Хеллоуинские истории
Сборник страшных рассказов и стихов

   Редактор Надежда Гаврилова
   Иллюстратор Павел Черепюк
   Иллюстратор Александр Павлов
   Иллюстратор Лилиана Скрипко
   Составитель Алексей Жарков

   © Павел Черепюк, иллюстрации, 2017
   © Александр Павлов, иллюстрации, 2017
   © Лилиана Скрипко, иллюстрации, 2017

   ISBN 978-5-4485-1494-4
   Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Что здесь?

   Перед вами сборник, составленный из произведений так или иначе связанных с темой праздника «Хеллоуин». Это один из самых необычных и загадочных праздников, корни которого уходят так глубоко, что люди до сих пор спорят, кто и по какому случаю его придумал. То ли древние римляне, то ли кельты. Наверняка известно лишь одно – праздник родился в языческой среде, и «все святые», именем которых он прикрывается, на самом деле языческие боги, злые или добрые, но бесконечно старые…

   Их дымные тени, и поднимающиеся из глубины веков языческие страхи, вы найдете на страницах нашего сборника. Мы собрали самые разные истории: короткие и длинные, простые и сложные, мистические и кровавые, и даже стихи, и даже иллюстрации, от трёх разных художников.

   Всего в сборнике 31 история, по одной на каждый день октября, и последняя к Хеллоуину. Читать их не обязательно по порядку, выбирайте случайно, так интересней, никогда не угадаешь, чем всё закончится.

   Так что, включите настольную лампу, устройтесь в любимом кресле, накиньте на ноги плед и позовите с кухни кота – путешествие начинается…

   И оно будет страшным.

Алексей Жарков.

Возвращение
Андрей Скорпио

   За окном хрипло каркали тучные вороны, ежась от утреннего холода. Наступила пора, когда доброе теплое лето сменилось осенней поступью, а в воздухе ощущалось легкое дыхание зимы. Листья устилали собой землю, образуя желто-красные дорожки, а те полу-зеленые собратья, что еще держались на деревьях, сиротливо дрожали на ветру, цепляясь за тонкие ветки.
   Прекрасное и грустное время. В такую пору часто ощущаешь незыблемость уходящего и наступление необратимого процесса увядания души и тела. То же чувствовал и я, наблюдая в мутное стекло за переваливающейся с лапы на лапу птицей. Ее перебитое крыло волочилось, словно плащ. Вороны на деревьях сочувственно прокричали что-то на своем удивительном языке. Птица тоскливо посмотрела на них, затем на небо, и уныло побрела прочь, не имея возможности вернуться туда, где обретала счастье, кружась в водовороте воздушных потоков. Я понимал ее и отчасти жалел, поскольку также, как и она, навек потерял свое счастье много лет назад.
   Я всегда дивился природе воспоминаний. Воспоминания походили на раскаленные гвозди, что год за годом остывали, проникая в самую суть, чтобы остаться там навсегда. Казалось, что память стерлась, и годы сравняли с землей то место, где когда-то красовалось дерево с цветущими цветами радости. Но неловкое касание вновь рождало картинки, возвращая в то время, когда жизнь была такой же яркой и прекрасной, как радуга на голубом небе. И от этих воспоминаний становилось еще больнее. Я осознавал, что те мгновения не повторятся никогда, и пытался заглушить рвущиеся наружу слезы очередным напитком. Обычно это удавалось, но не в этот день: Самайн, Хэллоуин, Первый День Зимы. Много лет назад, в такой же осенний день, я потерял ту, ради кого, как мне казалось, появился на этот свет.
   О, какая это была любовь! При всей банальности слова, поистине оно открывалось лишь тем, кто познал его суть по-настоящему. И я познал. Проведя почти двадцать лет в туманной серости будней, когда дни протекали за днями, а толпы людей без лиц проплывали мимо, я увидел богиню, и свет озарил нас. Слов не хватит описать ее внешность и чудный характер. Достаточно того, что души встрепенулись и полетели навстречу друг другу, а бесконечная музыка звучала в такт нашим сердцам. Ни ее, ни моя родословная уже не играли никакой роли. Обольстительная принцесса, нежная, словно нераспустившийся цветок розы, пленительная, как аромат амброзии. Муза, что принесла мне недолгое счастье.
   Помню наши прогулки по набережной, когда мы были не в силах посмотреть друг другу в глаза. Но не от трепета перед первой встречей, а от еле сдерживаемого желания слиться в вечном поцелуе. Все мгновения до и после проносились мимо, все жеманные обеды, где приходилось кивать и улыбаться, все встречи бесконечных тетушек и дядюшек, смотрины невест… Каждый раз труднее сдержать порыв все бросить и уединиться с той, кто озарял мою душу. О, Боги, за что вы поставили нас по разные стороны баррикад? За что сделали меня хозяином громкого титула, а ее дочерью рыбака? Ужасно, что приходилось встречаться на окраине городка, дабы какой-нибудь прохвост в услужении моей семьи не доложил о нас; ужасно скрывать то, что не может быть скрыто!
   О, воспоминания, вы снова бередите про́клятую душу. Душу, что живет в уединении в одном желании – забыться и исчезнуть. Но приходит новый день, и память возвращается.
   «О, вы – воспоминаний муки,
   За что тревожите меня?
   Картины, запахи и звуки,
   Как жар погасшего огня».
   Я не мог более сдерживаться и яростно вскочил. Мой крик отразился от стен ветхого особняка, где когда-то принимали самых именитых гостей. Теперь тут гуляли разруха да мелкие насекомые. Птицы испуганно закаркали, отвечая на мой яростный зов. Но в этот раз я чувствовал не поддержку, а страх и одиночество. Я потянулся к бутылке и стал жадно пить. Не помогло. Разум оставался чист, а воспоминания становились все ярче и ярче.
   Лес, речка, лужайка. Наша последняя встреча: ее улыбка и очи, от которых я не отрывал взгляда. Мы почти не притронулись к еде, созерцая друг друга. Все прошлое – физическое и материальное – ушло, уступив место эйфории от ее присутствия. Да, я хотел обладать возлюбленной, но в ином смысле. Я хотел ее душу, хотел раствориться в ней и вечно летать в небесах неземного блаженства.
   Вновь эти воспоминания… Я не мог их больше терпеть! Душа тянула меня прочь из этого затхлого, пропахшего прошлым, помещения.
   На улице – вечное утро. Ветер растрепал волосы, заставив содрогнуться и запахнуть пальто. Соседи-вороны радостно приветствовали меня громкими криками. Нечасто я нарушал их уединение, а когда это происходило, мы подолгу вели беседы, пока нас не разлучала ночь. Сейчас я хотел скрыться ото всего, что было вокруг, но больше всего от старых воспоминаний.
   Боже, как же давно это было? Прогулки в лесу, тихие беседы и незримое, едва ощутимое прикосновение наших пальцев. Наши планы на будущее: суждено ли им было сбыться? Конечно, нет. Никто и никогда не обвенчал бы нас! Тогда мы пошли на хитрость и попросили благословение у природы, деревьев и земли. И они ответили нам шелестом листьев, яркими теплыми лучами солнца и щебетанием птиц. Свернутые кружочки коры стали нашими кольцами, вода из ручья – свадебным вином, а три лилии – букетом невесты.
   Я ускорил шаг, продираясь сквозь колючки кустарников, что задевали за ноги, царапали руки и тянули к горлу свои искореженные пальцы. Ветер усилился, став холоднее, и ворот пальто уже не спасал. Начал накрапывать мелкий дождь. Небо рыдало, как рыдала моя душа. Она стремилась вперед, туда, где жило мое счастье.
   Разрыв. То ощущение невозможно забыть, как и невозможно ни с чем сравнить. Наши души разорвали друг от друга в день праздника урожая. Тогда я ее потерял. Потерял навсегда… Моя семья прознала о нас… Предательство, продажное предательство за обещание чего-то большего! Денег, власти, знаний… уже неважно. Предательство не имеет оправданий и высшей цели. Мои друзья хотели для меня добра, так они говорили. Но их ядовитые слова не трогали меня, вызывая отвращение и ненависть. Да как они посмели предать мое доверие? Мою тайну?
   Я почти бежал. Лес становился темнее, дождь усилился, почти скрыв от меня узкую тропинку. Но я знал, где надо повернуть, а где – притормозить, чтобы не споткнуться о корень.
   Брат обманом затащил меня на охоту, но в качестве объекта выступила не лиса, лось или дикий кабан. О, нет. Моя муза, моя невеста… она была зверем, убегавшим от своры собак, а мой брат смеялся и целился в нее из ружья. Позади я видел свою семью и слышал их одобрительные крики.
   – Стреляй же! – произнес брат. – Иначе ты покроешь позором нас и себя.
   – Нет, прошу, – молил я, – мы убежим, скроемся, и вы никогда нас не увидите!
   – Ты хочешь лишиться всего ради той, кто стоит дешевле, чем свинья?
   – О, ты не прав, она стоит тысячи звезд! И даже этого окажется мало. Впрочем, неважно, если тебе нужен ответ – вот он: я готов лишиться всего ради минуты с нею.
   – Я не могу допустить, чтобы честь нашего рода запятнал позор, – покачал головой брат. – Стреляй! Или ее загрызут собаки. Если любишь, подари ей быструю смерть.
   Я почти не чувствовал своего дыхания, борясь с непогодой. Деревья заполоняли все пространство, корни вырывались из земли, заграждая путь, а дождь и ветер сбивали с ног. Но я шел, упорно шел туда, куда тянула меня душа. О, где же ты, моя любовь? Прошу, откликнись поскорее, позволь опять соединиться с тобой, чтобы вечно парить в небесах. Опушка леса, наконец-то. Я с трудом преодолел последние шаги и без сил прислонился к дереву. Дальше начиналась деревня, которая разрослась со времени моего последнего посещения. Вот оно, место охоты, и та черта, что разделила нас навеки.
   Я клялся ей, что мы вечно будем вместе, что ничто и никогда не сможет разлучить нас. Но всегда есть грань, черта, преступив которую, пути назад нет. Имя той границы – Смерть. Я больше не мог сдерживаться и опустился на землю, чувствуя, как слезы текут по промокшему от дождя лицу. Ночь, перешедшая в утро. Ночь с тридцать первого на первое. Ночь нашего расставания. Теперь, так далеко от дома, я помнил все. Утреннюю охоту, брата и мой выбор.
   – Стреляй же! – кричал он. – Или это сделаю я.
   – Сперва отзови собак, – попросил я.
   Он посмотрел с сомнением, но выполнил просьбу. Моя невеста стояла слишком далеко, чтобы я успел помочь, но не слишком далеко, чтобы избежать пули.
   Я поднял ружье и прицелился. Она покорно смотрела на меня и не шевелилась, понимая свою участь и неизбежность моего выбора. Но я не мог смотреть в ее глаза и крикнул:
   – Беги! Молю, беги… беги, и не оглядывайся!
   Она в последний раз одарила меня взглядом и развернулась.
   Слезы застилали взор, но я сделал выбор. Так и только так я мог спасти мою семью от позора, усмирить их гнев. Им нет дела до тебя или меня, честь – вот то, ради чего они живут. И они получат свою честь!
   – Прости, – прошептал я.
   Дождь поутих и вскоре закончился. Я с трудом поднялся, опираясь на ствол дерева. Наступало новое утро, и солнце то тут, то там уже прорывало осенние облака. Нужно возвращаться, но я не мог пропустить то, ради чего так стремился сюда. И вот на дорожке, ведущей от деревни, появилась одинокая фигура. Она опиралась на согнутую палку, а в свободной руке держала три лилии.
   Старушка остановилась возле окраины леса, в двух десятках метров от меня. С тяжким вздохом она опустилась на колени и возложила цветы на едва заметный поросший сорняками холмик. А затем тихонько заплакала, прикоснувшись лбом к могильному камню.

   Прошло столько лет, а ты все еще оплакиваешь мою смерть. Моя невеста, моя муза, моя любовь… Я спас тебя, убив себя. А семья? Им было все равно. Они ушли, оставив мое тело посреди леса. А ты? Ты вернулась с отцом, чтобы помочь мне обрести последний покой. Ты плакала, обнимая могилу, но, милая моя, я ни о чем не жалею. Снова и снова я бы пожертвовал собой ради тебя, ведь жизнь – ничто. Я жил, ради одного мига с тобой.
   Я больше не мог ждать. День стремительно вступал в свои права, и единственная ночь, когда стирались границы между миром живых и миром мертвых, уже закончилась.
   – Я люблю тебя, – прошептала она.
   – Я тоже тебя люблю, – беззвучно ответил я.
   Прощай, моя невеста. Мы снова встретимся в моих и твоих снах, а спустя год я вновь навещу тебя в последний, пятидесятый раз…

Ночь без сияния
Максим Кабир

   Это видео Люда Белиникина показала коллегам три дня назад. Коротенький ролик с ю-туба, тридцать пять просмотров – явно не то, о чем мечтал загрузивший его пользователь. Разобрать что-то было непросто, середина марта, – а клип датирован прошлой субботой, – отметилась ураганами, ветер дул со стороны Белого моря, лютый, пробирающий до костей даже обвыкшихся северян. Картинку затушевала вьюга, к тому же у оператора тряслись руки – то ли от холода, то ли от предвкушения легкой интернет-славы. В общих чертах содержание ролика сводилось к тому, что по улице, кутаясь в метель, брела темная фигура, и Демид Клочков, зевнув, обозначил ее термином «какая-то хрень».
   – Ничего не замечаете? – Люда прокрутила видео заново и на экране «Андроида» замельтешили снежинки.
   – Ну, мужик в шубе, – сказал Клочков.
   – Да ты к фону присмотрись! Вон труба, вон вывеска сбербанка. Это же напротив нашего магазина снято.
   – Точно! – воодушевился Клочков. – Хоть чем-то прославимся. Даст Бог, табличку мемориальную повесят: «по этой улице весной две тысячи шестнадцатого ходил дядька в шубе».
   Белиникина хихикнула и игриво шлепнула сотрудника по плечу. Один Ваня Григорьев не смеялся. Худой и бледный, он работал в магазине «Северянка» второй месяц, и прослыл пареньком замкнутым, от которого не добьешься лишнего слова. Зато справлялся отлично. При своей щуплости и низком росте давал фору мускулистому Клочкову. Ильин, хозяин «Северянки», нарадоваться не мог. Да и где вы еще отыщите грузчика-трезвенника?
   Вернувшись в тот день домой, Ваня включил допотопный компьютер и позвал деда.
   Старик долго глядел на монитор слезящимися глазами.
   – Чучун это, – был его вердикт. – Абаасы кыыла. Разбуженный, злой. Где его сняли, Уйван?
   – На Аляске, – сказал парень тихо.
   Дед поковылял в спальню, по-якутски благодаря богов верхнего мира за то, что не пускают к жилищам людей существ из мрака. Через три дня ту же молитву читал Ваня, таская ящики со склада.
   Щедрые проектировщики отвели под торговую зону первый этаж «хрущевки», и помещение магазина тянулось на десятки нефункциональных метров, повторяя в миниатюре историю всего городка. Отгремели фанфары, отжили свое энтузиасты-покорители русского севера. И добыча циркониевого сырья оказалась не таким уж перспективным занятием. В заполярном городке, рассчитанном на сто тысяч жителей, обитало тысяч двадцать. Молодежь уезжала, кто в Мурманск, кто на континент, и снег заносил пятиэтажки, как заносил ранее срубы вымерших хуторов.
   Тайга нависала над оплотом цивилизации, по горизонту щетинились соснами грозные утесы. Они вздымались силуэтами мамонтов, окружали городок. К ледяным далям, к вечной мерзлоте ползли облака. Здесь, среди редких фонарей, среди пятиэтажек с пятью-шестью горящими по вечерам окнами, люди смотрели ток-шоу, общались в социальных сетях, старались не отставать от большой земли. А совсем близко шуршал кронами вековой лес, кричало и охало в валежинах, и тени плавно скользили меж лиственниц; под их лапами пружинился губчатый мох, проваливался снег, испещренный глухариной клинописью, хрустела хвоя. Порой они вылезали из дебрей, неправильные тени.
   И тогда кто-нибудь пропадал. Или находили, например, фуру с распахнутыми дверцами кабины, водителя находили чуть позже. В омуте под руинами мельницы. Мельничное колесо и плотина покрылись илом, и дальнобойщик, как мумия, тиной обвернут, и еловая шишка в горле. Зачем-то понадобилось ему, дальнобойщику, покинуть машину, топать по рыжим от стоячей воды бочагам к бору, к мельнице, наверное, голубики отведать хотел. Голубика в этих краях вкуснейшая.
   – А кто, – спрашивал дед Ваню, – в болотцах и озерах живет?
   – Аглулики, – отвечал, как на экзамене, представляя осклизлых рыболюдей. – И сюлюкюны.
   Дед хвалил, довольный. А мать слишком уважала старика, чтобы перечить, что, мол, тринадцать лет мальчишке, взрослый для сказок, и двадцать первый век на дворе. Оно-то двадцать первый, но вот тюкнешь по сосенке топором, а из нее сочится красная медовая живица, кровь иччи, что в стволе жил.
   – Иччи хорошие, – рассуждал школьник Ваня. Друзья резались на «Икс-боксах» в «Pro Evolution Soccer» и «Prototype». Он предпочитал лес, компанию всезнающего деда. Пьянящий запах грибов, прелых листьев, гниющих деревьев, аромат осеннего увядания.
   – А кто плохие? – щурился старик.
   – Призраки-абасы, – мальчик загибал пальцы, – и юеры, якутские упыри. Ангъяки, злые души младенцев, и оборотни ийраты. Они в полярную лису превращаются и в оленей-карибов. И чучуна, конечно.
   Если обнаруживали примятые соцветия козлобородника, Ваня говорил, что это Инупа-сукугьюк прошла. А если дохлый олень на таежной гари попадался с перевязанными тальником копытами, что Мээлкээн охотился.
   Мама опасалась, что после дедовых баек мальчика будут мучать кошмары, но спал он спокойно, лишь однажды демоны потревожили сон: Махаха, самый страшный из них, гнался по лесу за Ваней, безумно хохоча и чиркая железными когтями. Звук был такой, словно точат лезвие о лезвие. Во сне Ваня спрятался под облепихой и наблюдал, как Махаха рыскает по поляне, с синей кожей и выпученными бельмами, и высекаемые когтями искры – чирк-чирк-чирк – таят в темноте.
   Когда Ваня заканчивал седьмой класс, у его матери диагностировали рак мозга. Не спасли ни врачи, ни заклинания-аглысы. Она наглоталась таблеток накануне химиотерапии. Ваня не плакал на похоронах, а погодя спросил у деда, не возвратится ли мать в обличии деретника, кровожадного зомби?
   – А мы ритуал проведем – не возвратится.
   Славно сработал дедовский ритуал.
   – Эй, Иван! – окликнул парня начальник Ильин, грузный мужчина с проседью в бороде. – Поди-ка сюда.
   Флуоресцентные лампы лили экономный свет на полупустые прилавки. Люда расставляла товар так, чтобы занять хотя бы половину полок. Покупатели не толпились в просторном зале, постоянным клиентом было эхо, гулко отражающееся от дальних, скрытых тьмой, углов. В квартирах над магазином жило с полдюжины семей, и те посещали современный супермаркет по соседству. Впрочем, единодушно доверяли «Северянке», приобретая мясо. Магазин снабжали охотники, и оленина была высшего сорта.
   – Шабашим, – сказал Ильин, доставая из пакета фрукты и контейнеры с салатами. Люда ассистировала ему.
   – А что за повод? – потер руки Демид Клочков, мясник.
   – День рождения у меня вчера был.
   – О, отец, ну, за такое и выпить не грех! Ванька, да брось ты ящики свои.
   От алкоголя Ваня отказался. Соврал, что антибиотики принимает. Чокались без него: мужчины – алюминиевыми походными рюмками, Люда – пластиковым стаканчиком с вином. Ваня ел мандарин, очищал сосредоточенно и медленно прожевывал дольки.
   Сдержанно улыбался анекдотам, исподтишка поглядывал на Люду. Она была слегка полноватой, но симпатичной: с пышными формами и смоляными, до локтей, косами. Пару раз она снилась Ване, голая, лежащая на палой, в шафрановых разводах, листве. Голодная, сладкая, как перезревшая брусника. Проснувшись, он застирывал плавки в ванной.
   Первая бутылка прикончена. Клочков отлучился домой, сказать жене, что припозднится. Мобильная связь сбоила. Обычное дело в их глуши.
   – Простите, – встал из-за стола Ваня, – я собак покормлю.
   Услышал в дверях вопрос Люды:
   – А он кто? Казах?
   – Якут, – сказал Ильин. – У него дед, говорят, шаманом на родине был.
   Над гольцами, над тундрой, над урочищами и ручьями плывет глаз. Имя ему Иститок, размером он со спутник, ресницы пятиметровые. Иститок все видит: каждую былинку, каждую ягоду и каждый грех людской. Строго наказывает нарушителей. Ийратов насылает и кого похуже. Ванин дед узрел Иститок, отбывая срок в лагерях. Потому зрение у него особое, и у Вани по наследству тоже.
   На улице безлюдно. Единственный автомобиль – припаркованный «мерседес» Ильина. В домах спят давно или умерли. За придорожным буераком пустырь, неоновые вывески «Сбербанк» и «Танцевальная школа». В белесое ночное небо дымит труба районной котельной. Свет колченогого фонаря будто затвердел, кристаллизировался игрушкой с острыми гранями, пучком оранжевой проволоки.
   Ваня вдохнул колючий воздух. Поддел ботинком собачью миску. Мясо в ней заиндевело, припорошенное снегом. Парень нахмурился, озирая пустырь.
   – Найда! Отшельник! – посвистел, но дворняги не отозвались привычным радостным тявканьем. Он перевел взгляд на холмы вдали, черные пики сосен, впившиеся в небосвод. Контуры тайги с ее причудливыми тенями.
   – Не помешаю? – спросила Люда, появляясь на пороге. Щелкнула колесиком зажигалки. Огонек озарил ее хорошенькое личико в пещере капюшона. – Как думаешь, сегодня будет северное сияние?
   – Вряд ли, – ответил он и засунул руки глубже в карманы.
   – Раньше во время сияния по городу парочки гуляли, – произнесла она мечтательно. – Только по ним буду скучать, когда уеду.
   – Уедешь?
   – Ну, рано или поздно. – Люда затянулась сигаретой. – А у тебя девушка есть? – сменила она внезапно тему.
   Ваня качнул головой.
   – Странно. Ты нормальный парень, серьезный. Такие женщинам нравятся.
   «Правда?» – едва не вырвалось у него.
   По пустырю, со стороны высохшего ручья, торопился Демид. Он махал шапкой и что-то кричал.
   – Чего это с ним? – Люда затушила окурок об ободок урны. Недоброе предчувствие захлестнуло Ваню, хотя мясник и улыбался во все зубы, и вроде посмеивался на ходу.
   – Кличьте Ильина! – сказал он, привалившись к фонарю.
   – Что случилось? – спросила Люда.
   – Фух! – Клочков сплюнул в сугроб. – Мужик этот… ну, с ролика. Волосатый. Он у гаражей. Да не стойте вы, как истуканы. Идем снимать его, говорю.
   Мясник шагал впереди. За ним – заинтригованные Ильин с Белиникиной. Люда несла подмышкой початую бутылку вина. Замыкал шествие Ваня. Точно друзья, спешащие полюбоваться фейерверком.
   «Это не он, – размышлял Ваня, – не чучун. Неделю ему в городе не прожить, пусть и в таком. Засекли бы…»
   «Засекли же, – сказал внутренний голос, – и на мобильник сняли, и тридцать пять человек просмотрело. Людям начхать, люди слепые».
   – А почему охотники его не встречали? – интересовался мальчик у деда. – Он же из плоти и крови.
   – Ты про чучуна? Почему же, встречали. Кто до нас жил. Как города строить стали, они в нижний мир подались. Они могут между мирами шастать. А к нам приходят женщин наших похищать. Самок-то у них нет.
   Тропинка сбегала в овраг. На склонах располагались гаражи, дорожки петляли к руслу высохшего ручья. Здесь царило запустение. Гаражный кооператив обратился в свалку, кирпичные коробки облепил спрессованный серый снег, из которого проклевывалась арматура. Тоскливо ржавел увязший в сугробе фургон, порождение ереванского завода.
   – Блин, Демид, я замерзла! – пожаловалась Люда.
   – Ага, – поддакнул Ильин. – Побаловались и хватит. Водка стынет.
   – Ван момэнт! – Клочков ловко запрыгнул на крышу приземистого гаража. – Ну где ж ты, гад? – И цыкнул через мгновение: – Сюда, ребя!
   Беззлобно ругаясь, Ильин вскарабкался к мяснику по снежному пандусу. Вскоре все четверо очутились на крыше.
   Хилые хозяйственные постройки засоряли белое поле окраины. Оно упиралось в костлявый подлесок, в заграждение кустарника, за которым колыхался на ветру березняк, а выше, по холмам, вздыбились темные сосны.
   – Красиво, – сказала Люда.
   – Тише, – прошипел Клочков. – Вон там.
   – Что за черт? – ахнул Ильин.
   Оно сидело на корточках у гаража, спиной к людям. Даже сгорбившись, оно впечатляло габаритами, шириной плеч. Густая шерсть была по-медвежьи бурой, но это определенно был не медведь. Тело сужалось к ягодицам, спутанные космы ниспадали до лопаток.
   – Обезьяна? – спросила Люда, когда шок миновал.
   – Да какая обезьяна, – поморщился Демид. – Снежный человек. Долбаный бигфут.
   Пискнула, включаясь, видеокамера на телефоне Клочкова, объектив зафиксировал недвижимую фигуру. Существо сливалось с грязным снегом, с кирпичными стенами. Ворота гаража справа от него были взломаны, угол отогнут.
   «Его гнездо», – промелькнуло в голове Вани. Он шепнул Люде:
   – Надо уходить.
   Она не слушала. Таращилась зачарованно на коричневую спину, кучерявый мех.
   – Оно вообще живое? – усомнился Ильин.
   – Дай-ка. – Не сводя с существа камеры, Клочков отнял у Люды бутылку. Хлебнул из горлышка и, прежде чем коллеги опомнились, метнул бутылку вниз. Снаряд ударил о землю рядом с косматым, вино окропило шерсть длинной пошевелившейся лапы.
   Оно обернулось. За паклей волос сверкнул красный глаз.
   – Ух! – выдохнул Клочков, пригибаясь. Остальные, как по команде, упали на колени, затаились.
   Клочков захихикал беззвучно.
   – Может, действительно пойдем? – с тревогой предложил Ильин.
   – Ага, но сперва рожу его сниму.
   Демид начал подниматься, коллеги вытягивали шеи над краем крыши. Сердце Вани колотилось бешено, кожа под зимней одеждой взмокла. Он шарил взглядом, ища силуэт чучуна в конце дорожки…
   Существо стояло под ними, невероятно уродливое и огромное. Крошечные глазки сверлили людей.
   – Господи, – промолвил Ильин.
   Чудовище распахнуло пасть и в ее алой воронке блеснули клыки. Грудной рык повис в морозном воздухе. Люди отпрянули, а потом побежали.
   Замедлили шаг у «Северянки».
   – Черт тебя возьми, Демид! – простонал запыхавшийся Ильин.
   – Придурок! – добавила Люда.
   – Снял! Снял обезьяну! – приговаривал Клочков.
   – Откройте магазин! – крикнул Ваня начальнику.
   – Да не преследует он нас, – массируя грудь, сказал Ильин и швырнул молодому грузчику ключи.
   Тот завозился с замком, попеременно оглядываясь.
   – Готовьтесь давать интервью «Первому каналу», – сказал торжествующий Клочков.
   Кровь похолодела в жилах Вани. Чудовище мчалось по пустырю, почти касаясь снега передними лапами. Волосы развивались вокруг бурой оскаленной морды.
   – Быстрее! – умоляла Люда.
   Периферическим зрением Ваня заметил, что Ильин семенит к припаркованному у фонаря «мерседесу».
   – В машину! – орал предприниматель.
   Засов клацнул, отпираясь. Ваня ввалился в магазин и помог Люде. Существо добралось до вывески «Сбербанка». Миг, и оно будет на проезжей части.
   Клочков растерянно озирался то на автомобиль, то на магазин. Предпочел второй вариант. Пулей влетел в помещение, и Ваня захлопнул дверь. Одновременно взревел автомобильный двигатель, колеса шаркнули по асфальту, извещая, что и начальник вышел из передряги невредимым.
   Ваня уперся в подоконник и смотрел на улицу. Пространство перед магазином было пустым, словно волосатый урод им померещился. Групповая галлюцинация, не больше. Мирно клубился дым над трубой, светились неоном вывески.
   – Я чуть не обделался, – сообщил Клочков и рассмеялся.
   – Ты чего ржешь? – взвилась Люда. – У него же зубы, как сабли!
   – Да ладно, – фыркнул Клочков, – мы бы отметелили тупую макаку втроем. Верно я говорю, Ванно?
   Ваня проигнорировал вопрос. Прильнул к стеклу, бормоча:
   – Где же он?
   – Ну и что теперь? – спросила Люда, пряча бесполезный телефон.
   – Ни одной черточки.
   – Классика, – осклабился Клочков, направляясь к столу. Он плеснул себе водки в рюмку и вооружился бутербродом. – Эй, Антибиотик, ты не передумал по поводу беленькой?
   – Козел, – ответила за Ваню девушка.
   – Да чего вы, ей-богу. Ильин на полпути к полицейскому участку. И соседи наверняка видели что-то и позвонили…
   – Куда? – не унималась Люда.
   – А куда звонят, если медведь в город забредет или рысь? Есть службы…
   – Это не рысь была и не медведь! А мутант какой-то… Сне… —Люда взвизгнула и прижала ладони к щекам.
   – Мать твою, – сказал Клочков.
   Существо смотрело на них снаружи. Его огромная голова занимала треть зарешеченного окна.
   Дед рассказывал Ване про такрикасиутов – людей из параллельного мира. Сами по себе они не представляют угрозы, но услышать их означало бы, что ты вплотную подошел к черте, что стенки реальности истончились и ты покидаешь известные тебе пределы. Ване, замершему в метре от чучуна, казалось, что предупреждающий гомон такрикасиутов взорвет ушные перепонки.
   Великан зарычал, трогая прутья решетки. Покатый лоб, приплюснутый нос, массивная челюсть. Он походил на первобытного человека из учебников, которому нерадивый школьник пририсовал ужасающие клыки и заштриховал морду коричневым фломастером.
   Шерсть на торсе существа слиплась, красный сироп стекал по подбородку. Пасма болтались дредами.
   «Ты же понимаешь, что дедушкиных монстров не бывает взаправду?» – спросила как-то мать.
   – Чучун, – произнес Ваня, отступая в зал.
   – Знакомый? – осведомился Клочков.
   «Их еще мюленами зовут, – говорил дед, – или „абаасы кыыла“, зверями абасов. А тунгусы – хучанами. Юкагиры зовут „шегужуй шоромэ“, убегающими людьми. А русские старожилы – худыми чукчами».
   – Чучун, – повторил Ваня. – Так якуты называют йети.
   Йети и чучун – смешные, дурацкие клички, никак не подходили хищной твари, что застила собой окно.
   – В старомодном ветхом чучуне, – сказал Клочков и залпом осушил рюмку.
   Люда заныла.
   – Почему оно на меня пялится?
   Глубоко посаженные глазки вперились в девушку поверх Вани. Алчные, налитые кровью. Толстые губы искривились, вытянулись трубочкой. Затрепетали ноздри.
   Люда переместилась к прилавкам. Глазки проводили ее.
   – А ты ему понравилась, – сказал Клочков, обновляя рюмку. – Красавица и чудовище.
   – Очень забавно, – огрызнулась девушка.
   Великан перешел к дверям «Северянки». Поглядел сквозь стеклопакет. На оконце в пластиковом полотне не было решеток, но для существа оно было маленьким.
   – Заберет тебя, Людочка, в тайгу, – глумился Клочков. – Или в гараж. Или откуда оно там выползло.
   – Из нижнего мира, – сказал Ваня, и под потолком мигнули лампы.
   Люда поежилась.
   – В легендах говорится, что они блуждают между мирами.
   – Миры, Людочка. Ты же хотела из нашей глухомани смотаться.
   Высоко в горах, в ледяной пещере обитает Улу Тойон, бог смерти. Черным туманом спускается он в долины, чтобы разрушать леса, истреблять деревни. Ураганы – это Улу Тойон. Болезнь скота – это Улу Тойон. Одержимые демонами медведи – его рук дело.
   Будь проклят древний бог, с чьего позволения разгуливают по пограничью гиганты-чучуны.
   Ваня проскочил мимо Клочкова в холод складского помещения. Боковая дверь выходила на тупиковый переулок среди домов. Фактически, он зигзагом вел в пасть чудовища. Покачивались мерзлые оленьи туши на крюках, их тени плясали по кафелю. Шуршал полиэтилен. Парень ощупал лежащие на полках инструменты. Электрический нож, незаменимый при распиливании замороженного мяса. Топорики, молоток.
   – Эй, Иван! Чучундра слиняла!
   Ваня разодрал карман куртки так, чтобы носить электрический нож. Зачехленное лезвие высовывалось из дыры. Отобрал два тесака покрупнее.
   В зале Клочков уминал салат и тихонько посмеивался. Угрюмая, напуганная Люда курила, примостившись в уголке.
   – Вот, – Ваня положил тесаки на столик.
   Клочков презрительно ухмыльнулся.
   – Кем ты себя возомнил, Чаком Норрисом? Да этот здоровяк нам рыпнуться не даст.
   Люда вздрогнула.
   – Но ты же сказал…
   – Что я сказал?! – гаркнул мясник. – Сиди молча и жди спасателей. Или…
   Клочков уставился на дверь. Лицо его побелело. Люда заверещала. Пальцы Вани оплели рукоять тесака.
   Из оконца на них смотрел Ильин. Не весь Ильин, только его голова. Оторванная, буквально выкорчеванная. Чучун держал голову за волосы. Из ошметков шеи свиным хвостиком торчал позвоночник.
   Клочкова стошнило прямо на стол.
   Существо, скалясь, ткнуло в оконце страшной ношей. Нос мертвого Ильина хрустнул. От второго удара лопнули его губы и резцы заскрипели о стекло. Третий удар разукрасил стеклопакет трещинами.
   – Назад! – скомандовал Ваня. Он сгреб Люду в охапку. Существо уронило голову бедного Ильина, и когтями выковыривало стекло. Рвало дверное полотно, как картон.
   Не разбирая дороги, люди кинулись на склад. Пока Ваня закрывал складскую дверь, Люда вопила на мясника:
   – Чтоб ты сдох! Это ты виноват! Это из-за тебя!
   – Не сейчас, – остановил ее Ваня. – Демид!
   Клочков будто остолбенел. Ваня потормошил его. Изо рта Клочкова со свистом вышел воздух. Он заморгал изумленно.
   – Да, да, я здесь…
   – Выбегаем в боковую дверь. Ильин далеко не уехал. Машина где-то возле магазина. Люда?
   – Я готова, – сказала девушка, вытирая слезы.
   Они выскочили из «Северянки», по тесной улочке к полоске ночного неба. Люда споткнулась, ойкнув, упала на четвереньки. Ваня подхватил ее. Она всхлипнула благодарно. Клочков махал им, стоя в конце проулка.
   «Надо же, – успел подумать Ваня. – Не ушел без нас».
   Великан вырос за спиной мясника, будто сформировался из мрака. Темечко человека едва доходило до его ребер. Могучие лапы взмыли и опустились на ничего не подозревающего Клочкова. Смяли, ломая кости, круша грудную клетку, запечатывая предсмертный вопль. Кровь обагрила снег.
   Ваня втащил девушку обратно на склад. Чудище уже громыхало по переулку. Тесак звякнул о плитку. Ключи, где ключи?
   – К черту! – Ваня толкнул Люду к холодильным установкам.
   – Залезай!
   Девушка покорно втиснулась между стеной и холодильником. Он нырнул следом, и секунды спустя вонь из пасти чучуна опалила их. Боком, царапая плоть железными деталями, они попятились вглубь. В щели маячила свирепая морда существа. Чуя самку, оно рычало нетерпеливо. Когда мохнатая лапа просунулась за холодильники, Люда зарыдала.
   – Слушай внимательно, – сказал Ваня.
   Она повернула к нему заплаканное лицо. Косы растрепались, щеки выпачканы. Объемный бюст нелепо расплющился о конденсатор.
   – Вылезай с другой стороны и беги на улицу.
   – А ты?
   – Я тебя догоню.
   Молясь богам верхнего мира, Ваня схватил обеими руками протянутую лапу чудовища.
   – Давай! – закричал он.
   Существо заревело, когти располосовали куртку парня. Но он держал тварь изо всех сил, используя холодильник как опору. Он бы самого Улу Тойона держал, Уйван-богатырь.
   Глаз Иститок парит над тайгой. Он не видит за Ваней Григорьевым грехов.
   Чучун тряс человека, левой лапой отпихивая холодильник. Тяжеленая установка рухнула, освобождая путь. Ваня разжал пальцы, не раздумывая, шмыгнул под локоть великана. Разница в росте отсрочила гибель. Снова переулок, смоляные косы Люды впереди, улица. Автомобиль Ильина ближе, чем он предполагал. Врылся капотом в сугроб, и снег вокруг протаял от горячей крови.
   – На помощь! – заорала Люда. – Пожар!
   В двух окнах зажегся свет.
   Ваня поймал запястье сотрудницы. Двадцать метров до «мерседеса», десять метров.
   Рык возвестил о появлении чучуна.
   Водительские дверцы валялись рядом с обезглавленным телом Ильина. Беглецы юркнули на мокрые липкие сидения.
   Внуку Ильина недавно исполнился год. Клочков женился летом.
   – Пристегнись! – велел Ваня, заводя мотор, косясь в зеркало.
   Существо настигало.
   Авто тронулось, и Ваня издал ликующий крик.
   – Получилось!
   Крыша «мерседеса» прогнулась от веса твари, машина вильнула. Ваня припал к рулю. Ветер вторгался в салон через отсутствующую дверь, туда же вторглась лапа чучуна. Одной рукой Ваня пристегнул ремень.
   Люда запричитала отчаянно.
   Автомобиль кружил, оглашал улицу призывными сигналами, оседлавшее его чудовище терзало сталь, скрежетало клыками, тянулось к глоткам, к запаху самки.
   Пропасть качнулась в лобовом стекле, Ваня отпустил руль и обнял Люду. Зажмурился.
   «Мерседес» прошил дорожное ограждение и ухнул в
   пятиметровую глубину за ним. Грохот, плеск… тишина.
   – Люда, Людочка!
   Девушка разлепила искусанные губы:
   – Где он? Мертв?
   Существо скулило из мглы.
   – Почти, – сказал Ваня, отщелкивая ремень, вызволяя Люду.
   Машина угодила в мелкий быстрый ручеек на дне ущелья. Бугристые склоны поросли соснами, чьи корни частично торчали наружу, как одеревеневшие спруты. По ущелью струился сизый туман.
   Чучун отползал от ручья, цепляясь лапами за мох. Его задние конечности были перебиты.
   Ваня достал из кармана электрический нож, снял чехол. Надавил на кнопку и нож зажужжал приятно. Парень вспомнил вдруг, как лунной ночью они с дедом эксгумировали могилу матери, как он ножовкой отпиливал мамину голову, чтобы мамочка не стала деретником. Как закопали ее, перевернутую на живот, с головой, уложенной меж колен.
   Он наступил ботинком на поясницу чучуна. Существо не сопротивлялось. Застыло смиренно. Ваня наклонился и вонзил нож в затылок чудовища. Зазубренное лезвие намотало на себя грязные патлы и легко прошло в мозг. Существо дернулось и обмякло. Туман саваном окутал труп.
   Ваня сел на прогнивший сосновый ствол около Люды. Лента дорожной ограды свисала в ущелье, но саму дорогу он не видел, как и трубу котельной.
   – Скоро приедет полиция, – сказал он.
   Люда погладила его по плечу.
   – Спасибо.
   Ваня кивнул. Он думал о том, почему он не видит трубу котельной, куда делась труба?
   Туман окуривал искореженный «мерседес», плыл над журчащей водой, над каменистой почвой. Чирк-чирк-чирк, – раздалось из тайги, словно там точили ножи.
   Ваня сильнее стиснул Людину ладонь.

Джек в темноте
Евгений Абрамович

   Может быть, в твоем стакане всегда найдется выпивка. Может даже, у тебя всегда есть крыша над головой. Ну, а, может быть, дьявол просто забыл забрать тебя в ад прошлой ночью?!
   Ирландская поговорка

   Джек Маккенна, двадцатидвухлетний боевик ИРА [1 - Ирландская Республиканская Армия], был приговорен к пожизненному заключению за взрыв в Манчестерском пабе, в результате которого погибли двенадцать человек. Его и еще четверых ирландцев доставили в тюрьму Ее Величества Пентонвилль осенью восьмидесятого года.
   В тюрьме для них подготовили западню. Когда члены ИРА были в душевой, на них напали заключенные из протестантских группировок, лоялисты [2 - Лоялисты – группировки, лояльные центральному правительству, в данном случае британскому.] Ольстерских добровольцев [3 - Ольстерские добровольческие силы – ольстерская (Ольстер – историческая область в Ирландии) протестантская вооруженная группировка, образованная в 1966 году для борьбы с ИРА и сохранения Северной Ирландии в составе Великобритании.] и бойцы «Красной руки» [4 - Бойцы «Красной Руки» – незаконное вооруженное формирование ольстерских лоялистов, близкое к Ольстерским добровольческим силам.]. Завязалась драка. Лоялисты убили одного республиканца, а второму, Барни Пиклзу, другу детства Джека, проломили голову. Оставшиеся на ногах ирландцы дали нападавшим отпор. Голые, скользкие, покрытые пеной и кровью, они ломали врагам кости и разбивали лица, до крови раздирая кулаки об обломанные зубы. Усмирить драку, пока она не переросла в бунт, прибыл специальный отряд тюремной охраны. Дерущихся избили и разбросали по камерам карцера.
   Джек не знал точно, сколько он уже находится в холодном бетонном мешке. Может, несколько дней, а, может, и неделю. Карцер всегда был погружен в полутьму, освещаемую скудным светом маленькой электрической лампочки в светильнике наверху. Ему приносили пищу, просовывая ее через отверстие в железной двери. Джек спал на узкой жесткой койке, справлял нужду в грязное ведро в углу, но совершенно потерял счет времени. Видимо, эти ублюдки слишком сильно ударили его по голове. Но ничего, их просто застали врасплох. Эти чертовы лоялисты только и умеют, что нападать исподтишка. Настоящего ирландца и католика, каким был Джек, им никогда не одолеть один на один. Он гордился собой. В той драке он лично свалил нескольких уродов, размозжив их наглые рожи. Когда он выйдет из этого чертового карцера, они у него попляшут. Даже если его убьют, ничего страшного. Все равно Джеку дали пожизненное, а умирать в тюрьме от старости он не собирался. Он молодой и злой, а злость эту нужно куда-то девать. Единственное, о чем он жалел, так это то, что не смог защитить Барни. Своего лучшего друга, малыша Барни, маленького тщедушного парнишку, который с самого детства сопровождал Джека по жизни. Вместе они вступили в ИРА, вместе оказались в тюрьме. Впервые судьба разлучила их только сейчас. Джек сходил с ума в холодном карцере, а бедолага Барни овощем лежал в тюремном лазарете.
   В камере не было окон, только маленькие вентиляционные решетки в стенах под высоким потолком. Сквозь них можно было переговариваться с заключенными в соседних камерах, там сидели оставшиеся в живых товарищи Джека. Они громко общались друг с другом, пели боевые песни: «Наш день придет!», «Черно-коричневые» и «Парни из старой бригады». От звуков этих песен на глаза Джеку наворачивались слезы, голос дрожал, но Джек заставлял себя петь еще громче и яростней. Пение ирландцев очень не нравилось охранникам.
   – А ну заткнитесь, выродки! – кричали они заключенным.
   Ответ из камер не заставлял себя долго ждать.
   – Пошли к черту, бриты!
   – Нам рот не заткнешь!
   – Валите к своей королеве!
   – Пусть она у вас отсосет!
   Терпение охранников в конце концов лопнуло. Ирландцев снова сильно избили. Джек не знал, что случилось с его соратниками, но голосов из соседних камер больше не слышал. Он остался один на один с замкнутым пространством карцера, с самим собой и своими мыслями. Тесное бетонное помещение давило со всех сторон. Казалось, что с каждой секундой стены смыкаются, на дюйм становясь ближе друг к другу. Джек специально время от времени мерил камеру шагами. Но нет, каждый раз он убеждался, что размеры карцера оставались неизменными. Пять шагов в длину и четыре – в ширину. Чтобы не сойти с ума, Джек заставлял себя не сидеть на месте, не поддаваться отчаянию, делать хоть что-то, насколько это вообще было возможно. Он постоянно ходил вдоль стен, бормотал про себя стихи, пересказывал сюжеты книг и фильмов. Время от времени он становился в боевую стойку и махал кулаками по воздуху, боксируя с невидимыми соперниками. Приседал и отжимался. Физические нагрузки приносили приятную усталость и спокойствие.
   Однажды Джек услышал плач. Плакала женщина. Совсем рядом, как будто в соседнем карцере. Плакала громко, отчаянно, навзрыд, с истеричными всхлипываниями и тяжелыми причитаниями. Так плакать могут только по умершим. Джек поднялся с койки и подошел к стене, из-за которой слышался плач, даже прижался ухом к шершавой бетонной поверхности. Звук не стал отчетливей, но и не стих. Джек отошел к противоположной стене. То же самое. Тогда он опустился на колени и прислушался к поверхности под ногами. Рыдания доносились как будто со всех сторон, окутывали, окружали Джека. Кто пустил женщину в мужскую тюрьму? Скорее всего, это родственница кого-то из заключенных. Судя по немолодому голосу, чья-то жена или мать кого-то из молодых. Кто-то из местных обитателей простился с жизнью и теперь убитая горем женщина оплакивает свою утрату. Но почему в карцере? Ведь мертвецов должны держать в тюремном морге.
   Джек поднялся с пола и растянулся на койке. Доносящийся плач окончательно подавил его волю, лишил желания делать что-либо. Впервые за время, проведенное в тюрьме, он осознал ужас своего положения. Пожизненное. Безусловно, он был виновен во всем, в чем его обвиняли, но… Пожизненное. Подумать только. Сейчас ему двадцать два. За свои годы он был всего лишь с одной девушкой. Черноволосая Сьюзи Маккей. От нее всегда сладко пахло дешевыми духами. Когда они целовались, Джек чувствовал вкус мятных леденцов у нее во рту. Интересно, где она сейчас? Кожа Джека покрылась мурашками, защипало в глазах. Женские рыдания не прекращались. Джек лежал на спине, глядя на тусклый свет лампочки под потолком, и даже не заметил, как заснул.
   Двадцать два. Пожизненное…
   Джек не вспомнил, что когда-то уже слышал этот плач. Холодным октябрьским вечером десять лет назад, когда умирал его любимый дедушка Рори. Двенадцатилетний Джек закрылся в своей комнате и стоял возле окна, уткнувшись лицом в холодное стекло, вглядываясь в сгущающиеся мокрые сумерки снаружи. С обратной стороны стекла скатывались крупные прозрачные капли холодного дождя. Джек как будто плакал этим дождем. Плакать действительно хотелось, но Джек пересиливал себя, сжимая кулаки и стискивая зубы. Грусть он пытался превратить в злобу.
   Джек родился и вырос в Белфасте. Его детство и юность пришлись на разгар уличных боев. Митинги и демонстрации, погромы и облавы британцев, стычки католиков с протестантами. С ранних лет Джек видел это вокруг и впитывал в себя. За несколько дней до смерти дедушки Рори бойцы ИРА похитили и убили солдата из шотландского полка, расквартированного в городе. Его заминированный труп ночью подбросили армейскому патрулю. В результате взрыва двое британцев погибли, еще двоих серьезно ранило. Один из них лишился руки, другой ослеп. Полиция и военные стали рыскать по домам в поисках виновных. Арестовывали всех мужчин от шестнадцати до шестидесяти лет. В один день забрали отца Джека, дядю и двух старших братьев. После недельных допросов и побоев их выпустили, но в тот самый вечер Джек остался с мамой, бабушкой и умирающим дедом.
   Дедушка Рори не вставал с кровати уже полгода. В тот вечер ему стало хуже. Уже давно он страдал слабоумием, не узнавал никого из родственников, путал их с какими-то другими людьми из своей жизни. В молодости дедушка был военным. Во время мясорубки на Сомме [5 - Битва на Сомме (1916 г.) – крупное сражение Первой мировой войны, в ходе которой британские войска понесли тяжелые потери.] он стал одним из пятерых выживших солдат своей роты. Тем вечером дедушка, лежа в кровати, обращался к своим давно погибшим сослуживцам.
   – Ну-ка, парни из Белфаста! – кричал старик хриплым голосом. – Покажем бошам, чего стоят ирландские штыки! Если есть в этих окопах хоть один настоящий ирландец, он пойдет за мной!
   Его крики разносились по квартире, сгущая и без того мрачную атмосферу, царящую в доме. Джек стоял в своей комнате и, пытаясь не заплакать, вжимался лицом в холодное стекло. Ему было грустно. Было жалко дедушку, он переживал за папу и братьев. За спиной он услышал осторожные шаги. В комнату вошла бабушка Морна.
   – Рори, – тихо плакала она, – мой бедный старый Рори… Когда ты уйдешь, что я буду делать одна? Каким красивым ты был в своей форме, когда мы только познакомились…
   Бабушка села на кровать.
   – Подойди ко мне, Джеки, – попросила женщина. – Посиди со мной…
   Джек отошел от окна и сел рядом с бабушкой. Она нежно обняла его и прижала к себе.
   – Слышишь, Джеки? – спросила она. – За окном?
   Джек прислушался и снова глянул в окно. В дождливой мгле можно было рассмотреть тусклый свет уличных фонарей. Яростно завывал холодный ветер. Его гул обретал почти человеческий голос. Он как будто плакал. Если прислушаться, можно различить отдельные стоны и всхлипы.
   – Это ветер, бабушка.
   – Мой маленький дорогой Джеки. – Морна утерла мягкой рукой невидимые слезы. – Это не просто ветер. Это старая Банши оплакивает твоего дедушку…
   Двадцатидвухлетний Джек проснулся в холодном поту в тесной камере. Плач не прекратился, наоборот, стал еще громче и отчаянней. Рыдания сводили Джека с ума.
   – Заткнись! – заорал он неизвестно кому. – Заткнись, сука!
   Из коридора послышались торопливые шаги. Со скрипом открылось маленькое окошко в железной двери. В образовавшемся проеме показалось скуластое лицо охранника.
   – Маккенна! – крикнул он громким хриплым голосом. – Опять буянишь?
   – Пусть она заткнется! – сказал Джек.
   – Кто? – В голосе охранника слышалось искреннее недоумение.
   Джек неуверенно замолчал. Неужели он не слышит этих рыданий? Черт, от них ведь с ума можно сойти! Не дождавшись ответа, охранник закрыл окошко. Джек снова остался наедине с криками женщины. Неожиданно он почувствовал на правом плече какое-то шевеление. Как будто на него опустилось крупное насекомое. Джек повернул голову и вскрикнул от удивления. У него на плече сидела маленькая женщина в коротком полупрозрачном платьице.
   – Приветик, Джеки, – весело пропищала она тоненьким голоском. – Не забыл меня?
   Джек, не отдавая себе отчета, попытался отогнать непрошеную гостью и только тогда заметил, что у нее за спиной пара тонких стрекозиных крылышек. Женщина взмахнула ими и ловко увернулась от руки Джека. Вспорхнула, сделала несколько переворотов в воздухе и зависла перед его лицом. Только сейчас Джек вспомнил, как в детстве мама читала ему сказку про Питера Пена. Летающего мальчика, который жил в волшебной стране. У него была подруга, фея Динь-Динь. Маленький Джек так увлекся этой историей, что начал представлять себя волшебным мальчиком. Он даже придумал себе воображаемую подружку, маленькую летающую фею. Она должна была забрать его вместе с семьей из Белфаста, подальше от патрулей, блокпостов и комендантского часа. Мало ли какие фантазии бывают у маленьких детей! И вот теперь персонаж его детства вернулся. Нет, он точно сходит с ума. Джек потряс головой, но чертова фея никуда не исчезла.
   – Твою мать, – в отчаянии проговорил он.
   Фея насупилась и погрозила Джеку маленьким пальчиком.
   – Не выражайтесь, юноша! Слушай меня внимательно, Джеки. Старый кузнец заключил новую сделку. Он хочет поменяться с тобой. Его господин скоро придет. Внимательно слушай его и не спорь. Его легко разозлить.
   – Кого?
   Фея не ответила. На бетонной стене, справа от Джека, с треском появилась трещина. Сначала тонкая, как паутинка, но потом она расширилась на несколько дюймов. Из ее темных недр показалось слабое свечение. Резко запахло серой. Из трещины высунулась человеческая рука, одетая в рукав от черного старомодного сюртука. Рука начала слепо шарить по воздуху. Джек вжался в угол. Длинные бледные пальцы порхали в дюйме от его лица.
   – Эй, внучок! – раздался скрипучий старческий голос. – Подойди, дай я тебя потрогаю. Мне нужна твоя голова. Не хочешь? Ну ладно, сейчас я вылезу, но быстро. Он не любит, когда я отлыниваю от работы. Ох, старость не радость, знаешь ли…
   По стене поползли новые трещины. Хозяин голоса собрался вылезти наружу. Показалось плечо. Медленно появилась огромная, непропорциональная остальному телу голова. Кусочки бетона падали с нее на пол. Джек снова закричал. Он вскочил с койки и начал метаться по камере. Его крики становились почти оглушительными в тесном пространстве карцера. Снова открылось окошко в двери.
   – Маккенна! – Охранник был в ярости. – Я тебя предупредил, ублюдок! Если ты сейчас же не заткнешься, я тебя отделаю так, что мамаша родная не узнает!
   Джек даже не заметил, что при виде нового человека фея и человек из стены исчезли. Он был слишком напуган, чтобы замечать что-то вокруг себя. Он хотел лишь одного – выйти из чертового карцера, все равно как. Пусть его хоть убьют, но он не останется здесь больше ни секунды.
   – Давай, урод! – закричал он, сжимая кулаки. – Только попробуй! Я надеру твою жирную задницу!
   – Маккенна! Сейчас же…
   – Что ты меня пугаешь? Если мужик, то зайди сюда и покажи, на что ты способен!
   В коридоре раздался топот ног еще нескольких человек. Подкрепление. Это разозлило и раззадорило Джека еще сильнее.
   – Давайте, выродки!!! Сразу вместе или по одному! Я забияка-ирландец и я вас не боюсь!
   Через окошко на пол камеры со стуком упал небольшой блестящий цилиндр. Светошумовая граната. Взрыв ослепил и оглушил Джека. Он скорчился на полу, зажимая голову трясущимися руками. Казалось, что она сейчас взорвется. В ушах звенело. Джек уже не слышал, как открылась дверь. Он даже не понял, сколько человек его избивало. Сквозь крики охраны и звон в ушах он слышал только непрекращающийся громкий плач. Кого на этот раз оплакивала старая Банши?

   Старшим в их группе был Дональд О'Райли по кличке Рыжий (не самое оригинальное прозвище для ирландца). Июльским днем зеленый «фольксваген» подъехал к площади Манчестера. Машина остановилась так, чтобы сидящим в ней был хорошо виден вход в паб, в котором сейчас отмечал день рождения британский майор. Один из тех, кто командовал войсками во время Кровавого воскресенья [6 - Кровавое воскресенье – события в городе Дерри (Северная Ирландия) 30 января 1972 года, когда британские войска расстреляли демонстрацию местных жителей].
   – Их там человек десять, – сказал Рыжий, передавая Джеку тяжелый кожаный портфель, в котором тикал механизм. – Оставишь это в туалете справа от барной стойки и сразу назад. Действуй быстро, но не спеши, не привлекай внимания. Запас времени у нас есть, но постарайся управиться за десять минут. Давай.
   Он хлопнул Джека по плечу, тот открыл дверь машины и вылез наружу.
   – Удачи, Джек, – тихо сказал ему вслед Барни Пиклз с заднего сиденья.
   Джек быстрым шагом пошел через площадь. Он толкнул массивную дверь паба и оказался в душном прокуренном помещении. За столиками в зале сидели с десяток мужчин разных возрастов. Они пили, смеялись и громко разговаривали. В центре компании Джек узнал свою основную цель. Именинник был уже заметно пьян.
   – Могу я вам чем-нибудь помочь, сэр? – обратился к Джеку лысый полноватый бармен за стойкой.
   – Да, – Джек вздрогнул от неожиданности, его бросило в пот. – Где здесь у вас туалет?
   Как и говорил Рыжий, туалет находился справа от стойки. Джек кивнул и быстро прошел куда указал бармен. Чемодан с бомбой тяжело оттягивал руку. Джек оставил его в кабинке ближе к выходу, для верности спустил воду в унитазе и быстро покинул паб. По сторонам он не смотрел. Только на выходе, снова оказавшись на свежем воздухе, Джек осмотрелся. К пабу подходила молодая женщина. Она вела за руку маленькую девочку в красивом голубом платьице.
   – Мамочка, я устала, – жалобно хныкала девочка, – я хочу пи-пи.
   – Сейчас, Мэгги, – успокаивала ее мать. – Мы зайдем сюда. Здесь точно есть туалет.
   Мать с дочкой скрылись в глубине паба. Когда Джек шел обратно к машине, он молча ругался про себя. Какой же тупой овцой нужно быть, чтобы вести маленькую дочь в паб, полный пьяной солдатни?
   Взрыв не заставил себя ждать. От грохота даже на большом расстоянии заложило уши. Облако пепла и обломков заволокло улицу. Перепуганные люди бежали прочь.
   – Отлично, – сказал Рыжий, заводя машину. – Ты все сделал правильно, Джек! Через пару недель мы будем в Бруклине. Осталось пережить еще два дня.
   Эти два дня они собирались переждать на конспиративной квартире недалеко от Манчестерских доков. Дождаться корабля в Нью-Йорк. Американские ячейки ИРА должны были предоставить им убежище на неопределенный срок, пока не закончится шумиха. Корабля они не дождались. Кто-то из стукачей сдал их. Рыжего застрелили полицейские при облаве. Джека и Барни судили, процесс широко освещался журналистами. «Манчестерские подрывники получили по заслугам!», – пестрели газеты после вынесения приговора.
   В результате взрыва погибли двенадцать человек. Восемь британских военных, бармен и официантка. А также женщина с маленькой дочкой, случайно оказавшиеся в том пабе.

   Джек пришел в себя в палате лазарета. Было тяжело дышать, тошнило, все тело болело. Морщась, он приподнялся на локтях. Осмотрелся. За окнами стояла ночь. Слева от него находилась еще одна койка. В ней лежал Барни Пиклз с проломленной головой. Джек вздрогнул от неожиданности и стал рассматривать старого друга. Голова обмотана бинтами, сам Барни по горло укрыт одеялом. Пустой взгляд уставился в грязный потрескавшийся потолок. Тело его казалось еще меньше, чем было на самом деле. Джек заплакал при виде искалеченного друга.
   – Барни, братишка, – тихо всхлипывал он. – Что эти ублюдки с тобой сделали? Прости меня, дружище… прости за все… я не смог тебя защитить…
   Слезы были тяжелыми, как будто свинцовыми. К голосу Джека присоединился еще один, уже слышанный ранее. Громкие рыдания, всхлипы и стоны доносились из полутьмы, которой было окутано помещение лазарета. Оттуда же раздалось еле слышное хлопанье маленьких крылышек. Миниатюрная фея сделала несколько пируэтов в воздухе и мягко спикировала Джеку на грудь.
   – Джеки, – пропищала она. – Старый кузнец идет. Он ведет с собой своего хозяина. Обмен случится сейчас.
   – Кто такой кузнец? – прошептал Джек.
   – Твой предок, – ответила фея. – Основатель твоей семьи.
   Джек смутно вспомнил, как бабушка рассказывала ему, что фамилия Маккенна на древнем языке означала «кузнец» или «тот, кто работает с огнем».
   – Что ему нужно от меня?
   Из тьмы послышался тот же скрипучий голос, что Джек слышал в карцере, когда кто-то пытался вылезти из стены камеры.
   – Твоя голова, внучок. Мне нужна твоя голова.
   В ногах его койки показалась тощая долговязая фигура, облаченная в черный сюртук. На груди блестела серебряная цепочка карманных часов. Джек поднял взгляд, пытаясь заглянуть в лицо незнакомцу, глаза поползли на лоб от удивления. Вместо головы у гостя была большая круглая тыква с вырезанными глазами и ртом. Внутри нее плясал слабый огонек, из-за чего пространство вокруг освещалось тусклым свечением. Голову-тыкву сверху украшал высокий черный цилиндр. Странный гость поднял руку, чуть поклонился и с почтением приподнял шляпу.
   – Разрешите представиться! – Голос доносился прямо из тыквы, из жуткого ухмыляющегося рта. – Я Джек-Фонарщик. Проводник душ. Твой много раз прапрадедушка.
   Существо указало длинной рукой на койку, где лежал бедняга Барни.
   – Твой друг скоро покинет этот мир. Но освещать ему путь во тьме будешь ты.
   Фея взмахнула крыльями, поднялась с груди Джека и устроилась на плече Фонарщика, свесив вниз голые стройные ножки.
   – Что вам от меня надо? – спросил Джек.
   – Я хочу предложить тебе работу. – Фонарщик подался вперед, огонь в его голове вспыхнул ярче. – И возможность покинуть эти стены.
   – Покинуть?
   Фонарщик кивнул. Фея внимательно наблюдала за их разговором.
   – Как?
   – Я расскажу тебе историю, внучок. Много времени это не займет. Когда-то я был человеком. Тогда меня называли Джек-Кузнец. Я спокойно жил, был отцом большого семейства, делал свою работу и никого не трогал. Но была у меня одна слабость. Я очень любил выпить. И вот однажды я пошел в паб, но денег на выпивку у меня не было. По дороге я встретил Дьявола. «Джек, – сказал он мне, – давай я угощу тебя, но ты отдашь мне кое-что взамен. Свою душу». Я согласился, собираясь перехитрить нечистого. В те годы я был тем еще ловкачом. Мы с ним здорово напились в тот вечер. Я сказал, что пора бы и расплатиться. Дьявол согласился и хоп! – превратился в серебряную монетку. Я быстро сунул ее в карман и положил рядом нательный крестик. Дьяволу это не понравилось, ему было больно, крест жег его, но превратиться обратно он не мог. Тогда я предложил ему оставить меня в покое, он согласился. Так я перехитрил Дьявола. Но время шло, я состарился и умер. Я раскаялся в своих грехах, но поскольку я якшался с Дьяволом, Господь не захотел принимать меня. В аду мне тоже места не нашлось, ведь Дьявол обещал, что не тронет мою душу. Я остался посередине. Тогда Дьявол предложил мне работу, взяв в залог мою голову и заменив ее этим тыквенным фонарем. С тех пор я прихожу на плач старухи Банши и провожу души в Чистилище, освещая им путь в темноте. После веков во тьме я устал. Теперь я хочу на покой. Я предложил Дьяволу взамен тебя. Ты займешь мое место, а я спокойно отправлюсь в ад. Только теперь мне нужна еще и твоя голова. Как я буду без головы в аду? Моя собственная останется у Дьявола в напоминание другим, что его нельзя перехитрить. Вот так, мой мальчик. Рано или поздно он всегда получает свое. Человеческая душа бесценна, а договоры с темными силами не имеют срока давности.
   Откуда-то сбоку донеслись тяжелые шаги, при звуке которых у Джека похолодело внутри.
   – Ой! – испугано вскрикнула фея и скрылась во тьме.
   В нос ударил смрад серы, стало жарко.
   – Фонарщик! – прогремел голос. – Пора!
   – Соглашайся, внучок. Выбора у тебя нет. В этой тюрьме ты навсегда. В любом случае, ты все равно попадешь в ад после всего, что натворил. А так у тебя будет шанс хоть немного послужить благому делу. Ты даже не представляешь, как страшно душам в темноте, когда они не могут найти дорогу. Они плачут и ждут тебя. Твоего света. Что скажешь?
   Несколько секунд Джек обдумывал свое положение. Жизнь в тюрьме, ежесекундное ожидание заточки в бок от протестанта, гарантированное попадание в ад после смерти или вечность в качестве проводника для заблудших душ. Выбор был, но практически не предлагал никакой альтернативы. Наконец, Джек осторожно кивнул. Огонь в голове Фонарщика погас. Тыква отделилась от туловища и упала на койку. Безголовое тело протянуло руки к Джеку. Его голова с хрустом оторвалась от шеи и оказалась на плечах бывшего Фонарщика. Тот покрутил ею из стороны в сторону, осмотрелся и улыбнулся на прощание.
   – Прощай, внучок. Когда-нибудь свидимся.
   Его тело охватило яркое пламя, через секунду он превратился в пепел. Дьявол поднял пустой тыквенный фонарь и осторожно подул в него. Внутри вспыхнул слабый огонек. Дьявол водрузил фонарь на плечи Джеку. Тот поднялся и осмотрел себя, на нем был черный сюртук гробовщика. Он поднял с земли высокий черный цилиндр и нацепил его на голову-фонарь, огонь в которой разгорался все ярче.
   – Иди, Фонарщик! – велел Дьявол. – Делай свою работу!
   Кто-то осторожно коснулся плеча Джека. Он обернулся и увидел перед собой Барни Пиклза.
   – Простите, сэр, – дрожащим голосом сказал Барни. – Где мы? Что это за место? Здесь так темно…
   – Не бойся, Барни. Идем за мной.
   – Откуда вы меня знаете?
   – Знаю, – многозначительно ответил Джек.
   Это успокоило Барни. Он пошел за Джеком сквозь тьму, которая отступала перед огнем фонаря. Скоро свет выхватил из тьмы заплаканное личико маленькой девочки. Она стояла и нервно мяла в руках подол голубого платьица.
   – Мистер, – обратилась она к Джеку. – Я заблудилась. Вы поможете мне найти мою маму?
   – Конечно, дитя. Идем со мной, не бойся. Твоя мама ждет тебя.
   Они послушно следовали за Джеком. К ним присоединялись все новые и новые души. Где-то громко рыдала Банши, оплакивая покойников. Джек шел на ее плач и освещал путь во тьме.

   Джек Маккенна просто исчез из тюремного лазарета, не оставив никаких следов. Полиция подозревала, что это был побег, организованный ИРА. Новые облавы, аресты и допросы ни к чему не привели. Исчезновение Джека Маккенны со временем стало городской легендой, обрастая все новыми и новыми подробностями. Кто-то говорил, что он действительно сбежал из тюрьмы и сейчас спокойно живет в Америке. Кто-то утверждал, что его насмерть забили охранники и обставили это так, как будто он просто исчез.
   Иные рассказывали, что к Джеку явился сам дьявол и забрал его в ад за грехи. Недаром в полицейских отчетах говорилось, что утром в день исчезновения в лазарете отчетливо чувствовался запах серы. Кто-то даже сочинил песню «Джек в темноте». Песня эта стала очень популярной, почти народной. До сих пор ее можно услышать по праздникам на улицах Белфаста:
   «Наш старый друг, бродяга Джек,
   Сквозь тьму проложит путь.
   И не сойти ему во век
   С пути и не свернуть…»

Светильник Иакова
Андрей Миллер

   Дневник Рауля де Морено, Лиссабон, 28 мая 1588 года
   Эта запись в дневнике, вполне возможно, станет последней. Не сочтите мои слова проявлением смертного греха уныния или же страха перед скорыми опасностями: я просто стараюсь быть прагматичным. Уже завтра заботы корабельной службы не оставят мне времени и сил на ведение записей; а впереди нас ждет бой, и одному Господу известно, переживу ли я его.
   В подобной ситуации, истинный кабальеро обязан привести в порядок свои дела и раздать все долги. Я так и поступил загодя во всем, кроме моего дневника: самое время поставить в нем точку – даст Бог, и она станет лишь запятой.
   Уже завтра Непобедимая Армада [7 - Испанская военная эскадра из 130 кораблей, снаряженная в 1588 году для обеспечения высадки войск на берега Англии (Англо-испанская война 1587—1604). Поход окончился сокрушительным поражением.] выйдет из порта и возьмет курс на вражеские берега. И я на борту тридцати шести пушечного «Сан-Кристобаля» буду ее частью. Некоторые болтают, что герцог Медина-Сидония не годится во флотоводцы, и всех нас ждет погибель в водах Ла-Манша. Но большинство матросов, солдат и офицеров, славных мужей Испании, верят в решительную победу.
   Пока одни проводят последние часы на суше в молитвах, а другие – во грехе, мне следует отдать еще один долг. Этому дневнику я, Рауль де Морено, должен одну историю. Ту историю, воспоминания о которой мирными ночами повергали меня в ужас – но в самые тревожные часы, напротив, поддерживали. И особенно поддерживают теперь.
   Этой перемене есть причины, которые вы вскоре поймете. Трагические, пугающие и безумные события, о которых самое время поведать, случились двадцать пять лет назад – в 1563 году. Случились очень далеко отсюда…
   В те дни автору сих строк было тридцать лет – и все эти годы я провел в землях Нового Света, ибо там родился. Предки мои ныне не значатся в списках знаменитых конкистадоров – но куда важнее, что они стояли плечом к плечу с другими завоевателями земель нынешнего вице-королевства Перу. Сам аделантадо Писарро [8 - Франсиско Писарро-и-Гонсалес (1475—1541), знаменитый конкистадор, покоритель империи инков.] жал руку моему отцу, чем я безмерно горжусь.
   Отец растратил почти все здоровье, сражаясь с индейцами, продираясь сквозь непроглядные джунгли, карабкаясь по крутым скалам. Мне он желал иной доли и отчасти желание свое исполнил. Хотя я, как потомственный идальго, с детства привык к обращению с эспадой и мушкетом, вырастили меня в меньшей степени воином. В свои тридцать лет ваш покорный слуга Рауль де Морено был известен в заморских колониях как врач и исследователь.
   Слава эта, впрочем, была неоднозначной. Как туземцы, так и испанцы относились ко мне по-разному.
   Должно быть, вы знаете, что тогда испанцы нередко брали в жены местных женщин. Если те соглашались принять христианство, такие браки поощрялись и предводителями конкистадоров, и духовенством. Мы завоевывали Новый Свет для Бога и короля Испании, но не ставили себе целью уничтожить всех язычников. Привести их к истинной вере, к вассальной клятве и верному служению государю нашему – такова была главная цель. Если для достижения ее уместнее оказывалось взять знатную индианку в жены, а не мушкет в руки, мы так и поступали.
   Но со мной все вышло немного иначе.
   Да простят мне Господь Бог и любимая Испания, но я всегда чаял не изменить туземцев, а познать их такими, каковы они есть. Подобное сложно было реализовать в Перу, но однажды судьбе оказалось угодно забросить меня в земли, до которых Конкиста едва успела дойти. Там, на переднем рубеже христианского мира, за год до моего приезда, отстроили деревянную крепость, быстро обросшую небольшим городком. И форт, и городок носили название Сан-Мигель.
   Итак, я прибыл в Сан-Мигель примерно за год до событий, составляющих суть моего рассказа. При себе имел я доброго коня, оружие, некоторую сумму денег, врачебные инструменты, да многочисленные записи о природе и жизни Нового Света. За спиною моей шлейфом тянулась репутация человека, склонного слишком сближаться с дикарями.
   – Запомни, Рауль де Морено: покуда вице-король не пришлет подкреплений, мы почитаем неразумным связываться с индейцами. Они не претендуют на занятые нами земли, но там, за рекой – территория нехристей.
   Так сказал мне капитан Кордова – человек, распоряжающийся делами Сан-Мигеля. Стоит ли говорить, что я не послушал его?
   Кордове не нравились мои одинокие поездки за реку. Он скрипел зубами, но поделать ничего не мог: Сан-Мигелю требовались и врач, и учитель, а я с успехом совмещал обе должности, столь важные для молодой колонии. В вице-королевстве считали, что эти земли не богаты ни золотом, ни серебром: потому не наблюдалось избытка желающих ехать в Сан-Мигель.
   В городке не происходило ничего особенно интересного: он вел самую обычную жизнь поселения на фронтире. Здесь возделывали землю, молились Господу, стерегли рубежи владений Филиппа II [9 - Филипп II Габсбург – король Испании в 1556—1598 г.г.], воспитывали немногочисленных детей. Днем работали, вечерами выпивали и бренчали струнами, а по ночам всматривались в даль.
   Лишь однажды случился серьезный индейский набег, легко отраженный, но обернувшийся суровой карательной экспедицией в ответ. Ваш покорный слуга, разумеется, принял участие в походе. Во-первых, экспедиции был необходим врач, во-вторых – сколь бы мягко я ни относился к индейцам, в первую очередь сам был испанцем. Тот, кто поднимал оружие против нас, должен был заплатить дорогую цену – и дерзкое племя заплатило ее сполна. Мы убили сотню мужчин, а оставшиеся агрессивные дикари сбежали на юг и больше не показывались в этих землях.
   Не сочтите эти слова за похвальбу, но в походе я весьма отметился: и лично сражаясь с неприятелем, и помогая раненым. Это немного смягчило капитана Кордову, и после появилась возможность куда больше времени проводить на территории индейцев.
   К югу от реки жило несколько маленьких племен, с характером достаточно спокойным. Языки большинства из них оказались сложны, но речь одного племени сильно напоминала ту, с которой мне уже доводилось сталкиваться. Племя называло себя «нунтур». С нунтурами, пока не тронутыми цивилизацией, мне и удалось наладить долгожданное общение.
   Увлеченно описывал я быт, нравы и ритуалы нунтуров, чему они не препятствовали. Удалось даже наладить некоторое сотрудничество: оказалось, что испанская медицина отнюдь не бесполезна для индейцев. Меня же, в обмен на такие услуги, охраняли в длительных поездках по неизведанной земле. Отношения налаживались, с каждым новым визитом к нунтурам я узнавал от них все больше.
   Вскоре появилась и еще одна причина регулярно посещать деревню туземцев. У причины этой были дивные черные глаза и ласкающий слух голос. Так уж вышло, что я полюбил Титубу, а Титуба полюбила меня, и старейшины племени ничего не имели против. Ко мне относились не без недоверия, но и с определенным уважением, а также интересом.
   По весне 1563 года я проводил с Титубой не меньше времени, чем в Сан-Мигеле – и капитан Кордова снова начал беспокоиться. Многие колонисты смотрели на меня косо и шептались за спиной, но я не придавал тому никакого значения. За свою жизнь я знал немало женщин, но ни одну из них не любил так, как мою милую Титубу. Так уж судил Господь, и ни одному из смертных не пристало подвергать сомнению его волю.
   Но не только любимая занимала мое внимание в те дни. Наступило лето 1563 года, и вместе с ним в Сан-Мигель вошел необычный человек.

   Иаго Карвасса: так его звали. Судя по акценту, он был каталонцем – да и проговорился как-то за выпивкой, что родился в Барселоне. Иаго выглядел лет на сорок: это был дюжий детина со злодейской черной бородой, без двух пальцев на левой руке, весь покрытый шрамами. От него разило мадерой и опасностью. Иаго имел превосходное оружие, великолепного вороного коня, а также солидный доспех местной работы.
   Он много пил, много болтал – но все не по делу, и никто толком не мог понять, зачем Карвасса вообще явился в Сан-Мигель. Уточнить это было большинству боязно, а прочим – лениво; поговаривали, будто он связан с подкреплением из Лимы, которого ждали уже полтора года. Признаюсь, это походило на правду, ибо военный в Иаго Карвассе узнавался однозначно.
   Карвасса рассказывал всем чудную историю: якобы, он служил когда-то под началом самого Хулиана Ромеро [10 - Хулиан Ромеро де Ибаррола (1518—1577), известный испанский полководец, в 1544—1546 служивший наемником королю Англии, и воевавший на шотландской границе.] в Англии – сражался там с шотландцами, друзьями заклятого врага нашего, французского короля Франциска. Отличился в боях, попал в плен, бежал и воевал после на полях Франции – но, в итоге, направился в Новый Свет. Должен сказать, что у многих по ту сторону океана была интересная история прошлого: иногда правдивая, а иногда – выдуманная, скрывающая грязную правду.
   – А ты, говорят, якшаешься с индейцами?
   Помню, что мне тогда даже не хотелось отвечать.
   – Да знаю, что якшаешься, и бабу себе завел среди них! А я вот индейцев убиваю. На севере платят за каждый скальп: я снял две сотни скальпов.
   – Но здесь, сеньор, за скальпы не платят. Выходит, вы тут не заработаете.
   – Это пока не платят. И потом… может, я и не затем приехал.
   Ради чего ни приехал бы Иаго Карвасса (а я до сих пор не знаю ответа на этот вопрос), дни свои конкистадор проводил праздно. Я нечасто виделся с этим человеком и совсем оттого не грустил, ибо он был мне неприятен.
   Одно лишь интриговало в жутковатом каталонце. Всюду, где ни появлялся, он таскал с собой тыкву – маленькую тыкву сорта мне неизвестного. Не раз задумывался я, проводя вечера в Сан-Мигеле: задать ли вопрос об этом? Однажды настал день, когда я спросил о тыкве, но прежде случилось иное.

   Вслед за летом, настала осень – и недоброе она принесла. В очередной раз навещая селение нунтуров, застал я их в тревоге. Старейшины не желали пояснять причин, охотники отводили глаза, даже Титубу мне удалось разговорить с трудом.
   И вправду, скверными были новости.
   Нунтуры говорили о племени, пришедшем в эти земли издалека; о племени, за которым тянулась дурная и пугающая слава. Истинный крест! О дне, когда явятся четыре Всадника Апокалипсиса, не говорим мы с таким ужасом. Племя, чье название индейцы боялись произнести вслух. Племя, в котором видели они воплощение зла. Того зла, что не рождается меж людей, но приходит из царства тьмы.
   Стоит ли говорить, что я, едва утешив милую Титубу, поспешил в Сан-Мигель? Если и правда угроза была так велика, ничем другим не сумел бы я помочь людям, что стали мне дороги.
   Увы, тщетно убеждал я капитана Кордову оказать помощь нунтурам. Не было моим соотечественникам дела до индейцев. И если тогда, волнуясь о судьбе любимой, я готов был проклинать Кордову за его непреклонность, то теперь, когда прошли многие годы – я его понимаю. У колонии имелось много проблем и все, что делал капитан – это искренне заботился о своих людях.
   Единственное, чего добился я далеко не сразу – дозволения привезти Титубу в Сан-Мигель. Я не был уверен, что она легко согласится на такое, но исполнился решимости убедить. Не виделось иного пути спасти ее от грозящей опасности. А так уж вышло, что к тридцати годам не утратил я способности к сильным чувствам: и не мыслил как и зачем буду жить без нее, если случится что-то плохое.
   Не жалел автор сих строк коня, когда ехал обратно солнечным октябрьским днем. И лучше бы прекрасное солнце Нового Света не освещало то, что застал я в деревне нунтуров.
   Не желаю описывать зверства, которые совершило пришлое племя. А если бы желал – не найду в любом из языков, какими владею, слов для описания увиденного. Мне доводилось сталкиваться с жестокостью, доводилось видеть кровь, и, в конце концов, – сам я был врачом. Но нет описания тому, что совершило племя, название которого нельзя произносить. И нет оправдания.
   Бессмысленны были мои попытки хотя бы отыскать тело любимой: здесь нельзя было понять, кто где. Не хватило бы моих сил предать земле всех, кто был изуверски убит. Не нашлось бы хвороста, чтобы сжечь то, что осталось от нунтуров. В бессильном отчаянии, рыдал я посреди залитых кровью шатров, под черными крыльями падальщиков, и стрелял из мушкета в солнце. Лишь одного я желал: умереть здесь, там же, где погибла прекраснейшая из женщин, которой возлюбленный не успел и не сумел помочь. Но Господь был глух к безумным молитвам и не даровал смерти мне, недостойному.
   Я не помню, как вернулся в Сан-Мигель, и не знаю, как проходили там дни, – да и счет им утратил. Вино не приносило облегчения, и сон не возвращал сил. В каждой тени видел я силуэт Титубы, звезды казались ее глазами, ветер шептал ее голосом. Я мечтал лишиться рассудка, поверить ветру и звездам; но и этой милости мне не оказали свыше, сулив одно – понимать, что ее больше нет.
   Как добрый христианин, я не смел убить себя. Теплилась последняя надежда: может, хотя бы Чистилище было уготовано Титубе, не принявшей при жизни креста и истинного Бога. А значит, мне не встретить ее в Аду. Оставалось лишь сделать то, что обязан сделать истинный кабальеро в подобной ситуации.
   Однажды утром я накормил и напоил коня. Облачился в кирасу, покрыл голову шлемом, взял с собою отцовскую эспаду [11 - Espada – исп. «меч», в XVI веке тяжелая рапира.], два мушкета, много пуль с порохом, да еду и воду на дорогу в один конец. И выехал из ворот Сан-Мигеля с единственной целью: умереть в пампасах, но прежде убить столько врагов, сколько сумею. Я догадывался, где искать людей, погубивших нунтуров. Я даже не боялся, если вдруг это и не люди.
   «Кроа». Такое слово было написано кровью на деревянном тотеме нунтуров и я запомнил его. Такое имя Рауль де Морено дал своему врагу, раз уж истинного индейцы называть не смели.

   Одинокий всадник нагнал меня на излете первого дня пути, а я даже не обернулся. Это капитан послал кого-то убеждать меня повернуть назад, забыть о долге? Если так, то напрасно. Для этого мира я уже был мертв. Но то оказался не посланник капитана.
   – Стал-быть, ты едешь убивать индейцев?
   Голос Иаго Карвассы я сразу узнал. В его черной бороде сверкала жуткая улыбка, а солнце отражалось на прекрасном доспехе. При себе имел он эспаду, стальную роделью [12 - Испанский круглый щит, характерный для XVI века.], мушкет и пистолеты.
   Я ничего не ответил.
   – Сам знаю, что затем и едешь. Слушай же меня, Рауль де Морено: вдвоем сподручнее, а я, ты знаешь, славно убиваю индейцев. Мне все равно, которых. Хочешь наказать тех, кто убил твою бабу? И я поучаствую! Скажи, сколько дашь за их скальпы?
   – Сколько у меня есть.
   – Хорошая цена.
   И дальше мы поехали вместе.
   По пути я больше молчал, а Иаго, напротив, постоянно говорил. Он много рассказывал о том, как воевал под началом Хулиана Ромеро. Вел речи о шотландцах, в плену у которых провел много времени. О странных обычаях людей, живущих кланами в горах и говорящих на гэльском языке. О вещах странных, что заставили бы монаха перекреститься. Какие-то байки.
   Ты, Рауль, правда любил эту бабу? Ну, знаешь… по-
   настоящему?
   Вновь не хотелось отвечать, но с кем еще было поделиться?
   – Любил. Более, чем любую другую.
   – Завидую тебе, Рауль. Я никогда никого не любил. Вот в меня влюблялись, да только знаешь: война была дороже любых женщин. Время любви – только лишь вассал для времени битв. Мы живем не любовью, но волей и силой, и нет большей любви, чем любовь к Испании. Так мне Хулиан Ромеро говорил.
   Странным казалось услышать подобное от каталонца: никогда они не питали любви к Испании. Я же этой благословенной страны, вернейшего оплота Господа и католической веры, никогда не видел. Тут уж мне, уроженцу вице-королевства Перу, было впору позавидовать Иаго.
   Долгой вышла дорога. Мы ехали через пампасы, видя сожженные индейские деревни, видя птиц, клюющих обезображенные тела. Никогда и нигде не видал я подобной жестокости и все больше убеждался, что враги мои – никакие не люди, даже если и выглядят так же. А, окажись иначе, пусть у них хоть рога да копыта, но мы проверим, берет ли пуля дьявольских созданий!
   Кровь и смерть вели нас в логово людей, которых я истово желал убить. Иаго оказался прекрасно подготовлен к подобным походам: о различных нюансах и тонкостях знал куда больше моего. Опыт и мастерство мрачного каталонца не раз пригодились в пути.
   Постепенно, моя изначальная неприязнь к Карвассе сглаживалась. Начинало даже казаться, будто он искренне желает помочь, а не просто рад возможности убивать краснокожих. Впрочем, и о дружбе говорить не имело оснований. Умирать, хотя бы немного не развеявшись беседой, уныло. На одном из привалов задал я Иаго Карвассе вопрос, который давно меня интересовал: о тыкве.
   – Тыква? Это, Рауль, не простая тыква. Это мой старый и верный друг. Я зову его Люм.
   Друг так друг. Тяготы дальних земель многих сводили с ума. Но Иаго продолжал.
   – Завтра ведь последний день октября, ты помнишь? Это праздник для тех людей, среди которых я жил в плену. Они называют его Oidhche Samha, а наниматели наши говорили: «Самайн». Те люди в этот день вырезают лица на тыквах и вставляют в них свечи. Jack-o’-lantern, так говорят. Я многое видел в плену, Рауль де Морено. Много такого, чего ты не желал бы увидеть.
   Пусть так. Испанцы не знали подобного праздника, и он был мне совершенно безразличен. Поутру я заметил, как Иаго вырезает на тыкве что-то вроде лица, но не придал этому никакого значения. Куда важнее было: мы напали на след Кроа, и близок был бой, кроме которого я ничего не желал.
   Но бой не состоялся, потому что Кроа нашли нас первыми и застали врасплох.

   Я плохо запомнил, как мы с Иаго попали в плен. Помню лица, перемазанные глиной и кровью, помню странное для индейцев стальное оружие, лошадей, на которых никто из язычников в те годы еще не ездил. Кроа ездили.
   Не хотелось размышлять. Все, что оставалось мне, это ждать смерти. Не успел я выстрелить прежде, чем крепкие руки обхватили меня, и я оказался беспомощен. Враг был хитер, как сам Дьявол. Он двигался бесшумно и будто не отбрасывал тени. Никто не сказал бы, что Рауль де Морено – слабый боец, но против Кроа оказался я бессилен. Даже Иаго ничего не сумел противопоставить тем, кто воплощал для индейцев самый мрачный ужас.
   Мало напоминали они людей. Мерзкие создания, исказившие краской, глиной, кровью и перьями свой облик. Облик, который должен быть подобен облику Господа, создавшего всех людей! Кроа говорили на лающем языке, черепа перестукивались на сбруях их коней и скальпы висели на копьях.
   Иаго принял смерть от их рук первым, и принял ее с достоинством. Он не издал ни звука, несмотря на все те непотребные зверства, что индейцы сотворили с ним. И меня не устрашили страдания каталонца, потому что бояться было уже нечего. Истерзанный труп подвесили они вниз головой на дереве, а меня оставили связанным на ночь.
   Пустые глазницы мертвеца смотрели на меня, и я не смел отвести взгляда. Они забрали его глаза, забрали скальп, и все это случилось прежде, чем Иаго испустил дух. Он смирился с судьбой, как пристало истинному христианину в подобный час. Страшные женщины издевались над его телом, еще дергающимся в конвульсиях, прежде чем мужчины подняли на дерево то, что осталось от храброго сына Испании.
   Впереди была ночь. Не приходилось сомневаться, что на рассвете – мой черед. Последняя ночь: страшная, лишенная всякой надежды. Ночь, наполненная светом костров, дьявольскими индейским плясками, исступленными воплями и боем барабанов.
   Истинно сатанинское зрелище развернулось пред моим взором.
   Мне показалось, что безумие наконец-то добралось до меня. Чудилось, будто вырезанные глаза тыквы, что валялась под трупом Иаго, вспыхивали огоньками. А после засветились ровным светом. И слышал я голос изнутри тыквы: «Jack-o’-lantern… Jack-o’-lantern…». Постепенно он становился отчетливее.
   – Светильник Джека, Рауль. Я – светильник Джека. Я проведу тебя долиною смертной тени: страшишься ли ты зла, смертный?
   Услышал это не один я. Часовой из Кроа был привлечен шумом: тыква тут же замокла, и глаза ее погасли. А индеец обратился ко мне на языке, подобном языку нунтуров: он грубо велел молчать, и насмехался над белыми людьми, что принесли в их земли Бога – ложного, по мнению язычника.
   И тогда услышал я иной голос. Услышал сверху, с дерева, на котором болталось тело каталонца. Голос самого Иаго, к которому уже успел привыкнуть:
   – Глупцы… глупцы. Не Бога я принес вам, а Дьявола.
   Клянусь, это было истинной правдой: потому что все, что случилось после этого, сотворить мог лишь Сатана! Я не посмел бы поведать подробностей ни одному священнику на исповеди. Я боюсь вспоминать то, что увидел, но не могу забыть. Скажу, что Кроа сполна получили заслуженное; тот ужас, что они сотворили с нунтарами – легкая смерть по сравнению с тем, что произошло этой ночью, тридцать первого октября 1563 года.
   Это звучит как безумие и ересь, но поверьте: мне нет никакого смысла лгать этому дневнику. Мне трудно подобрать слова. Я не могу сказать, убивал ли их сам Иаго или же Дьявол в его обличии, или делал это кто-то другой. «Jack-o’-lantern, Jack-o’-lantern», – единственные слова, что звучали среди криков боли и ужаса. Если и правда враг рода человеческого сотворил это, то что же: сила, что вечно хочет зла, совершила той ночью благо. Это была справедливая месть.
   Кроа пугали меня, но тени, что кружились над лагерем, были страшнее. Стрелы и копья оказались бесполезны против теней. Я видел, как Иаго шагает меж тел, раздираемых неведомыми силами. Слышал, как трещат кости, и чуял запах горящей плоти. Индейцы бросались кто куда, но нигде не находили спасения. Шаман корчился в муках, бессмысленно взывая к своим жалким духам, а женщины выцарапывали собственные глаза.
   А потом Иаго освободил меня от пут. Я боялся смотреть ему в лицо, оно было скрыто мраком, даже когда огонь освещал тело. Ярость Господа, что обрушилась на Содом и Гоморру, не сравнилась бы с яростью Дьявола, что зримо явилась этой ночью! Он вложил в мои трясущиеся руки мушкет.
   – Я не смею забрать их вождя, Рауль. Он твой. Дай волю своему гневу, не страшись смертного греха: убей его.
   Вождь Кроа уезжал из лагеря на коне, а я заряжал оружие. Закаленное тело, казалось, само совершало каждое движение. Я засыпал в ствол порох, вогнал следом круглую пулю с матерчатым пыжом и взвел кремневый замок, столь редкий в Новом Свете. Этот щелчок, хорошо мне сегодня знакомый, никогда не звучал так сочно.
   – Она смотрит на тебя, Рауль. Она ждет.
   Быть может, Титуба и правда видела меня в этот миг. Я же видел только своего врага. Видел его в ночи, будто это было днем.
   Он скакал быстро, стараясь скрыться во тьме, и расстояние казалось уже слишком большим. Не знаю, Бог или Дьявол направлял мою руку и даровал небывалую меткость глазу, но пуля настигла врага. Одним выстрелом я ссадил вождя с лошади. Все было кончено.

   Я не видел больше Иаго и никогда не вернулся в Сан-Мигель. Из города я уезжал, чтобы умереть, и, раз уж остался жив, – волею Небес или Ада, это означало начало новой жизни.
   В те годы мне был плохо знаком каталанский язык, но теперь понимаю куда больше. «Llum», – так они называют lampara, светильник по-нашему. И тыква, calabaza по-испански, для каталонцев – «carbassa». Что до имени Иаго, имени самого святого Иакова Компостельского, святого патрона Испании, то Джеком его и назвали бы в тех местах, о которых мой спутник рассказывал. Не мне, пожалуй, рассуждать об этом мрачном символизме. Не мне судить, кем был Иаго Карвасса. И почему он решил прийти на помощь.
   Обо всем этом я узнал уже в Испании: на истинной родине, которой прежде не видел. Милая Испания приняла своего любящего сына тепло и радушно. Рауль де Морено навсегда покинул Новый Свет и посвятил себя службе в королевском флоте на Средиземном море. Франсиско Писарро когда-то жал руку моему отцу, а мою руку жал сам Санта-Крус [13 - Альваро де Басан (1526—1588) – первый маркиз Санта-Крус, испанский флотоводец, инициатор создания Непобедимой Армады.] – я горжусь этим.
   В Кадисе, где отдыхали мы после жарких боев с берберскими пиратами, пять лет спустя повстречал я новую женщину: испанку, но с такими же дивными черными глазами. Милостью Господа, для каждого из нас существует не только один человек.
   Я ничего не рассказывал ей об этой истории.

   Дневник Рауля де Морено, Лиссабон, 28 мая 1588 года
   Теперь мой последний долг уплачен. Прежде, чем Непобедимая Армада отправится к британскому берегу, остается признаться только в одном. Перед каждым боем, ищу я среди лиц испанских солдат и матросов одного человека: Иаго. Почему-то я верю, что он всегда где-то среди нас. И уж если Господь вдруг не дарует победы или спасения, то протянется рука помощи с другой стороны.
   Я не знаю, что ждет впереди эскадру и не ведаю, что уготовано мне судьбой. Быть может, я доберусь до тех мест, где Иаго встретил людей, вырезающих лица на тыквах? Как знать, не повторю ли я его путь? После случившегося той ночью, не в долгу ли я перед тем, кого негоже поминать всуе?
   Наше будущее сокрыто в тумане, что стелется над водой. И наше прошлое растворяется в нем же.

Майский король
Иван Полковников

   Я шёл по мокрой после недавнего весеннего дождя траве. Смеркалось. Я не знал, насколько далеко ушёл от знакомой деревни, да меня это не очень-то и волновало. Мои босые ноги давно продрогли, но упрямо несли меня вперёд. Давно протоптанные кем-то тропинки – не для меня, так что я брёл по диким полянам, только начинающими обрастать зеленью и благоухать майскими первоцветами. Я пересекал невесело журчащие в сгущающихся сумерках ручьи, о которых не знал никто, кроме разве что парочки диких животных, случайно заблудших сюда, преодолевал крутые и не очень холмы, которыми изобиловала местность, несколько раз пригубил чистейшую родниковую воду из источников, до которых, я надеюсь, люди не доберутся никогда, ибо если это случится, мир лишится нескольких капель из скудеющих остатков волшебства, коего в былые времена было, пожалуй, даже чересчур много, а ныне почти не осталось совсем. Коронида, последняя оставшаяся в живых нимфа, которой и принадлежали здешние священные источники, как-то сказала мне, что чувствует, как мир стареет, и умирают пронизывающие его магические связи, благодаря которым и существует привычный всем порядок вещей.
   Волшебство, та движущая сила, которая заставляет цветок тянуться вверх, к Солнцу, та энергия, которая вливается в хищного зверя и заставляет его охотиться, а преследуемого – убегать во весь дух, тот чудесный нектар, что даёт мужскому семени способность зачинать новую жизнь, а женскому началу плодородие, та тяга к жизни, что именуется инстинктами самосохранения и размножения, тот могучий двигатель, что заставляет Землю крутится вокруг великого ослепительного солнца и вокруг своей оси заодно, исчезает, беспощадно вытесняемое человеком. В гордыне своей люди отделили себя от прочего животного мира. Перестали доверяться инстинктам. Придумали социальные нормы, призванные подавлять в себе Жизнь. Их новые религии – религии мертвецов. Скованные ложным чувством вины за несовершённые грехи, стыдящееся самих себя в своей природной истинности и естестве, зажатые в узкие рамки обыденности своего серого существования, но надеющиеся заполучить радость и покой после смерти – они не видят Жизнь даже когда она бьётся в их собственных сердцах, заставляя кровь закипать, а дыхание учащаться. В смерти можно найди лишь конец цикла, движимого вперёд волшебством, не более. Но цикл всегда повторяется вновь. Так земля перестаёт приносить плоды на зиму, а с наступлением весны опять начинает плодородить, так засыхают осенью деревья, а затем вновь одеваются в буйную зелень. Но чтобы совсем не существовать недостаточно умереть. Чтобы не существовать, нужно не существовать никогда. Ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем. Не рождаться и не умирать. Иными словами, не существовать – лишиться волшебства.
   Уничтожив волшебство под корень, люди, как и весь мир, перестанут существовать, а не просто умрут. Жизнь и смерть лишь разные стороны одной и той же медали, находящейся в вечном движении. Уйдёт волшебство – и медаль перестанет крутиться, и всё, что было на ней, на обеих её сторонах, рухнет в бездну Небытия, в которой нет времени и пространства, а затем и сама монета сорвётся в эту бездонную пропасть, и вся Вселенная не просто прекратит своё существование, но даже его не начнёт.
   Людей нужно остановить. Ночь Белтейн. Семь тысяч пятьсот тридцатый год от Рождения Вселенной. Праздник Огня. Праздник конца зимы и начала лета. Как говорит Коронида, самое подходящее время для завершения жизненного цикла человечества. У неё довольно своеобразное чувство юмора.
   Корониду выбрали Майской королевой, меня – Майским королём. «Какая парочка! – сказал тогда Мэл, один из мудрейших друидов нашего круга и по совместительству Хранитель Лабиринта, ибо был он одним из немногих оставшихся на свете минотавров, – Циничная нимфа с садистскими наклонностями и лесной божок, выдающий себя за человека вот уже как триста лет, и даже не удосужившийся хоть раз сменить обличье. Вот уж поистине странные настали времена…». Он как всегда прав. Времена настали такие странные, что более медлить никак нельзя. Мы последние представители своих племён. Последние существа, имеющие связь с волшебством. Последние защитники Вселенной от людского племени, которое, само о том не подозревая, своими принципами устройства общества грозит полным искоренением волшебства из мира, а с ним – и исчезновением в Небытие самого мира в целом.
   Я иду по мокрой после недавнего весеннего дождя траве. Смеркается. Для человечества это последний шанс насладиться красотой весенних сумерек. Я не знаю, насколько далеко ушёл от знакомой деревни, да меня это не очень-то и волнует. Через несколько часов от неё всё равно не останется ничего, что можно было бы опознать. Как и от всех прочих людских деревень, сёл, городов и мегаполисов. Майский король лично проследит за этим.

   * * *

   Размышления вывели меня на знакомую тропинку, и вскоре я оказался перед Праздничным Древом. Оно ещё не было украшено, но всё равно производило неизгладимое впечатление, ибо то был могучий дуб, затмевавший всю поляну своей необъятной кроной, а макушка его была настолько высока, что не хватало даже моих орлиных глаз, чтобы разглядеть её в темнеющем беззвёздном небе. В полночь чрез него заговорит сама Гера, наша истинная богиня и покровительница. Она наделит нас утерянной волшебной силой, даст необходимые указания, и мы с благовенной радостью ринемся их исполнять, сея смерть, хаос и ужас по всему миру людскому.
   Это уже скоро начнётся. Кто-то из людей назовёт это Апокалипсис. Его дух витает в свежем весеннем воздухе, такой же лёгкий и свободный, как сама Жизнь. Конец жизненного цикла человечества станет началом Новой эры, эры невиданных доселе существ.
   Сперва будет ритуальное жертвоприношение, возложенное мудрецами из Круга на меня. Готов ли я пролить кровь невинного человека? Ответ в голове сложился сам собою, непреклонный в своей пламенной решительности, неумолимый, беспощадный, холодный – но вместе с тем обжигающий свирепым огнём. Резкий, рубящий звук его пронзил золотым остриём все прочие мои мысли точно лезвие гильотины, и впился в мозг, заставляя безмолвно вскрикнуть.
   Да!
   Да. Во имя спасения Вселенной. И моя цель уж точно оправдает средство, тем более, что других средств просто нет.

   * * *

   Между тем, поляна постепенно заполнялась самыми разными фигурами. Оторвавшись наконец от размышлений, я оглядел собравшихся. Маленькая, хрупкая и тщедушная Коронида, чей облик так контрастировал с взрывным и высокомерным характером, молча наблюдала за остальными присутствующими, держась чуть в стороне ото всех. Её длинные светлые волосы свободно ниспадали на иссохшую обнажённую грудь, обычно чуть зеленоватый оттенок кожи приобрёл сейчас резкие изумрудные нотки, придавая ей хищный чешуйчатый рельеф, а в огромных небесно-голубых глазах, я уверен, плясали сейчас опасные огоньки грядущего неумолимого пожара. Символическая корона, выполненная из амалигна, чудесного «сплава» металла и дерева, секрет которого людям так и не открылся, венчала её маленькую головку, придавая и без того правильному, по-человечески аристократичному лицу, особое властное выражение. Точно такая же корона красовалась сейчас и на моей голове.
   Мэл особенно выделялся на фоне других друидов – огромный, мохнатый, он не нуждался в одежде в принципе. Бычья голова его была отмечена печатью мудрости, недоступной человеческой природе, а тело, казалось, было сшито из железных мускулов и стальных жил. Он сидел на большом, под стать ему, валуне на самом краю поляны, скрестив ноги, и постукивал копытом в такт своим мыслям, ритмично движущимся в его голове под аккомпанемент неизменной старинной мелодии, которую минотавр всегда чуть слышно напевал, пребывая в задумчивости. Однако на этот раз мелодия звучала громче, я различал её диссонансный, не привычный уху, но странным образом ласкающий слух мотив издали, стоя в самом центре огромной поляны. Другие друиды уже заняли предназначенные им места, образуя тем самым тайную замысловатую фигуру, своего рода защитную пентаграмму, и причудливо задвигали руками, вычерчивая в воздухе витиеватые священные символы, исполняя старинный обряд групповой медитации. Они должны настроить свои ауры на нужный лад, похоронным звоном колокола знаменующий Начало Конца, Армагеддон, Апокалипсис, Конец Света или как вам угодно.
   Уже совсем скоро.

   * * *

   Жертвоприношение. Это слово всё звучало в моей почти что человечьей голове, раскатистым громогласным эхом отдаваясь в груди, и, не смотря на все попытки противостоять этому, настойчиво вызывало в памяти долгие годы, если не счастливо, то уж точно мирно и благополучно проведённые вместе с обычными людьми. Честно говоря, некоторые из них мне даже нравились. Взять хоть старика Хэлдона, пивовара, а вместе с тем забияку и грубияна – но всё же славного парня. В сравнении со мной он действительно был совсем юным парнишкой (да и вёл он себя, надо сказать, соответствующе), хотя ему уже давно перевалило за пятьдесят. Весельчак, охотник до всяческих приключений, заядлый выпивоха и травокур, он являл собой почти полную противоположенность мне, однако мы быстро нашли общий язык. Он любил рассказывать всяческие небылицы, которые сам прямо на ходу и придумывал, да и был охоч послушать подобные байки от других. Чем нелепее и несуразнее была очередная услышанная им история, тем громогласнее был басистый смех этого двухметрового, похожего на медведя, человека, тем ярче пылали сполохи по-детски игривого пламени серых глаз, тем сильнее сотрясалась в приступе веселья его пышная, раскрашенная в цвета радуги борода, обычно убранная в одну большую косу, создавая причудливую мешанину красок. Он был единственным человеком, которому я мог свободно излить свою душу и поведать о нелёгкой жизни мелкого лесного божка. Разумеется, он считал все мои истории выдумками, но очень качественными, любопытными и безусловно стоящими его внимания. «Охо-хо, нееет, однажды я точно собрамся и продам душу дьяволу за твою напрочь повёрнутую фантазию», – повторял он мне по выходным за кружкой сваренного им самим пива в таверне, выбрав редкий перерыв между приступами неистового смеха. Мне тоже нравилось слушать его весёлые бредни. Они отвлекали от тяжкого груза воспоминаний и мрачных размышлений о действительности, отгоняли мою вечную непрошенную спутницу-хандру и почему-то благоприятно сказывались на божественной ауре.
   А ещё старина Хэлдон отдал за меня жизнь.
   В ранние годы я немало колесил по свету, и не очень-то, должен признаться, заботился о своей тайне. Небольшие, но всё же приметные козлиные рожки привлекли к себе внимание группы фанатиков из одной религиозной организации. У них появились определённого рода вопросы, о чём мне любезно сообщила бедняжка-ласточка, чьё гнездо над домом, где собирались эти полоумные фанатики, было немилосердно разорено ими накануне. Да, будучи каким-никаким, но всё же богом, у меня имеется парочка волшебных трюков, и разговоры со зверьём для меня – обычное дело. Правда, далеко не со всеми удаётся наладить конструктивный диалог, но в нашем Круге я единственный, кто владеет этим талантом, а о других Кругах (если они вообще существуют) нам ничего не известно.
   Я бежал из города той же ночью. Никакой погони не было, и я благополучно забыл о сумасшедших фанатиках и о том жутком страхе перед ними, что прочитал в глазах бедной ласточки. Не вспоминал об этом долгие (по человеческим меркам) восемь лет. А потом они меня всё-таки нашли.
   Бешеная, жуткая, неистовая ненависть в сумасшедшем взгляде единственного кроваво-красного глаза их вожака, размахивающего огромным топором прямо у меня перед лицом, и без конца выкрикивающим, брызгая во все стороны отвратительно тошнотворной, явно свидетельствующей о какой-то ужасной болезни, слюной, фразы «сатана!», «убить диавола!» и «смерть адским подонкам!», походила на огромный паровоз, вознамерившийся разнести планету ко всем чертям, а пассажиров своих доставить прямиком на тринадцатый круг Ада, пробурив его в безумном экстазе разрушения прямо посреди Преисподней, на глазах у ошалевших, оробевших и не смеющих даже шевельнуться чертей, бесов и демонов. Соратники одноглазого скрутили меня и что есть мочи держали во время длинной бессвязной тирады своего безумца-вожака, и даже своей волшебной аурой я не мог избавиться от их цепких рук. Наконец одноглазый отбросил топор в сторону, наклонился к стоящему на земле ящичку и открыл крышку. Ярость тут же уступила место на его лице какому-то вкрадчивому выражению, плохо вязавшегося со всё ещё стекающей по подбородку пеной. Нехорошо ухмыльнувшись, явно предвкушая предстоящее веселье, он вытащил из ящичка ножовку.
   Не буду подробно описывать, какие мучения испытывает тот, кому отпиливают его любимые рога, знак божественности и хранилище волшебной силы, ибо не думаю, что кто-то испытает это на собственной шкуре. Достаточно сказать, что после этой болезненной процедуры меня отпустили, пообещав вернуться и докончить дело в случае чего. В случае чего именно, я, признаться, тогда не понял, как и того, зачем им вообще понадобилось выслеживать меня добрых восемь лет, если их целью была даже не моя смерть, а всего лишь моральная кастрация, если позволите так выразиться. Однако через пару лет мне повстречалась одна ласточка, оказавшаяся внучкой моей старой знакомой, и вот она-то и поведала мне немного об их вере, пролив свет на некоторые вопросы. По легенде, описанной в их священной книге, пришествие человека с рогами является знамением скорого Апокалипсиса, но его можно предотвратить, избавившись или от демонических рогов, или от их носителя. Однако в первом случае возможен рецидив прорастания демонических признаков у того же субъекта, а второй возможен только при наличии у убийцы лишь одного глаза, да и к тому же влечёт за собой риск передачи «чёртовой болезни», как её окрестили сами фанатики. Вера их показалась мне крайне сумбурной, если не идиотской, но и ведь в других религиях есть к чему придраться, не так ли? В итоге, эти люди всего лишь хотели предотвратить Апокалипсис, просто ошибались насчёт того, с какой стороны он придёт.
   Ещё семьдесят с лишним лет спустя, мои рожки начали снова отрастать. Я никак не мог нарадоваться, ведь это обещало многократно увеличить мои волшебные способности, восстановить нормальную ауру, да и чувствовал я себя теперь намного бодрее и энергичнее. К тому времени я уже давненько обосновался в той самой деревеньке, где и жил Хэлдон, на людях занимался садоводством, а когда никто не видел – шёл на собрания Круга. Собственно, выбор места жительства был связан именно с тем, что в округе этой деревеньки жили последние оставшиеся на свете друиды, что ведут свой род не от людского племени. И вот однажды ночью, я возвращался домой с очередного собрания Круга, но вдруг меня насторожил странный шелест кустов чуть поодаль от дороги. Это весьма меня заинтересовало, ибо было во мне смутное предчувствие, что это не просто дикое животное или ветер, а какое-то новое волшебное существо, о котором мы ранее не знали и которое надо отвести в Круг, познакомить с остальными и вообще, приветствовать, как полагается. Сойдя с тропинки, я осторожно двинулся к источнику загадочного шума, но тут из-за поворота донеслось знакомое, громкое, абсолютно немелодичное басовое пение, в котором безошибочно угадывался старина Хэлдон. «Проклятье, Хэлдон, только не сейчас! Ты же испугаешь его!» – мысленно выругался я. Обернувшись к хмельному исполину, чтобы подать знак тишины рукой, я на миг отвлёкся от тёмных, таящих в себе неведомое существо, кустов…
   Когда я очнулся, одноглазый фанатик, весь перепачканный кровью, как раз перерезал бедняге Хэлдону глотку. Вокруг валялись шесть трупов закутанных с ног до головы в плотные чёрные плащи людей с эмблемой секты, безвкусного изображения перечёркнутых рогов. Гигант Хэлдон, отбиваясь от превосходящих его числом безумцев одной лишь отломанной от забора неподалёку доской с гвоздями, должно быть, наносил сокрушительные удары своим импровизированным оружием, защищая меня, рогатого «демона», как наверняка выкрикивали сектанты, не смотря на то, что он, Хэлдон, теперь тоже видел мои рога и знал (ибо секта разраслась и опутала своими мерзкими скизкими щупальцами умы большинства людей), что я не обычный человек, а вероятно являюсь «нечистым», и смерть моя должна послужить во благо миру, отменяя Конец Света. Но он ринулся мне на выручку, поскольку считал меня своим другом, не думая о себе, как герой, как самоотречённый безумец, как истинно правильный человек. И поплатился за это жизнью. А ведь у него только родился долгожданный сын! Как ему теперь расти без отца? Собрав в кулак всю свою ярость и боль потери, я что есть сил напряг свою ауру и поглотил одноглазого, наслаждаясь трестом и хрустом его костей, перемалывающихся в пыль, мстя и за самого себя, и за Хэлдона, и за его маленького сына.

   * * *

   Помотав рогатой головой, увенчанной короной, стряхивая воспоминания о давно минувших днях, я направился к Мэлу за ритуальным ножом для жертвоприношения. Минотавр встретил меня хитро прищуренным взглядом.
   – Жертвоприношение начнётся через десять минут. Ты готов? – спрашивает он, протягивая мне причудливо зазубренный нож, и продолжая сверлить меня проникающим в самую душу взглядом мудрых, и вместе с тем плутоватых бычьих глаз, словно бы зная что-то недоступное всем прочим существам на Земле, и при этом ужасно забавное. Впрочем, не удивлюсь, что так оно и было.
   – Готов, – говорю я, с почтением принимая реликвию, и мой голос даже не дрогнул, хотя на секунду во мне всё же проскочило сомнение. Мэл это заметил:
   – Присоединился бы ты к остальным друидам. Групповая медитация настроит тебя на нужную волну.
   – Это хорошая идея, но я не уверен, что десяти минут мне хватит.
   – Попробуй.
   Я пожал плечами и, коротко кивнув, подошёл к назначенному мне месту. От него исходила чистая, свежая энергия, хорошо гармонировавшая с моей аурой, так что я сразу понял, что именно Мэл разрабатывал план нашего построения, учитывая персональные особенности каждого. В медитацию я впал куда быстрее, чем у меня это получалось ранее, и следующие десять минут длились для меня куда дольше вечности, или не длились вообще, смотря как посмотреть. В том мире времени не существует вовсе. Когда я наконец вышел из транса, мне открылось имя жертвы.
   Нет.
   Этого не может быть!
   Только не он!
   Стефан, сын Хэлдона.
   Оглянувшись, я увидел, как Мэл и Коронида ведут мальчика лет десяти к жертвенному алтарю.
   Я выронил нож.

   * * *

   Полночь. Поляна посреди дремучего леса. Огромное дерево в центре. Чуть поодаль – жертвенник. К нему привязан сероглазый испуганный мальчишка лет десяти, не больше. Над ним склонился человек в длинном зелёном плаще. В трясущейся руке человек сжимает нож с причудливо изогнутым лезвием в засечках. Костяшки его пальцев побелели, он крепко держит оружие, словно от этого зависит его жизнь, а не жизнь мальчишки. Человек цепляется за рукоять, как утопающий за протянутый кем-то шест, в тщетной попытке выбраться на берег, тщетной, ибо сил сопротивляться уже не осталось. Резкий порыв ветра срывает капюшон с головы палача и открывает взору давно не стриженую голову, увенчанную короной. И… рога. Это не человек. Так кто же это?
   «Нет, я не могу нарушить волю своей богини, Геры. Не могу её ослушаться. Если она выбрала именно Стефана, значит, так тому и быть».
   Существо с рогами заносит руку с ритуальным ножом над мальчишкой. В глазах маленькой жертвы стекленеет выражение ужаса и неотвратимости. Ветер, дыхание Смерти, всё усиливается.
   «Хэлдон пожертвовал собой ради меня. А я так его благодарю? Если подумать, наш Круг по сути та же секта. Чем же мы так отличаемся от фанатиков-людей? Да, мы обладаем знанием, недоступным простым людям, но… Ту же Геру никто не видел уже тысячи лет. Где она? Что с ней? Действительно ли придёт она помогать нам с Апокалипсисом, или смерть мальчишки от моего ножа будет напрасной? Конечно, он всё равно скоро умер бы, как и все прочие люди, но… я не могу его убить. Просто не могу. Или…».
   Рогатый резким движением опускает нож на жертвенный алтарь. В этот же миг неутихающий ветер приносит с собой ледяной залп града, мелкого и колкого.
   Путы, связывающие мальчишку, свободными лоскутами падают на землю.
   – Беги, Стефан! Беги!
   Очередная дробь града застывает на полпути до земли. Заметно холодает. Время остановилось.
   Для всех, кроме меня, Мэла и Корониды.
   – Что ты делаешь?! Зачем освободил мальчишку и позволяешь ему сбежать?! – тонким противным голоском визжит Коронида. Её глаза сейчас, кажется, просто взорвутся изнутри от бешенства. – И кто посмел остановить время?!
   – Я, – просто сказал Мэл, растягивая обычно блуждавшую на морде улыбку до самых своих бычьих ушей.
   Коронида смотрит на него во все глаза, в которых ясно читается немой вопрос «зачем, чёрт подери, ты это сделал?!».
   – Наш майский король наконец-то начал что-то понимать, – тут он заговорчески мне подмигнул, – а вот ты, дриада, слишком поглащена своей ненавистью к людям, чтобы это осознать. Пусть мальчишка бежит, он будет жить долго и счастливо.
   – Что?! А как же конец света, который мы тут организуем?!
   – А это зависит от нашего короля. Ваше Величество, – минотавр отдал мне шутливый поклон, – вы готовы принести настоящую жертву?
   И тут я всё понял. Мир перевернулся. То, во что я верил всё свою долгую жизнь – неправда. Круг, Гера, волшебство – это не имеет никакого настоящего смысла. Есть только самопожертвование, любовь и доброта. Это действительно важные вещи. И мир не умрёт. По крайней мере, уж точно не сегодня. Я не позволю.
   Я ложусь на жертвенный алтарь. Поднимаю нож. «Так значит, всё это время правы были эти чокнутые фанатики… Ох уж мне этот безумный, безумный, безумный мир…»
   Весёло насвистывая свою мелодию, Мэл подходит ко мне. Так кто же он на самом деле такой? Открылась ли ему истина в чудесном Лабиринте? Или же он и вовсе какое-то древнее могущественное божество, а не минотавр?
   Я не знаю.
   – Может, всё-таки просто рога спилишь? – бодрым звонким голосом спрашивает Мэл.
   Я задумчиво смотрю на нож.
   Нет, тут нужно что-то другое.
   Например, пила.
   Да, жертвенная пила, замётано.
   Я смотрю на Мэла и улыбаюсь.

Роженицы
Максим Кабир

   Они уже видели море из окна автомобиля, когда погода окончательно испортилась. Небо затянули тучи, прохладное майское утро сменил почти октябрьский полдень, промозглый и сумрачный. Шоссе окропило соленой мокротой. За вуалью барахтающихся дождинок просматривалась гавань внизу, крыши игрушечных домишек, толкающиеся под напором прибоя лодки рыбаков.
   Ветер боднул в бок «тойоту», норовя спихнуть ее с горного серпантина, и Лида поежилась. Дворники заскребли по стеклу.
   Рома погладил Лиду по руке подбадривающе, и она выдавила слабую улыбку. Притиснулась к его плечу, спрашивая немо: «Дождь не помешает нашим планам, не испоганит долгожданный уикенд вдвоем?»
   – Это будут лучшие выходные, – заверил Рома и чмокнул ее в висок. Его карман вибрировал беззвучно, но он притворялся, что не замечает звонящий телефон. Лида ощутила вибрацию тыльной стороной ладони и улыбка увяла.
   – Заскочу в туалет, – сказал он, сворачивая к заправке.
   Коробка АЗС занимала удобную выемку в известняковой породе. К ней прилепились палатки, торгующие рыбой и сувенирами. Холстина палаток хлопала крыльями напуганных птиц. Насыщенный йодом воздух щекотал легкие.
   Рома посеменил к заправке, оставив Лиду у автомобиля.
   С площадки открывался вид на приморский городок. Наверное, в солнечный день его можно было бы назвать впечатляющим, но слякотная суббота скомкала все, обесценила. Простор вгонял в уныние. Шевеление жидкого свинца устрашало. Море, ассоциирующееся с купанием, отпуском, с весельем и приключениями, теперь навевало мысли о кораблекрушениях, о таящихся в глубине скользких тварях, о гибели моряков…
   Ветер окуривал запахом сырой трески.
   «Он звонит ей, – пронеслось в голове, – этой бездетной суке. Лжет о командировке, выдумывает подробности».
   Роман был мастаком выдумывать – Лида поняла это только сейчас, после года отношений. И клятвы, что за десять лет брака он изменил жене лишь с ней, больше не казались такими убедительными.
   Волны вгрызались в темную полоску пляжа, щупальцами разбегались по руслам высохших ручьев, к белым коттеджам.
   Две азиатки щелкали фотоаппаратами, и Лида угодила на снимок. Ее покажут мужьям и подругам в далеком Харбине или Гонконге.
   Рома не торопился. Перепрыгивая лужи, Лида подошла к палатке с сувенирами. Нехитрый скарб из хлипких яхт, пепельниц-ракушек, вульгарных русалок. Одна поделка выбивалась из общей массы: крупная глиняная статуэтка, по форме напоминающая фаллос. Девушка дотронулась до шероховатой поверхности и сразу брезгливо одернулась. Статуэтка была липкой, будто в слюде.
   – Чертов Коготь, – сказала продавщица, появляясь из-за спины. Хиппи, драпированная цветастыми тряпками. В черных космах пряди, крашенные под седину. Она никак не старше Лиды, двадцать три-двадцать четыре года.
   – Наша достопримечательность, – пояснила хиппи. – Скала, похожая на палец. Но, между нами девочками, вовсе не на палец.
   Она подмигнула многозначительно.
   – Наши предки поклонялись скале, как святыне. Считается, что Коготь исцеляет от бесплодия и усиливает сексуальное желание. Летом у нас нет отбоя от парочек. Энергетические вибрации и тому подобное.
   Разговорчивую продавщицу отвлекли азиатки с фотоаппаратами, и Лида поспешила отойти от палатки.
   Рома шлепал к «тойоте», улыбаясь, как ни в чем не бывало. Сколько он трепался с ней? Пять? Десять минут?
   Зачем она ему, черт подери, злобная училка, которой через пару лет стукнет сорок?
   Автомобиль покатил по серпантину. Мимо кладбища с памятником воину-освободителю, облупившейся стены консервного завода и пивных ларьков.
   – Мне лекцию прочли, пока ты отсутствовал, – сказала Лида. – Про Чертов Коготь.
   – А! Член-скала, – хмыкнул Рома.
   – Ты отдыхал здесь раньше? С ней?
   – Нет, – сказал он мягко.
   С другими?
   Место сексуальной силы, куда мужики среднего возраста возят своих молодых любовниц?
   Городок или, скорее, поселок, тонул в сизом мареве. Дождь не накрапывал: горизонтально стелился, и ветви кипарисов трещали на ветру. Улицы имени Ленина, Маркса и Гагарина стекали к набережной, где их узелок перерезала улица Морская. Местные прятались в домах, для курортников был еще не сезон, и поселок выглядел покинутым.
   Рома притормозил на провинциальной площади, сверился с навигатором. Лида прислонилась щекой к стеклу. Перед азербайджанским кафе сидела огненно-рыжая девица в куртке-косухе и армейских ботинках. Она хищно кусала яблоко. У ног стояла початая бутылка вина.
   «Такая беззаботная», – с ностальгией подумала Лида.
   «Тойота» свернула налево от площади и симпатичной панкетки. Пенящаяся зелень кустов лизнула корпус автомобиля, въехавшего в тесный проулок. За одинаковыми коттеджами мелькало неприветливое море.
   – Нам сюда! – объявил Рома.
   У обшитого белым пластиком домика дежурила толстуха в дождевике. Вручила Роме ключ с деревянной биркой, зыркнула на Лиду и неприятно осклабилась.
   – Погостили бы до конца майских праздников. Даст бог, и погода наладится.
   – Работа, – вздохнул Рома. Говорил ли он вообще правду женщинам?
   Лиде захотелось очутиться дома, где сухо и тепло, читать книги, готовить суши. Пригласить подруг…
   Рома потопал по ступенькам, притрушенным песком.
   – Ну, ты идешь?
   Коготь они увидели полчаса спустя, гуляя по пляжу. Он вздыбился из воды в десяти метрах от берега, величественный и неприличный, окутанный предштормовой болтанкой. Обломок древнего рифа, шутка природы. Колонну венчал шишковатый набалдашник.
   – Неплохой агрегат, – оценил Рома.
   – Ты веришь в эти байки? – спросила Лида, отхлебывая чай из термоса. – Про особые вибрации?
   – Надо проверить, – он обнял ее сзади, поцеловал за ушком, как ей нравилось. Она потерлась о его торс. Нет, она правильно поступила, поехав с ним.
   Чайки ссорились у мусорных контейнеров, ветер становился все холоднее, он волочил с севера черные облака и мрачно гудел в раковине бухты. Рома и Лида шли, цепляя обувью водоросли. За песчаным барханом у береговой линии вырисовывалось скопление хибар, отделенных от Когтя шипящим мелководьем. Десяток ветхих фургончиков, поменявших колеса на протезы-кирпичи.
   – Пансионат для бедных, – сказал Рома.
   Лида поймала себя на мысли, что Коготь вызывает у нее подспудное отвращение. Ее, современную раскованную девушку, смущал и странно беспокоил простой кусок горной породы.
   – Я замерзла.
   – Давай возвращаться, – согласился Рома.
   По безлюдному пляжу… по хрустящим скорлупкам ракушек… по чьим-то причудливым следам.
   В коттедже она приняла душ и надела красное платье из дорогой шерсти, отлично подчеркивающее фигуру. Нет, училка и в лучшие свои годы не составила бы ей конкуренцию.
   Платье произвело на Рому должный эффект. И нестриженный байкер на парковке у кафе буркнул нечто грубо-комплиментарное.
   Рома приосанился, покрепче обхватил локоть спутницы.
   Окна кафе смотрели на залив. Темно-серая муть бесновалась и клокотала, волны взрывались грязной пеной у пирса.
   Под скелетом доисторической рыбины сидела старуха с белоснежными косами, мумия некогда красивой женщины. Рядом нахохлилась над планшетом девочка-подросток. Больше посетителей в кафе не было.
   Рома направился к дальнему столу.
   Да, конечно, он приезжал сюда с женой. Лечить ее стерильное лоно. Но Коготь оказался бессилен…
   Стены кафе оклеивали пожелтевшие страницы советских и пост-советских газет. Бисер букв, точно мошкара, черно-белые фотографии моря.
   Пока угреватая официантка сервировала стол, Лида взглядом прыгала по статьям, поражаясь скучным темам и кондовому языку. Там, широкими коридорами техникумов, шагали в свет специалисты консервного завода, труженики моря тащили невод с дарами, и Посейдон собирал гостей на традиционный фестиваль.
   Разве не замечал никто из горе-журналистов, как на самом деле здесь страшно? Какой безысходностью веет из щелей, как тоскливо кричат чайки, как любимый мужчина врет, смакуя вино, и мертвый каменный член ложится тенью на потраченный впустую год?
   – Что с тобой, котенок?
   Его теплая ладонь накрыла ее кисть.
   Действительно, что? Она же мечтала об этой поездке, о том, чтобы побыть с ним наедине. И плевать на дождь, в коттедже есть кровать и душевая кабина, подоконник и мохнатый ковер у камина. Они отметятся везде, и вернутся с детьми, и будет солнце, лето, и чайки станут голосить совсем иначе…
   Лида встряхнула волосами и наклонилась, чтобы поцеловать Рому. Девочка-подросток и статная старуха молча ели суп и не моргая пялились в окно.
   Вибрация Роминого мобильника прервала поцелуй.
   – Коллега, – сказал он, – я на секунду.
   Он ушел, а Лида оцепенело вперилась в стену. Зернистый снимок на уровне ее лица: заледеневшая отмель и прорубь в виде креста.
   «Вчера, 19-го января, православные христиане отпраздновали Крещение Господне. Важным атрибутом даты является ныряние в предварительно освященные водоемы, смывание накопленных за год грехов…»
   Идея купаться в ледяной воде сама по себе ужасала. Но в бескрайнем море, где из мглы за тобой могут следить прямоугольные зрачки головоногих моллюсков…
   «Обряд Крещения совершался под присмотром медиков. Ими было госпитализировано двое пострадавших. Один человек погиб. Его съел Бог».
   «Что за ерунда, – нахмурилась Лида, – какая-то бессмыслица».
   Она обернулась к барной стойке, словно ища объяснений. Официантка застыла, как вкопанная, и таращилась на нее в упор. Старуха и девочка тоже наблюдали за Лидой из-под скелета рыбы.
   – Ну как ты тут? – спросил Рома, заслоняя чужаков.
   Его шея покраснела, как бывало, когда он злился. Значит, разговор с «коллегой» перерос в дискуссию.
   – Ты обещал рассказать ей о нас в мае, – произнесла Лида.
   Он оторвался от тарелки с осетром.
   – Май начался сегодня. Я все помню, котенок.
   Она кивнула, изучая его. Он выглядел старше, чем обычно, потрепанный мужик с проклевывающейся залысиной и сеточкой морщин в уголках добрых честных глаз.
   По приезду домой он отмоет машину от песка, соскоблит с себя жесткой мочалкой песчинки, запах моря и ее запах.
   Волны били и били о плиты.
   На лестнице Лида разминулась со стриженой под каре блондинкой в деловом костюме. Блондинка замешкалась, окликнула ее:
   – Простите, вы… – Она кашлянула. – Вы участница семинара?
   – Нет, – сказала Лида и добавила мысленно: «нет, я другая дура».
   Над телевизором в коттедже висела картина в дешевой рамке: ночное море, тщательно выписанный Чертов Коготь и девушки в воде, хоровод голых красоток вокруг скалы. Девушки держались за руки, лунный свет струился по гибким телам.
   Лида рассматривала холст поверх Роминого плеча.
   – Да, – шептал Рома, – да, вот так, солнышко, вот так…
   Если что-то и вибрировало здесь, то только его телефон в ее голове. Почувствовав, что Рома устает, она симулировала оргазм и помогла ему.
   – Я люблю тебя, – сказал он восторженно.
   Девушки на полотне стояли не в воде, а на воде: их босые пятки чуть касались морской глади. Лида замерла под картиной и очертила ногтем скалу. Холст был влажным, словно краска не высохла. Лида убрала пальцы, скривившись, и снова потрогала рисунок.
   Так, будучи школьницами, они с подружками шастали в парк подсматривать за эксгибиционистом, со сладким любопытством и омерзением.
   – Это какой-то местный ритуал? – спросила она.
   Рома засопел во сне. Невинный и беззащитный, с размякшим ртом.
   Его мобильник приютился на тумбочке. В адресной книге Лида значилась под именем «Лидия Сергеевна». Косясь на спящего Рому, Лида взяла телефон и бесшумно скользнула в ванную комнату.
   С колотящимся сердцем она открыла входящие сообщения. Он удалял ее sms, естественно. Но он удалял и прочие письма, все, кроме писем жены. За две тысячи двенадцатый, две тысячи десятый, две тысячи восьмой год… Вереница эсэмэсок от училки. Сотни коротких и пронзительных признаний в любви, слова поддержки, тихие и правильные слова.
   Родной, любимый…
   Где бы ты ни был…
   Какую бы боль ты мне не причинил…
   У Лиды защипало в горле. Дыхание сперло. На улицу, на свежий воздух…
   Она выскочила из коттеджа, не разбудив мужчину. К полосе прибоя, точно намеревалась нырнуть в грохочущие волны, очиститься от греха, переродиться. Кеды промокли, и она опомнилась, вышла на сушу. Дождь закончился, небо прояснилось, предвещая солнечное утро. Луна серебрила воду и каменный перст вдали.
   Слезы хлынули по щекам, соленое к соленому.
   Лида плакала, обняв себя леденеющими руками. Жалкая, лишняя, со своей молодостью и амбициями, с гладко выбритыми половыми губами и зудящей пустотой внутри.
   Всхлипывая, она гуляла по пляжу, как в детстве, когда, отдыхая с мамой на море, неожиданно узнала, что родители разводятся. Лида даже улыбнулась сквозь слезы, умилившись собственному прошлому, своей боли. Щеки подсыхали.
   «Я не плохой человек», – думала Лида, оправдываясь перед кем-то, да хотя бы и перед скалой, к которой она неспешно брела.
   «И училка не плохая, раз любит Рому…»
   Из-за дюн вышел силуэт, одинокая фигура под звездным куполом.
   Лида вытерла слезы и подняла ворот куртки.
   Расстояние между ней и Когтем сокращалось. Сокращалось расстояние между ней и идущей навстречу фигурой.
   Это была женщина. Беременная. Совершенно раздетая – брови Лиды поползли на лоб – и пошатывающаяся при ходьбе.
   Пьяная она, что ли?
   Женщина спотыкалась, налитые груди раскачивались над огромным круглым тугим как арбуз животом. Справа у мусорных контейнеров горел, приманивая насекомых, фонарь. Луна ярко освещала пляж, и Лида различала багровые рубцы растяжек на животе женщины, сплетение сосудов, красный, будто воспаленный пупок.
   «Блондинка из кафе», – определила Лида. Удивительно, что вечером она не обратила внимания на ее живот… или вечером живота не было? Память зафиксировала узкую талию под строгой блузкой. Чушь, конечно…
   – Эй, вы в порядке?
   Блондинка уставилась на нее расширившимися до предела зрачками. Бледная, напряженная, со смятой прической.
   – У нас получилось, – просипела она, опасно накренившись. И ухмыльнулась, да так, что сухие губы треснули и заалели сукровицей. Лида успела подхватить женщину и усадила ее на песок. Случайно коснувшись живота, она ощутила толчки, сильные и уверенные.
   – Вы что, рожаете? – испуганно спросила Лида.
   – Я богоматерь, – сказала блондинка, безумно усмехаясь и вращая глазами. Белки светились голубоватым оттенком.
   Лида пропустила фразу мимо ушей. Набросила на беременную свою куртку.
   – Я приведу людей! – крикнула она.
   До вагончиков пансионата было метров двадцать, и Лида побежала по песчаному гребню. Ветер опалял кожу, море расшвыривало пену. Прибой похотливо лизал подножье Чертова Когтя.
   – Эй! – закричала Лида с холма. – Кто-нибудь, помо…
   Она осеклась, отпрянула и завизжала истошно, сообразив, что именно видит.
   Берег пляжа был усеян телами. Обнаженные женщины лежали вповалку, не меньше дюжины искореженных, выпотрошенных, скрученных трупов. Мертвые лица запрокинуты к скале в дикой смеси добровольной муки и посмертной благодарности. Старуха и девочка-подросток, хиппи с заправки и туристки-азиатки, рыжеволосая панкетка и официантка. У каждой из них, – разглядела потрясенная Лида, – были вспороты животы и сломаны тазовые кости, словно неистовая стая хищников растерзала несчастных женщин и поглумилась над трупами.
   Над пансионатом витал запах бойни.
   Лиду стошнило тонкой струей спермы и желчи. Она метнулась прочь от жуткой сцены, от сатанинского рокота волн к цепочке коттеджей.
   Блондинка исчезла. Лишь курточка валялась на песке, и багровый след тянулся от пропитанной кровью ткани к фонарю. Лампа в зарешеченном плафоне моргнула издевательски. Что-то зашуршало за контейнерами, что-то грузно прошло там, в темноте. Тень легла на белую стену, и Лида решила, что повредилась рассудком, ведь ничто живое в мире не могло отбрасывать эту тень.
   Пляж заволокло туманом, туман клубился в черепной коробке, сбивая с пути. Кеды вязли, за спиной скрипел песок.
   На крыльце запертого коттеджа шевельнулось и двинулось в ее сторону нечто бесформенное, слепленное сумасшедшим сюрреалистом из разных частей рыб, моллюсков и раков.
   Лида мчалась, не озираясь, но развитое периферийное зрение улавливало силуэты, рыскающие во мраке. Неправдоподобные. Чуждые разуму формы. Она не сбавляла бег.
   Ворвалась в домик и захлопнула дверь: уродливые тени уже кишели под порогом.
   – Котенок?
   Рома шел к ней, зевая.
   – Мертвы! – Она уткнулась в его грудь, дрожа от ужаса. – Все мертвы! Какие-то животные… убили женщин…
   – Что ты говоришь? – Рома воззрился на нее изумленно.
   Снаружи по дверному полотну мокро шлепнуло.
   Лида подумала, что одна из фигур выглядела так, будто атлетически сложенный мужчина взгромоздил себе на плечи голову акулы.
   – Иди в комнату и запрись, – сказал Рома не терпящим возражений тоном.
   – Нет, ты не понимаешь!
   Он отпустил ее руку и медленно зашагал по коридору.
   – Все будет хорошо, – соврал он напоследок.
   Лида привалилась к стене возле кровати, буравя глазами дверь. На холсте девушки проводили свой таинственный ритуал, и скала лоснилась от лунного масла.
   Завибрировал телефон. Лида едва не откусила себе кончик языка. Схватила мобильник, не отрываясь от дверей, поднесла к уху.
   – Я знаю, что бужу тебя, – сказала женщина виновато. – Но мне приснился дурной сон. Реалистичный и гадкий. И тебя в нем убили, представляешь? И я осталась сама. Алло, ты слышишь меня, любимый?
   – Он не вернется, – прохрипела Лида в трубку. – Простите меня, пожалуйста.
   Потом выронила телефон и села на корточки. Коленки звонко стучали друг о друга.
   Дом наполнялся звуками, запахом моря и крови.
   Лида зажала рот, запечатала крик.
   Сегодня ей тоже предстояло стать матерью.

Ночное племя
Константин Головатый

   – Проклятье! – Охваченный гневом, разочарованием и обидой, Джеймс в который раз сплюнул на землю.
   Перед ним колыхалось пшеничное поле. Ветер трепал колосья. По полю пробегали волна за волной, и каждая из них исчезала где-то у линии горизонта, там, где желтое золото сливалось с синей безоблачной бездной.
   Одинокая фигурка фермера застыла на краю поля. Сжав кулаки, Джеймс смотрел туда, где на земле валялись колосья, испорченные острыми зубками полевых грызунов.
   – Проклятые мыши, – повторил мужчина.
   Столько сил и долларов вложил он в это поле – не передать словами! – а тут такая напасть. Существование всей семьи Колтонов (Джеймса, Лизы и трех их малышей) зависит от урожая. От того, сколько зерна удастся собрать и продать. В стране Великая Депрессия, и каждый выживает, как умеет. Время пылающих апельсинов и закопанных свиней.
   – Ну, не бери в голову, – успокаивала Лиза, когда он пришел на обед, – лучше поешь.
   Но Джеймс к еде не притронулся. Неприхотливые кушанья дымились на столе, а он, мрачный, сверлил взглядом пол.
   – Я знаю, ты что-нибудь да придумаешь, дорогой, – ласково сказала она и положила руки ему на плечи.
   Кухня тонула в солнечном свете, лившемся в окна. Из детской донеслось жалобное хныканье, и мать поспешила на зов. В уютной, но тесной комнатке стояли в ряд маленькие колыбельки. Из одной выглядывала светлая головка, из другой темная. Двое детей задорно сверкали глазками и косились на плаксивого братца. Микки сучил руками и ногами, заливаясь криком. Самому старшему из детей исполнилось всего два годика.
   На следующий день Джеймс привез из города отраву для грызунов и опрыскал все поле. Работу закончил поздним вечером, а утром следующего дня вновь стоял, стиснув зубы. Проплешин в поле стало вдвое больше.
   Снова и снова фермер опрыскивал поле, рассыпал отраву – все было тщетно.
   Спал Джеймс урывками. В самый глухой час ночи он мог подняться с постели, выйти на улицу. Долго бродил вокруг дома и вслушивался в шелест поля.
   – Я чувствую вину… я виноват, Лиза! – Сцепив худые руки, мужчина сидел на пороге дома.
   Лиза сидела рядом. В ночном небе над ними мерцали звезды.
   – Все наши сбережения мы вложили в эту ферму. Все до последнего гроша! И столько труда. Мы вправе рассчитывать на выручку, на вознаграждение. А тут такое… Мы понесем одни лишь убытки…
   – Ну что ты, милый. Причем здесь ты? В этом нет твоей вины. Ты и так пропадаешь в поле весь день…
   – Это моя обязанность. Я должен позаботиться. Решить эту проблему… а я не могу…
   – Добрые и трудолюбивые люди нигде не пропадут. Их оберегает Бог. Так говорил мой отец, – сказала Лиза. – Бог позаботится о наших бедах. А я позабочусь о тебе.
   Она поцеловала Джеймса.
   Это была первая за долгое время ночь, когда он ни о чем не беспокоился. Жаркие объятия Лизы прогнали тревогу прочь.
   В лавке на Флит-стрит Джеймс купил канистру с надписью «White Poison» и собрался уезжать, как вдруг его окликнули. Фредди Гросс, обладатель унылой физиономии и сросшихся бровей, единственный приятель в здешних местах, предложил заскочить в бар.
   – Нет… извини. Много работы. – Джеймс живо представил ночь ожидания и разочарование утром и махнул рукой. – Впрочем, если только каплю-другую.
   За четвертой порцией виски Фредди, прищурившись, сказал:
   – Знаю, что тебе поможет.
   Джеймс вопросительно посмотрел на собеседника.
   – Точнее не что, а кто…
   Старая дорога отходила от шоссе, и, петляя, уводила в темный, с виду непроходимый лес.
   Старый пикап трясся, подскакивая на ухабах. Последние алкогольные пары из Джеймса давно выветрились. Решительно настроенный, он вглядывался в лесную чащу. В голове вертелись слова Фредди:
   «Ты у нас недавно, парень. Ведь ты, кажется, из Айовы к нам подался? Многое не знаешь, почти ни с кем не знаком… Старуха гречанка. Вот кто тебе нужен! Живет в лесу. Поможет только она… Знаешь, эти эмигранты – итальяшки и прочие – не все они воруют и убивают. Бывает и от них польза».
   На вопрос, как старуха поможет с вредителями, Фредди, вскинув сросшиеся брови, усмехнулся: «У нее свои методы».
   Его слова почему-то обнадежили. Джеймс прыгнул в машину и выехал по указанному адресу.
   – Заходи.
   Несмотря на пылающий очаг, в хижине было темновато. Старуха сидела боком к двери и ее профиль – острые скулы, впалая щека, длинный нос, бородавка на подбородке, – наводил на мысли о чем-то древнем и таинственном.
   Она уже знала, зачем он явился.
   – У тебя ведь есть пугало? Обычное огородное пугало? – Старуха уставилась на фермера белесыми глазами. – Здесь то же самое. Чучела, только маленького размера. Джеймс, расставь их в разных местах поля.
   Она бросила ему мешок.
   – Сколько я вам должен?
   – Мне ничего не должен… Помнишь дуновения в ночи, когда что-то мелькает рядом с лицом? Чувствовал внезапно смрадный запах? Вонь. Словно что-то протухло. Будто ветер принес запах дохлятины.
   Он кивнул, смутно понимая, о чем говорит старуха.
   – Это не ветер, Джеймс. Это дыхание. Вокруг нас полно невидимых существ, ночью их особенно много. Свита Гекаты. Бесплотные, они мечтают о плоти. Своей, и… – Старуха захихикала. – Чужой. Эти маленькие пугала – их плоть, а чужая – твои грызуны.
   Фермер кивнул.
   – Они вселятся в чучела. – Теперь речь ее звучала торжественно. – Мормоликаи, Эмпуса, Горго, все гекатово племя! Их около двухсот. Они рвутся сюда. Слетят в чучела, как ангелы слетают в детский сон. – Она снова захихикала.
   – Что делать потом? – спросил он.
   – Когда работа будет закончена, они покинут тебя. И не пугайся, коли найдешь что. Их около двухсот.
   Стоило Джеймсу уйти, старуха, забормотав по-гречески, бросила в очаг травы и сушеных лягушек.
   Приехав на ферму, Джеймс вытащил из мешка пугала. Размером они едва доходили до колена, их было шесть штук. Связанные из сучьев, наряженные в лохмотья и шляпы, они смотрели пуговичными глазами и казались безобидными.
   Почувствовав взгляд, фермер оглянулся. Думал, что из дома вышла Лиза, но за спиной никого не оказалось. Привязав чучела к скрещенным веткам, он расставил их в разных местах поля и ушел ужинать.
   Ночью Джеймс вышел на проверку.
   Отовсюду доносились писк и крики боли. В пшенице шла резня. Джеймс улыбнулся и звонко хлопнул в ладоши. Вернувшись домой, он долго смотрел на спящих Лизу и детей.
   Утром поваленных колосьев было меньше обычного.
   Но к удовлетворению и радости от удачи примешивалось чувство омерзения. На некоторых колосьях висели тонкие кишки, то и дело под ногой хлюпали лужицы крови. Сами грызуны, выпотрошенные, оказались на крестах и выполняли, таким образом, роль чучел – отпугивали собратьев. Количество защитников увеличилось.
   «Их около двухсот. Не пугайся если что найдешь», – вспомнил Джеймс слова ведьмы.
   Через день вместо шести чучел он насчитал тридцать одно. Через два – пятьдесят три. К концу недели Джеймс дошел до шестидесяти девяти и сбился со счета.
   Несмотря на то, что чучела стояли неподвижно, в них ощущалась жизнь. Отблески потустороннего мира мелькали в черных мышиных глазах-бусинах. То и дело Джеймс ловил на себе их злобные взгляды.
   Озабоченный, он вернулся домой.
   – Все будет хорошо, – твердил он себе. – Поле-то спасено!
   – Как дела? – спросила Лиза.
   – Отлично, отлично, – пробормотал Джеймс. Он не стал говорить, что его только что стошнило, стоило увидеть их старого кота, недавно умершего и похороненного за домом. Разложившийся кошачий труп теперь охранял поле в виде чучела.
   Джеймс не спал уже двое суток. Белее снега, лежал он в постели, простынь пропиталась потом. Фермер чувствовал: там, за стенами, в кромешной темноте обитает и двигается нечто, призванное из мрака. Странная мертвая жизнь расцветала ночью. Шепот ее, смешавшись с ветром, летал над фермерской землей, пологом висел над домом.
   Мужчина вздрогнул. Ему послышались шаги. Кто-то крался по коридору. Тишина. Взрывом раздался топоток – незваные гости решили не осторожничать.
   Вне себя от страха, Джеймс накинул одежду и побежал в поле.
   Было черным черно, и путь освещало пламя спичек, которыми он то и дело чиркал.
   Очередная вспышка вырвала из тьмы низенькую фигуру.
   На краю поля стояло новое чучело. Кукла Алиса из детской комнаты перекочевала сюда. Ночное племя сорвало с ее фарфорового тела одежду – она была обнажена. Веки с длинными ресницами поднялись, игрушечные глаза томно взглянули на фермера.
   Когда догоревшая спичка обожгла руку, Джеймс вскрикнул.
   Завтра же уберу всю эту падаль, пообещал он себе. Хватит.
   Дома мужчина в одежде рухнул на кровать и забылся глубоким сном. Проспал он до ночи следующего дня. Мог бы проспать дольше, но визг и плач Лизы вырвали из забытья. В следующую секунду Джеймс был на ногах и бежал в детскую – крик раздавался оттуда.
   – Дети! Дети пропали! – рыдала Лиза. – Где они, Джеймс?! Что с ними?
   – На улицу, живо! – И они выскочили наружу, под луну.
   Последние три пугала стояли рядом с голой куклой. Мертвые дети с улыбками до ушей. Микки и его братья висели на шестах, покрытые ранами и кровью.
   Задрожала земля, над полем прокатился протяжный вой. Гекатово племя было в полном составе и собиралось в путь.
   Сама богиня соткалась из мрака. Ее очертания непрестанно менялись, линии силуэта изгибались, сплетаясь и образуя новые узоры. Луна была всего лишь украшением на ее груди и светилась мертвенным светом.
   Сраженные величием увиденного Джеймс с Лизой замерли.
   С поля вспорхнула туча пугал. Источая вонь, смеясь, распластав по ветру собственные внутренности, мыши и прочие мертвые роились вокруг богини. Трое детей висели в воздухе рядом с левым плечом Гекаты и хихикали.
   Окруженная свитой, богиня полетела на север, в грозовую даль.
   Краем глаза фермер увидел, как Лиза падает в обморок.

Восьмерка
София Протосовицкая

   Это началось десять лет назад, как раз тогда, когда виртуальное общение переживало переход на новый уровень – появилась крупнейшая в стране социальная сеть. Те, кто родился еще в двадцатом веке, наверняка помнят, как в ранние двухтысячные мы под причудливыми никнеймами или и вовсе без них, как «гости», ночи напролет просиживали за своими необъятными мониторами в каком-нибудь чате, коих тогда было много. Хотя, ночи напролет – громко сказано, мы еще ничего не знали о «безлимите». Тогда мало кто беспокоился о конфиденциальности своей личности, никто и подумать не мог о том, что это возможно – получить статью за скачивание порнографии или написания некорректного комментария на каком-либо форуме. Не было жесткого мониторинга и контроля над действиями пользователей, а если и был, об этом вряд ли кто подозревал.
   Какой же фурор произвело тогда появление самой популярной на сегодняшний день социальной сети! Сегодня здесь можно найти практически все, даже не заходя в гугл: людей, картинки, музыку, видео, группы по интересам. Когда проект этой сети только запустился, разработчики еще не могли похвастаться таким многообразием. Но, тем не менее, оно было на много уровней выше чатов, альбомов и онлайн дневников. Сеть уже тогда соединяла в себе все вышеперечисленное.
   Все началось тогда, когда с невероятной скоростью начали появляться группы по интересам, одна из которых кардинально поменяла мою жизнь. Сообщество называлось «Моя Восьмерка», позже выяснилось, что восьмерка это не что иное, как символ бесконечности. Перед тем, как судьба завела меня в эту группу, была предыстория.
   Все началось с самоубийства одноклассницы. Помню этот день, как сейчас. Ничего не предвещало беды, утро было самым обычным: тяжелый подъем, завтрак, школа. Весть настигла наш класс в начале первого урока, когда преподавательница по математике со слезами на глазах сообщила, что девочки больше нет с нами. Мы почтили память одноклассницы минутой молчания, во время которой весь класс сохранял гробовую тишину, ее нарушал лишь тихий и полный скорби голос учительницы. К слову, такая дисциплинированность не была присуща нашему классу.
   В тот день во мне не было скорби или чего-то похожего на нее, но был интерес к произошедшему, безумный интерес. Все вокруг только и твердили об этом! Почему она это сделала? Как она это сделала? Естественно, в школе никаких подробностей от учителей мы не дождались. Пошли слухи, придумывали черти что, лишь бы было интересно. В день ее смерти меня и занесло в «восьмерку». Проклятое сообщество попалось мне на глаза во время просмотра профиля покойной одноклассницы. Мне безумно хотелось выяснить, в чем же причина ее смерти, а социальная сеть, возможно, могла пролить свет на эту историю. На странице одноклассницы не было никаких грустных статусов или слов прощания, только единственное фото смотрело на меня с монитора темными печальными глазами. На ее странице не было ничего, привлекающего внимание: краткая информация о себе, да несколько фотографий в альбоме. Меня заинтересовал список групп, в которых она состояла. Их было немного, в основном что-то связанное с учебой и любимыми исполнителями. Среди этих групп была и злополучная «восьмерка».
   Группа была с ограниченным доступом, нужно было стать ее участником, чтобы увидеть происходящее там. В общем, мне пришлось отправить заявку. Ожидание членства клуба казалось мне безумно долгим. С той минуты, когда меня приняли в клуб, и началось мое собственное расследование. Описание сообщества обещало вам помощь в «выходе в бесконечность», без метафор – помощь в самоубийстве. Чего только не увидели мои глаза в этой группе! В основном, обсуждения сводились к поиску единомышленников (тех, кто хочет покончить жизнь самоубийством) и способам осуществления самоубийства. В топе были: прыжки с высоты, как утверждалось – быстрый и безболезненный способ (хотя откуда им знать?); таблетки и вскрытие вен – более романтичные способы «выхода в бесконечность». Контингент сообщества был разношерстным, но в основном – подростки. Подростки делились здесь своими переживаниями, писали о том, что подтолкнуло их к мрачным мыслям. Некоторые причины казались откровенно смешными и глупыми (неразделенная любовь в двенадцатилетнем возрасте, например), другие были достаточно весомыми (семья алкоголиков, избиения, изнасилования и т.п.). Меня удивило, что в «восьмерке» поддерживали только движение в сторону «бесконечности», и рассуждения малолетних девочек о том, каким образом они хотели бы уйти из жизни из-за «него», всегда одобрялись. Никто не пытался переубедить дурочек в том, что это не конец жизни.

   Несколько часов длилось исследование сообщества, меня полностью погрузило в этот суицидальный мир. Позднее, в школе или на прогулке, мыслями я возвращался к этой группе. Докопаться до причины смерти одноклассницы так и не удалось, но кое-что все-таки нашлось. В обсуждениях группы был целый сборник некрологов. Тем же днем датировалась запись о ее смерти. Все записи некролога начинались приблизительно так: «Сегодня в бесконечность ушел/ушла…», далее следовало имя пользователя, под которым он был зарегистрирован в соцсети. Мне показалось странным, что это произошло только сегодня утром, и в СМИ никакой информации об этом не было, но, тем не менее, здесь об этом все знают. С этого и началось мое помешательство.
   Сообщество было предназначено для жителей нашего города, который указывался в основной информации. Без этого факта, все мои нижеперечисленные «приключения» едва удались бы. Как уже было упомянуто ранее, в группе шел активный поиск единомышленников. Девушки и парни знакомились и обсуждали то, как лучше им это сделать и нередко объединялись в пары – вместе не так страшно. Иногда были и большие группы людей, но в некрологах в основном появлялись новости о смертях одного, двух человек (которые сделали это вместе), да и «правилами» запрещено было выходить в бесконечность больше двух за раз – слишком много шума могло бы быть. В общем, через несколько дней изучения этого сообщества, мне в голову пришла блестящая мысль, которая въелась в мозг. Мне хотелось это увидеть. Убедиться в том, что это не обман.
   Итак, мною были выбраны две несовершеннолетние подруги, которые условились прыгнуть с печально известного в нашем городе моста самоубийств. Это был обычный железнодорожный мост, но с плохой репутацией, здесь совершалось рекордное количество самоубийств, несчастных случаев и даже убийств. Девушки условились встретиться там в субботу ночью, меня это полностью устроило, так как родители каждые выходные проводили на даче, и мне предоставлялась возможность гулять по ночам. Продумать все нужно было заранее, самое главное – выбрать хорошую точку обзора. Выбор пал на высотку, которая находилась ближе всего к вокзалу, но без хорошего бинокля, едва ли можно было что-либо рассмотреть. В пятницу вечером все уже было готово: рюкзак с провизией (кто знает, сколько времени пришлось бы провести на крыше?), тонкий плед и новенький бинокль, купленный на карманные деньги. В пятницу ночью мне не спалось, но под утро мозг уже устал прокручивать возможные сценарии того, что произойдет, и сон одержал победу.
   Весь следующий день тянулся невыносимо долго, в девять часов вечера я принял решение двинуться в путь. Мост находился в трех станциях метро от моего района, дорога не заняла много времени. И вот я уже в лифте высотки поднимаюсь на последний этаж, иду по короткой лестнице к выходу на крышу – закрыто. Мне повезло, что в здании были общие балконы, которые выходили на нужную сторону. Так и началось первое дежурство, которое длилось долгие пять часов и за которое не произошло ровным счетом ничего. В начале четвертого утра мне пришлось покинуть свой пост, так как терпения просто не хватило и уже с трудом верилось, что что-то произойдет. Добираться до дома пришлось пешком – метро еще не открылось.
   После неудачной вылазки мысль о шпионстве начала покидать голову и казалась полной чушью. Но происшествие с одноклассницей, некролог которой таинственным образом появился в этой злосчастной группе, не давало покоя. Уже через неделю мною была выбрана вторая «жертва». Молодой парень решил свести счеты с жизнью, прыгнув с крыши заброшенного здания, которое принято было называть стройкой (когда-то это здание действительно строилось, но так и не достроилось). Пунктом наблюдения был выбран жилой дом напротив, доступ к крыше там был открыт, это мне пришлось проверить заранее, так как общие балконы в этом доме отсутствовали. Мне повезло уже на третий час пребывания в засаде. На крыше стройки появилась одинокая фигура. Настроив бинокль должным образом, мне удалось разглядеть молодого человека. Щупленький паренек лет пятнадцати в темной одежде стоял на краю крыши, и его тело пробирала сильная дрожь. Хотя, это мягко сказано, его просто колошматило, а сильный ветер будто бы подталкивал его все ближе и ближе к краю. Вот он, зажмурив глаза, выставляет вперед левую ногу, и она повисает над пропастью. Сердце бешено забилось. На долю секунды показалось, что парень передумал, попытался убрать ногу назад, но порыв ветра и дрожь в теле заставили его потерять равновесие. Пролетев примерно пять этажей, паренек зацепился за выступ на доме, наверняка выдернув из сустава локтевую кость, не удержавшись и секунды, он падал еще несколько мгновений, пару раз ударился о неровности стройки и шмякнулся на асфальт. Все произошло буквально за мгновение, но воспоминания в моей голове походят на кадры из фильма с замедленным действием. Моя голова продолжала пульсировать, казалось, что кровь сейчас хлынет через уши. В эту ночь так и не удалось уснуть. На следующий день в группе появился очередной некролог.
   На то, чтобы оправиться, мне понадобилось несколько недель, за которые посещение группы свелось к минимуму. Прошло некоторое время, и мне вновь захотелось это увидеть. Если описывать мое эмоциональное и психическое состояние, то можно было бы написать целый учебник по психиатрии. Это было наваждением, зависимостью. Уже не знаю, что мною двигало, но наблюдения продолжились. В следующие несколько месяцев мне довелось увидеть немало мозгов на асфальте, вывернутых конечностей и болтающихся на веревках в заброшенных зданиях тел, лица которых были изуродованы ужасающими гримасами. Но было немало таких дней, когда никто не приходил на установленное место. Чувство какой-либо осторожности со временем покинуло меня, укрытия стали более явными. Самое страшное, что в один момент пришло осознание, что рядом со мной постоянно кто-то находится. Однажды, в поле моего зрения попал подозрительный мужчина средних лет. Он выглядел слегка пугающе – маленького роста, лысый, в очках с огромными линзами, до безобразия увеличивающими глаза. Первая наша встреча произошла примерно через два месяца моих наблюдений. Тогда мне не показалось это подозрительным, но через некоторое время мы начали слишком часто пересекаться в тех местах, в которых не должны были находиться. Меня он не видел, по крайней мере, хотелось так думать.
   Любопытство так и распирало меня. Кто это? Что он здесь делает? Неужели этот мужчина такой же ненормальный, как я? Но помимо любопытства, мною завладел страх. Мне пришлось снова столкнуться с ним во время своей последней вылазки. Только вот теперь в роли наблюдающего был он, а не я. Видимо, пришел на место раньше. Мною, как и в большинстве случаев, была выбрана подходящая для наблюдения высотка, после пары часов тщетного наблюдения, взгляд пополз наверх – на верхний этаж общего балкона (мой был на два пролета ниже). Какой же это был ужас, когда мои глаза нащупали в темноте отблески его толстенных линз. Ублюдок половиной корпуса нависал над железными перилами балкона и смотрел прямо мне в лицо. Ноги не стали ватными, как это обычно бывает в таких ситуациях, они понесли меня вниз по лестнице – к выходу. Мне даже в голову не пришло воспользоваться лифтом.
   Путь домой был как в тумане. Ничего не помню, что было вокруг – слезы застилали глаза. Когда мне удалось добраться до дома, первым делом был включен компьютер. Вход в «восьмерку» для меня был заблокирован.
   Прошло уже десять лет, но через раз я просыпаюсь в холодном поту. Мне вовсе не снятся мертвые дети, меня до сих пор преследуют холодные блики толстых линз.
   P.S. В данном сообществе все комментарии, которые могли способствовать спасению детей, тщательно стирались. А те, кто не решался на самоубийство таинственным образом оттуда исчезали. Страница создателя группы была фейком.

День всех пустых
Дмитрий Тихонов

     Тридцать первого октября в час пополудни
     он вышел из комнаты, снова зашел.
     Минуту смотрел в окно, сжимая добела пальцы.
     И разжимая. Потом успокоился,
     встал на комод, проверил петлю. Выдохнул. Вдохнул.
     Повесился. Просто так, без записок, без слез,
     без звонков повис навсегда между полом и потолком.
     И капало с мокрых носков, и чернело лицо,
     и в опустевшей квартире гремели стрелки часов.

     Минула ночь, и следующим утром,
     в День Всех Святых и Пустых,
     в День Торжества Павших Листьев,
     дверь распахнулась, в квартиру вошли
     люди, которые празднуют смерть. Они спросили:
     Зачем ты убил себя? И он им ответил,
     что просто хотел сделать что-нибудь в этой жизни,
     просто хотел ощутить ее вкус, понять,
     ради чего суета,
     ради чего все ошибки, оргазмы,
     сны, расставания, песни, мечты и молитвы.

     Люди, что празднуют смерть,
     ничего не сказав, в унисон засмеялись
     и стали вскрывать его тело ржавым серпом.
     Разрезали кожу, раздвинули ребра,
     подставили таз для тяжелой,
     густой, дурно пахнущей крови.
     И там, внутри, отыскали тех, кем мог стать он,
     но так и не стал. Поэта, смотрящего в мир сквозь
     очки из порока, любителя худеньких женщин
     и анаши. Отца трех детей, с утра до ночи
     гнущего спину ради того, чтобы те
     не считали его мудаком. И старого деда,
     безумного, словно раненый пес,
     словно смех из расстрельной ямы,
     словно ночная метель.

     Люди, что празднуют смерть,
     всех убили своими серпами.
     Всех троих – первых двух без труда,
     но дед оказался не промах. Руки его
     проросли сквозь обои и стены,
     сквозь потолок и сквозь пол и ковер на полу.
     Руки его извивались,
     хватали и рвали когтями стальными,
     бритвенно-острыми, когтями,
     не знающими пощады.
     Но враг был сильнее, враг знал, куда бить,
     и вскоре три трупа лежали на ковре,
     пропитанном горькой мочой —
     тела трех человек, никогда не сказавших ни слова,
     не свершившихся, не наступивших,
     не настоящих, не живших.

     Люди, что празднуют смерть,
     отдышавшись, ему сказали:
     Теперь ты действительно пуст.
     Теперь ты и вправду мертв.
     Теперь ты один из нас. Веселись и танцуй!
     Сегодня твой праздник! День Всех Святых и Пустых,
     День Торжества Павших Листьев!
     Так торжествуй же, лист!
     Так воспевай же смерть! Так постигай же смысл —
     истинный смысл пустоты!

     Но он лишь молчал в ответ,
     лишь смотрел на тела у ног.
     Он хотел попросить прощения у тех троих,
     у тех, кто не получился, не наполнил собою мир.
     У трех незнакомых ему людей,
     которыми мог бы стать он,
     но так никогда и не стал, хотел попросить прощенья,
     но не сказал ничего. Ведь он был мертв,
     а мертвецы не помнят правильных слов.
     И люди, что празднуют смерть, улыбаясь, ушли,
     закрыв за собою дверь. Оставив за ней только труп
     в окоченевшей петле, да гремящие, словно набат,
     стрелки настенных часов.

Похороны старых вещей
Александр Матюхин

   – Пап, пап, смотри! – Юлька взволнованно тычет пальцем куда-то вглубь вагона. – Ты видел это? Там дядя сидел, такой, в шляпе и очках! В самом деле! Настоящий! А потом – бац! – и пропал куда-то!
   Ей пять лет и она очень любит «перевозбуждаться». Этот термин Ася вычитала на каком-то женском форуме и взяла в оборот. Это решало многие проблемы с ребенком.
   Юлька дерется в садике? Перевозбуждается.
   Юлька закатывает истерику, когда не хочет есть кашу? Точно. Перевозбудилась.
   Не хочет идти к врачу и плачет? Отличный, стало быть, диагноз. Подходит.
   Я отношусь к этому проще. Юлька всего лишь маленькая девочка у которой слишком много фантазий в голове. Иногда они вырываются наружу и бывают… скажем, слегка шумными.
   – Какой дядя? – спрашиваю, отрываясь от газеты.
   – Вон там! Вон там! – Щеки ее краснеют от волнения. Юлька отчаянно хочет, чтобы ей поверили. – Он недавно зашел! А теперь пропал! Представляешь?
   Я смотрю, куда указывает Юлька. В вагоне электрички немноголюдно. Середина недели, обед, кто в такое время вообще выезжает за город? Два человека спят. Несколько старушек сгрудились ближе к дверям. Кто-то читает книгу.
   – Не понимаю, – говорю.
   Юлька, не в силах объяснить, хватает меня за руку и тащит по проходу.
   – Смотри! Смотри! Я же говорила! – Она захлебывается воздухом от радости и кашляет.
   На лавочке лежат очки и шляпа. Старые такие очки, в толстой оправе. А у шляпы потрепанные края.
   Пытаюсь вспомнить, ходила ли Юлька по вагону с начала поездки. Вроде бы нет. Сидела рядышком, сначала играла во что-то в телефоне, потом листала книжку, затем доставала из розового своего рюкзачка то детскую косметичку, то зеркальце, то резинки для волос (как истинная маленькая женщина к пяти годам успела замусорить рюкзачок огромным количеством разнообразного хлама).
   – Ты как это увидела?
   – Тут дядя сидел! – настаивает Юлька. – Потом мы в тоннель заехали, и он пропал. Я прямо на него смотрела, и все прекрасно видела!
   Фантазерка со стажем. Вечно находит какие-то старые и никому не нужные вещи и тащит их в дом. Недавно приволокла грязную расческу с тремя уцелевшими зубчиками. Хвалилась, что наткнулась на нее совершенно случайно и тут же выдумала историю о какой-то потерявшейся девочке, призрак которой блуждает в подвалах недостроенной многоэтажки через два квартала от нашего дома. Асю от таких историй натурально передергивает. Пару раз она пыталась запретить дочери тащить в квартиру разную гадость, но в итоге Юлька тихонько прятала вещи под кроватью, никому ничего не говоря. Мы решили, лучше уж какие-нибудь старые кроссовки и помятые листья из блокнота с рисунками лежат у нее в коробке находок (у школьного стола), чем по разным углам.
   Хорошо хоть вещи пропадают из дома так же быстро, как и исчезают. Юлька не сильно заботится о сохранности коллекции.
   Между тем Юлька берет очки, вертит их с любопытством.
   – Можно, я их себе заберу?
   – Зачем?
   – Вдруг этот дядя правда исчез? – Она уже сомневается в своих словах. Потом добавляет. – Вдруг он умер, когда стало темно? Темнота его съела! Тогда его вещи надо похоронить!
   Я вздрагиваю от неожиданных слов. Неосознанно, на рефлексах, треплю Юльку по золотистым кудрям.
   – Ну что ты такое говоришь, глупая. Несерьезно как-то.
   – Я похоронила дедушкин пиджак и галстуки, – добавляет Юлька серьезным тоном. – И тогда он перестал мне сниться.
   Как считает Ася, одной из причин появившихся «перевозбуждений» стала смерть дедушки год назад. Юлька видела, как он умер. Дедушка повел Юльку к холодильнику, чтобы достать мороженное, и у него остановилось сердце. Падая, дедушка задел головой край стола. Когда мы услышали Юлькины крики и вбежали на кухню, то увидели следующую картину: в темноте кухни горит яркий квадрат света от холодильника, а в этом свете особенно четко видно перекошенное от испуга лицо дочери. Дедушка же, весь в крови, лежал у ее ног.
   Я помню, как Ася подхватила Юльку на руки. Свободной рукой захлопнула дверцу морозилки. Это была короткая секунда черноты. Потом я включил свет.
   – Он мне долго снился, – говорит Юлька, выдергивая из воспоминаний. – Пришлось взять его вещи и похоронить их. Так положено!
   Меня удивляет серьезность ее тона. Удивляет и обескураживает.
   – Если хочешь, – говорю, – возьми очки со шляпой, и пойдем уже сядем. Надеюсь, какой-нибудь старикашка не вернется за ними.
   – Ты мне не веришь, а так и есть. На похоронах могут находиться только дети. Если взрослого пригласят, то он больше никогда оттуда не вернется. Уйдет вместе с мертвым. Взрослый слишком тяжелый. Груз жизни не даст ему выкарабкаться. А детям можно. Мы легкие и светлые. Как светлячки. Освещаем путь мертвым.
   – Пора переставать смотреть телевизор, – бормочу. Хотя, наверное, дело не только в телевизоре. Сейчас на детей отовсюду выливается столько информации, что они просто не успевают ее переварить. Вот и выдумывают всякое.
   Электричка начинает притормаживать на какой-то очередной безымянной станции. За окном мелькают покрытые зеленой мякотью деревья.
   Юлька подхватывает вещи и бежит к нашему месту. Запихивает в рюкзачок сначала очки, потом шляпу. Улыбается, довольная.
   Я говорю:
   – Ты мне никогда не рассказывала про похороны… вещей.
   – Ты же не спрашивал. Мама тоже не спрашивала.
   – Тебе снился дедушка?
   – Очень часто. Мне снилось, что он ищет свой пиджак и какой-нибудь галстук. Будто не успел одеться перед тем, как…
   Снова сбивчивый детский голосок звучит чересчур серьезно. Мне кажется, что где-то внутри Юльки скапливается то самое «перевозбуждение», которое потом с шумом вырвется наружу.
   – И поэтому ты решила закопать его вещи. Чтобы дедушка их как бы нашел, да?
   – Похоронить, пап, – морщит носик Юлька. – Я выкопала могилку у нас на даче, положила туда пиджак и галстуки – пять штук, на выбор, – потом прочитала молитву, как тот дядя на похоронах, бросила ком земли и только потом прикрыла землей.
   Она именно так и говорит: «прикрыла землей».
   Электричка останавливается. Я вижу пустынную бетонную платформу, тянущуюся в бесконечность, среди обступившего леса. Слышно, как открываются двери.
   – Сама догадалась или кто рассказал?
   – В голову пришло. Он не мог ничего найти, потому что темно. А я освещала, понимаешь? Его путь. – Юлька пожимает плечами и вдруг теряет к разговору интерес. – Я не помню точно. Потом он больше не снился.
   В вагон никто не заходит.
   «Осторожно, двери закрываются»
   Электричка трясется дальше.
   Я мну в руках газету, но понимаю, что не могу прочесть ни слова. Стоит один раз оказаться с ребенком без Аси, и сразу узнаешь много нового.
   На секунду – или чуть больше – вагон погружается в темноту. Проехали какой-то тоннель.
   – Вот, папа, вот! – кричит Юлька и подпрыгивает с места. – Ну как же ты не видишь?
   Признаться честно, я увидел. Спящий через два ряда на двух сиденьях человек пропал. Именно в тот момент, когда стало темно. Упал или еще что…
   Вскакиваю, подбегаю. На сиденье пачка сигарет и зажигалка. Больше ничего. Хватаю пачку. Внутри три сигареты, крошки табака. Оглядываюсь. В вагоне нас сейчас семь человек. Три бабушки, еще один спящий, мы с Юлькой и девушка лет двадцати.
   – Чертовщина какая.
   Юлька чуть ли не подпрыгивает от возбуждения. Хватает зажигалку, крутит-вертит.
   – Пап, я же говорила! Я же говорила!
   Ей легко, она ребенок. А я ловлю себя на мысли, что уже ищу рациональное объяснение. Что-нибудь про оптические обманы, розыгрыши, усталость. Во взрослой жизни чудес нет, но всему приходится искать оправдание. Лежал ли там вообще это человек полчаса назад? Откуда он взялся?
   Подхожу к бабушкам.
   – Вы там спящего не видели? – спрашиваю. А сам мну сигаретную пачку вспотевшими пальцами.
   – Да они всегда тут спят, – отвечает одна. – Углядишь за ними, как же.
   Снова мелькает темнота. Проехали под мостом. Что-то задребезжало и гулко лязгнуло. Электричка начала притормаживать.
   Юлька берет меня за руку, бормочет:
   – Пап, я зажигалку возьму, ладно?
   Сдалась ей эта зажигалка…
   Очень хочется выйти. В вагоне душно. Мысли делаются рассеянными. Перебираю в уме тысячи причин, по которым мог бы отказаться от поездки. Хотя, на самом деле, ни одна бы из них не сработала. Сегодня у меня выходной. Я сижу дома с дочкой. Так почему бы не смотаться за город к бабке, которая (единственная, блин, на всем свете) отлично вправляет шейные позвонки. Ася позвонила с работы, попросила отвезти ребенка, раз подвернулся удачный день. Разве я мог отказаться?
   Электричка останавливается.
   Прищурившись от яркого солнца, разглядываю название станции на табличке у платформы. Размышляю над тем, что если выйти сейчас, то можно добраться до бабкиного поселка на маршрутке минут за пятнадцать, а не трястись еще полчаса среди леса.
   Со скрипом раскрываются двери. Я почему-то жду, что в вагон зайдет человек, который тут раньше спал, и начнет искать сигареты и зажигалку. Может быть, у него даже будет оправдание произошедшему. Вполне себе рациональное. Взрослое.
   Но никто не заходит.
   Юлька тянет меня за руку. Мы возвращаемся на свое место. Юлька запихивает в рюкзачок зажигалку и звонко хрустит застегиваемой молнией.
   – И ее тоже похоронишь? – спрашиваю.
   – Обязательно. Я не хочу, чтобы ко мне кто-нибудь приходил во сне. А если этого дядю сожрала темнота? Всякое бывает.
   Голосок ее тонет в протяжном скрежете. Электричка дергается – я едва успеваю подхватить дочку – проезжает пару метров и застывает. Двери все еще открыты. В вагон врывается поток судорожного воздуха с запахами влаги и перегноя.
   Ну, что еще?
   – Кажись, опять поломатые вагоны пустили, – громко говорит одна из бабок. – С прошлой осени так! Двери где-то заклинило. Теперь стоять часа два будем.
   – Отлично! – Настроение портится стремительно. Набираю Асю, чтобы высказать ей все, что думаю о поездке, выходном и о бабке с ее шейными позвонками.
   Ася не берет трубку. Ее работа не шибко-то позволяет разговаривать по телефону, когда вздумается. Ничего. Перезвонит. Набираю пару сообщений в мессенджере, отправляю и после этого успокаиваюсь.
   Юлька смотрит на меня, приоткрыв рот. Рюкзачок закинула за спину и стоит в проходе. Натянула кепку, козырьком почти на глаза.
   – Идем?
   – Куда это ты собралась?
   – Я не хочу сидеть здесь два часа. Это же ужас какой-то! Давай лучше погуляем, пап, а? Давай погуляем?
   Меня дважды уговаривать не надо. Подхватываю сумку, беру Юлькину ладошку в свою ладонь. Выходим из вагона. По платформе беспорядочно рассыпались люди из электрички. Из обрывков фраз понимаю, что действительно стоять придется долго. Кто-то уже спускается с платформы, к тропинке. Где-то неподалеку, судя по доносящимся звукам машин, есть трасса.
   Юлька подпрыгивает на одной ноге, потом на другой. Начинает напевать песенку. Ей нравится гулять.
   Спустившись с платформы, углубляемся в лес. Вдоль тропинки стоят урны и фонарные столбы. Деревья шелестят на ветру. Проверяю телефон. Ася еще не ответила.
   – Папа! Папочка! – вопит Юлька радостно. – Смотри скорее! Белка! Какая красивая!
   Она сбегает с тропинки вглубь леса.
   – Стой, дурашка! – Иду следом. – Сдалась тебе эта белка.
   Юлькин рюкзачок мелькает в траве. Она кричит:
   – Пап, ну как ты не понимаешь! Это же настоящая белка! Такая классная! Надо ее сфотографировать!
   Это из разряда «перевозбуждений». Юлька забывает обо всем, несется куда-то, сломя голову, и не может остановиться. Надо бы поймать ее и вернуть на тропинку. Последние полгода она раз десять куда-то убегала. Смотришь – стоит на детской площадке, а стоит отвести взгляд, и уже убежала в подворотню, словно увидала там старого друга или позвал кто…
   – Иди ко мне! – кричит Юлька откуда-то. – Ну, же, белочка! Я же тебя даже не вижу уже!
   Ныряю под разлапистую еловую ветку, прохожу мимо ряда берез. Стараюсь не отрывать взгляда от Юлькиного рюкзачка. Кажется, стало темнее… и холоднее, что ли.
   – Юль, давай остановимся, а?
   Она будто не слышит. Тараторит:
   – Белка! Белочка! Ты где? Иди ко мне! Я тебе орешков дам. У меня есть такие, грецкие, в сахаре!
   Под ногами звонко хрустит, и сквозь подошву ботинка болезненно впивается что-то острое.
   – Чтоб тебя! – Едва не падаю. Опираюсь рукой о ствол дерева. Поднимаю ногу, нащупываю застрявшую в ботинке то ли иглу, то ли большую занозу. Вытаскиваю. Точно. Игла от шприца. Даже здесь, у черта на куличиках. Загадили страну, наркоманье. Теперь хрен знает, что там на кончике иглы творилось… Проверяю телефон. Ловлю себя на мысли, что проверка сообщений помогает справиться с вновь нахлынувшим гневом. Ася все равно ничего еще не прочитала.
   Понимаю, что вокруг тишина.
   То есть настоящая тишина.
   Я не слышу гула машин. Не слышу звуков ветра в листве. И, – самое главное, – я не слышу голос Юльки.
   Холодок пробегает по затылку.
   – Юль? – Оглядываюсь, но вижу лишь деревья, кустарники, сверкнувшую на солнце паутину. – Юль, ты где? Серьезно!
   Застываю, не дыша, прислушиваюсь. В уши будто наложили ваты. Делаю несколько шагов в том направлении, где в последний раз видел Юльку. Пытаюсь рассмотреть следы в густой траве. Хоть что-нибудь.
   И тут начинает казаться, что я услышал ее голосок.
   Или не ее?
   Кто-то что-то говорит. За деревьями. Скрытый в листве и колючих ветках кустарника.
   Торопливо иду – нет – бегу навстречу голосу! Раздвигаю руками ветки и выскакиваю на поляну.
   Странная это поляна. Газон словно специально уложили. Он ровный и ярко – ядовито – зеленый. Как на футбольном поле. В три ряда высятся холмики, укрытые давно увядшими цветами. Могилы? Двенадцать крохотных могил!
   Замечаю Юльку. Она стоит у свежей ямки метрах в десяти от меня. Рядом с ней еще две девочки, возрастом примерно такие же. Одеты во все черное. Третья девочка чуть поодаль, задумчиво ковыряет носком туфли комья вырытой земли. В руках у нее букет цветов.
   – Что происходит?
   Они будто не замечают меня. Смотрят в яму.
   Делаю шаг в их сторону и в этот момент какая-то невидимая сила крепко берет меня за плечи и дергает назад. Воздух с шумом вырывается из горла, легкие болезненно сжимаются, а в глазах темнеет. Падаю, ломая ветки кустарника, роняю сумку. Что-то остро впивается под ребра. На глазах непроизвольно проступают слезы.
   – Что, блин… – с хрипом, тяжело вдыхаю. Поднимаюсь на колени, упершись руками в сырую холодную землю. От летнего жара не осталось и следа.
   Юлька поворачивается ко мне, прижимает вытянутый указательный палец к губам.
   – Вообще-то взрослым сюда нельзя, – говорит она негромко. – Это же только для детей, пап! Тут только дети! Я же говорила. Тебя пока никто не приглашал! Ты слишком тяжелый. ЖИЗНЬ слишком тяжелая и темная.
   – Какие, к черту?..
   В мою сторону поворачиваются остальные дети, и тут я понимаю, что вряд ли этим девочкам по пять или шесть лет. Сто шесть. Двести. Миллион. Вот сколько. В их черных без единого намека на белизну глазах застыло время. На их лицах отразилась вечность. Я не знаю, почему вижу это. Становится страшно.
   Пытаюсь встать, но неведомая сила давит к земле. Колени впиваются в траву. Пальцы на руках немеют от напряжения. Тяжело дышать.
   – Она дело говорит, – произносит одна из девочек. – Взрослым здесь не место. У нас, знаете ли, похороны.
   – Похороны? Что?..
   – Могилы. Вы не видите, что ли? Это участок кладбища старых вещей. Юля принесла нам. Она умница.
   Юлька роняет рюкзачок на землю у темного квадрата вырытой ямы. Расстегивает молнию – вжжжик! – вытаскивает сначала очки со шляпой, потом зажигалку.
   – Они не будут мне сниться? – спрашивает с легким волнением.
   – Дорогая моя, – отвечает девочка с цветами (что-то желтое, похожее на гвоздики), – тебе еще много кто приснится. Ты замечательный светлячок. У тебя же много вещей дома, не так ли? Которые ты находила в черных переулках. Тени отдавали тебе то, что им не нужно. Чернота всегда оставляет мостик между миром живых и мертвых.
   – Я… – голос дочери дрожит. – Я не очень хочу собирать эти вещи.
   – Прости, дорогая. У тебя нет выбора.
   Девочка с глазами вечной черноты склоняется к Юлькиному уху и что-то торопливо ей шепчет. Я тихо вою от бессилия и злобы. Рвусь вперед. Мне не дают. С каждый рывком что-то колет в сердце, сдавливает мышцы, пригибает к земле. Боль раскатывается по руке, запоздало слышу глухой хруст и понимаю, что от напряжения сломал палец. Вывернул его к чертовой матери! Кожа рвется, обнажая осколок кости. Но нет сил даже кричать. Просто заваливаюсь на бок, выворачиваю шею, чтобы не отрывать взгляда от Юльки… и вижу то, от чего хочется вопить: Юлькины глаза наполняются чернотой. Словно кто-то заливал в них густой черный сок.
   Юлька бросает очки в свежую могилу. Туда же летит шляпа.
   – Мой дедушка тоже там? – спрашивает.
   Девочки синхронно кивают, а затем каждая из них начинает зачерпывать ладонями комья земли и швырять их в могилу. Я слышу звук, будто земля ударяется о дерево. О крышку гроба. Юлька не шевелится. Глаза ее полны чернотой.
   На поляне больше нет свежих могил. Только старые, заросшие травой холмы с увядшими цветами.
   Я снова тщетно пытаюсь подняться. Невидимая сила придавливает меня к земле. Кричу – но разве это крик? Сиплый хрип вырывается сквозь пересохшие губы… Что-то хрустит внутри головы. Перед глазами темнеет. Это не чернота. Кажется, я просто теряю сознание.
   Прихожу в себя от того, что в кармане настойчиво вибрирует телефон.
   Открываю глаза. Лежу в лесу, лицом в грязи. Постепенно приходит боль. Растекается по телу короткими яростными толчками.
   Пытаюсь сесть. Телефон замолкает, чтобы через секунду начать вибрировать снова.
   Я уже не на поляне. Кругом деревья. Сквозь листву светит солнце. Вижу невдалеке фонарный столб. Слышу звуки машин. Метров, может, двадцать до трассы.
   Рядом стоит Юлька. Натянула кепку на уши. Закинула за спину рюкзачок. Глаза нормальные, не черные. Улыбается.
   – Папа, папочка, ты ТАК СМЕШНО упал! – звонко говорит она. – Я даже почти испугалась, но они мне потом сказали, что все в порядке!
   – Они? – Голова кружится, еле сдерживаю приступы рвоты. – Кто это был? Что произошло?
   – Папа, ну как ты не понимаешь! Они же хоронят старые вещи! Выводят мертвых людей из темноты!
   Снова вибрирует телефон. Нащупываю, достаю. Ася. Беру трубку.
   – Витя, ты где? – кричит Ася взволнованно. – Юля с тобой? У нее телефон выключен! Никому дозвониться не могу уже час! Вы куда поехали-то? Ты написал что-то непонятное! Какая электричка? Почему испорченный выходной?
   – К бабке твоей поехали, – отвечаю. – Ты же сама с утра звонила, сказала, что надо Юльке на массаж. Шею… подправить.
   Юлька улыбается. Не нравится мне эта ее улыбка. Ася взволнованно бормочет в трубку:
   – Какой массаж? Я не звонила! У нее по субботам массаж. Тем более, зачем тащить Юльку в середине недели? Ты проверь входящие, чепуха какая-то… Вы вообще где сейчас?
   Юлька продолжает улыбаться. Отключаю соединение. Проверяю входящие. Снова смотрю на Юльку. Она подходит ближе, протягивает ладошку. Спрашивает:
   – Пап, мы же приедем сюда завтра, да? Нам очень надо! У меня столько теперь дел.
   Смотрю в ее глаза, пытаюсь найти в них черноту. Хотя бы каплю. Точечку. Снова вибрирует телефон, но я не обращаю внимания. Беру Юлькину ладошку, сжимаю в своей ладони.
   – Ты уверена, что хочешь сюда вернуться? – голос дрожит.
   – Непременно.
   Ужасно болит сломанный палец. Как напоминание. Мне кажется, что где-то неподалеку, укрывшись среди деревьев, стоят девочки с цветами и наблюдают за нами.
   В душе нарастает страх. Я вижу, что во второй руке у Юльки зажата зажигалка. Хлопаю себя по карманам брюк и выуживаю мятую сигаретную пачку.
   – То, что надо, – говорит Юлька. – Видишь, ты не забыл! Теперь тебя официально пригласили. На похороны.

Черный вдовец
Н. Гамильнот

   1

   Кровь толчками выходит из горла. Женщина буквально захлебывается от крови: язык купается в темных сгустках, воздух вокруг жарко горящего лица раскален. Взгляд карих с поволокой глаз не отрывается от меня. Закручиваю жгутами время, возношу молитву плодородия удивленно склонившимся тучам – в их черной утробе уже рождаются белые холодные мошки. Дышу глубоко, как на тренировке. Первый ассан открыт. Второе имя уже просится на порог, стучит первозданной энергией внутри моего тела.
   Возлюбленная силится что-то сказать, черные волосы змеями-косами разметались по снегу.
   – Не-на…
   На губах ее красными пузырьками рождается пена. Пена-время, пена-дыхание, пена-жизнь. Я наклоняюсь и слизываю эти пузырьки, чувствуя, как напрягается от ужаса умирающее существо.
   – …вижу, – выдыхает она.
   Наше дыхание смешивается. Жизнь в ее глазах угасает медленно и неохотно. Второй ассан открыт. Я действую аккуратно. Мои пальцы касаются бледной кожи, гладят, идут ниже и сжимаются на шее. Я посылаю энергию насквозь, так солдат ловко управляется с мечом, лучник – со стрелами, а я – с магией. Моя двенадцатая жена. Возлюбленная. Женщина, которую я познал.
   – Не убив…
   Ритм груди Инги замедляется. Безжалостное зимнее солнце купает нас в негреющем свете. На двенадцатых вратах написано: «исступление». Ключ на моей шее нагревается. Сделанный из червонного серебра, заговоренный на четырех ветрах и воде из подземных глубин, он также неотделим от меня, как мое сердце. Инга, что ты хочешь? Искупать меня в презрении и ненависти, как делали одиннадцать до тебя или будешь первой, безропотно принявшей свою судьбу?
   – Нико… – шепчет она, пока черты лица безжалостно заостряются, – лай. Будь ты прок…
   С недоговоренным словом обрывается жизнь. Жизнь-слеза, жизнь-соль стекает по щеке моей одиноким воином.
   – Прости, Инга. И – спасибо.
   Я встаю. Третий ассан открыт, чужая судьба плещется внутри радужным потоком, несется, подобно горной реке, обновляет и опьяняет. Ветер-бродяга, ветер-схимник, ветер-одиночка бросает мне в лицо горсть снега, расшалившийся в своей безнаказанности. Магия втягивается внутрь, кошачьей лапой прикрывает золотистые глаза, пушистым хвостом-защитой окутывает тело. Ключ обжигает грудь, и я стискиваю зубы, чтобы не закричать. Пахнет паленым. Каждый раз кожа на груди сгорает, чтобы обновится, следуя предписанию братства.
   Брошка в виде паука удерживает плащ на шее. Я сжимаю ее в пальцах и возношу горячую хвалу жизни. Не верьте тем, кто пишет в легендах, что некроманты поклоняются смерти.
   Низшие – возможно.
   Но только не Черные Вдовцы. Разве можно пить из источника, который не существует? Боль – ядовитое зелье, жизнь – струящаяся река, смерть – врата. Переход. Врата невозможно испить. Их можно только открыть.
   Я накрываю коченеющее тело Инги бархатным плащом. Вышитый золотой паук пленяет воображение, протяни руку, дотронься – оживет. И ведь оживает! Благодаря магии. Всегда и вовек. Первый закон в действии. Черные лапки шевелятся, брюшко отливает синим. Паук растопыривает жвала и деловито начинает пожирать труп.
   Я отворачиваюсь и обнимаю себя за плечи. Магические потоки спиралью закручиваются перед глазами: этот мир прекрасен и удивителен. Я наполнен энергией, как драгоценный сосуд – кровью василиска.
   Сильно пахнет еловыми ветвями и древесными грибами. А к смерти – специфическому запаху своей профессии – я успел принюхаться давно.
   Туча разродилась, и снег – мягкий, липкий, настойчивый падает на бренный мир, затягивая его белесой пеленой.

   2

   Я сижу в кафе, курю, и дым поднимается к обледеневшему потолку. Город трупов и ворон, в котором никто не живет. Город подчинила себе смерть, которая воет сквозь разбитые окна домов, окутывает тротуары и парки туманным саваном. Когда-то я родился здесь. В месте, где пересекается время.
   В горле першит. Я сплевываю вязкую слюну на пол, и она белым комочком замирает на обертке из-под шоколада. Под моими ногами – горы мусора. Сапоги утробно чавкают по ним всякий раз, когда я сажусь за любимый столик. Ожидание-боль, ожидание-змея тянется, как давно наскучившая мелодия.
   Петр входит бесшумно. Он двигается плавно, несмотря на свои габариты: великан под два метра, весом более ста килограмм.
   – Давно не виделись, Колька!
   Голос громыхает, как сошедший с рельс поезд. Я встаю и скупо кланяюсь. Еще не хватало, выражать благодарность этому мудаку.
   Петр резко отодвигает стул и хлопает в ладоши, на губах – улыбка, а в уголках черных глаз застыла смерть. Смерть-проклятие, смерть-искусство, смерть-ненависть. Петр был поднят одним из нашего братства и сделан Советчиком. Больше чем зомби, меньше чем человек.
   – Что нужно? Зачем меня вызвали в межвременье?
   Петр ухмыляется, оттопырив нижнюю губу. Кожа на его лице покрыта трупными пятнами, под горлом незатянувшийся рваный шрам. Кровь и плоть мертвеца давно превратились в черную труху, ядовитую для употребления. Хотя вряд ли в мире найдется дурак, решивший сожрать проклятого Советчика.
   – Братство волнуется. Отстаешь.
   Петр подмигивает мне, наклоняется, достает с пола гнилой апельсин и с чавканьем вгрызается зубами. Сок течет по толстым пальцам и синюшному подбородку. Я представляю, как снимаю ножом кожу с этого ухмыляющегося лица.
   – Вчера я убил. Двенадцатую. Уже скоро.
   – Выбрал жертву?
   – Выберу. Я направляюсь в город.
   В глазах мертвеца не отражается никаких чувств, но толстые губы растягиваются в улыбке.
   – Вот как? Всегда думал, что ты не любитель городов.
   – Я их ненавижу. Но чутье подсказывает, тринадцатая живет именно там. Я бросил кости. И судьба подтвердила.
   – Там – это где?
   Советчик икает и стучит себя по груди. Острое зрение улавливает среди груды мусора толстого червяка. Тело Петра уходит вниз, пальцы нежно сжимают извивающееся тельце. Запрокинув голову и широко открыв рот, Советчик опускает розовое и мерзкое на раздувшийся язык. Я заталкиваю раздражение глубоко внутрь.
   – Какая разница?
   – Для отчета, – с сальной улыбочкой поясняет он.
   Я молчу. Прислушиваюсь к собственному дыханию и успокаиваюсь. Встаю, накидываю лежащий на столе плащ и аккуратно закрепляю на шее брошкой-пауком.
   – В Петербург. Разве ты знаешь еще один город в России, где грань между видимым и необъятным так тонка?
   Петр склоняет голову, признавая правоту моих слов.
   – Удачи! – кричит он вслед.
   Нет. Меня не обманешь. Этот урод ненавидит некромантов за утраченную вечность. В каждом добром слове – проклятие и смерть.
   Неважно. Проклятие подпитывают ауру. Улица встречает меня тусклым светом двух солнц – красного и синего. Я открываю пятый ассан, и магия заключает тело в струящейся кокон. А потом кокон взрывается.

   3

   В Петербург я приехал два дня назад. Город-тайна, город-врата встретил меня грязным снегом, пробирающим ветром и гордой древней статью, от которой защемило глубоко внутри. Город заглянул в душу глазами сфинксов, оглушил шумом Невского, подарил ощущение полета на Исаакиевской площади.
   Я шел по улицам творцов и чувствовал себя неуютно. Фасад этого города – мрамор и ажур, ангелы и барокко, но истинная суть – безумие. Безумие скрывается в старых зданиях, выходит навстречу желтыми от гепатита старухами, копится под величественными мостами удушающим туманом. Петербург – единственный город в России, основанный на пересечении двух миров: реального и потустороннего. Чувствительный Петр заложил здесь первый камень. С тех пор все некроманты негласно нарекают поднятых мертвецов Петрами. Под городом, на глубине, до которой не проложат метро, спит древний кот Баюн, трехглазый хранитель магии. И я содрогаюсь от мысли о том, что случится, если последний из древних Богов проснется и захочет поиграть с вечностью.
   Люди обтекали меня и не обращали внимания на необычный наряд. В городе экстраординарных личностей и сумасшедших любое отклонение становится нормой. Наши ученые постановили, что это влияние оказывает хранитель, его аура накрывает город туманным магическим плащом. Изображение Баюна я видел только на фресках в библиотеках Некрономикона, нашего древнейшего университета. Хвала Тьме, что только там! Неподготовленный умрет лишь от одного взгляда на древнего Бога, хотя сон Баюна глубок, как течение реки Стикс.
   Бешенный вихрь врезался в меня, и я упал. Она двигалась настолько быстро, что я даже растерялся.
   – Ой, простите!

   Зеленые с желтоватыми всполохами глаза смотрели на меня с раскаянием. Она лежала на мне. Наши тела соприкасались, и я почувствовал, как под плащом нагревается ключ. Даже цепочка раскалилась, обняв шею исступленным жаром.
   «Так скоро!» – пронеслась в голове довольная мысль. Как знать, может, я еще выйду в первый ряд в гонке некромантов.
   – Ничего страшного.
   Незнакомка поспешно встала, отряхивая черное пальто. Ее каштановые волосы растрепались, щеки порозовели. Дрожащими руками она стала собирать разбросанные тетради.
   Я поднялся и присоединился, ободряюще улыбнувшись.
   – Вот, держите. Куда же вы так спешили?
   – Я… ой, простите еще раз, я такая неловкая! Последний день перевода. Мне нужно успеть отправить текст заказчику, поэтому…
   Я пытливо смотрел в ее лицо.
   – Не хотите выпить кофе? Перевод никуда не убежит. Меня зовут Николай.
   – Спасибо, но я…
   Я схватил ее за руку. Осторожно пожал тонкие пальцы, нежно провел большим и указательным по линии жизни.
   – Соглашайтесь. Вы не пожалеете. Вас зовут..?
   – Аделаида. Деля.
   Загипнотизированная, она не отрывала от меня взгляда. Ее широко распахнутые глаза манили меня. Но было в них что-то неправильное. Хотя, наверное, все дело в ауре Петербурга, безумие дышит здесь из каждого угла.
   – Пойдемте.
   Я взял ее под руку, и мы медленно направились к ближайшей кафешке. Тогда я еще не знал, что фатум шагает навстречу, распахнув объятья, а нить моей жизни колеблется от вонючего, злобного дыхания.

   4

   Мы пили обжигающе горячий кофе с корицей и беседовали. Яблочное печенье таяло во рту. Я изучал: ее движения, улыбку, взгляд. Прикидывал, подходит ли она на роль тринадцатой. Чутье подсказывало: да. Потом я помог ей надеть пальто.
   – Я провожу тебя, Деля?
   Она кивнула, но как-то рассеянно. Рыжие искорки в глазах показались мне четче, чем раньше. По-моему, их стало больше.
   Обычная игра света, отдернул я себя. Чем еще это можно объяснить? Я открыл дверь, и Петербург рванулся навстречу, окутав хороводом запахов и звуков. Моя рука очень легко и привычно нашла ее ладонь, Адель улыбнулась, будто загадку загадала. А потом мы около часа шли до парадной. Начался мокрый мелкий снег, будто кто-то сверху щедро сыпал ледяное конфетти. Она крепко сжимала в руке смятые тетради. Мы шли и разговаривали обо всем на свете. А потом тринадцатая спросила:
   – Коля, ты не боишься?
   Я улыбнулся.
   – Чего?
   – Меня.
   В воздухе повисла пауза. Ее вопрос смешил и удивлял одновременно.
   – Почему я должен бояться тебя, маленькая?
   Она улыбнулась – будто поделилась самым сокровенным. И ничего не ответила. Была в ней какая-то странность, вызов. И я этот вызов принял.
   Я зашел в квартиру без приглашения: впрочем, мы поняли друг друга без слов. Наши тела пели в унисон, вот в чем было дело. Когда такое происходит, любые слова утрачивают смысл. Первый поцелуй – как первое заклинание. У нее мягкие, терпкие губы. В комнате царил полумрак. Мы занимались любовью на иссиня-черных простынях, и так как она – моя тринадцатая, наши тела и души совпали, так совпадает дыхание с легкими, картина с руками художника, женское лоно с фаллосом. Ее тело подчинялось мне, мое – ей, и остальные женщины полностью утратили значение и смысл. Ливень отличается от грибного дождя, гром – от перестука летящих в пропасть камней, истина от ее жалкого подобия.
   Когда я засыпал, уткнувшись носом в мягкие, пахнущие жасмином волосы, то жалел лишь об одном: что не могу сделать это мгновение вечным.
   Полуденное солнце светило в окно, проводя бледными лучами по нашим обнаженным телам.

   5

   Я проснулся и понял, что не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Дернулся. Я был связан. Попытался воспользоваться магией. И впервые за всю жизнь почувствовал, как страх жесткой рукой поднимает волосы на затылке. Магии не было. Совсем.
   – Деля! – крикнул, оглядываясь.
   Ярко вспыхнул свет. Она стояла передо мной – но мне потребовалось время, чтобы понять, что это действительно она. Ее тело выросло. Плечи расширились, грудь покрылась коричневой шерстью, не глаза – щелки кошачьих глаз – смотрели на меня с вожделением и жадностью.
   – А ты аппетитненький! Я не решила, что съем первым: руку или ногу?
   – Кто ты? – прохрипел я.
   Она улыбнулась и промолчала. Я наблюдал. Мое сердце заходилось в беззвучном крике утраченных иллюзий. Идеалов не существует, любовь – гнилое болото без дна. Она ушла и возвратилась с остро-заточенным топором. Лезвие поблескивало, ловя на себя свет от горящей в изголовье кровати лампы. Адель открыла шкаф и достала жгут.
   Она подошла ко мне и перевязала икры – сначала одну, затем – другую. Дернула изо всех сил, из моего горла вырвался вскрик.
   – Кто ты?
   Ее волосы блестели от пота, набухшие груди раскачивались. Из них сочилась жидкость, похожая на смешанное с гноем молоко. Топор в руках казался зловещей кляксой.
   – Деля, послушай, – я уже умолял, язык заплетался. – Развяжи меня. В какие игры ты здесь играешь?
   – Я играю?!
   Ее лицо склонилось надо мной низко-низко, и я отчетливо увидел прищуренные глаза, изменившие цвет. Рыжая лава кружилась вокруг зрачков, обнимала радужку, закручивалась алыми ленточками.
   – Ты вкусный.
   Тринадцатая поцеловала меня, я ощутил во рту острые зубы-лезвия, ее дыхание было дыханием хищника, и я замотал головой, в тщетной попытке отстраниться. Запах гнилой рыбы и протухшего мяса наполнил рот. Адель провела шершавым языком по моей щеке. Потом отпрянула, вскинула топор, и яркая кровавая вспышка пронзила меня насквозь.
   Я видел, как она отделила ступню. Раздробленные кости, сухожилия, кровь. Я кричал, кричал, захлебывался воздухом и кричал снова. Она опустила мою ступню, часть моего тела в стоящую на столике кастрюлю и осторожно понесла – ставить на огонь.
   – У меня сегодня будет ужин, – напевала тринадцатая, – ужин из суженого, ужин из суженого… Вкусный ужин!
   Мое тело билось от ужаса и боли. Я дернулся изо всех сил, затряс головой, пытаясь скинуть чужой амулет. Какой дьявольской силой обладает это создание?! Я не знал и не хотел знать. Единственное, чего я хотел – скинуть проклятый амулет и оказаться на свободе.
   Ярость придала сил. Я вжал голову в подушку, извернулся и прикусил амулет, почувствовав на языке отзвук чужой и пугающей магии – потом дернул из всех сил, не зная, что сломается первым: цепочка или зубы. Цепочка треснула, я перекусил звенья, и рот мой наполнился кровью и зубной крошкой. Амулет, наконец, соскользнул с шеи. Я поприветствовал собственную магию, как приветствуют выход из затяжной депрессии, и открыл первый ассан. Плащ, лежащий на стуле, встопорщился, превращаясь в огромного паука. Я заставил веревки рассыпаться прахом. Перегнулся и, дрожа от боли, резко освободил вторую ступню от жгута. Перевел взгляд. То, что когда-то было здоровой плотью превратилось в кровоточащее, исходящее болью месиво с торчащими костями, сухожилиями, ошметками кожи. Кровь хлестала фонтаном. Я схватил жгут и перевязал левую ногу, чуть повыше колена. Это поможет остановить кровопотерю.
   Огромная, покрытая шерстью фигура возникла в дверях спальни. В зубах существо, некогда бывшее моей возлюбленной, сжимало свежее недоваренное мясо. Мое мясо.
   К горлу подступил ком, но я подавил рвотные позывы.
   – Кто ты? – в третий раз повторил я, всем видом показывая, что готов защищаться. – Что за безумное создание?
   Она засмеялась, откусила большой палец на еще сырой ступне и стала жевать. Я видел, как мой ноготь исчезает у нее во рту, перемалываемый острыми клыками. Тошнота. Слабость. Резкий взмах руки, слова, не имеющие перевода в этом мире, и паук, подчиняясь моей воле, кинулся на тринадцатую.
   Отбросив то, что некогда принадлежало моему телу, Адель напряглась и ловким кошачьим прыжком сбила паука в полете. Вцепившись в него челюстями, покатилась по полу спальни – по нашим снятым в спешке вещам, по школьным тетрадям и бархатному ковру.
   Я встретился с ней взглядом и понял, кого напоминает Деля: кот Баюн, выточенный на древней фреске, смотрел когда-то на меня точно такими же рыжими, до безумия яркими глазами.
   Аватар! Вот что она такое: аватар древнего бога, девушка без прошлого, настоящего и будущего. Питается аурой города, словно пьет из нескончаемого источника. В этой битве мне не победить. Подделка, мышеловка, красные флажки для волка. Впервые в жизни я чувствовал себя жертвой, а не охотником. И я отдал бы все на свете, чтобы происходящее оказалось игрой моего воспаленного воображения. Вот бы проснуться заблеванным, на полу кафе после недельного запоя, и понять, что встреча с тринадцатой – сон. Но дергалась в агонии покалеченная нога. И реальность была острее топора, отделившего ступню от тела.
   Я заковылял к выходу, заключив себя в защитный кокон. Адель рычала за спиной, перекусывая черные лапы паука, разрывая удлинившимися когтями его иссиня-черный живот. Она хотела разделаться с ним и продолжить игру в кошки-мышки, я знал это, даже не оглядываясь, спиной чувствовал ее желание. В воздухе сгустилась чужая, неведомая сила. Каждый шаг давался с огромным трудом, воздух словно превратился в кисель и давил, давил, толкая обратно. В злобное кошачье логово. Я упал на колени. А потом пополз. Прочь, прочь из комнаты. Паук пищал на одной ноте, призывая меня, хозяина, на помощь. Еще немного, и она разделается с ним. Я полз, до выхода из комнаты оставались считанные метры, как вдруг кровь хлынула из носа. Голова закружилась, а мир поплыл. Не сейчас, не сейчас, организм умоляю, прошу тебя, дай шанс, играй на моей стороне! Я зашептал защитные формулы, выстраивая вокруг себя поток такой магии, который не использовал никогда. Магия вырастала вокруг потрясающим, неповторимым цветком о семнадцати лепестках, ствол цветка рос и разветвлялся, подражая самому времени… Произведение искусства, которое совершаешь лишь раз в жизни. Я работал на пределе. Полз. Миллиметр за миллиметром. Преодолевал сопротивление воздуха и бархатного ковра, не подчинялся всепожирающей силе, которая мечтала опрокинуть меня в беспамятство, слово я был всего лишь игрушкой… Куклой на ниточках! Ни за что. Ты не получишь меня, хранитель древности, будь ты хоть трижды бог!
   Преодолел. Дверь за спиной захлопнулась, подчиняясь заклятию. Невидимые гири спали с плеч, и я сделал глубокий, нервный вдох. Слезы потекли из глаз. Я вытер окровавленный нос. Встал и зашатался, ловя руками стены. Задыхаясь от запаха собственного мяса, проковылял по коридору и шагнул за дверь, как пьяница. Упал. Встал, плотно сжав челюсти. Ощущение, что долго кружился на карусели и мир превратился в волчок. Слюна подступила к горлу и меня вырвало. Я полз на коленях по разбитой лестнице, и кровавый след тянулся позади, словно ковровая дорожка.
   Полз и думал, что вот сейчас, сию же секундочку, покрытые темной шерстью пальцы вцепятся мне в плечи, а у самого уха раздастся ее пронзительный голос: «а ты аппетитненький!». Пожалуйста, не надо.
   Нет.
   Нет!
   Нет!!
   Пожалуйста… пожалуйста…

   Эпилог

   В библиотеке Некрономикона царила тишина. Студенты, как зачарованные, смотрели на лектора и не могли поверить, что все, рассказанное им, – правда. Такое просто не укладывалось в голове.
   – Ну, что? – излишне бодро бросил сухощавый старик. – У кого-нибудь еще есть вопросы по поводу моей ноги? А, зубоскалы?
   Одинокая рука поднялась вверх.
   – Но ведь кот Баюн спит, – произнес, запинаясь, студент. – И спал еще до того, как Петербург был построен. Так откуда…
   – Оттуда, – бросил учитель, – что даже во сне он наблюдает. Затаился, хитрая кошка. А мы все для него – аппетитные мышки. Вопрос только в том, когда ему надоест питаться через аватаров, и огненно-рыжие глаза откроются. Тогда Петербург станет новой обителью зла. Мир, уравновешенный добром и злом, пошатнется. Но думаю на ваш век, сна Баюна хватит.
   Учитель задумчиво опустил взгляд на левую штанину, из которой торчало металлическое напоминание утраченных иллюзий. С тех пор он не убил ни одного человека, а при возвращении переквалифицировался из магов практиков в теоретики.
   Не помогло. Каждый месяц некромант просыпался от кошмаров: снилось, что вырваться не удалось, и тринадцатая продолжила кровавый пир – съедая его тело у него же на глазах. По кусочкам.

Сортировочная станция
Мария Саймон

   В темноте заднего окна авто исчезал город. Вместо дорог с оранжевыми фонарями от мегаполиса остались просыпанные в непроглядном мраке звездочки. Лина отвернулась. Вдохнув так, что приподнялись плечи, посмотрела вперед. Ей хотелось схватить таксиста за руку и, перегнувшись через сиденье, закричать:
   – Назад!
   Она не была на родине десять лет. После выпускного сразу уехала в большой город. Училась, как проклятая. Перед экзаменами не спала ночей, во время семестра не пропускала занятий.
   Каждый раз, когда глаза закрывались от усталости, Лина вспоминала родную деревню: грязные улицы, на которых после дождя можно провалиться в грязь по колено. Убогий Дом культуры с хрипящим магнитофоном. Два магазина с полупустыми полками. И жизнь родителей: они работали на ферме. Уходили из дома затемно. Приходили ночью, пропахшие навозом. Мама рыдала, когда во время отела умерла их корова. Ветеринара не было. Корова стонала, как человек. Застрявший в ней теленок задыхался.
   Свиньи. Родители давали им лекарство от глистов. Длинные белые черви валялись по полу летнего загона. Поросята пихали их пятаками и жрали. Белыми нитями глисты висели из довольных хрюкающих пастей. Отец убирал глистов, сгребая веником на лопату, и без конца выбегал из база – его рвало.
   Кролики. Милые с виду, зубастые твари объедали друг другу шкуру на спине и боках до ребер. Иногда раны засыхали, покрываясь грязной коркой, а иногда начинали гнить. Лине приходилось самой накладывать на них вонючую мазь.
   Нарыв. Лина прижала большим пальцем безымянный и поморщилась – слишком неудачно у нее взяли кровь. Ранка болела, будто в ней забыли иглу.
   «Ну зачем я согласилась!» – она часто ругала себя после того телефонного звонка. И откуда только у Гальки ее номер?!
   Лина пришла домой пораньше. Полугодовой отчет сдан. Квартальный – еще не скоро. Она готовила ужин и поглядывала на собирающего палы сына-второклассника. Телефон взяла сразу, не успев понять, что это незнакомый номер:
   – Да?
   – Геля! Привет! – Лина вздрогнула – так ее называли только родители и школьные друзья, нелепо сократив красивое имя – Ангелина. Уехав, она стала называть себя Линой.
   – Здравствуйте.
   – Не узнала?
   – Нет. Простите.
   – Геля! Ну, это же я! Галя! Васильева! Мы с тобой в школе дружили…
   – Ой, Галя! Я совсем не ожидала. Галя, как ты? Ты где сейчас?
   – Все-все тебе расскажу. Геля! Я так соскучилась! Как долго мы не виделись! Геля, приезжай к нам, в деревню. Мы все собраться решили. Все!
   – Как – в деревню? – Лина села, потому что пол поплыл у нее под ногами.
   – Что ты делаешь в субботу? Ничего? Отлично. Ждем. Геля, ждем! Все! Я, Таня, ребята! Десять лет уже! Геля, десять! Обещай!
   – Я не знаю, мне ребенка нужно в секцию отвести и потом еще уборка…
   – Обещай! Геля! Приезжай с малым! Пусть твою родину посмотрит!
   Лина вспомнила деревенское общежитие из трех комнат, где водятся клопы и тараканы. Вспомнила, что там нет врача – вдруг ребенок заболеет. Она вздрогнула, услышала в трубке голос, призывающий везти ребенка на свежий воздух, и сказала:
   – Да, хорошо. Я буду. Буду, только без Максимки.
   – Жа-аль. – протянула Галька. – Ладно, до встречи.
   Последний раз настолько необдуманное решение она принимала там же, на родине. Надвигался субботний вечер. Во второй половине дня все школьники работали дома: огороды, хозяйство, заготовки на зиму. Дети (да ладно – раньше в это время замуж выдавали!) умели все: кормить, доить, готовить, убирать, полоть… Зато с наступлением ночи приходило их время: взрослые спали. Молодежь собиралась стайками на улицах, сидела на лавочках. В Доме культуры включали магнитофон. Вот только надоело все. Но скучать вместе было не так грустно, как в одиночестве.
   Лина уже помыла голову – на волосы попал коровий навоз, когда она выносила дерьмо из сарая – когда пришла Галька.
   – Слушай, мне тетя такую тему рассказала! Жуть! Как гадание, только круче!
   У Лины загорелись глаза:
   – Как?
   Через час в фанерном гараже линкиного отца собрался весь класс. Некоторые пришли с братьями-сестрами.
   Костя с Аней забились в дальний угол и целовались – их не смущал свет свечи и присутствие одноклассников. Тимка ухмылялся:
   – Ща, смотри, выскочит! Ща!
   – Тихо! Папу разбудите – всем худо будет!
   На крыше старого «Москвича» в грязном граненом стакане стояла свеча. Ее пламя нервно колебалось, угрожая погаснуть и оставить ребят в темноте. Девочкам было страшно. Да и мальчишкам тоже, только они храбрились. На капоте грязной машины лежал ватман с написанным полукругом алфавитом и словами «Да» и «Нет» внизу. Лина и Галя протянули руки к лежащему в центре блюдечку и Лина шепнула:
   – Давай Есенина?
   – Нет! – крикнула Галя. – Тетя рассказывала, что он их обозвал распутницами и обещал зарубать топорищем.
   – Ух, ты! – присвистнул из угла Пашка.
   В салоне машины сидел Андрей. Услышав про топорище, он покинул свое убежище и перестал посмеиваться.
   – Ну, кого?! – не выдержала паузы Верка.
   – Давай Марфину дочку?
   – А можно?
   – Ребят, Марфа – ведьма. Мож не надо? – подал голос Сева.
   – Да какая, нафиг, ведьма? Фигня все это! – Ленке надоело, что ничего не происходит.
   – Ладно. Давай теть Свету, – примирительно сказала Галя.
   Девочки положили руки на блюдечко и трижды шепотом произнесли заклинание. Все замерли. Пламя свечи перестало колебаться и громко трещало. Пятнадцать пар глаз неотрывно смотрели на блюдце. Галя громко произнесла вопрос, после которого должно было произойти нечто:
   – Дух Светланы, ты здесь?
   Никто не дышал. В воздухе что-то промелькнуло, пламя свечи резко дернулось и замигало, будто стараясь убежать. На улице что-то ухнуло. В ту же минуту Галя вытянула руку, указывая в темноту полок с инструментами, и завизжала. Ленка оттолкнула Веру и бросилась на улицу. Будто по команде «Старт» одноклассники кинулись за ней. С капота упало блюдце и разбилось о бетонный пол. Никто не заметил, как под ногами хрупкие осколки превратились в пыль.
   Во дворе ребята собрались стайкой. Тяжело дыша, Верка спросила то, о чем думали все:
   – Что?
   Бледная, с дрожащими губами, Галя протянула руку в сторону гаража и, заикаясь, сказала шепотом:
   – Там… там… мыша!
   Несколько голосов одновременно выдохнуло:
   – Что???
   – Мышь. Там. На полке, – тихо повторила Галя.
   – Вот дуррра! – Максим плюнул под ноги и вышел со двора. Большая часть ребят молча ушла за ним. Галя поняла, что сорвала обещанное ребятам развлечение и заплакала. Сквозь слезы она приговаривала сиплым голосом:
   – Я мышей боюсь. Боюсь. Может даже больше, чем духов этих.
   Андрей приобнял ее за плечи и тихо сказал:
   – Ребят, а пойдем стукалочку ставить?
   – Геля! Что происходит? Кто кричал?
   На пороге появился линкин отец в полосатых семейных трусах. Он не мерз даже зимой и мог ходить по двору в трико при минус двадцати.
   Лине стало стыдно:
   – Ой, пап, извини, пожалуйста. Мы всё. Всё, пап.
   Отец хмыкнул и скрылся за дверью. Лина повернулась к Андрею:
   – Где мы ночью картошку возьмем? Я не пойду.
   – Да у меня с собой! – Андрей вытащил из кармана обмотанную нитками картошку.
   Ребята закивали. Обрадовались. Сомнительное развлечение лучше, чем никакое. Уже возле калитки Лина вспомнила:
   – А гараж? Убраться нужно.
   – Пошли! – Андрей по-хозяйски развернул Галю за плечи и впятером ребята направились к гаражу. Свеча потухла. При свете луны быстро скомкали ватман. Галя стояла у порога – боялась снова встретиться с мышью. Из высокой травы у забора вышла большая рыжая кошка. Она подошла к распахнутой двери и принюхалась. Не долго думая, Лина схватила кошку, впихнула ее в гараж и закрыла дверь. Смахнув пыль с одежды, довольно сказала:
   – Вот и пусть мышей съест.
   – Ваша? – удивленно присвистнул Андрей. – Здоровенная!
   – Не, не наша. Ходит тут иногда. Шастает.
   – Это вроде Марфина, – неуверенно сказала Галя.
   – Да, ладно, – Лина не думала ни минуты. – Утром выпущу.
   В деревне было пусто. Ребята остановились у небольшого, давно некрашеного саманного дома. Света в окнах не было.
   – Прячьтесь, – скомандовал Андрей и уверенно открыл калитку. Вадим и Лина пригнулись за кучей песка. Галя, Таня и Настя притаились за разросшимся кустом сирени на другой стороне улицы. Андрей воткнул в старую деревянную раму булавку, через ушко которой была протянута нитка. Картошка повисла в нескольких сантиметрах от стекла.
   Парень вышел из двора, разматывая нитку. Сел за куст. Дернул. Картофелина бахнула по стеклу. Ребята замерли. Секунды тянулись так долго, будто кто-то вцепился во время и играет с ним в перетягивание каната. Андрей дернул сильнее. Стекло задребезжало. Ребята напряглись. Все, как один, были готовы сорваться с места и убежать, если в доме загорится свет. Но было темно.
   Андрей злился, что затея не удалась. Дергал нитку резко, словно бросая владелице дома вызов. Стекло звенело под картофельными ударами. Ребята уже не боялись, что зажжется свет. Было очевидно – старухи нет дома. Еще одна затея с треском провалилась.
   Андрей дернул изо всех сил. Нить порвалась и картофелина, падая, разбила окно. Ребята замерли. Они хотели напугать противную старуху, но делать серьезные пакости никто не собирался. На столбе покосившегося забора появилась большая рыжая кошка. Ее глаза светились красным, когда в них попадал лунный свет. Никто не обратил на кошку внимания.
   – Бежим! – крикнул Андрей, и они побежали.
   Кошка слетела с забора и бросилась Андрею под ноги. Парень пнул ее, зацепился другой ногой и упал, ударившись лицом о камень.
   Лина услышала, что сзади никого нет и остановилась. Андрей лежал лицом вниз. В пыли грунтовой дороги из-под светлых волос растекалась темная лужа. Возле парня, сидя на земле, умывалась кошка. Она подняла на девочку блеснувшие красным («Как у человека на фото», – почему-то подумала Лина) глаза. Раньше Лина считала, что глаза кошки сродни крокодильим – никаких эмоций. Даже когда мурчит, в глазах – холод. А эти… В них была злость, и какое-то опасное, нехорошее торжество. Девочка отмахнулась от ненужных мыслей, но где-то внутри стучало маленьким молоточком тревоги: «Я же заперла ее в гараже».
   Домой Лина вернулась под утро. Друзья ждали пока из районного центра приедет скорая, пока участковый оформит бумаги. Утром, когда родители уходили на работу, она спала. За этот сон Лина будет ругать всю жизнь. То хмурое воскресное утро было ее последним шансом увидеть отца. Днем его вечно расстегнутая теплая рубашка зацепилась за какую-то железку, он попал под трактор и погиб. На похоронах Лина с матерью рыдали над закрытым, затянутым красным бархатом дешевым фанерным гробом.
   Андрей пролежал в коме два дня. Придя в себя, он не узнавал близких, обозвал Галю зубастой крысой и постоянно искал кошку. Во сне Андрей кричал, что ему больно и просил забинтовать раны. Через неделю мучений мать сдала его в дурдом. У нее было еще три маленьких сына – она не могла круглосуточно дежурить у кровати полоумного.
   На девятый день после смерти отца, Лина с матерью разносили пышки с медом всем, кто его знал – всей деревне. Лина пошла в гараж за велосипедом – не таскать же на себе тяжелую сумку. Открыв дверь, она закричала: на пороге, смотря мертвым глазом в щель, лежала большая рыжая кошка. Над ней жужжали трупные зеленые мухи.
   Поборов приступ отвращения и ужаса, Лина кинула на кошку старую наволочку и аккуратно, стараясь не дотрагиваться руками до мягкой, раздутой плоти, оттащила в сад. Быстро выкопала яму и засыпала кошку землей. Бегом вернулась в гараж, схватила красный велосипед и уехала, положив пакеты с медовыми пышками в корзину на руле.
   Вечером мамы не было дома – она работала без выходных. Девочка сидела одна и смотрела в окно. Вдруг под кустами малины Лина заметила большие, отливающие красным глаза – толстая рыжая кошка сидела на опавших коричневых листья и смотрела в окно на Лину. Девочка закричала. Ей показалось, что она сходит с ума. Задыхаясь, обняв себя руками за плечи, Лина забилась в угол между стеной и диваном и сидела там до утра, обливаясь слезами и дрожа от страха.
   Больше девочка не ходила гулять с друзьями. В темноте ей мерещились красные кошачьи глаза и казалось, что на дороге, то там, то здесь, она видит распростертое тело парня, у которого из головы течет кровь. Уехать – стало ее единственной целью.
   Теперь, глядя в темноту дороги, Лина не понимала, зачем она согласилась. Одноклассники? Ей давно все равно, как они живут. Родина? Нет уж, увольте. Ностальгии нет. Мама? Она перебралась к старшей дочери в районный центр.
   Да еще этот прокол на пальце саднит, будто его обожгли. Лина невольно вспомнила странную лаборантку, которая брала у нее анализ.
   – Дадите мне немного крови? – спросила полноватая крашеная блондинка. И улыбнулась. Лина подумала, что она так напряжение снимает с пациентов. Типа, психологии обучалась. Только вот палец до сих пор болел. Причем все сильнее и сильнее.
   Юля сидела у окна. Ждала. Облака развеялись. Луна осветила небо и землю. Юля взяла большую толстую книгу, раскрыла ржавые железные защелки и развернула на странице, покрытой черными пятнами. Женщина провела рукой по древней, утратившей белизну, бумаге. В свете луны блеснула пробирка с несколькими каплями темной жидкости. Юля приблизила пробирку ко рту и стала шептать слова, значения которых никогда не понимала. За много лет она запомнила их наизусть. Потом перевернула пробирку над книгой, и жидкость потекла вниз, оставляя на стекле тонкую красную дорожку. Капля упала. Одним темным пятном стало больше. Страницы сомкнулись, будто их перелистнул ветер. Женщина осторожно положила книгу в шкаф, села на диван и заплакала. Она так и не привыкла. Каждый раз слезы, страх и почти раскаяние. Ей жалко их. Но прекратить она не могла. Не хотела.
   Встреча выпускников проходила в старом Доме культуры. Сторож отказался открыть школу на выходные, и выпускники разместились прямо на сцене, раздвинув пыльный занавес и протерев пыль на облезлых досках.
   Небольшой класс маленькой школы собрался почти в полном составе. Не было Андрея. Впрочем, никто не знал, жив ли он. Даже близкий друг Вадим за ним не скучал. Только Галя, которая так и осталась одна, иногда ночью представляла Андрея, уставшего, только с работы. И похожую на него девочку, которая учит уроки, болтая ногами на высоком стуле. Галя закрывала лицо подушкой и плакала. А утром была веселой, как всегда.
   За столом осталось одно свободное место. Когда все разговорились и слегка захмелели, скрипнула дверь и из дождя возникла Лина. Она до последнего не хотела идти. И только страх, что одноклассники придут за ней сами, заставил ее выбраться из пропахшей сигаретами комнаты общежития.
   Все загалдели, обнимая, помогая снять мокрый плащ. Усадили. Налили. Подсунули салатник с оливье. Дали кусок копченого сала – закусить. Лина выпила, понюхала сало. Она не любила водку. И давно не еле сала. Она не узнавала этих людей, но они ее знали отлично. Оказалось, что Лина устроилась лучше всех. У нее непьющий состоятельный муж, хорошая работа, здоровый умный сын. Две одноклассницы были не замужем, одна стала вдовой. Кто-то работал в деревне от зари до зари за копейки. Кто-то болел. Лина почувствовала себя на высоте. Она расслабилась и развеселилась. Ее пьянило чувство собственного успеха, осознание – она смогла добиться большего, чем все они.
   К Лине подошел пополневший Вадим. Пока танцевали медленный танец, она украдкой разглядывала его седину и думала: «Будто танцую со стариком». Вдруг в зале погас свет. Кто-то упал, кто-то налетел на стол и разбил бокал. Лина и Вадим остановились.
   – А что, проводку так и не поменяли? – спросила Лина.
   – Год назад привели в порядок, – Вадим стал электриком. Он сам менял провода прошлой осенью. Сегодня с утра он взял у уборщицы ключи и проверил щитки.
   Вдруг Лина услышала шум, опустила глаза и ей стало плохо. Под ногами стояла большая рыжая кошка. Как та, которую она похоронила десять с лишним лет назад. Как та, которую она видела над упавшим Андреем. Женщина онемела от ужаса, а кошка смотрела на нее отсвечивающими красным глазами. Лина поняла, что видит только кошку – в зале без окон было по-прежнему темно.
   – Я похоронила тебя, – прошептала Лина. Слова спутались, как переваренная перловка. Получился какой-то шум.
   Лина вспомнила, как через полгода, устав от видений, выкопала кошку – убедиться, что не сошла с ума и не придумала кошачьи похороны. В тот день мама пошла к куме. Лина взяла совок и слой за слоем сгребала землю, слушая чириканье воробьев и бешеный стук своего сердца. Лопатка зацепилась за ткань. Лина убедилась: она зарывала кошку. Любопытство заставило ее преодолеть тошноту и развернуть наволочку. Никаких личинок и гниющей плоти. Только гладкие кости и рыжая шерсть. Девочка закопала останки на прежнем месте. Голова кружилась. Хотелось спать. Из кустов малины на нее смотрели большие глаза рыжей кошки.
   – Брысь, – шикнул Вадим на кошку. Он не удивился, что видно только ее.
   Кошка неспешно пошла вглубь сцены. Кто-то клацнул зажигалкой. Вспышка. Перепуганные лица в секунде света. Искры, летящие вверх в заново наступившей темноте. Странный треск. Секунда. Вторая. Пламя. В желтых отблесках непонимание на лицах собравшихся переходило в страх. Вера кричала, прижав руки к лицу. Костя старался пройти сквозь огонь. Отпрянул, сбил искры с рукава. Многолетняя пыль и нейлоновый занавес загорелись от искр. Огонь, мгновенно окруживший сцену со всех сторон, перекрыл одноклассникам путь к спасению.
   Сева сдернул со стола скатерть. Посуда звенела, разбрасывая сало и разливая водку. Мужчина накрылся тканью и бросился в пламя. Проскочил сквозь огонь, неловко упал со сцены. Скатерть горела. Сева отбросил ее от себя – тут же вспыхнула полугнилая обшивка кресел. Он хотел встать, но упал на бок и закричал —под кожей голени выпирали сломанные кости. Сева пополз к двери. От горящих кресел шел тяжелый черный дым.
   Зал Дома культуры превратился в огромный мангал. У Вадима загорелся пиджак и он старался сорвать его с себя, забыв расстегнуть пуговицу. Лину кто-то толкнул и она упала. Горячий дым разъедал глаза и обжигал легкие. Кожу пекло от жара приближающегося пламени. Крики и хрипы сливались в один предсмертный шум. А напротив ее слезящихся глаз стояла кошка. Рыжая шерсть светилась от пламени, но не горела. Чуть прищуренные глаза изучали линину боль. Торжествовали.
   – Твой сын будет расти в детском доме, – отчетливо произнесла кошка и села напротив.
   К физической боли прибавился самый большой страх, который есть на свете – страх матери за ребенка.
   – Нет, – ответила Лина. Она думала про мужа, Антона. Мысли неслись лихорадочно быстро, как карусель. В бреду густеющего дыма женщину не смущало, что говорит она с кошкой.
   – Думаешь, твой муж – хороший отец? – кошка ухмылялась. – Да он давно трахает твою подругу Женю. А как ты сдохнешь, выбросит твои шмотки, продаст квартиру и сдаст сына в детский дом. А сам уедет с ней за границу.
   Кошка отвечала на вопросы, которые проносились в голове Лины.
   – Даа, это тебе за кошку. Правильно. За МОЮ кошку. Я долго искала ее. Мне нужна была рыжая. Большая. Чтоб люди не могли отличить от меня. – Кошка моргнула и перед глазами Лины появилось лицо старой Марфы. Марфа моргнула и снова женщина видела жирную кошку. – А ты убила ее. – Из глаз животного потекли слезы. Лина была уверена, что это не от дыма.
   – Но почему сейчас?
   – Ты хочешь сказать, что прошло столько лет? Так месть должна быть холодной. Думаешь, ты лучше других устроилась, да? Это я тебе дала все: работу, мужа, сына, успех и даже хорошее настроение. Зачем? Так чтобы было больнее терять! – кошка захохотала противным старушечьим голосом.
   – Их жалеешь?! – зверюга выла, выходя из себя. – Так вы все тревожили мою Светочку. Вы подняли ее из могилы. Напомнили про этот мир! Она так хорошо спала. Вы… вы… – кошка больше не была вальяжной. Она корчилась и менялась, превращаясь то в старую Марфу, то во взъерошенную, шипящую рыжую тварь. – Вы потревожили ее ради вопросов о женихах! Ради билетов на экзаменах! Тупые бляди! Сучки! Недоумки! – Кошка прыгнула и скрылась в пламени. И тут же пришли они: все страхи, которые Лина годами копила в сердце, стали реальны. К ней подошел кролик и стал обгладывать кожу на руке. Личинки трупных мух зашевелились в волосах. Все тело чесалось от набившихся под одежду сенных колючек. Она ерзала по телу руками и от пальцев на животе оставались кровавые следы. Встать Лина не могла – у нее на животе сидела жирная свинья и жевала вылезшего из зада глиста. Он извивался и норовил свободным концом заползти женщине в рот. Когда пламя коснулось модных лакированных туфель, Лина не смогла терпеть и закричала. Тут же во рту она почувствовала склизкого, тычущегося в щеки червя.
   Сева кашлял и полз, больная нога волочилась следом. Легкие разрывались от удушья. Из последних сил Сева привстал и взялся за ручку двери. Нажал… и отпустил. За секунду до своего освобождения он представил, как сильно вспыхнет пламя от новой порции кислорода – тогда у одноклассников не будет шанса дождаться пожарных. Сева отпустил ручку двери и упал на пол. Он отполз от двери и, распластавшись на полу в очередном приступе кашля, заметил широкую щель между досками. Мужчина приник к ней носом и ртом и жадно втянул прохладный, воняющий мышами и сыростью воздух. На улице взвыла сирена – пожарные приехали на удивление быстро.
   Юля сидела в темноте. Вторую ночь она ждала прилива сил, но его не было. Голова болела не переставая. Под глазами появились круги. Она пошла к терапевту и взяла больничный. В городе многие болели гриппом и ей, как медработнику, даже температуру мерить не стали.
   Боль возвращалась. Страшная, всепоглощающая. Пока она приходила на пару минут. Юля падала на пол, стараясь найти положение, в котором не больно. Она знала – еще пара часов, и, если средство перестало действовать, ее жизнь превратится в ад.
   Юля задремала. Ей снился тот далекий день, когда в семнадцать лет отец вынес ее из больницы на руках. Она не могла идти. Родители привезли ее к какой-то бабке. Долго шептались. А потом ведьма сказала:
   – Ты можешь жить без боли. Но за это нужно платить. Да, да девочка, у всего есть только одна цена – кровь. Нет, не твоя. Твоя не подойдет.
   Ведьма рассказала Юле, что нужно делать. Умирающая девушка пошла на поправку. Родители переехали в другой город, чтобы никто не сглазил. Полная жизни умница и красавица выучилась на лаборанта и брала у людей кровь. Ее было нужно не много.
   Юля проснулась от нового приступа. Стонала, уткнувшись в подушку, но стон приносил новую боль. В горле.
   – Почему? Почему? Это работало. Должно сработать.
   Двадцать шесть капель крови было на странице книги. Двадцать семь лет она жила без боли. Однажды она взяла кровь ребенка. Ремиссия длилась два года. Но она до сих пор встречала этого инвалида и отводила глаза, когда он здоровался.
   – Только запомни, – говорила, шамкая беззубым ртом, бабка. – Они должны сами отдавать тебе кровь. Должны соглашаться.
   И Юля придумала хитрый ход: спрашивать, дадут ли ей немного крови. Люди не понимали глубины вопроса и, улыбаясь симпатичной лаборантке, говорили: «Да». Потом Юля читала газеты: ДТП или бытовые несчастные случаи. Двадцать шесть инвалидов, которые будут жить на обезболивающих.
   – Ты думаешь, болезнь можно вылечить? – спросила тогда ведьма. – Нет. Болезнь – это черная холодная и голодная сущность. Ее нужно либо прогнать, либо кормить. Твою не прогонишь. Да только своей крови не давай – всю тебя сожрет. Отсылай от себя. Путай карты. Давай неверный адрес.
   И Юля давала. До сегодняшнего дня она была здорова. А теперь…
   В Лину ударила струя воды. Пламя, зашипев, угасло. Черный дым сменился белым. Лина старалась не дышать: боялась пустить внутрь то, что было у нее во рту. Вдруг безымянный палец взорвался болью, перекрывшей собой жжение заживо обгоревших ног и пульсацию в ранах, оставленных на теле зубами кролика. Лина дернулась, как от удара током и обмякла. Свинья сорвалась с ее живота и ускакала, сильно оттолкнувшись копытами. Кролик ободрал когтями бок и исчез. Палец еще раз взорвался болью и все прошло.
   – Еще одна! Носилки! – крикнул грубый мужской голос. Лину увидела людей и потеряла сознание.
   Юля проснулась – короткий сон нарушило громкое хрюканье. Перед ней стояла мерзкая свинья и жевала какую-то длинную белую нить. Юля хотела закричать, но не смогла – боль скрутила все тело от макушки до пяток. Очутившись в почти забытом аду, женщина не почувствовала, как огромный кролик откусил мизинец на ее ноге и принялся за следующий палец. Юля не кричала: она знала – легче не станет. Все вернулось. Редкая нервная болезнь, боль от которой невозможно снять лекарствами. Только вопрос:
   – Почему? – удерживал ее от потери сознания.
   В комнате появился дым. Глаза резало сотней острых лезвий, но Юля смотрела. Она надеялась, что еще сможет исправить ошибку. Дым приобрел очертания старухи. И Юля услышала шепот:
   – Я ведь советовала тебе уйти тогда. Помнишь? Но ты хотела жить. Ты жила?! – Заорала прозрачная старуха. – Нет! Ты боялась. Тебя мучила совесть. Ты ждала боли. Столько лет. Почему??? Почему вы все так боитесь уйти? Ведь ничего не кончается. А здесь… просто перевалочный пункт. Сортировочная станция, что ли. – Старуха казалась уставшей, будто говорила одно и то же много лет подряд. Ее глаза, из белого дыма, заплакали мутными слезами.
   – А я, такие как я, мы даем вам время. Потому что вы просите. Вы просите. Мы даем. И так по кругу… – старуха замолчала, будто задумавшись. Юля смотрела. Ее ногти оставляли в ладонях кровавые ямки.
   Призрак ведьмы встрепенулся:
   – А ты? Ты нарвалась на колдовство. Взяла кровь у порченной. На себя ее демонов перетянула. Кровь, видишь ли, кровь. Что теперь? Теперь тебе будет хуже, чем было. А уйти самой… самой – грех. Тогда опять сюда, в самый низ. Без родителей, инвалидом. Или котом каким доходячим, который живодерам попадется… Мне жаль… Хотя тебя и там давно ждут. Темным ребенок понравился – за него платить по тройной цене… – призрак стал бледнеть и растаял. Юля опустила глаза и увидела, что кролик доедает ее правую ступню. Женщина больше не могла терпеть. Она завыла изо всех сил и, не получив облегчения, упала с дивана.
   Лина пришла в себя в больнице. Ей было на удивление хорошо. Солнце светило, пробиваясь сквозь желтую листву. В палату вошел врач:
   – Вы легко отделались. Ходить будете через пару недель.
   – Доктор, а – все?
   – Живы. Это главное. Так, – врач осмотрел повязки, – с ожогами все понятно, но откуда такие странные раны? – он указывал на залитые зеленкой, накрытые стерильными пластырями следы от кроличьих зубов.
   – Может, о разбитую посуду порезалась? – предложила ему идею Лина. Не говорить же про кролика?!
   Врач кивнул, что-то написал на листке на тумбочке и вышел. Перевесившись с кровати, Лина нашла в сумке телефон: «Удивительно, кто же принес сумку?»
   – Антон! – Крикнула в трубку Лина и заплакала. Когда она смогла говорить, то попросила запомнить, и обязательно привести, то, что ей нужно.
   Юля не могла ползти. Она двигалась, перекатываясь с боку на бок. Палас тер тело, как крупная терка морковь, но терпеть оставалось не долго. Кролик и свинья шли следом, больно наступая на ноги. Юля заметила, что за ней остается след из мелких, копошащихся личинок. Она заскулила от отвращения и постаралась двигаться быстрее. Самым сложным оказалось встать на ноги. Кролик обгрыз и левую ступню тоже. Кровь текла ручьем. Огрызки ног дергало и крутило, но по сравнению с ломотой и жжением во всем теле это было еще ничего. На ламинате стало скользко. Ощущая впивающиеся в руки ножи, женщина цеплялась за дверцы шкафа и выла, не переставая. Наконец ей удалось сбить с полки книгу. Замок, клацнув, открылся. Страницы зашелестели, ожидая подачки. Юля замерла. Перед ее глазами пронеслись лица тех, за чей счет она прожила свою одинокую, полную страха и угрызений совести жизнь. Белокурая девушка, рыжая молодая мама, крепкий мужчина в военной форме, молодой ученый в больших очках…. Все – инвалиды. В дурке, в интернате, дома. У них болят искалеченные руки, ноги и головы. Им снятся страшные сны. До конца осознать, что именно она сделала с этими людьми, не давала парализующая мысли боль. Нужно прекратить это. Любой ценой. Юля обмакнула руку в лужу собственной крови и приложила ладонь к испачканной черным странице. Ей показалось, что раздался хохот. Луна дернулась и затихла. Больше Юля не видела ничего.
   Через пару недель к Лине приехал муж. Он доставил то, что она просила.
   Ступать было больно. Но идти – надо. Лина вошла в старую покосившуюся калитку и поднялась на крыльцо. Дверь открылась. Ее ждали.
   – Здравствуйте, баба Марфа!
   – Уходи. Я видеть тебя не желаю. И не думай, что все прошло. Нет.
   Лина вплотную приблизилась к древней старухе. За десять лет бабка не изменилась. Покрытое сеткой морщин желтоватое лицо. Седина под платком. Только глаза – ясные, как у ребенка. «Сколько же тебе лет?» – подумала Лина.
   – Сто семнадцать, – ответила Марфа. Потом внимательно посмотрела на Лину и вдруг улыбнулась:
   – Доставай!
   Женщина осторожно развернула шарф и поставила на стол рыжего котенка. Его лапы разъезжались в стороны, мутно-голубые глаза смотрели по-детски удивленно, но размером он был почти со взрослую кошку. Ведьма прищурилась и с восторгом сказала:
   – Кошка!
   – Прости меня, баба Марфа. За кошку. Я не хотела. И всех прости. За дочку твою.
   Глаза старухи наполнились слезами. Тонкие ручейки побежали по сеточке морщин. Краем платка Марфа вытерла щеки.
   – Я много сил положила – ее назад отправить. А мне-то тяжело. Я-то мать.
   Вдруг Лика представила себя на месте Марфы. Будто ей приходится гнать от себя бредущего в ночи мертвого сына. Пихать в могилу. Проводить ритуалы. Она сжалась. В голове мелькнуло: «Лучше я сама с ним. Туда».
   Марфа не отводила от нее глаз.
   – А ведь искренне пришла прощения просить, девка. Да только учти. Я-то уберу. Да жизнь твоя идеальной больше не будет. Это тоже моих рук дело.
   – Я знаю. Чтоб больнее терять. Мне все равно. Баба Марфа, только сына моего не надо, а? – Лина не просила. Молила.
   – Иди. Не трону я ни тебя, ни его. А друзьям твоим я ничего не смогу сделать теперь. Невозможно погубить того, ради кого отдавали жизнь. А кошка-то большая вырастет! И мне на весь век хватит! Лет двадцать мы с ней еще проживем! – Марфа скрипуче засмеялась.
   Через неделю, уложив Максима спать, Лина поставила чайник и села у телевизора. —Дома было уютно. Страх терялся в теплом желтом свете и не тревожил ее.
   Неожиданно под подушкой что-то рыкнуло. Похолодев от ужаса, Лина вскочила с дивана. Зажала рот рукой и сдержала крик – не разбудить сына. Собравшись с духом, откинула диванную подушку. Вздох облегчения перешел в стон разочарования: на экране мужниного телефона светилось новое сообщение от ее подруги Жени: «Твои совещания по четвергам продолжаются? Жду тебя, милый))»

Тринадцатое зеркало
Вадим Громов

   Цирк-шапито прикатил в Ставричев в предпоследний день августа, на рассвете. К полудню на окраинном пустыре вспух красно-желтый, островерхий волдырь шатра.
   Рой пестрых афишек, извещающих о четырех выступлениях «всенародно любимого, с не имеющими мировых аналогов номерами» цирка, впорхнул на улицы за два дня до этого: прилип к столбам и доскам объявлений сорокатысячного городка, на стены детских садов.
   Расчет был верен. Детвора в большинстве своем приехала с каникул, впереди ждали дожди, похолодание и рутина будней. Душа требовала праздничной встряски. Обыватели неминуемо цеплялись взглядами за буйство афишных красок, заинтересованно подходили ближе…
   Билеты на представления были распроданы спустя два с половиной часа после открытия кассы. Цирк привез с собой мини-зоопарк, детскую железную дорогу, карусель, батут и вместительную брезентовую палатку. Вереница разноцветных, искаженных на все лады букв на боку последней поясняла, что это – павильон кривых зеркал.
   – Игоре-е-ек, чего ты билеты не купил? – капризно протянула Юлька, провожая взглядом счастливчиков, заходящих на последнее представление. – Наташка вчера ходила, говорит – шика-а-арно. Жонглер, фокусник, этот… канатоходец. Собачки, такие няшки… Клоун, говорит, ва-а-аще зачетный был. На барабанах играл!
   Игорь Логинский, плечистый, резкий в движениях шатен, мрачно покосился на подругу, решая, стоит ли отвечать. Потом раздраженно пробурчал:
   – У тебя брательник как нажрется, никакого клоуна не надо…
   – И что? – заныла Юлька. – В цирк никогда не ходить?
   Игорь с тихим свистом вдохнул сквозь зубы. Длинноногая и блондинистая, похожая на Эми Смарт, Юлька была безоговорочно признанной «леди с райена». А ему, как самому «четкому пацану» тех же мест, полагалась именно такая пара. Престиж, че…
   Вот только за престиж приходилось платить, терпя и исполняя прихоти подруги. Логинский мирился с ее заскоками только потому, что в койке девятнадцатилетняя Юлька была «девочкой хоть куда», не чураясь никаких экспериментов. Главное, чтобы было «не больно и прикольно».
   Но иногда терпение давало сбои.
   – Не подбешивай, радость моя, – жестяным тоном отчеканил Игорь. – Я ж не при делах, что билеты расхватали как… как шаверму с голодухи. Билеты, говорят, ни хрена не дешевые, а все как с цепи сорвались. В следующий раз пойдем, хоть на два выступления. На первый ряд сядем, с ночи очередь займу, отвечаю…
   Он был готов к тому, что подруга начнет портить настроение и дальше. Но она вдруг шмыгнула носом и спросила доверчиво, как ребенок:
   – Обещаешь?
   – Железно, – кивнул Игорь. – Ты же знаешь, у меня всегда все четко. А то, что сейчас не срослось… ну, бывает. Прости.
   – Ладно, – улыбнулась Юлька. Потом хихикнула и ткнула тонким наманикюренным пальчиком в стоящий неподалеку от шапито павильон:
   – А пойдем, в зеркала попялимся? Раз уж с цирком обломались… Меня папа водил, давно, еще мелкую, прикольно было. Такое все получалось… кривомордое.
   – Кривомордое? – хмыкнул Логинский. – Пойдем, не вопрос…
   Под сводами шапито зазвучала громкая, бравурная мелодия. Представление начиналось. Юлька широко махнула рукой: «да и пусть!» – и зашагала к «павильону».
   – За двоих. – Игорь протянул в окошко кассы сотенную. – На зеркала. Кривые.
   Неприятная кассирша средних лет взяла деньги. Неспешно оторвала два билета: и тут же надорвала их. Равнодушный взгляд скользнул по лицам парочки, массивный подбородок коротко указал в сторону палатки.
   – Идите.
   – Пошли-пошли! – Юлька взяла Игоря под руку, нетерпеливо потащила за собой. – Прикольно будет!
   Они оказались единственными посетителями. Дюжина зеркал размещалась на устойчивых алюминиевых треногах, по шесть с каждой стороны. Игорь с Юлькой изрядно повеселились, в голос комментируя отражения друг друга, уже нисколько не завидуя попавшим на представление.
   – Ну, ты реально секс-бомба! – в очередной раз гоготнул
   Логинский: одно из зеркал укрупнило «троечку» подруги до величины боулинговых шаров. – Бомбежку сегодня забацаем?
   – Что хочешь, то и забацаем, – хихикнула Юлька. – Ну, куда…
   Она без особого рвения шлепнула ладошкой по руке Игоря, нырнувшей ей под футболку.
   – Потерпи, маньяк…
   Тот не остановился, в довесок нежно пощекотав языком шею подруги.
   – Игорек, не на-а-адо…
   Негромкий кашель, раздавшийся возле входа в «павильон», заставил их отпрянуть друг от друга. Логинский беззвучно выматерился, Юлька спешно оправила футболку.
   – Жутко извиняюсь за прерванное уединение! – В палатке появился новый посетитель. – Я не помешаю?
   – Как бы не очень… – процедил Игорь, почти не пробуя скрыть раздражение. – Мы уже уходим.
   Юлька неопределенно качнула головой, изо всех сил стараясь не покраснеть. Незнакомец замер в метре от парочки. Еле заметно, загадочно улыбнулся.
   – На вашем месте я бы не спешил.
   – С какого вдруг? – набычился Игорь, разглядывая стоящего перед ним человека. Около шестидесяти лет, чуть ниже среднего роста, слегка сутулый и полноватый, он выглядел безобидным и забавным, как огромный плюшевый Винни-Пух. Крупные, мягкие черты лица, располагающий взгляд карих глаз. По жизненной классификации Логинского – «лох первосортный». Такому лежащий в кармане жилетки выкидной нож покажешь и, как пели Базилио с Алисой, – «делай с ним, что хошь».
   – Дело в том, что я – главный на всем этом празднике души! – Незнакомец широко и плавно развел руками, словно пытаясь объять «павильон», цирковой шатер и остальное. – Проще говоря – директор цирка. И у меня есть обычай – делать посетителям сюрпризы… некоторым. На мое усмотрение.
   – На представление пустите?! – радостно выпалила Юлька.
   Незнакомец хитро сощурился:
   – И на него тоже. Но чуть позже. Главный сюрприз находится прямо здесь. Позвольте…
   Он ловко обогнул Игоря с девушкой, уверенно пошел к торцевой стене. Подойдя вплотную, коротко провел рукой сверху вниз. Логинский увидел, что изрядный кусок стены податливо, складчато сползает вниз, а за ним…
   Юлька удивленно охнула:
   – А мы и не заметили!
   Незнакомец сделал шаг в сторону, и Игорь увидел свое отражение в тринадцатом зеркале. «Главный на празднике души» сложил серую ткань, маскировавшую зеркало, в несколько экономных движений. Потом широко улыбнулся:
   – Вот, собственно.
   Тринадцатое зеркало не было кривым. И выглядело очень старым. Логинский с подругой подошли ближе, Юлька зачарованно провела пальцем по раме.
   – Как живое все…
   Массивная, овальная, широкая темно-красная рама и в самом деле смотрелась произведением искусства. Чарующее переплетение предельно реалистичных языков пламени и непонятных символов. Облупившийся местами лак восприятия не смазывал, создавалось впечатление, что еще миг, и – рама обдаст Игоря и Юльку невыносимым жаром… Неизвестный резчик был Мастером с большой буквы. Исключительно, нечеловечески талантливым.
   – Это шедевр! – Глаза незнакомца горели восхищением. – Кстати, тот, от кого оно мне досталось, утверждал, что в этом зеркале мужчина может увидеть свое будущее… Молодой человек, не желаете?
   – Не, это уже фэнтези какое-то, – хмыкнул Логинский. – Хотя – конкретная вещь. Как ее… раритет. Я бы себе такую не отказался… в прихожую.
   – Вы все же попробуйте, – настаивал незнакомец. – Ничего сложного: надо положить ладони на раму, и как следует вглядеться в свое отражение.
   – А женщины? – Юлька разочарованно посмотрела на него. – Совсем-совсем не видят?
   – Увы, прелестница…
   – Ну, вот, вечно нас обижают. Игорек, посмотри-и-и… Ну, пожалуйста-пожалуйста-а-а… Мне же интересно!
   – Ладно, не ной… – примирительно сказал Логинский. – Только для тебя. Но долго торчать тут не собираюсь.
   Он легонько прижал ладони к раме, с затаенной насмешкой уставился в глаза зеркальному двойнику. Валяй, свет мой зеркальце, покажь позитива.
   Прошло пять секунд, десять, пятнадцать… Все было по-прежнему, и Логинский усмехнулся, начиная прикидывать, что скажет незнакомцу еще через четверть минуты.
   Отражение послушно скопировало гримасу. И… не погасило ее, а наоборот – осклабилось еще сильнее. А следом Игорь почувствовал слабые прикосновения к кончикам пальцев. Словно кто-то трогал их с другой стороны рамы. Осторожно, изучающее.
   «Э, че за хрень!» – недоуменно-протестующий крик родился только в мозгу. Горло и грудь сдавило жгучим спазмом, убрать руки от рамы тоже не вышло. Телом управляла чужая воля, Логинский чувствовал себя воробьем, зажатым в силках пятерней малолетнего сорванца. Нельзя было качнуть головой, пошевелить пальцами, поиграть лицевыми мускулами…
   Отражения Юльки, незнакомца, палатки тускнели, быстро затягиваемые багровой дымкой. В то же время, Игорь прекрасно слышал Юлькин голос, ей хотелось, чтобы он увидел в будущем их личные яхту-самолет-виллу на Канарах… «Лох первосортный» умиротворяюще поддакивал, полное впечатление – они не видели, что с тринадцатым зеркалом творится чертовщина…
   Еще несколько секунд и прикосновения участились, стали болезненными. Словно теперь в подушечки пальцев тыкали чем-то вроде гвоздя.
   «Пусти! – мысленно надрывался Игорь. – Пусти, блядь! Сука-а-а-а! Пусти!!!»
   Отражение словно прочитало его мысли. Оторвало правую руку от рамы и скупо, недвусмысленно покачало пальцем.
   «Нет».
   «Пошел нахер! – бешено взревел Логинский. – Ты кто такой вообще?! Порву, пидор!»
   Зеркальный двойник довел улыбку до предела, превратив ее в полуоскал, гримасу Джокера. И медленно приблизил лицо к разделявшей их грани. Игорь подумал, что он сейчас полезет из зеркала, как та японская тварь из телевизора: но не угадал. Кумачовый, в частых гноящихся трещинках язык вывалился изо рта отражения, разматываясь как пожарный рукав. Повис, доставая кончиком почти до пряжки ремня, и Логинского передернуло при виде мелко подрагивающего мясистого «галстука».
   Отражение подмигнуло Игорю, размашисто качнуло языком влево-вправо, и… забросило его за спину. Спустя секунду кончик языка показался над левым плечом, экзотической змеей пополз дальше, обвиваясь вокруг шеи, сдавливая ее.
   Игорь почувствовал неспешно нарастающее удушье: и, наконец, – настоящий страх. Кромсаемое им сознание стремительно ужималось до одной-единственной мысли.
   «Дышать!»
   Судя по всему, зеркальный двойник не испытывал никаких неудобств. Его губы по-прежнему были растянуты до невозможности, и Логинский только сейчас заметил, что зубы отражения походили на полуразрушенный частокол: один зуб длиннее, второй – короче. Длиннее, короче, длиннее… Скорее, они напоминали клыки.
   Язык замер. Удушье остановилось на грани, позволявшей судорожно, по чуть-чуть проталкивать воздух в легкие. Исступленно мечтать о следующем глотке кислорода, больше ни о чем. Не разрешая сопротивляться даже душой…
   Зрачок отражения вдруг налился кровью; ярко, нестерпимо. А спустя миг – расплылся алой кляксой, заняв большую часть радужки. Отражение вернуло правую руку на место, и подушечки пальцев Игоря обожгло настоящей болью.
   И тогда он сломался. Полностью, без остатка.
   Зеркальный двойник впился взглядом ему в глаза, и у Логинского возникло новое, неизведанное ощущение. Его сознание, душу! – высасывало из тела в неизвестность. Ей навстречу текло что-то похожее, и не похожее одновременно. Проскальзывая совсем рядом, не прикасаясь, не смешиваясь. Чужое, властное, злое…
   Игорь не знал, сколько точно прошло времени. Но почему-то был уверен, что такому свойственна скоротечность.
   Мир вокруг неожиданно обрел четкость… Нет, неверно. Самого Логинского окружала та самая багровая дымка. Она источала сильный, особый запах. Запах крови.
   А еще она была живой. Стерегущей человека с усердием тренированной своры, терпеливо ждущей команды «фас!». Это остро чувствовалось нервными окончаниями, инстинктами: еще чем-то, чему Игорь не мог подобрать определения…
   Четким оставались отражение павильона, Юльки, незнакомца. И его – Игоря, спокойно убирающего ладони с рамы. Отражение?!!
   Догадка с размаху опустилась колуном на мозг. Она не стыковалась с мировосприятием Логинского, как не стыкуются изящная словесность и «обезьянник» в отделении полиции. В нее нельзя было поверить сходу, посчитать единственно верным и исчерпывающим объяснением случившегося.
   Но Логинский, неожиданно для самого себя – поверил.
   Он был в зазеркалье.
   Отражение заняло его место в реальном мире.
   Забрало его тело.
   – Сука! – крикнуть Игорь еще успел. Но впечатать кулак в зеркало, рама которого теперь выглядела кошмарным «рагу» из осколков костей, шматков кровоточащей плоти, разномастных обрывков кожи, зубов и ногтей, – уже не смог.
   В стремительном колыхании дымки было что-то от броска кобры. На Игоря словно набросили одеяло, сотканное из ветвей шиповника. Неприятно, но несильно. Предупреждающе…
   Логинский замер, а вселившаяся в чужое тело тварь опять подмигнула ему. Потом повернулась спиной и шагнула к Юльке. Игорь слышал звуки шагов, нетерпеливое: «Ну, что увидел?!» – подруги. Зеркало, или что это было, – прекрасно пропускало звук.
   – Игоре-е-ек, чего такой загадочный? – удивилась Юлька. – Не молчи, ну…
   Логинский увидел, как лже-Игорь протянул левую руку, словно хотел погладить ее по щеке. Но ладонь скользнула дальше, пятерня твари безжалостно сжала Юлькино ушко, потянула вниз. Девушка вскрикнула, узкие ладони сомкнулись на запястье двойника, в попытке удержать или хотя бы замедлить движение… Незнакомец не бросился на помощь. Напротив – проворно отпрыгнул к входу, словно струсил… или – ожидал продолжения, от которого стоило быть подальше. Наглухо задернул брезентовую шторку, скрывая от посторонних глаз все происходящее в палатке. В «павильоне» потемнело. Но не настолько, чтобы Логинский не разглядел, как растопыренная правая пятерня твари взметнулась над плечом в коротком замахе. Игорь успел заметить, что вместо верхних фаланг у нее были когти. Плоские, иссиня-черные, матовые, напоминающие миниатюрные ятаганы…
   Расчетливый удар и четыре длинных косых росчерка, неотличимые от ножевых порезов, изуродовали шею и грудь Юльки. Возвратное движение, и костяшка указательного пальца припечатала кадык девушки, обрывая крик боли. Игорь невольно дернулся защитить подругу, но «одеяло из шиповника» спеленало его еще туже. Удар.
   Теперь указательный и средний пальцы твари вошли чуть ниже пупа, и двойник медленно повел руку вверх, вспарывая живот. Юлька еле слышно, прерывисто заскулила: потянулась зажать раны ладонями. В голубых глазах бесновались ужас и боль…
   Двойник отпустил ухо девушки, и она начала оседать на землю. Быстро, без всякой грациозности, не отрывая взгляда от стоящего рядом двойника. Скулеж разбавился тошнотворным бульканьем, на губах Юльки вспух и лопнул красноватый пузырь: она срыгнула кровью и обмякла.
   Лже-Игорь повернулся к зеркалу. Вид у твари был такой, словно ее долго держали на хлебе и воде, а сейчас подпустили к шведскому столу в пятизвездочном отеле. Она утолила первый голод, но до окончательной сытости было еще далеко…
   «Да кто ты такой?! – взвыл Логинский, содрогаясь от бессилия. – Выпусти, падла! За Юльку порву нахер! Загрызу, пидор!»
   Двойник снова подмигнул ему. И Игорь с пронзительной четкостью осознал, что, выпади им сцепиться, то в схватке победила бы тварь. Хотя бы потому, что убийство, наверняка, было для нее чем-то обыденным: и, к тому же, – доставляло явное удовольствие…
   Лже-Игорь нагнулся к умирающей Юльке, широко открыл рот, вывалил язык. «Галстук» на две трети нырнул в разрез на футболке, жадно заелозил по животу, слизывая кровь. Логинский видел поплывший от удовольствия взгляд твари, слышал ее возбужденное дыхание.
   Он с ужасом ждал, что двойник начнет жрать Юльку. Но тварь полизала кровь еще около минуты и прекратила свое занятие. Нетерпеливо уставилась на незнакомца.
   Тот без промедления махнул рукой в сторону выхода:
   – Иди. Только, это… не задерживайся сильно.
   Последние слова прозвучали не приказом, скорее, просьбой. И без всякой надежды, что к ним прислушаются.
   Но Логинского ужаснуло даже не это, а – тон незнакомца. Так говорят о вещах, давно и прочно вошедших в твой быт, в судьбу. О вещах, которые принято считать чем-то естественным, не поддающимся пересмотру с другой точки зрения… жизненной необходимостью.
   Тварь быстро покинула «павильон». Незнакомец чуть помедлил, словно делая непонятный выбор. Потом подошел к зеркалу:
   – Только не подумай, что я тут прощение вымаливать решил. Просто копится в душе, копится… выговориться охота. А так вот получается, что кроме тех, кто в зеркале оказывается – некому.
   Он замялся, потер лоб, будто приводя мысли в порядок.
   – Я этот цирк в начале девяностых создал. Женился два раза, но неудачно, детей тоже не было. Вот я в него всего себя и вкладывал. Где мы только не выступали… Коллектив, понятно, менялся периодически, да и всякое бывало: люди-то творческие. В кассе тоже – когда как. Цирк ведь не хлеб, без него вполне прожить можно. А мне любая неурядица, мелочь любая – как ножом по сердцу. Билетов мало продали, клоун запил, афишки криво напечатали, еще что-нибудь – близко воспринимал… Хотел, чтобы идеально все было. Понятно, что нигде так не бывает: но все равно изводился порой, так этого хотелось.

   «Главный на празднике жизни» неприязненно усмехнулся, разделяя этой усмешкой себя прошлого и нынешнего.
   – Лет семь гастролировали, худо-бедно на плаву были. А потом черная полоса пошла; то одно, то другое… Одну прореху штопаешь, а рядом еще три расползается. Когда невмоготу стало – я в петлю полез. Но вынули, откачали. Жизнь, правда, от этого не наладилась. А через неделю, когда оклемался, ко мне пришли с предложением. Оттуда… – Он ткнул пальцем себе под ноги. – И я согласился. Тогда на что угодно готов был согласиться, лишь бы дела на лад пошли! Можешь в это не верить, но я точно знаю – если чего-то больше жизни хотеть и с ценой не считаться, то, наверняка, придут – и предложат сделку.
   Черты его лица утратили мягкость: стали отталкивающими. Внутри Винни-Пуха таился ликантроп, и он только что прогрыз плюшевые внутренности, высунув морду из «логова».
   – Хотя беса с договором я не видел и кровью ничего не подписывал. Это как помрачение сознания было, что ли… морок. Темно вокруг, и кто-то уверенно так обещает, что все будет лучше некуда! Насчет души не помню, открытым текстом не просили. Но я бы ее, не задумываясь, обменял. Ладно, за чертой все понятно станет – за душу все было… или нет. Мне все равно без цирка не жить. Нет его – и души тоже нет… В общем, повторюсь, согласился. А на следующий вечер мне посылку принесли – вот это зеркало. И ночью, во сне – растолковали, что и как делать… Все просто – я это иногда выпускаю свое взять, как сегодня: а оно потом назад возвращается. Раз в год надо волю давать, иначе в цирке нелады начинаются. Но если контракт соблюдать, то грех жаловаться: все великолепно. Всегда аншлаг, касса битком, зрители в восторге, артисты тоже не обижены. Меня такая жизнь – ой как устраивает… Хотя, поначалу жутковато было, не по себе. А потом привык. Да, оно в среднем человек пять убивает, но ведь не постоянно же! Знаешь, сколько в мире людей каждый день по глупости умирает? А? Впрочем, тебе не понять, ты на моем месте не был…
   Незнакомец метнул на труп Юльки быстрый взгляд, брезгливо покривил губы.
   – Хочешь, я тебе скажу, как дальше будет? Ты свое тело попозже назад получишь: а там – хоть в бега, хоть вены вскрывай, если раньше не повяжут… Никто не поверит, что у меня в зеркале что-то живет: ни разу такого не было. Решат, что ты свихнулся, коли такую резню устроил. Некоторые, кстати, в самом деле умом повреждались, когда душа обратно в тело попадала. Все на тебя ляжет: и подруга твоя, и остальные. Оно же в городе в твоем теле убивать будет, на ноже твоем кровь будет, все одно к одному, все сойдется… Сергеевна с кассы подтвердит, что видела, как ты из павильона с ножом в руке выбежал. Она всей правды не знает, но против меня не пойдет. Потому что до того, как сюда попасть, она такого навидалась, натерпелась… И наплевать ей, что сегодня в павильоне творилось: и в прошлый раз, и еще раньше. Лишь бы в цирке все хорошо было и завтра, и через год, и потом. Труппы это вообще не коснется, они же ничего не видели, ничего не знают. А когда из города уедем, вообще все забудут, начисто. Артистов беречь надо, я это заранее оговорил с…
   Он снова ткнул пальцем в пол. И добавил:
   – Да, на всякий случай. Даже если ты не сразу попадешься, меня искать бесполезно. И зеркало бить – тоже. Случалось, разбивали, как самое обычное: никакой мистики, кровища из него не льется, демоны не лезут… А утром у меня точно такое же будет.
   «Бесполезно, сука?! – Логинский жег его ненавидящим взглядом, душа истошно выла от невозможности сдавить горло незнакомца, до хруста вмять кадык в горло. – Хрен тебе, паскуда, буду искать, буду!»
   – Думай, что хочешь. – «Главный на празднике жизни» словно прочитал мысли Игоря. – И еще. Не знаю, станет тебе легче или нет… Я специально никого не выбираю. Тут как лотерея: повезет, не повезет. Вам – не повезло. А, знаешь, что самое главное? Если бы у меня сейчас выбор был – от того предложения отказаться или все оставить как есть… я бы оставил.
   Он повернулся, перешагнул тело Юльки и, не оглядываясь, пошел из «павильона». Логинский неотрывно смотрел ему вслед в безумной надежде, что они встретятся еще раз. Только расклад будет совсем иным.
   И одновременно начиная осознавать, что этого не произойдет. Будет арест, суд, срок: наверняка, пожизненный. В лучшем случае – сумасшествие. Все, как говорил идущий к выходу человек.
   Незнакомец покинул палатку. Игорь закрыл глаза, чтобы не видеть изувеченный труп подруги. Вытесненный последней вспышкой ярости страх возвращался. Логинский жутко выматерился, отгоняя подползающее вместе с ним безумие. И начал ждать перемен, остервенело цепляясь за расплывчатую, но пока еще живую надежду.
   Больше ему ничего не оставалось.

Nature Morte
Андрей Журавлев

   – У тебя должна быть твердая рука, однако помни и о сердце. Ибо только сердце подскажет руке, как нужно вести кисть. Только так ты сможешь сотворить истинный шедевр!
   Я подняла глаза на отца. В его голосе сталью звучала строгость, но взгляд лучился лаской и обожанием. Он всегда мечтал, чтобы я пошла по его стопам и заняла достойную нишу в искусстве. Наша семья была богата и уважаема среди светского общества – отец, Федор Александрович Вольский, давно снискал славу великого художника с неиссякаемым талантом. С самых пеленок он прививал мне любовь к холсту и кисти, в чем добился успеха, и был несказанно счастлив тому, что я унаследовала его мастерство.
   – Папочка, ты при каждом удобном случае повторяешь мне это, как я могу забыть? – Я позволила себе улыбнуться.
   Я заканчивала дебютную работу, пейзаж «Река жизни», и скоро предоставлю ее высшему свету. Известные на всю страну критики будут обсуждать, насколько талантливо выполнено мое творение и смогу ли я достичь хотя бы части того успеха, которого достиг в свое время мой отец. Общество с предвкушением ожидало показа первой работы «Вольской дочурки», от этого напрямую зависела репутация семьи, и отец возлагал на меня большие надежды. Чем меньше штрихов оставалось до завершения, тем больше папа нервничал: монотонно расхаживал по дому, как бы ненароком заглядывал в мастерскую проверить, как у меня идут дела, хотя сам страшно не любил, когда его отвлекают от работы.
   – Я знаю, золотце… – Отец расплылся в счастливой улыбке. – Ты у меня очень талантлива, уверяю тебя, но ты же знаешь, как я нервничаю! Уму непостижимо! Продолжай работать, больше я тебя не потревожу, но прошу всем сердцем, не забывай этой истины! Это ключ к успеху!
   Он, перевозбужденный, пулей вылетел из комнаты и притворил за собой дверь. Пейзаж был завершен через три дня.

   В огромном зале картинной галереи было очень людно и душно: пестрые фраки и платья напудренных дворян, казалось, занимали все пространство обширной залы. Сотни пар глаз выжидающе смотрели то на меня, то на холст, укрытый белоснежным полотном.
   – А теперь представляем вам работу дочери известного художника Федора Вольского, Ирины Вольской, «Река жизни»! – Под эти слова пейзаж предстал зрителям. Послышались одобрительные возгласы и я успела увидеть, как лица созерцателей вытягиваются, как бы говоря: «Что ж, вполне, вполне себе недурственно». Успела я также увидеть, как отец улыбался и принимал комплименты, прямо-таки лучась гордостью. А потом из этой холеной, надменной толпы кто-то плеснул мне кислотой прямо в лицо.

   «Ее зрение вряд ли восстановится, сожалею!» – именно такие слова я услышала от доктора. Он стоял у изголовья кровати, будто священник, отпевающий отходящую в иной мир душу. Он говорил не скрываясь, ибо думал, что я по-прежнему не пришла в сознание. Я услышала сдавленный, полный отчаяния и боли крик моего отца. Художница без глаз. Какая ирония! Извращенные узоры химического ожога на моем лице я даже не брала в расчет. Какая теперь, к дьяволу, разница? Все равно я ничего никогда уже не увижу.
   Апатия черным удушливым туманом охватила разум. Мое светлое будущее пошло прахом.
   – Я слышал, Федор Александрович, ублюдка, который совершил это зверство, поймали. Ему грозит петля, и поделом. Уже завтра он встретит рассвет с посиневшей рожей, колышась на ветру. – Доктор поспешно собирался на выход. Атмосфера в комнате царила мрачная.
   – Надеюсь, никогда он не найдет искупления в преисподней, – прозвучал неестественно глухой голос отца. После чего он, вместе с доктором, покинул комнату. Со мной осталась лишь безмолвная тьма. А утром следующего дня пришел он.

   Я по-прежнему находилась в своей комнате, на кровати, предаваясь отчаянию и ощущая, как липкая мгла безумия постепенно проникает в мой воспаленный разум, когда увидела его. Я была слепа, но этого мужчину я видела отчетливо: простой, но изысканный фрак был заляпан пылью и грязью, на шее бордовой змеей вилась отметина от веревки, лицо посинело, глаза выпучились так сильно, что, казалось, сейчас лопнут и щедро забрызгают гнойной влагой добрую часть комнаты.
   Крик застрял в горле. Не в силах сделать хотя бы малейшее движение, я почувствовала, как в мозгу что-то щелкнуло. Глаза мужчины еще более выпучились, язык вывалился наружу и он, с трудом, произнес:
   – Своим маленьким фокусом в галерее я обучил тебя видеть подлинное, тайное искусство. Мы ждем от тебя шедевр. Шедевр, который затмит все известные земные полотна. Тебе благоволит сама Бездна. Ты возвысишься над остальными художниками, ибо твое творение будет петь о могучей тьме и смерти, чьи глубины дано постичь лишь тем, кто открыл свой рассудок темному безумию, кто слепыми очами смотрит во тьму. Слушай ее сладкий шепот, внемли и достигнешь вершины мастерства! – С этими словами висельник покинул меня, а из глубины сознания я услышала голос, такой знакомый, такой напевный, такой приятный. Теперь я точно знала, что мне нужно делать.

   Для начала я достану сердце. Сердце, которое будет вести мою руку, создавая правильные, совершенные штрихи. Я уже видела его, видела его биение, видела, как оно качает горячую влагу жизни. Я поднялась с кровати и направилась прочь из комнаты. Тьма в моей голове вырисовывала контуры родного дома, вела меня. Из черных закоулков на меня смотрели сотни глаз, сочащихся вожделением и восторгом.
   Путь мой лежал в кабинет отца, ибо там, среди пыльных бюстов и трофеев, покоился кинжал, подаренный давным-давно моему отцу его старым знакомым. Тот был антропологом и однажды, зная любовь моего родителя ко всему мистическому и древнему, преподнес такой своеобразный дар – ритуальный кинжал давно забытого религиозного культа. Тогда я не видела в кинжале ничего интересного, однако теперь, в моем сознании, он пылал ярким светом, излучал таинственную и древнюю энергию, манящую меня. Взяв кинжал в руки, я почувствовала, как тьма приятно зашевелилась внутри моего черепа, приветствуя старого знакомого.
   Теперь в мастерскую. Именно там сейчас томилось нужное мне сердце. Бесшумно и проворно я открыла дверь. На полу, мертвецки пьяный, лежал отец. Ему грезились кошмары: я видела, как щупальца тьмы клубятся у его головы, заставляют постанывать от ужаса и беспомощности.
   Я склонилась над его телом, распорола рубаху и с силой вонзила кинжал в область груди. Клинок с неистовой жадностью впивался в плоть, ломая кости и сухожилия. Необычайно возбужденная, я запустила руку в месиво, представляющее теперь верхнюю часть тела папы, рванула на себя пульсирующий орган. Слепая, я видела сердце очень ярко, оно освещало комнату бордовым солнцем. В его свете моему взору предстал девственно чистый холст. На нем предстояло родиться шедевру. Шедевру, достойному Бездны. О, как сильно я жаждала творить!
   Мне понадобится много краски. Я вернулась на кухню за широкой пиалой, в которую набрала текущую кровь отца, и принялась за работу. Рука моя была тверда; очень часто я наклонялась к сердцу великого художника, напитавшемуся тенями, слушала пение и следовала его указаниям. Уверенными движениями я выводила извращенную, но такую прекрасную сцену в красных тонах. Земля на картине была напитана кровью, небеса рыдали в безумной агонии.
   Но этого было недостаточно, картине не хватало черных тонов. Тогда тьма указала мне на канделябр, стоящий в углу комнаты. Я опрокинула его прямо на распростертое обезображенное тело моего почившего родителя – сажа, которую я извлеку из пепла, лучше всего дополнит полотно. Тени плясали над останками, раззадоривали пламя, заставляя его поглощать плоть еще быстрее. Наконец, я получила желаемый материал и вернулась к картине.
   Твердой рукой изобразила толпу людей, объятую иступленным безумием и первобытным страхом перед Великим Древним Существом, что пришло из далеких глубин и было самой Бездной. Здесь же, на обожженных мертвых деревьях с когтистыми ветвями, восседал мрачный вестник – черный, будто сама ночь, ворон. Его клюв был раскрыт в угрожающем крике-карканье. Этим криком он подытоживал: никогда души людей не восстанут из тени, никогда они не смогут победить черное липкое безумие, покоящееся глубоко в слоях их сознания, никогда их судьба не будет принадлежать только им одним.
   Черный кот, восседавший на покосившемся ветхом заборе и спокойно наблюдающий за царившей суматохой, всем своим видом выражал насмешку, ибо тьма была ему домом и не боялся он погружаться в ее таинственные глубины, полные пляшущих теней. В самом углу полотна широким взмахом я оставила свою подпись. Здесь же аккуратными, изящными буквами я вывела название: «Nature morte». Почти сразу надписи засияли бордовым: картина обретала жизнь.
   Я отступила на шаг от мольберта. Шедевр! Идеал! Все мои мечты были только о том, чтобы сотворить нечто подобное! К тому же я могла увидеть его, увидеть, не нуждаясь в глазах! Полотно, казалось, сделало свои первые глотки воздуха и теперь уже полностью напиталось энергией жизни: тени плясали на кровавой земле, небеса содрогались; толпа надрывно кричала, билась в конвульсиях. Апогеем праздника тьмы был пронзительный крик ворона…
   Темная сущность в моей голове ликовала, ибо картина своим величием и могуществом превосходила все земные полотна, когда-либо существовавшие. Мое предназначение было исполнено, тьма ласково поманила в свои чертоги, желая отблагодарить… Конечно, я приму ее приглашение, но для начала нужно убедиться, что картина предстанет свету. Клубящиеся тени вновь раззадорили пламя канделябра, уже начинавшее затухать. Вскоре пылал весь дом, однако огонь не мог навредить мне, ибо я уже сделала первые шаги в такую манящую, родную Бездну…

   В деревне, недалеко от места, в котором проживали Федор Александрович с дочерью Ириной, царила нешуточная суматоха. То и дело слышались возбужденные голоса людей: «Поместье! Поместье Вольских горит!». Добровольцы бежали к пылающему дому, чтобы оказать любую помощь. Но, достигнув места, они обнаружили лишь пепелище. Выживших искать было бесполезно: повсюду летали огромные хлопья серого пепла. Огонь не тронул только малую часть мастерской. В свете тлеющих углей люди увидели мольберт, накрытый некогда белой, но теперь выпачканной в саже простыней. Желая спасти хоть что-то, жители вытащили его из руин и стянули почерневшее покрывало. Жуткие душераздирающие крики разрезали сизую утреннюю дымку.

Замена
Роман Морозов

   «Ночь – наше время. Хэллоуин – наш праздник». Парфенов М. С., из предисловия к антологии «Хэллоуин».

   Андрей услышал слабый шорох и развернулся в кресле. Ничего. Он было подумал, что это кошка, но Мэри (названную так в честь Мэри Хиггинс Кларк) две недели назад переехал какой-то недоумок на мотоцикле, а соседские мальчишки додумались оттащить труп в заброшенный дом в конце улицы и сжечь. Попадись они ему в тот же вечер, Андрей задушил бы всех троих. А тела сжег бы. Конечно, разумом он понимал, что мальчишки этого не заслужили – угрозу или, может, подзатыльник, да, но не больше. Но ведь разум – еще не все.
   Эта кошка была всем, что осталось у него от Ани.
   Показалось, решил он. В доме больше никого нет.
   Его взгляд скользнул по обоям к двери чулана и остановился. На краю дорожки под дверью лежал небольшой прямоугольник бумаги. Андрей в недоумении повертел головой, положил «Потерянный рай» на стол и подошел к двери.
   «Я здесь один», – повторил он в голове.
   Тогда откуда это взялось?
   Аккуратный, сложенный пополам листок плотной бумаги поглядывал на него с любопытством и улыбкой, словно говоря: «Загляни, и узнаешь».
   Андрей неуверенно протянул руку. Что-то внутри него протестовало, велело смять, разорвать и сжечь, но пальцы уже разворачивали записку. Крупный изящный почерк с красивым наклоном влево. Щепотка конфетти.
   «ПРИГЛАШЕНИЕ на бал-маскарад в честь Хэллоуина
   Сегодня
   Форма одежды – БЕЗУМНАЯ!
   Начало – 22:00
   Ул. Ключевского, 141
   Незабываемая ночь вам гарантирована!»
   Андрей повертел записку, пытаясь понять, знаком ли ему этот почерк. В нем было что-то очень близкое… но что?
   Из туманных размышлений его выдернул звонок телефона.
   – Получил записку? – Веселый голос Леры.
   «Вот же мелкая сучка».
   – Ах ты ж мелкая сучка, – сказал он с улыбкой, чувствуя, что младшая сестра на другом конце провода едва не трещит по швам от веселья. В свои двадцать пять она умела иногда оставаться ребенком и за это, пожалуй, Андрей любил ее больше всего. – Я тут углы проверяю с ножом для мяса, а ей, значит, весело.
   Она захихикала и убрала трубку от уха.
   – Да, да, да. Такой эффект мне и был нужен!
   – Как ты провернула трюк с запиской?
   – Да брось. Все-то тебе надо знать. У девушки должны быть свои секреты.
   – Я серьезно! – Андрей посмотрел на записку и снова на дверь. – Ты же не сидишь там, да? Я бы услышал.
   – М… А может, сижу. Тихо, как глухонемой мышонок.
   – Не сидишь.
   – Да, может, и не сижу. – Лера перекинула левую ногу через правую, сидя в своем старом кресле с клетчатой обивкой, и запустила свободную руку в волосы. – Или лежу на кровати, закутавшись в одеяло, с разорванным горлом и обглоданным лицом.
   – Это вряд ли.
   – Да! Кровать в черных кляксах, с нее капает, в комнате вонища. Какая-то тварь содрала с меня скальп и разломала лицевые кости.
   – Ну, все. Завязывай.
   – О, нет! – Лера с театральным вздохом прикрыла губы ладонью. – Он… кажется, он собирается насиловать мой труп! Да. Точно. Он переворачивает меня на живот, ведет ледяными пальцами по спине и начинает сдирать одежду…
   – Я сказал, завязывай.
   – От тебя нахваталась. Получилось напугать? – Она хихикнула. – Сознайся – подпустил в штанишки?
   – Только потому, что ты моя сестра.
   – Кого ты пытаешься обдурить? Сознайся, что у меня получилось. Иначе не отстану. Всю ночь буду мозги скипидарить.
   – Ладно, сознаюсь. Получилось. Удовлетворена?
   – Да-а-а! Более чем.
   – Я не пойду.
   – Что?
   – Я не пойду. На этот бал-маскарад. Лучше сходи сама. Тебе
   понравится.
   – Ну уж хренушки! Я добыла это приглашение для тебя.
   – Значит, зря. Я не пойду.
   – Даже не вздумай отказываться, ты, засранец! Я тебе ногу сломаю.
   – Приходи завтра. – Андрей улыбнулся и потер лоб. – Я дам тебе молоток.
   – Сука, я сказала, не смей отказываться! Я… – Тон ее голоса изменился. Строгость перелилась в расстроено-обиженную просьбу, как умеют просить только дети и женщины, и то не все. – Ну, пожалуйста. Я же хочу тебе помочь. Чтоб ты хотя бы вылез из дома.
   Андрею вдруг показалось, что Лера близка к тому, чтобы заплакать. Он хотел сказать, что не нуждается в помощи, но промолчал. Это и вправду могло расстроить Леру. К тому же он не был уверен в своей правоте.
   – Просто возьми это сраное приглашение и сходи туда. Там недалеко.
   – Ладно.
   – Что?
   – Я схожу.
   – Ух ты! Не ожидала, что ты так легко сдашься.
   – Ты стала слишком сильной для меня.
   – Да, – она усмехнулась. Андрей уловил нотки грусти. – Хотела бы я, чтобы это было не так.
   – Я загляну к тебе по дороге.
   – Нет.
   Резкий отказ ошарашил Андрея.
   – Почему?
   – Не могу… Я тут не одна. У меня мужик. Давай собирайся уже, а то опоздаешь.
   – Не опоздаю.
   – Десятый час, а ты без костюма.
   – Ты что, предлагаешь мне тащиться по улице в клоунском наряде?
   – А он у тебя есть?
   – Нет. Я не буду наряжаться.
   – Опять начинаешь? Только что согласился. Теперь не отвертишься. Придется нарядиться. – Пару секунд они оба молчали. – Господи, да не будь ты ребенком! Просто надень какую-нибудь маску. Забудься. На один несчастный вечер. Что тут такого сложного?
   – Ничего, – отозвался Андрей.
   – Так ты пойдешь?
   – Пойду.
   – Вот и умница. Горжусь тобой.
   – Спасибо.
   – Не за что. Пока. Люблю тебя.
   – Пока.
   Андрей прочел текст приглашения еще раз и открыл дверь в чулан. Там никого не было.

   * * *

   Он нарядился клоуном. Замазал лицо белой краской, обвел глаза черной, нарисовал красный нос, разлохматил волосы. Наконец-то пригодилась желтая рубашка, которую купила Аня. Сделал нелепую висячую бабочку из куска красной тряпки и напялил подтяжки. Смотрелось это до сумасшествия нелепо.
   Празднество проходило в обширном помещении, которое могло бы напоминать фойе небольшого театра или свадебный зал, если бы не тематические украшения. Отовсюду на Андрея пялились черепа и скалящиеся тыквы в компании уродливых летучих мышей, черных кошек и мелкой сатанинской атрибутики. Тусклое оранжевое освещение разбрасывало по лицам ряженых балбесов странные тени. Дракула, Человек-Волк, Эш из «Зловещих мертвецов», доктор Ганнибал Лектер, Эдгар Аллан По с чучелом вороны на плече и сам Дьявол с черными пластиковыми рогами.
   У стола с закусками Андрей заметил через плечо медсестры в коротком окровавленном платьице пристальный взгляд человека в костюме клоуна. Андрей закинул в рот крошечный бутерброд с сыром и попытался раствориться в толпе. Полминуты спустя кто-то ткнул его пальцем в лопатку.
   Он обернулся. Перед ним стоял тот самый клоун. Бледное лицо, алый, задранный кверху нос, нарисованные брови, синий парик.
   – Извините. – Андрей попытался улыбнуться и шагнул в сторону.
   Ты ненастоящий, – заявил клоун, пялясь на него пустыми бесцветными глазами.
   «А мужик серьезно подготовился», – подумал Андрей, вглядываясь в линзы.
   – Что?
   – Ты ненастоящий, – повторил незнакомец и протянул к Андрею руку в белой перчатке с манжетой. Пальцы дотронулись до желтой рубашки и отдернулись, словно обожженные. Бордовая линия губ клоуна выгнулась дугой. – Фальшивка, – просипел он. – Ты не подходишь! Ты гребаная фальшивка!
   – Слушайте, я… я не хотел вас обидеть этим костюмом. Это случайность.
   Клоун схватил его за грудки и притянул к себе. Андрей почувствовал дыхание – горячее, пахнущее сыром и плохим мясом.
   – Я не дам тебе занять мое место, – клоун почти шептал.
   Андрей почувствовал себя туристом, забредшим по ошибке в специфичное заведение, где не действует ни конституция государства, ни законы человечности. Он боялся толкнуть незнакомца и начать драку.
   – Слушайте, я не собираюсь занимать ваше место. Я просто…
   – Я тебе почки через глотку вырву.
   Клоун оскалился, обнажая кривую линию зубов золотисто-оранжевого оттенка с двумя парами выпирающих клыков.
   Андрей осторожно оттолкнул безумца.
   – Да какого хера надо? Мне дали приглашение, я пришел, все. Чего вы от меня хотите?
   Клоун молча отступил. Его водянистый, лишенный какого-либо выражения взгляд ползал по лицу и телу Андрея, как голодные до человечины чумные крысы. Люди в костюмах постепенно закрывали цветастую фигуру клоуна от Андрея. Вампиры, зомби, Джейсон Вурхиз. Где-то в этой толпе промелькнул тощий Мэрилин Мэнсон в белом костюме с оранжевым галстуком.
   Андрей пытался найти клоуна, не понимая, зачем. Его взгляд метался от одной разукрашенной физиономии к другой, не обнаруживая ничего подходящего, пока не скользнул по знакомому лицу. Мозг распознал его с запозданием, но, к счастью, отыскать лицо во второй раз оказалось несложно. Андрей не поверил тому, что увидел. Тело пробила дрожь, на спине и груди выступил пот.
   Это была Аня. Она стояла в пяти-шести метрах от него, между призрачным лицом из фильмов «Крик» и мертвецом с красными бинтами вокруг головы. И потягивала чай со льдом.
   Но этого не могло быть!
   Андрей тряхнул головой и зажмурился, чтобы прогнать болезненное видение. Когда он открыл глаза, ничего не изменилось. Аня стояла на прежнем месте, оглядывая разношерстную толпу.
   Аня. Реальная. Живая.
   Этого не могло быть.
   «Она просто похожа, – сказал он себе. – Тебе показалось. Грим, свет. Ты хочешь, чтобы это была она, а значит, это не так».
   Девушка, похожая на Аню, взглянула на него и улыбнулась. Андрей отвернулся. Пальцы сжались в кулаки.
   Это была она. Ее улыбка. Ее глаза. Не схожесть, не игра света и тени. Это была Аня.
   В голове Андрея заплясали кошмарные в своей правдивости картины. Тело Ани с вывернутой под неестественным углом головой, ее потускневшие глаза, холодная кожа, согнутые трупным окоченением пальцы. Она убирала паутину с потолка и слишком сильно потянулась в сторону. Удар об угол кровати переломил три позвонка. Ее шея немного распухла и потемнела.
   – Простите! – Чьи-то пальцы мягко коснулись плеча Андрея.
   Он развернулся и едва не выбил бокал у нее из рук. Девушка сделала короткий шаг назад и улыбнулась.
   – Привет.
   Ее улыбка. Ее глаза.
   – Как вам тут?
   – Неплохо, – он выдавил болезненную улыбку. – Только что мне обещали вырвать почки через глотку, так что, думаю, мне здесь нравится.
   Она мило усмехнулась и заглянула ему в глаза.
   Господи, это была она.
   Непонятно откуда Оззи Осборн напевал о крови и поте, и коже, и костях. Освещение стало еще более тусклым, превращая фальшивый мрачный уют в душную интимную тесноту.
   – Как тебя зовут?
   – Это так важно?
   Андрей кивнул.
   Девушка улыбнулась и прикрыла лицо черной маской из папье-маше с перьями по краям.
   Мы же на маскараде! – Она взяла его за руку и попятилась, увлекая за собой. – Забыл, мой милый клоун? Здесь нет лиц без масок. Только маски без лиц.
   Она обняла его, не отпуская маску, и приблизилась, заглядывая в глаза так, что их носы почти соприкоснулись.
   Какая-то часть сознания Андрея продолжала вопить, что это не Аня, но он не слышал. Ему было плевать. Руки потянулись к ней, чтобы обнять и больше никогда не отпускать, но прежде, чем он успел коснуться ее, что-то утащило девушку прочь.
   Мгновение – и она исчезла. Нагромождение костюмов поглотило ее, словно невесомого призрака, которым, возможно, она и была.
   Андрей оглядывался. Его кровяной мотор стучал в полубезумном ритме, сотрясая все тело. Аня исчезла. К горлу подкатывал комок ужаса, а грудь распирал рвущийся наружу крик.
   Метрах в семи напротив Андрея стоял клоун. Глаза сами остановились на его бледном лице. Он поднял ладонь и помахал Андрею, растягивая поганую ухмылку. Андрей без раздумий бросился за ним. Когда он пробился через ряженых идиотов, клоун уже ушел. Музыка стихла, и Андрей услышал хриплый голос в паре сантиметров от левого уха:
   – Ты не смог ее защитить.
   Он дернулся и повернулся на триста шестьдесят градусов. Никого.
   – Ни тогда, ни сейчас, – проговорила тварь над его плечом.
   Андрей рванулся в сторону, готовый размозжить загримированную рожу, но клоун снова улизнул. Раздался грохочущий, отдающий пневмонией хохот. Казалось, что он двоится и звучит отовсюду, будто каждый в этом помещении был клоуном. И насмехался над ним.
   Секунду спустя отвратительный звук потонул в возобновившейся музыке. Люди в костюмах нечисти оставались людьми. А призраки исчезли.
   Андрей пошел к выходу. Путь ему преградили мальчишки. Трое, лет десяти-двенадцати, один долговязый, двое пониже. Все в халтурных клоунских масках из тонкого хрустящего пластика. Один из них держал грязный целлофановый пакет.
   Музыка показалась Андрею тише, а людей вокруг как будто поубавилось.
   Даже в масках он узнал мальчишек, которые сожгли Мэри.
   Димка, Сема и Сашка. Страх прильнул ледяным мокрым носом к его спине. Волосы на руках и затылке превратились в тонкие иголки и уткнулись в ткань рубашки.
   Сашка протянул Андрею пакет.
   – Она еще была живой, – проговорил мальчишка. Маска приглушала его голос. – Ее переехали не насмерть, дядя Андрей.
   Он раскрыл пакет и освободил прятавшуюся в нем вонь горелой шерсти и мяса. Андрей попятился к стене.
   Мальчишки шли на него, как марионетки, привязанные к рукам одного кукловода.
   – Возьми ее, дядя Андрей, – говорил кто-то из мальчишек. – Она же твоя. Забери ее. Она уже завоняла.
   Андрей уперся спиной в стену и вздрогнул. Тяжелая рука в мягкой белой перчатке легла на левое плечо.
   – Да, – прошептали багровые губы клоуна. – Забери ее, дядя Андрей. Забери свою милашку. Она уже завоняла.
   Мальчишки подошли вплотную. Сашка вытягивал руки и пытался приблизить пакет к лицу Андрея. Вонь становилась невыносимой.
   Андрей отвернулся, закрыв глаза, и уткнулся носом в дряблую щеку клоуна. Веки распахнулись, из горла вылетел короткий вскрик. Клоун изобразил удивление, шлепнул себя по другой щеке, и, хихикая, исчез в плотных бежевых обоях.
   На мгновение забыв о мальчишках, Андрей посмотрел внутрь. Сашка сократил расстояние между ним и пакетом до пяти-шести сантиметров, и взгляд Андрея уперся в то, что лежало на дне. Он оттолкнул мальчишку и бросился бежать.
   Хохот клоуна несся за ним.
   – Что, не будешь брать? Давай, может, вы еще повеселитесь! А? – Он вытянул одну руку вперед, словно держался за волосы женщины, стоящей перед ним на четвереньках, а второй размахивал над головой, двигая тазом вперед-назад. – Ы-га, ы-га, ы-га! Ох, ох, да-а-а! Забирай свою сдыхлятину и трахай, пока у нее башка не отвалится!
   Чудовище с красным носом сгибалось пополам, стоя рядом с мальчишками, и давилось смехом, от которого содрогалось все здание. Когда Андрей обернулся, оно трясло пакетом и жестами подзывало его, разевая пасть в веселой улыбке.
   Андрей не чувствовал своих слез. В пакете лежала отрезанная голова Ани.

   * * *

   Двери не открывались. Андрей тянул за ручку, пока не вырвал ее с корнем. Прильнув глазом к замочной скважине, он разглядел только плотную черноту.
   Освещение зала стало багровым, заиграла новая музыка. Запоминающийся хриплый голос кричал: «And just last night I walked with a zombie, zombie, zombie!». Люди вокруг продолжали кружиться в легком непринужденном танце, обнимая друг друга, перешучиваясь и утягивая со стола закуски. Они не замечали ни Андрея, ни клоуна, ни мальчишек.
   Красноносая тварь в парике и нелепых башмаках переместилась к центру зала. В правой руке клоун по-прежнему сжимал пакет. Губы подергивались в дразнящем оскале. Клоун ждал. Полосы приглушенного света прорезали его тело. Мальчишки встали по обе стороны от него. Один обхватил свободную перчатку, под которой что-то пульсировало.
   – Убирайся отсюда, пока можешь! – Рот клоуна раскрывался неестественно широко. – И мусор прихвати.
   Он швырнул пакет в Андрея. Тяжелое содержимое с чавкающим шлепком ударилось об пол и подкатилось к носкам его туфлей.
   – С нее уже нечего взять. Хотя, дело твое. Пятым будешь.
   Тварь осклабилась, вытягивая голову и поднимая плечи. Из обрамленной помадой пасти полилось хихиканье. Бесцветные глаза сузились до тонких черных полосок, вокруг них появились глубокие кратеры с десятками темных трещин.
   Мальчишки присоединились. Только сейчас Андрей заметил, что в их масках не было отверстий для глаз. Один белый пластик.
   Того, что случилось в следующие полторы секунды, Андрей не помнил. Его рассудок упустил, как тело преодолело расстояние до клоуна и мальчишек, и восстановил запись лишь с того момента, как руки вцепились в чью-то холодную мягкую плоть.
   На первых кадрах был мальчишка, что держал клоуна за руку. Андрей переламывал ему шею. Задача оказалась на удивление простой. Податливые кости легко вывернулись, мускулы и сухожилия почти не оказали сопротивления. Андрей всегда думал, что это сложнее, и испытал приятное удивление.
   Второго пацана, того, что был повыше, Андрей ударил ногой и, когда тот отлетел к стене, расколотил его череп о выпирающий угол. При первом ударе маска со щелчком треснула, как тонкая яичная скорлупа. Кости чавкали и размягчались с каждым ударом.
   Третий набросился на Андрея, как бешеный суслик, и расцарапал лицо. Андрей скинул его с себя, ударив об пол. Мальчишка застонал и вытянул ручонки, пытаясь защититься, но ухмылка не сходила с его бледной маски. Андрей ударил по ней ногой и топтал до тех пор, пока в подошву не ткнулось что-то твердое и острое.
   Клоун наблюдал, пережевывая крошечные бутерброды с сыром, ветчиной и помидорами. Закуски в этот раз и правда получились неплохие. Он затолкал за ухо зубочистку и улыбнулся Андрею.
   – Понравилось? Хе. Вижу, что понравилось.
   Андрей кинулся на клоуна. Стоило сдавить его шею, как пальцы потонули в ней, будто в холодце или конфитюре. Пятерня в мягкой перчатке упала на лицо Андрея и обожгла кожу. Он отпрянул и ударился локтем о стену. Люди по-прежнему оставались безучастны к бою невидимок, а тот же голос из умело запрятанных колонок затягивал: «Life’s a grave – dig it».
   Клоун взмахнул руками, но Андрей успел уклониться и обойти его сзади. Он схватился за синие патлы, которые оказались настоящими, быстрым движением обмотал их вокруг горла ублюдка и начал тянуть. Он тянул изо всех сил и в какой-то момент почувствовал, как волосы рвутся и вылетают из бледного скальпа, а шея клоуна перестает сокращаться в такт коротким вдохам. Цепкие пальцы, завернутые в мягкую ткань перчаток, разжались. Анрей ослабил хватку, позволив телу в клоунском костюме рухнуть на пол, и упал следом за ним.
   Музыка стихла. Зомби, вурдалаки и прочие персонажи выстроились кругом и смотрели на Андрея, на его руки, заляпанные кровью до локтей, и лицо, с размазанной по нему краской. Если приглядеться, губы Андрея растянула улыбка.

   * * *

   Кто-то помог ему подняться, усадил на стул и дал кружку с водой. Андрей сделал два глотка, но почти все пролил мимо рта. К нему наклонился парень в очках без оправы и с накладными клыками во рту.
   – Ты как? В порядке? – спросил он и обернулся к остальным. – Когда отойдет?
   – Не знаю, – отозвалась медсестра. Платье задиралось, когда она скрещивала руки на груди, и обнажало подвязки чулок, однако общественность предпочитала об этом умалчивать.
   – Часов через десять-двенадцать, – предположил Мэрилин Мэнсон, почесывая гладкий подбородок. – К завтрашнему дню будет на ногах.
   – Хорошо бы.
   Вампир с волнением вглядывался в лицо Андрея и пытался различить что-нибудь в его глазах. Не получалось.
   – Ну-ка! – Парень в костюме Эша с деликатностью оттолкнул Дракулу бензопилой, прицепленной к правой культе, и хлопнул Андрея по щеке здоровой ладонью. – Эй, алло, на барже! Огоньки видишь?
   Голова Андрея медленно опустилась и поднялась. Он видел огоньки. Там, где у этих существ должны были быть глаза.
   – Молодец.
   – Мне это не нравится. – Вампир засунул руки в карманы и сощурил глаза.
   – Сами же хотели брать каждый год по одному. – Эш повернулся и глянул на него, приподняв одну из густых черных бровей. – Так?
   – Он сразу в костюме клоуна, – заметил Антихрист-Суперзвезда. – Так что потери, вроде как, нет. Получается замена.
   В лице вампира отразилось сомнение, но он понимал, что оказался в меньшинстве. Он вздохнул и согласился:
   – Ладно.
   – Отлично. – Эш вернулся к Андрею и потрепал его за плечо. – Эй, замена, еще на связи? К нам пойдешь?
   Взгляд Андрея переползал с одного лица на другое. Не находил различий. Ему открылся их истинный облик. Они были апофеозом уродства, отражением всех кошмаров Лавкрафта в кривом зеркале сумасшествия. Что-то висело, что-то шевелилось, что-то отваливалось и отрастало. Перепонки, рога, пасти, пустые глазницы, наросты и гнойники. Этому не было никаких границ.
   Влажные глаза Андрея теряли цвет, словно их вычищали изнутри. Темно-красные потрескавшиеся губы сложились в широкую улыбку, и он кивнул.
   – Вот и отлично.
   Помещение наполнилось тихими одобрительными аплодисментами. Андрей улыбался.
   Демоны, гидры, горгульи. Теперь не имело значения, чем они были. Он стал одним из них.

   * * *

   Полночи из квартиры номер двадцать четыре распространялся непристойный шум. Громкие стоны, иногда перекрываемые визгом, пробивались через толстую стену и мешали Ирине Владимировне, Лериной соседке справа, уснуть. Вся двухнедельная борьба с бессонницей покатилась в тартарары.
   К двум утра измученная пенсионерка, наконец, не выдержала и решила пойти постучать в дверь. Сказать, чтобы прекращали. Крики уже стихли, но грохот и скрип никуда не делись.
   Ноги в стоптанных теплых тапочках двигались с пробивной уверенностью. Ирина Владимировна давно не испытывала такой решимости. Она была готова противостоять любому противнику, даже растрепанной и вспотевшей полуголой девчонке с полыхающими щеками и дурным блеском в глазах.
   Она постучала распухшими костяшками пальцев о холодную поверхность темно-коричневой двери и шагнула в сторону. Ноль реакции. Ирина Владимировна постучала снова, и дверь приоткрылась.
   – Даже запереться не сподобились! – прошипела она.
   Скрип продолжался, ритмичный и громкий. Никаких посторонних звуков – ни вздохов, ни оханий, ни тихого говора. Только один мерзкий скрип. Он прорывался в голову старухи лезвием маятника, отсекая мысли и прочие звуки.
   Ирина Владимировна потянулась к ручке двери. В ту же секунду скрип пропал и наступила полная тишина. Ни шорохов, ни шагов, ни шепота. Ничего.
   Посомневавшись, Ирина Владимировна потянула дверь на себя и вошла в квартиру. На место недовольства пришли тревожные мысли. Вдруг с девчонкой что-то случилось?
   Каждый шаг был осторожен, как у кошки, пробирающейся через поле мышеловок. Ирина Владимировна прислушивалась, но не улавливала ничего, кроме собственного посвистывающего дыхания и учащенного сердцебиения.
   Дверь в спальню была приоткрыта. Из комнаты тянуло чем-то горьким и тошнотворным. Через мутную стеклянную вставку ничего не разглядеть. На пару секунд Ирину Владимировну парализовали испуг и темное любопытство. Последнее взяло верх, и подрагивающая рука толкнула дверь.
   Старуха успела закричать прежде, чем провалилась в беспамятство. Разум отказывался поверить в то, что увидели ее затянутые сеточкой сосудов глаза.
   На почерневших от крови простынях лежало истерзанное тело девушки, перевернутое на живот, одна из длинных бледных ног изогнута или вывернута. Над Лерой нависло что-то корявое и уродливое, испещренное темными полосами шрамов и измазанное кровью. Вытянутая голова с тремя поблескивающими впадинами и широкой косой чертой пасти колебалась из стороны в сторону; кривые непропорциональные лапы перебирали липкие пряди волос, а между тонких ног с неправильными коленями болталось что-то нелепое и светящееся.

Черный пес
Мария Саймон

   Город просыпался медленно. Сначала по проспекту поползли огни автомобильных фар. Потом в сером утреннем свете забегали по тротуарам пешеходы. Чуть позже погасли фонари. Вера смотрела в окно.
   Муж вышел из ванной. Наскоро съел завтрак. Чмокнул на прощание.
   – Как ты? Почему не спишь?
   – Все хорошо. Иди. Уже недолго.
   – Что – недолго?
   – Все хорошо. Удачи тебе.
   Он взял со стола приготовленные ею в три часа ночи бутерброды и ушел. Ключ громко повернулся в замке железной двери. Все стихло.
   Вера плотнее завернулась в одеяло и снова посмотрела в окно. Напротив, внизу, стоял ярко-желтый клен. Он был такой солнечный, будто собирался не сбрасывать листву, а зацветал.
   Вера вспомнила, как ровно год назад, ночью, она ходила по бесконечным больничным коридорам. Тусклый свет ночного освещения желтыми квадратами падал из огромных окон сквозь темноту на землю и делал опавшую листву не такой мертвой. У нее будто появлялся второй шанс. В одном квадрате света было дерево. Ярко-желтый клен был не такого цвета, как умирающая вокруг природа. Он будто светился изнутри и говорил всему миру: «если уж умирать, то красиво.»
   Вера ходила медленно. Останавливалась перед каждым окном. Смотрела. Снова шла. Пару раз она чуть не попалась санитаркам, куда-то бегущим с ведрами и тряпками. Но успевала вовремя отойти в тень. Заспанные женщины не замечали ее. Каждый раз, дойдя до тупика, Вера разворачивалась и шла обратно. Но в одном месте она стояла дольше всего.
   Двустворчатая центральная дверь разделяла этаж на две половины. Вера останавливалась в отделении патологии беременности и долго смотрела сквозь мутное стекло в послеродовое отделение. Каждые три часа в коридоре раздавался лязг и грохот. На большой плоской тележке везли младенцев. Они лежали, замотанные в белые пеленки по восемь в ряду и кричали. Детей раздавали мамам. Коридор затихал. Вера смотрела на идущих на той стороне женщин. Одна держалась за стену и морщилась от боли при каждом шаге. Другая заботливо одергивала от воспаленной груди грубую больничную сорочку. Вера не завидовала. Ей было интересно. И больно. А еще она испытывала стыд. Не такой, от которого можно спрятаться за враньем или подозрительно убедительными аргументами. А тот, который испытываешь только перед собой. Или перед мертвыми.
   Она никогда не хотела детей. Точнее, просто не думала об этом. Ее жизнь была достаточно насыщенной и без катания коляски по парку. Она сильно удивилась, увидев на тесте две полосы. Первое УЗИ показало пульсирующую точку. На черно-белом мониторе Вера даже не сразу ее разглядела, но врач почему-то ждал от нее умиления:
   – Смотри-смотри, это – сердце твоего ребенка. Ты кого хочешь?
   – Девочку. – Вера сказала первое, что пришло в голову, разговаривать не хотелось.
   Она снова медленно шла по коридору, поглаживая уменьшившийся живот. Детей в родильном загрузили в тележки и увезли. Мамы спали. Вера остановилась напротив палаты с открытой дверью. На кроватях сопели шесть пузатых женщин. Они все, как одна, лежали на боку. Каждая положила под согнутую ногу свернутое одеяло. Одна храпела. Другая во сне наглаживала голый живот – пижамная футболка задралась почти до груди. Вера зашагала дальше. Боялась себе признаться, что не хотела расставаться с ней. Даже с мертвой.
   Она скрывала беременность на работе, пока это было возможно. Купила белую форменную блузку на пару размеров больше. А потом ушла. Двенадцать часов красиво стоять у витрины и, улыбаясь, давать консультации стало невыносимо. Брать больничные было нечестно по отношению к коллегам – им пришлось бы работать с одним выходным в неделю. Именно тогда, в день освобождения от работы, она купила первую книгу о беременности. Оформление не было оригинальным – на обложке аист держал в клюве сверток с младенцем. Вера прочитала половину книги, сидя в парке на скамейке. Дома дочитала остальное. Она нашла описание будущего ребенка по неделям развития и удивилась, узнав, что у него уже есть пальцы и он может расстроиться.
   Стыд и страх были ее постоянными компаньонами во время ночных прогулок по коридорам. Она не полюбила ребенка сразу. А он зависел от нее. Вера спала, когда ребенок толкался. Может быть, она должна была вставать, чтобы поесть? Она хотела сделать аборт. Мысли жгли, как передержанный горчичник. Каждую ночь она чувствовала, что подросшая за день кожа снова сгорает и надувается волдырями.
   Вера дошла до кулера. Выпила воды. Села на пол. Теперь садиться и вставать было легко. Не то, что неделю назад. «Вот и кулер спрятали от больных», – подумала Вера. Беременные не ходили в дальний конец коридора. Хитрые медсестры экономили чистую воду для себя.
   Второе УЗИ показало, что ребенок здоров – у него нормальные пропорции частей тела, правильный обхват головы. На экране монитора она увидела крошечного человечка с большой головой, который размахивал руками и сосал палец. В первый раз она обрадовалась своим хорошим анализам. Судьба этого забавного лысого человечка начинала ее волновать.
   Она встретила утро, сидя в кровати. Соседки по палате спали, а она смотрела, как по синему больничному одеялу медленно движется желтый луч осеннего солнца. Тело сковывал страх. Она боялась дня. Боялась того, что будет с ней. Боялась не выдержать, сорваться, упасть на пол и завыть по-звериному, испугав всех вокруг. Теперь Вера знала, как чувствуют себя прокаженные. На нее смотрели. За ее спиной шептались. Ей сочувствовали, но в глазах читалось: «Как хорошо, что это случилось не мной. Как хорошо, что со мной такого никогда не случится».
   Вера старалась ни с кем не говорить. Ей было жаль пугать этих женщин, которым предстояло родить здоровых детей. Потому что она знала, что с ними тоже может произойти все, что угодно.
   Желтый луч подвинулся и грел руки. Она вспомнила, как на рынке покупала приданное для будущего ребенка. Ярко-розовое одеяло, красные штанишки, персиковые распашонки. Только в пять месяцев она узнала, что у нее будет девочка. «Маргарита», – сразу решила Вера и стала разговаривать с ребенком, обращаясь по имени. Она каждый месяц сдавала анализы и уже перестала сжиматься в комок, когда медсестра прокалывала иглой вену. Каждые четыре недели делала УЗИ. Все хорошо – говорили анализы. Все отлично – диагностировало УЗИ. Она подобрала кроватку и купила себе отличный комбинезон – подросший живот не позволял носить обычную одежду.
   – Тарасова! На осмотр! – резкий окрик прервал воспоминания, и она медленно поплелась в смотровой кабинет.
   Ей снова сделали больно и еще привели практикантов – случай редкий, пусть, мол, учатся. Вера не протестовала. Ей было все равно. Она ждала вердикта и не знала, чего хочет больше – оставить все как есть или что-то изменить. Врач не смотрела ей в глаза.
   – Расписку напишешь сегодня. Завтра в семь утра тебя переведут на третий этаж, в родильное отедление.
   Вера вышла. Завтра.
   Она смотрела в окно. Вот над домом на другой стороне улицы показалось солнце. Оно выходило нерешительно. Сначала появился один луч. На сером небе он был словно указка, призывающая учеников смотреть вверх. Вера смотрела.
   – Скоро, – шептала она сама себе. И снова уносилась мыслями в прошлый октябрь.
   В последнюю ночь она плакала. Сидела одна в полутемном больничном коридоре, держась за маленький живот, и рыдала, закусив губу, чтобы никого не разбудить. Она обнимала свой живот и не хотела расставаться с тем, что было в нем.
   Она так хорошо помнила тот последний день. Как торопилась на очередное УЗИ, как хотела после него пойти в новый магазин и купить дочке на вырост красивый сарафан и пушистые розовые пинетки. Вечером они с мужем собирались праздновать Хеллоуин. Он купил билеты на маскарад и принес костюмы: себе – Дракулы, а ей – смерти. «Смерть в положении», – сказал он, когда Вера надела костюм и они оба, свободные от суеверий, хохотали до рези в животах.
   Ее больше не раздражал сюсюкающий с ребенком в животе врач. Она и сама начала думать, что маленький человек «там» все понимает. В книгах о беременности (а теперь их у Веры было три) было написано, что в тридцать три недели у ребенка есть все, что должно быть у человека, и дальше он будет просто расти, а его организм – совершенствоваться. И еще Вера знала, что рожденные на таком сроке дети уже могут жить.
   Она с нетерпением ждала – вот сейчас доктор снимет все параметры, а потом повернет к ней монитор и она увидит, какподросла ее девочка. Но врач молчал. Молчал так долго, что ей стало не по себе. А потом снял трубку телефона, набрал номер и сказал кому-то всего два слова:
   – Ко мне.
   Через минуту прибежала заведующая. Вместе они кошмарно долго смотрели на экран, до боли вдавливая сканер в белую кожу.
   – Сердцебиения нет. Мне очень жаль.
   Она помнила, как вышла из кабинета и рыдала у открытого окна, закусив бретельку комбинезона, чтобы не напугать сидящих в очереди женщин. Как долго оформляли документы и как смотрели на нее проходящие мимо люди.
   Какая-то женщина остановилась и спросила:
   – Случилось страшное? Раз ты так плачешь…
   Вера рассказала ей все, а женщина ответила:
   – А у меня вот рак. И я не знаю, что сейчас скажет врач. А ты не плач. Ведь ты не знаешь, какой бы она была.
   «Она была бы моей, – подумала Вера. – Она бы просто была».
   Как холодно было в скорой, которая везла ее в роддом. Уже пятую ночь Вера проводила одна, обнимая то, что стало ей всего дороже. Через обмякший живот обнимала мертвую дочь, которая пока еще была с ней.
   Все эти ночи Вера чувствовала, что ходит по границе между мирами. Ждала, что начнется заражение крови, и она умрет… Ждала. И боялась. Боялась уйти и больше не увидеть ничего, кроме обшитой красным (или черным) крышки гроба. Никогда.

   Потом она лежала в общей послеродовой палате и одна из пяти молчала.
   – Три двести, – говорила одна в телефон.
   – Два семьсот, – делилась радостью другая.
   Вера слышала, как плачут в соседней комнате их дети и крепко закрывала глаза, чтобы не видеть света.
   В последнюю ночь, а для нее теперь вся жизнь разделилась на до и после, она видела сон. Будто она спит, а рядом с ней стоит огромная черная собака (дог?) и смотрит на Веру человеческими глазами. Вере было страшно, она хотела закричать, а собака опустила голову и прямо через живот принялась душить Маргариту. Вера хотела отпихнуть собаку, но не смогла. Она проснулась с криком. Ребенок бился в животе так сильно, что было тяжело дышать. В ту ночь светила луна. Ее свет пробивался сквозь плотные шторы, и Вера в тревоге осмотрела комнату. Конечно, никакой собаки не было. Но Вера не спала до утра. А ребенок вскоре затих.
   Больше Вера не ходила по ночам. Ей было слишком больно шевелиться. Страшно жить. Она старалась не думать о боли и выжигающем внутренности жаре, которые пришли через два дня, после того, как ее разлучили с мертвой дочкой. Не хотела вспоминать яркий свет операционной и страшные слова врача:
   – У вас не будет детей. Мы спасли вас, но матку пришлось удалить.
   «Какого хрена вы меня спасали?!» – хотела крикнуть Вера, но пересохшее горло издало лишь скрип. Врач ушел. На потолке реанимации расходились в стороны мелкие извилистые трещины. Было холодно.
   Она лежала в своей палате и боялась выходить в коридор. Там то и дело ходили к врачу держащие на руках новорожденных деток, не понимающие своего счастья, женщины. Она по-прежнему им не завидовала. Но чувствовала, словно тело выворачивает наизнанку. По ночам она видела во сне синее, будто избитое битой, маленькое худое тельце мертвого ребенка. Врачи не поверили ей, что муж ее не бьет. И еще глаза мужа, когда она рассказала ему все.
   Когда ее выписали, клен потерял почти все листья. Но те, оставшиеся, были все такими же яркими. Будто клен до самого конца не желал сдаваться.
   Каждый день Вера перебирала детские вещи.
   Муж верил, что они все преодолеют. Усыновят ребенка. Будут счастливы. Но Вера знала, что это – как хроническая язва желудка – рано или поздно, весной или осенью, ты забудешь про нее, нарушишь диету и проснешься ночью от скрючившей тебя в бараний рог боли. Будешь задыхаться, кататься по мокрым от холодного пота простыням и мечтать о смерти, лишь бы прекратить эту одуряющую боль. Потом на карачках доползешь до ящика с лекарствами, залпом хватишь полфлакона и, свернувшись калачиком на полу, дождешься облегчения. Сядешь на диету… И так по кругу. По кругу. «Чтоб ты знал, – иногда шептала Вера, глядя на спящего рядом мужчину, – ни черта не заживает. От любого пореза остается шрам. После лоботомии на мозге растет соединительная ткань. После онкологии может быть рецидив…»
   Солнце целиком выползло из-за дома и теперь висело на небе ярким пятном. Оно почти не грело, но было таким веселым, что Вера задернула шторы. Она сидела на прежнем месте. Но смотрела теперь на бордовую клетчатую ткань.
   – Прошел год.
   Она сказала это сама себе. Целый год прошел как наполненный болью летаргический сон. Она не могла работать – в голове все путалось. Она не могла смотреть на детей и слушать рассказы молодых мам и пап. Она бежала от реальной жизни в свой собственный мир одной квартиры, в котором можно было легко загородиться шторами и просто вспоминать.
   На пятый день после расставания с мертвой дочкой ей приснился сон, как будто большая белая птица бьется в сетке из мягкой марли. Она так хочет на свободу, но крылья путаются, теряют мощь. А Вера тянет руки к ней, кричит, задыхаясь:
   – Маргарита! Маргарита! – Но птица становится прозрачной, бледной и исчезает.
   Именно тогда Вера и подумала, что в случившемся есть ее вина. И пусть анализы были хорошими, а вредных привычек ни одной. И не важно, что она сама не знает, как и чем смогла сделать такое страшное дело. Но это она погубила свою дочь. И Вера просила целыми днями:
   – Приснись мне, приснись. Пожалуйста, я так скучаю. Приснись и что-нибудь скажи. Я так хочу держать тебя на ручках. Но дочка не снилась. Вера вообще перестала видеть сны. До сегодняшнего дня.
   – Уже скоро, – прошептала Вера и вдруг вспомнила про клен.
   Раздвинула шторы. Взглянула. Клен стоял волшебным желтым факелом. Он не собирался умирать, он жил. Клен призывал брать от жизни каждый миг и умирать красиво. Вера подошла к музыкальному центру и первый раз за год включила музыку. Веселую. Она размяла ноги и руки, потанцевала. Почувствовала, какими неподвижными стали суставы.
   – Ничего. Это не так уж важно, – сказала сама себе и подошла к зеркалу.
   Открыла косметичку. Сдула пыль с флакона духов, нанесла пару капель на мочки ушей и запястья. Внимательно рассмотрела себя в зеркале. На висках серебрилась первая седина. Под глазами залегли темные круги.
   – Это все ничего, – шепнула Вера и, быстро одевшись, вышла из квартиры.
   Вернулась через час. Скинула на диван одежду, пробежала в ванную. Под белой кожей отчетливо просматривались ребра. Вера нанесла на волосы краску, сделала маникюр и педикюр. Уложила новые, темно-каштановые волосы феном. Прошла на кухню и разогрела обед. Ела неспеша, запивая пищу вином. А когда голова стала немного кружиться, снова вернулась к зеркалу. Вера покрыла лицо тональным кремом, припудрила щеки и нос, подчеркнула карандашом брови. Она была слишком бледной. Румяна, тени, неяркая, но живая помада. Из зеркала на нее смотрела ослепительно красивая молодая женщина. Вера довольно осмотрела лицо под разными углами. Выбрала красивую, но не скромную одежду и переоделась. Плеснула еще вина.
   Села в кресло. Смотрела, как с клена опадают листья, и вспоминала свой сегодняшний сон. Она видела, как к ней подошла большая черная собака. Внимательно посмотрела большими человеческими глазами. Страшно не было. Она не пыталась оттолкнуть собаку, когда та опустила голову и сжала мощные челюсти на бледной шее.
   Вера стала задыхаться и проснулась. Она включила в ванной свет и внимательно осмотрела свое отражение. Сразу поняла, что должно произойти сегодня. Она закуталась в одеяло, чтобы муж ничего не увидел и села к окошку – ждать.
   Ей не было страшно. Она так хотела найти место, куда улетела огромная белая птица из ее сна.
   Скоро Вера почувствовала, как сильнее закружилась голова и озябли ноги. Она подошла к зеркалу и расстегнула воротник черной шелковой блузки. На шее, вдоль сонной артерии, расплывались огромные черные пятна. Вера улыбалась. Она взяла одеяло, укуталась поплотнее, и села к окну смотреть на красивый клен.
   – Уже скоро, – тихо сказала она. – Скоро я увижу тебя, моя девочка. Моя Маргарита.
   А потом, почти не слышно, прошептала клену:
   – Ты прав, дорогой! Те, кто уходят, должны быть красивы. Очень. Тогда никто не поймет, что они чувствуют на самом деле.
   Через двадцать минут в квартире зазвонил телефон. Верин муж видел во сне какого-то неприятного черного пса. И сильно беспокоился за Веру. Он звонил не переставая, пока его не вызвали к директору на совещание. Трубку никто не снял.

Жаждущие призраки
Павел Черепюк

   Четыре стены и ни одной двери, ни одного окна. Комната, из которой нет выхода. Он не знает, сколько времени провел здесь, он забыл свое имя, не помнит, как выглядит его лицо, и кто он такой. Комната стала его миром, он не знает, есть ли что-то еще за этими деревянными стенами.
   Единственный выход отсюда – бегство вглубь себя. Туда, где остались осколки памяти и крохи прежнего мира. Но чем больше проходит времени, тем меньше остается воспоминаний. Память – еще одна комната без выхода. Внутри себя он знал все также, как знал все снаружи. Граница между внутренним и внешним стерлась, когда жизнь превратилась в замкнутую темницу. Время и пространство утратило смысл. Как можно следить за временем, если каждая минута похожа на предыдущую, а пространство ограничено с четырех сторон? Мысли повторяют друг друга, и появление чего-то нового просто невозможно! В полной тишине нет звуков; нет запахов в воздухе, наполняющем комнату; тьма безраздельно правит здесь. Пустота снаружи проникает внутрь, остается только телесная оболочка, но она все более бренна и несущественна.
   Это – ад вечного одиночества, пустая комната, из которой нет выхода. Жажда столь сильна, что теперь он поедает себя изнутри, так как нет иных источников. Существование сходит на нет. Пустота вокруг и внутри бесконечна. Пустота могла бы стать идеальной, если бы не чужое невыносимое присутствие, оно повсюду и нигде конкретно. Это жаждущие, столь же незначительные дети пустоты, как и он. Они наполняют собой снаружи все пространство и стремятся проникнуть внутрь. Стены покрываются молниями трещин, скоро от комнаты ничего не останется. Больше не будет границ, и пустота поглотит все.

   * * *

   Люди начинают ощущать присутствие соседей. Эти чужаки живут между этажами и стенами, где нет комнат. Они обитают в подвалах и на чердаках, они практически незаметны, но их присутствие ощутимо, как сквозняк и сырость, как затхлый воздух чердаков и подвальный холод.
   – Что это за шаги за стеной, там ведь нет комнат? – Голос девочки нарушил тишину холодного октябрьского вечера.
   – Это те, кто раньше были людьми, ведь пришла их пора, – ответила старуха, не отрываясь от вязания. – Их время наступает. Скоро они покинут комнаты.
   – Я слышу, как сверху кто-то ходит, но ведь над нами уже давно никто не живет. Это тоже они?
   – Да. Мария, тебе лучше не думать о них, это может быть опасно! Лучше сходи в магазин, купи хлеба, пока не стемнело.
   В парадной напуганная девочка вздрогнула, услышав шаги. Вверху, в полумраке лестницы, пряталась фигура. Девочка поднялась на несколько ступеней, манимая любопытством, и увидела, что это ребенок ее возраста. Незнакомый мальчик произнес:
   – Давай играть.
   – Ты кто? Вы наши новые соседи? – спросила девочка, поднимаясь по лестнице.
   Мария оказалась в пыльном коридоре с облезлыми стенами и паутиной на потолке. Она успела заметить, как вторая дверь слева закрылась. Такое поведение мальчишки смутило ее. Затем дверь снова распахнулась, приглашая войти.
   – Мальчик, где ты? Мальчик!
   Только тишина в ответ. В комнате царил полумрак, из-за пыли все казалось обесцвеченным. На полу валялись игрушки, разбросанные детские книжки шелестели под ногами, словно сухая листва.
   – Давай играть! – Из темного угла донеся тихий голос, казалось, что он доносится издали.
   – Ты кто, что ты здесь делаешь?
   – Я жду тебя, давай играть! – сказал мальчик и вышел из мрака. Тусклый свет осветил бледное лицо, пустые глазницы заполненные тьмой. Он открыл рот, наполненный острыми зубами, и прошептал:
   – Давай играть…
   Существо бросилось к девочке, она в ужасе побежала прочь из заброшенной комнаты. Уже в коридоре почувствовала, как к плечу что-то прикоснулось. Но у нападавшего не хватило сил, чтобы остановить ее. Последняя октябрьская ночь еще не вступила в полноправное царствованье над миром. Не оглядываясь, Мария сбежала по лестнице вниз и только у дверей в свою квартиру
   обернулась. Лестница исчезла вместе с этажом.
   Девочка заперла за собой дверь и отдышалась. Прошла в комнату и услышала стук в дверь. Ее сердце учащенно забилось.
   – Это ты, Мария? Почему так долго? Я волновалась – стемнело уже!
   – Да, это я, бабушка, я не купила хлеб… – Только сейчас девочка вспомнила, зачем выходила из дома. Но стук в дверь снова повторился. Мария так и замерла в гостиной.
   – Кто там? – спросила старуха из кухни. – Открой дверь!
   – Нет, не надо! – Девочка в ужасе забежала в свою комнату.
   – Мария, что с тобой, куда ты делась? – донесся голос из гостиной.
   Девочка поняла, что бабка сама пошла, открывать двери. Тогда она заперлась в комнате и прислушалась. Вскоре тишину нарушил щелчок замка и скрип дверей.
   – Мария, иди сюда, это к тебе!
   Девочка нерешительно открыла дверь и замерла на пороге. Посреди гостиной стояла бабушка с тем самым мальчиком. Его бледное лицо скрыли длинные волосы.
   – Это наш новый сосед, он видел тебя в парадной и решил зайти в гости. Он с родителями недавно поселился над нами. – Голос звучал незнакомо и чуждо.
   – Бабушка, ты ведь говорила, что это не люди, сегодня ведь та ночь…
   – Не говори глупости…
   Девочка боялась посмотреть на бледное лицо незнакомого мальчика. Она все еще помнила о тьме в его глазах.
   – Давай поиграем, Мария, – произнес он тихо.
   – Вот и поиграйте! – Бабушка ушла на кухню.
   Мария осталась наедине с мальчиком. Он достал из-за спины две картонные маски и протянул одну девочке: обведенные синим отверстия для глаз, розовые круги на щеках и красные губы, похожие на растянутый знак червы.
   – Я сам их сделал, – сказал мальчик и надел маску клоуна с ярко-красной улыбкой и синими треугольниками под глазами.
   – Красивые маски…
   – Надень! Эта маска принцессы для тебя, – прозвучал будоражащий голос мальчика из-за неподвижных губ клоуна.

   * * *

   Над старым городским кладбищем туча раскинула серые крылья, пытаясь закрыть щербатую луну. Надгробия, потрескавшиеся могильные плиты, склоненные кресты и покрытые мхом статуи взбирались вверх по холму, на вершине которого находилось одинокое сухое дерево. Оно тянулось к небу голыми ветвями, как костлявыми руками. Говорят, что его посадили на могиле графа, но это предание древнее и неправдоподобное, как остальные легенды кладбища. В городе уже не осталось людей, которые знали похороненных на этом холме. Их имена стерлись из памяти, как стерлись с надгробий. Усопших давно закапывают на новом кладбище, на северной окраине. Город вырос и окружил кладбищенский холм серыми домами, которые тыльными глухими стенами подходили к самому забору. Единственным проходом между двумя многоквартирными домами никто не пользовался, проржавевшие ворота висели на петлях. Люди забыли о существовании этого места или делали вид, что забыли. Кладбище никто не посещал, даже подростки обходили его стороной. Но на глухих стенах в лунные ночи появлялись странные тени, а тишину пронзали звуки.
   Никто не видел, как это произошло. Одной осенней ночью, когда тучи закрывали луну, из-под мертвого дерева потекла темно-красная жидкость. Потоки крови напитывали твердую землю, обтекали надгробия и могильные плиты. Над кладбищем поднимался туман, он становился все гуще и гуще и вытекал через ворота в город, как дым, который несет ветер. Когда он достиг улицы, стало понятно, что это не просто туман. В нем проявились человеческие фигуры: с каждым мигом они становились все четче, а после – отделились друг от друга.
   Той ночью запоздавшие прохожие видели странных незнакомцев. Они стояли в самых различных местах: в переулках и на углах улиц, около заборов и в скверах. Незнакомцы отворачивались от горожан, пряча лица. Они чего-то ждали. С наступлением утра незнакомцы исчезли, но на стенах, у которых они стояли, остались тени. Это явление никто не мог объяснить. Следующей ночью прохожие видели незнакомцев. Они также стояли лицами к стенам и не обращали внимания на горожан.
   По вечерам на улицах теперь никого не было, люди старались до сумерек спрятаться в своих домах. Эта осень была особенно холодной и пасмурной. С наступлением ноября солнце редко появлялось на небе.
   – Кто это, бабушка? – спросила девочка.
   – Не смотри на них, ты не должна подходить к ним. Они нездешние.
   – Но почему? Они плохие? Откуда приехали эти незнакомцы?
   – Они не приезжают. Они были здесь всегда. Наступило их время, день уступает власть ночи, а жизнь смерти. А люди уступают город им. Нам нужно возвращаться домой.
   Девочка, держа старуху за холодную руку, продолжила идти. По дороге домой они встретили еще несколько неподвижных фигур, выдающих себя за людей. Ночь наполнила дом раньше, чем они успели вернуться, и ждала во всех углах. Мария почувствовала странную тревогу, когда оказалась в гостиной. Ей это место почуствовалось чужым, неестественным и ненастоящим. Мебель, вещи, все на своих местах, но, казалось, что это лишь копия настоящей квартиры. То же самое с ее комнатой – все внутри, как картонные декорации. Сквозь окна проникал холодный свет тусклых звезд, но город за стеклами казался таким же ненастоящим, как комната. Казалось, что если обойти фасады домов, то там будут только деревянные подпорки, как в театре. На тумбочке девочка увидела картонную маску, которую ей подарил соседский мальчик. Поддавшись мимолетному влечению, Мария надела маску, и вышла в комнату.
   – Бабушка, ты на кухне?
   Ответа не последовало. Мария снова позвала, и собственный голос показался ей чужым. В гостиной горела только одна тусклая лампа. В полумраке комната представлялась вытянутой и длинной. Девочка не сразу заметила фигуру, сидящую в кресле, в углу. Старуха подняла голову, и Мария увидела бледное лицо и тьму вместо живых ласковых глаз. Комната невероятно вытянулась. Возникло ощущение, что от бабушки ее отделяют десятки метров, но мгновенно это расстояние сократилось, и их лица оказались одно напротив другого. Девочка в ужасе отшатнулась и открыла рот в немом крике, но ни одного звука не вырвалось. Мария зажмурилась, а когда открыла глаза, то сквозь вырезы маски ударил яркий свет. Бабушка сидела и вязала. Как обычно. Девочка, ничего не сказав, ушла в свою комнату, села на кровать и задрожала от пережитого ужаса. Потом сняла маску и посмотрела в большое зеркало над трюмо, но страх еще сильней охватил ее. Из зеркала смотрело бледное лицо того самого мальчика, что подарил ей маску.
   – Отстань от меня, – сказала Мария мальчику из зеркала.
   Она вышла в гостиную. Бабушки в кресле не было, там осталось только ее вязание. Вместе с завыванием осеннего ветра доносились какие-то голоса, казалось, что кто-то поет. Она прислушалась к голосам и ее пробрал холод, завывания ветра были наполнены одиночеством, отчаянием и страданием.
   – Это поют мертвецы, – сказала старуха, вошедшая в комнату.
   К завываниям ветра присоединился собачий лай, животные чувствовали их присутствие и были напуганы. Призраки заглядывали в окна, и от дыхания их на стеклах появлялись узоры изморози.
   Люди прячутся по домам, спасаясь от одиночества. Но они понимают: смерть каждого забирает отдельно, эту грань нельзя переступить, держась за руки, потому что каждый покидает мир порознь и в холодном отчаянии. Люди прислушиваются и спрашивают друг у друга:
   – Ты слышишь, как поют мертвецы?
   Но не отвечают на этот вопрос.
   – Они поют потому что им нет покоя, – сказала старуха.
   Девочка вернулась в комнату, и, заметив лицо мальчика в зеркале, надела маску принцессы. Со скрипом половиц в комнату зашла бабушка.
   – Почему ты носишь девчачью маску, мальчик? – спросила бабушка.
   Маска упала на пол. Зеркало отразило испуганного мальчишку и пыльную марионетку за его спиной в старом халате. Деревянная рука легла на плечо ребенку, который сидел среди поломанных игрушек, разбросанных рисунков и книг. Эта была та же пыльная детская. У ног лежали маски девочки и клоуна. И ребенок понял, что так и не вышел с этажа призраков, и теперь это место не покинуть. Возле масок лежал рисунок старухи и деревянная марионетка.

   * * *

   Он в ужасе проснулся, в комнате царил полумрак, но не было ни одного источника света. Комната пуста: ни окон, ни дверей, только деревянные стены. Он провел пальцами по лицу, которое казалось чужим, и задал вопрос в пустоту:
   – Кто я? Кем я был?
   Эти слова превратились в песню жажды и отчаяния. И она просочилась сквозь стены и покинула одинокую комнату. Еще один голос вплелся в общую песнь мертвецов, которую ветер разносил по городу, вместе с сухими листьями. По улицам медленно гуляли тени призраков. Вместе с песней он, как и все жаждущие, выпустил наружу часть своей сути и присоединился к остальным. Они держались подальше от окон, где горели свечи на подоконниках. Иногда выходили за пределы города, туда, где на полях топорщились, словно скелеты, сухие стебли кукурузы и догнивали не убранные тыквы. Они разносили повсюду песни мертвецов, напоминая живым в эту пору увядания, что тьма на дне могил ждет каждого и от косы жнеца не уйти. Как бы ни было солнечно летом, осень приходит, а за ней одинокая зима покрывает все белым, белым саваном.

Что-то не так с утром
Дориана

   Полина проснулась, чтобы скрыться от погони. Во сне лохматая голая тетка, соскочившая с крыльца дачи, бежала за ней по темной, будто незнакомой улице, крича вслед яростные угрозы. Женщина открыла глаза и, как ей показалось, подпрыгнула от этого. Загнанное кошмаром сердце пристукивало ее к кровати, пока она осознавала, что находится в городе, в своей квартире на Мельничной. Оторвалась. Здесь нет пугающей темноты, изматывающей погони и визгливых проклятий. Здесь нет голой лохматой тетки, которую она узнала по торчащим в разные стороны сине-зеленым дредам. Именно так она запомнилась Полине на дне подклеенной картонной коробки, куда полетела с комментарием мужа: «У дерьма тоже есть предел». А Поля тогда подумала, что поместить собственное скорченное лицо на обложку диска, все равно, что признаться: да, у нас больше нет идей, но есть забористая фронтвумен – что сама по себе уже идея. «На их месте я бы назвался „Sackful Shit“» [14 - «Мешок, полный дерьма» (англ).], – сказал тогда Влад, прослушивая диск с еле читаемым логотипом: «Или эти школьники вместо струн натянули бельевую верёвку, или же они играют задницей». Полина отправила стандартный ответ «Sackful Blood» [15 - «Мешок, полный крови» (англ).]: «Качество вашего исполнения нам не подходит. Желаем удачи в поисках лейбла». В ответ пришла пара гневных писем, которые они с мужем сразу отмечали как спам, не дочитывая до конца. Банда дредастой утонула в бесконечной помойке таких же паршивых записей. Пора бы ей самой утонуть в помойке ненужных воспоминаний.
   4.10 утра. Молочная пасмурность неба успокаивает – во сне все было беспросветно, казалось, что по улице, по которой она бежала, день никогда не проходил. Поэтому открыть глаза и увидеть перед собой обновленную ремонтом спальню – как выпить прохладной газировки после долгой мучительной дистанции. Хотя, если подумать, так оно и есть. Кровать скрипнула под, поворачивающимся на другой бок, мужем. Какое блаженство, что он молчал всю ночь – дыхательные упражнения приглушили храп. Хотя в последнее время через завесу снотворного, женщина бы вряд ли его услышала. Полина обернулась в сторону Влада – спокойное лицо, опущенные уголки губ и расслабленный лоб. Вся эта безмятежность заканчивалась густой бородкой, которая, по его мнению, при почесывании звучала гораздо музыкальнее, чем половина присылаемого им материала. Поля повернулась спиной к мерному теплому дыханию и подтолкнула край одеяла под оголившееся плечо – к утру становится прохладнее, но засыпать с закрытым окном невыносимо. Вытянувшись вдоль спящего мужа, женщина на мгновение напрягла все тело и тут же расслабилась, прогоняя остатки тревоги. Сегодня не нужно никуда вставать: утро, которое начинается по собственному желанию – самое лучшее утро.
   Глаза снова закрываются. Полина мысленно благодарит себя, что не успела захотеть в туалет и тут же проваливается в дремоту. Из внимания стираются редкие сигналы автомобилей, и крики чаек обрастают причудливым фоном неясных образов. Поэтому, когда в ногах ощущается чье-то движение, женщина не сразу понимает, что это ей не приснилось. Если бы у них была собака, то, судя по весу, это должен быть сенбернар; несколько тяжёлых шагов, потом оно будто присело ей на ноги, и тут же соскочило, с глухим стуком упав на пол.
   Когда Полина, приподнявшись на локтях, резко повернулась на спину, мысль о сонном параличе тут же отступила – тело свободно, разум взбудоражен – она не спит и до сих пор чувствует отголоски тяжести на укрытых ногах. Бледно-голубое в сером свете одеяло оборачивает снизу ступни, и Полина тянет носки вперед, превращая ткань в покатое полотно. Никого, ничего.
   Перед тем, как перегнуться через кровать и посмотреть вниз, женщина поворачивает голову назад. Влад спит, немного приоткрыв рот, и вот она уже буднично боится новых приступов храпа. Спокойный вид мужа, по ногам которого ничего не пробегало, а ему самому не пришлось сбивать ступни в изматывающей погоне, возвращает ее к реальности. Здесь нет несуществующих сенбернаров и лохматых психичек.
   Убедившись, что на полу не может быть ничего чуждого пробивающемуся рассвету, Полина возвращает себя на подушку, осторожно укладывая руку Влада на грудь. Какое-то время она лежит, глядя в потолок, и думает: чувствует ли муж ее личное землетрясение в грудной клетке, которое постепенно затихает по шкале. Сны на рассвете часто бывают нервными, будто пробивающийся сквозь веки свет активирует в голове зону кошмаров, в наличии которой у себя Полина не сомневалась. Как-то она спросила у Влада, когда ему обычно снятся дурные сны, он ответил, что нельзя отследить сновидение по времени. Она пожаловалась ему на свою закономерность – глубинное дерьмо лезет в голову на рассвете. Кажется, тогда муж уличил ее в утреннем недержании кошмаров и пообещал отгонять их храпом.
   Засыпать в прохладной сумеречной тишине несложно, вскоре Полина проваливается в сон. Тревожный рассвет сменится добрым утром без ее участия. Но уже спустя пару минут женщина понимает, что до конечной остановки будет еще несколько. Бульдозер внутри Влада завелся и начал колесить тишину надрывным тарахтением. Сквозь ускользающий сон женщина поморщилась и с досадой сжала ладонь мужа, которая все еще лежала на затихшей груди. Влад тут же сжал ее пальцы:
   – Ты тоже это слышишь? – муж не спал. Полина открыла глаза и увидела, как он, приподнявшись на локте, осматривает комнату.
   – Ты хочешь сказать, это не ты? – уже проснувшись, она понимает, что слышала не храп. В комнате, пропахшей сиренью (букет на комоде – загораживает их спящее отражение) что-то рычит. Влад не ответил, только обернулся на жену с нескрываемой тревогой в глазах и тут же резко перегнулся через свою половину кровати к светильнику.
   – С тех пор, как я проснулся, стало темнее.
   Светлее не будет – это поняли оба после третьего нажатия на выключатель.
   – Ты проснулся от звука? Влад, что это может быть? – Полина чувствует опьянение, внезапная бодрость кажется болезненной для сознания, которое эту самую бодрость отвергает. Все это напоминает яркий кошмарный сон, но когда женщина прижимается к мужу, а тот мягко убирает ее руку с плеча – ощущения слишком живые.
   Кровать скрипнула и промялась на мгновение, за которое мужчина поднимался. Полина тут же переместилась на середину и завернулась в одеяло до подбородка. Края кровати вдруг загорелись красным тревожным светом, поэтому держаться от них подальше – неплохая идея. Влад обходит комнату кругом, также стараясь не подходить к постели – все с детства знают, где «горячо», когда отправляешься на поиски монстров. Женщина вслушивается в затихающий рык и не может понять, откуда он доносится: как только она проснулась, то ощущала его чуть ли ни у головы, когда проснулся Влад – звук переместился в угол комнаты, где стоял шкаф, а сейчас ей кажется, что она сидит над ним. Или что-то незаметно перемещается, или рычит не одно существо.
   – Оно здесь! – Полина вытягивает руку, указывая пальцем под кровать, и в этот момент понимает, почему Влад не разбудил ее, как только проснулся – он думал, что это сон. Сам факт, что в их двушку на шестом этаже пробралась непонятная тварь, мало чем отличается от погони Полины по беспросветным улицам прерванного кошмара. Она же не стала будить мужа, чтобы он спас ее от нагой сумасшедшей. Влад замер напротив кровати, держа в руках мобильный, который только что взял с комода.
   – Не вздумай светить туда! – Полина уверена: стоит мужу побеспокоить гостя, он тут же нападет из своего укрытия. Как тарантул, которого ловят из норки на скатанный пластилиновый шарик на веревке.
   – Я сфотографирую без вспышки, может это какое-то соседское зверье пробралось – у бабули слева таксы. Все может быть.
   Полина наблюдает, как Влад садится на корточки и ставит на пол телефон. Ни вспышки, ни щелчка затвора – и в ответ мерный неизменный рык. Их маленькую хитрость не заметили. Женщина хочет, чтобы муж с улыбкой хлопнул себя по лбу и бросил ей в руки телефон с фотографией, сжавшейся в углу, собаки. «Поля, какие же мы идиоты» – потом он рассмеется и залезет под кровать, чтобы достать вырывающуюся псину. Поля видит все это как изображение, посылаемое проектором, поэтому меняющееся лицо мужа неожиданно искажает картинку.
   – Встань на кровать и сбеги с нее, как можно быстрее, я открою дверь, и ты выбежишь, не оглядываясь. Поняла?
   – Влад, кто там? – она не поняла: Полина только крепче поджимает под себя ноги и уже хочет укрыться одеялом с головой.
   – Делай, что я говорю. Я выбегу следом. Нет времени! Реще!
   Но ее будто парализовало. Под кроватью, под той самой кроватью, которую они купили месяц назад и бурно обновили в тот же вечер, находится что-то, от чего нужно бежать, не оглядываясь. Муж хочет, чтобы она встала на ноги и сбежала, как со ступени, но до двери минимум три шага, а что будет, когда она коснется пола?
   – Я боюсь! Ты можешь сказать, что там?!
   – Черт тебя возьми! – Влад оказывается на кровати так резко, что она угрожающе скрипит, рык усиливается, в нем слышится боль и недовольство – что бы там ни пряталось, его задели. Ему неприятно. Не рассчитав силы, мужчина сжимает локоть жены и дергает ее на себя. Когда они оба оказываются на полу, Поля чувствует боль в предплечье и еле удерживает равновесие, чтобы не хлопнуться на колени.
   – Пойдем, пойдем, ПОЙДЕМ! – муж выталкивает ее в гостиную первой. Выбежав следом, он закрывает дверь и со всей силы хлопает ладонью по деревянной поверхности. Влад громко дышит. Полина всхлипывает, сидя на полу, ей снова хочется спросить, от чего им пришлось закрыться, но воздух беснуется в легких, не способных обеспечить ей нормальный вдох. Муж, молча, садится рядом. Она хочет вытрясти из него эту гребанную таинственность. Знать всегда проще, так почему он не хочет упростить ей жизнь? Телефон со снимком валяется у двери, Влад выронил его, пока поворачивал замок. Корпус поблескивает в темной комнате, и в который раз Полина ловит себя на мысли, что такой темноты не может быть майским рассветом.
   – Сиди на месте, сейчас покажу, – говорит Влад, проследив за взглядом жены. Одним широким шагом, он оказывается у двери и подбирает телефон. Полина не знает, хочет ли увидеть это сама. Судя по реакции мужа, у них под кроватью ядовитое животное, от которого нельзя избавиться своими силами. Но когда она осмеливается взглянуть на снимок, последние остатки здравомыслия делают ноги из их нехорошей квартиры.
   – Что это? – ей кажется, что она уже подпрыгивает от дрожи. Муж держит перед ней телефон, где потрясающе четкая камера (на рекламных баннерах, прославляющих ее возможности, были изображены дети) смогла вырвать из густых сумерек бесформенный склизкий мешок, лежащий у противоположной стены, как раз под их подушками. Его поверхность выпукло пузырится, будто мешок наполнен чем-то доверху. Как это могло двигаться, и тем более рычать, представить сложно, – оно живое? Муж не отвечает, женщина уже хочет высказать ему все, что думает об этом щадящем молчании, как тот подскакивает с места и оказывается у двери с такой ловкостью, которая пробуждает тело только в момент опасности. Существо ответило ей – да, оно живое, и даже способно привести в движение дверь. Ещё немного и, кажется, что замок вылетит с мясом.
   – Я звоню в полицию! – Полина сдается: голос переходит в визг, а слезы и темнота прячут от нее выроненный мужем мобильник. «Да где же твой сраный телефон?!» Она находит его. Находит в тот самый момент, когда допускает мысль о бОльшей власти того, кто рычит под кроватью. Стараясь не смотреть, женщина, закрывает сделанное в ИХ спальне фото. Ну почему это не соседская такса?! То, что прячется под кроватью даже назвать никак нельзя. Полина набирает номер, прокручивая в голове возможные объяснения для вызова полиции. «К нам в дом пробрался рычащий мешок, у нас под кроватью мешок полный…»
   Гудок. Она просто скажет, что к ним в дом кто-то ворвался. Главное, чтобы приехали люди. После нескольких гудков трубка замолкает. На всякий случай Полина кричит в эту безлюдную тишину, стараясь прорваться через грохот за дверью. Какой безумный шквал их неспокойного утра обрушится на диспетчера, как только он примет вызов! Если примет. Полина уже хочет сбросить эту чертову тишину и попробовать еще раз, как на том конце начинает звучать музыка. Даже в таком состоянии, когда она с трудом верит в свою способность четко сказать адрес, женщина понимает, что это абсурд. Людям, попавшим в беду, предлагают подождать и расслабиться под музыку? Хотя под такое не расслабишься – звук усиливается настолько, что телефон невозможно держать у уха. «Будто разом вырвало все инструменты». Влад кричит, причудливо сливаясь с этой какофонией, он что-то требует. Полина видит, как он машет рукой влево.
   – Поля! Кресло! Двигай сюда! Быстрее! – каждое слово сопровождается такими сильными ударами из спальни, что кажется, будто в комнату проникли члены новоявленной «Семьи» [16 - Банда серийного убийцы Чарльза Мэнсона, фигуранты громкого дела «Тейт – Ла-Бьянка».], – да, очнись же ты!
   Полина поднимается на ноги. Стены, пол, окна – все будто прыгает навстречу из-за бешеной пульсации в голове. Кресло, тяжелое с еле заметной заплатой на правом подлокотнике, слева, в трех шагах, которые почему-то невозможно сделать. Влад просит ее подвинуть эту черно-серую громадину, которой не место в их маленькой гостиной. «Это кресло стоит на даче. Его здесь нет!» – хочет ответить она мужу, пока тот все зовет из сгущающейся грохочущей темноты: «Очнись, мать твою! В доме кто-то есть!»
   – Я знаю! – Полина кричит в ответ и с трудом открывает застланные слезами глаза. По вспотевшему телу гуляет утренняя прохлада. Просторная, отделанная деревом комната до краев наполнена свежим воздухом. Еще немного и он станет доступен Полине. Она лежит под лопастями люстры-вентилятора, в спальне, на втором этаже, куда они с таким трудом затаскивали большое кресло, ободрав обивку на подлокотнике. Квартира с рычащим мешком под кроватью за три сотни километров. Да что уж там, она еще дальше – она во сне. Женщина поворачивается на сторону мужа и облегченно вздыхает. Утром она пожалуется ему на новое «недержание», пока они будут завтракать в саду. Но когда пустая примятая постель начинает прыгать ей навстречу нервным пульсирующим движением, Полина понимает, что доброе утро не наступит. Летнюю ночь, отвоеванную у двух кошмаров, прорезает крик Влада, который она уже слышала во сне:
   – Полина! Проснись! В доме кто-то есть!
   Этот кто-то привел в движение дверь их спальни. Кажется, еще немного и замок вылетит с мясом. Светает. Прямо под окнами дачи на пределе возможностей бездарным месивом разрывается магнитола.

Джек-фонарь
София Протосовицкая

   Наверное, вы не поверите в реальность этой истории, но мое дело за малым – передать ее вам, а дальше решайте сами. Сейчас я не в самой лучшей форме. Сбился со счета дней рождений, да давно уже их и не отмечал, но так было не всегда. Сейчас удивляюсь, как с таким стремлененим к приключениям мне удалось дожить до старости. О, сколько лет прошло, а я помню тот лес! Это приключилось со мной на тридцать третьем году жизни, тогда я был рисковым парнем: пьянки в трактирах меня мало интересовали, оседлый образ жизни добропорядочного семьянина тоже был не по мне. А отличался я страстью к путешествиям. Особенно мне нравились пешие походы. Казалось бы, очень умиротворяющее хобби: единение с природой и прочие прелести, но только опытные путники знают, что лес таит в себе много опасностей. К слову, я не был заинтересован в обычных прогулках, душа стремилась к опасности, таинственности. Мое хобби включало в себя посещение совсем необычных мест, во всяком случае, так их окрестили. Я побывал во многих из них: Черная Круча, Ведьмовская Топь, Тихая Роща, Древний Лес, Колдовской Пустырь; многие другие места были отмечены в моем журнале путешественника, а затем перекочевали на страницы книг. К сожалению, истории об этих краях оказались гораздо интереснее темнее и таинственнее, нежели реальность, но мне есть о чем вам поведать.
   Дурная слава ходила о том месте, куда я держал дорогу. Многие путники так и не вернулись оттуда – некоторые увязли в местных болотах, а других сожрало дикое зверье. Я же считал себя матерым в ориентировании и верил в то, что навыки выживания в дикой природе не подведут меня. Местечко, куда я направлялся, в народе называлось Бесов Мешок. На карте место отмечено не было, но жители близлежащего поселения прекрасно знали, где оно находится. Всякий описывал его по-разному: кто-то говаривал, что это громадный овраг посреди леса, другой же утверждал, что это лишь топь. Только одна деталь во всех рассказах была одинакова – место проклято. Но сколько таких сказок я уже слышал! Ночь перед выходом я провел в хижине одной древней бабули, за скромные деньги хозяйка дома любезно предоставила мне койку и еду. За чашкой ароматного травяного чая она рассказала мне о пожаре, что произошел в лесу, когда она была совсем девчонкой. По словам бабушки, пожар произошел в осеннюю ночь на кануне Дня Всех Святых (бабуля называла его Днем Мертвых) и унес жизни многих мужчин: егерей, охотников и остальных, кто пытался справиться с бедствием. После пожара местность стала мертвой: на несколько километров вокруг – ни деревца, ни травинки.
   – Помню, как сейчас: выбежала на крыльцо, а наверху такое зарево! Словно преисподняя разверзлась. – Вспоминала женщина.
   – А с чего пожар-то взялся? Молния?
   – Ах, сынок, если бы это была молния… Погода в тот день стояла ясная, все звездочки пересчитать можно было, ни облака!
   Я поблагодарил женщину за кров и угощения и с мыслями о таинственном пожаре отправился в койку. Наутро все тревожные думы как рукой сняло. Я был в приятном предвкушении, но, честно признаться, не надеялся увидеть что-то необычное. Бабуля завернула мне в дорогу лепешек, и я отправился в путь.
   – Сынок, сегодня же годовщина, с дня-то того! Шел бы ты завтра, тревожно мне что-то! – прокричала мне вслед бабуля.
   – Бабуль, не волнуйтесь! Я не суеверный, вот увидите, зайду на чаек на обратном пути!
   – Дай-то Бог, дай-то Бог…
   У входа в лес, на тропинке, меня ждал местный егерь, с которым у нас был уговор, что он проводит меня до Бесовской Тропы и даст подробные указания о дальнейшем пути. Мне пришлось расстаться с немалой суммой денег, так как ни один егерь не соглашался и смотреть в сторону Бесовского Мешка. К полудню мы были на месте. Я отдал лесничему, что полагалось, а он, в свою очередь, сказал мне следующее:
   – До Бесовского Мешка отсюда три часа на запад, но тебе придется сделать крюк, там топь непроглядная, не пройдешь. Иди на север, по кроличьей тропе, деревья здесь помечены, сам каждую зарубку ставил. Когда тропка оборвется, бери на запад и прямо, если повезет, к вечеру доберешься. Компас есть?
   – Разумеется! Я без него из дому ни ногой. Спасибо вам, что согласились по…
   – Парень, ты на вид-то вроде ничего, зачем тебе туда, а? Может воротишься пока не поздно? Что там в этом гнилье делать-то?
   – Пока не поздно?
   – Знаешь, я помню последнего, который нос туда сунул. Говорят, одни угольки от него остались! Туда даже самые опытные старожилы не суются.
   – Покуда же вам знать, что угольки, раз не суются?
   – Как знаешь! Мое дело предупредить, я свой уговор выполнил, так что бывай!
   На этом и распрощались. Нельзя сказать, что меня не посещали сомнения, но опасность предстоящего приключения лишь подстегивала, я загорелся идеей и хотел вернуться во что бы то ни стало и доказать местным, что легенды – лишь предрассудки и простые суеверия.
   Тропа была узкой, местами тернистой и болотистой. Я отломил ветку покрепче и прощупывал ею путь. Примерно в четыре часа дня тропа резко оборвалась. Я сел под деревом на мягкий мох, перекусил, взглянул на стрелку компаса и отправился дальше в глубь леса. Должен заметить, сумерки в лесу наступают раньше: мощные кроны деревьев едва пропускали и без того тусклый свет. В планах было устроить ночлег на месте, а с рассветом воротиться обратно. Я прибавил шагу, и вдруг нога провалилась! Готов поклясться, что перед тем, как я сделал шаг, палка уперлась в твердую почву! Меня стремительно начало затягивать, я тщетно пытался нащупать землю, вокруг была только топь. Пришлось скинуть рюкзак со спальником и остальными вещами: очень скоро он стал бы смертельной ношей. Кое-как изловчившись, я нащупал палкой твердую землю, воткнул палку в почву и подтянулся. Я потратил много сил для того, чтобы выбраться, но рюкзак спасти не удалось. Из провизии у меня осталась лишь пара бабулиных лепешек в кармане, да пара глотков воды во фляге. Все остальные запасы воды, еды, сменной одежды и пуховый спальник стремительно поглотило болото.
   До сих пор не понимаю, откуда взялось это болото! Точно помню, что земля была твердой, но в один миг она как будто размякла под ногами! Что же, делать нечего, я продолжил путь, будучи уже совсем в скверном настроении. Состояние мое с каждым шагом ухудшалось. Представьте себе, каково это, идти с мокрыми по колено ногами в позднюю осень по темнеющему с каждой минутой лесу! О, горе мне! Но я все брел и брел на запад, не желал так просто сдаваться, это не в моих правилах, и не такое видали! Когда ноги начали жутко болеть и кровоточить, я уже решил было устроиться на ночлег, потянулся к карману, чтобы достать кремень, но вдалеке увидел крошечный огонек. Слава богу! Должно быть, хижина егерей! Вместо того, чтобы разжечь костер и дать истерзанным ступням отдых, я лишь прибавил шаг, напрочь забыв о недавнем невезении. По мере приближения к свету, огонек становился ярче, но тьма окутывала все непроглядней, я уже с трудом различал силуэты деревьев и двигался исключительно наощупь.
   Лишь когда свет оказался совсем близко, я осознал, что под ногами больше не хлюпает, что ступни больше не проваливаются в податливый мох, а руки не касаются морщинистых стволов. Я полностью был во мраке, как вспомню, до сих пор мурашки по коже. Посмотрев на небо, я не увидел ни одной звезды, деревьев по близости не было, только тьма. Я понял, что оказался на месте. Сложно передать те ощущения. Скажу лишь, что если бы я был лишен зрения и всяких чувств и вдруг оказался там снова, я бы несомненно узнал это место. Пройдя с вытянутыми руками еще несколько шагов по направлению к свету, я нащупал дверную ручку. Да, это хижина! Мне хотелось скорее попасть внутрь, отогреться и дать отдых ногам. Ах, если бы я знал, что меня там ждет!

   Дверь со скрипом открылась. Я зашел внутрь. Было очень темно, но мне удалось рассмотреть подобие очага, в котором догорали последние угольки. Когда глаза окончательно свыклись с мраком, я увидел у очага скрюченную фигуру в темном плаще, из-под которого торчала узловатая худая рука, шевелящая угли прутом.
   – Извините, что без стука, я попал в передрягу, мне необходим ночлег… – начал я быстро тараторить.
   – Давно здесь не было гостей, давно… уже почти потух… темно… – раздался тихий шипящий голос из-под капюшона.
   – Извините, я просто хотел…
   – Почти потух… почти потух… – повторил старик.
   – Вам, наверное, нужны дрова? Я бы с радостью, да только здесь вокруг ни одного деревца, а снаружи – хоть глаз выколи!
   – Почти потух… почти потух…
   – Извините, у вас не найдется фонаря? Я пойду, поищу растопку.
   – Фонаря? Я фонарь, да я фонарь, меня так зовут… Джек, Джек – фонарь… хе-хе-хе… Джек, Джек, Джек-фонарь… почти потух…
   В этот момент ужас накрыл меня волной, я всмотрелся в очаг и разглядел среди углей мелкие крысиные или беличьи черепушки.
   – Давно не было гостей… я Джек, Джек… я Джек… почти потух…
   Фигура старика повернулась в мою сторону, затем он снял капюшон, и на меня уставилось живое пугало! Это было репоголовое нечто с пустыми глазницами, внутри которых горел огонь.
   – Джек, почти потух, Джек, Джек…– шипело чудище криво вырезанным на «лице» ртом. – Почти потух…
   Не помня себя, я бросился со всех ног обратно к двери, открыл, побежал во тьму так быстро, как только мог, не разбирая дороги. Я бежал, а из глаз лились слезы, похоже, я плакал в первый раз в жизни. Я больше не чувствовал боли в ногах, только бешеный страх, я совсем не хотел становиться растопкой для безумного Джека. В глазах моих потемнело, и я провалился в небытие.
   Очнулся я на знакомой койке, напротив сидела дряхлая старушонка и улыбалась.
   – Ну что, вернулся, сынок? Чаю?

Погаси
Валерий Седов

   Вечерело. Сережа сидел у окна. Маленький палец усердно выводил узоры на запотевшем стекле. Вскоре узор пропадал, и Сережа придвигался ближе и выдыхал. А затем рисовал на этой испарине. За окном лил дождь. Сильный и противный дождь. Крупные капли жестоко били по стеклу, из-за чего палец мальчика подергивался. Молния. Резкий удар света в глаза. Мальчику все равно. Он увлеченно рисует. Он рисовал линию. Как она изгибалась, изворачивалась, пересекалась с какой-то другой, когда-то нарисованной линией, и уходила дальше. Куда-то далеко-далеко, в еще не подготовленное для рисования место. Комнату освещал только торшер, стоящий в центре. Зеленый цвет из-за абажура придавал свету летнее настроение. Он выдохнул на стекло. Соединил пальчиками две линии в одну, и рисовал теперь ее. С огромным усердием.
   – Дождик, дождик, капелька, – начал Сережа. Этому стихотворению его научили в саду. – Водяная сабелька.
   От двух соединенных линий он вел черту в сторону.
   – Лужу резал, лужу резал.
   Голос был единственным источником звука в доме.
   – Резал, резал, не разрезал.
   Еще одна длинная линия в бок.
   – И устал, – сказал мальчик. Он перестал рисовать линию двумя пальцами, и продолжил одним. – И перестал.
   Тук, тук.
   Противный звук. Мальчик поморщился. Он убрал пальцы от окна и повернулся. Да, так и есть. Он один в комнате. Он один в комнате. «Упало что-то», – подумал он. Сережа отошел от окна и сел в кресло. Он схватил какую-то книжку со стола и начал листать. Рассматривать картинки.
   Тук, тук.
   Снова. Мальчик вздрогнул. В комнате он один. Звук был похож на стук металлическим болтиком по стеклу. Будто кто-то нарочно кидал эти штуки в окно, подзывая Сережу. Но кому захочется гулять в такую ненастную погоду? Темно за окном. Свет во все окна. Белый-белый свет. Молния. А затем удар. Гром.
   Мальчик стал усерднее переворачивать страницы. Он искал то, что успокоит его. Знакомая картинка. Милая обстановка.
   Спасительные буквы, в которых можно утонуть.
   Тук, тук.
   «Это не из комнаты, – догадался мальчик. – Где-то в зале. Но где?»
   Кому пришло в голову так шутить? Мальчик полистал книгу. Хорошего в ней не нашел. Много слов, редкие картинки. Совсем не теплые и цветные. Они были нарисованы простым карандашом. Неспокойные картинки. Сережа отложил книгу. Тук. Вновь из зала. Что за шутки? Наверное, ребята по соседству решили поиграть. Им-то разрешают гулять в такую темень.
   Тук.
   Сережа спрыгнул с кресла и пошел в зал.
   – Так, – сказал он сам себе, открывая дверь. – Хватит мне тут…
   Он нащупал выключатель и нажал на него. Ничего. Только свет из окна освещает зал. Мальчик поежился.
   Он не любил темноту. Хотя, кому она нравилась? Сережа убежал обратно в комнату и подвинул торшер ближе к двери, благо, розетка воткнута в удлинитель. Мальчик толкнул дверь и осветил себе немного. Так было легче. Теплый свет. Сережа представил себя со стороны – мальчик, с торшером наперевес, стоял и освещал шкаф около двери в зал. Он улыбнулся.
   Свет в окна. Молния. Грохот. Гром.
   Пальцы обхватили холодную железку торшера. Мальчик смотрел в окно. В два окна. Одно напротив, другое справа. Ничего. Наверное, мальчишек тоже напугал гром. Или…
   Он смотрел перед собой, не отрываясь. Длинная палочка показалась из-под окна. Она поднималась все выше и выше, пока не достигла середины стекла.
   «Первый этаж! – подумал Сережа. – Это просто мальчики палочкой стучат».
   А затем палочка согнулась в двух местах, словно палец, и прикоснулась к окну. Тук.
   И снова.
   Тук.
   Мальчик застыл с торшером. Он открыл рот, не в силах произнести ни слова. Сережа просто наблюдал как из-под окна вылезает еще одна тонкая палочка. Справа. И две палочки слева. Точно длинноногий паук полз по стеклу. Пятая палочка появилась справа. Пять тонких, длинных веточек.
   Мыслей в голове не было. Только ступор. Появилось тонкое тело паука, из которого во все стороны росли лапки. Только это не туловище. От него вниз тянулась еще одна крупная… косточка… веточка. Это были не палочки! Мальчик понял. Это была ладонь. Тонкая, костлявая. Неправильная. А затем пальцы ладони надавили на стекло. Свет. Грохот.
   Мальчик вздрогнул и закричал. Вбежал в комнату и закрыл дверь. Одной ладонью он сжимал дверную ручку, а другой – торшер. Он ужасно испугался. Сережа выдохнул. Вдохнул. Начал дышать. Едва не заскулил. Колени подогнулись, и он осел на пол. Сжал кулачки. Прижался спиной к двери в комнату. Тихо-тихо заплакал. Тук. Сережа укусил кулак. Тук.
   – А-а-а-а-а, – протянул сквозь кулак.
   Начал бить другим кулаком по полу. Теплый свет торшера не помогал.
   Тук.
   Прямо здесь. В комнате. Сережа прижался к полу, стиснул челюсти.
   Тук.
   Ногти все крепче вцеплялись в ворс.
   Вспышка света. Грохот.
   На полу перед мальчиком всего на секунду отразился силуэт. Это была не просто кость. Рядом с ней находилось что-то круглое. Вытянутое. Сережа закрыл голову руками. Торшер лежал рядом. Мальчик приоткрыл глаза, но смотрел только в пол. Только перед собой. Никуда больше.
   Если он сможет дотянуться до торшера, схватить его, придвинуть поближе, то в свете ему будет спокойней. Сережа вытянул руку и нащупал холодную железку. Начал подтягивать торшер к себе.
   – Сережа? – Женский голос. Взрослый. – Впусти меня. Что с тобой?
   Он закричал. Рывком открыл дверь и побежал. На секунду ему показалось, что он увидел что-то за окном, но Сережа тут же отогнал видение прочь.
   Он выбежал из комнаты в зал и повернул направо, к лестнице на второй этаж.
   Со всей скорости понесся наверх, повернул в комнату. В ней было окно. И туалет. Единственный туалет на втором этаже. Сережа щелкнул выключателем и вбежал внутрь. Темно. По-прежнему. Он нащупал шпингалет и закрыл дверь. А затем опустил крышку и сел на унитаз. Разрыдался. Мама. Это был голос мамы. Почему чудовище за окном говорит маминым голосом? Сережа плакал, закрыв глаза ладонью.
   Грохот. Дождь, молния и гром напомнили о себе. Что они есть. Что все реально. Просто стена тьмы отгородила тебя от мира, Сереж, и теперь ты один. Сам с собой. Возьми себя в руки. Перестань плакать. Ты же мужчина.
   Он вытер рукавом слезы.
   Тук.
   Сережа вздрогнул. Второй этаж. Он сжал кулаки и шепнул:
   – Уходи.
   Тук.
   – Уходи, – сказал он, вздрогнув. – Уходи! Пошла вон! Уходи! Пропади!
   Он начал молотить кулаками по воздуху, топая ногами.
   – Сереж, – произнес мужской голос из-за двери. – Впусти уже, а? Хватит дурачиться.
   Сережа широко распахнул глаза. Отец. Это его голос. Мальчик сжал виски ладонями и закричал. Громко. А затем схватил что-то в темноте. Что-то, что может быть оружием. Повернул шпингалет. И, продолжая кричать, вылетел наружу. Замер. В окно, растопырив ладони-пауки, смотрело нечто. Тонкие пальцы трех рук располагались в нижней части окна. Худое, вытянутое тело, одетое в рваную серую… сухую… тряпку. Сверху – голова. Лицо, способное свести с ума любого, не то что маленького мальчика. Два больших глаза смотрели в упор. А широкий рот расплылся в улыбке.
   – Сережа, – сказало чудовище мужским голосом. – Я войду, ладно?
   Свет. Грохот. Молния ничего не выхватила в окне. Он стоял перед чистым стеклом, на которое капал дождь. Мальчик, вооруженный вантузом. Не лучшее оружие, но кто вообще хранит в туалете что-то серьезное?
   Раздался треск. Сережа обернулся и увидел, как стекло одной из фотографий, развешанных на стене, дало трещину. Он подошел и провел рукой по ней. Холодное стекло. А что за фото?
   Двое молодых людей на фоне дерева. Затем треск повторился.
   Трещали стекла на всех фотографиях. И тут Сережа понял, что будет дальше. Он сел и закрыл голову руками. В эту же секунду раздался громкий звон. Все стекла посыпались из рамок, будто кто-то выбил их наружу. Будто сами фотографии этого хотели. Мальчик встал и отряхнулся от осколков. Бросил вантуз в туалетную комнату. Снова треск. Трещал монитор в комнате.
   – Блин, – сказал парень и бросился в туалет, закрыв за собой дверь.
   Грохот раздался прямо за ним. Мониторы и телевизоры разлетались вдребезги, осыпая пол осколками. А затем добавился еще один звук. Хлопок входной двери. И тишина снова наступила. Только ветер завывал, да дверь скрипела. И шумели капли дождя. Никаких шагов. Никаких скрипов. Никаких ударов. «Только тишина. Тишина и ничего больше», – как в той книге говорилось. Сережа снова взял вантуз и вышел из туалета. Он спустился вниз. Осторожно. Никаких перестуков. Он обошел лестницу и встал напротив входной двери. Свет. Грохот. Звук капель дождя, разбивающихся о землю. Тьма и больше ничего. Он стоял и смотрел на дверь. Где оно? Там, не решается войти? Ждет приглашения? Или уже здесь? Неужели это существо проникло сюда? Шаг. Стекло хрустит под тапочками. Еще шаг. Весь пол усыпан осколками. Он подошел к двери в спальню. Торшер опрокинут. Но еще светит. Теплый свет преломлялся через зеленый абажур. После спальни, на пути к выходу, была кухня. Все в осколках: стаканы, бокалы, тарелки, вазы. Все лампочки взорвались. Он подошел к выходу из квартиры. Протянул руку с вантузом и подцепил дверную ручку. Потянул на себя. Он не хотел выходить за порог. Хотел остаться. Тут. Дверь, с щелчком, закрылась.
   Парень поставил вантуз и сел переобуться. Ходить в тапочках по стеклу было плохо. В кроссовках удобно. Но стекло трещит все так же противно. Сережа вошел в комнату и поднял торшер. Мельком взглянул в окно.
   Никого. Будто бы этого вообще не было. Только стекло разбито. Он вышел из комнаты и направился в зал. Тихо. Только хруст под ногами. По лестнице наверх. Справа и слева по комнате. Пусто. Пусто.
   Сережа вошел в комнату с туалетом. Туда, где прятался раньше. Прошелся взад-вперед. Пусто. Фотографии в пустых рамках. Правда, в этой комнате холоднее, чем в других. Окно закрыто. А затем он буквально почувствовал затылком. Задул ледяной воздух. Перестал. Задул снова. Перестал. И тут Сережа понял. Сжал древко со всей силы. Оно дышало! Прямо над ним. И он побежал. В соседнюю комнату. Дверь захлопнул, повернул щеколду замка. Спальня с двухместной кроватью. Свадебное фото на тумбочке. Шкаф у стены. Жаль, что его не пододвинуть к двери.
   Тук.
   – Сереж, ты что, заперся там? – произнес женский голос. Не мамин. Незнакомый.
   Хотя стоп. Где-то он его слышал. Но где? Или еще не слышал? Он отошел к противоположной от двери стене. Вжался в подоконник.
   – Ну ты чего, дурашка?
   Тук.
   – Пошла вон! – крикнул он.
   Свет. Грохот. Сергей сжал древко двумя руками, будто у него бейсбольная бита, а не эта смешная вещица. Скрежет. Чудовище ведет острым пальцем по деревянной двери.
   – Что, неужели еще рано? – Женский голос.
   Знакомый. Но чей? Под дверь просунулись четыре тонких… пальца. Сергей оцепенел. Они проникали все дальше в комнату. Затем пальцы схватили дверь снизу и потянули на себя. Хруст.
   Сергей ударил по пальцам со всей силы. Ничего. Пальцы ломали дверь снизу. А затем чудовище просунуло вторую руку. Что делать? Сергей сорвал со стены фото какой-то брюнетки и с силой ударил рамкой по пальцам существа. Снова и снова. Он остервенело бил по пальцам чудовища, впечатывая их в линолеум. Раздался хруст. Дверь треснула посередине. Он проиграл.
   Свет. Грохот.
   Нижняя часть двери сломана, костлявой рукой отправлена назад, в другую комнату. Другая часть и чудом сохранившийся замок с ручкой продолжали висеть. Сергей видел половину существа через проем. Он замер с портретом в руках. Тварь вырвала верхнюю часть двери и метнула ее на лестницу, между комнатами. Сергей отбежал к окну.

   – Пойдем со мной! – произнесла она детским голосом.
   Сергей боялся смотреть. Непропорционально вытянутое, отвратительное, худосочное лицо. Тварь приближалась к нему. Сергей сжал рамку сильнее. Он бросил портрет в существо, затем прыгнул влево, к кровати. Когда он был маленьким, то легко пролезал под ней. Осталось верить, что проход ничем не захламлен. По-пластунски залез под кровать. Руки и ноги работали с бешеной скоростью. А затем он ощутил это. Противный, словно бы мраморный, палец коснулся его ноги. Но существо не схватило его. Оно подбросило кровать вверх и вправо, прямо на стену.
   Сергей побежал к выходу. Слетел по лестнице, споткнулся о сломанную дверь, упал, прокатившись спиной.
   Свет. Грохот.
   Лежать было так хорошо. Сергей не сразу сообразил, где он. Давно знакомый потолок, разбитые лампы. Рука лежит на осколках, бывших некогда защитой на фото. Теперь защиты нет. И брюнетке в рамке придется несладко. Ларисе. Брюнетке. Это был ее голос. Ее голосом говорило существо. Существо! Рука автоматически сжалась в кулак. А затем он увидел, как под потолком, медленно перебирая тремя руками, ползет оно, вращая головой во все стороны. Сергей закричал. Он встал и побежал к выходу. Рычал сквозь зубы. Негромко. Возился с замком входной двери. Руки лазили по всем рычажкам, но эффекта ноль. Дверь не открыть.
   – Почему ты убегаешь? – произнес детский голос за спиной. Девочка.
   Он знал, что это не девочка.
   Отпрянул, прыгнул вправо, в ванную комнату. Дверь, шпингалет, щелчок. Что есть полезного в ванной?
   Свет. Грохот.
   – Почему ты прячешься от нас? – сказал детский голос за дверью.
   Мальчик.
   Тук.
   – Ты не откроешь нам? – Девочка.
   – Мы хотим играть! – произнесли оба.
   Сергей замер. Существо может имитировать два голоса одновременно. Твою мать! Тук.
   Сергей схватил освежитель воздуха.
   – Я все здесь сломаю, – сказал голос за дверью. Мужской. Отцовский. Давно забытый. – Если не выйдешь.
   «Ну же, – Сергей искал нужный предмет на полках. – Где он? Лариса только тут курила. Они здесь должны быть!»
   – Тебе придется выйти оттуда, сынок!
   Тук.
   – А не то я вынесу к херам эту дверь!
   Пропитой голос отца. Ну, конечно. Стопроцентное попадание. Когда все детство боишься его и обещаешь, что станешь другим, а в итоге получается копия. Взрыв! Дверь разлетелась на тысячу щепок. Сергей закрыл глаза, укрыл голову руками. Холодный поток воздуха ворвался в комнату.
   – Ну ты чего? – сказало существо голосом Ларисы. Его любимой Ларисы. – Куда ты убегаешь? Нам с тобой еще рассвет встречать.
   Чирк. Три спички зажглись. Сергей поднес их к освежителю воздуха:
   – Будет тебе рассвет.
   Струя пламени вырвалась прямо на существо. Обдало руку Сергея таким непривычным теплом. Существо отступило назад и влево. К залу. Освободив проход на кухню.
   Свет. Грохот.
   Спички в левой руке обожгли пальцы. Сергей отбросил их. Они, погаснув, упали на пол. Струя огня держала чудище на расстоянии. Сергей выскользнул в коридор. Сделал шаг к кухне. Пламя погасло. Тварь убрала руки от лица и бросилась на него. Сергей вбежал на кухню, вытащил ящик с ножами и рассыпал содержимое на пол. Бросил ящик на существо в проходе, а сам сел на корточки и начал искать хорошее оружие. Ложки, вилки. Да где они?
   – Ты забыл? – произнесло существо голосом жены. – Мы убрали их подальше от детей. Выше.
   Стол в центре комнаты взлетел, ударился о потолок, а после – в окно. Стекло разбилось, внутрь хлынул дождь.
   Свет. Грохот.
   Нечто, в мгновение ока, перебралось по комнате и заслонило собой окно. Все три руки расположились над рамой.
   – Дети выросли, – сказал Сергей и схватил два ножа с пола.
   Он бросил нож в нечто. Рукоять попала в тело и отскочила. Другой нож. Сергей взял за лезвие, завел за спину и бросил. Плохой баланс роли не играет. Вошло в одежду этой твари. И тварь завопила! Сергей упал на колени. Закрыл уши руками. Крик словно обжигал ушную раковину, лез в голову. Сергей закричал. Уши жгло. Голову жгло. Он начал ползти, отталкиваясь ногами. Ползти к теплому свету. Благо, эта комната находилась рядом. Он выполз из кухни. Осталось немного. Молния и гром сходили с ума. Будто крик действовал и на них. Будто вся природа сошла с ума. Сергей схватился рукой за косяк двери и втащил себя в комнату. Ногой он толкнул входную дверь. Крик прекратился. Он убрал ладони от ушей. Лежал на полу. Стал ползти к торшеру. Он считал это единственным спасением.
   Тук.
   – Папочка! – воскликнул голос за дверью. Мальчик. – Впусти нас.
   – Вас здесь нет, – ответил Сергей. Правую ногу уже давно мучил артрит, поэтому отталкивался он только левой.
   – Нет, мы здесь! – произнесла девочка.
   – Света, – сказал Сергей, приближаясь к торшеру. Седая челка упала на глаза. – Леша. Вас здесь нет. Вы выросли. Уехали. Это теперь наш с мамой дом.
   – Тогда впусти меня. – Ее голос за дверью. Самый прекрасный из голосов.
   – Ты не здесь. – Сергей почти коснулся торшера. – Лариса у дочери.
   – Ты и это вспомнил! – Новый голос. Женский. Незнакомый.
   Сергей держится за торшер и встает на ноги. До боли привычным движением потирает правое колено. Он садится в кресло, сжимая зубы от боли в ногах. Крепко держится за торшер.
   Тихие капли дождя. Тишина повсюду. Теплый свет торшера.
   – Ты меня впустишь? – говорит женский голос за дверью.
   Красивый. Милый.
   Стук воды, стекающей с крыши. Стук капель о подоконник.
   – Я люблю… – говорит Сергей.
   – Ты хорошо боролся, – отвечает голос из-за двери.
   Сергей смотрит на мягкий свет торшера. Затем на тьму за окном.
   – Но я не отпущу тебя. Нам пора. Прими меня, и будет легче.
   «И сольются в одном ощущении вся жестокость, вся краткость, на миг».
   Сергей выключает торшер. В комнате, наконец, темнеет. Он встает, сжимает зубы и подходит к двери. Дверь чуть приоткрыта. Сергей тянет на себя. В коридоре стоит темноволосая девушка в белом саване. Ее карие глаза смотрят на него. Она на голову ниже Сергея.
   – Я устал, – говорит Старик. – И хочу пойти с тобой.
   Девушка протягивает ладонь:
   – Дай мне руку. В последний раз.
   Старик кладет свою ладонь в ее, и девушка ведет его к выходу. Он оглядывается – фото в рамках висят на своих привычных местах. В кухне, посередине, стоит стол. Дверь в ванну цела. Девушка опускает ладонь на ручку входной двери.
   – Подожди, – говорит Старик. – Здесь везде темно. Дай включу хоть что-то, а то Лариса может…
   – Не переживай, – откликается девушка и толкает входную дверь. – Ты оставил после себя достаточно света.
   Старик ушел.

Девушка из квартиры напротив
Максим Деккер

   В тот февраль река полностью замерзла. В лед впечатался всевозможный мусор, которым народ пичкал водоем: пивные бутылки, шприцы, металлолом и мебель, на которую больше не сядет ни одна задница. В одном месте видели даже человеческую голову, но вскоре ее кто-то выкорчевал.
   Влад любил зиму, чертовски. Но не во время вечерних смен.
   – Говорит три-пять, ну что, ничего больше не пришло?
   Последовало радиомолчание, затем – скрежет статики. Влад поморщился: звуковой поток безумно раздражал. Благо, вскоре ему настал конец, и в эфир вырвался голос оператора.
   – Три-пять, поступлений больше нет. Последняя посылка – и все.
   – Принял, спасибо. Не поверишь, но ее получатель живет в квартире, что напротив моей.
   Протяжное «пи-и-ик» – рация заткнулась. Парень вздохнул.
   Открыл дверцу фургона, под ботинками захрустел снег. Влада, как прямую кишку после слабительного, прорвало на покурить. Он достал из кармана пачку сигарет и «Зиппо». Никотиновая палочка расположилась меж губ. Щелкнул кремень, выделяя искру.
   Затянулся. Ментоловый дым закружился в легких и пустил зеленые спирали в мозг.
   Задрал голову. На иссиня-черном фоне серебрились звезды. Они давали меньше света, чем язычок зажигалки, больше подчеркивая тьму, нежели рассеивая.
   Ухмыльнулся: вспомнил первую девушку.
   Как ее звали? Катя? Хороший был вечер.
   Влад выпустил в небо струю дыма и вернулся в машину.

   * * *

   Одинокий фонарь светил во дворе словно призрак. Сугробы и марево снежной пудры в электрически-белом сиянии приобретали бриллиантовый отблеск кокаина.
   Влад припарковал фургон и, захватив под мышку посылку и документацию, направился в дом.
   Лампы, жужжа, судорожно моргали. Тишина в парадной стояла вязкая, давящая. Она ватой забивалась в уши. Первоклассная звукоизоляция как-никак, да и чего ожидать от новостроя, никто же толком не водворился.
   Потребовалось две минуты, чтобы не самый скоростной лифт телепортировал Влада на семнадцатый этаж.
   Три шага, двери лифта сомкнулись, поворот налево – и Влад перед шестьдесят девятой квартирой.
   Звонок не работал, пришлось барабанить в дверь.
   – Кто там? – Женский голос, с мягким акцентом.
   – Вечер добрый! «Ди-Эйч-Эл», посылка.
   Клацнул замок.
   Из квартиры потянуло запахом ладана, головокружительно приятным.
   Зрачки Влада расширились, сердце буйно запрыгало в груди: на девушке, стоявшей в коридоре, были лишь черные кружевные трусики. Нагая кожа светилась бледностью, чрезмерной и одновременно изысканной. Казалось, на нее прыснет яркий свет – и она сгорит, превратится в пепел, как вурдалак.
   В ушах она носила тоннели, нижняя губа была проколота лабретом. Токсично-бирюзового цвета каре окантовывало лицо идеальных пропорций. Утонченное, выразительное, с высокими скулами – малышка на грани взросления. Глаза, инкрустированные изумрудно-зелеными радужками, пронзали яркостью и глубиной.
   – Извини, что я голая. Только проснулась и забыла одеться.
   Хм, сомнительная отговорка.
   – Ничего. Посылка оформлена на Висаковского Ивана, с наложенным платежом в три тысячи гривен. Все верно?
   «Ничего? Чувак, это крошка на миллион. Порноиндустрия по таким ревет китовыми слезами!»
   – Да, это посылка моему отцу.
   – Вот, держите, и тут подпишите где надо.
   Пока она читала и подписывала бумаги, а затем отсчитывала купюры, процессор в голове Влада пустился в сканирование: глаза голубовласки подведены черным, губы покрывала помада кроваво-алого цвета.
   Изящно вздернутый носик, брови – мечта перфекциониста, так красиво очерчены.
   Вокруг тонкой шеи скрутился чокер, стилизованный а-ля колючая проволока.
   «Моя остановочка», сказал про себя парень, дойдя до груди. Двух упругих полусфер плоти. Пирсингованные соски торчали вразлет. С трудом, но Влад оторвался и продолжил осмотр.
   Узкая талия перетекала в крутые изгибы бедер.
   За паутиной кружев проглядывался гладкий лобок.
   А какие ноги – длинные, стройные – будто к счастью две дороги.
   – Эй, все нормально? Я везде расписалась, вот деньги.
   Голос девушки выдернул Влада из розетки, через которую содержимое его черепной коробки подсоединялось к сети развратных грез.
   – Д-да, – парень встрепыхнулся и поправил шевелюру. – Все отлично. Спасибо.
   Соседка хихикнула и протянула Владу бумаги и деньги. Ее пальцы были унизаны диковинными перстнями – с пентаграммами, черепами, изображениями Бафомета.
   «Странная девчонка. Очень странная», Влад взял бумаги, пересчитал банкноты и сказал:
   – Все. Счастливого вечера. К слову, я живу в квартире напротив. Забавно, да?
   Голубовласка вскинула брови.
   Дверь закрылась.
   Хлоп.
   Звук эхом откликнулся в голове Влада и разнесся по путанице коридоров сознания. Влад шмыгнул носом и с расстроенным видом спустился к машине.
   – Черт, вот я придурок!

   Хвала Господу, восседающему на треклятом небесном троне, у дьявола-босса было хорошее настроение, и он не наорал просто так.
   Город засыпал, Влад ехал в такси и думал, чем займется по возвращении домой.
   Без всякого сомнения, сначала умнет гречку с куриной грудкой. Затем полистает новостную ленту «Вконтакте», выкурит пару сигарет, дальше в ход пойдут розыски годного контента на «Браззерс» – не зря же получил бесплатную подписку на месяц. Пользуйся по максимуму, как говорится.
   Или пойдет в зал. Начнет с жима на грудь. После – прокачка бицепса на скамье Скотта, «молотки» и на десерт четыреста скручиваний плюс беговая дорожка. А дальше по списку: ужин, «Вконтакте», сигареты, «Браззерс»…
   Однако в итоге Влад зашел домой, разделся и грохнулся на кровать.

   * * *

   Влад проснулся от первых лучей солнца, он не поправил занавески перед тем, как окунуться в сон. Золото света приятно лилось по щекам, мускулистой груди, крепким ногам. Парень встал, выглянул на улицу и улыбнулся субботнему дню.
   Вожделенный выходной.
   После завтрака Влад принялся надрачивать своего двадцатисантиметрового монстра.
   – О да! Да!
   Рукой он работал энергично, ощущение было, будто кожа вот-вот лопнет. На «иксХамстере» его воображения транслировался донельзя страстный порнофильм.
   В главных ролях – он и девушка из квартиры напротив.
   Влад представлял, как повалит эту роскошную сектантку на кровать и оттрахает во все отверстия, включая тоннели. «Черт, как хорошо!», парень запыхтел и выгнул позвоночник. Член исторгся пульсирующим потоком белесой жидкости.
   – Фух, уверен, после ночи с ней мои яички будут болеть похлеще футбольных фанатов.
   Позже Влад отправился гулять с Сережей, лучшим другом детства и вечным собутыльником. Они провели вечер, бродя по центру города и заглатывая виски в каждом встреченном баре, пока реальность не начала чередоваться с пьяной галлюцинацией. Закончилось все тем, что Сережу едва не арестовали полицейские за драку со скейтерами, и горе-бойца пришлось везти домой.

   * * *

   Подъезд.
   Влад стоял перед квартирой, искал ключи в карманах. Мир перестал расплываться в мутные полосы и наклоняться под крутым углом.
   Внезапно слух парня выудил из тягучей тишины едва уловимый звук. Словно… по полу что-то тащили.
   Влад обернулся: дверь в квартиру напротив была приоткрыта.
   Сердце кольнула ледяная игла.
   «Домушник? Может ментов вызвать? Хотя, они скорее подумают, что алкаши прикалываются. Черт, что же делать?». Мысли с трудом проходили через призму алкогольного дурмана. В конце концов, Влад решил повиноваться инстинкту героев из штампованных кинокартин.
   Вот он подкрался к двери, аккуратно открыл ее. В квартире торжествовала темнота. Дальше по коридору была дверь, сквозь бугристое стекло струился приглушенный свет.
   Тут мелькнула тень.
   «Бля, кто это?!», Влад поднес дрожащую руку к заднему карману джинсов, нащупал раскладной нож, затаил дыхание.
   Шаг.
   «Черт, зачем ты это делаешь?».
   Еще один.
   «Черт, черт, чувак, может свалишь?»
   «Нет, заткнись».
   Все ближе и ближе Влад подбирался к двери. Оказавшись перед ней, он остановился.
   Прислушался – тишина.
   «Можно идти».
   Но тут дверь распахнулась и проем заполнил патлатый здоровяк. Мясистые руки сгребли в горсть куртку Влада, и затащили парня в просторную гостиную. Обжигая, в глаза проник резкий белый свет.
   – Черт, а это что за придурок?! Алина, ты дверь забыла закрыть? Дебилка! – прорычал громила и швырнул парня на журнальный столик.
   Не самая удачная посадка, учитывая, что Влад прошел сквозь стекло. Осколки вонзились в спину, искусали руки. Паркет испестрили яркие каракули крови.
   В венах запульсировал, заклокотал кипяток. Влад испустил добротный такой вопль, однако мощный пинок в живот мигом обнулил громкость.
   Амбал повеселел и обнажил в ухмылке зубы, от вида которых даже стоматолога стошнило бы. Плечи-валуны, руки-сваи, огромное брюхо свисало на ремень с бляхой. Если в жиме на грудь Влад брал девяносто килограмм, то этому психопату и трехсот было бы маловато; такого и против Федора Емельяненко не страшно на один октагон поставить.
   – Алина, закрой пока дверь, а мы с гостем разберемся.
   Рядом с громилой нарисовался мужчина в темно-фиолетовом костюме. Поменьше, но заметно, что не гнушается лишний раз потягать тяжести в зале. Отшлифованная лысина, мефистофельская бородка, под воротником рубашки крепился амулет с языкастым демоном.
   Мужчина захихикал и похрустел пальцами:
   – Иван, подними этого педрилу-мученика и привяжи к стулу.
   Мощные ручищи потянулись к Владу. «Нет, не хочу умирать», эта мысль прорвала черную мембрану перед глазами и электрошоком шандарахнула в голову. В груди закипела ярость, состояние ража переключилось на фазу «ON».
   Парень резко перекатился в сторону, встал на ноги и выудил из кармана нож. Щелкнула кнопка, из рукоятки выметнулось безупречно острое лезвие. Влад закричал и бросился с оружием наперевес.
   Он бы запросто воткнул нож в горло здоровяка… если бы от того не прилетел удар в живот.
   Новая вспышка боли сотрясла и опустошила его. Он выронил нож, попятился. Отдышка полосовала горло и грудь раскаленными когтями. Влад упал, уже не в силах ни закричать, ни заплакать.
   – Убить хотел нас, пидор? Ха-ха. Иван, садись ему на спину и пусть он только вырвется. Алина, ставь ему стул на руки. Сейчас повеселимся!
   Иван и Алина сделали, как скомандовал лысый в смокинге.
   Влад уже не сопротивлялся – измотался, да и бесполезно. Массивные ножки стула давили на руки, но не так, как туша Ивана на тело. Мужчина подобрал с пола нож Влада. Лицо расколола улыбка, натужная, неестественная. Почти сардоническая. Мужчина подошел к парню и запрыгнул на стул.
   Хрусть – ножки вонзились в руки Влада, тот едва слышно застонал.
   Второй прыжок. Косточки треснули, как сучья по осени.
   Третий. Влад заплакал, кончики ножек зарылись в опухшую плоть. Залитые кровью лохмотья кожи окаймляли лакированное дерево. По рукам змеились тугие ручейки, стекая на пол. Боль воспламеняла нейроны и становилась невыносимой.
   – Ну что, мускулистый сученок, тебе хорошо?
   Мужчина высокомерно рассмеялся.
   Еще один прыжок – и внутри Влада будто все сдетонировало, а глаза занавесила черная пелена.

   * * *

   Мир вернулся.
   Влад сидел на стуле, обнаженный, крепко связанный колючей веревкой. Алые штрихи покрывали мускулы. Беззубые рты порезов блестели, улыбались кровоточащими деснами. Боль была колоссальная, она сжимала тело жгучими клешнями.
   Наконец, зрение прояснилось. Влад принялся изучать обстановку.
   Мужчина в смокинге беседовал с Иваном. У балкона стояла Алина, стройная красотка в косухе, с лавово-рыжими волосами и большой грудью. Обитый кожей диван занимали парень и девушка – Влад их раньше не видел.
   Анорексичной конструкции брюнет с пушкинскими кудрями и бакенбардами. Лицевые кости заметно выпирали, глаза запавшие, ногти налакированы черным. И татуированная блондинка с каре, в ее руках порхал ножик Влада. На девушке было черное траурное платье, макияж – кричащий, как маскарады на Марди-Гра, иначе не скажешь!
   Влад посмотрел на cоседку.
   Она сидела на полу и опиралась на шкаф. Ее руки были стянуты за спиной, рот заклеен, левую сторону лица пересекал крупный синяк. Голубовласка впиявилась в парня широко раскрытыми от ужаса глазами. Сквозящими отчаянием, умоляющими.
   «Спаси меня», – просили они.
   – Не могу, детка, – беззвучно пролепетал Влад.
   – Ну что, Настя, когда приедет преподобный? – обратился к девушке в кресле мужчина в смокинге.
   – Хрен его знает, Акакий. Сказал, когда решит терки с ребятами и ментами, – ответила блондинка.
   «Акакий. Самое имя для тупиздени как ты», Влад сплюнул кровь вперемешку с флегмой. Акакий, увидев, что парень очнулся, облизнулся и подошел.
   – Как дела, моя пташечка?
   Влад еще раз плюнул. Мерзкий сгусток неторопливо стек по смокингу Акакия. Сквозь боль Влад получил удовольствие, окровавленные губы искривились в ухмылке, которую тут же устранил дуплет в челюсть.
   – Ха, щ-щ-щенок, – от возбуждения Акакий слегка заикался. – Бр-р-рыкается. Не в-в-волнуйся, с-с-скоро будет т-т-твой звездный час. И твоей подружки Вик-к-ки. Если н-не знаешь, ее отец два года назад уб-бил нашего преподобного. Месть за ж-жену, которую мы выпотрошили словно рыбу и вышвырнули на помойку. Виновник торжества пока на работе, поэтому мы подождем его. Заодно и наш новый лидер подоспеет.
   – Черт, только… посмейте тронуть Вику, отморозки!
   – Какой пафос! Чую, сегодня анал-карнавал будет особенно кровавым и веселым, – вмешался Иван и, высунув язык, загоготал.
   Настя и Пушкин-анорексик улыбнулись. Алина закатила глаза и сказала:
   – Не знаю, зачем нам мучить парнишку. Он же милый. Правда, Ванька?
   – Заткнись! Не дай Бог он зыркнет на тебя – я эти глазена скормлю ему же через разрез в горлянке! Сегодня он умрет во славу Чернолата!
   Алина закатила глаза, снова, и недовольно цокнула языком.
   «Дети Чернолата»
   Влад вспомнил, что читал про них на каком-то преступном форуме в сточных канавах Даркнета.
   Да.
   Деструктивный культ, неославянская секта. Хотя, по факту, это была коммуна психопатов, которые поклонялись Чернолату, богу насилия и проклятий. Почитатели изображали его рогатым демоном с высунутым языком, огненными глазами, татуировками на лице и иглами в бровях. Выкидыш чей-то больной фантазии. Дети Чернолата путешествовали по городам, врывались в дома и убивали всех, кто попадется под нож, как те незнакомцы из одноименного фильма. Ради развлечения, прикрываясь лозунгами «Во славу Чернолата!». На месте бойни культисты обычно фотографировались в масках, занимались групповым сексом, употребляли наркотики, служили мессолитургии безумному богу и рисовали кровью его изображения.
   Все по Мэнсону, «Семья» в реалиях Содружества Независимых Государств.
   «Они убьют нас, как только приедут их предводитель и отец Вики. Черт, черт, черт», Влада передернуло. Страх перед смертью затекал в него и заполнял все живое.
   «Какой будет моя смерть? Будет ли больно?», Влад опустил голову и рассмотрел увечья на теле. Вспомнил, что сектанты вытворили с его руками. Угу, будет больно. Да еще как.
   Парень изо всех сил старался не расплакаться.
   – О, а вот и коктейль! – ликующе воскликнул Акакий и присел перед Владом.
   Из-под стула мужчина достал бокал с бордовой жидкостью.
   – Это все… моя кровь? – Влад затрясся. Захныкал, не сдержался.
   Акакий разразился хохотом, его глаза светились от радости. Отвратительно причмокнув, мужчина отхлебнул из бокала, веки затрепетали в блаженстве
   – Дас ист фантастищ! Никитка, дитя мое, вкуси этот нектар!
   Пушкин-анорексик подошел и допил остаток. Выдохнув, брюнет посмотрел в глаза Акакия и одарил его губы кровавым поцелуем, с языком. Блондинка посмотрела на это, нахмурилась и отвернулась.
   – Сладкий у тебя малый, Настюш. А теперь, давайте займемся гостем. Вику оставим к приходу отца. Хочу углядеть его реакцию, когда мы выпустим ей кишки и накончаем в образовавшуюся дырень.
   Иван достал из-за дивана кейс, внутри которого оказался набор начинающего Лоуренса Биттейкера – скальпели, иглы, лезвия, плоскогубцы, сверла.
   – Ну что, вот и мои деточки. Поиграешь с ними?
   В гостиной воцарились бесконечные страдания, вечный кошмар, от которого Влад не мог спастись. Его тело стало игровой площадкой для беспощадных отпрысков Акакия. Даже после того, как парню залепили рот изолентой, он продолжал стонать. Независимо от того, давали ему пощечины, раздирали соски плоскогубцами или забивали в пупок иглы.
   Культисты не скупились на разнокалиберность экзекуций, а Влад – на вопли. Не для того, чтобы позвать на помощь, а заглушить боль.
   Крови было много, повсюду. Плоть парня раскрылась сочащимися бутонами, резервуары ран переполнял насыщенный красный цвет. Некоторые места на теле выскоблены до голых нервов. После обработки кислотой гениталии стали кашицеобразными, склизкими, они напоминали пережеванный и выплюнутый фарш.
   Смех и издевки сектантов шквалом бритв врезались в мозг. Лишь когда Акакий и Ко взяли перерыв, сознание Влада наконец окутала милостивая темнота.

   * * *

   В застенки парня возвратил укол штыря в ногу. Острие спряталось под коленную чашечку.
   – Сладенький, я пойду пороюсь в холодильнике. Надеюсь, ты будешь хорошим мальчиком? Ох, заодно и вывалю из себя дерьмо! – прошипел Акакий.
   – Ты такой культурный! – засмеялся Никита.
   Мужчина в смокинге вышел из комнаты.
   Затопали шаги, остановились.
   Открылась дверца холодильника.
   Что-то с влажным звуком шлепнулось.
   Спустя пять минут Акакий закричал. Так громко, что все в гостиной трепыхнулись.
   Культисты в замешательстве побежали на кухню. Лишь комната опустела, Вика прытко встала на ноги. Подбежала к дивану, связанными руками схватила оставленный Настей нож и вернулась на место. «Мой нож. Эти дебилы забыли связать ей ноги», Влад воспрянул духом, но ненадолго. Даже если Вика освободится и нападет на сектантов, ее убьют. Она пырнет одного, максимум двух, но перспектива ее смерти, как и Влада – неизбежна.
   Парень сомкнул веки, и голова наполнилась молитвами.
   – Черт, они мертвы! Твою мать, Висаковский и его дочь убиты. Кто ты такая, сука?!
   В гостиную ворвались дети Чернолата, впереди всех безумно размахивал длинным тесаком Акакий. Его лицо напоминало гипсовую маску, нелепо перекрашенную в красный. Лоб усеяли икринки пота, на напряженной шее вздулись вены.
   – Мы должны ее замочить! – выкрикнула Алина. – Эта сука – монстр!
   – Психопатка похуже нас! Расчленила отца и дочь, спрятала в холодильник и все это время жрала останки! – добавил Иван.
   Едва сектанты подошли к Вике (если ее можно было так называть), как она сорвалась с места и, размахивая ножом, ринулась вперед.
   Вскочила на диван.
   Так молниеносно, неожиданно, что культисты отпрянули кто куда.
   В следующий момент девушка бросилась на Никиту, который попытался ее схватить, и ногой ударила в солнечное сплетение, выбив воздух из легких.
   Брюнет упал. Настя завизжала. Отморозки оцепенели.
   – Помогите!!!
   Нож Влада множество раз поднимался и опускался, нырял и выныривал из жизненной мякоти Никиты. Вика свирепо потрошила жалкого Пушкина-анорексика, он орал точно резанный. Кровь фонтанировала, окатывала голубовласку красным душем. За несколько секунд его живот принял вид сплошной раны с расплывчатыми краями.
   – Сука, умри!
   Акакий влетел в Вику и повалил ее. Левым предплечьем надавил на шею. Девушка начала задыхаться. Брызжа слюной, культист всадил девушке тесак за ухо и протащил его вдоль шеи.
   Появилась тонкая линия, которая стремительно растянулась в багровое ущелье. Поток крови омыл лицо Акакия, темная лужа расплылась по паркету.
   Тело Вики вздрогнуло и замерло.
   Глаза Влада наполнились слезами – он остался один.
   – Вот тварь… Дитя мое, как ты?! – Акакий подошел к брюнету и взял его за руку.
   Глупый вопрос.
   Живот Никиты представлял собой настоящую катастрофу, кровоточащий праздник, основные атрибуты которого – обрывки плоти, лохмотья жира, разодранные внутренности и дерьмо. Пушкин-анорексик опустил голову, проблевался на собственные кишки и умер. Настя упала на колени, сотрясаясь от беззвучных рыданий, и закрыла лицо ладонями:
   – Нет! Нет! Боже, Никита!!!
   – Твою мать, звоним преподобному и сваливаем!
   – Бля, Акакий, она жива!
   Брови лысого в смокинге вопросительно изогнулись.
   И вправду, девушка с голубыми волосами выжила. Из перерезанного горла рушились красные водопады, тело лихорадило. Кашляя, Вика сжала в кулаке нож и попыталась встать. Акакий снова бросился на нее и низверг всю свою ярость.
   Хруст, чавк.
   – Посмотрим теперь, как ты встанешь!
   Из лица Вики торчал тесак. Вопреки анатомическим утверждениям о прочности черепа, лезвие без труда вошло в него почти по рукоять.
   «Это конец», подумал Влад и опустил голову.
   Через минуту Настя воскликнула:
   – Господи, как эта сука все еще жива?!

   * * *

   Павлу частенько не везло. То культистов взяли под арест добросовестные полицейские и надо ехать к следователю, откупать паству, то гастрит обострился, то в пробку попал, в два часа ночи то.
   Эх, тяжела жизнь преподобного детей Чернолата.
   Черный «Мерседес» с хрипом пристроился к ряду других машин. Распахнулась дверь. Первым салон покинул долговязый мужчина, одетый как детектив из американских нуаров. Его образ дополняли очки и сигарета, что никак не вязалось с обилием пирсинга на лице.
   Пыхтя, как свинья, застрявшая в болоте, Павел вылез следом. Последователи окрестили его «вампиром Трентом». Даром, что вампиры должны быть тощими и красивыми, а Павел – студенистый, со знатным бурдючком впереди, который постоянно колыхается. Казалось, одна рана – и из нутра лавиной эктоплазмы хлынут души людей, чью кровь преподобный всосал в себя.
   – Максим, днем напомни, чтобы я в роддом заскочил. Давно не баловал себя деликатесами.
   Тот поежился и фыркнул, Павел потер живот и ощерился.
   Но недолго улыбка торжествовала на дебелой морде – опять неудачи набежали: лифт не работал, так что к квартире пришлось подниматься пешком.
   Еще на этаже Павел едва не поскользнулся.

   – Черт, где этот клятый Акакий? Открывай уже!
   И вот, как по приказу, металлический лязг, тягучий скрип.
   Дверь в жилище Висаковского трусливо приоткрылась. Павел дёрнул ручку.
   В прихожей никого, лишь мрак, напитанный тошнотворным душком.
   – Мне это не нравится. Гадость.
   Павел таращился на темноту, она – на него. В ней очевидно было что-то зловещее, опасное. Сглотнув, преподобный шагнул вперед.
   По хребту, морозя, пополз клейкий иррациональный страх.
   «Да что ж такое лезет в голову», подумал Павел, включил фонарик на телефоне и зашел.
   Едва он ступил на порог, как тьма решилась на действия. Что-то вцепилось пальто и отбросило мужчину в конец коридора.
   Максим выругался, хотел было ринуться на помощь, но дверь захлопнулась прямо перед носом.
   Павел привстал на локоть. Пол был липким, под туфлями скользило и хлюпало. Преподобный посмотрел в сторону входной двери, и по его кишкам побежал мороз. Челюсти сжались, напряжение нарастало со скоростью набирающего обороты двигателя.
   В контрастно ярких бликах луны двигалась фигура. Костлявая, высокая, руки и ноги неестественно выламывались в суставах. Глаза, пылающие адской яростью, не отрывались от Павла.
   – Не подходи! – крикнул мужчина и полез в карманы пальто. В паническом ужасе преподобный выставил перед собой две руки. Одна стискивала ритуальный кинжал, другая – медальон с изображением Чернолата.
   Павел хотел было предложить существу деньги, но оно зарычало и устремилось к нему рваными скачками.
   – Черт, черт!
   Он по-девичьи завизжал, когда тварь прыгнула на него, замахнулась и когтями вспорола брюхо.
   Обнажился жир, сочным пластом устроившийся поверх брюшных мышц. Павел изогнулся дугой. Тощими пальцами существо схватилось за края раны и принялось разводить их в стороны, до предельного натяжения. Захлестала кровь, в воздух пыхнула теплота внутренностей.
   – Нет! Прошу! Отпусти! – преподобный задрал голову в агонии мученика и захлебнулся воплем. Да и обделался так, что по ляжкам жижа потекла.
   Тощая тварь просунула голову в рану, проедая путь в утробу. Бешеные клыки застучали по скользким органам, и реальность перед взором Павла отключилась.

   * * *

   Следователь Савельев зарядился магистралькой «фена» – гостинец от товарища из ФСКВН – и оделся в форменный костюм, доставшийся от деда. Перед выходом зализал волосы назад и опрыскался одеколоном. Как правило, опрятность на работе Савельева не требовалась, но он считал, что за собой надо следить. Всегда.
   До рассвета оставалось недолго, слабый свет уже продирался сквозь мглу небес.
   Первый подъезд новостройки, что на Кривой улице, кишел представителями следственно-операционной группы. Даже журналисты не постеснялись прилететь на свеженькое. Властей вызвал недавно заселившийся пенсионер. Говорил, мол вернулся с вокзала, лифт не работал, пришлось подниматься по лестнице, и бац – на этаже обезглавленный труп в кровавой луже. Хорошо, что все обошлось без инфаркта.
   Малочисленные жильцы дома ничего не слышали, ибо пребывали в чертогах господина Храповицкого. Первоклассная звукоизоляция, опять-таки.
   Следователь Савельев не поверил глазам: квартира, у которой нашли тело, в прямом смысле слова превратилась в пропитанную кровью губку. По полу были раскиданы обрывки мяса и несметные гроздья кишок. Телесные флюиды укрывали паркет багровым одеялом.
   В поле зрения Савельева возник светловолосый парень с недельной щетиной и уставшими голубыми глазами, с массивной фотокамерой в руках. «Он чем-то смахивает на рабочего кондитерской фабрики», по какой-то причине подумал следователь и пожал плечами.
   – Утро доброе, товарищ следователь. Тут все как в чертовой «Техасской резне бензопилой», если смотрели. Семь трупов, все обезглавленные и растерзанные. Поработал ярый псих с некросадисткими замашками. Улик на месте много, придется кропотливо поработать.
   – Опять секты? – выдохнул Савельев.
   – Да, но что произошло – непонятно. Останки жильцов квартиры, отца и дочери, нашли в холодильнике. Им всего двое суток. Что же насчет сектантов, то тут картина свежее и пожестче. Одному отсекли голову, он лежал на этаже. Другого выпотрошили, его еще стошнило на свои же внутренности. Третьего кастрировали и распяли на стене вверх ногами, из его тела извлекли тридцать ножей и вилок. Четвертому ампутировали конечности и просунули в прямую кишку кипятильник. Были еще две девушки. Одну мы нашли на балконе, со вскрытой грудной клеткой и вырванным сердцем. Предварительно ее насадили на кусок арматуры. Другой повезло меньше…
   – Что с ней произошло?
   – Трудно сказать. На месте ее влагалища рваная рана, половые губы буквально вывернуты наизнанку, – парень сделал паузу и захохотал. – Будто в ее матке взорвался динамит. Или из нее залпом выплюнулись пять новорожденных.
   – Так, рот закрыл и не забывай, где находишься!
   – Извините, товарищ следователь, – шутник тут же поник.
   – Что с седьмым телом?
   – Пройдемте к туалету.
   Лампа дневного света барахлила. Кляксы крови на плитке отражали нервное мигание подобно темно-бордовому лаку. В джакузи, раздвинув ноги, сидел Павел. Савельев сразу узнал его: преподобный должен был вернуть следователю две тысячи долларов за то, что тот освободил его ребят, схваченных за ограбление и поджог особняка.
   Видимо, деньги возвращать Павел не собирался, оттого и улыбался. Еще бы, почти вся плоть вокруг его рта была срезана.
   – Умер он примерно три часа назад. Посмотрите на живот.
   Савельев поморщился.
   Кто-то вытащил из преподобного все внутренности и нафаршировал полость головами его приспешников. И как они только влезли. Кожу их лиц пересекали контуры глубоких царапин, глаза – черные впадины – уставились прямо на следователя.
   – У него что-то во рту, – заметил Савельев – Откройте его.
   Жевательные мышцы отчаянно сопротивлялись, но судмедэксперту удалось разомкнуть челюсти. Стоило голове Павла наклониться, как изо рта повис длинный язык. По нему, точно по горке, скатились два ослизлых, бледно-розовых овала. Они приземлились в дыру в животе преподобного, на теснившиеся головы.
   – Черт, это… его яички?! – воскликнул криминалист-фотограф и сделал кадр.
   Следователь ничего не ответил. Его вырвало на труп Павла, щедрая доля съеденного накануне бургера попала на дедовский костюм.
   В тот день Савельев написал заявление об отставке и ушел со словами: «Катитесь к черту со своими сектантами!»

   * * *

   Влад и девушка с голубыми волосами, которую, оказалось, зовут Милена, сидели на крыше высотки. Под ними простирался город, утопающий в психоделически ярком, пульсирующем пламени неона и натриевых фонарей.
   Ошеломляющее зрелище.
   Ветер бросался в лысину Влада потоком колючей дроби, намекая, что ночью будет холодно.
   Парень осмотрел руки, затем голое тело. Загар сменился сероватой белизной. Кожа плотно облегала скелет, некогда крепкие мускулы капитулировали, сравнялись с неуклюжими костями.
   – Без этих бицух и шевелюры ты хоть красивым стал, – съязвила Милена.
   – Смешно. Вообще, как ты стала вампиром?
   – Вампиром? Не называй нас так, уверена, ты пересмотрел много голливудщины. В юности из детдома меня похитил маньяк, один из ночных людей. Я ему нравилась, и он хотел сделать меня своей женой. Он заразил меня так же, как и я тебя – поцеловал и выпустил в рот поток энергии, который изменил меня. Но вместо того, чтобы стать его покорной соской, я собственноручно расчленила и сожгла этого психа.
   – И с тех пор ты колесишь по городам, проникаешь в жилища, убиваешь людей и ешь?
   – Ага, надо же как-то жить.
   – А чего ты не могла убить тех сектантов сразу, еще до того, как тебя связали? Ты ж такая сильная и неубиваемая, черт побери!
   Милена захихикала и мановением тонких пальчиков убрала волосы с лица. Задорные глаза серебристо отражали лунное сияние. «Все-таки, это девушка моей мечты», Влад улыбнулся.
   – Силы активируются ночью, когда проливается твоя кровь. Ох, тебе еще многое предстоит узнать про свои новые способности. А вообще, глупенький, я просто хотела насладиться твоими мучениями!
   Милена приникла губами ко рту Влада. Ее манера целоваться была отчасти робкой, отчасти похотливой.
   Парень запустил руку в бархатистые волосы девушки и едва не вырвал клок в порыве вожделения. Прекратив поцелуй, Влад наклонился к шее Милены и вонзился зубами в нежную плоть.
   Девушка ахнула и напряглась.
   Вкус крови, бурлящей гормонами – вкус жизни и смерти – расплеснулся во рту Влада. Насыщенный, пьянящий смак.
   – А теперь, – парень соприкоснулся с девушкой взглядами и провел языком по обагренным губам. – Давай поохотимся.
   Влад и Милена подошли к парапету.
   Круто быть ночным человеком, понял парень: страх высоты как рукой сняло. Зрение обострилось, Влад в деталях видел освещаемые прожекторами заводы и электросети на окраине города.
   На крышах домов начали появляться люди – ночной народ. Бледные и худые, в костюмах и повседневной одежде, в черных очках и без. Они осматривались, после спрыгивали вниз. Неважно, с какого этажа, двадцатого или девятого: все безупречно приземлялись на две ноги, целые и невредимые.
   – Слушай, – засмеялся Влад. – Я все понимаю, однако, может, подыщем себе шмотки?
   – Уже нашла, – сказала Милена и ткнула пальцем в сторону площади Ивахницкого.
   Влад воспользовался нововведением организма – глазным зумом.
   По дороге брела парочка гуляк. Парень и девушка, кожанки с шипами на плечах и корпспейнт выдавали принадлежность к металистским натурам. Пьяный смех струился по всхрапывающим улицам, неформалы во все горло верещали, что этот город принадлежит им.
   Глупые. Они сгинут, а Влад и Милена останутся. Это их город. Их уютные дворики и замусоренные кварталы, зловещие парки и скверы, скрытые в тени деревьев.
   Влад и Милена посмотрели на луну. Светило излучало холодную, приятную сердцу ауру. Парень и девушка усмехнулись друг другу.
   – Покажем жалким отбросам, чей этот город на самом деле.
   Влад и Милена взялись за руки и с обрыва крыши нырнули в бездну дремлющего урбана.
   В мрак, полный тайн, возможностей, небывалых развлечений.
   И крови.

   Истинные злодеи ночи вышли на охоту.

Все порнодивы попадут в…
Джей Арс

   Беспокойный сон Валерии Тристен прервался вспышкой яркого света. Перевернувшись на другой бок, зарываясь глубже в одеяло, она попыталась открыть глаза, но веки будто залили клеем. Из горла вырвался сдавленный стон, когда Тристен попыталась открыть рот, чтобы зевнуть.
   В комнате, где она спала, явно ощущалось присутствие еще одного человека. Судя по размеренным шагам, шороху одежды – кого-то совершенно незнакомого.
   Тристен ощупала себя под одеялом, она всегда спала в нижнем белье, но в этот раз на ней не было ничего, даже трусов. Из этого следовало, что эту ночь она провела не одна. Сев на кровати, Тристен принялась усердно думать, с кем сегодня спала, и где сейчас ее любовник или любовница. Может быть, это он (она) и есть? Хотя навряд ли это может быть кто-то из них… может кто-то из съемочной группы? Вряд ли. Обычно никто из них, даже сам режиссер Род Роудфолк, не позволял себе бесцеремонно и без стука врываться в ее зарезервированный номер. Даже если бы случилось что-то страшное, и они бы все-таки ворвались в отель, понадобилась бы уйма времени на то, чтобы вытребовать из ресепшена ключ от ее номера. Тристен сгорбилась, закрывая лицо руками.
   – Черт! Что со съемками? Кажется все завершилось, да… Вчера Роудфолк говорил что-то про новый порно проект. Он отметил это на будущее… – Тристен с силой сдавила гудящие виски, словно пыталась выдавить один-единственный ответ. – Башка просто раскалывается от всего этого дерьма! Кто там вообще топает? Достали уже нахер!
   – С добрым утром, мисс Тристен, боюсь, что время не ждет, вам уже давно пора вставать.
   Ее обнаженное тело содрогнулось от незнакомого голоса, приоткрытые щелки глаз пытались разглядеть через заливающий комнату солнечный свет фигуру того человека, что сидел сейчас в кресле возле прямоугольного окна.
   Тристен с трудом свесила вниз отяжелевшие ноги, накинула одеяло на взъерошенные темные густые волосы, вспомнила кое-что из того, что с ней было. Ту грудастую китаянку, кажется, именно с ней она трахалась в этой просторной постели. Были еще какие-то извращения, Тристен точно не помнила какие именно, также не помнила имени этой хорошенькой китаянки, но зато отлично помнила ее большие сочные сиськи. Может быть, это она и есть?
   – Эй, как тебя там по имени моя китайская звезда? – произнесла Тристен, погружая голову еще глубже в накинутый одеяльный капюшон. – Инь динь… ха ха ха! Смешно, инь динь…
   – Ее нет здесь, и уже не будет, – отозвался голос. Он принадлежал женщине и, судя по голосу, женщина была очень рада разрушить мечты Тристен.
   Когда яркий свет перестал бить по глазам, Тристен наконец-то разглядела сидящую в кресле рыжеволосую девушку, одетую в элегантную бликующую на солнце черную куртку, под которой виднелась белая сорочка; из-под узких джинсовых бриджей торчали гладкие загорелые ноги, обутые в черные туфли на высокой шпильке. Красивое лицо рыжеволосой гостьи не выражало никаких эмоций, более того, она смотрела на Тристен сверху-вниз осуждающим, строгим взглядом.
   – Я чет не поняла, – настороженно посмотрев на гостью, сказала Тристен. Она поднялась с кровати и, быстро подобрав валяющийся на полу банный халат, завернулась в него. Резким отрывистым движением завязала болтающийся пояс. – Ты кто вообще такая, чего сюда приперлась?
   Упираясь ладонями в мягкие подлокотники, девушка медленно привстала с кресла, ее изящная тонкая бровь поползла вверх.
   – Начать с имени? Или стоит поведать другое, намного более важное?
   – Это дурдом какой-то! Не припоминаю, чтобы вызывала к себе в апартаменты шлюху, где черт побери телефон!
   Тристен в поисках телефона повернулась к прикроватным тумбочкам, не найдя его там, случайно вспомнила, что оставила мобильный лежать на стиральной машине. Она проследовала в ванную и, не увидев его там, негодующе поморщилась, даже стукнула пару раз кулаком по зеркалу. Обычно это помогало при приступах гнева и не только гнева, когда, ударив по какому-либо предмету или по обнаженной части тела во время извращенного секса, Тристен испытывала благостное облегчение, сравнимое разве что с оргазмом. Но на этот раз благостного чувства не последовало. Так как наглая девица все еще в комнате, и ей явно что-то нужно.
   «Может, бывшая? Но у меня их было столько, что не пересчитать… хорошо, что лесбиянки не беременеют после секса!»
   Раздался голос из спальной комнаты, Тристен немного поежилась, но не от страха, а от тягостного чувства. Она не знала, как выпроводить эту девицу из своего номера.
   – Вспомните, мисс Тристен, прошлой ночью вы так сильно увлеклись секс-марафоном, что избавились от всех своих телефонов! Да и кого, собственно, обрадуют эти дурацкие раздражающие звонки, когда вы творили с вашей любовницей из Китая такое, отчего сам Маркиз Де Сад дважды перевернулся бы в гробу!
   Тристен медленно вышла из ванной комнаты, та женщина стояла возле прямоугольного окна, загораживая спиной льющийся солнечный свет.
   Тристен, пребывая в легком замешательстве, задумалась. Нет, она точно не помнила, каким именно сексом занималась с той сисястой китаянкой.
   – Ты чего… подглядывала за нами? У тебя здесь расставлены камеры? Ну-ка покажи мне их сейчас же! Немедленно отдай эту чертову блядскую запись!
   Рыжеволосая девушка, прикрывая ладошкой рот, негромко хохотнула.
   – Чего ты ржешь? Сказала же: отдавай по-хорошему, ты знаешь, кто я такая?
   – Спокойно, мисс Тристен, не реагируйте на это так эмоционально. Расслабьтесь, в вашем номере нет никаких шпионских устройств, и записи никакой нет.
   Девушка сложила руки на груди.
   Тристен, облегченно вздохнув, вновь уселась на кровать, массируя гудящие от боли виски.
   – Ладно… я все поняла, мне не по нраву что ты здесь торчишь, так что давай шнелле отсюда, и пусть тебя не волнует, с кем я трахалась этой ночкой.
   – Вы всегда с кем-нибудь трахаетесь, – ухмыльнулась девушка. – Это часть вашей работы, часть ваших так называемых развлечений, правда, если учитывать конкретный сегодняшний трах с той красивой китаянкой, вы, мисс Тристен, немного переборщили.
   – Ты вообще откуда такая офигевшая нарисовалась? Мне стоит сделать всего один телефонный звонок, чтобы тебя отсюда вышвырнули пинком под зад! Да я в суд на тебя подам!
   – Боюсь вас огорчить, мисс Хасбрин, вы не сможете вышвырнуть меня пинком под зад, да и засудить не сможете.
   Тристен ошарашенно замерла, оторопело вытаращившись на стоящую перед ней незнакомку.
   Этого быть не может! Абсолютно никто в окружении Тристен не знал ее настоящей фамилии, более того, благодаря своим многочисленным связям, она позаботилась о том, чтобы были уничтожены все напоминания о ее прошлом. Даже придумала успевшую нашуметь легенду о том, что она незаконнорожденная дочь крупного нефтяного магната, который не расписался с ее матерью, поэтому в порно их совместная дочь Валери Тристен снимается исключительно ради мести ненавистному отцу! На самом деле, оба ее настоящих родителя покоятся сейчас с миром на Розмирском кладбище. Если информация о ее настоящей фамилии просочится в Интернет, и многочисленные фанаты узнают, что именитую порнозвезду Валери Тристен на самом деле зовут Шерон Хасбрин… она поперхнулась, когда об этом подумала.
   Тристен решительно подошла к девушке, грозно заглянула ей в глаза.
   – Охренела?
   Девушка осклабилась, выставила вперед ладонь и произнесла:
   – Да, мисс Хасбрин, я все о вас знаю. Я знаю все прошлое, которое вы так тщательно скрываете.
   Узковатое лицо незнакомки выглядело очень красивым, более того, если бы она связалась с порноиндустрией, могла бы зашибать приличные деньги! Эти роскошные огненно-красные волосы, темно-зеленые глаза, в которых отражалась какая-то совершенно неведомая колдовская сила. Разыгравшееся воображение Тристен уже рисовало в голове голый образ этой милашки.
   – Слушай, – мягче, чем прежде, обратилась Тристен, – ты что – из налоговой? Может ФБР или там… ЦРУ, но я ничего не нарушала, может, только пару раз, когда бухала за рулем, но тогда я оплатила все штрафы! Проверьте, если хотите.
   – Я не буду ничего проверять, – тихо произнесла девушка, подойдя к Тристен ближе. Она коснулась чуть теплой ладонью щеки Тристен, нежно провела по чувствительной коже. Затем, опуская ладонь вниз, добавила: – Более того, спешу вас разуверить, мисс Хасбрин. Я не принадлежу ни к той, ни к каким-либо другим организациям, которые вы назвали. Я демон, если уж на то пошло.
   Тристен резко отступила и злобно посмотрела в ее бесстрастное лицо. Потом развернулась к двери.
   – Пора кончать с этой гребаной комедией! Нет, я не пойду на ресепшен, но я заявлю на тебя в полицию, вот уж как тебе там будет сладенько в их уютной каменной конуре! Не успела Тристен и докоснуться до дверной ручки, как голос девушки огорошил ее.
   – Любопытно будет посмотреть на то, как призрак Шерон Хасбрин будет набирать 911.
   Тристен отпустила дверную ручку, повернулась.
   – Ты что, с приветом? И хватит обзывать меня моим старым именем!
   – Ммм… – Девушка потерла большим и указательным пальцами остренький, с красивой ямочкой, подбородок. – Ваше старое имя… а чем оно вас не устроило? Шерон, да еще и Хасбрин, это же не Кити Стринг… впрочем, это неудачный пример. Настоящая Кити работала проституткой на углу девятой и одиннадцатой улицы, впрочем, ее работа была не такой забавной, как ваша… платили гроши… Мне ничего не стоило соблазнить ее на самоубийство, объясняя что жизнь тлен, но смерть – это новая жизнь. И она с удовольствием шагнула в вечность, перерезав себе вены на руках.
   Тристен недоуменно моргала. Девушка продолжила.
   – Однако, в отличие от проститутки Кити, для вас еще не все потеряно. Вы все еще живы, если можно так выразиться… – Девушка нахмурилась, возвратилась к креслу и села на один из подлокотников. – Хотя я не очень этому рада, по мне так лучше забрать вас отсюда туда, где вам самое место.
   – И где же мне самое место?
   Девушка криво усмехнулась.
   – Боюсь, люди вашего воспитания и достатка поймут мои слова слишком превратно и даже оскорбительно.
   Лицо Тристен расплылось в улыбке.
   – Ты психопатка, да? А вас таких разве не запирают… ну… в сумасшедшем доме, а с лоботомией как? Может, пора уже задуматься об этом, детка? – Давясь от смеха, Тристен проследовала к расстеленной кровати. – Меня вся эта мутотень уже порядком достала, нет, правда, по-началу даже весело, но вот что я тебе скажу, детка, тебе пора уходить.
   Тристен направилась к барной стойке, заставленной вчерашним алкоголем, закрывая лицо ладонью в очередном приступе резкой головной боли. Потом негромко произнесла:
   – Перед уходом не забудь напомнить, чтобы я настрочила жалобу на службу безопасности этого сраного отеля, как видишь, они не справляются со своими обязанностями, пропускают кого ни попадя…
   – Прекрасно понимаю, – сказала девушка, медленно приподнимаясь с подлокотника кресла. Она сцепила руки за спиной и подошла к Тристен. – А ведь раньше мне это доставляло удовольствие, когда же это было… Ах, да, несколько тысячелетий назад, когда люди не были помешаны на селфи и не превратились еще в стадо кретинов. Уже в двадцатом веке я заскучала по тем славным временам, когда люди, при встрече со мной, придумывали всяческие хитрые уловки, необычные ходы, крутые оккультные трюки. Увы, те славные времена безвозвратно ушли, теперь правите вы – безжизненные, тупые манекены…
   Демонесса встала перед Тристен в полушаге.
   – Моя работа превратилась в рутину, как если бы каждый день я ходила работать в Макдоналдс или офисным клерком. Правда, меня еще иногда развлекают новые выпуски сериалов «Сверхъестесвенное» с участием Марка Шепарда… был бы наш папаня таким, как он, хотя, впрочем, я замечталась.
   Тристен посмотрела на красивую девицу, стоящую перед ней, и ее охватило противоречивое чувство. Тристен хотела выпить что-нибудь крепкое, но еще хотела затащить чокнутую к себе в постель. Что-то в ней было пылкое и сексуально завораживающее, было то, чего Тристен никогда не чувствовала в бывших, с которыми спала и играла в БДСМ. Но, в тоже время, она ощущала нарастающий ледяной страх. Тристен попыталась сохранить прежнее самообладание, которое раньше всегда спасало. В конце-концов, эта девчонка и в самом деле очень даже ничего, может быть, действительно стоит попытаться затащить ее в постель и хорошенько отодрать.
   – Слушай, – томно произнесла Тристен. Легким движением руки она цепанула болтающийся конец халатного пояса, узел развязался, полы банного халата слегка распахнулись, открывая красивое стройное тело. – Мне показалось, или в номере стало действительно жарко?
   Девушка раздраженно закатила глаза.
   Вы действительно думаете, что сможете завлечь меня в
   лесбийский мир? Я вас умоляю! Оставьте эти глупости.
   – Ты хоть знаешь от чего отказываешься?! – Тристен распахнула халат и медленной походкой первоклассной стриптизерши двинулась вперед.
   Девушка попятилась и прижалась к стенке. Тристен приблизила лицо, нежно потерлась кончиком носа о ее нос. Собеседница стиснула зубы, по побелевшему от гнева лицу пробежала мглистая тень. Резко оттолкнула от себя Тристен.
   – Слушай, ты, испорченная сучка, я тебе не подружка и не детка, я демон! Усекла?
   Тристен замерла, она испытала самый сильнейший страх, но для нее, именитой порнозвезды, эта девушка – шанс зацепиться, получить новый сексуальный опыт, с которым сравнится разве что только проект «публичное наказание» или яркая эпизодическая съемка в лесбийском порносериале «отодранная задница».
   – Теперь, когда все прояснилось, я полагаю… мы можем двигаться, мисс Тристен?
   – Куда двигаться? – осведомилась Тристен.
   – Ясно куда, в ад! – ядовито ухмыляясь, произнесла девушка, затем она взглянула на свои часы и произнесла: – Ну же, быстрее, у меня очень плотный график.
   Тристен встала на четвереньки, старательно выгнулась в попытке коснутся промежности незнакомки, однако девушка успела вовремя отойти. Опустила голову и, глубоко вздохнув, сказала:
   – С вами, порнозвездами, всегда так. Вы как будто из одной пробирки, одинаково повернутые на сексе и извращениях, что аж тошнит! Впрочем, ладно… вы еще толком не умерли, поэтому я предоставлю вам исключительную возможность взглянуть на то, что ждет вас после смерти.
   – Стоп! – Тристен резко вскочила и злобно уставилась в бесстрастное лицо демона. – Так какого черта ты мне морочишь голову, приходи уж тогда, когда я действительно сдохну!
   – Ну нет! – улыбнулась девушка. – Тогда за вами приду не я, а наш главный папочка. Вы, конечно, можете остаться здесь и, положившись на удачу, ждать, когда сыграете или не сыграете в ящик.
   Девушка перевела взгляд на кровать и едва заметно кивнула. Тристен, хмуря брови, медленно посмотрела на кровать. Она увидела, как начинает конвульсивно дергаться накрытая одеялом человеческая фигура, узнала тело, взъерошенную голову, свои черные волосы, разбросанные по подушке. Побелевший рот жадно глотал воздух, под плотно закрытыми веками двигались глаза. Из горла Тристен вырвался протяжный жалкий стон, теперь все окончательно встало на свои места. Девушка стояла рядом, сцепив руки за спиной, и смотрела на Тристен прямым бесчувственным взглядом. Взглядом, в котором угадывалась глубокая темная бездна.
   – Не может этого быть! – Тристен неожиданно для себя заплакала. – Но почему? Почему это со мной происходит?
   – У меня на это, мисс Тристен, есть всего одна версия, – терпеливо произнесла девушка. – Вас отравили.
   – Но кто? Кто это мог сделать?
   – Линь Су Минь, ваша любовница из Китая, и… вы немного переусердствовали с вашими играми с плеткой и бондажом. Она не подала вида, что ненавидит вас, но отомстила, подсыпав в ваш бокал сильнодействующий яд…
   – Вот же сука! – яростно вскинув руками, воскликнула Тристен. – Говорила же себе! Большие сиськи – большие последствия!
   Девушка усмехнулась. Пытаясь прийти в себя, Тристен вытерла слезы ладонью, сделала пару глубоких вдохов и спросила:
   – Послушай, а как там, в аду?
   – Не так хорошо, как здесь, но я для того и веду тебя туда, чтобы ты как следует все рассмотрела.
   – То есть, предлагаешь экскурсию?
   – Что-то вроде того… – с вымученным от раздражения вздохом произнесла девушка.
   – А если мне не понравится, я могу вернутся?
   – Ну, это как посмотреть… – Девушка неопределенно пожала плечами.
   На секунду задумавшись, Тристен искренне удивилась собственным словам:
   – Ладно, может быть, мне и правда стоит пойти с тобой, посмотреть что к чему, может, мне там даже понравится… скажи, Леди Годива, Клеопатра, Елена Троянская – все у вас?
   – Да, – улыбнулась демон. – А к чему этот вопрос?
   – К тому, чтобы устроить секс-марафон на четыре персоны! Думаю, получится пикантно. У вас есть все эти штуки… ну, для связывания и прочего?
   Улыбка мгновенно сошла с лица девушки.
   – Ты кем себя, черт побери, возомнила?! Считаешь, что в аду тебе удастся повеселиться? Боюсь, тебя ждет разочарование…

   * * *

   Ад для таких, как Валери Тристен, представлял собой неприступные каменные стены монастыря, располагающегося на высокой лезвиеобразной скале, что стояла в окружении огромного океана кипящей лавы.
   – Да вы издеваетесь! – яростно воскликнула Тристен. – Серьезно? Адский монастырь?! Я вас умоляю! Это же форменное надувательство! Где раскаленные котлы? Где вертела? Где, наконец, тот огромный пузатый демон с картины «Божественной комедии»? Куда это все делось?!
   Демон, сопровождавшая Тристен до монастырских ворот, многозначительно посмотрела на свою спутницу и бесстрастно произнесла:
   – Ты разочарована?
   – Это еще мягко сказано!
   Демон постучала кулаком в запертые ворота, те с тяжелым скрипом распахнулись. Из ворот вышли три монашки в черных сутанах и глубоких, скрывающих лица, капюшонах. Они обступили Тристен со всех сторон.
   – А знаешь, что самое приятное? – блестнув алыми огоньками глаз, произнесла демон. – Здесь ты проведешь большую… гора-а-аздо большую часть времени!
   Тристен услышала, как за спиной что-то лязгнуло, резко обернувшись, увидела в руках одной из монашек кованую железную сбрую, состоящую из ошейника и кандалов. В голове Тристен, воспаленной от удушающей адовой жары, промелькнула странная, но очень приятная мысль. Послушно подставив железным браслетам шею, руки и ноги, Тристен с неподдельным наслаждением слушала знакомые напевы защелкивающихся замков. Повернулась к стоящей позади, злорадно улыбающейся демонессе.
   – Эй, а ведь все не так уж и плохо! Я давно хотела попробовать что-то в этом духе.
   Широкая улыбка мгновенно исчезла с лица демона.
   Когда Тристен увидела материализовавшийся в руках одной из монашек пояс верности с торчащим из него дилдо, явно предназначавшимся для постоянной эрогенной стимуляции, порнозвезда сделала один короткий неуклюжий шаг и забрала из рук монашки предназначавшиеся ей железные трусы с сюрпризом. Тристен посмотрела на монашек тем взглядом, которым она раздевала своих потенциальных подружек, и, улыбаясь, произнесла:
   – Вы заключите меня в тюремную келью, так? Но вы же будете меня навещать?
   Демон, потирая подбородок, сказала:
   – Еще как будут! Вам, мисс Тристен, такие чудеса и не снились.
   С финальным защелкиванием замка на обвитой железным поясом стройной талии Валерии Тристен, монашки вскинули руки, освобождая головы от глубоких капюшонов, и Тристен увидела красивые молоденькие лица.
   Хищно облизнув губы, порнозвезда, пребывая в дерзкой решимости, подошла к одной из монашек, жадно прижала ее к себе и немедленно поцеловала изумленную тюремщицу во влажные губы.
   – Что это вы творите? – изумленно приподнимая тонкие изящные брови, воскликнула демонесса. – Это же ад! Ведите себя пристойно! Принимайте уготованные вам наказания так, как того требуют наши правила!
   Лицо Тристен разрумянилось.
   – А они тут ничего такие девчата!
   – Нет-нет-нет и еще раз нет! Если вы, мисс Тристен, думаете, что вы здесь будете прохлаждаться и отдыхать, вы глубоко ошибаетесь! Вас будут ежедневно избивать плетками, ставить коленями на горох, топить в воде и много чего еще!
   – Так в чем же дело? – сказала Тристен, выбирая взглядом наиболее красивую монашку. Подошла, прихватила, с силой сжала ладонями мягкую аппетитную задницу, и томно вожделеющим голосом произнесла: – Так чего мы ждем? Давайте уже наконец приступим!

Эльза
Н. Гамильнот

     Мой дом все так же чист и упокоен.
     Я не прошу, не требую любви.
     Как прежде, за окном несчастье стонет,
     И небо губы трогает свои.

     Один. Мне в этом скорбном упованье
     Навзрыд заплакать. Тихий шепот вдруг
     Окутал слух мой нежным зовом лани;
     Я содрогнулся, чувствуя испуг.

     «Пришла», – в ударах сердца прозвучало.
     Она вернулась! И в глазах – пожар!
     Как я любил! Но я любил так мало,
     Так мало, словно был душою стар.

     Открылась дверь… и на пороге темном
     Стоит мечта – я жил лишь ей одной
     Когда-то. Ледяные волны сонмом
     В душе моей – и злобной, и святой.

     Ах, Эльза! Смотришь так, как смотрят дети.
     Струится шелк волос, а на челе
     Застыла маска безобразной смерти,
     И руки твои белые – как мел.

     «Не ждал?» – спросила, искривляя губы.
     А я сидел: раздавленный, немой.
     «Навеки я связала наши судьбы,
     Сегодня тридцать первое, ты – мой!»

     Закаркал ворон, негодяй и склочник.
     Плечо ее когтями он попрал.
     Крылатый демон, грязный полуночник…
     …я помню, как тот ворон умирал.

     * * *

     Болит от злобы стиснутая челюсть.
     Стекает кровь по острию ножа.
     Пусть станет ей больнее. Млею. Щерюсь!
     Она молчит, эмоции зажав.

     «Ты – ведьма! – я кричу и нож сжимаю. —
     Изменница. Ты подлая змея.
     Ты с ним спала?! Запомни: я узнаю!»
     Она молчит, опасная, как яд.

     «Убил твою я птицу. Что? Ты рада?
     Я отомстил…» Но хохотом в ответ
     Как будто плетью, бьет меня наяда.
     Невеста! Я люблю ее… нет! нет!

     * * *

     Першенье в горле. Слезы подступили.
     «Обманщица. И в смерти… я готов».
     В грехе волос две розы распустились,
     Что клал я на могилу к ней без слов.

     Кружится за окном ночь ведьм и мертвых,
     Серебряный свет падает с луны.
     Забытой нотой ландышей прегорьких
     Невеста меня манит и пьянит.

     Фигура Эльзы гибкая, как ива.
     А поступь – чудо; королевский стан.
     Шепчу, любя: «Ты первая убила
     Меня! А я тогда был зол от ран».

     «Пресветлая…» она уж предо мною,
     Сжимается от боли все внутри.
     Ты – моя жизнь! В глазах ее иное:
     «Я – твоя смерть. И ад ждет нас двоих».

     Ее лицо, застывшее, как маска,
     Склоняется. От близости его
     Я чувствую: меняется пространство.
     Нет ничего. Есть только алый рот —

     Черты его заострены и сильны.
     Там, за губами, крошево зубов.
     Я сам их выбил! О, спаси Всесильный!
     Меня от смерти гибельных оков.

     Но мертвая пленяет поцелуем,
     И ледяной язык ее – палач.
     Внутри меня – кровавое безумье;
     Внутри меня – ее последний плачь.

     Я чувствую, как старится вдруг тело,
     Как выпадают волосы… в груди
     Теперь навечно все заледенело.
     Изыди. Прочь! О, Дьявол, отойди!

     Смеется – таким голосом хоронят.
     Самайн танцует, бьются зеркала,
     Возлюбленная гордо верховодит
     На празднике разбуженного зла.

   Эпилог

     С утра вошли к нему и ужаснулись:
     Огромный гроб стоит, землей покрыт.
     В нем мертвецы навек соприкоснулись
     Губами. В апогее красоты.

     На лицах Эльзы и Артура было
     То знанье, что не выдержать живым.
     А ворон каркал за окном так сильно…
     Забвенье саваном пусть будет им!

Когда не останется домовых
Дмитрий Костюкевич

   Если у вас с потолка течет вода – какие варианты?
   Не много, вы правы. И почти все связаны с соседями.
   Но вдруг все гораздо проще? Вдруг это мочится домовой? Мочится прямо на ваш потолок?
   В большинстве случаев, так и происходит.
   Потому что, когда домовой мочится на потолок (разумеется, вы его не видите, поставьте себя на место домового) – это всегда к несчастью.
   К маленькому. Или побольше. Порой – очень большому.
   В первом случае вам придется затевать ремонт. Во втором —долго судиться с соседями и спать в сырой постели. В третьем…
   …звонить мне и Лехе.
   И тогда, какое-то время мы поживем у вас.
   Возможно, очень долго.
   Чтобы все решить.

   С одного бока на другой. Не помогало.
   Когда я ложился ухом на подушку, то слышал отраженный пульс – словно кто-то осторожно ступал по хрустящему снегу. Сон не шел. Не спешил, пройдоха, растворить ночные страхи, точно таблетку аспирина. Возможно, именно его шаги я и слышал – трусливо удаляющиеся, хрустяще-снежные.
   За дверью бушевал холодильник. Тот, что в коридоре, запасной, набитый мясом и пойлом. Он рычал, ревел, стонал. В нем поочередно включалась бензопила, пытался завестись находящийся при смерти мопед, клокотала какая-то хриплая тварь, гудела перегруженная высоковольтная линия. А иногда все эти ребята исполняли хором.
   Встать бы, да обесточить многоголосого подлеца, но я боялся, что окончательно спугну сон, и тот бросится наутек со всех ног.
   А потом зазвонил мой сотовый.
   Это причинило мне неудобство. Напугало до икоты.
   Потому что телефон лежал на стуле. Там же валялась задняя крышка корпуса, симка и аккумулятор. Все по отдельности.
   Телефон это не смущало. Он звонил.
   – Лех! – крикнул я. – Подъем! Началось!
   Больше, чтобы взбодрить себя.
   Леха не отозвался.
   Я спустил ноги с кровати и поискал пальцами тапочки. Не нашел.
   Ну – ничего странного.
   Началось ведь.
   Я включил висящий на шее фонарик. Я часто сплю с фонариком. Особенно в чужих квартирах. Особенно на работе.
   С чем только на шее мы не спали. Леха так однажды даже с венчиком для взбивания. Безусловно, серебряным.
   Чертов мобильник продолжал звонить.
   Я потянулся к стулу, чтобы нажать «сброс», но передумал. Не хотел касаться. Когда трезвонит сотовый без аккумулятора – это, знаете ли, нормальное желание. Точнее нежелание. С другой стороны, сотовый можно понять, – пройдя через километры дребезжащего конвейера и ненависть тысячи китайских рабочих, начнешь названивать даже без динамика.
   Я бросил на мобильник майку с изображением злобного клоуна из «Оно» Кинга, чтобы приглушить звук.
   В темной прихожей подвывал холодильник, но уже потише. Почувствовал меня. Или что-то еще. Луч фонарика выхватил лакированный журнальный столик, обувную полку, вешалку для зонтиков, ботинок, прыгающий в направлении кухни…
   Я резко выглянул из-за откоса и заметил свои тапочки, скрывшиеся в предкухонном коридорчике. Если искать позитив даже в неприятных вещах, таких, как миграция обуви, то меня порадовал тот факт, что ботинки Лехи колдыбали последними. Мои тапочки опережали их на три носка.
   Я взялся за дверную ручку зала. Поддалась.
   Уняв желание снова крикнуть, – хотя очень хотелось, чтобы разбудить самого себя и весь дом, – распахнул дверь и вошел. В зале горел торшер – протекал желтым светом в углу.
   Леха сидел на продавленном кресле и…
   Стоп кадр.
   Я знаю, вам трудно сосредоточиться на событиях. Мешает один вопрос, преследует с самого начала моего рассказа:
   «Насколько реально мочиться на потолок?»
   Ответ:
   «В это время домовой стоит на потолке».
   Не устроит? Такая возможность допускалась с самого начала, но сомнения не развеяла?
   Тогда, вот вам история:
   Знавал я одного парня. Он много курил, а в итоге скурили его самого. Нет, не рак легких. А два демона-наркомана. Скурили не в буквальном смысле, а в эфирном. Забили душу парня в самокрутку из странички Евангелия от Иоанна и обдолбались «паровозиком». То есть скурили в буквальном для демонов смысле. Не для людей. Или домовых.
   Но история не об этом.
   Так вот, за двадцать лет до адской раскурки двенадцатилетний и еще не курящий тогда парень поставил рекорд двора. Он запулил струю мочи на крышу бетонной трансформаторной подстанции. Прошлый рекорд тоже принадлежал ему – удалось помочиться за шиворот бомжу, прикорнувшему в положении «я стою, но никуда не спешу» в щели между гаражами.
   Такая вот история.
   Пуск кадр.
   Леха сидел в кресле под хищно-желтым абажуром и читал «Блаженные мертвые» Линдквиста. Книгу он держал вверх ногами.
   И, похоже, спал.
   – Ты охренел? – полюбопытствовал я.
   Леха всхрапнул. «Блаженные мертвые» всегда навевали на него сон.
   Был бы у меня тапочек – запустил бы непременно. Но тапочки проводили совещание в районе кухни. Поэтому я просто выбил пуфик из-под ног друга.
   Леха уронил книгу и попытался залезть на спинку кресла.
   – Ась? – спросил он оттуда, просыпаясь. – Началось?
   – Я же кричал.
   – Ты часто кричишь во сне.
   – Давай-ка слазь.
   – Че там играет? – Леха повел головой, будто принюхивался к звукам.
   – Мой мобильник.
   – Так ответь.
   – В нем нет симки.
   – А че мелодия такая стремная? Это же… Ария Люцифера в обработке хеви-метал? – Леха глянул на меня, как на собаку, принесшую вместо пластиковой косточки чью-то кисть.
   – Это не мое. Не заливал ничего такого.
   – Ясно…

   Леха прошмыгнул в детскую спальню (я ночевал на двухъярусной кровати, стараясь не распрямляться во весь рост, чтобы не заклинило между спинками) и вернулся с моим сотовым.
   – На твоем месте… – начал я, но Леха ткнул пальцем в экран и поднес трубу к уху. К правому. По инструкции. Левое ухо обмануть легче.
   – Да? Слушаю!.. Говорите!..
   Я настороженно ждал. Леха нахмурился. Когда он хмурится вот так, словно получил удар током, значит, все путем. Он просто раздражен.
   – А вот и не подскажу! И на часы там у себя хоть иногда поглядывайте! Гугл в помощь!
   Леха прервал звонок.
   – Кто? – спросил я.
   – Ошиблись номером.
   – Че хотели?
   – Расписание узнать на паром в Стикс. На следующий век.

   Мы двинулись к кухне. Леха авангардом, я арьергардом – прикрывал, поглядывая на антресоли. Домовые любят антресоли, так же как террористы – большие спортивные сумки, которые «теряют» на вокзалах и в аэропортах. Все, что имеет дверцу и расположено выше головы жильцов, – отличное место для сюрприза. Обладая такой удачной позицией, даже самая ленивая аномалия способна на акт устрашения, выраженный в падении вам на голову.
   В туалете кто-то пел.
   Леха остановился, я наткнулся на его спину. Мы дружно посмотрели на дверь сортира, на которой красовался календарь с полуобнаженной фифой.
   – Так просто? – с оттенком разочарования шепнул Леха. – Этот домовой никогда не играл в прятки?
   Что-то не нравилось мне в этом пении. Через секунду я понял что.
   – Там не домовой.
   – Думаешь, коммунальщик? Обманку оставил?
   «Коммунальщиками» Леха называл всех квартирных домовых. Пристроившихся же в коттеджах и на дачах – «боярами».
   Я посмотрел на друга:
   – Не узнаешь голос?
   Наверное, я выглядел растерянным и немного испуганным. Потому что был растерянным и немного испуганным.
   До Лехи не доходило.
   – Саундтрек? Это из какого-то ужастика?
   Вот тугодум.
   – Это ты поешь.
   – Да ладно…
   – Вспомни свой голос на записях. Или поверь мне на слово – я слушаю это каждый день.
   В отличие от людей, которые поют в душе, Леха любит петь в туалете. Берет с собой набитый mp3-файлами ноутбук и подпевает. Это ужасно раздражает. Особенно, если мешает насладиться собственным пением под струями воды.
   Леха подергал себя за ухо:
   – Словно кого-то под музыку придают анафеме. – Он прислушался, как человек, заинтересованный в результатах заказанной экспертизы. – Хотя что-то в этом есть…
   – Что-то невыносимое?
   – Я бы сказал авангардное. Что будем делать?
   – Заставь себя замолчать… того, что за дверью. Для начала. И вспоминай о звуках анафемы в будущем, когда снова потащишь ноут в уборную.
   Леха обмозговывал.
   – Вряд ли твой совет помог. Судя по всему, это пою я-из-будущего.
   – Тогда можно спросить о том, что произойдет с нами в будущем.
   – Точняк! Всегда хотел знать свою судьбу.
   – Лех?
   – Угу?
   – Как ты понял, что это ты-из-будущего, а не ты-из-прошлого или ты-из-другого-настоящего?
   – А ты прислушайся. Вот сейчас, к припеву.
   Я так и сделал. То еще испытание.
   – А как же мало нужно для счастья. Улыбка утром и улыбка в обед. Бутылка пива, чтобы расправить души снасти. И «Орбит-злаки», когда говоришь привет!
   – Ну? – спросил я.
   – Что – «ну»? «Орбит-злаки»! Жвачек с таким вкусом еще нет в природе, то есть в ларьках. Элементарно!
   – А ты не думаешь, что это просто для необычного словца?..
   Но Леха уже шагнул к оклеенной грудастым постером двери и постучал. Над плечом глянцевой красавицы.
   Пение прервалось. Тихо напевал динамик компьютера, но потом смолк и он.
   – Димон? – спросил Леха-за-дверью.
   – Нет, – ответил Леха-перед-дверью. – Но он рядом. Только не совсем тот Димон, не из твоего времени.
   – А ты кто?
   Сейчас будет какой-нибудь дурацкий каламбур, подумал я.
   – Хто-бы-хто Жан-Кухто! Я – это ты. Только более молодой и обаятельный. Из прошлого.
   – Что-то припоминаю. Вы на той хате с коммунальщиками? Подожди немного, или совсем невмоготу?
   – А? – спросил Леха-перед-дверью.
   – В сортир потерпишь? – разъяснил Леха-за-дверью.
   – Конечно. То есть мне вовсе не приспичило. Просто хотел побалакать.
   – Прямо сейчас?
   – Ну… я, конечно, не против дождаться, когда ты выйдешь, и обнять… м-м, обняться… Но не уверен, что проканает.
   – Ты это о чем?
   – Парадоксы и все такое. Я думаю, то, что мы можем разговаривать – это как эхо. Только в шахте времени. Ты же помнишь наш разговор?
   – Смутновато.
   – А помнишь, чтобы выходил, и мы встретились лицом к лицу?
   – Что-то не припоминаю. Кажись, не было.
   – Ага! – вскричал Леха-перед-дверью. Леха-за-дверью спустил воду.
   – Димон тут? – спросили из-за двери, из будущего.
   – Привет, Лех, – сказал я, неловко глядя на Леху-из-настоящего.
   – Здорово. И заранее извини.
   – За что?
   – Придет время – поймешь. Главное помни – в твоей машине меня не было. Я думаю… там никого не было. За рулем. Ну, когда она лопнула…
   – Как?! Когда?!
   Мне стало как-то нехорошо.
   – Мы еще сами не разобрались. С тобой. Здесь. В будущем. Но я вижу, как ты смотришь… словно это я во всем виноват. Во всех этих несчастьях.
   – Да что, черт побери, натворила моя машина?! И как она могла… лопнуть?
   – Ну вот, опять кричишь.
   – Но…
   Леха вклинился между мной и дверью.
   – Хорош гавкаться! Такой шанс разбазариваете! С самим собой даже поболтать нельзя! Лех, старшой! Ты мне вот что скажи – айфоны с голограммными проекциями собеседника уже продают?
   И это он называет толковым вопросом о будущем? Леха, Леха…
   – Кто его знает, где-то может и продают.
   – А у нас, нет? Я – ты – не купил себе такой?
   – Мы не пользуемся телефонами почти год.
   – Мы? Люди будущего?
   – Я и Димон.
   Эта новость, весточка из будущего, поразила Леху-из-настоящего словно грядущая смена ориентации.
   – Какого?.. Как это не пользуетесь?
   – Не могу рассказать. Иначе ты сделаешь что-нибудь, и все станет только хуже. Например, машина не лопнет, а вывернется наизнанку, когда в ней будет сидеть…
   – Опять эта машина! – заорал я, забыв про домового, работу и опасности этой ночи.
   Рванул дверь на себя, собираясь вытрясти из Лехи-из-будущего скверную историю с машиной, но туалет оказался пуст. Только подрагивала крышка сливного бочка.
   Мелко так, словно кто-то пытался сдвинуть ее изнутри.
   – Вот же гадство, – замычал за спиной Леха, – я так и не узнал про…
   – Тссс! – Я посторонился и кивнул на крышку.
   В образовавшуюся щель уже мог пролезть человеческий палец.
   И он пролез.
   Синий, узловатый, с ногтем-крючком.
   – Это я? – странным голосом спросил Леха. – Это мой палец.
   – Конечно, нет.
   – Уф-ф…
   Палец ощупал край бочка, покрутился перископом и «глянул» на нас ногтем.
   – Прям как у Кинга в «Двигающемся пальце», – сказал мой друг.
   – И как там Кинг с этим пальцем управился?
   – Да никак. Резал-резал. А тот рос и рос. А когда вроде бы в раковине с ним было покончено, начал скрести в крышку унитаза.
   – Звучит не очень обнадеживающе.
   Леха пожал плечами:
   – Свободная концовка. Закон жанра.
   – Я предлагаю закрыть дверь.
   – Ага. Поддерживаю. Только…
   Леха достал телефон и сфотографировал торчащий из бочка синий палец. Палец немного повернулся и распрямился, точно позировал. Леха посмотрел на экран сотового.
   – Нормуль вышло, закрывай.
   Домового в толчке не было.
   В этом я был уверен.
   Стоп кадр.
   Злые домовые очень брезгливы. Поверьте на слово.
   И ничего с этим не поделаешь.
   Конечно, современное общество заставляет приспосабливаться, и прочее, и прочее. Но представить коммунальщика, прячущегося в туалете, причем прячущегося по своей воле, чтобы напугать владельца квартиры (не настоящего владельца, конечно, домовые точно знают, кто в доме хозяин) или охотника – нет, увольте. Какой кайф от засады? Одни неудобства.
   Домовые-бояре с трепетом вспоминают средние века, да и другие времена, в которых отхожее место размещалось на улице. Подальше от дома. Брезгливость-то ведь не к себе любимому, а к людям.
   К человечкам.
   Ну и к другим домовым, зачастую. Чего уж тут.
   В нашей работе мелочи важны. Все можно использовать, обратить в оружие. Ходишь по квартире с криком «У меня тубик!», и «ребята» сами съезжают или взрываются от приступа брезгливости. Несколько раз срабатывал и такой блеф.
   Пуск кадр.
   – Ты первый, – сказал Леха, мусоля взглядом ручку кухонной двери.
   – После вас.
   – Уступаю.
   – Переуступаю.
   – Дети и дамы вперед.
   – Только следом за…
   Позади меня что-то ухнуло. Громыхнуло с потолка. Напугало до чертиков.
   Нельзя так с порядочными охотниками. Слишком топорно и банально. Да и нутро сжимается, точно гармонь на выдохе.
   Я развернулся. Леха развернулся и подпрыгнул. Или подпрыгнул и развернулся. Возможно, оба маневра он проделал одновременно. Его острый локоть клацнул по остеклению двери, но оно выдержало. Только обиженно дзинькнуло.
   Перед нами сидело мохнатое существо с лицом владельца квартиры. Обычная метаморфоза – домовые перенимают черты тех, с кем живут. И рады бы сохранить индивидуальность, но с собственной природой не поспоришь.
   Лицо коммунальщика выглядело сонным и немного ошалелым, словно тот рухнул с висящего над печкой лаптя. Впрочем, недалеко от истины. Сверху поскрипывали двери антресоли. Я покачал головой: ведь предупреждал сам себя…
   – А-а, – сказал домовой.
   – Что – «а-а»? – спросил Леха, доставая из кармана моток веревки.
   – А-а-а.
   – Ты стонешь или пытаешься испугать? – уточнил я.
   – Задумывалось второе, – сказал домовой, продолжая сидеть на пятой точке. – Черт, со сна всегда неубедительно выходит.
   – А какого подпечья ты спал?
   – Я – не домовой, что ли? Уже и заснуть не могу? Пока вас из комнат выманишь, и помереть от скуки недолго.
   – Значит, засада, – кивнул Леха каким-то своим мыслям. Конец веревки, на которой красовались шишки узлов, касался протертого пакета.
   – Засада, – признался домовой со вздохом.
   – Люблю неудачные засады, когда сам в них не сижу. – Леха поднял руку над головой. – Значит, нам повезло, а тебе нет. – Он дернул кистью, качнув веревку в сторону коммунальщика. – Домовой, домовой, поиграй, да отдай.
   Тот сразу схватился за один из узлов. Волосатая ладошка сжалась, в глазах мелькнул страх, азарт и неспособность что-либо изменить. Веревка поймана, ловушка захлопнулась.
   Попался.
   – Гады, – сказал напоследок домовой, – что ж вы…
   Договорить он не успел. Не в этом мире. Леха рванул на себя, и хулиган на конце веревки вспыхнул, как солома, и исчез, как зуд. Сгинула и сама веревка. Вынужденные потери: гранату два раза не взорвешь.
   – Печет, а-а, – Леха подул на ладонь. – Всегда боюсь перепутать концы. Вот смеху будет, если когда-нибудь меня выкинет вместо коммунальщика.
   – Обсмеешься, – мрачно сказал я. – Может безопасней завести кошку или хранить пасхальные яйца?
   – Шутишь?
   – Шучу.
   – Давай. – Леха кивнул на кухню. – Ты первый.
   – После вас.
   – Усту… а, чтоб тебя!
   Он повернул ручку и открыл дверь.
   На кухне буянили два домовых: носились по стенам, сбрасывая с полок банки и коробки, словно больных старух с печей. На нас они не обратили ровным счетом никакого внимания.
   – Да их тут группировка! – почти с восхищением произнес Леха. – Три коммунальщика в одной квартире. Вот так редкость.
   – Помнишь, что он сказал? – спросил я.
   – «А-а». А потом: «гады».
   – Да не домовой, а ты-из-прошлого.
   Леха почесал лоб. Домовые продолжали бесноваться, улюлюкать и сыпать на пол крупу.
   – Что-то про твою машину?
   – Да нет же. Он спросил, на «той ли мы хате с коммунальщиками», или как-то так. С коммунальщиками. Во множественном числе, понимаешь? Можно было сразу догадаться!
   – Ну уж извини. Проворонили. Пропала подсказка века.
   – Хватит ерничать.
   – Хватит трепаться.
   Но меня уже донимала иная мысль.
   – Как ты… то есть он попал в сортир этой квартиры, если он из будущего? Мы что, тут поселились?
   – Может, он попал в прошлое из другого сортира, в другой квартире?
   – Это как?
   – А вот так. Временное наложение тебя не смущает, а пространственное, значит, да?
   – Ладно. Проехали.
   От гонок по стенам у меня начало рябить в глазах.
   – Веник? – спросил Леха.
   Я кивнул. Леха расцвел:
   – Люблю по старинке.
   Леха открыл дверцу, достал веник и ударил им по воздуху. Куда-то в эпицентр движения.
   Кривоногий домовой отлетел к батарее, шерстяная шапка слезла на волосатое ухо.
   – Выметаю, выгоняю! – завел пластинку Леха. – Выметаю, выгоняю!
   Второй домовой – черный, лохматый, – замер на карнизе над окном и зашипел.
   – Лех…
   Зашипел и тот, что в шапке, кривоногий, сбитый веником. Оба смотрели на меня.
   – Лех… – снова позвал я. Слюна во рту загустела, руки похолодели.
   – Выметаю, выгоняю!.. Чего тебе? Не видишь, делом за…
   Они смотрели на меня. Почти одинаковые лица. Почти…
   – Похоже, настоящая нечисть в этой хате – наш заказчик.
   – Что?
   – Их лица.
   – Ну?
   Я сорвался:
   – Да присмотрись ты к ним! Это же не просто копии человеческого лица! Это копии определенных эмоциональных состояний!
   Леха опустил веник.
   Домовой в шапке смотрел на меня. Его лохматый «брат-близнец» пялился на Леху.
   – Твою ж… – выдохнул Леха. – Похоть и ярость?
   – Похоть и ярость, – подтвердил я.
   Это было на лицах коммунальщиков. Не временная эмоция, а застывшая константная. Вечный слепок.
   – У нашего нанимателя жесткое растроение личности.
   – Как минимум, – сказал я.
   – Как минимум «жесткое»?
   – Как минимум «растроение».
   – И что делать? – спросил Леха.
   – Это должно быть нашей проблемой?
   – Не думаю. Это – проблема людей.
   – Тогда – заканчивать работу.
   В открытом навесном шкафчике виднелась уходящая в темноту лестница.
   – Вы больше не сможете там прятаться, – сказал я домовым, изуродованным человеческими пороками.
   В ответ – рык. Возможно, они даже не умели говорить. Как и потаенные личности нашего нанимателя. Темноте не нужны голоса, достаточно – звука.
   Лохматый бросился на меня и попытался укусить за лицо. Я схватил его за плечи и откинул назад. Он ударился головой о батарею, заскулил, обратил лицо к лестнице в полумраке шкафчика и прыгнул туда.
   Шмяк!
   Он словно врезался в невидимую преграду. Упал на линолеум.
   – Мы знаем о черных тайнах. Теперь их не спрячешь в темноте. Теперь в ней не спрятаться самому.
   Леха достал из кармана небольшую коробочку, открыл, взял мел и вывел на стене два слова.
   «УБИЙЦА»
   «НАСИЛЬНИК»
   Домовые закричали.
   Убивать словом не так просто как кажется, и не так
   комфортно, как могло бы.
   Слишком много шума.
   Последние домовые этой квартиры превратились в сияющие шары голубого света, которые взорвались яркими, как новенькая иномарка в солнечный день, искрами. В некоторых местах начал тлеть линолеум. Я набрал в стакан воды и залил черные точки водой.
   Последняя неприятность.
   Если не считать мыслей о лопнувшей машине…
   В топку будущее! И кто сказал, что даже намек о еще не свершившемся – это круто?
   Стоп кадр.
   Охотники на домовых и сами домовые.
   Мы как писатели и неграмотные читатели. Мы с Лехой пишем, а они не понимают наших произведений. Фыркают, противятся, не принимают. И, в конце концов, самоликвидируются, подальше от наших рукописей.
   Мы ведь настойчивые.
   Писать не перестанем.
   Пуск кадр.
   Плата за очистку квартиры ждала нас в кухонном ящике, рядом с вилками и ложками. Она была там все это время. Нам доверяют, другого выхода нет. Даже у монстров с человеческими лицами.
   Леха пересчитал купюры и спрятал в карман.
   – Как насчет молока? – спросил он.
   – Со сладеньким, – кивнул я.
   – Непременно. Нужно отметить.

   Когда не останется домовых – это обрадует лишь людей. Тех, что живут под крышей своих домов, а не где-нибудь в пещерах или ромашковых полях. Порадуются люди, да и забудут, как когда-то забыли дворовых (этих не перебили охотники, а отвергли сами дворы, бетонные, злые, с ржавыми детскими горками и изгаженными газонами), – других проблем валом.
   Когда не останется домовых – пропадут заказы. Мы с Лехой потеряем работу.
   Когда-нибудь так и будет.
   Мир без домовых.
   Потому что мы с Лехой профессионалы. А люди не любят
   текущие потолки и несчастья.
   Мир без злых домовых: выживал и проказников.
   Мы-то – помощники – собираемся жить вечно. По возможности.
   – Когда-нибудь придется самим мочиться на потолок, – вздыхает Леха. – И охотиться на самих себя…
   Он говорит с сожалением. В шулерстве – мало приятного. Только результат.
   – Угу. Когда-нибудь, – соглашаюсь я, запивая рафинад топленым молоком.
   Угу. Приятного мало.
   Да и эти потолки, знаете ли… Законы гравитации, все дела. Цель вроде и под тобой, когда стоишь вверх тормашками возле люстры, но объясни это жидкости…
   В общем, та еще работенка.
   Даже для домового.

   Из дневника Дмитрия «Коркамурта» Чердачного.
   Разумеется, утерянного.
   Дневника – не Дмитрия.

Корабль идет ко дну
Александр Авгур

     На борту паника, люди кричат в ужасе,
     Капитан хладнокровен. Стоит у руля.
     Спасательный круг сейчас нужен всем,
     Пока крысы бегут с корабля.

     Команда матросов ищет пробоину.
     А, может, поломку? Никак не поймут.
     И беспощадно сирена воет там;
     Все неминуемой гибели ждут.

     Слышен голос по громкоговорителю:
     – Скоро утянет нас на глубину!
     Это ужасно и отвратительно,
     Но корабль идет ко дну!

     Толстый банкир плачет и молится,
     Его не спасут грязные миллионы,
     Что дальше делать – он волен сам,
     Прыгает за борт в объятие волн и…

     Его порубили стальные лопасти,
     Пошел банкир акулам на корм.
     С последними словами – Бог прости! —
     Его сбор к праотцам был скор.

     Молодая красавица, не стыдясь,
     За последнее место в шлюпке
     Старому боцману отдалась,
     Как последняя грязная шлюха.

     И пока на красавице боцман пыхтел,
     И она с ним нежна была,
     Пока шло трение мокрых тел,
     Последняя шлюпка уже уплыла.

     А один офицер, как любой злодей,
     Впадая в безумие уже сам,
     Расстреливал в упор бегущих людей
     С глазами, полными ужаса.

     На палубе кровь течет рекой,
     Тела валяются тут и там,
     А офицер не обретает покой,
     Ходит за жертвами попятам.

     В каюте закрылся врач пожилой,
     И долго, слезно богу каялся
     О том, что бесцельно он век прожил свой,
     Не жил, как герой, а просто маялся.

     Не спас никого, не излечил,
     Не был семье опорой.
     Нет у него попасть в рай причин,
     А смерть-то уже скоро!

     Хотел этот врач покончить с собой,
     Но от страха затрясло его тело.
     По жизни он не был герой
     И сдохнет в ожидании несмело.

     На борту, как и прежде, паника,
     Остатки живых кричат в истерике,
     В их сердца ужас проникал,
     В ожидании смерти вдали от берега.

     По громкоговорителю тот же голос:
     – Наш корабль еще не потонул!
     Это довольно приятная новость,
     Но он скоро уйдет ко дну!

     Молодой учитель иностранных языков
     Зажал кухарку в туалете.
     Она под властью его нежных оков
     Ощутила лучшее блаженство на свете.

     А после любовники грустно решили
     Уйти в мир иной совместно,
     На тот свет они поспешили,
     Приняв цианид в каюте одноместной.

     На корабле, скрываясь от полиции,
     С усами плохо наклеенными,
     Тайно плыл маньяк-убийца
     С мыслями дурными, потаенными.

     Увидев происходящее, тут же
     Он пошел по каютам.
     Тихо шепча: – Мне ножик нужен…
     Берегитесь, людишки! Каюк вам!

     Зарезал матроса, боцмана с красавицей,
     Потом офицера и старого врача.
     А после сказал: – Как же мне это нравится!
     Обожаю работу палача!

     На борту паника, люди кричат в ужасе,
     Капитан с улыбкой стоит у руля.
     Тихо хихикает он над всем,
     Пока крысы бегут с корабля.

     Матросы никак не найдут пробоину.
     Нет поломок, все в порядке.
     Но сирена по-прежнему воет там,
     Тонет корабль? Это вряд ли.

     Слышен голос по громкоговорителю:
     – Спокойно ребята! Новости – «утка»!
     Ваш капитан юморист отвратительный,
     Корабль не тонет! Это была шутка!

Под хладною мглой
Дмитрий Тихонов

   Mein Vater, mein Vater, und hoerest du nicht,
   Was Erlenkoenig mir leise verspricht?
   J. W. Goethe

   Кто-то кричал. Этот крик качался на волнах высоко вверху, и Артем поднимался к нему из глубин беспамятства. Слишком медленно. Слишком тяжело. Когда он наконец вынырнул из небытия, его встретила тишина. Артем открыл глаза. За бугрящимся трещинами лобовым стеклом не было солнца. Неужели успел наступить вечер? Как долго он пролежал вот так, уткнувшись головой в обод руля? Артем осторожно коснулся ладонями лица, потом лба. На пальцах осталась скользкая багровая грязь. Черт. Он вспомнил последние мгновения перед столкновением. Жалобный визг тормозов, руки, отчаянно выворачивающие руль. Вспомнил собственную беспомощность – теперь, после того, как смерть прошла мимо, казалось, будто в тот момент именно эта беспомощность пугала сильнее всего.
   Ну, всем известно, что нужно делать, когда кажется, верно? Давай, выбирайся отсюда, вылезай из своей жестянки на свежий воздух. Давай-давай-давай. Очень похоже на похмелье, да? Тяжелое, мутное, обездвиживающее похмелье. Он так избегал их, так боялся, но вот, пожалуйста: уже почти два года не прикасался к спиртному, а самочувствие все равно ни к черту. Главное – заставить себя. Ему не привыкать. Не в первый раз. Давай, на выход! Артем осторожно пошевелил ногами, покрутил головой – на каждое движение затекшие мышцы отзывались тягучей болью, но, похоже, всем костям удалось уцелеть. Он открыл дверь и медленно выкарабкался наружу. Встал, придерживаясь рукой за борт. Голова кружилась, из желудка теплыми волнами накатывала тошнота. Подавив желание согнуться пополам, он выпрямился, расправил плечи и сделал несколько глубоких вдохов.
   Холодный воздух исправил положение. Стало чуть легче. Реальность прекратила вращаться вокруг, замерла, застыла в положенном ей порядке. Туман в голове поредел. Нет, ночь еще не наступила, хотя день уже явно стремился к завершению. Просто небо затянули плотные, налитые тяжестью тучи, да и лес вокруг был слишком густым, чтобы сквозь него могли пробиться лучи закатного солнца. Вот ведь угораздило, а…
   Артем опустил взгляд на вторую машину. Похоже, «альмера». Серая или темно-зеленая – не разглядишь при таком освещении. От удара ее развернуло и отбросило на обочину, в канаву, где она и замерла, завалившись набок, повернувшись левой стороной к мрачным соснам. Со своего места Артем не мог заметить у нее никаких повреждений, но, судя по тому, что капот его «логана» справа разбился всмятку, вряд ли «альмера» была способна покинуть место аварии своим ходом.
   Идиоты, подумал Артем. Тупые, самодовольные мрази, которые ничему и никогда не учатся. Но мысль показалась ему недостаточно выразительной, и он решил произнести ее вслух.
   – Идиоты, блядь! – сказал Артем. – Тупые, блядь, мрази! Куда, ну куда вы так неслись?! Неужели вам непонятно, что у меня здесь преимущество, да и, даже если бы я захотел вас пропустить, я бы вас ни за что не увидел из-за этих кустов сраных! Пидоры…
   Слова, хриплые, жалкие, бессильные, растаяли в тишине, а вместе с ними растаяла и злость. Артем оглядел дорогу, выползающую серой, чуть влажной лентой из-за поворота позади и уползающую за точно такой же поворот впереди. Грунтовка, по которой ему наперерез и выскочила «альмера», уже почти полностью утонула в сумраке. Неужели за все это время здесь больше никто не проехал? Может такое быть?
   Он почесал затылок. Мыслей стало слишком много, они клубились внутри черепа опасным облаком, словно рой встревоженных ос, и ни одну из них не получалось додумать до конца. Куда он вообще ехал? На день рождения дочери, правильно? На день рождения, на котором его никто не ждал. Решил срезать. Как всегда, выбрал простейший из вариантов – и, как всегда, перехитрил сам себя. Эта дорога, судя по карте навигатора, проходила сквозь несколько дачных массивов и должна была всего за двадцать минут вновь вывести его на основную трассу, которая делала огромную петлю, чтобы зацепить какой-то забытый богом райцентр в сорока километрах восточнее. Деревни и дачные массивы. Ничего удивительного, что в будний октябрьский день здесь никто не ездит.
   – Ни хрена себе «никто»! – сказал Артем, вздрогнув от звука собственного голоса. – Кому надо, проехал! Точно в нужное время, секунда в секунду, ни раньше, ни позже. Просто грандиозная удача!
   Он засмеялся, и перед глазами вновь все поплыло. Тошнота заворочалась под ребрами с удвоенной силой и на сей раз без проблем сломила его сопротивление. Артема вырвало. Не успел он утереть рот, как приступ повторился. Похоже, без сотрясения мозга все-таки не обошлось. Потратив пару минут на то, чтобы привести себя в порядок, он выпрямился и, оттолкнувшись от «логана», двинулся к «альмере». При каждом шаге что-то щелкало в правом колене.
   – Нужно вызывать помощь, – сказал он сам себе. – Нам здесь крайне необходима помощь.
   Почему-то эти слова вызывали в сознании вовсе не образы врачей или спасателей МЧС, не белые автомобили с красными полосами, а бутылки с прозрачной жидкостью. Пестрые этикетки, прошибающий насквозь запах. Уже давно ему так не хотелось выпить. Бог с ней, с водкой, сойдет и бутылочка пива. Или две. Или три. Если в «альмере» найдутся три бутылки пива, он примирится с мирозданием раз и навсегда. Просто выставит, как положено, знак аварийной остановки, сядет с пивом прямо здесь, у дороги, на пожухлой сырой траве, и будет смотреть на стену леса на противоположной стороне полотна. Черт возьми, он уже два года не бывал в лесу! Ни охоты, ни рыбалки с тех пор, как бросил пить. У него, пожалуй, совсем не осталось увлечений, кроме одного, запретного и потому так желанного теперь.
   Артем подошел к «альмере», тяжело вздохнул. Левый борт автомобиля был жутко изуродован, лобовое стекло вылетело, превратилось в мешанину трещин, на водительской двери виднелись пятна засохшей крови. Судя по всему, машина была пуста. Он заглянул внутрь, чтобы убедиться, что там никого нет.
   Блядь, ну как так-то?!
   На заднем сиденье покоилось детское кресло. Тщательно пристегнутое, оно казалось единственным островком порядка в том океане хаоса, в который превратился смятый салон. Среди рассыпавшегося хлама он увидел несколько детских книжек с паровозами и самолетами на обложках, синюю вязаную шапочку и большого пластмассового робота с подвижными конечностями.
   Тьма вдруг стала плотной, почти осязаемой. Артем отпрянул, хватая ртом воздух. Сунул дрожащие пальцы в карман джинсов, вытащил смартфон. Света от экрана хватило, чтобы разогнать сгустившиеся в салоне тени. Ребенка не было. Ни на кресле, ни вокруг него не виднелось ни капли крови – в отличие от водительского места, где бордовые, отдающие фиолетовым пятна украшали и перекошенный руль, и приборную доску, и обивку сиденья.
   – Пиздец, – пробормотал Артем. – Пиздец, бля… просто полный пиздец.
   Он набрал «112», отступил от машины на несколько шагов, на середину дороги, непрерывно озираясь, приложил телефон к уху. Мальчишка мог деться куда угодно: вылететь из автомобиля во время аварии, выползти из нее после, уйти вместе с водителем. Но если они ушли, почему не попытались привести Артема в чувство? Если водитель серьезно ранен, то разве он мог уйти далеко? Гудки в трубке оборвались сухим щелчком, затем раздался приятный женский голос, но Артем еще несколько мгновений не мог сообразить, что от него хочет его обладательница.
   Затем он принялся объяснять ей, в чем дело, сбивчиво, невнятно рассказывать о произошедшем. ДТП, говорил он. Где-то в области, между Белогорском и Ярцевым. Нет, не на московской трассе. В стороне, на пути в дачные массивы. Нет, не проселочная. То есть, проселочная рядом, но авария не на ней. Или на ней. Не важно, просто нужно ехать из Белогорска в сторону Ярцева, но, не доезжая, свернуть. Сколько ехать? Без понятия. Ни малейшего понятия. Голова кругом идет, ноги дрожат, где ж тут помнить, сколько ехал… не ранен. Нет, не пил. Ни в коем случае. Да, ГИБДД – то, что нужно, девушка. И скорая. Кто угодно. Просто уже стемнело, и холодно, а здесь ребенок. Нет, не рядом. Где-то здесь. Где-то здесь ребенок.
   Ночь вокруг набирала силу. Солнце, и без того бесполезное в этой узкой расщелине меж отвесных сосновых стен, похоже, все-таки село, и мрак начал наступление по всем фронтам. Оператор продолжала говорить, но Артем больше не слушал ее. Не мог слушать. Она заявила, что само по себе детское кресло в машине еще ничего не означает, что вовсе не обязательно в нем был пассажир. Ну да, конечно! Она не видела робота, лежащего рядом на сиденье. Ни один пацан не оставит такого без присмотра, только если… только если… если…
   Оборвав вызов, он включил на смартфоне фонарь, поднял его над головой, повернулся в одну сторону, потом в другую.
   – Эй! – крик дался нелегко, разбудил сухую, колючую боль в груди. – Эй! Слышите меня?! Я здесь! Прямо у машины! Эй!
   Никто не ответил. Лишь колыхалась тьма меж сосновых стволов, на которые падал призрачный свет фонаря. Артем вновь заковылял к «альмере», надеясь найти хоть что-то, способное подсказать, где искать мальчика или его родителей. Водительскую дверь явно заклинило, поэтому он влез через пассажирскую, пошарил под сиденьями в поисках выпавших телефонов, открыл бардачок. Внутри оказалась кипа бумаг – пара детских рисунков, квитанции на оплату электричества в садовом товариществе, счета из супермаркетов, разваливающийся на отдельные листы учебник итальянского языка. Ни водительских прав, ни доверенностей, ничего, похожего на документы.
   Ему захотелось в туалет. По крайней мере, эту проблему он в состоянии решить. Артем направился к лесу. Верхушки сосен уже скрылись в черноте опускающейся ночи. Дыхание вырывалось изо рта белыми облачками, удивительно хрупкими и бессмысленными на фоне погрузившегося во мрак мира. Становилось все холоднее. Скоро ему придется основательно задуматься над тем, как пережить эту ночь. Он остановился в двух шагах от первого ряда деревьев, расстегнул ширинку, с наслаждением помочился на выступавшие из земли узловатые корни. От образовавшейся лужи поднимался пар.
   Застегнувшись, Артем поднял смартфон повыше, чтобы осветить кроны сосен. Он думал о том, что батарея девайса скоро начнет садиться, что стоит попробовать позвонить бывшей жене, объяснить, в чем дело. Есть шанс, что это ускорит прибытие помощи. Помощь ведь придет, верно? Одному ему не найти мальчишку, который не успел – или не смог – забрать шикарного игрушечного робота вместе с собой, когда покидал разбитую в аварии машину.
   Плач он услышал неожиданно, и сперва не поверил, списал на «почудилось». В конце концов, его голове сегодня пришлось вынести немало – он, например, до сих пор был не уверен, куда направлялся. Артем замер, прислушался. Тишины не получилось: высоко вверху скрипели сосны, шумел разыгравшийся после наступления темноты ветер, где-то гулко, угрожающе ухал филин – но ничего похожего на человеческий голос. Точно почудилось, решил он. Ты, дружище, слишком долго пробыл на пустой дороге в компании двух разбитых машин и черепно-мозговой травмы.
   Он уже собирался вернуться к «логану», когда услышал их снова. Едва различимые рыдания, тонкие, жалобные всхлипы. Женские или…
   Детские.
   – Охренеть! – прошептал Артем. – Какого черта вы туда полезли?
   Он бросил быстрый взгляд на экран смартфона. Половина батареи. До рассвета не дотянет, но пока достаточно. Глубоко вдохнув и задержав дыхание, словно перед прыжком в воду, Артем шагнул под деревья.
   Здесь ночь уже наступила. Стволы сосен вздымались столбами непроглядного мрака, подобно величественным колоннам древнего храма. И в этом храме были не рады человеку. Его место – там, на узкой заасфальтированной полосе, разрезавшей лес пополам, на шраме, искалечившем некогда прекрасное тело. Артем не торопился, ступал нерешительно, выставив смартфон перед собой и прислушиваясь. Рыдания то ли смолкли, то ли потонули в бесчисленных шорохах чащи.
   – Эй! Отзовитесь! Я иду! Иду! – заорал он, подняв лицо к невидимому небу. – Ау!
   Отклик – опять невесомый всхлип или вскрик, затерявшийся среди отзвуков эха и шепота крон. Но на этот раз Артем понял, с какой стороны он доносится, и, не мешкая, бросился в том направлении. Всего несколько мгновений спустя он споткнулся о поваленный ствол и чуть не распорол себе живот об один из торчащих из него сучьев. Осторожнее. Спешить нельзя.
   – Я вас слышал! Я скоро вас найду! Ау!
   И снова – обрывки слов, перемежаемые рыданиями, разрываемые на части ветром. Рядом. Совсем близко. Он поднял смартфон и почти сразу увидел ее. Шагах в десяти, у подножия широкой, странно искривленной сосны. Женщина с окровавленным лицом, в синей ветровке и серых джинсах. Сапог только на одной ноге, на ступне второй намотан шерстяной шарф.
   Артем подбежал к ней, опустился на колени.
   – Я здесь! Здесь! Я нашел вас…
   Он едва сумел подавить крик. Тошнота, забытая за время поисков, вновь дала о себе знать. Левая половина лица у женщины была располосована сверху донизу, вязаный свитер под ветровкой насквозь пропитался кровью. Там, где порезы пересекали щеку, сквозь них влажно поблескивали зубы. Неужели это последствия аварии? Страшные раны выглядели так, словно были нанесены несколькими ударами тяжелого ножа или длинными когтями. Ничего удивительного, что несчастная не могла нормально ответить – она чудом оставалась в сознании.
   – Что случилось? – спросил он, стараясь не смотреть на ее увечья. – Вы одна?
   Она отрицательно мотнула головой. Черт побери.
   – Пойдемте, я помогу вам вернуться к машине. Там теплее.
   – Нет. Он… – женщина говорила очень тихо, еле шевеля губами, и Артему пришлось наклониться к ее исковерканному лицу. – Он забрал… моего сына. Сашу. Надо найти Сашу.
   – Кто? Кто забрал?
   – Он гнался за нами. Догонял нас. Звал его. Звал Сашеньку к себе.
   Женщина бормотала, не открывая глаз. Отвечала ли она на вопросы? Или просто бредила, разговаривала сама с собой?
   – Как ваше имя? – спросил Артем.
   – Ксения…
   – Очень приятно, Ксюш. Я – Артем. Это я в вас врезался там, на дороге. Все в порядке, все будет хорошо. Не волнуйтесь, Ксюша, просто объясните мне, что произошло. Сможете?
   Медленный, сонный кивок.
   – Вы ехали с ребенком?
   – Да.
   – И мы с вами столкнулись, так?
   – Наверно. Не помню. Мы спешили, спешили изо всех сил, потому что… потому что он догонял нас, и Сашенька боялся. Я тоже боялась. Не видела машину, простите. А потом он унес моего сыночка в лес.
   – Кто «он»?
   – Я не знаю.
   – Тот самый человек, который причинил вам увечья?
   – Нет…
   – Вы пострадали в аварии?
   Она простонала что-то совсем неразборчиво.
   – Что?
   – Это сделали его дочери. Они следили за мной и спустились с деревьев… чтобы я не вернула своего мальчика. Пожалуйста, найдите Сашу. У меня больше нет сил.
   – Вот именно. Поэтому давайте я сперва отведу вас к машине. Мы возьмем аптечку и…
   – Нет времени. Найдите Сашу. Прошу вас, найдите мне сына!
   Она вцепилась в его рукав и открыла глаза. Вернее, только один – левый затек так, что веко не поднималось. Артем понял, что она никуда с ним не пойдет, пока он не исполнит просьбу.
   – Хорошо, Ксюша. Хорошо. Я отыщу его, а затем вернусь за вами. Обещаю.
   – Спасибо, – голова женщины откинулась назад, уцелевший глаз закрылся. – Спасибо огромное.
   – Куда они пошли?
   – В лес.
   Отлично. Лучшая подсказка из возможных. Вслух Артем ничего не сказал. Ксения дышала тяжело, прерывисто. Что если он заблудится и не сможет вернуться обратно? Она же замерзнет насмерть, как пить дать. После секундного размышления он снял с себя куртку и укутал ей женщину. Не бог весть какое подспорье, но, может, продержится чуть дольше.
   Нужно идти. Теперь – тем более. Двигаться, двигаться, двигаться, не позволяя мокрому осеннему холоду вонзить в тебя свои когти. Ага, когти. Они самые. Артем устремился вглубь леса, по-прежнему держа перед собой смартфон, жалкое подобие старого доброго факела, и мысли о когтях никак не шли у него из головы. Несмотря на то, что в этих краях уже много лет не встречались ни волки, ни медведи, порезы на лице Ксении куда больше походили на результат удара чьей-то когтистой лапы, чем на травму, полученную в автомобильной аварии. Он прекрасно знал, как выглядят раны, нанесенные стеклом и металлом. Слишком хорошо знал.
   А что если бедняга не бредила, и кто-то действительно похитил ребенка? Почему бы и нет? Бывший муж, окончательно съехавший с катушек, какой-нибудь маньяк или беглый уголовник, которого она по доброте душевной решила подвезти. Пожалуй, это был самый страшный из возможных вариантов, потому что человек, способный сотворить с женщиной подобное – четыре глубоких, четких пореза от виска до нижней челюсти – вряд ли станет раздумывать перед тем, как снова пустить в ход нож. И нож-то наверняка не простой.
   Артем стиснул зубы. Ввязался, понимаешь, не в свое дело. Последний раз он дрался в студенческие времена – впрочем, без особых успехов – и прошедшие с тех пор десять лет пьянства и два года горя не улучшили его физическую форму. Что он станет делать, оказавшись один на один с опасным безумцем, умеющим и любящим причинять людям боль?
   Артем остановился, осмотрелся, отыскал на ковре из палой хвои толстую ветку, поднял ее, взвесил в руке. Не самое надежное оружие, но на один-два удара хватит, а больше он вряд ли успеет нанести. Снова вперед, через залитый ночью лес.
   Но ведь не все, сказанное Ксенией, следовало принимать всерьез. Дочери, спускающиеся с деревьев – что бы это могло значить? Мысли вились яростным вихрем, сплетались в причудливые комбинации. А вдруг он столкнулся с чем-то вроде секты? Предположим, тайная религиозная община окопалась в местной глуши, в заброшенной деревне: духовный лидер и несколько его почитательниц, а по совместительству жен. Но вот одна из них, вскоре после рождения ребенка, начинает задумываться о происходящем – и чем больше она задумывается, тем меньше оно ей нравится. В конце концов, набравшись храбрости, девушка решает покинуть общину вместе с сыном, а патриарх с остальным гаремом пускаются в погоню, окончившуюся нелепой аварией на пустой дороге. Такая теория может объяснить и загадочного похитителя детей, и «дочерей» на деревьях, и даже порезы на лице – чем не ритуальное наказание?
   Он усмехнулся. История в самый раз для остросюжетного триллера. Вот выберется отсюда, напьется, а как придет в себя и снова завяжет, сядет писать сценарий. Всегда мечтал, всю жизнь собирался – самое время начать. Только бы спасти пацана. Сашу. Да, только бы спасти Сашу. И дожить вместе с ним до утра.
   Спаситель, блядь, выискался, посмотрите на него, произнес знакомый голос внутри. Ледяной голос, страшный голос, его собственный, не знающий жалости голос.
   – Саша! Саша, ты где? – закричал Артем, надеясь заглушить ядовитую речь твари, в которую его совесть превратилась за последние пару лет. – Саша! Отзовись!
   В ответ раздался скрип. Протяжный и громкий, явно металлический, он разнесся по лесу, распугивая тишину. Артем замер, выронив дубину, прислонился спиной к дереву, вытянул вперед руку со смартфоном. Луч фонаря заскользил по жухлым зарослям папоротника. На секунду показалось, что стволы ближайших сосен пришли в движение, принялись извиваться, словно гигантские щупальца неведомого подземного чудовища – но стоило моргнуть, и все пришло в норму.
   Скрип повторился. Артем узнал этот звук, узнал почти без труда, пусть с тех пор, как он слышал его в последний раз, и прошло много лет. Качели. Старые железные качели. Где-то неподалеку, в чаще, кто-то качался на них, и потому сердце, безумно колотясь, проваливалось в пятки, а волосы на макушке шевелились от ужаса. Хотелось бежать. Как можно быстрее и как можно дальше.
   – Спокойно, – прошептал Артем, стараясь привести себя в чувство. – Спокойно, ничего страшного. Тут вокруг деревни и сады. Тут должны быть качели. Вот пацан на них и набрел. Логично? Почему нет? Теперь катается…
   Очередной скрип, за ним еще один. Требовательнее. Настойчивее. Лес устал наблюдать за блужданиями жалкого человечка и теперь заманивал его в ловушку, чтобы прекратить мучения. Артем сделал три глубоких вдоха и направился туда, откуда доносился звук. Идти пришлось недолго. Вскоре заросли вокруг начали редеть, светлеть, и спустя всего несколько минут он вышел на поляну, над которой сияло бесчисленными звездами чистое ночное небо.
   Посреди поляны высилась огромная ольха, сейчас абсолютно, непроглядно черная. Раскидистые ветви расползались по небу жадными трещинами. У ее подножия стояли качели – уродливая, давно проржавевшая конструкция, сваренная из железных штанг. На единственном сидении качелей примостилась крохотная фигурка в желтой курточке. В первый же момент, только увидев его, Артем понял: мальчик мертв.
   Тем не менее, он сделал несколько шагов вперед, пока не наткнулся на взгляд широко распахнутых остекленевших глаз. Мальчик смотрел прямо на него и улыбался застывшими, посиневшими губами. Кожа его была настолько белой, что отражала звездный свет. Что-то ворочалось в тенях позади маленького тела. Что-то двигалось среди ветвей, неуловимое и неразличимое на фоне неба.
   Рот Артема открылся против его воли и начал говорить. Голос принадлежал ему, но таил в себе чуждые, незнакомые нотки. Голос беспощадной совести, вставшей на сторону обитающей в чаще тьмы.
   – Зачем ты хотел спасти чужое дитя? – спросил владыка леса ртом, и голосом, и разумом Артема. – Неужели ты надеялся так искупить собственный грех?
   Артем замотал головой. Он пытался ответить, но язык и губы не слушались его. Новый хозяин тела еще не закончил:
   – Ты хотел загладить свою вину и облегчить страдания? Или ты здесь по зову души? О… Ты не помнишь… ты забыл, что случилось два года назад.
   Артем застонал. Память, милосердно раскроенная ударом при аварии, отброшенная в пустоту на задворках сознания, возвращалась во всем своем кровоточащем величии. Нет, хотел попросить он, пожалуйста, хотел умолять он, не надо, хотел рыдать он – но владыка леса не нуждался в его мольбах и слезах. Владыка леса и без них все о нем знал.
   День рожденья дочери, да? Только это уже второе, на котором ее не будет. Только это уже семьсот тридцатый день нескончаемой, выжигающей внутренности тоски. Семьсот тридцать раз Артем просыпался со слезами на лице. Девочка осталась бы жива, справься он в тот вечер с собой. Всего и надо было – оказаться сильнее тяги к выпивке или хотя бы выполнить данное жене по телефону обещание и вызвать такси в кафе, где дочь справляла день рождения с подругами.
   С тех пор он не знал покоя. Утро за утром Артем пристально смотрел в зеркало, пытаясь в отражении разглядеть настоящего себя, счастливого себя, живого себя. Однако там была только кожа, натянутая на кости. Время вокруг шло по-прежнему. Но внутри Артема оно замерло, и он понятия не имел, как запустить этот долбаный механизм. Шестеренки заржавели.
   Но вот – достаточно одного удара по башке, чтобы мир вновь заработал, обрел краски. И теперь столь долгожданный, так внезапно обретенный покой забирали у него, всего пару часов спустя.
   – Ты позабыл свой грех, – сказал владыка леса, и в артемовом голосе, которым он это произнес, слышались нотки удивления. – Пришел с чистым сердцем, стремясь охранить чужое дитя. Откуда тебе было знать, что я уже провел его в свои золотые чертоги… Ты поступил не как зверь, а потому я сжалюсь над тобой, и мои прекрасные дочери наградят тебя тем, о чем просишь. Прощай, человек.
   Речь оборвалась, растаяв прозрачным эхом. Артем стоял на краю поляны. В нескольких метрах от него на старых качелях коченело тело мальчика. Тишина была абсолютной: ветер стих, и сосны больше не скрипели, опасаясь гнева хозяина. Чаща застыла, и только в тенях среди ветвей старой ольхи беззвучно шевелились темные, едва различимые силуэты. Обжигающе-холодные взгляды скользили по лицу и телу Артема, но он не отводил глаз. Он ждал, когда дочери лесного царя спустятся к нему, ждал их тонких, словно сучья, рук и пальцев с острыми звериными когтями. Ждал, надеясь в последний момент перед дарованным ему покоем увидеть среди покрытых корой лиц одно-единственное, имевшее значение.
   То самое, бесконечно дорогое.

Ползущие из мрака
Дориана

   В далекую холодную осень тысяча девятьсот шестьдесят третьего года снег выпал первого ноября. Ранняя зима смешала выбеленные поля с облаками, покрыла замерзшую разрытую землю. В тот год ни один из жителей маленького села Пензенской области не расчищал дорожку к своему двору и не затапливал печей. Деревня, ожидающая расселения, опустела за пару недель. В холодных домах торчали доски вывороченных погребов, а под снегом скрылись глубокие земляные норы.
   С безумной осени, поглотившей целое поселение, прошло пятьдесят лет.
   Огни в окнах соседских домов почти не освещали дорогу. Спрятанные в облетевших садах, они находились слишком далеко. От реки к своему дому можно было пройти только мимо поля. С левой стороны дорога гирляндой огибала ряд затихших к вечеру домов, а справа чернела пугающая бескрайность.
   – Просто не смотри в ту сторону. Я так и делаю.
   – Тогда давай поменяемся местами! Я не хочу идти возле поля!
   «Я тоже!» – подумал мальчик и уступил дорогу сестре. Немного помешкав, он взял ее ладонь в шерстяной, покрытой катышками перчатке, и прибавил шаг.
   Почти каждый день после школьных занятий брат и сестра, названные одним именем и разделенные тремя годами разницы, ходили гулять к реке. Сначала они шли вдоль поля, которое при дневном свете выглядело так же обыденно, как школьная доска, покрытая меловой пылью, затем спускались по берегу к летнему шалашу. Младшая девочка под руководством брата приносила к выбранному месту длинные упругие стебли тростника. Мальчик со знанием дела связывал и укладывал их на небольшой каркас – по высоте вмещавший только сестру, но по ширине достаточно просторный, чтобы вместе укрываться от знойных полдней жаркого лета. На выметенном самодельным веником земляном полу раскладывались настольные игры, шашки, а иногда палочкой намечалось поле для крестиков и ноликов.
   С теплого начала сентября, когда солнце еще веяло августовским жаром, прошло много дней, и каждый из них становился все темнее и холоднее. Подушки от старого дивана, которые Валерка смог незаметно вытащить из кладовки, уже не спасали от холода, что окутал землю. Сидеть все чаще приходилось на корточках, а в последнее время и вовсе стало невозможно находиться в шалаше без движения. Осень забрала этот маленький летний дом, накидала туда сырых листьев и разбросала ветром верхние стебельки.
   В конце октября вечер можно было перепутать с ночью, поэтому прогулки, к которым дети привыкли с беззаботного лета, сократились до пары часов. С наказом возвращаться до наступления темноты, они выходили из дома и шли в место, которого боялись без дневного света.
   В один из особенно холодных дней Лера, пропустившая школу по щедрому маминому разрешению, с трудом дождалась возвращения брата и во время обеда постоянно озиралась на окно. Боялась дождя, потому что сегодня они собирались играть в Хэллоуин. Страшный и веселый праздник, подсмотренный в таких же страшных и веселых фильмах.
   Брат вернулся немного раньше положенного времени. Родители не заметили подвоха. После обеда Валерка сходил с отцом на огород и выбрал небольшую тыкву. Под маминым руководством семена аккуратно вынули и отправили на просушку. На этом участие в подготовке к празднику закончилось – не нужно было готовить большую сумку с конфетами или собирать детей гулять по соседским домам. Все эти тонкости далеких традиций были маме незнакомы. День Всех Святых непривычно резал ухо, как название очередной забавы в разговорах детей.
   Пустая оранжевая голова осталась дожидаться на столе, когда ей прорежут глаза и широкую улыбку. Лера несколько раз подходила и заглядывала внутрь тыквы, больше похожей на котелок, пока брат перерисовывал трафарет. Девочка представляла, как они понесут пахнущий пряной мякотью фонарь через поле, и большие горящие глаза осветят непроглядную темноту. И то, что шуршит и возится в колосьях не по-мышиному, не сможет шуршать и возиться – тыква не позволит. Дети слышали эти звуки не каждый раз, а только когда не успевали вернуться при свете. В сгущающихся сумерках что-то оживало в озимом поле, а, может, они просто не обращали внимания на это при свете дня.

   – Что там за животное? – спрашивала Лера, прислушиваясь к полю и ей не нравилось, что брат не мог ответить. Он отшучивался, позволял поменяться местами и ускорял шаг.
   Когда тыква была готова, мальчик сгреб со стола треугольники суженых глаз и зубастую щетку рта. Тыквенная рожица получилась злее, чем он планировал.
   – Только не подожгите там ничего. – Отец тоже подошел к столу, всматриваясь в оскаленного пришельца.
   – Па, там река! Тем более мне уже одиннадцать. – Валерка достал из ящика стола несколько приземистых свечек.
   – Когда мне было одиннадцать, я хотел сделать факел и нечаянно поджег камыш за нашим домом. Горело потом пониже спины так, как не горел бы ни один факел! Я спалил отцовскую лодку. А ведь находился у реки.
   – Ну, я же не хочу сделать факел – только фонарь. Лерка, собирайся, – скомандовал мальчик сестре и отправился надевать теплый, только что выстиранный после лапты на школьном дворе, свитер.

   Полвека назад октябрь выдался таким же холодным. Сандалии, которые Вилена успела накинуть, скользили по вспотевшим ступням, затрудняя движение. Сзади слышалось дыхание брата, ему пришлось убегать под тяжестью самодельного рюкзака с остатками продуктов. Костя так же, как и она, спотыкался на каждом шагу в тыквенных побегах и громко дышал. Вилена не оборачивалась – впереди было поле, и сбавить шаг они смогут, как только пересекут его. По проселочной дороге они выйдут на трассу и дождутся автобуса. Девушка рассчитала, что головок сыра в рюкзаке хватит и на питание, и на благодарность водителю, который заберет их из этого гибнущего места. Главное – выйти на трассу до наступления темноты.

   Неделю назад сумерки провожали отца с работы и заставляли Вилену зажигать прикрытую белым плафоном лампочку над кухонным столом. А вчера темнота, судя по отрывному календарю, пришла на двадцать четыре минуты раньше, и то, что пришло с ней, продолжило опустошать поселок. Этим последним утром под бодрый аккомпанемент фортепиано такой же бодрый Гордеев командовал гимнастикой. На третьем упражнении, когда требовалось наклонять туловище, крышка погребки на кухне треснула. В расколотом дереве показалась тонкая лысая лапка. Радио, которое забыли выключить со вчерашнего вечера (именно тогда ужас добрался до них) продолжало отсчитывать наклоны. Вилене казалось, что оно считает вползавших в дом тварей. Отец долбил по ним солью, и каждый выстрел сопровождался страшным визгом, будто подыхающее существо проклинало село.
   Так оно и было.
   В день, когда все началось, Авдотья – одна из старожил поселка, зашла с жестяной кастрюлькой в курятник и рассыпала чистое желтое пшено на заваленный куриным пометом пол. Мертвые птицы были разбросаны по углам темного помещения. Посреди курятника находилось что-то, напоминающее средних размеров собаку. Оно лежало брюхом вниз, иногда подрагивая, как во сне, и, когда о земляной пол стукнула лысая лапа с тонкими когтистыми пальцами, Авдотья с размаху ударила пришельца по черной припыленной спине оторванным штакетником. Существо тутже вскочило и через секунду возвышалось на отвратительно длинных лапах, напоминающих худые человеческие конечности. Оно покачивалось и медленно поворачивалось к источнику беспокойства. На перепуганную старуху уставились два узких глаза на угловатой, будто рубленой морде. Когда существо разинуло круглый рот во всю ширину, издавая пронзительный визг, показались два ряда длинных игольчатых зубов. Не соображая от ужаса, Авдотья ткнула палкой в самую глотку гостя – тот, продолжая визжать, безвольно обмяк на подгибающихся лапах и завалился на бок. Старуха выскочила из курятника и, закрыв дверцу на крючок, поспешила за помощью. Когда она вернулась вместе с мужем и сыном, клетка была пуста: под той самой стенкой с прогалиной от штакетника вздыбленная вывороченная земля спрятала беглеца, уничтожившего несушек. Испачканные собственными потрохами, прогрызенные насквозь, они стали первым предзнаменованием грядущего бедствия. Спустя пару дней, за которые Авдотья безуспешно пыталась убедить односельчан в нападении «анчутки», полегли коровы. Во всех стойлах коровника остались только объеденные скелеты.

   Процветающее село охватила паника, и апогеем стало вторжение кровожадных тварей в дома. Так началось массовое истребление жителей, неспособных справиться с ночными нашествиями людоедов.
   Вилена вместе с братом собирала по кухне мертвые оскаленные тушки. Каждая была размером с дворовую собаку. Рассвело. До следующей схватки оставалось приблизительно восемь часов. Полдюжины побитых тварей отправились в мешки. Отец крепко перевязал их, забросил на спину и ушел сжигать на пустырь. Они видели его в последний раз – одна из тварей оказалась живой. Об этом рассказал Костя, вернувшийся с пустыря, куда ходил за отцом. Потеряв в ожидании несколько лишних часов, брат с сестрой начали готовиться к побегу.
   Валерка уже бежал по покатому склону к реке, пока сестра, неуютно переминаясь с ноги на ногу, пыталась не вспоминать о выпитом перед самым уходом стакане сока. Девочка стояла на тропинке, позади нее осталось поле, а еще дальше синел крышей их новенький домик, выстроенный всего два года назад на такой же новенькой аккуратной улочке, венчавшей окраину их маленького городка. Идти до него далеко, но расстегивать курточку, чтобы снять комбинезон, казалось настолько неприятным и холодным занятием, что девочка решила побежать за братом и отвлечься.
   Солнце так и не выглянуло, в воздухе повис сухой трескучий холод, который не смог бы принести дождя. Река серела от осеннего неба, в песке, когда-то горячем и мягком, стояли лужи, забросанные почерневшими от сырости опавшими листьями. Все здесь стало чужим и недружелюбным, будто они пришли в другое место.
   – Тыкву поставим… сюда! – Мальчик положил хмурую оранжевую голову на поваленное дерево и погремел в кармане куртки спичками. Только сейчас он понял, что совершенно не представляет, как нужно играть. Младшая сестра стояла в стороне и, судя по виду, хотела в туалет, поэтому вряд ли могла предложить что-то дельное. Конечно, можно усесться на то же дерево и вспомнить или придумать на ходу пару страшных историй, но не пройдет и десяти минут, как холод прогонит их с места, заставляя искать что-то новое.
   Празднование было под угрозой срыва, когда мальчику вдруг пришла в голову потрясающая идея: что если поставить тыкву чуть ниже – условия для брата и сестры должны быть равными – и кидать в верхнее отверстие камушки, пока один из них не упадет ровно на фитилек и не затушит свечку. Конечно, это немного противоречило тому неясному ощущению праздника, которое дети лелеяли в себе последние пару недель, но это не даст им замерзнуть и на деле может оказаться довольно азартной игрой.
   Узнав о затее, Лерка тут же согласилась, не сколько из энтузиазма к выдумке брата, сколько из желания поскорее наиграться и отправиться домой.
   Пока дети собирали подходящие камушки, начало темнеть. Небо, оставаясь таким же серым, потеряло какую-то внутреннюю заоблачную подсветку. Так что вспыхнувшие глаза и рот тыквы возымели больший эффект на фоне поблекнувшего пространства. Две маленькие упрятанные от холода с ног до головы фигурки замерли, глядя на получившийся фонарь. Склон берега, мелкая речушка, которую можно было перейти, даже не замочив колен, полуразрушенный ветрами летний шалаш – все обрело совершенно другой вид. Все будто закружилось вокруг ухмыляющегося пришельца из чужих традиций и разбавило застоявшуюся серость теплым оранжевым мерцанием.
   Первым очнулся Валерка – сестра услышала звонкий «тук» прилетевшего в тыкву камушка, и, мотнув головой, тоже прицелилась.
   Игра действительно оказалась забавной – прошло немало времени, а ни один снаряд так и не заставил тыкву закрыть глаза и спрятать оскал. Девочка ни разу не стукнула маленьким, нагретым в кармане камушком по оранжевой голове, а неприятное покалывание внизу живота все чаще отвлекало ее от увлекательной игры.
   Уступив брату несколько ходов, Лерка направилась в сторону ближайших невысоких зарослей, которые казались густыми и непролазными в накрывающих берег сумерках.
   «Пора уже домой идти», – думала она, прыгая с ноги на ногу и дергая заевшую у самого горла молнию. Когда замок неожиданно поддался, замерзшие без перчаток красноватые пальчики отстегнули лямки комбинезона, и девочка потянула вниз теплые байковые штаны. В этот момент неожиданно раздался счастливый выкрик брата. Лера вздрогнула, инстинктивно дернув пояс на место, но когда поняла в чем дело, спокойно присела на корточки. От промерзшей земли тут же поднялся парок. Откуда-то доносились мерные тукающие удары по вновь зажженной тыкве, внизу тихонько шуршала листва. Нарастающая возня сзади не сразу насторожила отвлеченную девочку. Чье-то присутствие в этом звуке вырисовывалось постепенно, все четче выделяясь из окружающих объяснимых звуков. Девочка вскочила на ноги и обернулась – кусты едва заметно шевелились.

   Последний день октября выдался пасмурным. Тучи нависали над опустевшими домами тайными убежищами существ, время которых наступало ночью. Село, выстроенное в самом устье неглубокой, но широкой реки, теперь кормило тучи мух. Находясь среди этого гниющего на воздухе кладбища, двое подростков не могли поверить, что, в случае удачного побега, останутся единственными выжившими. Соседний, более крупный совхоз, находится за четырнадцать километров; если им повезет – они перехватят идущий в него из города автобус. Если нет… Вилена держала в руках надкусанную ночным гостем головку желтоватого домашнего сыра – из пяти такой была только одна – другие остались нетронутыми. В этот момент до девушки дошла простая и страшная истина: почему она так уверена, что в соседнем селе тварей нет?
   На кухне, рядом с вывороченной в щепку крышкой погребки, заканчивались последние приготовления. Костя сложил в мешок с крепко пришитыми веревками все, что смогла собрать сестра. У стола, на котором лежали найденные в тайнике патроны с порохом, стояло снятое с мертвого отца ружье. Он был метким стрелком и мог разнести брюхо твари и солью. Костя же не был уверен ни в своих способностях к стрельбе, ни в том, что они смогут сбежать – небо за окном становилось темнее, а шуршание под полом все отчетливее. Вилена стояла у окна и пыталась сложить в уме хотя бы одно прошение к силам, запрещенным кем-то еще выше.
   Через несколько минут они уже бежали по тыквенному огороду: за ним начиналось поле. Вилена спотыкалась в рваненьких домашних сандалиях, в которых по субботам ходила по теплым доскам в бане. Теперь, загребая между пальцами ледяных ног такую же ледяную, сырую от нарастающего дождя, землю, девушка петляла между спелых солнцеподобных тыкв. Костя бежал позади. Он тяжело дышал из-за рюкзака и ружья, перекинутого через плечо. Им не дали приготовиться к побегу – два черных людоеда с визгом и грохотом выползли из погребки. И если ад существует, Вилена была уверена – он под их домом.
   Село, решившее справиться собственными силами, и погибшее под гнетом этой несгибаемой образцовости, оставалось все дальше.
   «Автобус проезжает примерно в четыре. – Мысли Вилены путались и никак не давали полной картины происходящего. – Или в три? В три! В три!»
   Гниющее от сырости небо накрывало бегущих по полю подростков мраком, в котором копошилась визжащая черная масса настигающей погони. Костя услышал ее первым и, обернувшись, споткнулся о тыкву.
   Неловким торопливым шагом Лерка вышла из кустиков и направилась к брату. Тот стоял около поваленного дерева и поджигал потухший фитиль. Похоже, это занятие совсем ему не надоедало. Свечка загорелась тревожно и ярко в незаметно наступающем вечере.
   – Пойдем домой! Мама ругаться будет. Она же сказала, что до темноты вернуться надо! – Неожиданно для себя девочка сказала это, чуть не плача, будто уговаривала брата уже долго, а он не соглашался.
   Мальчик тоже расслышал странную интонацию и обернулся на сестру. Будто очнувшись, он увидел, что действительно заметно повечерело, а, когда они дойдут до дома, стемнеет совсем.
   – Пойдем. – Он бросил в песок только что набранные камушки и отряхнул руки. – Тем более, по «Фоксу» вечером «Ходячие» – если не сделаю уроки, мама не разрешит смотреть.
   Они поднялись по склону и двинулись в сторону дома. Валерка нес перед собой горящую тыкву. Лера не стала говорить ему, что в кустах кто-то шевелился – брат и так считал ее трусихой, поэтому разрешал меняться местами, когда они проходили мимо поля.
   …к которому они постепенно приближались.

   Взгляд и улыбка тыквы подрагивали на взволнованном от поднявшегося ветра озимом поле. Валерка зачарованно смотрел, как фонарь освещает ранее пугающую темноту и, наконец, ощущение праздника приятно изменило настроение. Так вот он какой, Хэллоуин, – день, когда можно увидеть и победить свои страхи! Когда даже самая непроглядная темнота расступается перед теплым мерцанием, льющимся из глаз и рта тыквенной головы. И не такая уж и злая она у них получилась, раз помогает стать смелее.
   – Лееерка, – восхищенно выдохнул мальчик, ощущая волнующую власть над местом, которого они когда-то боялись. Девочка за спиной ответила всхлипом и через секунду мертвой хваткой вцепилась в его локоть. От неожиданности Валерка чуть не выронил волшебный преображающий фонарь:
   – Чего с тобой такое? Пошли, только не реви! – Мальчик перехватил тыкву одной рукой и повернулся к сестре. В подступившей ближе темноте ее глаза мерцали от слез, как будто девочка подсвечивалась изнутри каким-то только ей ведомым чувством. Она скривила рот, пытаясь сделать глубокий вдох и, продолжая смотреть на поле, подняла дрожащую правую руку, левой она все еще сжимала локоть брата. Тот обернулся: только что пройденное место двигалось за ними двумя неясными тенями.
   – Пойдем отсюда, – скомандовал брат и сделал шаг вперед, ожидая, что девочка потянется за ним, но Лера отпустила его локоть и осталась на месте.
   – Им же больно, – тихонько протянула сестра. В паре метров среди оживших от ветра колосьев замерли двое. Они стояли, не двигаясь, четко напротив мальчик – мальчика, девочка – девочки. Как страшное отражение в пещере ужасов, куда они ходили с сестрой на его прошлый день рождения. Валерка чувствовал, как взгляд намертво приклеился к треугольнику света, льющемуся из тыквы, а ноги приросли к земле. Никогда в жизни он не видел ничего настолько пугающе-безобразного, как почерневшая кожа стоящих перед ним. Эти дети были чуть постарше и до того легко одеты, что мысль о праздничных костюмах даже не пришла ему в голову. Что уж там, он совсем забыл о празднике, который они ждали с сестрой чуть ли не с начала осени! Страшно-веселый Хэллоуин, разгоняющий любые страхи.
   Завыл ветер. Его порыв откинул назад слипшиеся, перепачканные землей светлые волосы. Обнажилась шея с глубокой рваной раной, от которой бежали засохшие почерневшие подтеки. Молчаливая гостья с поля сделала шаг вперед и ступила на тропинку в рваной, облепленной грязью сандалии:
   – Нам нужен автобус…
   – Мамаааа! – надорвался высокий голосок за спиной и Валерка, недышавший все это время, наконец, очнулся. Бросив тыкву, он крепко схватил сестру под локоть.
   – Бежим, бежим, бежим! – Испуганную девочку пришлось хорошенько встряхнуть, прежде чем она смогла двинуться с места.
   С каждым шагом оцепенение ужаса растворялось в тяжелом от бега дыхании. Слева, где-то на периферии зрения, мелькали окна погруженных в последний октябрьский вечер домов.
   Все дальше оставалась потухшая, брошенная на тропинке тыква. И никто не видел, как она зашевелилась и приподнялась на разгребаемой длинными когтистыми лапками земле.

В посмертии
Н. Гамильнот

   Памяти Э. А. По

   Капли красного вина блестят на ее губах в неровном свете тусклого фонаря, который то гаснет, то вспыхивает по прихоти безжалостного времени. Время не имеет ни начала, ни конца; оно шагает по миру одиноким схимником, наряды которого давно сгнили и повисли бархатной слизью и – о, горе тому! – кто познал быстротечность угасающей жизни. Так жаждущий глотает из инкрустированного бокала, не зная, что на дне растворен яд. Тщетность человеческого существования – главный рефрен судьбы; безжалостная сила его вводит в уныние даже самых стойких из нас, медленно, капля за каплей, отбирая надежду, веру, счастье, свободу и умение радоваться мелочам. Впрочем, ничто из этого уже не имеет власти над моими помыслами и сердечными метаниями. Я нахожусь в состоянии великой истины, но дух мой, как и прежде, не знает покоя.
   Ограда, к которой я прислонился спиной, холодная и мокрая от недавно прошедшего дождя. В руках моих бутылка из-под коньяка, на донышке которой еще плещется благословенная жидкость. Я жду: тихий, как ушедший под землю родник.
   …мелодия разливается по равнодушной эпохе, дробится, наполняется воздухом, дышит умирающей лошадью, становится невыносимым зовом ошибок, маской шута на лице времени. Вечность, разве я этого просил?! Мелодию, убивающую при бемоль?..
   Бабочки кружатся в вихре, но бабочки – лишь мысли в моей голове. Плащ под горло не греет. Какая ирония! Нет нужды излагать, что уже ничто не способно согреть мое бедное тело, а покой кажется мне слаще, чем поцелуи возлюбленной. Я утратил все! все! Проклятие довлеет надо мной в эту скорбную, особенную ночь. Но ведь я сам согласился на это – так кошка соглашается пожрать собственное потомство, не желая, чтобы оно досталось в пищу стервятникам.
   – Ты ненастоящий, – говорит моя спутница с глупым и таким неуместным смешком. – Но красиво. За Хэллоуин?
   Бутылка и пластиковый стакан встречаются. Я делаю глоток: неутомимый жар, как впредь, алым цветком вырастает в желудке. Слишком темно, чтобы она увидела, что жидкости в бутылке не убавилось ни на йоту. Да и если бы увидела, что с того? Разве похожа она на тех ангелов, чья скромность была их защитой и добродетелью? Я предостерегал, осуждая порочность, но двери зала открылись: гостья в маске цвета южной ночи поклонилась пресыщенным господам и начала свой убийственный, ослепительный танец. Маска Черного Сладострастия, «abyssus abyssum invocat»!
   Кладбище тянется на многие мили округ, грань между жизнью и смертью здесь тонка для всякого, кто обладает чувствительным и нежным сердцем. Непривычность этого царства усопших вызывает в душе ненужные воспоминания, и рот мой кривится от судорог. О, насколько слеп я был в человеческом существовании! Когда из-под моего пера выходили слова о Петербурге, туманном и холодном видении чужой страны, предполагал ли я, что однажды окажусь на месте упокоения русских? Твое воображение безжалостно, Госпожа Смерть.
   Королева Усопших, чей сын Лавкрафт, смотрит на меня с загадочной полуулыбкой на сахарных устах. Ее образ проступает сквозь каждый крест, сквозь каждый памятник… Лунные лучи ощупывают могилы, так дети тянутся маленькими ладошками к материнской груди, но ландыши, растущие на могилах, печальные незабудки, клонящиеся ивы, – лишь подол платья королевы, а не молочное тело, отливающее серебром. Правительница Мертвых близка здесь как никогда. Но прикоснуться к ней, находясь в мире живых, невозможно. Я не понимал этого в те годы, когда был жив, однако сейчас никто не назначает границ моему разуму и воображению.
   Человечество пестует плоды разума и наслаждается ими, разум – любимое дитя жизни. А воображение подобно лунным лучам, которые настойчиво ищут непознанное знание и иногда – лишь иногда! – высвечивают из ниоткуда страну сидов и фей. Где магия подобна раскаленному горну, а в воздухе жгутом завивается время.
   Пьющая вино начинает смеяться, и эхо ее голоса дробится, разбиваясь о ледяной мрамор памятников. Серьги-крестики звенят в ушах чарующими колокольчиками, все в Татьяне дисгармонирует с местом, где мы находимся. Язычок – темный в неверном свете фонаря – слизывает бардовые капли, напоминающие кровь.
   – А ведь я люблю тебя, – признается она, вдоволь насмеявшись. – Ну, не тебя… а того, другого, чей образ ты представляешь. Забавно, да? Кладбище. Ночь. Хэллоуин. А ты как будто настоящий. О-хре-неть!
   Я в который раз удивляюсь, что понимаю ее речь. Она говорит быстро и рубленые фразы, которые в моем веке использовать было плохим тоном, для нее также естественны, как плавники для рыбы. Я же мучаюсь, не понимая, почему детский лепет стал единственным верным учением и способом поддержания бесед? Конечно, нет никаких причин для обвинений, но если бы мы знали… Вероятно, история всегда будет упираться в это «если бы» скованная, словно река нависающими берегами, словно горло возлюбленной – безжалостной чахоткой.
   …Мелодия поет все яростней, ткань мироздания двоится и троится в моих глазах. Все должно быть подчинено порядку, о, Дискордия! Я понимаю это лучше, чем кто бы то ни было, ведь порядок – это приятный глазу корсет, который надевает на себя человечество в извечном страхе совершить ошибку…
   Голос Татьяны пронзает тишину извечной горечи могил, она опьянела и, подобно провинциальной актрисе, готова импровизировать:
   – О, сломан кубок золотой! душа ушла навек!
   Скорби о той, чей дух святой – среди Стигийских рек.
   Гюи де Вир! Где весь твой мир? Склони свой темный взор!
   Там гроб стоит, в гробу лежит твоя любовь, Линор!
   Наши взгляды встречаются, но знание о прошлом невыносимо и я поспешно отворачиваюсь. Она не видит: по щекам моим текут призрачные слезы, как дар безвозвратно ушедшим мгновениям. Я скорблю о себе и о ней, о мире, наслаждающимся маской порочности, о том, что утрачено безвозвратно – печальные мыслители, наверное, еще существуют в темных недрах библиотек, но, Дискордия, как их мало! Век поэтов канул в небытие, захлестнутый волнами времени.
   Ветер шумит в осенней листве, тихой поступью колеблет иссохшую траву могил, где-то вдали резко и горько кричит птица, одинокая, как старинное предание. Могу ли я чем-нибудь ей помочь? Нет. Также, как ничем не могу помочь Татьяне – я не желаю, не желаю, чтобы она…
   – Lord help my poor soul!
   Ладонь тянется к ладони, глаза пьянеющей на могилах вспыхивают страхом и изумлением.
   – Что..? Что ты сказа…
   Моя призрачная ладонь проходит насквозь – не соприкасаясь с ее бледной, подобной лилиям, кожей. И она это видит, начиная осознавать весь ужас своего положения.
   Прости, моя бедная девочка. Твое время пришло.
   …Мелодия нарастает и прорастает барабанной дробью. Кто одинок, тот одинок навеки. Среди умерших мертвых нет, среди умерших мертвых нет… мироздание открывается, втягивает в себя последнее дыхание – и успокаивается, как море после отлива…
   Наступает утро. Бледные лучи освещают зеленоватый мох оград, высвечивают застывшие последним предостережением даты, наделяя их болезненной улыбкой.
   Кленовый лист, желтый по краям и алый в центре, касается неподвижного лица.
   Девушка, одетая в костюм вампирши, лежит холодно и умиротворенно. Ее навек открытые глаза пронзают серость туч взглядом, который ЗНАЕТ.
   Губы, приоткрытые в последнем усилии, напоминают о недолговечности человеческого существования.
   Кулон золотой цепочкой обвивает шею. Портрет Эдгара По, американского писателя, умершего в девятнадцатом веке, еще сохраняет тепло медленно остывающего тела. Глаза писателя полны скорби; словно бы сама вечность смотрит на нас из бездонных глубин человеческого духа: мятежного и непокорного.

   * * *

   …а где-то в другом мире одухотворенный и быстрый, как мечта, писатель выводит горящие строки на ослепительно-белой бумаге:
   «The Read Death had long devastated the country. No pestilence had ever been so fatal, or so hideous. Blood was its Avatar and its seal – the redness and the horror of blood…»
   В глазах вечности бусинки-смешинки разбиваются друг о друга, рождая вероятности.
   Потому что смерти нет.
   Совсем.

Ненависть
Вадим Громов

   Наконечники видавших виды костылей оставляют в пыли обочины округлые, быстро слизываемые разгулявшимся ветром отпечатки. Левый держится в одиночестве, а правый соседствует с ребристым следом подошвы. Я привычно переставляю костыли, бросаю тело вперед, опираюсь на ногу; снова переставляю костыли…
   Раз-два, раз-два. Плюс еще несколько секунд к почти девяти годам жизни, в которой меня называют «СОС». С сигналом «спасите наши души» это не имеет ничего общего, смысл совершенно иной…
   Стойкий Оловянный Солдатик.
   Чтобы дойти от моего подъезда до магазина с ювелирно-лирическим названием «Самоцветы», мне нужно выполнить связку «костыли – нога» самое малое триста семьдесят четыре раза. Иногда на два-три десятка повторов больше, зависит от погоды и самочувствия. Было время, считал от нечего делать…
   Дикое пекло первой половины дня почти сгинуло, собирается ливень. Стылая темно-серая кайма на горизонте ширится, медленно, но неумолимо наползая на поселок.
   Народа на улице мало. Оно и понятно: выходной. Большинство возится на огородах, спасая урожай от душегубки последних дней. Другие, преимущественно молодежь, наверняка заполонили берега небольшого озера на окраине Богучина, усердно налегая на дешевое пиво и самогон, перемежая «расслабон» с барахтаньем в нагретой илистой воде. Часть жителей на заработках в райцентре, но таких немного. Город находится в шестидесяти километрах, автобус ходит четыре раза в день, ездить на своей машине в одиночку не очень выгодно: зарплаты в райцентре хоть и повыше здешних, но не слишком ощутимо. Впрочем, выбирать не приходится, с работой в Богучине туговато. И каждый из полутора тысяч обитателей этого провинциального островка цивилизации выживает, как может.
   Раз-два, раз-два. Перед тем, как обогнуть одноэтажное, бледно-голубое кирпичное здание, я останавливаюсь, поправляю сползающую лямку небольшого рюкзака. Ковыляю дальше.
   На выцветшей и слегка облупившейся вывеске вместо россыпи разноцветных камней намалевано съестное трио: пышный румяный батон, бутылка молока и кольцо колбасы.
   Дверь в магазин открыта настежь. Я привычно преодолеваю тринеширокие, сколотые по углам ступеньки, перебираюсь через обитый множеством ног порог и захожу в просторное помещение бывшего сельпо. Из драгоценных камней здесь только фианиты в массивных серьгах Агнессы Григорьевны, пожилой, дородной и неповоротливой продавщицы. Продукты, алкоголь, немного промтоваров и бытовой химии…
   У прилавка – небольшая очередь. Первой стоит чета Ворчеевых. Грудастая, стройная, но несимпатичная Ольга и худой, нескладный, похожий на повзрослевшего Пьеро, Игорь. За ними – две старухи с одинаковым именем Лидия и разными отчествами: Кирилловна и Степановна.
   Ольга выбирает колбасу, советуясь с Агнессой, а Игорь складывает лежащие на прилавке покупки в старую объемную сумку на колесиках. Что-то много накупили… а, точно, у них завтра десятка законного брака, мать же утром упоминала…
   Стоящие рядом старухи о чем-то судачат. Я пристраиваюсь в полуметре от одинаково сгорбленных спин, одна из которых обтянута цветастым хлопчатобумажным халатом, а вторая – легкой оранжевой кофтой.
   Никто не выказывает даже намека на желание пропустить меня без очереди. Для богучинцев я ничем не значительнее покрытых мертвыми мухами «липучек» под потолком или набора гирек для старых голубых весов. Ущербный кусочек опостылевшего бытия, который никогда не жалуется на судьбу. СОС. Три буквы, за которыми большинству не видно человека, только безликую, сросшуюся с костылями фигуру. Пропустить меня вперед, значит, – заметить, потратить минуту своей жизни на неприятное. Кому доставляет удовольствие видеть инвалида? Притвориться, что меня нет – проще. Так делают почти все, это давно превратилось в норму, в обыденность.
   Я уверен, если обогну старух, Игоря и подойду к прилавку, никто не выкажет недовольства. Но продолжаю стоять, опустив голову, глядя на носок ботинка. Мне тоже так легче. Легче кормить то самое чувство, остающееся единственной «соломинкой», удерживающей меня от петли, бутылки уксуса или пригоршни метаквалона, съеденной в один присест…
   Ненависть.
   Я ненавижу все и всех в этом городе. Безгранично, люто, рассудочно. Вместе с ногой Богучин отнял у меня очень многое – здоровье, семью, радость жизни. Я знаю, что больше никому и никогда не буду нужен по-настоящему. Ненависть тоже когда-нибудь выжмет меня досуха, но я давно согласился на эту цену, потому что она – честная.
   Я не выставляю ненависть напоказ, не даю ей выхода. Она гораздо больше моих возможностей насытить ее. И я жду, пока еще терпеливо жду дня, когда выпущу ее на волю. Отчаянно прогоняя мысль о том, что такой день может и не наступить. Но знаю, что в любом случае ненависть будет со мной до конца, ведь она давно стала моей тенью, моим дыханием, моим вторым «я».
   Старухам наверняка кажется, что они говорят шепотом, но на самом деле их слышат все.
   – …скрывают, Степан-н-на! – Кирилловна произносит отчество тезки с интонацией извозчика, и мне невольно кажется, что следом прозвучит: «пшла-а-а, зараза…». – Никогда, как есть, не скажут, все – тайна, секреты страшенные. Это ж в голове не укладывается – двести душ без чуточки! Савка мой божится, что как фашисты на танках давили, мало что от людей осталось-то… Ни косточки целой, одна каша, размазня. Жуть жуткая, Степан-н-на!
   – Неужто сам видел? – с придыханием ужасается та.
   – Да ты что?! Ему приятель там какой-то сказывал. Самое страшное, говорил, что на улице этой страхотени жуткой почти не было. Все по домам сидели, там-то с ними и стряслося. А какая напасть, никто и близко ведать не ведает…
   Ольга с Агнессой не обращают на них внимания. Игорь, не прекращая своего занятия, недоуменно косится на собеседниц, но молчит. А мне до судорог в пальцах, до ломоты в висках хочется взять с прилавка самую тяжелую гирьку и с размаха вколотить ее в темя Кирилловны. Чтобы несущая нелепицу старуха заткнулась и кулем упала на пол. Потом сделать то же самое со Степановной. И – бить! бить!! бить!!! – превращая старческие черепа в рагу из костей, плоти и мозга… А если Игорь вякнет хоть что-то, без жалости ударить его костылем между ног. Сбить на пол, воткнуть наконечник костыля в кадык и стоять, пока Ворчеев не перестанет дергаться. Хотя, скорее, первой голос подадут Ольга или Агнесса Григорьевна. Щадить их мне тоже не хочется.
   Опасная бритва ненависти делает очередной надрез на душе, и я даже не пытаюсь противиться. Это моя жизнь, и другой не будет… Другой – в свои неполные тридцать семь – я не хочу.
   Степановна с Кирилловной замолкают. Не то почувствовав исходящую от меня угрозу, не то обдумывая рассказанное. Ольга уже выбрала колбасу и расплачивается с продавщицей: в проворных размашистых движениях хорошо заметна нервозность.
   Ворчеевы уходят, старухи покупают по половинке батона и тоже покидают «Самоцветы». Я молча киваю Григорьевне, и та так же, без слов, начинает выставлять на прилавок привычный набор. Макароны, хлеб, куриные окорочка, пшенная и гречневая крупа, подсолнечное масло, чай, тушенка, еще кое-что… Через несколько дней я вернусь сюда снова.
   Последними на прилавок встают две полулитровые бутылки водки, самой дешевой в магазине.
   – Перец горошком и соль, – добавляю я, начиная снимать рюкзак.
   – Йодированная только, – сыплет пугливой скороговоркой Григорьевна, не глядя на меня.
   – Да.
   Складываю покупки в рюкзак, привычно возвращаю его на место. Кроме водки – ее я засовываю во внутренние карманы жилетки. Продавщица выговаривает четко, как для ребенка:
   – Тысяча семьсот шестьдесят восемь.
   Кладу две тысячи на мутный, потертый монетами пластик тарелочки. Забираю сдачу, отсчитанную поспешно, но безошибочно. На пороге «Самоцветов» в спину прилетает еле слышный и нескрываемо облегченный вздох Григорьевны. Я не оборачиваюсь: все, как всегда.
   Непогода все ближе. Минут через двадцать, самое большее через полчаса, – непроглядная, темно-серая муть доползет до Богучина.
   Удаляюсь от магазина на пять метров, на десять…
   И неожиданно чувствую спиной чей-то взгляд. Только не скользящий, мимолетно царапающий неприязнью, такие я почти не замечаю, они привычны, как комарье летом.
   Этот – другой. Изучающий, вязкий… Засасывающий, как в трясину.
   Я останавливаюсь и смотрю через плечо.
   Человек стоит в шагах в тридцати, боком ко мне, прячась в тени растущего на обочине клена. Невысокий, худощавый, узкоплечий, простоволосый; одежда – джинсы, светло-коричневая футболка с неразборчивой черной надписью по диагонали, серая обувь, в руке – голубая ветровка или джинсовка.
   Лицо не разглядеть, как следует, но кажется, что по возрасту он не сильно старше меня. Может, на три года, самое большее – на пять…
   С первой же секунды я подмечаю странность в его позе, а следом приходит понимание, что он – горбун. Горб похож на половинку растущего из спины воздушного шарика, туго обтянутого тканью футболки.
   Я уверен точно, что никогда не встречал незнакомца раньше. Он не из Богучина, во всяком случае, не старожил.
   Незнакомец не двигается, просто смотрит. Не таращится в открытую, наблюдает незаметно, искоса, но я физически чувствую этот взгляд. Мне хочется подойти к горбуну и без лишних вопросов изо всех сил ткнуть пальцами ему в глаза.
   Неприятные ощущения от его взгляда не пропадают, наоборот, – неумолимо растут. Выражение «заглянуть в душу» избито до мертвечины, но сейчас я чувствую именно это. Мне кажется, что под кожу собираются залезть сотни невидимых холодных клещей, и я вот-вот почувствую множество жгучих, слившихся в один укусов. А потом насекомые остервенело, неудержимо рванутся дальше, пытаясь проникнуть сквозь плотную пелену ненависти, в глупой надежде найти за ней что-нибудь еще…
   Я открываю рот, чтобы оборвать этот взгляд какой-нибудь резкостью, но горбун отворачивается и торопливо шагает прочь. Не набравший силы крик умирает после короткого «Ээ-э-э…». Я недолго смотрю незнакомцу в спину, а потом продолжаю путь.
   Захожу в нашу квартиру на верхнем этаже старого бревенчатого двухэтажного дома за несколько минут до того, как пыльный и измотанный зноем Богучин содрогнется под натиском ливня.
   Ожидаемо раздаются торопливые шаркающие шаги. Из комнаты выходит мать. В некогда изумрудных, а теперь напоминающих болотную ряску глазах спившейся женщины один единственный, неизменный вопрос.
   Я негромко бросаю:
   – Купил.
   – Налей, сынок… – Мать смотрит на меня взглядом голодной собаки. – Ну, хоть…
   Жестко, привычно перебиваю ее:
   – За ужином!
   – Да что же ты над матерью измываешься… – Она привычно делает еще одну попытку, но проще разжалобить давно не подающие признаков жизни ходики на стене прихожей, чем меня.
   – Я. Сказал. За. Ужином.
   Мать мгновенно замолкает. Шаркающие шаги удаляются вглубь комнаты. Она знает, что дальше спорить бесполезно. До меня долетает ее не то шепот, не то стон:
   – Сдохнуть бы побыстрее…
   – Окна закрой, – равнодушно говорю ей вслед. – Ливанет скоро.
   Иду на кухню, снимаю рюкзак. Раскладываю покупки по местам, возвращаюсь в прихожую. Разуваюсь, вешаю пустой рюкзак на гвоздь, ухожу к себе.
   Закрываю окно, ложусь на диван, отдохнуть после похода в «Самоцветы», молча гляжу в потолок. Последние несколько лет я хожу в магазин сам, не доверяя это матери. Отпустить ее одну с деньгами – это все равно, что выбросить их: пропьет, не задумываясь о последствиях. Мы вместе ходим получать ее пенсию, паспорт матери я всегда держу при себе.
   Она начала пить года три с лишним назад – неожиданно, почти беспробудно, очень быстро став алкоголичкой, жутковатой тенью от себя прежней…
   Я отчасти понимаю ее. Она и так держалась достаточно долго, прежде чем груз из инвалидности единственного сына, совпавшей с рождением мертвого внука и последовавшего за этим ухода невестки, не захотевшей «уродовать свою жизнь с калекой», не продавил ее терпение до первой кровоточащей трещины, для исцеления от которой она выбрала не то лекарство.
   Я не могу дать ей спиться, но избавить мать от этого недуга – тоже выше моих сил. Пробовал, но, после того, как год назад еле успел вынуть ее из петли, пришлось найти «золотую середину». Теперь она пьет понемногу и под моим присмотром. На ночь я запираю водку в плоский железный ящик, который засовываю под матрац, в изголовье. Мать несколько раз пыталась вытащить его, но мой сон очень чуток…
   Сам я не пью. И раньше не особо приветствовал это дело, а после потери ноги всякая тяга к спиртному полностью отмерла. Ее с лихвой заменяет ненависть. Порой и всерьез начинает казаться, что при нужде ненависть сможет заменить мне и воздух…
   Из головы упорно не выходит горбун. Точнее – его взгляд. Полное впечатление, что там, у магазина, меня окатили чем-то липким, поганым… Помои или что-то вроде, и я не сумел отмыться дочиста. Вдобавок начинает казаться, что это – не просто так, что незнакомец меня отметил, заклеймил. Зачем, для чего?!
   Ливень остервенело, исступленно штурмует старое окно, в комнате становится ощутимо прохладнее.
   Я незаметно проваливаюсь в сон. Но не в такой, к каким привык: серым и тягостным, как последние годы моей жизни. В этом сне я – великан, в руке у меня – длинная, слегка искривленная игла, в которой смутно угадываются очертания утраченной ноги. Вместо нити в ушко иглы продета толстая колючая проволока. Она раскалена добела, ее концы теряются вдали. Это – моя ненависть.
   Я сижу на земле, а вокруг неподвижно сгрудились человеческие фигурки. Их много. Пристально, до боли в глазах разглядываю людей; узнавание приходит спустя считанные секунды.
   Это – богучинцы. Вижу Степановну и Кирилловну, соседа с первого этажа – пожилого, но никак не желающего остепениться гармониста и бабника Леонида Ивановича, супругов Ворчеевых, своего бывшего одноклассника Леньку Шалимова, Агнессу Григорьевну, других знакомых… Судя по величине толпы, здесь – весь город.
   Я выдергиваю из толпы первого попавшегося. Это мужчина лет пятидесяти, смутно знакомое лицо, но вспомнить имя-фамилию не получается. По сравнению со мной он кажется игрушечным пупсом, и я сжимаю его в кулаке, оставляя на свободе грудь и голову. Мужчина никак не реагирует, словно все происходящее его не касается…
   Игла мягко, неспешно входит ему в грудь, человечек вдруг начинает отчаянно дергаться, и тонкий пронзительный жуткий крик рвет мой слух. Острие показывается с другой стороны, я убыстряю движение, колючая проволока ненависти заходит в рану, раздирая ее края, человек нанизывается на раскаленную сталь, как бусина на нитку…
   Тельце обмякает, моему кулаку становится тепло – кровь обильно течет из развороченной плоти, густо брызгает на замерших внизу богучинцев.
   Я отодвигаю «бусину» дальше, вытаскиваю из толпы следующую жертву. Меня не ужасает то, что я делаю. Впрочем, никакого удовольствия тоже не испытываю. Есть только осознание, что по-другому нельзя, что так надо…
   Взять, нанизать, отодвинуть. Три человека, десять, двадцать пять… Проволока постепенно тяжелеет, ладонь становится скользкой от крови. Я наскоро вытираю ее о штанину и продолжаю. Взять, нанизать, отодвинуть. Ко всему этому мне кажется, что «изготовлением бус» все не закончится, будет что-то еще, более страшное…
   От кошмара меня избавляет мать.
   – Вставай, ну! Ужинать пора…
   Я просыпаюсь с коротким стоном, резко сбрасываю с плеча ее худую цепкую ладонь. Мать замирает на месте, в глазах – испуг.
   – Ты… Ты чего?!
   Вместо ответа смотрю на свои руки. Сухие, чистые…
   – Ты чего? – повторяет мать. – Плохое приснилось?
   У меня нет никакого желания рассказывать ей правду. Хмуро и уклончиво отвечаю:
   – Да так… Странное. Ужинать будем, сейчас…
   – Я там уже приготовила, – в голосе матери слышится понятное нетерпение. – Еще не остыло.
   – Сейчас, иду…
   Ливень почти стих. Ужин проходит в полной тишине, мать получает свои сто грамм и твердый отказ на безмолвную просьбу взглядом: «еще стопочку, а?». Наскоро споласкивает посуду, уходит к себе.
   Я сажусь возле кухонного окна. Смотрю на улицу, зачем-то пробуя угадать, каким могло быть продолжение кошмара. Мысли путаются, в голову лезет всякая чушь, и через четверть часа я прекращаю это занятие, просто продолжаю смотреть в окно, за которым на небольшие тихие улочки Богучина крадется одна из последних белых ночей.
   Время течет незаметно, и после очередного взгляда на старенькую наручную «Победу» оказывается, что уже половина двенадцатого. А спустя еще минуту я вижу горбуна. И сразу – отчетливо, безошибочно понимаю, что к нашему дому его привела вовсе не случайность.
   Он пришел ко мне.
   Горбун встает напротив окна, метрах в двадцати от подъезда.
   Поднимает голову, и наши взгляды сходятся. В следующее мгновение я без раздумий тянусь к костылям. Мне надо на улицу, к незнакомцу.
   Спустя несколько минут выхожу из дома. Ливень прекратился окончательно, я черпаю кое-как завязанным ботинком воду, торопливо шлепая прямо через образовавшуюся у подъезда лужу.
   На улице – никого, город в большинстве своем спит, радуясь долгожданной прохладе. Горбун спокойно ждет, не двигаясь с места, его глаза закрыты.
   Я замираю в двух шагах от него. Не открывая глаз, незнакомец говорит:
   – Вот и все… Ты – следующий.
   Голос горбуна – это невозможная, не поддающаяся описанию облегченность. Незнакомец открывает глаза, и я понимаю, зачем он появился в Богучине.
   Больше он не говорит ни слова, все читается в его взгляде, в котором нет ничего общего с тем, что был возле магазина. Он как открытая книга, ее содержание – кошмар, страдание, гибель. И с «первых строчек» становится понятно, что похожий на дичайший бред рассказ Кирилловны – чистая правда.
   Я узнаю, что чуть меньше года назад небольшая группа черных археологов нашла и пробудила древнее зло. Сильно ослабевшее за долгие годы сна, оно все-таки сумело истребить своих освободителей. Кроме одного человека, которого зло выбрало «хранилищем».
   Спустя полтора месяца уцелевший археолог объявился в крохотной – семь домов, восемнадцать человек – деревне в двухстах километрах от места, где была сделана страшная находка. Спустя сутки из обитателей деревни в живых остался лишь один. Зло переселилось в него из прежнего «хранилища».
   Все остальные, включая археолога, погибли мучительно и жутко.
   Еще через месяц набирающее силы зло опустошило другое поселение, опять сменив своего носителя. Горбун был из того самого поселка, о котором говорила Кирилловна – шестым «хранилищем» по счету. Всех шестерых, от черного археолога до горбуна, объединяло одно.
   В их душах жила ненависть. Ненависть, помогшая ослабевшему злу выжить и набрать силы. Как материнское молоко для новорожденного. Когда-нибудь зло окрепнет настолько, что откажется от «хранилища», а пока…
   Чуть позже я возвращаюсь домой – забрать документы, деньги и кое-что из одежды. Мне предстоит дорога. Возможно, я закончу ее уже завтрашним вечером. А, может быть, она растянется на месяцы. Мать не просыпается, и у меня даже не возникает мысли разбудить ее. Она все равно умрет, и я могу только сделать так, что эта смерть будет быстрой и легкой. Не такой, как у остальных богучинцев – всех до единого. Повезет только тем, кого нет в поселке, но на их месте я бы лучше умер, чем вернулся в Богучин после грядущей ночи…
   Выхожу из подъезда, и в голову приходит неожиданное и жуткое сравнение. Выскобленный долгим всепоглощающим ливнем Богучин – это покойник, обмытый перед похоронами.
   Как и в прошлый раз, встаю в двух шагах от горбуна.
   Киваю.
   «Я готов».
   Он, молча, подходит ко мне вплотную, достает из заднего кармана джинсов небольшой складной нож. Раскрывает его, берет меня за руку, поворачивает ладонью кверху. Быстрый точный взмах, лезвие неглубоко и ровно распарывает кожу, из пореза выступает кровь.
   – Ничего не жаль… – Незнакомец неожиданно скалится в страшноватой улыбке. Прижимает острие к своей шее чуть пониже левой скулы, делает недлинный косой разрез. Показавшаяся кровь выглядит багрово-черной и густой, как кисель.
   Горбун быстро прикладывает мою ладонь к ране, словно хочет остановить кровотечение.
   И Богучин рушится в преисподнюю.
   Дождавшееся своего часа, зло делает меня всевидящим. Я не двигаюсь с места и одновременно вижу весь поселок. Каждый его уголок – все, без остатка. Становлюсь пространством, окружающим каждого из жителей. Их неминуемой, страшной гибелью.
   Поселок оживает. Дома, другие строения, столбы уличного освещения, провода на них, плохой асфальт на главной улице: все, что было создано руками человека…
   Квартиры и дома превращаются в гигантские рты, которые начинают жадно пережевывать хозяев. Пол сближается с потолком, стены наползают одна на другую, раздавливая и размалывая ничего не понимающих людей в фарш, в месиво. Монотонно, безжалостно, без передышки.
   «Рот», мебель и все остальное становится одним целым. Как язык, как зубы… Человеческая плоть раз за разом соприкасается с деревом, пластиком, бетоном, металлом, стеклом; брызгает и льется кровь, лопается кожа, трещат и ломаются кости. Я слышу бессвязные и жуткие крики умирающих богучинцев. Каждый по отдельности и все разом, не упустив ни одного. Зло утоляет голод, как вырвавшийся из неволи хищник, – жадно, неистово, ненасытно.
   Те немногие, кто в начале кошмара были на улице, умирают по-другому. С двумя из трех пьяных парней расправляется фонарный столб, раздавивший их бетонно-удавьими кольцами. Третьего, на несколько десятков частей расчленяют оборвавшиеся провода. Вышедшего по нужде пенсионера шинкует и рвет роем осколков шифера, стремительно сорвавшихся с крыши его же дома. Двух идущих из гостей подруг заживо растворяет в себе асфальт, принявший облик кислотной трясины.
   Я чувствую боль и страдания умирающих людей, но не в полную силу. Моя ненависть глушит их, оставляя только слабые отголоски. Которых вполне хватает, чтобы понять: все то, что я желал Богучину и его обитателям, сбывается.
   Единственная, кто умирает без мучений – это мать. За миг до того, как наш дом начинает пережевывать обитателей, у нее останавливается сердце. Это все, на что согласно зло.
   Горбун все так же стоит на ногах, прижимая мою ладонь к своей шее. Его кровь медленно сочится сквозь мои пальцы, но лицо почему-то не бледнеет, а так же неспешно наливается чернотой.
   Проходит еще минута, и я чувствую, что незнакомец меняется. Его шея теряет упругость, сжимающие мою кисть пальцы – силу. Фигура меняет очертания, скукоживается, увядает. Ощущение, словно под ладонью понемногу сдувается необычный воздушный шарик. Как будто зло высасывает горбуна до последней косточки, оставляя лишь кожу, оболочку…
   Я не знаю, сколько это длится – тридцать секунд, четверть часа или гораздо больше. Чувство времени потеряно. Счет идет не на минуты – на человеческие жизни.
   Наконец, кошмарный счетчик замирает. Конечное число – одна тысяча четыреста шестьдесят восемь. Зло пока не всесильно, оно не смогло дотянуться до тех, кого не было в Богучине этой ночью. Но я бы ни за что не поменялся местами с этими «счастливчиками». Кто знает, что лучше? Погибнуть в «пасти» собственного жилища или вернуться в поселок, с которым произошло нечто, не поддающееся внятному объяснению…
   Получившее новую силу зло чутко дремлет внутри меня. Я целиком в его власти и знаю – оно не позволит мне кончить жизнь самоубийством, предупредит любую опасность, сделает все, чтобы я нашел следующее «хранилище».
   Вокруг стоит тишина. Снаружи Богучин снова выглядит как обычно, но только теперь он мертв. Я знаю, что возвратившиеся в него завтра вскоре покинут поселок навсегда. Никто не останется жить здесь после гибели почти всех жителей…
   От горбуна осталась только кучка одежды, измазанная той же багрово-черной, похожей на слизь, кровью. Моя ладонь тоже испачкана ею. Рана уже затянулась, и я старательно вытираю кровь носовым платком, бросаю его к одежде незнакомца. Стойкому Оловянному Солдатику пора в дорогу. Жуткий парадокс в том, что тролль сидит внутри него, как в табакерке. И он добровольно принесет зло туда, где ему будет самое раздолье.
   Богучин находится в двух километрах от федеральной трассы. Я выхожу на ее обочину, когда начинает светать.
   Поднимаю руку. Спустя десять минут рядом тормозит светло-серый УАЗ-«буханка» с областными номерами.
   – Что стряслось, браток? – напряженно спрашивает лысоватый, большеголовый и носатый, неуловимо напоминающий пожилого Шрека водитель. – Помощь нужна?
   Я киваю:
   – До райцентра довезешь? Или докуда можешь… Деньги есть, если что.
   – Да ладно… – отмахивается он. – Не все деньгами измерять… Как раз в Свирск и гоню. Сам сядешь, или помочь?
   – Сам.
   Забираюсь в машину, устраиваюсь поудобнее. В памяти всплывает последняя фраза горбуна: «Ничего не жаль». Я с ним полностью согласен.
   Теперь осталось найти такого же, как я. Если человек ненавидит все или почти все в этом мире, это неспроста. Такой мир заслуживает, чтобы с ним расплатились по всем долгам, не задумываясь, насколько это страшно.
   Я обязательно найду восьмого. Еще и потому, что сам хочу этого. В жизни не должно быть места такой ненависти. Или – жизнь, или – ненависть. Третьего не дано.
   «Я обязательно найду тебя».
   – Дорога пустая, шустро долетим, – говорит водитель, выруливая на трассу. – А ты из Богучина?
   – Из него.
   – И как он? Стоит?
   – Да по-всякому… – Неожиданно для самого себя усмехаюсь я. – По-всякому.
   – У нас везде по-всякому. – Водитель хмыкает и начинает развивать то, что принял за шутку: – Я вот однажды в Москву мотался на неделю…
   Я безмятежно улыбаюсь, слушая его. «УАЗ» уверенно катит навстречу новому дню. Который, возможно, станет для меня последним.
   «Я обязательно найду тебя».

Момент истины
Константин Головатый

   – Чудесно!
   – Прекрасно!
   – Великолепно!
   – Ах, красота какая!
   С языка Самуила Павловича подобные выражения срывались нередко – мало ли что в его лавку принесут на продажу – но в этот раз они сыпались один за другим. По два – три хвалебных возгласа на каждый предмет. Будь вещи восприимчивы к комплиментам, они бы покраснели. Абажур, сервиз, статуэтки, шахматы, картины. Чесноков привез немало ценных предметов, а денег просил всего ничего.
   – Мы с Лизой подумали, к чему тащить с собой весь этот хлам, – сказал он.
   – Верно, ни к чему! – Самуил Павлович оторвал взгляд от выложенных на прилавке вещей и взглянул на мужчину.
   Высокий, худощавый, тот заметно отличался от населения их маленького городка. Имелась в нем некая одухотворенность, особая стать. И эта особенность пришлась по душе старому Самуилу – он и сам, работая со старыми вещами, осколками родовитых семей, дореволюционным шиком, проникся духом аристократичности.
   Чета Чесноковых, с иголочки одетые, лощеные, свободные, показали местным обывателям, как это жить красиво, на всю катушку.
   Подростки в городе – а девочки особенно – мечтали о такой жизни. Нигде не работать, но при этом швырять деньгами направо и налево, мчаться с любимым человеком на дорогом авто – из колонок ревет музыка, и целый мир лежит у ног.
   – Что ж?! – с симпатией посмотрел старичок на гостя. – Всего хорошего! Жаль, уезжаете.
   – Мы прожили здесь год. Пора сменить ваш уютный городок. Осенью нас с Лизой всегда тянет в дорогу…
   – Понимаю, – кивнул Самуил. Эх, будь он молод, закинул бы рюкзак за спину и с заводной девчонкой сорвался бы прочь. Но он старик, и доживет свой век среди рухляди и старых вещей.
   Чесноковы покидали город, который захлестнул листопад. Октябрь вступил в свои права. Ветер обильно осыпал листьями магазинчик Самуила Павловича на Советской, школы и дома. Устилал дороги ковром, чтобы тут же сорвать его и перестелить иначе.
   Круговерть листьев – кленовые, от каштанов, красные, желтые, и круговерть снов – разных, ярких и зачастую кошмарных.
   Словно по городу шагал великан, дюжими пятками придавливая головы спящих, – настолько тяжелыми были сны и пробуждение. Такое сравнение, неуклюжее, надо сказать, пришло на ум мальчику Косте, который любил книги и фильмы ужасов, и жил в предвкушении Хэллоуина. Он мечтал, как с друзьями прохладным вечером будет бродить по улицам, пугать прохожих криками и тыквами, и собирать конфеты. Мальчик только что пришел из школы, сбросил рюкзак и теперь взялся за роман Кинга.
   Пока он листал страницы, в паре кварталов от него, на смятой постели со стоном проснулся Гена Волков. Снова снилась чертовщина какая-то, а что именно – не вспомнить. Не на шутку обеспокоенный, он уже недели полторы посещал психотерапевта.
   Поднявшись, Гена какое-то время смотрел в окно на дом соседей. Он не ладил с ними. Шумные вечеринки, которые устраивал Волков, вполне могли разбудить мертвых. Чего уж говорить про живых людей. Соседи жаловались, пытались образумить Гену, но у него, пьяного, разговор короткий. Боюсь, я был слишком грубым, невесело усмехнувшись, подумал парень.
   Но сейчас, разглядывая пестрые занавесочки на окнах, цветы на подоконниках, он неожиданно почувствовал приязнь к этой скромной супружеской паре. Семейный уют, пусть и чужой, манил, – сам Гена был холост, а дом его пуст и холоден. Неплохо бы зайти и принести извинения, подумал Волков, но потом. Прежде к психологу на прием.
   Он оделся, наскоро перекусил и через час был на месте.
   Как всегда удобно расположившись в кресле, Гена расслабился и ответил на ряд вопросов. Вместе с женщиной психотерапевтом они пытались выяснить причины его угнетенного состояния, найти корни дурных снов, а для этого ему следовало их вспомнить. Женщина будто закинула в его разум крючок – беседы и гипноз – и, старательно удя, пыталась вытащить сны на свет.
   Прежние сеансы уже принесли плоды. Как в дымке, Гена увидел ночные улицы, асфальт, освещенный фонарями, и ряды безмолвных домов, убегающих во мрак. Этой дорогой он, будучи навеселе, часто возвращался домой.
   И это единственный цельный фрагмент. Все остальное: невнятные обрывки, лоскуты в виде эмоций, – например, страха, – никак не могли друг с другом состыковаться. Всякий раз усилия психотерапевта упирались в некий барьер, сломить который она не могла.
   Сегодня под гипнозом Гена рассказал ей, как красное заливает глаза. В ответ женщина пошутила, что теперь они хотя бы знают какого цвета барьер.
   – Геннадий, приходите через день, – сказала она напоследок. – Попробуем новую методику. У вас сегодня нездоровый вид. Он у вас вообще всегда такой, но сегодня особенно. Эта бледность, круги под глазами, худоба. Мой вам совет: покушайте как следует. Чаще гуляйте на свежем воздухе. И немного физических упражнений вам не повредит…
   Ступая по лужам, он размышлял о своем положении.
   Но неужели, думал Волков, причины моего недомогания – только в незнании снов? Дело в другом. Надо сменить образ жизни, завязать с барами и пьянками после работы. Но сразу поймал себя на мысли, что не припомнит пил ли последние недели полторы. Рабочий день заканчивался, он прощался с коллегами, выходил из офиса, а потом… Черт, что же такое?! Все остальное как отрезало. Видать, все же пил и пил немеренно.
   Сосед стриг секатором куст. Вот он, подходящий момент, подумал Гена, чтобы помириться. Коли решил сменить образ жизни, начну прямо сейчас.
   Кроме того, он очень хотел попасть к ним в дом, проникнуть внутрь. Его тянуло туда, как магнитом.
   Сунув руки в карманы пальто, Волков подошел к соседу и поздоровался. Грузный мужчина в комбинезоне взглянул неприветливо, но потом улыбнулся.
   – Андрей, я хотел извиниться за свои слова, – произнес, робея, Гена. – И за те неудобства, которые причинил вам.
   – Ничего! – махнул секатором Андрей. – Пустяки… Уже несколько недель мы с женой наслаждаемся тишиной. Ты перенес вечеринки в другое место? Мы видели, как, валясь с ног, ты бредешь к себе. Лена моя даже пожалела тебя. Мол, молодой парень гробит себя.
   Значит, все же надираюсь, подумал Гена.
   – Слушай, друг, – сказал Андрей. – Я закончил почти, и собираюсь перекусить. Айда к нам, чаю попьем?
   – О, это дело, – обрадовался Гена. – Мне сходить в магазин, что-нибудь взять?
   – Ой, брось! У нас все есть. Заходи.
   Минуту спустя он уже сидел на сверкающей чистотой кухне. Вокруг хлопотала Лена, миловидная женщина лет сорока, с розовыми бигудями в волосах. Осыпая гостя жалостливыми взглядами, она пыталась его накормить овощным рагу.
   – Нет, еды нам не надо, – сказал Андрей. – Найдется кое-что получше, и это надо употреблять натощак. Держу пари, мигом на ноги тебя поставит. А то выглядишь неважно. Пойдем в зал.
   Стены просторного зала были увешаны картинами и старыми фотографиями, повсюду – на тумбочках и полках, – стояли разнообразные статуэтки и прочие милые безделушки.
   Пока Гена осматривался, хозяин пояснил:
   – Дядя жены – антиквар. У него небольшой магазинчик у рынка. Но скупает не только старье, но и современные вещи. Особенно, когда это выгодно. Своего не упустит. Многое хранит у нас, как видишь. У него уже не помещается, магазин под потолок забит.
   Среди множества изображений одно особенно привлекло внимание Гены. Черно-белая фотография мужчины-красавца в мундире с мрачным пристальным взглядом. Он стоял, а подле него на стуле сидела женщина в платье.
   – Это вроде времен гражданской войны. Офицер. Кажется, его расстреляли. Дядя жены сказал, что фото недавно Чесноковы продали. Они ведь уехали сегодня.
   Гена вздрогнул.
   Они сели за низенький столик, на который Андрей поставил доску, а на нее – чайник из темной глины и пару чашек.
   – Доска называется чабань, а посуда сделана из исинской глины. Говорят, для таких штук нет лучше материала. Вроде как эта глина впитывает в себя вкус чая.
   – Слышал про такое, – Гена с любопытством рассматривал сервиз. – Китайская чайная церемония?
   – Ну, церемония – громко сказано. Долго и муторно ее полностью проводить. Так, основы. Я часто пью подобные чаи. Люблю пуэр и Тегуанинь. А еще Да Хун Пао, что переводится как Большой Красный Халат. Его и попьем. Раньше я пил из обычной посуды. Но недавно Самуил Павлович принес нам этот сервиз.
   Засыпав Да Хун Пао, Андрей налил кипяток, слил и тут же наполнил вновь. Из носика чайника исходил приятный терпкий аромат.
   – А что меня особенно радует, так это чайные фигурки. Такие славные. – Он поставил на чабань пару маленьких фигурок.
   – Нэцки? – спросил Гена.
   – Ну, вроде того. Из глины тоже. Они навроде хранителей чайной церемонии. Духи, которые чайному пространству придают особые нотки и атмосферу. И они полноправные участники. В процессе чаепития их принято поливать чаем.
   – Хм, интересно как.
   – О да. С сервизом их было две. Это Хотей. – Андрей поставил на чабань пузатого, похожего на Будду, монаха с мешком в руках. – Божок счастья. По легенде, когда его спрашивали, что в мешке, он отвечал: «там у меня весь мир». Если Хотею потереть живот триста раз и загадать желание, то оно исполнится. А это… – Он показал пучеглазую жабу. Во рту она держала монету. – Это трехлапая жаба, символ волшебства. Ее ставят лицом к гостям, чтобы они предлагали ей монетку. По преданию, она проглатывает луну во время затмения. Так, готово. Пить надо маленькими глотками, неспеша.
   Андрей разлил чай в чашечки и одну передал Гене. Склонив голову в знак благодарности, парень сделал глоток.
   – А и вправду здорово! – просиял он.
   – Еще как!
   Попивая чай, Гена чувствовал себя на седьмом небе. Вообще, с того момента, как перед ним оказались чабань и сервиз, он вдруг осознал, что ради них и стремился в дом соседа.
   Парень смотрел на чайные фигурки, на чайник из исинской глины, видел, как Андрей подносит ко рту чашку и, блаженно жмурясь, прихлебывает из нее. Затем проливает остатки чая на жабу и Хотея. По коричневым фигуркам, складкам глиняной кожи и халата струятся прозрачные темные струи. И Гена вновь увидел, как красное льется ему на голову и заливает глаза. Следом он ощутил внимание к себе. Некая сущность заполнила комнату. Словно среди этих стен и старых вещей сгустились грозовые тучи.
   Память Гены прорвало. Он вспомнил все – и куда пропадал после работы и что ему снилось. Это был момент истины.
   Вне себя от ужаса, он отшвырнул чашку, и, схватив пальто, выбежал навстречу октябрю.
   Ворвавшись к себе, он захлопнул дверь и бросился на кровать. Первой мыслью было позвонить психотерапевту и все ей рассказать, но в последний момент он одумался. Да его упекут в психушку! Разве нормальному человеку расскажешь как он…
   …однажды возвращался из бара. Выбирался из центра города. Здесь, по пустым ночным улицам, катался полицейский бобик, собирая местную пьянь. Пару раз Гену уже принимали, и теперь он решил срезать, пройти закоулками. Услышав звук подъезжающей машины, он, шатаясь, нырнул в подворотню, где две стены образовали коридор. Обойдя мусорный бак, он пошел вперед.
   Его привлекло движение в ночном небе. Задрав голову, он увидел, как над ним мелькнули два нетопыря. Гена готовился выйти из проулка, как его окликнули. Оглянувшись, он никого не обнаружил. А когда повернулся обратно, чтобы продолжить свой нелегкий путь, перед ним стоял улыбающийся Чесноков, и его глаза полыхали холодным огнем.
   – Какая чудная ночь, – сказал он, сверкнув длинными клыками, и, схватив парня за горло, приподнял над землей. Сверху слетела летучая мышь; противно пища и хлопая крыльями, она заметалась по земле. Гена закрыл глаза. А когда открыл, рядом стояла жена Чеснокова, соблазнительная брюнетка с красивым утонченным лицом.
   Потом он очутился у них, и пока Лиза устанавливала чабань, чайник, чашки и две фигурки, Чесноков сказал:
   – Небольшое чаепитие. Тьфу. То есть кровопитие! – Он засмеялся. – Мы никого не хотим превращать в таких же, как мы. В вампиров. Поэтому приходится выкручиваться. Сцеживать кровь и пить так. Давеча мне попался этот сервиз, и Лизе он тоже понравился. Мы подумали: коли пить так, пользуясь посудой, следует делать это со вкусом.
   Началась церемония. Он сидел рядом с ними на полу и не мог отвести взгляда от стройных длинных ног Лизы. Шприцом они вытягивали из него кровь, сливали в чайник, а из него наполняли чашки. Пили с наслаждением. Время от времени поливали обе фигурки – монаха и трехлапую жабу. Со смехом поливали и самого Гену. Кровь стекала по голове, глазам.
   – Наша третья фигурка, – улыбнулась Лиза.
   – Мы скоро уедем отсюда, – сообщил Чесноков. – Так что не переживай. Ты мало что сможешь вспомнить, дружок.
   Они говорили о разном, часто шутили насчет своей фамилии.
   – Кстати, сладкий, как тебя зовут? – Лиза потянулась, и платье обтянуло ее соблазнительные формы.
   – Гена Волков.
   Вампиры захохотали.
   – Волков?! Оборотень что ли? – сквозь смех выдавила Лиза.
   – Да нет, – сказал Чесноков, – никакой он не оборотень. Обычный менеджер или продавец, – и полил кровью трехлапую жабу…
   С одной стороны ему теперь нечего бояться. Чесноковы уехали и оставили его в покое. Но Гене все же требовалась помощь, ему хотелось поделиться пережитым, и он решился сходить к психотерапевту.
   Когда он выбрался на улицу, было уже темно. Проглатывая дома и тусклые фонари, расползался густой туман, а в небе дрожали созвездия. В тумане мелькали скалящиеся тыквы и звучал детский смех. Мимо, крича и ухая, пробежала стайка ребятишек. Сегодня ведь Хэллоуин, вспомнил Гена.
   Он прошел метров пятьдесят, как вдруг что-то влажное обвилось вокруг левой ноги и выдернуло его в темноту…
   Мальчик Костя, который любил книги Стивена Кинга, гулял с друзьями по району. Почти у каждого имелась тыква, а один, изображая призрака, натянул на себя белую простыню.
   Они бродили уже несколько часов, и тут со стороны до них донеслось чавканье. Рядом кто-то был, и дети решили его напугать. Сдерживая смех, они пошли на звук… чтобы спустя мгновение со всех ног мчаться прочь.
   – Ты тоже видел это? – спросил на бегу мальчик в простыне.
   – Да! – стуча зубами, ответил Костя. Этот Хэллоуин запомнится ему навсегда. Там, куда они только что заглянули, стоял толстяк, а рядом с ним вроде как покрытая слизью жаба, размером с корову. Раздув бородавчатые щеки, она жевала, из ее пасти торчали ноги человека.
   Ноги ведь дергались, припомнил он позже, когда спрятался в своей комнате. Лег в кровать и с головой накрылся одеялом. Прошло несколько часов, но ничего не происходило. Костя вылез из постели и прошел на кухню перекусить. Окно было открыто настежь, а ветер раздувал занавески.
   Сейчас я подойду закрыть окно, подумал мальчик, а оттуда как прыгнет кто-нибудь. Вампир или мумия. А, может, жаба?
   Он подошел. И на него действительно прыгнули. И жить оставалось недолго.
   Но кто это?
   Будда?!!
   Утирая рукавом кровь с лица, Хотей рыгнул. В свой мешок он сложил печень и почки, чтобы угостить жабу, – она такие вещи любит.
   Дело в том, что у Чесноковых чайные фигурки слишком привыкли к крови. Поэтому когда их стали поливать кипятком и чаями – им это не понравилось. Хотелось крови. Особенно той, которой угощали вампиры. Найти бы того человека, вот о чем грезили фигурки. А вскоре он и сам пришел.
   Насытившись Геной, они хотели было вернуться на чабань, но сообразили, что их туда вовсе не тянет. Чайные фигурки ощутили вкус свободы и решили как следует погулять.
   Хотей почесал пузо. Сейчас они двинут дальше, надо только дождаться жабу. Пусть у нее всего три лапы, все равно она прыгает резво.
   Ах, какой чудесный праздник этот Хэллоуин! Кого только не встретишь! Можно найти удачу, можно смерть.
   А можно сделать так, чтобы исполнилось любое желание.
   Для этого надо просто нагнать в ночи Хотея и триста раз погладить живот, в котором перевариваются пальцы и ляжки ребенка.

Лиза
Максим Кабир

   – Ну, вот так я и живу, – сказала Марина, завершив экскурсию. Эльдар Зорич рассеянно кивнул. Его взгляд блуждал по девичьей спальне и все эти милые дамские безделушки, косметика, залепленный стикерами ноутбук, панды на простынях, казались ему чем-то чужеродным в огромной угрюмой комнате. Постер с модной рок-группой наполовину отклеился от обоев, словно толстые стены отторгали сиюминутное, предпочитая вечность, темноту кладовок, ледяной холод паркета. Батареи не хватало, чтобы согреть пространство, не согревали его и сердечки со смайликами. Вещи молодой хозяйки были лишь цветным островком посреди безразличного серого океана.
   – Тебе не понравилось? – спросила Марина.
   – Ну что ты, – пробормотал он, рассматривая потолок, гирлянды из лавра на карнизах, тяжеловесную люстру, не вписывающуюся в интерьер.
   – Никак ее не поменяю, – смутилась девушка.
   – Уютно, – соврал Зорич. Потрепал по прическе одну из взгромоздившихся на полку кукол. Дорогостоящие куклы напомнили, что их владелица совсем недавно была ребенком.
   – Кучерявая похожа на тебя.
   Марина ткнула его в ребра.
   – Идем чай пить.
   В конце извилистого коридора темнел арочный вход в гостиную. Эльдар замешкался, представив крошечную фигурку там, во мраке. Машинально потрогал рубец под челкой. И пошел за Мариной, озираясь.
   Отношения тридцатидвухлетнего Зорича и двадцатиоднолетней Марины длились полгода, но в гости к ней Эльдар попал впервые. Она жила далеко и от него, и от их совместной работы, на окраине города, где он сам обитал в детстве. К тому же, жила с мамой, а подобные знакомства Зорич откладывал до лучших времен, желательно, до дня свадьбы. Встречаться у него было выгодно обоим.
   – Завтра ты ночуешь у меня! – объявила девушка накануне.
   – А будущая теща? – напрягся он.
   – У бабушки до понедельника.
   Он сдался. Он не подозревал про витую люстру и высокий потолок с карнизами. Черт подери, он выбросил их из памяти!

   – С тобой что-то не так, – констатировала чуткая Марина.
   Зорич отодвинул от себя чашку.
   – Когда вы переехали сюда?
   – Дай посчитать… – Она нахмурила свои идеальные брови. – Родители развелись в две тысячи седьмом. В две тысячи восьмом, получается. А что?
   На языке Зорича вертелся следующий вопрос: не сталкивалась ли юная Марина с чем-то странным, необъяснимым, в этих стенах, в этих населенных тенями комнатах? Но он спросил о другом:
   – Кто здесь жил до вас?
   – Учительница, – без запинки сказала Марина. – Она еще у моей мамы преподавала. Продала квартиру с хорошей скидкой, теперь на ПМЖ в Германии. Дореволюционное здание, нынче такие на вес золота. А почему…
   – Помнишь, как ее звали, учительницу?
   – Хм… Лариса. Лариса Михайловна. Или Сергеевна. Семенова, точно.
   – Семина, – поправил Зорич, косясь в коридор. – Семина Лариса Сергеевна.
   – Откуда ты ее знаешь? – изумилась Марина.
   – Я уже был в этой квартире. В девяносто пятом году. Семина давала мне уроки английского.
   Марина моргнула недоверчиво. Но мгновение спустя прыгала по кухне от избытка чувств.
   – Ты! Шестиклассник! В моей спальне! А я в животе у мамы, жду тебя! Потрясающе!
   Эльдар выдавил из себя улыбку.
   – А ты не разыгрываешь меня, Зорич? – осеклась девушка.
   Над ней марлевая сетка, маскирующая вентиляционное отверстие, колыхнулась, будто изнутри кто-то выдохнул.
   – Как такое можно придумать?
   – Тогда… – Она села ему на колени, обвила шею: – Ты понимаешь, что это судьба?
   Они допили чай и переместились в спальню. Выбрали фильм для традиционного вечернего сеанса: «Москва слезам не верит», который она, оказывается, не видела. Эльдар успешно приучал подругу к советской классике.
   Встроенная в соляной куб лампа сплела вокруг них кокон света. Выпростай руку, и пальцы исчезнут во мраке. Легко вообразить, что до стен и потолка сотни метров, что квартира змеится лабиринтом туннелей, и в них тьма и холод, шорох и шепот, и быстрая маленькая тень проносится, стуча босыми пятками по паркету.
   – Тебе никогда не было страшно здесь? – поинтересовался Зорич нарочито буднично. – Такой древний дом.
   – Дом как дом, – сказала Марина. Поджав ноги, свернувшись рядышком, она с ученической прилежностью слушала диалоги героев. «Смотри, как я люблю то, что нравится тебе», – говорила ее поза. Он улыбнулся и погладил ее по мягким волосам. Достал из миски пригоршню орешков.
   Его память отматывала прожитые годы: полный отказ от спиртного, развалившийся брак, постоянные ссоры с женой и алкоголизм, должность в офисе, счастливые молодожены, университет…
   Девяносто пятый год.

   Гипс сняли в мае, к летним каникулам. Весны восхитительнее у Эльдара не было. В отличие от матери он не проклинал пьяного водителя, вылетевшего на красный и ставшего причиной незапланированного двухмесячного отдыха. Кости срослись, головные боли прекратились. Впереди маячил июнь, игры с друзьями, походы на озеро, рыбная ловля и, если повезет, Сочи.
   Но мать «обрадовала» сообщив, что с первого числа он будет трижды в неделю посещать репетитора.
   – По математике я тебя подтяну, а английский нужно догонять. Троечников в семье не потерплю.
   – Но сотрясение мозга, – запротестовал он.
   – Я консультировалась с врачом. Ты здоров, как бык. И никаких «но», молодой человек. Я подыскала учителя. Методист, между прочим.
   Поникший Эльдар брел за матерью по необычайно крутым ступенькам. Подъездные перила годились, чтобы скатываться на санках.
   Дверь на четвертом этаже отворила статная плечистая женщина с каменным выражением лица. Белоснежная коса, поджатые губы, глухое коричневое платье. Эльдар прикинул, что ей лет пятьдесят-шестьдесят: в возрасте взрослых он ориентировался слабо. От репетитора пахло духами, но мальчику чудился запах мела, мышиного помета, пыльных книг без картинок: всего самого скучного и заурядного.
   – Вот, привела вам бойца, – подтолкнула его мама: – Лариса Сергеевна Семина. Эльдар.
   – Hello, young man, – грудным голосом сказала репетитор. – Я полагаю, мы сработаемся.
   – Ага, – он робко переступил порог.
   Размеры квартиры подавляли. Он не видел прежде таких потолков, такого старинного паркета. Коридор был уставлен книжными стеллажами, чтобы взять томик с верхней полки даже Ларисе Сергеевне пришлось бы использовать стремянку. Темнота в углах походила на черные ульи, и Эльдар думал о шуршащих кожистых крыльях, о восковых огарках и ветре, поющем в дымоходе. А потом он заметил ее.
   Девочку в дверном проеме слева по коридору. Ровесница Эльдара, рыжая и взлохмаченная, гостю сразу захотелось улыбнуться. У нее были широко посаженные глаза и много-много веснушек, белая не то футболка, не то сорочка почти не скрывала голые тонкие ноги с расцарапанными коленками.
   Эльдар махнул ей приветливо, и она помахала в ответ.
   – Sit down at the table, please, – пригласила Лариса Сергеевна зазевавшегося ученика.
   Кабинет репетитора был прохладным и мрачным, не верилось, что за плотно занавешенными окнами солнечный летний день. Мальчик то и дело отвлекался, рассматривая орнамент на потолке, массивную люстру в паутине. Лариса Сергеевна возвращала к достопримечательностям Лондона настойчивым покашливанием.
   Через сорок пять минут он обувался в тамбуре. Учительница звонила маме, он слышал обрывки фраз.
   – Способный… но не собранный…
   – Привет. Ты кто?
   Мальчик вздрогнул от неожиданности. Рыжая девчонка стояла над ним, ковыряя ногтем штукатурку.
   Острые коленки, острая лисья мордашка. Кудри цвета осенней листвы.
   – Привет. Я Эльдар. Я сюда на английский хожу. К твоей…
   бабушке.
   – Ну что, – вклинилась в разговор Лариса Сергеевна. – I’ll see you Wednesday.
   – Я Лиза! – крикнула девочка вслед.
   – Рад позна… – Дверь перед ним захлопнулась.
   В среду Лиза встречала его, прячась за спиной репетитора. Теребила подол коричневого учительского платья и смеялась серыми, с искрой, глазами.
   Он поздоровался с Ларисой Сергеевной, а Лизе подмигнул. Эффектное подмигивание он репетировал целое утро.
   – Helper, – говорила учительница.
   – Helper, – повторял он.
   – Хеееельпер, – передразнивала Лиза из-за стены.
   – Illustration.
   – Illustration.
   – Иллюстраааайшен, – страшно басила Лиза.
   – Да что с тобой? – цыкала на Эльдара Лариса Сергеевна, и он кусал губы, чтобы не хихикать. И удивлялся, что у такой строгой бабушки такая разбалованная внучка.
   Ему понравилось ходить на занятия. Да что там, он мчался на них, только бы перемигнуться с Лизой в прихожей, послушать, как она валяет дурака. Иногда она забиралась в кабинет и сидела под кадкой с алоэ, глумливо копируя незадачливого ученика.
   – Ай инджой фишинг енд футбал! Он зе викендс ай волк…
   Порой Эльдар обнаруживал в своем конспекте рисунки. Примитивные каракули, но что еще можно нарисовать впопыхах, чтобы никто не увидел?
   «И как ей удалось?» – гадал мальчик.
   Однажды, торжественно и словно бы в замедленной съемке, Лиза прошла мимо кабинета на четвереньках, высоко подбрасывая конечности и выкручивая голову. В тишине, лишь Лариса Сергеевна бубнила под боком. Неизменная белая сорочка задралась, демонстрируя бежевые панталоны.
   Эльдар прыснул от смеха, и репетитор насупилась гневно.
   Мама – видать, Лариса Сергеевна наябедничала по телефону – отругала его, но он не сдал Лизу. Он считал ее своим другом, хотя они ни разу не поговорили нормально.
   Как-то учительница отлучилась из кабинета.
   Я на минутку. Междугородка, сын из Германии звонит. Эльдар
   выбрался на цыпочках в коридор.
   – Эй, – позвал шепотом.
   – Я тут! – Лиза вынырнула из-за спины.
   – Вот. – Он вручил ей упаковку сушеных бананов.
   – Спасибо.
   Повисла неловкая пауза. Он спросил:
   – У тебя есть приставка?
   Вместо ответа девочка дотронулась до его лба, до синеватого рубца. Руки были настолько холодными, что он едва не отпрянул.
   – У меня и на ногах, – произнес он хвастливо. – Показать?
   Под заинтригованным взором Лизы он закатал штанину.
   – Ого, – присвистнула она. – А показать свой шрам?
   – А то!
   Лиза подняла подбородок.
   – Это от веревки, – сказала она.
   Он открыл было рот, но из кухни вышла Лариса Сергеевна. Смерила детей неодобрительным прищуром и продефилировала в кабинет.
   Дома взволнованная и бледная мать обняла Эльдара и вкрадчиво спросила:
   – С кем ты разговаривал у Ларисы Сергеевны?
   – С Лизой, а что?
   Мама смотрела пристально и напряженно, точно сканировала его мозг.
   – Какая Лиза?
   – Внучка Ларисы Сергеевны…
   – Чушь. – Мама изучала шрам на его лбу. – Ты разговариваешь сам с собой?
   Он отстранился, пораженный.
   – Я разговаривал с Лизой!
   – Лариса Сергеевна живет одна! Нет никакой Лизы…
   Он лихорадочно пытался сообразить, о чем мама твердит.
   – У тебя снова болит голова?
   – Ничего у меня не болит! – рассержено воскликнул мальчик. – А твоя Лариса Сергеевна обманщица!
   Он распахнул конспект на странице с карандашным наброском. Мальчик и девочка, и кто-то третий позади них, оранжевый великан с распростертыми ручищами. От схематических запястий спускаются ниточки, они окольцовывают детские шеи, будто ошейники.
   – Вот! – Эльдар швырнул маме конспект. – Это рисунок Лизы!
   Мама вернула тетрадку, и сказала утомленно:
   – Хватит дурачиться. Здесь ничего не нарисовано.
   – Здесь? – Он тыкал в картинку, в девочку с красными черточками шевелюры на кругляше головы. – Здесь?!
   – Ты представляешь, как ты напугал меня своими идиотскими шутками?
   – Но ма…
   – Марш в комнату. И если Лариса Сергеевна опять пожалуется…
   Вечером он испробовал конспект на друзьях. И наконец-то понял. Озарение, от которого мир закружился. И понесся на него обезумевшим автомобилем. Для всех, кроме Эльдара, листочек в тетрадке был чист. Для всех, кроме него, Лизы не существовало, потому что она…
   – Призрак, – озвучил схоронившийся под пледом мальчик, и за окном протяжно завыл пес.
   В понедельник она не появилась. Он прислушивался к шумам из гостиной. Холод покалывал ступни.
   – Эта тема ясна? Вопросы?
   – Лариса Сергеевна, – осмелился он, – у вас была внучка?
   – Что значит «была»? Она и есть. Настенька. Ей девятнадцать, учится в Германии…
   Он потупился, сбитый с толку. Лиза сидела под столом, в полутьме ее зрачки по-кошачьи сверкали.
   – А раньше, – не узнавая свой голос, спросил Эльдар. – Тут жила рыжая девочка моего возраста?
   – Ну, – усмехнулась Лариса Сергеевна. – Дому сто лет, наверняка в нем жили девочки, и рыжие в том числе.
   Негнущимися пальцами он зашнуровывал кеды. Лариса Сергеевна наблюдала, прислонившись к косяку и планировала, вероятно, как именно откажет маме Эльдара в своих услугах. Поодаль, лицом к стене, стояла Лиза. Руки по швам, плечи поднимаются и опадают. Она произносила его имя, снова и снова, снова и снова…

   – Ты уснул, что ли? Фильм закончился.
   Он зевнул, размял задеревеневшие мышцы.
   – Понравился?
   – Очень. Только этот Гоша такой мудак! Я в семье главный, я решаю…. Это же натуральный сексизм.
   Зорич хмыкнул и поцеловал Марину в ключицу.
   – Давай спать.
   Пока Марина была в ванной, он размышлял, а не рассказать ли, что в детстве у него была выдуманная подружка. Что после сотрясения мозга он галлюцинировал наяву, не долго, меньше месяца, и что в двадцать два, перебирая хлам, он наткнулся на тетрадь по английскому, но сжег ее, не листая.
   Нет, в другой раз.
   – Оставь, – попросил он, когда Марина склонилась над лампой.
   – Боишься темноты? – улыбнулась она.
   – Боюсь убиться по дороге к туалету.
   Старый дом кряхтел и постукивал, урчали трубы, у соседей – а будто бы в соседней комнате – скрипел паркет. Но тревога покинула Зорича. Рядом лежала Марина, ее теплая ладонь скользила по его торсу, по животу, за резинку плавок. Нашла, деловито помассировала.
   – Ммм, – промурлыкала она мечтательно. Стянула трусики, оседлала Эльдара. Поерзала попкой, примеряясь, и со вздохом опустилась на него.
   – Любимый…
   За ее ладным, быстро двигающимся телом клубилась непроницаемая тьма. Мох на стенах, сталактиты и летучие мыши под сводами пещеры. Но в кругу света им было хорошо, и Эльдар поймал упругую грудь с твердым камушком соска и застонал.
   – У нас были бы красивые дети, – сказала Марина, поглаживая его по лбу.
   – Мальчик и девочка, – сонно проговорил он.
   – Как бы мы их назвали?
   – Мальчика – Гошей.
   – А что? Георгий. Солидно.
   – А девочку… Елизаветой.

   Он проснулся ночью, все еще ощущая на руках тяжесть новорожденной двойни. Марина спала, повернувшись к нему спиной. Он привстал, и что-то захрустело под локтем. Целлофан? Эльдар нащупал липкий пакетик, извлек. Прочитал надпись «Сушеные бананы» на упаковке. Увидел клочковатую зеленую плесень внутри.
   Тоненький детский плач заставил его похолодеть. Сердце загрохотало. Он зажмурился, ущипнул себя. Не помогло. Одеяло между ним и Мариной вздулось горбом, плач доносился прямо из кровати.
   Захлебываясь ледяным страхом, он отбросил край одеяла.
   Лиза сидела в гнезде из скомканных простыней. Та же маленькая девочка с копной рыжих волос. Но теперь в волосах запутались дождевые черви и жирные личинки, а молочная кожа стала серой и осклизло переливалась. По одутловатым щекам мертвой девочки текли мутные слезы.
   Крик застыл в горле Эльдара.
   – Папа, – прошептала Лиза с горечью и обидой.
   – Папа! – сказала она громче.
   – Папочка!
   Ее визг зазвенел в комнате, отразился эхом, и тогда Зорич понял, что она смотрит поверх его головы, и обращается к тому, кто стоит у него за плечом. Затылок обдало горячим смрадным дыханием. Он не успел оглянуться: веревочная петля обвила шею под кадыком, и огромная лапа схватила за лицо.
   Лиза взобралась к нему на бедра, запрыгала, ударяя ладошками по его ребрам. Свет гас, тьма наплывала, тьма пожирала Эльдара. И там, во тьме, в сумеречных закоулках пустой квартиры, они с Лизой начали играть.

Хеллоуинские истории Сборник страшных рассказов и стихов

Что здесь?

Возвращение Андрей Скорпио

Ночь без сияния Максим Кабир

Джек в темноте Евгений Абрамович

Светильник Иакова Андрей Миллер

Майский король Иван Полковников

Роженицы Максим Кабир

Ночное племя Константин Головатый

Восьмерка София Протосовицкая

День всех пустых Дмитрий Тихонов

Похороны старых вещей Александр Матюхин

Черный вдовец Н. Гамильнот

Сортировочная станция Мария Саймон

Тринадцатое зеркало Вадим Громов

Nature Morte Андрей Журавлев

Замена Роман Морозов

Черный пес Мария Саймон

Жаждущие призраки Павел Черепюк

Что-то не так с утром Дориана

Джек-фонарь София Протосовицкая

Погаси Валерий Седов

Девушка из квартиры напротив Максим Деккер

Все порнодивы попадут в… Джей Арс

Эльза Н. Гамильнот

Когда не останется домовых Дмитрий Костюкевич

Корабль идет ко дну Александр Авгур

Под хладною мглой Дмитрий Тихонов

Ползущие из мрака Дориана

В посмертии Н. Гамильнот

Ненависть Вадим Громов

Момент истины Константин Головатый

Лиза Максим Кабир