённо:
   – Да чтоб тебя!..
   И… на другой день. Шагает наш неуважительный Дрогов мимо. С бидончиком в руке. Пивко, очевидно, в бидончике. Ну не молоко же. Шагает. Воинственно напряжён – по плечам угловатым видно, по ухарской подскакивающей походке. Поравнялся. Надежда Никитична за окном замерла: плюнет, не плюнет? Замерла в томительном ожидании. Плюнул!
   Закрыла глаза Надежда Никитична, не от отчаяния закрыла, а так – от усталости скорее. Не прошибаемый, значит, человек. Такова, видно, натура его и всё тут. И не собирается меняться. Чихать ему на всех. И на всех святых впридачу.
   Открыла затем глаза, глянула в окно с укоризной и что же?.. Упал дядя Дрогов на колени, бидончик рядом с ним, не расплесканный, хоть и накренился. Новый способ пофиглярничать придумал прощелыга, – решила Надежда Никитична, – понасмешничать изволит таким оригинальным способом? Но нет, стоит на коленях Дрогов так, будто громом его поразило – не шелохнётся, оцепенел, лицо без всякого выражения, окостеневшее будто. И минута проходит, и другая… четверть часа минуло, а он всё в том же положении.
   Бабка Нюра, соседка Двушкиных насупротив, кричит ему, высунувши поверх забора голову свою в платочке – её этакое необычное состояние односельчанина, знать, также изумило и озадачило. И кричит она поэтому шалопаю – попросту, по-свойски:
   – Эй, Сёмка, ошалел, чо ли? Чего изгаляешься, лошак ты эдакий? Вставай давай, скаженный! Неча дурня корчить – не в цирке, чай! Чо ты, право, пугалом нанялся?
   Затем опасливо, бочком выходит за калитку, вприступку маленьким шажками приближается к пугалу, поправляет на голове платок и, как птица наклоняя голову то влево, то вправо, оглядывает его, и только после этого пытается растолкать непутёвого односельчанина в одно плечо, затем в другое. Наконец, ей удаётся раскачать горемыку и помочь подняться тому на ноги. Всовывает в руку бидончик, провожает по улице до поворота, покуда Сёмка не приходит в себя более-менее и не обретает устойчивую походку. Вдогонку бабка Нюра напутствует:
   – Упился, окаянный! На кого похож стал! Иди-иди, не оглядывайси! Ишь!
   Вот так и закончилась наплевательская жизнь непутёвого дяди Дрогова. Не смеет он с тех пор так-то себя вести. Удивительно? Удивительно. Расспросить бы его, что такое с ним приключилось, да разве скажет. Он и раньше-то неважно владел пристойной речью – и в основном без всякой изобретательности – матюговщина одна на губах пенилась, – а теперь и вовсе, словно воды в рот набрал. Ну да что ж поделаешь: не плюй в колодец, придётся же когда-нибудь и самому напиться…»

   – Ну, ещё бы тебе не понравилось… – усмехнулся Сява Елизарыч, дочитав статью. – Вон-на экую мадонну изваял из тебя… благоверную.

   ***
   Справка от О.М. – для связки:
   В кулуарной среде литературной братии бытует присказка о Тимофее Клепикове. Ежели кто-нибудь энергично вопрошал: «Да где ж этот Клепиков, паразит? С утра сыскать не можно!» – ему отвечали, как само собой разумеющееся:
   – Очередной шедеврон клепает.
   Кто-то вкладывал в эти слова язвящую зависть, а кто-то, действительно (чаще дамы), – любопытство с примесью перца: «А чего-с, вдруг на сей разец муза-таки посетит». Не исключено, что музой себя воображая.
   – Клепает, говоришь? В квартире, на даче? Мобилу, гад, отключил… в недосягаемости пребывает.
   – Стало быть, на даче, чтоб труднее достать…
   Клепиков и в самом деле был проворнее многих, постоянно выпрашивал у различных журналов командировки и никого в этом смысле никогда не подводил: непременно из каждой привозил убойный материал, и, кроме того, замысел рассказа или повести впридачу, и сразу усаживался в недосягаемости исполнять задуманное. Написанный же с пылу – с жару очерк он использовал, как использует, к примеру, столяр деревянную болванку, – вытачивая из неё изящную ножку (для антикварного стола) или абалденный набалдашник (скажем, для трости щёголю).
   Впрочем, так Клепиков работал всегда, даже не будучи в оплаченной командировке. Вот и давеча попал случайно на именины к священнику, где некая Надежда Никитична рассказала ему несколько любопытных, на его взгляд, историй, связанных с часовней… и даже с чудом явления Святого. Одна «штучка – дрючка» показалась ему весьма занимательной, и он тут же «склепал» очеркишко – с прицелом на продолжение уже в виде жанра прозаического.
   И ещё… позвонила Алёна Кучкина, режиссёр студии научно-популярных фильмов, подвизавшаяся на теме духовного возрождения народа, и попросила сотворить сценарий на актуальную тему. И хотя он относился к ней с прохладцей, и в другой раз отказал бы под благовидным предлогом, так как, помимо безразмерных преувеличений, коими пыталась, вероятно, придать вес своему дару творца, отличалась она страшенной необязательностью. Попросить попросит, а после скроит недоумение в своих непроницаемо-лукавых глазках: мол, что такое, когда, разве?.. Но на её нынешнее предложение познакомиться с бизнесменом, который щедро платит, Тимофей Клепиков откликнулся с энтузиазмом. Тема, действительно, сулила хорошую денежку, а прореха в семейном, как выражаются, бюджете зияла и грозила если не банкротством, то уж точно отлучением от кредита… И он решил отнестись к предложению как к независимому проекту. Интуитивно, однако – в меру своей испорченности, как опять же принято выражаться – он заподозрил некую игру-комбинацию, и потому-поэтому, по его мнению, получалась обыкновенная сделка: проект – на проект. Таким образом, вольно или невольно, но раскусив чужую фальшь (наитие фальшивомонетчика – залог успеха, имелось в его запаснике и такое присловье), он не почёл за грех облачиться в ризы праведные…
   Алёне же Кучкиной тут, кроме прочего, пофартило не получить отказ мэтра удивительное совпадение: Тимофей уже, оказывается, был знаком с персонажами и даже успел тиснуть бойкий очеркишко. И ему теперь следовало сию тему разрабатывать и дальше – под давлением своей привычной методы.

   10.
   (Далее не буду оговаривать, что псевдоним литератора, придуманный Клепиковым, я заменил на его собственное имя, – О.М.)
   И вот буквально через день сидят Сява Елизарыч и Тимофей Клепиков напротив друг друга за большим овальным столом на шикарной кухне, изучают друг друга исподволь, пытаются наладить творческие взаимоотношения. Надежда Никитична в сторонке, в кресле, нога на ногу, из-за стёклышек дымчатых очков внимательно поглядывает – этакий вольный слушатель с правом совещательного голоса.
   Где-то раньше нами было сказано, как «муж заставил свою жёнушку учиться на бухгалтера», – однако слово «заставил» имеет право на существование лишь в устах самого Сявы Елизарыча. Заставить что-либо против воли Надежду Никитичну другим – это, попросту говоря, нонсенс. Характер эта женщина имела несгибаемый и выказывала его сразу, ежели… О характере ведь что говорят: либо он есть, либо нет его. Как заметил один её подчинённый сотрудник: «Чего-чего, а этого добра у нашей мадам Двушкиной выше крыши, и даже через край конька… Кого-нибудь, за чем-нибудь, куда-нибудь да пошлё-от!.. у неё не заржавеет. Истинный главбух. Доподлинно истинный». Не без скрытой иронии и некоторой доли язвительности, наверно, высказался упомянутый сотрудник, потому как вскоре его выпнули в распахнутые двери на все четыре стороны. По очень простой причине – оказался прав. Опять же, возвращаясь несколько в прошлое, дабы подтвердить тезис о самостоятельности и неординарности описываемой нами особы, вспомним, как она отреагировала, впервые услышав фамилию Сявы: «А почему не Трёшкин? – Она тогда безбоязненно рассмеялась, будучи пока ещё невестой, а не женой. – Можно было б мне говорить тогда всем и каждому: Трошкина я, Трошкина». Как отнёсся к её выпаду жених, предания не осталось в семейном болотце (анналах?) или до нас не дошло.
   Теперь Надежда Никитична любит повторять, поучая подчинённых: «Вопросы надо решать в лоб. Чего мямлить? Рубани с плеча и оппонент сразу уразумеет, с кем он имеет дело». Впрочем, она-то как раз быстро сообразила, что перечить мужу, – это как именно лбом стену прошибать. Потому-то до поры – до времени и не тратила своей энергии на пустое занятие. Да Сява Елизарыч и по рукам мог дать… А это ей было вовсе ни к чему. «Зачем? Не на-адо». Весьма и весьма неглупо, не правда ли? И прагматично. Её опыт до замужества, в семье, где папа обеспечивал устойчивый достаток, так как был высопоставленным военным спецом, подсказывал ей путь иной и притом совершенно беспроигрышный: влиять и добиваться своего бесконфликтно, помня о маминой науке, – лаской и терпением.
   Тут, пожалуй, остаётся лишь добавить – для прозрачности семейной дипломатии: поползновения сына Фёдора на руководство фирмой Сява Елизарыч, конечно же, приветствовал, но втайне, то есть не афишируя своего отношения. Даже радовался: «Волчонок точит зубки…» – это соответствовало его долгосрочному плану.
   Что же касается теперешнего положения вещей, когда Сява Елизарыч отошёл от дел и выпустил вожжи по болезни, а не по собственному почину, и, главное, утратил финансовый контроль, о чём не думал и не гадал, он и в семье сразу подрастерял авторитет и власть. Надежда Никитична только этого, казалось, и ждала. И сына подмяла тотчас же: без её ведома он ничего не смел предпринять, никакой инициативы позволить себе не имел права, да и не пытался даже перечить… Сява Елизарыч – тоже.

   Но мы отвлеклись от разговора на кухне Двушкиных…
   – Ты забыл сказать, почему решили мы обратиться к писателю… – как раз встревает в разговор Надежда Никитична. – Для пущей важности, – и мило улыбается, снимая тем самым чрезмерный нажим с последнего слова своей фразы.
   – Ах да, – спохватывается Сява Елизарыч несколько театрально. – Греческий патриарх – мы побывали у него на приёме – настоятельно рекомендовал нам описать встречу со Святым Лазарем четверодневным, ибо рассказ сей, по его словам, способен укрепить веру всех православных, независимо от их национальности. Настоятельно… я-то, знаешь, сам не честолюбив, и мне это как бы ни к чему, но… вот он, да и другие тоже, кстати… Не меня увековечить, а явление Лазаря… Чудо.
   – Ну, без вас не получится, – возражает Тимофей Клепиков дипломатично, но без тени лукавства в лице и взоре. – Вы-то как раз и должны со мной на сто процентов быть откровенны… о жизни своей. С детства, даже с прадедов… Ошибки, разочарования и тому подобное. Ваш образ должен проецироваться на Святого пластично, живьём, чтобы ни у кого не оставалось сомнения… даже не возникло ощущения этого самого сомнения. То бишь я должен проникнуться вашей жизнью в полной мере, дабы она стала как бы моей, иначе… Иначе нам удачи не видать, как гласит поговорка. В творческом смысле.
   – Да? Сомневаюсь, что вы сможете меня понять на все сто процентов… даже с самыми близкими своими я лишь процентов на десять откровенен… что-то объяснить про чудо – очень уж не реально… Это надо пережить самому. Либо поверить на слово. Верить должно. Вера непременно должна присутствовать.
   Надежда Никитична тихо кашлянула.
   – Может, нам перейти в беседку, – сказала она ласково. – Так приятно испить чайку в тени плюща.
   Уже в беседке из кованых прутьев, густо оплетённой к тому же вьюнком, в уютной прохладе она заметила:
   – В вашу честь сегодня и комаров нету.
   – Скорее уж забастовку объявили, – ответствовал Тимофей Клепиков и на приподнявшиеся бровки собеседницы объяснил: – В виду того, что мы, люди, стали употреблять не в меру дрянь всяческую, головы у них, у комаров, болят от нашей кровушки. Вот и заерепенились. Забастовали. Недавно карикатуру видел в газете. Напился комар кровушки пьяницы, упал в обморок и так и не очнулся. Погиб, сердешный.
   – Но мы-то с вами не поглощаем гадость, – всплеснула руками Надежда Никитична и кивнула на роскошный фарфоровый заварник.
   – Ах да, ну да – ну да, – поспешил согласиться Клепиков, но про себя усмехнулся, вспомнив, как третьего дня на презентации книги своего приятеля не он один употребил сверх меры всяческой дряни. И по ассоциации (о книге приятеля немногие отозвались с искренней приязнью) он с завораживающей радостью подумал: а ведь на подвернувшейся ему – столь грандиозной – теме можно таковскую книженцию сварганить – ахнут все! А это означает, бесспорно, многие переиздания – и, стало быть, приличные деньги. И приятное тепло честолюбия и довольства растеклось в его груди предвкушением ожидаемого громкого резонанса.
   – Вот я набросал кое-какие вопросы, – сказал он, осознано остерегая себя от преждевременной радости, – чтобы нащупать точки соприкосновения и понимать друг друга в дальнейшем с полуслова. – И он подвинул к себе золочёную чашечку с чаем.
   – Да-а, – откликнулась Надежда Никитична и одобряюще посмотрела на мужа, и Сява Елизарыч кивнул заинтересованно.
   – Вот вы общались с преподобным Лазарем… Каков он, по-вашему?.. Каким лично вам показался – телесным, живым? Или каким? Или иначе сформулирую: каким представляется – воображение, может быть, включается, – или на каком-то ином уровне ощущений? Ощущения эти земные? И возможно ли их обозначить точным словом? Был ли диалог меж вами?
   – Вы знаете… – Сява Елизарыч взял большим и указательным пальцем нижнюю свою губу и так, не отпуская, вздохнул и продолжал, и рука его некоторое время так и следовала за губой, пока не была по знаку супруги отпущена: – Вы правильно оговорились: ощущения эти не земные, и вряд ли их можно передать в слове. Чудо невозможно доказать, его можно только увидеть или не увидеть.
   «Где-нибудь вычитал, – подумал Клепиков Тимофей с неожиданным раздражением – начитанность персонажа не обещала искренности. – Надо его расшевелить как-нибудь… раззадорить… разозлить, может…» Сказал мягко, доверительно:
   – Я читал массу всяких книг… и о духовном прозрении в том числе. И вот, знаете, один философ выразился без обиняков – весьма и весьма цинично, скорее всего… Но тем не менее – для пущей ясности вопроса, может статься, полезно вспомнить.
   – Говорите-говорите, – ободрила Надежда Никитична, – мы столько уже всякого наслушались, нам не привыкать.
   – Дело не в этом… вернее, не во мне. Просто на всякое доброе дело всегда обязательно находится какой-нибудь рьяный разоблачитель. Или плеватель. (Намёк на собственный очерк в газете.) И наша задача – учитывать подобный факт. Причём, желательно заблаговременно.
   – Так что же ваш философ сказанул такого циничного? – улыбнулся Сява Елизарыч, опять же прилаживаясь щепотью к губе своей, что выглядело теперь забавно, так как в глазах искрилось неподдельное ребяческое любопытство. – Не тушуйтесь. Сами же предупредили: между нами должны установиться откровенные отношения. Мы, пусть временно, но обязаны сделаться закадычными друзьями. На время, так сказать, подружиться должны, так я понял?..
   Писателю Клепикову почудилась в этих словах насмешка, и он бросил подозрительный взгляд на визави.
   – Так вот, если проект Христа, – сказал он уже с напором, – служит во благо человечества, то я не против, я даже за него. Если во вред, то – извините. Я к тому, что и Лазаря вашего можно повернуть, как некий проект… то есть кто-нибудь да захочет повернуть. Объявит во всеуслышание о мистификации… и тем привлечёт к себе внимание, приобретёт себе через вас популярность…
   – Вы хотите сказать: я всё придумал… выдумал? Со-чи-нил?
   – Как раз лично я ничего такого сказать не хочу. Но люди… Люди, они ж по природе недоверчивы в массе своей. На то или иное событие всегда же, вы знаете это не хуже моего, были и будут противоположные воззрения. Диаметрально противоположные. Потому и нужно для читателя создать художественный образ, из плоти и крови, что называется – доподлинный: пластичный, зримый, ощутимый всеми человеческими сенсорами, тогда… Книга, короче говоря, потребует от нас обоюдных усилий.
   – Вообще-то, будь моя воля, я б всю вашу беллетристику пожёг на большущем костре. Оставил бы одну духовную литературу.
   Надежда Никитична при этих словах мужа откинулась на спинку стула, лицо её заморозилось выражением неопределённости. Она приложила большой палец к передним своим зубам – обозначая этим паузу как бы, выжидание.
   Клепиков же Тимофей, напротив, мысленно обрадовался откровению Сявы Елизарыча: «А сам заказываешь про собственную персону?» – саркастически усмехнулся он.
   – И Пушкина с Лермонтовым? – уточнил на всякий случай.
   – А чего Пушкин? Масон. И его тоже до кучи.
   – Да, но… есть и другое мнение, причем, весьма авторитетные среди верующих. Что, например, сочинять ему помогал Всевышний.
   – Хм. Можете подсказать источник?
   – Разумеется. Чудо способно благодатно, благотворно преобразить всё что угодно, в том числе и художественное произведение. Создать возможность совершенства в поэзии или в чём-то ещё. Ведь не надо и ходить далеко: вот вы – прямое тому доказательство. Как назвать ваше общение с Лазарем, если не чудом? Так что в вашем высказывании есть противоречие. Скорее всего, вы некритически позаимствовали высказывание у кого-то, оно не ваше собственное, случайно попало на слух ваш, не прочувствованное, не выстраданное. Помнится, вы сами по телефону сказали мне, что не разбираетесь в литературе, поэтому вот и обращаетесь к профессиональному литератору…
   – Н-ну ладно, может быть вы и правы…
   – Вам не кажется, что мы несколько отвлеклись? – вмешалась Надежда Никитична.
   – Пожалуй, – согласился Сява Елизарыч. – Какие там у вас ещё вопросы?
   – Я, с вашего позволения, закончу предыдущую мысль. Исходя из сказанного тем философом-циником, получается, что над Проектом Христианства потрудились очень и очень много весьма и весьма умных, талантливых и даже гениальных людей. Можно сказать – из череды поколений. Их труды в подавляющем объёме, к сожалению, утекли в песок со временем. Отсюда у меня к вам, Сева Елизарыч, сакраментальный вопрос: не есть ли ваша миссия – возрождение подлинного учения Христа?
   «Кажется, я поставил его в тупик?» – озаботился Тимофей Клепиков выражением лица Двушкина. И поторопился добавить: – Я, собственно, процитировал ваши же слова из фильма, который вы давеча мне дали посмотреть: «Бог призвал живых людей (вроде меня), дабы они несли людям правду».
   – А-а, это! Ну да… тогда – да, – и Сява Елизарыч глянул искоса на жену.
   – Вот у Бердяева, – Тимофей вынул у нагрудного кармана листочек с записью. – «Лишь в Духе и Свободе встреча с Богом есть драматическое событие». Вы, что же, почувствовали в некий момент своей жизни, что свободны духовно? Когда это случилось? Может, вы с детства ощущали свою необычность? Призванность к великому делу?
   – Знаете что… – Сява Елизарыч поёрзал на стуле и слегка выпятил грудь, на секунду-другую задержав дыхание. – Я вот чего прикинул. Давайте-ка мы серьёзные вопросы оставим до Селигера. У нас там домик есть, поедем порыбачим, и заодно ваши вопросы отработаем, осветим… Как? Дельная мысль? Удачная? Потом махнём на этот… как его?… на Кипр. Если захотите. Оплатить билеты на самолёт для нас пустяки. Своими глазами всё осмотрите – фактуру, так ска-ать, для книжки…
   Он скосил глаз на жену:
   – Одобрям-с? Будем прохаживаться между сосен, беседовать…
   Надежда Никитична, слегка прищурив глаза, молчала, мысленно взвешивая как бы… Возможно, инициатива мужа стеснила её собственные планы. Или из чувства противоречия ей захотелось возразить…

   ***
   Дома Клепиков размышлял о встрече с заказчиками книги: «Странная парочка… Впрочем, отдохнуть на Селигере кто ж не захочет? Да ещё на остров Кипр задарма… А по другим весям?.. Кормят, поют, дифирамбы поють, развлекають, материалом для книжки снабжають. Плохо ли? И-эх, хорошо ли – плохо ли, а мы в ладоши хлопали…»
   Затем он просмотрел блокнот с намётками вопросов и размышлений – с тем, чтобы перенести их в компьютер:
   «Что изменилось у С.Е. после явления ему Чуда, как это связано с духовностью? Каким он был до того? Было ли это накоплением, и шёл процесс духовного преобразования всю жизнь, или только после Лазаря – бац! – и в дамки? В том смысле, что всему что-то предшествует. Тогда жизнь его как бы делится надвое – до и после… Так ли?
   Вот я более-менее владею словом, да и то не сразу выражу столь сложное состояние… Это не означает, что у него нет глубоких мыслей. Просто их же надо выразить в слове, членораздельно, доходчиво, внятно… И важен ведь сам акт осознания. Что осознал С.Е. – в мире, внешнем и внутреннем?
   «Трансформация духовности» – это не его жаргон. Что для него-то самого понятие духовности? Пусть попытается по-своему сформулировать элементы понимаемой им субстанции. Может, это молитва в церкви? Или что-то ещё?
   Через построение часовни чего он хотел достичь?
   Или ему важна только внешняя форма – та же наглядная агитация в свою честь и пользу? И так уже не раз проваливались в глазах верующих посредники Бога.
   Да, он совершил выдающийся поступок, воздвигнув эту чудесную часовню, но это атрибут внешний. Для чего и кого – для себя, для других, для «пусть будет»? Почему именно храм? Почему не помощь сиротам и прочее?.. Ну, конкретика должна быть?..»

   Клепиков вдруг поймал себя на том, что совершенно серьёзно думает о явлении – как о свершившемся факте.
   «Ну?.. Что ж. Тема мощная. Такая тематика способна подтягивать интеллект маленьким человечкам вроде меня. Поднимать планку, так сказать, собственных возможностей. Ишь, умно как нонче я изъяснялся с господином и госпожой Двушкиными. На загляденье прям-таки… Сам заслушался. Пушкина защитил – не хухры-мухры! Надо было ещё и Лермонтова заодно с Гоголем и Достоевским… Да-а, классная тема…»
   «Ну в самом деле, – думал он позже, в оправдание своего доверия Сяве Елизарычу, – откуда у него могут быть знания? Читать не читает, кроме духовной тематики ничего больше не признаёт, образование средненькое. На стройке с утра до ночи пропадал – грязь месил с цементом, а там чего – мат-перемат и ничего кроме. Так, побасенками пробавлялся…»
   – О таких Монтень, кажется, упоминал… Да нет же, я даже закладку оставлял!
   Тимофей провёл пальцем по корешкам книг на полке и выхватил толстый коричневый том, быстро нашёл нужный хвостик бумажки.
   – Вот, пожалуйста. «Вполне вероятно, что вера в чудеса, видения, колдовство и иные необыкновенные вещи имеет своим источником главным образом воображение, воздействующее с особой силой на души людей простых и невежественных, поскольку они податливее других».
   Он хлопнул книгой по столу, но затем открыл её вновь и прочитал ещё отрывок:
   «Простые умы, мало любознательные и мало развитые, становятся хорошими христианами из почтения и покорности; они бесхитростно веруют и подчиняются законам. („Вот вам, пожалуйста, буквально о нашем Сяве, не так ли?“ – попутно чтению заметил Тимофей.) В умах, обладающих средней степенью силы и средними способностями, рождаются ошибочные мнения. („А это про меня – прямо в точку“, – подпустил Тимофей и себе шпильку.) Они следуют за поверхностным здравым смыслом и имеют некоторое основание объяснять простотой и глупостью то, что мы придерживаемся старинного образа мыслей, имея в виду тех из нас, которые не просвещены наукой. Великие умы („Кого же к этим-то причислить?..“), более основательные и проникновенные, являют собой истинно верующих другого рода: они длительно и благоговейно изучают Священное Писание, обнаруживают в нём более глубокую истину и, озарённые её светом, понимают сокровенную и божественную тайну учения нашей церкви».
   – Что-то я все вопросы нынче затыкаю Монтенем. Да. Что сегодня читаю, то и в природе вокруг примечаю и, стало быть, применяю. Вот один знакомый моего знакомого всегда так отвечает, когда не знает, как ему реагировать на ситуэйшен. А как говаривал знакомый другого моего знакомого… Тьфу.
   Спустя пару минут.
   – Так, но что из этого следует? Из это следует, что я на поводу… А что такого? Человек видел! Видел! Хоть наяву, хоть в воображении своём – но видел! И верит! И многие верят ему… Почему же я должен сомневаться? Да и потом, мне интересно всё это в любом виде, вот в чём дело. Напротив, мне даже следует проникнуться его верой, увидеть его глазами… В данном конкретном случае я всего лишь регистратор. Действительный коллежский регистратор от литературы. И уже мне, насколько я буду убедителен, могут верить или не верить. Вон Пушкин – то рыбку говорящую, то чертяку изобразил!.. Живёхоньки и поныне! Об этом и святые отцы с уважением и почтением отзывались. А Гоголь?..
   Да, в чём вопрос-то? Ни в чём, всё нормально, работаем в обычном тонусе. Ра-бо-та-ем! И название уже есть: «Встань и иди…» Так что работаем…
   Хотя в другом вот месте он же сказанул… сейчас, где это? А, вот:
   «Мы далеки ещё от понимания Божьего величия и меньше всего понимаем те творения нашего Создателя, которые явственно носят на себе Его печать и являются всецело делом Его рук. Для христиан натолкнуться на вещь невероятную – повод к вере. И это тем разумнее, чем сильнее такая вещь противоречит человеческому разуму. Если бы она согласовалась с разумом, то не было бы чуда, и если бы она была на что-нибудь похожей, то в ней не было бы чего-то необыкновенного».
   – Ну что ж ты всё Монтенем-то машешь, в самом деле?!. Так ведь ответил уже: что нонче читаю, тем и козыряю. Ладно… помахались и довольно.

   11.
   Хотел поменять своё имя на псевдоним, однако подумал: Клепикова Т и м о ф е я вставил, а О с и п а, значит, убрать? – разрядка моя, О. М. Читателю, надеюсь, понятно, что здесь есть уже и мои дополнения к рукописи Тимофея. Не из честолюбия отмечаю, без всякого намёка на соавторство, а всего лишь точности ради. Полагаю, стиль своего товарища схватил я верно. Недаром же я считаюсь хорошим редактором. Хороший редактор тот, кто умеет войти в поэтику автора и с её позиций разбирает произведение и подмечает упущения, происшедшие, скажем, в силу торопливости или других каких причин.

   Клепиков отправился к товарищу своему, Осипу Мохову, желая поделиться радостью удачной находки. Осипа он знал ещё с армии и привык с ним обсуждать любые свои дела-проблемы. К тому же и заодно заинтересовать его как редактора.
   – Это моя удача из удач! Грандиозно! А?! – так Тимофей с порога заявил товарищу, в расчёте сразу сделать его своим сторонником. – Слушай, у меня столько вопросов к нему, столько вопросов… Но пока не знаю, в какой последовательности задавать их.
   – Лучше по порядку, – вскрикнул Мохов, отступая от двери под натиском Тимофея, и потёр внешней стороной запястья ложбинку над переносицей, точно растирая ушиб от полученного удара – для предотвращения синяка. – Так же, как и мне – доходчиво изложить вначале суть дела. Ладком. Рядком. Как учили, короче. И вообще, скажи прежде: о чём ты и о ком? Начни с самого рождения, пройдись по всей предыдущей его жизни и постепенно… чтоб меня кондрашка не хватила.
   – Знаешь ли, Ося, как я нынче окрылён?! Я удостоился знакомства… ты даже не способен представить себе – с кем!
   – Да ну?! Где уж нам лаптем щи хлебать.
   – С человеком, видевшим самого Лазаря!
   – Берию, что ли?
   – Да какого там Берию! Святого Лазаря четверодневного, вот кого! Таких людей, кто удостоился видения, всего трое… было двое, а теперь с Сявой – трое! Понял, ты, паникёр?
   – А-а. И как же это с ним приключилось?
   – Только не надо ехидничать.
   И Тимофей рассказал о Сяве Елизарыче всё, что успел узнать и собрать для книги.
   – Итак, братела, как тебе тема для диссертации?
   – Потрясающая.
   – Однако не слышу восторга и не вижу эмоций восхищения. Опять язвишь?
   – Класс! Такое определение подойдёт?
   – Для школьника – да. От редактора несколько иного ждём-с. Такую потрясную тему у меня с руками оторвёт любое издательство.
   – А ноги заодно не вырвут?
   – Кто?
   – Шутка.
   – Я вот чего не понимаю, Осип: или ты неисправимый мизантроп…
   – Каков уж есть. Давай излагай без всхлипываний.
   – Или… чего? Не впечатлило? Да я же сразу в Моцарты скакну, если напишу про это. Ты хоть это понимаешь? Только, чур, никому ни гу-гу.
   – Могила. Так ты, значит, не слыхал анекдота про музыканта? Могу рассказать.
   – Ну, – несколько поубавил свой пыл Тимофей. – Расскажи.
   – Так успокойся и внимай. Жил-был один композитор знаменитый. Мнил он себя выше всех остальных, поэтому и говорил вовсеуслышанье вот с каким пафосом: лучший из лучших – это я-с! Короче, Я, говорил он, с большой буквы. Я! Прошло какое-то время, и он стал говорить более умеренно: Я и Моцарт! Ещё минуло сколько-то времячка. И вот некоторая перестановка в очерёдности и оценка гораздо сдержаннее: Моцарт и я! Затем ещё годков протикало немало и наш мэтр изрёк однозначно: Моцарт.
   Над креслом, где успокаивался от возбуждения Тимофей, почти зримо витала пауза в форме сизых колец сигаретного дыма. Вероятно, не анекдот рассчитывал услышать он на свою новость.
   – И всё?
   – А ты уловил суть?
   – Да уловил я, уловил…
   Через некоторое время беседа потекла у них уже гораздо спокойнее.
   – Сказать, что это чудо, мало… Это откровение, ниспосланное человеку самим Господом. Человеку, много пережившему, возможно, и нагрешившему? Не без этого, да?.. Но осознавшему себя в этом грехе и сделавшему много во искупление своих ошибок. Раскаявшегося.
   – Да, задача первостатейная, согласен? И важно понять: почему твой Лазарь явился именно Сяве Елизарычу?
   – Вот именно! О чём и речь! О чём и толкую! Редчайший случай – кому снисходит благодать узреть подобное чудо!
   – Вот и я говорю про это. Не каждому вручается сие чудесное откровение. Поэтому необходимо осмыслить: какая миссия возложена на него. А понять хоть отчасти это возможно лишь при условии – проследив жизнь человека с его рождения до счастливого мгновения чуда. Вот отчего необходимо рассказать об этом человеке!
   – И без прикрас. – Тимофей собрал ладонями воображаемый ворох подробностей в большой ком. – Иначе могут не поверить в чудо, каковое открылось ему. Тут не обойтись расхожим оборотом речи, наподобие: «Удивительно, но факт». Слишком значимое событие, чтоб отделаться простой констатацией. Ибо даже о Христе нашем (в Библии), прежде, чем он взошёл на Голгофу, поведано о его пути, о его жизни… То есть от прадедов и рождения собственного – до учёбы, женитьбы, рождение сына, внука и так далее. Хобби сюда же. Есть у него хобби? – это я разузнаю. И что тёмного было в жизни. Какие катастрофы? Как они повлияли на его личность?
   Словом, разговор развивался в том профессиональном русле, на который Тимофей и рассчитывал. Он не стал упоминать, что уже поставил подобные вопросы Сяве Елизарычу, наоборот – он смотрел на своего редактора благоговейным взором и даже прилежно записывал за ним, как студент в аудитории… То есть гость и хозяин остались довольны друг другом.

   12.
   Не дожидаясь поездки на обещанный Селигер и тем более Кипр, Тимофей Клепиков, общаясь с Сявой Елизарычем и Надеждой Никитичной, набрал уже – по словечку – по словечку – достаточно материала для работы и, не откладывая в долгий ящик, взялся за писание.
   Кстати, они – по тройственному обоюдному согласию – перешли на «ты», так что мы последуем их примеру.
   Так вот, проясним отсрочку с рыбалкой и прочим.
   Тимофей, хотя и обратил внимание, как Надя строжится на хорохорящегося мужа, не мог всё же доподлинно знать, что Сява не собственным почином отказался от общения на берегу озера под соснами. Это Надя попросту испугалась за муженька. В какой-то момент она, как человек более тонкий и чуткий, и по-женски суеверный, почувствовала вдруг отдалённую возможную каверзу, способную вывернуть их затею шиворот-навыворот, и заопасалась: «Не следует нам высовываться слишком-то… особенно с книгой этой. Чего-то всё не совсем так, как замышлялось. Этот Клепиков… точно, следователь какой… откровенности требует… стопроцентной… Ни разу не употребил слова игра. Сплошняком один серьёз у него…» А если Сява наговорит лишнего в её отсутствие (тем более подшофе и тэ пэ), и проболтается ненароком о придумке своей экстравагантной, и что всё его видение – есть не что иное, как результат обыкновенного послеоперационного и полувменяемого сознания и болезненного честолюбия? Фантазия, короче, шизофрения от клевка жареного петуха. Мистификация.
   Впрочем, суть дела для Тимофея не изменилась. С каждым днём он всё сильней увлекался работой, чуть ли не до фанатизма, как это бывало с ним в юности, когда он ещё верил в свою неординарность, в разные причитающиеся ему по праву высокие международные премии и грезил всемирной славой гениального властителя дум людских. В какой-то мере этот лихорадочный сумбур в нём очнулся и даже помогал сохранять спортивный тонус-кураж, хотя о премиях и другом вздоре («лабуде») он мыслил уже лишь в финансовом разрезе (ангажированность в любом раскладе подразумевалась им по определению) – хапнуть деньжат…

   Сява Елизарыч призывал встречаться еженедельно, по субботам – дням службы в часовне, потом происходило чаепитие там же с прихожанами, после чего, уже в доме или беседке Надежды (мыс Надежды, иронизировал Тимофей), записывались Сявины разности о себе любимом – винегрет, который ещё надобно переварить: известная шутка, бытующая в определённой среде литературных профи. А тут Сява Елизарыч позвал внеурочно – на встречу с владыкой Феодосием, каковой привезёт мощи святых из Сергиева-Посада.
   Владыка обещал приехать в полдень среды, но задерживался. Сява несколько раз ему звонил, переговаривался, потом связь прервалась.
   – Батарейка, должно, села
   – Что ж у него в машине зарядника нет? – Тимофей, измаявшись в пустом ожидании, следовал неотступно за Сявой. Задавал ему время от времени приходящие в голову вопросы о жизни своего подопечного, делал в блокноте пометки. А тот отвечал рассеянно, иногда тоном, предполагающим «отцепись». И бродил кругами – то к часовне, где подолгу стоял у калитки и смотрел на поворот дороги, то во двор к мастеровым, работавшим на возведении гостевого павильона, бассейна, реконструкции бани, голубятни и прочего – присматривал вроде оком матёрого строителя, но тут же удалялся, если появлялась Надя. Ей, как сообразил Тимофей, принадлежала инициатива в обустройстве усадьбы. А в доме он то и дело подходил к монитору камер наружного наблюдения и, в задумчивой оцепенелости и опершись рукой о инкрустированный слоновьей костью столик, подолгу смотрел на экраны, точно гость мог прибыть не только на площадку у ворот, но и откуда-нибудь с тылу – из лесу, так что Тимофей даже чуть было не спросил: «Он случайно не на танке едет?»

   Сява дёрнул плечом – он тоже устал ждать, и вопросы Тимофея стали его раздражать настолько, что он перестал это скрывать.
   – Пойдём, я поставлю тебе кино, – сказал он сухо. – Тебе на этот раз понравится.
   Проводив в гостиную своего литературного регистратора, как теперь неизменно величали Клепикова, и, включив ему фильм, Сява удалился на кухню, где Надя готовила стол к приёму высокого гостя.
   В противовес тем дискам, которые Тимофей смотрел раньше, сегодняшний, в самом деле, оказался много лучше. Досмотрев его до титров, он пошёл побродить по дому. Когда в самом начале знакомства его водили здесь, как на экскурсии, он мало что запомнил в деталях, теперь решил восполнить пробелы. Поднялся по широкой лестнице на второй этаж – остановился посреди широкого холла: четыре двери вели… Ближняя дверь в кабинет Елизарыча, где запомнилась икона Святой Елизаветы. Глядишь на неё чуть сбоку – лицо скорбное, анфас – благостное, сосредоточенно спокойное. И вообще много интересного там – всё сплошь раритеты, дорогие, даренные и купленные в вояжах по всему свету… но в кабинет, очевидно, Сява поведёт владыку, так что осмотреться ещё раз можно будет с ним заодно. Надо бы заглянуть за другие двери. Вторая комната – спальня с широкой кроватью под балдахином. Повсюду бюстики и цветные статуэтки кошек. Скорее всего, будуар Надежды. Тимофей вспомнил её рассказ о том, что последний её кот скончался от разрыва сердца. Был он страшно нелюдим, с приходом гостей всегда прятался. А как-то вышел на улицу и тут из-за угла вывернул трактор, и кот до смерти испугался… и окочурился.
   Третья – тоже спальня, но попроще – скорее всего для гостей. Четвёртая дверь – в зимнюю оранжерею… А это что? Кресло? Да. Но какое! Тимофей осмотрел дисплей компьютера, вмонтированный в подлокотник, иные причиндалы, провёл ладонью по спинке и сиденью, нащупал ролики-валики… А, понял – массажное кресло! О, японское. Дорогое, небось… И, спровоцированная будто, шевельнулась сладкая мысль о деньгах за рукопись…
   Шум с первого этажа заставил Тимофея отвлечься: что там, не владыка ли, наконец, нагрянул? И он поспешил вниз…
   У проёма дверей в кухонный зал затормозил, услышав приглушённые голоса и звуки, напоминающие подобие чавканья. С любопытством заглянув, увидал на столе большое блюдо с арбузом и большие ножи… Хозяева перекусывали, не спуская глаз с окон, чтобы, по всей вероятности, не прозевать гостя.
   «Как, интересно, называется этот столик?.. Островок?» – порхнула у Тимофея несвоевременная мысль. Он поспешно отступил за косяк, будто чего испугавшись.
   – У тебя же есть своя тарелка, – догнал его голос Нади. – Зачем ты из общей черпаешь?
   – Н-ну! – нукнул по-ребячьи Сява, но примолк – видимо, подавив в себе протест, а может, поперхнувшись…
   Тимофей вышел во двор.
   – А мне, стало быть, стакана воды не предложили… – глянул на часы. – За шесть (!) часов ожидания.
   И вдруг все мелочи, которым он раньше не придавал значения, разом всплыли в памяти, как мусор в помойном сосуде с жидкостью, задетый нечаянно и едва не опрокинутый. Взгляд его на супругов нацелился с напряжённой зоркостью, стал пристрастней. Вот он Сява Елизарыч – смеётся когда, зубы вперёд выпячивает и губа верхняя у него приподымается при этом, обнажая дёсны – щерится как бы, готовясь укусить… А Надюша? Подбородочек и покатый лобик сходятся в остренький, чуть горбатый носик, роток небольшой, но тоже с острыми зубками («Как у пираньи, однако, ёлки-палки!» – ахнул мысленно Тимофей. – Как же я раньше-то не разглядел, не разобрался?»), маникюр безупречен – что на руках, что на ногах. Формы складного тела всегда обтянуты блузкой и юбкой… Однако чего-то всё же не достаёт в её облике и фигуре. И осенило: лисьего роскошного хвоста. «Ну, хоть бы тогда чернобурку на плечи накинула, что ли!.. Стра-анный, странный конгломерат, ей-ей: рыба-пиранья и кусачий зверёк. И смех её под стать муженьку – самодовольный!»
   Вспомнил также, как в первый приезд попотчевали его крыжовником прямо с куста – с названием «мечта детства» и вишней с ветки (также то есть немытыми), отчего Тимофея позже распучило. И бульон с бараниной за обедом, хоть и понравился ему очень, праздником живота не стал. Оказался, что называется, не уместен после плодовых. А он, Тимофей, ещё хотел узнать: «Что за специи использованы?» – польстить хотел, видишь ли.
   И, удивляясь тому, что так сильно задет невниманием хозяев, Тимофей медленно пошёл по усадьбе, оглядывая всё вокруг уже неприязненно-хмуро.
   Мимо боковой стены дома с запасным выходом – к вольеру с двумя рыженькими небольшими добродушными лайками – лают, как приветствуют, накручивая хвостами… «Так и не узнал, что за порода».
   – Я на корточках сижу, я на Бобика гляжу. До чего же, до чего же, до чего же он хорош. Нет, не то…
   Две остренькие любопытные мордочки смотрели на Тимофея весёлыми карими глазками и будто чего-то ждали.
   – Хорошо. Тогда так. Зрит и слышит Миша Машу, Маша варит Мише кашу… А, вот оно что!
   При имени Миша хвостом вильнула собачка справа, при имени Маша – слева…
   – Что же это, ёлки-палки, такое?..
   Этот вопрос был, скорее всего, уже не к собачкам.
   Мимо голубятни… «А-а, вот откуда метафоры о благородных голубях и сизарях… И про собачек также… Отсюда, отсюда метафорит. Всё, что под носом – в дело пустить… Не пропадать же добру. Как там у него?.. Сколько не давай сизарям, всё будут копаться, друг друга клевать… Иное дело – благородные… Уж не в князья ли ты пробиваешься, Сява?.. Интересно, с прицелом на благородное потомство? Или самому ещё титул надобен?..»
   У гостевого дома метров на шестьдесят квадратных – этаком павильоне с передней стеной сплошь из стекла, под шатром векового дуба, рабочие выкладывали разноцветным песчаником стенки и ступеньки бассейна. За бассейном аляповато сиял колодец в виде огромного фаянсового заварного чайника, из него, очевидно, в бассейн будут накачивать воду.
   Тимофей поздоровался с молодым татарином, с кем уже был знаком…
   У реставрируемой бани другой татарин выводил трафаретным половичком лиловый узор на площадке перед дверью. Тимофей хотел расспросить его о технологии действа, но тут из дома вышли князь с княгиней. «Ну что, перекусили?» – ощерился мысленно Тимофей.
   За хозяивами увивался мужик-увалень, с физиономией уголовника.
   – Вот видишь, Игорь, – сказала ему Надя, – и рви, сколь хошь.
   И тот рьяно принялся выдирать пучками душицу и складывать её в пакет.
   – Да у неё сроки прошли, – заметил Сява. – Траву всякую в определённой срок собирают…
   – Пусть рвёт хоть под корень, мне легче будет грядку убирать, – отмахнулась Надя и отошла к увитой плющом беседке, села на качели.
   «Да, не любит твоя жёнушка, чтобы ей указывали. Она сама предпочитает указывать…» – усмехнулся Тимофей. Что любопытно, за всё время общения с Двушкиными Тимофей ни разу не видел в доме родственников Надежды Никитичны и не услышал ни одного слова о них. «Э, да ты, знать, предпочитаешь, чтобы и твоя собственная родня не путалась под ногами…»
   И спросил Сяву:
   – А кто этот Игорь? Я его в рекламном ролике видал, он всё вышагивал подле вас, эллипсы вычерчивал-наверчивал. За охранника я его принял. Нет?
   – Брат двоюродный.

   13.
   Владыка Феодосий подкатил на чёрном внедорожнике лишь в сумерки. За пышной курчавой бородой и лысеющим лбом возраст определить было трудновато. Лет пятидесяти с небольшим… И здоровущ, аки… не будь в рясе, короче, – вылитый бурлак.
   – Заждались? – и хитрым взглядом насквозь просветил как бы Сяву и заодно незнакомца.
   Опоздал он, оказывается потому, что чего-то там и где-то там грузил на машину, да ещё прошлую ночь почти совсем не спал, в салоне «тачки» слегка прикорнул пару часиков… И глянул опять на Тимофея уже с настороженным недоумением, как если бы попытался уяснить себе: нашего ли ты поля ягода всё же?
   «Грузил? Сам, или и присматривал?..» – в отместку за неприкрытую приценку зацепился Тимофей за его слова.
   – Ничего себе тачка, – не согласился с определением Сява. – Автó! Причём, очень хорошее авто!
   – Каку дали.
   Собирается он, продолжал владыка перекатывать слова-камешки, на ночь глядючи ехать дальше – в Киргизию. И разносолы вкушать ему не хочется, а спать хочется… но не сможет – от переутомления.
   – Какое ехать! – вскричал Сява непривычным для слуха Тимофея дискантом. – Не могу допустить такого! Т-такую халатность со своей стороны! Мы вам ужин сготовили царский… апартаменты приготовили… будете королём спать, никто не посмеет побеспокоить… нельзя ехать таким уставшим!.. Расшибётесь, а меня Бог покарает!
   Первое о госте впечатление, впрочем, у Тимофея сложилось достаточно терпимое – умное лицо, густой и мягкий, поддающийся любому регистру голос, умеренная вальяжность-раскованность… глаза, правда, напомнившие Тимофею лампочки со слабым накалом, – проницательного и лукавого человека. «Хороший, должно быть, актёр… что весьма политику кстати. Хотя лоб просвечивает – на бабника намек?» – продолжал сомневаться Тимофей, несколько покоробленный тем, что Сява Елизарыч, приложившись к руке владыки, закрыл доступ ему, также собиравшемуся подойти под благословение. «Чего это он меня оттирает?»
   Затем выгодное впечатление понемногу стало таять: зачем надо, походя, жаловаться на кого-то там, кто мечтал сковырнуть его с игуменства, к чему, без всяких причин и предисловий – не к месту, – сетовать, что он судится с какой-то там администрацией за владение храмом…
   – Говорю им: дайте послужить в церкви вашей, всё равно она у вас в забросе… Они же мне: вам там самому не понравится… И продать отказались… Пусть теперь суду объясняют свои коммерческие соображения…
   Посетили часовню. После этого Сява повёл владыку в свой кабинет:
   – В мою келью теперь пожалте…
   «Хороша келья! – не унималась в Тимофее устойчивая оскорблённость. – Музей впору открывать…»
   Между тем Сява одаривал разными раритетами гостя с намёками на то, что обмен адекватный быть должен («Ты же ж мне мощи привёз…») – в частности, иконой Ильи-пророка, ещё какой-то складной – триптихом… Ещё что-то, ещё… у владыки уже из рук вываливалось, а он всё, вроде смущённо:
   – Нет, мне всё нравится, нравится, – и поспешно, не без слабо спрятаной лукавинки – теперь уже в слегка рокочущем голосе, прибавлял: – Но зачем всё сразу отдавать?
   – Не могу ж я дарить всякую ерунду … – невпопад и непривычно елейной скороговоркой откликался Сява, сбиваясь совсем уж на дискант… – Ведь мы должны предлагать всегда лучшее, что имеем, не так ли? От самого сердца. Обмен должен быть равноценным, дабы человек не сожалел о прежнем…
   На это владыка уже неприкрыто хмыкнул.
   Внизу, в гостиной, владыка одаривал уже сам, в том числе и подоспевшую из сада-огорода под благословение Надю. Ей – туфли-сабо, какие бы мог носить старик Хоттабыч, Тимофею – киргизскую тюбетейку, вышитую стеклярусом («Наверно, это ей причиталось… стеклярус этот»), Сяве – роскошный киргизский халат тонкой белой шерсти с капюшоном… Сява Елизарыч от удовольствия чуть ли не заквохтал. Таким внутренне суетливым и непомерно трындычащим он представился Тимофею впервые, и это ещё больше покоробило тот образ, составленный им для своего сочинения.
   Чуть позже, оставшись в гостиной один на один с шепчущим телевизором – Надя убежала на кухню, а владыку Сява увёл в прихожую, где было удобно включить мобильник на подзарядку, – Тимофей нечаянно услышал разговор о себе:
   – А кто это у вас такой су-урьёзный, родственник?
   – Да писатель. Книгу обо мне сочиняет.
   Владыка на это:
   – О-о, такая работа хороших денег стоит…
   И тут Сява, до сего мгновения будучи непривычно многоречивым, примолк аж минуты на две… Тимофей даже приподнялся из кресла, полагая, что собеседники отошли в дальний край коридора к запасному выходу в сад, и опасливо выглянул в прихожую… Нет, оба стояли неподалёку у трюмо – владыка разматывал шнур адаптера и косился на себя в зеркало, а Сява стоял рядом с каменным лицом, точно подавился плохо прожёванным куском… Тимофей бросился назад в кресло и прибавил звук в телевизоре.
   «Что ж такое? – возникло у него странное предчувствие – чего-то неприятного, но чего именно, освоить он пока не мог. Назвать паузу зловещей он ещё не догадался. – Странно как-то сегодня я… – сказал он себе, стараясь успокоиться, – второй раз приходится подслушивать… и скрываться. И странная пауза эта… Что же он думал: задарма ему будут книгу строчить?..»
   Позже Владыка раскладывал мощи из пакетиков с бумажными бирками в золочёную мощницу, которую Сява заказал загодя – по-видимому, за немалые деньги, – стоял он перед ней то на одном колене, то на другом. Сява с Надей и Тимофеем наблюдали сие действо, сидя в креслах. Вдруг владыка отстранился от мощницы и поспешно стал перебирать оставшиеся на столе пакетики:
   – Здесь две одинаковые ячейки! Да! Вот только что положил сюда святого… и опять он же.
   Сява растерянно что-то залепетал про изготовителей реликвии, Надя же сразу подала идею заказать добавочные таблички и прикнопить или приклеить…
   – Можно так?
   Сява болезненно поморщился, но возражать не стал, а Владыка расхаживал теперь по гостиной, затем вышел в коридор к мобильнику…
   Смутно как-то посмотрев на Тимофея, Сява сказал уставшим и знакомым – своим? – упавшим голосом:
   – Поезжай-ка, слышь, домой, Тимоха…

   ***
   По дороге и затем уже дома Тимофей ещё долго анализировал день своего регистраторского присутствия. Больше всего его покоробило, как бесцеремонно его выпроводили (он, кстати, и сам уже устал и хотел отпроситься…), и, главное, тоном – совершенно равнодушным: Сява уже целиком погрузился в себя, что-то натужно соображал, прикидывал – и регистратор для него сделался попросту раздражающей помехой, отвлекающей козявкой…
   – Зачем он меня приглашал – вот любопытно мне?! Я что, священнослужителей никогда не видел? Покрасоваться вздумал – вот ко мне епископы наезжают, святыни везут?.. А спровадил как своего личного секретаря – уже за ненадобностью! – чтоб лишнего не зафиксировал?..
   Вспомнил также: батюшка Роман (улыбка которого и глаза сразу расположили к себе Тимофея) после службы в прошлую субботу за чаепитием в часовне сказал, когда речь среди прихожан зашла о памятнике погибшим на войне: «Хорошо бы воздвигнуть, да». На что Сява ответил после некоторой заминки: «На это есть власти – администрация прежде всего, политики. Вот, пусть сооружают. Это их прямое дело».
   – То есть его волнует лишь собственный профиль и анфас?.. Э, брат ты мой, да у тебя комплексы!
   Мелочи всё всплывали и всплывали в раздражённой памяти… Вот в первый раз Тимофей приехал к ним… позвонил у ворот раз, другой, третий, подмигнул в камеру наблюдения. Звонок может, не работает? Шагнул к своей машине – посигналить, но передумал, направился к часовне; осматриваясь, обошёл вокруг… За кустом, закрывавшим его машину, услышал голос Сявы Елизарыча:
   – Глянь, какая у него драндулетка.
   – М-м… ага, – голос Надежды Никитичны.
   «Конечно, куда моей против вашего крутого внедорожника, – усмехнулся Тимофей и чуть было не сказал вслух: куплю получше на гонорар за книжку…»
   А как прочёл ему Сява чуть ли не лекцию про взятки? (Вернее, так подумал тогда Тимофей, что лекцию и про взятки). В действительности, похоже теперь на то, что суть в ином: Сява готовил его уже к расчету, намекал на финансовые затруднения? Красная же нить лекции подразумевала вот, видимо, что. Президент постановил платить предпринимателям отныне в казну семьдесят процентов от прибыли. Поначалу чиновники растерялись, а погодя чуток воспрянули, и как ни в чём ни бывало, своим клиентам:
   – Ты что, не знаешь, куда деньги нести? Неси ко мне. И те же семьдесят процентов требуют. И это при нашем-то дорогом ВВП.
   «При ком, при ком?» – хотел уточнить Тимофей, но тут вошла Надежда и позвала к столу.

   «Ах да, что-то ещё там было… на чаепитии. Что? Ах да…» Один из чаёвников – поэт, под восемьдесят лет. Бросил пить – принялся стихи сочинять. На актуальные политические темы – про Севастополь, например. Был город русским, стал украинским. Про давнюю любовь в юности. Очень всем нравится. Читает на бис. С ужимкой на стеснительность – не обременю ли чересчур ваше внимание? Давай, давай. Подспудное у всех присутствующих на лицах написано – всё, мол, лучше, чем водяру хлестать. Тимофей вместе со всеми похлопал.
   «Хотя нет, это не относится к нашему делу… И хватит рефлексией заниматься. Что будет, то будет!»

   Ночью приснился ему сон: переходит он широкое-широкое поле, спускается к заливу, где весь берег занят рыбаками, так что хоть через их голову закидывай удочку. Однако так и пришлось сделать – иного попросту ничего не придумал. И с первой же поклёвки выхватил из воды гигантскую рыбину. Сбежались рыбаки.
   – У-у! Да я такого карпа никогда не видал!
   – С ума сойти! Вот это бугай!
   Кто-то глушит рыбину палкой, затем взвешивает на безмене:
   – Мать моя женщина! Пятнадцать кило с хвостиком!
   Один мужик хватает богатыря-карпа в охапку и бежать. Его догнали, навесили тумаков, засунули добычу в мешок Тимофею и отправили домой с нешуточным напутствием:
   – Ступай давай, да шибче ножками перебирай, не смущай народ православный!
   И он посеменил поскорее прочь, ликуя от своей неслыханной удачи.
   – К чему бы сей сон? – озадачился Тимофей спросонья. – Вроде бы к деньгам! Экая насмешка, однако! После столь зловещей паузы… вряд ли, вряд ли. А ведь я закончил книгу…

   14.
   Сява Елизарыч не пригласил войти, прямо за воротами протянул конверт.
   Что-то удержало Тимофея открыть его. Он взглянул на Сяву Елизарыча, и тот, едва заметно усмехнувшись, кивнул:
   – Угу, тут треть оговоренной суммы, – ободрил как бы.
   – Финансовая напряжёнка?
   – М-да. Надя затеяла строительство, сам видел. То-сё, третье-десятое…
   – И когда… остальное?
   – Я полагаю, этого будет вполне довольно. За тр-ри месяца работы – в самый раз. Ты ж год минимум хотел потратить на мероприятие… И потом, сам же сказал: за святое дело и бескорыстно можно потрудиться, – и Сява Елизарыч добродушно вроде подхихикнул.
   «Когда я такое сказанул?..» – смутно подумал Тимофей.
   Вспылить – не вспылить? Улыбнулся:
   – А что, на стройке не бывает аккордных и ударных порывов и прорывов? Ради благородной цели.
   – Бывает, конечно. Только чаще туфта да брак в результате. Ударный труд отошёл с советским прошлым… и, по-моему, безвозвратно.
   – Хотите сказать, я завысил изначально оплату и сроки? Или туфту вам всучил?
   – Нет, отчего ж, я доволен вашей работой. Прочёл-с.
   – Получается, интеллектуальная собственность у вас не в почёте? Не котируется, не катит против материальной?
   – Вы хотите сказать… – неожиданно переходит на вы и Сява Елизарыч (и тем самым как бы подводит черту под оговоренным временем дружбы), – я не смогу этого напечатать без вашего согласия?
   – Ну да. Авторское право. Но не только это…
   – А ещё-то что?
   Тимофей не ответил. Пусть это будет для Сявы неожиданностью.

   ***
   – Ишь ты, кот Тимофей, – наблюдая в окно за отъезжающим от ворот регистратором, Сява Елизарыч потёр кулаки свои друг о дружку, точно, в самом деле, котовыми лапами, – Котофей Котофеич.
   – Ну и как? – поинтересовалась Надя за ужином.
   – Как по маслу. Писатель ибн сочинитель – вот скотина, вот зараза!.. и вообще тра-ля-лю-лю…

   ***
   Дома.
   Тимофей был достаточно опытен, дабы впасть в подобие ярости или разочарования.
   – Сначала, значит, посулил с три короба, затем – вроде бы и не обещал ничего. Но это, брат ты мой, даже не драма и тем паче не трагедия. А ежели и драма, то малюсенькая-малюсенькая, – и он свёл большой и указательный пальцы и прищурил глаз на тонюсенький просвет меж подушечками. – Нет, господа хорошие, это пустячок – вовсе не драмка даже, а почти ничто. Ничтожная величина. Чуть-чуть ощутимое колебание молекул, не более того.
   «Не гунди, – осадил самого себя Тимофей. – Думай! Думай, голова, картуз сошьют…» И стал думать.

   «Значит, он решил сперва увековечить своё видение чуда в камне… а затем и в слове письменном? Эпохально задумано! Ах ты, ох ты, чтоб оглох ты… Эпохально. Уважаю за размах».
   Далее.
   «Ну да ладно. Не будем суетиться. Практика показывает, что в процессе любого процесса имеют место не только минусы, но и плюсы… должны быть. Надобно лишь только набраться терпения…»
   – Ну и подождём.
   Через минуту.
   – Да ты феномен, Сява! Феномен и есть… Фактура налицо: сволочь изрядная. Прохвост! – Тимофей прошёлся по комнате. – Феномен, говоришь? Да? Ну-ну. Ну… так будь же им, раз так жаждешь! Только учти, дружок!..
   Ещё через минуту.
   – Особенный, значит?! Ну-ну! Святоша беспардонная, бесчестная. Причастишься и снова во все тяжкие? Так? Попляшешь ты у меня…
   В конце концов, ему надоело рефлектировать. Прилёг на диван, закрыл глаза, открыл…
   – Почитать чего-нибудь, отвлечься…
   На столике – тетрадь для записей нечаянных мыслей. Открыл…
   «Ополаскиватель мозгов для начинающих…»
   – Про телевизор, что ль?
   «Не вовремя подвернулся мне ваш фельетончик, господин хороший, словцо ваше за словцом так и выскакивает с моего языка. Едва одно сплюнешь, глядь – следующее выпузыривается… Накрепко налипли, как рыбья чешуя прям… Баллада, одним словом – в некотором царстве, в некотором роде государстве…» (Сказал один литератор другому).
   – И что? – Тимофей опять же не смог припомнить, к чему он это записал. – Надо сразу употреблять в дело… или с пояснениями записывать! Чуча!
   «Дабы вконец изничтожить понятия – добра и зла, чести и коварства, надобно организовать клуб честных и добрых людей… Тем самым профанировать всё до нуля. Извратить смысл донельзя».
   – Ну, это, пожалуй, слишком серьёзное заявление… Хотя…
   Но не помогло и чтение, опять мысли скакнули к Сяве Двушкину.
   – А в чём, любопытно, провинился Сява перед плевателем Дроговым? Чем в далёком и неясном для меня прошлом один другому насолил, что тот до сих пор никак простить не может? И плюётся и плюётся… (Тимофею сделалось обидно, что так поспешил он с тем очерком, тем более что кое о чём приврал-присочинил… не станем открывать, о чём именно.) Надул, предал? Бывший ли это друг закадычный? Что-то, видать, серьёзное. Надо бы раскопать…
   И Тимофей решил встретиться с Плевателем.

   15.
   Месяц спустя второй вариант рукописи был готов (Да, забыл сказать. Про первый вариант я спрашивал у Надежды Никитичны. Она отнекивается, – О.М.). Дело было нехитрым: поменять плюсы на минусы, обозначить намёки на ложь, обрисовать нынешний его достаток как следствие хулиганских делишек прошлого… Короче, самому посмеяться и других потешить.
   «Ты у меня ощутишь силу искусства! Ещё крякнешь, да крепко крякнешь…»
   – Вот зараза – два раза! А может даже – три! – Тимофей глянул в зеркало. На него смотрели красные… кровью насыщенные глаза.
   – Эге, – слегка испуганно спросил он себя, – что с тобой? Приболел, да? Давление…

   ***
   Одна из последних записей Тимофея в компьютере.
   «В полусне. Позади меня, на уровне шейных позвонков (или в мозжечке?), точно струна лопнула – дзын-н-н! – решительно, жёстко даже – я мгновенно от этого полностью проснулся и прислушался. Звук ясный, сочный, совсем не кажущийся. По октаве если считать, – ну не знаю – не тонкая струна, скорее ближе к самой толстой которая. Дзын-н-н! С очень коротким колебательным затуханием, будто струну тут же прижали пальцем, ровно спохватившись наделать шуму, когда делать этого не следовало. Нет, именно лопнула. Бемц – и всё. Тишина дрожащая. Оторопь взяла меня на секунду-другую, рот приоткрылся от удивления. Ощутил вместе с тем восторженный холодок лёгкого прикосновения – не то испуга, не то смутной озадаченности (подметил я за собой мимолётом). И вроде не пил вчера…
   За стенами, как оглашенный, ветер карябается обо что попадя и непонятно чем, будто тело материальное имеет. Кошка лоскутная моя под боком спит и вздрагивает каждый раз, как с крыши съезжает пласт свежевыпавшего снега. И вдруг этот звук струны! В синих сумерках комнаты. Победный? Звук я имею в виду. Возвещающий?.. Прдвещающий? Предупреждающий? О чём это меня следует предупредить-оповестить? И мысли стали, как облачко, сгущаться и материализоваться – к чему бы? Как звезда упала – к чему, к какому грядущему? И одновременно другое сравнение назойливо напрашивается – из головы моей словно пузырь серебряный прочкнулся, безболезненно просочился через кость черепную и лопнул со звоном (или это меня уже в сочинительство потянуло?) – что же это такое? И ещё – параллельно, сперва добавочной мелодией, а затем основной – мысли про мой опус о Сяве – да, понял я вдруг (или: наконец?) Да, осознал: опус готов и не требуют больше моего вмешательства – добавлений, сокращений, уточнений – всяческой правки, короче. Точно отпал он от меня, как и все мучившие до этого сомнения, вместе с сомнениями отпал, опус мой. И наплевать мне теперь, если кому-то покажется, что можно было ещё что-то там сделать, подшлифовать… Что любопытно: буквально за день до этого я подумал, что надобно вернуть в ткань текста выброшенный допреж кусок, показавшийся мне лишним… характерный признак, между прочим, – когда начинают возвращаться уже приходившие ранее в голову мысли, и ты начинаешь путаться – употребил ты их или нет?.. То есть признак, говорящий, что пора ставить точку, иначе повторы замучают. Вернул его, этот кусок, после чего – удовлетворение разлилось в душе моей. Удовлетворение? Именно. Не знаю только – удовлетворения от воздаяния Сяве (месть) или же, как обычное удовлетворение от проделанной на совесть работы, её успешного завершения, со знаком качества?..
   Половина седьмого утра».

   ***
   Второй вариант рукописи Тимофей переслал по электронке Сяве Елизарычу 30 октября – в день святого Лазаря, отныне престольный праздник в селе Шальном…
   Кстати, на службе Тимофей увидел вот что. Кто-то в алтаре, точно чертёнок, сунулся к священнику с вопросом, перебив на секунду-другую его проповедь. Тимофей с недоумением подумал: померещилось, и отнёс увиденное на счёт своего нездоровья. Однако затем сценка повторилась. И Тимофей узнал Сяву Елизарыча и удивился…
   «Но разве можно прихожанам в алтарь заходить?.. Или он непростой прихожанин? Надо бы уточнить». Он поспешно перевёл взгляд на головной платок стоящей справа женщины, затем – на юношу, у которого через сукно чёрного пальто топорщились острые лопатки, будто крылышки ангелочка… вспомнил его фамилию из виденного у Сявы кинофильма… фамилия Секрет, кажется… «Да, Секрет…»
   После службы было чаепитие, но какое-то поспешное… потому, верно, что предстояло ещё освящение гостевого дома. На входе Сява Елизарыч напоминал всем, чтоб не забывали надевать на обувь приготовленные прозрачно-синие мешочки, какими пользуется в поликлинике: «Не забывайте, на улице слякоть…»
   Батюшка и ещё один священник Егор пропели тропарь… и далее всё остальное, что требовал чин освящения…
   Затем в застолье Елизарычев дифирамб жене:
   – Хочу поблагодарить свою супругу Надю. Именно её усилиями построен этот замечательный гостевой храм общения и трапезы, преломления хлебов, так сказать…
   Надежда Никитична зарделась. Выглядела она, как всегда, привлекательно.
   Такие же приблизительно дифирамбы последовали – Сяве Елизарычу от прихожан…
   Затем Сява Елизарыч рассказал, что способствовал Егору стать священником в детском инвалидном доме, хотя тот и не имеет образования духовного. И было видно, как он гордится тем, что это его креатура: и я то есть могу влиять, имею вес в кругах… и так далее.
   А между тем Тимофей слыхал, что приходов не хватает и для образованных священнослужителей. «Стало быть, действительно…»
   Тимофей вышел во двор, карбоновые обогреватели, напротив которых его угораздило сесть за столом, накалили его – он чувствовал на лице ожог загара:
   – Куришь? – шутливо спросил проходящего мимо внука Сявы.
   – Не-а.
   – И спичек нет?
   Мальчуган отрицательно мотнул головой.
   – Как же ты без спичек обходишься? Хм. А чо делаешь?
   – Скачу.
   Тимофей протянул ему карамельку из кармана.
   – Знаешь, детка, съешь конфетку, а потом скачи.
   – Не хочу.
   И скрылся за углом.
   – Ну да… когда стол ломится от шоколада.
   – Вот так, порадеешь иному, а сам… не будешь, короче, в другой раз помогать свечи возжигать… Спичек у них своих, видишь ли, нету… И даже не подумал вернуть, щегол… как тебя, забыл, Секрет, что ли? Сами-то о спичках почему не подумали?.. Кажется, в машине зажигалку выронил…

   16.
   Тимофей отправился опять к Осипу Мохову. Разговор их был, как и в прошлый раз, сумбурным.
   – Кстати, как ты назвал свой опус-два, так называемый форс-мажор?
   – Соблазн. Со – блазн. Сиречь прелесть… в смысле – чокнутый. Тут и поблазнилось человеку, например…
   – Ну что ж, ну что ж.
   – До сих пор не могу себе представить, как решился он на столь непростую авантюру.
   – Да так вот и решился. Обусловленные люди всё обуславливают. Сява твой, как и все мы, впрочем, социализирован, поэтому и подогнал, приладил идею под эту свою социализированность. Знаешь ведь присловье: из грязи да…
   – В князи. Знаю, знаю.
   – А таким бравым молодчагам всё нипочём. И помнишь ли, игра у нас была с тобой. Я выдавал свою теорию за чужую и наоборот… А тебе надо было угадать, где моё детище, а где чужое.
   – Ну, помню.
   – Так и тут угадывай. Что за всем этим стоит.
   – Что ж я должен угадывать, если и без этого понятно. Он ведь прагматик. Начал сам – с малого…
   – Ничего себе с малого.
   – Погоди. Именно, не с самого, скажу заранее, не с самого большого изволил начать… На свой страх и риск – бравый потому что… ну, может, жена ещё подтолкнула, она барышня у него таковская… Как сказал мой знакомый контрразведчик: совпадение супругов по темпераменту. Ну а потом, когда кроме храбрости и наглости понадобился ещё и умишко, магистр некий появился рядом. Он и повёл храбреца по тернистой тропе… Любой идее можно найти подтверждение, обоснование, подвести базу теоретическую и так далее. Да-да, ему помогли осознать идею и повели, оберегая и охраняя, как уже драгоценность. Теперь он для них на вес злата, а то и более того. В Иерусалиме, например, куда они с женой ездили на священный огонь посмотреть, кто-нибудь шепнул, чтоб пропустили вне очереди… там же столпотворение. Так что охраняют, охраняют, берегут… А он, Сява, выдаёт это за свою особенность…
   – Не зарвётся? Слишком много позы.
   – Это ещё что! Знаешь ведь – фарисейство оно ведь на чём ещё-то замешано?.. Праульно, на тщеславии. В первой нашей беседе Сява ни разу не упомянул, что видел и Христа вместе с Лазарем. А позже он дал мне для ознакомления текст, который состряпал для своих прихожан – и там также не было упоминания о Христе. Но ещё позже дал он мне эту же свою запись (экземпляр почище уже, в переплёте даже) … из этой записи он уже буклет предполагает слепить. И что ты думаешь?! Нет, что должен был подумать я? А вижу я, что он уже запанибрата не только с Лазарем, но и с самим Иисусом. То есть он, оказывается, видит не только Лазаря, но и… Во слушай… Что это такое? Внимание, читаю. «И уже этим особым внутренним зрением, наблюдал я: Господь Бог наш Иисус Христос сидел на троне в одеянии, в каком обычно его изображают на иконах, и обнимал за плечи Святого праведного Лазаря, и тот был облачён в святительские одежды. В минуты эти – и долгие и краткие одновременно, и какие-то, скажу, звучащие отдалённым тихим мелодичным перезвоном малиновых колоколов – благодать Божия с ещё большей силой охватила всё моё распахнувшееся навстречу существо. Прямо-таки захлестнула с невероятной силой эта благодать Божия, и я осознал ясно и чётко, точно на камне предо мной высекли огненными письменами: моя встреча с Господом и его другом Лазарем не пригрезилась мне, она подлинно состоялась! Свершилось невероятное чудо! Это – ЗНАМЕНИЕ! Я только ещё не понимал, не мог постичь: знамение чего?»
   – Кто-то ему помогает, редактирует?
   – Во-от! Сначала я подумал, что Сява мой прикидывается простачком – не знаю и не ведаю ни о каких таких подробностях. А между тем знает назубок всех философов и пользуется ими в своё удовольствие… Да, самоучка. Иной из таковых заткнёт за пояс любого нашего учёного мужлана. А потом… а потом вдруг догадался, допетрил, что называется: действительно не знает. А из этого и следует: кто-то его ведёт, кто-то им руководит, направляет, надоумил и на…
   – То есть ничего он не видел всё-таки?
   – А вот этого я не знаю. Догадки мои лишь о том, что теоретическую часть его программы, обоснование так сказать его видения, не его рук дело… то есть не он все эти речи сочиняет, за него это делают… ну или помогают. Этот некто закулисный конферансье увидал, почувствовал, что Сява – кремень, что на него можно положиться, сделать ставку, раздуть пожар до мировых размеров… И постепенно нагружает его… в конце концов, нагрузил аж самим Христом! Каково?!
   – Вот так создают мифы, идеологии?
   – Вот, оказывается, как! А я-то всё удивлялся: уж больно легко мне всё давалось, и всюду-то у меня доступ был, и архивы открывались… А сейчас, похоже, слежка началась…
   – Да ну да! Ну эт ты переутомился. Хотя ты прав – потерять такого ценного Сяву кому же захочется. Уж лучше тебя дезавуировать…
   – Дезавуировать?
   – А то и похлеще.
   – На что ты намекаешь?
   – А вот сам догадайся.
   – Да ла-адно тебе.
   – А я вот тебе расскажу из своей редакторской практики, а ты сообрази. Ещё в бытность Союза ко мне одна докторша наук из милиции приходила с рукописью. Про Павлика Морозова.
   – И чего?
   – А не было никакого Павлика – в чём и суть и дело. Вернее, Павлик-то был – настоящий, живёхонький, но! – никакого папочку он не предавал. Обычная бытовуха по пьяной лавочке. И на суде допрашивают перепуганного до смерти парнишку… представляешь себе, деревенский ребятёнок в грязных портках и замызганной косоворотке… Представил? Вот. Неразвитый, туповатый, может быть, даже, голова у него кругом идёт от городского антуража и всех этих скачущих вокруг него важных в мундирах людишек… И его спрашивают: за что папаня поколотил матушку твою? А он ни бэ ни мэ.
   – Да, ещё, кажись, в 1909 один поэт написал сатиру о том, что в тогдашней Думе обсуждали вопрос о «Поощрении младенцев, доносящих на отцов». Так что если поворошить историю, то не мы с тобой, как говорится, первооткрыватели… Ну и в чём фишка? Суд этот твой…
   – Извини, он не мой… А фишка в том, что на том суде присутствовал один умник… то ли юрист, то ли газетчик, то ли энкеведешник – забыл я, в общем, точно. Возможно, случайно, а скорее всего – нет. Возможно, заказ у него такой был, или сам захотел прославиться… Короче, его вдруг озарило, этого умника. А не состряпать ли из этой бытовухи новейшую идеологию, по которой отныне будут приветствовать предательство… Причём, не мелкое какое-то там предательство, а – своих родителей предательство. И докладывает этот умник, скажем, Берии, тот – самому Сталину и… орден на грудь. Не знаю, что с ним стало на самом деле, но идеология, как ты знаешь, восторжествовала.
   – Так. И что?
   – А то, что несколько поколений этих Морозовых скрывали свою причастность… то есть как сказать – открещивались, меняли фамилию, убегали от… не знаю от кого, но многих затравили, кое-кого даже убрали, дабы не болтали лишнего. Понял теперь?
   – Нет.
   – Ну как же! Был Иуда, Христа предавший. Надеюсь, помнишь. Имя его стало нарицательным в веках – предатель. Хотя, знаешь ведь, Евангелиев было больше, нежели широко известные четыре. В том числе Евангелие от Иуды. Кстати, не сам ли Христос повелел тому его выдать, дабы… но не буду отвлекаться. Так или иначе, но ругаются именем Иуды до сих пор. И не отмыться. Это одна идеология. И вот умник-газетчик-юрист-энкеведешник придумал противоположную ей – и предателя возвели в ранг почитаемый. Теперь дальше слушай. Твой Сява узрел Лазаря да ещё с Христом. На самого Сяву теперь стали молиться. И тут выскочил некий Тимоха – то есть ты – и протрубил: враки всё это – Сява лгун. Да, Сява, возможно, что-то там видел… потом додумал, дорисовал в своём воображении… и это пошло на укрепление веры, на увеличение паствы… А что совершил Тимоха? Он эту веру подорвал. Он изобличил…
   – Я изобличил фарисея! Заболевшего прелестью соблазнил сатана… Я потому и название соответственное поставил: соблазн!
   – Да понятно, понятно, не кипишись. Всё правильно с твоей точки зрения, кто бы спорил. Но что проще – вернуть доверие масс или же заткнуть рот Тимохе, дискредитировавшему… Да, храбрый мужик этот твой Сява. Не каждый бы осмелился. Где теперь найти такого же? Да и кто после одного явленца поверит другому? Какой урон нанёс ты, Тимоха, народной вере…
   – Не говори за всех. Ты говоришь не о народе, а о черни. Народ…
   – Ну начина-ается… краснобайство. Риторика всё это… Ладно, не кипятись, говорю. Я-то тебе как раз не враг…
   – Кто же мой враг?
   – Обстоятельства, мой друг, обстоятельства.
   – А если и этот мой финт ушами кто-то спланировал? И в том числе – моё участие. Какая-нибудь лига по соединению религий в одну… Кажется, даже такой институт есть где-то в Америке. То есть моими руками, мной, искренне верящего во благо разоблачения фарисейства, решили сдвинуть воз… моими руками.
   – Ну это уж чересчур.
   – Опять чересчур? А чего? Как один из вариантов. Почему не допустить? Вопрос ведь в чём: за кем или чем следовать верующим. Один за Христом, а другой?.. За кем пойдёт другой? При всей своей непрезентабельности Сява всё же за Лазарем, другом Христовым пошёл…
   – Вот я и говорю: ай да Сява, ай да молодчина! Крепкая натура.
   – Нет, вряд ли. Такая изощрённость ума – идеологу присуща. Способность увидеть много сценариев развития событий, дать каждой из персон свою роль… Кардинал серый за Сявой маячит, чиновник обыкновенный от церкви… рутинная политика…
   Знаешь, последнее время, что я с ним общался, Сява знакомил меня с разными интересными людьми… Вот подвозил я женщину до вокзала по его просьбе, так она лет двадцать в патриархате заведует отделом, который занимается беспризорниками: устраивают брошенных ребятишек, заботятся… А Сява, значит, оказывает им финансовую поддержку. Нужен он им, нужен… Понимаешь, сомнения меня одолели. Надо ли разоблачать его? Ну да, честолюбец, ну да – хмырь ещё тот. Но! Чего больше от него – пользы или вреда? – вот какой вопрос меня мучит. Ты-то как на это?..
   Мохов почесал нос, пожал плечами, вздохнул.
   – И всё же… как там: благими намерениями вымощена дорога в ад?
   – Но это – его дорога. А тем, кто обманулся?
   – Но ты же не обманулся? За других решать – дело не твоё.
   – Ох, не знаю!
   Осип Мохов открыл книгу Ярослава Гашека «Похождения бравого солдата Швейка» на девяносто третьей странице и прочитал помеченный абзац: «Учитель, застигнутый в одном белье, очень растерялся. Из разговора с ним выяснилось, что он считал свою находку чудом и видел в ней перст божий. Когда он купил диван, какой-то внутренний голос рек ему: „Посмотри, нет ли чего в ящике дивана?“ А во сне к нему якобы явился ангел и повелел: „Открой ящик в диване!“ Учитель повиновался. И когда он увидел там миниатюрный складной алтарь с нишей для дарохранительницы, он пал на колени перед диваном и долго горячо молился, воздавая хвалу богу. Учитель видел в этом указание свыше украсить сим алтарём…» Достаточно?
   – Уж не хочешь ли ты сказать, что и остальные ничего не видели? Ни тот, что в Англии, ни тот, второй… забыл я, откуда он…
   – Как выразился один классик: что-то, конечно, было. Поблазнилось – показалось? Но что? В конце концов, они, как и мы, планируют свою деятельность и жизнь… Только они избрали свой путь, своей деятельностью – эксплуатацию чужого имени… И какого! Всякому бренду – бренд. И это их дела. Им ответ и держать.
   – Да, там своя история, здесь своя… И потом. Ведь в мои планы вовсе не входит кому-либо мстить… Я всего лишь… я поставлен перед выбором: по пути мне с этим Елизарычем, или нет?
   – И вот сидишь ты на крыше и думаешь ха-ха.
   – Ну да, что-то в этом роде.
   – И вот что я тебе приберёг на заедочку. Всё пытался вспомнить, где я раньше читал… ну никак не мог. А тут открыл Закон Божий – и пожалуйста. Первое – о соблазне. Про это говорится в шестой Заповеди. Помнишь, да?.. Ну тогда сразу о втором моём изыскании. О бренде, по-современному если выражаться. И оказывается: всё уже когда-то было! И во все времена, как и сейчас, также старались уворовать бренд и сделать на нём себе имя… Так вот, ещё апостол Пётр в 67 году нашей эры, был по велению Нерона распят за то, что изобличил обман. Некий Симон Волхв выдавал себя за Христа. Заодно Пётр обратил в христианскую веру двух жён Нерона… Вот мне, кстати, интересно, если бы Пётр не лишил Нерона его любимых жён, казнил бы он его?..

   17.
   Сява Елизарыч ахнул, прочитав второй вариант Клепиковской рукописи…
   «Меня раздели… – подумал он с холодящим душу ужасом. – До нога! До пупа и ниже!»
   Нельзя допустить! – паника. Нельзя! Но как быть? Заплатить сполна?
   Что-то удерживало. Упрямство?
   Лихорадочно и в ознобе рассуждает Двушкин далее: но куда податься тогда, к кому? Вправо, влево? И это буквально. (Если помните, в одной стороне его села жили правоохранители, в другой – правонарушители. Кто из них на сегодняшний день ему полезней? – О.М.)
   Решил пойти влево – туда, где просёлок ныряет в чащу леса. К Р – ву. Ему он когда-то задолжал приличный кусочек. Было дело. От расправы его уберегла другая сторона улицы. Р – в не посмел давить…
   Сейчас Сява Елизарыч задал себе вопрос: а почему он не отдал долг тогда, вовремя? Из упрямства? Или хотел показать, кто сильнее? Зачем?

   ***
   За высоким забором крыша вроде и неприметная, но Сява знает, что внутри обители нарушителя – не хуже, чем у него самого.
   И вот они сидят напротив друг друга – должник и кредитор. Сява вынимает кредитную карточку.
   – Это мой долг. За задержку прошу извинить. Искренне. С процентами.
   – Хм, – Р—в не спешит брать и Сява кладёт картоку на столик. Вынимает конверт из кармана уже с левой стороны пиджака. Р—в наклоняет голову в бок, подставляя бритый затылок под луч солнца из-за неплотно задёрнутых штор, – демонстрируя вроде любопытство.
   – А это аванс за услугу. Тут и фото…
   – М? – Р—в складывает на животе сплетённые в замок пальцы.
   – Устранить кое-кого от бремени…

   ***
   Вечером того же дня. В доме Р—ва двое сидят за рюмкой коньяка, обсуждают щекотливую ситуацию. Свет от оранжевого торшера освещает одному левую половину лица, преобразуя в двуликого Януса, второму высвечивает бритое темя. Обоих, таким образом, сложно идентифицировать. Впрочем, нам это и не нужно.
   – А чего он испугался-то… из-за какой-то книжки? – говорит двуликий. – Насколько я помню УК РФ: сочинительство не является вещьдоком. С какой стати мы должны марать свои руки а-аб какого-то сочинителя небылиц. К тому же, х-хе-е, может подняться столько вони… эти литераторы ещё хуже журналюг… друг друга в обиду не дают. Для них – это ж лакомый кусочек, лишний повод высунуться и потявкать, чтоб о себе напомнить… И будем мы чи-чи-чи… Обезьяна Чи-чи-чи продавала кирпичи, за верёвку дёрнула и нечайно п… что? На дно ложиться? На фиг нужно – скажем дружно. На фиг! И потом, он ведь у нас на счётчике был? Ну вот. Считай, второй конверт процентами. Ну и всё. Сочтём… – Прищёлкнул пальцами, подыскивая точное выражение. – …восстановленной справедливостью. Кажется, так он любил глаголить в бытность вашего дружбанства?

   18.
   В специальном файле Клепикова для снов (снам Тимофей, похоже, придавал большое значение) мы читаем последних два…
   1-й.
   Сон длинный, сюжетный и в самом начале вроде благостный. Затем резко всё меняется.
   Надо срочно везти соседского ребёнка в больницу. У его родителей всего-навсего двухколёсный мопед. Просят Тимофея об услуге. Они уже вышли на улицу, а он всё никак не может найти ключи от машины. Всё перерыл – нету, хоть тресни! Выскакивает ни с чем – в замке, может, забыл? Соседи ждут у машины, ребёнок страдает… Ключа нет и в замке. Дальше – по пустым пространствам ночных площадей, улицам, проулкам… Почему-то жена соседа держится за его руку – боится отстать? Отец же несёт на руках ребёнка…
   Опять молниеносная смена декораций. Он пытается всё же отыскать ключи. Шарит в кровати у стены за пружинным матрасом. Находит. Так же под руку попадается и чужой портмоне. Заглянуть в него Тимофей не успевает – громкий, требовательный стук в дверь. На пороге – три карлика с невыразимо неприятными личиками. «А! – грозно говорит тот, что справа. – Вот где мы разживёмся денежками!» Средний, самый страшный, и тот, который слева, согласно кивают и скалят в улыбке свои большие кривые зубы. И все трое, издав общий утробный рык, бросаются на хозяина комнаты. Один впивается Тимофею зубами в ногу, другой, подпрыгнув, хватает за горло, третий виснет на руках… Ногами отшвыривает Тимофей двоих, отрывает от себя «горлового», им же сбивает с ног вновь нападающих подельников…
   Проснулся в испарине. «А это-то к чему?!. Чушь несусветная!.. Хочешь утопиться – приходи напиться…»
   2-й.
   Знаешь ли, голова не всякий раз варит исправно и безотказно. Тут где-то (случайно?) у подъезда сталкиваюсь с хорошо знакомыми (Она, Лена, он, Алексей…). Проснувшись, не могу припомнить… и ещё ведь кто-то был – и все вроде знакомые мне… То есть и записать толком не получается – всё как-то мелькает, прерывается… А перед этим сном другой был: на каком-то паруснике в шторм канат на мачту затаскивал – молнию отвести пытался… Такие всполохи – жуть брала…
   …И вот я взбегаю на 42-й этаж (цифра запомнилась чётко) … и вроде не в квартиру… общаги наподобие… роюсь в своих вещах и никак не могу сообразить, к чему, зачем я тут нахожусь и что ищу, собственно… Кто-то мне подсказывает (очень мне знакомый, но кто?), и я рад его подсказке – да, верно, именно это ожерелье и надо подарить имениннице (Лене?) … но сперва… но затем оказываюсь – а вроде как в душ торопился, пропотел потому что, рубашку после чистую надеть… оказываюсь не на том этаже, какой нужен, и не соображу, на каком… и бабульки зовут за собой в лифт, а я в нерешительности…
   И вот проснулся (не до конца) и с удивлением разбираю этот свой сон, хочу его запомнить. Та заполошность мне очень знакома по реальности своей… и о Лене с Алексеем свежие оттенки-мысли и о другом, о других… о сыне, например… и поясница побаливает… и надо бы ему (кому?) сказать, что именно из-за хвори своей я так рассеян был… и тело моё в испарине…
   (В записи и десятой доли нет той суеты, что присутствует во сне. Записал хоть и сразу, но вкратце… в надежде восстановить нюансы и подробности, и дополнить… но уже и сейчас всё тает и растворяется…)

   (Можно ли говорить о каком-либо предчувствии? Скорее – именно заполошность уставшего или заболевающего человека… подхватившего, скажем, простуду, но ещё не осознавшего это… – О.М.)

   19.
   Сява пас регистратора на своём внедорожнике у моста, желая размазать его драндулет по железным перилам мощным своим бампером… скинуть в речку, утопить и вся недолга…

   «Э, да никак это машина Елизарыча?» – Тимофей присмотрелся и, встретившись взглядом с Сявой Елизарычем, вдруг подумал: «А что если он, в самом деле, общался с Ла!..»

   Приглашение в скит
   или Ван Сан, Валерьян, Ван Гог… и, само собой, другие
   Роман

   Петин бред
   Петя бесцельно шёл по безлюдным тихим улочкам, по узким, едва проторенным после обильного снегопада, искрящимся тропкам-ложбинкам. И на тебе – помеха: девица с детской коляской навстречу. Вид глупый-преглупый, как определил Петя, ухватив мгновенным взглядом всю её кукольную физиогномику: точно весь мир должен расступиться пред ней, гордо везущей своё несравненное чадо.
   «Ну, прям танкетка!»
   Вперившись себе под ноги, Петя стремительно идёт танкетке в лоб, вроде на абордаж, поглощён самим собой и ничего не видит – не слышит. Чуть не соприкоснувшись с коляской, делает резкий шаг в сторону – по колено в снег, огибает препятствие и также стремительно продолжает свой путь. Он доволен, потому что добился ожидаемого эффекта, – успел заметить: лицо у девицы стало испуганно-ошарашенным – яркие губы приоткрылись, глаза распахнулись… Как же так, пред ней не сняли и не подмели землю пером шляпы… Кроме того, он слышит смех и оборачивается: двое мужиков, шедших позади него, покатываются над его манёвром. И Пете хочется отчебучить что-нибудь ещё.
   Впереди барышня плывёт походкой, живописующей уверенность в своей неотразимости. И Петя, сбавляя шаг, начинает копировать её – царственную поступь, покачивание бёдер, вскидывание головой на тот манер, когда взирают на всё вокруг снисходительно-благосклонно, с полной убеждённостью своего превосходства над всем сущим… Женщина скрывается в парадном, Петя кланяется захлопнувшейся двери…
   И вдруг захотелось ему съездить в свой институт, пройтись по гулким коридором, галдящим аудиториям, поболтать с однокурсниками…
   До института, однако, он не доехал, потому что к нему в переулке пристали трое парней.
   – Эй, Гарик, – окликнул один неприятно-хриплым баском, – не хочешь с нами прогуляться?
   Петя посмотрел на его хищную тупую физиономию, и разом накатил такой жуткий страх, что он не смог ничего вымолвить, лишь отрицательно помотал головой.
   – Как это не хочешь, я тебя приглашаю, Гарик, – хищный ухватил Петю за локоть. Петя вырвался и побежал между машин, двое других парней бросились ему наперерез. Петя увидел мужчину с портфелем, идущего в сторону вокзала, и бросился к нему.
   – Эй! – крикнул, как знакомому. – Я передумал, я с тобой! – Мужчина сделал вид, что не услышал, даже отвернул голову в противоположную сторону. Петя всё равно пристроился рядом, панически оглянулся: парни двигались в параллель, потихоньку отставая. Тот, с хищным оскалом который, крикнул:
   – Ну, ничо-о, Гарик! В другой раз не отвертишься!
   И вдруг Петя точно провалился в чёрную яму. Секунду-другую летел в кромешной темноте, а… а затем очутился совсем в другом месте – идущим по пустынному тротуару. Сил, однако, удивиться и поразмыслить над столь ошеломительным фактом, у него не осталось, и он отодвинул это на потом…
   Приехав домой, сразу лёг в постель, потому что чувствовал себя отчаянно мерзко: его мучил стыд за тот животный страх, который он испытал. Он бы хотел поговорить об этом с кем-нибудь, но не с матерью и не с бабулей, ехать же на дачу к отцу было поздно… К тому же… к тому же, он не был уверен, что тот страх он не испытал во сне. Ну да, там же были сугробы, а тут пока что осень на дворе…

   За ним гнался волк. Он же, человек, убегал. Затем в отчаянии, видя, что не в силах оторваться, стал нападать сам – тыкать в его пасть не то палку, не то щётку на ручке. Проснулся с бешено бьющимся сердцем, в ледяном ознобе. Панически вскочил и стал простынёю вытирать с себя пот. Долго после этого не мог заснуть.

   …Какой-то провинциальный городок, но – и это чувствуется – с известным прошлым, и с большим университетом или чем-то таким же важным и карнавальным. Повсюду разлито солнце, по-городскому шумно, загульно, весело.
   Он у какого-то ларька переглядывается с симпатичными девчатами, одна из них, самая смешливая, вдруг оступается и скатывается по ступенькам, но каким-то чудом благополучно приземляется и ошеломлённо смеётся, сама, очевидно, удивлённая таким удачным кульбитом… И ему тоже радостно за неё: не ушиблась.
   Небольшой бассейн, а рядом коряги, корни спиленных деревьев, вывернутые кверху. Неожиданно начинает проваливаться земля под ногами, водоворот воды засасывает несколько человек под эти корни, и его – под самый уступ берега, вот-вот готовый обрушиться. Паника. Люди, подминая друг друга, барахтаются в грязи, стараются выбраться… А он, непонятно почему, затаивается, набрав воздуха в грудь, и, когда свалка заканчивается, выныривает и выбирается на твёрдый сухой берег. И тут же земля накрывает то место, где он только что находился. Крики, стон, мольбы о помощи… А он бежит по лестницам университета, уворачиваясь от бетонных обломков с потолка, перепрыгивает потоки грязи, успевает проскользнуть в безопасную зону.

   – Лучше вообще не спать!
   Стараясь не шуметь, поспешно одевается. Не в силах больше видеть эти сны, он не может также находиться здесь. Проходя мимо комнаты, где спит мать, прислушивается, затем осторожно открывает входную дверь, выкатывает свой велосипед…

   Вансан уже засыпал – в полнолуние это давалось ему с трудом, – как услыхал дребезжание подъехавшего велосипеда. Затем дёрнули дверь, быстро провернули ключом в замке и, не включая свет, решительно затопали на второй этаж. И хотя Вансан успел сообразить, что так явиться мог только сын, тем не менее, испуганно сел на кровати.
   – Закурить есть?
   Вансан по голосу определил Петино возбуждение, нащупал тапки, поднялся, качнувшись несколько раз на кроватных пружинах – в помощь задеревеневшей пояснице. Накинул на плечи пальто, которым до этого накрывал поверх одеяла ноги. Они спустились на первый этаж. Вансан взял сигареты и первым вышел на веранду. Уже закуривая, осторожно поинтересовался:
   – Случилось чего? – и взглянул на часы: второй час.
   – Нет, всё нормально.
   Петя молча искурил сигарету и тут же запалил новую. Он сидел на ступеньке крыльца, с пятном отблеска луны на левой щеке, и всё говорило в нём о крайнем внутреннем напряжении. Вансан вспомнил, как неделю или полторы назад Петя, вот так же сидя здесь, обхватил голову ладонями и чуть ли не заблажил: «Как тошно мне! Если б кто знал!.. Как тошно!» Тогда Вансан попытался успокоить сына, говорил о том, что в жизни каждого случаются минуты отчаяния, острой тоски и прочее. И Петя успокоился, посветлел. Вансан подумал, что ничего страшного: накопились перегрузки у парня, нелады в институте – с преподавателями, товарищами, девчонками, наконец. Но если усталость легко снимается разговором, то, в самом деле, ничего страшного. Ну, опостылело что-то и опостылело, – всё проходит, как говорили древние.
   Послышались шорох в кустах и пугающие шаги по сухому валежнику. Сердце Вансана опять учащённо забилось. И в лунном свете призраком возникла Тамара. «Кой чёрт её носит в этих декорациях!» Она быстро прошла к веранде, увидала сидящего на крыльце Петю, резко повернулась и, побежав по дорожке за дом, натужно зарыдала.

   Искушение
   Мальчуган лет пяти на самокате бойко скрипит колёсами по дорожке – туда-сюда, туда-сюда, мимо двух мальчишек постарше, гонявших на газоне футбольный мяч, туда-сюда и каждый раз мимо, но всё ближе и ближе к ним – хитроумное подкрадывание? И вот, наконец, мяч попадает в самокат. Самокат грохается на асфальт… и как-то уж очень охотно грохается, будто и не держали его за руль и не прижимали ногой. Мальчуган в восторге, но восторг свой выражает неожиданно – демонстративной обидой:
   – Ну-у! – и губы трубочкой. Ещё покуксился немного, гордо отставив ногу в сине-белой кроссовке, затем изрёк назидательно-наставническим тоном – причём лексика уворована явно у взрослого и потому в его исполнении весьма забавна: – Опять вы меня задираете?! Я и так с самого утра не в духе. А вы заладили одно и то же, одно и то же…

   – Да ла-адно, – перебивает один из футболистов примирительным тоном и вразвалочку подходит. Теперь, когда они лицом к лицу, заметно их сходство, по общим чертам и родовым признакам – это братья. – Не обращай внимания. Три к носу – вот так, – и он показывает младшему, как это нужно делать.
   Братишка некоторое время ещё хмурится, супит к переносице белёсые бровки, при этом медленно поднимает своё транспортное средство. Затем, увидав в конце дорожки своего сверстника на таком же самокате, мгновенно преображается и, решительно позабыв свою роль обиженного, отталкивается ребристой подошвой и катит прочь, звонко сообщив о своём решении в лучших традициях взрослой педагогики:
   – Лучше я от вас, эгоистов, подальше буду держаться!
   Мне вдруг почему-то вспомнилась зима, сосновый лес после снегопада, и бегущие по лыжне мальчишки. Более взрослые летели стремительно, на ходу подхватывая пригоршни снега и запихивая друг дугу за шиворот, с неутомимым хохотом, звонким визгом… Они даже не заметили, как снесли в «кювет» своего меньшого, мальчонку лет пяти… и вот этот малыш, также зачерпнув варежкой липкого снежку, поковылял вслед старшим и сквозила в этом его подхвате такая решимость – догнать и отомстить!.. Он едва удерживался от падения, поскольку торопился, а кататься едва умел, и палка для равновесия у него теперь была одна, левая, – правой же рукой он держал снежок, и бесполезная вторая палка волочилась, мешаясь, тормозя… И было это так трогательно, было это так, одновременно, смешно!..
   А с чего это я загляделся? А-а, сыну надо позвонить. Я же о нём прежде вспомнил… вспомнилось почему-то, как маленького поставил в высокую траву и как он испугался, очутившись вдруг средь непроходимых зарослях…
   Телефон…
   Валерьян тарахтит мне в ухо восторженно, чуть ли не взахлёб, успевая причмокивать в паузах – пых-пых, трах-тах, аля-улю, ура-а! – как ребёнок, право, отчего мне хочется постучать трубкой о тумбочку – вытряхнуть из неё излишний энтузиазм:
   – Иван Александрович, рванём-ка мы с тобой на юга! А! Отдохнём! А!? Слышь?! Чего молчишь?
   А как тут ответить, если он не даёт вставить слово?
   – Бархатный сезон! Фрукты-овощи! Красота! Слышь?!
   И пускай я не вижу, но очень хорошо себе представляю, как он таращит глаза и помогает себе мимикой и жестами. И хотя чувствую, что экстаз его не вполне натуральный, невольно – всё же перебивая – язвительно подхватываю:
   – Да, по ба-абам – тарам-барам! Оторвё-омся! Рассла-абимся! Искуситель!
   И… не слышу в ответ одобрения.
   – Видишь ли, – мгновенно сбрасывая обороты и напористость, мнётся он (очевидно, мусоля в голове свой план) и, уже опять набирая высоту, жужжит пропеллером: – Это, видишь ли, скит… Оторваться там… – вновь пауза небольшая – прожевал вроде что-то и проглотил, или же покопался в словаре своего интеллекта. – Ну… не самое подходящее место, понимаешь ли. Ну, то же самое почти, как монастырь… Поменьше только.
   – Монастырь? – я не то что огорошен, но в ожидании, что ли, подвоха.
   – Ну да! Без шуток. А ты чего подумал?
   Я не успеваю придержать усмешку:
   – Х-хэх… Не рановато ли нам в монахи? Конечно, не юнцы, но песочек ещё не…
   – А чего тебе не нравится? Горы, солнце, чистый воздух, янтарный мёд… Красота! («Опять эта красота! Тьфу!») Ты ведь журналюга, тебе с профессиональной точки зрения будет любопытственно понаблюдать… изнутри, так сказать. Напишешь чего-нито. Разве плохо? Эксклюзив! А? Живая вода и многие иные прелести…
   – Слушай, я понял! Ты грехи замолить свои хочешь! Какие же у тебя грехи, любопытственно мне знать? А меня-то зачем за собой потащишь?
   – Ну-у… какие ж у меня грехи…
   – Ты хочешь сказать, чистенький? Совсем-совсем? Неужели?
   – Я ему про эксклюзив, а он мне… – И в голосе Валерьяна – неподдельная обида. – Я ему про Фому, а он про Ерёму. Не хочешь, что ли?
   Либо шестерёнки в моей голове совсем заржавели, либо шарики рассыпались не в той конфигурации. Всё же некий столбняк одолел. Та-ак… надо встряхнуться, чтоб рисунок калейдоскопа в голове изменился.
   – Не знаю пока. Нежданно – не гадано. Надо взвесить… Толком расскажи. И вообще, кто пригласил, зачем?.. И вообще! Почему я впервые слышу о каком-то монастыре? Я думал, всё о тебе знаю… Оказывается, нет.
   Немного лукавства с моей стороны не помешает: Валерьян давно уже – как развёлся со второй женой – проводил свои отпуска по монастырям: приходил туда, просил безвозмездной работы – послушание это у них называется… И общение с монахами ему было, видимо, в кайф. Или как ещё выражается ныне молодёжь – клёво?
   Но обо всём этом я знаю не впрямую от него.
   – Ладно, вечерком заскочу.
   И вот он является собственной персоной:
   – Никого? – озирается, подметая бородой по углам, прислушивается. – Ну, я ненадолго. Или никого не будет?..
   Словом, прочно усаживается в кухне на мой старый продавленный диван и начинает, поёрзывая, свои патентованные объяснения…
   Впрочем, прежде чем обольститься его аргументами, стоит немного освежить память: что собой представляет мой друг Валера – Валерьян Афанасьевич Балагуров.
   А он не прост, этот Балагуров Валерьян, ох не прост… И пьёт, между прочим, исключительно сырую воду из-под крана. Из прынципа. И у него всё так: любит подчёркивать свою несхожесть с остальными. Необусловленность свою, так скажем на современный лад, по отношению ко всем окружающим, которые, по его мнению, зашорены разными аморальными (это он телевизор с интернетом имеет в виду) и прочими сомнительными правилами. На самом деле это происходит с ним, как мне представляется, попросту от неуверенности в себе. Был у меня друг – в школе ещё. Так вот он постоянно устраивал себе экзамены по преодолению… ну не трусости, скорее, нормальной человеческой боязливости в нестандартной ситуации. Один раз мы залезли на крышу школы и он, чтобы доказать себе чего-то там ему одному понятное, повис над шестым этажом, уцепившись за бордюр на краю… Зачем ты это сделал? – спросил я его после. У меня даже в зобу спёрло, когда я увидел, как его дрожащие и потные ладони соскальзывают с жестянки этого бордюра. Воспитываю себя! – ответил он гордо, и не без ужаса, между прочим, глянул вниз на землю, где суетились маленькие человечки.
   Вряд ли имеет смысл сейчас копаться в его возрастных комплексах – детских страхах, семейном положении и так далее. Даже если кто и будет доволен, то лишь сам Фрейд, да и то временно. Ну, был Валерьян дважды женат. И оба раза жёны его оставили. При всём при том, от первой и от второй у него по мальчику и девочке… Первая жена выразила свою «фэ» -формулу следующим слоганом: «Стирать его вонючие носки да ещё терпеть вонючий же характер… увольте!» Вторая… Впрочем, не будем заострять внимание на деталях. Факт тот, что мальчик с девочкой, с коими он сейчас проживает в квартире, также не в восторге от его характера, поскольку и сами унаследовали такой же неуёмный темперамент. И ныне лоб в лоб… что называется, бодаются. Но это уже детали. Так вот, время от времени он стонет:
   – Хоть в монастырь!.. Никакой личной жизни! Грузят и грузят! Постоянно в напряжении! Затуркали! Никакого взаимопонимания! Никакого к отцу почтения! Не по заповедям живут! Никакого уважения! Не-ет, карету мне, кар-кар!.. кар-рету!
   То есть впадает наш Валерьян в уныние и ропщет…
   Хотя при всём том он классный специалист – хирург, как говорят, от бога. Все предпочитают, если уж доведётся лечь на операционный стол, то лишь только к нему, даже профессора – его остепенившиеся и признанные институтские друзья и коллеги. И мотив убедительный – мощная энергетика, исходящая от его рук: всё у всех заживает, как на собаке, точно через лезвие скальпеля передаётся сама жизненная сила. Однажды, кстати, я присутствовал на одной из его операций… правда, не на столе, а, так сказать, в полевых условиях.
   Ехали мы как-то с ним в автобусе. Выходим на своей остановке, впереди нас мамаша с сынишкой, на ходу грызущим во-от такущее яблоко. Вдруг мальчиш этот давится непомерным куском, падает и начинает биться в конвульсиях… Представьте себе его мамашу, да и всех вокруг… И тут, распихивая зевак, на сцену вышагивает мой Валерьян, выхватывает из чьей-то сумки бутылку, шмякает её о тротуар и острым осколком режет парнишке горло!.. Мало этого, он в проделанную дырку всовывает какую-то грязную щепку, что оказалась под рукой. Не надо, наверное, и говорить, сколько при этом вспыхнуло яростно-шумных эмоций… Достаточно сказать про мамашу ребёнка: она еда не зашибла бедного Валерьяна своей дерматиновой сумкой – по голове норовила попасть, по умной и благородной его голове. Хорошо ещё, сумка оказалась не хозяйственной.
   Врач «скорой» только и смог вразумить мамашу, да и всех остальных, в том числе и милиционера:
   – Скажите спасибо, что хирург рядом оказался… а то бы мы уже к трупу приехали. – И на мамашу ногой топнул даже: – Неча жрать яблоки на бегу!
   А последнее время Валерьян за каждого своего пациента обязательно молится перед самодельным иконостасом в ординаторской…
   Так вот, начинает Валерьян меня ласково агитировать…
   – Поедем, Вань Сань, чего ты, поедем. И тамошнее питание – сплошные витамины. Прикинь! Ты ж вегетарианец («Это я-то?»), тебе пост только на руку! Постись без всякого ущерба для психики. А как они готовят! Из одной редьки три десятка блюд. А в огороде – сплошные витамины! А в саду – сплошные витамины!.. Куда, короче, не повернись, – витамины! Ван Сан! Чуешь – аромат! Слышь, Вансан – и цикады!.. Музыкальный аккомпанемент – услада слуху! Моцарт, сам знаешь, полезен для здоровья… Соната «До-мажор» лечит от аутизма…
   Валерьян между тем рассматривает на свет прозрачную чашку с чаем, которую я ему только что подал.
   – Чего ты там всё разглядываешь? Полагаешь, я тебя отравить собрался?
   – Да витамины пытаюсь разглядеть.
   И мне вдруг вспомнилось (день прямо-таки сплошных обрывочных видений-воспоминаний!), как давным давно познакомился я с женой своей Тамарой. В кафе. Девушка за соседним столиком всё выпытывала у официанта, сколько витаминов в её заказе. Мне это показалось тогда очень оригинальным и забавным, поскольку… Н-да. Теперь бы я, пожалуй, изменил свою тогдашнюю реплику:
   – А мне, будьте добры, без таминов.
   Впрочем, «бы» есть «бы»…

   Да, вот ещё что… На каком-то собрании главврач больницы, где Валерьян оперирует, сказал что-то наподобие: «Всё у нас на сегодняшний день идёт хорошо… а могло быть отлично, не зарежь Балагуров Валерьян Афанасьевич сваво пациента… то есть вообще было б всё прекрасно…»
   Не ведаю, на чьё чувство юмора рассчитывал заглавный коллега, но Валерьян Афанасьевич его не понял. И объявил голодовку. Пока, дескать, не извинится.
   Дело в том, что умерший пациент пребывал в последней стадии рака и попал в руки Валерьяна сразу после его отпуска – от другого врача, который, ввиду бесполезности, операцию делать отказался… К слову сказать, это был первый летальный исход в практике Валерьяна.
   На голодовку Балагурова особого внимания не обратили, поскольку в тот день начинался Великий пост, и только старшая дочь затрубила тревогу, когда увидала отца, едва таскавшего ноги, но от работы не отлынивавшего. Переговорив с главврачом и другими способными изменить ситуацию инстанциями, она написала в вышестоящие органы и в том числе – с испугу? – самому президенту, откуда и последовал ответ… Словом, пришлось публично извиняться главврачу, но чувство юмора ему не изменило и тут: «Меня больше всего обидело не то, что вы на меня пожаловались, – сказал он на собрании дочери Балагурова, – а то, что в письме своём назвали стариком…» Кстати, в тот же день заканчивался и пост.

   Ну, хорошо, – думаю, – достал ты меня своими витаминами, – допустим, еду. И что? Монастырь – это ж не дом отдыха и тем более не санаторий. Там нужно будет чего-нибудь делать… Да, работать. И соблюдать распорядок, между прочим, – всё, что там у них полагается. И молиться и креститься. Как говорится, сунулся в чужой монастырь, про свой устав забудь. И чтоб не заметно игры было, актёрства… Ты хоть когда в последний раз заходил в церковь? Помнишь ли, какой рукой перекрестить лоб?
   По силам тебе это? Что за блажь? Нет, Валерик, ты уж как-нибудь один.
   И колебался я до тех пор, пока мысль моя не свернула опять на сына… Подумалось: а разве хуже будет вместо лечебницы очутиться ему в скиту – никакой тебе мирской суетни, психологического напряга и прочего обременяющего дискомфорта, и где вместо затурканного или алчного врачевателя – мудрый священник-поводырь (духовник), этакий справедливый батюшка, – и накажет если, то и простит затем, грехи отпустит, после чего тебе опять легко на душе… Регулировка жизни церковным ритуалом, и…
   Надо лишь только взглянуть: что цэ за батюшка там, какой он человек, каков психолог. Посмотреть надо, в общем. Воочию… пообщаться.
   Иначе говоря, что ж, – ехать?
   И всё же, с каким настроем туда отправляться? Это не спортивный туризм, где, кстати, предполагается план и маршрут, из чего следуют и само поведение, и способы выживания в непривычных ситуациях. Ведь дело-то в чём. С одной стороны меня будет подмывать, как журналиста, на спор-дискуссию… А зуд в пальцах? – оформить свои впечатления и мысли на бумаге. Искать, иначе говоря, несоответствия и параллели религии и науки, той же философии, скажем, с теологией. Закваска у меня ещё та… хрущёвско-брежневского периода. С другой стороны, заинтересованный устройством судьбы сына, не стану ли я скрашивать и сглаживать какие-либо противоречия и, на мой взгляд, непривлекательности монашеской жизни?..
   Тут я сам себя попридержал: рано делать пасы, не сопоставив теорию с практикой. Были у меня воззрения разного рода, и не малое их число претерпело же, в конце концов, изменения. Давно известно: приближение и осознание истины возможно лишь при движение – пусть по той же спирали, когда цель всё время на глазах, но ракурс обозрения меняется с повышением уровня – опыта, сознания и многих иных компонентов бытия. Да и рассуждать – это одно, осмыслять и осознавать – другое.
   Так вот, я почёл за благо ехать обычным безмолвным статистом. И безопаснее: меньше шансов попасть впросак, и объективнее… какой смысл дискуссии заводить – не тот возраст. Здраво? Ну, как говорят, сам себя не похвалишь…
   И ещё был повод, причина. Прочёл недавно книгу одного священника, где автор смотрит на литературу – на Пушкина, Достоевского, Толстого и других – не так, как привык я сам. Смотрит как на беду России: от неё, дескать, от литературы-матушки мозги набекрень у всех и вся. И некое, знаете ли, разочарование или даже оторопь овладели мной… разочарование и в профессии, и вообще в литературном слове… даже испугался я, как обычно пугается человек с глубочайшего похмелья… Дремучий такой страх, древний. Опасность вокруг… враждебен мир, искажён, неправилен и неправеден… А я, дурашка, утратил иллюзии. И с чем остался? И жизнь моя прошлая псу под хвост? Да, был я отлучён от веры в Господа… вернее, предки мои отлучены, а я не приучен… и что теперь? Мне помнится, как в юности мне шепотком указали на девчушку: она-де в церковь ходит… И, признаться, я с жадным любопытством на неё воззрился… как на чудо-экспонат, некий анахронизм… То бишь я признаюсь, что до некоторых пор был дремуч совершенно в сих вопросах. Но был ли я виновен в этом? И вот я поеду, дабы вновь удостовериться в своей дремучести?
   Я не философ, рассуждаю по-житейски: да, церковь, как институт, удерживает семейные скрепы государства, бережёт от смуты человеков, врачует душу тому, кто верует… Но религиозность – это больше, чем некое учение. Это состояние духа, это вера в гармонию и целесообразность мира, это стремление души к справедливости. И наверняка в этом есть громадная заслуга церкви. Но не только её… Неуж опять долой Пушкина? За что? Так с какой целью мне ехать? В себе самом разбираться или за чадо своё просить? Совместно ли то и другое?

   Вансан, тёща и царица Тамара
   С кухни в прихожую, где переобувался пришедший с работы Вансан, выплывал горьковатый запах подгорелой капусты. При виде вошедшего зятя Ксения Антоновна, восьмидесяти лет с хвостиком старуха, поникла головой, точно нашаливший и чувствующий свою провинность ребёнок. Забавность заключалась в том, что росточек её соответствовал отроческому. Двумя руками взявшись за ручку, она поспешно переместила с плиты на стол сковороду, сама же плюшевой мышью села у холодильника на краешек табурета и потупилась. Затем, спохватившись, взяла – смахнула как бы – с подоконника целлофановый пакет и стала тереть его в ладонях. Вансана это иногда очень злило. И сейчас, чтобы предупредить раздражение, он сказал себе мысленно: «Я те пошуршу, мышь ты этакая…», – затем вслух:
   – Бабуль, а капусточка малость того-с, пережарилась.
   – Дак вот капустка така, видать.
   – Какая «така?»
   – Разна быват. Одна сочна и без маслица не подгорит, а другу возишь-возишь, глядь – уж и заскорузла.
   – Да? Не знал. Но мне всякая нравится, особо со сметанидзей. Сметанидза есть?
   Старуха, выронив пакет, поспешно сунулась в холодильник.
   – Ну и что, бабуль, – принимая из её корявых ладошек банку, спросил Вансан, – и по какому поводу мы пригорюнились? Прямо траур витает по воздуху, – и поводил ладонью, разгоняя вроде туман.
   – Ах, батюшка, – всхлипнула старуха, – стёклышко-то я расшибла, ай-яй. Я его и не трогала вовсе, только и прошла мимо. А оно – раз… и в кусочки.
   – Это какое?
   – Да в серванте вашем.
   – В стенке, что ль?
   – Вот-вот, в ей. Шмяк на ковёр, я только вздрогнуть успела! – Старуха всплеснула руками, будто вновь перед её глазами падало и разваливалось на куски стекло. – Стала собирать, да что… не склеить уж.
   – Стекло? Склеить? Да шут с ним, бабк. Какая потеря. Ты меня продолжаешь удивлять. Тамарка вот съездит во Францию, поглядит по сторонам, наберётся впечатлений и такие мебеля моднячие прилупит, что топором не вырубишь. Так что не горюй.
   – Да как же ж, – старуха покачала головой. – Ты-то-тка так-то рассудил, а дочка не так-то.
   – «Тытотка – не тытотка», а как ещё?
   – Старая ты, говорит, коряжка. И всё.
   – Ну, это ж не всерьез. У-у, вкусная капуста. Плюнь и не думай, мамуль.
   Старуха недоверчиво покачала головой и шмыгнула носом.
   – Не думай, не думай. О чём жа мне ещё-тка думать осталось.
   Однако старуха приободрилась, поправила на голове свой серенький платочек, одёрнула плюшевую кофтёнку и, подхватившись, пошмыгала в комнату. Но вскоре вернулась:
   – А разве не ездила она во Франсию ету?
   – Нет ещё. Ты с Испанией спутала.
   Старуха глубоко задумалась, склонив свою головку на левое плечико и прикрыв глаза. Большая родинка на правом веке, если не всматриваться пристально, оставляла ощущение следящего за тобой зрачка, и получалось: бабка подглядывает за тобой, даже когда спит.
   Поужинав, Вансан прошёл в общую – «телевизорную» – комнату, оглядел стенку и обнаружил «пробел».
   – Не очень и заметно.
   Пощелкал пальцами и – слегка притопнул. Стекло рядом с «пробелом» покачнулось и медленно стало падать. Вансан даже успел порассуждать: подхватить – не подхватить? Сделал шаг назад.
   – Вот, пожалуйста, сама рассохлась – сама и виновата.
   На звон пришмыгала старуха, она, очевидно, стояла у приоткрытой двери своей комнаты.
   – Что, опеть?
   – Угу.
   Старуха перекрестилась и ладошками прижала свои сморщенные щёчки. При всём её внешнем сожалении Вансан заметил, что она довольна очередным уроном – не ей одной теперь будет укор.
   Зазвонил телефон.
   – Ты дома? – бесстрастный голос Тамары.
   – А что, есть сомнение?
   – Сходи за квартиру заплати.
   – Я заходил, толпа народу.
   – Пени платить будешь.
   – Похоже на то.
   – Иван, ты как не хозяин, как не мужик прямо. Я всё в дом, в дом, а ты…
   – Ты чего звонишь-то?
   – Забыла! И всё из-за тебя!
   – С чем и поздравляю. И с разбитым стеклом.
   – У?
   – Упало мне на голову.
   – И цела голова?
   – Представь себе.
   – Жаль, – и положила трубку.
   – Царица, понимаешь!..
   Через минуту «царица» перезвонила:
   – Петя пришёл?
   – Нет ещё.
   Помолчала, положила трубку.
   – Ну, снова здорово! Что опять?
   Не найдя ответа, Вансан стал собираться на дачу.

   Выезд «в поле»
   – Отвёз бы ты меня, что ли, в поле.
   И такая щемящая тоска прозвучала в голосе Пети, что Вансан сразу согласился:
   – Хорошо, едем.
   Петя вскочил с поспешностью и выдохом облегчения, как мог бы вскочить и обрадоваться маленький ребёнок. Пока он собирался, Вансан, облокотившись о перила веранды, наблюдал шевеленье тёмных вершин берёз на фоне затягивающегося облаками неба…
   Петя как-то уже просился в «поле» – живописный пейзаж у реки, куда также вписались завезенные плиты и панели для нового дома, – но Вансан тогда усомнился, хорошо ли там ночью: холодно, сыро, одиноко…
   – Я готов, – и в Петиной нетерпеливой позе – опасение, что отец передумает: так – мелькнуло в сознании – щенок скулит и вертится перед дверью на улицу: гулять, гулять! – и просительно оглядывается на хозяина.
   – Взял бы полушубок, что ли, да пальто старое.
   – Зачем?
   Ах, какое в голосе нетерпение.
   – Да холодно ж будет.
   – Костёр разожгу.
   – Всё равно возьми, не помешает, не на себе ж тащить – в багажнике, а я пока мать поищу.

   Пока ехали, Вансан пытался вспомнить, было ли у него в юности такое вот желание уйти от людей… Этот специфический термин обозначал не геологоразведочную или археологическую экспедицию, скорее – сказочную страну: во чисто поле… на единение с природой… в состояние душевного равновесия…
   Припомнилось ему из чужой биографии: Веня, брат Тамары и, стало быть, шурин, по рассказам родственников, в детстве убегал из дома, будучи психически неуравновешенным юношей. Отцу его, когда решил жениться, родители невесты дали буквально от ворот поворот, потому что в свои восемнадцать лет был он законченным (потомственным) алкоголиком. А чтобы приготовления не пропали даром, женихов поезд завернул во двор Ксюшки… теперешней, значит, тещи Вансана, Ксении Антоновны.
   Вот бы знать обо всём этом до…
   Впрочем… Нет-нет, причины не только в наследственности. «Помнишь, ты написал статью про всеобщее помутнение рассудка… Перестройка… канун того… канун сего… и люди будто с ума посходили… озлобление приняло характер средневековой зверской эпидемии… В трамвае, в аптеке, в магазине, на эскалаторе… рвём другу друга на части!.. чуть ли не война гражданская!.. И это ж не год, не два!.. Терапия шёлковая!
   Так сколько лишних психов появилось, не выдержав эмоциональных нагрузок?!. Вместо привычных и научно обоснованных двух процентов… сколько? Десять? Пятнадцать?..»

   Приехали на место. Сквозь тучи пробилась луна. Петя поспешно выскочил из машины и с жадностью шумно вздохнул.
   Вансан тоже вышел, огляделся: залитая лунным блеском полянка представилась ему сценической площадкой, на которую вот-вот должны были выйти актёры. «Поле дураков, – усмехнулся. – Ну, ё-маё!»
   – А не остаться ли мне с тобой? Хорошо-то как! А дождь пойдёт, в машине переночуем.
   Петя ответил не сразу:
   – Полушубок взял, пальто взял. А дождь… под плитами могу спрятаться!
   На их участке бетонные панели были составлены шалашом.
   – Утром приехать?
   Петя отвернулся, будто не расслышал.
   Вансан покатил по просёлку к шоссе, остановился на пригорке, откуда были видны окрестности, заглушил двигатель. Что-то удерживало его. Разброд в мыслях и ощущениях не больше прежнего вроде, но ещё и сердце стало вести себя непривычно – сожмётся, отпустит, потом несколько раз кряду трепыхнётся, точно птенец крылышками взмахнёт, и некоторое время в расслабленном бездействии. Малодушно подумал: вдруг Тамара приехала на дачу. И значит, опять опостылевшие упрёки, либо истерика… Последнее время ему не удавалось разговаривать с ней спокойно. Она, полезный, как говорила сама о себе, в районе человек, постепенно – и возможно, незаметно для себя, – перенесла и на семейные отношения руководящий, непререкаемый тон. Особенно взбрыкивал под её прессингом Петя.
   История с ним началась с прошлой зимы, а может, чуть раньше, только не обращали внимания. Он устроился в институте дворником, ища, очевидно, самостоятельности. Одно время жил там же, в дворницкой (нормальной, кстати, комнате), читал, занимался. Вансан с Тамарой несколько раз приезжали к нему, предлагали переселиться к одинокой двоюродной тётке, жившей в Москве неподалёку от института, но Петя упирался. Упрямство было отнесено к возрасту – желанию быть вольным, независимым казаком. Потом он не поладил с комендантшей, внятного объяснения на этот счёт не нашлось. Как прогнали с работы, бросил институт. Последнее обнаружилось ближе к весенним экзаменам, когда он заговорил, что собирается в армию и решение его окончательно. Экзамены сдавать-таки уговорили, остались кое-какие «хвосты» на осень, но то уже было не столь важно. Затем началась тягучая канитель… Петя сиднем сидел то дома, пока мать не доставала своими нравоучениями, то скрывался на даче. Исподволь Вансан пытался разобраться в его хандре, но преуспел не слишком. Некая девица из секции по самбо, конфликт из-за неё со старшекурсником. Всё это будто объясняло Петину меланхолию, однако лишь отчасти. Петя и сам не очень стопорился на этом… лишь бы отец отвязался со своими расспросами. «Девушка?» – «Да». – «Соперник?» – «Да, не поделили». Хотя по глазам видно: мысли далеко-далеко…
   Тут ещё бывший школьный товарищ явился на побывку из армии, бравый, возмужавший. Рассказал, как в Чечню едва не загремел:
   «У нас всех оторвышей подчищали – ну, таких, кто на пьянке попался или в самоволку бегал, или кто просто сорвиголова… Оторва, короче. Оторви и выбрось. И меня угораздило залететь на „губу“… как-то вывернулся… не знаю…»
   И опять Петя загорелся армейской жизнью, чем поверг мать в очередную истерику. Вансан пробовал втолковать ей, что нет пока прецедента к новой психологической обработке сына, что всё это мелочи жизни, чтобы так уж драматизировать, но она продолжала давить на психику. И вдруг Петя пропал. Ни дома его, ни на даче. День, другой, третий… Всех знакомых обзвонили, все места, где он мог находиться, объездили, с ног сбились, уже на розыск хотели подать. И тут сосед по даче, Владислав, пришёл вечером (Вансан только что приехал из дома – с надеждой обнаружить-таки, наконец, Петю) и сказал:
   «Слушай, иду с родника – ну ты знаешь – по той тропке, что мимо больших камней… Белка, собака моя, уши навострила, а потом и сунулась меж кустов в нору под валунами… Я заглянул, а там темно, но что-то шевелится. Может, Пётра твой?»
   Бомжей в округе вроде никто не наблюдал. Мак по огородам, говорят, резали, молочко собирали – это да: двух хануриков и потрёпанную девку видали, а бомжей – нет…
   Владислав тоже зачастую не очень уравновешен, хмур, мнителен; года полтора назад его сбила машина, и Петя тогда опекал его, когда тот на костылях перебазировался из больницы на дачный участок, помогал заготовлять сено кроликам и веники двум его козам…

   Когда-то из этого карьера выбирали песок для строительного комбината. Теперь громадная выбоина в земной поверхности протянулась на километры, поросла березняком и кустарником. Вансан шёл напрямик, спустился по крутизне обрыва к большим валунам, образовавшим холм с несколькими ходами-выходами в подножии. У самого широкого проёма чернело и неприятно пованивало кострище. Присев на корточки, заглянул в пещеру. Да, что-то там есть, но что – не ясно. На четвереньках Вансан посеменил вглубь, несколько раз приложился лбом о выступы, пока не наткнулся на что-то мягкое. Когда глаза привыкли к сумраку, разглядел завернувшееся в полушубок скрюченное существо. Оно встрепенулось и дико вскрикнуло:
   – Что надо?!
   – Это я, Петяй.
   Сын долго соображал, выравнивал испуганное дыхание.
   – Ну и чего?.. Как ты меня нашёл?
   – Да вот, чутьём… собачьим. Пошли домой, а. И вообще, как ты тут… не замёрз?
   – Нет. Домой не пойду.
   – Почему?
   – Мне надо полежать ещё на земле. Мне легче становится.
   Вансан сел, прислонясь плечом к камню.
   – Ну и как долго?.. – старался говорить мягко, неспешно, опасаясь вспышки раздражения.
   – Сколько потребуется. Понимаешь? Ты мне вот что, приноси информацию, а я буду делать выводы для тебя.
   – Для меня?
   – Ну да, не надо тебе разве?
   По голосу и едва различимым глазам Вансан понял, что Петя не поддастся уговорам.
   – А есть не хочешь?
   – Нет, запас не иссяк. А вот курить, если есть, давай.
   Вансан ушёл, оставив сигареты, и приходил в тот день ещё несколько раз, съездив прежде успокоить бабку с Тамарой. Сосед Владислав также увязался – «из интересу». «Не иссяк, говоришь, запас? Ишь ты, грамматей…»
   Через несколько дней Петя «созрел» и согласился наведаться домой помыться. На другой день Тамара приехала на дачу и учинила скандал на предмет того, что он, отец, бьёт здесь баклуши, тогда как сын его спит в ванной и мать ни во что не ставит:
   «Ты хоть понимаешь, что умыться даже нельзя по-человечески!»
   Вансан на взводе помчался домой и под вздохи тёщи вытащил Петю из ванной, где тот действительно спал, побрив себе зачем-то голову перед этим (хотя, возможно, про армию опять задумался). Пробыв в лоне семьи ещё некоторое время и убедившись, что воспитательный пыл Тамары угас, Вансан вернулся на дачу: надо было позаниматься с документами из архива для статьи в газету – близился юбилей города, а в присутствии Тамары у него что-то не очень получалось сосредоточиться. Она говорила: работай-работай, но через каждые три минуты заглядывала с каким-нибудь пустым вопросом, – он тупо вчитывался в текст и ничего не понимал. Вот и сейчас – теперь уже без нужды – поскольку вопроса не задала – она зашла в комнату, с укоризной на лице: вот, мол, занимается всякой ерундой, – постояла, помолчала несколько минут и удалилась. Несколько раз он повторил себе, что это: «Мелочи жизни. Успокойся», – но тщетно.
   Перед тем как удариться в бега, Петя обронил: «Она говорит: я мешаю ей жить». Вансан давно заметил, что Тамара не умеет выбирать слова. Точнее, не понимает, как больно иной раз её слово ранит. Все обороты, подхваченные на стороне, отличались меткостью, выразительностью, но применялись ею не ко времени и месту. В такие моменты Вансан мысленно желал: «Лучше б ты была немой. А ещё лучше – глухонемой».

   Луна зашла. Стал чётче виден костёр под горой. «Ну, довольно!» – Вансан завёл мотор и тронулся в обратный путь. Вернувшись на дачу, увидел на столике Петины ключи – от дома и дачи. «Что это?! Забыл?! Или нарочно оставил?!. Почему?!.» – До боли сдавил ладонями виски…

   Мародёры образца 1993-го
   Когда отец уехал, Петя развёл костёр. Помимо хвороста он набрал пижмы и других трав с тем, чтобы бросить на угли. Стало накрапывать, и он перенёс костёр в укрытие из составленных шалашом панелей. Здесь дым и запах трав был ощутимей. Петя расстелил пальто, сел на него и укрылся полушубком. Вскоре облако галлюцинаций окутало его…
   В последние месяцы он увлёкся латиноамериканскими мистиками, шаманами, ясновидящими, читал о них книги. Загорелся желанием научиться входить в состояние транса, при помощи которого можно понять до сих пор не понимаемое им в окружающем мире. Изматывающая подавленность должна оставить его, отступить, только нужно приложить усилие, настойчивость, научиться управлять своей психикой. Это показалось ему панацеей от всех бед…
   Потрескивал костёр… Не сводя с него глаз, Петя начал погружаться… Вначале он почувствовал облегчение: нет рядом больше ни матери, ни отца, ни бабки, ни кого бы то ни было ещё, кто мог бы ему досадить. И это уже хорошо. Затем поплыли грёзы, мечты – почти что осязаемые, вполне реальные. И Петя отдался этой возникшей в нём лёгкости, невесомости даже, беспричинной весёлости. Он стал разговаривать сам с собой, взахлёб, перескакивая от одного к другому, нисколько не смущаясь несовместимостью каких-то понятий… это было неважно.
   Внезапная смена картин и ощущений насторожила его, но он не стал противиться им и они подступили вплотную…
   Ночная Москва, он идёт по набережной неподалёку от Белого дома, какие-то люди снуют туда-сюда, кричат, размахивают руками и предметами, пытаются увлечь встречных. Небо вдруг распарывают петарды. Звуки трещоток, умножаясь эхом, заполняют стылое пространство. Петей овладело щекотливое любопытство, и он побежал туда, где, как ему показалось, происходили грандиозные события.
   Мохнатый мужик махнул ему из подворотни, Петя по инерции проскочил было мимо, но воротился:
   – Чего? – и нетерпеливо вперился в его косматую бородищу, готовясь броситься дальше.
   – Куда ты! – схватил его бородач за плечо и втолкнул в дворик. И тут над головой и по стенам брызнул тугой веер не то щебня, не то ещё чего-то противно жёсткого. Мужик ойкнул и опустился на одно колено.
   – Иди-ка, парень, домой лучше, схоронись, – прогудел он с натугой. – Чего ты тут забыл. Вишь… пуляют, нехристи.
   Неудовлетворённое любопытство, однако, погнало Петю дальше. Он миновал один двор, другой, в третьем прижался к стене, притенённой от фонаря кустами. Что-то происходило там, посреди освещённого, как стеклянная колба, пространства. Вглядевшись, окоченел в испуге. Трое били четвёртого, который пытался отбиваться. Наконец вырвался и кинулся бежать.
   – Стой, гад! – крикнули ему. И следом ударила автоматная очередь. Убегавший рухнул так, будто хотел прокатиться по асфальту на животе по-пингвиньи.
   – Чёрт с ним, – прохрипел одышливо стрелявший.
   – Ну нет, – возразил другой, и, подбежав к упавшему, принялся стаскивать с него кожаную куртку.
   – Да она ж дырявая теперь, дурень.
   – Погляди-им, – и мародёр распростёр трофей над головой.
   – Не светится!
   – Куда ж попал?
   – В заты-ылок!
   Дождавшись ухода вооружённых людей, Петя без прежнего азарта – внутри будто лопнуло что и растекалось теперь липкой слабостью по телу – выглянул из своего укрытия: он, наконец, осознал, что происходит вокруг. Треск выстрелов, хлопки погромче, какой-то ор и вой не сулили ничего доброго. Выбираясь из опасного места, он ещё три раза был свидетелем кровавых разборок, в последнюю чуть не вляпался сам. Забравшись в кузов грузовика с развороченным рылом, он лёг на холодные доски, желая перевести дух. Опять посыпал дождь…

   …Очнулся и… не смог сообразить, где находится. Резко встал, ударившись о бетонный свод, заскулил от боли…
   Костёр едва теплился. Носком башмака Петя поворошил угли, подбросил веток и трав.

   Реестрик грехов.
   Напротив вагона – инвалид на тележке с подшипниками. У него отсутствуют ноги – по самое некуда. Одно туловище, зато с баяном в крепких волосатых ручищах. Красные и заскорузлые пальцы наяривают профессионально, без малейшей фальши, что несколько странно… для моего сознания. И сам он поёт хриплым голосом, но довольно проникновенно:

     – Дорог-а-а или доро-ога?
     Дорога-ая ль дорога?
     В бездорожье па-анемногу
     тянет левая нога-а.

     Гы-гы-гы да га-га-га,
     невзирая на рога.
     Не могу рога я сбросить,
     не могу решить пока…

   Поезд трогается, заглушая лязгом самодельные куплеты. И я смотрю из тамбура на усечённую и всё уменьшающуюся фигурку, разевающую беззвучный уже рот, как при зевоте, пока проводница деловито не касается моего плеча. Жаль, что не удалось дослушать – неожиданный текст. Несуразный… но что там у него дальше?.. Надо было кинуть ему червончик. И всё-то у меня мысль запаздывает.
   Но вот мы с Валерьяном в купе, озираемся. Мало того, что давненько мы не путешествовали на поездах – всё самолётом да машиной, но вот на таких модерновых колёсах нам вообще не приходилось. Ещё в тамбуре бросилось в глаза: что переход в другой вагон заэлектронен – кнопочки-лампочки красно-сине-зелёные – чик-чик-чик, как на ёлке новогодней бегают. А на дверях туалета радостно полыхнуло неоном нечто вроде приветствия: заходи, мол, дружище, когда только пожелаешь, не считаясь со станциями и полустанками, только не забудь штаны расстегнуть от удивления и не взбирайся по привычке на унитаз с ногами – взгляни налево, взгляни направо и найдёшь всё, что тебе нужно. В купе же – вообще дикий комфорт, да ещё телевизор впридачу…
   – Это они к олимпи-я-аде готовятся, – резюмировал Валерьян.
   – Ага, морально подготавливают, – согласился я, да и как не согласиться? – Воспитывают. Заранее. Дабы не ударили в грязь лицом перед заморской культурой.
   – Только бы ещё билеты подешевше…
   – Да, тут мы лопухнулись.
   От известного слова лопухи… Перед самым отъездом я залез в интернет и обнаружил: на самолёте – а это всего лишь два часа и десять минут лёту – могли бы мы очутиться в Адлере всего за половину цены, каковую заплатили за этот супер-пупер вагон. Акцию сезонную прохлопали!
   И тут я решил, что наступило время подробным расспросам и уточнениям (раньше всё суета заедала) – пока Валерьян в ступоре от окружающего комфорта:
   – Ты говорил с ним обо мне? – имелось в виду: знает ли игумен скита, что я не воцерквлён? И что журналист? Валерьян шевельнул бровью, вывернул слегка нижнюю губу, раскрыл ладони лодочкой кверху – дескать, а как же, само собой. А ладони у него – только сейчас заметил – наподобие половинок кокосового ореха: снаружи коричневые волоски в глубоких морщинах, изнутри же молочно-матовая белизна светится, – ну прямо как у нашего предка – обезьяны. Но это по Дарвину. А в скиту, куда мы направляемся, верно, полагают, что мы создания всё-таки Божии. Впрочем, и по науке сейчас не всё однозначно. Некоторые считают: из Космоса нас занесло. Совпадение получается. Потому как: космос-то кто создал?
   – И что он?
   – Да тебе не всё равно? Ну, журналист, ну продажный писака – и что?
   – То есть как? Ты надел на продажного писаку крестик на суровой нитке – перед самым отъездом – и этого, считаешь, довольно? Я же ни одной молитвы толком не знаю. Прикажешь роль верующего играть? Норма-ально. Любопытно. Курортно. Мы каждый день роли исполняем, не спорю…
   – Ну вот видишь. И хорошо, что не споришь.
   – Но такая роль, извини, не из… праведных, знаешь ли. Лицемерие… оно чревато… Фарисейство! А вдруг?.. – и я указал пальцем в потолок, где курилось облачко прохлады от кондиционера.
   Валерьян смотрит мимо меня и либо создаёт вид – не понимаю, мол, либо, в самом деле: о чём ты, браток? Недоразвитым меня считает? Так бы и вмазал…
   – Постой, ты куда?
   – Умоюсь. Взопрел от вашей любознательности.
   – Погоди. Я вот тут выписку одну сделал из современного автора.
   – Да зачем мне?
   – Ну ты послушай, десять секунд, а потом хоть замойся.
   Валерьян не снял руки с никелированной ручки, но дверь всё же не открыл.
   – Слушай, я и правда взопрел…
   Взопреть и запалиться, в общем-то, было отчего. У него привычка рассчитывать время до микрона – дабы, значит, не маяться в ожидании там, где наметил быть. И рассиживали мы поэтому в его квартире до упора, укладывали-перекладывали вещи в дорогу… а затем кормчий резко встрепенулся: пора! – тяжеленные сумки на плечо! – и чуть ли не бегом. А по дороге вспомнил: воды надо купить. Резкий поворот в магазин, там впопыхах расколол бутылку, пришлось брать другую… да ещё уборщица со своей шваброй заклеймила нас разгильдяями, безрукими уродами, и бог весть кем ещё… даже почему-то отщепенцами намазаными.
   Я тут недавно вычитал из «Жизни Иисуса» Ренана, что весь, так скажем, мелкий персонал, даже «Низшие служители при храме… исполняли свои обязанности со всей вульгарностью и отсутствием религиозного чувства, свойственными низшему духовенству всех времён». Цитату привожу дословно, поскольку также занёс в блокнот. А вот из «Великих посвящённых» Эдуарда Шюре… Хотя стоп!.. Вот я и проболтался: конечно же, я готовился к поездке, подчитывал литературу… Но нет, тут мной владело не желание пощипать замечаниями монахов – просто обычная человеческая слабость: боязнь попасть впросак, то есть опаска не иметь хотя бы приблизительного представления о религиозных вопросах нашего благословенного двадцать первого века. О том, как после периода «умолчания» и т. д. наступает новый цикл – возвращения в религиозность? И воцерковления?
   – Секунду ещё. Присядь ещё на минутку.
   – Да заче-ем?
   – Вот я записал опять же для памяти, чтоб не путаться в процессе выявления, так сказать, – и я шлёпнул по колену открытой записной книжкой. Валерьян усмехнувшись, присел.
   – Ну?
   – Баранки гну. Реестр грехов. Твоих, между прочим.
   – Моих?
   – А чьих ещё?
   Валерьян сдёрнул с полки над сиденьем полотенце, повязал вокруг шеи.
   – Свинченный у тебя видок, Саньвань. Кто ж тебя так свинтил, дружище?
   – Намекаешь, крыша у меня поехала? А кто в этом виноват, не догадываешься? – И, не дожидаясь ответа, я стал зачитывать: – Гнев, зависть, чревоугодие, алчность, блуд, уныние, гордыня.
   – Это, что ж, всё ко мне относится?
   – А сейчас проверим. С какого края начинать? Ладно. Рассмотрим в твоём кипучем внутреннем содержании эмоцию по прозвищу гнев. Часто ли гневаешься, друг мой?
   – Бывает.
   – Значит, признаём. Грешен. Следующая – зависть. Завидуешь кому?
   Валерьян всерьёз задумался. Затянул чуть потуже полотенце на шее.
   – Нет.
   – Нет?
   – Впрочем… Начать бы жизнь сначала. С теперешней головой, опытом… меньше бы тыкался попусту.
   – Ты прям как мой папаша… когда-то давно он говаривал с растановочкой: о, если б при моей теперешней голове да опять в молодость окунуться!.. Ах. Да не пить. Он тоже не имел в юности наставника. Сам до всего доходил. Велосипеды изобретал на проторенных дорожках. А время, как оказалось, не ждёт…
   – Да, и я завидую тем, у кого в начале пути оказался рядом терпеливый и умный человек, который направлял бы мою кипучую энергию в нужном направлении. Который бы объяснил мне, для каких целей создан я Богом.
   – Ни больше, ни меньше? Стало быть, опять грешен? Раз завидуешь. Едем дальше. Чревоугодие.
   – Грешен. Ем много хлеба, сдобы. Иначе откуда у меня сей мозоль? – И Валерьян, усмехнувшись, погладил свой крепкий животик.
   – Ну… тут бы я тебе скостил. В твоём возрасте скорее стройная талия тебя обезобразила бы. Ставим плюс. Это чтобы ты не заподозрил меня в излишнем пристрастии. Далее. Алчность. Алчен ли ты, мой френд?
   – Аки сущий на земле.
   – Это как понимать?
   – А так и понимай.
   – Нет, ты давай без фокусов, попроще, попроще будь…
   – Хорошо. Что у меня есть? Квартира, куда из Германии то и дело приезжает бывшая жена – повидаться с внуком, детьми… Я хочу сказать – не хоромы. Потому сплошная суета и маята.
   – А дача как же?
   – Вот когда дострою и решу, кому завещать…
   – Ага, вот почему ты не торопишься достраивать. А ты собери в тот ковчег всех…
   – Так и мыслю.
   – И чтоб все там перецарапались.
   – Это меня и беспокоит.
   – Выходит, не алчен?
   – Решай сам.
   – Угу. Пока оставим вопрос открытым. В остатке – блуд, уныние, гордыня. Блудил? Про сегодняшний день не пытаю…
   – Я б тебе ответил, не будь ты знаком с моими детьми.
   – А это как понимать? Донесу?
   – А вот так и понимай. В конце концов, с какой стати ты взялся меня экзаменовать? Исповедоваться будем у батюшки.
   – Послушай, это уже второй вопрос остаётся открытым. Про уныние даже не спрашиваю.
   – Почему?
   – У тебя каждый вторник депрессия либо истерика. Сегодня как раз вторник. И последнее. Гордыня. А? И не надо делать свой лик задумчивым, будто взвешиваешь. Итак, по всем статьям… почти… кругом грешен.
   – Грешен или почти грешен? Ты уж будь любезен! А то, что ж: казнить нельзя помиловать! А всё-тки, с чего ты вдруг по реестру меня решил прогулять?
   – Да я и себя заодно тоже…
   – Однако меня принародно, а себя, значит, втихомолку? Не есть ли сие – иезуитство? Ханжество…
   – А знаешь, о чём я сейчас подумал?
   – Ты не уходи от ответа… Ну и о чём?
   – Вот, например, с армии и до окончания института у меня прошло семь лет – непостижимо насыщенный период моей жизни, поэтому, наверно и длившийся, длившийся нескончаемо долго. Как полагаешь, отчего так? От молодости? От острого восприятия всего? Зато, смотри, последующие семь лет мелькнули – я даже и не заметил. И вспоминаешь – будто не о себе… А вот если взять сегодняшний день… до сегодняшнего дня… О-о!
   – То и вообще как будто не жил? До каких же лет ты намерен прожить? Тридцать годков ещё? Не много? Но если учесть, что пятьдесят с большим гаком ты уже прожил и не заметил как… Главное осознать и успокоиться, что всё преходяще… И вселенная в том числе. Ну, коли имелось начало, то и конец быть должон… А с другой стороны, эти твои годочки мелькнули потому, что ты не дегустировал каждую минуту. Вкуса жизни не ощущал так остро, как ныне. И тридцать могут быть не столь и короткими… и куда боле, может быть, примечательными! А?
   – А ведь чего-то я успеть старался. Планы громоздил. Где они, планы? Я даже не представляю, о чём говорить…
   – Короче, тебе тоже следует умыться. И ты перегрелся не на шутку, потому и небо кажется с овчинку… А ещё ехать не хотел. Вон твоё полотенце, неча моё хапать.
   – Иди уж…

   Попутчики
   Пока Валерьян отсутствовал, явились попутчики – два ухоженных господина примерно нашего возраста. Один покрупнее, помассивнее, с бульканьем в упитанном теле бодрого и здорового духа. Другой – масштабом помельче, зато с холёными усиками, ну почти Пуаро. Оба – с первого взгляда – в полном порядке и бархатном достатке. У таких молодцев всё предусмотрено – от бутылки коньяка до маникюрного набора. Они превентивно радушны с каждым новым знакомым, дозировано корректны, но решительны – в смысле, никакой робости или нарочитой вежливости. Выражаясь метафорически, в естественном соку и, стало быть, в постоянном отличном тонусе. Короче, предельно самостоятельны и удачно воспитаны – в самую меру, без рассусоливания. О подобных экземплярах хочется говорить долго, предполагая всё новые прекрасные качества, даже природную, само собой разумеющуюся добродетельность хочется приписать им априори. Но лучше сказать – надёжную добротность. И, главное, они всегда себе на уме.
   Обычно за таким обликом сразу угадывается солидная профессия: она невольно накладывает свой отпечаток – защитным флёром корпоративности. Облик – визитная карточка – должен соответствовать внутреннему содержанию. Лично я за версту чую: передо мной народ серьёзный.
   Однако ж кто такие? Банкиры? Из администрации какой-нибудь региональной? Опытные – ну видно же невооружённым взглядом, – тёртые калачи, знают себе цену, раскованные поэтому. Офисные работники, не какая-нибудь пузатая мелочь конторская: умеют себя и подать и внедриться в любую компанию. И держатся на плаву красиво, вроде благородной рыбы-меч, не придерешься, с ненавязчивым достоинством. С едва-едва заметной снисходительностью-вальяжностью. Для острастки – предупреждения: не суйся дальше положенного. В укор всем остальным – не очень самостоятельным, не очень самодостаточным (мы с Валерьяном так, должно быть, и выглядим), не дотягивающим до принятого в высших эшелонах стандарта. А вот на эдаких, солидных, дотягивающих, как они, надо признать, глядеть приятно. Особенно женщины млеют. Надёжны потому что на все двести пятьдесят пять процентов. Остальным мужичкам (нам с Валерьяном опять же) остаётся лишь потупить очи, дабы заздзря не расточать яд зависти… Ну, хватит! Заело меня, что ли? С чего бы? По реестру грехопадений мы уже прошлись нынче, довольно! Но заело зело! Хм.
   Ну, здрасте-здрасте, как хорошо – как прекрасно: такие приятные соседи – везение необыкновенное! Это о нас с Валерьяном, хотя его-то попутчики мои ещё не лицезрели. Впрочем, сие ласково обогревающее пламя исходит от более габаритного и гладко-щекастого – он инициативу, очевидно, проявлять привык, и получается у него – изящно и без выпендрёжа. Впрочем, не след забывать пословицы, умными людьми замечено: мягко стелет, да жёстко спать.
   – А в хорошей компашке и выпить не грех. А у нас имеется. Было бы желание. А оно есть? Есть, я надеюсь. И потолковать и побалагурить. И никаких баб – никаких помех и утеснений с их стороны, без тормозов то есть. Да? Да, конечно!
   И легко всё это произносится, вкусно даже, обаянием так и окуривает и обволакивает. В предвкушении, так сказать. Оттого невольно мне опять думается: надолго ли хватит ему столь щедрого благодушия.
   Второй мужичок помалкивает, но тоже улыбчив – можно заметить: вкрадчиво слегка; успевает переодеться в спортивный костюм и на столик выставить снедь припасённую. Тут как раз и Валерьян на пороге – умытенький, причёсанный, прилизанный даже и с мерцающим серебром в бородке – вступает в искусно созданную атмосферу приятия всего мирского, потому охотно и удачно включается в общение…
   Откуда и далёко ли? Ай-яй-яй, как интересно. Неужели в горы? И даже в скит? О-о!.. – и не понять: искреннее восхищение или насмешка затаилась?
   Вот этого не люблю: когда Валерьян выдаёт и выносит без согласования на общее обсуждение наши с ним планы… да ещё не свершённые. В этом смысле я мнительный.
   – Нам бы с тобой, Анатолий, тоже в скит, а не на конференцию. Да? – крупненький да кареглазый к своему коллеге, помельче и покруглее, обращается, с подмигом. И тот дипломатично соглашается:
   – Пожалуй, Серж. – И нам поясняет: – А то мы всё безопасностью занимаемся. Вот он из органов, а я из разведки – теперь вместе, объединёнными усилиями на страже…
   И дальше по очереди вперебив, подхватывая и уточняя:
   – На страже банковской системы, – тот, покрупнее, Серж. – Голову сломали, как чужие денежки сберечь.
   – А всё учат нас, всё опытом накачивают, – кругленький Анатолий вставляет, – бедных и глупеньких полковников.
   – Ну, по крайней мере, не столь богатеньких, как наш виц-управ, – уточняет и развивает мысль крупный Серж. – Полтора лимончика отстегнули ему за здорово живёшь – для поддержки портков.
   – Премия, так сказать, – поясняет полковник помельче, Анатолий. – Или по-современному – грант. Красиво жить не запретишь.
   – Отдохнуть на Карибы желаете? Извольте.
   И всё это проговаривается с насмешечкою, между прочим как бы – то есть в промежутке меж нарезкой сырокопчёной колбаски и разливом булькающим по стаканам… с оттенком каламбурности.
   – Ну! Вздрогнем, что ли, за знакомство? Как там у Штирлица? Мы ведь всё же его коллеги. Прозит!

   Сцепились
   – А всё же позвольте уточнить… – проведя ребром ладони по влажным губам, продолжает крупный полковник Серж. – Вот мы с товарищем, так сказать, по работе валандаемся, и называем это отдыхом – от семьи, от забот, а вы, если не секрет, каким случаем?.. в скит, я имею в виду. Да и вообще. Меня всегда интересовало, как люди находят свой путь, свою дорогу, тропку, если угодно. Знаете, я – дитя эпохи атеизма. Куда деваться – не переделаешь судьбу.
   – И что? – настораживается мой Валерьян.
   – Как что? Быть может, такого периода в истории больше не будет. Когда-нибудь эпоху нашу будут изучать по высказываниям таких бражников-безбожников, как я. Мамонт вымер, но мамонт успел вякнуть. И моё мнение нужно записать для потомков. Чтобы они могли понять, что такое продукт безбожия. И с чем его кушают.
   – Вы думаете, им будет интересно?
   – Деградируют если совсем, то возможно, и не будет. Вот, скажем, что есть за субстанция такая – мысль? Что есть мышление? Сознание – что такое? Как так получается, недавно услыхал, что язык вроде вируса в мозг забрался… И получается, не язык создал мозг, а мозг подстроился под язык. Что происходит, собственно говоря, под луной золотой?
   – Да, – кивает полковник Анатолий. – Одним некое видение, другим импульс внезапный, толчок, прозрение, побуждение к…
   – Побуждение? – И я вижу, Валерьян начинает заводиться на излюбленную песнь, ему подискутировать, что жажду утолить. – Побуждение?
   Вот вам классика: на ловца и зверь. Ну – ну. Впрочем, чего мне, соглядатаю?
   Таких диспутантов я называю любителями суесловия. Они начитаны, они наслышаны, они информированы, они, наконец, эрудиты – ну типа знатоков из телеящика. Но им, собственно, ни до чего нет дела. Они лишь по пьянке словоохотливы. Снимают стресс этаким образом. И, слава Богу, безобидны именно поэтому. Другое дело чиновник при культуре. Этот уже забьёт не только словцом…
   – А вообще-то, – продолжил Анатолий, – у одного моего знакомого на сей счёт имеется оригинальный пассаж. В эпоху безбожия, говорит он, формировалось отношение к религии как к элементарной и плоской системе. На самом деле, религия – это одухотворённые образы знания. И далее у него такое развитие темы: наука есть та же религия, только незаметафоренная. А что такое метафора? Это квинтэссенция большого объёма информации. Когда же наука заматереет, наберёт достаточное количество подробностей, она станет поневоле превращать большие блоки знаний в метафоры – для удобства и скорости обращения. Станет метанаукой. То есть, образно выражаясь, новой религией. Но будет это не раньше, чем точные науки сольются в метафорах с науками гуманитарными. Иначе говоря, сделаются одухотворёнными. Моралью и нравственностью обрастут.
   – И что? Отменит другие религии? – Валерьян выглядит недовольным – похоже, своим выступлением мелкий полковник снизил накал его собственного вдохновения.
   – Этого я не знаю. Может быть, новые метафоры будут включать их в себя.
   – Он хочет сказать, – вставил полковник Серж, – что есть государство, которое заботится о том, чтоб дымили паровозы, гудели заводы, планировались волейбольные площадки и водопроводы… И есть религия… чтоб этим всем материальным продуктом пользовались приличные люди, не какие-нибудь неодухотворённые… И есть Бог над всем этим – наблюдать за всеобщей нравственностью… разнузданности чтоб не было.
   Оставив без внимания сей словесный зигзаг, Валерьян вернулся к своему.
   – Икона у меня мироточить стала однажды.
   – Икона? Какая? – оживился полковник Серж.
   – Николая Второго.
   – Так вы монархист?
   – Да! – гордо вскинулся Валерьян. – Монарх – хозяин земли русской. Ему незачем у самого себя воровать. Оттого и порядок был во всём. Помните Российское средневековье? Глава семьи – государь. А монарх – государь государей, подотчётен лишь Богу. Государство строилось от семьи.
   – Вы имеете в виду Византийский принцип единения, союз государственной власти и духовной? Религия как составная часть общегосударственной политики?
   – Вы, должно быть, разные книжки читали, – вставил, посмеиваясь, маленький полковник.
   – Но он же отрёкся, – гнул своё крупный полковник. – Был бы порядок, разве б отрёкся?
   – У вас неверные сведения. Отречение – фальшивка. Ближайшее окружение сфабриковала ту бумажку. Фитюльку! Всё это, знаете, откуда…
   – Па-агодите… Это вовсе не меняет дела. Если сами дворяне сфабриковали и скинули затем своего предводителя, значит, не было порядка в датском захолустье. Система не выдержала. Системный сбой. Кризис власти, можно сказать. То декабристы покушались, то вот, как вы говорите, ближайшее окружение. Те не смогли, а эти сумели. То есть свои же и скинули… власть только потом не сумели удержать. Большевики оказались шустрее… или деньжат им больше из-за бугра подкинули. Хотя вот, честно говоря, я не представляю: имел ли такие полномочия и возможности ваш государь-император до 17-го года, какие имеет теперешний наш президент? Так что у нас с вами налицо самое настоящее самодержавие, да ещё какое! А? Вы не согласны? Так о чём мы спорим? И давайте-ка по второй, а то я что-то плохо въезжаю в суть…
   Полковник выпятил верхнюю губу ковшичком – то ли вживаясь во вкус выпитого, то ли подыскивая словцо поточнее – для следующего выпада. И глаза при этом слегка выпучил – признак фанатизма? Вот чего опять же не люблю.
   – Ну а что, всё это интересно. Да вот только…
   – У? – настораживается Валерьян как настоящий охотничий пёс на гоне.
   – Как быть с имуществом?
   – Каким имуществом?
   – Вот я училищем руководил. Так батюшка мне: отдай немедля. Ну да, когда-то это принадлежало церкви… здание, я имею в виду.
   – Надо отдать.
   – А ребятишек куда ж, на улицу, чтоб хулиганили? Фонари бить?
   – Причём тут это? Фонари какие-то!
   И ослепляющая вспышка эмоций – оба диспутанта заводятся с пол-оборота, как выражаются механики, и – до брызг слюней.
   – Разве я аренду ему не платил?! Ещё как платил! В зелёненьких…
   – Да причём тут аренда?! – Валерьян чуть не вскрикивает, подпрыгивая и ударяясь головой о верхнюю полку. – Каждый раз мы решаем прикладную задачу как главную, каждый раз расчленяем общий замысел Божий и приходим потому к расчленённому же решению, не полному то есть… И опять утыкаемся… К примеру, миф об Адаме и Еве мы всякожды вспоминаем как иллюстрацию к какой-либо конкретной теме, привязываем к чему-то тоже не полному… Этой теме, видишь ли, нужна лишь часть мифа, и мы выдёргиваем одну из массы подробностей… а потом удивляемся, что решение частично… и что поняли его иначе, чем нам бы хотелось. А оно изначально не может быть цельным, потому что задача поставлена некорректно!
   – Согласен. Но! Природа человеческая… такова!
   – Какова?
   – Такова! А вот что есть рождение религии? Разве не скачок сознания на более высокую ступень развития? Тут смена мировоззрения. Организация новой психологии, психики. Мировосприятия. Понимание мира обновилось, усложнилось. И Бог – при нынешней науке – всё равно Бог? Сейчас говорят: с Большого взрыва началась вселенная. И – где остался рай? А Бог? Не есть ли Он руководитель всего Космоса? Но кто тогда создал Космос? Ёлки-палки! И ва-аще!.. получается, что приматы попросту стремились походить на человека, живя рядышком с ним, как всякое животное, перенимали повадки, но так и не стали гомосапиенс? Так скажите мне, в конце концозов, кто ж таков человек-то? Пришелец из Космоса? А эволюция где? Дарвин куда подевался? И ещё: с каким прицелом создан мозг человеческий, если он используется всего процентов на пять от его возможностей? И кем создан? Богом?
   «Н-да. В чём – в чём, а в этом телеэфиру не откажешь – все теперь подкованы. Я тоже любитель научно популярных… Но до чего ж ныне полковники стали любознательны. Никогда б не подумал».
   Полковник икнул, помял верхними зубами нижнюю губу. Похоже, он и сам догадался, что произошёл некий сбой в логике его рассуждений. И стал, очевидно, изобретать способ выкрутиться. Наконец ухмыляется, подмигивает коллеге и мне заодно подмигивает тоже, давая понять, что намеренно изобрёл ребус: как, мол, теперь оппонент перекусит расставленные сети?
   Валерьян же оцепенел, глазами остекленел, несколько секунд беззвучно шевелит губами, пытается, вероятно, привести в голове мысли к некоему знаменателю. А полковнику Сержу вроде того и нужно – он нарочно, видать, подзуживает, подстрекает, дразнит…
   – Вот я читал… – продолжает он извлекать из себя информацию. – Недавно где-то читал, да… Или по телевизору? Ну не важно. Булгаков… Слыхали о таком писателе? Михаил Афанасьевич. Так вот он пришёл к выводу: христианство исчерпало себя в нашей стране.
   – Исчерпало?!. – воспрянул Валерьян. – В ту пору, когда он жил? Вполне возможно. Смутные, жестокие времена… Человек потерял всякие ориентиры.
   – Чем же сейчас, по-вашему, они не жестокие? Или у всех ориентиры перед носом? По-вашему – возрождение на дворе? Да они всегда были жестокими. Всегда.
   Валерьян:
   – Мне думается, вы намеренно мешаете метафору о Небесах Духа с астрономией. И с яблонями на Марсе. Вот только зачем? – не пойму. Всё дело ведь в том, кто как верует. Но как любит повторять один мой хороший знакомый: то, что способствует созиданию человека – хорошо, а что – разрушению, плохо. Элементарно, нет? Град Божий, по-вашему, что?..
   На лице полковника разлилось сияние тожества.
   – Во-от, и все вы так. Где границы у метафоры? Создатель, природа, абсолют, божество… Плавающая метафора. Плавающая – не очень понятно, согласен. Разноуровневая, может быть? Для каждого интеллекта – свой уровень понимания проблемы и соответственно метафоры? Не знаете? А-а! Чуть что – не знаю. А надо знать, раз уж… проповедуете.
   – Что я проповедаю?
   – Па-агодите. Другой вопрос. Почему мы, русские, были под татаро-монгольским игом сто-око лет, если мы такие умные и смек-калистые? Отчего это нам, если мы такие правые и правильные, Бог не помог? А-а, понимаю, один князь другого предал, один другого подсидел… Где же и княжеская порядочность ваша, если брат на брата побежал жаловаться врагу земли русской…
   – Погодите-ка. Погодите! Сами-то погодите! – выставил Валерьян перед собой свои матовые ладони, удерживая будто чужое словоизвержение. – Там была другая мораль, другое мировоззрение! Нельзя выдёргивать под сегодняшнее солнышко прошлое, не учитывая ту психологию, то развитие социума… Да, и кстати, я недавно тоже кое-что прочёл – в журнале. Совершенно новый взгляд на историю Руси. Не нашествие было в 13-м веке, не иго обескровило русский народ, а космический катаклизм… Много повымерло от удара и радиации. Кто остался в живых, поголовно болели и обессилили. Соседи по пространству попросту избегали посещать места катастрофы… А татаро-монголы, что ж, пришли к уже порушенному. Ничем и поживиться особенно-то не смогли. Нечего было брать. Что там осталось после кометного удара? Очень убедительная теория, уверяю вас, с приведением фактов изысканий. Почитайте. Мы последствия той глобальной катастрофы ощущаем до сих пор. И чернополь – лишь подтвердил это, выявилась масса интересных фактов… чудовищных! Понимаете, следы чернопольской радиации не совпали со следами от космической атаки. Тогдашняя катастрофа имела гораздо больший масштаб! Неизмеримо. Понимаете? Нам вроде как всего лишь напомнили чернополем – чтоб не заносились, не гордились… Кроме того дали повод обследовать пространство и дали подсказку в разрешении многих вопросов. В том числе и загадку ига этого самого монголо-татарского, о котором вы упомянули. А православие, между прочим, оказалось целебным приютом на русской земле для обездоленных, пострадавших от всяческих невзгод и разочарований…
   – Лю-бо-пытно, – полковник Серж почесал большим ногтем за ухом и затем гладкую свою щёку. – Я знаком с историей, археологией, геологией… («Ух ты какой подкованный», – восхитился я невольно и без всякого сарказма: полковник явно перешёл в другую фазу опьянения, и речь его сделалась внятней, а мысль собранней.) Вы полагаете, специалисты согласятся? У них столько фактов нарыто… Да не-ет, то что нарыли за всё время, никуда не деть. История – это ж наука нешуточная! Но, может быть, в самом деле, и это ваше открытие не надо исключать? Как одну из причин. Метеорит… а чо, вдруг было. Ну и пусть будет в добавление. Я не против новых открытий.
   Но при этом полковник улыбнулся ехидно:
   – Но что вы хотите этим сказать? Патриотизм заел? И монголы с татарами нас не одолели бы, не случись кометы вашей?.. Я больше чем уверен, что это никому не нужно… и журнал ваш, небось, тоже никто не покупает и, значит, не читает. Кто у нас сейчас вообще что-нибудь читает? А? То-то же. И никому нет дела до вашего великого открытия. Никому, понимаете? Всем до фени – была Русь такой или этакой. И теперь – есть она или нет её… Точнее, недоброжелателям до нас даже больше дела, чем доброжелателям. Потому что недоброжелатель заинтересован, по крайней мере, в нашем развале, в нашем крахе, чтоб захватить ресурсы. А доброжелателю – именно до фени с кисточкой… Знаете, я тоже кое-что читал. Я ещё тот читарь, из прошлой эпохи. Угу, у одного вашего священнослужителя поднаторел: землю, дескать, Бог создал для того, чтобы пополнить ряды ангелов (к люциферу-то много ушло тогда, вы в курсе, надеюсь). И вот когда достаточно наберётся праведников – а в небесной бухгалтерии тот день и час известны доподлинно! – тогда и наступит апокалипсис. И, между прочим, получается вот что! Значит, если я лично – уже к имеющимся праведникам – тоже стану пушистым, то тем самым, получается, я приближу конец нашего мира! Этот самый апокалипсис. А?! Туши свет, ребята! Так ведь? Или не так?
   Валерьян между тем приуныл и заметно заскучал, упершись локтями в колени и сгорбившись. Явный признак, что накопил отчуждение или даже отторжение. У него в этом смысле градация чёткая. До определённого момента он держится в рамках, но затем происходит взрыв… Нервная система такая, говорит он, вернее – хвастается почему-то этой своей системой. Импульсивность непредсказуемая.
   И я поспешил, как говорится, смикшировать…
   – Вот вы упомянули слово пространство. Слово, надо заметить, ключевое. Судя по всему, вы человек не только специалист в деле безопасности, но и в целом широко образованный…
   Мой довольно спокойный тон и скрытая лесть заставили Сержа отодвинуть стакан и, слегка откинувшись корпусом, с любопытством воззриться уже на меня.
   – Можно по-разному относится к отдельным людям… важно понять, чем они полезны или вредны для про-стран-ства! Все мы только тем и занимаемся, что создаём информационное про-стран-ство. И это существенным образом меняет ход событий не только самого прос-тран-ства, но и сообществ, государств и каждого в нём отдельно взятого индивида.
   – Пожалуйста, Иван Саныч, – поднял свой перст полковник Серж, – произносите слово слитно. А то режет слух. Без обид.
   – Хорошо. Так, о чём я?.. А! И вот отчего важно насыщать пространство не чем попадя, всяким хламом-дымом, и тем более злобой, мерзостью, а настоящими ценностями – любовью, совестливостью, правдивостью… Потому-то и почитаются в морально развитых обществах отшельники и святые – самые, казалось бы, бесполезные люди, с материальной точки зрения. А почему? А потому что сила их молитв за нас с вами, психическая энергия такова, что впечатывает свои образы на космической субстанции – на, условно говоря, – карте памяти. И затем считывается теми из нас, кто готов принимать… Так что религии – естественно, их культовые принадлежности, храмы, обряды – есть не что иное, как транспортация образов для установления связи с Богом.
   – А экстрасенсы? – как-то лениво перебил уже полковник с усиками, Анатолий.
   – Ну, простите, у экстрасенсов – совсем, знаете ли, иные… э, задачи. Всё упирается в психологическую установку и доброжелательность тех, кого они там, наверху, выбирают – те, кто за нас молится. Проще говоря: Творца или демона. И рано или поздно информационные накопления создадут (и создают!) в пространстве эффект саморазвития общества, его сознания. Речь может идти всё о той же ноосфере, по Вернадскому. Так что разница между каким-нибудь Кашпировским или Гробовым, оболванившими полстраны через халяву, и – оглянемся назад в прошлое, – Платоном – очень существенна. Не так ли? И если б Платону предоставили возможность вещать во всеуслышание и во всёувиденье, как нашим современным целителям в кавычках, то…

   Бытовое электричество
   Тут я заметил, что меня уже не слушают. Тоже разболтался – не выдержал искус полемической лихорадки. Мои спутники корпоративно – и забавно! – сфокусировались на полных стопках, и я благоразумно погас. Трудно, согласитесь, владеть чужим вниманием в такой ситуации. Да и чего, собственно, ерепениться? Ведь я экскурсант, и не забывай этого.
   – Ха-алстух у тебя больно хорош, – то ли похвалил, то ли сыронизировал гладкощёкий Серж, глядя на своего коллегу. Анатолий потрогал свой кадык, пожал плечами:
   – Я ж его снял и упрятал. Как только вошёл сюда и переоделся. Ты не заметил разве?
   – А я вот помню, память у меня ещё молодая… – и скосив в мою сторону хитрый глаз: – Врезалось в карту памяти. Хороший галстук!
   – О да, – кивнул Анатолий и при этом усмехнулся чему-то далёкому, во всяком случае, не рядом находящемуся. – У меня их штук сто и плюс один штук. Чуть забрезжит праздник, тёща тут как тут, и без всякой подначки в подарок новый галстук мне – от широты души, вероятно, хотя я их только в командировку и повязываю. Я жену спрашиваю: слышь, говорю, Ленуль, вы меня с Всякашвили перепутали, что ли? Я галстуками не завтракаю, не обедаю и не ужинаю. Даже предпочитаю жвачку, если уж на то пошло…
   – А она?
   – Она? Не поняла. Но обиделась. На всякий случай.
   – М-м.
   – Она у меня женщина… и при шубе и при модных штанах.
   – Ну… у других и того нет. Тебе хоть не скучно. Кстати. Пословица. На обиженных воду возят.
   – Думаешь?
   – Стараюсь… думать.
   – А ты философ. Это они, хоть раз в неделю, но думают. Мышлению завянуть не дают. Слыхал про Декарта?
   «Это полковники, кажись, между собой уже пикироваться начали… – сообразил я. – По инерции».
   – И не говори. Сознают своё сознание. Но я не философ. Вот один мой знакомый, тоже доморощенный, тот да-а – мудрец. Так вот он изъясняет следующим образом: ангела любить нельзя – это что-то хрустальное. Разве что вальс разучивать в отсутствие настоящего партнёра. Хотя… как с хрустальным танцевать? Но, это ремарка.
   – Ха, Ремарк сделал ремарку.
   – Если бы. Помарку.
   «Каламбурят. Это у них какая-то своя игра…»
   Впрочем, Серж вернулся к прерванной теме:
   – Ангел, видишь ли, есть идеал – он для мечтаний, а не для жизни земной. Должен быть весь набор плюсов и минусов для полного спектра эмоций. Желательно, разумеется, без ощутимого перевеса в ту ли, другую ли сторону.
   – Да, лучше уж без перевеса… Я, конечно, сочувствую ей, Ленке… но когда тебя начинают кушать поедом… большими ложками начинают черпать… хлебать и причмокивать… бесконечно мельтешить… мелочить-суетить и ссучить… мутить в тебе спокойствие без всякого перерыва… А ты им, значит, всё сочувствуй, сочувствуй, сочувствуй… Надоедает, знаешь ли, сочувствовать. Кто бы тебе самому немножечко посочувствовал. Чайную ложечку хоть этого самого сочувствия влил в твой сосуд драгоценный и неповторимый… Однако им подавай лишь для себя. Себе и только себе… Это их постоянное сакраменто!.. сакраментальный вопрос: «А как же я?» Сакральный даже вопрос.
   Мы с Валерьяном переглянулись. Нам обоим, похоже, сделалось неловко присутствовать при чужом задушевном разговоре: нас они попросту выключили из списка доверенных их солидной корпорации.
   – А тут тапки пропали, – продолжал Анатолий, шевеля усиками.
   – Тапки?!
   – Ну да, шлёпанцы. Заходит, понимаешь, с улицы, хвать-похвать – нету… их у неё там бесчисленно на полке… но ей именно войлочные потребовались. Где?! – вопрос ко мне направлен, естественно. А я как раз полку эту ремонтировал с утреца пораньше, ну так по мелочи возился. Куда дел? – и всё тут. Вот я облазил все закутки на коленках. Нету! Вижу по её глазам: просчитывает варианты. Соседка заходила! – зачем? Неспроста. И тапки уволо-локала. Чтобы, значит, навести на мысль – не одна, мол, Ленка, моим расположением пользуется. Но ладно – с ней можно разобраться, она близко. А если кто со стороны? И тоже подчеркнуть решила своё присутствие таким вот макаром – бытовым воровством…
   Серж усмехнулся и почесал свою бычачью раскрасневшуюся шею:
   – И что?
   – Что?
   – Чем закончилось?
   – Весь дом электричеством наполнился.
   – Хо-хо.
   – А тапки под полкой оказались. Я их нечаянно запихнул туда, когда возился….
   – Ещё раз хо-хо.
   – Ты понимаешь, в чём дело?.. Нет? И я не понимаю. Со стороны можно подумать – я умный. А я не умный, – так получается на бытовом уровне…
   – А какой же ты?
   Анатолий провёл пальцем под усиками:
   – А не знаю. На работе вроде не дурак. А дома – сплошное электричество. Почему?
   – Да ладно тебе. У всех так. И к слову. Про извечное противостояние мужского и женского начал слыхивал? Нет? Ну ты даёшь! Это ж диалектика!
   – Не скажи.
   – Напи-люй. Выпить надо – и нет проблем.
   – Думаешь?
   – Знаю. Это уж я знаю наверняка. Можешь по-ве-рить!
   – Ну… ладно, – Анатолий хлопнул себя по колену. – А то сам с собой ругаюсь.
   – Это интересно. А наказываешь? Себя. Мазохизмом занимаешься?
   – Хм.
   Я поднялся и вышел на перрон, поезд как раз остановился. За мной вскоре последовал и Анатолий. Поглядывая в окно нашего купе, где Валерьян и Серж опять уже принялись жестикулировать, он сказал:
   – Пусть поспорят одни, без нас. Они ещё энергоэволюцию не обсудили и прочие новости философской мысли… а мы с вами подышим. Звёздной пылью.
   И запрокинул голову в ночное небо.
   «Ишь ты, поэт!» – не без досады подумал я. Но сказал другое:
   – Да, им, похоже, не суть важна, но сам процесс… Только бы поспорить. Это их заводит и питает.
   – И они чувствуют себя на коне! – усмехнулся мой визави.
   – Ну да – ну да.
   – А чёго в скит-то, в самом деле? Из простого любопытства или по делу? По велению, так сказать, души?
   – Сын болен. Может, пристроить удастся…
   Помолчали. Полковник подвигал сначала усиками, затем поразмял круговыми движениями поясницу. Сказал:
   – Такая ж примерно история у моих знакомых. Парень, в конце концов, отказался от таблеток… но ему, правда, повезло с работой. Он, видишь ли, попал в условия близкие к армейским – вставай, делай зарядку, иди, беги, работай, обедай… Нет, условия нормальные, никакой дедовщины, просто распорядок дня, отсутствие возможности скучать, приобщённость к коллективу, ощущение своей нужности, полезности… Выздоровел, да. А так это чревато необратимыми последствиями и прогрессией, н-да… К старости душевная неприкаянность… оборачивается, короче, гораздо более тяжёлой болезнью… аутизмом, кажется.
   Проводник махнул нам рукой:
   – Заходьте, товарищи однополчане, трогаемся…

   Адлер
   И лишь выйдя из комфортного микроклимата супервагона под ослепительное южное солнце Адлера, на пышущий зноем перрон и заприметив средь пёстрой людской толчеи человека лет тридцати в чёрной рясе и с реденькой пегой бородкой, я необратимо осознал: действо началось. И причина тут для меня очевидна – резкий по контрасту сдвиг зрения от яркого одеяния толпы к одной-единственной тёмной и тощей фигуре – как ушат холодной воды на голову! И в мыслях моих стал плавиться неприятный кисловато-тусклый сумбур. Со мной всегда так. Дискретный, эволюционный скачок? – как сказал бы полковник Серж. Не знаю. Может, проще: псих. Или недоумок? Или всё же – позднее зажигание, как говорят автомобилисты?.. А было б оно раннее – не решился бы на поступок (действие, акт, авантюру…), не посмел, не осмелился… Вот и соображай – что же лучше.
   И что-то вроде дежавю. Было, было уже нечто похожее со мной. Опять солнце, жара. Состояние неопределённости: то ли ты на кого обижен, то ли тебе кто зла желает. Как выразился некий философ: с безумной ясностью осознал нечто, что раньше было в предощущении. И всё это так молниеносно, что перед глазами поплыло…
   Валерьян и встретивший нас монах поприветствовали друг друга известным им образом. Плохо разобрав и не запомнив потому их ритуала, я проговорил затверженную ранее заготовку:
   – Благословите, батюшка, – и хотел приложиться к его руке, но тот отдёрнул руку и смущённо пробормотал:
   – Я всего лишь монах… простой монах, – и, увидя мою растерянность, поспешно и доверительно прибавил: – Зовите меня братом Алексеем.
   Поскольку при этом он широко и несколько сконфуженно улыбнулся, обнажив бугорки верхних дёсен (что придало его облику некоторую забавную уродливость, но подкупило чистопробным искренним участием к моей промашке и сразу как-то расположило меня к нему), я буквально мгновенно успокоился. Будто некий авторитетный и добрый Айболит сказал мне ласково, приподняв кустики рыжеватых бровей: будь, дитя моё, самим собой – это лучшее из возможного. От промахов не застрахован никто, тем более неискушённый.
   Через пару минут мы ехали на «Ниве» по оживлённой сочинской трассе. Валерьян расспрашивал об изменениях, происшедших за шесть лет, что он тут не был. Я же попросту озирался по сторонам, пытаясь также что-то вспомнить из давнего и смутного своего прошлого, когда мы с Тамарой в свой медово-свадебный месяц посетили сей курорт. Ничего медового мне не припомнилось (уже тогда между нами установилось напряжение непонимания, которому мы по молодости не придали значения). Однако одна встреча – на пляже – всплыла и удивила меня тем, что никогда ранее не вспоминалась. То был сухощавый мужчина в зрелом возрасте, сидевший неподвижно в тени утёса (я, кстати, впоследствии нырял с него и вывихнул правое плечо) и спокойно наблюдавший за нами всё время, пока мы купались. Мне почему-то стало досадно – это его бесцеремонное внимание. Но и любопытство разобрало. И чуть позже мы с ним разговорились. Оказалось, здесь он уже довольно давно и вполне освоился – года три, что ли – без прописки, без работы, без постоянного жилья…
   – А как же?.. – я, законопослушный малый с самого детского сада, был удивлён настолько, что даже не сумел сформулировать вопроса до конца. Но он понял. Пожал плечами, улыбнулся.
   – Тепло, – сказал, – даже зимой… не то что там… Я из Магадана. Хожу-брожу, думаю, читаю, если есть чего, общаюсь с людьми. Всё разный народец встречается – местные, приезжие, куртизаночки, попики, безбожники – всякие, словом. Надоедает – шагаю дальше. Ни к кому и ни к чему не привязан и никто не досаждает, не угнетает, не воспитывает, на психику не давит. Ничто, короче, не обременительно. Думай себе, мечтай… записывай в дневник, если есть к тому влечение. Попадал разумеется и впросак… Но как без этого? Даже скучно без этого.
   – Как паломник? Вы верующий или сочинитель?
   Его ответа я почему-то не запомнил. Однако с какой стати мне вспомнилось про этого человека именно теперь? Не-ет, странная штука память. Не менее странная, чем, скажем, сон. Подкинут тебе символику некую, и ломай над ней голову, пока не сломишь.

   У светофора нас зацепил фургончик «Скорой помощи». Алексей решительно, однако совершенно спокойно вышел, невозмутимо осмотрел переднее левое колесо, взглянул на выскочившего из «Скорой» водителя, ободрил его кивком – заметно растерявшегося перед фигурой в рясе:
   – Спешим вот на вызов, спешим… – пробормотал ободренный и, натянуто улыбнувшись, почесал за ухом. – Фельдшер я…
   – Даже не поцарапал, лишь резину резиной коснулся, – сказал Алексей, усаживаясь за руль и делая отмашку фельдшеру, так и не обременив его ни единым словом.
   И дальше. По мосту через почти совсем пересохшую речку, блещущую белизной обнажившихся валунов и булыжников, затем мимо строительных фирм, судя по названиям на огромных щитах, прибывших сюда со всей России.
   – Ишь ты, – выказываю свою незаурядную проницательность, – опять приметы олимпиады.
   – Да, взялись капитально, – подтверждает Лёша. – Тут перед мостом иной раз по часу—полтора торчишь – проехать невозможно. Надо будет к тому времени защиту какую-нибудь изобрести от туристов, не то и в скит притопают – поглазеть.
   – Как, и зимой даже? Олимпиада ж зимняя…
   – Да кто их знает – этих неугомонных экстремалов. Тем более мы дорогу там налаживаем. То браконьеров теперь мимо провозят, то девиц всяких… Бизнес, короче, процветает.
   Дорога рванулась круто вверх, и – внезапный съезд, чуть ли не отвесный спурт по извилистой дороге в бездну – к железным воротам…
   «Уж не горнолыжник ли ты в прошлом!..» – аукнулось эхом у меня сперва в затылке и затем застряло в горле.

   Подворье
   Подворье оказалось небольшой и современного покроя уютной усадебкой. Вокруг островерхого дома с двумя анфиладами террас на первом и втором этажах, цвёл и благоухал сад с крошечным прудиком посредине цветника, кромка которого была выложена округлыми камнями размером с детский мяч. А дальше, за оградой, – высоченные дерева по склону.
   Выходя из машины, я вдруг увидал своего Петю!.. Дыхание перехватило даже. Он стоял в тени балкона и смотрел в мою сторону! Ошеломление было столь велико и всепоглощающе, что минуту целую, наверно, я не мог ни двинуться, ни вымолвить слова. В голове промчался рой бессвязных, диковинных по своей несообразности мыслей (типа: я приехал его проведать будто, однако в пути со мной что-то произошло, и я напрочь позабыл о том, что устроил его сюда) … мыслей, которые, в конце концов, уложились в одно упорное несогласие с реальностью: «этого не может быть!.. По два раза слетать с катушек – это уже слишком». И спокойствие, хоть и не полностью, вернулось и расковало мои члены и язык.
   Да, молодой человек был невероятно похож на моего сына. Но это был не он.
   Шагнув к двойнику, я уже достаточно обучено поклонился… то есть мы поприветствовали друг друга по православному обычаю, после чего он и назвал своё имя: Олег. Поговорить с ним мне не пришлось, даже осмотреться, как следует, не успел: во двор вкатил микроавтобус, за рулём сам батюшка. Он стремительно вышел…
   Первое моё впечатление: редкое великолепие и отчасти суровое величие его облика поразили меня (хоть мне и довелось за жизнь мою повидать всякого штучного человеческого материала). Строгость безукоризненно сочетающихся черт спокойного лица – лба, носа, губ и глаз – с чернёным серебром длинных бороды и волос… Высок, строен – он точно был создан для священного облачения – и вызывал какое-то по-детски трепетное благоговение. Именно благоговение и доверие. И одновременно… Если бы рядом – почему-то пришло мне в голову – загарцевал нетерпеливо-горделивый конь-красавец, то ему не достало б одного – такого же гордого и удалого всадника! И в мозгу моём ярко полыхнула ясная картинка: в мгновение ока батюшка лихо взлетел в седло, поднял на дыбы победно заржавшего скакуна и в следующий миг умчался прочь, помахивая не то саблей, не то плёткой…
   Хотя я уже знал от Валерьяна, что отец Ефим имеет московскую прописку (и в квартире его живёт сейчас дочь, не пожелавшая уехать с матерью в Германию), на жителя столицы он не был похож совершенно. То, действительно, был статный, обременённый уже возрастом и опытом горец с благородным ликом и выразительными вишнёво-карими глазами – очень спокойными и проницательно-проникновенными. И при той внушающей уважение осанке, в нём не ощущалось ни надменности, ни… ничего такого, казалось, что могло бы оттолкнуть или удержать от признания расположенности к этому человеку.
   Подойдя под благословение, я физически ощутил, как меня обволакивают добрые токи приязни… При этом я заметил и физически почувствовал, как зорко и внимательно он изучает меня, проникая в глубины моей – и самому мне мало понятной – души… почему-то теперь по-детски смущённой и растроганной. Впрочем, я постарался стряхнуть это поэтическое наваждение и взглянул на батюшку более трезво, уже благословляющего других чад, то есть поглядел уже со стороны, вернее – с другой точки обозрения. Он был моего примерно возраста… Да, никакой суетности, в отличие от меня, при всей лёгкости и одновременно природной выверенности по изяществу движений. Да, по-восточному величав…
   Да что же это я, в самом деле! Опять сбиваюсь на поэзию… Но это – мой недостаток: восторженность натуры, постоянное ожидание приятного сюрприза, подарка судьбы, чуда, однако легко уживалось с язвительно-критическим зудом, сварливым и занозистым языком. Встречая по-настоящему прекрасных ликом и духом людей (а это всегда неразрывно – как давно подмечено не мной, если речь идёт о подлинности, а не смазливости), я невольно и самозабвенно очаровываюсь ими. И непроизвольно же скрадываю их недостатки. Чаще всего очарование действительно скоро истаивает. Проходит время и… Но иногда – очень редко, к сожалению, – восхищение моё превращается в преданность и любовь, не как даже к человеческому существу, а, скорее, как к природе… Да, не исковерканной алчной цивилизацией природе. Не подверженному порче эталону, созданному эволюцией и отступившей в изумлении – от качественной своей поделки в виде неразменной монеты. То есть созданию, закрывшему и даже отменившему саму эволюцию вместе с Дарвином – теперь за ненадобностью. Вершина достигнута потому что!

   Нас с Валерьяном отвели (Олег проводил) по второму ярусу террасы в крайнюю к саду келью, напоминавшую гостиничный номер средней руки – и мы, разобрав свои вещи, немного повалялись на пружинных койках.
   – Да, неплохо, – сказал я нечаянно вслух – в ответ на свои мысли: имелось в виду, что жить бомжем или бедняком в захолустье, в запокинутой миром захудалой деревушке гораздо менее комфортно, чем здесь… – И постель мягкая, да? – это я уже к Валерьяну повернул голову. – Да?
   – Да, – откликнулся он. – И кормёжка.
   – Что?.. Кстати, мог бы и рассказать чего-нибудь про отца Ефима.
   – Что тебя интересует? – Валерьян повернулся на бок, чтобы, вероятно, увидеть моё лицо. – Ну… закончил консерваторский курс по классу фортепьяно, я даже слышал в его исполнении 2-й концерт Рахманинова.
   Выдержав небольшую паузу, – полагая, вероятно, что я должен удивиться? – Валерьян продолжил:
   – Отец его, как некогда германский Fatter Амадея Моцарта, насильно возжелал преклонить дитя своё музыке. Идея благородная сама по себе. Худо, что насильственно внедряемая. Младой музыкант, как ты, наверно, догадываешься, не имел в жилах немецкой крови, германского педантизма и менталитета к послушанию. Поэтому, как наелся-накушался, так и воспротивился сразу, даже дома не имеет теперь инструмента…
   «Где же, в таком случае, ты соблаговолил его услышать?» – хотел я вставить, но не успел.
   – После окончания курса предпочёл юноша музыкальной карьере геологический факультет МГУ. Затем, как геолог и альпинист, облазил весь Кавказ, защитил диссертацию. И затем – очередной, столь же непредсказуемый, поворот – подался в художники-живописцы, Суриковское закончил. Стал выставляться, в том числе за рубежом, имел даже финансовый успех. Женился, родил дочь. И вновь поиск себя, своего подлинного предназначения. Духовное училище… И тут жена сказала: выходила я, дескать, за художника, а не за попа, – и ушла к другому… Само собой, о мотивах разрыва с супругой, не пожелавшей стать матушкой, не нам с тобой судить, они, очевидно, не столь просты… причины, я имею в виду. Тут ведь как – едины ль мы и в вере также… Ан нет, даже вера у нас различна… Ну и так далее, по понятно развивающимся законам любви и ненависти. Каждый, как давно уже прописано, ищет для себя, помимо материального, и мир идеальный… даже если этот мир противен и противопоказан другим. Отсюда, наверно, и метания батюшки – до того ещё как он стал батюшкой. И всех остальных человеков. Разница в активности. Более активный индивид становится лидером. И формирует вокруг себя среду обитания, и более пассивные примыкают…
   «Э, – подумалось мне, – да ты, вижу, тоже очарован. Эк изячно поёшь!»
   – А почему не нам судить? – попробовал я перевести в диалог его академическое вещание. Однако не преуспел. Валерьян, очевидно, затвердил полюбившуюся биографию многими презентациями… И биография эта служила ему не только поводом к зависти, но и в успокоение – не всё-де подлежит тлену и не все намерения бесплодны в нашем мире соблазна и мытарств…
   – Будучи уже игуменом одного из монастырей Вологодчины, взялся батюшка за перо. Написал более десятка духовных книг… Правда, последние годы на творчество у него времени не остаётся: все силы отнимает скит, ведь с нуля воздвигаем… Ему бы хорошего хозяйственника в подручные… снять тяготы с себя хотя бы по прокорму братии…
   – Да, хочется поскорее взглянуть, что же это за оазис такой. Да и книжки его не мешает посмотреть.
   – Как художника его сравнивали с Серовым и… неким французом… забыл вот только каким, – Валерьян помедлил, вспоминая. – А как музыканта – с Рахманиновым.
   – А как писателя?
   – Писателя? Ах да! С бароном фон… опять же позабыл… Флобером, что ли? Он стилист, слово его пластично… А он взял да в монахи подался.
   – Так, может, потому и подался в монахи, что понял: в писаниях на того-то похож, в рисовании – на другого, в музыке – тоже не оригинал?
   – Есть ещё вопросы? – Валерьян ощетинился – ну не терпит он моих подначек: обижается как ребёнок.
   – Да. Ты сейчас будто по шпаргалке шпарил. Или наизусть биографическую справку выучил?
   – Отстань. Дурень стоеросовый.
   – Одна-ако.
   Судя по столь решительной отповеди, деликатность экскурсовода иссякла. И потому – молчок. Клинышек бороды остриём кверху. И веки смежил.
   – Что ж, спасибо и на этом.

   Отец Ефим неспешно показывал нам свою церковь на третьем этаже. Со знанием дела рассуждал о мастерах, непрофессионально постеливших линолеум, об удачном освещении… И во всём – будь то похвала или неодобрение – чувствовалось, как бурлит в нём нетерпеливая мальчишеская похвальбишка обладателя в целом прекрасной обители.
   – Мне давно хотелось именно вот такие иконы, – и опять заметно было, как неприкрыто-ненасытно, в тысячный, наверно, раз, любуется игумен ликами святых. – Наконец-то нашёл чудесного иконописца, и он сотворил, как мне хотелось, как и я вижу… Что за иконы! Как светло на душе от них, да? А колорит!.. Даже звучание колокола присутствует, слышите? Прислушайтесь! Боже мой, а какие выразительные глаза! И непорочные совершенно…
   И батюшка оборачивался, заглядывал и в наши с Валерьяном очи.
   Чуть позже батюшка подарил мне несколько своих книг.
   – Правда, уже семь лет ничего не промышляю на сём поприще… А семь лет – как раз тот срок, когда не только кровь в человеке полностью обновляется, но и душа приобретает добавочный опыт, не так ли? Так что не будьте слишком строги к моим запискам.

   Первая трапеза
   На трапезу нас позвал Диомед. Имечко, да? Кроме как в книгах и не встречал раньше. Но соответствует ли сие необычное по нашему времени имя внутреннему содержанию этого круглолицего крепыша? Он как-то болезненно и неприятно суетлив… потому и неприятно, что это и тебе передаётся. И говорун до мозга костей: так обычно характеризуют степень крепости мороза, лютости его – пробирает, мол, до костей… бр-р! – и передёргиваешься всем телом. И вот с таким именно, как Диомед, проведя несколько минут, хочется зафырчать или же затрясти головой навроде лошади, которую заели слепни. И бормочет, и бормочет, огромный ворох подробностей на ограниченном отрезке времени, так что начинает мерещиться: месяц или даже два уже с ним в непрерывном общении, причём в замкнутом пространстве – слух непроизвольно отключается! Невероятное ощущение – тебя вроде как ухватили за руку и насильно повели по рынку сквозь гомонящую толпу, где каждый торговец цепляет за локоть и предлагает свой товар, и ты обалдел и оглох от гвалта, ещё чуть-чуть – и глаза разъедутся врозь… Глупые, право, мысли вертятся в моей голове. Понимаю. Вероятно, акклиматизация даёт себя знать. В общем, Диомед себе ничего парень. «Мне сорок пять на днях исполнится», – не помню, по какому поводу сообщил он. Я остерегаюсь сам задавать вопросы таким людям – это их вдохновляет на душевные излияния. Назойливость их, я догадываюсь, происходит от постоянного внутреннего беспокойства, неуверенности в себе, потому он и хочет быть тебе (да, собственно, и неважно кому) полезен. «Тебе не надо кровать передвинуть, поближе к окну, чтоб читать посветлее было? Нет? Сумка тебе не мешается тут? А то давай я заброшу на шкаф…» – и это через каждую почти фразу словесного извержения. И рассказывает, рассказывает, волнуется, заискивающе ловит твой взгляд – сочувствия вроде ищет. В Германии вот жил несколько лет, работал там водителем. Сестра у него там замужем. И он туда поехал по её вызову. Женился. Теперь разведён. «Ты знаешь, где тут душ? Там можно и постирать…» Что-то у него с головой не в порядке. Точно.
   Его товарищ, Игорь, к кому он приехал на побывку, – бывший подводник, майор – тоже улыбается несколько виновато и отрешённо, и как бы ждёт поручения, чтобы тут же опрометью помчаться исполнять. Выпуклый лоб, курчавая редкая бородёнка, глаза чуть навыкате.
   – Мы с ним на одном заводе работали, – сообщает Диомед, – там и подружились.
   Они похожи, как братья, – оба рыжие. Только Игорь долговяз и, как жираф, взирает сверху, чуть пригибая голову набок, а Диомед приземист, ему по плечо. Последний доминирует и назойливо воспитывает. И жалуется посторонним. Как мне сейчас:
   – Ну, вот чего он заикается по мобиле? Сколько денег уходит на одно заикание! И говоришь ему и говоришь: сформулируй прежде, на бумажке даже запиши, а потом звони! Всё без толку! Как о стенку горох.
   И, похоже, Диомед опять нервничает всерьёз и переживает искренне по этому поводу. Да, неуютно, неспокойно у него на душе. Сумятица некая будоражит. И мне, хотя и сочувствую, хочется поскорее отделаться от него. Он спор затевает, и не понятно, с кем. Откуда возникла эта тема, например: о разрешённой скорости на окружной московской трассе? Мне это надо?
   Впрочем, я отвлёкся. Нас ждут за столом.

   Я, как выражаются, слыхивал краем уха или кина насмотрелся: игумены обычно столуются отдельно от братии. Этому причиной может быть диета или желание сохранить дистанцию. Здесь же батюшка вкушал со всеми вместе, возглавляя стол и заправляя беседой, которая не прекращалась во всё время насыщения чрева.
   Насытиться же было чем – на длинном столе, покрытом клетчатой скатертью, кроме казана с кашей, стояли разнообразные соусы, овощные и фруктовые салаты, на парапете-преграде к кухне ждал своей очереди большущий арбузец…
   Повар – тот же художник или композитор, записывающий музыку прямо из головы в нотную тетрадь. Он заносит для памяти на бумагу свои вкусовые ощущения – какими-нибудь доморощенными знаками-формулами, выводит красивое уравнение. Вот, курица, допустим, на вертеле источает аромат, прибавить корицы, затем шафран, затем… и в том же порядке все эти перемены вкуса складываются в последовательность – мелодию вкуса гурмана. Или симфонию. Или концерт фортепьяно с оркестром… то бишь курицы с ингредиентами… К чему это я? Причём тут курица? Пост, а он про курицу…
   На сей раз бразды правления в общем разговоре перехватил – узурпировал! – мой Валерьян. Он точно старался поразить всех неординарностью своей персоны: вещал почти непрерывно, всех перебивая, в том числе и батюшку – о своих посещениях монастырей: в их числе Валаама, Афона, Иерусалима и других, о мироточащей иконе, которую собирался привезти сюда, но не посмел без благословения батюшки. Батюшка снисходительно кивал и – присматривался, как доктор присматривается к пациенту. (То бишь роли поменялись, – мог бы я съязвить, будь на то подходящие условия). Насчёт иконы, однако, заметил:
   – Надо было привозить без всякого спроса. Я бы и тут благословил.
   – Да, батюшка, вы правы, тямы не хватило… мозгов, я имею ввиду. Не уразумел.
   А мною всё владело какое-то суетливое злорадство, исток коего я пока не мог уяснить. Моя журналистская сущность – или сучность, как приговаривает Тамара – изнывала от желания уязвить-таки своего друга: уж очень он задавался. Но я озирал окружающие меня лица и не замечал в них осуждения этому бахвальству. Лишь внимание и сочувствие… Сочувствие к чему? – пытался я постичь. Да, неведомый и неугомонный бес подзуживает Валерьяна всё время на спор, на хвастовство… желание быть на виду у него в крови, понравиться всем, услышать похвалу – елей для его души… всё это меня давно в нём раздражает. Другое дело, что дома я могу плюнуть и уйти, а тут?.. Тот, кто сталкивается с ним впервые, невольно ведь подумает: там, где побывал не он – вовсе не так замечательно, вовсе и не Афон, и тропка не тропка, и горы не горы, и люди не те, не такие уж и святые… Дело в восприятии?.. Кто сильнее способен преувеличить, что ли, тот и прав?
   Однако в этом назойливом трёпе есть и преимущество: вот, подишь ты, напросился в поездку – и про меня не забыл – в Абхазию!
   – Батюшка, а мы скоро в скит поедем?
   – После Абхазии сразу и… Хотя нет, мы же ещё к отцу Ору собирались на праздник…
   – А нас, батюшка, возьмёте в Абхазию? – льстиво-заискивающе. Ну как такому подлизе откажешь? Как ребёнок смотрит просительно, вот-вот захнычет… И тут же продолжает о своём:
   – …Жду на остановке. Жду-пожду, а мороз клубится, я задрыг сосульку. Где-то мой троллейбус пристыл к проводам. Пойду, думаю, погреюсь немножко. И захожу в церковь, это неподалёку от моего дома. Там свет горит, там тепло. Толкаю дверь, а мне навстречу сладчайший звук: «Господи, помилуй…» А я любитель хорового пенья. У меня большая фонотека. И тут меня как током ударило. Что меня особенно поразило, так это молитвенное наполнение голосов. Не просто профессиональное, а духовно насыщенное! Как бальзам на сердце. И вот с этого раза я стал приходить, слушать. Потом я прооперировал матушку одну, жену отца Николая… потом святить куличи понёс в Сретенский монастырь…
   Валерьян умолкает, погружаясь в то давнее своё благостное состояние – на мой взгляд, он слегка переигрывает: этак в дурном театре плохой актёр прикрывает дланью взор, при этом подглядывает сквозь раздвинутые пальцы за публикой. Чего-то он добивается, не пойму только чего.
   Батюшка пользуется паузой:
   – А я, когда художничал, ходил к товарищу в монастырь, он там иконы реставрировал. Ещё ж в советские времена – всё непросто, никому ничего не говори – и я вот пошёл посмотреть, что он там малюет… Этот непередаваемый запах красок, они их сами зачастую изобретают! И позже ходил по монастырям – смотрел, как работают иконописцы. И…
   – Да-да-да, я там тоже был! – отнимает длань от глаз Валерьян…
   Я, между тем, отвлекаясь слухом от говорка Валерьяна, изучал присутствующих за столом. В первую очередь меня интересовал Олег, которого я в минуту встречи принял за сына. В нём так же, как и в моём Пете, присутствовала глубокая созерцательная сосредоточенность на внутреннем своём мире. А курчавая каштановая бородка придавала ему ещё большую закрытость и… значительность, что ли. Он единственный, кто до сих пор не проронил ни слова. И казалось, он обдумывает некие глобальные вопросы бытия. Как некий патриарх. Да! Почему-то я видел его в будущем именно первым лицом в церкви – благородная осанка, величественный наклон головы, выражение лица и глаз. Откуда он такой взялся? Как сюда попал?
   Ну да с патриархом я, видимо, хватил через край. Это оттого, должно быть, я возмечтал, что и сыну своему, с кем он был так схож, я бы также хотел прекрасной перспективы…
   За Валерьяном по правую руку от отца Ефима сидит отец Иов. С ним я тоже пока не общался. Он что за птица? Лицо аскета. Вкушает неспешно, что-то тихо иной раз говорит батюшке. Иногда ненавязчиво бросает взгляд то на одного, то на другого…
   Брат Алексей по левую руку от батюшки. Этот словоохотлив, как попавший в своё болотце лягушонок. И квакает, и квакает, выражает своё одобрение и приятие всё той же улыбкой до ушей с розовыми дёснами и лошадиными зубами напоказ. При встрече и в пути от вокзала он выглядел совсем иным. Теперь он совершенно не похож на того водителя, который смутил своей невозмутимостью фельдшера «Скорой помощи».
   – Да, вы правы, правы, это удивительно! Удивительно! Я тоже нечто подобное испытывал. Это знаменательно. Это присуще всем мыслящим существам.
   И откуда взялась эта его велеречивость? Озадачил-таки. Перед батюшкой рисуется? Вроде ни к чему. Впрочем, отец Иов по правую руку, этот по левую… Есть тут что-то иерархическое. Или детская борьба за близость к главе сообщества? Как апостолы спорят…
   За ним Диомед с Игорем. И Паша или, как тут к нему обращаются – Пашик (очевидно, от слова пшик – так мне почему-то хочется трактовать суффикс). Заморенный с виду и тщедушный телом паренёк с капризным лицом. Интересно, чем недоволен? Или тоже рисуется? С такого, пожалуй, станется. А может, бывший наркоман? Из семьи богатых родителей и потому денег хватало на эксперименты?..
   Он вставляет порой какие-то невразумительные реплики своим скрипуче-превередливым голоском, но без каких-либо чаяний быть услышанным, будто из него выскакивала шальная, неконтролируемая эмоция и бесследно растворялась в воздухе. Вот как сейчас:
   – Жизнь могла пойти иначе, не давай я людям сдачи… – и уткнулся носом в тарелку. Ну, что об этом сказать? Или совсем уж невпопад – возможно, своим мыслям: – Для меня это подвиг – в горы подниматься, раньше мне это и в голову не могло придти…
   Действительно – пшик да и только. Почему батюшка к нему снисходителен? О таких, превередливо-заносчивых, в простонародье говорят: глисты замучили. Пардон, конечно. Не за столом буде сказано. Или: не в коня корм. Точнее. Действительно, он уплетал за обе щеки так, словно год целый не ел. Отчего же такой худосочный – до сероватого отлива морды лица, как опять же выражаются в некоторых слоях населения – чукчи на севере, к примеру. Насытившись, Пшик тут же стал клевать носом. При этом совершенно утратил вид умника. И, взглянув на него, батюшка веселым басом изрёк:
   – Чай не пьёшь – откуда ж сила? Да, Паш? Чай попил – совсем ослаб!
   Поднялся, оглядел всех из-под приопущенных век:
   – Помолимся
   А когда уже все убирали со стола, спросил:
   – А не потрудиться ль нам перед вечерней службой?

   Первое послушание
   Отдыхая после трапезы, мы с Валерьяном услышали голос Алексея: проходя мимо нашей кельи, он кому-то, кто шаркал за ним следом, пенял:
   – Эй вы, ковыряшки! Ноги в руки и вперёд! Ковыря-ашки! – И шлёпая подошвами сандалет по каменным ступенькам в сад, продолжал бурчать: – И ковыряются, и ковыряются… монахи бородатые! Язви вас совсем…
   Переглянувшись, отправились и мы на послушание – освобождать переднюю часть двора от строительного хлама и камней. Здесь, работая бок обок, мне удалось пообщаться с отцом Иовом, а затем и с Олегом.
   Отче недавно исполнилось полста. В оные года окончил лесной институт. Был женат, да не сложилось… Теперь заправляет садом-огородом в скиту. Подробнее поспрошать мне помешал вездесущий Валерьян, продолжавший изображать рвение в выворачивании камней и всё время укоризненно вздыхавший за моей спиной, когда я отвлекался на разговоры:
   – Работать надо, друг мой, работать. Это монастырь, а не дом отдыха для вольнопределяющихся.
   – Работай, – огрызнулся я, – а не отвлекайся на замечания другим! И вообще, сочувствую я твоим зятьям – если дочери твои характером в тебя! – И, отдельно ото всех, я стал приводить в порядок участок земли в тени под деревом, чьи плоды уже давно влекли мой исследовательский инстинкт. Отец Иов несколько раз подходил и подсказывал, как лучше устроить планировку. В результате получилось неплохо. Прилично получилось – этакий тенистый закуток со спуском в тот самый цветник с прудиком, где краснопёрые рыбёшки лениво пошевеливали плавниками. А плоды на дереве оказались ещё зелены, так что я даже забыл у отца Иова спросить их название.
   С Олегом же я перемолвился уже после завершения работ, в тени нижней террасы у водопроводного крана. Умывшись, он посветлел взором и почувствовал в себе, по всей видимости, охоту поговорить. За плечами у него электромеханический институт, работал механиком. Была у него девушка, но ушла, когда запил. Пил до чертиков. Некто помог ему выкарабкаться из запоя и летом отправил бродить по монастырям (так он выразился) … Побывал в разных местах – и в средней полосе России, и на Север забирался, но как-то нигде не прижился, не показалось. Встретился недавно с батюшкой Ефимом – по совету одного монаха… и вот теперь здесь, послушником, всего вторую неделю. Говорил он глуховатым грудным голосом.
   – Мне до сих пор снится всякая всячина… нездоровая. Вот нынешней ночью… Иду в какой-то, что ли, детдом. В руках у меня, откуда ни возьмись, сумки с игрушками, гостинцами. А в полутёмном коридоре встречают меня странные тётки. Подарки принимают, но почему-то испуганно: озираются, точно окрика опасаются. Маленькая девочка вертится подле них, и у неё просящие глазёнки, палец во рту… Но затем – уже долгий по ощущению, тягостный, точно у меня из сознания выскочил большой кусок – разговор с тоскливым-тоскливым мужичком, серо-буро-малиновым каким-то, замшелым, с перепою, может быть… в затемнённом закутке и – странно как-то – у книжных стеллажей. И он, этот архивариус, то есть библиограф, глаз не поднимает, половицы разглядывает, стесняется чего-то, робеет. А сидим мы отчего-то на корточках и посматриваем в низкое оконце, а за ним унылый городской пейзаж. Мусор там ветром гонит, пыль или дым стелется… И вот он, библиофил этот, говорит мне:
   – Вы были в музее? – и называет музей. И спохватывается: – Конечно, бывали! Чего это я?
   Затем, скомкав наш разговор, прощаемся поспешно, и я думаю: надо ли забрать опорожненные от игрушек сумки. Но может, они тоже понадобятся детям? Хочу спросить об этом жену, хотя, рассуждаю, откуда ж у меня жена, я ж не женат! Но она очень быстро идёт впереди, и мне хочется её обогнать и заглянуть в лицо – посмотреть, какая она. И вот мы уже у низких дверей, таких низких, что приходится присесть чуть ли не на четвереньки… И внезапный – я даже вздрогнул! – бьющий в затылок свет. Нестерпимый даже для темечка – будто кто сканирует мой мозг, сквозь череп. Я страшно испугался, засуетился, пошёл быстрее, даже побежал, чтобы отвязаться от этого просвечивания. На ходу натягиваю пальто, и что-то мне в нём мешает.
   Уже на улице, в каком-то сквере, обнаруживаю бутылку «сухаря» – ну, сухого вина – и поворачиваю её в кармане так, чтоб не мешала. А она всё равно топорщится.
   – Что это у тебя? – спрашивает меня жена, и я тут вижу её недобрый оскал. – Опять?! – и в истерику. И руками размахивает. Перехватываю ладонь у своего лица и сжимаю так, что пальцы в солому.
   – Тётки вернули мне твою ж бутыль! – Ору ей в ухо. – А сказать не сказали! Сама ж в богадельню дала это вино! Зачем – не понятно. И вообще – кто ты такая?! Образина! Кто ты?! – кричу.
   Олег замолчал и при этом прикрыл ладонью рот, желая вроде сам себя заставить молчать.
   Я не утерпел, помня своё видение его будущего, спросил:
   – Не собираешься делать духовную карьеру?
   – В тридцать пять лет? Да нет.
   – Помоги-ка, – попросил Валерьян, – ломиком поддень…
   Да чтоб тебя! – чуть не вырвалось у меня. – И тут достал!
   – Слушай! Я уже вымыл руки – какой лом? Ты что? И нету у меня никакого лома. Заканчивай свой кордебалет, хватит играть святошу… Папу римского он тут изображает!
   Затем была вечерняя служба, где я старался быть усерден как все… И никаким лицедеем себя не чувствовал. Мне хотелось ощутить физически и вникнуть в своё непростое состояние духа…
   Уже совсем стемнело, когда Диомед остановил меня на террасе второго этажа и предложил для похода в горы рюкзак вместо сумки и тут же вынес его из кельи и протянул мне. Сразу уйти мне показалось не учтивым, хотя я уже знал его неудержимую словоохотливость. Я посмотрел на быстро меркнущее небо, где начинали прорезываться крупные леденцы звёзд, помял в руках брезент пустого рюкзака, сказал:
   – Да, выручил ты меня. С сумкой на одной лямке лазить по оврагам – удовольствие не из самых удобных.
   – А я сразу об этом подумал, Ван Саныч… – и Диомед затараторил о своих путешествиях: – Да, славно путешествовать в хорошей компании. Вот, когда мне было тридцать лет ещё, я сподобился…
   От одного этого «сподобился» мне сразу захотелось нахлобучить ему на голову его же рюкзак.
   Ночь я спал как убитый.

   Опять «в поле»
   Приехав утром, Вансан не нашёл сына на том месте, где оставил. В убежище из панелей – также никого, лишь остывшее кострище да пальто, скомканное, испачканное землёй. Вспомнились ключи, оставленные Петей вчера на даче – это вполне мог быть знак прощания разуверившегося в жизни и отчаявшегося юноши. Несколько минут Вансан ходил туда-сюда по гравийной дороге вдоль участков в надежде на появление сына откуда-нибудь из кустов. Потом пошёл к крайнему дому у реки, где всё лето обитал пожилой мужик, похожий на долговязого Кихота с морщинистой маской на лице. Пока шагал, зорко и ожесточённо оглядывал окрестности. Посёлок расположился на возвышенности, и вокруг дышал под солнцем простор – справа и слева синели леса, за рекой же невдалеке в рыжем поле тарахтели тракторы с прицепными агрегатами – убирали солому, создавая из них аккуратные конусные шалашики.
   Из дома на крыльцо вышел хозяин-дон с подзорной трубой в руке. И на вопрос Вансана, не видал ли он юношу в полушубке, охотно откликнулся подростковым дискантом:
   – Вот в эту самую трубу и видал. Я всегда, когда делать нечего, обозреваю… Ещё порассуждал: знакомый будто паренёк-то. Значит, не ошибся. Он – во-он там, – дон Кихот махнул в сторону поля, исходящего шмелиным рокотом моторов, – вышагивал наискосок – прямиком к лесу.
   Вансан вернулся к машине и хотел переехать на другую сторону реки по дамбе, но передумал, опасаясь застрять в глубокой колее.
   Петя явился часа через два, усталый и какой-то отрешённый.
   – Курить хочется, – сказал вместо приветствия. Закурив же, стал рассказывать, как ночью, уйдя за реку, промок и замёрз. И с восходом солнца разделся на опушке леса, стал сушиться, благо – ни дуновения ветерка, одни жёлтые лучи от жёлтого солнца – так и пронизывают, как рентгеновские, до самого нутра.
   Вансан решил остаться с Петей здесь на день и, может быть, на ночь. Разведём костёр, порыбачим, подумал он, хорошо, что в багажнике есть удочка.
   У костра да на солнечном припёке Петя заснул, свернувшись калачиком на полушубке. Лицо его было покойно, умиротворённо. Вансан несколько минут рассматривал его, и не то нежность, не то жалость, а скорее, оба эти чувства вместе владели им.
   Верхняя губа у Пети чуть толще нижней и слегка выпячена, придавала его лицу выражение готовности обидеться (как у матери). На веках просматривались синие жилки. Вансан вдруг вспомнил сына маленьким: он носился по двору быстрее всех своих сверстников и смех его серебряным колокольчиком кружил, то удаляясь, то приближаясь. И, слыша этот колокольчик, подмывало залиться таким же радостным… да, жизнерадостным смехом. «Как всё порой меняется в жизни…»
   Неожиданно Петя проснулся, сел, протёр глаза, хриплым голосом спросил:
   – Как думаешь, зачем мать опрыскивала меня святой водой?
   – Когда?
   – Да вот, в ванной когда лежал. Беса, что ль, изгоняла?
   – Не знаю.
   – Ты меня извини.
   – За что?
   – Ну, за то, что драться с тобой хотел.
   – Да ерунда. Мелочи жизни.
   – Как тут тихо, красиво. Спокойно.
   – Да, хороший денёк выдался. И не осень будто.
   Некоторое время оба глядели на водную гладь, на поле и лес на том берегу, на белёсый горизонт, откуда неспешно выплывали лёгкие курчавые облачка. Резкий гомон чаек не казался сейчас неприятным. Скорее, их сварливость умиляла даже.
   – Мать считает, я чокнулся, – опять неожиданно заговорил Петя. – Что ж, по-своему она права. Но всякая болезнь есть заблуждение врача. Считая, что лечит болезнь, он тем самым упрощает себе задачу. Смысл и высшая точка развития жизни – любовь. Жизнь есть материя, материи нет – равно и жизни нет. Чем больше материи, тем больше жизни. Так твоя жизнь есть существование материи по твоему образу и подобию… Стать сильным, значит сделать это видимым для всех, потому что каждая молекула хочет именно этого. По сути, можно лишь внести лепту в синтез и картину существования всего сущего. Разрушить жизнь нельзя, можно лишь разрушить более простой синтез, являющийся в свою очередь анализом более сложного синтеза, и включить его в более высокий по отношению к нему. Жизнь есть постоянное бегство от смерти, земля уходит из-под ног, и ты прыгаешь с камня на камень. С последней материей, несущей твой образ жизни, уходишь и ты… но этого не будет, ты же успел сделать что-то, выйти из общего ряда вон и тем самым попал в новый синтез…
   Вансан слушает внимательно и старается вникать, но чем дальше, тем ему яснее, что говоримое сыном – не собственные размышления, а вычитанное и плохо переваренное как по содержанию, так и по форме. Не хочется Вансану верить в его болезнь. Вернее, хочется верить, что это не затяжной недуг, а временный срыв, и стоит Пете отдохнуть, развеяться – и всё пройдёт. Он даже допускает, что сын, запутавшись в своих явных и неявных проблемах, попросту говоря, теперь «косит» от службы в армии, хотя и делает вид, что стремится туда.
   У Вансана заготовлена фраза: «Да, Петяй, жизнь сложна и зачастую страшна. Но – именно этим она интересна», – и он лишь ждёт, пока тот сделает паузу в своём монологе. Но вскоре фраза эта кажется ему бесполезной, ненужной.
   – У меня такое впечатление, что мамаша не столько обо мне заботится, сколько о себе самой, – неожиданно меняет тему Петя, так что Вансан не сразу это схватывает.
   – Как это? – спрашивает после заминки.
   – Обыкновенно. Семейное благополучие: примерный муж, благовоспитанный сын, достаток в доме и прочее – всё это придаёт ей респектабельность и способствует её карьере. Так что приодеть меня, приобуть – не для меня вовсе, а чтоб соседи и знакомые не осудили – её как родительницу. Она боится общественного мнения, как огня. Ну да пусть, будь всё это только внешне, а то ведь она действительно боится этого пресловутого общества, боится слететь с работы, потерять достаток, упасть в глазах знакомых и… так далее. Поэтому и постоянная гонка за деньгами, постоянная гонка во всём – ещё, ещё, ещё, и никогда это не кончится! Такое впечатление, что суета для неё и есть весь смысл сущевтвования. Но мне-то этого не надо. Я ж другой. Я хочу своё предназначение исполнять. Мне попросту надоело действовать по указке. А то ведь: сделай так, сделай этак. Почему ты такой, а не этакий? Пока я тебя кормлю, ты должен исполнять мои требования. Если это любовь такая, то не надо мне такой любви. Сыт по горло, ты-то хоть меня понимаешь?
   – Ну, ты… не преувеличиваешь? Семейное благополучие – разве это плохо? Особенно для женщины…
   Петя застонал:
   – И ты туда же! Ты ж прекрасно понимаешь, о чём речь.
   Вансан не нашёлся с ответом. Не к месту ему вспомнилось, как лет десять назад он нёс Петю на руках со дня рождения бабули – там Петя объелся пирогов и фруктов. Тогда же примерно Петя говорил, что у него, когда он станет взрослым, будет много детей – мальчиков и девочек и он не станет их пичкать конфетами. Откуда такие мысли у ребёнка?
   Что к чему? В связи с чем подбросила память этот эпизод?
   – Человек реагирует на окружающий мир… не может не реагировать. Он этим живёт. Сам реагирует на что-то или нет, на него реагируют или, наоборот, даже игнорируют его персону нарочно. И человек, таким образом, развивается, находит для себя подходящие элементы – в разнообразном множестве и свои, – Вансан потряс ладонью. – Свои – ему одному органически присущие, – и опять потряс ладонью, – эти самые элементы-реагенты. Без этих реагентов он не в состоянии понять, что хорошо, что плохо…
   – Это ты к чему?
   – Ну как же… ты ведь говорил про синтез… я и…
   «Кажись, и я зарапортовался…»
   Петя поморщил лоб, протяжно вздохнул и продолжил о своём:
   – А может, я не хочу быть финансистом, а хочу быть офицером. Как быть тогда?
   Вансан подумал: «Он меня не слышит. И я, кажется, не слышу – его…»
   С прорвавшейся досадой сказал:
   – Да кому нужны сейчас военные! Офицеры! Вон их сколько в палатках с семьями живут, под дождём и снегом. И правительству на них плевать с высокой колокольни…
   – Вот вы все такие – рационалисты. А если мне легче дышать в каком-нибудь окопе, чем с вами в одной квартире?
   – Ну… что ж.

   Рыбнадзор
   Петя ушёл в машину – досыпать, а Вансан закинул удочку и прилёг на полушубок, наблюдая поплавок под берегом. И не задремал вроде, но момент, когда появился мужик в сером брезентовом бушлате, пропустил. Присев у костра, мужик этот внимательно и придирчиво оглядел рыбака острыми глазками, повертел своей маленькой головёнкой в помятой брезентовой же шапчонке, разминая будто шею, и тихо, как по секрету, без интонации, полюбопытствовал:
   – Твоя машинёнка?
   – Моя. А что?
   – Да нет, я так… Думал, Петрович приехал. У него похожаж на твою, такая же замызганная.
   Вансан усмехнулся критике серого бушлата.
   – Нонче день рыбака, между прочим, – продолжал серый критик, – я и пораскинул мозговитостью… На что ловишь?
   Что-то в мужике настораживало, круглые глазки его приценивались слишком заинтересованно, игра со словцом отдавала нарочитостью, лицо же не то обветрено, не то с крепкого похмелья – бардовый кирпич.
   – На червя дождевого. А на что ваш Петрович ловит?
   Мужик хохотнул, сел на землю, стал закуривать.
   – Петрович мой на всё ловит, даже на хитросплетень. Я с ним на рыбалке и познакомился, кстати. – И странный мужик неспешно повёл рассказ. – Уже ловлю, как подъезжают на «газончике» ухари – не ухари, но нечто сродственное. Спрашивают меня: ловится? Ловится, отвечаю на всякий случай мирно. Ну, лады, то-сё, стали разгружаться. Разгрузились. То-сё. Мне предлагают: давай по стакашку. Выпили, давай по второму. Отказался я, чего-то не климатило. Сомнительно, мнишь? А мож, заподозрил чего плохое – интуэйшен иной раз забирает. Незнакомцы всё ж. Короче, надрались они, и спать завалились. Я у костерочка посидел, пока ночь не стала за деревья отползать по-пластунски, закидушечку забросил, сижу куру. Рыбу потрошу тут же, чтобы дома поменьше забот. То-сё. Вот. Вдруг Петрович просыпается, чешет свои лохмы граблями и чапает ко мне: клюёт? – басом таким львинным, рыкающим, похмелюжным, так что если б клевало, то, точно, тут же и перестало б. Мне разве тоже закинуть? – это он у меня пытает, словно я ему прокурор. То-сё. Ладно. Закинул, значит, и опять ко мне – за моейной, понимаешь ли, закидушкой зрит. А у меня не клюёт, – это он мне докладывает, ровно я слепой, не вижу. А сам-то ни разу на свою снасть и не оглянулся даже. Там ему не интересно почему-то. Затем чую мозжечком: другие мужики тоже поднялись, потягиваться стали. Нам, что ли, сеть замочить? – это они так вслух рассуждают. Сами с вечера говорили: надо утром уезжать, а тут сеть мочить вздумали. Ну, хохма, короче. То-сё. Так вот и познакомились. Потом ещё много раз вместе рыбачили-чудачили. Всяких приключений с ними претерпел. То у Петровича рыбу коровы съедят. Он посолил её и на изгородь развесил. Коровы же эти вдалеке тогда паслись. Утром просыпается, слышит – мычание совсем рядышком, под ухом почти. Чавканье. Глядь, нету рыбы, слопали и ещё просят: му-у, давай, мол. Ну, сволочи, говорит, соли вам захотелось. Нате! И соль им выбросил – прямо в пачке нераспечатанной. Дурень, короче. А ещё в другой раз с вечера нажрались бормотухи и придумали с устатку – в пустые бутылки воды родниковой набрать. Пить захочется, рассуждают, и будем пить из бутылок, культурно. Культуристы, ишь. Ладно, наполнили бутылки эти, в смысле опустошённые, и сложили их неподалёку от непочатых. Ночью какая-то моторка причалила, и мужик с неё стал о чём-то ругаться. Орёт, падла и всё. Хватает тогда Петрович бутылки с водой и в этого мужика запулил. Ругатель тот сразу и уплыл в туман. А не было б тумана – не знаю, что и было б с ним… Все как повыскакивали из палаток да как окрысились… разбудили их, видишь ли. Оказалось потом – рыбнадзор к нам чалился. Может, выпить хотел на дармовщинку. Но ещё чуднее утром було, когда опохмелиться решили. Рожи опухшие, глаза ни на кого не взирают. Сунулись к источнику, а в бутылках вода. Ну!.. То-сё. Петрович начал теперь уже эн-тими бутылками швыряться, остальные сопохмелюжники помогали. Грохот стоял – как эн-ти бутылки об лодку кололись. Ве-есело, да… Вот, я и думал, Петрович подвалил. То-сё, короче.
   Мужик ткнул себе мизинцем в ухо и одновременно выплюнул окурок, словно палец выполнил роль поршня.
   – М-да. Вон ещё рыбачёчки подтягиваются. Щас поглядим, на какого червяка они ловить собираются. Меня, кстати, Валентином кличут.
   Подошли два парня в прорезиненный плащах с капюшонами и девица в папугаистой курточке и вязаной шапочке, парни сбросили рюкзаки, молча присели на корточки, а девица осталась стоять, поигрывая круглой коленкой с прилипшей травинкой.
   – Клюёт? – спросила.
   Вансан сделал неопределённый жест ладонью.
   – Да он на удочку, – разочарованным тоном сказал Валентин и протяжно с подвывом зевнул.
   – А на что надо? – поинтересовалась девица уже звонким голоском.
   – Небось, твои дружки знают на что.
   – Может, и знают, – согласилась девица и отряхнула с коленей сор.
   – Через овраг, что ль, ломились?
   – Ну да.
   Метрах в десяти от берега сыграла большая рыба, один из «дружков» встрепенулся и повернул свой длинный нос из под капюшона к приятелю.
   – А! – осклабился тот, показав щербатый рот.
   – Давай-давай, – сказал мужик, – просыпайся. Меня Валькой, кстати, кличут. А вас?
   – Анатолий! – бодро откликнулся щербатый и пошмыгал вздёрнытым носишкой.
   – Сева, – нехотя сказал второй и потрогал пальцем кончик длинного своего носа. Девица же с укоризной сказала:
   – Шли-шли да устали?
   Савелий лениво покосился на неё:
   – Тебя-то кто звал? Толь, давай за лодкой дуй.
   Анатолий широко улыбнулся, выказав опять из-за пухлых губ свои пробоины в строю жёлтых зубов, и побежал у самой кромки воды, хлопая голенищами резиновых сапог, за поворотом реки скрылся в кустах тальника. Савелий стал выгружать из рюкзаков сети.
   – Где думаешь ставить? – полюбопытствовал Валентин, сунув руки в карманы бушлата. – Могу подсказать…
   – Да найдём где. И здеся покроши, будут беляши.
   – о-о, да ты, огурец, спец.
   Лодка вывернула из-за поворота, и зычный голос Анатолия оповестил:
   – Иду-у!
   – Иди-иди, – буркнул Савелий.
   – Меня не возьмёте? – спросила девица.
   – Пошто? Тута сиди.
   Передав сети товарищу, Савелий прыгнул в лодку и она от толчка пошла зигзагами к середине реки.
   – Угу? – подмигнул Валентин девице. – Бросили на произвол? Не берегут сокровище.
   Девица пожала плечами и отправилась по берегу вслед за уплывающей по течению лодкой.
   Вансан, без особого внимания созерцавший происходящее, лёг поудобнее на полушубке и задремал. Встрепенулся – точно и не спал, ну разве лишь на секунду-другую глаза прикрыл, а на берегу уже вернувшиеся рыболовы – Анатолий с Савелием да девицей без имени – обсуждают какие-то проблемы с Валентином. Причём Валентин показался Вансану теперь совсем иным, не давешним мужиком «То-сё» с похмелья: он преобразился – уверенно прохаживался между костерком и полоской пенистого прибоя и победно посматривал на поникших почему-то парней с девицей.
   Валентин подошёл к Вансану, присел на корточки.
   – Как я их прищ-щучил, деревню, а!
   – В каком смысле?
   – Так я и есть рыбнадзор! – И мужик хохотнул.
   – И чего ты им один сделаешь-то?
   – А ты?
   – А я тут причём? Я ни тебя, ни их не знаю, и вмешиваться не собираюсь.
   – Дак вместе потом и выпили б. Я им по рабочее-крестьянски: либо гони на пару пузырей, либо сетку конфискую, да штрафану! Забыл? День рыбака!
   – Дак чего ж ты рыбаков травишь, если такой день? И потом, откуда у них деньги? Чай, сам сказал деревенские… Да я и не пью.
   – Нет?! – неподдельно ужаснулся Валентин и недоверчиво уставился выпученными глазами. – Совсем, что ль? Ну, ты даёшь! – ожесточённо почесал в затылке. – Ла-адно. А я эт-то… – Не досказав, он на корточках же развернулся и гусиным шагом – дурачась, очевидно – приблизился к парням. Выпрямился: – Ну что, браконеришки, по-хорошему сторгуемся али как? А то ведь щас подъедут мои помошнички: я ужо растрезвонил.
   – Ты чо, мумуд? – усмехнулся Савелий. – Ты сетки сперва найди.
   Рыбнадзор выразительно потянулся, крякнул.
   – Ну как хочете!
   В самом деле, на поляну в скором времени подкатила «Нива», из неё выскочили трое крепких мужиков, Валентин трусцой побежал к ним.
   – А вы не знали, что он рыбнадзор? – спросила девица у Вансана.
   – Да откуда. Впервые вижу. Хитрым мне он показался – это точно.
   – Как думаешь, найдут? – спросил Анатолий у Савелия.
   – Как искать будут.
   – А почему бы вам не вскочить в лодку и не помахать ручкой?..
   – Да интересно им, – пояснила девица.
   – А-а… – Вансан помассировал виски кончиками пальцев, пытаясь сообразить, что может быть интересно Савелию с Анатолием, но так и не уразумел. «От скуки, что ль, томятся?..»
   От «Нивы» вразвалочку уже подходили…
   До полуночи, уже с факелами, рыбнадзоры бороздили реку в поиске сетей. Вансан, поскольку Петя ещё не просыпался, наблюдал происходящее от нечего делать: ему уже давно сделалось скучно – слишком затянулся спектакль… С верховья реки наплывал туман, луна оседлала вершину леса за полем, осветив на нём копны соломы, заблиставшие как латунные шлемы.
   Наконец пришёл заспанный Петя.
   – Чего они там шумят? – накинул на плечи полушубок и, рассеянно слушая отца, стал есть печёную картошку прямо с корочкой.
   Ночь Вансан провёл в одиночестве, потому что Петя ушёл за реку, бродить по полям и лесам. Первой пробой запорошил снег. Снежинки, повинуясь только лишь собственному малому весу, неспешно и как бы нехотя, по-царски, кружили к земле… и высверкивали затем в лунном свете алмазной крошкой, пока не истаивали
   Вансан надеялся, что Петя, озябнув, придёт на свет костра, и потому не давал ему угаснуть. Но Петя вернулся лишь с рассветом, усталый, и легко согласился ехать на дачу.
   – Ну и каков результат, – спросил уже в пути, – изловили браконьеров?
   – А шут их знает. Они ещё долго там меж собой разбирались, но уже вдалеке… Я не стал всовываться. Чужие игры – чужие и есть.

   Крылатый иноходец
   Раннее утро. Ещё обморочно тихо, словно окрестности, да и вся природа до последней былинки замерла в ожидании всевышней команды: включить щебет птиц и стрекотанье цикад!.. Поверх голубой дымки и через неё начинают проясняться вершины гор. Свежо. Зябко даже. Обоняние ловит ароматы распускающихся цветов и трав.
   И тихое обращение к нам батюшки – как неожиданный хлопок ладоней:
   – Никто не забыл пропуск?
   Едем в Абхазию вчетвером, четвёртым – Лёша. Из ворот подворья поворачиваем не в гору, как делали это на микроавтобусе, а круто вниз, в провал невесомости… Парим! Дыхание прервалось, глаза выпучились… Они что тут все – на лётчиков готовятся, что ли? Экстремалы! И батюшка туда же, ему уж сразу в «Формулу один», на «Феррари» определиться, а не на русской «Ниве» лихачить. И вскоре петляющими закоулками, если не сказать козьими тропками, едва продираясь сквозь одуряюще-сладко пахучие заросли акации – так короче, хотя и колдобина на колдобине – выбираемся на влажное от росы шоссе; в его прозрачной глубине отражаются облака. И педаль газа резко до упора. Торопимся к пропускному пункту на границе. Благо, дорога свободна. И всё молчком. Можно сказать: не вполне проснулись, а можно: не хотим мешать гонщику рулить на скользком шоссе… Мелькание самшитовых скал по обе стороны, строений, щитов с рекламой, названий… Дзымка – название речки, что ли?.. – не успел разглядеть.
   Подъехали к погранпункту – городок с желтовато-серыми зданиями. Высадив нас, батюшка гонит машину дальше – к шлагбауму… Мы же пристраиваемся к пёстрой веренице людей, также поднявшихся чуть свет и потому ещё не вполне включившихся в дневной оборот суеты – так, лишь шарканье подошв и позёвывание, всё довольно прилично и без нервов. Пограничник в пластиковой будочке глянул в компьютер, скосил глаз на паспорт и пропуск, возвратил документы в окошечко. Батюшка ждёт за шлагбаумом.
   И снова с места в карьер – мчим под разгоравшимся небесным зноем. Батюшка с Лёшей затянули псалмы, Валерьян подпевает. Вдруг навстречу, наискосок шоссе, – белый, как ангел, иноходец. Псаломщики смолкли, батюшка убрал ногу с газа, но на тормоз надавить не успел… В какой-то миг мне показалось: меж белоснежным иноходцем и батюшкой возникла незримая нить – прямая линия: «ангел» вздрогнул, приподнял левое крыло и спланировал вправо, лишь чиркнув по нашим удивлённым взорам своим лиловым внимательным оком. Мизерная доля секунды – и всё же! Внутри меня возбуждение преобразилось в ликование.
   – Обычно лошади не сворачивают, – нарушил молчание батюшка, притормаживая у магазинчика на обочине. – Возьмём арбузец.
   Вышли и мы размять ноги.
   – Хм! У нас по двенадцать рупь кило, а здесь семнадцать. Вот вам и тропики. Вот что значит изоляция.

   А вон и морской простор!
   Пряный ветерок с доминирующим йодистым привкусом врывается в открытые окна, освежает лицо. Набережная курорта – слева светлые здания в зелени на фоне гор, справа выпуклость бескрайней ультрамариновой линзы моря в перламутре небесного свода. Хорошо! – так и хочется запеть, засмеяться.
   Сухум. Заехали в церковь преподобного Ипатия.
   – А где здесь деревья? Ведь росли ж, я помню. – Валерьян озирается. – Я ж бывал здесь раньше!
   – Ну, где-где! После войны ж. Раздолбаны все были. Тут ещё здание в стиле ампир высилось, построено русскими князьями, либо графьями, подзабыл… архитектура интересная. Была. Вон там.
   – Вижу, вижу! – Валерьян вертится как отрок.
   – Вот тут ещё остались постройки какие-то. Верхняя часть, видите, ещё советского времени. А тут каменные…
   Подошедший к нам монах открыл окованные двери в помещение – тёмные своды, горящие свечи в позеленелых бронзовых подсвечниках, иконы… Первым запел молитву Лёша, все подхватили: «…Величаем… величаемся…» Акустика мощная и где-то, как фон, вода струится мелодично – мягким серебром. Уходим. «Спаси господи!»
   Вышли и сразу неприятно оглушил шум улицы.
   И дальше – снова сломя голову – по шоссе вдоль прибоя.
   – А это что за великаны в лохмотьях?
   – Баобабы.
   – Да? Это они, значит, таки-ие вот оказывается…
   – Хотите две версии истории Абхазии? – батюшка глядит в зеркало на меня и Валерьяна. – Первая. Когда-то Господь Бог, раздавая землю, оставил себе клочок у самого моря, так он ему шибко понравился. Буду, мол, отдыхать от трудов праведных здесь. А потом кто-то ему услужил из племени абхазов… серьёзно услужил. И вот Бог расчувствовался и расщедрился, и отдал… Пользуйтесь.
   – А вторая?
   – Край сей был зело заболочен. Комары заедали насмерть. А кого не заедали, те самостоятельно мёрли – от малярии. И так продолжалось до тех пор, пока один умница (торговец или кто-то ещё) не завёз сюда баобабы – эти мощнейшие водяные насосы. И принялись эти баобабы накачивать себя водицей, и расти-расти, все болота и повысыхали. И малярия улетучилась вместе с комарами.
   Мелькают скудные селения. Ничего особо на ходу не разглядеть. Лишь брошенные грузинами дома в бурьяне обращают на себя внимание своей запущенностью, некоторые порушены совсем.
   Спрашиваю:
   – Вы раньше тут бывали? Я имею в виду – до монашества?
   – Не только бывал, но и родился здесь. Мать моя из здешних княжон.
   – Вот как. Уж не политика ли вас сюда привела снова?
   – Скорее, провидение Божие.
   На одной из асфальтированных площадок-карманов батюшка остановил машину и предложил искупаться. Валерьян не стал. И даже запечатлеть не сумел меня среди волн.
   – Ты чего делаешь? – спрашиваю, выходя на берег.
   – Я? Ничего не делаю! – И ладони показывает, и глаза круглые – не виновен, дескать, ни в чём.
   Что-то с Валерьяном происходит. Либо акклиматизация у него не закончилась, либо старческий маразм крепчает. Прямо на глазах. В чём ни уличишь, от всего отпирается. Ну, хоть кол на голове теши.
   – Вот именно, что ничего… Ой-ой, и вроде круглые эти ваши камешки, а колются!.. Я тебе для чего фотоаппарат дал?
   – Для чего?.. А-а! Я, честное слово, не понял. Ты бы сказал погромче. Я мог не расслышать.
   – Мог или не расслышал? Слушай, ты какой-то задумчивый последнее время, загадочный даже… Тебя что-нибудь угнетает?
   – Да нет.
   – Врёшь.
   Я снял с его шеи фотоаппарат и щёлкнул идущих к нам батюшку с Лёшей. Они гляделись довольно странно и даже нелепо в чёрных своих рясах средь знойно блещущего песка – однако весьма колоритно. Редкие отдыхающие приподымались с лежаков, глядели им вслед. Я сфотографировал и военные корабли на рейде.
   – А это что за дерн… дроуты?
   – Дредноуты, – поправил батюшка. – Сторожевики.
   – А чего это они тут пасутся?
   – Как чего? Американцы пригнали свои крейсеры к берегам Грузии, мы – свои сюда…
   – А, понял. Совсем из головы вылетело.
   В машине батюшка заметил:
   – Обратите внимание на встречные машины.
   – А что такое? – вскидывается Валерьян.
   – Чем машут нам из окон?
   – Чем?
   – Мокрыми плавками.
   – Зачем?
   – Сушат таким образом. Искупались, а теперь сушат на ветерке.
   – А-а, – Валерьян косит на меня глазом. – Но я-то не купался.
   – Что ж вы раньше, батюшка, не сказали. Действительно, заявлюсь в женский монастырь в мокрых штанах! Каково?!. Кстати, зачем мы туда?..
   – Сей православный монастырь недавно из Грузии. Пришлось поспешно убираться – чуть ли не бегом, горными тропами. И теперь у меня там сорок сестёр на попечении – приходится окормлять. Сейчас вот Лёшина сестричка, Катюша, и её подружка ждут – исповедаться. Я им ещё в прошлом месяце отзвонил, обещал, да другие дела не пускали.
   Остановились у магазина, вовремя вспомнив, что надо купить подарок девочкам.
   – В этом селении, – сказал Лёша, – когда началась пальба, местный священник вышел под пули и остановил кровопролитие. Где-то тут должна быть надпись об этом.

   Женский монастырь
   Дорога пошла уютно петлять в гору. И вскоре мы подъехали к воротам Параскево-Вознесенского монастыря.
   Собака у калитки неспешно поднялась и, перейдя посыпанную песком дорожку, удивлённо оглянулась – видать, привыкла больше к женским ликам, и наши бородатые физиономии явно её смутили – и легла в тенёчке, у скамьи под виноградными лозами. Из калитки торопливо вышли несколько монашек с поклонами, по очереди приложились к батюшкиной руке. Он благословлял, приговаривая… (что именно, я слышать не мог, но мне показалось, что он находит для каждой свои слова).
   За воротами раскинулся плодовый сад, на его территории в произвольном порядке разнежено расположились, как грибки в нетронутой траве, несколько деревянных домиков – точно деревенька отгородилась от остального мира. У стены ближайшего дома с боку крыльца стоял бородатый мужчина лет пятидесяти.
   – Батя! – поспешил к нему Лёша. И тут по тропке бежит молоденькая послушница – запыхалась, раскраснелась – и прямиком к батюшке, целует руку. Чудный лобик из-под платочка, чудный носик, шепчущие что-то губы, глаза сверкают наивной восторженностью… Боже мой, думаю, какая прелесть! И следом другая затворница – вот уж писаная красавица! И первая уступает ей место, отходит к брату Лёше, будто приметила только что. А батюшка меж тем расспрашивает, слушает, утешает, улыбается. Нет, он для них, похоже, больше, чем отец родной. Вот, видимо, что есть такое духовник… И вновь, откуда ни возьмись, ещё одна – совсем девчушка, лет девяти – закружилась вокруг старших сестры и брата, и батюшку затем за ладонь ухватила. Она также в тёмном платочке, лиловом свитерочке в напуск на длинную коричневую юбку. Немного важничает, подражая послушницам. И щебечет, и щебечет. И так все трое непосредственны, естественны, будто никого вокруг, никто не стесняет их трогательного порыва…
   Следуя по тропке за батюшкой и сестрицами, мы слегка придерживаем шаг, отстаём – неловко отчего-то нам слышать их наивные девичьи откровения… Да-да, и Валерьян испытывает похожее чувство, я вижу. Он шепчет:
   – Батюшка мне рассказал, пока ты в море полоскался, что родители её спрятали здесь от искушений и соблазнов мирских. Родители же какие-то бонзы, в средствах не стеснены, а, стало быть, всё доступно… и наряды, и… остальное. Вот и спрятали. Хороша, да?
   Щебетунья Настя ведёт нас в дом с высоким крыльцом. Шлёп-шлёп сандалетами по деревянным ступенькам её молодые ножки. Как заправский экскурсовод, рассказывает безостановочно:
   – Скоро построят каменную церковь, – и показывает в сторону дальнего угла сада. – Там, за огородом, на пригорке. Видите? Видите? Во-он там.
   С высокого крыльца хорошо видно выбранное место со скошенными рядками травы, а понизу аккуратные грядки с буйной ботвой овощей и картофеля.
   – А пока… Прошу, заходите.
   И мы входим в обычную комнату с тонким запахом ладана, с иконами, необходимой утварью.
   «Вот в каком возрасте надо воцерковляться», – посещает меня удивившая своей неожиданной простотой мысль: ведь я никогда об этом не думал. Мне хочется расспросить Лёшиного батю, почему он всех своих детей определил по монашеской стезе, но нет такой возможности. Да, собственно, и не к чему. И так ясно. Живёт вот семья в глуши провинции, под Пермью своей, натуральным хозяйством, издавна богомольна, а вокруг никакой тебе утончённой культуры, одна пошлость бытовая и прочее, прочее. Уклад деревни давно разрушен, традиций не осталось. Пей, кури, если хочется, иди воровать, раз деньжат маловато… хулиганья хватает – есть там, знать, кому подстрекнуть. Так, в общем, примерно. Кто охранит от соблазна? Церковь в дальнем селе, и та восстановлена наполовину. Мало разве я повидал таких селений, мотаясь по глубинке в репортёрских походах, где по сию пору уповают на одного лишь господа Бога. А тут – оглядываясь на вершины гор – целебный край… к тому же, не только для души.
   И отрадно мне и неловко даже от этих мыслей. Смущён. Но чем же я смущён? Тем, что не знал, не чувствовал… Ну а сын мой? Он и вовсе ничего о таком не ведает…

   Ангельские голоса
   – Вот привёз вам доктора, хирурга, – представляет батюшка Валерьяна пожилой монахине, державшей в обеих руках большой рентгеновский снимок. Валерьян рассматривает снимок, подняв его над головой к небу. Покашляв в кулак, говорит:
   – Должен вас предупредить, последствия могут быть чрезвычайно неприятные… – опять покашливает. – Ей надо лежать, а я вижу, она ходит. Могут, знаете ли, отняться ноги.
   Заглядываем в полумрак, где, держась за спинку кровати, стоит молодая монахиня.
   – Что же ты, голубушка, не лежишь. Тебе надо обязательно лежать. Я не буду заходить, потому что всё видно по снимку. Но тебе нужно лежать.
   И Валерьян шоркнул пару раз подошвами по коврику, всё ещё будто прикидывая: следует ли топтать чистый пол кельи.
   Петух где-то неподалёку голосит, курицы квохчут, монашка неподалёку, присев на корточки под сенью гигантской груши, чистит улей, и время от времени поглядывает в нашу сторону.
   Из соседней двери с табличкой «Стоматологический кабинет» выходит, придерживая щёку ладошкой, монашка и, моргнув на нас затуманенным мученическим взглядом, как серая утица в камыши, исчезает в тень за угол дома. За ней, щурясь на свет божий, является мужчина в белом халате.
   – Ваш коллега, – кивает отец Ефим Валерьяну. – Дантист. Я вас оставлю на время…
   И батюшка уходит с пожилой монахиней.
   «Коллега» смущается почему-то, робко пожимает наши с Валерьяном руки. Мне почудилась в нём какая-то неискренность. И, грешным делом, подумалось также, что он тут неспроста – либо, как лис, пробрался в курятник, либо какую монашку умыкнуть затевает. Ах ты, лазутчик!..
   И как так одновременно роятся в моей голове и благостные и скабрезные мысли?
   Впрочем, приглядевшись хорошенько, я понял, что неприязнь моя возникла от его лица – было в нём что-то нездорово-ущербное, и выражение натянуто, как маска… А, догадка явилась: повреждён дружок мой… Чем?
   В разговоре – опять же о святых местах – стоматолог заметно оправился от смущения, голос его обрёл естественность, хотя некоторые слова он проговаривал слишком скоро, а то и вовсе проглатывал:
   – А бывали вы?.. – и не досказав, и побежал по тропке, и скрылся за деревьями. Однако не успели мы с Валерьяном недоумённо переглянуться, как стоматолог вернулся запыхавшийся и протянул нам в обеих ладонях по камню, будто забрызганных краской.
   – С гемоглобином… Василиск Каманьский… У двенадцати родников… Заподозрили, краску будто кто-то разбрызгивает, проверили тогда на анализ… Оказалось – гемоглобин! Настоящий! Вот вам в подарок.
   Не очень я понял – кто, когда, кого лишил жизни, что за мученик такой Василиск: стоматолог всё также проглатывал половину слов своих – думая, очевидно, что мы и без него всё знаем…

   Чуть погодя нас просят отобедать. Трапезная по-женски уютна. Помимо икон, по стенам рушники, цветы, картины с пейзажами, да ещё к тому – тихая органная музыка из невидимых динамиков да щебет птиц доносится через открытую дверь, занавешенную тюлью, с посеребрёнными бутонами роз…
   – А вку-усно!.. – издаёт Валерьян утробный звук. И я с ним не могу не согласиться, потому не в пику, а в унисон его чревовещанию также выражаю одобрение:
   – Действительно, есть риск обкусать ногти. Будь предельно осторожен. Поранишь свои пальцы, и некому будет оперировать нас после заворота кишок.
   Или не к месту и не очень уклюже моё замечание? С чего бы это батюшка улыбается?
   – Как бы там ни было хорошо в скиту мужском, – прибавляю с неожиданным упрямством, – а всё же пальчики облизывать хочется тут, а не там.
   Валерьян кивает, шут этакий, и скребёт ложкой так, что, право же, неудобно за его пролетарское воспитание… Впрочем, я галантно ухаживаю за Лёшиной сестрёнкой Настей, которая сидит по левую от меня руку: передаю ей то одно блюдо, то другое, и себя, конечно, не забываю. Она смешлива и тоньше остальных чувствует игру, поэтому – для неё – продолжаю полушёпотом:
   – Несмотря на то, что пища постная, мадам, я опасаюсь за своё будущее самочувствие – такое многообразие вкуснятины я тыщу лет не видал и тем более не едал, хочется всё попробовать. Ну прямо всё без исключения. Признайся, вы готовились к батюшкину приезду? Готовились, готовились, не отпирайся. Хотели его закормить вусмерть. Но он оказался предусмотрительней вас всех: взял да и привёз с собой нас – чревоугодников. И мы его выручим. Так и знай. Видишь, я с этого краю стола подметаю, а мой друг – с противоположного. Так что батюшке остаётся лишь попробовать… Так сказать, довольствоваться… нашими объедками…
   – Объедками? – вставляет Настя и прыскает в кулачок, глаза ж её лучатся проказливостью.
   – Остатками, остатками, мадам, – так будет точнее и благозвучнее.
   Ну и так далее в том же духе.
   Отобедав и уступив очередь другим алчущим, мы сидим с Валерьяном на лавочке в тени яблони и слушаем, как монашки в трапезной поют… сладчайшие, нежнейшие голоса!
   И ведь что интересно. Я продолжительную часть своей жизни находился в заблуждении – относительно талантов. Полагал, например, что лучшие голоса – на сценах оперных театров. Затем случайно попал в успенский собор села Рогачёво. Кстати, копия, говорят, нашего главного собора… только никак не отреставрируют. Ну так вот: такого хора я нигде до этого не слыхивал… Честное слово, я заподозрил, что певчих привели откуда-то сюда за… ну чтоб кому-то пыль в глаза пустить… то есть не пыль, а напротив – ошарашить! Но кого? Я три раза обошёл вокруг храма, ожидая – вот-вот кто-нибудь приедет из бояр… Никого.
   И вот я слышу опять… Что же я слышу! Боже мой! Откуда?!. Откуда берутся такие ангельские голоса? А ведь вкушал я духовное пение и в исполнении академических хоров. Но их пение не задевало моей души так сильно и не наслаждался я столь полно, как вот здесь… Отчего? Или я чего-то не понимаю в искусстве этом? Хотя, по справедливости, начальное музыкальное у меня за плечами… Интересно б узнать у батюшки с его консерваторским прошлым?..

   Купание в студёной речке
   Отдохнув, мы обходим монастырь с внешней стороны, попутно лакомимся ежевикой, охраняющей своими колючками ограду. Затем спускаемся к речке.
   Переходя железный гулкий мосток, видим поодаль двух молодых монашек у ослепительно сверкающей на перекате воды – должно быть, пришли освежиться. Они машут нам руками: проходите, проходите мимо, чего, дескать, уставилились. И мы уходим с мостика на другой берег, ждём под сенью зарослей ракитника, время от времени выглядываем: ушли наши монашки? Нет ещё? Но купаться, очевидно, передумали. Спугнули мы их. Сожалеем, сожалеем… не нарочно. Мы идём на то открытое место, самое удобное, вероятно, здесь для купания – каменистый полуостровок.
   Ходить босиком по камням, хотя и округло отшлифованным, нет никакой моей мочи, не по мне сие удовольствие. К тому же они столь горячи… И я оставляю свои чоботы на самой кромке стремительного потока, чтобы, выбравшись из него, сразу сунуть в них ноги. Плашмя бросаюсь в воду, и в следующий миг, ошпаренный стынью, с выпученными глазами и перехваченным дыханием, оказываюсь – не ведомо как! никакой засечки в памяти! – вновь на горячих камушках.
   – Слушай! – кричу ошалело. – Эта водица не-не-не успела согреться! Ей Богу, пока сбегала с гор, не успела! Совсем не успела! Честное слово, не вру! О-о-у! А я думал, она кипяток – под таким солнцем!
   – Ха-ха-ха! – выражает свой сарказм Валерьян, он хоть и разделся, но не спешит окунаться. Лишь дотрагивается крючком большого пальца до блескучей поверхности. – С ледника, чай. Живая. Настоящая.
   – Это уж точно. Как заново родился. У-у!
   Я бросаюсь в воду ещё раз и столь же поспешно возвращаюсь на берег. Поскользнувшись, лечу навзничь обратно в бурлящий поток.
   Согреваясь на раскалённых камнях, подзуживаю:
   – Дрейфишь? Ныряй давай.
   Валерьян качает головой:
   – Бо-бо-боюсь. В детстве, лет пяти, тонул, знаешь ли… плавать ещё не умел. С тех пор не могу преодолеть… Живот прилипает от страха к позвонкам.
   Мне послышалась в его признании горделивая нотка ребёнка, которому захотелось поделиться своей единственной особенностью – я, мол, тонул! Не хухры-мухры, опыт имею! Или нет? Нет, конечно! Он и теперь ещё, как ребёнок, готов жаловался на тех обидчиков, столкнувших его в воду. Такой сентиментальности я в нём раньше не замечал. Нет, чего-то с моим Валерьяном не так. Расслабился мужик, разнюнился. Надо его встряхнуть.
   – Эй, дружок, да у тебя комплекс неполноценности.
   – Чаво-о?
   – Брось ерундить – тут же по пояс.
   – Ага, по пояс. И что? А течение! Так и унесёт прямиком в море. И зацепиться не успеешь.
   – Так ты потому и там, на море, не решился окунуться? Ну, ты вообще даё-ошь! Комик-гномик. Тебе бы в цирк клоуном. Вот, оказывается, откуда твоя неуверенность. И компенсируешь это постоянным выпячиванием своих достоинств и подвигов? Не знал, признаться, я этой слабинки в тебе, а то б поиздевался… Комплекс, короче. А ещё врач. Окунайся, а то будешь жалеть всю оставшуюся жизнь. А её, жизни твоей, осталось уже не так много. Ныряй, кому говорят, не то спихну! У тебе кожа вон от солнца запузырилась.
   Валерьян, потрогав пальцем покрасневшее плечо, потихоньку начинает сползать в воду, вот ступню окунул, вот колено его дрогнуло от напора воды… Добравшись до зелёной полосы водорослей, он неожиданно съезжает в поток и, по-поросячьи хрюкнув, с визгом начинает лупить что есть мочи всеми конечностями по воде и обдаёт меня фонтаном брызг, отчего и я визжу также по-свински неблагозвучно.
   После, накрыв головы мокрыми плавками, мы, едва-едва передвигая ноги, идём по каменистой дороге вдоль речки, весело шумящей сверкавшей за густыми чинарами. Навстречу нам с горы медленно спускаются батюшка с послушницей, и потому, как батюшка кивает, держа перед собой сложенные вместе ладони, понятно, что он исповедует. Мы сворачиваем к самому берегу реки, чтобы не мешать. Чуть позже видим, как также не торопясь, они медленно, не прекращая беседы, возвращались.
   От сытного ли обеда, от купания ли, а скорее – от того и другого вместе, Валерьян вскоре заснул, растянувшись на сухом пригорке в тени, а я увлёкся сбором ежевики, кусты которой заполнили все сырые ложбины.
   Вдруг – как под локоть кто пихнул. Спохватываюсь:
   – А кто у меня камень спиликал? Каманский! Гемоглобин! Я же его на экспертизу хотел!..
   – Да вот он, – открывает один глаз Валерьян, – у меня в сумке.
   – Я думал, ты спишь.
   – А я сплю… и не надо орать. Чего ты, ополоумел?
   – Да сам не знаю. С чего-то вдруг – бац… Подарок всё же.
   – Что, правда, на экспертизу понесёшь?..
   – Да верю я, верю… Пошутил. И вообще, я во всё верю, что бы ни случилось – и на земле и в космосе… Понял ты?
   – Отвяжись.

   Новый Афон
   Часа через полтора, захватив Лёшиных отца и младшую сестрёнку (Настя приезжала погостить), едем дальше – в Новый Афон. Вот мы видим уже его на горе, захватывающе красив сей град господень – монастырь-крепость средь крепко-синих горных вершин, вот по серпантину приближаемся… разный народ течёт к нему под знойным солнцем, пёстрый, в большинстве своём в шортах… Лёшин отец замечает сурово:
   – Тур-ристы!
   Мне вспомнилось, как для работы на Адлеровской подворье я собирался облачиться в бриджы, но был остановлен строгим Валерьяном: «Благословение треба получить на такой наряд. Да, от батюшки, друг мой ситный…»
   Батюшка уходит в административное крыло, мы же предоставлены себе – посещаем главный храм, полный гомонящих на разных языках, сплошь увешанных фототехникой тур-ристов, осматриваем замыкающее кольцо строений вокруг главного храма – они требуют основательной реставрации… Что я чувствую, что ощущаю?.. Что ощущает наш Валерьян, знают все окружающие и не только потому, что он делится своими чувствами напропалую, но он ещё и спотыкается, и глаза у него растеряны…
   Я же всегда старался избегать туристских троп и толчеи, всегда чурался экзальтированной публики… мне каждый раз хочется замкнуться от назойливо-любопытных, а на самом деле неуверенных в себе, в своей способности оценить увиденное или услышанное, и потому озирающихся по сторонам на окружающих…
   Отгородиться и переварить, и только после этого, прислушавшись, честно признаться себе, что же на самом деле… Вот подумалось… может, конечно, бред: беззвучие… нет, точнее – пауза иногда больше, сильнее, нежели сама мелодия. Это как белый свет, вбирающий весь спектр.
   Впрочем, я наверно украл эту мысль где-нибудь, да забыл, у кого… и присвоил нечаянно… но можно ли присвоить мысль? Её можно освоить. Осознать. И тогда она твоя. Есть ли коммерческое право на мысль? Разве мог кто-нибудь украсть мысли Канта? Смешно. Воспользоваться можно идеей. Но идея вторична… мыслитель вряд ли дорожит идеями, ему некогда их воплощать… он попросту хочет мыслить… Так что берите, забирайте… Авторское право – это о другом о чём-то… а мысль украсть нельзя… Ну вот, умничать начал… Эк меня занесло. С чего бы это?
   Уезжаем. Батюшка рассказывает: сватают его сюда игуменом. Он колеблется, понимая, сколь тяжела будет ноша…
   – Ещё бы, – поддакивает Валерьян, – попробуй воспитай эту голоногую публику… А сколько реставрировать!
   – Да нет, не в этом дело. Я рассчитывал написать ещё несколько книг. Вот, думаю, закончить строительство в скиту и засесть… Раньше-то у меня эконом хозяйством занимался. Теперь же всё самому…
   – А как это, вы же подданный России. Монастырь разве не абхазский?
   – Переговоры уже ведутся о передаче… монастырь, кстати, проходит у них по балансу культуры. Памятник, так сказать, архитектуры. Но главное – где вот они монахов столько наберут? Лично я не представляю горца без коня и кинжала… Какие из них монахи!
   И хотя сказал батюшка, что, скорее всего, откажется от столь лестного предложения, всё же чувствуется: польщён, и честолюбие его щекочет. Что ж, живой человек…
   Уже под горой на выезде к набережной – гомон свадебной толчеи и ресторанная дробь рок-музыки, – медленно проезжаем сквозь неохотно расступающуюся толпу людей, и дым от их сигарет наполняет салон нашей «Нивы».
   – П-фу! П-фу! Тьфу-у! – закрывает ладонями лицо Лёшин батя, а Настя неотрывно смотрит на развеваемую ветром фату невесты, заворачивая головёнку свою в беленьком платочке чуть не на все сто восемьдесят градусов.
   – Вот вам, – говорит Лёша, – дышите глубже. – Поворачивается к сестрёнке: – У тебя волосы на темечке прям завиваются от децибел.
   – Это у тебя завиваются. Бу-бу – бу-бу, бу-бу-бу, улетайте-ка в трубу…
   Отец кладёт ей на голову свою усмиряющую длань… Хорошо, ладонь. Долой выспренность!

   Женское подворье
   Заехали на женское подворье, расположенное метрах в сорока от морского прибоя на небольшом обрывчике. Когда разгуливается сильная волна, пенистые гребни могут, наверно, захлёстывать на саму каменную высокую ограду. Батюшка удалился в двухэтажный песочного цвета дом под черепицей с большими открытыми лоджиями, увитыми виноградом, и напоминавший дипломатическую резиденцию – на переговоры, как он предупреждал, а нас пригласили пройти отдохнуть в небольшой скверик под навес беседки. И мы расположились в пластмассовых креслах, лицом к малиновому закату, окрасившему и море и облака у горизонта. Налюбовавшись видом, я с Валерьяном прошёлся затем по ухоженному огороду за виллой; заглянули мы и в теплицы. Не особо терзаясь совестью, попробовали и помидоры разных сортов, и сладкий перец, и груши с яблоками в саду у дальней калитки, выводившей в заросли орешнирка, – и орехами полакомились, наименование которых не было нам ведомо. Лохматый пёс у своей солидной будки (что тебе терем в миниатюре) поглядел на нас задумчиво и толерантно отвернулся, при этом зевнул с таким скучливым подвывом, что рассмешил нас обоих. Затем я решил искупаться, пока не сгустились сумерки и не нахлынули прохлада с сыростью, но перед тем ненасытный Валерьян заприметил деревья с инжиром и мы отведали эти южные плоды.
   Возвращаясь на подворье, мы обнаружили на площадке у ворот несколько дорогих иномарок. Их хозяева, прислонясь к капотам, молчаливо смотрели на закат. Кое-кто покосился на нас с нескрываемой досадой, как на некую непредвиденную помеху…
   – Уж не мешаем ли мы проникнуть им на заповедную территорию, – шепнул я Валерьяну, – к монашкам.
   – Думаешь, это те, от кого в монастырь ушли их особы?
   – А вдруг.
   – Мысль интересная. Хотя слишком романтично.
   – А чего? Женщина существо романтичное.
   – Сомневаюсь.
   – Ну хорошо, ты хирург и привык резать по живому. Скажу иначе: ждёт романтики от мужской половины. Игра. Ты что же, не волочился в юности за своей зазнобой, не провожал её, следуя за ней в отдалении, до дома. Не старался обворожить её томными взорами? Или ты уже с детства оперировал лягушек?.. Не-ет, ты видал, какие пташки тут гнёздышки свили? Мало кто устоит от соблазна.
   – Ты о чём опять?
   – О красотках тутошних!
   – И чего?
   – Неужели, правда, не бегают за ворота?.. Впрочем… Слышь, чё я такое хотел спросить. Чё бы мне от простатита эндакого помусолить?..
   – Ба! Но о девочках толкуем, да? Простатит способствует, что ли?
   – Тебе лучше знать, доктор.
   – А простомол не пробовал?
   – Пробовал. Да только это… знаешь, просто всё, мол, а не простомол. Им же за рекламу надо платить? Надо. Вот и… всё просто. Мол.
   – Вина, значит, меньше пей. Вернее, норму соблюдай. Норма – она… кажется такая богиня была в давние века. Нет? Питие – это, по-твоему, что? Питие – это праздник, а не носом в землю…
   Это его питие напомнило мне… Когда сын заболел, мне поначалу так занеможилось, что я не мог за руль без рюмки года полтора… Водительское удостоверение тогда же отняли. И всё равно… надо ж было и в больницу съездить… Сбалансированность искал. Норму. «Как не расшибся?»
   – Не помню я никакой нормы. Хотя… вроде из пьесы какой-то… о древности. О.
   – Что «о»?
   – О-о древности.
   – А-а.

   В беседку мы вернулись в самый подходящий момент: миловидная монашка принесла поднос с овощами и фруктами, хлебом и бутылками с минералкой. Она внимательно окинула меня своим внимательным взором и спросила: не надо ли мне накинуть что-нибудь тёплое на плечи после купания?
   – Д-д-да нет, – не зная почему, отказался я. И монашка, с сомнением глянув на меня ещё раз, ушла. Вскоре, однако, вернулась и протянула мне шерстяной серый пуловер.
   – Спасибо.
   – Храни вас Бог.
   О-о, какие глаза! Такие женщины да уходят от вас в монастырь! – это я продолжил тему о владельцах иномарок за воротами, чей сигаретный дух приносил ветерок.
   Однако ночь уже накрыла всё вокруг.
   – А между тем, в этом монастыре вообще не едят уже две недели кряду, – сказал Алексей, засовывая в рот помидор целиком. И прожевав: – Только водичку пьют.
   – То-то глазищи у неё в пол-лица, – сказал Валерьян.
   – А это не вредно для организма, доктор?
   – Наоборот. Организм следует чистить от шлаков регулярно.
   – То-то я гляжу, как ты за обе щёки наворачиваешь. Мне-то оставь!..
   Откуда ни возьмись дюжина котят мал-мала меньше явилась к нашему столу – к искреннему восторгу Насти. И серые тут были, и с пятнами разными, и чёрные…
   – Значит, они пост не признают, – сказал Лёшин батя.
   – Ты что же, – Лёша даже поперхнулся, – вегетарианцами их записал? Пообщаться им захотелось.

   Прорыв границы
   К границе подъезжали затемно. Вереница машин обескуражила величиной своей плотной массы. В полутьме она выглядела полчищем разновеликих жуков, оцепеневшим у санитарного кордона.
   – Ого, толчея! – обеспокоился Лёша. – К ужину точно не успеем. А запас холестерина на исходе.
   – Ужин – ладно. К утру бы хоть – на молитву, – посетовал батюшка. – И потом, у меня встреча назначена.
   – Грандиозно! – подвёл свои наблюдения Валерьян. – Будто беженцы в войну.
   Настёна с отцом обречённо помалкивали.
   Примерившись к обстановке, батюшка сунулся было вне очереди, но пограничник нервно отмахнул мигающим жезлом, как огненным мечом отсёк всякую надежду – езжай, мол, отсюда по добру – по здорову. Возможно, не рассмотрел за стеклом одеяние священника, а скорее всего – был уже ни к кому не лоялен. Дисциплинированно поехали в указанном направлении. Очередь растянулась километра на четыре, да и то не доехали до её конца. Батюшка затормозил и углубился в раздумье. Я вылез из машины и отошёл в темень деревьев. Посмотрел на звёздное небо… и как бы прочёл там: прорываться – единственный вариант. И получив сие телепатическое оповещение, тут же услыхал и батюшкин клич:
   – Вансан, заскакивай скорей!
   И, едва я захлопнул за собой дверь, он развернул машину в обратную сторону. Метров за двадцать от шлагбаума притормозил, словно к чему-то в себе прислушиваясь. Впереди нас на резервной полосе выстроились три шикарных внедорожника – в гордом и наглом одиночестве.
   Это неправильно, подумал я. И батюшка, по всей вероятности, решил также, и повернул к ним.
   – А нам вроде не туда, – прошептал Лёша.
   – А тебе хочется туда? – кивнул батюшка на кипень габаритных огней у другого шлагбаума.
   Тут из ближайшего внедорожника вышел водитель и, придерживая свой гульфик, торопливо посеменил за сторожевой вагончик. И только он скрылся в ночи, как из вагончика на освещённое лампой крылечко выскочил пограничник и, оглянувшись на распахнутую дверь, переспросил:
   – Три штуки, говоришь? – и побежал к нашему шлагбауму, отвёл его не на всю ширину, а метра на три всего. Два внедорожника тут же стали въезжать, батюшка газанул и, объехав третьего зарубежного собрата по внедорожью, чей хозяин неосмотрительно удалился по нужде, прошмыгнул следом за первыми двумя. Так и ехали втроём по пустой, очевидной VIP-полосе, пока она не раздвоилась. Два льготника степенно поплыли вправо – к хвосту из прошедших уже пограничный контроль машин, а батюшка вдруг повернул налево и прибавил скорость.
   – Это же встречная! – вскрикнул Лёша.
   – Я тоже так думаю, – ответил батюшка. – А что делать? Единственно – прибавить скорость, ибо!..
   Мы вылетели к открытому со стороны России шлагбауму как раз в тот момент, когда навстречу нам стали приближаться зажжённые фары. Один постовой, тощий и долговязый, уставился на нас, приоткрыв от изумления рот. Другой, с животиком, развёл руки в стороны: дескать, не верю глазам своим! Невиданно – неслыханно! Наглость неописуемая!
   – Ну, паря, ты даёшь! – и в голосе его так же прозвучало – восхищение – не восхищение, но что-то подобное – некое, словом, преклонение пред столь ошеломительной дерзостью. Батюшка тормознул и выскочил из машины:
   – Ребятишки! – воздевая к ним руки, воззвал он. – Обстоятельства выше наших помыслов!
   Узрев священника, постовые слегка растерялись, затем тот, что с животиком, махнул рукой:
   – А-а, давай! Быстрей только!
   – Спасибо, братцы! Спасибо большущее! – уже в окошко благодарил батюшка. – На службу грех опаздывать…
   Мы разом выдохнули.
   – Феноменально! – вырвалось у меня непроизвольно.
   – Эти внедорожники я сразу просёк, – откликнулся отец Ефим, – да сообразил не сразу, как сим воспользоваться… В свете фар постовой видит лишь контуры машины… Тот ли внедорожник, другой ли… Ему сказали: три! Понятно?
   – Но как можно было знать, что третий уйдёт да фары погасит? Хотя ходовые огни у них без ключа гаснут…
   – На всё Божья воля.
   «И я слыхал о предчувствии…»

   Когда приехали на подворье, никто там ещё не спал. Лёша, захлёбываясь, стал пересказывать, как мы прорывались через границу, а Настя во все глаза разглядывала мужскую братию, встретившую нас в полном составе на крыльце. После ужина я ещё раз увидел девочку: она с любопытством, потешно приоткрыв свои губёнки, украдкой бродила по подворью и чего-то смотрела-рассматривала, прислушивалась, пока её не окликнул отец:
   – Спать! Ишь ты, партизанка…
   Засыпая, я подумал, что меня нынешняя поездка не особенно-то впечатлила… разве что в завершающей стадии – на границе. Но потом мне приснилась белая лошадь и как я плыву рядом с ней по морю, и во сне мне стало хорошо-хорошо…

   В путь-дорожку
   Через некоторое время Петю опять потянуло «в поле». Вансан насторожился, опасаясь, что сын исчезнет не сказавшись. Однако Петя робко попросил:
   – Увёз бы ты меня отсюда.
   Вансан сидел на лавочке спиной к берёзовому околку и смотрел поверх крыш соседних дач на дальний лес, за который легко планировало ажурное рыжее облачко, напоминавшее собой белку на задних лапках.
   План вырисовывался обычный – потянуть время, поуговаривать, отсрочить обещанный поход… А если поездка скажется благоприятно? И погода вроде опять на тепло повернула.
   – А как же, я пивка уже тяпнул…
   – Ну и что? – Петя курил, присев на корточки в углу веранды, глаза опущены к запачканным в глине носкам ботинок, рука с сигаретой подрагивает.
   – Хорошо, собирайся.
   Петя мгновенно выпрямился, расправил плечи:
   – Та ничего ж не надо! Прям так и едем. Деньги у тебя есть? И всё. В путь-дорожку!
   – Нет, ну как… тебе, может, и не надо, а мне… да и потом… зря, что ли, нам палатку арендовали. Да и вообще – поход так поход.
   Петя сорвался с места и лихорадочно стал собираться, носясь из дома в сарай, из сарая на чердак. Вансан понял, что тот хватает абы чего, лишь бы поскорей ехать, и принялся сам укладывать в машину самое необходимое.
   Выехали уже в сумерках.
   – Слушай, а в чемодане-то чего?
   – Книги.
   – Книги?!.
   – Ну да.
   На выезде из города голосовали три девчонки.
   – До гарнизона подбросите?
   Они впорхнули на заднее сиденье, защебетали – им мешал разместиться чемодан.
   – Похоже, молодой человек в армию собрался, – заметила та, что побойчее – очевидно, бритоголовый юноша и чемодан возбудили в ней такую ассоциацию. Петя поспешно и неуклюже стал перетаскивать чемодан к себе на колени, больно при этом ударил по локтю отца.
   – Да! – ответил Вансан, примериваясь погладить ушиб. – А вы с дискотеки, что ль?
   – Так точно, от-тель.
   – Припозднились, однако.
   – Да где же, в самый раз.
   Девчата ещё несколько раз попытались втянуть в разговор Петю, но тот, хотя и оживился, отвечал односложно и запоздало, напряжённо-сдавленным баском. Впрочем, скоро и доехали.
   – Нет-нет, вы туда не заворачивайте, а то ребята наши заревнуют. Они у нас у-у какие!
   И опять вдвоём. Петя, перебрасывая чемодан назад, пробурчал:
   – Да ну их всех.
   – Так уж и всех?
   Стемнело совершенно, Вансан свернул на берег канала.
   – Давай, знаешь чего, переночуем здесь, прям в машине, а утречком двинем…
   – А может, лучше поедем?
   – Всё же я выпивши. Тормознут на посту, и закончится наша эпопея, толком не начавшись…
   – Как ты сказал – опупея?
   – Утро вечера мудренее.
   Пока Петя раскладывал своё сиденье и умащивался, Вансан открыл багажник и выпил оставшиеся полбутылки сухого вина.
   Духота, кажется, стала ещё плотнее. Не то от выпитого, не то от надвигающейся грозы, чьи мощные осторожные басы бродили неподалёку и яркие всполохи разрезали плотный сизый мрак, на сердце Вансана легла тяжесть, как предчувствие чего-то недоброго. Он огляделся. Уже совсем смерклось. И лишь единственный источник света – узкая просека на том берегу канала, напоминавшая формой гигантскую бутылку, – освещал полосу тёмной воды – вроде как металлический понтон для проезда. Вдруг на дне «бутылки» взметнулось яркое пламя, но тут же опало и сосуд преобразился в допотопный фонарь с догоравшим огарком свечи… вот язычок пламени затрепетал и погас – и непроглядная темень сомкнула кольцо…
   – А эти девочки, – сказал Вансан, забираясь в машину, – ничего-о себе… болтушечки.
   – Да ну их, – отмахнулся Петя и отвернулся.
   – Ну, понятно, на вкус и цвет…

   Проснулся от солнца, бившего в лобовое стекло прямым попаданием через лесную просеку, точно нацеленный с противоположного берега луженый орудийный ствол гигантской пушки.
   – Угораздит же так подставиться, – закрываясь ладонью, восхитился Вансан. – Прямо лазерная установка! Поспишь тут, как же.
   Пети рядом не было. Не позволяя всколыхнувшейся, как муть, тревоге, разрастись и омрачить утреннюю бодрость, Вансан нарочито медленно вышел из машины, разулся, ступил на росистую холодную траву, потянулся, вдохнул колкую свежесть разнотравья. Огляделся.
   Затенённый кронами высоких деревьев, канал переливал сам в себе сине-серые оттенки булатной стали и просторным изгибом кривого ятагана уходил навстречу теплоходу, чьи манящие уютом очертания с каждым мгновением яснее вырисовывались над поверхностью воды в сиренево-белёсой дымке.
   С усилием отстранившись от поэтического восприятия утра, Вансан спустился по камням к небольшой песчаной заводи, умылся, фыркая, вытерся носовым платком. И тут только заметил неподвижно сидящую на куче голубоватого щебня фигуру сына.
   – Э-ге!
   Петя вскочил и быстрым шагом направился к отцу.
   – Едем?!
   – А завтракать?
   – Я не хочу.
   – Это ты перекурил. Не хочешь, как хочешь, а я перекушу.
   Поехали; Петя сразу успокоился и захотел есть. Стал отрывать зубами куски копчёной колбасы и, почти не прожёвывая, проглатывать. Вансан поглядывал на него, испытывая отчего-то чувство щемящей жалости; подумал: «Ему легче, когда мы в движении».
   А за приоткрытым окном, в листве проносившегося мимо леса, обещая погожий день, пели птицы, пробивая очередями трелей осязаемую капсулу моторного гула.
   Не доезжая Дубны, пробрались под каналом по гулкому туннелю, в котором, казалось, капало с потолка, миновали плотину и, оказавшись, наконец, опять на просторе, решили узнать у прохожего, где лучше порыбачить. Мужичёк, шагавший по обочине в попутном направлении, вызвался проводить и, со зримым удовольствием садясь в машину, пообещал показать замечательное место.
   – Это за моей деревенькой. Будете довольны. – И хитро подмигнув, добавил: – К сведению отдыхающих: в деревне магазина нету. Но тётка там торгует на дому – за небольшую наценку. По-человечьи, да. Потом можно ко мне – по огурцы. Как по грибы. Меня Семёнычем кличут.

   Это он так, вероятно, намекал о плате за услугу проводника.
   «А то, что я тебя подвожу – не в счёт? Хмырь болотный!»
   – Поглядим, – ответил Вансан вслух.
   В деревеньке, где большая часть домов красовалась заколоченными крест-накрест окнами, зашли к человечьей тётке за водкой, потом отправились на огород мужичка-хитрована по огурцы. Домик его выглядел тоже заброшенным.
   – Дача, почитай. Бабка жила да померла. Огурчики растут, почитай, сами по себе, для внучат. А так чего ж… Не хотите купить? Домичек мой.
   Этот домичек неприятно царапнул сознание Вансана своей нарочитой игривостью. В ней чувствовалась болезненная натянутость и какая-то провокация на склоку – вот что-то похожее испытывал в настоящий момент и сам Вансан.
   Мужичёк выпил, захрустел огурцом, и слегка махнул, как бы зачерпнул ковшичком ладони воздух – дескать, по коням.
   И поехали смотреть рыбное место. Оно сразу Вансану не поглянулось: совершенно голое, в проплешинах от коровьих копыт поле, лишь кое-где ржавевшее скудной травкой. Узенькая речушка, глубоко взрезав суглинок, выписывала немыслимые кренделя, будто спугнутая змея, а угрюмый ландшафт окрест навевал мысль о полигоне, где недавно испытали секретное оружие: повсюду торчали в разнобой искорёженные металлические трубы, валялся хлам. И лишь в самой дали, почти у горизонта, впечатление скрашивала синяя полоска леса. Петя вообще не проявлял интереса ни к чему, лишь курил, глядя под ноги.
   – Нет, слишком… дико как-то у вас тут. – И подчеркнул как бы: – Я не доволен. Худо.
   Семёныч ещё выпил и пообещал место получше. Доехали до леса и на первой же сырой канавке забуксовали. Семёныч, смущённо потоптавшись, отправился куда-то за подмогой. Поглядев ему вслед, Вансан поделился впечатлением:
   – Ну не разбойник? Сейчас приведёт ватагу оборванцев с дубинками и ага.
   – Это в сказках, – сказал Петя, но взгляд его наполнялся тупой затравленностью.
   Принялись собирать и подкладывать под колёса хворост. Откуда ни возьмись, явились два странных молодых человека в одежонке явно не со своего плеча и молчком взялись помогать выталкивать машину.
   – А вы откуда, ребята?
   – Оттуда, – показал рукой парень с подбородком вдвое больше, чем следовало бы. И в том, как монументально он это сделал: вытянув руку и на некоторое время застыв неподвижно, – было что-то от ходульно-выспренного драмкружка.
   – Из профилактория, – добавил второй, щупленький, с круглыми неподвижными глазами в розовато-гнойных ободках, наподобие проржавевшей оправы очков-велосипедиков.
   Вансан машинально обратил внимание при въезде в лес на мелькнувшие среди сосен железные коричневые ворота и тёмно-зелёный дощатый забор, и мельком подумал о преувеличенных размерах заграждения: «Это явно не дачи… А что ж тогда?»
   Наблюдая за тем, как по-свойски разговаривает Петя с нежданной подмогой, Вансан вдруг понял, что пришедшие – «не-здо-ро-вы», и едва не взвыл от отчаяния.
   – Отец, – сказал Петя, – дай ему сесть за руль, – и кивнул на парня с дегенеративным подбородком. – Он классный водитель. Вмиг вырулит на сухое место.
   – Откуда знаешь, что классный?
   – Я ему верю.
   «А я нет», – мысленно огрызнулся Вансан и, пряча в карман ключи, побежал затенённой стороной просеки навстречу скачущей гнедой лошади с маленьким всадником, косые туманные лучи освещали седока лишь по плечи и оттого волосы на голове его смотрелись золотистым шлемом. – «Тут ещё и шлемоносцы водятся», – напрашивалась наружу шутка, но какая-то внутренняя паника одолела настолько, что без приветствия он воззвал:
   – Паренёк, помоги вытащить машину!
   Всадник осадил коня и, помигав белёсыми ресницами на возникшего перед ним незнакомца, сказал добродушным звонким голоском так, будто регулярно вытаскивает из грязи проезжих:
   – Хомут надо взять.
   – Возьми, пожалуйста! Это далеко?
   – Та не-е, – и, хлопнув по лошадиному крупу ладошкой, поскакал в указанном кнутовищем направлении. Запыхавшийся Вансан вернулся к машине, с тревогой оглядел своих добровольных помощников. На лице у парня с фантастическим подбородком застыла детская обида. Щупленький же стоял безучастно.
   – Зря ты ему не позволишь попробовать, – шепнул Петя. – И я бы посмотрел, поучился. Не каждый день сталкиваешься с классным водителем.
   – Слушай, Петро, ты лошадью когда-нибудь вытаскивал машину?
   – Нет.
   – И я нет. Это ведь тоже интересно. Тоже опыт.
   Услыхав за спиной конский топот, поспешно обернулся.
   Когда машину выдернули на сухое и ровное место, Вансан поблагодарил паренька и спросил, сколько он ему должен за хлопоты. Тот подумал, поморгал и простодушно ответил:
   – Мне хочется конструктор купить, – и назвал цену.
   Выруливая из леса, Вансан видел в зеркало, как двое из профилактория машут вслед руками, обратил на это внимание сына, и Петя, высунувшись в окно, помахал им тоже.
   – Зря ты не дал ему порулить.
   – Боже мой, Петяй, они же… – и прикусил язык, а вместе с ним и слово «дебилы».
   «Что же это такое – сплошная дебилизация вокруг, да и только. Откуда, почему?!. – и с опаской подумал про китайцев, говоривших: не дай вам Бог жить в эпоху перемен… Хотя кому как интересно».
   И следом, язвящей насмешкой, другой афоризм: консервация человечества – в шизофрениках!.. А это-то откуда?»
   Вскоре выехали на асфальт. У Вансана разболелась голова, он остановил машину и вышел пройтись. Когда вернулся, Петя устраивался за рулём.
   – Разреши, я поведу.
   Секунду-другую Вансан колебался и – сел рядом.
   Ехали куда глаза глядят, не сверяясь с картой и не спрашивая ни у кого дороги. Петя был сосредоточен, уверен в себе, лишь сообщал, что хочет повернуть туда или сюда. Вансан не возражал и сдерживал себя от замечаний даже тогда, когда тот разгонял машину сверх меры. Ладно, говорил себе, грохнемся, так грохнемся, – по крайней мере, сразу решим все проблемы. И спрашивал себя с удивлением: «С чего бы такие дикие мысли?»
   Уже в сумерках повернули к реке. О ней Петя сам вызнал у бабки, шедшей от колодца с двумя вёдрами на коромысле. Он был доволен собой, но заметно устал.
   – Может, я сменю тебя? – предложил Вансан. – Темнеет, а ты без очков.
   – Зачем мне очки? Очки придумали люди, чтобы обманывать самих себя. Всё что надо, глаза видят и так. А чего не видят, значит не надо.
   На развилке притормозил:
   – Почему-то мостика нет… – прищурясь, огляделся. – Бабка сказала: скоро.
   – Кто её знает насчёт «скоро». У иного мужика километр – семь вёрст, а у бабы – все пятнадцать. Ты, главное, смотри п-п… (подбросило) под ноги смотри. Давай все-таки я… совсем уж ничего не разберёшь!
   Петя вдруг резко затормозил, и машина качнулась вперёд так, точно попала носом в воду и стала тонуть, затем пошла обратно, «всплывая», ударилась задними колёсами.
   – Приехали… кажется, – проговорил Петя озадаченно и открыл дверь. Вансан тоже вылез посмотреть, куда они «приехали». Передние колёса повисли над обрывом, дно которого в сумерках не просматривалось. Перевёли дух.
   – Та-ак, а почему мы фары не включили?
   – Где ж река-то? – Петя занервничал.
   – Река, очевидно, будет завтра. А пока давай разводить костёр. Палатку ставить будем?
   – Мне не надо.
   Пока Вансан обследовал местность, Петя разложил костёр и теперь, облачившись в полушубок, отсвечивал бритой головой.
   – Что-нибудь сварить бы…
   – Попозже. Скажи, ты сердишься на меня?
   – Да нет вроде. Мелочи жизни. Другое дело, без очков-то… Это я виноват. И свет мы не включили почему-то. Ты не знаешь, почему?
   – Да как ты не понимаешь: очки – это коварство, выдуманное людьми. Для самообмана. Я всё вижу, абсолютно всё. Насквозь. Всю подноготную этого мира.
   – Всё да не всё, – пробурчал Вансан и сел в машину. Усталость сразу навалилась, как оглушила, и он уснул. Несколько раз просыпался, потому что Петя принимался рубить дрова, мутно видел языки пламени костра, мелькание бритой головы, и снова засыпал.
   Продрогший и с затёкшими членами, выкарабкался в густое молоко тумана. Вытянув руку, едва различил пальцы. Костёр едва тлел. Петя, скрючившись, лежал подле, укутав голову воротником полушубка, тихо посапывал. В чайнике – использованная заварка. Похоже, чаёвник израсходовал всю пачку. В кастрюле с пеплом пополам растоплен запас сливочного масла. Взорвавшиеся банки с тушёнкой и со сгущёнными сливками лежали в полуметре от кострища.
   Из-за косогора робко показался бок мутно-оранжевого солнца.
   – Знаешь, о чём я подумал ночью? – сказал Петя, проснувшись каким-то осунувшимся. – Когда ты спал…
   Вансан наклонил голову, выказывая внимание.
   – Я подумал… – Петя потёр лицо грязными ладонями, – что очень просто тебя убить. Ты абсолютно не позаботился о безопасности.
   Вансан пожал плечами и отвёл взгляд.
   – А заварку зачем всю израсходовал?
   – Представляешь, я упал. Выпил чифирь и с копыт. Я хочу ещё поспать, – и он повалился на бок и закрыл глаза.

   Часы в залог
   Машина висела, зацепившись днищем о край обрыва, не очень глубокого, но обещавшего значительные повреждения при падении.
   Перебираясь через овраг, Вансан вкусно напился из родника, отчего в первый раз за всё утро вдохнул полной грудью и посмотрел на прояснившееся небо, которого до этого вроде и не существовало.
   Проторчав на шоссе с полчаса и не дождавшись ни одной машины, направился к деревеньке неподалёку. Тут пронесся мимо «Уазик», но даже не притормозил, хотя Вансан замахал ему обеими руками.
   – Ну, губерния!..
   В первом доме ковырявшийся во дворе мужик не стал даже разговаривать, когда Вансан попросил у него лопату, просто отвернулся, окинув прежде тяжёлым враждебным взглядом. Хмыкнув, Вансан пошагал к другому дому. В чистом дворике, заросшем розовым клевером, никого не было, и он прошёл к сенцам и постучал в дверь. Из дома вышел сухощавый старик и с немым вопросом уставился на незнакомца.
   – Лопату не дадите? Застрял тут неподалёку… – и прибавил для чего-то: – С сыном.
   – Лопату? – озабоченно переспросил старик и растерянно оглядел свой двор. – Сейчас поищем, что ж.
   – Да, как же, лопату ему! – раздался из дома взвинченный женский голос. – Батя, не вздумай дать! Слышь! Возьмут, и чёрта лысого назад получишь!
   – Да ладно тебе, – вяло отмахнулся батя, вытаскивая из сарайчика старую штыковую лопату. – И по секрету вроде, шёпотом: – Володька от неё убёг… – помял губами что-то во рту, прибавил, хмыкнув: – А черепушка у нево, что моя коленка, – и старик поддёрнул штанину, обнажив тощий скукоженный сустав. – Вот дочка и лается на лысых чертей. Брошенка.
   – Тогда уж пускай оставляет в залог чё-нито! – Из сеней вышла сердитая и крепко сбитая молодая баба и подбоченилась («Румяная!.. картинка! – мелькнула у Вансана шальная мысль. —Такую бросать как-то и… неразумно»). – А как же! Вас тут много проезжих, а нам чтобы купить чего, переться во-она куда… и есть ли там лопаты? Да и цены нынче кусачие. У нас тут ни работы, ни зарплаты.
   И баба презрительно и бесцеремонно уставилась на незваного гостя глазками болотного цвета.
   Вансан снял с запястья часы и протянул ей. Ему не то, что веселее сделалось от столь радушного приёма, но взбодрило.
   – Вот так-то оно надёжней, – удовлетворённо проговорила брошенка.
   Батя её смущённо и в то же время горделиво посмотрел на пришельца и поскрёб ногтем кадык в кустике седых волосков.
   Вернувшись к своей вынужденной стоянке, Вансан стал натаскивать землю под передние колёса, укрепляя вдобавок камнями, затем, когда можно было не опасаться сползания, взялся срезать дёрн из-под днища. На это ушло около часа. После чего, наказав проснувшемуся Пете не прикасаться к машине, опять пошагал к шоссе за помощью. Однако выйдя в полынное поле к развилке просёлка, где они вчера повернули влево, увидал легковую иномарку и двух мужиков, отрывавших доски от развалившегося строения, некогда, вероятно, служившего птичником или свинарником. Мужики настороженно повернулись к подошедшему незнакомцу, полагая, вероятно, застигнутыми за разорением чужого имущества.
   – Ребята, не могли бы вы меня дёрнуть?.. Тут неподалёку
   – А-а, – сказал один облегчённо. – Хорошо. Вот только погрузим несколько досок на багажничек, мостик надо подремонтировать через ручей.
   Ремонтники оказались из Москвы, отдыхали с семьями у реки, до которой Вансан с Петей вчера так и не добрались.
   Петя стоял около машины, которая теперь накренилась больше прежнего, и что-то соображал.
   – Зачем ты это сделал?! – едва сдерживаясь от выброса возмущения, спросил Вансан.
   – Да ты просто не видишь: тут можно проехать! А я вижу!
   – Да? И что же ты видишь?
   – Надо использовать этот уклон для разгона и с ходу выехать на ту сторону оврага. Если б ты не насыпал под колёса земли и не навалил камней, то получилось бы запросто…
   – Понятно! – Вансан от бессилия уразуметь логику Петиного поступка обернулся к приехавшим с ним помощникам. – Непонятно только, зачем нам на ту сторону!
   – Нет, вы поглядите, – обратился Петя уже ко всем, – здесь только не нужно бояться, я всё рассчитал. Здесь чудесная кривая, и по ней машина пойдёт как по дуге.
   – Петро, ты эту самую кривую неправильно оцениваешь, – возразил водитель иномарки, присаживаясь на корточки и оценивающе оглядывая овраг. – Машина по своим габаритам вряд ли впишется в неё. К тому же, внизу сплошной песок – его туда паводком тысячу лет, может быть, сносило. Забуксуешь, как пить дать.
   – Да? Вы думаете? Тысячу лет?
   – Уверен.
   – Но может, всё же попробовать? – пробормотал Петя без прежнего энтузиазма.
   – А зачем, раз мы подъехали? Прицепим, дёрнем, без всякого риска. Потому как риск – от безысходности. Вы же, как я понимаю, не испытания на прочность проводите…
   Словом, заново пришлось копать…
   Поблагодарив москвичей и отлив им несколько литров бензина из канистры, «путешественники» порулили на шоссе: нужно было доехать до магазина, купить продуктов, взамен уничтоженных Петей. Сейчас он сидел рядом, мрачно сосредоточившись на своих мыслях.
   – И всё-тки, – сказал он, очнувшись, – всё-тки я прав: моя теория о зрении верна, но мне нужно всех в этом убедить. – И он шлёпнул себя по колену. – Убедить!
   – Угу. А зачем? Есть ли такая необходимость?
   – Но тебя-то я убедил?
   – Не очень.
   – Я буду стараться.
   – Как угодно.
   – Ты чем-то недоволен?
   – Вовсе нет. Думаю, чего купить, чтобы похудеть.
   – Купи чего-нибудь сладкого, на мозги влияет благотворно.
   – Поглядим – сориентируемся.
   Ему поскорее хотелось оказаться у реки, поставить палатку и заняться рыбалкой.
   – Хочу поймать рыбину. Большую. Вот таке-енную!
   – Хотеть не вредно. Ты соразмерь своё желание со своими возможностями.
   – Ехидничаешь?

   Несостоявшаяся рыбалка
   Лесную дорогу к реке перегородили лесовозы, грузили сосновый кругляк. От нечего делать Вансан решил посмотреть. Среди ожидавших проезда машин узнал иномарку… Двое знакомцев-выручальщиков стояли неподалёку и терпеливо наблюдали погрузку. Сообщили как старому приятелю:
   – Уже скоро управятся. А где сын?
   – В лес пошёл прогуляться.
   – Не заблудится?
   Вансан беспокойно оглянулся:
   – Да не должен… по идее.
   Спросивший (это именно он объяснил Пете несостоятельность переезда через овраг) закурил и, как о чём-то само собой разумеющемся:
   – Давно заболел-то ваш сынок?
   «Стало быть, заметно», – с тоской подумал Вансан, нехотя ответил:
   – Да не очень. Вот проветриться решили. Вдруг поможет…
   – У меня есть друг, дока по этой части, могу дать телефон. А ещё старец знакомый… он тоже лечит. Живёт в берлоге на опушке леса, питается подаянием. Будет, я думаю, рад вашему визиту…
   «Это уж точно!» – усмехнулся Вансан.
   Когда дорога освободилась, поехали за иномаркой – их пригласили расположиться рядом по берегу…
   – Ну что, сперва перекусим, затем займёмся стойбищем?
   – Давай, – согласился Петя.
   Разложили покупки на газете, примостились, Петя начал с мармелада, Вансан выпил стакан пахнущего горелой пробкой вина…
   – Слушай, валим отсюда, а? – неожиданно попросил Петя, так что Вансан поперхнулся.
   – Почему?
   – Не нравится мне здесь.
   Вансан поглядел на реку, плавно огибавшую их песчаный пригорок с высокими соснами, на противоположный берег, где расстелился роскошный луг, уводивший глаз к звонко-голубому горизонту.
   – А по мне, тут замечательно. Посмотри, какое величие простора. И осень будто замерла и прислушивается – не пора ли к холодам поворачивать? Последние, может, денёк-другой…
   – Ну, поехали, прошу тебя!
   «Он хочет повести машину, раз выпил…» – подумал Вансан, и, решил проверить:
   – Но… – и потряс бутылкой.
   – Ничего страшного, я сяду за руль.
   – А ты после…
   – Чего ж не понятно? Если мы не улетели в овраг, это означает – не суждено. Хорошо, я буду аккуратен.
   – Договорились. Но из леса я выеду сам.
   Петя торопливо стал собирать съестное в сумку.
   Поравнявшись с лагерем москвичей, Вансан почёл уместным попрощаться.
   – Куда это вы? – удивились их отъезду.
   – Вот, поехали, говорит. Либо дальше, либо – что скорее всего – домой. Спасибо за телефон врача.
   Беглого взгляда хватило, чтобы оценить компанию – женщин и девушек, готовивших обед у костра, мужчин, налаживающих рыболовные снасти, и остальное – деревянный стол, скамейки, опрятные палатки – всё понравилось Вансану, так что он пуще прежнего пожалел об отъезде.
   На шоссе поменялись местами. Петя сразу взял с места в карьер.
   – Не гони, мы ведь не знаем, всё ли в порядке после вчерашнего… может, тормоза шалят.
   – Я чувствую, что всё хорошо. Это не машина – танк. И если б вы не помешали, я бы вывел её из оврага.
   Вансан промолчал, но давешнее напряжение вернулось.
   – И всё же я прошу тебя…
   Петя резко затормозил и выскочил из машины, крепко хлопнув дверью.
   – Дальше поезжай один, коли так. Ты меня задёргал совсем. Я приеду сам!
   – А ты хоть знаешь, где находишься?
   – Ничего, разберёмся, – и направился через дорогу к автобусной остановке, где стояла девочка во всём жёлтом. Подняв над головой правую ладошку, а левую оттопырив на уровне пояса, она стала пританцовывать с разворотом то в одну сторону, то в другую. Пересев за руль, Вансан медленно поехал следом за сыном. Тот круто развернулся и побежал в противоположную сторону. С визгом колёс развернувшись, он догнал убегавшего – острое желание поколотить неслуха вспыхнуло с непреодолимой силой… но беглец опять сменил маршрут на противоположный. Вансан так же внезапно успокоился: «Ничего, побегаем. Посмотрим, кто раньше утомится.» Петя скоро запыхался и остановился, потом сел рядом, как ни в чём ни бывало, и дальше поехали молчком. Ближе к дому в лобовое стекло стал лепить снег с дождём.

   Петин сон
   Из-под дивана, на котором спал Петя, вышел котёнок и так лихо покрутил башкой, что все четыре лапы его разъехались в стороны и он коснулся пупком пола. У него малахитовые глаза – один голубой, другой серо-зелёный. В глубине малахита голубого теплится удивление, в серо-зелёном —озорство искрит. Ждёт лишь внимания, чтоб напроказить… Ну-ка – оп-ля! Кувырок. Теперь хвостиком помахать…
   Вансан погрозил котёнку пальцем и, накинув пальто, вышел из дома покурить.
   Ему сразу бросилось в глаза: растопыренные ножницы на перилах, словно растянутая шкурка высушенной лягушки.
   Две сучки подбежали к крыльцу и вопросительно шевельнули из стороны в сторону пенно-пышными хвостами. Одна белая с чёрными пятнами, другая чёрная – с белыми: мать и дочь.
   – Привет, родственнички, – мимо них по вымощенной тропке – в уборную, собаки, высунув языки – улыбаясь как бы, – потрусили за ним. – Кыш, Тинка-ботинка, кыш и ты, Белка-побелка!
   Собаки остановились в позе ожидания, удерживая на весу по правой лапе и по-прежнему улыбчиво приоткрыв дёсны.
   На крыше сарая два воронёнка сидят рядышком, прижались друг к дружке. Пасмурно.
   «Вот-вот зарыдаю от умиления», – усмехнулся Вансан.
   У загона перед сараем, облокотясь о штакетник, – Владислав, в валенках с калошами, телогрейке и вязаной шапчонке набекрень.
   – Привет, сосед! – окликнул. – Закурим?
   Из-за штакетника высунулись две козьи головы, одна с рожками, другая комолая.
   – Ты их как-нибудь зовёшь?
   – Жена зовёт. Одну Фомка, другую… забыл как. А, егоза! Надо им на лбу накорябать. Или краской, мож? Фомка спокойная. А эта – у-у! – шкода… и всего-то шмакодявка безмозглая. Даром что с рогами. Щенок мой – видел уже? – с завода я его привёл, Диогеном кличу… он её за бок цап и таскает, такая надоедная. А ей хоть бы хны. В бочку его – я будку из неё соорудил – забирается и спит. А Диоген круги нарезает и хнычет.
   – А я котов своих воспитал на свою шею, – затянувшись, подхватил Вансан. – Закрыл камнем дыру в полу: чтоб не хозяйничали без меня – устал прибираться после них. И роняют всё подряд. Игры им, понимаешь!.. И вот, представь, будит заполночь грохот: это рыжий Пентя сдвинул камень лбом – ничего себе? Пуд весом! И тут как тут – уже у моего уха примостился, Мур-мур. На другую ночь камень поувесистей примостил да ещё кирпич сверху. Думал, теперь спокойствие обеспечено. Не тут-то было! Уже белый, Котофеич, соизволил посетить. Естественно, опять горный обвал. И в ногах у меня устроился. Ну и лбы у вас, братцы, говорю – бараньи. Теперь ещё один прибился, совсем малыш, но задатки безобразника уже видны… Одолели.
   – М-да-а. А Пётр как?
   – Да спит.
   – Не было вас что-то. В картишки, думал, срежемся.
   – Сыграем ещё. – Вансан поднял лицо к вершинам берёз.

   ***
   Эту запись Вансан прочёл в тетради, найденной под диваном, откуда выгребал окурки и другой мусор (Петя последнее время не утруждал себя опрятностью).
   Читая, поправлял машинально стилистику, убирал орфографические ошибки.

   «Со мной приключилась вот какая история… Назвать её сном язык не поворачивается: настолько он явственен… нечто вроде параллельного мира, если таковой всё же существует. И довольно странный, скажу я вам… Странный хотя бы потому, что рассказать его кому-либо из знакомых, попросту говоря, невозможно. За сумасшедшего могут и не принять, однако впечатление останется не из лучших. Ну а держать язык за зубами – дело не столь тяжкое, сколь… неясное. Ну, неясное, скажем, для меня самого. Может, я и в самом деле шизоид? Хочется, знаете ли, иметь об этом некоторое понятие. Да-с.
   Ну так вот. Вы готовы слушать? А я как-то всё ещё в сомнениях…
   В детстве мы все, вероятно, переболели приключениями. И это понятно. Но я замечал за собой, что чем хлопотнее в обыденной жизни моей, тем охотнее я предаюсь фантазиям. То есть чуть что – я хлоп! – и уже среди персонажей Жюль Верна, Сабатини, плаваю, понимаете ли, в Саргасовом море или иду рядом с Дерсу Узалой. А потом стал замечать: обхожусь без известных персонажей – один, сам по себе. И в коллизиях ничуть не менее любопытных и опасных.
   Так вот сия метаморфоза, странноватая антимония произошла совсем рядышком с нашим дачным участком. Мне поручили укрыть яблони еловыми ветками от зайцев. Прошлой зимой я, не помню точно, то ли поленился, то ли что помешало, не укрыл, и эти ушастики полакомились, хотя деревца уже заматерели и можно было надеяться, кора не придётся им в аппетит.
   Сел я на автобус и поехал на дачку. Собирался я там пробыть недолго, лишь сходить в лес лапника нарубить, а укутать в другой раз… Ночевать то есть не собирался: натопить выстуженный домик – дело не реаль, да и нужды особой не было. Даже и поесть с собой ничего не взял, рассчитывал вернуться аккурат к ужину.
   Приехал, взял топор, верёвку и отправился… А погода случилась тёплая, солнца не было, но как-то так спокойно, безветренно, спешить некуда, и хотелось побродить, подышать хвойным настоем, подумать… И я свернул с нахоженной тропинки и углубился в лес на холме. Там, где наш сосед, Влад Михыч, видел лисьи норы со своей приблудной собочарой. И сразу ещё лучше стало, словно самим собой быть разрешили. Глаза ширше распахнулись. И дивно же, так дивно вокруг, что… ох и ещё раз ох. С высоченных сосен каплет, снег под ногами хруст-хруст – сдобно, как яблоко на зубах. И нет никаких забот, ну не существуют они даже… Бродил, бродил, утомился, присел спиной к стволу на сухую проплешину меж корнями, закурил. И сквозь ольховый подлесок заприметил я полянку, а поперёк ель упавшую. Любопытно. Да и кстати: с неё-то мне и рубить сподручнее. Пробираюсь и: неподалёку у большущего каменюки… нет, это даже не камень, а сопочка почти, одна сторона пологая, а другая вертикальная, точно срезана. И у этой вертикальной стенки шалаш пристроен. Ну, ясно, ребятишки возились, им интересно строить свои землянки, или что они себе ещё воображают: блиндаж? Заглядываю: шалаш наподобие вигвама – шесты приставлены к каменной стене, переплетены гибкими прутьями и поверху, значит, накрыты лапником. Тёмное пятно кострища и приличный запас дровец. Ладно, не моё дело… Пока был занят лапником, подул влажный ветерок, снежок полетел, этакими разлохмаченными шерстинками. И я подумал, что шалаш устроен с подветренной стороны и в хороший морозец в нём можно переждать непогоду. Ну, ветви я связал, да, знать, пожадничал: стал взваливать на загривок и чую – тяжело. Нет бы убавить – рывком одолеть попробовал. Пронзило тут поясницу. Предупреждал отец когда-то: не шали с тяжестями, я мимо ушей пропустил. Бросил вязанку, дотащился до вигвама. А снежок в это время повалил пуще прежнего, и ветерок вдруг запел тоненько так. И всё это над головой сплошной белой шалью. Пугаться не тот случай, рассудил я, дотащиться до участков задача выполнимая. Вязанку разве что бросить придётся. Тут ветер поутих, и хлопья снега стали опускаться вертикально, и в одну минуту принакрыл меня приличным слоем, почему я и решил ретироваться в шалаш и разжечь там костерок. В конце концов, всё проходит, и снег, Бог даст, скоро прекратится. И вы знаете, как приятно: огонь перед глазами, а в проём, – который, кстати, можно запахнуть дерюжкой, тут сбоку притороченной, – снежная занавесь. И – размечтался я… шалаш этот вовсе не ребятишки соорудили, а разбойнички современные, и надо бы вовремя убраться… но разморило, и незаметно я закимарил. Очнулся – костёр едва тлеет, а в проёме входа моего убежища не видно ни зги. Подбросил в костёр дров, глянул на часы: три часа показывали стрелки. Но разве я сюда добрался не в третьем? Что же, три часа ночи получается? Ничего себе! Единственное успокоение – отсутствие боли в пояснице. Ночь – не ночь, а домой двигаться надо. Метель улеглась, небо звёздное… Прежде чем затоптать костёр я некоторое время глядел на огонь. Куда спешить? – дома, чай, решили: я заночевал на даче. Голод, однако, заставил поторопиться. И я шагнул к костру… То, что произошло в следующее мгновение, я смог объяснить много позже, а пришедшее на ум тогда: всё же я сплю! Земля подо мной разверзлась – дыхание перехватило, и я бухнулся в воду. Теперь главное, стало быть, не утонуть… Барахтаясь в кромешной тьме, я вдруг понял и удивился: вода вовсе не холодная, скорее тёплая… Хорошо-то хорошо… но одежда намокает и тянет… Из последних сил, забирая по кругу, в расчёте натолкнуться на способное меня поддержать. Рука коснулась каменного дна. Ощупью добрался до сухой тверди. Отдышавшись, обследовал свой спасительный брег и, оказалось, что это скорее островок, так что вскарабкаться вверх возможности не представлялось. И тут я сообразил, что мне жарко. Сосредоточившись на этом ощущении, я догадался: можно раздеться и выжать одежду. Вспомнил о зажигалке и трясущимися руками стал поспешно её разыскивать. И – о счастье! – вот она! Я вертел её в руках, дул на неё, пытаясь таким образом высушить, и всё не решался зажечь. Надолго ли её хватит? Что вокруг увижу?!. и другие суматошные мысли роем носились в голове. Тут я ещё вспомнил: в кармане куртки лежат кости от курицы, я их для соседской Белки захватил. Завернул в газету и, чтобы не замаслить карман, упаковал в целлофановый пакет. С радостью убедился: бумага намочена лишь с одного края. Вот тут я перестал суетиться и опустился на корточки… Итак, я приготовился. Сейчас чиркну колёсиком по кремню зажигалки, подпалю свёрнутую в трубку газету и – огляжусь. Однако прошла ещё вечность, пока я решился. Чирк! – пламя не возгорелось. От неудачи зубы мои стиснулись, заломило затылок. И… снова настраиваю себя на строгую последовательность: правильно крутануть колёсико – раз… есть! Боясь даже скосить глаз в сторону, я подношу язычок пламени к бумаге, и едва она занялась, потушил зажигалку. Пока огонь разгорался, я не дышал…
   И вот я увидел каменный котёл, как бы перевёрнутый вверх дном. Размером в небольшой спортзал или лучше сказать – бассейн под куполом. В дальнем конце – некое сгущение темноты, точно ход… Островок же мой единственный в бассейне. Ещё успел заметить в воде странных рыб – насквозь прозрачных, так что виден скелет. И – дрова неподалёку от островка, очевидно свалившиеся сюда вместе со мной. Невольно запрокинул голову, тут факел мой потух и я разглядел наверху лишь очертания пролома. Что ж, теперь, по крайней мере, кое-что прояснилось… Надо выловить из воды дрова… Но что за скелеты там? Поразмыслив, опасно или нет соприкасаться без одежды с прозрачными рыбинами, я стал разыскивать куриные кости. Найдя пару штук, попытался разжевать. Не тут-то было. Для этой курицы нужны зубы собачьи. Ладно, в конце концов, даже если б удалось изловить рыбину, всё равно понадобился бы костёр. Делать нечего, я лёг на тёплые камни в надежде дождаться рассвета, когда из пролома в своде пробьётся хоть какой-то свет. Заснул, как нырнул, и проснулся, как вынырнул. Но времени минуло, очевидно, несколько часов. Свет из пролома сочился хотя и слабее, чем я надеялся (неужели я задёрнул дерюгой вход в шалаш?), но кое-что стало различимым. Во-первых, дрова, их я сразу вытащил на сушу, во-вторых, спины рыбин, совсем почему-то меня не опасавшихся. Изловчившись, я подвёл под одну из них рогатинку и выбросил на «берег», но слишком сильно, она чуть не сыграла назад в водоём. Я бросился на неё и придавить руками и коленями. Никакого заряда электричества, чего я смутно опасался, не последовало. И дальше добычей я распорядился гораздо смелее. Сунув в жабры моей добычи ветку, я оглушил её и затем, переведя дух, на всякий случай привалил булыжниками. Дело оставалось за малым – употребить её в пищу. В сыром виде эту прозрачную, хотя во всём остальном и нормальную вроде рыбину мне представлялось съесть не вполне безопасным. Чёрт её знает вместе с потрохами!.. И вообще не ясно, куда меня угораздило провалиться – в тартарары или в ядерный отстойник. Что там ни соображай, а ощущение некой ирреальности всё же не покидало меня, также как и озноб – скорее психологического, чем атмосферно-температурного свойства. Ладно, думать, как выкарабкаться отсюда, будем, пожалуй, попозже. А пока я стал перебирать дрова в надежде отыскать достаточно сухие, чтобы развести костёр. Но увы… Тогда я решил настрогать лучин для ускорения процесса сушки. Складень я нашёл в кармане брюк и решил, прежде чем тупить лезвие о дерево, выпотрошить рыбину. Кстати, она, побыв на воздухе, приобрела привычный вид, стала непрозрачной. Формой она напоминала осетровых, хотя судить о видах не берусь, поскольку в нашем пруду давно уже никого, кроме ротанов, не водится. Вспомнив о пруде, мне вдруг сделалось так муторно, что я даже застонал. Боже мой, как же мне выбраться отсюда?! От этой вспышки отчаяния непроизвольно я впился зубами в рыбину и, оторвав кусок, принялся жевать. Это, как ни странно, помогло мне задавить в себе душевную cумятицу и почувствовать вкус пищи, и оказалось (или то с голодухи?), рыбье мясо напоминает варёных креветок, и если б чуток соли, то… Я бросился к своей одежде, не сомневаясь, что пузырёк с солью, который я обычно брал в лес, когда ещё летом ходил по грибы, никто кроме меня вытащить не мог: он провалился в дырку кармана за подкладку. Итак, я был с солью! И вообще – удивительно, какие резкие перепады могут происходить в психике человека. Только что меня ужаснула почти до обморока безвыходность моего положения. И вот сейчас, по-прежнему находясь в том же каменном «оазисе», я пришёл в неописуемый восторг, обнаружив пузырёк с солью. Ну не знаю, с чем и сравнивать. Причём, несопоставимо же – свобода и горстка соли.
   Теперь на сытый желудок я уже мог пораскинуть мозгами. Но то ли я устал, то ли сытость сморила, только я опять и заснул. Ну а проснулся когда… Впрочем, то ли этот подземный климат на меня так подействовал, но я стал путаться: уснул – проснулся, проснулся – уснул… Вот и теперь, проснувшись, я никак не могу (или не хочу?) свыкнуться с тем, что всё со мной происходящее – явь.
   Свет из отверстия в куполе померк. Довольно, сказал я себе, заниматься психологическими ребусами, пора разводить костёр.
   Да, костёр это вам не зажигалка, он хотя и не велик, поскольку я экономлю дрова, но обозреть позволяет куда больше. Озерцо моё и впрямь имеет выход. Тоннель на противоположной стороне виден лишь в самом его начале, так как сразу, вероятно, поворачивает. Надо собраться с духом и обследовать. Но прежде – смастерить факел, чем я и занялся после того, как испёк куски рыбы и поел.
   В куче дров было достаточно берёзовых, и снять бересту дело не самое хитрое. Занявшись этим, я не сразу обратил внимание на перемену в окружающей меня атмосфере… Поднял голову и увидал на выходе из тоннеля судно, за мной пристально наблюдали с него… я испытал был близок к шоку. Несколько мгновений – я и они (а я теперь различил, что на судне не один человек) пристально смотрели друг на друга. Испуг мой преобразовался в любопытство (или любопытство пересилило страх?) и я переменил позу: поднялся на ноги с корточек и отряхнул ладонь о ладонь. И тут же на кораблике зажёгся свет – не очень яркий, но позволивший мне уже чётко опознать три фигуры: женщину и двух мужчин в камуфлированных комбинезонах. Кораблик двинулся и вскоре ткнулся в камни, произведя скрежещущий звук. Женщина сделала приглашающий жест, и мне ничего не оставалось, как шагнуть на борт. Ближний мужчина подал при этом мне руку, поскольку кораблик покачнулся. Не знаю почему, но я не проронил и слова – может быть, оттого, что и пришельцы молчали. Внешне это были обыкновенные люди. Женщина молода и симпатична, а из мужчин один бородат, второй сухощав лицом и в пенсне, большего я не запомнил, внимание моё было зыбким…
   Судёнышко формой представляло собой небольшой баркас с мачтой и рубкой на корме, в которой, очевидно, и находился рулевой. Мотор работал бесшумно, но по вибрации палубы можно было догадаться, что движемся мы не по мановению волшебных сил. Тоннель тянулся и тянулся и я уже хотел нарушить молчание, как мы вошли в озеро, намного превышавшее предыдущее. Вдали виднелся причал, поодаль располагались разного размера палатки. Спутники мои вели себя так, точно в тысячный раз переправлялись на пароме, им это давно наскучило, и настроения общаться у них не обнаруживалось. И мне ничего другого не оставалось: так же молчать.
   Причалили. Навстречу вышел всего один человек, похоже, дежурный, он обыденно указал нам маршрут, который мои спутники знали и сами. Они ввели меня в палатку-шатёр с отверстием в куполе, как у чума, и оставили одного у остывающего костра. Я присел, опять же ничему не удивляясь, и стал ждать дальнейшего развития событий. Поправил угли в костре, они выдали ровный голубой огонь, так что некоторое время, загипнотизированный, я сидел недвижим и никакие мысли меня не тревожили.
   Вошли (я не оборачивался). Сели в раскладные брезентовые кресла по другую сторону костра…
   Их интересовало положение дел на поверхности. В частности, закончились ли поиски защитников «Белого дома»? Ответы мои разочаровали их… ничего, кроме как о мародёрах я рассказать им не мог…»

   На этом рассказ заканчивался, вернее, последующие страницы были вырваны.
   Вансан вспомнил, что примерно в те сроки, когда затеялась стрельба у здания парламента, Петя спрашивал его: надо ли участвовать в политике, если да, то за кого ему быть. «Чтобы знать за кого, надо разбираться. Если же быть на побегушках у тех, кто рвётся к власти, то стоит ли?» – так примерно ответил он тогда. Больше к этому вопросу Петя не возвращался, и Вансан подумал, что интерес исчерпан, так как был, очевидно, обычным откликом на злобу дня, выражаясь по-газетному. Сам же он тогда, наблюдая происходящее по телевизору, испытал нечто похожее на шок.
   Вансан, вышел на крыльцо, поглядел на небо:
   – Вполне можно сварганить фантастическую штучку. Вот только зачем в одной семье два сочиняльщика? А?

   ***
   В конце недели Вансан отвёз на дачу свою тёщу, где, по словам Тамары, ей будет привольнее, да и «за Петей присмотрит». Там она вскоре и померла. За два дня до этого Вансан увидел со двора через окно, как она стоит на коленях перед диваном и прижимает сухонькие свои кулачки ко лбу – очень голова у неё болела. А в воскресенье Петя утром осторожно разбудил отца и поманил на улицу. Привёл к туалету. Старуха сидела на стульчаке, который ей сделал Петя, уже окоченевшая…
   После похорон Вансан слышал, как Тамара сказала подруге Лиде:
   – Вот померла… не могла по-человечьи. Обязательно, что ли, на толчке?!.

   Горной тропой
   Не предполагал я, что в горах так трудно передвигаться. Иные ощущения – пространства, времени, гравитации…
   А между тем, поддразнивая нас как бы, двуногих чудаков, вокруг по довольно крутым склонам неспешно, но уверенно бродили коричневые коровки, величиной с мула. Мне сообщили, что с ними у хозяев вообще никаких хлопот. Кормятся они сами – летом и зимой, – приходят лишь подоиться. Правда, молока от них немного – литра три-четыре. Но заведи их несколько штук – коли уж нет с ними хлопот никаких – и порядок: сыр да масло, творог да сметана – ешь не хочу. А им, коровкам, даже веселее в большой компании кормиться на приволье.
   Впрочем, надо бы всё же пару слов о начале нашего путешествия кинуть…
   Рано поутру мы вшестером отправились в путь: разговорчивый Диомед, от которого я сел в микроавтобусе как можно дальше, Валерьян, отец Иов, Лёша и батюшка за рулём… да, я ещё, шестым. Пока ехали по Адлеровской трассе, пели, по обыкновению, псалмы. Затем, забрав рюкзаки, оставили автобус на стоянке и отправились за билетами на подъёмник или, по-местному, на канатку.
   Подъёмник не произвёл на меня потрясающего впечатления – что-то похожее на колесо обозрения, не более того. Возможно, потому, что всё видимое, отдаляясь и уменьшаясь, оставалось за спиной, как и панорама белого и сверкающего на солнце игрушечного города, а перед глазами незыблемо и неспешно поднимался огроменный зелёный массив горного склона – синий вверху и зелёный подо мной – некий надёжный гарант безопасности. Свалишься – так в травку-муравку. Лишь пересадки занимали и развлекали – тем, что приходилось на ходу заскакивать и соскакивать, при этом не забывать про рюкзак. Это прыганье на движущееся сиденье и обхватывание рюкзака, чтоб не скувыркнулся, даже, пожалуй, веселило. В отличие от меня, Лёша испытывал иные эмоции – он плыл на сиденье впереди, и его причитанья доносились до меня вполне явственно:
   – Ой-вай-вай! О-о-о!… Дух же захватывает… Теперь вот покачивает зачем-то!
   – У тебя ряса как парашют – не расшибёшься! – крикнул я ему.
   – Но он продолжал своё унылый запев:
   – Вай-вай! А внизу, между прочим, сотня пустых метров до склона! Ногой не дотянешься! Это вам… о! Ох страшно!.. Господи, спутешествуй нам благодать! – И через несколько секунд, вероятно, была ему доставлена: – Машина вон внизу – ма-ахонькая какая! Голова покруживается, а так ничего. Привык, слава те Господи… Спасибо. Ну вот, мы почти у вершины… здесь уже прохладно, ветер. Но птицы-то щебечут! Скрипит, ох, скрипит канат… Надо успеть отстегнуться, а то увезёт обратно… схватить рюкзачок не забыть…
   На верхней и вполне комфортной деревянной площадке с перилами, мы все некоторое время постояли молча, озираясь. Не возьмусь после классиков описывать Кавказ – дело заведомо проигрышное… А сомнительное: «Гранд-ландшафт!» – кем-то тут произнесённое, – это от скудного словарного запаса. Да и снобизмом попахивает.
   Выражение Лёшиного лица – глуповато-восхищённое.
   Я шепнул ему:
   – Такой лихой шофёр, а высоты боишься.
   – Бою-уся! – отозвался Алексей, не оборачиваясь. – Шофёр я, да, но не лётчик!..
   Диомед суетится, фотографируя, и всё что-то бормочет, бормочет – ветер, к моему удовольствию, уносит безвозвратно его бормотание. Валерьян позирует – делает умную физиономию… Отец Иов занимается лямками своего рюкзака…
   – Вон вершина горы Аибга, – указал перстом батюшка, его шелковистую бороду заворачивало на сторону. – А куда несутся облака – там ущелье Мендолиха. А если смотреть вот так, по прямой, то там наш скит, куда мы отправимся позже… А вон орёл кружит! Видите?
   – Где? – подпрыгнул Диомед. – Над вершиной? Это он? Неужели!? Такой маленький? Или далеко?
   – Сии великаны, чады вы мои непросвещённые, обычно к человеку не спускаются. Опасаются на глупость нарваться. Но однажды мне довелось видеть его метров с двух. После восхождения я отдыхал на выступе скалы, он же, матёрый орлище, вылетел из-за вершины внезапно, буквально над моей головой. Я был, по правде сказать, столь ошеломлён… Если кто не зрел лично сам, тому трудно представить. Гр-рома-адные когти, когтищи! – почти у моего лица! Я все чешуйки успел рассмотреть. И это мощное подбрюшье, невероятный размах крыл! Мне показалось даже: пошевели он в тот момент хотя бы опереньем хвоста своего, меня бы наверняка снесло в пропасть. Ни с чем не передаваемое ощущение. Я понял это как откровение его: он властелин этих гор, он господарь сих небес… и все дрязги внизу его не касаются. Для него всё мелочь по сравнению с божественной природой.
   Борода батюшки, приподнятая параллельно настилу, опять затрепетала на ветру, а в наполненных влагой глазах отразились мелькающие облака, точно он, как и тогда на скале, провожал взором уходящую ввысь царственную птицу. И торжественно:
   – Ну что, в путь, мои дорогие?

   Едва заметная, а то и совсем пропадающая из поля зрения тропка пависла… (пардон, оговорился… хотя можно и так сказать в некоторых её зигзагах над…) хотел сказать повела нас по крутым склонам – едва-едва, но всё же книзу. Вскоре я понял: осторожным и аккуратным надо быть при каждом буквально шаге – ноги так и норовили разъехаться в шпагат или же заскользить по траве на уровень пониже, а потом ещё пониже… И я приговаривал: лишь бы не на самый последний уровень – не до самого подножья. Мы хватались за жёсткий и лакированный, как листы домашней пальмы, рододендрон. И, надо отдать ему должное, растение оказалось вполне благосклонным к нашему бесцеремонному братанию – достаточно прочным и терпеливым. Словом, тропа шла не очень полого, но так и этак, и так и сяк. И я всё время куда-то сваливался, съезжал, скатывался… Ровные подошвы моих штиблет, к тому же без шнурков и сидящих на ноге вольготно, не способствовали уверенному передвижению по непривычной для меня – и пересечённой и покатой поверхности, скользили себе самопроизвольно и беспрепятственно. Это меня страшно злило и выводило из себя, и вскоре уморило вконец.
   А тут ещё черника, обольстясь коей, я таки кувыркнулся через голову и, не уцепись заученно-тренированно за куст, покатился бы, верно, действительно до самого подножья кавказских гор – к самому синему морю. Это мне показалось неправильным. Я выразил свои претензии Валерьяну:
   – Я же тебя русским языком спрашивал, – зло попенял я ему, – какую обувь с собой брать? Что одевать?.. И вообще – какая-то невкусная тут она, ваша черника! И какое мне дело до её целебности!
   – Да, я совсем забыл, – с запозданием отреагировал Валерьян, – у меня есть настоящие походные ботинки твоего размера…
   Я аж подпрыгнул от восторга… точнее, от злорадства, что он сам фактически признался в своей злонамеренности.
   – …дома, – добавил Валерьян. – Мне их одна клиентка принесла в благодарность за…
   – Нет! – вскричал я. – Теперь лучше молчи! Я ж тебе рассказывал, что купил кроссовки. Но перед самым отъездом прошёлся в них до магазина и пальцы мои утомились и сделались невменяемыми. Неужели ты не мог тогда о подаренных башмаках вспомнить?! У меня тоже, между прочим, были походные чоботы, и подошвы у них не горели в костре! Но это было давно! И я тебе рассказывал про это, собачий ты сын! Ты специально, изверг, умолчал!.. Злыдень и контрабандист, и ещё…
   – А почему контра?.. – невозмутимо перебил Валерьян. – О-О! Вон туман наползает. Долой дискуссии и пустые лозунги. Пошли скорей, не то отстанем, потеряемся. Придётся орлов ловить и умолять их о доставке…
   Облака над головой, действительно, плыли нескончаемой чередой, их влажные животики то и дело касались наших затылков. А впереди нас идущие собратья, в самом деле, напоминали размером божьих карликов.
   – Ну, солнце, ты чего? Давай, давай – пошевеливайся. Разгоняй туман-то. Не ленись, это ж твоя забота.
   Не отвлекаясь больше ни на какую чернику, а сосредоточась исключительно на петляющей тропе и выверяя каждый свой шаг, я успокоился и ушёл в свои мысли.
   О-о-оп! – И я соскользнул в своё давнее спортивное прошлое…
   …Решили через этот порог – Второй Кивиристи – не сплавляться. Порог нас этот нынче не вдохновил, точнее сказать – насторожил, а ещё точнее, напугал – слишком много могил на крутых берегах сигналили нам своими подгнившими крестами. Причём, их география распространялась на весь наш земной шарик.
   Мощный с желтоватыми шапками пены поток, миновав буруны от подводных камней, сужался и совершал внезапный, коварный зигзаг, вскидывался ревущим зверем на вертикальную и гладкую, зеленоватую от водорослей скалу, с диким клёкотом срывался затем отвесно и стремительной анакондой, посверкивающей изумрудными переливами чешуи, уносился в тёмное ущелье, и мчался, вихляясь такими немыслимыми кренделями, что неприученный вестибулярный аппарат начинал давать сбои… Это по прошлогоднему опыту. Сейчас мы ещё не накачали мускулы в достаточной мере после мирной жизни в городе, не обрели должной крепости сухожилий и не набрались психологической устойчивости. То есть можно было опасаться неслаженности в решительном манёвре – одно неверное движение веслом, один всего лишь сбой в коллективном приёме – и нас в долю секунды расплющило бы, ударив о каменную твердь (никакие б каски не спасли… если б они у нас были), и разметало бы нас на приличный радиус. И швырнуло бездыханные тела наши на съедение безмолвным рыбам, да и скандальным чайкам также перепало бы нашего размолотого мясца… так что и жевать было б не нужно. И мы не решились. Хотя Первый Кивиристи прошли надёжно, можно даже сказать – пролетели, как лётчики-виртуозы. Но вот перед зловеще бушующей горловиной Второго мы притормозили и призадумались… Израсходовали запас энергии? Выкипел кураж? Да, больно лихо (паводок после дождей?) закручивается иссиня-зелёная лавина, вскипающая в узком пространстве мрачно нависших стен, накренённых даже внутрь (или так мерещилось ныне? В всяком, любом из вообразимых случаевсё равно не выпозти, уцелей ты, по счастью… И мрачно же давит небо… И спасовали мы…
   – Ну что, рискнём? – спросил Влад. – Я за всех помолюсь.
   – Почему бы каждому не общаться с Богом напрямую? – возразил наш Командор. – Лично я не терплю посредников.
   И мы постановили – обносить… И, покряхтев для порядка и прокашлявшись, потащили намокший катамаран по берегу. Тяжело, нет слов – мокрый плот втрое тяжелее сухого, но не сдувать же из него воздух, в конце концов, – слишком большая потеря времени, ведь своими лёгкими надувать приходится, да сколько всего укладывать в рюкзаки, а затем выкладывать. А тут всего-то по прямой метров двести ходу, хоть и через дебри непролазного и цеплючего чапыжника, хлопотно всё равно, но не столь уж трудоёмко: ну в самом деле – разгрузись, загрузись… сплошная канитель – это ж не носовой платок сложить и сунуть в карман. А через час уже стемнеет – ни костра, ни пищи с самого утра, одно комарьё и сплошное раздражение, и полное неудовольствие друг другом…
   Наконец, взявшись за углы и взгромоздив наш плот на плечи, двинулись, переругиваясь по мере продвижения.
   – Ты чего там, несёшь или нет?
   – Ну! Ты не видишь, что ли, я оступился!
   – Так гляди под ноги лучше, раззява! Я же поясницу из-за тебя сорву! – и тут же, сам запнувшись, Командор катится в колючий кустарник, чертыхаясь и кляня почём зря всё на свете. А мы прячем улыбки – какая-никакая, а разрядка…
   И тащимся этак (в охоточку) с полчасика уже, тогда как по реке могли за тридцать секунд преодолеть. Да какие тридцать – десять секунд от силы.
   И вдруг натолкнулись в высокой траве на полянку-лежбище, будто кто-то большой, вроде допотопного мамонта, валялся-нежился тут в своё удовольствие, пока не примял каждый стебёлёк, словно утюгом ворс на ковре. Остановились: как-то непривычно показалось нам идти по ровному и чистой, неким радетелем ухоженной полянке. И вовремя остановились… С дальнего края этой проплешины, поднявшись на задние лапы, высунулся медведь. Нет! Медвежий громила! Передние лапы он держал перед собой, ну прям-таки зайчик-побегайчик. В маленьких глазках светилось изумление-любопытство. И озорство! Поиграем? Ату вас!
   И в ту же самую секунду, под придирчиво-недоумённым взглядом этого самого мишутки, мы внезапно обрели завидную прыть (второе дыхание, если угодно). И в мгновение ока очутились – телепортировались? – на берегу реки, совершенно не зафиксировав в памяти маршрут, по которому ломились. А зря: нанесли бы на карту. А проламываться было через что! Перевели дыхание, опустили катамаран на осклизлый галечник, глянули друг на друга и… стали сплавляться дальше. Вернее, по-дальше от хитрых глазёнок зверюки…

   О-оп! – и я выскользнул из прошлого – тому способствовал кувырок через голову.
   К моему неудовольствию, поклажа в рюкзаке, где сверху болталась пластмассовая бутыль, меня то и дело норовила перевернуть вверх тормашками. Мне бы её, пузатую, вытащить, что ли, да надо было поспевать за остальными. Да и как-то сомнение брало, что переливание воды в посудине – всего-то пять кило против общего веса поклажи и моего шестипудового тела – способно так менять центр тяжести. Я грешил на вестибулярный аппарат.
   А товарищи мои, возглавляемые батюшкой с неподъёмной ношей за плечами (я попробовал, когда вещи выгружали из машины – в рюкзаке были книги и утварь для молебна), двигались досадно целеустремлённо, то скрываясь за пригорком или растительностью, то возникая вновь, но уже ещё чуть-чуть дальше от меня. За батюшкой поспешал отец Иов, затем Алёша с Диомедом, Валерьян находился в равноудалении от них и мной.
   – Ах вы, альпинисты! Заморили журналиста! Ладно-ладно, сочтёмся!.. Я на вас фельетон настрочу!
   На одном из привалов, едва нагнав моих неутомимых со-походников, я скинул-таки рюкзак и под благовидным предлогом вынул бутыль:
   – Ну, кто желает смочить горло?
   И тут увидал, что рюкзак мой со спины сочится влагой. Буквально крупные мутные слёзы катились по тёмному брезенту.
   – О, что это?! У меня что-то пролилось! Но я ничего вроде, кроме воды…
   – А рубашка? Тоже хоть выжимай, да? Нет, брат, это пот из тебя хлещет. Совсем форму потерял.
   – А тебе, Валер, язвить вовсе не обязательно. А знаешь, почему?
   – Скорее всего, кислородное голодание, – возразил батюшка. – Ты в горах-то когда-нибудь бывал?
   – Н-нет.
   – Ну вот. А тут всё-таки прилично от уровня моря. Воздух разрежен.
   Да, симптомы неутешительны, подумал я, голова моя садовая… вернее, дубовая. И первым приложился к бутыли.
   – Мой товарищ, мастер спорта по туризму, – говорю, переведя слегка дух, – когда-то уже давным-давно сочинил особый рюкзак-коляску. Полный универсум. Так в нём были заключены все функции для выживания в экстремальных ситуациях.
   – А поподробнее, – заинтересовался батюшка.
   – Он собирался отправиться в пустыню. Зонт над головой представлял собой солнечную панель с батареей, над зонтом нечто вроде перископа – оптический обзор по периметру – и на экране твоего дисплея все четыре стороны как на ладони. Да, комбинезон-палатка с кондишеном, и коляска типа инвалидной тоже запитаны на солнце… Хочешь, пешком иди, хочешь ехать – поезжай, особенно под горку если… Да, только под горку, правда, ну, ещё по ровному стлу. А где там ровности, в пустыне?
   – В общем, живи – не хочу в любой экстравагантности, – заключил батюшка.
   – И что, отправился он в пустыню? – уточнил Лёша, передавая воду Диомеду.
   – Компьютер в то время был слабоват, потому, наверно, и не отправился… Но сейчас он его, скорей всего, усовершенствовал. Надо будет узнать.
   – Это вы к чему вспомнили? – полюбопытствовал отец Иов.
   – А разве не понятно, – фыркнул Валерьян. – То обувь ему особую подавай. То вот коляску теперь требует… Капризы. Может, тебя на носилочках понести? Ты не стесняйся, скажи…
   – Так, бутылочку не выбрасывать, – сказал батюшка Диомеду, – её нужно обратно в рюкзачок. Мы же квалифицированные туристы. Мусорить не будем.
   – Богобоязненные, – согласился Диомед и возвратил мне пустую бутыль.
   А я-то мыслил: он себе её упакует… Оптимизм-ус, короче, во мне не иссяк окончательно.

   Туман
   Через пару часов, уже где-то на исходе пути нас накрыло сплошными липкими сливками.
   – А ведь так мы заблудимся и удалимся от цели, – заключил батюшка. – Надо переждать. – Он вытянул перед собой руку. – Во – едва кончики пальцев вижу. А ты?
   – У меня они светятся, – с удивлением проговорил Валерьян.
   – Натёр, что ли? Обо что же?
   – Это от предков, – подкинул я гипотезу. – От обезьян осталось. Атавизм своего рода.
   – И в помине нет никаких погранцов, – подал голос метров с трёх невидимка Диомед. – Можно было и без пропусков обойтись.
   – Отец Ор этого очень не любит, – урезонил анархию батюшка, – потому что пограничники иногда приходят к нему… и тогда будет очень неприятно. Ему неприятно. Его попросту могут согнать с насиженного места. А он своё гнёздышко устраивал не один год. Сами посудите. Приходят незаконные люди. Без пропусков. Ну, тогда, говорят ему категорично, давай отсюда.
   – Понял, – Диомед закашлялся. – И мотай-проваливай на все четыре стороны…
   – А вы знаете, отец Ор упал, ещё в молодости, с высоченного дерева – грецкого ореха, кажется, метров с одиннадцати или четырнадцати…
   – Без разницы, – хмыкнул Валерьян.
   – Да… и расшиб позвоночник в хлам. На винты его собирали. Адская боль, три операции. И выпустили в корсете, потому что спина не держала. И он, сидя на коляске, призадумался: как же ему жить дальше? А его родственникам врачи сказали тихонечко, на ушко: ну может, полгода и протянет. Сколько было лет это назад? В восемьдесят третьем? 26 лет минуло. Сейчас ему 62.
   – И как же он? – Алёшин голос из тумана.
   – Методику разработал собственную – движение, движение, движение, постоянное движение. И, в конце концов, стал брёвна таскать. Потаскал – болит. Полежал, утром «господи, помилуй» прочитал и опять за своё… Зимой дрова тоже в рюкзаке – и всё в гору.
   – Но как же он начал-то ходить? – вопрос отца Иова.
   – Как ходить?.. Врачи советовали водные процедуры – плавание. Да ничего не помогало, ничего. Пока не стал на четвереньках по острым камням, по горам ползком, ползком. Потом, разогнувшись уже, – босиком, разумеется.
   Валерьян вздохнул где-то от меня с правого боку, как грустный телок в тоске о вымени с парным молоком.
   – Я когда впервые попал в горы… я же не знал, куда еду. И обулся я, значит, в кеды. А у них подошва тонкая, будто в одних носках шлёпаешь. Когда вверх шагаешь, то ещё видишь, куда ногу ставить, а вниз… о-о! Представляю себе, как это босиком!
   – Ну что, братья, свершим молитву на туман?
   И мы запели: «…Яко сохрани меня… пресвятая богородица… просвети нас света своего… аллилуйя, аллилу-йя…»
   Я пытался подпевать, тем более это согревало. И вскоре туман, к моему изумлению, рассеялся, и мы увидели на соседнем склоне шалаши пастухов и поодаль – низкорослых коричневых коровок, а за ними забрезжила узкая перемычка меж гор… Другое, однако, облако, как дирижабль, выплывало торопливо из ущелья. «Шалишь, ракалия, – усмотрел я повод к сомнению. – Облака ваши шастают и шастают… Молитв не напасёшься…»
   Но мы успели переправиться по перемычке и выйти почти к месту, откуда уже заблудиться было нельзя…
   Лёша посеменил вперёд, чтобы «на цифирь» запечатлеть наши обессилившие лики…
   – Т-с, – приложил палец к губам батюшка. – Пусть наше явление станет сюрпризом…

   Обитель отшельника
   В отличие от ухоженного и в чём-то рафинированного батюшки отец Ор выглядел богатырём, несколько, правда, потёртым, неухоженным. На голове его до самого темени был нахлобучен белый георгин, остриями слипшихся лепестков вниз – к такой же пышной седой бороде, свалявшейся в подобие тех же подвянувших лепестков. Отшельник – без всякой натяжки – мог также служить иллюстрацией подпоясанного разбойника… или уж деда-лесовика точно.
   «Не мудрено, – ему в оправдание, что ли, подумалось мне отстранённо, – откуда у него тут сауна с фитнесом… хотя…» И я поискал глазами: могла же где-нибудь сауна скрываться в лесной чаще.
   Шалаш – ни шалаш предстал перед нами. Всё сооружение – брусья и доски – выпилены, не иначе, как бензопилой. Под потолком, вернее – под так называемым потолком, в сетчатых подвесах сушились травы. А через накрытые помутневшей плёнкой стропила брезжило небо.
   У входа – огромный очаг из грубых каменьев, без трубы. В нём горели цельные чурбаки. И хозяин время от времени поливал из чайника ближнюю к нему стенку. В шаге от жилища – высоченные ели и буки, и на них лоскутами колыхался зеленовато-сизый мох. Такой видел я лишь в сказочном Берендеевом лесу, то есть в мультяшках.
   У Лёши разболелась голова. И он, вытряхнув из рюкзака спальник, прилёг поверх него ничком и притих. Остальные тоже стали распаковывать свою поклажу, располагаться, заблаговременно, пока светло, устраивать на ночь себе постель на земляном полу, застелённом свежей хвоёй.
   – Почему стропила без обрешётки? – неспешно повторил мой вопрос отец Ор глуховатым голосом, точно опробовал после долгого бездействия свой аппарат речи. – Зимой сугроб на крыше метра четыре толщиной – сломит всё сооружение. Случалось.
   Осматриваем жилище аскета. Каждый называет его по-своему:
   – Ничего себе обитель, да? – говорит батюшка.
   – Хибара, – сквозь дрёму, не подымая головы, бормочет Лёша.
   – Сакля, – включается в игру и отец Иов.
   – Шалаш, – возражает Диомед.
   – Хижина, – утверждает Валерьян.
   – Жилище аскета, – говорю я.
   – Хижина – всего красивее звучит, – заключает батюшка.
   – Да, балки надо менять, – усмехается отец Ор. – Вот поменяю, тогда и дымоход прилажу. Может быть. Ну, отдохните, а я пойду, чаёк сгоношу.
   – А ты не чувствовал, что мы придём? – спросил батюшка.
   Отец Ор полуобернулся на выходе и вроде прислушался к самому себе, затем слегка улыбнулся виновато и пожал плечами. И мне вспомнилась первая минута нашей встречи: перед нами возник в дверном проёме громадный, в полинялом чёрном подряснике монах – наподобие безмолвного вопроса, то есть он смотрел на нас долго, не произнося ни единого слова: не пригрезилось ли? А мы смотрели на него, тоже молчком, ожидая, пока он освоится с нашим появлением. Кругом же – ну ни единого звука. Разве что чуть-чуть поскрипывают деревья да листва пришёптывает – к чему он, наверно, давно привык и воспринимал обыкновенным обязательным фоном своего существования, так же как и запахи леса. А тут мы – внезапной оравой. И он ждёт нашего звучания и наших запахов – в подтверждение реальности…

   Сидим вдвоём на терраске – точнее, под выцветшим прорезиненным тентом с желтыми разводами (от пыльцы?) – отец Ор готовит обед: нарезает овощи, постукивая ножом по доскам стола. Я осторожно его расспрашиваю. Он – на удивление охотно: всё же соскучился, наверно, по людям, – отвечает:
   – Что упало, то и подбираешь. Да всё тут на своём горбу перетаскивал.
   – А почему один, а не в скиту, например? Компанией и легче, и веселее.
   – Хм, веселее… Скита ж не было тогда… Ефим-батюшка семь годков лишь как… И потом… один это один. Соблазнов и в скиту хватает… Монахи ж тоже человеки.
   – И никто не разбавляет вашего одиночества?
   – Приходили ко мне пожить ребятки, как же, да… но кто ушёл по причине, а кто попросту не выдержал тутошнего… непритязательного, так скажем, быта. Для меня же такая жизнь потребна. Чем тяжельше, тем больше молишься… а им… городские пейзажи мерещатся иной раз и прочая дребедень.
   – Значит, не скушно… условно говоря, без телевизора?
   Отец Ор чуть усмехнулся, почесал висок и опять усмехнулся.
   – Один мой знакомый, фээсбешник, довольно пожилой человек уж… думается, ему можно верить… он с батюшкой приходил сюда, в мою обитель. Так вот он рассказал, что нет сейчас ни одной телепередачи, ни одной – даже детской, – которые бы не включали в себя тихо зомбирующих установок. Один академик изобрёл, Смирнов, кажется… его впоследствии убили, дабы помалкивал и не возмущал общественность. А технологии эти предназначались для медицинских целей. Но, по обыкновению, применяют теперь совсем в другой сфере – дурачат людей. Вот внедряют в любую телепрограмму и пудрят мозги. Вы, дескать, должны думать и верить так, как нужно нам, вы должны выбирать того, кого мы вам укажем, покупать то, что нужно нам…
   «Постой, думаю я, погоди. Не тот ли это Смирнов, о котором я читал у Воробьевского? Да точно, Юра сам мне подарил свою книгу. Я ещё съязвил, напомнил ему поговорку: слово не воробей – вылетит – не поймаешь. Но… но там как раз наоборот: этот Смирнов, разработчик психотехнологий, кажется, вознамерился сам стать богом и помыкать людьми… Впрочем, какая разница. Да и не помню точно».
   Между тем отец Ор продолжал:
   – И чем опасны эти системы тихого зомбирования: их совсем невозможно определить. Пресловутый двадцать пятый кадр по сравнению с этим – фитюлька, чепуха, каменный век. Если кто не знает конкретных причин своего отупения или головокружения, то ни за что и никогда не догадается об их присутствии. Они вмонтированы в видеоряд подобием какого-нибудь звука – например, льющейся из фонтана воды. А в другом фильме бегемот выходит из водоёма и с него текут струи – и оказывается, что установка эта – на подчинение чужой воле. Сознание наше не воспринимает этого совершенно, а мозг легко декодирует эту информацию и прямиком запускает в подсознание. Короче, если постоянно таким макаром воздействовать на публику, охочую до рекламы, то в ней можно запросто развить даже определённую идеологию, всевозможные запланированные не тобой самим желания, разного рода приоритеты… И, стало быть, чего? Полностью тобой управлять. А публика при этом внешнем управлении будет самонадеянно рассуждать: что ей это вот нравится, а это не очень, и считать выбор своим собственным. Ах-ти какие мы самостоятельные.
   Отец Ор взглянул на меня, желая, должно быть, подметить моё впечатление. Прибавил:
   – Правда, будучи ещё в здравии, Смирнов этот высказал удивительную вещь: если кто из нас молится, даже мысленно, зомбировать его в это время не удаётся.
   Меня подмывало сказать, что я видел телепередачу о таком зомбировании, и что это теперь не секрет, и, дескать, отстал ты, батенька-отшельник, от жизни, – но воздержался. Гораздо существеннее для меня в этот момент было ощутить себя тут, одного, среди величественных гор и лесов… Что заставило бы лично меня уйти подальше от людей?
   – Ну, зачеканить мозги через телик можно и без всяких особых технологий, – сказал я всё-таки.
   – Так о чём и речь… А вы говорите: скушно без ящика. Мне не скушно. Да и некогда скучать.
   – На что же вы живёте, если не секрет?
   Отец Ор опять глянул на меня – и как голубым лазером прожёг, но ответил просто, словно само собой разумеющееся:
   – Сдаю квартиру в городе. Десять тысяч дают, мне хватает. В понедельник канатка работает бесплатно, езжу иногда, набираю разных круп, соль и прочее. Остальное здесь собираю. Грибы, ягоды, плоды, мёд, коренья, травы…
   – А пенсию получаете?
   Отец Ор поскрёб ногтем мизинца переносицу.
   – А я паспорт новый не получал.
   – Почему?
   Отче замялся, провёл рассеянным взглядом по моему лицу, словно бархатной кисточкой смахнул пыль, и насупил мохнатые седые брови. Что-то, очевидно, я должен был понимать и без объяснений.
   Подождав, я подумал, что чересчур бесцеремонен и скор, и спросил о другом:
   – А родственники есть? Жена?
   – Родственники? Родственники не те, кто по паспорту. А кто по духу. Родственники же глядят, что с тебя взять, пока ты тёпленький. Друг – иное дело, он будет за тебя молиться, списки подавать в церкви, обедни заказывать. Вот это и есть самый настоящий родственник. Родственный по духу. А жена… что ж, её понять можно – зачем ей в расцвете её лет какой-то там инвалид.
   «Вот и тебе досадили… – Гляжу я с жалость на отшельника. И следом мысль к Тамаре метнулась: «Да и ты сам не мечтал разве удалиться?.. На остров необитаемый. Лишь бы отвязаться».
   – Что касается нового паспорта, – вернулся к затронутой теме отче, – так это всё от лукавого. Ведь человеку будет дано другое имя, совсем не то, каковым отец с матерью нарекли, а цифровое. В паспорте моём появится графа, куда включат число зверя. А вспомним-ка, что написано в апокалипсисе: человеку будет дано имя зверя, имеется в виду – от сатанинской системы. И в то же время в виде начертания. В современной интерпретации это означает: цифровое имя каждого человека – неизменяемое и вечное – будет занесено во всемирную компьютерную картотеку. Состоять оно будет, предположим, из двадцати цифр, и среди них затешутся три шестёрки…
   Мне опять же вспомнилась телепрограмма: эту сумму царь иудейский получал в виде налогов – 666 таланов. По тем временам то был самый богатый человек (талан равен 50 кэгэ, умножить на 666, будет равно 33-м тоннам плюс 30 кэгэ?). Царь очень гордился этой пирамидой злата. Конечно, отец Ор телевизора не смотрит, у него даже табличка на входе в жилище: «Всяк сюда приходящий, выключи-ка свой мобильник!»
   Сказать, спросить? Можно спугнуть, и он замкнётся, посчитав меня лазутчиком. Кроме того, возможен ответ и такой: в сознании большинства людей цифирь эта сопряжена не с богатством дремучего царя, о котором не всякий ведает, а с тем, что утвердилось в массовом сознании – образом золотого тельца, пороком сребролюбия, развращающим чистоганом. Это нам тоже известно.
   Впрочем, не дискутировать же я сюда тащился… Да и лексика отшельника явно напоминает отца Ефима. Здесь царит своё миропонимание. Какое мне дело…

   О штрих-коде
   Из хижины вышел отец Ефим, подсел к столу. Отец Ор налил ему чаю в алюминиевую кружку из термоса.
   – Сейчас будем трапезничать. Испейте пока настой. Вы согласны с тем, о чём я сейчас толковал? – и глянул как ученик, ждущего от учителя одобрения, – и мне показалось это забавным – как в исполнении циркового медведя.
   – Слышал ваш разговор, – батюшка, поглаживая бороду, смотрел зачарованно на вьющийся над кружкой пар. – По этому вопросу я перелохматил массу литературы. Мне думается, такой подход имеет право на существование. На чём это вы чай заварили?
   Отшельник намерился ответить, но издали донёсся невнятный, эхом обогащённый, голос:
   – О-о!..
   Отшельник приложил ко рту ладони, отозвался:
   – Яросла-ав, ты-и ли это? Чего тебе?
   Батюшка, коснувшись кружки с чаем, отдернул палец и, встрепенувшись, зашептал нарочито испуганным голосом, комично округлив и слегка выпучив при этом глаза:
   – Ты что, он уже отец! Отец Иов. Обидится вусмерть. Иерархия въелась сызмала.
   – Да? Не знал. Ну да он не слышал. У родника голос пробует. Там обзор такой – душа просит звука. Ишь, гугукает теперь. Здесь эхо заковыристое. Скажешь одно, а услышишь другое.
   Торопливо шаркая не зашнурованными кроссовками, широко зевая и крестя рот, вышел Валерьян, следом за столом, словно ввинтился между батюшкой и мной, незаметно материализовался Диомед, и, наконец, с заспанным лицом явился Лёша. Затем с родника с бутылями воды в руках подошёл и отец Иов.
   – Продолжу отца Ора, – отхлебнув настой, сказал батюшка. – То двадцатизначное число, как уже было сказано, одновременно, да, является и начертанием. Поэтому может быть переведено из арабского начертания в написание штриховое. В штрих-код. Так вот, компьютерщик, кто создал программу перевода арабского исчисления в штриховое, применил алгоритм, куда ввёл три шестёрки… Причём, его спрашивали, этого американца: почему именно шестёрки? Он что-то невразумительно отвечал, туда-сюда – увиливал… Ведь можно было взять любые другие повторяющиеся цифры, предположим: 2 – 7 – 9 или 6 – 8 – 1. Любые. Но ему – вы поймите – приказали. Дали конкретное задание, оплатили работу, и он сделал. Но тут система стала давать сбой, потому что три одинаковые цифры. То же самое было бы, возьми он и три пятёрки, и три тройки, не важно.
   Батюшка помолчал, подняв глаза к вершинам елей.
   – Вон, смотрите, белочка поскакала… Ну вот. К цифрам можно относиться по-разному. Кто верит в астрологию, к примеру, тот и к своему гороскопу внимателен, а кто не верит… тут ведь психология. Вера – величина абсолютная. Не веришь – не получится. Так вот, важно, что цифры он взял одинаковые. Да ещё пресловутые 666. Машина даёт сбои. И для того, чтобы ликвидировать их, эти сбои, автор программы создаёт дополнительную и не менее сложную. Её и не понадобилось бы, примени он перед этим для своего алгоритма любую иную троицу…
   Батюшка потёр виски пальцами.
   – Ну да я слегка в технологию свалился… О сути. Итак, мы имеем личное числовое имя. В нём – заключено всё досье, какое только у человека есть: его паспортные данные, его история болезни, его права и обязательства, его недвижимость, его банковский счёт, долги, наконец. Все эти данные зафиксированы и занесены в мировой компьютер. Сей громадный ящик сегодня стоит в Брюсселе, он уже много лет тому назад построен, и название имеет довольно примечательное – «Зверь»…
   – Юмористы… – вставил Валерьян.
   – Ну, кое-кому хочется на это надеяться. Дескать, юмор, насмешка, ирония, игра… А если нет? Кто поручится? Один, с виду никчёмный человечишка, уничтожил миллионы и миллионы людей – и не так уж давно по историческим меркам, а кто-то тогда, затевая игру экономическую, не мог себе и вообразить такого изуверства. Ан действительность превзошла самые страшные прогнозы скептиков! А гриб над Хиросимой и Нагасаки? Многое можно вспомнить. А многого ещё и не знаем.
   Да, про компьютер… его блоки памяти занимают три этажа. Я читал, сколько у него терабайт, можно занести информацию о всех людях земного шара от самого сотворения мира и ещё останется на столько же. Таких компьютеров сегодня в мире три штуки. Они будут хранить всю мыслимую информацию. И мировое правительство, стало быть, имеет эту информацию в своём распоряжении – о каждом человеке земли, в подробностях. Компьютер будет искать не Валериана Афанасьевича Балагурова, а его двадцатизначный номер. А сначала этот номер будет вручён ему в виде ННН.
   – Нет-нет, ни за что не стану брать! – вскричал Валерьян. Все даже повернулись к нему. Эта его немереная экзальтация меня иной раз бесит. «Ты прям как баба, говорил я ему не однажды, ах! – и чуть ли не в обморок. А ещё хирург!» Однако мои замечания, что об стенку горох. Всё остаётся по-прежнему, опять он бурлит, клокочет, спешит…
   Вот и батюшка просто берёт паузу и, когда Валера выдыхает свой перегретый пар и умолкает, бесстрастно продолжает свой рассказ.
   – Потом, уже в виде лазерного кода, его нанесут на твоё тело…
   – На моё? Этого мне только не хватало!
   Батюшка смахивает ладонью с губ улыбку, расчёсывает пальцами бороду. Педагог – не в пример мне.
   – И такая машина, кстати, давно уже работает в США. Служащие входят в свои здания – например, в Пентагон, в департамент какой-нибудь, в полицейское управление, протягивают машине руку, она считывает незримый код и открывает двери. Таких кодов теперь имеется нескольких сортов. Есть на один день, и он излучается лишь сегодня, а назавтра исчезает. Есть на год, а есть на всю оставшуюся жизнь.
   И, возможно, не следовало бы возражать – в наш-то век терроризма – против того, чтобы распознавать глазами умного робота, скажем, лицо преступника в миллионных толпах, – не будь у механики той оборотной стороны… А вдруг? – должны мы раз за разом повторять… Наука ныне обгоняет мораль семимильными шагами… или, по чьему-либо мнению, хорошо, что мораль и нравственность не поспевают? Вот теперь, например, у всех на устах нано-технология. И скоро, возможно, нано-роботы начнут делать себе подобных уже прямо из молекул… Кто же всё это будет контролировать? Бог? Если бы! А что, зададимся вопросом, если главное для него, для Госопода нашего, не новшества, а… а вечное. А для человека вечное что? Человеческое? И кто может сказать, что для Бога важнее? Битвы великие или, скажем, бабьи интрижки? Для Него, для Господа, мы все едины… не мелочь, а соизмеримое с высоты-то своей…
   «Что-то я не пойму, чего испугался отец Ор? Отшельнику-то чего опасаться нового паспорта? Ни счёта в банке, ни поместий…» – хотелось мне уточнить. А также: сам-то батюшка верит во всё это свято или попросту поддерживает беседу? Я с первой встречи подметил: любит он держать на себе внимание своих чад… но это ведь – необходимое, пожалуй, качество для проповедника. Не люби учитель своих учеников, – какой же он тогда учитель? Так, случайный в профессии человек. Ну да ладно, слушаем дальше…
   – Один мой знакомый был недавно в Америке. Посетил и Дисней-Лэнд с детишками своими. Раньше там было как: ты пришёл в сей расчудесный парк, прикупил билет на целый день и – наматывай километраж, гуляй, отдыхай, пока твои детки на аттракционах шалеют от удовольствия. Потом даже вышел за пределы Диснея, завернул в ресторанчик, затем в приподнятом настроении прошвырнулся по городу и возвратился – добрать впечатлений. Но американцы тоже ребята неглупые – они сами повеселились, а после билетики друзьям передали. И те с детьми своими тоже насытились впечатлениями вдосталь. По мелочи, но хоться жа смошенничать. Из озорства хотя бы. И теперь – поумневшие хозяева – вместо билетика на правую твою руку ставят лазерный код, на один день. Ты, как и прежде, волен выйти в город, потом воротишься опять к развлечениям. Но другому гражданину никак уже не передашь своего купленного права развлечься. Не отрубишь же себе руку. Так вот он, мой знакомый, и говорит: мне чегой-то не нравится, что вы метку ставите мне на правую руку. Он человек образованный, знает, что в Апокалипсисе сказано. И спрашивает: хорошо, а можно мне на левую руку ваше клеймо? Нет, отвечают, на левую нельзя. А почему?
   – То есть как всегда: из хорошей идеи – ядерной, скажем – обязательно придумают что-нибудь нехорошее? – теперь не удержался от детского комментария Диомед.
   – Ну, казалось бы, какая тебе разница? Поставьте на левую! Вы понимаете, в чём дело? В Апокалипсисе не сказано ни про красную звезду, которая является сатанинским символом, ни о красном треугольнике, большим углом вниз – пионерский галстук, который мы, будучи пионерами, поголовно носили на своих плечах – тоже сатанинском символе, хотя во всех других источниках, священных книгах, это есть… Ничего про всё это в апокалипсисе не сказано. Сказано одно-единственное: будет присвоено великим и малым имя цифровое, включающее в себя имя зверя, являющееся к тому же начертанием. А ННН, насколько я знаю, и есть тот несменяемый номер, который в дальнейшем…
   – Хорошо, что я не брал никакого ННН! Не захотел и не получал! Вот. И не буду, – Валерьян стукнул кружкой по столу, и, спохватившись или застеснявшись своей несдержанности, налил себе чаю взамен расплескавшегося.
   Кивнув и смахнув капли с рукава, батюшка продолжил:
   – Сейчас ты и так номером этим вправе не пользоваться. Однако не следует исключать: а не наступит ли время, когда ты уже не сможешь без него купить ни хлеба, ни леденцов сладеньких. Без этого номера вас не положат в больницу, если вы заболели. Потом, дело-то идёт к виртуальным деньгам. Вы же деньги можете потерять. Чтобы этого не случилось, они будут находиться у вас в электронном кошельке. Согласен, удобно: вашу зарплату перечислят на ваш счёт, не надо никуда ходить, ни в какой очереди томиться. Неудобно другое: даже билет на тот свет купить – только по перечислению. Без этого кода, получается, ты лишён всех прав. Ни документов тебе, ничего. А впоследствии этот штришок окажется у тебя вот здесь – на правой ручке, скажем – на запястье… Однако, отвлекаясь от каких-либо пристрастий и усвоенных стереотипов, хотелось мне обратить внимание вот на что… Представляете, две тысячи лет тому назад это было написано в апокалипсисе! – вот что изумительно. И объективно. И там же о штрих-коде – начертании. Кто тогда мог знать об этом? Значит, автор попросту записывал то, что ему говорил Господь? Откровение, какое ему Бог дал непосредственно, о том автор и говорил.
   Батюшка внимательно оглядел слушавших.
   – Тем, кто ННН принял, скажут: а теперь будем ставить лазерное клеймо. Причём эти разработчики, тоже американцы, пишут: мы учли пожелания людей. Вот был Нюрнбергский процесс, там осудили фашистов… да, ни в коем случае нельзя ставить людям числа на кожу, как это делали в концлагерях. Мы и не будем, чтоб не унижать человеческого достоинства. Наш штрих-код, говорят они, не видим глазу, его как бы и нет вовсе. Его распознаёт лишь машина. Всё, прекрасно. Ну, вот пока лояльно относятся к тем, кто не желает, – батюшка лукаво скашивает взгляд на Валерьяна, – ладно, мол, вы чудаки, не принимаете нововведения – и как хотите, раз вы такие ущербные. Но наступит время… Да, потом-то что? Не известно? Вот потому православные и восстают против этих нововведений. Тебя можно будет вычислить, куда ты ездил и где был, потому что весь городской транспорт и магазины с гостиницами на компьютерном глазу… Возможно? Вполне. Но это первый этап. Наступит момент, и вам скажут, – допустим, те же демократы: вы не желаете встраиваться в цивилизованную систему, что ли? Но разве мы звери? Вы нас боитесь? Нет? И всё равно не хотите? Ах так! Отступники вы и ретрограды! Вы нарушаете установленный и признанный большинством порядок. Не хотите как все, так полезайте-ка в скотский вагон и – катитесь на Колыму под перестук колёс, и живите там, как вам нравится. Не большевизм разве? По-моему, да.
   То есть вопрос совсем не праздный: кто будет владеть мировым компьютером, всей полнотой информации, кто будет у власти и управлять всей землёй. Ведь человека можно попросту стереть – заблокировать номер его и всё, нет его. Он умрёт от голода, потому что ничего не сможет купить поесть. Украсть? Посадят. В свою квартиру не войдёт… К тому же могут дать и команду – достаточно, говорят, этого штрих-кода или чипа – выброситься из окна и освободить квартиру, для более покладистого жильца. Словом, полное управление человеком через этот чип-код. И со спутника можно будет тобой распорядиться. К примеру, внушить страх целому народу, чтоб не рыпались и сидели по домам и тихо сопели в две дырочки, пока орудуют мародёры. Или, наоборот, возбудить агрессию в одной половине человечества и науськать на другую, чтоб истребили друг друга начисто. Освободил местечко другим.
   «Странно, думаю я. Неужели они не смотрели всех этих американских блокбастеров? Да и наши режиссёры теперь не отстают. Там, в кино, всё уже разжевано. Фантастика уже не фантастика, а реальность. Отцу Ору, понятно, и не надо никакого телика, он выбрал свой участок под небом, но батюшка должен быть в курсе, чтобы успевать подстраиваться под новшества… Вот если, допустим, готовиться к переселению на другую планету, то совсем не дурно было бы знать, с каких особей они – это ваше правительство – начнут отбор… Вряд ли верит батюшка во всё это на все сто процентов. Он человек образованный и умный. Скорей всего, он попросту не исключает любой возможности. Или желает держать свою паству в некоем энергетическом поле своего авторитета? Выходит, ему также надобны рекруты? Впрочем, кому они не нужны? Ну да, коли есть «про», должно быть и «контро». Есть, допустим, масоны, должны быть и противники им. А где-нибудь посредине – я, обыватель, и ни в один край не верю. Так, что ли?
   Вы считаете, наши руководители не знают о… – хотел спросить я, но… тут же и ответ придумал – за батюшку: «Ну… руководители ж меняются… это во-первых…»

   Золотой миллиард
   – Теперь о мировом правительстве? Раз уж зашёл такой разговор у нас… – батюшка отхлебнул из кружки. – Вкусно. Ну да, ну да. Это признают сегодня все крупные политики и политологи мира. Я не про чай…
   Это кивок Диомеду, который недоуменно посмотрел в свою кружку.
   – Многие люди не догадываются, может быть. А то и знать не хотят. Но правительство работает. Потихоньку-помаленьку, тихой сапой, что называется, гнёт свою линию. Это иудейская верхушка, люди глубоко верующие, но веруют они в талмуд. Сия же книга никакого отношения к той древней настоящей иудейской религии, данной Моисеем, не имеет.
   Диомед, наклоняясь к моему уху, зашептал:
   – Я так люблю умные разговоры – спасу нет. А вы?
   Пожав плечами, я повернулся опять к батюшке. Но что-то я уже успел прослушать. Впрочем, я уже знал, батюшка имел привычку повторять некоторые вещи…
   – …и веровали они в закон Моисея, и тогда это была истина полная. А сегодняшний иудаизм, неоиудаизм, никакого отношения к тому древнему закону не имеет. Это уже кабалистический талмудизм и фактически сатанизм. Они веруют, что существует бо тва. Два Бога. Один – в кого веруем мы, христиане, – Христос, и другой – Люцифер. И оба они, по их разумению, равны. В результате, как они считают, Люцифер должен победить. И кто поможет ему в этой победе, останется в его царстве во веки вечные. Станет бессмертным. Короче говоря, христиане при таком раскладе подлежат полному уничтожению. Практически всё население земли должно быть уничтожено, за исключением одного миллиарда. А совсем недавно я читал, что были сделаны перерасчёты и пришли к выводу, что миллиарда будет даже многовато, достаточно миллионов шестьсот. Официально теория эта была провозглашена, по-моему, в 84-м году, в Италии, на масонском форуме. Некий учёный Пачей, итальянский еврей… – батюшка потупился: – Или Пичей? Забыл…
   – Да неважно, батюшка, – сказал Лёша нетерпеливо.
   – Н-да? Э-э, значит, Римским клубом называется этот форум, и это один из крупнейших научных форумов, где собираются самые главные противники Христа – масонская элита всех учёных мира. И вот один из них, Пачей этот самый, прочитал доклад, в котором заявил, что на всё население земли всех благ, как ни старайся, не хватит, и поэтому необходимо уменьшить население до приемлемого количества. Теория сия нашла своих преданных и даже фанатичных последователей-продолжателей. И исполнителей. Люди уничтожаются – с помощью войн, в том числе биологических, голода, болезней, наркотиков и так далее. Дебилизация целых наций продолжается уже долгие годы и с помощью алкоголя, и блуда… СПИД один чего стоит. Причём люди умирают не от самой болезни, а от лекарств, предназначенных для лечения. А рок-музыка? Научно доказано, что определённые ритмы-частоты способны привести человека к полной деградации, не говоря уж о психическом заболевании. В конце концов, сталкивают лбами религии. Или мало у нас таких войн на планете? Да, так вот, останется лишь элита. Местные царьки – будут управлять быдлом, в их понимании. Рабы ведь тоже нужны. Во Франции быдлом должен управлять свой элитник, француз. В России – свой, русский. В Греции – грек-президент… и так далее. Это управленческая элита: полиция, внутренние войска, дабы усмирять быдло, рабочих то есть, если начнут бунтовать. Под рабочими я разумею всех, кто создаёт ценности – как материальные, так и духовные – научные, художественные, а не только тех, кто с кувалдой в руках. И, собственно, всё. Нации же с христианскими корнями подлежат полному уничтожению. В первую очередь православные христиане – греки, болгары, румыны, русские, армяне, грузины и другие. То есть всех тех, кто противник Люцифера и его политических апологетов. Сия политика, как уже сказал, активно работает. У них целые институты над этим трудятся, и не за малые денежки. Думают и крепко думают, как это всё поскладнее провернуть. Как наркотрафики проложить, наркодиллеров поддержать… Один из крупных деятелей прошлого столетия – генерал Аллен Даллес, гендиректор ЦРУ, в своё время разработал программу. О нём вы, разумеется, слышали. И вот он накропал книжку в отношении перспектив Советского Союза после второй Мировой войны. В ней всё изложено предельно чётко, от и до: как надо посредством наркотиков, алкоголя, разврата и прочих сатанинских соблазнов уничтожать русского человека морально, разложить нравственно. Ведь с разложившимся человеком, не имеющим твёрдых ориентиров и убеждений, не говоря уже о каком-то цельном мировоззрении, можно сделать всё что угодно. Он продаст и маму, и родину – ты ему только бутылку поставь и пообещай зрелищ.
   Да, извечный выбор. Либо – либо. Добро или зло. Как в сказках. И тут – или наш Бог или их, Люцифер. Другого попросту не дано. А они, как я сказал, глубоко верующие люди. И эту веру они передают из поколения в поколение. Для них, как и для их патрона, Люцифера, наш Бог есть враг наиглавнейший. И те, кто у Люцифера в подручных, будут царствовать вместе с ним во веки вечные, так как им обещана жизнь вечная и царство вечное. Но за это, повторяю, они должны бороться с христианством бескомпромиссно, не на жизнь, а на смерть, и в первую очередь сражаться с православием. Самые главные враги для них – это православные христиане, во вторую очередь католики, в третью – протестанты и все остальные, признающие Богом Иисуса Христа.
   Смотрите, ни одна идея – ни философская, ни политическая – не пережила более одной-двух сотен лет, не способна оказалась оставаться живой – увядает, засыхает, становится несъедобной. В виде фолиантов на книжных полках. Ну разве что жучки какие полакомятся. И только религиозные доктрины существуют веками и не меркнут. О Платоновские трактаты в библиотеках лишь учёные пачкают свои пальцы. Маркс с Энгельсом, Кампанелла также покрыты пылью… А почему? Не потому ли, что ни одна философия так и не смогла объяснить мироустройство? Вон нынешняя наука заглянула до границ вчера ещё не ведомых – аж на 13 с лишним миллиардов в прошлое вселенной. А что за этой границей – опять не известно. И так будет. Горизонт всё время отодвигается и не достижим. Так что те, кто хочет узреть Бога где-то там, где, по их мнению, его жилище, будут постоянно разочарованы. Высшая символика и метафоричность, им недоступна. Таков уж склад ума. Поэтому спорить с ними – дело самое неблагодарное. Им важен сам спор. Относительно же веры они глухи, как… даже не знаю, как что.
   Батюшка глянул направо-налево и провёл по воздуху щепотью так, словно подчеркнул пером.
   – И вот эти люди, работающие не покладая рук над проблемой уничтожения христианства, я это подчёркиваю, искренне и глубоко веруют в своё предназначение! В этом им не откажешь. Убеждённость их не уступает убеждённости иных… Им противостоять могут только также глубоко, искренне верующие… в православие, скажем. Но если мы боремся так истово с грехом в себе, то они так же истово борются с нами. И это их вдохновляет, это для них идея-фикс! Они не из тех, кому достаточно тарелки жирных щей с хорошим куском мяса, бокала ядрёного пива и лазерного телевизора. Им важна идея, и цель у них – победа над христианством. То есть завоевание царства вечного. Для себя. Да, именно: они духовны, как и православные христиане. Но одни со знаком минус, а другие со знаком плюс. Диалектика, скажете? Понятно, плюс и минус – знаки условные. Просто каждый волен выбрать. Если человек живёт жизнью животного, и жизнь такая его вполне удовлетворяет, стало быть, он на стороне сатанинского порядка. Но есть же и другие, у кого духовные запросы порядка христианского…
   «И всё же интересно, где начинается и заканчивается метафоричность? – вспомнился мне вдруг полковник из поезда. – Или жизнь – вся целиком метафора? Из цепи взаимосвязанных метафор?»
   – …они, талмудисты, точно также стремятся к выполнению своих задач, воплощению своих идей, веками передают из поколения в поколение приёмы борьбы. И борются с ересью, в их понимании, так, как предписывает им талмуд. Словом, как только талмудизм укрепился, начиная с первого иерусалимского талмуда, так, воюя, и шествует по земле по сию пору. А появился он во второй половине четвёртого века. И сразу началось его активное развитие – теории и практики люцеферизма-сатанизма. Одним из главных глашатаев, вышедшем на международную арену, – раньше это скрывалось, теперь нет – был некий Альберт Пай, американский еврей, журналист, писатель и тому подобное. Его называли – верховный жрец сатаны. И вся эта их борьба тянется аж со времён Платона – через английскую, французскую революции и наш семнадцатый год в том числе…
   – Но коли головы у них такие умные, значит, они понимают, что Земля свою летопись заканчивает, – вставил отец Ор. – И экология здесь, и атом… и вообще.
   – Головы-то у них умные, но умные по-своему… Я же сказал: они рассчитывают уничтожить пять-шесть миллиардов, тогда, по их мнению, земных ресурсов хватит надолго – избранным. Элита – десять-пятнадцать миллионов, остальные шестёрки-правители, полиция и рабы.
   – Но ведь это от человека не зависит. Ведь это всё от Бога.
   – А вот как раз этого они и не понимают. У них всё по-своему. У предавшего себя во власть дьявола ум в сих вопросах помрачён. Во многих задачах ум их, да, феноменальный, признаем это. Но в духовных вопросах их интеллект закрыт, запечатан, потому-то и не в состоянии они ничего прогнозировать в этом плане. Благодать божия просвещает разум только для духовных вопросов. Иной раз говорят: учение – свет, учёных – тьма. Имея в виду, что учёный, лишённый нравственной основы, есть поборник тьмы. Сколь бы гениален он ни был.
   Что ещё? Раз в году дьявол является двенадцати главным высшим посвященным масонам, тому самому так называемому мировому правительству. Собираются они в главном храме сатанизма в Чарлстоуне, это Южная Каролина. И он, сатана, каждый раз корректирует планы на новый год. Наш враг, говорит он, помешал нам сделать то-то и то-то. Ну, Христос помешал. И потому мы должны перенаправить наши усилия, повернуть наш флюгер – чёртов хвост с кисточкой – в другую сторону. Не удалось с этого боку, так зайдём с другого. И поверьте, разум его, как высокопоставленного, высшего ангела, превышает общий разум нас всех. Наш разум ничто по сравнению с его разумом. Если бы он не лишился благодати, это вообще было бы что-то страшное. Но благодать от него отошла, когда он от Бога отпал. Именно по этой причине он и не способен просчитывать духовные категории. Но в плане политическом, экономическом он прозорлив как никто – просчитывает всё предельно чётко. Его власть простирается над материальным, а не духовным миром. Сокровища, богатство – вот чем он распоряжается, вот чем заправляет. Отсюда накопительство, корысть и прочая мерзость – к примеру, лишение жизни ближнего ради своего благосостояния. Но если бы все люди жили с Богом, не дана была бы ему и эта власть.
   – Придётся у отца Ора прятаться, – сказал Валерьян и посмотрел на отшельника.
   – А прятаться не обязательно, – возразил тот. – У нас исповедничество есть… И ещё, батюшка, вы не сказали, что в его постоянных планах – сеять соблазн среди избранных…
   Тут в хижине что-то зашипело.
   – Каша, каша! – охнул отец Ор и метнулся из-за стола…

   Каша из четырёх круп
   Скребём ложками по мискам – вкусна каша из четырёх круп – риса, гречки, перловки и гороха. Ещё бы не вкусна, когда ты через горы тащил рюкзак, разиня рот от нехватки кислорода, сжёг все телесные энергетические ресурсы и, выпаривая соль в кристаллы, испарил всю свою жидкость в атмосферу, так что аж кровь загустела. Чаю, к вашему сведению, я уже выхлебал шесть пол-литровых кружек. И всё ещё жажда мучит. Так что, орудуя ложкой, не забываю прихлёбывать…
   Разговор за трапезой уже иной – о посещении монастырей. Вроде детской похвальбы. Кто больше знает… Сербский монастырь, Валаам, Афон и ещё десятки других. И вновь пальму первенства в разговоре захватывает Валерьян.
   – Ещё полкружечки можно, отче, – прошу я. – Даже без сахара вкусно. И будто сладкий. Такие травы?
   – Я чернику добавил. А это знаете что такое?
   – Можжевельник! – вскинув руку, как на викторине в школе, опередил меня Валерьян.
   – И велик запас черники? – поинтересовался батюшка.
   – А вот… – отче Ор запнулся, видимо, подсчитывая в уме. – За один день собрал как-то 18 килограмм. У меня кузовок из лыка есть, ровно на кило, я с ним по опушкам ползал. Даже, право, не могу сказать, сколько я в ручье захоронок сделал.
   – А Мишустик не пронюхал?
   – А в ил закопано. Если бутылка будет лежать просто на берегу, то, конечно, не только медведь прикосолапит, осы тоже прилетят. И вот в одну точку штук тридцать начинают долбить – и выбивают дырку, что тебе мышь настоящая выгрызает. Причём, не сбоку, где пластик потоньше, а именно в донышко. Чтобы как в домик входить. А что касается мышки-норушки, то я заметил, она тоже никогда не ошибётся. На варенье не покусится, не возьмёт, не нужно ей это, зато крупу, ежлив не запрячешь – только дай, проделает дырку и заходит внутрь посудины, как в свою кладовую. Поэтому я стал употреблять стеклянные банки.
   Алеша отвалился спиной на загородку и погладил живот:
   – А вы не хотите, чтоб с вами кто-нибудь ещё тут жил-был?
   – Вообще-то, кто-нибудь – так не годиться. А ты мечтаешь?
   – Почему ж нет. Ну, может, не на все времена, а на какой-то срок… люблю ягоды да мёд, да груздочки, да орех лесной…
   – Ишь ты, гурман, – усмехнулся батюшка.
   – Жили со мной… да один ушёл – устал, а другой по болезни. На горбушке его до канатки волок.
   – Неужто на горбушке?
   – А у него болезнь кислородная началась. Куда ж ему своими ногами…

   Я решил пройтись по окрестности, пока не свечерело, и потихоньку выбрался из-за стола. С трёх сторон от хижины – крутой спуск. А прямо перед глазами – синие вершины соседних гор, на некоторых шапки снега и барашки-облачка рядом. Я взошёл на громадный пень от спиленного бука – квадратов десять, должно!.. Ну, ладно-ладно, маленько преувеличил, однако – подлинно настоящая танцплощадка. Во всяком случае, можно соорудить терраску и пить в ней, как купец, чаёк с баранками. Отец Ор сказал давеча, что не рассчитал и упустил это громадное дерево: вместо того, чтобы лечь, как предполагалось – вершиной на ровную площадку, – оно опрокинулось и поехало-заскользило вниз с нарастающим гулом, точно снежная лавина. И отче, пока гул этот не прекратился, стоял и молил Господа – уберечь человека ли, зверя ли, нечаянного очутившегося на его пути…
   Вот же кому-то повезло. Из такого бука подводную лодку выдолбить можно…
   Мох на нижних ветвях елей колышется слабым ветерком, как сиреневая полупрозрачная вуаль.
   Будет ли Пете интересно тут? Сможет ли он?.. А ты сам смог бы?
   Мне стало вдруг одиноко, и я вернулся к столу, где опять шла беседа.
   – Бог распоряжается жизнью человека…
   – Это правда, – подхватил Валерьян: – Вот я вам расскажу. В молодости было. В глубинке я начинал свою медицинскую практику. Оборудование допотопное. На операции отправляли в район. А тут мальчишку с аппендиксом привезли. Вижу, медлить некогда – гной скоро прорвётся. Ни о какой дороге речи быть не может – на первом же ухабе помрёт. Но родственники ни в какую, пришлось мне мать его даже запереть в процедурной. Вскрыл я ему живот – перитонит страшенный! Ну, сделал всё, как полагается. Выхожу – стоят в коридоре люди, меня ждут-пождут – с результатом: зам прокурора, начальник милиции, педагог, врач… товарищи приехали с областной больницы, реаниматолог с ними, хирург более опытный, чем я… и… в общем, весь набор властных наших местных структур. А с прокурором мы, между прочим, на рыбалку ездили… Приехал и отец Фёдор на тот момент, спрашивает у меня: что тут народу так много разного? Да, так вот. Ну, прокурор обронил: Валера, готовь сухари. В тюрьму тебе не посадят, но на поселении поживёшь. Но… ребятёнок выжил. И до сих пор здравствует, слава Богу. Два таких случая курьёзных было. И обе матери чуть меня не прибили натурально.

   Стали готовиться ко всенощной. Пели «Преображение Господня…»

   Спать улеглись за полночь. В спальный мешок я забрался в куртке: ночью ожидался снег…
   Во сне я почувствовал, что перегрелся, но заставить себя очнуться не мог. И внезапно белая вспышка – залп снежной пурги или выстрел из хлопушки – извергла из памяти: Тамара отчитывает маленького Петю и чем дальше, тем энергичнее, накаляясь, очевидно, от его упрямства. Жёстко схватила за шиворот, стала трясти, кричать, затем в руке появился электрический провод, и этим проводом она принялась стегать сына, да так, что на кремовых штанишках оставались рубчики. А мальчик приплясывал и приседал, пытаясь спастись от ударов. В панической испарине я проснулся и долго не мог разъять реальность с галлюцинацией, оттого, может, мне и не хватало дыхания. Поспешно выкарабкался из спального мешка и, стараясь никого не потревожить, вышел из хибары под отороченный остриями тёмных елей сиреневый купол неба. И под россыпью крупных влажных звёзд не услышал даже – ощутил, как некую жидкость, стрёкот ночных птиц. Как если бы я, действительно, погрузился в пузырящуюся и ласкающую свежесть. И звуки в ней передавались не только через мембрану уха, но через поры всего тела. И так я стоял, пока не продрог, запрокинув пылающее лицо и улавливая пересохшими губами прохладу ветерка. Вскоре стал успокаиваться.
   И тут странный завораживающий свет – оранжевый с синим, сиреневый с жёлтым, прозрачно-нежный и одновременно пронзительный (пронзающий!) – тихо, но напористо стал наплывать, как туман от подножий гор… И я почувствовал вдруг: да, под этим простором из мириада звёзд, следует молиться и помышлять только о чём-то возвышенном…
   Всего лишь минута, но какая!.. И ещё подумал: истинно, когда ты сосредоточен – это твоё время, твоя минута, а всё остальное – суета и потение… Потому иной создаёт себе священное логово (если угодно, кабинет), дабы его не отвлекали, не разрушали сосредоточенность. Погружаясь в свой субъективный мир, ты создаёшь и своё особое время, оно начинает течь иначе. Создаёшь временную аномалию.
   Так о чём же следует мне молиться? О том, чтобы нашлась могилка отца, может быть?..
   О себе иногда проще говорить в третьем лице: не «я», мол, а «он»… И легче и, в общем, честнее выходит, потому что «ты» из прошлого – это уже вовсе не ты… Однако тут другой, тайный, мотив присутствует: умалить собственную вину?..
   Он развёлся с матерью, когда мне было… детство ещё. И умер так, что никто не сообщил мне, когда и где… И значит, теперь я не знаю… И не пора ли на поиск?.. А надо ли? Но помимо плохого, я ведь помню о нём и хорошее… Некоторые не знают своей родни и знать не желают… Что сказал отшельник Ор об этом?..
   А с другой стороны – раз никто не сообщил, так он как и живой вроде… для меня… до сих пор. Вот и разберись попробуй.
   Заботы, заботы… сколько их… по всем фронтам…

   Вернувшись в хижину, я лёг поверх мешка и закинул руки за голову. Справа похрапывал Валерьян, слева что-то приборматывал Алёша, но вскоре эти звуки отдалились.
   Перед мысленным взором возник и прочно повис колеблемый слабым дуновением прозрачный шёлк, и по нему задрожала, заструилась живая и ясная картинка. «Ладно, – подумалось мне как-то обречённо, – пусть». И я стал принадлежать этому видению – чёткому, как цветной фильм. Видение стало поглощать меня, вбирать внутрь себя. Нечто подобное случалось уже со мной в детстве, когда гипнозом меня лечили от лунатизма. Будто заново я входил в знакомую ситуацию. Зачем? Разве есть возможность что-то изменить? Пугающее и завораживающее состояние. Что подхватывает и ведёт тебя, и ты не в силах противиться? В глубине сознания всё же ворохнулось желание понять, могу ли я справиться и пресечь это странное кино. И картинка вроде послушно замедлила движение и застыла – словно кто спросил меня: не хочешь? – высвечивающий картинку луч поблек, краски, запахи и звуки стали растворяться… и я поспешно уступил, испугавшись, что не сумею вернуть её, и в итоге погублю нечто ценное…

   На автобус
   …и я поспешно уступил, испугавшись, что не сумею вернуть её, и в итоге погублю нечто ценное…

   Злобно глядя мимо Ивана глазами отпотевшего малахита, Тамара невнятно буркнула:
   – Зайди ко мне на работу, я кое-что купила. Меня самой не будет, я девочкам поручу. Заберёшь у них в холодильнике. Не забудь, – и в тоне её тогда уже достаточно ясно прозвучал вызов. А вызов есть вызов. Поэтому он, напустив на себя равнодушный вид, пожал плечами: мол, как получится. И позабыл. И только к вечеру поручение это всплыло в памяти, неприятно царапнуло, вроде даже совестно ему стало. И он остановился, вызвав неудовольствие шедших за ним прохожих, глянул в сторону телефона-автомата (мобильных тогда ещё не было), но… поздно спохватился. На всякий случай перебрал дневные свои дела: была ли у него возможность для пробежки на Тамарину работу? И выходило (он сделал некоторую натяжку), что нет, не было такой возможности.
   Открывая дверь, он невольно готовился к сцене, и эта готовность отразилась на его лице, хотя по опыту он прекрасно знал и каждый раз ругал себя за неумение пользоваться уроком: виноватость на его физиономии всегда провоцировала Тамару к нападению.
   Так и получилось. Она выпорхнула из комнаты – и лёгкость эта показалась ему насильственной, вымученной ради его отъезда, – принять у двери ожидаемую провизию, и натолкнулась на его повинную улыбку. И вся непонятная для него обида, что накопилась в ней за неделю, в один миг хлынула слезами наружу, жалким сделалось её лицо. Она бросилась в комнату и уже оттуда сквозь всхлипы и рыдания стала метать в него обвинения:
   – Ты нарочно! Я так и знала!..
   «Знала, а надеялась», – вставил он мысленно.
   – Куда ты поедешь, как поедешь?!
   – На тепловозе, как ещё.
   – Ты подумай своей интеллектуальной головой!
   Вот уж эти её подковырки заводили его с пол-оборота. И то, что на сей раз он сдержался, объяснялось одним: через час он сядет на электричку и аля-улю!
   – У тебя нет ни грамма совести! Сухарь!
   Всё бы ничего, если б не Петя. Оказавшись свидетелем родительской ссоры, он явно сразу принял сторону матери: коль плачет, значит обидели. А каково находиться под вопрошающе-испуганным взглядом моргающих и готовых тоже вот-вот намокнуть глазёнок шестилетнего ребёнка. Уедет в деревню и будет думать весь месяц напролёт, что папа нехороший – он маму довёл до слёз. Бабушке будет рассказывать. И Тамара разыгрывала сейчас страдалицу не без расчёта на детскую неискушённость.
   И неожиданно для самого себя он принялся оправдываться:
   – Тама-ра! Ну что хоть ты плетёшь? Подумай сама. Не зашёл, значит, не удалось. Только и всего! Зачем сразу подозревать худшее? Да и не понимаю я: обязательно, что ли, волокаться в деревню со своими харчами! Ты не находишь это противоестественным? – И он попытался даже пошутить: – Мы внука бабке везём, что может быть лучше такого подарка?
   – Не понимаешь? Всё ты понимаешь! Не маленький! – отметала она его доводы всхлипывающим, вдалбливающим голосом правого, незаслуженно униженного человека. – Она старая, патриархального склада! Наконец, она моя мать! Чем я ей объясню? Тем, что это противоестественно? Подумай! Приедешь без гостинцев! Явился!.. Да ты ладно! Обо мне она что подумает? Да и Петю чем будет баловать?..
   – Да ну тебя! – не выдержал он, закипая от своей беспомощности. – Патриарха-ального скла-ада!
   Тыкая вилкой в остывшие макароны, он изгонял из себя угрызения совести (плаксивый Тамарин голос всегда вызывал в нём эти муки) и бормотал: «Вытерпим, вытерпим, вытерпим, осталось немного!»
   На кухню зашёл Петя, помялся, присел старичком на краешек табурета в углу, смиренчески попросил:
   – Можно, танк с собой возьму?
   – Куда?
   – Ну… в деревню.
   – Пе-тяй, – проговорил он с расстановкой, угадывая детский манёвр в поиске выгоды в родительском противоборстве, – тебе придётся этот танк переть самому. А хочешь, вези на верёвочке. Понимаешь? У мамы спрашивай, у ма-мы. Понимаешь?
   – Понимаю! – мальчик выпрямился и, надменно поджав губы, солдатиком вышел из кухни.
   «Дипломат нашёлся!»

   Вскоре отправились. Иван шагал впереди и злился, что Тамара с Петей идут не торопясь, тогда как ему с таким неподъёмным чемоданом было впору двигаться короткими перебежками: руки так и отрывались. «Так ты хотела, чтоб я два таких чемодана пёр?» – хотелось ему спросить.
   Пока шли – Иван побыстрее, пересекая маслянисто блещущие лужи в свете фонарей и окон и перебрасывая с руки на руку чемодан, а Тамара с Петей медленно, подчёркнуто отставая, – между ними образовалось приличное расстояние. Он подошёл к остановке один и, так как скамейки на площадке отсутствовали, протиснулся средь ожидавших автобуса людей на пустой тротуар, поставил чемодан на поребрик, сам встал рядом, придерживая его коленом. Освободившись от ноши, он одновременно и с души как бы снял некую тяжесть, мог теперь относительно спокойно вздохнуть, успокоить копошение надоевших мыслей.
   После недавнего дождя шоссе, охваченное дугами фонарей, сияло зеркальным тоннелем. По нему с шипением проносились автомобили, расцвечивая чёрный асфальт жёлто-рубиновыми пятнами. Торжественно, солидно прокатила ярко пылающая колонна «Икарусов», и после неё осталось впечатление, что по мелководью прошипели раскалённые бруски металла – всё на мгновение озарилось, умножилось в отражении. И в противовес растаявшему зрелищу, а может, даже как результат роскошного, неэкономного торжества – встречи каких-нибудь зарубежных гостей, вдоль шоссе остались, таинственно высясь чёрными тенями на мглистом небе, обветшавший собор с колокольней и рядом недостроенное административное здание, словно древние угасшие развалины.
   Стылый ветер пронизывал куртку, Иван поднял воротник, сунул руки в карманы.
   Из подъезда дома напротив вывалился подвыпивший парень и стал надоедливо слоняться по остановке, пытаясь завязать с кем-нибудь разговор. Все, однако, от него отворачивались. Выразить резче своё отношение никто не решался: не потянутся ли за ним ещё приятели из того же подъезда? Парень, видимо, чувствовал, что его побаиваются, и ухмылялся, упиваясь всеобщим смирением. Чтобы отвлечься от невольного ожидания каверзы с его стороны, Иван взялся планировать, чем займёт своё трёхдневное деревенское пребывание. Однако вместо таких прикидок мысли вернулись к Тамаре.
   Он давно заметил: его отношения с ней раскладывались на вполне чёткие периоды, природные, так сказать, циклы: то нормально всё, то опять с бухты-барахты возникает ледниковый холод, отторжение, и никак не вспомнить, кто надулся первым. И однажды он сделал вывод для простоты существования: оба они одинаково устают как от хорошего, так и от плохого… Намаялись – и дело двинулось к потеплению, приелось хорошее и, глядь, снова зациклилось, наледью повеяло.
   Сидели как-то вдвоём у приглушённого телевизора, и напала коварная раскрепощённость на обоих, благая минутка откровения, когда глаза подёргиваются радужной мечтательной поволокой, а голос приобретает бархатистую нотку сожаления о невозвратном, незабвенном прошлом. Он о своей школьной любви целомудренной и наивной рассказал, она о своей, студенческой. И шут бы со всеми этими любвями, всё в прошлом и никакого касательства к настоящему не имеют. Однако в её исповеди был примешан яд сожаления. Именно сожаление о не свершившемся.
   Ухаживал, оказывается, за ней весьма и весьма достойный, из хорошей семьи, не чета многим – Георгий. Он учился уже на последнем курсе института, и все были уверены, что свадьба неизбежна. Знаки внимания нарастали крещендо: то с двумя велосипедами прикатит, то с коньками придёт (в зависимости от времени года), и никогда с пустыми карманами: либо шоколад в них, либо орехи, и притом десять раз извинится, что шоколад не «Бабаевский», «Гвардейский», орехи же арахис, а не грецкие. И руки его, вдобавок ко всем прочим достоинствам, никакой работы не чурались – ни мужской, ни женской. Зашёл как-то за ней погулять, она портфель в деревню обшивает – племяннице подарок (тогда был кризис на школьные причиндалы). Хочешь побыстрей, садись и бери иголку, сказала ему в шутку, а я пока оденусь. Он же, будто так и надо, присел на тумбочку и в два счёта обметал посылку. Девчонки, с кем жила в комнате, потом долго ещё насмехались: «Что за мужик такой! А колготки он тебе не стирает?» Теперь-то понятно: завидовали. Она же тогда переживала всерьёз… И ещё Георгий рассказывал ей о женщине с ребёнком, которая очень хорошо к нему относилась, а он не знал, на что решиться. То ли делал намёк, то ли склонял к чему. Что её удерживало?.. Поговаривали, не шибко-то он и здоров, из армии комиссован и долго лечился в онкологии. Словом, в один прекрасный день он расписался с той женщиной, усыновил её ребёнка и больше никогда в общежитии не появлялся.
   И присутствовал, стало быть, в рассказе этом укор к нему, Ивану, претензия своего рода: ты-де не такой, как Георгий. Подмывало бросить в отместку: потому и слинял твой женишок, что устал ублажать такую кралю! Сдержался, хотя самого-то его обидеть не постеснялась. Он сначала не понял, лишь после разобрался и понял преднамеренность. И с тех пор обида подтачивала: нет ли у неё кого на стороне? А тут ещё скандальная история у всех на языке: муж (между прочим, знакомый Ивана) приходит с ночной смены домой, а жена с его начальником цеха… Ну и по известной трагедии: изменницу задушил. Тамара, будучи не в духе, нарочно огрубляя, отозвалась об этом так: «Начальник, говоришь?.. А может, она для мужа-дурака старалась!» Не единожды представлял он себе такую сцену. Она ему: «Иван, я ухожу от тебя. Встретила, представь, человека, способного оценить…» На это он спокойно: давно жду: «Мы с Галей (Валей, Светой, Марго…) решили тоже, знаешь, сойтись. Он разнообразил мизансцену новыми интонациями, жестами, мимикой, углублял, оттачивал финальную фразу. Через минуту, правда, уже смеялся над собой, над своим глупым тщеславием, однако подобного рода мысленные победы доставляли ему определённое удовольствие.

   Подошли, наконец, Тамара с Петей. Она, не взглянув в его сторону, остановилась почти у самой дороги, на краю площадки, а Петя, всего на секунду подбежал к отцу, вроде отметиться, ткнулся по-щенячьи носом и вернулся к матери, стал виться вокруг неё.
   И то, что Тамара так не по-родственному отделилась от него, даже повернулась к нему спиной, задело Ивана за живое. Кроме того, она остановилась рядом с подвыпившим парнем, и он сразу уставился на неё красноречивым взором, как на легкодоступную. И уже одно то, что этот недвусмысленный взгляд не оскорблял её, покоробило Ивана. Парень же, произведя губами звучный поцелуй, поманил Петю:
   – Ну-кося, малец, ходи сюда.
   Петя прижался к боку матери, по-ягнячьи жалобно проблеял:
   – Ма-а, чего он?
   – Ничего, ничего, – погладила Тамара его по голове. – Не обращай внимания, дядя пьяный.
   – Х-ходи сюда! – повысил голос парень и осклабился, давая понять, что заигрывает. – Я кому говорю?
   Петя покинул мать и перебежал к отцу, взял его за руку в свои тёплые ладошки и, пружиня на носочках, доверительно сообщил:
   – Я боюсь.
   – Чего-о? – спросил Иван холодно, непроизвольно распространяя неприязнь с жены на сына, тут же, впрочем, сообразив, что ведёт себя попросту глупо. – Ты не бойся. Тебе-то чего бояться?
   – Боюсь! – И Петя встряхнул ему кисть, поясняя этим, как сильно и неизъяснимо на словах он страшится. – Он же пьяный!
   – Ну и что? Помнишь, как дедушка говорит? Пьян да умён – два угодья в нём. – Но ещё не досказав поговорку, понял, как несостоятелен взрослый аргумент для ребёнка, и остро почувствовал, до чего беспомощен, беззащитен тот от произвола взрослых, до чего зависим от их добра и зла.
   – А ты не боишься?
   – Да нет вроде, – и пожимая плечами, Иван ощутил скованность мышц.
   – Ты его поб… поборешь?
   – И не сомневайся, – ответил Иван, обдумывая его заминку в подборе слова. – Запросто поборю. – И покосился в сторону парня: слышит он их разговор или нет?
   Петя немного успокоился, перестал тревожно подпрыгивать, потом убежал к матери, соблюдя тем самым, по его разумению, нейтралитет.
   «А ты, царица персидская, – с неприязнью подумал Иван, – неужели трудно перейти на другое место?!» – Он даже сплюнул себе под ноги.
   Петя, ободрённый отцом, ходил теперь вокруг матери, перехватывая то одну её руку, то другую, и вызывающе поглядывая на пьяного: дескать, попробуй тронь – «получишь на орехи». Тот качнулся и присел на корточки:
   – Я к-кому сказал? Иди сюда, с-скворец, ну-ка живенько.
   – А-а, какой хитрый! – Петя спрятался за мать. – Не пойду!
   – Чего «а-а»? Иди! Ну! – Парень придал своему голосу грозность. – Подь сюда!
   Петя, покинув мать, переметнулся к отцу.
   – Опять боюсь, – сказал он вибрирующим голоском и просительно посмотрел снизу вверх, точно моля взять его на руки.
   – Это он так шутит, – стараясь говорить спокойно, пояснил Иван.
   К ним приблизился хлипкого сложения мужичонка. Сочувствующе глядя на Петю, виснувшего на отцовой руке, будто по секрету сообщил:
   – Я вот тоже малость подпил. Но я никогда не пристаю к людям.
   – Молодец, – буркнул Иван и стал глядеть мимо него. «Такси, что ли, поймать? – окинул он тоскливым взором опустевшее шоссе. – Как назло, автобусы эти, сволочи!..»
   Пьяный парень как присел, так и продолжал сидеть на корточках, покачиваясь с пятки на носок, затем встал, выгнул грудь петухом и, вскинув руки над головой, с протяжным подвывом потянулся. Его шатнуло в сторону Тамары, она прянула от него. Иван же, и долю секунды до этого не помышлявший о нападении, в три скачка очутился рядом, отдёрнул за рукав жену и оказался с парнем лицом к лицу:
   – Ну, в чём дело?! – и увидав, что тот нисколько не обескуражен, а наоборот – группируется в боксёрскую стойку, нанёс боковой удар справа. Голова парня дёрнулась, руки взметнулись, точно в удивлении, взбрыкнули ноги… Кинув быстрый взгляд на подъезд дома, откуда к сбитому с ног могла поспеть подмога, Иван резким выдохом скомандовал:
   – Быстро! За мной! – схватил чемодан и – прочь с места происшествия.
   Косясь через плечо, он видел, что Тамара цокает сзади, Петя трусит меж родителями, испуганно-ворчливо поторапливает:
   – Быстрей, ма, чего ты оглядываешься!
   В сторону вокзала пролетело такси. Иван запоздало выскочил на проезжую часть и дальше шагал по газону, не находя в кустарнике, отгораживающем дорогу от тротуара, очередную лазейку. И Тамара с Петей поспешали за ним. Идти по чмокающему, плохо заросшему травой грунту было неловко, к тому же стал обретать свою прежнюю тяжесть чемодан. На перекрёстке сын догнал, пошёл рядом.
   – А ты дядю по… повалил за что?
   – Он этого сам захотел, – не сразу ответил Иван, стараясь придать голосу бесстрастность: он не мог допустить, чтобы Тамара уловила этакое молодечество. Однако внутри уже зарождалось мальчишеское бахвальство…
   На вокзал поспели одновременно с приходом электрички, и прощаться долго не пришлось.
   – Автобуса так и не было, ни один не обогнал… – он хотел и ещё сказать: недаром, мол, пешком топали, но решил, что это будет уже много. – Погляди, может такси до дому…
   – Ладно, – ответила она и, чмокнув Петю в макушку, вышла из тамбура на платформу.

   Поутру с горы долой
   Проснувшись, я попытался вспомнить сон, но кто-то во дворе уронил жестянку, и это послужило сигналом к общей побудке. Зашевелились рядом Валерьян, протяжно зевнул Диомед:
   – Все живы? Никого не съели? Тигры, имею в виду…
   – А?! – вскинулся Валерьян и похлопал по пустому спальнику Алексея. – А где?.. Тьфу на тебя, напугает же!
   Заглянул в дверной проём, почесывая в бороде, отец Иов:
   – Кто хочет умыться или на водопой, милости прошу со мной – проведу.
   «На водопое» сон вспомнился. Вернее, то был не совсем оригинальный образчик моего подсознания в чистом виде… Когда-то, ещё в молодости, я стал сочинять рассказ из своей семейной хроники, да не закончил. И видимо, это незавершенное дело до сих пор угнетало… или потому, что там фигурировали Тамара, Петя… а мне сейчас хотелось в чём-то разобраться? Помню, тогда меня не удовлетворяло, главным образом, ощущение подтасовки, что ли, в свою пользу…

   Отслужив утренний молебен, стали собираться в обратный путь. Я вышел первым и, достигнув перешейка, по которому мы вчера чуть ли не бежали от настигавшего тумана, скинул рюкзак на землю и стал дожидаться остальных. Вокруг звенел такой грандиозный простор, так искрились алмазными переливами снеговые вершины, и синь небес входила через распахнутые очи мои прямиком, кажется, в черепную коробку и затем растекалась сладостным елеем по сердцу… Ну! Кто скажет, что я не поэт?
   Вскоре подошёл отец Иов и, постояв с минуту, медленно двинулся по тропе:
   – Пойду потихонечку, – кивнул он мне.
   Быстрым шагом приблизился отец Ор и, не останавливаясь, пошагал дальше, зычно бросив, обернувшись:
   – Надо вырезать каждому по посоху. В гору легче с утычкой в руке.
   Он нагнал отца Иова, и я расслышал его одобрение:
   – Да, конечно, иди помаленьку. На развилке только задержись, отдохни, чтоб мы увидели, по какой тропе пойдёшь дальше.
   Потом мы уже вшестером, с посохами-утычками, пытались догнать отца Иова, но он как сквозь землю провалился. И батюшка ворчал:
   – Вот же неслух какой! Думай теперь, что хочешь. Игрушки ему тут, что ли! – и разводил руками, и поводил ими из стороны в сторону, поясняя вроде: ну где тут, в этих пространствах, сыщешь кого без вертолёта.
   Подыматься было легче, чем спускаться вчера. По крайней мере, я уже не кувыркался. Но всё равно вскоре выдохся. Наконец, решив, что выбрали не ту тропу, по которой ушёл «неслух», мы двинулись по высохшему руслу ручья – вроде тротуара, вымощенного пьяным в драбадан плиточником, но всё же идти стало гораздо удобнее, нежели по узкой петляющей да зачастую скользкой тропке, мы даже набили карманы чабрецом. Однако вскоре отец Ор забеспокоился, что отвлекаясь, мы можем опоздать к подъёмнику, который закрывался в 17 часов, и пришлось промысел оставить… Тут ещё внезапным парашютом опустился туман, оставив на поверхности лишь наши головы. И поначалу было забавно наблюдать за вереницей плывущих в сметанном потоке наших голов. Вот кто-то нырнул, вот опять вынырнул… Первым стал отставать Валерьян. Он, без всякого преувеличения, высунул язык, глаза у него помутились. Отец Ор почти насильно отобрал у него рюкзак и поспешил нагонять ушедших вперёд, обогнал их – туман как раз сделался прозрачней, как сильно разбавленное молоко – и было видно в этой сизоватой мути, как вприпрыжку он уже скачет по верхним гребням. Там он сбросил рюкзак и побежал вниз. Отобрал рюкзак теперь уже у батюшки и тем же аллюром помчался опять в гору. Я не заметил, как оказался замыкающим. Не знаю, сумел бы я дотащиться вовремя, но передо мной в красном ореоле возник отец Ор, стащил с меня рюкзак и слегка подтолкнул вперёд. Я старался поспешать, как мог. Однако ноги меня плохо слушались и один раз, оступившись, я чуть не покатился вниз – хорошо, в руках была утычка…
   – И катился он кубарем до самого синего моря, – сказал я сам себе, немного отдышавшись.
   – Чёрного, – поправил отец Ор.
   Туман вновь обложил со всех сторон. И только громкоговоритель на канатке – спасительный компас – позволял сохранять относительное спокойствие. Женский бодрый тенор вещал не умолкая:
   – Граждане альпинисты! В пять часов подъёмник закрывается. Идите на мой голос. Будьте аккуратны. Граждане альпинисты!..
   На площадке подъёмника свистел пронизывающий ветер. Я выхватил из рюкзака куртку и пошлёпал непослушными ногами в туалет, там я умылся, содрал с себя мокрую майку с рубашкой, вытерся ими и облачился в куртку.
   Уже под навесом, где скрежетали шестерёнки и канаты подъёмника, в затенённом углу спрятались от ветра только что подошедшие парни и девчата, они сидели на корточках и тяжело дышали. У одного из угла рта капала слюна, но он этого не замечал. Другой, протянув ему бумажную салфетку, сказал через силу:
   – Да-а! Не будь репродуктора, чёрта лысого мы с вами тут… поспели.
   – Да и вообще – не выбрались бы из этого облака, в другую сторону умотали б – точняк.
   – Чтоб я ещё в эти ваши горы!.. – сказала девица и стала сморкаться в платочек.
   Батюшка отчитывал отца Иова:
   – Исчез! Растворился в бескрайних просторах! Пошалить ему захотелось! Разве так можно в горах! А вдруг помощь твоя понадобилась бы – тащить кого…
   Отец Иов что-то возражал.
   Я уже несколько раз становился невольным свидетелем, когда батюшка отчитывал Иова. При всей своей обязательности и аккуратности тот постоянно – по рассеянности, упрямству? – совершал какие-то мелкие промахи. И не считал, по-видимому, это большим грехом, был невозмутим, этим батюшку и выводил из себя.
   – Слушай, одно и то же каждый раз тебе талдычу, одно и то же! Ты что, спишь на ходу? Ищи другого учителя, раз так. Если считаешь игумена неправильно рассуждающим, ищи другого… ищи духовника, коему полностью можешь довериться… Человек ищет, где ему хорошо, – я это, поверь, понимаю… И это правильней будет, чем…
   Они совершенно разные люди, подумалось мне в первый день знакомства. Во время богослужения, к примеру, батюшка истов, экзальтирован даже, так что в иные минуты мне казалось: сам Христос предо мной – накануне своего распятия. И отец Иов пред ним выглядел тогда слишком слабым и безучастным, не готовым разделить того экстаза, настроиться на исходящую от игумена торжественную волну.
   – У, какой! – погрозил пальцем Валерьян.
   – Подхалимаж начальству, – заметил я мимоходом, – дело неблагородное.
   Подошёл отец Ор попрощаться…
   Шмякнувшись на сиденье, ударившее под мои дрожащие поджилки, я схватил рюкзак, поданный мне парнем-распорядителем, и едва не вывалился – так плохо было у меня с координацией, явная и полная разбалансировка всего организма. Кое-как опустив к животу предохранительную штангу, с удивлением вспомнил я свои мечты полетать на дельтаплане. Мечты эти показались мне теперь опрометчивыми. Какой там дельтаплан! Когда из меня дух вон даже тут!.. Э-э, братцы мои, спускаться вниз, видя перед собой одно бескрайнее небо – совсем не то, что вверх, когда перед глазами горный и такой надёжный склон. Нет, сами прыгайте и сами летайте!.. Я с опаской глянул вбок, где очень круто – и далеко-далеко! – виднелись купы деревьев, и поджал ноги под сиденье, чтобы не потерять башмаков, которые я растоптал прям-таки в галоши – так что можно теперь запросто надевать на другую обувку – именно как галоши.
   Чем ниже спускалась моя хлипкая – при таком-то по самый горизонт просторе, – моя утлая скамеечка, тем становилось теплее и уютнее. Вскоре я отогрелся и расстегнул куртку. Ветер остался там, наверху. Тело охватывал приятный зной. И на пересадках прыгал я одеревеневшими ногами уже не столь комично. Вот, оказывается, где можно оценить свой возраст. А мне всё мерещилось: гожусь на подвиги, гожусь… Годишься, как же! Всяк сверчок да узнай свой шесток, не то опростоволосишься на потеху публики.
   Микроавтобус ждал нас на стоянке.

   Завершённый рассказ
   Уже на подворье, в келье, показавшейся мне, по сравнению с хижиной отшельника, курортными апартаментами, в своей постели, мне вспомнился незаконченный рассказ. И вот что-то сейчас, на пороге сна, удачно сложилось, и я понял, в каком ключе должен его продолжить. Вот ведь как бывает: не один десяток лет минул, а уяснил только теперь… И писать его надо уже от первого лица.

   ***
   Из терраски, заметив входящих во двор гостей, вышла тёща и засеменила к калитке. Встретила сдержанно, но чувствовалось: рада. Петя воспринял обыденность встречи как должное – одного ласкового касания бабкиной корявой ладошки ему показалось достаточным, и он сразу помчался по своим потаённым местам – на чердак, на сеновал, во двор. А я, всё ещё неся в себе размолвку с Тамарой, ощутил некоторую скованность по отношению и к Ксении Антоновне.
   В терраске висел блинный чад и, задержав дыхание, я прошёл в дом. И тут в груди у меня кольнуло. То ли детство аукнулось (у деда моего по отцу был в деревне такой же неказистый домишко, и такие же низкие двери и я постоянно, забываясь, расшибал лоб), то ли мысль о возможном разводе с Тамаркой заставила оглядеться внимательней: может, в последний раз я сюда приехал? Комод, лавки, тёмная иконка в углу – какое ветхое всё… Казалось бы, что тут можно утратить? А грустно мне сделалось.
   В горнице кто-то спал на кровати, укрывшись с головой. Жилец, с неудовольствием подумал я. В прошлом году колхоз подселил на лето к бабке девчушку-практикантку, и это внесло в существование отдыхающих – тогда я провёл здесь весь отпуск – ощутимое неудобство. Ладно бы симпатичная была, а то… неряха неряхой к тому же. Сейчас же я сказал себе: «Ничего, три дня – это тебе не месяц. Перекантуемся», – и отправился в сарай переодеваться. Сарай этот я построил собственными руками и оттого окрестил его своей вотчиной.
   Когда же завтракали, из горницы вывалилась громоздкая и рыхлая, как тряпичный ком, старуха. Она именно что вывалилась, такое создалось впечатление, потому что оступилась и грузно топнула, сотряся пол, а вместе с ним и стол, и комод, отчего в нём зазвенела посуда. Установив равновесие, старуха—ком ринулась к двери, при этом её покачивало из стороны в сторону, точно она ещё не совсем проснулась или же оттого, что под её ногами прогибались половицы.
   Как бы отвечая на немой вопрос, тёща сказала мне:
   – Ей восемьдесят шесть, ишь как её швырят. Бабой Верой зовут.
   – А?! – откликнулась громко и хриплым голосом старуха и повернулась всем корпусом.
   – Да не тебе, не тебе. Глухомань. Шея у неё не повёртыватся… как ёжик, право.
   – Как танкетка, – поправил Петя.
   Разглядев гостей, старуха протяжно поздоровалась:
   – Здра-авствуйте, – и поклонилась, едва опять не потеряв равновесие, и ухватилась за косяк. Тут же, словно девица, застеснялась своего неприбранного вида, одёрнула кофту, стала приглаживать на голове растрёпанные жидкие волосы. Я ответил, натянуто улыбнувшись, а Петя почему-то смутился, пригнул голову к столу.
   Она вернулась со двора и стала умываться у печи за занавеской, хлюпала, фыркала с удовольствием, хотя я и видел в незадёрнутую щёлку, что это умывание даётся ей непросто. Потом она пришла и вся какая-то приосанившаяся, посвежевшая, села на лавку с краю у входа и, по-детски стесняясь глядеть в глаза незнакомым людям, совершенно как Петя, которому было шесть, а не восемьдесят шесть. И я вдруг вспомнил, что мой покойный дед (уже по матери) любил повторять: «После каждой двадцатки человек начинает нову жизнь. Сталоть, мне не восемьдесят семь, а семь…»
   Я поглядел на сына и бабку: «Одногодки, значит? Выходит, поладят».
   Едва тёща вышла на терраску, баба Вера опять ринулась ко мне и почти в лицо (я даже отшатнулся) громким шёпотом сообщила:
   – Я сестра Тараса Лукича, твоего тестя. Родная.
   Я кивнул, а сам в некотором замешательстве подумал, почему же она так резко движется: «Наверно, ей трудно сдвинуть себя с места, а потом также трудно остановить…»
   До обеда на канаве, протянувшейся вдоль всего огорода, пилили вётлы для душевой. Старые столбы подгнили, и кабинка скособочилась до такой степени, что было страшно в неё входить: тяжёлый бак сверху угрожал задавить насмерть. И хотя пилили в тенёчке, всё равно жара донимала. Ко всему у меня заболела рука, повреждённая в стычке с пьяным, и я едва не повздорил с Петей из-за мелочи (не так стоишь, не так держишь), но вовремя спохватился.
   Ремонт произвёл на старух оживляющее действие. Они, как умели, подбадривали, делали неуклюжие комплименты. Особенно прямолинейно и оттого неприятно для моего слуха похваливала бабка Вера.
   – Хорошая будет душевая. Хоро-ошая, – и прибавляла: – Люблю-у мыться. Вот солнышко воду нагреет, и я помоюсь. В баню-тко мне ужо не сходить.
   Когда наступил черёд сколачивать новый каркас, не нашлось гвоздей. Это было тем более досадно, что тёща, по всей видимости, знала об их отсутствии, но промолчала.
   – Я ходила намедни к Стяпан Ванычу, так у него теперичь уж нет.
   – А в магазине?
   – И-и!
   «Вот тебе «и-и!» – мысленно передразнил я её. Теперь мне, раздражённому, мерещилось в тёще скрытое лукавство, какое я наблюдал и в жене, когда та находила мне работу по дому, лишь бы не шатался по дружкам.
   Бабку Веру снедало любопытство:
   – Что случилось? – беспокойно и настойчиво обращала свой взор она к Пете. – Скажи мне, мой хороший, что? – и коснулась корявой ладошкой его вихрастой макушки.
   – Гвоздей нету! – крикнул он. После того, как он оправился от смущения, возникшее в нём при знакомстве, он добровольно взялся исполнять обязанности толмача, за что старуха была ему крайне признательна, то и дело норовила погладить по голове, отчего тот смущённо и сладостно жмурился.
   – Нету? Совсем? – растерянно переспросила она и пригорюнилась.
   – Не огорчайся! – крикнул ей Петя. – Что-нибудь придумаем! – и с надеждой повернулся ко мне.
   – Вот и думай, – пробурчал я, и чтобы смягчить невольную резкость, прибавил: – Ты же сказал «придумаем», значит, и думать нужно вместе.
   Вдруг бабка Вера колыхнулась и пошлёпала за дом, вскоре, радостная, она вернулась, неся перед собой алюминиевую миску с ржавыми гвоздями.
   – Такие пригодятся? – спросила она, запыхавшаяся.
   Петя в восторге запрыгал на одной ноге и захлопал в ладоши:
   – Ур-ра, спасены-ы! Ур-ра-а!
   Я попробовал выпрямить один гвоздь, другой, третий – все они ломались и даже крошились, будто сгоревшие спички.
   – Ладно! – сказал я громко, чтобы Пете не пришлось переводить (его крики начали меня раздражать, как и вся суета вокруг). – Обойдёмся! – И уже обычным голосом добавил: – Без новой душевой.
   Подождав, пока старухи, утомившись ждать продолжения, удалились, я, поднатужившись, выправил душевую и подпёр её приготовленными столбами.
   – Что ни говори, а надёжнее, – сказал я сыну и присел в тенёк.
   Вскоре обнаружилось другое препятствие. Вода из колонки бежала до тех пор, покуда шланг лежал на земле, но едва его конец поднимали к баку, переставала.
   – Давления нет, – посокрушалась тёща. – Может, другой шланг поискать?
   Делать всё равно нечего, стали искать. Нашли в омшанике, где вместо ульев теперь была навалена куча угля. Разумеется, находка делу не помогла. Так и забросили. Я отправился в сарай и, растянувшись на лежанке, незаметно задремал. Проснулся от завываний ветра. В приотворённую дверь увидел раскачивающиеся вётлы. И сделалось мне одиноко и грустно.
   Прибежал возбуждённый Петя, и я ему обрадовался.
   – А там всю крышу завалило! Ветками! Иди посмотри! Жуть!
   – Да? – И тут же, осенённый догадкой, я вскочил, побежал к душевой, поднял шланг к баку и вода полилась. Тоненькой струйкой, но тем не менее. Удивлённому Пете не без гордости за свою сметливость, я объяснил:
   – Атмосферное давление упало и земное его пересилило.
   Мальчик не понял этой премудрости, и ему ещё долго пришлось втолковывать. От прежней моей раздражительности не осталось и следа.
   Спать легли в сарае. Ночью ударил заморозок. А Петя то и дело скидывал одеяло на земляной пол, сам же закатывался ко мне в ноги. Несколько раз я укладывал его на место, но тот скоро вновь укатывался. Вдобавок к этой канители больно боднул меня в нос… А утром оглушительно стучал прямо у дверей сарая. Я хотел сердито крикнуть, чтоб немедленно прекратил безобразничать, но ощутив, что вполне выспался, поднялся.
   Мастерил Петя скамейку, баба же Вера, наблюдая за его сосредоточенной работой, не уставала нахваливать:
   – Молодец-то какой. Трудолюбивый-то какой.
   Она тут же, как только Петя закончил стучать, подошла и села. Скамейка получилась высокой и качалась.
   – Надо поглубже врыть, – мимоходом заметил я.
   – Устал, – ответил Петя и вытер рукавом лоб. – Пусть пока так побудет.
   – А если кто сядет и упадёт?
   – Ну и что?
   – Если упадёшь ты, то ничего страшного – наука будет. А старый человек – беда.
   – Почему беда?
   – Кости потому что у старого человека они хрупкие, сломаются.
   – Ну и что, срасту-утся, – сказал сын тоном, указывающим: кое-что и он разумеет в этой жизни, и это обстоятельство позабавило меня. Он посмотрел на бабу Веру – та не спускала с нас вопрошающих мутноватых глаз, стараясь по губам понять, о чём речь.
   – Как же они срастутся, если в организме кальция уже не хватает. И потом, ты говоришь так, потому что никогда сам не ломал ничего. Кроме того, у старого человека уже и жизненных соков маловато осталось, и кости могут вообще не срастись.
   Петя на мгновение задумался, затем повернулся к бабе Вере:
   – Ты пока не садись! – и пошагал в дом, откуда донеслось его предупреждение другой бабке: – Ты пока не садись на мою лавку! Слышишь?! Я устал и хочу молока…
   – Чего он ушёл? – подозрительно спросила баба Вера.
   – А, – махнул я рукой – говорить громко мне не хотелось. И тут же заметил, что старуха восприняла это моё нежелание ответить за неприязнь. Она обиженно поджала губы и, перейдя двор, села на деревянный чурбачок у омшаника. С этого момента она стала делать всё, чтобы не докучать мне. Даже за стол её теперь нельзя было зазвать. «Я потом, я ещё не проголодалась», – отнекивалась она. Тогда я предпринял попытку сгладить произведённое впечатление. Сам стал подсаживаться рядышком. Но говорить, в общем-то, было не о чем… И я просто наблюдал за ней. Позабыв, что рядом кто-то находится, старуха срывала какую-нибудь травинку и подносила к самым глазам, беззвучно шевелила губами. А раз случилось неприятное. Я так же вот подсел к ней – она на одном краю скамьи, я на другом. Прибежал Петя, сел посередине, поближе к бабке. Мне же вздумалось подняться. И край лавки, который попросту покоился, не прибитый, на обрубке дерева, взмыл кверху. Баба Вера охнула, взмахнула руками, но каким-то чудом удержалась на полусогнутых ногах. Вся она всколыхнулась, от испуга задохнулась и долго не могла прийти в себя. При этом укоризненно косила глазом в мою сторону. В ожидании очередной каверзы?
   – Что, чуть не упала? – спросил её Петя. – Кости бы сломала! А кальция у тебя уже маловато.
   И хотя я тут же прибил злосчастную доску, вернуть старухино доверие не удалось. Чуть я к ней приближался, она немедленно увеличивала между мной и собой расстояние.
   Позже я случайно услыхал, как тёща увещевала (а говорила она по привычке громко):
   – Тебя кто гонит? Вот. И живи себе. Мне с тобой веселей.
   Я не успел отойти, как она вышла из терраски и, понятно, догадалась, что её подслушали. Пояснила:
   – Вот поблазнилось ей: мешаюсь. Живи, говорю! – Тёща точно также прикрикнула, как минуту назад. И доверительно: – Ведь ей ничегошеньки не надо. Это у меня ещё, глядишь, аппетит прорежется, а у ей ии-и… иной раз затопочу на неё: что тебе сварить, такая ты разэтакая, ведь помрёшь, не емши! Отвечает: не хо-очется ничего. Ну, сваришь кашки постненькой – похлябат.
   Тёща присела на завалинку, потёрла сухой, шершавой ладошкой по фартуку. Я видел, что она разохотилась поговорить, и тоже присел на ступеньку крыльца.
   – С сёстрой хотела жить, с младшей… а сестра-то родная, не то, что я – никто, почитай… Отказа-алась, да. За тобой, грит, присмотр нужон. Так-то. А до этого она в Томске, у сынка, внуков растила. Потом не нужна сделалась. К дочке младшей, Полиньке, принамерилась, тут недалече, на вокзале… тожа не пригодилась. Стара стала, что ж, конешно. Мой Тарас эту самую Полиньку из Сибири-т вёз. Тощенька, заморыш, на третью полку взгромоздилась и так всю дорогу не слезамши. Документы идут проверять, а её и не видно… Э-эх, когда-т было! И кому за что воздастся? Вон Сафрон лютовал… сам беспортошный, вот и завидовал. Да рази ж он виноват – сполнял распоряжения. Сказано раскулачь, он и раскулачил. А что у них на таку большу семью? Коровёнка да лошадок две… лошадок, право же, две. Да. Старики и пропали. Одна бабка Вера и выдюжила… А и мало ли их там сгинуло. Ни за понюх. Э-эх. Помоложе да поздоровее которые… Вон Стяпан Иваныч, хучь и ветеринар, а всё ж подорвалси. Вернуться-то вернулся, и дом новый справил, и всё ладно стало вроде, а здоровье тамотко оставил. Ну да что теперь. Я вон к Сашке, сынку, ездила… не по той хучь дороге, нонче-то как-то друга – бамом прозвали, а всё одно, глядишь за окно – просто-ор, куда ни глянь. А домишки стоят, что тебе сараюшки, наши-то не в пример поди-ко. А дымок курится. Значит, живут. А ведь около леса обретаются, и не построятся как следоват. Или ленются, или не трог. Не дают, мож?.. Эх, разверзлись хляби страстей наших…
   Тёща примолкла, уставясь перед собой, точно увидела те захудалые домишки, легонько кивала головой.
   – Вот мы с бабкой-то Верой на пару лето и сговорились бедовать. Я-то что, помоложе на десяток годочков… да. Теперь вот с Петюшей ещё веселей будет.
   Я вспомнил, в прошлом году с тёщей бедовала бабка Фекола. В свои восемьдесят пять она слышала и видела лучше всякого молодого. Помнится, сидел я с ней на завалинке, и она мне докладывала:
   – Во, у Корякиных грызуться.
   Я напрягал слух, но ничего всё равно не слышал. И думал, мерещится старой. И только когда через три двора на четвёртый прибавили в голосе, едва-едва стал различать: действительно скандалят.
   А зрение!
   – Во! Шатает Алдошку, – и указывала корявым перстом куда-то в сторону пруда. Но сколько я не фокусировал глаза, ничего различить не мог. И лишь спустя минут пять из вечернего сумрака вычленился силуэт человека.
   – Пьянё-ошенек! Щас Галька ему всыпет…
   Так что с Феколой тёще жилось сподручно. Та за неё и поглядывала и слушала и всякую новость непременно сообщала. И казалось, сносу ей не будет – жилистая, подвижная не по годам. А по весне тёща прислала письмо: «Здравствуйте мои дорогие детки. Тамара, вот послала вам посылку. С луком. Луку, сказывают, нигде ноне нету. Неурожай, сказывают. Получила ты его? И нету ни слуху, ни духу. Сержусь я на тебя за это. Приедет Петя ко мне или нет? Сейчас скушновато без Феколы. Так умерла скороспешно. Похоронила 9-го мая. Ни с кем даже она об этом не поговорила, что умрёт. Мне скушно теперичь одной. С ней привыкла. Вот всего восемь дён мы с ей пожили и заболела. Врач ей сказал: надорвала живот – не надо было, грит, картошку ворочать. Я ей тоже самое говорила: не волокай по цельну мешку. И дала врачиха лекарство. И всего три денёчка. И она не думала умирать. Вот такие у меня дела. Пусть Петюша напишет мне: приедет или нет. А то мне скушно…» А на другом листке-четвертушке (тёща почему-то всегда прибавляла к основному письму такие клочки, и впечатление от них создавалось, точно это кусок от другого письма): «…в Новый год, вспомню как, сидела одна совсем… не, сперва Акулька наведалась, побалакали мало… Скушно, страшно одной. Включила телевизор ваш, там молодой человек так-то страшно рычит! Я его сразу отключила. А теперь и телевизор спортился… Не знаю, поедет ко мне баба Вера? Уж она совсем остарела. Дак, мож, ежлив токо погонят её, а так чего ей у мене…»
   Задумавшись, я пропустил мимо ушей, с какой стати тёща принялась извиняться:
   – Уж ты на меня не серчай, ежлив что. Старый, что тебе малый, та-а-кой же бестолочь. А уж я-то и подавно. Я вон на Феколу поругалась, а теперь жалею. Я её ругаю: что ж ты все мои дpова пожгла? Это ж мне как теперь самой заготавливать? Это ж мужиково дело, он хушь и скрипел, мой Тарас, а потихоньку чтой-то получалось. Вот я её и ругала, когда от вас вернулась. Не ругаца как – без бутылки не привезёт никто. А эфтот наш председатель, хучь и дружок сына мово, талон не даёт. Смеёшься, грит, водку на старости трескать. Уж лучше бы огород отрезал тогда – почто он мне теперь… Ну да я про Феколу. Она мне, уж когда слегла: не ругай меня, Ксюша, холодно было, вот и топила печку. Я с тобой расплачусь, вот семечки продам и расплачусь. И так и не расплатилась, померла… У самой-то у неё домишко сгорел как раз в тот год, что мой Тарас помер, а у родни жить тяжко… дров старухе привезть не могли. Хучь она и не ела почитай ничего, что тебе нонешняя бабка Вера. Так, чё-то похлябат и сыта. Семечки и стоят у мене. Пять мешечков. Какая-никакая скрипуля, а огородишко свой ковыряла. Два я уже продала, а три нет. Стали ссыпать, а они у неё не веянные. «Что ж ты, бабка?» – мне говорят… Ну да потом провею. А Машка, Феколкина падчерица, приходит: семечки, грит, отдай. А я ей: что ж это я тебе их отдам? Фекола у меня жила, не платила, а семечки тебе? И не отдам. Лучше Тамарка на энти деньги чё-нито справит.
   Вздохнула, опять оглядела двор рассеянным взором:
   – Ишь какой ветрюга-то приключился, страсть. Эва хворосту нашвыряло. Мы хоть обе с Верусей глухи, а и то страшно было глядеть. В окно так и хлестал. Ветер, ветер, эх… В таку пору много ж чего приключается. Мож, ветер и повинен: сдует мозги набекрень и всё тут… – Бабка призадумалась и бормотала уже с затуманенными глазами: – Барынька наша сама паха-ала – это уже после, когда… Здорова была. Потом всё ж уехала в Петроград. Наши мужички к ней ездили. Да. Одного она не приняла. У тебя, грит, ручка не чистая. Многим она вещички свои на сохранение давала. Так себе вещички, не особо. Да и не было у неё этой… как её?.. роскоши. Почти всё ей люди возвернули. – Прикрыв ладонью рот, бабка похмыкала: – Встретились на перепутье за плотиной одне с другими. Вы чейны будете? Чичерински, говорят. А мы тоже чичерински, токо Покрово-Чичерински. Ах, вот вы каковски. Знаем-знаем, у вас господа не в пример нашинским… Да. Брат, который за Лениным пошёл, заходит в господску кухню: «Анюта, хлеб уже вынула из печи? Отрежь мне ломоть». Она ему подаёт нож. Отрезал его тах-то, чтоб не крошился, завернул в платок, в карман убрал и пошёл. А брату, говорит, не сказывай. И не видала и не знаю, скажи.

   Чудно, право, подумал я, как судьбы пересекается… и я вот пересёкся… не по времени, так по месту. И не по учебнику истории, а… по-житейски как-то. Сколько эпох минуло, а вот, подишь ты, как будто вчера… не для меня, а вот для этой старухи… а, в сущности, не так и давно. Но там был всего лишь телефон с ручкой, чтоб крутить, а здесь уже ракета с компьютером… Чудно.
   За своей мыслью я опять пропустил момент смены в разговоре. Кольнув взглядом, тёща ненароком вроде обронила:
   – А что, Вань, дочка моя не балует?
   – Что? – я не сразу сообразил, о чём она спрашивают. Бабка смущённо потупилась:
   – Уж ты прости за спрос. Сердце моё болит за вас. А город соблазнами полнёхонек. То ж не тутотка – вышел за порог и дело нашёл.
   «Точно, проболтался», – подумал я о сыне.
   – Да нет, всё в порядке, бабуль, – сказал нехотя, потому что утешать не хотелось. – Кто не ругается, тот не мирится. А так, что ж, бывает всё.
   – Всё, всё, правда твоя, – закивала тёща. – Ты уж особо не строжись. И меня за спрос не взыщи уж.
   После обеда отправились на рыбалку. Клёва не было. Лишь Петя поймал одного окунька. Я же от скуки занимался всё время большой лягушкой. Она сидела наполовину в коричневатой воде и ловила мошек. Её толстый язык вылетал, точно пушечное ядро. Я подносил прутик и тот отскакивал от удара, как от доброго щелчка.
   – Ну ничего, удочки у тебя налажены, – сказал я поскучневшему от неудачной ловли Пете, – ты можешь и один ходить.
   – Один не пойду, – грустно откликнулся он.
   – Почему?
   Петя замялся, потом сказал всё же:
   – Да тут дерутся…
   Хотел было пристыдить: надо, мол, мужчиной быть, но вспомнил этих драчунов – видел их в прошлом году, троица пиратов с куриными перьями в волосах. Верховодила у них девчонка. Она же и науськивала своих рыцарей на приезжую мелюзгу.
   – А ты вот что… защитника себе поищи. Помнишь Ваську-семиклассника, ты же с ним водился тогда…
   – А-а… я его не видал ещё.
   – Ну так увидишь, не мог же он сквозь землю провалиться.
   Подсказка воодушевила Петю, и он без умолку болтал всю обратную дорогу.
   Повстречали Степан Ивановича на плотине (с ним тёща договорилась о моей доставке на станцию – у него имелась лошадь). Щупленький, сморщенный мужичок ещё издали начал раскланиваться, и в этом можно было усмотреть неприятное заискивание, либо, что ещё неприятней, скоморошью издёвку. Когда сблизились, стало заметно, что он здорово выпивши.
   – В баню вот… – доложился и, помолчав, добавил: – Иду вот. Обратно уже. Вовзвёртываюсь.
   И всё улыбался, чего-то бэкал-мэкал, повторял «иду вот», и, пятясь, продолжал раскланиваться. Так что, когда, наконец, разошлись, я невольно процедил:
   – Клоун, язви его!
   – Что? – переспросил Петя.
   – Да так… спать, говорю, нужно пораньше лечь. Вставать чуть свет.
   Ночью полил дождь, монотонно-ровный, шепчущий. Проснувшись, я лежал, стараясь понять, что же меня тревожит, наблюдал, как начинают светлеть щели в стенах сарая, слушал равномерное Петино посапывание (вчера вечером мы перетащили перину ближе к стене, а рулоны рубероида переставили в ноги, и теперь закатываться сыну было некуда). Потом услыхал: кто-то постучался в окно дома. Торопливо поднялся, выглянул. То был Степан Иванович. Я окликнул его и снова юркнул под одеяло. Степан Иванович в плаще-накидке и с зонтиком над головой засеменил к открытой двери сарая, просунул голову и плачущим голосом загудел:
   – Заболел я, заболе-ел. Вчера пошёл в баню и упал с полки. И сейчас еле дышу-у…
   – Да ничего страшного, как-нибудь доберусь… – А про себя подумал: «Как же, вчера возвращался нормальный».
   – А старуха моя тоже занемогла. Погода лома-ат… Уж вы не обессудьте, за ради Христа. Старые мы, старые мы люди… Дойти вот дошёл, а запрячь кобылку никак…
   Без всякой досады мне подумалось, что так оно, собственно, и должно было случиться. Хоть предупредил и то ладно. Я попытался расслабиться и заснуть, но тут пришла тёща.
   – Это не Стяпан Иваныч стукал?
   – Он самый. Заболел. Не беспокойся – пешком дойду.
   – А дождь?
   – Какое дело.
   – Зря ему вчера денежку дала. Вот и напился. Растяпа я, растяпа…
   Мне хотелось дождаться пробуждения Пети, но тот дрых без задних ног, и будить было жалко. Решил идти, иначе не поспеть на утренний поезд. Дождь прекратился. Тёща провожала до почты, откуда начинался большак. Здесь я переобулся в свои ботинки, тёща спрятала сапоги в мешок и навострилась провожать дальше, но я настоял, чтобы осталась. Несколько раз оглядывался – всё стояла, маленькая, точно гном.
   За эти дни я ни разу не вспомнил о доме, о Тамаре с тем, чтобы в чём-то разобраться, определить для себя некую линию поведения, и сейчас мне подумалось, что, по сути, я возвращаюсь к не перегоревшей ссоре, и от этой очевидности сделалось неуютно. Но тут с полей принесло свежие, чудесные запахи трав, и отягощавшая неопределённость отступила.
   Э-э, подумалось, всё-то мы преувеличиваем, всё-то возводим в степень. Надо ли?..
   За строениями ферм, словно нетерпеливый конь, фырчала грузовая машина. Она будто поджидала прохожего. И я ускорил шаг. Однако едва я приблизился, грузовик сорвался с места и, отравляя воздух выхлопом, показал задний борт с наполовину заляпанной грязью надписью: «Не уверен – не…» И сразу, точно в насмешку, опять заморосило. Я вытащил из сумки зонт. Решил и сигареты достать. И обнаружил отсутствие бумажника. А в нём лежали ключ, документы, деньги. Возвращаться? – плохая примета. И не возвращаться тоже нельзя. Так и стоял я минут десять под усиливающимся дождём, курил. Вдруг вспомнил, что не попрощался с сыном…
   Уже у самого дома меня обогнала телега. И дядя Витя, сосед, перекрикивая скрип колёс и фырканье лошади, поинтересовался:
   – Вертаешься?
   – Документы забыл.
   – Быва-ат. Ладно, приходи к двум часам, я своих повезу на станцию, и тебя прихвачу. На утренний всё равно опоздал.
   Последние часы прошли в маяте. Пробовал читать, но то бабка Вера, то тёща спугивали: «Не пора ли выходить? Витька вроде запрягат», – точно никак не могли дотерпеть, когда гость уедет.
   Затем проснулся Петя, и тягостное ощущение одиночества рассеялось. Затеяли делать закидушку… И я даже решил: «И завтра ехать не поздно…» Но тёща пришла и шепнула:
   – Сунула ему троячок, теперь не отвертится.
   – Кому? – полюбопытствовал Петя. – Откуда не отвертится?
   – Не встревай, – ткнула его бабка кулачком в лоб.
   – У! – Петя замахнулся.
   – Ну-ну, – сказал я, – не ссорьтесь.
   Прощались. Пете хотелось напоследок прокатиться со мной, однако места на телеге не нашлось, и он расстроился.
   – Ну, не скучай, – тряхнул я ему руку, и он сдержанно кивнул и сразу ушёл в дом, а баба Вера, следившая из-за угла, как бы сторожившая, чтобы не увезли от них мальчугана, сказала:
   – Поплакать пошёл. Ему теперь будет скушно, он за вами как хвостик…
   – Но! – пропел сосед Виктор и шлёпнул вожжами по лошадиному крупу. – Нечего рассусоливать. Живите не тужите, бог даст – свидимся ишшо!..
   И лошадь прянула, и пассажиры качнулись…

   Направление – скит
   С террасы второго этажа, где я стою, облокотясь о перила, слышен телефонный разговор батюшки: приезжаем-де вечером, приготовьте постельное бельё для стольких-то человек. И чей-то незнакомый голос успокаивает батюшку:
   – Да я там распорядился…
   У болотного цвета УАЗа – среди военных этот вездеход обычно величают «буханкой» за его форму, напоминающую брусок чёрного хлеба с округлой верхней корочкой – суетятся ребята: Диомед, по своему обыкновению, ворчит на Игоря, тот глуповато улыбается в ответ, Олег им тоже пришёл помочь – проверяют колёса, что-то выносят и заносят, протирают, потом укладывают в задний отсек рюкзаки, продукты, громадный арбуз пристраивают, чтоб не раскололся. Пшик крутится тут же – пытается командовать:
   – Эй, в коробку его, в ту вон коробку засуньте, а не в эту!
   Но с появлением нового персонажа – отца Пафнутия, его голос, очевидно, я услыхал давеча с террасы, где батюшкина келья, – мгновенно онемев, Пшик стушёвывается. Этот новый персонаж приехал на «буханке» из скита специально за нами. Он придирчиво оглядывает свой вездеход и поворачивает голову к Пшику:
   – Неплохо бы стёкла протереть, – и тот с тряпкой в руке послушно семенит к водопроводному крану.
   Первое моё впечатление от нового персонажа – разбойник с большой дороги или цыган. Он моего роста, но почти квадратный, то есть в два раза тяжелее – так могуч телосложением: широкая грудная клетка, округлые мощные плечи и руки, что тебе две кувалды. Походка при всей кажущейся медвежьей неспешности быстра и устойчива. Курчавые длинные волосы пышной упругой шевелюры закрывают лоб и уши, и буйная борода – чёрная смола с блестящим фиолетовым отливом. И мужественное лицо с правильными чертами тёмно от загара. По-видимому, он, как и батюшка, вольный горец, только запылившийся в походе, в пути. Глаза умны, проницательны и чуть насмешливы. По моим оперативным данным – тоже москвич (там и с игуменом пересёкся). Голос, впрочем, мягок, приятен, хотя и несколько глуховат. Несуетность и покладистость выказывают характер уравновешенный, устойчиво-уступчивый.
   Увидев, что подходит и сам батюшка, я побежал в келью поторопить Валерьяна.
   Рассаживаемся таким порядком: батюшка опять за рулём – «пилотом», рядом с ним, через капот мотора, Валерьян.
   – За штурмана будешь, – говорит батюшка. Остальные, как сельдь в бочке, в среднем отсеке – Диомед с Игорем спиной к пилоту и штурману, я, отец Иов, Пшик и свежий персонаж, отец Пафнутий – на длинной скамье, Лёша с Олегом устроились на рюкзаках у самой двери, завязав её за ручку ремнём для страховки.
   – Не вывалиться чтоб, – говорит Алексей. – С меня достаточно канатки. Натерпелся я там вдосталь!
   Незнакомой мне дорогой, лавируя меж огромных самосвалов, прорываемся в город, остановки на бензозаправке и у магазина, – и дальше в том же стремительном темпе. К подножью гор подъезжали засветло – при малиновом отблеске заката в иссиня-тёмных тучах. Здесь уже ни машин, ни людей, только пара тихих и ветхих селений мелькнула. И в сизых сумерках затормозили у пограничного пункта – проверка документов.
   Ночь внезапна, как накинутый в одно мгновение непроницаемый капюшон. Ни звёзд, ни луны. Фары выхватывают то вертикальную скалу, то водопад «девичьи слёзы», то чёрную бездонную пустоту над пропастью… и одна регулярная при этом мысль: слава Богу, что ни днём и ничего не видно. Мотор ревёт в гору и мурлычет, когда неожиданно книзу – тогда слышен рокот реки Аибга.
   Ребята поют псалмы. Отец же Иов расспрашивает меня о новинках в духовной литературе, в чём я ни бум-бум, поэтому, поскольку он не знаток и классики, советую ему почитать Лескова – «Соборяне», ещё в отрочестве произведших на меня глубокое впечатление.
   – На мой взгляд, очень живописно и правдоподобно описана там жизнь священнослужителей. В отличие от Чехова, без тенденций к…
   На этом наш разговор на полуслове заканчивается, так как, нырнув в очередную промоину, «буханка» наша, накренившись на правый бок, глохнет, и мы погружаемся в беспросветный мрак. Батюшка пытается завести мотор, но безрезультатно – повжи-вжикав, стартер смолк, выхлопная труба выстрелом обозначила некий предел, и над нами зависла ёмкая, как большой пузырь, тишина. И только за пределами оболочки этого пузыря, со скрипом раскачивались вершины деревьев, да камешки скатывались где-то время от времени.
   – У-сё, – нарушил, наконец, всеобщее оцепенение Диомед. – Аккумулятор йок!
   – А чевой-то он? – Пшик потёр в ладонях свою бородку так, что она заискрилась. – Почему?
   – Во-от куда искра ускакала! – хохотнул Игорь. – А то в баллон, говорят, уходит. Не в баллон, а в Пашину бороду…
   – Пели не дружно, – сказал батюшка. – О мирском думы владели. Отец Иов не пел, могу поручиться. А Паша, небось, слюнки пускал – арбуз мечтал съесть в одиночестве…
   – Нет, – вскрикнул Пшик, – даже не думал!
   – Хотел, хотел, – пробурчал Диомед.
   – А ты-то откуда знаешь? – огрызнулся Пшик. И вдруг обратился ко мне: – А вы обо всём будете писать в своей статье?
   Вопрос застал меня врасплох.
   – А что?
   – И про арбуз?
   – Если батюшка благословит, то и про арбуз. А что тебя беспокоит?
   – Да нет, ничего…
   Зажглись фонарики, пассажиры стали выбираться наружу.
   – Ой, мамочки! – послышался раздосадованный голос Валерьяна. – Вляпался! По самые уши! Тут, братцы, грязь по колено!
   – Так по колено или по уши? – попытался я уточнить.
   Не успевшие вляпаться, стали разуваться.
   – Нет, ты лучше сиди, – удержал я Игоря, почувствовав, как при его смещении к выходу качнулся под ногами пол. – Для противовеса. Инструменты будешь передавать в окно. – И переволок к его ногам железный ящик из-под сиденья, заодно и рюкзаки переместил от двери на левую сторону.
   Инициативу по ремонту взял на себя Диомед. Его назидательный и ворчливо-скрипучий тенорок то и дело отдавал команды – сиденье вытащить, инструменты давай сюда – это Игорю, держи, тяни, не дёргай, не мешай!.. И минут черед двадцать обнаружилось согласное понимание, что завести машину возможно лишь одним способом – толкнуть назад под гору.
   – И чтоб катилась безостановочно! – выказал досаду запыхавшийся Пшик.
   – А как же арбуз?
   – Выну.
   Батюшка сел за руль.
   – Раз-два взяли! – уже Валерьян взвалил на себя командирские полномочия. – И-е-щё! И-е-щё! Дружней, сильней! В раскачечку!
   – Надо всем вместе, а не вразнобой! – Диомеду не хватило места у бампера. – Дайте мне-то упереться!
   – А как же, конечно, вместе! – Валерьян задохнулся от натуги. – Ты что же, отлынивал?!. Погодите, дайте отдышаться.
   – Чуть-чуть нам не хватило, братцы, чуть-чуть! – отчаянно взвивается Пшик.
   – Надо бы срезать бугорок и ещё сзади прокопать по колее канавку, чтоб вода из лужи сошла… – предлагает отец Иов. – У нас лопаты нету?
   – А при чём тут лопата? Лопата тут не при чём, – не согласен Валерьян.
   – Только вы сразу налево руль крутите, батюшка, – это Лёша советует, поглядев, далеко ли пропасть, – а то край совсем близко.
   Батюшка невозмутим. Молчком глядит из-за лобового стекла на то, как мы без пользы упираемся.
   – Нет, глубока ямка, – вытирает ладонь о ладонь Пафнутий. – Надо наверх сходить – к фермеру Васе. Пойдёшь, Пашик?
   – А я смогу?
   – А чего, тут метров двести прямиком. Медведя не встретишь, доберёшься за полчаса. Обратно на «газончике» за три минуты.
   – Итого тридцать три, – складывает в уме Игорь. – Я засекаю?
   Пшик, шмыгая носом, чешет в затылке, так что вновь обнаруживает искрой в волосах своё присутствие.
   – Ну и много же в тебе электричества, брат ты мой, – отец Иов вздыхает и лезет на кручу, хватаясь за кусты. И мы все, как один, молчком слушаем хруст веток под его ногами – дальше, дальше и вне пределов слышимости. Лишь ветер по вершинам побежал да вдруг дождик заморосил.
   – Славненько, – роняет отец Пафнутий. – Дождичка нам только не доставало.
   Из-под горы, за поворотом, возникло мелькание желтоватого света. И скоро видим фары. Они освещают нашу заморенную компанию. Хлопает дверца. В ровном тоннеле света, как если бы ножом вырезали полукруг в дёгте, появляется упомянутый фермер Вася – лет шестидесяти абхаз с чёлкой на правый глаз, упитанный и, похоже, навеселе.
   – Отец Ио-ов! – кричит отец Пафнутий, приставив к губам грязные ладони. – Возвраща-й-ся-а!
   – Ну и чо, сидим? – спрашивает абхаз Вася ласково.
   – Не мы сидим, аккумулятор сел, – почему-то радостно сообщает Диомед. – Замкнуло. Заизолировали провод, а что теперь толку. Всё электричество утекло уж.
   – Быва-ат. По таким ухабам не только замыкает, но и разламывает иной раз на полапом… на-по-полам, – Вася со всеми здоровается за руку, подходит под благословение батюшки. – Аккумулятор – пустяк. Сейчас снимем мой и заведём. Главное, – и он грозит пальцем Диомеду с Лёшей, которые уже навострились бежать в пучках света фар Васиной машины, – никакой суеты. Спокойно снимем, спокойно несём, спокойно ставим, спокойно заводим… споко-ойненько, главно. Всё ясно?
   – Так точно! – козыряет Диомед.
   Однако, видя, что сутолоки не миновать без его участия, Вася не прекращает свои успокоительные наставления:
   – Возьмём и аккуратно откроем капотик, посветим фонариком, прицелимся ключиком… о-о, не так шибко, ну-ка дай я сам. Та-ак…
   Наконец, всё сделано, машины обе заведены и мы трогаемся. У развилки останавливаемся, благодарим Васю, прощаемся.
   – Как там Гриша, не запил? – спрашивает его Пафнутий напоследок.
   – Зачем запил? Гриша чинит бульдозер.
   – Опять чинит?
   – Стартер у него не крутит. Тебя ждёт – дёрнуть.
   – Как тебе Гриша? – спрашивает батюшка отца Пафнутия, когда уже поехали.
   – Чудной. Спрашиваю: масло поменял? А он: зачем? Там его ещё много.
   Вот какие-то железные ворота мелькнули, вот кирпичная арка следующих ворот, и уже катим по ровной поверхности, замедляя ход, и въезжаем под навес, взвизгнув напоследок тормозами. И минутку целую все мы сидим и прислушиваемся к чему-то. И тут из тьмы кромешной грозно сказали:
   – Гав!
   Ночь по-прежнему столь отчаянно непроглядна, что едва выключили фары, все опять смолкли и оцепенели, не зная куда идти. Пришлось снова завести мотор и включить свет. Представить себе окружающее было невозможно всё равно, даже приблизительно. Как в тёмной яме, и свет почему-то не распространялся дальше полутора-двух шагов – что в стороны, что вверх. И навес над головой был не навес, а крона огромного дерева. Я подумал: дуб. Но тут что-то шлёпнулось раз-другой, затем щёлкнуло по затылку. Я поднял с земли небольшой плод
   – Это есть вовсе не жёлудь, друзья мои, нет, не жёлудь, – сказал я непроизвольно – вероятно от лёгкого потрясения в голове. – Это груша, хы, товарищи братья! Причём, подъеденная червем. И хорошо, что маленькая. Прям по темечку! За что, спрашивается? Разве я согрешил?
   – Где-то согрешил, – откликнулся Валерьян не без своего фирменного сарказма.
   В пятно света всунулась лохматая голова огромной собаки с уходящей в темноту натянутой цепью от железного ошейника. Она хриплым басом повторила своё приветствие:
   – Гав!
   – Тяв-тяв-тяв! – стал пособлять вдалеке звонкий, но мелкий голосок.
   – Айран, Айранчик! – подошёл к освещённой голове пса батюшка и жестом предостерёг Валерьяна, пошедшему следом. – Он должен привыкнуть к новому запаху. А то нечаянно скушает. Барбосик ты наш ненаглядный. Белка, привет!
   – Тяв-тяв-тяв! – откликнулась Белка с щенячьим повизгиванием.
   Валерьян остановился, кашлянул, закинул на спину рюкзак и пошёл к дому, где засветилось окно.
   Перетаскав вещи в просторную трапезную, занимавшую половину нижнего этажа и довольно скудно освещённую тусклой, питаемой от аккумулятора лампочкой, мы ждём батюшку. Я оглядываю цивилизованный ряд кухонного гарнитура по дальней стене, с мойкой, холодильником, навесными шкафчиками…
   – Ну что, грянем молитву на сон грядущий? – молвил батюшка, входя и оглаживая бороду.
   – А чаю? – взмолились в унисон Лёша и Пшик.
   Лукавый глаз батюшки – другой прищурен – скользит по остальным.
   – Я без чаю не скучаю. Ну да что ж…
   И всеобщее оживление, накрывается стол, закипает чайник…
   Я потихоньку хожу по дому, осматриваюсь и слушаю обрывки разговоров батюшки со своими чадами. Как я уже подметил, за трапезой (за чаем ли), всегда возникает стихийная беседа.
   – А вот такая фраза… я всё хотел спросить, – мнётся Диомед. – Не введи нас во искушение.
   Батюшка никогда не отвечает сразу, он, как хороший психолог, ждёт, пока накалится нетерпение слушающих, и только затем, начинает раскрывать предложенную тему, но опять же исподволь, с преамбулы, с аллегории или вообще, казалось бы, с не относящегося к разговору предмета – вероятно, так концентрируя внимание и усилие помыслить поглубже.
   – Если раньше слово э-э… возьмём хотя бы, к примеру, наверное. Оно обозначало что – обязательно, всенепременно. Дескать, поеду наверное, то есть наверняка. А теперь? Теперь прямо противоположный смысл – не уверен, что будет именно так. Может, поеду, а может, и нет. Как сложатся обстоятельства.
   Так и выражение: не введи нас в искушение. Если Он знает, что через это искушение нам не будет ничего, кроме вреда, Он не попускает. А если знает, что через это искушение польза будет, Он попускает. Но мы его всё равно просим: не попусти. Слабы потому что…
   Батюшка достаёт платок, сморкается. Смотрит поверх платка на Диомеда: понято ли его объяснение?
   – Тут непременно нужно помнить вот о чём: часто люди причиняют нам боль именно по попущению самого Господа. Это не означает вовсе, что мы при этом не виноваты, смысл в том, что обида эта должна пойти нам на пользу, во благо. Допустим, мы просим у Бога смирения, чуть ли не универсальной способности всё и вся прощать. Однако совсем забываем: ведь совсем неверно ожидать, что это качество само собой, 6ез усилий с твоей стороны явится, задаром оно не приобретается. И поэтому Бог посылает человеку обидчика, чтобы, претерпев в себе обиду, найдя в себе силы простить – может быть, только на тридцатый раз – мы потихоньку научаемся смирению. Но обо всём этом мы ещё поговорим более подробно в канун Прощёного воскресенья.
   А Диомед спешит с другим вопросом, хотя круглые глаза его всё ещё в напряжённом постижении ответа:
   – А что такое преложиться, батюшка.
   – Преложение – переложение. Переложиться – значит, измениться. Зачастую к худшему. Какими мы становимся с годами? Жаднее, ленивее… Однако современный русский язык меньше изменился по отношению к старославянскому, общему праславянскому языку, чем, например, сербский.
   – А у них раньше такой же был?
   – Такой же. Все славяне говорили и понимали друг друга. Как мы, допустим, украинцев.
   Тут Пшик вставил своё скрипучее замечание:
   – Но мы сейчас много не понимаем у них.
   – А это оттого, что у них произошло внедрение многих польских слов.
   – Ополячились?
   – Ополячились – не ополячились, но нахватались. Западенты. Да.
   – Вот я сейчас скажу по-украински, – сказал Валерьян, – а ты поймёшь ли… – и надолго задумался, так что мы стали переглядываться: куда это он отлетел? Неужели заснул?
   Но я-то знаю точно, в чём тут дело: у Валерьяна язык впереди мысли скачет. Он ещё не вспомнил, как следует то, о чём собирается сказать, но уже подаёт голос, тянет руку, перебивает… Вот и сейчас дёрнулся и застрял. Смущённо говорит:
   – Что-то у меня выскочило… видать, устал я. Я хотел вспомнить песню «Запорожцы за Дунаем»… А, вот. «Я доихал до шинкарки, выпив стилько до сыкварки, третью ось я схорониться, чтоб було чем похмелиться…» Что, не понятно, что ли?
   Я подсаживаюсь с краю стола. Осторожно спрашиваю:
   – Отец Ефим, а почему вы православие приняли? Ментальность? Ну… – я несколько смешался, так как вопрос выскочил из меня непреднамеренно, сам собой, что ли. – Потому, что живёте на русской земле? Или был поиск?
   Помедлив по обыкновению с ответом, батюшка остановил на мне долгий внимательный взор.
   – Я вам расскажу о своём духовнике, – проговорил он, наконец. – Вы все, очевидно, слышали про дом Павлова в Сталинграде. Единственный участок земли, который фашисты так и не смогли захватить в том районе. Так вот, этот Павлов, когда все его товарищи погибли и он остался один, обратился к Богу… В сущности, все мы в трудную минуту невольно обращаемся к Нему, да? А к кому ещё? Ну, к маме частенько. Мама, спаси, помоги. И всё-таки: Господи, спаси и помилуй. Вот и он, Павлов, дал обет: если останусь жив, посвящу Тебе свою жизнь. Об этом никто и никогда, и нигде не говорил. Я же знаю про это потому, что он стал моим духовником…
   За столом повисла неподвижность молчания. Жевать перестал даже Пшик.
   И тут из меня опять, будто кто вновь подстрекнул, но кто?
   – А как быть с яблонями на Марсе?
   Батюшка смотрит на меня вопросительно. Я смутился, потому что понял: мой вопрос может быть воспринят и истолкован как недоброжелательство или насмешка. И я спешу выправить положение:
   – Я имел в виду… вот по телику смотрел, научно-популярный фильм… и там показывали инопланетные корабли на Луне и прочие свидетельства присутствия внеземного разума.
   Но батюшка, слегка шевельнув изогнутой бровью, отвечает так, как если бы в сотый раз отвечал на подобные вопросы:
   – Демоны способны и не такие галлюцинации подстроить. Они и озорничать любят, и хулиганить по-настоящему, и мстить… Вы не прочли книгу в чёрной обложке, из тех, что я вам подарил? Там я про подобные вещи веду разговор довольно обстоятельный, с массой примеров. Кстати, о мести. Когда я только-только написал эту книгу, со мной случилось странное происшествие. Ехал я по Арбату на «Ниве», новая ещё была, с инжектором. Приёмистая, послушная машинёнка. И вот еду и вдруг чувствую, как начинаю смещаться на встречную полосу. Кручу руль – и хоть бы хны. Как будто кто приподнял меня над асфальтом и решил довести до столкновения. Вмазались. Крепко получилось. Я лбом стекло вышиб… И что странно: ни тот водитель, ни я не пострадали. Я даже не поцарапался нисколько. Помню, сказал ещё вслух: поп – истинно толоконный лоб! Пушкина вспомнил. Вот. У гаишника потом спрашиваю: что же это такое, если и моя и другая машина исправны – и не смогли разминуться? Он только руками развёл.
   – И вы думаете, демоны вам отомстили за книгу?
   – По крайней мере, я этого не исключаю.
   Затем он позвонил в колокольчик, бывший у него под рукой, и резко поднялся и запел молитву:
   «На горе…»

   Нас с Валерьяном разместили на первом этаже в небольшом удалении от трапезной – в гостевой комнате с тремя койками и печкой в углу, окно же глядело на поленницу под навесом. Отец Ефим помог мне перевернуть кровать высокой спинкой к лампочке, чтобы я мог почитать:
   – На сон грядущий.
   – Ага, – пробурчал Валерьян, – опять ему привилегии.
   – Ты бы лучше помог, чем скрипеть, – огрызнулся я.
   – Вот, батюшка, с кем приходится водиться на старости лет.
   Батюшка улыбнулся в бороду:
   – Почивайте, дети мои. Спокойной ночи.
   И вышел.
   Сон меня сморил до того, как я вытащил книгу из сумки. Лишь успел подумать: «Пораньше встать… пока никто не мешает… осмотреться…» Валерьян же захрапел ещё раньше – уже на пути головой к подушке…

   Рекогносцировка
   Проснулся с тяжёлой головой – что-то во сне мне очень не понравилось. Не сон, а мука. Попытался, не открывая глаз, припомнить, дабы избавиться от этой мучительной тягости. Но за окном брезжило такое радостное утро, такой ясный свет сочился сквозь ресницы… глаза сами распахнулись, я вспомнил не сон, а вчерашнее желание осмотреть скит, пока никто не мешает, резво сел на кровати, потянулся, поглядел на спящего Валерьяна – он что-то приборматывал – и, стараясь не шуметь, вышел на каменное крыльцо.
   Итак, разведка территории – ставлю себе цель, облокотясь о перила, – рекогносцировка, по-военному если.
   Солнце уже высунуло раскалённый краешек, но ещё не жарит, потому что, по-видимому, застряло между заснеженных горных вершин. Но греет уже прилично. И кажется, воздух пронзительно звенит от упругих жёлтых потоков… Хотя нет, это пчёлы гудят – перед фронтоном дома на лужайке десятка полтора ульев. Чуть левее – два серебристых квадратных щита – солнечные батареи. Я подхожу, рассматриваю; вот бы на дачном участке себе поставить. Отсюда дом в альпийском стиле (или, может, прибалтийском? – я слабо разбираюсь в архитектуре) – смотрится уютным теремом, с открытой лоджией на третьем этаже, чёткие линии перевиты узловатыми плетьми винограда, как замысловатой резьбой по морёному дереву. Прямо перед крыльцом – два банановых куста раскинули свои длинные широченные листья.
   Левее – обрешеченная узорным железом и заросшая хмелем веранда с длинным желтоватым столом и такими же лавками, покрытыми прозрачным лаком, и побеленной печью, на которой поблескивает латунный бок самовара. С высоченных груш время от времени шлёпаются жёсткие – в этом я вчера убедился – плоды: бемц на крышу, бемц. За верандой – забетонированная дорожка ведёт к туалету и умывальнику с зеркалом и полотенцем на крючке. Ополаскиваю лицо и продолжаю осмотр.
   Дорожка влево приводит к калитке и зигзагом шмыгает в лесные заросли – за пределы скита, вправо – к сарайчику, стены его сплетены из ивовых прутьев. Там внутри полумрака – поленница дров и какой-то хозяйственный инвентарь. Чуть далее громадная вековая липа простирает свою роскошную крону над деревянной церковью. За ней, если пойти по извилистой тропинке вниз, видна просторная крыша гаража… Но сперва направляюсь к калитке. По тропке сочится вода, потому идти приходится по шатким камням, придерживаясь за ветви вётел. Дальше крутой спуск – в прозрачную и покамест дремотную тень хвойного леса. Слышен тревожно-бодрящий шум реки. К ней, пожалуй, спущусь позже. Возвращаюсь на территорию и – мимо сарайчика и церкви.
   Гараж – в самой низкой точке плато, на котором расположился скит, – современное и, пожалуй, конструктивистское, метров на сто квадратных сооружение из металлических балок, накрытое рифлёным оцинкованным листом. Однако – оттого ли, что оно как бы на отшибе и намного ниже уровня и дома, и церкви – вписывается в ландшафт довольно органично и не мешает обозрению, тем более, что первый этаж с мастерской врезан в пригорок и почти не виден, а на втором – три кельи крылом с лоджией вместо крыльца, с неё ступаешь сразу на траву… Как раз из крайней двери вышел отец Иов в непривычном для меня одеянии – в панамке цвета хаки, в брезентовой робе, брюки заправлены в кирзовые сапоги, – и поспешил по тропке через огород – куда же? Не знаю. По грибы, может?
   В цокольном помещении – мастерская, это – не прибранный склад: тут накренившаяся и заляпанная раствором бетономешалка, не подключенные станки на верстаках, запчасти, инструменты, доски, банки с краской и прочее – всё занесено сюда, видимо, недавно и пока ещё не упорядоченно, не приторочено к законному своему месту.
   Через противоположную дверь попадаю в ангар под шатровой крышей. Левая стена впритык к срезу пригорка, правая – к лесу, в открытый промежуток меж стенами и крышей видны горы и небо. Экскаватор – германского производства – стоит наискосок от кучи песка, которую сам, наверное, и привёз, и вроде как в позе ожидания, прислушивается: не идёт ли хозяин? Я оглядываюсь на него от проходной (привратницкой, сторожки – как лучше звучит?) – нет, в самом деле, у него вид одушевлённого существа, которому не терпится поработать. Забавное ощущение…
   Через небольшую привратницкую с чугунной печкой в уголку выхожу за трёхметровую кирпичную стену скита. Вдоль этой стены иду до главных ворот с башенками и бронзовой дощечкой на входе: Ставропегиальный… от Валаамского монастыря… и т. д. Подымаюсь по тропке и вижу пруд – с островком из белых камней и большим деревянным крестом посредине. На нём надпись «Валаам». Дамба с невысокой бетонной стенкой ведёт под сень высоких с опутанными лианой стволами груш и дальше – к картофельным и кукурузным делянкам. Вот куда спешил отец Иов – он выбирает из борозд клубни и бросает в плетёную корзину. За спиной в пруду громкий всплеск. Обернувшись, вижу, как расходятся круги по воде. Ещё один всплеск – большущая рыбина взлетает над белёсой поверхностью, чуть ли не на полметра.
   – Так! – шепчу я в азарте. – И рыба тут есть! Обалдеть!
   Но рыбалка и купание – это позже. Позже, позже, – уговариваю я себя. И оглядываясь, медленно возвращаюсь к воротам. Рыба, дразня моё воспалившееся воображение, всплескивала ещё несколько раз, пока я не скрываюсь за стеной…
   Продолжаем рекогносцировку. По левую руку от прямой грунтовой дороги к дому, метрах в двадцати от ворот – каркас из бруса будущего гостевого домика, уже под крышей. И получится довольно славно и удобно – ни гости, ни аборигены-монахи друг другу не мешают. Монахи трудятся и молятся, гости втихаря купаются и ловят рыбку. Не жизнь – идиллия!
   Далее – навес для дров, тоже капитальное строение. Три больших теплицы из пластика, и даже с печками на случай заморозков – опять же витамины чуть ли не круглый год… Тут я ловлю себя вот на чём: во мне начинает бродить ироничность шалопая – и тому причиной, судя по всему, смещение интереса в сторону рыбной ловли. Забудь, говорю я себя строго, забудь, рыбалка от тебя не убежит!
   За теплицами – аккуратная душевая кабинка. На здешнем солнцепёке вода в баке к вечеру, небось, горячая. А вот новая дровницкая из металлоконструкций, ещё пуста, и путь к ней отсыпан свежей землёй. Рядом мастерские, у стены дизель на колёсах – запасной вариант электроснабжения, под навесом деревообрабатывающий станок…
   По правую же руку, через поросшую травой дорогу, по которой мы ночью сюда и въехали, – решетчатые деревянные подпорки для огуречных плетей. Пару огурцов я тут же и съел. Борозды-гряды с овощами – капуста, морковь и прочее. Ближе к коттеджу – цветник: розы всяческих оттенков, и масса незнакомых мне цветов. Пожалуй, не стану перечислять известные мне (потом со слов отче запишу подробно все сразу, чтоб не забыть); перечислю сейчас лишь переливы оттенков лепестков в их последовательном благоухании: желто-розовый, сиренево-голубой, иссиня-бардовый… целая плантация сладчайших ароматов… так и хочется взлететь пчелой!
   Я так увлёкся, что забыл про Айрана, и не расслышал даже, как он гремит цепью, вылезая из будки. Осознал его присутствие лишь, когда он просунул мне под мышку свою огромную лохматую башку и протяжно зевнул.
   – Вот те раз! – я постарался не обнаружить свой испуг. – Привет. Как поживаешь?
   Пёс с пониманием поглядел карим глазом, проникся моей безропотной покорностью и стряхнул мою руку с головы, вроде снизойдя: ладно, мол, иди уж с миром. И я робко, не оглядываясь, побрёл на деревянных ногах дальше.
   За плетёной из ветвей загородкой – птичник, и ещё одна конура, поменьше, у калитки, на крыше сидит беленькая собачонка с чёрными пятнами на мордочке и благосклонно виляет хвостиком.
   – А ты, стало быть, Белка. Будем знакомы.
   Собачонка спрыгнула с конуры и подбежала понюхать мои ноги.
   – Да, братушка, не купался ещё и душ не принимал.
   За отгородкой Лёша на корточках выкладывал из котелка в кормушку корм для курей. Увидев меня, помахал рукой.
   А я-то полагал, что один бодрствую до петухов… Хотя петух уже накормлен, ишь ведь как важно выступает. Не закукарекает сегодня… или вообще не приучен, чтоб зверья не привлекать? Ещё вон хибарка какая-то с оконцем в паутине, и кусты ягодника… дальше пасека – уже знаем. Раньше за пчёлами ходил Пафнутий, ему помогала некая Ольга из горного селения, теперь тут хозяйничает Николай – его я ещё не видал, – всего лишь информирован.
   На пути к дому между банановыми пальмами – клетушка из металлической сетки. От неё на меня побежали гуси, пригнув шеи и с угрожающим шипением.
   – Но-но! – я остановился, как вкопанный, и попытался лихорадочно припомнить – следует ли мне отступать или, вопреки природному желанию, наоборот, самому идти в атаку?
   Тут, однако, с крыльца соскочил отец Пафнутий и схватил самого ретивого за шею:
   – Вот я тебе! – и мне улыбнувшись: – Это он гусят обороняет.
   – А как же ваши пальмы зимой? – спросил я его про бананы.
   – А мы их обрезаем и укутываем. Это же трава. Только большая.
   С тыльной стороны коттеджа, где я из окна нашей кельи рассмотрел вчера навес с поленницей дров, слегка приотворена дверь в подсобное помещение. Тут у входа в углу аккумуляторы – очевидно, питаемые солнечными батареями, инструменты на стеллажах аккуратно разложены.
   Ну, кажись, всё осмотрено… Ах да, вон ещё небольшой колокол у края навеса, ближнего к церкви. И могилка с памятником… покоится инок Евгений…
   Вижу в цветнике отца Иова – он уже переместился с дальнего огорода сюда. Спрашиваю:
   – Отче, значит, ты садовод по душе своей?
   Садовод сидит на корточках, поправляет привязь на розовом кусту. Поднимает на меня взор:
   – Давеча покупал я у одного селекционера саженцы. И вот какую он мне брошюрку свою преподнёс на память, – отец Иов вынул из кармана небольшую книжицу, протянул: – Полюбопытствуй на досуге.

   Мелкая стычка
   В трапезной у плиты застаю Валерьяна, он варит себе кофе.
   – А мне?
   – Поделюсь. Чего не весел? Или скит не понравился?
   – Скит мне понравился. Сон вспомнил… чудной какой-то.
   – Ну-ка, ну-ка.
   – Приснился мне премьер-министр.
   – Ну да? А «Путинку» не пил?
   – «Путинку» не пил.
   – Слышь, Ван Скот…
   – Чего-о?!
   – Хотел спросить, ты Вальтера Скот-та читал в детстве, скотинка ты этакая?
   – Ну.
   – Вот и хорошо.
   – Чего хорошо-то?
   – Что читал. Я, было, подумал, что тебе в детстве хороших книжек не перепадало.
   – Ты чего этим сказать хочешь-то? Плетёшь тут заплетаешь… совсем оборзел?
   – Да чего ты, Вансан, сразу в бутылку лезешь! Так что дальше? Я про твой сон. Почему премьер тебе приснился, а не президент?
   – Ты меня спрашиваешь?
   – Ну, твой же сон.
   – Не знаю. Хотя, постой… И президент тоже. Но в самом начале. Сейчас только вспомнил… заспал. Мы идём с ним по какому-то мосту… Он какой-то тяжёлый предмет с места на место переложил… Всё, остальное заспал. А премьер уже перед рассветом… В общем, он в моём сне какой-то задёрганный, усталый…
   – Так сколько дел. То пожары, то терроризм, то ещё чего… Мы ж всего не знаем. А тут ещё предвыборный марафон на носу. Его и президента показывают буквально одинаковыми дозами. Рассказывай дальше. В подробностях.
   – Ну вот. Жена его тут же, дети. Ко мне на квартиру пожаловали.
   – Да ну!
   – В гости пришли, так получается, да. И даже в шахматы мы с ним сыграли. А потом он с женой рассорился, что ли, или на детей осерчал. А в квартире моей почему-то ну прямо проходной двор! Все кругом узнали, кто ко мне нагрянул и все знакомые, незнакомые ломанулись на посмотр. Жена Путина просит меня вызвать такси. Причём потихоньку так, чтобы муж, значит, не услышал. На кухне. И я пошёл в комнату за мобильником. Владимир Владимирович там над шахматной доской задумался. И настроение у него, уже сказал, не очень хорошее, но он человек выдержанный, крепится, вижу. Возвращаюсь на кухню… Ах да, со мной всё время какая-то девица рядом круги выписывает, советы подаёт, вертится, короче, под ногами… так ничего, смазливенькая, но уже начинает раздражать. А в мобильнике у меня только местное такси и я не знаю, что делать… И вот я прошу эту смазливую дамочку – раз ты советчица такая опытная – пойти и позвонить по стационарному телефону… у меня-то нету. В общем, чудеса в решете.
   – Странно. К нему премьер, а у него стационара нету. Действительно, чудеса.
   – Сон же, тебе говорят. Суечусь. Туда-сюда расхаживаю. Премьер в комнате остался с детьми, они его достали, он прилёг на кушетку, голову шарфом завязал… А я никак не могу собраться с мыслями. Да ещё не получается такси вызвать. Какой-то досадный тупик.
   – Так, значит, ты не пил?
   – Ты чего, дурачок?
   – Так ты кем там, во сне, фигурируешь?
   – Даже не пойму. Какая-то я знаменитость, похоже. Не переживай: местная знаменитость.
   – И поэтому ты теперь шалый?
   – В каком смысле? Народ толпится, на выпивон надеются…
   – И чем всё закончилось?
   – Да не знаю. Проснулся. Простокваши попил и больше не смог заснуть. Нос, к тому же, заложило.
   – Ты батюшке расскажи.
   – Зачем?
   – Что-нибудь скажет.
   – Он что, толкователь снов?
   – Значит, говоришь, не пил? Вообще ничего?
   – Во рту пересохло, проснулся даже. Сказал же, простоквашу на кухне выпил. Кто-то забыл, оставил, вот я и выпил
   – Простокваша? Откуда тут простокваша? Вроде не покупали вчера. Это как в детстве. Я ужасно не любил молочные продукты. И сочинил стишок. Хочешь выпить просто – квашу? Нашу. Н-да, не могу сказать, что симптоматично… ящик заморочит кого угодно.
   – Да мы ж последние дни никаких теликов не глядели.
   – Значит, раньше нагляделся
   – Иди ты! Всякий разговор с тобой в последнее время напоминает мне бред сивой кобылы.
   – А сон твой разве не бред?
   По лестнице со второго этажа спускается Пшик. Принюхивается. Подходит к Валерьяну.
   – У нас так не положено! – говорит он вкрадчиво. – Завтракать, обедать и ужинать только сообща.
   – А полдничать? – пытается свести к шутке Валерьян. Но Пшик молча забирает из его рук турку. Валерьян обиженно отходит и отворачивается к окну.
   – И потом, – непререкаемым же тоном бросает ему в затылок Пшик. – Хозяйничает на кухне тот, кому назначено послушание батюшкой…
   – Это, по всему, ты? – догадываюсь я.
   – Да! – Пшик даже слегка притопнул. – Именно так.
   – А между тем, сварить кофе нам разрешил батюшка.
   Я, разумеется, солгал, но не будет же он проверять, не пойдёт же к батюшке. И потом – как-то уж чересчур бесцеремонен этот его подходец… и диктаторский тон, жест. Я без церемоний забираю из его рук турку, с которой он, кстати, теперь не знает, что делать, разливаю в две чашки и одну подаю Валерьяну.
   – И вообще, Пашик, – говорю я назидательным тоном. – Не чувствуется в тебе благодарности к человеку, спасшему тебя от смертушки.
   – Как? – Паша изумлённо приоткрыл рот.
   – Да так. Ты уже и забыл? Ишь, какая у тебя память хилая. А вспомни-ка, когда тебя тяпнул шёршень в причинное место, к кому обратился батюшка за экстренной помощью по телефону? Вот то-то и оно. К известному тебе доктору – Валерьяну Афанасьевичу Балагурову, которого ты сейчас хотел лишить привычной по утру чашки чёрного кофе. А ведь ты был спасён его консультациями. Заметь, бесплатными, то есть бескорыстными. Человеком, из человеколюбия… – тут я понял, что зарапортовался и перебалтываю лишнего, и, сделав рукой завершающий полукруг, сурово подвожу итог: – И вот нате вам! – этакая чёрная неблагодарность!
   Пшик раздавлен, моргает, и мне его уже немного жаль. Ну да сам виноват…

   В келье читаю выдержки из книжицы, данной мне отцом Иовом.
   «Нет на земле места ближе к раю, чем сад».
   «Сад у дома, это такое же выражение нашей культуры, как и ваша квартира, и ваша библиотека». Карел Чапекк.
   «Жизнь даётся нам один раз, и прожить её надо в малиновом саду».
   Ну как тут не развеселиться!
   «Мутации часто происходят в природе, но не всегда замечаются и закрепляются; прежде не хватало знаний. Нам повезло, мимо проходил мудрый человек – селекционер. Малина его восхитила, он решил её достоинства закрепить и усилить. И чудес света прибавилось».
   «Ешь яблочко на ужин и врач вам не нужен».
   «Сад станет райским окончательно, если в нём поселится красота: гладиолусы и георгины, пионы и лилии, краснолистые фундуки и клёны, можжевельники и вейгелы, калина Бундонеж и вишня сакура, розы колючие и ивы плакучие. Они будут доставлять такое удовольствие, что всякий раз, покидая его, вы будете плакать и мечтать только о том, как попасть в него обратно».
   Ай да селекционер! Ай да… сын своей матери.

   После завтрака наводили с Валерьяном порядок в подсобном помещении гаража. Правда, я сразу же устранился от совместных действий: Валерьян из тех особей, которые указуют всякому – это так вот, а это вот так вот, и это тоже по-моему давай сделай!.. Я хочу пристроить верстак у стены, он: давай – лучше! – к окну подвинем. Я: рейки штабелёчком к стеночке укладываю; он: лучше будет – в угол за верстак. Собираю сор в кучки, чтобы поддеть совком и вынести на улицу – так меньше пыли; он: чего ты канитель разводишь?! Водой он прыскает! Поплюй ещё! Мети прямо до порога! Быстрей получится. Короче говоря, суётся затычкой в каждую дырку. Наконец взрываюсь: вот твоя половина, а вот моя. Заступишь – убью! Подействовало. Так, порознь, и разобрали кавардак, и стало премило – хоть танцуй. Ещё и возле входа прибрались и подмели, мусор, что годится для удобрения почвы, в овраг скинули – в заросли крапивы, технический – в мешки рассортировали: спросим после – как здесь с ним поступают. Я даже в порыве раззудевшейся инициативы приладил над входом оторванную ветром пластиковую рейку.
   А тут и колокол оповестил – к обеду.

   На закате солнца опять позвонили в колокол. Все собираются у могилки инока Евгения.
   О нём рассказывают: умер на коленях, в молитве. И месяц так простоял, пока местные охотники не обратили внимания, что на свежевыпавшем снегу нет ничьих следов (человечьих, разумеется, а не птицы или зверя) – и день, и другой, и третий…
   Милиционеры, когда тело решили заносить в машину, чтобы везти на экспертизу, засомневались: как такого скрюченного поместить в «Уазик»? Однако, подхватив под мышки, увидели: тело совершенно не закоченело. Это их поразило.
   – Нет, он не боялся один оставаться, ему даже хорошо было одному, сам говорил. Врач обнаружил у него два рубца огромных на сердце: скорее всего, он эти два инфаркта перенёс на ногах. А третий уже одолеть не смог… А вон там был полусгоревший дом без крыши, – батюшка указал на церковь, и вновь повернулся к могилке инока. – Да. Стали копать и наткнулись на огромный камень. Померили рулеткой, полтора метра всего глубины. Ну ладно, что ж, не хочет Господь, чтоб глубже опускали. Поставили гроб на табуреточки, освободили от целлофана чёрного, в котором через реку переправляли… Река разлилась, гроб подхватила, и он чуть не уплыл. Хорошо, за верёвку удержали. И когда вынесли его уже сюда… с превеликим трудом… на машине ж никак – колеи выше колена, грязь, что тебе клей казеиновый или пуще даже… Пока шли в гору, падали несколько раз. Гроб тяжёлый… ох, так тяжело было. Обычно физическая тягость забывается быстро, а тут… до сих пор мышцы ноют, как про Евгения вспомнишь. Но Бог помог, донесли мы его сюда на руках, потому что, говорю, никакие машины, никакие лошади не могли. И когда, значит, целлофан сняли, оказалось, что обивка гроба вся сухая. Да. Отец Иов, где кадило?.. А где Лёшка? Алексей! Шесть лет прошло – ровно столько, Валера, тебя тут не было. Благословен Бог наш всегда, присно и во веки веко-ов… – пошёл батюшка вокруг могилы, бренча цепочкой кадила. – Душу твоего раба спаси, упокой…
   Подхватывают все:
   – Господи, помилуй, Господи поми-илуй…
   – Ныне присно и вовеки веко-ов. И сотвори ему вечную па-амять… рабу Евгению. Ами-инь!
   – Аминь!
   – Всех поздравляю с праздником Успения!
   После панихиды Валерьян подошёл ко мне.
   – Слышал, на коленях умер, молясь.
   – Я слышал. И что?
   – Что?
   – Примериваешься и сам так помереть? Не получится.
   – Почему это?
   – Грехи не позволят.
   – Какие грехи?!
   – Тебе виднее.
   Это я ему в отместку за утреннее зудение.

   Дорожные работы
   Вчера мы с Валерьяном трудились на починке дороги. Рубили сучья с поваленных стихией деревьев. Пафнутий укладывал ковшом экскаватора стволы в провалы и промоины дороги и Гриша на бульдозере присыпал затем землёй.
   Сегодня же я освобождён от Валерьяна: батюшка назначил ему другое послушание. Еду на КрАЗе к очередному месту ремонта дороги с Николаем. Позавчера вечером он приехал из Малаховки – селения в горах, где для скита прикупили ещё небольшой участок земли с домиком-развалюхой, но с роскошным яблоневым садом. Правда, его нужно приводить в порядок, чем Николай там и занимался. Ему 62 года, чуть ниже среднего роста, сухощав, неизменно в байковой клетчатой рубахе, вельветовых, подвёрнутых выше щиколоток, штанах, в кожаных шлёпках на босу ногу и с панамой на коротко стриженой голове, которой он время от времени промокает со лба пот. Лицо вроде как простецкое, но, чувствуется, мужичок себе на уме, лишнего не скажет. В прошлом довольно успешный в карьерном смысле инженер-строитель. Двадцать лет назад резко изменил характер своего существования – развёлся с женой, продал квартиру в городе, купил дом в деревне под Тулой. Жил там с матерью, держал пасеку. По смерти матери пошёл искать работу по монастырям. Нигде особо ему не приглянулось, но зато прослышал об игумене Ефиме. Долго не мог на него выйти: девицы из патриархии ничего о батюшке не знали, да и знать, похоже, не желали. И всё же… Собрал пожитки в свой Уазик и в путь.
   Я видел, как он бил поклоны в церкви – как пружинка, раз-два-три, раз-два-три, ничего у него не болит, – спортсмен, одним словом. По-моему, он пока что приглядывается – пригодится ли он тут, его ли это обитель, прежде чем отдать собственность свою в общий котёл монашеский: машина, накопленные деньги, пенсия…
   Сегодня он всего четвёртый раз за рулём этой большой рычащей машины, потому осторожен и едет на первой скорости. Впрочем, мне даже спокойней – водитель, по всему, он неважнецкий. А пропасть – вот она – слишком и слишком… Мне вспомнился рассказ батюшки, как «Скорая» приезжала за больным в одно здешнее селенье. Погрузили мужика на каталке в машину, стали разворачиваться да и накренились – так, что больной этот на каталке и покатился под гору. Машину всё же кое-как развернули и тогда только хватились бедолаги. Стали искать. А он уже домой вернулся, ползком: ну – к ляду! – шепчет. – Не поеду никуда… тут здоровее будет.

   Вижу впереди бульдозер посередь лужи. Вокруг бегает Гриша, чешет затылок, ругается, даже плюётся…
   – Дёрни! – кричит Николаю. Тот вылезает из кабины, смотрит, как лучше подъехать. Колея глубокая, наполнена водой.
   – А что, сам почему не подашь назад?
   – Сам-сам! Сусам! Не видишь разве – трак порвал!
   Хотелось Грише сдвинуть камень с пути, да тот не поддался. Тогда Гриша взъерепенился и напряг своего коня…
   – Ну, подкова и отвалилась! Гадина!
   Николай подъезжает, Гриша цепляет трос и спешит за рычаги. Николай тянет-потянет, да бестолку – вытянуть не может – все шесть колёс бесполезно вращаются в жиже.
   – А где Пафнутий?
   Гриша отчаянно машет рукой в гору. И я иду по дороге вверх, выбирая, где посуше. Слышу звук мотора за нависшим выступом скалы, огибаю и в изумлении останавливаюсь на повороте… Ну-у! Такого мне никогда наблюдать не приходилось!..
   Экскаватор врезается ножом в уступ, откалывает кусок скалы, мгновенно разворачивается – мне показалось, что буквально на одном колесе, опершись ковшом о землю, – подхватывает осколок, перебрасывает его в углубление на другой стороне дороги и приваливает грунтом, вновь повторяет маневр, только отламывает кусок уже ковшом. Сказать, что он выписывает кренделя? Нет, всё настолько безупречно и выверено, даже изящно, что уместно совсем иное слово – танцует. Балерон! Вот он тут и в таком положении, а вот он уже в другом месте и совершает непостижимый по моим представлениям манёвр! И я стою, как мальчишка, разиня рот, и глазею на блистательный по своей сложности и изяществу балет. Пляшет, если угодно, на острие лезвия… чертяка! С моей позиции, действительно, излом дороги в том месте, где работает экскаватор, напоминает – в проекции на скалы и огромные буки – изгиб кривой сабли.
   – Ну ты виртуоз! – кричу, когда Пафнутий, заметя меня, высовывается в окошко.
   На лужайке меня ждут перемены. Гриша, вернее – его бульдозер, увяз ещё глубже, так что в кабине пол затянуло клейкой жижей, а Николай, вернее – его трёхосный тягач наехал пузом на громадный пень и теперь также сидит и не рыпается.
   Подкатывает Пафнутий. На Гришу, видом своим изображающего страдальца, он не обращает никакого внимания, зато Николаю выдаёт:
   – Ну ладно, у этого чудика заводилка не работает… в голове. А ты чего? Его-то я заведу. А тебя – как стаскивать? Кардан рвать?
   – Но он просит – дёргай… – оправдывается Николай.
   – Так этот бегемот и выпить не дурак. Вечером попросит – жди. Подашь милостыню?
   Затем начинаются показательная педагогика – вытягивание бегемота из болота и приведение оного в рабочее состояние. Опять Пафнутий порхал на своём коньке-горбунке, по ровному месту растягивая ковшом порванную гусеницу, Николай с Гришей резво бегали вокруг… Я же в основном занимался съёмкой всех этих производственно-гимнастических упражнений и разговорами с проезжающими экстремалами. Первым прилетел парень на спортивном мотоцикле:
   – Чё, затор?
   – Ну.
   И парень, не долго размышляя, разогнался и с помощью огромного валуна как трамплина перепрыгнул вырытый Гришей двадцатиметровый котлован. Затем подъехал с открытым верхом и на огромных колёсах Уазик, и дамочки в пёстрых маечках и шортах, хихикая, стали кокетничать.
   – Вы для кого это дорогу ремонтируете? Для нас?
   – Для вас.
   – Хи-хи-хи. А вы регулировщик?
   – Вроде того.
   – А дальше регулировщики тоже имеются?
   – Имеются.
   – И фотографируют?
   – А вам своих фотоаппаратов мало?
   Водитель – из местных, очевидно, волонтёров – газанул, и дамочки на первой же кочке прикусили язычки. Через минуту, продравшись сквозь кусты, Уазик пылил уже дальше в гору, мелькая меж пронизанных солнцем стволов.
   После них… Впрочем, я скоро понял, почему Лёша сетует на туристов и грозит поставить шлагбаум: мусору от них, как грибов – под каждым кустом.

   Мы только что вернулись, сидим в трапезной, ждём ужина. Охоты разговаривать нет – уже наговорились-накричались на работе. Входит Лёша.
   – Ага, сидите! Я там вкалываю, а вы балдеете?.. Нечего было график вывешивать! – Лёша срывает со стены разлинованный листок и сминает. Пафнутий спокойно на него смотрит и невозмутимо роняет:
   – Этот график без меня сочиняли. И вообще – рассматривай труд как воспитание сознательности, терпимости и всепрощения. Как терапию. И всегда легче будет на душе. В итоге: никаких обид. А это означает что?
   – Что?
   Пафнутий смотрит на нас, усмехается:
   – Он ещё спрашивает.
   – Опять самые умные – это вы? Понял, по-онял…
   Лёша поворчал ещё и ушёл на второй этаж переодеваться. Я, погодя немного, поднимаюсь за ним. У нас с ним договоренность: обмениваться файлами съёмок. Он сбрасывает с моего цифровика снимки на компьютер и для меня на флешку – свои.
   – Лёш, вопрос можно? Почём тут у вас интернет?.. Да-а? У нас, получается, в тридорого против вашего.
   – Совести нет у них, у ваших.
   – Но мне говорили, руководитель фирмы человек порядочный, не хапуга.
   Из соседней комнаты выглянул батюшка:
   – Может, совесть у него и есть, но не до такой же степени. Да и потом, что есть корпоративная совесть? Или коллективная порядочность? Не слыхивал о таком. Совесть, стыдливость присущи индивиду, но никак не корпорации. Тем более, корпорации-монополисту.
   – Ой, действительно!..
   – Что?
   – Вспомнил. Бросил на интернет денег с запасом – в командировку уезжал, ну и чтоб без проблем по возвращению. И что думаете. Повысили плату и сгребли мои денежки. И похоже, не только у меня… Приезжаю и не могу с редакцией связаться. Звоню в контору. Ну, мы же в договоре указали, что имеем право…
   Лёша итожит:
   – Сие прозывается: не верь глазам своим, не верь ушам…
   – У-у, паразиты!
   – Будут икать теперь…

   Вечерняя беседа
   Лёжа на койке, я вижу в открытую дверь угол трапезной – батюшкины руки, спокойно лежащие на столе, сам он откинулся на спинку стула и потому вне поля моего обзора. Валерьян сидит напротив него – я также вижу лишь руки его, толстоватые крепкие пальцы выдают неслышную дробь. Между ними букет из белых астр и тёмных георгинов – оттенки цвета в полумраке не различить. Всплески голосов доносятся до меня время от времени.
   – Был у меня дьякон, Гурий, любил беседу проводить с прихожанками. Они ему записочки шлют, он же охотно отвечает. И чем заковыристей вопрос, тем и ответ, соответственно… Одна бабёха пишет, к примеру: справляла нужду утром и вдруг беса вижу!.. Что делать? Гурий уточняет: «Баба, ты как сидела на стульчаке, в какую сторону лицом?» Она: не знаю, мол. Он: «А если на восток? Ты уж будь добра, купи себе компас и определи стороны света в своём туалете, чтоб бесы впредь не шутковали».
   Или: а можно ли в церкви сидеть нога на ногу? «Вот Егор, зараза, сосед мой, вечно так восседает, как падишах какой!» Гурий помыслил и – мужскую солидарность соблюсти дабы – отвечает следующим образом: «А почему нет? Мо-ожно. Чем больше крестов, матушка, тем, пожалуй, лучше».
   Слышен смех. Батюшка упирается грудью в стол и попадает в отсвет вечернего солнца из окна, и я вижу его довольное лицо и лукавые глаза.
   – А вот ещё. Теперь сосед этой бабы, Егор тот самый, дьякону задаёт свои вопросы: «Батюшка, а можно ль в пост с бабой быть? Так, из простого интересу любопытствую». Дьякон мой в недолгом раздумье: «Можно. Если только не с жирной». Мужик, приободрясь: «А водочку, батюшка, можно ль? Водочку…» – «М-м, – и грозный взгляд на мужика: «Можно. Только если без…» – «Бес?! – охает мужик и шлёпает ладонями по коленям – испуг изображает. – Но что, батюшка, что? Если бес не видит?» – «Если без… – дьякон морщится, недовольный перебивом, и строго, назидательно повторяет: – Если… без удовольствия!»
   – Да-а, – голос Пафнутия, – такого дьякона в тупик никто не поставит. – А про полтергейст вы как-то рассказывали…
   – На анекдот похоже… – вздыхает отец Иов.
   – Так во-от откуда анекдоты берутся! – говорит Валерьян, точно важнейший вопрос для себя решил.
   – Притчу расскажу. Приходит к игумену человек, и хочет игумен его накормить, говорит послушнику: будь добр, принеси нам поесть, а тот ничего не приносит. Через некоторое время заходит и на лице никакой озабоченности. Игумен его второй раз просит. И опять не идёт и не идёт послушник с едой. В третий раз игумен спрашивает: разве я не просил тебя принести поесть чего-нибудь? «Когда? Вы сказали, чтобы я не мешал вашей беседе, и отослали меня…» И так бывает, шуткуют дьяволята. Люди слышат не то, что им говорят, а совершенно другие слова, кои внушает дьявол. Озорничает.
   – А это вы к чему? – Лёша спрашивает.
   – Да вот вспомнил, как отец Иов смотрел на меня днём, когда я ему замечание сделал. Может, дьяволята шутковали? И он не внял?
   А вот я различаю голос Пшика, но самого вопроса не разберу – вероятно, из дальнего края трапезной. Батюшка молчит, затем:
   – Да …гонения были. И монастыри закрывались – дело ж было в 24-м. И вот он поехал в Галич в больницу… и сообщает там: я, мол, сумасшедший, не иначе. Подумал доктор, подумал: «А, впрочем, – говорит, – по большому счёту, и сам я не вполне нормальный. Поэтому дам я вам справку, дам. И студенты твои пусть приходят. И пишет ему справку, на официальном бланке, со штампом, с печатью больницы, что вот такой-то эскулап удостоверяет: сей податель находится на учёте в психлечебнице, диагноз – тяжёлая форма шизофрении. Эта бумажка спасла-таки профессора от расстрела, но в лагерях он всё равно посидел, и в тюрьме, и в психушках тоже. Как боговерующего сажали – хоть ты и ненормальный, да чтобы не влиял на других. Вот и записывал он там свои наблюдения. Живёт иной в состоянии, когда защитные силы его организма ослаблены, то есть в преморбите, и наш профессор его наблюдает. Наблюдаемый спокойно разговаривает, вполне логично рассуждает. И вдруг! Меняется взгляд, меняется выражение лица. И он несёт околесицу, никто понять ничего не может. И доктора не могут. Ну, ставят диагноз. Такая вот беда, раздвоение личности. Ладно. А наш профессор говорит: вижу, что происходит. У меня духовное зрение и я вижу: в тот момент, когда у него начинается психотическое состояние, и он впадает в состояние изменённого сознания, я вижу, как в образе чёрного облака, винтом в него входит некто. И у человека этого мгновенно меняется личность. И уже не он, а бес из него говорит, действует его телом, его руками. Дальше. Наблюдаем и обратный момент. Вот этот человек бесился, бесился, кидал табуретки в головы санитарам, его еле-еле утихомирили, привязали к кровати. Через некоторое время гляжу: из его рта всё тот же чёрный дым – фьють! – и улетает в форточку. И привязанный к кровати просыпается и спрашивает в недоумении: зачем вы меня привязали? Вполне нормальный человек. То есть наш профессор видел, как входит и выходит бес. И для беса это дело совсем пустяшное даже по времени. Совсем в разных точках земли почти в одно и то же время он вылетел из одного и тут же, в Китае, например, вселился в другого.
   («Так называемые кротовы норы, – вспоминается мне в этот момент – …феномен перемещения в пространстве и времени…»)
   А батюшка вроде как услышал мою мысль.
   – Возможно… побил стекла в витрине руками замороченного им человека, тут же переместился в микродолю секунды на дальний край земли, вселился в другого, тоже нахулиганил, потом обратно вернулся в первого или другую жертву обратал. И, кроме того, бесы могут меняться местами. Поэтому у человека возможны несколько личин. Даже раздесятирение может быть у одного человека. То есть доходит до того, что человек становится вместилищем этих самых бесов вездесущих. Значит, человек нагрешил столько, что… Или не так крестили его.
   И вот профессор наш, сидя в лагере и обладая даром видения, мог сказать: вот этому бедолаге завтра на расстрел идти, а этому через месяц придёт помилование. Большого дарования был человек. А всю-то жизнь свою провёл как сумасшедший, и нигде не служил, проживал где-то в захолустье, за ним приглядывала духовно близкая ему женщина, а он записывал, что видел, семь томов написал… огромные материалы были им собраны. Массу источников он проработал. И если посмотреть библиографию в конце этих книг его, то там и научные работы всяких академиков и прочее, прочее, в библиотеках просиживал… Но в те годы были страшные гонения на подобные писания… да под видом сумасшедшего. Он же, по разумению властей чокнутый, писал поистине духовные труды. Я про Никиту Бо…
   «Не забыть бы спросить, о ком это он рассказывал», – говорю я себе.
   – Батюшка, вот я про слёзы хотел… – это Валерьян спешит опередить других спрашивающих. – Про слёзы…
   – Про слёзы. Благодатны те, что омывают душу. Иные же могут ослабить, когда слабость и вовсе ни к чему, а значит, во вред. А христианин должен быть мужественным человеком. Так что следует различать Духовное… – батюшка подымает указательный палец вверх – указывая тем на различие в слове. – Духовное состояние и состояние душевное. Первое, когда тебя пронизывает духовным огнём. А в душевном плане, да, надо себя сдерживать.
   «Забуду. Сразу бы спросить…»
   Уже засыпая, я вспомнил о Пете. «Будет ли ему хорошо здесь? И все ли здесь довольны своей жизнью?.. – И сам себе усмехаюсь: и что же это значит – быть довольным?..»

   Зеркало
   …Петя садится на корточки у печки, открывает заслонку – дрова в топке заложены.
   «Нет, не то!» – Достаёт из тумбочки свои записи в старом портфельчике, выходит во двор. Луна сияет – хоть, действительно, книгу читай.
   Разведя костёрчик из щепы, Петя вываливает в огонь свои рукописи.
   – Вот так горят мысли – глупые и умные – и уносятся прямиком в космос. И космос наполняется мыслями людей… Или всё же Космос поставляет мысли? – Два листка отлетело в сторону. На первом Петя прочёл: «Зима лопнула. Весна брызнула. Лето всё впитает. Солнце рыжее, небо синее – сердце замирает. Как возьмёмся мы рука за руку, засмеёмся мы смехом радостным, эхо громкое отзовётся нам громким посвистом леса хвойного. И весенний гром вдруг обрушится, вдруг обрушится дождём радостным. Радость светлая тут охватит нас… Значит, всё, друзья – к нам любовь пришла!»
   На другом листке расплывшимися чернилами: «Дождь принимался опять. По аллее сипло гудело в пасмурном воздухе. Хлопала калитка и скрипела. Маленькая девочка в жёлтом костюмчике мыла в луже чистые ботинки. Ты одиноко стоял в отдалении. Бутоны цветов мокли за изгородью – серые, синие, будто продрогшие. Тень от веранды совсем умаляла их. …Она прижималась к сырому тополю. Ты видел ясно сырые глаза её… Ржавые листья взлетали и падали. Шумно качалися сосны у озера. Пахло тревожно набухшей хвоёю. Вы с ней простились… Чего же ты ждёшь ещё?»
   – Сколько ж мне было, когда я это написал?
   Комкает листки и бросает в костерок. Пламя, ярко вспыхнув, начинает прятаться в пепел, Петя бежит в дом, сгребает с полки книги, также бегом возвращается к костру и, судорожно раздирая тома Пушкина, Лескова (именно они попались ему под руку), поддерживает огонь.
   – Нельзя, чтобы глупые мысли перевесили там, наверху… И космос когда-нибудь ответит нам пониманием, благодарностью…
   В портфеле, однако, остались ещё несколько страниц. Петя вынимает их и, прежде чем сжечь, читает: «Зеркало»
   «Телестудия.
   Ведущий – средних лет мужчина с развитой мимикой и меняющимся тембром голоса: от чуть ли не визгливого дисканта вредного карлика до рычащего баса льва-чревовещателя.
   Приглашённый – ни с чем, в общем, непримечательной наружностью и неопределённого возраста субъект, не так говорлив, как ведущий, поэтому выглядит меланхоликом.
   Они сидят в удобных креслах вполоборота друг к другу, а в трёх шагах от них высится большое старинное трюмо, через которое им легче общаться, так как не надо поворачивать головы. Камера же показывает их с затылка и в зеркальном отражении. Беседа идёт об искусстве.
   Ведущий: А скажите, кстати, для чего вы попросили установить перед нами зеркало? Уж не символом ли того, что искусство есть отражение действительности?
   Приглашённый: Ну… и символ тоже. Хотя я не вполне разделяю мысль, что искусство отражает… Остальное поймёте позже.
   Ведущий: Ах, вот так, да? Хорошо. Загадки – отгадки. Подождём. Позвольте следующий вопрос. Вы упомянули – как-то так вскользь – великого мага Копперпопера. Я не совсем, правда, понял, к чему… вроде мы не разбираем вопросов магии?
   Приглашённый: А как быть с термином «магия искусства»? Разве зачастую искусство – будь то словесность или философия – не подменяется трюкачеством?
   Ведущий: Минутку-минутку! Не хотите ли вы сказать, что Копперпопер – трюкач?
   Приглашённый: Впрямую я так не сказал… Однако отчасти так оно и есть.
   Ведущий выпятил губы, но промолчал – видимо, ожидая развития признания, и глядел теперь на собеседника, развернувшись корпусом, тогда как приглашённый спокойно взирал на него по-прежнему – при содействии отражающего стекла. Пауза затягивалась, и ведущий тряхнул головой и принял условия приглашённого, то есть тоже обратился к волшебному стеклу: – Не поясните?
   Приглашённый: Я не хочу умалить его достоинств, потому как он маг добросовестный. Однако, милейший, коли уж мы затронули фундаментальные категории – Дух, Божество, Природа и т. п. (с заглавной буквы), – то, согласитесь, на этом фоне даже ваш Коппер…
   – М-м-м… – Ведущий закашлялся. – Одну минутку, одну минутку…
   – …попер несколько мелковат. Вы не находите?
   – Я вовсе не уклоняюсь от предложенной темы, но… видите ли, зрителю, несомненно, хотелось бы, – и ведущий обернулся к телекамере, точно ища подтверждения у зрителей, – хотелось бы некоторых доказательств уже сказанному. Уж если названо конкретное имя, то…
   – Вас смутило, что я ставлю себя выше названного мага?
   – Примерно так.
   – Примерно или так?
   – Так.
   – Ладно. Прямота – не пронеси мимо рта. Вот вы… лично вы обратили внимание, что когда маг парил по воздуху, то кресло, в котором он восседал, или помост, на котором стоял, – оставались на месте?
   – Лично я подумал, что это сделано намеренно, дабы не подумали, что кресло или тот же помост поднимается посредством невидимых нитей или домкрата.
   – Возможно и такое объяснение. Однако тут иная причина. Центр, который, собственно, и способен перемещаться в пространстве, находится внутри мага. А это означает, что кресло способно приподняться от земли только в одном случае: если маг будет придерживать его руками.
   – Так, так, так! Даже не пойму! То ли вы меня запутываете, сбиваете, так сказать, со следа, то ли… Подождите, вы хотите сказать, что с креслом взлететь труднее? Подождите, подождите… Вы, что же, знаете такого человека, который в силах?..
   – Именно так.
   – И можете назвать?
   – Это я.
   В то же мгновение кресло с приглашённым оторвалось от пола и зависло. У ведущего на секунду-другую приоткрылся рот, в третью секунду он вскочил, подбежал к собеседнику и заглянул под кресло, затем опустился на колени и похлопал ладонью по тому месту, на которое кресло отбрасывало тень.
   – Так! – вскричал.
   – Можете забрать кресло, – спокойным голосом откликнулся приглашённый. Ведущий, помедлив, взял кресло за спинку и отодвинул в сторону, где оно зависло на некоторое время и медленно опустилось на пол. Ведущий подошёл к нему и, желая видимо удостовериться в его материальности, сел в него, и только после этого взглянул на парящего без кресла, но в позе сидящего.
   – Что теперь?
   – Продолжим разговор, – и приглашённый занял место ведущего, да так быстро, точно там и сидел всё время. – Но прежде ответьте: вы удовлетворены?
   – А шут его знает!.. То есть, пардон… О да!
   – Но, чувствую, не в полной мере? На столике стоят два стакана с водой.
   – Вижу.
   – В одном из них вода сейчас замёрзнет.
   Тут же один из стаканов издал звук треснувшего стекла. И было видно, что края стакана покрылись мохнатой изморозью. Ведущий взял стакан, повертел в пальцах.
   – Холодный. И трещина вот…
   – Переверните. Не вытекает? Теперь… вы курите? Достаньте сигарету.
   Ведущий поспешно достал свободной рукой пачку сигарет из кармана, выудил из неё губами сигарету, не отводя глаз от приглашённого. И тут лёд в стакане вспыхнул ярким пламенем. Ведущий от неожиданности выронил стакан на столик, стекло развалилось, и на полированной столешнице запылал продолговатый ледяной цилиндр.
   – Будете прикуривать, нет? Тогда… – приглашённый щёлкнул пальцами и огонь погас. Ведущий взял ледяной цилиндр в ладонь и, выронив из губ сигарету, с опаской лизнул:
   – Вода как вода. Лёд как лёд, – потрогал пальцем лужицу на столе, – н-да.
   – Но уверяю вас: зритель всё равно не убеждён, что всё это не трюк, а вы со мной не в сговоре.
   Ведущий покашлял, не зная, очевидно, что ответить. Наконец:
   – Возможно, вы правы. Что предлагаете?
   – Продолжить нашу беседу.
   – Ф-фу. Я что-то сбился с мысли.
   – Я вам помогу. Недаром же я пересел в ваше кресло. Мы говорили о категориях, кои без нужды затрагивать не следует. Но раз уж мы коснулись, то, стало быть, нужда в этом возникла.
   – Вы так считаете?
   – А вы?
   – Н-не знаю…
   – А ведаете ли, кто есть Антихрист?
   – Нет.
   – Это вы…
   – Я?!
   – Вы или он… или он… или я. Это субстанция, обозначающее зло.
   – Но почему я?!
   – Ну не вы конкретно, успокойтесь. Мы оперируем в данном случае философскими категориями. Нет?
   – Надеюсь.
   – Так вот. Что не позволяет Антихристу явиться на землю? Что мешает вступлению абсолютного зла на твердь земную?
   – Что? Что же?
   – Опять же – вы, я или он.
   – Кто, кто – он?
   – Существо, способное этому злу оказать сопротивление. Противостоять.
   – Не понимаю. Извините.
   – Ну что же тут не понятного. Зло боится сразиться с открытым забралом, потому что опасается поражения.
   – А если оно сейчас явится?!
   – Я к этому и провоцирую. Но пока оно медлит, колеблется, я замечу вот что. Не желая сразиться с открытым забралом, без посредников, оно поступает так, как поступают все преступники.
   – То есть?
   – Оно стравливает людей. Они, конечно, подводят под свои преступления разные философские обоснования, но суть одна… Или, по-вашему, война – не проявление сатанизма?
   – По-моему? Но я-то тут при чём?
   Неожиданно ведущий вскрикнул и пропал, растворился. На его месте сидел уже другой… другое существо. Без рогов и копыт, в дорогом костюме и с лицом… каким-то расплывчатым, нерезким, как будто оператор сбил фокус своей камеры… во всяком случае, аппаратура в студии затрещала так, что оба оператора отскочили от своих рабочих приборов, а люди в стеклянной кабине аппаратной вздёрнули руки над головой, словно решили кому-то сдаваться. Однако тут же всё и успокоилось, едва Приглашённый повёл недовольно головой.
   Явившееся вместо ведущего существо сказало Приглашённому:
   – Так посмотри же мне в глаза.
   Секунд тридцать царило молчание. После чего сидящие напротив друг друга – Явившийся и Приглашённый – встретились в зеркале взглядами. Зеркало внезапно вспучилось и лопнуло, рассыпавшись на мелкие кусочки. В то же мгновение Явившийся исчез из кресла и в нём опять возник Ведущий.
   – Кажется, я что-то пропустил? – явно озадаченный, спросил он у Приглашённого. Приглашённый поглядел на россыпь зеркальных осколков и… они начали собираться в прежнее большое трюмо…»

   Так, всё это баловство, решил Петя. И бросил рукопись в костёр, так и не дочитав до конца…

   Именины Диомеда
   День на третий или четвёртый (здесь, как в сказке: день и ночь – сутки прочь), – отмечали именины Диомеда. Сперва на летней веранде за обедом – это где печь и самовар. Выпили своего домашнего вина, затем, когда опустилась кромешная ночь, без звёзд, без луны, перешли к очагу, сложенному за верандой из серого камня, как у отшельника Ора. На протянутом меж деревьев шнуре повесили газовый баллончик, но он скоро погас. Зато разгорелся костёр. Пекли картошку и помидоры на шампурах. Один помидор Лёша уронил в угли.
   – Можно было б достать, – сказал он, – будь лопатка.
   – Да уже поздно, сгорел, поди, помидорик. Мне очень досадно, Ляксей, что ты угробил столь лакомый кусок, – ворчливо выговорил Пшик. – Руки-то крюки? Не держат, да?
   Лёша даже ухом не повёл на замечание, будто Пшика вообще не существовало в природе.
   – Какой там святой в Фелони нёс угли горящие, не помните? – спросил батюшка.
   – Это, по-моему… как его… – откликнулся отец Пафнутий. – Феодосий, в Киево-Печерской…
   – Да вряд ли… – усомнился Пшик.
   – А я недавно читал Массу Керакели, она для кадила угли из печи брала голыми руками и клала в кадило, – сказал Лёша. – Отодвинься, не то обожжёшься, – это Игорю.
   – Да, велики способности человеческие, – вздохнул Диомед.
   – А ты читал из… насчёт способностей человеческих… – батюшка шевелит пальцами правой руки, точно помогая себе вспомнить название книги или имя автора, затем делает жест – как бы отодвигая на потом. – Там вот про что. 24-й год, закрываются храмы, монастыри. И пришли комиссары губкомовские и другие чекисты в монастырь Бородинский, где мать Россини. И говорят: хотим ваш монастырь закрывать. Она же им: давайте прежде покушаем, а потом и начнёте. Ну, сели, поели, выпили. Хотят встать и не могут, будто к лавкам приросли. Пытаются, дёргаются, а никак… не могут и всё.
   «Это какое-нибудь пойло», – подумал я. Кстати, забыл сказать: Валерьян отправился баиньки ещё засветло. Почитаю, сказал. Что это с ним? Странно, но его отсутствие навевает на меня сонливость. Не является ли он реагентом моей бодрости?..
   – Испугались тогда чекисты и взмолились: матушка, мы не можем встать! Что нам делать? Она: И-и, вот даже как! Это, ребятки, Господь вас предостерегает. Будете закрывать монастырь? Ай-яй-яй, чуть не со слезами, не будем! Клянёмся! Пока ты жива, не закроем. Ну ладно. Ну, смотрите. Помолилась матушка. И только после этого комиссары смогли оторваться от скамьи. И действительно, выполнили своё обещание. Пока была жива, боялись закрывать. А как только померла в 28-м, так сразу и закрыли.
   А вот ещё… врач кремлёвской больницы рассказала, тайная монахиня, матушка… дай Бог памяти… У Сергия Климко про неё описано. Монахиня эта в «кремлёвке» работала, и никто не знал, что она монахиня. Пострижена она была в 23 году тайно, и её духовник тогда же благословил её поступать в медицинский институт. Она пыталась отказаться: «Ой, батюшка, не хочу туда поступать! Там людей режут…» Но он настоял: «Нет, голубушка, надо, именно в медицинский…» По-моему, её духовник был Лаврский… последний… Зосима Захария, помните?
   Так вот, матушка была свидетельницей такого факта и впоследствии рассказала. Сталину, когда немцы подошли к Москве в 41-м, явление было. Является к нему прежний градоначальник и строго грозит пальцем: «Я те покину Москву! Не сметь!»
   В кустах что-то зашуршало. Игорь, сидевший у края освещённого костром пятна, отпрянул и выпрямился – и точно в темень неба улетучилась его долговязая фигура, оставив по себе в память лишь сапоги – освещённые углями лишь наполовину.
   – Кто это?! А?! – прозвучал его испуганный голос будто из поднебесья.
   – Да ёжик там, – успокоил друга Диомед. – Сядь. Не бойся.
   Игорь опустился опять на корточки – вернулся, так сказать, обратно в свои сапоги и на твердь земную.
   Мне подумалось, что Диомед в последнее время стал меньше занудствовать и ворчать: «Природа, несуетное общество?.. Что, поздоровел?»
   – Да, точно, – вставил батюшка. – Я сюда специально ежей завёз. Я где только видел их, подбирал и сюда привозил. Тут ведь были змеи, довольно много… маленькие, правда. Нет, вру, одна всё ж большая. Когда-то вон на том месте был старый дом. Мы выравнивали площадку, камни выворачивали трактором. А среди камней жила гадюка, диаметром примерно пять сантиметров и метра полтора в длину. Отец Тихон говорил, что он с ней дружил, подкармливал ее, и они вполне нормально сосуществовали. Квартировала она под крыльцом. И вот трактором мы её нечаянно, эх, задавили. А так ещё ползали гадючки. И ёжики их, верно, потеснили, всё-таки каждый норовит завоевать себе территорию. А ночами они трудятся. К кошачьей миске приходят и всё доедают, что остаётся. Я с фонариком выхожу, лопают напропалую. Иногда, если косточки, такой хруст стоит – на весь лес слышно. Очень быстро они привыкают к людям.
   – А тут ещё столько груш и прочей жратвы, – вставил Пшик.
   – Да, у них тут есть чем покормиться. А соль где? Нет, моя стопка у меня в руках… А ёж, он же впадает в анабиоз, поэтому он никак не подвержен уничтожению морозом – спит себе и всё, и хоть бы хны. Звери, они от холода начинают даже очень хорошо между собою ладить. А кстати, хорошо, что ежи поселились внизу, они лучше, чем коты ловят мышей. Дымка, Дымка, не обижайся, я ж не в укор. Иди сюда, родимый… – и на колени к батюшке вспрыгнул большой, как облачко дыма, кот.
   – А у меня бабушка… ну в детстве ещё… – радостно объявил Диомед, – для тепла засыпала потолок свёкольными семенами, и такие там мыши завелись – страсть. И вот она посадила туда Юльку и Юньку, ежей…
   – Они что, на эти имена отзывались? – не поверил Пшик.
   – Ну да. И за всю зиму ни одного мыша там не осталось. Так что нам ёжиков пришлось уже подкармливать самим.
   Батюшка поднял рюмку:
   – Ван Сан, тебе ещё того же, или винца? Ну, налей, отец Пафнутий, ему коньяка на косточках… Диомед, именинник. Спаси господи!
   Звон рюмок.
   Диомед:
   – Я на коньяке сидел несколько лет – в охране на Мясницкой. Недалеко от Лубянки. Там завод…
   – Употребляли?
   – Ещё как! Да все там ходили наконьяченные.
   – Что ж они – производили или разливали?
   – Когда завод был Арарат, они производили и разливали. А когда Арарат забрал свой знак, то…
   – Вообще-то название «Коньяк» не армянское… русские имели право использовать его… когда после 1812 года вошли в Париж…
   Дальше разговор стал общим и более отрывочным – кто кого слышит, тот с тем и общается. Да ещё звяк, бряк вилок и ножей, и я уже не мог уследить, кто и что говорит.
   – …И вот за то, что русские не разграбили Париж, никого там не убили, не изнасиловали, – продолжал батюшка, – вот за это и был подарок русским.
   – Не имеют права… Нет, ты послушай, наш русский промышленник организовал…
   – Ну как, картошку пробовали, спеклась?
   – Рано, рано ещё!
   – Горячо – сыро не бывает.
   – Батюшка, – голос Игоря, – это правда, что атеизм можно также называть религией?
   – Ну а чего ж… И соль тут в том, что в религии этой – нет для человека будущего. Люди, считают атеисты, смертны, жизнь, стало быть, конечна, а потому потворствуй нечести и злодействуй, сколь позволяют обстоятельства… В отличии от православия – где бессмертие есть. Бессмертие души. Вот что есть духовность, по-нашему с тобой, людей православных? Не желать никому зла. Так? А у них?
   – А я ещё хотел спросить… Вот у иудаизма имеются истоки, некая предыстория, что-то предшествующее – и время и место зарождения. А вот откуда пришло православие? Из Греции, Иудеи? Откуда?
   По лицу батюшки в слабом отблеске вспыхнувших на несколько мгновений углей промелькнула лукавая улыбка… или это мне почудилась?
   – А не приходило тебе на ум, что прямиком от Господа?.. А знаешь что, Игорёшь, благословлю-ка я тебя с отцом Пафнутием наловить завтра рыбы.
   – Сколько рыбок? – деловито уточняет Пафнутий.
   – Ну не меньше десяти. Постой. Сколько нас человек?.. Килограмма полтора.
   – Каждая по полтора?
   Смех.
   – Ну, такие здесь не водятся.
   – Водятся – вот в чём дело, – не соглашается Пафнутий.
   – Но это совсем другая рыба – не форель. Когда красная рыба идёт сюда на нерест – осенью – вот тогда…
   Тут Белка с Айраном издали подали голоса. Пшик встревожился:
   – Что они?
   – К нам хотят присоединиться.
   – Когда медведь или волк приближаются, они «У-у!» затягивают, – говорит батюшка. – Айран начинает, Белка подхватывает.
   Алексей поправляет:
   – Это она на машину так реагирует. Уши у неё не привычные к таким звукам. Она ж в горах родилась.
   – Ходит, ходит медведь, – не соглашается батюшка. – Он же у нас лошадь съел. Ты не знал? А сколько раз они бедного Орлика царапали! Сдирали кожу, мы его лечили, у него заражение начиналось. Целая проблема была. Всякие лекарства ему кололи. Знаешь, как страдал. Миша ведь как хватанёт за бок, у него ж такая пятерня. И полосы по всей ляжке.
   – Что же, он не видел, Орлик этот?
   – Ну, медведь тоже не дурак – он с подветренной стороны. Так аккуратно идёт, ни одна веточка не хрустнет. А в броске, на короткой дистанции метров в 50, он может развивать скорость до восьмидесяти километров.
   – А вот есть две версии, батюшка. Первая: что зверю надо прямо в глаза глядеть, а другая – не смотреть вообще. Какая правильная, по-вашему?
   – Не знаю, я не пробовал. А вы закрыли, кстати, внешнюю загородку?.. Хорошо.
   – А я где-то тут печёный помидор ещё видел… Ой, меня кто-то куснул! А говорите, у нас комаров тут нема.
   – Это единичный комар.
   – Вы ещё в Карелии не были, – голос Пафнутия, – в туалет не сходить… рой, туча.
   – На Соловках была пытка – «на комары» называлась…
   – Наш дядька Серафим добровольно терпел, ни одного не убивал, у него вся спина была чёрная… – сказал Алексей.
   – А Феодосий Печерский так же… – сказал батюшка. – Когда блудная ночь наступала, Феодосий шёл на болота, обнажался и плёл верёвки. Комары покрывали его слоем… многослоем даже. Представляете себе? У нас один комар Пашу тяпнул – и он уже стонет. А Феодосий так себя побеждал…
   – Для меня уже вообще подвиг – в горы подняться! – отвечал Пшик с гордостью.
   – Решительный ты наш.
   – А вчера пошёл на пруд, и там кто-то как прыгнет в воду… типа крокодила…
   – Нутрия?
   – Нет. Рыбина. Так я чуть не умер с испуга… Да. Не верите? Вот ещё за руль сесть…
   – И ся-ядешь…
   – Это наша картошка? В смысле, нами выращенная?
   Пафнутий выгребает клубни из золы.
   – Вон-вон-вон ещё…
   Время от времени я отвлекаюсь на свои мысли и тогда не слышу, о чём говорят вокруг…

   С Петей по парку
   У Пети началось осеннее обострение… Вансан бродил с ним по ночному городу, слушал его сбивчивые речи.
   – Знаешь, так неохота опять в больницу. Эти решётки на окнах… Там и люди все какие-то… И почему мать хочет меня упечь?
   – Да не упечь…
   – Да не спорь ты со мной! Она сама ненормальная! Тиранит меня, как хочет. Сыч на ветке. Зырит за каждым моим движением. Любой пустяк для неё – повод для скандала!
   – Ладно, ты не вскидывайся так шибко-то, я вовсе не собираюсь с тобой спорить. Но, согласись, ей страшновато, когда ты начинаешь…
   – Что я начинаю?! Ну что? Если б не тётка Дарья, я б наверняка не сорвался. Приезжают, понимаешь, живут, сколько влезет. Собаки ихние и кошки всю квартиру устряпали. И матери они не мешают. Я не против животных, сам ездил на птичий рынок… Но! – Петя потряс указательным пальцем, – они не мешают, а я мешаю! Почему же тогда мне самому не позволено завести собаку?.. Я мешаю, по всему, да, ведь так же?!
   – Да ты не…
   – Только не возражай, прошу. Ведь чего получилось. Не кури, говорит, в туалете (а её брат приезжает и курит, где хошь!). А тётка поддакивает: «Что, задницу трудно приподнять? На балкон выйти не можешь?» Нет, она тетка ничего, стольник мне подарила, и выражается без обиняков… Ну, я её и послал, правда… А ведь я мог бы и на даче пожить, никому не мешать, учебники читать, конспекты писать. Почему она против такого варианта?
   – Да дело не в этом.
   – А в чём?
   – Ну вот я вижу, тебе тяжело… от учёбы, от поездок, и на даче, кстати, ты начинаешь хандрить. Ты устаешь от непрерывного пережёвывания одних и тех же мыслей. Оттого и психуешь.
   – Ты советуешь потерпеть?
   – И потерпеть тоже. Но главное, подобрать лекарство, чтоб можно было без особого напряжения учиться дальше. Вот в чём основная причина, а не просто упечь. Упечь! Слово-то какое страшное нашёл.
   – Ты так считаешь? – Петя некоторое время идёт молча, уставясь под ноги, шмыгает носом, затем говорит: – Хорошо, я потерплю. Но как они мне все на-до-е-ли, если б ты только мог себе представить! Я ведь с Альбертом из-за чего подрался…
   – Это с санитаром?
   – Ну да. Иду в туалет, а он: погоди, там уборщица… А я и сам вижу, говорю: вижу сам. Ему, что ли, тон мой не понравился? Он что-то мне опять в приказном порядке. Тогда я разозлился: «А хо-хо не хо?» – говорю. Так он не сразу набросился, зашел сзади – исподтишка! – и за шею меня, гад ползучий! – вот так, замком. Чуть не задушил, падла. Две недели горло болело. Но ведь я сразу сообразил, что перебор получился. Когда отдышался, руку ему подал: «Мир, да?» Кстати, он уволился уже, чем-то врачам не поглянулся. К силовым методам у него тяга. Злобноватый, в общем… А, ещё что я вспомнил. Когда я в «шестерке» лежал, отделение неврозов. И там меня трое парней в оборот взяли. Подначки, подколы… там многие подколисты, но я с ними потом всё же отношения наладил. Они постарше и хотели мне свой опыт житейский передать. Мы даже на танцы в ДК ушли без спроса – за что нас и турнули. Ага, так вот, этот Саша Завалишин: иди, говорит, пригласи девчонку на белый танец. Я: не пойду. Иди! – говорит. И кулаком меня тычет в бок, даже больно. Ну, я пошел: в самом деле, явился на дискотеку и сижу, как дурик. Одну пригласил – не идет. Вторую, третью… и так по всему залу прокандыбал и встал у колонны, в такой, знаешь, позе уставшего – рукой оперся. Ну никто ни в какую, представляешь. Рожа у меня, что ли, такая перекошенная? И тут ко мне девчонка сама подошла, пойдем, говорит, потанцуем. Я обрадовался… Так вот, этот Саша мне потом говорит: она тебя всего прям облизала. Не знаю, почему, но мне это слово не понравилось… А, да, вот ещё случай. Ну ты видел того парня, это уже в «восьмерке», каратист, черный пояс у него. Я забыл: мы с ним повздорили или просто так?.. Он говорит: «Хочешь, вертушку проведу?» Я: ну давай, проводи. И он ка-эк мне врежет пяткой в лоб. Две недели голова после этого болела. Но я тоже не оплошал, удар выдержал, не вырубился и сам провел атаку, в живот ему. Он задохнулся, а потом говорит: «Молодец, классно лупишь!» Мне стало приятно. Теперь хочу опять каратэ заняться. Только мать денег не даст…
   Петя искоса глянул на отца: дескать, ты, может, раскошелишься? Однако Вансан промолчал, предполагая обычную спекуляцию, которую сын мог вести, в свою очередь, и с матерью в отношении его. Шизофреники, как сказал ему врач, в периоды обострения становятся хитрющими-хитрющими…
   – Еще у нас там капитан лежал, – продолжил Петя, не дождавшись реакции отца, – настоящий моряк. Он мне сказал, что корабли не плавают, а ходят. Да. О чем-то я еще хотел сказать… А! Вот я всё думаю: а почему я сам не могу своё состояние выровнять, дома, а не в больнице? Вот ведь ты справился с собой…
   – Что?! Как? Ты о чём? – Вансан даже приостановился, заподозрив очередную Петину провокацию: сын, когда на него вот так накатывало, делался лукавым, как ребёнок, ищущий выгоду в родительской ссоре.
   – Ну это несколько лет назад. Ты был как-то подавлен. Тетя Дарья и сказала, что с тобой не всё в порядке, не заболел ли ты?
   «Э-вона! – вспомнил Вансан свои тогдашние недоумения и ощущение, что вокруг него заплетается некая интрига. – Вот откель те осторожные намеки полечиться. Во-от отку-уда просту-уда. И Дарье, значит, неймётся. Пор-рода такая, что ли? И в самом деле, по десятку раз в году приезжают – я хоть бы слово сказал. Так им мало этого, ещё и в психиатры метят. Сами-то вы здоровы?!.»
   Но вот что Пете отвечать?
   Карябая слух, каркали вороны в сосновых вершинах парка, раздавались шлепки о тротуар, Вансан взял сына под локоть, повернул к открытому пространству:
   – Запачкают, заразы! Ишь, какой запашок-с. Говорят: уронит птица на тебя – к неприятностям.
   – А мне нравится, как они галдят. Как скрипучая шарманка.
   – Видишь ли, Петяй, у любого человека случается заморочка, у кого с работой напряжёнка, у кого с чем-то ещё… А что касается досужих разговоров и сплетен – они-то как раз и не должны нас шибко-сильно задевать. Но вот относительно твоего замечания, что человек может справиться со своей хворью – это верно. И врач именно на это больше всего и рассчитывает. Он специалист и помогает человеку разобраться в его затруднениях. Только нужно быть откровенным с ним, потому что он хочет подобрать тебе лекарство на основе твоих же ощущений. И дальше ты уже сам будешь держать своё состояние на контроле. Точно также сердечник или астматик, наученный врачом, предугадывает перепад в своём самочувствии, настроении и своевременно принимает лекарство… Но лекарство, повторяю, подбирается индивидуально для каждого. Для этого и нужно лечь в стационар – под наблюдение врача. Именно для этого. Это как у верующего – духовник. Человеку в состоянии ступора самому невозможно определить объективно себя, так сказать, в пространстве…
   – Правда?
   – А ты думал, зачем?
   – Но мать… я же с ней повздорил.
   – Тц! Какое дело! У этих женщин настроение меняется по сотне раз на дню. К тому ж, не забывай, она твоя мать, печётся о твоём благе, твоих интересах.
   – И всё же я для неё вещь. А я хочу собой распоряжаться сам…
   Вансан хотел привести следующий заготовленный аргумент, но вспомнил вдруг чёткую, как прямоугольник, фразу Тамары в адрес секретарши представителя власти из местных, обманувшей (так ли?) её при обмене квартиры: «Жизнь положу, – произнесла Тамара тогда так, что Вансан поверил, – но отомщу!»
   – А, ещё вспомнил… – Петя остановился, растёр окурок подошвой. – Учитель биологии у нас лежал, молодой парень, с женой развелся. Заходит в класс, говорит: «Ну что, уроды, накурились – на десять лет вперед?» А до этого он им рассказывал, как на мышах опыты с никотином проводились… Э-эх, в институт хочется, каратэ заняться.
   В конце концов, Вансан порядком утомился от нескончаемых – почти до самого рассвета – разговоров, и дёрганое состояние сына начало передаваться и ему…

   Продолжение именин
   …я возвращаюсь к общему разговору.
   – На суд мне надо было, – батюшка смотрит на меня, – а снегопад случился такой, что и на тракторе не зацепишься – да, можно и на нём под горку скатиться. Он же приминает под себя снег лепёшкой, особенно мокрый, и эта лепёшка вдруг превращается в подобие санок. И – фьють! Опасно, короче. И пришлось идти пешком, от Малаховки. Ну, спустились вниз на Маслюковскую поляну, а там снегу по пояс и выше. И вот идёшь, толкаешь животом снег и таким макаром, кое-как пробиваешь себе дорогу. Это так тр-ру-удно, оказывается! Потом пошли уже по скальнику, тут снега поменьше, но… кукушки падают. Это маленькая такая лавинка. Идёшь, а сверху совершенно неожиданно бац – и метрах в двух от тебя конус льда – сосулька гигантская. Если по башке, то привет. Я прохожу, сзади меня кукушка бабах! Я: мамочка моя родная! – полтора метра глыба. В Черешню когда прибыли – по городу мы уже на машине, – выхожу, а ноги не двигаются. По ровному ещё помалу переступают, а по ступенькам – надо ж на второй этаж подняться – и не могу поднять ногу. Еле-еле, за перила ухватясь, забрался… Алексей, в другую сторону отодвигай! Ты же мне рясу спалишь!
   – Да нет, батюшка, сюда сподручнее, – возражает Лёша, выгребая оставшийся после Пафнутия картофель из углей. – Вы не забудьте о хохлах рассказать.
   Игумен отодвинулся и продолжил, будто и не отвлекался:
   – Да… Отец Симом нам подсуропил с этими хохлами. «Тут у меня, говорит, трудник. Хочет в Баку ехать, а денег нету. Может, у тебя что-нибудь наработает? А к нему друг ещё должен приехать. Тоже хохол». Ну, приехали оба трудника. Это, конечно, караул, что они тут наработали, но не в этом дело. Закончили они, и я повёз их в город, а была как раз та самая зима. Едем, снег идёт, мокрый. Крупными хлопьями. Ну вот, не преувеличивая, с пятерню размером – вот так пальцы раздвинуть, ага.
   – Ну, вы это, батюшка, преувеличиваете малость, – усмехается Лёша.
   Батюшка тоже усмехается:
   – Ну, можете быть – но совсем чуток. Хочется же каждому в героях походить. Или нет? Ну так вот… Да. А деревья ещё листву не сбросили. И ещё совсем тепло, тепло, и вдруг снег повалил. И представляете – в две минуты всё закрыл. Аж треск повсюду сплошной – вот такенные сучья не выдерживают тяжести… Так какие, по-твоему, Лёш, были снежинки?
   Пшик опередил Алексея:
   – Это они у вас деньги украли?
   – Украли, украли, но я не про то. Едем. Вдруг – страшный грохот и на наших глазах огромное дерево валится поперёк дороги. У хохлов глаза по полтиннику. Выскакивают – и руки кверху, не то сдаваться кому собрались, не то к Богу взывают. А я думаю: надо отъехать назад. И только за руль, тут опять тресь – и сзади дерево падает, ещё больше, ещё толще! И теперь ни назад, ни вперёд. Эти ребята, хохлы, бледные, как полотно. А кругом уже всё трещит… Впечатление: бой начался – сплошная стрельбы автоматная – очередями.
   – Как в преисподней от гигантского костра?
   – Можно и так сказать. У меня у самого ощущение такое было, будто земля под ногами проваливается в тартарары. А хохлы мои – им же в диковинку, с непривычки – такого ужаса натерпелись! До этого ж они хорохорились: мы да мы – вовсе не пимы!.. А тут: что же нам теперь делать?! – голосят. Именно взвыли – в голос!
   – У меня тоже приключения были в жизни… но здесь они мне показались мелочью, – опять перебивает Пшик, желая, очевидно, приобщить свои впечатления… – Я вообще боялся ехать сюда в первый раз. Это был для меня подвиг…
   – Про это ты уже говорил… – замечает Лёша недовольным голосом. – Не повторяйся. Раз третий уже долдонишь.
   – Ну, мы зимой, – заключил батюшка, – постоянно с собой бензопилу возим – деревья валятся то и дело. Я подождал, пока мои хохлы придут в полное отчаяние, и полез за пилой…
   – Батюшка, а что надо человеку, – Пафнутий спрашивает, – чтоб доволен… – Пафнутий вдруг смущается чего-то, что совершенно вроде, как мне казалось раньше (такой большой, такой уверенный в себе), не в его стиле. И тут Алексей его выручает:
   – А вы, батюшка, читали статью Рыжкова 12 года?.. Нет, девятого.
   – Читал.
   – Как вы думаете, это не подделка?
   – Да вряд ли…
   – Но что ведь поражает больше всего. Всё, о чём там написано, почти совпало.
   – Ну да, с духовной точки зрения, вся запланированная бесами работа проделана сполна. То есть этому Рыжкову было видение, которое он просто-напросто записал. «Шествие разрушителей» – так, кажется, название?
   Алексей, наклонившись ко мне, объясняет:
   – Этот Рыжков, у которого было видение, спустился на глубину пятьдесят метров под землю и попал в некую комнату, где собралась конференция демонов во главе с дьяволом… И дьявол излагал свои планы на будущее.
   – Да, действительно, демоны постоянно собираются, обсуждают положение дел своих. Каждый день по утрам они… Это как у хирургов, например, спроси вон у Валерьяна Афанасьевича. А кстати, где он?.. Спит? Почитать решил? Ох ты. Надо же какой читарь. Ну да ладно… Каждым утром собираются демоны на пятиминутку и обсуждают, как поступить с тем или другим больным. Кому нужна помощь такого специалиста, кому такие-то лекарства и процедуры.
   Пшик:
   – Демоны?
   – Да нет, врачи, конечно. Я обмолвился.
   – А у них есть молитвы, они молятся? Я про демонов.
   – Конечно, дьяволу молятся. Они же ничем от нас не отличаются по структуре своего мышление, такие же разумные существа, как и мы. Я ведь уже говорил про это… Единственное отличие – у них нет тела. Так вот, они обсуждают вопросы. Если кому из них нужна помощь, они подряжают ещё батальончик бесов для работы с конкретным человеком. То есть если не справляются уже приставленные к нему, привлекают ещё специалиста по конкретным искушениям. Словом, подкинут такого, какого нужно, чтобы обработать наверняка. Там серьёзные планы разрабатывают…
   Алексей – мне:
   – И вот Господь же знает, о чём там бесы совещаются, и послал к ним человека, чтобы тот увидал, услышал и рассказал потом соплеменникам… нам с тобой, к примеру.
   Про себя же я подумал: а не может это быть сатирой? Гротеском? Художественным вымыслом? Написал же Замятин, Оруэлл, Булгаков… Метафористы, провидцы…
   Батюшка в это время говорил:
   – Да, и ведь это в девятом году двадцатого столетия было напечатано, и затем всё это было точь-в-точь реализовано на практике. Представьте. Таких прозорливцев попросту нет, чтоб заглянуть в будущее. В то время никто не мог об этом знать. Спланировать подобное человек не в состоянии. И придумать такое, о чём он написал, попросту невозможно. Об этой конференции в аду. Оттого и производит такое колоссальное впечатление.
   – А что конкретно там описано? – это уже я шёпотом у Алексея спрашиваю.
   – Что сделать в России в ближайшие двадцать-тридцать лет. И революцию и прочее. Даже Дарвина обсуждали, идею эволюции.
   Батюшка:
   – …у меня хранилась эта статья. Надо порыться… Только сейчас нам это зачем? Мы и так теперь знаем, что произошло и кто это спланировал, через каких лиц это распространилось и осуществлялось… И то, что Даллес, к примеру, запланировал в сорок пятом, стали осуществлять в 85-м: стравить все народы Советского союза друг с другом, и при этом все народности науськать на русских. Федерацию на куски порвать, чтобы все воевали друг с другом… Во многом успешно, согласитесь, проделано. Правда, раздробить Россию им так, как хотелось, всё же не удалось, не получилось, но республики, вишь, откололи. Сделали их самостоятельными, да ещё натравили на матушку Россию, которая их кормила, кормила и перекормила… Тех же украинцев, например… у нас половина украинцев здесь жила, – не на Украине, а в России. А Грузия?.. И Михал Сергеевич очень удачно попал… И ведь неспроста. Он же из семьи потомственных колдунов, кстати. У него двенадцать поколений родственников профессионально занимались колдовством, и поэтому он от рождения имел знак на лбу. Багровое пятно, называемое копытом сатаны. В классификации… э-э… двух немецких инквизиторов, двух латинских богословов, описано несколько форм сатанинских знаков – для опознания, так сказать. Они возникают на теле младенцев из рода колдунов… причём, рода многовекового. Каждая родинка по своему типу и расположению имеет название. И всё это определено на сотнях вариантов. Проверили и создали классификацию. Вот у Горби нашенского копыто сатаны. Это говорит о том, что человек с измальства подключён к демоническому миру. Как правило, такие люди слышат внутренний голос, который руководит ими – делай то, шагай туда. И бесы буквально ведут их по жизни. Делают их очень богатыми или продвигают во власть. Потому что такие люди им нужны. Через них они руководят мировой политикой. То есть, как правило, такие политики являются марионетками бесов. Ну а после того, как многоумный Горби выполнил задачу по разрушению Союза… Алёш, у тебя сгорит и эта картошка… ему было дано другое задание. Поручили ему организовать институт мировой религии, с целью – разработать принципы объединения всех религий в одну, дабы, когда придёт новый правитель мира, Антихрист, был полный альянс меж всеми религиозными деятелями. Так что он из генсека, партия которого отрицала Бога совершенно, превратился в главного религиозного деятеля мира. Директором института мировых религий. А в Штатах ему подарили бывшую военную базу во Флориде. В роскошном месте несколько десятков гектаров земли, ограждённых бетонным забором с колючей проволокой, охрану ему оставили, что там служила… Построили там же, для него, прекрасный коттедж, где он теперь благополучно проживает. Там же воздвигли многоэтажное здание для института с огромным конференц-залом. И в этом институте он ведёт свою научную деятельность и по сей день. Приезжает иногда, когда, например, приглашают на телевидение… Да вы ешьте, ешьте картошку, ещё вот четыре штуки осталось.
   – Что из этого получится, интересно? – почесал Диомед затылок.
   – К чему приведёт такая идея? Не подразумевается ли под этим крупномасштабные войны религиозного характера? То есть когда подлежат уничтожению целые нации, не пожелавшие объединяться?..

   Мне вспомнилась: вчера на службе батюшка читал об этом проповедь.
   – Споры о каком-то общем Боге для всех уже не работают. Нет никакого Бога общего, некоего непонятного Творца, Демиурга какого-нибудь, Всевышнего непонятно какого, которого каждый верующий по-своему понимает. Индуист по-своему, мусульманин разных толков – по-своему. Языческие племена – тоже воспринимают по-своему, главного Бога в сонме всех своих богов. Нет, родные мои, тут Господь отмёл всех так называемых всевышних в кавычках, потому что он дал себя познать, и дал нам своё изображение. И вот, кто не знает именно этого Бога, Христа, истинного Творца неба и земли, тот не верует в Бога. Он в кого угодно верует, но не в Бога. И даже если он своих, выдуманных им, называет богами, то не Бог.
   Сам Христос говорил: никто не приходит к Отцу как мной. И богослов Иоан говорит: кто не имеет сына, тот не имеет и отца. Другого способа нет веровать в истинного Бога, как только через Христа. Он есть образ невидимого Бога здесь на земле. И кто его как Бога не принимает, тот уже не верует в Бога. Он верует во что угодно, только не в Бога истинного Творца неба и земли. И вот этот образ для нас имеет колоссальное значение. Мы знаем истинного Бога, он был тут с нами, людьми, апостолы могли его осязать подробно, слушать его. Они вместе с ним ели и пили, они с ним все лишения переносили. И нам оставлен этот образ, потому что он был здесь – он был, как мы с вами, в человеческой плоти. И мы знали его, и сейчас можем видеть его на иконах нашего любимого Спасителя, который за нас кровь свою пролил… Нет, мы поклоняемся не доске, нет. Через икону, через образ мы умом восходим к Богу, который когда-то сходил на землю, и его видели, с ним общались, и чей лик запечатлели иконописцы…
   И пели: «…Единого Бога отца вседержителя… единого Бога Иисуса Христа, сына божьего…»
   – …Творцом неба и земли. Образ лика Твоего для нас, христиан, имеет большую ценность и значимость. Потому что снова и снова мы убеждаемся – и это имел в виду Господь – когда дал этот убрус, на котором отпечатался его образ. Если бы он не был Богом, пришедшим во плоти, в такой же человеческой оболочке – из крови, костей и мяса, как и мы все с вами, что бы он мог оставить, какой образ? И для того, чтобы подтвердить, что истинно был на земле, а не как некое приведение… Во имя отца и сына и Святаго Духа…

   Петю в больницу
   …На другой день, в среду, Петю окрестили. Он, хотя и не спал всю ночь, был заметно возбужден. Тому способствовала еще и ветреная солнечная погода. Искреннего обращения в веру Вансан в сыне не почувствовал. Похоже, Петя, действительно, просто снизошел к материным уговорам: «Раз ей так спокойней, пусть».
   В четверг Вансан повёз сына в больницу. Снова зарядил дождь.
   До самого последнего момента Петя не верил, что его положат. Не уставал повторять: чувствует себя хорошо, даже прекрасно, готов продолжать учиться, пристально глядел в глаза отцу – точно силился внушить тому свою уверенность. Вансан и сам окончательно не определился: ему и против Тамары идти не хотелось, и в то же время он опасался, как бы сын не освоился, окончательно не обтерпелся в больнице и не утвердился в мыслях, что самое лучшее из средств от мелкой домашней тирании – стены психушки.
   На больничном дворе однопалатники Пети убирали опавшие листья, прокатили его на тележке с корытом, после чего Антон, побритый наголо улыбчивый паренек (откровенно косивший от воинской службы), изображая нищего, протянул ладонь:
   – А на ча-ай? Пода-ай!
   – Чё, дурак?
   – Был бы умный, здесь не лежал, – и Антон растянул рот в дурашливой улыбке, и тут же прикрикнул на мужика с по-настоящему дебильной физиономией (слюнявые губы, глаза страшно выпучены): – Ну чего?! Народу сроду не видал? Шагай-шагай. Уставился! – И дебил послушно пошагал, высоко поднимая ноги, по усыпанной оранжевыми листьями аллее.
   Петя отдал Антону папиросы и посмотрел на отца: всё равно же, мол, мы сюда лишь поговорить с Анатолием Михайловичем.
   В разговоре с ещё молодым, но опытным врачом – так, по крайней мере, хотелось думать Вансану – Петя был собран, боек, и тот, повернувшись к родителю, спросил: «Ну что, вполне адекватен. Ограничимся консультацией?» Вансан поглядел в его темные непроницаемые глаза и тот понял, что надо поговорить наедине.
   Когда после разговора Вансан вышел на крыльцо и сказал сыну: «Теперь вот с тобой хотят с глазу на глаз…» – тот – вроде шутя, но с надрывом в голосе и затравленностью в глазах – выдохнул в лицо сигаретным дымом:
   – Ну что, сдал меня? Отвечай честно.
   Весь оставшийся день Вансан был, что называется, «в отсутствии». То и дело ему вспоминалось, как они ехали с сыном на электричке, в метро, как дожидались врача в приемной, и как Петя томился, часто выходил курить, затем, как маленький мальчик, подсаживался к нему на корточки сбоку от кресла, заглядывал в книгу на коленях отца, и, пытался, очевидно, предугадать, чем закончится их визит.
   Уже направляясь в соседний кабинет к коллегам, с кем можно было «сообразить на троих-четверых-пятерых…», Вансан передумал, вернулся к себе, оделся и пошел в магазин за папиросами – и даже вовсе не потому, что сыну нечего будет курить в выходные, а просто в голове прояснилось, как ему вдруг показалось, главное: «Ты меня сдал?!.» Более жесткое слово: «Предал?..» – он не решился употребить. «Как же так?!.»
   На пути к метро передумал: «Ну чего я поеду в самом-то деле… дёрг-дёрг, туда-сюда. Что сделано, то сделано». Купил бутылку водки и вернулся на работу. Там его ожидала весёлая компания. Две незнакомые женщины создавали атмосферу пикантного оживления. Одна полненькая, с кругленьким личиком, Алёна, сразу Вансану приглянулась, однако, угнетённый своим виноватым состоянием, выказывать этого он не стал. Выпил штрафную и сразу захмелел. Сидел, слушал общий трёп, потом… потом он провожал эту женщину, вернее обоих. Ловил такси, усаживал их в машину… и, в конце концов, почему-то остался на тротуаре с Алёной. Дул пронзительный ветер, срывал с головы кепку, а у неё трепал волосы, и он надел ей на голову свою кепку. Чуть позже, схватив частника, порулили на дачу…
   Где-то далеко за полночь проснулся в своей постели и не сразу сообразил, кто это с ним рядом. Она тоже, видимо, только что проснулась, сказала хрипловатым со сна голосом:
   – А я забыла домой позвонить.
   – Бывает. А кто там… дома?
   – Мать, сын. Семь лет ему.
   – А муж? – И с опаской подумал Вансан, что она ответит банальностью: «Объелся груш».
   – Да-а… – неопределённо отозвалась она. – Что муж, что моль – никакой разницы.
   – Ну да? Хм. Интересно. Моль – молекула
   – Быва-ает, как ты скажешь. Жили, жили… Нет, моль – это не молекула. Это… правда, я только сейчас подумала: как моль. Прилетит, сядет на воротник, проест полоску… и одна досада на душе останется. Не понятно? Проплешина тире досада. Взяла и съела – ни за что ни про что. Почему она лопает воротники, а не мусор какой-нибудь?
   – Н-нет, – помедлив, ответил он. – Это для меня что-то новое… метафора какая-то. В моём разумении, это такая толстенькая бабочка, бражница кажется, с брюшком посыпанным тальком… отчего неприятно брать в руки. А если раздавишь, совсем противно делается…
   Вдруг Вансан услышал, что кто-то пытается открыть наружную дверь и, пронзённый ужасом, вскочил и заметался по комнате.
   – Кто там, кто?! – высунулся в коридорчик.
   – Да я это, я.
   Вансан обмер, затем медленно повернулся к Алёне, быстро в это время натягивающей юбку.
   – Сын!
   – Ну и что? Чего ты испугался? – сказала она решительно, но всё же с оттенком растерянности. – Он вроде у тебя взрослый.
   – Взрослый, но… ему всё это может не понравиться. Понимаешь, он…
   – Открывай! – Она уже привела себя в порядок, только ему оставалось натянуть брюки и накинуть на плечи пальто.
   Петя вошёл стремительно, грузно сел за стол, увидел незнакомую женщину, но, похоже, нисколько этому не удивился.
   – А я вот…
   – Сбежал?
   – Ну… так… навроде… Ты бы, что ли, печку затопил. Прохладно.
   – Щас-щас, – крутанулся Вансан на месте, – в сарай сбегаю за дровами, одну минуточку.
   Пока он отлучался, в комнате наладился разговор. И растапливая печь, Вансан слушал, отчего-то всё время вздрагивая.
   – Вот я боюсь всего, – говорил Петя доверительно, как старому знакомому, Алёне.
   – Всего-всего? А почему? Не так всё и страшно, как мерещится.
   – Да откуда вам знать. Вы что, были в моей шкуре?
   – Ну… отчасти. По крайней мере, вполне понимаю.
   – Да ладно вам. По всему, вы здоровый человек.
   – Спасибо.
   – А я вот боюсь. По улице боюсь ходить. В лицо прохожему боюсь смотреть. И вообще…
   – А когда это у тебя началось?
   – Да началось. Но вам я доверяю. Вас я почему-то не боюсь.
   – А потому что я могу помочь. Считай, я экстрасенс.
   – Помочь? Можете помочь? – Петя некоторое время недоверчиво рассматривает «экстрасенса», затем, видимо, решает, что это шутка и пожимает плечами. Вансан тоже замирает на корточках у печи.
   – Да. Могу. Я действительно в некотором роде экстрасенс. Когда-то училась…
   Их разговор продолжался до утра. Вансан не вмешивался, он успокоился, принялся чистить картошку, накрывать на стол всем, что имелось съестного.
   Когда рассвело, Петя – он уже поел и как-то по-доброму обмяк – вдруг встал из-за стола, сказал:
   – Ну ладно, мне пора.
   – Куда же… – растерялся Вансан. – Сейчас вместе.
   – Нет-нет. Мне надо быстро. Там незаметно в форточку, я с медсестрой договорился, она обещала не выдавать…
   И он ушёл. И они остались опять вдвоём. Вансан почувствовал, что она не в силах больше ни о чём говорить, потому и сам молчал. Позже он проводил её до автобуса.
   На неделе она заходила к нему на работу, но разговор получился натянутым, вымученным, ненужным… Ещё через день он позвонил ей домой, трубку взял подросток, сказал, что мать будет позже. Но Вансан почувствовал, что больше звонить не стоит…

   Продолжение именин
   – Батюшка, а про Диомеда ничего не слышно, у него организовалась какая-то своя структура… – продолжает выявлять свои познания Лёша.
   Тут Диомед в нарочитом испуге:
   – Это про меня, что ли? Я ни в чём таком не замешан.
   Батюшка в тусклом отсвете подёрнутых пеплом углей наклоняется и чертит что-то у своих ступней – думает, очевидно, как и что ответить.
   – Да. «Священный синод» называется… Три епископа в нём… Его, Диомеда, брат и ещё знакомый мне иеромонах. Кстати, последний – человек, прямо скажу, несчастный, в глубочайшей прелести… Вот Диомед его рукоположил сейчас в епископы тоже… Трое. Впрочем, последняя информация была полгода назад. Может, они там ещё нарукополагали с десяток, я не знаю. Так дело в том, поскольку он был… Ах да, потом «Русская истина» – это ещё одна структура. Наши, так называемые, катакомбники, два типа или три – катакомбников… Ну, опять же не знаю… чтобы впасть под такое руководство, надо стать настоящим дураком. Да, в дураки можно впасть лишь через прелесть. Это всё было бы опровергнуто, если б всё было не так… – Батюшка вздохнул, он, видимо, утомился, и ему, похоже, хочется спать уже…
   (С утра он занимался в привратницкой – дверь шлифовал. Я видел это от пруда, идя на картофельные делянки, подумал ещё мельком: «Работа ему помогает размышлять, похоже… о чём, интересно?») И остальной день был труден – для всех, пожалуй…
   И всё же надо ответить, и батюшка продолжает:
   – И здесь, знаешь ли, бесы трудятся… ловят в основном, как известно, на гордыне. Они мастера обиду раскручивать… что вот, мол, так обошлись несправедливо с человеком… и по глупости обиженный такое может натворить… Умо-пом-ра-чение натуральное наступает. Любую гадость скажет и напечатает. Там уже бесы помогут. А почему впал в прелесть? Когда я впервые его увидел – он ещё был в составе Московской патриархии, – то он говорил об экуменизме и… В общем, правильно говорил. Но я смотрел, как он говорит, следил за динамикой его лица, и мне, поскольку я довольно плотно занимался психиатрией, стало понятно: человек этот психически нездоров. И, выступая как-то на конференции в академии наук, а также в институте психиатрии, я сказал: из всех психических заболеваний я нахожу, что 95% пациентов никакого отношения к соматическим болезням не имеют. То есть не являют нам реальных физических повреждений центральной нервной системы или головного мозга, как считают обычные врачи. В большинстве случаев – а я просмотрел массу историй болезней – человек по всем медицинским параметрам абсолютно здоров. Но он одержим злыми духами. Именно демоны, работая с сознанием человека, так его искажают в том или ином варианте, что человек физически занемогает. Это отражается и в его внешности. Я могу это определить также и по его походке, и по каким-то другим характерным движениям. Масса признаков есть, по которым я вижу: человек в психической ущербности. Вот так. И когда я к Диомеду внимательно присмотрелся, то сразу же заметил явные признаки дегенерации. Во-первых, в строении лица, в манере говорить, интонациях и так далее. Это меня сразу насторожило. И затем я понял: человек вполне одержим. А дальше – как с ним поступили бесы – мы с вами уже стали свидетелями… Причём, говорить начинает он хорошо, всё нормально: берёт какую-то тему, выражает её правильно, вопросы формулирует здраво. А потом – по мере накопления усталости, может быть – начинают проступать отклонения и в логике рассуждений, и… Бесы не сразу берут бразды правления в свои руки, они дают увлечь слушателей темпераментом, оригинальностью мышления… Мстить же начинают чуть погодя, когда он не ожидает или уже не в состоянии контролировать внешний наскок – в том числе за эту правильность, именно за разумные вещи. И начинают лупцевать. А поскольку с детства он, видимо, был всё же немножко повреждён, то они над ним уже имели власть, выжидали час своего вмешательства, и очень сильно за него взялись в нужный им момент и круто увели на свою сторону. И всё. То есть в нём духовная червоточина уже имелась. Короче, когда он занял достаточно высокое положение в иерархии и начал излагать правильные вещи, бесы и вмешались… а сил сопротивляться у него не оказалось. Вот в результате и получилась такая беда.
   Как всегда, всё замешано на гордости, повторяю, на гордыне… Ох, ребятки, что-то я уже с трудом слова подбираю… Мы что, завтра спим до упора?.. Тогда надо бы и спатеньки отправляться…

   К водопаду
   К водопаду шагаем такой командой: Пафнутий, Игорь, Николай, Диомед, Валера, Алексей, я, Айран, Белка. Впрочем, Белку надобно поставить вперёд, а вот Айрана оставить замыкающим – как оно и есть.
   – Пафнутий, куда мы идём-то? – вопрошал Диомед.
   – На серный источник, друг мой. Там пасутся серны.
   – А я думал, от слова сероводород.
   – А как же поэзия? Я видел там козочку…
   – Разве козочка – не шашлык?
   – Козочка, газель, серна… – Пафнутий поглядел не без иронии. – Горные вершины, хрустальный воздух, источник… Нет, не шашлык, дорогой, – поэзия. Разве ты не чувствуешь? Кстати, про пост не забывай. Шашлык ему, ишь!
   – А зачем же ты с удочкой? – уточнил Игорь, заглядывая жирафом через плечи впереди идущих. – Фо-рель – вроде тоже поэтичное слово.
   Тут пришлось перестроиться, и дальше растянулись цепочкой, по более-менее ровной обочине дороги, под кронами буков, елей, груш, потом петляющей тропой, перелезая через упавшие стволы, наконец…
   Возглас впереди идущего.
   – Кончилась!
   – Что, Лёш?! – всполошился Николай.
   – Земля закончилась. Наблюдаю вершину на горизонте, а между вершиной и мной – пусто!
   Я упёрся ногой в камень и глянул вниз, дна не различил – туман застилал там всё клубящейся массой, как густой пар в котле. Или, поэтичнее если хотите, – громадное озеро из парного молока с пенной поверхностью.
   – Да, тут можно хорошо съехать на пятой точке… Во какой склон! – сказал Диомед. – И сразу – бултых в целебный источник.
   – По шипам и по колючкам? – усомнился Лёша.
   – А где тут колючки? – Диомед взялся за ближайший куст и отдёрнул руку. – Ух ты, правда!
   – И ещё цепляющие лианы тебя поджидают.
   – Где?
   – Вон за тем пнём.
   – А где Пафнутий? – забеспокоился Валерьян.
   – Форель ловить пошёл. С Игорем, – напомнил Николай. – Им же батюшка вчера наказал…
   – А-а, ры-ыбу ловить… А я и не заметил. Во-она как. С Игорем? – Валерьян растерянно оглянулся, поставил корзину, почесал голову обеими руками. – Да, природа тут очень, очень и очень дикая! Навевает опасения…
   – Валера утверждает, что это очень, очень и ещё раз очень дикая природа. А я возражаю. Это просто о-очень дикая местность.
   – Ну что, ныряем в молоко, молодцы? – спрашивает Лёша.
   – И вечная, как в сказке, молодость?.. – уточняет Диомед. – А где хоть тропка?
   – Начало я тебе покажу, – успокаивает Николай.
   – Спасибо.
   – Ребята, держитесь друг друга, – говорит Лёша.
   – Сейчас, хочешь сказать, мы просто пойдём вниз? – уточняет Диомед.
   – Не знаю. Может, кому-то и просто, а я, – признался Валерьян, – такой крутизны ещё не пробовал.
   – И почему мне не выдали парашют? – удивляется Лёша. – На канатке не дали и тут ещё…
   И склон оправдал ожидания – все возможности поупражняться в акробатике имели место быть!
   Когда, рассыпавшись горохом, мы всё же целыми и невредимыми собрались-таки внизу кучкой, то долго не могли отдышаться.
   – Не попадись мне пень и не уцепись я за него, не видел бы я вас теперь и не слышал, а лежал бы и не дышал бы, – подытожил свои впечатления Диомед.
   – А я оставил на этих колючках половину своей куртки, – Николай оторвал болтающийся на рукаве лоскут.
   – Рано считать потери, – сказал Лёша и ойкнул, присев на корточки.
   – Что?
   – Этот спуск подточил мои жизненные ресурсы.
   – А какие потери нас ждут впереди?.. Ты уж договаривай.
   А впереди нас ожидало не меньшее препятствие – в узких стенах скал вился ручей или небольшая речушка, загромождённая огромными валунами. И сама эта речушка старалась увернуться от них, но ничего у неё не получалось – не позволяли отвесные каменные стены, тогда она то ныряла под очередной валун и возникала фонтаном с другой стороны, то накрывала другой валун тонким прозрачным слоем и ниспадала широким водопадом…
   – Ну что, дружка-подружка, – спросил я Белку, высунувшую свой розовый язычок, но глядящую весело, – покажешь дорогу?
   Собачонка встрепенулась и юркнула в едва заметную щель меж каменьев.
   – Да уж! Лучше я пойду за тобой, Айран. Но хвост свой от моей морды, пожалуйста, убери…
   Айран вроде как пожал плечами, отведя глаза в сторону, встряхнулся всем своим шестипудовым телом, посмотрел направо и налево, вскинул затем передние лапы на скользкий камень и стал переминаться на задних, примериваться к подскоку, затем оглянулся на меня: дескать, не пособишь ли?
   – Ага, меня бы кто подсадил!
   Зевнув, Айран, полакал водички и стал искать другой путь…
   – Ну, как ты будешь вылезать, показывай. И я за тобой. Так? Не получается? Тяжеловат? Ну что будем делать с тобой? Как мы будем отсюда вылезать? Все уже, между прочим, ушли, а мы остались. Тоже мне, бросили на произвол. Самое интересное, что я не могу поднять даже твою ногу. Вот, молодец, ух ты… сорвался. Аккуратней, аккуратней! Подожди, сейчас я тебе помогу! Подожди. Не хочешь ждать? Не веришь в мои возможности? Правильно делаешь.
   И вот перед нами водопад – струя метра два шириной, летящая со скалы, причудливо затем распадающаяся на множество солнечных бликов, блёсток, искр, алмазов, сапфиров и прочих драгоценных самоцветов. Если сравнить с другим водопадом (у которого мы были вдвоём с Валерьяном позавчера), то этот, конечно же, миниатюрнее, зато филиграней и – что самое замечательное – не запачкан алчными туристами. Драгоценность для избранных. Избранные, получается, – мы.
   Диомед пролез на четвереньках по едва заметному уступу мимо пещер к нижнему каскаду, где мохнатые струи вновь сплетались в единый поток перед последним прыжком в виде мощного зигзага. И размер диомедовой фигурки показался нам снизу весьма незначительным. И опять же в сравнении с этой незначительной фигуркой весь потаённый пейзаж вдруг обрёл такую мощь и прелесть, точно весь горный ландшафт расправил плечи и вдохнул в нас силу свою и бодрость… Огромная бурлящая каменная чаша пред нами притягивала…
   – Ныряй! – крикнул я.
   Диомед глянул через край уступа, провёл ладонью от затылка к подбородку, точно надвинул на лицо забрало – на всякий случай.
   – Ага, щас, только разбежаться негде, – и… пустился в обратный путь задом наперёд, чуть ли не ползком.
   Сползя к нам, он всё же первым показал пример ныряльщика: уже раздевшись, решил станцевать на громадном валуне – чтобы нас вдохновить, очевидно:
   – Щас я вам устрою мастер-класс! в прыжках с вышки! – да не учёл, бедолага, зеленоватую склизь, превратившую камень в шлифованный малахит – поскользнулся и бухнулся раскорякой, как лягушка в кипяток. Вылетев на поверхность с вытаращенными глазами и беззвучно открытым ртом, судорожно забил руками-ногами, выскочил, если не взлетел, на берег и только тут произнёс:
   – О-о! – и глаза его при этом были по величине, как и «о» его губ.
   – Что ж ты, оригинал, сверху-то не нырнул?
   – О-о! – ещё раз произнёс Диомед. – Я же не полный идиот. Всего лишь частично.
   – И больше ничего не скажешь? Как водичка, холодная? – спрашиваю уже сочувственно.
   – И не спрашивай.
   – Но хоть бодрит?
   – Воз-ро-ждает!

   Что ж! Купаюсь! Сложившись пополам – ноги вытянув вперёди рук: так подсказала интуиция – едва коснулся дна – сразу и скок-поскок – уже на бережку, и сообразить не успел:
   – О-о!
   Диомед смеётся, как обезьяна: ух-ух-ух-у-у! – и опять лезет в воду.
   – Нет, я больше не могу на это смотреть, – и Валерьян, собравшись тоже искупаться, теперь передумал и, застёгивая рубаху, отходит к Лёше с Николаем, которые наблюдают с высокого камня.
   От водопада шли бодрее, рыскали в поисках грибов, Лёша остерегал особенно рьяных:
   – Не набирайте много, а то в горку не потянете.
   Наверно поэтому Валерьян постоянно кричал:
   – Николай, ты где?.. Лёша, куда ты подевался?!. Ван Сан, чего притих? Ван Сан, что за манера не отвечать, когда зовут?!
   Я втихомолку резал опят и копил энергию для ответа. Белка часто дышала, сидя рядышком и время от времени подавала вместо меня голос:
   – Тяв-тяв!
   Валерьян не унимался:
   – Ты где?! Чего не откликаешься?! Совсем оборзел?
   Когда я вышел на тропу, Валерьян подставил свою корзину под мой мешок. Я спрятал грибы за спину.
   – Небось, скажешь всем, что сам набрал, а я не причём?
   Валерьян не удостоил меня даже косого взгляда.
   – Он думал, вы исчезли навсегда, – объяснил Диомед.
   После подъёма выравниваем дыхание, ждём Николая – теперь он, думаю, застрял у пня с опятами. Присаживаюсь на поваленный ствол, но он лежит слишком криво – сидеть неудобно. Пересаживаюсь на другой ствол – то же самое. И тут меня – от усталости, что ли – охватывает негодование:
   – Нет, вы только посмотрите – всё кривое, и примоститься негде по-человечески!
   – Знаете, что меня больше всего раздражает в этом лесу? – поддерживает Лёша. – Куда не наступишь – всюду неровно, все ногти на ногах и руках обломал.
   – Значит, не надо ходить на четвереньках, – язвит Валерьян. – Ты же существо прямоходящее! Ну, чего ты в горы забрался?
   – Да, все деревья криво лежат, – не могу я всё ещё унять вспышку недовольства окружающей средой. – То Валерьян на весь лес шумит! То отдохнуть негде. Так недалеко и до стресса! Нет, ну! Вы только посмотрите! Никак прямо не сядешь.
   Диомед:
   – Ты просто на них криво смотришь. Наклони голову и всё выровняется.
   Я так и сделал.
   Диомед:
   – Теперь нормально?

   Надышался дымом
   На кухне Валерьян беседует с Николаем, энергично жестикулирует, точно вдалбливает:
   – Как только вас мать отняла от груди, у вас появился гастрит! Так что не надо придавать значение своим ощущениям… Они лишь мнительность развивают.
   На губах Николая неизменная критическая усмешка, которая нисколько Валерьяну не мешает вещать…
   Присутствующие при их разговоре – Лёша, Пшик и отец Иов, сидя в дальнем конце стола, о чём-то меж собой тихо перешёптываются (очевидно, чтобы не мешать старшим собратьям).
   Некоторое время старшие молчат, и у каждого на лице читается намерение срубить козырным аргументом своего оппонента, прижучить. Похоже, они стоят друг друга в этом смысле. Мне наскучило их препирательство, и я хотел уже уйти, когда Валерьян решил вдруг рассказать кое-что из своей врачебной практики. Причём, я как-то задумался-затуманился и пропустил момент-повод, к чему именно он привязал свой рассказ. А может, просто ему в очередной раз вздумалось козырнуть – какой он опытный доктор.
   – …Вот звонят мне из милиции как-то: приезжайте, мол, тут кое-кому у нас медпомощь нужна. Ну ладно, приезжаем. Приводят из обезьянника небольшого росточка мужичка… ну, такой, знаешь, от земли, как говорят. Широколиц, бородат… простоватый такой, как… Ну, в общем, спрашивает меня на «ты»: тебя как зовут? Валерьян Саныч, отвечаю. Слышь, говорит, меня сестра родная из дому погнала, а я её матерком за это. Так она милицию, падла, вызвала. Представляешь? А я фронтовик всё же, мне тут с этими урками не с руки сидеть. Выручай, ты ведь тоже фронтовик, я ж вижу… Ну, я не знаю, лукавство он тут подпустил или правда увидел во мне… я ж тоже с бородой, возраст мой не очень и различишь. Ну даже если и чуток сподхалимажничал, так это у него вышло как-то естественно и никак меня не покоробило. Да как же, говорю, я тебя выручу? Да забери меня отсюда в больницу свою. Да, милиционера-то я отослал из комнаты, сказав, что должен сохранить медицинскую тайну – по закону… Ладно, осмотрел я его, вижу: грыжа у него, да и букет разных других мелочей. Кроме того, убедился – действительно имеет ранение. Короче, я говорю стражникам и начальству ихнему, что надобно немедленно человека в больницу, делать срочную операции. И забираю мужичка, увожу… Вот, понимаешь, я не особый альтруист, но тут вот что-то меня задело, проникся я к этому мужичку доверием, какой-то он непосредственный… и этим мне даже по-человечески симпатичен… и я у него на поводу как бы пошёл. Привожу в больницу и, поскольку был дежурным врачом, сразу укладываю его на операционный стол и делаю операцию, усечение этой самой грыжи. Вот. После операции он у нас достаточно долго пожил в больничке. Знаешь, есть такие мужички – на все руки мастера. Он и сёстрам за больными помогал ухаживать, и ремонт какой свершить – раз плюнуть, только, говорит, инструментом меня обеспечьте, и пол помыть поможет техничке… ну, куда ни кинь – всюду пригодится. Да, я говорил, что он почему-то считал меня своим… фронтовиком. Почему?.. А-а, была у меня фотография, потрёпанная, совершено старая на вид, пожелтевшая – такие теперь специально иной раз делают. Так вот там я в военной форме – кстати, ещё институтская, где я на сборах. На подлодке врачом я потом служил. Дело именно в фотографии – старой-престарой на вид и где я выгляжу бравым фронтовиком… Ну, пожил, пожил он в больнице у нас, потом у меня дома даже некоторое время, пока с сестрой отношения не наладил… То есть всё, в конце концов, заканчивается, и ушёл он. И как-то вот я сижу дома месяца два спустя, температурил, кажется, и вдруг звонят из больницы – привезли из Тамбова нашего мужичка и что-то у него там случилось, надо срочно оперировать, а он не даётся ни в какую, упёрся. А у него острый аппендицит и медлить уже было действительно нельзя. И пришлось мне двигать на работу с температурой. А он мне чуть ли не в ноги бросается: отец родной, меня надо оперировать, а кроме тебя я не доверяю никому! Словом, вот так. К чему я всё это рассказываю. Утром делаю обход. Осматриваю больного своего… а у него после операции мошонка отвисла и пришлось её подвязывать… ну, тогда мы это из марли делали. Проходит медсестра и говорит ему: подними мошонку-то. Смотрю я на него и вижу: напрягается человек, напружинивается, аж лицо у него от натуги покраснело. Выдохнул, наконец, и говорит: не могу, не подымается! Он что подумал-то?!. Он подумал, что сестра ему сказала, чтоб он свой пенис поднял и вот он, значит, постарался это сделать. Медсестра, конечно, со смеху покатилась, да и я тоже, в общем. Посмеялись, короче. Нет, ты представляешь: он хотел усилием воли возбудить свой аппарат… А лет ему было уже под восемьдесят. Да и как после операции? И вот такое, стало быть, разочарование его постигло. Да при медсестре… А ведь он услужить хотел ей. Напрягался что есть мочи. Но – не-ет, говорит, не получается! И красный как рак от натуги…

   Чуть позже в комнате я высказал Валерьяну своё отношение к его рассказу.
   – Ты чего это – под батюшку косишь?
   – Что ты имеешь в виду? – вскинулся Валера.
   – То имею, что хреновый ты педагог, дружище, в отличие от отца Ефима.
   – Это почемуй-то плохой?!
   – У тебя этих баек сотни, а ты выбрал и предпочёл про мошонку.
   – Да ты пуританин, что ли?
   – Причём тут я? Ты хотя бы обращай внимание на выражение лиц своих слушателей.
   – Да что такое?!
   – Смутил ты их. Они в баню по одному ходят, не заметил разве?
   – Чем это, интересно, я их смутил?
   – Телевизора они не смотрят, газет не читают, и всяческих разговоров на эротические темы не допускают. Зачем? Обычные мужики в бане себя как ведут – там, вне скита? Анекдоты, да всё больше про баб, ведь так? А тут помолился, пот смыл – и к делам праведным. Помнишь, у Льва Толстого отец Сергий палец себе отрубил, когда его барышня одна совратить намерилась?
   – Да-да, вспомнил.
   Валерьян почесал свою плешь.
   – Да-а, пожалуй, ты прав. На этот раз. Не учёл я специфику…
   – Во, наконец-то соизволил признать…
   – А впрочем, очень уже ты заостряешь.

   Где-то вдалеке раздался телефонный звонок. И вскоре к нам в комнату входит батюшка и озабоченно говорит:
   – Сын Ольги отравился дымом…
   Подробности следующие: загорелся старый дом, из него в новый, недавно построенный на «олимпийские» деньги, ещё не все вещи были перенесены. Вовка и надышался, спасая пожитки…
   – Надо везти в город, – говорит Валерьян.
   Батюшка идёт во двор, я за ним: мне хочется напроситься в поездку, но я пока не знаю, на какой машине он поедет – будет ли место?
   Во дворе. От крыльца слышу, как Пафнутий, ремонтируя КрАЗ, кого-то ругает.
   – Ещё один Гриша. Сел, поехал, а куда и как – не важно. Хорошо, пень трухлявый, а так выдрал бы все потроха. Ну! Не ёлки-моталки?
   Ага, кого ругает понятно, но перед кем же?
   – Но он никогда до этого не ездил на такой большой машине, – слышится батюшкин голос.
   – Да он ни на какой не ездил. На своей разве что чуток. Да и то едва до нас допилил. Тормоза потекли, коробка трындычит… про остальное не говорю. Только и слышишь: я то могу, я это…
   Похоже, Пафнутий ревнует Николая к батюшке.
   – Он профессиональный строитель, инженер. И рабочими специальностями владеет. Вон – электросварщик, у нас же никто со сваркой не умеет обращаться.
   – Вопрос – как обращаться? Если как Вася, так лучше не надо. Дешевле настоящего специалиста нанять.
   – Ну-ну, не бухти, – успокаивает батюшка. – Не всегда же денег найдёшь. Потихонечку-помаленечку и сами что прилепим. Ты лучше скажи, на какой машине мне ехать?
   – Далёко ли?
   – Крестника твоего проведать…
   И на ночь глядя батюшка уехал…

   Я заполнял свой путевой дневник (последние дни всё отрывочнее – некогда), когда Валерьян вошёл в келью – прямо-таки объевшийся конфетами и распираемый довольством мальчик. Я смотрел на него поверх своего путевника и ждал. И Валерьян наконец не выдержал. Улёгшись на свою постель и взявши в руки книгу, он хлопнул ею по животу и с важностью сказал:
   – Отец Ефим благословил меня на жизнь в скиту.
   Повернувшись на бок – к нему лицом, я тем самым выразил своё внимание.
   – Конечно, он сказал: подумай и так далее, но в принципе!..
   – О чём же вы говорили ещё?
   – Ну, я ему сказал, что, как прежде, уже не могу по тысяче двести пятьдесят тачек камней привезти, как шесть лет назад…
   «Почему бы ему не говорить одна тысяча двести пятьдесят один?» – ловлю я себя на привычном сарказме.
   – Где туалет стоит, видел? Туда я возил землю, отсыпал площадку. А водопровод как тянули от источника – с самой кручи, почитай?.. Опупели все до единого!
   – А батюшка?
   – А он говорит: мы найдём тебе послушание по силам. Молиться, например, за…
   – А лоб не расшибёшь? – выскакивает из меня опять сарказмик. – Уж больно ты старательный… насколько мне известно. Рьяный.
   Валерьян, вижу, не знает: обидеться ему или нет. Чтобы не раздумывал, усугубляю:
   – Ведь тебе захочется быть святее папы римского.
   Доктор мой, обидевшись-таки, отворачивается к стене. Я же начинаю рассуждать вслух, будто бы не замечая его пантомимы:
   – Да, здесь, чего лукавить, замечательно. Горы, воздух, мёд, витамины, красота… курорт, короче. Чем не житуха. Что ж…
   И тут меня осенило: «Во-от она причина твоего беспокойства! Вот отчего ты суетный такой». И воодушевлённо – вслух:
   – Это шаг серьёзный… если серьёзно.
   – А чего? Дома мне как-то не климатит последнее время… никакого контакта ни с кем. Друзей настоящих тоже нет. (Это в мой огород камешек.) А тут… экономом!
   Ну, коли уж такое восклицание, то, наверно, в смысле – фундаментальная должность?
   – Наведёшь порядок?
   – Наведу.
   – Слышь, а куда делся прежний эконом? Съели, что ль? Если так, то и тебя могут… Ты ведь тоже скаредный мужик. К тому же зануда. В один прекрасный день тебя либо запекут в золе, чтоб с корочкой ядрёной, либо с лапшой сварят – тоже вкусно будет. Я так полагаю, после самого главного поста. Великого.
   – И не грешно тебе так изощряться? А прежний эконом в Америку уехал. Туда сперва сын его дёрнул, а потом папашу зазвал. Хороший был мужик. Он чуть что – сразу одёргивал любого: зачем к батюшке лезешь со своим хозяйственным вопросом? У него что, мало других дел? Ко мне обращайся!.. Ты посмотри! – Валерьян рывком сел на кровати, аж чуть до пола матрас не продавил: – Они тут едят по-наглому, обнаглели совсем! Точно у батюшки миллионы в кармане. Ты с огорода живи, грибы собирай, ягоды запасай. А то – ишь ты! Вон я привёз передачу от банкира одного – двести тыщ. Так это что – тьфу! – на дюжину пузанов! Арбуз сколько тянет? Ты что, пшеницу выращиваешь? Что-то не заметил.
   – И давно ты мечтал сюда?
   – А как в первый раз побывал, так и задумался. Я же тут – я ж тебе рассказывал! – и купальню построил – на месте нынешнего пруда была – и много чего. Я батюшке говорю: мне теперь такие работы уже не по силам, а он: не страшно, и молитва – тоже послушание. Вспомни, говорит, своего наставника, профессора. Свечками в пределе торговал. И тебе по силам найдётся послушание.
   – Н-да.
   А что я ещё мог сказать? Однако говорю, из вредности:
   – Знал я уже одного эконома… вернее, каптёрщика – в армии ещё это было: сапогами заведовал, портянками. Каптёрка у него – отдельный кабинет. Да, ещё в армии, но запомнилось…
   – Что запомнилось?
   – Психология запомнилась. Любил он похвалиться. Я, мол, знаю что почём, где что лежит, где что можно купить, а где украсть. Кого подмазать, а на кого собаку спустить. Потому и нужен я начальству со всеми своими потрохами. А всех остальных эксплуатирую. Вот ты ко мне пришёл и просишь о чём-нибудь. А я смотрю, что взамен с тебя содрать… Я сейчас чуть было даже не вспомнил его имя, но вовремя спохватился: зачем мне это, его имя? Понимаешь, Валер, ты не такой человек…
   – Ты что, нарочно огрубляешь? Какое мне дело до твоего каптёрщика?
   – Ну, извини. Значит, я ошибаюсь, и каптёрщик не есть эконом. Тогда будем рассуждать в другом направлении. Каждый ищет для себя идеальный мир… даже если тот мир противен другим.
   Но Валера меня не слышит – по глазам вижу.
   – Знаешь, – говорит, – я уже давно по утрам почему-то перестал петь…
   – Мурлыкать, в смысле? Стареешь. Вспомни шлягер 80-х: «Проснись и пой…». И всё наладится, друг мой.
   – Думаешь?
   – Уверен.
   – Хм. Ну-ка попробую…
   – Только не сейчас. Умоляю.
   – Почему?
   – За придурка сочтут. А ведь будущая должность предполагает серьёзность и ответственность. Надо уже сейчас, буквально с этой минуты зарабатывать авторитет. И поставить себя таким образом, чтоб ни у кого не возникало сомнений на счёт твоих способностей.
   – Думаешь?
   – Уверен.
   Валерьян морщит лоб, гладит ногтем переносицу:
   – Знаешь, Вансан, что ты упускаешь из виду: сознание своей греховности позволяет совершенствоваться. Отрицание – заводит в тупик. Так что помолись лучше.
   – А это ты к чему приплёл? А-а, понял. И почувствовал он себя умнее, получив должность, да? Власть получил?
   – Дурачок ты.
   – Ну, это мы ещё поглядим.
   Впрочем, я рад за Валеру. А вся эта наша мелкая грызня – так, пустое…
   – Слышь, – говорю, – а с какого времени ты возмечтал быть рядом с батюшкой?
   Вижу, хочет Валера взбрыкнуть: не нравятся ему выражения типа «возмечтал» – за ними он насмешку чует, – даже сел на кровати и рот открыл для отпора, но вдруг выпустил воздух, почесал в затылке:
   – А знаешь, ты прав. Был, был изначальный импульс… так сказать. В позапрошлом году, что ли, ходили мы по святым местам Крыма. И вот… в каком-то скиту… знаешь, там небольшой такой выступ в море… ну ты знаешь, я плохо запоминаю подробности. Ну вот, после вечерней службы дело было. Ночь тёмная невозможно как. Ни зги не видать, что называется. И я ещё службой ошарашенный. Иду в келью… я знаю, где она… повернул не туда и шагнул в обрыв. Что ноги переломал, понял сразу. Ну, вытащили меня, спрашивают: как ты? Да ничего, до утра дотерплю. А батюшка на это: нет, до утра ждать не будем. И повёз меня в Севастополь. О-ох!
   – Что?
   – Ты и представить не можешь, какие в тамошней больнице условия!
   – Ну дак и расскажи.
   – Положили на голый матрас… бельё, оказывается, с собой нужно приносить. За все процедуры платить наличкой в руки тому, кто… понимаешь? Не в кассу там, а… понимаешь. И это не потому, что я пришлый, иностранец теперь, а для всех такие условия. Ну, отец Ефим оплатил рентген и уехал отдохнуть: сколько он меня вёз, устал, глаза красные. На утро врач мне и говорит: надо делать операцию, но… готовьте, короче, гривны. Но я уже тут наслушался и навидался… да и чего там не понять! У меня в молодости в захолустной больнице условия лучше были. Я б себе сам операцию сделал, если б мог дотянуться. Тут отец Ефим приехал. Ну и правильно, говорит, нечего тут подвергать себя риску. Купил мне билет на самолёт и отправил в Москву… Там меня встретил сын на машине и всё такое…
   Валерьян улёгся, потянулся и закрыл глаза.
   – Значит, – говорю, видя что продолжения не последует, – шёл в келью, а пришёл в пропасть?
   – Ну да, – и Валерьян протяжно зевнул.
   – Так это у них там новеньких на вшивость проверяют. Кто свят, тому в келью тропка, а кто грешен – а ну его, в пропасть!
   – Дурак ты, сан.
   Подумал я, подумал: а что, может, и дурак. И не стал обижаться.
   – Слышь, Вансан, – вдруг встрепенулся Валера, – а о чём это с тобой так долго беседовал батюшка – аж два часа с лишним. Я понимаю, не каждый день воцерковляешься…
   – Ну а твоё-то какое дело, Валер? Тебя, да и других он давно знает, чего с вами долго говорить. А я с ним впервые беседовал по-настоящему… Кстати, я даже не заметил, что так долго.

   Несанкционированная ловля
   Когда батюшка уехал, я загорелся поймать из пруда самую большую рыбину – всем, как говорится, на удивление! Ох, как они иной раз всплескивали, рыбины эти, как восхитительно выскакивали они наружу – буквально на целый метр в воздух! Ну, чистые дельфины! Какие большие, восторгался я, плавая вокруг островка с крестом, обозначающего Валаам. И собственно, никто моей затее не возражал. Наоборот – у всех потекли слюнки, глазки загорелись, хотя и старались этого не выказать. Сами-то не решались – батюшка, знали с очевиднотью, не благословит, а то и… А мне, залётному, глядишь и простится. И любопытство также тут не исключалось: удастся мне – не удастся? Но, видимо, надеялись, что я рыболов искусный и знаю всяческие секреты, в отличие от них. Кто-то – забыл кто – обмолвился – опять же не помню, по какому случаю – не так-то просто выловить тех игривых рыб. Пробовали некоторые – без успеха. И вот ещё не рассвело, я наскоро выпил кофе и… и тут оказалось, что я совсем позабыл об утренней службе. Только я, значит, навострился в дверь, как стали выходить из келий мои собратья.
   – А я думал рыбку половить, – проблеял жалобно я. Молчание в ответ было неумолимым. Лишь отец Иов неслышно шепнул:
   – Ну, попозже…
   Кое-как выстояв начало службы, я потихоньку всё же слинял. Несколько червей у меня было припасено в баночке (я перерыл вчера чуть ли не весь огород – вот радость-то Иову, но с подземными обитателями тут явный дефицит, что меня страшно удивило и обидело: ежей сюда навезли, а червячков, понимаешь ли, запамятовали?!), да ещё мякиша хлебного с постным маслом намял. И вперёд, вперёд, сумерки ещё не вполне рассеялись, мимо Айрана, посмотревшего на меня удивлённо и махнувшего хвостом, как флагом:
   – Некогда, дружище! Извини.
   – Гав!
   И вот уже я на берегу. Закидываю удочку и начинаю обустраивать место. Рогатинку воткнул у берега, положил в неё удилище, ручку придавил коряжкой. Вон камни, вон досточка – лавочку соорудил. Сел, жду. Солнце взошло, точно выпрыгнуло, стало припекать. Сдвинулся в тенёк. Жду. Плеснуло у противоположного берега. Поразмыслил – перешёл на ту сторону. Жду. Плеснуло там, где сидел прежде. Воротился. Опять жду. Вдруг понял – чётко и ясно: «Не быть удаче. Мало того, что со службы сбежал, так ведь ещё и пост. Отец Ефим явно рыбку заколдовал, заговорил. Да и благословение он мне не давал на ловлю. Не выдал санкции. Нельзя, мол, в пост. Это же не форель. Жирна чересчур. Вот она и не ловится. Как по библии прямо. Ловили они, ловили, а всё безрезультатно. А Христос сказал – и полны сети. Н-да. Притча да и только. Э-эх, сплошь метафоры.
   И поплёлся я восвояси ни с чем. Кинул удочку в угол крыльца, и – рубить дрова. Надо же искупать грех.
   А как многообещающе начиналось! Когда совсем истомившись на берегу, бегал в огород к отцу Иову. Тот раскопал как раз какую-то гусеницу – и я поскорее выхватил, пока он её не уничтожил. У Олега, который там же копошился в земле, забрал личинку бабочки – в спичечный коробок он её сунул, для меня. Стало быть, надежда не угасала в копальщиках на мою рыбалку. И опять бегом на пруд…
   – Пока не расколю все эти чурбаки, не уйду…
   Олег пришёл мне пособить, да я отправил его… мой грех, мне и замаливать.

   Проба на должность
   Пафнутий привёз двухлитровую бутылку молока и пару кружков козьего сыра из дружественной Малаховки – кто-то ему там пожертвовал для братии. И братия сей сыр возжелала отведать незамедлительно. Пробегая, мимоходом вроде, через трапезную, каждый норовил отрезать себе по хорошему ломтю. Валерьян, наблюдая, как уменьшается на столе масса сыра, с каждым мгновением становился сумрачней. Наконец он не выдержал, схватил одной рукой бутылку молока и прижал её к груди, другой же рукой ухватил за локоть Лёшу, и гневно:
   – Вы что, обалдели тут все до единого?!. Если поедать такими кусками, никаких денег у батюшки не хватит, чтобы вас прокормить! Вы что!?
   От неожиданности Лёша, которому выпало отдуваться за всех страждущих, поперхнулся и, ничего не ответив и спрятав сыр в ладонях, умчался к себе в келью. Валерьян, продолжая вслух выговаривать уже громоподобным голосом, убрал молоко и сыр в холодильник и сторожем сел рядом на стуле.
   Когда через некоторое время пили чай, Пафнутий ласково обратился к новоявленному эконому с намёком:
   – Молочка в чаёк плеснуть не помешало бы. А?
   Валерьян сделал вид: не слышу и не понимаю, о чём это ты, и продолжал, насупившись, шумно прихлёбывать из кружки чай.
   – Ну вот столечко, – Пафнутий показал ноготь на мизинце. – Лишь бы слегка закрасить.
   Эконом ещё пуще насупил брови и не отвечал. Братия, уставясь в стол, едва сдерживала смех.
   – Молоко нужно мне для завтрашних аладьев, – сказал, наконец, Валерьян. – Не будет молока – не будет аладьев.
   – Понятно. Ну хоть вот столечко… слегка-слегка закрасить только.
   – Не дам! – отрубил Валерьян и стал похож на упрямого мальчишку, готового к потасовке. – Ни пол столечко! – И показал кукиш.
   – Поня-атно.
   Все кругом уже натурально давятся смехом.

   Следующим утром, когда я принимал водные процедуры после колки дров – это у меня вместо зарядки, – с огорода пришёл отец Иов: Пафнутий позвонил с ближнего поворота трассы и сообщил, что ему из села принесли молоко.
   – Сходи, Вань Сань, пока они дальше не уехали.
   Так я впервые пешком отправился по знакомой из окна машины горной дороге – один. Шёл и смотрел по сторонам, вслушивался в симфонию многочисленных – громких или едва различимых – звуков: шелеста буковой листвы, гомона птиц, стука о землю груш, шороха посыпавшихся камешков – возможно, из-под чьих-то неосторожных лап, останавливался и смотрел – в надежде увидать обладателя этих лап. Какой-нибудь час всего без привычного человеческого присутствия, но я успел ощутить, как мощна энергетика величавых гор – она напитала меня собой, наполнила спокойствием и уверенностью.
   Пафнутий ожидал меня у того места, где мы засели на «буханке», когда ехали в скит. Теперь тут была ровная площадка. Нависавший над дорогой уступ скалы был срезан и все промоины на дороге законопачены.
   – Ну как? Годится теперь дорожка?
   – На пять с плюсом. Блеск.
   – Налей там бадеечку молочка Валерьяну.
   – Ладно.
   И Пафнутий, заведя свой экскаватор, на прощанье подмигнул мне заговорщически и скрылся за поворотом, а я, забрав две пятилитровые канистрочки с молоком, пошагал обратно.

   Погоняло
   Лёша даёт мне ноутбук с тем, чтобы я посмотрел сделанные им фильмы про их жизнь в скиту и почитал кое-что из текстов – вдруг что-то пригодится для очерка. Все они как-то чересчур уж трепетно относятся к литературной моей закваске. Мне иной раз даже хочется съязвить: чего, мол, прочитал книжку и умнее стал? Однако зачем рушить чужие иллюзии без нужды… И я иду в свою келью молча. В трапезной у газовой плиты вижу Валерьяна – он получил послушание: должность повара, вместо Паши, который закормил нас полусырыми либо переваренными макаронами.
   – Как успехи? – бросаю на ходу.
   – М? – Обиженное выражение на его физиономии обозначает, по всей вероятности: до чего он недоволен «бадеечкой молочка» от Пафнутия: я ему уделил всего лишь чашку.
   Сижу за компьютером, вникаю, заходит Валерьян в кухарском переднике, руки в бока уперши, смотрит на меня с укоризной.
   – Между прочим, в скиту все работают, иначе… – и не закончив фразы, выходит.
   – Ну скажи, что хотел… скажи, скажи!
   – Скажу! В скиту не отсиживаются по кельям, когда остальные работают. У каждого своё послушание.
   – Сейчас закончу с ноутбуком и продолжу рубить дрова… Тебя что, надсмотрщиком назначили? Погонялой? Эк тебя заносит! Гордыня, сам знаешь, грех. Вот манкировал посиделки у костра, а зря. Тебе было бы весьма пользительно. Там батюшка про гордыню хорошо объяснил… Стой! Я тоже кое-что тебе скажу. Меня удивляет: почему на тебя не обижаются? Или всем сразу видно, что на такого обижаться не имеет смысла?
   – Почему?! – Валерьян резко оборачивается. – На какого такого?!
   – Да на такого! Ты ж эгоцентрик до кончиков своих жёлтых ногтей! Я!.. я!.. я!.. – только и слышишь, как ты сам себя возвеличиваешь. Больше никого не было ни в Иерусалиме, ни на Луне! Один ты везде побывал и всё знаешь! Никто ничего не видал, не слышал и не испытал… Только то ценно, что тебе довелось понюхать! Да? Попробуй отопрись!
   – Почему ты злишься? Это тоже грех.
   После этой стычки иду рубить дрова. Рублю с остервенением. Жарко. Несколько чурок одолел – и купаться, смыть пот. Интересно, почему кроме меня в пруду никто не купается? Из-за белесоватой, как разбавленное молоко, воды? Так ведь это известняк с гор вымывает. Или есть другие причины?
   Олег опять подходил помочь. Но не смог даже воткнуть колун в чурбак, лезвие отскакивает, как от упругой резины. Пошёл рубить из предыдущего привоза – там вроде другая древесина, податливей.

   Шершни
   Возлежу с книгой после добросовестно выполненного послушания и омовения под душем – водичка сегодня нагрелась в баке градусов до тридцати пяти. Между прочим, я только недавно узнал, что человек может ошпариться водой в сорок градусов, – я же почему-то предполагал, что требуется почти кипяток… Вот вам и банальность: век живи – век учись. Или похожая мораль… забыл… там ещё в конце, в назидание: …и дураком помрёшь. Крен какой-то возник в моей голове – в сторону дидактики…
   Вваливается Валерьян, держит перед собой ладони, точно плохо видит. Я прикрылся книгой от яркого оконного света, вгляделся: лицо его невероятно распухшее. Даже скажу: вздутое, будто его здорово побили. «Ну вот, командарм, накомандовался?» – мелькнула шальная мысль. Неужели Пафнутий поколотил? Другому кому вряд ли с Валерой справиться. Губы толсты и натянуты – вот-вот лопнут. В щёлках глаз едва проблескивал лихорадочный блеск. Я вскочил с кровати.
   – Что?! Кто? Понятно – занудством всех достал уж!
   – Шёршни покусали, – плаксиво пролепетал Валерьян непослушными губами.
   Я лихорадочно стал рыться в сумке в поиске лекарств от аллергии. С моей ладони он слизнул несколько таблеток.
   – Как же так?!
   – Помылся, сел на жестяной короб одеться, а тут… они!
   Уже в трапезной – суетится Пафнутий, охает Алексей, отец Иов прикладывает компресс к лицу и проплешине затылка Валерьяна. Они дают ему ещё лекарство, предлагают выпить водки.
   – Не-е, боюсь… как бы не задохнулся, – и, пуская слезу, объясняет: – Буду если… синеть… вот тут… – он трясущимся пальцем показывает под кадыком своим впадинку. – Тут разрежете и вставите чего-нибудь… трубочку любую…
   – Выпей водки, доктор, тебе говорят! – настаивает Пафнутий, приближая к его лицу стакан.
   И Валерьян пьёт из рук Пафнутия, поддерживая стакан под донышко большими пальцами. Затем откидывается спиной на стену…
   Пшик в это время считает на теле Валерьяна отметины от жал шершней:
   – Раз, два… ёлки! Семнадцать клевков! С ума сойти! Меня один жахнул – я чуть не помер! Что ты чувствуешь?
   – Гвозди…
   – Гвозди? – Пшик заглядывает за спину Валерьяна. – Где гвозди? Стена чистая…
   – Гвозди будто забили в тело моё!
   Мне же представилось, как всё произошло. Дело-то в том, что это я соблазнил его принять душ. Вода согрелась, как уже сказал, до комфортной температуры. И я голову помыл с мылом. Потом прыгал на одной ноге, надевая штаны. У меня тоже был соблазн присесть на короб, в котором был спрятан водопроводный кран, но он находился метрах в десяти, а под ногами скошенная крапива. А Валерьян, значит, эпикуреец этакий, всё же с удобствами решил одеваться. Присел, вытряхнул носочки, расправил грудь, вздохнул блаженно – солнышко ещё не село, припекало ласково, глаза прикрыл умытенький от удовольствия… И тут – жжж-ззз!.. Ах ты, гад такой! – бемц нахала по башке! Удовольствие решил испортить?! Доктор наш таков, он церемониться не будет. И тут началось… Уж не представляю, как он скакал оттуда, каким аллюром… Видимо, очень быстрым был его бег…
   – Неужели гвозди? – допытывался Пшик.
   И это после того, как ты хотел их всех построить… – подумалось мне. Признаюсь, я не ощутил к нему глубокого сочувствие. Возможно, потому что и он не проявил должного сочувствия к моим ногам, распухшим после похода к водопаду – то ли от кочек, то ли от холода, когда я пожаловался ему как доктору. Этакое наплевательское отношение к болячкам других… И вообще, мы стали друг друга раздражать – причём, с того самого момента, как сели в поезд.
   – Ну, я им сейчас покажу! – Пафнутий решительно двинулся к выходу. – Керосинчику только возьму… Я им задам!
   – Не надо, слушай, – придержал его отец Иов. – Божьи твари тоже.

   Позже, когда трагедия превратилась в фарс, а именно: Валерьян, опьянев, стал рассказывать о своём ристалище – как бился он на равных с полчищем шёршней и при этом не погиб, я удалился. И у туалета под навесом козырька увидал пару большущих шершней – размером с указательный палец, не меньше! Я невольно попятился:
   – Я вам не враг! Нет! Я регулярный гость! Должны привыкнуть, считаться с необходимостью! Ладно, уже ухожу. Вы мне надоели не меньше, между прочим…
   И поспешно ретировался (слинял, выражаясь точнее) в сторону дома.

   А на следующий день я оказался невольным очевидцем такой вот забавной сценки: отец Иов, – решив, очевидно, разведать: уничтожил Пафнутий шершней или нет, – заглянул в злосчастный короб. И как затем гигантскими прыжками, сперва задом, затем развернувшись в воздухе, как заядлый акробат, улепётывал от беспощадных насекомых.
   Я после заглянул в теплицу, куда он заскочил и захлопнул за собой дверь, – убедиться: жив ли разведчик? Но отец Иов был совершенно невредим.
   – Я их молитвой, молитвой отлучил, – успокоил он меня.

   Отъезд
   Незаметно пришла пора уезжать.
   Заехали к тому абхазу Васе, что нас выручил аккумулятором, когда наша «буханка» заглохла по дороге в скит.
   Впрочем, забыл упомянуть о прощании… трогательном по искренности… все мы, разномастные-разнохарактерные, со своими особинками и разными пятнышками, свыклись и общались… Жаль было расставаться. Жаль. И:
   – Приезжайте ещё! – не было дежурной фразой, так я почувствовал.
   Да, все стали близки – и Коля с Олегом, и отец Иов с Лёшей, и Диомед с Игорем, и Пафнутий, и даже Пшик… Каким-то образом отец Ефим подобрал команду, если выражаться спортивным языком, которую можно было, в смысле психологической совместимости, отправить и на Марс – не скушали б друг друга…
   Дождь то ровно сечёт в окно машины, то бросает пригоршнями, как из ковша, застилая видимость даже растительности по обочине – лишь зелено-синяя муть скользящая перед глазами. Пафнутий накинул на голову капюшон, выскочил из кабины и торопливо пошагал к сереющему смутно вдали дому за изгородью, однако дошёл лишь до распахнутых настежь ворот – там бесновалась овчарка. На её лай вышел Вася в брезентухе, накинутой на голову. Рассмотрел нас, прикрикнул на собаку, Пафнутию сразу определил насущную задачу:
   – Тебя Гришка давно поджидает – бульдозер ему завести.
   – А чего же он у тебя его заглушил? – Пафнутий кивнул на ровненько притулившийся в закуток бульдозер. – Ехал бы сразу в гараж. Так я бы и завёл его прямо с утречка эксковатором. И без всякой головной боли…
   На чью головную боль намёк? – осталось без ответа.
   – Видимости никакой не было.
   – В гонках, что ль, участвовал? Чего другого не было – охоты, например, – в это я готов поверить. А видимости у него хоть отбавляй… – и вновь подковырка?
   Вася лишь улыбнулся, чуть высунув кончик языка.
   – Ладно. Щас придёт.
   Показался в пелене дождя понурый Гриша. Не глядя на Пафнутия, он сразу направился к бульдозеру, закрепив попутно на фаркопах уже растянутый по земле трос, полез за рычаги. Пафнутий завёл мотор, стал потихоньку отъезжать. Когда трос натянулся, колёса завращались в жидкой грязи без пользы. Пафнутий ослабил натяжение и уже рывком попытался стронуть бульдозер.
   – Ага, как же! – И, полуобернувшись, почему-то скосил правый глаз на меня. – Сам бы, глядишь, и заведусь – от злости. А эта машинка, хоть и прозывается вездеход, легка для таких уродливых дел. И ты думаешь, Гриша об этом не догадывается? Театр разыгрывает. Ишь, деловущий. Насупился ещё, понимаешь…
   Нам с Валерьяном было досадна вся эта канитель – при рывке мы отшибли себе колени: Валерьян о бардачок, я – о ребро столика. Теперь ерзаем и потираем ушибы.
   Пафнутий опять выпрыгнул из кабины, одновременно с прыжком накинув на голову капюшон:
   – Заезжал бы тогда уж в гору градусов под сорок… В водке ведь тоже сорок! Баланс соблюдать нужно!
   Гриша, вышагнувший было на гусеницу, убрал ногу обратно внутрь кабины.
   – С водочкой поаккуратнее, – посмотрел Пафнутий на Васю, по-прежнему державшего руки с брезентом над головой.
   – Да нет, какая водочка?
   – А чего же он сюда приехал… Не балуйтесь, говорю. Как вот я его заведу?
   – Так приедешь на своём танке.
   – Когда же я теперь приеду? Отгул, короче, не засчитаем. Батюшке наябедничаю с удовольствием. Понятно, ханурики?
   Дождь усилился.
   – Всё равно непогода.
   – Да ладно вам! Для трактора непогода, что для водяной мельницы вода. Пыли меньше!
   И мы поехали дальше. На мосту через ущелье остановились. Панорама сказки – на прощание. Шум потока заглушал слова. Хотел сфотографировать, да батарейка зачахла.
   В селе остановились у дома Ольги. Пафнутий махнул нам следовать за ним и первым выпрыгнул под дождь.
   Новенький домик в пластиковой обшивке. Я невольно стал искать, где же был старый, погоревший, но ничего поблизости не разобрал – либо в другом месте он, либо дождём размыло, – лишь такие же новенькие домики в стройном ряду. Очевидно, в преддверии олимпиады, подумал я, всем тутошним жителям справили новую одёжку.
   Какова ж оказалась Ольга? Вовсе не старуха, а миниатюрная моложавая с приятным лицом женщина. Володя, её сын, паренёк годов четырнадцати весело завертелся вокруг Пафнутия, но увидав нас, незнакомых дядек, застеснялся и убежал по лестнице на второй этаж, сказав лишь приятным голосом «здравствуйте».
   – Куда же ты? – как-то неожиданно ласково спросил вслед ему Пафнутий.
   – Да я…
   По тому, как преобразился Пафнутий, мне подумалось, что с семейством этим он очень дружит…
   По своей журналистской закваске я склонен постоянно моделировать и предполагать, – я и предположил, что Пафнутий состоит в связи с Ольгой, и сын у них – вот этот застенчивый Володик, кого батюшка возил в больницу – есть их общий ребёнок. Но всё это, скорее всего, моё немонашеское нескромное воображение. Потому что – аргумент – кто ж без греха? Так ли это на самом деле? Они ж на пасеке лишь вместе, а в остальном – порознь? Так-то оно так, перетакивать не будем, как говорится…
   В доме было чисто, но бедно. И растворимого кофе нам досталось по маленькой чашечке – в банке больше не оказалось. Зато Ольга налила нам по трёхлитровому бидончику мёда и к нему приложением по пузырьку пчелиного молочка.
   – Чтобы здоровья прибавилось, – сказала смущённо.

   Поезд восвояси
   На подворье времени было только на спешный обед и быстрые сборы. Когда с этим покончили, подъехал на микроавтобусе и батюшка, чтобы проводить нас и благословить в дорогу.
   Когда прощались у крыльца, батюшка что-то сказал мне и пошёл вверх по лестнице – я не расслышал, что именно было им сказано. Наверно, попрощался, продумал я, и – к машине. И только в поезде в голове сработала «система синтеза» и я сложил в смысловую конструкцию то, что было сказано батюшкой: отец Ефим хотел дать мне какую-то книгу для успешного воцерковления, и позвал за собой… а я пошёл к машине. И возможно, этим обидел его…
   – Как думаешь, обиделся? – спросил я Валерьяна.
   – Он не обидчив.
   – То есть я балда?
   – Не делай себе комплиментов.
   Поезд был таким же, как из Москвы – холёным. Телевизор лишь отсутствовал. «И, слава Богу!..» Я облокотился, похлопал ладонями по верхним полкам.
   «А это ещё что?» Под левым локтем – пластиковый портмоне и в нём просвечивает паспорт. Развернул – симпатичная мордашка девчонки… Вгляделся – рыженькая, наверно. Бесшабашность присутствует… Чего ещё-то? Вот бестолковка, документ посеяла. Будет теперь дёргаться, студенточка… Сколько ж тебе… А-а, – перелистнул я страничку, – да ты не студенточка, ты уже мамочка… Причём одинокая, похоже. Ах, ах…
   И вслух:
   – Вот поехала мамуля к морю чёрному искать дочке папочку приёмного. И растяпа растакая одинокая… и ни папочки, ни пачпорта тра-та-та-та.
   – Что?! – Валерьян с самого утра в раздражении и всё принимает на свой счёт: ищет тайную подковырку. – Прошу тебя, выражайся понятнее! Былины он тут взялся читать!
   – «Прошу тебя…» – уже на песенный мотив передразнил я его, но тут же и одёрнулся (Фу, как начнёшь себя неправильно вести, так не остановишься… ни за что!)
   – И посеяла свой аусвайс, говорю. Теперь некуда будет поставить штамп о новом замужестве, – я бросил на столик паспорт. – Давай вот думай теперь, как быть.
   Валерьян вгляделся в фото.
   – А чего думать. Приеду, напишу по адресу…
   – Чтоб готовила выкуп? Ты как будто в 19 веке живёшь. Ни интернета у тебя нет, ни телефона… Нарочного пошли, через месяц ответ получишь.
   – Да иди ты! – Валерьян спрятал паспорт в портфель. – Да, в 19 веке! Живу! Мне так больше нравится. Что хорошего в твоём 21-м? Скажите на милость – интернет у них есть. А царя в голове нету!
   – Добрый доктор Айболит… у него душа саднит…
   – Да перестань же!
   – Я поеду в Аристань, – и уже выходя в коридор, закончил: – Богу молиться, зоре поклониться…
   На пути к тамбуру встретил девицу, лицо которой показалось мне знакомым. О, какие замечательные веснушки! И волосы в рыжину. И поскольку она мило мне улыбнулась, когда я её пропускал, сунувшись боком в пустое купе, подумал: где ж мы с тобой виделись, деточка? И свидимся ли ещё? Ах, ах…
   Возвращаясь, заглядывал в распахнутые двери с игривой надеждой свидеться-таки ещё разок с рыженькой попутчицей и… Во-от она, ненаглядная! Да у неё девчушечка, да у неё дочечка…
   Девочка годков пяти расчёсывала свои косички, точь-в-точь как у мамочки, игриво стрельнула глазками на меня, затем на мамочку, и томно потупила взор… Ох, кокеточка растёт!
   Тут меня тронули за локоть и я, обернувшись, увидал маленького старичка в огромных солнцезащитных очках.
   – Позвольте, – улыбнулся мне старичок шикарными зубами, – по-ойти.
   – Пожалуйста, по-ойдите.
   И входя в своё купе, сказал:
   – А знаешь, чего я исчо подумал… Вот только что, сию секунду?
   – Ну? – Валерьян всё ещё пребывал в своей сердитости.
   – Как могла эта мадам оставить паспорт в нашем купе?
   – Как?
   – Ну ясно же – впопыхах.
   – Ну? Америку открыл!
   – Но в каких попыхах?
   – В каких? – Валерьян уже цедит сквозь зубы, теряя последнее терпение.
   – А в тех самых попыхах, когда жара, суета, ребёнок не слушается, егозит… кокетничает напропалую со всеми встречными-поперечными…
   – Избавь меня от словоблудия!
   – Наберись терпения – и получишь приз. Нашлёпала мамаша дочурку, огляделась – не своё купе заняла. Давай перетаскиваться в соседнее, за левой стенкой которое. Ведь если бы она, растеряша, из первопрестольной ехала, то документ её уже был бы в других руках, а не в наших… Улавливаешь? Скажем, в руках проводника или в лапах бандита. Ты всё ещё в непроходимом тупике?
   Валерьян демонстративно отвернулся к окну и, похоже, зубами скрежетнул – звук такой, будто стекло жевнули.
   – А между тем, у тебя есть счастливая возможность познакомиться с очаровательной девицей. И прямо сейчас.
   – Зачем это мне?!
   – Ты не понял?
   – Нет! И мне надоели твои приколы…
   – Да что с тобой? Погоди роптать. А сходи-ка лучше в это самое соседнее купе, за стеночкой.
   – За-чем?
   – И внимательно вглядись в личико соседки с милой дочуркой впридачу. Может, очаруешься.
   – Ты вообще-то здоров?
   – Этот вопрос относится к категории «ХВЗ».
   – ?
   – В переводе на русский: «Хочу выйти замуж». А ты спрашиваешь: как у меня со здоровьем? Ты ещё спроси: какая у меня зарплата!
   Валерьян по-прежнему не пробиваем. Тупица, словом. С ним бывает. Даже своим коллегам он говорит: как только заметите, что тупею, скажите. Сразу же подам заявление об уходе на пенсию.
   – Можешь развернуть паспорт и держать его перед своими глазами на вытянутой руке, раз ты такой дальнозоркий…
   – Ну всё, я тебя убью!.. – однако догадка опередила его опрометчивую лютость и он вышел из купе. Вернувшись:
   – Похоже, она!
   И какая торжественность в голосе! Обалдел – определённо. От красоты женской обалдел? Значит, невменяем теперь ещё больше.
   – Вот, баба-мот, убегайте от хлопот. А то повёз бы чужой паспорт в толстом своём портмоне, задержала б тебя милиция, обвинила в краже, засадила в тюрьму… Итог бестолковости и упрямства.
   – А ты на что? Засвидетельствовал бы, что я не крал…
   – И вообще…
   – Что? Ну что ещё-то?!
   – Как поступим? Сразу женимся и удочерим малютку, или выдержим дипломатическую паузу?
   – Что б ты провалился! – Валерьян выскочил из купе и через некоторое время вернулся размякший и подобревший. За ним, прижимая ладони к пунцовым щекам – рыжая мамаша-растеряша…
   Уже потерянный документ возвращён, благодарности выслушаны, растеряша удалилась…
   – А венчаться когда же?
   – Чего опять тебе надо от меня, а?!
   – Один пустячок всего. Ответь, пожалуйста: у тебя с головой всё в порядке?.. Оно и заметно. Бесноватый, право. Пора бесов-то изгонять. Батюшка, интересно, экзерсизмом занимается? Забыл спросить, какая досада!

   ХВЗ
   Итак, растеряша ушла, Валерьян возлежит, закинув руки за голову, вскоре начинает похрапывать. Я же решил почитать, открыл книгу и увидал номер страницы… И что-то во мне болезненно повернулось в области сердца. Это с чего же так вдруг?.. Страница, номер… То была цифра моего возраста. Она, цифра в углу страницы, вдруг задрожала, затуманилась, и я очутился словно внутри оболочки мутного воздушного шара. И неожиданно такая вот мысль нарисовалась живописная: «Интересно, как я буду умирать? И что буду при этом чувствовать?» И мне сделалось жутко любопытно, настолько любопытно, что любопытство оттеснило далеко-далеко холодок ужаса, возникший у позвоночника… Хорошо бы вспомнить об этой минуте, когда я буду действительно на смертном одре. Или я умру внезапно? И не успею ни о чём поразмыслить?.. Почему мне подумалось о смерти сейчас? Ах да, цифра на странице… Ассоциация. Ну и что? Почему осознал только сейчас? Что эта цифра велика, что это очень немало? Гораздо больше, чем осталось… Наверняка! В неё вместилось и детство моё, и отрочество, и юность, и молодость, и зрелые лета мои… Да неужели? Мне кажется иногда, что я ещё совсем зелен и ничего общего со зрелостью и – тем более! – мудростью не имею. И вот, значит, я осознал, очнулся… жизнь-то моя на завершающей стадии, а вовсе не на восходящей! Я не подымаюсь, я давно уже скатываюсь под гору. И чем ближе к подножью этой горы, тем большую набираю скорость. Да, осталось меньше, чем минуло. Насколько меньше? Кабы знать. Зачем?.. И как же я так жил, раз всё так промелькнуло? Банальность. Ничего не мелькало. Я жил… просто теперь вот померещилось что-то… И я оторопел. И не могу прочувствовать: глупо или умно я жил, с пользой или без… И – а это ещё банальней: жил ли я вообще? Не потому ли, что всё, что приходит сейчас на память, кажется мне не имеющим к настоящему никакого отношения? Будто не со мной всё происходило – и в детстве, и в юности… Странное ощущение, пугающе зябкое… Как сказал бы один мой знакомый: живёшь-живёшь и ничего, нормально выглядишь. А потом вдруг раз и стал разрушаться, посыпался… и зубы вывалились, и волосы… у кого какая генетика, словом. И – всё.
   Вдруг Валерьян проснулся, сел, проморгался, посмотрел на меня, глядящего в окно:
   – Что-то ты погрустнел, Вансаныч.
   – О, какой бодрый и доброжелательный голос, – вздохнул я. – Очень ровный тут ландшафт
   – На тебя не угодишь. То тебе всё криво, присесть некуда, – это был очевидный намёк на поход наш к водопаду.
   – Да. И так неправильно и этак. Должен быть природный баланс. Если очень прямо, надо скривить. Хоть чуток. Регулярный парк, например, – это французам. А нам, русским, – стихия приволья. Когда неестественно – то глаз режет. Очи заболят – надо к окулисту.
   Валерьян встал и вышел из купе. И долго не появлялся, и я слышал его голос за стенкой. Различаю имена: Кастанеда… Фромм… Декарт… Ёлки-палки! Офигеть! Всё понятно с ним. Затеял разговор о жизни в скиту и пошло-поехало… офилософился.
   Кстати, а что я решил о…? Да, вопрос на засыпку: что я думаю про свой вояж и в отношении Пети? Как-то пусто в моей голове на сей счёт, да? Единственно, о чём могу сказать теперь же и с полной уверенностью: отец Ефим, точно, нашёл себя и своё… Полюбил свой скит, как человек, построивший свой дом с любовью… «Дом, который построил Свифт…» Дом, который построил Ефим…
   Да что они, в самом деле?!. – Голоса за стенкой набирали силу. Ополоумели, что ли? Не успели познакомиться – и спор учинили! Во дают. И каков же повод? Не иначе любовь с первого взгляда. Анекдотиус! Вот вам настоящий образчик ХВЗ.
   Вскоре, однако, Валерьян возвращается, рассерженно сопит, заваливается на боковую лицом к стенке. И я выжидаю некоторое время: может, скажет чего? Нет, всё сопит. И я отправляюсь на разведку…
   На этот раз застал там одного старика. Он по-прежнему в своих непроницаемых очках. На мой вопрос: где девушка с малышкой? – прошамкал:
   – Наве-ено, им скучно со мной, ста-аиком.
   – Да что вы, милейший, – зачем-то сказал я слащавенько, – у вас столько можно набраться умного… Хотя вряд ли. В моей голове такие опилки нынче! Ничего не вбирают.
   – Синтетические, может? – вдруг хитро улыбнулся старик. Я даже попятился от столь неожиданного предположения – вот же язва какая, оказывается, а я подумал, что раз такой шепелявый, стало быть – чудик. И я, пробормотав:
   – Вполне возможно, сударь вы мой, – задвинул за собой дверь.
   То, что у него вставные челюсти, я понял. Но почему он не снимает тёмных очков? Вдобавок к беззубости – слеп?

   Маша вошла в полемический раж
   Маша заходит через пару минут с книгой в руках «Письма…» Флобер. Валерьян, разумеется, вскакивает. А на щёчках мамаши горячий румянец. О-о-ё-ёй-ёй – какая! И без предисловия:
   – «Говорят, люди, верующие в Бога, лучше нас переносят земные горести».
   Молчим, смотрим на неё, я догадываюсь: ей нужен собеседник! Конечно, это продолжение разговора, который у неё происходил с Валерьяном – там, за стенкой. Чего же он не мычит – не телится? Спохватываюсь:
   – Тогда уж вы и дальше прочтите.
   – «Но человек, убеждённый в существовании великой гармонии, ожидающий, что тело его исчезнет, меж тем как душа возвратится в лоно великого целого, чтобы уснуть, а затем, быть может, вселиться в тело пантеры или засиять звездой, такой человек тоже не мучается».
   Валерьян встаёт и выходит. Будто в знак протеста. Ну да, он человек православный, а ему тут «вселиться в тело пантеры» предлагают…
   – Он, похоже, обиделся на что-то? – смотрит Маша на меня.
   Я пожимаю плечами.
   Молчим. Может, Валерьян всё же вернётся? Говорю:
   – Вот я иногда думаю: как же я умудряюсь так себя самого укусить? Сам себя! Ну, собственный язык, допустим, прикусываешь. Или щеку.
   – Это вы о чём?
   – Ну да… Зря вы так резко критикуете то, что очень мало знаете…
   – Я – мало? Я этим занималась… Профессия, знаете ли, обязывает.
   Так, думаю себе, надо спросить о её профессии… Но! – тут же окорачиваю сам себя. – Зачем я должен продолжать чужой спор? Я же и сути даже не понял. Но – продолжаю:
   – Чувствуется некая обида на кого-то конкретно. Вот я себе так понимаю. Человека прижали обстоятельства. Небо показалось с овчинку. И единственный луч надежды – тропка в сторону храма. Ясная, согласитесь, чудесная метафора. И вот он идёт по этой тропе. Приходит. Слышит музыку, молитвы, начинает приходить в себя… и вдруг слышит, старушенция там какая-то пол тряпкой подтирает и корчит из себя хозяйку, делает замечания своим противным голоском: «Натопали тут! Ноги не могут вытереть!» И так далее. И с этим её замечанием в сознание пришедшего что-то рушится!.. И уходит. Однако на кого он обиделся? На эту старую каргу? На всех зараз? Некая подобная обида чувствуется и за вами…
   «Что за чушь из меня прёт?..» – спохватываюсь я.
   Маша смотрит на меня растерянно, точно сейчас только заметила, что перед ней совсем не тот человек, которого она хотела бы сейчас видеть. Да, что-то я не то гну. Да! Побить бы этого Валеру! Провокатор! Заварил кашу и смылся… а мне расхлёбывать. И вообще, что это такое! Туда ехал – дискуссию навязали, обратно – и того хлеще!
   Чем, интересно, занимается её дочка в данный момент?.. Бросила дочурку и… Или там Валерьян в няньки определился?..
   – Один мой хороший знакомый в таких случаях говорит: всё, что способствует продолжению рода человеческого, то – добро, а всё, что не способствует, – зло. Я, говорит, над этой формулой долго мучился, а вы над этим вопросом, похоже, лишь вчера задумались. Отсюда и весь ваш пыл. Это он обо всех так, кто с ним спорит. А в сущности…
   – О чём это мы?
   «В самом деле?..»
   – Не знаю.
   – Называется: приехали.
   – Вот у Данте…
   «Стоп! – сказал я себя. – Нам только Дантовы трактаты осталось сюда приторочить…»

   Когда приехали в Москву, то на входе в метро столкнулись с нашей милой и непосредственной попутчицей и её малюткой, коя мило помахала нам ручонкой на прощанье. Однако Валерьян так, очевидно, не рассуждал – сделал вид, что не заметил. В этом была, наверное, своя закономерность…
   – Ну и валенок.
   – Что?
   – Ничего.
   Валерьян будто очнулся и поглядел вслед Марии, ведущей за руку дочурку… Ах, и нет уже их – толпа поглотила.
   – Ты адреса, случайно, не запомнил? – Валерьян даже скинул рюкзак с плеч.
   – Адрес? Нет. Мне-то зачем?.. А телефончик могу дать…

   Белобородый козёл
   Поднявшись в гору, Вансан слез с велосипеда передохнуть. Огляделся.
   Справа, над осенним, сплошь желто-багряным лесом – треть неба без единого облачка – пронзительно-голубое. Залито солнцем. Остальное же, две трети слева, – без единого разрыва угрюмая туча, накрывшая собой садовые участки.
   – Ого! Тут весело, а тут – мрак! Такого контраста я сроду не видал. И мне, так получается, спускаться в этот кромешный…
   У дороги паслись совершенно белый козёл и две пегих козы. Козёл, почти вдвое крупнее своих гаремниц, был привязан за железный штырь. И пока Вансан разглядывал его, тот поначалу неподвижно стоял, гордо вскинув башку с витыми массивными рогами и длинной шелковистой бородой, трепетавшей по ветру, затем, вроде утомившись от назойливого любопытства, слегка встряхнулся, глянул на человека всё понимающим, но отстранённым взглядом аксакала и отвернулся.
   – И чем же вам не нравится козёл? – спросил Вансан воображаемого оппонента, заскакивая на велосипед. – Ишь, какой симпатяга. А то придумали ругательство: козёл, козёл… Обижа-аете.
   Отъехав немного, оглянулся и ещё раз посмотрел на белое изваяние животного на фоне чёрного неба.
   – Был бы на машине и пролетел бы, не заметил… – Машина была в ремонте, велосипед же он позаимствовал у сына. – Козёл им, не нравится, видишь ли. А того не понимают, что это мифическое животное, на нём весь театр мировой держится. Целый мир. Не знают, потому и не понимают. Не знают, и знать не желают. Ругаться им так удобнее. Ишь вы какие!

   Пробудился от боли. Ощущение было таким, будто из суставов выковыривали мозг. Некоторое время Вансан крепился, потом застонал. Но и стонать тоже… стони – не стони, никто ж не поможет. Через силу поднялся, потрогал печь – едва теплая, включил электрообогреватель. Глянул на будильник – всего лишь полночь, включил телевизор и, поскуливая, опять забрался под одеяло.
   Дикторша в «Новостях» предупреждала остеречься поддельной водки, обнаруженной в магазинах Подмосковья. Вансан дотянулся ногой до телевизора и большим пальцем надавил на выключатель.
   «Упыри! Не могли заранее предупредить?!. В политику свою играться б только… Отдельный человек пусть дохнет, да?» Но и ругаться, даже мысленно, было тяжко.
   Вчера, приехав пораньше с работы, он, чтобы избежать столкновения с Тамарой, быстро переоделся и уже был на выходе, когда она заехала на служебной машине – с совещания какого, что ли, в администрации – и выдала ему по полной программе.
   «Ты зачем против меня Петю настраиваешь! Козёл! – И зубки её, как пилочки одна над другой, – туда-сюда, туда-сюда. – Сволочь! Чтоб ты сдох, тварь подколодная!..» – и далее по нарастающей амплитуде. Такого себе она ещё ни разу не позволяла (скандалить скандалила, и без видимой причины). Вансан в растерянности отмолчался. Лишь в нервном ознобе подумал: «Это всё… конец, кажись… Хватит!» Будто «горка» посуды – хрусталь, фарфор, всё множится в зеркалах – рухнула с грохотом. Ты стоял, любовался, даже слегка оцепенел от тонкой работы знаменитых мастеров. И вдруг всё – вдребезги!.. Мелкие кусочки! Полный крах! И никаких сил не осталось. Одна безысходность.
   Между тем Петин вопрос был иначе поставлен: «Почему мать с бабкой никак не помирятся?» Вансан ответил: причин, дескать, много, критическая масса набирается постепенно, а внешним поводом, как во всякой баталии, знаешь ли, обычно служит… «Ну, в общем, деньги, – и добавил поспешно, чувствуя, что может увязнуть в объяснениях: – Кстати, могло бы что-нибудь и другое… Дела житейские, они… того-с… сам понимаешь». Остальное вслух не высказывал: обе стороны в гордыне… И ничего, похоже, их не сведет с военной тропы, пока они не поймут, в чём главная причина. А все остальные у них в заложниках… Что же касается денег, то дело складывалось таким образом. Тамара предложила свекрови положить их к ней в банк на её имя, она-де обеспечит больший процент. И потом, когда возник конфликт, – отказалась вернуть денежки. Конфликт же возник по инициативе старшей тамариной сестры, приехавшей в гости, и позвонившей матери Вансана: захотелось ей, видишь ли, по старшинству внести коррективы в чужие взаимоотношения. И на этой почве старые перечницы поссорились и наговорили всякой всячины, как в адрес Вансана, так и, соответственно, Тамары. И теперь она всякий раз припоминает ему об этом, словно не её собственная сестрица наговорила, а он…
   «Когда ты моими стараниями катался, как сыр в масле, и тогда ты мечтал о моей смерти!»
   «Что за бред?!. Ну насмотре-елась опер, понесла-а… по мыльным кочкам.» Отвечать ему не хотелось, потому что он знал – бесполезно: она слышит одну лишь себя.
   И якобы все её используют. «Вам нужно через меня как можно больше загрести!.. А потом хоть сдохни!.. Я поняла вас! Я раскусила тебя!..»
   «Во дает!»
   С одной стороны она как бы усложняет всё, с другой – упрощает.
   «Усложнизмы – упрощизмы.» В зависимости от необходимости. Уходя, бросила: «А с матерью своей сам разбирайся! Молотит всякую ахинею, а я должна сносить?!.»
   Н-да, поистине гордыня и там и здесь… Вансан опять простонал, накрывшись одеялом с головой, и почти тут же обильная испарина пробила все его поры… Он провёл по животу ребром мизинца, и в ямке ладони собралась лужица пота.
   И пригрезилось ему, приснилось ли: входит к нему Петя через арочное окно (вроде как в средневековом замке дело происходит) … и вслед за ним комнату наполняет с золотистым отливом свет… точно божество входит. Вансан заворожен видением, смотрит, ждет, что будет дальше. Однако видение стало прозрачным и растворилось без следа. Оставив по себе ощущение чего-то очень хорошего.
   Проснувшись, лежал, стараясь сохранить чудесный образ, с благодарностью к кому-то подумал: всё будет нормально. И укрывшись с головой, так как потному телу сделалось зябко, вновь задремал.
   На этот раз ему приснилось что-то наподобие креста. Он стал присматриваться и различил дорожный перекресток. И над ним в синеватой дымке едва различимы три женских лица… вернее, четыре, но четвертое находилось особняком и прикрыто вуалью.
   Вансан попробовал пойти по одной из дорог, однако она оказалась в заграждении. Свернул на другую, но и там шлагбаум опустился буквально перед носом. Хотел на третью ступить, но чей-то дикторский голос сказал: «Не трудись – и здесь заперто». «Да что такое?!» – Вансан глянул на женщин, в рядок стоявших над перекрестком в слабо освещенном пространстве. Вдруг лицо средней высветлилось, и увидел Вансан на нём улыбку… но такую улыбку, что жутко сделалось. Бросился бежать, карабкался в гору, затем полз вокруг кирпичной башни. Под ногами шатко, обсыпается, страшно сорваться. И – срывается. Но приземление удачно. Тем не менее, проснулся в приступе мучительного ужаса. Кости выламывало по-прежнему, потная голова мёрзла. Он укрылся, чтобы лишь нос высовывался, позволил себе слегка поскулить… Потом задумался про сон. К чему бы это? Дороги, женщины… Кто такие? «Нет, ну опять эти бабы! Сколько можно, в конце-то концов!..»
   Что-то было знакомое… вернее, некая разгадка блуждала где-то рядом, будто в ожидании полного его пробуждения. Брезжила.
   «Фу, правда, бабы эти… с секретами своими…» И тут его осенило, то есть даже так – он узнал всех четверых. Та, что в затенённости находилась, за вуалью – мать. Вансан, затаив дыхание, прислушался к себе – не ошибается ли? Нет, точно она. Именно мать может так находиться в сторонке и копить, копить упрямство, каждый раз обижаясь неизвестно чему… «Известно чему. Ильич подзуживает её постоянно…» Вансан относился к отчиму, Илье Ильичу неоднозначно. Судить не судил, но общаться с ним подолгу не мог. А на его разглагольствования о том, что мужик тогда мужик, когда женится во второй и третий раз, заметил матери: «Вот он четырежды женат и что? Доволен? Счастлив? Или сыновья в нём души не чают? Сам давеча сказывал: меньшой звонил и обещал зарезать… Даже фамилию сменил!»
   Ладно. А кто же средняя? Не иначе Тамара. Кто ещё способен так улыбаться? И по бокам у неё – Лаврентия Юльевна («Склизкое какое-то имечко, не замечал?») и Лидия Исидоровна. С какой стати они-то высунулись? Помочь, что ли, мне хотят? Нелепица. Хотя… они ж врачи. Вансан и в самом деле готов был сейчас же кинуться к ним, чтобы они избавили его от мучительного похмелья (Юльевна однажды в гостях у них рассказывала, как ей на неделе позвонила подруга и упросила прийти сделать укол супругу). И может быть, действительно он отравился некачественной водкой? Чего только не бывает. Однако, потешив себя таким предположением, Вансан вспомнил жуткую улыбку Тамары и… тяжело вздохнув, плотнее укутался в одеяло.
   Нет, скорее всего, дело обстоит иначе. Лаврентия – лечащий врач Пети. И она, возможно… нет-нет, этого не может быть! Но мысль о том, что Лаврентия Юльевна каким-то образом потворствует пожеланиям Тамары и удерживает Петю в больнице, занозила Вансана. Тамара ей платит, и хорошо платит… помимо презентов. («То всё жаловалась: денег нет, то вдруг иномарку прикупила». ) Зачем же ей терять такого клиента? И кроме того играет на Тамариной мнительности… А той сдуру чего только не мерещится!..
   «Или я сам псих ненормальный?..»
   А эта, третья… то бишь Лидия Исидоровна. Она-то с какого припёку? Уж не по мою ли душу?»
   Недавно Вансан был у неё на приеме, зуб лечил. И она тогда ему сказала: «Вот ты, Вань, какой, оказывается, мне даже не хочется для тебя ничего делать… Да, я разговаривала с Тамарой. И сегодня позвоню…»
   «А та, значит, ей пожаловалась, какой я плохой и ненадежный тип?.. Лгун, интриган и всё такое?.. С неё станется. В пылу ярости и не то сочинит… Ясно. Так подружки и „помогают“ друг дружке… крепить семейные узы. И ведь искренне верят… Тьфу!»
   Вансан потрогал пальцем запломбированный и слегка ноющий зуб. А что, могла она туда заложить какую-нибудь бяку? И тем самым сделать меня зомби. Ну-ка, Иван, ступай домой! Ну-ка, встань на колени перед супругой своей, подставь голову свою непутевую под её кухонный топорик!
   «Фантастика. Ну да что ж… почему не пофантазировать».
   Ещё раз – тьфу! Лучше с дорогами разбираться. Что это за перекресток?.. И Тамара, как статуя медная, в солнечных лучах.
   «Так, куда я сперва рыпнулся? Вправо?»
   Там, в сторону Жестова, на берегу живописной реки, находился дачный участок, который Тамара взяла, ещё работая главбухом большого предприятия, для будущей Петиной семьи.
   Дорога прямо – это, похоже, на Алтуфьево. Тамара купила там дом по дешевке у одного задолжавшего её банку клиента. Большой дом, с паровым отоплением.
   Третья дорога вела… «Да-да, точно, это квартира!»
   «Всё схематично, конечно, но ничего, разберем пока так».
   «На четвертой дороге шлагбаума не было… что это обозначает?.. Ах да, это ж тут… я тут нахожусь». А находился он на материной даче, которую, впрочем, строил сам с помощью отчима.
   «Итак».
   И на жестовскую и на алтуфьевскую он потратил много сил – завозя на одну материалы для постройки, на другую – для ремонта. Тамара, разумеется, всё оплачивала (свои крохи он в расчет не брал), при этом держала себя с ним, как приказчик, сухо, надменно, не забывая напоминать, чья львиная доля средств вкладывается.
   Теперь что касается квартиры… Она меняла всё по своему усмотрению, выбрасывала даже нужные Вансану вещи, его не спрашивая, он же покорно помогал, был на подхвате, завозил новую мебель, разгружал… В итоге для него в квартире не осталось места. Точнее, он перестал (его ж не учитывали) вписываться в новый интерьер. Она вроде и не захватила, но застолбила, заняла все углы по-своему, и тем самым вытеснив даже его письменный стол… и он уже не чувствовал себя дома. Каждый раз ему казалось, что засиделся и пора-пора… Тогда-то он и подумал, что время ему уходить, и подумав так, был уже спокоен, потому что осознал: жизнь для неё – это череда телевизоров, стиральных машин, гарнитуров, автомобилей и прочего… А его жизнь в чём? Это надо понять… и решиться.
   Побочным эффектом этого озарения было следующее: он перестал бояться жить по-своему. Признал, что страшился, в общем-то, утратить комфорт… Однако известно: вписаться в чуждую атмосферу возможно при одном условии – подавить в себе свою жизнь, подчинить себя чужой воле. Иного, как говориться, не дано. По крайней мере, с такой женщиной, как…
   Он перестал бояться… А это уже кое-что.
   «А, – тоскливо подытожил Вансан. – Можно подумать, я этого не знал. Знал, но, стало быть, плохо знал. Как, допустим, таблицу Менделеева».
   Отчего же до сих пор не ушел? – такой напрашивался следующий вопрос.
   Когда заболел Петя, Вансан обратил внимание: ему чаще прежнего стали попадаться в городе на глаза калеки, чудики. И чувство вины, что он не в состоянии подать помощь каждому из них, томило и угнетало…
   Под утро ему приснилось: идёт игра на телевидении. И он выигрывает 10.000000. Сидит, соображает… Приходит некто, похож на бандита. Спрашивает: «На что, если не секрет, собрался потратиться?» – «На скит, – отвечает Вансан, – на психушку, на…» И просыпается.
   – Хотя бы досмотреть дали! Ну чем всё кончилось-то?..

   Игрушка
   Петя взял другую тетрадь, заляпанную чем-то липким… начало эпиграфа оторвано:
   «…А собаки с кошками разве живут не в ином измерении, нежели человек? Кобель, например, совершено не замечает двуногих существ, когда смотрит на сучку… Про черепах и прочую живность и говорить нечего… Из беседы учёных дам».
   Дальше следовал сам рассказ «Игрушка», но почему-то с буквы «б».
   ………
   Б).
   Едва Ребёнок вступил на цыпочках в своё помещение, он сразу ощутил, что Подарок его ждёт!.. Он нарочно не смотрел в ту сторону, где ожидал увидеть… Вернее, голова сама поворачивалась к ожидаемому, но он жмурил глаза и косил по углам, чтобы не увидеть. Боялся разочарования? Оттягивал удовольствие обладания? Короче, хитрил сам с собой?.. И начал приближаться к подарку по кругу, несколько чрезмерно удивляясь попадавшим под ноги деталям конструктора, который он оставил впопыхах на ковре, когда его позвал к себе Патриарх…
   И вот он остановился в предполагаемом месте и, затаив дыхание, поднял веки…
   Перед ним во всю стену – экран. На нём – вращается чрезвычайно симпатичная планета. Ребёнок жадно рассматривает её. Это как раз то, о чём он уже давно мечтал и просил…

   В).
   Ребёнок во все глаза рассматривал подаренную планету.
   Ну, наконец-то! И даже ура!
   Не сказать, что планета велика. Но зато его собственная вещь. Не сказать, что она удобно расположена в космосе, но – своя собственная! То есть закреплённая навечно на звёздной карте за его персоной. А это, как ни поворачивай, приятно. Тем более, когда у друзей такие игрушки давно уже имеются в наличии. И некоторым даже надоело с ними возиться.
   Но он рассуждает так: кому-то дарят столько всего, что и не в радость уже. Мера – великая вещь. А другие мечтают-мечтают, лелеют свою мечту, во сне видят, наяву даже грезят, что, в конце концов, даже пресмыкаться начинают перед вышестоящими, лишь бы поскорей им дали желаемое… А он так настрадался, слыша, как его товарищи играют в свои планеты, так истосковался…
   И как славно ему теперь!
   Понимаете, в чём тут дело. Планеты входят в тот список игрушек, где есть незыблемое правило: распоряжаться подаренной планетой имеет право только один-единственный Персонаж – лишь тот, кому она подарена. Даже родитель не может вмешиваться. Иначе сразу отымут. Такого правила больше нигде и ни на что нет. Только на планеты. Их нельзя купить, их нельзя продать. Их можно только получить в подарок. И вообще – это первая ответственность, за которую Ребёнок расписывается в своей нескончаемой жизни на подлинном документе. И удостоверение на право вождение астролётом, и другой какой документ – всё это будет позже… Представляете?! Нет, вы представляете, как себя при этом чувствуешь? В первый раз! – с тебя берут нерушимое обязательство хранить и беречь, нести ответственность и так далее. И каково это было ему – так давно жаждущему заполучить свою самую дорогую и, значит, наиважнейшую игрушку в своей жизни! Вы хотите спросить, что значит давно, если дальше всё нескончаемо? Ну, почти что давно. Ведь что с чем сравнивать. Если ты введён в свет – а раньше тебя попросту не существовало, то, разумеется, ты ещё не усвоил общепринятое правило обо всём говорить: «Это случилось в такой-то период», ты нет-нет да и скажешь: «Когда я был совсем маленький», потому что бесконечность будущего для тебя только-только начинается, а прошлое измеримо – вот оно, рукой подать – НАЧАЛО всего!
   То есть впервые со своего начала он остался доволен сполна: игрушка настолько его увлекла, что он напрочь позабыл о других играх.

   Г).
   Перво-наперво он стал преобразовывать свою планету. Ему захотелось, чтобы её кто-нибудь населял. Поэтому в первую очередь создал рядом спутник – Луну, выбив направленным ударом астероида осколок из подопечной планеты. Своим магнитным полем Луна стала способствовать созданию подходящего климата, пригодного для развития на планете более сложной материи. Вращение вокруг своей оси, как и воздействие приливов, отливов, цунами, землетрясений, сдвигов плит и прочих катаклизмов, также благоприятным образом сказывалось на подопытном объекте. Необходимый «суп» из минералов был готов. Хватит столь быстро помешивать. Теперь можно увеличить время вращение вокруг оси до приемлемого периода – до двадцати четырёх часов.

   Е).
   Затем Он вывел на планете разных тварей по паре (впрочем, за всем не уследишь – так что «пара» скорее для рифмы). Каждое новшество стремилось обрести самостоятельность и подчинялось неохотно или не подчинялось воле Ребёнка вовсе. Ну да в этом и весь шарм. Это же всегда архи интересно – непредсказуемость при полной тотальной предсказуемости их существования в Космическом Сообществе – КС. Неведомый результат держит в постоянном тонусе. Надо всегда быть готовым к неординарному решению. Азарт, кураж – вот что движет прогрессом! Вот что движет преобразованием энергии!
   Затем Он занёс геном разумного существа из другой Вселенной. И с этого момента предсказать что-либо – вообще проблематично. Такой зуд нетерпения возник в Ребёнке, что на шум восторженных воплей явился Родитель. Он посмотрел результаты деятельности своего чада и задал всего лишь один вопрос:
   – Зачем ты сотворил двоих? Разве одного не достаточно?
   Ребёнок покачал головой:
   – Так получилось. Зато они разнополые.
   – Разнополые? Хм. Это ж пройденный этап. Атавизм. Лишь у некоторых животных сохранилась эта функция. К тому же это лишние проблемы.
   – Какие?
   – Ну, например… взаимопонимание. Если разный пол, значит, разные задачи. Разные задачи предполагают разную психологию. Отсюда и все неувязки.
   – Какие?
   Родитель оценивающе поглядел на своего малыша, вздохнул:
   – Сам увидишь.
   И удалился к своим делам.

   И).
   Ребёнок запустил программу собственного изобретения. И тут началось нечто непонятное. Население планеты стало размножаться гигантскими темпами. Он испугался и устроил взрыв – не мудрствуя лукаво, направил на планету подходящих размеров осколок умершей звезды. Но это не помогло. После пыльной бури, засухи и ледникового периода всё пошло по-старому… в принципе. То есть животный мир видоизменился несколько, но темпы прироста даже увеличились. Он уже хотел обратиться за помощью, как вдруг возник странный феномен – процесс саморегуляции…
   В его опыте не имелось понятие смерти. Он обшарил кладовые знаний, просил объяснить сведущих.
   Что это такое? Новое, неизвестное состояние энергии? Затруднялись с ответом и сведущие мудрецы-учителя. Но затем отослали к примерам других вселенных.
   Правда, есть и положительные стороны странного состояния материи… смерть заставила призадуматься разнополых – то есть и тех и других. Благодаря этому процессу, бурно происходившему в их мозгу, развиваться стала некая духовная составляющая разумных существ. Так родился на Его планете Данте, Лесков, Декарт, Лермонтов… это ж удивительно, сколько чудес и шедевров – а им несть числа! – они навыдумывали…
   В противоположность, правда – Содом и Гоморра… И таковых субстанций наплодилось немалое количество… пожалуй, количественно чуть ли не…
   Ребёнок придумал Религии… Люди немедленно – Крестовый поход…
   Подсказал таблицу Менделеева, ядерный синтез… Тут же… даже и не хочется произносить…
   Всего не перечислить – но вложено было всё это в самые лучшие головы…

   Й).
   Какие-то всё-таки странные существа получились… эти люди (так нарёк Он выведенных гуманоидов). Чуть что – сразу начинают сочинять своё.
   Родитель посоветовал Ребёнку установить на спутник Луна приборы слежения и уже с их помощью, не привлекая внимания, наблюдать в подробностях…
   Присутствие Ребёнка было ненавязчиво и выражалось лишь в том, что на землю отправлялись звездолёты, контролирующие ядерные разработки и прочую подобную ерунду, не говоря уже о том, что на протяжении миллионов лет Он спасал землю от метеоритов, комет, от загрязнения всяческой радиацией и вредной для землян энергии…
   Подбрасывал землянам разные идеи, разработки… впрочем, об этом уже упоминалось. И всё же – ради прекрасного мифа напомним ещё раз – тот же огонь – кто им подбросил?.. Люди, конечно, и тут позабавили: выдумали какого-то Прометея, у которого выклёвывают печень птицы-орлы…

   Но вновь и вновь – крайность иного толка… до чего ж они воинственны, эти земляне. Не проследи за ними, давно бы и планету разгвоздали на мелкие кусочки… Да какие там кусочки. Из кусочков-то можно собрать. В пыль!

   Ребёнок недоумевал.
   Нет, ну как же так. Им создали условия для эволюции. Вывели гомосапиенс. Сперва, конечно, гомоэлектрику и других.
   И большой вулкан рванули, чтобы активировать развитие мозга.
   Но что удивительно. Как поумнели, так стали друг друга сами уничтожать… И чем больше умнели, тем пуще… Причём весьма успешно. Не добавочный ли то механизм к саморегуляции – то бишь к смерти обычной?..

   И всё же… Ребёнок уже начинал понимать, что же имел в виду Родитель, сказав: «Сам увидишь…» И наконец, земляне выходят из-под контроля полностью… Ребенок… Но что с него взять?

   Кстати, начальную главку мы отнесли в конец нашей информации по причине, о которой вы, верно, догадаетесь сами…

   А).
   Лицей (он же Спеццентр) для одарённых детей вселенной расположен по адресу… (Простите, но координаты сообщать нас не уполномочили).
   Сюда со всех планет вселенной (гуманных, духовно богатых… – точного перевода определению пока нет, так как это определение поддаётся расшифровке лишь отчасти из-за отсутствия на Земле некоторых понятий) поступают особо «одарённые экземпляры». После передового обучения им предстоит подпитывать все направления творческих, научных, политических и других корпораций Космоса «мозгами» новой формации.
   Ребёнок, попавший в поле нашего зрения, – оттуда…

   И последнее.
   Среди верховных жрецов зреет мнение, что «Проект Земли» (это название вошло в обиход, поскольку надо было опыт зарегистрировать) необходимо закрыть. В противном случае вирус может распространиться по космосу. Тогда хлопот, точно, не оберёшься…

   Перевод с инопланетного
   и психологическая адаптация Петра М.

   Петя засунул рукопись в угли, и на губах у него появилась язвительная усмешка, точно ему удалось перехитрить искусителя…

   ***
   Как-то, заехав на новый участок проверить сохранность строительных материалов, Вансан узнал, что Тамара всё продала…
   «А говорила: Петин дом будет… Петин дом. Ну-ну. Похоже, что-то затевает. Мелочи жизни?.. Нет, это даже не анекдот».

   Ван Гог
   Хлопнула дверь на терраске, Вансан, вздрогнув, напрягся: «Томка?!. Зачем?!. Но вошел Петя.
   – Не боись, я отпросился.
   «Вряд ли», – не поверил Вансан, разглядывая на сыне затрапезную одёжку.
   Не снимая куртки, Петя прошелся по комнате, сел за стол, стал поспешно есть картошку с салатом из подмороженных огурцов, оставшиеся от вчерашнего обеда. Наевшись, так же резко отодвинул от себя кастрюлю с тарелкой.
   – В пятнадцатой больнице когда лежал, там знаменитый хоккеист маячил. Так вот он заметил, что с одной стороны заборчика его сигарета догорает до фильтра, а на другой стороне гаснет почти сразу. Он спросил у доктора своего, и доктор ему ответил так: всё очень просто и никакого полтергейста, – дело в каштанах… деревья такие, знаешь, со свечечками? Вот, они-то и выделяют много кислорода, а чуть дальше шоссе… и там уже кислороду сигарете твоей не хватает…
   И без логического перехода:
   – Ты мне дашь денег на пять пачек чаю?
   – Кто-то хочет почифирить? Уж не ты ли?
   – Да нет, этот… я тебе говорил, ну что сидел который… за убийство.
   Вансан помедлил, не зная, как отказать.
   – Поверишь ли – нет, но я пуст, совершенно. Ты домой не заезжал?
   Петя махнул рукой. Вансан подумал: не будет ли неприятностей Пете от этого уголовника-психа?
   – Ты вообще-то можешь сказать, что не застал ни меня, ни матери дома, так что…
   – Сам знаю, – сказал Петя враждебно. – Я тогда возьму у тебя кофе, ладно? – Он взял с полки банку, повертел в руках, взглянул на отца. – Я тебе сон расскажу, хочешь? И ещё, как я его понял.
   Вансан согласно кивнул: «Что-то сны нас одолели».
   Петя поставил банку с кофе на стол, зажал ладони меж колен, минуту-другую неподвижно глядел в пол.
   – Хотел матери рассказать – не слушает. Даже руками машет. Почему, говорит, из больницы убёг?.. Будет, наверно, звонить… Обычно я сны забываю, а этот врезался… Ну вот. Сажусь я в автобус у базара. И вдруг замечаю, что он поменял маршрут и едет по длинной-предлинной аллее, освещенной солнцем, листья на кленах даже насквозь просвечивает… м-м, ну шелк золотой, а блики от них – настоящий калейдоскоп оттенков и фигур – прям сказочное разнообразие. Ничего, что я красиво излагаю?..
   Вансан пожал плечами, но подумал, что рассказ Пети отрепетирован – возможно, он не один раз уже мысленно его проговаривал. Петя продолжил:
   – Причём, ощущение у меня такое: когда надо увидеть что-нибудь впереди – я вижу, несмотря на то, что передо мной маячат головы и спины пассажиров. Когда же надо мне поглядеть в заднее стекло, то опять же – попросту оглядываюсь… И у меня возникает чувство, что я и есть автобус… и одновременно человек. Вдруг дорогу переходят две девушки. У одной очень длинные ноги, ну совсем непропорциональны её телу. Меня это почему-то жутко коробит, обижает даже, ощущение боязливости… – Петя покусал нижнюю губу, подбирая или вспоминая слово: – …панику. Да, панику. Затем автобус (то есть я!) наезжает (наезжаю!) на эту девушку, вернее – на её ноги, и чувствую себя при этом мохнатой гусеницей – мягонько так переползаю через препятствие и никому не наношу травмы. Оглядываюсь и вижу, как по ногам этой девушки струйками течет кровь. Вторая же девушка пытается поднять подругу и поднимает, яростно кричит вдогонку (мне – автобусу!), а та, пострадавшая, дико воет. Обе они бросаются вслед за мной, и здоровая девица поддерживает повреждённую, а затем они бегут уже наравне и очень-очень прытко. И я боюсь, что они меня догонят. Вижу, их лица становятся звероподобными мордами, и не то что злобными, а лютыми! И превращаются в… во что-то ужасное! Тогда я сворачиваю и бегу-еду прямо через кустарник, между деревьев, маневрирую и оглядываюсь при этом, что-то выкрикиваю себе в оправдание: я, дескать, не хотел, это недоразумение… – Петя замолчал, и минуты две дышал, как сильно запыхавшийся человек.
   – Вот такой вот сон, – пристально посмотрел на отца и, вероятно, не обнаружив на его лице неприятных ему эмоций, продолжил: – Теперь слушай, как я его понял. – Высвободив руки из колен, Петя откинулся на спинку стула, веки прикрыл, и с выдохом, как признание: – Наверное, я её изнасиловал, хоть она мне и была неприятна.
   Поднял на отца прищуренные глаза, усмехнулся:
   – Всё. Всё, что я по этому поводу имею…
   Вансан, слушая, сидел на диване, подобрав под себя ноги и укрывшись одеялом, теперь лег и сделал вид, что задумался, хотя по ходу рассказа уже подготовил свою версию. Но ему показалось правильнее выдержать паузу.
   – Я, – сказал наконец, и прислушался к своему голосу: тот ли взял тон, после чего посмотрел на сына, – иначе бы объяснил этот сон. Похоже, тебе помогает толковать сны сам Фрейд Зигмунд. Ты б его на время отложил. Зачем он тебе в больнице-то… Я б, на твоем месте…
   Петя нервно перебил:
   – Давай договоримся: каждый из нас на своём месте. И не будем…
   – Договорились. Но я всё же считаю, что по Юнгу оно складнее будет. Да и вообще – знакомиться сними нужно лишь для общего развития. Наука не стоит на месте…
   – Ну ты давай, давай, не тяни. Я сейчас не то, что Юнга, – ничего в принципе не могу читать. И телевизор не смотрю даже.
   – Что же касается насилия, то тебе, симпатичному парню…
   – Слушай, и про это не надо!
   – Ну, хорошо… Про сон. Ты сейчас в том возрасте, когда тебе хочется находить во всём совершенство. И при этом, согласись, ты плоховато знаешь жизнь, питаешься больше иллюзиями, чем опытом. Это тебя угнетает, и ты страшишься жизни. Уродство, недостатки в людях задевают тебя, тем более что ты постоянно ищешь подругу… и постоянно разочаровываешься в них – баб я имею в виду… они, как бы сказать, не соответствуют твоему идеалу… поэтому, отчаявшись, ты и пытаешься совершить невозможное – укоротить ноги девушке, так как налицо явное нарушение пропорций, некой гармонии. Укоротить, чтобы сделать ее совершенной, то есть своей. И одновременно ты сознаёшь, что насилием невозможно достичь идеала, своей мечты. Напротив, возникают новые препятствия, противодействия. Вот, может быть, почему они за тобой и погнались, превратясь в чудищ.
   Вансан замолчал, выжидательно смотрел на сына. Тот опять покусал нижнюю губу, и вдруг весело глянул на отца.
   – А что! Твое толкование мне больше нравится. Это что – по Юнгу слепил?
   – Да нет, по самому себе.
   – О, да ты у нас… консультант не хилый!
   Петя вскочил со стула и несколько раз прошёлся по комнате.
   – Всё, я поплюхал восвояси. Кофе я взял. Обо всём вроде поговорил. Чау!
   У двери остановился и с неожиданной тоской спросил:
   – А ты не можешь меня поскорее оттуда забрать? Разве нельзя дома полечиться?.. – И не дожидаясь ответа: – Знаешь, что такое монцитра?
   Вансан озадаченно поморгал.
   – Цитрамон! – хохотнул Петя и вышел на террасу.
   – Я тебя провожу, – Вансан поспешно стал одеваться.
   Петя поджидал на крыльце, облокотясь на перила. Вансан встал рядом. Оба закурили и смотрели теперь на лесок за забором их участка.
   Было сумрачно. Воздух темен, как снег, насыщенный влагой. Дубы контрастно черны, их голые кроны, точно корневища, вцепились в этот осязаемый воздух. Березы ж – невесомой серебристой тенью лишь едва обозначили себя, едва проступают в этой зыбкой мгле. Ровные высокие стволы, будто стройные фигуры в прозрачных одеждах, ветви же – невесомая, еле-еле угадываемая вуаль на их лицах. Вот-вот, кажется, двинется плавный хоровод. А пока – совершеннейшая тишина, пауза меж ночью и утренней зарёй.
   – А ещё я к Наташке зашел, – нарушил Петя молчание.
   – И как она тебя встретила?
   – Нормально. Рассказал ей много смешного о своем больничном житье.
   – И что она?
   – Смеялась, что. Женюсь я на ней, пожалуй. Да, кстати, у тебя мать не отобьют?
   Вансан огорошено поглядел на сына.
   – У Юльевны муж тако-ой… Хваткий, короче, мужичок.
   Вансан молча отвернулся к лесу.
   – Ладно, – сказал Петя и вздохнул, – пойдем… если хочешь. А то я и один доберусь… И без денег, причём.
   – Ты просил меня как-то крестик купить?…
   – И что?
   – Да вспомнил… Вот, держи… и серебряное колечко… – Вансан протянул сыну раскрытую ладонь. – А помнишь, как ты разрисовал в электричке вагон изнутри?
   – Вагон? А-а, помню! – Петя рассматривал, поднеся близко к глазам серебряные изделия. – В протест повышению цен на билеты я это сделал… Глупо, конечно.

   Вансан не сказал тогда, что ехал в той электричке.
   С тех пор сколько же? Бог мой, как всё быстро…
   Впрочем, у Вансана в отношении Пети было ощущение, что он как раз и не меняется… как был …цать лет назад, так и…

   Ночь за окном. В тёмной воде канала горят-блещут столбы света от фонарей. И когда электричка начинает набирать ход, эти световые столбы начинают струиться, брызгать снопами бенгальского огня. И вот-вот, кажется, вода закипит…
   Электричка дёргается, тормозит, останавливается со скрежетом. Машинист по динамику:
   – Отпустите стоп-кран!
   Без результата.
   – Да чёрт возьми, объясните, что случилось?!. Ну?.. И что?.. Ну и верните в прежнее положение рычаг!
   Пауза-ожидание.
   – Милиция, пройдите в последний вагон, наведите порядок!
   Проходит томительных минут десять. Машинист ведёт энергичный диалог с неслышимым нарушителем порядка. Потом опять взрывается:
   – Неужели нет в вагоне мужиков?! Стоп-кран не можете опустить?! Дебелизм какой-то!.. И что, так и будем стоять? Соображалка у всех иссякла?!
   Проходит ещё минут десять. Юноши и девчонки на соседней лавке начинают роптать:
   – Ну! так мы в училище опоздаем!
   Трое ребятишек вскакивают. Один среди них – со спины если – настоящий бугай под два метра, с сажеными плечами, но лицом – такой же подросток, как и остальные двое. Подходят к переговорнику, самый меньший из них нажимает кнопку, спрашивает:
   – Последний – это в голове, что ль, у тебя? – И сообразив, очевидно, что «в голове у тебя» могут принять за оскорбление, тут же добавляет: – Или от хвоста поезда?
   И вот они, трое, ринулись спасать положение.
   Проходит ещё минут пять, и по проходу бежит паренёк-машинист, молоденький и кривоногий. И ещё минут пять минуло. Наконец троица пареньков возвращаются, выражение их лиц – заговорщическое. Женщина спрашивает:
   – Чего там?
   – Да художник какой-то! – отвечает подросток-акселерат.
   – Художник? Причём здесь художник? И чего?
   – Да он проволокой ручки изнутри замотал и раскрашивает салон, – это уже другой поясняет.
   По вагону быстро прошли трое мужиков в железнодорожной спецовке – с суровыми лицами и грязными руками. Минут через десять они возвращаются – вид у всех заметно обескураженный. Из скупых обрывков их разговора становится ясным: в закрытом вагоне шизик.
   Месяца через два Петя рассказал: когда на него заорали, он с удивлением спросил:
   – Вам не нравится моя живопись?
   – Так они тебя не побили? – спросил Вансан.
   – Хотели. А потом смотрят – я же там всё красиво накалякал – и рты пораскрывали. Значит, впечатлило. Правда, один сказал: заставить бы тебя всё это смывать…
   – Ну?
   – Я? Я сказал: разве плохо?
   – И?
   – И тот первый, кому понравилось, изрёк: не нам решать, жюри надо собирать. Я бы говорит, оставил… на века. Х-хэ!
   – Так что ты там намалевал-то?
   – Да что, деревья, цветы, зверушек, облако одно успел…

   – Ты прямо как Ван Гог. Давай я тебя Ван Гогом буду звать?
   – Называй хоть горшком, только в печь не ставь. Это поговорка такая. Мне один в психушке выдал на прокат. Не слышал разве?
   – Слышал… Я Ван Сан, а ты Ван Гог. Неплохо?..
   Петя шевелит губами, точно пробует новое имя на зуб, затем говорит:
   – Один Ван Гог у нас уже есть, зачем нам второй?
   – Ладно. Это я так… скаламбурил. Знаешь, сегодня ночью я подумал…
   Петя не торопит, как обычно, а ждёт.
   – Подумал… Родители уходят в мир иной раньше детей. Ты остаёшься один на один с собой.
   – И?
   – Как выходит пьяница из запоя? Держится и день и другой, чтоб не опохмелиться… И вот ноги сами ведут его в магазин… Вдруг, уже на пути, он спрашивает себя: вчера мне было хуже, чем сегодня? Да. Так, может, завтра станет лучше, чем сегодня?.. И возвращается без бутылки.
   Так и тут. Отказаться от таблеток и держаться. Но сначала необходимо подготовиться морально. Мне будет плохо, очень плохо, но я буду держаться… Нужно поставить перед собой задачу. Как в спорте. Как в преодолении препятствий. Задача – это нечто зримое. Образ. Стремиться к нему. Пытаться достичь. Первый раз не получилось, второй… Но когда получится!.. Нужна задача самому себе. Цель. Именно цель, а не рассуждения типа: это нехорошо, это некрасиво, это приведёт тебя к плохому финалу… к аутизму, например. Сами по себе рассуждения лишь предшествуют постановке задачи, а затем отступают на второй-третий план. Теперь только сформулированная и закреплённая в сознании и подсознании задача!
   Петя морщится, готов уйти, но и дослушать хочет.
   – Конечно, привычка – вещь могучая, её не так просто переломить. Но возможно, если есть задача – пере-ломить. Должно появиться и укрепиться ощущение необходимости такого шага, желание войти в иное бытие, в иной мир, то есть раздвинуть обзор, горизонт свой, пожелать большего, чем до этого довольствовался. Свинья, как известно, довольна у своей привычной кормушки. У неё нет даже и мысли что-либо менять, хотя, как говорят, по физиологии она самое близкое к человеку животное. Но желание что-то поменять возникает только у человека – осознанно. Он может – потому что мыслит. Или ты уже не способен мыслить? Всё? Мозги атрофировались?.. Да, это сложно. Очень тяжело научиться управлять своей психикой. Но…
   – В масоны, что ль, податься. Или я не тот калибр, как считаешь?
   – Что? В какие масоны?.. А, ты про них… Да, Ньютон, говорят, был масон… Да, вот что я хотел… Ты дядю Валеру помнишь?
   – Это который хирург? Помню, конечно, а как же, шебутной такой. Приколист. Он мне нравится.
   – Да? Это хорошо, когда так. В гости нас с тобой приглашает.
   – Когда, я же в больнице.
   – Ну, вопрос решаем. И будет решён – по определению. Возьмём этот… как его? Отгул возьмём.
   – Ха-ха, отпуск. А чё к нему ехать-то?
   – Да он на пенсию вышел. Отпраздновать хочет. Ну, там у него слайды разные – про монастыри, про горы и речки… А главное, он же рассказчик блестящий. Как начнёт травить байки, анекдоты разные! Этих анекдотов потом на целый год хватит – знакомым своим рассказывать, товарищам… Ты чего, не хочешь к нему?
   – Почему не хочу? Хочу. Проветриться. Я ж сказал, надоело мне в этой палате. А отпуск ты возьми денька на три. К тому же, он готовит хорошо. До сих пор помню запечённое в духовке мясо…
   Вансан хотел сказать, что у Валерьяна будет и отец Ефим, но передумал. «Не будем ничего загадывать…»

   Вместо эпилога
   Можно было бы присовокупить, конечно, полноценный эпилог. Как в стародавних романах. Типа того: отправился ли Петя в скит или нет. Или, несмотря ни на что, сделал карьеру сочинителя-фантаста… Развелись Тамара с Вансаном или жизнь их наладилась с уходом Пети в самостоятельное плавание. Решился ли, наконец, Валерьян взвалить на свои плечи обоз эконома или же с Машей-растеряшей заварил кашу?.. И как там батюшка Ефим поживает. Не передал ли свой скит одному из своих соратников и не возглавил ли Новый Афон. И вообще, о других также бросить веером несколько слов. Привести, так сказать, психику читателя в некое равновесие, перед тем как отпустить к другим авторам или иным делам. А то ещё и пофилософствовать напоследок… обрело-де человечество веру с большой буквы или по-прежнему колготится у кормушки и шныряет завистливым взглядом по чужим сусекам и стратегическим запасам природного сырья. И как видится будущее нашей планеты автору в свете последних научных открытий и технологических достижений…
   Но зачем?
   Читатель и без того намаялся, размышляя, вполне возможно: к чему время ему тратить ещё на одно новоявленное сочинение, когда не всё прочитано даже у Бунина с Фолкнером, у Толстого с Достоевским, у Чехова с Пришвиным… Это ж уму не постижимо: сколько одних только классиков на земле – и в Японии с Китаем, и в Индии с Ираном… Только лишь страны перечисляя, не говоря про нации и народности, полезешь впопыхах по стремянке за энциклопедией…
   Так что всё. Пора и честь знать.
   Засим, с поклоном и благодарностью за внимание…

Соблазн Проза Игорь Агафонов

Соблазн Повесть

Приглашение в скит или Ван Сан, Валерьян, Ван Гог… и, само собой, другие Роман

Соблазн
Проза
Игорь Агафонов

Соблазн
Повесть

Приглашение в скит
или Ван Сан, Валерьян, Ван Гог… и, само собой, другие
Роман