Виктор Моисеев
Мой Ленинградский горный. Табошар урановый

   Уважаемый читатель!

   Третья моя книга, под двойным названием «Мой Ленинградский Горный. Табошар урановый» написана, также в поэтической форме и является логическим продолжением двух первых под общим названием «Размышления о былом». Здесь, как и в предыдущих двух книгах, фрагментарно описываются исторические события во времена царствования Петра I, Екатерины II и до нашего времени. Эти события так или иначе были связаны с Санкт-Петербургским (Ленинградским) горным институтом, жизнью страны в период до революции и после. Так сложилась судьба, что моя учеба в этом прекраснейшем высшем учебном заведении с его великолепным профессорско-преподавательским составом, воспитанном в лучших традициях русской, советской интеллигенции, проходила в знаменательные 60-е годы XX столетия. Это время развития научно-технического прогресса, первых полетов в космос, освоения Арктики, подъема энтузиазма и веры у большинства советских людей в светлое будущее своей страны.
   Но это время и завершения «хрущевской» оттепели и начала эпохи «застоя». Это время появления «шестидесятников» и диссидентов, мечтавших о совершенствовании социалистического строя, а также время зарождения и расцвета бардовских песен Визбора, Высоцкого, Окуджавы, Городницкого и многих других. Эта книга о становлении атомной промышленности и создании первой атомной бомбы в СССР из урана, добытого в поселке Табошар Таджикской ССР, где после окончания института, волею случая, мне довелось работать и жить.
   Книга посвящается всем преподавателям и выпускникам Санкт-Петербургского (Ленинградского) горного института.

С надеждой на благосклонное отношение к этой книге,
Виктор Моисеев

Предисловие

     Июль, 1971 год. Таджикистан. Поселок горный Табошар.
     Два года после института работал на секретном я объекте
     (А что было ранее в секрете – сейчас найдете в интернете).
     Прибыл инженером рядовым, а вскоре начальником отдела стал.
     Вызвал особист [1 - Особист – сотрудник особого отдела Комитета государственной безопасности СССР.]. Я и он – одни в его мы кабинете.

     Несколько минут, изучающе смотря, молчит.
     Думаю: «Зачем он вызвал, может, что я натворил?»
     А он, достав папку из стола, мне тихо говорит:
     «Ваше личное дело передо мной – его я изучил!

     Ты комсомолец, и в институте роль активную играл
     (Наверное, прочел, что комсомольским вожаком я в группе стал,
     Не знал, что я лишь с комсомольцев взносы собирал и их сдавал),
     И на стройке здесь неплохо ты себя зарекомендовал.
     Короче, нужен мне сотрудник тайный, и на тебя мой выбор пал».

     И далее продолжил он: «Подальше от сторонних глаз,
     Скрытно в парке будем с тобою мы встречаться,
     И на явке той расскажешь мне: какая обстановка там у вас,
     Не шпионит ли кто? А может, недоволен кто советской властью?

     Органам согласны тайно помогать? Да иль нет?
     Обеспечим Вам карьерный рост, услышав «Да»,
     А надумаете вдруг дать отрицательный ответ –
     В армию служить немедля Вас отправим мы тогда!»

     Он говорил, а меня мысль одна сверлила, и я все более краснел:
     «Ленинградский горный я закончил, и такое предложить мне смел!
     Там не учили на сексотов, и специальности такой я не имел».
     И вслух ответ ему такой же был. «Ну что ж!» – сказал он мне,
     И спустя месяц после разговора в ЗабВО [2 - ЗабВО – Забайкальский военный округ.] служить я загремел.

     Но это произошло намного позже, и поверну я время вспять.
     В Ленинграде я, и в Горный институт сюда приехал поступать
     И тогда не думал, и даже не мог предполагать,
     Что между добром и злом, говорить правду или лгать –
     В самостоятельной жизни мне предстоит неоднократно выбирать.

1
Приезд в Ленинград и прогулка по Невскому

     1963 год, мне 17 лет, июля месяца конец.
     От Лесогорской станции поезду сигнал отправки дали,
     На платформе вдогонку помахал рукой отец,
     И вот стою уж на Финляндском я вокзале –
     Без родителей, один, впервые в Ленинграде.

     Народом полон вокзальный зал,
     Сутолока, беготня, вокруг галдеж.
     Толпа внесла меня туда, и посредине встал:
     Куда далее идти, сперва и не поймешь.

     Решил: зайду вначале я в буфет,
     Возьму там пышек, кофе и конфет.
     Затем в киоске куплю карту Ленинграда,
     Город я не знаю – разобраться надо.

     Изучив карту, спустился на эскалаторе в метро.
     Впервые в нем, и сразу же понравилось оно.
     Не прошло пяти минут, и вот уж вышел из него
     И стою на Невском вблизи площади Восстания.

     Церковь Знаменская здесь находилась ранее,
     И эта площадь была такого же названия,
     Но церковь была снесена при Сталине,
     И здесь вход метро, в стиле соцреализма здание.

     И памятник Александру III на площади стоял,
     Сам могуч и на богатырском коне он восседал.
     «Торчу здесь пугалом чугунным для страны», –
     Поэт Демьян Бедный про памятник этот написал.
     И царь, и конь большевиками также снесены.

     Площадь Знаменская известна еще и тем в стране,
     Что в 17-м году Февральская революция началась на ней.
     Демонстранты требовали «Хлеба!» и «Долой войну!»,
     А по ним из винтовок открыли меткую стрельбу.

     Более ста их там убито, а зачем и почему?
     Мирная демонстрация переросла тогда
     В две революции и гражданскую войну,
     И разрухою в стране была закончена она.

     Но эти мысли появились у меня намного позже.
     А сейчас насущней и важней вопрос совсем другой,
     И озабоченность эта написана на моей уж роже:
     Где Горный институт и как проехать до него?
     На автобусе, трамвае или, может, на метро?

     Вблизи старушка от меня стояла, седая дама,
     Вся в светлом, и на голове панама.
     Улыбнулась мне, давно как будто знала,
     И она меня расспрашивать вдруг стала:

     «Заблудились или не знаете, куда далее идти?
     Вижу, что не местный, не из Ленинграда.
     Может, нам, сынок, с тобою по пути?
     Я ленинградка, и помочь тебе я буду рада». –

     «Не могли бы мне любезно подсказать,
     Как Горный институт здесь, в Питере, найти?
     На геолога хочу учиться, решил туда я поступать». –
     «Пойдем, сынок, мне как раз в ту сторону идти.

     Видишь Адмиралтейства шпиль, похожий на иглу?
     Пойдем пешком по Невскому к нему,
     26-й трамвай до Института горного идет,
     Его там остановка, и туда тебя он довезет».

     По знаменитому проспекту неспешно двинулись вперед,
     А бабушка по пути рассказывать мне стала
     Про здания красивые вокруг, а затем и про войну настал черед,
     И как она смогла выжить во времена блокады Ленинграда.

     Впереди появился горбатый мост через канал,
     На нем четыре скульптуры укротителей коней стоят,
     И уж на том мосту вопрос я бабушке задал:
     «Вы блокадница? И как смог устоять в блокаду Ленинград?» –

     «Да что рассказать о том времени, сынок?
     Дай Бог, чтобы войны никогда больше бы не был́ о.
     Выживал в блокадном Ленинграде кто как мог,
     А кто выжил, у того душа как будто бы застыла.

     «Заблудились или не знаете, куда далее идти?
     Вижу, что не местный, не из Ленинграда.
     Может, нам, сынок, с тобою по пути?
     Я ленинградка, и помочь тебе я буду рада».

     Блокады той 900 почти что дней
     От холода и голода слились в одну сплошную ночь.
     Казалось, не будет ни конца, ни края ей,
     Заснуть хотелось побыстрей, уйти из жизни прочь.

     Вот только по мосту с тобой мы проходили:
     В блокаду на нем коней скульптуры не стояли,
     По осени 41-го их сняли и в Александровском саду зарыли,
     А мы военным их в землю прятать помогали.

     За помощь эту по 200 граммов хлеба черного нам дали,
     И этому подарку до слез мы были рады –
     Блокада наступила, и все тогда уж голодали.
     Но выстояли и врагу не сдали Ленинграда.

     Да что я о блокаде все да о блокаде.
     Смотри, какой красивый Ленинград!
     Как будто не был он во вражеской осаде,
     Торжественно красив и всем приезжим с миром рад.

     Вот Елисеевский известный магазин,
     За ним Пассаж, в Ленинграде он один,
     А слева торговый центр – Гостиный двор,
     При Елизавете был заложен, а при Екатерине уж построен он».

     Прошли еще немного, и появился, будто бы с небес сошел,
     Золотой купол, обрамленный многорядием колонн,
     И на него – мой сразу восхищения и восторга взор,
     Передо мною – Казанской иконы Божией Матери собор.

     «Но почему нет на соборе православного креста?» –
     На миг остановясь, я бабушку спросил.
     «Музеем, а не храмом он при Советах стал», –
     Таков ответ ее со вздохом был.

     «Но не иссякает поток гостей и местных жителей к нему,
     И почитаем он сегодня, как и в седую старину,
     За убранство внутреннее храма и величественный внешний вид,
     За одухотворяющую атмосферу, что в нем всегда царит.

     Перечень событий, происходивших в нем, огромен.
     Царственные особы венчались в нем и давали верности обет.
     Кутузов-полководец внутри храма похоронен,
     И Чайковский-композитор после смерти здесь отпет.

     Воронихин-зодчий – из крепостных и не был итальянец,
     А созданный им храм похож на тот, что в Риме,
     Но по духу он православный, русский, а не иностранец,
     Любим он нами, и шедевром архитектуры признан в мире.

     А теперь, сынок, взгляни направо, –
     И на другой собор старушка указала.
     Он был разноцветным, пятиглавым,
     Храмом Спаса на Крови она его назвала. –

     Знаешь, почему сей храм воздвигнут здесь?» –
     Спросила бабушка, мне посмотрев в глаза,
     А я соврал, сказавши: «Да», – и покраснел аж весь.
     Неудобно мне признаться: его историю не знал тогда.

     Что неправду я сказал, она, конечно ж, поняла,
     И далее расспросами меня терзать не стала,
     Тем самым урок мне такта преподала,
     А помолчав немного, она вот что далее сказала:

     «Когда сей храм на месте смерти Александра II возвели,
     Собором Воскресения Христова его назвали,
     В народе же ему имя Спаса на Крови
     В память о той трагедии навеки дали.

     Судьба храма совсем не была простой,
     Особенно в советское наше время.
     Да и разве быть могла она иной,
     Если у нас война объявлена Христовой вере.

     Хотели несколько раз его снести к очередной дате Октября,
     До войны он был складом овощей, а в блокаду – моргом.
     А немного позже театру отдан он под склад инвентаря,
     Но устоял от всех напастей храм и стоит поныне – слава Богу!

     А спустя семнадцать лет, как закончилась война,
     В храме бомбу неразорвавшуюся под куполом нашли,
     И одним сапером там геройски обезврежена она была,
     А затем взорвана под Пулково, от города вдали.
     Облегченно все в Питере вздохнули – храм спасли».

     Еще немного полюбовавшись храмом Спаса на Крови,
     Мы далее неспешною походкой по Невскому пошли.
     Впереди мост через канал. В зеленый цвет окрашен он.
     А за ним – четырехэтажный красивый дом.

     И, глядя на него, моя попутчица с улыбкой говорит:
     «Всем, кому дор́ ог Пушкин, хорошо известно это место
     И этот дом, где табличка «Невский, 18» с давних пор висит,
     Ведь поэт ушел отсюда на смертельную дуэль с Дантесом.
     Но нет, я не права! Он навсегда ушел в бессмертье!

     Напротив дворца князей Куракиных для себя его построил
     Их бывший крепостной, ставший богачом-купцом Котомин –
     Мол, смотри, каким я стал, и общества вашего теперь достоин».
     И далее про этот дом моя попутчица продолжила рассказ:
     «Хозяева его и назначение поздней менялись, и не раз,
     Но название «Дом Котомина» – такое осталось и сейчас.

     Во время проживания с семьею в Питере Пушкина-поэта
     Кондитерская Вольфа и Беранже находилась в доме этом,
     Где было кафе и товар в продаже колониальный разный,
     А сейчас магазин здесь книжный антикварный».

     По Невскому проспекту с бабушкой идя,
     По ее указу ворочал голову то туда, а то сюда,
     И куда ни кину взгляд – всё восторгало здесь меня:
     Набережные, мосты, дворцы, соборы и дома.

     И про все, на что обращал внимание я,
     Интересно, живо повествовала мне она.
     И не заметил, как прошли проспект мы весь,
     У Адмиралтейства стали: трамвая остановка здесь.

     Какое-то время старушка задумчиво молчала,
     Тихонько рядом я стоял, ее думам не мешал,
     Но долго молчать мне неудобно стало,
     Решился и вновь вопрос я ей задал:

     «Ну зачем Вы так далеко меня сопровождали?
     По Невскому был долог путь, и Вы устали». –
     «Вы здесь поблизости живете?» – еще ее спросил,
     И растрогавший до глубины души ответ ее такой мне был:

     «Ты так похож на моего единственного сына,
     А он погиб при артобстреле города в блокаду,
     И, разговаривая с тобой, как будто вновь я с ним побыл́ а,
     А живу я там, где повстречались, и мне идти обратно надо».

     Вдруг из-за поворота, от Дворцового моста,
     26-й трамвай появился, искря, звеня.
     На ходу вскочил в него и встал сзади у окна,
     Помахал я бабушке рукой, и помахала мне она.

     И уж в вагоне вспомнил и покраснел я сразу от стыда,
     Забыл спросить, как звать, и поблагодарить ее тогда.
     Учась пять лет там, в Ленинграде, ее не встретил больше никогда.
     Но в благодарной памяти моей она осталась навсегда.

2
Знакомство в трамвае и его продолжение…

     Я в трамвае. Сзади остаются сквер и Адмиралтейства шпиль,
     А слева – ах! – выплывает величественный с золотым куполом собор.
     «А как название его?» – пожилого мужчину рядом я спросил.
     «Исаакиевский», – с любопытством на меня взглянув, ответил он.

     Но вот и Исаакиевский собор остался позади,
     И снова я спросил того мужчину пожилого:
     «Не подскажете, когда у института Горного сойти?» –
     «Подскажу. Он на Васильевском, ехать еще долго».

     Из-за поворота возникла площадь перед нами,
     В честь Труда после революции названа она
     (Оповещала табличка на профсоюзном здании),
     А следом открылись мост и водой искрящая Нева.

     И сразу заворожила своей державностью река меня,
     Гранитными набережными и дворцами, стоящими на них.
     Ими, как дорогими ожерельями, обрамлена она,
     А мы в трамвае как будто на небесах над ней парим.

     «Увидеть Париж и умереть!» – сказано поэтом Эринбургом, а не мною,
     И всем, кто это утверждает-повторяет, прошу глаза открыть:
     Разве сравнима речушка Сена с величавою Невою?!
     И говорю: «Увидев Питер, захочется не умирать, а жить!»

     И вот уж нас по Васильевскому трамвай несет,
     В глазах моих отблески солнца и теней,
     А в душе то орган играет, то соловей поет,
     Вообще, черт-те знает что творится в ней.

     В орденоносный Ленинградский горный институт
     Подам я скоро документы и буду поступать.
     Кто учился в нем, конечно же, меня поймут:
     Тогда многие в Союзе студентами его хотели стать.

     А еще был повод для улыбки на моем лице:
     Никто и никогда инженером не бывал в моей родне.
     А может быть, впервые среди нее удастся мне?
     И с мечтою этой лечу в трамвае, будто бы во сне.

     Но тут же радужный сон я оборвал,
     Когда пожилой мужчина рядом встал
     И, по плечу слегка похлопав, мне сказал:
     «Приехали, наш институт», – и выходить из трамвая стал.

     И я за ним. Трамвай, скрипя, далее ушел,
     А передо мной во всей красе открылся он:
     Со скульптурами на портике и рядом подпирающих его колонн,
     Как будто из Афин на берегу Невы храм появился Парфенон.

     И в этот храм науки горных и других шахтерских дел
     По ступенькам поднимаюсь и с волненьем открываю дверь.
     Находясь в трамвае, был еще тогда я нагл и смел,
     А в институт войдя, оторопь я ощутил теперь.

     Вокруг переклики, шум, толкотня, галдеж,
     Полно народа, большей частью молодежь.
     И где приемная комиссия, сразу не поймешь,
     Кажется, что в этой сутолоке ее и не найдешь.

     Но, пробравшись к большому стенду на стене,
     Мне, что нужно, нашел на нем и прочитал,
     Какие и когда экзамены сдавать и принимают документы где.
     И в лабиринтах института ту аудиторию искать я стал.

     Но несложно оказалось мне ее найти:
     Толпа будущих абитуриентов двигалась туда,
     И мне, конечно, с нею было по пути.
     Поднялся на второй этаж – и сразу же нашлась она.

     Это был большой и светлый зал.
     Зашел с другими и посередине встал.
     Столы напротив, члены комиссии сидят за ними,
     И таблички с названиями факультетов там же были.

     А мне с надписью «Геологоразведочный» нужна.
     Искал недолго, увидел ее я справа у окна,
     Но к ней очередь уже огромная была,
     От двери и до стола с комиссией тянулась она.

     Недолго думая, я также встал в ее конце.
     Очередь медленно, но все же двигалась вперед,
     И через несколько часов стоял я у стола, в его торце,
     Комиссии представить документы настал и мой черед.

     Две девушки и представительный мужчина между ними
     В комиссии приемной от геологического факультета были.
     Председатель присесть на стул, стоявший рядом, пригласил,
     А затем документы необходимые от меня он попросил.

     Их отдав, затих и своего сердца слышу лишь я стук.
     А он паспорт посмотрел и далее смотреть не стал.
     И с извиняющейся улыбкой говорит мне вдруг:
     «Для учебы на геолога еще год твой не настал». –

     «Но как же так? И с какой же это стати? –
     Покраснев, свой вопрос задал в ответ. –
     У меня неплохие ведь оценки в аттестате». –
     «Вам 17, а к нам принимают с 18 и старше лет.

     Ждите или заявление на другой подайте факультет».
     Я про себя подумал: «Больно нужен ваш совет!»
     Слезы навернулись, слов не нахожу, их нет.
     Стать геологом мечтал я столько лет – и вот ответ!

     Но нашел сил поблагодарить за их совет,
     И к выходу скорее, забыв про все на свете,
     Вдруг слышу, кричит мужчина мне вослед:
     «Забыли паспорт, аттестат – еще пригодятся документы эти».

     Вернувшись, с лицом сердитым их забрал
     И к выходу пошел, но перед дверями встал,
     Обернулся и вновь таблички прочитал:
     Восемь наименований факультетов насчитал.

     Что на геологоразведочный не поступлю – успел узнать,
     Среди остальных семи осталось выбирать.
     Какая специальность мне по душе могла бы стать?
     А перед родителями несостоявшимся студентом всегда успею я предстать.

     Может, на горняка или шахтера мне учиться?
     А вот маркшейдерский какой-то факультет…
     Или на геофизическом, может, мне остановиться?
     Но физику я плохо знаю, да и желания нет.

     А у экономического одни лишь девушки стоят,
     И оттуда то и дело слышен смех и гвалт.
     Неплохо бы туда, но ведь насмешкой буду у ребят,
     А вот на металлургический парней стоит отряд
     И на тех девчонок, не скрывая, пялит взгляд.

     Мимо шел мужчина, но обернулся вдруг и встал,
     Посмотрели друг на друга, и его я сразу же узнал.
     Это он в трамвае института остановку подсказал
     И, как с давним знакомым, разговаривать со мною стал:

     «Понял я еще, когда мы ехали в трамвае,
     Что в наш институт хотите поступать,
     И какой же факультет был выбран Вами?
     Иван Николаевич меня зовут, а Вас как звать?» –

     «Виктор Александрович Моисеев, – гонористый был ответ, –
     Выбрал еще в седьмом я классе, на геолога где учат, факультет,
     Но не взяли документы: восемнадцати не достиг я лет.
     И куда мне поступать, Вы не могли бы дать совет?» –

     «На наш маркшейдерский поступайте факультет.
     Геодезистом здесь хорошим станете и специалистом горных дел,
     Геологию познаете. И по возрасту ограничений нет.
     Ранее его закончил и наш ректор института Келль,
     Стал профессором, большой начальник он теперь.

     Специальность эта тем еще и хороша,
     Что на строительстве метро работать можно.
     И на рудниках востребована всегда она,
     И на шахтах, где добывают уголь, тоже.

     А, проучившись год, поймете, что желанья здесь учиться нет,
     Вам проще будет перейти на, геологов где учат, факультет».
     Такой случайного знакомого на мой вопрос получен был ответ,
     А я поблагодарил его за просвещение и данный мне совет.

     Кивнув, мужчина далее продолжил путь к столу,
     Где табличка: «Маркшейдерский факультет» стояла.
     Девушка, уже сидевшая за ним, улыбнулась ему
     И принимать документы от стоящих в очереди стала.

     Женщина серьезная мимо проходила.
     Ранее она сидела там же, за тем столом.
     Извинившись, спросил ее: «Кто тот мужчина,
     Что со мною рядом был, и кем работает здесь он?» –

     «Профессор Иван Николаевич Ушаков,
     Маркшейдерского декан он факультета.
     «Горная геометрия» написал учебник он».
     Выбор сделан! Специальность мне подходит эта!

     Ведь сказали ж мне, что, профессию эту получив,
     Могу я стать, как Келль, начальником большим.
     Стиляга-парень в очереди к тому столу последним был,
     И, хотя не выговаривал «маркшейдер» слово, но встал за ним.

     Стоя в очереди и назвав себя,
     Того модника как звать спросил.
     «Валентин», – в ответ услышал я,
     И оказалось, что из Воркуты он родом был.

     «А почему ты выбрал этот факультет?», –
     Задал Валентину снова я вопрос.
     «А мне восемнадцати еще нет лет,
     А это значит, что до других я не дорос».

     Осмотрел я очередь от нас и до стола,
     Разношерстною оказалась вся она:
     С десяток девушек стояло и парней десятка два,
     Показались они старше нас, молокососы только он да я.

     Позже, перезнакомившись, от них узнали,
     Что многие из тех парней послужить в армии успели,
     А другим с шахт и рудников направление дали,
     И (не то что я) льготы на поступление они все имели.

     Очередь медленно, но все же двигалась вперед,
     Прошло часа четыре, как перед тем столом я встал.
     Документы передать комиссии настал и мой черед.
     Меня увидев и кивнув, профессор их с улыбкой взял.

     А его помощница меня спросила: «Вы комсомолец или нет?» –
     «Конечно, да!» – той девушке мой гордый был ответ.
     А как вступал в него, стояло у меня перед глазами,
     И получилось это не с первого, а лишь со второго раза.

3
Как я стал комсомольцем

     Однажды, когда уже учился в классе я восьмом,
     К нам зашел на любимый мною географии урок
     Комсомольский наш вожак и торжественно сказал нам он:
     «Комсомольцами пора вам стать, а быть пионерами закончен срок».

     А в то время вся страна готовилась встречать
     Девяностолетие со дня рождения Ильича,
     И вступление наше в комсомол было приурочено к этой дате,
     Как партия велела – идейно выдержанно и кстати.

     И вот наступил 1960 год и 22 апреля день.
     Выборг. Наш в райкоме комсомола весь почти что класс.
     Какой-то кабинет. Туда то и дело открывалась дверь,
     И девушка-блондинка поочередно приглашала нас.

     Минут через пять дверь снова открывалась,
     И бывший пионер выходил со знаком комсомола на груди,
     А когда передо мной пионеров уж больше не осталось,
     Отворилась дверь и пригласили в кабинет меня войти.

     Зашел я в кабинет и посредине встал.
     Солнца яркий луч в глаза ударил из окна.
     Дорожка красная через весь почти что зал
     До большого Т-образного стола она вела.

     За ним – члены комиссии райкома
     С нагрудными значками комсомола,
     А девушка, которая меня сопровождала,
     Характеристику мою из школы зачитала.

     Выслушав ее, вопросы задавать мне стали.
     И первым был: «Когда родился Ульянов (Ленин)?»
     Ну и вопрос! В этот день нас в комсомол ведь принимали!
     «Сегодня! Но нет, девяносто лет назад», – нахально им ответил.

     «Какую книгу ты читаешь, и про что она?» –
     От дамы, сидящей с краю, был следующий вопрос.
     «Максима Горького «Жизнь Клима Самгина»
     Про революционера поневоле, до которого он так и не дорос».

     «А теперь ты вот что нам скажи:
     Веруешь ли ты в Бога или кто в твоей семье,
     И загробная на свете есть ли жизнь?» –
     От сидящего в торце вопрос уж третий задан мне.

     «Я пионер и с давним стажем,
     И сей вопрос оскорбляет меня даже.
     Конечно, нет, но скрывать не буду перед вами,
     В Бога веруют мои бабушка и мама».

     А тот в торце ответом не совсем доволен был
     И, с комиссией пошептавшись, вопрос мне вновь задал:
     «Ты пионер и атеист, почему ты их не переубедил?»
     А я пожал плечами и отвечать не стал.

     А он вопросы задавать мне продолжал:
     «Из трудов Ленина ты что-нибудь читал?
     И хорошо ли знаешь комсомола ты устав?»
     А я как бы оглох, вошел в ступор и молчал.

     Но слова комиссии все же доходят до меня:
     «Сегодня в комсомол не можем мы принять тебя,
     Устав хорошенько изучив и книгу Ленина прочтя
     «Материализм и эмпириокритицизм»,
     Вновь приходи», – вдогон услышал я.

     А стоящая на выходе из зала ребятня
     Догадалась сразу, что в комсомол не принят я.
     Нет на груди с портретом Ленина значка,
     Да было написано и на морде это у меня.

     И, окружив меня, вопросы сразу же задали:
     Когда повторно приходить и какие порученья дали?
     «Книгу Ленина о каком-то «крититизме» чтоб я изучил,
     Устав бы лучше почитал и спустя месяц приходил», –
     Понурив голову, сквозь зубы ответил им.

     В сторонке у окна задумчиво стоял
     Школы нашей комсомольский секретарь.
     Решил его спросить про книгу, что мне задали читать,
     Он ведь комсомольский наш вожак и должен знать.

     И его ответ такой с улыбкой мне:
     «Не забивай ты этим сильно голову себе,
     В райкоме эту книгу до конца никто и не читал,
     А начав читать, уже на второй странице засыпал.

     И задают всегда один вопрос, и он стар, как мироздание:
     Что первично по этой книге – бытие или сознание?
     И секретарь райкома поручение мне такое дал,
     Чтобы проинструктировал и правильный ответ я подсказал.

     И какой, ты думаешь, должен быть ответ?» –
     Спросил меня, а я ему всего два слова:
     «Дух, сознание!» – «А вот и нет,
     После этих слов выгонят тебя из райкома снова».

     А через месяц, прочтя комсомола тот устав
     И книгу о «критицизме» из библиотеки пролистав
     (Читать не стал, мозги закипят, да и ответ я знал!),
     Перед комиссией в райкоме я вновь предстал.

     Вначале меня вопросами по уставу погоняли,
     Затем о ведущей роли партии с расспросами пристали,
     А в конце вопрос тот самый мне задали.
     Ответил, как учили; одобрительно кивнув, отстали.

     В центре комиссии секретарь райкома встал
     И, красную книжицу в руках держа, сказал:
     «С сегодняшнего дня ты комсомольцем стал!»
     И, вручая значок и книжицу, руку мне пожал.

4
Я – абитуриент. Общежитие

     Воспоминания исчезли, и я вернулся в тот институтский зал,
     Профессор Ушаков предо мной, и это он мне руку жал.
     Говорил, что документы приняты и я абитуриентом стал,
     И, взяв ручку, мне направление в общежитие подписал.

     И в этом направлении его адрес прочитал:
     Шкиперский проток, дом номер пять.
     А профессор, как его найти, мне подсказал.
     Скорее в руки чемоданчик – и пошел его искать.

     Спросив случайных мне прохожих
     И вспомнив, что говорил мне Ушаков,
     Пересек Большой проспект, затем и Средний тоже.
     И за сквером вижу название той улицы и общежития дом.
     Восьмиэтажным в сталинском стиле оказался он.

     Почему улица так называться стала,
     Учась уж в Горном институте узнал тогда.
     Речка здесь когда-то небольшая протекала,
     И «протоком» у местных называлась она.

     Здесь шкиперов парусных судов обосновалась слобода,
     Но поздней засыпана эта речка почти что вся была.
     Улицей уж стала в Екатерины Великой времена
     И на картах Шкиперский проток название обрела,
     А в народе Шкиперкой по сей день называется она.

     Дубовую, со стеклом в проемах, открываю дверь:
     Фойе, лестница и лифт – куда топать мне теперь?
     А справа появилась девушка-консьерж в окне.
     «Мальчик, что надо здесь тебе?» – от нее вопрос ко мне.

     «У меня направление в это общежитие, я – абитуриент!» –
     «Не думала, что принимают в Горный институт детей».
     А я, приврав с обиды: «Мне уж восемнадцать лет!» –
     И, достав из кармана ордер, его под нос я сунул ей.

     Женщина медленно по лестнице спускалась,
     Оказалась комендантом общежития она.
     «Совсем немного мест у нас осталось,
     Но поищем на втором», – сказала и повела меня туда.

     Поднялись с первого мы на второй этаж,
     Длинный с поворотом коридор и комнат череда.
     «Здесь маркшейдеры живут. Этаж весь ваш,
     А вот и комната твоя», – сказала мне она.

     Войдя туда, восемь коек в ней увидел я,
     Семь застелено, и лишь одна непокрытая была.
     И понял сразу: та, что не застелена, – моя.
     А комендант, сказав, где взять постель, ушла.

     После ее ухода эту комнату оглядел я снова.
     На стоящей рядом койке плащ из болоньи лежит,
     В магазинах не достать, на него тогда была мода.
     Парень из блатных на этой койке, значит, спит.

     А на тумбочке, что с кроватью рядом у окна стоит,
     Тюбетейка среднеазиатская с позолотою лежит.
     Видимо, узбек или таджик на той койке поселен,
     И не только свой язык он знает, но и в русском он силен.

     Привлекла мое внимание еще в комнате кровать,
     Аккуратно и по-военному застелена была она.
     Отслуживший в армии только мог так застилать,
     А к армейцам с уважением относилась вся страна.

     Далее смотрю – на стене гитара шестиструнная висит.
     Интересно, кто ее хозяин: бард, композитор иль пиит?
     Или может так случиться, что кто-то учится играть?
     Подготовься ты тогда к экзаменам и попробуй сдать!

     На этом осмотр закончил и решил: пойду-ка за постелью я.
     А уж на выходе заметил, что на дальней койке кто-то спал,
     Но проснулся и вдруг, ошалело голову мотая, спросил меня:
     «Который час? Заспался, допоздна я с девушкой гулял».

     Ответил я, что уж за пол́ день часовая стрелка перешла,
     Быстро встав с постели, накинул он одежду на себя.
     Распахнулась дверь, и ребят ватага в комнату вошла.
     Сразу шум и смех вокруг, в эту круговерть попал и я.

     Их было трое, и, войдя, вначале не заметили меня.
     Но, из авоськи выложив на стол хлеб, вино и колбасу,
     Переглянулись между собой – и к столу был приглашен и я.
     И пироги домашние достав, их также к общему столу несу.

     «Познакомимся давай, – старший молвил среди нас. –
     Начну с себя. Армию я отслужил, а звать Потапов Стас.
     А эти – Богаткин Валентин и Боб Соловьев, их родина – Донбасс.
     Олег Гзовский из Белоруссии, а, извините, как звать Вас?»
     Назвал себя и что я из области, но в Ленинграде первый раз.

     Нарезав хлеб и колбасу, а в стаканы разлив портвейн-вино,
     Вначале за знакомство наше было выпито оно.
     За то, чтобы сдали успешно все экзамены, повторено,
     Затем еще, еще за что-то пили и, кажется, за День Бородино.

     Столько произнесено тостов, что я со счету сбился.
     На одном из них накрыл рукой пустой стакан и извинился.
     А Стас Потапов говорит: «В армии ты, вижу, не служил».
     И мой заплетающийся ответ: «Никогда… так… много… я… не пил».

     Не помню, как добрался я до койки и уснул,
     А проснулся от солнца яркого луча, попавшего в глаза.
     И хотя в желудке тошнота, а в голове какой-то гул,
     С трудом, но встал, уж пиво на столе, и там вчерашние друзья.

     Хорошо, что мама в тот момент не видела меня.
     «До чего ты докатился!» – сказала бы мне она.
     Спал не раздетым и на неразобранной кровати я,
     А морда – страх в зеркало смотреть, вся помятая была.

     Сбегав в туалет и себя в порядок приведя,
     Позавтракать в студенческой столовой собрался я.
     Затем «шпоры» написать, приехал ведь не зря.
     Приличные такие были планы на сегодня у меня.

     Собрался было первый пункт программы выполнять,
     Голос Стаса: «Наверное, с похмелья голова болит?
     Пиво – лучшее лекарство, здоровье надо поправлять.
     Садись скорей за стол – стакан уж твой налит!»

     Чему быть, тому не миновать, и наша где не пропадала…
     Пиво выпив по одному, затем второму, третьему стакану,
     Чувствую, полегчало и болеть голова уж перестала.
     Совсем взбодрились мы, когда Боб в руки взял гитару.

     Затем счастливые и хмельные с гитарою по городу гуляли,
     А если девушки красивые в компашку нашу попадали,
     То белые ночи мы вместе проводили и на метро не успевали.
     Мосты уж разведены, и возвращались мы пешком, когда их опускали.

     А дверь входная заперта – в общежитии ее на ночь закрывали,
     И тогда по водосточной трубе мы на второй этаж влезали,
     В окно стучали, и, ворча, друзья его нам открывали.
     Тихонечко в кровать – и сном молодецким засыпали.

     Веселая такая жизнь почти с неделю продолжалась,
     Спохватились, когда уже два дня до экзаменов осталось.
     И кинулись, кто в учебку с книгой память освежать,
     А кто в комнате остался и шпаргалки стал писать.

     И вот тот день экзамена для нас настал.
     По математике он был, а я ее неплохо знал,
     Но все же учебник и тетрадь из школы полистал,
     А на экзамен уж идя, тот учебник под рубаху запихал.

     Затем счастливые и хмельные с гитарою по городу гуляли,
     А если девушки красивые в компашку нашу попадали,
     То белые ночи мы вместе проводили и на метро не успевали.
     Мосты уж разведены, и возвращались мы пешком, когда их отпускали.

     В аудиторию войдя, у комиссии билет экзаменационный взял,
     Сел на место и те, что были в нем вопросы, изучать начáл.
     Подошел вдруг ассистент и у меня ту книгу из-за пазухи достал.
     Думал, выгонит, но почему-то этого делать он не стал.

     Задачки для меня оказались легкими в билете,
     Их за полчаса решил и руку сразу же поднял.
     Рассказал все по нему и на допвопросы я ответил,
     А тот, кто книгу у меня перед экзаменом отнял,
     Сказал с ухмылкой, что на отлично я экзамен сдал.

     А вернувшись в общежитие, мы там узнали,
     Что в нашей комнате все экзамен этот сдали,
     И необходимо это событие, конечно же, обмыть.
     По рублю со всех – и в гастроном гонца послали.
     Вино опять в стаканах, и скажи попробуй «Не буду пить!»

     Вновь хмельные до утра по Питеру бродили, забыв про сон.
     И на Шкиперку с компанией или один я возвращался,
     Когда восходящего солнца золотым сверкающим лучом
     Шпиль собора Петра и Павла уж весь почти что освещался.

     И вот наступил экзаменов последний день,
     Перед этим, как всегда, мы ночь не спали.
     Физику до утра зубрили, хотя и лень,
     И толком все равно ее не понимали, но сдали.

     А на завтра в институте списки уж висели,
     Кто поступил и средние какие баллы были.
     Толпа огромная у них, и мы тоже посмотрели.
     Найдя себя – восторг, и гордые в сторонку отходили.

     И еще две новости, которым мы были очень рады:
     Что месяц можем отдыхать и что льготный проездной билет.
     И решили, что события эти отметить срочно надо,
     Но доехать бы до дома, на остальное уж денег нет.

5
Кто еще не знает, что я студент?!

     Попрощавшись с однокурсниками, теперь уж новыми друзьями,
     Сел в метро. И скоро вновь стою на Финляндском я вокзале.
     В кассе до Лесогорска приобретя за полцены ж.-д. билет,
     Пошел за кофе с пышками в буфет; поезда еще у платформы нет.

     И только поставил всё это на поднос и к столу его понес,
     Слышу возглас сзади: «Кого я вижу?! Моисееву привет!»
     Оглянулся – Торбеев-одноклассник, и мне он задает вопрос:
     «Как дела? Поступил ты в Горный институт иль, может, нет?» –

     «Да, но на геологоразведочный не взяли – 18 нет лет,
     А поступил на маркшейдера где учат факультет».
     И сразу же встречный я ему вопрос задал:
     «А в какой институт ты поступил и экзамены как сдал?»

     «Поступал в университет, но по баллам не прошел.
     В следующем году решил я снова поступать,
     А сейчас домой. Решения другого пока что не нашел».
     А я ему: «Зачем учебы год тебе терять?

     Возьми справку об итогах сдачи экзаменов в университет,
     Какой твой средний балл и что плохих оценок нет,
     И быстренько неси твой аттестат, а также этот документ
     На маркшейдерский в Горном институте факультет.

     Одна абитуриентка, как и я, уже зачислена была,
     Но документы свои неожиданно забрала,
     И на экономический факультет их все отдала.
     И одно студента место вакансией вдруг стало».

     Пожав руку и поблагодарив за мой совет,
     Одноклассник сдал билеты, и его уж рядом нет.
     И кофе здесь попив, на скамейку уж хотел присесть,
     Но передумал: время есть, и посмотреть решил окрест.

     Вышел из вокзала – и передо мною сразу памятник возник,
     А мужик, стоявший рядом, мне с улыбкой говорит:
     «Как приехал Ленин из Финляндии и влез на броневик,
     Так до сих пор с него не слазит и чугунный здесь стоит».

     Недолог был мой обход вокруг вокзала,
     Поезд подошел, и уж на него садиться надо.
     И вскоре время отправления настало,
     Гудок паровоза – и вот уж позади вокзальная ограда.

     Замелькали полустанки, леса, озера, дачи.
     Пятница – и дачников в вагоне едет много.
     Усевшись на лавке у окна, читать книгу начал:
     Остановок до Лесогорска много и ехать долго.

     Вот станция «Белоостров» промелькнула за окном,
     Затем «Солнечное» как бы осветило весь вагон,
     И вот уж «Репино», и поезд замедляет ход,
     А дачники лопаты в руки – и скорее из вагона вон.

     Эти места моему сердцу вскоре станут дорогими,
     Когда здесь буду встречаться с любимой. Но это позже.
     А сейчас Зеленогорск уж позади, и скоро в Выборге мы были.
     Здесь пересадка. Все – к дверям, и я на выход с чемоданом тоже.

     Дождик моросил, и на платформе я стоять не стал,
     А по лестнице спустился в вокзальный ожиданья зал
     И там, скучая, прихода поезда до Лесогорска ждал.
     Вдруг поезд из Финляндии пришел и у вокзала встал.

     Финны в одежде модной вскоре появились в зале
     И бесцеремонно разглядывать нас сразу стали.
     И мы на них, не опуская глаз, смотрели.
     Горды мы были, но как финны одеваться все хотели.

     Большая группа финнов в город, видимо, собралась,
     Разговаривали шумно и кого-то в зале ожидания ждали,
     А другая часть из них по всему вокзалу разбрелась:
     В ресторан, буфет, а двое в туалет скорее побежали.

     Решил и я до отхода поезда туда сходить,
     В вагонах наших обычно они всегда закрыты:
     Проводник один на поезд, а кто их будет мыть?
     Зашел, а туалет оказался местом покупок-сбыта.

     Из баула на полу финн достал одежду-шмотку,
     А два фарцовых парня – из сумки нашу водку.
     «Столичная», «Московская» тогда у нас валютой были,
     Испуг сперва на лицах их, но обмен свой все же совершили.

     И, видимо, чтобы я доносить на них не вздумал,
     Мне финн две жвачки, пахнущие мятой, в руку сунул.
     Не наешься ими, но они для нас новинкой были.
     Еще мгновение – и их уж нет, всех следы простыли.

     Из динамика вдруг с эхом справка прозвучала,
     Что на поезд до Светогорска объявлена посадка.
     И сразу со всех сторон, с двух этажей вокзала,
     Все бросились на выход, а там уж очередь и давка.

     Но через минут пятнадцать она уж рассосалась,
     И мест в поезде на всех хватило, как оказалось…
     Такой наш нетерпеливый и напористый народ,
     Чтоб место лучшее занять – все бегом и все – вперед.

     Забежал и я в вагон и на лавку сел к окну,
     Передохнув, достал финнов жвачку, а теперь мою.
     И, медленно обертку развернув, в рот ее кладу,
     А заметив взгляд соседа-пацана, ему вторую отдаю.

     В очередной раз дверь открылась в наш вагон,
     И глазам не верю – в ней отец вдруг появился мой.
     Помахал рукой ему – улыбкой радостной ответил он,
     И, в толкотне пробившись, рядышком присел со мной.

     И, положив руку на плечо, тот же час меня спросил:
     «Ну что, сынок, в институт, надеюсь, поступил?
     Без ответа вижу – да, по твоей довольной роже».
     И, засмеявшись, поцеловал меня, и я расхохотался тоже.

     Под стук колес ему я рассказал, как экзамены сдавал
     И что маркшейдерского факультета я студентом стал.
     (Про эту специальность отец впервые от меня узнал.)
     А он, что дома все здоровы и с утра уж ждут меня, сказал.

     Всю дорогу, забыв про окружающих, болтали
     И не заметили, что уж на нашей станции стояли.
     С вещами быстренько на выход и на платформе встали.
     Поезд отошел, и, перейдя ж.-д. пути, домой почти бежали,
     Запыхавшись, вошли, и как героя там меня встречали.

     Затем на кухне всей семьей сидели допоздна,
     Мама то и дело разносолы подносила,
     А отец впервые налил мне в бокал вина.
     Уютно и счастливо в тот вечер в нашем доме было.

     Но увидев, что часто и протяжно стал зевать,
     Разобрала мама койку и отпустила тут же спать.
     Давно так безмятежно долго я не спал,
     А проснувшись, с полчаса еще лежал – мечтал.

     Первым делом – навестить самых близких и родных,
     Что студентом стал, похвастаться им надо,
     Затем школьных одноклассников – друзей моих,
     Увидеть друг друга мы, конечно, будем рады.

     И на танцплощадку Светогорского ДК обязан я сходить:
     Играет джаз-оркестр на танцах там по выходным.
     А после них бывают драки, где могут и тебя побить
     За то, что пригласил девушку, которая была уже с другим.

     Вначале выполнил два первых пункта я программы:
     После обеда навестил родных тетушек и дядю.
     Моему приходу и что студентом стал, были тоже рады,
     А позже такая же встреча была со школьными друзьями.

     Выполнить и третий пункт программы никогда не забывал.
     Приходили выходные, и на танцплощадку я бежал,
     А между ними отцу по дому и на поле помогал.
     И не заметил, как август пролетел, и отъезда день настал.

     Недолги сборы, стук колес, и уж на Финляндском я вокзале.
     Теперь, на чем мне ехать и куда идти, и без карты знаю,
     И через час в Горном институте стою я в том же зале,
     С любопытством смотрю вокруг и, о нем что знаю, вспоминаю…

6
Челобитная в Берг-коллегию

     1771 год. Санкт-Петербург, зима, за окном пуржит.
     В огромном кабинете за канцелярским большим столом
     В удобном кресле его хозяин расположился, сидит
     И, периодически помечая что-то, челобитную читает он.

     Соймонов Михаил Федорович задумался и отложил перо.
     Президент Берг-коллегии [3 - Берг-коллегия – ведомство, управлявшее горнорудной промышленностью России.], а это был он, знал автора ее давно,
     Много лет тому назад Исмаил Тасимов, а звали так его,
     Рудопромышленник из Башкирии, уже писал ему письмо.

     В нем на влиятельного графа Чернышева жалоба была,
     Самочинно захватившего на Урале все медные рудники его.
     Рассмотрев ее, Берг-коллегия Тасимову ответ-вердикт дала:
     Рудники ему вернуть и штраф взыскать с графа самого.

     Но вельможа с решением коллегии не согласен был,
     И в Сенат, где там имел поддержку, обратился он.
     А пока суть да дело, руду оттуда самочинно вывозил
     На переплавку; медь извлекал и получал большой доход.

     Императрице тогда самой пришлось вмешаться в это дело,
     И при разногласии Сената свою монаршую волю проявила:
     Издав указ, право на рудники Тасимова Исмаила подтвердила.
     И 70 тысяч рублей взыскано с графа в пользу башкира тоже было.

     Но прежде чем высочайший указ сей подписать,
     Обер-прокурора Сената к себе призвала и его спросила:
     «Михаил Федорович, что Вы можете по этой жалобе сказать?»
     (Он с 1764 года имел честь в Сенате эту должность занимать
     И следить за состояньем горных дел его обязанностью стало.)
     «Самоуправство графа, – был его ответ. – Рудники надо возвращать». –
     «Сему тогда и быть!» – сказала императрица и указ тот подписала.

     Затем Екатерина присесть его за чайный столик пригласила,
     И в продолжение этой темы она вновь его спросила:
     «Сударь! Для пользы рудничного дела хочу я знать,
     Какие еще указы в России надобно создать,
     Чтобы эта отрасль могла бы передовою стать». –

     «Матушка-государыня, проблем здесь накопилось много,
     Но главная из них – специалистов не хватает, а то и вовсе нет.
     От Европы мы отстали в подготовке кадров, а время требует иного.
     Горных дел училище нужно России, вот моя просьба и совет».

     Сенатора выслушав с вниманием, императрица молвила в ответ:
     «Война с Турцией идет, и все еще не виден в ней просвет.
     И набережную Невы мы одеваем в сплошной гранитный парапет.
     Большие траты несем на все на это, в казне денег мало или их вовсе нет.

     Но и развитие горнорудных дел в России очень важно,
     И обязательно вернемся к этому вопросу через пару лет.
     К сему доклад мне подготовьте, где знающие дело скажут,
     Хотят училище какое? И нужна помощь государства или нет?» –

     «Слушаюсь, Ваше Величество! Доклад мы подготовим к сроку Вам».
     Екатерина II встала – аудиенция закончена. Сенатор тоже встал
     И, раскланявшись императрице, покинул он дворцовый зал.
     А какое нужно горное училище, и сам тогда еще не знал.

     И, вернувшись в Сенат на службу, секретарю поручение дал
     Вопросы подготовить, чтобы специалистам их потом задать:
     Каков училища проект и кто финансировать его бы стал?
     Где лекторов набрать и там какие лекции читать?
     Какое довольствие положить, и много еще чего необходимо знать.

     Тщательно и всеобъемлюще подготавливались вопросы эти,
     Они неоднократно изменялись, исключались, добавлялись.
     В итоге все вопросы подготовлены и лежат в конверте,
     И выбрать лишь, кому на них ответствовать, осталось.

     А став президентом Берг-коллегии и находясь в рабочем кабинете,
     Соймонов вспомнил снова тот с императрицей давний разговор,
     Читая челобитную Тасимова, где подняты и им проблемы эти,
     И в ней просил создания в Башкирии горного училища также он.

     Михаил Федорович встал из-за стола и подошел к окну
     И, глядя на замерзшую Неву и за ней Адмиралтейскую иглу,
     Решил: поручим ответствовать на те вопросы Тасимову… Ему!
     А для верности ответа – задать их не только башкиру одному.

     Да и участие Тасимова в составлении ранее законов свода
     Для горнозаводских судебных дел – еще причина выбора такого.
     Снова сев за стол, звоном колокольчика секретаря позвал
     И, когда тот зашел, отдав конверт, ему Соймонов приказал:

     «Немедля отправить Тасимову в Башкирию сие письмо,
     И с нарочным мои слова ему без поправок, точно передать,
     Что челобитная Берг-коллегией со вниманием изучена его,
     Но Горное училище не в Башкирии, а в Питере решено создать.

     А «дабы сему промыслу и горной экономии» достойно обучать,
     И «сведущих руководителей» по окончании его чтоб получать,
     Необходимо разумные ответы на вопросы, что в конверте, дать,
     И его «ответствия» в Берг-коллегии с нетерпением будут ждать».

     Предложений от Тасимова и сотоварищей недолго ждали,
     Многие из них уж в челобитной были и совпали,
     И учреждение Горного училища в столице также поддержали,
     А ответы эти основой для доклада Ее Величеству сразу стали.

     Особенно одним в Берг-коллегии довольными остались,
     Что важным аргументом для императрицы может также стать:
     Рудопромышленники «в казну перечислять полполушки обязались
     С пуда добычи руды», чтобы то училище достойно содержать.

     А когда Екатерина II о сём решении «сотоварищей» узнала,
     Немедля указ об учреждении Горного училища подписала,
     Оное предложение «полезным и необходимым» она признала,
     И 23 октября 1773 года датой его рождения в России стало.

     А президент Берг-коллегии Соймонов, училища создатель,
     Ее Величества указом первым директором оного назначен,
     И Тасимов Исмаил, его учредитель, спонсор, основатель,
     До сих пор в Башкирии и в институте Горном не забыт и значим.

   7
   Все в колхоз!
   «Я не извозчик, а водитель кобылы»

     Мой экскурс в историю Горного прервал
     Теперь уж однокурсник – Богаткин Валентин,
     Дружески похлопав по плечу, он мне сказал:
     «Собрались все на кафедре, остался ты один».

     И до кафедры маркшейдерского дела мы бегом.
     Вошли, и за нами Иван Николаевич Ушаков, наш декан.
     Все затихли, и говорит студентам новоиспеченным он:
     «На целый месяц предстоит в колхоз поездка вам».

     И далее с улыбкой продолжил студентам свой он сказ:
     «Там уже работают первокурсницы из университета,
     На полях турнепса много, и в его уборке ждут помощи от нас.
     Девушкам и мы поможем убрать турнепс в колхозе этом,
     А Стенин Николай Иванович, доцент, будет куратором у вас».

     А назавтра, только протерев глаза, раненько с утра
     Увидели: у общежития стоял уже автобус ПАЗ [4 - ПАЗ – Павловский автомобильный завод.].
     Перекусив тем, что осталось от ужина вчера,
     Оделись и сели в него, и в колхоз помчал он нас.

     Выехав за город и далее вдоль Финского залива
     По Приморскому шоссе до Сестрорецка, а за ним направо,
     Проехав по проселочной дороге вдоль озера-разлива
     Еще немного, и у барака встали. Приехали, выходить нам надо.

     С шумом выйдя из автобуса во двор и размяв колени,
     Осмотрелись. Два входа. Буквы «М» и «Ж» на каждой двери.
     Вошли, где «М». Койки из металла вдоль одной, другой стены,
     Все в зеленый цвет покрашены и не застелены они.

     Печь-буржуйка посреди стоит, и не протоплена она,
     А вслед за нами женщина в фуфайке старенькой вошла,
     И с порога говорит: «Постель я выдать вам должна», –
     И быстрою походкой нас в каптерку повела.

     От нашего барака она совсем невдалеке была,
     А рядом с нею длинный покрытый шифером навес,
     Под ним из дерева скамейки по обе стороны стола.
     И женщина промолвила: «Кормить вас будут здесь».

     Забрав в охапку простыни, матрас и одеяло
     И расстелив в казарме все на свою кровать,
     Услышал вдалеке вначале, а затем совсем уж рядом,
     И вот уж за перегородкой звонкие голоса девчат звучат.

     Парни уши сразу навострили, в стойку встали,
     А кто к перегородке ближе, в нее сразу постучал.
     Там тихо стало – видимо, стука этого не ожидали,
     А мы на выход, колокольчик всех на ужин звал.

     Веселою гурьбою за столом на лавке сели в ряд,
     Прически поправляя, девчата к нам медленно идут,
     На них мы с любопытством смотрим, и на нас такой же взгляд.
     Поприветствовав друг друга, ждали, когда нам ужин привезут.

     Девушки, перешептавшись, заговаривать с нами стали,
     И мы вначале им несмело что-то говорили, отвечали,
     Но вскоре разговорились, и стесняться перестали,
     Как будто знакомы уж давно и хорошо друга-друга знали.

     Из-за поворота появилась с лошадью повозка,
     На ней возничий, и с ним посуда: ведро, бидон,
     А в них молоко, картофель, хлеб, селедка.
     И все продукты эти в тарелках на столе разложил он.

     Расправившись с селедкой, хлебом и картофельным пюре,
     Запив все это парным, с вечерней дойки, молоком,
     Покинули навес и, разведя костер от ручья невдалеке,
     Под гитару пели бардовские песни допоздна потом.

     На следующий день разбудили раненько с утра,
     И, помывши лицо холодной водой из ручья,
     Позавтракали тем, что осталось от вчера.
     А куратор вдруг спросил: «Кто может запрягать коня?»
     И дернул черт меня тогда – поднял руку только я.

     «Ну что ж, с извозчиком мы определились», –
     С улыбкой глядя на меня, он нам сказал.
     И, как по мановению, телега с лошадью из леса появились,
     А возничий, подъехав, мне вожжи сразу передал.

     Сев с бригадиром-возничим на скамейку телеги впереди,
     Я сказал знакомо: «Но!» – трусцой лошадка побежала.
     Практиканты все уж далеко ушли, и ехали сперва одни,
     Но по пути мы подбирали их – и полная телега вскоре стала.

     Минут через пятнадцать на телеге нашей по дороге тряски
     После леса появилось вдруг с турнепсом поле,
     Оно огромно, и будто окрашено всего в две краски:
     Где собрано – чернотой покрыто, но зелени намного боле.

     «Приехали», – соскочив с телеги, нам бригадир сказал.
     За ним и мы, а Николай Иванович там нас уж ждал
     И поочередно ведра, ножи и вилы нам раздал.
     Девушки турнепс копали и ботву с них обрезали.

     Парни в ведра его грузили и в телегу мне таскали,
     Стегнув лошадь, уезжал, когда ее с верхом нагружали,
     А в колхозе у амбара меня однокурсники-ребята ждали.
     Снова в вёдра – и турнепсом закрома там заполняли.

     С утра копать турнепс полны энтузиазма были,
     Смех повсюду раздавался, а некоторые и песни пели,
     К полудню уж друг с другом неохотно говорили,
     А к вечеру, обалделые, на ведрах молча все сидели.

     Команда на окончание работы еще не была дана,
     Ее с нетерпением ожидая, все потихоньку сачковали,
     А как только бригадиром была озвучена она,
     И откуда силы вдруг взялись, быстро собираться стали.

     А через несколько минут, друг на друга посмотрев,
     Смехом прыснули сперва, а затем заржали:
     Все в грязи, места чистого на одежде, рожах нет,
     И от смеха, или уставши были, все упали – ноги не держали.

     Но быстро встали, есть охота, в животе урчало.
     Инвентарь собрали и на телегу все сгрузили,
     Девушки ко мне подсели, трусцой лошадка побежала,
     И через полчаса голодные и мокрые на базе были,
     Потихоньку и остальные вслед за нами подходили.

     Все в барак, а мне в колхоз за ужином ехать надо.
     Погрузив засветло термосы с экологически чистою едой,
     Уж возвращались в темноте мимо кладбища обратно,
     И от страха галопом мчался по той дороге я домой.

     А вот и проблески света появились по курсу впереди,
     Лошадь радостно заржала и стала медленно идти,
     А ту еду, что привезли, практиканты быстренько смели
     И, попрощавшись со всеми, спать в барак все побрели.
     А я лошадь рассупонил, и вместе с ней к ручью пошли.

     Подождав, когда она воды напьется из холодного ручья,
     Стреножив и коркой хлеба угостив, отпустил на поле до утра,
     И с чувством исполненного долга спать к себе пошел и я,
     А перед тем, как лечь в постель, подкинул в огонь печи дрова.

     Раненько с утра бригадир уж разбудил меня,
     Сказав, что лошадь в телегу надо запрягать,
     И к завтраку из колхоза чтоб молоко привез бы я.
     Еще все спали, а мне одному чуть свет вставать.

     Встал неохотно на холодный пол с постели и оделся,
     В ручье умыв лицо, лошадку ту окрест пошел искать,
     Через полчаса ее увидел лежащей на лугу – на солнце грелась.
     Сняв путы, надев узду и на спину взобравшись, пустился вскачь.

     Увидел вскоре базу и наших девушек, стоящих у ручья,
     Решил покрасоваться перед ними, лихой какой наездник я.
     Ударил в бока лошади ногами, и она быстро поскакала.
     Но вдруг, замедлив ход, совсем рядом с ними встала
     И, хвост задрав, что за ночь съела, выдавать наружу стала.

     А я, сидя верхом на ней, весь до пяток покраснел,
     Бил плеткой и ногами; она, до конца не сделав дело, все стояла.
     Девушки чертыхались, вытирались, а я глаза поднять не смел,
     И скорей от них – не получилось в то утро из меня гусара,
     Но на лошадь недолго дулся, хотя мне в душу она и наплевала.

     Доставил молоко я из колхоза, съел завтрак и опять
     Турнепс с утра и до обеда на том же поле убирать.
     Уставшие, уж поздно вечером в барак мы возвращались,
     А наступало воскресенье – в колхозной бане отмывались.
     Мужской там день через неделю, и его не пропускать старались.

     Воскресенье было днем одним, свободным от работы,
     В Стране Советов до 7 марта 1967 года.
     А после этой даты днем отдыха стала и суббота.
     Но не наступил еще тот год – и у нас работа.

     В одно из воскресений сходить в кино решили,
     По окончании его танцы будут в том же зале.
     Когда закончилось оно, взрослые домой поуходили,
     А молодые в зале том остались и начала танцев ждали.

     Местные из села ребята, что делать, знали,
     Ряды стульев к стенкам все сдвигали,
     Для танцев зал после кино освобождали,
     А мы в сторонке скромненько стояли.

     И только с пластинками радиола зазвучала,
     Танцующими парами стала заполняться зала.
     И наши от местных отставать не стали,
     Своих и сельских девушек на танцы приглашали.

     А наш красавец-однокурсник Богаткин Валентин
     С одной из сельских девушек раз за разом танцевал,
     Не зная, что уж местный парень с ней давно ходил,
     И тот, глядя на танцующих сердито, что-то пацанам своим шептал.

     В конце тех танцев они потихоньку уходить из зала стали,
     И мы за ними: две девушки и нас парней всего лишь пять.
     А на улице нас с кольями уж те ребята ждали,
     И теперь уж нам решать: драться или назад скорей бежать?

     Поняв, что их преимущество в числе и силе,
     Недолго думая, мы в залу отступили
     И быстро двери ножкой стула перекрыли,
     А спустя немного и свет в том зале погасили.

     Но вдруг голос мы со сцены слышим: «А ну, за мной!» –
     И в темноте открыл нам кто-то свободы выход запасной.
     Сказав спасибо, растворились в темноте ночной
     И молча, а затем со смехом бежали по тропке мы домой.

     А в сельский клуб на танцы мы больше не ходили,
     Да и зачем ходить туда? Девушки красивые и рядом были.
     И вскоре у бригадира мы на время радиолу попросили,
     А пластинки с буги-вуги в сельмаге рядом прикупили.

     В ближайшее воскресенье танцы у себя организовали,
     Между койками в проходе в половине, где девчата жили.
     Нам никто уж не мешал, и допоздна там танцевали,
     Затем парами, а кто один, до утра окрест бродили.

     А до этого, когда те пластинки в сельмаге мы купили,
     На покупку деньги по карманам долго мы искали
     И необходимую сумму наконец-то ту собрали,
     Копейки лишь остались, а где заработать, мы не знали.

     Прошло не более недели, и вдруг Богаткин нам сказал:
     «Был я на вокзале, и его начальник мне вопрос задал:
     «Пришли полувагоны с углем, кто бы разгружать их стал?»
     А я ему в ответ: «Бригаду я найду», – и у него аванс уж взял».

     На следующий день собирали мы турнепс на том же поле,
     Подошел Богаткин Валентин и еще ребят с ним двое
     И говорит: «В обед тот уголь нам срочно надо разгрузить,
     Думаю, что успеем, мне обещали остальное заплатить!»

     Перед обедом, загрузив телегу аж до верха,
     С турнепсом собранным в колхоз поехал,
     А, выгрузив его, помчался на вокзал – там трое ждали,
     И вагон тот с углем сразу разгружать все стали.

     Вначале люки внизу полувагона мы открыли,
     И с двух сторон на землю уголь высыпаться стал.
     Лопатой действовать не надо, и мы довольны были,
     Но медленней все был его поток и вовсе наконец застрял.

     Тогда двое с лопатами залезли сверху внутрь вагона,
     А остальные стали уголь снизу отгребать
     От люков дальше и после этого возвращались снова.
     И до тех пор мы отгребали, пока не стал он сыпаться опять,
     А сверху помогали лопатами, ногами в люк его толкать.

     Прошел уж час обеда, а мы там еще лопатами махали,
     Передохнув, мы осознали, что нам до ужина еще махать
     И нас с телегою, наверное, повсюду уж искали.
     Вернуться срочно? Но получен ведь аванс – ладно, будем отвечать!

     Вечером, часам к семи, вагон мы этот разгрузили,
     Руки, ноги от усталости дрожали, и тут же мы упали,
     Отдохнув и получив окончательный расчет, вскоре дома были,
     А там собрались все со Стениным, и нас давно уж ждали.

     И как только появились из темноты, все вдруг заржали,
     Увидев, что плетемся еле-еле и черны, как негры, были.
     Николай Иванович взглянул сердито, и все смеяться перестали,
     А он спросил с язвинкой: «Где же вы так долго пропадали?

     Ладно, уж поздно и можете на мой вопрос не отвечать,
     А с утра на этом месте собрание комсомола проведем,
     И уж умытыми ответ предстоит вам там держать,
     Серьезный будет разговор, и, что делать с вами, решим на нем».

     А мы бегом к ручью и умываться там сразу стали,
     Затем в постель, но долго еще ворочались, не спали,
     Еще немного пошептавшись, заснули, а с рассветом встали,
     Пока за лошадью ходил, все собрались и меня там ждали.

     Подсел тихонечко в торец стола и я к троим друзьям.
     Первым слово взял куратор и сердито нам сказал,
     «За такой проступок грозит исключение из института вам!»
     Но тут Валентин Богаткин, попросив слово, быстро встал.

     И глазом не моргнув, собранию сказал:
     «В обед начальник вокзала к нам на поле прибежал
     И помочь спасти его работника за ради бога умолял,
     Который только что в вагон с углем упал и там застрял».

     Удивленно на него: такого ответа мы не ждали,
     Но бодренько все тоже головою закивали.
     И далее, войдя уж в раж, Богаткин продолжал:
     «Спасти человека возражать никто из нас не стал.

     Мы комсомольцы ведь, и туда сразу побежали,
     И вскоре – там, а у бедолаги лишь уши из угля торчат,
     Глазами хлопает, мычит, и мы скорей лопаты взяли,
     И, чтобы вызволить его, пришлось вагон весь разгружать».

     Куратор наш с ухмылкой слушал и его не перебивал,
     Выдав эти перлы, Валентин Богаткин замолчал,
     И какое-то время Николай Иванович думал, размышлял.
     Опустив голову, мы ждали и наконец-то он сказал:

     «Ну и хитро! Послушать вас, так медаль вы заслужили!
     А мы турнепс почти весь собрали и в гурт сгрузили,
     Но из-за отсутствия лошади с телегой в колхоз не вывозили.
     Отстегал бы вас ремнем, если дети вы мои бы были.

     Могу я и сам принять решение, как с вами поступить,
     Но хочу услышать все же мнение собрания сейчас.
     И ежели оно решит, что в комсомоле вам не быть,
     То и я попрошу, чтобы из института исключили вас.

     А теперь прошу с критикой их поступка выступать,
     Активнее, пожалуйста! Кому первым слово дать?»
     Мы, опустив голову, сидели, не могли глаз поднять,
     Остальные тоже опустили, не хотели первым слово брать.

     А некоторые исподтишка нам улыбаться стали,
     Взбодренные взглядами, мы головы чуть выше приподняли,
     Но наш проступок надо осудить, и вставали, осуждали,
     А мы тут же голову к столу еще ниже опускали.

     Так с полчаса мы головою туда-сюда мотали:
     В поддержку нас – мы поднимали, ругали – вниз голову опять.
     В последний раз ее подняли, когда вопрос собранию задали:
     «Их исключим – а кто лошадь будет запрягать и распрягать?

     А если Моисеева одного в комсомоле оставлять,
     То почему остальных троих мы будем исключать?»
     Все, задумавшись, затихли, Стенина слово стали ждать,
     А он, смотрю, в растерянности стал лысину чесать.

     Затем встал и, походив вокруг стола, он нам сказал:
     «Вижу, что хотите их оставить все же в комсомоле,
     Учитывая, что в первый раз, простим, но порученье дам:
     Вывезти весь собранный турнепс и от ботвы очистить поле».

     Мы головою сразу закивали, довольны таким решением были,
     Как будто вновь в институт мы Горный поступили.
     До ночи ботву с поля убирали и турнепс оттуда вывозили,
     А деньги все, что получили, со всеми там же прокутили.

     Наконец, последний день турнепс мы убираем с поля,
     Собрав остатки, треть телеги всего им загрузили.
     Уж уезжал и повернул в сторону колхоза я оглобли,
     Три однокурсницы в телегу подсесть ко мне решили.

     Стегнул вожжами, и трусцой лошадка сразу побежала,
     Заехав в лес, она головой почему-то замахала,
     Затем бег становится быстрей – она удила закусила,
     Уж галопом мчались, как будто ей шлея под хвост попала.

     Девчата, сидя сзади, сперва затихли, а затем заверещали,
     Натягиваю я с силой вожжи, а ноги лошади быстрее застучали,
     И тележные колеса на дорожных кочках аж заскрежетали.
     «Прыгайте, девчата!» – и они спрыгивать с телеги стали.

     Оглянулся, а они, ушибы почесав, на ноги уж вставали,
     Взгляд вперед – неожиданно две ели. Подумал: «Проскочу!»
     И почему их раньше не спилили и с дороги не убрали?
     Удар – и отлетело колесо, а вслед за ним и я лечу.

     Ветви ели смягчили с телеги моего падения удар,
     Но нога болит, царапин много, в глазах слезы и туман.
     Быстро встал и, спотыкаясь, за лошадью бегом, но не догнал.
     Чертыхнувшись и плюнув сгоряча, стал колесо искать я там.

     В тех кустах его нашел: недалече укатилось и там лежало,
     Стукнув ногой его со злобой, поднял и до колхоза покатил,
     Вскоре и девчонки те меня догнали и идти уж веселее стало.
     А вот и двор колхоза: там лошадь и злой с нею рядом бригадир.
     Увидев нас, прогнал девчонок. Ох, как меня он материл!

     Красный, слушая, молчал, а затем то колесо ему отдал.
     Наматерившись вдоволь, он риторику свою смягчил:
     «Да какой на хрен ты извозчик!» – он мне сказал.
     «Я не извозчик, а водитель кобылы!» – ответ мой был.

     А он сразу засмеялся, значит, песню Утесова знал,
     Похлопал по плечу и ругаться более не стал.
     За ремонт телеги хотел денег на бутылку дать,
     Начал шарить по карманам, но было бы что там искать!

     Извинившись и лошадь потрепав за гриву, к себе скорее побежал,
     Завтра все мы уезжаем, а сегодня у ЛГИ и ЛГУ [5 - ЛГИ – Ленинградский горный институт; ЛГУ – Ленинградский государственный университет.] прощальный бал.
     Когда завечерело, в кухне стол накрыли и патефон достали,
     Выпив и закусив, мы его включили, и вскоре все уж танцевали.

     И уж глубоко за полночь, когда от танцев все устали,
     Взяв карандаши, бумагу, адреса друг друга записали,
     А утром рано уж у барака два синеньких автобуса стояли.
     Турнепс собрали. Урок жизни на селе нам преподали.
     Распрощавшись, радостно в Ленинград все уезжали.

8
Начало студенческой жизни, первые знакомства…

     Утро. Воскресенье. Завтра на лекции идти уж нам.
     А сейчас – скорее грязь с полей колхоза отмывать!
     Бегом со второго я на цокольный этаж. Душ общий там.
     И по телу уж текут горячие ручьи – какая благодать!

     Затем в столовку с пацанами – она на нашем этаже.
     А там шум, гам и толкотня – для нас дешевая она.
     Очередь большая, и встать в конце ее пришлось и мне.
     Группа небольшая венгров подошла и тоже очередь заняла.

     Позже шесть китайцев появились в том же зале
     Со значками Мао Цзэдуна на груди и также встали.
     При входе громко говорили, а вошли и замолчали.
     И почему-то вдруг смотреть на нас угрюмо стали.

     Казалось, еще совсем недавно не разлей вода друг другу были,
     «Интернационал» и другие революционные песни вместе пели,
     Оружие мы поставляли, они им японцев и чанкайшистов били,
     Затем строить помогали, и это, казалось нам, они ценили.

     Но на XX съезде партии культ личности Сталина разоблачили,
     И наши отношения холоднее стали – не то, что были.
     Культ Мао и они создали, книги нашего вождя хорошо учили.
     А уж после бойни на острове Даманском и совсем остыли.

     Этот остров на Уссури был наш, а они его своим считали,
     Безлюдным был, и хунвейбины его неоднократно занимали.
     Драки затевали, митинговали и камнями в нашу сторону кидали,
     А наши пограничники прикладами их раз за разом выгоняли.

     Но в марте 69-го уж китайские военные на него напали,
     Их было 70, а наших только 32 бойца тот остров защищали.
     Китайцы первыми из «калашей» стрелять по нашим стали,
     Пограничники очередями из тех же родных им отвечали.

     Хотя и численным преимуществом китайцы обладали,
     Остров Даманский бойцы и командиры стойко защищали.
     Долгих полчаса наши пограничники оборону там держали,
     Лишь пятеро в живых осталось, но позиции свои не сдали.

     Все изменилось, когда орудия залпового огня туда прибыл́ и,
     Вывели оставшихся героев и «Градами» [6 - «Град» – реактивная система залпового огня.] по острову огонь открыли,
     Острова почти не стало, и головы горячие надолго остудили,
     Но отдали бы жизни те солдаты, если бы ранее узнали,

     Что всего через полгода китайцам остров все равно отдали,
     По договору, который Косыгин и Чжоу Эньлай в Пекине подписали [7 - Имеется в виду договор, подписанный в Пекине 11 сентября 1969 года председателем Совета Министров СССР Косыгиным и премьером Государственного совета КНР Чжоу Эньланем. Стороны обязались остановить боевые действия и не занимать остров Даманский.],
     Но если бы и знали, тот остров так же защищали,
     На подвигах отцов в великой той войне их воспитали…

     Очередь потихоньку двигалась, и вскоре подошла моя.
     Взяв с картофелем котлету, два куска хлеба, компот и винегрет
     И выложив это все на стол, к завтраку приступил и я.
     Немцы рядом сели, «Гутен таг!» [8 - Добрый день (нем.).] сказали. И я в ответ «Привет!»

     Их было трое, высокие, почти два метра ростом,
     На немецком что-то говорили и громко ржали.
     Одеты модно, а мы в ширпотребе нашем совсем уж просто.
     Некоторые смекнули и из-за кордона шмотки продавали,
     «Фарцевали», пока на них не настучали.

     Немцев после войны сперва на четыре зоны разделили,
     А спустя три года они в странах различных оказались,
     Те, что в ГДР, по коммунистическому пути идти решили,
     А в ФРГ приверженцами капитализма и их ценностей остались.

     А совсем недавно, за два года до поступления в институт,
     Бетонная стена вокруг Западного Берлина воздвигнута была,
     Там зарплата выше, товаров больше, и восточные туда бегут,
     И, пока не убежали все, та часть города скорей ограждена.

     Немцы из ГДР нам «комрадами» – товарищами сразу стали,
     Несмотря на то, что против нас они когда-то воевали,
     Но теперь они ведь наши, и зла на них мы не питали,
     Остались врагами те, что из ФРГ, да и они нас так же звали.

     А за столиком передо мной – восточные товарищи-друзья,
     Они из нашего соцлагеря, и их иначе звать нельзя.
     Покончив с завтраком, немцы вновь заметили меня
     И, знакомясь, руки протянули, протянул в ответ и я.

     Затем с разными вопросами они пристали
     И на русском – с небольшим акцентом – мне их задавали.
     Пытался на немецком им отвечать, но меня не понимали:
     Плохо я на Deutsch [9 - Немецком (нем.).] говорил или они диалектов всех не знали.

     А когда на русский перешел, головами сразу закивали.
     «На маркшейдера учиться буду», – я сказал, и меня поняли,
     А рыжий немец, которого Бернд Шнейдер звали,
     Молвил, что на геофизиков учиться их сюда прислали.

     За соседним столиком иностранцы, парни модные, сидели,
     По-венгерски лопотали и сердито в нашу сторону смотрели.
     А нам Пауль вдруг сказал: «56-й год, наверное, не забыли,
     Как советские войска их мятеж жестоко подавили,
     Да и наши помогали – мятежников неплохо также били».

     Но мы в ответ сердито в их сторону смотреть не стали,
     Хотя и знали, что в Отечественную мадьяры с нами тоже воевали,
     О зверствах их к солдатам, нашим пленным, мы поздней узнали,
     И слухи, что они похлеще, чем в гестапо, были, уже ходили.

     Под Воронежем на фронте Ватутин, его командующий, узнав,
     Что они еще живыми наших солдат в плену сжигали,
     «Мадьяров в плен не брать!» – в пылу, в сердцах тогда сказал,
     И его слова руководством к действию на этом фронте стали.

     И накопившаяся в войну и оставшаяся еще в то время злоба
     Вылилась у венгров в 56-м году в их городах – на улицы, наружу.
     Да и спецслужбы Запада проверили нас на прочность снова,
     И, видимо, сердитые взгляды венгров – холодок той давней стужи.

     Но эти умозаключения появились у меня потом,
     А сейчас за столиком мы вчетвером, и думы наши не о том.
     Стайка девушек красивых в столовку со щебетом впорхнула,
     И наши взгляды все на них, а Бернд даже упал со стула.

     Хохот в зале, и все на нас уж обратили взгляды.
     Встал немец с пола, весь красный с головы до пят.
     А мы вниманию такому общества совсем не рады,
     Особенно смеху в нашу сторону от тех девчат.

     А у одной из них (она в очереди последней стояла)
     Улыбка лишь появилась вдруг, и на ее губах застыла,
     Но, заметив, что на нее смотрю, серьезной сразу стала
     И, на меня внимательно взглянув, глаза стесненно опустила.

     Но неожиданно мои смотрины той девушки прервал
     Немец Эрхард Браун, сидящий справа от меня:
     «Сегодня танцы в 8 вечера у нас», – он нам сказал,
     Но это я прочел уж в объявленье, мимо клуба проходя.

     Незаметно день прошел, вечер наступил, темнеть уж стало,
     Ровно в восемь с этажа, что ниже, громко музыка раздалась.
     И сразу – стук каблуков и гам, как будто вновь орда напала,
     Молодежь веселою гурьбой с этажей в танцзал спускалась.

     Немного погодя, в ту толпу на лестнице попал и я,
     Она подхватила и в помещение клуба занесла меня,
     А там ряды кресел сдвинуты уж вдоль стенок зала,
     И небольшая группа в его центре танго танцевала.

     А многие в креслах тех сидели или рядышком стояли,
     Стеснялись, а, может, музыку другую или кого-то ждали.
     У окна напротив среди группы девушек вдруг заметил я
     Ту красавицу, которая утром смотрела так сердито на меня.

     Взгляды встретились, и мне улыбнулась вдруг она,
     Наглости набрался – и к ней горделиво через зал.
     Пригласить решил ее на танец. Самоуверен был тогда.
     Она меня выше, и подтвердилось это, когда рядом встал.

     А я, подбородок приподняв и на носки привстав,
     Пригласил на танец, подумав: впросак попал я в первый раз.
     И, когда я с нею посредине зала лихо танго танцевал,
     Казалось, что с улыбкой все смотрели лишь на нас.

     Но танго увлекло меня – она неплохо танцевала.
     Забыл, что ростом мал, и она как будто этого не замечала,
     Я назвал себя. «А меня – Аксакова Светлана,
     На первом курсе геофизфака учусь», – она сказала.

     А меня как будто бы прорвало, о себе все рассказал.
     Немного помолчав, она рассказывать мне тоже стала,
     Что у нее одна сестра и нет давно отца, ушел или пропал,
     И живут они с мамой в Грузии, недалече от Цхинвала.

     Разговорившись, не заметили, что звуки музыки прервались
     И по местам все разошлись, а мы все также танцевали.
     Но через мгновение очнулись и сразу оба засмеялись,
     Я проводил ее к девчатам, и танца нового мы ждали.

     «Ты для меня одна» – песня твистовая зазвучала в зале,
     Танец твист был уж в моде, и его танцевать все стали.
     Увидел немцев тех знакомых – у стены группою стояли,
     И они заметили меня и, приветствуя, руками замахали.

     Светлана, задумавшись, в сторонке у стены стояла,
     Бернд ее заметил и к ней скорее зашагал,
     Пригласил ее на танец, и она ему не отказала.
     И до конца почти что вечера он с нею танцевал,
     А я, сев в кресло, исподтишка за ними наблюдал.

     Он ростом был ее повыше, и это преимущество его большое,
     Но, танцуя, разговаривали мало – она молчала, и он молчал,
     А мне надоело на них смотреть (хотя завидовал, не скрою),
     И пригласил девушку другую и с нею раз за разом танцевал.

     Но вечер подходил к концу, последний раз ведущий вышел,
     Объявив: ««Вальс расставания» – белый танец, приглашают дамы».
     Подумал – мне ничего не светит, и на выход, но сзади слышу:
     «На танец разрешите пригласить», – это голос был Светланы.

     Ах, как кружились мы по залу, упоенно танцевали,
     Сталкиваясь с парами другими, извинялись и смеялись,
     В вихре вальса еще мы были, когда расходиться все уж стали,
     Музыка закончилась, зал пустой, и мы последними остались.

     От вальса еще голова кружилась и не сошел от танца пыл,
     В расположенную рядом гавань сходить предложил ей,
     Там у причала теплоход стоял и еще, быть может, не уплыл,
     Время есть, вернемся до закрытия в нашем общежитии дверей.

9
В гавани на Васильевском. Первая лекция в институте

     Место для причала все возрастающего количества галер, судов
     После основания Санкт-Петербурга и изгнания отсюда шведов,
     Петр I самолично выбирал, шагая вдоль Финского залива вновь и вновь,
     А за ним Меншиков, губернатор, бежал вприпрыжку следом.

     Но у устья небольшой протоки вдруг Петр остановился,
     Затем вверх по ней прошел и вниз опять спустился,
     И молвил-приказал: «Гавань для галер мы здесь заложим!»
     А Меншиков, перекрестившись: «Да поможет в этом Боже!»

     И спустя немного лет вместо заболоченных берез, сосен и елей
     Возникли, по велению Петра, верфь и к Галерной гавани канал.
     А позже: таможня, рынки и склады – и торговля сразу закипела,
     Санкт-Петербург столицей и морскими воротами в Европу стал.

     Вблизи от той Галерной гавани, что выше описал,
     Построен уж в наше время Морской вокзал,
     Похожий на аквариум, стоял он из стекла, металла
     В один этаж в устье Невы в начале длинного причала.

     А мы с Наличной улицы на Большой проспект уж вышли,
     И сразу за поворотом открылся вид Финского залива перед нами
     С Морским вокзалом и надписью «Ленинград» на крыше,
     И теплоходом у причала с освещенными всеми этажами.

     Подошли к вокзалу ближе и у ограды встали,
     Провожающих в зону пассажиров не пускали,
     Последние опоздавшие к трапу теплохода подбежали,
     И поочередно пограничники их документы проверяли.

     На теплоход последний пассажир взошел устало,
     Убрали трап, а полчаса спустя и швартовые отдали,
     Гудок прощальный – и пароход отчалил от причала,
     А мы, завидуя тем, кто на борту, вдогон ему махали,
     Пока огоньки из кают его за горизонтом не пропали.

     Мужчина стоял со мною рядом, и я его решил спросить:
     «В какие порты теплоход прибудет и как долго будет плыть?» –
     «В порты Стокгольма, Гамбурга и Марселя он будет заходить,
     И в Одессе через месяц свой круиз он должен завершить».

     Такой ответ мне был. И уж назад шагая, думали, гадали:
     Где пассажиры визы получили и как путевки на круиз достали?
     Ведь плыли они через капстраны, теперь мы это знали,
     А живя тогда в СССР, многие об этом даже не мечтали.

     И вдруг мысль крамольная возникла у меня одна:
     В холодную войну с капстранами была вовлечена тогда страна,
     Но свободы уж многие хотели большей, а тут возведена стена,
     И, может, стала причиной венгров мятежа не злоба лишь одна,
     А душно стало, что не было свободы ездить во все страны, города.

     А когда вернулись в общежитие, никого уж не пускали,
     И перед закрытыми дверями растерянно мы встали.
     Могли залезть через окно, но делать этого не стали:
     Молоды, немножко влюблены, и до утра мы с ней гуляли.

     Наступил рассвет, и от утреннего солнца вытянулись тени,
     Спохватились, если на первое занятие и успеем, то еле-еле.
     В общежитие бегом, а там давно открыты входа двери,
     И в комнату свою, но никого уж нет, и все убраны постели.

     С полотенцем в туалет, и через пять минут оттуда,
     Вытирая морду на ходу, возвратился в комнату назад.
     Взяв там ручку и тетрадь, скорей на выход и бегом до института,
     И вскоре там, сижу в большущем зале. Выдохнул – не опоздал!

     Шумом, смехом полон институтский для собраний общий зал,
     Сейчас заполнен он первокурсниками факультетов всех.
     Вскоре ректор института к нам вошел и у трибуны встал.
     Лев Николаевич Келль. И сразу прекратился шум и смех.

     Все встали. Улыбнувшись нам, поприветствовал всех в зале
     И, попросив вновь сесть, с поступлением в институт поздравил.
     Затем в первом ряду сидящих деканов нам представил.
     «Теперь про институт наш расскажу», – все слушать стали.

     Вначале историю зарождения института рассказал
     (В книге этой выше я уже ее частично излагал),
     Затем, когда, за что награды институт наш получал
     И кто из знаменитостей в нем ранее учился, поведал нам.

     Горный двумя орденами награжден до нас уж был,
     Огромные их цветные копии наверху портика висели.
     Ленина и Трудового Красного Знамени в войну и после заслужил,
     Эти высокие награды немногие институты в те времена имели.

     А когда перечислил известных нам людей, удивлены мы были,
     Что и они учились здесь и по коридорам этим же ходили,
     А позже во славу Родины на разных поприщах служили,
     Не забывая свою альма-матер, которую всегда любили.

     Вначале об Александре Петровиче Карпинском рассказал он нам,
     В институте нашем он на геолога учился, а затем преподавал,
     А позже первым президентом Академии наук в России стал.
     Отцом русской геологии профессор академика назвал.

     А при имени Павла Матвеевича Обухова хлопать стали.
     Окончил Корпус горных инженеров (институтом назван позже)
     И, став ученым, открыл способ получения высокопрочной стали,
     Из которой в Крымскую войну делали клинки и пушки тоже.

     Лев Николаевич здесь прервался и, немного помолчав, сказал:
     «Книги «Плутония» и «Земля Санникова», надеюсь, вы читали?
     Их будущий академик Обручев Владимир Афанасьевич написал,
     Геолог он и наш закончил институт». А многие об этом и не знали.

     «А Короленко Владимира Галактионовича уж точно не могли не знать,
     Писателя-правозащитника должны вы были в школе изучать.
     И он учился в институте нашем (признаюсь, я этого не знал),

     Но с третьего курса был отчислен, народником-революционером стал,
     И режимом царским сослан, о чем в своих он книгах позже написал.

     А теперь я должен рассказать о Георгии Валентиновиче Плеханове.
     Поступил он в тот же Корпус, но на три года Короленко ранее,
     А через два года был исключен за неуплату, по его признанию,
     Но нет – ушел в революционную деятельность против самодержавия,
     И уж в советское время Горный получил имя его в название».

     Профессор и других знаменитостей института нашего назвал,
     Но про Врангеля и что учился здесь и золотую получил медаль,
     Рассказывать не стал, ведь всем известно – он белый генерал,
     Враг Советов и против красных воевал.

     Посчитав, что всех знаменитостей института он назвал,
     С улыбкой доброй посмотрел на нас и нам сказал:
     «Поздравляю еще раз молодую поросль, сидящую в этом зале,
     С первым днем занятий в институте нашем! – все встали. –
     Надеюсь, что весь учебный путь успешно будет пройден вами!»

     Попрощавшись и сказав «Спасибо» присутствующим в зале,
     Величественной походкой двинулся на выход. И за ним – деканов свита.
     И мы шумною толпою также выходить из зала стали.
     Лекция первая в голову запала, а сколько будет еще вбито?!

10
Наша кафедра. Прогулка в Петропавловскую крепость и ее последствия…

     По кафедрам все расходиться стали,
     И мы свою по этажам искали.
     Нашли на первом и перед дверью встали.
     «Кафедра маркшейдерского дела» прочитали.
     Заведующий ею и наш декан уж нас там ждали.
     В комнате ряды стульев и столов стояли,
     Приборы разные на солнце линзами блистали,
     А на стенах – портреты лиц, которых мы не знали.
     Расселись там и уши навострили – слушать стали.
     Ушаков Иван Николаевич первым слово взял,
     Нам представился, а мы уж знали: он наш декан.
     И, открыв журнал, студентов поименно поднимал,
     Проверив всех, заведующего кафедрой представил нам.
     В первом ряду мужчина встал и повернулся к нам.
     «Казаковский Дмитрий Антонович, – декан его назвал, –
     Профессором и доктором наук еще в войну он стал,
     Заведовал он кафедрой 15 лет и ректором института побывал.
     Уникальный метод подсчета недр он разработал
     И о сдвижении горных пород учебник написал».
     Казаковский, казалось нам, сердито слушал и молчал,
     Пока профессор Ушаков его студентам представлял.

     В то время еще никто из нас не знал,
     Что он серьезно болен и от этого страдал.
     С поклоном Ушаков ушел, пожелав успехов нам,
     А зав. кафедрой о профессии нашей рассказал.

     И полетели студенческие дни друг за другом чередою,
     В институт на лекцию с утра бежали всей гурьбою,
     А по окончании их – шататься в город или скорей домой,
     А проспали (бывало и такое) – план на день уже другой.
     Молоды мы были и, видимо, от этого легкомысленны порою.

     В один из шалопутных дней таких, сейчас я вспоминаю,
     После одной из вечеринок поздно легли и поздно встали
     Тумилович, Антипин, я (Викторами, как и меня, их также звали),
     В комнате одной мы жили и пару первую проспали.

     А коли так, взяв фотоаппарат, творение Трезини посетить решили,
     Петропавловскую крепость, и через час уж там мы были.
     Она, как его другие «архитекты», построена в барокко стиле.
     Александро-Невской лаврой, дворцами Меншикова и Зимним
     И другими многими его творениями восхищаются поныне.

     А сейчас по Иоанновскому мосту через Кронверкский пролив
     На Заячий остров перешли, и ворота крепости остались сзади,
     Еще прошли, и перед нами собора открылся чудный вид
     И ангела с крестом на нем, творения Трезини и Ренальди.

     Обошли его вокруг и перед входом встали,
     Но не смогли вовнутрь зайти, почему-то не пускали,
     Там династия Романовых-царей лежит – мы это знали,
     Но как иностранцы подошли, пускать в собор их стали.

     И мы, недолго думая, между ними тут же затесались,
     Экскурсовод на английском что-то говорил,
     А мы его как будто понимали, головой кивали, улыбались.
     Он поглядывал с подозрением на нас и проверить, видимо, решил.

     Стоящему вблизи Антипину вопрос по-английски он задал,
     А тот с нахальной мордой на плохом немецком отвечал.
     И далее уж с нами разговор экскурсовод вести не стал,
     Сказал что-то «особисту», и тот нам на выход показал.

     С поникшей головой мы из собора вышли,
     Но вскоре смех Антипина мы слышим,
     И я заржал. Тумилович лишь один молчал,
     Но через минуту и он уж громко хохотал,
     Вспомнив, как Витька на языке тарабарском отвечал.

     Погуляв по крепости еще немного,
     Фотографироваться поочередно у собора стали.
     И пешком обратно той же мы дорогой
     До Стрелки на Васильевском дошли, и там мы встали.

     Пред нами многоколонный дом, похожий на античный храм,
     Как будто из Эллады на берег Невы он прибыл к нам.
     При Александре I был построен, и Биржа находилась там,
     А при Советах в 40-х годах Морским музеем стал.

     Перед музеем – площадь, Пушкинская [10 - Биржевая площадь носила название Пушкинской с 1937 по 1989 годы.] названием она,
     А с двух сторон ее ростральные колонны-факела,
     Там же спуски вниз, где почти у ног течет вода
     И где парапетом на две реки разделяется Нева.

     Декабрь месяц. На крышах и газонах снег лежит,
     Солнце светит, но шуга ледяная по Неве плывет.
     Мы на Стрелке, и отсюда окрест прекрасный вид,
     А Антипин – вдруг по спуску вниз и нас туда зовет.

     Спустились тоже и фотографироваться там решили,
     Антипин первый в метре от воды на парапете встал:
     Слева крепость, впереди Нева, дворец справа – виды были,
     Я фотоаппарат на него навел и фотографировать было стал.

     Но он в кадр во весь рост никак не попадал,
     В окуляр смотря, прошу на шаг подальше отступить,
     Вижу – отступил, плеск воды, и из кадра он пропал.
     Опустил фотоаппарат, а он, видите ли, изволил плыть.

     Вроде бы не лето и не сезон по Неве всеобщего заплыва,
     Поняли, что сегодня плавать и ему не очень-то резон.
     В метре он барахтался от нас, а спасательных кругов не бы́ло.
     Куртку сняв, кинул, за рукав держа, а за другой вцепился он.

     Вытащили его на парапет, а он зубами лязгает, стучит,
     Выжали вдвоем его пальто, а пловец из ботинок воду вылил,
     И до остановки все бегом, а Антипин, конечно, впереди бежит.
     И вскоре там, но трамвая долго нет, и он промерз, и мы застыли.

     И когда Антипин уж покрылся коркой льда, а мы уж задубели,
     Пришел трамвай, и как бы нехотя открылись перед нами двери.
     Витька, видим, недвижим, и мы его туда втащили,
     И, пока он не оттаял, все стоял, а мы рядышком сидели.

     Трамвай остановился – и мужчина появился средних лет.
     С Антипина уж лилась вода и, глядя на него, он нас спросил:
     «Он что, с похмелья обмочился, ответьте, да иль нет?» –
     «Девушку он спас, упавшую в Неву», – ответ мой скорый был.

     Тумилович как будто этого ответа ждал и сразу головою закивал,
     Один Антипин сопел, молчал и глазами лишь моргал,
     А пассажиры – взоры на него, и в их глазах героем сразу стал.
     «Простынет! Пойдем ко мне!» – тот мужчина нам сказал.

     На бульваре Профсоюзов сошли с трамвая вчетвером,
     И за тем мужчиной где вприпрыжку, а где бегом.
     По пути, как будто бы в аптеку, заглянули в гастроном.
     «Поправлять здоровье надо», – взяв «Столичную», сказал нам он.

     А вблизи еще со времен Елизаветы пятиэтажный дом,
     Через арку и во двор – колодцем темным оказался он,
     Коммунальными квартирами со всех сторон он окружен,
     Питерцы многими семьями живут здесь века испокон.

     По темной лестнице на второй поднялись, не устали
     И перед коричневой обитой дерматином дверью встали.
     Звонки под цифрами квартир – аж пять мы насчитали.
     Направо – комната его, и там «лечиться» стали.

     Стол накрыв, первые полстакана Антипину выпить дали.
     Он еще дрожал, а мы благотворного влияния «лекарства» ждали.
     Смотрим: порозовели щеки и дрожать уж плечи перестали,
     Вздохнув облегченно, наливать себе «лекарство» тоже стали.

     Выпив и закусив, вспомнили, что, как звать хозяина, не знали.
     «Василием меня зовите», – и тут же имена и мы свои назвали.
     Всем в стаканы вновь налив, за знакомство тост подняли
     И ко рту уж поднесли, но вдруг в дверь к нам постучали.

     В исходное положение вернув стаканы, сказали: «Да!»
     Вначале скромно заглянула, а затем в комнату вошла
     Девица с томными глазами и сказала «Здрасьте!» нам она,
     Наталья (ее так звали) по соседству в комнате жила.

     Затем спички попросила. Василий, вынув из кармана, ей отдал.
     Собралась уходить – предложили остаться, а она: «Приду!» – ушла.
     «Придет. Спички – повод для знакомства», – он нам сказал.
     Пришла и двухлитровую бутыль с самогоном принесла.

     Поставив «змия зеленого» на стол, рядышком с Антипиным присела,
     А он – грудь сразу колесом и чем-то похожим на петуха-гусара стал.
     Приглянулась, знать, она. И Наталья нет-нет да на него смотрела.
     Тот, встав, ей водочки налил, а самогона плеснул в стаканы нам.

     Мы тоже встали и выпили за здоровье нашей дамы,
     Антипин с хозяином по полной, а мы лишь пригубили.
     Затем музыку включили, и она поочередно танцевала с нами.
     И, когда самогонку всю допили, уж хороши все были.

     Вечер подходил к концу, и сидящие за столом уже зевали.
     Тумиловича толкнул: «Собираться нам пора!» – а он уж спал.
     Проснулся. И уж уходя: «За все спасибо!» – хозяину сказали.
     А Антипину, вижу, не до нас – он самозабвенно с дамой танцевал.

     Василий тоже встал и походкой шаткой нас до двери проводил,
     А на прощание, улыбнувшись, нам сказал: «Друг ваш, видимо, простыл,
     Она знает способ, как его лечить, и неплохо пользуется им».
     И, похлопав нас на прощание по плечу, дверь за нами затворил.

     На следующее утро с Тумиловичем мы рано встали
     И на лекцию уж идти собрались. Дверь в комнату открылась,
     И в ней Антипин появился, а мы с вопросами к нему пристали.
     Он улыбался и молчал. Поняли – здоров, его морда аж искрилась.

11
О династии Келлей и профессоре Журавском замолвим словечко…

     Весна. В окно аудитории, все набирая сил, стучит капель.
     Первокурсники-маркшейдеры собрались здесь, звонок уж прозвенел.
     Шум, гам. Болтаем, спорим, изредка бросая взгляд на дверь,
     Сегодня лекция по геодезии, и нам ее читает ректор Келль.

     Неожиданно распахнулась дверь во всю ширь ее и высоту,
     Лев Николаевич, с улыбкой доброй, появился в ней
     И походкой тяжеловеса подошел к стоящему в торце столу.
     И от его улыбки или белой головы стало как бы в комнате светлей.

     Из слухов, ходивших в институте, а где-то прочитали
     Уже на первом курсе о нем не много, но всё же знали,
     Что он и его отец карьеру в геодезии отсюда начинали,
     И оба, издав учебники по ней, корифеями науки этой стали.

     Николай Георгиевич, его отец, из эстонской семьи происходил,
     И Келль, сию фамилию нося, всем знакомым говорил,
     Что на Псковщине родился и всегда по духу русским был.
     Отец из крестьян-трудяг, и в этом на него он очень походил.

     А что он из простой семьи, в автобиографии уж при Советах написал,
     Но сослуживцы, хорошо знавшие его, совсем другое утверждали:
     Что дворянское свое происхождение от коммунистов он скрывал,
     Хотя подтверждений этому и не нашли, да их, наверное, и не искали.

     Его коллеги из института утверждать такое имели право и могли,
     Повседневно видя доброжелательность и простоту общения с ним,
     Интеллигентность и благородство, дворянству лучшему сродни.
     Все вышеперечисленные добродетели унаследовал от отца и сын.

     Келль-старший, будучи еще института Горного студентом,
     С планшетом, трегером [11 - Трегер – устройство для крепления геодезических инструментов.], буссолью [12 - Буссоль – прибор для измерения углов при съемках на местности.] Камчатку всю обошел, облазил.
     И по результатам экспедиции двухгодичной этой
     Впервые карту с нанесением всех вулканов он составил.

     А позже, ведущим специалистом в области аэрофотосъемок став,
     Он множество пособий и трудов научных по этой части написал,
     А многие из них учебниками для маркшейдеров и геодезистов стали.
     И за заслуги перед страной его неоднократно орденами награждали,
     На Камчатке вулкан и в Антарктиде гору Келля именем назвали.

     А на Чукотке и Колыме топографом-геодезистом старшим
     По заданию правительства в «Дальстрое» – НКВД [13 - НКВД – Народный комиссариат внутренних дел СССР, центральный орган государственного управления СССР по борьбе с преступностью и поддержанию общественного порядка, в 1934–1943 годах – также и по обеспечению государственной безопасности.] шарашке –
     В войну и после нее еще два года Келль работал младший
     И другие выпускники с кафедры маркшейдерии нашей.

     Историк Гумилев [14 - Лев Гумилев – ученый, создатель пассионарной теории этногенеза.] Льва Келля пассионарием назвал
     За трудолюбие и со студентами в общении простоту,
     За то, что истина ему всего дороже и он ее всегда искал,
     За доброту к коллегам, скромность на работе и в быту.

     Келли – отец и сын – тружениками великими, по сути, были,
     И в какое бы время, при царе или коммунистах, они ни жили,
     Всегда самоотверженно науке и Отечеству служили
     И за все за это память добрую в России заслужили.

     А мы, слушая лекцию ректора, подумали тогда:
     Наши герои жили в суровые и непростые времена,
     И их судьба схожа с судьбою, что испытала вся страна:
     Две революции, а затем братоубийственная Гражданская война.

     Совсем немного времени прошло, как закончилась она,
     И уж трудовыми пятилетками вновь вздыблена страна.
     «От стран передовых мы на 50, а может, и лет на 100 отстали,
     И этот путь пройти за 10 нужно», – сам сказал товарищ Сталин.

     И этот путь прошли и за две пятилетки их догнали!
     Строя социализм, одной из передовых держав мы стали.
     Где энтузиазмом брали, там грамоты передовикам давали,
     А где не было его, под эгидой НКВД шарашки создавали,
     Куда затем ИТР [15 - ИТР – инженерно-технический работник.], рабочих и ученый люд ссылали.
     Начались репрессии в стране, и они все больше нарастали.

     И по выпускникам Горного как будто молохом прошлись они.
     Более 160 в лагеря отправлены, а 16 из них – расстреляны.
     А вскоре и еще одна беда – Отечественная грянула война,
     Неисчислимые страдания, беды Стране Советов принесла она,
     Но уцелели герои наши, по тернистой той идя дороге,
     Не потеряв лица и сохранив достоинство, и слава Богу!

     Однажды, опаздывали на лекцию (с другом мы туда спешили),
     Вдруг два Келля повстречались – они навстречу нам по коридору шли.
     Ректора института мы уж знали, а Келля-старшего увидели впервые.
     Сын приветствовал улыбкой всех, а отец поклоном головы.
     Поприветствовали они и нас, склонили головы перед ними мы.

     Они прошли, а мы по коридору дальше побежали,
     На лекцию по математике боялись опоздать.
     Журавский Андрей Митрофанович ее читает (профессора так звали),
     Он не любит опоздавших и сам никого и никогда не заставляет ждать.

     За пять минут до лекции начала прибежали, за парту сели.
     Ровно в назначенное время открылась дверь, и появился в ней
     Мужчина с головой седой как лунь, держа в руках портфель.
     И походкой статной, гордой прошествовал к столу, доске,
     А мы сразу же подумали: «Не иначе дворянских он кровей».

     Положив портфель на стол и бумаги какие-то из него достав,
     Подошел к доске и формулу длинную на ней он написал,
     А затем, повернувшись к нам, он тихим голосом сказал:
     «Расчет в руде полезных минералов – он пригодится вам».

     А мы-то думали, что математику сухую от него услышим,
     Ан-нет, с привязкой к нашей профессии была она.
     И так каждая лекция его: то параболу скважины мы ищем,
     А то выводим формулу, какова ее в грунте длина.

     Два первых курса читал математику профессор нам,
     И каждая лекция его в памяти моей осталась навсегда.
     Он был доброжелателен, но строг и кумиром нашим стал.
     А что ему через суровые испытания пришлось пройти – не знали мы тогда.

     А через какие – намного позже от однокурсника узнал,
     Когда по делам каким-то в Санкт-Петербург я приезжал.
     Был коренным он ленинградцем и таковым себя всегда считал.
     Встретил его случайно там, зашли в кафе, и он мне рассказал:

     «Ты помнишь Андрея Митрофановича Журавского?
     Он в институте нашем математику преподавал».
     И я в ответ: «Конечно, помню! Да как же мне забыть его?» –
     «А что чуть было его не расстреляли, ты наверняка не знал!»

     Я в удивлении раскрыл глаза. «Так слушай! – сказал он мне. –
     Тебе с самого начала и все по порядку расскажу.
     Родился он в религиозной добропорядочной семье
     В городе Чернигове Малороссии в XIX веке в 92-м году.

     А четыре года после того семейного события спустя
     В Санкт-Петербург перебралась вся Журавского семья.
     Ведомство военное духовное перевело отца-чиновника сюда,
     И в столице обустраиваться уж надо – все заново и все с нуля.

     Отец, чин действительного статского советника имея,
     Курировал строительство в Кронштадте Никольского собора,
     А сын, закончив школу и университет успешно в это ж время,
     Магистра степень получил и стал профессором в институте Горном.

     Будучи математиком блестящим, издает книги и научные труды,
     Читает лекции студентам на конгрессах разных и в НИИ,
     А перед войной назначен начальником секретного ЛОМИ [16 - ЛОМИ – Ленинградское отделение Математического института.],
     Где им велись работы по усилению обороноспособности страны.

     После Гражданской – мирной жизни совсем немного, и вновь война!
     Великой Отечественной и всенародной стала для страны она.
     А вскоре – Ленинград в огне и началась его блокада,
     И для семьи Журавских, в ней оказавшейся тогда,
     Как и для ленинградцев всех, великим испытанием стала.

     Когда еще не полностью замкнуто кольцо блокады было,
     Профессор от властей города вдруг предложение получил
     Покинуть Ленинград, но с условием, от которого сердце сразу же заныло:
     Только с мамой иль сестрой. «Останусь с ними!» – ответ им был.

     Если бы знал или предвидел Андрей Митрофанович тогда,
     Оставшись в то лихое время в Ленинграде наперекор всему,
     Что к ним в семью зимой 42-го придет другая страшная беда:
     Арестован будет и отправлен он в «Кресты» – НКВД тюрьму.

     Екатерина Ивановна, любящая его беззаветно мама,
     После ареста сына в дневнике своем с горечью писала:
     «Пришли ужасные люди и, будто бы мы сделали для страны плохого,
     Рылись и искали, а затем – злые и худые – увели сына дорогого!»

     Один из нагрянувших в квартиру с обыском к Журавским
     Был младший лейтенант госбезопасности Кружков,
     Молодой, ретивый – допросы вел всегда с пристрастием,
     Не гнушаясь избиением заключенных, угрозами и шантажом.

     А Екатерине Ивановне, отказывая ей во встрече с сыном, говорил,
     Что тот не нуждается ни в чем и условия содержания его «блатные».
     И Андрея Митрофановича к самооговору словами окончательно добил:
     «Ты преступник, и от тебя отреклись даже все твои родные!»

     Профессора Журавского и еще 11 ученых обвинили
     В шпионаже на врага и в том, что якобы они стране вредили
     И что в Ленинграде старорусской интеллигенции союз создали,
     А они абсурдные эти обвинения категорично сразу отрицали,
     Но изможденные шантажом и пытками их все же подписали.

     И как только профессор эту фальшивку тоже подписал,
     Кружков ее немедля в трибунал НКВД военный передал,
     А там вызовом свидетелей морочить себе голову не стали,
     И лишь два вопроса всем участники «тройки» [17 - «Тройки» – органы внесудебной репрессии в СССР, состояли из начальника управления НКВД, секретаря обкома ВКП(б) и прокурора.] задавали:

     «Давно работаете на фашистов? И секреты какие им Вы передали?»
     А Журавский им в ответ: «Работаю только на Россию, и это – счастье!
     Хочу, чтобы она страной великой и могучей стала,
     Кто бы ни был, царь или большевики, у власти!»

     Председатель «тройки» читает приговор – и замерли душа и тело:
     «За участие в организации, способствующей поражению СССР в войне…
     Журавского Андрея Митрофановича приговорить… К расстрелу!
     Кто – за?» Руки «тройки» взмыли вверх. Все – за! Возражений нет!

     Какими мучительными дни, часы, минуты ожидания были
     Прихода палачей и момента исполнения приговора ими!
     И мысли, что любимые, родные его тоже осудили и забыли.
     (Не знал, что это ложь, которая развеется при первой встрече с ними.)

     И сидя на нарах в камерах тюрьмы, тогда еще они не знали,
     Что четыре месяца спустя все те расстрельные дела на стол попали
     К Калинину – президенту и «всероссийскому старосте» страны.
     Войне нужны специалисты, и все 12 приговоров были им отменены.

     И тут же высшую меру им на 10 лет лишения свободы заменили
     С отбыванием срока в шарашках НКВД, где они работали и жили,
     Создавая проекты нового оружия, и проекты самолетов тоже были.
     Этим День Победы приближая, и, забыв обиды, верно Родине служили.

     И Журавский под конвоем был отправлен в пермский «Усольлаг»,
     Но математик в Ленинграде оказался нужен, и переведен он будет
     Опять в «Кресты» – шарашку, и до окончания срока там
     Методичку создает по расчету тепла при стрельбе из арторудий.

     А по истечении тюремного уж срока сослан в Сыктывкар.
     – Это тебе «поощрение» за работу, – ему нарком Берия сказал.
     Но закончились и ссылки годы, и миг свободы тот настал.
     И встреча с родными наступила, которую он так долго ждал.

     «Приехал дорогой, я даже и не верю. Радость моя и счастье…» –
     Мама Журавского в тот день в дневник свой написала.
     Закончились наконец-то 13 лет ожидания, бед, ненастья.
     Ей было 85 уж лет, и возвращения сына с нетерпением ждала.
     Хотя и написала она «…не верю», веру эту никогда и не теряла,
     А если бы эту веру потеряла, жить невмоготу совсем бы стало».

     На этом однокурсник рассказ свой о профессоре прервал,
     Да и что мне далее рассказывать – остальное все уж знал.
     Был восстановлен в Горном институте и нам преподавал
     Высшую математику, и заведующим кафедры ее он снова стал.

     Попив пивка, мы уж о «перестроечных» делах заговорили,
     Что «либералы» после того, как СССР окончательно добили,
     Капитал здесь наворовав, первыми на Запад и свалили,
     А «интеллекты» некоторые вприпрыжку тоже с ними,
     Забыв, что здесь образование «за спасибо» получили.

     А может, эту «перестройку» и затевали наши «либералы»,
     Чтобы страну и «плебс», как наш народ они отвратно называли,
     Обворовать и за границу улизнуть и чтобы для этого ее открыли,
     Ведь Родину-то они свою, по сути, никогда и не любили.

     И теперь оттуда Россию хаять и разваливать далее уж стали,
     Бросив страну на произвол судьбы, как будто в ней не жили.
     Мол, разбирайтесь сами, а мы всегда о «западных ценностях» мечтали,
     А лучше станет там у вас – их чтобы назад пригласили, не забыли!

     «А как бы профессор Журавский в этом случае поступил,
     Если бы до времени этого дожил?» – я однокурсника спросил.
     «Несмотря на постигшие его невзгоды, он бы Родине служил,
     И из России никуда бы не уехал! – ответ его мне был. –

     Ведь профессору в 23-м еще году сам Муссолини предлагал
     На математическом конгрессе в Риме, где он с докладом выступал,
     Остаться навсегда в Италии. Но Журавский, хотя и знал,
     Что в России разруха, голод, согласия ему не дал:
     «Стране своей я нужен, и в тяжелую ее годину быть я должен там!»»

12
Практика в геофизической партии на Кольском

     Май, конец весны. Первый курс окончен почти что всеми нами.
     Экзамены, зачеты позади, и на практику мы направления ждали.
     Подходит вдруг мой бывший одноклассник, Торбеев Михаил
     (А теперь уж однокурсник – в наш институт он тоже поступил).

     И на ухо мне тихо говорит, как будто под большим секретом:
     «Практику, не знаешь, где пройти? Помогу в проблеме этой!
     В одной из аудиторий геодезистов набирает некто Мулерман,
     Нас согласилось трое, предлагаю и тебе присоединиться к нам!» –

     «Где практика та будет и какую зарплату платят там?» –
     Тут же я ему вопрос задал, а он ответ мне сразу дал:
     «Зарплата сдельная, что заработали, то он и насчитал!
     На Кольском, в Заполярье, предстоит работать нам!»

     Получив согласие от меня, туда мы вместе побежали.
     Аудитория. Вошли – мужчина за столом, 40 лет ему на вид.
     Взглянув на нас, он стал далее писать в своей тетради.
     Закончив, встал, спросил: «Чем могу я Вам служить?»

     Торбеев сразу: «Геодезиста Вы одного еще найти просили,
     Моисеев перед Вами, хорошо предмет он этот знает.
     На второй курс он перешел, и, ежели тот запрос Ваш в силе,
     Согласен Виктор в экспедицию на Кольский ехать тоже с нами».

     Мужчина перевел свой взгляд с Мишки сразу на меня:
     «Нивелир и рейка – для каких работ они нужны?» –
     «Для определения разности высот», – ответил я.
     «Экзамен сдал, но из деканата направление принести должны!»

     Задачу понял, и через полчаса такое направление было у меня.
     Назад вернувшись, отдал ему, а он провел со мною инструктаж:
     «Одеться в теплое, и вот ж.-д. билет до городка-поселка Никеля.
     Твои однокурсники сегодня уезжают, а завтра поезд будет ваш».

     Вечером следующего дня – на Московском я вокзале.
     Приехал раньше и сидел со всеми в зале ожидания.
     По радио объявлена посадка, и все на выход побежали
     С шумом, гамом, перекличкой и у своих вагонов встали.

     Купив два пирожка с повидлом, и я на выход побежал,
     На ходу достав билет плацкартный, у вагона тоже встал.
     Подошла очередь моя, показал билет проводнику,
     Зайдя в вагон, нашел место – оказалось наверху.

     За мной другие заходили и занимали все места.
     Соседи на нижних полках оказалась пара – муж, жена,
     А полку верхнюю, соседнюю, девушка-блондинка заняла.
     Поезд уж отходил, и молодая пара с чемоданами вошла,
     Заняв напротив, за проходом, откидные полки у окна.

     Колеса по стыкам стучали все дробнее, все быстрее,
     За окном мелькают в весенней зелени поля, деревья.
     Пассажиры, освоившись, в вагоне повели себя смелее,
     Заговаривать друг с другом стали, а некоторые уж пили, ели.

     И пассажиры вагона, нашего отсека, долго не молчали,
     Старшие между собою говорили, а затем и мне вопрос задали:
     «Как звать, сынок?» Ответил: «Виктор», – и они себя назвали.
     Затем, сумку из-под стола достав, вытаскивать еду оттуда стали.

     Чтобы не мешать, на верхнюю полку тут же я взобрался,
     И из рюкзака те два с повидлом пирожка достав,
     Собрался тоже перекусить, но снизу голос вдруг раздался:
     «Пирожки к чаю прибереги, а сейчас присоединяйся к нам».

     Пирожок не донеся до рта, вниз на стол я кинул взгляд,
     А там курица румяная, как будто только что пожарена она,
     Колбаса вареная, огурцы соленые и пирожки домашние лежат,
     Граненых два стакана, там же и бутылка красного вина.

     Сказав «Спасибо!», помедлил, но сопротивляться долго я не стал,
     Вниз скок и, выложив пирожки на стол, присел к ним рядом.
     А мужчина и ту девушку присоединиться к нам позвал,
     Согласившись, выложила из сумки коробку с шоколадом.

     Вскоре молодые люди – за проходом – стол накрыли,
     И затем с улыбкой нам четыре аж котлеты передали,
     Не остались в долгу и хозяева вина – его в стаканы им налили,
     Немного времени прошло, а мы давно как бы друг друга знали.

     Чай принесли, и, выпив по стакану, постель все разобрали,
     А расстелив свою, на полку верхнюю и я забрался
     И крепко сразу же заснул. Проснулся – в город мы въезжали.
     По коридору туда-сюда уже ходили: люд на выход собирался.

     Умыв лицо, оделся и, взяв рюкзак, со всеми попрощался.
     «Мурманск» – на вокзале надпись. Здесь на Никель пересадка.
     Рано, но уже светло. Снег. Холод. На платформе я один остался.
     Бегом скорее, где тепло. Такая вот у меня была с утра зарядка.

     И вскоре стою у входа там. Над зданием – шпиль, звезда.
     Дубовую открыв с трудом входную дверь, вошел туда.
     Расписание отыскал. На Никель поезд через три часа.
     Время есть, и я в буфет – съесть бутерброд один иль два.

     Кольский залив от вокзала близко и, перекусив, туда сходил.
     Корабли там разные стояли. Порт и зимой не замерзал.
     Но времени осталось немного, и вскоре на вокзале снова был.
     А вот поезд на Никель подошел и у платформы встал.

     Три вагона. В ближний к паровозу я зашел и сел.
     Холодный оказался он – окна в нем заиндевели.
     Подув в стекло теплом из рта, немного отогрел.
     Вагон почти что полон был, и все закутавшись сидели.

     И часа не прошло – становится у нас теплее, веселее.
     Оттаяли все окна, и за ними солнце светит яркое в зените
     На ручьи, речки, озера, сопки, леса, а затем и мелколесье.
     Около 10 часов пути, и наконец-то появился Никель.

     Зашел на станцию и увидел там (даже протер глаза)
     Ту девушку-блондинку, и она сразу же заметила меня.
     Видимо, ехала она в другом вагоне и поэтому ее не видел я.
     Когда вино мы распивали, куда еду умолчал, и не сказала мне она.

     Приветливо улыбнулась мне, я также улыбнулся ей,
     Но вдруг рукою замахала, в сторону глядя уж от меня.
     Два парня шли навстречу, и к ним она пошла скорей.
     Рюкзак закинув на плечо, к выходу пошел и я.

     И когда на выходе за ручку двери уж было взялся,
     Слышу сзади знакомый голос Веры (ее так звали):
     «Виктор, погоди!» Я оглянулся, не вышел, задержался.
     Подошла с парнями – знакомиться друг с другом стали.

     «Алексей», – представился один, а другой: «Меня звать Миша!»
     Подумал: симпатичные ребята, и мне ровесники примерно оба.
     А Михаил: «Цель приезда к нам и есть ли над головою крыша?
     Ладно, позже нам расскажешь, а мы довезем тебя до дома». –

     «Кто бы против?» Вышли на улицу – запах гари, серы.
     Автобус рядом и «Москвич». К легковушке подошли и сели.
     Михаил – сразу же за руль, а рядом с ним блондинка Вера,
     Сзади я и Алексей. Назвал улицу и дом. А теперь – вперед до цели.

     Молча ехали, но вскоре молчать уж неудобно стало,
     Вначале Вера, повернувшись вдруг ко мне, сказала:
     «Мы одноклассники, но в институт одна я поступила,
     А что на каникулы приеду, им телеграммой сообщила».

     И, помолчав опять немного, рассказ продолжила она:
     «Наши родители приехали сюда, когда закончилась война.
     Комбинат финнами был построен, а после Победы нашим стал.
     Восстанавливать нужно. Врагом был взорван, когда отсюда отступал».

     Не прошло и года, и уж на-гора из шахт пошла руда,
     Заработал комбинат, и для получения меди, никеля – она туда.
     Геологами залежь новая открыта, а затем еще, и не одна.
     Новые шахты уж строить надо, и комсомол сюда направила страна.

     Был энтузиазм, а сейчас не пожелаю ни врагу, ни тем паче другу
     Жить здесь! Чуешь запах гари, серы? Он покрывает всю округу.
     Из комбината он исходит – трава уж не растет, деревья тоже!
     Теперь отсюда уехать многие хотят, здоровье ведь дороже!»

     Вдруг Алексей ее прервал: «А я не собираюсь отсюда уезжать!
     Природа здесь на диво, работа есть, и неплохая у меня зарплата.
     Нет, не смогу покинуть этот край, ведь родные здесь – отец и мать,
     И они отсюда не уедут – их молодость прошла на этом комбинате.

     Да, зачем приехал в Никель – нам ты так и не сказал!» –
     «В Горном я учусь и на практику сюда попасть мечтал
     Геодезистом в сейсмопартию». Но тогда еще не знал,
     Что за партия такая, и тут же сразу замолчал.

     А он: «Смотри направо, это и есть наш «Североникель» комбинат».
     Вижу забор, а за ним – огромные здания цвета копоти стоят.
     И рядом с ними, дымящие до небес, три серые трубы торчат.
     Лязги, гудки и скрежет слышу. Прикрыл я уши и отвел скорее взгляд.

     Потом направо повернули и, проехав по улице еще немного,
     Перед бараком цвета серого в один этаж мы встали.
     «Приехали – твой дом, расходятся наши здесь пути-дороги».
     «Спасибо и до встречи!» – вышел. Был вечер. Меня уж ждали

     Мишка Торбеев, Король Василий и наша Людочка Трунова.
     Они в общежитии до моего приезда поселены уж были.
     А когда появился я, друзья вахтера отыскали снова,
     И меня в комнате с парнями-однокурсниками тоже поселили.

     Собрались позже. За окном светло, ночь хотя и наступила.
     На кухне посидели, поболтали, чем было там, перекусили
     И спать легли. Завтра в поле. Команда нам такая поступила.
     Сон сморил, и мы заснули, а утром рано на ногах уж были.

     В семь утра в общежитие явился наш начальник Мулерман,
     С собой авоську он принес. Хлеб, чай и колбасу нашли мы там.
     «И провизия еще в машине, вычтем позже с вас», – сказал он нам.
     Соль на столе, и Король, колбасу нарезав, ее жарить сразу стал.

     Позавтракав, со склада всё, что нужно для работы, получили:
     Палатку, фуфайку, сапоги, ветровку, а также рейки, нивелиры.
     В вездеход, который уж у общежития стоял, все это погрузили.
     Собрались было уезжать, невдалеке от нас Веру вдруг увидел.

     Держа небольшой пакет в руках, с улыбкой на меня смотрела.
     Смущенный – к ней. «Вот, принесла домашних пирожков тебе,
     Давно я здесь, но при начальнике их передать не смела.
     Это в обмен на тот пирожок с повидлом, что дал в вагоне мне».

     Сказав «Спасибо!», засмеялся, и она смеяться тоже стала.
     Но уезжать пора! Ребята, сев в вездеход, меня уж ждали.
     Попрощавшись, сел туда и я. Смотрю – она там же все стояла.
     А пацаны: «Ну ты и ходок – год вместе проучились, а тебя не знали!»

     Мотор взревел – поехали. И вновь они: «Поведай нам, как было дело.
     Где познакомился ты с ней? Раскалывайся, или разберемся сами!» –
     «Знакомы с поезда!» – «Во врет! Видели, как на тебя она смотрела,
     Ладно, терзать мы перестанем, если поделишься с нами пирогами!»

     Раскрыл той девушки пакет, и все по пирогу оттуда взяли.
     Домашние с капустой, мясом – по две штуки всем досталось,
     Сразу отвязались от меня, забыли, что я здесь, лопать стали.
     Задумавшись, не заметил, что пирогов-то мне и не осталось.

     Очнулся, когда началась туда-сюда болтанка вездехода,
     Взглянув через мутное оконце задней стенки тента,
     Увидел, что закончилась из города грунтовая дорога,
     И мчались мы между сопок по лесистым кочкам где-то.

     Затем на сопки забирались и вниз со скоростью съезжали,
     И через несколько часов такой езды всех тошнить уж стало,
     Как будто в девятибалльный шторм на море мы попали.
     Лишь невозмутимо было лицо водителя, а также Мулермана.

     Вдруг тихо стало. Приехали. Нас геофизики уж ждали.
     Выпрыгнув из вездехода, упали – ноги не держали.
     Позже к этому привыкнем, а сейчас они дрожали.
     Отдохнув, все необходимое из кузова забрали,
     А Людмила и Василий, дров набрав, костер уж разжигали.

     Повесив котелок с водою над огнем, из рюкзака достали
     Тушенку, соль, лавровый лист, картофель – и его чистить стали.
     Пар пошел, а бульканье услышав, туда все это накидали
     И, под гитару песни напевая, результата нашей варки ждали.

     А Людмила в это время у котелка с половником стояла,
     Помешивала, пробовала, а затем соли или перца добавляла.
     И, попробовав в очередной раз, всех на ужин нас позвала.
     Быстро с мисками туда, и она суп наливать в них стала.

     Хорош был суп, и, поужинав, еще долго у костра сидели,
     Белые ночи наступили, и сколько времени – понятия не имели,
     Когда уж зевота напала, стали разбирать свои постели:
     Спальные мешки достали, а в палатку настелили лапник ели.

     Пар изо рта, и все четверо скоренько в мешки свои залезли,
     Поболтав еще о том о сем, без задних ног там вскоре и уснули.
     Вроде и не спали мы совсем, а уж Мулерман стоит у двери.
     «Подъем!» – слышим голос зычный, и мы из палатки – пулей.

     «На сборы полчаса!» – команду начальника мы слышим.
     Морды помыв свои в ручье, по бутерброду с колбасою съели,
     Вода для чая грелась, и Мулерман определял задачи наши:
     «Необходимо шесть профилей пробить до конца недели».

     Чай выпив на ходу и нивелиры загрузив, в кузов все забрались,
     А Мулерман, в кабину сев, местонахождение с картой сверил.
     Мотор взревел, и вскоре все палатки за бугром уж скрылись.
     С полчаса по сопкам и через мелкие ручьи езды – и мы у цели.

     Встали. Из машины все скорее и приседать – ноги занемели.
     Владимир Исаакович, строгого нашего начальника так звали,
     Карту вновь достав, с местом, где находимся, снова сверил,
     Убедившись, нас позвал, и мы его словам внимали:

     «Познания в географии понадобятся – они сейчас важны.
     Вот линии на карте, красным цветом они нанесены,
     Ориентируясь на них, по местности с нивелиром вы пройти должны,
     Затем профили их я начерчу – они сейсмологам нужны.

     Взрывы произведут и сейсмографом волны их поймают,
     Обработав результаты, получат георазрезы недр земли,
     Я не очень сведущ в этом, а геофизики это дело знают,
     И задача наша, чтобы эти профили получали вовремя они.

     Все ясно? А теперь – за дело! Приеду, проверку вам устрою.
     Да, из кузова достаньте с провиантом сумку, полотенца, мыло.
     И справитесь втроем, а Короля Василия заберу с собою.
     Мы с Мишкой головой кивнули. Недовольна лишь была Людмила.

     Сев в урчащий вездеход, на ходу нам прокричал:
     «Вернусь за вами поздно! Здесь меня чтоб ждали!»
     И за горою скрылся, а я немедля из футляра нивелир достал,
     Мишка – рейку, а блокнот – Людмила. Профиль делать стали.

     По буссоли ориентир определив, в этом направлении – вперед.
     Торбеев рейку ставит, а я беру по ней отсчет.
     По черной, красной стороне, а Людмила запись делает в блокнот.
     «Видимости нет!» – кричу. Сучья сразу топором, и появляется окно.

     К обеду, примерно половину профиля пройдя,
     Перекусили. Отдохнув, теперь за нивелир Торбеев встал.
     Людмила с ним осталась, а рейку и топор носил уж я.
     И поздно вечером назад вернулись. Вездеход стоял, и шеф нас ждал.

     Ему блокнот мы сразу передали, и его он тут же пролистал.
     «Ну что же, для начала все неплохо!» – сказал он нам.
     А в вездеход садясь, спросил: «Кто геодезию вам преподавал?» –
     «Келль Лев Николаевич». – «В наше время он нам тоже лекции читал».

     И пока до базы геофизиков мы путь преодолевали,
     Вдруг улыбнувшись, он историю одну поведал нам:
     «Однажды, будучи студентами, мы в поле с мензулой [18 - Мензула – геодезический инструмент, используется при съемке плана местности графическим способом.] стояли
     В Вышгороде, под Псковом, – практику по геодезии проходили там
     После окончания второго курса. Там предстоит пройти и вам.

     Съемка местности не получалась и планом не хотела стать,
     И когда в сердцах мензулу с планшетом собирать уж стали,
     Мужчина босоногий подошел и нам советы стал давать.
     Деревенщина нас учит, и мы далеко его по матери послали.

     Ухмыльнулся и пошел, а мы, инструмент собрав, на базу.
     Через неделю зачет по геодезии, и практики нашей там конец.
     Моя очередь, зашел и не верю ни одному и ни другому глазу:
     В комиссии в центре – тот самый мужичок, Келля нашего отец.

     Как у Ильича с прищуром взгляд, но сделал вид, что не узнал,
     А может, и действительно было так, ведь зачет ему я сдал.
     Но вопрос о мензуле он все же мне задал, а я ответ тогда уж знал.
     «Извинюсь! – подумал. – Нет, сделаю это позже, и сам себе солгал».

     Съемка местности не получалась и планом не хотела стать,
     И когда в сердцах мензулу с планшетом собирать уж стали,
     Мужчина босоногий подошел и нам советы стал давать.
     Деревенщина нас учит, и мы далеко его по матери послали.

     Будучи на третьем курсе, от нашего доцента я узнал:
     Этот случай у геодезистов наших уж легендой стал,
     Но было это раньше и не с Мулерманом, и об этом он, конечно, знал,
     А в бытность мою еще студентом, он тоже нам легенду эту рассказал.

     И в студенчество мое про Келля-старшего слухи разные ходили:
     Истории добрые, смешные, а порой и небылицы были.
     Однажды студенты-практиканты его поносить рейку попросили,
     Не отказал, а ему за ту работу бутылкой водки заплатили.
     У себя поставил и говорил: «У студентов заработал», – когда коллеги заходили…

     За разговорами и не заметили, как до базы мы добрались.
     Поздно, и, перекусив, спать легли – утром рано снова в поле.
     Так день за днем. А суббота наступала – все в поселок возвращались,
     Чтобы сходить в баню, на танцы или в кино – хорошо всегда на воле.

     А сегодня первый выходной, и мы снова в Никеле.
     Василий, Людмилу встретив, петухом вокруг нее ходил,
     И вскоре куда-то скрылись, и до утра их более не видели.
     А Мишка мне: «Мулермана взять ее сюда Король просил».

     В воскресенье встали рано. Король к утру вернулся, спал.
     Улыбка на его лице. Видимо, во сне свою Людмилу вспоминал.
     Не разбудив его, в город прошвырнуться с Мишкой мы решили.
     И, позавтракав вдвоем, вскоре на площади Победы, в центре были.

     Вокруг, что видит глаз, трех– и четырехэтажные дома,
     Часть финнами построены, а другие – уж в наши времена.
     Вдалеке река. Узнали у прохожего, что Колосйоки названием она,
     А также танцы где бывают и что за стройка вдалеке видна.

     «Танцы по вечерам бывают в клубе, и эстрада там играет.
     А строят кинотеатр «Юность». Не знаем лишь, когда его сдадут.
     Городская баня по этой улице в конце – дорогу каждый знает.
     Да и как же без нее! Только мыться женщины в нее с утра идут,
     А мужики – позднее. После них уж наша очередь настанет».

     Вернувшись в общежитие, Короля мы разбудили.
     Разбудив, спросили, когда они домой пришли.
     А он: «В двенадцать вечера мы дома были».
     Засмеялись – намного позже мы сами спать легли.

     Мишка его затем спросил: «Пойдешь ты с нами в баню?»
     А он, с койки сразу соскочив: «Пойду, конечно, с вами».
     И вскоре – там. Мужики сидели, ждали, и мы присели с краю.
     «Уборка после женщин там идет», – нам они сказали.

     Вскоре появился банщик и стал талоны продавать входные.
     По 10 копеек заплатив, вошли в предбанник и разделись,
     А в банном зале, в тазики воды налив, долго голову и тело мыли,
     Затем – в парную и, в полумраке сидя, до пота градом грелись.

     С красными рожами, довольные, уж вечером пришли домой.
     Распили по бутылке пива, а что делать далее – ответы были.
     Король с Людмилой идут смотреть индийское кино,
     Ну а мы с Мишкою – холостяки, и на танцы пойти решили.

     Зная теперь, где поселковый клуб, его мы сразу же нашли,
     Музыку издалека уже мы слышим, танцы были там в разгаре.
     Молодежь туда тянулась, купив билет, и мы вошли.
     Оглядеться надо – не местные мы здесь. В сторонке встали.

     А вскоре среди танцующих блондинку я увидел. Вера! Была она!
     С Алексеем танцевала и улыбнулась сразу, когда заметила меня.
     И ее партнер в сторону мою взглянул, но был его сердитым взгляд,
     На мою улыбку не ответил, как будто перед ним я в чем-то виноват.

     Аккорд последний танца, остановились пары – следующего ждали,
     А Вера, подойдя с Алексеем к нам, сразу же со мною рядом встала.
     Поприветствовав друг друга, немного молча вместе постояли,
     Эстрада танго заиграла. Михаил Веру пригласил, и она не отказала.
     Остались с Алексеем мы одни, и между нами пауза долгая настала.

     Первым он заговорил: «Ты, наверное, внимание обратил,
     Что Вера неравнодушная к тебе, а мы со школы с ней дружили,
     Поэтому хочу, нет, требую, чтобы ты эти шашни прекратил,
     Если не желаешь, чтоб тебе сегодня же здесь морду набили.

     Надеюсь, понял ты меня?!» – «Да, как мне не понять!
     Но, чтобы уберечь ее, в институт ты должен поступать!
     Она в Ленинград уедет. Я там. И какие гарантии тебе давать?
     Если хочешь быть ты с ней, студентом тоже должен стать!»

     «Ладно, позже разберусь я с вами!» – сказал и замолчал.
     К нам шли Вера с Михаилом, и другая музыка уже звучала.
     Алексей сразу к ней, но она мне руку протянула, а я не ожидал.
     «Этот танец с гостем нашим!» – и вскоре мы уж в центре зала.

     Во время танца она меня спросила: «О чем вы говорили?
     Смотрела я на вас исподтишка, возбуждены вы чем-то были!» –
     «О жизни говорили, и чтобы в институт он тоже поступал».
     И вновь она спросила: «Наверное, ревновал меня и угрожал?» –

     «Да нет! Как можно! Оба встрече этой рады были!»
     Танец кончился, и мы вернулись к той стенке снова.
     Алексея там уж нет. Где он, у Михаила сразу же спросили:
     «Сказал, что позже будет и передал привет он вам!»

     Еще пара танцев, и закончились они. Выходить все стали.
     И мы втроем со всей толпой. Когда из клуба вышли,
     Невдалеке увидели Алексея с другом – они нас ждали.
     И сразу же ко мне: «Пошли поговорим!» Вдруг голос Веры слышу:
     «Попробуй только тронь – меня ты никогда уж больше не увидишь!»

     И, ни на кого не глядя, развернулась и пошла одна,
     А мы, нападения ожидая, уж в стойке боевой стояли.
     Но, увидев, что Алексей пошел за ней и как гордо шла она,
     Двинулись и мы домой, быстренько в постель – и беззаботно спали.

     …Будучи на третьем курсе, вдруг встретил их на Невском я!
     Держась за руки, они навстречу шли и узнали сразу же меня.
     Рады были этой встрече. «Давно из Никеля?» – я их спросил.
     И Алексей в ответ: «Давно, ведь в институт я тоже поступил.
     А после окончания его – вернемся в Никель, тот край нам мил!»

     Понедельник. Будильник прозвенел, проснулись, встали.
     Мулерман с водителем вездехода во дворе нас ждали.
     И нам сказал, когда мы рядом с ним все были:
     «Взрывчатку с базы к геофизикам завезти нас попросили.

     Людмила остается здесь, а вам, ребята, забрать со склада
     И, геофизики куда укажут, туда тротил и нужно отвезти.
     Я знаю, что километров 20 вам проехать надо,
     Опасный груз, и в дороге меры безопасности должны блюсти».

     И вскоре мы на складе взрывчатых веществ уж были,
     Загрузили в вездеход там по накладной 40 ящиков тротила
     (Один ящик был открыт – внимание на это мы сразу обратили).
     Электродетонаторы и лодку надувную зачем-то тоже загрузили.

     Иван – водителя так звали – грузить нам тоже помогал,
     Сходил затем в контору и, куда везти взрывчатку, там узнал.
     Все в вездеход, а Иван, в кабину сев, фляжку 700-граммовую достал
     И, подмигнув, выпил из нее. «ГАИ нет в поле!» – он нам сказал.

     Поехали, а по пути он фляжку ту раз за разом доставал.
     Мотор ревел, и через час на месте были и у палатки встали.
     Иван в кузов сразу же залез и нам ящики оттуда подавал,
     А мы бегом втроем в палатку геофизиков их таскали.

     Последний ящик разгрузив, в кузов вездехода сели,
     А Иван с накладной и фляжкой – к кладовщику вприпрыжку.
     Вернулся навеселе. Мотор взревел, и побежали березки, ели.
     «Фляжка уж, наверное, пуста!» – услышали мы голос Мишки.

     Ехали вначале не спеша и деревья все культурно объезжали,
     Но, как назло, все чаще попадались на пути они и толще стали.
     А Иван, по пьяни, только прямолинейный курс держал.
     Удар, треск, еще удар – и уж все мы на полу с ушибами лежали.

     Еще с полчаса такой езды, и у озера остановились, встали.
     Из кабины выполз наш Иван и заплетающимся языком сказал:
     «Здесь… рыбачить будем». А я: «Но удочки с собою мы не взяли!»
     А он к кабине и оттуда взрывчатку с детонатором достал!

     Затем Василия позвал (они старше нас, оба в армии уже служили)
     И, провод вместе размотав, к детонатору его присоединили.
     А мы, лодку в кузове забрав и накачав ее, туда все это загрузили.
     Иван конец провода в вездеход провел, а Мишку в лодку посадили.

     В уключины – весла и отплывать от берега подальше стал,
     Но на десять примерно метров лишь провода того хватило.
     Провод натянулся – взрывчатку в воду опустил и подождал.
     И, когда она на дно легла, поплыл скорей назад от места взрыва.

     А Иван, в вездеходе сидя, Мишки возвращения ждал
     И, когда он вблизи от берега уж был, на газ ногой нажал.
     Мотор взревел, а Васька провод к клеммам генератора прижал.
     Мы уши заложили – взрыва ждали, но он почему-то не настал.

     Иван крикнул Мишке: «Доставай», – и тот назад поплыл.
     И уж был вблизи от места, где взрывчатку в воду опустил…
     Взрыв! Лодка – на дыбы! Столб воды Мишку тут же поглотил!
     А Иван сперва – к воде, затем – в кусты, очень уж испуган был.

     И мы на озеро смотреть боялись, где Мишка под водой исчез,
     Вдруг слышим мат. Смотрю – а он выходит из воды, как Посейдон.
     И, на берег выйдя, Ивана ищет – нужен, видимо, ему он позарез,
     А тот, поняв, что будут бить, трусцой к машине, а затем бегом…

     И в кабину сразу, и, когда Мишка подбежал, дверь была закрыта.
     А Иван, фляжку ту достав, ему ее в окошко сразу показал,
     Мол, наливаю, хотя и не по адресу ко мне твоя обида.
     Я ведь не знал, что с замедлением был тот детонатор, тот запал.

     А Мишка сразу же остыл, фляжка, видимо, его смутила.
     И примирительно сказал: «Наливай! А рыбу чтобы сам достал!»
     А мы костерчик разожгли, и в котелке вода уже бурлила.
     Иван, довольный, быстро к лодке, но даже малька не нашел он там,
     Рыба, знать, не дура – ждать не стала взрыва и быстренько уплыла.

     Чертыхнулись, но за примирение и неудачную рыбалку выпить надо.
     Тушенку надоевшую достали и в котелке за полчаса ее сварили.
     Спирта всем налили – тост за Мишку. Жив, здоров, и этому мы рады.
     Выпивки было на один лишь тост, но водителя вновь сморило.
     Встряхнув хорошенечко его, ехать далее все же мы решили,

     Не предвидя, что впереди нас ждут уж приключения другие,
     Иван – за рычаги, и, выбрав снова курс прямолинейный вездехода,
     Помчались – и деревья наши. Очередной удар, и на полу мы снова были.
     Речка вдруг появилась впереди, ранее ее мы объезжали, обходили.
     А он решил дорогу сократить, перескочить ее, но не было там брода.

     А мы, видя быстрое приближение реки, замерли, не дышим,
     Но вдруг поняли – летим, затем хлопок и плеск воды мы слышим.
     И вскоре весь пол уж залила она, и уровень ее все выше, выше.
     Через задний полог наверх, и вскоре там мы – на кабины крыше.

     Но спохватились вскоре, а где же водитель наш Иван?
     Лег, смотрю через окно, а он сидит в своей же все кабине.
     «Вылезай!» – кричу. А он: «Судно покидает последним капитан!»
     Пришлось спуститься в воду и вытащить его – он был в унынии.

     Вечер наступил. Мошкара и комары вокруг – звон в ушах стоит,
     От холода дрожим и согреваемся лишь тем, что отбиваемся от них.
     А вездеход всей тяжестью на дно, крыша из воды одна торчит.
     Думаем, не ночевать же стоя здесь – водитель наш совсем уж сник.

     Нужно за подмогою идти, но на другой берег как попасть?
     Только плыть, а это в ледяной воде метров четыре-пять.
     И до дороги по болоту километров семь еще шагать.
     Подумал и решил: пойду! Чему быть, того не миновать!
     Раздевшись, одежду – в руки. Комары того и ждали, твою же мать!
     Ох, холодна вода! Доплыл! Оделся. Курс указали: «Так держать!»

     Настала ночь, но солнце не заходит, бродит на краю Земли,
     Скачу по кочкам, промахнешься – и по колено, а то и по пояс я в воде.
     Вылезаю, отряхаюсь, а меня сразу атакуют кровососы-комары,
     Вначале отбивался, но вскоре сдался, но и они не знают, кусать уж где.

     Не знаю, сколько времени прошло, на дорогу наконец-то вышел.
     Присел на камешке вблизи, попутку решил, что подожду.
     Утро, рано, птицы заливаются, поют, а на дороге ни души.
     Не заметил, как задремал. Вдруг кто-то стукнул по плечу.

     Открыв глаза, вскочил. Со сна вначале и не понял, где я был.
     Но, очнувшись, увидел грузовичок, стоящий от меня вблизи,
     И водителя-мужчину. «Случилось что с тобой?» – меня спросил.
     Тут же, что застряли, рассказал и подвезти меня до базы попросил.

     «Садись в кабину», – он сказал. И через полчаса я уж на базе был.
     В приемную зашел. Начальника не было на месте. Я подождал.
     Появился скоро: «Чем обязан?» Рассказал. Ох, как всех нас он материл!
     Ни до, ни после не слышал я такого мата. Но, утихнув, приказал:
     «Тягач на выручку отправить, и чтобы ты его сопровождал!
     И скажи: водитель пьян?» – «Нет», – мой ответ. Выдавать не стал.

     «И еще к тебе вопрос. Наш сейсмограф взрыв какой-то записал! –
     И взгляд чекиста на меня. Оттуда, где вы были, он звучал.
     Что на это мне ответишь?» – «Как на духу, не знаю!» – я ему соврал.
     ЧП, оргвыводы затем… Нам они совсем не надо, я это точно знал.

     И мой ответ его, видимо, устроил – так тогда я рассуждал.
     Приключений на свою задницу он ведь тоже не искал.
     А может быть, появившийся водитель наш разговор прервал,
     Но, так или иначе, ни одного вопроса он больше не задáл.

     Последнее наставление водителю – и на улицу скорей.
     Перед конторой уж БТР – большой вездеход-тягач стоял.
     Водитель сразу ключ на старт, впереди тень – и мы за ней.
     А выехав за город, направление, куда ехать, ему я показал.

     Проехав ту палатку, где взрывчатку вчера мы разгружали,
     Увидели от гусениц вездехода нашего два черных следа.
     Ориентируясь на них, через полчаса мы рядом с ним уже стояли.
     У двоих морды черные от комаров – пришло время, значит, их обеда.
     А у Ивана без комаров, перегаром он на них, и они тут же отлетали.

     И он с тросом в воду сразу, а мы на берегу стояли, наблюдали.
     «Готово!» – крикнул, и водитель тягача к своему тоже прицепил.
     Мотор взревел, дым столбом и натянулся прочный трос из стали.
     Дрогнул наш вездеход и под громкое «Ура!» на берегу он вскоре был.

     Иван в кабину вездехода сразу, а мы очищать его от тины стали.
     Чих-пых, еще чих-пых, дым сзади, прокашлялся и вдруг завелся он.
     Морда сча́стлива Ивана, с рожами довольными рядышком и мы стояли.
     Очистив вездеход – вперед! И до конца практики мы ездили на нем.

     А когда до ее конца осталась одна или две недели,
     Я заболел. Трещала голова, и в пот бросало то и дело.
     И Мулерман, по приезду к нам, это сразу же заметил:
     «Практике твоей конец, домой лечиться, и немедля!»

     Немного подлечившись и взяв с собой таблеток целый склад,
     Утром рано на попутку сел и в обед до аэропорта Кировска добрался.
     Объявлена посадка. Самолет взлетел, взяв сразу курс на Ленинград,
     А я к иллюминатору скорей – с этими местами навсегда прощался.

     Но в мыслях был еще в горах заснеженных Хибин,
     И сидя в самолете здесь, туда я раз за разом возвращался.
     Морошку на болоте собирал и ледяную воду из озер и речек пил,
     Край голубых озер и быстрых рек – в памяти моей он навсегда остался.

13
Диамат – сходство и отличие от мата. «От сессии до сессии живут студенты весело…»

     Два часа полета, и в аэропорту «Пулково» самолет наш приземлился,
     В зал ожидания когда вошел, часы полночь уже пробили.
     Поезд в Лесогорск идет с утра, и на скамейке здесь я тут же развалился,
     А желтый чемоданчик на пол поставил (такие тогда у многих были).

     Незаметно задремал и во сне как будто дома оказался,
     С родными я сижу и хвастаюсь, что хорошую зарплату получал
     На практике, и уж все деньги из чемоданчика достать собрался,
     Но проснулся вдруг, и взгляд на пол – его там нет! Пропал!

     Под скамейку заглянул, затем в поиске его по залу пробежал,
     «Не видел ли кто желтый чемоданчик?» – всем вопрос я задавал.
     «Нет», – ответ. И когда искать уж было перестал,
     Милиционер меня заметил и, подойдя, вопрос задáл:

     «Что ошалело бегаешь по залу, как будто что-то потерял?»
     А я ему в ответ сердито: «Кто-то чемоданчик мой украл!
     Везде ищу, но нет его!» – «А в туалете его ты не искал?» –
     «Нет!» – и бегом туда. Восторг – он посредине там стоял!

     Достав ключик из кармана, легко открыл его я крышку.
     Мой – и мои там вещи! Воды вдруг слива звуки слышим,
     И из кабинки вскоре пьяный мужичонка с шумом вышел,
     Но, увидев милиционера рядом, заговорил он сразу тише.

     «Ну-ка, любезный, скажи-ка мне – чей это чемодан?»
     А тот, взглянув на вещи: «Они откуда взялись там?»
     Вдруг хлопнул себя по лбу: «Какой же я дурак!
     Сидел я рядом с ним и чемодан его по пьяни взял,

     Забыв совсем, что свой в камеру хранения сдал».
     Карманы все тут же перерыв, он медный номерок достал
     И радостный, что его нашел, милиционеру сразу показал.
     А тот: «Пойдем посмотрим, что хранишь ты там!» – ему сказал.

     А я, свой чемоданчик взяв, деньги в нем нашел и их пересчитал,
     Все до копейки оказались там, и довольный за ними следом побежал.
     И когда у камеры хранения встал, они смеялись, и я смеяться тоже стал.
     Перед нами такой же точно желтый чемоданчик на полу стоял.

     Пожав друг другу руки, разошлись – они на улицу, а я обратно в зал.
     И завалился на скамейку. Теперь уж чемоданчик под головой лежал.
     Немного времени прошло, и я заснул и до утра там безмятежно спал.
     А проснувшись – на автобус и метро, на Финляндский мне вокзал.

     К вечеру уж в Лесогорске я, и бегом до дома,
     И вскоре стою в волнении у двери, родные ведь за нею.
     Они не ведали, что после практики вернусь домой так скоро,
     И когда вошел, глазам своим не веря, на меня смотрели,
     Но убедившись, что это я, – предела не было восторгам!

     А я подарки, приобретенные в Ленинграде недалече от вокзала,
     Раздавать немедля стал, а мама лишь смотрела на меня
     И, заметив, что то и дело за голову берусь, вопрос задала:
     «Ты болен?» Ничего от нее не скроешь, и обмануть ее нельзя.

     «Немного!» – «Пока не поправишься, не отпущу!» – она сказала.
     Стены дома помогали или снадобья, которые мне давала мама,
     Но до начала занятий когда осталось мало, мне лучше стало.
     А вскоре и время моего возвращения в институт настало.

     Дня за два до моего отъезда чемоданчик вновь она собрала
     И, вещи уложив, к комоду подошла и искать там что-то стала.
     Нашла те, что заработал, и, подойдя, мне тут же их отдала.
     «Ты на виду, и одеваться лучше надо, купи костюм», – она сказала.

     В руках держал большие деньги – советских триста аж рублей!
     В сравнении с тридцатью тремя, в то время стипендией моей.
     Но, уходя, я сотню незаметно положил в карман халата ей
     И, расцеловав родных, на поезд с чемоданчиком назад скорей.

     Приехав в Ленинград, с Финляндского вокзала и в метро,
     Затем на 26-м трамвае до общежития на Шкиперке добрался.
     А там уж однокурсники за встречу пьют вино,
     Все сразу же «Ура!». Ну, как же с ними не обняться!

     И мне вина, а я: «Против Вьетнама США развязана агрессия,
     Выпьем за Вьетнам!» – стакан поднял, и все за мной подняли,
     Песня зазвучала «От сессии до сессии живут студенты весело»,
     Васька Король запел, и ему громко подпевать все стали.

     Следом песни Александра Городницкого уже зазвучали,
     Боб Соловьев их пел, а мы слушали сперва, молчали.
     Его песен «На материк» и «Перекаты» тогда еще не знали,
     Но вскоре петь мы тоже стали – в душу быстро нам запали.
     А что Горный он закончил раньше нас, позже мы узнали,
     И где гитара, там его авторские песни всегда в репертуаре.

     Кто-то вспомнил вдруг: с утра нам завтра в институт,
     И расходиться нам пора, а одна из лекций будет «диамат»,
     Диалектический материализм в бошки нам вбивать начнут,
     А мы еще тогда не знали, что коммунизма это главный постулат.

     «Чем отличается «диамат» от мата, а чем они и схожи?» –
     Закончив петь, с улыбкой Боб Соловьев спросил вдруг нас.
     Сразу навострились уши и вытянулись наши рожи.
     «Эрудит! Рассказывай быстрей и, если можно, без прикрас!» –

     «Мат все знают, но скрывают это, ведь у нас он под запретом.
     А «диамат» никто не знает, а спросят: «Знаешь?» – отвечают: «Да!»». –
     «А в чем же схожесть?» – «Грозное оружие пролетариата и то, и это!
     На этом все расходимся – песни кончились, и нет вина».

     А я на четвертый этаж бегом, геофизиков он был тогда,
     С надеждой, что Светлану, знакомую ту девушку увижу,
     И о, чудо! Протер глаза – она навстречу шла, но не одна,
     А обнявшись с Берндтом! Развернулся, и бегом на этаж, что ниже.

     Бежал и думал: «В царствование Николая II, еще в то время,
     Студенты Горного Петр Врангель и Герман Александр
     За благосклонность актрисы Елизаветы Тимме дрались на дуэли.
     Вызову Берндта на дуэль! Нет, я комсомолец…» – и делать этого не стал.

     Но слава Богу! В той дуэли никто из них не пострадал.
     Барон Врангель генералом стал и против красных воевал,
     А Герман, уже при Советах, ученым и академиком известным стал
     И, будучи профессором, в институте нашем горную механику преподавал.

     А как-то раз к Герману-проректору явился с докладной
     Комендант общежития на проспекте Малом, дом сороковой,
     Которая гласила, что на койке он застукал парня с девушкой одной.
     Герман, почесав затылок, написал на ней ответ такой:
     «1. Проституция в СССР ликвидирована в 17-ом году.
     2. Неприлично в 12 ночи заходить без разрешения и стука.
     3. Извиниться перед студентом и выразить сочувствие ему».
     И устно коменданту: «Это наперед пусть будет вам наука».
     А студенты, о резолюции той узнав, смеялись долго до упада!
     И от коменданта общежития не поступало более подобного доклада.

     Вспомнив байку эту и забыв уж Светку, засмеялся тоже я,
     Но споткнувшись вдруг о что-то, чертыхнулся – оказался чемодан,
     И не один. Китайцы рядом с ними – взгляд суровый на меня.
     Мао цитатники на полу повсюду, и на хрена они бы нам!
     А особо рьяный мне его сует под нос – я его, конечно же, послал!

     В шестидесятые года между Страной Советов и Китаем
     Разногласия росли, и отношения плохими совсем уж стали.
     Мао Хрущева обвинил, что к капитализму мы сползаем,
     Ответ похлеще был. Дружбе конец, и от нас китайцы уезжали.

     Утром рано я уже у института и во всей красе его снова лицезрею,
     По бокам вверху фризами с античными фигурами покрыт фронтон,
     И внизу скульптуры: справа – Геракл отрывает от земли Антея,
     А слева – Прозерпину похищает жизнерадостный Плутон.

     Но на занятия пора, и вот я снова в том большом красивом зале.
     Студентов-второкурсников факультетов разных здесь всех собрали,
     Шум, галдеж – встрече рады, и первую лекцию по «диамату» ждали.
     В зале тот самый лектор появился. Все замолчали и тут же встали.

     Подойдя к трибуне уверенной походкой ЦК секретаря,
     Портфель на стол, очки на нос, под которыми не видно глаз
     (Берия такие же носил). «Наверное, из бывших!» – подумал я.
     А он про «диамат» и роль его в КПСС начал лекцию читать тотчас!

     Слушали вначале с интересом, хотя не все и понимали,
     А минут через пятнадцать студенты многие уже зевали,
     А те, что сзади, прикрыв лицо тетрадками тихонько засыпали,
     Лишь азартные, делая вид, что слушают, в преферанс играли.

     Долгих полтора часа он монотонно-нудно ту лекцию читал,
     45 минут плюс 45 минут кто-то «парою» назвал,
     Выспались, уже кто спал и в карты кто-то выиграл, а кто-то проиграл,
     А он все читал, читал… И вскочили сразу, когда звонок уже звучал!

     А я запомнил лишь слова, которые он неоднократно повторял:
     «Никита Сергеевич Хрущев – ЦК КПСС наш первый секретарь,
     Разоблачив культ Сталина, лидером партии он достойным стал
     И на основе «диамата», учений Ленина и Маркса, путь к коммунизму указал!

     На XXII партийном съезде подтвердили – мы на правильном пути!
     И до победы коммунизма (не во всем, конечно, мире, а у нас в стране)
     Осталось нам немного – менее чем тридцать лет по времени идти.
     Вам жить в том светлом будущем, не помешают ежели враги извне!»

     И вдруг – небо чисто, а грянул гром на всю страну:
     «Дорогого нашего Никиту» со всех должностей уж сняли,
     Брежнев вместо него назначен, и СССР теперь руководить ему,
     Об этом на следующий день, 15 октября, по радио узнали.
     И в кабинетах сразу портреты все Хрущева поснимали!
     А могли бы расстрелять, но нет! Другие времена настали.

     После того события прошло три дня, и вновь мы в том же зале,
     Лектора по «диамату» ждем, а вот и он. Мы, как обычно, встали.
     Портфель на стол, очки протер и начал лекцию словами:
     «Партия чище стала без Хрущева!» – зал взревел, затопали ногами.
     Смех и свист вокруг – дальше слушать мы его не стали!

     А он портфель под мышку и быстренько от нас из зала,
     Кое-кто за ним, а большинство остались, ждали,
     И вскоре завкафедрой появился перед нами,
     Успокаивать нас начал, но и его слушать мы не стали.
     Тогда занятия по «диамату» студенты Горного сорвали!

     И не потому, что нам Никиту жалко, мы топали ногами,
     А потому, что лектор, узнав об этом, сразу поменял окрас.
     Многие партократы хамелеоны были, а может, стали!
     А нас за дураков считали, что тогда и возмутило очень нас.

     Много лет спустя, когда в прошлом уж остались лихие 90-е года,
     Многие прозрели: Горбачев и Ельцин хамелеонами себя тоже показали.
     С трибун высоких коммунизму нас учили, в него не веря сами никогда.
     И, развалив СССР, капитализм в стране уже с усердием внедряли!

14
Петергоф. В Лесогорске снова. Встреча на новогоднем балу

     Хрущев на пенсию отправлен, и на даче кукурузу растил уж сам.
     На его место избран Брежнев – и руководить страною стал.
     А наша студенческая жизнь такой осталась, как была и вчера.
     В институт с утра бежали, а после занятий свободны до утра.

     А воскресенье наступало – вопрос решали: куда податься нам?
     И в одно из них решили: сплаваем в Петергоф мы на фонтаны.
     Завтра ведь конец сезона, и все фонтаны закрывают там.
     И вот уж у Зимнего дворца втроем на причале утром рано.

     «Метеора», теплохода на подводных крыльях, там недолго ждали.
     А вот и он! Очередь большую проглотил, и сразу же швартовые отдали,
     И над поверхностью воды уже летим, другие катера отстали.
     Гавань Ленинграда позади, и в Петергофе вскоре у причала встали.

     И когда впервые на дощатый пол причала я сошел и там стоял,
     Открывшийся вид дворца, парка и в нем фонтанов меня очаровал.
     И, будучи студентом, один или с друзьями туда я часто приезжал.
     А что этот город у Финского залива Петр I заложил, тогда не знал,
     И что построили при нем Монплезир, Марли и Морской канал.

     А вот и он! Вдоль канала пройдя немного, направо повернули.
     Туда тянул людской поток, и вскоре видим сцену, остановились, встали.
     Ряды скамеек перед ней, а для особ каких-то первый ряд все стулья.
     Скамейки заняты, а стулья нет – начала все концерта ждали.

     А мы, как многие другие, на полянке невдалеке присели.
     Вдруг хлопки в ладоши слышим, и они все больше нарастали.
     Сквозь толпу известные стране артисты пробирались к сцене,
     И громче хлопали, когда среди них любимцев узнавали.

     Слышу: «Смотри, вон там Сергей Филиппов!» Все сразу встали.
     «Театра комедии» он артист, и с улыбкой на лице его встречали.
     По ролям комедийным в фильмах его повсюду узнавали.
     От лектора его из «Карнавальной ночи» все до упаду хохотали.

     А следом за ним Ленинградского БДТ [19 - БДТ – Большой драматические театр.] имени Горького артисты.
     Зрители, увидев их, сразу рукоплескать еще громче стали.
     Стржельчик Владислав, Кирилл Лавров, Олег Борисов
     Прошли с улыбкой скромной к сцене рядом с нами.

     Чиновники какие-то шагали чинно рядом с ними,
     Понятно стало, для кого ряд стульев тот держали,
     И находящиеся там зрители их глазами пожирали,
     Как выглядят они и как одеты – это все мы примечали.

     А на спектакли с их участием чтоб попасть тогда,
     Очередь за билетами мы с ночи в кассу занимали.
     И видим, к ней уж подойдя: «Билетов нет». Не хватало их всегда.
     То время, когда главрежем БДТ Товстоногов был, золотым назвали.
     И вдруг «Билетик лишний!» слышим, и кто быстрее мы туда.
     Но удивительно, на спектакли мы всегда почти что попадали.

     Но отвлеклись, а уж оркестра фанфары громко зазвучали,
     Начало концерта объявили, которого все ждали.
     Конферансье на сцену вышел, мы подошли и у скамеек встали:
     «Первым номером программы…» – все затихли, замолчали.

     В исполнении оркестра филармонии увертюра зазвучала.
     После окончания ее очередь для хора уж настала.
     Затем какие-то ансамбли танца выступали,
     А мы с нетерпением выхода на сцену тех артистов ждали.

     И вдруг на сцену вышел (оглохли сразу от аплодисментов, криков)
     «Лектор общества по распространению» из «Карнавальной ночи».
     В очках, с портфелем и навеселе слегка Сергей Филиппов.
     В роли Некадилова он как всегда был безупречен, точен.
     А после его исполнения лезгинки долго еще смеялись очень!

     Затем известные артисты из БДТ на сцене уж играли,
     Сценки из спектаклей «Горе от ума» и «Ревизор» смотреть мы стали.
     А по окончании их на вопросы зрителей артисты отвечали,
     Любители автографов, стоящие у сцены, их даже ждать устали.

     И когда закончились вопросы, на артистов сразу же напали.
     Мы далее пошли, концерта продолжение смотреть не стали.
     И вскоре у фонтанов «Большой каскад» и «Самсон» рядышком стояли,
     А от их великолепия и дворца величия своего восторга не сдержали.

     Налюбовавшись окрест и омывши лица брызгами фонтанов,
     По ступенькам наверх мимо дворца прошли и вниз спустились.
     И уж череда других на склонах и внизу возникла перед нами.
     И, медленно бродя по парку, мы бесконечно ими восхищались.

     А у шутейного фонтана, а в парке был он лишь один,
     Мы надолго задержались, я и однокашники-друзья мои.
     Да, забыл я их представить: Боб Дугаев и Богаткин Валентин.
     Народу здесь собралось много, и как же нам его пройти?

     Смотрим, площадка небольшая, покрытая камнями,
     Периодически туда-сюда ее перебегают взрослые и дети,
     Боятся, а вдруг из-под камней вода забьет струями,
     А некоторые ищут камень, который открывает струи эти.

     А особо настырные в поисках его мокрые совсем уж стали.
     И хохот раздавался сразу, когда струи вновь кого-то обливали,
     И мы в мокрое это дело, конечно, тоже встряли,
     А потом в кустах штаны, рубахи выжимали.

     И в одно из посещений тех кустов заметили вдруг там
     Будку зеленую. «Замаскирована», – Боб сразу же сказал.
     В дверь заглянув, мужчину во хмелю увидели – дремал.
     Перед ним педаль, и он нехотя на нее уж нажимал.
     Поняли – это он те струи исподтишка на нас пускал!

     Появлению нашему не удивился и сразу же предложил нам:
     «Ребята, хорошо, что вы пришли, надоела эта чертова педаль.
     С часик понажимайте на нее, а я в тенечке лягу там,
     Не озорничайте сильно только!» – и нам хозяйство передал.

     Зашли туда, амбре стоит, от которого нас чуть было не стошнило,
     Но, переборов себя, остатки пиршества мы со стола убрали,
     Валентин сел сразу за педаль, а мы – свое к окошку-щели рыло
     И оттуда, как в театре, за действом на фонтане наблюдали.

     Вот девушка рискнула и через площадку побежала,
     Богаткин сразу на педаль, и ее снизу сразу же водой обдало.
     Хохот у нас в будке, смотрим, и она смеяться тоже стала,
     Так с полчаса он девушек ловил, и очередь моя настала.

     Теперь я уж на педаль давил, а друзья в ту амбразуру наблюдали.
     Подошли девушки и атлеты-парни с ними. Над фонтаном встали.
     Я на педаль нажал. Фонтан забил. Девчата сразу убежали,
     А парням все нипочем, искать кран-камень продолжали.

     Два атлета остановились вдруг и на будку нашу показали.
     Моя нога все также на педали, и они к нам приближаться стали!
     Видимо, услышали, как мы громко в будке хохотали.
     «Будут бить! – сказал. – Бежим!» Ах, как красиво мы бежали.

     И вскоре среди зевак и экскурсантов в парке затерялись.
     С утра не ели, а стометровку пробежав, совсем проголодались
     И, в буфете пончиков набрав, там же перекусить собрались.
     Вдруг небо фейерверком заискрило и залпы громкие раздались.

     Вальс зазвучал под эти звуки, фонтаны ниже, ниже опускались,
     И вскоре тишина настала – вальс не звучал, фонтаны замолчали,
     Еще мгновение молча зрители стояли, чего-то ждали,
     Но поняв – празднику конец, тянуться к выходу все стали.

     А мы на железнодорожную станцию сразу побежали,
     Билеты на обратный рейс катера был дорог, и мы его не взяли.
     И стояли уж на платформе – прихода электрички ждали.
     Минут через двадцать появилась она. Зашли в тамбур. Встали.

     Народу полно в вагоне, и до Ленинграда ехали все трое стоя.
     Не зная, что вскоре в разные стороны раскидает нас судьба.
     В жизни так бывает, планируешь одно, ан нет! Совсем иное!
     А у Богаткина Валентина, так случилось, совсем трагичная она!

     На следующий день, в деканат придя, вдруг там узнали:
     Ввиду того, что не было кафедры военной в институте нашем,
     А срок службы подошел, Богаткина, Дугаева в армию призвали,
     А меня оставили пока. На год почти что был я младше.

     А после возвращения из военкомата мы узнали:
     Валентин едет в Светогорск – служить он будет на границе.
     А Дугаев Борис – в стройбат, на север направление дали.
     Он хулиган, а пограничники – проверенные только лица.

     Я и Дугаев, Богаткина в армию вдвоем мы провожали.
     Стояли на платформе Финляндского вокзала, а он кого-то ждал.
     Вдруг встрепенулся: к нам знакомая девушка то шла, а то бежала.
     И он навстречу. Обнял, поцеловал. Поезд тронулся, его догнал.
     И с улыбкой какой-то отрешенной нам всем из вагона помахал.

     Я обернулся. А она – на том же месте все стояла,
     Слезинка на щеке. Рукой вдогонку поезду еще махала.
     И когда скрылся он, она сказала: «Я чуть не опоздала!»
     Знакомы с ней еще с колхоза – турнепс там с нами собирала.

     Ее среди университетских наш Валентин сразу же заметил,
     Она красивой девушкой была, и это все студенты признавали.
     А Богаткин напорист, велеречив, и девушек побеждал он этим.
     И вскоре смотрим – турнепс на поле они уж вместе собирали!

     А с Валентином, как и с Бобом, мы стали товарищи-друзья,
     И как-то, отозвав меня в сторонку, он с тревогою сказал:
     «У Ани порок сердца, только вчера узнал об этом я.
     И мама померла у нее недавно, и она осталась уж одна.
     Любим мы друг друга. Я уезжаю, а ей кто поможет без меня?!»

     У вокзала мы с Аней распрощались – и думал навсегда,
     Но будучи уж на 3-м курсе, мимо ее общежития проходя,
     Голос, показавшийся мне знакомым, услышал сзади я.
     «Виктор, здравствуй!» – не узнал вначале. «Анна!» – это была она.

     «Вот это встреча!» – я с улыбкой, а у нее печальный вид.
     «Что ты грустна? И что пишет Валентин?» – ее спросил.
     А она: «Ты что, не знаешь? Он месяц уж назад погиб.
     Там, на границе. Друг его мне сообщил!» Я ошарашен был.

     «Да как же так случилось?!» – «Сама не знаю!» –
     Заплакав, отвернулась вдруг. Спина дрожала.
     Я не знал, что говорить, налетела мыслей стая.
     А она: «Извини, прощай!» – и за порогом общежития пропала.

     После Богаткина и Дугаева Бориса в армию я тоже проводил.
     И из нас, друзей троих, в институте лишь остался я один,
     Но вскоре заболел. Симптомы те же, что и на Кольском были,
     И после консилиума врачей меня в больницу сразу положили.

     Обеспокоенные родители ко мне тотчас примчались,
     Когда им позвонил, что вновь я заболел, они узнали.
     И гостинцы выложив, сказали: «Как мы тебя заждались!»
     Выписали через месяц, под Новый год, боли перестали.

     Сказав «Спасибо!» медперсоналу, в общежитие побежал.
     Все в институте, и лишь Боба Соловьева там одного застал,
     Он сачковал. Про здоровье меня спросил – я не скрывал.
     Затем вопрос уж я задал: «Что изучали без меня?» Он рассказал.

     После его ответа понял, что по всем предметам я отстал,
     И с утра уж в нашем деканате и декану заявление написал
     С просьбой в академотпуск отпустить; он возражать не стал.
     Собрав вещички и распрощавшись с друзьями, в Лесогорск я уезжал.

     По знакомому маршруту – метро, ж. д., и к вечеру я там.
     Все родственники моему приезду, конечно, рады были,
     А я, побыв с недельку дома, по институту вновь затосковал,
     И многих одноклассников я не застал – куда-то поступили.

     И это было второй причиной там начавшейся моей уныли,
     Но однажды вечером в дверь квартиры нашей кто-то постучал.
     Я нехотя открыл – Черных Лешка там стоял. Мы соседи были.
     Он с порога: «Пойдем на танцы, а то закисать совсем ты стал!»

     Мама поддержала: «Сынок, иди! Свитер новый я тебе купила!
     Ирландский, голубой – в магазине их совсем немного было!»
     И из комода быстренько достав, его мне тут же передала.
     Лешка подмигнул. Понял: прийти ко мне она его подговорила.
     «Ладно, пойду переодеваться!» – а маме только этого и надо!

     И вскоре в Светогорской школе, в спортивном ее зале,
     У одной из стенок встали и там за залом наблюдали.
     Молодежи много. Музыка играла. Пары танцевали.
     Оказалось, был вечер встречи выпускников, а мы не знали.

     Вдруг на другой стороне зала свитер, как мой, заметил я,
     На девушке надет, и она свой взгляд, конечно, тоже на меня.
     Я сразу же узнал ее: это была та девушка, конечно же, она!
     Которой я смотрел вослед, пока краса до парты шла.
     То было еще в Светогорской школе, моей учебы времена.

     Тогда я покраснел, когда вдруг она обернулась на меня,
     А сейчас кое-что уж повидал и стал нахальней и смелей.
     Колебался совсем недолго – пригласить решил ее на танец я.
     И вот уж через зал, на виду у всех, иду с улыбкой к ней.

     Нет, почти бежал! Вдруг на танец пригласит другой! Не опоздал!
     Длинным показался этот путь, но я успел и, подойдя, сказал:
     «Ирина, здравствуй! Ах, как я давно тебя искал!»
     Мне показалось, что и в ее глазах ответ такой же прочитал!

     И до конца вечера в той школе от себя ее не отпускал,
     По общению я соскучился, она слушала, а я болтал, болтал…
     Рассказал, где я родился и что в Финляндии недавно проживал.
     В институт что поступил и с сейсмопартией на Кольском побывал.

     Там заболел, вылечился и академотпуск сразу взял.
     И в институт уж в сентябре вернусь, но год, конечно, потерял!
     Все это говорил взахлеб, восторженно, когда я с нею танцевал,
     Признаюсь, для пущей важности я кое-что и приукрасил, и приврал!

     Перья распустив, я своего тогда добился – ее до дома провожал,
     Затем, там стоя у крыльца, друзей, знакомых вспоминали,
     Но мороз крепчал, и она уже дрожала, а я зубами застучал.
     И, чтобы согреться, вокруг дома трусцою оба бегать стали.

     Последний автобус на Лесогорск ушел, а мы круги все нарезали.
     Об этом первой вспомнила она и, извиняясь, мне сказала:
     «В доме обогреться бы тебе, но там спят мой брат и мама».
     Я успокоил: «Ничего, до дома доберусь своими я ногами».
     На прощание хотел ее поцеловать, но она тут же убежала.

     И я тоже сразу побежал по березовой аллее на «большак».
     На ходу тер щеки, нос, но затем делать это перестал.
     Позади уж кладбище и Ворошилово поселок – перешел на шаг.
     И хотя бы одна попутная машина сзади – напрасно ждал!

     Так все десять километров то бежал, то переходил на шаг,
     Спеша домой, тот первый с Ириной вечер то и дело вспоминал.
     Солнце уж всходило, когда перед очами мамы, папы я предстал.
     Отец улыбнулся, а мама: «Покушай и в постель – наверное, не спал!»

     За время свиданий наших я не один десяток километров намотал:
     Встречались после окончания ее работы и уж гуляли допоздна.
     Это было как в тумане, и, что автобус ждать не будет, обычно забывал.
     И какая бы ни была погода, до Лесогорска я вновь и вновь шагал.

     А как-то Ира мне сказала, что в институт уезжает поступать она.
     И уж перед моим отъездом на учебу снова в Ленинград
     Она вернулась только что оттуда и при нашей встрече мне сказала:
     «В технологический институт я поступила». Я этому, конечно, рад.
     И с 01.09.65 студенческая жизнь моя продолжилась, а у нее настала.

15
Новые знакомые. Американцы приехали с выставкой. Первые диссиденты в СССР

     С учебного года, его начал́ а, появились и новые друзья,
     Но и старых, теперь уж с выше курса, их тоже помнил я.
     Жили все мы на этаже одном – все студенты, и все одна семья.
     Те, что были, так и остались, и другие приняли меня!

     Как будто в этой группе и на этом курсе с ними
     Учился с первого поступления в институт я дня,
     Среди них мои тезки Тумилович и Антипин были,
     Они в комнате общежития жили, к ним подселили и меня.

     А в комнате со столовой рядом однокурсники другие жили,
     Дмитриев Сергей, Захарченко и Пономарев тезки были,
     Валерки оба, и, как и я, в армии тоже не служили.
     А однокурсники, которые старше нас, там уже побыли.

     И мы уж думали, что нас в армию тоже скоро призовут,
     Но вдруг в институте нашем кафедру военную открыли.
     Военную специальность здесь получим, звание офицера нам дадут,
     И институт закончить сможем. Призывники, конечно, рады были!

     И какую бы пятилетку окончания института ни отмечали,
     Всегда офицеров военной кафедры мы благодарно вспоминали.
     Лучшие качества воинства нашего они в себя впитали
     И примером чести, долга и любви к Отчизне тогда нам стали.

     Нас из зениток по самолетам вражеским стрелять учили,
     А мы, шалопаи, бывало, и занятия эти пропускали.
     Но по окончании института звание офицеров все же получили,
     «Младший лейтенант запаса» нам в воинские билеты записали.

     Но это будет позже, а сегодня из «Комсомолки» мы узнали:
     Американцы в Ленинграде с выставкой «Архитектура США».
     Слиняв втроем с занятий, в очереди там вскоре мы стояли,
     Она вдоль набережной Невы тянулась и километра два была.

     Стояли долго в ней и только к вечеру на выставку попали.
     При входе буклеты и значки с американским флагом раздавали,
     Нам тоже дали, а мы, идя сюда, об этом только и мечтали.
     Но «Кока-колу» из принципа мы пить тогда не стали,
     Хотя в бумажные стаканчики всем здесь ее и наливали.

     В сторонке встали, за гостями из-за океана оттуда наблюдали.
     В костюмах черных и одинаковой улыбкой на лице они, как клоны,
     Похожие друг на друга, рассказывали про экспонаты в зале.
     На русском говорили, а Антипин тихо: «Наверное, шпионы».

     Повсюду на стенах фотографии высоких и не очень зданий
     В американском модном стиле, и для нас они в новинку были.
     Решили к одной из групп присоединиться и рядом встали.
     Слышим: «Неужели?! Не может быть!» – мы уши навострили.

     А экскурсовод-американец далее продолжает говорить:
     «62 % населения США в частных, своих живут домах».
     И снова среди наших раздается: «Да этого не может быть!»
     А он: «У нас почти на каждую семью – квартира!» И снова: «Ах!» –
     «И у них же – по два автомобиля!» – и в обморок чуть кто-то не упал!

     «Наша партия такое нам только при коммунизме обещала,
     А чтобы в наше время и не у нас – это их, конечно, пропаганда!»
     Не захотели более слушать и смотреть – и бегом на улицу из зала!
     Там газета «Правда» за углом висит – разобраться с этим надо!

     Вот стенд, и на нем газета «… правда», только «Ленинградская…» она.
     Статья большая в ней «На задворках «рая»». Ее читаем:
     «Выставку заботит больше не архитектура, а пропаганда,
     А что творится на их задворках, мы, конечно, не узнаем».

     «Лапшу на уши вешали! – Потапов молвил, старший среди нас. –
     А мы их перед «америкосами» развесили тотчас».
     Мы согласились сразу с ним и, засмеявшись, головами закивали.
     Но какие-то мысли несоветские всё же в наши головы запали.

     А тут и в институтах среди студентов слухи появились и ходили,
     Что в День Конституции на Пушкинской площади в Москве
     Митинг был и на нем о свободе слова в СССР заговорили,
     Но сразу был разогнан, а руководили им, говорят, извне!

     А одним из организаторов его Александр Вольпин стал,
     Сын Есенина-поэта. Он же и листовки-прокламации писал.
     20 из них на митинге арестовали, но после допроса отпустили,
     Поручив в коллективах проработать их, на первый раз простили.
     А мы узнали позже: кое-кого из институтов всё же исключили.
     «Вражеские голоса» о «митинге гласности» еще долго говорили.

     А ранее, в сентябре 65-го, двух писателей арестовали,
     Синявского и Даниэля, которые за границу тайно переслали
     Свои книги и статьи и под псевдонимами их там издали.
     За антисоветскую пропаганду 7 и 5 лет тюрьмы им дали,
     И на том митинге в защиту их неоднократно выступали.

     Однажды свидетелем такого митинга и я случайно стал,
     Через Москву тогда я возвращался с практики домой.
     Мой поезд поздно уходил, а я увидеть Кремль мечтал,
     И на метро скорей туда, прихватив фотоаппарат с собой.

     Эскалатор меня уж поднимает, и у библиотеки Ленина вскоре вышел
     И сразу же толпу увидел. Шум, гам. Воздух, кажется, искрится!
     Милиционеров цепь. Кучка людей внутри нее. Выкрики я слышу:
     «Свободу печати слова! Произвол! Свободный выезд за границу!»

     Я от нахальных этих слов опешил и сразу в ступор впал,
     Не мог сообразить, где я: в Москве или в каком-нибудь Нью-Дели.
     И, как многие в толпе зеваки, приезда автозаков ждал,
     Но почему-то они не приезжали, а те все более шумели.

     У Кремля успею побывать. И рядом стоящего спросил:
     «Кто они, зачем им заграница и какая свобода им нужна?» –
     «Да ты что, не видишь? Там одни евреи! – он мне глаза открыл. –
     Они только и мечтают уехать в свой Израиль или в те же США!»

     Другой ему сразу возразил: «Борются они за твою, мою свободу!» –
     «И какая же им еще нужна свобода, тем паче слова?
     Мат и тот доступен стал всему советскому народу,
     Правда, не для печати и не для уха детского должна быть эта «мова»!

     На собраниях бы лучше выступали – их бы слушал коллектив.
     Нет! Они на улицу выходят, чтобы нашей здесь стране вредить!
     И продаться подороже Западу, только в этом вижу их мотив!»
     А кто из них прав – непросто было мне тогда определить.

     Вначале издалека, а затем все ближе, ближе…
     Звуки пронзительные сирен вдруг слышим,
     И вот уж автозаки подъехали и рядом встали,
     И тех, кто был внутри цепи, в них тут же затолкали.

     А я фотоаппаратом «Сменой» щелкать сразу стал,
     Арест тех диссидентов запечатлеть решил.
     В штатском кто-то подошел, удостоверение показал,
     Фотопленку из аппарата вынул и тут же засветил.

     И мне, вернув его, сказал: «Зачем тебе это, паренек?!»
     А тот, кто за диссидентов был, со мною вновь заговорил:
     «Надеюсь, понял: чтобы твои пленки засветить никто не смог,
     Те люди о свободе слова говорили и митинг тот сегодня был!» –

     «Да мне пленки той совсем не жалко, – в ответ сказал. –
     И заступаться в моей стране никого я не просил!»
     Развернулся и до моей сегодня цели побежал.
     И вскоре у Кремля на Красной площади я был.

16
Штрек, лава, бремсберг и квершлаг – названия эти на шахте угольной познал

     Как вы помните, на митинг тот в Москве попал случайно,
     Когда возвращался с производственной практики домой.
     Проходил ее я в Гуково, после третьего курса окончания,
     Под Ростовом на шахте угольной, а номер ее забыт уж мной.

     А перед этим в известный магазин «Синтетика» сходил
     И там болоньевый плащ и белую рубашку из нейлона,
     Входившие только в моду, хотя и дорогие, но купил,
     Истратив все на это деньги, привезенные из дома.

     Упаковав модные те вещи вместе с другими в чемодан,
     На следующий день уже с утра на Московском я вокзале.
     Билет в Ростов я ранее купил и через двое суток был уж там.
     На Гуково автобус подошел – и к нему все сразу побежали.

     А когда ехали, спросил: «Общежитие нужно мне, а где сойти?»
     Женщина, сидящая с кошелкой рядом, с улыбкой мне сказала:
     «Я рядом с ним живу. Когда приедем, помогу тебе его найти».
     Через два часа мы там. И то общежитие она любезно показала.

     Войдя в него, комендантшу общежития сразу же нашел,
     Направление показал, а мне она ключ от комнаты дала,
     На этаже втором она была. Открыл. Вовнутрь зашел.
     Смотрю: пять коек заняты и лишь одна свободная была.

     Из чемодана плащ болоньевый и рубашку белую достав
     (И несколько других вещей), на вешалку их повесил там.
     Затем решил в город прошвырнуться и дверь уж запирал.
     Подошли два парня. «Не закрывай, мы тут живем», – один сказал.

     Ну что же, нет так нет, и я сразу в город побежал.
     Вернулся поздно, и мой взгляд на вешалку скорей!
     И сразу ах! Вещей моих там нет – всё обыскал!
     Жильцы вернулись все, и среди них тех нет парней!

     А эти, на своих койках сидя, хихикать надо мною стали,
     Увидев, что в шкаф уж заглянул не раз и под койку тут и там,
     Но посочувствовали мне сразу, когда о пропаже моей узнали,
     А один сказал: «Подарок хороший сделал ростовским ты ворам!»

     На следующий день встал с койки раненько с утра
     И, лицо умыв, через полчаса уж был на шахте я.
     Кабинет «Маркшейдерский отдел», зашел туда.
     Человек пять внутри него – все взгляды сразу на меня.

     У окна за большим столом сидел мужчина средних лет.
     «Главный маркшейдер», – подумал я, а он тут же мне вопрос задал:
     «Наверное, Вы из Ленинграда, института Горного студент?»
     Ответил «Да» и, ближе подойдя к нему, направление показал.

     «Присаживайтесь. Я рад! Закончил после войны его и я!
     Поэтому запрос на практиканта в родной наш институт подал.
     Да и маркшейдер уходит в отпуск, и замена временно ему нужна.
     Справитесь с обязанностями его?» – я затылок почесал.

     Но недолго сомневался, и с гонором ему ответ такой мой был:
     «Как пользоваться теодолитом [20 - Теодолит – прибор для измерения горизонтальных и вертикальных углов при маркшейдерской работе.], нивелиром давно уж знаю,
     Их на геодезической практике в Вышгороде неплохо изучил,
     Выносом осей и съемкой плана местности я тоже обладаю».

     А Сан Саныч – так его коллеги звали – мне сразу же сказал:
     «В тех местах после окончания второго курса и я бывал.
     И зачет по мензульной съемке там на практике сдавал,
     И у меня его сам Келль-старший принимал.

     А все камеральные работы в бывшей церкви выполняли,
     В честь Михаила Архангела называлась ранее она,
     В 35-м ее для этих целей Горному институту передали,
     А при фашистах, где алтарь – был склад, а под ним была тюрьма.

     Это мы от местных жителей узнали, и еще нам рассказали,
     Что, когда в церкви уж чертежные доски расставляли,
     Команда сверху: снять с нее все кресты и купола.
     Но Келль-старший, да и младший тоже, делать этого не стали,
     И она в первозданном виде сохранилась и до нас дошла.

     А мы после практики на ее стенах свои инициалы оставляли,
     Не представляя, что богохульство это, и сейчас краснею, вспоминая.
     А тогда песни под гитару – до утра, шуры-муры, и, бывало, залезали
     В огороды к профессуре и на грядках в темноте клубнику там искали.
     А они ее чуть позже всем студентам нашим целый тазик передали».

     Я засмеялся: «У нас все то же: гитара, шуры-муры и до утра гуляли,
     И за клубникой, когда она поспевала, к ним в огороды залезали.
     Преподаватели, конечно, об этом знали, но никогда за это не ругали,
     А в конце практики целый тазик для нас ее преподаватели собрали». –

     «Скажи, и вы в этой церкви также карты-планы рисовали?» –
     «Нет, уж в Белой церкви, которая у озера Локно стояла.
     К сожалению, и мы на стенах в ней свои инициалы оставляли,
     Хотя и рядом был погост, но на ней давно крестов не стало». –

     «Об альма-матер у нас будет еще время поговорить с тобой.
     И, как все студенты, наверняка без денег ты приехал?» –
     «Да есть еще немного!» – «Ладно, ты богача из себя не строй!
     Пиши заявление на аванс», – и я тут же это сделал.

     Затем рабочих двух позвал и, их представив, приказал:
     «Виктор Александрович – ваш начальник, помогать ему во всем!»
     Был я раньше просто Витька, а он меня по имени-отчеству назвал,
     Я нос задрал, а он напутствовал меня: «В шахте не шутить с огнем!»

     На следующее утро по комнате соседи меня рано разбудили,
     Морду сполоснув, одевшись и перекусив, на остановку побежали.
     Автобус подошел – с трудом залезли и на шахте нашей скоро были.
     Там Сан Саныч и рабочие, переодевшись в робу, меня уж ждали.

     А шеф сказал: «Переодеваться быстро, и инструмент чтоб взяли!»
     Переодевшись, взял самоспасатель, и фонарь мне тоже дали.
     И сразу же назад – они уж у людской клети стояли.
     Со стуком подошла она. Зашли. Звонок. Спускаться стали.

     И сердце сразу вниз – спускаюсь в шахту я впервые.
     Лампочки мелькают, тюбинги, расстрелы. И все быстрее и быстрее.
     Метров сто падения, и на нижнем горизонте вскоре были.
     Сверху дождевой поток грунтовых вод. Открылись двери.

     И сквозь него, прихватив теодолит, на выход все скорее.
     Осмотрелся. Тоннель, под названием штрек, теряется вдали.
     Шахтеры нам навстречу шли. Лица, как у негров, и еще чернее.
     Ночная смена. Дверь в клети открылась, и они туда вошли.

     Шумы, стуки, крики, запахи, звонки – для меня всё ново.
     И от того, что более ста метров толщь земная надо мною,
     Оторопь берет. Но делаю вид, что это мне давно знакомо.
     А тут еще электропоезд прет на нас с вагонеткою-«козою».

     Мини-электровоз замедлил ход, и вагонетка перед нами встала.
     Шесть мест там было. Зашли туда, склонив туловище, и сели.
     А я Сан Саныча спросил: «Почему она «козою» называться стала?» –
     «Шахтеры так ее зовут, а почему, не знаю я на самом деле».

     С полчаса болтанки в том вагончике, и наконец-то остановка.
     Вышли. Теодолит забрав, далее потопали своими уж ногами.
     До тоннеля-квершлага [21 - Квершлаг – горизонтальная или наклонная горная выработка, предназначенная для вскрытия угольного пласта.] дошли, идет здесь лавы [22 - Лава – горная выработка, в которой ведется добыча угля.] подготовка,
     И направление его проходки должно дано быть нами.

     Сан Саныч азимут назвал, а я, расчет произведя, теодолит установил
     И, угол отложив, ось его я тут же закрепил. Проверил сразу он,
     Повторив все снова сам, – совпало! Вижу по глазам – доволен был.
     А мне сказал: «Экзамен сдал, в должности этой утвержден!»

     На следующее утро от шефа я уж новую команду получил,
     Чтобы мы втроем – во главе со мною – ось бремсберга [23 - Бремсберг – наклонная горная выработка для спуска угля в вагонетках или на конвейере.] задали.
     Выполнили – задали! Затем съемки делал и их на планы наносил.
     Расчеты, выносы осей и съемки повседневностью моею стали.

     А как-то раз Сан Саныч отпустил всех нас уже с утра,
     Сказав: «Сегодня ночью делать будем мы съемку лавы,
     Угольный комбайн сломался, и мешать никто не будет там».
     И в десять вечера, с ним во главе, мы у лавы той стояли.

     На откаточном штреке шеф сам теодолит установил,
     А мне сказал: «В конце лавы нужно подсвечивать отвес,
     Давай туда, я фонарем махну, чтобы ты на него светил».
     Взяв шахтерскую лопатку, вдоль забоя вверх по рештакам [24 - Рештак – наклонный настил для спуска добытого в забое угля.] полез.

     Темнота вокруг хоть глаза коли. Лампа мною включена.
     Хотел встать на ноги и пешком до верха самого идти,
     Но высота пласта не больше метра и сто метров рештаков длина.
     Это значит – расстояние все это на карачках мне ползти,
     А для видимости отвеса кучи угля отгребать мне по пути.

     Где-то через полчаса в пыли, в поту был я там уж наверху
     И, откидав угля-антрацита кучу, сразу же отвес повесил,
     Прилег на рештаки и, лопату рядом положив, сигнала жду.
     Тишина вокруг, и в свете фонаря видны пылинки-взвеси.

     Выключив его и растворившись в темноте, времени счет я потерял
     И незаметно для себя заснул. Радужный сон сморил меня.
     Не знаю, сколько спал, но вдруг крик «Подъем!» мой сон прервал.
     Вскочил – и лбом о крепь, яркий свет в глаза – забыл, где я.

     И с испугу той лопатой в темноте по свету – трах!
     Что-то нецензурное я слышу, свет сразу же погас.
     Это был Сан Саныч, и, держась за глаз, мне под нос кулак!
     «Сигнал мы подавали, но ты не отвечал. Пришлось лезть сюда тотчас».

     А эту лаву, хотя и спали все уж на ходу, к утру мы сняли.
     И вскоре на-гора поднялись и расходиться было стали,
     Шеф спросил: «А кто проставлять за синяк под глазом будет?» –
     «Понял!» – и собрался в гастроном бежать, а он: «Пошутил – забудем!»

     Незаметно пролетело лето, и практика к концу уж подходила,
     А за день до моего отъезда Галина, девушка из планового отдела,
     Меня найдя, на День рождения свой любезно пригласила.
     Подумал, почему бы не пойти: отчет написан, я без дела.
     «Конечно, буду!» – вижу, моим ответом она довольна была.

     Как-то, в первые дни практики, зашла она случайно к нам,
     Затем в течение дня как бы по делу не раз к подруге приходила.
     Шеф улыбнулся, глядя на меня, и после ее ухода вдруг сказал:
     «Как появился в отделе Виктор, что-то к нам Галина зачастила».

     А в субботу мне она сходить в ДК на танцы предложила.
     И, когда появился там, она уже с каким-то парнем танцевала.
     И позже с ним подойдя ко мне: «Мой жених», – с улыбкой объявила.
     А я, на День рождения шагая, гадал: меня-то зачем она позвала?!

     И вскоре стою по адресу, который она мне ранее назвала.
     Добротный дом, и машина «Победа» во дворе стояла.
     Стол накрыт в саду, и людей сидит за ним немало.
     Голос Гали оттуда слышу, сесть рядом она позвала.

     Поздравив с Днем рождения, сразу в руки сунул ей
     Коробочку конфет и цветы, которые по пути насобирал.
     И присел за стол на указанное место справа, рядом с ней.
     А слева (сосед об этом мне сказал) отец Галины восседал.

     А ее мама, Матрена Ниловна, казачка (от него же я узнал)
     К столу то и дело разносолы и самогонку-чачу подносила.
     Оглядев гостей вокруг, Галине я тихонечко вопрос задал:
     «Почему не вижу твоего я жениха?» – «А я его не пригласила», –

     Ответ ее мне был. А когда гости уж веселые и хмельные стали,
     Один из них, баян достав, по клавишам сразу пробежал.
     «Барыню!» – слышен крик, и вскоре, круг образовав, все почти плясали.
     Галина тоже в круг, а ее отец, налив в стопки мне, себе, свою поднял.

     «Я – Сидорыч, а как звать тебя?» – «Виктор». – «За знакомство!» – он сказал.
     Выпив, закусили, и, вновь налив, вдруг мне вопрос задал:
     «Зачем ты в шахту лезешь? Хочешь, чтобы здоровье тоже потерял?!
     У меня врачи признали антракоз [25 - Антракоз – неизлечимое заболевание легких, вызванное вдыханием каменноугольной пыли.]. Работаю, но плох совсем уж стал.

     Уйти бы с работы надо, но куда? И неплохо платят нам».
     И, выпив очередную стопку, поперхнулся – его кашель разбирал.
     Тут Галина меня в круг позвала, наш разговор прервав,
     Хмельной походкой я пошел туда, но как-то невпопад плясал.

     Круговерть вокруг: кто-то пел частушки, а кто-то задираться стал,
     Вновь за стол, и с каким-то Сережей на брудершафт уж пил.
     Ему вдруг плохо стало – он в кусты, и я с ним рядом поблевал,
     А к концу вечера на ногах уж не стоял, в дымину пьян я был!

     Как в тумане остальное – все по домам, и я собираться стал.
     Но хозяева меня не отпустили: куда идти таким домой.
     В отдельной комнате расстелена постель, и вскоре там я спал.
     Но проснулся вдруг, почудилось, что кто-то рядом был со мной.

     Вдруг яркий свет ударил мне в глаза, и покончено со сном,
     Но дурь еще не вышла из моей башки, и я протер глаза.
     Галину рядышком с собою вижу и Матрену у двери с ремнем.
     Шлепок! «Мамочка, за что?» – «Выйди замуж, и в постель тогда!»

     По заднице еще ремнем. Свет выключен, и вскоре снова я уж спал.
     Проснулся, услышав: «Вставай, зятек, за столом заждались тебя!»
     В дверях теперь уж с улыбкой во весь рот Сидорыч стоял.
     «Не к добру зятьком назвал, хорошо, что сегодня уезжаю!» – подумал я.

     Предположения мои сразу же и подтвердились,
     Только в горницу зашел, сесть хозяин рядом пригласил,
     А Матрена с дочкой то и дело блюда подносили, суетились.
     Начал он сперва с вопросов: «Кто родители и родом я откуда был?

     Холост или, может быть, женат?» – вопрос и этот мне задал.
     И после моего ответа «нет» – он гнуть туда же продолжал:
     «Вижу, ты перспективный парень, и хочу, чтоб зятем стал.
     И дочери люб ты стал, женись на ней, машину я в приданое отдам!»

     Заманчивое было предложение, но я тут же отказал:
     «Институт закончить нужно, и уж есть одна девчонка у меня!
     В Ленинграде тоже учится», – он настаивать далее не стал.
     А, встав из-за стола подумал: может, от авто отказался зря?!

     Нет, заработаю на нее я сам, и, извинившись, уходить собрался было.
     Матрена мне пакет с едой собрала, а он вина бутылку положил,
     Галина тут же все в авоську уложила и, до калитки проводив,
     «Пиши!» сказала. Я помахал рукой и через двое суток уж дома был.

     Распрощавшись с Галиной, не думал, не гадал тогда,
     Что чуть более чем через два года вновь в Гуково приеду я,
     На преддипломную практику, когда сюда направили меня,
     Но на другую шахту, а та, где был, уже как год закрытая была.

     По приезду сразу же на шахту и в маркшейдерский отдел.
     И только дверь открыл: «Что надо?» – вопрос задал
     Сидящий там начальник и на меня сердито посмотрел,
     Но направление взял и, прочитав его, мне вдруг сказал:

     «Но практикант не нужен нам!» – и сразу вышел. Я подождал.
     Но вскоре уж вернулся и резолюцию начальника шахты показал:
     «Принять рабочим, практики прохождение разрешаю!» – он написал.
     «Нужно мне на это тратить время, а я бы разрешение не давал!
     Отчет по практике напишешь, покажешь мне!» – приказ отдал.

     «Мне бы материала для проекта преддипломного насобирать,
     А на недовольство от моего приезда мне как бы и плевать», –
     Подумал про себя, но вслух, конечно же, его поблагодарил.
     «Сегодня можешь быть свободен, а завтра чтоб на шахте был».

     И побежали день за днем прохождения моей практики там.
     Рейку, где нужно, ставил, рулетки чистил и инструменты я таскал,
     А в свободное от работы время отчет по практике кропал,
     Расчеты делал и на дралоскопе [26 - Дралоскоп – одно из обиходных названий светокопировального стола, приспособления для снятия копий с карт, чертежей и т. п.] копии разные снимал.
     Месяц незаметно пролетел. Уезжать пора. Отчет я написал.

     И сразу шефу показал, а когда он все его страницы пролистал,
     Копии, мною снятые, внимательно смотреть он стал.
     Вдруг побледнел и с теми копиями куда-то сразу убежал.
     А вернувшись, «Пойдем к директору!» мне он зло сказал.

     Ничего не понимая – вслед за ним. Предчувствие совсем плохое.
     В кабинет директора зашли. Он по нему туда-сюда ходил
     И сразу: «Зачем с документов ДСП были сняты копии тобою?!
     Куда бы нужно он доложил (на шефа указал) – и прав бы был!

     Тебя бы из института исключили и справку бы такую дали,
     Что жизнь оказалась бы не в жизнь и мать родную бы забыл!»
     Я с головой опущенной стоял, от меня они ответа ждали.
     «Гриф «Для служебного пользования» на них же был!

     На плане там координаты Х и Y, ты что, не знал?»
     «Могу ошибку эту я исправить – их замалевать или закрасить!» –
     Молвил я, а директор с ухмылкой: «Подожди за дверью!» – мне сказал.
     Делать что со мною, совещаться стали. Я ждал – во мне кипели страсти!

     «Как же так! Второй уж раз меня собрались выгонять
     Из института! Ну, ладно бы на первом курсе, но теперь,
     Когда пять лет я проучился, и чтобы заново, опять?!»
     Думал, сидя в коридоре и смотря на, откуда вышел, дверь:

     «И как буду маме, родственникам смотреть в глаза?»
     Когда умер мой отец, «Учись!», «Поможем!» они сказали мне.
     А мамочка моя с тремя детьми тогда совсем осталась одна.
     И хотел уж бросить институт – помогать чтоб ей.

     Щелчок как выстрел, открылась дверь. Шеф недовольный появился в ней.
     «Зайди к директору!» – он мне сказал, а сам пошел, наверное, в отдел.
     С бледной рожей к нему вошел, а он вдруг добродушно мне:
     «Бери ручку, тушь и закрась те цифры, чтобы проблем ты не имел!»

     Быстренько при нем я это сделал, и он отчет мне подписал,
     Готов я был его расцеловать, но «Спасибо!» лишь сказал.
     А он: «Больше глупостей не делай!» – мне совет вдогонку дал.
     И я с легким сердцем в город сразу! Заходить в отдел не стал.

     Решил, что окончание этой практики хорошенечко отметить надо:
     Попить пивка, в кино сходить, и вот уж у бочки с пивом я стою.
     Вдруг на остановке Галину я увидел, и пересеклись наши взгляды,
     Я к ней сразу же пошел – смотрю, и она идет уж в сторону мою.

     «Здравствуй, Галя!» – «Здравствуй, Виктор!» – в ответ она.
     «Я рад тебя увидеть, как живешь и как дела?» –
     «Вышла замуж я!» – «И я женат!» – рассмеялись оба, она и я.
     О родителях ее спросил. «Отец умер, а мамочка еще жива».
     Подошел автобус. Мы попрощались, и теперь уж навсегда!

17
Свадьба. Последние дни в институте

     Поезд «Ростов – Москва», и в нем, на полке лежа,
     Забыл Гуково, Галину и казус мой с отчетом тоже.
     В мыслях был уж в нашем институте в Ленинграде.
     Хочу, чтоб ехали быстрей, а он ползет к моей досаде!

     И затуманенно смотря в окно вагона, вспоминаю то и дело:
     Школьный бал, Ирину и прогулку с ней в тот зимний вечер.
     Прошло уже четыре года. Ах, как быстро время пролетело!
     Всяко было между нами: горечь разлук и радость встречи.

     Ссоры, примирения, ревность и страдания, но всегда я знал,
     Что девушек красивых на свете много, а роднее всех она.
     И Ирине после распределения в Таджикистан вопрос задал:
     «На урановый рудник работать еду, со мной поедешь?» – «Конечно, да!»
     И следом: «Прошу твоей руки! Супругой стань моей!» – «Согласна я!»

     Более полувека уже прошло, но день тот помню, как сейчас!
     Ленинград, 20 декабря 68-го года. Солнечный морозный день.
     Василеостровский ЗАГС. Мужем и женой здесь объявили нас!
     Выйдя из него, в автобус сели – и в общежитие ко мне скорей.

     Там однокашники заранее в комнату другую перебрались,
     Освободив для нас свою, нам ее еще до ЗАГСа передали.
     И, когда продрогшие и с красными носами туда добрались,
     Они в той комнате с шампанским и цветами нас уж ждали.

     Шампанское в бокалах и «Горько!» слышим. Мы поцеловались.
     Ими счет открыт, и до пяти считали, а далее не стали,
     Сказав: «Продолжим счет на свадьбе!» Ушли, и мы одни остались.
     Только этого и ждали. До вечера нужно отдохнуть – устали.

     В 6 вечера в институте наша свадьба, недолго отдыхали.
     Пораньше вышли, до него еще на трамвае добираться нам.
     Когда вошли туда, в столовке все собрались и нас уж ждали:
     Родные, студенты и с супругой Стенин Николай Иванович – наш декан!

     Он деканом после Ивана Николаевича Ушакова был уж года два.
     Студенческая свадьба, по меркам нынешним, скромна была.
     На столе в тарелках – винегрет, котлеты – обычная столовская еда.
     Ну и какая ж свадьба без грузинского, молдавского вина!
     Под радиолу танцевали, а под гитару песни пели допоздна!

     Но это будет позже, а сейчас она еще совсем в начале.
     Николай Иванович, подняв бокал, поздравил нас.
     «Горько!» – после тоста, и мы, конечно, целоваться стали.
     А когда уж сели, он спросил меня тотчас:

     «Почему место под Ленинградом на Таджикистан ты променял?
     Ведь вначале ты сюда распределился, а Захарченко его отдал.
     И по списку шел ты выше, потому что выше средний балл».
     А я, отвернувшись от жены, чтобы не слышала, ему сказал:

     «Там было два места, и на одно из них распределился я,
     А на другое – однокурсница Ольга распределена была.
     Захарченко ее три года добивался и уговорил меня тогда
     Отдать то место. С этой новостью он к ней, и сразу сдалась она».

     «Благородно ты, конечно, поступил! – промолвил сразу же декан. –
     Какая же была реакция твоей невесты, ей когда сказал,
     Что отказался от места теплого, а выбрал то, где радиация, уран,
     И, как молодой специалист, два года должен отработать там?» –

     «Она согласна! И, бросив институт, со мной поедет тоже.
     Комнату сперва дадут, а попозже и квартиру обещают дать.
     А в институте, как обживемся, Ирина восстановиться сможет.
     Мы молоды, и хочется страну увидеть и везде нам побывать!»

     Вдруг радиола замолчала, танцующие пары стали.
     «На танец просим молодых!» – крикнул кто-то в тишине.
     «Зимний вальс» звучит, и мы уж в центре зала танцевали.
     «Тихо по веткам шуршит снегопад, сучья трещат на огне…» –
     Под гитару Пономарев запел, и сразу подпевать все стали!

     Свадьбу отгуляв, медовый месяц провели в родном Карельском крае.
     И по истечении его, Ирину оставив у тещи там, скорей обратно.
     В феврале преддипломная практика и проект по ней, а его защита в мае.
     Осталось времени в обрез, и мне успеть все это сделать надо!

     Оно незаметно как-то пролетело, и час моей защиты наступил,
     Рано встав, в 9 утра возле нашей кафедры я уж туда-сюда ходил.
     Вызвали. Остальное как в тумане: рассказывал что-то и там чертил,
     В конце лишь председателя голос слышу: «На «отлично» защитил!»

     И новоиспеченных инженеров на военные сборы сразу же погнали,
     Две недели в войсковой части в Выборге шагом строевым ходили,
     А следующие полмесяца из зениток уж на Ладоге стреляли.
     И по возвращении со сборов дипломы нам торжественно вручили
     И военные билеты с записью «Мл. лейтенант запаса» тоже дали.

     Держал в руках диплом и ромбик с гербом, синенький значок,
     И мысли разные бродили, и смешанные чувства овладели мной:
     Гордость, что в этом институте я учился и его окончить смог,
     Горечь расставания с однокурсниками, хотя и ссорились порой,
     Волнение от прощания с альма-матер, а что впереди – лишь знает Бог!

     И с роем этих мыслей по институту тихонечко бродил,
     По его полутемным коридорам, и на нашей кафедре побыл,
     И в деканат, конечно, заглянул, и, когда оттуда выходил,
     В Горный музей еще решил сходить, и вскоре там уж был.

     Будучи еще студентом, в его залах частенько пропадал,
     Лектор заболел или лабораторную работу раньше сдал,
     Тетрадь в портфель, его под мышку – и вскоре уж я там.
     Восхищался экспонатами музея, переходя из зала в зал.

     Палеонтология мне не интересна, и этот зал я пробегал.
     Но в Малахитовом задерживался и подолгу там стоял:
     У малахитовой полуторатонной глыбы (ее родина – Урал)
     И у «Медвежьей шкуры» медной. А кто их подарил, тогда не знал.

     А сейчас стою в Колонном зале и, голову задрав,
     Любуюсь росписью плафона и его аллегорию разгадать пытаюсь там.
     Вдруг голос слышу: «Историю музея хотите расскажу я Вам?»
     Седая женщина стояла рядом. «Конечно, да!» – и слушать стал.

     «В институте у нас, к сожалению, лекцию такую не читают,
     Еще что-то могут про советский его период рассказать,
     Некоторые преподаватели историю музея сами плохо знают,
     А все, кто к нам сюда приходят, конечно же, ее хотят узнать!

     Музей основан при Екатерине II – в ее еще правление времена.
     При училище Горном, по высочайшему ее указу, создан кабинет.
     С повелением хозяевам рудников: «Особо редкие минералы сдавать сюда,
     Чтобы мог их познавать любой сотрудник и училища кадет!»

     Первым дарителем музея Ее Величество и стала:
     Малахитовую глыбу, привезенную ей в дар с Урала,
     Она немедля Горному училищу для кабинета передала,
     Положив тем самым музею нашему начало.

     А после императрицы и король Швеции Густав Третий,
     С визитом будучи в России, в училище Горном тоже побывал.
     И, осмотрев коллекцию минералов в том самом кабинете,
     Двести два образца шведских руд, солей сюда он тоже передал.
     И коллекция так разрослась, что кабинет уж «музеус» называться стал».

     Она повествование свое прервала, и я тут же ей вопрос задал:
     «Откуда самородок медный «Медвежья шкура» сюда прибыл?» –
     «Этот самородок император Александр II в дар музею передал,
     А ему ранее от рудопромышленника из Казахстана подарок этот был,
     Его Величество медвежьей охоты был любитель, и даритель это знал.

     Но не только различными минералами музея экспозиция ценна,
     А и моделями горной техники, которым предоставлен целый зал!
     (Одна из тех моделей лично Екатериной II «музеусу» подарена была)
     И под патронажем императоров он величайшим музеем в мире стал».

     На какое-то время она снова замолчала, и я вновь вопрос задал:
     «А как сохранить смогли музея экспонаты в блокаду Ленинграда,
     Ведь он почти что с первых дней войны под обстрел врага попал?»
     Она задумчиво молчала, и я притих, ее ответа ожидая рядом.

     И, вспомнив что-то, вдруг мне тихонечко сказала:
     «Когда зашла сюда, Вы здесь стояли в центре зала,
     Любуясь росписью, а ведь в войну она сильно пострадала.
     Взрывной волной от разорвавшегося снаряда крышу сразу же сорвало,
     Колонны были повреждены, но главное – двух третей росписей не стало.

     Еще в 1822 году художником Джованни Батиста
     Расписан сей плафон и состоял всего из трех панно,
     Где в аллегорической форме, красиво и с потаенным смыслом
     Развитие горного дела при Петре I на одном из них отражено.

     А панно с росписью другое – об учреждении Екатериной II училища сего,
     О благосостоянии рудного промысла при Александре I еще одно.
     Советскими художниками после войны восстановлены плафона все панно,
     И сейчас уж не поймешь, где оригинал его, а где и новое оно.

     До начала города блокады, руководствуясь ректора приказом,
     Особо ценные экспонаты вывезены в Свердловск срочно были:
     Два вагона самородков разных: платины, золота, алмазов.
     Готовились к отправке и еще минералы музея многие другие,

     Но замкнулось кольцо блокады, и их в подвалы вниз спустили.
     Остались наверху в музее лишь те, что неподъемны были,
     А также три женщины (среди них и я), чтобы убирали и следили.
     От голода шатались и, чтобы не тратить силы, мы здесь и жили».

     И не только нас трое женщин осталось работать здесь в блокаду,
     Но и организовали (даже при эвакуации большей части персонала)
     Производство взрывчатых веществ в помещениях подвала,
     В то время так необходимых для обороны и защиты Ленинграда!

     А как-то от попадания в одно из институтских зданий
     Возник пожар, невдалеке от места, где была взрывчатка – 20 тонн.
     Взорвись она, и ничего б от института не осталось вместе с нами.
     Все бросились его тушить, но, слава Богу, обошлось – потушен он».

     Задавал еще вопросы – доброжелательно она мне отвечала.
     И так слушая, склонив голову, из зала в зал за ней ходил,
     Пока не вернулись вновь в Колонный зал – экскурсии начало.
     Жаль, что не было со мной цветов, и я просто ее поблагодарил.

     И уж прощаясь, ее спросил: «Как Вас могу я величать?» –
     «Мария Михайловна я, бывшая директора музея секретарь.
     По значку я вижу, что выпускник, и вам совет хочу я дать:
     Каким бы начальником не были – альма-матер никогда не забывать!»

     Выйдя из института, задержался на колонном портике фасада,
     Солнце яркое светило, а Нева бурлила от летнего дождя.
     Стоя рядом с «Гераклом и Антеем», прихода ждал трамвая я,
     Вскоре из-за поворота появился он, по стыкам рельс колесами стуча.

     Вприпрыжку через дождевые лужи и скорей в вагон,
     И у окна уж стоя, вижу (или это было воображения игрой):
     Геракл на землю опустил Антея и улыбнулся мне вдогон,
     А Прозерпина, одной рукой обняв Плутона, помахала мне другой!

     И я с улыбкой грустной им тоже помахал в ответ,
     Подумав про себя: «Я не прощаюсь с институтом, с вами – нет!
     А говорю лишь «До свидания и до встречи через … каких-то лет!»
     Ведь все когда-то и куда-то уезжают, и у меня настал такой момент,
     Путевку в жизнь здесь получил, и уж на новом месте я скажу «Привет!»»

18
Табошар

     14 сентября, 69-й год – день нашего отъезда в Среднюю Азию настал,
     Волновался очень и перед этим ночь почти что всю не спал.
     Супруга вот-вот должна родить, а когда точно, я не знал!
     «Может, останешься?!» – спросил. «Нет, с тобой!» Я возражать не стал.

     В Светогорске, распрощавшись с тещей, мамой Иры,
     Через двое суток в родном Никольском с нею были.
     К моей маме, братьям и сестре заехать по пути решили,
     Они после смерти моего отца, купив домик, там и жили.

     Моя родная в этот день приезда нашего не ждала,
     По большому колхозному полю мы с Ирой шли, жара стояла.
     Увидел маму издалека, она картофель с грядок убирала,
     Окликнув, побежал к ней сразу – увидев нас, она запричитала.

     С недельку погостив у мамы (я помню день отъезда как сейчас),
     Собираться мы в дорогу стали, а она Ирину сразу же спросила:
     «Может, до рождения ребенка здесь останешься, у нас?» –
     «Нет, далее поеду!» – и мама, нас перекрестив, две иконы подарила,
     Христа Спасителя и Николая Чудотворца, они с нами и поныне.
     Это те иконы, что в Финляндии, в Поркалла-Удде, уж ранее побыли.

     Вечером на «Графском» сев на поезд, ехали всю ночь, не спали.
     И в Мичуринске сойдя, мы к кассе вокзала сразу побежали.
     Толпа народа перед ней, в очередь мы тоже встали.
     Поезд «Москва – Ташкент» здесь скоро будет, его все ждали.

     Вдруг, похрипев немного, вокзала радио заговорило,
     Что на этот поезд в кассе лишь два билета было.
     И кассирша, форточку открыв, это тоже подтвердила.
     «Не уедем – Ира здесь родит!» – сердце сразу же заныло.

     И на весь зал кричу: «Моя супруга уж завтра должна рожать!»
     И пальцем на ее живот: «Акушера нет с собой, не можем ждать!»
     Лица сразу на меня, сочувствие в глазах, разрешили первым встать,
     А я, жену оставив, тут же побежал эти два билета выкупать.

     До прихода поезда времени еще немного было,
     И в ближайший гастроном сходить решили.
     А когда зашли туда, от удивления рот раскрыли:
     На полках – банки и колбаса лишь из конины. Ее купили.

     Бегом назад и, на платформе стоя, поезда прихода ждали.
     Сперва далече, а затем все ближе, ближе гудок паровоза слышен,
     Наш поезд подошел, и все к своим вагонам побежали.
     В свой зашли и мы. Полки наши – одна верхняя, а другая ниже.

     А по коридору вид, как будто мы уже в Ташкент прибыли.
     Мелькают тюбетейки и с поясами черными халаты тут и там,
     Мужчины в них, а в радужные, цветные женщины одеты были.
     Узбекский говор громкий слышен. Стоит повсюду шум и гам.

     А в нашем отсеке уж сидел седой мужчина-аксакал.
     Увидев нас, «Ассалом алейкум!» [27 - Мир вам (араб.) – традиционное приветствие у мусульман.] приветливо сказал.
     И я с улыбкой «Здравствуйте!» в ответ и разбираться стал.
     «Скажите, милейшие, а как вас звать?» – он мне вопрос задал.
     И, не дожидаясь нашего ответа, Надир-ата себя назвал.

     «Меня Виктор, а мою супругу звать Ирина», – ему ответил.
     С верхней полки вдруг голос юноши услышал:
     «А «мэна» Абдуллой зовут!» Его-то сразу не заметил.
     И, соскочив оттуда, пожал руку мне и куда-то вышел.

     А Надир-ата, немного помолчав, заговорил со мною вновь:
     «Вижу – в интересном положении твоя любезная супруга!
     Как рискнул поехать с ней?! – и, вздохнув: – Что делает любовь!
     Кого ждете, сына или дочь? А у меня 21 – нет, 22 уж внука!»

     «Кого Бог пошлет!» – ответил я, а он с улыбкой снова:
     «И куда путь вы держите, мои попутчики-друзья?» –
     «В Таджикистан, на рудник, после защиты мной диплома,
     Под Ленинабадом где-то он, а точно где, пока не знаю я!»

     За разговорами и не заметил, как дня конец уж наступил,
     Прошло немного времени, и все у нас в вагоне спали.
     Проснулся – Ира разбудила. Поезд наш к Ташкенту подходил.
     Пока умылся, он у платформы встал, и выходить все тут же стали.

     И мы вышли на платформу и в растерянности сразу встали:
     Беготня, галдеж вокруг, и в зените солнце жаркое над нами.
     Вдруг услышал с хрипотцой, знакомый по вагону, голос сзади:
     «Может, чем смогу помочь? Я здесь живу и все здесь знаю!»

     Оглянулись – Надир-ата стоит, улыбаясь, с тем парнем рядом.
     «Не знаем, что делать. Поезд отходит вечером до Ленинабада
     Время есть, и посмотреть Ташкент хотелось бы и надо!»
     А он: «Рынок – города лицо, и его показать мы будем рады».

     Ехали на автобусе по тенисто-зеленым улицам недолго.
     Вышли на площади перед базаром, солнцем залита она.
     «Чорсу-базар, – Надир-ата сказал. – Исстари сюда ведет дорога».
     Вошли, и запахов, неповторимо разных, накрыла нас волна.

     А на прилавках товаров столько, что разбегаются глаза.
     Продавцу: «Ассалам алейкум!» – «Ва алейкум ассалам!» – в ответ.
     А он тебя давно как будто знает: «Как живешь и как дела?»
     Предложит тут же: арбузы, дыни, шербет, курагу иль навет.
     Все перечислить невозможно, и чего там только нет.

     Надир-ата торгуется со всеми, то с одним, а то с другим.
     Помидоры выбираем, их на вкус попробовать дают всем нам,
     Большие алые – слюни аж текут. Пробует он – и следом мы за ним.
     И напробовался так всего, что мой живот похожим на Иринин стал.

     Купили дыню, затем урюка и помидоров пришел черед.
     И авоську так набили, что от пола оторвать не смог,
     Каждый раз пытался заплатить, но не успевал открыть и рот,
     Надир-ата уж расплатился. «Вам в подарок», – и в автобус загрузить помог.

     И уж прощаясь, спросил супругу: «Как чувствуешь себя?» –
     «Чувствую, рожать мне скоро!» – «До родов пожили бы у нас! –
     Предложил нам. – Уверяю вас, не против будет вся моя семья!» –
     «Успеем, завтра ведь на месте будем, благодарим за все мы вас!»

     Поздно вечером, купив билеты, на ленинабадский поезд сели.
     Тесно, душно, в вагоне лишь плацкартные, сидячие места остались.
     Ирина ко мне прижалась: сердце ее я слышу и другое – все сильнее.
     И в полудреме к утру под стук колес до места назначения добрались.

     Наш поезд замедляет ход, скрежет колес, толчок – и встал.
     Выйдя из вагона, «Ленинабад» на здании вокзала прочитал.
     Ирине, вижу, тяжело идти, и я ее раз за разом поджидал.
     «Погоди, родная, не рожай! На месте скоро будем, это сделаешь ты там!»

     Улыбнулась жалостно в ответ и потихоньку далее за мной.
     Остановились на площади вокзала, а теперь куда идти?
     Мимо проходил мужчина в тюбетейке и с бородкою седой.
     «Извини, любезный! Нам Ленинабад-30 нужен, как его найти?» –

     «Он ранее назывался так, а сейчас он Чкаловск стал.
     А что в этом соцгороде, молодые люди, нужно вам?» –
     «Горно-химический комбинат!» – место назначения назвал.
     «Около трех километров до него» – и куда идти он указал.

     «Давай автобуса дождемся!» – на живот взглянув, Ирине я сказал.
     «Лучше тихонечко пешком, чем в автобусе трястись», – молвила она.
     Чемодан в руки, и где-то через час на входе в город мы стояли,
     И от удивления у меня рот раскрылся, а у Иры округлились глаза,
     Как будто из Средней Азии мы в Европу сразу же попали.

     Тут и там современные выглядывают из зелени дома,
     Цветы алые повсюду, в тени деревьев улицы, аллеи.
     И по окнам многих магазинов прохладная течет вода,
     А внутри – изобилие товаров, о некоторых даже и понятия не имели.

     Поесть чего бы взять, но денег – мелочь, и ничего мы не купили.
     «А где их взять?» – «Получить аванс!» – и скорей на комбинат.
     Недалеко от магазина оказался он, и скоро там уж были.
     Сталинский ампир. Вошел. Ирина осталась на скамейке ждать.

     Через час примерно с улыбающейся рожей оттуда вышел
     И сразу же Ирине: «В магазин пошли, сто рублей аванса получил!
     В Табошар меня направили. Слышала о нем?» – «Нет!» – «И я не слышал!» –
     «А я думала, что здесь мы будем жить. Мне Чкаловск стал уж мил».

     «Не переживай! Бесплатно комнату в гостинице нам дали,
     Чтобы до устройства на работу мы здесь могли б пожить!»
     Деньги есть, где остановиться тоже, и переживать не стали,
     И в магазин тот снова – без обеда долго, надо что-нибудь купить!

     В магазине колбасу, хлеба и молочку разную купив,
     В гостиницу пошли, но так устали, что еле-еле добрели.
     Понравилась она, и комнатой в ней довольны тоже были.
     Уж поздно. Перекусив и душ приняв, немедля спать легли.

     Проснулся и вскочил – Иринушка моя тихонечко стонала.
     «Что, дорогая, рожать пора?!» Кивнув мне, «Да!» сказала.
     И я, забыв одеться, в одних трусах вниз бегом. В висках стучало:
     «Успеть бы вызвать скорую!» – и к консьержке, она тихо спала.

     Разбудил ее я тут же криком: «Рожает!» Она не поймет со сна:
     «Кто и почему?!» А поняв, скорую вызывать по телефону стала.
     А я по коридору туда-сюда: «Ну где же, мать твою, она?!»
     Но вот – свет фар в окно. Скорая подъехала и у порога встала!

     Я сразу за Ириной побежал, и минут через пять в машине уж сидели.
     По ночным улочкам затем каким-то мчались и вскоре у роддома встали.
     Открылись двери, моя супруга сошла на землю еле-еле.
     Поцеловав, родов легких пожелал, и ее в покои сразу же забрали.

     А я в гостиницу по спящему городу пошел к себе,
     Луна сине-зеленым светом освещает улицы, дома.
     Но в растерянности остановился вскоре: а искать-то ее где?
     В скорой было недосуг следить, по каким улицам мчалась она!

     Ночь по городу плутал и нашел ее, когда солнце уж всходило.
     Вдруг птица-горлица вспорхнула и надо мной зависла,
     Раздался ее гортанный крик, мысль сверкнула: она родил́ а!
     «Это Всевышнего знак!» – подумал, и добавило мне жизни смысла!

     Развернулся – и, теперь уж не плутая, опять в роддом.
     И когда туда пришел, по пути нарвав букет цветов, –
     Дверь закрыта. Постучал. Санитарка вышла и спросила:
     «Как фамилия?» – «Моисеев». – «Родила твоя Ирина сына!»

     «А в каком окне ее могу увидеть?» – она тут же показала.
     Ей букет цветов отдал, а она: «Наверное, на нашей клумбе их нарвал?!»

     Когда пришел к тому окну, супруга уж у него стояла.
     Тихонько улыбнулась мне, и я двумя руками замахал.
     Но вижу, рано встала, и, воздушный поцелуй послав,
     В гостиницу назад, и там через полчаса уж безмятежно спал.

     Проснувшись, подумал: день рождения сына отметить надо!
     И в магазин бегом. С гостиницей он находился рядом.
     А когда возвращался уж с закуской и бутылкой рома,
     Встретил на этаже по соседству жившего майора.

     Подумал: «Не по-русски будет пить мне одному». –
     «Товарищ майор! Не пожелаете ли радость разделить со мною?!
     Сегодня день рождения сына моего!» – «И сколько же лет ему?» –
     «10 часов, а лет всего равно нулю!»

     На часы взглянув, ему сказал. Засмеялся громко он.
     «Я свободен. Говори, где это торжественно мы будем отмечать» –
     «Давай ко мне! У меня в авоське хлеб, колбаса и кубинский ром,
     А жена и сын пока в роддоме. Никто не будет нам мешать!»

     Зайдя в мой номер, выложили из авоськи все на стол,
     И, граненые найдя стаканы, налил туда тот самый ром.
     «Выпьем за рождение сына!» – первый тост поднял майор.
     Второй – выпить за мою супругу – опять предложил он.

     И когда в третий раз уж рома этого ему налил:
     «Ну и гадость! – он сказал. – «Столичную» нашу лучше бы купил!» –
     «Решил, что соответствует он случаю. Раньше никогда его не пил».
     И опрокинули по полстакана снова. Уж морду он не воротил!

     А затем и для душевного разговора очередь настала.
     Вначале он меня спросил, откуда я и как сюда попал.
     Рассказал про институт и почему супруга здесь рожала,
     И что здесь хотели б жить, но направили в какой-то Табошар.

     А он: «По делам службы в этих краях частенько я бываю,
     И историю зарождения Чкаловска и Табошара хорошо я знаю.
     Хочешь, ее тебе я расскажу?» – «Конечно, да!» – сказал в ответ.
     «Чкаловск как тебе?» – «Красив, уютен и проблем в снабжении нет!» –

     «Этот город таким и планировался сразу, Берия это приказал.
     Курчатов-академик при докладе Сталину его в этом поддержал.
     И после войны Чкаловск под Ленинабадом строить сразу же начали,
     Вскоре его столицей урановой промышленности называть все стали.

     А что московское снабженье здесь, так это ведь недаром.
     Вблизи от города – фабрика по обогащению руды урана,
     И при ней излучающая радиацию огромная гора отвала.
     Шутят здесь: носить свинцовые трусы мужчинам надо!

     Благоустроен также и красив поселок горный Табошар,
     Где, как я понял, жить предстоит с семьею вам.
     Этот кишлак, ранее это селение называлось так,
     Известен тем, что от него вблизи, до войны еще, нашли уран!

     И в 35-м в нем появился рудник и поселка новые дома,
     Но приостановлены работы, как только началась война!
     И возобновили добычу урана у Кураминского хребта,
     Когда победой над фашистами уж закончилась она!

     А вскоре от атомного смерча в Хиросиме, Нагасаки
     Содрогнулся мир, и наша тоже вздрогнула тогда страна.
     Поняли, что такая катастрофа может случиться также с нами.
     И для защиты такая же, или покруче, бомба с атомом нужна!

     Урана много нужно, и в Табошаре создан Берией в НКВД – ГУЛАГ,
     Куда нагнали спецов-заключенных, а также спецпереселенцев.
     И лагерь с колючей оградой и пулеметами на вышках по углам
     Для размещения в нем в войну плененных фашистов-немцев».

     Неожиданно майор, рассказ прервав, «Наливай!» сказал.
     Рома осталось лишь на полстакана, и я делить его не стал:
     Вылил все ему, а он, извинившись, вышел. Я подождал.
     Вернулся с улыбкой вскоре. В руках «Столичную» держал.

     И мне ее сто грамм налив, стакан граненый свой поднял:
     «За Табошар, и чтобы хорошо устроился с семьею там!» –
     «А я за Вас, и ежели будете в Табошаре – заходите сразу к нам!»
     Выпили, закусили, а он далее, что-то вспомнив, продолжал:

     «Рано с утра под надзором часовых уж пленных шла колонна
     На рудник тот, и там вручную внедрялись в твердь земную,
     Чтобы выполнить задание Берии добыть урана в год четыре тонны.
     И вооружить оружием мощнейшим страну для них чужую!

     Урановые пласты находились от поверхности земли вблизи,
     Дозиметры зашкаливали порой от радиации большой!
     И, проработав там на руднике лет шесть, многие наши бывшие враги,
     Не выдержав тягот каторги и радиации такой, уходили в мир иной!

     А тех, кто мог проектировать и строительные знал дела,
     Привлекали проектировать и строить в Табошаре улицы, дома.
     И теперь там говорят: эту улицу строила СС «Мертвая голова»,
     А эта заключенными из дивизии СС «Галичина» построена была.

     И, наверное, эти эсэсовцы пакостить нам втихую продолжали.
     В стены строящихся домов камни и с ураном тоже клали.
     И когда с дозиметром прошли внутри – они фонить все стали.
     Жильцы некоторые, узнав об этом, из города сразу уезжали,
     Но большинству он нравился, и на радиацию эту… наплевали!»

     После этих слов он замолчал. Его язык уж заплетаться стал.
     А я делал вид, что слушаю его, сам потихонечку уже дремал.
     Он встал: «Остальное ты узнаешь по приезду сам!
     А сейчас пойдем в театр, – и мне два билета показал. –
     Должен был идти со мною друг, но он к подруге убежал.
     Артист известный будет – в «Таинственном монахе» он играл».

     «Пошли!» – сказал. И вскоре мы во втором ряду сидели там.
     Два артиста вышли. В глазах двоится! – понял и аж привстал!
     И раз за разом я двух Белявских Александров в одного соединял.
     Устал. И, извинившись, покинул зал и вскоре у себя уж спал.

     Проснулся рано. Голова чугунная кружилась и трещала.
     В душ скорее – выбивать оттуда дурь под струями дождя.
     Одевшись уж и перекусив, почувствовал, что лучше стало,
     К автобусу бегом, и вскоре в Табошар он вез меня.

     Чкаловск проехали, и Ленинабада появились старинные дома.
     Замелькали тут и там мечети, рынки, а вот и Сырдарья-река
     С мутно-желтою водой. Мост переехали, и уж позади она.
     Серпантины крутые появились. Дорога круто в горы нас вела.

     В автобусе стало душно, а за окном жара.
     Взрослых таджиков много, но есть и детвора.
     Около часа пути – и надпись появилась: «Табошар».
     Площадь с памятником Ленину. Сделав круг, автобус встал.

     Выйдя из автобуса, тут же таджика-аксакала я спросил:
     «Любезный, а как мне 4-е рудоуправление здесь найти?» –
     «Пойдем со мной, я покажу», – он впереди, и я за ним.
     Площадь появилась. «Здесь расходимся с тобой, тебе туда идти».

     И улицу направо показал – от площади в гору далее она вела.
     А вокруг из камней сложенные, с конусными крышами дома,
     Улицы все в зелени и вдоль них в ручьях холодная течет вода.
     ГУМ красивый и Дом культуры, похожий на здание дворца.
     «Как будто нахожусь в Германии или Швейцарии», – подумал я.

     А коли с ГУМом рядышком стою, туда решил зайти.
     Зашел и ахнул – колбасы полно и конфет коробок «Ассорти»,
     Это не в Мичуринске, где кроме конской колбасы,
     Банок с огурцами и килькою в томате было нечего найти.

     И глазам я не поверил: в центре гумовского зала
     Красивая «Победа»-авто, как в гараже, стояла.
     Я к продавцу: «Могу купить?» – «Пожалуйста! – сказала. –
     Если здесь работаете и деньги есть!» Мне не по себе аж стало.
     А она, оглядев меня с головы до ног, более смотреть не стала.
     Я бегом из ГУМа. На работу мне устраиваться скорее надо!

     По той улице, что показал мне аксакал тогда,
     Поднялся на ее вершину – далее дорога вниз вела.
     Вдали вокруг белоснежные горы Кураминского хребта,
     А впереди, внизу из-за холма черепичная крыша здания видна.

     Налюбовавшись панорамой, бегом по склону я туда,
     За холмом – шлагбаум, а за ним – то здание и какие-то цеха.
     Часовому объяснил, что контора рудоуправления нужна.
     Он на здание с той крышей показал: да вон она!

     Обдав жарой и гарью, машина грузовая проехала с рудой,
     Я за ней, и, мимо мрачных цехов пройдя, вскоре я стоял
     Перед конторой той, и бегом по лестнице на этаж второй.
     Секретарь. «К начальнику можно?» – «Пожалуйста!» Я постучал.

     «Войдите!» Вошел. Седой мужчина там. В торце стола я встал.
     «Слушаю Вас!» Подал направление и диплом. Он взял.
     Их посмотрев, «Пишите заявление» сказал. Я написал.
     И подписал его. «С семьей или один?» – вопрос задал.

     «С семьей! Вчера ночью родила сына моя законная жена!
     И сейчас находится в чкаловском роддоме и ждет меня».
     Начальник хмыкнул: «И сколько будет находиться там она?» –
     «Два-три дня!» – «К сожалению, нет сейчас для вас жилья!

     Комнату предоставим, как только другая освободит ее семья.
     Думаю, что месяц подождать придется, перебиться. Сожалею я!
     А сейчас пойдем, покажу Ваш кабинет». И повел туда меня.
     Вошли. Там находились двое. «Познакомьтесь с коллегою, друзья!»

     Ушел начальник. «Виктор… Виктор Александрович», – себя назвал.
     «Иван Сергеевич, главный маркшейдер. К Вашим услугам я.
     А это – старейший наш работник, Сан Саныч, – и тот привстал. –
     Он после окончания мною института вновь учил профессии меня».

     А я, посмотрев в окно, спросил: «Что за цех напротив, рядом?» –
     «Поскольку Вы наш работник, скрывать не буду и не надо.
     Этот цех по сортировке и первичной обработке щелочью урана.
     Первая советская атомная бомба начинена ураном с Табошара!

     Но Вы, как инженер-маркшейдер, управлению нашему нужны
     Не для работы на урановом карьере – здесь мы справимся одни, –
     А на строительстве камер и тоннелей невдалеке от аула Бегулы,
     Для размещения там подземного завода предназначены они». –

     «А какого?» – шефу вопрос поспешно я задал.
     «Завода взрывчатых веществ – особист так нам сказал, –
     И чтобы на такой вопрос и ты всем так же отвечал».
     И на эту тему он более со мною разговаривать не стал.

     Но, вспомнив что-то, с улыбкой вновь меня спросил:
     «Витьку Антипина случайно не встречал, не знал?
     Насколько помню, в Горный институт он тоже поступил,
     На ваш же факультет. А он ведь отсюда – с Табошар!» –

     «Конечно, знал! В одной комнате в общежитии жили.
     И когда на втором курсе уж учились, его приехала к нам мама.
     С однокурсником, помню, мы комнату нашу им освободили,
     А она, представившись тетей Машей, из сумки сразу же достала
     Большую дыню и фрукты разные и ими угощать нас стала». –

     «А где сейчас Антипин? И он почему не распределился к нам?» –
     «На третьем курсе был отчислен, в институт ходить он перестал,
     В армию его сразу же забрали, на севере он служит где-то там». –
     «Его мама и сейчас живет с семьею в Табошаре», – и ее адрес мне сказал.

     «На сегодня Вы свободны – супруга Вас уже, наверное, заждалась!
     В восемь утра ждем завтра!» – услышал, когда за дверью уж была нога.
     И к автобусу бегом: до его отхода немного времени осталось.
     Успел. И через час стоял у чкаловского роддома, у ее окна.

     «Ира!» – кричу. И через мгновение появилась в нем она.
     «Покажи мне сына!» – улыбнулась и, головой кивнув, ушла,
     А через минуту появилась с каким-то свертком у окна.
     Но в нем вдруг личико увидел: «Похож, – я крикнул, – на меня!»

     Засмеялась она. «Устроился на работу в Табошаре я,
     Жилье обещали скоро дать, но просили подождать.
     Ездить буду на работу, а после нее уж навещать тебя.
     А как сыночка назовем? Я предлагаю Игорем назвать!» –

     «Согласна я!» – «Что нужно для тебя и сына принести?» –
     «Одеяло, простынь, соску и фруктов разных». – «Понял я!»
     Поздно, попрощались. До гостиницы надо мне еще идти.
     Шагая, улыбался я чему-то, и прохожие улыбались, глядя на меня!

     Пролетело незаметно время. Ирину из роддома забирать пора!
     Но куда? Как в той поговорке: нет ни кола и ни двора!
     Вспомнил тетю Машу: может, она подскажет мне,
     Кто сдает комнату, чтобы подождать бы было можно нашу где.

     Адрес вспомнил, и после окончания работы сразу к ней.
     Стучу, открылась дверь. Удивленная тетя Маша на пороге.
     «Неужели Виктор? Какими судьбами? Заходи скорей!»
     Зашел. За стол сразу ж пригласила: «Попей чайку с дороги!»

     Налила чаю и сразу: «Как долго здесь?» Я все ей рассказал.
     А она: «Зачем искать? Поживи у нас до получения своего жилья!»
     А я: «Посоветоваться с Ириной надо». Но сильно возражать не стал.
     «Виктора я давно не видел, где он пропал?» – спросил уж уходя.
     «После армии восстановился в институте он». Ее, поблагодарив, поздравил я.

     На следующий день, в универмаге все необходимое приобретя,
     В роддом бегом, и Ирине сразу тот заказ для сына передал.
     Наконец-то появились мои родные, и к ним скорее я.
     Ирина мне сына передала – спящего его на руки взял.

     С семьей в автобус, и тем же путем к тете Маше в Табошары,
     И вскоре она Ирину уж учила, как сына кормить и пеленать.
     Спать ложиться, а он в рев – и гуляли часто с ним ночами.
     А то, что беспокоит он хозяйку нашу, ему на это наплевать.

     Две недели у тети Маши мы пожили, и, наверное, надоедать уж стали.
     Она, конечно, это нам не говорила, но мы же понимали.
     Я теребил начальство: оно все обещало, а мы все ждали.
     И только после истечения двух еще недель, наконец-то, дали

     Комнату в коммунальной квартире, которую заждались.
     Две комнаты еще соседей там, общая кухня, душ и туалет.
     Зашли в свою. Отремонтирована. Наконец-то мы одни остались.
     Нам эта комната показалась дворцом, и лучше нее на свете нет!

     Но обустраиваться срочно надо, чтобы ребенок мог где-то спать
     И мы, конечно, тоже. И в этом нам соседка любезно помогла,
     Панцирную сетку нам дала, ее на кирпичи – и получилась кровать.
     Чемодан на табуретку – вот и стол, а скатерть белая уж у нас была.

     А для сына я в ГУМ скорее за коляской побежал
     И прикатил ее домой; ему постель в ней разостлали.
     Пока свою мы собирали, он уж там тихонько спал,
     А вскоре и стулья с посудой прикупили, обживаться стали.

     И полетели день за днем: Ирина оставалась дома и с Игорьком сидела,
     А я с утра быстрее на работу и допоздна там пропадал.
     Шеф сразу же, как обещал, поручил ответственное мне дело:
     Разбивку осей тоннелей километрах в тридцати от Табошар
     И контроль за сооружением их; и работе этой отдался я всецело.

     Особенно запомнился мой первый выезд с помощником туда.
     Утро. Добрались на «ГАЗоне» до аула Бегулы. Выходить здесь надо.
     ГАЗ, выгрузив инструмент и нас, умчался. Вернется вечером сюда.
     Вижу саклю в метрах двадцати, а отару овец и два волкодава рядом.

     И триангуляционный пункт невдалеке от этой сакли-дома,
     Начальная точка здесь отсчета, полигонометрии хода.
     И только теодолит установили (предупреждало радио недаром),
     Тучи налетели, и сильный дождь пошел вперемежку с градом.

     Где спрятаться? Рядом с саклей дерево – больше некуда бежать!
     И туда. Но волкодавы вдруг встали поперек дороги нам.
     Остановились, просительно на них глядя, а им на это наплевать!
     Ближе – угрожающе рычат, останавливает нас и их зубов оскал!

     Промокли уж до нитки, но вдруг из сакли появился аксакал.
     И на собак он громко зыкнул; хвост поджав, они к отаре убежали.
     «Сюда быстрей идите!» – и рукой на дверь нам показал.
     Кто бы против? Бегом туда. Перед входом одежду мокрую отжали.

     Низкая дверь. Склонив голову, вошли. Там со света кажется темно.
     Пригляделись скоро. Слева комната – стены украшены коврами.
     На полу палас, а под потолком узкое, засиженное мухами, окно.
     Девушки находились там, и штору сразу же закрыли перед нами!

     В прихожей впереди – с черною трубою оташдон [28 - Очаг (тадж.).], похожий на камин,
     А справа – комната с полом земляным, покрытым серою кошмою [29 - Кошма – войлочный ковер из овечьей или верблюжьей шерсти.].
     Мужчины с пиалами на полу сидели, и туда аксакал нас пригласил.
     Войдя, скрестив ноги, тоже сел, и рабочий так же рядышком со мною.

     На нас все взоры, и «Ассалам алейкум!» нам сказали.
     «Здравствуйте!» – в ответ, а они: «Чайку попейте с нами!»
     И в пиалы нам зеленого на дно плеснули, а мы не возражали.
     А лепешки и конфеты печак [30 - Печак – традиционная сладость северного Таджикистана.] в центре на кошме лежали,

     Предложили их сразу нам, по горсточке мы взяли.
     И как только чай в пиале выпивали, они его нам снова наливали.
     А ежели напился, пиалу нужно перевернуть, а этого не знали
     И так чая нахлестались, что на ноги тогда мы еле с пола встали.

     И, выпив последнюю, по счету не знаю какую уж пиалу чая,
     Заметил в темноте (посчитал – двенадцать) у стенки на топчане
     Детишек, один другого на год старше. Сидели тихонечко – молчали,
     Лишь глазенками моргали. Подмигнул я им, они улыбаться стали.

     Поблагодарив хозяина за хлебосольство и от дождя приют,
     Из сакли вышли. Дождь перестал, и солнце было уж в зените.
     Теодолит вновь на тот триангуляционный пункт,
     А рабочего с рейкою вперед – начался замер углов и линий.

     Когда уже темнело, закончили прокладку полигонометрии хода
     Для строительства здесь вскоре тоннелей и подземного завода.
     Присели. Осмотрелись. С двух сторон лощины – многогорье.
     В одну из гор двумя тоннелями вгрызаться будем вскоре!

     Прежде чем назад идти, перекусить с помощником решили.
     И только «тормозки» достали, увидели шипящую змею – вскочили!
     «Гюрза!» – крикнул он, и, что мы голодны, сразу же забыли.
     Пять километров до сакли того пути, и вскоре там уж были.
     «ГАЗон» нас ждал – в него, и за собой мы дверь скорей закрыли!

     На следующее утро раненько уж автобус ПАЗ повез туда
     Рабочих, и с ними нас. И следом техника за нами:
     Экскаватор, самосвалы. От Бегулов дорогу строить нужно.
     И, ее построив, проходку двух штолен сразу же начали.

     Они необходимы геологам и проектному институту тоже
     Для определения, внутри горы какие грунты, какая там порода.
     Тоннели ведь нужны сечения такого, чтоб было бы возможно
     Вывозить продукцию вагонами с подземного того завода.

     Июль 1971 года. Незаметно пролетело время – два почти что года!
     Два больших тоннеля за это время проложено в горе,
     И грунт по ним вывозят с сооружаемых цехов подземного завода.
     Начальником отдела уж работал, и вдруг звонок раздался мне.
     Секретарь звонила: «Вас приглашает особист к себе».
     В управление бегом. Я и он – одни в его мы кабинете…

P. S.

     После памятного расставания с Таджикистаном, Табошаром
     Прошло уже немало – двадцать две зимы и столько ж лет.
     Почти что четверть века, а кажется, что это было совсем недавно.
     За это время много по стране поездил и повидал уж белый свет.

     Призван был в ЗабВО, и лейтенантом прослужил два года там.
     Мог вернуться в Табошар, но делать этого тогда не стал.
     И по направлению из Москвы поехал сразу в Ереван
     На строительство метро и на четыре года там застрял.

     Вдруг пришло мне приглашение, ждал которое давно:
     В Минске предлагалась мне работа – на строительстве метро.
     Но прежде был я нужен в Приэльбрусье. А я не возражал.
     И вскоре близ реки Баксан тоннелям оси задавал.

     Нейтринная станция там будет, а зачем она – тогда не знал.
     «Нейтрино ловить на ней мы будем!» – мне ученый подсказал.
     И там около года поработав, дела маркшейдеру другому передал.
     В столице БССР на стройке первой линии метро работать стал.

     Но наступила «Перестройка», а затем и «лихие» 90-е года,
     Республики СССР разбежались по своим квартирам все тогда.
     Партбоссы там стали президенты, и в раздрай пошла страна.
     А простые люди голову ломали: «Что делать и бежать куда?»

     Проститутки вдруг путанами называться стали,
     А вместо талантливых артистов появилась «попса»,
     Бандитов рэкетирами по-иностранному назвали.
     И Цицерон как бы сегодня и про нас: «Ну и нравы, ну и времена!»

     Но предпринимательская инициатива свободу получила.
     В Минске открыл и я свое предприятие-дело в лихие те года.
     2004 год. Весна. Звонок из Питера. Однокурсница звонила:
     «35 лет как окончен нами институт! Отметить надо и пора!»

     Каждые пять лет решили собираться, но приезжали в Питер не всегда.
     «А здесь с нашею еще одна совпала дата! – продолжила она. –
     100-летие со дня рождения Ушакова Ивана Николаевича, декана». –
     «Обязательно приеду, ведь для меня он был как бы за крестного отца!»

     Недолги сборы. И на вечерний поезд билеты приобретя,
     На следующий день был я в Питере уж раненько с утра.
     Завтра встреча, а сегодня решил по Невскому прогуляться я,
     И, в гостиницу устроившись, сразу же пешком туда.

     Площадь Восстания появилась, и Московский рядышком вокзал.
     Вспомнил: я на том месте блокадницу-старушку повстречал!
     И, шествуя далее по Невскому, нет-нет да и ее рассказы вспоминал.
     А вот и «Пассаж», затем кафе «Абрикосов» – я в нем не раз бывал.

     Решил: зайду! И вот уж у окна за столиком сижу я там.
     Официантка тут же подошла – бокал вина и кофе заказал.
     И пока я ждал, то в окно смотрел, то на входящих взгляд бросал.
     Полковник вот зашел и, сев за столиком другим, меню листал.

     Вновь взгляд в окно, но показалось мне, что где-то я его встречал.
     Стал в памяти искать. Вдруг вспомнил. Да, это был, конечно, он,
     Уже поседевший, но тот майор, в Чкаловске с которым ром я распивал
     За рождение сына. Сколько лет прошло уж с тех времен!

     На меня и он рассеянно взглянул. Затем еще раз посмотрел,
     И, увидев, что я с улыбающейся рожей на него смотрю,
     Рот раскрылся тоже: «Неужели Виктор?!» Он встал, и я уж не сидел.
     «А кто ж еще!» К нему, и он навстречу. Вот такое «дежавю»!

     Поздоровались. Обнялись. Пригласил его к себе за стол.
     «Седой Вы стали!» – «И ты уж сед!» – «Где служите?» – вопрос задал.
     «После Табошар переведен в Москву, и там служу», – ответил он.
     «Где сын? И как твоя жена? А ты, наверное, начальником уж стал?»

     Вопрос он мне теперь задал. И я все по порядку рассказал.
     «Я с 1971 года не был в Табошарах. А сейчас дела как там?» –
     Уж я его спросил. «Когда в начале 90-х оттуда уезжал,
     Многие в Россию бросились бежать – начинался там бардак!»

     Официантка появилась и мой заказ, вино и кофе, принесла.
     «Принесите и мне все то же», – ей он тут же приказал.
     Подождали – принесла. И за встречу по бокалу опрокинули вина.
     Заказали снова, а он, вспомнив что-то, посерьезнев, продолжал:

     «На заводе, под землею, при СССР делали компоненты для ракет.
     К его строительству, я помню, и ты приложил руку тоже!
     Но после страны развала на «Заре Востока» такого производства нет,
     А выпускают изделия из резины разные и в том числе – галоши!» –

     «А мне, когда работал я на строительстве тоннелей там,
     Говорили, что взрывчатку будут здесь производить.
     И как назовут завод, и что ракеты будут делать там, тогда не знал.
     И если бы не забрали в армию, там и сейчас с семьею мог бы жить». –

     «Не думаю, что в Табошарах Вы надолго бы остались.
     Гонения на живущих там русскоязычных нередки стали,
     Междоусобица и национальная вражда вовсю уж разгорались.
     Русские, белорусы, украинцы и немцы тоже оттуда убегали». –

     «Я частенько вспоминал, в Белоруссии уже живя,
     Эстонцев Келлей, русскую тетю Машу, узбека Надир-ата,
     Из Бегулов таджика-старика. Национальность у них разная была,
     Но объединяла их всех любовь к людям и к ним же доброта.
     И куда это в 90-е «лихие» вдруг исчезло? И, неужели, навсегда?» –

     «Вот ты назвал одного узбека, кажется, по имени Надир-ата
     И без имени таджика, который в своей сакле приютил тебя тогда.
     А ведь между ними в 2000 году не на шутку разгорелась вражда.
     Узбеки даже установили мины вдоль Кураминского хребта.

     На этих минах мирные жители раз за разом подрываться стали.
     И меня направили в Алтын-Топкан для выяснения обстановки там». –
     «И я однажды в том городишке случайно тоже побывал!»
     И историю, произошедшую со мною под Новый год, ему я рассказал:

     «31 декабря 70-го года зашел раненько ко мне знакомый –
     Очкин Леша – и говорит: «Пойдем в горы, арчу мы там поищем.
     Она не елка, но на нее похожа. Встретим с нею год мы новый!»
     Топор в руках, и рядом с Очкиным соседский наш парнишка.

     Недолги сборы, и, взяв тормозок, потопал туда я вместе с ними.
     Солнце ярко светит, небольшие тучи вдалеке. Хорошо идти!
     И к обеду у подножия Кураминского хребта втроем мы были.
     Где-то там вверху видны темно-зеленые арчи кусты.

     Отдохнув немного, – по извилистой тропинке вверх, вперед!
     А Очкин мне: «Я думаю, вернемся вечером, часам к восьми,
     Успеем арчу поставить, нарядить ее и дома встретить Новый год!»
     А я, посмотрев вверх, подумал: далеко еще до них идти!

     Уж час мы в гору потихоньку лезем, и перед нами первые кусты.
     Но какими-то непушистыми и низкорослыми показались нам они,
     И на полкилометра выше по горе решили тогда подняться мы.
     А вот что надо! Срубили по одной и собрались уж назад идти.

     Вдруг солнце скрылось, ветер появился и нагнал туман,
     Да такой, что вытянутые вперед ладони не видно нам.
     Тропа давно потеряна, потеряли и ориентир на Табошар.
     Я показал: «Туда!» Очкин: «Нет, туда!» И в третью сторону – пацан!

     Кустов по тому склону больше, значит север – там!
     Табошар – на южной стороне. Развернулись мы туда.
     Но все темнее – дело к ночи. До Нового года успеть бы нам.
     Спускаемся. Свет фонаря внизу увидел. А Очкин: «И вон – звезда!»
     Подошли. Карьера сторож. «Какое селение?» – «Алтын-Топкан!»

     Вот те на! На другой стороне стоим мы Кураминского хребта!
     «И чтоб домой попасть, нам его опять переходить придется?» –
     Спросил я Очкина. «Коли это Алтын-Топкан – тогда, конечно, да!
     И ежели сейчас пойдем, то, дай Бог, в Табошар к утру вернемся!» –

     «И это по горам, ночью, с пацаном!» – в ответ пробормотал.
     Но делать нечего. Не ночевать же нам в сторожке здесь!
     И Очкин у таджика-сторожа, как в Табошар идти, узнал:
     «Вон тропинка – не отходите от нее, она должна туда привесть!»

     Поблагодарив, пошли. Очкин впереди, за ним пацан. Я замыкал.
     Темень, хоть коли глаза! В лунном свете только тропка серая видна.
     Но вскоре скрылась и она. Нас все плотнее окружал туман.
     Слева – склон горы, а справа – пропасть. Не оступись нога!

     Вдруг камешек ногой задел. Стук-перестук – вниз он полетел.
     С минуту так стучал. Плеск воды. «Долго лететь!» – подумал я.
     Пацан споткнулся, накренился – его за ворот схватить успел!
     Чем выше – холоднее. Пацана уж затрясло. Пробрал холод и меня.

     После двух часов подъема в гору мы чертовски уж устали.
     Казалось, конца ему не будет. Но тропка вдруг спускаться стала.
     Идти уж легче. Туман развеялся, и мы обалдело встали,
     Увидев вдалеке под нами свет домов и улиц Табошара.

     Еще полтора часа ходьбы – и перед своими дверями мы стояли.
     Уже светало, и родные наши про нас уж думать что не знали.
     И когда зашел, супруга со слезами: «И где так долго пропадал?!»
     В угол арчу поставив, рассказал, и скоро все уж безмятежно спали.

     Но в ней такой дурмана запах, что когда мы встали,
     Голова болела. И скорей ее на улицу. Наряжать не стали!..»
     Мой знакомый засмеялся. Выпив по бокалу, помолчали.
     Затем несколько анекдотов и еще что-то друг другу рассказали.

     Но вдруг, мой собеседник, вспомнив что-то, мне сказал:
     «Живешь сейчас ты в Белоруссии, а знал ты или не знал,
     Что артист Ростислав Янковский в 40-х, 50-х годах тоже проживал
     С братом Олегом в Табошарах и уж позже в Минске жить он стал?
     Артистическую деятельность старший брат оттуда начинал,
     В труппе Ленинабадского драмтеатра тогда он состоял и там играл». –

     «А я Ростислава Янковского недавно видел на собрании городском,
     Чествовали лучших бизнесменов, а я Совет их возглавлял.
     Почетными гостями нашими были артист Гостюхин и, конечно, он.
     И на банкете после того собрания их я, как хозяин, опекал.

     Взяв по бокалу вина, втроем в сторонке встали.
     Они о театре, о гастролях говорили и какие роли там играли.
     Владимира Гостюхина вдруг в сторонку отозвали,
     А мы вдвоем остались, говорить о чем, тогда не знали.
     И сейчас я представляю, какими разговорчивыми мы бы стали,
     Если бы о том, что в Табошарах мы оба проживали, ранее узнали!»

     Мой собеседник на часы взглянул: «Извини, идти пора!» Оба встали.
     «И мне собираться надо!» – «До встречи!» Друг другу руки мы пожали.
     А что была последняя это наша встреча тогда, конечно же, не знали.

     На следующее утро проснулся рано: сегодня встреча у меня.
     Позавтракав, в институт скорее на автобусе, а затем – в метро.
     Увижу Ушакова-юбиляра и однокурсников там вскоре я.
     В институте 35 лет я не был. И уж там стою у портика его.

     Скульптуры все так же по бокам стоят, как ранее стояли,
     Плутон обнимает Прозерпину, а Геракл поднял Антея.
     И что за чертовщина снова: меня они как будто бы узнали,
     Суровый взгляд: «Совсем забыл ты нас!» Глаза поднять не смею!

     И за угол на 22-ю линию скорее: теперь там вход, сказали.
     Смотрю, перед ним мои однокурсники почти что все стояли.
     Зашли в фойе. Корнилов Юра и его супруга нас там ждали:
     «Чествовать юбиляра будут в нашем актовом красивом зале».
     Раздевшись и причепурившись, туда все вместе побежали.

     А вот и он. Зашли. Забит коллегами весь зал: юбиляра ждали.
     В горняцкой форме все. Аплодисменты слышим. Все тут же встали.
     Иван Николаевич скромно шел по залу. Мы, хлопая, стояли.
     Следом ректор института и завкафедрой (его сопровождали).

     Я огляделся, когда трое все уж в президиуме сидели.
     За ними, в центре, во весь рост Екатерина Великая стояла.
     Этот портрет и многие другие в наше время не висели.
     И шторы были поскромнее, без золотых кистей, на окнах зала.

     Аплодисменты громкие всех вновь подняли в зале.
     Взгляд на сцену – там нашего Ушакова награждали.
     И по окончании торжеств, когда расходиться все уж стали,
     Всю нашу группу в честь юбиляра на банкет позвали.

     На кафедре маркшейдерского дела его организовали.
     Иван Николаевич за столом на почетном месте восседал,
     Его с бокалами шампанского поочередно поздравляли,
     Наконец-то очередь подошла поздравлять его и нам.

     От всей нашей группы мне это сделать поручили,
     Я растерялся и промямлил что-то, а хотел я многое сказать.
     Он вдруг прервал: «В трамвае, случайно, мы не с Вами были,
     Когда вы ехали в Горный институт наш поступать?» –

     «Да! И по Вашему доброму совету заявление я подал
     На маркшейдера учиться, хотя, что это такое, тогда не знал». –
     «Помню всех на вашем курсе, а Корнилов, – и на Юру показал, –
     Диссертацию здесь защитил и наук технических кандидатом стал!»

     Поздравив бывшего нашего декана всей группой с юбилеем,
     Корнилов Юра предложил пройти по институту нам.
     Когда шел на кафедру маркшейдеров, тогда еще заметил,
     Изменился очень вуз. Подумал даже: а в наш ли институт попал?

     Отремонтирован, блестит стеклом, золотом, паркетом.
     Зоны отдыха для студентов, где была столовая – теперь кафе.
     С коридоров сквозь стекла кафедр, аудиторий, кабинетов
     Видны преподаватели, студенты – и уж не спрячешься нигде.

     Все за компьютерами. А мы на арифмометрах считали.
     В красивых горняцких формах все преподаватели, студенты.
     А в наше студенческое время об этом лишь мечтали.
     При Александре I похожую форму носили корпуса Горного кадеты.

     А вот и музей. И вскоре перед нами – во всей красе Колонный зал.
     Будучи студентом, один или с друзьями частенько здесь бывал.
     Бросилось в глаза, что изменился он, а чем, пока не знал.
     Но вскоре понял: был он проще, а сейчас помпезней стал.
     Все залы обошли, и все краше стали. Их 21 я насчитал.

     Когда уж выходили из музея, Корнилов вдруг предложил нам:
     «Пойдем, покажу вам церковь», – мы сразу же согласие дали.
     Тем же путем – к раздевалке, оделись быстро там.
     Мимо парадного входа снова, и вскоре перед нею мы стояли.

     А я воскликнул сразу: «Да это же был спортивный зал!» –
     «Да, но с 1805 года и до революции здесь размещался храм,
     Именем преподобного Макария Египетского он называться стал». –
     «А мы здесь в одних трусах скакали. Отвратно, что этого не знал!»

     Когда вошли в него и любовались уж убранством там,
     Осознал, что здесь одномоментно встретились разные по сути времена!
     Сам храм с дореволюционных времен вернулся к нам;
     Мы из тех времен, когда церковь от государства отделена была;
     И новую Россию представляли студенты, стоящие там, у алтаря.

     А мой Ленинградский горный со своею неповторимою судьбою
     Остался в душе моей и никогда не забывался мною!
     Но ушли в прошлое времена былые, и настали новые, иные.
     И, стоя в Храме, говорю: «Институту Горному – виват! Вперед, Россия!»

//-- Конец --//