   В. В. Шигин
   Битва за Адриатику
   Адмирал Сенявин против Наполеона

//-- * * * --//
   © Шигин В. В., 2016
   © ООО «Издательство «Вече», 2016
   © ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2017

Битва за Адриатику
Адмирал Сенявин против Наполеона

   Новая книга известного российского писателя-мариниста капитана 1-го ранга Владимира Шигина «Битва за Адриатику» посвящена Средиземноморской экспедиции эскадры под командованием вице-адмирала Д. Н. Сенявина в период русско-французской войны 1805–1806 годов. Ареной столкновения противоборствующих сторон тогда стала Адриатика. Российская эскадра, опираясь на нашу тогдашнюю главную базу в Средиземноморье – Корфу, развернула активные боевые действия против французов в Далмации. При этом наряду с действиями на море, российские десантные отряды весьма успешно действовали на суше, нанося чувствительные удары корпусу генерала Мармона на подступах к Дубровнику. Большую помощь нашим морякам оказали и отряды черногорцев во главе с митрополитом Петром Негошем, участвовавшие совместно с нашими матросами и солдатами в боях против французов. Тяжелые сражения на суше и взятие крепостей, морские бои и высадки десантов, сложнейшая политическая обстановка, в которой приходилось драться нашим морякам. Чего стоит только легендарный поединок брига «Александр» под командой лейтенанта Скаловского против целой эскадры французских судов, из которой наши моряки вышли победителями. Обо всем этом и рассказывается в романе В. Шигина «Ветры Адриатики».
   В центре книги личность выдающегося нашего флотоводца адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина, который в немыслимо тяжелых условиях военно-политической обстановки 1805–1806 годов сумел не только сохранить позиции России в Адриатике, но и еще больше их упрочить. Все герои романа В. Шигина – командиры кораблей и судов, молодые офицеры и матросы – это реальные исторические личности.
   Так уж сложилось, что многие обстоятельства боевой деятельности нашего флота на Адриатике в 1805–1806 годах долгое время оставались вне поля зрения отечественных историков и писателей. Поэтому особенно приятно, что эта весьма важная и интересная страница нашей флотской истории, наконец-то, нашла своего талантливого летописца.
   Как всегда, В. Шигин много внимания уделяет картинкам повседневной жизни и быта моряков нашего парусного флота, что всегда особенно интересно читать, взаимоотношениям между офицерами и матросами, между русскими моряками и единоверцами-черногорцами. Как всегда, у В. Шигина легкость слога сочетается с динамичным развитием событий, а точность формулировок с высокой литературностью. Автору, на мой взгляд, удалось найти очень удачное сочетание предельной документальности повествования с его художественной подачей, а потому книга читается, как говорится, на одном дыхании.
   Беря в руки очередную книгу о флоте, я всегда прежде всего знакомлюсь с биографией автора. Если автор – моряк, сам прошедший корабельную службу и неоднократно бывавший в морях, то эту книгу я обязательно прочту, потому что писал ее не дилетант, а профессионал, и писал не о том, что где-то от кого-то услышал, а то, что сам пережил и прочувствовал. Именно поэтому книги Владимира Шигина всегда стоят на моей полке. Потомственный моряк, севастополец, отдавший службе российскому флоту более тридцати лет, он является настоящим профессионалом своего дела и прекрасно знает предмет своего исследования. Наряду с этим книги В. Шигина отличаются искренней любовью к родному флоту и большим патриотизмом.
   На сегодняшний день Владимир Шигин, безусловно, является нашим лучшим писателем-маринистом, сумевшим на страницах своих многочисленных книг, посвященных истории флота, вернуть к памяти многие дотоле забытые события, возродить из небытия имена забытых героев моряков прошлых эпох. Очень отрадно, что и сегодня в нашей морской литературе, по-прежнему живы традиции К. Станюковича, Л. Соболева, В. Пикуля и В. Конецкого. И пока у нас будут такие писатели, как Владимир Шигин, из-под пера которых будут выходить такие интересные и познавательные книги, как эта книга, российские мальчишки будут, как и раньше, мечтать о морской службе, а Россия останется великой морской державой.

   Главнокомандующий Военно-Морским флотом России в 2005–2007 годах адмирал флота Владимир Масорин

Глава первая. Дела моряцкие, дела императорские…

   Император Александр Первый, в отличие от своего отца Павла Первого, флота никогда не знал и не понимал, а моряков попросту не любил, считая, что корабли – это дорогостоящие ящики с дурным воздухом, дурной водой и дурным обществом. Своего невежества при этом Александр нисколько не стеснялся.
   – Я сужу о делах флотских, как слепой о красках! – любил пошутить он в кругу милых дам.
   Увы, невинные шутки обернулись эпохой полнейшего забвения флота, каковой не было со времен его основателя Петра Великого.
   Впрочем, начиналось все, как всегда, с надеждой на лучшее. В 1802 году вместо Адмиралтейств-коллегии было образовано Морское министерство, наряду с которым создали и Особенный комитет для насущных флотских реформ. Решено было содержать на Балтике флот равный по силе вместе взятым шведскому и датскому, а на Черном море турецкому. В высочайшем указе, данном комитету, было сказано: «А дабы дать убедительное доказательство истинного Нашего желания о спешном преобразовании сея части (флота), и сколь охотно всеми способами к тому спомоществовать желаем, Мы повелеваем оному Комитету непосредственно относиться к Нам обо всех мерах, каковые токмо нужным почтено будет принять к извлечению флота из настоящего мнимого его существования и ко приведению оного в подлинное бытие».
   Сказано было, что и говори, сильно, на деле же все было совсем иначе.
   Во главе комитета был поставлен сенатор граф Воронцов, который в море бывал лишь раз в жизни, когда его по молодости лет везли пассажиром из Петербурга в Стокгольм. В том давнем путешествии Воронцова страшно укачало, а потому даже спустя годы, одно упоминание о море и моряках приводило его в ужас. На основании собственного опыта сенатор и внушал императору:
   – По многим причинам, физическим и локальным, России нельзя быть в числе первенствующих морских держав, да в том ни надобности, ни пользы не предвидится. Прямое могущество и сила наша должны быть в сухопутных войсках… Посылка наших эскадр в прошлом в Средиземное море и другие далекие экспедиции стоили государству дорого, делали несколько блеску, а пользы никакой!
   И это тайный советник говорил о походах Спиридова и Ушакова, о Чесме и Корфу!
   Александр, слушая речи такие, соглашался:
   – И вправду, сколько можно было бы на эти деньги полков драгунских да пехотных амуциировать!
   Назначенный первым морским министром умный и деятельный адмирал Мордвинов не удержался на своем посту и четырех месяцев, разругавшись в пух и прах с флотоненавистником Воронцовым.
   – Легче сделать, чтобы в Крыму летом валили снега, и осушить сибирские болота, чем переубедить этого упрямого дурака! – говорил он в отчаянии о Воронцове.
   Граф немедленно пожаловался императору, и тот поддержал Воронцова. Отныне судьбу флота стал решать владелец несметных сельских угодий, а флотоводец принялся основывать в Москве общество сельского хозяйства…
   Преемником Мордвинова на посту морского министра явился Павел Васильевич Чичагов, сын знаменитого адмирала героя Ревеля и Выборга. По воспитанию француз, а по убеждениям англоман. Некогда Чичагов начинал свою службу поручиком гвардии, а потому с Воронцовым они общий язык нашли быстро. Характеризуя личность Чичагова, один из историков флота писал: «Это был человек очень даровитый, по характеру пылкий, неустойчивый в своих взглядах, неспособный к длительной творческой работе».
   Несколько иную характеристику морскому министру дал мореплаватель и адмирал В.М. Головнин: «Избалованное дитя счастья, все знал по книгам и ничего по опытам, всем и всегда командовал и никогда ни у кого не был под начальством… Самого себя считал способным ко всему, а других ни к чему. Подражая слепо англичанам и вводя нелепые новизны, мечтал, что кладет основной камень величию русского флота…»
   Впрочем, в первые годы царствования Александра флот еще жил временами Екатерины Великой и Павла Первого, а потому скорее вопреки, чем благодаря реформаторам, по-прежнему, являл собой реальную и грозную боевую силу.
//-- * * * --//
   Вот уже год, как Европа кипела праведным гневом. Причины для этого были более чем веские. Подумать только, вчерашний генерал Бонапарт внезапно для всех объявил себя французским императором Наполеоном Первым! Это ли не самозванство! Из всех французов против узурпации власти выступил только один человек – сенатор Карно, но его голос никем услышан не был. Самих французов новоявленный монарх быстро успокоил тем, что решил именоваться не просто императором, а императором Республики! Но одно дело доверчивый французский обыватель, а другое весь сонм европейских монархов, провести которых было не так-то просто. Уж они-то сразу поняли, что отныне корсиканский выскочка становится вровень с ними, а потому жаждали самого жестокого возмездия за столь вопиющую дерзость.
   – Быть Бонапартом, а стать императором, так опуститься! – восклицал в те дни французский писатель Курье.
   Людвиг Бетховен, посвятивший Бонапарту свою «Героическую симфонию», в гневе на бывшего кумира, тотчас изменил свое посвящение, размашисто начертав на нотном листе: «Героическая симфония в честь памяти великого человека». Однако Наполеона подобные мелочи уже нисколько не волновали. Новоявленный император отступать от своего решения не собирался, а для того чтобы придать императорству законность, организовал всеобщий плебисцит. Императора себе французы выбирали как бы всем миром, такого спектакля история еще не знала! Естественно, что результаты плебисцита превзошли самые смелые ожидания. За императора высказалась почти вся Франция. А это развязало Наполеону руки.
   В первой же беседе с английским послом Уитвортом он начал угрожать вторжением:
   – Во главе со мной Франция непобедима! На союзников не надейтесь, первой я сотру в порошок Австрию, а потом уже примусь за ваш проклятый остров!
   Ошарашенный Уитворт тут же донес в Лондон: «Мне показалось, что я слышу скорее какого-то драгунского капитана, чем главу одного из могущественных государств мира!»
   Демонстрируя свою всесильность, Наполеон не теряет времени и тут же расстреливает в Венсенском рву герцога бурбонской королевской крови Энгиенского, следом за ним гильотинирует на Гревской площади в Париже и знаменитого роялиста Кудадаля, а потом изгоняет из Франции не менее знаменитого республиканца генерала Моро. Теперь Наполеон не боится никого и не считается ни с кем! Французские войска тем временем энергично прибрали к рукам Голландию и Ганновер, подошли вплотную к Датским проливам. В нейтральной Швейцарии победило профранцузское правительство. На юге началась новая агрессия против Италии. Англии Наполеон выдвинул ультиматум: вернуть Мальту!
   Перепуганный Вильям Питт велел Уитворту организовать убийство «узурпатора». Но заговор провалился. Его участники были схвачены.
   – Жребий брошен! – объявил Наполеон. – Я знаю, откуда плетутся заговоры против меня, и я готов к войне. Пусть победит сильнейший!
   А штабные офицеры маршала Бертье уже заказывали в парижской типографии не только карты Англии, но и карты Балкан. Последнее было уже слишком. Петербург потребовал от новоявленного императора освободить от своих войск Отрантский полуостров и оставить в покое Ганновер, но Наполеон со смехом разорвал протесты и демонстративно присоединил к Франции Геную. Теперь уж заволновались и в Англии, где сразу же перестали чувствовать себя в безопасности. Отныне флот первой державы мира под началом лорда Нельсона стерег у Тулона флот адмирала Вильнева, стремясь любой ценой не пустить последний к своим берегам.
   – Бонапарт сжег свои корабли! – говорили в ту пору в великосветских салонах столицы России. – Не пора бы и нам сжечь свои?
   В декабре 1804 года в соборе Парижской Богоматери состоялись, наконец, и ожидаемые всеми коронационные торжества. По примеру Карла Великого, ставшего императором ровно тысячу лет назад, Наполеон велел, чтобы его тоже короновал папа Римский. Однако если Карл некогда смиренно сам ездил к папе в Рим, то Наполеон велел понтифику самому явиться в Париж. И Пий Седьмой повиновался беспрекословно.
   Сама коронация поразила мир пышностью и размахом. А в самый торжественный момент, когда Пий Седьмой поднял было уже императорскую корону, чтобы возложить ее на голову Наполеона, тот внезапно вырвал корону у потрясенного понтифика и сам водрузил ее на себя. Жест был многозначительный: новоявленный император демонстрировал всем, что обязан получением короны только себе.
   В те дни друг детства российского императора князь Александр Голицын сказал Александру Первому:
   – Императорское общество становится не совсем приличным!
   Александра передернуло. Он был задет за живое. Самопровозглашение корсиканца российский монарх воспринял как личное оскорбление, а потому сразу же начал вынашивать планы отмщения.
   Ответом на коронацию Наполеона стало почти мгновенное создание новой, третьей по счету антифранцузской коалиции. Пока Наполеон пугал спрятавшихся на своем острове англичан видом отборной стотысячной армии в Булонском лагере подле Ла-Манша, российский император без устали собирал и сплачивал будущих коалиционеров.
   – Мы рассеем страхи и пробудим от апатии Европу против наглого выскочки! – убеждал он австрийского императора Франца с прусским королем Фридрихом-Вильгельмом.
   Те осторожничали, но деваться обоим было некуда, Наполеона они тоже ненавидели, хотя и побаивались. После долгих раздумий новые союзники решили все же выставить против узурпатора-корсиканца полумиллионную армию. Россия и Англия, Австрия и Пруссия, Турция и Швеция, Дания и Сардиния, Ганновер и Неаполь – все торопливо собирали войска, оружие и деньги. Но все это, казалось, Наполеона совсем не волновало! Наоборот, он демонстративно творил все, что ему в этот момент хотелось. Вслед за Генуей он присоединил к Франции Пьемонт и Лукку. Затем короновался в Милане королем Италии, одновременно деля и раздавая германские княжества, кому как желал. Границы старой Европы трещали и рушились. Мир стремительно изменял свои очертания.
   – Я делаю великое дело! – заявлял французский император во всеуслышание. – Я расчищаю авгиевы конюшни Средневековья!
   3 августа 1805 года Наполеон прибыл в Булонский лагерь. Армия встречала его восторженными криками: «Виват, император!»
   – Солдаты! Скоро вы раздавите англичан и завоюете вечный мир своим потомкам! – объявил император армии.
   Усатые «ворчуны» согласно кивали медвежьими шапками:
   – Наш маленький капрал свое дело знает, даром что теперь еще и император!
   Меж тем близился сезон туманов. Наполеон был уверен, что для удачной высадки в Англию ему будет достаточно всего лишь одного туманного дня. Под его прикрытием Наполеон надеялся проскочить мимо английского флота, стянутого к проливам. Из Булони он отправил курьера в Тулон к командующему Средиземноморским флотом адмиралу Пьеру Вильневу. Адмиралу надлежало идти с флотом в пролив на соединение с Ламаншской эскадрой и союзным испанским флотом, чтобы затем объединенными силами обеспечить успех высадки. Еще никогда в своей истории Франция не собирала столь мощной армии, а потому без всяких натяжек Наполеон стал именовать ее Великой…
   Взирая через Ла-Манш на столь серьезные приготовления к завоеванию, Англия немела в ужасе. Сен-Джеймский кабинет пребывал в полнейшей прострации. По приказу премьера Вильяма Питта-младшего в Дувре учредили наблюдательный пост, с которого наблюдатели день и ночь следили за французским берегом. Увидев приближающийся десантный флот врага, они должны были выстрелить из пушки. Большего для дела обороны от победоносных французов не мог предложить даже неглупый Питт. Конечно, у Британии был победоносный флот, но победоносной армии у нее никогда не было. И в этот безнадежный момент Англию защитили ее союзники. Спасая туманный Альбион, первыми выступили австрийцы. Вслед за ними двинулись скорыми маршами русские армии генералов Кутузова и Буксгевдена. В Лондоне повеселели:
   – Теперь корсиканцу будет не до нас! Посмотрим, как он справится с австрийцами и русскими! По крайней мере, пара хороших оплеух Бони обеспечена!
   Что касается России, то там Наполеона никто не боялся. Настроение в наших войсках было самое боевое. Старуха княгиня Дашкова, провожая уходящие на войну полки, слезно просила офицеров доставить ей Бонапарта в клетке.
   – Дайте нам только до него проклятого добраться! – смеялись те в ответ. – А об остальном, уж, и не беспокойтесь!
   «Трудно представить, какой дух одушевлял тогда всех нас, русских воинов… Нам казалось, что мы идем прямо в Париж», – вспоминал впоследствии один из участников похода 1805 года.
   Сам же Наполеон тем временем терзался сомнениями, где ему лучше нанести решающий удар: по Англии или по Австрии? Булонский лагерь жил ожиданием прибытия кораблей адмирала Вильнева. Его флот должен был, по мысли Наполеона, прикрыть высадку от британских армад. Он мог весь лечь на дно, но обязан был продержаться один день. Всего лишь один день – и Англия будет поставлена на колени! В том, что британская армия будет сметена мощью французских штыков, не сомневался никто.
   Но долгожданного Вильнева все не было и не было. Зная, что его всюду сторожат английские эскадры, Вильнев не торопился покидать Тулон. Помня Абукирский погром, он опасался новой встречи с Нельсоном. Меж тем вести с востока становились все тревожней. Русские и австрийские армии пришли в движение. Надо было что-то срочно предпринимать и на что-то решаться!
   – Если я через пятнадцать дней не буду в Лондоне, то через двадцать я должен быть в Вене! – заявил Наполеон, быстро просчитав возможные варианты.
   – Но где, наконец, этот трус Вильнев? – спрашивал он в который уже раз маршала Бертье.
   Тот пожимал плечами. Известий из Тулона все не было.
   – Я не могу больше ждать ни одного дня! – стукнул по столу кулаком французский император. – Пишите указ об отстранении Вильнева с должности за трусость, а мы не будем больше терять времени. Нас ждут поистине великие дела! Пусть Лондон еще подрожит, мы же пока займемся Веной!

Глава вторая. Республика семи островов

   Российский флот заявил о своем очередном долговременном присутствии на Средиземном море еще в 1798 году, когда туда прибыла Севастопольская эскадра вице-адмирала Федора Ушакова. Именно тогда российские моряки освободили одним ударом от французов Ионический архипелаг во главе с главным островом архипелага Корфу, не менее успешно сражались они и в Италии.
   Ионические острова – важнейший форпост Средиземноморья. Если Мальта – ключ к западной части моря, то владеющий Ионическими островами владеет всей восточной частью. Острова контролируют Венецию и Далмацию, восточную Италию и торговые пути в Константинополь. А потому как за Мальту, так и Корфу борьба шла непрерывная. Первым решил было вопрос для себя с теми островами Наполеон. Затем Корфу отбили русские, а Мальту англичане. Император Павел Первый мечтал и о Мальте, но претворить в жизнь свою мечту не успел. По Амьенскому мирному трактату, англичане обязались вернуть Франции Мальту, но не вернули, что и послужило началом новой многолетней войны. Наши сумели сохранить Ионический архипелаг за собой.
   Тогда же на Корфу и других греческих островах в Адриатике была образована независимая Ионическая республика, именуемая в народе республикой Семи островов. В состав ее входили острова Корфу, Санта-Мавра, Кефалония, Занте, Цериго, Итака (или Малая Кефалония), Пакса. Кроме этого республике принадлежало и небольшое местечко на албанском берегу против острова Пакса, именуемое Парго. Официальное покровительство над новым государством приняли на себя Россия и Турция, однако на деле страна Семи островов признавала только российский протекторат.
   По завершении экспедиции Ушакова и возвращении главных сил в отечественные порты, на Средиземноморье остались лишь фрегаты «Святой Михаил» и «Назарет» капитан-командора Сорокина. Первоначально фрегаты были переданы в распоряжение Неаполитанского короля и содержались за счет его казны. Затем перевезли на Корфу для охраны острова находившиеся в Неаполе гренадерские батальоны и артиллерийскую команду.
   И фрегаты командора Сорокина, и гренадеры полковника Назимова подчинялись советнику президента Ионической республики Савио Авино графу Моцениго. Сам граф был откомандирован на сию высокую должность российским министерством иностранных дел в ранге полномочного министра и чине статского советника.
   Русский человек обживчив. Устроились и наши на Корфу. Первым делом восстановили они старый венецианский форт на островке Видо, что прикрывает подходы к главной гавани Корфу, затем укрепили главные цитадели в самом городе, наладили адмиралтейство и арсенал. Мир с турками позволял беспрепятственно доставлять припасы из Севастополя.
   Сорокин был начальником хозяйственным. Мясо и вино он закупал на Корфу, крупы и масло в Турции, пшеницу в Одессе, а муку с сухарями привозили из Севастополя. Когда не хватало денег, капитан-командор смело брал у местных банкиров взаймы под свое честное имя. С неимоверным трудом, но выбил капитан-командор у морского министра и былые недоплаты. С обмундированием команд Сорокин особо не церемонился – каждый мог ходить в том, в чем желал, а потому фрегатские команды напоминали собой самые настоящие пиратские ватаги. Все загорелые, босоногие с платками, завязанными узлом на затылке, и с тесаками за широкими кушаками.
   О капитан-командоре Сорокине шла слава как об одном из лучших ушаковских капитанов. И в сражениях корабельных, и в десантах – всюду он значился первым из первых. Потому на Средиземном море он за старшего и был оставлен. Квартируя несколько лет кряду в одном из домов, сошелся близко капитан-командор с дочкой хозяйской, а когда та родила ему сына, то с гречанкой и обвенчался. На девицах корфиотских тогда не один офицер и матрос переженился. Сорокин тому вовсе не препятствовал, а сам с удовольствием сидел в отцах посаженых.
   Не возражал против такового родства и граф Моцениго, сам из греков острова Закинф. Приглашали греков служить и на суда российские. Те не отказывались, потому как платил Сорокин всегда монетой звонкой исправно. Случайные заезжие на Корфу теперь удивлялись: где греки, где русские? На кораблях российских матросы меж собой по-гречески переговариваются, то ли матросы повыучились, то ли греков в командах полно. На улицах же городских торгуются и покупают, говоря уже по-русски. Раньше в местных харчевнях царила смертная тоска, теперь, как в хороших российских трактирах, веселились на славу. Уже под утро выбирались из них наши моряки в обнимку с мореходцами греческими, распевая вместе:

     Ты лейся, песня удалая!
     Лети, кручина злая, прочь!

   И кто мог разобрать, кто там русский, а кто грек?
   В отличие от всей остальной Греции Корфу никогда не была под властью турок, входя в состав Венецианской республики. Может поэтому, здешние греки держались всегда более независимо и гордо, чем остальные? С нашими же они не только дружили, но и с радостью роднились, крестили детей, вместе справляли праздники. Очень многие местные жители поступали на русскую службу и занимали там посты немалые!
//-- * * * --//
   После провозглашения себя французским императором, Наполеон занял Анкону, Отранто и Бриндизи и, настроив крепостей по всему восточному побережью Адриатики, начал угрожать Ионической республике. Моцениго пригласил к себе командора Сорокина и полковника Назимова. – Положение тревожное! – сказал им. – Надо укрепляться, где только возможно!
   С общего согласия Назимов занялся приведением в порядок крепостей и береговых батарей, Сорокин принялся строить канонерские лодки. Вскоре последние были готовы. Каждая канонерка на шестнадцать гребцов, а впереди пушка. Неказистые с виду, они получились весьма мореходными. И если борта были не слишком высоки, то все же, по мнению историка: «гребцы были защищены если не от пуль, то от нескромных взглядов неприятеля». Команды канонерок составлялись интернационально: россияне и греки, православные албанцы и огреченные итальянцы. Все они дружно присягали Андреевскому флагу и клялись храбро умереть под его сенью, если потребуется.
   Корфу с каждым днем все больше и больше становился настоящим русским островом, словно случайно закинутым в этакую даль от всей остальной материковой России. Сегодня историки почему-то забыли, что в то время ВСЕ население Корфу и остальных Ионических островов приняло русское подданство, а потому пользовалось всеми правами российских жителей. Мы же с вами будем об этом помнить!
   К 1804 году Россия, связи с военными приготовлениями Наполеона, вновь начала наращивать свои морские силы на Средиземноморье. К концу года туда прибыл с Балтики отряд капитан-командора Грейга: линейные корабли «Ретвизан» с «Еленой», фрегаты «Автроил» с «Венусом».
   Начальник отряда Алексей Самуилович Грейг был личностью весьма примечательной. Сын героя Чесмы и Гогланда, он поставил абсолютный рекорд в карьере. Находясь еще в утробе матери, был произведен императрицей Екатериной за заслуги отца в мичманы. В десять лет Грейг был уже лейтенантом и флигель-адъютантом в штабе собственного отца, в двадцать три – капитаном 1-го ранга. Учился в Англии, плавал в Ост-Индию, отличился, командуя кораблем «Ретвизан» в боях у берегов Голландии. Как и отец, числился Грейг-младший английским поданным, хотя в душе и сердце всегда был истинно русским человеком. Отличали Алексея Грейга образованность и профессионализм, жажда деятельности, нелюбовь к спиртному и… невероятная скромность. Был Алексей Самуилович, несмотря на головокружительную карьеру и все свои связи, в обычной жизни чрезвычайно застенчивым человеком, особенно это касалось дам, в присутствии которых Грейг всегда краснел и терял дар речи. Может, именно поэтому числился капитан-командор в записных холостяках и был вожделенной мечтой многочисленных петербургских мамаш, имевших дочерей на выданье. Впрочем, последнее волновало Грейга мало, тем более, что сейчас он был поставлен во главе самого ответственного из предприятий – Средиземноморского.
//-- * * * --//
   Моряки черноморские, уже ветераны здешних вод, балтийских своих сотоварищей встречали радостно:
   Командор Сорокин принял командора Грейга со всем хлебосольством. Хозяйка с дочкой стол заставили, локтя не положить.
   Несмотря на то, что морской министр старшинство среди двух капитан-командоров так и не определил, то ли по забывчивости, то ли из каких-то иных соображений, но те сами разобрались во власти. Решили так: на Корфу главным Сорокин, Грейг же возглавляет крейсерские походы.
   Историк флота лейтенант Н. Каллистов писал: «В республике Семи Островов снова водворилась, таким образом, русская сила и наше господство было теперь безраздельным: ни турецкого флота, ни турецких сухопутных сил на островах не было. Согласно договору о республике Семи Островов Турция оставила в своем владении (да и то через полунезависимых пашей), только принадлежавшую республике часть албанского побережья, которая в равной же степени находилась под покровительством России и защитой ее флота; в этих местах нами сформировались для отправления на Корфу особые албанские отряды».
   Спустя неделю Алексей Самуилыч уже вывел в Адриатику черноморские фрегаты. Обстановка международная меж тем с каждым днем осложнялась, и теперь отряды русских судов несли беспрерывные дозоры, следя за передвижениями французов.
   Начал готовиться Грейг и к операции по перевозке войск на материк. Согласно плану, принятому коалицией на совещании в Вене в июле 1805 года, на эскадру Грейга возлагалась задача перевезти наши войска с Корфу в Неаполь. Оттуда, соединившись с англичанами и неаполитанцами, под главным командованием генерала от инфантерии Ласси, они должны были выбить французов из южной Италии вплоть до долины реки По.
   Полки были надежные, огнем пытанные не раз, еще суворовские: Сибирский гренадерский, Витебский, Козловский, Колыванский, 13-й и 14-й егерские, да Алексопольский. Рекрут не было, одни ветераны!
   Приняв на борт своих кораблей войска, Грейг, как и было предписано, перевез их в Неаполь. Прибытие русских было встречено итальянцами с всегдашней искренней радостью. Неаполитанцы были настроены против французов воинственно и решительно. Все желали драться! Теперь оставалось лишь подождать прибытия англичан, и можно было выступать в поход за освобождение Италии.

Глава третья. Эскадра средиземного моря

   Над Ревелем собирался очередной промозглый дождь. Над высокими кирхами зябли жестяные лютеранские петухи. Слякотная балтийская весна сменилась не менее дождливым летом. Несмотря на воскресный день, командир порта контр-адмирал Дмитрий Николаевич Сенявин заехал в порт, чтобы поглядеть что там и как. Стараясь не попасть в лужу, спрыгнул с коляски. По всей Новой гавани копошились люди. Приняв год назад порт в самом запушенном состоянии, Сенявину уже удалось отремонтировать маяки, выстроить новую кузницу и блоковые мастерские, починить столярную. Но более всего волновала ныне Сенявина денежная смета на реконструкцию порта. Ее, подсчитав весь объем предстоящих работ, определили в огромную сумму – триста пятьдесят тысяч рублей. Однако в связи с разгоравшейся войной в Европе рассчитывать хотя бы на ее часть было бы наивно. Теперь надо было как-то выкручиваться самому.
   В портовой конторе, куда контр-адмирал завернул, чтобы глянуть пришедшие казенные бумаги, уже ждал забрызганный грязью курьер.
   – Вам пакет от министра! – вскочил он, едва завидев входящего Сенявина. – Велено передать, что дело весьма срочно!
   Сенявин надорвал пакет. Пробежал глазами текст. Морской министр Чичагов срочно вызывал его в Петербург по какому-то безотлагательному делу.
   – А что за дело? – спросил курьера.
   – Не могу знать точно, ваше превосходительство, – ответил тот. – Но говорят, что нынче все пойдем бонапартиев бить!
   Перед отъездом в столицу контр-адмирал наскоро заскочил домой проститься с женой и детьми. Пока контр-адмирал едет на перекладных в Петербург, познакомимся с ним поближе. Право, он этого стоит! Вот как характеризовал Сенявина его современник, историк Д. Н. Бантыш-Каменский: «Дмитрий Николаевич Сенявин был росту высокого и стройного; имел прекрасные черты и много приятности в лице, на котором изображалась доброта души и всегда играл свежий румянец. Наружность его вселяла любовь и почтение. Будучи крепкого сложения, никогда не жаловался он на болезни, и лечение его состояло в домашних простых средствах. Он отличался веселостью, скромным и коротким нравом; был незлопамятен и чрезвычайно терпелив; умел управлять собою; не предавался ни радости, ни печали, хотя сердце имел чувствительное; любил помогать всякому; со строгостью по службе соединял справедливость; подчиненными был любим, не как начальник, но как друг и отец: они страшились более всех наказаний – утраты улыбки, которою сопровождал он все приказы свои и с которою принимал их донесения. Кроме того, он был исполнен преданности к престолу и дорожил всем отечественным. В обществах Сенявин был любезен и приветлив. С основательным умом он соединял острый, непринужденный разговор; знал языки: немецкий, французский, английский и италианский, но не говорил ни на одном из них и с иностранцами общался посредством переводчика».
   Поглядывая в окошко на раскисшую от дождей дорогу, Сенявин не знал еще, что эта поездка перевернет всю его последующую судьбу…
//-- * * * --//
   Неделей ранее к императору Александру был срочно зван морской министр Павел Чичагов. Адмирал был молод, деятелен и честолюбив. В царствование Павла Первого за излишние умствования был заточен в казематы Петропавловской крепости, затем, правда, прощен, но нимб мученика уже витал над ним. Взошедший на трон Александр Первый, по этой причине сразу же сделал Чичагова членом Госсовета, затем и морским министром, а кроме этого держал при себе в качестве дежурного генерал-адъютанта. Несмотря на ум, образованность, близость к императору, Чичагова не любили. Видано ли дело, когда столь важный сановник вслух рассуждает об освобождении крестьян и поддержке буржуа! Да и в своем министерстве новый министр все норовил переделать и преобразовать по-своему, кто поперек – того в отставку! Многие из-за этого на Чичагова зуб имели немалый. Но пока был Чичагов в фаворе у императора, недруги побаивались, ожидая своего часа. Их время еще придет.
   С началом войны министр определил основные задачи флоту: Прежде всего, Балтийский флот должен был доставить десантный корпус из наших портов в шведскую Померанию для совместных действий с англичанами. Балтийский отряд командора Грейга, посланный в Средиземное море, должен был совместно с находящимися на Ионических островах судами флота Черноморского совместно защитить остров и крепость Корфу от возможных французских посягательств, кроме этого они же должны были перевезти наши войска из Корфу в Неаполь для защиты Неаполитанского королевства. План был вполне разумен и толков, смущало одно: хватит ли сил на все сразу?
   Вместе с Чичаговым явился по вызову и министр иностранных дел империи князь Адам Чарторыжский, из поляков.
   – Мы стоим на пороге большой войны! – объявил император обоим министрам, без долгих вступлений. – Противник более чем серьезный – сам Бонапарт! Последние известия из Парижа весьма тревожные: французы вновь зарятся на Ионический архипелаг! Меня интересует, каков теперь наш флот на Корфу?
   – Силы весьма не велики, ваше величество, а потому на большой успех надеяться не приходится! – выступил вперед Чичагов.
   К чести Чичагова, стратегическое значение Корфу он понимал прекрасно и делал все возможное для наращивания там сухопутных и морских сил. Именно благодаря его настойчивости, Россия имела там уже до восьми тысяч солдат, а вместо одинокого фрегата «Назарет», находившегося в гордом одиночестве там, в 1803 году, уже несколько черноморских корабельных отрядов: Леонтовича, Салтанова, Белли, Мессера, Макшеева под общим началом многоопытного капитан-командора Сорокина. Для контроля над Адриатикой в мирное время и защиты от возможных посягательств со стороны турок, и созданной адмиралом Ушаковым республики Семи Островов всего этого было более чем достаточно, но для войны с французами явно мало. Этот факт и волновал российского императора.
   – Что именно мы имеем на рубежах Мидетеранских? – пролорнировал он своего морского министра.
   – Дивизию генерала Анрепа, что стоит на Корфу еще со времен суворовских, да отряд командора Грейга. Объединившись с черноморскими судами командора Сорокина, на первых порах интересы наши в водах Средиземных обеспечить будет можно.
   – Велик ли отряд грейговский?
   – Пять кораблей, столько ж фрегатов да дюжина корветов с бригами!
   – Ну а сможет ли Грейг противостоять французскому флоту в случае посягательства того на наши острова? – вопросил Александр Чичагова.
   – Нет, – решительно мотнул головой морской министр. – При существующем соотношении сил, французы нас растерзают!
   – Тогда безотлагательно следует подкрепить грейговский отряд еще одной хорошей эскадрой! – подумав, решил Александр. – Как скоро можно будет отправить корабли?
   – Думаю, что в два месяца управимся! – отозвался Чичагов. – Работы предстоит не мало!
   – Управитесь в полтора! – твердо сказал император. – Ну а кого отрекомендуете в главное командование на Средиземном море? Там нужен моряк с головой! Генерал Ласси и командор Грейг для этого не подходят: первый сухопутный, да и стар уже, второй, наоборот, еще слишком молод.
   – Из флагманов нонешних достойных и по старшинству два: Ханыков да Кроун! – не задумываясь, ответил Чичагов.
   – Но Ханыков тоже стар, а Кроун англичанин. Нам же в делах греческих обязательно нужен командующий из православных, – высказал свое мнение молчавший до тех пор Чарторыжский. – У вас же, Павел Василич, в Рогервике Ушаков на гребном флоте сидит. Он в делах средиземноморских известный мастер, да и греками любим весьма. Может, снова его туда заслать?
   – Этого не надобно! – поморщился Александр. – Больно уж своенравен. Кто у нас помимо Ушакова еще сыщется?
   – Есть еще Ревельский портовый командир Сенявин. Чин имеет контр-адмиральский, в море знающ, в боях пытан. К тому же русский и из старой фамилии.
   – Адмиралу Алексею Наумовичу не сын ли?
   – Нет, ваше величество, племянник! Сыном он приходится умершему вице-адмиралу Николаю Ивановичу Сенявину.
   – Что за сим кандидатом в послужном списке?
   – В турецкую войну хорошо дрался в корабельном флоте. Отмечен крестом Георгиевским. Вместе с Ушаковым хаживал в море Средиземное, был при Корфу. Затем командовал портом Херсонским, а теперь и Ревельским.
   – Что в море Мидетеранском побывал, то хорошо. Сколько годов от роду?
   – Сорок два. Возраст весьма подходящий: и молод и опытен!
   – Что ж, креатур и в самом деле не плохой, – помолчав, кивнул Александр Первый. – Однако прежде все же снеситесь в Рогервик со стариком Ушаковым. Хочу я и его совета насчет кандидатуры флагмана средиземноморского выслушать!
   – Ушаков и вправду Сенявина знает, как никто иной, да и ныне оба в одной и той же дивизии Белого флага состоят! – склонил голову Чичагов.
   Вызванному из Рогервика в Петербург Ушакову министр передал суть разговора с царем.
   – Теперь хотелось бы выслушать и ваше маститое слово! – спросил затем министр.
   – Мои отношения с Сенявиным вы знаете. Никогда я его не терпел, не терплю и сейчас. Однако, глядя правде в глаза, скажу одно: лучшего адмирала вам на эту должность во всем флоте не сыскать. Будет Сенявин на Корфу, будет там и удача несомненная! – сказал, как всегда, честный и прямой старик Ушаков.
   В тот же день в Ревель был отправлен курьер с приказанием командиру порта, сдав дела, срочно прибыть в столицу для конфиденциальной беседы с морским министром.
   От Невы до здания морского министерства всего пара шагов. Адмиралтейство тех лет уже поражало современников русским ампиром, тритонами и якорями в отделке фасада. Морская атрибутика должна была, по мнению архитекторов, навевать посещающим здание «под шпицем» настроения романтические. Чичагов быстро ввел Сенявина в курс дела. Ни о каком отказе от должности речи быть не могло. Да такого бы себе Дмитрий Николаевич никогда и не позволил, коль он нужен Отечеству, значит, он готов!
   Засучивать рукава Сенявину и вправду пришлось всерьез. До его приезда начальников кронштадтских отправка эскадры не особенно волновала. Все пришлось начинать почти с чистого листа. Для отправки на Средиземное море были первоначально определены 74-пушечные «Москва», «Петр» и «Ярослав», вместе с ними легкий фрегат «Кильдюин». Чуть позднее к ним были добавлены 80-пушечные «Уриил» и «Селафаил».
   Большинство кораблей к походу были еще абсолютно не готовы и неукомплектованные. К тому же в мае собирались выходить в море и главные силы флота под началом адмирала Тета, отряженные для перевозки десанта в Померанию. Поэтому поначалу Сенявину пришлось особенно тяжко. Вскоре, конечно, все встало на свои места: императорские указы, контроль министра свое действие возымели, но работать Сенявину и его помощникам приходилось все равно круглосуточно. Флагманским кораблем Сенявин определил «Ярослав».
   Чем только не приходится заниматься командующему эскадрой, уходящей в дальнее плавание! Как всегда, главной проблемой оказалась укомплектованность команд – извечная беда российского флота. Дело в том, что начиная с петровских времен в матросы, как и в офицеры, определялись крестьяне определенных губерний, таких, как Ярославская, Костромская, Рязанская. Особенно всегда ценились матросы-рекруты из архангелогородских поморов и финны, как приученные к морю с раннего детства и знавшие корабельное дело.
   Большинство рекрут, однако, вообще видело море в первый раз в жизни. Это затрудняло их обучение. К тому же подавляющее большинство рекрутов было неграмотными, что создавало трудности в использовании их, как рулевых, комендоров и лотовых. Однако все эти недостатки в значительной мере компенсировались природными русскими качествами: их неприхотливостью, старательностью в освоении нового для них дела, преданностью и готовностью к подвигу. Считалось, что в течение первых пяти лет службы матрос должен освоить свои обязанности и только после этого мог считаться полноценным членом экипажа. На практике все обстояло иначе. Рекрут толпой загоняли на уходящие корабли перед самым отплытием и натаскивали уже прямо в море. И в этот раз опытных матросов Сенявину предлагали лишь третью часть. Остальных предстояло учить прямо в море с самых азов.
   Много из необходимого снаряжения просто не было. Часть парусов первого и второго комплектов пришлось брать подержанными, а третий и вовсе предстояло шить своими силами уже в пути. Только что назначенному командующему приходилось дотошно вникать в каждую мелочь. От всего этого голова шла кругом. То эскадру заваливали сальными свечами, которые при жаркой погоде плавятся в несколько часов, то откуда-то навезли ломаных брандспойтов, а то и вовсе в ведомостях припасов, предполагаемых к погрузке на «Кильдюин», их оказалось столь много, что бедный фрегат, погрузивши все в трюмы, попросту затонул бы прямо у причальной стенки.
   А работы впереди поистине край непочатый, впереди еще и высочайший смотр!

Глава четвертая. В «Безвестную»

   Уходя в плавание, сенявинские матросы тут же окрестили его «безвестная». Так и говорили:
   – Ты, Митрич, куды в енту кампанию плывешь?
   – Да с Сенявиным в безвестную!
   – Тогда мое тебе почтение!
   Почему назвали именно так? Да, потому, что вестей из дома в этом долгом и дальнем плавании не будет никаких, да и неизвестно, когда придется возвратиться.
   25 августа в Кронштадт для произведения смотра уходящей эскадре пожаловал в сопровождении большой свиты и сам император. Прибыв катером на флагманский «Ярослав» вместе с морским министром, он принял рапорт командующего.
   – Поздравляю вас, Дмитрий Николаевич, производством в вице-адмиральский чин! – сказал он затем, пожимая Сенявину руку. – Желаю быть достойным вашей славной фамилии!
   Сенявин склонил голову:
   – Не пощажу жизни ради блага Отечества!
   – Павел Васильевич! – обратился к Чичагову Александр. – В салонах сейчас пошли разговоры о вашей внешней схожести с господином вице-адмиралом. Как вы это находите?
   Александр подошел и встал против министра рядом с Сенявиным. Внешнее сходство императора с вице-адмиралом и вправду было поразительным: оба высокие, круглолицые, одинаково лысеющие и даже с одинаковыми, по тогдашней моде, бакенбардами.
   Император натянуто улыбнулся. Было трудно понять, доволен он таким сходством или нет.
   – Вы, ваше величество, отец Отечества, а мы ваши дети. Как же при этом нам не быть на вас похожими! – нашелся Чичагов.
   Все трое немного посмеялись. Александр обладал несомненным даром быть обворожительным, когда это ему требовалось. На прощание император еще раз пожал Сенявину руку:
   – Политические инструкции получите перед самым уходом, и благослови вас бог!
   Затем император пожаловал офицеров и служителей полугодовалым денежным жалованьем.
   Встречавший Александра Балтийский флот растянулся на семь верст. Император обходил корабли на гребном катере под штандартом. За ним поспевали в гребле катера адмиралов всех трех дивизий под шелковыми флагами. Едва императорский катер оказывался на траверзе очередного корабля, как расставленная по реям и мачтам команда громко и перекатами возглашала «ура». По проходу же следовал полновесный холостой бортовой залп.
   Спустя несколько дней в Кронштадте объявили манифест о войне с Наполеоном. В первых числах сентября эскадра вице-адмирала Сенявина вытянулась, наконец, из Кронштадтской гавани. А 10 числа эскадра вице-адмирала Сенявина, получив способный ветер и оставив за кормой неприступную россыпь Кронштадтских фортов, вышла в повеленное плавание.
   Из воспоминаний морского офицера: «…Отслужен был напутственный молебен. Горячо молились мы, просили у Бога благополучного плавания. Молебен, можно сказать, был торжественный: то была искренняя и истинная молитва странников, пускающихся в далекое и опасное плавание. Все сердца наши бились одним желанием увидеть еще раз родину, родных и дорогих сердцу. На глазах многих блестели слезы; многих это, может быть, последняя на родине молитва, привела в сильное волнение. Умильно молились и матросики и горячо преклонили колено, со слезами на глазах, при возгласе священника: „О плавающих и путешествующих, Господу помолимся!“»
   После молебна корабли вступили под паруса и взяли курс на Ревель. Согласно старой, еще петровской традиции, линкоры выстроились в походную кильватерную колонну, согласно старшинству своих капитанов.
   Под началом вице-адмирала был 84-пушечный «Уриил» капитана Михайлы Быченского, 74-пушечные «Ярослав» капитана Митькова (на нем держал свой флаг Сенявин), «Святой Петр» капитана Баратынского и «Москва» капитана Гетцена, 32-пушечный фрегат «Кильдюин» капитана Развозова, чьи трюмы были загружен запасными мачтами, стеньгами и реями.
   Вместе с командиром «Уриила» Михайлой Быченским-3-м в плавание отправился и младший брат Алексей (Быченский-4-й). Братья (а всего их было пятеро и все морские офицеры) были очень дружны между собой и отличались хлебосольством. Иван Быченский за номером вторым, командовал кораблем «Святая Елена» и уже ранее ушел в Средиземное море в эскадре Грейга. Обычно Быченский-3-й, приглашая гостей к накрытому столу, предупреждал:
   – Кто хочет быть пьян, садись подле меня! Кто хочет быть сыт, садись подле Ивана, а кто хочет повеселиться, садись к Лешке, он у нас самый смешливый!
   Командир «Ярослава» Федот Митьков тоже был моряк опытный, храбро дрался в последнюю шведскую войну под Барезундом и Выборгом, потом командовал фрегатом «Венусом». О Митькове шла молва, как о человеке вдумчивом и рассудительном, да и артиллеристе отменном.
   Командир «Москвы» Егор Гетцен тоже прошел все сражения прошлой шведской войны. Опыта было ему не занимать, а характер имел взрывной и искательства не признавал. Здоровья же был слабого и часто прибаливал, хотя и скрывал свои немочи.
   Командир «Венуса» Егор Развозов, как и все, прошел шведскую войну, отличался лихостью, а товарищами был любим за веселый и добрый нрав.
   В каждом из своих командиров Сенявин был уверен, как в самом себе, за каждого мог поручиться головой.
   Помимо собственных команд на кораблях были офицеры и матросы, предназначенные для комплектации команд легких судов, которые надлежало заполучить для эскадры на Корфу во главе с капитан-лейтенантом Сульменевым. Там же пребывали начальствующие лица будущей портовой администрации Корфу: главный контролер капитан 2-го ранга Шельтинг, хозяйственник капитан-лейтенант Лисянский, обер-аудитор Черепанов и их помощники.
   В интрюмы, помимо всего прочего, загрузили три тысячи ружей, амуницию, медикаменты.
   На выходе бранвахтенный фрегат «Архипелаг» поднял сигнал: «Счастливого плавания» и разогнал дремавших на волнах чаек прощальной салютацией.
   Запершись в своем салоне, Сенявин надорвал вензиловые печати секретного пакета. Инструкция гласила: «…Снявшись с якоря и следуя по пути, Вам предлежащему, употребите все меры, морским искусством преподаваемые и от благоразумия и опытной предусмотрительности зависящие, к безопасности плавания вашего и к поспешному достижению в Корфу…» Командующему рекомендовалось избегать портов шведских, прусских и особенно голландских. Пользоваться же портами стран союзных: датскими и английскими.
   В течение дня тихий переменный ветер держал эскадру в виду Кронштадта, но перед самым захождением подул, наконец, попутный вест, и корабли пошли, имея до восьми узлов.
   К ночи попутный ветер усилился, и корабли взяли ход. По старому морскому поверью, коки выбрасывали с наветренного борта в море свои колпаки на удачу!
   Старинные шканечные журналы… Сколько неповторимого аромата давно канувшей в небытие эпохи старого парусного флота доносят они до нас! Вчитайтесь в скупые и лаконичные строки, полистайте пожелтелые страницы и сразу окунетесь в совершенно иной мир, мир мореплавателей кануна девятнадцатого века. Возможно, это поможет нам лучше понять их. Из записей в шканечном журнале линейного корабля «Уриил» за 13 сентября 1805 года: «…После 9-ти часов утра, следуя флагману, эскадра наша вступила под паруса, начав лавировать при посредственном от юго-востока ветре. В исходе 12 часа утра прошли мы на перпендикуляр курса Наргинскую красную веху, видимую нами к NtW в антретном (т. е. измеренном. – В.Ш.) расстоянии 1-й итальянской мили, а в начале 1 часа пополудни – Мидель-Грундскую белую веху, на румбе S 1/2 в антретном расстоянии 1 ½ кабельтова от нас отстоявшую. В исходе сего же часа катер „Нептун“ прошел мимо нас с Ревельского рейда к западу, а в 5 часу пополудни же пришед мы со всей эскадрой на Ревельский рейд, по сделанному от флагмана сигналу, стали на якорь по способности каждого. На рейде в сие время находились также на якоре: брандвахтенный фрегат „Нарва“, катер „Стрела“ и до 7 разных наций купеческих судов».
   Шли ходко, и к вечеру следующего дня эскадра была уже на высоте Ревеля. Ночью отстаивались между Наргеном и Суропским маяком. С рассветом открылась так хорошо знакомая всем балтийцам колокольня Олай-кирки.
   Пришедшие корабли приветствовал старший на рейде капитан-командор Бодиско, готовивший к отправке караван транспортов с десантом на остров Рюген.
   – Желаю вам удачи, Дмитрий Николаевич, в водах Средиземноморских! – пожелал он Сенявину.
   – А вам в водах Балтических! – отвечал тот со всей благожелательностью.
   В Ревеле Сенявин должен был пополнить припасы. Кроме этого команды пополнили недостающими матросами. Новому пополнению особенно не радовались. Вместо обещанных просоленных штормовыми ветрами марсофлотов Сенявину дали толпу рекрутскую. Многоопытных забрал себе по праву старшинства адмирал Тет. Пришлось довольствоваться тем, что дали. Залились свежей водой из речки Бригитовки. Одновременно свезли в ревельский госпиталь и нескольких тяжелобольных. Командиру «Уриила» Быченскому-3-му Сенявин указал на то, что его корабль хуже всех иных в ходу.
   – Поглядите со стороны на свой корабль! – показал рукой в сторону «Уриила». – По-моему он несколько проседает носом!
   Да Михаил Быченский и сам все видел. Командир «Уриила», возвращаясь обратно, обошел шлюпкой вокруг своего корабля, чтобы лучше оценить осадку, затем спустился в корабельный интрюм, самолично все там оглядеть, потом собрал офицеров и боцманов.
   – Для увеличения хода необходимо сделать перемену в погрузке, чтобы облегчить корабль вообще, а кроме того, соображаясь с конструкцией подводной его части, поставить на ровный киль! – Быченский развернул бумажку с наскоро сделанными расчетами. – Для сего из ахтерлюка необходимо поднять весь каменный балласт – это 1496 пудов, и выбросить его за борт, что касается балласта чугунного, то 400 пудов с бочками средней руки надобно переместить ближе к корме. Кроме сего переместить надлежит 100 пудов чугуна из малого погреба, что позади ахтерлюка, да 500 пудов из форлюка. Времени для сего у нас мало чрезвычайно, а потому немедля играть аврал!
   – Есть! – приложил руку к шляпе старший офицер капитан-лейтенант Бортвиг. – Боцмана к дудкам!
   Встав в круг, боцмана вскинули к губам дудки и по взмаху руки главного боцмана разом разразились оглушительным свистом. Палуба линейного корабля содрогнулась от топота матросских ног. Аврал – это значит, предстоит работа для всех, вне зависимости от чинов и вахт. Служители торопливо выстраивались вдоль фальшборта.
   – Офицеры и урядники по подразделениям! Боцманам играть развод на работы авральные!
   Мгновение – и на «Урииле» все закипело.
   Догнал эскадру в Ревеле и надворный советник Сиверс, командировочный к Сенявину министерством иностранных дел для сношений с правительствами и послами. Надворному советнику, несмотря на всю тесноту, выделили отдельную каюту, гость как никак! Пользуясь стоянкой, Сенявин заскочил домой. Последний вечер среди семьи пролетел одним мгновением. Утром супруга Тереза Ивановна собрала вещи в неблизкую дорогу. Положила и любимого вишневого варенья. На прощание перекрестила.
   Из шканечного журнала корабля «Уриил»: «16-го числа в половине 11 утра поднятым на флагманском корабле, при пушечном выстреле сигналом, велено было всем офицерам и служителям собраться на свои суда, и более от оных не отлучаться без позволения флагмана. В исходе 2 часа пополудни на вице-адмиральском корабле „Ярослав“ при пушечном выстреле отдан был фор-марс, что и означало, дабы эскадре нашей быть в готовности к походу, почему после сего, следуя оному кораблю, немедленно на всех прочих судах эскадры отдали также фор-марсу…
   17 числа во втором часу пополудни на флагманском корабле, при пушечном выстреле, отдали марсели, чрез что и повелевалось всей эскадре сняться с якоря, почему в следующем же часу, как мы со своей эскадрой… снялись с якоря и начали, держа к западу, при тихом SSW ветре выходить из Ревельской бухты. В начале 5 часа с идущего от запада на Ревельский рейд катера „Нептун“ салютовано вице-адмиральскому флагу из 9 пушек, на что с корабля „Ярослав“ ответствовано было 7-ю выстрелами. В исходе сего часа прошли мы на перпендикуляр курса Мидельгрундской белой вехи, без флага шест, на румб SSW в антретном расстоянии 2-х кабельтовых от нас находившейся; а в 5 часов на южном рифе острова Наргина красную веху на румб N в антретном расстоянии 1 ½ кабельтова от нас отстоявшую…»
   За кормой уходящих в неизвестность кораблей тревожно кружились чайки. Вдалеке исчезали берега российской земли. Когда-то доведется их увидеть вновь?
//-- * * * --//
   Вскоре корабли Сенявина благополучно бросили становые якоря на знаменитом Спитхедском рейде Портсмута. Огляделись. Спитхедский рейд огромен и, являясь главным сборным пунктом военного и купеческого флота Англии, может вместить до пяти тысяч кораблей. Здесь постоянно стояли одна-две вооруженные эскадры. Сюда приходят и отсюда уходят ост-индийские и вест-индийские караваны. Спитхедский рейд, что гигантский город на воде, живущий своей только ему понятной жизнью, в котором все постоянно меняется и куда-то движется. Спитхедский рейд открыт южным ветрам, зато от северных хорошо прикрыт островом Вэйта. Особенность Спитхеда – шестичасовые приливы и отливы, которые, несмотря на самый неблагоприятный ветер, всегда помогают судам заходить на рейд и уходить с него.
   Едва дудки наших кораблей просвистели: «от шпилей долой», как от флагманского английского 100-пушечного линкора, что стоял под полным адмиральским флагом, отвалила шлюпка. На ней на «Ярослав» прибыл адъютант портсмутского командира адмирала Монтегю.
   – Я передаю вам поздравления его светлости по поводу прибытия, а, кроме того, должен оговорить положения об приветственной салютации!
   Корабельная салютация – дело не шуточное. Англичане относятся к ней весьма ревностно и всегда требуют себе преимущества. По английским правилам все нации при встрече с ними даже в нейтральных водах должны салютовать первыми и большим числом залпов, а кроме того, приспускать свои флаги. Ослушников наказывали ядрами. Что же касается своих территориальных вод, то там англичане были непримиримы вообще. Когда-то из-за того, что голландцы отказались салютовать англичанам, началась даже война. Из всех государств первыми отказывались салютовать англичанам только русские моряки. То было завещано им еще Петром Великим!
   Ныне спеси у англичан заметно поубавилось. Гордость гордостью, а русских теперь не обидишь. Не самим же один на один с Наполеоном в драку лезть! К тому ж всем хорошо было известно, что вице-адмирал Сенявин к чести своего флага относится не менее ревностно, чем англичане. Переговоры были, впрочем, не долгими. Договорились, что первыми пятнадцатью залпами салютуют наши, а англичане ответствуют незамедлительно столькими же. Коль мы находимся в британских водах, то Сенявин на таковой ритуал согласился, не усмотрев в нем урона чести для флага Андреевского перед Юнион Джеком. Ударили наши пушки, а едва прогремел последний выстрел, заговорили пушки английские. На шканцах российских кораблей считали:
   – Один… Пять… Десять… Пятнадцать! Все, честь флага соблюдена и ритуал исполнен!
   После этого Сенявин съездил в Портсмут с визитами к адмиралу Монтегю и прочим главным чиновникам и того же дня «получил от них обратное посещение». С адмиралом Монтегю мы еще встретимся не раз. Пока же отметим, что был адмирал в преклонных годах и весьма грузен, состоял в близком родстве с домом Спесеров и в свояках с первым лордом адмиралтейства, а потому пребывал в большой силе и почтении у правительства. С мнением Монтегю считались, к нему прислушивались.
   Спустя день поутру все английские корабли подняли на фор-брам стеньгах национальные флаги, а на брам-стеньгах гюйсы и палили пятнадцатью пушками. Так королевский флот праздновал день восшествия на престол Георга Третьего. Наши из вежливости палили тоже.
   В тот же день вице-адмирала Сенявина официально уведомили, о том, что Россия вступила в войну с Наполеоном. Из Лондона привезли соответствующую бумагу, послом нашим подписанную. О начале войны наши знали еще с Кронштадта, но теперь об этом с радостью уведомили нас и англичане.
   – Теперь мы с вами союзники! Будем вместе драться! – радостно говорили английские офицеры, приезжавшие в гости на наши корабли.
   Англичане пребывали в большом возбуждении.
   – Наш флот вышел навстречу французам. Скоро будет генеральный бой, который решит судьбу войны! – хвастались они нашим офицерам.
   – Кто повел флот? – поинтересовался Сенявин, когда ему доложили о разговорах.
   – Лорд Нельсон!
   – Тогда слухам о генеральном бое можно верить вполне! – кивнул Сенявин, которому передали эту новость. – Нельсон французов из своих рук не выпустит! Мы с ним еще в прошлой Средиземноморской кампании знались!
   Вскоре о вероятности генерального сражения рассказал и адмирал Монтегю.
   Из хроники пребывания нашей эскадры в Портсмуте: «Англичане всячески старались ласкать русских и, узнавая более Сенявина – увеличивали уважение ко всем: так нередко почтение и пренебрежение нации зависит от личных достоинств того, кто избран представлять ее! Не только адмиралу, но и всем офицерам позволялось осматривать адмиралтейство и доки и даже разъяснялось каждому любопытствующему достоинство и предмет удивительных машин: сие могло служить убедительным доказательством дружеского расположения английского правительства к русскому; ибо внутренность адмиралтейства почитается у них неким священным местом, в которое и самые англичане не впускаются без особенного позволения. Комиссионер контр-адмирал Кофен, известный открытием прохода через Бельт победоносному флоту адмирала Нельсона, сопровождал сам повсюду Сенявина… Сенявин угощал в Портсмуте великолепным образом английских чиновников, как морских, так сухопутных и гражданских: к обеду приглашены были также и все русские капитаны. Веселье было искреннее, не купленное рюмками и бокалами, как-то часто водится на больших пирах!»
   Англичанам было от чего радоваться: прибытие союзной российской эскадры в Средиземное море снимало огромную головную боль. Ведь русские готовились взять на себя всю черновую работу в Адриатике, оставляя британцам возможность сосредоточиться на делах, для них более первостепенных.
   25 октября Портсмут узнал о происшедшем сражении. Известие о Трафальгаре было опечалено известием о смерти Нельсона.
   Посетив командира порта адмирала Монтегю, Сенявин узнал от него последние известия о столкновении английского и французского флотов. Именно тогда он впервые услышал слово «Трафальгар». Монтегю в общих чертах обрисовал происшедшее:
   – Франко-испанский флот истреблен полностью. Трофеев без счета. Но и наша потеря велика – пал лорд Нельсон.
   – Что ж, – перекрестился Сенявин. – Это потеря государственная. Наши моряки глубоко скорбят о смерти лорда Нельсона вместе с вами. Сегодня же корабли моей эскадры приспустят в знак траура кормовые флаги. Примите мои искренние соболезнования!
   Трафальгарская победа перечеркнула все замыслы Наполеона относительно десанта в Англию. Отныне ему был предопределен лишь один путь завоеваний – сухопутный. Отныне его главными противниками становились Россия и Австрия.

Глава пятая. На всех парусах

   Для наших моряков пока все обстояло не так уж плохо. Англичане по собственному почину прислали своих портовых мастеров на наиболее потрепанные «Селафаил» и «Уриил», совместными усилиями быстро привели в божеский вид. На всей эскадре заменили такелаж, приобрели новые орудийные замки. Английские офицеры приглашали наших в Лондон. Там уже вовсю шли наскоро сочиненные и посвященные Трафальгару пиесы: «Победа и смерть лорда Нельсона» в Друри-Лейн и «Слава Нельсона» в Ковент-Гарден. Наши вежливо отказывались, просто не было времени. Зато в портсмутских трактирах праздновали победу союзников сообща. В дешевых гуляли матросы. В более благопристойных трактирах тем временем сдвигало столы уже союзное офицерство. Офицеры английские, прямо на столах вилки с ножами раскладывая, показывали, как все происходило.
   – Вот так, построясь в две колонны и оставив позади резерв, лорд и напал на неприятеля с ветра, прорезал, окружил его с обеих сторон и прежде чем авангард французский успел помочь центру, тот был уже разгромлен! Затем добили и авангард.
   – Ну, давайте за вашу победу! – поднимали стаканы наши.
   – За союзников! – поддерживали англичане.
   Потом поминали лорда Нельсона. В знак траура по его смерти английские офицеры разом повязали на свои шеи черные галстуки. Традиция эта оказалась столь живуча, что позднее черные галстуки стали неотъемлемым атрибутом военно-морской формы всех флотов мира. Но до этого еще далеко, а пока в портсмутских трактирах подавали третью очередь бутылок, после которой началось всеобщее братание.
   После известия о Трафальгаре Сенявин решил задержаться в Портсмуте ровно столько, чтобы успеть долечить больных да завершить крепеж расшатавшихся на штормовой волне корабельных корпусов. Новокупленные «Феникс» и «Аргус» доукомплектовали офицерами и матросами с линейных кораблей, опробовали пушки и погрузили боезапас с провиантам. Теперь оставалось лишь налиться свежей водой и можно продолжать плавание. Англичане сработали споро. Сразу несколько водовозных барж, подошло к бросившим якоря кораблям. В полные речной воды трюмы бросили полотняные шланги и пошли качать помпами. Только успевай бочки таскать! Больных отпоили парным молоком да свежими овощами. В помощь корабельным плотникам пришли портовые мастера, седые и многоопытные. Уже перед самым выходом к Сенявину на «Ярослав» прибыл командир порта адмирал Монтегю. Поприветствовав гостя, вице-адмирал пригласил его к себе в салон. Первый тост подняли среди флагманов традиционный:
   – За наши корабли!
   После нескольких рюмок водки Монтегю раскатал на столе карту Ла-Манша.
   – Вот здесь и здесь вас уже поджидают французские эскадры! Наши купцы видели их на траверзе Кадиса, так что будьте осторожны! – сказал он, тыча в карту пальцем. – Бонапарт велел любой ценой поймать вас и уничтожить! Кажется, последний урок Нельсона не пошел Бони впрок, и он решил отыграться на вас!
   То была французская Рошфорская эскадра, чудом уцелевшая после Трафальгара в составе пяти кораблей и четырех фрегатов. Теперь, покинув Порто-Фероль, эскадра вышла в море, чтобы, перехватив русских, взять реванш за погром, учиненный Нельсоном.
   Сенявин скривился:
   – Поймать-то нас еще, пожалуй, можно, а вот отыграться вряд ли! К чему сейчас Наполеону второй Трафальгар!
   На следующее утро российская эскадра стала дружно вытягиваться на внешний Спитхедский рейд. Обогнув остров Вайт, наши корабли вскоре шли уже мимо берегов Гамшира. На другой день подошел «Кильдюин» и доложился, что оторвавшиеся от эскадры корабли никуда не заходили, а прошли мимо Плимута. На траверзе мыса Лизард с наших кораблей отпустили английских лоцманов, по пеленгам утвердили место эскадры и, построившись в походный строй, пустились в открытый океан. Скрипели мачты, трещал корпус, беспрестанно хлопали над головами паруса. Все было как всегда.
   По выходу в море велел Сенявин выставить на кораблях «огневых». Такая команда – верный признак возможной скорой битвы. «Огневыми» в российском флоте именовали особо доверенных матросов, которые в ночное время содержали готовые к немедленному употреблению тлеющие фитили в специальных медных фонарях-ночниках.
   В орудийных деках артиллеристы регулировали откаты. Откат пушки после выстрела – далеко не мелочь! При сильном откате удерживаемая тросами-брюками пушка только что не встает на дыбы. Если откат сильный, да еще стрельба идет долгая и залповая, то брюки, случается, вырывают куски борта. Зависит же сила отката от причин многих: и от угла возвышения, и от качества и количества пороха, от того, туго входят в ствол пыжи или свободно, легко ли вращаются колеса станка или с усилием. Кроме этого примечено давно и то, что разгоряченное от выстрелов орудие откатывается куда сильней, чем холодное. И это только откат, а сколько иных забот!
   В следующую ночь к эскадре приблизился британский фрегат «Пегас». Долгое время фрегат шел в отдалении от нашей эскадры, определяя ее национальность, и только удостоверившись, что перед ним действительно русские, осмелился сблизиться. Капитан «Пегаса», сойдясь с «Москвой», уведомил, что французская Рошфорская эскадра, увеличившись до семи кораблей и десятка фрегатов, бродит где-то неподалеку, чтобы не допустить русских в Средиземное море. Не далее как вчера французы покинули порт, а потому «Пегас» был послан адмиралом лордом Корнвалисом, дабы предупредить нас.
   Ветер дул нашим кораблям самый попутный. Сомкнув кильватерную колонну, сколько было возможно, Сенявин рассчитывал проскочить мимо двух стороживших его французских эскадр. Несмотря на то, что корабли вовсю валяла океанская волна, верхние орудийные порты вице-адмирал велел держать открытыми. Прислуга неотлучно сидела подле заряженных пушек. Было ветрено и стыло. Поздним вечером, когда штурмана, кутаясь в дождевики, клали пеленга на черневшие на горизонте скалы Эль-Феррольского мыса.
   Из хроники плавания: «В полдень в широте 46 градусов и три минуты и долготе 12 градусов и шесть минут показались с салинга к NW пять больших кораблей и два фрегата. Они шли прямо на русскую эскадру: ветр у них свежел, а у нас делался тише; к вечеру мы уже были от них не далее 10 верст. С вероятностью полагая, что эскадра сия была вышеупомянутая французская, и как неизвестно было официально о разрыве с французами и силы наши были весьма слабы; то, желая избежать встречи, от которой могло бы произойти или недоразумение или не равный бой, адмирал взял курс прямо на Порт-Фероль, в предложении, что сим направлением подаст французам мысль принять себя за англичан, идущих соединиться с флотом, блокирующим тот порт, и равномерно они будут стараться захватить его на сем пути. Но после заката солнца приказал скрыть на всех кораблях огни и вдруг переменить курс на SW. Продолжая оный до утра, Сенявин с удовольствием увидел исполнение своего предположения, ибо на рассвете французов уж не было видно, а потому и взят тотчас настоящий курс к Гибралтарскому проливу».
   Спустившаяся ночь надежно скрыла русскую эскадру от преследователей. С наступлением темноты на российских кораблях разом потушили не только отличительные фонари, но даже огонь на камбузах. В восемь часов вечера все разом без сигнала поворотили на вест, а в полночь еще раз изменив курс, пошли на зюйд. Утром сколь ни вглядывались впередсмотрящие в морскую даль до боли в глазах – горизонт был девственно чист.
   Чтобы занять и развлечь матросов, капитаны разрешили им петь и плясать, а для поощрения выдали за здоровье государя по лишней чарке. Штурманские ученики, юнги, фельдшеры (те, кто пограмотней) соорудили из сигнальных флагов кулисы и начали представлять любимую всеми оперу «Мельник». По сюжету оперы, хитрый мельник и деньги сумел заработать, и жену у соседа увести. Матросам нравилось. Затем играли в рожок и били в бубны да пели хорами, кто лучше: матросы, артиллеристы или солдаты. Все старались, как могли, чтоб друг друга перекричать.
   В кают-компаниях накрыли ужин, которому бы и московский винный откупщик позавидовал. Офицеры промеж себя тоже танцевали и веселились.
   …Еще целую неделю металась по Атлантике Рошфорская эскадра, в тщетных потугах отыскать исчезнувшего Сенявина. Желание поймать и истребить русских было как никогда велико. Иного и не могло быть, ведь приказ об уничтожении русских был подписан самолично императором, который к тому же постоянно интересовался ходом перехвата. Но все же настал момент, когда последнему французскому матросу стало абсолютно ясно: русских упустили окончательно.
   – Если их адмирал шел с попутным ветром, да еще одним генеральным курсом, мы давно безнадежно отстали! – вынужден был признать вице-адмирал Гриен. – Ворочаем на Кадис! Нам следует ждать выговора от императора, а нашим ребятам в Адриатике большой головной боли!
   Тем временем корабли Сенявина со свежим фордевиндом летели вперед на всех парусах, делая по восемнадцать верст в час.
   Шли под гротом, фоком и марселями в два рифа, делая узлов восемь. Корабли слегка кренило, взбираясь на очередной крутой гребень, они вздрагивали всем корпусом, а катясь вниз, с грохотом рушили своими дубовыми форштевнями пенные верхушки волн. Несмотря на непогоду, каждый день ровно в двенадцать пополудни на палубы выбиралась штурманская братия, чтобы сделать полуденный замер. Пока помощники штурманские отсчитывали хронометрами точное время, сами штурмана сосредоточенно «ловили» секстанами едва различимое в разводьях туч солнышко. Затем поколдовав над астрономическими таблицами и рассчитав линии положения, докладывали капитанам счислимое место.
   Что касается Сенявина, то он время от времени поднимался из своей каюты наверх, чтобы оглядеть походный ордер эскадры и передать капитанам необходимые сигналы. Обедал вице-адмирал в шесть часов вечера. Сам не слишком жаловавший спиртное, он всегда имел на столе несколько бутылок хорошего вина. С адмиралом всегда обедал и командир флагманского «Ярослава» Митьков, исполнявший одновременно и обязанности флаг-капитана командующего. Кроме него Сенявин всегда приглашал к своему столу свободного от службы вахтенного начальника и кого-нибудь из мичманов. А потому обед имел помимо всего своей целью и дело воспитательное. По воскресеньям командующего офицеры приглашали отобедывать к себе в кают-компанию. От приглашения этого Сенявин никогда не отказывался, придавая большое значение общению с подчиненными в неслужебной и весьма непринужденной обстановке, каковая обычно складывалась за обеденным столом.
   Когда зыбь улеглась, усмотрен был вдалеке мыс Сан-Винцент. Немедленно взято было обсервованное место. К удовольствию штурманов, невязка оказалась небольшой. Спустя сутки слева на траверзе российской эскадры из тумана медленно выплыла мрачная Гибралтарская скала.
   Русские корабли положили становые якоря под берегом и защитой британских фортов. К всеобщему облегчению на рейде стояли ранее разминувшиеся с эскадрой «Селафаил» с «Уриилом». Обменялись визитами вежливости с местным начальством. Главный командир Гибралтара вице-адмирал Кейт был вежлив и предельно предупредителен.
   Кейт уже имел инструкцию всемерно способствовать русским, которых надо было как можно крепче втянуть в войну на Средиземноморье. Для этого Кейту велено было не жалеть ничего!
   Наши осмотрелись, дух перевели. Открыли верхние порты и прочистили пушки холостыми выстрелами на тот случай, если у французов еще раз появится желание испытать судьбу. Но такого не появилось. Несколько маячивших под африканским берегом фрегатов предпочли удалиться.
   Просушили трюма. В море, несмотря на парусиновые виндзейли, пропущенные сверху в открытые люки для притока свежего воздуха в нижние палубы, в трюме все равно всегда стоит тяжелый запах сырости, смолы, человеческих тел, затхлой воды и крысиного помета. Немного ослабить тяжкий дух – уже радость! Сушили горящими угольями в закрытых жаровнях, курили благовонные травы и древесную смолу. Затем отправили шлюпки за свежей водой и зеленью.
   Пользуясь возможностью, свободные от вахты офицеры запросились на берег. Сенявин разрешил. Гулять в Гибралтаре особенно негде, да и не по карману. А то, что по горам полазят да укрепления осмотрят, то только на пользу пойдет.
//-- * * * --//
   Пополнив припасы, Сенявин, не задерживаясь ни дня более, дал команду выбирать якоря. Заскрипели шпили, выхаживая канаты, матросы натужно наваливались грудью на отполированные ладонями вымбовки, пели протяжные песни.
   Из шканечного журнала линейного корабля «Уриил»: «16-го числа декабря в 7 часов утра сделанным на корабль „Ярослав“ сигналом велено было всей дивизии поднять по одному якорю, а в половине 8 часа бриг „Феникс“ вступил под паруса. В исходе сего же часа поднятым на флагманском корабле сигналом велено кораблю „Селафаил“ сняться с якоря, который сие выполнил в начале следующего часа. Вскоре после сего на вице-адмиральском корабле „Ярослав“ деланы были сигналы, но нам за отданным на нем крюйселем, рассмотреть оных было невозможно; после чего регат „Кильдюин“ вступил под паруса. В 10 часов корабль „Селафаил“ стал на якорь, уповательно по причине бывшего в сие время безветрия, а между тем, так как в половине 11 часа сделался от северо-запада тихий ветер, то на исходе сего часа на вице-адмиральском корабле „Ярослав“, сигналом велено было всей дивизии вступить под паруса, почему в начале 12 часа корабль „Святой Петр“ снялся с якоря, а в половине 1 часа пополудни и корабль „Селафаил“ так же вступил под паруса, отправился к востоку. В исходе сего же часа, следуя флагману, закрепили у нас отданные марсели… В 3 часа, вывертев мы якорь, вступили под паруса…»
   Несмотря на слабый ветер, попутное течение под африканским берегом само влекло российские корабли в Средиземное море, только успевай у штурвала управляться! Воды Атлантики, вторгаясь в Средиземное море, еще долго сохраняют свой черный цвет.
   Многоопытный Сенявин был весьма озабочен здоровьем своих команд. Переход из северных широт в южные всегда грозит массовыми болезнями: скорбутом и простудами. Чтоб этого не допустить, велел командующий проветривать корабельные трюмы, окуривать ежедневно палубы уксусом и порохом, строжайше соблюдая чистоту и опрятность, как кораблей, так и экипажей. По верхней палубе денно и нощно ходил унтер-офицер, смотрящий, чтобы никто в мокром платье и с непокрытой головой не ложился спать. Цедильные камни и машины для очищения воды, работали безостановочно, очищая портящуюся воду. Благодаря всему этому, массовых болезней пока удавалось избежать.
   Спустя несколько дней 20 декабря при тихом остовом ветре на траверзе острова Альборун эскадра встретилась с английским Средиземноморским флотом лорда Коллингвуда. К англичанам на переговоры был отправлен надворный советник Сиверс, затем встретились оба командующих.
   Бывает, что взаимные симпатии рождаются с первого взгляда. Так случилось и в тот раз. Отныне и навсегда оба адмирала вопреки всему всегда будут симпатизировать друг другу.
   – Прошу отведать хорошего кипрского вина! – пригласил широким жестом Коллингвуд к себе в салон Сенявина.
   Первый тост командующие подняли за своих королей, затем выпили за Россию и Англию раздельно, за их союз совместно, после чего набили трубки табаком и от души закурили.
   Сенявин в общих чертах поделился своими планами. По рассказу Коллингвуда, он только что оставил блокаду Карфагена, где пряталась испанская эскадра. Английский командующий был уверен, что перепуганные последними событиями, испанцы ни за что не отважатся высунуть нос в море. Сам же он намеревался рвануть на всех парусах к Вест-Индии, чтобы попытаться перехватить там Брестскую эскадру, на которой, по слухам, находился брат Наполеона Иероним.
   – Мы очень рассчитываем на вашу помощь. Поэтому я выгреб со Средиземноморья все, что имел. И вам придется пока остаться с французами один на один! В Карфагене у Бонапарта стоят восемь кораблей, из которых три 100-пушеных. Пока они еще не вооружены, но это вопрос времени. Я оставляю против них небольшую блокирующую эскадру своего младшего флагмана Дукворта, однако сами понимаете, что может случиться всякое…
   – Нам не привыкать! – поднял Сенявин наполненный стюардом бокал.
   Расстались если не друзьями, то уже приятелями. На отходе англичане салютовали российским морякам ПЕРВЫМИ! Такого еще не было нигде и никогда!
   – Видать припекло союзничков, коль на свои же вековые традиции плюют! – смеялись наши.
   Приняв все меры предосторожности, эскадра со свежим попутным ветром прошла мимо Карфагена. По расставании с англичанами Сенявин велел перестроить эскадру из кильватера в строй фронта. По левому борту от флагманского «Ярослава» на пределе видимости разместился «Святой Петр» и далее «Уриил». Справа от «Ярослава» – «Селафаил» и «Москва». Впереди флагмана в качестве передового дозора «Кильдюин», а по корме концевым бриг «Феникс». Теперь российская эскадра, словно гигантская гребенка, причесывала средиземные воды, разыскивая своих и чужих.
   27 декабря эскадра была уже у Сардинии, а еще спустя два дня, лавируя при крепком северном ветре, встала на якоря у Калиари.
   Калиари – нищая столица нищего Сардинского королевства. Самого короля, однако, здесь не было. Он предпочитал проживать в Риме, здесь же управлялся его брат герцог Женевский. Сам город был расположен на крутой горе и обнесен полуразвалившейся стеной. За городом бесконечные болота. Гавань мала, но илистый грунт хорош. Вдалеке маячили две старые галеры – флот сардинского короля. Корабельные штурмана, заглядывая в рукописные лоции, говорили капитанам:
   – Для фертоинга лучше один из якорей класть на норд-вест, а другой на норд-ост!
   – Каковы здесь глубины!
   – От четырех до восемнадцати саженей!
   – Подходяще!
   А к кораблям уже на всех веслах спешили десятки обшарпанных лодок-скопомаре.
   – Может, как и в Портсмуте, торговцы! – оживились наши, но они ошиблись.
   Лодки были заполнены музыкантами и нищими. Все почему-то в красных колпаках. Первые тут же запиликали на скрипках, вторые начали громко кричать милостыню. Вид оборванных и завшивленных сардинцев привел в изумление российские команды.
   – На борт не пускать, чтоб заразы никакой не получить! Трехдневный карантин! – передали с «Ярослава» приказ командующего.
   Сенявин был раздосадован. Не повидавшись с королевским братом, он не мог покинуть Калиари. Таковыми были императорские инструкции. Но герцог Карл Фелиций мог прибыть только через несколько дней, так как отдыхал сейчас на загородной вилле.
   Через три дня к кораблям подошли лодки торговцев, и разрешено было покупать фрукты, предварительно тщательно их обмывая. На эскадре повеселели, тем более что дешевизна была потрясающая. За десять апельсинов платили копейку, а за два пуда миндаля – талер.
   После окончания карантина начались съезды на берег. Однако желающих было немного. Отправились лишь любознательные. Впрочем, о своей прогулке они не пожалели. Прекрасные цветочные клумбы и горы нечистот, красивые дома и толпы нищих ланцирони – казалось, все слилось воедино. Работающих видно не было: все отдыхали. Зажиточные отсиживались по своим домам, ланцирони спали прямо посреди дороги. В центральной церкви толстые монахи-францисканцы показывали в золотом ковчеге голову святого Сантурина, а потом за тот показ нагло вымогали пару монет. Наконец, прибыл и вице-король Сардинии герцог Карл Фелиций. Аудиенция Сенявина продолжалась недолго, ровно столько, чтобы, поздоровавшись и справившись о здоровье королевской семьи, предложить им от имени Александра Первого защиту российского флота, а затем, выслушав слова благодарности и выпив чашечку кофе, попрощался.
   В полдень 7 января, когда солнце было в самом зените, эскадра продолжила свой путь. Корабли один за другим преодолевали коварный риф на выходе из бухты и выбирались на чистую воду. Было Рождество, а потому все работы и учения отменялись. Свободные от вахт пели песни и отдыхали, а к обеду на палубу вытащили двойную ендову с хорошим сардинским вином.
   К неудовольствию Сенявина, все время отставала от остальных «Москва». Там никак не могли поймать ветер.
   – Прикажете поднять Гетцену выговор? – подошел к командующему командир «Ярослава» капитан 2-го ранга Митьков.
   – Не надо! – мотнул головой тот. – Он и так сейчас переживает и прилагает все меры для исправления!
   Но вот на «Москве» все же разобрались что к чему, и она, прибавив хода, заняла свое место в походном ордере.
   Сенявин с удовольствием поглядел на передовой «Кильдюин». Его командир капитан-лейтенант Развозов всегда содержал свой транспортный фрегат в немедленной готовности к плаванию, умудряясь притом поддерживать его почти в праздничном виде с блестящими свежей краской бортами, наклоненными в нос мачтами и туго обтянутым такелажем. Вот и теперь «Кильдюин» ходко резал пологие волны, выжимая из слабого ветра все, что только возможно.
   На следующий день перед россиянами открылась изумрудная Сицилия, за ней и острова Лекарские. Над вулканами Стромболи курились дымы, время от времени извергаясь столбами пламени.

Глава шестая. Здравствуй, Корфу!

   Пролив Фаро-ди-Мессина, что отделяет Сицилию и материковую Италию, проходили ночью. Места эти из-за многочисленных мелей и камней во все времена пользовались среди моряков дурной репутацией. Даже в тихую погоду вода в проливе кипит, ибо здесь сталкиваются два встречных течения, много неприятностей доставляют и сумбурные приливы. Кто-то советовал вице-адмиралу подождать с проходом до утра. В этом был свой резон. Но командующий был уверен в себе и велел форсировать Мессинский пролив с хода. Капитаны и штурмана вглядывались в темноту калабрийского берега. Где-то там должен был вот-вот открыться маяк Фаре. Наконец блеснул огонь.
   – Класть пеленг немедля, пока виден сей фарос! – кричали капитаны.
   – Пеленг положен! – докладывали штурмана.
   – Полдела сделано! – переводили дух капитаны. – Наносите на карту!
   Теперь уже можно смело рассчитывать по карте свой курс и, не боясь неожиданностей, идти вперед. «Вероятно, сим решительным и искусным маневром Сенявин хотел познакомить себя с теми моряками, кои мало его знали», – скажет о нем современник. По сигналу командующего корабли сомкнули кильватерную линию и, следуя за передовым «Ярославом», успешно прошли мимо всех подстерегавших опасностей. Курс был проложен на Мессину.
   Крупнейший из городов Сицилии встретил наших моряков громом пушек. То палили, не переставая, транспорта эскадр командоров Грейга и Сорокина, возвращавшиеся с 13-м егерским полком из Неаполя на Корфу, сопровождавший их черноморский фрегат «Назарет» и недавно купленный Грейгом на Мальте бриг «Летун».
   – Ну вот, кажется, и до своих добрались! – облегченно крестились на российских кораблях.
   Причиной появления в сицилийских водах отряда грейговой эскадры было то, что намечавшееся совместное англо-русско-неаполитанское наступление в южной Италии было отменено в самый последний момент, и теперь наши войска, так и не успев сделать ни одного выстрела по врагу, возвращались обратно на Корфу.
   С командой на реях и оркестром на шканцах «Ярослав» приветствовал соотечественников. Обнаружился в гавани и потерянный эскадрой у Сан-Винцента отставший от эскадры бриг «Аргус». Его командир лейтенант Ераков умудрился не только догнать, но даже и перегнать эскадру.
   Гавань мессинская оказалась на редкость удобной, а потому корабли не становились на якоря, а швартовались прямо к набережной. Там уже стояли толпы народы, кричавшего: «Е viva Moscov!» Чтобы избавиться от излишней назойливости горожан, было разрешено на берег съезжать во фраках. В первый же вечер корабельное офицерство поспешило в местную оперу. Быть в Мессине и не побывать в опере было бы непростительной ошибкой!
   А на следующие утро начался шторм, да какой! Четыре нанятых английских транспорта и сопровождавший их «Назарет» в несколько минут вышвырнуло на мель, а бриг «Летун» на Мессинский маяк. Но шторм оказался коротким. Удалось спасти фрегат с бригом и три грузовых судна. Одно с проломленным дном все же затонуло. К счастью, обошлось без жертв. Егерей быстро пересадили на корабли Сенявина.
   Теперь Сенявин самолично росчерком пера проложил свой курс к знакомому ему до боли острову Корфу. Находясь в радостном оживлении, он собрал вокруг себя мичманов и наставлял их по памяти:
   – Идучи от Мессины к Корфу при южных ветрах, держать должно на остров Санто-Мавро, а при северных на северную оконечность Корфы. Войдя же в южный пролив, должно держать ближе к острову Паксо, ибо от мыса Бианко простирается на половину ширины пролива весьма коварная отмель. Имеется еще одна песчаная отмель к норд-осту от пролива, чтобы миновать ее, следует держать албанского берега до тех пор, пока не выйдете на траверз города! Все ли понятно, господа мичманы!
   – Ясно, ваше превосходительство! – отвечали те хором. – Куда ж еще яснее, мы ж не дети какие неразумные, мы мичманы флоту российского!
   За южным мысом Калабрии свежий ветер развел крутую волну, и шедшие бейдвином корабли раскачивались, как на качелях. В первую же ночь разразилась гроза, и ударом молнии повредило фор-стеньгу на «Урииле». Тот сразу же потерял ход. Чтобы не задерживать эскадру, Сенявин оставил при «Урииле» его собрата «Селафаила» и бриг «Феникс», а с остальными продолжил путь. При первых лучах следующего дня эскадра положила якоря под стенами Корфу.
   Именно здесь семь лет назад, будучи командиром линейного корабля «Святой Петр», участвовал он в знаменитом ушаковском штурме неприступных островных цитаделей. Тогда свершилось воистину небывалое – корабли взяли штурмом бастионы.
   Сенявин мог поздравить себя с несомненным успехом. Весь путь от Кронштадта до Корфу, не считая стояночных дней, его эскадра проделала всего лишь за 38 ходовых дней.
   Благодатная Керкира встречала его эскадру, не боевой, а салютационной пальбой. На острове давно уже стояла дивизия генерала Анрепа, терпеливо поджидавшая прихода сенявинской эскадры. Роман Карлович Анреп, герой турецких войн, генерал опытный и разумный.
   В проливе между Корфу и маленьким каменистым Видо лежали на якорях корабли и суда отрядов командоров Грейга и Сорокина.
   Сенявин жадно вглядывался в берег. Вот он Корфу – ключ к Италии и врата Древней Греции. Изменилось ли что со времени его здесь пребывания? Нет, все было так же, только трепетали над крепостями российские флаги, и теснились в проливе между Корфу и Видо корабли под Андреевскими флагами. Ни дать ни взять российский порт! И это были не пустые слова. За время пребывания российского флота на острове количество наших торговых судов в Средиземноморье увеличилось более чем в четыре раза. Отныне Россия поистине становилась второй морской державой мира!
   Корфу – крупнейший и важнейших из всех островов Адриатики. По своей форме он напоминает огромный серп, а потому имеет еще одно название – Схерия, что в переводе с греческого и означает серп. Скаты гор засажены оливками и апельсиновыми деревьями. Над всем островом витает душистый запах померанцев. Столица острова одноименный город Корфу не велик собой, улочки узки и кривы, а потому жители в жару закрывают их сверху парусиной. Всюду прямо на улицах маленькие кофейни, но высшее общество собирается вечерами в специальном кофейном доме на спьянадо – центральной площади города. Главная достопримечательность города – церковь Святого Спиридония, весьма почитаемого не только на острове, но и во всем православном мире. Когда-то мощи Спиридония спасли город от нашествия турок. Защищают город две крепости, которые по времени постройки и именуются: Старая и Новая. Шесть лет назад, именно после их взятия Ушаковым, остров был освобожден от французов. Ныне в пригороде города среди апельсиновых рощ расположился лагерем бравый Куринский полк, несущий здешнюю гарнизонную службу. Напротив Корфу лежит небольшой, но чрезвычайно важный для обороны островок Видо. Сейчас на нем наши солдаты построили большую каменную батарею, которую греки так и называют «русской». В глубине залива расположено адмиралтейство Гуви. При французах там стояло лишь несколько сараев, но теперь старанием русских моряков в Гуви могут чиниться даже линейные корабли. Из денег на Корфу в ходу было турецкое серебро и венецианские червонцы, но особо ценимы российские рубли, курс которых небывало высок, а потому любой солдат и матрос чувствует здесь себя богачом. Остальные же деньги местные менялы принимают только на вес.
   Хроника того достопамятного для наших моряков дня так описывает волнующую встречу с пришедшей эскадрой: «На восходе солнца гром пушек возвестил пришествие нового главнокомандующего. Эскадры Грейга и Сорокина отдали паруса, а старший командорский корабль „Ретвизан“ приветствовал вице-адмирала 9-ю выстрелами, республиканская крепость салютовала ему 15-ю, а разных наций купеческие суда 3-мя, 5-ю и 7-ю выстрелами. Все военные суда в знак вступления под начальство Сенявина спустили белый и подняли красный флаг (флаг дивизии Сенявина, так как он являлся в то время вице-адмиралом Красного флага. – В.Ш.). Между тем как корабль „Ярослав“ отвечал на сии поздравления, генерал-аншеф Анреп с генералитетом плыли со всех сторон к адмиральскому кораблю, на котором, как во время прибытия, так и по отшествии сих посетителей играла музыка, сопровождаемая громом литавр и барабанов. Число сухопутных войск, поступивших под команду вице-адмирала Сенявина, простиралось до 13 тысяч…»
   Собрав начальников, Сенявин вскрыл засургученный императорскими вензелями пакет и объявил:
   – Согласно воле нашего государя императора Александра Первого я, вице-адмирал Сенявин, принимаю главное начальство над флотом и сухопутными войсками, находящимися в Средиземном море, а также вступаю в должность губернатора Ионической республики!
   Слова его были встречены возгласами одобрения. Отныне Сенявин являлся уже не просто командующим отдельной эскадрой, а главнокомандующим со всеми вытекающими отсюда полномочиями. Несколько расстроенным казался лишь старый суворовец генерал-аншеф Ласси, бывший многим старше Сенявина и по чину, и по возрасту. Борису-Морицу Петровичу Ласси шел уже семидесятый год. Ласси был сыном известного фельдмаршала, отличился при штурме Измаила, был казанским губернатором, а в 1805 году определен главнокомандующим союзными войсками на Средиземноморье.
   – Вот и обходите вы нас, стариков! – с некоторой обидой сказал он Сенявину, когда процедура представления нового главнокомандующего была завершена, потом, немного погодя, прибавил: – Да и то, на покой нам пора, не вечно же воеводствовать!
   – Славой сочтемся, Борис Петрович, на отдыхе заслуженном! – обнял его вице-адмирал. – А пока будем все верой и правдой служить Отечеству нашему, там, где нас поставили!
   Затем было торжественное построение и парад российских войск. Его принимали сообща Ласси и Сенявин. Первым мимо них промаршировал Сибирский гренадерский полк во главе со своим командиром генерал-майором Бахметьевым, следом за ним печатал шаг Козловский гренадерский мушкетерский генерал-майора Макеева. У козловцев старые средиземноморские традиции. Полк дрался еще при Чесме. За козловцами проследовали Витебский и Колыванский мушкетерские генерал-майоров Мусина-Пушкина и Сердюка, затем Куринский и Алексиопольский мушкетерские генерал-майора Назимова и полковника Палицина. За мушкетерами егеря 13-й и 14-й полки генерал-майоров Вяземского и Штетера. Егеря шли под свой особый «егерский марш», не печатая шага, а двигаясь тихо, словно крадучись. Замыкали парадный строй батальон гарнизонных войск генерал-майора Попандопуло и легион легких албанских стрелков. Албанцы шествовали огромной пестрой толпой с криками и пением.
   Зрелище российской армии было более чем впечатляющее. Сверкали штыки и шпаги. Гремела медь оркестров. Над головами солдат и офицеров в такт их шагам величаво колыхались черные и белые султаны. Толпы корфиотов, наблюдавших мощь России, неистовствовали от небывалого восторга, крича во всю силу:
   – Зито Россия! Зито Александр! Зито! Зито! Зито!
   Тем же вечером капитан-командор Алексей Грейг докладывал Сенявину сложившуюся обстановку:
   – Сухопутные войска расположены на Корфу, отдельные роты по всем Ионическим островам. Флот, имея своей главной базой Корфу, крейсирует в Адриатике, блокирует ее побережье и перехватывая французские суда. Помимо этого мы держим своих стационеров в Каторо, Рагузе и Курцоле. Активных действий пока, к счастью, не было, но вот-вот они могут начаться. Морских сил, однако, для действенной блокады до вашего прихода у нас явно не хватало.
   – Ничего, – улыбнулся Сенявин. – Теперь хватит!
   На следующий день вице-адмирал устроил смотр грейговскому отряду. Оглядев корабли, остался доволен. Особо отметил низкую заболеваемость людей и прекрасно организованный морской госпиталь на старом фрегате «Армений».
   «Попечение и усердие господина капитан-командора высшей похвалы достойна», – писал он в Петербург министру Чичагову.
   Не обошлось и без сюрпризов. Еще уходя из Кронштадта, Сенявин получил аккредитив на венецианский банк. Но когда эскадра пришла на Корфу, Венеция уже оказалась занятой французами, и реализовать аккредитив не было никакой возможности. Надо было обходиться своими силами и ждать следующего аккредитива.
   Не порадовал и заведующий провиантом эскадры капитан-лейтенант Лисянский, сообщивший, что продуктов на Корфу мало. Из Италии их тоже не доставить, а албанцы обещают только живых быков и то по самой грабительской цене.
   – Что будем делать? – спросил Лисянский вице-адмирала, завершив свой мрачный доклад.
   – Прежде всего, кормить людей, а потом все остальное! – ответил тот.
   – Но каким образом?
   – А для того мы с тобой, друг ситный, и поставлены, чтобы знать как! – покачал головой Сенявин. – Давай думать. Одна голова хорошо, а две все же лучше!
   Вскоре положение дел с продуктами удалось несколько улучшить: вначале сбили цену на быков, затем заключили выгодные подряды на выпечку сухарей, доставку масла и круп.
   – Вот видите, все получается, стоит лишь захотеть! – ободрял Сенявин своих помощников. – Мы русские все осилим!
   Вскоре прошел слух, что между Францией и Австрией идут тайные переговоры о том, чтобы венецианские владения были отданы образованному Наполеоном Итальянскому королевству. Подобное действо грозило нашим войскам, да и всей российской политике в Средиземноморье большими осложнениями. О причинах тайных переговоров оставалось только догадываться, но день ото дня слух подтверждался все более и более. Близилось время решительных действий.
//-- * * * --//
   По приходу на Корфу командам дали небольшой роздых. Служба, однако, шла своим чередом. Каждые четыре часа смена вахт. Основная же команда встает в пять утра. Ровно в пять часов раздаются в палубе свистки и зычные голоса вахтенных унтеров: «Полно спать, пора вставать!»
   Нехотя вылезают матросы из своих коек, одеваются и скатывают постели в муравьиные личинки. Новый свисток:
   – Койки наверх! На молитву!
   После пения молитвы, которая поется всей командой без исключения, сытный завтрак и скачивание палубы, развод на работы: кто скоблит какой-то блок, кто плетет маты.
   – Эхма благодать. Поди теперича в деревне снегу уже по уши, а мы тут солнышку радуемся да босиком ходим. Вот бабам бы рассказать, как в деревню попаду! – Радуются новому дню матросы.
   Около 11 часов свистки и крик: «Кончить работы!»
   Кончили матросы работы, прибрали палубу, вынесли брандспойты, разделись и ну поливать друг друга. Окатившись водою, собрались в кучи в ожидании следующего свистка к чарке и к обеду.
   Между тем штурмана вышли уже наверх ловить солнце и определять по полуденной его высоте широту места. Команда неотрывно смотрит на них в ожидании окончания измерений. Наконец измерения окончены, старший штурман идет к вахтенному начальнику и докладывает градусы, минуты и секунды обсервованного места. Вахтенный начальник тут же докладывает цифры старшему офицеру, а тот командиру. Эта формальность соблюдается, даже если командир с самого начала стоит на шканцах и все прекрасно слышит, а сам корабль стоит на якоре.
   – Восемь склянок бить! – говорит командир и приказывает старшему офицеру, тот репетует команду вахтенному начальнику:
   – Восемь склянок бить!
   – На баке восемь склянок пробить! – передается команда на бак вахтенным унтер-офицером.
   Мерным басом звучит колокол, радостно отзываясь в сердцах матросов, которые вот уже полчаса с нетерпением ждали эти удары. Не успел еще смолкнуть последний, как вахтенный начальник командует:
   – Свистать к вину и обедать!
   Между тем все боцманы и унтер-офицеры уже стоят вокруг ендовы с водкой, приложив дудки к губам, подняв локоть правой руки кверху и прикрыв пальцем отверстия дудки. Едва слышится команда, как вахтенный начальник дает отмашку старшему боцману.
   Разом, наклонив головы и краснея от натуги, унтера свистят так пронзительно и молодецки, что трещат барабанные перепонки. Причем каждый в общий свист, вставляет и свои, только ему присущие трели. Из всех сигналов этот любим матросами особо. А потому и зовут они промеж себя сей сигнал «соловьиным». Так и говорят:
   – Вот и соловьи к вину просвистали!
   Но вот соловьи отсвистали. Толстый баталер развертывает списки и начинает выкликать к водке по порядку фамилию. Очередь у ендовы движется быстро и весело с шутками и прибаутками. Баталер же смотрит зорко, чтобы особо шустрые по второму разу в очередь не пристроились.
   Меж тем артельщики уже расстилают брезенты, выносят баки с горячими щами, сухари, соль и все раскладывают на брезентах. Матросы чинно усаживаются вокруг баков и начинают обедать, дуя что есть мочи в кипящие щи. Потом отдых.
   Около двух часов свисток и команда: «Вставать умываться, грамоте учиться!»
   Приходят офицеры, гардемарины, священник и начинают преподавать арифметику, грамоту и закон Божий. Это новшество Сенявина. Не все его одобряют, но куда деться, приказ есть приказ! Умеющие уже читать с видом превосходства уединяются у орудий с книжками сказок.
   В четыре часа начинается артиллерийское учение, потом парусное. Потом отдых, матросы поют на баке песни, потом ужин с чаркой водки, после чего невахтенные разбирают койки и ложатся спать. Вахтенные же коротают время на палубе, рассказывая друг другу небылицы. Еще один день вдали от родины окончен.
   Между старожилами Корфу и новоприбывшими вовсю начались взаимные посещения. По всему рейду сновали шлюпки, то офицеры торопились навестить своих друзей, однокашников, сослуживцев, а то и единокровных братьев. Вечером офицеры и матросы съехали на берег. Матросы погулять в городских кабаках, которые были здесь уже обустроены на российский манер. Офицеры кто в казино, кто в театр, но большинство в итальянский балет, которые местные старожилы весьма нахваливали. Из воспоминаний одного из посетителей местного балета: «…Балет же, составленный из лучших итальянских танцоров, показался мне превосходным, и я должен был согласиться, что до сего времени видел одних фигурантов. Здешние прыгуны еще лучше, смелее, удивляют смертными скачками (Salto mortale), а первый танцор и прекрасная танцовщица Гаетани, подлинно летали на сцене. Пантомима их, также как и легкость, приличность и согласие с музыкою, совершенны».
//-- * * * --//
   В эти тяжелые для всех моряков дни Сенявин произвел некоторую перетасовку офицеров. На новоприбывшие назначил тех, кто уже много поплавал в здешних водах, на бывшие здесь ранее, наоборот, тех, кто такого опыта не имел. Больше всего забот доставил главнокомандующему фрегат «Венус». Дело в том, что за командовавшим фрегатом капитаном 1-го ранга Эльфинстоном обнаружились весьма нелицеприятные поступки. Будучи пьяным (а напивался он почти каждый божий день), Эльфинстон любил издеваться над командой. Приказывая начать парусные учения, он объявлял, что последние, взобравшиеся на мачты, три матроса буду нещадно выпороты семихвостными «кошками», которые выдирали с матросских спин мясо кусками. Со стороны «Венус» поражал всех быстротой своих парусных постановок, радовал глаз непрерывно бегающими матросами. На самом же фрегате жизнь становилась день ото дня невыносимой.
   – Уж лучше за борт головой, чем терпеть злодеяния такие! – печалились друг другу матросы, после побоев в себя приходя.
   – Не фрегат у нас, а изба пытошная! – возмущались офицеры.
   Жаловаться вышестоящему начальству, однако, никому из них в голову не приходило. Командир на судне – бог и царь, то в уставе петровском написано намертво, и только ему принадлежит право устанавливать наказывать и миловать. Однако всему бывает предел. Пришел день, когда офицеры «Венуса» решили высказать свое несогласие командиру. Для того был делегирован к нему мичман Матвей Насекин. Зайдя в каюту, мичман изложил Эльфинстону претензии офицерского состава и просьбу о снисхождении к матросам.
   – Что? – взъярился Эльфинстон. – Вы, сопляки, будете мне указывать, что и как делать должно? Да я вас всех на пятаки порублю!
   Вскочив с места, капитан 1-го ранга бросился к мичману и стал совать ему под нос кулаки. Насекин отшатнулся от невыносимого перегара. Стараясь сдержаться, сказал, прямо в глаза глядя:
   – Я такой же дворянин, как и вы, а потому прошу убрать свои руки. Если же желаете удовлетворения, то я всегда к вашим услугам!
   – Щенок! Мерзавец! Мразь! Ты мне еще угрожаешь! – брызгал слюной Эльфинстон. – Рассыльный! Немедля профоса с боцманами ко мне!
   Минуту спустя в дверном проеме показался судовой профос. За его спиной теснились боцмана.
   – Преступного мичмана немедля на бак и высечь за подстрекательство к бунту! Дать ему пятьдесят! Нет, сто «кошек»!
   – Что? – вскинул брови Насекин. – Меня, дворянина? Меня можно судить и даже расстрелять, но пороть…!
   Профос, сознавая вовсю невозможность задуманного пьяным командиром, переминался с ноги на ногу.
   – Можа на завтра перенесем, ваше высокородие! – заикнулся было он.
   – Немедля! Пороть! Немедля! – вопил, с пеной на губах Эльфинстон. – Я всех запорю до смерти! Всех на реях перевешу!
   – Только попробуйте! – выхватил из ножен кортик Матвей Насекин. – Я живым в руки не дамся!
   В боевом порыве он пнул ногой груду теснившихся под столом порожних бутылок. Те со звоном раскатились по палубе. Оттеснив боцманов, в капитанскую каюту разом ввалились офицеры «Венуса». Настроены они были решительно:
   – Мы своего товарища в обиду не дадим, а за оскорбления, всем нам в его лице нанесенное, требуем сатисфакции немедленной!
   – Боцмана! Караул! Ко мне! На судне бунт! Всех в железа! Всех вешать на реях! – хватаясь руками за стол, (ибо не мог уже стоять на ногах) вопил Эльфинстон что было силы, но его уже никто не слушал.
   Старший офицер велел накрепко запереть обезумевшего от пьянства командира в каюте. У двери встали двое мичманов с обнаженными шпагами и заряженными пистолетами. Боцманам было строжайше велено помалкивать. Те отвечали понимающе.
   – Что мы, не понимаем, коли с их высокоблагородием горячка белая приключилась!
   Сам старший офицер поспешил для доклада к главнокомандующему.
   Происшедшее на «Венусе» было столь возмутительно, что Сенявин самолично прибыл на фрегат. Мичмана у капитанской каюты отсалютовали ему шпагами и отперли запоры. Войдя в каюту, Сенявин брезгливо поморщился: Эльфинстон валялся ничком на палубе среди пустых бутылок в луже собственных испражнений.
   – Как проспится арестовать и свезти в крепость! – распорядился вице-адмирал. – Пока команду над фрегатом примет капитан-лейтенант Баскаков с «Автроила», благо его собственное судно в починке стоит, а потом и нового капитана сыщем!
   Утром, к всеобщей радости команды, бывшего командира под караулом свезли на берег. Вскоре он был судим, признан виновным и с позором изгнан со службы.
   Тогда же был переведен на «Венус» со «Святого Петра» и мичман Владимир Броневский. О переводе Броневского распорядился сам главнокомандующий, вспомнивший к месту находчивого мичмана по английской газетной шумихе.
   – Коли за словом в карман не лезет, то, глядишь, и в деле ловок будет! – резюмировал он, бумагу на перевод пером скрипучим подписывая.
   Несмотря на печаль расставания с друзьями, Владимир новому назначению был все же рад. Впереди ожидались боевые действия, а следовательно, фрегатам предстояли дозоры, перехваты и набеги. Разве можно сравнить беспокойную и веселую фрегатскую службу со скучной линейной, когда там генеральное сражение будет, а фрегаты каждый день в деле! К тому же «Венус» не имел себе равных в легкости хода, а служба на нем почиталась среди офицеров за честь особую.
   Командиром «Венуса» был тогда же назначен капитан-лейтенант Егор Развозов. За плечами его битвы при Гогланде и Эланде, Ревеле, Выборге и Текселе. На груди Георгиевский и Аннинский кресты. Да и слава добрая. Капитан-лейтенант был смел и лих, в быту же уживчив и к подчиненным своим весьма благожелательный.
   Вместо Развозова командиром «Кильдюина» был определен старший офицер корабля «Москва» капитан-лейтенант Дурново, а старший офицер «Кильдюина» лейтенант Бутаков принял под свое начало бриг «Летун».
   Что касается временного командира фрегата капитан-лейтенанта Баскакова, то он был снят Сенявиным с должности за то, что на первом выходе в море на радостях, что принял под команду столь знаменитое судно, напился до полного бесчувствия.
   – И что это за напасть такая на «Венус», что ни командир, то пьяница беспробудный! – досадовал Сенявин.
   Баскаков, на свое отстранение от командования, написал жалобу, говоря о худом к себе расположении со стороны главнокомандующего и о нарушении старшинства с назначением на должности. На это Баскаков был вызван Сенявиным.
   – Я давно простил вас за ваше пьянство, ибо считаю тот проступок случайным! – сказал вице-адмирал капитан-лейтенанту. – Однако не могу дать вам судно, пока не буду уверен, что подобного не повторится впредь! Что касается старшинства при назначениях, то я назначаю не по старшинству, а по способности!
   Забегая вперед, можно сказать, что Баскаков впоследствии хорошо служил и храбро воевал, за что был награжден орденом, а впоследствии сделал и неплохую карьеру.
   …Мичмана Броневского встретили на «Венусе» радушно. Развозов, руку пожав, сказал ласково:
   – А меня зови Егором Федоровичем! Фрегатская служба, как известно, без ваших линейных церемоний. У нас на фрегатах все по-простому, по-домашнему!
   Разместился Володя на кубрике в одной выгородке с мичманом Матвеем Насекиным. Матвей – беломорец со стажем, уже побывал на Средиземном море ранее, а потому важен и серьезен.
   – Ты, Владимир, к моим советам прислушивайся. Я зейман опытный, плохому не научу!
   Огляделся. В выгородке две койки одна над другой, каждая – это сбитая из досок рама с натянутыми внутри веревками и брошенным на них соломенным матрасом, сверху вечно сырое флотское одеяло, а под голову набитая соломой парусиновая подушка. На переборке чадящий судовой фонарь, рядом жестяной умывальник, небольшое полированное стальное зеркальце и внизу у стенки рундучок Насекина. Володя согнулся в три погибели под низким палубным бимсом, присел на парусиновый стул. Ну, вот я и дома!
   – Хорошо, старина, я тебя послушаю! – кивнул своему новому сослуживцу, рундук свой в закуте мичманском пристраивая. – Ты лучше скажи, когда у вас чаи вечерние гоняют, а то я с этим переездом оголодал, аж в животе урчит!
   Но погонять чаи не удалось. Неожиданно поступило сообщение срочно принять на борт чиновника иностранной коллегии статского советника Поци-ди-Борго с коллежским асессором Козеном и выходить курсом на Рагузу. Прибыла под шторм-трап шлюпка. Поднялись на палубу пассажиры. Засвистали боцманские дудки. Затопали по палубе босые матросские ноги. Повис выхоженный мокрый якорь. Минута-другая, и паруса уже наполнились ветром.
   – Курс зюйд-ост! – объявил заступившему на вахту Насекину Развозов. – А вы мичман! – повернулся он к Броневскому. – Заступайте на эту же вахту дублером! Учитесь быстро, ибо у нас на фрегатах и мичмана собственную вахту стоят!
   В лицо Владимиру дул свежий и теплый ветер Адриатике. Впереди ждало первое приключение. Да, служба фрегатская была не чета всем иным!
   На Корфском рейде играли вечернюю зарю и спускали на ночь флаги остававшиеся корабли. Кончался еще один день пребывания сенявинской эскадры в самом южном порту России.
//-- * * * --//
   В те дни далеко в Моравии у маленького городка Аустерлиц произошло генеральное сражение русско-австрийских войск с Наполеоном. Внезапно атаковав и захватив господствующие Праценские высоты, Наполеон ударил главными силами по левому крылу союзников, которое вскоре было охвачено с фронта и тыла. Началось отступление. При этом часть отступающих войск была отброшена к местным прудам и вынуждена отступать по замерзшему льду. Наполеон, заметив это движение, приказал бить ядрами по льду. В ледяной каше погибло несколько тысяч русских и австрийских солдат. Разгром союзников был полный. Наполеон захватил только пленными восемь генералов и двадцать тысяч солдат, число убитых простиралось многим за тридцать тысяч. Кроме этого победителям достались сорок пять знамен и сто восемьдесят пушек. Несмотря на все принятые меры, правду скрыть все же не удалось. Россия была потрясена случившимся. Вот уже более ста лет после Нарвы, как русская армия не проигрывала ни одного генерального сражения. Привыкшие к непрерывной череде побед Румянцева и Суворова, россияне были оглушены позором Аустерлица. Уже на следующий день австрийский император, почти не читая, подписал все, что продиктовал ему император французский. Первым делом Наполеон велел Францу в двухнедельный срок изгнать с территории Австрии русские войска. Франц согласился безропотно.
   В Лондоне, узнав о постигшей коалицию катастрофе, умер премьер Вильям Питт-младший.
   – Сверните карту Европы! – прошептал премьер-министр своим секретарям. – Она не понадобится теперь в течение десяти лет!
   Это были его последние слова. У главы британского кабинета перед смертью полностью отнялась речь, а взгляд умирающего был столь тосклив и горестен, что местные остряки, не без оснований, прозвали его взглядом Аустерлица…
   Вскоре известия о страшной трагедии Аустерлица достигли и Корфу. Все – от командующего до последнего матроса – ходили несколько дней как потерянные. В знак траура на кораблях приспустили Андреевские флаги…
   Пока Европа приходила в себя, Наполеон не терял времени даром.
   – Надо успеть ощипать курицу, пока она не успела кудахнуть! – заявил он многозначительно и, вооружившись карандашом, начал наскоро кроить государственные границы.
   К Франции были сразу же пририсованы Венеция и Истрия, Фриуль, Далмация и Катторо. Королем Неаполя вместо ничего не значащих Бурбонов посажен младший брат Жозеф. Пятнадцати германским князькам было велено по-быстрому объединяться в Рейнский союз и переходить в вассальную зависимость к Парижу. Себя Наполеон объявил протекторатом образованного союза. Так внезапно одним лишь росчерком пера прекратила свое более чем тысячелетнее существование Священная Римская империя. Франц Первый беспрекословно сложил с себя титул ее властителя. При всем при этом к России Наполеон отнесся более чем любезно:
   – Передайте императору Александру, что нам более незачем воевать друг с другом! – сказал он отпускаемому из плена князю Репнину. – Мы сможем еще сблизиться! Пусть он лишь пришлет своего уполномоченного в Вену!
   Но Александр Первый Наполеона ответом не удостоил. Он был все еще потрясен Аустерлицем, что вести какие-то переговоры был просто не в состоянии. Бывший в те дни при нем генерал Энгельгарт впоследствии вспоминал: «До того он был кроток, доверчив, ласков, а теперь сделался подозрителен, строг до безмерности, неприступен и не терпел уже, чтобы кто говорил ему правду».
   Свой гнев российский император обрушил не только на Кутузова, которого он отныне не желал даже видеть, но и на самых ближайших соратников. В один день были уволены вчерашние любимцы Чарторыжский и Лонжерон, разжалован в солдаты плененный и безвинный генерал Пржибышевский. Сам Александр при этом упорно повторял:
   – Я еще возьму реванш за Аустерлиц, чего бы мне это ни стоило! Пусть Австрия вышиблена из союза со мной, нам поможет Фридрих Вильгельм! В старой Пруссии еще жив дух Великого Фридриха!
   Направляя в Париж на переговоры с Наполеоном своего посланника Петра Убри, Александр велел ему:
   – Подписывай там что хочешь, я все равно ничего и никогда не ратифицирую!
   8 июля 1805 года Убри уже подписал в Париже договор о дружбе на вечные времена, буквально спустя неделю сам Александр скрепил своей личной подписью декларацию об антифранцузском союзе с Пруссией. Договор же Убри российский император, выдержав еще двухнедельную паузу, отказался ратифицировать наотрез. Наполеон поначалу поддался на уловку Александра и даже решил вернуть армию во Францию, но, узнав о российском демарше, решил все пока оставить на своих местах.
   Между тем французский император велел раскатать перед ним карту Средиземного моря и, склонясь над ней, советовался со своим многоопытным начальником штаба:
   – Посмотрите, Бертье! После Трафальгара нам уже нечего ловить счастья в западном Средиземноморье. Но не отказываться же теперь из-за этого от восточного! Аустерлиц показывает направление нового вектора наших усилий – восток! Сегодня нам надо господство в Адриатике. Оно дало бы возможность давления на Турцию, контроль над Италией и Австрией и противовес русскому присутствию на Ионических островах. Кроме этого мы могли бы распространить свое влияние на местных славян и греков!
   – Да, сир, пришла пора разыграть и эту карту! – согласился умный Бертье. – И в этом стоит поторопиться. Русские уже стягивают к Корфу свои эскадры. Следующий ход должен быть за нами!
   – Да! – поднял голову Наполеон. – И это будет сильный ход! Отныне я меняю всю восточную политику. Мы отберем Далмацию у австрийцев и начнем готовить союз с Турцией против России. Восточный вопрос будем решать не пушками, а дипломатией! Пора запереть русским Дарданелльскую калитку! Кого вы посоветовали бы отправить послом в Константинополь?
   – Думаю, что в нынешних обстоятельствах подошел бы генерал Себастиани! – подумав, ответил маршал Бертье. – Он посредственный полководец, но зато прирожденный интриган!
   – Хорошо! – согласился император. – Пусть Дарданеллы захлопнет перед русским носом именно Себастиани! Мы стравим Константинополь с Петербургом, потом натравим на русских шведов и персов, и когда Россия ослабнет во всех этих войнах, сами нанесем ей последний и сокрушительный удар, от которого она уже не встанет!
   В те дни Наполеон писал своему министру иностранных дел Талейрану: «Постоянною конечною целью моей политики является заключение тройственного союза между мною, Портою и Персиею, направленного косвенно или скрыто против России… Конечной целью всех переговоров должно быть закрытие Босфора для русских и запрещение прохода из Средиземного моря всех их судов, как вооруженных, так и не вооруженных…»
   До грозного 1812 года оставалось еще почти семь лет, но прелюдия к нему должна была уже вот-вот начаться…

Глава седьмая. Братья славяне

   У острова Фано фрегат «Венус» попал в полосу полного штиля. Это было уж совсем не вовремя, но что поделать, с погодой не поспоришь! Коротая время, матросы разглядывали видневшиеся вдалеке сосновые и апельсиновые рощи, спорили, можно ли на островах гористых греческих хлеб растить. Офицеры в кают-компании чаями баловались. Пассажиры на фрегате подобрались весьма интересные, а потому Володя Броневский старался как можно дольше задержаться за столом, чтобы послушать их разговоры.
   Поццо-ди-Борго корсиканец, совсем недавно принятый в русскую службу, рассказывал слушателям о семействе Бонапарте:
   – Наши дома в Аяччио находились на одной улице, а потому я прекрасно знаю все это разбойничье семейство. Из всех Бонапарте порядочным был лишь папаша Наполеона старик Карло.
   – Я слышал, что в сем семействе всем заправляет мать Наполеона? – вопросительно поглядел на рассказчика капитан-лейтенант Развозов.
   – О, да! – кивнул ему Поццо-ди-Борго. – Мамаша Летиция настоящая фурия, способная на любую подлость! Под стать ей и все детки! Что касается Наполеона, то он даже родился, вывалившись головой об пол! Кстати, мы с ним еще с детства ненавидели друг друга, и могу без ложной скромности заметить, что я не раз устраивал ему хорошую взбучку! Однако все же, видимо, мало лупил!
   – Помнит ли вас французский император сейчас? – отхлебнул обжигающий чай из стакана Развозов.
   – Еще как помнит! – расхохотался Поццо-ди-Борго. – Бонапарте давно мечтает свести старые счеты. Он объявил меня изменником, повелел поймать и казнить! Но, думаю, его самого казнят куда раньше!
   Сопровождавший дипломата английский полковник Мекензи был менее словоохотлив, но и он рассказал немало интересного из жизни своего отца, известного путешественника по Северо-Западной Америке. Коллежский асессор Козен веселил всех анекдотами из жизни старых дипломатов.
   Наконец грек-лоцман объявил:
   – Виден Баргарт! Подходим к Рагузе!
   Вдалеке за линий горизонта смутно угадывалась в дымке гора Баргарт. Дипломаты начали собирать свои саквояжи.
   По прибытии на рейд Новой Рагузы пушечным выстрелом при поднятии купеческого флага вызвали с берега российского консула. Тот прибыл и тут же отплыл обратно, забрав с собой всех трех пассажиров.
   Утром следующего дня рагузинский правитель-ректор прислал на «Венус» вино и зелень. Пользуясь стоянкой, Развозов пригласил офицеров съехать на берег.
   – Посмотрим, что здесь к чему. В здешних краях нам, судя по всему, плавать еще долго, а потому изучать все надлежит обстоятельно! – назидательно сказал он своим подчиненным.
   Первым делом поспешили в дом ректора, чтобы выразить ему свое почтение. Но правителя дома не оказалось. Его нашли на центральной площади. В длинной герцогской мантии и огромном парике, закрывающем половину лица, местный правитель имел важный и странный вид. Словно призрак канувших в небытие венецианских дожей, стоял перед нашими моряками. Развозов и ректор поговорили о погоде и политике, коснулись и вопроса кротости российского монарха. Затем все церемонно раскланялись, и офицеры отправились поглядеть город. Но глядеть, особенно было нечего. Вся Новая Рагуза составляла из себя три уходящие в гору улочки, усеянные торговыми лавками.
   Бывший славянский Дубровник, а ныне Старая Рагуза, несмотря на свои малые размеры, имеет огромный торговый флот, и каждый второй ее житель живет контрабандой. Не имея собственной силы, Старая Рагуза всегда искала покровительства у сильных. А потому рагузинцы всегда платили немалые деньги то турецкому султану, то неаполитанскому королю, то римскому папе с австрийским императором. Старая Рагуза – дворянская республика. Своих ректоров рагузинцы избирают ровно на год, а затем весьма неучтиво выгоняют из городского дворца. Процедура эта была весьма впечатляюща. Коллеги правителя заявлялись к старому ректору и со словами: «Именем республики объявляем тебе, что если сейчас же не оставишь дворец через дверь, то вылетишь через окно!», вселяли новоизбранного. Этой процедурой рагузцы весьма гордились и почитали ее основой своей демократии.
   Все дворяне в Старой Рагузе – католики, простой же народ сплошь православный.
   Вскоре вернулись на фрегат дипломаты.
   – Французы уже захватили Далмацию, и нам в Петербург отсюда не добраться! – объявил Развозову Поццо-ди-Борго. – Надо следовать в Фиуме или Триест!
   К вечеру «Венус» вышел в море. Развозов торопился, а потому велел поднять все возможные паруса. Лоцман, глядя на покрытую облаками вершину Баргарта, хмурился. Облака над горой – явный признак скорой бури. «Венус» ожесточенно лавировал между многочисленных камней и островков, стремясь вырваться на чистую воду. Волнение все усиливалось. Пришлось брать рифы. Обнаружили разбитое, заливаемое водой судно. С него отчаянно кричали люди.
   – Венецианская требакула! – констатировал лоцман. – Судя по осадке, загружены товаром!
   Укрываясь от ветра и дождя, офицеры совещались, как быть.
   – И шлюпку спускать рискованно, и людей в беде бросать не по-христиански! – высказывал свои мысли вслух командир. – Остается одно: выкликать охотников!
   – Я первый! – тут же не удержался Броневский.
   – Ну что ж, Владимир, тогда с богом! – кивнул Развозов.
   Подошли как можно ближе и легли в дрейф. Броневский с шестью добровольцами спустили малый ялик и скрылись в волнах. Порой казалось, что им не добраться, но верткий ялик снова и снова взлетал на гребни волн. Наконец, шлюпка достигла полузатопленного судна. Удачно кинули тонкий конец, доставленный с фрегата. Затем по нему передали уже прочный канат и взяли судно на буксир. На требакуле оказалось семеро французов. От голода и перенесенного страха они еле двигались. У России с Францией война, но у моряков свой кодекс чести, ибо еще в Петровском уставе сказано, что «если неприятельский корабль претерпит какое-либо бедствие в море, будет просить помощи, то подать ему оную и отпустить». Французов переправили на «Венус», и ими занялся лекарь. На требакуле за старшего остался Броневский. Перво-наперво отыскали пробоину в трюме. Плотник ее быстро заделал, матросы откачали воду. Подправили мачты, поставили паруса. Когда ветер несколько поутих, французы вернулись на свое судно. Наши передали им продуктов и бочку воды. Шкипер их Бартоломео Пицони долго тряс руку Развозову и говорил, что никогда не забудет его милости.
   – Да о чем вы! – отмахивался тот. – Неужели если бы мы терпели бедствие, вы прошли бы мимо?
   Уже многим позднее команда «Венуса» узнает, что французский шкипер отыщет в Анконе несколько русских солдат, насильно зачисленных во французскую армию, и, рискуя жизнью, поможет им бежать на Корфу.
   А пока «Венус» швыряло в волнах порывами начавшейся бури. Фрегат привело к ветру, положило на бок. Все летело и трещало. Вахтенный мичман Насекин кричал отчаянно:
   – Право на борт! Люди наверх!
   Насмерть перепуганные пассажиры летали вместе со столовыми приборами из угла в угол кают-компании, пока не удалось уклонить фрегат от шквального порыва. Едва развернули судно, крик впередсмотрящего:
   – Прямо по курсу скала!
   Менять курс было уже поздно, оставалось уповать лишь на Бога, да еще на удачу. С торчащими из воды камнями разошлись в каком-то полуметре. От бури спрятались за островком Сансего. На острове нашли свежую воду, много птицы и больших черепах. Черепахам были особенно рады, так как их мясо считается особо полезным при цинге. У острова Сан-Пьетро обнаружили итальянскую галеру, но та успела уйти на мелководье, и достать ее не смогли. Дали несколько залпов и прошли мимо. На подходе к Триесту встретили турецкое судно, шкипер которого сообщил, что все побережье от Триеста до Фиуме уже занято французскими войсками.
   – Что будем делать? – поинтересовался у дипломатов Развозов.
   – Возвращаться на Корфу! – ответили те, посовещавшись.
   Забирая в паруса ветер, «Венус» лихо развернулся и устремился в обратный путь.
   – Выходит, зря в море выходили и средь волн мучились! – невольно вырвалось у несшего вахту Броневского.
   Стоявший подле Развозов лишь хмыкнул:
   – В этом-то суть и соль службы нашей фрегатской!
   – Возвернемся, хоть душу отведем! – вздохнул измученный качкой мичман.
   – А вот в этом я глубоко сомневаюсь! – усмехнулся Развозов. – Мы не линкоровские, нам в гаванях по чину стаивать не положено!
//-- * * * --//
   В те тягостные дни аустерлицкого известия на стоящих в бухтах Корфу кораблях было на редкость тихо. Молча, без привычных песен, собирались по вечерам на баке матросы, молча пили свой обжигающий чай-«адвокат» в кают-компаниях офицеры. О самом сражении старались вслух не говорить, но страшное слово «Аустерлиц» довлело над всеми.
   В одну из ночей разразился сильнейший дождь с громом и молнией. Удары грома казались подобными легкому землетрясению. Молнии, привлеченные франклиновыми отводами, спускались с мачт и рассыпались по корабельным палубам мириадами электрических искр. Их тушили водой из пожарных труб, но они снова и снова возгорались. Эта гроза стоила эскадре нескольких убитых и оглушенных.
   Кроме этого, как это всегда бывает, навалились мелкие, но досадные неприятности. Не хватало медикаментов и дров. Особо трудным было положение с деньгами. Венецианские аккредитивы были бесполезны, в наличности в денежном сундуке – кот наплакал.
   Попросил Сенявин прислать ему таганрогского каменного угля, в ответ командующий Черноморским флотом маркиз де Траверсе сообщил, что ничего выслать не намерен, ибо за время перевозки уголь обратится в мусор и явится лишь ненужной тратой денег. Наконец, после долгого ожидания прибыл транспорт с продуктами из Севастополя. Но когда распечатали мешки с сухарями, оттуда полезли легионы червяков. Принимавший продовольствие интендант эскадры Лисянский, увидев это, пришел в ужас:
   – Я принять эту мерзость не могу, зовите командующего!
   – Ссыпайте обратно! – велел Сенявин, едва взглянув на мириады шевелящихся червей. – И отправляйте назад в Севастополь!
   История о посылке транспорта с гнильем получила широкую огласку. Командующему Черноморским флотом маркизу Траверсе пришлось затем долго оправдываться перед Петербургом, рассказывая, что паутины в мешках было немного, а червячки были маленькие. Этого он Сенявину не забудет, а придет его время, рассчитается за все сполна.
   Но пока до этих черных дней еще далеко. Сейчас же надо было выживать. А потому, несмотря на все трудности, Сенявин возобновляет прерванные было работы по строительству адмиралтейства на Корфу, отсылает фрегат «Кильдюин» в Черное море за мастеровыми людьми и корабельными материалами, создает шестимесячный запас продовольствия.
   Однако в эти же самые дни Сенявина ожидал и еще один неприятный сюрприз от потерявшего на время самообладание Александра. Когда курьер доставил вице-адмиралу очередное высочайшее послание и Сенявин сорвал сургуч, ноги его невольно подкосились. Стоявший подле флаг-офицер бросился к командующему:
   – Дмитрий Сергеевич! Что с вами! Кликнуть лекаря!
   – Не надо! – отмахнулся Сенявин. – Пройдет!
   Лицо его было, однако, белым как полотно. В царском повелении черным по белому значилось: «По переменившимся ныне обстоятельствам пребывание на Средиземном море состоящей под начальством вашим эскадры сделалось ненужным, и для того соизволяю, чтобы вы при первом удобном случае отправились к черноморским портам нашим со всеми военными и транспортными судами, отдаленными как от Балтийского так и от Черноморского флота, и по прибытии к оным, явясь к главному там командиру адмиралу маркизу де Траверсе, состояли под его начальством…»
   Послание было еще одним эхом Аустерлица, качнувшего в одно мгновение чашу мировой политики в сторону Парижа. Отныне все условия диктовал только Наполеон, а делать он это умел весьма неплохо! По условиям позорного Пресбургского мира Вена уступала Франции в числе многих иных земель и стратегически важную Далмацию, которую двенадцать лет назад, уничтожив Венецианскую республику, Наполеон вынужден был все же отдать австрийцам. Так подтвердились все ранее бродившие слухи в их самом худшем варианте.
   По всему побережью Адриатики уже шныряли наполеоновские агенты. Они расточали обещания грекам и владетелю Эпира Али-паше Янинскому, сербам и туркам. К последним отношение было особое. Из Парижа в Константинополь была послана целая делегация, с тем чтобы добиться от султана союза против России. И хотя ссориться со своим северным соседом турки пока не решились, титул императора за Наполеоном они признали. Тогда же было положено начало наводнению армии султана парижскими инструкторами. Не сразу, а исподволь Высокая Порта вводилась в орбиту французских интересов, превращаясь из былого недруга в будущего союзника.
   Едва Пресбургский мир был ратифицирован, как дивизионный генерал Лористон поспешил занять старинный Дубровник, именуемый отныне Рагузской республикой, и потребовал от австрийцев сдачи ему и следующего города Адриатического побережья Бокко-ди-Катторо. Под началом Лористона была полнокровная дивизия в семь тысяч человек и шестнадцать орудий. Но первая попытка все же не удалась. Французы сразу натолкнулись на упорное сопротивление местного славянского населения, решившего ни в коем случае не впускать французов. Зная, что одним против французов им не выстоять, бокезцы послали гонцов в монастырь Цетинье – столицу Черногории. Предводитель храбрых горцев митрополит Петр Негош сразу оценил всю тревожность сложившейся ситуации:
   – Я безотлагательно сообщу адмиралу Сенявину обо всем, что происходит сейчас в Далмации, и смею вас уверить, что мы и русские никогда не оставим в беде наших братьев по вере и духу!
   Черногорцы были давними и верными союзниками России во всех войнах. Никогда в истории они не позволяли своим врагам владычествовать над собой. Еще в 1712 году направили они своих послов к Петру Великому, прося взять их под покровительство. С этого момента стали черногорцы щитом угнетенных турками христиан. Каждый, кто верил в Бога и в Троицу, находил здесь свое пристанище. Спустя шесть лет, когда венецианцы объявили войну туркам, черногорцы, не раздумывая, примкнули к ним, но едва был заключен мир, отвергли все попытки республики святого Марка подчинить себе Черную Гору. В первую турецкую войну, помогая графу Орлову и адмиралу Спиридову, они захватили город Подгорицу и крепость Жабляк, опустошили окрестности, а затем шесть лет держали Боснию и Албанию в беспрестанном страхе, отвлекая на себя многочисленное воинство паши Махмуда Скутарского. Спустя несколько лет последовала месть. Паша, собрав огромную армию, вторгся в пределы Черной Горы. Однако нещадно истребляемый из засад и неся огромные потери, вскоре должен был бежать ни с чем. Теперь уже жаждой мщения пылали сами черногорцы. В 1789 году им такая возможность представилась. Оказывая помощь Екатерине Второй в ее очередной войне с турками, они неожиданно вторглись в Албанию и, пройдясь по ней огнем и мечом, с большой добычей вернулись домой. Затем султан долго пытался принудить черногорцев к символической дани, чтобы хотя бы внешне привести непокорных горцев в неповиновение. Но у него не получилось даже это. В 1796 году паша Махмуд, собрав немалые силы албанцев и янычар, вновь выступил в поход против непокорных. И тогда навстречу врагу митрополит Петр Негош вывел весь свой народ. У местечка Круссе, что на границе Черной Горы, противники встретились. Глухой ночью митрополит велел своим воинам снять их красные шапки и разложить на камнях, затем, оставив перед турками всего полтысячи воинов, с остальными совершил быстрый переход в тыл врага. Утром турки обрушили все свои силы против пяти сотен храбрецов, которые, отвлекая и сдерживая врага, сражались за все войско. А затем последовал неожиданный удар в спину захватчикам. Это был уже не бой, а настоящая бойня, которой давно не видел мир. Пленных черногорцы не брали. Турок и албанцев было перебито ими тогда более тридцати тысяч. Голову убитого паши и захваченные знамена победители унесли на вечное хранение в Цетину. С тех пор султан более уже не помышлял о покорении маленького, но гордого народа. Зато в 1803 году свой взор на Черную Гору обратил Бонапарт, пытавшийся руками горцев устрашать тех же турок. Но и его козни были вскоре изобличены митрополитом Негошом и генерал-лейтенантом российской службы черногорцем Ивлечем. Черногория была готова помогать только одному союзнику – России!
   И вот теперь митрополит Петр Негош прислал своих посланцев на Корфу к Сенявину. Депутатов Черной Горы вице-адмирал принял со всей радушностью, как родных братьев. Однако, не имея пока серьезных сил, чтобы противопоставить французам на суше, он решился все же без промедления овладеть не менее важным, чем Рагуза, портом далматинского побережья Бокко-ди-Катторо. В занятии Катторо был весьма дальний политический расчет. Дело в том, что именно от этого порта вела самая удобная дорога к Черной Горе. А потому в случае захвата порта и города, союзники могли действовать вместе. Раскатав на столе в своей каюте карту Далмации, Сенявин просидел над ней не одну ночь. Когда он объявил свое решение черногорским депутатам, те пришли в настоящий восторг:
   – Наконец-то Москва придет к нам! Мы так долго вас ждали!
   Тогда же прибыл на Корфу и российский посол при неаполитанском дворе Татищев. Посол привез подробные параграфы Пресбургского мира.
   Сенявин был с ним откровенен:
   – Аустерлиц перемешал все наши планы. Изначально моя миссия заключалась лишь в защите Ионического архипелага от французского посягательства. Теперь же предельно ясно, что Наполеон направит все усилия на захват восточного Средиземноморья и в первую очередь побережья Адриатики. Британский флот ныне в океане, французский и испанский еще не очухались от Трафальгара, и мы утвердились в здешних водах господином. Не использовать эту возможность было бы преступлением! А потому следует идти завоевывать Далмацию, пока нас в том не опередили иные!
   Татищев советовал занимать десантом Рагузинскую республику.
   – По имеющимся сведениям, Наполеон столь сильно жаждет заполучить побережье Адриатики, что готов уступить за нее Австрии герцогство Браунау и убрать свои войска из Пруссии.
   Сенявин призадумался:
   – Что все мы понимаем стратегическое значение Катторо и Рагузы – это не секрет. Наполеон так уверен в себе, что и не скрывает своих планов. Но соваться в Рагузу нам не стоит. Тамошние нобили враждебны нам и продажны, а потому мы должны высаживаться только там, где нас поддержит местное население!
   – Где же вы предполагаете вступить на землю Далмации? – хмуро поинтересовался Татищев.
   – Только на побережье Черной Горы!
   – Что ж, Дмитрий Николаевич, план ваш весьма разумен! Черногорцы наши братья по вере и крови и всегда готовы прийти к нам на помощь! Дай Бог вам удачи!
   Тепло попрощавшись, Татищев в тот же день покинул Корфу. А Сенявин велел готовить корабли к выходу.
   – Заняв Катторо, а затем всю Бокезскую область и опираясь при этом на Корфу в море и Черногорию на суше, мы явим себя сильным противником французам! – сказал он, собравши, наконец, к себе капитанов. – Пусть зубы о нас обламывают!
   Бокко-ди-Катторо издревле населяли православные далматинцы-бокезцы. Много столетий здесь властвовала Венеция, но дожи никогда особо не лезли в местные внутренние дела, ограничиваясь лишь податями. Катторская бухта считалась одной из лучших во всей Адриатике. Владеющий ею, сразу же получал возможность контроля над всем далмацинским берегом. Катторский плацдарм не давал покоя уже и Наполеону, который прекрасно понимал всю его стратегическую важность. Занимая бухту, Сенявин мог сразу же рассчитывать на поддержку не только населявших ее бокезцев, но и братских им черногорцев, живших поодаль от побережья и давно уже ждавших прихода русских. Австрии Катторо перепало совсем недавно по прихоти Наполеона. По его же прихоти теперь оно отдавалось непосредственно французам. Правда, пока командующий французскими войсками генерал Молитор из-за отсутствия пушек остановился значительно севернее в Задаре, но пушки могли подвезти со дня на день, и тогда бросок на Катторо был бы неминуем.
   По Далмации поползли слухи, что французы посягнут на древние местные вольности. Бокезцы возроптали. Неумолимый молох войны грозил полным разорением торговли, с которой жила и кормилась большая часть прибрежного населения. Война с Англией лишала заработка всех, ибо море отныне становилось закрытым. Бокко-ди-Катторо, как перезревшее яблоко, готово было упасть в руки русского адмирала. Бокезцы и жившие выше в горах черногорцы слали на Корфу посла за послом: «Приди и властвуй нами!»
   Однако прийти на помощь Сенявин не мог, ибо идти ему было не с чем!
   Прибывший на флагманский «Ярослав» генерал-аншеф Ласси показал Сенявину еще одно послание императора Александра, где черным по белому значилось: «Немедленно отправить всех солдат в Россию».
   – Но ведь это невозможно! Мы ведь в состоянии войны и здесь бесценен каждый штык! – буквально возопил потрясенный монаршей близорукостью вице-адмирал. – Как же мне воевать после всего этого!
   – Все понимаю и сочувствую, Митрий Николаич, но ведь указ-то высочайший! – вздыхал герой Измаила старик Ласси. – Что-то надо предпринимать!
   – Для начала давайте выпьем по маленькой! – предложил Сенявин. – А потом и разбираться будем!
   К утру адмирал с генералом решили все мудро: войска несмотря ни на что должны были остаться при эскадре. Вместе с Ласси в Россию решено было отправить лишь один Сибирский гренадерский полк.
   – Давайте туда всех хворых спишем, а здоровых мне оставим! – предложил было Сенявин напоследок.
   – Ну уж нет, – разобиделся генерал-аншеф. – Надо ж мне хоть кого-то пред очи начальственные явить!
   – Ну и ладно, – легко отступился Сенявин. – А, в общем-то, мы славно почаевничали!
   – Да уж неплохо! – окинул Ласси взглядом заставленный бутылками стол. – И главное, с пользой для дела!
   Теперь у Сенявина были хоть немного развязаны руки для начала боевых действий в Далмации. Времени терять было нельзя, следовало действовать, и действовать немедленно.
   – Зовите ко мне Белли! – распорядился он немедленно. – Будем делать диверсию в Далмацию!
   Капитан 1-го ранга Григорий Белли был личностью в российском флоте известной. Выходец из Англии, он отличился в прошлую, еще ушаковскую средиземноморскую кампанию.
   Тогда, вскоре после взятия Корфу, Ушаков отправил Белли, тогда еще капитан-лейтенанта и командира фрегата «Счастливый» в южную Италию. То, что ему предстояло, могло вселить смущение даже в сердца храбрейших. Шутка ли: капитан-лейтенанту Белли с «войском» в 600 душ и с «артиллерией» в 6 пушек предстояло (всего-то лишь!) пересечь с востока на запад весь итальянский «сапог», взять по пути крепость Фоджа, выйти к Неаполю, соединиться с «армией веры» кардинала Руффо и далее действовать по обстоятельствам. Но Ушаков был великим флотоводцем и знал, что кому поручать.
   И Белли доверие оправдал. Высадившись в заливе Манфредония, он взял крепость Фоджа, разбил все посланные против него французские войска, а затем освободил от французов столицу Неаполитанского королевства – Неаполь. Европа была потрясена!
   Император Павел Первый на награды храброму моряку не поскупился. За Фоджу он стал кавалером ордена Святого Иоанна Иерусалимского, за разбитие французских батальонов – капитаном 2-го ранга. Но чем наградить моряка за взятие целой столицы?
   – Белли думал меня удивить! – сказал, подумав, император. – Так и я удивлю его. Наградить Белли орденом Святой Анны высшего первого класса!
   Такой наградой был удивлен не то что Белли, была поражена вся Россия, ведь Анна первого класса полагалось по статуту только полным генералам и адмиралам!
   Что касается Сенявина, то он уважал Белли еще с тех славных времен, а потому решился доверить предстоящее важное дело именно ему. Знал, что Белли не подведет.
   Встретив старого соплавателя, обнял его за плечи:
   – Слушай, душа моя Григорий Григорьевич! Пойдешь в Катторский залив и подашь катторцам надежду в нашем покровительстве. Постарайся быстро и бескровно занять крепости в том заливе. Затем учредишь блокаду в проливе Каламато меж островами Меледо и Агасто, чтоб и мышь от французов туда не проскочила. Наблюдай за всеми их передвижениями и, сколь возможно, препятствуй водворению их в Рагузе. Ежели же при этом катторцы пожелают не допустить французов в город, то пособляй им всем, чем только возможно! Справишься ли!
   Белли лишь развел руками:
   – Не в первый раз, Дмитрий Николаевич!
   – Тогда доброго пути! – перекрестил капитана 1-го ранга Сенявин. – И с Богом!
   В тот же день Белли, подняв над своей «Азией» отрядный брейд-вымпел, взял курс к берегам Далмации. В кильватер «Азии» держали два фрегата и посыльная шхуна «Экспедицион». На траверзе острова Фано с «Азии» усмотрели мчавшийся среди пенных разводьев «Венус». Подозвали пушкой. Белли, расставив ноги на качке, кричал в рупор:
   – Егор Федотыч! Твой фрегат придан моему отряду! Давай, заворачивай в кильватер!
   – Не могу! – прокричал в ответ командир «Венуса» и показал рукой на сгрудившихся на шканцах пассажиров. – Мне сиих господ на Корфу доставить надо!
   – Добро! Иди на Корфу – вновь приложил к губам жестяной рупор Белли. – Но как сгрузишь, немедленно догоняй меня у Новой Рагузы!
   – Ну вот, господин Броневский, кажется, вы и отдохнули от трудов праведных! – нашел глазами мичмана Развозов. – Командуйте прибавить парусов, нам еще «Азию» нагонять надобно!
   На Корфу разрешили только спешно залиться водой. Пассажиры съехали к командующему, а спустя час вернулись в том же составе от Сенявина с новыми засургученными пакетами.
   – Курс на Рагузу! – мрачно объявил Поццо-ди-Борго и тотчас ушел спать к себе в каюту.
   И снова – изматывающий душу, трехдневный шторм. В клочья разорвало фор-марсель, убило матроса, еще двоих ранило, но Развозов почитал, что еще счастливо отделался. Весь путь шли только на штормовых стакселях, но и те то и дело рвало и уносило.
   Из дневника мичмана Владимира Броневского: «…Итак, принуждены мы были оставаться без парусов; нас несло по воле ветра, ревущего так сильно, что и в 3 саженях не слышно было громкого голоса. Вечером, когда бора несколько уменьшилась и позволила нам под бизань-стакселем лечь в дрейф, я сошел на низ. Гроб и тихое пение псалмов остановили меня. Смертный одр, покрытый флагом, печаль, изображенная на лицах людей, окружавших тело умершего, тусклый свет лампады и слабый голос седовласого монаха, поющего „со святыми упокой“, вливали в душу благоговейный трепет. Я так же в сокрушении сердца забыл о буре, забыл о самом себе и молился, как говорится: „кто на море не бывал, тот Богу не маливался“. Мореходцу нельзя быть вольнодумцем: встречая на каждом шагу гибельные опасности и стоя перед лицом смерти, всякие безбожные мудрствования исчезают, и вся развращающая нравы мнимая философия, при возженной пред иконою свече, умолкает и прекращается в духовную молитву».
//-- * * * --//
   Корабли отряда Григория Белли были еще на переходе, когда на центральной площади Бокко-ди-Катторо ударили колокола. Сбежались все от стариков до детей. Перед собравшимися вышел седобородый глава местного коммуниата граф Савва Ивлеч.
   – Братья и сестры! – сказал он, сняв шапку. – Настало время пробудиться от бездействия! Ныне мы стоим на краю гибели и бездна под нашими ногами! Защитим дедовы вольности! Спасение наше лишь в мечах и храбрости!
   Площадь огласилась тысячами криков:
   – Кто есть витязь! К оружию, братья!
   Прибежал насмерть перепуганный австрийский губернатор. С испугом смотрел на вооружавшихся горожан. Во главе быстро созданного ополчения встали братья Ивлечи Савва и Марко (отставной генерал-лейтенант российской службы, помнивший еще Ларгу и Кагул!). Радостные повстанцы беспрестанно палили в воздух из своих старинных длинных ружей. Женщины кинулись шить знамена и кисеты.
   Уже 27 февраля глава черногорской церкви Петр Негош собрал скупщину. На ней черногорцы решили направить своего митрополита с двумя тысячами лучших бойцов-юнаков на помощь Бокко-ди-Катторо.
   Весь переход дул слабый ветер, и Белли сильно нервничал, боясь опоздать. Возбуждение командира быстро передалось вначале офицерам, а затем и матросам. Теперь уже все то и дело поглядывали на вяло полощущиеся вымпела: когда же задует! Немного пришлось поплутать и из-за неверной карты и бестолкового лоцмана. Но вот, наконец, и залив Бокко-ди-Катторо – высокие горы, покрытые сумрачной пеленой облаков. Державшаяся на выходе из залива дозорная французская шебека, едва завидев российский флаг, бежала в сторону Рагузы. Ее не преследовали. Сейчас главным было занять Катторо. Суда бросали якоря меж отмелей и рифов. Едва встали, Белли спрыгнул в капитанский катер:
   – Грести к порту!
   Не доходя гавани, он велел табанить.
   – Трубу! – не оглядываясь, протянул руку.
   Сопровождавший командира мичман тут же вложил в руку требуемую трубу. Приставив окуляр к глазу, Белли долго рассматривал порт. И узрел, что хотел. В самом дальнем углу гавани стояла еще одна большая 16-пушечная французская шебека. На палубе ее пустынно, паруса собраны. Всюду тишина. Было очевидно, что французы чувствуют себя здесь в полной безопасности.
   – Гребите обратно! – приказал Белли. – Да навалитесь!
   В каюту к себе он велел звать лейтенанта Сытина.
   – Ты у меня Ваня удалец, а потому и дело тебе поручаю удалое! – сказал Белли. – В гавани шебека. Возьмешь ее, тебе ей и командовать!
   – А чего не взять-то! – даже удивился Сытин. – Знамо дело возьмем!
   Кликнули охотников. Как стемнело, двинулись в поиск. Ночь выпала темная, лил проливной дождь, но это было даже на руку. Вперед устремились пять шлюпок. Сам Сытин вел головную. Поодаль встала шхуна «Экспедицион». Если что-то пойдет не так, как следует, она пушками и поддержит и прикроет. Однако поддерживать и прикрывать в этот раз не пришлось. Шлюпки уже подошли вплотную к покачивавшейся на волнах шебеке, а там еще вовсю спали, и только тогда, когда солдаты с матросами уже влезли со всех сторон на палубу, проснувшаяся вахта начала кричать тревогу, но это было уже поздно. Кричавших быстро успокоили прикладами, остальная команда в шесть десятков человек так и осталась сидеть в трюме, только теперь уже под замком и крепким караулом. Сытин самолично поднял над захваченным судном заранее припасенный Андреевский флаг. Весь захват прошел без единого выстрела и без единой жертвы. Такое бывает разве что в сказках, да еще тогда, когда за дело берутся русские моряки. К утру шебека была уже у борта флагманской «Азии». Звали захваченное судно «Азард». Под таким именем судно вошло и в состав российского флота. С тех пор вошло в русский язык и слово «азарт», слово легкое отчаянное и веселое!
   Спустя день, выяснив через лазутчиков, что в Бокко-ди-Катторо нет ни французских береговых батарей, ни гарнизона, Белли смело вошел всем отрядом в городскую гавань. Приход неизвестных судов всполошил бокезцев. Ударил набат. Весь город с оружием кинулся к набережной. Но вот порыв ветра развернул кормовые флаги, и единый дружный крик восторга потряс Катторо:
   – Это пришли русские!
   Австрийцы же, завидев русские флаги, всполошились. Приход судов под Андреевским флагом разом перечеркивал все их хитромудрые расчеты. Белли предъявил австрийцам ультиматум с требованием о передаче бокезцам Герцеговины и других крепостей Катторской области.
   – По какому-такому праву? – возмутились австрийцы.
   Капитан 1-го ранга терпеливо объяснил:
   – Несмотря на отсутствие войны между нашими державами, мое требование юридически верно, ибо здешний край уже не является австрийским, потому как уступлен вами Наполеону! А потому сдайте ключи от крепостей капитанам местных коммуниатов. От себя могу лишь гарантировать вашему гарнизону неприкосновенность и возможность вернуться морем домой! На раздумье даю два часа!
   По прошествии двух часов на «Азию» прибыли парламентарии.
   – Мы не можем выполнить ваших требований, так как письмо адресовано не полномочному представителю австрийского двора маркизу Гизлиери, а всего лишь местному коменданту! – заявили они.
   – Хорошо! – невозмутимо пожал плечами Белли. – Я напишу еще раз! Но срок ультиматума теперь будет всего лишь час!
   В городской ратуше, где размещался австрийский штаб, царила паника. Венский представитель Гизлиери был на грани припадка.
   – Мчитесь как можно быстрее навстречу французам! – кричал он, брызгая слюной толпившимся подле чиновникам. – Пусть торопится сюда, а я пока потяну с русскими время!
   По приказу Гизлиери наши были оповещены, что австрийская сторона принимает все условия ультиматума, однако просит еще время подумать.
   – Что-то долго они думают! – сказал вслух Белли и не поверил.
   Гизлиери он велел передать, брови сурово насупив:
   – Австрийская сторона по-прежнему не спустила с крепости своих флагов! На это вам остается еще четверть часа, а потом пеняйте на себя!
   – Дайте по нам хотя бы один холостой выстрел! – взмолились австрийцы. – Тогда мы сможем оправдаться, что уступили вам крепость в бою!
   – Этого не будет никогда! – отрезал Белли. – Мы с Австрией не воюем!
   – Тогда примите от нас крепостные ключи! – попытались хотя бы так выкрутиться австрийцы.
   – Этого тоже не будет! – покачал головой капитан 1-го ранга. – Ключи передадите местным старейшинам!
   Ровно через пятнадцать минут он начал высадку на берег. Россиян встречали, как самых дорогих друзей. В их честь звонили колокола и отслуживались молебны, солдат и матросов до упаду закачивали на руках, а затем уже вусмерть поили молодым вином в бесчисленных портовых шинках.
   – Так я скоро совсем без войска останусь! – даже забеспокоился Белли, глядя на нескончаемые сцены бурного братания.
   – Это не страшно! – заверили его городские старшины. – Это так надо!
   – Ну, ладно, – согласился с ними капитан 1-го ранга. – Если надо, значит надо! Три дня гуляем, а потом за дело!
   Однако внезапно с брандвахтенной шхуны доложили:
   – Со стороны моря парус! Похоже, военное судно!
   Однако тревога оказалась ложной. Возмутителем спокойствия оказался «Венус», который за это время успел обернуться от Корфу до Новой Рагузы и вот теперь, наконец-то, догнал свой отряд.
   – Как раз кстати! – обрадовался Белли.
   Офицерам и матросам «Венуса» не разрешили даже сойти на берег. Белли был очень озабочен тем, что сенат Новой Рагузы пропустит через свои владения французские войска, снабдит их всем необходимым. Чтобы не допустить этого, они вместе с митрополитом уже выслали отряд черногорцев к рагузинской границе. А для того чтобы неприятель не переправился в Рагузу морем, Белли и решил отправить «Венус». Заодно фрегат должен был доставить в Рагузу и графа Войновича, на которого была возложена непростая миссия побудить сенат отказаться от помощи французам. Одновременно на Корфу к Сенявину с донесением ушла и шхуна «Экспедицион».
   Над крепостями поднимались трехцветные русские флаги. Первой подняла сине-бело-красный триколор крепость Катторо, за ней Кастельново и Испаньола, следом Будуя, Сан-Стефано, Тринита и Порто-Россо.
   Современник писал об этом событии слова восторженные: «Итак, в первый раз водрузился орел Белого царя между славянскими народами, соединенными верою, языком, но разделенными неизмеримым пространством! Заря утешительной надежды воссияла перед ними, и что предполагаемо было Петром Великим, то выполнено Александром! Нельзя изобразить восхищения сего вновь приобретенного народа, покорившегося не оружию, но влечению сердец своих, видевшего в подданстве России торжество своих желаний, торжество своей веры».
   Тем временем старейшины и капитаны комунитатов решили просить русских братьев разрешить им принять присягу на верность России. Своих депутатов они отправили к местному российскому консулу Санковскому и митрополиту Черногории, являвшемуся одновременно и религиозным, и светским правителем этого маленького горного государства. Консул и митрополит дали на то свое согласие. Правда, митрополит Петр Негош несколько удивился просьбе старшин приморских селений.
   – Народ Черной Горы уже более девяноста лет считает себя подданными России, чего же нам присягать ей еще раз! – сказал он прибывшим депутатам.
   Впрочем, Негош немедленно велел готовиться к войне с французами и выгнать из Цетиньи стоявший там небольшой австрийский гарнизон.
   – Это еще почему? – возмутились было австрийцы.
   – На территории России вам делать нечего! – ответили им.
   Вообще-то черногорцы хотели всех австрийцев сразу и поубивать (чего откладывать хорошее дело на потом!), но Белли, прослышав об их намерении, упросил митрополита все же отпустить бывших российских союзников живыми и здоровыми. Черногорцы нехотя согласились. Дважды упрашивать австрийцев не пришлось. Они не просто ушли, они бежали, бросив даже ружья…
   Затем черногорский митрополит прибыл на «Азию». Большой корабль Негошу понравился, особенно долго осматривал он пушки.
   – Если бы такие вокруг нашей горы поставить, мы вообще могли бы и ружей в руки не брать! – сказал он Белли с нескрываемым уважением.
   Затем митрополит и Белли убыли на берег. Там их уже встречали хлебом и солью. Десятитысячная толпа кричала: «Да здравствует Александр, царь наш белый!» и «До веки поживает наш Александр!»
   Митрополит вышел перед народом:
   – Мы стоим на краю гибели! Бездна под ногами нашими! Отечество в опасности! И одна стезя остается нам к свободе вместе с Россией: меч и храбрость ваша покажут вам ее!
   Седые воины плакали от избытка чувств.
   Катторская область вместе с Черногорией, будучи всегда преданы России, отделены от захваченной французами Далмации пока еще независимой Рагузинской республикой, и через Герцеговину они примыкают к Сербии. Занятие Катторо и Черной Горы давало Сенявину огромные выгоды. Имея отныне в Катторо безопасную гавань, держащую под контролем всю Адриатику, командующий российской Средиземноморской эскадрой одновременно получал двенадцатитысячный корпус опытнейших и преданнейших славянских воинов, а кроме этого переносил театр войны от Корфу к Далмации.
   К третьему дню нескончаемое веселье несколько спало, и город понемногу начал возвращаться к нормальной жизни.
   Тем временем в поддержку Белли был отправлен на транспортах Витебский мушкетерский полк с полевыми орудиями. А еще через сутки из Корфу с фрегатом прибыл и сам Сенявин, не утерпевший, чтобы собственными глазами не посмотреть на занятый Белли город.
   Перед убытием с Корфу вице-адмирал проводил уходящий в Севастополь отряд транспортов, увозящих сибирских гренадеров, тогда же сердечно простился и с мудрым стариком Ласси. Оба они понимали всю абсурдность исполняемого ими приказа, но не исполнить его, увы, оба никак не могли…
   Не давало покоя и письмо императора с повелением незамедлительного ухода всех сил из Средиземного моря. Весь переход до Катторо вице-адмирал пребывал по этой причине в весьма сумрачном настроении и ни разу так и не покинул своей каюты. Лишь вид торжественно встречавшего его города, заставил Сенявина позабыть на время обо всем плохом.
   Командир отряда в парадном мундире встречал командующего прямо на причальной стенке. Рядом с ним митрополит Черной Горы Петр Негош, знатнейшие из горожан. Неподалеку переминался с ноги на ногу и австрийский губернатор еще не изгнанный, но уже никому не нужный. Отсалютовав, как и полагается по этикету, шпагой, Белли доложился о содеянном по всей форме. Сенявин сиял от радости. Обняв капитана 1-го ранга, он долго троекратно расцеловывался с пришедшими его встречать бокезцами. Особенно трогательной была встреча с отставным Марко Ивлечем, которого Сенявин прекрасно помнил еще по встречам в ставке Потемкина. С австрийцем приветствие ограничилось лишь кивком головы, да большего тот и не заслуживал. Представился командующему и агент российского министерства иностранных дел в Цетинье и Катторо коллежский советник Санковский
   – Рассчитываю на вашу помощь и дружбу! – сказал дипломату вице-адмирал, крепко пожимая руку.
   – Наше дело единое, а потому во мне, ваше превосходительство, вы всегда найдете самого верного помощника и единомышленника! – отвечал тот. Затем был молебен в честь русского командующего и торжественный обед. В городе снова начались гуляния, песни и танцы.
   – Мы ждали вашего прихода много лет! – сказал Сенявину Марко Ивлеч. – Именно потому мы сегодня так веселы и счастливы!
   Петр Негош при стечении тысяч и тысяч бокезских славян говорил прочувственные слова:
   – Самые горячие пожелания наши исполнились! Русские братья пришли к нам в самый трудный час. Запомните сегодняшний день. Пусть он никогда не исчезнет из вашей памяти! А потому раньше, чем я освящу наши знамена, клянитесь все, что будете защищать их до последней капли крови!
   – Клянемся прахом наших предков! – отвечали ему собравшиеся.
   Митрополит Петр Негош был личностью поистине замечательной, соединяя в себе одновременно главу церковной и светской властей, умело и достойно управляя своим маленьким, но храбрым народом. Каждое свое выступление перед собратьями он неизменно заканчивал одними и теми же словами:
   – Свобода превыше смерти!
   – Превыше! – вторили, потрясая ружьями, усатые черногорцы.
   Умный политик, Негош всю свою жизнь боролся с турками, никогда не доверял и Вене. Помощь и поддержку всегда искал лишь в великой и единоверной России, которая никогда и ни при каких обстоятельствах не предала Черную Гору.
   Историки оставили нам описание характера и наружности этого поистине замечательного человека: «Петр Негош не малого роста, имеет стан стройный, лицо румяное, вид привлекательный, наружность важную и глаза, исполненные живости… Он один на свете архиерей, согласующий в себе достоинства, столь противоположные пастырскому жезлу. В церкви… он царь. В доме… генерал. Он с большей ловкостью повелевал перед фронтом на вахтпараде, нежели благословлял подходивших к нему офицеров. Он всегда окружает себя многочисленной свитою: витязи его или гвардия настоящие исполины… Петр Петрович говорит по-итальянски, по-французски и по-русски точно так же, как и на своем природном славянском языке, но по своей политике и сану полагает приличнейшим употреблять в публичных переговорах для первых двух переводчиков. Он чужд предрассудков и суеверия, любит просвещение, находит удовольствие беседовать с иностранцами, внимательно наблюдает ход политических происшествий в Европе, умеет пользоваться обстоятельствами и искусно ввертывается из трудных дел. Разговор его ясен и понятен. Ум его в беспрестанной деятельности. Черногорцы слепо ему повинуются, они боятся его взора и, исполняя приказание, говорят: „Тако Владыка заповеда!“»
   Когда-то еще в правление императрицы Екатерины черногорский правитель Степан Малый был дружен с графом Алексеем Орловым, так и с адмиралом Спиридовым. Никого не удивляло, что митрополит имел чин российского полковника. Уже позднее Негош побывал в Петербурге, где был приветливо принят Екатериной Второй, а императором Павлом был удостоен ордена Святого Александра Невского, которого черногорцы всегда особо почитали как покровителя храбрецов.
   …И русские и бокезцы, встав на колени, клялись в верности своим знаменам. Над побережьем далеко разносился звон колоколов, в воздухе пахло ладаном, митрополит Петр окрапливал склоненные знамена святою водой. На улицах Катторо уже вовсю распевали песни:

     Сенявин, славный генерале!
     Если ты твердо держишься русской веры,
     Спеши как можно скорее:
     Тебя желают бокезские сербы,
     Желают тебя, как сыновья отца!
     Откуда ни возьмись, тут же и король Бонапарт,
     Но счастье повезло Сенявину.
     Он занял прежде его Боку!
     Свой своему и помощь, и слава!

   Из воспоминаний очевидца: «В трое суток Дмитрий Николаевич, можно сказать, очаровал народ. Доступность, ласковость, удивительное снисхождение восхищали каждого. Дом его окружен был толпами людей. Черногорцы нарочно приходили с гор, чтобы удостоиться поцеловать полу его платья, прихожая всегда была полна ими, никому не запрещался вход… Адмирал, лично удостоверяясь в искренней преданности жителей, освободил их от всякой провинности, обеспечил сообщение с Герцеговиною, а для покровительства торговли учредил конвой до Триеста и Константинополя. К таковым милостям и попечениям бокезцы не остались неблагодарными. Старейшины от лиц народа поднесли адмиралу благодарственный лист и предложили жизнь и имущество в полное его распоряжение. В несколько дней снаряжено на собственный счет жителей и вышло в море для поисков 30 судов вооруженных от 8 до 20 пушек, что по малоимению малых военных судов при флоте было великой помощью. Распоряжение сие принесло больше пользы, нежели могли бы доставить налоги. Милосердие и кротость нашего правления было в совершенной противоположности с правлением соседа нашего Наполеона».
   Петру Негошу Сенявин обрисовал свою позицию относительно Бокко-ди-Катторо так:
   – Сей город был дан австрийцами Наполеону по Пресбургскому миру, а так как мы ныне в войне с Наполеоном, то ни с австрийцами, ни с кем иным считаться в этом деле я не намерен!
   – Добро говоришь! Истинно так! – поддержал его митрополит.
   Слова Сенявина стали известны и находившимся в Катторо австрийцам. Испытывать судьбу они не стали, а тихо покинули город. В тот же день бокезцы и черногорцы заняли все городские форты. Католический каноник и агент римской церкви Кайнович, понаблюдав в эти дни за русскими, проникся к ним искренним уважением. В Рим он, к неудовольствию папы, отписал всю правду: «…Русские никого не обижали и не утесняли. Офицеры были хорошо воспитаны, а солдаты вежливы. Они были снисходительны и совершенно не суровы… Что касается религии, то она была так же свободна, как при прежних правителях… Кто хотел бы сказать, что-либо плохое о русских, по крайней мере, о тех, которые были в Будве, заслужил бы имя лживого человека».
   В школах на вопрос:
   – Кому должно поклоняться?
   Дети, как один отвечали:
   – Единому Богу!
   – Кому служить до последней капли крови?
   – Единому Александру!
   Мальчишки черногорцы, беспрестанно паля на улице в воздух из пистолей, восклицали:
   – Да здрав буди наш царь Александр, да погибнет песья вера!
   Отпущенные на берег наши матросы сразу же разбирались по домам местными жителями. Гуляли серьезно с песнями танцами. Местные свои боевые пляски, наши больше вприсядку. Потом, уже вернувшись на корабли, предавались воспоминаниям.
   – А славный городок этот Катары, в любом доме поят так, что свету белому не рад. Жаль только что кабаков мало. То ли дело Кронштадт, что шаг, то кабак, трактир или портерная какая! Жаль местных мне братцы, право жаль!
   – А зачем тебе кабаки, когда здесь в каждом доме наливают, да у каждого в подвале по сотне бочек?
   – А так, для порядку!
   – А какой я намедни на корабле сон видел, пошел, будто в лес, а навстречу медведь и давай меня ломать. Просыпаюсь, а то палубный унтер на вахту кулаком в бок тычет! Во как у нас на флоте бывает! А тут просыпаюсь давеча в гостях, а мне молодуха из кувшина полную склянку уже наливает. Продираю глаза и думаю, а не в раю ли я, братцы?
   – Был ранее и я пьяницей знатным, водку в былое время больно любил, а теперь сам не знаю, почему опротивела окаянная. Потому и вам пить ее не советую братцы-товарищи, так как она враз сгубит всякого, кто возлюбит её проклятущую!
   – Ну и как же ты теперь без водки, сердешный?
   – Да так, только вином теперича перебиваться и буду!
//-- * * * --//
   Все праздники, сколь долгими бы они ни были, все же всегда рано или поздно, но заканчиваются. А потому Сенявин с Белли, уединившись, обсуждали план дальнейших действий. Вице-адмирал рассуждал вслух:
   – Здешний залив наилучший на всем побережье по защите. Горы, окружающие область, неприступны и непроходимы. Рядом и Черная Гора, а на черногорцев мы можем полагаться всегда и во всем. Да и местные бокезцы своею доблестью тоже известны. А потому думаю я, что надо нам делать Бокко-ди-Катторо нашей основной базой в войне с французами! Отсюда легко дотянуться везде, но сюда дотянуться будет почти невозможно! Мы морской блокадой изолируем Далмацию от Италии и принудим французов таскать свои припасы через горы. Посмотрим, как они обрадуются, столкнувшись там с черногорцами! Однако с французами надо ухо держать востро.
   В тот же день был учрежден торговый конвой в Адриатике и в Черном море. Отныне российский флот брал на себя безопасность плавания и защиту морской торговли в здешних водах.
   Сенявин, как всегда, был прав, ибо, несмотря на столь бескровное и стремительное занятие Катторо, радоваться особых причин пока не было. Борьба за Адриатику только начиналась, тем более что главный противник – французы, по существу, в нее еще и не вступали, а оккупировав большую часть Далмации, пока лишь явно готовились со своей стороны к захвату Дубровника-Рагузы. Не имея солидных регулярных сил, чтобы противостоять французам на суше, Сенявин все же успел овладеть не менее важным, чем Рагуза, портом, спутав при этом все карты как австрийцам, так и французам.
   – Куда поворачивать мне корабли теперь! – поинтересовался у командующего всегда деловой Белли.
   – Тебе, Григорий Иванович, дело у меня всегда найдется! – усмехнулся Сенявин. – Двинешься сейчас же к лежащим против Далмации островам и овладеешь ими. На борт примешь для этого сотни три черногорцев. Я же, вернувшись на Корфу, отправлю тебе оттуда еще два-три егерских батальона.
   – Справлюсь! – как всегда, мотнул головой Белли. – Нам не привыкать!
   Следующим утром Сенявин уже встречался с местными старейшинами и главами районов-коммуникатов. Рядом с адмиралом на самых почетных местах восседали митрополит Петр да братья Ивеличи. Первым слово держал старший из Ивеличий отставной генерал Марко:
   – У нас в провинции имеется до четырех сотен судов и что нам стоит снарядить в каперы хотя бы несколько десятков из них!
   – Ничего не стоит! – поддержали его старейшины. – И пушки есть и храбрецы найдутся!
   – А уж на суше можно собрать целый полк в тысячу храбрецов! – продолжал Ивелич.
   Внезапно его остановил недовольный митрополит.
   – Неправильно ты говоришь, граф! Тут тысячу воинов ты оставь себе и сам ей верховодь! Я же обещаю русскому адмиралу, что соберу шесть тысяч лучших юнаков и сам стану над ними предводительствовать!
   Слушая такие речи, Сенявин лишь кивал головой и улыбался. Обещанные тысячи воинов были ему сейчас нужны как воздух, а о каперских судах и говорить нечего. Недостаток в мелких шебеках да фелюках эскадра испытывала наисильнейший. Теперь же, кажется, все эти проблемы решались наилучшим образом. Затем к командующему обратились и местные купцы:
   – Война приносит нам страшные убытки! Еще несколько месяцев, и все мы будем разорены, помогите!
   – Поможем, – кивнул вице-адмирал. – Грузите свои товары, а я дам вам конвой.
   Тут же Сенявину старейшины вручили свой благодарственный лист.
   – Отныне наши жизни и имущество в полном вашем распоряжении! – сказали они.
   Вернувшегося ночевать на фрегат «Михаил» встречал его командир капитан 2-го ранга Лелли:
   – Ладно, пока все у нас здесь получается, Дмитрий Николаевич, вот и дальше бы так!
   – Тьфу-тьфу, не сглазь! – трижды сплюнул за борт Сенявин. – Лиха беда начало. Кто знает, что произойдет с нами дальше, так что не станем пока загадывать! Пока ж выбирай якорь да бери курс на Корфу. Пора возвращаться в базу и заниматься делами эскадренными!

Глава восьмая. На румбах Адриатики

   Возвращаясь из Катторо на Корфу, Сенявин словно предчувствовал, что там его поджидает весьма неприятный сюрприз, да еще какой! Эхо Аустерлица, наконец, докатилось до Средиземноморья. Император Александр выражал свое возмущение медлительностью и вновь в самых сильных выражениях требовал от командующего возвращения в черноморские порты.
   – Думал, что, может, все же обойдется, ан нет, не хотят думать у нас в столице государственно! – вертел в руках вице-адмирал уже десятки раз перечитанное письмо императора. – Неужто мы тащились сюда из пределов Балтийских, лишь для того, чтобы затем прозябать в пределах Черноморских!
   Снова перед командующим вставал вопрос: исполнять приказ или как-то еще повременить. И то и другое было чревато самыми непредсказуемыми последствиями, а потому Сенявин терзался сомнениями и очень переживал. Однако какое-то решение принимать ему было все же надо, и оно было принято. Сидя в каюте своего нового флагмана «Святой Елены», вице-адмирал поделился своими соображениями с командиром линейного корабля Быченским:
   – Приказ, разумеется, есть приказ, тем более высочайший. Но во всем этом есть одно маленькое «но»! Дата письма 14 декабря восемьсот пятого, а сейчас на дворе уже март восемьсот шестого! Времени прошло уйма, а потому пока письмо шло к нам через города и веси, все могло уже десятки раз поменяться и измениться. По этой причине я решил все же не торопиться и ждать новых указаний столько, сколько это будет возможным!
   Сложив в несколько раз уже изрядно затертое на изгибах письмо, он сунул его в конверт. Сам же конверт спрятал в ящик письменного стола:
   – Пусть полежит хорошенько под сукном!
   Слушая своего командующего, Быченский лишь качал головой:
   – Такое решение достойно победной баталии!
   Сенявин невесело усмехнулся:
   – Или непременной отставки! Но сдается мне, что это всего лишь начало. Высокая политика преподнесет нам еще немало всяческих пакостей, а потому будем относиться к ней по возможности философически и стоически!
   «Елену» слегка качнуло на набежавшей волне. Вдалеке в раскрытых окнах кормовой каюты голубели берега Албании. Вот корабль развернуло на якоре, и стали уже видны гранитные форты Корфу. Над фортами развевались бело-голубые Андреевские флаги.
   Корфу – ныне главная опора и база нашего флота в Средиземном море, здесь важнейший перекресток Адриатики, где сходятся все политические интересы и торговые пути, Корфу – ключ к морскому господству, и ныне он в руках русских моряков! Присутствие России здесь завоевано многими поколениями россиян, оплачено тысячами жизней. Неужели все это можно бросить и отдать вот так сразу, даже не пытаясь сопротивляться!
   Спустя несколько дней Сенявин получил еще одно письмо. На этот раз от министра иностранных дел Адама Чарторыжского. Министр к моменту получения письма был уже уволен в отставку, но об этом в Корфу, разумеется, никто ничего не знал. Министр давал Сенявину всяческие наставления и советы, но об уходе в Черное море не упоминал вообще! Сенявин сразу глянул дату отправки послания – 8 февраля! Значит, с декабря по февраль что-то в нашей политике уже изменилось к лучшему, а значит, можно похвалить себя за терпение и, запасшись им еще больше, снова ждать, ждать и ждать!
   Но ждать вовсе не означало бездействовать! Почти сразу после занятия Катторо вслед за «Венусом» вдоль всего далматинского побережья разошлись отряды российских кораблей. Началось повальное истребление французских судов. В какие-то недели всякое сообщение Лористона морем было парализовано. Попытался было Лористон организовать доставку подкрепления и припасов караваном из Неретлянской бухты, как об этом стало известно вице-адмиралу. Вызвал он к себе капитана 1-го ранга Митькова. Сказал кратко:
   – Чуть из пролива высунутся, топи!
   Французы из пролива так и не высунулись. Особенно успешны были действия линейного корабля «Елена» с фрегатом «Венус», полностью перекрывшими линию Венеция – Истрия и захватившими немало груженых транспортов.
   Пришло известие и от Белли. Капитан 1-го ранга занял остров Курцало. Наше положение еще более упрочилось. Французы занервничали и начали требовать от австрийцев, чтобы те заставили Сенявина убраться из Северной Адриатики. Последние оправдывались, что мы, мол, можем с ним поделать! Пакостить австрийцы нам все же начали почти сразу, после окрика из Парижа. Первым делом в отместку за потерю Катторо они арестовали в порту Триест все находившиеся там бокезские купеческие суда, несмотря на то, что большая часть последних была под российским торговым флагом. Это уже граничило с войной! Командир «Елены» Быченский-2-й с попутной фелюгой известил вице-адмирала о случившемся. На сообщение из Триеста Сенявин отреагировал сразу.
   – За подобные дела будем лупить, и лупить нещадно! – в ярости бросил он. – Чтобы в другой раз неповадно было!
   Корабли стали готовиться к выходу в море. Триест нуждался в отмщении и немедленном. К тому же, сидя на Корфу, Сенявин обо всем узнавал с известным запозданием, а ему надо было быть как можно ближе к европейским событиям. Волновали Сенявина и насущные эскадренные проблемы. Их тоже хватало с избытком! Вконец прохудились корпуса той же «Елены» и «Параскевы». Чинить их на маленьком местном адмиралтействе не было никакой возможности. Корабли надо было готовить к отправке в Севастополь. Да дойдут ли! Разумеется, что пока не будет ясности в дальнейших планах Петербурга, о высадке десанта в Далмации не могло быть никакой речи. Коротая время на рейде Триеста, Сенявин ждал политических известий. Время шло, и каждый потерянный день был на руку французам, которые, торопясь, перебрасывали новые и новые войска на берега Адриатики. И все же Сенявин ждал не зря. Он дождался того, о чем так мечтал! Новое письмо от Александра было совсем иным, чем предыдущее. Император в самых лестных словах выражал командующему свое благодарение за занятие Катторо и… невыполнение своего же собственного приказа об уходе из Средиземного моря!
   – Чудны дела твои, господи! – только и сказал Сенявин, прочитав письмо.
   Но император не только благодарил, он требовал немедленно вернуть обратно все войска, ранее отправленные, по его же собственному распоряжению, в Севастополь!
   – Командира «Летуна» ко мне! – приказал вице-адмирал.
   Едва тот взобрался по шторм-трапу на борт «Елены», на палубе его уже встретил сам командующий.
   – Гони, милый, на всех парусах прямо в Константинополь. Попытайся настичь Ласси и вернуть его обратно! Действуй!
   Спустя час бриг «Летун» уже резал форштевнем пенную адриатическую волну. Одним духом домчал до Константинополя, но Ласси там уже не застал. Транспорта с генералом и солдатами уже убыли в Россию… Сам Сенявин тоже не сидел сложа руки, чтобы закрепить успех в Катторо, он перебросил туда из Корфу шесть егерских рот. Старый потемкинец Марко Ивлич передал ему: французы за последнее время в Далмации усилились чрезвычайно. С имеющимися силами их оттуда сейчас не вышибить!
   – Ладно, – решил Сенявин. – Покамест сосредоточимся на защите Катторо да лежащего против него островка Курцало, а там видно будет!
   На выходе из Керкирского пролива его уже ждали «Святой Петр», «Селафаил» и «Москва» с шестью ротами егерей.
//-- * * * --//
   Фиуме встретило фрегат «Венус» дождем и туманом, но загостившихся на фрегате Поцци-ди-Борго, Козена и Мекензи уже ничего не могло удержать, и они съехали еще до того, когда «Венус» встал на якорь. Офицеры ж фрегатские поспешили в местную ресторацию, чтобы там отметить призовые успехи фрегата. Хозяин, думая, что это французы, перепугался, а потом, понявши, что перед ним русские, наоборот, обрадовался. Дело в том, что французы никогда не платили денег, а если кто требовал с них платы, сразу хватались за сабли. Одновременно с нашими офицерами в ресторане обедали два французских генерала. Завидев наших, они поспешили завершить обед и велели запрягать им лошадей.
   – Слава Богу, что смотались, а то бы кусок в горло не полез! – с серьезным видом заметил мичман Насекин.
   Но едва расселись за столами, как снизу послышался шум.
   – Что там такое? – встревожились наши.
   – Там ваши матросы, кажется, прибили француза! – с милой улыбкой сообщил им хозяин ресторана.
   В одно мгновение господа офицеры скатились с лестницы. Фиуме – нейтральный порт, а потому если что здесь случится, то сразу будет форменный международный скандал. Возле наших шлюпок толпился народ. Едва протиснулись. Драка уже кончилась, и ротмистр венгерских гусар, маленький и кривоногий, руководил наведением порядка.
   – Ваши были правы! – помахал он офицерам рукой.
   Как оказалось, трое наших гребцов пошли прогуляться по порту. Навстречу им откуда-то из кабака вырулил не совсем трезвый французский сержант-мажор. Проходя мимо, он закричал нашим в лицо: «Аустерлиц!» и столкнул ближайшего с тротуара. Естественно, что этого было вполне достаточно, чтобы француза тут же положили в ближайшую лужу. Однако сержант не успокоился, очухавшись, он выхватил тесак и кинулся в погоню за обидчиками. Матросам пришлось забрать тесак и приложить строптивца еще раз. Сержант поднял крик. Сбежалось до полусотни французов. К нашим тоже подошло подкрепление. Побоище намечалось быть массовым, если бы не вмешались гусары, которые конями оттеснили дерущихся друг от друга. Инцидент был исчерпан, хотя обе стороны расстались весьма недовольные тем, что им не позволили разобраться до конца. Несмотря на то что стычек больше не было, обстановка оставалась очень натянутой.
   Поэтому когда спустя несколько дней, дождавшись прибытия из Петербурга с депешами к командующему титулярного советника Ласкари, «Венус» снялся с якоря и взял курс на Катторо и не слишком гостеприимный Фиуме остался за кормой, все вздохнули спокойно.
   На переходе «Венус» перехватил еще два тяжелогруженых итальянских судна, пополнив ими список своих призов. У рагузского берега попали в противный ветер, и пришлось завернуть в одну из маленьких бухточек, чтобы там переждать непогоду. Там застали австрийскую тартану и, проверив груз и документы, отпустили. В благодарность шкипер-бокезец сообщил, что на берегу в деревне имеются французские продовольственные магазины, и вызвался быть проводником. Развозов, подумав, решил магазины брать. Спустили пять шлюпок с восемью десятками матросов. Естественно, что десант не обошелся без Володи Броневского. Веря в его удачу, командир поручил ему даже возглавить авангард «венусцев». На берег высадились без происшествий, однако долго не могли найти дом, где квартировал французский капитан с солдатами. Вошли в первый попавшийся. Там за столом пьют четверо стариков. Увидев людей с ружьями, старики насмерть перепугались. Когда же шкипер крикнул им:
   – Не страшитесь, братико, то су наши мошкови!
   Все разом бросились целоваться и наливать вино. Деды вызвались показать, где живут французы. Едва вышли, раздались выстрелы. Один… Второй… Третий… Оказалось, что это стреляли сбежавшие через окна французы. К счастью, никто не пострадал. Сбежавших решили не искать. С помощью жителей погрузили в шлюпки и баркас вино, водку, сухари и муку. Часть продуктов раздали жителям, чему те были весьма рады.
   На следующий день, едва отойдя от берега, «Венус» захватил сразу четыре судна. Теперь к призам уже попривыкли, а потому особых восторгов не было.
   – Кто у нас готов командовать трофеями? – грозно сдвинув брови, осведомился Развозов и тут же сам себе ответил. – Мичман Броневский, а в помощь ему гардемарин Баскаков!
   После недолгих сборов Бронеский с несколькими матросами перебрался на плененную требаку. С собой прихватили два фальконета да несколько ружей. От хорошего корсара таким оружием, конечно, не отбиться, но на душе с ним все же как-то спокойней. Для поддержки с Броневским пошел старый лоцман Спиридаро, неплохо знающий местные воды. Матросы с помощью старой команды поставили парус и пошли догонять успевший уйти далеко вперед «Венус». Погода постепенно испортилась, и перегруженное бочками с деревянным маслом судно едва всходило на волну. Но всему плохому когда-то приходит конец, стих и ветер. Вскоре на медленно качающейся требаке все спали, кроме ее молодого командира и стоявшего на руле матроса-итальянца. Не тратя время понапрасну, Володя тут же накоротке учился у рулевого итальянскому языку. Немного позади от первой требаки тащилась требака гардемарина Баскакова, который сейчас был важен и горд не меньше, чем командующий флотом. За ней еще две. За неимением офицеров этими требаками командовали уже матросы. Концевую вел Егор Трофимов.
   – Обед! Обед! – высовываясь из люка, кричал кок-итальянец. – Любимое блюдо нашего короля!
   «Королевское блюдо» было, увы, не слишком изысканным: бобы на лампадном масле, приправленные горьким уксусом, сухари и сладкие рожки. Единственно, что радовало – это хорошее вино. Жуя прогорклые бобы, Володя обдумывал, как ему плыть далее, не имея карт, а ориентируясь лишь по береговой черте и компасу. Пока, впрочем, все получалось не так уж плохо. Баскаков тоже не отставал, и маленькая флотилия мичмана Броневского медленно, но все же продвигалась вперед.
   Ветер был хоть и слабый, однако попутный. Усевшись на опрокинутую бочку из-под масла, Володя вел длинный разговор с лоцманом Спиридаро об особенностях плавания в здешних водах, когда внезапно у собеседников за спиной со зловещим посвистом пролетело ядро. Лишь затем донесся раскатистый пушечный выстрел. В одно мгновение лоцман оказался распластанным на палубе, а мичман, вскочив, схватил подзорную трубу. В это время над головой пронеслось еще одно ядро. Но кто стреляет, понять было невозможно. Море оставалось совершенно пустынным. Итальянцы, попадав на палубу, явно не собирались ничего предпринимать для своего спасения. Рассчитывать Броневский мог лишь на себя и бывших с ним шестерых матросов. Те уже заряжали ружья и два фальконета.
   – Вона! Вона! Вражина наша! – кричали они мичману. – Мал клоп, да вонюч!
   Броневский глянул по направлению, куда ему показывали. Из-за прибрежной каменной гряды показалась небольшая лодка с косыми парусами. Флага ее за парусами не было видно. Капитан лодки настроен, видимо, был решительно и выруливал навстречу каравану требак. Броневский почесал затылок, надо было что-то предпринимать и как можно быстрее.
   – Стрельбу отменить! – велел он матросам. – Драк на наш век еще хватит, пока же нам надо в целостности привести адмиралу захваченные призы!
   Над головной требакой он велел поднять австрийский флаг, а лоцмана Спиридаро послал шлюпкой к лодке, чтобы заверить тамошнего капитана, что перед ним мирные торговые суда, идущие из Триеста в Рагузу. Спиридаро отправился в путь без особого энтузиазма, а пройдя всего половину пути до лодки, стал разворачиваться обратно.
   – Что там происходит? – заволновался Броневский, силясь разглядеть то, что обнаружил лоцман.
   Внезапно порыв ветра донес до него обрывок фразы: «Наши…! Наши…!»
   Почти одновременно над лодкой развернуло до боли родное сине-белое полотнище.
   – И впрямь, кажись, наши! – осенил себя знамением мичман. – Вот злодеи напугали так напугали!
   На лодке оказалась бокезская команда, которая с явным сожалением узнала, что столь богатые призы уже захвачены до них. Капитан корсара, с ног до головы увешанный оружием, поднялся на борт требаки. Он чинно раскланялся и поцеловал руку русского офицера. Остальные касались руками его мундира и кланялись. После этого капитан принес тысячу извинений за ошибку, так как, не видя флага, посчитал, что суда идут из Курцало, а потому они неприятельские.
   – Какие могут быть извинения! – пожал плечами Володя. – На войне, как на войне!
   Затем капитан корсара известил, что неподалеку бродят и французские корсары. Оба начальника выпили по стакану вина и расстались. При этом бокезец взялся сопроводить караван до Рагузы.
   Еще день плавания – и снова караван попал в полосу противного ветра. Решив не рисковать, Броневский завел свой флот в бухточку. На берегу удалось подстрелить двух коз и барана, кроме этого нарвали каштанов, которые наши матросы нашли похожими на горох, так что пир получился на славу. А тут и ветер переменился. Вскоре открылась и Рагуза. Корсар приблизился к корме, отсалютовал из всех пушек и ружей, а затем ушел на свой пост. Караван же требак начал медленно втягиваться в рагузскую гавань. Прибывших встречал сам градоначальник. Перво-наперво, он пригласил российского мичмана отпить с ним кофе в местной кофейне. К немалому удивлению Броневского, испив по чашке кофе и выкурив по трубке табаку, каждый из присутствующих расплатился сам за себя, причем когда хозяин кофейни узнал, что молодой человек в мундире является русским офицером, он взял с него вдвое. Когда вернувшийся к себе на требаку Володя рассказал о рагузском гостеприимстве лоцману, Спиридаро от души посмеялся:
   – У рагузцев воды морской не выпросишь в море, а ты думал, они тебя кофе угощать станут! Здесь каждый грызет свой кусок в своем углу! Это же не мы, славяне, это венецианцы!
   – Что ж, – пожал плечами мичман. – Теперь буду знать!
   На следующий день, пользуясь попутным северным ветром, Броневский вывел свой караван в море и через пару дней уже был в Кастель-Ново, где сдал суда под роспись в Призовую комиссию.
   – Куда теперь? – поинтересовался старый лоцман. – Отдыхать?
   – Своих буду ждать, а там, наверно, опять в море!
   – Это каких же «своих»?
   – «Венус»!

Глава девятая. Первые залпы

   Большая европейская политика в те дни совершала свой новый головокружительный поворот. Померившись силой на полях войны, Париж и Петербург определили себе новую арену непрекращающегося соперничества. Этой ареной предстояло стать Адриатике. Из вспомогательной силы сенявинская эскадра в надвигающемся противоборстве внезапно становилась силой решающей. Именно Сенявину, по замыслу императора Александра, предстояло избавить общественность от аустерлицкого синдрома. Ныне России, как никогда ранее, нужны были победы. Их и ждали в Петербурге от Сенявина. Для французского императора контроль над Адриатикой помимо всех выгод был еще и делом чести. О владении здешними берегами Наполеон мечтал еще в Египетском походе, для этого захватывал Ионические острова и Корфу. Тогда вся его затея провалилась – Ушаков отнял все завоеванное и вышвырнул французов прочь. Теперь же, когда под пятой Парижа была уже половина Европы, вопрос захвата Балкан снова стал для Наполеона на повестку дня. Для этого он, казалось, предусмотрел уже все. Заключил договор с турками, гарантировавший поддержку султана. Поверженная Австрия уже клятвенно уступила все свои земли по западному побережью Балкан, включая Триест. Со строптивой Черногорией Наполеон предполагал покончить внезапным нападением или подкупом. На всем Адриатическом побережье оставалось теперь лишь два стратегически важных пункта, судьба которых еще не была предрешена: старый славянский Дубровник, именуемый австрийцами на свой лад Рагузой, и Бокко-ди-Катторо. Понимая всю важность этих пунктов, Наполеон требовал от Вены немедленной передачи этих двух городов.
   – У нас с французской империей мир, и мы уже передали ей свои средиземноморские области! – едва не рыдал австрийский посол в Петербурге. – Но ваш пират Сенявин творит полнейшее беззаконие и провоцирует Наполеона на новую войну! Уймите наглеца! Остановите безумца!
   Российское министерство иностранных дел оказалось в весьма щекотливом положении. Австрия, пусть и крепко битая, по-прежнему оставалась пока единственным реальным союзником России по антифранцузской коалиции. Новой ее войны с Францией допускать было сейчас никак нельзя. Наполеон раздавил бы Вену в считанные дни. Но и убирать Сенявина из Адриатики сейчас тоже было невозможно – он был последней козырной картой Петербурга в сложнейшей политической партии, и терять этот козырь в угоду кому бы, то, ни было, было никак нельзя. А потому, отпаивая австрийского посла валерьянкой, император Александр приказал слать Сенявину новое письмо, где велел вице-адмиралу самому выбирать образ своих действий, исходя из местной обстановки, беря при этом на себя всю ответственность за последствия. «…Впрочем, представляя все подробные и по обстоятельствам могущие востребоваться распоряжения опытности и усердию вашему к службе, я уверен, что вы не оставите принять приличнейшие меры для наилучшего исполнения моих намерений…»
   Отряд Сенявина меж тем по пути в Катторо завернул в Рагузу. С крепостных стен русских встретили приветственными залпами, толпы ликующих людей кричали «ура». Несколько застигнутых в гавани французских приватиров, тут же без долгих раздумий, сами спустили свои трехцветные флаги. Городской сенат, состоящий еще из старых венецианских нобилей, был, однако, настроен к русским не столь радушно.
   Рагуза была старой колонией республики святого Марка, а потому, несмотря на православное славянское население, правили ей исстари вельможи-католики. Именно поэтому Сенявин отказался от варианта высадить здесь свой десант. Естественно, что корабли под косыми Андреевскими флагами не могли вызывать у них даже доли той любви, которую они испытывали к своим единоверцам австрийцам. Впрочем, пока рагузский сенат держал нейтралитет и присматривался, к кому было бы выгодней примкнуть, чтобы не прогадать. История республики насчитывает без малого девять веков. Удивления достойно, как могло уцелеть то маленькое государство среди множества войн и завоеваний. Спасало Рагузу, прежде всего, главное правило ее политики: со всеми торговать и ни с кем не ссориться. Но сейчас, похоже, ссоры с одной из воюющих сторон было не миновать, и сенат республики метался, не зная, к кому бы выгодней примкнуть, чтобы, в конечном счете, не прогадать. Ситуацию осложняло и то, что со дня на день должна была произойти ежегодная смена правителя-ректора. В настоящее время Рагуза находилась под защитой Порты. Однако помимо податей, посылаемых в Константинополь, дары регулярно слались в Вену и Ватикан. Теперь же весь старый уклад летел кверху тормашками, и никто толком не знал, что надо делать.
   Рагуза открылась нашим морякам внезапно. Обнесенный каменной стеной с круглыми башнями город лежал на берегу залива у подножия Баргаторской горы. Узкие и чистые улицы. Всюду странное сочетание азиатского и итальянского архитектурных стилей, дворец же правителя-ректора в стиле мрачном готическом. Гавань Рагузская годится лишь для малых судов, а потому в полумиле от города выстроен прекрасный порт Святого Креста, где и стоит весь огромный торговый флот республики. Сейчас в порту царило большое оживление. Последняя война турок с французами весьма обогатила местных торговцев.
   Нобили встречали русского главнокомандующего со всею важностью, в длиннополых черных мантиях и в длиннейших старомодных париках. Вице-адмирал говорил с ними напрямую:
   – Французы непременно решатся на захват Рагузы, а потому я предлагаю вам, пока не поздно, союз и взаимную помощь! Поймите, что у Наполеона нет морской силы, а у России она есть! Если вы примете сторону нашего неприятеля, то мы лишим вас морской торговли, без которой вы погибнете!
   – А нельзя ли нам остаться нейтральными? – вопросили расстроенные таким оборотом дела нобили.
   – Как нельзя быть наполовину беременными! – ответил им русский командующий.
   Вельможи переглянулись.
   – Мы готовы к союзу с вами! – сказали они, но голоса их при этом прозвучали без особой радости.
   На стене парадного зала в золотой рамке висел лист хартии, данной некогда Рагузе султаном Османом в ее неприкосновенности. Султан был неграмотен, а потому вместо подписи приложил к бумаге свою ладонь вымазанную чернилами. Нобили благостно глядели на чернильную султанскую пятерню и вздыхали о счастливом времени. Что-то будет теперь?
   Обстановка, с которой встречали русских моряков в Катторо, в корне отличалась от приема, оказанного рагузским сенатом. Если православная беднота встречала прибывших, как своих, то католическая аристократия настороженно враждебно. В конце концов обе стороны договорились, что в случае опасности, по просьбе сената в Рагузу прибудет отряд русских кораблей и солдаты десанта для совместных действий против французов. Однако кислый вид венецианских нобилей Сенявину особой уверенности в их искренности не внушил. Отказался рагузский сенат и от помощи постоянного русского гарнизона.
   – Что ж, дело ваше! – пожал плечами Сенявин. – Однако, как бы не пришлось в скором времени раскаиваться!
   Выбирать, однако, было не из чего, и приходилось довольствоваться хотя бы достигнутым соглашением. Вежливо откланявшись, Сенявин вернулся к себе на «Елену», и отряд кораблей немедленно взял курс снова на Триест.
   – Чует мое сердце, добром в Рагузе дело не кончится! Это не Катторо с Черной Горой! – раздосадованно делился он своими мыслями с командиром «Москвы» Гетценом.
   – Может нам следует еще что-либо предпринять? – спросил тот.
   – Что могли, мы уже сделали. Теперь остается надеяться лишь на голос разума рагузских правителей!
   В Триесте командующего должны были уже ждать последние свежие новости из Петербурга, в которых он так сейчас нуждался. К тому же суда отряда нуждались в немедленной починке, и вице-адмирал хотел использовать время пребывания в Триесте с максимальной пользой доля себя. Едва суда втянулись в гавань самого северного из адриатических морских портов, Сенявина известили, что никаких известий для него пока нет.
   А 15 мая 1806 года на борт к Сенявину неожиданно прибыл австрийский главнокомандующий в Далмации и одновременно комендант Триеста фельдмаршал Цах. Неоднократно битый французами, он старался теперь предупредить все их желания. Ныне фельдмаршал был озадачен и озабочен, но при этом, как всегда, исключительно надменен и нагл.
   – Вам надлежит немедленно покинуть Триест! – без обиняков заявил он, даже не удосужившись поприветствовать русского командующего, что было вопиющим нарушением элементарного этикета.
   – Что ж, – пожал плечами Сенявин. – В излишнем гостеприимстве вас не заподозришь! Разумеется, я покину ваш порт, но не раньше, чем починю здесь свои суда!
   Отвернувшись к окну, командующий дал понять, что разговор исчерпан. Гремя по трапам огромными ботфортами и звеня не менее чудовищной саблей, Цах проследовал в свою шлюпку.
   – Скатертью дорога! – улыбаясь, приветствовал его вахтенный офицер.
   Русские корабли по-прежнему недвижимо стояли на рейде Триеста, чинясь и приводясь в порядок. Днем и ночью стучали на них топоры и визжали пилы. Не желая отправлять «Святую Елену» в Севастополь и еще более ослаблять эскадру, Сенявин решил ее хоть как-то привести в порядок прямо на плаву. Да и торопиться с оставлением Триеста для командующего тоже особых причин не было. Мало ли что могло еще измениться в Европе в ближайшие дни! Спустя пару дней на «Елену» прибыл офицер от Цаха. Посланец был не менее надменен, чем его начальник. В ослепительно белом мундире, надушенный и напудренный, он свысока поглядывал на сидевшего за столом русского адмирала.
   – Мой фельдмаршал передает вам, что французы требуют от него вашего немедленного удаления! Генерал ждет вашего немедленного ухода!
   Сенявин печально поглядел на австрийца. В глазах его читалось сочувствие и усталость.
   – Передайте его превосходительству, что я понимаю всю трудность и щекотливость его положения, – сказал он, не повышая своего тихого голоса. – Но и мое положение пока не оставляет мне ни малейшего повода колебаться в правильности выбора своих действий. Мы с фельдмаршалом не политики, а воины, а потому его нынешнее нетерпение не соответствует той дружбе, о которой вы нас повсеместно заверяете. Подождите еще совсем немного, мы решим здесь все свои дела и уйдем на Корфу. Угроз же я ничьих не боюсь и за честь своего флага постоять всегда сумею! Честь имею!
   Уже пробегая по палубе, посланец Цаха внезапно запнулся о бухту троса и растянулся во всем своем великолепии. Вскочив, красный как рак, он начал озираться в ожидании насмешек и улыбок. Но ничего этого не случилось. Стоявшие поодаль матросы даже деликатно отвернулись, чтобы не конфузить неловкого «союзника». Лишь один из них, пожилой рябой канонир процедил сквозь зубы:
   – Уж до чего никчемный народ эти австрияки, даже по палубам бегать не могут!
   – Что да, то да! – согласились с ним остальные. – Зато гонору, хоть отбавляй!
   А на рейд Триеста уже входил, брасопя паруса, фрегат «Автроил». Капитан 2-го ранга Бакман привез известия весьма и весьма тревожные: французы заняли Рагузу и весьма деятельно готовятся к нападению на Бокко-ди-Катторо.
   – Надо спешить и нам! – выслушав его, решил Сенявин. – Сворачиваем все ремонтные работы и готовимся к уходу!
   Но не тут-то было! Мстительный и озлобленный Цах решил напоследок преподнести русским хорошую пилюлю. По его приказу солдаты внезапно захватили несколько стоявших у берега под погрузкой российских транспортов.
   – Если вы не сниметесь с якоря в течении часа, я тотчас вручу все ваши суда французам! – передал он на «Елену».
   Это была уже самая настоящая подлость!
   Современник писал об этом историческом эпизоде словами выспренними, но верными: «Напрасно австрийские политики вооружали батареи хитрой дипломатии и коварства: Сенявин отразил их благоразумием, правотой и твердостью; написано старались оправдать поступок свой – правами, дружбою: Сенявин был решителен!»
   На самом деле, узнав о действиях австрийцев, вице-адмирал весьма возмутился:
   – Трусость и раболепство австрийцев перед Наполеоном не имеет границ! Но мерзость и гнусность в отношении своих же союзников вообще не поддается пониманию! Передать Цаху, что я готов поглядеть, где упадут ядра от его пушек и где мне должно стоять!
   К Цаху был послан парламентер. На российских кораблях разом открылись порты, и в них появились черные жерла корабельных пушек. Со спущенных на воду шлюпок деловито завезли шпринги, чтобы сподручнее было, подтягиваясь на якорях, бить береговые батареи. Канониры встали подле пушек. Фитили курились. Сенявин наскоро составил диспозицию, распределив корабли обстреливать находящиеся против них форты. Себе оставил главную и сильнейшую цитадель.
   Посланный лейтенант был с австрийским фельдмаршалом предельно лаконичен:
   – Переговоров более никаких не будет! Если же вы через час не вернете нам с извинениями и в целости все суда, то тогда мы отобьем их у вас огнем своих пушек, а заодно и все ваши суда в порту! Если вы, господин фельдмаршал, хотите померяться с ними силой, то мой адмирал готов вам предоставить такую возможность!
   …Вытащил из кармана часы-луковицу.
   – Осталось уже пятьдесят девять минут! – сказал он со значением и удалился.
   На австрийского фельдмаршала было страшно смотреть. Только теперь он понял, какую яму сам себе выкопал! Первые же залпы Сенявина станут полным крахом и без того уже изрядно подмоченной карьеры. Вена прямого столкновения с Россией ему не простит. Тут уж было не до сантиментов. Время не ждало!
   – Быстрее, ради всего святого, быстрее, освободите все русские суда! – закричал Цах своим насмерть перепуганным адъютантам. – Известите Сенявина о моем нижайшем к нему почтении и сожалении происшедшей несуразности! И ради бога, быстрее!
   Спустя час над всеми ранее захваченными транспортами вновь взвились российские флаги, а городская цитадель разразилась подобострастной салютацией в двадцать один залп, что на языке тогдашней дипломатии означало уважение наивысшего предела. Вместо ответа на «Елене» немедленно подняли отменительный сигнал боя и велели готовиться к съемке с якоря. В комендантском дворце адъютанты приводили в чувство своего престарелого фельдмаршала, которому от всех треволнений вдруг стало дурно.
   Утром 27 мая корабли Сенявина навсегда покинули Триест, покинули под музыку оркестров, как победители. Следом за боевыми кораблями, выходили из гавани и освобожденные транспорты. Собранные в караван под охраной «Венуса», они были направлены в Катторо. Туда же был проложен курс и отряда Сенявина.
   Корабли уже выходили в море, когда с берега на лодке местные рыбаки привезли еще одно неожиданное известие. Назначенный вместо нерешительного Молитора командующим генерал Лористон (решительный!) без боя только что занял Рагузу! Рассказали и то, что уже день спустя французы попытались покуситься на Катторо, но были остановлены, а потом и обращены вспять черногорцами и бокезцами, подкрепленными некоторой частью российских войск.
   В Катторо спешили на всех парусах. Весь переход до Катторо Сенявин, мрачнее тучи, просидел в своем салоне, ни разу не показавшись наверху и никого к себе не вызывая.
   – Ну как он там! – интересовались у заглядывавшего иногда к командующему денщика корабельные офицеры.
   – А никак, – отвечал, пожимая плечами, тот. – Сидит, не емши, и все в оконце кормовое смотрит куда-то.
   Весть о предательской сдаче Рагузы потрясла Сенявина до глубины души. Уже, наверное, в сотый раз вице-адмирал задавал себе один и тот же вопрос: в чем передоверился он рагузским нобилям и в чем его обманул Лористон! Ведь местные сенаторы имели полную возможность предупредить его о приближении французских войск, и тогда все было бы иначе!
   Подробности падения Рагузы стали известны Сенявину несколько позднее. Как оказалась, к моменту переговоров Сенявина с сенатом, тот давным-давно уже был с потрохами куплен Лористоном. А потому когда передовой батальон французов подошел к городу, там его уже ждали, широко раскрыв ворота. Впрочем, для начала Лористон разыграл настоящий спектакль. Требования французского генерала к сенату Рагузы были более чем скромны. Он просил разрешения переночевать и пятьсот бутылок вина для освежения глоток своих солдат. Едва же вступив в город, Лористон сразу заявил, что покидать Рагузу вовсе не намерен, и напрочь отверг все требования нобилей о сохранении им старых свобод и привилегий, что так же клятвенно обещал ранее.
   – Но вы же дали нам свое генеральское слово! – наивно вздумали было призвать Лористона к совести сенаторы.
   Генерал рассмеялся им прямо в лицо:
   – Какие могут быть сантименты! Слово мое, а потому я его забираю обратно! Отныне я объявляю Рагузу французской провинцией, и всякий из вас, кто нарушит наши законы, будет расстрелян лично мною! В ближайшее воскресенье я посажу на центральной площади дерево свободы, а потом мы все вместе станцуем «Карманьелу»… Поверьте, это будет очень весело!
   А чтобы сенат понял, что он шутить не намерен, Лористон тут же опустошил не только республиканскую казну, но и вымел все серебро из местных церквей, не гнушаясь даже окладами. Впрочем, Лористон публично заявил всем о своем миролюбии.
   – Я готов хоть завтра покинуть Рагузу, если Сенявин навсегда покинет Адриатику и передаст мне Катторо с… Корфу!
   – Но ведь русские на это никогда не пойдут! – воскликнули наивные слушатели.
   – Увы, тогда мне придется их выбивать, а вам оплачивать все мои издержки!
   – Но ведь мы об этом не договаривались! – побледнели нобели.
   – Примите мои извинения, господа, но я вас тогда обманул!
//-- * * * --//
   Со взятием французами Рагузы расклад военных сил в Далмации резко изменился, причем, увы, не в пользу России. Дело в том, что генерал Лористон помимо занятия одного из лучших стратегических пунктов имел под своим началом уже полнокровный двадцатитысячный корпус. У Сенявина было, по-прежнему, всего лишь несколько далеко неполных полков да малоорганизованные, хотя и храбрые отряды черногорских и бокезских ополченцев. Но война продолжалась, а потому теперь российскому командующему надо было думать, что делать дальше.
   – Что ж, – рассуждал он, сидя в каюте «Святой Елены» сам с собой. – Из Триеста нас вышибли «друзья», из Рагузы враги. Что у нас теперь, Корфу, но этот остров далеко от побережья и годится лишь как тыловая база. Бокко-ди-Катторо, но Лористон уже наверняка примеривается и к ней! Что же тогда остается нам, а остается одно драться до последнего за Катторо! Иного просто уже не дано! Единственно, в чем мы превосходим французов, так это во флоте, а потому войну с Лористоном и начнем с самой тесной морской блокады Рагузы. Посмотрим у кого крепче нервы и больше терпения!
   Опасался не без оснований Сенявин и новых политических колебаний Петербурга. Это тоже заставляло действовать быстро и решительно. А потому, еще не дойдя до Катторо, вице-адмирал уже завернул несколько фрегатов и бригов к Рагузе.
   – И чтобы мышь туда не проскочила! – велел их командирам.
   – Уж в этом будьте уверены, ваше превосходительство! – заверили те своего командующего. – Придется французам попоститься изрядно!
   Едва же Сенявин прибыл в Катторо и сошел на берег, как ему вручили гневное послание Лористона, где французский генерал упрекал Сенявина в жестокости… русских солдат! Вице-адмирал был просто ошарашен посланием:
   – Ничего не понимаю! Какие русские солдаты! Какая еще к черту жестокость! Ведь в Рагузе отродясь не было ни одного нашего солдата, что там французам мерещится!
   Когда же разобрались, то оказалось, что Лористон в своем письме вел речь о черногорцах, которые где-то в горах подстерегли и полностью перебили, не беря пленных, довольно внушительный французский отряд. Для французского генерала все славяне были на одно лицо! Что же касается черногорцев, то они и вправду никакого снисхождения к завоевателям своей земли не испытывали никогда.
   – Не мы в город Париж с ружьями пожаловали, а они к нам в горы заявились. Мы звали кого? Нет! А потому и получи тогда нашу пулю свинцовую! – говорили они, когда кто-то их упрекал в смертоубийстве.
   Сенявинские офицеры еще долго говорили меж собой по этому поводу, удивляясь непониманию Лористоном народного характера. Сам же вице-адмирал начертал ответное послание французскому генералу, где доходчиво разъяснил Лористону все его заблуждения: «О черногорцах и приморцах считаю нужным дать вам некоторое понятие. Сии воинственные народы очень мало еще просвещены. Однако же никогда не нападают на дружественные и нейтральные земли, особенно бессильные. Но когда увидели они, что неприятель приближается к их границам с намерением внесть огонь и меч в их доселе мирные хижины, то их справедливое негодование, их ожесточение простерлось до той степени, что ни моя власть, ни внушения самого митрополита не в состоянии были удержать их от азиатского обычая: не просить и не давать пощады, резать головы взятым ими пленникам. По их воинским правилам оставляют они жизнь только тем, кои, не вступая в бой, отдаются добровольно в плен, что многие из ваших солдат, взятых ими, могут засвидетельствовать. Впрочем, и рагузцы, служащие под вашими знаменами, поступают точно так же, как и черногорцы. Признаюсь, г. генерал, я не вижу конца несчастиям, которые нанесли вы области Рагузской, и тем еще более, чтобы, принуждая жителей сражаться противу нас, подвергаете их двойному бедствию… одно средство прекратить сии несчастия – оставьте крепость, освободите народ, который до вашего прибытия пользовался нейтралитетом и наслаждался спокойствием, и тогда только можете вы предположить, чтобы черногорцы возвратились в домы».
   Увы, как показала история, генерал Лористон не понял из сенявинского послания ровным счетом ничего. Спустя шесть лет в холодном октябре 1812 года он будет жаловаться в Тарутине Кутузову уже на ожесточение русских крестьян. Ответ от Кутузова он получит такой же, как в свое время и от Сенявина. Все вернулось на круги своя, и посеявший ветер, пожнет бурю…
   А пока же сенявинские капитаны столь рьяно взялись за дело морской блокады Рагузы, что прошло всего несколько недель, и Лористон возопил в Париж, прося о немедленной помощи. Лишенный всякого подвоза припасов морем из Италии, он вынужден был теперь доставлять их исключительно через австрийские горы по почти непроходимым тропам. Да и австрийцы, оставшись верными себе, при каждом удобном случае всегда пакостили французам, как впрочем, и всем остальным. Естественно, что не привыкшие голодать французы первым делом начали грабить своих же союзников. Теперь по ночам улицы Рагузы оглашались воплями. Это реквизировали хлеб, мясо и вино целые роты французов. Чтобы не слышать истошных воплей обывателей, Лористон на ночь закрывал все окна. Когда же утром к нему прибывали местные депутаты и, демонстрируя следы солдатских сапог на своих жирных спинах, причитали о творимом беззаконии. Генерал заходился в гневе:
   – Это безобразие и мародерство! Я немедленно положу всему конец! Отныне ночью по городу будут ходить специальные патрули и искать негодяев!
   Весь день на улицах и площадях во весь голос читали воззвание генерала: «Рагузинцы! Ваши претерпения кончились… Я исполню свой долг, милый моему сердцу, представить его величеству обо всех потерях, вами понесенных. Его отеческое сердце тронется и отрет слезы ваши… История мало представляет нам примеров варварства и ужасов, каковые русские учинили… Многочисленные войска прибыли, другие в марше, они сделают наши силы страшными и заставят русских трепетать нас… Рагузинцы! Да возвратится теперь у вас порядок и спокойствие! Обратитесь к вашим работам, чтите, что французы будут всегдашними вашими друзьями, а император Наполеон отцом вашим!»
   – Чем иметь такого папашу, лучше быть круглым сиротой! – плевались обыватели, глашатаев генеральских слушая.
   В ту же ночь Лористон, загодя, велел вновь затворить все ставни. Денщикам он говорил:
   – Торопитесь, сейчас опять начнутся вопли ограбленных. Наши караулы уже пошли обходить улицы!
   Что ж, так было и будет во все времена, ибо победители диктуют свою волю всем, даже тем, кто вчера ради них предал свой народ.
   – Бездельники из Сен-Клу думают, что мы здесь греемся на солнце! – жаловался Лористон офицерам своего штаба в минуты откровения. – Слепцы, глупцы и негодяи! Они не понимают, своими курьими мозгами, что мы здесь в огненном кольце, отрезанные от всех и вся! Далмация – раскаленная сковорода, на которую нас прочно усадили! Император мечтает о Греции и Албании! Пустое дело! Пусть попытается для начала удержаться хотя бы здесь!
   Пока французский генерал занимался перетаскиванием пороха и ядер через перевалы, русский адмирал вовсю занимался местной политикой, поощряя рвение преданных и привлекая колеблющихся. В этом он начисто переиграл своего «визави», добившись за короткий срок многого!
   Перво-наперво Сенявин поддержал независимость Катторской области. Отныне Катторо решением местного сената стало именоваться Новой Рагузой, в отличие от Дубровника, который отныне в просторечье звался уже Рагузой Старой. Вместе с Черногорией Новая Рагуза сразу же стала верным союзником Сенявина. Помимо военной поддержки этот союз давал и стратегическую выгоду. Территории и Черногории и Новой Рагузы буквально нависали над областью, захваченной французами. Да и двенадцать тысяч вставших под ружье черногорцев и бокезцев были весомым аргументом в предстоящем раскладе сил. В планах Сенявина было изгнание французов из Далмации. План этот вовсе не был утопией. Прикинув все «за» и «против», командующий эскадрой решил напасть на неприятеля самому.
   Первым понял изменившуюся ситуацию хитрый правитель Албании и Эпира Али-паша Янинский. Номинальный вассал Константинополя, он давно и демонстративно вел собственную политику, нисколько не боясь султанского гнева. Вот и сейчас, увидев в Сенявине реальную силу и узнав о занятии им Катторо, паша сам стал искать знакомства и дружбы с русскими.
   – Русский Сенявин отныне не только наш сосед, но и наш добрый приятель! – объявил Али-паша своим подданным. – А потому русским при встрече головы не резать и никаких иных препятствий не чинить!
   – Якши! – сказали его головорезы. – Будем теперь любить гяур-собака!
   Разумеется, в искренность Янинского правителя Сенявин ни на минуту не верил, но и то, что Али-паша хотя бы временно переметнулся от французов к нему, тоже было немалым успехом. По крайней мере, пока он мог быть спокойным за Корфу.
   Решив дела политические, необходимо было приниматься за дела военные. Лазутчики известили командующего, что в австрийском порту Превеза находится французский корсар, захвативший и приведший туда наше торговое судно. Простить подобного было нельзя. Сенявин вызвал к себе командира брига «Летун» лейтенанта Бутакова.
   – Ваня, – сказал ему по-простому. – Верни судно и проучи наглеца!
   – О чем речь, Дмитрий Николаевич! – вскинул тот голову. – И вернем, и накажем, все как полагается!
   – Ну, тогда с Богом!
   Проводив «Летуна», свое внимание Сенявин обратил на острова Корцула, Хвар и Брач, лежащие у берегов Далмации. Острова эти были столь малы, что и не на всех картах их рисовали, однако при этом были важны стратегически, ибо контролировали подходы к побережью. Для захвата островов был определен капитан 1-го ранга Белли с отрядом кораблей.
   Одновременно на совете старейшин Катторо и Черногории было решено идти всеми силами к Старой Рагузе-Дубровнику и попытаться выбить французов оттуда. По сведениям лазутчиков, Лористон, вынужденный охранять все свои горные тропы, по которым везли ему на мулах муку и порох, держал в городе не так уж много войск. Не теряя времени, с Корфу перевезли еще несколько батальонов с пушками. А накануне самого выступления к Сенявину пришел статский советник Санковский – глава русской дипломатии в Далмации.
   – Вам, Дмитрий Николаевич, послание из Петербурга! – отводя глаза, передал он бумагу главнокомандующему.
   – Что там? – тревожно спросил Сенявин, уже понимая, что в письме какая-то очередная пакость.
   – Читайте! Там все изложено! – философски ответил статский советник, передавая пакет.
   В письме было ни много ни мало, а требование императора о немедленной передаче Бокко-ди-Катторо австрийцам, а затем через них и французам. О нападении на Рагузу, естественно, речи никакой уже идти не могло. Но это для приказопослушного подданного. Сенявин же таковым себя считал не особо.
   – Что будем делать? – поинтересовался Санковский.
   – Молчать! – был ему более чем лаконичный ответ.
   Для себя вице-адмирал все уже решил, а потому, несмотря на грозное письмо, отказываться от своих намерений не собирался. Впоследствии, оправдывая неслыханное своеволие, он писал в Петербург: «…До того времени, пока можно было сие обстоятельство сдержать в тайне, войска черногорские и приморские весьма дружно и храбро содействовали с нашими регулярными противу французов, что весьма много способствовало… Когда господин Санковский начал приготовлять народ к принятию с повиновением решения вашего императорского величества, то оное уже тогда не могло быть тайной, и с тех пор войска черногорские и приморские, пребывая в совершенном унынии, не оказывали уже толикой храбрости. Воображение, что они принуждены сделаться австрийскими подданными, а потом к вящему своему несчастию порабощены будут и французами, крайне угнетало их дух, и они от сего потеряли всю свою бодрость против французов».
   Это письмо будет написано уже после первых боев. Пока же тайна послания Александра никому не разглашалась, и объединенное российско-черногорское войско, как ни в чем не бывало, дружно двинулось на Старую Рагузу. Вел его генерал-майор князь Вяземский.
   На что надеялся Сенявин, поступая столь, казалось бы, опрометчиво? Скорее всего, на свою интуицию, которая подсказывала, во французской политике Петербурга будет еще в скором времени немало крутых поворотов, а потому и действовать необходимо, несмотря ни на что, так подсказывали ему местные обстоятельства.
   Лористон, получивший из Парижа тоже какие-то бумаги относительно предстоящего франко-русского замирения, пребывал в состоянии весьма расслабленном и благодушном, а потому наступление русских было для него настолько неожиданным, что, застигнутые врасплох, французы продвижению противника поначалу не препятствовали. Уйдя сразу же в глухую оборону, они не делали даже вылазок. Зато Лористон вновь принялся бомбардировать Париж письмами, прося предпринять какой-нибудь политический демарш для обуздания агрессивности русских.
//-- * * * --//
   Однако нам пора вернуться к действиям отряда капитана 1-го ранга Белли, посланного в свое время Сенявиным для отбития островов у берегов Далмации, и к действиям посланного для поиска французского корсара брига «Летун».
   Едва «Летун» прибыл к устью Превезского залива, что неподалеку от Рагузы, тотчас был обнаружен корсар, а рядом с ним захваченное судно. Французы были застигнуты врасплох, и деваться им было, собственно говоря, уже некуда. Выбор был невелик: погибнуть в бою или сдаться. Чтобы предотвратить никому не нужное кровопролитие, Бутаков отправил мичмана шлюпкой. Ультиматум был таков: немедленно спустить флаг на милость победителя. Завидев русский бриг, французская шебека, несмотря на то, что имела гораздо больше пушек, почла за лучшее бросить свой приз и оттянуться вглубь залива. Утром следующего дня Бутаков атаковал. Ожесточенная дуэль длилась полтора часа. Наши стреляли точнее и вскоре корсар начал гореть. Видя, что так ему не выстоять, французский капитан подошел к берегу, снял пушки с тыльного борта и соорудил из них две береговые батареи. Сам же, пользуясь малой осадкой, отошел на самое мелководье.
   – Что будем делать? – собрал на совет офицеров Бутаков.
   – Атаковать! – ответили те разом.
   – Тогда атакуем! – согласился командир.
   Невзирая на отмели, «Летун» сблизился с неприятельской шебекой и искрошил ее ядрами до такой степени, что французам ничего не оставалось, как выброситься на берег.
   – Кажется, мы его все же наказали! – улыбался лейтенант, разглядывая чадящий дымом остов недавнего корсара.
   Забрав отбитое судно, «Летун» привел его на Корфу, сам же поспешил вдогонку за отрядом капитана 1-го ранга Белли, чтобы успеть к атаке Курцало.
   Что касается капитана 1-го ранга Белли, то он с линейными кораблями «Азия» и «Ярослав» и шебекой «Азард», преодолевая свежий вестовый ветер, уже подходил к острову Курцало. На острове французская крепость и приличный гарнизон. Остров невелик, но положение его чрезвычайно важно. Курцало контролирует все побережье Далмации, и владеющий им владеет подходами ко всем портам. Стратегическое положение острова оценил в свое время еще римский император Дамициан, который всегда держал на нем сильный гарнизон.
   По команде с флагмана отворили порты и выкатили заряженные пушки. У люков в трюм встали часовые, чтобы не пускать туда никого, кроме подавальщиков пороха. Кроме них туда могли спускаться только санитары с белыми повязками на рукавах, но не просто так, а таская раненых и увечных. В санитары по боевому расписанию определяли бондарей да парусных мастеров с помощниками.
   Первыми открыли огонь французы, но ядра ложились с недолетом. Когда же наши подошли вплотную к берегу, и «Ярослав» дал полновесный залп всем бортом. Крепость яростно отвечала. Тогда Белли поднял сигнал: «Сблизившись на пистолетный выстрел, класть якоря». Один за другим Ярослав, «Экспедицион» и «Азард» приближались к крепости, пока их днища не начинали скрести об дно, только тогда отдавались становые якоря, и сразу же начинался обстрел. Прошло не более получаса, как все пушки со стен были сбиты. Теперь неприятель мог отбиваться лишь редкими ружейными залпами. С французами вроде бы разобрались, разобраться с природой оказалось гораздо сложнее. Из-за сильного ветра и плохого грунта судам все никак не удавалось удержаться на якорях. Те тащились по грунту, и суда все время сносило.
   Утром следующего дня Белли послал в крепость парламентера с предложением о сдаче. Французы ответили отказом. Тогда на берег пошел десант. В кипенье прибоя одна шлюпка за другой свозили людей и припасы. Две роты морских солдат со знаменем и барабанами замаршировали прямо к крепостным воротам.
   – Счас постучим хранцузам в калиточку, пущай отворяют! Мы гости званые! – смеялись они, забивая в стволы круглые свинцовые пули.
   С другой стороны острова маневрировала «Елена» с девятью купеческими судами. У бортов судов плясали на волнах шлюпки. Белли обманывал врага, пытаясь показать ему, что готовится высадить еще один десант, которого, увы, у него не было. Ложную высадку прикрывал огнем только что подошедший с Корфу «Летун». Да и остальные корабли не оставляли своих пушек без дела.
   В два часа пополудни французы выбросили белый флаг. Гарнизон строем вышел из крепостных ворот и молча сложил оружие на обочине дороги. Никаких условий для себя французы не выдвигали. Писари не успевали записывать в шнуровые «трофейновые тетради»: подполковник – 1, капитанов – 2, офицеров – 5, унтер-офицеров – 20, барабанщиков – 5, рядовых – 227, пушек – 12, трехмачтовая требака – 1, прочих судов – 8.
   Едва смолкли выстрелы, появились и напуганные жители острова. Узнав, что пришли русские, они тотчас заявили, что хотели бы с радостью присягнуть на верность России. Они же рассказали, что несколько десятков французов находится и на небольшом островке Лиссе, что был неподалеку. Захватить остававшихся в неведении «робинзонов» были посланы «Азард» и «Экспедицион». Дорогой они умудрились захватить еще в плен шебеку с подкреплением для Курцало.
   – Кажется, мне крупно не повезло! – расстроился капитан француз, когда у него отобрали шпагу. – Теперь мне никогда не выбиться в бригадные генералы!
   – Напротив, повезло! – заверили его наши, шпагу забирая.
   – От чего же?
   – За полчаса бомбардировки мы перебили здесь девяносто человек! Так что ваше подкрепление мы перебили бы в четверть часа!
   – Что ж, нет худа без добра! – согласился француз и сразу успокоился.
   Комендантом Курцало был определен подпоручик Воейков с полуротой солдат. Подпоручику едва стукнуло восемнадцать, и настоящий бой был для него первым.
   – Боязно мне что-то! – честно признался он Белли, когда тот наставлял его, как править крепостными делами.
   – Где ж я тебе генералов на все дела наберу! – назидательно покачал головой капитан 1-го ранга. – Когда-нибудь начинать-то надо! Справишься!
   В последующие несколько дней отряд Белли устроил настоящий погром в местных водах и захватил полтора десятка судов с припасами.
   Теперь перед Белли был остров Хвар. Шторм долгое время не давал подойти близко. К тому же, узнав о захвате Курцало, французы успели изготовить к обороне местную крепость Лезину. Ночью высадили десант, чтобы к рассвету поставить батарею. Французы движение шлюпок заметили. Началась перестрелка, когда противники обнаруживали друг друга лишь по пушечным и ружейным вспышкам. Мичман Иван Харламов и корсар Лазарь Жуанович были дерзки и удачливы. Французов они вскоре заставили замолчать. Батарею ставил артиллерии унтер-лейтенант Палеолог, потомок последних византийских императоров. Десант возглавил штабс-капитан Скоробогатов, ветеран Итальянского и Швейцарского походов. Когда-то Скоробогатов одним из первых прорвался на знаменитый Чертов мост, за что удостоился похвалы самого Суворова. Теперь он был снова впереди. Десантники ворвались за ограду католического монастыря, где на них обрушились французы. Силы оказались неравными. Пришлось отходить. Как назло, с моря нашел туман, и корабли прекратили заградительный огонь. Французы, наоборот, приободрились и навалились уже всеми силами. Скоробогатов со старыми солдатами прикрывали отход шлюпок.
   – Матвеич! Бросай все, еще успеешь! – кричал ему с последней шлюпки мичман Сашка Башуцкий.
   – Поздно! Уже поздно! – отмахнулся тот. – Уходите скорее сами!
   Штабс-капитан Скоробогатов пал на штыках у уреза воды. Уже умирая, он сумел вырвать из раны окровавленный штык и крикнул, ободряя своих ветеранов:
   – Не жалей, робяты, мы свое пожили! Пусть теперича другие поживут!
   Десант обернулся неудачей. Несмотря на то, что французы тоже понесли большие потери, принудить к сдаче местную крепость так и не удалось. Белли пришлось оставить мысль о захвате крепости. В течение еще нескольких дней наши все же обстреливали ее, а «Азард» с «Экспедиционом» успешно выдержали бой с семью французскими судами, пытавшимися было прорваться к острову. К этому времени на кораблях стала заканчиваться вода, и Белли пришлось отойти от Хвара.
   Настроение у него было мрачным. Капитан 1-го ранга знал, как будет расстроен потерями Сенявин, да и сам он казнил себя за случившееся. Однако и захват Курцоло был уже большим успехом, ибо он наглухо перекрывал все французские морские сообщения. Для прикрытия острова осталась «Азия» и «Азард».
   Тем временем Сенявин, держа флаг на «Селафаиле», по пути из Триеста в Катторо повернул на захваченное Курцало. Командующий хотел сам взглянуть на приграничный остров и усилить на всякий случай его гарнизон. В струе «Селафаилу» держались «Святой Петр» и фрегат «Автроил».
   – Ваше превосходительство! На горизонте Курцало! – доложился ему генерал-адъютант.
   – Добро! – Сенявин поднялся на шканцы.
   Адъютант подал ему зрительную трубу. Вице-адмирал приложил ее к глазу и долго вглядывался вдаль.
   – Что-то ничего не пойму! – опустил он трубу. – Над крепостью нет Андреевского флага! Может я что-то не разглядел.
   За трубы взялись и другие офицеры, но и они ничего не увидели.
   – Странно, очень странно! – хмурился командующий. – Курс на крепость! Скоро все выясним!
   Когда же до крепости оставалось не более двух кабельтов, на кронверке внезапно развернулся на ветру трехцветный французский флаг и над головой просвистали пущенные ядра.
   – Но ведь Белли сообщил мне о занятии острова! – помрачнел Сенявин. – Неужели Лористон в его отсутствие уже успел отбить Курцало? Если так, придется все начинать сначала!
   Российский командующий был не так уж далек от истины. Едва Белли оставил остров, как на него высадилась тысяча французов. Воейков пытался было сопротивляться, но его быстро окружили и пленили.
   – Я буду защищаться! – храбро выхватил шпагу подпоручик.
   Не успел, сшибли с ног прикладами усатые гренадеры:
   – Какой молодой, а уже каналья!
   Всю ночь французы жгли костры и пили вино. Однако радовались рано. Через день рядом уже был Сенявин. Оценив ситуацию, вице-адмирал перво-наперво захватил все стоявшие под берегом неприятельские транспорты. Затем начал бомбардировку и высадил новый десант. Однако поутру крепость оказалась пуста. Французы, поняв, что развязка близка, бросив все, ночью бежали на рыбачьих лодках на рагузский берег.
   Сбив замок, из подвала вызволили Воейкова с солдатами. Подпоручик плакал навзрыд:
   – Первый бой и такой афронт! Что мне теперь делать? Как смыть позор?
   Сенявин, похлопав по плечу, успокоил мальчишку:
   – За битого двух небитых дают! Главные бои у вас, юноша, еще впереди, а потому готовьтесь к ним! Теперь вы опытный воин!
   Губернатором острова он утвердил старого графа Гризогона, бывшем таковым еще при австрийцах.
   – Когда и куда высылать подати? – деловито осведомился первым делом опытный граф.
   – Никаких податей! – отмахнулся Сенявин. – Все доходы оставляйте в свою пользу!
   – Неужели такое бывает? – поразился старик.
   – Бывает! Бывает! – усмехнулся вице-адмирал. – У нас в России все бывает!
   Усилив гарнизон острова, Сенявин оставил подле него в дозоре фрегат «Автроил». Затем поспешил на рандеву с отрядом Белли. Выслушал рапорт о неудаче при Лезино. Собрал капитанов и провел подробный разбор. Ругать Белли особо не стал, ибо видел, что капитан 1-го ранга мучается и сам.
   – Делайте выводы, господа, из случившегося. Все мы учимся воевать от боя к бою, однако хотелось, чтобы наша учеба впредь обходилась служителям меньшей кровью! – сказал он, завершая разбор.
   Теперь российские корабли, держась в крутой бейдевинд, спешили туда, где их сейчас так ждали.

Глава десятая. Битва за Рагузу

   А пехотные полки князя Вяземского уже подходили к Новой Рагузе. У генерал-майора была тысяча двести солдат и три с половиной тысячи черногорцев с бокезцами. Генерал-майор нервничал, вот-вот передовые дозоры должны были столкнуться с французами, а кораблей все не было. Российские войска шли вдоль берега, и Сенявин должен был прикрывать их левый фланг. Наконец раздалось долгожданное:
   – На горизонте паруса!
   – Посмотрите, наши ли? – велел Вяземский сопровождавшему войска флотскому лейтенанту. – Поди разбери, чьи эти паруса!
   Лейтенант долго глядел в трубу, затем облегченно выдохнул:
   – Наши! Под адмиральским флагом!
   – Вот и чудненько! – обрадовался Вяземский. – Теперь душа моя покойна!
   Во главе местного ополчения невдалеке от него ехал митрополит Петр Негош. Верхом на коне, в блеске оружия и в сопровождении отряда двухметровых усатых юнаков, он выглядел скорее воеводой, чем архиереем. Рядом с митрополитом везли знамя Пресвятой Богородицы.
   Вскоре от флагманского линейного корабля отвалил гребной катер, и там спустили адмиральский флаг.
   – Их превосходительство съезжает на берег! – оповестил генерала и митрополита прикомандированный лейтенант.
   Когда катер приткнулся килем в прибрежный песок, его уже встречали Вяземский с Негошем.
   – Ну что, двинули на Рагузу? – спросил Сенявин.
   – С Богом! – широко перекрестился митрополит.
   Вяземский подозвал к себе адъютанта:
   – Войскам бить марш-поход!
   Ударили полковые барабаны, засвистали флейты, и солдаты дружно зашагали по пыльным далматинским дорогам дальше на север. Рядом с ними двинулась пестрая и шумная толпа черногорских и бокезских воинов. Порядка среди них было немного, зато решимости, хоть отбавляй.
   Французы могли противопоставить союзникам-славянам три тысячи солдат да четыре тысячи рагузских изменников и прочего, набранного в германских княжествах сброда. Вперед, для обстрела французов с тыла был послан «Уриил» с канонерской лодкой, укомплектованной за счет команды линейного корабля, да несколько бокезских судов.
   Из шканечного журнала линейного корабля «Уриил»: «30 мая. В начале 10 часа сего же утра, по приближении черногорцев к передовым неприятельским пикетам, началась между ними ружейная перестрелка, и для подкрепления первых с находящейся у берега нашей канонерской лодки, под командою лейтенанта Повалишина, открыта была канонада. В половине сего же часа его высокопреосвященство Петр Петрович, через присылаемого к нам, находящегося при нем с катером гардемарина, приказал послать на берег гребные суда для перевоза из Старой Рагузы к месту сражения остальных черногорцев и бокезцев в подкрепление сражающимся, ибо береговой туда переход есть несравненно далее, нежели как переезд морем, почему, не в продолжительном после сего времени бокезцы и черногорцы, как на посланных от них судах, так и на своих лодках, переправились на тот берег, на коем происходила перестрелка… В половине 11-го часа послан от нас для действия по неприятелю с лейтенантом Казиным вооруженный баркас, на коем поставлена была 8-фунтовая пушка… В половине 12-го часа привезены были к нам на корабль с берега раненые черногорцы, которые после лечения нашим доктором и по перевязке ран, отправлены в Старую Рагузу… В продолжении 3-го часа некоторая часть черногорцев переправилась к месту сражения на наших гребных судах, а в 8-м часу вечера для продовольствия их отправлено от нас 77 пуд ржаных сухарей…
   2 июня… В начале 1-го часа пополудни послана от нас к берегу с лейтенантом Повалишиным канонерская лодка для подкрепления черногорцев, идущих к стороне Новой Рагузы. В половине сего же часа поднятым на корабле „Селафаил“ сигналом велено было со всей дивизии послать на берег для перевозу десанта гребные суда, почему в то же время и отправлены от нас в Старую Рагузу баркас, два катера и шестивесельная шлюпка для перевоза оттуда наших и черногорских войск к тому месту берега, куда следовали отправившиеся сего утра из Старой Рагузы черногорцы и бокезцы…
   Сего же числа от его превосходительства вице-адмирала Сенявина отдан был следующий приказ: „По сообщении ко мне его высокопреосвященства господина митрополита черногорского и кавалера Петра Петровича о действии черногорцев и приморцев против французов, происходивших мая в 31 день, обязанностью поставляю благодарить господина командующего корабля „Уриил“ капитана 2-го ранга Быченского за хорошее его распоряжение при том действии со стороны моря; так же спасибо лейтенантам Повалишину и Казину за расторопную пальбу с порученных им гребных судов, которою они исправно поражали неприятеля. И о такой ревности не премину засвидетельствовать государю императору“».
   Выдвинувшись из города и заняв находящиеся перед ним неприступные каменные высоты, Лористон решил дать бой своим противникам именно там. Торопясь установить до подхода русских свои пушки, французы работали в горах несколько дней подряд, и сделать все успели вовремя. Поди, их теперь, возьми!
   Когда передовые дозоры дошли до занятых французами гор, Сенявин с митрополитом и князем Вяземским засовещались, как быть дальше, кому и как атаковать.
   – Мы начнем! – предложил митрополит Петр. – А вы только поддержите!
   В своей черной рясе и клобуке с огромным золотым крестом на широкой груди, седобородый и громогласный, он вышел перед своим войском. Завидев столь колоритную фигуру, французские стрелки принялись было по нему палить. Пули свистели совсем рядом, но митрополит не обращал на них ровным счетом никакого внимания.
   – Впереди враг! Позади жены и дети! – обратился он к своему притихшему ополчению. – Иного пути у нас нет! С нами Господь и небесная сила! Кто есть витязь!
   Развернувшись, митрополит первым пошел в сторону неприятеля, высоко подняв над головой свой тяжелый крест.
   – Кто есть витязь! – эхом раздалось у него за спиной тысячеголосое.
   Еще мгновение – и вся ополченческая рать в едином порыве устремилась вперед, обгоняя своего обожаемого пастыря. Удар черногорцев и поморцев был столь стремителен, что французы, несмотря на всю свою долговременную подготовку к обороне, его не выдержали. Карабкаясь вверх по камням, поддерживая, и затаскивая друг друга под непрерывным огнем, срываясь и разбиваясь, ополченцы сумели все же взобраться на самую, казалось бы, неприступную скалу Баргат и в бешеной рукопашной схватке сбросить оттуда неприятеля. Ободренные первой удачей, они в запале кинулись дальше.
   Но к этому моменту несколько опомнились и французы. Сомкнув ряды, со штыками наперевес, они тоже пошли в контратаку. Вел их известный храбрец герой Маренго и битвы при пирамидах генерал Дельгог. Князь Вяземский опустил зрительную трубу:
   – Дело плохо, сомнут французы ополченцев, ой, сомнут! Надобно срочно слать сикурс, Дмитрий Николаевич, иначе будет поздно!
   – Надо, значит надо! – кивнул головой Сенявин. – Скалу захваченную обратно отдавать нам никак нельзя!
   Вяземский кликнул к себе капитана Бабичева.
   – Вот что, Иван Тимофеич, – сказал в глаза ему пристально глядя. – Бери три роты своих егерей и броском черногорцам в подмогу! Сам видишь, какая каша там наверху заваривается!
   – Все исполню в точности! – махнул рукой Бабичев и опрометью кинулся к егерям:
   – Ребята! На горушку за мною, дружненько!
   Несмотря на крутой склон, егеря одолели его в несколько минут. И вовремя! Французы, ощетинившись штыками, уже почти сбрасывали черногорцев вниз. Бабичев мигом оценил ситуацию:
   – Стройсь! Штыки примкнуть! Ружья на руку! Ряды тесней! Барабаны бой! За мной! Ура!
   Зарокотали ротные барабаны. Егеря скорым шагом с хода пошли в штыковую. И французы не выдержали их напора. Напрасно генерал Дельгог с горстью смельчаков пытался остановить русскую лавину, тщетно! Генерала подняли сразу на несколько штыков, остальных перебили там же. К Сенявину с Вяземским прибежал запыхавшийся посыльный. Тяжело дыша и утирая пот, выкрикнул еще издали:
   – Так что гора наша будет, а хранцуз убег!
   – Ну, вот и с почином вас, Дмитрий Николаевич! – повернулся к Сенявину Вяземский.
   – И вас, князь, тоже! – в тон ему ответил вице-адмирал.
   Тем временем к русским военоначальникам прибыл и посланник от Али-паши Янинского. Как оказалось, большой отряд паши стоял здесь же неподалеку, сохраняя нейтралитет и наблюдая, чья возьмет. Теперь, когда успех обозначился на стороне россиян, посланец паши поспешил с поздравлениями. После долгих восхвалений и признаний в дружбе, посланец, наконец, сказал и самое главное, ради чего его, собственно, и послали в ставку Сенявина:
   – Великий и могучий Али-паша извещает тебя, москов адмирал, что к франкам идут сильные подкрепления по всем дорогам. Так что будь готов их перебить!
   – Передайте паше мой самый низкий поклон и огромную благодарность! – приложил руку к сердцу Сенявин.
   Когда посланец, вскочив на коня, умчался, рассмеялся генерал Вяземский:
   – Вы, Дмитрий Николаевич, даже и из этих головорезов союзников сделали!
   – Ну, это до поры до времени, – вздохнул Сенявин, – Али-паша друг до первой канавы. С нами ж он до тех пор, пока мы в силе!
   Тем временем к Лористону подошли подкрепления, и он с новыми силами навалился на ополченцев и егерей, стремясь любой ценой сбросить их с гор. Над Баргатом стоял непрерывный ружейный треск, ругань и крики.
   – Что ж, пора и нам поразмяться! – сказал Вяземский, вытаскивая из ножен шпагу. – Господа офицеры, ко мне!
   Вокруг генерала встали капитаны Красовский и Кличко, поручики Ренекампф и Мишо. Все пропыленные и черные от усталости, лишь зубы блестят.
   – Вы ведете впереди охотников! Мы же за вами в штурмовых колоннах! С богом и начинаем!
   Двумя колоннами русские войска, невзирая на густую картечь, взошли на неприступные скалы с «решительностью возможную только для русских воинов». Лористон, впрочем, не оставшись в долгу, тут же контратаковал, снова оттеснив ополченцев к самому краю обрыва. Но атака наших войск все же пересилила французов и не дала им возможности добить храброе митрополитово воинство. Скоро русские батальоны уже окончательно овладели вершиной Баргата, сбрасывая штыками с его круч последних французских солдат. Среди солдат подпоручик Воейков. У него трижды простреляна шляпа, но подпоручик не унывает:
   – Велика ли беда, новую куплю! Плевое дело!
   Со стороны моря наступавших поддерживали наши корабли. У самого берега в полосе прибоя канонерка да гребной баркас лейтенантов Повалишина и Кузина. Оба состязались меж собой в отваге, засыпая отходивших французов в упор вязаной картечью. Недалеко от берега, пугая противника мощью своих батарей, маневрировал «Уриил». Капитан 1-го ранга Быченский подводил свой корабль к самым отмелям, стремясь выйти на дистанцию залпа. Видя это, французы от берега шарахались, и наши могли сносить к урезу воды раненых.
   Из воспоминаний офицера сенявинской эскадры: «Мы, смотря с кораблей, с которых место сражения было видно, не смели спустить глаз и в мучительном беспокойстве ожидали, чем кончится. Наконец, на вершине горы показались наши знамена, эхо повторило громкое ура! и войско наше, подвинувшись вперед, скрылось в ущелиях…»
   Гребные суда «Уриила» во главе с храбрецом Кузиным захватили неприятельскую береговую батарею на мысе Порто-Коче. Первым с несколькими матросами на батарею ворвался мичман Григорий Мельников. Наши атаковали со штыками наперевес, но батарея оказалась пуста. Французы бежали столь быстро, что бросили все пушки и запасы пороха.
   – Пушки заклепать! Порох тащить к баркасу! – распорядился мичман, пот рукавом вытирая.
   На длинном шесте над батареей подняли шлюпочный Андреевский флаг.
   – Сработано хорошо! – заулыбался Быченский, разглядев флаг в зрительную трубу. – Но во что это нам обошлось?
   – Какие потери? – запросили сигналом с «Уриила».
   – Никаких! – отвечал лейтенант Кузин.
   А вскоре показались на горизонте многочисленные паруса, то был отряд капитан-командора Сорокина, спешащий для обстрела Дубровника. Сразу же стало легче. Опытный в десантных делах Сорокин (сколько высадил десантов еще в ушаковскую экспедицию!) сразу организовал непрерывную связь между судами и берегом. Туда на шлюпках и баркасах везли порох и снаряды, солдат и провизию. Оттуда раненых и пленных. Начальником переправы был определен опытный черноморец и ушаковец капитан-лейтенант Сальти, из балаклавских греков. Видя эту переправу, французы скрежетали зубами, но ничего поделать не могли…
   Войска переводили дух. Черногорцы выносили раненых из боя на плечах, не делая разницы между русскими и своими. Здесь же были и пришедшие черногорские жены, которые прямо на поле боя кормили уставших мужей и их боевых товарищей. Самые удачливые горцы возвращались в тыл, неся на шее и за спиной отрубленные головы врагов как доказательство своей доблести. Здесь же под пулями оказывалась и помощь раненым. Черногорцы лечили всех так, как делали это их предки. Небольшие раны ловко залепляли паутиной и мхом, листами плюща и растертой головкой чеснока, к более тяжелым прикладывали траву «Иван да Марья» с солью, сжимая при этом раны двумя камнями.
   Рядовой 13-го егерского полка Иван Ефимов в рукопашной схватке захватил французского солдата. Выбил у него из рук ружье, а убивать передумал, больно уж молод был солдат, почти мальчишка. Вместо этого взял его за шиворот и потащил в тыл, чтобы сдать по начальству, да нарвался на группу черногорцев. Те, увидев француза, оттолкнули егеря и повалили француза наземь, чтобы отрезать по своему обыкновению голову.
   – Зачем тебе этот подлый франк! – кричали они нашему солдату. – Куда лучше будет, когда мы отрежем ему голову!
   Видя, что Ефимов против, решили, что он просто хотел бы оставить голову себе.
   – Да ты не волнуйся! – рассудили по-своему черногорцы. – Нам чужая добыча не нужна! Мы просто поможем тебе, а голову оставишь себе!
   Сорвав с шеи француза галстук, они уже примерились, как лучше рубануть его ятаганом.
   – Стойте! – закричал им Ефимов. – Вы же православные! Неужто возьмете грех на душу! Берите лучше мои деньги, но отдайте мне француза!
   Черногорцы остановились в нерешительности, обдумывая, что лучше – отрезать голову или послушать русского собрата.
   – Если кто из вас посмеет убить солдата, то я лично насажу его на свой штык! А вы должны будете убить меня. Подумайте, какой это грех убить своего брата! Митрополит вас всех проклянет! – тем временем не унимался Ефимов.
   – Забирай своего язычника! – махнули рукой черногорцы. – Неужто ты думаешь, что мы могли бы поднять руку на русского? Прости нас за наши обычаи!
   Выбитые с гор, французы сумели все же удержаться на второй линии обороны между пушками, приводясь в порядок и спешно перестраиваясь. Противники активно перестреливались. Бывшие в авангарде черногорцы, расстреляв свои патроны, убегали в тыл, где с мольбой просили у каждого встречного хотя бы несколько патронов. Получив их, снова с радостью возвращались на передовую.
   А затем князь Вяземский, соединившись с основными силами черногорцев и бокезцев, вновь атаковал неприятеля. Теперь, однако, ситуация коренным образом отличалась от той, которая была в начале боя. Теперь уже наши атаковали сверху, а французам приходилось отбиваться снизу. Развернув захваченные пушки, артиллеристы в упор били ядрами по густым рядам неприятеля, поражая людей десятками.
   В колонне витебцев впереди всех поручик Аполлон Лермонтов, троюродный брат будущего великого поэта России. Витебцы шли прямо на пушки. Грянул очередной залп, и поручик Лермонтов рухнул ничком на землю.
   – Молодцом! – крякнул генерал Вяземский, наблюдавший издали за этой отчаянной атакой. – Представить к Анне… если выживет!
   В это время контратаковали французы, и поручик остался на ничейной территории. Тяжелораненого офицера случайно заметил пробегавший мимо черногорец. Желая помочь русскому собрату так, как он это понимал, черногорец на ходу выхватил ятаган и подбежал к Лермонтову.
   – Ты храбро дрался, брат, и не должен попасть в плен, давай я лучше отрежу тебе голову! – прокричал он. – Быстро твори молитву и крестись!
   – Не надо резать! – прокричал поручик, приподнявшись на локтях из последних сил. – Лучше помоги добраться до своих!
   – Дело твое, как пожелаешь! – развел руками черногорец и, взвалив офицера себе на плечи, побежал догонять отходивших сотоварищей.
   Аполлон Лермонтов выживет и закончит свою военную карьеру майором Мариупольского гусарского полка в Париже в 1814 году. Пока же ему предстоит долгое скитание по госпиталям.
   А затем грянул штыковой бой. Наши снова атаковали, да как! Офицеры вели солдат за собой, и теперь уже неприятель, не приняв удара, отступил. Размахивая саблями, впереди всех бежали батальонные командиры майоры Забелин с Езерским, да ротный капитан князь Шихматов, а потому им было и первое ядро, и первая пуля, но иначе офицеры российской армии никогда не поступали. Французы дрогнули и стали медленно отходить. Увидев спины врага, наши поднажали и ударили ему вдогон, французы покатились еще быстрее, уже не рискуя предпринимать что-либо серьезное.
   Из воспоминаний участника сражения за гору Баргат: «Черногорцы соревновали нашим солдатам и с таким жаром бросились штурмовать первое укрепление, что редут с 10 пушками был немедленно взят открытою силою. Таким образом, преоборя укрепления, природою устроенные, и, несмотря на картечи, коими искусственно хотели отразить хитрые храбрых, французы уступали одну за другою три свои линии и батареи, оные защищавшие. Тут генералы их старались показать свое искусство, обходили наши фланги, но ничто им не помогло, они везде были предупреждены. Русский штык и дерзость черногорцев повсюду торжествовали… Одержана достославная победа над неприятелем превосходным, предводимым искусным генералом Лористоном, и укрепленная неприступная гора Богарт над Рагузою занята».
   Еще одно свидетельство. На этот раз чиновника министерства иностранных дел: «От 2 до 8 часов пополудни продолжалось беспрестанное сражение. Русские должны были беспрестанно взбираться на утесы при несносном жаре и преодолевать смерть на каждом шагу. Каждая минута являла зрелище неслыханного мужества и деятельности: одни, поражаемые, падали с гор в пропасти, другие заступали места их. Матросы втаскивали пушки туда, куда и черногорец не дерзал забраться, преследуя серну. Французы были атакованы там, где натура и искусство ручались им за безопасность. Самые хитрые маневры их были отгадываемы, предупреждаемы и обращены им самим во вред… Должно отдать также справедливость неприятелю: французы сражались отчаянно…»
   Не успели смолкнуть последние залпы сражения, как Лористон прислал к Сенявину парламентера.
   – Мой генерал жалуется на жестокость ваших солдат-горцев и желает, чтоб всех их удалили в свои границы!
   – Что ж, – помолчав, промолвил Сенявин. – Я сейчас же отпишу ответ вашему командующему!
   Письмо Сенявина достойно того, чтобы привести его целиком. Вот оно:
   «Господин генерал Лористон! В письме вашем… жалуетесь вы на жестокость моих солдат, следственно русских. Вы так ошибаетесь, г. генерал, что почитаю совершенно излишним опровергать сказанное вами, а сделаю одно только замечание… О черногорцах и приморцах считаю нужным дать вам некоторое понятие. Сии воинственные народы очень мало еще просвещены, однако же никогда не нападают на дружественные и нейтральные земли, особенно бессильные. Но когда узнали они, что неприятель приближается к их границам с намерением внесть огнь и меч в их доселе мирные хижины, то их справедливое негодование, их ожесточение простерлось до такой степени, что, ни моя власть, ни внушения самого митрополита не в состоянии удержать их… По их воинским правилам оставляют они жизнь только тем, кои не вступая в бой, отдаются добровольно в плен, что многие из ваших солдат, взятых ими, могут засвидетельствовать… Признаюсь, г. генерал, я не вижу конца несчастиям, которые нанесли вы области Рагузской и тем еще более, что вы, принуждая жителей сражаться противу нас, подвергаете их двойному бедствию… Одно средство прекратить сии несчастия – оставьте крепость, освободите народ, который до вашего прибытия пользовался нейтралитетом и наслаждался спокойствием и тогда только можете вы предположить, чтобы черногорцы возвратились в домы…»
   Вечером того же дня Сенявин прямо на барабане набросал донесение об одержанной победе и Александру Первому: «… Доказано…, что для храбрых войск вашего императорского величества нет мест неприступных, ибо они везде разбили неприятеля…»
//-- * * * --//
   Сражение за Рагузу случилось 5 июня 1806 года. Если бы только мог знать Сенявин, что происходило в эти самые дни в Петербурге и Париже! Но этого ему не было дано… А там вновь, как и раньше, в победную поступь русских воинов вмешалась высокая политика, и в какой уже раз просчеты кабинетных стратегов перечеркнули то, что было добыто кровью на полях брани!
   Так что же случилось в Европе в первых числах далекого от нас 1806 года? А случилось следующее… Наполеон, уязвленный «неуступчивостью» Австрии в отношении Бокко-ди-Катторо, выдвинул Вене ультиматум: или-или! Судьба империи Габсбургов повисла на волоске. Император Франц буквально заламывал руки перед послом Разумовским, умоляя того хоть как-то повлиять на упрямого Сенявина.
   – Вы же сами толкаете нас к войне с Парижем! – рыдал он. – Но войны теперь уже не будет, будет бойня! У нас нет никаких сил. Наполеон раздавит нас, а потом возьмется и за вас. Знаете, какая у него сила? А потому лучше отдайте корсиканскому чудовищу Далмацию, пусть он ей подавится! Спасите нашу и вашу дружбу! Спасите нас!
   – Дипломатия хороша только тогда, когда она подкреплена хорошим штыком! – резонно заметил императору Разумовский. – Однако Россия постарается изыскать возможность помочь своему союзнику!
   Заволновались не на шутку и в Санкт-Петербурге. Император Александр не желал нового и окончательного разгрома Австрии, видя в ней своего важного стратегического союзника на будущее. А тут еще тревожные слухи из Лондона. Англия, этот непримиримый и извечный враг французской революции, после внезапной кончины своего премьера Вильяма Питта-младшего желала круто изменить свою политику и идти на мир с всесильным Парижем. С этой целью на переговоры с Талейраном был послан уже инкогнито лорд Ярмут. Не решилась порвать с Наполеоном пока и Пруссия. Фридрих-Вильгельм Второй все еще тешил себя иллюзиями относительно обещанного ему Ганновера. Теперь России грозила незавидная участь остаться один на один против всей Европы. И тогда Александр Первый решился на шаг, на который не смог решиться даже после Аустерлица. Он тоже решил на время замириться со своим главным врагом.
   – Это вовсе не будет долгий мир! – объявил он узкому кругу своих интимных друзей. – Это будет лишь передышка!
   Советнику министерства иностранных дел Убри он дал все полномочия для переговоров. 5 июня в день битвы за Рагузу Убри спешно прибыл в Париж, а еще три дня спустя там был подписан и мирный договор между Россией и Францией. Параграфы его вызвали немалое удивление даже у видавших виды политиков. За призрачное обещание вывести в течение трех месяцев французские войска из Германии, Убри согласился отдать Парижу Катторо даже до утверждения договора царем! Как затем много говорили в Петербурге, скорее всего, при этом не обошлось без хорошей взятки. Но доказать факт подкупа сделать не удалось, а может быть, просто и не было желания.
   8 июня в российский полевой лагерь у Старой Рагузы прибыл курьер и к Сенявину. То был представитель министра иностранных дел поручик Фенш. В послании министр осторожно хвалил вице-адмирала, но тут же оговаривался, что впредь, прежде чем на что-то решиться, Сенявину необходимо советоваться с ним. Относительно последних новостей об отношениях с Францией министр почему-то в письме промолчал. Но и того, что читалось между строк, уже было достаточно, чтобы понять – настоящая дипломатическая чехарда еще только начинается.
//-- * * * --//
   На «Венусе» ставили паруса. Фрегату предстояло срочно идти на охрану захваченного у французов острова Курцало. Уже на выходе из пролива сошлись с фрегатом «Автроил». Развозов переговорил с командиром «Автроила» Бокманом. «Автроил» имел ту же задачу, что и «Венус», и капитаны решили следовать к острову вместе.
   До Курцало дошли без приключений. Море было пустынно. Ветер легкий и попутный. Офицеры откровенно страдали. Сейчас, когда сухопутные войска сражались под Рагузой, а линейные корабли прикрывали их с моря, всем было обидно заниматься охраной пусть важного, но все же отдаленного острова. Однако вскоре всем пришлось встрепенуться. На рагузском берегу, отделенном от острова четырехмильным проливом, заметили передвижение каких-то войск. Прикинули, что нашим здесь быть пока рано. Значит, французы! На фрегатах ударили тревогу, зарядили пушки картечью и двинулись к материковому берегу. Однако, подойдя ближе, в зрительные трубы рассмотрели австрийские флаги.
   – Отбой! – скомандовали канонирам.
   Те с явной неохотой, наклоняли стволы и выкатывали из них обратно на палубы черные чугунные шары.
   К австрийцам для выяснения ситуации Развозов отправил Броневского. Союзники встретили шлюпку настороженно. Кроме офицера, никому покидать ее не разрешили. Рядом выставили усиленный караул. Наши матросы такой встречей были обозлены. Они поносили карауливших последними словами и грозились отлупить. Те в ответ потрясали ружьями с примкнутыми штыками.
   – Ты, австрияка, ружом своим не очень-то тряси, а не то я тебя веслом по башке тресну! – предупредили мадьяров наши. – Мало тогда не будет, и пулька не поможет!
   Броневского так же под конвоем отвели к штабной палатке, где отдыхал от ратных трудов командир отряда фельдмаршал-лейтенант граф Беллегард. Как младший по званию, Броневский доложился, кто он и что в здешних водах делают российские корабли. Затем вежливо поинтересовался, не собираются ли австрийцы поддержать Сенявина во взятии Новой Рагузы.
   – Об этом не может быть и речи! – замахал сразу пухлыми ладошками толстый Беллегард. – Мы, конечно, еще ваши союзники, но мы теперь и друзья французского императора!
   – Но разве такое бывает? – невольно вырвалось у русского лейтенанта.
   – На войне и в политике бывает всякое, молодой человек! – покосился на Броневского фельдмаршал-генерал, явно раздосадованный этакой неучтивостью.
   Из дальнейшего разговора выяснилось, что австрийцы направляются в Катторо, чтобы… принять город и область от русских и тут же… передать их французам!
   – Есть ли у вас ко мне бумага от вашего адмирала? – поинтересовался Беллегард.
   – Таковой бумаги у меня нет! – ответил лейтенант.
   Спустя полчаса Володя уже докладывал командиру об итогах визита.
   – Явно замышляется что-то нечистое! – подвел он итог докладу.
   – Да, уж! – почесал затылок Развозов. – Эко лихо придумали: по-дружески забрать у нас, чтобы потом по-дружески отдать нашим врагам! Воистину, упаси нас, Господи, от таких друзей, а с врагами мы и сами справимся!
   – Каковы австрийские силы?
   – Сухопутные в три тысячи, а кроме этого в порте Розе стоит караван транспортов при двух вооруженных бригах!
   – Конвой мы к Катторо не пропустим! – решил Развозов. – Вези ответ!
   Выслушав решение российского капитан-лейтенанта, австрийский фельдмаршал-генерал пришел в ярость.
   – Да кто вы такие! – кричал он так, что, казалось, от натуги у него лопнут на горле жилы. – Я буду жаловаться вашему императору, и он вас в порошок сотрет!
   – Дело в том, что российская армия ведет осаду Новой Рагузы и все порты республики блокированы! Мы просто не имеем права вас пропустить, до решения Петербурга!
   Мичману с фельдмаршалом, пусть даже австрийским, пререкаться не пристало, а потому Броневский был предельно корректен. Зато фельдмаршал мог себя в эмоциях и не сдерживать. А потому с отъезжающим на судно мичманом граф Беллегард демонстративно не попрощался. Дружба с французами была для него сейчас куда важнее дружбы с русскими.
//-- * * * --//
   Тем временем Сенявин уже взял в кольцо Рагузу. Со стороны моря город блокировал флот. Начались ежедневные обстрелы. Буквально через несколько дней в городе стала кончаться пресная вода, это перерезали трубопроводы вездесущие черногорцы. Почти одновременно у французов стали кончаться припасы.
   – Что будем делать? – вопросили его офицеры.
   – Что и всегда – реквизировать! – бодро ответил им генерал.
   И началось! Прикладами вышибали двери, ножнами палашей лупили строптивых. Подвалы обывателей были опустошены в несколько часов. Армия наелась, зато горожане были обречены на голодную смерть. Спустя время пришла очередь и «отцов города». Этих лупцевали с особым рвением:
   – Говори, каналья, где сокровища прячешь?
   Кинулись господа сенаторы в ноги к Лористону, спаси, мол, родимый, убереги, мы ж тебе ворота открывали и ключи золотые на подушке бархатной подносили, все честь по чести!
   Лористон недоуменно пожал плечами:
   – На войне, как на войне! Что поделать, надо терпеть!
   Едва ж «отцы города» покинули его, генерал кликнул адъютанта:
   – А ну-ка, Пьер, пройдись по сенатским погребам еще разок. Вижу по глазам, что еще немало добра припрятали!
   Теперь уже даже высокомерные нобили кусали себе локти, почему они не предпочли в свое время Сенявина Лористону. По городу поползли слухи, что Сенявин уже решил взять город штурмом, а затем отдать его на разграбление неукротимым черногорцам. Нобили стали намекать Лористону, что хорошо ему было бы и сдать город. Французский генерал в ответ промолчал, а затем подробно рассказал советчикам об устройстве гильотины и пообещал соорудить таковую на центральной площади.
   Из исторической хроники: «Рагузинцы не могли похвастать пребыванием у них французов. Лишившись торговли, они не имели чем себя держать, быв принуждены платить беспрестанные контрибуции и, раздевая себя, одевать нагих пришельцев. Они испили всю чашу горести. Большая часть судов их, находившихся в портах, России и Англии подвластных, были задержаны, другие достались в руки их крейсерам. Бокезские корсеры обогатились на счет тех, кои искали их разорения. С другой стороны французы брали все, что только им оставалось. Научась таким печальным опытом, многие из капиталистов бежали из Отечества и только у неприятелей своих нашли покой и покровительство».
   В эти дни получила внезапное продолжение история пленения французского солдата егерем Ефимовым. Дело в том, что пленного солдата отправили ни линейный корабль «Святой Петр». Туда же после боев отправился повидать земляков и Ефимов. Узнав своего спасителя, француз бросился ему на шею. Затем бросается в трюм и возвращается с двумя талерами, которые успел заработать в русском плену.
   – Ты это оставь! – отталкивает его руку Ефимов. – Мне деньги твои без надобности!
   Окружившие их обоих, матросы и егеря не понимали, в чем дело. Тогда француз рассказал о том, что случилось с ним, подошедшему гардемарину. При ближайшем размене пленных француз был обменен на нашего солдата. Едва оказавшись у своих, он тут же отправился к Лористону и заявил, что содержался у русских в плену значительно лучше, чем русские у них, а кроме этого, рассказал командующему и свою историю.
   – Хорошо! – сказал Лористон и тут же отсчитал сто наполеондоров, которые велел передать через парламентеров русскому егерю.
   Узнав о присланных деньгах, Сенявин велел объявить по армии, что если кто отдал свои деньги за спасение жизни пленного, то может явиться к командующему и те деньги получить. Шли дни, но никто за деньгами не являлся. Наконец, потерявший терпение Сенявин, велел объявить розыск. Ефимова быстро нашли, и он предстал перед вице-адмиралом.
   – 13-го егерского полка роты капитана Товбичева рядовой Иван Ефимов! – представился вызванный по всей форме и встал во фрунт.
   – Спасал ли ты пленного? – спросил Сенявин.
   – Было, ваше превосходительство!
   – Почему тогда не пришел за деньгами?
   – Я не имею тому доказательств, потому что, кроме Бога, свидетелей не было!
   – То, что спас пленного и денег своих за него не пожалел – молодец, а то, что и скромен при том, вдвойне! На, держи! – и Сенявин передал егерю тяжелый сверток с сотней наполеондоров.
   Развернув сверток, егерь поинтересовался у адъютанта, что это за деньги такие, а выслушав объяснение, отсчитал от них 15 червонцев.
   – Вот это мои, ваше превосходительство, а чужого нам не надобно!
   Молча посмотрел на солдата вице-адмирал, затем достал из своего кошелька горсть золотых и добавил к общей куче:
   – Бери, Иван, это уже не французский генерал тебе дает, а я! Ты сделал честь русскому имени, а потому достоин награды! Быть тебе унтер-офицером и Георгиевским кавалером!
   Одновременно с осадой Новой Рагузы большой отряд черногорцев и бокезцев стремительно продвигалась вглубь территории республики. К ним охотно присоединялось и местное православное население.
   – Рагуза практически наша! – оптимистично оценивал ситуацию вице-адмирал. – Падение ее лишь вопрос времени.
   Рагузцы-католики окрестных селений толпами сбегались к Сенявину, прося у него заступничества от жаждущих мести черногорцев.
   – Хорошо! – кивнул, выслушав просителей, российский адмирал и велел перевозить несчастных на ближайшие острова, куда черногорцы добраться уже не могли.
   – Мы не можем изменить вере, но мы вполне можем принять присягу русскому царю! – обрадованно кричали спасенные.
   Едва увезли поселян на острова, появились посланцы рагузского сената.
   – Французы заставляют нас голодать, грабят и избивают! Мы в несколько дней лишились всего, что было нажито многими поколениями! Мы разочаровались в Наполеоне и снова полюбили Александра. Во имя спасения наших жен и детей, Рагуза просит прощения!
   – Русский царь прощает вас! – кивнул им Сенявин. – Но чем вы докажете свою любовь к нему?
   – О, мы готовы будем открыть вам ворота и взорвать пороховые погреба Лористона!
   – Это уже разговор не предателей, но патриотов! – ободрил их вице-адмирал. – Помощь может понадобиться очень и очень скоро!
   Обстановка для французов складывалась самая критическая. Всем было ясно, что до падения Рагузы остаются считаные дни.
   Из дипломатической переписки того времени: «Не имея достаточного числа войск, чтоб отважиться на приступ Рагузы, защищаемой сильным гарнизоном… Сенявин обложил крепость со всех сторон, устроив на высотах батареи, коие беспрестанно действовали по городу и наносили ему важный вред. 18-го числа в полночь пополудни французы делали сильные вылазки, но оба раза прогоняемы были с большим уроном. Нет сомнения, что нужда в свежей воде и продовольствии в непродолжительном времени заставили бы неприятеля склониться к сдаче, если бы непомерная измена со стороны турок, несмотря на уверения их в сохранении нейтралитета…»
   Турки пропустили через свои владения в тыл нашим войскам корпус генерала Мармона. Боевые колонны Мармона возникли внезапно на ближайших высотах и под барабанный грохот устремились вперед, стремясь взять осаждающих в два огня. Завязался ожесточенный бой. Французы были остановлены. Но обстановка в корне изменилась. Теперь для осады Рагузы надо было подтягивать все резервы, что были.
   А затем пришло ошеломляющее известие о замирении с французами и о начале переговоров в Париже по передаче им Бокко-ди-Катторо.
   Лористон прислал в русский лагерь парламентеров. Те, ничтоже сумяшеся, заявили о неправильности вторжения Сенявина в Новую Рагузу, тогда, когда ему надлежит передать французам даже Катторо.
   – На слово не верю! – огрызнулся Сенявин. – Где документ?
   Ему тотчас передали пакет. В пакете письмо российского министра иностранных дел, слово в слово подтверждающее сказанное парламентерами.
   – Ну, вот и дожились! – вздохнул стоявший подле генерал-майор Вяземский. – Бумаги министерские нам уже шлют из вражьего стана! Куда тут воевать, когда крылья обрезаны!
   – Крылья нам обрезали раньше! – зло высказался Сенявин. – Теперь же пытаются обрубить и руки! Но и мы не такие уж простаки, постоять за себя еще сумеем!
   Вице-адмирал умел быть не только дерзким, но и язвительным. В ответном письме к министру Чарторыжскому он особо не стеснялся: «Благоволите, милостивый государь, также принять нелицеприятную мою благодарность за лестный ваш обо мне отзыв и доброжелательство и при сем же случае позвольте мне просить вашего наставления, в каких именно случаях и по каким предметам имею относиться к вашему сиятельству, ибо, находясь в недоумении касательно НОВОГО РАСПОРЯЖЕНИЯ, о коим вы изволили упоминать в депеше вашей, я опасаюсь, с одной стороны, сделать какое упущение или же, с другой, утруждать ваше сиятельство неуместными донесениями и письмами…»
   Это послание давало Сенявину выигрыш еще как минимум в два-три месяца. Пока министр его получит, пока примет решение, пока напишет ответ, и ответ тот доедет до адресата, утечет уже немало воды, и многое может измениться. Запечатав послание, он вручил его курьеру-поручику:
   – Вези, братец, да не гони слишком. Дело не весьма сколь важное, а потому езжай степенно и с всею солидностью!
   Сам же Сенявин на «Селафаиле» немедленно вернулся в Бокко-ди-Катторо. И вовремя! В городе царило полное смятение. Советник Сеньковский, не удержавшись, разболтал городским старейшинам о якобы готовящейся передаче города австрийцам. Это вызвало самый настоящий шок у местного населения. Слухи ходили уже самые невероятные!
   – Что вы наделали! – накинулся на Сенковского вице-адмирал. – Кто вас уполномочивал? За такие дела срывают эполеты!
   – Я состою не на военной, а на дипломатической службе! – был ему гордый ответ. – К тому же я не менее вашего ответственен за исполнение полученных предписаний!
   – Вы состоите, прежде всего, на службе России, а потому поступать должны лишь в соответствии с ее интересами! Впрочем, вам этого понять не дано, а потому не смею более вас задерживать!
   Российский главнокомандующий, по существу дела, выгнал российского посланника!
   Времени для долгих разбирательств с Сенковским у Сенявина не было, пора было возвращаться к Новой Рагузе, где ситуация осложнилась до самой крайности.
//-- * * * --//
   Ночь была дождливой и по-южному темной. Раскачиваясь на пологих волнах, фрегат натужно скрипел корабельным набором. В открытые окна кают-компании ветер доносил, казалось, всю свежесть юга. Сменившись с вахты и попивши кофею, Володя Броневский вместе с Насекиным увлеченно предавались новомодной турецкой игре «нарды», уже метко прозванной флотскими остряками «шиш-бешем». Игра с виду, казалось бы, незатейлива: бросай кости да двигай фигурки по лузам, однако, на самом деле, требует известного расчета и хорошего глазомера.
   Наверху коротала время вахта, обсуждали вопрос немаловажный о виденном давеча негре.
   – А губища-то, а волосища-то, а глазища! Нехристь он и есть нехристь!
   – А потому всякому Богом своя землица и назначена, чтобы такие чудища добрых людей до смерти не пугали.
   – От чего же чернеют-то? – спрашивали «дядек» вчерашние рекруты.
   – От солнышка, конечное дело, – важно отвечали те.
   – А мы неужто тоже почернеем?
   – А то! Но не так сильно!
   – А ежели к желтым монгольцам попадем, то и пожелтеем?
   – Может статься!
   – А кады вернемся, то побелеем ли обратно?
   – И энто может статься!
   Матросы замолчали, обдумывая свое будущее.
   С мачты прокричали:
   – Лодка с берега!
   – Кого это еще к нам несет посреди ночи! – недовольно бросил Насекин, тряся в кулаке костьми. – У меня дуплет в две шестерки!
   Нежданными гостями оказались местные пастухи, а новость, сообщенная ими, была важной: буквально перед заходом солнца севернее у побережья они видели целую флотилию французских судов. Поблагодарив рагузцев за известие, Развозов щедро отсыпал им серебра. Пастухи было заскромничали:
   – Зачем так много!
   – То не вам, то вашим женам и детишкам! – успокоил их капитан-лейтенант.
   Едва лодка отвалила от борта «Венуса», засвистали наверх команду. Спустя десяток минут фрегат уже выбрал якорь. Следом за ним готовился вступить под паруса и верный собрат «Автроил». К восходу солнца, лавируя, фрегаты благополучно выбрались из пролива. И вскоре близ коварной песчаной отмели Гамена обнаружили одиннадцать шебек и канонерских лодок под трехцветным флагом.
   – Кажется, здесь будет чем поживиться! – весело прикидывали наши. – Без призов не уйдем!
   Приближающиеся фрегаты разглядели и французы. Попасть под огонь тяжелых фрегатских пушек им не улыбалось. Не теряя времени, их суда обрубили канаты, из бортов высунулись весла, и вся флотилия разом ринулась прочь, невзирая на противный ветер. Обогнув небольшой каменистый мыс, французы быстро поставили паруса и устремились к ближайшей из бухт – Спалатре. Фрегаты сразу оказались в весьма невыгодном положении. Чтобы миновать мыс, им надо было несколько раз поменять галс, а это давало убегающим заметную фору. Несмотря на это, погоня была продолжена. По мере того как преследуемые и преследователи вытянулись на обширный плес, дистанция между ними начала понемногу сокращаться. Блестящий ходок «Венус» выжимал все возможное из своих парусов и вот-вот выходил уже на орудийный выстрел. Но в этот момент, как назло, резко упал ветер! И опять французы получили преимущество, так как сразу же воспользовались веслами.
   – Уходят же! Уходят! – молотили в бессильной злости кулаками по планширю на «Венусе» и «Автроиле». – А мы, как паралитики, только смотрим вослед!
   – Успокойтесь, господа! – охладил своих офицеров Развозов. – Увы, но таковы превратности морской войны: все в руках божественных!
   Вскоре торжествующие французы скрылись из вида, а фрегаты беспомощно качались на штилевой волне до самых сумерек. К ночи несколько посвежело, и Развозов, направил свой отряд следом за скрывшимся противником. Настойчивость была вознаграждена, и незадолго до полудня французы были открыты вновь! На этот раз они стояли, переводя дух от пережитого, у местечка Подгорье. На сей раз ветер был на нашей стороне, и фрегаты не дали неприятелю что-либо сообразить. «Венус» и «Автроил» летели на всех парусах. Бой был неизбежен. Теперь шебеки с канонерками уже искали спасения каждый сам по себе, разбегаясь, как тараканы, во все стороны. Три судна, видя, что уйти им не удастся, выбросились на берег. Два были разломлены и потоплены первыми же ядрами, еще одно село на мель и подожглось. И все же наши без призов не остались! «Автроилу» досталась 14-пушечная шебека «Генрих», а «Венусу» полушебека «Тременда». Не довольствуясь этим, наши подняли еще десяток пушек с затонувших на отмели судов.
   Только собрались сниматься с якорей, как со стороны берегового селения раздалась частая ружейная пальба. В зрительную трубу хорошо были видны фигурки синих солдат, выкатывающих на прямую наводку пушки.
   – Французы! – определили наши. – И кажется, весьма рассерженные!
   Фрегаты развернулись лагом к берегу.
   Залп! И сразу пять десятков ядер понеслось в сторону неприятеля. В мгновение ока берег стал пустынным.
   – Дробь! – прокричал Развозов своим разгоряченным артиллеристам. – Французы уже разбежались, а дома селян нам громить незачем!
   Пока приводились в порядок и считали трофеи, с берега подошла лодка с местным старостой графом Ивечичем. Французы пытались было расстрелять храброго рагузца из ружей, но грозный вид фрегатских пушек заставил их переменить свое желание. Староста сообщил, что в нескольких милях догорает еще одна французская шебека. Затем Ивечич сердечно благодарил русских моряков за то, что они не стали обстреливать его деревню.
   – А как же иначе, – хлопали его по плечу столпившиеся вокруг офицеры. – Что мы, звери какие!
   В благодарность староста прислал лодку, доверху наполненную зеленью и вином. Французы же более не появлялись.
   – Здесь мы свое дело сделали! – довольно потирал руки Развозов. – Теперь не грех и командующему представить наши трофеи. Не с пустыми руками на глаза покажемся!
   Фрегаты медленно расходились в разные стороны: «Венус» с призами брал курс на Катторо, а «Автроил» возвращался в точку дозора к Курцало.
   Спустя двое суток «Венус» уже входил в Катторо. На трофейных судах были подняты Андреевские флаги, под которыми уныло трепыхались перевернутые французские.
   В тот же день трофеи были переименованы: «Генрих» в «Азард», а «Тременда» в «Ужасную».
//-- * * * --//
   Тем временем, прознав о соглашении русских и французов, стали расходиться по домам раздосадованные бокезцы и черногорцы. Затягивающееся стояние под Рагузой им скоро наскучило, и они толпами потянулись к родным очагам. Все попытки остановить их успеха не имели.
   Вот как описывает это возвращение очевидец: «Невозможно равнодушно смотреть на черногорцев и бокезцев, возвращающихся домой с трофеями. Один из них одет был в женское платье, найденное им в Рагузе, на другом был капуцинский капюшон, на третьем сенаторская мантия и парик, а на плечах с одной стороны на крючках повешены живые гуси и утки, а с другой – человеческие головы, книги, подушки и все, что только могли найти и унести с собой. Таким образом несколько дней являлись сии странные фигуры на голых склонах Далматинских гор, пробираясь к хижинам своим с пляскою и распевая веселые песни, которые с ужасным криком гусей и уток, висящих на крючках, производили дикие отголоски!»
   Немногочисленные русские батальоны вскоре остались одни, и численность осаждавших Рагузу оказалась значительно меньше числа ее защитников.
   Перегруппировав свои батальоны, готовился к новому удару в тыл наших позиций Мармон. Чтобы не попасть в два огня, Вяземскому пришлось начать отход.
   На отходе отставший от колонны подпоручик Витебского полка Арбенев был взят в плен французским штаб-офицером. У Арбенева оказались в самый неподходящий момент разряжены пистолеты, а француз свалился на него как снег на голову. Держа подпоручика под прицелом, французский офицер повел его к себе в тыл. А в придорожных кустах в это время отлеживался раненый гренадер Колыванского полка. Увидел гренадер, как офицера нашего пленили. Из последних сил зарядил ружье и выстрелом уложил француза на месте. Совсем неподалеку вновь разгорелась перестрелка, то сдерживали неприятеля наши егеря.
   – Давай я отнесу тебя в безопасное место! – попытался приподнять лежащего на земле гренадера Арбенев.
   – Не надо, ваше благородие! – простонал тот. – Я тяжко ранен и чувствую, что скоро помру! Так что вы напрасно не мешкайте и спасайте себя! А за мою душу лучше отслужите панихиду!
   – Да братец, мне тебя и вправду одному не утащить! – оглядев гренадера еще раз, сказал подпоручик. – Ты держись, сколько можешь, а я скоро с помощью вернусь!
   Добравшись до расположения наших войск, Арбенин собрал несколько человек и случайно встретившегося лекаря и вместе с ними вернулся к лежащему в кустах гренадеру. Бедняга уже был без памяти от большой потери крови. Лекарь на месте перевязал рану, а затем раненого на шинели отнесли к своим. К счастью, солдат, несмотря на две тяжелые раны, впоследствии выздоровел, а Арбенин за свой человеколюбивый поступок был удостоен благодарности командующего. Но все это будет позже, пока же на подступах к Рагузе неумолчно гремели выстрелы…
   Рвущегося Молитора в течение целого дня сдерживали две роты егерей капитана Бабичева вместе с добровольцами-черногорцами графа Ивелича и губернатора Радонича. Егеря дрались отчаянно, но под натиском вдесятеро превосходившего противника вынуждены были отходить, огрызаясь ружейным огнем и штыками. Авангард Лористона, не менее успешно сдерживал батальон егерей майора Велисарова.
   «Французские генералы, полагая напасть на наши войска с трех сторон, вышедшие из крепости на правой, а пришедшие на левый фланг и тыл, обманулись вышеописанным маневром и, ожидая войска наши со стороны Старой Рагузы, не нашли их там. Князь Вяземский пришел к Санто-Кроче и, не видя никакого помешательства, начал садиться на присланные с флота гребные суда. Таким образом, войска сели на суда в двух верстах от неприятельской крепости и в виду со всех сторон неприятеля. Когда уже наши были на кораблях, то передовой неприятельский отряд напал на майора Велизарьева, но сей храбрый офицер штыками обратил оный в бегство и под прикрытием канонерских лодок и вооруженных гребных судов без потери сел на другие».
   Самыми последними берег покинули митрополит Петр и князь Вяземский. Прибытие их к флотилии солдаты, матросы и черногорцы встретили криками «ура!»
   Французы сунулись было в азарте за нашими на берег, но, получив несколько хороших залпов корабельной артиллерией, отскочили.
   Велисарову пришлось прорываться к кораблям уже через французские порядки. Не ожидавшие такой прыти, французы не успели толком опомниться, как русские егеря и мушкетеры с ружьями наперевес врезались в их боевые порядки. Впереди остальных сам Велисаров.
   – Шире шаг! – командовал он своим. – И штыками работать шибче, мы же суворовцы! Отряд прикрытия вышел весь, вынеся с собой не только раненых, но и убитых.
   Вдалеке в тумане медленно таяли бастионы Рагузы. Свежий ветер Адриатики пенил волны. Тяжело груженные войсками и артиллерией канонерские лодки вытянулись в длинную кильватерную колонну и уходили на зюйд. Вице-адмирал Сенявин, оставив транспортную флотилию на контр-адмирала Сорокина (тот только что получил приказ о производстве в чин), подняв все возможные паруса, устремился на «Селафаиле» в Катторо, чтобы разобраться в тамошней обстановке, организовать прием и размещение войск.
   Против занятого неприятелем берега остался лишь линейный корабль «Уриил».
   – Теперь, кажется, начинается наш бенефис! – заметил его командир капитан 2-го ранга Быченский.
   – Зрители, кажется, уже собраны! – прыснули в кулак смешливые мичмана, глядя на неприятельские колонны.
   Быченский, слыша это, ухмыльнулся:
   – Первым вступает оркестр! Эй, в оркестровой яме, готовы ли?
   – Готовы! – весело отозвались из орудийных деков.
   – Солирует опер-дек, следом гон-дек! – велел командир. – Залп!
   Отважно маневрируя на самой линии прибоя, «Уриил» быстро охладил боевой пыл французов точной картечью.
   – А не суйтесь! – говорили матросы, глядя сквозь орудийные порты, как разбегаются от летящих ядер маленькие синие фигурки. – Целее будете!
   Вдалеке смутно терялась в облаках вершина Черной Горы, неприступная и таинственная, вселяющая уверенность в правоте славянского дела.

Глава одиннадцатая. На острие кинжала

   Когда по прибытии в Катторо воинские начальники подсчитали потери при эвакуации, то сразу и не поверили: десяток пропал без вести, да еще один был ранен. Однако радости от этого было мало: отступление есть отступление!
   Едва русские полки оставили предместье Новой Рагузы, тут же оживились австрийцы, стоявшие корпусом у острова Курцало. Генерал Бельгард и полковник Лепин тут же написали Сенявину письмо, требуя передачи Катторо в руки именно им.
   – А эти шакалы откуда вылезли? – дивились наши. – Как воевать, так их и днем с огнем не сыщешь, а как добро делить, так они впереди всех, вот уж порода гнусная!
   На палубе флагманского «Селафаила» уже толпились городские депутаты. Едва вице-адмирал вышел к ним, они разом рухнули на колени.
   – Мы знаем, вашему царю было угодно отдать нас французам! – начал говорить один из них. – Поэтому мы волей своего народа объявляем, что решили, предав все огню, оставить Отечество и повсюду следовать за твоим флотом. Пусть Бонапарте достанется лишь пепел! Если ж ты не сможешь взять нас с собой, то будь спокойным свидетелем нашей погибели. Мы будем драться за свою свободу, пока не сложим головы. Пусть могильные кресты скажут потомству, как мы сражались за свой дом и за Россию!
   Сенявин отвернулся. В глазах его стояли слезы. Плакали стоящие на коленях старцы. Вытирали глаза, бывшие на палубе офицеры и матросы.
   – Встаньте, отцы! – сказал вице-адмирал. – Встаньте и запомните, что я буду драться рядом с вами! Предлагаю послать в Петербург именитейших из граждан, чтобы добиться милосердия императора Александра. Мы же будем уповать на перемену неприятного положения политических дел!
   Это может показаться невероятным, но Сенявин решился ни при каких обстоятельствах не исполнять императорского указа о передаче Катторо австрийцам. Прямо на палубе своего флагмана он объявил во всеуслышание, что Новую Рагузу никому отдавать не станет, а наступление на Рагузу Старую не прекратит! Даже сверхосторожный советник Сенковский, отступив пред такой решимостью, заперся наглухо в своем доме. А город ликовал! На главной площади по-прежнему развевался огромный корабельный Андреевский флаг.
   Из воспоминаний очевидца: «Все дороги впереди наших постов заняли отборные отряды приморцев и черногорцев, партии их снова появились… Благодарность и усердие бокезцев были беспримерны. Вся область представляла военный лагерь, и везде раздавалось: да здравствует Сенявин! Где бы он ни показался, многочисленные толпы с почтением сопровождали его… Дмитрий Николаевич, в душе кроткий, уклонялся от почестей и от всех изъявлений любви и благодарности к нему народной. Подчиненные его, на опыте познав личное его мужество, беспристрастную справедливость, не могли не удивляться благородной его решимости, и, смею сказать, сия эпоха в жизни адмирала представляла истинное торжество гражданских и военных его добродетелей».
   Биограф Сенявина так расценивает его решение не отдавать врагам славянскую землю: «Сей подвиг Сенявина вывел его из чреды обыкновенных людей и поставил наряду с теми, кои не страшатся жертвовать собою пользе и славе Отечества. С сего времени имя его сделалось известным Европе и может более, нежели собственному его Отечеству, ибо скромность, чуждая самохвальств, всегда была добродетелью великих мужей…»
   Пока в Катторо царила смута, вызванная неосторожными словами статского советника, большая часть местного ополчения разошлась по домам. Наиболее богатые перевозили свои семьи на Корфу, готовя свои дома к сожжению. Храбрые строили планы нападения и истребления приближающегося австрийского корпуса. Кто-то намеревался податься в корсары и уже снаряжал для этого суда. Вернулась к себе в горы и большая часть черногорцев. Однако стоило Сенявину заверить население, что Россия их не оставит в беде, как в мановение ока все переменилось. Первыми вернулись черногорцы, ведомые все тем же неукротимым митрополитом Петром. Храбрые горцы были в восторге от поступка русского командующего. Стоило Сенявину только появиться на улице, как его сразу же окружали толпы воинственных усачей. Они начинали что есть силы палить из ружей и пистолей в воздух.
   – Поберегите патроны для французов! – пытался было увещевать их вице-адмирал.
   Куда там!
   – У нашего батюшки-государя Александра больше червонцев, чем патронов! – кричали ему в ответ черногорцы и палили еще пуще.
   Отряды горцев и встали на границе с турками, надежно перекрыв ее. Испугавшись появления черногорцев, турки пытались было заверить Сенявина, что более пропускать французов через свои владения не будут, но веры им уже не было. Регулярные войска заняли крепости Кастель-Ново и Эспаньола и спешно занялись их укреплением. Вице-адмирал сам каждый день осматривал ход работ.
   – Кастель-Ново – ныне ключ всей здешней области! – говорил он работавшим солдатам.
   – Да что мы дети малые, не понимаем! – отвечали те, дух переводя. – Лучше уж пот лить сегодня, чем завтра кровушку!
   Под рукой у Сенявина было теперь лишь две тысячи триста бойцов. С кораблей, правда, свезли последние четыре роты морских солдат, которые командующий берег как свой самый последний резерв, но и это общей безрадостной картины не меняло. Впрочем, французы, хотя и получили десятитысячное подкрепление, осторожничали и предпочитали отсиживаться за рагузскими стенами, а не выходить в поле.
   Адриатическое море тоже по-прежнему было в наших руках, и дозорные фрегаты неустанно вылавливали неприятельских каперов и тех, кто на свой страх и риск дерзнул прорвать морскую блокаду
//-- * * * --//
   Обменявшись салютацией с береговыми батареями, вышел в море отряд капитана первого ранга Митькова: линейный корабль «Ярослав», фрегат «Венус» и новоприобретенная шебека «Забияка».
   За недолгое время нахождения на берегу Володя Броневский только и успел, что посетить Машу. Несколько часов рядом с любимой и снова в море. На сей раз крейсера спешили в Нарентский залив, именуемый нашими моряками просто «малым морем», в отличие от «большого моря» (Адриатики). Задачу Митькову Сенявин поставил конкретную: пресечь всякое сообщение между Далмацией и Рагузой морем.
   Едва отойдя от берега, отряд попал под жаркое дуновение печально знаменитого средиземноморского сирокко. В водах близких к африканским пустыням сирокко порой сжигал людей насмерть. К северу он терял смертельный жар, но все равно встреча с ним всегда была для мореплавателей нелегким испытанием.
   В несколько мгновений дышать на палубах судов стало невозможно, лица и руки горели от ожогов. Раскаленный чугун пушек, казалось, вот-вот расплавится, со снастей смола не капала, а стекала ручьями. Всего час продолжался сирокко, но когда он закончился, люди были измотаны так, словно после многодневного шторма.
   У покрытого виноградными лозами острова Меледы нашли шебеку «Азард», уже несшую дозорную службу.
   На шканцах «Венуса» спорили.
   – Согласно сочинению аббата Лавока именно здесь, у Меледы, произошло кораблекрушение апостола Павла! – говорил корабельный батюшка.
   – Аббату Лавоку не пристало верить! – вмешался в разговор Броневский. – Ибо хорошо известно, что апостол, построив новый корабль, отплыл в Рим и по пути посетил Сиракузы и Мессину, так что, скорее всего, Меледу аббат просто-напросто перепутал с Мальтой!
   – Разве можно перепутать столь разные острова? – засомневался, подошедший штурманский офицер.
   – Вполне! Ибо в старые времена и Мальта, и Меледа назывались одинаково – Мелита!
   – Кончай спор, богословы! – прервал разговор вышедший на шканцы Развозов. – Займитесь лучше просмолкой канатов, а то после сирокко с них все повытекло!
   С «Азарда» сообщили, что в близлежащем порту Курцоло стоит наш линкор «Святой Петр» и транспортная флотилия с тремя тысячами австрийцев на борту.
   – Цесарцы, что, собираются Рагузу у французов отбирать? – поинтересовался Развозов.
   – Скорее у нас Катторо! – ответили с «Азарда».
   – Может, стоило нам соединиться с «Петром» да перетопить их всех к чертовой матери! – обступили командира офицеры «Венуса».
   Тот отрицательно помотал головой:
   – Флагманом у нас капитан 1-го ранга Митьков, да и указаний таких от Дмитрия Николаича не было. Пока корона венская нам союзна! А уж как приказ будет, так и щепок не оставим!
   Крейсерский отряд расположился так, что полностью пресек сообщение не только Новой Рагузы с материковой Далмацией, но и со всеми островами. В первые дни наши моряки захватили несколько груженных припасами французских судов, но затем неприятель перестал посылать таковые в море. Теперь на горизонте белели лишь паруса рыбачьих лодок, которых никто не трогал. Иногда «Венус» подходил к ним, и моряки, покупая рыбу, вызнавали от рыбаков о последних событиях, происходящих в занятой французами Рагузе.
   – Только рыбой все и питаемся! – делились своими горестями рыбаки. – Все, что в доме было, французы забрали. И слова не скажи, чуть что, сразу в зубы, а если сдачи дать, то и к капралу Прево потащат.
   – Кто такой капрал Прево?
   – Да гильотиной у них командует! От этого Прево еще никто живым не возвращался!
   Близко к берегу наши не подходили. Засевшие там французы только и ждали момента, чтобы обстрелять российские суда. Когда однажды шебека «Забияка» подошла было к монастырю Заострог, как немедленно была обстреляна картечью засевшими там французами.
   Спустя некоторое время от рыбаков стало известно, что голод начался уже и среди самих французов. От болезней и недоедания умерло более восьми тысяч солдат. Лишенная всякого подвоза двадцатитысячная армия, просто не могла прокормиться на прибрежном клочке суши. Чтобы как-то поправить положение, Лористон согнал рагузцев в горы и велел им строить дорогу через перевалы до города Зары. Ценой тысяч жизней дорогу кое-как построили (в народной памяти она до сих пор называется «Наполеонов путь»), однако толку от нее было мало. Теперь в горах уже истребляли захватчиков отряды самих рагузинцев, в полной мере вкусивших прелести французской оккупации. После нескольких нападений на фуражиров Лористон объявил Далмацию на военном положении и принялся расстреливать всех подряд.
   В один из дней наши захватили рагузинскую требаку, доверху наполненную товарами. Отчаянный шкипер ее решил дерзко прорваться сквозь блокаду и распродать свой товар в одном из нейтральных портов. Не удалось! Строптивца нагнал вездесущий «Венус». Впрочем, рагузинец, которого звали Паоло, не сопротивлялся и остановился сразу же, едва завидел российский фрегат.
   – Я славянин! – гордо сообщил нашим морякам хозяин требаки. – Что же я, от своих бегать стану!
   Груз оценили в восемьдесят тысяч рублей, сумму по тем временам преогромную. По приказу Митькова командование требакой принял лейтенант Коробка. Ему дали шесть матросов и велели вести ценное судно в Катторо.
   Однако Коробке не повезло. Едва он удалился от своих кораблей, как сразу же нарвался вблизи залива Каламото на две французские корсарские лодки, вооруженные фальконетами. У самого же Коробки имелась лишь пара пистолетов да шпага. Ни бежать, ни защищаться по причине маловетрия возможности не было. Коробка собрал своих матросов.
   – Делать нечего! – сказал он им. – Видимо, нам суждено погибнуть, ибо плен для россиян считаю позором!
   – Видно на все судьба божья! – грустно отвечали матросы и отправились вооружаться кто чем может.
   Внезапно в разговор вмешался хозяин захваченной требаки Паоло:
   – Зачем вам погибать и зачем отправляться в плен, не лучше ли поступить иначе!
   – Это еще как? – искренне удивился Коробка, не видевший для себя никакого выбора.
   – Очень просто! Вы возвращаете мне все мои судовые бумаги, а сами с вашими людьми прячетесь в трюм!
   – А как же французы?
   – Положитесь во всем на меня!
   Видя, что русский офицер сомневается его словам, шкипер троекратно перекрестился:
   – Видит Господь, что славянин никогда не предаст славянина во имя поживы! Верьте мне!
   Коробка бросил взгляд на французских корсаров. Обе лодки уже подходили к требаке. Вот с борта одной из них прозвучал предупредительный выстрел. Надо было что-то решать и решать немедленно. Коробка поднял глаза на шкипера. Взгляды их встретились.
   – Я согласен! – сказал лейтенант. – Буду надеяться, что все обойдется!
   – Верьте мне, я не подведу вас! – еще раз сказал шкипер, принимая от Коробки все свои документы.
   Едва за лейтенантом и его матросами закрылись засовы самого дальнего трюма, как по палубе уже застучали каблуки забравшихся на судно французов. Их офицер тщательно осмотрел все паспорта.
   – Как вам удалось вырваться невредимым из Рагузы? – с удивлением вопросил он шкипера. – Русские рыщут возле нее, как стая голодных волков!
   – Смелым всегда сопутствует удача! – отозвался Паоло.
   – Тогда желаю удачи и в дальнейшем, однако советую быть крайне осторожным, ибо русские могут находиться очень близко!
   Знал бы только французский офицер, как близко на самом деле находятся в этот момент русские!
   Едва лодки отвалили от требаки в сторону, Паоло выпустил русских моряков наверх.
   – Все обошлось как нельзя лучше! Я так переживал за вас, что и забыть забыл о своих товарах! Вот все мои документы и я опять, как и прежде, ваш пленник!
   – Почему вы поступили столь благородно и по своей воле лишились всего своего капитала? – спросил пораженный поведением шкипера Коробко.
   – Лучше зависеть от великодушия вашего адмирала, чем быть освобожденным французским корсаром! – ответил ему шкипер.
   Прибыв в Катторо, Коробка первым делом сообщил Сенявину о необычном происшествии в море. Главнокомандующий, умеющий ценить благородство, тут же написал поверх представленного лейтенантом рапорта: «Требаку с грузом возвратить шкиперу. Отдать на волю его выбрать порт, в коем мог бы он выгоднее продать оный. За освобождение офицера и людей в награждение 200 червонцев и дать открытый лист для свободного пропуска во все блокированные гавани, куда бы шкипер ни пожелал».
   Прочитав даденную ему бумагу, Паоло прослезился:
   – Я же говорил, что славянин славянину всегда во всем поможет!
   – А как же иначе! – обнял его Коробка. – Мы же одной крови!
   Поступок Сенявина в самое короткое время стал широко известен по всей Адриатике. Последствия же его оказались самыми неожиданными! Теперь рагузинские торговые суда не то что избегали встречи с российскими корсарами, а сами спешили в Катторо, чтобы побыстрее передаться в руки Сенявина, зная, что тот их не обидит. У добровольно сдавшихся груз не конфисковывали, а покупали, поэтому вскоре желающих иметь дело с французами, даже из числа их союзников, становилось все меньше и меньше.
   Крейсерство у неприятельских берегов было не из легких и, хотя настоящей боевой работы было мало, изнуряла постоянная жара и нехватка воды. В день каждому, вне зависимости от чинов, выдавался всего один стакан. Когда исчерпали последние запасы, капитан 1-го ранга Митьков организовал целую операцию по пополнению водных запасов.
   Для начала на пустынном побережье присмотрели родник. Затем собрали целую флотилию гребных судов с пустыми бочками, которые под прикрытием шебеки «Забияка» подошли к берегу. Пока матросы наполняли ключевой водой бочки, морские солдаты во главе с поручиком Вечесловым заняли прибрежную высоту и отбили несколько попыток французов пробиться к роднику. Убитых, слава богу, не было, но раненые имелись.
   Когда бочки перегружали на палубу «Венуса», Развозов перекрестился:
   – Вот истинно святая водица, за коею щедро плачено кровью!
   В один из дней вахтенные обнаружили идущую от берега лодку под белым флагом.
   – Это еще что за новости нам везут? – заволновались на судах.
   На лодке оказался французский офицер, который прибыл сообщить, что между Россией и Францией заключен мир и пора снимать морскую блокаду.
   Капитан 1-го ранга Митьков французам не очень поверил. Для выяснения обстановки в Катторо была отправлена одна из шебек. Французам же было сказано, что до получения подтверждения о мире от командующего блокада будет продолжена. И все же в кают-компаниях стало заметно веселее.
   – Как знать, – говорили молодые офицеры, – Если все окажется правдой, глядишь, скоро и домой отправимся!
   – Мир миру рознь! – осаждали их прыть более опытные. – Главное, чтобы условия для матушки России были приемлемы! Не для того мы сюда приплыли, чтобы без выгоды уходить!
   Новости и слухи на судах распространяются почти мгновенно, а потому заметно повеселели и в матросских палубах. Здесь тоже мечтали о родных краях, о затерянных в глуши великоросских лесов деревеньках.
   Кто мог знать тогда, что от российских берегов их отделяют еще долгие годы и тяжелейшие испытания, пройти которые удастся далеко не всем.
//-- * * * --//
   В один из дней в Катторскую гавань вошел бриг под австрийским флагом. К Сенявину заявились нежданные гости – генерал Беллегард и полковник Лепин. Оба изысканные венские кавалеры, оба графы и уполномоченные имперские комиссары.
   – Ваш император велел в знак дружбы с нашим императором отдать нам Катторо! – заявили они со всей аристократической утонченностью.
   – Первый раз об этом слышу! – ответил им российский вице-адмирал со всей тамбовской неучтивостью. – Да и на что она вам?
   – Как на что? – подивились графы-комиссары. – Мы Катторо французам отдадим, а они к нам относиться многим лучше станут!
   Сенявин скривился, причем столь явно, что комиссары сразу насупились. Плевать! Австрийцев вице-адмирал не любил. Да и за что их вообще можно было не то что любить, но и уважать… Разве за то, что они уже настолько привыкли быть битыми, что, кажется, начали получать от этого некое удовольствие.
   – Так не лучше ли мне сразу отдать город французам? – с издевкой вопросил своих незваных гостей командующий.
   Оба графа отрицательно замотали головами:
   – Не лучше! Не лучше! Так будет много хуже!
   – Это отчего же?
   – Если поступите так, то узнает и обидится наш император, потом узнает и обидится ваш император, а потом он обидит и вас! – доходчиво разъяснил Сенявину суть ситуации старший из комиссаров.
   – Увы, господа! Я ничем не могу вам помочь, и Катторо останется по-прежнему русским! – развел вице-адмирал руками. – Примите мои искренние сожаления!
   – Как не можете! Как не можете! – вновь всполошились графы.
   – Пока Новая Рагуза останется в руках Лористона и независимость Старой Рагузы не будет обеспечена верным поручительством, до тех пор вам здесь делать нечего!
   Печально откланявшись, комиссары покинули «Селафаил». Утром следующего дня, не увидев в гавани вчерашнего брига, Сенявин поинтересовался:
   – Куда подевались давешние цесарцы?
   – Так что к Лористону подались! – выяснив, доложился флаг-офицер.
   – Значит, крючок наш заглотили, – посмеялся вице-адмирал. – Сейчас им Лористон отдаст Рагузу! Держи карман шире!
   Русский главнокомандующий оказался настоящим провидцем. Едва французский генерал услышал идиотское предложение об оставлении им столь дорого стоившей Рагузы, у него даже не было слов от возмущения:
   – Я!.. Рагузу!.. Отдать!.. Во-о-он!!!
   На этом визит австрийских парламентеров к французам и закончился. Спустя две недели уже знакомый бриг вновь объявился на рейде Катторо. Австрийцы снова поплелись на «Селафаил»… Вид у них на этот раз был уже не столь самоуверен как в прошлый раз. Граф Беллегард теперь больше отмалчивался, а переговоры вел его помощник граф Лепин.
   – Вы поймите, – убеждал долговязый Лепин Сенявина, потрясая для большего впечатления перед его лицом обеими руками. – Наполеон ныне угрожает нам не только удержанием Браунеуской цитадели, но грозится забрать себе в карман наши порты Триест и Фиуме! И все это только из-за того, что вы, адмирал, упрямитесь и не желаете уйти из Бокко-ди-Катторо!
   – Увы и ах! – отвечал на это Сенявин. – Мы уже обо всем с вами договорились! Рагуза!
   – У нас к вам есть встречный весьма интересный план! – загадочно заулыбался вдруг граф Лепин.
   – Какой же? – с удивлением поинтересовался Сенявин. – Неужели у вас еще может быть хоть что-то свое?
   – Наш план гениально прост, – начал посвящать в суть своих умозаключений венский комиссар. – Суть его такова: мы занимаем для начала все северные области Старой Рагузы и тем самым отделяем вас в Катторо от французов! Мы буфер! Вот вам и гарантия спокойного оставления Катторо! Не правда ли великолепный ход?
   – Да уж, ход что надо! – покачал головой Сенявин. – Спасибо вам, господа за столь мудрый совет! Я буду думать!
   Окрыленные мнимым успехом, австрийцы убыли восвояси. Сенявин, сидя за столом, в задумчивости барабанил по нему пальцами. Разумеется, что австрийский план – это полнейшая ересь. На такие условия он никогда и ни за что не согласится. Однако чтобы потянуть время, пока можно и сделать вид, что нас вроде все устраивает. Заодно интересно поглядеть, как отнесется ко всему этому Лористон и что предпримет! По крайней мере, со всеми переписками это даст выигрыш еще в два-три месяца, а это уже кое-что!
   Казалось, что решение найдено. Все уже приготовились ждать столичных решений, и каждая из трех сторон уже просчитывала свои варианты в новой начавшейся игре, когда раздался гром среди ясного неба.
   – К вашему высокоблагородию французский капитан Техтерман из Анконы! Документы личность и положение подтверждают! – доложил флаг-офицер.
   Сердце Сенявина томительно заныло. Французский капитан? Из Анконы? За этим явно была какая-то очередная новость и явно далеко не из самых приятных.
   – Зови! – коротко бросил он.
   Поджарый француз, в заляпанном грязью мундире и не менее грязных лосинах, ввалился к нему в каюту, как наверно, привык вваливаться в свою конюшню.
   – Слушаю?
   – Вам пакет из Парижа!
   – !!?
   То было письмо статского советника Убри, который уведомлял Сенявина в том, что им, с ведома императора, только что подписан договор о мире между Францией и Россией. К письму прилагалась и выписка из мирного трактата, гласившая, что Россия согласна передать всю Старую Рагузу с Бокко-ди-Катторо французам и очистить всю Далмацию в кратчайшие сроки. Француз испытующе поглядывал на русского адмирала.
   – Вас разместят на ночлег! – не поднимая головы, бросил ему Сенявин. – Доброй ночи!
   – Нет, нет, я очень тороплюсь обратно в Анкону! – замотал головой француз.
   – Что ж, тогда прощайте!
   Сенявин вызвал адъютанта:
   – Проследи, куда убудет этот француз! Кажется мне, что теперь ему нужнее посетить Лористона, чем тащиться в свою Анкону!
   Всю ночь Сенявин не сомкнул глаз. Всю ночь он искал хоть малейшую зацепку, чтобы не исполнить и этого письма. И он ее нашел! Когда на следующее утро на борт «Селафаила» вновь прибыли австрийские графы-комиссары, Сенявин встретил их с притворным возмущением.
   – Вы представляете, – говорил он своим гостям, расхаживая взад-вперед по каюте. – Вчера мне передали письмо якобы из Парижа!
   – Да! Да! Мы уже в курсе дела! – закивали те утвердительно головами. – Курьер привез мирный договор и выписку из трактата о передаче Катторо французской стороне. Все разрешилось само собой как можно лучше!
   – Все это, конечно, так, да не совсем! – отвечал Сенявин, не без удовольствия наблюдая, как вытягиваются лица его собеседников. – Ведь я совсем не знаю, кто он такой этот капитан Техтерман, а потому я вовсе не уверен, что письмо, им привезенное, является настоящим!
   – Но он должен был предъявить вам паспорт! – почти закричал, вскакивая с кресла граф Лепин. – К тому же в письме должна стоять печать вашего посольства и подпись вашего Убри!
   – У капитана был паспорт, но лишь французский, кроме этого у него не было специального «вида». Печать всегда можно легко подделать, а почерка Убри я и не знаю вовсе! Где гарантия, что это не очередная провокация Наполеона, который, как вам хорошо известно, мастер на такие штуки! Но это лишь, во-первых! Во-вторых, почему этот Техтерман, уверявший меня, что он спешит в Анкону, и будучи туда отпущен, удрал на своей требаке в Новую Рагузу? Все вкупе кажется мне чрезвычайно подозрительным!
   Австрийцы беспомощно переглянулись. Конечно же, они прекрасно поняли, что русский адмирал не желает идти им навстречу, но возразить на его аргументы было абсолютно нечего. Каждая фраза Сенявина была им всесторонне обдумана и взвешена. Раскланявшись, комиссары венского кабинета покинули борт российского флагмана.
   Позднее лейтенант Броневский записал в своем дневнике об этом визите: «…Сей поступок бегства внушил адмиралу подозрение касательно достоверности бумаг привезенных и понудил ответствовать графу Лепину, что до получения новых повелений государя Катторо не может быть сдана».
   Сам же Сенявин вызвал к себе капитана 1-го ранга Белли.
   – Поручаю, тебе Григорий Григорьевич, идти в море и сторожить австрийскую флотилию с десантом, что стоит в Курцало. Если попытаются выйти в море и прорваться к Катторо, то топи нещадно, как врага!
   – Неужели все так далеко зашло? – вопросительно взглянул на вице-адмирала всегда обстоятельный Белли.
   – Дальше некуда!
   А на следующий день перешли в атаку и австрийцы. Заявившись спозаранку, они стали требовать новой аудиенции с вице-адмиралом.
   – Командующий устал и отдыхает! – отвечал им флаг-капитан Данила Малеев.
   – Хорошо, мы прибудем к полудню! – объявили эмиссары.
   Взгляд их не предвещал ничего хорошего.
   – Увы, господа, но командующий все еще отдыхает! – этими словами встретил их Малеев и в полдень.
   При этом лейтенант нисколько не врал, смертельно уставший от всех передряг, Сенявин и в самом деле решил наконец-то отоспаться. Настырных австрийцев он принял лишь вечером. На этот раз всегдашняя выдержка венским дипломатам изменила. Граф Беллегард, брызгая слюной, сразу же стал кричать, что русский адмирал преднамеренно тянет время, не уходя из Катторо.
   – Вы окружили наш маленький бриг своими гребными судами и сторожите нас, как каких-то разбойников. А потому мы заявляем вам самый решительный протест и передаем ноту. У нас есть приказ нашего императора забрать Катторо, и мы сделаем это, если даже для этого нам придется прибегнуть к вооруженной силе!
   Слушая эту напыщенную тираду, Сенявин едва удержался от смеха:
   – Что касается умышленного затягивания времени, то я имею свой, отличный от вашего, взгляд на суть происходящих в Далмации событий. Что же до того, что вы желаете меряться со мной силой, я не возражаю! Начинайте!
   Швырнув на стол свою ноту, австрийцы, не прощаясь, удалились. Сенявин тотчас велел звать к себе командира «Селафаила».
   – Ты теперь смотри в оба глаза за венским бригом! – велел ему. – Ежели попробуют свезти на берег свой отряд, бей без всяких антимоний! А заодно отбери все суда, что венцы конфисковали у местных рыбаков, да верни владельцам.
   Дисциплинированный Белли все исполнил как должно, и уже к утру австрийцы оказались в самой настоящей блокаде, кляня себя за вчерашний демарш, обернувшийся против них же.
   Снова потянулись томительные дни ожидания известий из Санкт-Петербурга. Что же дальше? Что думает Александр Первый? Что предпринимают сейчас Париж и Вена? Удастся ли эскадре удержать за собой побережье Далмации или же придется под давлением столичных политиков бездарно отдать ее врагу? Эти непростые вопросы мучили тогда не только самого командующего, но офицеров и даже матросов его эскадры. Увы, все последующие события стали развиваться как раз так, как менее всего хотелось русским морякам.
//-- * * * --//
   27 июля на эскадру прибыл курьером из Парижа посольский штабс-капитан Магденко, находившийся ранее во французском плену. Естественно, что Магденко подтвердил Сенявину слово в слово, что было ему ранее уже передано французом Тахтерманом.
   – Кроме всего прочего, ваше превосходительство, – доложился штабс-капитан. – Мне велено передать вам на словах подтверждение необходимости передачи Катторо французам в самое ближайшее время.
   Но и присылкой Магденко воздействие на несговорчивого адмирала не ограничилось. Французские войска, продвигаясь вдоль берега, дошли до северной оконечности Катторского залива на мысе Остро, начав строить там батареи.
   – Может быть, собьем? – вопрошали Сенявина его бравые помощники. – За пару часов управимся, плевое дело!
   – Нет! – запретил вице-адмирал. – Пока никому никуда не высовываться!
   Офицеры расходились недовольные:
   – И чего ждать! Что-то мудрит наш адмирал!
   Сенявин действительно «мудрил», ведя тонкую и опасную дипломатическую игру, ставкой в которой была Катторо. А вскоре примчался еще один курьер. На этот раз то был полковник Сорбье от пасынка Наполеона вице-короля Италии Евгения Богарне.
   – Вам письмо от короля! – заявил он с порога.
   Сенявин надорвал пакет. Вице-король заверял русского главнокомандующего в своей преданности и дружбе, а заодно требовал отдать ему Катторо… Казалось, что уж теперь у Сенявина нет иного выхода, как исполнить требуемое. Но вице-адмирал помнил свои обещания бокезцам и черногорцам, а потому сдаваться, несмотря ни на что, не собирался. Вопреки всем и вся он решил сражаться за Катторо и дальше.
   – Что ж, я согласен подчиниться неизбежности обстоятельств! – заявил он австрийским посланникам в присутствии полковника Сорбье. – Но при одном условии, что французская сторона немедленно прекращает все боевые действия.
   – Но я не уполномочен на такие решения! – воскликнул Сорбье в отчаянии.
   Австрийцы, в общении с русским главнокомандующим были уже многоопытными, а потому глядели на француза с явным сочувствием. Наивный, он и не представляет, в какие жернова уже попал?
   – Но ведь вы, господин адмирал, уверились, что все присланные документы подлинные! – попытался было перехватить инициативу граф Лепин.
   – В этом я, безусловно, уверился! – не стал спорить вице-адмирал.
   Лица гостей расцвели улыбками.
   – Но… – сделал долгую паузу Сенявин (при этом выражение француза и австрийцев вновь приобрело самый скорбный характер). – Сдать Катторо я все равно никак не могу, как бы того мне ни хотелось!
   – Это почему же? – вскричали два потомственных графа и один бывший якобинец.
   – А потому, что в мирном договоре о вас ничего не говориться! – подошел к австрийцам Сенявин. – Речь идет лишь о французской стороне!
   Француз, удовлетворенно кивнул головой и демонстративно отступил на шаг от поникших австрийцев.
   – О-ля-ля! – обрадованно вскинул Сорбье вверх руки. – Адмирал, конечно же, прав! Катторо должна принадлежать нам без всяких посредников!
   – Увы, – прервал его радостную тираду Сенявин. – Но я должен разочаровать и вас. Катторо вы от меня тоже не получите!
   Теперь уже наступило мгновение мстительного торжества для австрийцев.
   – Ну, а это почему же? – от возмущения французский полковник скрежетал зубами. – Ведь в договоре все написано предельно ясно!
   – Дело вовсе не в договоре, – пожал плечами Сенявин. – Все дело в том, что я до сих пор не знаю полномочий Убри, а потому не имею понятия, будет ли сей договор утвержден моим императором!
   – Так что же нам делать? – возопили разом два австрийца и один француз.
   – Только ждать, господа! – сочувственно развел руками вице-адмирал. – Больше ничем я помочь вам не могу!
   А едва удрученные эмиссары разъехались, чтобы обдумать происшедшее, а затем отписать возмущенные письма в свои столицы, Сенявин велел командиру дежурного брига выбирать якорь.
   – Идем в Новую Рагузу! – сказал он командиру.
   – Но ведь там французы? – изумился тот.
   – Именно потому и идем!
   Несколько часов хорошего хода при попутном ветре, и вот уже бриг медленно подходит к гавани древнего Дубровника. С береговых батарей пальнули по непрошеному визитеру несколько пушек. Ядра легли с большим недолетом. Над судном взвился переговорный флаг. Выстрелы сразу же прекратились.
   – Я желаю видеть генерала Лористона! – объявил вице-адмирал, высадившись из шлюпки на берег.
   Лористон принял российского главнокомандующего немедленно. Расшаркавшись, говорил любезности, пытался даже шутить. Глаза генерала были, впрочем, серьезны и злы.
   – Более всего на свете я хотел бы сегодня закончить миром всю нашу нелепую размолвку! – начал разговор генерал, когда они с Сенявиным пригубили по чашке обжигающего кофе.
   – Я придерживаюсь абсолютно такого же мнения, – в тон ему заметил Сенявин. – Но все дело в том, что австрийцы категорически возражают против прямой передачи вам Катторо! А они имеют при этом свои права, и я не в силах с этим что-либо поделать!
   – Проклятые австрияки! – Лористон швырнул недопитую чашку на ковер. – Каковы канальи! Ну, я им покажу права на Катторо!
   – Желаю вам удачи, генерал! – откланялся Сенявин. – Я же буду ждать от вас добрых вестей! Надеюсь, что все в конце концов уладится, к нашему взаимному удовольствию!
   Совсем недавно Лористон получил хорошую оплеуху от Петра Негоша и приезд Сенявина старался теперь выдать за свой успех. Дело в том, что Наполеон решил подкупить митрополита, пообещав ему через генерала пост патриарха Далмации. Зная авторитет Негоша, Лористон намеревался переманить его на свою сторону, чтобы митрополит помог при дальнейшем захвате Герцеговины и Албании. При этом в канцелярии Лористона имелось и письмо Наполеона, где тот приказывал, по занятии Катторо, немедленно арестовать воинственного митрополита. Об этом письме Негош, разумеется, не знал, но и на посулы французов не поддался, выпроводив переговорщиков достаточно неласково. Не ограничившись этим, митрополит снесся с скутарским, требинским и албанским пашами, предупредив их о намерениях французов.
   Во время последних боев французам удалось захватить в плен двух раненых черногорцев. Их, как диковинку, генерал хотел отправить в Париж. Но из этого ничего не получилось. Один из пленников, едва придя в сознание, сразу же разбил себе голову о стену. А второй, которому не дали этого сделать, и связали, уморил себя голодом. Французам было не понять, что у черногорцев плененные почитаются мертвыми и обратно их никто не ждет. Случай с самоубийством пленных произвел большое впечатление на солдат Лористона. Теперь во французском лагере множились самые невероятные и страшные истории о свирепости черногорцев, что оптимизма не прибавляло.
   Вел Лористон лихорадочные переговоры и с турецким пашой в Требине, с агой в Герцеговине и с визирем Боснии. Но предупрежденные Негошом, те вели себя чрезвычайно осторожно. Авторитет русского главнокомандующего и черногорского митрополита был столь велик, что никто не пожелал идти с французами на какие-либо соглашения.
   – Мы не будем торопиться и посмотрим, чем кончится ваш спор с адмиралом! – заявили все правители.
   Пользуясь возможностью, Сенявин сразу же произвел обмен пленными. Французы вернули гардемарина Яминского и два десятка солдат и егерей. Когда Миша Яминский прибыл на линейный корабль «Уриил», там изумились, ибо мальчишка-гардемарин был напрочь седой. Когда же Яминский начал рассказывать о своих злоключениях в плену, то гневу слушателей не было предела. Дело в том, что, взяв в плен гардемарина, французы сразу же ободрали его до нижнего белья, а самого сбросили с высокой скалы – любопытствовали: уцелеет или нет? Гардемарин, однако, уцелел. Затем несколько раз, перепившись, водили на расстрел. Веселясь, на спор палили в живую мишень, но пули, к счастью, летели мимо. После этого Миша Яминский был брошен в тюрьму, где и пребывал с солдатами на хлебе и воде. Лечили и перевязывали себя сами, как кто умел. Те, кто имел несчастье попасть в плен тяжело раненным, шансов остаться жить не имел никаких. Не кривя душой, гардемарин рассказал, что если бы перемирие не было заключено еще какой-то месяц, то менять было бы уже некого.
   – Мы еще понимаем, когда над пленными глумятся дикие турки, но ведь французы считают себя самой передовой нацией? Как же идеи Вольтера и Дидро? – удивлялись одни.
   – Если и был Дидро, то нынче весь вышел, теперича у них Бонапарт по колено в крови ходящий! – ничуть не удивлялись вторые.
   В кают-компанию корабля зашли пленные французские офицеры, которые, по указанию Сенявина, столовались наравне со всеми и во всем имели полную свободу. Французы сегодня отъезжали и пришли попрощаться. Увидев Яминского, со стыдом отводили взоры.
   – У нас тоже есть разные люди! – говорили, оправдываясь. – Простите нас!
   – Бог простит! – отвечали наши. – Езжайте и помните, что честь нации определяется не свирепостью к слабому, а снисхождением к беззащитному!
   Руки на прощание уезжающим не подал никто.
//-- * * * --//
   По возвращении вице-адмирала в Катторо австрийцы, прознав что-то о предмете его переговоров с Лористоном, попытались было объясниться, но Сенявин видеть их не пожелал вовсе:
   – Надоели хуже горькой редьки! Пусть объясняются с Санковским!
   Но статский советник от дипломатии тоже выяснять отношения с союзниками не захотел. Он попросту сказался больным и закрыл свой дом на все засовы.
   Пользуясь передышкой, офицеры и матросы увольнялись на берег, где предавались скромным радостям отдохновения. Из воспоминаний мичмана корабля «Уриил» Григория Мельникова: «Сего 11 числа по утру, получа позволение, как от своего командира, так и от вице-адмирала Сенявина, отправился по собственно своей надобности в город Катторо вместе с некоторыми офицерами фрегата „Венус“ и, пробыв там до вечера следующего числа, возвратился на корабль».
   Причиной увольнения была свадьба друга и однокашника Володи Броневского, мичмана Сипягина с «Уриила». Захваченные к этому времени призы были, в сопровождении корабля «Ярославль», отправлены на Корфу. Одним из них после починки и переоборудования, предстояло стать вспомогательными судами российского флота, другим быть проданным местным купцам и мореходам.
   Чтобы не оставлять без внимания французов и австрийцев в крейсерство вдоль далматинского берега были направлены отряды контр-адмирала Сорокина и капитана 1-го ранга Белли: «Параскевия», «Азия», «Уриил», «Венус» и мелкие суда и корсары. Блокада побережья продолжалась.
   Из хроники крейсерства: «Явился на наше гребное судно, ходившее на рагузинский берег за провизиею, бывший до сего времени на австрийской службе российский солдат Курского мушкетерского полка Гаврило Яковлев, который, по словам его, во время бывшей пред сим французской войны попался к австрийцам, где и принужден был вступить в их службу. Но, не имев желания быть в оной и притом, воспользуясь оказиею, уйти на русские суда, отлучился от своей команды и сначала скрываясь на острове Каламота, а потом уже переплыл на берег и между тем он сказывал, что в упомянутом отряде австрийских войск, находящихся на острове Каламото, еще есть до 50 русских солдат, которые точно таким же образом, как и он, достались австрийцам и удерживаются ими. Сей солдат, согласно его желанием и повелением начальства принят был на корабль „Уриил“ в то же звание».
   Тем временем произошла серьезная рокировка и во французском стане. Недовольный медлительностью и нерешительностью Лористона, Наполеон заменил его на более энергичного генерала Мармона. Последний был любимым адъютантом Наполеона еще в Египетском походе, а потому император считал Мармона бесконечно преданным себе. Увы, придет время, и маршал Мармон в самый сложный момент предаст своего благодетеля, сдав Париж союзникам. Однако пока до этого предательства еще долгих девять лет, и Мармон пользуется полным доверием Наполеона.
   – Этот Сенявин упрям, что черт, и никак не хочет отдавать Катторо! – вводил в курс дела своего преемника Лористон.
   – Эти скифы всегда упрямы! – ухмыльнулся Мармон. – Но вся их азиатская хитрость на виду, а от упрямства излечивают картечью!
   – Увы, милый Огюст, не все так просто, – вздохнул Лористон. – Впрочем, ситуация теперь в твоих руках, так что желаю удачи!
   Свое вступление в должность генерал ознаменовал новым наступлением. Получив большие подкрепления и доведя силы своей армии до двадцати пяти тысяч, Мармон напал на черногорцев. Однако застать воинственных горцев врасплох ему не удалось. Горцы успешно отразили все атаки, а затем отошли в полном порядке в урочище Мокрино. Потерпев неудачу с горцами, Мармон попытался затем оттеснить передовые войска генерал-майора Попандопуло, чтобы, отрезав русский отряд от Герцеговины, быть в готовности уничтожить его сразу же по возобновлении войны. Был момент, когда французы уже обошли наших со всех сторон, но, в конечном счете, у них и здесь ничего не вышло. Предусмотрительный Попандопуло вовремя отвел своих солдат, в полном порядке. С моря их прикрывали боевые суда. В открытых портах зловеще чернели пушки, готовые в любой момент разрядиться картечью по французским гренадерам. Укрепив небольшие крепостицы Херцегнови и Эспаньолу, наши окончательно остановили противника. Несколько раз в горячке Мармон еще пытался вплотную подойти к крепостям, но грозный вид подошедшего к самому берегу линейного корабля «Ярослав» вынудил его отказаться и от этой попытки.
   Уже какую-то неделю спустя после вступления в должность Мармон запишет в своем дневнике следующее: «Между тем распространился слух о том, что война продолжается, русский адмирал получал ежедневные подкрепления. Сухопутные войска прибывали с острова Корфу под начальством генерала Попандопуло. Эти распоряжения вовсе не казались миролюбивыми… стали подозревать намерения Сенявина. У него предполагали вражду против нас, боялись, чтоб он не выдал Катторо англичанам, подобно тому как австрийцы выдали этот город ему самому. С минуты на минуту англичане могли прибыть и войти в форты. Все представлялось неверным и темным».
   – Я не верю ни царю Александру, ни его адмиралу. Последний вообще продувная бестия, спит и видит, подложить мне свинью и поднести Катторо на блюде проклятым Джимми! Но я не могу драться с Сенявиным в силу мира между нашими державами, а на законы и договора он плюет с самой высокой мачты! – уже выговаривал вовсю Лористону Мармон. – Послушай, окажи мне последнюю услугу перед отъездом в Париж, навести нашего упрямого «визави», может, тебе все же удастся напоследок убедить этого строптивца!
   Лористон неопределенно вздохнул. В успехе своей миссии он вовсе не был уверен. Однако отказывать старому другу было не в его правилах, тем более что теперь вся ответственность за здешние дела уже лежала не на нем. Это радовало особо!
   – Хорошо! – сказал Лористон, подумав для приличия. – Я постараюсь сделать все, что возможно, хотя в таком мутном деле, как сам понимаешь, ручаться за успех никак нельзя!
   В Катторо Лористон прибыл в легкой коляске и с небольшом конным конвоем.
   – Я уже не от себя, а от нового командующего генерала Мормона, – сказал он Сенявину при встрече. – Генерал просил меня узнать, когда же все-таки вы намерены освободить город!
   Шесть лет спустя под Москвой в Тарутине тон генерала Лористона, умоляющего Кутузова о мире, будет уже совершенно иным. Пока же в голосе Лористона слышался металл. Франция еще не познала всесокрушающего разгрома, и ее генералы просто не умели не быть надменными с неприятелем. Но у них все еще впереди… Поза Лористона не произвела на Сенявина ровным счетом никакого впечатления. Российский главнокомандующий к подобным трюкам был вообще не восприимчив.
   – Ведь я говорил уже вам, генерал, что ни в коей мере не отказываюсь исполнять параграфы подписанного договора Убри, но для этого мне необходимо лишь его подтверждение от императора! – ответил он на слова Лористона.
   – Это хорошо! – снисходительно кивнул головой француз. – Тогда успокойте бокезский народ и уверьте его в том, что мой император готов забыть все их былые прегрешения, если они станут ему служить столь же ревностно, как некогда служили и вам!
   – Непременно! – кивнул ему Сенявин.
   – Но когда вы передадите нам Катторо?
   – А хотя бы 15 августа! – с деланым равнодушием ответил Сенявин. – Число для меня роли не играет. Я готов покинуть город хоть завтра. Однако все сейчас упирается в статского советника Санковского. Он представляет здесь интересы нашего министерства иностранных дел, и без его визы я не могу сделать и шага!
   Лористон нахмурился. Ни о каком Санковском он не имел ни малейшего представления. Внезапное появление еще одной инстанции у русских было для него неприятным сюрпризом.
   – Где же этот ваш Санковский? – с плохо скрываемым раздражением спросил генерал.
   – Увы, он давно болеет!
   – И тяжело?
   – Страшно сказать, чрезвычайно! – сделал скорбную мину Сенявин. – Но, даст бог, вылечится!
   – Могу ли я его потревожить? – Лористон внимательно всматривался в лицо русскому командующему: говорит ли тот правду или это опять очередное скифское коварство.
   Сенявин был непроницаем.
   – Нет, нет и нет! – сказал он с всею возможной грустью. – Болезнь его столь страшна и заразна, что я вынужден даже выставить вокруг его дома крепкий караул.
   – Ну, что же, – с сожалением согласился Лористон. – Мы согласны некоторое время подождать. Главное, что мы все с вами решили в принципе!
   – Разумеется! – кивнул Сенявин. – Всего вам доброго на новом поприще!
   В передней Лористон лицом к лицу столкнулся с прознавшими о приезде французского генерала и прибежавшими по этой причине австрийцами. Увидев Лористона, эмиссары Вены шарахнулись от него в сторону, как от чумы. Лористон прошагал мимо, даже не повернув головы.
   – Наш любезный адмирал! – влетели к Сенявину в кабинет австрийцы. – Мы любим вас всей душой, ценим ваш ум и прозорливость! Проявите ж ее еще раз и передайте Бокко-ди-Катторо нам, а не французам, и мы гарантируем вам здесь самое лучшее отношение и обеспечение всем необходимым!
   – Опять двадцать пять! – поразился их наглости Сенявин. – По-моему, мы все уже обсудили, и возвращаться к этой теме смысла более нет!
   Тем временем Лористон перебрался в гавань на нанятую требаку. Вечером того же дня он отписал письмо Мармону: «…Я только что переговорил с адмиралом Сенявиным, мой дорогой Мармон, и я с ним условился о том, каким образом произойдет передача города и фортов Бокко-ди-Катторо. Я не мог назначить день, потому что г. адмирал не может ничего решить без статского советника Санковского, которому поручена вся гражданская власть. Г. Санковский нездоров и находится в Катторо. Я дал понять адмиралу, что эта болезнь не должна нисколько задержать выполнение мирного договора…»
   Получив письмо и прочитав его, Мармон со злостью швырнул бумагу на пол:
   – Идиот! Сенявин провел его, как мальчишку!
   Что и говорить, Мармон был взбешен. Любимец фортуны, он боялся малейших неудач. Свое назначение в Далмацию генерал расценил как непродолжительное путешествие, долженствующее принести победы и славу. Да и что могло угрожать ему в этом захолустье Европы после фантастических по масштабам битв на главных полях континента! И вот невесть откуда появляется никому не известный русский адмирал и начинает нагло трепать нервы, то и дело норовя еще и обмануть! Кто ж выдержит такое? Скоро все, естественно, станет известно Наполеону, и тогда жди вместо благодарственных писем хорошей трепки. А уж воздать даже за малейшие неудачи император умеет!
   – Передайте Лористону, что пусть берет этого Сенявина за грудки и трясет как грушу, пока тот не осыплется! – велел он.
   О, как просчитался Мармон. Не Лористон, а Сенявин взял генерала за грудки, да еще как! Когда Лористон в очередной раз заявился на «Селафаил» и стал было топать ногами, Сенявин внезапно заявил:
   – Успокойтесь и отдышитесь! Теперь Катторо я оставлять, не намерен вообще!
   – Но как же Убри, письма и, наконец, ваше слово? – опешил французский генерал.
   – Еще нет примеров в истории, чтобы выполнение мирных статей когда-либо могло иметь место прежде размена ратификаций! – объявил Лористону Сенявин заранее подготовленную им фразу, чем сразил француза наповал.
   – Но ведь это целая вечность! – невольно в отчаянии вырвалось у Лористона.
   – Кстати, почему бы вам не оставить самовольно занятые батареи на входе в Катторский залив на мысе Остро! Покажите ваше миролюбие в деле! Иначе я буду вынужден принять ответные меры!
   Лористон погрустнел. Занятие Мармоном батарей было произведено после перемирия, а потому являлось незаконным. Но не уступать же русским, показывая свою слабость!
   – Генерал Мармон человек не такого характера, чтобы его устрашить, а потому его войска не отступят ни на шаг!
   – В таком случае мы тоже не отступим ни на шаг из Катторо! Честь имею!
   Владимир Броневский в своих воспоминаниях эту живописную сцену описал следующим образом: «Лористон, удивленный такой переменой, прекратил переговоры и, свидетельствуя личное свое уважение адмиралу, сожалея о потерянном времени и прощаясь по обычаю французских дипломатов, сказал, что он от сей остановки опасается весьма бедственных для Европы следствий и что адмирал сим отлагательством навлечет государю своему и отечеству большие неприятности».
   Это была уже открытая угроза, но Сенявин пропустил ее мимо ушей. Мало ли чего не скажет обиженный! Получив от ворот поворот, Лористон ретировался в Новую Рагузу. Зато снова объявились уже не раз выгнанные австрийцы:
   – Боже мой! Как мы рады, что вы избавили нас от этого наглого француза! – объявили они как ни в чем не бывало. – Теперь отдавайте нам Бокко-ди-Катторо как можно скорее, пока он не вернулся, и дело с концом!
   – Как вы мне все надоели! – сорвался Сенявин и грохнул, что было мочи, кулаком о стол. – Оставьте меня в покое и… до свидания!
   На адмиральском столе уже лежала новая бумага. На этот раз российское министерство иностранных дел подтверждало передачу Катторо уже австрийцам. Сенявин, разумеется, уже попривык к конвульсиям родной дипломатии, но нервы его от этого последнего выверта были уже ни к черту. В тот день командиру «Селафаила» он сказал фразу весьма многозначительную:
   – Пусть из Катторо меня лучше насильно увезут в кандалах в Сибирь – это куда почетней, чем убраться отсюда по своей воле пусть даже с орденом на груди!
   После последнего неудачного визита к Сенявину австрийцы обозлились до крайности. Понять их, впрочем, было можно. Неизвестно откуда, но в Вене внезапно пронесся слух, что русские уже передали Австрии Катторо. Радости венцев не было предела! На фоне длинной череды поражений и унижений это был настоящий подарок судьбы. Не дожидаясь официальных подтверждений, император Франц объявил о большой победе своей дипломатии в городской опере под барабанную дробь. Затем были народные гуляния. В небо взвивались праздничные петарды. А на следующий день всех ждало жесточайшее разочарование – Бокко-ди-Катторо по-прежнему оставалось в руках Сенявина, и отдавать его он совсем не собирался.
   Итак, австрийская миссия потерпела полную неудачу, а вместе с ней для обоих графов завершалась и их собственная карьера. Очевидец тех событий пишет: «По отъезде Лористона австрийские уполномоченные снова подали несколько нот, просили, убеждали, настоятельно требовали, снова потеряли границы умеренности и позволили себе неприличные выражения».
   А что ждало Сенявина за все его вопиющие своеволия? Ждал военный суд и в лучшем случае отставка. На что надеялся Сенявин? Может быть на чудо, ибо, как известно, силен русский бог, а может, вице-адмирал, как мудрый политик уже просчитал шахматную партию Наполеон – Александр Первый на несколько ходов вперед и лишь терпеливо ждал ее логического завершения? Ответа на этот вопрос потомкам флотоводец так и не оставил…
//-- * * * --//
   Жизнь есть жизнь, а потому время от времени случались на эскадре и такие случаи, о которых большинство историков предпочитают помалкивать.
   Самым громким делом за время Средиземноморской экспедиции, безусловно, стало убийство на Корфу генерал-майора Мусина-Пушкина его же собственными дворовыми людьми, которых последний взял с собой. Когда убийство произошло, то все вспомнили, что нрав покойный имел весьма свирепый, в подпитии же бывал и вовсе бешеным, а потому солдатам его жилось весьма не сладко, что же касается крепостных, то этих он и за людей не считал. Что и как в точности случилось, осталось тайной, только нашли генерала поутру зарезанным, а дворовых его и вовсе не сыскали. Говорят, что, подкупив греков, бежали они на лодке на албанский берег, понимая, что за содеянное пощады не будет.
   Был и еще один побег. Бежал писарь Тарасов с брига «Орел». Расследование дела выявило, что командир брига лейтенант Кричевский, находя ошибки в переписанных им бумагах, постоянно «ударял писаря в рожу рукой», от чего последний в бега и кинулся. Не лучше вел себя и командир шхуны «Азард» лейтенант Репьев, частенько вышибавший кулаком зубы своим матросам. Репьева пришлось воспитывать уже самому Сенявину. Собрав командиров, главнокомандующий внушал им назидательно:
   – Бить из своих рук матроса никак нельзя, ибо от этого теряется уважение к начальству! Если уж нужно наказать за вину, то надо делать это обыкновенным порядком без рукоприкладства! Как же можете завтра идти в бой с матросом, которого сами же сегодня избили? Подаст ли он вам руку помощи в трудную и смертельную минуту или будет, глядя на ваши раны и мученья, радоваться?
   Командиры, слова такие слыша, призадумались.
   Тогда же командир «Азии» Белли доложил, что его старший офицер фон Бакман какой-то день назад так же избил палкой, кулаком и камнем матроса Сафона Григорьева, по подозрению в краже табака, отчего того матроса пришлось отправить в госпиталь. Немедленно было велено Бакмана строжайше наказать и занести взыскание в его послужной список, что было мерой, по тем временам, для карьеры нешуточной!
   Долго тянулось дело о размолвке командира линейного корабля «Михаил» Лелли и его старшего офицера, которые постоянно ругались между собой. Так, старший офицер, явившись в каюту командира и застав того в ночном туалете, заявил без обиняков:
   – Скиньте свой колпак, когда с вами говорят без шляпы!
   Это было явным нарушением субординации, но Сенявин предпочел решить дело миром и вместо суда попросту развел недругов по разным кораблям, после чего сразу все и наладилось.
   Особо много неприятностей доставлял всем начальник контрольной части на эскадре Шельтинг, отчаянный склочник и интриган. Что ни день, то от Шельтинга ложились на стол густо исписанные листы доносов. Вскоре не было на эскадре офицера, на которого бы он еще не доносил. Первое время Сенявин доносы те читал, ведь их писал как-никак начальник контрольной части, затем лишь бегло просматривал, потом стал откладывать в сторону. В конце концов вызвал к себе контролера и сказал, прямо в глаза его бегающие глядя:
   – Соображая поступки ваши, я сомневаюсь, что вы не помешаны в уме или не имеете иной другой болезни, весьма свойственной с вашей злобой!
   В тот же день Шельтинг был рассчитан и отправлен сухопутным путем в Россию.
   Так, не сразу, а постепенно Сенявин выкорчевывал вредное, сея семена доброго. Разумеется, получалось все не сразу. Было непонимание, злословие и даже доносы, но цели своей главнокомандующий, несмотря, ни на что, добился, создав единый живой организм, имя которому было – Средиземноморская эскадра.

Глава двенадцатая. В боях и походах

   В конце лета 1806 года политическая карусель, в который уже раз резко изменила весь расклад сил в Европе. И из упрямого строптивца Сенявин в одно мгновение превратился в настоящего провидца. Август 1806 года знаменовался крутым поворотом большой политики. Прежде всего, Санкт-Петербург наконец-то удостоверился, что Лондон, при всех брожениях тамошних умов, никогда и ни за что не пойдет на мир с Парижем. Профранцузски настроенный лорд Фок так и не смог пройти во власть, а миссия к Наполеону лорда Ярмута потерпела полное фиаско. Не сложился альянс у Парижа и с Берлином. Наоборот, с каждым днем в Пруссии росли раздражение и ненависть действиями Наполеона. Еще бы, французский император, наплевав на всех, беспардонно присоединил к себе добрую половину всех германских княжеств, в том числе и обещанный ранее Пруссии Ганновер. Фридрих-Вильгельм, обидевшись на все это, сам начал разговоры о скорой и неизбежной войне с лягушатниками. Что же касается России, то позор Аустерлица еще столь больно жег сердца россиян, что неприязнь к Наполеону была сильна как никогда ранее. Александр Первый все более и более склонялся к мысли поддержать Фридриха-Вильгельма и дать еще один решающий бой зарвавшемуся корсиканцу.
   – Это была ошибка! – признался Александр, глядя, как разлетаются по кабинету клочья порванных им бумаг. – Теперь мы вместе с моим верным другом Вильгельмом начнем новую битву за Европу!
   Затем император, о чем-то подумав, повернулся к стоящему перед ним министру иностранных дел Будбергу:
   – А что там у нас в Далмации? Сдал ли Сенявин французам или австрийцам Бокко-ди-Катторо?
   – Нет, ваше величество! Сенявин, как всегда, упрям и своеволен! В Катторо он впился, как голодный пес в сахарную кость! – с готовностью ответил известный своей ненавистью к французам министр.
   – Браво! – улыбнулся император. – Хоть одна приятная новость! Оказывается, иногда упрямство тоже приносит пользу. Сенявин будет моей первой припаркой Наполеону! Немедленно передайте Сенявину, чтобы Катторо он ни в коем случае не отдавал, а напротив, вышвырнул французов из Далмации вообще!
   Как всегда бывает в подобных случаях, неприятель узнал о наших намерениях куда раньше, чем мы сами. Поняв из срочной наполеоновской депеши, что новой войны с русскими уже не избежать и его катторская авантюра провалилась с треском, Мармон все же предпринял последнюю отчаянную попытку вырвать у Сенявина город. Он буквально забросал вице-адмирала угрожающими письмами, но никакого эффекта это на Сенявина, разумеется, не возымело. Все посягательства на Катторо Сенявин искоренял на корню.
   26 августа изнуренный бешенной скачкой курьер доставил вице-адмиралу письмо. С трепетом в душе Сенявин вскрыл его, пробежал глазами, и сразу на сердце отлегло. То было высочайшее повеление возобновить боевые действия с французами. Александр писал, что если до прибытия курьера Катторо уже сдана, то необходимо немедленно вернуть ее назад. Слова «воля его императорского величества есть на всемерное продолжение воинских действий…» вице-адмирал перечитывал, наверное, с десяток раз.
   Прилагались к письму и запоздалые императорские награды за занятие Катторо: Сенявину учреждалось отныне ежегодно 12 000 рублей столовых денег, статскому советнику Санковскому орден Анны 2-й степени, осыпанный бриллиантами, митрополиту Петру Негошу была прислана украшенная бриллиантами митра и три сотни медалей, для раздачи храбрейшим из черногорцев. За митрополита и черногорцев Сенявин был рад. Известие о прибавлении столовых денег встретил иронически:
   – Куда мне столько съесть!
   Более всего был рад самому письму.
   – Ну, теперь покажем мы господам-якобинцам кузькину маму! – приговаривал, бережно поглаживая ладонью письмо и отдавая распоряжение о немедленном созыве совещания старших офицеров.
   С наградами были присланы и грамоты производства в следующие чины для офицеров. В числе других получил лейтенантский чин и Володя Броневский. Свое производство отмечал он в кругу товарищей, а потом в доме у Маши.
   Не меньше наших радовались возобновлению войны черногорцы и бокезцы. Всю ночь в их лагере шло гулянье. Награжденные хвастались медалями, остальные горели желанием заслужить такие же. Все палили в воздух. Ружейной пальбе вторили холостые залпы – то заторопились в море предприимчивые корсары. Эти спешили наверстать упущенное и заработать хорошие деньги на захвате рагузских судов, которые еще не успели разбежаться по своим портам.
   – Откуда начнем, Дмитрий Николаевич? – вопросили Сенявина собравшиеся на совет.
   – Начнем с мыса Остро! – был им ответ. – Мы русские, а потому порой медленно запрягаем, зато уж ездим всегда быстро! А теперь, кажется, пришла пора прокатиться с ветерком!
   От Катторо до мыса Остро несколько минут хода. Туда немедленно был направлен корабль «Святой Петр». Развернувшись бортом против батарей, он дал полновесный залп, за ним другой, третий. Бомбардировка длилась весь остаток дня и прекратилась лишь с темнотой. За ночь французы подправили было свои укрепления, но с рассветом все снова было сметено ядрами. Начальник французского авангарда генерал Молитор решил подкрепить свои бомбардируемые батареи. Загрузив припасами и порохом два транспорта, он послал их к мысу. Но только транспорта отошли от берега, как были перехвачены «Венусом». Шкипера французы дружно протянули Развозову бумагу. Молитор извещал русского капитана, что он якобы приказал прекратить боевые действия, возникшие из-за каких-то недоразумений, и уже договорился с Сенявиным о посылке на своих судах нескольких бочек воды и провианта для гарнизона Остро. Шкипера смотрели преданно и подобострастно, но Развозов засомневался. Задержав транспорта, он послал баркас в Катторо за разъяснением ситуации. Ответ от Сенявина пришел немедленно. «Неприятелю верить не должно, тем паче французам. Вы господин капитан, отвечаете, если суда не будут взяты». Разумеется, приказание было выполнено. На следующий день Остро пал.
   На следующий день наши очистили от врага еще одно передовое укрепление – Молохитский редут и взяли в добычу три груженных ядрами, порохом и снаряжением судна.
   А спустя всего один день черногорцы во главе со своим митрополитом Петром и бокезцы, с не менее храбрым воеводой графом Невличем, внезапной атакой выбили французов из их укреплений на выходе из Катторского залива, на которые возлагали столько надежд и Лористон, и Мармон. С моря атакующих поддержали огнем российские корабли. Французы бежали.
   Однако это не помешало европейским журналистам написать, что Катторо уже захвачена Мармоном. В Венеции о новой победе объявили при барабанах в городском театре. Новость дошла до Наполеона, и командующему Далматинской армией пришлось долго оправдываться перед императором.
   – Начало комедии не годится ни к черту! – зло констатировал происшедшее Мармон, после хорошей взбучки из Парижа.
   Тем временем Сенявин наращивал удар за ударом. Словно сжатая до предела гигантская пружина начала возвращаться в свое первоначальное состояние, круша и сметая все на своем пути. Французов раз за разом отбрасывали все дальше. Отряды графа Войновича и знаменитого юнака Вуко Юро напали на одну из французских колонн и, перебив большую часть, гнали остальных до самой Новой Рагузы. Затем уже со стороны берега был взят небольшой, но хорошо укрепленный порт Молонта, что в полпути от Катторо к Дубровнику. Трофеи там были взяты весьма знатные: сорок пушек и десять груженных припасами судов.
   Особенно жестокое сражение разгорелось за урочище Волчье Жерло. И там верх был за нами! Оставив с полтысячи убитых, французы бежали. У нас, как всегда, впереди были неустрашимые черногорцы. В битве за Волчье Жерло пал известный храбрец воевода Ускокович. Теперь Мармон опять оказывался почти запертым все в той же Рагузе. Из Италии через горы к нему спешно перебрасывались новые полки. Французская флотилия попыталась было что-то предпринять, но, только выйдя в море и увидев российские корабли, сразу же повернула вспять и более уже не показывалась. Зато прямо к нашим направилась тяжелогруженая требака под французским флагом.
   – Уж не брандер ли? – заволновались наши, изготовившись к ее расстрелянию.
   Но над требакой подняли белый флаг. Когда выяснили что к чему, почесали затылки. Чтобы не утруждать себя излишней заботой, Мармон собрал всех своих тяжелораненых, числом за две сотни и, погрузив на требаку, отправил прямо к русским, сопроводив письмом о милосердии и сострадании.
   – Знает, подлец, что мы с увечными не воюем! – ругались наши, понимая, что у них нежданно-негаданно прибавилось забот, да еще каких!
   Однако делать нечего, требаку сопроводили в Катторо, где побитых французов перенесли в госпиталь и окружили всей возможной заботой. Лечили французов столь же заботливо, как и своих, а потому многих поставили на ноги. Увы, столь знаменательный факт истории был впоследствии почему-то предан нашими историками совершенному забвению, а ведь здесь, согласитесь, есть над чем подумать и чем гордиться!
   Решающее столкновение между противниками произошло на реке Лютой. Там Мармон попытался взять реванш за все предыдущие неудачи. Нашим пришлось нелегко, бой и вправду выдался лютым. Сражением руководили генерал-майор Попандопуло и митрополит Негош. Все происходило столь стремительно и яростно, что в один из моментов едва не был пленен митрополит, дерущийся, как всегда, впереди всех. Негоша отбили его верные витязи-юнаки. Почти в то же время черногорцы окружили и убили одного из французских генералов с адъютантами. В разгар сражения к неприятелю подошли свежие полки. Авангард французов вел сам Лористон. Густыми колоннами его гренадеры шли в бой со знаменами и барабанами. Они были полны решимости добыть победу.
   – В огонь! – кричал Мармон, посылая вперед все новые и новые полки. – Все в огонь!
   Наши расстреливали наступающих из ружей и картечью с горных пушек, укрепленных на спинах лошаков. То и дело сходились в штыки. Уступать не желал никто. Желанного перелома в сражении у Мармона не получилось. Рота сражалась против батальона, а батальон против полка.
   «Во время сражения один французский офицер, подбежав к нашему солдату и схватив его за грудь, требовал, чтоб он сдался, но между тем, увидев сие один из солдат Козловского мушкетерского полка и сказав следующие слова: „Дай повеселю себя в последний раз!“, кинулся с яростью на французского офицера и подняв его на штык, бросил под гору к стоящей там французской колонне, из которой в то же время бросилось к нему несколько человек рядовых, но он, не теряя бодрости духа, также из числа сих последних, успел четверых положить на месте; но после сего, пришед в изнеможение, сам стал жертвою оставшихся своих неприятелей, которые до такой степени были им раздражены, что, изрубив его труп на мелкие куски, бросали их в наши войска.
   Еще на одного нашего егеря, наскакав ехавши верхом французский офицер и сделав по нем из пистолета выстрел, попал ему в кивер, который, притворясь убитым, упал тотчас на землю, но когда французский офицер, не опасаясь уже более сего своего неприятеля, проехал мимо его без всякого внимания, то егерь, воспользуясь сим случаям, выстрелил по нем так удачно, что тот, получа смертельную рану, упал с лошади. При сем заметим, что егеря наши во время сражения, с малою со своей стороны потерею, более всех прочих войск наносили вред неприятелю. Они, переняв у черногорцев, употребляли обыкновенно сию уловку: сняв с себя кивер, ставили его на какой-либо камень, сами между тем расположась за другим ближайшим к нему камнем, производят, таким образом, по неприятелю пальбу, который, увидев кивер и полагая на сем месте своего соперника, стрелял без всякого причинения вреда самому егерю».
   В самый критический момент наших вовремя подкрепили прибывшие с Корфу колыванцы, козловцы и витебцы. Впереди прочих неотлучно сражался доблестный 13-й егерский полк и неутомимые черногорцы. В лагерь примчался и Сенявин. Два дня продолжалась битва на Лютой, при общем соотношении сил в пять тысяч против двадцати, но наши устояли!
   Тем временем куда-то бесследно исчезли из Катторо, словно их и не было там никогда, все австрийские эмиссары. Впрочем, их никто и не разыскивал!
   «Венусу» в те горячие дни Сенявин, как всегда, поставил задачу особую. Фрегат, покинув порт, прошел вдоль берега, сбивая батареи врага. Встретив сильнейшую, «Венус» укрепился на шпринге и вступил в дуэль. Батарея живо отвечала. Французы стреляли хорошо, и скоро их ядра уже ломали реи и разрывали снасти.
   – Наконец-то настоящий бой с равным по силе противником! – радовался мичман Броневский, распоряжаясь орудиями среднего дека.
   В чаду стоящего дыма, запахе пороха, уксуса и пота мелькали обнаженные по пояс матросские тела. Глаза слезятся, сколько ни три, в горле горечь, уши ничего не слышат от пушечного грохота. Но зато в сердце азарт боя!
   – Заряжай!
   – Накатывай!
   – Наводи!
   – Веселей гадшпугом! Хорош!
   – Готовы!
   – Фитиль!
   Огненный смерч вырывался из оскаленных стволов, и освобожденные от смертоносного плода пушки рвутся из опутывавших их канатов. От каждого залпа старик «Венус», как живое существо, содрогается всем своим телом.
   – Заряжай!
   Воспользовавшись маловетрием, французы пытаются захватить русский фрегат с помощью вооруженных лодок с десантом. Но едва лодки внезапно появляются из-за мыса, как попадают под шквал ядер и тут же скрываются обратно.
   – Выход был хорош, но номер не удался! – шутят наши. – Просим на «бис»!
   Но второй раз французы появиться уже не решаются. Зато вдалеке на выходе из залива появляется нагромождение парусов, то спешит на помощь сражающемуся собрату линейный корабль «Святой Петр». Однако его помощь уже без надобности, ибо дело уже сделано. Едва линейный корабль подходит к месту дуэли фрегата и батареи, как неприятельские орудия внезапно разом замолкают. Затем со стороны неприятельских укреплений раздается сильный взрыв, то французы, уходя, уничтожают пороховой погреб.
   – Посчитать потери! – велит старшему офицеру командир фрегата.
   – Раненых и убитых не имеем! – докладывает ему тот.
   – Слава тебе, Господи! – сняв шляпу, широко крестится Развозов, затем берет в руки рупор:
   – Господа офицеры и вы братцы! Поздравляю с одолением!
   – Ура! – кричат разом и господа офицеры и братцы – матросы.
   – Ради таких мгновений стоит жить! – пожимает руки своим сотоварищам Володя Броневский.
   – Что ж, день и впрямь прожит не зря! – соглашаются с ним.
   Все перепачканы пороховой гарью, усталые, но веселы и почти счастливы.
   – Господ офицеров прошу ко мне в салон на шампанское! – объявляет Развозов. – А команде сегодня двойная чарка!
   И снова раскатистое «ура!»
//-- * * * --//
   В это нелегкое для Мармона время, вице-король Евгений Богарне писал ему из Италии требования Наполеона: «После того как пройдут большие (летние) жары, пусть генерал Мармон соберет все свои силы и, имея двенадцать тысяч человек, нагрянет на черногорцев, чтобы отплатить им за все содеянные ими варварские поступки. Пока эти разбойники не получат хороший урок, они всегда будут готовы выступить против нас».
   Когда Мармону передали письмо, он лишь саркастически усмехнулся:
   – Попробуй раздави их, когда они сами лупят нас в хвост и в гриву!
   Линия фронта к этому времени определилась к западу от залива, в глубине которого располагалась Бокко-ди-Катторо. Взамен сбитых «Венусом» батарей, французы лихорадочно строили новые на большем удалении от залива. Наши при первой возможности стремились их уничтожить. Сам Мармон, запершись в Новой Рагузе, стягивал туда свои разбросанные войска, готовясь к долгой и упорной борьбе за Далмацию. На все упреки Наполеона в медлительности и нерешительности он оправдывался: «Я бесконечно много раз требовал от адмирала, чтобы он выдал мне Бокко-ди-Катторо, но его ответы, всегда рассчитанные на откладывание, показывали его недобросовестность, и я должен был не доверять и наперед готовить средства, чтобы бороться с ним».
   В первые дни осени Сенявин устроил на французских морских дорогах настоящий погром. Бриги и фрегаты под Андреевским флагом буквально растерзали французские коммуникации. Капитан первого ранга Белли, ворвавшийся в Рагузский залив, дерзко захватил там две большие требаки с запасом военной амуниции и пороха для французской армии с кучей пленных.
   – Французам сей запас явно лишний, а нам как раз кстати! – обрадовался он и отправил добычу на Корфу.
   Непосредственно в Бокко-ди-Катторо стояли на якорях в готовности к выходу в море: вице-адмиральский корабль «Селафаил», «Святой Петр», фрегат «Автроил» и прибывший совсем недавно из Севастополя черноморский бриг «Александр» лейтенанта Скаловского да фрегат «Кильдюин» в ближнем дозоре.
   Непосредственно у Рагузы действовал отряд контр-адмирала Сорокина: линейный корабль «Параскевия» в паре с бригом «Бонасорт» и «Уриил» в паре с бригом «Феникс». Пока линейные корабли стояли в дозоре мористее, легкие и мелкосидящие бриги подходили к самому берегу, совершая набеги на батареи и селения, всякий раз ускользая от взбешенных французов.
   При набеге на местечко Сан-Джоржи, что на острове Лавиза, взяли огромный винный магазин, что французы для себя готовили. Пока противник понял что к чему и подтянул солдат, все содержимое было уже в трюмах российских кораблей. Матросы этой добыче радовались особо. Тем более что капитаны разрешили всем опробовать трофей захваченный, годится ли к потреблению.
   – Еще как годится! – солидно кивали головами матросы, чарки с добычей в себя опрокинув и к баталеру взор обратив. – Да что-то не распробовали с первого-то раза, налей-ка еще малость!
   Ввиду того, что у капитан-лейтенанта Сульменева на «Фениксе» оказался некомплект офицеров, Быченский командировал к нему мичмана Мельникова. Прикомандированному Сульменев был весьма рад:
   – Будет вам, господин мичман, задача ответственная, но веселая! Готовы ли?
   – Готов! – тряхнул русой головой мичман с «Уриила».
   – Не будем терять времени! – кивнул Сульменев. – Вам следует пройтись вдоль самого берега между островками и поглядеть, не прячется ли там кто-нибудь. Если противник по зубам, то нападайте.
   – А если нет?
   – Тогда облизнитесь и возвращайтесь! Давиться большим куском, право, не стоит!
   Вместе с бриговским шкипером Мельников был послан на катере к островам, что лежали подле Нарентской бухты неподалеку от Рагузы. Для внушительности на носу катера водрузили фальконет на скрипучем вертлюге.
   Едва завернули за первый из скалистых островков, как обнаружили далматинскую брацеру (разновидность требакулы с тремя мачтами и латинскими парусами) и австрийскую требакулу. Затребовали документы. Кормчие нехотя протянули смятые бумаги. Так и есть: зафрактованные французами суда! В трюмах нашли треску и сушеные сливы-смоквы. Французские солдаты, пытавшие было спрятаться, отдали свои ружья без сопротивления.
   Оставив на судах призовые партии, продолжили поиск. В близлежащей небольшой бухточке нашли еще два ругузинских судна, на этот раз с фасолью и кукурузой.
   – Великолепно! – радовался Сульменев. – За какие-то пару часов и четыре приза! Чем я могу вас отблагодарить за храбрость проявленную?
   – Дозвольте мне отвести захваченные призы к «Уриилу»! – попросил смущенный Мельников.
   Командир «Феникса» кивнул понимающе: сам когда-то был мичманом!
   Спустя несколько часов мичман Мельников привел к борту своего линейного корабля плененные требакулы.
   Доложившись командиру, подошел к своим сотоварищам-мичманам.
   – Вот, – сказал им, небрежно в сторону плененных транспортов махнув рукой. – Захватил тут, между делом, по просьбе капитана бриговского! Можно было и поболее, да уж что-то леность напала! К тому же четыре абордажа за день кому угодно надоесть может. Так шпагой намахался, что чуть руку из сустава не вывернул!
   Мичмана «урииловские» смотрели на товарища глазами восхищенными: вроде бы и врет не краснея, но качающиеся на волнах транспорта не оставляли сомнений в правдивости рассказчика…
//-- * * * --//
   Что ни день, то в Катторо прибывали новые и новые захваченные суда. Согласно еще петровскому уставу призовые премии священны. Никто не может лишить права команду, захватившую приз, ее доли, величина которой определена раз и навсегда основателем флота. Но на сей раз захваченных в плен судов было столь много, что суммы за них выходили просто фантастические. Пленных на берег сгоняли тысячами, а портовые склады были завалены захваченными товарами по самые крыши. В эскадренном трибунальстве, оплачивавшем призовые счета, в конце концов взвыли:
   – У нас нет наличных! За какой-то месяц два миллиона рублей! А они все хватают и хватают!
   Среди наших команд царил подъем небывалый, ведь призовые деньги исчислялись тысячами! Особо быстро богатели капитаны фрегатов и легких судов-каперов. Линкоровские получали куда меньше, хотя Сенявин старался не обижать и их. Образовал главнокомандующий и общую кассу, из которой часть сумм выдавали и армейцам. Что же касается флотских, то все, кто мог, рвались на крейсера! Там были не только деньги, но каждодневные погони и жаркие столкновения, смелые рейды и всегда полная неизвестность впереди. Не об этом ли во все времена мечтают многие поколения молодых офицеров?
   Матросы фрегатские чесали затылки, шалея от денег: за несколько дней они приобретали целые состояния. А офицеры подсчитывали и не верили цифрам.
   – Господа! – хватался за голову какой-нибудь лейтенант из однодворцев, глядя в бумагу с длинными столбиками цифр. – Ежели так и дальше пойдет, то я самого миллионщика Куракина переплюну!
   Венусцы были вообще в фаворитах. Теперь, заходя в Катторо, матросы покупали себе бархатные портянки и шелковые исподники. Развозов смотрел на это сквозь пальцы: пусть побалуются! Офицеры закупали в кают-компанию все самое дорогое и изысканное: если вина, то из старых подвалов, если коньяк, то самый выдержанный. Что касается Володи Броневского, то часть денег он переслал аккредитивом матушке в Россию, вторую отдавал Маше и ее маменьке, третью оставил себе, на всякий случай, ведь вся война еще впереди, да и путь в Россию тоже не близок.
   Из Петербурга прислали бумагу по начислению денег за взятые призы. Теперь наличные начисляли за вес выброшенного пушками металла (2500 рублей за пуд!). Это сразу же приободрило линкоровских. У них-то и пушек больше и калибр посильнее! За захваченный линейный корабль полагалось тридцать тысяч, а если на нем имелся адмирал то и все пятьдесят! За фрегат двенадцать тысяч, по остальным по 300 рублей за каждую захваченную пушку. Главнокомандующему из добычи полагалась ⅛ часть, капитанам ⅜, капитан-лейтенантам по три части из -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

долей, лейтенантам по две, мичманам по полторы, штурманам по одной. У нижних чинов градация была уже своя: боцмана и боцманматы, унтер-офицеры и писари по полторы части из ⅛ доли, плотники, конопатчики, коки по одной, марсовые, канониры, купоры, парусники и гренадеры по три части из -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

/ -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

долей, а юнгам, денщикам и прислуге по одной.
   Призов и всяческой иной добычи было столь много, что ее продажа не покрывала и части положенных к выдаче на руки призовых денег, а потому Сенявин был вынужден засчитывать их на будущее отчисление от государственной казны. Мог ли ведать тогда вице-адмирал, чего это будет стоить ему в дальнейшем!
   Все больше становилось и пленных. К осени под охраной бокезских юнаков уже сидел генерал с полутора сотнями офицеров и тремя тысячами солдат. Мармон, еще толком не начав воевать с Сенявиным, уже лишился полнокровной бригады! А вскоре Сенявину вообще улыбнулась небывалая удача. Дозорные фрегаты привели в гавань большой транспорт с четырьмя сотнями французских инженерных офицеров и ротой саперов, шедший в Константинополь к туркам готовить последних к войне с Россией. Не менее ощутим был удар и по итальянской торговле.
   – Все пока идет так хорошо, что боюсь сглазить! – не раз говорил своим помощникам в те дни Сенявин.
//-- * * * --//
   Соблюдая мир с турками, вице-адмирал строжайше запретил своим капитанам их трогать.
   – Все наше снабжение идет через Босфор и Дарданеллы. Перережут турки пуповину, нам придется не сладко. Мир с Портой нужен как воздух! В этом первое условие нашего успеха!
   – А каково второе? – спросили командиры.
   – Второе? – Сенявин тяжело вздохнул. – Второе, увы, от нас не зависит. Мы удержим в своих руках Катторо, пока французы заняты большой войной на севере Европы. Но стоит им усилить Мармона и нам с нашими тремя тысячами штыков придется не сладко. Тут уж и черногорцы не выручат!
   – Что же тогда делать? – поинтересовался за всех командир «Мощного» капитан 1-го ранга Вильям Кровве.
   – Исполнять свой долг, да уповать на Господа! – был ему исчерпывающий ответ.
   Сенявин очень надеялся на войну Франции с Пруссией, которая бы надолго связала руки Наполеону. И это желание российского адмирала сбылось, причем весьма скоро. В конце октября 1806 года Франция вступила в войну с Пруссией, а в ноябре и с Россией. Одновременно с каждым днем стали ухудшаться отношения между Петербургом и Константинополем. На юге России запахло новой большой войной. И главнокомандующий всех российских вооруженных сил в Средиземноморье стал исподволь готовиться к ней.
   А вскоре над гористыми обрывами Далмации снова вовсю заговорили пушки: то генерал-майор Попандопуло вновь отбросил французов с занятых ими позиций, да еще захватил всю их артиллерию. Со стороны гор его удачно поддержали мрачные усачи митрополита Петра. Вдоль берега нападавших, изрыгая смертоносный метал, прикрывали линейные корабли и фрегат. Однако французы были тоже вояками искушенными. Оправившись от первых неудач, они сумели остановить наступление союзников-славян, местами даже переходя в наступление. Во время одной из контратак черногорцы и бокезцы были даже отброшены в горы смелой штыковой атакой. Бои шли повсеместно и непрерывно. Соотношение сил к тому времени было таково: против пятнадцати тысяч французов сражалось лишь три тысячи наших. Один к пяти! Но дрались на равных. Пользуясь преимуществом, Мармон перешел в наступление. Попандопуло, огрызаясь, медленно откатывался к берегу. Наконец в помощь ему вступили подошедшие канонерские лодки, и теперь уже начали отступление французы. Что ни час, то следовала новая атака. Три дня кровопролитнейшего наступления на Катторо так Мармону ничего не дали. Наши потери простирались в восемь сотен человек. Французы потеряли за три тысячи.
   Из воспоминаний мичмана линейного корабля «Уриил» Григория Мельникова: «Во время сего достопамятного сражения россияне беспримерной своею храбростию приобрели еще новый луч славы оружию его императорского величества. Потери с нашей стороны простирались до 500 человек, из числа коих ранено до 200 человек, в плен взято около 130, а прочие убиты на месте сражения, равно так же и со стороны бокезцев потеря немаловажна, которые во время се битвы, собравшись в довольном числе и заняв близь крепостей возвышенное место, удерживали оное с немалою твердостию духа… Главнейший же урон в войсках наших последовал во время их ретирады, ибо многие из солдат, по своей горячности, не хотя отступать назад, оставались на месте до того времени, что французы, приближаясь к ним с многочисленными своими партиями, заставляли их таким образом, по необходимости уже, требовать себе „пардону“, и храбрость рядовых наших до того простиралась, что во многих ротах, занимавших во время сражения важные пункты, оставалось не более как по 30 человек, способных к продолжению действия. При отступлении войск наших подкрепляемы они были канонадою, производимою с корабля „Ярославль“ и нескольких канонерских лодок, которые, по повелению вице-адмирала Сенявина, расположены были на якорях у того берега, близ которого неминуемо долженствовало следовать как нашим, так и французским войскам. В оном же деле участвовали также и прочие корабли, у Кастель-Ново находившиеся, чрез что удерживаемо было весьма много стремление неприятеля, с быстротою преследовавшего наши войска. Потеря французов была несравненно более нашей, что оказалось на самом опыте; ибо после сражения, при разобрании тел по большей части находили при одном русском, падшем на поле сражения, по несколько французских трупов, и которую положить можно до 1500 человек; но бокезцы, получа известие через рагузинцев, сообщили нам, что оная простирается до 3000 человек, из числа которых большая часть на месте сражения убита или ранена…»
   Вскоре после сражения французы свезли захваченных в плен наших тяжелораненых солдат в одно место, потом передали генерал-майору Попандопуло. Впрочем, наши поступили точно так же.
   В целом же кровопролитнейшее побоище ничего не изменило. Правда наши войска отошли ближе к Катторо, и французы заняли несколько миль побережья. Однако дальше идти они не могли: огромные потери и непрерывный огонь русских кораблей заставил их остановиться. Наступательный порыв Мармона был исчерпан. В остальном все осталось так же, как было и ранее. Установилось шаткое равновесие. Французская многочисленность компенсировалась русской и черногорской храбростью. Если у Сенявина явно не хватало сил, чтобы штурмовать Новую Рагузу, то у Мармона также не было сил, чтобы атаковать Рагузу Старую.
   Собираясь с духом и приходя в себя, враждующие стороны застыли без движения. Лишь партизаны-черногорцы ежедневно беспокоили французов своими дерзкими вылазками в глубокий тыл, где выжигали селения и забирали все ценное. Усталость французских солдат была настолько велика, что, даже видя возвращающихся с добычей горцев, они их даже не преследовали. На море же по-прежнему безраздельно господствовал российский флот… Когда обстановка несколько успокоилась, мертвых погребли, а раненые уже начали выздоравливать, Сенявин устроил в Катторо большой обед по случаю отбития приступа, как мог, наградил отличившихся в последних боях. Память об этом необычном обеде осталась у его участников навсегда
   Из воспоминаний участника событий: «По прогнании Мармонта от Кастель-Ново, адмирал, ободрение солдатам, дал великолепный и заслуживающий особенное внимание военный пир. После молебна за дарованную Богом победу над превосходными неприятельскими силами, войско стройными рядами прошло церемониальным маршем на площадь в крепость. Там ожидал храбрых солдат приготовленный попечительностью начальника сытный обед; каждый из них получил порцию водки и по бутылке виноградного вина. Посреди палаток, поставленных между столами, адмиральская отличалась поднятым на оной флагом; перед нею поставлены были полковые пушки, а по сторонам оркестры музыки. К столу главнокомандующего приглашены были не по старшинству чинов: сей части удостоились одни только офицеры, отличившиеся особенными подвигами или примерной храбростью. Здоровье егеря Ефимова объявлено из первых, причем сделано было пять выстрелов, а товарищи его при восклицаниях: ура! качали его на руках. Таким образом, все приглашенные удостоены были особенной почести питья за их здоровье. Участники сего праздненства не могли без умиления об оном рассказывать. Все солдаты столь живо чувствовали сию необыкновенную честь, что усердные, искренние приветствия: ДАЙ БОЖЕ ЗДРАВСТВОВАТЬ ОТЦУ НАШЕМУ НАЧАЛЬНИКУ! произносились с восторгом беспрерывно. По окончании уже стола игумен монастыря Савино, восьмидесятилетний старец, вошел в палатку, приветствовал адмирала истинным, верным изображением всеобщих к нему чувствований любви и признательности. Последние слова его речи были: ДА ЗДРАВСТВУЕТ СЕНЯВИН! и слова сии повторились войском и собравшимся во множестве народом сильнее грома пушек. Адмирал отклонил от себя все особенные ему предложения почести. Знать совершенно цену добрым начальникам и уметь быть к ним благодарным за все их попечения, и внимание всегда было и будет коренною добродетелью Русского солдата. Вот средства и причины, которыми Сенявин приобрел неограниченную доверенность от всех вообще своих подчиненных, как офицеров, так и солдат. Каждый уверен был в его внимании и с радостию искал опасностей в сражении. Сенявин, скромный и кроткий нравом, строгий и взыскательный по службе, был любим как отец, уважаем как справедливый и праводушный начальник. Он знал совершенно важное искусство приобретать к себе любовь и употреблять оную единственно для общей пользы. После сего удивительно ли, что в продолжение его начальства солдаты и матросы не бегали, и не случалось таких преступлений, которые заслуживали бы особенное наказание. Комиссия военного суда не имела почти дела. В госпиталях скоро выздоравливали».
   Тем временем в Рагузе Мармон диктовал послание Наполеону.
   – Победа была уже в моих руках, но 18-й полк опоздал с атакой на каких-то десять минут, и нам из-за этого не удалось разгромить русских совершенно. Однако цель наступления достигнута, и я показал этим скифам наше превосходство!
   – Этих русских была целая орда, и никто в мире, даже сам император, не смог бы одолеть эти бесчисленные скопища! – поддакивали ему адъютанты.
   – Да! Да! Конечно! – оживился Мармон. – Их было так много, что наши солдаты просто не могли их всех переколоть штыками! Но мне нужны свидетельства!
   – Свидетельства будут! – заверили генерала сообразительные адъютанты.
   Любопытное свидетельство приводит известный нам мичман Мельников: «Адъютант генерала Мармона, расспрашивая одного из наших пленных гренадеров о числе войск, находившихся при сем последнем сражении, и узнав, что оных было очень мало, сказал ему, что ежели кто из французских чиновников будет о сем его спрашивать, то отвечал бы, что наших войск было не менее 10 000 человек, за что он получит награду, а в противном случае подвергается строжайшему наказанию. И когда сей гренадер действительно был представлен к генералу Мармону, то, при сделании ему означенного вопроса, принужден был отвечать так, как уже выше сказано, за что его, согласно с обещанием, наградили хорошей порциею. Такого рода вопрос сделан был для того, дабы в рапорте генерала Мармона к своему императору можно было показать, что, по словам русских пленных, число их войск, находившихся в последнее сражение против французов, простиралось до 10 000 человек, чрез что он мог представить и причину, по которой не в силах был овладеть Катторою».
   Скромностью и чистоплотностью в делах Мармон не отличался никогда, зато умением сочинять реляции владел в совершенстве. Бои между тем понемногу стихли, и теперь противники, настороженно поглядывая друг на друга, укрепляли свои позиции да разменивали пленников.
   В те дни Мармон допустил и большой промах, послав карательный отряд сжечь несколько пограничных турецких селений, жители которых отказались поддержать французов. Селения были спалены, но теперь помимо черногорцев на французов, то и дело начали нападать озлобленные турки. И все же Мармон предпринял еще одну попытку перехватить инициативу, атаковав городок Ризано.
   Из описания хроники этого сражения, случившегося 20 сентября: «Мармон, не видя с нашей стороны никакого препятствия, переменил позицию, стал от крепости в трех верстах и тотчас выслал две сильные колонны. Одна шла по берегу, другая, обходя крепости, подвигалась по холмам. Первая сделала вид приступа, последняя показывала, будто хочет прорваться внутрь провинции к Ризано. Но оба сии вида были обманные, ибо французы знали, что тому гарнизону, который мог бы стоять против них в поле, не имея артиллерии, нельзя ничего сделать в крепостях, знали так же и то, что в Ризано с таким числом им пройти невозможно. Цель их состояла в том, чтобы осмотреть силу крепостей, выманить регулярные войска и если удастся, то отрезать и потом истребить их. Первый неприятельский отряд зажег загородные дома бокезцев и одно турецкое пограничное селение за то, что жители сего последнего не подняли противу нас оружия. Сия жестокость была наказана и стоила им великой потери. Когда первая колонна приблизилась к крепости, корабль „Ярослав“ вместе с оною, картечным перекрестным огнем рассеял ее, и едва малые остатки успели соединиться со второю, пушечные громы были сигналом общего нападения. Не можно было черногорцев и приморцев, при виде пылающих домов их, удержать на своих местах, как то было предполагаемо. Они с ужасным криком высыпались из секретных мест, бегом спустились с гор и напали на колонну со всех сторон так удачно, что тотчас ее расстроили и гнали до самого лагеря. Мармон выслал другую для подкрепления, маневрировал, употреблял все хитрости, искусства, но ничто не помогло. Приморцы и черногорцы, ободренные присутствием адмирала и митрополита, пользуясь удобным для них местоположением, удачно поражали неприятеля сильным и верным своим ружейным огнем. Битва сделалась общею. Со всех сторон стекался храбрый народ и, умножая число сражающихся, оказывал необыкновенные порывы храбрости. Наши войска поддерживали их только в нужных случаях. От полудня до 5 часов сражение продолжалось с чрезвычайной жестокостью с обеих сторон. После сего Мармон отступил к лагерю, но и тут не остался в покое. Перестрелка горела всю ночь. Партии приморцев и черногорцев, вновь подходящих и вступающих в огонь, возбуждали ревность утомленных сражением прошедшего дня, почему неприятель принужден был всю ночь стоять под ружьем».
   Спустя еще несколько дней черногорцы с нашими солдатами обошли Новую Рагузу и предали огню всю местность вокруг нее. Французская армия снова оказалась запертой за стенами Рагузы, почти без всякого сношения с внешним миром. С моря ее, как и в первый раз, блокировали российские корабли.
   Побывавший на берегу с письмом к командующему от командира фрегата, Володя Броневский оставил описание увиденного им поля недавнего сражения: «Зрелище ужасное! Тела убиенных разбросаны были в различных положениях. Иной лежал ниц, другой бледным лицом обращен был к солнцу. Тут враг лежал на враге. Черногорец и француз лежали тихо как друзья. Жены, отыскивая тела супругов с воплями, с распущенными волосами, бродили вокруг бывшего неприятельского лагеря и на пожарищах. Военные громы умолкли, гласы молитвы и смирения заменили их, унылый звук колокола принудил меня обратиться к церкви, и я увидел погребение: несли 5 гробов. Тихое шествие, унылое пение со святыми упокой, соучастие, изображенное на лицах солдат, коих оружие преклонено долу и растерзанная горестию мать, неверными, колеблющимися стонами идущая за гробом единственного сына, тронули бы и того ожесточенного тирана, который для личной выгоды, для собственного возвышения, не перестает лить кровь себе подобных».
   Наши войска остановились в одном переходе от крепости, переводя дух после жестоких боев. С гор спускались женщины, неся храбрецам виноград и молодое вино, сыр, мясо и хлеб. Сидя за жаркими кострами вместе с усатыми юнаками Черной Горы, вчерашние вологодские, костромские и ярославские крестьяне праздновали еще одну свою совместную победу. Различий меж ними не было, ибо речь их была одна и та же – славянская.
   В те дни более трех тысяч черногорцев и бокезцев записались добровольцами в русскую армию, и теперь унтер-офицеры наскоро обучали их простейшим перестроениям и залповой стрельбе. Свободолюбивым горцам принять такое решение было нелегко, но что не сделаешь во имя общей победы! Помимо этого весьма многочисленные отряды славян ушли в горы, чтобы перекрыть построенный Мармоном «наполеоновский путь» – единственную артерию, связывающую французов с метрополией. Истребляя солдат и захватывая обозы, черногорцы все добытое свозили к монастырю Савину, где все сообща и делили. По призыву православного епископа Арсения пришли герцеговинские славяне. Их встречали радостными кликами:
   – Да здраво славянское единство! Да здравы Русь да Черная Гора, Поморье да Герцеговина!
   Великий миг единения славянского братства против общего врага. Сколько их, этих врагов, уже было, сколько будет!
   В то время когда к небесам вздымались жаркие славянские костры, в неприятельском стане царило полное уныние. Нищая и голодная Новая Рагуза уже никак не могла содержать многочисленное французское воинство, а потому Мармон решился на крайнее средство. По его приказу солдаты вытрясли из обывателей все золото, вплоть до обручальных колец, затем пришла очередь церквей, с которых тоже ободрали золотые и серебряные оклады. Все добытое богатство Мармон употребил для подкупа турецких наместников, чтобы те открыли дорогу французским обозам через свои земли.
   Но Сенявин переиграл своего соперника и здесь. Получив известие о готовящемся подкупе, вице-адмирал сделал все, чтобы известие о сожженных французами турецких селениях стало известно в Константинополе. Одновременно дозорными судами было перехвачено французское судно, направлявшееся из Италии в Турцию. На борту его было пленено полсотни офицеров и несколько сотен солдат. Все они оказались опытными саперами и артиллеристами, посланными Наполеоном в помощь султану для укрепления Босфора и Дарданелл. Было очевидно, что французский император намеревается отныне дружить с султаном, очевидным было и то, против кого будет направлена эта дружба. А потому из столицы Высокой Порты последовал окрик, раздраженного сожжением своих деревень и невыполнением Наполеона обещания о присыле специалистов, Селима Третьего: «Пока никуда не вмешиваться!» Эмиссары Мармона вынуждены были вернуться ни с чем, вывалив перед Мармоном мешки с золотом.
   – Очень плохо! – раздраженно буркнул генерал и выгнал своих неудачливых дипломатов прочь.
   После этого он некоторое время безмолвно взирал на груды золота, а затем решительно сгреб все в походный саквояж.
   – Если не удалось помочь всем, пусть будет польза хотя бы для одного! – сказал Мармон самому себе и впервые за много дней улыбнулся.

Глава тринадцатая. Паруса «Венуса»

   Осень 1806 года в Европе была холодна и тревожна. Трясясь по бесчисленным дорогам, обыватели кутались от пронзительного ветра и прятали взгляды друг от друга. Улыбавшихся не было, да и с чего! Европа упрямо вползала в полосу новых страшных войн. Не сегодня, так завтра должно было снова грянуть. Не сломленная поражением Россия вновь подняла знамя антифранцузской коалиции, на этот раз четвертой! Лондон и Берлин послушно примкнули к ней. Наполеон внимательно следил за ходом сговора, стремясь выявить все тайные пружины тайных договоров. Впрочем, секретом происходящее не было уже в Европе ни для кого, как всегда, раньше всех дрогнула Вена. Австрийские дипломаты заискивающе искали внимания французского императора. Тот их не видел в упор.
   – Мы желаем дружбы с вашим величеством! – лепетали посланцы с берегов голубого Дуная.
   – Не верю! – смеялись им в лицо Наполеон с Талейраном.
   – Но почему?
   – Где соблюдение условий Пресбургского мира? Где Бокко-ди-Катторо?
   – Но там же русские!
   – Это уже не мое дело. Если вы ищете дружбы со мною, готовьте подарок! – уже поворачивался к просителям спиной французский император.
   И тогда австрийский министр Стадион зазвал к себе французского посла Ларошфуко. Заискивающе заглядывая французу в глаза, он объявил:
   – Мы готовы вместе с вами забрать Катторо у русских силой!
   Ларошфуко даже передернуло от такой низости. Еще вчера лобызаться с русскими, а сегодня уже готовить против них нож. Но что еще можно ожидать он презираемых австрийцев! Впрочем, в высокой политике мораль – вещь не просто никчемная, но и вредная.
   – Моему императору ваша постановка вопроса понравится! – потер руки Ларошфуко.
   – Мне кажется, что ваш двор начинает наконец-то понимать, кто сегодня хозяин Европы!
   Тогда же в считаные минуты было договорено, что обе стороны выставят против Сенявина одинаковое количество войск. Но французы радовались рано. О тайном соглашении уже на следующий день прознал через своих агентов опытный и хитрый российский посол граф Андрей Разумовский, а прознав, немедленно известил и Петербург и Сенявина об австрийском коварстве. Свою карьеру Разумовский начинал в молодые годы на флоте, после окончания Морского корпуса служил на Балтике, где командовал даже фрегатом. На дипломатическую же стезю его направила императрица Екатерина после громкого скандала с первой женой наследника Павла, с которой Разумовский состоял в более чем в приятельских отношениях. Однако любви к флоту граф Андрей не потерял и всегда морякам старался помочь чем только мог. Вот и сейчас, отправляя курьера к Сенявину, он наставлял его на словах:
   – Передайте адмиралу, что на деле австрийцы вряд ли решатся на драку с нами из-за своей природной трусости. Однако стесненные политической ситуацией, мы тоже пока не можем решиться на открытый демарш. Армия дерется в Польше с французами и ссориться сейчас с Веной – значит получить удар в спину. Надо терпеть!
   Сенявин новому известию нисколько не удивился. От венцев он всегда не ожидал ничего, кроме очередных пакостей.
   – Продажная держава и продажные людишки! – покачал он лишь головой, дочитав бумаги Разумовского. – Хлебнем мы еще с ними лиха не один десяток лет!
   Увы, но слова вице-адмирала оказались провидческими. Вена еще не раз отплатит России за помощь и выручку в трудные минуты самой черной неблагодарностью. Спасенная в сорок восьмом году русскими полками от революционного взрыва, она уже спустя несколько лет предаст своих спасителей в Крымской войне…
   Неудивительно, что когда к Сенявину в очередной раз (нагло и беспардонно!) заявились из Триеста граф Беллегард и граф Лепин с протестом против русской оккупации Бокко-ди-Катторо, Сенявин их попросту выставил прочь без лишних слов.
   – Говорить мне с вами более не о чем, а видеть вас я вообще не желаю!
   Стоя у кормового окна, Сенявин хорошо видел, как гребет обратно шлюпка с австрийскими посланцами. Как что-то кричит своему напарнику, размахивая руками граф Беллегард, как артистично потрясает кулаками граф Лепин. Сенявин улыбнулся. Пусть кто-то назвал бы это мальчишеством, но это была его маленькая, но все же победа в борьбе с Веной. Затем лицо вице-адмирала посерьезнело…
   – Зови ко мне всех капитанов! – велел он своему флаг-офицеру. – Хватит нам по гаваням отстаиваться. Пора и поразмяться!
   Прибывших он встретил приветливо, справился о здоровье каждого, жал руки, шутил.
   – Где у нас Развозов? – поискал глазами.
   – Я здесь, ваше превосходительство! – протиснулся вперед командир «Венуса».
   – Тебе, Егор Федорович, как всегда, предстоит задача особая! – кивнул ему вице-адмирал.
   – Старина «Венус» всегда готов послужить общему делу! – вскинул голову Развозов.
   – Впереди у нас большие бои, а потому нужен порох, запасы которого уже на исходе. Твой фрегат лучший из наших ходоков, а потому обойти тебе Сицилию, Мальту и Сардинию, где скупать, сколько возможно, хорошего пороху. Нигде особо не задерживаться и возвращаться в Катторо. Деньги и векселя тебе уже готовы! Вопросы?
   – Когда выходить?
   – По готовности!
   – Готов сегодня к вечеру!
   – Тогда с Богом!
   Не задерживаясь, капитан-лейтенант поспешил к себе на фрегат, чтобы успеть принять необходимые бумаги и приготовить судно к отплытию.
   – Готовы ли вы, господа, послушать голос своих пушек? – обратился командующий к оставшимся капитанам, когда они расселись вокруг большого стола, стоящего посреди адмиральского салона.
   Капитаны оживились. Все стало сразу же понятно – предстоял бой! – Готовы! – ответили они разом. – Давно готовы! Но куда идем?
   – Завтра пойдем на Курцало! – объявил им Сенявин. – Сделаем неожиданный десант и снова отберем остров у французов. То-то почешутся!
   Остров Курцало – скала, брошенная посреди волн. Ранее захваченный Белли, остров этот затем был оставлен во время нашего общего отхода из-под Рагузы. И вот теперь Сенявин решил еще раз пощекотать нервы французам. Значение Курцало понимал и Мармон, посадивший на острове внушительный гарнизон, и Сенявин, решивший тот остров снова отобрать.
//-- * * * --//
   Вечером того же дня неутомимый «Венус» покидал гостеприимный Катторо. От форштевня с шипением распался крутой и упругий вал, за ним другой, третий. Пошли!
   На дальнем конце причала виднелась одинокая женская фигурка. Женщина махала платком, прощаясь с судном.
   – Кого это у нас так любят? – поинтересовался Развозов, окинув взглядом стоявших подле него на шканцах офицеров и остановив свой взгляд на Броневском. – Не твоя ли Маша?
   – Моя! – выдохнул лейтенант и почему-то густо покраснел. – Сколько раз говорил, чтобы не провожала, а дома сидела. Да она и слушать не хочет!
   – Ничего, в прощаниях да расставаниях моряцкие семьи только крепнут! – приободрил лейтенанта командир. – Хорошую ты жену себе нашел, дай Бог каждому из нас такую!
   Из дневника мичмана Владимира Броневского: «Ветер был очень свеж. Фрегат распустил паруса, подобно лебедю взмахнул крыльями и полетел, изгибаясь между множеством тесно стоящих на рейде судов. Наклонившись набок, прошед весьма близко под кормою „Селафаила“, отдали честь адмиралу, и едва эхо последних выстрелов утихло в горах, фрегат был уже в море, все многолюдство рейда заменилось свистом ветра и шумом волн, разбивающихся о дикие скалы, которые закрыли от нас город, корабли и залив. Миновав крепость Будуа, с вьющимся на ней Российским флагом, мы держались близ берега, и множество городов, рек, селений, заливов, крепостей с кораблями, спокойно стоящими у пристаней, грозные дикие скалы и прелестные покрытые зеленью долины, показывались, скрывались и переменялись одно за одним, как бы в искусственной фантасмагории».
   Задержавшись на Корфу, ровно на столько, чтобы передать письмо Сенявина и пополнить запасы воды, «Венус» рванул дальше. Помимо команды теперь на его борту было несколько пассажиров, которые, пользуясь оказией, упросили командира взять их с собой.
   В первую же ночь плавания сильно посвежело. Затем погода вообще резко ухудшилась. Все время хлестал непрерывный дождь с грозой. Волна гуляла балла за четыре. Ветер рвал паруса и снасти. Кроме этого добавилась еще одна напасть: течение и ветер угоняли фрегат от берегов Италии.
   – Скорость течения неизвестна, а поэтому мы не можем найти свое счислимое место, а обсервованное не позволяет погода! – сокрушался Развозов.
   В его словах была нескрываемая тревога, и не зря! Судно, не знающее своего местонахождения, лучший кандидат для кораблекрушения.
   Вскоре напомнил о своем возрасте и корабельный набор. В трюме фрегатском открылась сильная течь. От недавней адриатической жары рассохлись палуба и борта, и теперь сквозь них текло, как сквозь решето. Помпы и конопатчики работали непрерывно, но толку от всего этого было немного. Офицеры и командир бессменно находились наверху. Матросы, правда, кое-как передремывали в деках, но то и дело прерываемый отдых, к тому же в насквозь мокром платье тоже мало помогал.
   Наконец небо несколько прояснилось, и штурман сумел определиться по видневшемуся вдалеке берегу.
   – Мы на траверзе Калабрии! – сказал он.
   – Калабрия большая, – хмыкнул Развозов. – Нельзя ли немного поточнее?
   – Пока нельзя! – развел руками штурман и сложил в несколько раз свою видавшие виды карту.
   Развозов прохаживался по палубе, заложа руки за спину. Удивлялся самому себе, вроде бы он и командует фрегатом весьма не долго, однако уже чувствует его, как живое существо, заранее знает, когда тот норовит кинуться к ветру, что надо непременно предугадывать и предупреждать, беря руль загодя немного на ветер, иначе прозеваешь, и заполощет кливер. Для всего этого требовалось особое шестое чувство, и оно у Развозова было. Рожденный в далекой ярославской деревне, он твердо считал, что самим Провидением был с самого начала предназначен для моря. Больше всего на свете любил валкую палубу под ногами, соленый океанский воздух, пенные россыпи волн да тугой гул парусов над головой. Воистину, что может быть еще милее душе настоящего моряка?
   Лавируя вдоль берега, «Венус» держал курс на Мессину. Но едва сунулись в Мессинский пролив, как попали в такую передрягу, что прошлый шторм вспоминался всеми уже не иначе как баловство. Без парусов, при одних снастях фрегат летел, увлекаемый ветром и волнами, как стрела, пущенная из лука. Ванты и штаги ослабли так, что очередной порыв мог выломать все мачты. Кренило отчаянно, и старик «Венус» ложился на борт и буравя реями воду. Бывшие на палубе в такие минуты хватались кто за что только мог, не дай бог сорвешься, спасения уже не будет!
   – По-моему, мы превысили угол заката! – кричал командиру, ухватившийся двумя руками за планшир Броневский.
   – Сейчас не считать надо, а молиться! – кричал ему в ответ Развозов.
   Недалеко от Сиракуз усмотрели вдалеке торговый бриг. Тот явно пытался вырваться из объятий шторма и спрятаться в порту. Но едва он поставил стакселя, как обе мачты вырвало с корнем. Судно легло бортом в волну и уже обратно не встало. На пенной поверхности не осталось даже обломка. Бывшие на «Венусе» пассажиры бросились к корабельному батюшке отцу Герасиму, прося у того исповедаться и причаститься перед смертью. Отец Герасим прибежал к Броневскому.
   – Могу ли я исповедать католиков? – прокричал он лейтенанту на ухо.
   – Какая теперь разница! – закрывая лицо от брызг, ответил тот. – Перед смертью все равны!
   Сгрудившись подле нактоуза, офицеры держали совет. Все согласились, что конца шторму не видно, а потому далее оставаться в море погибельно. Единственный выход – это попытаться прорваться в Сиракузскую гавань. Предприятие сие тоже весьма рискованное, однако все же имеет шанс на успех.
   – Я надеюсь, что старик «Венус» это решение тоже поддержит и нас не подведет! – закончил свою речь Развозов.
   Словно отвечая командиру, фрегат, проваливаясь в очередную пропасть между волнами, качнул мачтами.
   – Дедушка согласен! – в один голос закричали офицеры. – Он нам поможет! Будем прорываться!
   Приготовив к постановке фок и марсели, «Венус» повернул к Сиракузам. Офицеры, вооружившись рупорами, расставили людей по местам и объяснили каждому его задачу. Развозов опытным глазом рассчитал расстояние, на котором надо было привести судно в полветра, и, выждав момент, выкрикнул:
   – Паруса ставить!
   Дальше командовал уже стоявший вахту Владимир Броневский:
   – Отдавай! Тяни шкоты! Навались! Лево руля!
   Лейтенант стоял у гакаборта, и дождевые капли хлестали его по лицу:
   – Ютовый урядник! Почему ютовая команда еще не на корме! Живее! Разобрать марса-фалы грот-марселя!
   Первым кинулся вверх по бизань-вантам, увлекая матросов, боцманмат. Матросы перебежали от фалов к брасам.
   Развозов кинул взгляд на флюгер – ветер отошел к осту.
   – Брасопте паруса! – велел Броневскому. – Сейчас главное нам не промахнуться! На руле быть внимательнее!
   – Есть! Быть внимательнее! – эхом отозвались рулевые.
   Сердце лейтенанта билось в эти мгновения, как никогда, ведь сейчас от его распорядительности, как впрочем, и от сноровки матросов зависела жизнь всех находящихся на судне. Задрожав всем корпусом, «Венус» лег на борт, черпнул воду подветренным бортом, фок тут же разорвало в клочья, мачты выгнулись дугой и затрещали. Это была решающая минута! Мгновение… Другое… И вот, не поднимаясь из пучины, фрегат быстро двинулся на вход в Сиракузскую бухту. Лежа на боку, «Венус» мчался вперед!
   – Теперь главное не промахнуться! Теперь главное не промахнуться! – шептал сам себе Броневский, что есть силы вглядываясь в мглистые очертания приближающегося берега.
   Права на ошибку команда «Венуса» не имела. Вход в Сиракузы не шире двух с половиной верст, да к тому же еще стеснен с обеих сторон каменными скалами. Ошибешься и поминай, как звали! Две версты в такую погоду – это то же, что игольное ушко для полуслепого, попробуй, попади! Но попасть все-таки надо, второй попытки уже не будет!
   Из дневника Владимира Броневского: «Всякий может себе представить, с каким ожиданием и какими глазами смотрели мы на приближавшийся город. Ужасный бурун справа и слева крутился на отмелях. Пенящиеся волны, вздымаясь на стену, заливали высокую башню крепости, от которой мы шли не более 60 сажен. Зритель, будучи вне опасности, конечно, не мог бы сохранить равнодушие, взирая на фрегат, идущий между каменьев, совсем на боку, особенно когда он, с высоты волнения, спускаясь в глубину, казался падающим прямо на башню. Напротив, нельзя представить и описать ту радость, когда фрегат, миновав рифы, входил в порт, где корабли стояли спокойно и безопасно, как в реке… Всю ночь буря свирепствовала с равною силою, и если бы не успели засветло войти в Сиракузы, то по всем вероятностям, сею ночью потонули бы в море, ибо фрегат, пробитый ядрами в подводной части, потек и имел многие другие повреждения в корпусе и мачтах».
   Весь первый день стоянки приводили «Венус» в порядок. Матросы, шлепая босыми ногами по палубе, драили песком и камнем доски до слепящей белизны, окатывали из парусиновых ведер забортной водой, заодно обливались и сами.
   Затем командир съехал на берег, чтобы нанести визит местному губернатору и начать переговоры о закупке пороха. Вечером губернатор устроил в честь гостей прием. Фрегатские офицеры чувствовали себя несколько скованно в окружении бесконечных герцогов, принцев и маркизов, имевших столь длинные имена, что из всех них удалось запомнить лишь самого худородного: Дона Франческо Конте де Сто Джовани. Стол был хорош. И не евшие несколько суток кряду офицеры особенно упрашивать себя не заставили: зелень вовсю заедали мороженым, а рыбу тортами. Впрочем, это никого не удивляло, ибо все герцоги и принцы через какие-то полчаса от начала обеда были уже в более чем приподнятом настроении. Все они наперебой рассказывали анекдоты о своем новом короле Иосифе Бонапарте и с благодарностью вспоминали русского генерала Бахметьева, сделавшего за несколько месяцев их опереточную неаполитанскую армию вполне боеспособной. Здесь же за столом Развозов обговорил цену на порох и его количество.
   Узнав о прибытии в порт русского фрегата, на «Венус» прибыл офицер стоящего здесь Шотландского горного полка и пригласил офицеров на строевой смотр. Офицеры кинули «на морского», кому идти смотреть на марширующих шотландцев. Выпало, разумеется, Броневскому. Остальные отправились гулять в город.
   На следующий день грузили порох. Развозов самолично смотрел качество: брал в руку горсть пороховых зерен и пристально рассматривал. Порох был хорош: все зерна равные по размеру и сизого цвета, при растирке же давали однородный цвет, признак того, что порох был тщательно смешан.
   Сиракузы покидали с тихим ветром. Берег уже почти скрылся, но громада Этны еще долго была видна.
   Несмотря на общее хорошее настроение, Развозов был не слишком доволен. Пороху в Сиракузах удалось закупить намного меньше того, что хотелось.
   – Попытаем счастья в Палермо! – решил командир «Венуса».
   Миновав остров Фаро, держа курс между Сицилией и Липарскими островами. Войдя в Палермскую гавань, «Венус» положил якорь против британского линейного корабля, под контр-адмиральским флагом. То был 74-пушечный линейный корабль «Помпея» личного врага Наполеона, знаменитого Сиднея Смита, того самого, который в свое время не дал ему захватить в Сирии крепость Акру.
   Несмотря на любезное общение, разжиться порохом в Палермо тоже не удалось. До «Венуса» городские запасы уже довольно серьезно уменьшили англичане. Сам контр-адмирал посоветовал плыть на Мальту:
   – Там наши главные магазины, там и пороху возьмете сколько надо!
   – Это так, но хотелось бы обернуться побыстрее! От Далмации до Мальты и обратно концы не близкие! – посетовал Развозов.
   – Увы, ближайшие магазины лишь у Бонапарта, а он весьма жаден до своего добра!
   На том и расстались.
   До Мальты добрались без происшествий. Бывшая обитель ордена госпитальеров встретила российских моряков мрачностью нависших над берегом фортов. Едва вошли в бухту, Развозов поспешил к губернатору генералу Баллю. Тот, осведомившись о том, как идут дела у адмирала Сенявина, и узнав, что Мармон осажден в Новой Рагузе и со дня на день будет пленен, тотчас подписал все бумаги на просимый порох.
   – Мы понимаем, как вам сейчас тяжело, а потому дадим лучшие из наших порохов! Как не помочь союзнику! – заверил командира «Венуса» Баллю.
   Перед приемом пороха прозвучала обязательная команда: «Погасить весь огонь!»
   Пока грузили, неожиданно лопнул бочонок. Из него черной струей высыпался порох на палубу. Стоявшие наготове матросы немедленно подскочили и мокрыми тряпками вытерли палубу. Не дай бог, попадет случайная искра!
   Когда порох загрузили, Развозов велел вскрыть одну из бочек. Судовой бондарь в один удар сбил обод и высадил верхнюю крышку. Капитан-лейтенант зачерпнул горсть пороха, помял в руках, все зерна были разного размера, к тому же сплошь в белых и желтых крупинках, следах селитры и серы, что ясно говорило о некачественном смешении компонентов, отчего порох теряет большую часть своей силы. Развозов с раздражением ссыпал порох обратно:
   – Порох дрянь! Никакой зерни, одна пыль!
   – Что будем делать? – спросили его.
   – Будем брать этот! Лучшего все равно не дадут!
   Вечером офицеры собрались прогуляться в местный театр, а затем, если карта ляжет, заглянуть и к актеркам. Володя от такого времяпровождения отказался, ибо, оставив в Катторо молодую жену, не смел и подумать о таком разгуле.
   – Не хочешь, как хочешь! – не обиделись остальные. – Тогда становись на вахту и отпусти того, кто по такому разгулу соскучился!
   Что поделать, пришлось заступать не в очередь. Едва заступил, как с берега подошла дежурная шлюпка. Старший на ней унтер-офицер поднялся на палубу:
   – Так что, ваше благородие, подошли на пристани к нам наши, что в войсках англицких служат, и слезно просили забрать их к себе!
   – Какие еще не наши? – не понял Броневский.
   – Да бывшие пленные, что от французов сбежали, да к англичанам попали! – пояснил ему унтер. – Так что будем делать?
   – Для начала доложим капитану! – решил Броневский, – А там видно будет! Сколько их здесь обитает?
   – Да говорят, что много!
   На следующий день Развозов с утра отправился к губернатору.
   Тот, выслушав, сдвинул брови:
   – Вы за порохом приплыли или за беглецами?
   – Это не беглецы, а сбежавшие из французского плена!
   – А нет ли у вас на фрегате английских дезертиров? – перешел в наступление генерал Баль.
   – Естественно нет! Об этом я написал в декларации по прибытии в ваш порт. Впрочем, вы можете проверить!
   – Я прикажу поискать русских, если таковые имеются!
   – Буду чрезвычайно признателен!
   К вечеру на «Венус» были доставлены восемь бывших российских солдат. Ступив на палубу судна, они целовали доски и плакали:
   – Господи, неужто до дома родного добрались!
   – До дома, браток, пожалуй, нам еще далеко будет! – говорили им матросы, окруживши со всех сторон.
   – У своих, все одно, что дома! – вытирали слезы прибывшие.
   – Есть ли еще на Мальте русские? – расспросил бывших пленных Развозов.
   – Есть! – ответили те в один голос. – И очень много!
   – Но генерал английский говорит, что более нет!
   – Остальных по его приказу в казематах попрятали!
   – Что будем делать? – обступили Развозова офицеры. – Англичане же нам вроде как союзники! Но и своих бросить – совесть замучит!
   – А что здесь поделаешь! Сами все видите! – мрачно огрызнулся тот. – У меня тоже на душе кошки скребут, что своих вызволить не можем. Остается надеяться, что Дмитрий Николаевич сможет что-то предпринять и в Петербург доложит.
   Когда весь порох был на «Венус» загружен, Развозов обошел фрегат на шлюпке, осмотрел, как тот сидит в воде. Посмотрев, решил, что надо усилить дифферент на нос, для чего бочки с порохом надобно перетащить ближе к баку, а ядра – спереди от порохового погреба.
   Прикинул в уме примерный баланс сил – ветер против продольного сопротивления, руль против передних парусов. Оценил не только скорость, но и маневренность. Скорость – это возможность, в случае необходимости, настигнуть неприятеля или, наоборот, уйти от погони, а способность судна быстро слушаться руля – это возможность вовремя занять позицию для боя и гарантия плавания круто к ветру вблизи подветренного берега. Все в настоящих условиях весьма важно. Прикинув все, остался доволен. По расчетам командира, фрегат должен был и с такой нагрузкой сохранить и скорость, и маневренность.
   В тот же день «Венус» покинул слишком «гостеприимную» Мальту. Уходя, обошлись без полагающейся салютации. Вроде и не враги еще, но уже и не друзья. Шли под полными парусами, понимая, как нужен сейчас в Катторо их груз.
   Стоя вахтенным офицером, Броневский прохаживался по шканцам, прислушиваясь к матросским разговорам. И было что послушать! Собравшись в кружок, вахта обсуждала вопросы большой политики.
   – Вот когда у нас империя, а у них королевство, то хорошо было, потому как куда королевству противу империи переть-то, никаких силов не хватит! А вот коли нынче у Бонапартия империя объявилась, то тягаться с ним уж потяжелей будет.
   – Однако, думается, мы все ж победимё потому как у нас землицы поболее его имеется. У нас и Урал-горы и Сибирь-матушка, а у Бонапартия, окромя города Парыжу, ни хрена и нет за душой!
   – И то верно! – соглашались слушатели. – Но драка знатной будет, всем рыло в кровь вымажут!
   – Да и английцев тоже на мушке держать надоть, сами видим, что творят! Гличанка на ведь завсегда гадит где ни поподя!
   – Марсовые на марс! Два рифа отдать! – крикнул Броневский матросам, прерывая политический диспут.
   Как стало известно позднее, в те дни на острове англичане формировали славянский полк, укомплектованный русскими, сербами, поляками и греками, для отправки в колонии для карательных действий против восставших аборигенов. Но сделать карателей из славян так и не удалось. В 1807 году при отправке в Ост-Индию славянский полк восстал. Перебив офицеров-англичан, солдаты заперлись в одном из фортов и, отразив несколько штурмов, взорвали себя вместе с пороховым магазином и самим фортом. В живых из них не осталось ни одного.
   Удивительно, но эта трагическая, и в то же время героическая страница славянского единения и мужества, сегодня забыта абсолютно всеми. Это очень и очень обидно, ибо память о пращурах, предпочетших смерть бесчестию, достойна поклонения их потомков!
//-- * * * --//
   Обратный путь «Венуса» оказался не легче, чем поиски пороха. На переходе от Мальты к Сардинии фрегат опять попал в шторм.
   Из воспоминаний мичмана Владимира Броневского: «Вдали блистала молния. В 9 часов, когда ветер был очень крепок, вдруг с дождем с подветра ударил другой. Паруса легли на мачты. Фрегат с одной стороны опрокинулся на другую. В то же время началась гроза, молнии одна за одною сходили по отводу в море, электрические искры рассыпались по палубам. Весь экипаж выскочил наверх, всею силою насилу могли обрасопить рей. Сильный смрад и серный запах показал, что фрегат где-нибудь должен загореться, опасность сия увеличивалась тем, что 200 пудов пороха, взятого на Мальте, за неимением места в пороховом погребе, лежало в трюме. Капитан и офицеры с фонарями в руках бегали, осматривали везде и к счастию нигде не открыли огня. Гроза прошла, но небо горело еще молниями. Впереди нас была непроницаемая мрачность. Сзади пламенел небесный свод. Море кипело как в котле и белые на краю горизонта более освещенные вершины валов, воздымаясь, казались, заливали пожар небесный. Через час проливной дождь угасил сие величественное огнесияние. Наступила ужасная темнота, и фрегат в полветра летел по 17 верст в час…»
   Вдали уже виднелся сардинский порт Калиари, когда внезапно раздались выстрелы. Пальба в шторм – верный признак несчастия. Подойдя ближе, обнаружили американский бриг, шедший из Бразилии с грузом. В шторм судно потеряло все три мачты. Пытаясь зацепиться за грунт, бриг затем потерял и все свои якоря, и теперь его дрейфовало на камни. К терпящему бедствие судну была направлена шлюпка с охотниками во главе с боцманом Васильевым. Удерживаясь на бакштове фрегата, Васильев сумел бросить якорь перед самым носом американца и, рискуя жизнью, передать на него канат. Однако обессиленные американцы не смогли его даже вытянуть на палубу, а наши из-за больших волн не могли подойти к их борту. Казалось, что более ничего сделать для спасения людей уже нельзя. Но боцман Васильев все же нашел выход! Спустившись на бакштове как можно ближе к носу американца, он потребовал у них тонкую веревку. Когда ему таковую кинули, храбрый боцман обвязался ею и бросился в воду. Поняв, в чем дело, американцы вытянули его к себе на борт. Следом за боцманом один и тот же смертельный трюк продемонстрировали еще двадцать наших моряков. Оказавшись на борту брига, Васильев вступил в его командование. Наши моряки вытянули на шпиле канат, закрепили его за мачту, спустили оставшиеся реи. На буксире «Венуса» бриг пережидает шторм. Когда волнение несколько стихло, американцы поспешили на «Венус».
   Из воспоминаний Владимира Броневского: «Шкипер… жмет руки матросам, подает боцману большой кошелек с червонцами, но к чести Васильева, он отозвался, что не может принять без позволения начальника… Шкипер… благодарит капитана и предлагает за спасение двойную сумму, следующую их закону. Капитан уверяет его, что у нас нет этого закона и за данную помощь терпящему бедствие ничего не требуют. Шкипер, удивленный, тронутый, упрашивает, но когда он уверился, что ничего не примут, сходит на палубу, видит образ и священника, отправляющего службу, останавливается, дожидается ее окончания, тогда по нашему обыкновению, кладет три земных поклона и высыпает в церковный ящик 600 червонцев. Боцман и матросы, с позволения капитана, награждены им щедро и отпущены по прибытии в гавань к нему на корабль на трое суток. Потом приглашает он капитана с офицерами обедать. По приезде нашем выкинули на мачтах российские флаги все американские суда, бывшие в гавани, расцветились оными и палили во весь день из пушек. С некоторым обрядом, шкипера американские прибили на корме следующую золотую надпись: „Тритон“ спасен 1806 года декабря 21-го дня».
   Разумеется, что спасение какого-то торгового брига не весть какой значительный эпизод истории, однако, право, нам есть чем гордиться перед теми же американцами, а им есть, за что быть благодарными российским морякам!
   В Калиари в то время пребывал, изгнанный из Неаполя король Фердинанд. Едва «Венус» вошел в гавань и спустил паруса, король пожелал увидеть российских офицеров. Во время встречи на груди короля сиял орден Андрея Первозванного, дарованный ему еще императором Павлом Первым. Выслушав Развозова, Эмануил тут же распорядился отгрузить для адмирала Сенявина 500 пудов лучшего пороха. Однако предупредил, что не желает осложнений с французами, а потому может перевозить порох только малыми партиями и тайно по ночам. Делать нечего, пришлось соглашаться и на это, таким образом потайные ночные перевозки растянулись больше чем на неделю. Кроме пороха попутно закупили свинец для пуль и бумагу для патронов.
//-- * * * --//
   Любое плавание – это, прежде всего, утомительная своим однообразием череда вахт. Что бы ни случилось, но неизменно каждые четыре часа с последним ударом склянок следует смена ходовых вахт. Вот колокол отбил шесть склянок. Это значит, что до полудня остался один час и настало время снимать пробу с обеда.
   – Пробу подать! – командует вахтенный мичман Броневский.
   С камбуза появляется кок с подносом в руке. На подносе миска со щами, ложка и сухарь. Кок степенно приближается к старшему офицеру:
   – Прошу, ваше благородие, снять пробу!
   Тот берет деревянную ложку, зачерпывает душистого варева. Пробует, долго жует, затем кивает головой:
   – Добро! Выдачу разрешаю!
   Кок столь же степенно удаляется. А на шканцах уже появляются боцман и боцманматы. Близится минута самого главного священнодействия. По кивку Броневского боцманматы становятся в круг и, страшно надувая щеки, выдувают в свои дудки самый главный флотский сигнал – «к вину». Мгновенно фрегат оживает, матросы сбегаются и быстро выстраиваются по вахтам.
   Еще Петром Великим завещано, что российскому матросу каждый день положена законная чарка вина, ценою в три с половиной копейки. Разумеется, что вина давали разные, когда покрепче, а когда и послабее. А потому у матросов особой любовью пользовалось свое хлебное белое вино, в котором и крепость была и дух нашенский. Само же вино хлебное матросы именовали промеж себя по-простому и для краткости – водкой. Питье никогда не было простым дело – это был ритуал.
   Вот два дюжих матроса выносят на шканцы источающую великий аромат начищенную до сияния медную ендову. Вот ее бережно ставят на брезент. Баталер (из грамотных) зачитывает по списку первую фамилию. Названный выходит и, обнажив голову, перекрестившись, принимает с великим почтением чарку, затем, стараясь не пролить ни капли, опрокидывает ее в себя. Отходя в сторону, кланяется всему честному народу и говорит прибауткой:
   – Чарка не диво, пивали вино да пиво!
   А то и просто вытирая рот своей просмоленной пятерней, подмигивает ждущим своей очереди:
   – Ох, да и крепка сегодни, зар-ра-за!
   Баталер отмечает свинцовым карандашом выпившего, чтобы, не дай бог, не смог затесаться в очередь еще раз, ибо этакие ухари имеются на каждом судне. Вот помечен чертой последний, а боцманматы уже свистят «к каше».
   На палубе споро расстилают брезент. Артельщики несут с камбуза баки со щами и горячей солониной. Все чинно рассаживаются вокруг своих бачков. Артельщик режет солонину, чтобы каждому по равному куску, и бросает в бак, подливает уксус. Один из сидящих читает вслух молитву. Затем разбирают ложки и по очереди, начиная с артельщика, приступают к еде: в начале черпают жидкое, только после этого берут мясо. Обед дело серьезное, а потому едят молча, не отвлекаясь на глупые разговоры.
   После обеда, если нет учений, лавировок и аврала, законный «адмиральский час», когда на судне все вымирает, кроме бодрствующей вахты. Затем подъем и снова нескончаемые корабельные дела.
   Минуло еще несколько дней плавания, и, наконец, показались долгожданные белые вершины Далмации. Несмотря на крепкий ветер, лавируя под зарифленными марселями, «Венус» входил в Катторо.
   Уже на входе в бухту Развозов приметил флагманский корабль и велел править прямо на него. Настоящий капитан не будет подходить к флагману стороной и с осторожностью, настоящий капитан будет править прямо на адмиральский корабль под всеми парусами, чтобы в самый последний момент лихо «обрезав корму», обрасопить паруса и замереть корпус в корпус. Таковое действо по праву считается большим мастерством и почитается на всех флотах мира особо!
   Кажется, вся эскадра наблюдает сейчас за маневром капитана «Венуса». Развозов сдает свой экзамен, а потому отстранив в сторону вахтенного лейтенанта, командует маневром самолично.
   – Право! Больше лево! – кричит он на штур. – Стоп! Держи так! Теперь лево! Еще лево! Так держать!
   – Есть! Держим! – отвечают два дюжих рулевых, с трудом ворочая скрипучее колесо.
   «Венус» по-прежнему несся вперед, целя своим бушпритом точно в борт «Твердого». Дистанция сокращалась стремительно.
   – Пора спускаться? – обернулся старший офицер.
   – Рано!
   Еще сажень, еще, еще… Вот теперь пора!
   – Право на борт! Одерживай!
   Фрегат проносится под самой кормой «Твердого», едва не задевая ее.
   – Есть, срезали! – радуются собравшиеся в отдалении на шканцах офицеры – Знай наших!
   На кормовом балконе «Твердого» показывается фигура главнокомандующего:
   – Здорово, ребята! – машет он рукой разбежавшимся по реям матросам.
   – Здра-жла ваше-превосхо-дит-ство!
   – С прибытием к родному порогу!
   – Ур-ра-а-а!
   – Паруса на гитовы! – командует Развозов. – Из бухты вон! Отдать якорь! Марсовые вниз! Катер к спуску!
   Прибыл к Сенявину, доложился обо всех перипетиях плавания устно, отдал письменный отчет. К «Венусу» тем временем, уже подогнали баркасы со всей эскадры, начали сгружать в них порох и другие припасы, вызнавать последние новости.

Глава четырнадцатая. «Александр» против «Наполеона»

   11 декабря 1806 года флагманский «Селафаил» под вице-адмиральским флагом покинул Катторскую бухту. За ним в кильватер потянулись остальные линкоры и фрегаты. Сенявин появился у острова Курцало внезапно для французов. «Вице-адмирал Сенявин предлагал французскому коменданту, дабы он, видя наши превосходные силы, в отвращение вреда городу и невинным жителям, сдал крепость; но он отказался с изъявлением упрямства в рассуждении сдачи…»
   И тогда эскадра обрушила по тамошней крепостице шквал огня. Гарнизонные пытались было, поначалу, как-то отвечать, но были подавлены и раздавлены в какую-то четверть часа.
   Спустили десант. Боевые колонны вели опытнейшие из опытнейших: полковники Буасель, Бобоедов и герой боев за Рагузу Велизарьев, уже в чине подполковничьем! Во главе десанта сам Сенявин. С ним, как всегда в трудное время, и митрополит Петр Негош, с ним и архимандрит Савва Маркович и эскадренный обер-иеромонах Стефан Вукотич. Все трое с пистолетами за кушаками и ятаганами в руках. Впереди прочих застрельщиками егеря и неутомимые черногорцы. «Каждая из колонн следовала особым путем, переходя с одной возвышенности на другую, дабы атаковать неприятеля, находившегося в редуте, состоящем от крепости в полтора ружейных выстрела».
   Французы пытались контратаковать, но колонна полковника Бобоедова приняла их сильным огнем, а затем ударила в штыки. Ну а кто выдержит русский штык? Французы, естественно, побежали…
   Трудный бой выдался и за передовой редут, но и здесь французы долго не задержались. При взятии редута особо отличились морские солдаты полковника Буаселя. Нам известно даже имя солдата, первым вошедшего на редут. То был фельдфебель Харитонов. Честь ему за то и слава!
   «Среди дня приблизились наши колонны к возвышенности редута и обложили оный с трех сторон. Вице-адмирал Сенявин остановился с резервом на ближнем холму от редута; французы, отойдя от оного шагов на 300 вперед, залегли за каменьями и в таком положении с готовностью ожидали наши войска. Черногорцы подползли к ним как можно ближе, и первые открыли огонь. Полковник Бобоедов вмиг подкрепил их своей колонною, с другой стороны из колонны подполковника Велизарева подбежали с ротами 13-го егерского полка капитаны Рыбкин и Избаш и поручик Воейков и с великим жаром начали действовать по неприятелю. Полковник Бобоедов, ободряя всячески солдат к преодолению неприятеля, получил тяжелую рану в бок, а вместе с ним ранены роты его штабс-капитан и поручик, и как от того рота была несколько порасстроенна, то французы, искавшие себе убежища в редуте, устремились было опять на наши войска, но сие стремление удержал брат митрополита, который вместе с несколькими черногорцами и приморцами и посланными от вице-адмирала Сенявина к нему на помощь егерями отменно и храбро и скоро ударил неприятеля в левый фланг и заключил его в редуте. Но все еще нельзя было подойти к оному по причине беспрерывного огня из ружей и картечи из пушек, до тех пор, пока втащили на высоту свои два горных орудия, кои по немногих удачных выстрелах подбили у обеих неприятельских пушек станки; тогда рота 2-го морского полка полковника Боаселя с яростию бросилась на редут, потом и прочие и, вломясь усиленно в ворота, довершила тем дело, продолжавшееся один час с четвертью».
   А вскоре, рискуя сесть на камни, вплотную к берегу подошел линейный корабль «Ярослав» и обрушил на неприятеля шквал картечи. Французы пытались какое-то время ответствовать, но потом их батареи замолчали.
   Ближе к вечеру Сенявин снова предложил французам капитуляцию. Комендант крепости полковник Орфанго был на этот раз уже куда более сговорчив.
   – Я понимаю, что положение мое теперь безнадежное, однако перед сдачей крепости прошу вашего адмирала провести хотя бы еще одну атаку, чтобы мне было, чем потом оправдаться перед своим начальством! – попросил он прибывшего капитана-парламентера.
   – Хорошо! – заверил тот полковника. – Будет вам и атака и ядра на голову!
   На рассвете следующего дня «Ярослав» с канонерскими лодками подошел к крепости и открыл столь сильный огонь, что над крепостью немедленно был поднят белый флаг. А еще спустя пару часов комендант полковник Орфанго, встав на колено, отдал Сенявину свою шпагу.
   – Берите ваше оружие обратно! – махнул ему рукой вице-адмирал. – Вы храбрый солдат!
   Француз непонимающе забегал глазами. Контуженный выстрелами, он был совершенно глух. В плен было взято более четырехсот человек, дюжина пушек.
   – Каковы наши потери? – поинтересовался вице-адмирал у своего флаг-офицера.
   – Двадцать четыре убитых и семь десятков раненых! – доложился тот. – Из них черногорцев…
   – Не надо! – остановил офицера Сенявин. – Мы все славяне и сражаемся за единое дело!
   Для Сенявина приятным сюрпризом стал обнаруженный на Курцало большой арсенал боеприпасов и склады военного имущества.
   – Спасибо Мармону, – смеялись офицеры. – Заботлив о нас, что отец родной!
   – Эти хранцузы, дюже добрые робяты! – шутили матросы, припасы по судам растаскивая. – Сколь добра нам понадарили. У нас-то уж ничего не пропадет даром!
   А затем последовала очередь острова Брацо. На линейном корабле «Москва» туда была доставлена сотня черногорцев. Сыны гор были поражены морской стихией, впервые попав на палубу корабля. Вначале они несколько робели и даже боялись подходить к борту, но потом освоились. Об этом плавании его участники будут потом рассказывать своим детям и внукам, а в горах о нем будут петь героические песни. Храбрых горцев подкрепили четырьмя сотнями егерей капитана Романовича и приморцами мичмана Фаддея Тизенгаузена. На Броцо все закончилось гораздо раньше, чем предполагалось. Зная, что Курцало уже пал, и понимая, что долго теперь не выстоять, гарнизон, после небольшой перестрелки, сложил оружие.
   «Вице-адмирал Сенявин, узнав, что французов у прикрытия батарей не более 100 человек, ссадили своих регулярных и нерегулярных, всего 400 человек; войска наши первым приступом, без малейшего со своей стороны урона, принудили французов, по коротком сопротивлении, сдаться…»
   На высоком берегу подле единой братской могилы митрополит Петр отпевал павших в битве за острова Курцало и Брацо. А они, навеки успокоившиеся, лежали в едином строю: русские и черногорцы, малороссы и приморцы – славяне, дети одного корня и одних пращуров.
   Этот поход к островам стал одной из самых больших легенд Черной Горы. Черногорцы, никогда до этого не бывавшие в море и не знавшие воды, кроме своего Скутарского озера, вернувшись домой, с воодушевлением рассказывали о чудесах морской войны. В честь этого события была даже сочинена народная песня, которая и сегодня поется в горных деревнях Черногории…
   На обоих островах были учреждены гарнизоны, пополнены запасы ядер и пороха.
   Мармон был вне себя от известия о потере Курцало и Брацо. Дело в том, что генерал недавно получил известия из Парижа, что в самом скором времени следует ожидать обострения русско-турецких отношений, а значит, вполне возможного ухода Сенявина к берегам Греции и Дарданеллам. Теперь же диверсия адмирала говорила о том, что ни о каком уходе он и не помышлял. Всю злость за утерю Курцало Мармон выместил на контуженном Орфанго. Сорвав с него эполеты, Мармон объявил бывшего полковника военным преступником и отправил на четыре года в тюрьму.
   В Париж же он, однако, отписал, что на курцальскую скалу был жестокий приступ десанта и русские смогли захватить остров лишь ценой огромных потерь.
   Верный своему человеколюбию, сразу же после взятия обоих островов, Сенявин распорядился отправить всех раненых и убитых французов в расположение их войск. Для этой миссии был определен корвет «Днепр» лейтенанта Бальзама. Прибыв на рейд рагузского порта Спалатро, Бальзам сгрузил погибших и передал раненых. Считая свою миссию выполненной, он попросил французов позволить ему налиться водой. Ему не отказали, но и не пообещали. Самого же лейтенанта вызвал к себе Мармон.
   – Ваш флот совершает нападение на мои гарнизоны, а потому вы будете моим пленником! – без обиняков заявил генерал Бальзаму. – Впрочем, я готов буду вас отпустить, если Сенявин вернет мне обратно захваченные на Брацо пушки! Пишите об этом письмо своему адмиралу.
   – Кто же возвращает во время войны, захваченные в бою трофеи? – поразился логике Мармона Бальзам. – Я такого письма писать не буду!
   – Тогда шлите письмо старшему после вас офицеру, чтобы он немедленно ввел ваш бриг в гавань!
   – Это еще зачем?
   – Будете разоружаться!
   – Хорошо! – примирительно ответил Бальзам и тут же написал письмо своему старшему офицеру мичману Кованько, что он задержан французами и приказывает как можно скорее уходить в море.
   Тем временем «Днепр» уже окружили со всех сторон лодки с вооруженными солдатами. Взошедший на палубу капитан Спалатрийского порта требовал от мичмана немедленно войти в гавань и начать разоружение. Кованько это сделать отказывался наотрез, ссылаясь то на противный ветер, то вообще на безветрие. На бриге зарядили пушки и приготовились к бою.
   – Если не отпустят нашего командира, будем сами нападать на французские гребные суда! – объявил Кованько матросам. – Пальбу услышат с наших судов и непременно придут к нам на помощь! Готовы ли вы помочь мне в том?
   – И не сумлевайтесь, господин мичман! – отвечали матросы дружно. – Так влепим ядрами, что мало этим поганым мармонтам и не покажется!
   Одновременно Кованько отправил французскому командующему ультиматум: «Если вы, господин генерал, неуважением к переговорному флагу нарушаете народные права, и если начальник мой не будет освобожден, то я задержу суда ваши и могу сжечь стоящие в порте. Только полчаса буду ожидать вашего ответа».
   Получив письмо с «Днепра», Мармон не на шутку разъярился, поняв – Бальзам написал в своем послании совсем обратное, что он велел. В ответ Бальзам лишь разведет руками:
   – Господин генерал! При всем моем к вам уважении вы не можете давать приказаний русскому офицеру, ибо я подчинен не вам, а своему государю!
   Поняв, что переборщил, Мармон пригласил Бальзама к себе на обед. Сидя за столом, он расспрашивал лейтенанта о числе и силе сенявинского флота, удивляясь, что Сенявин держится в море в столь ненастное время осенних бурь. Насчет бурь Бальзам говорил много, что же касается состава своего флота, больше помалкивал. Расстались внешне почти дружески. Мармон отпустил Бальзама к себе на корвет, пригласив завтра посетить его к завтраку.
   – Постараюсь! – ответил лейтенант неопределенно.
   Едва Бальзам добрался до «Днепра», как сразу же распорядился к снятию с якоря.
   – Завтра я приглашен в гости! – сообщил он мичману Кованько. – Однако боюсь, что этот завтрак грозит мне новым пленением, а потому не станем еще раз испытывать судьбу!
   Едва стемнело, корвет поднял паруса и поспешил в открытое море. Спустя несколько часов он уже встретился с линейными силами у Курцало. Сенявин, выслушав доклад Бальзама, только хмыкнул:
   – Ну и шутник этот Мармон, каких еще поискать надо!
   На душе Сенявина было тяжело. Только что он получил известие о том, в каких нечеловеческих условиях содержат французы взятых в плен русских солдат. Мало того, что их всех раздели, морили голодом, но и насильно принуждали вступать во французскую армию. Чтобы показать рагузинцам, что дела на фронте идут хорошо, захваченных пленников, а их насчитывалось шестьдесят человек, ежедневно водили через город, выдавая за вновь захваченных. И все это тогда, когда у нас французские пленники получали нормальное солдатское довольствие и имели возможность даже заработать! Но и это еще не все! Мармон в очередной раз показал полное отсутствие порядочности. Дело в том, что после окончания активных боев, Сенявин предложил Мармону разменять пленных, а так как у нас в плену имелось куда больше французов, чем у французов наших, то Сенявин согласился отпустить всех излишних под расписку, с тем, что такое же число будет отпущено домой из находящихся наших пленных во Франции. Это предложение было принято, но никогда не исполнено. Хуже того, Мармон отказался вернуть даже часть пленных, находившихся у него самого, заявив, что это не русские, а поляки. События с Бальзамом и пленными заставили Сенявина взяться за перо.
   Он писал: «Господин генерал Мармонт… Как вы, генерал, обходитесь с русскими пленными! Последний поступок ваш с начальником корвета, который послан был от меня в Спалатро под переговорным флагом, может служить доказательством, что следствия просвещения и образованности бывают иногда совершенно противны тем, каких по-настоящему ожидать от них должно, скажу только вам, г. генерал, что из тридцати солдат, названных вами поляками, четверо явились ко мне и были природные русские. Пусть Бонапарте наполняет свои легионы, я ничего другого от вас не требую, как возвращения моих солдат, и если вы сего не исполните, то я найду себя принужденным прервать с вами все отношения, существующие между просвещенными воюющими нациями. Дмитрий Сенявин. Вице-адмирал Красного флага, Главнокомандующий морскими и сухопутными силами в Средиземном море».
   На столе адмиральского салона грудами лежали морские карты и планы приморских крепостей. Дырявя их растворенным циркулем, Сенявин высчитывал, как лучше расположить сухопутные и морские силы, чтобы не оставить французам ни одной лазейки.
   С каждым днем вице-адмирал все туже и туже затягивал удавку блокады на шее своих противников. Теперь после взятия Курцало на очереди был последний из островов, прикрывавший Рагузу-Лезино. Размерами еще меньше своего соседа, Браццо, Лезино вовсе напоминало кем-то забытый камень. На Лезино гарнизон был весьма не велик. Но когда российская эскадра подошла к островку, с него не раздалось ни единого выстрела. Лезино оказался совершенно пустынен. Лишь истошно лаяла пара брошенных дворняг. Прознав о судьбе своих соседей, солдаты не стали ждать неминуемой развязки, а сев в лодки, поспешили на материк.
   – Что ж, – довольно потер руки Сенявин. – Запечатали мы с моря дружка нашего Мармония! Пусть теперь распечатывает, коль сумеет!
   К себе на «Селафаил» вице-адмирал велел звать командира брига «Александр» Ивана Скаловского.
   – Тебе лейтенант, задача особая, – сказал Сенявин, подозвав Скаловского к брошенной на столе карте. – Станешь в дозоре у Браццо и будешь сторожить французов. Отряду Гетцена надо хоть немного подлатать свои посудины. Он постарается обернуться в несколько дней. Возможно, французы ничего и не заметят. Постарайся удержаться до их возвращения!
   – Уж не подведу, ваше превосходительство! – даже обиделся за такое напоминание лейтенант. – У меня и мышь не проскочит!
   – В чем нуждаешься?
   – В офицерах, ибо у меня некомплект!
   – Много не обещаю, а кого-нибудь пришлю!
   Сенявин перекрестил Скаловского:
   – С богом!
   Лейтенант вышел. Сенявин уселся за заваленный документами стол. Стремительное взятие Курцало и Браццо еще более упрочило положение Сенявина в Адриатике. Оба острова стали отныне своеобразным мостом между Бокко-ди-Каттаро и Корфу. В то же время было ясно как день, что уйди русская эскадра сегодня из здешних вод, завтра же здесь снова будут французы. Вывод из этого напрашивался только один: при любом раскладе в здешних водах необходимо было иметь мощный корабельный отряд, способный держать Мармона в должном почтении.
   Мичман Мельников только что закончил дела со сдачей своих четырех трофейных требакул, когда его вызвал флаг-капитан эскадры.
   – Ты с «Уриила»? – спросил без предисловий.
   – Точно так!
   – Пока корабль твой в дозоре, сходишь в дозор с черноморцами на «Александре», проветришься!
   – Да я и так на берегу еще не засиделся! – ответил Мельников, которому не очень-то хотелось идти в море на чужом судне, да еще с мало знакомыми офицерами-черноморцами.
   – Это распоряжение главнокомандующего! – сдвинул брови флаг-капитан. – Вернешься с моря и тогда уже к себе на «Уриил»!
   Встретившиеся на улице знакомые армейские капитан с поручиком Мельникову от души посочувствовали:
   – Нет брать ничего более худого, чем драться в составе чужого полка! Среди своих и смерть в радость! По себе знаем!
   Наняв лодку, Мельников прибыл на борт маленького черноморского брига, стоявшего на выходе из бухты.
   – Прибыл по распоряжению главнокомандующего на время предстоящего дозора! – доложился он коренастому лейтенанту с крючковатым носом и синими от бритвы щеками.
   – Меня зовут Иван Семенович Скаловский. Я командир сего славного брига, на котором, думаю, понравится служить и вам! Порядки у нас куда проще линкоровских, а потому прошу в общении не чиниться! Стоять же будете вахту не вахтенным офицером, а вахтенным начальником. Справитесь?
   – Справлюсь! – со значением кивнул Мельников. – Я уже и самолично призовыми судами покомандовать успел!
   – Вот и чудненько! – кивнул Скаловский. – Чувствую, что сплаваемся!
   Знал бы тогда Гриша Мельников, что с прибытием его на бриг «Александр» судьба предоставила ему возможность, о которой безнадежно мечтали многие поколения гардемаринов и мичманов, возможность вскоре участвовать в сражении, которое войдет во все анналы русской истории!
//-- * * * --//
   Главным героем этого подвига будет лейтенант Иван Скаловский, а потому познакомимся с ним поближе, право, он того стоит!
   Служба на парусном флоте никогда легкой не была, а потому считалась в России уделом дворян худородных, тех, о ком говорили презрительно: «У них и дворни-то есть, что собака с курицей!» – Такие худородные и шли в Санкт-Петербургский Морской корпус, чтобы стать офицерами флота российского. Но были и такие, кого за худородностью и туда-то не брали. Вот к таким-то «не доказавшим свое благородное происхождение», и относился однодворец Семен Скаловский. Сам он был из губернии Орловской, а на юг двинул в поисках лучшей жизни. Время было уж больно смелое – екатерининское! Россия осваивала берега Черного моря. Получил Семен в степях херсонских надел земли, отстроился. А тут и время подоспело сыновей в люди выводить. Старший Михаил, как водится, при отце остался. Ему всему нажитому быть наследником. Младшие же, Иван да Петр, на службу ратную идти возжелали. Да только куда отцу их отдать? Так бы, наверное, и не сбылась мечта мальчишеская, если бы не указ потемкинский об основании в Херсоне еще одного Морского корпуса для флота Черноморского. Дворян в ту пору в Новороссии было, кот наплакал, а потому в корпус велено было брать всех. Так в 1790 году Иван с Петром морскими кадетами и стали.
   В разгаре была очередная русско-турецкая война, и эскадра контр-адмирала Ушакова наносила оттоманскому флоту поражение за поражением. Флот нуждался в офицерах, а потому учили кадет наскоро. Давали лишь самое необходимое. – Остальному служба научит! – говорили учителя (из увечных офицеров), когда, не в меру любознательные кадеты, приставали с расспросами. – А коли, убьют в первой же баталии, то оно вам и вовсе ни к чему!
   В мае следующего 1791 года братья Скаловские, уже в чинах гардемаринских, вступили на зыбкие корабельные палубы.
   Первые шаги в морской службе проделали Иван с Петром под началом ветеранов Калиакрии и Гаджибея, Очакова и Керчи. Суровые вояки жалости к мальчишкам не имели. Если что не так, могли и в глаз кулаком заехать.
   – У нас это вам не на флоте Балтическом, где всю войну из залива и носа не высовывают! – поучали мальчишек сорокалетние лейтенанты, за кают-компанейским самоваром сидючи. – У нас за мысами Ахтиарскими Понт Эвксинский плещет, а по нему прямая дорога до самого Царьграда. А там и вся Европа как на ладошке лежит!
   Год 1798-й ознаменовался для России новой войной. На этот раз ее противником выступила французская директория. До Петербурга доходили смутные слухи о подготовке Наполеоном крупной морской экспедиции в Тулоне. Судачили о возможном вторжении французов через проливы и в Черное море.
   Масла в огонь подлил и захват генералом Бонапартом Мальты. Теперь уже оскорбленным посчитал себя российский император Павел, носивший титул великого мальтийского магистра. Тогда-то было им и решено отправить в Средиземное море Черноморскую эскадру во главе с вице-адмиралом Ушаковым. На линейном корабле «Мария Магдалина» ушел в поход мичман Иван Скаловский. На линейном корабле «Михаил» – мичман Скаловский Петр.
   В боях и штормах Средиземноморской экспедиции мужали братья. Служили достойно: перед врагом труса не праздновали, перед начальством поясницы не гнули. Оба заслужили похвалу Ушакова при взятии крепости острова Видо. Отличились примерной храбростью и при блокаде Анконы. Однако фортуна более благоволила к Петру. В Севастополь он вернулся уже в чине лейтенантском и с орденом Анненским. Что касается Ивана, то он остался при старом.
   По возвращении Петра, как кавалера, определили служить на новейший линейный корабль «Варахаил». Ивана же на шхуну безвестную, что возила грузы да пассажиров из Херсона в Очаков и обратно. Лишь спустя три года получил Иван вахтенную должность на боевом корабле. Вскоре показал себя с лучшей стороны во время шторма. После этого начальство, может быть, в первый раз на него внимание и обратило, после чего был определен лейтенант Скаловский капитанствовать на бриг «Александр».
//-- * * * --//
   Командующий французским корпусом выслушал доклад об отходе отряда кораблей капитана 1-го ранга Гетцена. Информация была поставлена у Мармона не плохо. Около российских кораблей все время крутилась купеческая шебека с переодетым офицером-разведчиком. А потому, едва Гетцен развернул форштевни своих кораблей на зюйд, это стало сразу же известно. Перед Мармоном раскатали штабную карту.
   – Где отряд русских кораблей сейчас? – спросил дивизионный генерал вернувшегося с моря наблюдателя.
   Тот молча чиркнул ногтем по карте на значительном удалении от острова Браццо.
   – Где позиция оставленного дозорного брига?
   – Вот здесь? – показал офицер. – Между Браццо и островом Сольта!
   – Сколько у него пушек?
   – Восемнадцать, мой генерал!
   – Калибр?
   – Малый, мой генерал!
   – Что ж, – подытожил разговор Мармон. – У нас есть все возможности преподнести маленький подарок императору! как именуется этот бедолага?
   – «Александр»!
   – Забавно! – усмехнулся Мармон. – Особенно если учесть, что у нас имеется тартана «Наполеон». Если наш «Наполеон» спустит флаг с их «Александра» – это будет неплохим каламбуром и повеселит Париж! Готовьте наши суда к выходу в море. Пора и нам показать зубы!
   …Тем временем, пуча штормовые паруса, «Александр» боролся со штормовым ветром, удерживая предписанное ему место. Устало трещал изношенный корпус, сквозь прогнившую обшивку сочилась вода. Когда отряд Гетцена скрылся из виду, лейтенант Скаловский собрал на шканцах команду.
   – Вот что, ребята! – сказал он просто. – Мы остались одни, а потому надеяться надо только на себя. Ежели придется биться, то надо будет биться до последнего. Ежели убьют меня, то наперед приказываю судна не сдавать, а кто последним в живых останется, тому взрывать крюйт-камеру. Не дадим Мармонту взять верх над моряками русскими!
   Матросы дружно кричали «ура». Перед обедом Скаловский велел выдать всем двойную порцию вина.
   – Видать, для сугреву! – говорили меж собой матросы, к чарочке прикладываясь. – Чтоб веселее было!
   Холодный пронизывающий ветер рвал с голов шляпы, завертывал полы кафтанов.
   Сам Скаловский тем временем еще раз обошел судно. Осмотрел придирчиво орудия, проверил исправность последнего нововведения – пушечных замков, попробовал, ладно ли крючки спусковые к шнурам замковым прицеплены, нет ли какой слабины. Замки пушечные – придумка отменная. Она не только облегчает сам выстрел, но и увеличивает скорострельность. И хотя все пушки всего лишь четырехфунтовые, про которые шутят, что уже не мушкет, но еще не пушка, все же при умелом обращении и они кое-что значат.
   Закончив с пушками, Скаловский спустился в трюм, оглядел борта – крепки ли еще? Вызвал к себе тимермана, велел ему подкрепить кое-где обшивку на всякий случай подпорами. Мера не лишняя. «Александр» – судно старое, еще при штурме французской крепости Корфу захватил его капитан Белли. С тех пор вот уже семь лет под Андреевским флагом, а сколько еще до того времени по морям ходил, кто знает?
   Вернулся Скаловский на шканцы, оглядел еще раз свой бриг внимательно и осмотром тем доволен остался.
   Уже затемно к «Александру» подвалила рыбачья фелука. Забравшийся на борт бородатый рыбак с тревогой сообщил Скаловскому, что сегодня поутру, покидая Спалатро, обратил внимание на суету на французских судах.
   – Спасибо тебе, приятель! – поблагодарил его лейтенант. – Дай Бог тебе попутного ветра и доброго улова!
   Тотчас с брига был спущен на воду шестивесельный барказ с фальконетом под началом гардемарина Ушакова. Гребцы налегли на весла, и барказ направился в сторону Спалатро. Задача Ушакова – известить о приближении неприятеля.
   А французы уже заканчивали последние приготовления к выходу. Для операции Мармон определил три канонерские лодки (каждая по две 18-фунтовые пушки) да тартану «Наполеон» с двумя восемнадцатифунтовыми орудиями в носу и шестью двенадцатифунтовыми по бортам. Сил для захвата старенького брига было определено более чем достаточно. Командира отряда Мармон инструктировал лично:
   – Следом за вами выходят транспорта с десантом. Захват брига – сигнал к операции по захвату Браццо и Сольте. Управляйтесь побыстрее. Вечером я приглашен на сенатский бал и надеюсь, что к его окончанию увижу вашего пленника уже в гавани! Вы же берите с собой батальон марсельцев для абордажа.
   – Слушаюсь, мой генерал! – лихо отсалютовал шпагой офицер. – Прошу лишь предупредить дам, чтобы не слишком пугались пушечной канонады. Пусть будет она им сегодня самой приятной из всех музык!
   Вскоре французский отряд, неся все возможные паруса, уже спешил к лежавшему в дрейфе русскому бригу.
   – На всю прогулку я отвожу не боле полутора часов! – объявил в рупор своим капитанам командир отряда. – Мы должны еще успеть развезти своих дам по домам!
   Капитаны не возражали.
   В одиннадцатом часу с дозорного барказа были усмотрены неприятельские суда, быстро спускавшиеся строем фронта. Немедленно известив Скаловского об увиденном выстрелом из фальконета, гардемарин Ушаков повернул барказ обратно под защиту бриговских пушек. Тем временем «Александр» уже вступил под паруса, и подошедший барказ поднимали уже на ходу. Скаловский ждать врага не желал, а сам поспешил ему навстречу!
   – Иван Семенович! По числу пушек и калибрам мармонцы превосходят нас пятикратно! – опустил зрительную трубу мичман Мельников.
   – Это даже не плохо! – отозвался Скаловский. – Чем сильнее неприятель, тем почетней победа! Наш козырь – пистолетная дистанция и маневр!
   Командир брига поднял голову вверх. Эка напасть! Будто нарочно упал ветер! А ведь французы имеют весла. Это еще больше осложняло ситуацию.
   Французские суда приближались, стремясь охватить бриг со всех сторон. Чтобы ускорить маневр, яростно гребли, надеясь свалиться на абордаж. Скаловский же, в свою очередь, как мог, избегал рукопашной схватки, в то же время стремясь держать противника на минимальной дистанции, где его мелкие пушки могли конкурировать с крупнокалиберными орудиями французов. Дело это было весьма не простое, но иначе было нельзя.
   Первыми открыли пальбу французы. Ядра с посвистом легли позади брига.
   – Перелет! – хладнокровно констатировали на «Александре».
   Наши сближались с французами молча, как это было всегда принято в русском флоте. И только тогда, когда «Александр» сошелся с неприятельскими судами вплотную, Скаловский велел разом разрядить все орудия. Первый залп оказался на редкость точным. Ядра прошили канонерскую лодку насквозь. Треск дерева… крики раненых… ругань уцелевших… Проба сил состоялась.
   В течение первого часа боя «Александр» успешно отбивал все атаки правым бортом. Французы же со своей стороны все время стремились обойти бриг сразу с двух бортов. Наши пока уворачивались, но предательски быстро стихал ветер. В конце концов сразу двум канонеркам удалось зайти в корму русскому бригу. Противник «с великою жестокостью производил со всех лодок пушечную и ружейную пальбу». Продольные залпы тяжелых французских пушек в несколько минут вдребезги разнесли корму брига. Положение складывалось самое критическое. И все же Иван Скаловский нашел выход!
   По приказанию командира мичман Мельников сумел под огнем спустить на воду судовой барказ. Став на шпринг и подцепив «Александр» на буксир, он сумел развернуть бриг бортом к неприятелю. Положение было восстановлено.
   Вот французы предпринимают очередную атаку. Угадав и в этот раз направление их удара, Скаловский дает команду на барказ. Мельников машет в ответ шляпой (мол, понял) и сразу же разворачивает бриг в нужном направлении. Залп! Французы отходят, сбивая пламя с парусов. В это время следует новая команда, и «Александр» уже развернут другим бортом ко второй паре канонерок. Так, вертясь волчком, Скаловский успешно отбивался еще в течение двух долгих часов. Над морем была уже ночь, но ярко светила луна, и противоборствующие стороны не думали прекращать выяснение своих отношений. Сражаясь сам, Скаловский одновременно пресекал все попытки французов добраться до надоевшего им барказа.
   История оставила нам многочисленные примеры мужества команды «Александра» в том достопамятном бою. Отважно сражался канонир Афанасьев. Тяжело раненный в ногу, он, тем не менее, вернулся к своему орудию и продолжал оставаться подле него на всем протяжении боя. Не покинул своего поста, будучи раненным, матрос Устин Федоров и многие иные. Храбро стрелял по противнику из мушкета судовой лекарь Ганителев, а когда на борту появились раненые, он «с таковым же усердием, рачением и неустрашимостью имел попечение» и о них. Примерную храбрость показал подштурман Корольков, который в течение всего сражения командовал двумя орудиями, «действуя оными с успехом и отличием».
   Особенно запомнилось участникам боя бесстрашие и мужество судового юнги. Имя его осталось неизвестным потомкам, а жаль! Невзирая на смертельную опасность, мальчишка от первой до последней минуты боя заряжал пушку, повиснув за бортом на виду неприятеля… Но подобные примеры храбрости на «Александре» не удивляли никого, ибо героями были все! Пример в том подавал сам командир. В парадом мундире, надушенный и при орденах, он распоряжался спокойно и четко, словно на учениях. Ни одного бранного слова, ни одного окрика не услышали от него в тот день матросы. Казалось, что он находится не под ядрами, а на каком-то рауте.
   Не раз и не два пытались французы взять на абордаж упрямый бриг, и всякий раз неудачно. Но вот меткий выстрел с «Александра» поразил одну из канлодок прямо в крюйт-камеру. Раздался оглушительный взрыв. Над волнами встал столб огня и дыма. Когда пелена рассеялась, на месте канонерской лодки плавали только обломки рангоута и несколько чудом оставшихся в живых человек. Чадили дымами пожаров и другие французские суда. Темп их стрельбы сразу же заметно упал. А Скаловский все наращивал и наращивал темп огня.
   – Веселей, ребята! – ободрял он и без того в поте лица орудующих артиллеристов. – Подсыпем Банапартию еще горсть орехов! Пусть зубы-то пообломает!
   Меткость русских пушек была поразительной. Вот где сказались долгие месяцы тренировок, которыми Скаловский так изнурял команду.
   Уже под утро, окончательно убедившись в том, что пленить русский бриг не удастся, французы повернули вспять. Казалось бы, бой выигран, чего же еще? Но не таков был лейтенант Иван Скаловский, чтобы останавливаться на полпути!
   – В погоню! – велел он.
   И произошло самое настоящее чудо: маленький бриг погнал впереди себя три вражеских судна, каждое из которых превосходило его в силе. Воистину, небывалое бывает! Нагоняя неприятеля, «Александр» отворачивал в сторону и разряжал борт по концевой канонерке. Видя, что от брига отбиться не так-то просто, французы изо всех сил налегли на весла и только тогда смогли оторваться от преследования.
   – Подсчитать потери! – распорядился лейтенант.
   – Четверо побитых и семеро раненых! – доложили ему.
   – Слава Богу, что малой кровью! – перекрестился тот. – Зато победа не малая! Надолго нас Мармонт запомнит!
   С многочисленными пробоинами в корпусе и разбитой кормой «Александр» вернулся на свое исходное место между островами.
   А в это время на виду Спаларто медленно тонула вторая французская канонерка. Все попытки довести ее до порта оказались безуспешными: едва успели снять людей. В Спаларто два последних судна встречал сам Мармон. Внезапно на глазах у потрясенного генерала стал тонуть и «Наполеон». Тартану спасли, только успев выбросить ее на ближайшую отмель. Восстановлению она уже не подлежала. Незадачливого «Наполеона» ожидала разборка на дрова…
   – Где же русский бриг? – вопросил Мармон командира отряда, и глаза его налились кровью.
   – Он в море! – был более чем лаконичный ответ.
   – Где тогда ваши суда?
   – Они на дне, сир!
   – Что! – в бешенстве накинулся на своего незадачливого флотоводца генерал. – Ведь я уже известил императора о своем сюрпризе!
   – Я искренне сожалею! – вздохнул офицер. – Но вы явно поторопились с докладом!
   Прямо на причальной стенке Мармон отобрал у командира отряда шпагу и отправил под арест.
   – Мне совершенно не стыдно! – заявил арестованный, представ перед военным судом. – Ведь я дрался с противником слабейшим физически, но сильнейшему, чем я, по искусству и мужеству!
   Боясь императорского гнева, Мармон строжайше запретил всякое упоминание о позорном деле у острова Браццо. Рассчитывал, что все забудется само собой. Но шила, как известно, в мешке не утаить. Осведомители Наполеона работали прекрасно, и вскоре император уже знал все о бесславной потере трех своих судов и более двух сотен солдат.
   – Мармону не хватило мужества не только одержать победу над несчастным бригом, но и доложить мне правду о своем позоре! – возмутился Наполеон.
   Особенно неприятен был для императора тот факт, что победитель в сражении звался «Александром», а побежденный флагман «Наполеоном».
   – Отныне я запрещаю давать свои имена любым суднам! – велел он своему адъютанту генералу Лористону. – Так будет спокойней!
   А русский бриг, сменившись с дозора, уже стоял на рейде Бокко-ди-Катторо. Было крещение, и все праздновали. На российской эскадре гремели орудийный, а затем и ружейный салюты. Греки были в восторге, видя столь явное торжество православной веры.
   По приходе в порт «Александра», на его борт немедленно прибыл Сенявин. Приняв рапорт об итогах сражения, он горячо благодарил команду за верность присяге, храбрость и молодечество.
   В тот же день Сенявин составил подробный доклад о подвиге брига на имя морского министра Чичагова: «…Не могу умолчать, чтоб не доложить о похвальном поступке лейтенанта Скаловского, командующего бригом „Александр“, оказанном при сражении 16 декабря 1806 года с французскими канонерскими лодками. По прибытии брига „Александр“… я сам видел, сколько избиты у него корпус, особливо корма, весь такелаж и паруса картечами и пулями, и даже невероятно, что при таком жестоком сражении на бриге убито 4 да раненых 7 человек. Все сие я не могу иному причесть, как особливой расторопности, мужеству и храбрости лейтенанта Скаловского».
   А потом был праздничный крещенский обед. Матросам накрыли столы на улице, офицерам в помещении. Офицеры пили за здоровье адмирала, потом отличившихся товарищей. При этом все подходили поздравить героя дня. Наконец поднялся и сам Сенявин:
   – Здоровье храброго лейтенанта Скаловского, командира брига «Александр»!
   Разом вознеслись ввысь пенные кубки. Офицеры кричали дружно:
   – Ура, Скаловский!
   «Выстрелы полевой артиллерии громом подтвердили достойные заслуги сего храброго офицера…» – писал об этих незабываемых минутах один из очевидцев.
   За мужество в сражении при острове Браццо лейтенант Иван Скаловский был награжден Георгиевским крестом 4-й степени и произведен в следующий чин вне линии. Случай для того времени весьма нечастый. Но ведь по подвигу и награда! Мичман Григорий Мельников, который, «будучи особенно от прочих офицеров рекомендован за то, что он почти во все время сражения, находясь на шлюпке, буксировал оною бриг для необходимо нужных в то время ему поворотов» получил орден Святого князя Владимира 4-й степени с бантом, остальные же офицеры: мичман Ратченко, лекарь Ганителев и штурманский помощник 14-го класса Корольков – ордена Святой Анны 3-й степени.
//-- * * * --//
   Спустя восемь лет история этого знаменательного боя получила свое неожиданное продолжение.
   Весной 1814 года русские войска, пройдя с кровопролитными боями всю Европу, подошли к стенам Парижа. Исход кампании, а вместе с ней и всей эпохи Наполеоновских войн был предрешен, хотя сам французский император этого еще не понимал. Во главе главной армии Наполеон действовал далеко в тылу союзнических войск. Оборону Парижа он поручил маршалу Мармону. В войсках французских царило уныние, парижане пребывали в панике. Стотысячная русско-прусская армия широким кольцом охватывала город.
   Император Александр Первый, шпоря коня, подскакал к осматривавшему местность генералу Михаилу Орлову, назначенному командовать штурмом французской столицы.
   – Лишенный лучших своих защитников и вождя, город не в силах нам долго противостоять! – сказал Александр генералу. – А посему во избежание напрасной крови вы, Михаил Федорович, прекращайте бой всякий раз, когда появится надежда на мирный исход!
   – Слушаюсь, ваше величество! – приложил руку к треуголке бравый генерал. – А сейчас мы начинаем!
   Ударили первые залпы орудий. Над колоннами русской пехоты взлетели ввысь полковые знамена. Сражение за Париж началось…
   30 марта в пять часов пополудни, не выдержав натиска русских войск. маршал Мармон сдался на капитуляцию. Наполеон узнал о сдаче Парижа, находясь с войсками в Фонтенебло. Новость поразила его. Некоторое время император подавленно молчал.
   – Несчастный Мармон не представляет, что его ждет! – промолвил, наконец, Наполеон бывшему рядом генералу Коленкуру. – Имя его навеки опозорено в истории, ведь он уже второй раз пытается уничтожить меня!
   – Когда же был первый раз, сир! – удивился Коленкур. – Неужели Огюст участвовал в каком-то заговоре?
   Наполеон тяжело поднял глаза на своего генерал-адъютанта.
   – Это было восемь лет назад в Спалатро! – чуть помедлив, покачал он головой. – Уже тогда мне был дан знак свыше, что этот негодяй погубит меня руками русских! Мармон никогда не имел ни мужества, ни чести! Увы, я тогда не придал случившемуся должного значения! Я слишком долго верил изменнику!
   На сей раз Коленкур промолчал. Больше расспрашивать императора он не решился.
   …Уже был сдан Париж, а император Франции подписал манифест о своем отречении. Русские пушки стояли на вершинах Монмартра, а на Елисейских Полях стояли бивуаком донские казаки. В те дни маршал Мармон внезапно поинтересовался у коменданта главной квартиры русской армии генерал-майора Ставракова:
   – Не могли бы вы мне, генерал, узнать о судьбе некоего Скаловского, который служил в вашем флоте в кампанию 1806 года на Средиземном море!
   Скрыв недоумение, Ставраков утвердительно кивнул:
   – Я постараюсь!
   Спустя пару недель он сообщил маршалу, что капитан-лейтенант Скаловский жив и здоров. Он по-прежнему служит на Черноморском флоте, где командует каким-то судном.
   Выслушав Ставракова и молча кивнув, Мармон ушел. А комендант главной квартиры еще долго недоумевал, зачем французскому маршалу понадобилось интересоваться судьбой заурядного морского офицера. Однако еще более поразился Семен Христофорович Ставраков, когда его известили, что судьбой Скаловского интересуется и свергнутый французский император.
   – Видимо, и вправду много дел понаделал этот морячок в свое время, коли его сам Наполеон позабыть не может! – поделился своими мыслями генерал-майор в разговоре с друзьями. – Не каждому даже из генералов наших выпадает честь числиться в личных врагах французского императора!

Глава пятнадцатая. Отряд командора Игнатьева

   К июлю 1806 года определился окончательный состав уходящего в поддержку эскадры Сенявина нового отряда кораблей. В него вошли линейные корабли: 80-пушечный «Сильный» под брейд-вымпелом капитан-командора Игнатьева, 80-пушечный «Твердый» капитана Малеева, 78-пушечный «Рафаил» капитана Лукина, 66-пушечный «Мощный» капитана Крове и 60-пушечный «Скорый» капитана Шельтинга. Кроме этого: 36-пушечный фрегат «Легкий» капитан-лейтенанта Повалишина, 30-пушечный шлюп «Шпицберген» капитан-лейтенанта Малыгина, корвет «Флора» капитан-лейтенанта Кологривова и 14-пушечный катер «Стрела» лейтенанта Гамалея.
   Все корабли и суда только что со стапелей, а потому исправны и вооружены по последнему слову. Командиры, офицеры и команды тоже отобраны особо. Много слухов вызвало назначение командиром столь большого соединения не адмирала, коих было на флоте Балтийском в избытке, а тридцатипятилетнего капитан-командора Игнатьева, который и чин-то свой командорский всего несколько месяцев назад получил. На назначении Игнатьева настоял министр Чичагов. Когда Александр Первый засомневался было: стоит ли посылать начальником столь молодого офицера, Чичагов намекнул царю, что Игнатьев с его императорским величеством почти ровесники.
   – К тому же лучше слать в бой молодых да дерзких, чем старых и боязливых! – привел он свой последний довод.
   – Пусть будет по сему! – кивнул император и бумагу о назначении подмахнул.
   В протежировании Ивана Игнатьева в обход иных, более заслуженных начальников, был у Чичагова и свой резон. Дело в том, что сам министр добрался до вершин власти в весьма не старые лета и через ступени прыгая, что вызывало зависть и брюзжание обойденных. А потому Чичагов резонно считал, что чем больше будет рядом с ним молодых и толковых, тем быстрее удастся спровадить на покой вечно недовольных стариков. К тому же был Игнатьев не какой-нибудь выскочка из однодворцев, а являлся потомком боярского древнего рода, был любим высшим светом и помимо всего прочего имел богатства столь неисчислимые, что при всем буйстве характера не в силах был их промотать. За спиной у молодого капитан-командора была война со шведами: Красногорское и Выборгское сражения. До назначения в плавание Игнатьев ведал провиантским департаментом Адмиралтейств-коллегии и на деле доказал, что умеет не только проматывать свое, но и оберегать казенное. Достойны были и все иные капитаны, коих Чичагов отбирал лично, подолгу с каждым беседуя и наставляя.
   В те дни среди прочих были распределены на уходящие корабли и друзья мичмана Броневского братья Павел и Захарий Панафидины. Обоих расписали к капитану Лукину на «Рафаил». Из письма мичмана Павла Панафидина Владимиру Броневскому от 15 мая 1806 года из порта Кронштадт: «Вот и весна! Так прелестно везде, кроме нашего Кронштадта! И мы бы более чувствовали потерю в тебе, гуляя по военной гавани, – единственно сухому месту, если бы не получили повеления вооружить наш корабль. Кажется, все ожило, и Кронштадт стал суше и солнце яснее. Жаль, что ты не с нами; но даст Бог, скоро свидимся. Мы назначены усилить ваш флот в Средиземном море. Ты знаешь, что наш корабль новый, боевой, капитан – богатырь силою и славный моряк; офицеры – все образованные люди, и нет ни одного с какими-нибудь дурными наклонностями. Я приставлен к вооружению корабля – и только не сплю на своем „Рафаиле“. Прощай! До встречи! Писать более некогда: иду на корабль».
   Дел и вправду было в те дни невпроворот, ведь уходили не на кампанию и даже не на год, уходили на годы!
//-- * * * --//
   Линейным кораблем «Рафаил», куда получили назначение братья Панафидины, командовал капитан 1-го ранга Дмитрий Александрович Лукин – легенда российского флота.
   Вот лишь несколько отзывов современников об этом удивительном человеке.
   Владимир Броневский: «…Лукин всегда был отличный морской офицер, храбрый, строгий, справедливый и всеми подчиненными любимый и уважаемый… Подвиги его… с прибавлением рассказываемые, прославляли его наиболее в Англии, там с великим старанием искали его знакомства, и в России кто не знал Лукина?.. Имя его известно было во всех европейских флотах, и редкий кто не слыхал о нем…»
   Граф В. Соллогуб: «Лукин был силач легендарный, подвиги его богатырства невероятны».
   Писатель Ф. Булгарин: «Кто не слыхал о капитане Лукине и его геркулесовой силе?»
   Литератор А. Булгаков: «…Капитан Лукин престрашный силач… Ломает талер надвое так, как наш брат пряник…»
   Дипломат П. Свиньин: «Капитан 1-го ранга Лукин – знаменитый российский Геркулес… Имя его известно и прославляемо во всех англицких приморских городах…»
   Декабрист М. Бестужев: «Помню, с каким жадным любопытством и мы, юная мелкота, пили занимательные рассказы о Лукине…»
   Говорят, что когда Александр Первый узнал о смерти Лукина, он плакал, как ребенок.
   Родом Лукин был из тульских дворян. По окончании Морского корпуса служил на Балтике. Участвовал в последней войне со шведами. Тогда-то все и обратили внимание на необычную силу молодого мичмана, который шутя перетаскивал на плечах орудийные стволы, шутя жонглировал тяжеленными ядрами да на спор вгонял пальцем гвозди в дубовую корабельную обшивку. Надо ли говорить, сколь обожала этого мичмана команда!
   В чинах капитан-лейтенантских Лукин влюбился. Любовь его была подобна урагану. Очаровательную Настеньку Фандер-Флит он встретил на балу в Кронштадтском морском собрании. Встретил – и тут же сделал предложение. Испуганная таким оборотом, девушка робко пожала плечами:
   – Поговорите с папенькой, ведь так скоро жениться – это неприлично!
   – Моряку долго ждать не полагается по причине краткости его жизни! – мрачно ответил Лукин девушке и отправился к ее папеньке.
   Директор кронштадтских доков Ефрем Иванович Фандер-Флит был человек обстоятельный.
   – Сколько душ имеете, и в каких губерниях? – поинтересовался он.
   – Восемьдесят пять в Тульской да Орловской! – бойко отвечал жених.
   – А насколько серьезные чувства питаете вы, сударь, к дочери моей?
   В большом волнении сжал капитан-лейтенант спинку дубового стула, подле него стоявшего и… щепки с глухим треском посыпались к ботфортам жениха.
   – Что ж, в чувства ваши я верю! – молвил будущий тесть, печально оглядев останки своего стула. – Можете объявлять помолвку!
   Спустя месяц была помолвка, а еще через полгода Настя Фандер-Флит стала госпожой Лукиной. Из церкви молодую жену вез домой гневный папаша. Молодой муж в это время уже спешил на свой корабль: Лукин уходил в крейсирование по Немецкому морю.
   – Были у тебя женихи приличные из полка Измайловского да коллегии иностранной, так нет, подавай ей моряка! Вот теперь и сиди одна как перст, на волны глядючи! – ругался директор кронштадтских доков.
   Дочь, не отвечая, рыдала в фату.
   Мимо набережной, салютуя крепости, проплывала громада линейного корабля «Память Евстафий», на котором ее молодой муж отправлялся в далекие края…
   А потом было участие в походе эскадры вице-адмирала Ханыкова – особая глава в жизни Лукина. Именно тогда слава о его силе и бесстрашии разнеслась по всей Европе.
   А началось все с пустяка. В один из заходов эскадры в Чатам, будучи на берегу, набрел Лукин с друзьями на француза-иллюзиониста. Огромный быкоподобный француз потчевал англичан фокусами. Трюк был прост. Француз подставлял щеку для удара всякому желающему. Если трюкачу удавалось после удара устоять, не шелохнувшись, он получал приличную сумму денег; если же нет – три часа должен был гавкать в ближайшем кабаке из-под лавки. А так как француз был огромен и крепок, то кошельки азартных французов быстро худели. Увидев столь редкостное зрелище, друзья принялись уговаривать Лукина принять участие в этой забаве. Тот долго отнекивался, но все-таки решился. С первого же удара незадачливый француз полетел с ног и долго не мог прийти в себя. Англичане с криками восторга подхватили Лукина на руки и отнесли в трактир, где он щедро угостил всех своих поклонников.
   В следующий раз эскадра отстаивалась в Ширнессе. И здесь Лукину представился случай отличиться: ему предложили помериться силой в «боксы» с лучшим местным бойцом.
   – Одного мало! – резюмировал русский моряк, оглядев противника. – Выводи четырех лучших!
   Бой продолжался несколько минут. Один за другим английские мастера «боксов» были перекинуты через канаты.
   От призовых денег Лукин наотрез отказался:
   – Отдайте их своим «боксам». Пусть горе запивают!
   На другой день, отряженный с двумя десятками нижних чинов в местное адмиралтейство для получения такелажа, Лукин стал свидетелем драки между английскими матросами и береговыми канонирами Ширнесса. Дмитрий Александрович долго наблюдал за дракой и понял, что канониры дерутся нечестно. Он решил вступиться за моряков. Своим матросам вмешиваться при этом не велел, строго-настрого наказав:
   – Чтобы скандалу не было, стойте и смотрите! А я разомнусь маленько!
   Вначале Лукин разогнал толпу канониров, а затем, разозлившись за что-то и на английских матросов, объявил войну обеим партиям и в кулачном бою со своими двадцатью удальцами разогнал всех. В городе заперли лавки, жители попрятались в домах, а Лукин, празднуя победу, с песнями возвратился на корабль.
   Надо ли говорить, какой популярностью пользовался он после этого среди матросов эскадры. Служить под его началом считалось великой честью. А если прибавить к этому, что Лукин был необыкновенный добряк и хлебосол, готовый раздать все свои деньги нуждающимся, то можно представить, как велик был его авторитет среди моряков всех званий и чинов.
   В воображении читателя наш герой может предстать неким громилой. Это ошибочное мнение! Вот описание внешности Дмитрия Александровича, оставленное нам одним из его друзей: «Лукин посредственного росту, широк в плечах, и грудь его твердостью похожа на каменную… все тело необыкновенно плотно и упруго».
   Во время следующего захода в Ширнесс излишняя популярность могла дорого обойтись Лукину, но он вновь с честью вышел из почти безнадежного положения. Дмитрий Александрович, посланный для закупки провизии на шестивесельной шлюпке, уже возвращался назад из города и подходил к берегу, когда увидел толпу подвыпивших бродяг.
   – Люкин! Люкин! – кричали они в полнейшем восторге. – Сейчас мы пощупаем этого хваленого русского! Попотчуем его «боксами»!
   Дмитрий Александрович был уже шагов за триста от берега, когда целая толпа разогретого алкоголем сброда бросилась на него в надежде повергнуть наземь известного силача. Но Лукин не растерялся. Видя, что со всей толпой ему, конечно, не справиться (англичан было уже больше сотни!), Дмитрий Александрович схватил за галстуки двух зачинщиков и, крепко держа их, стал отступать к шлюпке, где его ждали верные матросы. Едва толпа начинала наседать, он так сжимал в своих руках пленников, что оба поднимали душераздирающий вой, от которого их приятели разбегались в стороны. Так бы, наверное, Лукин и пробился к шлюпке, если б не коварная подножка, которую кто-то подставил ему в неразберихе. И хотя Дмитрий Александрович не упал, оба пленника вырвались, пользуясь случаем, на свободу, и тотчас на Лукина посыпались удары со всех сторон. Но русский офицер не думал сдаваться, кулаками прокладывая себе путь к причалу. Матросы, увидев драку, кинулись к нему на помощь. Бой был короткий, и враг обратился в постыдное бегство.
   «Подвиг сей приумножил к нему почтение английских моряков», – писал об этом случае один из современников. И тем не менее на следующий день к вице-адмиралу Ханыкову поступило несколько десятков заявлений на Лукина за нанесенные увечья. Командующий вызвал офицера.
   – Кто зачинщик? – спросил грозно.
   – Я, ваше превосходительство, никогда бы не додумался в трезвом рассудке бросаться в драку с сотней пьяных головорезов! Судите сами! – скромно ответил капитан-лейтенант.
   – В следующий раз будь с англичанами повежливей, все же союзники! – улыбнулся умница Ханыков. – А то, не ровен час, всех переколотишь!
   Но более драться Лукину в английских портах не пришлось. Теперь при его появлении все почтительно вставали и шумно приветствовали. Лишь иногда, уступая надоедливым поклонникам, он шутки ради поднимал под одобрительные крики толпы за шиворот желающих, по четверо зараз. Уже перед самым отплытием в Кронштадт заспорил с Лукиным в трактире один английский капитан, чей народ смелее и решительнее.
   – Вы, русские, никогда не пойдете на то, на что без всяких раздумий покусится англичанин! – задирал Лукина капитан.
   Лукин даже покраснел от обиды:
   – Это на что, например?
   – А вот сможешь ли ты отрезать мне, к примеру, нос? – смеялся англичанин капитан-лейтенанту в лицо.
   – Изволь! – ответствовал Лукин и, взяв нож, не моргнув глазом отхватил у задиры кончик носа.
   – Как видишь, мы народ решительный! – сказал он, кладя свой трофей на тарелку. – Но для сего нас обидеть крепко надо! Ты меня обидел, а потому и получил свое!
   История эта нашла продолжение значительно позднее, когда англичанин, старый и отчаянный мореход, приехал навестить друга в Кронштадт, и оба, вспоминая свое знакомство, весело хохотали над давней проказой…
   В это время Россия вступила в войну с Францией. Из Севастополя ушла к греческим берегам эскадра адмирала Ушакова, в Италию двинулись полки фельдмаршала Суворова, к голландским берегам отправились корабли Балтийского флота. И среди них катер «Диспач», в командование которым вступил Лукин.
   Наиболее крупной десантной операцией балтийцев в этой войне стала высадка десанта на голландское побережье. Шлюпки подходили к берегу при большом накате, и вел их парусный катер Лукина. Крупные корабли из-за мелей близко подойти просто не могли. Высадка, несмотря на активное противодействие французов, прошла успешно, и Лукин за проявленную храбрость был награжден орденом Святой Анны 3-го класса.
   Вскоре отличившийся капитан-лейтенант стал старшим офицером линейного корабля «Ретвизан», которым командовал сын известного екатерининского адмирала Самуила Грейга – Алексей. А затем были многочисленные бои с французами, бомбардировка и взятие приморской крепости Гельдер. Отличился старший офицер и при захвате голландского корабля «Вашингтон», когда командовал абордажной партией.
   Командир «Ретвизана» Алексей Самуилович Грейг с обидой признавался в узком кругу:
   – Ежели меня убьют, никто на корабле сего происшествия не заметит, ибо все – от кают-юнги до вахтенных лейтенантов – находятся под очарованием моего старшего офицера. Но я не сержусь за это на Лукина – он славный моряк, и сам я общаюсь с ним всегда с превеликим удовольствием!
   В 1801 году Дмитрий Александрович стал капитаном 2-го ранга и получил под свою команду «Рафаил». В следующем году за отплаванные восемнадцать кампаний стал Георгиевским кавалером.
   Тем временем молва о славных делах Лукина достигла и родных берегов. Высший свет изумился: вот ведь богатырь да герой у нас имеется, а мы про то и не ведали! Супругов Лукиных стали приглашать на вечера и рауты во всевозможные салоны. Дмитрий Александрович походил-походил туда да и перестал. Скучно! С куда большим удовольствием он занимался детьми: совсем уж большой дочкой стала дочь Екатерина, подрастали и сыновья-погодки Константин и Николай.
   Сыновей своих Лукин наставлял, преподавая урок чести:
   – Первым не задирайся! Слабого не тронь, лежачего не бей! Подножка да тычки в спину – последнее дело! Но уж коли обиду вам нанесли крепкую, тогда за честь свою стойте до конца! Помните, что вы Лукины!
   Прослышав о подвигах храброго моряка, пригласила его к себе в гости в Павловск императрица Мария Федоровна. Вот как описал это событие один из современников: «…Ее величество императрица Мария Федоровна… за обедом просила, чтоб Лукин показал свою силу. „Ваше величество, с радостью исполнил бы ваше милостивое желание, но ничего не найду, что показать вам“. В это самое время, как он оглядывался, поставил ему придворный лакей серебряную тарелку. Он потребовал другую. Государыня обратила свое внимание. Он взял в руки обе тарелки, свернул в дудочку самым легким образом, встал и поднес сверченные обе тарелки, – и так искусно, что нельзя было сказать, что тут две тяжелые серебряные тарелки».
   Вскоре пришел указ о присвоении командиру «Рафаила» звания капитана 1-го ранга. А затем началась усиленная подготовка к плаванию, и Лукин переселился к себе на корабль. До отплытия в южные моря оставались считаные дни.
//-- * * * --//
   Утром 18 августа 1806 года к уходящим в дальнее плавание судам прибыл парусным катером император Александр Первый. До этого император осмотрел только что вернувшийся из первого российского вояжа шлюп «Нева», капитан которого Иван Крузенштерн, доложивши обо всех перипетиях плавания, решил удивить императора и велел матросам скинуть рубахи. Александр долго с восторгом лорнировал бесстыдные полинезийские татуировки, коими щедро разукрасили себя первые кругосветчики.
   – Как жаль, что мы приехали без дам! – посмеялся он, завершив свое ознакомление с экзотическим искусством «тату». – Представляю, как бы им пришлось сейчас краснеть, от сей папуасской живописи!
   После «Невы» Александр наскоро осмотрел адмиралтейство и штурманское училище, после чего велел везти себя на отряд Игнатьева. Корабли его были выстроены в кильватерную колонну как раз на том месте, где в мае 1790 года Кронштадтская эскадра адмирала Круза отбросила в двухдневном сражении шведский флот от Петербурга. Игнатьев (сам участник тех событий) поставил именно здесь свои корабли не случайно, поставил со значением…
   Едва в подзорные трубы был усмотрен императорский штандарт, как с кораблей загремели салютные залпы, пущенные по реям команды, разом закричали протяжное «ура». Александр был в тот день в хорошем настроении, а потому милостив и улыбчив. Здороваясь, он обошел все корабли.
   Прибыв на «Рафаил», император спустился в трюм, отведал ложку матросской каши и оглядел абордажные орудия.
   – А можешь ли ты, Дмитрий Александрович, пушку поднять? – ни с того ни с сего обратился он к Лукину.
   – Это всегда можно, ваше величество! – улыбнулся тот. – Дело привычное!
   Подойдя к шестифунтовому фальконету, Лукин легко приподнял его руками и, оттащив шагов за десять, бережно поставил на палубу.
   – Да, силой тебя Господь не обделил, – покачал головой император, затем он взял капитана за локоть. – С желанием ли идешь ты в поход?
   – Какой же моряк, ваше величество, откажется от столь многотрудного, но славного плавания. Это же не в луже Финской карасями барахтаться!
   – А в каком положении семейство свое оставляешь? – продолжал расспросы император.
   – Известно в каком, – усмехнулся Лукин. – В ожидательном! На то она и семья моряка, чтобы с моря его поджидать. В остальном же надеюсь, что она сможет иметь покровителя в лице вашего величества!
   – Не изволь беспокоиться, Лукин, все, что должно, я исполню с тщанием. За семейство свое будь спокоен!
   На «Рафаиле» сыграли парусную тревогу. Император, поглядывая на карманные часы, лорнировал бегавших по палубе матросов. Павел Панафидин, заведовавший бизань-мачтой, изнервничался вконец, боясь к тому же порвать перед высочайшей особой свой единственный парадный мундир. Однако матросы справились со своей задачей прекрасно, да и мундир уцелел.
   К Александру подошел Лукин:
   – Паруса поставлены, ваше величество! Рифы взяты, а марсели подняты!
   Александр еще раз взглянул на часы: с момента подачи команды прошло не более трех минут.
   – Превосходно! Молодцам марсовым от меня по целковому, всей команде по лишней чарке, господам офицерам мое благодарение, а тебе, Дмитрий Александрович, спасибо и счастливого пути! – сказал Александр, покидая палубу «Рафаила».
   Затем император отобедал у Игнатьева, рассеянно поглядел представленное ему там артиллерийское учение и, наконец, пожелав всем счастливого пути и боевых подвигов, убыл на катер, который сразу же взял курс на Петербург.
   Вместе с большой императорской свитой прибыл и молоденький чиновник министерства иностранных дел Павел Свиньин. Ни командиру, ни офицерам было не до него. Чиновнику дали матроса, и тот отнес его саквояж в одну из офицерских выгородок. Там чиновник и остался сидеть, с трепетом вслушиваясь в грохот салютационных залпов. Достав из саквояжа тетрадь в тяжелом переплете, чернильницу и связку гусиных перьев, чиновник отточил ножиком одно из них и записал на первом листе витиеватыми буквами «Приключения на флоте». Затем молча посмотрел написанное и переправил: «Воспоминания на флоте», прикинув, что к моменту возвращения домой все приключения уже станут воспоминанием. Эти воспоминания впоследствии будут читать многие поколения благодарных потомков…
   Еще не скрылся из вида черно-желтый штандарт, как корабли Игнатьева начали дружно сниматься с якорей и вступать под паруса. Только в отношении «Флоры» все не было никаких указаний и никаких сигналов.
   – А вдруг нас все-таки не пошлют? Вдруг решили оставить? – невесело переговаривались меж собой корветские офицеры, припомнив сразу ходивший слух о решении послать с отрядом вместо еще не готовой «Флоры» какой-нибудь старый шлюп.
   Услышав такие речи, к разговаривающим подошел командир. Слухи о возможной посылке в Средиземное море старого шлюпа Всеволод Кологривов отверг сразу.
   – Не было таких разговоров наверху! – сказал. – Не суетитесь, война только начинается, и всем ее еще вдосталь достанется!
   – Смотрите! – закричал внезапно кто-то из мичманов. – Катер с государем направляется к нам!
   И точно! Катер Александра Первого уже полным ходом шел к одинокому корвету. Когда он поравнялся с «Флорой», стоявший во весь рост в кормовой каретке император зычно крикнул:
   – Здорово, молодцы!
   – Здравия желаем, ваше императорское величество! – раздалось в ответ.
   – Торопитесь… дивизиею… желаю… плавания! – ветер донес уже лишь обрывки фраз с быстро удалявшегося катера
   – Рады стараться! – заученно кричала вдогон команда.
   – Ну вот, господа, а вы сомневались! – обернулся к своим офицерам Кологривов.
   Корабли Игнатьева медленно растворялись в туманной балтийской дали.
//-- * * * --//
   Когда сутолока отплытия несколько спала, капитан-командор Игнатьев велел звать к себе представителя министерства иностранных дел. Свиньин, робея, переступил комингс командирской каюты.
   – Очень рад видеть у себя столь молодого, но важного гостя! – улыбаясь, поприветствовал Свиньина капитан-командор.
   А когда после недолгого разговора выяснилось, что мать Свиньина является троюродной кузиной Игнатьева, последний, вообще, предложил перейти к отношениям родственным. Обедали уже вместе.
   Представители министерства иностранных дел неизменно посылались на эскадрах, уходящих в дальние вояжи. Занимались чиновники мидовские переговорами и составлением необходимых документов, ездили как курьеры с особо важными бумагами и помогали флагманам вести переговоры. Дел, в общем, хватало, но пока на начальном этапе ничего серьезного не было, Свиньин, обживаясь на весьма новом для него месте, начал вести подробный дневник. Именно этот дневник является и сегодня одним из немногих источников, повествующих о плавании отряда Игнатьева. Особенность его в том, что писался он человеком от флота посторонним, а потому обращающим внимание на вещи, на которые профессиональный моряк никакого внимания бы не обратил.
   «Попутным ветром пролетели мы мимо острова Готланда. При виде его мне вспомнилось, что покойный император Павел Первый имел намерение поместить на нем мальтийских кавалеров, и переговоры со Швецией уже были начаты по сему предмету, как смерть его остановила сие предприятие.
   Прекрасная погода, многообразие совершенно новых, любопытных предметов на корабле, а более всего мысль, что увижу Архипелаг и Грецию, отечество Сократов, Платонов. Мысль, что блуждать по развалинам древности не будет более для меня химерою или игрою воображения, были причиною, что я не только легко переносил неприятности морской жизни, но и совершенно их не чувствовал до сего дня. Но ныне, зато отдал долг, которым обязан всякий пускающийся в первый раз в море. Сильный северный ветер произвел ужасное волнение, и я принужден лечь в койку. Нельзя ни описать и ни с чем сравнить мучений морской болезни: тошнота необыкновенная, кажется, ежеминутно душа расстается с телом… К рассвету качка уменьшилась; я ожил снова и забыл обо всем. Надобно отдать справедливость морякам: они весьма чистосердечны и дружелюбны… Нигде нельзя найти такого истинного, неповторимого веселья, как на корабле – экипаж корабля есть одно семейство, одна душа. Предания знаменитых дел российских флотов и героев – предпочтительно составляют предмет ежедневных бесед наших. Вот от чего через неделю я познакомился не только со всеми офицерами корабля „Сильного“, на коем я находился, но узнал в подробностях каждого капитана и всех отличных лиц, так что в короткое время я считал себя уже посреди давно мне известных людей».
   А впереди уже виднелись скалы Кеге-бухты, предваряющей подходы к Копенгагену. Балтика уже была позади. В бухте наших ждал датский фрегат. С него на «Сильный» перебрался представитель датчан лейтенант Мюллер.
   – Кронпринц Фредерик и его доблестный флот рады приветствовать отважных русских моряков в наших водах! – объявил он, едва вступив на палубу российского линейного корабля.
   Мюллера встречали искренними объятьями. Не далее как несколько месяцев назад лейтенант перегнал в Петербург подарок датского кронпринца российскому императору, яхту «Непотопляемая», за что был награжден золотым перстнем с вензелем, которым весьма гордился. Нашим Мюллер нравился тем, что отчаянно дрался с англичанами в Копенгагенской битве, да и выпить был охотник немалый. А потому не прошло и часа, как общими усилиями офицеров «Скорого» был приведен старый знакомец в состояние, делами заниматься не позволяющее. Пришлось ждать утра.
   Игнатьев, оглядев гостя, велел водки ему больше не наливать, похмеляться не давать, а отпаивать рассолом огуречным. Поутру Мюллер в сопровождении Свиньина, был отправлен в датскую столицу с бумагами к послу. Мюллер, держась рукой за голову, слегка постанывал. Наши, обступивши, сочувствовали:
   – Говорили тебе давеча, чтоб не мешал водку с пивом! Да куда там: «Коктейль! Коктейль!» А какой еще коктейль, когда на деле самый обычный «ерш» и получился!
   На берегу Мюллера со Свиньиным ждала коляска, запряженная парой местных лошадей – клиперов, на которой они и поспешили в Копенгаген по дороге, окруженной нескончаемыми огородами и цветниками.
   Соблюдая достоинство российского флота, Свиньин, несмотря на свой не слишком высокий чин, остановился в лучшей из городских гостиниц «Рау», что на Королевской площади. Ближе к вечеру его принял наш посол при датском дворе Лизакевич, брат российского посла при дворе неаполитанском. Был посол известным хлебосолом, а потому вскоре Свиньин уже восседал у него за столом и уписывал за обе щеки любимый датчанами черепаховый суп. Соседом по трапезе у Свиньина был протоиерей, возвращавшийся в Россию из шведского городка Гортенса. Протоиерей состоял при домовой церкви дочери бывшего регента российского престола Антона Ульриха – княжны Екатерины, вывезенной не столь давно в Швецию из Холмогор. Протоиерей начал было подробно рассказывать о набожности и доброте престарелой княжны, но хозяин дома несколько раз прокашлял в кулак, делая знак, что надо менять тему беседы. Интерес к бывшим претендентам на российский престол никогда не поощрялся, а слишком любопытствующих сразу же брали на заметку.
   – Поговорим лучше о черепаховом супе! – сказал Лизакевич. – На днях местный премьер, зная любовь кронпринца к сему блюду, отправил ему черепаху поистине гигантского размера вместе со своим поваром! То-то во дворце было радости!
   Утром Копенгаген проснулся от пушечного грохота. Заспанные обыватели выскакивали на улицы. У всех в памяти еще были свежи воспоминания о погроме, устроенном датской столице адмиралом Нельсоном. Но на сей раз тревога была напрасной: то салютовала береговым фортам подходящая к городу российская эскадра.
//-- * * * --//
   В бешеной лихорадке вооружения только что построенного корвета «Флора», который должен был догонять ушедший в море отряд, прошло несколько дней. Затем судно посетил командир Кронштадтского порта вице-адмирал Ханыков. Придирчиво оглядев «Флору», он провел несколько учений, затем, приказав выстроить команду, поблагодарил ее за службу. Кологривову он сказал:
   – С первым же попутным ветром снимайся с якоря и догоняй Игнатьева в Копенгагене!
   Едва командир порта покинул корвет, как за ним потянулись и офицеры, кто за покупками, кто в последний раз побыть в кругу с семьями. Вечером на корвете было много гостей, как офицерских, так и матросских. Кологривов был снисходителен и всем позволил проститься перед дальним вояжем. Как будут за это благодарны ему впоследствии подчиненные!
   Попутный ветер подул утром 1 сентября, и, не теряя времени, «Флора» вступила под паруса. Некоторое время за корветом шло еще несколько шлюпок с женами и детьми. Со шлюпок что-то кричали и махали руками, но ветер относил слова, и никто ничего не слышал.
   Наконец отстали и шлюпки. За Толбухиным маяком ударил свежий зюйд-зюйд-вест, и «Флора», забирая его в паруса, ходко пошла вперед. За кормой исчезли в туманной дымке гранитные форты Кронштадта, для многих навсегда.
   Первый день плавания всегда полон неразберихи и суматохи. Не стала в этом случае исключением и «Флора». А потому Кологривов то и дело играл авралы, парусные и пушечные учения. Выправляя неизбежный дифферент, несколько раз перетаскивали грузы. То и дело, меняя курс, командир изучал поворотливость и маневренность своего нового судна. Койки команде раздали в первый день лишь в одиннадцатом часу вечера.
   В книге приказаний уже после отбоя старший офицер записал: «К подъему флага всю команду, кроме вахтенных, поставить фрунтом, чисто одевши и чтоб внизу никого не было, сие строго соблюсти. Господин капитан изволит сказать команде слово».
   Утром за пять минут до подъема флага на шканцы поднялся Кологривов. Команда и офицеры были уже в строю. На офицерах парадные камзолы и белые суконные брюки, все при треуголках и шпагах. Матросы в белых фуфайках и зеленых брюках. У Кологривова в руках положенная ему по чину капитанская трость с золотым набалдашником. Приняв рапорт от старшего офицера, командир подошел к строю:
   – Здорово, первая вахта!
   – Здравия желаем, ваше высокоблагородие!
   – Здорово, вторая вахта!
   – Здравия желаем, ваше высокоблагородие!
   – На флаг смирно! – крикнул вахтенный начальник.
   Все мгновенно замерло.
   – Время вышло, господин капитан!
   – Поднимайте!
   – Флаг поднять!
   Головы полутора сотен людей разом обнажились. Такова давняя традиция российского флота, дань уважения и почтения Андреевскому стягу. На гафеле ветер медленно развернул сине-голубое полотнище. Склянки пробили восемь. Кологривов надел треуголку и, выйдя вперед, оперся на трость:
   – Я хочу не токмо поздравить вас с первым выходом в море. Я хочу говорить не токмо о вашей исполнительности к службе, которая мне несомненна. Помните, что мы идем в долгий и трудный поход, что со своим флагом мы несем честь и славу России и нашего государя. Я уверен, что вы будете высоко держать честь русского имени и все, что выпадет на нашу долю, будет исполнено блестяще, как того ожидает государь и Россия. Благодарю вас за ревностную работу при вооружении судна и надеюсь впредь ждать от вас такого же усердия!
   – Рады стараться, ваше высокоблагородие! – единым порывом всколыхнулся замерший строй.
   Но вот и Копенгаген – извечный промежуточный пункт всех дальних российских морских походов. Мачты игнатьевских кораблей впередсмотрящие «Флоры» увидели еще издалека. Это «Рафаил». С ним рядом «Сильный» и «Твердый». Чуть поодаль «Мощный» и «Скорый». Далее фрегат «Легкий», шлюп «Шпицберген» и тендер «Стрела». Кажется, теперь собрались все! Капитан-командор поставил свои корабли кучно и как можно ближе к берегу, где течение было поменьше.
   На шканцах «Флоры» прекрасно понимали, что за новым корветом сейчас следит весь отряд и от того, сколь мастерски станет на якорь новобранец, так к нему отныне будут и относиться. Блистая чистотой, с туго обтянутым такелажем и белоснежными парусами, корвет лихо срезал корму капитан-командорского «Сильного» и кинул якорь рядом с «Рафаилом».
   – С прибытьицем, Всеволод Семеныч! – приветствовал командира «Флоры» с палубы своего корабля Лукин. – Прошу к вечеру ко мне на чай! У меня имеется отменнейший – ост-индейский!
   Между кораблей суетились датские грузовые боты. Предстояло перевести часть тяжестей с имевших большую осадку «Твердого» и «Рафаила», чтобы они могли пройти через отмели на входе в Зундский пролив.
   Копенгаген выглядел уныло. Везде видны были еще следы не столь давней бомбардировки, устроенной городу Нельсоном за непослушание. Жители были хмуры и неразговорчивы. В первый же день на «Сильный» прибыл посол Лизакевич. Его встречали холостой пальбой и громким «ура». Желая сделать приятное Игнатьеву, Лизакевич сказал:
   – Я признаюсь вам, что эскадра ваша есть лучшая из всех, мною здесь виденных. Особенно прекрасна легкость вооружения!
   Довольный похвалой, Игнатьев махнул рукой, и команда разразилась новым громовым «ура».
   Затем капитанов русских кораблей принял у себя в загородной резиденции Фридрихсберг кронпринц Фредерик, правящий ныне королевством.
   Принц был худ и бледен, белокурые волосы еще больше подчеркивали его нездоровость. Во время бомбардировки Фредерик был на бастионах и самолично руководил отбитием нападения.
   – Я хочу поднять тост за великую Россию, которая во все времена была нашей союзницей и заступницей! – поднял кронпринц бокал с вином.
   Фредерик говорил сущую правду. Он презирал шведов, боялся французов, истово ненавидел англичан и всем сердцем любил русских. Расстались дружески.
   Вечером офицеры посетили столичный театр. После петербургских изысков копенгагенский театр был скромен как убранством, так и пением. А потому наши больше обращали внимания не на сцену, а на сидевшую в ложе томную аугустенбургскую принцессу Елизавету, чей жених граф Ранцау погубил несчастную своей дикой ревностью, а затем и сам сошел с ума. Ловя на себе нескромные взгляды русских офицеров, принцесса махала им ответно веером.
   На пристани возвращавшихся на корабли офицеров встречали несколько человек. То были бывшие наши солдаты, взятые некогда в плен французами, затем сбежавшие от них и нашедшие себе пристанище в датской армии. Плача, солдаты просили забрать их с собой.
   – А! Семь бед, один ответ! – махнул рукой Игнатьев. – Быстро в шлюпку!
   Вечером, сидя в каморке-каютке, Павел Свиньин записал в своей тетрадочке: «Непростительно было бы не сказать ни слова о прекрасном поле! Увы, единственно могу заметить, что датчанки свежи, высоки ростом, большей частью белокуры… Судить о их любезности, добродетели, нравах, столько же имею права, как тот путешественник, который, поссорившись в Риге с хозяйкой квартиры, написал, что все женщины в России рыжи и сварливы. И притом я держусь пословиц, что нет ничего мудрее, чем узнать женщин!»
   На следующий день в два часа пополудни при тихом попутном ветре эскадра снялась с якоря. Прощаясь с ней, повернул на Кронштадт сопровождавший ее фрегат «Тихвинская Богородица». Каюты фрегата были забиты письмами, где уходящие передавали бесконечные поклоны и поцелуи в милое свое Отечество.
   Зунд эскадра проходила, стремясь держаться к его середине. На траверзе маленького, но чрезвычайно стратегически важного островка Вэн кто-то вспомнил легенду о Петре Великом, который якобы предлагал за этот островок датчанам столько золота, сколько его уложится по острову.
   За нашими кораблями постепенно выстроилась длинная вереница купеческих судов. Побаиваясь налететь на какие-нибудь камни, практичные торговые капитаны решили довериться искусству российских штурманов и не ошиблись. С бесчисленных рыбачьих лодок предлагали свежую рыбу, зелень и битую птицу. Сложнейший пролив был пройден, как по нитке!
   Немецкое море встретило отряд Игнатьева хорошей волной и свежим ветром. По пути на высоте Текселя встретилась английская эскадра вице-адмирала Рюсселя. Британцы явно сторожили французов. Наших моряков они приняли за союзную Наполеону голландскую эскадру и устремились было на перехват, когда обнаружили, что обознались. Игнатьев, как младший по званию, нанес визит союзному командующему. От него узнали последнюю новость: Пруссия объявила войну Наполеону и в первом сражении была счастлива…
   Старые моряки, видя обилие рыбацких лодок на кишащей рыбой Догер-банке, говорили:
   – Ну, вот и Англией с треской пахнуло!
   Во время этого перехода Кологривов наконец-то смог в полной мере оценить по достоинству все мореходные качества своего судна. В целом «Флора» выдержала испытание с честью. Единственным недостатком новопостроенного корвета оказались лишь слишком длинные фок-мачта и бушприт, а потому передние паруса, площадь которых получилась несколько большей, чем расчетная, создавали излишнее рысканье по курсу. Это утомляло и рулевых и вахтенных начальников.
   Плавание прошло без особых происшествий. Если кому немного и не повезло, так это «Рафаилу». Из письма домой Павла Панафидина: «В 12 часов я сдал вахту и уже хотел предаться Морфею, как потрясение корабля заставило выбежать наверх. Громогласное командование лейтенанта, брасопка парусов, направление руля в противную сторону, пальба из пушек, делающая предостерегательный сигнал флоту, – все это показывало, что корабль коснулся мели. Искусный английский лоцман, взятый в Копенгагене, был в изумлении: по карте нет признаков мели, и Ниденский маяк, как два глаза, смотрел на наш испуг! Но все кончилось одним потрясением корабля, без малейшего вреда ему, – и мы, осмотрясь, хотели догонять наш флот. Лоцман уверяет, что это затонувший какой-нибудь большой корабль, – и мы его коснулись. Слава Богу, что так благополучно кончилось, – а там прощай, Англия, прощай Италия, и, может быть, пришлось бы проститься со всеми…»
   На вторые сутки перехода Немецким морем на горизонте показался еще один английский фрегат, который на всех парусах кинулся навстречу нашему отряду. Игнатьеву это не понравилось.
   – Вроде мы и не враги англичанам, а он, сердешный, несется, будто на драку! – пробурчал капитан-командор и велел прибавить ход.
   Вскоре английский фрегат оказался далеко за кормой. Для выяснения ситуации к нему, немного погодя, был направлен «Рафаил». У Лукина не забалуешь.
   – Я Лукин! – крикнул он англичанину в рупор. – А ты кто таков будешь?
   – О, Люкин! – радостно вскинул руки тот. – Я капитан фрегата его величества «Крессент» Генри Кент и сторожу здесь голландский флот.
   Из дальнейшего разговора выяснилось, что Кент также принял русских за голландскую эскадру и спешил навести на нее свои линейные корабли, которые крейсировали где-то юго-западнее.
   В Портсмуте наших встречали приветливо. На рейде, как всегда, полным-полно судов из Ост-Индии. Потрепанные штормом, они приводились в порядок и ждали, когда их соберут в караван. Флаг главного командира порта адмирала, как и прежде, развевался на старом линейном корабле «Ройал-Вильям», уже давным-давно не выходящем из гавани и помнящем еще посещение молодого Петра. Английский флот встречал наших музыкой и командами, посланными по вантам. Салюта, однако, как при встрече Сенявина, не было. Зная грубость и гордость англичан, почитающих свой флаг за первый, российский флот никогда не имел с британцами никаких договоренностей относительно взаимных салютаций. Лучше уж вообще не салютовать, чем признавать первенство сынов туманного Альбиона.
   В царствование императрицы Екатерины адмирал Ханыков здесь же, в Портсмуте, по своей инициативе салютовал англичанам, но те ответили двумя пушками меньше. Достоинству нашего флага тогда было нанесено оскорбление, и Екатерина сделала заслуженному адмиралу строжайший выговор за умаление своей чести.
   Едва корабли бросили якоря, как на «Сильный» прибыл капитан от портсмутского адмирала с поздравлениями и просьбой о салюте. Переговоры шли долго. Англичанин настаивал на большем числе выстрелов, Игнатьев только на равном. В споре победили наши, и вскоре рейд огласился пушечными выстрелами.
   Англичан не могло не радовать, что Россия отправлялась воевать с французами. По этой причине в помощи Игнатьеву отказа никакого не было.
   – Спасибо! – благодарил их гордый Иван Александрович. – Но в больших работах у меня пока нужды нет, а с малыми управимся и сами!
   Вокруг кораблей масса лодок, с которых краснощекие англичанки продавали зелень, хлеб и масло. Наши приценивались, но покупали мало, слишком уж дорого просили «мадамы», как вежливо и уважительно именовали англичанок наши матросы. Англичанки звали наших «дирушками».
   Вокруг только и слышалось:
   – Дирушка! Мадам! О, дирушка! О, мадам!
   На кораблях вовсю пополняли запасы продовольствия да освежали воду, подкупали штурманские инструменты и карты Средиземноморья. Главное внимание было обращено на только что появившиеся в употреблении новые замки к пушкам. Выдумка была и впрямь замечательная. Дернул за шнур, курок сам опускается с полки и подпаливает скорострельную трубку. Замки весьма ускоряли темп стрельбы, однако в долговременном сражении кремень быстро стачивался, и замок уже не высекал должного огня. По распоряжению Игнатьева замки закупали, денег не жалея.
   Рядом у борта «Сильного» краснел одинокий буй. Кто-то прикрепил к бую венок железных цветов, тоже ставших красными от ржавчины.
   – Что это? – спрашивали наши.
   В ответ англичане снимали шляпы:
   – Два года назад на этом месте перевернулся наш 100-пушечный линкор «Святой Георгий». Погибло великое количество моряков, их жен и детей!
   – От чего же перевернулся ваш корабль?
   – Внезапный порыв ветра резко накренил корабль. В открытые пушечные порты устремилась вода. Никто ничего не успел понять, как все уже было кончено. Спасти удалось лишь несколько человек.
   – Царство небесное всем утонувшим и на водах сгинувшим! – крестились наши.
   Наших офицеров и матросов более всего занимали охранявшие Портсмутскую крепость солдаты – шотландцы в их неизменных клетчатых юбках до колен.
   Вот некоторые типичные картинки портсмутской жизни тех дней, запечатленные в рассказах наших матросов и записанные позднее историком Н. Калистовым: «При незнании английского языка нашими матросами и русского английскими казалось бы невозможным, если бы и те и другие не прибегали для взаимного понимания к одному старому, испытанному средству, которое одинаково успешно развязывало и русский, и английский, и всякие другие языки. Несколько стаканов грога или джина оказывались в таких случаях настолько полезными, что через час, много два, матросы уже так хорошо понимали друг друга, что о чем бы ни говорил англичанин на своем языке или наша на русском или даже малороссийском – для них все уже было гораздо яснее. Англичанки, которые также приветливо относились к нашим матросам, в этом смысле были не так понятливы: кто-то посоветовал им к английскому слову „дир“ (дорогой, милый) прибавить русское окончание „ушка“ и они так и называли наших „дирушками“, считая это настоящим русским словом. Наши же, в свою очередь, неизменно называли их „мадамами“, полагая, что это слово звучит достаточно хорошо по-английски. Дальше этого знакомство с англичанками не шло. Все эти гулянки на берегу заканчивались, обыкновенно, самыми нежными прощаниями: англичане провожали наших матросов на пристань, дружески и многократно обнимались и целовались с ними и так же, как и наши матросы, выражали надежду еще раз встретиться, но уже в море, в общем деле против французов».
   Многие из офицеров на время стоянки снимали для удобства номера в местных трактирах. Жилье было не слишком дорогим. В каждом номере по зеркалу, ковру, умывальнику, на постели вместо привычной подушки круглый валик. В оплату номера входил и завтрак: чай, масло, сыр, яйца и традиционный морской корнбиф – обрезанная в виде куба солонина.
   Особой популярностью среди англичан, конечно же, пользовался Лукин. Его всюду принимали как самого дорогого гостя. Командиру «Рафаила» слали визитные карточки и приглашения на обеды и ужины все, от хозяев дешевых трактиров, где когда-то сиживал и показывал силу лейтенант Лукин, до капитанов линейных британских кораблей и главного командира порта, полного адмирала. Известность Лукина в Англии была поистине потрясающей! Впрочем, сам Лукин оставался, как всегда, верен себе: все такой же добродушный и улыбчивый, говоря:
   – То они не меня, а нашу русскую силушку уважают, да боятся!
   Рядом с «Рафаилом» на рейде британский корабль «Центавр», только что прибывший из длительного рейда к берегам Вест-Индии. Лукин тотчас пригласил офицеров с английского корабля к себе на обед. За обедом англичане рассказали, что выдержали по пути к метрополии отчаянный шторм и бой сразу с четырьмя французскими фрегатами. Сам обед прошел весело. Хлебосольный Лукин выставил на стол все, что имел в своих припасах. Один из его соплавателей так описывал это застолье: «Обед был в английском вкусе: грог, перед обедом, а за столом – портвейн, херес ходили кругом стола. Только и было слышно: „Капитан такой-то, ваше здоровье!“ – и мы вышли из-за стола, как говорится, с красными носами…»
   Капитан-командора Игнатьева принял начальник Портсмута. Две миловидные адмиральские дочери, обходя гостей, одаривали их вином. В понятии англичан – это была наивысшая из учтивостей. Взятый Игнатьевым Павел Свиньин развлекал девушек разными историями. Те слегка жеманничали и немножко смеялись. На следующий день прием делал Игнатьев. Монтегю со всем вниманием осмотрел «Сильный» и честно признался:
   – Скажу, что не ожидал найти такого совершенства в вашем флоте, потому что привык считать его весьма посредственным!
   Напоследок обед давали капитаны английских кораблей. Играли волынки, певцы пели про цветущие луга и вересковый мед. Капитаны рассказывали истории из своих плаваний. В центре всеобщего внимания за столом был, разумеется, Лукин, гнувший по просьбе хозяев в трубку серебряные тарелки.
   За несколько дней до ухода из Портсмута, туда прикатил из Лондона граф Павел Строганов, исполнявший в Англии поручение Александра по сколачиванию антифранцузского союза. Приемом, который устроил ему старый знакомец Игнатьев, с песенниками и плясунами, граф остался доволен. Моряки его визитом были разочарованы. Все ждали хороших известий и новостей, Строганов же привез нескольких светских сплетен да печальную новость, что пруссаки вдребезги разбиты французами и вот-вот должен пасть Берлин.
   Но вот, наконец, все гребные суда подняты на борт. Корабли один за другим снялись с якоря. Попутный зюйд-ост наполнил паруса. Мичмана и лейтенанты с неприятным удивлением обнаруживали существенные перемены в своих кошельках. Почти все были, как тогда говорили, «на экваторе».
   В один из дней курс эскадры дерзко пересекло огромное стадо китов. Боясь, что корабли могут налететь на океанских исполинов, Игнатьев приказал пальнуть по самым нахальным из них картечью. Но киты не обратили на моряков ровным счетом никакого внимания и величаво проследовали своим путем.
   – И вправду говорят, – смеялись, глядя на быстро удаляющихся гигантов наши моряки. – Что слону дробина, то киту картечина!
   Бросок Игнатьева через Атлантику был удачен. Капитаны прекрасно держали строй, не было ни поврежденных, ни отставших. Даже вечно штормящий Бискай на этот раз проскочили без всяких приключений. Если и вымотало что-то, то это извечные бесконечные лавировки. Ветер менялся столь часто, что то и дело приходилось высвистывать наверх вахту.
   – По местам стоять, поворот оверштаг!
   Матросы уже у фока и грот-гитовых, наветренные брасы разнесены далеко в стороны.
   – Лево на борт! Гика-шкоты стянуть!
   Корабли один за другим начинают медленно катиться вправо.
   – Фока-шкоты, кливер-шкоты раздернуть!
   Внезапно в самой середине маневра фок заполоскал и стал лениво ложиться на ванты. Но вахтенные начальники начеку:
   – Фока и грота-галсы отдать! Бакштаги на марс! Грот-марса-булинь отдать! Прямо руль! На стопора! Фока-булинь отдай!
   Корабли завершают свой поворот.
   – Фока-шкоты! Кливер-шкоты вытянуть!
   Вахта уже изрядно подустала. Но маневр завершен, и вахтенные лейтенанты скороговоркой выкрикивают последние команды:
   – Паруса поправить! Наветренные брасы и топенанты обтянуть! Булиня прихватить! Подвахтенные вниз!
   – Подвахтенные вниз! – подхватывают с радостью десятки голосов. Измотанные матросы дружно скатываются по трапам в сырую духоту батарейных палуб, чтоб забыться там недолгим сном в ожидании следующей лавировки.
   У мыса Фенистера разминулись с английской эскадрой под флагом контр-адмирала Гарви. Того самого, кто командовал в Трафальгаре «Виктори» и на чьих руках скончался Нельсон. Ныне Гарви блокировал французский порт Фероль. Гарви, сойдясь с Игнатьевым на голосовую связь, просил последние лондонские газеты.
   – Мы здесь не знаем совершенно ничего! Не откажите в просьбе!
   С «Сильного» перебросили пакет с газетами. Благодарные англичане долго махали руками. Чуть позже показалась еще одна большая эскадра. Эта уже была под флагом вице-адмирала лорда Коллингвуда и стерегла Кадикс, держа там взаперти десяток французских и испанских линкоров.
   На каждом корабле в море, как известно, царит своя атмосфера и свой дух жизни. На «Рафаиле» атмосфера была самая доброжелательная и непринужденная. Стремясь сплотить офицеров (чтобы плавание не казалось им утомительным), Лукин придумывал разные забавы. «Кают-компания приняла вид если не роскошной гостиной, то щеголеватой военной комнаты: стол сервируется хорошим стеклом, превосходною посудою и вдобавок – чистое немешаное вино; на стенах бронзовые гвозди, ковры на рундуках, словом, Англия преобразила кают-компанию. Забавная выдумка не класть шляп на стол, а вешать на гвозди, также неосторожность с трубкою и многие другие вещи, за неисполнение которых положен штраф, – и на штрафные-то деньги, с прибавкою с каждого, приняла наша каюта тот вид, что заметили офицеры, приезжающие с других кораблей. Любезный наш капитан участвовал в сей шутке, и нарочно нарушал установленные правила, чтобы только заплатить больше штрафу. Между офицерами было сохранено вежливое и дружеское обращение. После сего можно ли было желать приятнее и веселее службы?» – вспоминал впоследствии лейтенант Павел Панафидин.
   Много шуток и смеха вызывал пес Лукина – большой и добродушный ньюфаундленд Закусай. По команде, когда матросы разбирали свои койки ко сну, пес тоже прибегал на шкафут, безошибочно находил свою койку и нес в отведенное ему место, а на следующее время так же со всеми приносил ее обратно.
   На подходе к Гибралтару Игнатьев подозвал сигнальной пушкой «Флору» к борту «Сильного». С линейного корабля на корвет перебрался дипломатический чиновник Свиньин.
   – У меня письмо к британскому губернатору в Гибралтаре! – сказал он Кологривову. – Есть! Поворачиваем на Гибралтар! – отозвался тот.
   Несколько часов спустя корвет уже бросил якорь в бухте Тарифа. Свиньин быстро передал отчеты и письма Игнатьева в Петербург, и «Флора» тут же снова устремилась в море, догонять своих.
   У африканских берегов отряд неожиданно попал в длительную штилевую полосу. Игнатьев нервничал, но ничего поделать не мог. Десять дней команды купались, ловили рыбу и устраивали шлюпочные гонки. Экономя солонину, капитан-командор велел перейти на свежую рыбу и солодовые сухари, а для поднятия духа пить ром и закупленную еще в Копенгагене французскую водку. Но вот кончился штиль, и сразу же налетел шквал с градом, паруса наполнились ветром и отряд продолжил свой путь в Адриатику.
   Из письма Павла Панафидина другу в Россию: «В 10 часов налетел шквал, корабль нагнуло так, что чтобы перейти, надобно было держаться за веревку; в эту минуту изорвало у нас грот-марсель, и чтобы его совершенно не потерять, надобно было закрепить. Капитану показалось, что грот-марсовые оробели, и я был послан на грот-марс. Тебе нечего рассказывать, каково лазить по путен-вантам, но мне было так способно, что я шел, как по отлогой лестнице. К чести нашей команды и особенно грот-марсовых людей, я нашел их, работающих со всею смелостью отважных моряков. Только с подветренной шкаториной, закинутой на рей, не могли скоро сладить. Месяц был закрыт облаками, и со шканцев не видать было их работы, и хорошо, что капитан послал офицера: мое присутствие избавило грот-марсовых от наказания и, что еще лучше, – мнения худых матросов. Возвратясь на шканцы, капитан был доволен моим исполнением, а я тем, что благополучно возвратился. Во все время моей службы я никогда не помню, чтобы корабль был так накренен. Утро открыло, что на многих кораблях изорваны были паруса, а на корабле „Скором“ сломлена брам-стеньга».
   Пока наверху боролись с ветром, внизу в артиллерийских палубах корабельные батюшки терпеливо разъясняли своей пастве пагубность мусульманской веры:
   – Неверные величают Христа нашего простым пророком, а не сыном Божьим! Своего ж Махмуда посланцем Всевышнего, что есть уже само по себе богохульство величайшее!
   На траверзе Сардинии над мачтами российских кораблей внезапно проследовала куда-то стая лебедей.
   Смотрите! – смеялись матросы и офицеры. – В кильватер, что корабли идут и флагмана впереди!
   – На Египет зимовать подались! – резюмировали самые умные.
   Появление лебедей всеми было сочтено за доброе предзнаменование.
   По ночам Средиземное море выглядит особо, как никакое другое. Разбуженные ветром волны отражают бледную луну. Разбегающаяся от форштевней пена светится расплавленным серебром. Ночной воздух освежающе прохладен и опьяняюще ароматен.
   У Липарских островов отряд Игнатьева снова попал в штиль. Вновь замерли недвижимо линкоры, вновь обвисли тряпками их паруса. Вдали на горизонте курились дымом огнедышащие жерла Этны, Везувия и Стромболи.
   А едва вытянулись вымпела, как капитан-командор повернул, как и было ему предписано, на Мессину. Однако возникла заминка: не оказалось на месте лоцманов для проводки Мессинским проливом. И вновь перед всей эскадрой проявился нетерпеливый и упрямый нрав командира «Рафаила». Прознав, что один из его корабельных лейтенантов, будучи стажером на английском флоте, уже однажды хаживал этим проливом, Лукин немедленно оповестил Игнатьева, что у него имеется человек, способный провести эскадру. Игнатьев немедленно дал согласие – время-то дорого.
   Однако сам лейтенант, узнав о таком решении вопроса, пришел в ужас и наотрез отказался от столь опасного предложения.
   – Что же это ты, голубчик, делал, на морях бывая? – обиженно поинтересовался Лукин у лейтенанта, узнав об отказе. – Тем настоящий моряк и отличается от пассажира, что не просто по морю катается, а морскому делу учится и все нужное на будущее для себя примечает!
   Наконец лоцмана прибыли, и корабли взяли курс на Мессину. Пролив проходили с осторожностью.
   – Здесь два спорных течения, и если вдруг заштилеет, то вполне может снести на камни! – рассказывали лоцмана.
   – Одно слово Сцилла и Харибда! – говорили наши.
   Несмотря на то, что отряд подошел к порту глубокой ночью, Игнатьев велел входить в Мессинскую гавань немедленно, не дожидаясь утра, причем не бросая якорей посреди бухты, а швартуясь прямо у городской набережной. Маневр был более чем рискованный! Но капитан-командор любил при случае шикануть, к тому же он был полностью уверен в своих подчиненных:
   – Мы пришли в Средиземное море, чтобы явить мощь России! А для этого должны использовать любую возможность. Мессинцы знают толк в морском деле, а потому сумеют по достоинству оценить наше мастерство!
   Сверяя курс по отблескам местных маяков и брасопя паруса, линейные корабли один за другим входили в гавань. Вокруг них плескались оранжевые, от апельсиновых корок, волны. Спустя какой-то час все уже стояли в отведеных местах на якорях. Это был триумф морского искусства, который оценили все находившиеся в гавани! Единственным казусом уникальной Мессинской операции стал легкий навал «Рафаила» на один из стоявших на якоре купцов. Дело в том, что верный своей лихости, Лукин вообще влетал в Мессину на всех парусах.
   Расчет Игнатьева оказался верен. Мастерством и умением русских мессинцы были потрясены. Не мудрено, что после этого и прием, оказанный ими нашим, был более чем превосходен. Карантинным властям, собравшимся было запретить нашим морякам из-за гуляющей по средиземноморским портам чумы сход на берег, капитан-командор заявил:
   – Мы приплыли с севера и не заходили по пути ни в один из портов Леванта и не общались ни с одним из местных судов!
   Карантинщики полистали бумаги, и сход на берег разрешили. Непродолжительная мессинская стоянка превратилась для российских моряков в сплошной нескончаемый праздник. Ежедневно увольняемые на берег матросы были угощаемы так, что зачастую не стояли на ногах. А сколько бешеных и скоропалительных романов родилось в те дни!
   Сам капитан-командор относился к шалостям своих подчиненных снисходительно:
   – Наша служба столь каторжна, что грех осуждать кого-то за некоторые излишества столь нечастого отдыха!
   Впрочем, и сам Игнатьев не отличался тягой к домоседству. Властный и богатый, он всегда и везде жил на широкую ногу. А потому почти каждый вечер пребывания в Мессине он, вместе со своим старым другом Лукиным, проводил в одной из самых шикарных рестораций. Любопытные шквалом аплодисментов приветствовали двух капитанов, когда Игнатьев широким жестом велел принести ему все имеющиеся запасы вин и заваливал ими стол, а Лукин одной лишь рукой поднимал этот стол над своей головой. Впрочем, друзья больше хандрили, чем веселились.
   В Мессине в ту пору было полным-полно бывших мальтийских рыцарей во главе со своим магистром Карачиолли. Рыцари набивались к нашим в дружбу, Игнатьеву же предлагали свои шпаги. Наши относились к бывшим госпитальерам с нескрываемым презрением.
   – Позорной сдачей в руки Бонапарта вы перечеркнули славу храброго Ла Валетта! – говорил назойливым рыцарям Игнатьев. – Кому же ныне нужны ваши шпаги? Прощайте!
   Рядом с капитан-командором неотступно Павел Свиньин. Он чрезвычайно доволен тем, что Игнатьев не отправил его с бумагами к послу Татищеву в Палермо, а оставил пока при себе.
   Пребывание в Мессине затянулось аж на две недели. Наконец, 11 декабря из Палермо прибыл посланник от Татищева.
   – Вот письмо адмирала, – сказал он, подавая Игнатьеву пакет. – Что в нем, я не знаю и сам!
   Содрав сургуч, Игнатьев пробежал глазами бумагу:
   – Отлично! Мы снимаемся немедля! Курс на Корфу!
   Наверстывая упущенное время, до Корфу шли, выжимая из ветра последнюю малость. Когда же подошли к острову, то всех ждало огромное разочарование – рейд был пуст. Лишь под самой крепостью одиноко покачивался на волнах «Ретвизан» под флагом контр-адмирала Грейга, да поодаль виднелись голые мачты фрегата «Кильдюин». Ни Сенявина, ни главных сил его эскадры на Корфу давным-давно не было.
   Обменявшись салютом с «Ретвизаном», бросили якоря. Игнатьев немедленно шлюпкой отправился на доклад к Грейгу. Вместе с ним поехал и Лукин.
   Как-никак «Ретвизан» – его бывший корабль, где его все знают и любят, а Грейг его бывший командир и старый знакомец. Контр-адмирал встретил капитан-командора с Лукиным с нескрываемой радостью. Матросы «Ретвизана», завидев Лукина, сбежались и кричали «ура».
   Плавание отдельного отряда капитан-командора Игнатьева уже стало историей. Своеобразный итог ему подвел в своих воспоминаниях Павел Свиньин: «Иван Александрович (Игнатьев. – В.Ш.), как добрый христианин, отслужил благодарственный молебен Спасителю, под благодатною десницей коего мы совершили плавание с необыкновенным счастием: на целой эскадре не было ни одного умершего или ушибленного и весьма мало больных, не разорвало ни единого паруса, не порвалась ни одна веревочка, согласие и тишина ничем не нарушилась. Надобно отдать справедливость попечительности и неутомимости командора; он беспрестанно наблюдал в походе движение каждого корабля эскадры своей, нередко вставал ночью и приказывал каждому поодиночке показывать места свои; при удобном случае осматривал корабли, входил в малейшие подробности, узнавал, довольны ли люди командирами и в то же время очень часто посреди похода делал экзерциции и приказывал обучать стрелять канониров из пушек, а матросов в цель. На гардемаринов обращал особое внимание; всем капитанам настрого приказано было наблюдать за поведением их и доставлять способы к продолжению учения. У себя, в своей каюте, учредил для них класс, в коем штурман проходил с ними математику поутру, а я после обеда французский и русский языки. Мне весьма было приятно содействовать небольшими познаниями моими благородным стараниям сего почтенного начальника. Многие называли его строптивым, беспокойным, но теперь на деле увидели плоды сих качеств».
   – Уж мы вас так ждали, так ждали! – говорил Грейг, обнимая Игнатьева с Лукиным. – Теперь с вашим приходом у нас сил хоть отбавляй! Теперь мы всем здесь покажем! Теперь уж Дмитрий Николаевич развернется во всю свою широкую натуру!
   Рассказал о последних событиях в Адриатике, о боях за Катторо и Рагузу, о десантах Белли, о подвиге Скаловского, о том, что ожидаются скорые боевые действия, и отряд Игнатьева успел как нельзя кстати. Раскатав карту, Грейг быстро ввел Игнатьева в суть обстановки:
   – Адмирал сейчас в Катторо, готовится выступить против французов. Тебе тоже следует поторопиться к нему. Карты и лоцманов я дам. В чем еще нуждаетесь?
   – В воде! – лаконично ответил капитан-командор.
   – Зальем за сутки! Что еще?
   – Все! Я выхожу с первым попутным ветром!
   – Тогда жду тебя сегодня со всеми капитанами ко мне на праздничный ужин! – подвел итог встрече Грейг.
   Причины для радости и у Грейга, и у Игнатьева были. Впервые Россия смогла сосредоточить на Средиземном море столь внушительные вооруженные силы, как теперь. Шестнадцать линейных кораблей и семь фрегатов, девять корветов и семь бригов, пять шебек и дюжину канонерских лодок, не считая нескольких десятков мелких и вспомогательных судов! А это более десяти тысяч человек экипажей и полторы тысячи орудий! Сухопутные части насчитывали тринадцать тысяч закаленных и испытанных в боях солдат и офицеров, кроме этого еще двенадцать тысяч воинов готовы были выставить Черногория, Бокезия и Герцеговина. Неплохим было и стратегическое положение, в руках россиян были ключевые пункты: Корфу и Бокко-ди-Катторо. Теперь самым главным было для Сенявина одно-единственное – чтобы ему не мешали.
   В тот же день с «Сильного» к Грейгу перебрался капитан 2-го ранга Ртищев, специально посланный из Кронштадта, чтобы принять под команду «Ретвизан» у ставшего контр-адмиралом его бывшего командира.
   Невзирая на приближающиеся рождественские праздники, Игнатьев поспешил на соединение с главными силами. Новый 1807 год встречали на переходе. В честь праздника палили из пушек, на палубах устроили скоморошечьи гулянки, матросам выдали по двойной чарке. Настроение у всех было приподнятое, до встречи с главными силами эскадры оставались считаные мили.
//-- * * * --//
   Фрегат «Венус» покидал Катторо одним из последних. Большинство офицеров было настроено весело. Помимо ожидания морских баталий с турками все были рады возможности побывать на Корфу. Дело в том, что в отличие от строгой нравственности славян, на Корфу можно было от души повеселиться на Спьянадо, на маскарадах и в театрах. Да и обольстительные гречанки умели обманывать бдительность своих ревнивых мужей.
   Обиталище древних фиаков встретило «Венус» частоколом мачт и шумным многолюдием улиц. Еще никогда ранее Россия не имела в Средиземном море столь большого и мощного флота, какой собрался в те дни у Корфу. Помимо боевых кораблей здесь стояло множество купеческих, и если греки, итальянцы и славяне плавали теперь исключительно под российским флагом, то обилие иных знаменных полотнищ говорило о том, что Корфу стал одной из важнейших гаваней всего Средиземноморья. Остров и город процветали: склады ломились от товаров, а торговый оборот за день превышал то, что раньше делали за целый год. Ресторации и трактиры работали круглосуточно, гремела музыка, и праздник, казалось, никогда не прекращался. В то время на Корфу не осталось бедняков, да и приезжие торговцы и ремесленники сколачивали себе капиталы за считаные недели. А потому едва вице-адмирал Сенявин прибыл из Катторо на Корфу, как местное верховное собрание постановило в знак признательности и благодарности за процветание острова поднести вице-адмиралу от лица республики Семи Островов золотую шпагу с бриллиантами и золотой жезл почетного правителя. Дорогие подарки вручали президент республики Савио Анино и полномочный министр Моцениго, при огромном стечении народа и восторженные крики.
   С прибытием Сенявина на Корфу началось укрепление крепостей, ибо до албанского берега рукой подать, а что у находящегося там Али-паши Янинского на уме, не знал решительно никто.
   Тогда же Сенявина известили, что английское правительство через нашего поверенного в делах в Лондоне графа Татищева настаивает, чтобы к английскому флоту в Архипелаге были присоединены четыре наших линейных корабля под командой контр-адмирала Грейга, а еще два посланы для защиты Сицилии. На что Сенявин возражал категорически:
   – В преддверии большой морской войны не пристало мне раздробляться! А если какое вспомоществование англичанам надо будет, то я сам на месте решу, как и когда им помогать!
   А вскоре вернулся посланный ранее в Черное море корвет «Павел», который успел дойти лишь до острова Хиоса, где узнал от нашего консула, что Порта вступила в войну с Россией и приступила к боевым действиям. Тогда же стало известно, что турки захватили шедший в Средиземное море из Севастополя бриг «Сфинкс».
   – Ну, теперь, кажется, все разъяснилось окончательно! – перекрестился Сенявин. – Как камень с души!
   Тотчас же последовало распоряжение капитан-командору Баратынскому вступить в командование войсками и флотом в Адриатике. Для защиты Корфу были оставлены два линейных корабля и десяток мелких судов под началом капитана 1-го ранга Лелли, оборона крепостей острова возложена на генерал-майора Назимова. Крепость и остров Санта-Мавра, наиболее близкая к Али-паше, а поэтому и небезопасная от его посягательств, была поручена генерал-майору Штетеру и графу Моцениго, как гражданскому начальнику. Объявлен был и новый набор в добровольческий легион, на который откликнулось немало албанцев и морейцев. Во главе легиона встали русские офицеры. На верфи в Гуви спешно ремонтированы суда, назначенные к походу в Эгейское море. Выходя на рейд, они днем и ночью грузили припасы. В те дни Корфу жила ожиданием скорых побед над турками. Офицеры, уходящих в Архипелаг кораблей писали на Родину короткие письма – записки: «Дорогие мои! Отныне не обещаю так верно и часто уведомлять вас о своих делах. Плывем воевать с турками в Дарданеллы. Надеюсь вернуться живым, хотя, быть может, роковое ядро или пуля прекратят мою переписку. Но что будет угодно Богу, а лучше лечь за Отечество в бою, нежели помереть от болезни на пуховиках! Молитесь. Не поминайте лихом. Прощайте!» Письма складывали в холщевые мешки, запечатывали печатями и готовили к отправке в неблизкий путь в Россию. Кто знает, будут ли живы писавшие их люди ко времени прибытия писем к адресату? Что вообще случится в мире к тому времени?
//-- * * * --//
   А пока в расклад военных сил на Средиземном море решило вмешаться британское адмиралтейство. Англия не могла допустить альянса Высокой Порты с Парижем, а потому крейсировавшему с эскадрой подле Кадикса лорду Коллингвуду было срочно велено отрядить три линейных корабля для осмотра Дарданелл. Экспедиционный отряд возглавил контр-адмирал Томас Луис.
   К концу ноября линкоры Луиса были уже у Тенедоса, где взяли на борт местных лоцманов. Осмотр входа в проливы и сообщения тайных агентов заставляли серьезно задуматься над тем, как воевать в этих новых для англичан местах.
   Дарданеллы, имея общую протяженность в тридцать шесть миль, ограничивались со стороны Эгейского моря двумя мысами, имевшими весьма красноречивые названия: Греко и Янычар. Ширина между ними составляла без малого три мили. Далее примерно в миле от устья пролива стояли по обоим берегам Европейская и Азиатская крепости. Между ними пролив уже сужался до двух миль. Еще дальше вглубь пролив сужался вообще до трех четвертей мили. Этот наиболее узкий, а следовательно, и наиболее опасный участок, сторожили еще две крепости Сестос и Абидос, вооруженные огромными пушками, помнившими еще золотую эпоху Сулеймана Великолепного. После этих двух крепостей канал постепенно расширялся, но затем вновь сужался у мыса Ниагара, так же защищенного достаточно сильным фортом. Далее вновь ширина пролива увеличивалась, и он соединялся с Мраморным морем, на другом конце которого находился и сам Константинополь, прикрытый большим замком Мидор.
   Сам контр-адмирал Луис на 80-пушечном «Кенопсе» храбро прошел весь пролив и 28 ноября отсалютовал султанскому сералю. На рейде турецкой столицы одиноко качался фрегат «Эндимион», исполнявший роль стационера при британском посольстве. Вскоре на борт «Кенопса» прибыл и сам посол Эрбетнот. Встреча адмирала с дипломатом была краткой и деловой.
   – Сэр! Наши дела плохи как никогда! – взяв Луиса под локоть, вразумлял его посол Эрбетнот. – Французы творят, что хотят, а русские уже пакуют чемоданы!
   – Надо ли все это понимать так, что война уже неизбежна! – хмуро поинтересовался Томас Луис.
   – Увы, как ни прискорбно, но факт остается фактом: мы и русские на грани новой большой драки.
   – Да уж, корсиканец подложил нам неплохую пилюлю!
   Сразу же после разговора «Кенопс» повернул на выход из Дарданелл.
   А вскоре к проливу стали стягиваться британские корабли. Адмиралтейство спешно создавало новую эскадру Дарданельскую! Во главе ее британские политики решили поставить наиболее энергичного и предприимчивого командующего. В наставлении, данном главнокомандующему британским флотом на Средиземноморье лорду Коллингвуду, значилось: «Как предстоящее дело требует большой твердости и искусства со стороны командующего экспедициею, вы поручите ее вице-адмиралу сэру Джону Томасу Дукворту». Немедленно по получении послания он вызвал к себе Дукворта. Инструктаж был не долог, но обстоятелен.
   – Главная ваша задача – это уничтожение турецкого флота! – внушал Дукворту Коллингвуд. – С турками в переговорах давайте для обдумывания не более получаса. Всякая наша медлительность только поможет им укрепиться.
   – Как быть с русскими? – поинтересовался Дукворт. – Они ведь тоже, вероятно, двинутся к проливам.
   – Ваша эскадра, Джон, увеличена против первоначального числа из-за уверенности нашего адмиралтейства, что русские не будут иметь возможности нам содействовать. Впрочем, я уже отправил письмо их командующему Сенявину, прося отрядить три-четыре линкора в твое распоряжение!
   Дукворт удовлетворенно кивнул головой:
   – Дело осталось теперь за малым: разнести в пух и прах эти чертовы проливы!
   – Желаю видеть вас бароном Дарданелльским и да хранит господь наш Юнион Джек! Задайте жару этим бедуинам, а заодно подпалите и их осиное гнездо – Истамбул! – напутствовал на прощание вице-адмирала адмирал.
   Спустя день 100-пушечный «Ройял-Джордж» отделился от главных сил флота и на всех парусах поспешил к Дарданеллам. По пути Дукворт присоединил к себе еще два линкора «Виндзор-Кастл» и «Рипалс». На Мальте корабли сделали остановку. С подошедших барж торопливо перегружали пороховые картузы и ядра. Там же к эскадре присоединился и 74-пушечный «Аякс», ранее покрывший себя заслуженной славой при Трафальгаре. Сам Дукворт встретился с прибывшим на Мальту российским послом Италийским. Тот посвятил вице-адмирала в последние новости турецкой политики. Выслушав все внимательно, Дукворт самонадеянно хмыкнул:
   – Турецкую проблему решат только английские пушки!
   Италийский был более осторожен.
   – Поживем, увидим! – заметил он.
   Тем временем события в Константинополе продолжали развиваться все стремительнее. Истерия турок, казалось, достигла высшего предела. Толпы фанатиков грозили штурмом взять враждебные посольства, вырезав всех, кто там находится. В одну из ночей тайно пришлось бежать из Константинополя на своем фрегате английскому послу Эрбетноту. Совершенно случайно посол узнал, что не слишком-то щепетильные в вопросах дипломатии турки готовятся захватить его в плен вместе с фрегатом.
   На выходе из пролива фрегат «Эндимион» присоединился к английской эскадре. Встретившись и отобедав с Дуквортом да внимательно оглядев при этом качавшиеся на якорях громады линкоров, Эрбетнот немного повеселел:
   – Теперь я верю, что отомщу туркам за все нанесенные унижения!
   – Вне всяких сомнений! – поддержал его вице-адмирал. – Я поступлю с Константинополем так же, как некогда лорд Нельсон поступил с мятежным Копенгагеном! Хорошая бомбардировка быстро приведет турок в чувство!
   – У меня имеется инструкция требовать у султана сдачи всего турецкого флота и морских припасов, во избежание их использования в интересах французов! – заявил Эрбетнот вице-адмиралу.
   – Полученные мною инструкции говорят то же самое! – кивнул Дукворт, поднимая бокал с черным кипрским вином. – Мы будем решительны и беспощадны в своих требованиях! Прозит!
   В кают-компаниях английских кораблей офицеры в те же минуты поднимали свой традиционный тост:
   – За чертову войну и за сезон морской болезни!
   Английский флот приступал к одной из самых бесславных экспедиций за всю свою историю. Впереди были Дарданеллы…

Глава шестнадцатая. На пороге новой войны

   Париж внимательно следил за военными приготовлениями России и Пруссии, прекрасно понимая, против кого в скором времени будет обращена военная мощь этих стран. Газеты на эпитеты не скупились. Новая европейская война была на устах у всех.
   – Этим тугодумам мало прошлой порки? – обменивались последними новостями парижские прачки, разнося по утрам накрахмаленное белье клиентам. – Пусть наш храбрый Бонни всыплет этим засранцам еще разочек!
   В мясных рядах были куда более категоричны:
   – Бонни разделается со всей этой сволочью точно так же, как я сейчас топором с этой хрюшкой! Га-а-ах!
   От страшного удара куски свинины разлетались во все стороны.
   – Это второй Ульм! – хохотали мясники. – Га-а-а-а-ах! А тут и Аустерлиц!
   В парижских салонах вовсю с упоением рассказывали анекдоты о трусливом бегстве двух императоров русского и австрийского, ругались, кто бежал быстрее…
   – Нам следует заводить собственных казаков! – острил в кругу дам ослепительный Мюрат. – Моя кавалерия не в силах догонять и вылавливать эти вечно удирающие толпы!
   Дамы смеялись. В моду входила прическа «утро Аустерлица» и томный зовущий взгляд, именуемый кокотками «стыд Ульма».
   Впрочем, противная сторона в долгу тоже не оставалась. В Петербурге отныне при слове «Наполеон» плевались даже последние торговки и кучера. Старухи шикали при его упоминании, как шикали при упоминании вслух имени диаволова.
   – Ты, Митрич, налей-ка мне водки в долг! – цеплялся к трактирщику испитый пьянчужка. – Я те, не Наполивон какой, вот крест, все возверну!
   – Энтой бестии я б и за целковый не налил бы ни в жисть! – плевался трактирщик, оглаживая сивую бороду. – А тебя так и быть уж уважу!
   Станционные смотрители вывешивали у себя на стенах наполеоновские портреты.
   – Зачем тебе сей аспид проклятущий? – спрашивает, бывало непонятливый проезжий.
   На такого смотритель глядел, как на младенца сущего:
   – А вдруг сей прохвост проезжать мимо меня станет, да еще по подложной подорожной? Я тогдась на картинку-то гляну, злодея опознаю, да сдам околоточному! Будет мне за то медаль на ленте анненской да от мужиков уважение!
   – А-а! – стучал себя по лбу недогадливый проезжий чин. – Я-то думаю, и чего ты ко мне все приглядываешься?
   На офицеров в те дни смотрели с презрением не скрываемым.
   – Уж лучше за последнего статского пойду, чем за энтих бегунцов! Ни дать ни взять сошлют куда-нибудь, аль дворянства лишат, а мне-то каково будет молодой да красивой? – перешептывались девицы на выданье.
   Оглушенная Аустерлицем, униженная и подавленная, русская армия желала теперь лишь одного: как можно скорее посчитаться за понесенный позор, смыв его со своих знамен.
   – Кровушки своей не пожалеем, но и жалости иметь тоже не станем! – клялись друг перед другом молодые поручики и седые полковники.
   Будущий декабрист Михайло Лунин завел себе свирепого пса, который при слове «Бонапарт» начинал скалить зубы и устрашающе рычать.
   Англию после смерти Питта Младшего отчаянно мотало на крутых виражах политики. Новый премьер Фокс, казалось, воевать с Наполеоном не собирался вовсе.
   – Смиримся с неизбежным! – говорил он в парламенте. – Будем ждать перемен к лучшему и пробовать приручить корсиканское чудовище!
   Лорды и пэры бранились, чуть ли не до драки: одни требовали продолжения войны с французами, вторые немедленного мира. В столь больших заботах Лондон чуть-чуть ослабил вожжи, которыми держал при себе Константинополь и последний тотчас попал в самые нежные объятия, давно ждавшего этой минуты Парижа.
   Не прошло и несколько месяцев, как Турция круто поменяла свои политические пристрастия. Кровавое эхо Аустерлица отозвалось не только в Европе, оно докатилось и до скал Босфора. Вначале в Константинополе не поверили рассказам о происшедшем, уж больно все выглядело неправдоподобно. Еще бы, Белый царь, победоносные войска которого были известны туркам не понаслышке, теперь наголову разбит! Но затем известия подтвердились, что привело диван в небывалую радость.
   – Если франки гонят московитов, как худых собак, то почему нам не проделать с ними то же самое! – начали раздаваться первые робкие голоса. – Московитам сейчас не до нас, а потому самое время вернуть нам по праву принадлежащее! Крым, Кубань и черноморские берега должны вновь пасть пред великим падишахом!
   Встревоженный Селим Третий тут же велел великому визирю:
   – Сообщите французскому послу Фонтону, что мы признаем Наполеона императором!
   – Но не торопимся ли мы, мой повелитель? – склонил голову визирь. – Как посмотрят на это в Вене и в Петербурге?
   – Бояться нам теперь нечего! – усмехнулся, в крашенную хной бороду Селим. – Как можно не признавать императором того, кто разгромил столько стран и одолел двух самых великих императоров! Чем раньше мы его признаем, тем будет лучше и спокойней!
   Немного подумав, султан добавил: – А чтобы он более не покушался на наши границы, я присвою Наполеону еще титул падишаха!
   Первой же реакцией на Аустерлиц стало требование к нашему послу Италийскому сократить число проходящих через Босфор наших судов. Высокая Порта делала знак Парижу, что готова к союзу.
   Мгновенно изменилось и отношение к англичанам. Еще вчера столь любезные дивану «инглизы» стали в один миг «злобными гяурами», а ненавистный истребитель Египта Бонапарт, как по мановению волшебной палочки, столь же быстро превратился в «достославного падишаха франков». Столь резкий поворот был вовсе не случаен. Султан Селим, осмыслив европейские дела, пришел к выводу, что теперь пробил и его час отмщения московитам за отторгнутый у Высокой Порты Крым. К тому же Селима страшил союз России с Англией.
   Но султан все же еще колебался, задирать Россию в одиночку было боязно, уж больно много пинков получала Высокая Порта от Белого царя ранее. Нужен был некто, кто мог бы заставить Селима сделать самый последний решительный шаг к войне. И этот некто нашелся…
//-- * * * --//
   Наполеон все рассчитал верно и здесь, назначив послом в Константинополь умного и хитрого генерала Себастиани. Генерал был таким же корсиканцем, как и Наполеон, а следовательно, был лично предан. В воинских делах Себастиани не стяжал себе особых лавров, зато славился искусством интриг и сплетен.
   – Себастиани слаб в седле, зато, возможно, будет силен в серале! – подумав о кандидатуре посла, решил Наполеон.
   Инструктируя посла, император не мудрствовал лукаво:
   – Запомни навсегда, что деньги – это лишь «золотой порох», а на войне пороха жалеть нельзя! Покупай всех и вся, но турки должны подпалить русских с юга! Если нам удастся сцепить этих двух врагов между собой, то Сенявин сбежит из Далмации даже без нашей помощи, а кроме этого царю Александру непременно придется перебросить часть полков из Пруссии на Дунай и, тем самым, облегчить нам войну с ним.
   Многочисленные завистники, узнав о неожиданном высоком назначении генерала, злословили, что он отправляется в Константинополь лишь собирать плоды, взращенные там ранее другими. Слов нет, предшественники Себастиани и вправду потрудились на славу, чтобы, несмотря на Египетский поход и печально известные массовые казни пленных янычар, проводимые Наполеоном, вновь повернуть Высокую Порту лицом к Франции. Залогом дружбы стали военные успехи Парижа на полях Европы, а пугалом – извечная опасность продвижения к Босфору русских. При этом Париж не скупился на помощь. Офицеры и артиллеристы, инженеры и моряки предоставлялись султану по его первой просьбе. Когда ж Селим однажды было заикнулся о своем желании иметь такую же армию, как и у победоносных французов, Наполеон тут же твердо обещал ему создать таковую буквально в несколько лет.
   А по турецкой столице уже вовсю расклеивали листовки, сочиненные и отпечатанные в типографиях министра Талейрана. Россия в них именовалась как «страна безрассудных и непросвещенных невольников, достойных презрения правоверных». Высокая Порта значилась не иначе как «обиталище мудрости и главная подпорка Вселенной». Листовки те читали вслух специально нанятые люди.
   Туркам талейрановские листовки нравились. Да и кому не приятно, когда тебя расхваливают за то, чего ты никогда не имел! Особенно настойчиво пугал турок Талейран русским флотом и предательством греков. Читая такое, турки уже возмущались:
   – Как это мог позволить султан, чтобы презренные греки приобрели великую силу? Не пора ли их поставить на место, а заодно проучить и прахоподобных московитов?
   А повозмущавшись, шли громить греческие кварталы, чтобы неповадно было помогать врагу!
   По Константинополю рассказывали уже совсем невероятные истории, будто бы Аллах предначертал Наполеону не вкладывать свой меч в ножны, пока Крым не будет возвращен туркам. Говорили, что Али-паша Янинский вовсю собирает войска по Эпиру, готовясь отхватить себе Ионические острова.
   – Забудем Каир и Акру! – говорил теперь уже сам султан своим вельможам, ослепленный будущностью столь выгодного сотрудничества. – Будем помнить лучшее, что есть! Могущественный друг всегда лучше могущественного врага!
   Генерал Себастиани, прибыв в турецкую столицу, сразу же начал действовать решительно и нагло.
   – Я солдат, а не дипломат! – заявил он секретарю посольства барону Рюффену, отиравшемуся в посольстве еще со времен короля Людовика. – Поэтому сам буду атаковать!
   – Все это так, – многозначительно хмыкнул видавший виды Пьер-Жан Рюффен. – Однако здесь Восток, и лучше действовать наверняка, беря турок за самое сокровенное!
   – Это за что же? – не понял генерал.
   – Их следует хорошо испугать или хорошо покупать!
   – Попробуем сразу и то и другое! – подумав, сказал Себастиани. – Но как здесь обстоят дела у русских?
   – Посол Италийский вовсю сорит золотом, и прорусская партия поэтому достаточно сильна. Но султан все еще колеблется в том, чью сторону ему окончательно принять!
   – Я буду сорить золотом в сто раз больше русских и низведу их партию до положения полного ничтожества! Я заставлю султана читать письма из Парижа, а не верить московским слухам! – громыхнул ножнами сабли Себастиани.
   Турок он и впрямь взял за самое сокровенное:
   – Я имею секретные сведения относительно сербского восстания! – заявил генерал влиятельнейшим сановникам Порты, которых предусмотрительный Рюффен пригласил на обед в посольство.
   Турки сразу же нервно заерзали на своих коврах. Сербский вопрос был для них болезнен всегда.
   – Не сыпь соль на наши зияющие раны! – сказали они, огорченные. – Говори, что знаешь!
   – Вождь смуты Кара-Георгий имеет поддержку русского царя, а все восстание питается исключительно русским золотом!
   В этих словах не было и слова правды. Александр Первый не так давно более чем холодно принял посланцев Кара-Георгия, советуя им искать поддержки не в Петербурге, а в Константинополе. Об этом уже прекрасно знал Себастиани, но пока не знали турки.
   Сановники тревожно переглянулись. То, что Россия помогает единоверным сербам, выглядело весьма убедительно.
   – Будь прокляты эти презренные московиты! – резюмировали министры султана сказанное французским послом. – И да покарает их Аллах!
   – А посмотрите, что вытворяют русские на Ионических островах. Они распоряжаются там, как у себя дома, а ведь острова находятся под покровительством вашего султана! – продолжал ковать он уже горячее железо. – Если так пойдет и дальше, то вы скоро потеряете и всю Грецию! У русских хватка мертвая! Разве можно такое терпеть!
   – Конечно это так, – отводили глаза константинопольские вельможи. – Но Московия есть Московия, и задирать лишний раз ее опасно!
   – Где ваша гордость османов! – смеялся сомневающимся в лицо Себастиани. – Сейчас, когда мой император лупит русских в хвост и в гриву, кажется, настает и ваш звездный час!
   – В твоих словах есть зерно истины! – молвили на прощание вельможи. – Мы, конечно, попробуем убедить падишаха и визиря, но мы так бедны!
   – Мы не какие-нибудь скряги англичане, – поняв намек, тут же доверительно заверил своих собеседников Себастиани и ловко переложил в бездонные карманы их халатов тугие кожаные кошели.
   – Аллах возблагодарит вас за столь великую щедрость! – трясли гости, своими выкрашенными хной, бородами. – Мы сгоним московитов с насиженных мест, как наши повара сгоняют мух со сладкого шербета!
   Но это было лишь начало дела. Вскоре верховный визирь (для которого на подарки тоже не поскупились) известил генерала, что тот приглашен на заседание дивана.
   – Это уже маленькая победа! – констатировал Рюффен. – В диван послов приглашают крайне редко. Теперь вам следует там лишь закрепить начальный успех. Кое-какую работу с министрами я уже веду.
   – И как результаты?
   – От золота не отказался еще ни один!
   Однако перед диваном визирь решил встретиться с французским генералом сам. Следующей ночью (прием посла был почему-то назначен именно на эту глухую пору) Себастиани отправился во дворец к великому визирю, которому надлежало вручить верительные грамоты.
   Начало приема было явно обнадеживающим. Визирь не заставил посла ждать вызова на позорной «лавке поварят», где турки традиционно перед приемом выдерживали европейских послов. Это был добрый знак!
   Вручив грамоты и передав дежурные любезности от Наполеона, Себастиани, в свою очередь, выслушал длинные и пространные пожелания благости и райских кущ падишаху франков. Затем хозяин и гость в молчании пили кофе и ели шербет. Отпив и откушав, вышли во двор, где посла ждала уже новая гвардия Селима, любезно предоставленная султаном для показа французу. Освещая огромный двор, жарко трещали факелы. Визирь взмахнул рукой, и солдаты открыли примерную пальбу из пушек. Действовали они умело и сноровисто. Внезапно один из них панибратски подмигнул Себастиани. Генерал вначале опешил от такой наглости, но затем, приглядевшись, вспомнил в ряженом турке шустрого капрала из легкоконной бригады с которым был в Итальянской кампании. Что ж, артиллеристы у султана были и вправду неплохие!
   – Ваше высочество, такая артиллерия делает честь вашему султану! – произнес Себастиани, когда смолкли пушки.
   – О, великий визирь величайшего из властителей вселенной! Твои пушки столь грозны, что даже мой повелитель рыдал бы от зависти, увидав их! – весьма вольно перевел генерала понимающий толк в восточных делах талмач.
   Визирь заулыбался. Лесть генерала была ему приятна. Себастиани ожидал, что теперь после осмотра войск визирь пригласит его для серьезного разговора и ошибся. Восток не терпит суеты и торопливости. Все должно идти своим чередом, и ничто не может изменить устоявшегося течения событий.
   Лишь спустя несколько дней генерала наконец-то пригласили в диван на встречу со всеми министрам. Кавалькада посла была снаряжена с максимальной пышностью, какую могли только себе позволить французы.
   Взору Себастиани теперь впервые предстал дневной и полный жизни Константинополь – Стамбул – извечный перекресток мировых дорог. Город, где сталкивается запад и восток, север и юг.
   Над острыми иглами минаретов пронзительно кричали голодные чайки, повсюду натужно вопили ослы. На узких улочках гам, суета, пыль да нестерпимая вонь отбросов и испражнений, мириады мух и стаи бродячих псов. Всюду базары большие и маленькие, теснота, крики:
   – Табак румелийский! Один кисет десять монет!
   – Сурьма для бровей и хна для бороды!
   – Амулеты от трахомы и лихорадки!
   – Вода холодная и сладкая!
   Сидя верхом на тонконогом сирийском жеребце, Себастиани едва протискивался сквозь снующую толпу. Два негра-раба расталкивали перед ним толпящихся, изо всех сил орудуя тяжелыми палками:
   – Варда! Варда! Поберегись!
   Морщась от нестерпимой вони, генерал искоса поглядывал на копошащихся в грудах отбросов голых людей:
   – И как они не передохнут в этих миазмах!
   В диване Себастиани долго говорил о коварстве русских, которые уже вовсю зарятся на Белград и Бухарест, мечтая объединиться с вечно мятежными сербами.
   – Первыми от вас отпадут Болгария и Албания, затем, разумеется, и Сербия. Египет к этому времени захватят пронырливые англичане. Непременно восстанут и греки! Кто тогда придет к вам на помощь? Кто, кроме величайшего из полководцев мира – моего императора, сможет поддержать вас среди полного хаоса! Запомните, что не вы нужны нам, а мы нужны вам!
   Подобным тоном с министрами Высокой Порты из послов никто никогда не разговаривал. Такое они слышали впервые, а потому в душах их боролось неприятие со смятением. Умудренные опытом, они понимали, что наглый француз говорит им горькую правду. Лица сидевших вдоль стен на коврах министров были угрюмы. Все молчали.
   Себастиани, стоя посреди зала, продолжал, яростно жестикулируя руками:
   – Но если вы с нами, то можете жить спокойно! Мой император уже разбил лучшую из армий русского царя в деревне Аустерлиц, и сам царь бежал от него, как последний трус. Если будет надо, мы еще не раз и не два устроим ему такую же головомойку! А потому смело смещайте прорусских господарей в придунайских княжествах и ставьте преданных вам, перекрывайте наглухо Босфор русским судам и гоните из Константинополя английских купцов, исчадье разврата и заразы!
   Слуги внесли на подносах кофе.
   – Может ли посол утверждать, что его падишах гарантирует сохранение целостности Высокой Порты? – наконец, спросил реис-эфенди Халет-паша.
   – Я не знаю лучшей поруки, чем слово моего императора! – не задумываясь, отчеканил Себастиани.
   – Готовы ли вы поклясться, что при удобном случае не оккупируете Истамбул? – вновь подал голос реис-эфенди, в памяти которого еще были свежи константинопольские устремления Бонапарта под Акрой.
   – Если вы станете нашими союзниками, мы будем чтить ваши границы, как никто иной!
   – А если не станем?
   Сидящие министры как по команде подняли головы.
   – Тогда, к нашему сожалению, мы снова станем врагами, и моему императору придется повторить свой поход, но уже не на Каир, а на Константинополь хотя бы для того, чтобы спасти вас от собственной гибели!
   Вопреки всем и вся, Себастиани брал турок дерзкой наглостью и авторитетом побед на европейских полях. Наглость вводила в оторопь, победы пугали и внушали почтение.
   – Воевать с московитами для нас дело, в общем-то, привычное! – подал глас со своего ковра предводитель низама Хаджи-Ибрагим-эфенди. – Мы опасаемся ныне другого. Флот инглизов, как и флот московитов, стоят у ворот Дарданелл и целят своими пушками в наше сердце!
   Слуги бесшумно внесли на огромных блюдах миндальную пахлаву с халвой. Над сладостями кружили тучи мух. Но это никого не смущало. Министры поглощали угощения прямо с прилипшими мухами. Себастиани, сославшись на живот, отказался от угощения и старался не глядеть на массовое уничтожение насекомых.
   – Мне удивительно слышать ваши слова! – сказал он, повернувшись к Хаджи-Ибрагиму. – У вас великий флот, кроме того, мы поможем вам поставить на берегу неприступные батареи. Англичане с русскими разобьют свои лбы о стены Дарданелл!
   Предводитель низама удовлетворенно кивнул. Генерал развернулся к распорядителю сераля – сардазему:
   – Я попросил бы вас о личной встрече с султаном!
   – Просьба ваша будет немедленно передана падишаху! – смиренно ответил тот. – Однако приближается священный Рамадан, и потрясателю вселенной угодно сейчас думать, прежде всего, об очищении и молитве! Аллах велик и милостив к рабам своим!
   Говоря это, сардазем косился на небольшое слуховое окно в дальнем углу. Там за окном сидел, перебирая четки и слушая происходящее, сам султан Селим.
   Себастиани поклонился, министры ответили тем же. Визит был завершен. В передней комнате посла ждал секретарь Рюффен.
   – Ну как? – спросил он.
   – Не знаю, что они там решат, но то, что я их напугал, так это точно! – ответил Себастиани, надевая треуголку.
   Выслушав более подробный рассказ своего шефа, барон удовлетворенно кивнул:
   – Наше положение теперь самое благоприятное. Все идет как надо. Турки хотят дружить с нами, но все еще боятся русских с англичанами. Что поделать, когда русские их столько лет подряд лупили и в хвост, и в гриву! Но чувствую, дело пойдет!
   Несколько дней спустя султан Селим Третий милостиво принял французского посла и имел с ним долгий и любезный разговор.
   – Передайте вашему падишаху, что я считаю его моим младшим братом! – сказал Селим в конце аудиенции.
   Сказанное означало его полное согласие с наполеоновскими планами и фактическое основание новой политической оси Париж – Константинополь. Последствия ждать себя долго не заставили.
   Буквально в несколько дней султан велел отозвать господарей Молдавии и Валахии. Затем столь же энергично закрыл проход через Босфор и Дарданеллы для русских судов, имевших ранее вполне законное право на этот проход. Уверенность в действиях добавляла и грозная армия Мармона, готовая по первому приказу броситься на помощь армии турецкой.
   Селим раздумывал над перспективами своих будущих действий.
   – Когда твоя любимая невеста вдруг выходит замуж за твоего врага, врагами становятся оба! – заявил султан своим вельможам спустя какие-то недели после начала общения с Себастиани. – Разумеется, что такой брак плох! Однако при этом враг нашего врага отныне станет нам самым верным другом! Падишах франков уже дал пощечину московитскому царю по одной щеке, нам осталось не прозевать своей очереди и дать ему по второй!
   – Воистину нет предела твоей мудрости! – бились лбами в ковры самые воинственные. – Да благословит тебя Аллах на великую победу!
   – Нападать следует немедленно! Другого столь подходящего времени уже не будет! – вещал султан, глядя на ползающих у своих ног.
   – Воистину нет конца твоим знаниям, о, светоч вселенной! – не менее истово бились рядом с воинствующими лбами и миролюбивые. – Конечно нападать на московитов надо, но прежде следует обо всем договориться с франками. Неужели они нам не помогут?
   – Еще как поможем! – подбадривал и тех и других Себастиани. – Вы только начните.
   – Для начала изгоним русских из столицы! – решил диван, уже изрядно присытившись на французских взятках. – А гнусных инглизов надобно и вовсе предать самой мучительной смерти!
   – Какая же у вас самая мучительная? – поинтересовался Себастиани, воспитанный на принципах гуманного гильотинирования.
   – Смазанный бараньим жиром кол! – ответили ему турки со знанием дела.
   Теперь ночами по Константинополю шныряли агенты Себастиани. Они всюду расклеивали прокламации, сочиненные для такого дела самим Талейраном: «Греческий народ приобрел величайший флот кораблей и судов под предлогом купеческих, включая сюда те, которые уже давно под русским флагом, и этот флот превышает число 800 или 1000 кораблей, снабженных всеми нужными военными снарядами и многими опытными мореплавателями, которые в состоянии противостоять против смиренномудрых оттоман… Эти гнусные и отвратительные рабы имеют целые флоты…»
   Кто сказал, что первым возвел самую чудовищную ложь в ранг государственной политики доктор Геббельс? У главного гитлеровского пропагандиста были великие предшественники!
   Снова, как и в стародавние времена, сразу же всюду по Константинополю стали раздаваться воинственные кличи:
   – Саблей Москву, саблей!
   И никому не было дела, что вместо фантастической тысячи кораблей греки готовы были дать Сенявину всего лишь два десятка рыбачьих фелюг. Кость была брошена, и ее с жадностью подхватили… Напрасно пытался что-то доказать российский посол Италийский. Его уже никто не слушал. По улицам водили «очевидцев», якобы бежавших из Крыма. «Очевидцы», охраняемые янычарами, заученно вещали о невиданных зверствах русских над единоверцами татарами, о разоренных мечетях, об удавленных муллах, об обесчещенных гаремных девах. Константинополь стонал от праведного возмущения:
   – У-у-у, гяур москов! У-у-у, гяур собак!
   Никто уже и не вспоминал, что всего лишь восемь лет назад, когда египетские полки Бонапарта громили одну за другой армии правоверных, именно «гяур москов» протянул Константинополю руку помощи и помог одолеть страшную напасть. Теперь же, когда вчерашнему союзнику самому приходилось нелегко, Высокая Порта с радостью была готова всадить ему в спину кинжал. Большая политика не знает сострадания к слабым и не помнит вчерашнее добро! Высокая Порта готовилась не просто к войне, она готовилась к великому реваншу, а потому настроение у турок было самое решительное.
   Перво-наперво султан Селим распорядился закрыть для прохода русских купцов Босфор и Дарданеллы. Больше того, товары у них стали попросту отбираться! Одновременно спешно стали укрепляться крепости по Дунаю и Днестру. Всюду сновали французские инструктора, наскоро обучая войска и организуя артиллерию. Не удовлетворившись этим, Селим пошел на явную провокацию, единолично сменив господаря Молдавии Ипсилати и Валахии Мурузи. Это был вызов, потому как подобный шаг согласно всех подписанных ранее трактатов мог быть сделан лишь по согласованию с Петербургом! В ответ на эти действия Александр начал усиливать Дунайскую армию. И хотя после громкого скандала, учиненного послом Италийским, господарей на свои престолы вроде бы водворили, русские товары через проливы султан пропускать отказался наотрез.
   – Друзья, напоим наших коней из русских речек! – кричали воинственные спаги, гарцуя на своих тонконогих скакунах.
   – Затупим ятаганы о шеи московских мужиков! – грозились неистовые янычары. – Нас ждет богатая добыча и луноликие девы для гаремов!
   На городских площадях в огромных чанах кипела баранья похлебка. Гулко били огромные барабаны. Янычары собирались в большой поход. Турки даже не пытались скрывать своих захватнических замыслов от Санкт-Петербурга, да и чего скрывать, когда армия русского царя разбита и рассеяна по австрийским полям.
   В политике извечно уважают лишь сильного. Ослабевших без всякой жалости добивают. Таков великий закон выживания! Император Александр предпринял было несколько попыток замириться с Портой, но никакого действия его попытки не возымели. Наоборот, еще более уверовав в слабость северного соседа, Селим Третий еще ретивее стал готовиться к вторжению. И тогда, несмотря на то, что все силы империи были брошены к Висле на спасение Пруссии, осенью 1806 года Александр все же решился открыть второй фронт на юге.
   29 декабря российское посольство в полном составе покинуло Константинополь. Посол Италийский отбыл на предоставленном ему англичанами фрегате «Эктив» на Мальту. Буквально на другой день Высокая Порта объявила войну России. Вслед за нашими засобирался и британский посол Эрбетнот, отправив предварительно из турецкой столицы всех английских купцов. На прощание Эрбетнот сказал в сердцах великому визирю:
   – Через каких-то пятнадцать дней пушки британских кораблей сотрут ваш Константинополь с лица земли!
   Лицо визиря осталось каменным.
   Узнав о начале войны между турками, с одной стороны, и Россией с Англией, с другой, Наполеон пришел в восторг:
   – Я знал, кого посылать в Константинополь! Мой Себастиани великий дипломат, но разумеется после меня!
   Он повернулся к Бертье:
   – Если так пойдет и дальше, придется давать ему маршала!
   – Но сир! – недоуменно развел руками Бертье. – Маршальские звания мы присваиваем исключительно за боевые победы!
   – Ничего! – похлопал его по плечу Наполеон. – Маршальский жезл за начало одновременно двух войн – это тоже чего-то, да значит!
//-- * * * --//
   В Берлине тем временем тоже не теряли времени даром. Пруссаков внезапно обуяла небывалая воинственность. После поражений Австрии и России спасителями Европы они видели только себя. По улицам прусской столицы гремели барабаны, заходились свистом флейты. В марширующих солдат восторженные бюргерши швыряли цветы и… круги колбасы.
   – Помните Старого Фрица! – кричали с тротуаров. – Дайте по соплям этим оборванцам!
   – Помним! Помним! – отвечали мордастые гренадеры, колбасу на штыки нанизывая.
   Под унылые звуки «Ах, мейн либе Аугустин, Аугустин» толстые бюргеры прямо на улицах рьяно танцевали любимый немцами «гросфатер». Со стороны казалось, что Пруссией уже одержана какая-то доселе небывалая победа. И хотя никакой победы еще не было, в том, что она вот-вот произойдет, не сомневался никто.
   Король Фридрих-Вильгельм Третий желал как можно быстрее начать войну, чтобы разбить зарвавшихся французов еще до подхода русских войск и утереть нос царю Александру.
   – Я не желаю ни с кем делиться лаврами победы! – говорил он королеве Луизе.
   – О, да, мой дорогой! – восторженно поддакивала та. – Слава должна принадлежать только одному, так как она неделима!
   1 октября прусский двор предъявил Наполеону ультиматум, требуя от него немедленно вывести свои войска из всех германских княжеств. Всем было абсолютно ясно, что условия ультиматума совершенно не приемлемы.
   В ожидании ответа из Парижа Берлин пыжился ежедневными военными парадами. Возбуждая воинский пыл, королева Луиза скакала вдоль марширующих войск на ослепительно белом коне. Подвыпившие прусские офицеры демонстративно точили свои палаши о ступени французского посольства:
   – К черту русских и англичан! Мы сами обломаем зубы хваленому Бонапарту!
   Наполеон же, прочитав ультиматум, был взбешен дерзостью несказанно.
   – Глупец король сам лезет головой в гильотину. Но дураков учат трижды, а это значит, что настал и его черед!
   – Нас вызывают к барьеру, сир? – спросил императора верный Бертье.
   – О, да, – ответил тот. – Нас ждут к нему восьмого октября, но мы примем вызов куда раньше!
   Не ожидая, когда истечет срок, предъявленного ему ультиматума, Наполеон сам объявил войну Пруссии. Французская армия форсированным маршем устремилась в ее пределы. Все произошло столь быстро, что никто не успел даже толком понять, что произошло. Война, по существу, еще и не успела разгореться, когда через какую-то неделю все было кончено.
   Французская армия шла вперед столь стремительными маршами, на которые был способен разве что покойный Суворов. Глядя на проходящие мимо полки, Наполеон вполголоса говорил маршалу Бертье:
   – Недоумок Фридрих-Вильгельм разозлил меня не на шутку, и расправа с ним будет безжалостной!
   14 октября в один и тот же день были полностью уничтожены сразу две прусские армии. При Иене это сделал сам Наполеон, при Ауэрштедте маршал Даву. Ни личное присутствие короля, ни руководство войсками бывшего адъютанта Фридриха Великого престарелого фельдмаршала Меллендорфа, а так же наличие в армии сразу трех племянников знаменитого короля-полководца, ничего не спасло прусскую армию от сокрушительного разгрома.
   – Наполеон дунул на Пруссию, и ее не стало! – так сказал о происшедшем саркастический Гейне.
   27 октября Наполеон уже торжественно вступил в поверженный Берлин. Униженному прусскому королю он заявил:
   – Франции контрибуцию в сто миллионов франков, а мне шпагу Фридриха Великого! И то и другое отослать в Париж!
   Король униженно согнулся в поклоне. Отныне от него уже ничего не зависело…
   Здесь же в Берлине, не откладывая дела в долгий ящик, Наполеон подписал декрет о начале континентальной блокады Англии. Сильного флота для покорения своего заклятого врага Франция после Трафальгара уже не имела, зато теперь, после разгрома Пруссии, она вполне могла затянуть на британском горле петлю торговой блокады. Отныне всем европейским государствам строжайше запрещались любые, даже почтовые, сношения с туманным Альбионом. Росчерком пера французский император как бы вообще вычеркивал Англию из бытия!
   – Пусть эти негодяи захлебнутся собственной желчью! – сказал он, размашисто подписывая бумагу-приговор.
   Спустя несколько дней к сбежавшему из Берлина Фридриху-Вильгельму доставили послание российского императора. Александр Первый писал: «Для меня нет ни жертв, ни усилий, которых я не совершил бы, чтобы доказать вам всю мою преданность дорогим обязанностям…»
   – Ах, он помнит нашу общую клятву у гроба Фридриха! – повеселел было король.
   – Увы, для нас это уже не имеет никакого значения! – вернула к действительности его королева Луиза. – Для нас все уже кончено!
   По раскисшим от дождей дорогам тянулись толпы пленных из-под Иены. Конвоиров почти не было. Дисциплинированные немцы сами строились в колонны и маршировали туда, куда им было велено. Ни о каких-то побегах никто и не помышлял.
   Столь оглушительно легкого завоевания великой державы, как уничтожение Пруссии Наполеоном, история мировых войн еще не знала… Теперь перед победоносными войсками французов оставался на всем континенте лишь один настоящий противник. И это была Россия!
   3 ноября 1806 года навстречу французам из приграничных губерний дружно двинулись корпуса генералов Беннигсена (того самого, что не так давно самолично задушил офицерским шарфом императора Павла) и Буксгевдена. Александр долго не мог решить, кого назначить главнокомандующим. О Кутузове после Аустерлице он не хотел даже слушать, других своих генералов император ставил еще ниже. Наконец, умные головы ему подсказали:
   – Возьмите Михайлу Каменского, сей фельдмаршал во времена вашей бабки ревновал славой самого Суворова!
   – А годы? – засомневался было осторожный император.
   – Суворов в его лета и вовсе по горам альпийским лазал, да и старик-то еще бравый!
   – Хорошо! – повеселел Александр. – Ставлю во главе армии бравого!
   Узнав о назначении фельдмаршала, Гавриил Державин тотчас разразился в его честь хвалебной одой:

     …Оставший меч Екатерины,
     Булат, обдержанный в боях…

   Оглохшего, полуслепого и почти выжившего из ума старика привезли из деревни в Петербург. Два дюжих адъютанта водили его всюду под руки.
   – Ничего что ножки слабые, – жалились дамы, на старичка глядючи. – Главное, что голова светлая!
   – Ветеран с придурью! – так охарактеризовал нового главнокомандующего желчный Карл Нессельроде.
   – Последний меч Екатерины, видать слишком долго лежал в ножнах и оттого подзаржавел! – иронизировали столичные остряки.
   Впрочем, большинство верило в талант и опыт Каменского, помня его былое соперничество с Суворовым. Император Александр с женой Елизаветой Алексеевной приняли главнокомандующего как спасителя Отечества и напутствовали на святое дело борьбы с Наполеоном.
   Фельдмаршал, поводя мутным оком, долго что-то мычал в ответ, а затем прошепелявил, потрясая сухоньким кулачком:
   – Я енту тварь, совестью сожженную, презрения достойную, изничтожу на корню!
   И плюнул смачно на ковер. От столь яростной клятвы все были в неописуемом восторге. По российским церквям повсеместно возглашалась анафема Наполеону, как самому настоящему антихристу. Нового главнокомандующего тем временем осторожно посадили в коляску и повезли к армии.
   Всю дорогу Каменский спал, а просыпаясь иногда, ел манные да рисовые каши, кефирами запивая. Прибывши к вверенным войскам, старец в несколько дней учинил столь сокрушительный хаос, что скоро никто совершенно не мог ничего понять.
   – Если из ума наш фельдмаршал выжил уже давно, то теперь вконец потерял и последние остатки памяти! – говорили меж собой издерганные нелепыми и противоречащими один другому приказами адъютанты.
   Приказы Каменского были и в самом деле настолько путаны и бестолковы, что все совершенно перемешалось, и никто уже не знал, где армия, где полки, что с ними и есть ли они вообще…
   Как ни странно, но назначение Каменского весьма и весьма озадачило Наполеона. Ознакомившись с послужным списком фельдмаршала, император заметно приуныл:
   – Этот вояка знает, как колотить горшки на соседских кухнях!
   Над Каменским сиял нимб былых побед в турецких кампаниях. Торопясь хоть что-то успеть до приезда нового грозного противника, Наполеон, перечеркнув все свои старые планы, стремительным броском занял Варшаву.
   – Здесь и будем ждать русских! – заявил он. – А они уж скоро навалятся. Этого Каменского не нам драться учить!
   С прибытием же фельдмаршала к армии, французский император и вовсе приуныл. Передвижения русских войск стало столь непонятно и странно, что французский штаб во главе с Бертье, ломая головы, совершенно ничего не мог понять. Все искали в действиях Каменского какой-то особый потайной смысл и, не находя такового, приходили в полное отчаяние.
   – Неужели этот Каменский гений! – вопрошал сам себя над картой Наполеон, обхвативши голову руками. – Я бессилен что-либо понять в его действиях!
   Лишь через несколько бессонных ночей Наполеона наконец-то осенило:
   – Да ведь он не гений! Он полный идиот! Как же тяжело иметь дело на войне с идиотами, когда совершенно невозможно предугадать, что они выкинут в следующий момент! Впрочем, будем надеяться, что это рано или поздно поймет и император Александр, а поняв, заменит Каменского на кого-нибудь поумнее, с кем можно иметь дело!
   Фельдмаршал Каменский прокомандовал армией ровно неделю. Затем же, вспомнив о своих хворобах да оставленном без присмотра хозяйстве, залез в коляску и… уехал домой.
   – Ежели Бонапартий и есть всамделишный антихрист, то где уж мне сирому да убогому с такой скалапендрой тягаться! Пущай ноне молодые воюют! – сказал он своим штабным на прощание.
   Уже с дороги фельдмаршал прислал в войска свой последний немногословный приказ: «Всем отступать, кто как может, в пределы России». Император Александр, узнав о самовольном отъезде фельдмаршала, спросил своих близких:
   – Угадайте, господа, кто первым сбежал из армии? Никогда не угадаете!
   Самому «спасителю» он отослал жесткий рескрипт: «Хотя и с прискорбием, но не обинуясь, если бы он сделан был кем-либо другим, надлежало бы предать строжайшему военному суду, коего неминуемым последствием было бы лишение живота. Александр».
   Каменский на высочайший рескрипт не отозвался никак. Когда домашние зачитали старцу грозное царское послание, фельдмаршал лишь приподнял голову с подушки:
   – Какой-такой Сашка? Не помню такова! У нас одна императрица – матушка Екатерина!
   Каменский пребывал уже в полнейшем маразме.
//-- * * * --//
   Кончался 1806 год, а Европа все еще продолжала пожинать горькие плоды Аустерлица. Беспощадный разгром союзников нарушил шаткое равновесие политических сил. Подчинив себе Австрию и Пруссию, Наполеон, однако, по-прежнему должен был считаться с Россией, которая, несмотря на поражение, сохранила и мощь, и армию. Теперь Наполеон вынуждал Александра Первого держать немалые войска на прусский и австрийской границах, одновременно угрожая и со стороны Польши. Отныне российская армия оказывалась разбросанной по всей западной границе. Чтобы еще больше ослабить своего последнего серьезного противника, Наполеон решил привлечь Турцию. Именно она должна была, согласно планов Парижа, нанести сокрушительный удар в спину России на Дунае и Кавказе.
   Едва император Александр передвинул в октябре 1806 года Южную армию генерала Михельсона в Молдавию и Валахию, как французские корпуса немедленно придвинулись к самой прусской границе. Делать было нечего, и пришлось перебрасывать на нашу границу с Пруссией с юга несколько полнокровных дивизий, после чего у Михельсона осталось всего каких-то 40 тысяч штыков при 250 пушках. Против того у турок имелась 270-тысячая регулярная армия и более чем 60-тысячное ополчение.
   Понимание собственного превосходства рождает безнаказанность, а потому турки, не слишком-то считаясь с былыми договоренностями, начали придвигать войска к границам России, укреплять дунайские и днестровские крепости, менять прорусских господарей Молдавии Ипсиланти и Валахии Мурузи на своих ставленников. Понимая всю несвоевременность войны с Турцией, и всеми силами ее не желая, Россия делала все возможное, чтобы этой войны избежать, но турки были уже глухи к голосу разума.
   В конце января до Сенявина дошли первые известия, что разгром учиненный Наполеоном союзникам на полях Австрии и Пруссии, невероятно взбодрил турецкого султана. Все говорили о скором разрыве отношений с Турцией. Ситуация становилась теперь все напряженней день ото дня. Сенявину было очевидно, что теперь открытие военных действий возможно в самое ближайшее время. Тогда ему уже будет не до Далмации. Придется уводить эскадру в Эгейские воды на поиск турецкого флота. Но и Адриатику нельзя оставить без контроля. Французы по-прежнему сильны. Как ни крути, но несколько судов необходимо будет попридержать здесь.
   В начальники над морскими силами, остающимися на Адриатике, Сенявин, после недолгих раздумий, поставил капитан-командора князя Баратынского. Каким ветром занесло когда-то этого отпрыска гордого древа Рюриковичей в Морской корпус, неизвестно, но к флоту Баратынский прикипел душой и сердцем. В прошлую шведскую войну князь отличился в лейтенантских чинах. В Гогландской баталии он был столь тяжело ранен, что его положили среди мертвых. Бесчувственного офицера хотели было уже, по морскому обычаю, выбросить за борт с ядром в ногах, но матросы, любившие князя за добрый нрав, решили меж собой этого не делать и тем самым спасли князя от неминуемой смерти. Затем были другие корабли и другие походы, но к матросам Баратынский везде и всегда относился с большой добротой и пониманием, чем и снискал к себе их огромную любовь.
   Когда Наполеону доложили об отбитии Сенявиным двух стратегически важных островов, он велел Мармону при первом же удобном случае их вернуть. Напрасно генерал писал императору: «Операция была бы очень трудна, так как русские имеют такие морские силы, что нельзя и думать оспаривать у них господство на море». Прочитавши этот вопль души, Наполеон возмутился:
   – Никто не требует от Мармона завоевывать морское господство. Его дело занять острова! Пусть готовит десант и ждет удобного момента!
   Теперь уже Мармону не оставалось ничего иного, как ждать ухода от островов эскадры, чтобы попытаться вернуть утраченное.
   Сенявин тем временем был занят тем, что спешно собирал эскадру на Корфу, ибо там легче было привести ее в порядок. Когда грянет гром, исправить что-либо будет уже поздно. Баратынскому вице-адмирал оставлял три линейных корабля, пару фрегатов да с десяток мелких судов. Разумеется, что против серьезной морской силы этого было мало, но для того, чтобы держать пока в узде Мармона, вполне достаточно. Был слух, что французы якобы решили перебросить часть войск из Далмации для усиления своей армии против Пруссии, однако в точности, что будет на самом деле, не знал пока никто. Сенявину инструктировать Баратынского особо было не надо. Он все знал и сам, а потому вице-адмирал ограничился лишь общими фразами:
   – За Курцало и Браццо держись зубами. Пока они наши, Мармон будет сидеть, что хорь в норе! На сухопутье всегда поможет митрополит! Кроме этого особо следи за цесарцами! Фельдмаршал Белегард, сидючи на острове Жупано, только и ждет, чтобы занять после французов Рагузу, а после нас Катторо! – Это-то мне все ясно, – кивнул капитан-командор, – Я ныне более Али-паши Янинского опасаюсь, больно сей злодей на Корфу зарится!
   – Да уж, этот своего никогда не упустит! – согласился Сенявин. – Однако я уже отослал ему весьма прегрозное письмо, в коем отписал, что ежели вы, сударь, мне ножик в спину готовите, то я вам саблей по шее. Думаю, что пока владетель эпирский ссориться с нами повременит, а как всегда выжидать станет.
   Посланнику Санковскому Сенявин велел немедленно снестись с епископом Герцеговины, с тем чтобы тот поддержал Россию в случае войны с Турцией. Старшим над сухопутными войсками был оставлен полковник Книпер, которому было велено защищать Катторо до последних сил.
   Забегая вперед, отметим, что сенявинский расчет на трусость Янинского паши оказался верен. Али-паша, получивши грозное послание, сразу присмирел и поспешил заверить вице-адмирала, что будет лишь сторонним наблюдателем в возможной русско-турецкой войне. Слово свое он сдержал и от попыток захвата Корфу отказался навсегда.
   Многотрудный для русских моряков 1806 год был уже на исходе. Каким будет для них следующий 1807, сказать пока не мог еще никто, но то, что мирным он уже не будет, было очевидно всем.

   1996–2006 гг.
   Москва-Севастополь

Краткий словарь военно-морских терминов, встречающихся в книге

   абордаж – рукопашный бой при сближении противоборствующих кораблей вплотную
   аврал – работа на корабле, выполняемая всей командой
   адмиралтейств-коллегия – высший коллегиальный руководящий орган российского флота (совет флагманов) в ХVIII веке
   адмиралтейств-совет – совещательный орган военно-морского управления в России с начала ХIХ века; был подчинен морскому министру
   балясина – деревянная ступенька штормтрапа
   баргоут (бархоут) – пояса окружной обшивки у ватерлинии корабля; они всегда делаются несколько толще, чем остальная обшивка, для более медленного изнашивания
   бак – носовая часть верхней палубы
   бакштов – толстый канат, вытравливаемый за корму корабля для привязывания шлюпок во время стоянки корабля
   бизань-мачта – третья от носа мачта корабля
   бимс – балка поперечного набора корабля, поддерживающая настил палубы
   бегучий такелаж – все подвижные снасти, служащие для постановки и уборки парусов, подъема и спуска частей рангоута
   боканцы – деревянные балки-выстрелы, выступавшие за борт в носовой части парусных судов
   брамсель – третий снизу четырехугольный парус; поднимается на брам-стеньге над марсом
   брасы – снасти бегучего такелажа, служащие для постановки парусов под определенным углом к ветру
   бригрот – парус, поднимаемый на грота-реи, когда нет постоянного грота
   бридель – якорная цепь, прикрепленная коренным концом к рейдовой или швартовой бочке
   бушприт – горизонтальное или наклоненное рангоутное дерево, выступающее вперед с носа судна
   ванты – снасти стоячего такелажа, поддерживающие мачту или стеньги с бортов судна
   ватервейс – водопроток на палубе вдоль бортов корабля
   ватер-шлаги – водяные шланги
   верп – вспомогательный якорь
   галионджи – матросы на турецких кораблях эпохи парусного флота
   галс – курс корабля относительно ветра; если ветер дует в левый борт, говорят, что корабль идет левым галсом, если в правый – то правым
   галфвинд – курс парусного корабля, при котором его диаметральная плоскость составляет с направлением ветра угол в 90 градусов
   гальюн – свес в носовой части парусного корабля, на котором устанавливалось носовое украшение
   гардемарин – учащийся выпускного курса Морского корпуса
   грот-мачта – вторая от носа мачта
   дагликс – левый становой якорь
   диплот – лот, отличающийся большой массой груза и длиной лотлиня; используется для измерения больших глубин
   дифферент – наклон корабля в продольной плоскости
   дрейф – боковое смещение, снос корабля с намеченного курса под воздействием ветра и течения; лечь в дрейф – так расположить паруса, чтобы одни двигали корабль вперед, а другие назад, вследствие чего корабль оставался бы приблизительно на одном месте
   дубель-шлюпка – небольшой парусно-гребной корабль второй половины XVIII века, предназначенный для действий у берега
   интрепель – топор, предназначенный для абордажного боя с обухом в форме четырехгранного заостренного зуба, загнутого назад
   каттенс-помпы – ручные водоотливные помпы
   капудан-паша – главнокомандующий турецким флотом
   карлингс – подпалубная балка продольного направления, поддерживающая палубу
   картушка – главная составная часть магнитного компаса, указывающая стороны света
   килевание – ремонт бортов парусного корабля на плаву, путем поочередного накренивания его до появления киля из-под воды
   кирлангич – небольшое судно со смешанным парусным вооружением на Средиземном и Черном морях в XVIII–XIX веках; по боевой силе было равно бригу или небольшому фрегату
   кливер – косой треугольный парус, ставящийся впереди фок-мачты
   констапель – первый офицерский чин морских артиллеристов
   констапельская – кормовая каюта на средней палубе парусного корабля, где хранились артиллерийские припасы
   крамбол – деревянная балка, выступающая за борт и жестко соединенная с баком; предназначалась для крепления якоря на ходу
   крюйсель – прямой парус на бизань-мачте
   лавировать – продвигаться на парусном корабле против ветра к цели переменными курсами по ломаной линии
   лоцбот – небольшое парусно-гребное судно, выполняющее задачи лоцманской службы
   марс – первая снизу деревянная площадка на мачте. Использовалась как наблюдательный пост
   марсель – второй снизу на мачте парус, ставящийся между марса-реем и нижним реем; на фок-мачте – фор-марсель, на грот-мачте – грот-марсель
   обсервация – определение истинного места корабля в море по береговым ориентирам или небесным светилам
   плехт – самый большой из становых якорей, висел в носовой части по правому борту
   принайтовать – т. е. привязать
   рангоут – все деревянные и металлические части, служащие для постановки, несения, растягивания парусов, подъема тяжестей, сигнализации; к рангоуту относятся мачты, стеньги, реи, бушприт
   рея – горизонтальное рангоутное дерево, подвешенное за середину к мачте или стеньге и служащее для привязывания к нему парусов
   рифы – поперечный ряд продетых сквозь парус завязок, посредством которых можно уменьшить его площадь. При усилении ветра берут рифы (подбирают парус), при ослаблении ветра рифы отдают
   ростры – место на корабле, где устанавливаются крупные шлюпки и хранятся запасные части рангоута
   румпель – балка, соединяющая руль с штур-тросами
   рында – судовой колокол
   салинг – площадка в виде рамы, состоящей из продольных и поперечных брусьев для соединения стеньги с продолжающей ее в высоту брам-стеньгой
   склянки – песочные часы, которыми отсчитывалось время на парусных кораблях
   снасти – веревки и тросы, служащие на корабле для постановки и уборки парусов, постановки рангоута и т. д.
   стаксель – косой парус треугольной формы; стаксель впереди фок-мачты называется фока-стаксель и фок-стенга-стаксель, впереди грот-мачты – грот-стеньга-стаксель, впереди бизань-мачты – крюйс-стеньга-стаксель
   стеньга – рангоутное дерево, служащее продолжением мачты и идущее вверх от нее. В зависимости от принадлежности к той или иной мачте, стеньгам присваиваются дополнительные наименования: на фок-мачте – фор-стеньга, на грот-мачте – грот-стеньга, на бизань-мачте – крюйс-стеньга
   счисление – графическое изображение пути корабля на карте, производимое для того, чтобы в каждый данный момент времени знать место корабля при плавании и ориентироваться по карте в окружающей обстановке
   табанить – грести в обратную сторону для дачи шлюпке заднего хода или ее разворота
   такелаж – все снасти, цепи, канаты на корабле; такелаж разделяется на стоячий и бегучий;
   стоячий такелаж (ванты, штаги и т. д.) поддерживает рангоутные деревья
   тибембировка – ремонт парусного корабля, включающий в себя полную или частичную замену деревянной обшивки
   траверз – направление, перпендикулярное курсу корабля
   утлегарь – рангоутное дерево, являющееся продолжением бушприта и связанное с ним при помощи эзель-гофта
   фальшборт – ограждение верхней палубы корабля
   фальшфеер – тонкая бумажная гильза, наполненная пиротехническим составом, имеющим свойство гореть ярким белым пламенем; применяется для подачи ночных сигналов
   флагман – адмирал, командующий соединением кораблей или корабль, на котором пребывает данный адмирал
   фок – самый нижний парус на фок-мачте
   фок-мачта – передняя мачта на корабле
   фордевинд – курс по ветру, дующему прямо в корму идущего корабля
   форштевень – особо прочная часть корпуса корабля, которым заканчивается набор корабля в носу
   цейтвахтер – чиновник морской артиллерии, имевший в своем ведении оружие и боеприпасы
   шканцы – палуба в кормовой части корабля от грот – до бизань-мачты, откуда осуществлялось управление вахтой и командование парусным кораблем
   шкафут – боковые переходные мостики, соединявшие палубу бака со шканцами
   шкоты – снасть бегучего такелажа, заложенная за нижний угол паруса, служащая для растягивания и удержания парусов в нужном положении; шкоты принимают название паруса, за который они заложены, например: марсель-шкоты, грот-шкоты, фока-шкоты и т. д.
   шторм-трап – наружный трап в виде веревочной лестницы
   штур-трос – трос, соединяющий штурвальное колесо с румпелем
   шпирон – таран в носовой части корабля
   шпринг – способ постановки на якорь, позволяющий поставить диаметральную плоскость корабля под любым углом к линии ветра или течения
   шхив (шкив) – колесо с желобом на ободе, вращающееся на оси между щетками блока
   шхеры – извилистые заливы в северной части Финского залива
   ют – кормовая часть верхней палубы