-------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|  Марина Ивановна Цветаева
|
|  Под лаской плюшевого пледа…
 -------

   Марина Цветаева
   Под лаской плюшевого пледа…


   © Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2021
   © Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2021
 //-- * * * --// 


   Из книги «Вечерний альбом»


   Детство


   Лесное царство

   Асе


     Ты – принцесса из царства не светского,
     Он – твой рыцарь, готовый на все…
     О, как много в вас милого, детского,
     Как понятно мне счастье твое!


     В светлой чаще берез, где просветами
     Голубеет сквозь листья вода,
     Хорошо обменяться ответами,
     Хорошо быть принцессой. О да!


     Тихим вечером, медленно тающим,
     Там, где сосны, болото и мхи,
     Хорошо над костром догорающим
     Говорить о закате стихи;


     Возвращаться опасной дорогою
     С соучастницей вечной – луной,
     Быть принцессой лукавой и строгою
     Лунной ночью, дорогой лесной.


     Наслаждайтесь весенними звонами,
     Милый рыцарь, влюбленный, как паж,
     И принцесса с глазами зелеными, —
     Этот миг, он короткий, но ваш!


     Не смущайтесь словами нетвердыми!
     Знайте: молодость, ветер – одно!
     Вы сошлись и расстанетесь гордыми,
     Если чаши завидится дно.


     Хорошо быть красивыми, быстрыми
     И, кострами дразня темноту,
     Любоваться безумными искрами,
     И, как искры, сгореть – на лету!


     Таруса, лето 1908



   Мирок


     Дети – это взгляды глазок боязливых,
     Ножек шаловливых по паркету стук,
     Дети – это солнце в пасмурных мотивах,
     Целый мир гипотез радостных наук.


     Вечный беспорядок в золоте колечек,
     Ласковых словечек шепот в полусне,
     Мирные картинки птичек и овечек,
     Что в уютной детской дремлют на стене.


     Дети – это вечер, вечер на диване,
     Сквозь окно, в тумане, блестки фонарей,
     Мерный голос сказки о царе Салтане,
     О русалках-сестрах сказочных морей.


     Дети – это отдых, миг покоя краткий,
     Богу у кроватки трепетный обет,
     Дети – это мира нежные загадки,
     И в самих загадках кроется ответ!



   Сереже


     Ты не мог смирить тоску свою,
     Победив наш смех, что ранит, жаля.
     Догорев, как свечи у рояля,
     Всех светлей проснулся ты в раю.


     И сказал Христос, отец любви:
     «По тебе внизу тоскует мама,
     В ней душа грустней пустого храма,
     Грустен мир. К себе ее зови».


     С той поры, когда желтеет лес,
     Вверх она, сквозь листьев позолоту,
     Все глядит, как будто ищет что-то
     В синеве темнеющих небес.


     И когда осенние цветы
     Льнут к земле, как детский взгляд без смеха,
     С ярких губ срывается, как эхо,
     Тихий стон: «Мой мальчик, это ты!»


     О, зови, зови сильней ее!
     О земле, где всё – одна тревога
     И о том, как дивно быть у Бога,
     Всё скажи, – ведь дети знают все!


     Понял ты, что жизнь иль смех, иль бред,
     Ты ушел, сомнений не тревожа…
     Ты ушел… Ты мудрый был, Сережа!
     В мире грусть. У Бога грусти нет!



   Самоубийство


     Был вечер музыки и ласки,
     Все в дачном садике цвело.
     Ему в задумчивые глазки
     Взглянула мама так светло!
     Когда ж в пруду она исчезла
     И успокоилась вода,
     Он понял – жестом злого жезла
     Ее колдун увлек туда.
     Рыдала с дальней дачи флейта
     В сияньи розовых лучей…
     Он понял – прежде был он чей-то,
     Теперь же нищий стал, ничей.
     Он крикнул: «Мама!», вновь и снова,
     Потом пробрался, как в бреду,
     К постельке, не сказав ни слова
     О том, что мамочка в пруду.
     Хоть над подушкою икона,
     Но страшно! – «Ах, вернись домой!»
     …Он тихо плакал. Вдруг с балкона
     Раздался голос: «Мальчик мой!»
     ……………………….
     В изящном узеньком конверте
     Нашли ее «прости»: «Всегда
     Любовь и грусть – сильнее смерти».
     Сильнее смерти… Да, о да!..



   В люксембургском саду

   Склоняются низко цветущие ветки,
   Фонтана в бассейне лепечут струи,
   В тенистых аллеях всё детки, всё детки…
   О детки в траве, почему не мои?
   Как будто на каждой головке коронка
   От взоров, детей стерегущих, любя.
   И матери каждой, что гладит ребенка,
   Мне хочется крикнуть: «Весь мир у тебя!»
   Как бабочки девочек платьица пестры,
   Здесь ссора, там хохот, там сборы домой…
   И шепчутся мамы, как нежные сестры:
   «Подумайте, сын мой…» – «Да что вы! А мой…»
   Я женщин люблю, что в бою не робели,
   Умевших и шпагу держать, и копье, —
   Но знаю, что только в плену колыбели
   Обычное – женское – счастье мое!
   <1909–1910>


   Памяти Нины Джаваха


     Всему внимая чутким ухом,
     – Так недоступна! Так нежна! —
     Она была лицом и духом
     Во всем джигитка и княжна.


     Ей все казались странно-грубы:
     Скрывая взор в тени углов,
     Она без слов кривила губы
     И ночью плакала без слов.


     Бледнея, гасли в небе зори,
     Темнел огромный дортуар;
     Ей снилось розовое Гори
     В тени развесистых чинар…


     Ах, не растет маслины ветка
     Вдали от склона, где цвела!
     И вот весной раскрылась клетка,
     Метнулись в небо два крыла.


     Как восковые – ручки, лобик,
     На бледном личике – вопрос.
     Тонул нарядно-белый гробик
     В волнах душистых тубероз.


     Умолкло сердце, что боролось…
     Вокруг лампады, образа…
     А был красив гортанный голос!
     А были пламенны глаза!


     Смерть окончанье – лишь рассказа,
     За гробом радость глубока.
     Да будет девочке с Кавказа
     Земля холодная легка!


     Порвалась тоненькая нитка,
     Испепелив, угас пожар…
     Спи с миром, пленница-джигитка,
     Спи с миром, крошка-сазандар.


     Как наши радости убоги
     Душе, что мукой зажжена!
     О да, тебя любили боги,
     Светло-надменная княжна!


     Москва, Рождество 1909



   На скалах


     Он был синеглазый и рыжий
     (Как порох во время игры!),
     Лукавый и ласковый. Мы же
     Две маленьких русых сестры.


     Уж ночь опустилась на скалы,
     Дымится над морем костер,
     И клонит Володя усталый
     Головку на плечи сестер.


     А сестры уж ссорятся в злобе:
     «Он – мой!» – «Нет – он мой!» – «Почему ж?»
     Володя решает: «Вы обе!
     Вы – жены, я – турок, ваш муж».


     Забыто, что в платьицах дыры,
     Что новый костюмчик измят.
     Как скалы заманчиво-сыры!
     Как радостно пиньи шумят!


     Обрывки каких-то мелодий
     И шепот сквозь сон: «Нет, он мой!»
     – «Домой! Ася, Муся, Володя!»
     – Нет, лучше в костер, чем домой!


     За скалы цепляются юбки,
     От камешков рвется карман.
     Мы курим – как взрослые – трубки,
     Мы – воры, а он атаман.


     Ну, как его вспомнишь без боли,
     Товарища стольких побед?
     Теперь мы большие и боле
     Не мальчики в юбках, – о нет!


     Но память о нем мы уносим
     На целую жизнь. Почему?
     – Мне десять лет было, ей восемь,
     Одиннадцать ровно ему.



   Дама в голубом


     Где-то за лесом раскат грозовой,
     Воздух удушлив и сух.
     В пышную траву ушел с головой
     Маленький Эрик-пастух.


     Темные ели, клонясь от жары,
     Мальчику дали приют.
     Душно… Жужжание пчел, мошкары,
     Где-то барашки блеют.


     Эрик задумчив: – «Надейся и верь,
     В церкви аббат поучал.
     Верю… О Боже… О, если б теперь
     Колокол вдруг зазвучал!»


     Молвил – и видит: из сумрачных чащ
     Дама идет через луг:
     Легкая поступь, синеющий плащ,
     Блеск ослепительных рук;


     Резвый поток золотистых кудрей
     Зыблется, ветром гоним.
     Ближе, все ближе, ступает быстрей,
     Вот уж склонилась над ним.


     – «Верящий чуду не верит вотще,
     Чуда и радости жди!»
     Добрая дама в лазурном плаще
     Крошку прижала к груди.


     Белые розы, орган, торжество,
     Радуга звездных колонн…
     Эрик очнулся. Вокруг – никого,
     Только барашки и он.


     В небе незримые колокола
     Пели-звенели: бим-бом…
     Понял малютка тогда, кто была
     Дама в плаще голубом.



   Акварель


     Амбразуры окон потемнели,
     Не вздыхает ветерок долинный,
     Ясен вечер; сквозь вершину ели
     Кинул месяц первый луч свой длинный.


     Ангел взоры опустил святые,
     Люди рады тени промелькнувшей,
     И спокойны глазки золотые
     Нежной девочки, к окну прильнувшей.



   Сказочный Шварцвальд


     Ты, кто муку видишь в каждом миге,
     Приходи сюда, усталый брат!
     Все, что снилось, сбудется, как в книге —
     Темный Шварцвальд сказками богат!


     Все людские помыслы так мелки
     В этом царстве доброй полумглы.
     Здесь лишь лани бродят, скачут белки…
     Пенье птиц… Жужжание пчелы…


     Погляди, как скалы эти хмуры,
     Сколько ярких лютиков в траве!
     Белые меж них гуляют куры
     С золотым хохлом на голове.


     На поляне хижина-игрушка
     Мирно спит под шепчущий ручей.
     Постучишься – ветхая старушка
     Выйдет, щурясь от дневных лучей.


     Нос как клюв, одежда земляная,
     Золотую держит нить рука, —
     Это Waldfrau, бабушка лесная,
     С колдовством знакомая слегка.


     Если добр и ласков ты, как дети,
     Если мил тебе и луч, и куст,
     Все, что встарь случалося на свете,
     Ты узнаешь из столетних уст.


     Будешь радость видеть в каждом миге,
     Всё поймешь: и звезды, и закат!
     Что приснится, сбудется, как в книге, —
     Темный Шварцвальд сказками богат!



   Наши царства


     Владенья наши царственно-богаты,
     Их красоты не рассказать стиху:
     В них ручейки, деревья, поле, скаты
     И вишни прошлогодние во мху.


     Мы обе – феи, добрые соседки,
     Владенья наши делит темный лес.
     Лежим в траве и смотрим, как сквозь ветки
     Белеет облачко в выси небес.


     Мы обе – феи, но большие (странно!)
     Двух диких девочек лишь видят в нас.
     Что ясно нам – для них совсем туманно:
     Как и на всё – на фею нужен глаз!


     Нам хорошо. Пока еще в постели
     Все старшие, и воздух летний свеж,
     Бежим к себе. Деревья нам качели,
     Беги, танцуй, сражайся, палки режь!..


     Но день прошел, и снова феи – дети,
     Которых ждут и шаг которых тих…
     Ах, этот мир и счастье быть на свете
     Еще невзрослый передаст ли стих?


     <1909–1910>



   Книги в красном переплете


     Из рая детского житья
     Вы мне привет прощальный шлете,
     Неизменившие друзья
     В потертом, красном переплете.
     Чуть легкий выучен урок,
     Бегу тотчас же к вам бывало.
     – Уж поздно! – Мама, десять строк!.. —
     Но, к счастью, мама забывала.
     Дрожат на люстрах огоньки…
     Как хорошо за книгой дома!
     Под Грига, Шумана и Кюи
     Я узнавала судьбы Тома.
     Темнеет… В воздухе свежо…
     Том в счастье с Бэкки полон веры.
     Вот с факелом Индеец Джо
     Блуждает в сумраке пещеры…
     Кладбище… Вещий крик совы…
     (Мне страшно!) Вот летит чрез кочки
     Приемыш чопорной вдовы,
     Как Диоген, живущий в бочке.
     Светлее солнца тронный зал,
     Над стройным мальчиком – корона…
     Вдруг – нищий! Боже! Он сказал:
     «Позвольте, я наследник трона!»
     Ушел во тьму, кто в ней возник,
     Британии печальны судьбы…
     – О, почему средь красных книг
     Опять за лампой не уснуть бы?
     О, золотые времена,
     Где взор смелей и сердце чище!
     О, золотые имена:
     Гекк Финн, Том Сойер, Принц и Нищий!


     <1908–1910>



   Маме


     В старом вальсе штраусовском впервые
     Мы услышали твой тихий зов,
     С той поры нам чужды все живые
     И отраден беглый бой часов.


     Мы, как ты, приветствуем закаты,
     Упиваясь близостью конца.
     Все, чем в лучший вечер мы богаты,
     Нам тобою вложено в сердца.


     К детским снам клонясь неутомимо,
     (Без тебя лишь месяц в них глядел!)
     Ты вела своих малюток мимо
     Горькой жизни помыслов и дел.


     С ранних лет нам близок, кто печален,
     Скучен смех и чужд домашний кров…
     Наш корабль не в добрый миг отчален
     И плывет по воле всех ветров!


     Все бледней лазурный остров – детство,
     Мы одни на палубе стоим.
     Видно, грусть оставила в наследство
     Ты, о мама, девочкам своим!



   Мама в саду

   Гале Дьяконовой


     Мама стала на колени
     Перед ним в траве.
     Солнце пляшет на прическе,
     На голубенькой матроске,
     На кудрявой голове.
     Только там, за домом, тени…


     Маме хочется гвоздику
     Крошке приколоть, —
     Оттого она присела.
     Руки белы, платье бело…
     Льнут к ней травы вплоть.
     – Пальцы только мнут гвоздику. —


     Мальчик светлую головку
     Опустил на грудь.
     – «Не вертись, дружок, стой прямо!»
     Что-то очень медлит мама!
     Как бы улизнуть,
     Ищет маленький уловку.


     Мама плачет. На колени
     Ей упал цветок.
     Солнце нежит взгляд и листья,
     Золотит незримой кистью
     Каждый лепесток.
     – Только там, за домом, тени…



   Ricordo di Tivoli [1 - Воспоминание о Тиволи (ит.).]


     Мальчик к губам приложил осторожно свирель,
     Девочка, плача, головку на грудь уронила…
     – Грустно и мило! —
     Скорбно склоняется к детям столетняя ель.


     Темная ель в этой жизни видала так много
     Слишком красивых, с большими глазами, детей.
     Нет путей
     Им в нашей жизни. Их счастье, их радость – у Бога.


     Море синеет вдали, как огромный сапфир,
     Детские крики доносятся с дальней лужайки,
     В воздухе – чайки…
     Мальчик играет, а девочке в друге весь мир…


     Ясно читая в грядущем, их ель осенила,
     Мощная, мудрая, много видавшая ель!
     Плачет свирель…
     Девочка, плача, головку на грудь уронила.


     Берлин, лето 1910



   У кроватки

   Вале Генерозовой


     – «Там, где шиповник рос аленький,
     Гномы нашли колпачки…»
     Мама у маленькой Валеньки
     Тихо сняла башмачки.


     – «Солнце глядело сквозь веточки,
     К розе летела пчела…»
     Мама у маленькой деточки
     Тихо чулочки сняла.


     – «Змей не прождал ни минуточки,
     Свистнул, – и в горы скорей!»
     Мама у сонной малюточки
     Шелк расчесала кудрей.


     – «Кошку завидевши, курочки
     Стали с индюшками в круг…»
     Мама у сонной дочурочки
     Вынула куклу из рук.


     – «Вечером к девочке маленькой
     Раз прилетел ангелок…»
     Мама над дремлющей Валенькой
     Кукле вязала чулок.




   Любовь


   В чужой лагерь

   «Да, для вас наша жизнь
   действительно в тумане».
 Разговор 20-го декабря 1909 г.


     Ах, вы не братья, нет, не братья!
     Пришли из тьмы, ушли в туман…
     Для нас безумные объятья
     Еще неведомый дурман.


     Пока вы рядом – смех и шутки,
     Но чуть умолкнули шаги,
     Уж ваши речи странно-жутки,
     И чует сердце: вы враги.


     Сильны во всем, надменны даже,
     Меняясь вечно, те, не те —
     При ярком свете мы на страже,
     Но мы бессильны – в темноте!


     Нас вальс и вечер – всё тревожит,
     В нас вечно рвется счастья нить…
     Неотвратимого не может,
     Ничто не сможет отклонить!


     Тоска по книге, внешний запах,
     Оркестра пение вдали —
     И мы со вздохом, в темных лапах,
     Сожжем, тоскуя, корабли.


     Но знайте: в миг, когда без силы
     И нас застанет страсти ад,
     Мы потому прошепчем: «Милый!»
     Что будет розовым закат.



   Сестры

   «Car tout n’est que rêve, o та soeur!» [2 - «Ибо все лишь сон, о моя сестра!» (фр.)]


     Им ночью те же страны снились,
     Их тайно мучил тот же смех,
     И вот, узнав его меж всех,
     Они вдвоем над ним склонились.


     Над ним, любившим только древность,
     Они вдвоем шепнули: «Ах!..»
     Не шевельнулись в их сердцах
     Ни удивление, ни ревность.


     И рядом в нежности, как в злобе,
     С рожденья чуждые мольбам,
     К его задумчивым губам
     Они прильнули обе… обе…


     Сквозь сон ответил он: «Люблю я!..»
     Раскрыл объятья – зал был пуст!
     Но даже смерти с бледных уст
     Не смыть двойного поцелуя.


     27–30 декабря 1909



   Следующей


     Святая ль ты, иль нет тебя грешнее,
     Вступаешь в жизнь, иль путь твой позади, —
     О, лишь люби, люби его нежнее!
     Как мальчика, баюкай на груди,
     Не забывай, что ласки сон нужнее,
     И вдруг от сна объятьем не буди.


     Будь вечно с ним: пусть верности научат
     Тебя печаль его и нежный взор.
     Будь вечно с ним: его сомненья мучат.
     Коснись его движением сестер.
     Но, если сны безгрешностью наскучат,
     Сумей зажечь чудовищный костер!


     Ни с кем кивком не обменяйся смело,
     В себе тоску о прошлом усыпи.
     Будь той ему, кем быть я не посмела:
     Его мечты боязнью не сгуби!
     Будь той ему, кем быть я не сумела:
     Люби без мер и до конца люби!


     <1909–1910>



   Perpetuum mobile


     Как звезды меркнут понемногу
     В сияньи солнца золотом,
     К нам другу друг давал дорогу,
     Осенним делаясь листом,
     – И каждый нес свою тревогу
     В наш без того тревожный дом.


     Мы всех приветствием встречали,
     Шли без забот на каждый пир,
     Одной улыбкой отвечали
     На бубна звон и рокот лир,
     – И каждый нес свои печали
     В наш без того печальный мир.


     Поэты, рыцари, аскеты,
     Мудрец-филолог с грудой книг…
     Вдруг за лампадой – блеск ракеты!
     За проповедником – шутник!
     – И каждый нес свои букеты
     В наш без того большой цветник.



   Следующему

   Quasi una fantasi [3 - Сплошь фантазия (лат.).].


     Нежные ласки тебе уготованы
     Добрых сестричек.
     Ждем тебя, ждем тебя, принц заколдованный
     Песнями птичек.
     Взрос ты, вспоенная солнышком веточка,
     Рая явленье,
     Нежный как девушка, тихий как деточка,
     Весь – удивленье.
     Скажут не раз: «Эти сестры изменчивы
     В каждом ответе!»
     – С дерзким надменны мы, с робким застенчивы,
     С мальчиком – дети.
     Любим, как ты, мы березки, проталинки,
     Таянье тучек.
     Любим и сказки, о глупенький, маленький
     Бабушкин внучек!
     Жалобен ветер, весну вспоминающий…
     В небе алмазы…
     Ждем тебя, ждем тебя, жизни не знающий,
     Голубоглазый!



   Мукá и мýка


     – «Все перемелется, будет мукóй!»
     Люди утешены этой наукой.
     Станет мукóю, что было тоской?
     Нет, лучше мýкой!


     Люди, поверьте: мы живы тоской!
     Только в тоске мы победны над скукой.
     Все перемелется? Будет мукóй?


     Нет, лучше мýкой!
     <1909–1910>



   Втроем

   – «Мы никого так…»
   – «Мы никогда так…»
   – «Ну, что же? Кончайте…»
 27-го декабря 1909 г.


     Горькой расплаты, забвенья ль вино, —
     Чашу мы выпьем до дна!
     Эта ли? та ли? Не все ли равно!
     Нить навсегда создана.


     Сладко усталой прильнуть голове
     Справа и слева – к плечу.
     Знаю одно лишь: сегодня их две!
     Большего знать не хочу.


     Обе изменчивы, обе нежны,
     Тот же задор в голосах,
     Той же тоскою огни зажжены
     В слишком похожих глазах…


     Тише, сестрички! Мы будем молчать,
     Души без слова сольем.
     Как неизведанно утро встречать
     В детской, прижавшись, втроем…


     Розовый отсвет на зимнем окне,
     Утренний тает туман,
     Девочки крепко прижались ко мне…
     О, какой сладкий обман!



   Привет из вагона


     Сильнее гул, как будто выше – зданья,
     В последний раз колеблется вагон,
     В последний раз… Мы едем… До свиданья,
     Мой зимний сон!


     Мой зимний сон, мой сон до слез хороший,
     Я от тебя судьбой унесена.
     Так суждено! Не надо мне ни ноши
     В пути, ни сна.


     Под шум вагона сладко верить чуду
     И к дальним дням, еще туманным, плыть.
     Мир так широк! Тебя в нем позабуду
     Я может быть?


     Вагонный мрак как будто давит плечи,
     В окно струёй вливается туман…
     Мой дальний друг, пойми – все эти речи
     Самообман!


     Что новый край? Везде борьба со скукой,
     Все тот же смех и блестки тех же звезд,
     И там, как здесь, мне будет сладкой мукой
     Твой тихий жест.


     9 июня 1910



   «Наши души, не правда ль, еще не привыкли к разлуке…»


     Наши души, не правда ль, еще не привыкли к разлуке?
     Всё друг друга зовут трепетанием блещущих крыл!
     Кто-то высший развел эти нежно-сплетенные руки,
     Но о помнящих душах забыл.


     Каждый вечер, зажженный по воле волшебницы кроткой,
     Каждый вечер, когда над горами и в сердце туман,
     К незабывшей душе неуверенно-робкой походкой
     Приближается прежний обман.


     Словно ветер, что беглым порывом минувшее будит,
     Ты из блещущих строчек опять улыбаешься мне.
     Всё позволено, всё! Нас дневная тоска не осудит:
     Ты из сна, я во сне…


     Кто-то высший нас предал неназванно-сладостной муке,
     (Будет много блужданий-скитаний средь снега и тьмы!)
     Кто-то высший развел эти нежно-сплетенные руки…
     Не ответственны мы!



   Кроме любви


     Не любила, но плакала. Нет, не любила, но все же
     Лишь тебе указала в тени обожаемый лик.
     Было все в нашем сне на любовь не похоже:
     Ни причин, ни улик.


     Только нам этот образ кивнул из вечернего зала,
     Только мы – ты и я – принесли ему жалобный стих.
     Обожания нить нас сильнее связала,
     Чем влюбленность – других.


     Но порыв миновал, и приблизился ласково кто-то,
     Кто молиться не мог, но любил. Осуждать не спеши!
     Ты мне памятен будешь, как самая нежная нота
     В пробужденьи души.


     В этой грустной душе ты бродил, как в незапертом доме.
     (В нашем доме, весною…) Забывшей меня не зови!
     Все минуты свои я тобою наполнила, кроме
     Самой грустной – любви.



   Разные дети


     Есть тихие дети. Дремать на плече
     У ласковой мамы им сладко и днем.
     Их слабые ручки не рвутся к свече, —
     Они не играют с огнем.


     Есть дети – как искры: им пламя сродни.
     Напрасно их учат: «Ведь жжется, не тронь!»
     Они своенравны (ведь искры они!)
     И смело хватают огонь.


     Есть странные дети: в них дерзость и страх.
     Крестом потихоньку себя осеня,
     Подходят, не смеют, бледнеют в слезах
     И плача бегут от огня.


     Мой милый! Был слишком небрежен твой суд:
     «Огня побоялась – так гибни во мгле!»
     Твои обвиненья мне сердце грызут
     И душу пригнули к земле.


     Есть странные дети: от страхов своих
     Они погибают в туманные дни.
     Им нету спасенья. Подумай о них
     И слишком меня не вини!


     Ты душу надолго пригнул мне к земле… —
     Мой милый, был так беспощаден твой суд! —
     Но все же я сердцем твоя – и во мгле
     «За несколько светлых минут!»



   Оба луча


     Солнечный? Лунный? О мудрые Парки,
     Что мне ответить? Ни воли, ни сил!
     Луч серебристый молился, а яркий
     Нежно любил.


     Солнечный? Лунный? Напрасная битва!
     Каждую искорку, сердце, лови!
     В каждой молитве – любовь, и молитва —
     В каждой любви!


     Знаю одно лишь: погашенных в плаче
     Жалкая мне не заменит свеча.
     Буду любить, не умея иначе —
     Оба луча!


     Weisser Hirsch, лето 1910



   Надпись в альбом


     Пусть я лишь стих в твоем альбоме,
     Едва поющий, как родник;
     (Ты стал мне лучшею из книг,
     А их немало в старом доме!)
     Пусть я лишь стебель, в светлый миг
     Тобой, жалеющим, не смятый;
     (Ты для меня цветник богатый,
     Благоухающий цветник!)
     Пусть так. Но вот в полуистоме
     Ты над страничкою поник…
     Ты вспомнишь всё… Ты сдержишь крик…
     – Пусть я лишь стих в твоем альбоме!




   Только тени


   В Париже


     Домá до звезд, а небо ниже,
     Земля в чаду ему близка.
     В большом и радостном Париже
     Все та же тайная тоска.


     Шумны вечерние бульвары,
     Последний луч зари угас,
     Везде, везде всё пары, пары,
     Дрожанье губ и дерзость глаз.


     Я здесь одна. К стволу каштана
     Прильнуть так сладко голове!
     И в сердце плачет стих Ростана,
     Как там, в покинутой Москве.


     Париж в ночи мне чужд и жалок,
     Дороже сердцу прежний бред!
     Иду домой, там грусть фиалок
     И чей-то ласковый портрет.


     Там чей-то взор печально-братский,
     Там нежный профиль на стене.
     Rostand и мученик-Рейхштадтский
     И Сара – все придут во сне!


     В большом и радостном Париже
     Мне снятся травы, облака,
     И дальше смех, и тени ближе,
     И боль, как прежде, глубока.


     Париж, июнь 1909



   Колдунья


     Я – Эва, и страсти мои велики:
     Вся жизнь моя страстная дрожь!
     Глаза у меня огоньки-угольки,
     А волосы спелая рожь,
     И тянутся к ним из хлебов васильки.
     Загадочный век мой – хорош.


     Видал ли ты эльфов в полночную тьму
     Сквозь дым лиловатый костра?
     Звенящих монет от тебя не возьму, —
     Я призрачных эльфов сестра…
     А если забросишь колдунью в тюрьму,
     То гибель в неволе быстра!


     Ты рыцарь, ты смелый, твой голос ручей,
     С утеса стремящийся вниз.
     От глаз моих темных, от дерзких речей
     К невесте любимой вернись!
     Я, Эва, как ветер, а ветер – ничей…
     Я сон твой. О рыцарь, проснись!


     Аббаты, свершая полночный дозор,
     Сказали: «Закрой свою дверь
     Безумной колдунье, чьи взоры позор.
     Колдунья лукава, как зверь!»
     – Быть может и правда, но темен мой взор,
     Я тайна, а тайному верь!


     В чем грех мой? Что в церкви слезам не учусь,
     Смеясь наяву и во сне?
     Поверь мне: я смехом от боли лечусь,
     Но в смехе не радостно мне!
     Прощай же, мой рыцарь, я в небо умчусь
     Сегодня на лунном коне!



   В Шенбрунне


     Нежен первый вздох весны,
     Ночь тепла, тиха и лунна.
     Снова слезы, снова сны
     В замке сумрачном Шенбрунна.


     Чей-то белый силуэт
     Над столом поникнул ниже.
     Снова вздохи, снова бред:
     «Марсельеза! Трон!.. В Париже…»


     Буквы ринулись с страниц,
     Строчка – полк. Запели трубы…
     Капли падают с ресниц,
     «Вновь с тобой я!» – шепчут губы.


     Лампы тусклый полусвет
     Меркнет, ночь зато светлее.
     Чей там грозный силуэт
     Вырос в глубине аллеи?


     …Принц австрийский? Это роль!
     Герцог? Сон! В Шенбрунне зимы?
     Нет, он маленький король!
     – «Император, сын любимый!


     Мчимся! Цепи далеки,
     Мы свободны. Нету плена.
     Видишь, милый, огоньки?
     Слышишь всплески? Это Сена!»


     Как широк отцовский плащ!
     Конь летит, огнем объятый.
     «Что рокочет там, меж чащ?
     Море, что ли?» – «Сын, – солдаты!»


     – «О, отец! Как ты горишь!
     Погляди, а там направо, —
     Это рай?» – «Мой сын – Париж!»
     – «А над ним склонилась?» – «Слава».


     В ярком блеске Тюильри,
     Развеваются знамена.
     – «Ты страдал! Теперь цари!
     Здравствуй, сын Наполеона!»


     Барабаны, звуки струн,
     Все в цветах… Ликуют дети…
     Всё спокойно. Спит Шенбрунн.
     Кто-то плачет в лунном свете.



   Молитва


     Христос и Бог! Я жажду чуда
     Теперь, сейчас, в начале дня!
     О, дай мне умереть, покуда
     Вся жизнь как книга для меня.


     Ты мудрый, ты не скажешь строго:
     – «Терпи, еще не кончен срок».
     Ты сам мне подал – слишком много!
     Я жажду сразу – всех дорог!


     Всего хочу: с душой цыгана
     Идти под песни на разбой,
     За всех страдать под звук органа
     И амазонкой мчаться в бой;


     Гадать по звездам в черной башне,
     Вести детей вперед, сквозь тень…
     Чтоб был легендой – день вчерашний,
     Чтоб был безумьем – каждый день!


     Люблю и крест, и шелк, и каски,
     Моя душа мгновений след…
     Ты дал мне детство – лучше сказки
     И дай мне смерть – в семнадцать лет!


     Таруса, 26 сентября 1909



   Еще молитва


     И опять пред Тобой я склоняю колени,
     В отдаленьи завидев Твой звездный венец.
     Дай понять мне, Христос, что не всё только тени,
     Дай не тень мне обнять, наконец!


     Я измучена этими длинными днями
     Без заботы, без цели, всегда в полумгле…
     Можно тени любить, но живут ли тенями
     Восемнадцати лет на земле?


     И поют ведь, и пишут, что счастье вначале!
     Расцвести всей душой бы ликующей, всей!
     Но не правда ль: ведь счастия нет вне печали?
     Кроме мертвых, ведь нету друзей?


     Ведь от века зажженные верой иною
     Укрывались от мира в безлюдьи пустынь?
     Нет, не надо улыбок, добытых ценою
     Осквернения высших святынь.


     Мне не надо блаженства ценой унижений.
     Мне не надо любви! Я грущу – не о ней.
     Дай мне душу, Спаситель, отдать – только тени
     В тихом царстве любимых теней.


     Москва, осень, 1910



   Rouge et bleue [4 - Красное и голубое (фр.).]


     Девочка в красном и девочка в синем
     Вместе гуляли по саду.
     – «Знаешь, Алина,
     мы платьица скинем,
     Будем купаться в пруду?»
     Пальчиком тонким грозя,
     Строго ответила девочка в синем:
     – «Мама сказала – нельзя».


     Девушка в красном и девушка в синем
     Вечером шли вдоль межи.
     – «Хочешь, Алина, все бросим, все кинем,
     Хочешь, уедем? Скажи!»
     Вздохом сквозь вешний туман
     Грустно ответила девушка в синем:
     – «Полно! ведь жизнь – не роман…»


     Женщина в красном и женщина в синем
     Шли по аллее вдвоем.
     – «Видишь, Алина, мы блекнем, мы стынем, —
     Пленницы в счастье своем…»
     С полуулыбкой из тьмы
     Горько ответила женщина в синем:
     – «Что же? Ведь женщины мы!»





   Из книги «Волшебный фонарь»


   Посвящаю эту книгу Сергею Эфрону




   Деточки


   «Курлык»


     Детство: молчание дома большого,
     Страшной колдуньи оскаленный клык;
     Детство: одно непонятное слово,
     Милое слово «курлык».


     Вдруг беспричинно в парадной столовой
     Чопорной гостье покажешь язык
     И задрожишь и заплачешь под слово,
     Глупое слово «курлык».


     Бедная Fräulein [5 - Барышня (нем.).] в накидке лиловой,
     Шею до боли стянувший башлык, —
     Все воскресает под милое слово,
     Детское слово «курлык».


     <1910–1911>



   Девочка-смерть


     Луна омывала холодный паркет
     Молочной и ровной волной.
     К горячей щеке прижимая букет,
     Я сладко дремал под луной.


     Сияньем и сном растревожен вдвойне,
     Я сонные глазки открыл,
     И девочка-смерть наклонилась ко мне,
     Как розовый ангел без крыл.


     На тоненькой шее дрожит медальон,
     Румянец струится вдоль щек,
     И видно бежала: чуть-чуть запылен
     Ее голубой башмачок.


     Затейлив узор золотой бахромы,
     В кудрях бирюзовая нить.
     «Ты – маленький мальчик, я – девочка: мы
     Дорогою будем шалить.


     Надень же (ты – рыцарь) мой шарф кружевной!»
     Я молча ей подал букет…
     Молочной и ровной, холодной волной
     Луна омывала паркет.



   Маме


     Как много забвением темным
     Из сердца навек унеслось!
     Печальные губы мы помним,
     И пышные пряди волос.


     Замедленный вздох над тетрадкой,
     И в ярких рубинах кольцо,
     Когда над уютной кроваткой
     Твое улыбалось лицо.


     Мы помним о раненых птицах
     Твою молодую печаль
     И капельки слез на ресницах,
     Когда умолкала рояль.



   После праздника


     У мамы сегодня печальные глазки,
     Которых и дети и няня боятся.
     Не смотрят они на солдатика в каске
     И даже не видят паяца.


     У мамы сегодня прозрачные жилки
     Особенно сини на маленьких ручках.
     Она не сердита на грязные вилки
     И детские губы в тянучках.


     У мамы сегодня ни песен, ни сказки,
     Бледнее, чем прежде, холодные щечки,
     И даже не хочет в правдивые глазки
     Взглянуть она маленькой дочке.



   Мальчик с розой


     Хорошо невзрослой быть и сладко
     О невзрослом грезить вечерами!
     Вот в тени уютная кроватка
     И портрет над нею в темной раме.


     На портрете белокурый мальчик
     Уронил увянувшую розу,
     И к губам его прижатый пальчик
     Затаил упрямую угрозу.


     Этот мальчик был любимец графа,
     С колыбели грезивший о шпаге,
     Но открыл он, бедный, дверцу шкафа,
     Где лежали тайные бумаги.


     Был он спрошен и солгал в ответе,
     Затаив упрямую угрозу.
     Только розу он любил на свете
     И погиб изменником за розу.


     Меж бровей его застыла складка,
     Он печален в потемневшей раме…
     Хорошо невзрослой быть и сладко
     О невзрослом плакать вечерами!



   Мама на даче


     Мы на даче: за лугом Ока серебрится,
     Серебрится, как новый клинок.
     Наша мама сегодня царица,
     На головке у мамы венок.


     Наша мама не любит тяжелой прически, —
     Только время и шпильки терять!
     Тихий лучик упал сквозь березки
     На одну шелковистую прядь.


     В небе облачко плыло и плакало, тая.
     Назвала его мама судьбой.
     Наша мама теперь золотая,
     А венок у нее голубой.


     Два веночка на ней, два венка, в самом деле:
     Из цветов, а другой из лучей.
     Это мы васильковый надели,
     А другой, золотистый – ничей.


     Скоро вечер: за лесом луна загорится,
     На плотах заблестят огоньки…
     Наша мама сегодня царица,
     На головке у мамы венки.



   За книгами


     «Мама, милая, не мучь же!
     Мы поедем или нет?»
     Я большая, – мне семь лет,
     Я упряма, – это лучше.


     Удивительно упряма:
     Скажут нет, а будет да.
     Не поддамся никогда,
     Это ясно знает мама.


     «Поиграй, возьмись за дело,
     Домик строй». – «А где картон?»
     «Что за тон?» – «Совсем не тон!
     Просто жить мне надоело!


     Надоело… жить… на свете,
     Все большие – палачи,
     Давид Копперфильд…» – «Молчи!
     Няня, шубу! Что за дети!»


     Прямо в рот летят снежинки…
     Огонечки фонарей…
     «Ну, извозчик, поскорей!
     Будут, мамочка, картинки?»


     Сколько книг! Какая давка!
     Сколько книг! Я все прочту!
     В сердце радость, а во рту
     Вкус соленого прилавка.


     <1909–1910>



   Принц и лебеди


     В тихий час, когда лучи неярки
     И душа устала от людей,
     В золотом и величавом парке
     Я кормлю спокойных лебедей.


     Догорел вечерний праздник неба.
     (Ах, и небо устает пылать!)
     Я стою, роняя крошки хлеба
     В золотую, розовую гладь.


     Уплывают беленькие крошки,
     Покружась меж листьев золотых.
     Тихий луч мои целует ножки
     И дрожит на прядях завитых.


     Затенен задумчивой колонной,
     Я стою и наблюдаю я,
     Как мой дар с печалью благосклонной
     Принимают белые друзья.


     В темный час, когда мы все лелеем,
     И душа томится без людей,
     Во дворец по меркнущим аллеям
     Я иду от белых лебедей.



   Мятежники


     Что за мука и нелепость
     Этот вечный страх тюрьмы!
     Нас домой зовут, а мы
     Строим крепость.


     Как помочь такому горю?
     Остается лишь одно:
     Изловчиться – и в окно,
     Прямо к морю!


     Мы – свободные пираты,
     Смелым быть – наш первый долг.
     Ненавистный голос смолк.
     За лопаты!


     Слов не слышно в этом вое,
     Ветер, море, – все за нас.
     Наша крепость поднялась,
     Мы – герои!


     Будет славное сраженье.
     Ну, товарищи, вперед!
     Враг не ждет, а подождет
     Умноженье.



   Жар-птица

   Максу Волошину


     Нет возможности, хоть брось!
     Что ни буква – клякса,
     Строчка вкривь и строчка вкось,
     Строчки веером, – все врозь!
     Нету сил у Макса!


     – «Барин, кушать!» Что еда!
     Блюдо вечно блюдо
     И вода всегда вода.
     Что еда ему, когда
     Ожидает чудо?


     У больших об этом речь,
     А большие правы.
     Не спешит в постельку лечь,
     Должен птицу он стеречь,
     Богатырь кудрявый.


     Уж часы двенадцать бьют,
     (Бой промчался резкий),
     Над подушкой сны встают
     В складках занавески.


     Промелькнет – не Рыба-Кит,
     Трудно ухватиться!
     Точно радуга блестит!
     Почему же не летит
     Чудная Жар-Птица?


     Плакать – глупо. Он не глуп,
     Он совсем не плакса,
     Не надует гордых губ, —
     Ведь Жар-Птица, а не суп
     Ожидает Макса!


     Как зарница! На хвосте
     Золотые блестки!
     Много птиц, да все не те…
     На ресницах в темноте
     Засияли слезки.


     Он тесней к окну приник:
     Серые фигуры…
     Вдалеке унылый крик…
     – В эту ночь он все постиг,
     Мальчик белокурый!



   Конец сказки


     «Тает царевна, как свечка,
     Руки сложила крестом,
     На золотое колечко
     Грустно глядит». – «А потом?»


     «Вдруг за оградою – трубы!
     Рыцарь летит со щитом.
     Расцеловал ее в губы,
     К сердцу прижал». – «А потом?»


     «Свадьбу сыграли на диво
     В замке ее золотом.
     Время проводят счастливо,
     Деток растят». – «А потом?»



   Болезнь


     «Полюбился ландыш белый
     Одинокой резеде.
     Что зеваешь?» – «Надоело!»
     «Где болит?» – «Нигде!»


     «Забавлял ее на грядке
     Болтовнею красный мак.
     Что надулся?» – «Ландыш гадкий!»
     «Почему?» – «Да так!»


     «Видно счастье в этом маке,
     Быть у красного в плену!..
     Что смеешься?» – «Волен всякий!»
     «Баловник!» – «Да ну?»


     «Полюбился он невольно
     Одинокой резеде.
     Что вздыхаешь?» – «Мама, больно!»
     «Где болит?» – «Везде!»



   Венера

   Сереже


   1


     1
     В небо ручонками тянется,
     Строит в песке купола…
     Нежно вечерняя странница
     В небо его позвала.


     Пусть на земле увядание,
     Над колыбелькою крест!
     Мальчик ушел на свидание
     С самою нежной из звезд.



   2


     Ах, недаром лучше хлеба
     Жадным глазкам балаган.
     Темнокудрый мальчуган,
     Он недаром смотрит в небо!


     По душе ему курган,
     Воля, поле, даль без меры…
     Он рожден в лучах Венеры,
     Голубой звезды цыган.


     Коктебель, 18 мая 1911




   Паром


     Темной ночью в тарантасе
     Едем с фонарем.
     «Ася, спишь?» Не спится Асе:
     Впереди паром!


     Едем шагом (в гору тяжко),
     В сонном поле гром.
     «Ася, слышишь?» Спит бедняжка,
     Проспала паром!


     В темноте Ока блеснула
     Жидким серебром.
     Ася глазки разомкнула…
     «Подавай паром!»




   Дети растут


   Колыбельная песня Асе


     Спи, царевна! Уж в долине
     Колокол затих,
     Уж коснулся сумрак синий
     Башмачков твоих.


     Чуть колышутся березы,
     Ветерок свежей.
     Ты во сне увидишь слезы
     Брошенных пажей.


     Тронет землю легким взмахом
     Трепетный плюмаж.
     Обо всем шепнет со страхом
     Непокорный паж.


     Будут споры… и уступки,
     (Ах, нельзя без них!)
     И коснутся чьи-то губки
     Башмачков твоих.



   В пятнадцать лет


     Звенят-поют, забвению мешая,
     В моей душе слова: «пятнадцать лет».
     О, для чего я выросла большая?
     Спасенья нет!


     Еще вчера в зеленые березки
     Я убегала, вольная, с утра.
     Еще вчера шалила без прически,
     Еще вчера!


     Весенний звон с далеких колоколен
     Мне говорил: «Побегай и приляг!»
     И каждый крик шалунье был позволен,
     И каждый шаг!


     Что впереди? Какая неудача?
     Во всем обман и, ах, на всем запрет!
     – Так с милым детством я прощалась, плача,
     В пятнадцать лет.


     <1911>



   Дикая воля


     Я люблю такие игры,
     Где надменны все и злы.
     Чтоб врагами были тигры
     И орлы!


     Чтобы пел надменный голос:
     «Гибель здесь, а там тюрьма!»
     Чтобы ночь со мной боролась,
     Ночь сама!


     Я несусь, – за мною пасти,
     Я смеюсь – в руках аркан…
     Чтобы рвал меня на части
     Ураган!


     Чтобы все враги – герои!
     Чтоб войной кончался пир!
     Чтобы в мире было двое:
     Я и мир!


     <1909–1910>



   Гимназистка


     Я сегодня всю ночь не усну
     От волшебного майского гула!
     Я тихонько чулки натянула
     И скользнула к окну.


     Я – мятежница с вихрем в крови,
     Признаю только холод и страсть я.
     Я читала Бурже: нету счастья
     Вне любви!


     «Он» отвержен с двенадцати лет,
     Только Листа играет и Грига,
     Он умен и начитан, как книга,
     И поэт!


     За один его пламенный взгляд
     На колени готова упасть я!
     Но родители нашего счастья
     Не хотят…



   Тройственный союз


     У нас за робостью лица
     Скрывается иное.
     Мы непокорные сердца.
     Мы молоды. Нас трое.


     Мы за уроком так тихи,
     Так пламенны в манеже.
     У нас похожие стихи
     И сны одни и те же.


     Служить свободе – наш девиз,
     И кончить, как герои.
     Мы тенью Шиллера клялись.
     Мы молоды. Нас трое.



   Только девочка


     Я только девочка. Мой долг
     До брачного венца
     Не забывать, что всюду – волк
     И помнить: я – овца.


     Мечтать о замке золотом,
     Качать, кружить, трясти
     Сначала куклу, а потом
     Не куклу, а почти.


     В моей руке не быть мечу,
     Не зазвенеть струне.
     Я только девочка, – молчу.
     Ах, если бы и мне,


     Взглянув на звезды, знать, что там
     И мне звезда зажглась,
     И улыбаться всем глазам,
     Не опуская глаз!


     <1909–1910>




   Не на радость


   «Мы с тобою лишь два отголоска…»


     Мы с тобою лишь два отголоска:
     Ты затихнул, и я замолчу.
     Мы когда-то с покорностью воска
     Отдались роковому лучу.


     Это чувство сладчайшим недугом
     Наши души терзало и жгло.
     Оттого тебя чувствовать другом
     Мне порою до слез тяжело.


     Станет горечь улыбкою скоро,
     И усталостью станет печаль.
     Жаль не слова, поверь, и не взора, —
     Только тайны утраченной жаль!


     От тебя, утомленный анатом,
     Я познала сладчайшее зло.
     Оттого тебя чувствовать братом
     Мне порою до слез тяжело.



   Путь креста


     Сколько светлых возможностей ты погубил, не желая.
     Было больше их в сердце, чем в небе сияющих звезд.
     Лучезарного дня после стольких мучений ждала я,
     Получила лишь крест.


     Что горело во мне? Назови это чувство любовью,
     Если хочешь, иль сном, только правды от сердца не скрой:
     Я сумела бы, друг, подойти к твоему изголовью
     Осторожной сестрой.


     Я кумиров твоих не коснулась бы дерзко и смело,
     Ни любимых имен, ни безумно-оплаканных книг.
     Как больное дитя я тебя б убаюкать сумела
     В неутешенный миг.


     Сколько светлых возможностей, милый, и сколько смятений!
     Было больше их в сердце, чем в небе сияющих звезд…
     Но во имя твое я без слез – мне свидетели тени —
     Поднимаю свой крест.



   Памятью сердца


     Памятью сердца – венком незабудок
     Я окружила твой милый портрет.
     Днем утоляет и лечит рассудок,
     Вечером – нет.


     Бродят шаги в опечаленной зале,
     Бродят и ждут, не идут ли в ответ.
     «Все заживает», мне люди сказали…
     Вечером – нет.



   В раю


     Воспоминанье слишком давит плечи,
     Я о земном заплачу и в раю,
     Я старых встреч при нашей новой встрече
     Не утаю.


     Где сонмы ангелов летают стройно,
     Где арфы, лилии и детский хор,
     Где всё покой, я буду беспокойно
     Ловить твой взор.


     Виденья райские с усмешкой провожая,
     Одна в кругу невинно-строгих дев,
     Я буду петь, земная и чужая,
     Земной напев!


     Воспоминанье слишком давит плечи,
     Настанет миг – я слез не утаю…
     Ни здесь, ни там, – нигде не надо встречи,
     И не для встреч проснемся мы в раю!


     <1911–1912>



   Последняя встреча


     О, я помню прощальные речи,
     Их шептавшие помню уста.
     «Только чистым даруются встречи.
     Мы увидимся, будь же чиста».


     Я учителю молча внимала.
     Был он нежность и ласковость весь.
     Он о «там» говорил, но как мало
     Это «там» заменяло мне «здесь»!


     Тишина посылается роком, —
     Тем и вечны слова, что тихи.
     Говорил он о самом глубоком,
     Баратынского вспомнил стихи;


     Говорил о игре отражений,
     О лучах закатившихся звезд…
     Я не помню его выражений,
     Но улыбку я помню и жест.


     Ни следа от былого недуга,
     Не мучительно бремя креста.
     Только чистые узрят друг друга, —
     Мой любимый, я буду чиста!



   На заре


     Их души неведомым счастьем
     Баюкал предутренний гул.
     Он с тайным и странным участьем
     В их детские сны заглянул.


     И, сладким предчувствием ранен
     Каких-то безудержных гроз,
     Спросил он, и был им так странен
     Его непонятный вопрос.


     Оне, притаясь, промолчали
     И молча порвали звено…
     За миг бесконечной печали
     Да будет ему прощено!



   «И уж опять они в полуистоме…»


     И уж опять они в полуистоме
     О каждом сне волнуются тайком;
     И уж опять в полууснувшем доме
     Ведут беседу с давним дневником.


     Опять под музыку на маленьком диване
     Звенит-звучит таинственный рассказ
     О рудниках, о мертвом караване,
     О подземелье, где зарыт алмаз.


     Улыбка сумерок, как прежде, в окна льется;
     Как прежде, им о лампе думать лень;
     И уж опять из темного колодца
     Встает Ундины плачущая тень.


     Да, мы по-прежнему мечтою сердце лечим,
     В недетский бред вплетая детства нить,
     Но близок день, – и станет грезить нечем,
     Как и теперь уже нам нечем жить!



   Зимняя сказка


     «Не уходи, – они шепнули с лаской, —
     Будь с нами весь!
     Ты видишь сам, какой нежданной сказкой
     Ты встречен здесь».


     «О, подожди, – они просили нежно,
     С мольбою рук. —
     Смотри, темно на улицах и снежно…
     Останься, друг!


     О, не буди! На улицах морозно…
     Нам нужен сон!»
     Но этот крик последний слишком поздно
     Расслышал он.



   «И как прежде оне улыбались…»


     И как прежде оне улыбались,
     Обожая изменчивый дым;
     И как прежде оне ошибались,
     Улыбаясь ошибкам своим;


     И как прежде оне безустанно
     Отдавались нежданной волне.
     Но по-новому грустно и странно
     Вечерами молчали оне.



   Декабрьская сказка


     Мы слишком молоды, чтобы простить
     Тому, кто в нас развеял чары.
     Но, чтоб о нем, ушедшем, не грустить,
     Мы слишком стары!


     Был замок розовый, как зимняя заря,
     Как мир – большой, как ветер – древний.
     Мы были дочери почти царя,
     Почти царевны.


     Отец – волшебник был, седой и злой;
     Мы, рассердясь, его сковали;
     По вечерам, склоняясь над золой,
     Мы колдовали;


     Оленя быстрого из рога пили кровь,
     Сердца разглядывали в лупы…
     А тот, кто верить мог, что есть любовь,
     Казался глупый.


     Однажды вечером пришел из тьмы
     Печальный принц в одежде серой.
     Он говорил без веры, ах, а мы
     Внимали с верой.


     Рассвет декабрьский глядел в окно,
     Алели робким светом дали…
     Ему спалось и было все равно,
     Что мы страдали!


     Мы слишком молоды, чтобы забыть
     Того, кто в нас развеял чары.
     Но, чтоб опять так нежно полюбить —
     Мы слишком стары!



   Под Новый год


     Встретим пришельца лампадкой,
     Тихим и верным огнем.
     Только ни вздоха украдкой,
     Ни вздоха о нем!
     Яркого света не надо,
     Лампу совсем привернем.
     Только о лучшем ни взгляда,
     Ни взгляда о нем!
     Пусть в треволненье беспечном
     Год нам покажется днем!
     Только ни мысли о вечном,
     Ни мысли о нем!
     Станем «сестричками» снова,
     Крепче друг к другу прильнем.
     Только о прошлом ни слова,
     Ни слова о нем!



   Декабрь и январь


     В декабре на заре было счастье,
     Длилось – миг.
     Настоящее, первое счастье
     Не из книг!


     В январе на заре было горе,
     Длилось – час.
     Настоящее, горькое горе
     В первый раз!



   Aeternum vale [6 - Прощай навеки (лат.).]


     Aeternum vale! Сброшен крест!
     Иду искать под новым бредом
     И новых бездн и новых звезд,
     От поражения – к победам!


     Aeternum vale! Дух окреп
     И новым сном из сна разбужен.
     Я вся – любовь, и мягкий хлеб
     Дарёной дружбы мне не нужен.


     Aeternum vale! В путь иной
     Меня ведет иная твердость.
     Меж нами вечною стеной
     Неумолимо встала – гордость.



   Эпилог


     Очарованье своих же обетов,
     Жажда любви и незнанье о ней…
     Что же осталось от блещущих дней?
     Новый портрет в галерее портретов,
     Новая тень меж теней.


     Несколько строк из любимых поэтов,
     Прелесть опасных, иных ступеней…
     Вот и разгадка таинственных дней!
     Лишний портрет в галерее портретов,
     Лишняя тень меж теней.



   Не в нашей власти


     Возвращение в жизнь – не обман, не измена.
     Пусть твердим мы: «Твоя, вся твоя!» чуть дыша,
     Все же сердце вернется из плена,
     И вернется душа.


     Эти речи в бреду не обманны, не лживы,
     (Разве может солгать, – ошибается бред!)
     Но проходят недели, – мы живы,
     Забывая обет.


     В этот миг расставанья мучительно-скорый
     Нам казалось: на солнце навек пелена,
     Нам казалось: подвинутся горы,
     И погаснет луна.


     В этот горестный миг – на печаль или радость —
     Мы и душу и сердце, мы все отдаем,
     Прозревая великую сладость
     В отрешенье своем.


     К утешителю-сну простираются руки,
     Мы томительно спим от зари до зари…
     Но за дверью знакомые звуки:
     «Мы пришли, отвори!»


     В этот миг, улыбаясь раздвинутым стенам,
     Мы кидаемся в жизнь, облегченно дыша.
     Наше сердце смеется над пленом,
     И смеется душа!



   Распятие


     Ты помнишь? Розовый закат
     Ласкал дрожащие листы,
     Кидая луч на темный скат
     И темные кресты.


     Лилось заката торжество,
     Смывая боль и тайный грех,
     На тельце нежное Того,
     Кто рáспят был за всех.


     Закат погас; в последний раз
     Блеснуло золото кудрей,
     И так светло взглянул на нас
     Малютка Назарей.


     Мой друг, незнанием томим,
     Ты вдаль шагов не устреми:
     Там правды нет! Будь вечно с Ним
     И с нежными детьми.


     И, если сны тебе велят
     Идти к «безвестной красоте»,
     Ты вспомни безответный взгляд
     Ребенка на кресте.



   Резеда и роза


     Один маня, другой с полуугрозой,
     Идут цветы блестящей чередой.
     Мы на заре клянемся только розой,
     Но в поздний час мы дышим резедой.


     Один в пути пленяется мимозой,
     Другому ландыш мил, блестя в росе. —
     Но на заре мы дышим только розой,
     Но резедою мы кончаем все!



   Два исхода


   1


     Со мной в ночи шептались тени,
     Ко мне ласкались кольца дыма,
     Я знала тайны всех растений
     И песни всех колоколов, —


     А люди мимо шли без слов,
     Куда-то вдаль спешили мимо.
     Я трепетала каждой жилкой
     Среди безмолвия ночного,


     Над жизнью пламенной и пылкой
     Держа задумчивый фонарь…
     Я не жила – так было встарь.
     Что было встарь, то будет снова.



   2


     С тобой в ночи шептались тени,
     К тебе ласкались кольца дыма,
     Ты знала тайны всех растений
     И песни всех колоколов, —


     А люди мимо шли без слов,
     Куда-то вдаль спешили мимо.
     Ты трепетала каждой жилкой
     Среди безмолвия ночного,


     Над жизнью пламенной и пылкой
     Держа задумчивый фонарь…
     Ты не жила – так было встарь.
     Что было встарь – не будет снова.




   Осужденные

   Сестрам Тургеневым


     У них глаза одни и те же
     И те же голоса.
     Одна цветок неживше-свежий,
     Другая луч, что блещет реже,
     В глазах у третьей – небо. Где же
     Такие встретишь небеса?


     Им отдала при первой встрече
     Я чаянье свое.
     Одна глядит, как тают свечи,
     Другая вся в капризной речи,
     А третьей так поникли плечи,
     Что плачешь за нее.


     Одна, безмолвием пугая,
     Под игом тишины;
     Еще изменчива другая,
     А третья ждет, изнемогая…
     И все, от жизни убегая,
     Уже осуждены.


     Москва, осень 1910



   Если счастье

   Лидии Александровне Тамбурер


     Если счастье стукнет в дверь,
     Через годы иль теперь,
     Я «войди» ему, поверь,
     Не отвечу!
     Если счастью я нужна,
     Пусть померзнет у окна,
     Пусть заслужит (чья вина?)
     Эту встречу.


     Если счастья голос тих,
     Если речь его, как стих
     Лаской каплей дождевых
     Бьется в крышу, —
     Я подумаю: «Не мощь
     В этих звуках; это дождь
     Прилетел из темных рощ».
     Не расслышу!


     Если счастья голос горд,
     Как воинственный аккорд,
     Если мощен он и тверд
     Властью ада, —
     Я скажу ему: «Ты зверь,
     Ты на жертву рвешься в дверь!
     Этих ужасов, поверь,
     Мне не надо!»


     (Не окончено) [7 - Пометка «Не окончено» сделана самой М. Цветаевой.]



   В. Я. Брюсову


     Улыбнись в мое «окно»,
     Иль к шутам меня причисли, —
     Не изменишь все равно!
     «Острых чувств» и «нужных мыслей»
     Мне от Бога не дано.


     Нужно петь, что все темно,
     Что над миром сны нависли…
     – Так теперь заведено. —
     Этих чувств и этих мыслей
     Мне от Бога не дано!



   Барабан


     В майское утро качать колыбель?
     Гордую шею в аркан?
     Пленнице – прялка,
     пастушке – свирель,
     Мне – барабан.


     Женская доля меня не влечет:
     Скуки боюсь, а не ран!
     Все мне дарует – и власть и почет
     Мой барабан.


     Солнышко встало, деревья в цвету…
     Сколько невиданных стран!
     Всякую грусть убивай на лету,
     Бей, барабан!


     Быть барабанщиком! Всех впереди!
     Все остальное – обман!
     Что покоряет сердца на пути,
     Как барабан?



   Герцог Рейхштадтский


     Из светлого круга печальных невест
     Не раз долетали призывы.
     Что нежные губы! Вздымались до звезд
     Его молодые порывы!


     Что жалобы скрипок, что ночи, как мед,
     Что мертвые статуи в парке?
     Иному навстречу! Победа не ждет,
     Не ждут триумфальные арки.


     Пусть пламенем пестрым кипит маскарад,
     Пусть шутит с ним дед благосклонный,
     Пусть кружатся пары, – на Сене парад,
     Парад у Вендомской колонны!


     Родному навстречу! Как пламя лицо,
     В груди раскаленная лава.
     И нежно сомкнула, вручая кольцо,
     Глаза ему юная слава.



   Душа и имя


     Пока огнями смеется бал,
     Душа не уснет в покое.
     Но имя Бог мне иное дал:
     Морское оно, морское!


     В круженье вальса, под нежный вздох
     Забыть не могу тоски я.
     Мечты иные мне подал Бог:
     Морские они, морские!


     Поет огнями манящий зал,
     Поет и зовет, сверкая.
     Но душу Бог мне иную дал:
     Морская она, морская!



   На радость

   С. Э.


     Ждут нас пыльные дороги,
     Шалаши на час
     И звериные берлоги
     И старинные чертоги…
     Милый, милый, мы, как боги:
     Целый мир для нас!


     Всюду дома мы на свете,
     Все зовя своим.
     В шалаше, где чинят сети,
     На сияющем паркете…
     Милый, милый, мы, как дети:
     Целый мир двоим!


     Солнце жжет, – на север с юга,
     Или на луну!
     Им очаг и бремя плуга,
     Нам простор и зелень луга…
     Милый, милый, друг у друга
     Мы навек в плену!



   Июль – апрелю


     Как с задумчивых сосен струится смола,
     Так текут ваши слезы в апреле.
     В них весеннему дань и прости колыбели
     И печаль молодого ствола.


     Вы листочку сродни и зеленой коре,
     Полудети еще и дриады.
     Что деревья шумят, что журчат водопады
     Понимали и мы – на заре!


     Вам струистые кудри клонить в водоем,
     Вам, дриадам, кружить по аллее…
     Но и нас, своенравные девочки-феи,
     Помяните в апреле своем!



   Жажда

   Лидии Александровне Тамбурер


     Наше сердце тоскует о пире
     И не спорит и все позволяет.
     Почему же ничто в этом мире
     Не утоляет?


     И рубины, и розы, и лица —
     Все вблизи безнадежно тускнеет.
     Наше сердце о книги пылится,
     Но не умнеет.


     Вот и юг – мы томились по зною…
     Был он дерзок – теперь умоляет…
     Почему же ничто под луною
     Не утоляет?



   Розовая юность


     С улыбкой на розовых лицах
     Стоим у скалы мы во мраке.
     Сгорело бы небо в зарницах
     При первом решительном знаке,
     И рухнула в бездну скала бы
     При первом решительном стуке…
     – Но если б вы знали, как слабы
     У розовой юности руки.



   Зима


     Мы вспоминаем тихий снег,
     Когда из блеска летней ночи
     Нам улыбнутся старческие очи
     Под тяжестью усталых век.


     Ах, ведь и им, как в наши дни,
     Казались все луга иными.
     По вечерам в волнисто-белом дыме
     Весной тонули и они.


     В раю затепленным свечам
     Огни земли казались грубы.
     С безумной грустью розовые губы
     О них шептались по ночам.


     Под тихим пологом зимы
     Они не плачут об апреле,
     Чтобы без слез отчаянья смотрели
     В лицо минувшему и мы.


     Из них судьба струит на нас
     Успокоенье мудрой ночи, —
     И мне дороже старческие очи
     Открытых небу юных глаз.



   Старуха


     Слово странное – старуха!
     Смысл неясен, звук угрюм,
     Как для розового уха
     Темной раковины шум.


     В нем – непонятое всеми,
     Кто мгновения экран.
     В этом слове дышит время
     В раковине – океан.



   Полночь


     Снова стрелки обежали целый круг:
     Для кого-то много счастья позади.
     Подымается с мольбою сколько рук!
     Сколько писем прижимается к груди!


     Где-то кормчий наклоняется к рулю,
     Кто-то бредит о короне и жезле,
     Чьи-то губы прошептали: «не люблю»,
     Чьи-то локоны запутались в петле.


     Где-то свищут, где-то рыщут по кустам,
     Где-то пленнику приснились палачи,
     Там, в ночи, кого-то душат, там
     Зажигаются кому-то три свечи.


     Там, над капищем безумья и грехов,
     Собирается великая гроза,
     И над томиком излюбленных стихов
     Чьи-то юные печалятся глаза.


     1912



   Домики старой Москвы


     Слава прабабушек томных,
     Домики старой Москвы,
     Из переулочков скромных
     Всё исчезаете вы,


     Точно дворцы ледяные
     По мановенью жезлá.
     Где потолки расписные,
     До потолков зеркала?


     Где клавесина аккорды,
     Темные шторы в цветах,
     Великолепные морды
     На вековых воротах,


     Кудри, склоненные к пяльцам,
     Взгляды портретов в упор…
     Странно постукивать пальцем
     О деревянный забор!


     Домики с знаком породы,
     С видом ее сторожей,
     Вас заменили уроды, —
     Грузные, в шесть этажей.


     Домовладельцы – их право!
     И погибаете вы,
     Томных прабабушек слава,
     Домики старой Москвы.



   Литературным прокурорам


     Всё таить, чтобы люди забыли,
     Как растаявший снег и свечу?
     Быть в грядущем лишь горсточкой пыли
     Под могильным крестом? Не хочу!


     Каждый миг, содрогаясь от боли,
     К одному возвращаюсь опять:
     Навсегда умереть! Для того ли
     Мне судьбою дано всё понять?


     Вечер в детской, где с куклами сяду,
     На лугу паутинную нить,
     Осужденную душу по взгляду…
     Всё понять и за всех пережить!


     Для того я (в проявленном – сила)
     Все родное на суд отдаю,
     Чтобы молодость вечно хранила
     Беспокойную юность мою.


     <1911>



   Неразлучной в дорогу


     Стоишь у двери с саквояжем.
     Какая грусть в лице твоем!
     Пока не поздно, хочешь, скажем
     В последний раз стихи вдвоем.


     Пусть повторяет общий голос
     Доныне общие слова,
     Но сердце на два раскололось.
     И общий путь – на разных два.


     Пока не поздно, над роялем,
     Как встарь, головку опусти.
     Двойным улыбкам и печалям
     Споем последнее прости.


     Пора! завязаны картонки,
     В ремни давно затянут плед…
     Храни Господь твой голос звонкий
     И мудрый ум в шестнадцать лет!


     Когда над лесом и над полем
     Все небеса замрут в звездах,
     Две неразлучных к разным долям
     Помчатся в разных поездах.



   «Прости» волшебному дому


     В неосвещенной передней я
     Молча присела на ларь.
     Темный узор на портьере,
     С медными ручками двери…
     В эти минуты последние
     Все полюбилось, как встарь.


     Был заповедными соснами
     В темном бору вековом
     Прежде наш домик любимый.
     Нежно его берегли мы,
     Дом с небывалыми веснами,
     С дивными зимами дом.


     Первые игры и басенки
     Быстро сменились другим.
     Дом притаился волшебный,
     Стали большими царевны.
     Но для меня и для Асеньки
     Был он всегда дорогим.


     Зала от сумрака синяя,
     Жажда великих путей,
     Пренебреженье к науке,
     Переплетенные руки,
     Светлые замки из инея
     И ожиданье гостей.


     Возгласы эти и песенки,
     Чуть раздавался звонок!
     Чье-нибудь близко участье?
     Господи, может быть счастье?
     И через залу по лесенке
     Стук убегающих ног…





   Из книги «Юношеские стихи»


   «Он приблизился, крылатый…»


     Он приблизился, крылатый,
     И сомкнулись веки над сияньем глаз.
     Пламенная – умерла ты
     В самый тусклый час.


     Что искупит в этом мире
     Эти две последних, медленных слезы?
     Он задумался. – Четыре
     Выбили часы.


     Незамеченный он вышел,
     Слово унося важнейшее из слов.
     Но его никто не слышал —
     Твой предсмертный зов!


     Затерялся в море гула
     Крик, тебе с душою разорвавший грудь.
     Розовая, ты тонула
     В утреннюю муть…


     Москва, 1912



   «Идешь на меня похожий…»


     Идешь на меня похожий,
     Глаза устремляя вниз.
     Я их опускала – тоже!
     Прохожий, остановись!


     Прочти – слепоты куриной
     И маков нарвав букет —
     Что звали меня Мариной
     И сколько мне было лет.


     Не думай, что здесь – могила,
     Что я появлюсь, грозя…
     Я слишком сама любила
     Смеяться, когда нельзя!


     И кровь приливала к коже,
     И кудри мои вились…
     Я тоже была, прохожий!
     Прохожий, остановись!


     Сорви себе стебель дикий
     И ягоду ему вслед:
     Кладбищенской земляники
     Крупнее и слаще нет.


     Но только не стой угрюмо,
     Главу опустив на грудь.
     Легко обо мне подумай,
     Легко обо мне забудь.


     Как луч тебя освещает!
     Ты весь в золотой пыли…
     – И пусть тебя не смущает
     Мой голос из-под земли.


     Коктебель, 3 мая 1913



   «Моим стихам, написанным так рано…»


     Моим стихам, написанным так рано,
     Что и не знала я, что я – поэт,
     Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
     Как искры из ракет.


     Ворвавшимся, как маленькие черти,
     В святилище, где сон и фимиам,
     Моим стихам о юности и смерти,
     – Нечитанным стихам!


     Разбросанным в пыли по магазинам
     (Где их никто не брал и не берет!),
     Моим стихам, как драгоценным винам,
     Настанет свой черед.


     Коктебель, 13 мая 1913



   «Солнцем жилки налиты – не кровью…»


     Солнцем жилки налиты – не кровью —
     На руке, коричневой уже.
     Я одна с моей большой любовью
     К собственной моей душе.


     Жду кузнечика, считаю до ста,
     Стебелек срываю и жую…
     – Странно чувствовать так сильно и так просто
     Мимолетность жизни – и свою.


     15 мая 1913



   «Вы, идущие мимо меня…»


     Вы, идущие мимо меня
     К не моим и сомнительным чарам, —
     Если б знали вы, сколько огня,
     Сколько жизни, растраченной даром,


     И какой героический пыл
     На случайную тень и на шорох…
     – И как сердце мне испепелил
     Этот даром истраченный порох.


     О летящие в ночь поезда,
     Уносящие сон на вокзале…
     Впрочем, знаю я, что и тогда
     Не узнали бы вы – если б знали, —


     Почему мои речи резки
     В вечном дыме моей папиросы, —
     Сколько темной и грозной тоски
     В голове моей светловолосой.


     17 мая 1913



   «Мальчиком, бегущим резво…»


     Мальчиком, бегущим резво,
     Я предстала Вам.
     Вы посмеивались трезво
     Злым моим словам:


     «Шалость – жизнь мне, имя – шалость!
     Смейся, кто не глуп!»
     И не видели усталость
     Побледневших губ.


     Вас притягивали луны
     Двух огромных глаз.
     – Слишком розовой и юной
     Я была для Вас!


     Тающая легче снега,
     Я была – как сталь.
     Мячик, прыгнувший с разбега
     Прямо на рояль,


     Скрип песка под зубом, или
     Стали по стеклу…
     – Только Вы не уловили
     Грозную стрелу


     Легких слов моих, и нежность
     Гнева напоказ…
     Каменную безнадежность
     Всех моих проказ!


     29 мая 1913



   «Я сейчас лежу ничком…»


     Я сейчас лежу ничком
     – Взбéшенная! – на постели.
     Если бы вы захотели
     Быть моим учеником,


     Я бы стала в тот же миг
     – Слышите, мой ученик? —


     В золоте и в серебре
     Саламандра и Ундина.
     Мы бы сели на ковре
     У горящего камина.


     Ночь, огонь и лунный лик…
     – Слышите, мой ученик? —


     И безудержно – мой конь
     Любит бешеную скачку! —
     Я метала бы в огонь
     Прошлое – за пачкой пачку:


     Старых роз и старых книг.
     – Слышите, мой ученик? —


     А когда бы улеглась
     Эта пепельная груда, —
     Господи, какое чудо
     Я бы сделала из вас!


     Юношей воскрес старик!
     – Слышите, мой ученик? —


     А когда бы вы опять
     Бросились в капкан науки,
     Я осталась бы стоять,
     Заломив от счастья руки,


     Чувствуя, что ты – велик!
     – Слышите, мой ученик?


     1 июня 1913



   «Идите же! – мой голос нем…»


     Идите же! – мой голос нем
     И тщетны все слова.
     Я знаю, что ни перед кем
     Не буду я права.


     Я знаю: в этой битве пасть
     Не мне, прелестный трус!
     Но, милый юноша, за власть
     Я в мире не борюсь.


     И не оспаривает вас
     Высокородный стих.
     Вы можете – из-за других —
     Моих не видеть глаз,


     Не слепнуть на моем огне,
     Моих не чуять сил…
     Какого демона во мне
     Ты в вечность упустил!


     Но помните, что будет суд,
     Разящий, как стрела,
     Когда над головой блеснут
     Два пламенных крыла.


     11 июля 1913



   Байрону


     Я думаю об утре Вашей славы,
     Об утре Ваших дней,
     Когда очнулись демоном от сна Вы
     И богом для людей.


     Я думаю о том, как Ваши брови
     Сошлись над факелами Ваших глаз,
     О том, как лава древней крови
     По Вашим жилам разлилась.


     Я думаю о пальцах, очень длинных,
     В волнистых волосах,
     И обо всех – в аллеях и в гостиных —
     Вас жаждущих глазах.


     И о сердцах, которых – слишком юный —
     Вы не имели времени прочесть,
     В те времена, когда всходили луны
     И гасли в Вашу честь.


     Я думаю о полутемном зале,
     О бархате, склоненном к кружевам,
     О всех стихах, какие бы сказали
     Вы – мне, я – Вам.


     Я думаю еще о горсти пыли,
     Оставшейся от Ваших губ и глаз…
     О всех глазах, которые в могиле.
     О них и нас.


     Ялта, 24 сентября 1913



   Встреча с Пушкиным


     Я подымаюсь по белой дороге,
     Пыльной, звенящей, крутой.
     Не устают мои легкие ноги
     Выситься над высотой.


     Слева – крутая спина Аю-Дага,
     Синяя бездна – окрест.
     Я вспоминаю курчавого мага
     Этих лирических мест.


     Вижу его на дороге и в гроте…
     Смуглую руку у лба… —
     Точно стеклянная на повороте
     Продребезжала арба… —


     Запах – из детства – какого-то дыма
     Или каких-то племен…
     Очарование прежнего Крыма
     Пушкинских милых времен.


     Пушкин! – Ты знал бы по первому слову,
     Кто у тебя на пути!
     И просиял бы, и под руку в гору
     Не предложил мне идти.


     Не опираясь на смуглую руку,
     Я говорила б, идя,
     Как глубоко презираю науку
     И отвергаю вождя,


     Как я люблю имена и знамена,
     Волосы и голоса,
     Старые вина и старые троны, —
     Каждого встречного пса! —


     Полуулыбки в ответ на вопросы,
     И молодых королей…
     Как я люблю огонек папиросы
     В бархатной чаще аллей,


     Марионеток и звон тамбурина,
     Золото и серебро,
     Неповторимое имя: Марина,
     Байрона и болеро,


     Ладанки, карты, флаконы и свечи,
     Запах кочевий и шуб,
     Лживые, в душу идущие, речи
     Очаровательных губ.


     Эти слова: никогда и навеки,
     За колесом – колею…
     Смуглые руки и синие реки,
     – Ах, – Мариулу твою! —


     Треск барабана – мундир властелина —
     Окна дворцов и карет,
     Рощи в сияющей пасти камина,
     Красные звезды ракет…


     Вечное сердце свое и служенье
     Только ему, Королю!
     Сердце свое и свое отраженье
     В зеркале… – Как я люблю…


     Кончено… – Я бы уж не говорила,
     Я посмотрела бы вниз…
     Вы бы молчали, так грустно, так мило
     Тонкий обняв кипарис.


     Мы помолчали бы оба – не так ли? —
     Глядя, как где-то у ног,
     В милой какой-нибудь маленькой сакле
     Первый блеснул огонек.


     И – потому что от худшей печали
     Шаг – и не больше! – к игре, —
     Мы рассмеялись бы и побежали
     За руку вниз по горе.


     1 октября 1913



   «Уж сколько их упало в эту бездну…»


     Уж сколько их упало в эту бездну,
     Разверстую вдали!
     Настанет день, когда и я исчезну
     С поверхности земли.


     Застынет всё, что пело и боролось,
     Сияло и рвалось:
     И зелень глаз моих, и нежный голос,
     И золото волос.


     И будет жизнь с ее насущным хлебом,
     С забывчивостью дня.
     И будет всё – как будто бы под небом
     И не было меня!


     Изменчивой, как дети, в каждой мине,
     И так недолго злой,
     Любившей час, когда дрова в камине
     Становятся золой,


     Виолончель, и кавалькады в чаще,
     И колокол в селе…
     – Меня, такой живой и настоящей
     На ласковой земле!


     К вам всем – чтó мне, ни в чем не знавшей меры,
     Чужие и свои?! —
     Я обращаюсь с требованьем веры
     И просьбой о любви.


     И день и ночь, и письменно и устно:
     За правду да и нет,
     За то, что мне так часто – слишком грустно
     И только двадцать лет,


     За то, что мне прямая неизбежность —
     Прощение обид,
     За всю мою безудержную нежность
     И слишком гордый вид,


     За быстроту стремительных событий,
     За правду, за игру…
     – Послушайте! – Еще меня любите
     За то, что я умру.


     8 декабря 1913



   «Быть нежной, бешеной и шумной…»


     Быть нежной, бешеной и шумной,
     – Так жаждать жить! —
     Очаровательной и умной, —
     Прелестной быть!


     Нежнее всех, кто есть и были,
     Не знать вины…
     – О возмущенье, что в могиле
     Мы все равны!


     Стать тем, что никому не мило,
     – О, стать как лед! —
     Не зная ни того, что было,
     Ни что придет,


     Забыть, как сердце раскололось
     И вновь срослось,
     Забыть свои слова и голос,
     И блеск волос.


     Браслет из бирюзы старинной —
     На стебельке,
     На этой узкой, этой длинной
     Моей руке…


     Как зарисовывая тучку
     Издалека,
     За перламутровую ручку
     Бралась рука,


     Как перепрыгивали ноги
     Через плетень,
     Забыть, как рядом по дороге
     Бежала тень.


     Забыть, как пламенно в лазури,
     Как дни тихи…
     – Все шалости свои, все бури
     И все стихи!


     Мое свершившееся чудо
     Разгонит смех.
     Я, вечно-розовая, буду
     Бледнее всех.


     И не раскроются – так надо —
     – О, пожалей! —
     Ни для заката, ни для взгляда,
     Ни для полей —


     Мои опущенные веки.
     – Ни для цветка! —
     Моя земля, прости навеки,
     На все века.


     И так же будут таять луны
     И таять снег,
     Когда промчится этот юный,
     Прелестный век.


     Феодосия, Сочельник 1913



   С. Э


     Я с вызовом ношу его кольцо!
     – Да, в Вечности – жена, не на бумаге. —
     Его чрезмерно узкое лицо
     Подобно шпаге.


     Безмолвен рот его, углами вниз,
     Мучительно-великолепны брови.
     В его лице трагически слились
     Две древних крови.


     Он тонок первой тонкостью ветвей.
     Его глаза – прекрасно-бесполезны! —
     Под крыльями распахнутых бровей —
     Две бездны.


     В его лице я рыцарству верна,
     – Всем вам, кто жил и умирал без страху! —
     Такие – в роковые времена —
     Слагают стансы – и идут на плаху.


     Коктебель, 3 июня 1914



   Германии


     Ты миру отдана на травлю,
     И счета нет твоим врагам,
     Ну как же я тебя оставлю?
     Ну как же я тебя предам?


     И где возьму благоразумье:
     «За око – око, кровь – за кровь», —
     Германия – мое безумье!
     Германия – моя любовь!


     Ну как же я тебя отвергну,
     Мой столь гонимый Vаtеrlаnd,
     Где все еще по Кенигсбергу
     Проходит узколицый Кант,


     Где Фауста нового лелея
     В другом забытом городке —
     Geheimrath Goethe по аллее
     Проходит с тросточкой в руке.


     Ну как же я тебя покину,
     Моя германская звезда,
     Когда любить наполовину
     Я не научена, – когда, —


     – От песенок твоих в восторге —
     Не слышу лейтенантских шпор,
     Когда мне свят святой Георгий
     Во Фрейбурге, на Schwabenthor.


     Когда меня не душит злоба
     На Кайзера взлетевший ус,
     Когда в влюбленности до гроба
     Тебе, Германия, клянусь.


     Нет ни волшебней, ни премудрей
     Тебя, благоуханный край,
     Где чешет золотые кудри
     Над вечным Рейном – Лорелей.


     Москва, 1 декабря 1914



   Подруга


     1
     Вы счастливы? – Не скажете! Едва ли!
     И лучше – пусть!
     Вы слишком многих, мнится, целовали,
     Отсюда грусть.


     Всех героинь шекспировских трагедий
     Я вижу в Вас.
     Вас, юная трагическая леди,
     Никто не спас!


     Вы так устали повторять любовный
     Речитатив!
     Чугунный обод на руке бескровной —
     Красноречив!


     Я Вас люблю. – Как грозовая туча
     Над вами – грех —
     За то, что Вы язвительны и жгучи
     И лучше всех,


     За то, что мы, что наши жизни – разны
     Во тьме дорог,
     За Ваши вдохновенные соблазны
     И темный рок,


     За то, что Вам, мой демон крутолобый,
     Скажу прости,
     За то, что Вас – хоть разорвись над гробом! —
     Уж не спасти!


     За эту дрожь, за то – что – неужели
     Мне снится сон? —
     За эту ироническую прелесть,
     Что Вы – не он.


     16 октября 1914


     2
     Под лаской плюшевого пледа
     Вчерашний вызываю сон.
     Что это было? – Чья победа? —
     Кто побежден?


     Все передумываю снова,
     Всем перемучиваюсь вновь.
     В том, для чего не знаю слова,
     Была ль любовь?


     Кто был охотник? – Кто – добыча?
     Все дьявольски-наоборот!
     Что понял, длительно мурлыча,
     Сибирский кот?


     В том поединке своеволий
     Кто в чьей руке был только мяч?
     Чье сердце – Ваше ли, мое ли
     Летело вскачь?


     И все-таки – что ж это было?
     Чего так хочется и жаль?
     Так и не знаю: победила ль?
     Побеждена ль?


     23 октября 1914


     3
     Сегодня таяло, сегодня
     Я простояла у окна.
     Взгляд отрезвленней, грудь свободней,
     Опять умиротворена.


     Не знаю почему. Должно быть,
     Устала попросту душа,
     И как-то не хотелось трогать
     Мятежного карандаша.


     Так простояла я – в тумане —
     Далекая добру и злу,
     Тихонько пальцем барабаня
     По чуть звенящему стеклу.


     Душой не лучше и не хуже,
     Чем первый встречный – этот вот, —
     Чем перламутровые лужи,
     Где расплескался небосвод,


     Чем пролетающая птица
     И попросту бегущий пес,
     И даже нищая певица
     Меня не довела до слез.


     Забвенья милое искусство
     Душой усвоено уже.
     Какое-то большое чувство
     Сегодня таяло в душе.


     24 октября 1914


     4
     Вам одеваться было лень
     И было лень вставать из кресел.
     – А каждый Ваш грядущий день
     Моим весельем был бы весел.


     Особенно смущало Вас
     Идти так поздно в ночь и холод.
     – А каждый Ваш грядущий час
     Моим весельем был бы молод.


     Вы это сделали без зла,
     Невинно и непоправимо.
     – Я Вашей юностью была,
     Которая проходит мимо.


     25 октября 1914


     5
     Сегодня, часу в восьмом,
     Стремглав по Большой Лубянке,
     Как пуля, как снежный ком,
     Куда-то промчались санки.


     Уже прозвеневший смех…
     Я так и застыла взглядом:
     Волос рыжеватый мех,
     И кто-то высокий – рядом!


     Вы были уже с другой,
     С ней путь открывали санный,
     С желанной и дорогой, —
     Сильнее, чем я – желанной.


     – Oh, je n’en puis plus, j’étouffe! [8 - О, я больше не могу, я задыхаюсь! (фр.)] —
     Вы крикнули во весь голос,
     Размашисто запахнув
     На ней меховую полость.


     Мир – весел и вечер лих!
     Из муфты летят покупки…
     Так мчались Вы в снежный вихрь,
     Взор к взору и шубка к шубке.


     И был жесточайший бунт,
     И снег осыпался бело.
     Я около двух секунд —
     Не более – вслед глядела.


     И гладила длинный ворс
     На шубке своей – без гнева.
     Ваш маленький Кай замерз,
     О, Снежная Королева.


     26 октября 1914


     6
     Ночью над кофейной гущей
     Плачет, глядя на Восток.
     Рот невинен и распущен,
     Как чудовищный цветок.


     Скоро месяц – юн и тонок —
     Сменит алую зарю.
     Сколько я тебе гребенок
     И колечек подарю!


     Юный месяц между веток
     Никого не устерег.
     Сколько подарю браслеток,
     И цепочек, и серег!


     Как из-под тяжелой гривы
     Блещут яркие зрачки!
     Спутники твои ревнивы? —
     Кони кровные легки!


     6 декабря 1914


     7
     Как весело сиял снежинками
     Ваш – серый, мой – соболий мех,
     Как по рождественскому рынку мы
     Искали ленты ярче всех.


     Как розовыми и несладкими
     Я вафлями объелась – шесть!
     Как всеми рыжими лошадками
     Я умилялась в Вашу честь.


     Как рыжие поддевки – парусом,
     Божась, сбывали нам тряпье,
     Как на чудных московских барышень
     Дивилось глупое бабье.


     Как в час, когда народ расходится,
     Мы нехотя вошли в собор,
     Как на старинной Богородице
     Вы приостановили взор.


     Как этот лик с очами хмурыми
     Был благостен и изможден
     В киоте с круглыми амурами
     Елисаветинских времен.


     Как руку Вы мою оставили,
     Сказав: «О, я ее хочу!»
     С какою бережностью вставили
     В подсвечник – желтую свечу…


     – О, светская, с кольцом опаловым
     Рука! – О, вся моя напасть! —
     Как я икону обещала Вам
     Сегодня ночью же украсть!


     Как в монастырскую гостиницу
     – Гул колокольный и закат —
     Блаженные, как имянинницы,
     Мы грянули, как полк солдат.


     Как я Вам – хорошеть до старости —
     Клялась – и просыпала соль,
     Как трижды мне – Вы были в ярости! —
     Червонный выходил король.


     Как голову мою сжимали Вы,
     Лаская каждый завиток,
     Как Вашей брошечки эмалевой
     Мне губы холодил цветок.


     Как я по Вашим узким пальчикам
     Водила сонною щекой,
     Как Вы меня дразнили мальчиком,
     Как я Вам нравилась такой…


     Декабрь 1914


     8
     Свободно шея поднята,
     Как молодой побег.
     Кто скажет имя, кто – лета,
     Кто – край ее, кто – век?


     Извилина неярких губ
     Капризна и слаба,
     Но ослепителен уступ
     Бетховенского лба.


     До умилительности чист
     Истаявший овал.
     Рука, к которой шел бы хлыст,
     И – в серебре – опал.


     Рука, достойная смычка,
     Ушедшая в шелка,
     Неповторимая рука,
     Прекрасная рука.


     10 января 1915


     9
     Ты проходишь своей дорогою,
     И руки твоей я не трогаю.
     Но тоска во мне – слишком вечная,
     Чтоб была ты мне – первой встречною.


     Сердце сразу сказало: «Милая!»
     Все тебе – наугад – простила я,
     Ничего не знав, – даже имени! —
     О, люби меня, о, люби меня!


     Вижу я по губам – извилиной,
     По надменности их усиленной,
     По тяжелым надбровным выступам:
     Это сердце берется – приступом!


     Платье – шелковым черным панцирем,
     Голос с чуть хрипотцой цыганскою,
     Все в тебе мне до боли нравится, —
     Даже то, что ты не красавица!


     Красота, не увянешь зá лето!
     Не цветок – стебелек из стали ты,
     Злее злого, острее острого
     Увезенный – с какого острова?


     Опахалом чудишь, иль тросточкой, —
     В каждой жилке и в каждой косточке,
     В форме каждого злого пальчика, —
     Нежность женщины, дерзость мальчика.


     Все усмешки стихом парируя,
     Открываю тебе и миру я
     Все, что нам в тебе уготовано,
     Незнакомка с челом Бетховена!


     14 января 1915


     10
     Могу ли не вспомнить я
     Тот запах White-Rose [9 - Белой розы (модные в то время духи).] и чая,
     И севрские фигурки
     Над пышащим камельком…


     Мы были: я – в пышном платье
     Из чуть золотого фая,
     Вы – в вязаной черной куртке
     С крылатым воротником.


     Я помню, с каким вошли Вы
     Лицом – без малейшей краски,
     Как встали, кусая пальчик,
     Чуть голову наклоня.


     И лоб Ваш властолюбивый,
     Под тяжестью рыжей каски,
     Не женщина и не мальчик, —
     Но что-то сильней меня!


     Движением беспричинным
     Я встала, нас окружили.
     И кто-то в шутливом тоне:
     «Знакомьтесь же, господа».


     И руку движеньем длинным
     Вы в руку мою вложили,
     И нежно в моей ладони
     Помедлил осколок льда.


     С каким-то, глядевшим косо,
     Уже предвкушая стычку, —
     Я полулежала в кресле,
     Вертя на руке кольцо.


     Вы вынули папиросу,
     И я поднесла Вам спичку,
     Не зная, что делать, если
     Вы взглянете мне в лицо.


     Я помню – над синей вазой —
     Как звякнули наши рюмки.
     «О, будьте моим Орестом!»,
     И я Вам дала цветок.


     С зарницею сероглазой
     Из замшевой черной сумки
     Вы вынули длинным жестом
     И выронили – платок.


     28 января 1915


     11
     Все глаза под солнцем – жгучи,
     День не равен дню.
     Говорю тебе на случай,
     Если изменю:


     Чьи б ни целовала губы
     Я в любовный час,
     Черной полночью кому бы
     Страшно ни клялась, —


     Жить, как мать велит ребенку,
     Как цветочек цвесть,
     Никогда ни в чью сторонку
     Глазом не повесть…


     Видишь крестик кипарисный?
     – Он тебе знаком —
     Все проснется – только свистни
     Под моим окном.


     22 февраля 1915


     12
     Сини подмосковные холмы,
     В воздухе чуть теплом – пыль и деготь.
     Сплю весь день, весь день смеюсь, – должно быть,
     Выздоравливаю от зимы.


     Я иду домой возможно тише.
     Ненаписанных стихов – не жаль!
     Стук колес и жареный миндаль
     Мне дороже всех четверостиший.


     Голова до прелести пуста,
     Оттого что сердце – слишком полно!
     Дни мои, как маленькие волны,
     На которые гляжу с моста.


     Чьи-то взгляды слишком уж нежны
     В нежном воздухе едва нагретом…
     Я уже заболеваю летом,
     Еле выздоровев от зимы.


     13 марта 1915


     13
     Повторю в канун разлуки,
     Под конец любви,
     Что любила эти руки
     Властные твои


     И глаза – кого-кого-то
     Взглядом не дарят! —
     Требующие отчета
     За случайный взгляд.


     Всю тебя с твоей треклятой
     Страстью – видит Бог! —
     Требующую расплаты
     За случайный вздох.


     И еще скажу устало,
     – Слушать не спеши! —
     Что твоя душа мне встала
     Поперек души.


     И еще тебе скажу я:
     – Все равно – канун! —
     Этот рот до поцелуя
     Твоего был юн.


     Взгляд – до взгляда – смел и светел,
     Сердце – лет пяти…
     Счастлив, кто тебя не встретил
     На своем пути.


     28 апреля 1915


     14
     Есть имена, как душные цветы,
     И взгляды есть, как пляшущее пламя…
     Есть темные извилистые рты
     С глубокими и влажными углами.


     Есть женщины. – Их волосы, как шлем,
     Их веер пахнет гибельно и тонко.
     Им тридцать лет. – Зачем тебе, зачем
     Моя душа спартанского ребенка?


     Вознесение, 1915


     15
     Хочу у зеркала, где муть
     И сон туманящий,
     Я выпытать – куда Вам путь
     И где пристанище.


     Я вижу: мачты корабля,
     И Вы – на палубе…
     Вы – в дыме поезда… Поля
     В вечерней жалобе…


     Вечерние поля в росе,
     Над ними – вóроны…
     – Благословляю Вас на всé
     Четыре стороны!


     3 мая 1915


     16
     В первой любила ты
     Первенство красоты,
     Кудри с налетом хны,
     Жалобный зов зурны,


     Звон – под конем – кремня,
     Стройный прыжок с коня,
     И – в самоцветных зернах —
     Два челночка узорных.


     А во второй – другой —
     Тонкую бровь дугой,
     Шелковые ковры
     Розовой Бухары,


     Перстни по всей руке,
     Родинку на щеке,
     Вечный загар сквозь блонды
     И полунощный Лондон.


     Третья тебе была
     Чем-то еще мила…
     – Что от меня останется
     В сердце твоем, странница?


     14 июля 1915


     17
     Вспомяните: всех голов мне дороже
     Волосок один с моей головы.
     И идите себе… – Вы тоже,
     И Вы тоже, и Вы.


     Разлюбите меня, все разлюбите!
     Стерегите не меня поутру!
     Чтоб могла я спокойно выйти
     Постоять на ветру.


     6 мая 1915



   «Легкомыслие! – Милый грех…»


     Легкомыслие! – Милый грех,
     Милый спутник и враг мой милый!
     Ты в глаза мои вбрызнул смех,
     И мазурку мне вбрызнул в жилы.


     Научив не хранить кольца, —
     С кем бы Жизнь меня ни венчала!
     Начинать наугад с конца
     И кончать еще до начала.


     Быть как стебель и быть как сталь
     В жизни, где мы так мало можем…
     – Шоколадом лечить печаль,
     И смеяться в лицо прохожим!
     3 марта 1915



   «Мне нравится, что Вы больны не мной…»


     Мне нравится, что Вы больны не мной,
     Мне нравится, что я больна не Вами,
     Что никогда тяжелый шар земной
     Не уплывет под нашими ногами.
     Мне нравится, что можно быть смешной —
     Распущенной – и не играть словами,
     И не краснеть удушливой волной,
     Слегка соприкоснувшись рукавами.


     Мне нравится еще, что Вы при мне
     Спокойно обнимаете другую,
     Не прочите мне в адовом огне
     Гореть за то, что я не Вас целую.
     Что имя нежное мое, мой нежный, не
     Упоминаете ни днем, ни ночью – всуе…
     Что никогда в церковной тишине
     Не пропоют над нами: аллилуйя!


     Спасибо Вам и сердцем и рукой
     За то, что Вы меня – не зная сами! —
     Так любите: за мой ночной покой,
     За редкость встреч закатными часами,
     За наши не-гулянья под луной,
     За солнце, не у нас над головами,
     За то, что Вы больны – увы! – не мной,
     За то, что я больна – увы! – не Вами!


     3 мая 1915



   «Безумье – и благоразумье…»


     Безумье – и благоразумье,
     Позор – и честь,
     Все, что наводит на раздумье,
     Все слишком есть —


     Во мне! – Всé каторжные страсти
     Слились в одну! —
     Так в волосах моих – все масти
     Ведут войну!


     Я знаю весь любовный шепот,
     – Ах, наизусть! —
     Мой двадцатидвухлетний опыт —
     Сплошная грусть!


     Но облик мой – невинно-розов,
     – Что ни скажи! —
     Я виртуоз из виртуозов
     В искусстве лжи.


     В ней, запускаемой как мячик,
     – Ловимой вновь! —
     Моих прабабушек-полячек
     Сказалась кровь.


     Лгу оттого, что по кладбищам
     Трава растет,
     Лгу оттого, что по кладбищам
     Метель метет…


     От скрипки – от автомобиля —
     Шелков, огня…
     От пытки, что не всé любили
     Одну меня!


     От боли, что не я – невеста
     У жениха!
     От жеста и стиха – для жеста
     И для стиха!


     От нежного боа на шее…
     И как могу
     Не лгать, – раз голос мой нежнее,
     Когда я лгу…


     3 января 1915



   Анне Ахматовой


     Узкий, нерусский стан —
     Над фолиантами.
     Шаль из турецких стран
     Пала, как мантия.


     Вас передашь одной
     Ломаной четкой линией.
     Холод – в весельи, зной —
     В Вашем унынии.


     Вся Ваша жизнь – озноб,
     И завершится – чем она?
     Облачный – темен – лоб
     Юного демона.


     Каждого из земных
     Вам заиграть – безделица!
     И безоружный стих
     В сердце нам целится.


     В утренний сонный час,
     – Кажется, четверть пятого, —
     Я полюбила Вас,
     Анна Ахматова.


     11 февраля 1915



   «Какой-нибудь предок мой был – скрипач…»


     Какой-нибудь предок мой был – скрипач,
     Наездник и вор при этом.
     Не потому ли мой нрав бродяч
     И волосы пахнут ветром?


     Не он ли, смуглый, крадет с арбы
     Рукой моей – абрикосы,
     Виновник страстной моей судьбы,
     Курчавый и горбоносый?


     Дивясь на пахаря за сохой,
     Вертел между губ – шиповник.
     Плохой товарищ он был, – лихой
     И ласковый был любовник!


     Любитель трубки, луны и бус,
     И всех молодых соседок…
     Еще мне думается, что – трус
     Был мой желтоглазый предок.


     Что, душу черту продав за грош,
     Он в полночь не шел кладбищем!
     Еще мне думается, что нож
     Носил он за голенищем,


     Что не однажды из-за угла
     Он прыгал, – как кошка гибкий…
     И почему-то я поняла,
     Что он – не играл на скрипке!


     И было все ему нипочем, —
     Как снег прошлогодний – летом!
     Таким мой предок был скрипачом.
     Я стала – таким поэтом.


     23 июня 1915



   «Заповедей не блюла, не ходила к причастью…»


     Заповедей не блюла, не ходила к причастью.
     Видно, пока надо мной не пропоют литию,
     Буду грешить – как грешу – как грешила: со страстью!
     Господом данными мне чувствами – всеми пятью!


     Други! Сообщники! Вы, чьи наущения – жгучи!
     Вы, сопреступники! – Вы, нежные учителя!
     Юноши, девы, деревья, созвездия, тучи, —
     Богу на Страшном суде вместе ответим, Земля!


     26 сентября 1915



   «Два солнца стынут, – о Господи, пощади!..»


     Два солнца стынут, – о Господи, пощади! —
     Одно – на небе, другое – в моей груди.


     Как эти солнца – прощу ли себе сама? —
     Как эти солнца сводили меня с ума!


     И оба стынут – не больно от их лучей!
     И то остынет первым, что горячей.


     6 октября 1915



   «Цветок к груди приколот…»


     Цветок к груди приколот,
     Кто приколол, – не помню.
     Ненасытим мой голод
     На грусть, на страсть, на смерть.


     Виолончелью, скрипом
     Дверей и звоном рюмок,
     И лязгом шпор, и криком
     Вечерних поездов,


     Выстрелом на охоте
     И бубенцами троек —
     Зовете вы, зовете
     Нелюбленные мной!


     Но есть еще услада:
     Я жду того, кто первый
     Поймет меня, как надо —
     И выстрелит в упор.


     22 октября 1915



   «Быть в аду нам, сестры пылкие…»


     Быть в аду нам, сестры пылкие,
     Пить нам адскую смолу, —
     Нам, что каждою-то жилкою
     Пели Господу хвалу!


     Нам, над люлькой да над прялкою
     Не клонившимся в ночи,
     Уносимым лодкой валкою
     Под полою епанчи.


     В тонкие шелка китайские
     Разнаряженным с утра,
     Заводившим песни райские
     У разбойного костра,


     Нерадивым рукодельницам
     (Шей не шей, а всё по швам!),
     Плясовницам и свирельницам,
     Всему миру – госпожам!


     То едва прикрытым рубищем,
     То в созвездиях коса.
     По острогам да по гульбищам
     Прогулявшим небеса.


     Прогулявшим в ночи звездные
     В райском яблочном саду…
     – Быть нам, девицы любезные,
     Сестры милые – в аду!


     Ноябрь 1915



   «Полнолунье и мех медвежий…»


     Полнолунье и мех медвежий,
     И бубенчиков легкий пляс…
     Легкомысленнейший час! – Мне же
     Глубочайший час.


     Умудрил меня встречный ветер,
     Снег умилостивил мне взгляд,
     На пригорке монастырь светел
     И от снега – свят.


     Вы снежинки с груди собольей
     Мне сцеловываете, друг,
     Я на дерево гляжу, – в поле
     И на лунный круг.


     За широкой спиной ямщицкой
     Две не встретятся головы.
     Начинает мне Господь – сниться,
     Отоснились – Вы.


     27 ноября 1915



   «День угасший…»


     День угасший
     Нам порознь нынче гас.
     Это жестокий час —
     Для Вас же.


     Время – совье,
     Пусть птенчика прячет мать.
     Рано Вам начинать
     С любовью.


     Помню первый
     Ваш шаг в мой недобрый дом,
     С пряничным петухом
     И вербой.


     Отрок чахлый,
     Вы жимолостью в лесах,
     Облаком в небесах —
     Вы пахли!


     На коленях
     Снищу ли прощенья за
     Слезы в твоих глазах
     Оленьих.


     Милый сверстник,
     Еще в Вас душа – жива!
     Я же люблю слова
     И перстни.


     18 декабря 1915



   «Летят они, – написанные наспех…»


     Летят они, – написанные наспех,
     Тяжелые от горечи и нег.
     Между любовью и любовью рáспят
     Мой миг, мой час,
     мой день, мой год, мой век.


     И слышу я, что где-то в мире – грозы,
     Что амазонок копья блещут вновь…
     А я – пера не удержу! – Две розы
     Сердечную мне высосали кровь.


     Москва, 20 декабря 1915




   Из книги «Версты»
   Выпуск первый


   «Посадила яблоньку…»


     Посадила яблоньку:
     Малым – забавоньку,
     Старому – младость,
     Садовнику – радость.


     Приманила в горницу
     Белую горлицу:
     Вору – досада,
     Хозяйке – услада.


     Породила доченьку —
     Синие оченьки,
     Горлинку – голосом,
     Солнышко – волосом.
     На горе девицам,
     На горе мóлодцам.


     23 января 1916



   «Отмыкала ларец железный…»


     Отмыкала ларец железный,
     Вынимала подарок слезный, —
     С крупным жемчугом перстенек,
     С крупным жемчугом.


     Кошкой выкралась на крыльцо,
     Ветру выставила лицо.
     Ветры веяли, птицы реяли,
     Лебеди – слева, справа – вóроны…
     Наши дороги – в разные стороны.


     Ты отойдешь – с первыми тучами,
     Будет твой путь – лесами дремучими,
     песками горючими.


     Душу – выкличешь,
     Очи – выплачешь.


     А надо мною – кричать сове,
     А надо мною – шуметь траве…


     Москва, январь 1916



   «К озеру вышла. Крут берег…»


     К озеру вышла. Крут берег.
     Сизые воды в снег сбиты,
     Нá голос воют. Рвут пасти —
     Что звери.


     Кинула перстень. Бог с перстнем!
     Не по руке мне, знать, ковáн!
     В сéребро пены кань, злато,
     Кань с песней.


     Ярой дугою – как брызнет!
     Встречной дугою – млад-лебедь
     Как всполохнется, как взмоет
     В день сизый!


     6 февраля 1916



   «Никто ничего не отнял…»


     Никто ничего не отнял —
     Мне сладостно, что мы врозь!
     Целую вас – через сотни
     Разъединяющих верст.


     Я знаю, наш дар – неравен.
     Мой голос впервые – тих.
     Что вáм, молодой Державин,
     Мой невоспитанный стих!


     На страшный полет крещу вас:
     – Лети, молодой орел!
     Ты солнце стерпел, не щурясь, —
     Юный ли взгляд мой тяжел?


     Нежней и бесповоротней
     Никто не глядел вам вслед…
     Целую вас – через сотни
     Разъединяющих лет.


     12 февраля 1916



   «Собирая любимых в путь…»


     Собирая любимых в путь,
     Я им песни пою на память —
     Чтобы приняли как-нибудь,
     Что когда-то дарили сами.


     Зеленеющею тропой
     Довожу их до перекрестка.
     Ты без устали, ветер, пой,
     Ты, дорога, не будь им жесткой!


     Туча сизая, слез не лей, —
     Как на праздник они обуты!
     Ущеми себе жало, змей,
     Кинь, разбойничек, нож свой лютый.


     Ты, прохожая красота,
     Будь веселою им невестой.
     Потруди за меня уста, —
     Наградит тебя Царь Небесный!


     Разгорайтесь, костры, в лесах,
     Разгоняйте зверей берложьих.
     Богородица в небесах,
     Вспомяни о моих прохожих!


     17 февраля 1916



   «Ты запрокидываешь голову…»


     Ты запрокидываешь голову —
     Затем, что ты гордец и враль.
     Какого спутника веселого
     Привел мне нынешний февраль!


     Позвякивая карборванцами
     И медленно пуская дым,
     Торжественными чужестранцами
     Проходим городом родным.


     Чьи руки бережные трогали
     Твои ресницы, красота,
     Когда, и как, и кем, и много ли
     Целованы твои уста —


     Не спрашиваю. Дух мой алчущий
     Переборол сию мечту.
     В тебе божественного мальчика, —
     Десятилетнего я чту.


     Помедлим у реки, полощущей
     Цветные бусы фонарей.
     Я доведу тебя до площади,
     Видавшей отроков-царей…


     Мальчишескую боль высвистывай,
     И сердце зажимай в горсти…
     – Мой хладнокровный, мой неистовый
     Вольноотпущенник – прости!


     18 февраля 1916



   «Откуда такая нежность?..»


     Откуда такая нежность?
     Не первые – эти кудри
     Разглаживаю, и губы
     Знавала темней твоих.


     Всходили и гасли звезды,
     (Откуда такая нежность?),
     Всходили и гасли очи
     У самых моих очей.


     Еще не такие песни
     Я слушала ночью темной
     (Откуда такая нежность?) —
     На самой груди певца.


     Откуда такая нежность?
     И чтó с нею делать, отрок
     Лукавый, певец захожий,
     С ресницами – нет длинней?


     18 февраля 1916



   «Не сегодня-завтра растает снег…»


     Не сегодня-завтра растает снег.
     Ты лежишь один под огромной шубой.
     Пожалеть тебя, у тебя навек
     Пересохли губы.
     Тяжело ступаешь и трудно пьешь,
     И торопится от тебя прохожий.
     Не в таких ли пальцах садовый нож
     Зажимал Рогожин?
     А глаза, глаза на лице твоем!
     Два обугленных прошлогодних круга!
     Видно, отроком – в невеселый дом
     Завела – подруга.
     Далеко – в ночи – по асфальту – трость,
     Двери – настежь – в ночь – под ударом ветра.
     – Заходи – гряди! – нежеланный гость,
     В мой покой пресветлый.
     4 марта 1916



   «Гибель от женщины. Вот знак…»


     Гибель от женщины. Вот знак
     На ладони твоей, юноша.
     Долу глаза! Молись! Берегись! Враг
     Бдит в полуночи.


     Не спасет ни песен
     Небесный дар, ни надменнейший вырез губ.
     Тем ты и люб,
     Что небесен.


     Ах, запрокинута твоя голова,
     Полузакрыты глаза – что? – пряча.
     Ах, запрокинется твоя голова —
     Иначе.


     Голыми руками возьмут – ретив! упрям!
     Криком твоим всю ночь
     будет край звонок!
     Растреплют крылья твои
     по всем четырем ветрам!
     Серафим! – Орленок!


     17 марта 1916



   «Приключилась с ним странная хворь…»


     Приключилась с ним странная хворь,
     И сладчайшая на него нашла оторопь.
     Все стоит и смотрит ввысь,
     И не видит ни звезд, ни зорь
     Зорким оком своим – отрок.


     А задремлет – к нему орлы
     Шумнокрылые слетаются с клекотом,
     И ведут о нем дивный спор.
     И один – властелин скалы —
     Клювом кудри ему треплет.


     Но дремучие очи сомкнув,
     Но уста полураскрыв – спит себе.
     И не слышит ночных гостей,
     И не видит, как зоркий клюв
     Златоокая вострит птица.


     20 марта 1916



   «Устилают – мои – сени…»


     Устилают – мои – сени
     Пролетающих голубей – тени.
     Сколько было усыновлений!
     Умилений!


     Выхожу на крыльцо: веет,
     Подымаю лицо: греет.
     Но душа уже – не – млеет,
     Не жалеет.


     На ступеньке стою – верхней,
     Развеваются надо мной – ветки.
     Скоро купол на тóй церкви
     Померкнет.


     Облаками плывет Пасха,
     Колоколами плывет Пасха…
     В первый раз человек рáспят —
     На Пасху.


     22 марта 1916



   «На крыльцо выхожу – слушаю…»


     На крыльцо выхожу – слушаю,
     На свинце ворожу – плачу.
     Ночи душные,
     Скушные.
     Огоньки вдали, станица казачья.


     Да и в полдень нехорош – пригород:
     Тарахтят по мостовой дрожки,
     Просит нищий грошик,
     Да ребята гоняют кошку,
     Да кузнечики в траве – прыгают.


     В черной шали, с большим розаном
     На груди, – как спадет вечер,
     С рыжекудрым, розовым,
     Развеселым озорем
     Разлюбезные – поведу – речи.


     Серебром меня не задаривай,
     Крупным жемчугом материнским,
     Перстеньком с мизинца.
     Поценнее хочу гостинца:
     Над станицей – зарева!


     23 марта 1916



   «В день Благовещенья…»


     В день Благовещенья
     Руки раскрещены,
     Цветок полит чахнущий,
     Окна настежь распахнуты, —
     Благовещенье, праздник мой!


     В день Благовещенья
     Подтверждаю торжественно:
     Не надо мне ручных голубей, лебедей, орлят!
     – Летите, куда глаза глядят
     В Благовещенье, праздник мой!


     В день Благовещенья
     Улыбаюсь до вечера,
     Распростившись с гостями пернатыми.
     – Ничего для себя не надо мне
     В Благовещенье, праздник мой!


     23 марта 1916



   «Канун Благовещенья…»


     Канун Благовещенья.
     Собор Благовещенский
     Прекрасно светится.
     Над главным куполом,
     Под самым месяцем,
     Звезда – и вспомнился
     Константинополь.


     На серой паперти
     Старухи выстроились,
     И просят милостыню
     Голосами гнусными.
     Большими бусами
     Горят фонарики
     Вкруг Божьей Матери.


     Черной бессонницей
     Сияют лики святых,
     В черном куполе
     Оконницы ледяные.
     Золотым кустом,
     Родословным древом
     Никнет паникадило.
     – Благословен плод чрева
     Твоего, Дева
     Милая!


     Пошла странствовать
     По рукам – свеча.
     Пошло странствовать
     По устам слово:
     – Богородице.


     Светла, горяча
     Зажжена свеча.


     К Солнцу-Матери,
     Затерянная в тени,
     Воззываю и я, радуясь:
     Матерь – матери
     Сохрани
     Дочку голубоглазую!
     В светлой мудрости
     Просвети, направь
     По утерянному пути —
     Блага.


     Дай здоровья ей,
     К изголовью ей
     Отлетевшего от меня
     Приставь – Ангела.
     От словесной храни – пышности,
     Чтоб не вышла, как я, – хищницей,
     Чернокнижницей.


     Служба кончилась.
     Небо безоблачно.
     Крестится истово
     Народ и расходится.
     Кто – по домам,
     А кому – некуда,
     Те – Бог весть куда,
     Все – Бог весть куда!


     Серых несколько
     Бабок древних
     В дверях замешкались, —
     Докрещиваются
     На самоцветные
     На фонарики.


     Я же весело
     Как волны валкие
     Народ расталкиваю.
     Бегу к Москва-реке
     Смотреть, как лед идет.


     24–25 марта 1916



   «За девками доглядывать, не скис…»


     За девками доглядывать, не скис
     ли в жбане квас, оладьи не остыли ль,
     Да перстни пересчитывать, анис
     Ссыпая в узкогорлые бутыли,
     Кудельную расправить бабке нить,
     Да ладаном курить по дому росным,
     Да под руку торжественно проплыть
     Соборной площадью, гремя шелками, с крестным.
     Кормилица с крикливым петухом
     В переднике – как ночь ее повойник! —
     Докладывает древним шепотком,
     Что молодой – в часовенке – покойник.
     И ладанное облако углы
     Унылой обволакивает ризой,
     И яблони – что ангелы – белы,
     И голуби на них – что ладан – сизы.
     И странница, прихлебывая квас
     Из ковшика, на краешке лежанки,
     О Разине досказывает сказ
     И о его прекрасной персиянке.
     26 марта 1916



   «Димитрий! Марина! В мире…»


     Димитрий! Марина! В мире
     Согласнее нету ваших
     Единой волною вскинутых,
     Единой волною смытых
     Судеб! Имен!


     Над темной твоею люлькой,
     Димитрий, над люлькой пышной
     Твоею, Марина Мнишек,
     Стояла одна и та же
     Двусмысленная звезда.


     Она же над вашим ложем,
     Она же над вашим троном
     – Как вкопанная – стояла
     Без малого – целый год.


     Взаправду ли знак родимый
     На темной твоей ланите,
     Димитрий, – все та же черная
     Горошинка, что у отрока
     У рóдного, у царевича
     На смуглой и круглой щечке
     Смеясь целовала мать?
     Воистину ли, взаправду ли —
     Нам сызмала деды сказывали,
     Что грешных судить – не нам?


     На нежной и длинной шее
     У отрока – ожерелье.
     Над светлыми волосами
     Пресветлый венец стоит.


     В Марфиной черной келье
     Яркое ожерелье!
     – Солнце в ночи! – горит.


     Памятливыми глазами
     Впилась – народ замер.
     Памятливыми губами
     Впилась – в чей – рот.


     Сама инокиня
     Признала сына!
     Как же ты – для нас – не тот!


     Марина! Царица – Царю,
     Звезда – самозванцу!
     Тебя пою,
     Злую красу твою,
     Лик без румянца.
     Во славу твою грешу
     Царским грехом гордыни.
     Славное твое имя
     Славно ношу.


     Правит моими бурями
     Марина – звезда – Юрьевна,
     Солнце – среди – звезд.
     Крест золотой скинула,
     Черный ларец сдвинула,
     Маслом святым ключ
     Масленный – легко движется.
     Черную свою книжищу
     Вынула чернокнижница.


     Знать, уже делать нечего,
     Отошел от ее от плечика
     Ангел, – пошел несть
     Господу злую весть:


     – Злые, Господи, вести!
     Загубил ее вор-прелестник!


     Марина! Димитрий! С миром,
     Мятежники, спите, милые.
     Над нежной гробницей ангельской
     За вас в соборе Архангельском
     Большая свеча горит.


     29, 30 марта 1916



   «Говорила мне бабка лютая…»


     Говорила мне бабка лютая,
     Коромыслом от злости гнутая:
     – Не дремить тебе в люльке дитятка,
     Не белить тебе пряжи вытканной, —
     Царевать тебе – под заборами!
     Целовать тебе, внучка, – вóрона.


     Ровно облако побелела я:
     Вынимайте рубашку белую,
     Жеребка не гоните черного,
     Не поите попа соборного,
     Вы кладите меня под яблоней,
     Без моления, да без ладана.


     Поясной поклон, благодарствие
     За совет да за милость царскую,
     За карманы твои порожние
     Да за песни твои острожные,
     За позор пополам со смутою, —
     За любовь за твою за лютую.


     Как ударит соборный колокол —
     Сволокут меня черти волоком,
     Я за чаркой, с тобою роспитой,
     Говорила, скажу и Господу, —
     Что любила тебя, мальчоночка,
     Пуще славы и пуще солнышка.


     1 апреля 1916



   «Красною кистью…»


     Красною кистью
     Рябина зажглась.
     Падали листья.
     Я родилась.


     Спорили сотни
     Колоколов.
     День был субботний:
     Иоанн Богослов.


     Мне и доныне
     Хочется грызть
     Жаркой рябины
     Горькую кисть.


     16 августа 1916



   «Всюду бегут дороги…»


     Всюду бегут дороги,
     По лесу, по пустыне,
     В ранний и поздний час.


     Люди по ним ходят,
     Ходят по ним дроги,
     В ранний и поздний час.


     Топчут песок и глину
     Страннические ноги,
     Топчут кремень и грязь…


     Кто на ветру – убогий?
     Всяк на большой дороге —
     Переодетый князь!


     Треплются их отрепья
     Всюду, где небо – сине,
     Всюду, где Бог – судья.


     Сталкивает их цепи,
     Смешивает отрепья
     Пáрная колея.


     Так по земной пустыне,
     Кинув земную пажить
     И сторонясь жилья,


     Нищенствуют и княжат —
     Каторжные княгини,
     Каторжные князья.


     Вот и сошлись дороги,
     Вот мы и сшиблись клином.
     Темен, ох, темен час.


     Это не я с тобою, —
     Это беда с бедою
     Каторжная – сошлась.


     Что же! Целуй в губы,
     Коли тебя, любый,
     Бог от меня не спас.


     Всех по одной дороге
     Поволокут дроги —
     В ранний ли, поздний час.


     5 апреля 1916



   «Да с этой львиною…»


     Да с этой львиною
     Златою россыпью,
     Да с этим поясом,
     Да с этой поступью, —
     Как не бежать за ним
     По белу пó свету —
     За этим поясом,
     За этим посвистом!


     Иду по улице —
     Народ сторонится.
     Как от разбойницы,
     Как от покойницы.


     Уж знают все, каким
     Молюсь угодникам
     Да по зелененьким,
     Да по часовенкам.


     Моя, подруженьки,
     Моя, моя вина.
     Из голубого льна
     Не тките савана.


     На вечный сон за то,
     Что не спала одна —
     Под дикой яблоней
     Ложусь без ладана.


     2 апреля 1916, Вербная Суббота



   «Коли милым назову – не соскучишься…»


     Коли милым назову – не соскучишься.
     Превеликою слыву – поцелуйщицей.
     Коль по улице плыву – бабы морщатся:
     Плясовницею слыву, да притворщицей.


     А немилый кто взойдет, да придвинется —
     Подивится весь народ – что за схимница,
     Филин ухнет – черный кот ощетинится.
     Будешь помнить цельный год – чернокнижницу.


     Хорошо, коль из ружья метко целятся,
     Хорошо, коли братья верно делятся,
     Коли сокол в мужья метит – дéвица…
     Плясовница только я, да свирельница.


     Коль похожа на жену – где повойник мой?
     Коль похожа на вдову – где покойник мой?
     Коли суженого жду – где бессонница?
     Царь-Девицею живу, беззаконницей!


     3 апреля 1916



   «Люди на душу мою льстятся…»


     Люди на душу мою льстятся,
     Нежных имен у меня – святцы,


     А восприемников за душой
     Цельный, поди, монастырь мужской!


     Уж и священники эти льстивы!
     Каждый-то день у меня крестины!


     Этот – орленком, щегленком – тот,
     Всяк по-иному меня зовет.


     У тяжелейшей из всех преступниц —
     Сколько заступников и заступниц!


     Лягут со мною на вечный сон
     Нежные святцы моих имен.


     Звали – равнó, называли – разно,
     Все называли, никто не нáзвал.


     6 апреля 1916



   «Я пришла к тебе черной полночью…»


     Я пришла к тебе черной полночью,
     За последней помощью.
     Я – бродяга, родства не помнящий,
     Корабль тонущий.


     В слободах моих – междуцарствие,
     Чернецы коварствуют.
     Всяк рядится в одежды царские,
     Псари царствуют.


     Кто земель моих не оспаривал,
     Сторожей не спаивал?
     Кто в ночи не варил – варева,
     Не жег – зарева?


     Самозванцами, псами хищными,
     Я дотла расхищена.
     У палат твоих, царь истинный,
     Стою – нищая!


     27 апреля 1916



   «Продаю! Продаю! Продаю!..»


     Продаю! Продаю! Продаю!
     Поспешайте, господа хорошие!
     Золотой товар продаю,
     Чистый товар, не ношенный,
     Не сквозной, не крашенный, —
     Не запрашиваю!


     Мой товар – на всякий лад, на всякий вкус.
     Держись, коробейники! —
     Не дорожусь! не дорожусь! не дорожусь!
     Во что оцéните.
     Носи – не сносишь!
     Бросай – не сбросишь!


     Эй, товары хороши-то хороши!
     Эй, выкладывайте красные гроши!
     Да молитесь за помин моей души!
     28 апреля 1916



   Стихи к Ахматовой

   Анне Ахматовой


     1
     О муза плача, прекраснейшая из муз!
     О ты, шальное исчадие ночи белой!
     Ты черную насылаешь метель на Русь,
     И вопли твои вонзаются в нас, как стрелы.


     И мы шарахаемся, и глухое: ох! —
     Стотысячное – тебе присягает, – Анна
     Ахматова! – Это имя – огромный вздох,
     И в глубь он падает, которая безымянна.


     Мы коронованы тем, что одну с тобой
     Мы землю топчем, что небо над нами – то же!
     И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой,
     Уже бессмертным на смертное сходит ложе.


     В певучем граде моем купола горят,
     И Спаса светлого славит слепец бродячий…
     – И я дарю тебе свой колокольный град,
     – Ахматова – и сердце свое в придачу.


     19 июня 1916


     2
     Охватила голову и стою,
     – Чтó людские козни! —
     Охватила голову и пою
     На заре на поздней.


     Ах, неистовая меня волна
     Подняла на гребень!
     Я тебя пою, что у нас – одна,
     Как луна на небе!


     Что, на сердце вóроном налетев,
     В облака вонзилась.
     – Горбоносую – чей смертелен гнев
     И смертельна – милость.


     Что и над червонным моим Кремлем
     Свою ночь простерла,
     Что певучей негою, – как ремнем,
     Мне стянула горло.


     Ах, я счастлива! Никогда заря
     Не сгорала – чище.
     Ах, я счастлива, что, тебя даря,
     Удаляюсь – нищей,


     Что тебя, чей голос – о глубь! о мгла! —
     Мне дыханье сузил,
     Я впервые именем назвала
     Царскосельской Музы.


     22 июня 1916


     3
     Еще один огромный взмах —
     И спят ресницы.
     О, тело милое! О, прах
     Легчайшей птицы!


     Что делала в тумане дней?
     Ждала и пела…
     Так много вздоха было в ней,
     Так мало – тела.


     Нечеловечески-мила
     Ее дремота.
     От ангела и от орла
     В ней было что-то.


     И спит, а хор ее манит
     В сады Эдема.
     Как будто песнями не сыт
     Уснувший демон.


     –


     Часы, года, века. – Ни нас,
     Ни наших комнат.
     И памятник, накоренясь,
     Уже не помнит.


     Давно бездействует метла,
     И никнут льстиво
     Над Музой Царского Села
     Кресты крапивы.


     23 июня 1916


     4
     Имя ребенка – Лев,
     Матери – Анна.
     В имени его – гнев,
     В материнском – тишь.
     Волосом он рыж,
     – Голова тюльпана! —
     Что ж, осанна
     Маленькому царю.


     Дай ему Бог – вздох
     И улыбку матери,
     Взгляд – искателя
     Жемчугов.


     Бог, внимательней
     За ним присматривай:
     Царский сын – гадательней
     Остальных сынов.


     Рыжий львеныш
     С глазами зелеными,
     Страшное наследье тебе нести!


     Северный Океан и Южный
     И нить жемчужных
     Черных четок – в твоей горсти!


     24 июня 1916


     5
     Сколько спутников и друзей!
     Ты никому не вторишь.
     Правят юностью нежной сей —
     Гордость и горечь.


     Помнишь бешеный день в порту,
     Южных ветров угрозы,
     Рев Каспия – и во рту
     Крылышко розы.


     Как цыганка тебе дала
     Камень в резной оправе,
     Как цыганка тебе врала
     Что-то о славе…


     И – высóко у парусов —
     Отрока в синей блузе.
     Гром моря – и грозный зов
     Раненой Музы.


     25 июня 1916


     6
     Не отстать тебе. Я – острожник.
     Ты – конвойный. Судьба одна.
     И одна в пустоте порожней
     Подорожная нам дана.


     Уж и нрав у меня спокойный!
     Уж и очи мои ясны!
     Отпусти-ка меня, конвойный,
     Прогуляться до той сосны!


     26 июня 1916


     7
     Ты, срывающая покров
     С катафалков и с колыбелей,
     Разъярительница ветров,
     Насылательница метелей,


     Лихорадок, стихов и войн,
     – Чернокнижница! – Крепостница! —
     Я заслышала грозный вой
     Львов, вещающих колесницу.


     Слышу страстные голоса —
     И один, что молчит упорно.
     Вижу красные паруса —
     И один – между ними – черный.


     Океаном ли правишь путь
     Или воздухом, – всею грудью
     Жду, как солнцу подставив грудь
     Смертоносному правосудью.


     26 июня 1916


     8
     На базаре кричал народ,
     Пар вылетал из булочной.
     Я запомнила алый рот
     Узколицей певицы уличной.


     В темном, с цветиками, платке,
     – Милости удостоиться —
     Ты, потупленная, в толпе
     Богомолок у Сергий-Троицы,


     Помолись за меня, краса
     Грустная и бесовская,
     Как поставят тебя леса
     Богородицею хлыстовскою.


     27 июня 1916


     9
     Златоустой Анне – всея Руси
     Искупительному глаголу, —
     Ветер, голос мой донеси
     И вот этот мой вздох тяжелый.


     Расскажи, сгорающий небосклон,
     Про глаза, что черны от боли,
     И про тихий земной поклон
     Посреди золотого поля.


     Ты, зеленоводный лесной ручей,
     Расскажи, как сегодня ночью
     Я взглянула в тебя – и чей
     Лик узрела в тебе воочью.


     Ты в грозовой выси
     Обретенный вновь!
     Ты! – Безымянный!
     Донеси любовь мою
     Златоустой Анне – всея Руси!


     27 июня 1916


     10
     У тонкой проволоки над волной овсов
     Сегодня голос – как тысяча голосов!


     И бубенцы проезжие – свят! свят! свят! —
     Не тем же ль голосом, Господи, говорят?


     Стою, и слушаю, и растираю колос,
     И темным куполом меня замыкает – голос.


     Не этих ивовых плавающих ветвей
     Касаюсь истово, – а руки твоей!


     Для всех, в томленье славящих твой подъезд, —
     Земная женщина, мне же – небесный крест!


     Тебе одной ночами кладу поклоны,
     И все твоими очами глядят иконы!


     1 июля 1916


     11
     Ты солнце в выси мне застишь,
     Все звезды в твоей горсти!
     Ах, если бы – двери настежь —
     Как ветер к тебе войти!


     И залепетать, и вспыхнуть,
     И круто потупить взгляд,
     И, всхлипывая, затихнуть,
     Как в детстве, когда простят.


     2 июля 1916


     12
     Руки даны мне – протягивать каждому обе, —
     Не удержать ни одной, губы – давать имена,
     Очи – не видеть, высокие брови над ними —
     Нежно дивиться любви и – нежней – нелюбви.


     А этот колокол там, что кремлевских тяжеле,
     Безостановочно ходит и ходит в груди, —
     Это – кто знает? – не знаю, —
     быть может, – должно быть —
     Мне загоститься не дать на российской земле!


     2 июля 1916



   «Не моя печаль, не моя забота…»


     Не моя печаль, не моя забота —
     Как взойдет посев.
     То не я хочу, то огромный кто-то:
     И ангел, и лев.


     Стерегу в глазах молодых – истому,
     Черноту и жар.
     Так от сердца к сердцу, от дома к дому
     Вздымаю пожар.


     Разметались кудри, разорван ворот —
     Пустота! Полет!
     Облака плывут, и горящий город
     Подо мной плывет.


     2 августа 1916



   «Бог согнулся от заботы…»


     Бог согнулся от заботы
     И затих.
     Вот и улыбнулся, вот и
     Много ангелов святых


     С лучезарными телами
     Сотворил.
     Есть с огромными крылами,
     А бывают и без крыл.


     Оттого и плачу много,
     Оттого —
     Что взлюбила больше Бога
     Милых ангелов его.


     15 августа 1916



   «И другу на руку легло…»


     И другу на руку легло
     Крылатки тонкое крыло.
     Что я поистине крылата,
     Ты понял, спутник по беде!


     Но, ах, не справиться тебе
     С моею нежностью проклятой!


     И, благодарный за тепло,
     Целуешь тонкое крыло.


     А ветер гасит огоньки
     И треплет пестрые палатки,
     А ветер от твоей руки
     Отводит крылышко крылатки…
     И дышит: душу не губи!
     Крылатых женщин не люби!


     21 сентября 1916



   «И не плача зря…»


     И не плача зря
     Об отце и матери – встать, и с Богом
     По большим дорогам
     В ночь – без собаки и фонаря.


     Воровская у ночи пасть:
     Стыд поглотит и с Богом тебя разлучит.
     А зато научит
     Петь и, в глаза улыбаясь, красть.


     И кого-то звать
     Длинным свистом,
     на перекрестках черных,
     И чужих покорных
     Жен под деревьями целовать.


     Наливается поле льдом,
     Или колосом – всё по дорогам – чудно!
     Только в сказке – блудный
     Сын возвращается в отчий дом.


     10 октября 1916



   «Кабы нас с тобой – да судьба свела…»


     Кабы нас с тобой – да судьба свела —
     Ох, веселые пошли бы по земле дела!
     Не один бы нам поклонился град,
     Ох, мой родный, мой природный, мой безродный брат!


     Как последний сгас на мосту фонарь —
     Я кабацкая царица, ты кабацкий царь.
     Присягай, народ, моему царю!
     Присягай его царице, – всех собой дарю!


     Кабы нас с тобой – да судьба свела,
     Поработали бы царские на нас колокола!
     Поднялся бы звон по Москве-реке
     О прекрасной самозванке и ее дружке.


     Нагулявшись, наплясавшись на шальном пиру,
     Покачались бы мы, братец, на ночном ветру…
     И пылила бы дороженька – бела, бела, —
     Кабы нас с тобой – да судьба свела!


     25 октября 1916



   «Кабы нас с тобой – да судьба свела…»


     Каждый день все кажется мне: суббота!
     Зазвонят колокола, ты войдешь.
     Богородица из золотого киота
     Улыбнется, как ты хорош.


     Что ни ночь, то чудится мне: под камнем
     Я, и камень сей на сердце – как длань.
     И не встану я, пока не скажешь, пока мне
     Не прикажешь: Девица, встань!


     8 ноября 1916




   Из книги «Версты»
   Выпуск второй


   Анне Ахматовой




   I


     Только закрою горячие веки —
     Райские розы, райские реки…


     Где-то далече,
     Как в забытьи,
     Нежные речи
     Райской змеи.


     И узнаю,
     Грустная Ева,
     Царское древо
     В круглом раю.


     20 января 1917



   «Заклинаю тебя от злата…»


     Заклинаю тебя от злата,
     От полночной вдовы крылатой,
     От болотного злого дыма,
     От старухи, бредущей мимо,


     Змеи под кустом,
     Воды под мостом,
     Дороги крестом,
     От бабы – постом.


     От шали бухарской,
     От грамоты царской,
     От черного дела,
     От лошади белой!


     10 мая 1918



   «Я расскажу тебе – про великий обман…»


     Я расскажу тебе – про великий обман:
     Я расскажу тебе, как ниспадает туман
     На молодые деревья, на старые пни.
     Я расскажу тебе, как погасают огни
     В низких домах, как – пришелец египетских стран —
     В узкую дудку под деревом дует цыган.


     Я расскажу тебе – про великую ложь:
     Я расскажу тебе, как зажимается нож
     В узкой руке, – как вздымаются ветром веков
     Кудри у юных – и бороды у стариков.


     Рокот веков.
     Топот подков.


     4 июня 1918



   «Пожирающий огонь – мой конь…»


     Пожирающий огонь – мой конь.
     Он копытами не бьет, не ржет.
     Где мой конь дохнýл – родник не бьет,
     Где мой конь махнул – трава не растет.


     Ох, огонь-мой конь – несытый едок!
     Ох, огонь – на нем – несытый ездок!
     С красной гривою свились волоса…
     Огневая полоса – в небеса!


     14 августа 1918



   «Каждый стих – дитя любви…»


     Каждый стих – дитя любви,
     Нищий незаконнорóжденный,
     Первенец – у колеи
     На поклон ветрам – положенный.


     Сердцу – ад и алтарь,
     Сердцу – рай и позор.
     Кто отец? – Может – царь.
     Может – царь, может – вор.


     14 августа 1918



   «Чтобы помнил не часочек, не годок…»


     Чтобы помнил не часочек, не годок —
     Подарю тебе, дружочек, гребешок.


     Чтобы помнили подружек мил-дружки —
     Есть на свете золотые гребешки.


     Чтоб дружочку не пилось без меня —
     Гребень, гребень мой, расческа моя!


     Нет на свете той расчески чудней:
     Струны – зубья у расчески моей.


     Чуть притронешься – пойдет трескотня
     Про меня одну, да всё про меня.


     Чтоб дружочку не спалось без меня —
     Гребень, гребень мой, расческа моя!


     Чтобы чудился в жару и в поту
     От меня ему вершочек – с версту,


     Чтоб ко мне ему все вёрсты – с вершок —
     Есть на свете золотой гребешок.


     Чтоб дружочку не жилось без меня —
     Семиструнная расческа моя!


     2 ноября 1918



   «Целовалась с нищим, с вором, с горбачом…»


     Целовалась с нищим, с вором, с горбачом,
     Со всей каторгой гуляла – нипочем!
     Алых губ своих отказом не тружу,
     Прокаженный подойди – не откажу!


     Пока молода —
     Все как с гуся вода!
     Никогда никому:
     Нет!
     Всегда – да!


     Что за дело мне, что рваный ты, босой:
     Без разбору я кошу, как смерть косой!
     Говорят мне, что цыган-ты-конокрад,
     Про тебя еще другое говорят…


     А мне что за беда —
     Что с копытом нога!
     Никогда никому:
     Нет!
     Всегда – да!


     Блещут, плещут, хлещут раны – кумачом,
     Целоваться я не стану – с палачом!


     Москва, ноябрь 1920



   II


     И сказал Господь:
     – Молодая плоть,
     Встань!


     И вздохнула плоть:
     – Не мешай, Господь,
     Спать.


     Хочет только мира
     Дочь Иаира. —


     И сказал Господь:
     – Спи.


     Март 1917



   «– Только живите! – Я уронила руки…»


     – Только живите! – Я уронила руки,
     Я уронила нá руки жаркий лоб.
     Так молодая Буря слушает Бога —
     Где-нибудь в поле, в какой-нибудь тёмный час.


     И на высокий вал моего дыханья
     Властная вдруг – словно с неба – ложится длань.
     И на уста мои – чьи-то уста ложатся.
     – Так молодую Бурю слушает Бог.


     20 июня 1917



   «Закинув голову и опустив глаза…»


     Закинув голову и опустив глаза,
     Пред ликом Господа и всех святых – стою.
     Сегодня праздник мой, сегодня – Суд.


     Сонм юных ангелов смущен до слез.
     Бесстрастны праведники. Только ты,
     На тронном облаке, глядишь как друг.


     Что хочешь – спрашивай. Ты добр и стар,
     И ты поймешь, что с эдаким в груди
     Кремлевским колоколом – лгать нельзя.


     И ты поймешь, как страстно день и ночь
     Боролись Промысел и Произвол
     В ворочающей жернова – груди.


     Так, смертной женщиной, – опущен взор,
     Так, гневным ангелом – закинут лоб,
     В день Благовещенья, у Царских врат,
     Перед лицом твоим – гляди! – стою.


     А голос, голубем покинув грудь,
     В червонном куполе обводит круг.


     Март 1918



   «Плоти – плоть, духу – дух…»


     Плоти – плоть, духу – дух,
     Плоти – хлеб, духу – весть,
     Плоти – чернь, духу – вздох,
     Семь венцов, семь небес.


     Плачь же, плоть! – Завтра прах!
     Дух, не плачь! – Славься, дух!
     Нынче – раб, завтра – царь
     Всем семи – небесам.


     9 мая 1918



   Психея


     1
     Не самозванка – я пришла домой,
     И не служанка – мне не надо хлеба.
     Я – страсть твоя, воскресный отдых твой,
     Твой день седьмой, твое седьмое небо.


     Там на земле мне подавали грош
     И жерновов навешали на шею.
     – Возлюбленный! Ужель не узнаешь?
     Я ласточка твоя – Психея!


     2
     Нá тебе, ласковый мой, лохмотья,
     Бывшие некогда нежной плотью.
     Всё истрепала, изорвала, —
     Только осталось, что два крыла.


     Одень меня в свое великолепье,
     Помилуй и спаси.
     А бедные истлевшие отрепья —
     Ты в ризницу снеси.


     13 мая 1918



   «В черном небе – слова начертаны…»


     В черном небе – слова начертаны,
     И ослепли глаза прекрасные…
     И не страшно нам ложе смертное,
     И не сладко нам ложе страстное.


     В поте – пишущий, в поте – пашущий!
     Нам знакомо иное рвение:
     Легкий огнь, над кудрями пляшущий, —
     Дуновение – вдохновения!


     14 мая 1918



   «Благословляю ежедневный труд…»


     Благословляю ежедневный труд,
     Благословляю еженощный сон.
     Господню милость – и Господен суд,
     Благой закон – и каменный закон.


     И пыльный пурпур свой, где столько дыр…
     И пыльный посох свой, где все лучи!
     Еще, Господь, благословляю – мир
     В чужом дому – и хлеб в чужой печи.


     21 мая 1918



   «Руки, которые не нужны…»


     Руки, которые не нужны
     Милому, служат – Миру.
     Доблестным званьем Мирской Жены
     Нас увенчала – Лира.


     Много незваных на царский пир, —
     Надо им спеть на ужин!
     Милый не вечен, но вечен – Мир.
     Не понапрасну служим.


     6 июля 1918



   «Как правая и левая рука…»


     Как правая и левая рука —
     Твоя душа моей душе близка.


     Мы смежены, блаженно и тепло,
     Как правое и левое крыло.


     Но вихрь встает – и бездна пролегла
     От правого – до левого крыла!


     10 июля 1918



   «Рыцарь ангелоподобный…»


     Рыцарь ангелоподобный —
     Долг! – Небесный часовой!
     Белый памятник надгробный
     На моей груди живой.


     За моей спиной крылатой
     Вырастающий ключарь,
     Еженощный соглядатай,
     Ежеутренний звонарь.


     Страсть, и юность, и гордыня —
     Всё сдалось без мятежа,
     Оттого что ты рабыне
     Первый молвил: – Госпожа!


     14 июня 1918



   «Доблесть и девственность! Сей союз…»


     Доблесть и девственность! Сей союз
     Древен и дивен, как смерть и слава.
     Красною кровью своей клянусь
     И головою своей кудрявой —


     Ноши не будет у этих плеч,
     Кроме божественной ноши – Мира!
     Нежную руку кладу на меч:
     На лебединую шею Лиры.


     27 июля 1918



   «Так, высоко запрокинув лоб…»


     Так, высоко запрокинув лоб,
     – Русь молодая! – Слушай! —
     Опровергаю лихой поклеп
     На Красоту и Душу.


     Над кабаком, где грехи, гроши,
     Кровь, вероломство, дыры —
     Встань, Триединство моей души:
     Лилия – Лебедь – Лира!


     Июль 1918



   «Чтó другим не нужно – несите мне!..»


     Чтó другим не нужно – несите мне!
     Все должно сгореть на моем огне!
     Я и жизнь маню, я и смерть маню
     В легкий дар моему огню.


     Пламень любит – легкие вещества:
     Прошлогодний хворост – венки – слова.
     Пламень – пышет с подобной пищи!
     Вы ж восстанете – пепла чище!


     Птица-Феникс я, только в огне пою!
     Поддержите высокую жизнь мою!
     Высоко горю – и горю дотла!
     И да будет вам ночь – светла!


     Ледяной костер – огневой фонтан!
     Высоко несу свой высокий стан,
     Высоко несу свой высокий сан —
     Собеседницы и Наследницы!


     2 сентября 1918



   «Я счастлива жить образцово и просто…»


     Я счастлива жить образцово и просто:
     Как солнце – как маятник – как календарь.
     Быть светской пустынницей стройного роста,
     Премудрой – как всякая Божия тварь.


     Знать: Дух – мой сподвижник, и Дух – мой вожатый!
     Входить без докладу, как луч и как взгляд.
     Жить так, как пишу, образцово и сжато, —
     Как Бог повелел и друзья не велят.


     22 ноября 1918



   «И не спасут ни стансы, ни созвездья…»


     И не спасут ни стансы, ни созвездья.
     А это называется – возмездье
     За то, что каждый раз,


     Стан разгибая над строкой упорной,
     Искала я над лбом своим просторным
     Звезд только, а не глаз.


     Что самодержцем вас признав на веру, —
     Ах, ни единый миг, прекрасный Эрос,
     Без вас мне не был пуст!


     Что по ночам, в торжественных туманах,
     Искала я у нежных уст румяных —
     Рифм только, а не уст.


     Возмездие за то, что злейшим судьям
     Была – как снег, что здесь, под левой грудью —
     Вечный апофеоз!


     Что с глазу нá глаз с молодым Востоком
     Искала я на лбу своем высоком
     Зорь только, а не роз!


     20 мая 1920



   «Любовь! Любовь! И в судорогах и в гробе…»


     Любовь! Любовь! И в судорогах и в гробе
     Насторожусь – прельщусь – смущусь – рванусь.
     О милая! Ни в гробовом сугробе,
     Ни в облачном с тобою не прощусь.


     И не на то мне пара крыл прекрасных
     Дана, чтоб нá сердце держать пуды.
     Спеленутых, безглазых и безгласных
     Я не умножу жалкой слободы.


     Нет, выпростаю руки, – стан упругий
     Единым взмахом из твоих пелён,
     Смерть выбью! – Верст на тысячу в округе
     Растоплены снега и лес спален.


     И если всё ж – плеча, крыла, колена
     Сжав – на погост дала себя увезть, —
     То лишь затем, чтобы, смеясь над тленом,
     Стихом восстать – иль розаном расцвесть!


     Около 28 ноября 1920



   «Знаю, умру на заре! На которой из двух…»


     Знаю, умру на заре! На которой из двух,
     Вместе с которой из двух – не решить по заказу!
     Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!
     Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!


     Пляшущим шагом прошла по земле! – Неба дочь!
     С полным передником роз! – Ни ростка не наруша!
     Знаю, умру на заре! – Ястребиную ночь
     Бог не пошлет по мою лебединую душу!


     Нежной рукой отведя нецелованный крест,
     В щедрое небо рванусь за последним приветом.
     Прóрезь зари – и ответной улыбки прорез…
     – Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!


     Москва, декабрь 1920




   Книга «Лебединый стан»


   «На кортике своем: Марина…»


     На кортике своем: Марина —
     Ты начертал, встав за Отчизну.
     Была я первой и единой
     В твоей великолепной жизни.


     Я помню ночь и лик пресветлый
     В аду солдатского вагона.
     Я волосы гоню по ветру,
     Я в ларчике храню погоны.


     Москва, 18 января 1918



   «Над церкóвкой – голубые облака…»


     Над церкóвкой – голубые облака,
     Крик вороний…
     И проходят – цвета пепла и песка —
     Революционные войска.
     Ох ты барская, ты царская моя тоска!


     Нету лиц у них и нет имен, —
     Песен нету!
     Заблудился ты, кремлевский звон,
     В этом ветреном лесу знамен.
     Помолись, Москва, ложись, Москва, на вечный сон!


     Москва, 2 марта 1917



   Царю – на Пасху


     Настежь, настежь
     Царские врата!
     Сгасла, схлынула чернота.
     Чистым жаром
     Горит алтарь.
     – Христос Воскресе,
     Вчерашний царь!


     Пал без славы
     Орел двуглавый.
     – Царь! – Вы были неправы.


     Помянет потомство
     Еще не раз —
     Византийское вероломство
     Ваших ясных глаз.


     Ваши судьи —
     Гроза и вал!
     Царь! Не люди —
     Вас Бог взыскал.


     Но нынче Пасха
     По всей стране.
     Спокойно спите
     В своем Селе,
     Не видьте красных
     Знамен во сне.


     Царь! – Потомки
     И предки – сон.
     Есть – котомка,
     Коль отнят – трон.


     Москва, 2 апреля 1917
     первый день Пасхи



   «За Отрока – за Голубя – за Сына…»


     За Отрока – за Голубя – за Сына,
     За царевича младого Алексия
     Помолись, церковная Россия!


     Очи ангельские вытри,
     Вспомяни, как пал на плиты
     Голубь углицкий – Димитрий.


     Ласковая ты, Россия, матерь!
     Ах, ужели у тебя не хватит
     На него – любовной благодати?


     Грех отцовский не карай на сыне.
     Сохрани, крестьянская Россия,
     Царскосельского ягненка – Алексия!


     4 апреля 1917, третий день Пасхи



   Юнкерам, убитым в Нижнем


     Сабли взмах —
     И вздохнули трубы тяжко —
     Провожать
     Легкий прах.
     С веткой зелени фуражка —
     В головах.


     Глуше, глуше
     Праздный гул.
     Отдадим последний долг
     Тем, кто долгу отдал – душу.
     Гул – смолк.
     – Слуша-ай! Нá – кра-ул!


     Три фуражки.
     Трубный звон.
     Рвется сердце.
     – Как, без шашки?
     Без погон
     Офицерских?
     Поутру —
     В безымянную дыру?


     Смолкли трубы.
     Доброй ночи —
     Вам, разорванные в клочья —
     На посту!


     17 июля 1917



   «Плохо сильным и богатым…»


     Плохо сильным и богатым,
     Тяжко барскому плечу.
     А вот я перед солдатом
     Светлых глаз не опущу.


     Город буйствует и стонет,
     В винном облаке – луна.
     А меня никто не тронет:
     Я надменна и бедна.


     Феодосия, конец октября



   Дон


     1
     Белая гвардия, путь твой высок:
     Черному дулу – грудь и висок.


     Божье да белое твое дело:
     Белое тело твое – в песок.
     Не лебедей это в небе стая:
     Белогвардейская рать святая
     Белым видением тает, тает…


     Старого мира – последний сон:
     Молодость – Доблесть – Вандея – Дон.


     24 марта 1918


     2
     Кто уцелел – умрет, кто мертв – воспрянет.
     И вот потомки, вспомнив старину:
     – Где были вы? – Вопрос как громом грянет,
     Ответ как громом грянет: – На Дону!


     – Что делали? – Да принимали муки,
     Потом устали и легли на сон.
     И в словаре задумчивые внуки
     За словом: долг напишут слово: Дон.


     30 марта 1918
     NB! мои любимые.


     3
     Волны и молодость – вне закона!
     Тронулся Дон. – Погибаем. – Тонем.
     Ветру веков доверяем снесть
     Внукам – лихую весть:


     Да! Проломилась донская глыба!
     Белая гвардия – да! – погибла.
     Но покидая детей и жен,
     Но уходя на Дон,


     Белою стаей летя на плаху,
     Мы за одно умирали: хаты!
     Перекрестясь на последний храм,
     Белогвардейская рать – векам.


     Москва, Благовещение 1918 – дни разгрома Дона.



   Андрей Шенье


     1
     Андрей Шенье взошел на эшафот.
     А я живу – и это страшный грех.
     Есть времена – железные – для всех.
     И не певец, кто в порохе – поет.


     И не отец, кто с сына у ворот,
     Дрожа, срывает воинский доспех.
     Есть времена, где солнце – смертный грех.
     Не человек – кто в наши дни – живет.


     17 апреля 1918


     2
     Не узнаю в темноте
     Руки – свои иль чужие?
     Мечется в страшной мечте
     Черная Консьержерия.


     Руки роняют тетрадь,
     Щупают тонкую шею.
     Утро крадется, как тать.
     Я дописать не успею.


     17 апреля 1918



   «Семь мечей пронзали сердце…»


     Семь мечей пронзали сердце
     Богородицы над Сыном.
     Семь мечей пронзили сердце,
     А мое – семижды семь.


     Я не знаю, жив ли, нет ли
     Тот, кто мне дороже сердца,
     Тот, кто мне дороже Сына…


     Этой песней – утешаюсь.
     Если встретится – скажи.


     25 мая 1918



   «Мракобесие. – Смерч. – Содом…»


     Мракобесие. – Смерч. – Содом.
     Берегите Гнездо и Дом.
     Долг и Верность спустив с цепи,
     Человек молодой – не спи!
     В воротáх, как Благая Весть,
     Белым стражем да встанет – Честь.


     Обведите свой дом – межой,
     Да не внидет в него – Чужой.
     Берегите от злобы волн
     Садик сына и дедов холм.
     Под ударами злой судьбы —
     Выше – прáдедовы дубы!


     6 июня 1918



   «– Где лебеди? – А лебеди ушли…»


     – Где лебеди? – А лебеди ушли.
     – А вóроны? – А вóроны – остались.
     – Куда ушли? – Куда и журавли.
     – Зачем ушли? – Чтоб крылья не достались.


     – А папа где? – Спи, спи, за нами Сон,
     Сон на степном коне сейчас приедет.
     – Куда возьмет? – На лебединый Дон.
     Там у меня – ты знаешь? – белый лебедь…


     9 августа 1918



   «Надобно смело признаться, Лира!..»


     Надобно смело признаться, Лира!
     Мы тяготели к великим мира:
     Мачтам, знаменам, церквам, царям,
     Бардам, героям, орлам и старцам,
     Так, присягнувши
     на верность – царствам,
     Не доверяют Шатра – ветрам.


     Знаешь царя – так псаря не жалуй!
     Верность как якорем нас держала:
     Верность величью – вине – беде,
     Верность великой вине венчанной!
     Так, присягнувши на верность – Хану,
     Не присягают его орде.


     Ветреный век мы застали, Лира!
     Ветер в клоки изодрав мундиры,
     Треплет последний лоскут Шатра…
     Новые толпы – иные флаги!
     Мы ж остаемся верны присяге,
     Ибо дурные вожди – ветра.


     14 августа 1918



   «Если душа родилась крылатой…»


     Если душа родилась крылатой —
     Чтó ей хоромы – и чтó ей хаты!
     Чтó Чингисхан ей – и чтó – Орда!
     Два на миру у меня врага,
     Два близнеца – неразрывно-слитых:
     Голод голодных – и сытость сытых!


     18 августа 1918



   «Колыбель, овеянная красным!..»


     Колыбель, овеянная красным!
     Колыбель, качаемая чернью!
     Гром солдат – вдоль храмов – за вечерней…
     А ребенок вырастет – прекрасным.


     С молоком кормилицы рязанской
     Он всосал наследственные блага:
     Триединство Господа – и флага,
     Русский гимн – и русские пространства.


     В нужный день, на Божьем солнце ясном,
     Вспомнит долг дворянский и дочерний —
     Колыбель, качаемая чернью,
     Колыбель, овеянная красным!


     8 сентября 1918



   «Царь и Бог! Простите малым…»


     Царь и Бог! Простите малым —
     Слабым – глупым – грешным – шалым,
     В страшную воронку втянутым,
     Обольщенным и обманутым, —


     Царь и Бог! Жестокою казнию
     Не казните Стеньку Разина!


     Царь! Господь тебе отплатит!
     С нас сиротских воплей – хватит!
     Хватит, хватит с нас покойников!
     Царский Сын, – прости Разбойнику!


     В отчий дом – дороги разные.
     Пощадите Стеньку Разина!


     Разин! Разин! Сказ твой сказан!
     Красный зверь смирен и связан.
     Зубья страшные поломаны,
     Но за жизнь его за темную,


     Да за удаль несуразную —
     Развяжите Стеньку Разина!


     Родина! Исток и устье!
     Радость! Снова пахнет Русью!
     Просияйте, очи тусклые!
     Веселися, сердце русское!


     Царь и Бог! Для ради празднику —
     Отпустите Стеньку Разина!


     Москва, 1-я годовщина Октября



   Але


     В шитой серебром рубашечке,
     – Грудь как звездами унизана! —
     Голова – цветочной чашечкой
     Из серебряного выреза.


     Очи – два пустынных озера,
     Два Господних откровения —
     На лице, туманно-розовом
     От Войны и Вдохновения.


     Ангел – ничего – всё! – знающий,
     Плоть – былинкою довольная,
     Ты отца напоминаешь мне —
     Тоже Ангела и Воина.


     Может – всё мое достоинство —
     За руку с тобою странствовать.
     – Помолись о нашем Воинстве
     Завтра утром, на Казанскую!


     18 июля 1919



   С. Э


     Хочешь знать, как дни проходят,
     Дни мои в стране обид?
     Две руки пилою водят,
     Сердце – имя говорит.


     Эх! Прошел бы ты по дому —
     Знал бы! Так в ночи пою,
     Точно по чему другому —
     Не по дереву – пилю.


     И чудят, чудят пилою
     Руки – вольные досель.
     И метет, метет метлою
     Богородица-Метель.


     Ноябрь 1919



   Бальмонту


     Пышно и бесстрастно вянут
     Розы нашего румянца.
     Лишь камзол теснее стянут:
     Голодаем, как испанцы.


     Ничего не можем даром
     Взять – скорее гору сдвинем!
     И ко всем гордыням старым —
     Голод: новая гордыня.


     В вывернутой наизнанку
     Мантии Врагов Народа
     Утверждаем всей осанкой:
     Луковица – и свобода.


     Жизни ломовое дышло
     Спеси не перешибило
     Скакуну. Как бы не вышло:
     – Луковица – и могила.


     Будет наш ответ у входа
     В Рай, под деревцем миндальным:
     – Царь! На пиршестве народа
     Голодали – как гидальго!


     Ноябрь 1919



   Ex – Ci-devant [10 - Здесь: бывшему из бывших (фр.).] (отзвук Стаховича)


     Хоть сто мозолей – трех веков не скроешь!
     Рук не исправишь – топором рубя!
     О, откровеннейшее из сокровищ:
     Порода! – узнаю Тебя,


     Как ни коптись над ржавой сковородкой —
     Всё вкруг тебя твоих Версалей – тишь.
     Нет, самою косой косовороткой
     Ты шеи не укоротишь.


     Над снежным валом иль над трубной сажей
     Дугой согбен, все ж – гордая спина!
     Не окриком, – все той же барской блажью
     Тебе работа задана.


     Выменивай по нищему Арбату
     Дрянную сельдь на пачку папирос —
     Все равенство нарушит – нос горбатый:
     Ты – горбонос, а он – курнос.


     Но если вдруг, утомлено получкой,
     Тебе дитя цветок протянет – в дань,
     Ты так же поцелуешь эту ручку,
     Как некогда – Царицы длань.


     Июль 1920



   Петру


     Вся жизнь твоя – в едином крике:
     – На дедов – за сынов!
     Нет, Государь Распровеликий,
     Распорядитель снов,


     Не на своих сынов работал, —
     Бесáм на торжество! —
     Царь-Плотник, не стирая пота
     С обличья своего.


     Не ты б – все по сугробам санки
     Тащил бы мужичок.
     Не гнил бы там на полустанке
     Последний твой внучок [11 - В Москве тогда думали, что Царь расстрелян на каком-то уральском полустанке. – М. Ц.].


     Не ладил бы, лба не подъемля,
     Ребячьих кораблёв —
     Вся Русь твоя святая в землю
     Не шла бы без гробов.


     Ты под котел кипящий этот —
     Сам подложил углей!
     Родоначальник – ты – Советов,
     Ревнитель Ассамблей!


     Родоначальник – ты – развалин,
     Тобой – скиты горят!
     Твоею же рукой провален
     Твой баснословный град…


     Соль высолил, измылил мыльце —
     Ты, Государь-кустарь!
     Державного однофамильца
     Кровь на тебе, бунтарь!


     Но нет! Конец твоим затеям!
     У брата есть – сестра… —
     На Интернацьонал – за терем!
     За Софью – на Петра!


     Август 1920



   «Есть в стане моем – офицерская прямость…»


     Есть в стане моем – офицерская прямость,
     Есть в ребрах моих – офицерская честь.
     На всякую муку иду не упрямясь:
     Терпенье солдатское есть!


     Как будто когда-то прикладом и сталью
     Мне выправили этот шаг.
     Недаром, недаром черкесская талья
     И тесный ремённый кушак.


     А зóрю заслышу – Отец ты мой рóдный! —
     Хоть райские – штурмом – врата!
     Как будто нарочно для сумки походной —
     Раскинутых плеч широта.


     Всё может – какой инвалид ошалелый
     Над люлькой мне песенку спел…
     И что-то от этого дня – уцелело:
     Я слово беру – на прицел!


     И так мое сердце над Рэ-сэ-фэ-сэром
     Скрежещет – корми-не корми! —
     Как будто сама я была офицером
     В Октябрьские смертные дни.


     Сентябрь 1920



   «Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь!..»


     Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь!
     То шатаясь причитает в поле Русь.
     Помогите – на ногах нетверда!
     Затуманила меня кровь-руда!


     И справа и слева
     Кровавые зевы,
     И каждая рана:
     – Мама!


     И только и это
     И внятно мне, пьяной.
     Из чрева – и в чрево:
     – Мама!


     Все рядком лежат —
     Не развесть межой.
     Поглядеть: солдат.
     Где свой, где чужой?


     Белый был – красным стал:
     Кровь обагрила.
     Красным был – белый стал:
     Смерть побелила.


     – Кто ты? – белый? – не пойму! – привстань!
     Аль у красных пропадал? – Ря-азань.


     И справа и слева
     И сзади и прямо
     И красный и белый:
     – Мама!


     Без воли – без гнева —
     Протяжно – упрямо —
     До самого неба:
     – Мама!


     7 февраля 1921



   Плач Ярославны


     Вопль стародавний,
     Плач Ярославны —
     Слышите?


     С башенной вышечки
     Неперерывный
     Вопль – неизбывный:


     – Игорь мой! Князь
     Игорь мой! Князь
     Игорь!


     Ворон, не сглазь
     Глаз моих – пусть
     Плачут!


     Солнце, мечи
     Стрелы в них – пусть
     Слепнут!


     Кончена Русь!
     Игорь мой! Русь!
     Игорь!


     Лжет летописец, что Игорь опять в дом свой
     Солнцем взошел – обманул нас Баян льстивый.


     Знаешь конец? Там, где Дон и Донец – плещут,
     Пал меж знамен Игорь на сон – вечный.


     Белое тело его – ворон клевал.
     Белое дело его – ветер сказал.


     Подымайся, ветер, по оврагам,
     Подымайся, ветер, по равнинам,
     Торопись, ветрило-вихрь-бродяга,
     Над тем Доном, белым Доном лебединым!


     Долетай до городской до стенки,
     С коей по миру несется плач надгробный.
     Не гляди, что подгибаются коленки,
     Что тускнеет ее лик солнцеподобный…


     – Ветер, ветер!
     – Княгиня, весть!
     Князь твой мертвый лежит —
     За честь!


     Вопль стародавний,
     Плач Ярославны —
     Слышите?
     Вопль ее – ярый,
     Плач ее, плач —
     Плавный:


     – Кто мне заздравную чару
     Из рук – выбил?
     Старой не быть мне,
     Под камешком гнить,
     Игорь!


     Дерном-глиной заткните рот
     Алый мой – нонче ж.
     Кончен
     Белый поход.


     5 января 1921



   «С Новым годом, Лебединый стан…»


     С Новым годом, Лебединый стан!
     Славные обломки!
     С Новым годом – по чужим местам —
     Воины с котомкой!


     С пеной у рта пляшет, не догнав,
     Красная погоня!
     С Новым годом – битая – в бегах
     Родина с ладонью!


     Приклонись к земле – и вся земля
     Песнею заздравной.
     Это, Игорь, – Русь через моря
     Плачет Ярославной.


     Томным стоном утомляет грусть:
     – Брат мой! – Князь мой! – Сын мой!
     – С Новым Годом, молодая Русь
     Зá морем за синим!


     Москва, 13 января 1921 г.




   Из книги «Ремесло»


   Ученик

   Сказать – задумалась о чем!
   В дождь – под одним плащом,
   В ночь – под одним плащом, потом
   В гроб – под одним плащом.


   1


     Быть мальчиком твоим светлоголовым, —
     О, через все века! —
     За пыльным пурпуром твоим брести в суровом
     Плаще ученика.


     Улавливать сквозь всю людскую гущу
     Твой вздох животворящ —
     Душой, дыханием твоим живущей,
     Как дуновеньем – плащ.


     Победоноснее Царя Давида
     Чернь раздвигать плечом.
     От всех обид, от всей земной обиды
     Служить тебе плащом.


     Быть между спящими учениками
     Тем, кто во сне – не спит.
     При первом чернью занесенном камне
     Уже не плащ – а щит!


     (О, этот стих не самовольно прерван!
     Нож чересчур остер!)
     …И – вдохновенно улыбнувшись – первым
     Взойти на твой костер.


     15 апреля 1921



   2

   Есть некий час…
 Тютчев


     Есть некий час – как сброшенная клажа:
     Когда в себе гордыню укротим.
     Час ученичества – он в жизни каждой
     Торжественно-неотвратим.


     Высокий час, когда, сложив оружье
     К ногам указанного нам – Перстом,
     Мы пурпур воина на мех верблюжий
     Сменяем на песке морском.


     О, этот час, на подвиг нас – как голос,
     Вздымающий из своеволья дней!
     О, этот час, когда, как спелый колос,
     Мы клонимся от тяжести своей.


     И колос взрос, и час веселый пробил,
     И жерновов возжаждало зерно.
     Закон! Закон! Еще в земной утробе
     Мной вожделенное ярмо.


     Час ученичества! Но зрим и ведом
     Другой нам свет, – еще заря зажглась.
     Благословен ему грядущий следом
     Ты – одиночества верховный час!


     15 апреля 1921



   3


     Солнце Вечера – добрее
     Солнца в полдень.
     Изуверствует – не греет —
     Солнце в полдень.


     Отрешеннее и кротче
     Солнце – к ночи.
     Умудренное, не хочет
     Бить нам в очи.


     Простотой своей тревожа —
     Королевской,
     Солнце Вечера – дороже
     Песнопевцу!
     –
     Распинаемое тьмой
     Ежевечерне,
     Солнце Вечера – не кланяется
     Черни…


     Низвергаемый с престолу
     Вспомни – Феба!
     Низвергаемый – не долу
     Смотрит – в небо!


     О, не медли на соседней
     Колокольне!
     Быть хочу твоей последней
     Колокольней.


     16 апреля 1921



   4


     Пало прениже волн
     Бремя дневное.
     Тихо взошли на холм
     Вечные – двое.


     Тесно – плечо с плечом —
     Встали в молчанье.
     Два – под одним плащом —
     Ходят дыханья.


     Завтрашних спящих войн
     Вождь – и вчерашних,
     Молча стоят двойной
     Черною башней.


     Змия мудрей стоят,
     Голубя кротче.
     – Отче, возьми в назад,
     В жизнь свою, отче!


     Через все небо – дым
     Воинств Господних.
     Борется плащ, двойным
     Вздохом приподнят.


     Ревностью взор разъят,
     Молит и ропщет…
     – Отче, возьми в закат,
     В ночь свою, отче!


     Празднуя ночи вход,
     Дышат пустыни.
     Тяжко – как спелый плод —
     Падает: – Сыне!..


     Смолкло в своем хлеву
     Стадо людское.
     На золотом холму
     Двое – в покое…


     19 апреля 1921



   5


     Был час чудотворен и полн,
     Как древние были.
     Я помню – бок о бок – на холм,
     Я помню – всходили…


     Ручьев ниспадающих речь
     Сплеталась предивно
     С плащом, ниспадающим с плеч
     Волной неизбывной.


     Все выше, все выше – высот
     Последнее злато.
     Сновидческий голос: Восход
     Навстречу Закату.


     21 апреля 1921



   6


     Все великолепье
     Труб – лишь только лепет
     Трав – перед Тобой.


     Все великолепье
     Бурь – лишь только щебет
     Птиц – перед Тобой.


     Все великолепье
     Крыл – лишь только трепет
     Век – перед Тобой.


     23 апреля 1921



   7


     По холмам – круглым и смуглым,
     Под лучом – сильным и пыльным,
     Сапожком – робким и кротким —
     За плащом – рдяным и рваным.


     По пескам – жадным и ржавым,
     Под лучом – жгущим и пьющим,
     Сапожком – робким и кротким —
     За плащом – следом и следом.


     По волнам – лютым и вздутым,
     Под лучом – гневным и древним,
     Сапожком – робким и кротким —
     За плащом – лгущим и лгущим…


     25 апреля 1921




   Марина


     1
     Быть голубкой его орлиной!
     Больше матери быть – Мариной!
     Вестовым, часовым, гонцом —


     Знаменосцем – льстецом придворным!
     Серафимом и псом дозорным
     Охранять непокойный сон.


     Сальных карт захватив колоду, —
     Ногу в стремя! – сквозь огнь и воду!
     Где верхом – где ползком – где вплавь!


     Тростником – ивняком – болотом,
     А где конь не берет – там лётом,
     Все ветра полонивши в плащ!


     Черным вихрем летя беззвучным,
     Не подругою быть – сподручным!
     Не единою быть – вторым!


     Близнецом – двойником – крестовым
     Стройным братом, огнем костровым,
     Ятаганом его кривым.


     Гул кремлевских гостей незваных.
     Если имя твое – Басманов,
     Отстранись. – Уступи любви!


     Распахнула платок нагрудный.
     – Руки нáстежь! —
     Чтоб в день свой Судный
     Не в басмановской встал крови.


     11 мая 1921


     2
     Трем самозванцам жена,
     Мнишка надменного дочь,
     Ты – гордецу своему
     Не родившая сына…


     В простоволосости сна
     В гулкий оконный пролет
     Ты – гордецу своему
     Не махнувшая следом…


     На роковой площади
     От оплеух и плевков
     Ты – гордеца своего
     Не покрывшая телом…


     В маске дурацкой лежал,
     С дудкой кровавой во рту…
     Ты – гордецу своему
     Не отершая пота…


     – Своекорыстная кровь! —
     Проклята, проклята будь,
     Ты – Лжедимитрию смогшая
     быть Лжемариной!


     11 мая 1921


     3
     – Сердце, измена!
     – Но не разлука!
     И воровскую смуглую руку
     К белым губам.
     Краткая встряска костей о плиты.
     – Гришка! – Димитрий!
     Цареубийцы! Псе кровь холопья!
     И – повторенным прыжком —
     На копья!
     11 мая 1921


     4
     – Грудь ваша благоуханна,
     Как розмариновый ларчик…
     Ясновельможная панна!
     – Мой молодой господарчик!


     – Чем заплачу за щедроты:
     Темен, негромок, не признан…
     Из-под ресничного взлету
     Что-то ответило: – Жизнью!


     В каждом пришельце гонимом
     Пану мы Иезусу – служим…
     Мнет в замешательстве мнимом
     Горсть неподдельных жемчужин.


     Перлы рассыпались, – слезы!
     Каждой ресницей нацелясь,
     Смотрит, как, в прахе елозя,
     Их подбирает пришелец.


     13 мая 1921



   Разлука


     1
     Башенный бой
     Где-то в Кремле.
     Где на земле,
     Где —


     Крепость моя,
     Кротость моя,
     Доблесть моя,
     Святость моя.


     Башенный бой.
     Брошенный бой.
     Где на земле —
     Мой
     Дом,
     Мой – сон,
     Мой – смех,
     Мой – свет,
     Узких подошв – след.


     Точно рукой
     Сброшенный в ночь —
     Бой.


     – Брошенный мой!


     Май 1921


     2
     Уроненные так давно
     Вздымаю руки.
     В пустое черное окно
     Пустые руки
     Бросаю в полуночный бой
     Часов, – домой
     Хочу! – Вот так:
     вниз головой
     – С башни! – Домой!


     Не о булыжник площадной:
     В шепот и шелест…
     Мне некий Воин молодой
     Крыло подстелет.


     Май 1921


     3
     Все круче, все круче
     Заламывать руки!
     Меж нами не версты
     Земные, – разлуки
     Небесные реки, лазурные земли,
     Где друг мой навеки уже —
     Неотъемлем.


     Стремит столбовая
     В серебряных сбруях.
     Я рук не ломаю!
     Я только тяну их —
     Без звука! —
     Как дерево-машет-рябина —
     В разлуку,
     Во след журавлиному клину.


     Стремит журавлиный,
     Стремит безоглядно.
     Я спеси не сбавлю!
     Я в смерти – нарядной
     Пребуду! твоей быстроте златоперой
     Последней опорой
     В потерях простора!


     Июнь 1921


     4
     Смуглой оливой
     Скрой изголовье!
     Боги ревнивы
     К смертной любови.


     Каждый им шелест
     Внятен и шорох.
     Знай, не тебе лишь
     Юноша дорог.


     Роскошью майской
     Кто-то разгневан.
     Остерегайся
     Зоркого неба!


     Думаешь – скалы
     Манят, утесы,
     Думаешь – славы
     Медноголосый


     Зов его – в гущу,
     Грудью на копья?
     Вал восстающий —
     Думаешь – топит?


     Дольнее жало —
     Веришь – вонзилось?
     Пуще опалы —
     Царская милость!


     Плачешь – что поздно
     Бродит в низинах.
     Не земнородных
     Бойся – незримых!


     Каждый им волос
     Вéдом на гребне.
     Тысячеоки
     Боги, как древле.


     Бойся не тины —
     Тверди небесной!
     Ненасытимо —
     Сердце Зевеса!


     25 июня 1927


     5
     Тихонько
     Рукой осторожной и тонкой
     Распутаю путы:
     Ручонки, – и, ржанью
     Послушная, зашелестит амазонка
     По звонким, пустым ступеням расставанья.


     Топочет и ржет
     В осиянном пролете
     Крылатый. – В глаза – полыханье рассвета.
     Ручонки, ручонки!
     Напрасно зовете:
     Меж нами – струистая лестница Леты.


     27 июня 1921


     6
     Седой – не увидишь,
     Большим – не увижу.
     Из глаз неподвижных
     Слезинки не выжмешь.


     На всю твою муку
     Раззор – плач:
     – Брось руку!
     Оставь плащ!


     В бесстрастии
     Каменноокой камеи
     В дверях не помедлю —
     Как матери медлят:


     (Всей тяжестью крови,
     Колен, глаз —
     В последний земной
     Раз!)


     Не крáдущимся перешибленным зверем, —
     Нет, каменной глыбою
     Выйду из двери —
     Из жизни. – О чем же
     Слезам течь,
     Раз – камень с твоих
     Плеч!


     Не камень! – Уже
     Широтою орлиною —
     Плащ! – и уже по лазурным стремнинам
     В тот град осиянный,
     Куда – взять
     Не смеет дитя
     Мать.


     28 июня 1921


     7
     Ростком серебряным
     Рванулся ввысь.
     Чтоб не узрел его
     Зевес —
     Молись!


     При первом шелесте
     Страшись и стой.
     Ревнивы к прелести
     Они мужской.


     Звериной челюсти
     Страшней – их зов.
     Ревниво к прелести
     Гнездо богов.


     Цветами, лаврами
     Заманят ввысь.
     Чтоб не избрал его
     Зевес —
     Молись!


     Все небо в грохоте
     Орлиных крыл.
     Всей грудью грохайся,
     Чтоб не сокрыл.


     В орлином грохоте —
     О, клюв! о, кровь! —
     Ягненок крохотный
     Повис – Любовь…


     Простоволосая,
     Всей грудью – ниц…
     Чтоб не вознес его
     Зевес —
     Молись!


     29 июня 1921


     8
     Я знаю, я знаю,
     Что прелесть земная,
     Что эта резная
     Прелестная чаша —
     Не более наша,
     Чем воздух,
     Чем звезды,
     Чем гнезда,
     Повисшие в зорях.


     Я знаю, я знаю,
     Кто чаше – хозяин!
     Но легкую ногу – вперед – башней
     В орлиную высь!
     И крылом – чашу
     От грозных и розовых уст —
     Бога!


     30 июня 1921



   Георгий


     1
     Ресницы, ресницы,
     Склоненные ниц.
     Стыдливостию ресниц
     Затменные – солнца в венце стрел!
     – Сколь грозен и сколь ясен! —
     И плащ его – был – красен,
     И конь его – был – бел.


     Смущается Всадник,
     Гордится конь.
     На дохлого гада
     Белейший конь
     Взирает вполоборота
     В пол-ока широкого
     Вслед копью
     В пасть красную – дико раздув ноздрю —
     Раскосостью огнеокой.


     Смущается Всадник,
     Снисходит конь.
     Издохшего гада
     Дрянную кровь
     – Янтарную – легким скоком
     Минует, – янтарная кровь течет.
     Взнесенным копытом застыв – с высот
     Лебединого поворота.


     Безропотен Всадник,
     А конь брезглив.
     Гремучего гада
     Копьем пронзив —
     Сколь скромен и сколь томен!
     В ветрах – высокó – седлецо твое,
     Речной осокой – копьецо твое
     Вот-вот запоет в восковых перстах
     У розовых уст
     Под прикрытием стрел
     Ресничных,
     Вспоет, вскличет.
     – О, страшная тяжесть
     Свершенных дел!
     И плащ его красен,
     И конь его бел.


     Любезного Всадника,
     Конь, блюди!
     У нежного Всадника
     Боль в груди.
     Ресницами жемчуг нижет…
     Святая иконка – лицо твое,
     Закатным лучом – копьецо твое
     Из длинных перстов брызжет.
     Иль луч пурпуровый
     Косит копьем?
     Иль красная туча
     Взмелась плащом?
     За красною тучею —
     Белый дом.
     Там впустят
     Вдвоем
     С конем.


     Склоняется Всадник,
     Дыбится конь.
     Все слабже вокруг копьеца ладонь.
     Вот-вот не снесет Победы!
     – Колеблется – никнет —
     и вслед копью
     В янтарную лужу – вослед копью
     Скользнувшему.
     – Басенный взмах
     Стрел…


     Плащ красен, конь бел.


     9 июля 1921


     2
     О, тяжесть удачи!
     Обида Победы!
     Георгий, ты плачешь,
     Ты красною девой
     Бледнеешь над делом
     Своих двух
     Внезапно-чужих
     Рук.


     Конь брезгует Гадом,
     Ты брезгуешь гласом
     Победным. – Тяжелым смарагдовым маслом
     Стекает кровища.
     Дракон спит.
     На всю свою жизнь
     Сыт.


     Взлетевшею гривой
     Затменное солнце.
     Стыдливости детской
     С гордынею конской
     Союз.
     Из седла —
     В небеса —
     Куст.
     Брезгливая грусть
     Уст.


     Конь брезгует Гадом,
     Ты брезгуешь даром
     Царевым, – ее подвенечным пожаром.
     Церковкою ладанной:
     Строг – скуп —
     В безжалостный
     Рев
     Труб.


     Трубите! Трубите!
     Уж слушать недолго.
     Уж нежный тростник победительный – долу.
     Дотрубленный долу
     Поник. – Смолк.
     И облачный – ввысь! —
     Столб.


     Клонитесь, клонитесь,
     Послушные травы!
     Зардевшийся под оплеухою славы —
     Бледнеет. – Домой, трубачи! – Спит.
     До судной трубы —
     Сыт.


     11 июля 1921


     3
     Синие версты
     И зарева горние!
     Победоносного
     Славьте – Георгия!


     Славьте, жемчужные
     Грозди полуночи,
     Дивного мужа,
     Пречистого юношу:


     Огненный плащ его,
     Посвист копья его,
     Кровокипящего
     Славьте – коня его!
     – —
     Зычные мачты
     И слободы орлие!
     Громокипящего
     Славьте – Георгия!


     Солнцеподобного
     В силе и в кротости.
     Доблесть из доблестей,
     Роскошь из роскошей:


     Башенный рост его,
     Посвист копья его,
     Молниехвостого
     Славьте – коня его!


     Львиные ветры
     И глыбы соборные!
     Великолепного
     Славьте – Георгия!


     Змея пронзившего,
     Смерть победившего,
     В дом Госпожи своей
     Конным – вступившего!


     Зычный разгон его,
     Посвист копья его,
     Преображенного
     Славьте – коня его!
     – —
     Льстивые ивы
     И травы поклонные,
     Вольнолюбивого,
     Узорешенного


     Юношу – славьте,
     Юношу – плачьте…
     Вот он, что розан
     Райский – на травке:


     Розовый рот свой
     На две половиночки —
     Победоносец,
     Победы не вынесший.


     11 июля 1921


     4
     Из облаков кивающие перья.
     Как передать твое высокомерье,
     – Георгий! – Ставленник небесных сил!


     Как передать закрепощенный пыл
     Зрачка, и трезвенной ноздри раздутой
     На всем скаку обузданную смуту.


     Перед любезнейшею из красот
     Как передать – с архангельских высот
     Седла – копья – содеянного дела


     И девственности гневной – эти стрелы
     Ресничные – эбеновой масти —
     Разящие: – Мы не одной кости!


     Божественную ведомость закончив,
     Как передать, Георгий, сколь уклончив
     – Чуть что земли не тронувший едва —


     Поклон, – и сколь пронзительно-крива
     Щель, заледеневающая сразу:
     – О, не благодарите! – По приказу.


     12 июля 1921


     5
     С архангельской высоты седла
     Евангельские творить дела.
     Река сгорает, верста смугла.
     – О даль! Даль! Даль!


     В пронзающей прямизне ресниц
     Пожарищем налетать на птиц.
     Копыта! Крылья! Сплелись! Свились!
     О высь! Высь! Высь!


     В заоблачье исчезать, как снасть!
     Двуочие разевать, как пасть!
     И не опомнившись – мертвым пасть:
     О, страсть! – Страсть! – Страсть!


     12 июля 1921


     6
     А девы – не надо.
     По вольному хладу,
     По синему следу
     Один я поеду.


     Как был до победы:
     Сиротский и вдовый,
     По вольному следу
     Воды родниковой.


     От славы, от гною
     Доспехи отмою.
     Во славу Твою
     Коня напою.


     Храни, Голубица,
     От града – посевы,
     Девицу – от гада,
     Героя – от девы.


     13 июля 1921


     7
     О, всеми ветрами
     Колеблемый лотос!
     Георгия – робость,
     Георгия – кротость…


     Очей непомерных
     – Широких и влажных —
     Суровая – детская – смертная важность.


     Так смертная мука
     Глядит из тряпья.
     И вся непомерная
     Тяжесть копья.


     Не тот – высочайший,
     С усмешкою гордой:
     Кротчайший Георгий,
     Тишайший Георгий,


     Горчайший – свеча моих бдений – Георгий,
     Кротчайший – с глазами оленя – Георгий!


     (Трепещущей своре
     Простивший олень.)
     – Которому пробил
     Георгиев день.


     О лотос мой!
     Лебедь мой!
     Лебедь! Олень мой!
     Ты – все мои бденья
     И все сновиденья!


     Пасхальный тропарь мой!
     Последний алтын мой!
     Ты больше, чем Царь мой,
     И больше, чем сын мой!


     Лазурное око мое —
     В вышину!
     Ты, блудную снова
     Вознесший жену.


     – Так слушай же!..


     14 июля 1921



   Благая весть


     1
     С. Э.


     В сокровищницу
     Полунощных глубин
     Недрогнувшую
     Опускаю ладонь.


     Меж водорослей —
     Ни приметы его!
     Сокровища нету
     В морях – моего!


     В заоблачную
     Песнопенную высь —
     Двумолнием
     Осмеливаюсь – и вот


     Мне жаворонок
     Обронил с высоты,
     Что зá морем ты,
     Не за облаком ты!


     15 июля 1921


     2
     Жив и здоров!
     Громче громов —
     Как топором —
     Радость!


     Нет, топором
     Мало: быком
     Под обухом
     Счастья!


     Оглушена,
     Устрашена.
     Что же взамен
     Вырвут?


     И от колен
     Вплоть до корней
     Вставших волос —
     Ужас.


     Стало быть, жив!
     Веки смежив,
     Дышишь, зовут —
     Слышишь?


     Вывез корабль?
     О мой журавль
     Младший – во всей
     Стае!


     Мертв – и воскрес?!
     Вздоху в обрез,
     Камнем с небес,
     Ломом


     По голове, —
     Нет, по эфес
     Шпагою в грудь —
     Радость!


     16 июля 1921


     3
     Под горем не горбясь,
     Под камнем – крылатой —
     – Орлом! – уцелев,


     Земных матерей
     И небесных любовниц
     Двойную печаль


     Взвалив на плеча, —
     Горяча мне досталась
     Мальтийская сталь!


     Но гневное небо
     К орлам – благосклонно.
     Не сон ли: в волнах


     Сонм ангелов конных!
     Меж ними – осанна! —
     Мой – снегу белей…


     Лилейные ризы,
     – Конь вывезет! – Гривой
     Вспенённые зыби.
     – Вал вывезет! – Дыбом
     Встающая глыба…
     Бог вынесет…
     – Ох! —


     17 июля 1921


     4
     Над спящим юнцом – золотые шпоры.
     Команда: вскачь!
     Уже по пятам воровская свора.
     Георгий, плачь!


     Свободною левою крест нащупал.
     Команда: вплавь!
     Чтоб всем до единого им под купол
     Софийский, – правь!


     Пропали! Не вынесут сухожилья!
     Конец! – Сдались!
     – Двумолнием раскрепощает крылья.
     Команда: ввысь!


     19 июля 1921


     5
     Во имя расправы
     Крепись, мой Крылатый!
     Был час переправы,
     А будет – расплаты.


     В тот час стопудовый
     – Меж бредом и былью —
     Гребли тяжело
     Корабельные крылья.


     Меж Сциллою – да! —
     И Харибдой гребли.
     О крылья мои,
     Журавли-корабли!


     Тогда по крутому
     Эвксинскому брегу
     Был топот Побега,
     А будет – Победы.


     В тот час непосильный
     – Меж дулом и хлябью —
     Сердца не остыли,
     Крыла не ослабли,


     Плеча напирали,
     Глаза стерегли.
     – О крылья мои,
     Журавли-корабли!


     Птенцов узколицых
     Не давши в обиду,
     Сказалось —
     Орлицыно сердце Тавриды.


     На крик длинноклювый
     – С ерами и с ятью! —
     Проснулась —
     Седая Монархиня-матерь.


     И вот уже купол
     Софийский – вдали…
     О крылья мои,
     Журавли-корабли!


     Крепитесь! Кромешное
     Дрогнет созвездье.
     Не с моря, а с неба
     Ударит Возмездье.


     Глядите: небесным
     Свинцом налитая,
     Грозна, тяжела
     Корабельная стая.


     И нету конца ей,
     И нету земли…
     – О крылья мои,
     Журавли-корабли!


     20 июля 1921



   Маяковскому


     Превыше крестов и труб,
     Крещенный в огне и дыме,
     Архангел-тяжелоступ —
     Здорово, в веках Владимир!


     Он возчик, и он же конь,
     Он прихоть, и он же право.
     Вздохнул, поплевал в ладонь:
     – Держись, ломовая слава!


     Певец площадных чудес —
     Здорово, гордец чумазый,
     Что камнем – тяжеловес
     Избрал, не прельстясь алмазом.


     Здорово, булыжный гром!
     Зевнул, козырнул – и снова
     Оглоблей гребет – крылом
     Архангела ломового.


     18 сентября 1921



   «Семеро, семеро…»


     Семеро, семеро
     Славлю дней!
     Семь твоих шкур твоих
     Славлю, Змей!


     Пустопорожняя
     Дань земле —
     Старая кожа
     Лежит на пне.


     Старая сброшена, —
     Новой жди!
     Старую кожу,
     Прохожий, жги!


     Чтоб уж и не было
     Нам: вернись!
     Чтобы ни следу
     От старых риз!


     Снашивай, сбрасывай
     Старый день!
     В ризнице нашей —
     Семижды семь!


     16 октября 1921



   Хвала Афродите


     1
     Блаженны дочерей твоих, Земля,
     Бросавшие для боя и для бега.
     Блаженны – в Елисейские поля
     Вступившие, не обольстившись негой.


     Так лавр растет, жестоколист и трезв, —
     Лавр-летописец, горячитель боя…
     – Содружества заоблачный отвес
     Не променяю на юдоль любови.


     17 октября 1921


     2
     Уже богов – не те уже щедроты
     На берегах – не той уже реки.
     В широкие закатные ворота,
     Венерины, летите, голубки!


     Я ж, на песках похолодевших лежа,
     В день отойду, в котором нет числа…
     Как змей на старую взирает кожу —
     Я молодость свою переросла.


     17 октября 1921


     3
     Тщетно, в ветвях заповедных кроясь,
     Нежная стая твоя гремит.
     Сластолюбивый роняю пояс,
     Многолюбивый роняю мирт.


     Тяжкоразящей стрелой тупою
     Освободил меня твой же сын.
     – Так, о престол моего покоя,
     Пеннорожденная, пеной сгинь!


     18 октября 1921


     4
     Сколько их, сколько их ест из рук,
     Белых и сизых!
     Целые царства воркуют вкруг
     Уст твоих, Низость!


     Не переводится смертный пот
     В золоте кубка.
     И полководец гривастый льнет
     Белой голубкой.


     Каждое облако в час дурной —
     Грудью круглится.
     В каждом цветке неповинном – твой
     Лик, Дьяволица!


     Бренная пена, морская соль…
     В пене и в муке, —
     Повиноваться тебе – доколь,
     Камень безрукий?


     23 октября 1921



   «Грудь женская! Души застывший вздох…»

   Грудь женская! Души застывший вздох, —
   Суть женская! Волна, всегда врасплох
   Застигнутая – и всегда врасплох
   Вас застигающая – видит Бог!
   Презренных и презрительных утех
   Игралище. – Грудь женская! – Доспех
   Уступчивый! – Я думаю о тех…
   Об одногрудых тех, – подругах тех!..
   5 декабря 1921


   Вифлеем (два стихотворения, случайно не вошедшие в «стихи к Блоку»)

   Сыну Блока, – Саше


     1
     Не с серебром пришла,
     Не с янтарем пришла, —
     Я не царем пришла,
     Я пастухом пришла.


     Вот воздух гор моих,
     Вот острый взор моих
     Двух глаз – и красный пых
     Костров и зорь моих.


     Где ладан-воск – тот-мех?
     Не оберусь прорех!
     Хошь и нищее всех —
     Зато первее всех!


     За верблюдóм верблюд
     Гляди: на холм-твой-крут,


     Гляди: цари идут,
     Гляди: лари несут.


     О – поз – дали!


     6 декабря 1921


     2
     Три царя,
     Три ларя
     С ценными дарами.


     Первый ларь —
     Вся земля
     С синими морями.


     Ларь второй:
     Весь в нем Ной,
     Весь, с ковчегом-с-тварью.


     Ну а в том?
     Что в третём?
     Что в третём-то, Царь мой?


     Царь дает,
     – Свет мой свят!
     Не понять, что значит!


     Царь – вперед,
     Мать – назад,
     А младенец плачет.


     6 декабря 1921



   «Так говорю, ибо дарован взгляд…»


     Так говорю, ибо дарован взгляд
     Мне в игры хоровые:
     Нет, пурпурные с головы до пят,
     А вовсе не сквозные!


     Так – довожу: лба осиянный свод
     Надменен до бесчувствья.
     И если радугою гнется рот —
     То вовсе не от грусти.


     Златоволосости хотел? Стыда?
     Вихрь – и костер лавровый!
     И если нехотя упало: да —
     Нет – их второе слово.


     Мнил – проволокою поддержан бег?
     Нет, глыбы за плечами!
     В полуопущенности смуглых век
     Стрел больше, чем в колчáне!


     О, в каждом повороте головы —
     Целая преисподня!
     Я это утверждаю: таковы,
     Да, – ибо рать Господня.


     Медновскипающие табуны —
     В благовест мы – как в битву!
     Какое дело нам до той слюны,
     Названной здесь молитвой?!


     Путеводители старух? Сирот?
     – Вспóлохи заревые! —
     Так утверждаю, ибо настежь вход
     Мне в игры хоровые.


     14 декабря 1921



   «Необычайная она! Сверх сил!..»

   Необычайная она! Сверх сил!
   Не обвиняй меня пока! Забыл!
   Благословенна ты! Велел сказать —
   Благословенна ты! А дальше гладь


   Такая ровная… Постой: меж жен
   Благословенна ты… А дальше звон
   Такой ликующий… – Дитя, услышь:
   Благословенна ты! – А дальше тишь
   Такая…


   18 декабря 1921


   «Над синеморскою лоханью…»


     Над синеморскою лоханью —
     Воинствующий взлет.
     Божественное задыханье
     Дружб отроческих – вот!


     Гадательные диалоги
     Воскрылия с плечом.
     Объятие, когда руки и ноги
     И тело – ни при чем.


     Ресни – цами – сброшенный вызов:
     Вырвалась! Догоняй!
     Из рук любовниковых – ризы
     Высвобожденный край.


     И пропастью в груди (что нужды
     В сем: косное грудь в грудь?)
     Архангельской двуострой дружбы
     Обморочная круть.


     25 декабря 1921



   Ахматовой


     Кем полосынька твоя
     Нынче выжнется?
     Чернокосынька моя,
     Чернокнижница!


     Дни полночные твои,
     Век твой таборный…
     Все работнички твои
     Разом забраны.


     Где сподручники твои,
     Те сподвижнички?
     Белорученька моя,
     Чернокнижница!


     Не загладить тех могил
     Слезой, славою.
     Один заживо ходил —
     Как удавленный.


     Другой к стеночке пошел
     Искать прибыли.
     (И гордец же был – сокóл!)
     Разом выбыли.


     Высокó твои братья!
     Не докличешься!
     Яснооконька моя,
     Чернокнижница!


     А из тучи-то (хвала —
     Диво дивное!)
     Соколиная стрела,
     Голубиная…


     Знать, в два перышка тебе
     Пишут тамотка,
     Знать, уж в скорости тебе
     Выйдет грамотка:


     – Будет крылышки трепать
     О булыжники!
     Чернокрылонька моя!
     Чернокнижница!


     29 декабря 1921



   Новогодняя


     Братья! В последний час
     Года – за русский
     Край наш, живущий – в нас!
     Ровно двенадцать раз —
     Кружкой о кружку!


     За почетную рвань,
     За Тамань, за Кубань,
     За наш Дон русский,
     Старых вер Иордань…
     Грянь,
     Кружка о кружку!


     Товарищи!
     Жива еще
     Мать – Страсть – Русь!
     Товарищи!
     Цела еще
     В серд – цах Русь!


     Братья! Взгляните в даль!
     Дельвиг и Пушкин,
     Дел и сердец хрусталь…
     – Славно, как сталь об сталь —
     Кружкой о кружку!


     Братства славный обряд —
     За наш братственный град
     Прагу – до – хрусту
     Грянь, богемская грань!
     Грянь,
     Кружка о кружку!


     Товарищи!
     Жива еще
     Ступь – стать – сталь.
     Товарищи!
     Цела еще
     В серд – цах – сталь.


     Братья! Последний миг!
     Уж на опушке
     Леса – исчез старик…
     Тесно – как клык об клык —
     Кружкой о кружку!


     Добровольная дань,
     Здравствуй, добрая брань!
     Еще жив – русский
     Бог! Кто верует – встань!
     Грянь,
     Кружка о кружку!


     15 января 1922



   Новогодняя (вторая)

   С. Э.


     Тот – вздохом взлелеянный,
     Те – жестоки и смуглы.
     Залетного лебедя
     Не обижают орлы.


     К орлам – не по записи:
     Кто залетел – тот и брат!
     Вольна наша трапеза,
     Дик новогодний обряд.


     Гуляй пока хочется
     В гостях у орла!
     Мы – вольные летчики,
     Наш знак – два крыла!


     Под гулкими сводами
     Бои: взгляд о взгляд, сталь об сталь.
     То ночь новогодняя
     Бьет хрусталем о хрусталь.


     Попарное звяканье
     Судеб: взгляд о взгляд, грань о грань.
     Очами невнятными
     Один – в новогоднюю рань…


     Не пей, коль не хочется!
     Гуляй вдоль стола!
     Мы – вольные летчики,
     Наш знак – два крыла!


     Соборной лавиною
     На лбы – новогодний обвал.
     Тоска лебединая,
     В очах твоих Дон ночевал.


     Тоска лебединая,
     Протяжная – к родине – цепь…
     Мы знаем единую
     Твою, – не донская ли степь?


     Лети, куда хочется!
     На то и стрела!
     Мы – вольные летчики,
     Наш век – два крыла!


     18 января 1922



   «Каменногрудый…»


     Каменногрудый,
     Каменнолобый,
     Каменнобровый
     Столб:
     Рок.


     Промысел, званье!
     Вставай в ряды!
     Каменной дланью
     Равняет лбы.


     Хищен и слеп,
     Хищен и глуп.
     Милости нет:
     Каменногруд.


     Ведомость, номер!
     Без всяких прочих!
     Равенство – мы:
     Никаких высочеств!


     Выравнен? Нет?
     Кланяйся праху!
     Пушкин – на снег,
     И Шенье – на плаху.


     19 января 1922



   «Не ревновать и не клясть…»

   Алексею Александровичу Чаброву


     Не ревновать и не клясть,
     В грудь призывая – все стрелы!
     Дружба! – Последняя страсть
     Недосожженного тела.


     В сердце, где белая даль,
     Гладь – равноденствие – ближний,
     Смертолюбивую сталь
     Переворачивать трижды.


     Знать: не бывать и не быть!
     В зоркости самоуправной
     Как черепицами крыть
     Молниеокую правду.


     Рук непреложную рознь
     Блюсть, костенея от гнева.
     – Дружба! – Последняя кознь
     Недоказненного чрева.


     21 января 1922



   «Не похорошела за годы разлуки!..»

   С. Э.


     Не похорошела за годы разлуки!
     Не будешь сердиться на грубые руки,
     Хватающиеся за хлеб и за соль?
     – Товарищества трудовая мозоль!


     О, не прихорашивается для встречи
     Любовь. – Не прогневайся на просторечье
     Речей, – не советовала б пренебречь:
     То летописи огнестрельная речь.


     Разочаровался? Скажи без боязни!
     То – выкорчеванный от дружб и приязней
     Дух. – В путаницу якорей и надежд
     Прозрения непоправимая брешь!


     23 января 1922



   Посмертный марш

   Добровольчество —
   это добрая воля к смерти…
 (Попытка толкования)


     И марш вперед уже,
     Трубят в поход.
     О, как встает она,
     О как встает…


     Уронив лобяной облом
     В руку, судорогой сведенную,
     – Громче, громче! – Под плеск знамен
     Не взойдет уже в залу тронную!


     И марш вперед уже,
     Трубят в поход.
     О, как встает она,
     О как встает…


     Не она ль это в зеркалах
     Расписалась ударом сабельным?
     В едком верезге хрусталя
     Не ее ль это смех предсвадебный?


     И марш вперед уже,
     Трубят в поход.
     О, как встает она,
     О как —


     Не она ли из впалых щек
     Продразнилась крутыми скулами?
     Не она ли под локоток:
     – Третьим,
     третьим вчерась прикуривал!


     И марш вперед уже,
     Трубят в поход.
     О как —


     А – в просторах – Норд-Ост и шквал.
     – Громче, громче промежду ребрами! —
     Добровольчество! Кончен бал!
     Послужила вам воля добрая!


     И марш вперед уже,
     Трубят —


     Не чужая! Твоя! Моя!
     Всех как есть обнесла за ужином!
     – Долгой жизни, Любовь моя!
     Изменяю для новой суженой…
     И марш —


     23 января 1922



   «Верстами – врозь – разлетаются брови…»


     Верстами – врозь – разлетаются брови.
     Две достоверности розной любови,
     Черные возжи-мои-колеи —
     Дальнодорожные брови твои!


     Ветлами – вслед – подымаются руки.
     Две достоверности верной разлуки,
     Кровь без слезы прoлитая!
     По ветру жизнь! – Брови твои!


     Летописи лебединые стрелы,
     Две достоверности белого дела,
     Радугою – в Божьи бои
     Вброшенные – брови твои!


     23 января 1922



   «…»


     Завораживающая! Крест
     Нá крест складывающая руки!
     Разочарование! Не крест
     Ты – а страсть, как смерть и как разлука.


     Развораживающий настой,
     Сладость обморочного оплыва…
     Что настаивающий нам твой
     Хрип, обезголосившая дива —


     Жизнь! – Без голосу вступает в дом,
     В полной памяти дает обеты,
     В нежном голосе полумужском —
     Безголосицы благая Лета…


     Уж немногих я зову на ты,
     Уж улыбки забываю важность…
     – То вдоль всей голосовой версты
     Разочарования протяжность.


     29 января 1922



   «Слезы – на лисе моей облезлой!..»


     Слезы – на лисе моей облезлой!
     Глыбой – чересплечные ремни!
     Громче паровозного железа,
     Громче левогрудой стукотни —


     Дребезг подымается над щебнем,
     Скрежетом по рощам, по лесам.
     Точно кто вгрызающимся гребнем
     Разом – по семи моим сердцам!


     Родины моей широкоскулой
     Матерный, бурлацкий перегар,
     Или же – вдоль насыпи сутулой
     Шепоты и топоты татар.


     Или мужичонка, на круг должный,
     За косу красу – да о косяк?
     (Может, людоедица с Поволжья
     Склабом – о ребяческий костяк?)


     Аль Степан всплясал, Руси кормилец?
     Или же за кровь мою, за труд —
     Сорок звонарей моих взбесились —
     И болярыню свою поют…


     Сокол – перерезанные путы!
     Шибче от кровавой колеи!
     – То над родиной моею лютой
     Исстрадавшиеся соловьи.


     10 февраля 1922



   «Не приземист – высокоросл…»


     Не приземист – высокоросл
     Стан над выравненностью грядок.
     В густоте кормовых ремесл
     Хоровых не забыла радуг.


     Сплю – и с каждым батрацким днем
     Тверже в памяти благодарной,
     Что когда-нибудь отдохнем
     В верхнем городе Леонардо.


     9 февраля 1922



   «…»


     На пушок девичий, нежный —
     Смерть серебряным загаром.
     Тайная любовь промежду
     Рукописью – и пожаром.


     Рукопись – пожару хочет,
     Девственность – базару хочет,
     Мраморность – загару хочет,
     Молодость – удару хочет!


     Смерть, хватай меня за косы!
     Подкоси румянец русый!
     Татарве моей раскосой
     В ножки да не поклонюся!


     – Русь!!!


     16–17 февраля 1922



   «…»


     На заре – наимедленнейшая кровь,
     На заре – наиявственнейшая тишь.
     Дух от плоти косной берет развод,
     Птица клетке костной дает развод.


     Око зрит – невидимейшую даль,
     Сердце зрит – невидимейшую связь…
     Ухо пьет – неслыханнейшую молвь…
     Над разбитым Игорем плачет Див…


     17 марта 1922




   Из книги «Психея. Романтика»


   Стихи к дочери


   «Четвертый год…»


     Четвертый год.
     Глаза – как лед,
     Брови – уже роковые,
     Сегодня впервые
     С кремлевских высот
     Наблюдаешь ты
     Ледоход.


     Льдины, льдины
     И купола.
     Звон золотой,
     Серебряный звон.
     Руки – скрещены,
     Рот – нем.
     Брови сдвинув – Наполеон! —
     Ты созерцаешь – Кремль.


     – Мама, куда – лед идет?
     – Вперед, лебеденок.
     Мимо дворцов, церквей, ворот —
     Вперед, лебеденок!
     Синий
     Взор – озабочен.
     – Ты меня любишь, Марина?
     – Очень.
     – Навсегда?
     – Да.
     – —
     Скоро – закат,
     Скоро – назад:
     Тебе – в детскую, мне —
     Письма читать дерзкие,
     Кусать рот.


     А лед
     Всё
     Идет.


     24 марта 1916




   «По дорогам, от мороза звонким…»


     По дорогам, от мороза звонким,
     С царственным серебряным ребенком
     Прохожу. Всё – снег, всё – смерть, всё – сон.


     На кустах серебряные стрелы.
     Было у меня когда-то тело,
     Было имя, – но не всё ли – дым?


     Голос был, горячий и глубокий…
     Говорят, что тот голубоокий,
     Горностаевый ребенок – мой.


     И никто не видит по дороге,
     Что давным-давно уж я во гробе
     Досмотрела свой огромный сон.


     15 ноября 1916



   «– Марина! Спасибо за мир!..»


     – Марина! Спасибо за мир!
     Дочернее странное слово.
     И вот – расступился эфир
     Над женщиной светлоголовой.


     Но рот напряжен и суров.
     Умру, – а восторга не выдам!
     Так с неба Господь Саваоф
     Внимал молодому Давиду.


     Cтрастной понедельник 1918



   Але


     I
     Не знаю, где ты и где я.
     Те ж песни и те же заботы.
     Такие с тобою друзья!
     Такие с тобою сироты!


     И так хорошо нам вдвоем:
     Бездомным, бессонным и сирым…
     Две птицы: чуть встали – поем.
     Две странницы: кормимся миром.


     II
     И бродим с тобой по церквам
     Великим – и малым, приходским.
     И бродим с тобой по домам
     Убогим – и знатным, господским.


     Когда-то сказала: – Купи! —
     Сверкнув на кремлевские башни.
     Кремль – твой от рождения. – Спи,
     Мой первенец светлый и страшный.


     III
     И как под землею трава
     Дружится с рудою железной, —
     Всё видят пресветлые два
     Провала в небесную бездну.


     Сивилла! – Зачем моему
     Ребенку – такая судьбина?
     Ведь русская доля – ему…
     И век ей: Россия, рябина…


     24 августа 1918



   «Дорожкою простонародною…»


     Дорожкою простонародною,
     Смиренною, богоугодною,
     Идем – свободные, немодные,
     Душой и телом – благородные.


     Сбылися древние пророчества:
     Где вы – Величества? Высочества?


     Мать с дочерью идем – две странницы.
     Чернь черная навстречу чванится.
     Быть может – вздох от нас останется,
     А может – Бог на нас оглянется…


     Пусть будет – как Ему захочется:
     Мы не Величества, Высочества.


     Так, скромные, богоугодные,
     Душой и телом – благородные,
     Дорожкою простонародною —
     Так, доченька, к себе на родину:


     В страну Мечты и Одиночества —
     Где мы – Величества, Высочества.


     (Вписываю по памяти и думаю, что осень 1919 г.)



   «Упадешь – перстом не двину…»


     Упадешь – перстом не двину.
     Я люблю тебя как сына.


     Всей мечтой своей довлея,
     Не щадя и не жалея.


     Я учу: губам полезно
     Раскаленное железо,


     Бархатных ковров полезней —
     Гвозди – молодым ступням.


     А еще в ночи беззвездной
     Под ногой – полезны – бездны!


     Первенец мой крутолобый!
     Вместо всей моей учебы —
     Материнская утроба
     Лучше – для тебя была б.


     Октябрь 1919



   «Когда-нибудь, прелестное созданье…»


     Когда-нибудь, прелестное созданье,
     Я стану для тебя воспоминаньем.


     Там, в памяти твоей голубоокой,
     Затерянным – так далеко – далёко.


     Забудешь ты мой профиль горбоносый,
     И лоб в апофеозе папиросы,


     И вечный смех мой, коим всех морочу,
     И сотню – на руке моей рабочей —


     Серебряных перстней, – чердак – каюту,
     Моих бумаг божественную смуту…


     Как в страшный год, возвышены Бедою,
     Ты – маленькой была, я – молодою.



   Бессонница


     1
     Обвела мне глаза кольцом
     Теневым – бессонница.
     Оплела мне глаза бессонница
     Теневым венцом.


     То-то же! По ночам
     Не молись – идолам!
     Я твою тайну выдала,
     Идолопоклонница.


     Мало – тебе – дня,
     Солнечного огня!


     Пару моих колец
     Носи, бледноликая!
     Кликала – и накликала
     Теневой венец.


     Мало – меня – звала?
     Мало – со мной – спала?


     Ляжешь, легка лицом.
     Люди поклонятся.
     Буду тебе чтецом
     Я, бессонница:


     – Спи, успокоена,
     Спи, удостоена,
     Спи, увенчана,
     Женщина.


     Чтобы – спалось – легче,
     Буду – тебе – певчим:


     – Спи, подруженька
     Неугомонная!


     Спи, жемчужинка,
     Спи, бессонная.


     И кому ни писали писем,
     И кому с тобой ни клялись мы…
     Спи себе.


     Вот и разлучены
     Неразлучные.
     Вот и выпущены из рук
     Твои рученьки.
     Вот ты и отмучилась,
     Милая мученица.


     Сон – свят,
     Все – спят.
     Венец – снят.


     8 апреля 1916


     2
     Руки люблю
     Целовать, и люблю
     Имена раздавать,
     И еще – раскрывать
     Двери!
     – Настежь – в темную ночь!


     Голову сжав,
     Слушать, как тяжкий шаг
     Где-то легчает,
     Как ветер качает
     Сонный, бессонный
     Лес.


     Ах, ночь!
     Где-то бегут ключи,
     Ко сну – клонит.
     Сплю почти.
     Где-то в ночи
     Человек тонет.


     27 мая 1916


     3
     В огромном городе моем – ночь.
     Из дома сонного иду – прочь.
     И люди думают: жена, дочь, —
     А я запомнила одно: ночь.


     Июльский ветер мне метет – путь,
     И где-то музыка в окне – чуть.
     Ах, нынче ветру до зари – дуть
     Сквозь стенки тонкие груди – в грудь.


     Есть черный тополь, и в окне – свет,
     И звон на башне, и в руке – цвет,
     И шаг вот этот – никому – вслед,
     И тень вот эта, а меня – нет.


     Огни – как нити золотых бус,
     Ночного листика во рту – вкус.
     Освободите от дневных уз,
     Друзья, поймите, что я вам – снюсь.


     17 июля 1916
     Москва


     4
     После бессонной ночи слабеет тело,
     Милым становится и не своим, – ничьим.
     В медленных жилах еще занывают стрелы —
     И улыбаешься людям, как серафим.


     После бессонной ночи слабеют руки
     И глубоко равнодушен и враг и друг.
     Целая радуга – в каждом случайном звуке,
     И на морозе Флоренцией пахнет вдруг.


     Нежно светлеют губы, и тень золоче
     Возле запавших глаз. Это ночь зажгла
     Этот светлейший лик, – и от темной ночи
     Только одно темнеет у нас – глаза.


     19 июля 1916


     5
     Нынче я гость небесный
     В стране твоей.
     Я видела бессонницу леса
     И сон полей.


     Где-то в ночи подковы
     Взрывали траву.
     Тяжко вздохнула корова
     В сонном хлеву.


     Расскажу тебе с грустью,
     С нежностью всей,
     Про сторожа-гуся
     И спящих гусей.


     Руки тонули в песьей шерсти,
     Пес был – сед.
     Потом, к шести,
     Начался рассвет.


     20 июля 1916


     6
     Сегодня ночью я одна в ночи —
     Бессонная, бездомная черница! —
     Сегодня ночью у меня ключи
     От всех ворот единственной столицы!


     Бессонница меня толкнула в путь.
     – О, как же ты прекрасен, тусклый Кремль мой! —
     Сегодня ночью я целую в грудь
     Всю круглую воюющую землю!


     Вздымаются не волосы – а мех,
     И душный ветер прямо в душу дует.
     Сегодня ночью я жалею всех, —
     Кого жалеют и кого целуют.


     1 августа 1916


     7
     Нежно-нежно, тонко-тонко
     Что-то свистнуло в сосне.
     Черноглазого ребенка
     Я увидела во сне.


     Так у сосенки у красной
     Каплет жаркая смола.
     Так в ночи моей прекрасной
     Ходит пó сердцу пила.


     8 августа 1916


     8
     Черная, как зрачок, как зрачок, сосущая
     Свет – люблю тебя, зоркая ночь.


     Голосу дай мне воспеть тебя, о праматерь
     Песен, в чьей длани узда четырех ветров.


     Клича тебя, славословя тебя, я только
     Раковина, где еще не умолк океан.


     Ночь! Я уже нагляделась в зрачки человека!
     Испепели меня, черное солнце – ночь!


     9 августа 1916


     9
     Кто спит по ночам? Никто не спит!
     Ребенок в люльке своей кричит,
     Старик над смертью своей сидит,
     Кто молод – с милою говорит,
     Ей в губы дышит, в глаза глядит.


     Заснешь – проснешься ли здесь опять?
     Успеем, успеем, успеем спать!


     А зоркий сторож из дома в дом
     Проходит с розовым фонарем,
     И дробным рокотом над подушкой
     Рокочет ярая колотушка:


     Не спи! крепись! говорю добром!
     А то – вечный сон! а то – вечный дом!


     12 декабря 1916


     10
     Вот опять окно,
     Где опять не спят.
     Может – пьют вино,
     Может – так сидят.
     Или просто – рук
     Не разнимут двое.
     В каждом доме, друг,
     Есть окно такое.


     Крик разлук и встреч —
     Ты, окно в ночи!
     Может – сотни свеч,
     Может – три свечи…
     Нет и нет уму
     Моему – покоя.
     И в моем дому
     Завелось такое.


     Помолись, дружок, за бессонный дом,
     За окно с огнем!


     23 декабря 1916


     11
     Бессонница! Друг мой!
     Опять твою руку
     С протянутым кубком
     Встречаю в беззвучно —
     Звенящей ночи.


     – Прельстись!
     Пригубь!
     Не в высь,
     А в глубь —
     Веду…
     Губами приголубь!
     Голубка! Друг!
     Пригубь!
     Прельстись!
     Испей!
     От всех страстей —
     Устой,
     От всех вестей —
     Покой.
     – Подруга! —
     Удостой.
     Раздвинь уста!
     Всей негой уст
     Резного кубка край
     Возьми —
     Втяни,
     Глотни:
     – Не будь! —
     О друг! Не обессудь!
     Прельстись!
     Испей!
     Из всех страстей —
     Страстнейшая, из всех смертей —
     Нежнейшая… Из двух горстей
     Моих – прельстись! – испей!


     Мир бéз вести пропал. В нигде —
     Затопленные берега…
     – Пей, ласточка моя! На дне
     Растопленные жемчуга…


     Ты море пьешь,
     Ты зори пьешь.
     С каким любовником кутеж
     С моим
     – Дитя —
     Сравним?


     А если спросят (научу!),
     Что, дескать, щечки не свежи, —
     С Бессонницей кучу, скажи,
     С Бессонницей кучу…


     Май 1921



   Стихи к Блоку


     1
     Имя твое – птица в руке,
     Имя твое – льдинка на языке,
     Одно-единственное движенье губ,
     Имя твое – пять букв.
     Мячик, пойманный на лету,
     Серебряный бубенец во рту,


     Камень, кинутый в тихий пруд,
     Всхлипнет так, как тебя зовут.
     В легком щелканье ночных копыт
     Громкое имя твое гремит.
     И назовет его нам в висок
     Звонко щелкающий курок.


     Имя твое – ах, нельзя! —
     Имя твое – поцелуй в глаза,
     В нежную стужу недвижных век,
     Имя твое – поцелуй в снег.
     Ключевой, ледяной, голубой глоток…
     С именем твоим – сон глубок.


     15 апреля 1916


     2
     Нежный призрак,
     Рыцарь без укоризны,
     Кем ты призван
     В мою молодую жизнь?


     Во мгле сизой
     Стоишь, ризой
     Снеговой одет.


     То не ветер
     Гонит меня по городу,
     Ох, уж третий
     Вечер я чую вóрога.


     Голубоглазый
     Меня сглазил
     Снеговой певец.


     Снежный лебедь
     Мне пóд ноги перья стелет.
     Перья реют
     И медленно никнут в снег.


     Так по перьям
     Иду к двери,
     За которой – смерть.


     Он поет мне
     За синими окнами,
     Он поет мне
     Бубенцами далекими,


     Длинным криком,
     Лебединым кликом —
     Зовет.


     Милый призрак!
     Я знаю, что все мне снится.
     Сделай милость:
     Аминь, аминь, рассыпься!
     Аминь.


     1 мая 1916


     3
     Ты проходишь на Запад Солнца,
     Ты увидишь вечерний свет,
     Ты проходишь на Запад Солнца,
     И метель заметает след.


     Мимо окон моих – бесстрастный —
     Ты пройдешь в снеговой тиши,
     Божий праведник мой прекрасный,
     Свете тихий моей души.


     Я на душу твою – не зарюсь!
     Нерушима твоя стезя.
     В руку, бледную от лобзаний,
     Не вобью своего гвоздя.


     И по имени не окликну,
     И руками не потянусь.
     Восковому святому лику
     Только издали поклонюсь.


     И, под медленным снегом стоя,
     Опущусь на колени в снег,
     И во имя твое святое
     Поцелую вечерний снег. —


     Там, где поступью величавой
     Ты прошел в гробовой тиши,
     Свете тихий – святыя славы —
     Вседержитель моей души.


     2 мая 1916


     4
     Зверю – берлога,
     Страннику – дорога,
     Мертвому – дроги.
     Каждому – свое.


     Женщине – лукавить,
     Царю – править,
     Мне – славить
     Имя твое.


     2 мая 1916


     5
     У меня в Москве – купола горят!
     У меня в Москве – колокола звонят!
     И гробницы в ряд у меня стоят, —
     В них царицы спят, и цари.


     И не знаешь ты, что зарей в Кремле
     Легче дышится – чем на всей земле!
     И не знаешь ты, что зарей в Кремле
     Я молюсь тебе – до зари!


     И проходишь ты над своей Невой
     О ту пору, как над рекой-Москвой
     Я стою с опущенной головой,
     И слипаются фонари.


     Всей бессонницей я тебя люблю,
     Всей бессонницей я тебе внемлю —
     О ту пору, как по всему Кремлю
     Просыпаются звонари…


     Но моя река – да с твоей рекой,
     Но моя рука – да с твоей рукой
     Не сойдутся, Радость моя, доколь
     Не догонит заря – зари.


     7 мая 1916


     6
     Думали – человек!
     И умереть заставили.
     Умер теперь, навек.
     – Плачьте о мертвом ангеле!


     Он на закате дня
     Пел красоту вечернюю.
     Три восковых огня
     Треплются, лицемерные.


     Шли от него лучи —
     Жаркие струны пó снегу!
     Три восковых свечи —
     Солнцу-то! Светоносному!


     О поглядите, кáк
     Веки ввалились темные!
     О поглядите, как
     Крылья его поломаны!


     Черный читает чтец,
     Крестятся руки праздные…
     – Мертвый лежит певец
     И воскресенье празднует.


     9 мая 1916


     7
     Должно быть – за той рощей
     Деревня, где я жила,
     Должно быть – любовь проще
     И легче, чем я ждала.


     – Эй, идолы, чтоб вы сдохли! —
     Привстал и занес кнут,
     И окрику вслед – óхлест,
     И вновь бубенцы поют.


     Над валким и жалким хлебом
     За жердью встает – жердь.
     И проволока под небом
     Поет и поет смерть.


     13 мая 1916


     8
     И тучи оводов вокруг равнодушных кляч,
     И ветром вздутый калужский родной кумач,
     И посвист перепелов, и большое небо,
     И волны колоколов над волнами хлеба,
     И толк о немце, доколе не надоест,
     И желтый-желтый – за синею рощей – крест,
     И сладкий жар, и такое на всем сиянье,
     И имя твое, звучащее словно: ангел.
     18 мая 1916


     9
     Как слабый луч сквозь черный морок адов —
     Так голос твой под рокот рвущихся снарядов [12 - Достоверно: под звуки взрывов с Ходынки и стекольный дождь, под которым шли – он на эстраду, мы – в зал. Но, помимо этой достоверности – под рокот рвущихся снарядов Революции. (Примеч. М. Цветаевой)].


     И вот в громах, как некий серафим,
     Оповещает голосом глухим, —


     Откуда-то из древних утр туманных —
     Как нас любил, слепых и безымянных,


     За синий плащ, за вероломства – грех…
     И как нежнее всех – ту, глубже всех


     В ночь канувшую – на дела лихие!
     И как не разлюбил тебя, Россия.


     И вдоль виска – потерянным перстом
     Все водит, водит… И еще о том,


     Какие дни нас ждут, как Бог обманет,
     Как станешь солнце звать – и как не встанет…


     Так, узником с собой наедине
     (Или ребенок говорит во сне?),


     Предстало нам – всей площади широкой! —
     Святое сердце Александра Блока.


     9 мая 1920


     10
     Вот он – гляди – уставший от чужбин,
     Вождь без дружин.


     Вот – горстью пьет из горной быстрины —
     Князь без страны.


     Там всё ему: и княжество, и рать,
     И хлеб, и мать.


     Краснó твое наследие, – владей,
     Друг без друзей!


     15 августа 1921


     11
     Останешься нам иноком:
     Хорошеньким, любименьким,
     Требником рукописным,
     Ларчиком кипарисным.


     Всем – до единой – женщинам,
     Им, ласточкам, нам, венчанным,
     Нам, злату, тем, сединам,
     Всем – до единой – сыном


     Останешься, всем – первенцем,
     Покинувшим, отвергнувшим,
     Посохом нашим странным,
     Странником нашим ранним.


     Всем нам с короткой надписью
     Крест на Смоленском кладбище
     Искать, всем никнуть в чéред,
     Всем, ………, не верить.


     Всем – сыном, всем – наследником,
     Всем – первеньким, последненьким.


     15 августа 1921


     12
     Други его – не тревожьте его!
     Слуги его – не тревожьте его!
     Было так ясно на лике его:
     Царство мое не от мира сего.


     Вещие вьюги кружили вдоль жил,
     Плечи сутулые гнулись от крыл,
     В певчую прорезь, в запекшийся пыл —
     Лебедем душу свою упустил!


     Падай же, падай же, тяжкая медь!
     Крылья изведали право: лететь!
     Губы, кричавшие слово: ответь! —
     Знают, что этого нет – умереть!


     Зори пьет, море пьет – в полную сыть
     Бражничает. – Панихид не служить!
     У навсегда повелевшего: быть! —
     Хлеба достанет его накормить!


     15 августа 1921


     13
     А над равниной —
     Крик лебединый.
     Матерь, ужель не узнала сына?
     Это с заоблачной – он – версты,
     Это последнее – он – прости.


     А над равниной —
     Вещая вьюга.
     Дева, ужель не узнала друга?
     Рваные ризы, крыло в крови…
     Это последнее он: – Живи!


     Над окаянной —
     Взлет осиянный.
     Праведник душу урвал – осанна!
     Каторжник койку обрел – теплынь.
     Пасынок к матери в дом. – Аминь.


     Между 15 и 25 августа 1921


     14
     Не проломанное ребро —
     Переломленное крыло.


     Не расстрельщиками навылет
     Грудь простреленная. Не вынуть


     Этой пули. Не чинят крыл.
     Изуродованный ходил.
     –
     Цепок, цепок венец из терний!
     Что усопшему – трепет черни,


     Женской лести лебяжий пух…
     Проходил, одинок и глух,


     Замораживая закаты
     Пустотою безглазых статуй.


     Лишь одно еще в нем жило:
     Переломленное крыло.


     Между 15 и 25 августа 1921


     15
     Без зова, без слова, —
     Как кровельщик падает с крыш.
     А может быть, снова
     Пришел, – в колыбели лежишь?


     Горишь и не меркнешь,
     Светильник немногих недель…
     Какая из смертных
     Качает твою колыбель?


     Блаженная тяжесть!
     Пророческий певчий камыш!
     О, кто мне расскажет,
     В какой колыбели лежишь?


     «Покамест не продан!»
     Лишь с ревностью этой в уме
     Великим обходом
     Пойду по российской земле.


     Полночные страны
     Пройду из конца и в конец.
     Где рот-его-рана,
     Очей синеватый свинец?


     Схватить его! Крепче!
     Любить и любить его лишь!
     О, кто мне нашепчет,
     В какой колыбели лежишь?


     Жемчужные зерна,
     Кисейная сонная сень.
     Не лавром, а терном —
     Чепца острозубая тень.


     Не полог, а птица
     Раскрыла два белых крыла!
     – И снова родиться,
     Чтоб снова метель замела?!


     Рвануть его! Выше!
     Держать! Не отдать его лишь!
     О, кто мне надышит,
     В какой колыбели лежишь?


     А может быть, ложен
     Мой подвиг, и даром – труды.
     Как в землю положен,
     Быть может, – проспишь до трубы.


     Огромную впалость
     Висков твоих – вижу опять.
     Такую усталость —
     Ее и трубой не поднять!


     Державная пажить,
     Надежная, ржавая тишь.
     Мне сторож покажет,
     В какой колыбели лежишь.


     22 ноября 1921


     16
     Как сонный, как пьяный,
     Врасплох, не готовясь.
     Височные ямы:
     Бессонная совесть.


     Пустые глазницы:
     Мертво и светло.
     Сновидца, всевидца
     Пустое стекло.


     Не ты ли
     Ее шелестящей хламиды
     Не вынес —
     Обратным ущельем Аида?


     Не эта ль,
     Серебряным звоном полна,
     Вдоль сонного Гебра
     Плыла голова?


     25 ноября 1921


     17
     Так, Господи! И мой обол
     Прими на утвержденье храма.
     Не свой любовный произвол
     Пою – своей отчизны рану.


     Не скаредника ржавый ларь —
     Гранит, коленами протертый.
     Всем отданы герой и царь,
     Всем – праведник – певец – и мертвый.


     Днепром разламывая лед,
     Гробóвым не смущаясь тесом,
     Русь – Пасхою к тебе плывет,
     Разливом тысячеголосым.


     Так, сердце, плачь и славословь!
     Пусть вопль твой – тысяча который? —
     Ревнует смертная любовь.
     Другая – радуется хору.


     2 декабря 1921




   Из книги «После России» (1922–1925)


   Тетрадка первая


   Берлин


   «Лютая юдоль…»


     Лютая юдоль,
     Дольняя любовь.
     Руки: свет и соль.
     Губы: смоль и кровь.


     Левогрудый гром
     Лбом подслушан был.
     Так – о камень лбом —
     Кто тебя любил?


     Бог с замыслами! Бог с вымыслами!
     Вот: жаворонком, вот: жимолостью,
     Вот: пригоршнями: вся выплеснута
     С моими дикостями – и тихостями,
     С моими радугами заплаканными,
     С подкрадываньями, забарматываньями…


     Милая ты жизнь!
     Жадная еще!
     Ты запомни вжим
     В правое плечо.


     Щебеты во тьмах…
     С птицами встаю!
     Мой веселый вмах
     В летопись твою.


     12 июня 1922



   «Так, в скудном труженичестве дней…»


     Так, в скудном труженичестве дней,
     Так, в трудной судорожности к ней,
     Забудешь дружественный хорей
     Подруги мужественной своей.


     Ее суровости горький дар,
     И легкой робостью скрытый жар,
     И тот беспроволочный удар,
     Которому имя – даль.


     Все древности, кроме: дай и мой,
     Все ревности, кроме той, земной,
     Все верности, – но и в смертный бой
     Неверующим Фомой.


     Мой неженка! Сединой отцов:
     Сей беженки не бери под кров!
     Да здравствует левогрудый ков
     Немудрствующих концов!


     Но, может, в щебетах и в счетах
     От вечных женственностей устав —
     И вспомнишь руку мою без прав
     И мужественный рукав.


     Уста, не требующие смет,
     Права, не следующие вслед,
     Глаза, не ведающие век,
     Исследующие: свет.


     15 июня 1922



   «…»


     Когда же, Господин,
     На жизнь мою сойдет
     Спокойствие седин,
     Спокойствие высот.


     Когда ж в пратишину
     Тех первоголубизн
     Высокое плечо,
     Всю вынесшее жизнь.


     Ты, Господи, один,
     Один, никто из вас,
     Как с пуховых горбин
     В синь горнюю рвалась.


     Как под упорством уст
     Сон – слушала – траву…
     (Здесь, на земле искусств,
     Словесницей слыву!)


     И как меня томил
     Лжи – ломовой оброк,
     Как из последних жил
     В дерева первый вздрог…



   «Ищи себе доверчивых подруг…»


     Ищи себе доверчивых подруг,
     Не выправивших чуда на число.
     Я знаю, что Венера – дело рук,
     Ремесленник, – и знаю ремесло:


     От высокоторжественных немот
     До полного попрания души:
     Всю лестницу божественную – от:
     Дыхание мое – до: не дыши!


     18 июня 1922



   «Здравствуй! Не стрела, не камень…»


     Здравствуй! Не стрела, не камень:
     Я! – Живейшая из жен:
     Жизнь. Обеими руками
     В твой невыспавшийся сон.


     Дай! (На языке двуостром:
     Нá! – Двуострота змеи!)
     Всю меня в простоволосой
     Радости моей прими!


     Льни! – Сегодня день на шхуне,
     – Льни! – на лыжах! – Льни – льняной!
     Я сегодня в новой шкуре
     Вызолоченный, седьмой!


     – Мой! – и о каких наградах
     Рай, когда в руках, у рта —
     Жизнь: распахнутая радость
     Поздороваться с утра!



   «Помни закон…»


     Помни закон:
     Здесь не владей!
     Чтобы потом —
     В Граде Друзей:


     В этом пустом,
     В этом крутом
     Небе мужском
     – Сплошь золотом —


     В мире, где реки вспять,
     На берегу – реки,
     В мнимую руку взять
     Мнимость другой руки…


     Легонькой искры хруст,
     Взрыв – и ответный взрыв.
     (Недостоверность рук
     Рукопожатьем скрыв!)


     О этот дружный всплеск
     Плоских, как меч, одежд —
     В небе мужских божеств,
     В небе мужских торжеств!


     Так, между отрочеств:
     Между равенств,
     В свежих широтах
     Зорь, в загараньях


     Игр – на сухом ветру
     Здравствуй, бесстрастье душ!
     В небе тарпейских круч,
     В небе спартанских дружб!


     20 июня 1922



   «Некоторым – не закон…»


     Некоторым – не закон.
     В час, когда условный сон
     Праведен, почти что свят,
     Некоторые не спят:


     Всматриваются – и в скры —
     тнейшем лепестке: не ты!


     Некоторым – не устав:
     В час, когда на всех устах
     Засуха последних смут —
     Некоторые не пьют:


     Впытываются – и сти —
     снутым кулаком – в пески!


     Некоторым, без кривизн —
     Дорого дается жизнь.


     25 июня 1922



   «Дабы ты меня не видел…»


     Дабы ты меня не видел —
     В жизнь – пронзительной, незримой
     Изгородью окружусь.


     Жимолостью опояшусь,
     Изморозью опушусь.


     Дабы ты меня не слушал
     В ночь – в премудрости старушьей:
     Скрытничестве – укреплюсь.


     Шорохами опояшусь,
     Шелестами опушусь.


     Дабы ты во мне не слишком
     Цвел – по зарослям: по книжкам
     Заживо запропащу:


     Вымыслами опояшу,
     Мнимостями опушу.


     25 июня 1922



   Балкон


     Ах, с откровенного отвеса —
     Вниз – чтобы в прах и в смоль!
     Земной любови недовесок
     Слезой солить – доколь?


     Балкон. Сквозь соляные ливни
     Смоль поцелуев злых.
     И ненависти неизбывной
     Вздох: выдышаться в стих!


     Стиснутое в руке комочком —
     Чтó: сердце или рвань
     Батистовая? Сим примочкам
     Есть имя: – Иордань.


     Да, ибо этот бой с любовью
     Дик и жестокосерд.
     Дабы с гранитного надбровья
     Взмыв – выдышаться в смерть!


     30 июня 1922



   «Ночного гостя не застанешь…»


     Ночного гостя не застанешь…
     Спи и проспи навек
     В испытаннейшем из пристанищ
     Сей невозможный свет.


     Но если – не сочти, что дразнит
     Слух! – любящая – чуть
     Отклонится, но если нáвзрыд
     Ночь и кифарой – грудь…


     То мой любовник лавролобый
     Поворотил коней
     С ристалища. То ревность Бога
     К любимице своей.


     2 июля 1922



   «Неподражаемо лжет жизнь…»


     Неподражаемо лжет жизнь:
     Сверх ожидания, сверх лжи…
     Но по дрожанию всех жил
     Можешь узнать: жизнь!


     Словно во ржи лежишь: звон, синь…
     (Что ж, что во лжи лежишь!) – жар, вал…
     Бормот – сквозь жимолость – ста жил…
     Радуйся же! – Звал!


     И не кори меня, друг, столь
     Заворожимы у нас, тел,
     Души – что вот уже: лбом в сон.
     Ибо – зачем пел?


     В белую книгу твоих тишизн,
     В дикую глину твоих «да» —
     Тихо склоняю облом лба:
     Ибо ладонь – жизнь.


     8 июля 1922



   «Руки – и в круг…»


     Руки – и в круг
     Перепродаж и переуступок!
     Только бы губ,
     Только бы рук мне не перепутать!


     Этих вот всех
     Суетностей, от которых сна нет.
     Руки воздев,
     Друг, заклинаю свою же память!


     Чтобы в стихах
     (Свалочной яме моих высочеств!)
     Ты не зачах,
     Ты не усох наподобье прочих.


     Чтобы в груди
     (В тысячегрудой моей могиле
     Братской!) – дожди
     Тысячелетий тебя не мыли…


     Тело меж тел, —
     Ты, что мне прóпадом был двухзвёздным!.. —
     Чтоб не истлел
     С надписью: не опознан.


     9 июля 1922



   «…»


     Думалось: будут легки
     Дни – и бестрепетна смежность
     Рук. – Взмахом руки,
     Друг, остановимте нежность.


     Не – поздно еще! [13 - Ударяется и отрывается первый слог.Помечено не везде. (Примеч. М. Цветаевой.)]
     В рас – светные щели
     (Не поздно!) – еще
     Нам птицы не пели.


     Будь на – стороже!
     Последняя ставка!
     Нет, поздно уже
     Друг, если до завтра!


     Земля да легка!
     Друг, в самую сердь!
     Не в наши лета
     Откладывать смерть!


     Мертвые – хоть – спят!
     Только моим сна нет —
     Снам! Взмахом лопат
     Друг – остановимте память!


     9 июля 1922



   Берлину


     Дождь убаюкивает боль.
     Под ливни опускающихся ставень
     Сплю. Вздрагивающих асфальтов вдоль
     Копыта – как рукоплесканья.


     Поздравствовалось – и слилось.
     В оставленности златозарной
     Над сказочнейшим из сиротств
     Вы смилостивились, казармы!


     10 июля 1922



   «Удостоверишься – повремени!..»


     Удостоверишься – повремени! —
     Что, выброшенной на солому,
     Не надо было ей ни славы, ни
     Сокровищницы Соломона.


     Нет, руки зá голову заломив,
     – Глоткою соловьиной! —
     Не о сокровищнице – Суламифь:
     Горсточке красной глины!


     12 июля 1922



   «Светло-серебряная цвель…»


     Светло-серебряная цвель
     Над зарослями и бассейнами.
     И занавес дохнёт – и в щель
     Колеблющийся и рассеянный


     Свет… Падающая вода
     Чадры. (Не прикажу – не двинешься!)
     Так пэри к спящим иногда
     Прокрадываются в любимицы.


     Ибо не ведающим лет
     – Спи! – головокруженье нравится.
     Не вычитав моих примет,
     Спи, нежное мое неравенство!


     Спи. – Вымыслом останусь, лба
     Разглаживающим неровности.
     Так Музы к смертным иногда
     Напрашиваются в любовницы.


     16 июля 1922



   «Вкрадчивостию волос…»


     Вкрадчивостию волос:
     В гладь и в лоск
     Оторопию продольной —


     Синь полунощную, масть
     Воронову. – Вгладь и всласть
     Оторопи вдоль – ладонью.


     Неженка! – Не обманись!
     Так заглаживают мысль
     Злостную: разрыв – разлуку —


     Лестницы последний скрип…
     Так заглаживают шип
     Розовый… – Поранишь руку!


     Ведомо мне в жизни рук
     Многое. – Из светлых дуг
     Присталью неотторжимой


     Весь противушерстный твой
     Строй выслеживаю: смоль,
     Стонущую под нажимом.


     Жалко мне твоей упор —
     ствующей ладони: в лоск
     Волосы, – вот-вот уж через


     Край – глаза… Загнана внутрь
     Мысль навязчивая: утр
     Наваждение – под череп!


     17 июля 1922



   «Леты слепотекущий всхлип…»



     Леты слепотекущий всхлип.
     Долг твой тебе отпущен: слит
     С Летою, – еле-еле жив
     В лепете сребротекущих ив.


     Ивовый сребролетейский плеск
     Плачущий… В слепотекущий склеп
     Памятей – перетомилась – спрячь
     В ивовый сребролетейский плач.


     Нá плечи – сребро-седым плащом
     Старческим, сребро-сухим плющом
     Нá плечи – перетомилась – ляг,
     Ладанный слеполетейский мрак


     Маковый… – ибо красный цвет
     Старится, ибо пурпур – сед
     В памяти, ибо выпив всю —
     Сухостями теку.


     Тусклостями: ущербленных жил
     Скупостями, молодых сивилл
     Слепостями, головных истом
     Седостями: свинцом.


     Берлин, 31 июля 1922





   Прага


   Сивилла


     1
     Сивилла: выжжена, сивилла: ствол.
     Все птицы вымерли, но Бог вошел.


     Сивилла: выпита, сивилла: сушь.
     Все жилы высохли: ревностен муж!


     Сивилла: выбыла, сивилла: зев
     Доли и гибели! – Древо меж дев.


     Державным деревом в лесу нагом —
     Сначала деревом шумел огонь.


     Потом, под веками – в разбег, врасплох,
     Сухими реками взметнулся Бог.


     И вдруг, отчаявшись искать извне,
     Сердцем и голосом упав: во мне!


     Сивилла: вещая! Сивилла: свод!
     Так Благовещенье свершилось в тот


     Час нестареющий, так в седость трав
     Бренная девственность, пещерой став


     Дивному голосу… – так в звездный вихрь
     Сивилла: выбывшая из живых.


     5 августа 1922
     Прага


     2
     Каменной глыбой серой,
     С веком порвав родство.
     Тело твое – пещера
     Голоса твоего.


     Недрами – в ночь, сквозь слепость
     Век, слепотой бойниц.
     Глухонемая крепость
     Над пестротою жниц.


     Кутают ливни плечи
     В плащ, плесневеет гриб.
     Тысячелетья плещут
     У столбняковых глыб.


     Горе горé! Под толщей
     Век, в прозорливых тьмах —
     Глиняные осколки
     Царств и дорожный прах


     Битв…


     6 августа 1922


     3
     Сивилла – младенцу
     К груди моей,
     Младенец, льни:
     Рождение – паденье в дни.


     С заоблачных нигдешних скал,
     Младенец мой,
     Как низко пал!
     Ты духом был, ты прахом стал.


     Плачь, маленький, о них и нас:
     Рождение – паденье в час!


     Плачь, маленький, и впредь, и вновь:
     Рождение – паденье в кровь,


     И в прах,
     И в час…


     Где зарева его чудес?
     Плачь, маленький: рожденье в вес!


     Где залежи его щедрот?
     Плачь, маленький: рожденье в счет,


     И в кровь,
     И в пот…


     Но встанешь! То, что в мире смертью
     Названо – паденье в твердь.


     Но узришь! То, что в мире – век
     Смежение – рожденье в свет.


     Из днесь —
     В навек.


     Смерть, маленький, не спать, а встать.
     Не спать, а вспять.


     Вплавь, маленький! Уже ступень
     Оставлена…
     – Восстанье в день.


     17 мая 1923



   «Но тесна вдвоем…»


     Но тесна вдвоем
     Даже радость утр.
     Оттолкнувшись лбом
     И подавшись внутрь,


     (Ибо странник – Дух,
     И идет один),
     До начальных глин
     Потупляя слух —


     Над источником,
     Слушай-слушай, Адам,
     Чтó проточные
     Жилы рек – берегам:


     – Ты и путь и цель,
     Ты и след и дом.
     Никаких земель
     Не открыть вдвоем.


     В горний лагерь лбов
     Ты и мост и взрыв.
     (Самовластен – Бог
     И меж всех ревнив.)


     Над источником
     Слушай-слушай, Адам,
     Чтó проточные
     Жилы рек – берегам:


     – Берегись слуги,
     Дабы в отчий дом
     В гордый час трубы
     Не предстать рабом.


     Берегись жены,
     Дабы, сбросив прах,
     В голый час трубы
     Не предстать в перстнях.


     Над источником
     Слушай-слушай, Адам,
     Чтó проточные
     Жилы рек – берегам:


     – Берегись! Не строй
     На родстве высот.
     (Ибо крепче – той
     В нашем сердце – тот.)


     Говорю, не льстись
     На орла, – скорбит
     Об упавшем ввысь
     По сей день – Давид!


     Над источником
     Слушай-слушай, Адам,
     Чтó проточные
     Жилы рек – берегам:


     – Берегись могил:
     Голодней блудниц!
     Мертвый был и сгнил:
     Берегись гробниц!


     От вчерашних правд
     В доме – смрад и хлам.
     Даже самый прах
     Подари ветрам!


     Над источником
     Слушай-слушай, Адам,
     Чтó проточные
     Жилы рек – берегам:


     Берегись…


     8 августа 1922



   Деревья

   Моему чешскому другу,
   Анне Антоновне Тесковой


     1
     В смертных изверясь,
     Зачароваться не тщусь.
     В старческий вереск,
     В среброскользящую сушь,


     – Пусть моей тени
     Славу трубят трубачи! —
     В вереск-потери,
     В вереск-сухие ручьи.


     Старческий вереск!
     Голого камня нарост!
     Удостоверясь
     В тождестве наших сиротств,


     Сняв и отринув
     Клочья последней парчи —
     В вереск-руины,
     В вереск-сухие ручьи.


     Жизнь: двоедушье
     Дружб и удушье уродств.
     Седью и сушью,
     (Ибо вожатый – суров),


     Ввысь, где рябина
     Краше Давида-Царя!
     В вереск-седины,
     В вереск-сухие моря.


     5 сентября 1922


     2
     Когда обидой – опилась
     Душа разгневанная,
     Когда семижды зареклась
     Сражаться с демонами —


     Не с теми, ливнями огней
     В бездну нисхлестнутыми:
     С земными низостями дней,
     С людскими косностями, —


     Деревья! К вам иду! Спастись
     От рева рыночного!
     Вашими вымахами ввысь
     Как сердце выдышано!


     Дуб богоборческий! В бои
     Всем корнем шествующий!
     Ивы-провидицы мои!
     Березы-девственницы!


     Вяз – яростный Авессалом,
     На пытке вздыбленная
     Сосна – ты, уст моих псалом:
     Горечь рябиновая…


     К вам! В живоплещущую ртуть
     Листвы – пусть рушащейся!
     Впервые руки распахнуть!
     Забросить рукописи!


     Зеленых отсветов рои…
     Как в руки – плещущие…
     Простоволосые мои,
     Мои трепещущие!


     8 сентября 1922


     3
     Купальщицами, в легкий круг
     Сбитыми – стаей
     Нимф-охранительниц – и вдруг,
     Гривы взметая,


     В закинутости лбов и рук,
     – Свиток развитый! —
     В пляске, кончающейся вдруг
     Взмахом защиты —


     Длинную руку на бедро…
     Вытянув выю…
     Березовое серебро,
     Ручьи живые!


     9 сентября 1922


     4
     Други! Братственный сонм!
     Вы, чьим взмахом сметен
     След обиды земной.
     Лес! – Элизиум мой!


     В громком таборе дружб
     Собутыльница душ
     Кончу, трезвость избрав,
     День – в тишайшем из братств.


     Ах, с топочущих стогн
     В легкий жертвенный огнь
     Рощ! В великий покой
     Мхов! В струение хвой…


     Древа вещая весть!
     Лес, вещающий: Есть
     Здесь, над сбродом кривизн —
     Совершенная жизнь:


     Где ни рабств, ни уродств,
     Там, где всё во весь рост,
     Там, где правда видней:
     По ту сторону дней…


     17 сентября 1922


     5
     Беглецы? Вестовые?
     Отзовись, коль живые!
     Чернецы верховые,
     В чащах Бога узрев?


     Сколько мчащих сандалий!
     Сколько пышущих зданий!
     Сколько гончих и ланей —
     В убеганье дерев!


     Лес! Ты нынче – наездник!
     То, что люди болезнью
     Называют: последней
     Судорогою древес —


     Это – в платье просторном —
     Отрок, нектаром вскормлен.
     Это – сразу и с корнем
     Ввысь сорвавшийся лес!


     Нет, иное: не хлопья —
     В сухолистом потопе!
     Вижу: опрометь копий,
     Слышу: рокот кровéй!


     И в разверстой хламиде
     Пролетая – кто видел?! —
     То Саул за Давидом:
     Смуглой смертью своей!


     3 октября 1922


     6
     Не краской, не кистью!
     Свет – царство его, ибо сед.
     Ложь – красные листья:
     Здесь свет, попирающий цвет.


     Цвет, попранный светом.
     Свет – цвету пятою на грудь.
     Не в этом, не в этом
     ли: тайна, и сила, и суть


     Осеннего леса?
     Над тихою заводью дней
     Как будто завеса
     Рванулась – и грозно за ней…


     Как будто бы сына
     Провидишь сквозь ризу разлук —
     Слова: Палестина
     Встают, и Элизиум вдруг…


     Струенье… Сквоженье…
     Сквозь трепетов мелкую вязь —
     Свет, смерти блаженнее,
     И – обрывается связь.
     – —
     Осенняя седость.
     Ты, Гётевский апофеоз!
     Здесь многое спелось,
     А больше еще – расплелось.


     Так светят седины:
     Так древние главы семьи —
     Последнего сына,
     Последнейшего из семи —


     В последние двери —
     Простертым свечением рук…
     (Я краске не верю!
     Здесь пурпур – последний из слуг!)


     …Уже и не светом:
     Каким-то свеченьем светясь…
     Не в этом, не в этом
     ли – и обрывается связь.


     Так светят пустыни.
     И – больше сказав, чем могла:
     Пески Палестины,
     Элизиума купола…


     8–9 октября 1922


     7
     Та, что без видения спала, —
     Вздрогнула и встала.
     В строгой постепенности псалма,
     Зрительною скáлой —


     Сонмы просыпающихся тел:
     Руки! – Руки! – Руки!
     Словно воинство под градом стрел,
     Спелое для мýки.


     Свитки рассыпающихся в прах
     Риз, сквозных как сети.
     Руки, прикрывающие пах,
     (Девственниц!) – и плети


     Старческих, не знающих стыда…
     Отроческих – птицы!
     Конницею на трубу суда!
     Стан по поясницу


     Выпростав из гробовых пелён —
     Взлет седобородый:
     Есмь! – Переселенье! – Легион!
     Целые народы


     Выходцев! – На милость и на гнев!
     Види! – Бýди! – Вспомни!
     …Несколько взбегающих дерев
     Вечером, на всхолмье.


     13 октября 1922


     8
     Кто-то едет – к смертной победе
     У деревьев – жесты трагедий.
     Иудеи – жертвенный танец!
     У деревьев – трепеты таинств.


     Это – заговор против века:
     Веса, счета, времени, дроби.
     Се – разодранная завеса:
     У деревьев – жесты надгробий…


     Кто-то едет. Небо – как въезд.
     У деревьев – жесты торжеств.


     7 мая 1923


     9
     Каким наитием,
     Какими истинами,
     О чем шумите вы,
     Разливы лиственные?


     Какой неистовой
     Сивиллы таинствами —
     О чем шумите вы,
     О чем беспамятствуете?


     Что в вашем веяньи?
     Но знаю – лечите
     Обиду Времени
     Прохладой Вечности.


     Но юным гением
     Восстав – порочите
     Ложь лицезрения
     Перстом заочности.


     Чтоб вновь, как некогда,
     Земля – казалась нам.
     Чтобы под вéками
     Свершались замыслы.


     Чтобы монетами
     Чудес – не чваниться!
     Чтобы под веками
     Свершались таинства!


     И прочь от прочности!
     И прочь от срочности!
     В поток! – В пророчества
     Речами косвенными…


     Листва ли – листьями?
     Сивилла ль – выстонала?
     …Лавины лиственные,
     Руины лиственные…


     9 мая 1923



   Заводские


     1
     Стоят в чернорабочей хмури
     Закопченные корпуса.
     Над копотью взметают кудри
     Растроганные небеса.


     В надышанную сирость чайной
     Картуз засаленный бредет.
     Последняя труба окрайны
     О праведности вопиет.


     Труба! Труба! Лбов искаженных
     Последнее: еще мы тут!
     Какая нá-смерть осужденность
     В той жалобе последних труб!


     Как в вашу бархатную сытость
     Вгрызается их жалкий вой!
     Какая зáживо-зарытость
     И выведенность на убой!


     А Бог? – По самый лоб закурен,
     Не вступится! Напрасно ждем!
     Над койками больниц и тюрем
     Он гвоздиками пригвожден.


     Истерзанность! Живое мясо!
     И было так и будет – до
     Скончания. – Всем песням насыпь,
     И всех отчаяний гнездо:


     Завод! Завод! Ибо зовется
     Заводом этот черный взлет.
     К отчаянью трубы завóдской
     Прислушайтесь – ибо зовет


     Завод. И никакой посредник
     Уж не послужит вам тогда,
     Когда над городом последним
     Взревет последняя труба.


     23 сентября 1922


     2
     Книгу вечности на людских устах
     Не вотще листав —
     У последней, последней из всех застав,
     Где начало трав


     И начало правды… На камень сев,
     Птичьим стаям вслед…
     Ту последнюю – дальнюю – дальше всех
     Дальних – дольше всех…


     Далечайшую… Говорит: приду!
     И еще: в гробу!
     Труднодышащую – наших дел судью
     И рабу – трубу.


     Что над городом утвержденных зверств,
     Прокаженных детств,
     В дымном олове – как позорный шест
     Поднята, как перст.


     Голос шахт и подвалов, —
     Лбов на чахлом стебле! —
     Голос сирых и малых,
     Злых – и правых во зле:


     Всех прокóпченных, коих
     Черт за корку купил!
     Голос стоек и коек,
     Рычагов и стропил.


     Кому – нету отбросов:
     Сам – последний ошмёт!
     Голос всех безголосых
     Под бичом твоим, – Тот!


     Погребов твоих щебет,
     Где растут без луча.
     Кому нету отребьев:
     Сам – с чужого плеча!


     Шевельнуться не смеет.
     Родился – и лежи!
     Голос маленьких швеек
     В проливные дожди.


     Черных прачешен кашель,
     Вшивой ревности зуд.
     Крик, что кровью окрашен:
     Там, где любят и бьют…


     Голос, бьющийся в прахе
     Лбом – о кротость Твою,
     (Гордецов без рубахи
     Голос – свой узнаю!)


     Еженощная ода
     Красоте твоей, твердь!
     Всех – кто с черного хода
     В жизнь, и шепотом в смерть.


     У последней, последней из всех застав,
     Там, где каждый прав —
     Ибо всé бесправны – на камень встав,
     В плеске первых трав…


     И навстречу, с безвестной
     Башни – в каторжный вой:
     Голос правды небесной
     Против правды земной.


     26 сентября 1922



   Седые волосы


     Это пеплы сокровищ:
     Утрат, обид.
     Это пеплы, пред коими
     В прах – гранит.


     Голубь голый и светлый,
     Не живущий четой.
     Соломоновы пеплы
     Над великой тщетой.


     Беззакатного времени
     Грозный мел.
     Значит, Бог в мои двери —
     Раз дом сгорел!


     Не удушенный в хламе,
     Снам и дням господин,
     Как отвесное пламя
     Дух – из ранних седин!


     И не вы меня предали,
     Годы, в тыл!
     Эта седость – победа
     Бессмертных сил.


     27 сентября 1922



   Хвала богатым


     И засим, упредив заране,
     Что меж мной и тобою – мили!
     Что себя причисляю к рвани,
     Что честнó мое место в мире:


     Под колесами всех излишеств:
     Стол уродов, калек, горбатых…
     И засим, с колокольной крыши
     Объявляю: люблю богатых!


     За их корень, гнилой и шаткий,
     С колыбели растящий рану,
     За растерянную повадку
     Из кармана и вновь к карману.


     За тишайшую просьбу уст их,
     Исполняемую как окрик.
     И за то, что их в рай не впустят,
     И за то, что в глаза не смотрят.


     За их тайны – всегда с нарочным!
     За их страсти – всегда с рассыльным!
     За навязанные им ночи,
     (И целуют и пьют насильно!)


     И за то, что в учетах, в скуках,
     В позолотах, в зевотах, в ватах,
     Вот меня, наглеца, не купят —
     Подтверждаю: люблю богатых!


     А еще, несмотря на бритость,
     Сытость, питость (моргну – и трачу!),
     За какую-то – вдруг – побитость,
     За какой-то их взгляд собачий,


     Сомневающийся… – не стержень
     ли к нулям? Не шалят ли гири?
     И за то, что меж всех отверженств
     Нет – такого сиротства в мире!


     Есть такая дурная басня:
     Как верблюды в иглу пролезли.
     …За их взгляд, изумленный нáсмерть,
     Извиняющийся в болезни,


     Как в банкротстве… «Ссудил бы… Рад бы —
     Да»… За тихое, с уст зажатых:
     «По каратам считал, я – брат был…»
     Присягаю: люблю богатых!


     30 сентября 1922



   Бог


     1
     Лицо без обличия.
     Строгость. – Прелесть.
     Всé ризы делившие
     В тебе спелись.


     Листвою опавшею,
     Щебнем рыхлым.
     Всé криком кричавшие
     В тебе стихли.


     Победа над ржавчиной —
     Кровью – сталью.
     Всé навзничь лежавшие
     В тебе встали.


     1 октября 1922


     2
     Нищих и горлиц
     Сирый распев.
     То не твои ли
     Ризы простерлись
     В беге дерев?


     Рощ, перелесков.


     Книги и храмы
     Людям отдав – взвился.
     Тайной охраной
     Хвойные мчат леса:


     – Скроем! – Не выдадим!


     Следом гусиным
     Землю на сон крестил.
     Даже осиной
     Мчал – и ее простил:
     Даже за сына!


     Нищие пели:
     – Темен, ох, темен лес!
     Нищие пели:
     – Сброшен последний крест!
     Бог из церквей воскрес!


     4 октября 1922


     3
     О, его не привяжете
     К вашим знакам и тяжестям!
     Он в малейшую скважинку,
     Как стройнейший гимнаст…


     Разводными мостами и
     Перелетными стаями,
     Телеграфными сваями
     Бог – уходит от нас.


     О, его не приучите
     К пребыванью и к участи!
     В чувств оседлой распутице
     Он – седой ледоход.


     О, его не догоните!
     В домовитом поддоннике
     Бог – ручною бегонией
     На окне не цветет!


     Все под кровлею сводчатой
     Ждали зова и зодчего.
     И поэты и летчики —
     Все отчаивались.


     Ибо бег он – и движется.
     Ибо звездная книжища
     Вся: от Аз и до Ижицы, —
     След плаща его лишь!


     5 октября 1922



   Рассвет на рельсах


     Покамест день не встал
     С его страстями стравленными,
     Из сырости и шпал
     Россию восстанавливаю.


     Из сырости – и свай,
     Из сырости – и серости.
     Покамест день не встал
     И не вмешался стрелочник.


     Туман еще щадит,
     Еще в холсты запахнутый
     Спит ломовой гранит,
     Полей не видно шахматных…


     Из сырости – и стай…
     Еще вестями шалыми
     Лжет вороная сталь —
     Еще Москва за шпалами!


     Так, под упорством глаз —
     Владением бесплотнейшим
     Какая разлилась
     Россия – в три полотнища!


     И – шире раскручу:
     Невидимыми рельсами
     По сырости пущу
     Вагоны с погорельцами:


     С пропавшими навек
     Для Бога и людей!
     (Знак: сорок человек
     И восемь лошадей.)


     Так, посредине шпал,
     Где даль шлагбаумом выросла,
     Из сырости и шпал,
     Из сырости – и сирости,


     Покамест день не встал
     С его страстями стравленными —
     Во всю горизонталь
     Россию восстанавливаю!


     Без низости, без лжи:
     Даль – да две рельсы синие…
     Эй, вот она! – Держи!
     По линиям, по линиям…


     12 октября 1922



   «Не надо ее окликать…»


     Не надо ее окликать:
     Ей оклик – что охлест. Ей зов
     Твой – раною по рукоять.
     До самых органных низов


     Встревожена – творческий страх
     Вторжения – бойся, с высот
     – Все крепости на пропастях! —
     Пожалуй – органом вспоет.


     А справишься? Сталь и базальт —
     Гора, но лавиной в лазурь
     На твой серафический альт
     Вспоет – полногласием бурь.


     И сбудется! – Бойся! – Из ста
     На сотый срываются… Чу!
     На оклик гортанный певца
     Органною бурею мщу!


     7 февраля 1923



   Душа


     Выше! Выше! Лови – летчицу!
     Не спросившись лозы – отческой
     Нереидою по-лощется,
     Нереидою в ла-зурь!


     Лира! Лира! Хвалынь – синяя!
     Полыхание крыл – в скинии!
     Над мотыгами – и – спинами
     Полыхание двух бурь!


     Муза! Муза! Да как – смеешь ты?
     Только узел фаты – веющей!
     Или ветер страниц – шелестом
     О страницы – и, смыв, взмыл…


     И покамест – счета – кипами,
     И покамест – сердца – хрипами,
     Закипание – до – кипени
     Двух вспенённых – крепись – крыл.


     Так, над вашей игрой – крупною,
     (Между трýпами – и – кýклами!)
     Не общупана, нé куплена,
     Полыхая и пля-ша —


     Шестикрылая, ра-душная,
     Между мнимыми – ниц! – сущая,
     Не задушена вашими тушами
     Ду-ша!


     10 февраля 1923



   Офелия – Гамлету


     Гамлетом – перетянутым – натуго,
     В нимбе разуверенья и знания,
     Бледный – до последнего атома…
     (Год тысяча который – издания?)


     Наглостью и пустотой – не тронете!
     (Отроческие чердачные залежи!)
     Некоей тяжеловесной хроникой
     Вы на этой груди – лежали уже!


     Девственник! Женоненавистник! Вздорную
     Нежить предпочедший!.. Думали ль
     Раз хотя бы о том – чтó сорвано
     В маленьком цветнике безумия…


     Розы?.. Но ведь это же – тсс! – Будущность!
     Рвем – и новые растут! Предали ль
     Розы хотя бы раз? Любящих —
     Розы хотя бы раз? – Убыли ль?


     Выполнив (проблагоухав!), тонете…
     – Не было! – Но встанем в памяти
     В час, когда над ручьёвой хроникой
     Гамлетом – перетянутым – встанете…


     28 февраля 1923



   Офелия – в защиту королевы


     Принц Гамлет! Довольно червивую залежь
     Тревожить… На розы взгляни!
     Подумай о той, что – единого дня лишь —
     Считает последние дни.


     Принц Гамлет! Довольно царицыны недра
     Порочить… Не девственным – суд
     Над страстью.
     Тяжéле виновная – Федра:
     О ней и поныне поют.


     И будут! – А вы с вашей примесью мела
     И тлена… С костями злословь,
     Принц Гамлет! Не вашего разума дело
     Судить воспаленную кровь.


     Но если… Тогда берегитесь!..
     Сквозь плиты —
     Ввысь – в опочивальню – и всласть!
     Своей королеве встаю на защиту —
     Я, ваша бессмертная страсть.


     28 февраля 1923



   Федра


   1. Жалоба


     Ипполит! Ипполит! Болит!
     Опаляет… В жару ланиты…
     Что за ужас жестокий скрыт
     В этом имени Ипполита!


     Точно длительная волна
     О гранитное побережье.
     Ипполитом опалена!
     Ипполитом клянусь и брежу!


     Руки в землю хотят – от плеч!
     Зубы щебень хотят – в опилки!..
     Вместе плакать и вместе лечь!
     Воспаляется ум мой пылкий…


     Точно в ноздри и губы – пыль
     Геркуланума… Вяну… Слепну…
     Ипполит, это хуже пил!
     Это суше песка и пепла!


     Это слепень в раскрытый плач
     Раны плещущей… Слепень злится…
     Это – красною раной вскачь
     Запаленная кобылица!


     Ипполит! Ипполит! Спрячь!
     В этом пеплуме – как в склепе.
     Есть Элизиум – для – кляч:
     Живодерня! – Палит слепень!


     Ипполит! Ипполит! В плен!
     Это в перси, в мой ключ жаркий,
     Ипполитова вза-мен
     Лепесткового – клюв Гарпий!


     Ипполит! Ипполит! Пить!
     Сын и пасынок? Со-общник!
     Это лава – взамен плит
     Под ступнею! – Олимп взропщет?


     Олимпийцы?! Их взгляд спящ!
     Небожителей – мы – лепим!
     Ипполит! Ипполит! В плащ!
     В этом пеплуме – как в склепе!


     Ипполит, утоли…


     7 марта 1923



   2. Послание


     Ипполиту от Матери – Федры – Царицы – весть.
     Прихотливому мальчику, чья красота, как воск
     От державного Феба, от Федры бежит… Итак,
     Ипполиту от Федры: стенание нежных уст.


     Утоли мою душу! (Нельзя, не коснувшись уст,
     Утолить нашу душу!) Нельзя, припадя к устам,
     Не припасть и к Психее, порхающей гостье уст…
     Утоли мою душу: итак, утоли уста.


     Ипполит, я устала… Блудницам и жрицам – стыд!
     Не простое бесстыдство к тебе вопиет! Просты
     Только речи и руки… За трепетом уст и рук
     Есть великая тайна, молчанье на ней как перст.


     О, прости меня, девственник! отрок! наездник! нег
     Ненавистник! – Не похоть! Не женского лона – блажь!
     То она – обольстительница! То Психеи лесть
     Ипполитовы лепеты слушать у самых уст.


     – «Устыдись!» – Но ведь поздно!
     Ведь это последний всплеск!
     Понесли мои кони! С отвесного гребня – в прах —
     Я наездница тоже! Итак, с высоты грудей,
     С рокового двухолмия – в пропасть твоей груди!


     (Не своей ли?!) – Сумей же! Смелей же! Нежней же! Чем
     В вощаную дощечку – не смуглого ль сердца воск?! —
     Ученическим стилосом знаки врезать… О, пусть
     Ипполитову тайну устами прочтет твоя


     Ненасытная Федра…


     11 марта 1923




   Эвридика – Орфею


     Для тех, отженивших последние клочья
     Покрова (ни уст, ни ланит!..)
     О, не превышение ли полномочий
     Орфей, нисходящий в Аид?


     Для тех, отрешивших последние звенья
     Земного… На ложе из лож
     Сложившим великую ложь лицезренья,
     Внутрь зрящим – свидание нож.


     Уплочено же – всеми розами крови
     За этот просторный покрой
     Бессмертья…
     До самых летейских верховий
     Любивший – мне нужен покой


     Беспамятности… Ибо в призрачном доме
     Сем – призрак ты, сущий, а явь —
     Я, мертвая… Что же скажу тебе, кроме:
     «Ты это забудь и оставь!»


     Ведь не растревожишь же!
     Не повлекуся!
     Ни рук ведь! Ни уст, чтоб припасть
     Устами! – С бессмертья змеиным укусом
     Кончается женская страсть.


     Уплочено же – вспомяни мои крики! —
     За этот последний простор.
     Не надо Орфею сходить к Эвридике
     И братьям тревожить сестер.


     23 марта 1923



   Провода

   Des Herzens Woge schäumte nicht
   so schőn empor empor, und würde Geist,
   wenn nicht der alte stumme Fels,
   das Schicksal, ihr entgegenstande [14 - Сердечная волна не вздымалась быстоль высоко и не становилась бы Духом,когда бы на ее пути не вставаластарая немая скала – Судьба (нем.).].
 Фридрих Гёльдерлин


     1.
     Вереницею певчих свай,
     Подпирающих Эмпиреи,
     Посылаю тебе свой пай
     Праха дольнего.
     По аллее
     Вздохов – проволокой к столбу —
     Телеграфное: лю – ю – блю…


     Умоляю… (печатный бланк
     Не вместит! Проводами проще!
     Это – сваи, на них Атлант
     Опустил скаковую площадь
     Небожителей…
     Вдоль свай
     Телеграфное: про – о – щай…


     Слышишь? Это последний срыв
     Глотки сорванной: про – о – стите…
     Это – снасти над морем нив,
     Атлантический путь тихий:


     Выше, выше – и сли – лись
     В Ариаднино: ве – ер – нись,
     Обернись!.. Даровых больниц
     Заунывное: нé выйду!
     Это – прóводами стальных
     Проводов – голоса Аида


     Удаляющиеся… Даль
     Заклинающее: жа – аль…


     Пожалейте! (В сем хоре – сей
     Различаешь?) В предсмертном крике
     Упирающихся страстей —
     Дуновение Эвридики:


     Через насыпи – и – рвы
     Эвридикино: у – у – вы,
     Не у —


     17 марта 1923


     2.
     Чтоб высказать тебе… Да нет, в ряды
     И в рифмы сдавленные… Сердце – шире!
     Боюсь, что мало для такой беды
     Всего Расина и всего Шекспира!


     «Всé плакали, и если кровь болит…
     Все плакали, и если в розах – змеи…»
     Но был один – у Федры – Ипполит!
     Плач Ариадны – об одном Тезее!


     Терзание! Ни берегов, ни вех!
     Да, ибо утверждаю, в счете сбившись,
     Что я в тебе утрачиваю всех
     Когда-либо и где-либо небывших!


     Какие чаянья – когда насквозь
     Тобой пропитанный – весь воздух свыкся!
     Раз Наксосом мне – собственная кость!
     Раз собственная кровь под кожей – Стиксом!


     Тщета! во мне она! Везде! закрыв
     Глаза: без дна она! без дня! И дата
     Лжет календарная…
     Как ты – Разрыв,
     Не Ариадна я и не…
     – Утрата!


     О, по каким морям и городам
     Тебя искать? (Незримого – незрячей!)
     Я прóводы вверяю проводáм,
     И в телеграфный столб упершись – плачу.


     18 марта 1923


     3. (ПУТИ)
     Всé перебрав и всé отбросив,
     (В особенности – семафор!)
     Дичайшей из разноголосиц
     Школ, оттепелей… (целый хор


     На помощь!) Рукава как стяги
     Выбрасывая…
     – Без стыда! —
     Гудят моей высокой тяги
     Лирические провода.


     Столб телеграфный! Можно ль кратче
     Избрать? Доколе небо есть —
     Чувств непреложный передатчик,
     Уст осязаемая весть…


     Знай, что доколе свод небесный,
     Доколе зори к рубежу —
     Столь явственно и повсеместно
     И длительно тебя вяжу.


     Чрез лихолетие эпохи,
     Лжей насыпи – из снасти в снасть —
     Мои неизданные вздохи,
     Моя неистовая страсть…


     Вне телеграмм (простых и срочных
     Штампованностей постоянств!)
     Весною стоков водосточных
     И проволокою пространств.


     19 марта 1923


     4.
     Самовластная слобода!
     Телеграфные провода!


     Вожделений – моих – выспренных,
     Крик – из чрева и нá ветер!
     Это сердце мое, искрою
     Магнетической – рвет метр.


     «Метр и меру?» Но чет – вертое
     Измерение мстит! – Мчись
     Над метрическими – мертвыми —
     Лжесвидетельствами – свист!


     Тсс… А ежели вдруг (всюду же
     Провода и столбы?) лоб
     Заломивши поймешь: трудные
     Словеса сии – лишь вопль


     Соловьиный, с пути сбившийся:
     – Без любимого мир пуст! —
     В Лиру рук твоих влю – бившийся,
     И в Леилу твоих уст!


     20 марта 1923


     5.
     Не чернокнижница! В белой книге
     Далей донских навострила взгляд!
     Где бы ты ни был – тебя настигну,
     Выстрадаю – и верну назад.


     Ибо с гордыни своей, как с кедра,
     Мир озираю: плывут суда,
     Зарева рыщут… Морские недра
     Выворочу – и верну со дна!


     Перестрадай же меня! Я всюду:
     Зори и руды я, хлеб и вздох,
     Есмь я и буду я, и добуду
     Губы – как душу добудет Бог:


     Через дыхание – в час твой хриплый,
     Через архангельского суда
     Изгороди! – Всé уста о шипья
     Выкровяню и верну с одра!


     Сдайся! Ведь это совсем не сказка!
     – Сдайся! – Стрела, описавши круг…
     – Сдайся! – Еще ни один не спасся
     От настигающего без рук:


     Через дыхание… (Перси взмыли,
     Веки не видят, вкруг уст – слюда…)
     Как прозорливица – Самуила
     Выморочу – и вернусь одна:


     Ибо другая с тобой, и в судный
     День не тягаются… Вьюсь и длюсь.
     Есмь я и буду я и добуду
     Душу – как губы добудет уст


     Упокоительница…


     25 марта 1923


     6.
     Час, когда вверху цари
     И дары друг к другу едут.
     (Час, когда иду с горы):
     Горы начинают ведать.


     Умыслы сгрудились в круг.
     Судьбы сдвинулись: не выдать!
     (Час, когда не вижу рук.)


     Души начинают видеть.


     25 марта 1923


     7.
     В час, когда мой милый брат
     Миновал последний вяз
     (Взмахов, выстроенных в ряд),
     Были слезы – больше глаз.


     В час, когда мой милый друг
     Огибал последний мыс
     (Вздохов мысленных: вернись!),
     Были взмахи – больше рук.


     Точно руки – вслед – от плеч!
     Точно губы вслед – заклясть!
     Звуки растеряла речь,
     Пальцы растеряла пясть.


     В час, когда мой милый гость…
     – Господи, взгляни на нас! —
     Были слезы больше глаз
     Человеческих и звезд
     Атлантических…


     26 марта 1923


     8.
     Терпеливо, как щебень бьют,
     Терпеливо, как смерти ждут,
     Терпеливо, как вести зреют,
     Терпеливо, как месть лелеют —


     Буду ждать тебя (пальцы в жгут —
     Так Монархини ждет наложник)
     Терпеливо, как рифмы ждут,
     Терпеливо, как руки гложут.


     Буду ждать тебя (в землю – взгляд,
     Зубы в губы. Столбняк. Булыжник).
     Терпеливо, как негу длят,
     Терпеливо, как бисер нижут.


     Скрип полозьев, ответный скрип
     Двери: рокот ветров таежных.
     Высочайший пришел рескрипт:
     – Смена царства и въезд вельможе.


     И домой:
     В неземной —
     Да мой.


     27 марта 1923


     9.
     Весна наводит сон. Уснем.
     Хоть врозь, а все ж сдается: всé
     Разрозненности сводит сон.
     Авось увидимся во сне.


     Всевидящий, он знает, чью
     Ладонь – и в чью, кого – и с кем.
     Кому печаль мою вручу,
     Кому печаль мою повем


     Предвечную (дитя, отца
     Не знающее и конца
     Не чающее!) О, печаль
     Плачущих без плеча!


     О том, что памятью с перста
     Спадет, и камешком с моста…
     О том, что заняты места,
     О том, что наняты сердца


     Служить – безвыездно – навек,
     И жить – пожизненно – без нег!
     О заживо – чуть встав! чем свет! —
     В архив, в Элизиум калек.


     О том, что тише ты и я
     Травы, руды, беды, воды…
     О том, что выстрочит швея:
     Рабы – рабы – рабы – рабы.


     5 апреля 1923


     10.
     С другими – в розовые груды
     Грудей… В гадательные дроби
     Недель…
     А я тебе пребуду
     Сокровищницею подобий
     По случаю – в песках, на щебнях
     Подобранных, – в ветрах, на шпалах
     Подслушанных… Вдоль всех бесхлебных
     Застав, где молодость шаталась.
     Шаль, узнаешь ее? Простудой
     Запахнутую, жарче ада
     Распахнутую…
     Знай, что чудо
     Недр – под полой, живое чадо:
     Песнь! С этим первенцем, что пуще
     Всех первенцев и всех Рахилей…
     – Недр достовернейшую гущу
     Я мнимостями пересилю!
     11 апреля 1923



   Ариадна


     1
     Оставленной быть – это втравленной быть
     В грудь – синяя татуировка матросов!
     Оставленной быть – это явленной быть
     Семи океанам… Не валом ли быть
     Девятым, что с палубы сносит?


     Уступленной быть – это купленной быть
     Задорого: ночи и ночи и ночи
     Умоисступленья! О, в трубы трубить —
     Уступленной быть! —
     Это длиться и слыть,
     Как губы и трубы пророчеств.


     14 апреля 1923


     2
     – О всеми голосами раковин
     Ты пел ей…
     – Травкой каждою.
     – Она томилась лаской Вакховой.
     – Летейских маков жаждала…


     – Но как бы те моря ни солоны,
     Тот мчался…
     – Стены падали.
     – И кудри вырывала полными
     Горстями…
     – В пену падали…


     21 апреля 1923



   Поэт


     1
     Поэт – издалека заводит речь.
     Поэта – далеко заводит речь.


     Планетами, приметами… окольных
     Притч рытвинами… Между да и нет
     Он, даже размахнувшись с колокольни,
     Крюк выморочит… Ибо путь комет —


     Поэтов путь. Развеянные звенья
     Причинности – вот связь его! Кверх лбом —
     Отчаетесь! Поэтовы затменья
     Не предугаданы календарем.


     Он тот, кто смешивает карты,
     Обманывает вес и счет,
     Он тот, кто спрашивает с парты,
     Кто Канта наголову бьет,


     Кто в каменном гробу Бастилий
     Как дерево в своей красе…
     Тот, чьи следы – всегда простыли,
     Тот поезд, на который все
     Опаздывают… – ибо путь комет —


     Поэтов путь: жжа, а не согревая,
     Рвя, а не взращивая – взрыв и взлом, —
     Твоя стезя, гривастая кривая,
     Не предугадана календарем!


     8 апреля 1923


     2
     Есть в мире лишние, добавочные,
     Не вписанные в окоём.
     (Не числящимся в ваших справочниках,
     Им свалочная яма – дом.)


     Есть в мире полые, затолканные,
     Немотствующие: – навоз,
     Гвоздь – вашему подолу шелковому!
     Грязь брезгует из-под колес!


     Есть в мире мнимые – невидимые:
     (Знак: лепрозариумов крап!)
     Есть в мире Иовы, что Иову
     Завидовали бы – когда б:


     Поэты мы – и в рифму с париями,
     Но выступив из берегов,
     Мы Бога у богинь оспариваем
     И девственницу у богов!


     22 апреля 1923


     3
     Чтó же мне делать, слепцу и пасынку,
     В мире, где каждый и отч и зряч,
     Где по анафемам, как по насыпям,
     Страсти! – Где насморком
     Назван – плач!


     Что же мне делать, ребром и промыслом
     Певчей! – как провод! загар! Сибирь!
     По наважденьям своим – как пó мосту!
     С их невесомостью
     В мире гирь.


     Чтó же мне делать, певцу и первенцу,
     В мире, где наичернейший – сер!
     Где вдохновенье хранят, как в термосе!
     С этой безмерностью
     В мире мер?!


     22 апреля 1923



   Слова и смыслы


     1
     Ты обо мне не думай никогда!
     (На – вязчива!)
     Ты обо мне подумай: провода:
     Даль – длящие.


     Ты на меня не жалуйся, что жаль…
     Всех слаще мол…
     Лишь об одном пожалуйста: педаль:
     Боль – длящая.


     2
     Ла – донь в ладонь:
     – За – чем рожден?
     – Не – жаль: изволь:
     Длить – даль – и боль.


     3
     Проводами продленная даль…
     Даль и боль – это та же ладонь
     Отрывающаяся – доколь?
     Даль и боль – это та же юдоль.


     23 апреля 1923



   Хвала времени

   Вере Аренской


     Беженская мостовая!
     Гикнуло – и понеслось
     Опрометями колес.
     Время! Я не поспеваю.


     В летописях и в лобзаньях
     Пойманное… но песка
     Струечкою шелестя…
     Время, ты меня обманешь!


     Стрелками часов, морщин
     Рытвинами – и Америк
     Новшествами… – Пуст кувшин! —
     Время, ты меня обмеришь!


     Время, ты меня предашь!
     Блудною женой – обнову
     Выронишь… – «Хоть час да наш!»


     – Поездá с тобой иного
     Следования!.. —


     Ибо мимо родилась
     Времени! Вотще и всуе
     Ратуешь! Калиф на час:
     Время! Я тебя миную.


     10 мая 1923



   Прокрасться


     А может, лучшая победа
     Над временем и тяготеньем —
     Пройти, чтоб не оставить следа,
     Пройти, чтоб не оставить тени


     На стенах… Может быть – отказом
     Взять? Вычеркнуться из зеркал?
     Так: Лермонтовым по Кавказу
     Прокрасться, не встревожив скал.


     А может – лучшая потеха
     Перстом Себастиана Баха
     Органного не тронуть эха?
     Распасться, не оставив праха


     На урну… Может быть – обманом
     Взять? Выписаться из широт?
     Так: Временем как океаном
     Прокрасться, не встревожив вод…


     14 мая 1923





   Тетрадь вторая


   Диалог Гамлета с совестью


     – На дне она, где ил
     И водоросли… Спать в них
     Ушла, – но сна и там нет!
     – Но я ее любил,
     Как сорок тысяч братьев
     Любить не могут!
     – Гамлет!
     На дне она, где ил:
     Ил!.. И последний венчик
     Всплыл на приречных бревнах…
     – Но я ее любил,
     Как сорок тысяч…
     – Меньше
     Все ж, чем один любовник.


     На дне она, где ил.
     – Но я ее —
     любил??


     5 июня 1923



   Расщелина


     Чем окончился этот случай —
     Не узнать ни любви, ни дружбе.
     С каждым днем отвечаешь глуше,
     С каждым днем пропадаешь глубже.


     Так, ничем уже не волнуем, —
     Только дерево ветви зыблет, —
     Как в расщелину ледяную —
     В грудь, что так о тебя расшиблась!


     Из сокровищницы подобий
     Вот тебе – наугад – гаданье:
     Ты во мне как в хрустальном гробе
     Спишь, – во мне, как в глубокой ране


     Спишь, – тесна ледяная прорезь!
     Льды к своим мертвецам ревнивы:
     Перстень – панцирь – печать – и пояс…
     Без возврата и без отзыва.


     Зря Елену клянете, вдовы!
     Не Елениной красной Трои
     Огнь! Расщелины ледниковой
     Синь, на дне опочиешь коей…


     Сочетавшись с тобой, как Этна
     С Эмпедоклом… Усни, сновидец!
     А домашним скажи, что тщетно:
     Грудь своих мертвецов не выдаст.


     17 июня 1923



   Свиданье


     На назначенное свиданье
     Опоздаю. Весну в придачу
     Захвативши – приду седая.
     Ты его высокó назначил!


     Будут годы идти – не дрогнул
     Вкус Офелии к горькой руте!
     Через горы идти – и стогны,
     Через души идти – и руки.


     Землю долго прожить! Трущоба —
     Кровь! и каждая капля – заводь.
     Но всегда стороной ручьевой —
     Лик Офелии в горьких травах.


     Той, что, страсти хлебнув, лишь ила
     Нахлебалась! – Снопом на щебень!
     Я тебя высокó любила:
     Я себя схоронила в небе!


     18 июня 1923



   Луна – лунатику


     Оплетавшие – останутся.
     Дальше – высь.
     В час последнего беспамятства
     Не очнись.


     У лунатика и гения
     Нет друзей.
     В час последнего прозрения
     Нé прозрей.


     Я – глаза твои. Совиное
     Око крыш.
     Буду звать тебя по имени —
     Нé расслышь.


     Я – душа твоя: Урания —
     В боги – дверь.
     В час последнего слияния
     Нé проверь!


     20 июня 1923



   «Строительница струн – приструню…»


     Строительница струн – приструню
     И эту. Обожди
     Расстраиваться! (В сем июне
     Ты плачешь, ты – дожди!)


     И если гром у нас – на крышах,
     Дождь – в доме, ливень – сплошь, —
     Так это ты письмо мне пишешь,
     Которого не шлешь.


     Ты дробью голосов ручьевых
     Мозг бороздишь, как стих.
     (Вместительнейший из почтовых
     Ящиков – не вместит!)


     Ты, лбом обозревая дали,
     Вдруг по хлебам – как цеп
     Серебряный… (Прервать нельзя ли?
     Дитя! Загубишь хлеб!)


     30 июня 1923



   Наклон


     Материнское – сквозь сон – ухо.
     У меня к тебе наклон слуха,
     Духа – к страждущему: жжет? да?
     У меня к тебе наклон лба,


     Дозирающего вер – ховья.
     У меня к тебе наклон крови
     К сердцу, неба – к островам нег.
     У меня к тебе наклон рек,


     Век… Беспамятства наклон светлый
     К лютне, лестницы к садам, ветви
     Ивовой к убеганью вех…
     У меня к тебе наклон всех


     Звезд к земле (родовая тяга
     Звезд к звезде!) – тяготенье стяга
     К лаврам выстраданных мо – гил.
     У меня к тебе наклон крыл,


     Жил… К дуплу тяготенье совье,
     Тяга темени к изголовью
     Гроба, – годы ведь уснуть тщусь!
     У меня к тебе наклон уст


     К роднику…


     28 июля 1923



   Сахара


     Красавцы, не ездите!
     Песками глуша,
     Пропавшего бéз вести
     Не скажет душа.


     Напрасные поиски,
     Красавцы, не лгу!
     Пропавший покоится
     В надежном гробу.


     Стихами, как странами
     Чудес и огня,
     Стихами – как странами,
     Он въехал в меня:


     Сухую, песчаную,
     Без дна и без дня.
     Стихами – как странами,
     Он канул в меня.


     Внимайте без зависти
     Сей повести душ.
     В глазные оазисы —
     Песчаная сушь…


     Адамова яблока
     Взывающий вздрог…
     Взяла его наглухо,
     Как страсть и как Бог.


     Без имени – канувший!
     Не сыщете! Взят.
     Пустыни беспамятны, —
     В них тысячи спят!


     Стиханье до кипени
     Вскипающих волн. —
     Песками засыпанный,
     Сахара – твой холм.


     3 июля 1923



   Раковина


     Из лепрозория лжи и зла
     Я тебя вызвала и взяла


     В зори! Из мертвого сна надгробий
     В руки, вот в эти ладони, в обе,


     Раковинные – расти, будь тих:
     Жемчугом станешь в ладонях сих!


     О, не оплатят ни шейх, ни шах
     Тайную радость и тайный страх


     Раковины… Никаких красавиц
     Спесь, сокровений твоих касаясь,


     Так не присвоит тебя, как тот
     Раковинный сокровенный свод


     Рук неприсваивающих… Спи!
     Тайная радость моей тоски,


     Спи! Застилая моря и земли,
     Раковиною тебя объемлю:


     Справа и слева и лбом и дном —
     Раковинный колыбельный дом.


     Дням не уступит тебя душа!
     Каждую муку туша, глуша,


     Сглаживая… Как ладонью свежей
     Скрытые громы студя и нежа,


     Нежа и множа… О, чай! О, зрей!
     Жемчугом выйдешь из бездны сей.


     – Выйдешь! – По первому слову: будь!
     Выстрадавшая раздастся грудь


     Раковинная. – О, настежь створы!
     Матери каждая пытка впору,


     В меру… Лишь ты бы, расторгнув плен,
     Целое море хлебнул взамен!


     31 июля 1923



   Заочность


     Кастальскому току,
     Взаимность, заторов не ставь!
     Заочность: за оком
     Лежащая, вящая явь.


     Заустно, заглазно,
     Как некое долгое lá,
     Меж ртом и соблазном
     Версту расстояния для…


     Блаженны длинноты,
     Широты забвений и зон!
     Пространством, как нотой,
     В тебя удаляясь, как стон


     В тебе удлиняясь,
     Как эхо в гранитную грудь,
     В тебя ударяясь:
     Не видь и не слышь и не будь —


     Не надо мне белым
     По черному – мелом доски!
     Почти за пределом
     Души, за пределом тоски —


     …Словесного чванства
     Последняя карта сдана.
     Пространство, пространство,
     Ты нынче – глухая стена!


     4 августа 1923



   Письмо


     Так писем не ждут,
     Так ждут – письмá.
     Тряпичный лоскут,
     Вокруг тесьма
     Из клея. Внутри – словцо.
     И счастье. И это – всё.


     Так счастья не ждут,
     Так ждут – конца:
     Солдатский салют
     И в грудь – свинца
     Три дольки. В глазах краснó
     И только. И это – всё.


     Не счастья – стара!
     Цвет – ветер сдул!
     Квадрата двора
     И черных дул.


     (Квадрата письма:
     Чернил и чар!)
     Для смертного сна
     Никто не стар!


     Квадрата письма.


     11 августа 1923



   Минута


     Минута: минущая: минешь!
     Так мимо же, и страсть и друг!
     Да будет выброшено ныне ж —
     Что завтра б – вырвано из рук!


     Минута: мерящая! Малость
     Обмеривающая, слышь:
     То никогда не начиналось,
     Что кончилось. Так лги ж, так льсти ж


     Другим, десятеричной кори
     Подверженным еще, из дел
     Не выросшим. Кто ты, чтоб море
     Разменивать? Водораздел


     Души живой? О, мель! О, мелочь!
     У славного Царя Щедрот
     Славнее царства не имелось,
     Чем надпись: «И сие пройдет» —


     На перстне… На путях обратных
     Кем не измерена тщета
     Твоих Аравий циферблатных
     И маятников маята?


     Минута: мающая! Мнимость
     Вскачь – медлящая! В прах и в хлам
     Нас мелящая! Ты, что минешь:
     Минута: милостыня псам!


     О, как я рвусь тот мир оставить,
     Где маятники душу рвут,
     Где вечностью моею правит
     Разминовение минут.


     12 августа 1923



   Наука Фомы


     Без рук не обнять!
     Сгинь, выспренных душ
     Небыль!
     Не вижу – и гладь,
     Не слышу – и глушь:
     Не был.


     Круги на воде.
     Ушам и очам —
     Камень.
     Не здесь – так нигде.
     В пространство, как в чан
     Канул.


     Руками держи!
     Всей крепостью мышц
     Ширься!
     Чтó сны и псалмы!
     Бог ради Фомы
     В мир сей


     Пришел: укрепись
     В неверье – как негр
     В трюме.
     Всю в рану – по кисть!
     Бог ради таких
     Умер.


     24 августа 1923



   Магдалина


     1
     Меж нами – десять заповедей:
     Жар десяти костров.
     Родная кровь отшатывает,
     Ты мне – чужая кровь.


     Во времена евангельские
     Была б одной из тех…
     (Чужая кровь – желаннейшая
     И чуждейшая из всех!)


     К тебе б со всеми немощами
     Влеклась, стлалась – светла
     Масть! – очесами демонскими
     Таясь, лила б маслá —


     И нá ноги бы, и пóд ноги бы,
     И вовсе бы так, в пески…
     Страсть, по купцам распроданная,
     Расплеванная – теки!


     Пеною уст и накипями
     Очес и пóтом всех
     Нег… В волоса заматываю
     Ноги твои, как в мех.


     Некою тканью под ноги
     Стелюсь… Не тот ли (та!)
     Твари с кудрями огненными
     Молвивший: встань, сестра!


     26 августа 1923


     2
     Масти, плоченные втрое
     Стоимости, страсти пот,
     Слезы, волосы – сплошное
     Исструение, а тот,


     В красную сухую глину
     Благостный вперяя зрак:
     – Магдалина! Магдалина!
     Не издаривайся так!


     31 августа 1923


     3
     О путях твоих пытать не буду, —
     Милая! – ведь все сбылось.
     Я был бос, а ты меня обула
     Ливнями волос —
     И – слез.


     Не спрошу тебя, какой ценою
     Эти куплены маслá.
     Я был наг, а ты меня волною
     Тела – как стеною
     Обнесла.


     Наготу твою перстами трону
     Тише вод и ниже трав.
     Я был прям, а ты меня наклону
     Нежности наставила, припав.


     В волосах своих мне яму вырой,
     Спеленай меня без льна.
     – Мироносица!
     К чему мне миро?
     Ты меня омыла,
     Как волна.


     31 августа 1923



   Ночные места


     Темнейшее из ночных
     Мест: мост. – Устами в уста!
     Неужели ж нам свой крест
     Тащить в дурные места,


     Туда: в веселящий газ
     Глаз, газа… В платный Содом?
     На койку, где всé до нас!
     На койку, где нé вдвоем


     Никто… Никнет ночник.
     Авось – совесть уснет!
     (Вернейшее из ночных
     Мест – смерть!) Платных теснот


     Ночных – блаже вода!
     Вода – глаже простынь!
     Любить – блажь и беда!
     Туда – в хладную синь!


     Когда б в веры века
     Нам встать! Руки смежив!
     (Река – телу легка,
     И спать – лучше, чем жить!)


     Любовь: зноб до кости!
     Любовь: зной до белá!
     Вода – любит концы.
     Река – любит тела.


     4 октября 1923



   Поезд


     Не штык – так клык, так сугроб, так шквал, —
     В Бессмертье что час – то поезд!
     Пришла и знала одно: вокзал.
     Раскладываться не стоит.


     На всех, на всё – равнодушьем глаз,
     Которым конец – исконность.
     О, как естественно в третий класс
     Из душности дамских комнат!


     Где от котлет разогретых, щек
     Остывших… – Нельзя ли дальше,
     Душа? Хотя бы в фонарный сток —
     От этой фатальной фальши:


     Папильоток, пеленок,
     Щипцов каленых,
     Волос паленых,
     Чепцов, клеенок,
     О-де-ко-лонов
     Семейных, швейных
     Счастий (kleinwenig!) [15 - Немножко, чуточку (нем.).]
     Взят ли кофейник?
     Сушек, подушек, матрон, нянь,
     Душности бонн, бань.


     Не хочу в этом коробе женских тел
     Ждать смертного часа!
     Я хочу, чтобы поезд и пил и пел:
     Смерть – тоже вне класса!


     В удаль, в одурь, в гармошку,
     в надсад, в тщету!
     – Эти нехристи и льнут же! —
     Чтоб какой-нибудь странник:
     «На тем свету…»
     Не дождавшись скажу: лучше!


     Площадка. – И шпалы. —
     И крайний куст
     В руке. – Отпускаю. – Поздно
     Держаться. – Шпалы. – От стольких уст
     Устала. – Гляжу на звезды.


     Так через радугу всех планет
     Пропавших – считал-то ктó их? —
     Гляжу и вижу одно: конец.
     Раскаиваться не стоит.


     6 октября 1923



   «Древняя тщета течет по жилам…»


     Древняя тщета течет по жилам,
     Древняя мечта: уехать с милым!


     К Нилу! (Не на грудь хотим, а в грудь!)
     К Нилу – иль еще куда-нибудь


     Дальше! За предельные пределы
     Станций! Понимаешь, что из тела


     Вон – хочу! (В час тупящихся вежд
     Разве выступаем – из одежд?)


     …За потустороннюю границу:
     К Стиксу!..


     7 октября 1923



   «Брожу – не дом же плотничать…»


     Брожу – не дом же плотничать,
     Расположась на росстани!
     Так, вопреки полотнищам
     Пространств, треклятым простыням


     Разлук, с минутным баловнем
     Крадясь ночными тайнами,
     Тебя под всеми ржавыми
     Фонарными кронштейнами —


     Краем плаща… За стойками —
     Краем стекла… (Хоть краешком
     Стекла!) Мертвец настойчивый,
     В очах – зачем качаешься?


     По набережным – клятв озноб,
     По загородам – рифм обвал.
     Сжимают ли – «я б жарче сгреб»,
     Внимают ли – «я б чище внял».


     Все ты один, во всех местах,
     Во всех мастях, на всех мостах.
     Моими вздохами – снастят!
     Моими клятвами – мостят!


     Такая власть над сбивчивым
     Числом у лиры любящей,
     Что на тебя, небывший мой,
     Оглядываюсь – в будущее!


     16 октября 1923



   «…»


     Люблю – но мука еще жива.
     Найди баюкающие слова:


     Дождливые, – расточившие все
     Сам выдумай, чтобы в их листве


     Дождь слышался: то не цеп о сноп:
     Дождь в крышу бьет: чтобы мне на лоб,


     На гроб стекал, чтобы лоб – светал,
     Озноб – стихал, чтобы кто-то спал


     И спал…
     Сквозь скважины, говорят,
     Вода просачивается. В ряд
     Лежат, не жалуются, а ждут
     Незнаемого. (Меня – сожгут.)


     Баюкай же – но прошу, будь друг:
     Не буквами, а каютой рук:


     Уютами…


     24 сентября 1923



   Двое


     1
     Есть рифмы в мире сём:
     Разъединишь – и дрогнет.
     Гомер, ты был слепцом.
     Ночь – на буграх надбровных,


     Ночь – твой рапсодов плащ,
     Ночь – на очах – завесой.
     Разъединил ли б зрящ
     Елену с Ахиллесом?


     Елена. Ахиллес.
     Звук назови созвучней.
     Да, хаосу вразрез
     Построен на созвучьях


     Мир, и, разъединен,
     Мстит (на согласьях строен!)
     Неверностями жен
     Мстит – и горящей Троей!


     Рапсод, ты был слепцом:
     Клад рассорил, как рухлядь.
     Есть рифмы – в мире том
     Подобранные. Рухнет


     Сей – разведешь. Чтó нужд
     В рифме? Елена, старься!
     …Ахеи лучший муж!
     Сладостнейшая Спарты!


     Лишь шорохом древес
     Миртовых, сном кифары:
     «Елена: Ахиллес:
     Разрозненная пара».


     30 июня 1924


     2
     Не суждено, чтобы сильный с сильным
     Соединились бы в мире сём.
     Так разминулись Зигфрид с Брунгильдой,
     Брачное дело решив мечом.


     В братственной ненависти союзной
     – Буйволами! – на скалу – скала.
     С брачного ложа ушел, не узнан,
     И неопознанною – спала.


     Порознь! – даже на ложе брачном —
     Порознь! – даже сцепясь в кулак —
     Порознь! – на языке двузначном —
     Поздно и порознь – вот наш брак!


     Но и постарше еще обида
     Есть: амазонку подмяв, как лев, —
     Так разминулися: сын Фетиды
     С дщерью Аресовой: Ахиллес


     С Пенфезилеей.
     О, вспомни – снизу
     Взгляд ее! сбитого седока
     Взгляд! не с Олимпа уже, – из жижи


     Взгляд ее, – все ж еще свысока!
     Что ж из того, что отсель одна в нем
     Ревность: женою урвать у тьмы.
     Не суждено, чтобы равный – с равным…
     ……………………


     Так разминовываемся – мы.


     3 июля 1924


     3
     В мире, где всяк
     Сгорблен и взмылен,
     Знаю – один
     Мне равносилен.


     В мире, где столь
     Многого хощем,
     Знаю – один
     Мне равномощен.


     В мире, где всё —
     Плесень и плющ,
     Знаю: один
     Ты – равносущ


     Мне.


     3 июля 1924



   Попытка ревности


     Как живется вам с другою,
     Проще ведь? – Удар весла! —
     Линией береговою
     Скоро ль память отошла


     Обо мне, плавучем острове
     (Пó небу – не по водам!)
     Души, души! – быть вам сестрами,
     Не любовницами – вам!


     Как живется вам с простою
     Женщиною? Без божеств?
     Государыню с престола
     Свергши (с оного сошед),


     Как живется вам – хлопочется —
     Ежится? Встается – как?
     С пошлиной бессмертной
     пошлости
     Как справляетесь, бедняк?


     «Судорог да перебоев —
     Хватит! Дом себе найму».
     Как живется вам с любою —
     Избранному моему!


     Свойственнее и сьедобнее —
     Снедь? Приестся – не пеняй…
     Как живется вам с подобием —
     Вам, поправшему Синай!


     Как живется вам с чужою,
     Здешнею? Ребром – люба?
     Стыд Зевесовой вожжою
     Не охлёстывает лба?


     Как живется вам – здоровится —
     Можется? Поется – как?
     С язвою бессмертной совести
     Как справляетесь, бедняк?


     Как живется вам с товаром
     Рыночным? Оброк – крутой?
     После мраморов Каррары
     Как живется вам с трухой


     Гипсовой? (Из глыбы высечен
     Бог – и нáчисто разбит!)
     Как живется вам с стотысячной —
     Вам, познавшему Лилит!


     Рыночною новизною
     Сыты ли? К волшбам остыв,
     Как живется вам с земною
     Женщиною, бéз шестых


     Чувств? Ну, зá голову: счастливы?
     Нет? В провале без глубин —
     Как живется, милый? Тяжче ли,
     Так же ли, как мне с другим?


     19 ноября 1924



   «Емче органа и звонче бубна…»


     Емче органа и звонче бубна
     Молвь – и одна для всех:
     Ох, когда трудно, и ах, когда чудно,
     А не дается – эх!


     Ах с Эмпиреев и ох вдоль пахот,
     И повинись, поэт,
     Что ничего, кроме этих ахов,
     Охов, – у Музы нет.


     Наинасыщеннейшая рифма
     Недр, наинизший тон.
     Так, перед вспыхнувшей Суламифью —
     Ахнувший Соломон.


     Ах: разрывающееся сердце,
     Слог, на котором мрут.
     Ах, это занавес – вдруг – разверстый.
     Ох: ломовой хомут.


     Словоискатель, словесный хахаль,
     Слов неприкрытый кран,
     Эх, слуханул бы разок – как ахал
     В ночь половецкий стан!


     И пригибался, и зверем прядал…
     В мхах, в звуковом меху:
     Ах – да ведь это ж цыганский табор
     – Весь! – и с луной вверху!


     Се жеребец, на аршин ощерясь,
     Ржет, предвкушая бег.
     Се, напоровшись на конский череп,
     Песнь заказал Олег —


     Пушкину. И – раскалясь в полете —
     В прабогатырских тьмах —
     Неодолимые возгласы плоти:
     Ох! – эх! – ах!



   Жизни


     1
     Не возьмешь моего румянца —
     Сильного – как разливы рек!
     Ты охотник, но я не дамся,
     Ты погоня, но я есмь бег.


     Не возьмешь мою душу живу!
     Тáк, на полном скаку погонь —
     Пригибающийся – и жилу
     Перекусывающий конь


     Аравийский.


     25 декабря 1924


     2
     Не возьмешь мою душу живу,
     Не дающуюся, как пух.
     Жизнь, ты часто рифмуешь с: лживо, —
     Безошибочен певчий слух!


     Не задумана старожилом!
     Отпусти к берегам чужим!
     Жизнь, ты явно рифмуешь с жиром.
     Жизнь: держи его! жизнь: нажим.


     Жестоки у ножных костяшек
     Кольца, в кость проникает ржа!
     Жизнь: ножи, на которых пляшет
     Любящая. – Заждалась ножа!


     28 декабря 1924, 1925



   Крестины


     Воды не перетеплил
     В чану, зазнобил – как надобно —
     Тот поп, что меня крестил.
     В ковше плоскодонном свадебном


     Вина не пересластил —
     Душа да не шутит брашнами! —
     Тот поп, что меня крестил
     На трудное дело брачное:


     Тот поп, что меня венчал.
     (Ожжась, поняла танцовщица,
     Что сок твоего, Анчар,
     Плода в плоскодонном ковшике


     Вкусила…) – на вечный пыл
     В пещи смоляной поэтовой
     Крестил – кто меня крестил
     Водою неподогретою


     Речною, – на свыше сил
     Дела, не вершимы женами —
     Крестил – кто меня крестил
     Бедою неподслащенною:


     Беспримесным тем вином.
     Когда поперхнусь – напомните!
     Каким опалюсь огнем?
     Всé страсти водою комнатной


     Мнé кажутся. Трижды прав
     Тот поп, что меня обкарнывал.
     Каких убоюсь отрав?
     Все яды – водой отварною


     Мне чудятся. Чтó мне рок
     С его родовыми страхами —
     Раз собственные, вдоль щек,
     Мне слезы – водою сахарной!


     А ты, что меня крестил
     Водой исступленной Савловой
     (Так Савл, занеся костыль,
     Забывчивых останавливал) —


     Молись, чтоб тебя простил —
     Бог.


     1 января 1925



   «Что, Муза моя? Жива ли еще?..»


     Что, Муза моя? Жива ли еще?
     Так узник стучит к товарищу
     В слух, в ямку, перстом продолбленную
     – Что, Муза моя? Надолго ли ей?


     Соседки, сердцами спутанные.
     Тюремное перестукиванье.


     Что Муза моя? Жива ли еще?
     Глазами не знать желающими,
     Усмешкою правду кроющими,
     Соседскими, справа-коечными


     – Что, братец? Часочек выиграли?
     Больничное перемигиванье.


     Эх, дело мое! Эх, марлевое!
     Так небо боев над армиями,
     Зарницами вкось исчёрканное,
     Ресничное пересвёркиванье.


     В ворóнке дымка рассеянного —
     Солдатское пересмеиванье.


     Ну, Муза моя! Хоть рифму еще!
     Щекой – Илионом вспыхнувшею
     К щеке: «Не крушись! Расковывает
     Смерть – узы мои! До скорого ведь?»


     Предсмертного ложа свадебного —
     Последнее перетрагиванье.


     15 января 1925



   «В седину – висок…»


     В седину – висок,
     В колею – солдат,
     – Небо! – морем в тебя окрашиваюсь,
     Как на каждый слог —
     Что на тайный взгляд
     Оборачиваюсь,
     Охорашиваюсь.


     В перестрелку – скиф,
     В христопляску – хлыст,
     – Море! – небом в тебя отваживаюсь.
     Как на каждый стих —
     Что на тайный свист
     Останавливаюсь,
     Настораживаюсь.


     В каждой строчке: стой!
     В каждой точке – клад.
     – Око! – светом в тебя расслаиваюсь,
     Расхожусь. Тоской
     На гитарный лад
     Перестраиваюсь,
     Перекраиваюсь.


     Не в пуху – в пере
     Лебедином – брак!
     Браки розные есть, разные есть!
     Как на знак тире —
     Что на тайный знак —
     Брови вздрагивают —
     Заподазриваешь?


     Не в чаю спитом
     Славы – дух мой креп.
     И казна моя – немалая есть!
     Под твоим перстом —
     Что Господень хлеб,
     Перемалываюсь,
     Переламываюсь.


     22 января 1925



   «Променявши на стремя…»


     Променявши на стремя —
     Поминайте коня ворона!
     Невозвратна как время,
     Но возвратна как вы, времена


     Года, с первым из встречных
     Предающая дело родни,
     Равнодушна как вечность,
     Но пристрастна как первые дни


     Весен… собственным пеньем
     Опьяняясь как ночь – соловьем,
     Невозвратна как племя
     Вымирающее (о нем


     Гейне пел, – брак мой тайный:
     Слаще гостя и ближе, чем брат…)
     Невозвратна как Рейна
     Сновиденный убийственный клад.


     Чиста-злата – нержавый,
     Чиста-серебра – Вагнер? – нырни!
     Невозвратна как слава
     Наша русская…


     19 февраля 1925



   «Рас – стояние: версты, мили…»


     Рас – стояние: версты, мили…
     Нас рас – ставили, рас – садили,
     Чтобы тихо себя вели
     По двум разным концам земли.


     Рас – стояние: версты, дали…
     Нас расклеили, распаяли,
     В две руки развели, распяв,
     И не знали, что это – сплав


     Вдохновений и сухожилий…
     Не рассóрили – рассорили,
     Расслоили… Стена да ров.
     Расселили нас, как орлов —


     Заговорщиков: версты, дали…
     Не расстроили – растеряли.
     По трущобам земных широт
     Рассовали нас, как сирот.


     Который уж, ну который – март?!
     Разбили нас – как колоду карт!


     24 марта 1925



   «Русской ржи от меня поклон…»


     Русской ржи от меня поклон,
     Ниве, где баба зáстится…
     Друг! Дожди за моим окном,
     Беды и блажи нá сердце…


     Ты, в погудке дождей и бед —
     То ж, что Гомер в гекзаметре.
     Дай мне руку – на весь тот свет!
     Здесь – мои обе заняты.


     7 мая 1925



   «Душа, не знающая меры…»


     Душа, не знающая меры,
     Душа хлыста и изувера,
     Тоскующая по бичу.
     Душа – навстречу палачу,
     Как бабочка из хризалиды!
     Душа, не съевшая обиды,
     Что больше колдунов не жгут.
     Как смоляной высокий жгут
     Дымящая под власяницей…
     Скрежещущая еретица,
     – Саванароловой сестра —
     Душа, достойная костра!


     10 мая 1921





   Стихотворения, не вошедшие в сборники


   В. Я. Брюсову


     Я забыла, что сердце в вас – только ночник,
     Не звезда! Я забыла об этом!
     Что поэзия ваша из книг
     И из зависти – критика. Ранний старик,
     Вы опять мне на миг
     Показались великим поэтом…


     1912



   «Я видела Вас три раза…»


     Я видела Вас три раза,
     Но нам не остаться врозь.
     – Ведь первая Ваша фраза
     Мне сердце прожгла насквозь!


     Мне смысл ее так же темен,
     Как шум молодой листвы.
     Вы – точно портрет в альбоме, —
     И мне не узнать, кто Вы.
     ……………………..


     Здесь всё – говорят – случайно,
     И можно закрыть альбом…
     О, мраморный лоб! О, тайна
     За этим огромным лбом!


     Послушайте, я правдива
     До вызова, до тоски:
     Моя золотая грива
     Не знает ничьей руки.


     Мой дух – не смирён никем он.
     Мы – души различных каст.
     И мой неподкупный демон
     Мне Вас полюбить не даст.


     – «Так что ж это было?» – Это
     Рассудит иной Судья.
     Здесь многому нет ответа,
     И Вам не узнать – кто я.


     13 июля 1914



   «В гибельном фолианте…»


     В гибельном фолианте
     Нету соблазна для
     Женщины. – Ars Amandi [16 - Искусство любви (лат.).]
     Женщине – вся земля.


     Сердце – любовных зелий
     Зелье – вернее всех.
     Женщина с колыбели
     Чей-нибудь смертный грех.


     Ах, далеко до неба!
     Губы – близки во мгле…
     – Бог, не суди! – Ты не был
     Женщиной на земле!


     29 сентября 1915



   «И взглянул, как в первые разá…»


     И взглянул, как в первые разá
     Не глядят.
     Черные глаза глотнули взгляд.


     Вскинула ресницы и стою.
     – Что, – светлá? —
     Не скажу, что выпита дотла.


     Всё до капли поглотил зрачок.
     И стою.
     И течет твоя душа в мою.


     7 августа 1916



   «Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес…»


     Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,
     Оттого что лес – моя колыбель, и могила – лес,
     Оттого что я на земле стою – лишь одной ногой,
     Оттого что я о тебе спою – как никто другой.


     Я тебя отвоюю у всех времен, у всех ночей,
     У всех золотых знамен, у всех мечей,
     Я ключи закину и псов прогоню с крыльца —
     Оттого что в земной ночи я вернее пса.


     Я тебя отвоюю у всех других – у той, одной,
     Ты не будешь ничей жених, я – ничьей женой,
     И в последнем споре возьму тебя – замолчи! —
     У того, с которым Иаков стоял в ночи.


     Но покá тебе не скрещу на груди персты —
     О проклятие! – у тебя остаешься – ты:
     Два крыла твои, нацеленные в эфир, —
     Оттого что мир – твоя колыбель, и могила – мир!


     15 августа 1916



   «Чтоб дойти до уст и ложа…»


     Чтоб дойти до уст и ложа —
     Мимо страшной церкви Божьей
     Мне идти.


     Мимо свадебных карет,
     Похоронных дрог.
     Ангельский запрет положен
     На его порог.


     Тáк, в ночи ночей безлунных,
     Мимо сторожей чугунных:
     Зорких врат —


     К двери светлой и певучей
     Через ладанную тучу
     Тороплюсь,


     Как торопится от века
     Мимо Бога – к человеку
     Человек.


     15 августа 1916



   «Соперница, а я к тебе приду…»


     Соперница, а я к тебе приду
     Когда-нибудь, такою ночью лунной,
     Когда лягушки воют на пруду
     И женщины от жалости безумны.


     И, умиляясь на биенье век
     И на ревнивые твои ресницы,
     Скажу тебе, что я – не человек,
     А только сон, который только снится.


     И я скажу: – Утешь меня, утешь,
     Мне кто-то в сердце забивает гвозди!
     И я скажу тебе, что ветер – свеж,
     Что горячи – над головою – звезды…


     8 сентября 1916



   «…Я бы хотела жить с Вами…»


     …Я бы хотела жить с Вами
     В маленьком городе,
     Где вечные сумерки
     И вечные колокола.
     И в маленькой деревенской гостинице —
     Тонкий звон
     Старинных часов —
     как капельки времени.
     И иногда, по вечерам, из какой-нибудь мансарды —
     Флейта,
     И сам флейтист в окне.
     И большие тюльпаны на окнах.
     И, может быть, Вы бы даже меня не любили…
     ……………………..


     Посреди комнаты – огромная изразцовая печка,
     На каждом изразце – картинка:
     Роза – сердце – корабль. —
     А в единственном окне —
     Снег, снег, снег.


     Вы бы лежали – каким я Вас люблю: ленивый,
     Равнодушный, беспечный.
     Изредка резкий треск
     Спички.


     Папироса горит и гаснет,
     И долго-долго дрожит на ее краю
     Серым коротким столбиком – пепел.
     Вам даже лень его стряхивать —
     И вся папироса летит в огонь.


     10 декабря 1916



   Дон Жуан


     1
     На заре морозной
     Под шестой березой
     За углом у церкви
     Ждите, Дон-Жуан!


     Но, увы, клянусь вам
     Женихом и жизнью,
     Что в моей отчизне
     Негде целовать!


     Нет у нас фонтанов,
     И замерз колодец,
     А у богородиц —
     Строгие глаза.


     И чтобы не слышать
     Пустяков – красоткам,
     Есть у нас презвонкий
     Колокольный звон.


     Так вот и жила бы,
     Да боюсь – состарюсь,
     Да и вам, красавец,
     Край мой не к лицу.


     Ах, в дохе медвежьей
     И узнать вас трудно,
     Если бы не губы
     Ваши, Дон-Жуан!


     19 февраля 1917


     2
     Долго на заре туманной
     Плакала метель.
     Уложили Дон-Жуана
     В снежную постель.


     Ни гремучего фонтана,
     Ни горячих звéзд…
     На груди у Дон-Жуана
     Православный крест.


     Чтобы ночь тебе светлее
     Вечная – была,
     Я тебе севильский веер,
     Черный, принесла.


     Чтобы видел ты воочью
     Женскую красу,
     Я тебе сегодня ночью
     Сердце принесу.


     А пока – спокойно спите!..
     Из далеких стран
     Вы пришли ко мне. Ваш список —
     Полон, Дон-Жуан!


     19 февраля 1917


     3
     После стольких роз, городов и тостов —
     Ах, ужель не лень
     Вам любить меня? Вы – почти что остов,
     Я – почти что тень.


     И зачем мне знать, что к небесным силам
     Вам взывать пришлось?
     И зачем мне знать, что пахнýло – Нилом
     От моих волос?


     Нет, уж лучше я расскажу Вам сказку:
     Был тогда – январь.
     Кто-то бросил розу. Монах под маской
     Проносил фонарь.


     Чей-то пьяный голос молил и злился
     У соборных стен.
     В этот самый час Дон-Жуан Кастильский
     Повстречал – Кармен.


     22 февраля 1917


     4
     Ровно – полночь.
     Луна – как ястреб.
     – Что – глядишь?
     – Так – гляжу!


     – Нравлюсь? – Нет.
     – Узнаёшь? – Быть может.
     – Дон-Жуан я.
     – А я – Кармен.


     22 февраля 1917


     5
     И была у Дон-Жуана – шпага,
     И была у Дон-Жуана – Донна Анна.
     Вот и всё, что люди мне сказали
     О прекрасном, о несчастном Дон-Жуане.


     Но сегодня я была умна:
     Ровно в полночь вышла на дорогу,
     Кто-то шел со мною в ногу,
     Называя имена.


     И белел в тумане посох странный…
     – Не было у Дон-Жуана – Донны Анны!


     14 мая 1917


     6
     И падает шелковый пояс
     К ногам его – райской змеей…
     А мне говорят – успокоюсь
     Когда-нибудь, там, под землей.


     Я вижу надменный и старый
     Свой профиль на белой парче.
     А где-то – гитаны – гитары —
     И юноши в черном плаще.


     И кто-то, под маскою кроясь:
     – Узнайте! – Не знаю. – Узнай! —
     И падает шелковый пояс
     На площади – круглой, как рай.


     14 мая 1917


     7
     И разжигая во встречном взоре
     Печаль и блуд,
     Проходишь городом – зверски-черен,
     Небесно-худ.


     Томленьем застланы, как туманом,
     Глаза твои.
     В петлице – роза, по всем карманам —
     Слова любви!


     Да, да. Под вой ресторанной скрипки
     Твой слышу – зов.
     Я посылаю тебе улыбку,
     Король воров!


     И узнаю, раскрывая крылья —
     Тот самый взгляд,
     Каким глядел на меня в Кастилье —
     Твой старший брат.


     8 июня 1917



   Любви старинные туманы


     1
     Над черным очертаньем мыса —
     Луна – как рыцарский доспех.
     На пристани – цилиндр и мех,
     Хотелось бы: поэт, актриса.


     Огромное дыханье ветра,
     Дыханье северных садов, —
     И горестный, огромный вздох:
     – Ne laissez pas traîner mes lettres! [17 - Не раскидывайте мои письма! (фр.)]


     2
     Так, руки заложив в карманы,
     Стою. Синеет водный путь.
     – Опять любить кого-нибудь? —
     Ты уезжаешь утром рано.


     Горячие туманы Сити —
     В глазах твоих. Вот тáк, ну вот…
     Я буду помнить – только рот
     И страстный возглас твой: – Живите!


     3
     Смывает лучшие румяна —
     Любовь. Попробуйте на вкус,
     Как слезы – сóлоны. Боюсь,
     Я завтра утром – мертвой встану.


     Из Индии пришлите камни.
     Когда увидимся? – Во сне.
     – Как ветрено! – Привет жене,
     И той – зеленоглазой – даме.


     4
     Ревнивый ветер треплет шаль.
     Мне этот час сужден – от века.
     Я чувствую у рта и в вéках
     Почти звериную печаль.


     Такая слабость вдоль колен!
     – Так вот она, стрела Господня! —
     – Какое зарево! – Сегодня
     Я буду бешеной Кармен.


     ……………………..


     …Так, руки заложив в карманы,
     Стою. Меж нами океан.
     Над городом – туман, туман.
     Любви старинные туманы.


     19 августа 1917



   «Только в очи мы взглянули – без остатка…»


     Только в очи мы взглянули – без остатка,
     Только голос наш до вопля вознесен —
     Как на горло нам – железная перчатка
     Опускается – по имени – закон.
     Слезы в очи загоняет, воды —
     В берега, проклятие – в уста.
     И стремит железная свобода
     Вольнодумца с нового моста.
     И на грудь, где наши рокоты и стоны,
     Опускается железное крыло.
     Только в обруче огромного закона
     Мне просторно – мне спокойно – мне светло.


     25 августа 1917



   «Без Бога, без хлеба, без крова…»


     Без Бога, без хлеба, без крова,
     – Со страстью! со звоном! со славой! —
     Ведет арестант чернобровый
     В Сибирь – молодую жену.


     Когда-то с полуночных палуб
     Взирали на Хиос и Смирну,
     И мрамор столичных кофеен
     Им руки в перстнях холодил.


     Какие о страсти прекрасной
     Велись разговоры под скрипку!
     Тонуло лицо чужестранца
     В египетском тонком дыму.


     Под низким рассеянным небом
     Вперед по сибирскому тракту
     Ведет господин чужестранный
     Домой – молодую жену.


     3 сентября 1917



   «Ночи без любимого – и ночи…»


     Ночи без любимого – и ночи
     С нелюбимым, и большие звезды
     Над горячей головой, и руки,
     Простирающиеся к Тому —
     Кто от века не был – и не будет,
     Кто не может быть – и должен быть.
     И слеза ребенка по герою,
     И слеза героя по ребенку,
     И большие каменные горы
     На груди того, кто должен – вниз…


     Знаю все, что было, все, что будет,
     Знаю всю глухонемую тайну,
     Что на темном, на косноязычном
     Языке людском зовется – Жизнь.


     <Между 30 июня и 6 июля 1918>



   «Как много красавиц, а ты – один…»


     Как много красавиц, а ты – один,
     Один – против ста тридцати Кармен,
     И каждая держит цветок в зубах,
     И каждая просит – роли.


     У всех лихорадка в глазах и лесть
     На красных губах, и такая страсть
     К мехам и духам, и невинны все,
     И все они – примадонны.


     Вся каторга рампы – вокруг юных глаз.
     Но занавес падает, гром гремит,
     В надушенный шелк окунулся стан,
     И кто-то целует руки.


     От гения, грима, гримас, грошей —
     В кабак, на расправу, на страстный смотр!
     И возглас в четвертом часу утра,
     С закинутым лбом: – Любите!


     19 февраля 1918



   «Наградил меня Господь…»


     Наградил меня Господь
     Сердцем светлым и железным,
     Даром певчим, даром слезным.


     Оградил меня Господь
     Белым знаменем.
     Обошел меня Господь
     Плотским пламенем.


     Выше – знамя!
     Бог над нами!
     Тяжче камня —
     Плотский пламень!


     Май 1918



   «Змея оправдана звездой…»


     Змея оправдана звездой,
     Застенчивая низость – небом.
     Топь – водопадом, камень – хлебом.
     Чернь – Марсельезой, царь – бедой.
     Стан несгибавшийся – горбом
     Могильным, – горб могильный – розой…


     9 мая 1918



   «Умирая, не скажу: была…»


     Умирая, не скажу: была.
     И не жаль, и не ищу виновных.
     Есть на свете поважней дела
     Страстных бурь и подвигов любовных.


     Ты, – крылом стучавший в эту грудь,
     Молодой виновник вдохновенья —
     Я тебе повелеваю: – будь!
     Я – не выйду из повиновенья.


     30 июня 1918



   Стихи к Сонечке


     1
     Кто покинут – пусть поет!
     Сердце – пой!
     Нынче мой – румяный рот,
     Завтра – твой.


     Ах, у розы-красоты
     Все – друзья!
     Много нас – таких, как ты
     И как я.


     Друг у друга вырывать
     Розу-цвет —
     Можно розу разорвать:
     Хуже нет!


     Чем за розовый за рот
     Воевать —
     Лучше мальчика в черед
     Целовать!


     Сто подружек у дружка:
     Все мы тут.
     Нá, люби его – пока
     Не возьмут.


     21 апреля 1919


     2
     Пел в лесочке птенчик,
     Под окном – шарманщик:
     – Обманщик, изменщик,
     Изменщик, обманщик!


     Подпевали хором
     Черти из бочонка:
     – Всю тебя, девчонка,
     За копейку продал!


     А коровки в травке:
     – Завела аму-уры!
     В подворотне – шавки:
     – Урры, урры, дура!


     Вздумала топиться —
     Бабка с бородою:
     – Ничего, девица!
     Унесет водою!


     Расчеши волосья,
     Ясны очи вымой.
     Один милый бросил,
     А другой – подымет!


     3
     В мое окошко дождь стучится.
     Скрипит рабочий над станком.
     Была я уличной певицей,
     А ты был княжеским сынком.


     Я пела про судьбу-злодейку,
     И с раззолоченных перил
     Ты мне не рупь и не копейку, —
     Ты мне улыбку подарил.


     Но старый князь узнал затею:
     Сорвал он с сына ордена
     И повелел слуге-лакею
     Прогнать девчонку со двора.


     И напилась же я в ту ночку!
     Зато в блаженном мире – том —
     Была я – княжескою дочкой,
     А ты был уличным певцом!


     24 апреля 1919


     4
     Заря малиновые полосы
     Разбрасывает на снегу,
     А я пою нежнейшим голосом
     Любезной девушки судьбу.


     О том, как редкостным растением
     Цвела в светлейшей из теплиц:
     В высокосветском заведении
     Для благороднейших девиц.


     Как белым личиком в передничек
     Ныряла от словца «жених»;
     И как перед самим Наследником
     На выпуске читала стих,


     И как чужих сирот-проказников
     Водила в храм и на бульвар,
     И как потом домой на праздники
     Приехал первенец-гусар.


     Гусар! – Еще не кончив с куклами,
     – Ах! – в люльке мы гусара ждем!
     О, дом вверх дном! Букварь – вниз буквами!
     Давайте дух переведем!


     Посмотрим, как невинно-розовый
     Цветок сажает на фаянс.
     Проверим три старинных козыря:
     Пасьянс – романс – и контраданс.


     Во всей девчонке – ни кровиночки…
     Вся, как косыночка, бела.
     Махнула белою косыночкой,
     Султаном помахал с седла.


     И как потом к старухе чопорной
     Свалилась под ноги, как сноп,
     И как сам граф, ногами топая,
     Ее с крыльца спустил в сугроб…


     И как потом со свертком капельным
     – Отцу ненадобным дитем! —
     В царёвом доме Воспитательном
     Прощалася… И как – потом —


     Предавши розовое личико
     Пустоголовым мотылькам,
     Служило бедное девичество
     Его величества полкам…


     И как художникам-безбожникам
     В долг одолжала красоту,
     И как потом с ворóм-острожником
     Толк заводила на мосту…


     И как рыбак на дальнем взмории
     Нашел двух туфелек следы…
     Вот вам старинная история,
     А мне за песню – две слезы.


     Апрель 1919


     5
     От лихой любовной думки
     Как уеду по чугунке —
     Распыхтится паровоз,


     И под гул его угрюмый
     Буду думать, буду думать,
     Что сам Черт меня унес.


     От твоих улыбок сладких,
     И от рук твоих в перчатках,
     И от лика твоего —


     И от слов твоих шумящих,
     И от ног твоих, спешащих
     Мимо дома моего.


     Ты прощай, злодей-прельститель,
     Вы, холмы мои, простите
     Над……… Москвой, —


     Что Москва! Черт с ней, с Москвою!
     Черт с Москвою, черт со мною, —
     И сам Свет-Христос с собой!


     Лейтесь, лейтесь, слезы, лейтесь,
     Вейтесь, вейтесь, рельсы, вейтесь,
     Ты гуди, чугун, гуди…


     Может, горькую судьбину
     Позабуду на чужбине
     На другой какой груди.


     6
     – Ты расскажи нам про весну! —
     Старухе внуки говорят.
     Но, головою покачав,
     Старуха отвечала так:
     – Грешна весна,
     Страшна весна.


     – Так расскажи нам про Любовь! —
     Ей внук поет, что краше всех.
     Но, очи устремив в огонь,
     Старуха отвечала: – Ох!
     Грешна Любовь,
     Страшна Любовь!


     И долго-долго на заре
     Невинность пела во дворе:
     – Грешна любовь,
     Страшна любовь…


     1919


     7
     Маленькая сигарера!
     Смех и танец всей Севильи!
     Что тебе в том длинном, длинном
     Чужестранце длинноногом?


     Оттого, что ноги длинны, —
     Не суди: приходит первым!
     И у цапли ноги – длинны:
     Все на том же на болоте!


     Невидаль, что белорук он!
     И у кошки ручки – белы.
     Оттого, что белы ручки, —
     Не суди: ласкает лучше!


     Невидаль – что белокур он!
     И у пены – кудри белы,
     И у дыма – кудри белы,
     И у куры – перья белы!


     Берегись того, кто утром
     Подымается без песен,
     Берегись того, кто трезвым
     – Как капель – ко сну отходит,


     Кто от солнца и от женщин
     Прячется в собор и в погреб,
     Как ножа бежит – загару,
     Как чумы бежит – улыбки.


     Стыд и скромность, сигарера,
     Украшенье для девицы,
     Украшенье для девицы,
     Посрамленье для мужчины.


     Кто приятелям не должен —
     Тот навряд ли щедр к подругам.
     Кто к жидам не знал дороги —
     Сам жидом под старость станет.


     Посему, малютка-сердце,
     Маленькая сигарера,
     Ты иного приложенья
     Поищи для красных губок.


     Губки красные – что розы:
     Нынче пышут, завтра вянут,
     Жалко их – на привиденье,
     И живой души – на камень.


     Москва – Ванв, 1919–1937


     8
     Твои руки черны от загару,
     Твои ногти светлее стекла…
     – Сигарера! Скрути мне сигару,
     Чтобы дымом любовь изошла.


     Скажут люди, идущие мимо:
     – Что с глазами-то? Свет, что ль, не мил?
     А я тихо отвечу:
     – От дыму.
     Я девчонку свою продымил!


     Весна 1919


     9
     Не сердись, мой Ангел Божий,
     Если правда выйдет ложью.
     Встречный ветер не допрашивают,
     Правды с соловья не спрашивают.


     1919


     10
     Ландыш, ландыш белоснежный,
     Розан аленький!
     Каждый говорил ей нежно:
     «Моя маленькая!»


     – Ликом – чистая иконка,
     Пеньем – пеночка… —
     И качал ее тихонько
     На коленочках.


     Ходит вправо, ходит влево
     Божий маятник.
     И кончалось все припевом:
     «Моя маленькая!»


     Божьи думы нерушимы,
     Путь – указанный.
     Маленьким не быть большими,
     Вольным – связанными.


     И предстал – в кого не целят
     Девки – пальчиком:
     Божий ангел встал с постели —
     Вслед за мальчиком.


     – Будешь цвесть под райским древом,
     Розан аленький! —
     Так и кончилась с припевом:
     «Моя маленькая!»


     16 июня 1919


     <11>
     На коленях у всех посидела
     И у всех на груди полежала.
     Все до страсти она обожала
     И такими глазами глядела,
     Что сам Бог в небесах.


     16 июня 1919



   «Ты меня никогда не прогонишь…»


     Ты меня никогда не прогонишь:
     Не отталкивают весну!
     Ты меня и перстом не тронешь:
     Слишком нежно пою ко сну!


     Ты меня никогда не ославишь:
     Мое имя – вода для уст!
     Ты меня никогда не оставишь:
     Дверь открыта, и дом твой – пуст!


     Июль 1919



   «Бог! – Я живу! – Бог! – Значит, ты не умер!..»


     Бог! – Я живу! – Бог! – Значит, ты не умер!
     Бог, мы союзники с тобой!
     Но ты старик угрюмый,
     А я – герольд с трубой.


     Бог! Можешь спать в своей ночной лазури!
     Доколе я среди живых —
     Твой дом стоит! – Я лбом встречаю бури,
     Я барабанщик войск твоих.


     Я твой горнист. – Сигнал вечерний
     И зорю раннюю трублю.
     Бог! – Я любовью не дочерней, —
     Сыновне я тебя люблю.


     Смотри: кустом неопалимым
     Горит походный мой шатер.
     Не поменяюсь с серафимом:
     Я твой Господен волонтер.


     Дай срок: взыграет Царь-Девица
     По всем по селам! – А дотоль —
     Пусть для других – чердачная певица
     И старый карточный король!


     Октябрь 1919



   «Гордость и робость – рóдные сестры…»


     Гордость и робость – рóдные сестры,
     Над колыбелью, дружные, встали.


     «Лоб запрокинув!» – гордость велела.
     «Очи потупив!» – робость шепнула.


     Так прохожу я – очи потупив —
     Лоб запрокинув – Гордость и Робость.


     20 сентября 1921



   «…»


     Золото моих волос
     Тихо переходит в седость.
     – Не жалейте! Все сбылось,
     Все в груди слилось и спелось.


     Спелось – как вся даль слилась
     В стонущей трубе окрайны.
     Господи! Душа сбылась:
     Умысел твой самый тайный.



   «Несгорающую соль…»


     Несгорающую соль
     Дум моих – ужели пепел
     Фениксов отдам за смоль
     Временных великолепий?


     Да и ты посеребрел,
     Спутник мой! К громам и дымам,
     К молодым сединам дел —
     Дум моих причти седины.


     Горделивый златоцвет,
     Роскошью своей не чванствуй:
     Молодым сединам бед
     Лавр пристал – и дуб гражданский.


     Между 17 и 23 сентября 1922



   «Брат по песенной беде…»


     Брат по песенной беде —
     Я завидую тебе.
     Пусть хоть так она исполнится


     – Помереть в отдельной комнате! —
     Скольких лет моих? лет ста?
     Каждодневная мечта.



   «И не жалость: мало жил…»


     И не жалость: мало жил,
     И не горечь: мало дал.
     Много жил – кто в наши жил
     Дни: все дал, – кто песню дал.


     Жить (конечно не новей
     Смерти!) жилам вопреки.
     Для чего-нибудь да есть —
     Потолочные крюки.


     Начало января 1926



   Маяковскому


     1
     Чтобы край земной не вымер
     Без отчаянных дядéй,
     Будь, младенец, Володимир:
     Целым миром володей!


     2
     Литературная – не в ней
     Суть, а вот – кровь пролейте!
     Выходит каждые семь дней.
     Ушедший – раз в столетье
     Приходит. Сбит передовой
     Боец. Каких, столица,
     Еще тебе вестей, какой
     Еще – передовицы?
     Ведь это, милые, у нас
     Черновец – милюковцу:
     «Владимир Маяковский? Да-с.
     Бас, говорят, и в кофте
     Ходил…»
     Эх кровь-твоя-кровцá!
     Как с новью примириться,
     Раз первого ее бойца
     Кровь – на второй странице
     (Известий).

   3
   «В гробу, в обыкновенном темном
   костюме, в устойчивых, грубых
   ботинках, подбитых железом,
   лежит величайший поэт революции».
   («Однодневная газета», 24 апреля 1930 г.)

     В сапогах, подкованных железом,
     В сапогах, в которых гору брал —
     Никаким обходом ни объездом
     Не доставшийся бы перевал —


     Израсходованных до сиянья
     За двадцатилетний перегон.
     Гору пролетарского Синая,
     На котором праводатель – он.


     В сапогах – двустопная жилплощадь,
     Чтоб не вмешивался жилотдел —
     В сапогах, в которых, понаморщась,
     Гору нес – и брал – и клял – и пел —


     В сапогах и до и без отказу
     По невспаханностям Октября,
     В сапогах – почти что водолаза:
     Пехотинца, чище ж говоря:


     В сапогах великого похода,
     На донбассовских, небось, гвоздях.
     Гору горя своего народа
     Стапятидесяти (Госиздат)


     Миллионного… – В котором роде
     Своего, когда который год:
     «Ничего-де своего в заводе!»
     Всех народов горя гору – вот.


     Так вот в этих – про его Рольс-Ройсы
     Говорок еще не приутих —
     Мертвый пионерам крикнул: Стройся!
     В сапогах – свидетельствующих.


     4
     Любовная лодка разбилась о быт


     И полушки не поставишь
     На такого главаря.
     Лодка-то твоя, товарищ,
     Из какого словаря?


     В лодке, да еще в любовной
     Запрокинуться – скандал!
     Разин – чем тебе не ровня? —
     Лучше с бытом совладал.


     Эко новшество – лекарство,
     Хлещущее, что твой кран!
     Парень, не по-пролетарски
     Действуешь – а что твой пан!


     Стоило ж в богов и в матку
     Нас, чтоб – кровь, а не рассвет! —
     Класса белую подкладку
     Выворотить напослед.


     Вроде юнкера, на «Тоске»
     Выстрелившего – с тоски!
     Парень! не по-маяковски
     Действуешь: по-шаховски.


     Фуражечку б на бровишки
     И – прощай, моя джаным!
     Правнуком своим проживши,
     Кончил – прадедом своим.


     То-то же как на поверку
     Выйдет – стыд тебя заест:
     Совето-российский Вертер.
     Дворяно-российский жест.


     Только раньше – в околодок,
     Нынче ж…
     – Враг ты мой родной!
     Никаких любовных лодок
     Новых – нету под луной.


     5
     Выстрел – в самую душу,
     Как только что по врагам.
     Богоборцем разрушен
     Сегодня последний храм.


     Еще раз не осекся,
     И, в точку попав – усоп.
     Было, стало быть, сердце,
     Коль выстрелу следом – стоп.


     (Зарубежье, встречаясь:
     «Ну, казус! Каков фугас!
     Значит – тоже сердца есть?
     И с той же, что и у нас?»)


     Выстрел – в самую точку,
     Как в ярмарочную цель.
     (Часто – левую мочку
     Отбривши – с женой в постель.)


     Молодец! Не прошибся!
     А женщины ради – что ж!
     И Елену паршивкой
     – Подумавши – назовешь.


     Лишь одним, зато знатно,
     Нас лефовец удивил:
     Только вправо и знавший
     Палить-то, а тут – слевил.


     Кабы в правую – свёрк бы
     Ланцетик – и здрав ваш шеф.
     Выстрел в левую створку:
     Ну в самый-те Центропев!

   6
   Зерна огненного цвета
   Брошу на ладонь,
   Чтоб предстал он в бездне света
   Красный как огонь.

     Советским вельможей,
     При полном синоде…
     – Здорово, Сережа!
     – Здорово, Володя!


     Умаялся? – Малость.
     – По общим? – По личным.
     – Стрелялось? – Привычно.
     – Горелось? – Отлично.


     – Так стало быть пожил?
     – Пасс в нек’тором роде.
     …Негоже, Сережа!
     …Негоже, Володя!


     А помнишь, как матом
     Во весь свой эстрадный
     Басище – меня-то
     Обкладывал? – Ладно


     Уж… – Вот-те и шлюпка
     Любовная лодка!
     Ужель из-за юбки?
     – Хужей из-за водки.


     Опухшая рожа.
     С тех пор и на взводе?
     Негоже, Сережа.
     – Негоже, Володя.


     А впрочем – не бритва —
     Сработано чисто.
     Так стало быть бита
     Картишка? – Сочится.


     – Приложь подорожник.
     – Хорош и коллодий.
     Приложим, Сережа.
     – Приложим, Володя.


     А что на Paccee —
     На матушке? – То есть
     Где? – В Эсэсэсэре
     Что нового? – Строят.


     Родители – рóдят,
     Вредители – точут,
     Издатели – водят,
     Писатели – строчут.


     Мост новый заложен,
     Да смыт половодьем.
     Все то же, Сережа!
     – Все то же, Володя.


     А певчая стая?
     – Народ, знаешь, тертый!
     Нам лавры сплетая,
     У нас, как у мертвых,


     Прут. Старую Росту
     Да завтрашним лаком.
     Да не обойдешься
     С одним Пастернаком.


     Хошь, руку приложим
     На ихнем безводье?
     Приложим, Сережа?
     – Приложим, Володя!


     Еще тебе кланяется…
     – А что добрый
     Наш Льсан Алексаныч?
     – Вон – ангелом! – Федор


     Кузьмич? – На канале:
     По красные щеки
     Пошел. – Гумилев Николай?
     – На Востоке.


     (В кровавой рогоже,
     На полной подводе…)
     – Все то же, Сережа.
     – Все то же, Володя.


     А коли все то же,
     Володя, мил-друг мой,
     Вновь руки наложим,
     Володя, хоть рук – и —


     Нет.


     – Хотя и нету,
     Сережа, мил-брат мой,
     Под царство и это
     Подложим гранату!


     И на раствороженном
     Нами Восходе —
     Заложим, Сережа!
     – Заложим, Володя!


     7
     Много храмов разрушил,
     А этот – ценней всего.
     Упокой, Господи,
     душу усопшего врага твоего.


     Савойя, август 1930



   Стихи к Пушкину


   1


     Бич жандармов, бог студентов,
     Желчь мужей, услада жен,
     Пушкин – в роли монумента?
     Гостя каменного? – он,


     Скалозубый, нагловзорый
     Пушкин – в роли Командора?


     Критик – нóя, нытик – вторя:
     «Где же пушкинское (взрыд)
     Чувство меры?» Чувство – моря
     Позабыли – о гранит


     Бьющегося? Тот, солёный
     Пушкин – в роли лексикона?


     Две ноги свои – погреться —
     Вытянувший и на стол
     Вспрыгнувший при самодержце
     Африканский самовол —


     Наших прадедов умора —
     Пушкин – в роли гувернера?


     Черного не перекрасить
     В белого – неисправим!
     Недурен российский классик,
     Небо Африки – своим


     Звавший, невское – проклятым.
     – Пушкин – в роли русопята?


     Ох, брадатые авгуры!
     Задал, задал бы вам бал
     Тот, кто царскую цензуру
     Только с дурой рифмовал,


     А «Европы Вестник» – с…
     Пушкин – в роли гробокопа?


     К пушкинскому юбилею
     Тоже речь произнесем:
     Всех румяней и смуглее
     До сих пор на свете всем,


     Всех живучей и живее!
     Пушкин – в роли мавзолея?


     То-то к пушкинским избушкам
     Лепитесь, что сами – хлам!
     Как из душа! Как из пушки —
     Пушкиным – по соловьям


     Слóва, соколáм полета!
     – Пушкин – в роли пулемета!


     Уши лопнули от вопля:
     «Перед Пушкиным во фрунт!»
     А куда девали пёкло
     Губ, куда девали – бунт


     Пушкинский? уст окаянство?
     Пушкин – в меру пушкиньянца!


     Томики поставив в шкафчик —
     Посмешаете ж его,
     Беженство свое смешавши
     С белым бешенством его!


     Белокровье мозга, морга
     Синь – с оскалом негра, горло
     Кажущим…


     Поскакал бы, Всадник Медный,
     Он со всех копыт – назад.
     Трусоват был Ваня бедный,
     Ну, а он – не трусоват.


     Сей, глядевший во все страны —
     В роли собственной Татьяны?


     Чтó вы делаете, карлы,
     Этот – голубей олив —
     Самый вольный, самый крайний
     Лоб – навеки заклеймив


     Низостию двуединой
     Золота и середины?


     «Пушкин – тога, Пушкин – схима,
     Пушкин – мера, Пушкин – грань…»
     Пушкин, Пушкин, Пушкин – имя
     Благородное – как брань


     Площадную – попугаи.


     – Пушкин? Очень испугали!


     25 июня 1931



   2. Петр и Пушкин


     Не флотом, не пóтом, не задом
     В заплатах, не Шведом у ног,
     Не ростом – из всякого ряду,
     Не сносом – всего, чему срок, —


     Не лóтом, не бóтом, не пивом
     Немецким сквозь кнастеров дым,
     И даже и не Петро-дивом
     Своим (Петро-делом своим!).


     И бóльшего было бы мало
     (Бог дал, человек не обузь!),
     Когда б не привез Ганнибала —
     Арапа на белую Русь.


     Сего афричонка в науку
     Взяв, всем россиянам носы
     Утер, и наставил, – от внука —
     то негрского – свет на Руси!


     Уж он бы вертлявого – в струнку
     Не стал бы! – «На волю? Изволь!
     Такой же ты камерный юнкер, —
     Как я – машкерадный король!»


     Поняв, что ни пеной, ни пемзой —
     Той Африки, – царь-грамотей
     Решил бы: «Отныне я – цензор
     Твоих африканских страстей».


     И дав бы ему по загривку
     Курчавому (стричь не остричь!):
     – Иди-ка, сынок, на побывку
     В свою африканскую дичь!


     Плыви – ни об чем не печалься!
     Чай, есть в паруса кому дуть!
     Соскучишься – так ворочайся,
     А нет – хошь и дверь позабудь!


     Приказ: ледяные туманы
     Покинув – за пядию пядь
     Обследовать жаркие страны
     И виршами нам описать. —


     И мимо наставленной свиты,
     Отставленной – прямо на склад,
     Гигант, отпустивши пииту,
     Помчал – по земле или над?


     Сей, не по снегам смуглолицый
     Российским – снегов Измаил!
     Уж он бы заморскую птицу
     Архивами не заморил!


     Сей, не по кровям торопливый
     Славянским, сей тоже – метис!
     Уж ты б у него по архивам
     Отечественным не закис!


     Уж он бы с тобою – поладил!
     За непринужденный поклон
     Разжалованный – Николаем,
     Пожалованный бы – Петром!


     Уж он бы жандармского сыска
     Не крыл бы «отечеством чувств»!
     Уж он бы тебе – василиска
     Взгляд! – не замораживал уст.


     Уж он бы полтавских не комкал
     Концов, не тупил бы пера.
     За что недостойным потомком —
     Подонком – опенком Петра


     Был сослан в румынскую область,
     Да ею б – пожалован был
     Сим – так ненавидевшим робость
     Мужскую, – что сына убил


     Сробевшего. – «Эта мякина —
     Я? – Вот и роди! и расти!»
     Был негр ему истинным сыном,
     Так истинным правнуком – ты


     Останешься. Заговор равных.
     И вот, не спросясь повитух,
     Гигантова крестника правнук
     Петров унаследовал дух.


     И шаг, и светлейший из светлых
     Взгляд, коим поныне светла…
     Последний – посмертный – бессмертный
     Подарок России – Петра.


     2 июля 1931



   3


     (Станок)
     Вся его наука —
     Мощь. Светлó – гляжу.
     Пушкинскую руку
     Жму, а не лижу.


     Прадеду – товарка:
     В той же мастерской!
     Каждая помарка —
     Как своей рукой.


     Вольному – под стопки?
     Мне, в котле чудес
     Сём – открытой скобки
     Ведающей – вес,


     Мнящейся описки —
     Смысл, короче – всё.
     Ибо нету сыска
     Пуще, чем родство!


     Пелось как – поется
     И поныне – тáк.
     Знаем, как «дается»!
     Над тобой, «пустяк»,


     Знаем – как потелось!
     От тебя, мазок,
     Знаю – как хотелось
     В лес – на бал – в возок…


     И как – спать хотелось!
     Над цветком любви —
     Знаю, как скрипелось
     Негрскими зубьми!


     Перья на вострóты —
     Знаю, как чинил!
     Пальцы не просохли
     От его чернил!


     А зато – меж талых
     Свеч, картежных сеч —
     Знаю – как стрясалось!
     От зеркал, от плеч


     Голых, от бокалов
     Битых на полу —
     Знаю, как бежалось
     К голому столу!


     В битву без злодейства:
     Самогó – с самим!
     – Пушкиным не бейте!
     Ибо бью вас – им!


     1931



   4


     Преодоленье
     Косности русской —
     Пушкинский гений?
     Пушкинский мускул


     На кашалотьей
     Туше судьбы —
     Мускул полета,
     Бега,
     Борьбы.


     С утренней негой
     Бившийся – бодро!
     Ровного бега,
     Долгого хода —
     Мускул. Побегов
     Мускул степных,
     Шлюпки, что к брегу
     Тщится сквозь вихрь.


     Не онедýжен
     Русскою кровью —
     О, не верблюжья
     И не воловья
     Жила (усердство
     Из-под ремня!) —
     Конского сердца
     Мышца – моя!


     Больше балласту —
     Краше осанка!
     Мускул гимнаста
     И арестанта,
     Что на канате
     Собственных жил
     Из каземата —
     Соколом взмыл!


     Пушкин, с монаршьих
     Рук руководством
     Бившийся так же
     Нáсмерть – как бьется
     (Мощь – прибывала,
     Сила – росла)
     С мускулом вала
     Мускул весла.


     Кто-то, на фуру
     Несший: «Атлета
     Мускулатура,
     А не поэта!»
     То – серафима
     Сила – была:
     Несокрушимый
     Мускул – крыла.


     10 июля 1931



   Поэт и царь


   1 (5)


     Потусторонним
     Залом царей.
     – А непреклонный
     Мраморный сей?


     Столь величавый
     В золоте барм.
     – Пушкинской славы
     Жалкий жандарм.


     Автора – хаял,
     Рукопись – стриг.
     Польского края —
     Зверский мясник.


     Зорче вглядися!
     Не забывай:
     Певцоубийца
     Царь Николай
     Первый.


     12 июля 1931



   2 (6)


     Нет, бил барабан перед смутным полком,
     Когда мы вождя хоронили:
     То зубы царёвы над мертвым певцом
     Почетную дробь выводили.


     Такой уж почет, что ближайшим друзьям —
     Нет места. В изглавьи, в изножьи,
     И справа, и слева – ручищи по швам —
     Жандармские груди и рожи.


     Не диво ли – и на тишайшем из лож
     Пребыть поднадзорным мальчишкой?
     На что-то, на что-то, на что-то похож
     Почет сей, почетно – да слишком!


     Гляди, мол, страна, как, молве вопреки,
     Монарх о поэте печется!
     Почетно – почетно – почетно – архи —
     Почетно, – почетно – до черту!


     Кого ж это так – точно воры ворá
     Пристреленного – выносили?
     Изменника? Нет. С проходного двора —
     Умнейшего мужа России.


     Медон, 19 июля 1931



   3 (7)


     Народоправству, свалившему трон,
     Не упразднившему – тренья:
     Не поручать палачам похорон
     Жертв, цензорам – погребенья


     Пушкиных. В непредуказанный срок,
     В предотвращение смуты.
     Не увозить под (великий!) шумок
     По воровскому маршруту —


     Не обрекать на последний мрак,
     Полную глухонéмость —
     Тела, обкарнанного и так
     Ножницами – в поэмах.


     19 июля 1933





   Стол


     1
     Мой письменный верный стол!
     Спасибо за то, что шел
     Со мною по всем путям.
     Меня охранял – как шрам.


     Мой письменный вьючный мул!
     Спасибо, что ног не гнул
     Под ношей, поклажу грез —
     Спасибо – что нес и нес.


     Строжайшее из зерцал!
     Спасибо за то, что стал
     (Соблазнам мирским порог)
     Всем радостям поперек,


     Всем низостям – наотрез!
     Дубовый противовес
     Льву ненависти, слону
     Обиды – всему, всему.


     Мой зáживо смертный тёс!
     Спасибо, что рос и рос
     Со мною, по мере дел
     Настольных – большал, ширел,


     Так ширился, до широт —
     Таких, что, раскрывши рот,
     Схватясь за столовый кант…
     – Меня заливал, как штранд!


     К себе пригвоздив чуть свет —
     Спасибо за то, что – вслед
     Срывался! На всех путях
     Меня настигал, как шах —


     Беглянку. – Назад, на стул!
     Спасибо за то, что блюл
     И гнул. У невечных благ
     Меня отбивал – как маг —


     Сомнамбулу. Битв рубцы,
     Стол, выстроивший в столбцы
     Горящие: жил багрец!
     Деяний моих столбец!


     Столп столпника, уст затвор —
     Ты был мне престол, простор —
     Тем был мне, что морю толп
     Еврейских – горящий столп!


     Так будь же благословен —
     Лбом, лóктем, узлом колен
     Испытанный, – как пила
     В грудь въевшийся – край стола!


     Июль 1933


     2
     Тридцатая годовщина
     Союза – верней любви.
     Я знаю твои морщины,
     Как знаешь и ты – мои,


     Которых – не ты ли – автор?
     Съедавший за дестью десть,
     Учивший, что нету – завтра,
     Что только сегодня – есть.


     И деньги, и письма с почты —
     Стол – сбрасывавший – в поток!
     Твердивший, что каждой строчки
     Сегодня – последний срок.


     Грозивший, что счетом ложек
     Создателю не воздашь,
     Что завтра меня положат —
     Дурищу – да на тебя ж!


     3
     Тридцатая годовщина
     Союза – держись, злецы!
     Я знаю твои морщины,
     Изъяны, рубцы, зубцы —


     Малейшую из зазубрин!
     (Зубами – коль стих не шел!)
     Да, был человек возлюблен!
     И сей человек был – стол


     Сосновый. Не мне на всхолмье
     Березу берег карéл!
     Порой еще с слезкой смольной,
     Но вдруг – через ночь – старел,


     Разумнел – так школьник дерзость
     Сдает под мужской нажим.
     Сажусь – еле доску держит,
     Побьюсь – точно век дружим!


     Ты – стоя, в упор, я – спину
     Согнувши – пиши! пиши! —
     Которую десятину
     Вспахали, версту – прошли,


     Покрыли: письмом – красивей
     Не сыщешь в державе всей!
     Не меньше, чем пол-России
     Покрыто рукою сей!


     Сосновый, дубовый, в лаке
     Грошовом, с кольцом в ноздрях,
     Садовый, столовый – всякий,
     Лишь бы не на трех ногах!


     Как трех Самозванцев в браке
     Признавшая тезка – тот!
     Бильярдный, базарный – всякий —
     Лишь бы не сдавал высот


     Заветных. Когда ж подастся
     Железный – под локтевым
     Напором, столов – богатство!
     Вот пень: не обнять двоим!


     А паперть? А край колодца?
     А старой могилы – пласт?
     Лишь только б мои два локтя
     Всегда утверждали: – даст


     Бог! Есть Бог! Поэт – устройчив:
     Всё – стол ему, всё – престол!
     Но лучше всего, всех стойче —
     Ты, – мой наколенный стол!


     Около 15 июля 1933—29–30 октября 1935


     4
     Обидел и обошел?
     Спасибо за то, что – стол
     Дал, стойкий, врагам на страх —
     Стол – на четырех ногах


     Упорства. Скорей – скалу
     Своротишь! И лоб – к столу
     Подстатный, и локоть под —
     Чтоб лоб свой держать, как свод.


     – А прочего дал в обрез?
     А прочный, во весь мой вес,
     Просторный, – во весь мой бег,
     Стол – вечный – на весь мой век!


     Спасибо тебе, Столяр,
     За дóску – во весь мой дар,
     За ножки – прочней химер
     Парижских, за вещь – в размер.


     5
     Мой письменный верный стол!
     Спасибо за то, что ствол
     Отдав мне, чтоб стать – столом,
     Остался – живым стволом!


     С листвы молодой игрой
     Над бровью, с живой корой,
     С слезами живой смолы,
     С корнями до дна земли!


     17 июля 1933


     6
     Квиты: вами я объедена,
     Мною – живописаны.
     Вас положат – на обеденный,
     А меня – на письменный.


     Оттого что, йотой счастлива,
     Яств иных не ведала.
     Оттого что слишком часто вы,
     Долго вы обедали.


     Всяк на выбранном заранее —
     Много до рождения! —
     Месте своего деяния,
     Своего радения:


     Вы – с отрыжками, я – с книжками,
     С трюфелем, я – с грифелем,
     Вы – с оливками, я – с рифмами,
     С пикулем, я – с дактилем.


     В головах – свечами смертными —
     Спаржа толстоногая.
     Полосатая десертная
     Скатерть вам – дорогою!


     Табачку пыхнем гаванского
     Слева вам – и справа вам.
     Полотняная голландская
     Скатерть вам – да саваном!


     А чтоб скатертью не тратиться —
     В яму, место низкое,
     Вытряхнут вас всех со скатерти:
     С крошками, с огрызками.


     Каплуном-то вместо голубя
     – Порох! – душа – при вскрытии.
     А меня положат – голую:
     Два крыла прикрытием.


     Конец июля 1933



   «Двух – жарче меха!..»


     Двух – жарче меха!
     рук – жарче пуха!
     Круг – вкруг головы.
     Но и под мехом – неги, под пухом
     Гаги – дрогнете вы!


     Даже богиней тысячерукой
     – В гнезд, в звезд черноте —
     Как ни кружи вас, как ни баюкай
     – Ах! – бодрствуете…


     Вас и на ложе неверья гложет
     Червь (бедные мы!).
     Не народился еще, кто вложит
     Перст – в рану Фомы.


     7 января 1940



   «– Пора! для этого огня…»


     – Пора! для этого огня —
     Стара! – Любовь – старей меня!


     – Пятидесяти январей
     Гора! – Любовь – еще старей:
     Стара, как хвощ, стара, как змей,
     Старей ливонских янтарей,
     Всех привиденских кораблей
     Старей! – камней, старей – морей…
     Но боль, которая в груди,
     Старей любви, старей любви.


     23 января 1940



   «…»


     Ушел – не ем:
     Пуст – хлеба вкус.
     Всё – мел.
     За чем ни потянусь.


     …Мне хлебом был,
     И снегом был.
     И снег не бел,
     И хлеб не мил.


     23 января 1940



   «– Годы твои – гора…»


     – Годы твои – гора,
     Время твое – царей.
     Дура! любить – стара.
     – Други! любовь – старей:


     Чудищ старей, корней,
     Каменных алтарей
     Критских старей, старей
     Старших богатырей…


     29 января 1940



   «Не знаю, какая столица…»


     Не знаю, какая столица:
     Любая, где людям – не жить.
     Девчонка, раскинувшись птицей,
     Детеныша учит ходить.


     А где-то зеленые Альпы,
     Альпийских бубенчиков звон…
     Ребенок растет на асфальте
     И будет жестоким – как он.


     1 июля 1940



   «Когда-то сверстнику (о медь…»


     Когда-то сверстнику (о медь
     Волос моих! Живая жила!)
     Я поклялася не стареть,
     Увы: не поседеть – забыла.


     Не веря родины снегам —


     Тот попросту махнул к богам:
     Где не стареют, не седеют…


     . . . . . . старо
     Я воспевала – серебро,
     Оно меня – посеребрило.


     Декабрь 1940



   «Так ясно сиявшие…»


     Так ясно сиявшие
     До самой зари —
     Кого провожаете,
     Мои фонари?


     Кого охраняете,
     Кого одобряете,
     Кого озаряете,
     Мои фонари?



   «…Небесные персики…»


     …Небесные персики
     Садов Гесперид…


     Декабрь 1940



   «Пора снимать янтарь…»


     Пора снимать янтарь,
     Пора менять словарь,
     Пора гасить фонарь
     Наддверный…


     Февраль 1941



   «Всё повторяю первый стих…»

   «Я стол накрыл на шестерых…»


     Всё повторяю первый стих
     И всё переправляю слово:
     – «Я стол накрыл на шестерых…»
     Ты одного забыл – седьмого.


     Невесело вам вшестером.
     На лицах – дождевые струи…
     Как мог ты за таким столом
     Седьмого позабыть – седьмую…


     Невесело твоим гостям,
     Бездействует графин хрустальный.
     Печально – им, печален – сам,
     Непозванная – всех печальней.


     Невесело и несветло.
     Ах! не едите и не пьете.
     – Как мог ты позабыть число?
     Как мог ты ошибиться в счете?


     Как мог, как смел ты не понять,
     Что шестеро (два брата, третий —
     Ты сам – с женой, отец и мать)
     Есть семеро – разя на свете!


     Ты стол накрыл на шестерых,
     Но шестерыми мир не вымер.
     Чем пугалом среди живых —
     Быть призраком хочу – с твоими,


     (Своими)…
     Робкая как вор,
     О – ни души не задевая! —
     За непоставленный прибор
     Сажусь незваная, седьмая.


     Раз! – опрокинула стакан!
     И всё, что жаждало пролиться, —
     Вся соль из глаз, вся кровь из ран —
     Со скатерти – на половицы.


     И – гроба нет! Разлуки – нет!
     Стол расколдован, дом разбужен.
     Как смерть – на свадебный обед,
     Я – жизнь, пришедшая на ужин.


     …Никто: не брат, не сын, не муж,
     Не друг – и все же укоряю:
     – Ты, стол накрывший на шесть – душ,
     Меня не посадивший – с краю.


     6 марта 1941