Владимир Николаевич Крупин
Стояние в молитве

Незакатный свет

   Мне не верилось, что когда-то побываю в Святой Земле. И теперь, когда уже дважды был на ней, не верится, что своими ногами ступал по следам Спасителя. Все как приснилось: и в этом дивном сиянии лучезарного сна вновь и вновь, уже совершенно бесплотно, иду по долинам и горам Палестины. Господи Боже мой, это я, грешный, поднимался на Фавор, это мое грешное тело погружалось в целебные струи Иордана, мои глаза видели Мертвое море и долину Иосафата, мои руки касались мрамора и гранита Голгофы и Вифлеема. И это я пил из источника Благовещения Пресвятой Богородицы в Назарете. Я, грешный, стоял на развалинах дворца царя Ирода, откуда был отдан приказ убить вифлеемских младенцев. Четырнадцать тысяч ангельских душ возлетели, славя Господа, к Престолу Всевышнего. Через тридцать три года в страшную Пятницу эти ангелы Божии рыдали у распятия Христа, а в воскресенье вместе со всеми Небесными Силами славили Его воскресение.
   Все, что только можно, прочел я о Святой Земле. Эти описания очень разные. Сходятся они в одном: все авторы говорят о бессилии выразить словами впечатление от Святой Земли.
   Молитвенность – вот слово, которое постоянно звучит в памяти слуха, когда уносишься в ветхозаветные и новозаветные времена Святой Земли. Все здесь молитвенно: медленные, редкие облака над Хевроном, зеленое и золотое сияние холмистых берегов Тивериадского моря, синее и серебристое мерцание его поверхности, по которой яко по суху ходил Иисус Христос, темная зелень и выгорающая трава горы Блаженств, тихое шелестение ветра в листьях деревьев Фавора, жаркое дыхание раскаленных серо-коричневых склонов Сорокадневной горы, ласковое прохладное течение хрустальных вод Иордана… Все-все говорит нам о святости и вечности. И о том, что именно здесь свершилась победа над смертью, именно здесь Господь открыл тайну спасения души. Она легка: не надо грешить. И она тяжела: не грешить трудно.

Иерусалим. Николай Ярошенко. 1896 г.

   Святися, святися Иерусалиме

   Мы стремимся к Святой Земле, потому что чаем спасения.
   Нет ни одной церковной службы, ни одного праздника, которые бы не соединяли нас с Палестиной. Раскройте Евангелие на любом месте – и вы унесетесь сердцем и мыслями на пути и тропы, пройденные Иисусом Христом, Его Пречистой Матерью и Его учениками.
   Но тот, кто был в Палестине, знает этот мучительный, неотступный вопрос: если я был в Иерусалиме и не стал лучше, зачем же я тогда ездил? И разве нам, немощным, достичь хотя бы капли той святости, о которой я слышал от одной из монахинь Горненского русского монастыря? Некий человек так возлюбил Христа, что всю жизнь посвятил Ему. И всегда стремился в Иерусалим.
   Но, считая себя недостойным, все молился и молился. Наконец пошел пешком. И все-таки, уже подойдя к стенам Иерусалима, человек сказал себе: «Нет, я недостоин войти в город Спасителя. Я только возьму три камня от его стен и пойду обратно». Так и сделал. В это время старцы Иерусалимские сказали: «Надо догнать этого человека и отнять у него два камня, иначе он унесет всю благодать Святого Града».
   И мы, грешные, тоже стараемся увезти с собою хоть крошечки благодати. В гостинице Вифлеема, где я жил первый раз, я спросил у палестинца-администратора Дауда (Давида) (он говорил, по-моему, на всех языках):
   – Дауд, скажи, чем русские паломники отличаются от других: от американцев, французов, англичан, немцев?
   Дауд весь озарился и заулыбался:
   – О, очень просто: у всех чемоданы, чемоданы, чемоданы, а у вас цветы, листья, камни, вода.
   Помню, провожали нашу группу. Я увидел женщину в годах, которая еле-еле тащила две сумки. Я кинулся ей помочь, перехватил их и чуть не надорвался:
   – Матушка, да ведь ты, наверное, весь Иордан увозишь?
   – Ой, миленький, – отвечала она, – ведь меня так ждут, так ждут! И в детдом надо бутылочку, и в больницу, и в тюрьму. А подружек-то у меня, а родни!
   – Но ведь это такая тяжесть.
   – Миленький, мне только до Казанского вокзала, а там уж поезд довезет. Из Саратова я.
   И ведь довезет. И уже довезла.
   Может быть, промыслительно Святая Земля так далеко от России и так труднодоступна. Нельзя привыкать к святыне. И неделя, десять дней паломничества, прожитые в святых местах, потом превращаются в долгое счастливое время воспоминаний. Господи Боже мой, я в Вифлееме жил десять дней! Как же я любил и люблю его! И какое пронзительное, почти отчаянное чувство страдания я испытал, когда во второй раз нас завезли в Вифлеем еле-еле на два часа. Да еще и подталкивали в затылок: скорей, скорей. Как же улетало мое сердце по всем направлениям от площади храма Рождества Спасителя! Ведь не осталось улочки, по которой бы не прошел. Помню то счастье, когда я вернулся из поездки и уже было поздно. И помню, как вдруг что-то позвало и я выскочил из гостиницы под звездное небо. Ведь это то небо, по которому шла звезда к Вифлеему. Вот там, не видно, но знаю, там Бейт-Сахур, дом пастухов. На месте, где ангелы сошли, воспевая: «Слава в вышних Богу, на земли мир, в человецех благоволение», стоит храм. Отсюда пастухи шли в Бейт-Лехем, в «город хлеба» (так переводится с арабского Вифлеем). Не было этих домов, машин, этой музыки уличных ресторанов. Но звезды, но ветер, но горы всё те же.
   Как представить, что звезда идет по небу? А как представить, что в последние времена солнце померкнет, луна не даст света и звезды сместятся? Я стоял в темноте палестинской ночи, запрокидывал голову, и мне на лицо радостным дождем сыпались звезды. Представлялись ясли, сухое душистое сено, добрые морды коров и овец и эти пастухи, сразу поверившие бесхитростными сердцами, что в мир пришел Спаситель. И умные звездочеты, и купцы, и золото, и ладан, и смирна. Как вместить, как понять великую милость Бога, Его любовь, и терпение, и спасение нас, грешных, посланием в мир Своего Сына. Это было здесь, здесь, в городе Давидовом. И за что мне такая неизреченная радость? Чем отблагодарить за нее?
   И еще, и еще были звездные сухие ночи и жаркие дни в Святой Земле, но не видел я, чтобы звезды меняли установленный Творцом порядок. А вот то, что солнце может ходить в небесах, смещаясь с орбиты, это я видел и об этом расскажу. И сердечно винюсь в том, что рассказ мой будет слаб и невыразителен по сравнению с тем, что я видел, что пережила моя душа и что теперь уже на веки вечные в памяти сердца.
   Долго рассказывать и не надо, как я попал в Страстную Субботу в Храм Гроба Господня. Мне же надо было перебраться из палестинской территории на израильскую. В начале седьмого утра я был у ворот Святого Града, вошел в них, дошел до храма, но… уже всюду были войска, полиция, в храм не пускали. В храме, я знал, были те из паломников, которые пришли в него чуть ли не за сутки до двух часов следующего дня, то есть до того времени, когда на Гроб Господень нисходит небесный Благодатный огонь. Схождение огня – главное событие жизни земли, планетарное потрясение, которое продлевает существование рода человеческого еще на год.
   Я заранее, еще в Вифлееме, в храме Рождества, купил пучки свечей, в каждом тридцать три свечи, по числу земных лет Спасителя. Утешал себя тем, что вынесут же огонь и на площадь, и на улицы, что все равно же обожгу свои свечи Благодатным огнем. Если он будет.
   Узенькие улицы были пустынны, только мелькали на перекрестках полицейские да внутри лавочек, за закрытыми ставнями, что-то скреблось и стучало. Тут Господь мне послал рабу Божию Евтихию. Она сама подошла, видя, что я озираюсь и читаю таблички.
   – Вы ищете Скорбный путь?
   – Да, конечно, да.
   – Идемте.
   И Евтихия провела меня по Крестному пути Спасителя, по Виа Долороза. Сколько раз я мысленно шел по нему и вот – наяву. Потом я сопоставлял свои представления с реальностью – все совпало. Только я представлял путь более крутым и прямым, а он пологий и извилистый.
   История Евтихии проста: ее дочь вышла замуж за израильтянина. Потом они уговорили мать приехать к ним жить.
   – Говорили, что навсегда. Я все продала, перевела в доллары, привезла. А оказалось, нужна была только как нянька. Вынянчила внучку и стала не нужна. Уеду умирать к сыну. Вот еще попросила зятя свозить на Синай. И все. И уеду. Сын примет и без денег.
   Евтихия шла на утреннюю службу к гробнице Божией Матери, я пошел с нею. Вышли из Старого города, перешли Кедрон. По-прежнему было пустынно. Евтихия показала Гефсиманский сад, церковь Марии Магдалины на склоне Елеонской горы, и мы, поклонясь друг другу, простились.
   На ступенях гробницы по бокам горели свечи. Внизу, под гирляндами лампад, греки начинали служить литургию. Подойдя, насколько было можно, к гробнице, я упал на колени и молился Той, Чьим Домом стала Россия, под Чьим покровом мы спасаемся. И как вспомнил акафист Ее Покрову и то, как в Покровском храме Духовной академии поют «Радуйся, Радосте наша, покрый нас от всякого зла честным Твоим омофором», как вспомнил распев молитвы «Царице моя Преблагая», как зазвучали в памяти высокие молитвенные звуки 13-го кондака акафиста «О, Всепетая Мати», так стало сладко и отрадно, что я – православный, русский, что мне не стыдно за свое Отечество, не забывшее Божию Матерь.
   Взял на память белых свечей и пошел в Гефсиманский сад. Маслины, низкие, огромной толщины, корявые, были зелены. Лишь та, у которой, по преданию, Иуда лобзанием своим предал Христа, была мертва, суха, в коростах желтой плесени. Место, где повесился Иуда, тоже было недалеко, но я туда не пошел.
   В католическом храме у Гефсиманского сада тоже шел… молебен, хотел я написать, но молебен ли то был? Молящаяся… но опять же молящаяся ли молодежь была? Скорее поющая молодежь. Сидели они в открытом алтаре… алтаре ли? Брякали на гитарах и пели. Слава Богу, и здесь было на что перекреститься, было распятие. Я вышел, обошел, молясь, сад, подобрал несколько продолговатых листочков, пришел к закрытым воротам храма Марии Магдалины, прочел молитвы, поклонился праху преподобномучениц Елисаветы и Варвары.
   И вернулся через Гефсиманские ворота к храму святой Анны, к Претории, откуда начался Крестный путь Спасителя. И… ничего не узнавал. Как, ведь только что, часа полтора назад, мне все показала Евтихия, я все запомнил, хотел в одиночку пройти весь Крестный путь. Но где он? Все кругом кипело, кричало, торговало, продавало и покупало. Неслись мальчишки с подносами, продирались тележки с товарами, ехали велосипеды с большими багажниками или же с прицепами. Меня хватали за руки, совали прямо в лицо разную мелочь. Безошибочно узнавали во мне русского. А ведь только русских и можно обмануть. Торговаться мы не умеем и не любим, это наше достоинство на Ближнем Востоке принимается за недостаток. Араб или еврей, я их плохо различаю, тряс связкой четок и кричал примерно так: Горбачев – один доллар, Ельцин – один доллар, Россия – миллион долларов, четки – десять долларов.
   Скорбный путь описан стократно, он такой и есть, как на фотографиях; вот дом Вероники, вот тут схватили Симона Кириниянина, заставили нести крест. Симон ехал с сыновьями на поле. Он понес крест, а сыновья поехали дальше. Тут Антониева башня. В этот переулок можно свернуть, выйти к мечети Омара, там иудейская Стена Плача, а подальше мечеть Аль-Акса. Отполированные камни улицы холодили босые подошвы. Вот след руки Спасителя. Изнемогая, Он прислонился к стене. У следа Его ладони фотографировались, примеряя к впадине свои ладони и обсуждая размер, какие-то европейцы. Я ощутил в себе подпирающую к горлу печаль: да что ж это я такой бесчувственный, я же на Скорбном пути, я же не турист – ходить по схемам буклетов. Я пытался найти хотя бы какой угол, где бы мог стать один, чтоб не толкали, чтоб помолиться. Но если и был какой выступ, он не защищал от шума и крика торговцев. «Сам виноват, – думал я. – Чего поехал, если не достиг той степени спокойствия души, когда она открыта только для Бога и закрыта для остального?»
   Вот резкий поворот налево, вот вскоре еще более резкий направо – и я уперся в плотную цепь патрулей. Цепь эту преодолевали или по пропускам, или за деньги. Деньги брали открыто и хладнокровно. Ни денег, ни пропуска у меня не было.
   Совершенно расстроенный, пошел вниз, снова к Гефсиманским воротам, вернулся, снова уперся в еще более усилившиеся цепи охраны. Между тем солнце поднялось и проникало даже в тесные улочки. Время перешло одиннадцатый час. Страстная Суббота. В это время над Спасителем были сомкнутые своды каменной пещеры, огромный камень прикрывал вход. У входа сидели солдаты, обсуждали вчерашнюю казнь. Приходили и любопытные иудеи, радовались, что Мессия оказался простым смертным. И Какой это Мессия, Он не дал иудеям ни власти, ни денег, изгнал из храма торговцев, говорил о бесполезности собирания земного богатства. Нет, к иудеям придет их, настоящий мессия, даст власть над людьми и пространствами. Все будут рабы богоизбранного народа. Ученики Христа разошлись, боялись даже встречаться друг с другом взглядами. Уже думали после погребения вернуться в Галилею к своему рыбацкому промыслу. Суббота после страшной Пятницы, день скорби, день плача, день отчаяния…
   Вдруг раздались громкие звуки оркестров, барабаны, крики. Толпа хлынула на их зов. Меня понесло вместе с толпой к Новым воротам. Но что-то вдруг – и с этого момента я уже не руководил своими действиями – что-то вдруг повернуло в одну из улочек, и я выскочил из Старого города через Яффские ворота. Потом я пытался понять, как же я все-таки смог попасть в Храм Гроба Господня? Только Божией милостью. Как я прошел три плотные стены оцепления, как потом проник через три кордона охраны, не знаю. Я стоял на тротуаре, в коридор, проделанный в толпе полицией, входили – как сказать? делегации? – входили, лучше сказать, представители различных конфессий: армяне, копты, греки, с греками шли наши. Очень походило на открытие Олимпийских игр. Оркестры наяривали вовсю. Хоругви и иконы, несомые как на митинг, подбрасывали и крутили, на ходу плясали. Может, они подражали царю Давиду, плясавшему пред Ковчегом?

   Вход в храм Воскресения Христова в Иерусалиме. Максим Воробьев. 1822 г.

   Кто, в какой момент толкнул меня в спину, как я совершенно спокойно прошел охранников, не знаю. Бог весть. Как потом прошел еще три кордона, на которых совершенно безжалостно вышвыривали из рядов не членов делегаций, не знаю. Последний кордон был особенно жестким фильтром. В грудь мне уперся здоровенный полицейский, а так как полиция в Иерусалиме вся русскоговорящая, то он и спросил по-русски: «А ты куда?» Почему, не знаю, я сказал совершенно неожиданно для себя: «Я батюшкам помогаю» – и, помню, сказал с такой уверенностью и силой, что полицейский отступил, сказав: «Верю, верю». Я еще успел даже кинуться на колени и приложиться к колонне, из которой вышел Благодатный огонь именно для православных, когда однажды их оттеснили от Гроба Господня армяне.
   Именно с армянами я и прошел в храм. Меня вознесло общим движением на второй ярус, рядом с часовней Гроба, с Кувуклией. Теперь когда гляжу на фотографии внутреннего храма, то вижу слева от часовни на втором ярусе тот пролет, ту арку, в которой был в ту Страстную Субботу. Народа было в храме набито битком. И все прибывало и прибывало. Полицейские не церемонились, расчищали дорогу вокруг часовни. Упорно не желавших покинуть место у часовни просто оттаскивали. И даже били дубинками. Красивая девушка в полицейской форме хладнокровно, будто на молотьбе, лупила дубинкой по голове и спинам. Изгнав непослушного, она продолжила что-то рассказывать друзьям по работе. Солдаты в касках и с рациями стояли кучками в разных местах.
   И что-то невообразимое творилось во всем храме, особенно у алтаря часовни. Молодежь кричала, пела, плясала. Девицы в брюках прыгали на шею крепким юношам, и юноши плясали вместе со своим живым грузом. Колотили в бубны, трубили в трубы. Арабы как дети, они считают, что если не будут кричать, то Господь их не заметит. Такой менталитет. Иногда они начинали враз свистеть. Я впервые ощутил физическую осязаемость свиста. В это время воздух в храме становился будто стеклянным.
   В тесноте и пестроте пробившихся в храм были различимы лица православных паломников. Наших я узнавал сразу. По выражению лиц, особенно глаз. Губы шептали молитвы. Если бы не спокойствие и молитвенность православных, что же бы тогда окончательно было в храме? Я стоял потрясенный, оглохший от криков и свиста, ужасающийся тому, как били и вышвыривали людей. Да мало того, у полицейских был еще и такой прием: чтобы кого-то образумить, они направляли на него рупор мегафона и резко кричали. Многократно усиленный звук, видимо, ломал барабанные ушные перепонки и вводил человека в шок. Его, бесчувственного, утаскивали. И вот я думал: не может быть, чтобы вот сюда, этим людям, нам, таким грешным, Господь низвел с небес огонь. За что? Да впору под нами разверзаться земле, поглощать нас в бездну, чтобы очистить место под небесами для других, достойных.
   Мало того, началась драка. В храм ворвались крепкие парни лет между тридцатью и сорока. В белых футболках, с красными платочками на шее, будто с галстуками. Это чтобы в драке видеть своих. Дрались копты и армяне. Дрались до крови. Появление крови вызвало крики ликования. Полиция работала дубинками всерьез, драку подавили. Раненого увели. Барабаны и бубны, трубы и свист усилились. Из-за чего они дрались? Говорят – традиция. Примерно к часу полиция вновь расширила коридор вокруг часовни. Входили священнослужители, вносили патриарха Иерусалимского Диодора. Его принесли на носилках. Слабой рукой, невысоко ее поднимая, он благословлял молящихся, или, лучше сказать, собравшихся. Его обнесли один раз, он сошел с носилок у входа в Гроб Господень и стоял, остальные священники обошли часовню еще два раза. В шуме не было слышно слов молитвы, но мы знаем, что в это время поется воскресная стихира шестого гласа: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити».
   Принесенные в храм иконы и хоругви выстроились по сторонам входа в Гроб Господень. На возвышении с патриарха сняли верхние облачения. Он остался в подризнике. Арабы в форме турецких солдат демонстративно обыскали патриарха. Потом была снята печать и дверь, олицетворяющая камень, закрывавший пещеру, отворилась.
   В храме становилось все тише и тише, и вот наконец, около двух часов дня, стало так тихо, что слепому показалось бы, что он один в этом огромном пространстве. Наступили щемящие минуты ожидания; уверен: все молились о ниспослании огня – и думаю: все так искренне каялись, что именно по его грехам огонь медлит сойти, что вот тут-то все были единомысленны и единомолитвенны. В эти минуты все особенно остро понимали, что огонь от Господа сходит с небес только на православную Пасху.
   И вот здесь я воочию увидел то, что никогда не пойму и не объясню своим слабым умом. Луч солнца, падающий с небес от купола, как раз с моей стороны, стал… ходить по часовне. Я думал, у меня что-то с головой. Ведь для того, чтобы луч солнца двигался вправо и влево, нужно было бы одно из двух: или чтобы весь храм двигался туда и сюда, или чтобы солнце раскачалось на своей орбите. В это же время слабые то белые, то голубоватые всполохи огоньков стали появляться в разных местах храма: они то сбегали струйкой по колоннам, то вспыхивали вверху или прямо над головами. О, тут уже все поняли, что это идет Благодатный огонь, тут уже такой крик поднялся! Кто плакал, кто хватал в объятия соседа. Из окна часовни патриарх подал горящие свечи. Но уже огонь был всюду. Потом говорили, что у одного нашего дьякона в руках загорелись свечи, хотя он был далеко от Гроба. Я, грешный, этого не удостоился. Но у монашки, стоявшей рядом, загорелись. Я от них зажег свои. Пламя было сильным, светло-голубым и ласковым, теплым. У меня было четырнадцать пучков. Прямо костер пылал у меня в руках, и я окунал в этот костер свое мокрое лицо.

   Чудо Благодатного огня. Уильям Холман Хант. 1892–1899 гг.

   Всюду были огни. И уже я не слышал криков, будто эти огни выжгли все плохое в храме и вокруг, оставив только ликование. Горящими свечами крестились, водили огнем по лицу, погружали в огонь руки, дышали огнем, который не жег.
   Но уже бежали полицейские и требовали гасить свечи: много дыма поднималось от них и заполняло пространство. Тут снова я был свидетелем чудес: весь храм стал небесно-голубым, и запах от горения явно не восковых, не медовых свечей стал вдруг ладанным, благоухающим. Вскоре – как вскоре, не знаю – голубое, небесное сияние сменилось внезапно утренне– розовым. А лучи солнца и при голубом, и при розовом были золотыми.
   У выхода из храма, у Камня помазания, началась давка, вновь ощутились крики: это полицейские расшвыривали людей, чтобы дать дорогу носилкам с патриархом Диодором. Совершенно бледный, измученный, он улыбался и благословлял на обе стороны. Носилки вынесли, давка усилилась, будто люди получили разрешение еще на год давить и попирать друг друга. В толпе кричали на женщину с большим жестяным фонарем. От него отскакивали. Внутри фонаря горели три толстые свечи. Конечно, это была православная. По примеру русских паломников прежнего времени она вознамерилась увезти на родину Благодатный огонь. Я перехватил у нее фонарь и поднял его выше голов. Нас разнесло в разные стороны. И лишь на площади перед храмом мы встретились. Она, заплаканная, подбежала и только спрашивала: «Как тебя зовут, как тебя зовут?» – «А тебя как?» – улыбаясь, отдавая ей раскаленный фонарь, спросил я. «Да я-то что, я-то Эмилия».
   Главное впечатление от Святой Земли – это наши паломники. Для многих других (я не в осуждение говорю, а делюсь наблюдениями) Святая Земля в основном – объект туризма. Бесчисленные группы обвешанных кино– и фотоаппаратурой иностранцев всюду, куда ни приедешь. Израиль дорожит бизнесом туризма. Удобные, прохладные, часто двухэтажные автобусы с туалетами и телевизорами перевозят группы от объекта к объекту. Среди объектов в первую очередь – магазины алмазной биржи, сувениров, святые же места такие автобусы не очень жалуют, стоят в них помалу, а у ресторанов подолгу. Опять же не осуждаю: и есть, и пить надо – но невольно сравниваю две поездки с двумя провожатыми: одна с израильским гидом Зитой, другая – с монахиней Феодосией. Зита явно, Бог ей судья, не любила палестинцев. «Смотрите, какой контраст! – восклицала она, когда мы въезжали на палестинскую территорию. – Мусор метут с одной стороны улицы на другую». Рассказывала, что палестинские мальчишки бросают камнями в израильские машины. Сказать же, что палестинцы для израильтян – люди второго сорта, она не захотела. Но ведь факт, что в Иерусалим палестинцы не могут въехать или войти, что у них другие номера на машинах, другие паспорта, что израильские патрули останавливают и бесцеремонно их обыскивают. Помню, как нашу машину останавливали и у гробницы Рахили, и при подъезде к Лавре Саввы Освященного.
   Но и это еще что. Зита умудрилась говорить о Христе как о мифе, как о легенде. Кстати тут сказать, что подобных текстов я наслушался, когда жил в Вифлееме и каждую свободную минуту бежал в храм Рождества Христова. Греки уже меня узнавали. Слава Богу, я много святых минут был один-одинешенек у Вифлеемской звезды, у яселек, куда положили спеленутого Богомладенца. Так вот, русскоговорящие гиды Израиля могли говорить своей группе: «Здесь, согласно сказанию, родился якобы (!) Сын Божий». Или: «Из этой мраморной колонны – видите пять отверстий? – якобы вылетели пчелы, которые стали жалить турецкую конницу», во что ваш покорный слуга не верит. Или: «Этот портрет, – так они, Бог им прости, называли образ Спасителя, – который находится над входом в пещеру, якобы (!) открывает глаза по особым молитвам». Но эта икона Христа над ступенями в пещеру действительно чудодейственна. Я, грешный, видел устремленные на меня глаза Спасителя. А так обычно они закрыты.
   Когда Зита поняла, что группа ей досталась не новых русских, что биржи нам неинтересны, то начала усиленно рассказывать о достижениях передовой науки и техники Израиля. «Наша обетованная земля очень скудна и камениста, мы стали сами делать землю. У нас есть заводы по созданию почвы. Собираются необходимые компоненты, и создается земля. В ней нет червей, но на ней все хорошо растет». Это ужас – представить искусственную землю, в которой не живут необходимые ей черви. То есть это не земля, а синтетика. Дальше – больше. «По иудейским законам мы не едим свинину, и свиньи не могут ступить на землю Израиля. Но свинина – выгодный продукт экспорта, поэтому мы выращиваем свиней на особых помостах, поднятых над землей на пятнадцать сантиметров». Дальше еще страшней: «Посмотрите налево, это наши еврейские коровы. У каждой на ноге электронный счетчик. Пастух смотрит на компьютер и видит, что корова номер такой-то не дошагала до положенного двести шагов. Он побуждает ее их проделать. Коровы обслуживаются полностью автоматически. И дойка, и кормление – все это без участия человека». Ну, думал я, это же концлагеря для коров. Нет уж, лучше пусть будет пастух Вася, пусть он даже и с похмелья, зато всех своих подопечных знает. Знает, что Зорька бодливая, а Милка может убежать на озимь, а Иволга еще не обгулялась. А сыновья пастуха Васи накопали червей и убежали на речку.
   Но вернемся в Израиль. Зита уже рассказывала о концлагерях для рыб. Рыбы, оказывается, приучены хвостом ударять по проволоке, тогда им выделяется порция корма. «Но наша наука идет все дальше и дальше, – цитирую Зиту, – мы стали выращивать овощи и фрукты в необходимых заказчику формах. Например, мы выращиваем кубические помидоры. Их легче укладывать и перевозить». Думаю, такая форма, конечно, от жадности, чтоб в ящик больше вошло – во‐первых, а во‐вторых, это же самое настоящее богоборчество: если Господь дал помидорке такую форму, как же ее искажать? «Мы выращиваем клубнику и землянику в форме пяти– и шестиконечных звезд для рождественских елок».
   Все-таки, думаю, ума много не надо – надеть пластиковый чехол в виде звездочки на ягодку или прозрачный кубик на помидорку, там они, бедняжки, будут силиться расти и заполнять ограниченные тюремные пределы. Тем не менее Зита гордилась искренне.
   Наша матушка Феодосия возила нас в автобусе менее комфортабельном, обеды наши были не в ресторанах, а сухим пайком. Зато мы обедали на берегу Геннисаретского озера, рядышком с храмом Двенадцати апостолов. Заходили в воду, и в наши ноги тыкались, как доверчивые щеночки, мальки рыбы, которая известна под названием петровской. Матушка вместе с нами огорчалась тому, что сейчас на Фавор нельзя подниматься пешком. Она еще помнила такие времена. Теперь не то. Как будто паломники своими ногами, идя по дороге или по остаткам лестницы в три с лишним тысячи ступеней, могут что-то испортить. Конечно, тут все дело в наживе на паломничестве. Привозят на автобусе, высаживают, дальше гони шекели или доллары и садись в такси на восемь человек. Шофер понесется по изгибам дороги с такой скоростью – только и будет внизу мелькать то слева, то справа долина Иерихона, а вдалеке взблескивать полоска Иордана; так закружит голову, что выпадешь из такси перед площадкой храма Преображения бесчувственным. И услышишь категоричное: «Через двадцать минут обратно».
   И все-таки!.. Все-таки Господь милостив: все успеваешь – и приложиться к святым иконам, и образочки купить, и маслицем помазаться. И выйдя из храма, отойти подальше и лечь на сухую, горячую, благоухающую цветами и травами землю. И вот эти мгновения перекроют все огорчения и невзгоды.
   Есть такая добрая шутка. Паломник возвращается домой и говорит: «Я в трех морях купался: в Тивериадском, в Галилейском и в Геннисаретском». Конечно, это одно и то же море. В него втекает Иордан, вытекает у Кинерета, течет с севера на юг по Палестине и исчезает в черной пропасти Мертвого моря километров за пять от места крещения Спасителя. К этому месту не пускают. Я попробовал скрыться от провожатых, когда они сидели на дворе монастыря преподобного Герасима, и потихоньку пошел к Иордану. Вот же он, вот, можно даже доползти. Где-то тут уходила в Заиорданье преподобная Мария Египетская, тут несправедливо обиженный лев привел в монастырь украденного осла, здесь первомученик, первомонах, первоапостол Нового времени святой Иоанн Креститель увидел идущего к нему Спасителя. Но не сделал я и сотни шагов, как раздались тревожные крики, меня вернули. И напугали, что иорданские пограничники стреляют без предупреждения. Что место крещения Господня открывается для молебна раз в году – 19 января.
   Но и погружение в Иордан у Кинерета такое благодатное, такое целительное, так не хочется выходить на берег, так быстро бежит время. Только что, казалось, батюшка читал молитвы, благословил купание, а уже, оказывается, прошел час. Многие купаются в специальных рубашках с изображением крещения Господня. Эти белые рубашки увозятся на родину, и в них, как кому Бог даст, православные надеются быть положенными во гроб.
   Со мною на Галилейском море было явное чудо Божие, которое я сам, по своему маловерию, утратил. Очень коротко расскажу. Мы подъезжали к русской церкви Марии Магдалины, к месту, где Спаситель изгнал из Марии семь бесов. Матушка Феодосия говорила еще, что тут древние теплые ключи. А кто-то сзади меня, знающий, сказал, что в этих ключах высокое содержание родона. Так вот, нас благословили окунуться и в море, и в эти, действительно теплые, прямо горячие, ключи. Еще я умылся из источника преподобной Марии. Уже торопили в автобус. Я прибежал в него и попросил у художника Сергея Харламова (он всюду делал зарисовки) посмотреть новый рисунок. И стал рассматривать и радоваться. Видел тончайшие штрихи – и вдруг потрясенно понял, ощутил, что вижу без очков. Я дальнозорок, вдаль вижу как сокол, а вблизи уже без очков ничего не могу прочесть, даже крупного шрифта. Но я видел! Видел рисунок, видел стрелки на часах, взял для проверки арабскую газету и различал даже самые маленькие буковки. Разве не чудо сотворил для меня, грешного, Господь? Я видел и вдаль, и даже лучше прежнего. Справа остались места насыщения пятью хлебами пяти тысяч, гора Блаженств, впереди и справа холмы и долины Галилеи сменялись пространствами Самарии; мысленно, представляя карту, я улетал к горе Кармил, к Средиземному морю. Краски неба и земли были чистыми и четкими. И вот, прости мне, Господи, я усомнился в милости Божией. Мне бы благодарить Господа за Его милосердие, а я, бестолковый, вспомнил фразу о высоком содержании родона в источнике и подумал: это от родона у меня зрение улучшилось. И – всё. Краски стали меркнуть, линии рисунка поплыли, сливаясь в серые скопления пятен, я не различал даже стрелок на циферблате. Чудо кончилось по моей вине. Но то, что оно возможно, это точно. Ведь и апостол Петр пошел по водам, уже пошел как по земной тверди, но испугался и стал утопать. Вот так и мы утопаем в житейском море, не умея возвыситься над ним, хотя эту способность Господь нам даровал. Как когда-то человеку маленького роста Закхею в Иерихоне. Закхей, чтоб видеть Спасителя, вскарабкался на дерево, и его увидел Спаситель. Так и нам тоже надо карабкаться повыше, чтобы лучше быть увиденными и услышанными Господом.
   Наши паломники в Святой Земле почти единственные, кто одухотворяет ее. Многие превращенные в музеи места святынь многими и воспринимаются как музеи. Например, стеклянно-бетонный комплекс, взявший в плен дом Иосифа Обручника в Назарете, где возрастал Христос. Там гиды говорят об архитектуре, о сюжетах росписи, о витражах, кто и когда их дарил и делал. Но наши паломники (мы были в Галилее на Светлой седмице) всюду воспевали пасхальные молитвы. Мало того, одна из наших монахинь, матушка Иоанна, знающая, кажется, все языки планеты, пела пасхальный тропарь и на английском, и на французском.
   Мы улетали из аэропорта Бен Гурион. Впереди меня допрашивали русскую паломницу. Совершенно бесхитростно и честно она отвечала на все вопросы. И хотя ее, как всех нас, инструктировали, как отвечать на вопросы таможенников, она говорила все как есть. Например, нельзя было говорить, что оставлял вещи без присмотра. Израильтяне смертельно боятся палестинских террористов, того, что в вещи путешественников могут подложить бомбу.
   – Кто выносил вещи из номера гостиницы до такси? – строго вопрошал высокий русскоговорящий таможенник.
   – Миленький, – отвечала женщина, – мы на автобусе ехали.
   – Кто выносил вещи от номера гостиницы до автобуса?
   – Не помню, – честно отвечала женщина. – Такой хороший человек, такой хороший, схватил, помог донести, а сам убежал, я даже спасибо не успела сказать.
   – Вы знаете этого человека?
   – Да если бы знать, я б хоть его потом о здравии поминала.
   Таможенник сделал паузу.
   – Вещи сразу внесли в автобус?
   – Нет, – честно докладывала женщина, – автобус опоздал.
   – Вы стояли около вещей?
   Женщина подумала, вспомнила:
   – Нет, я с Марьей побежала проститься.
   Таможеннику уже было плохо. Он уже боялся этих двух сумок женщины.
   – Это ваши вещи?
   – А чьи же? – отвечала женщина. – Я же их тащу.
   – Положите на них руки.
   Женщина послушно положила.
   – Расстегните молнию на сумке наполовину.
   Молнию заело, женщина тянула за язычок. Таможенник ждал. Наконец молния затрещала, сумка раскрылась. Показались горлышки бутылок, пучки свечей и букетик веток.
   – Закройте, – приказал таможенник.
   Сумка не закрывалась. Я дернулся помочь, мне запретили. Таможенник, весь красный и взмокший от напряжения, шлепнул печать на выездную декларацию. Протянул женщине. Она с чувством благодарила:
   – Ой, миленький, дай тебе Бог доброго здоровья, ой, какая же у тебя тяжелая работа.
   И ведь она молится сейчас за него.
   Чем еще удивительна Святая Земля: на ней за десять дней празднуешь все двунадесятые праздники – от Благовещения до Вознесения, все Богородичные праздники, все события евангельской истории. Молитвенность наших православных является броней, за которую не проникают ни крики торговцев, ни атеистический комментарий гидов, ни обираловка на всех углах и во всех гостиницах – ничего. Мы в Святой Земле, слава Тебе, Господи! Самые горячие молитвы возносятся через лазурное палестинское небо к Престолу Господню из уст православных. Сколько записочек о здравии и упокоении подается во всех монастырях! Православные не делают различия, какая конфессия юридически владеет храмом в том или ином месте, православным главное: здесь был Спаситель, здесь произошло евангельское событие. Кто владеет церковью: католики, бенедиктинцы, францисканцы, греки, армяне, – не важно, везде православные молятся и плачут. Конечно, обидно, что годы разделения Русской Церкви привели к тому, что Русская Зарубежная Церковь утратила многие святыни, но, слава Богу, все потихоньку возвращается.
   Много раз я невольно замечал, как наши паломники старались хоть чем-то да помочь Святой Земле. Видел, как две женщины торопливо собирали мусор с дорожек у католического монастыря, видел, как помогают старушке в Кане Галилейской таскать воду к цветнику. Можно ли себе представить в такой роли любого туриста из любой страны? Я говорю не в осуждение. Это же не входит в круг их обязанностей.
   С нами были священники из Ставрополя, Краснодара, Москвы. Они привезли много свечей и в Храме Воскресения – это второе название Храма Гроба Господня – ставили их у Гроба, у Камня помазания, особенно у Голгофы. Пламя освещало внутренность храма все сильнее, и дежурный грек, что-то сказав весело, пошел и стал выключать электричество. Монахиня мне перевела его слова: «Так много света из России, что можно обойтись без искусственного освещения».
   Во все дни пребывания в Святой Земле я ни разу не почувствовал себя за границей. Святая Земля – что русская земля. Для православных посещение евангельских мест – это путешествие по Святой Руси.
   Святая Земля! Живи вовеки, и мы не умрем.

Слава Тебе, показавшему нам свет!

   Крестная смерть Спасителя поставила Голгофу и Гроб Господень в центр мироздания. Где тот храм Соломона, пирамиды фараонов, башни Вавилона, маяк Александрии, сады Семирамиды, мрамор Пальмиры, где все богатство века сего? Все прах и тлен по сравнению с подвигом Христа.
   Все в мире навсегда стало сверять свое время и время вечности по Христу. Все события в мире – это противостояние тех, кто за Христа, и тех, кто против. И другой битвы не будет до скончания времен.
   Нам, малому стаду Христову, православным людям, дано величайшее счастье, выше которого нет, – причащаться Тела и Крови Христовых на Божественной литургии. И где бы она ни свершалась – в великолепном соборе ли, в бедной деревенской церкви, – значение ее одинаково и огромно: мы принимаем в себя Христа, свое единственное спасение. И все-таки никакая другая литургия не может встать вровень с той, что происходит ночью на Гробе Господнем в иерусалимском Храме Воскресения. Это только представить – Чаша с Телом и Кровию Христа ставится на трехдневное ложе Спасителя, освящается и выносится для приобщения участникам ночного служения.
   Аз, грешный и недостойный, несколько раз был на ночной службе у Гроба Господня. И особенно помню первую, когда поехал на нее вместе с монахинями из Горненской обители. Было близко к полуночи. Ни обычного шума машин, ни людей, только огни по горизонту, только свежий ночной воздух и негромкое молитвенное пение монахинь.
   От Яффских ворот быстро и молча шли мы по странно пустым узким улочкам Старого города, сворачивая в знакомые повороты, ступая по гладкости желтого, а сейчас темного мрамора. Вот широкие ступени пошли вниз, вот поворот на широкую площадь перед храмом. Справа – Малая Гефсимания, слева – вход в храм, прямо к Камню помазания. У входа – расколотая небесной молнией и опаленная Благодатным огнем колонна, даровавшая именно православным Божию милость схождения огня в Страстную Субботу теперь уже далекого XIX века. Прикосновение к колонне, влажной от ночной росы, освежает и дает силы на предстоящую службу. А силы нужны. До этого у меня был счастливейший, но и очень трудный день, когда я с утра до вечера ходил по Иерусалиму, говоря себе: «Иерусалим – город Христа, значит, это и мой город».
   Вообще я не сразу, не с первого взгляда, полюбил Иерусалим. Я говорю не о Старом городе, при входе в него обувь сама соскакивает с ног, как иначе? Здесь Скорбный путь, «идеже стоясте нозе Его», здесь остановившееся время главного события Вселенной, что говорить? Нет, я не сразу вжился в современный Иерусалим. Как этот город ни сохраняет старину, новые линии и силуэты зданий проникают всюду, как лазутчики материального мира. Мешал и непрерывный шум машин, и чрезмерное их количество, торговцы, предлагающие все растущие в своей изысканности и цене товары и пищу, которая тоже дорожала, но все заманчивей привлекала ароматами и внешним видом, мешали бесцеремонно кричащие в трубки мобильников (часто на русском языке) энергичные мужчины, мешали и короткие, ненавидящие взгляды хасидов – многое мешало. Но постепенно я сказал себе: что с того? Сюда Авраам привел своего сына, собираясь принести его в жертву. Здесь плясал с Ковчегом Завета царь Давид, куда больше? Отсюда пришла в мир весть о воскресшем Христе. Здесь убивали камнями первомученика Стефана, а дальше, налево, – гробница Божией Матери, внизу – поток Кедрова. Вот и Гефсиманский сад, вот и удивительная по красоте церковь святой Марии Магдалины, подъем на Елеонскую гору и головокружительная высота Русской свечи над Елеоном, православная колокольня, выстроенная великим подвижником архимандритом Антонином (Капустиным). Вот он, Святой Град, вот видны и Золотые ворота, в которые вошла Младенцем Божия Матерь и в которые в конце Своей земной жизни въехал Ее Сын, Сын Божий. А вот и Храм Гроба Господня.

   Яффские ворота и цитадель. Василий Поленов. 1888 г.

   Вернувшись с Елеона, в тот же день я обошел Старый город. Шел вдоль высоченных стен из дикого камня, как ходят у нас на крестный ход на Пасху, – с паперти налево и вокруг храма, шел, именно так и воспринимая свой путь – как пасхальное шествие. И уже шум и зрелище современного мира совсем не воспринимались, были вначале фоном, а потом и совсем отошли. И башня Давидова помогла этому отрешению – она же почти единственная из дошедших до нас дохристианских зданий. И только в одном месте невольно остановился: мужчина в годах, в пиджаке с планками наград, наяривал на аккордеоне песню прошлого века: «У самовара я и моя Маша, а на дворе уже темным-темно». Ну как было не расстаться с шекелем? Но благодатный вход в Храм Гроба Господня отсек свежие воспоминания минувшего дня и придал силы. Особенно когда мы прикладывались к Камню помазания и в памяти звучали слова: «Благообразный Иосиф, с древа снем Пречистое Тело Твое, плащаницею чистою обвив и вонями, во гробе новом покрыв положи».
   У Гроба, на наше счастье, почти никого не было, только греческие монахи готовились к службе. Я обошел Кувуклию, часовню над Гробом Спасителя. Опять в памяти зазвучал молитвенный распев: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити». Справа от часовни на деревянных скамьях спали богомольцы. Они пришли сюда еще с вечера. Сейчас просыпались, тоже готовились к службе. У входа в часовню (внутрь уже не пускали) горели свечи. В одном подсвечнике, как цветы в вазе, стояли снежно-белые горящие свечи. Поставил и я свою, решив не отходить от часовни, чтобы, даст Бог, причаститься у Гроба Господня. Я знал, что у Гроба причащают нескольких, а остальных, перенеся Чашу со Святыми Дарами, причащают у алтаря храма Воскресения.
   Диакон возгласил:
   – Благослови, владыко!
   Возгласил он, конечно, по-гречески, по-гречески и ответил ему ведущий службу епископ, но слова были наши, общие, литургические:
   – Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа.
   – Ами-и-инь! – согласно включился в молитву хор наших монахинь из Горней.
   Мне было очень хорошо видно и придел Ангела, и сам Гроб. Удивительно, как священнослужители, облаченные в служебные одежды и на вид очень грузные, так легко и ловко поворачивались, выходили из Гроба на преддверие. Частое каждение приносило необыкновенный прохладный горьковатый запах ладана. Какой-то очень родной, в нем была чистота и простор смолистого высокого бора. Молитвенными, почти детскими голосами хор монахинь пел: «Не надейтеся на князи, на сыны человеческия, в нихже несть спасения». Новые возгласы диакона, выход владыки и его благословение. Видимо, по случаю участия монахинь из Горней – по-русски:
   – Мир вам!
   – И духови Твоему, – отвечает хор.
   И вот уже блаженства. Начинается литургия верных. Тут все верные от самого начала. Ибо, когда были возгласы: «Оглашенные, изыдите», никто не ушел. А вот и Херувимская. Тихо-тихо в храме. Такое ощущение, что его огромные, ночью пустые пространства, отдыхающие от нашествия паломников и туристов, сейчас заполняются бесплотными херувимами, несущими земле весть о спасении. «Всякое ныне житейское отложим попечение».
   А время мчится вместе с херувимами. Уже пролетело поминание живых и умерших, уже торопился вспомнить как можно больше имен знакомых архиереев, батюшек, родных, близких и многочисленных крестников и крестниц, просто знакомых, тех, кто просил помянуть их у Гроба Господня. Так и прошу: «Помяни, Господи, всех, кто просил их помянуть. Имена же их Ты, Господи, веси». Душа на мгновение улетала в ночную Россию. Отсюда, из сердца мира, где в эти минуты свершалось главное событие планеты – пресуществление хлеба и вина в Тело и Кровь Христовы, – кланялся я крестам храмов православных, крестам на могилках; как-то в долю мгновения вспоминались монастыри, монахи и монахини, читающие при восковых медовых свечах неусыпаемую Псалтирь и покрывающие молитвенным омофором российские пределы.
   А мы здесь, у Гроба Господня, малое стадо русских овец Христовых, молились за свое многострадальное Отечество. Ко Гробу Христову я шел всю жизнь. И вот стоял у него и ждал Причастия. Ни ум, ни память это осознание не вмещали. Вся надежда была на душу и сердце. Я в ногах у Спасителя, в одном шаге от Его трехдневного ложа, в трех шагах от Голгофы. Ведь это же все, промчавшееся с такой скоростью, будет стократно и благодатно вспоминаться: и то, как молитвенно поет хор, как размашисто и резко свершает каждение здоровенный диакон, как смиренно и терпеливо стоят около простоволосых женщин наши паломницы в белых платочках, как внезапно и весело звенят колокольцы на блестящем архиерейском кадиле, как бесстрашно старуха в черном сует руку в костер горящих свечей и выхватывает оттуда догорающую, как бы пропалывая пламя. И ставит взамен новую. И вновь хор, и вновь сыплются звуки от колокольцев кадила, облетая храм по периметру. Гроб плотно закрыт облачениями священства. Так хочется невидимкой войти в Гроб и видеть схождение небесного огня в причастную Чашу. Говорила знакомая монахиня: «Нам дано видеть Благодатный огонь раз в году, а духовные люди его всегда видят. Потому что огонь небесный не уходит от Гроба Господня».
   Молодых чтецов сменяют старики. Красоту греческой речи украшает четко произносимое имя Христа. В этом месте крестимся.
   Выносят Чаши. Обходим вслед за нарядными священниками вокруг Кувуклии. Символ веры поет весь храм. Слышнее всего русские слова, нас здесь большинство. Голоса улетают вдаль, к пещере Обре́тения Креста, вниз, в потусторонность, в утешение почивших в вере и надежде воскресения.
   Вдруг, как будто пришедший из былинной Руси, выходит и русский диакон. Он еще огромнее, чем греческий, весь заросший крепкими, еще не седыми волосами, настоящий раскаявшийся Кудеяр-атаман, и возглашает ектению. На каждое прошение хор добавляет:
   – Подай, Господи!
   И это незабываемое, нежное и просительное:
   – Кирие, елейсон. Кирие, елейсон. – Это означает: «Господи, помилуй». Вообще, благоговеешь перед мастерством древнерусских переводчиков Священного Писания и церковных служб и в первую очередь Божественной литургии. И пасхального канона.
   «Отче наш» поется еще слаженнее, еще молитвеннее. Один к одному совпадают русские и греческие слова Господней молитвы.
   Внутри Кувуклии начинается причащение священников. Простоволосая высокая гречанка сильным, звучным голосом поет: «Марие, Мати Божия».
   Вижу – Чаша стоит на камне в приделе Ангела. Вот ее берут и вздымают руки епископа. Выходят. Оба гиганта-диакона – по сторонам. Падаем на колени.
   – Верую, Господи, и исповедую…
   Столько раз слышанная причастная молитва звучит здесь совершенно особо. То есть она та же самая, до последней запятой, но звучит она над Гробом Господним, в том месте пространства, которое прошел воскресший Спаситель.
   И тут случается со мной не иначе как Божие чудо – я оказываюсь прямо перед Чашей. Оглядываюсь, как сделал бы это и в России, ибо всегда мы пропускаем вперед детей, но детей нет. Меня оттирает было диакон, и, что особенно обидно, не греческий, а наш, но я, видимо, так молитвенно, так отчаянно гляжу, что он делает полшага в сторону.
   Господи, благослови! Я причащаюсь!
   Чашу переносят в Храм Воскресения, огибая по пути так называемый пуп Земли, центр мира, а я, совершенно безотчетно, по-прежнему со скрещенными руками, обхожу вокруг часовню Гроба Господня, кланяясь всем ее четырем сторонам, обращенным на все стороны света.
   Утро. Сижу на ступенях во дворе храма. Тут договорились собраться. Думаю: «Вот и свершилось главное в моей жизни Причастие, вот и произошло главное событие моей жизни». Но потом думаю: надо же еще и умереть, и заслужить смерть мирну, христианску, непостыдну, надо же вымолить добрый ответ на Страшном судищи Христовом.
   Встает солнце. И конечно, не один я мысленно произношу: «Слава Тебе, показавшему нам свет!» Оно бы не пришло на землю, если бы не молитва на земле и если бы не эта ночная служба.
   И как же легко дышалось в то утро, как хорошо было на сердце! Оно как будто расширилось, заняло во мне больше места, вытесняя все плохое.
   На обратном пути заговорили вдруг о Гоголе, его паломничестве в Иерусалим, и о том разочаровании, которое он испытал. Видимо, он ждал чего-то большего, чем получил. Но ведь вспоминают же его современники, что он стал мягче, добрее, сдержаннее.
   Вспомнил и я свою первую поездку. Очень я страдал после нее. Думал: если я стал еще хуже, зачем же я тогда был в Святой Земле? И спас старый монах Троице-Сергиевой лавры, сказавший: «Это ощущение умножения греховности очень православно. Святая Земля лечит именно так: она открывает человеку его греховность, которую он раньше не видел, ибо плохо видели его духовные очи сердечные. Святая Земля дарит душе прозрение».
   А вот и наш милый Горненский приют. Матушка, жалея сестер, советует отдохнуть хотя бы полтора часика. Но почти у всех послушания. И уже через два часа колокол Горней позовет нас на службу, в которой будут те же удивительные, спасительные слова литургии, что звучали ночью у Гроба Господня, только уже все по-русски. И все-таки, когда зазвучит: «Свят, Свят, Свят Господь Саваоф», отголоском откликнется: «Агиос, Агиос, Агиос Кирие Саваоф».
   …Поздняя ночь или очень раннее московское утро. Гляжу на огонек лампады, на распятие, и возникает в памяти мелодия колокольцев кадила у Гроба Господня, и ощущаю, как молитвы, произносимые у него, яко дым кадильный, восходят к Престолу Господню.

Там, где прошли стопы Его

   Свят Божий мир, созданный Господом, сотворенный для счастья. Святы моря, горы и долины, и «вся, яже в них» (Пс. 145, 6). Но святее всего та земля, которой касались пречистые стопы Господа нашего Иисуса Христа и Его Пресвятой Матери, Девы Марии. И когда наш ум устремляется к Святой Земле, то трепетнее становятся мысли, очищаются чувства и возвышаются молитвы.
   Святая Земля и Святая Русь – непостижимая, неразрушимая, вековечная связь у них. Россия выстояла в веках, в неимоверных страданиях только оттого, что более всех приняла в свое сердце Христа. В вере православной – наше спасение.
   Сияние Святой Земли насильственно пригашалось, общение с ней искусственно прерывалось, но любовь к ней от этого только крепла. Все падало и рушилось: деньги, оружие, идеологии, кумиры, все бесследно распылялось в пространстве и времени, а наши бессмертные души улетали к центру спасения мира – в Иерусалим, ко Гробу Господню, туда, где живет вечность.

   Сретение Господне. Новгородская икона. XV в.

   В Святой Земле ощущаешь, что никаких двух тысячелетий со дня боговоплощения не прошло. Все было и происходит сейчас, при нас. Сегодня засияла Вифлеемская звезда, на свет которой шли простые пастухи и ученые волхвы, сегодня Симеон Богоприимец и пророчица Анна встретили Его у врат храма, сегодня Он погружался в струи иорданские и «Дух же Святый в виде голубине» сходил на Него. Сегодня и всегда Он идет по дорогам Палестины, учит, исцеляет, насыщает хлебом земным и небесным, утишает бурю, сегодня восходит из-за нас, из-за наших грехов на крест спасения нашего ради, сегодня «воскресе из мертвых и смертию смерть поправ», сегодня, оставив упование на Свое возвращение, возносится к Отцу Небесному…
   Как же нам не стремиться в Святую Землю?!

Чудо чудное, диво дивное

   Главное чудо России в том, что она сохранила и приумножает веру в Бога. И за это Господь спасает ее. Годы и годы воинствующего безбожия, страшные гонения на верующих, разрушение церквей, уничтожение духовной литературы… Было ли такое на Западе? Нет. Так что ж они такие безбожные, что ж такие оплетенные сетями бесовщины, разврата? Кто им запрещал уповать на милость Божию? Да никто. Сами захотели жить хорошо и комфортно и стали жить. И дожили до того, что стали биороботами, которым нужны сытый желудок, острые ощущения и безопасность. Но даже и они, что-то смутно чувствуя, посещают Израиль. Правда, когда обостряются отношения евреев и арабов, то туристов с Запада здесь почти не бывает. Боятся. А так как отношения обостряются непрерывно, то отсюда вывод – Святая Земля заполнена в основном православными.
   В чудо надо просто верить. Только кажется, что наукой все можно объяснить. Но как объяснить, что отроки вавилонские не сгорели в огне? Или что отроки эфесские спали в пещере двести с лишним лет? Но ведь было же. А Чермное (Красное) море, которое расступилось перед израильтянами? А река Иордан, которая потекла вспять, когда в нее вошел Иисус Христос? Любое евангельское чудо засвидетельствовано множеством людей. А насыщение пятью хлебами пяти тысяч? Причем – «кроме женщин и детей». Неужели все сговорились соврать, что их насытили? А чудо пророка Ионы, проглоченного китом и пробывшего в нем три дня? Тут свидетельств не называется, тут просто надо верить. Верить, как святитель, которого атеисты вопрошали: да как же это может быть? Святитель отвечал: «Если бы в Писании было сказано, что не кит проглотил Иону, а Иона кита, я бы поверил». Вот так и надо верить.
   Как же не верить очевидному? Ведь все так и было. И не только Иисус ходил по воде, аки посуху, но и Петр. И мог бы ходить, если бы не испугался. Ведь шел уже – и стал утопать. «Почто усумнился?» – упрекнул Учитель.
   И солнце останавливалось по молитве святого, и женщина превращалась в соляной столп, и вода становилась вином, и мертвые воскресали. Все было.
   Велик Бог христианский! Он может все.
   Да мы и живем среди чудес. Просыпаемся: какое чудо – день наступил! А ведь мог и не наступить. Солнышко светит или дождик идет – чудо какое. Водичка льется с небес. Цветок расцвел среди зимы на подоконнике. Зовите деточек полюбоваться. Птицы поют, бабочка села на тропинку, ветерок принес запахи леса, улыбнулся тебе незнакомый человек – все чудо, во всем Господь.
   «Какая чудотворная икона всех чудотворней?» – спрашивают старца. «А вот тот бумажный образок, который ты носишь с собой».

Пророк Иона. Мозаика. Собор Святого Марка. XII в.

Прикосновение к вечности

   Слава Тебе, Господи, опять я в Святой Земле, слава Тебе! Дай Бог паки и паки ходить по улицам Иерусалима и улочкам Вифлеема, стоять на Фаворе, погружаться в Иордан, восходить на Сорокадневную гору… Дай Бог вновь посетить все навсегда любимые места Палестины.
   И оживает во мне радостное и благодарное чувство – я в Святой Земле! Сердце счастливо, грудь вдыхает животворный воздух спасения.
   Жизнь моя пошла на закат, и никуда мне уже больше не хочется, только на родину, в Вятку, и сюда, в святые пределы, которые прошли стопы Его.
   Сижу в прохладном дворике монастыря Герасима Иорданского, слышу, как попугай вперемешку с арабскими и греческими словами кричит по-русски: «Слава Богу! Слава Богу!» Это, сказала монахиня, его русские паломники обучили. Сижу и думаю: жил я только в детстве и старости, остальное – суета сует. Солнечное счастье открытия Божиего мира вскоре, по мере взросления, затенилось заботами дня. И вот – как и не жил, а было только детство да этот приход в Святую Землю.
   Да, так. Разве что-то значат наши дела, какие-то свершения по сравнению с безмерной величиной прихода в мир Христа? И что такое любые страдания по сравнению с Его крестным подвигом?
   Попугай кричит: «Бай-бай, бай-бай! – И после паузы: – Слава Богу, слава Богу!»
   Давно, в детском блокноте, записал я от деда слышанный им, в его детстве, духовный стих: «Наша жизнь словно вскрик, словно птицы полет и быстрее стрелы улетает вперед. И не думает ни о чем человек, что он скоро умрет и что мал его век». Была в нем строка: «Наша жизнь словно сон, но не вечно же спать!» – тогда не понятная. А все просто, главное – у Бога нет смерти. День кончины – это день рождения в жизнь вечную, так что смысл земной жизни – однажды проснуться в жизни вечной со спокойной душой.
   И это осознание – главный подарок Святой Земли. А она – уже навсегда – основа моей жизни. Она для меня – синоним Святой Руси. И это я записываю во взрослом блокноте, во время краткого пребывания на том месте, где ночевало Святое Семейство, уходящее от царя Ирода в Египет.
   О, сколько же всего я перечитал о Святой Земле! Вбирал в себя текст прежде всего как читатель, а иногда и как человек, который дерзает добавить что-то свое. И в этом случае по-хорошему завидовал всем: игумену Даниилу, Трифону Коробейникову, Григоровичу-Барскому, Муравьеву, Норову, Хитрово, Смышляеву, Скалону, Лисовому, Житеневу – в общем, всем. Ибо изумлялся их памяти, их системному подходу. Как они привлекали в труды такое количество дат, событий, фамилий? После них я и не посмел бы писать научный труд, у меня задача скромнее – передать те ощущения, которые испытывал, пребывая в святых пределах. Если Господь и раз, и два, и три привел тебя в Палестину, нельзя же быть скрягой, обладающим богатством и не хотящим делиться им с теми, кто не смог сам посетить святыни Востока.

Святоземельские блокноты

   Так их назову. Они велись в поездках, возвращались, уже исписанные, домой, лежали на столах и под столами, на подоконниках, даже забывались среди новых трудов и дней. Потом куда-то и вовсе исчезали. Но ведь звенела же в душе струна, натянутая меж сердцем и Святой Землей! Суета глушила ее, и я пугался, что струна оборвется. И тогда вспоминал о блокнотах, находил некоторые, и они воскрешали счастье испытанного присутствия в евангельском пространстве.
   Видимо, для этого они и велись. Очень теперь жалею о потерях, особенно о записях корабельных паломничеств. Но хоть эти сохранились. Листаю их и думаю: надо выписывать из них главное.
   Но все важно в Святой Земле, все! Вся она, единственная, в памяти сердца и зрения. Вылетает на взгорье автобус – и распахивается голубая страница Тивериады. Выезжает он из ущелья – и ты в Иудейской пустыне, в гостях у святых Георгия и Иоанна Хозевита, у Феодосия Великого и Саввы Освященного. Стоишь на Фаворе, у храма Преображения – и молишься, чтоб если забудет память зрения, то хотя бы память сердца сохранила эти всесветные просторы. Тут недалеко и Кана Галилейская; внизу, к озеру, Капернаум. А какой вид с горы Искушения, какой молитвенный простор! Виден Иерусалим, его главный опознавательный знак – Русская свеча-колокольня на Елеоне. К востоку – Иерихон, зеленые долины, Иордан. Мертвое море поблескивает слепым тусклым светом. Даже и Средиземное море проглядывает к северу. Тут враг нашего спасения предлагал Христу все царства мира, тут ему было сказано: «Отойди от меня, сатана!» Да везде великий трепет библейских событий. Погружаешься в Иордан – Боже мой, в реку крещения Спасителя! А Вифлеемская звезда, а Хеврон? Капернаум, Магдала. Источники, омывающие нас, грешных, явленные миру как милость небес: Божией Матери в Назарете и Горней, Иоанна Крестителя, Елисеевский, Силоамский, Марии Магдалины, Овчая купель. И ранние утренние, и поздневечерние, а то и ночные дороги Палестины: с севера на юг и с юга на север. Вдоль волн апостольского Средиземного моря или параллельно ночным прибрежным огням Иордании. И сердце то замирает, то бьется торопливей, и легкие вдыхают воздух вечности…
   Как все запомнить, как передать? Да, записывал. Но попробуй успеть. С этой непрерывной повышенной нагрузкой на глаза и уши. «Посмотрите направо. Тут…» Да, надо записать. Но уже велят смотреть налево. Греческий храм, надо выходить, постоять на молебне, подать записочки, что-то купить для подарочков, а уже торопят, и опоздать нельзя. Ладно, вечером запишу. А как вечером? Когда приезжаешь на ночлег полуживой и хочется скорее хотя бы краткого сна. К шести на раннюю. А как же вечернее правило? А как же записи? Хотел же записать и то, и то, ведь забуду, ведь завтра снова огромный день. Огромный, как все дни здесь. Глаза слипаются, но рука упрямо еще что-то царапает. Утром разберу.
   А утром и разобрать не могу, чего это вчера начертал. Но если сам плохо разбираю свой почерк, то кто его поймет? Вот помру, а помирать придется, и так все и пропадет? Пропадут вот эти записи вот в этих счастливых блокнотах. Счастливых тем, что были со мною в походах по Святой Земле.
   Свежесть чувства глушится временем, и даже волевое усилие не может заставить память воскресить то состояние, которое было прожито в те мгновения. А в блокноте оно, пусть слабое, чувствуется.
   То есть пришло время переводить рукописные каракули в печатные буквы. Запись во время события, пусть неуклюжая, торопливая, более скажет о событии, нежели крепость позднего ума.
   Но еще: увы, ни дат, ни времени записей нет в блокнотах. И даже сам не понимаю, к какому месяцу или хотя бы году относится тот или иной блокнот или вот этот мятый клочок, исписанный и сверху вниз, и снизу вверх, и по диагонали. По большому счету и это не важно. Хватит того, что записи сделаны на стыке и столетий, и тысячелетий новой эры. Звучит, однако, громко. А как иначе? Новозаветные времена, летоисчисление начато от Рождества Христова, от Его прихода в мир для спасения грешников. Последняя милость Господа перед Страшным судом.
   Начнем. Все оставляю так, как было записано. Единственное – буду для удобства восприятия дробить текст и иногда снабжать заголовками.

Удержать ощущение святости

Святыньки… Так издавна называют иконы, маслице, веточки, камешки, водичку из Иордана и других святоземельских источников. И фотографии копятся, и записи. И как же много мы успеваем за срок пребывания здесь! Некоторые даже причащаются раза три-четыре за восемь дней. Еще бы – такие службы, в таких местах! У Гроба Господня на ночной литургии, у Вифлеемской звезды, у гробницы Божией Матери в Гефсимании, в Горненском монастыре, на Елеоне. Все это незабываемо, памятно до сладкой боли сердечной. Вот мы вернулись в любезное наше Отечество, а душа все там, там, где прошли стопы Его, там, где и мы, грешные, ступали в Его горячие следы, там, где сподобились причаститься Его Тела и Крови.
Но вот разбегаются из дома к новым хозяевам святыньки, заканчивается водичка, перестают источать запахи благоухания узелочки нитяных четок, высыхают и крошатся листочки и цветочки, собранные повсюду, и забывается уже место, где за ними нагнулся, только камешки честно несут службу памяти, да и то… Откуда вот этот, медово-желтый? Или этот, светло-серый, шероховатый? Из Вифании? С места вознесения? Из Лавры Саввы Освященного? Нет, скорее из Сорокадневного монастыря, он так помогает в Великий пост!

Не буду больше фотографировать

   Фотографии – тоже хорошая память, но сам больше не буду снимать. Пробовал в одной поездке. Тогда еще не на цифру, на пленку. Исщелкал пленок десять по тридцать шесть кадров. Плохо, не резко, не в кадр, не корчил из себя фотохудожника, говорил: это моя записная книжка. И что? Только и заставил себя потом рассматривать снимки и соображать: а это где, а это кто, а с кем это я? А это какой монастырь? А эта улица в каком городе? А эта дорога куда пошла? Что за горы, что за люди? Конечно, хрестоматийные виды узнавались, но видов Иерусалима, Вифлеема, Назарета, Елеона напечатано такое количество многих тысяч (править стиль не буду), что куда я со своей самодеятельностью? То есть и снимки не получились, и записей не вел. Вдобавок это занятие оттягивало от молитв. Надо же точки съемки выбирать, да еще и сплошное расстройство: прицелился – тут облака пригасили солнце, тут в кадр кто-то въехал, тут под руку подтолкнули. Нет, уж если дерзаешь писать – пиши.
   Но видывал я мастеров. Заболоцкий Анатолий. Едем с ним – Иордан, Иордания, гора Мохерос, дворец царя Ирода. Близко сумерки, водители нервничают, начальство торопит. «Где ваш товарищ?» Это мне, об Анатолии. А он установил технику, ждет, ждет, когда молодой мусульманский месяц коснется вершины дворца. «Толя, они сердятся. Пора, темно, по горам тяжело ехать». – «Десять минут». – «Толя, смирись». – «Ну если они не понимают, – возмущенно кричит Толя, – ты-то должен понимать!»
   А как на Афоне? Тоже с ним. Вместе книгу делали. Я помогал ему таскать аппаратуру. Но не могу же я, как хвостик привязанный, ходить за ним. Отстал, чего-то зазевался, на что-то засмотрелся. Выскакивает из-за поворота, гневно: «Ты где ходишь?» – «Вот», – протягиваю аппаратуру. «Зачем она мне сейчас? Свет ушел!» Мастер, куда денешься.

В небесных снегах

   Из серой, холодной Москвы, из заснеженного белого Подмосковья! Уже не обижают процедуры раздевания, разувания, просвечивания, даже и ощупывания. «В целях вашей безопасности». Интересно, когда улетаешь из Бен Гуриона, то мучают обысками гораздо меньше. Себя они гораздо энергичнее стараются обезопасить.
   Взмыли над снегами, еще минут пятнадцать – и пошли над снегами уже облачными. Впервые, кажется, застал такой стремительный красный восход. Слева по горизонту красная граница меж облаками и небом расширялась и накаливалась, и набухала особенно сильно в одном месте; из него вдруг, как из домны, полился раскаленный металл, будто шла плавка. Металл отвердел и вылился в форму растущего шара. На него уже через десять секунд нельзя было смотреть. Хлопают шторки затемнения. Взлетели. Окна сразу замерзли. Минус пятьдесят два.
   Навалили груду разноцветных тяжелых газет. Сплошь банкирские и актерские фото. А то уже и объединенные, актерско-банкиркие. Страницы залиты разномерными шрифтами: грабежи, насилия, кино о грабежах и насилиях, умножающее грабежи и насилия, спорт, разводы, растраты, постели, пошлость, похоть. Вранье политиков, дозированные вопли обездоленных. Все это сейчас в буквальном смысле летит над Россией. Знали бы русские березы, для чего растут, на что используют их тела – символы владычества белого царя. Давно хотел писать роман «Макулатура». Основа и основание – холмы, горы макулатуры, собираемой тогда пионерами и вывозимой на бумажные фабрики для переработки на новую. Которую опять используют и испоганят. Были бы в нем (романе) цитаты из завалов. А уже и неинтересно. Был же замысел в досвятоземельскую эпоху, то есть еще в допотопном моем состоянии. Хотя зря так говорить – в нашей семье отношение к Богу всегда было самое преклоненное. Дедушка по маме сидел в тюрьме за то, что отказался в Пасху работать. В доме всегда была икона, всегда яйца красили, на Рождество до полуночи спать не ложились, колядовали. И было ощущение радости. Хотя и церковь на кладбище сожгли, а другую переделали под клуб.
   Стучат колесики по проходу, везут на тележке обед. Надо же – учтено – вегетарианский, пятница. Тут же лукавое подсовывание мяса, вроде бы и соевого, но мяса же. И программы раздали. Очень хорошая программа, да нет ночной службы у Гроба Господня. Но если будем жить близко к Старому городу, сбегаю самостоятельно.
   Чего-то никак не настроюсь.
   Занялся радостным делом – долго писал записки о упокоении и здравии. По опыту знаю, что посещение храмов всегда бегом-бегом, кого-то и забудешь вписать, потом расстраиваешься. Сколько же прошло предо мною усопших, родных и близких! Число их больше, чем живых. И все увеличивается число о упокоении.
   Обед был зело силен, хоть и соевый. Но без питья, слава Богу. О, а как летали в навсегда прошедшие года! Умели летать, умели. Летишь это, бывало, с Солоухиным, Беловым, Распутиным, Айтматовым…
   Вез однажды делегацию писателей в Магадан. Рейс все откладывали. Чем не повод для радости жизни? А над Таймыром – зона сложных метеорологических условий. Ил‐86 так швыряло, так валяло, так подпинывало сложными условиями, что привез делегацию в суровые места трезвехонькой. Спустилась делегация по трапу бледная и серьезная. Глядим друг на друга – живые. Так это же что? Так надо же выпить за спасение души, отпраздновать приземление. А как вы думаете?
   Не отвлекайся! Море. Открылся берег – Святая Земля!

«Пристегнуть ремни!»

   Корабль для паломничества предпочтительнее, время на нем идет степеннее, молитвы в море серьезнее. Помню, как корабль всегда рано утром причаливал к Хайфе. Иногда не сразу принимали или медлили израильские таможенники. Корабль тихо лежал в воде, а во весь горизонт стелилась ветхозаветная гора Кармил, и я уже мысленно поднимался в гору, бежал мимо несуразного, но большого строения бахаитов (религии для всех и ни для кого), входил в пещеру Ильи-пророка.
   Ощущение, что летим тихо-тихо, как на планёре, зависли прямо. Берег белый и темно-зеленый, дальше – горы, перед ними – разновысокие здания. На море пусто. Слабое солнце ходит по нему светлыми пятнами. Вот усилилось. Круглые башни Тель-Авива прямо тычутся под днище. Стучат выпускаемые шасси.
   Тепло. Солнце. Едем, восходя… не восходя (а ведь даже на коленях тут ползли) к Иерусалиму, восемьсот шестьдесят метров над уровнем моря. Все такое родное: тут Иисус Навин в Аелонской (Оленьей) долине – вот она! – остановил солнце, апостол Петр исцелил праведную Тавифу. То, что солнце остановилось по молитве святого, людей веры не удивляет. Объяснение чуда наукой говорит об атеизме такой науки. Уж какой из меня молитвенник, но видел же я, грешный, в Страстную Субботу 1998 года при схождении Благодатного огня, как луч солнца ходил по храму Воскресения Господня. То есть или солнце ходило в небесах, или планета качалась туда-сюда.
   Родина Иосифа Аримафейского и Благоразумного разбойника. Вдали гора пророка Самуила, Рамалла. Ведь я, счастливый, и там был. Монастырь молчальников. И тут был. Вино молча продают. Пылит гигантский цементный завод. Израиль постоянно и как-то лихорадочно обстраивается. Не побываешь год – ничего себе: место то же, да все не то. То и у нас так, такая же лихорадка, особенно в сильно интернациональной Москве.
   Эммаус. Лука и Клеопа, апостолы из семидесяти. Ведь они в ту же ночь, когда узнали Спасителя в преломлении хлеба и Он стал невидим, они тут же пошли обратно в Иерусалим. Шестьдесят стадий, легко ли. Это не в автобусе с кондиционером. Шестьдесят стадий. А слово-то какое! Это же не только мера длины, еще и ступень, и этап, и корень слова, напоминающего о малом стаде Христовом, которое в ту ночь, страха ради иудейска, было воистину малым.

   Явление Христа апостолам на пути в Эммаус. Сербия. XIV в.

   Культурный слой повышается (это гид говорит), но не радостно от этого, это вода уходит. Вообще о проблеме воды говорят они постоянно. И кто виноват, что высасывают на поливку Тивериадское море? Овощи и фрукты на экспорт. И пруды с рыбой надо постоянно доливать.
   Миндаль. Интересно, что он не как, например, вишня, вначале не выкидывает листья, а цветет. Незабываемо – стрелы веток, наряженные в бело-красно-розовые цветы. Оливы темно-серебристые.

Иерусалим

   Молебен в миссии. Архимандрит Тихон (Зайцев) (ныне епископ). Рад сердечно. А я-то как рад! Вспомнили годы преподавания в Московской духовной академии. Отец Тихон всегда читал житие святого Зосимы в Неделю Марии Египетской. Тут уже четыре года.
   Старый город. Обед. Сбегу! Как утерпеть – Гроб Господень рядом! А тут как сейчас заведут общую песнь многолетий всем начальникам. Не осуждаю, упаси Бог, меня же они и привезли из милости. Многая им лета!
   Сбежал и счастлив. Все же рядом. Нью-гейт, Яффа-гейт, то есть и Новые ворота, и Яффские. Желтые, гладкие плиты под ногами. Обувь сама соскакивает с ног и прячется в пакет. По улице вниз и перед узорными воротами с решеткой вверху налево. Там тоже желтые плиты под ногами, но размера большего. Торговцев много, покупателей мало. Мир напуган террористами, едут сюда меньше обычного, но русских не запугать.
   Торопился к храму. Помните меня, камни? Старый уже я стал, еще помню, как по вам, камни, цокали ослики, запряженные в узенькие тележки, нет их. Бегом вниз, тут направо, бегом дальше, камни под ногами исполинских размеров, метров сорок, всё! Господи, я у колонны, из которой вышел Благодатный огонь для православных, я у входа в храм, у Камня помазания. И на Голгофе! И везде почти один. Не рассказать.
   В сам Гроб, в Кувуклию, очередь очень небольшая, и монах-грек не торопит. А то обычно они не церемонятся. Но и как сердиться? Такой бывает наплыв.
   Запускают по четверо. Прошел на коленях внутрь. Как-то глохнешь, что ли, как-то отключается способность мыслить. Только судорожно просишь у Бога всего доброго родным и близким и торопливо, будто Господь и без меня не знает, перечисляешь их имена. И о России просишь, и за нее молишься. А вскоре уже просто лежишь горячим лбом на мраморе гладкой плиты. Восковые слезы свечей. Свечи белые.
   И вышел, и обошел Кувуклию. И сейчас записываю и помню ее, такую родную, потемневшую от пламени миллионов свечей! Помню и всегда сидящего в часовне коптов маленького приветливого монаха. И гробницы Никодима и Аримафея. Да всё, всё! Но надо к делегации. И еще взлетел на Голгофу, и еще ощутил в глубине выемки, где стоял крест, холодный камень.
   Отсутствия моего никто и не заметил. Когда пришел в храм со всеми, очередь уже стала изрядной. На Голгофе служили католики. Но они всегда дружно и недолго. Вот уже «Патер ностер», уже «Аве, Мария», кадят, дружно уходят. Молимся и мы, подвигаясь на коленях ко кресту.
   Да, денежки на телефон летят как птички на юг. Но надо же было выразить счастье, что молился за родных и любимых у главного места Вселенной. Доллары тоже летят. Батюшкам кресты, два даже облицованы перламутром. Знаю, что надо торговаться, а не могу, противно. Хотя иногда возмущает заломленная цена. Противно, когда продавец, уже сойдясь на сумме, все-таки выморщивает еще сверх нее. Тем живет. А-а!
   Гостиница та же, вроде и номер тот же, тот же вид на Елеон и Русскую свечу. Не утерпел, вечером – к Старому городу. Это же рядом. Перейти только мост над геенной, над Иосафатовой долиной. Так ревут стада гонимых скоростью машин, будто вот-вот все провалятся. Хотел обойти Старый город, не решился. Не успею, потом. Один раз обошел примерно за три часа, другой – за два. Можно и за полтора, но лучше всего, когда не спешишь. Такое счастье, даже в воспоминаниях.

Воспоминание

   Утром, конечно, помчался ко Гробу. Уже и Порог Судных Врат, перед которым еще можно было заступиться за осужденного, но никто не заступился за Христа. Теперь тут Александровское подворье, оно наше, отделывается.
   В храме впервые через десять лет поднялся на место, где был в прошлом веке на схождении Благодатного огня. Как попал? Господь привел, другим не объяснить. Толпой армян, в которую затерло, вынесло на второй ярус. Да, тут стоял; тут, на полу, спали монашки, которых армянские стражи хотели выкинуть. И за меня схватились. Но опять же Господь. Будто Ангел Хранитель за меня спросил армянку Манану (имя ее я узнал потом) о судьбе одного писателя, который для армян – как для нас Пушкин. А я его знал. Манана меня зауважала и защитила. От выброса. И монахинь защитила по моей просьбе. Ибо они ждали огня уже сутки и заслужили милость Его получить. Да, вот тут стоял. Внизу полицейские лупили сильно напирающих и арабов, и армян, и коптов, да и греков. Крики, музыка, бой барабанов. Давка превышала утреннюю давку в опоздавшем автобусе раз в десять. «И сюда придет огонь?» – потрясенно думал не я один. Тогда же видел, и уже рассказывал, и повторю: видел, как по крыше Кувуклии ходил солнечный луч. То есть или вся земля наша колебалась в небесной тверди, или солнце качалось в небеси.
   Потом еще и еще бывал на схождении огня и уже не удивлялся ничему. Тем более знал уже, что арабы скандируют хором то, с чем я очень согласен: «Наша вера правая, вера православная!» И уже приветствовал их: «Аль Масих кам!» То есть то же, что греческое «Христос Анести!». То есть то же, что наше «Христос Воскресе!». Воистину! Воистину! Воистину!
   У Гроба – месса католиков. Принесли стулья, скамьи. Сидят, встают, громкий орган. Побежал к пещере Обре́тения Креста. Но орган доставал везде. То место справа от лестницы, откуда еще лет пятнадцать назад слышались страшные звуки (говорили: голоса грешников из ада), замуровано и облицовано белым мрамором. У Камня бичевания звуки органа стали тише и вскоре смолкли совсем. Но мне уже было пора уходить. Еще пробежал вдоль стен Старого города, но застрял в зарослях колючего вереска и продрался к тропинке. Ягодки голубенькие, мы такие в детстве ели, борясь с постоянным голодом. Собрал и букетик размером с мизинец.

Едем

   Гид: «Сулейман Великолепный воздвиг стены вокруг Старого города, чем, собственно, и являлся Иерусалим. Под землей, под нами, прокопан ход к Иерихону».
   Вопрос к гиду: «А что, все готово для восстановления храма Соломона?»
   Гид: «Спасибо за доверие, но вопрос не ко мне. Продолжаю. Восстанут мертвые из гробов и соберутся в Кедронскую долину, переходящую в Иосафатову и идущую к Мертвому морю. Пророчество – лев ляжет рядом с ягненком. Наверное, заметили у дверей вашего отеля мраморную композицию – лев и ягненок? Это библейский сюжет. Сюда – монастырь ”Патер ностер“, сюда – греческой святой Пелагии».
   Автобус опасно виляет. Гид: «Вот так. Здесь все водители – арабы и всех зовут Шумахеры. У нашего Али (Али поднимает руку и приветствует нас) дед был погонщик верблюдов, а внук погоняет автобус». Кто-то: «Автобус легче водить».
   Гид обижен на перебивания, рассказывает о Саладдине, крестоносцах, храмовниках-тамплиерах: «Саладдин такой был усиленно благородный, он не разрушил строения, а их перепрофилировал».
   Тяжело ездить с гидами-иудеями, всё-то они знают, всё-то они выведут в пользу израильтян. «У Аль-Аксы – мечеть в Старом городе, – был рыночный храм, из него Спаситель изгнал торгующих».
   Лучше смотреть да молиться. Но иногда сам слух обостряется, когда что-то и у гида интересное. «Совет церквей рассматривал вопрос о Золотых воротах. Дебатировали – открыть их или оставить закрытыми. Ведь во Втором Пришествии Спаситель войдет именно через Золотые ворота. Мудрецы сказали: а что такое камни и кирпичи для Спасителя, он пройдет любые стены. Так и оставили».
   Нет, кондиционер простудит любого. Свой перекроешь, продует соседским. Сосед отвернет краник струи в сторону – продует сзади.
   Гид: «Беспокоить мертвых не есть хорошо. Открывают каменный гроб – скелет есть, мяса, прошу прощения, нет. Саркофаг в переводе – это поедающий мясо».
   Еще надо учесть, что много евангельских событий произошло вне стен Старого города. Резиденция Каиафы, куда из Гефсимании привели преданного Иудой Христа, была там, где церковь апостола Петра. Ее легко узнать – на вершине сидит петушок в память о петушиных криках, обличивших отречение ученика от Учителя. Своей Крестной смертью в Риме ученик искупил вину краткого отречения.

Елеон

   Монахиня Екатерина разбирает елку, с радостью говорит об объединении Церквей. Помню, и меня весьма нелюбезно не пустили сюда. А в другой раз, наоборот, даже позвали в трапезную. Все от людей зависит. Начальники ссорятся, а нам-то что?
   «Рожковое древо. Видели? Знаете? Иоанн Креститель питался. И мы с голоду не пропадем». Гид смеется.
   Таинство Крещения бывало и в купели, наполненной оливковым маслом. Так его было много, мы же на Масличной (Елеонской) горе. Тут были давильни, маслобойни, давильня и есть в переводе – Гефсимания.
   Церковь Филарета Милостивого, этого новозаветного Иова Многострадального. Хлеб белый, такой невесомый, но такой душистый и вкусный. А сами монахини рады ржаному хлебушку из России.
   С годами все иначе. Что? Пугаюсь, что воспринимаю привычно, уже знаю, что́ и о че́м расскажет гид или сопровождающая монахиня. Но ведь почему-то же тянет и тянет сюда, такая магнитность в этих местах, такая радость бытия здесь. Сижу на тех же ступенях у гробницы Божией Матери, на которых сидел, в первый раз причастившись на ночной службе у Гроба. Та же широкая лестница, которая тогда, на Успение, была уставлена справа и слева белыми горящими свечами. Золотые, жаркие ленты сверху вниз – к гробнице. Только посередине дорога меж пылающих обочин. Деточки бегали среди огня. Монахи нещадно вырывали немного погоревшие свечи, ставили новые. Вверху, в ящики, было навалено столько свечей, что они вываливались через край. Помню, мне очень было жалко, что они послужили такой малый срок, я набрал почти целых, увез в Москву и потом при молитвах зажигал их.
   Много молодых паломниц ставят свечи святому праведному Иосифу Обручнику – по поверью, он помогает в замужестве и женитьбе. Мы, люди в годах, кланяемся родителям Пресвятой Девы, вспоминая своих.
   Принесли кресло для патриарха. А в него, хоть бы что, села простоволосая, очень довольная, объемистая гречанка. Монах сделал ей замечание, она отмахнулась в том смысле, что, мол, придет – встану.

Святой Иосиф с юным Христом и столярными инструментами. Болгарская икона. 1850 г.

Вифлеем

   Вифлеем! Первая любовь моя на Святой Земле. Жил в нем больше десяти дней в первый приезд. А привезли в него палестинцы, минуя Иерусалим, куда въезда им не было. Огибали по грунтовым дорогам, через горы. Видел труп выброшенного или прямо тут умершего от голода и старости осла. То место, с которого я увидел Святой Град, потом навещал. Это около монастыря Феодосия Великого. К удивлению сопровождавшего нас переводчика, упал на колени в красную пыль грунтовой дороги. Такое чувство не испытать, видимо, более. Может быть, даст Бог бывать и бывать в Святой Земле, а однажды понять, что приехал сюда в последний раз.
   Да, Вифлеем! Въехали в Вифлеем. О, магазин сувениров какой стал огромный! Тут рядышком гробница Рахили. И посейчас палестинские Рахили плачут, и посейчас избиение невинных младенцев продолжается.
   Сердце радуется, но и печалится: не повторится то время той пасхальной весны, когда все тут избегал босыми ногами, бежал каждую свободную минуту в храм Рождества. Палестинцы дивились на меня, приветствовали. «Моисей, – хлопали по плечу, – Давид!» Мальчишки забегали вперед, показывали на мои ноги, смеялись. Изображали, что разуваются, что готовы продать свою обувь. Греки в храме встречали как родного. Что мне горевать, когда я долгими минутами был один-одинешенек у Вифлеемской звезды, такую милость получил от Бога.
   Не утерпел, сбежал от делегации, кинулся вверх по узенькой улице к «Гранд-отелю», в котором жил тогда. Уж какой он гранд, самый скромный. «Их вонэ хир», – сказал привратнику на диком немецком. Он улыбался и открывал дверь: «Русски?» Не стал и входить, чтоб не расстраиваться, побежал дальше, выше по улице. Вот то дивное место, видно далеко: и поле Пастушков, и гора Ирода, и дорога к Хеврону.
   Много деточек, много нарядных колясок.
   На развилке улиц усиление, против прежней, торговли. Гуси, утки, кролики. Голуби, тревожно воркуя, ходят внутри тесных клеток. Да, улицы, переулки, лестницы, лавочки, помните мои босые пятки? Людей больше, машин больше, товаров больше. А чего меньше? Меньше радости. Тогда обязательно встречные шутили и продавцы общались без назойливого притягивания к покупке. Смех, шутки звенели на всем пути. Они и меж собой весело общались. Это было нормой поведения. Сейчас убавилось веселья. И то сказать – было и тут недавно нашествие, и танки стояли на улицах, и храм как осажденная крепость. Тогда в Вифлеем не пустили, а после, помню, пришел в храм – Боже мой, все закопчено, разорено, зачернено даже; особенно тяжело было в самой пещере.
   Но не осквернить святыню. В Самарской епархии, недалеко от Тольятти, завалили землей (бульдозеры работали) место явления иконы Божией Матери, источник, тут появившийся. Он, что важно сказать, появился как утешение в год революции. Над ним свинарник построили, зловонная жижа из него стекала в низину. А источник пробивался. И одна верующая женщина набрала этой жижи в трехлитровую банку, говоря себе, что все-таки хоть сколько-нибудь да будет тут воды из источника. И банка у нее стояла на крыльце. Утром смотрит – вся навозная масса вышла наверх, на стекло, а внутри осталась чистейшая родниковая вода.
   По грехам моим образ Спасителя на колонне перед пещерой не открыл на меня глаза. Толкотня у места рождества и у яслей. Монах бесцеремонно выталкивает, начинается служба.
   Тянется обед. Неудачно сел (посадили), не сбежишь. А так еще хотел повспоминать о Вифлееме в Вифлееме.
   Да, гора Ирода давно исключена из программ посещения – нечего смотреть, и зона опасная, близко сектор Газа. Смотреть нечего, кроме осознания – отсюда был отдан приказ об убиении младенцев. Еще помню склоны горы, заросшие терновником. Привез его ветки, и были они у божницы, пока не сгорели в пожаре квартиры. А ведь вот тоже, Ирод. И чего-то – и много – строил. «Водовод Ирода. Построено при Ироде». А запомнился одним – палач младенцев.
   Все-таки закрытые глаза Спасителя тяготили. Зная, как нескоро собирается народ к автобусу, как хватают паломников за руки у разных прилавков, помчался в храм. И слава Богу! Упал на колени перед колонной, молился, а когда осмелился взглянуть на икону, Спаситель смотрел на меня. Строго, но, слава Богу, не гневно.

Дорогой притчи

   Дорога в Иерихон, дорога притчи о том, кто тебе близкий. Гид умудряется оправдать священника и левита. Оказывается, и тот и другой, по их убеждениям, не могли прикоснуться к раненому. Хороша религия. «Они не могли терять статус». Справа – «Приют доброго самарянина», церковь святой Елены. «Самаряне – секта тогда, может быть, по тогдашним понятиям иудеев, еретическая. Во время Иисуса было сорок сект».
   Всё вниз и вниз. Четыреста тридцать метров ниже уровня Мирового океана. А как хлынет?
   Утром опять бегал в храм Воскресения. Как утерпеть? Он рядом, встаю рано. Один-одинешенек у Гроба и у Камня помазания, слава Тебе, Боже! Копты, двое, тоже не спят. Одарили хлебом. На Голгофе католики. Сидят вдоль по лавкам, служит негр в белом.
   «Направо – могила Моисея». Это гид говорит. Но не всем ли известно о ее отсутствии? Как это вдруг – могила Моисея? «Да, мусульмане говорят, что нашли».
   Видимо, это для сборов дани с легковерных. А турки как? В том же бывшем византийском Эфесе. Всерьез говорят о могиле Божией Матери. Везут в дом Иоанна Богослова (новодел), показывают около него насыпанный холмик под цветами.
   Проехали. Закладывает уши, как в поднимающемся самолете, тут опускаемся. Но не по простому пути, по царскому, по главной тогдашней дороге из Сирии в Египет.
   Справа – Мертвое море. Иисус Навин тут пришел к Иерихону. Проклятье над Иерихоном сбылось – так восклицаю, видя высотную гостиницу при въезде и сверкание рекламы казино.

Дорогой крещения

   Никуда не заезжаем, торопимся, ибо боимся наплыва людей и транспорта. Новость – нынче к Иордану не пустят: железный высокий забор. Да, и патриарха не пустят. А берег Иордании рядышком, метрах в двадцати. Вижу даже знакомого священника из Екатеринбурга, вместе шли крестным ходом к Ганиной яме. Но оркестры и крики не перекричать. Он с левого берега меня благословляет, и меня, благословленного, относит толпа. Но их-то пускают к воде. Полицейский, русскоговорящий, как почти все тут, негромко сообщает, что, может быть, пустят часа через два после молебна. Но так долго разве будут ждать наши распорядители? Успокаивают – будет погружение у Кинерета.
   Вернулся к стенам храма Иоанна Крестителя. Да, стены. Ибо еще не развалины, но уже не действующий храм. Хотя крыша есть. Но, судя по промоинам в полу, течет. Отдайте нам его, греки.
   Патриарх, множество священников. Оркестры. Да такие громкие, что опять же вспоминается суббота схождения огня, в которую гром барабанов и резкие звуки оглушительных труб уже не рушили стены иерихонские, да их и нет, но покушались на разрушение органов слуха.
   Пеший проход под оркестры. Дирижер более в поле зрения, нежели патриарх и свита. Он своим жезлом выделывает несусветное. И крутит, и вертит, и в небо запускает, и вроде на жезл и не смотрит, но он возвращается к хозяину.
   Служба. Водосвятие. Огромный чан. Арки из пальмовых веток. Когда патриарх погружает крест, на его патриарший посох откуда-то прилетает и садится белый голубь. Потом улетает и носится над Иорданом – последней рекой на планете, из которой можно пить в любом месте. Да вот не везде подойдешь. Потом следующий голубь. И третий. И вот все вместе они выделывают круги и спирали над ликующим народом, над иконами и хоругвями, над полицейскими у колючей проволоки и вдруг решительно, враз поворачиваются и уносятся в Иорданское королевство, видимо, в благодарность за новопостроенный храм у места крещения. Вон как сияют его купола, позолоченные на русские деньги. Трансляция службы усилена децибелами динамиков. Войска по краям. Ограждения. Объясняют, что там еще находят мины иордано-израильского конфликта. И там как раз ходила Мария Египетская. Теперь путь к святыням – через мины. Людей – море. Запах ладана из многих кадильниц.
   Пробую доискаться начальства, чтоб задержаться. Где там! Оно в таких случаях всегда за кадром. Полиция: приказа нет. Расстройство общее. Первый год, когда не пускают к воде на Крещение. Вот и случай для смирения.
   Среди толп ходят великаны, это молодежь на ходулях. Для радости, своей ли, чужой ли, но отвлекают от молитвы. Оркестры тоже сами по себе. Вот ударили на прощанье и уходят под команды прыгающего над музыкантами дирижерского жезла.
   Вернулся к храму Иоанна Крестителя. Служится акафист Божией Матери. Служит наш священник. Такого огромного роста, что кажется выше тех, кто на ходулях. С ним рядом стараются сфотографироваться иностранцы. Общая молитва «Царице моя преблагая». Шум и толкотня. Возвращается от реки патриарх. Греки теснят нас, но все-таки стоим хотя бы в притворе. Рядом – молодой мужчина с русой бородкой. «О то ж патриарха побачимо, та до Иордану, та и в Иордан».
   Солнце такое теплое. 19 января. В боковом притворе – следы костров и, конечно, надписи, оповещающие мир о побывавших здесь туристах. Надписи не по-русски. Пыль, остатки рам, железки. Идет диакон, на цепочке, думал, кадило, нет, фотоаппарат.
   С нашим великаном, отцом Олегом (его греки оттерли от службы), продолжают сниматься. Он добродушно возвышается надо всеми. Женщины-католички касаются рясы отца Олега и целуют свои пальцы. «Батюшка, – говорят ему, – нехай не даром дывлятся, хай будем червонцы за тэбе браты та на крышу крыть. Дуже треба. А? Нам тильки кишеню разгорнуть, а доллары тудой хлюп да хлюп». – «Не можно долларив, – возражает великан, – червонцив та рублив дуже багато».
   Молимся. За тем же и ехали.
   В храме любопытные отхлынули, протиснулся к иконам. «Кирие, елейсон». Хотел опять к реке, вдруг да хотя бы наберу воды, но пора ехать. Матушка Иустина успокаивает: «Вода эта, освященная, придет к Кинерету». С матушкой отец Иван Тимофеевич. Похоронил жену, тоскливо, приехал к дочери, трудится в монастыре.
   Так я и простоял полслужбы в крестильной рубашке.

Лунный город

   Сотни и сотни автобусов, тысячи машин. Разъезд. Матушка успела отлучиться и собрала пучок пустынной капусты, которой питалась Мария Египетская. Попробовал. Есть можно. Но я-то попробовал, у меня в сумке лепешки из «города хлеба», а у нее только вот эти листочки были.
   Как хорошо без гида. С матушкой молитвенное состояние не утихает. Вспоминаем с ней собаку Найду, которая жила на русском участке церкви в Иерихоне, а он еще был отгорожен от участка Русской Зарубежной Церкви. Найда вырыла под забором ход и лазила с участка на участок в зависимости от свирепости солнца. Обе монахини ее прикармливали. Так она их и подружила. «Ее шакал укусил потом, – говорит матушка, – умерла. Сейчас у них Цезарь. Очень приветливый. Огромный».
   О, не надо было гида вспоминать – автобус тормозит, и мы подхватываем гида. Он отлучался куда-то, включается с ходу: «Лот жил с дочерьми, поливал дерево, ходил к Иордану, возил воду на осле. Налево будут (трудно уже разглядеть) остатки стен Иерихона. Им десять тысяч лет. Иисус Навин знал секреты совпадения резонанса звука. Налево – плантации бананов. Урожаи пять раз в году. Вы там, в Союзе (а гиды в основном из тогдашнего СССР, привыкли), получаете бананы кормовые, израильтяне питаются другими, сортовыми. Так. Дальше: Иерихон – самый древний город мира. Самый низкий».
   Вот новость – на гору Искушения построен фуникулер. Да-а. Господам туристам, конечно, тяжело подниматься пешком, электричество везет. Мальчишки тащат по асфальту какие-то ящики, весело машут руками. Целые улицы изделий из кожи. Целые переулки сувениров.

   Падение Иерихона. Рафаэль. XVI в.

   Да, обидно очень – не погрузился в Иордан. «Инш Алла» – «как Богу угодно», – скажем мы по-арабски. А у меня у Кинерета было свое место для омовения в Крещение в реке. Убегал от группы, лез вначале сквозь хилую ограду, потом ее заменили рядами колючей проволоки, все равно лез и приходил к маленькой полянке среди кустов и деревьев. Иногда туда и другие проникали. А то и батюшки, тогда было совсем хорошо. Любое время года – теплынь! Водители в январе, даже однажды в апреле с ужасом спрашивали: «Купаться будете?» Переплывал Иордан, выходил на тот берег, срывал на память узкие стрелочки листьев эвкалипта. Еще и на середине троекратно погружался, нырял, старался достать камешки со дна.
   Многие возжелали ехать вверх на фуникулере. Засветились вдруг огоньки на горе – неужели так монастырь иллюминировали? Ну, совсем. Оказывается, там уже и кафе. А, все одно к одному: все делается для удобства, для облегчения туризма. Что говорить, что Спаситель был тут в сорокадневном посте, в одиночестве? Сбежать бы. Но ведут ужинать. Много сегодня паломников. Все, как и мы, от Иордана, все некупаные. Зря выпил какого-то сока, соблазнился на его прохладу. Да и лед-то, наверное, бывшая вода из-под крана. Вышел на веранду. Туда запарившиеся официанты выносят подносы с остатками пищи. Когда официанты скрываются внутри – на столы к подносам прыгают стада сытых кошек, питаются про запас.
   Всегда ходил на Сорокадневную гору и пешком и босиком. Я же и здесь счастливый – бывал на самом верху. Сегодня не пускают – наплыв, давка. Рослая гречанка командует: «Группа! Группа!» Пробивается женщина, говоря громко: «Полиш, полиш!» Полячка? Оказывается, полиция. Протискиваемся и мы. Батюшка наш и матушка – молодцы. Читаем Евангелие от Матфея: «Тогда Иисус возведен был Духом в пустыню, для искушения от диавола и, постившись сорок дней и сорок ночей, напоследок взалкал» (Мф. 4, 1–2). Сейчас красота – молитвенники доступны, в группе у многих сборники песнопений на святых местах Палестины. Когда поется тропарь, батюшка и матушка не одиноки.
   У меня еще и то искушение кроме рези в желудке, что отскочила пряжка от ремня. В Тегеране купил. Ведь надо же было ехать, подпоясавшись испытанным монастырским, с вытисненным девяностым псалмом. «Нет ума – беда неловко», – вспомню вятскую пословицу. Вниз. Пищит сотовый. Хоть не отвечай, ибо денег он, крошечный, пожирает изрядно. А не ответить – вдруг родные? О них же все время все мысли. Еще не забыть: слово «карантин» означает – «сорокадневный». Гора Соблазнов – гора Каранталь, Сорокадневная.
   Уже ночь. А еще так далеко, и очень хотел обязательно на ночную службу у Гроба.
   Крики и барабаны у постов милиции. Еле ползем. Мы же на арабской территории, пока всех проверят. Но к нам особо не придирались. Заскочил вначале араб с автоматом («Русия, как дила?»), потом, на другой стороне, еврей, тоже с автоматом, пообщался с гидом, и всё.
   Долго-долго тащились до дому, до хаты. Зато читал акафисты и правило к Причащению, и как-то утихала боль во чреве.
   Причащался! Это счастье – на Голгофе причащался впервые. У Гроба и в храме Воскресения причащался раньше, тоже на ночных службах. Давка была такая, что можно было поджать ноги и висеть сдавленному со всех сторон. Разноязычные братья и сестры сердятся друг на друга. Вспомнил вятскую старушку, которая, придавленная давкой к стене, пищала: «Ой, подавите еще, ой, хоть еще один грех выдавите!» Стоял прямо у распятия. А до этого исповедь принимали во всех местах Храма. Молодой батюшка, мой бывший студент. Да такой представительный, да так его, видно, любят прихожане, он с ними. Вот молодец какой, нашел добрых людей, помогли деньгами, привез группу. Бог милостив, допустил меня, грешного, на службу. А боялся – дочитывал правило лежа на кровати, такая была боль. Но встал, но пошел, слава Богу. Служба на греческом: «Агиос, офеос, Агиос, исхирос, Агиос афанатос, елейсон имас». Но много и русских включений. «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас». Наше «Господи, помилуй» громче, чем «Кирие, елейсон». Молился, чтобы и мне тут быть не последний раз, и дорогим мне людям. О России молился, а значит, и о Вятке. Четыре часа пролетели. Вспоминалась Страстная Пятница.
   Прямо вприпрыжку – кто там в темноте меня заметит, кто старика за ребячество осудит? – прибежал в гостиницу и даже и отдохнул. Просыпался с тревогой – как там мой организмус? Все в порядке. Ему свыше приказано не мешать мне жить дальше.
   Проснулся и побежал ко Гробу. Служит патриарх. Перед ним идет давно знакомый араб или турок в феске с жезлом, которым сильно ударяет в плиты пола. Да, так можно всю жизнь стучать.

В землю обетованную

   Солнце. Путь в Тивериаду. Всегда там все цветет. Но ведь Иудейская пустыня тоже текла «медом и млеком», но «преложил Господь землю плодородную в сланость от злобы живущих на ней». Вот так. В пустыне этой была сотня монастырей, сейчас едва ли десять. Молоко было и коровье, и козье, и верблюжье, а медом называли сок фиников. Это гид. Он же (и откуда взял?): «Всемирный потоп не накрыл землю обетованную. Потерянный рай. Отсюда – допотопная тяга сюда всех: персы, турки, арабы, монголы, сельджуки, османы». Приплюсовывает крестоносцев. Вот на что выводит. Может, и Вятку не затапливало? То-то меня сюда тянет.
   «Слово Иордан с иврита – спускающаяся река. Но тут и скифские корни. В верховьях – минус двести метров от уровня моря, при устье – минус четыреста. Не слабо. Не вялая река». Гид обращает внимание на пустынные земли: «Это не песок, лёсс. Если оросить – плодородны». Видя, что всем интересны мелькающие за окнами поселения бедуинов – шатры, изодранное тряпье на шалашах, вагончики, фургоны, старые остовы автобусов, сообщает: «Бедуины. Есть собственно бедуины – кочевники, гордый народ, рабски не прикованы к дому. Есть феллахи, оседлые земледельцы. Бедуины их презирают. Но уже и у бедуинов сыновья – водители автобусов. Дед на верблюде, внук, – показывает на водителя, – на машине, оснащенной электроникой». Тут же рассказывает давно известную шутку, что всех водителей на Ближнем Востоке зовут Шумахерами. Рассказывает, что уксус – это сын вина, что тут бывали битвы за торговлю благовониями, ибо сбыт ароматических вод и масел востребован был всегда. Бань нет, мыться негде, а пахнуть хочется привлекательно. Рассказывает, что тут вот памятники крито-микенской культуры, что здесь сирийско-египетский разлом, что Израиль – это борющийся с Богом, что Палестина означает вторгающийся, – гиды всегда кольнут арабов. Лягает попутно и Ясира Арафата, но чувствует: это не проходит, для нашей Церкви от Арафата одни милости.
   Гид молчать не может, сообщает, что везде, «куда дотянулась мощная волосатая рука израильтянина-первопроходца, преображение». Тут и спорить неохота. Матушка наша, ясно, таких гидов наслушалась, сидит и молится. Буду и я.
   Наконец и гид устает и просит пощады: «У меня уже заплетык языкается». И то сказать, он уже доехал до таких вот перлов: «Сулейман Великолепный, построя стены Иерусалима, дал фирман вначале франсисканцам, вошедшим в доверие, но это же крестоносцы, и он отметил православных, они в крестовых походах замечены не были. Это же, несомненно, гораздо более лучше».
   Расквартировались. Бегал к озеру, к тому месту, где, ужасаясь его замусоренности, раздевался и заплывал. Сейчас не решился. Пока телом слаб. Организмус, как женщина, требует внимания и ухода. Надо, надо брать и сердечное, и желудочное, и головное лекарство с собой. Но и перетерпеть полезно. Причастился – прими болезни как искушение и радуйся. Лишь бы не слечь.
   Но как же все загажено. Как все такое меня в первые приезды поражало и пришибало – озеро, по которому ходил «аки посуху» Спаситель. И такие берега. Как после массовки. Обувь, игрушки, пластиковые бутылки, поплавки, обрывки сетей, целлофан, картон. Все мокрое, скользкое, противное. Разгреб хотя бы узенькую дорожку к воде. Забрел в воду, умывался и пил, молясь, чтобы помогло.
   Ходил к греческому монастырю. Рядом уже наше владение. Старые черно-базальтовые стены. Так и вижу вывеску: «Странноприимный дом Русской Православной Церкви». Уверен, что так и будет берег и похорошеет, и очистится от продуктов цивилизации.
   Но какой же шум! Улица гудит гудками и ревет моторами, в номере шумит, сказали, что не отключается кондишен. Давит на уши, от них переходит в голову, опускается в грудь, тяжелит ее.
   Нет, снова к морю! Ужинать не буду, дам желудку каникулы. Сквер перед морем чистят дворники. Гигантским пылесосом вздымают старые листья и втягивают их внутрь объемистого пузыря.
   Только у моря, если сидеть совсем близко, склоняясь, слышен древний шум библейской истории. Слушал уже сегодня ласковый прибой озера у монастыря святой Марии Магдалины. Но так мало, так торопили. А ужинали часа три, желающие – дольше.
   Сидел до поздних сумерек. Купил в ночном магазинчике сухариков, чуть поел, опять же отважно запил водой озера.
   Утро. Спасибо тебе, моя родина, моя семья, приучили вставать рано. Делегация кряхтит, когда выезд всего-навсего в восемь, а я с пяти – с шести бегаю по округе. Совсем не хвалюсь, а радуюсь. Как же везде и всегда хорошо ранним утром! Воздух чище, на улицах просторно, в море мало лодок. Безлюдно на улицах. Помоги, Господи, сохранить в сердце все, что вижу сейчас с десятого этажа.
   Вижу сверху путь, который только что прошел по берегу Тивериадского моря. Тверь наша, Самара – это все отсюда. Здесь же град Тверия, и самаритяне здесь.
   Выехали. Гид почему-то начал о мифическом существе, которое отгоняло мух. А, оказывается, его имя Веельзевул. Синий его цвет, синего цвета боятся мухи. Сказать бы это жильцам общежитий, где синим (кубовым) цветом закрашены засиженные мухами стены. «Синий цвет у каббалистов, – говорит гид, – сейчас проезжаем их синагогу». Вот оно что.
   Снежная шапка на горе в две тысячи двести метров. Поля пшеницы. Место битвы крестоносцев с Саладдином. Была жара. Саладдин приказал отступать. Крестоносцы, блестяще вооруженные, в доспехах, на конях, которые тоже в доспехах, преследовали, радуясь победе. Но рано радовались – солдаты Саладдина засыпали колодцы, поджигали сухую траву. Каково в железных доспехах. Умирали от жары, и умирали не в переносном смысле.
   Да, а те караваны по десять тысяч верблюдов. Они же на две трети везли воду. Стали от этого делать станции, так и города создавались.
   Это я коротко пересказал, не было сил записывать. Сыпались потом слова, и цифры, и события: филистимляне, моавитяне, амаликитяне, лангобарды, гунны… Сирийцы арабизировались и утратили арамейский язык. Арабский этнос имеет тенденцию к расширению и поглощению. Далее звучало: Армагеддон, Гевал и Аммон, египетское пленение, Вавилон, Египет; мать Ирода – набаттейка; жена царя Ахава, ненавидевшая пророка Илию, Иезавель, была финикиянка… Гид евреев в обиду не давал – «они после пленения, – он не сказал – Божьего наказания, – быстро оживали на страх соседям». Все его комментарии – доказательства древности израильтян (а кто спорит?) и их первоприсутствия тут везде. Арабы тебе как дважды два докажут свое преждеприсутствие. Да рассудит их Господь!
   Мелькнула очередная мечеть, а где мечеть, тут и православный храм. Мимо летим. А где наша матушка? Оказывается, утром сообщила женщинам, что отзывают. Думаю, просила отозвать, ибо гид в поездке первенствует. Он вроде бы дает сумму знаний, совершенно не настраивающих на молитвенное состояние. Ведь где мы? Это он тут живет, а мы – в Святой Земле. Вот: «Муэдзины были слепые или специально ослепленные. Спро́сите, почему? – Но мы же не спрашиваем. – Место муэдзинов – на минарете, выше всех. Сверху видели женщин. На плоских крышах протекала жизнь. Чтоб никому не давать видеть своих жен, моющихся, отдыхающих, муэдзина лишали зрения». Зачем это нам?
   Рассказывает о селении Афул, которое наполнено своеобразными жителями:
   «Когда кого-то упрекают в отсутствии сообразительности, спрашивают: ты что, из Афула? Это то же, что спросить: ты что, из Чухраёв? – то есть вроде как сибирский валенок. А без этого сведения разве бы не прожили?»
   Сам, без гида, издали узнаю́ Назарет. Назаретянин – житель Назарета, а назореи – секта. «Инославцы, – сообщает гид, – не иноверцы. Они славят того же Бога, но по-своему». Попутно, непонятно, по пути с чем, сообщает, что иудейский головной убор кипа означает сферу, купол – знак власти Бога над тобой.
   На остановке ограбили: картонный стакан горячей воды, в которой мокнет серый мешочек с чем-то, – доллар. И пить не стал – выплеснул. Смешной протест – доллар-то отдал. А что я удивляюсь? В Домодедове стакан чая – сто рублей. Но хоть чай, а не жмых.
   Вроде и хорошо – кондиционеры в автобусе. Но вот кто-то чихнул, и вентиляторы гоняют заразу по салону.
   «В золоте купались, но не в вине. Не развратились. За прелюбодеяние убивали. Гомосексуалистов забивали камнями до смерти».
   Это гид о своих предках.
   О фантастических урожаях в кибуцах. О героических Бен-Гурионе и Голде Меир. Жила в хрущевской пятиэтажке.
   Ну и что записал? День ездил. Нет, надо заречься ездить с гидами-иудеями. Погребают все ощущение святости Земли под завалами начитанности. Вот тоже был один, вспоминаю, ехали от Красного моря, по пути возвращения евреев из египетского пленения. «Гора Ор, тут скончался Аарон, брат Моисея. Ор – граница меж Идумеей и Палестиной. Недалеко Кадеса, в переводе святое место, был стан после первого года странствия. Умерла Мариам, сестра Моисея…» Но штука в том, что записал же! Вот что характерно. А нужно мне это было? И прочесть мог. А сейчас, а сегодня ведь было же и утро, и озеро, и Иордан. Было – и пронеслось. Вот это дай, Боже, запомнить. И то, как начал извергать тонкие струи, как струны, памятник озеру, сделанный по контуру озера, а сквозь эту водяную светящуюся решетку засияло восходящее солнце.
   И опять уносилось сердце во времена начала новой эры. Встали рыбаки совсем на заре в городе Вифезда, рядом же, пешком шли, а это был день встречи со Спасителем. Никто вначале апостолу Андрею (будущему) не поверил. «Иди и смотри». И пошли, и увидели. Так же бы и нам приходить и видеть.
   Ох, скоро улетать.
   Гид, спиной ко мне, кому-то по телефону: «Нет, не успею. Ты же знаешь этих русских. Они ж еще везде всегда молиться будут. По определению».
   Днем ему наш руководитель: «Священник с нами. Надевай рубашку и крестись». Гид: «А кормить мою семью кто будет?» В благодарность за предложение анекдот из времен учебы в СССР: «Что такое недоперепил? Это значит – выпил больше, чем нужно, но меньше, чем хотелось». Тут же уже известное: русский любит выпить, украинец любит сало, еврей любит маму.
   Даже на Голгофе умудряется сказать так: «Место казни преступников. Казнили в том числе и человека, объявившего себя царем. По закону это смертный приговор». А помню, по Иерусалиму ходил человек, говорящий всем, что он царь Давид. Не то что не казнили, даже в полицию не забирали. Или (опять о гиде) в Вифлееме, у колонны с пятью отверствиями: «По легенде, из этих дырок вылетели осы и пчелы, которые разогнали персидскую конницу, во что ваш покорный слуга склонен где-то как-то, в общем, не верить. Но вложить враз пять пальцев в отверствия на всякий случай рекомендую».
   Дважды расступались воды Иордана. Для Иисуса Навина и Иисуса Христа. Отсюда вознесся Илия. Упал сверху его плащ на руки Елисею. Мария Египетская переходила поверху.
   Вода при освящении кипит вокруг креста. Иордан пошел вспять, в гору, когда крестился Христос.
   Были броды. В жару медведи, львы, лошади пили из одного места.
   Воробей на Голгофе: «Жив, жив!» Голубь: «Умер-р-р, умер-р-р».

Еще блокнот

   Пустыни, пустыни. Песчаные, глинистые (такыр), камни, песок. Все скорбно и ждет милости небес. Упадет капля – через два часа травинка. Сам испытал. Возил в первые приезды с собой кипятильник, ибо как русскому, тем более вятскому водохлебу, без чая? Выплеснул из чайника остатки воды и заварку под куст под окном. Вечером вернулись из поездки – около куста, там, куда попала влага, крохотная клумбочка травки. Двести миллиметров в год осадков. Приехал раз в апреле. «Не было давно дождей», – сказали. В следующий раз к осени будущего года приехал, и знакомый сказал, что с тех пор опять не было дождей. Как живут? Ночные туманы, утренние росы, подземные реки, есть же они у Господа. Вспомнишь тут наши грибные дожди, тихие, ласковые.
   Понял я, что можно здесь верить немногим плодам. Маслины (оливки) и финики. Почему? У них корни по нескольку десятков метров. Те, чьи корни в верхних слоях, плодоносят в зависимости от полива. А он может быть и химический для взбадривания роста и досрочного созревания. То есть для продажи, дохода, а значит, тут качество продукта в расчет не принимается.
   Красные маки, так оживляющие склоны гор, обочины дорог, как капельки крови Христа. Цветут не каждый год, ждут условий. Значит, и год, и два сидят в каменистой, прокаленной земле, но сохраняют жизненные силы.

   Несение креста (Путь на Голгофу). Михаил Нестеров. 1912 г.

   Мощь пустыни подвластна только Богу. Уходили отшельники, надеясь только на Его помощь. Без этого – смерть. Хочешь доказать, что выживешь сам? И не пытайся.
   Даже и не мечтаю. Вспоминаю пещеры наших лавр, похожи они очень на здешние. Не утерплю, запишу, пока вспомнил: в Египте обогнал я группу своих, когда поднимались к пещере Антония Великого, оглянулся – намного обогнал. Поднялся, протиснулся в нее. Даже робость овладевает, это же метров восемь в расщелину входишь. Тесно, страшно, мысли о змеях. Идешь в полную темноту, сам собой заслоняешь проникающий свет. Оступился, пополз, щупая пол и стены руками. Еще вниз, вверху ощутилось пространство. Нащупал одеяла, загремела канистра. Стоял, молился, привыкал. Чуть забрезжило. Разглядел иконы, успокоился. Решил подождать спутников. Пойдут же они в пещеру. Молился, потом решил примериться к ложу. Лег, замер. Такой тишины мне больше никогда не слышать. Может, сжалился над моими измученными ушами Господь, сподобил ощутить состояние досотворенного космоса, в котором не было ни звуков, ни времени, ни красок. И света не было? Ни света, ничего. Ни-че-го. Нет, не понять. Вопрос: «Что делал Господь до сотворения мира?» Ответ: «Готовил ад для любопытных». Есть же пределы попыткам познания. Слушайся святых отцов: «Знай себя, и будет с тебя».
   Монастырь Георгия Хозевита, места пророка Илии, праведного Иоакима. Идти долго. Немного, для начала, пристают владельцы осликов. Но эти все-таки не такие прилипчивые, не как те, с верблюдами, на Синае. Поднимаешься, не отстают, и постоянно: «Кэмел, кэмел! Руськи, велбуд, велбуд». И идут упорно, хотя твердо отказался. Думают, седой, устанет, попросится.
   Внизу зеленая нитка водовода еще со времен Ирода. Зеленая от воды, что бежит по желобу. А чуть дальше все опять сухо и выжжено. Пещеры и пещеры по склонам. Имена же отшельников и молитвенников здешних знает только Господь. Даже и у монастыря, как напоминание, висит корзинка, в которой монаху подавали раз в неделю хлеб и воду. И однажды корзинку не утянули вверх. Значит, умер? Да. И пещерка его стала его могилкой. А в корзинке птицы каждый год вьют гнездо. Пищат внутри птенчики.
   Горный серый заяц из-под ног. Прямо маленький слоник.
   Гид вещает: «Тут жили монахи. Они оставили свой бизнес, предпринимательские подряды, идеологические вопросы и ушли размышлять. Им помогают богатые вдовы, отдают деньги мужа на монастырь».
   Внутри дружно и молитвенно поют сербы. Просто одетые, радостные. Уже уходят, но как уходят! Как на смерть.
   И у нас удивительный молебен в пещере пророка Илии. Три девочки, и откуда они? Поют ангельски. Да все в белом. У одной куколка – Малютка Христос. Баюкает.
   Паломники, по себе сужу, помнят не все молебны в святых местах, это, думаю, и невозможно, а какие-то те, когда сердце было настроено к молитве. Да нет, монашки знают все.
   Молимся. Тут так отрадно! Долго, трудно шли. Жарко. А здесь так благолепно, звук молитвы в пещере прямо обволакивает!
   Видимо, для нашего сына мы такие старые! Говорит: «Отец, ну ты, я вижу, сам дойдешь до автобуса, а маму надо на ослика посадить». – «Не согласится». Арабы идут по пятам. Нет, сын уговорил, жена моя садится на ослика и тут же начинает плакать: «Ой, ему тяжело, ой, он такой маленький, ой, отдам деньги, но пойду пешком». Так и не поехала. Араб доллары взял, но честно прошел всю дорогу с нами. Ослик цокал рядом. Надя гладила его по умной, грустной голове. Сели в автобус, поехали, помахали ему рукой.
   И еще про жену. Это во всех смыслах русская женщина. Вот доказательство. Я поднимаюсь на Синай, на гору Моисея, четвертый раз, Надя – первый. Еле уговорил. Ночь. Идем. Если бы не приставания погонщиков верблюдов, то и совсем бы хорошо. Но и им жить надо, кому-то и они нужны. Едут же, усевшись меж горбов, не всё же для экзотического фото. Идем. Отбиваемся от араба: «Обязательно надо пешком». Он все равно идет. Молюсь, иду легко. Надя тоже молится, но слаба, еще бы, после Москвы, в отпуске не была две пятилетки, всю семью на себе тащит. «Не могу, упаду». – «Ну, постоим. Давай на камешке хотя бы посидим». Упрямо идет дальше. А впереди еще, от того места, до которого могут довезти на верблюде, еще восемьсот пятьдесят ступеней. Сам не считал, верю, что не меньше. Восемьсот пятьдесят. И не по двадцать сантиметров – по сорок, по полметра. Широкие, еще и по ним идешь. Ветер, тьма, нитки светлячков-фонариков внизу. Как много уже прошли! Но поднимешь голову – далеко-далеко тоже цепи фонариков. И это все надо пройти. «Я умру, иди один. Иди, я тут сяду и подожду». И видно – измучена вконец, лицо бледное, дышит прерывисто, лоб в испарине. «Тогда давай вернемся оба». – «Нет, ты дойди». Молча стоим на ветру под редкими звездами. Слышим вдруг хриплое дыхание, тяжелый кашель. Ползет по ступеням с двумя костылями старик явно старше меня. Подаю руку, он поднимает ногу, ставит ее на следующую ступень и подтягивает другую ногу. «Данке», – выдыхает он. Немец. «Хильфе?» – спрашиваю я. «Найн». Уходит. «Что ты ему сказал?» – «Спросил, не надо ли помочь». И жена – вот это и есть русская православная женщина, – сама еле живая, торопливо говорит: «Надо, надо ему помочь, пойдем. Если и такой человек идет, надо идти, стыдно перед ним». Идем, и я рассказываю, что в предыдущий раз видел, как родители-старики вели на вершину слепого сына.

   Гора Синай. Эль Греко. 1570 или 1572 г.

   И дошли. И встретили ликующий рассвет, восход солнца, уход ветра, тепло и сияние наступившего на земле Божиего дня. Обратно, к монастырю святой Екатерины, шли другим путем, более крутым и невозможным ночью. И жена, веселехонькая, прыгала по ступеням, как горная козочка. А я пел: «Хорошо нам с Надей тута: один час – одна минута».
   А однажды причастился на Синае. И уже, может быть, и не расскажу подробно. А надо бы. А надо ли? Многие же поднимались. Мне просто повезло, Господь сподобил, что в ту ночь в церкви служили литургию. А обычно церковь заперта и в щелочки железных ржавых дверей ничего не видно. Поднимались, снабженные в дорогу сухим пайком. Но силенок не было даже на еду. Думал: дойду до вершины, там разверну этот харч-пакет. И вот – поднялись, отец Сергий идет радостный, говорит: «Греки служат. Кто не ел с полуночи, давай на исповедь». А как пели греки! «Агиос, агиос, агиос, кирие Саваоф!» И как мы Символ веры и «Отче наш»!
   О, как спасает в тяжелые минуты, дни и часы воспоминаниие о таких событиях!

Пустыня святого Саввы Освященного

   Помню неохватные взглядом свалки мусора, когда долго добирались до многострадальной Лавры Саввы Освященного. Они дымились. И звали эти места геенной. Сейчас и мусора, и дыму поменьше. Тот перегорел, новый не валят. Может быть.
   В Лавре служба. Стоим. Тихонько отзывают, ведут наверх, к келье святого Иоанна Дамаскина. Знаменита поэма о нем графа Алексея Константиновича Толстого. «Благословляю вас, леса, долины, нивы, горы, воды! <…> И в поле каждую былинку, и в небе каждую звезду!» Цитирую – и видится эта молитвенная свобода человека, ушедшего от мира, от денег, от почестей. И куда? К послушанию чистить выгребные ямы в монастыре. И только сжалился жестокий старец, когда зазвучал обряд отпевания, написанный Иоанном. А точное изложение православной веры? Вот здесь написано, здесь. Тут свеча горела, тут он сгибался над рукописью. Выходил на выступ над пропастью, читал звездное небо, как мы газету. Днем видел стада коз, слышал шум потока внизу, то слабый, то тревожный. Тут и Мертвое море рядом, и кумранские рукописи тут обнаружены.
   Там, у моря, – Моссад, за морем – гора Моисея, Нево, и гора Ирода, Мохерус, похожая на Иродион, который недалеко от Вифлеема. Вряд ли сопоставлял все это преподобный Иоанн, но, думаю, отражалась же близость ветхозаветных и новозаветных мест на высочайшем уровне его творений. Вот у него-то – творения, у нас – записочки.
   Монах. Из Сибири. Был на Афоне в монастыре Хиландар, как раз где икона святого Иоанна Дамаскина «Троеручица». Полторы тысячи лет монастырю. Святой Савва ходил и увидел огненный столп. Божия Матерь ему: тут строй монастырь. Будет стоять до Второго Пришествия. Сотни монахов были убиты в начале VII века. Осталось два или три. И еще были монастыри, основанные Саввой, но остался только этот.
   Служба. Только несколько свечей горит. Потолок низкий. Монахи стоят как темные столбики, которые его поддерживают.
   Электричества нет, вода дождевая лишь. Русский старик-монах качает рукояткой водяной насос и кричит: «Дали визу на три месяца. Не продлевают. Отсижусь. Если что, спрячусь. Тут хорошо. Афонский устав. Молитва ночная. И женщинам нельзя».
   Слышно, как оставленные у автобуса женщины поют молитву. Они поднялись на гору, чтоб было нам слышнее.
   Может ли диавол спастись? Может ли Господь простить его? Где и поднимать такие вопросы, как не в монастыре, обагренном кровью мучеников за Христа, столько натерпевшихся от слуг диавола?
   «А почему нет? – отвечает монах. – Я не от себя скажу, от Антония Великого. Его сам сатана вопрошал. Более того, Господь попустил и такое, что даже Великий Антоний не понял, кто перед ним. Приходит мужчина, простой человек, просит ответить, примет ли Бог покаяние от диавола. Антоний встал на молитву, и ему ангел после молитвы открыл, что Господь никого не отвергает, потому даже самые отчаянные грешники не отчаивались, а приносили покаяние. А почему, думаете, так Господь решил? Потому что на суде сатана может возопить: я хотел покаяться, а Бог не допустил. Чтобы у него такого довода не было. Так разумею. И когда снова тот человек пришел, Антоний уже знал от ангела, кто задавал вопрос. Сказал: «Стой на одном месте, обратись к востоку и день и ночь взывай: ”Боже, помилуй мя – злобу древнюю“. И так сто раз. Потом говори: ”Боже, помилуй мя – прелесть помраченную“. И это тоже сто раз. И еще: ”Боже, помилуй мя – мерзость запустения“. Опять стократно. Взывай непрестанно, ибо не имеешь состава телесного и не можешь устать. И что, спро́сите, сказал Антонию сатана? Захохотал! «Чернец, да как же я сам себя назову злобой древней, прелестью помраченной, мерзостью запустения? Да я живу лучше всех, да у меня столько слуг, море грешников, я царствую над ними, они любят меня, живу в их сердце, ходят все они по воле моей, а ты хочешь, чтоб я стал рабом покаяния? Как променяю власть на бесчестие?» Вот такой вам ответ».

Монастырь святого Феодосия

   Сумерки совсем. Костница. Мужчина светом из окошечка мобильника освещает пространство. Черепа, черепа. Слева, справа по стенам. У алтаря два желтых черепа на подставке. Монах: «Их носим во время службы. На черепах некоторых проявляются кресты». То есть жизнь их продолжается. Лампада алого цвета, огонечек как звездочка. Уходил, оглядывался. Все ушли, еще постоял. Приложился. Запах полыни.
   Мальчишки настоятельно требуют «ван доллар». У нас и рублю нищие рады. Дал одному рубль. «Сувенир!» – восклицает он, но все-таки просит доллар. Конфету дал маленькому. Он побежал, у него ее отобрал другой, у другого третий. Естественный отбор. Отскакивают просители, когда на них направляют камеру.
   Ветер. Носятся и листья, и мусор в воздухе. И вдруг это напомнило одну из Страстных Суббот, когда приехал в свое Никольское. Очередища освящать куличи была от автобусной остановки. Топил баню. Вышел из предбанника, а до того было дождливо и полутемно. Тут небеса посветлели, приблизились, и стали сыпаться крупные хлопья белого снега. Еще и солнце засияло, ну! И церковь наша заневестилась под этой снежной фатой.
   Оказывается, анчар – это плодоносящее дерево, на нем зреют… содомские яблоки, вот как. Жена Лота окаменела от наказания. Хемор – глина, отсюда – керамика. Трупы в ней, соответственно, окаменевают, сохраняются как в вечной мерзлоте. О мерзлоте это я за гида домыслил. Едем вдоль Мертвого моря.
   «Цель – восстановить гармонию ветхозаветного мира». Это гида изречение. Как восстановить? Без Христа? И чего они восстановят?
   От моря – к Хеврону. Дорога патриархов. Гид о расставании отцов и детей. Плакали. Господь с Иисусом Навином допустил в землю обетованную только детей. Кстати, три юноши, которых Авраам принимал под дубом, шли для образумления жителей Содома. И в Хевроне было развратно, но ради Авраама сохранился дуб.
   Что писать, все знают – усох дуб. Зеленела последняя веточка в 1996-м. Росточки появились. Больше и меньше. Больший назван Авраамом, тот, что поменьше, – Саррой.
   Араб продает желуди, показывает на остатки дуба и на них, говорит: «Бэби, бэби».
   Гробницы. Влез и вылез. Три яруса. Грабили, было что грабить. Но заметили, что гробокопатели гибли, поняли – Божий гнев, перестали.
   В гробницу пророков нас не пустили – режим. Говорят, что отсюда под землей ходы и в Иерусалим, и в Вифлеем.
   Евреи создали государство, но светское. Такие держатся только законом. Не заветы выполнять, а жить хорошо хочется. Не того Бог хотел от избранных. Узнал, что талмудические евреи ходят в черных шляпах, ветхозаветные – в ермолках, остальные – так называемый авангард.
   Авдат – город, растворенный пустыней. «Высокое разрушается, низкое заполняется». Ссылки на афоризм гид не дал. Вокруг холмы и впадины. Поверить, что тут вот взгорбилось, а тут осело без чьей-то воли и плана, трудно. Что-то на что-то стало походить. «Геотектонические сдвиги не позволяют быть однозначному умозаключению». Изысканно, однако. Говорит о караванах. Тут ссылка на Флавия, что надо вокруг каравана неделю скакать. По десять тысяч верблюдов, и все нагруженные.

   Авдат

   Развалины. Кто разрушил? Что спрашивать, тут было кому разрушать.
   Михвар, Иродион, Моссад – последние крепости иудеев. Тит, войска обложили. Крепость Ирода на Мертвом море долго держалась. Но поняли – конец. И что сделали? Воины сами убили всех женщин, детей, жен, матерей, осталось их десять. Бросили жребий. Выпало одному. Он заколол девятерых, под конец и себя. От этого места название израильских спецслужб – Моссад.
   Берега моря будто в наледи, будто в белом прибое. Это соль. Всюду теплицы, которые здесь лучше назвать холодицы, они спасают растения от жары. Вспомнишь тут дымящие в полярной ночи «крейсеры» Магадана. Там-то теплицы.
   Ущелье, из которого выходит Кедрон. Далее – оазисы. И вот – Кумран. Кумранские свитки. Проскакиваем. Брошенные иорданские казармы. Все время справа мыльные воды Мертвого моря. Светлая полоса на середине – Иордан.
   Едем. Какой разный небосклон! Даже потерял ощущение сторон света. От усталости сумеречное состояние, свет приглушенный, слабо-желтые склоны, зеленые кусты, взрывы красного – кусты цветут, вдали ровные ряды плантаций финиковых пальм.
   Иаков боролся с Богом. Зачем?
   Звенят слова: Бархаба, Маккавеи, землетрясения, колонна придавила, госпитальеры…
   Оказывается, «пустынцы» здешние и не хотят дождя, он несет соль на поле, которое потом надо вновь опреснять. Хватает ночных рос.
   К Иордану от Иерихона. Сбрызнуло. Освеженная зелень, легко дышать, не хочется в автобус, в искусственно охлажденный воздух. Водитель: «Холодно. Может, повернуть?» Да как это можно!
   Каждый день бесконечен. Как вместить – утром служба в храме миссии, Иерихон, дорога к Иордану, и служба будто была в прошлой жизни. Замечал часто, что здесь непонятно как живет пространство. То до какой-то горы кажется очень далеко, а вот она уже рядом. Что это? Забылся я или что? Нет, сидел, смотрел, слушал, а гора уже рядом. За минуты.

Омовение под дождем. Милостив Господь!

   И каждый раз не надеешься, что еще тут побываешь. И каждый раз так не хочется уезжать. И каждый раз вспоминаешь, что тут было в предыдущие приезды. В Кане, конечно, вино все покупают. Но оно, увы, не по слову Христову создано, а по корысти. Запах и цвет, даже и вкус соблюдены, но ненадолго. Свежего хлеба купил, вот чем запомнил Кану. Греки, Бог им судья, даже и церковь не открыли, требуют, чтоб вино покупали у них. Так бы и было, но оно у них дороже. А из группы уже кто-то заскочил в лавочку и, конечно, оповещает экономную братию о меньшей цене на то же самое вино.
   Назарет – выводится (гид) из иврита – молодой побег. Площадь, где хотели отгрохать мечеть, рядом с огромным куполом францисканцев, пока не застраивается. Хотя мусульмане справедливо отвечали на запрещение тем, что, если вы хотите сохранить облик города времен Христа, уберите свой музей.
   И верно: въехавший в Назарет западный, вспучившийся над городом храм – сплошь эклектика, сплошной космополитизм – дары отовсюду. Лепка, картины – все вызывает не молитву, а лишь желание поглядеть.
   Мусульмане хотели вознести свой минарет выше креста. Их мечту, кстати, осуществили в Москве на Поклонной горе. Языческая богиня Церетели вздета на бетонную иглу гораздо выше храма Георгия Победоносца.
   В Назарете Иисус не сотворил чудес по неверию жителей. Его же помнили как Сына Марии и Иосифа. Нет пророка в своем Отечестве. Это мы множество раз проходили в своей России. Всегда лучшие умы всем все предсказывают, и никогда их не слушают. Вообще сейчас (и так издавна) Назарет приводится в пример как город веротерпимости. Гид совершенно неправильно употребляет слово «толерантность». Толерантность – это опасное привыкание организма к заразе. Мы толерантны к протестантам? Очень зря.

Источники

Конечно, счастье, что стоит в Назарете наш православный храм, причем именно над источником Девы Марии. А ведь я еще помню, когда пускали вниз, по ступеням, к самому источнику. Такого освежения, такой встряски чувства молитвы испытать ли еще? Тогда прибежал вперед всех, торопливо поставил свечу и, восторженно крестясь, сдерживая себя, сошел к воде. Боже мой, это тут архангел Гавриил возвестил о скором рождении Спасителя Деве Марии! Кружка, помню, была металлическая, на белой цепочке. Мелькнули в голове бедные наши полустанки с баками кипяченой воды и с такими же кружками. Пил воду и обливался. Вначале голову, а потом остальное. Освеженный, и счастливый, и мокрый стоял сзади всех на молебне. А когда он кончился и поехали дальше, я уже весь обсох. И было ощущение чистоты одежды и легкости тела.

   Источник Девы Марии в Назарете. Василий Поленов. 1882 г.

   Ведь это же со мной было, Господи, слава Тебе!
   Тут же запишу про еще один источник Божией Матери. Жил в Горней и бегал умываться к нему. Прямо всю голову макал, такой восторг! Но особенно помню, как ходил пешком к источнику Иоанна Крестителя, к католическому монастырю, к пещере, в которой он был младенцем. Они скрывались от воинов Ирода, уже знали, что всех младенцев убивают. Бежали ночью. Боже Ты мой! Пустыня, шакалы кричат, не просто кричат, а так воют, что содрогаешься. Ветер хамсин несет такую пыль, что проникает сквозь любые ставни. Ночью холод, днем жарища такая, что дышать нечем. И этот богоносный малыш один-одинешенек. А олениха, питающая молоком, ангелы, обучающие Писанию? Нет, слаб я, не проникну в Божию премудрость. Просто верую и исповедую, что так и было. Отец, убитый «между церковию и олтарем», умершая мать, Иоанн один. С Богом.
   «Победную песнь поюще, вопиюще, взывающе и глаголюще». Тут искать ответ.
   Да, эти незабываемые дороги до источника. Да какие дороги – тропы и заросли. Ведь не терпел зигзагов, казалось, близко напрямую. Да и монахини говорили, что иногда ходят напрямую. Торопливо шел, как говорят в Вятке – впробегутки. Склоны, овраги, камни. Боялся, помню, змей. Слаб верой, еще не дорос до изреченного, «на аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия».
   Прибегал, и вот – счастье – был один-одинешенек у источника и пещеры. А один раз не успел до закрытия. И что? И конечно, нашел, где перелезть ограду.
   А первый раз – я же не знал – принял за источник прудик у пещеры. Он очень глубокий. Декоративен, обведен мрамором, в нем цветущие водяные растения и крупные разноцветные рыбы. Это я все потом разглядел. А тут прибежал разгоряченный, приложился к образочку в пещере, разделся и ухнул в этот красивый водоем. Дна нет. Хорошо, умею плавать. Как-то выбрался. Потом разглядел и рыб, и то, что рядом лестница к источнику. Но лето, все заросло, немудрено, что не заметил. А вода в источнике показалась самой холодной изо всех источников Святой Земли. Так отрадно!
   А Овчая купель? Уж выдам секрет. В ней нет погружения, да и воды никакой не видно. Но надо знать. Когда экскурсию (группу) ведут прямо и направо, надо потихоньку отстать и идти прямо и налево. Потом вниз по красным разбитым спускам. Там металлическая ограда. Может, нехорошо, но надо и ее преодолеть. Вреда ей не причинишь – железная. Там ступени, по ним осторожно вниз, там полумрак, там – вот и она – целебная влага. Замри – и услышишь тихие звуки. То не ангел «возмущаше воду», то музыка капели. Капли падают из разных мест, и от этого на воде узорные блики. Стоять бы тут, читать Писание, молиться. Но когда? Надо бегом-бегом раздеваться, опять же перекарабкиваться еще через одну решетку и входить в евангельские воды. Один раз было по пояс, другой раз по щиколотку. Опускаешься на колени, пытаешься понять, где восток. Но тут везде святое счастье прозрения, счастье исцеления.

   Овчая купель. Ян Ционглинский. 1885 г.

   Источник святой равноапостольной Марии Магдалины. Всегда был то огорожен, то безводен, а сейчас – какая благодать! Стоишь над ним, он темен и зеркален внизу, и в нем идут облака. Слава Тебе, Господи!
   Недалеко и родоновый горячий источник. Это уже курорт. Маленькие рыбки щиплют волоски на ногах, думают – трава.
   А Елисеевский поток? Спасибо матушке, подсказала, где он. Он в частном владении, и понятно, что не очень-то хозяев радует наплыв людей. Но они люди добрые и матушку любят. Поток льется в бетонном желобе, вода вкуснейшая. Надо раздеться и лечь в него, лечь и Бога славить за счастье такого омовения.
   Уж доскажу и еще про один источник, про купель Силоамскую. Около нее, сколько помню, идут раскопки града Давидова. Где-то же тут обломки столпа Силоамского, под которым были погребены восемьдесят человек. «За что? Разве они были в чем виноваты, виноватее нас?» – «Нет, но, если не покаетесь, то же будет с вами». Подошла еврейка. Археолог из Новосибирска. Курит. Просто поговорить подошла. «Тут у меня и мама, и работа, но без русского языка тоскую».
   А источник без подсказки вряд ли найдешь. Но заслышишь вдруг радостные детские крики, перекрывающие рев машин, и понимаешь – тут. Это начальная школа, она как раз над источником. Владеют им гостеприимные арабы. Вниз по ступенькам, подальше в темноту расщелины, по металлическим острым решеткам, там уступ, на который складываешь одежду, и вот ты в Силоамской, по слову Господа исцеляющей купели.
   Еще успеешь и к группе присоединиться, и на раскопки воззреть.
   И всегда слышу совет, и уже и сам его даю: «Всегда молиться». – «И все?» И все. Да, и все. И разогреется сердце, и услышит тебя Господь. Ведь входим в храм как неживые, как на ходулях. Замотаны дорогой, торопливостью, особенно мыслями о земном. Молиться. Только не мучить себя, не ругать себя, не ждать результата. Молиться, и все.
   И не считать, что твоя молитва здесь, в Святой Земле, более доходчива, чем молитва сверстника-старика в деревенском храме. Дело в силе веры. Я и за этого старика молюсь. И за нашего батюшку и его семью, и за прихожан на родине, за всех. Услыши молитвы наши, Господи! Помоги нам, Господи!
   Особенно молюсь за одну семью. Уже и дети есть, уже и в школу старший пошел, а всё не венчаны. Ну как же не понимают, прямо беда, что ради детей надо под венец. Нельзя детям в родительском грехе расти.
   Да, вспомнил читанное о преподобном Кукше. Именно в Силоамскую купель он упал, теснила толпа, когда совсем молодым был в Иерусалиме. А первой попасть в источник мечтала женщина, не имевшая детей. По преданию, женщинам после омовения прежде всех Господь даровал детей. И над молодым иноком смеялись – дети будут. А у него и было потом множество духовных чад. Выселенный с Афона, когда греки старались, пользуясь смутой имяславцев, побольше наших монахов убрать со Святой Горы, Кукша много перестрадал. Умирал в преклонном возрасте. Он же еще и в тюрьме сидел, был на лесоповале. Раз увидел – за колючей проволокой – повар с кухни нес обед охранникам. Кукша сказал ворону: «Ворон носил Илие хлеб, принеси и мне хоть кусочек». И ворон принес страдальцу пирог, уронил его рядом на снег.

Преподобный Кукша Одесский (Величко)

Люди-голуби

   Так я называю паломников. Цитирую из Даля: «Паломничество встарь было в общем обычае». Насильственно прерванное, оно возродилось и разрастается, как дерево из благодатной почвы. Даже и дуб в Хевроне возрождается. Нам ли унывать? Благую весть несут люди-голуби, прилетавшие в Святую Землю и разлетающиеся по всем пределам России.
   Слово паломник производится от слова пальма. Ветвями пальмы выстилали последний земной путь Христа поверившие в Него. Но слово пальма имеет и латинские корни, напоминающие голубя. Палома, палумба. Вспомним песню юности «О голубка моя!» – «Ля палома, адью!»
   Люди-голуби одушевляют и оживотворяют Святую Землю. Нет их – и Святой Земли не доищешься. Останутся одни жующие и обвешанные кино– и фотоаппаратурой туристы.
   Замена веры в Бога верой в науку тупикова и губительна. Где та смоковница, хотя б кусочек коры от нее, засохшая по слову Спасителя? Не этим ли сказано – науки и пышны и зеленеют, а плодов нет? Кажется, у Василия Великого (проверить) о светских науках: это – листья, Богословие – плоды. Философия еще бы на что-то годилась, если б объясняла первичность Духа, слова Божия.
   Даже и общественные движения обречены, если они без веры в Бога. Уж я-то нагляделся на десятки движений, фондов, партий, ассоциаций, объединений, где они все? Крапивой заросли. И все новые и новые появляются, пузырятся и лопаются. То-то радости врагу нашего спасения.
   Святые ветхозаветные: Илия, Моисей, Соломон, Елисей, где их мощи? Были все они земные люди, такие, как мы. Только жизни праведной, за что и прославил Господь. И не просто были, продолжали жить после ухода с земли. На Фаворе пришли к Иисусу Илия из рая и Моисей из ада. Но мощей их для нашего им поклонения нет. Господь утаил. Так надо.
   Помню, ходил у стен Старого города старый еврей, говорил всем, что он царь Давид. Подавали.
   Мелькнуло место, у которого давно уже стоял больной ослик. «Выгнали, не прокормить. Ветеринар дороже ослика». Через день ослик уже был мертвым, и на нем прыгали вороны. Еще через сутки – лежали на этом месте кости.
   Да, памятник пророку Давиду поставил московский Фонд святителя Николая. И что? Уже залили краской, отбили нос. Не хотят, не по ним реалистическое изображение. Но как же ветхозаветное: «по образу и подобию»?

Вечер в гостинице

   Пораньше вернулись. В автобусе у стен Старого города нырнули в тоннель, выскочили – снова стены. «Да созиждутся стены Иерусалимския». Конечно, не эти стены, наши стены иерусалимские – молитвенные, те, что созидаем сами вокруг себя для защиты от стрел лукавого. Эти – XVI века, возведенные повелением Сулеймана Великолепного. Читал ли он пятидесятый псалом?
   Мелькнула мельница. Кто-то: «Уже тут казино».
   Туристы: щелк, щелк! шоп, шоп! И все дела.
   Площадь Святого Вавилы. Тут, по преданию, будут убиты воскресшие пророки Енох и Илия. Как представить, как понять, как вообразить? А ничего и не надо воображать, как будет, так и будет.
   Дали мне на вечер старинную книгу «Благословение Святого Града Иерусалима». Что-то выпишу. А прежде с радостью думаю: Ие-РУС-алим созвучен слову русский.
   Из «Напутственного слова»:
   «Вспоминая Вифлеем, в котором Сын Божий, будучи Богом, родился от Святой Девы Марии Человеком для нашего спасения, не забывайте, что и вы явились на свет Божий не для того только, чтобы есть, пить и веселиться, а для труда и забот о едином на потребу – служения Богу и спасения своей грешной души. С мыслью об Иордане, в котором крестился Господь наш Иисус Христос, у вас должен быть помысл и о вашем крещении, при котором вы дали обет служить Богу… Сорокадневный пост и молитва Спасителя в Иорданской пустыне да напоминают вам, что искушения и козни диавола и дикие вопли страстей человеческой природы могут быть усмирены и побеждены только молитвой и постом – этими двумя крылами, при посредстве которых и мы можем взлететь к Престолу Всевышнего… Подвиги и мученическая кончина Иоанна Предтечи да послужат уроком и образцом того, что правда должна быть выше и дороже всего, всех корыстей земных, хотя бы из-за нее пришлось лишиться свободы и даже самой жизни. Назарет да напоминает вам о величайшем смирении Пренепорочной Девы Марии, удостоившейся здесь неизреченного счастия – воплощения от Нее Бога Слова, и о том, что смирение есть наиугоднейшая Богу добродетель. Преображение Господне на Фаворской горе, при котором лицо Его просияло как солнце, пусть переносит вашу мысль к последнему дню мира, в который и наши тленные воскресшие тела, украшенные подвигами добродетелей, изменятся в нетленные и тоже просветятся, яко солнце, в Царствии Отца Небесного…
   Не праздное любопытство влекло вас сюда, а святая вера, святое желание утолить духовную алчбу и жажду души вашей, помолиться Господу на самом месте принесения Им Себя в искупительную жертву, принести чистосердечное покаяние, дать Спасителю обещание прожить оставшуюся земную жизнь в добрых делах…
   О вера, источник временных и вечных радостей, основание любви Божией к нам, грешным. О вера, Ангел наш Хранитель, утешитель, спаситель! Божественная вера, вера евангельская, православная! Вера Христова, единственная, единая, не оставляй нас! При такой вере, если пойдем и долиной смерти, не убоимся. С нами Бог, а если Бог с нами, то кто против нас? Только помните всегда, что вера без доброй жизни христианской – что дерево без плодов. Вера – цветок, а жизнь по вере – вожделенный спасительный плод ее…»
   А рядом – мои выписки из Голубиной книги. Готовился же к поездке:
   «Какой город всем городам отец? Иерусалим – всем городам отец. Почему тот город городам отец? Потому, что в том городе, посреди земли, стоит церковь, всем церквам мать. Почему она всем церквам мать? А стоит в ней Престол Божественный, а на том Престоле Божественном стоит гробница белокаменная. В той гробнице белокаменной почивают ризы Самого Христа, Царя Небесного.
   А какая же река всем рекам мать? Это Иордан, где принял от святого Иоанна Предтечи крещение Иисус Христос.
   А какая гора всем горам гора? Это Фавор, где произошло Преображение Господа нашего Иисуса».
   И главный вопрос: «А какая же земля всем землям земля? Это Святая Русь – земля. На ней стоят церкви апостольские, люди молятся Богу распятому».

Ветер Страстной Пятницы

   Садимся в облака, но не в небесные, а в серые. Весь аэродром в вихрях песка. Видно, как мотаются и гнутся метелки пальм. На земле страшно выходить из аэропорта – несутся оторванные зеленые листья, протаскивает отломанные ветки.
   Мгла. Холод. День распятия. Плащаницы и в Горней, и в Русской миссии. Вынос плащаницы. Скорбный путь. Давка, но уже привычное состояние, когда тебя шарахают и с ног сшибают, но не обижаешься. За что? За то, что энергичнее, чем ты, пробиваются к святыне? Приложился и будь счастлив. Отнесли, отшибли, оттерли, притиснули к стене, шмякнули о полицейскую машину? По грехам-то и не так еще тебя надо. Жив же, приложился же, поёшь же со всеми и радостен от обилия православных.
   Я вообще уже как ископаемое – помню старенького патриарха Диодора, который, совсем слабенький, нес сам крест. Господь дает сил.

Первая любовь

Это о моем Вифлееме. «Город хлеба» (Бейт-Лехем) был для меня первым в Палестине. Я жил здесь больше десяти дней. Потом все наездами, наскоками. Как щемило сердце при подъезде и как тосковало при новом расставании. И вот – поселили в прекрасной нашей гостинице.
Вифлеем! Думаю, Божия Матерь любила его больше всех других мест. Ведь каждый день, всю жизнь после вознесения Иисуса ходила из Иерусалима в Вифлеем. И думаю, конечно, знала, что будет Вифлеемский храм Рождества. И вспоминала тот день, когда к вечеру пришли на перепись и не нашли места, где ночевать. И пришли сюда, к этой вот звезде. От дома Иоанна Богослова, усыновленного Ею при кресте по слову Сына, до Вифлеема километров восемь. Каждый день! Какое величие в этом пути, освященном молитвами – беседами с Сыном!

   Вифлеем. Василий Поленов. 1882 г.

   Бетон, бетон, исписанные, изрисованные стены пограничные. Пропускают в трубу. Карикатуры изображают обезображенность теперешних отношений, что их запоминать? Граффити называется. Во всех странах это мычание на заборах. Это не отроки, это тинейджеры, это не отроковицы, это фанатки.
   Сионская горница. Здесь схождение Святаго Духа на апостолов, здесь последняя земная Тайная Вечеря Христа, здесь умовение ног. Торопят. Рабочие ходят. Батюшка читает: «Иуда злочестивый… Бежи несытыя души…» Рабочие, думаю, может, даже специально начинают стучать громче и разговаривать. Отсюда ушел в ночь Иуда.
   Но здесь положено начало Евхаристии, преложение вина и хлеба в Тело и Кровь Христовы.
   В каждой группе обязательно находятся певчие, знакомые с молитвами, тропарями, величаниями. И если еще даст Бог в группу хорошего батюшку да такую матушку, какая у нас, мы – в раю. У нас они такие. Батюшка унывать не дает. Не дает и духу праздности оживать. Чуть что, возглашает: «Христос Воскресе!» И громко и радостно отвечаем: «Воистину Воскресе!» Что с того, что на календаре не Светлая седмица, в Святой Земле всегда Пасха Красная, всегда Воскресения день, так что «просветимся, людие: Пасха, Господня Пасха! Радостию друг друга обымем…».
   К концу первого дня невольно определяется, кто ведет мелодию, кто в подголосках, кто создает фон. Хор крепнет, множится. Посещения святых мест становятся все молитвенней и все душеполезней. И кажется, что поехал в паломничество целый хор одного храма, который служит в таком составе много лет.
   В Иерусалиме, в греческой православной семинарии, – три ученика. Из них один русский. Ваня. На двадцать преподавателей.
   Соломон, оказывается, принес жертву Астарте. За это и был наказан.
   Матерь Божия, когда Иисуса привели к первосвященникам, металась, просила членов Синедриона о помиловании Сына. Не слышали. Не слушали. Матерь Божию! Господи, прости! И им простила?
   Овчие ворота, они же и Львиные. Они же и Стефановы. Да они же еще и Гефсиманские. Стефановы, потому что тут забили иудеи камнями первомученика Стефана. А Гефсиманские, так как из них ближе всего к Гефсиманскому саду. Овчие, понятно, по купели.
   Самые широкие – Яффские. Раздвинуты для кареты императора Вильгельма. Пойдет разве такой барин пешком? Что он, Давид какой-то, чтоб босиком скакать перед Ковчегом Завета? Видимо, и в Берлине потом этим гордился.
   Вечный жид получился из иудея, который не помог Иисусу. Может быть, превратился в снежного человека. Встречают всюду. Может быть, больше всех ждет Второго Пришествия. Не умрет до Второго Пришествия. Так изжился, так нажился, ждет смерти как счастья.
   Храм занимал треть тогдашнего города. Арка «Се, человек». Цистерна для воды.
   На лошадях только римляне, остальные на верблюдах, ослах. Надо же. Сохранились камни, отполированные тысячелетиями. Ласково и тепло касаются подошв. Теплые даже и в январе. Но какой в Иерусалиме январь? Смешно сказать.
   Лифостротон – помост. Порог Судных врат. И никто не заступился, ни один член Синедриона, никто не махнул платком с помоста. Хотя «ни единыя вины не обретаю». Перешагнул порог под крики: «Распни!» Тяжело тут.
   Уже храм святого Александра Невского. Высоченные своды.
   Игра воинов «в царя». Жизнь ничего не стоила. Бросали жребий, кому выпадало, того все желания выполняли, поили, кормили. Одевали в багряницу, венок на голову, убивали. Так и с Христом решили играть, издевались. «Прореки нам, кто ударил Тебя?» Венец терновый. Эти страшные, ранящие тернии на ветках с горы Ирода. Привозил, хранил у божницы. Сгорели в пожаре.

   Освящение Порога Судных врат. Фото монаха Иосифа. 5 сентября 1891 г.

   Батюшка проникновенно читает об отречении Петра. Сто раз читал и слушал, но здесь всё впервые… И вдруг – не выдумываю – петух запел! Среди современного Иерусалима запел настоящий петух. Это для нас.
   «Мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть». Где логика? Почему и кому должен? Если не су́дите, так чего других заставляете убивать?
   Здесь, в Святой Земле, каждый день ощущение, что ты с утра входишь в храм и весь день в нем пребываешь. Все храм и храм. Мы – внутри Евангелия. Именно так. Святая Земля – это пятое Евангелие. Нет, лучше так: мы в гостях у Христа. Мы – Фомы неверующие, все нам надо самим посмотреть, во всё персты вложить. Мы тут каждодневно празднуем Пасху.
   Люди на коленях ползли, а мы разуться не можем.
   Матушка на раскопках: «Ходим по крышам тогдашним».
   Анемоны – как капельки крови. Стали цвести после крестной смерти. Еще цветут в Горней черные калы, расцветают, показывая скорбь, в Страстную седмицу.
   Мелькнуло – вывеска: «Свадба Суваниры Обуф».
   Какое дело самое важное? То, которое делаешь сейчас. Кто для тебя самый важный? Тот, кто сейчас рядом с тобой.
   Как отраден глас апостола Павла: «Для меня очень мало значит, как судите обо мне вы или как судят другие люди; я и сам не сужу о себе. Ибо хотя я ничего не знаю за собою, но тем не оправдываюсь; судия же мне Господь» (Кор. 4, 3–4). И в самом деле, если еще думать о том, кто да что думает о тебе, кто что говорит, да еще и на это внимание обращать, тут хоть вовсе ничего не делай.
   Миндаль зацветает первым. Еще и листьев нет, а цветы облепили каждую ветку. Цветущие прутья. Потом абрикосы, персик. Манго цветет розовым. И уже с февраля красные капельки маков. Вся земля и обочины дорог – всё маки. Их лепестки, тоненькие, гладкие, живут потом в книгах-молитвенниках. Сквозь них даже и текст читается.
   Открывается Фавор, и сердце, опережая взгляд, летит к нему. Сколько раз возносился на машинах по его серпантинам к вершине – и ни разу пешком. Читаешь в книгах: шли по тропам, потом ступени, четыре с половиной тысячи ступеней. Ну и что? И шагали бы. Площадки были, часовенки на них, остановки. И общие молитвы, и свои. Когда тяжело, молитвы усиливаются. Это часа на два – на три, не больше. Но не дают идти, насильно перегоняют из автобусов в восьмиместные такси. Ясно, что для заработка. Якобы автобусы не вырулят. Был я на Фаворе в ночь Преображения Господня и видывал там заползших на самый верх таких двухэтажных мамонтов, они-то как? Не с парашюта же сбросили, сами заехали, как-то одолели крутые завороты.

   Святая Земля. Цветущий миндаль

   Все-таки один раз пешком прошел. Сверху вниз. И то. Как раз в ту свежую, прохладную ночь Преображения. После ночной литургии, Причастия, крестного хода вокруг храма. Три раза обошли.
   Евангельские гадаринские свиньи, в которых вошел легион бесов, кинулись в Тивериадское озеро. По преданию, очевидно рыбацкому, свиньи превратились в сомов. Ибо когда готовят шашлыки из сомов, то мясо припахивает свининой. Ценное известие. Но сомы громадны. Раз к берегу Иордана (а я уже разделся) подплыло такое чудовище, что я заробел. Как влезать в воду? Заглотит, а я не Иона, не выпустит.
   Видел и маленькую черно-желтую черепашку, ловко рулившую между плывущих листьев и веток. Прямо акробатка.
   Эти сомы у Кинерета, у оборудованных для погружения мест, точно пасутся, стали попрошайками. Весело – и не только детям – их кормить. Любой кусок заглатывают. Медленно и важно открывая усатую пасть.
   Но в этот раз совсем необычайное зрелище. Сомы ворочаются, как толстые поленья, глотают подачки. Не ссорятся, ибо и сыты, и подачек много. Плывет вдруг выдра, заплывает в центр стада сомов и начинает хозяйничать. Выхватывает прямо из пасти у сомов куски, держит кусок одной лапкой, а другой отпихивается от возмущенных сомов. Ложится в воде на спину, быстро съедает кусок и отбирает следующий. Восторг у всех без исключения. Все симпатии на стороне выдры.
   Много темнокожих. И вообще всех полно, все в белых длинных рубашках. Пришли, поют хором баптисты или свидетели Иеговы. Заводят в воду полную визжащую негритянку и вдвоем ее притапливают. Замолчавшую и мокрую отпускают.
   У нас в группе молодая пара. Ждут ребеночка. Везде старательно молятся и прикладываются. Молодая боится входить в воду. Батюшка терпеливо уговаривает. Сам он долго стоит в воде. Она судорожно вздыхает, отчаянно взглядывает на мужа, виновато на батюшку и наконец решается. «Во имя Отца…» После первого погружения в ужасе рвется на берег. Батюшка не отпускает и заканчивает: «…и Сына, и Святаго Духа». А после этого, веселая и счастливая, она уже сама забредает в Иордан и плывет на тот берег. Тут ею уже командует муж, плывущий рядом.
   На том берегу наломал себе крохотный веничек из эвкалиптовых веток, из тех, что подобно веточкам нашей плакучей ивы полощутся в воде.
   Всего за двое суток Иордан добегает до Мертвого моря, уносит в него грехи, снятые крещением и омовением с людей, приехавших со всех стран планеты. Кто ни есть на земле, а во всех явное или смутное предчувствие, что судить всех будут не идолы, не божки, не авторитеты, даже не пророки, а Христос.
   Незабываемо: читаем заповеди блаженств на том месте, где они были сказаны впервые. Какой простор, какие осененные солнцем и небом зеленые горы! Какие караваны облаков и какие невесомые их тени тихо гладят поверхность главного в мире озера!
   В автобусе исповедь. Освободили место для этого. Хорошо, есть возможность.
   «Ой, а что говорить?» Это паломница, которая поехала с подругой, а в церкви не бывала. Но состояние группы, молитвы, храмы, иконы так благотворны, что решается причаститься.
   «Ну ты с самого детства, с младенчества, – учит ее соседка. – Родилась я, скажи, и ночью плакала, маме спать не давала. Каюсь. В школу пошла, двойку получила, каюсь!»

Причастие

Утро. У Вифлеемской звезды, в пещере, только мы, русские. Служат греки, помогают им арабы. И наш батюшка облачился в праздничное. Проскомидия на виду у всех. Архимандрит, быстро и ловко вертя в руках просфору, вынимает частицы, читая записки или слушая диктовку имен. Очень терпелив. Но когда женщина читает имена и минуту, и две, и три, отстраняет ее и слушает следующую. Женщина, отходя, говорит мне: «У меня же еще записки и в другом кармане были». И все ее понимают, всем хочется побольше помянуть родных и близких. Ведь это в таком месте!
Это не высказать. Идет служба, мы стоим в пещере, откуда взошло солнце нашего спасения. Пастухи простыми сердцами умилились и пришли, куда привел ангел. И умных волхвов привела звезда. А ведь волхвам Ирод сказал, чтобы они вернулись к нему и рассказали о царе иудейском. То есть волхвы рисковали, когда решили к нему не возвращаться. Но что бы они сказали? Родился Мессия?

   Рождество Христово. Фреска. Сербия. XIV в.

   С царством твоим покончено, Ирод. А если бы это спасло Вифлеемских младенцев? Но о казни младенцев волхвы и подумать не могли; они и представить не могли такого. Все было как было.
   Стоял на литургии у яселек Богомладенца. Только и думал: «Продлилась бы служба». Женщина-палестинка в черной куртке, простоволосая, вместо хора певчих. По-арабски «Господи, помилуй» похоже на «Я – архаба». Мальчик пробрался к звезде и сел у ног архимандрита, глядя на нас с любопытством. «Отче наш» пели на русском. Батюшка наш в богатой ризе. Пронеслась служба. Причастились. Только бы отложилась и эта литургия в сердце, вернее – на сердце, чтобы защищать его от стрел лукавого.
   Много свечей на подставках для них. На круглом блюде с водой – решетка, и в нее вставляют коричневые толстые свечи. Особо со свечами не церемонятся. Некуда свою поставить? Выдергивают любую, гасят – и в ящик: хватит, погорела.
   После Причастия запивки нет. Заедаем кусочками вифлеемского хлеба. Хлеб ломают над звездой и щедро раздают. Подхожу за ним дважды. Знаю, как целительно среди московской зимы начать день с крошки такого хлеба, запитого святой водой.
   Из пещеры нас выгоняют армяне. Втаскивают свою икону, устанавливают над звездой.
   Вернулся. Еще время до завтрака. Вспоминаю Причастия в Святой Земле, сколько их было? Десятки. Но разве важно количество? Истово верующий, однажды приехавший и однажды здесь причастившийся, может, более спасен, нежели аз грешный. А священники в ссылках, тюрьмах, причащавшие кусочками ржаного хлеба, делавшие епитрахили из тюремных полотенец, разве такие причащения не спасительны? Да еще больше!
   Все в меру веры. Здесь же, лет одиннадцать назад, вернулись в пасхальное утро из собора Русской миссии, где причащались и разговлялись. Вышли из автобуса у гостиницы «Гранд-отель» и, не заходя в нее, не отдыхая, пошагали в храм Рождества. Шли по пустым улицам и пели: «Воскресение Христово видевше…»
   А вот когда поют Херувимскую, в каком бы храме ни был в это время, представляю тут же Троицкий собор лавры. В нем на ранних службах бывал многократно за долгие, счастливые, годы преподавания в Духовной академии. И врезалось в память, как однажды, стоя у алтаря и слушая могучий хор молодых голосов, студентов академии, начавший Херувимскую, я совершенно отчетливо увидел у жертвенного столика преподобного Сергия. Он! В пол-оборота, в серой рясочке, склонясь над столиком, стоял молча, молился. Я боялся шелохнуться. Вышли со Святыми Дарами, заслонили вход в алтарь. Когда запели «Яко да Царя всех подымем, Ангельскими невидимо дориносима чинми…», у жертвенного столика никого не было.
   И на Фаворе причащался, на рассвете Преображения, и много раз в Горней, и у гробницы Божией Матери, и, конечно, в храме Воскресения на ночных службах, у Гроба и в самом храме, причащался и уже после где-то записал, на Синае вроде бы. Поднимались на Синай, несли иконы, хоругви. Дали в дорогу и сухой паек. Помню, устал, но есть не хотелось. Сидел на камне, и не было сил даже очистить апельсин. А ведь это Ангел Хранитель оберег от еды. Приползли к вершине. Далеко за полночь. Идет отец Сергий: «Кто с полуночи не ел, давай на исповедь, греки будут служить литургию». Возликовала душа! И та служба! «Агиос, агиос, агиос Кирие Саваоф!», то есть: «Свят, свят, свят Господь Саваоф, исполнь небо и земля славы Своея!»
   Осанна!
   И всегда после Причастия была спасительная мысль: «Вот теперь не страшно умереть».
   Боль сердца – напоминание о Боге. Болит – молись, исповедуйся, причащайся, и пройдет. Сердце болит у добрых.
   Матушку терзают постоянно. Вот она в автобусе, перед остановкой, объяснила, сколько стоим, где можно руки помыть. Выходим. Ее несколько человек обязательно спрашивают: сколько стоим? где можно руки помыть? Терпение с нами нужно ангельское. «Для смирения хорошо, – улыбается матушка. – Лишь бы не потерялись». А у нас одна потерялась. Сама попросилась к Стене плача. Стена рядом с Мусорными воротами. Мы с батюшкой не пошли, глянули издали. Шум, оркестры. Без надетой на голову кипы не пустят. Подскочил русскоговорящий, уговаривает, обещает насовсем кипу подарить. И не картонную, – чуть ли не бархатную. Может быть, эта кипа и есть прообраз ленинско-лужковского кепи? Собственно, и мы носили кепки. Да и чеплашки-тюбетейки восточные носили. В кинофильме «Тимур и его команда» все правильные пионеры в тюбетейках.
   Да, женщина потерялась. До того она всегда донимала матушку вопросами о размерах и датах. А какая высота? А сколько километров? А когда построено? Искали, ждали. Поехали. Она же хвалилась, что владеет несколькими языками, не пропадет. Тем более всем сообщены телефоны и матушки, и миссии.
   Конечно, нашлась. Очень обижалась. «Меня бросили. Я плакала. И где я плакала? У Стены плача».
   У католиков несообразность – ноги Христа прибиты одним гвоздем. Отлично помню, что когда-то во всех почти лавочках Старого города были именно католические распятия. И еле-еле можно было сыскать православное. Сейчас сплошь почти наши, правильные.
   Здешние стены бетонные повыше Берлинской стены, которую видел еще до разрушения. Но там стеной был разделен один народ, здесь – два. Хотя все семиты. Все-таки что-то сдвигается в сознании, приходит понимание, что и евреи, и арабы, и эфиопы, ливийцы, ливанцы, сирийцы – одна этносемья. Как тут быть антисемитом? Некультурно.
   Одержимость заразительна, как заразная болезнь, грипп например. От чихающего подальше. Так и тут, надо отстраниться. К тому, что группу пытался вывести из себя еще не успокоившийся в Израиле человек. Вежливо, но твердо избавились. А потом как-то лихорадило. Батюшка привел в норму: «Христос Воскресе!»
   После ночной службы торопимся по узким темным улочкам. Вдруг в углу у торговых рядов что-то шевельнулось. Серый ежик. Как попал? Выбирайся, братишка. Если осторожно вести по колючкам от мордочки по спинке, то не колется. Помню из детства, отец принес из леса ежика. Ежик, как отец выразился, к вечеру обрусел. То есть стал пить молоко из блюдечка. Но все-таки потом убежал. Кошка очень его ревновала – лишал добычи. Выжила.

Наконец-то Вифания

   Сколько ни ездил, а всегда где-то впервые. Всегда надеялся побывать в Вифании. Еще бы – Марфа, Мария, воскрешение Лазаря. «Веруяй в Мя, аще и умрет, оживет» (Ин. 11, 25). В Вифании ночевал последние дни перед несением Креста. «Тебе, Победителю смерти, вопием: осанна в вышних, благословен Грядый во имя Господне».
   Хотелось в Вифанию. Но всегда не было въезда – зона конфликта, а сегодня даже паспортов не проверяли. Вифания – дом фиников. Так тут красиво, так древне. Хотя Иерусалим, его трассы рядом. Тут проще, будто провинция. Гранатовый свежий сок не три доллара стакан, а всего один. И сам выбираешь, из каких плодов при тебе сок выжимают.
   Вифанский женский монастырь. Две монахини. Приветливо говорят с нашей давно им знакомой матушкой. Сажают в сухую твердую землю кусты герани. Таскают объемистым ведром воду. Оказывается, одна из них, невысокая, в шерстяной темной шапочке, – сама настоятельница, игумения Евпраксия.
   Подходим под благословение. Улыбается, показывает на мотыгу и ведро: «Марфа. – Показывает на храм: – Мария». То есть совмещение труда и молитвы.
   В монастыре уютно. Матушка обращает внимание на икону «Лоно Авраамово». Такую не видывал. В руках праотца плат, а в нем многое множество детских русых головенок.
   К пещере. Хорошо, что задержался в монастыре, прошел свободно, побыл спокойно. Еще и камешек сам в руку попросился.
   Колокола. Батюшка: «У нас на Светлую седмицу ходят школьники звонить. В поселке и мусульмане есть. Мальчишки же, хочется позвонить. Он идет с друзьями, они ему: тебе нельзя на колокольню, ты мусульманин. Говорю: “Почему нельзя? Тебе интересно звонить? – Кивает. – Бери благословение”. Складывает руки, благословляю, веселехонек бежит с другими. Да и звонит так ловко».
   На выезде из Вифании размахнулось строительство мечети.
   Запад погнался за порядком, за комфортом и пришел к безбожию. Душу потеряли, ублажив тело. Желудок у них вытеснил душу. Их кумир – телец златой, вспомним Шаляпина-Мефистофеля.
   «Распев у тебя Бортнянский, да голос портнянский».
   В автобусе: «Кем диктуется, кем устанавливается мода? Прочтите сзади наперед. Так кем диктуется мода? Адом». – «Да, здорово. А возьмите слово кабак, читайте хоть так, хоть так, все равно кабак».
   И есть, и будет Христос посреди нас, и есть, и будет у нас Новый Иерусалим. В прямом смысле. Практически рядом с Москвой. Это уже все знают, и многие в нем бывали и бывают. До поездки побывал и я. Не был там давно. Но не ругаю себя, ибо для того сильного впечатления, которое испытал от приезда туда, был даже и нужен такой долгий перерыв. Знал, что восстанавливается монастырь, но такое было безотрадное воспоминание от тех приездов в 60-е – 70-е годы, что боялся, как говорят психологи, впечатлений со знаком минус.
   Но все получилось со сплошными плюсами. Как поглядел на вознесшийся заново купол храма – ротонду – да как вошел в него, сразу сердце сказало: да! И уже сразу ноги понесли по ступеням на Голгофу. Крест палестинский, подлинный, Господь и добрые люди сохранили. Побыл, повспоминал ночную службу на Голгофе, и уже показалось, что именно тут причащался. Спустился, приложился к Камню помазания, вполз на коленях по коврам в Придел Ангела и в сам Гроб. Обошел все вокруг. Конечно, еще делать и делать. Еще и не вполне монастырь, еще сильный налет музейности. Но уже если один экскурсовод говорит о закомарах, апсидах, о тутошнем съезде эсеров в восемнадцатом году, то другой – невысокая, зябнущая на сквозняке девушка – о бичевании Господа, о распятии так, будто сама была свидетельницей страданий Христа.
   Все наладится. Молитвой воспрянет. При мне приехал автобус из Ульяновска. Первое, что сказали с радостью, – осенью уже приедут из Симбирска, что приняли уже решение вернуть это удивительное имя городу, давшему миру вождя мирового пролетариата. «Да он и не наш вовсе, – весело говорит женщина, – они же в Нижнем Новгороде до этого были, она, мать его, уже была им беременна». Думаю, когда ж наша милая матушка Вятка вырвется из плена псевдонима пламенного большевика? В группе дитеночек четырех лет. Такой крепенький малыш, весело озирается, бежит к колоколу. Колокол пока не совсем колокол, пока он музейный экспонат, приподнят немного над землей, выставлен на погляденье. У него и язык болтами к железной полосе привинчен. Дитеночек колотит по колоколу кулачком, будто просит впустить. И колокол отзывается младенцу негромким чистым звуком.
   Есть в Новом Иерусалиме, может быть, от изразцов, от окружающей зелени, от крепостных стен, сложенных из красных кирпичей родной глины, какая-то русскость, основательность, спокойствие. Изразцы здесь называются «павлинье око», а павлин – птица райская. Светят «павлиньи очи» нам из XVII века, и дай Бог им светить еще долго-долго.
   Великое счастье, что в России есть эта святыня – Новый Иерусалим. И будет там, рано или поздно, схождение на Гроб Господень Благодатного огня в Страстную Субботу.
   Все тут такое подлинное! Поток Кедрона мелкий и скоро высохнет. Как и в Иерусалиме. А река Иордан-Истра такая точная в совпадениях, только бы глаз не поднимать к зданиям и трубам. Для погружения все оборудовано. Не так богато, как в Кинерете, зато бесплатно.
   По дороге на Иордан вкрапление дикого язычества – дерево желаний, обвешенное тряпками и разорванными носовыми платками. «Везде есть такие, – защищает дерево черноволосый мужчина в широкой кепке, – и у нас в Грузии есть. Разве у вас нет желаний?» – «Нет». – «Не может быть!» – «Может. У нас есть уверенность, что Господь лучше нас знает, что нам нужно».
   Впервые разглядел, что то здание, которое именуется в музейном путеводителе кельей патриарха Никона, собственно кельей не назовешь; это скорее дом приемов. А сама келья – трогательно крохотный домик на крыше. Он каменный, но сделан по типу бревенчатых избушек. Метра, может быть, четыре квадратных. Вроде и большая келья, но далеко ей до загородных строений новых русских. Они вообще хамских размеров. Архитектура стиля а-ля финансы.
   И зачем только Никон так резко и так жестко менял привычное богослужение? Да, надо было править книги. Да, и он был прав, и Максим Грек, но рвать привычное так сразу, так вдруг… Объяснить бы о троеперстии, об ошибках в богослужебных текстах – нет, не церемонясь выполнять приказ! Но и Аввакум, нападавший на крест, разве был прав? Это как понять: «Крест – польский крыж»? Хоть ты одним пальцем крестись (Бог един), хоть двумя (две ипостаси), хоть тремя (Троица), все равно начертываешь на себе знак готовности следовать за Христом, умереть за Христа.
   Договорю о Новом Иерусалиме. Взорвали его 10 декабря. Взрывали эсэсовцы элитной дивизии «Райх», стоявшие там всего две недели. Тащили с собой огромное количество взрывчатки, но наше наступление под Москвой вынуждало все бросить. Тогда всё и зарядили в основание главного храма. И должна была остаться только груда щебня. Но – велик Господь – взрывная мощь обошла алтарь, сохранила кувуклию. Конечно, потери были огромны. И настолько было велико значение Нового Иерусалима, что обвинение в его порче стояло отдельной строкой в документах Нюрнбергского процесса, суда над фашистами. Их, немцев, приговорили к восстановлению архитектурного русского шедевра.
   Не торопятся исполнять приговор. Да и некогда им, всё долги евреям платят.
   Но узнал я, что приезжал в монастырь старик-немец, и плакал, и каялся, что он из тех, кто взрывал, и что тот, кто командовал, умер страшной смертью. Какой? Разве важно какой? Страшной.
   Но есть и еще мнение, то, что храм взрывали наши. Что взрывчатка складировалась нами, а немцы наперли, и, чтоб она им не досталась, рванули. Как знать. Также есть версия, что сносили колокольни и высокие храмы по военной необходимости, ибо это были артиллерийские ориентиры.

Новые дороги

Едем. Прозевал, с каким святым произошло чудо, когда змея выпила отравленное вино и его изрыгнула в кувшин, и этим вином отравились сами отравители. Да, гид оправдывает и священника, и левита, которые не могли, оказывается, по своим убеждениям, помочь раненому меж Иерихоном и Иерусалимом путнику. Тут, тут где-то было это евангельское событие. Голо, пыльно, бедуины.
На самой вершине Сорокадневной горы – метеостанция. Туда уже не пускают, там солдаты. Хорошо, успел побывать раньше. Сказали, что место русское, но купчая то ли утеряна, то ли украдена. Тут суды и разбирательства идут десятилетиями. Скольких же юристов и чиновников кормят наши деньги!

   Русский православный Елеонский женский монастырь и церковь Вознесения с колокольней во имя Иоанна Крестителя (Русская свеча). Старое фото

   Жаркая вершина горы. Развалины стен, фундаменты. Куда ни повернись – нет преград для взгляда. Меж морей, на водах, стоит Иерусалим. Дрожит в жарком воздухе спичка колокольни – Русская свеча.
   Было землетрясение, дорога не для автобусов. Пересаживаемся на маршрутки. Платили за четыре, подпрыгало три. Спорить, доказывать бесполезно. Набиваемся поплотней. На ухабах и рытвинах нас утрясает, и едем в давке, будто так и надо. Для смирения хорошо. Эти дороги как дороги моей родины из моего детства.
   Цыганистые деточки. Монахиня сурово: «Гоу ту скул». Но им же с нами интереснее, чем в школе. Пугаются только при слове: «Хамас!»
   Паломница Ирина о другой паломнице: «Ну не могу я ее полюбить. Со всеми ссорится, на молитве, будто нарочно, шуршит пакетами. Все время громко дает всему свою оценку, будто кому интересно. Смиряю себя, говорю ей: ”Сядьте, вы устали“. Она так резко: ”Надо говорить, когда вас спрашивают, а вас не спрашивают“. Я поставила задачу – полюбить ее за эту неделю».
   Восток – дело уже давно не тонкое, а толстое. Военные машины. Веселые солдаты. Внутри легковых машин натолкано изрядное число детей. Худые жены, папы с животами. На рыночке общий шланг с льющейся из него струей воды. Передают из рук в руки. Купил на доллар клубники. Продавец изображал точное взвешивание, потом, показывая щедрость, подбросил две ягоды. Я тоже помыл их из шланга.
   Муэдзин кричит. На фоне его крика батюшка читает Евангелие.
   Пробки, пятница, подростки. Проносятся то кричащие велосипедисты, то трещащие мотоциклисты. В Иерусалиме у перехода терпеливая толпа хасидов.
   В автобусе еще один батюшка – монах, подсевший по пути; поет давнюю песню «Паломнички идут». Хотел от него записать, но он выскочил у поворота.
   Об иконе Иерусалимской. Писала русская монахиня, мать Сергия. При игумении Тавифе. Долго молилась, готовила доску, краски. Проснулась – стоит готовая икона.
   Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас. Агиос офеос, Агиос исхирос, Агиос афанатос, елейсон имас. Так ли записал, не так ли, но так выучил на службах у греков. Бывало, и по очереди поют. То они, то мы.
   Пальмовая роща у стен Старого города – тоже русская земля.
   На армянской литургии в гробнице Божией Матери в девяносто девятом прорвало канализацию. Грязь выгребали трое суток наши монахини. «Это была радость, – рассказывает монахиня, – Божией Матери послужили».
   За храмом равноапостольной Марии Магдалины монахиня катит тяжелую тачку. Помочь не дает: «Не надо, я же русская».
   Часть лестницы, по которой ходил Иисус. Пещера, в которой были в ночь предательства апостолы. Камень, на который как белый голубь спустился пояс Богородицы. Да, не всяким посетителям монастыря покажут все это. Берегут.
   Греюсь на солнышке. Нежусь прямо. Как-то там заметенная снегами родина? И вскакиваю, чего это я? Надо же глядеть, видеть, торопиться впитывать впечатления. Впечатления – впечатывать в память. Нет, слабеет память, вся надежда на сердце.
   Лютая зима в Иерихоне – плюс пятнадцать.
   От кашля – зеленый лук со сливочным маслом.
   Сорок семь лет поливал Лот сухие палки. Крест Христов сросся из кипариса, сосны, кедра (монастырь Креста). Помню женщину из Ангарска, тут служила. Чуть ли не в одиночку годами охраняла огромные пространства монастыря. Где она? Спросить некого. Могила Шота Руставели. Был тут монахом. Написал себя на иконе, но из скромности маленького размера, у ног святителей. Вот грузины, лучше бы свой бывший монастырь у греков выкупили.
   Еще убежала в этот монастырь паломница. Она хотела быть трудницей в Горней – не взяли, они тоже всех взять не могут, берут специалистов и тех, кто помоложе. Женщина все равно решила остаться и скрылась в монастыре Креста. И ее какая судьба?
   Еще лет семь тому был случай: женщина убегала от следствия из Москвы. Ей знакомые израильтяне посоветовали: пока ты выездная, срочно оформляйся. Оформилась, поехала как паломница. На остановке ушла, оставив в автобусе записку на сиденье, как в детективе: спасибо, извините, не ищите, принимаю подданство.
   Православное распятие – победа над смертью, католическое – только муки страдания.
   Хлеб. Из «города хлеба» – только хлеб. Лепешки, купленные с тележки на улице. Продавцу я изобразил жест восторга, он залез голой рукой в самую сердцевину хлебной горы и вытащил три горячие лепешки. Еще немного воды – вот и завтрак. Какой там шведский стол, одна суета для разбегания глаз. И много съешь, и есть хочется. А тут лепешка, вода – и сыт до обеда. Лепешки с собой. Привезешь в Москву, среди зимы ломаешь к чаю.

   Христианки у гробницы Богородицы. Жан Лекомт. 1871 г.

   Снова счастье, снова стоял на литургии у Вифлеемской звезды. Два часа перед этим спал, а бодр. «Отдо́хнем, когда подохнем», – говорит вятская пословица. В автобусе дреману.
   На исповеди много деточек. Суют под епитрахиль враз по две, по три, даже по четыре головенки. Довольнехоньки.
   В конце выносят большие подносы с горами кусков белого хлеба. Благоухание в пещере райское. Да, этот хлеб – провозвестник хлеба небесного. О, его бы в мое голодное детство! Но – сразу запишу – пусть голодное оно было, но счастливее его не бывало. Нас уверяли, что Бога нет, а Он нас хранил. Вообще интересно, и эта мысль пришла мне однажды в комсомольскую голову: если Бога нет, так зачем бороться с пустым местом? Но такая борьба была непрерывная, так хорошо оплачиваемая. «Классики о религии» – таких книг было море. Маяковский, Бедный. И все ведь крещеные. Неужели Бога не боялись? Так наперли враги Христа, что многие считали, будто сами так искренне думают. А! Но ведь может же быть такое вновь? Увы, может. Но не для стада Христова. Будь в нем и ничего не бойся.
   В Святой Земле все не важно, кроме святости. Ну и что, что не знаю, не запомнил названия, высоты, ширины, глубины, какая когда погода бывает и так далее. Да, интересны и костюмы, и кухня, и архитектура, но это все этнография с географией. Это все третьестепенное. Главное – здесь прошли стопы Его! Эти очертания гор видели Его глаза, в это небо вознесся Он с Елеонской горы.
   Очередь ко Гробу. Даже и ссоры. Женщина: «Я тут стояла». Ей мужчина в богатой куртке: «Гоу отсюда!»
   Священник: «Был я молодой, первый раз служил у Гроба. И в Пасху. И возглашают как-то жиденько. А стоят одни наши. Я и не вытерпел, и в паузу со всего духа: ”Христос Воскресе!“ Как весь храм грянул: ”Воистину Воскресе!“ Грек на меня злобно глянул, думаю, отстранят, но архиерей ему что-то сказал одобрительно, и он мне в следующий раз рукой махнул, мол, давай. А то и радости не было».
   Автобус стелется сквозь белизну цветения вишен, яблонь, миндаля, каштанов.
   Участок в Яффе. Праведная Тавифа была набожна, ходила пешком в Иерусалим, во дворе у себя сделала холмик, установила на нем крест, звала Голгофой. Сохранилась. Вокруг бродят цесарки, это такие пестренькие курочки, много индоуток. И попугаи. Откуда-то сбежали, тут прижились. То ли ссорятся, то ли у них хор такой, очень громко кричат. На своем языке.
   В море, вверху, парашюты как паруса: они приспособлены таскать за собой водных лыжников. Дешевле, чем катером. Ветрено. Залез, русский все-таки. Даже и заплыл. А с вышки что-то кричат. Но понятия не имел, что мне. Я же не за волнорез заплыл. Выхожу – ждут. Штраф. Нет, буду права качать: ничего не нарушил. На русском языке требуют штраф. Силы неравны. Я мокрый, в плавках, они в шерстяной форме. Январь, дни Богоявления. Говорю: «А покажите, где это ваши такие правила, что на пляже нельзя в море заходить. Не война, не карантин». – «Никто не купается». – «Почему никто? Я купаюсь». Так и не пополнил кассу Израиля.

Катамон

   Тут все связано с Симеоном Богоприимцем. Узнал, что он не сразу поверил в то, что «Дева во чреве приимет», решил проверить. Бросил кольцо в Нил, он тогда в Египте был, бросил и сказал: «Если предсказание – правда, то пусть это кольцо будет у рыбы, которую я поймаю, когда вернусь домой». Вернулся, ловил рыбу в Иордане, поймал, вскрыл – в рыбе его кольцо. И жил долго-долго, пока не был приведен Духом Святым в Иерусалимский храм. А уж тогда: «Ныне отпущаеши…»
   Украшения у царских врат вышили русские царские дочери.
   Литургия. Греческий патриарх. Много наших батюшек. Поём и по-русски. Лавровые цветы. Цветущие кусты алоэ. Горлицы в ограде. Голубенькие цветочки на колючих ветках – розмарин. Запах!
   Чаял получить просфору. Мне сурово: «Только бату́шкам и мату́шкам».
   Меня в группе прозвали босяком, потому что хожу босиком. Босяк. Только, чур меня, не горьковский.

Горняя

   Горняя. Сплошные воспоминания. Тут, у колокольни, жил. Тут и пожар был. Приехали телевизионщики, и загорелось. Не они, конечно, подожгли, но именно загорелось, когда они приехали. Я уже спал. Разбудили – дымно. Так бы и задохнулся, ибо до этого тяжелые дни, мало спал, уснул крепко. Потом долго откашливался, горло колючее накашлял, трудно глотать. Перевели вот сюда, пониже. Потом тут, на втором этаже, жил, один в огромном доме.
   И всегда на службах. Отец Феофан. Исповедовался ему. А вот стою у его могилки. Рядышком с мученицами Вероникой и Варварой. Лампадки горят.
   Бегал тогда по дороге к госпиталю Хадасса звонить. Это все, и эти склоны, и земля, занятая постройками госпиталя, – все русская земля. Уже никогда не отдадут. Бегал и к пещерке Иоанна Крестителя. Кажется, уже записывал. Раз булькнул в источник с рыбами вместо незамеченной купели.
   И вот уже и мобильник, и никуда бежать не надо.
   Обидел девочку с автоматом, сказавши ей приветливо: «Сабах аль хайр», то есть по-арабски поздоровался. А надо было говорить «шолом», ибо девочка с автоматом – еврейка. Но могла и палестинка быть с автоматом. Такая у них ситуация, такая юность. Упрекаю себя: уж пора бы различать. Но зеленая форма всех обезличивает.

Монахини Варвара и Вероника Горненские

Хеврон

   В Хевроне двести евреев, четыреста солдат их охраняют. В гробницы праотцев не пустили, и никогда в них не попадал. Крепко помнят палестинцы, что в здешней мечети стрелял в них еврей.
   В Иерихоне плюс пятнадцать, в Хевроне снег. На велосипеде можно доехать. Да, анекдот к случаю. Еврей: «У меня отпуск на двадцать дней, наконец-то объеду Израиль на велосипеде». Ему: «А остальные девятнадцать дней что будешь делать?»
   В Хевроне так же, как и в Храме Воскресения, ночные службы.
   Въезд в Хеврон завален горами старых машин. Издалека именно горы.
   Храм необыкновенно мощно и красиво смотрится, организуя все пространство. Поём, молимся, прикладываемся. Всё, как всегда. Неужели это все скоро закончится?
   Позади храма пещеры. Желающие влезают и вылезают.
   У дуба – араб. «Двадцать детей, не считая девочек». Прямо беда, нигде их не считают, а они могут даже голову выплясать. Араб продает желуди («Бэби от дуба»), показывает на цветной фотографии начала пятидесятых деточек со стадом коз у тогда еще зеленого дуба. Показывает на мальчика в длинной рубашке и показывает на себя. Это он в детстве.
   Просим батюшку сняться с ягненком. Помним же снимок патриарха Алексия II с ягненком. Батюшка соглашается. И ягненок смиренно сидит на руках.
   С сыном араба играют наши паломницы, дарят ему конфеты и какие-то игрушки. Когда мы садимся в автобус, начинает плакать, просится с нами. Проворно пролезает сквозь ограждающие дуб прутья, срывает там листики, несет нам.
   «Чем больше ухаживали за дубом, тем быстрее он погибал». Это матушка вспоминает чьи-то слова. Да, усердно пичкали удобрениями, огораживали, поддерживали железными стояками, а дуб засыхал. Рос бы вольно. Но опять же засыхал-то по нашим грехам. Ну, даст Бог, вот эти деточки Авраам и Сарра вырастут.
   У арабов головной убор – куфия черный с белым, у иорданцев – белый с красным.
   Сказал на утренней службе женщине из нашей группы: «Перейдите на женскую сторону», – а потом всю службу переживал. Да и женщин вскоре подвалило изрядно. Лучше никому ничего не говорить. Да ведь всегда так – дергает бес за язык. Да, изо всех лишений: слуха, зрения, осязания, вкуса, – лишился бы я говорения. Не мое это дело.
   В группе всегда есть причины для обид. Кто-то занял чье-то место, кто-то отстал, кто-то убежал вперед (это я часто), кто-то что-то кому-то сказал. Но это и есть испытания, искушения для смирения. И всегда группа сдруживается к концу поездки, и всегда грустно расставаться. Хотя и меняемся номерами телефонов, вряд ли позвоним – жизнь задавит заботами. Но то, что будем поминать друг друга в молитвах, это обязательно, и это главное. «Кто кого обидел, – это батюшка, – воздавайте вчетверо по примеру Закхея».
   Вообще искушений в святых пределах, конечно, больше гораздо, чем в обычной жизни. Легко ли врагу нашего спасения – ездят и ходят люди больше недели и всё молятся да крестятся.
   С православными только-только начинают считаться. А то всегда бывало предпочтение туристам. Те больше чаевых могут дать, может, поэтому. Но и капризничать здоровы́. Православные всё вынесут да еще и радоваться трудностям будут. Помню, на Корфу, у Спиридона Тримифунтского, нас разместили даже не в трехзвездочной гостинице, хотя гарантировали, а в каком-то общежитии. Да и в комнату на троих еще и раскладушку втаскивали. Ужин, завтрак – крупно порубленная капуста, холодные сизые макароны. Светлый чай с черствым хлебом. «У вас же пост». Дело было в декабре. И ничего, живы.
   Гефсиманский сад. Засохшая страшная в коростах чернеющей коры маслина. Не разрушается и не живет. Труп дерева, столп соляной. Памятник предательству. А нам завет: «Бдите и молитеся, да не внидете в напасть» (Мф. 26, 41). Бдите и молитесь, разве много?
   Читаем благодарственные молитвы после причащения, обратясь к Золотым воротам. Далее – Евангелие, место о молении и предательстве в Гефсиманском саду. Только представить: читаем Евангелие там, где оно родилось. Глушат голос батюшки ревущие меж нами и Старым городом потоки машин.

Хеврон. Пещера патриархов. Похороны Сарры. Гюстав Доре. 1866 г.

Конечно, дорого

   Дорого самому собраться. Наш брат, православный, – человек достатков скромных. Все-таки скопить можно. Телевизор не купить, холодильник и стиральная машина еще поработают. Живут и без хрусталя и ковров. Поесть можно скромнее, это даже и полезнее. То есть ужиматься во всем сознательно, видя впереди великую цель.
   Опять же коротко, хотя можно расписать на рассказ. Женщина, старуха даже. Не сразу я и заметил ее. Такая деятельная, аккуратная, всем старалась услужить. Везде собирала камешки и веточки, везде покупала недорогие образочки. И всё по три. Молилась истово, плакала всегда, но старалась таить слезы. И вдруг при переезде оказались рядом на сиденье, и открылась.
   Их было три подруги. То есть не было, есть. Прихожанки одного храма. Одинокие остались, мужей похоронили, сдружились. Дети отдельно живут. Главная надежда – увидеть Святую Землю. Но это сейчас все дороже и дороже. Стали собирать деньги вместе. Общая касса. Где-то и подрабатывали.
   – Полы мыли. Но решили у детей не просить: все сейчас так трудно живут». За три года собрали на одну поездку. Пошли на службу, молились, вернулись домой, снова молились. И достали жребий. «И выпало мне! Я – реветь: «Я самая глупая, дура такая необразованная, а вы такие культурные, вы, кто-то из вас поезжайте, только не я». Реву – отказываюсь. Они – ни в какую: «Выпало тебе». – «Ой, я ничего не запомню, ой, я бестолковая». – «Поезжай, и всё!» И вот везде стараюсь запомнить, как бы мне им потом все рассказать. Ждут ведь. Все время соображаю – сейчас на вечерней службе стоят, сейчас дома акафист или жития читают, обо мне вспоминают. И я везде за них свечки ставлю. Ставлю и, если рядом никого нет, говорю вслух: «Это Тебе, Матерь Божия, или святой какой, это тебе от Варвары, а это от Прасковьи. А если люди, то про себя говорю. И представляю, что мы здесь вместе, втроем, ездим. В гостинице все по пакетикам раскладываю, подписываю, откуда этот камешек или маслице.
   – Вернетесь, будете на следующую поездку собирать?
   – Надо. Да я все готова отдать, лишь бы они тоже побывали.

Асфальтовое купание

А ведь было со мной и такое – купался в Мертвом море. Иное название – Асфальтовое. У нас трупы, чтоб сохранить (везли, например, с поля Куликова убитых князей в свои княжества), заливали в колодах медом, на Ближнем Востоке – жижей, асфальтом из моря.
Останавливали израильские патрули. «Всем выйти! Руки на капот!» Жара стояла удушающая. Каково им в черной форме? Отходы густо дымили, дым гоняло по салону кондиционером. Подъехали. Около резервуара, поднятого на сваренную из рельсов треногу, принимали душ двое волосатых мужчин. В воде торчали (видимо, тут был причал) осмоленные остатки свай. Вдруг сваи эти зашевелились и стали на меня глядеть. Это были модницы, сидевшие в грязелечебнице. Ну вот, купаются же. Отошел, разделся, зашел. Под ногами вязло, как в болоте, ноги стали черные, как в смоле. Зачерпнул грязь, руки стали липкими и страшными. Грязь не смывалась, а размазывалась. Нырнул, да по привычке открыл в воде глаза. Даже и хлебанул этой отравы. Вначале не почувствовал жжения в глазах, горения языка, полежал на поверхности. Хотел плыть к середине, по которой, не смешиваясь с соленостью, течет Иордан. Но стало так драть глаза, что заторопился выйти. Настигло возмездие за погружение в это море греха, и такое, что никому не пожелаю. Горечь во рту была жгущая, едкая. Побежал к резервуару, открыл кран. А из него полился кипяток. Никто же не предупредил, волосатые мужчины уже уехали. Сам должен был сообразить – жара за пятьдесят. Сунулся под струю – ошпарился, отскочил и потом ладошками плескал воду на себя. Вернулся в машину плачущий, грязный, с горящим от горечи языком. Окрестностей не видел. Сам виноват. А как же тогда все эти рекламы о косметике Мертвого моря? В гостинице стал отмываться и отстирываться. Увидел в зеркале свои красные кроличьи глаза. Отмывался от черной липкости час, если не больше. И все плевался и плевался. Горечь во рту нельзя было ничем ни заесть, ни запить. Так что знаю теперь, что это такое – заполненный слизкой черной массой провал на месте Содома и Гоморры. Так мне и надо. Каялся. А один человек меня утешал, говоря, что во Иордане крестился Иисус и хоть одна капля да дошла до моря. Ну, не знаю.

Мертвое море. Василий Поленов. 1882 г.

Находки

   На берегу Иордана, на месте, где погружался и заплывал раз пять или шесть, нашел ложку. Лежала, меня ждала. Знаю, что ни к чему что-то с улицы в дом приносить, но ведь разве это улица? Берег Иордана. Нет, не было сил выбросить. Повезу в Россию.
   В этой ложке перекличка с другим случаем в другом году. В Лидде развалины монастыря, и всегда хотел их посетить. Они недалеко от храма, от мироточивых мощей великомученика Георгия Победоносца. Один раз дали время на покупки. Побежал к развалинам. Всё как у нас – крапива, бутылки. Отодвинул камень от алтарной части, под ним – будете смеяться – ложка. Другого облика, чем на Иордане. И опять же решил взять. Такими ложками есть – любая пища манной небесной покажется.
   А кружка вот эта, она от Золотых ворот Иерусалима. Да, современная, да, кто-то из молодежи или туристов стащил из кафе, все так. Но лежала же под пальмовой ветвью, но оказалась же именно под моей ногой. И где лежала? У Золотых ворот. Это как? И оставить ее там? Никогда, ни за что.
   А эта желто-красная вазочка – от подножия горы Фавор. Да разве можно было ее, такую нарядненькую, оставить лежать в мусоре? Упрятал в пакет. Вскоре, на остановке, увидел такую же на прилавке. Оказывается, в таких вазочках горят декоративные ароматические свечи.
   Пусть это бытовые предметы, не святыньки. Но память. Гляжу и те дни вспоминаю.

«Ныне отпущаеши»

   Это я не на чьих-то похоронах, это батюшка читает специальные молитвы прощания со Святой Землей. «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром…» Читает в автобусе, другого времени не будет. Начнутся в аэропорту процедуры, в самолете не прочитаешь при всех, в Москве разбежимся: кто на электричку, кто на экспресс, за кем и машина придет. А сейчас мы в последний раз вместе, в родном пространстве, в котором проехали многие сотни километров по горам, долинам и пустыням Святой Земли, в котором бывало и жарко, и холодно, в котором молились, исповедовались. Водитель говорит, матушка переводит: что у него мы были лучшие. Матушка также говорит: «Вы дождь вымолили…»
   – Свете тихий святыя славы безсмертного Отца небесного, святаго блаженнаго Иисусе Христе: пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святаго Духа, Бога. – Батюшка возвышает голос: – Господи, к Тебе прибегох, научи мя творити волю Твою, яко Ты еси Бог мой, яко у Тебе источник живота, во свете Твоем узрим свет. Пробави милость Твою ведущим Тя.
   Неужели уже завтра утром скажем: «А вчера в это время…»?
   Всё, поехали!

Очи – горе, сердце – Горней

Монастырские колокола

Будильник в монастыре не нужен: разбудит колокол. А колокола, как люди, – разные. Колокола Оптиной пустыни и Троице-Сергиевой лавры строгие, суровые, а колокол здешней, Горненской обители материнский, добрый, ласковый. Он будит к утренней службе, как мать будит своих любимых деточек: в церковь пора.
В первое утро в Горней я ощутил ее воздух именно благодаря колокольному звону. Казалось, прохладный воздух, натекший за ночь в обитель с горного склона, отвердел, чтобы четче и явственней передать чистоту звучания. Звон такой, что воздух дрожит и отдается во всех уголках кельи – у пола, у потолка, пронизывает всего тебя, входит в сердце и настраивает на молитву. Я накануне был на колокольне и представляю, как на нее восходить. Вначале идут спиральным веером каменные ступени, потом, после первой площадки, ступени более мелкие и более закрученные, железные, как на корабле. Они часто и быстро обвиваются вокруг центрального столба, и когда вращаешься вместе с ними и перебираешь железные перильца, то кажется, что держишься за штурвал и ощущаешь себя на мостике корабля.

Византийское время монастыря

В Иерусалиме разница во времени с Москвой час, но и у Гроба Господня, и в Горней время свое. Оно исторически византийское, оно идет из тех времен раннего христианства, когда все храмы городов империи начинали одновременно свою литургическую службу.
В монастыре пять утра. Колокол умолк. Вновь он заговорит в начале службы. А сейчас читается утреннее правило. В храме, около камня, с которого святой Иоанн Предтеча произнес свою первую проповедь, зажигаются свечи. Светлые облака на востоке уже тревожатся подсветкой пока не видного солнца. На крест храма села голубка, горлинка, и, радуясь рассвету, громко воркует.

   Вид на Горненский женский монастырь в пригороде Иерусалима Эйн-Карем. Фото. XIX в.

   Окончилось правило. Начинаются часы и акафист. В алтаре батюшка, священноархимандрит Феофан, служит проскомидию.
   Вновь звучит колокол. Звон его внутри храма другой, более объемный, он усиливается согласным звучанием иконостаса, окладами икон, люстрами паникадил. Солнце впереди и слева. Отец Феофан свершает каждение. Кадильный дым, который святые отцы сравнивают с нашими молитвами, восходящими к Небесному Престолу, освещается солнцем и растворяется в воздухе, оставляя после себя дивное благоухание, которым никогда не надышаться.
   Приближение к литургии – главной службе Православной Церкви. Вот чтица произносит: «Иже на всякое время и на всякий час на небеси и на земли…» – а вскоре отец Феофан возглашает:
   – Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа всегда, ныне и присно и во веки веков!
   – Аминь! – подтверждает хор певчих, которые давно стоят на клиросе. И мать игумения Георгия поет вместе с ними.
   Молитва. Приближение к Причастию. Сегодня причащаются схимонахини. Лица их я видел только во время елеопомазания накануне, на вечерней службе. Они всегда на службе. Сидят справа, недалеко от чудотворной Казанской иконы Божией Матери. Все время вычитывают бесконечные списки имен, листая свои ветхие тетради. Встают при выносе Евангелия, при чтении его, при каждении, при пении Херувимской, «Достойно есть…» и, как все, падают ниц при появлении Чаши со Святыми Дарами.
   Солнце расписывает храм в золотые и серебряные краски. Идет свет по иконам, по белым стенам, храм на глазах становится легче, и уже совсем не дивны предсказания, что в последние времена храмы с молящимися будут возноситься к Царю Небесному. Сияние солнца провеивает храм, замирает в нем, благоговея перед молитвами, а лучи солнца всё движутся по стенам, и кажется, что это не солнце идет в небе, не планета кружится, а сама церковь разворачивается и плывет в мироздании и следует небесным, одному Богу ведомым курсом. Открываются царские врата, солнце одушевляет зеленые окна алтаря и голубые ступени лампад семисвечия над престолом. Удивительное согласие небес с землею.

Школа молитвы

   Храм Божий – место нашего спасения, а монастырь – школа молитвы. Мы стоим на службе в Горненском женском монастыре. Великое, судьбоносное место, место встречи двух матерей: Иоанна Предтечи и Спасителя нашего Иисуса Христа.
   «Когда Елисавета услышала приветствие Марии, взыграл младенец во чреве ее, и Елисавета исполнилась Святаго Духа, и воскликнула громким голосом, и сказала: благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего!» Как раз эти слова праведной Елисаветы составляют вторую часть Богородичной молитвы. Первую принес от Престола Господня архангел Гавриил: «Благодатная! Господь с Тобою!» (Лк. 1, 41–42, 18).
   Для любой православной женщины великое счастье побывать в Горней, потрудиться здесь, а даст Бог, и остаться. Разные пути в монастырь: от горя, от одиночества или, наоборот, от счастливой благочестивой семьи; кто как, но движимы все одним – спасти душу в молитве и труде. А что такое высший труд? Молитва. И когда говорят о послушании – у кого какое: в саду, на кухне, на уборке территории или паломнических гостиниц, – то это видимая часть жизни монахинь. Невидимая и главная, самая трудная – это молитва. Утренняя служба – четыре часа, вечерняя тоже близко к этому, плюс келейное монашеское правило. У каждой свое, по силам. Поклоны, бдения, чтение кафизм Псалтири. Поочередно, по два часа. За два часа читается по пять-шесть кафизм. Всего их двадцать. Каждая делится на три части – славы. После каждой славы – чтение записок о здравии и о упокоении. Записки эти всё прибавляются – их добавляют паломники и письма со всего света с просьбами о молитвах.
   Много я видел монастырских служб, и все они благодатны и целебны, но в Горней особенно чувствуется молитвенное прошение перед Господом о судьбах родных, близких и вовсе незнакомых людей, о упокоении душ усопших. «В Горней молитва сильная», – давно я слышал от старых паломниц.
   Школа молитвы в Горней не имеет каникул. Научение молитве как средству спасения здесь практическое, ежедневное. Молитва не может прийти сразу, вдруг. Молитвенности неистово сопротивляется враг нашего спасения: молитва – огонь, отгоняющий нечистого от души. Поэтому враг старается потушить пламя, уводит мысли от молитвы. И нужно усилие, чтобы вернуться от лукавствия мира в мир спасения. Святые отцы называют три вида искушений: от мира, от плоти, от диавола. Послушницы, инокини, монахини, ушедшие от прелестей мира, победившие страсти плоти, тем более начинают испытывать нападения от диавола. Молитва их остерегает, просвещает, возвышает ум, укрепляет сердце, закаляет волю. Молитва воздвигает вокруг человека «стены Иерусалимские», она является броней, непробиваемой для диавольских стрел.
   Ожидать милости от Бога и нужно и можно, но ожидать не бездеятельно. Зачем помогать лентяю, бездельнику, пьянице? Зачем давать здоровье тем, кто его прокуривает, прогуливает? Но по милости Божией человеку, начавшему путь спасения с осознания своих грехов, с покаяния, подается помощь свыше.
   Здесь, в Горней, особенно ощущаешь восхождение к молитве: принуждение себя к ней, далее – необходимость ее, как награда – невозможность жить без молитвы, радость от нее, награждающая молитвенные труды, и как венец – растворение в молитве, непрестанное пребывание в Господе.
   Конечно, нам, грешным, далеко до таких вершин, но монастырь дает нам образцы, пример для подражания.
   Инокини, монахини – такие же люди, как все мы. Так же болеют, так же расстраиваются, огорчаются. На первый взгляд. Но они знают, что все болезни посылаются за грехи, и поэтому воспринимают болезни как лекарство от грехов, с терпением! В огорчениях они всегда винят не кого-то, а себя. Они живут Святым Духом, в этом все дело. Жить стоит только ради Духа Святаго, иначе жизнь становится бессмысленной.
   Много деточек причащается в Горней. Кто уже здешний, хотя и русский. Привела бабушка. Говорит: «О то ж я с Украйны, а дочка сюда замуж, а мене выписала в няньки». Многие дети – дети работников по найму и трудников. Когда устают, садятся на маленькие скамеечки. Вихрастый мальчишка у ящика с надписью «На ремонт храма». Достал пригоршню монеток и по одной опускает. Маленькие – сразу, а большие вначале рассматривает на прощание. Вот ладошка чистая. Лезет снова в карман и его выскребает. Очень доволен. Оглядывается на маму, та улыбается и крестится. Около храма после службы Даша показывает рядом стоящим девочкам птичку из теста. Другая девочка, глядя на птичку, говорит:
   – Зато у меня книжка про Георгия Победоносца есть.
   – Откуда ты?
   Девочка глядит на взрослого, бородатого дядю. Он удивляет: как это дядя может не знать, откуда она?
   – Я из России приехала.

Трудники

   Кто такие трудники? Это переходная ступень от паломника к иночеству. Конечно, не у всех. Да и не все могут принять на себя звание ушедших из мира, слишком многое держит их в этом мире. Но уже и простого паломничества им мало, им хочется как можно долее быть в обители, более помолиться, укрепить силы душевные и духовные и хоть чем-то помочь монастырю своими трудами.
   И в самом деле, паломник все равно не успеет многого увидеть – программа паломничества плотная, расписанная по часам, иногда по минутам. Паломники не успевают подробно ознакомиться с обителью, часто не успевают спуститься к источнику Божией Матери, откуда Она приносила воду вместе с праведной Елисаветой, живя здесь три месяца. Тем более паломники не могут по труднодоступности пойти пешком в пустыньку святого Иоанна Предтечи, к его источнику и гробнице праведной Елисаветы. А трудники и у источника побывают, и в пустыньке. И с паломниками навестят святые места Тивериады, Вифлеема, Иерусалима, Иерихона, Сорокадневной горы, горы Преображения. Может быть, даже не раз, а два и три побывают на ночной службе у Гроба Господня.
   Трудники – это не работники по найму, это бескорыстные труженики во славу Божию. Быть трудником нелегко: попробуй поработай целый день, неделю, две, три на такой жаре. А дисциплина в монастыре строжайшая, и трудники ей подчинены, как и монахини. Ничего нельзя без благословения. Ничего. Это трудно понять мирским людям. Как, и за ограду нельзя выйти? Нельзя. Без благословения нельзя. Плод со смоковницы нельзя сорвать без благословения. На тебя и прикрикнуть могут, и епитимью (наказание) наложить. Всё так. Но лица трудников светятся счастьем.
   Трудница Лариса уже несла послушание. В Иерихоне. Готовила пищу рабочим, возрождающим обитель. Она – иконописец и реставратор.
   – Я давно любила образ преподобного Герасима Иорданского. Не знаю отчего. И писала его образ. С большим добрым львом. Дарила знакомым. И вот – в Святой Земле первый монастырь, куда нас повезли, был монастырь святого Герасима.
   После завтрака мать Елена распределяет трудников по рабочим местам.
   – На подметаловку! – командует она Ларисе и ее подругам Ольге и Ирине.
   Подметаловки в монастыре очень много. Раскаленные солнцем асфальтовые дороги, каменные и мраморные лестницы, вымощенные булыжником тропинки – все это тщательно содержится в идеальной чистоте. А вчера эти три женщины корчевали деревья в саду, освобождали маслины от зарослей растений-паразитов. А назавтра они на кухне. Внезапно приезжают паломники с Украины, надо встретить, накормить. И обязательно все они стремятся на церковные службы. Поездка по святым местам им как награда.

Поездки

   Кто бы ни сопровождал паломническую группу: матушка Магдалина, или Елена, или Ирина, да, в общем, любая из монахинь, – это не гид, не экскурсовод. Это – сестра во Христе, молитвенница. Монахини обладают огромными познаниями по истории святых мест Израиля и Палестины. Свободно (что изумляет) говорят на греческом, иврите, арабском, английском, французском. Потрясенный член группы, бывший полковник, спрашивает:
   – Матушка, как же это так, вы по-ихнему рубите?
   – Но как же иначе? – улыбается монахиня. – С греками мы служим, арабы и евреи здесь живут, много туристов англичан и французов; приезжают к нам и немцы, и испанцы. Надо же общаться. Так что приходится, как вы говорите, рубить.
   Сопровождение групп, которые живут в Горней (а жить там стремятся все паломники во Святую Землю), – одно из главных в монастырском служении. Жаль, последние события, столкновения израильтян и палестинцев, между которыми оказались христиане, резко сократили число приезжающих. Хотя надо сказать, что бизнес на туризме приносит доход и евреям, и арабам, и те и другие делают все, чтобы с туристами и паломниками ничего не случилось. По крайней мере, до сих пор посещение Святой Земли было безопасным. Да и кто мы такие, грешные, чтоб окончить свою земную жизнь в таком святом пространстве?

Благоухание Горней

   Вторым Благовещением называют в Горней празднование пришествия Богоотроковицы в Эйн-Карем, в место, где жили святые праведные Захария и Елисавета, родители святого Иоанна Крестителя. Это празднование через неделю после Благовещения. Установлено Святейшим Синодом в 1883 году по ходатайству архимандрита Антонина (Капустина). В далекой России – снег, здесь – сияние и благоухание весны. Это надо только представить ту евангельскую весну, когда Пресвятая Дева услышала у источника в Назарете благую весть, принесенную вместе с белой лилией архангелом Гавриилом. Он возвестил о рождении Сына Божия Девой Марией. Он сказал, что и родственница Ее Елисавета, несмотря на преклонные годы, ожидает ребенка. Святая Дева решила пойти к Елисавете. Она никому не сказала о том, что возвестил Ей архангел. Нужна была причина пойти в Эйн-Карем, и она была. Дева Мария трудилась для Иерусалимского храма, вышивала покровцы, вязала четки. Обычно Она просто передавала свою работу с кем-то, а тут попросилась пойти Сама. Тем более что приближалась пасха. Святой Иосиф Обручник, убедясь, что в Иерусалим Она идет не одна, отпустил Ее.
   «Встав же Мария во дни сии, с поспешностью пошла в нагорную страну, в город Иудин, и вошла в дом Захарии, и приветствовала Елисавету. Когда Елисавета услышала приветствие Марии, взыграл младенец во чреве ее; и Елисавета исполнилась Святаго Духа, и воскликнула громким голосом и сказала: благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего! И откуда это мне, что пришла Матерь Господа ко мне? <…> Пребыла же Мария с нею около трех месяцев, и возвратилась в дом Свой» (Лк. 1, 39–43, 56).
   Мы не знаем, дождалась ли Святая Дева рождения Иоанна, подержала ли его на Своих святых руках, но по времени получается: Рождество святого Иоанна – 7 июля нового стиля. Когда думаешь о жизни пророка Иоанна, поражаешься его мужеству, молитвенности. Вообще образ его так велик, что вмещается только в сердце и недоступен разуму. Ведь он остался круглым сиротой в самые малые годы. Убили отца, и они с матерью бежали от Ирода, скрывались в пещере. Вскоре умерла и святая Елисавета. Горная косуля вскармливала младенца, ангелы убаюкивали его, учили грамоте, Священному Писанию.
   – Как же такой крошка жил один? – спрашивает неведомо кого паломница, стоя с другими у пещерки святого. – Без мамы, без отца. – И сама же отвечает: – Но это лучше, чем без ангелов.
   Пресвятая Дева ходила за водой к источнику, который так и называется – источник Девы Марии. Сейчас источник под кровлей, рядом стоянка машин, и очень трудно представить, как приходила сюда за водою Пресвятая Дева, хранившая в сердце Своем вырвавшиеся из него слова: «…Величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Боге, Спасителе Моем, что призрел Он на смирение Рабы Своей…» (Лк. 1, 47–48).

   Русские паломники перед Елизаветинским подворьем (справа на снимке), около Свято-Троицкого собора. XIX в.

   Икона Благовещения привозится из Троицкого собора Русской миссии к источнику. Здесь служится первый молебен. Начинают звонить колокола. Икону несут на руках: вначале – игумения с кем-то из сестер, затем, поочередно, – сестры. Идут по ковру из цветов. Звон колоколов не смолкает.
   Икону вносят в храм, ставят в центре на специальном постаменте. Над иконой – бело-голубой небесный покров. Около иконы – игуменский жезл. С этого дня, входя в храм, сестры вначале берут благословение у Божией Матери, потом – у игумении. Так три месяца. Это символ тех трех месяцев, которые жила здесь Пресвятая Дева.
   Будет ли достроен собор Святой Троицы?
   При архимандрите Леониде (Сенцове), в начале XX века, был заложен собор Живоначальной Троицы. Когда смотришь на пространство, занятое собором, на мощь стен и перекрытий, то испытываешь огромное желание, чтобы созидание этого величественного здания во славу Божию было завершено. Вот уже сто лет, как он был начат, а все не окончен. Понятно, что окружающие нас члены других конфессий ревнивы к нам, и понятно, что такой собор станет и архитектурным, и духовным центром Эйн-Карема. Иначе как объяснить, что свершаются всяческие юридические оттяжки и не дается разрешение на окончание строительства?
   Надо верить, что собор будет завершен. Он в верхней части монастыря, перед дорогой. И еще недавно территория и за дорогой была наша. На ней возвышалась башня, которая, как маяк, указывала путь в Горнюю. Теперь это Израиль. А госпиталь «Хадасса», выстроенный женской сионистской организацией, – тоже владения монастыря.
   Снизу нас плотно подпирает католический монастырь «Целование». На границе с ним православный пещерный храм святого первомученика, первомонаха, первоапостола, последнего пророка Ветхого Завета, первого пророка Нового Завета, славного предвозвестителя пришествия Иисуса Христа – Иоанна Крестителя. Здесь был дом святых праведных Захарии и Елисаветы. Очень трогательны и молитвенны службы в этом храме 7 июля, в день Рождества святого, и 11 сентября, в день Усекновения его главы (обе даты – по новому стилю).

Будем молиться за монахинь

   Жизнь в Горней очень нелегкая. Ночами воют шакалы, и бесстрастная ночная хозяйка монастыря Найда гоняет их. Заползают змеи. Случаются тарантулы. По сеткам, закрывающим окна, бегают ящерки. Часто дует хамсин, горный ветер, приносящий тончайшую пыль, вредную для легких. Зима – это влажность, вызывающая простудные заболевания. И постоянная работа, несмотря ни на что.
   Будем поминать матушку Георгию с сестрами. Дай Бог, чтобы от наших молитв им стало немного легче. Но когда начинаешь сочувствовать сестрам, они дружно возражают:
   – Что вы! Здесь так хорошо. Здесь всегда что-то цветет.
   – А что?
   – Почти всегда бугенвиллея, бордовая, белая и розовая. А в феврале цветет бело-розовыми цветками миндаль… Это незабываемый аромат! Оливы цветут скромно и запах скромный, а приглядишься – такая красота. В апреле – мае цветут кактусы – цветы у них огромные, листья колючие и толстые, как лопухи. А уж когда зацветают олеандры!.. Ой, анемоны забыла, это же почти зимой, в церкви на Прощеное воскресенье обязательно анемоны. А в марте – маки. Крупные, сантиметров двадцать в диаметре. Летом жарко, цветения меньше, но травы, когда сохнут, так дивно пахнут… солнцем, горами, небом.
   – А смоковница как цветет?
   – Очень незаметно. А поглядишь – уже и плоды. Наши смоковницы не обманывают, плодоносят.
   – А вы давно здесь? – спрашиваю одну из монахинь.
   – По-земному-то, может, и давно, а у Бога хоть бы один денек.

Кирие, элейсон!

   Наши совместные службы с православными греками постоянны в Святой Земле. Монахини Горней знают многие греческие песнопения и, конечно, всю литургию. Но уже и греки, взятые в плен красотой церковно-русского языка, понимают наши службы. Молитвенный припев – «Кирие, элейсон» («Господи, помилуй») – на литургии оглашенных и литургии верных сменяется благословением греческого епископа, которое он возглашает по-русски: «Мир всем!» И монахини отвечают также по-русски: «И духови твоему!»
   Горненское пение не какое-то особенное, оно – молитвенное, растворенное в молитве. Безыскусно, без каких-либо ухищрений, модуляций прямо из сердца льется ручеек молитвы. Очень нежно, трогательно, ангельски. Часто кажется, что с монахинями поют дети. Нет, это подпевают ангелы.
   Последний раз паломники слышат монашеское пение после вечернего вкушения пищи, в трапезной. По традиции монахини поют для паломников давний стих «Прощание с Иерусалимом»:

     Сердцу милый, вожделенный
     Иерусалим – святейший град,
     Ты прощай, мой незабвенный,
     Мой поклон тебе у врат…
     Правдой землю ты наполнил,
     Возвестил Христов закон,
     Нам же живо ты напомнил,
     Что в тебе страдал Сам Он.
     Этим сердцу ты дороже,
     Выше всех мирских красот.
     Как я счастлив, дивный Боже,
     Видеть верх Твоих щедрот.

   И Иерусалим отвечает:

     Прощай и ты, любимец мой,
     Счастливый тебе путь.
     Когда приедешь ты домой,
     Меня не позабудь.

   Надо ли говорить, что слезы льются из глаз и паломников, и монахинь. Невелик срок – десять или двенадцать дней, но все сроднились, стали навсегда близкими душевно и сердечно.

Место спасения души

   Диавол властвует в мире. Деньги, похоть, гордыня. Чрево вытесняет душу. Музыку небес глушит грохот преисподней. Но Господь не оставил любящих Его. Горняя – место нашего спасения. Надо помогать Горней. Как? Как получится. Но главное – молиться за нее.
   Небесный Ангел Хранитель монастыря, конечно, святой Иоанн Креститель. Он являлся уже не одной игумении монастыря, благословляя на труды и дни. А еще монастырь незримо хранят усопшие здесь и преданные здешней сухой земле монахини. Особенно почитается могилка двух монахинь, матери и дочери, Вероники и Варвары. На могилке их всегда горит золотистая лампадочка. Это мученицы уже нашего времени. Совсем недавно они были зверски убиты. Кем? Слугами сатаны. Которые не пойманы доселе. Да вряд ли кто их и ловил.
   В храме идет вечерняя служба. Подъезжает опоздавший мужчина. Он русский, женился несколько лет назад на еврейке. Уже дети.
   – Конечно, тоскую по Родине, – говорит он. – А куда денешься, по любви женился. Езжу в Россию раз в два года. А на службу сегодня опоздал, потому что жену на шабат отвозил. Я ж водила. Что в Союзе был, что тут. Но тут на дорогах больше хамства.
   Да. Сегодня пятница, канун иудейской субботы. Это значит, что из еврейского селения, что за источником Пресвятой Девы, будет всю ночь доноситься гром и грохот музыки шабата.
   – Так и живут, – весело говорит мужчина. – Тут один поэт еще из Союза приехал, сочинил фразу, теперь все повторяют: «От шабата до шабата брат обманывает брата». Если бы не монастырь, я бы здесь волком завыл.
   Перед сном игумения благословляет одну из монахинь обойти монастырь по всему периметру. Монахиня идет с иконой Божией Матери. Встречные благоговейно прикладываются к святому образу.
   В храме читается Псалтирь. Монахини расходятся по кельям. Легкий ветерок летит сквозь колокольню, еле слышно откликаются колокола. И только, может быть, голубочки слышат эти тихие звуки. Да ангелы.

Корабль

   Вот уже и паспорта отштамповали, и вещи просветили, а на корабль не пускают. Держат в нагретом за день помещении морвокзала. Нам объяснили, что корабль досматривает бригада таможенников. Раньше таких строгостей не было. Ждать тяжело: сидеть почти не на чем, вдобавок жарища. Да еще и курят многие вовсю. С нами группа журналистов, а с них что взять? Хозяева жизни. В группе преимущественно женщины в брюках, и среди этих женщин некурящих нет.
   Прямо виски ломит от этого дыма. Подошел к охраннику и попросил его, прямо взмолился выпустить хотя бы у выхода постоять, а не в помещении.
   – А потерпеть не можете? – спросил он. – Скоро уже отшмонают. Уже ваши угощение таможенникам понесли.
   – Не могу, голова болит.
   Он посторонился, и я вышел в южную майскую ночь. Стоял у решетки ограждения перед водой, видел в ней отражения зеленых, желтых и красных огней, слышал ее хлюпанье о причал и очень хотел поскорее оказаться в своей каюте, бросить сумку и отдраить иллюминатор, в который обязательно польется свежий морской воздух. И услышать команды отчаливания, начало дальней дороги.
   Потом, когда отшумит провожающий буксир, когда утомленные расставанием с землей паломники и пассажиры тоже затихнут, выйти на палубу, быть на ней одному, ощущать подошвами большое, умное тело корабля и знать, что и луна, и морские глубины соединились для того, чтобы сказать тебе: смотри, смотри, эта красота и мощь земного мира пройдут, старайся запомнить их.
   И стоять на носу, слышать, как ударяются о форштевень и раздваиваются волны, как распускаются белые крылья пены, вздымающие корабль. Дышать, дышать простором, глядеть на небо, находить по звездам север, крестить родных и близких и Россию. И обращаться к югу, креститься на него, вспоминая Святую Землю, и замирать и надеяться на новую с ней встречу. И радоваться, что она начинает приближаться.
   Как далеко еще до этого и долго! Но не пешком же. Даже не под парусами. И хорошо, что далеко, хорошо, что долго. Будут идти дни и ночи, солнце станет жарче, а луна крупнее. В Черном море будут прыгать дельфины, а в Средиземном заштормит. Далекие острова будут проплывать у горизонта, как во сне. Звезды каждый вечер будут менять расположение: Большая Медведица снизится, Полярная звезда отдалится, и однажды утром покажется, что ты всегда жил на этом корабле.
   Уже за кормой Святая Земля. Корабль уходит в закат. Слева возникает широкая лунная дорога. Сидел на носу, глядел на мощные покатые волны. В памяти слышалось: «Бездна бездну призывает во гласе хлябий Твоих» (Пс. 41, 8). И: «…Вся высоты Твоя и волны Твоя на мне преидоша» (Пс. 41, 7).
   На воде голубые стрелы света. Зеленое и золотое холмистых берегов. Не хочется уходить в каюту. Приходит, появляется звездное небо, будто меняется покров над миром. Шум моторов, шум разрезаемой воды, как колыбельная. Но почему-то вдруг глубоко и сокрушенно вздыхаешь.

Карта Святой Земли. 1759 г.

Голубые дороги

   Дивны высоты морския, дивен в высоких Господь.
Пс. 92, 4

   Был такой послевоенный кинофильм – «Голубые дороги». Он – о военных моряках. Фильмы были в основном черно-белые, а этот цветной. Могу представить, как тогда загорелось мое сердце, если все детство мечтал быть моряком. Играли в капитанов, карабкались на высоченные деревья, вглядывались в синие под голубым небом дали безбрежных лесов. А как гудели от ветра прямые стволы золотых сосен в вятских борах! Прямо гигантский орга́н. Сосны так и назывались – корабельные. Помню и отроческие стихи: «Сосна – корабельная мачта / С натянутым парусом неба, / Вросшая в твердую землю / Как в палубу корабля».
   Море постоянно жило во мне томительной тягой к себе. Но, когда пришел срок служить, меня призвали не во флот, а в Ракетные войска, и море впервые увидел только после второго курса пединститута. Увидел из окна поезда, в котором мы, вожатые, везли пионеров в евпаторийский лагерь «Чайка». Море показалось мне похожим на безбрежный синий лес детства и юности. А уж когда оно стало плескаться у ног и когда заплыл в его объятия, покорен был им окончательно.
   И вот эти два Божиих чуда – лес и море – друзья мои. В лесу не боюсь заблудиться, в море не боюсь утонуть. Когда долго без них, то очень тоскую. Всегда бы, как на Святой Горе Афон, стоять среди леса и видеть море.
   А вот сижу в доме, стоящем на асфальте, и утешаюсь чтением найденного в бумагах блокнота. Лет пятнадцать назад брал его в первое морское плавание. Открывалась паломническая линия «Святой апостол Андрей Первозванный», и меня пригласили. Тогда я преподавал в Духовной академии, и вот совпадение – в день, когда я узнал о приглашении, мне подарили блокнот. А был день святого равноапостольного великого князя Владимира. Подарил блокнот бывший мой студент, а теперь игумен Димитрий. Я только что встретил его в Манеже на открытии выставки о династии Романовых и сказал, что снова получилось совпадение: его подарок терялся и нашелся именно сегодня. Это важно было сказать: на обложке блокнота фотография нашего святого страстотерпца Николая, вершины династии Романовых.
   – Значит, пригодился мой блокнот? – спросил отец игумен.
   – Еще бы. Я его тогда весь исписал.
   – Интересно бы почитать.
   – Это невозможно, – искренне отвечал я, – секретов нет никаких, но разобрать свой почерк уже и сам почти не в состоянии.
   Игумен посоветовал:
   – А вы выберите время и переведите его через компьютер. Есть же у вас компьютер?
   Я тяжко вздохнул:
   – Так куда денешься.
   – Вот и отлично. Я вас благословляю.
   Радостно было получить благословение от своего бывшего студента.
   И вот сижу и одним пальцем, изредка двумя, перетюкиваю свои тогдашние записи. Как записалось, так и перелагаю. Только расставляю для удобства чтения заголовки.

Отплытие

   «Сей ценный дар получен от студента Моисеева на день святого Владимира, и в этот же день узнал, что приглашен на корабль, и сразу решил, что возьму блокнот с собой. Дай Бог. Дай Бог, чтобы книжка эта мала оказалась для записей», – сделал первую запись.
   Все еще не верится, хотя позвонили и назвали день, час и место отъезда. Читал сейчас акафист святому апостолу Андрею. Теплоход «Витязь» был научным судном и вот открывает паломническую линию: Россия – Святая Земля. Первый рейс.
   Новороссийск. С вокзала на морвокзал. Медленно тянутся долгие часы, жарко. Наконец-то молебен на причале. Речи. С вещами по трапу. Качается. Получил ключи от каюты в носу корабля. Долгое отчаливание. Не естся, не пьется, не спится. Но дремал. Шумит вода, и шумят моторы.
   Оказалось, долго дремал. Под утро вышел на палубу. Никого. Идем в морском пространстве. Берегов не видно. Это, конечно, чудо – везде вода. Мы же из воды, Господь же вначале сотворил море. Ученые, спеша вдогонку за Создателем, вычислили, что состав плазмы крови равен составу морской воды.
   Все мысли о Святой Земле. Здесь и церковь корабельная, иконы. Ощущаю корабль как частичку Святой Земли. Не могу даже ходить по нему обутым.
   Сижу на самом носу судна. И слева и справа подступают высокие воды. Мы будто вскарабкиваемся в гору. Отломил кусок хлеба, солью посыпал, питаюсь. Вчера не было сил пойти на ужин.
   Никого на палубе. Читал «Отче наш», и показалось, что читаю его один на всем белом свете. И не смею думать, что Господь меня слышит. Но если не слышит, мы погибли.
   Вернулся в каюту. Отдраил иллюминатор. Стало свежее, и слышнее стал шум раздвигаемой кораблем воды.
   Вчера в Новороссийске, в церкви, служили напутственный молебен. Чайка села на крест. У нас, в Москве, голубь был бы. Отходили от причала, а я стоял у борта, все смотрел. Билась меж кораблем и причалом измученная винтами вода, белесая, кипящая. Отходили долго, ложились на курс. Выбились из графика.
   В первый день плавания измучился, от жары перестал соображать, есть не хотелось.

Корабль освящен

   Был чин освящения корабля. Нес за батюшкой чашу свтой воды, которой батюшка окроплял стены кают, шлюпки, капитанскую рубку, машинное отделение, камбуз. Сто раз пели: «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое; победы православным христианом на сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство».
   Вечером фильм, не помню какой, не смотрел. В каюте хорошо. И хотя перед дорогой было все бегом-бегом, набрал с собой образочков, иконочек, наладил в левом, по ходу, углу, то есть в восточном, иконостасик. (Вот русский язык, сплошные запятые.) Открыл шкаф, в нем вдруг – церковный календарь. Вот спасибо! Год прошлый, но изображения Троицы, Божией Матери, святых вечные.
   На корме установили бассейн. Похож на баптистерий, круглый, небольшой. Залез, пока детей нет, побулькался. Дети здесь всё те же дети. Хотя они тут дети всяких начальников.
   Смотришь вдаль, смотреть больно, режет глаза. Может, от соли. Слава Богу, море спокойное.
   Да, вчера же было затмение. Я о нем забыл напрочь, хотя в городе говорили, что будет. Здесь оно было почти полное. Я сидел, весь мокрый от жары, в каюте. Темнеет вдруг резко. Ночь, что ли? А может, тучи? Хорошо бы дождь, прохладу. Нет, затмение. Конечно, это апокалипсис: среди дня нет солнца, духота. Люди сбились в кучки. У кого-то цветные стекла. Посмотрел и я сквозь стеколышко. Лучше б не смотрел: черный диск солнца. Вот оно так же чернело при распятии. Солнце померкло, и завеса церковная разодралась. Страшно. Было вразумление.
   Но вот осветилась полоска сбоку, стала расширяться. Побольше, побольше. Будем жить.
   Пишу, очки не держатся на мокрой переносице, потею. Пишу без них и не вижу, что пишу.
   Море и море. И спереди, и сзади, и справа, и слева – везде. Ночью обращался к Полярной звезде, очень невысокой здесь, и все думал о родных и близких. За них молюсь. Дай Бог причаститься на корабле. Литургия будет в субботу, сейчас молебен. Батюшек очень много. Главный – громогласный благочинный Новороссийска. Много начальников из казаков и начальников московских. И много журналистов. Здесь у меня главное счастье – мое убежище. Тут важно вовремя убежать, укрыться в каюте. А то только остановись с одним, подходит другой, третий, и уже никуда не денешься, час жизни убит, потрачен впустую. Да какой час – полдня. Ведь надо же потом еще очнуться от разговоров.
   А все думается почему-то о русских беженцах, о Шмелеве, как они уходили на судах, сутками болтались до Стамбула и уже знали почти наверняка, что дальше будут жить без России. А Россия без них. За что нас Бог наказал? За дело.

Босфор закрыт

Вот и новость – Босфор закрыт. Мало молимся. Но как без искушений? Вскоре все одно к одному: сломались, стоп, машина. Остановились часов на пять, что-то ремонтировали. Стоять плохо – жарища переходит в духотищу, покачивает, подташнивает.

   Вид Босфора. Иван Айвазовский. 1874 г.

   Нет, Босфор закрыт не совсем, только проход ограничен, прокладывают какой-то кабель. Может, пропустят. Какой с нас барыш, мы не торгаши, ничего не купим, не продадим, и не военные, пригрозить не можем. Говорят, пропустят в последнюю очередь.
   Да, как начали терять время при отплытии, вместо восьми вечера отчалили в полночь, так и тянется. Должны были Босфор проходить в семь утра, потом сказали: в шестнадцать, сейчас сообщают: в восемнадцать. Опасность от опоздания в Хайфу угрожает тем, что можем не попасть в Иерусалим, вот оно. Заказанные автобусы могут уйти или взвинтить плату за ожидание. Но уж как Бог даст.
   Ручка отказывает от жары? Скорее оттого, что записывать нечего: вода кругом, шум воды, купание в воде, обливание водой, значит, и вода (иносказательно) течет в блокнот.
   Шум тревожимой воды стал так привычен, что даже в полусне, ворочаясь среди мокрых скомканных простыней, ловишь его слухом. Он уже начинает успокаивать – движемся.
   Как же много дряни в воде: пластик, клочья чего-то, банки, бутылки, торговые лотки. А сколько утонуло. Дно апостольского моря устилается отходами цивилизации. За нее погибали?
   Когда стояли, стали обрастать выбрасываемым мусором. За это целый день не видели дельфинов.
   На окне лежала сумка с едой, взятой еще из Москвы и Новороссийска. От жары уцелели только печенье и сушки, остальное пошло на корм рыбам. Но это все-таки не мусор. Съедят за милую душу.
   Еще видел маленькую зеленую птичку. Очень бойкая, бегает по палубе, забежит в тень, отдохнет и опять бегает, ищет еду.
   Ну вот и изжога. Ну вот и живот. Все по грехам.
   Второй день к вечеру. Да, давно хотел записать фразу: главное счастье – это причастие, а просто счастье – не видеть московского телевидения. Забыл, а изжога напомнила.
   Переползаю с койки на диван, покрытый синтетическим ковром. Не содрать – прибитый. Синтетика – это символ демократии, она удушающа.

Между Азией и Европой

   Земля! Подняли турецкий флаг. Зачем? Оказывается, так полагается – турецкие воды. Дельфинов в турецких водах что-то не видно.
   Пробуждение от дневного сна как всплытие из теплой мутной воды – хватаешь воздух, а сам еще в мареве влажного тумана. Потом только соображаешь, что видел сон и сон еще не отпускает. Видел кресты на могилах. Ведь я собирался ехать на родину, устанавливать кресты дедушкам и бабушкам, а тут, как с неба позвонили, Святая Земля. Во сне я спрашивал женщину, через которую заказывал кресты: хватило ли денег, что я посылал. Она выговаривает: «Это у вас в Москве за все дерут, в Вятке все даром. А у деда твоего, – ощущение, что по маме, – уже мраморный памятник».
   Ужин. Изжога вроде соскочила. Не жарко, берег в дымке. Именно в дымке, а не в тумане. Огромные танкеры слева и справа. Ползут, будто черепахи. Вспомнил стих чей-то: «Я готов был кричать: ”Любовь!“ как кричат моряки: ”Земля!“» Но эта земля теперь не святая. А была! Была, и рядом с нею, готовые взять ее обратно, стоял флот Ушакова и войска Суворова. Тогдашние либералы сделали все, чтобы не допустить возвращения Стамбулу имени равноапостольного Константина. Детству моему и юности досталась великая песня «Летят перелетные птицы». «Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна», – искренне пели мы. Но берега-то эти были православными до 1453 года. Не глупее нас были Леонтьев, Достоевский, Тютчев, Горчаков, считавшие, что русский флаг над Босфором и Дарданеллами спасет и Азию, и Европу.
   Высится над границей меж материками, частями света, церковь Святой Софии, но без креста, взятая под стражу четырьмя минаретами, как азиатскими штыками. Музей?
   Паки и паки слава Богу за местечко на корабле, за каюту. Мала, да отдельна. Как представлю русских паломников, неделями живущих на палубе корабля, в лапоточках, с сухариками в мешке, с молитвою на устах – вот им было каково? Маялись, сердечные. Не то что мы, баре, с баром, с бассейном, с охладительными душами.
   Так хорошо, так отрадно читать Евангелие под шум разрезаемых волн, обратясь к иконостасику, к востоку и ощущая справа Святую Землю. «…От словес бо своих оправдишися и от словес своих осудишися» (Мф. 12, 37).
   Господи, помоги побывать в Святой Земле и вернуться к родным. Так тоскую о них. Самая, видимо, чистая и возвышенная разлука, когда кто-то из семьи в море.
   Ох, недаром бьются девичьи и женские сердца при виде морской формы! Тоска о любимых, которые сейчас – среди водной стихии, непрерывна.
   Ух, с какой скоростью надвинулся берег! Пишу, стоя у иллюминатора. Берег, зелень и камни, селения, минареты, ржавый корабль, огромный, еле живой, без флага, проходит почти впритирку.
   Босфор. Слева – Азия, справа – Европа. Разнокалиберные корабли снуют, суются поперек пути, турки нам машут, мы машем туркам. Ну, народ, прямо под нос лезут!
   Ух, сколько минаретов! Спереди надвигается техническое чудо – мост Азия-Европа. Движение машин туда и сюда сумасшедшее. Приближаемся, вот мост близко, укрупняется, всё ближе, уже стремительно проносится над нами. Запрокидываем головы, уже он как самолет пролетает.
   Все, отдаляемся.
   Ждем храм Святой Софии. На берегу живого места нет, все сплошь застроено. Святая София. Штыки-минареты на страже. Крестимся. Вспоминаем предание о православной литургии в храме. Священник выходил из алтаря со Святыми Дарами для причастия, и в это время в храм ворвалась турецкая конница. И батюшка ушел в стену. Он вернется и закончит литургию, когда над Святой Софией вновь будет православный крест.
   Древние стены Византии. Сюда с севера, из Киева, по воде и по суше явилась равноапостольная Ольга; ее мы считаем первой русской паломницей; отсюда на юг, в Иерусалим, отправилась равноапостольная Елена. Тут были послы святого князя Владимира, эти берега вдоль и поперек исходили русские паломники, на них обращали тоскующие взгляды русские эмигранты. А потом долго нас здесь не было, и вот – возвращаемся.
   Но как? Челночниками? За дешевым барахлом?
   Падает ночь, на юге это быстро, много возникает разноцветных, разной яркости огней. Многие огни движутся, это суда.
   Уже и звезды. Милый север!
   Мраморное море. Ветер. Качает. Дверка в каюте ходит. Да нет, вроде успокоилась. На палубу!
   О, да мы же стоим! Сколько же кораблей на рейде, сотни и сотни! Мы еще быстро проскочили. Хотя ждали долго. Терзали нас турки-таможенники и турки-пограничники.
   Зашумела машина, зашумела вода, поехали. Сколько же звезд, сколько же самолетов и вертолетов! Кажется, что и звезды летают. Большая Медведица все ниже. Или так кажется от разлуки? А давно ли уехал? А тоскую. «Ох, побывать бы мне дома, поглядеть бы на котят. Уезжал, были слепые, а теперь, поди, глядят». А ведь долго ли они слепые? Недели две, не больше, а уже тоскливо без дома, вот русское чувство.
   Европейский берег весь в огнях, рассиялся, азиатский притух, огоньки редко.
   Впереди Дарданеллы, Эгейское море, дальше – просторы Средиземного. Мы сейчас, как в молитве, сущие «в море далече» (Пс. 64, 6). Вспомнишь греков. У нас люди делятся только на живых и мертвых, а у греков еще и на третьих, на тех, кто в море. Отсюда и общемировая застольная здравица: «За тех, кто в море».
   У моря свои молитвы, слышу их голос в шуме воды. Укоряет нас пролив: что ж это я не русский? Брать, брать нужно было Босфор и Дарданеллы и все побережье. И не хуже бы жили турки, чем сейчас живут.
   Все время какие-то желтолицые строгие чиновники – кто в форме, кто в костюме, а кто и в чалме, поднимаются по трапу, их уводят внутрь, там они ставят какие-то штампы на какие-то документы. Уходят порозовевшие, довольные, с подарками. Ну, Турция!
   Опять идем по проливу между частоколами минаретов.
   Совсем ночью, в первом часу, стоял на носу в темноте. Прямо по курсу крест-накрест, напомнив крест на андреевском флаге, упали две кометы.
   Господи, помоги совершить паломничество! И жара, и остальное преодолимо, преодолеваешь неприятности воспоминаниями о паломниках матушки-России. И я, грешный, в жару сорок пять градусов в тени хаживал. Но моложе был.

Третий день

   Третий день море. За ночь прошлепали Мраморное, вдвинулись в Дарданеллы. Наш красавец «Витязь» наяривает, надрывается, но чувствуется – недолго он протянет. Опаздываем все равно.
   Темно и туманно, тучи синие, размазанные по серому. В море людно, не как в нашем Черном, шли по нему полторы суток одни-одинешеньки. Здесь тащатся танкеры, сухогрузы, туристские высоченные белые лайнеры, для которых мы – мелюзга под ногами. Такое от них ощущение, что завернуты в прокуренное облако. Справа и сзади еще огни, но уже отстают.
   Этот забортный ритмичный шум, конечно, долго еще будет в памяти слуха.
   Завтра начало Успенского поста. Дай мне Бог не вляпываться в разговоры умничающих специалистов по любому вопросу.
   Рассвело. Опять берега. По радио (а его не велено выключать): «Расход воды превысил норму в шесть раз». Ясно, что это господа журналисты полощутся под душем после бассейна с морской водой.
   Отмелькали справа дома, поселения, причалы, маяки, вышки. Слева, в тумане, проходим холмы Азии. «Лишь Эгейское море шумит».
   На море сильнее молишься. Недаром говорится: «Кто на море не бывал, тот Богу не маливался». Моряки молитвеннее солдат.
   Да они же еще и революционнее. Моряки, думаю, захотели революции как мести аристократии и интеллигенции за предательство в Русско-японскую войну. Точно так.
   Могущество России – ее морские границы, самые протяженные в мире. Держались флотом. Вся тогдашняя интеллигенция радовалась поражениям русских войск на Дальнем Востоке от японцев. Гибли люди, а поганые журналисты измывались над героями, студенты слали телеграммы императору Японии, поздравляли. Как было морякам не возненавидеть (после «Варяга» тем более) тогдашнюю интеллигенцию?
   С Русско-японской войны все покатилось под гору. Мир увидел: маленькая Япония побила гиганта – и кинулся сговариваться против русского царя.
   Телесная радость – окатывание морской водой из бранспойта. Какие там массажи – струей с ног сшибает, так освежает, что и сердце радо, и голова ясна. Деточки играют на корме в игру «Разгон демонстрации». Быстро взрослеют.
   Уже безбрежно. Опаздываем на целый день. Дельфины. Много, но вдалеке.
   По радио – «Вальс цветов». Трудно читать Псалтирь и покаянный канон под музыку. Да, каюта не келья. Но раз не велено выключать радио, значит, тем более надо читать: музыка перестанет или сменится, а молитвы останутся.
   «Близ Господь сокрушенных сердцем и смиренных духом спасет. Многи скорби праведным, и от всех их избавит их Господь…
   Смерть грешников люта, и ненавидящие праведного прегрешат…»
   Так бы сидел и выписывал и своего бы не добавлял.
   «Да постыдятся и посрамятся ищущие душу мою, да возвратятся вспять и постыдятся мыслящие мне злая».
   Читал и не заметил, как музыку радио вытеснила музыка волн.
   Первая медленная волна: «Яко посуху пешешествовав Израиль, по бездне стопами, гонителя фараона видя потопляема…» Вторая волна: «Богу победную песнь поим, вопияше: ”Помилуй мя, Боже, помилуй мя“». И третья: «Поми-илуй мя-а-а».
   Впервые, даже не за месяцы, за годы у меня так много времени. Радуйся такой отраде и молись. Поневоле молись. Поневоле – это не что-либо, а принуждение к молитве. В обычной жизни всегда что-нибудь мешает, отвлекает (силен бес), себя оправдываешь, а здесь что тебе мешает? Вода, огромность мира, одиночество в маленькой каюте, иконочки в углу, Евангелие, молитвослов, Псалтирь. Слава Тебе, Господи!
   Вечером служба. Изнесение Честных Древ Животворящего Креста Господня. Все слова с большой буквы. Семи мучеников Маккавеев. Исповедь. Утром, даст Бог, литургия, причастие.
   Канон Ангелу Хранителю: «Не остави в путь шествующия души моея окаянныя».
   Здесь – движение, энергия движения, мысли, которая тоже движение и подвигает к движению.
   Акафист Иисусу Сладчайшему: «Иисусе, милосте безконечная. Иисусе, красото пресветлая… <…> Иисусе, помилуй мя, грешнаго… освети мя темнаго. <…> очисти мя сквернаго… Иисусе, ума моего просветителю. Иисусе, сердца моего веселие; Иисусе, тела моего здравие. <…> Иисусе, свете мой, просвети мя. <…> Иисусе, надежде в смерти моей; Иисусе, животе по смерти моей. Иисусе, утешение мое на суде Твоем…»
   Вот так. А мы, пишущая братия, многоглаголивая, «яко рыбы безгласныя» (это уже из акафиста Пресвятой Богородице). Не можем, «недоумеем» сказать, как Господь в мире пребывает.
   Только и остается дивиться Божиим таинствам и вопить: «Иисусе, не осуди нас по делом нашим…»
   И уже, как приснился Босфор, берега, мосты, мечети, все море и море. Цвет его высветляется, синеет. Отсвечивает даже лазурью.
   Цвет синевы глубокий, как будто твердый камень изумруд, просвеченный изнутри. Кажется, что, соскочив с корабля на волны, не утонешь, но разобьешься о твердь.
   А ведь именно тут шли суда, на которых молились апостолы.
   Когда из шланга обливают желающих, среди брызг возникает радуга.
   Прошел гигант-круизник. С бассейнами, кортами, кинозалами и танцзалами, ресторанами, казино и прочим развратом. Сколько же греха влачится над водами! Прямо «Титаник». Видно, недогружен, ватерлиния торчит. Нет, на нашем стареньком «Витязе» надежнее. Он для молитвы, а для меня уже как частичка Святой Земли. Хожу по нему босиком.

Море в море

   Меня еще в школе занимало: как это так – у океана есть и свои моря́? Саргассово, например, у Атлантического, Баренцово у Ледовитого. Так то у океанов. А Средиземное море – это море, и у него тоже есть свои моря: Эгейское, Адриатическое, Тирренское. То есть если мы вошли в Эгейское, то вошли ли мы в Средиземное?
   И где границы меж морей?
   Ах ты, ах ты! Как заиграли дельфины! Три красавца неслись перед носом и чего только не выделывали! Синхронно, согласно плясали на хвостах, прыгали по дуге, веером разбегались, вновь сбегались, шли параллельно троечкой, будто запряглись и везли нас. Уверен, что они понимали, что мы любуемся, даже хлопаем. Дети восторженно кричали. Одна девочка кинула яблоко, а дельфины, видимо, решили, что это камень (значит, пуганые), и унырнули. «И вновь унылым стало море».

   Играющие дельфины. Фреска. Греция

   Потом (еще выходил) видел ската; маленькая акула носилась, но дельфинов не было.
   Но главное-то – идем меж Сциллой и Харибдой. Сильна доселе античность в виде двух островов. Одиссей плыл. Да, и веришь, плыл. К мачте привязывали, уши воском залепливали. А, это уже от сирен спасались. Тут все и было. Цель у них все-таки барахольная – золотое руно. И из-за этого Пенелопу бросать? Не она же посылала, поехал для читателей.
   Литература перевирает жизнь, делает ее вроде бы интереснее, но в итоге отвращает от нее. Не Герасим же утопил Муму, а Тургенев.
   Куда денешься, не хватало предкам Священного Писания, житийной литературы, сказок, пословиц – правил жизни, подползало желание не только вразумления, но и развлечения.
   Без христианской основы литература становится обслугой материального интереса. Учить захотелось.
   Будто специально к этим рассуждениям подарили книгу о патриархе Пимене. Какая тяжесть каких времен ему выпала! В книге напечатано письмо к нему Солженицына. Помню, об этом письме щебетали все зарубежные голоса, ходило оно по рукам. И читали, дураки, и поддерживали Солженицына. А письмо его хамское, приторное, высокомерное, поучающее. Патриарх не ответил писателю, и правильно. Письмо было провокацией. А главная гадость в том, что оно еще ранее было переправлено на Запад и уже читалось по всем «голосам».
   Как пишут и говорят в таких случаях, «чтобы не быть голословным», цитирую:
   «В эти дни, коленно опускаясь перед крестом, вынесенным на середину храма, спросите Господа: какова же иная цель Вашего служения в народе, почти утерявшем и дух христианства, и христианский облик?»
   И что сказать? И с чего взял, что русский народ «почти утерял» христианский облик? Это он сам так хотел. Он вообще очень хотел гибели СССР (не такой, какая произошла, а физической гибели), науськивал на нас Китай. В письме Солженицын называет «честнейшими» Якунина и Эшлимана, говорит об их «жертвенном примере». Они якобы «обильно» доказали, что Русская Церковь доведена «до самоистребления». Русская пишет с маленькой буквы.
   Кого защищал, Якунина? И как надменно поучает Святейшего! Как это «коленно опускаясь»? Может быть, «головно»?
   Но, как всегда говорила мама, слыша упреки кому-то: «Дай Бог им здоровья, а нам терпения». А терпение и есть составная часть христианина. И уж в ком-ком, а в русских оно – в составе крови.
   А самое замечательное сегодня – богослужение первого Спаса. Корабельный храм был полон. Батюшки почти все краснодарские, казацкие. Вели службу зело борзо. Но молитвенный настрой был несомненный. Хор матушек согласный и звонкий. Одна певчая махала веером. От его дуновения колебались костерки свечек.
   Мне, грешному, выпало нести крест. Из церкви по палубе вдоль корабля. По одному борту, по другому. Потом елеопомазание, исповедь.
   С облегченной душой пошел на корму, под душ из бранспойта. Вернулись и скакали у бортов по такому случаю дельфины. У меня ощущение, что один из них приметил именно меня. Ощущение проверил: ушел на другой борт, он снизу выныривает. Опять вернулся, он уже тут.
   Сциллы и Харибды не видно, сирен не слыхать. Вместо них по радио – сладкоголосая певица по корабельному радио. Она с нами. Как и певец, ее сменивший. И очень это любезно для слуха, но все время перебивки позывными корабля и фразы вроде: «Помощнику капитана позвонить в машинное отделение, начальнику рации срочно прибыть в капитанскую рубку…»
   Сейчас по радио ответы отца Авеля на вопросы. «Есть ли счастливые многодетные семьи?» – «Только они и счастливы…»
   «Врачу срочно явиться в лазарет». – «Как подготовиться к исповеди?» – «Боцману проверить готовность швартовки». – «Как избавиться от празднословия?»
   «Лишнего не болтать», – мысленно отвечаю я. Помню такие плакатики времен детства: «Осторожно, враг подслушивает», «Не болтай!». А ведь и в самом деле враг подслушивает. Враг нашего спасения. Вспомним и народную мудрость: «Украшение человека – молчание».

Идем без флагов

   В Эгейском море не скучно, прямо проходной двор. На корабле событие – вывесили карту Средиземноморья. На ней отмечается наше передвижение. Флажок – наш корабль – все время перетыкается.
   Уже греческие территории. Турецкий флаг спущен. Идем без флагов. Так хорошо быть в море, так благодатно, что известие об опоздании на сутки не волнует. Одно бы только, чтоб не сократили программу в Палестине, чтоб не отменили заход на Святой Афон. А так все бы шли и шли по библейским водам, да молились бы, да подвигались бы к Святой Земле.
   Женщины по случаю жары вынуждены отказаться от косметики и все похорошели. Дети желтеют и краснеют. Только их и слышно. Но это так замечательно. Как они могут кому-то мешать? Я при телевизоре ничего не могу – ни работать, ни даже читать, а при возгласах детей все получается.
   Думаю, случись что с нами, выживем. Плотик сделаем, погребемся по звездам. Но, размысля здраво, думаю: да какие из нас пловцы-гребцы? А приютит чужая земля? Стар я для чужбины, куда я без родины, без Вятки? Какой там плотик, чего зря болтать.
   Идем строго на юг. Вечером увидел тонюсенький, ниточный изгиб молоденького месяца. Прямо по взгляду.
   «Витязь» наш и днем прекрасен, и ночью. Огни прожекторов далеко светят на снежную пену, белизна бортов отражается в убегающей воде. Только оскорбителен для взгляда красный окурок, летящий с палубы в лицо волне.
   Четвертый день моря. Не все еще волны и воды прошли надо мной. Тут же, написав, окорачиваю себя: ишь какой самонадеянный: не все-то не все, да, может, им пора уже и над другими проходить.
   Счастье причащения в первый день Успенского поста. Да, редко слышат нынешние морские площади запахи ладанного кадильного дыма. Из церкви его утягивало сквозняком в иллюминаторы. Какое же счастье – слезы, в молитве они просятся, просится даже «слезной капли часть некая», даже, когда они хотя бы еле-еле подступают, сразу молитва крепнет. Это плачут «умные очи сердца».
   Одной женщине стало плохо. От жары, а может, от другого. Как раз выносили Евангелие, она вскрикнула, вышла в коридор и там упала.
   Еще же и мед освящали, дали попробовать.
   Во время службы ощутимо качало. Чтоб не укачало, надо смотреть на неподвижные предметы. А где они тут, неподвижные? Линия горизонта? К ней то верхняя линия иллюминатора склонялась, то нижняя возносилась, так что линия горизонта сама качалась.
   Может быть, меняли галс, сейчас потише. Но качает. Спасибо красавице-дочке – дала в дорогу какую-то коробочку с какими-то таблетками и своим милым почерком написала, как пользоваться. «Это я в горы ездила во Франции». Вообще лекарств у меня в этот раз преобильно, собирали как в заграницу. А я живу в своем маленьком домике, здоров, слава Богу, молитвы хранят. Уже и подсвечник сделал из перевернутой пепельницы. Зажигаю свечку.
   Сколько же у людей фото– и киноаппаратуры! И всяких наушников. И всяких непонятных мне коробочек, подвешенных на ремнях. Вчера один пришел и долго пытал своими песнями. Ну да, хорошие, но среди ночи, но перед литургией… Но и не выпроводишь. Песня нынче слушается так: тебе дают две кнопочки на ниточках, ты этими кнопочками затыкаешь уши, он нажимает кнопочку на своей коробочке, и весь твой череп (краниум) начинает вибрировать и терзать твой церебрум, то есть мозги. В какой уголок они от страха забиваются, непонятно. Засыпается после такого прослушивания далеко не сразу. Спасает море, его колыбельный шум. Звуки вечности.
   По радио идет прекрасная программа: проповеди, классика, романсы, русские песни. Если бы не перебивки объявлениями…
   Но опять же повторю: сколько же снимают, щелкают, крутят, прокручивают! Может, от лени, может, не надеются на память. Слава Богу, в корабельный храм журналисты не ходят, но поснимать заскакивают. Даже на утреннюю литургию пожаловали, пролезали ближе к алтарю. Но, сколь ни дубовы, поняли, что тут им быть неприлично.
   На палубе стерегут интересные только им моменты: например, при обливании из бранспойта насильно смываются плавки, как не снять? Другие завидуют успеху. Но даже и осуждать неохота, хотя есть за что. Не обращать внимания, и всё. Ушли, стало без них спокойно.
   Много деточек. Игра «Разгон демонстрации» им не надоела. Говорю двум девочкам: «Ночью осьминог был, такой огромный, подплыл, в каюты заглядывал». Бегут, тут же рассказывают родителям. Те вроде немаленькие – верят.
   Деточек сменила тусовка журналистов. Здоровенные парни, как их называют – качки́, вымывают похмелье. «О, пиво пошло, о, коньячок выходит!»
   Жарко. Дай Бог дотерпеть в добром здравии до акафиста кресту. Утренняя служба незабываема: первая в моей жизни литургия среди моря, на корабле.
   Объявили в пять. А меня часы подвели. Такие точные, что идут точнее всех на полчаса. Дай-ка принесу их в жертву Средиземноморью. Да вроде жалко. Ладно, живите.
   Нет, выкинул. Не княжну же персидскую. Полетели к дельфинам, только ремешком болтанули. Как хвостиком.
   Интересно все же, почему именно фильм о море так впечатлил? Были же фильмы о летчиках, пограничниках, даже больше, а вот – море. Да, мечтал. И пятидесяти лет не прошло, как мечта осуществилась. Так что часы морю – благодарность за сбывшуюся мечту.
   Правда, был еще Североморск, эсминец «Отрывистый», учения «Океан» в 1971-м. На них журналистов не пустили. Эти, нынешние, везде проникают. Был и Севастополь, катерники, подводники. Ночлеги на судах были, но у стенки. И вот – простор морской волны. И такая круглосуточная свежесть. Море необъятно даже для взгляда. Смыкание небес и воды. Небеса кажутся на горизонте стеною и над головой твердью.
   Прошли острова Родос, Лефсос.
   Ночью никакого сна, метался в жаре. И днем не приляжешь: какие-то всё мероприятия, вовлекают. Взяли, везут, кормят, отрабатывай. И еще какой-то детский пресс-клуб. Детям не откажешь. Но получилось неплохо. Мы с ними беседовали у микрофона, транслировалось по кораблю.
   Какой цвет моря? Синька, синие чернила, блестящая голубизна, глубокая живая бирюза? Все подходит.
   На обеде ссора двух сильно умных дядечек. Из-за них мы все наказаны качкой в семь баллов. Еще поссоримся – и шторм начнется.
   Боюсь, что укачает. Хотя и писал в юности, еще и моря не видя, обращаясь к нему: «Укачай меня, укачай, я дитя в корабле-колыбели».

   Остров Родос. Иван Айвазовский. 1861 г.

   Валяет ощутимо, стоять трудно. То есть надо переступать, чтоб не завалиться. Почерк окончательно смахивает на каракули дикаря.
   Левой рукой держу правую. Так что у меня левая рука знает, что делает правая.
   На палубе легче дышать, но страшнее. Когда идет волна и корабль выкарабкивается по ней, еще ничего, но когда он ухает «в кипящую бездну без дна», тут подступает тошнота.
   В каюте неплотно был прикрыт иллюминатор, нахлестало воды. Ботинки ездят по мокрому полу. Лежать невозможно: тошнит. Во время качки только про качку и пишется.
   Смешное состояние непьющего, но словно бы пьяного.

Кто на море не бывал, тот Богу не маливался

   Пора на акафист. Квадратное окно каюты-церкви то окуналось вниз, в синюю воду, то вздымалось в небо, становилось белым.
   После причастия стараешься не осуждать, не сердиться, а получается обычно плохо. А здесь, в атмосфере ветра и воды, получается. Тем более по случаю качки, весьма безлюдно. Кто говорит, что пять баллов, кто – шесть, кто успокаивает: четыре. Все равно же шатает. «И мачта гнется и скрипит».
   В церкви сегодня пол ходил ходуном под ногами. Точно как в Троицком храме лавры. Это надо объяснить. В лавре я ходил к преподобному и молил его о поездке в Святую Землю. Стоял рядом с мощами, прислонясь к хоругви. И она меня как бы укачивала, успокаивала.
   Четырнадцатое число, причастился! Четырнадцатое вообще для меня всю жизнь счастливое число. И каюта у меня 653, в сумме 14. В юности писал в дневнике: «О, как медленно идет время! Только еще 14 сентября, а пора бы уже быть 14 октября». Всегда торопился жить. Это уже потом узнал о библейских четырнадцати родах. «Всех же родов от Авраама до Давида родове четыренадесяте: и от Давида до преселения Вавилонскаго родове четыренадесят: и от преселения Вавилонскаго до Христа родове четыренадесяте» (Мф. 1, 17). Теперь жить уже не тороплюсь. Сейчас уже само «время гонит лошадей» (А. С. Пушкин).
   Кстати, и тринадцать очень счастливое число: Иисус Христос и двенадцать апостолов. А у нас дикари боятся числа 13. А еще завели моду на день смеха, 1 апреля. А это обычно, во‐первых, Великий пост, во‐вторых, через неделю Благовещение. Память зрения тут же воскрешает храм Благовещения в Назарете.
   Какая же вода-водичка ненаглядная! Глядишь, глядишь и не наглядишься. Перегнешься через спардек, заглянешь со страшной высоты на нос, который прет на волну, – чудо! Вода кипит, стелется на стороны белым живым ковром, волны добавляют своей вспененной белизны, схлестываются, откатываются, расстилаются, колышутся, поглощаются новым накатом очередного вала.
   – Ну, доплеснись, доплеснись, – говоришь волне.
   И опять взираешь вдаль. Все до горизонта волнуется и сверкает, особенно в стороне заката.

Пятый день моря

   Вчера еще прошел, пусть малолюдный, крестный ход по кораблю, «освящения ради водного». Сегодня молебен о плавающих. «Раньше не сообразили», – это батюшка замечает. Весь молебен в благоухании кадильного дыма. Сущие мы в море и уже далече-далече.
   Море, по молитвам нашим, поуспокоилось. Ночью, несмотря на волнение водное, вставал, поднимался на палубу. Темень, как в осеннем лесу. Завалы канатов, стволы мачт. Вверху редкие звезды, и те испуганные, примеркшие. Где восток, куда молиться?
   Но четко сообразил: теперь уже не надо стороны света искать, надо молиться прямо по курсу. Идем же в Святую Землю, с пути же не сбились.
   Прорезалась Большая Медведица. Крестил родных и близких, и Вятку, и Москву, и – размашисто – всю Россию.
   Сердце рвется пополам – улетает к родным и тянется в Святую Землю. Еще остро и нежно вспоминал Духовную академию, молился за студентов своих, за владыку ректора, преподавателей. О здравии молюсь и множество имен называю.
   Попробовал спать на сырых простынях, как же! Но, видно, все-таки забылся, ибо очнулся – в каюте светло. А который час? Часов-то нет, выкинул, дурак, часы. Жертвы языческой захотелось. Не жалей: примета есть – вернусь. Хорошо бы. Да с женой, да с деточками, да с внуками.
   Я все ною, что жарко, что качает и т. п. А каково было праотцу Ною? Не ныл. Трудности наши – это такие пустяки по сравнению с трудами русских паломников. Их-то как мучило в волнах на суденышках. Не вредно вспомнить и другие корабли, в которых «от качки стонали зэка́, обнявшись, как ро́дные братья. И только порой с языка слетали глухие проклятья». Но молился же кто-то из них.
   Сегодня пишу убористей, экономней, в качку буквы тоже раскачиваются, валятся через край строки.
   Оказывается, я себе вредил, когда плескал на пол и всюду развешивал мокрые полотенца, плавки не выжимал после бранспойта – все хотелось прохлады. Завесил даже влажной тряпкой горячую картину «Караван в пустыне Сахара». Но все это, сказал врач, вредно для легких.
   Глядит врач на решетку вентиляции на потолке: «А почему не работает?» – «Да я всяко крутил». – «Зачем крутить, надо включить».
   И… и включил врач вентиляцию, дорогие братья и сестры! И пошел дальше. О, как я неграмотен технически, невнимателен и неразумен. У меня же прекрасно работает кондиционер! Что ж тогда я умирал от жары всю неделю? Добровольные страдания? Нет, просто глупость.
   Сейчас закрыл иллюминатор и повернул рукоятку. И сидел, и дышал. Просто дышал. Входили в меня прохлада и спокойствие. В оправдание скажу, что крышка на кондиционере была вржавлена в корпус. Врач-то здоровенный мужичина, хрясь – и повернул.
   Чего ж теперь не жить, жить можно. И нужно.

На море не наглядеться

   Близко Кипр. Качает. Минуты не бывает без смены цвета и света. Сегодня в сравнения просились ткани: голубые шелковые, парча с прозолотью, травяное шитье, гладь небесная, легкие пелеринки, подвенечный стеклярус. Плащаница, шитая серебром и бисером. Так и есть, поверхность моря – плащаница, укрывающая тайну.
   Да, стоять у борта, смотреть на морскую плащаницу, слушать по трансляции: «Что же ты, моя лучина, не ясно горишь». И уже видишь, что мчится знакомый дельфин и пляшет от радости.
   Сидеть и лежать хуже, чем стоять. Ходить лучше, чем стоять.
   Неделя почти без берега. И еще вечность до возвращения. А оглядываешься – и жизнь прошла.
   Чего-то моторы замолчали. Сломались. Ой не надо бы. И корабль остановился. Побегу узнать.
   Оказывается, катание на шлюпке. Велено надеть спасательные жилеты. Надели, побегали с борта на борт, от трапа к спусковому аппарату. А покатали только блатных и белых, а нищих и негров не покатали.
   Ну, вроде отвалялся, отдышался, простыл даже под холодной струей.
   Что-то, брат, ты многовато собою занимаешься. Сядь-ка ты на казенный стул да поскрипи пером во славу Божию. Не все твои земные задумки свершены, ох, не все.
   Не идет работа, не бредет, не едет. Какое-то сонное бессилие. Забытье. Страшный сон – вижу своего ребенка в утробе, и ему угрожает аборт. Он бьется… Ужас!
   Очнулся чуть не с криком. Услышал работу двигателя. Вроде пошлепали. Нет, это не чай, это, брат, нервы. Да и детский этот пресс-клуб. Мучили два часа до эфира, потом прямой эфир час. И какой там эфир? В рубку входили, выходили, журналист сзади шипел: «Медленней, медленней!», женщина спереди писала крупно на листке и показывала написанное: «Громче!» Вопросы интервьюеры готовили, сидя на полу. Только разговоришься – прерывают. Время стало поджимать, они торопятся, не слушают меня, слышат только себя. Но ничего, отмучился. Убежал боковыми лестницами, которые уже все изучил.
   Гребемся сносно. Носом расталкиваем кружевное жабо из белой пены.
   Да, страшный сон. Много видел, но этот! Убивают ребеночка, и ничего не могу изменить. Ребеночек лежит, шевелит ручками, ножками, глазки закрыты, боюсь, что откроет, запомнит меня и подумает, что убийца его я. Чей-то голос: «Иди, ползи, умоляй, бейся перед ней, – перед кем? – на коленях». Но чую, что бесполезно.
   Как же надо грешить, чтоб заслужить такой сон.
   Луна вновь тонюсенькая, но уже, сказали бы на ридной Украйне, трохи побильше, вже як скибочка. Луна крохотуля, а лунная дорога от нее по волнам – целый шлях, переметаемый поземкой пены.
   «Титаник» погиб не отчего-то, а от греховности его пассажиров. Видел я их списки. Одних русскоязычных банкиров на нем были сотни. И наш «Нахимов» затонул не просто, на нем пели, пили и плясали при выходе в море. В море пошли без молитвы, это как?
   Море – символ чистоты. Кровь наша соленая.
   Дорога с Казанского вокзала до Новороссийска тридцать шесть часов тянулась нескончаемо, а на корабле неделя мелькнула как птичка. День похож на день. Вроде тянется-тянется, вдруг раз – и вечер, тут и ночь, звезды, свежесть.
   В каюте тихо. Слух уже привык отфильтровывать все шумы, кроме шума морского. Шелестящий набегающий и отбегающий целебный плеск волны. Будто поздоровалась и простилась. И следующая спешит с приветом.
   Грустно немного почему-то, хотя душа спокойна. Грустное предчувствие вот почему: вдруг в Святой Земле все будет бегом и бегом? Знаю, как гоняют туристов да и паломников израильские гиды. Уж хотя бы нам досталась монахиня из Горней.
   Ночь. Читал правило. Думаю, что страшный сон был из-за того, что вчера правило на ночь не читал. Так мне и надо.

Объявили: утром швартуемся в Хайфе

   Луна ушла, обозначился Млечный Путь. Мы все ночи въезжаем в него то сбоку, то по центру.
   Так мне, слава Богу, в прохладе прекрасно, что прибрался в каюте, раскрепостил картину, изображающую жаркую пустыню, убрал тряпку.
   Глупости пишу от радости: Хайфа скоро, в каюте легко дышать.
   Шестой день моря. Не спится. Ночь. Одни звезды. Взял с собой Евангелие, стою на носу. Обозначилось слабое свечение берега. Уходил в каюту, прилег, вернулся на палубу. Туман.
   Но вот прямо перед собой и справа вижу горы. Это ветхозаветная гора Кармил. Пророк Илия, жрецы Иезавели, орден кармелиток.
   Скоро обещанное время швартовки – семь утра. Причаливаем прямо к Ветхому Завету.
   Как же милостив ко мне Господь: был один на палубе, когда увидел Святую Землю. Да, это не взгляд с самолета на Тель-Авив. Прямо, чуть влево, желтилось за тучами рассветное солнце. Сбегал за Молитвословом. Читал утреннее правило в виду растущей земли. Стали выходить люди. Кто рад, кто растерян, кто и равнодушен. Только пробегает то слева, то справа вдоль бортов, как всегда бегает по утрам, неутомимый какой-то начальник. Он посчитал, что по кругу палубы триста метров, а ему надо накрутить десять километров, вот и нарезает круги. Прямо белка. Бегает, бегает, а потом целый день сидит, играя в карты. Для покера, наверное, силы нужны.
   Чтобы сократить время и не торчать на палубе (все уже встали), перечитал записи. Боже, какой я важный, будто одного меня везут. Полный же корабль людей значительных, а я ничего ни о ком. Только о себе. Но думаю, что так невольно получается, ибо меня всегда тешит одиночество. А тут еще и отдельная каюта. Но главное – море, но главное – по нему в Святую Землю. О чем тут говорить? Ведь и в ресторане, и на палубе, и в кинозале сплошь трепотня. Конечно, она о вещах важных, но это всё разговоры. И всё о важном, конечно, о мире и России. Но это всё разговоры. Нынче, значит, и разговоры – дела. Сам такой. Но мне интереснее убежать ото всех, и если не молишься и не читаешь, то хотя бы лежать и слушать волны. Даже и дремать. Но и в тонком сне слышишь и даже произносишь вместе с приходящей волной: «Господи, поми-и-луй, Господи, поми-и-луй».
   Флажок на карте водружен над Хайфой. Хайфа не Берлин, возьмем без единого выстрела.
   День постный, Антония Римлянина. Умылся забортной, омывающей Святую Землю водой, побежал в душ, всё бегом: хочется с палубы смотреть.
   Тихое море. Даже всплески редки. Много судов. Два огромных. Военные тоже есть. На причале подняли флаги – это для нас. Один: лоцман требуется? Другой: нет заразных больных?
   Ручкой писал всю дорогу, а как подошли к Хайфе, отказала. Другая нужна, начинается другая жизнь. Не бросать же в причальный мазут. Похороню где-нибудь на суше. Рядом ошвартованные корабли «Глория» и «Дмитрий Шостакович».
   Плыли, плыли и приплыли. О, удастся ли оторваться от группы в Иерусалиме, особенно в Вифлееме? Вряд ли.
   Причалили мы пока не к Святой Земле, а к бетону Хайфы, самого промышленного, а значит, самого русского города Израиля.
   Начинается ожидание. Смотрю на береговые строения, и кажется, что они качаются. А это во мне самом инерция морской жизни. Постоянно не умолкает радио: тому-то явиться туда-то, тот-то должен позвонить тому-то, приготовить паспорта, без команды не выходить к выходу… На грузовой палубе суета швартовой команды. Как много их. А где они были в путешествии?
   Один мужчина рассказывает про свою знакомую, как он называет, бабку.
   «…Бабка, – спрашиваю, – были тут в войну немцы?» – «Не, тильки тальянцы». – «Обижали?» – «Не. Маленькие, черные, мы их жалели. Слышу – мычит корова на базу. Ее тальянец тянет со двора. А винтовку поставил. Я винтовку схватила двумя руками за ствол и приклад, кричу: ”Оставь корову, а то счас твое ружье через колено переломаю!“ Он испугался, корову отпустил, винтовку обратно просит. Я говорю: ”Зайди вначале в хату, поешь“».
   Да что же это такое, сколько ж еще будут томить?
   Нет, хорошо, что Святая Земля далеко. Была бы рядом, думал бы: успею, съезжу.
   Подняли израильский флаг. Ничего себе. Но так полагается. Под турецким и греческим уже поплавали.
   Облился забортной водой, омывающей Святую Землю, и уже в каюте открыл Евангелие. Выпало: «И по днех шестих поят Иисус Петра и Иакова и Иоанна, брата его, и возведе их на гору высоку…» (Мф. 17, 1). Это о Фаворе. Скоро же Преображение. «И се, явистася им Моисей и Илия, с Ним глаголюще» (Мф. 17, 3). Ученики предлагают остаться тут, создать три кущи для Учителя, Илии и Моисея, но Спаситель идет к людям. А у подножия Фавора «человек некий» просит исцелить сына. А что ученики? А они не смогли. И вырывается из уст Спасителя горестное: «О, роде неверный и развращенный, доколе буду с вами? Доколе терплю вас?» (Мф. 17, 17).
   С Фавора начинается путь на Голгофу.
   День постный. Антония Римлянина.

Когда же выпустят?

   Стоим и стоим. Паспорт держу в нагрудном кармане. На палубе еще рассказ. Уже другого мужчины. Из области культуры. Как ездили принимать спектакль народного театра о партизанской жизни.
   – В землянке обед готовили, декорации, печка-буржуйка – все настоящее.
   Готовят обед разведгруппе. Радистка жарит яичницу. Слышно даже – на сковородке трещит. Запахи идут в зал. Огромная сковородка. Разбивает яйца, я считал, двадцать четыре. А мы голодные, долго ехали. Партизаны обедают, мы смотрим. Но после спектакля яичницу еще раз делали. На той же сковородке.
   Один говорит, что он спал на палубе и ночью видел метеориты. Насчитал четырнадцать. Загадывал желание. Какое, не говорит. Его не спрашивают.
   Еще один, обвешанный камерами, напористо сообщает, что зримый образ сильнее текста. Тут и спора нет, был бы образ сильный. Но текст, но слово, написанное и прочитанное, держится в памяти прочнее. Да и тут тоже у кого как.
   Недавно побывавший в Эстонии рассказывает, что видел парад нацистов. «Все в черном. А дядька один, в годах, с планками, заиграл ”Прощание славянки“. И они, в черном, стали маршировать».
   Сколько же чаек! Противно орут, нахально цыганят. Прямо пикируют на куски хлеба в руках у деточек.
   Да что же это такое, прямо издеваются. Прибыли в семь, досмотр был в девять, сейчас скоро одиннадцать. Автобусы ждут, их с палубы видно. Радио замолчало. Пошел в каюту, вымыл добавочно ноги. Таможенников пройду обутым, в автобусе разуюсь. Не идти же по Крестному пути обутым. Надо у батюшек благословиться. А то в тот раз, когда прилетал на самолете, один начальник, увидя меня босым, спросил: «А вы подумали, что о нас подумают?» Надо было ответить, что русские любят Христа.

   Скалистый берег и чайки. Уинслоу Хомер. 1869 г.

   Помазался освященным маслом.
   С палубы хорошо виден большущий купол здания храма всех религий. Это бахаисты. Сбывшаяся мечта масонов – представить религию частью культуры. Нет уж, спасибо. Есть же икона на Афоне – корабль, идущий по водам. Надпись на нем: «Святая Православная Церковь». На корме, у руля, – Спаситель. Здесь же и Божия Матерь, апостолы, святые. А корабль этот осаждают антихрист и слуги его: еретики, отец протестантизма Лютер. Кому-то, может, за католиков обидно. Но они же сами позволили Западу пасть ниже всяких нравственных уровней. Не при них ли содомиты уравниваются в правах с остальными? Грех, порок, разврат объявляется нормой. Дожили.
   О, помоги, Господи, побольше посетить, увидеть, помолиться! Как ребеночка кормят: за папу, за маму, за бабушку, так и я прошу милости молиться в Святой Земле за родных и близких, за Россию, за Вятку.
   Написано в программе: Иордан. Место крещения Иисуса Христа. Что-то не верится. Туда же пускают раз в год, 19 января. В прошлом году я от монастыря святого Герасима потихоньку пошел к Иордану. Рядом же. Сопровождающие палестинцы были всерьез перепуганы. Вернули: «Иорданские пограничники стреляют без предупреждения».
   Но до сих пор утешаюсь мыслью: может, хоть на один камешек наступил, которого касались пресвятые стопы Его.
   Ну мы просто как прикованы! На палубу, к разговорам, выходить неохота. Стоим у стенки, а когда перехожу от стола к умывальнику, покачивает. В каюте холодно даже. Ночью струей от вентиляции прямо сдувало с койки, а встать убавить не было сил. Да ведь и сон снился. Опять какой-то ужас. Не могу вспомнить. Да и хорошо, был и был. Пусть все плохое исчезает из памяти «яко соние востающаго» (Пс. 72, 20).
   Светит солнце, небо голубое. Я в Хайфе, сижу взаперти, читаю молитву Голгофе, написанную афонским старцем Тихоном, наставником великого старца Силуана. Чайки кричат.
   Псалтирь. Открылось из конца десятой кафизмы: «В мори путие Твои, и стези Твои в водах многих, и следы Твоя не познаются» (Пс. 76, 20).
   И в самом деле, где наши следы в море? Писали их как вилами на воде. А вот следы Христа, тропинки, по которым Он ходил по Тивериадскому (Геннисаретскому) озеру, видны доселе. Наши для нас только в памяти. И то.
   По программе вначале в Вифлеем. Любимый мой город в Святой Земле. Жил в Вифлееме в девяносто восьмом больше недели, весь его исходил-избегал. Все улочки-переулочки помнят мои подошвы. Как после этого быть там так мало? Но и за то слава Богу.
   О! Вызывают к досмотру и выходу на берег паломников с фамилиями на букву А… Вот уже и буква Д. Сижу, дрожу: вдруг не выкликнут? Голову, что ли, еще помыть? Время, с одной стороны, не идет, даже не ползет, а с другой стороны – ускакало уже за полдень.

   Хайфа. Монастырь кармелитов «Стела Марис» («Морская звезда»). Внутренний вид

   Читаю о Храме Гроба Господня. И читал много раз, и был, а всё тянет необыкновенно.
   По радио спрашивают, у кого есть «Полароид»; это значит, что кому-то срочно надо фото для документов.
   Выкрикивают по списку, как заключенных из камер.
   Всё. Я в автобусе. Вопрос был: почему без жены? Логично. Тут же предлагают варианты ответов. Больна? Больные родители? Не любит Израиль? Маленькие дети? Почему без детей?
   Ответов и не ждут, ставят галочку. Заранее расстегиваю сумку. Машут рукой: проходи.
   На причале – неожиданная встреча. Боря, знакомый писатель московский. Уехал сюда давно. Он и не скрывал никогда свое еврейство, и псевдонимом его не скрывал, да и как скрыть?
   Об этом Боре хорошо бы побольше записать, но не в автобусе же. Оказывается, он сейчас бахаист. Работает, видимо на причале, приглашает в их храм. Бахаизм – это такая религия общая. Боря жалел, что мы опоздали, а то бы могли зайти в их здание. «Старичок, это для нас Мекка, врубись». Торопливо выпалил, что бахаистов по земному шару уже пять миллионов, двести стран у них под контролем. «Россия – гордись, старичок, – была первая, где перевели учение бахаистов. Сейчас у вас главный – Горбачев. Старичок, агитируй за бахаизм, в нем спасение!»
   Все дни – сплошное движение. Машины, поезд, теплоход, автобус. Но движение не своими ногами, механическое. Вот бы пешочком. Да никуда не спешить. Шел, шел, сел, посидел, помолился, дальше пошел.

Борю сменила Гита

   С нами гид Гита. Сразу: «В городе Хайфа нет безработицы по всем параметрам на сто процентов. Я из Ленинграда. Здесь гора Кармил. Пророки Илия, Елисей. Завоевательные походы египтян. В Иерусалиме посетим Вифлеем». – «Как это в Иерусалиме?» – «С севера на юг Израиль шестьсот двадцать километров, площадь сто двадцать семь тысяч двести девяносто восемь квадратных километров. Население девять с половиной миллионов, семьдесят два процента – иудеи, палестинцев три с половиной миллиона. Есть друзы, черкесы. Государственные языки – иврит и арабский. Тридцать процентов – русскоговорящих. Четыре моря: Галилейское (самое низкое, пресное), Мертвое (дно мира), Средиземное и Красное. Треть страны – пустыня. Полезных ископаемых нет. Нет своих алмазов, но восемьдесят процентов мировой их обработки – в Израиле». «Наши, якутские», – дополняют ее.
   Далее – долгий монолог Гиты о счастье израильтян: о налогах, пенсиях, об армии. Оказывается, Израиль – ведущее в мире государство по развитию демократии и религиозности.
   Как так – развитие религиозности?
   Лучше слушать не буду, а то могу не выдержать и вслух вспомнить, как, будучи редактором журнала, печатал в нем году в девяностом – девяносто первом материалы независимой медэкспертизы об использовании израильтянами химического оружия против палестинцев. Эта тема была сверхзакрыта для средств мировой массовой информации.
   В Палестине публикацию заметили, и спустя время я был приглашен лично Ясиром Арафатом. Тогда и была моя первая встреча с Иерусалимом, куда из Палестинской автономии въезда не было. Но мне было разрешено.
   У гида и у водителя непрерывно звонят телефоны. Отвечают в телефон по-своему, а в микрофон по-нашему: «Справа и слева – банановые плантации, – дети оживляются, – семейство травяных, – дети оживляются еще больше, – предмет экспорта».
   Гид рассказывает про какие-то плоды с колючками, которые надо разрезать, вывернуть, на что один турист заявил: «Русские съедят все», – и взял в рот. Язык сразу распух, и паломник-хвастун сидел с таким языком сутки. «Молча», – добавляет кто-то.
   – Здесь мы не жили две тысячи лет, с семидесятого года, с разрушения Иерусалима римлянами, – продолжает гид. – И мы вернулись. Здесь евреи из семидесяти стран, говорящие на шестнадцати языках. Но каждый говорит другому: «Это я еврей». Русские евреи научили нас пить.
   Рассказывает о евреях-сефардах и евреях-ашкенази:
   – Мировая мозаика евреев здесь варится, получается бульон.
   От бульона переходит к рассказу об израильских тюрьмах:
   – Очень воруют. Есть тюрьмы, из которых ходят в субботу на выходные домой. Есть тюрьмы в пустыне. Например, убийца Ицхака Рабина там. Но он продолжает учиться в университете, ему приносят еду, приходят учителя. Девушки хотят выйти за него замуж. У него пожизненное заключение плюс пять лет. Сидят и наркоманы. Провозчики наркотиков – бедуины. – Далее перескакивает на проституцию: – Проституция описана в Ветхом Завете. Очень полезная профессия. Проститутки играют роль насыщения мужчин, чтобы они спокойно себя чувствовали. По еврейским законам мужчина вступает в связь с женой в определенные дни. К женщине мужчина должен идти пешком, на машине нельзя.
   В магазины Алмазной биржи нас затащили насильно. И отказаться нельзя: условие турфирмы. Угощают какой-то синтетической водой. Страна синтетики. И евреи еще боятся, всё пересчитывают: вдруг да кто-то сбежит, тут останется? Да ползком в Россию уползем. А вот, помню, у Тивериадского моря хотелось остаться.
   В ушах звенит от расхваливания алмазов. Сама биржа этажей сорок, и всё черное, слепое стекло.
   Отец Георгий негодует. Терпи, батюшка.
   Выхожу на жаркую улицу. Недалеко тут была и битва Иисуса Навина с пятью царями. По его молитве солнце остановилось.
   Вот тут и при такой жаре когда-то шли пешком русские паломники. Были даже такие, что ползли от Яффы на коленях. Всё в гору и в гору до Иерусалима. Говорили «Русалим». Русалим. Разве не русское звучание? Звали их паломниками, поклонниками.
   Хрущев. Ну вот как за такого молиться? Отдал русские участки Святой Земли за гнилые апельсины. Видимо, заедал ими свои просьбы Сталину об увеличении списков расстреливаемых. «Уймись, дурак», – говорят, написал резолюцию Сталин.
   Едем. Нет, гиды-иудеи никогда не поймут (и понимать не хотят), что паломники не туристы. Учат покупать и торговаться. После информации о курсе доллара к рублю, о взаимоотношениях доллара и шекеля Гита показывает по ходу вправо:
   – Монастырь молчальников. Делают хорошее вино. Продают молча. Далее – Дом доброго вора. – Устали уже мы, чтобы спросить об этом добром воре. А далее, вот запомнить! – По сказаниям, здесь вторая встреча Христа с двумя учениками.
   Но почему по каким-то сказаниям, а не по Евангелию, и почему не назвать апостолов Луку и Клеопу, помощников православных путешествующих?
   – Справа Моссад, израильская разведка, слева – наш Голливуд, делают фильмы. Фильмы плохие, разведка хорошая. Слева и впереди виден холм – могила пророка Самуила. – И ни с того ни с сего о характере евреев: – Да, у нас буйные люди, кричат, мы народ громкий, машем руками, мы вообще колоритны, говорим руками и ногами, это культура, мы – народ восточный.
   Гробница пророка Самуила напоминает Рамаллу, там я был у гробницы. В Рамалле резиденция была Ясира Арафата.
   – Справа – Сады Сахарова, – возвращает к современности Гита. – Об этом надписи на четырех языках. Это не оттого, что он был еврей (а он-таки был еврей), оттого, что он величественный демократ.
   Устал я от этой гидши. Всю встречу с Иерусалимом отравила.
   А ведь как настраивался на встречу с сердцем православного мира! Пел ранним утром на палубе: «Готово сердце мое, Боже, готово сердце мое; воспою и пою во славе моей» (Пс. 56, 8).

«Город хлеба»

   Бейт-Лехем, Вифлеем, милый «город хлеба», здравствуй и стой вовеки незыблемо! Как знаком запах твой, запах постоянно свежего хлеба! Хотя бы успеть и к Вифлеемской звезде, и к той гостинице, в которой жил, и вообще пробежать знакомыми местами. Но уже, конечно, не повезут в Бейт-Сахур, в «город пастухов», и не побывать уже на горе царя Ирода. Она видна, на нее я поднимался. Привез с нее ветки колючего терновника.
   Площадь перед Храмом раскалена солнцем, душно, но продавцы разной мелочевки бодры и веселы: «Горбачев – ван доляр, ельсин – ван доляр, Гагарин – милён доляр, четки – десять доляр! Купи, купи! Восемь. Купи! Семь!»
   В пещере на наше счастье мало людей, очередь небольшая. На колонне перед входом – образ Спасителя. Глаза то открыты, то закрыты. Слава Богу, открыты, глядят на меня, грешного.
   У звезды – инвалиды-католики. Очень недовольны, что помешали им. Но уходят. Помогаем подняться по лестнице.
   Запели Рождественский тропарь. Сердцу горячо, тут же я бывал в прямом смысле сотни раз, десятки раз был один-одинешенек у Вифлеемской звезды, места явления в мир Спасителя. Мне ли горевать! И сейчас не горюй, что свидание со звездой краткое, радуйся, что снова свиделся.

Гонят гиды к выходу

В автобусе Гита, не скрывая отношения к арабам, говорит вроде бы объективно:
– Рядом два государства. Одно богатое, другое бедное. Значит, какой вывод? Надо работать, а не мести мусор с одной стороны улицы на другую.

   Храм Рождества Христова. Вифлеемская звезда

   Тут я не выдерживаю:
   – Им же никто не бросает доллары под метлу.
   Ясно, что Гита меня мгновенно возненавидела, но хотя бы перестанет кусать арабов.
   Опаздываем, крепко опаздываем на обед. А у меня план: я на обед не пойду, у меня будет почти час. Запоминаю место остановки автобуса и бегом-бегом через Сионские ворота к Храму Воскресения, к Гробу Господню.

В Старый город

   Бегом-бегом по Виа Долороза, Скорбному пути. Лавки, тряпки, барахло, фрукты-овощи, сувениры, ремни, платки, иконы вперемешку со всем, зеркала, подсвечники – все мелькает… Крики, призывы, даже хватания за рукав: «Руськи, даром!»
   Один поворот, другой. Под ногами желтые плоские камни, отполированные за века до скользкой гладкости. Еще поворот – двор Храма. Храм! Колонна с трещиной. Приложился к ней и кинулся на колени к Камню помазания. Камень весь в цветах, в необъяснимом запахе. Не надышаться.
   К Кувуклии, ко Гробу. Очередь. Итальянцы. Слушают своего гида внимательно. Движется очередь еле-еле. Я пристал сбоку. «Пронто, сеньора, грацие», стал как бы свой. Молюсь. В Гробе три русские женщины, плачут, не выходят. Их сердито выгоняет дежурный грек. Заполз на коленях в дальний угол. Заползают и другие, теснят. Открыл в стене дверку, о которой знают немногие. За ней – райский камень.

   Кувуклия. Фото. Нач. XX в.

   Выгоняют. Пятясь, выполз. Обошел Кувуклию. В часовне коптов сидят два копта, заполнившие собой всю свою часовенку.
   На Голгофе – монах-негр. Или нынче так нельзя говорить? На Голгофе монах афроамериканского происхождения. Тоже торопит.
   Раздался колокольчик. А, вот почему торопили – служба начинается. Возгласы на многих языках, кроме русского. Воцарилась тишина, только что-то читает священник в белом балахоне и колпаке. Стою у Голгофы.
   Стою у Голгофы! И такой бесчувственный, даже не плачу. Вдруг все уходят. Стою на коленях у Голгофы. Стоял, пока чернокожий монах не тронул за плечо. Говорю ему: «Еще две группы придут».
   Конечно, он не понял. Но уже полпятого, а в шесть закрывается храм. А вдруг их не пустят? Побежал вниз к привратнику. Дремлет. Но по-русски немного понимает. «Сейчас еще придут! Нох айн маль. Два автобуса. Цвай ауто. Две группы». Он стучит по циферблату дорогих часов.
   – Две группы, – уныло говорю я, – Россия. В Хайфе задержали.
   Он вдруг говорит:
   – Ноу проблем. Руськи, нет проблем.
   Вернулся к Камню помазания. Сколько раз я доставал пальцами миро из корытца меж камнем и оградочкой, смачивал в нем чистый носовой платок, который потом долго-долго благоухал.
   Крестил мокрыми пальцами лоб, чтоб думать получше, глаза, чтоб глядели, уши, чтоб слушали только хорошее и не болели. Помазал и сейчас. Ухо болит – ударили струей из бранспойта. И снова пошел ко Гробу. Очередь поменьше. Слава Тебе, Господи, снова вошел в святейшее место. По моим ли грехам, Господи, такая милость?
   Еще мне и чудо – вновь открывается дверка, на которой икона Божией Матери. Приложился к иконе и посунулся к райскому камню, ощутимо стукнулся лбом. Целовал камень, на котором лежало Пречистое Тело Спасителя в плащанице.

Группа пришла

   Вот и группа. Боялся, не успеют. Обедали долго, долго шли. Но хоть успели. А привратнику копеечку все-таки дать пришлось.
   Хорошая у нас группа. И деточки хорошие, терпеливые. Так я еще и с ними прошел.
   Сел на скамью, отдышался. Вспоминал, как бежал от автобуса через Сионские ворота и все восклицал вопросительно: «Виа Долороза, Виа Долороза?!»
   Пещера Иосифа Аримафейского, придел Бичевания, пещера Обре́тения Креста. Везде бухался на колени. Какая мне разница, какой конфессии какое место принадлежит? Здесь память о земном пребывании Бога моего, моего Спасителя, Иисуса Христа.
   На прощание, дай Бог недолгое, взбежал (не взошел) на Голгофу.
   Известие: едем в Горнюю. Водитель ежится, корежится, не хочет, ведь это сколько ему крутить, нам же еще возвращаться к кораблю. Прибавку водителю уже дали, требует еще.

Сионские ворота. Фото. Нач. XX в.

Все же повез. Автобус с журналистами давно укатил. Их корабельное чрево ждет.

Вернулись

   Пишу уже в каюте. Тут вчера записал: «Неужели завтра в это время запишу, что был у Гроба Господня?» Да, записываю: был, грешный, во Гробе Господнем. Слава Тебе, Господи, слава Тебе! Слава Тебе, показавшему нам свет!
   Дай Бог через сутки, вернувшись, записать, что был в Галилее, Назарете, Капернауме, Кане Галилейской, может, даже и на Фаворе.
   Ой, растянись, хорошее время, ой, сократитесь, тяжелые дни. А как хорошо, что я не стал обедать и побежал в Храм. Бежал ведь, бежал. Думаю, люди дивились, чего это со стариком, ведь уже шестьдесят. Но бегу-то не за чем-то, а ко Храму. И силы появились.
   Да, мне же принесли поесть, а я не хотел нисколечко, настолько был полон огромностью поклонения Гробу Господню, Его воскресению. «Кто отвалит нам камень от дверей гроба?» (Мк. 16, 3).
   …Гляжу на карту Старого города (Олд-сити): где сегодня бежал, где Сионские врата? Вот. Вот отсюда бежал. Так и так.
   А ведь я святоземельский долгожитель. На корабле прибыл сюда впервые, а прилетал не раз. И на схождение Благодатного огня, и на Преображение, и на Успение, и на Рождество и Крещение. И Хеврон не раз видел. Даже замечал, как подрастают маленькие дубки Авраам и Сарра около дуба Мамврийского.
   И кроме Сионских знаю и другие ворота, особенно Яффские, Новые (Нью-гейт), Дамасские, Стефановы. Входил и выходил в каждые. Да не по разу. И поток (бывший) Кедрон не только переходил, но по дну его ходил. Помню капельки алых маков. А Елеон! Весь исходил. И долины Иосафатовой, продолжающей Кедрон и уходящей к Мертвому морю, страшился как места Страшного суда.
   И все это здесь. И сидят взрослые люди и торгуют, и обманывают. И дети кричат и играют в монеты и стекляшки.
   Да мне-то что. Во мне ликование. А ликование – слово духовное.
   Дорогу обратно почти не помню. Старался дремать. Гита, спокойной ей ночи, осталась. Огни мелькали, особенно вдали справа. Иорданский берег.
   Каюта. Даже пыль с ног не хочется смывать. Конечно, весь день босиком. Это подошвы мои просили о радости прикосновения к тем местам, где прошли Его пречистые стопы.
   Иконочки вновь расставил. Они уже не просто так, – освящены на Гробе Господнем, у Голгофы, на Камне помазания. Зажигаю свечу. Она из Ставрополя, отец Ростислав привез поставить ко Гробу Господню и мне одну подарил. Я ее там обжег, сейчас зажег. Погорит во время правила, потом повезу в Святую Русь, там освещу пространство. Ишь замашка какая – освещу пространство. Ты хотя бы одну комнату освети.
   От влажного носового платка, омоченного в елее, такое в каюте благоухание, что сегодня приснится рай. Да если и не приснится, я уже в раю. Как же я буду вновь тосковать о Святой Земле! Сейчас, после корабля, особенно.
   Еще же в Горней успел при выходе из монастыря отщипнуть две веточки маслины.
   Тихая, тихая, светлая радость. Хоть бы надолго хватило. А то знаю, как Москва с ее судорожной жизнью умеет вышибать накопленное, вампирски забирать его.
   По радио обычное: «Пассажиры первой смены приглашаются в ресторан». Утро, мы ж только легли. Надо вставать. Сползаю в душ.
   В душе увидел ступни. Прямо эфиопские. Не отмываются. Как хорошо!
   Вдруг подумал: сейчас бы – обратно в Россию. Не приснился же вчерашний день, полноты его счастья хватит.
   Ухо болит. Еще помазал маслицем от Гроба. Пройдет. Молился на все стороны света: тут везде свято. Святая Земля, Святая. А для евреев обетованная, вот и разница. Страдать евреи не хотят, оттого и страдают. Мнят себя выше всех и злятся на тех, кто с этим не согласен. Злитесь на здоровье: я не согласен. Для меня русские лучше всех.
   На палубе нечем дышать. Август, Хайфа, порт. Отходят и входят всё новые суда. В основном пятипалубники. Туристские ближе к нам, к городу; танкеры, наливные и сухогрузы подальше, к портальным кранам. Волокут сюда нечто, отсюда – пустоту. Возили же мы в Египет нефть, а обратно в эти же танкеры наливали бурду, называемую солнцедаром. «Не теряйте время даром, похмеляйтесь солнцедаром», – шутили, а желудки калечили.
   Бори что-то не видно. Да, про бахаистов я и сам знаю. Они всех пророков, к которым, Бог им судья, причисляют и Христа, сваливают в один список под знаком всесветного братства. Они ждут мессию, которого постоянно основатель их учения Баб называл так: «Тот, кого проявит Бог», который будет «солнцем, в сравнении с которым все прежние пророки были только звездами». Ему будет дана «абсолютная власть связывать или развязывать, подтверждать или отменять…»

В Галилею

   Вперед! Ждет Галилея. Галилея, а я про бахаистов ворчу. И вообще хочется в море, в чистый свежий ветер, в играние дельфинов (небось загрустили без нас), в сияние луны над блескучими водами.
   Неужели уже завтра проснусь среди и античных, и ветхозаветных, и новозаветных вод? Дай Бог.
   Такая гонка оттого, что опоздали и теперь наверстываем упущенное.
   Вчера и времени не было, чтобы заскочить в какую лавочку, купить часы, электронную дешевку, чтобы попользоваться и выкинуть при подъезде к Москве. Может, сегодня куплю. А зачем? Объявляют же постоянно, что делать, куда идти. Часы – для красы, время – по солнцу. Оно здесь в августе самое ярое в году.
   Едем. Гидша уже тут. Поздоровалась учтиво, чать, ленинградка.
   Указатель «Назарет. 26 км». Гита снова о древности евреев. Никто не возражает.
   – Здесь почвы искусственные, гидропоника, полив, четыре урожая. – Далее – подробно о современных несчастиях Израиля, о том, как их обижают палестинцы.
   Назарет. В прошлые приезды въезжали с пением тропаря Благовещению, нынче вот слушаем о плохой Организации освобождения Палестины. Сказала бы, что в XIX веке в Назарете говорили по-русски, были русские школы. Нет, упрямо везет в магазин сувениров. Она от них получает премиальные.
   Назаретский храм Благовещения. Сооружение тоже вроде бахаистского, космополитическое. Навезенные отовсюду фрески, картины, скульптуры везде, во дворе и внутри. Огромный купол накрыл дом Иосифа, мнимого родителя Христа. Как-то музейно все. Прямо во дворе пристают, просят: «Шекель, шекель». С удовольствием с шекелями расстаюсь. Как и с долларами. Дал и российскую монетку. Смотрит вопросительно. «Сувенир», – говорю. «Сэнк ю, сэнк ю, – тянет ладонь. Просит: – Ван доллар, шекель». Хватит тебе сувенира.
   Слава Богу, жив греческий православный храм Благовещения. Но есть изменение: не пускают к источнику, оковали решеткой, воду из него вывели по шлангу в раковину. Кран. Хоть так. А помню, был тут, опять же один, и обливался из источника, и жадно пил, и выходил на жаркую улицу, быстро обсыхал и вновь шел к животворящей воде.
   Ревут, колотят по мозгам отбойные молотки, пыль. Все-таки тропарь Благовещению поем хотя бы в автобусе. Конечно, не на этот асфальт ступали ноги Спасителя, но то же небо, те же очертания окрестностей, то же солнце.
   Стараюсь угадать ту гору, на которую возвели Христа, чтобы сбросить.
   Подарили мне шляпу, жалея остатки седых волос. Неудобно отказаться, но никогда же шляпы не носил.
   Кана Галилейская. Обмывание приезда туда, где Господь сотворил первое свое чудо – претворение воды в вино, явно затянулось. Гита довольна: вот они, русские. Курит.

Благовещение Пресвятой Богородицы. Фреска в Благовещенском храме Назарета. Фото Гурия Балаянца

   Брак в Кане Галилейской. Мозаика. Равенна (Италия). VI в.

   А какие яблоки на лотках! Но всего и другого полно. И всем можно прекрасно насытиться. И не голодные же были Адам и особенно Ева. Нет, давай ей яблоко. Внук: «Если бы Ева и Адам помолились перед едой, яблоко бы им не повредило».
   Фавор. Стог сена, говорили русские паломники, копна. Гита говорит, что на древнем иврите Фавор – это грудь кормящей женщины.
   Долгий жаркий день. Возвращаемся. Шляпу потерял. Уже не соображаю, какое число. Но высчитываю, что через два дня как раз фаворский праздник Преображения. Нас тут уже не будет. А как на Фаворе будет, я знаю, был именно в этот праздник. И причащался! И даже шел пешком. Правда, в одну сторону, с горы. Такое было ощущение простора. Муэдзины кричали. А петухи как пели! Может, и не громче муэдзинов, но гораздо дольше.

Обратный путь

   Корабль. Уходят, уменьшаются, исчезают огни Святой Земли. Да, даже пещеру Илии-пророка не успели посетить. Что делать, кавалерийским наскоком святости много не захватишь. И то великое спасибо Господу за Иерусалим, Горнюю, Назарет, Кану, Тивериаду. За великое счастье припасть к дорогам земной жизни Спасителя.
   Растворился купол бахаистского сооружения.
   Листочки блокнота кончаются. Впереди – Афон. «Афон, Афон, гора святая». Что ж я не записал об источнике равноапостольной Марии Магдалины, о Капернауме, о красно-белом храме Двенадцати апостолов?
   Ну, здравствуй, океанская ширь Средиземноморья! Дышу, но никак не могу выдышать омерзение от услышанного по телевизору хохмача Ефима Шифрина: он комиковал, издевался над картиной Эль Греко «Кающаяся Магдалина». Нет предела их пошлости. Ай, плюнь на них, говорю себе. Перекрестись и живи дальше.
   Сижу на своем излюбленном месте на носу, вздымаюсь и опускаюсь вместе с ним. Умная громадная махина «Витязя» влечет нас на северо-запад. Вот нос тревожно понижается во вскипающую, набегающую волну. Кажется, захлебнемся, но вот уже вздымаемся выше-выше, в торжествующий обзор морских далей.
   Сидел бы и сидел. По радио: в Стамбуле землетрясение, есть жертвы. Был бы Константинополь, не трясло бы. Правильно говорят: не погибшие, а жертвы. Жертвы за грехи.
   Как поле спелой пшеницы золотится под окрепшей луной морское поле! Свежесть морских равнин. Разливается, плещет, раскачивается лунная дорога.
   Ах, как на прощание швыряет! Как валяет во все бока! И не только водяной пылью, но и крупными брызгами достает. О, вот как плескануло, аж блокнот окропило. Отнесу в каюту, а то еще из рук вырвет да дельфину знакомому отдаст. Он сейчас в глубине отсиживается.
   Оказывается (вот новость печальная), на Афоне даже не ночуем. И переживаем, открыт ли Босфор.
   Канун Преображения Господня. Вспоминаю Фавор.
   Обратный путь. Время морского пути пошло на вторую половину. Море, море, везде море. По радио снова о землетрясении близ Стамбула. Открыт ли Босфор?
   Два дня в Палестине были такими плотными, только и молюсь, чтобы побольше запомнить. Сейчас читаю Евангелие: «И бысть, егда сконча Иисус словеса сия, прейде от Галилеи и прииде в пределы Иудейския об он пол Иордана» (Мф. 19, 1). То есть на другую сторону. А ведь я всего лишь вчера дважды переплыл Иордан. Выходил на другой берег в иорданской рубашке для купания. Хотел переплыть и третий раз, но оставил, даст Бог, на следующий приезд.
   Ощущение, что рубашка еще влажная, не просохшая от иорданской воды. В таких рубашках хоронят.
   Неуютно от Израиля, он искусственный. Это богоборчество – искажать помидоры (делая квадратными: больше в ящик войдет), выращивать клубнику в форме пяти– и шестиконечной звезды, делать искусственную землю.

Канун Преображения

   Долгая служба кануна Преображения Господня. Исповедь, молитвы к причащению. Это главное. А так непонятное состояние: так все быстро-быстро пронеслось. И есть ли во мне благодать, уношу ли с собою? Может, просто впечатления, которые вытеснят следующие?
   Конечно, разве запишешь все, что надо было записать, слаба память людская, а хочется для родных рассказать о Святой Земле.
   Вот она уже не по курсу, а за кормой.
   Сидел, глядя на мощные покатые волны. Слева – чистая высокая луна, уже толстенькая.
   Сидел, думал, спокойна ли душа? Нет, тревожно. За родных. Хотя знаю, Господь их не оставит, тем более и молился за них не где-нибудь. Успокаивал себя.
   И вдруг – было какое-то включение изнутри – полилась из ума в сердце Иисусова молитва. Так чаще бывает, когда иду или еду куда. Когда сижу, нужно усилие.
   Читал Псалтирь: «Бездна бездну призывает во гласе хлябий Твоих: вся высоты Твоя и волны Твои на мне преидоша» (Пс. 41, 8).
   Под нами бездна, над нами она же, немного другая.
   Сейчас круглый стол: «Россия в конце XX века». Все мы такие умные, говорим о проблемах друг другу. Проблемы эти нами не решаемы, а тот, кто их решает, нас не слушает. Вот и весь патриотизм.
   Было маленькое чудо со мной. У меня исчез пакет с пучками свечей, обожженных у Гроба Господня, в нем же – цветочки с Камня помазания. Пропал пакет. Я убивался, переживал. Все обыскал, всю каютку вышарил. Велика ли она, везде заглянул. Даже и согрешил, подумал: ну, взял кто-то, кому нужнее, у меня же дверь никогда не закрывается. Конечно, молился. Гляжу – пакет на самом видном месте. Слава Тебе, Господи. Лежит. Открыл – благоухает.

Преображение Господне

   Преображение Господне. Хотели служить на корме (больше места), нет, решили в храме. Так благодатно давно не было. Причащался здесь же по пути в Святую Землю и сейчас, после. Ощущение какое-то другое. Какое, по моей молитвенной слабости не понять. Но то, что сильнее прошибло, точно. Еще до Херувимской умилился воспоминанию о месте, на котором стояла Матерь Божия при распятии, и слезы пошли. При Ней Сына приколачивали, возносили. Боже мой, Боже мой, «вскую оставил Мя еси?» (Пс. 21, 2).
   Такое согласное пение, так бережно подходят к Святой Чаше нарядные деточки, так все радостны, ласковы и серьезны.
   И так приветливо шумит вода и стихает, когда слышится возглас «Вонмем» и диякон читает.
   Людей было больше обычного. Ощущение семьи. Такими, может быть, были общины первых веков христианства. Подольше бы не расплескать радость Причастия.
   Освящение плодов. Всем хватило.
   Какой же я, грешный, счастливый, дважды входил во Гроб Господень. Икону Божией Матери открывал, касался лбом каменной стены Гроба, прикладывался.
   На морском воздухе свечи быстро сгорали. Батюшки читали множество листочков с именами о здравии и о упокоении, привезенных с собой и написанных нами. Дали стопочку и мне. Читал, прибавляя имена своих родных и близких. Вспоминал и тех, с кем не лучшие отношения. Как не вспомнить, всем умирать.
   После службы отрадно побыл в одиночестве наверху, сбоку от капитанской рубки. Обостренно вспомнилась вдруг лавра, академия, преподавательская кельечка, в которой ночевал многократно, храмы, хлеб из семинарской пекарни, Сергиевский источник, знакомые монахи, профессора.
   После обеда опять круглый стол. Естественно, опять о России.
   Ужин. И после ужина круглый стол. Обо всем. Разошлись в половине первого. Я тоже чего-то пытался говорить, но, как всегда, торопливо, сбивчиво. Да сегодня и говорить было не надо – сутки только как отошли от Святой Земли, тем более причастился, тем более Преображение, а ввязался в спор. Не дремлет лукавый, не спит. А мне спать хочется.
   «Единствовать и безмолвствовать», по словам преподобного Иосифа Волоцкого, не получается.

Всё умничаем

   Скорость событий XX века, конечно, выше, чем в другие века. Из перелома на стыке столетий, как из разбуженного вулкана, извергались революции, перевороты, вытекала кровавая лава захвата пространств. Посылались Богом для вразумления глады и моры, землетрясения, наводнения, морозы и жара, нет, безумцы, водимые бесами, не унимались.
   Оставить надо эту марксо-троцко-ленинскую навязчивую идею об общемировом благоденствии, спасать только себя, близких, свое Отечество. «Вы есте соль земли» (Мф. 5, 13), соли же не бывает много. Вы малое стадо, стадо же Христово не толпа, не митинг. Стоишь в храме – вроде много людей, вышел на улицу – уже все разъехались, разошлись, и где малое стадо? Но оно же не исчезло, растворилось в народе, оно же закваска. Но, если она плохая, кого она заквасит?
   Век показал главное: без Бога не спастись. Не спасли партии, революции, войны. Власть захватывали деньгами, оружие отнимало власть и захватывало деньги. И деньгами сажало во власть угодных себе. Но и то, и это смывалось в мутную пропасть бегущего времени.
   Кричат демократы, что борются за человека, – и ведут его к гибели. Лукавство современных бесов в том, что они якобы обновляют мир, но это внешнее: новые марки машин, усиление электроники, мода на одежду, вообще на внешнее. Такое упорное попечение о внешнем у бесов оттого, что они впали в гордыню творчества, а Творец един – Господь. В Израиле уже сотворили искусственную землю, но это не земля, а подобие, и вырастает на ней подобие, а не естественные продукты. Подали морковь на обед, а это не биология – химия. Поймали на искусственную насадку рыб, вскормленных искусственным питанием, и скармливают нам. Что же возьмет кровь от такого питания и чем напитает мозг и мышцы? Уже и человек в пробирке, и клонирование, и суррогатность, так что не только злу, но и дикости не положено предела.
   Но была же над этой рекой времени, текущей от забытья к забытью, радуга, арка, тропа от земли на небо, по которой уходили безгрешные. Страшна адова пропасть, но как сияют занебесные дали. И они достижимы.
   Так что жили и жить будем. Где и жить, как не в России: Россия – дом Пресвятой Богородицы.
   Высунулся на квадратном столе выступать, теперь расплачиваюсь: и на палубе подходят, и в каюту уже стучат. Какое тут уединение. Выскакиваю совсем наверх, стою на ветру, пусть выдувает лишнее из головы.
   Я уж и забыл, какой день в море. Вжился в него, будто так и надо.

   Город Пирей и церковь святого Спиридона. Открытка. 1887 г.

   Море до Святой Земли, два дня в Святой Земле, второй день шлепаем до Греции. На пути – Пирей, Афины, Патры, Салоники, Афон.
   Стамбул не принимает. Хотя мы, зарабатывая проход, изъявляли готовность перевезти гуманитарную помощь пострадавшим. Может быть, дольше побудем на Афоне.
   Сейчас фильм «Почему мы православные», потом служба, акафист, потом ужин, потом ужас продолжения полукруглого стола.
   Фильм хороший. Уши мои, болевшие дня четыре, возвращаются к слышанию звуков окружающего мира. Наверное, захлестнуло водой из шланга. Сильно болело, особенно правое. Верил, что пройдет. Вставлял ваточку с освященным маслицем. И прошло. А болело так, что не приляжешь на бок, а на спине плохо сплю, и носом в подушку не получается.

Голубые просторы

   Катимся как по синему паркету. Хорошо стоять на носу лицом к северу, сердце летит к России, а на корме молиться лучше того: глядишь в сторону Святой Земли. Уже ни в какой бинокль не разглядишь. Но она же во мне. Прямо как украл, спрятал Христа за пазуху.
   То остров, то корабль навстречу, уже привычное. А дельфинчиков-прыгунчиков нет. А табор чаек орет и орет, знает, что все равно вынесут питание.
   Запомнилось еще, как в Хайфе, при отплытии, меж кораблем и причалом стая рыб терзала медузу. Откусывала кусочки и снова налетала. Кто-то сказал: «Рыбки ее обчищают от водорослей, рыбки ей помогают». Какое там помогают. Помогают умереть, съедают заживо. Она все слабее отмахивалась зеленым крапивным подолом, наконец пошла ко дну, за ней – догрызать – унырнула стая.
   Лепешки взял недалеко от горы насыщения пятью хлебами пяти тысяч. В каюте благоухание. Не могу удержаться, отщипываю.
   А нас нынче Гита не завезла даже к Марии Магдалине.
   Написал записку: «Господи, спаси Россию», вложил ее в бутылку из-под вина из Каны Галилейской. Опущу в воду вечером не при людях. Смешно и наивно и как-то по-детски, что-то от Жюль Верна. Но не захотелось выбрасывать бутылку в мусорный бак, забитый стеклянной тарой из-под виски, пива, а отмочить этикетку не получилось. На ней же храм. Вряд ли кто выловит и прочтет, может, только дельфины. Опять же и языков не знают. «Дельфины, милые дельфины, мы вас научимся беречь. Уже почти до половины мы понимаем вашу речь».
   Когда на службе, на литургии, поминаешь ушедших с земли знакомых, погибших, они уже здесь, с тобой. Это и есть стояние на земле и на небе одновременно, вне времени. Они в вечности, я внутри земного срока, как в длинной камере, бегу от дверей к дверям.
   Сотой доли переживаемого не напишешь. И красо́ты, и море, и горы, но главное – поклонение святым местам. А все записывать толку мало. Записать, как кормят? Даже и не замечаю, сыт, и ладно. Тем более наша смена почти вся постится, ходит на молебны, другая – не знаю и знать не хочу. Вот и грешу осуждением.
   Во всех, думаю, каютах сейчас едет на родину драгоценный груз: вода из Иордана, вино из Каны Галилейской, веточки маслин, камешки с Фавора и свечи, свечи, которые озарят российские храмы и жилища.
   Сколько же моя Надя, жена, положила мне рубах! И все красивые, как она сама. Я о рубахах узнал только от таможенников, когда они стали перешвыривать вещи в сумке. Зато хожу весь чистенький, хорошенький такой, аккуратненький, посмотрела бы жена на результаты своей заботы.
   Вот, похвалился, уже пятно. Но есть и другие. А уж ту, в которой был в Гробе Господнем, сложил и спрятал. А в которой погружался в Иордан, эту для похорон. «Во Иордане крещаюся, Господи, Троическое явися поклонение…» Но уж как Бог даст. Мысленно ночью сказал сыну: «Сын, похорони меня в иорданской рубашке, а не сможешь, проси, чтоб тебя в ней похоронили».
   На акафист!
   Акафист пели очень согласно, ибо за долгую дорогу спелись, уже звучим как церковный хор.
   До службы заскочил в служебное помещение, попросил авторучку записать имена. «И вас запишу». Женщина прямо вся встрепенулась: «Ой, запишите! Ольга, Ольга. И детей, детей, главное. Эля, дочь, Эдик, сын». – «А какие имена крещеные?» Она замялась. Напишу: «Ольга со чадами».
   Конечно, Россия – страна спасительного слова. Это давно поняли бесы и недолго дали нам писать только православные тексты: молитвы, жития, предания, летописи, Слова «О Законе и Благодати», «О полку Игореве», проповеди и послания…
   Хороший вечер дня Преображения. День такой длинный. Все шел, шел и пришел к закату. Закаты над морем – о них не переговорить. Интересно, что закаты более пишутся и поэтами, и художниками, ибо в рассветное время труженики кисти и пера почивают.
   Теплоход летит в закат. Много на палубе хороших людей и душеполезных разговоров. Ничего не запомню.
   Каюта, Псалтирь. Опять о море: «Господи Боже сил, кто подобен Тебе? силен еси, Господи, и истина Твоя окрест Тебе. Ты владычествуеши державою морскою: возмущение же волн его Ты укрочаеши» (Пс. 88, 9–10).
   Утром должен быть, даст Бог, Пирей. Афины, Акрополь, Сократ и, естественно, вслед идущий Платон. А тут же и Аристотель. Такая вот триада. Язычники, но говорили же о единобожии. С тем и не будут забыты.

Греция

   Причалили. Порт огромен. Суда Королевской круизной линии. В Хайфе мы были не меньше остальных, тут наши размеры скромны.
   В Москве пятнадцать градусов. Отбавить бы здесь десять, да в Москву послать.
   На берег. Никакой волокиты, никаких формальностей, никто, как в Хайфе, не обыскивает, не спрашивает. Цель – поклонение месту мученической кончины святого апостола Андрея Первозванного.
   На стене морвокзала крупная надпись латиницей: «Клинтон – киллер». Немного отъехали, снова на уличной ограде: «Киллер Клинтон».
   – Пирей – второй, после Александарии порт на Средиземном, э-э, море. – Это уже гречанка Александра, наш новый экскурсовод. Красивая, быстрая, смешно тянет слова. – Здесь, э-э, на горе, э-э, сидел царь, э-э, Ксеркс, пятый век до нашей, э-э, эры, глядел на битву. – Попутно рассказывает всякие басни из античности, хотя подчеркивает, что это: – э-э, история, а не мифолёгия. Тут сидела девушка, ее, э-э, полюбил Аполён, она была, э-э, не согласна, боги помогли ей стать деревом. Это дерево, а-а-а, лавр, потом он стал кустарником. Вправо, э-э, святилище Деметры, э-э-э, богини плодородия.
   Справедливо долго, гордясь предками, рассказывает о битве при Фермопилах:
   – Не щадя, э-э, своей, э-э, жизни, греки, а-а, сражались за родину, побеждая, э-э-э, войска персов, царя, э-э, Дария, и царь, а-э-э, Леонид вошел в историю, а-а, Греции. И вскоре греческая, э-э, культура из всего Пелопоннеса, э-э, распространяется по Ионическому, э-э-э, архипелагу. В четвертом веке новой, а-а, эры, а-а, создается Византийская империя, э-э-э. Налево, э-э, море. Константин, э-э, установил одну религию, перенес, э-э, столицу из Рима в Константинополь. Справа, э-э, камни. По этой дороге шел Тезей, основатель Афин, встретил, э-э-э, прокрустово ложе…
   Устал слушать. Все эти минотавры, Афродиты, Афины всякие, Паллады, Сизифы, Гермесы хромые… да, эти ребята доселе кормят Грецию. Как, кстати, пирамиды египетские – египтян. Но и современность врывается всюду. Александра радостно прерывает свои э-э и а-а, когда видит надписи на зданиях про киллера Клинтона и «НАТО – убийца». Везде реклама: Эйнштейн с высунутым языком рекламирует пиво или виски. Еще надпись, на полурусском: «НАТО – свины. Америка – свины». Написано и нарисовано крупно, и краска, видно, стойкая. Надолго хватит.

У апостола Первозванного

   Патры. Самый большой православный храм Греции, храм святого всехвального апостола Андрея Первозванного.
   Богослужение. Те же слова, те же молитвы и распевы, которые слушали русские послы в Царьграде.
   Остатки креста, честная глава под сенью из серебра. И наши батюшки служат с греками. Прикладываемся. Потом – в часовню-источник. Кружка на гремящей плоской цепи. Освежающая струя и снаружи, и изнутри.
   Обратно. Коринф (прочесть Послание апостола Павла к Коринфянам), только колонны, и то не целые.
   Велено вернуться к двадцати трем. Отчаливаем на Салоники. Такая гонка. Акрополь издалека, Парфенон. Темнеет.
   Пошел на корму, лег, но динамики тут горластые с голосом Александры, ветер от вентиляции, не больно-то полежишь.
   Александра по-прежнему радостно вскрикивает, когда видит подтверждение нелюбви греков к Америке. Она все извиняется, что Греция вступила в НАТО.
   – Вот, смотреть вправо! На щите рекламы пива с Энштейном: «НАТО – долой!» Вот, смотреть влево. Греческий, э-э, народ, это, э-э-а, не греческие политики.
   Надо Гиту из Израиля отдать на выучку к Александре.
   Дали выйти на пятнадцать минут. Цены выше Парфенона.

К Святому Афону

   Отошли от причала в полночь. Радость пребывания в Афинах. Радость отчаливания из Афин. Склянки. Пирей – огни по всем бортам всех причаливших громад, прямо елка новогодняя горизонтальная.
   В Салоники! Огибаем полуостров. Нет сил осмысливать происходящее с такой скоростью. Нет, пусть лучше зациклюсь на Святой Земле.
   Вода молитвенно шумит.
   Проснулся от грома. Да, дождь с грозой. «И услышал я голос с неба, как шум от множества вод и как звук сильного грома» (Откр. 14, 2). Молнии вдали, как у нас зарницы-хлебозары. Да, август, хлеба дозревают.

   Салоники. Византийские стены

   Фильмы о Сербии. Без перевода, документальные съемки. Как выкапывают и увозят гробы, останки уносят с собою. Это еще девяносто пятый. Босния. Исход сербов. Перезахоронение, глина летит на белые гробы. Были такие кадры, что не мог смотреть, закрывал глаза.
   Босфор не принимает. Танкеры стоят по пять суток. Особенно держат танкеры России. Турция злобствует на нас из-за событий в Дагестане, Чечне.
   В вечерних заключительных молитвах много прошений, но одной из первых, после «В немощах сущия посети и исцеление даруй»: «Иже на мори управи».
   С утра к бассейну – сухо. Отвернул кран, может, хоть так обольюсь; кран прохрипел что-то предсмертное и затих. Как в насмешку за бортом много морской воды. Везде вода. Горизонты во все стороны.
   Курс – север. Ноль градусов.
   Морская граница у Греции восемнадцать тысяч километров. Сотни и сотни островов. Может, они каждый остров обмеряют?
   На Афон приходим в день святого апостола Матфея. Как раз читаю Евангелие от Матфея.
   Весь день в голове распев: «Гора Афон, гора святая, не видел я твоих высот. Ни твоего земного рая, ни под тобой шумящих вод». Или кипящих?
   Дни рождения косяком. Пекут каждый раз огромный яблочный пирог. Всем хватает. Насосы работают, бассейн полон, бранспойты не простаивают.
   После гидромассажа гораздо легче переносить сидение на круглом столе и слушать доказательства того, что Волга, как и прежде, впадает в Каспийское море. «Перестройка прошла на фоне плачущего Политбюро, и с тех пор мы вступаем в одну и ту же лужу». Сижу и вспоминаю народное: «Не плюй в лужу, я в ней ужу». «На орбите болтается много спутников, мы выработали ресурсы телекоммуникаций. Мы не владеем информацией. Америка запускает гораздо больше. Если не овладеем ситуацией, у нас отберут орбитальные точки».
   Молчу: сказать мне на это нечего.
   Краснодарско-ставропольские мнения: во всем виноваты москали. Легко краснодарцам жить в России, есть кого обвинить в своих бедах.
   Салоники. «Держат прямо как баранов». Это ученый из Сибири. Вчера он тоже был энергичен в словах. О чем они – я просто забыл. Он же, считая, что протряс атмосферу, ждет, видимо, одобрения.
   Устали мы все. Нельзя же быть умным каждый день по десять часов. Лучше молиться, чтоб не слышать ропота. А то ропот легко переходит в выяснение отношений. Ну и что, что я москаль, ну и что, что виноват во всем? Лишь бы вам хорошо было.
   Да, стоим и стоим. Уже никакого графика. По трансляции греческая энергичная музыка. Громко. Ну, хотя бы можно не разговаривать.

С женщинами нельзя

   На втором этаже автобуса жарко и душно. Говорят, что вообще без кондиционера. Вот попали. Но ничего, мы же – на Афон!
   По причалу бродят стайки временно брошенных женщин. Как овцы без пастырей. Их повезут на экскурсию. Салоники (Фессалоники), православный, новозаветный город.
   Есть все-таки, есть в мире пространство, куда не пускают женщин. Они туда и не просятся. Хотя появившийся энергичный гид сразу сообщает, что в Уранополисе бывают митинги суфражисток, эмансипированных дам, возмущенных тем, что есть место, в котором командуют не они.
   Угроза туризма реальна. Рвутся на Афон все больше. Благочестие в некоторых туристах не ночевало. Но туризм выгоден казне государства.
   Гид, конечно, светский. Сыплются с его языка серая мука квадратных километров, перечисление мелькнувших тут в веках народов, фамилии героев и полководцев, даты событий, сражений, кто с кем, когда воевал, – кто это запомнит? Вновь много мифологии. Тезей, Минотавр, Икар, Дедал…
   Но вот: «Апостол Павел пришел сюда в 49 году, был не понят еврейской общиной, изгнан, в 50-м произнес проповедь в Афинах около Акрополя… Фессалоники – родина первой христианской церкви в Европе… Димитрий Солунский (Солунь – это и есть Салоники) казнен в 303-м году… Здешним католикам папа Римский разрешил справлять Пасху вместе с православными…»
   «Справа – Эгейское море, слева – родина Аристотеля…» Это я записал едва ли десятую часть сказанного гидом.
   Полуостров Халкидики, скоро Уранополис. Еще надо на другой корабль, местный. Полтора часа морем. Кабаны бегут через дорогу. Все выше, все дальше видно. Горы, зелень, ущелья. Уши закладывает. Отель «Аристотель». Едем уже больше двух часов.
   Верфи, суда «Посейдоны», на берегах корты, баскетбольные площадки, пляжи, виллы, отели. Чего женщины на Афон лезут, тут-то им чем плохо?
   А рвущуюся на афонский корабль женщину мы вскоре узрели. В штанах, коротко острижена. Рвется, тычет греку билет. Он: «Но, мадам. Но, мадам. Но-но, мадам! Мадам!!!»
   Маленький кораблик качает. На воде голубые стрелы света. Стайки рыб: пепельных, черных, желтых, пестрых. Чуть глубже рыбы-иглы. Вспомнил Керчь, Тамань. Давно-давно ловили их руками, бродили подолгу в воде, в зеленых водорослях.
   Зеленое и золотое холмистых берегов, синь и серебро воды. Ветер и солнце – идем к Афону.
   Целые стада, я думал, коричневых черепах, нет, это медузы. Летящие над водой рыбы-сарганы, может, они здесь иначе именуются?
   Брызги взлетают и окропляют.
   Вот, вот! Гора выше белых седых туч. Афон! Господи, слава Тебе! Вода то прозрачно-зеленая, то густо-синяя. Светлые блики на ней россыпью. Стадо чаек умножилось. Стоишь у борта – она рядом. Протягиваешь раскрытую ладонь – она подгребается крыльями, заглядывает, нет, обманули, отворачивается, передвигается в ветре к другим.
   Воздух сладкий, соединение степи и леса, гор и моря. Мирт, лавр, оливы, лаванда, полынь.
   Сколько же здесь вознеслось и возносится молитв о спасении людей, о России! Дай Бог помнить это сияние солнечного тумана, посеребренную синь моря, напор ветра, кораблик, швыряемый волнами. По курсу – Святая Гора Афон!

Ночевать не остаемся

   Принимает духовник Пантелеимонова монастыря отец Макарий. Идем к мощам святых угодников. Здесь их собрание – единственное по своему духовному богатству. Ветхозаветные святые, праотцы, апостолы, равноапостольные, священномученики, мученики, исповедники, святители, благоверные… Идешь, прикладываешься, и только ахает восхищенно твое сердце.
   Помогите, святые угодники Божии, помогите, спасите!
   Маленькое совсем дано нам время на покупки, на ознакомление. Бегом бегу к морю. И знаю, ох знаю, что нельзя здесь купаться. Да мне не купаться, мне бы смыть скверну с души и тела.
   На мое счастье, монах. «Благословите погрузиться». – «Правильно, здесь не купаются. Троекратно погрузись». Пошел дальше.
   Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь!
   А обратно плывем, как и не было волнения. Море спокойное, ласковое, дыхание вечернего дуновения, теплого с суши, прохладного с моря.
   Берег уходит. Чайки всё так же кричат. Но многое во мне изменилось: я был на Афоне! На Святом Афоне был я. Вот светится его вершина. Дай Бог сохранить его в сердце, дай Бог, чтоб наши молитвы помогли родным, России.
   Стою, прислонясь лбом к мачте. Легонько клонит туда и сюда. У преподобного Сергия обычно стоял, касаясь иногда древка хоругви. Было ощущение, что пол подо мной ходит как палуба. Плывет. Но это ощущение возникало не сразу, а после долгой молитвы, например чтения акафиста преподобному.
   Это паломничество промыслительно для меня. Понимаю сейчас, почему ничего не мог написать о Святой Земле после первого прилета на нее. С самолета – в «мерседес», в гостиницу-люкс, погружение в омут израильско-палестинских отношений, совсем мало был один и почти не оставался наедине со святыми местами. Но и то грех жаловаться.
   Ощутимо замечаю, что убавляется во мне грех осуждения кого-то. Все чаще при обсуждении кого-то как-то изнутри возникают и произносятся спасительные слова: «Бог всем Судья». А еще мама в таких случаях говорила: «Дай им, Господи, здоровья, а нам терпения».
   Август 1999 г.

Гора Фавор, Гора Святая

И вот я пятый раз на святой Фаворской горе. За что мне, столь грешному, такая Божия милость? А нынче и вовсе полное счастье – быть на Фаворе в ночь Преображения Господня. Господи, Боже мой, помоги мне взойти на святую гору своими ногами. Не жалко мне ни шекелей, ни долларов на такси, но только дай, Господи, почувствовать усталость и счастье восхождения на Фавор.

Гора Фавор. Фото Михаила Родионова

   Церковь Преображения на горе Фавор. «Врата ветра». Фото Михаила Родионова

   Ведь все-все в мире свершается преображением. Преображается яйцо в птенца, семечко в травинку, облако в дождь, тропинка в дорогу, надежда в свершение, мальчик в мужчину, жизнь земная в жизнь вечную… все преображается и приближается ко Престолу Божию. И как было бы славно, думал я, чтобы тысячи обветшавших ступеней Фавора, его серпантинное шоссе помогли мне постигнуть это великое слово – Преображение.
   Увы, увы, увы! У нас было время, чтобы пойти на гору Фавор пешим ходом, было. И наш водитель, молчаливый палестинец (забыл его имя), обещал остановиться внизу, чтобы нас выгрузить. Но вот гляжу, мы едем и едем, уже внизу огни Иерихона, а далеко огни Заиорданья.
   – Матушка! – взмолился я. – Тех, кому трудно, пусть везут, но кто в силах, оставьте. На вершине встретимся.
   Везущая нас матушка Ирина адресовалась к водителю, тот воздел к небесам руки, оторвав их от руля, – автобус в эти секунды сам управлялся с поворотами – и что-то сказал. Матушка перевела:
   – Он сказал: зачем же мучить ноги, когда еще полиция не перекрыла въезд?
   Так что, и пятый раз поднимаясь на Фавор, я не мучил ноги. Но мучил сознание. «Вот, – думал я, вспоминая предыдущие посещения Фавора, – сейчас умотают на серпантинах, вывалят у ворот в монастырь, скажут: на всё двадцать минут. И обратно». И вдруг ликующая мысль охватила меня: «Сегодня же служба Преображения Господня, август, шестое число. По-современному девятнадцатое». Я не говорю: по новому и по старому стилю, благодарный одной старухе-паломнице. Когда я сказал именно эти слова: «По старому стилю сегодня шестое августа», – она сурово поправила: «Не по старому, а по Божескому».
   Итак, палестинец завез нас почти на вершину Фавора. Остановленные полицейскими, мы вышли из автобуса. Матушка предупредила: далее будет такая давка, что мы непременно потеряемся, но чтобы мы помнили, что в пять утра собираемся у автобуса, запомните номер и облик, а если кто желает спуститься с горы сам, то в полшестого внизу.
   Я остался один. Но странно сказать – один, когда вокруг было столпотворение. Я продирался сквозь разноязыкое нашествие, вспоминал предыдущие приезды. Они всегда были малолюдными. Успевал отойти ото всех, побыть в одиночестве, подышать запахами сухой травы и перегретой земли. Сейчас главным запахом был запах жареного мяса. Пылали, особенно справа от дороги, костры, гремели гитары, звякало стекло винных и пивных емкостей. Сзади и спереди наезжали машины, пикали и бибикали. Как они тут продирались? Здесь и всегда-то узко, а тут еще по две стороны были припаркованы всякие иномарки. И еще ползли и ползли большие и маленькие транспорты на резиновых колесах.
   Я пробился к площадке перед входом в монастырь. Где то место, где мы выпили за Святую Русь вина из Каны Галилейской? Под этой сосной? У этого ограждения? Но тогда мы были одни, а сейчас здесь целый город торговли и удовольствий. Крики, запах костров и еды. Но над всем этим из репродукторов лилось: «Кирие, елейсон!» То есть служба праздника Преображения началась. Я заторопился, шел к храму и подпевал: «Агиос офеос, агиос исхирос, агиос афонатос!» – то есть: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный».

   Преображение Господне. Сербия. Дечаны. XIV в.

   Служба передавалась через репродукторы, но даже и усиленный техникой звук молитвы не мог заглушить криков толпы. «Радоваться пришли», – оправдывал я их. Надо найти место поближе к храму и стоять. Вот и все. И ждать схождения облака, из которого, из такого же, когда-то проглаголал Господь: «Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Нем же Мое благоволение, Его слушайте». И, услышав это, пали на лица свои святые апостолы Петр, Иаков, Иоанн. А Спаситель запретил им говорить о виденном, «доколе Сын человеческий не воскреснет из мертвых». Рядом с Учителем видели ученики ветхозаветных пророков Моисея и Илию, которые пришли из невидимого бесплотного мира, но были зримы, как люди во плоти. Это были самые авторитетные праведники библейских сказаний. Фаворский свет, облиставший Христа, в котором и сам Христос был Светом, так поразил учеников, что они возопили к Своему Учителю: «Хорошо нам здесь быти, и сотворим кровы три: Тебе одну, Моисею одну, и одну Илии». Евангелие от Марка приписывает эти слова апостолу Петру, но «он не знал, что сказал, ибо они были в страхе».
   И это напоминание того места, которое в тропаре обозначено словами: «Преобразился еси на горе, Христе Боже, показавый учеником Твоим славу Твою, якоже можаху». То есть показал славу, насколько они могли ее вместить и выдержать. После этого они уже не сомневались, что Иисус Христос – Сын Божий. Далее тропарь гласит: «Да возсияет и нам, грешным, свет Твой присносущный, молитвами Богородицы, Светодавче, слава Тебе!»

   Преображение Господне. Новгород Великий. XIV в.

   Да, помоги, Господи, чтобы и нам, грешным, сиял свет Твой. Податель света, спаси нас!
   Да воссияет и нам, грешным, свет Твой присносущный, молитвами Богородицы, Светодавче, слава Тебе!
   Да, к храму было не пробиться. И уже никого из нашей группы не было рядом. Отошел подальше в темноту, вспоминая, где же то место, на которое я упал, вдыхая сухие запахи сгоревших на солнце трав и родной запах земли, напоминавший запах прибрежного летнего песка из моего вятского детства.
   Открылись звезды. И по привычке я стал отыскивать созвездие Большой Медведицы, которое всегда ищу, уезжая из России в дальние страны. С ней сразу как-то становится спокойнее, она с детства своя. Указывает на Полярную звезду, на север, на родину. Да, вот нашел! Вот ее ковш, накренившийся и выливающий прохладу севера на здешнюю жару. И ведь уже вечер был, а было все еще душно.
   Далеко на юге мерцали огни иорданского побережья, Иерихон, Заиорданье. Уже побывавший там, я легко представил монастырь святого Герасима Иорданского, Сорокадневную гору искушений, дерево, на котором был Закхей, воззвавший ко Господу. Так и нам надо подниматься над суетой жизни, чтобы Господь заметил нас. То есть Он всегда нас видит, но чтобы видел наше усердие в молитве.
   Все-таки я решил пробиваться к храму. Слава Богу, мы накануне прошли исповедь и были допущены к Причастию. Но это море людей, бьющееся своими волнами к паперти, ведь все они тоже хотят причаститься. Служили на паперти, вот что обрадовало. Видимо, священники поняли, что такое количество людей не сможет поместиться в храм, и вышли к народу. В толпе, над головами, проносили стулья, сдавали в аренду.
   Шла долгая монастырская служба. Времени палестинского одиннадцать, в Москве полночь.
   Ловкие смуглые юноши протягивали над толпой гирлянды треугольных флажков, изображавших флаги разных христианских стран и религий. К радости своей, я различил среди священников и наших, отца Елисея и отца Феофана. Красивая, долгая служба. «Петро, Иоанне, Иакове… метаморфозе», – слышалось среди греческого языка. И уже не чувствовалось того, что было рядом, – еды и торговли, музыки и криков. Правда, очень мешали непрерывные вспышки фотоаппаратов, свет кинокамер. Казалось, что их, этих запечатлевающих миги истории приспособлений, было больше, чем людей.
   Выносится Евангелие. Священник зычно, протяжно читает, как поет: «Фавор и Ермон о имени Господа возрадуются». То есть исполнилось пророчество псалмопевца Давида. Уже, к прискорбию, заметил, что и на паперти, новосозданном алтаре, ходят операторы и фотографы снимая. Что же делать, где-то же будут смотреть их работу и завидовать нам, участникам ночной службы Преображения Господня.
   В Москве три часа ночи, здесь два. Крепкие помощники священников прокладывают дорогу для выноса двух Чаш. Возглашение и поминание Иерусалимского патриарха и нашего Святейшего Патриарха Московского и всея Руси. Символ веры. Взлетание и опускание белого покрывала – воздуха над Чашами, призывание Святого Духа на нас, грешных.
   Небо совсем потемнело, звезды исчезли. Молящиеся все чаще поднимают головы, глядят вверх, ждут схождения облака.
   – Мир всем, – раздается по-русски.
   – И духови Твоему, – отвечает хор монахинь из Горненского монастыря.
   И вот уже: «Благодарим Господа», потом: «Святая святым». Но нет никакой возможности упасть в земном поклоне. Но надо. Да, вот они, запахи земли, травы и особенно – полыни.
   Началось на виду у всех причащение священников. Их более тридцати. Пробиваются через людей матери и отцы со спящими на руках младенцами. Продираются интернациональные простоволосые женщины и женщины в шляпах. Конечно же и я пробиваюсь. На меня так сильно давят сзади, что я невольно напираю на впередиидущих. Женщина в брюках поворачивает ко мне гневное лицо и кричит: «Пиано, пиано!» Видимо, итальянки, видимо, требуют, чтобы я сдерживал напор толпы. Но где же наши белые платочки, наши паломницы? Стараюсь попасть к своему батюшке.
   Выносятся Чаши, не менее десяти. К микрофону выходит женщина-гречанка в черном платье и сильным, красивым голосом поет молитву: «Мария, Матерь Божия». К ней присоединяется мужчина. Люди, многие, подпевают. Все то и дело смотрят в небо, вздымают к нему руки. В руках иконы, кресты. Это ожидание облака. Зажигаются свечи.
   Слава Богу, причащаюсь. Отдаюсь на волю толпы. Меня выносит к хоругвям и большим иконам, у которых жестяные ящики для горящих свечей. Зажигаю и я свою, белую, от Гроба Господня. Другую держу в руках. Пламя бьется на ветру, но не гаснет. Замечаю, что напряжение ожидания усилилось. Тут много тех, кто не первый раз на ночной службе Преображения на Фаворе. Смотрят не совсем на восток, а примерно на северо-восток. Небо совсем черное, ни одной звездочки. Показалось, что разглядел одну, но она исчезла, потом снова появилась. Потом появилась над храмом. Я подумал – самолет мигает, но, скорее, это были звездочки, закрываемые высоко бегущими облаками. Еще увидел блестки света, но решил, что это вспышки фотоаппаратов.
   Люди закричали вдруг, вздымая руки; полетели в воздух платки и шляпы. Я почувствовал свежесть и прохладу. Но тут вот что надо объяснить. Ведь я сельский уроженец, много раз мальчишкой встречал рассвет на реке, на лугах, в ночном. И, конечно, под утро всегда становилось свежее и холоднее. Так и тут я подумал, что это утренняя прохлада. Но здесь же был не север, это же Палестина, тут жарко даже ночью, тем более в августе, когда Преображение. А это и было облако, сошедшее на Фавор.

Запахи ладана и жасмина

   Начался крестный ход. Трижды обошли храм, поспевая за хоругвями и иконами. Я шел с нашими паломниками с общей молитвой: «Величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Бозе, Спасе Моем». Также пели: «Честнейшую Херувим». И конечно: «Царице моя Преблагая, Надеждо моя Богородице…» Девочка, закутанная матерью в одеяло, семенила рядом и спрашивала: «А Боженька придет?»
   Открыли храм. Люди кинулись к чудотворной иконе. Около нее разливали освященное масло. В большой чаше по поверхности масла плавала коробочка, в которой горел тоненький фитилек. Запахи ладана и жасмина.
   Я немного расстроился оттого, что прозевал схождение облака, но вскоре общее состояние радости и молитвенности воскресило мой дух, да еще тем более монахиня, наливавшая масло и заметившая, что у меня нет никакой посудины, дала мне целую бутылочку, спросив: «Русский?»
   Могу сказать, что я, несомненно, видел благотворные перемены в людях. Пусть малое, но преображение свершилось. Я видел, как люди, самые разные, улыбались друг другу, старались сказать что-то приятное. Не случайно же я встретил вдруг итальянку, которая в толпе поворачивала ко мне гневное лицо и кричала: «Пиано, пиано!» Мы разулыбались друг другу как самые родные.
   – Но пиано, форте, синьора, форте! – сказал я, израсходовав треть своих запасов итальянского языка.

   Преображение Господне. Александр Ивáнов. 1850 г.

   Она отлично поняла, засмеялась:
   – Уи, уи, форте, грацие, синьор! Форте! Аллегро!
   Уже слышно было, как взревывали моторы машин и автобусов, как высоко и нервно раздавались писки сигналов заднего хода. Стремительно пустело. Я еще обошел вокруг храма. У алтарной его части не было прожекторов, и открылись звезды. Вот ты где, Большая Медведица! Что ж ты проспала всю ночь, а тут у нас такой был праздник. Вот и Полярная звезда. Глядел на нее и от нее чуть вправо по направлению к Москве, к России. Конечно, в Сибири уже идет служба, уже горят свечи в алтарях, уже батюшки на проскомидии читают записочки о здравии и упокоении и вынимают частицы из просфор, готовясь к литургии. Солнце, идущее с востока, помогает освещать землю, но ведь главный свет – это свет Божий в душе. Он всем дается при крещении, и мы сами его затмеваем в себе. Но вот видел же я сегодня, как много его таится во всех нас и как его открывает молитва. Только бы постоянно помнить о Господе. Вот как постоянна в небе очень русская Полярная звезда. Все прочие крутятся, а она недвижима. И во времена апостолов так же прочно держала она небесный свод.
   И тут, будто подтверждая мои мысли, воссияла во все небо молния и прогремел гром. И, что важно сказать, такое грозное явление никого не испугало, а вызвало общую радость.
   – Холидей, холидей! – кричала женщина, вскидывая к небу руки. Широкие черные рукава падали к плечам. – Холидей!
   И еще увидел, как беззвучно, уже без грома, вдоль кипариса метнулось широкое оранжевое пламя. Группа украинских паломников дружно запела: «Спаси, Христе Боже».
   Посмотрев на часы, я понял, что еще могу успеть спуститься с Фавора пешком. Дойду же за два часа. Вниз все-таки. Как раз встретил знакомую паломницу из группы. Поздравили друг друга с причастием, с Преображением.
   – Матушка сказала, что можно быть внизу даже к шести. Едем в Назарет, а там церковь Благовещения откроют в семь. Это же рядом.

Во всей своей утренней красе

   Да, впереди у нас была радостная, счастливая поездка: в Назарет, на Иордан, в Тивериаду, на ее русский участок, монастырь святой Марии Магдалины-мироносицы. И вот, казалось бы, прошла ночь без сна и накануне был тяжелый день, а усталости как не бывало. Я сказал паломнице, что пойду сам, чтоб не тревожились.
   А еще многие паломники оставались на утреннюю службу, их было много, спящих на теплой земле. Выбрался за ограду. И где эти сотни машин, которые гигантским железным стадом паслись на трассе? Где они сейчас несутся по рассветным дорогам, везя радостную весть о схождении на Фавор светлого облака и Божественного огня?
   Я все продолжал размышлять про то, как же велика Божия милость к нам, если каждое утро над нашими полями и лугами, в наших лесах, на просторных полянах появляется утренний туман. Есть неизъяснимое волнение, когда его белизна укрывает землю, и есть ликование, когда первые лучи солнца румянят это покрывало и потихоньку снимают его. И этот восторг, когда босыми ногами бежишь по светлой росе, по этой влаге, пришедшей с небес. Падали звезды. В детстве у нас было поверье, что если успеть загадать желание, пока падает звезда, то оно исполнится. Я никогда не успевал проговорить желание, только успевал сказать одно слово: «Люблю». Но и его хватило на всю жизнь.

Руины древней крепости на горе Фавор

Долго-долго шагал я, стараясь идти не по асфальту, а по земле. Далеко, к Иордану и за него, светились огни деревень и городов. Они были как драгоценности на черном бархате. И их все прибавлялось. Наступало утро, люди просыпались. Запели петухи. Так громко, будто пели рядом. Закричал муэдзин. Петухи потрясенно замолчали. Потом, переждав крики муэдзина, снова заголосили.
Шел, дышал горным воздухом Фавора и вспоминал прочитанное о нем в дореволюционном издании. О равноапостольной царице Елене, построившей здесь три церкви: во славу Спасителя и пророков Моисея и Илии. Вспоминал о том, что нашествие крестоносцев отдало Фавор католикам, а нашествие сарацин превратило церкви в развалины. Вспоминал о великом подвиге старца Иринарха, до пострижения монаха Леонида. Ведь это он фактически один воздвиг православный храм Преображения. А сколько было препятствий! Даже, Бог ему простит, от Иерусалимского патриарха. Но так велик был старец, так дивны его чудотворения, что он все преодолел. Иринарх был учеником знаменитого старца Паисия (Величковского) и, в свою очередь, воспитал из своего ученика Нестора также высочайшего подвижника. Вспоминал и начальника Русской миссии архимандрита Антонина (Капустина), много свершившего для Фавора. Вспоминал пожертвования русских великих князей и царей. Также надо сохранить для истории имя русской женщины Ольги Кокиной, на средства которой была создана колокольня.

Православный монастырь на вершине горы Фавор

Также читал и о том, что раньше буйство веселья было поэнергичней. Разогретые ликерами и водкой ракией, приехавшие устраивали стрельбу, танцы, пляски, пение и как следствие – драки. Так что сегодняшняя ночь была очень спокойной.
Уже совсем засиял день. Я поднял голову, оглянувшись на Фавор. Гора стояла во всей своей утренней красе. Русские паломники сравнивали Фавор со стогом, только не из сена сметанным, а созданным Господом на мраморе и граните, укрытым зеленью и цветами, осененным дубами и кипарисами. И многими плодовыми кустами и деревьями. Ведь праздник Преображения – это еще и освящение плодов земных. Приносится виноград, который, преобразованный в вино, затем преобразуется в таинстве Евхаристии в Кровь Христову. Священник возглашает: «Благослови, Господи, этот новый плод лозы, который Ты благоволил благорастворением воздуха, каплями дождя и тишиною времени достигнуть зрелости. Да послужит вкушение этих плодов в веселие нам. И удостой нас приносить их Тебе, как дар очищения грехов, вместе с священным Телом Христа Твоего».

   Православный монастырь на вершине горы Фавор. Фото Михаила Родионова

   На Фаворе Господь явил нам Свою Божию сущность в силе и славе. Явил свет просвещающий и спасающий. И это «якоже можаху», то есть сколько могли, вместили ученики. И им так уже не хотелось в дольний мир горя и слез. Но Спаситель пошагал к людям.
   До входа в Иерусалим, до распятия оставалось сорок дней.

Елеон

   Днем Он учил в храме, а ночи, выходя, проводил на горе, называемой Елеонскою.
Лк. 21, 37

   «Какая река всем рекам река? – Иордан-река. – А какой град всем городам град? – Русалим-град». Эти слова взяты из давних молитвенных песнопений о Святой Земле.
   Заслуженная в веках молитвами православных, вознеслась на Елеонской горе русская колокольня Спасо-Вознесенского монастыря, и представить без этой колокольни город Христа невозможно. Здесь, в Святой Земле, мы не Россию утверждали, а ставили свечу всемирному православию. Колокольня – истинно свеча на подсвечнике Елеонской горы.
   Здесь земля встретилась с небом, здесь небеса всегда разверсты. Здесь вознесением Господним была окончательно закреплена победа над смертью.
   Удивительно красивое, музыкальное, молитвенное слово – Елеон. И такое значительное для судеб мира. На Елеоне особенно ощущаешь присутствие времени в вечности. То есть время тут не растворяется в забвении, а постоянно живет в бегущей от прошлого к будущему современности. Прошло здесь несколько эпох, и все живы: в памятниках, в преданиях, в книгах о Святой Земле. Особенно это чувствуется в самом здешнем молитвенном пространстве русского монастыря.
   Задолго до евангельских мудрых пяти дев, наполнивших свои сосуды именно оливковым маслом, Елеонская гора упоминается в Ветхом Завете. Царь-псалмопевец Давид бежал от своего сына Авессалома: «…Давид пошел на гору Елеонскую, шел и плакал; голова у него была покрыта; он шел босой, и все люди, бывшие с ним, покрыли каждый голову свою, шли и плакали» (2 Цар. 15, 30). И у пророка Захарии предсказание: «И станут ноги Его в тот день на горе Елеонской, которая пред лицом Иерусалима к востоку; и раздвоится гора Елеонская от востока к западу весьма большою долиною, и половина горы отойдет к северу, а половина ее – к югу» (Зах. 14, 4). Да, это о Кедроне, о Иосафатовой долине, по сторонам которой могилы: ближе к стене города – мусульманские, ближе к Елеону – еврейские.
   По преданию, с высот елеонских смотрел на Иерусалим Александр Македонский. Увидел процессию. Иудеи шли к нему просить не разрушать город. Македонский поклонился первосвященнику. «Что ты делаешь? – воскликнули приближенные. – Ты, равный солнцу!» – «Я кланяюсь не ему, а Богу, Которому он служит».
   Так бы и был сохранен Иерусалим по ветхозаветному пророчеству, если бы иудеи соблюдали законы Моисеевы, предваряющие евангельские заповеди. Но иудеи от них уклонились, и на Елеоне Спаситель «заплакал… и сказал: о, если бы и ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему! Но это сокрыто ныне от глаз твоих; ибо придут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне за то́, что ты не узнал времени посещения твоего» (Лк.19, 41–44). Вскоре все так и сбылось.
   Новый Завет вообще полон упоминаниями о горе́ Елеонской. Ее очень любил Иисус. У подножия ее молился до кровавого пота в ночь предательства, с ее вершины вознесся к Отцу Небесному. После Тайной Вечери в Сионской горнице ученики и Учитель, «воспев, пошли на гору Елеонскую» (Мф. 26, 30). У Иоанна (8, 1): «Иисус же пошел на гору Елеонскую». И в Деяниях: «Тогда они [апостолы] возвратились в Иерусалим с горы, называемой Елеон, которая находится близ Иерусалима, на расстоянии субботнего пути» (1, 12). То есть на расстоянии очень небольшом, ибо иудеи в субботу не имели права превышать определенное, очень ограниченное число шагов.
   Тому, кто не был на Елеонской горе, трудно представить ее размеры. Но тут нам поможет древнерусский игумен Даниил. В своем знаменитом «Хожении» он определяет расстояние от Гефсимании, то есть от подножия, от гробницы Божией Матери, до вершины горы в три полета стрелы. Очень зримо и поэтично.
   Спаситель со Своими учениками говорил здесь о последних судьбах мира и о Втором Пришествии. Здесь, у подножия горы, в Гефсиманском саду, прозвучали слова высочайшего смирения, когда Спаситель молился об удалении от Себя чаши страданий: «Отче Мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты» (Мф. 26, 39). В Малой Галилее на Елеоне воскресший Иисус явился ученикам. Они испугались, думали – дух, но Спаситель, попросив еды, ел при них хлеб, рыбу и сотовый мед.

   Христос на горе Елеонской. Андреа Мантенья. XV в.

   Малоизвестный, к сожалению, поэт и прозаик Владимир Шуф выпустил книгу сонетов «В край иной» (СПб., 1906). В предисловии он поясняет: в книге «рассказана история души, ищущей Бога. От неверия и агностицизма, полного сомнений, от разбитых святынь прошлого длинный путь ведет меня к вере в край иной. Я видел мир – это путь целой жизни, который привел меня в Палестину…».

     Я проходил нагорные места.
     Там ма́слины шумели в чаще сада,
     Там Он стоял, – как небо, благость взгляда,
     Как сладость роз, прекрасные уста.
     Виденья ли молитвенные грезы,
     Мечты ль моей безгрешный, светлый сон, —
     В одежде белой встретился мне Он.
     Не терния, страдания и слезы, —
     Цветок нашел я гефсиманской розы
     В святом саду, где путь на Елеон.

   Без Елеона не постичь Иерусалима. Конечно, в Старом городе величие воскресения Христа, но это еще и Скорбный путь, Голгофа, крики: «Распни Его!» А Елеон – это только радость, сияние вознесения, надежда и ожидание Второго Пришествия.
   Здесь всё для молитвы: небо, простор… Здесь легко дышится, далеко видится. Далеко в двух смыслах – видишь окрестные библейские дали и видишь свою жизнь до прихода в Святую Землю. А уж как дальше пойдет жизнь – Бог весть, но всегда отныне в ней будет сияние Елеона.
   Отсюда совершился вход Господень в Иерусалим. «…Когда он приближался к спуску с горы Елеонской, все множество учеников начало в радости велегласно славить Бога за все чудеса, что видели они» (Лк. 19, 37).
   На этих склонах звучали возгласы благодарения и прославления: «…Благословен Царь, грядущий во имя Господне! мир на небесах и слава в вышних!» (Лк. 19, 37–38) – слова, навсегда вошедшие в вечность. Зеленые ветви елеонских деревьев бросали люди под ноги Спасителю.
   Были и те, кто требовал от Спасителя: «Учитель! Запрети ученикам Твоим» (Лк. 19, 39).
   Но как остановить славу Всевышнего? Он ответил: «…Сказываю вам, что если они умолкнут, то камни возопиют» (Лк. 19, 40).
   Да, и вот эти камни, и природные, и надмогильные, вопиют и доныне о Спасителе и о дне входа в Иерусалим с Елеона. В них – память о зеленых пальмовых ветвях, которые бросали под ноги Иисусу, а также горькая память о том, что уже меньше чем через неделю, эти же люди, пусть не все, закричат: «Распни Его!» И высохли те ветви, и превратились в пыль.
   Не ведали, что творили. Спаситель жалел и таких.
   Из Священного Писания известно, что Спаситель, глядя на Иерусалим с Елеона, даже заплакал, провидя его скорую погибель. На склоне горы, обращенном к Золотым воротам, стоит часовня католиков-францисканцев «Доминус флевит» («Господь заплакал»). Часовня ориентирована своим алтарем не к востоку, как принято, а к западу, к Иерусалиму.
   И одно из главных событий Елеона: здесь Иисус научил молиться Господу словами молитвы «Отче наш». Именно этому посвящен женский монастырь кармелиток на склоне горы, называемый «Патер ностер». Там молитва «Отче наш» написана на плитах вдоль стен на множестве языков. Есть и русский текст (к сожалению, с ошибками).
   Слышали эти чернеющие от старости, но все еще живые маслины беседы Спасителя с учениками о грядущей скорбной судьбе Иерусалима, о гонениях и страданиях христиан, о том, что только претерпевшие до конца все испытания спасутся, но что победа Господа над силами зла неизбежна. Именно здесь были произнесены притчи о пяти мудрых и пяти уродливых девах и о пяти талантах.
   Свыше двух тысяч лет маслинам, а все еще зеленеют, и только та маслина, у которой, по преданию, был Иудин поцелуй, стоит черная, безлиственная. Нерукотворный памятник предательству.

Три горы на горе́

   На самой горе Елеон есть еще три горы, три возвышения. На среднем (восемьсот пятнадцать метров над уровнем моря) – круглая часовня Вознесения. Она окружена территорией мечети, но сама мечетью никогда не была. В центре ее, в мраморном квадрате, отпечаток левой стопы Спасителя. Ученые-богословы уверены, что возносился Он, обратясь ликом к северу, в полуночные страны, то есть к нам, к России. Иисус Христос, «подняв руки Свои, благословил их [учеников]. И когда благословлял их, стал отдаляться от них и возноситься на небо…» (Лк. 24, 50–51). «…И облако взяло Его из вида их. И когда они смотрели на небо, во время восхождения Его, вдруг предстали им два мужа в белой одежде и сказали: мужи Галилейские! что вы стоите и смотрите на небо? Сей Иисус, вознесшийся от вас на небо, придет таким же образом, как вы видели Его восходящим на небо» (Деян. 1, 9–11).
   Без сомнения, весь православный мир прошел через Елеон хотя бы мысленно. Жуковский, не бывавший в Святой Земле, в 1850 году пишет Гоголю: «…Хотелось бы пропеть мою лебединую песнь, хотелось бы написать моего “Странствующего жида“… <…> Мне нужны локальные краски Палестины. Ты ее видел, и видел глазами христианина и поэта. Передай мне свои видения… я бы желал иметь пред глазами живописную сторону Иерусалима, долины Иосафатовой, Элеонской горы, Вифлеема…»
   Гоголь пишет о том, что его особенно поразило в Святой Земле, а на Елеонской горе – «след ноги Вознесшегося, чудесно вдавленный в твердом камне, как бы в мягком воске, так что видна малейшая выпуклость и впадина необыкновенно правильной пяты».
   Северная возвышенность Елеона пониже средней, занята Малой Галилеей. Тут, опять же по преданию, Архангел Гавриил сказал женам-мироносицам: «…Идите, скажите ученикам Его и Петру, что Он предваряет вас в Галилее…» (Мк. 16, 7). Сказано после распятия, когда здесь они были в великом горе и собирались раним утром, в воскресенье, еще до восхода солнца идти к гробнице Иосифа Аримафейского. И пошли, и увидели только гробные пелены. Иисус Христос воскрес! И радость, и страх, и сомнение, и ликование охватили их!
   А южная гора – гора Соблазна. Но это не Сорокадневная гора Соблазна (Каранталь) близ Иерихона, а Елеонская. Названа так в память о нечестивости царя Соломона, ставившего здесь идолов и капища для принесения жертв. Третья книга Царств (11, 7) осуждает его: «Тогда построил Соломон капище Хамосу, мерзости Моавитской, на горе, которая перед Иерусалимом, и Молоху, мерзости Аммонитской». Известный в читающей России в первой половине XIX века святогорец Симеон (Веснин), монах, поэт, хороший знакомый Гоголя (они даже вместе собирались на Святой Афон), так писал, взирая на Елеон и окрестности:

     Святой тоски и умиленья
     Здесь полон каждый уголок
     Событий нашего спасенья:
     Взгляни туда – в глуби поток
     Давно иссохшего Кедрона.
     Здесь Гефсимания, а там
     Святые скалы Елеона…

   И чуть ниже (поэт продолжает обзор):

     Отсюда чуден вид Сиона!
     Здесь – Силоамская купель;
     В связи ж с верхами Елеона
     Гора Соблазна, где сумел
     Враг наш попутать Соломона,
     Чрез жен языческих его,
     Оставить Бога своего…

     Как часто я люблю с вершины,
     Молясь, крестясь, глядеть на даль,
     На Иорданские долины
     Иль асфальтический кристалл…

   И далее:

     …Звýчны имена
     И Вифлеема, и Сиона.
     Во все былые времена
     Прелестны скалы Елеона…

   Стихотворение большое, фактически – поэма, которую автор назвал «Из письма брату», приписав: «1845 г. Января 30 дня. Иерусалим (глубокий вечер)».

   Про «асфальтический кристалл» надо пояснить: речь идет о Мертвом море. Оно называлось еще и Асфальтовым. Его грязи, ныне рекламируемые как целебные, назывались асфальтом, которым заливались трупы для сохранности, если погребение откладывалось; им покрывались дороги. Интересно, когда в России начинали класть асфальт, то тротуары из него именовались жидовской мостовой (словарь Даля).
   И еще: в сочинениях не только у Святогорца, но и у его современников, и у более ранних авторов – Елеон каменный, скалистый, а мы его видим цветущим, зеленым, золотым. Это уже великие труды русских монахов, архимандритов Антонина и Парфения. Но о них – речь впереди.
   Подытоживая, так сказать, литературную часть рассказа о Елеоне, нельзя не вспомнить книгу Андрея Муравьева «Путешествие ко Святым местам в 1830 году». Это было в прямом смысле событие не только в религиозной, но и в общественной жизни России. Тема Святой Земли была в трудах молодого поэта, офицера (родился в 1806 году) и ранее: в двадцать лет он сочинил трагедию в стихах «Битва при Тивериаде, или Падение крестоносцев в Иерусалиме». Пушкин горячо приветствовал «Путешествие» Муравьева: «…С умилением и невольной завистью прочли мы книгу».
   Для темы о Елеоне процитируем строфу из стихотворения А. Муравьева «Над Иосафатовой долиной». Тут, по предсказанию, до́лжно свершиться Страшному суду. Иосафатова долина продолжает поток Кедрона, ранее текший у подножия Елеонской горы, теперь загнанный подобно нашей несчастной Неглинке в бетонную трубу. Но я пишу об этой трубе с чужих слов, сам такого факта в источниках не встречал.

     Юдоль плачевная, на дне твоем
     Все ныне спит глубоким, мертвым сном.
     Сухой Кедрон в числе их! – над тобой
     В вечерний час, как саван гробовой,
     Лежит поруганного храма тень!
     Земное все прошло в судьбе твоей:
     Из стольких будущих для мира дней —
     Один тебе остался – СУДНЫЙ ДЕНЬ.

   Пальмовая ветвь, привезенная Муравьевым и подаренная Лермонтову, вдохновила Михаила Юрьевича на гениальное стихотворение «Скажи мне, ветка Палестины».

     Скажи мне, ветка Палестины,
     Где ты росла, где ты цвела,
     Каких холмов, какой долины
     Ты украшением была?

   Достойно упоминания, что праздник кущей, значительный для иудеев, отмечался именно на Елеонской горе. «…Пойдите на гору и принесите ветви маслины садовой и ветви маслины дикой, и ветви миртовые, и ветви пальмовые, и ветви других широколиственных дерев, чтобы сделать кущи по написанному» (Неем. 8, 15).
   По позднейшим исследованиям, подтвержденным раскопками, на Елеонской горе совершалось сожжение рыжей телицы, пепел которой использовался иудейскими священниками для ритуальных очищений.

   Палестина. Григорий Чернецов. 1855 г.

   По указанию судей Синедриона на горе зажигались огни для передачи сигнала о наступлении нового месяца (Вавилонский талмуд, трактат Рош-Ашана).
   Завершением ветхозаветного почитания Елеонской горы являются слова пророка Иезекииля: «И поднялась слава Господня из среды города и остановилась над горою, которая на восток от города» (Из. 11, 23).
   Эпоха крестовых походов также коснулась Елеона. Оставляя в стороне разбор их, так сказать, позитивных и негативных последствий, скажем, что первый поход (1095–1099) был освобождающим Иерусалим от мусульманского владычества и означал начало основания Иерусалимского королевства (1099–1291). Здесь мы сразу видим великую заслугу герцога Нижней Лотарингии Готфрида Бульонского. Он из рода Карла Великого. Стремления его были чистейшими, преданность Христу главной в его жизни. С детства он отличался особой религиозностью и стремлением идти на освобождение Гроба Господня. Такими же были и его сподвижники Раймонд Тулузский и Боэмунд Тарентский и знаменитый воин Танкред. С ними шел легат папы Римского (подчеркнем: тогда еще православного).
   Осадные орудия, конница, пехота окружили город. В решающий момент на Масличной горе показался всадник в блестящих воинских доспехах. Щитом и мечом указывал он на город. Крестоносцы ворвались за стены, заняли Давидову башню. Гарнизон сдался.
   Жители Иерусалима видели в Готфриде нового короля иерусалимского, но благоговейное смирение герцога не позволило ему принять такие почести: он не хотел быть королем, он объявил себя защитником Гроба Господня.
   Подвиг Готфрида не забыт. В храме Воскресения, в северной части, справа от храма Явления Христа Богородице, оборудована сакристия (ризница католической церкви), в которой хранится меч герцога.

Небесная лествица

   Стремление к небесам очень духовно. Мы понимаем, что все околоземное пространство забито нечистой силой, стерегущей наши души. Но мы также знаем, что после прохождения их, после мытарств, открываются небеса обетованные. Души православные тянутся вверх.
   Вот три примера. Святитель Григорий Палама, умирая, говорил: «В горняя, в горняя!» Писатель Гоголь видел лестницу, спускаемую для него с неба. Пушкин, умирая, просил Даля его приподнять и звал с собою, показывая ввысь.
   И уж конечно – библейская лествица Иакова, восхождение к святости преподобного Иоанна, называемого Лествичником.
   Вот это – ввысь – совершенно естественно на Елеоне. Близость к небесам здесь реальна. Еще бы: под тобою Святой Град, кругом – Святая Земля, и так не хочется спускаться вниз. Такое же чувство испытываешь и на Фаворе. И у многих бывает описанное в духовной литературе состояние, когда молитва отрывает от земли и возносит. Со мной, грешным, такого не бывало, но хотя бы радость отрешенности от суетных мыслей, от уклонения души в дела мира испытывал. И за то спасибо.

Паломники – калики перехожие

   Русские легче переносят холод, чем жару, оттого так отраден наступающий вечер на Елеоне. Здесь вечера короткие, день в ночь переходит быстрее, чем в России. Вот уже прохлада, вот уже и звезды обозначились. Тем более их видно, когда уходишь под сень деревьев. Слышишь легкий шум листвы, будто деревья тихо молятся и просятся в рай. Отсюда же – самая короткая в него дорога. Да, все другое: внизу шумит поток, явно не Кедронский, машинный, но всё те же звезды, то же состояние души, то же устремление ее от мрака земного к свету небесному. Та же радость ожидания Второго Пришествия.
   Вообще русские паломники – совершенно особый народ. Это калики перехожие Древней Руси. Это не калеки, хотя и калеки всегда были у нас в чести. Их увечья, болезни воспринимались как понесенное страдание за Христа или же наказание за грехи. Слово калики, скорее, происходит от слова калиги, то есть короткие сапоги, обувь странника. Игумен Даниил рассказывает в своем «Хожении»: ключарь храма Воскресения Господня «повеле ми выступити из калиг, и тако босого введе мя единого во Гроб Господень». И название паломнического посоха не палка, не костыль, а клюка подорожная, близкое созвучие: клюка-калика. Или еще догадка. Пироги с калиной называли калигами, калижками. Секрет их в том, что они долго не черствели и в дороге были незаменимы.
   В Новгородской летописи от 1163 года указывается: «Ходиша из Великого Новаграда от Святой Софии сорок мужей, калицы, ко граду Иерусалиму, ко Гробу Господню».
   О каликах перехожих, в западном варианте – пилигримах (латинское перегримус – странник; в русских былинах часто действует старичище-пилигримище) – очень много песен и былин, в которых конечная цель странствий всегда одна – святой Иерусалим.

     А из пустыни было из Ефимьевы,
     Из монастыря было, из Боголюбова,
     Начинали калики снаряжатися
     Святому граду Русалимскому.
     Сорок калик со каликою.

   Двигалась мощная сила. Когда калики встречали самого́ князя Владимира, то становились калики «во единый круг, клюки-посохи в землю потыкали, а и сумочки исповесили, и скричали калики зычным голосом», от которого

     Дрогнула матушка – сыра земля,
     С дерев вершинки сломилися,
     Под князем конь окорачился,
     А богатыри с коней попадали.

   Калики в былинах изображаются богатырями, но какими? Идущими за прощением и покаянием в своей жизни. Васька Буслаев в новгородской былине чистосердечно признается: «С молоду бито много, граблено, под старость надо душу спасти» и со всей дружиной идет в Иерусалим. Представим этих паломников на Елеонской горе. Они не могли не побывать на ней.
   Даже и то вероятно, что архимандрит Антонин (Капустин), может, и не взялся бы за строительство монастыря на Елеонской горе, за созидание колокольни – Русской свечи, если бы не паломники из России. Они все обязательно поднимались на гору. Еще бы – на ней особенно ощущаешь причастность к евангельским событиям. Вошел Спаситель в Иерусалим отсюда и ушел в вечность, туда, где нет времени, тоже отсюда. Здесь окончилось пребывание Его на земле, отсюда Он вознесся к Отцу Небесному. Рядом Вифания, дом Его друга Лазаря и его сестер Марии и Марфы. На горе Малая Галилея – пристанище для жителей Галилеи, когда они приходили на праздники в Иерусалим, много всего. Да и просто здесь так хорошо! Так хорошо, так отрадно, и не высказать.
   Никуда отсюда не хочется. Смотришь на стены Старого города, на Золотые ворота, на купола храма Марии Магдалины, на высохший от времени поток Кедрон, на Иосафатову долину, ветхозаветные кладбища – и слезы из глаз! Также и все паломники из России всегда бывали тут и молились, обращаясь к Храму Воскресения Господня, к храму Вознесения. И конечно, к России. Молясь о ней и за нее. Понимая, что Святая Русь и Святая Земля – духовные побратимы. Увозили отсюда веточки маслины, оливковые листочки которой обозначают мир в душе и мир в мире.

Елеонский подарок

   Не было лучшего подарка и доселе нет, как привезти из Святой Земли бутылочку монастырского оливкового масла. Это идет издревле. Еще в ветхозаветных богослужениях оливковое масло было основой для составления масла помазания при освящении скиний, священников, новокрещаемых. В состав его входили смирна, душистая смола миррового дерева, корица, кора веток коричневого дерева, благовонный тростник, кассия – тонкая кора лавра. Составленный таким образом елей запрещалось употреблять для бытовых нужд даже под страхом смертной казни (Исх. 30, 33).
   Елей возжигается христианами перед святыми иконами, употребляется при обряде благословения хлебов. Елеем помазываются на всеношной или на заутрене верующие. Елеем подается помощь в болезнях. Елей возливается на усопших. То есть Елеонская гора с нами во все дни нашей жизни, от крещения до отпевания.
   Но также к месту вспомним из Псалтири выражение: «Елей же грешнаго да не намастит главы моея» (Пс. 140, 5), то есть нельзя принимать услуги грешных, полезнее обличение праведников.
   Вообще в нашей жизни, церковной и домашней, именно растительное масло занимает особое место. Отлично помню московских верующих старушек начала шестидесятых, которые всегда просили достать им для лампад репейное или особенно вазелиновое масло. Вазелиновое горело светлым-светлым огонечком, а репейное желтовато-золотистым. Старушки и лечили все свои болезни маслом от горящей лампады. «Поясницу всю разломило, внучка растерла ее маслицем – прошло. А недавно грудь заложило. Приняла чайную ложечку – отлегло…» А вот почему-то льняным, любимым маслом детства, лампадки не заправляли. Или дорогое, или еще что. Так же и подсолнечным. Хотя оно – главное в России. И название красивое: подсолнечное, то есть под солнцем, да и не просто под солнцем, а постоянно с солнцем.
   В детстве меня поразило, когда мы пришли в огород и мама сказала: «Смотрите, сейчас утро, солнце с востока встает, а подсолнушки уже его встречают, лица к нему повернули. Вот понаблюдайте, как они будут за солнцем весь день идти». И в самом деле, перед закатом шляпы подсолнухов сами развернулись на запад и попрощались с солнышком до завтра. А за ночь развернулись и опять встречали главное наше светило с востока.

Олива в Гефсиманском саду. Василий Поленов. 1882 г.

Именно от московских старушек узнал я, что есть оливковое масло. Где ж мне было в своей Вятке знать о нем? И вот оно, елеонское, одно из главных продуктов Елеонского монастыря. Теперь уже знаю, сколько с ним хлопот и трудов, но и радости.

Нет мира под оливами

   Маслины, иначе оливы, олицетворяют мир, спокойствие. Вспомним символ – голубка с веточкой маслины в клюве. Но вспомним и выражение: «Нет мира под оливами». Его и здесь нет. Елеон, созданный, казалось, исключительно для того, чтобы его касались только подошвы паломников, оскорблялся и тяжелым бездушным железом.
   Елеон прославлен еще и подвигом святой Пелагии (†457, память 8 октября). Знаменитая антиохийская красавица-куртизанка была обращена в христианство епископом Нонном и много-много лет провела в каменном затворе на Елеонской горе. В ее пещерку, примыкающую к часовне Вознесения, попасть можно только по разрешению мусульман. Участок напротив часовни и пещерки святой Пелагии был приобретен Иерусалимской Патриархией. В 1992 году стараниями архимандрита Иоакима (Строгилу) здесь на вполне законных основаниях начала строиться церковь Вознесения. Кому-то это не понравилось, и Елеон услышал рев израильского бульдозера, который превратил строение в развалины. Вместе с бульдозером прибыли и полицейские. Но все концы в воду, доселе ни расследования не провели, ни дознания.
   Но вот что было явлено Божией волей. Когда бульдозер расправился со вторым этажом, вдруг большая круглая икона Вседержителя сорвалась с места и закружилась перед бульдозером. Бульдозер обломал зубья в ковше, запутавшись в стальной арматуре и бетоне нижнего храма. Бульдозерист и охрана перепугались и отступили.
   А в 1995-м была убита матушка Анастасия, мать архимандрита Иоакима.
   В действующем подземном храме три придела: центральный – в честь Вознесения Господня, левый – во имя преподобной Мелании Римляныни, правый – во имя святой Пелагии.
   И разве это единственное нападение на православных на Елеоне? В первой трети XIX века часовня Вознесения пострадала от землетрясения. Ее возрождали и мы, и греки, и католики, и армяне. А далее было вот что. Армяне, пользуясь покровительством египетского правительства, войска которого оккупировали в 1830 году Палестину и Сирию, решили… Что решили, узнаём из письма Иерусалимского Синода посланнику России в Константинополе А. П. Бутенёву: «Оттоманская Порта из мести России, как православной… отнимает у нас священную Елеонскую гору и отдает ее армянам». Не у кого было больше искать защиты, кроме как у России. Жалоба дошла до императора Николая I, он возбудил разбирательство, в результате которого притязания армян были пресечены и Елеон остался доступным для поклонения людям всех национальностей и верований, приходящим сюда.
   Да, особой любви мы здесь к себе не испытываем. В этом во многом виноваты те чиновники, что занимались русской дипломатией на Ближнем Востоке. Епископ Порфирий (Успенский), так много сделавший для русского присутствия в Святой Земле, с горечью констатировал, что из шести российских дипломатов в Египте, Сирии, Палестине не было ни одного русского и православного – были немцы и евреи, католики и протестанты. Они весьма сочувствовали всем, кроме православных. Их донесениями пользовался влиятельный при дворе граф Нессельроде, протестант.
   И до сих пор на Ближнем Востоке нас все время в чем-то подозревают. Об этой болезни греков с горечью писал философ Константин Леонтьев. А как, например, греки откликнулись на создание Императорского Православного Палестинского общества? Историк П. Каролидес: «Палестинское общество… сделалось политическим обществом, преследующим политические цели, и под видом благотворительного общества… начало ехидным образом вести негласную войну против всего греческого в Святой Земле и Сирии». Историк договаривается даже до того, что мы занимаемся «обрусением» Патриархий – Антиохийской и Иерусалимской.
   Это даже комментировать смешно. Что касается обрусения, то оно действительно идет. Святая Земля только тем и держится, что в нее едут, плывут, летят паломники из России. С Божией помощью преодолеваем «ненавистную рознь мира сего».

«Альбакшиш!»

   Да разве только власть имущие и чиновники вымогали, грабили, угнетали? Брали пример с них и рядовые, так сказать, и арабы, и турки, и прочие. Свидетельства этого неисчислимы. Начинались грабежи в Яффе, куда приходили суда с паломниками. Да еще, к слову сказать, какие суда: часто те, в которых перевозили скот. В Яффе совершенно по-хамски швыряли вещи прибывших в лодки, заставляли туда же прыгать и паломников. Это оттого, что суда не подходили к берегу. Но за сто, за двести лет можно было построить причал? Нет, доходнее обирать православных. А далее, на суше? Далее еще тяжелее. Вот документ из 1727 года. Путешественник – знаменитый Василий Григорович-Барский:
   «Арапи в раздранних одеждах, хватающи коней за узды и не пущающе далей шествовати, искаху от каждого пенязей, глаголющее арапским язиком: ”Альбакшиш“, – то есть давай дар и поневоле раздаяху сребреники на многих местах, аще кто не хотяше дати, то бияху жезлием…»
   Интересно и непонятно, почему арабы считают наши с величайшим трудом накопленные на поездку деньги своими?
   Но и наши паломники не были в таких случаях бессловесными овцами. Они окружены, но не сдаются:
   «И тогда, призвавши Всемогущего Бога и Творца своего вси на помощь, начахом шествовати, сии на конех и сии на верблюдах, аки на колесницех, ми же, во имя Господа нашего совокупившеся, неции убозии грядохом пеши. Бисть же нас тогда всех полк велик, яко до полтори тисящи душ и зрящееся народ, аки некое войско, грядущое на брань».
   Надо ли перелагать на современный язык? Нет, это русский понятный язык, доносящий до нас прошедшую, но не забытую эпоху. Именно так: паломники – это Христово войско.
   С грустью скажем: вряд ли мы, нынешние, достойны славы предыдущих. Уже появляются у нас, так сказать, профессиональные посетители святых мест. Они всё знают: где что лучше купить, где как кормят и размещают. Недовольны экскурсоводами, сами дают пояснения. То есть самость в чистом виде. Нет, конечно, в основном все та же серьезность и молитвенность в группах, особенно собираемых православными отделами паломничества в епархиях, но что есть, то есть.

Из прошлого тысячелетия

   Боже ж Ты мой, Боже милостивый, приведший меня в Святую Землю, чем отблагодарить Тебя за несказанную Твою милость ко мне, грешному?
   Вечность назад я был впервые в Святой Земле. Это была не паломническая группа, а приглашение Союза палестинских писателей, то есть я был более или менее на беспривязном положении. Надо заметить (это в Европе многие теперь забыли), что жители Палестинской автономии не имели права въехать без разрешения в Иерусалим. У них был другой цвет номеров машин, другие паспорта. Что ж это за автономия?
   А я, конечно, рвался в Иерусалим, имел все права на его посещение, ибо у меня была израильская виза. Добытая, конечно, с трудом, с очередями, со всякими проволочками, но была. С художником Сергеем Харламовым, тоже приглашенным, прилетели в аэропорт Бен Гурион, палестинцы встретили нас и привезли в Вифлеем. В гостиницу «Гранд-отель». Гранд-то гранд, да гостиница весьма скромная. Но такая для меня памятная. Потом, каждый раз приезжая в Вифлеем, обязательно бежал к ней, чтоб вспомнить те счастливейшие двенадцать дней, когда жил тут, все тут исходил и избегал. И этот идущий в гору пеший путь от Поля пастушков к храму Рождества, что говорить! А какие были незабываемые поездки на Мертвое море, на гору Ирода, к преподобным Савве Освященному и Феодосию Великому, в Иерихон, на Сорокадневную гору, Хеврон, Рамаллу, к могиле пророка Самуила, то есть по палестинским территориям.
   И в Израиль мы имели право благодаря визам въезжать. Палестинцы провожали нас до границы, мы шли через проходную, там нас осматривали, досматривали, дальше мы двигались сами.
   Спасибо тогдашним священникам и сотрудникам Русской миссии: нас присоединили к группе из России, и мы побывали и в Назарете, и в Тивериаде, и в Кане Галилейской, и на Фаворе, и на Иордане – словом, счастье было почти полным.
   Почему почти? Ну, как же: высится над Иерусалимом Русская свеча. Русская. А русских к ней не ведут, не везут. Почему? Но как-то сопровождающая монахиня избегала разговора о Елеоне. Потом стало понятно – не были они дружны, Горненский и Елеонский монастыри, но, слава Богу, теперь это дело прошлое.
   В тот памятный день у Сергея была своя программа, я же рвался на Елеон. Почему-то необыкновенно хотелось. Да и как – быть в Святой Земле и не побывать на Елеонской горе?
   И вот стою перед железными воротами монастыря святой Марии Магдалины. Кнопка. Нажал, жду. Тихо. Еще осмелился позвонить… Может, у них звонок не работает? Постучал. Не сразу, но голос услышал. Женский: «Вы к кому?»
   Я растерялся: как к кому? «Я в монастырь». – «А вы кто, откуда?» – «Я из Москвы». Тут мне заявили: «Ну и идите в свою Москву».
   Вот и весь диалог. И пошел я, палимый солнцем Палестины, по дороге вверх. Еще не было ни хорошей дороги, ни лестницы, долго шел по шоссейной. Поднялся. Вверху пристали цыганистые арабчата. У меня была мелочь в карманах, но мелочь-то российская. Давал монетки, говорил: «Сувенир». Хватали с радостью, но, разглядев, требовали впридачу шекель и «ван доляр».
   Пытался их спросить, где монастырь, но, видимо, как-то не так спрашивал, не поняли. Одно поняли, что толку от меня мало, и отстали. Я же, ориентируясь на Русскую свечу, еле-еле нашел вход в монастырь. Он был в конце узкого тупика. Тут уже не надо было стучать, тут был привратник. Он вышел навстречу, решительно выставил руки ладонями вперед и сказал: «Но, но».
   – Чего нокаешь? – сердито сказал я, измученный подъемом и поисками. – Не запряг, не нокай, я не лошадь. Ай эм рашен ортодокс, – вот какую я сочинил фразу. Конечно, годы спустя я уже с легкостью покорял арабов приветствием: «Аль Масих кам» – то есть «Христос Воскресе» по-арабски, но тогда пытался хоть как-то быть понятым. «Очень надо, – говорил я. Крестился. – Я только смотреть. Нур зеен. Понимаешь? Ферштеен? Туда войду, поставлю свечку и сразу цурюк, обратно. Туда и сюда. Ауф унд аб».
   Совершенно ясно, что привратник ничего не понял, потому что спросил:
   – Майка?
   – Какая майка? – Я еще не знал, что майка по-румынски – матушка.
   Но он уже ушел. Задвинул засов изнутри. Но ушел, сделав знак рукой – подожди. Не впустил, но и не отказал. Вскоре вернулся с монахиней, которая тоже не говорила по-русски, но пригласила войти.
   Я шагнул за железные ворота и помню, как распахнулось пространство. Конечно, взгляд взлетел вначале по ярусам колокольни к небу, которого здесь было очень много, потом устремился по аллее к храму, к кельям слева, к маслинам справа. Куда вела майка-матушка, не знал, тут я не командовал. Привела в трапезную, в церковь святого Филарета Милостивого, это все потом узнал. Меня посадили за стол вместе с рабочими и начали кормить. Я сказал: «Ангела за трапезой. Добрый день», – но понят не был. То есть русских среди рабочих не было.
   Обед был замечательный! А хлеб был такой, что всегда-всегда помнил его вкус и аромат. Разломил ломоть (о, сейчас только обратил внимание, что ломо́ть от слова лома́ть, не резал же Спаситель хлеб ножом), разломил и вдыхал, насыщаясь уже одним только запахом.
   Потом никто никуда не сопровождал, и я свободно ходил по монастырю. Особенно поразило место, обведенное полукруглой металлической решеткой, место, на котором стояла Божия Матерь во время вознесения Предвечного Сына. Более всех страдала Она при кресте и теперь более всех полнилось Ее сердце счастьем.
   Вот тут, именно тут, были и апостолы, окончательно и уже бесповоротно поверившие в то, что их Учитель – Господь Бог. Отсюда возвращались они, как замечает евангелист, «с великою радостью» (Лк. 24, 52).
   Приложился к месту обре́тения главы святого Иоанна Предтечи, Крестителя Господня. Как-то даже не заметил узора мозаики на полу, видел только округлое углубление, в котором в давнюю пору хранился глиняный сосуд с главой. На Елеоне было поместье царя Ирода, и не удивительно, что Иродиада здесь спрятала главу обличителя своей преступной жизни. Но благочестивая Иоанна, жена Хузы, приставника (домоправителя) Ирода, сумела извлечь сокровище и перепрятать. По преданию, обре́тение главы свершилось в дни правления равноапостольного Константина Великого. Далее следуют странствия главы Иоанна Предтечи, Второе, Третье обре́тение ее, но нам важно именно то, что несколько веков Елеон освящался этой православной святыней.
   На колокольню в тот, первый раз не осмелился подняться. Увидел, как монахиня катит тяжелую тележку, бросился помочь. «Не надо, не надо, спасибо, довезу, я же русская». Я возликовал, мне очень хотелось поговорить, что-то спросить, рассказать о том, как меня повернули от ворот храма Марии Магдалины, о том, что жива в России вера православная, но монахиня извинилась и ушла.
   А мне хотелось ходить и ходить по монастырю как можно дольше: так тут было спокойно, молитвенно, но время, в отличие от меня, спокойным не было и подстегивало.
   И много-много раз с тех пор бывал в монастыре. Сижу сейчас в городской квартире и мысленно, с помощью памяти зрения и слуха, вижу тот день, когда впервые шел от ворот монастыря к кладбищу, к ограде, за которой арабские дома и крики арабских детей. Петухи кричат. Вразнобой, громко. Не хотят никому уступить право заключительного возгласа. Вот вроде уже замолчали, нет, какой-то неуспокоенный заголосил. И конечно, тут же возмущенно заорали соперники.
   Лужайки желто-золотой монастырской травы медуницы. Прямо показалось, что я в Свято-Троицкой Сергиевой лавре, такое же благоухание.
   Светлое просторное кладбище. Высокие кресты – как выстроенное войско. Или как знак того, что хозяин, хозяйка креста ушли в небесное воинство. И вернутся с Тем, Кто будет судить живых и мертвых. И Царствию Его не будет конца.
   Так далеко видно: холмы серо-белой пустыни, светло-серые облака. Над головой сосны с еще не отпавшими прошлогодними шишками и уже нынешние шишечки на зеленых ветвях разжимают кулачки.
   Ходил, записывал имена: архимандриты Аристоклий, Мефодий, Модест, паломница Юля Соколова, княгиня Урусова, больше всего монахини: Стефанида, Еликонида, Таисия, Агапия, Антонина, Наталия, Мария, Ерминиона, Харитина… много-много имен.
   Огромный рыжий кот доверчиво шел ко мне, я шагнул навстречу: очень захотелось его погладить и спросить, как он тут, в такой шубе, на такой жаре. Вдруг он зашипел, выгнулся. Оказалось, навстречу шел черный котище. Тоже зашипел, тоже выгнулся. Постояли, пошипели, закончили переговоры соглашением о перемирии, решили пока не драться и разошлись.

Инок Парфений о Елеоне

Читающие Священное Писание иногда толкуют слова Спасителя: «По воскресении же Моем, варяю вы в Галилее» (Мф. 26, 32). Также и ангел у Гроба Господня сказал женам-мироносицам: «и скоро шедше рцыте учеником Его, яко воста от мертвых: и се варяет вы в Галилеи: тамо Его узрите» (Мф. 28, 7).
Речь тут именно о Елеоне. Ибо Галилеей здесь именуется не область Галилейская у Галилейского (Тивериадского) озера, а Малая Галилея, своего рода представительство большой Галилеи. Тут всегда останавливались галилеяне, приходившие в Иерусалим. И здесь многократно бывал Спаситель с учениками.

   Христос в Гефсиманском саду (Моление о чаше). Александр Ивáнов. Конец 1840-х – 1850-е гг.

   Инок Парфений (Агеев), «постриженник Святыя Горы Афонския», был на Елеоне ровно в половине XIX века. Его «Сказание о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой Земле» было издано в Москве в 1855 году.
   Горе Елеон посвящено много страниц. Инок поднимается на нее от гробницы Божией Матери, от Гефсиманского сада – места последнего Его земного моления перед предательством. «Бдите и молитеся», – сказал Он тогда и Своим ученикам, и нам с вами (Мф. 26, 41). Тут, пишет отец Парфений, «есть место, где Иисус молился до поту лица Своего, глаголя: ”Отче Мой, аще не может сия чаша мимоити от Мене, аще не пию ея, буди воля Твоя“ (Мф. 26, 42).
   И явися Ему ангел с небеси, укрепляя Его. Мы все те места лобызали и слезами омочали. Потом вышли обратно на путь, идущий на Елеонскую гору. Пошли повыше, и там на правой стороне есть камень, подле которого Пресвятая Богородица часто сиживала и отдыхала, когда ходила на Елеонскую гору, к стопам возлюбленного Сына Своего. На левой стороне, недалеко, есть камень, на который спустила Фоме апостолу Пресвятая Богородица Свой пояс, уже в третий день после успения… А где Господь наш Иисус Христос возносился на Небо, вокруг того места [была] постройка, но [теперь она] разрушена. В развалинах живут арабы и турки. Видится, был прежде великий монастырь, а ныне весь разорен, только осталась небольшая ограда. Вовнутрь есть небольшая дверь, от которой ключи арабы имеют у себя. И мы их попросили, и дали им бакшиш, по 10-ти копеек с человека. Они нам отперли и пустили. Внутри – пространный двор… кругом, около стен, поделаны престолы для богослужения разных вероисповеданий. Посреди двора часовня осьмиугольная… попросили арабов, чтобы отперли часовню, и дали им еще бакшиш, по две коп[ейки] с человека… посреди самородный камень; на камне стопа левой ноги Владыки нашего Господа Иисуса Христа, изображена как на воску; ибо Он правою ногою ступил на облако, а левою оставил нам след пречистых ног Своих. И мы его лобызали, и от радости плакали. Потом воспевали тропарь: ”Вознеслся еси во славе, Христе Боже наш, радость сотворивый учеником, обетованием Святаго Духа, извещенным им бывшим благословением, яко Ты еси Сын Божий, Избавитель мира“… Потом прочитали акафист Иисусу Сладчайшему. И вышли оттуда теми же вратами и пошли на юг. Недалеко от Вознесения есть пещера преподобной Пелагии, где она спасалась, там и гроб ея. И мы дали арабам бакшиш, по две коп[ейки] и вошли внутрь, и приложились ко гробу ея. Прежде была там церковь, но ныне нет, турки разорили… От Елеонской горы к востоку на полчаса ходу, село Вифания, отечество святого праведного Лазаря…»
   Поневоле с печалью замечаешь, что православным приходится платить за поклонение своим святыням.

1871 год

   Время Александра II. Отменено крепостное право. Разоряются помещики, рушатся дворянские роды, крепнет купечество, крестьяне хлынули в города. Растет влияние западных идей. Во многом ослабевает вера.
   И в это время стремительно, как спасение России, возвышается значение Святой Земли в судьбах мира.
   Оно и раньше, конечно, было. Но Духовная миссия начала быть с 1847 года, а в 1865 году ее начальником стал архимандрит Антонин (Капустин) и был в этой должности тридцать почти лет. Его свершения настолько велики, что не случайно давно уже идет речь о причислении его к лику святых.
   Ему верили, ему доверяли. У него было правило: помогать паломникам из России, не рассчитывая на ответную благодарность. Но это бескорыстие оборачивалось вложением значительных средств в строительство русских зданий в Святой Земле. Да если бы только в строительство! Чаще всего бывало: и рабочие есть, и строительные материалы, а дело не идет. Почему? Потому что местные начальники, большие и малые, пользуются любой зацепкой в запутанных арабско-турецких законах, чтобы тянуть с русских как можно больше денежек. Да и, по их законам, не могли русские купить и оформить на себя землю, недвижимость. Но все по молитвам. Верный православный друг, брат во Христе появился у архимандрита Антонина – Якоби (Яков) Халеби. Яков Егорович, как звали его в миссии. На его имя заключались договоры о покупках, а он потом оформлял дарственные Русской миссии.
   В. Н. Хитрово свидетельствует о том, что уже на следующий день после похорон архимандрита Антонина Яков Халеби представил русскому консульству список всех местностей Палестины, оформленных на его имя, и «употребил все старания для перевода их на имя Русского правительства».
   Территория русского Вознесенского монастыря объединяет в себе одиннадцать разновременно купленных участков. Это очень досаждало латинянам. Люди они денежные, да и мы благодаря пожертвованиям не из бедных. У католиков уже было приобретено место на Елеоне, на котором Иисус, по преданию, сказал ученикам молитву «Отче наш», сейчас здесь монастырь «Патер ностер». Но дальнейшее расширение латинян этим и ограничилось.
   Еще оттого нам было легче, чем католикам, что многие арабы из местного населения говорили по-русски. Это было результатом работы бесплатных русских начальных школ для арабских детей, организованных Православным Палестинским комитетом (1858). Преподаватели для них готовились в учительских семинариях, одна (мужская) – в Назарете, другая (женская) – в Вифлееме (Бейт-Джала).
   Западноевропейцы и американцы тоже создавали школы для арабов, но с какой целью? «У них – приобрести послушных рабов, у нас – сделать из вверенных нам детей хороших, честных людей». Количество учащихся росло очень быстро. Преподавательница из Назарета М. С. Савельева писала в Палестинский комитет: «То, что другим надо приобретать золотом, нам, русским, дается даром. Все здесь любят русских, и надо видеть радость и приветливость, когда приходят сюда русские…»
   Добавим, что многие палестинские писатели и поэты – выпускники русских школ: среди них – Иса Насар, Шафик Насар, Халиль Байдас.
   Закладка Спасо-Вознесенского храма состоялась в 1871 году. Всяческие препятствия чинили нам соседи по Елеону и западные, и местные, по-черному обирали чиновники, но строительство началось. Русско-турецкая война (1877–1878) затормозила строительство. Но по ее окончании оно возобновилось.
   Святую Землю посетили и поднялись на Елеон (1888) великий князь Сергей Александрович и его супруга великая княгиня Елисавета Феодоровна, будущая преподобномученица. Дело сдвинулось с места. Палестинский комитет стал Императорским Православным Палестинским обществом, а великий князь Сергей Александрович возглавил его. В 1905 году, после гибели мужа, председателем общества стала Елисавета Феодоровна. Она как чувствовала, что телом своим упокоится на Елеоне, и всегда помнила о нем и помогала всем начинаниям архимандрита Антонина.

Великий князь Сергей Александрович и его супруга, великая княгиня Елисавета Феодоровна

Колокол Елеона

   Триста ступеней по винтовой лестнице внутри колокольни ведут на открытую всем ветрам площадку, к колоколам. Поднимаешься и думаешь: «Как же идут по этим тонким стальным ступеням монахини-звонарки?» И ветры, и холод, и тяжелые языки колоколов. Зимой, задолго до рассвета, при осенних дождях и ветрах, при раскаленном воздухе летнего зноя поднимаются они, верша монашеский подвиг служения Господу.
   Смотришь на гигантский центральный колокол и потрясенно думаешь: «Да как же можно было привезти его и вознести на такую верхотуру?» А вот смогли. Колокол был отлит в Москве мастером Ксенофонтом Веревкиным на пожертвования соликамского купца Андрея Рязанцева, друга архимандрита Антонина. Привезли в Одессу, перегрузили с железнодорожной платформы на пароход «Корнилов». Прибыли в Яффу. А дальше как? Вспоминали, что колокол для Троицкого собора Русской миссии катили по земле как бочку. Но тут такой способ не подходил. Графиня Ольга Путятина наняла рабочих. Соорудили огромную телегу. С трудом перетащили металлическую громадину в Русский сад Яффы. Но ведь еще же более шестидесяти километров. Архимандрит Антонин письменно и устно обратился к русским паломникам, пребывавшим в то время в Святой Земле: «Не найдутся ли христолюбцы для воздвижения иерусалимского Ивана Великого на горе Вознесения? Очень, очень желали бы здесь сего».
   И собрались сто пять человек, из них две трети женщин. И впряглись (есть снимки) в огромадную телегу, на которой высился пятитонный иерусалимский Царь-колокол, и повлекли ее. И бурлачили семь дней. А по дороге случилось несчастье. Колоколом придавило женщину. По одним сведениям, она умирала совершенно счастливой оттого, что Бог сподобил ее умереть на Святой Земле, и повторяла, истекая кровью: «Слава Тебе, Господи, что Ты меня сподобил пострадать на том же самом месте, где Ты Сам пострадал за нас, грешных». А по другим сведениям, эта жещина была принесена в русскую больницу и выздоровела. В дневнике отца Антонина помечено: «Доктор сообщил мне о раздроблении ноги одной поклонницы-работницы, прижатой чем-то у колокола вблизи Иудина дерева. Это единственный наш несчастный случай во всей восьмидневной процедуре нашей с колоколом».
   5 февраля 1886 года весь город сбежался посмотреть на чудо из чудес, прибывшее из России. А дальше началось тяжелейшее восхождение на вершину. Волоком, по бездорожью! Только с Божией помощью можно было свершить такое неподъемное, непостижимое для ума дело. Тяжела дорога от Яффы: пески, камни, а тут как? В гору, наклон до тридцати пяти градусов, дорожки узенькие, в скалах вырублены ступеньки. Но это же были люди православные, наследники русской славы. И тут уже не сто человек было, а тысячи, и все старались ухватиться хотя бы за конец веревки. Когда подъемы становились совсем крутые, то единоустно раздавалось пение: «Спаси, Господи, люди Твоя», и колокол, будто подталкиваемый неведомой силой, продвигался вверх. Был установлен на приготовленную платформу в основании колокольни, а дальше с уровня на уровень поднимался вместе с ярусами этой дивной, невиданной доселе в святых местах звонницы.
   Освящение Спасо-Вознесенского храма происходило 7 июня 1886 года в присутствии Патриарха Иерусалимского и всея Палестины Никодима. В тот же день патриарх возложил золотой наперстный крест на иеромонаха Парфения (Нарциссова), верного сподвижника отца Антонина (Капустина).
   После освящения приток паломников увеличился, и надо было строить странноприимные дома, большую трапезную, вообще все службы для пребывания путников из далекой, но так любящей Святую Землю России.
   Питание, ночлег, баня, медицинская помощь… Огромное хозяйство!
   А отец Антонин, один из созидателей Русской Палестины, исполнив свое великое дело прихода Святой Руси в Святую Землю, опочил в 1894 году, в марте. Его сподвижник, основатель Императорского Православного Палестинского общества Василий Николаевич Хитрово, в годовщину кончины архимандрита Антонина в своей речи сказал: «По всей справедливости мы можем назвать архимандрита Антонина нашим непосредственным учителем. Одного его тридцатилетнего почти служения Церкви и России – вдали от родины, среди не только чуждых, но постоянно враждебных элементов… – было бы достаточно, чтобы признать за ним важные заслуги. Но если к этому прибавить, что продолжительность его служения есть меньшая из его заслуг, что только ему одному, его твердости, его настойчивости Православная Россия обязана тем, что встала твердой ногой у Святого Гроба, то сделается понятным, какую незаменимую потерю понесло православие».

Архимандрит Антонин (Капустин)

Что касается враждебности к нам, то она всегда было. Вообще очень это грустно: живут за счет нас и нас же не любят.

Женская община

   Отец Антонин мечтал о мужском Елеонском монастыре, но так и не получилось, как-то не приживались здесь мужчины. И после кончины отца Антонина новый начальник Русской духовной миссии, архимандрит Леонид (Сенцов), при поддержке иеромонаха Парфения создал на Елеоне женскую общину. Очень помогла в этом русская женщина, москвичка, имевшая в Иерусалиме собственный дом, Мария Миловидова. Бывшая послушница московского Алексеевского монастыря, она давно мечтала о монашестве и приняла постриг с именем Евпраксии. Перед этим продала все свое имущество, недвижимость и все деньги от продажи передала на нужды общины. Поселилась на Елеоне и начала собирать сестер во Христе в монашеское общежитие.
   Официально женская монашеская община при Спасо-Вознесенском храме была открыта 12 августа 1906 года. Начальницей общины назначили монахиню Евпраксию, а иеромонаха Парфения возвели в сан игумена.
   Вначале приходили добрые знакомые монахини Евпраксии, затем просились и другие. И через год в общине было уже сто насельниц.
   А трудов у них было не счесть: оборудовались производства для выделки оливкового масла; появились златошвейки (матушка Евпраксия была искусной вышивальщицей; доныне приемную монастыря украшает ее вышивка серебром и золотом на черном бархате – вид обители), иконописицы, библиотекари, огородницы, даже каменщицы и, конечно, поварихи, прачки да и просто чернорабочие.
   Как раз на чернорабочих легла одна из главных забот общины – озеленение. Этим усиленно занимался игумен Парфений. Что тогда представлял собой русский участок? Здесь фактически и земли не было – камень, песок, окаменевшая глина. И надо было своими руками, на осликах, в корзинах носить и возить в гору плодородную землю.
   На горе возникали рукотворные посадки маслин, кипарисов, сосен. А сколько вдоль дорожек кустарников, цветов, как пропитан здесь воздух целебными запахами! В прямом смысле здесь созидалось райское место.
   Без преувеличения можно сказать, что именно русское присутствие на Елеоне является центральным для него. Скажут, что в монастыре много нерусских монахинь: из Румынии, и Австралии, и, конечно, Палестины. Но монастырь все равно русский. Службы идут на церковнославянском, календарь юлианский, поминается Патриарх всея Руси.

Русские постройки

   Также сооружались совершенно необходимые в условиях палестинского климата водосборники. Объемистые, числом четырнадцать. Это подземные забетонированные водохранилища. Сколько же уходило трудов и средств на их создание! Зато они делали общину независимой от подвоза воды, от засухи.
   Отец Антонин щепетильно относился к любому вмешательству в историю Елеона, то есть лично следил, когда земля копалась под фундамент очередного здания. Часто попадались в раскопках остатки мозаики, иногда говорящие о том, что здесь были храмы. Мозаика старательно сохранялась, ее изумительные образцы можно видеть в большой часовне святого Иоанна Предтечи, построенной на месте обре́тения его главы.
   О том, что здесь было множество культовых зданий, говорят и сведения из ранних веков. Здесь жила опальная супруга императора Феодосия (V век), тогда на Елеоне было двадцать четыре церкви.
   Музей древностей в монастыре – это, конечно, заслуга отцов Антонина и Парфения.
   Игумен Парфений специально выучил арабский язык. Это помогало ему договариваться с арабами. Всегда скромно одетый, всегда в трудах, он был очень любим и насельницами, и местными жителями. Необъяснима его кончина. На могиле надпись: «Здесь похоронено тело священноигумена Парфения. Род в 1831 г. Служил при Иерусалимской духовной миссии 30 лет. Был злодейски зарезан в ночь на 15 января 1909 г. на Елеонской горе».
   Профессор А. А. Дмитриевский писал: «Вся нынешняя, без преувеличения можно сказать, райская красота, все многочисленные рощи кипарисов, масличных деревьев и сосен – все это дело мозолистых рук и выносливых плечей иеромонаха Парфения…»
   В годовщину со дня его кончины архимандрит Леонид (Сенцов), глава Русской духовной миссии, служил на Елеоне Божественную литургию. Записал в дневнике: «После литургии и панихиды из храма все крестным ходом отправились к могиле почившего, убранной цветами, зеленью и апельсинами. На деревянном кресте висел в футляре серебряный венок весьма изящной работы… После обеда я подробно рассмотрел иконописную, золотошвейную, помещения для паломников, службы, включая сюда и баню для монахинь, скотный двор. Елеон русский своим благоустройством всецело обязан покойному отцу Парфению, заботливая, неутомимая рука коего лежит на всем. Даже раскопки отца Парфения чу́дным мозаичным полом покрыты ныне и включены в особую часовенку… А густые кипарисные рощи и громадный масличный сад по восточным склонам Елеонской горы меня просто изумили, так как в 1887–1888 годах ничего подобного здесь не было, а в 1898 году здесь торчали лишь небольшие кустики. Несомненно, русскому Елеону предстоит громадная счастливая будущность, и ему не будут помехою даже грандиозно-величественные сооружения немцев, получивших миллион марок от щедрот немецкой императрицы и немногим уступающие последним сооружения здесь же англичан. Весьма энергичная мать Евпраксия, правая рука отца Парфения, женщина сильной воли и не без средств, дает несомненные ручательства за то, что заветы отцов – архимандрита Антонина и игумена Парфения – ею будут свято храниться, а немецкие, англиканские и католические поползновения соперничать с русским Елеоном и даже превзойти его поддержат в ней, несомненно, энергию и готовность не уступить им пальму первенства… Помоги ей, Господи».
   Заботы о нищих в общине были первейшими. Их не разделяли на своих и чужих, помогали всем. Не случайно в знак такого милосердия была возведена церковь святого праведного Филарета Милостивого.
   А как кормить и свою немаленькую общину и как выдерживать постоянное нашествие не только паломников, но и просто голодных? Арабы посылали в монастырь детишек, чтобы они там подкрепились. Видя самое хорошее к ним отношение, арабы потом с радостью отдавали в монастырь своих дочек.
   Пришлось завести хозяйство: коров, козочек, курочек. А чем кормить? Здесь выручал русский участок в Иерихоне, оттуда везли сено, зелень, овощи. То есть и там были нужны рабочие руки.
   В отчетной записке архимандрита Леонида (Сенцова) о том, что сделано Русской духовной миссией за десять лет (1904–1914), под пятым пунктом значится: «Приведение в порядок русского участка на Елеонской горе, окруженного каменной на мокрой кладке (то есть на очень прочной. – В. К.) оградой. А главное, основана там женская община, где живут теперь около двухсот сестер, для которых устроены здания и для жилья, и для рукодельных мастерских, и для живописи и иконописи, и для золочения икон; а также устроена гостиница для помещения поклонников на 300 человек. Выстроена также там часовня для постоянного чтения Псалтири и для отпевания умерших сестер».

Первая мировая. Революция

   Несколько тысяч человек прибыло в Святую Землю в 1914 году. Грянула Первая мировая война, пути возвращения в Россию были отрезаны. Если бы все паломники были глубоко верующими, беды войны переживались бы легче. Но было много среди них (и это объяснимо) просто приехавших посмотреть, что это такое – христианство. А тут революция – застряли. В Россию дороги нет, а кому тут нужны российские подданные? Туркам, арабам? Заботы о несчастных паломниках легли, конечно, на Русскую миссию, на елеонскую общину, на Горненский монастырь. Монахинями они не становились, считая, что со дня на день вернутся в Россию. Когда надежда исчезла, начались болезни, часто душевные. Страх умереть на чужбине, уныние, печаль, тоска съедали сердца. Часто шли отпевания.
   А каково было Русской миссии? Помощь из России прекратилась, а ведь только ею паломники и были живы.
   Турки бесчинствовали, грабили общину, изгнали сестер. Часть монахинь выбыла в Александрию. И как они там выжили, какими молитвами, какими трудами, Бог весть.
   Патриарх Иерусалимский напомнил туркам обязательство сподвижника пророка Магомета, халифа Омара, уважать христианскую веру (637). Это подействовало. Изгнание монахинь продолжалось семнадцать дней. Вернувшись, сестры увидели, что обитель в разрухе – кресты снесены, живопись в храмах замазана, иконостасы сломаны.
   1918-й – год окончания турецкого владычества. В Иерусалим вошли англичане. Монахини, уезжавшие в Александрию, вернулись.
   А здесь еще – все одно к одному – напала саранча. И пешая, и летучая. Началась самая настоящая война с нашествием губителей всего живого. Мириады насекомых превращали Елеон в пустыню. И если с летучей можно было хоть как-то бороться: села, поела, улетела, – то с пешей сладу не было: оставляла после себя пустыню, лунный пейзаж после битвы. И опять надо было превращать его в сады, в посадки деревьев, кустарников, цветов. Опять все сначала!
   В 1924 году начальницей общины стала монахиня Елисавета. При ней община с благословения Иерусалимского патриарха получила статус монастыря. Отныне она именовалась русским Спасо-Вознесенским Елеонским монастырем.
   Тяжел был игуменский жезл матушки Елисаветы. Выпало на время ее игуменства страшное землетрясение 1927 года. Пострадал Иерусалим, сотрясло и Елеонскую гору. Очевидцы говорят, что колокольня прямо-таки устрашающе раскачивалась над горой. Но выстояла! Хотя остальные строения монастыря сильно пострадали. Некоторые уже и ремонту не подлежали.
   И как было справиться с разрухой? Где взять силы и средства?
   Как же смогли выдержать такие испытания монахини, и послушницы, и трудницы? Ответ один: только с Божией помощью.

Монастырь

   Положение монастыря было печальнейшим. Как пережить – Родина-мать, Россия, далеко, правят ею комиссары, без роду без племени; идут гонения на православных: их убивают, сажают в тюрьмы. Церковь отделена от школы и от государства.
   Елеонские монахини ощущали свое присутствие в Святой Земле как данное им Самим Господом послушание по сохранению веры православной.
   Каково им было, когда год за годом слабели надежды на свержение безбожной антихристовой власти в России? Только на Бога и Божию Матерь было их упование. И помогали им в этом елеонские, освященные Божиим посещением пространства.
   Страшная, оглушительная новость пришла из Эрсэфэсэрии: расстреляна в Екатеринбурге царская семья, убита в Алапаевске великая княгиня Елисавета. В монастыре многие инокини помнили сами или слышали рассказы о том, как Елисавета Феодоровна поднималась на Елеонскую гору. Тем более она – тетя матушки Тамары. Отслужили панихиду и включили имена и Елисаветы, и великого князя Сергея Михайловича, сыновей великого князя Константина Константиновича Игоря, Иоанна и Константина, князя Владимира Павловича Палея, инокини Варвары, убитых вместе с великой княгиней, в вечное монастырское поминовение.
   Когда великая княгиня с мужем Сергеем Александровичем в 1888 году была в Святой Земле, то она еще была лютеранкой. Виделась с архимандритом Антонином. Очень его полюбила. И в Лазареву субботу 1891 года перешла в православие. Согласно традиции, немецким принцессам в России давалось отчество Феодоровна, в честь Феодоровской иконы Божией Матери, покровительницы рода Романовых. «Это событие, – писал Сергею Александровичу архимандрит Антонин о крещении княгини, – отпразднованное всей Россией совместно с величайшим из праздников христианских, имело свой отголосок и в Святой Земле, хранящей в своей признательной памяти живыми и цельными светлые образы августейших паломников». В память о Крещении император Александр III подарил Елисавете Феодоровне икону Спаса Нерукотворного с надписью: «Вербная суббота, 13 апр. 1891 г.». Икона была обнаружена на груди великой княгини, когда ее тело подняли из шахты в Алапаевске.
   Останки страдалиц за Христа, мучениц Елисаветы и Варвары, были привезены с Урала в Читу, оттуда в Русскую духовную миссию в Пекине, а далее по просьбе сестры Елисаветы Феодоровны Виктории, принцессы Баттенбергской, отправлены через Китай, затем морем через Суэцкий канал в Святую Землю. Многочисленная русская колония Иерусалима торжественно встречала святые останки. Иерусалимский патриарх Дамиан совершил панихиду и погребение останков, которые упокоились и доныне пребывают в храме святой равноапостольной Марии Магдалины.

   Монастырь святой равноапостольной Марии Магдалины. Фото Михаила Родионова

   Гробы с их телами сопровождал уральский игумен Серафим (Кузнецов). Отец Серафим служил на Елеоне до 1945 года, могила его – в греческой церкви Малой Галилеи.
   Когда в 2004 году серебряный ковчег с десницей святой Елисаветы шествовал по России, он побывал в шестидесяти одной епархии, в ста сорока городах. К мощам приложилось десять миллионов человек. Такова доныне растущая любовь к преподобномученице.
   Резко оборвал Октябрьский переворот связь Святой Земли с Россией. Заботы о Елеонском монастыре взяла на себя Русская Православная Церковь Заграницей. Это официальное ее название взято из указа святителя Тихона, патриарха Московского, от 20 ноября 1920 года за № 362.
   Помянем добрым словом иерархов Зарубежной Православной Церкви митрополитов Анастасия (Грибановского) и Антония (Храповицкого), так много сделавших для сохранения материальных ценностей Православной Церкви в Святой Земле, в Константинополе. Для духовного окормления православных, живших там монахов и для помощи русским беженцам. Только в Константинополе их было сто семьдесят пять тысяч. А Югославия, Франция, Северная Африка, Китай, Австралия, Южная и Северная Америка? Божиим Промыслом разметало русских по планете.
   И опять подумаем, спросим: «Как выжили? Как сохранили любовь к России? Как уберегли главное сокровище – веру православную?»

Времена испытаний

   Монахини Елеона продолжали во все годы постоянно ходить ко Гробу Господню. Здесь, у великой святыни, еженощно служилась литургия. И служится. Прибываешь в Иерусалим, и можно не спрашивать, когда будет служба у Гроба Господня. Смело иди к одиннадцати часам вечера в Старый город, вот и все. Идешь по пустым в этот час узким улицам, лавочки все закрыты. Только кошки и крысы перебегают дорогу да дворники поливают из шлангов мостовые. В храме уже читаются часы, начинается каждение. Позвякивают колокольцы на кадилах и молитвы наши, «яко дым кадильный», восходят к куполу главного храма.
   И как представить, что молитвы у Гроба Господня могут свершаться без молящихся? А ведь это могло бы случиться в те годы, когда совсем не приезжали паломники, и тогда участие монахинь в службах у Гроба было великой помощью Иерусалимской Патриархии, которая находилась в бедственном положении. Блаженнейший Дамиан даже остался без архиереев. Владыка Анастасий очень помог ему в постановке (хиротонии) новых архиереев, а также в помощи греческому Святогробскому братству. Мы старых обид, нанесенных нам греками, не помнили. Мы – братья во Христе, это главное.
   Жизнь насельниц и послушниц Елеонского монастыря была нищенская в прямом смысле. Те, кто помоложе и покрепче, нанимались чернорабочими на строительство дороги Иерусалим – Иерихон. А это таскание тяжеленных носилок с песком, дробление камней. Тут не всякий мужчина выдержит. Те, кто постарше и знал языки, нанимались в услужение к англичанам и к богатым арабам. На Елеоне помнят мужчину-врача, который всегда с огромной благодарностью чтил память монахини из своего детства, приходил в монастырь на ее могилу.
   В 1924 году владыка Антоний был просто потрясен, увидев монахинь босыми, в прямом смысле оборванными. Но он увидел и духовную мощь их, и решимость страдать за Христа. Владыка поставил в игумении монахиню Павлу, вдову русского военачальника Клюева. Она подвизалась в сербском Хоповском монастыре, где поселились бежавшие от большевиков монахини русского Леснинского монастыря. Игумения Павла делала все, чтобы выкарабкаться из нужды и вернуть монахиням их главное назначение – молитву. Она возродила и усилила производство икон, рукоделия, вообще предметов православного обихода. Это было душеспасительно и приносило монастырю доходы. Даже организовала выставку работ монахинь.
   Помогала и прежде заслуженная известность елеонской общины, благодарная память о русских школах для местного населения.
   Вот тоже кстати сказать: упрекают нас за русское влияние на Ближнем Востоке. А кто же вам-то мешал, господа, создавать школы для арабов, больницы, снабжать местное население лекарствами? В 1897 году школ для арабских детей было полсотни, в Иерусалиме больницы – стационар и амбулатория. Конечно, такая доброта народом не забывается. Это не бомбы на головы нынешних палестинцев – подарки от дядюшки Сэма.
   Арабы охотно отдавали девочек из своих семей в русский монастырь. Веселые, смышленые арабочки, как ласково их называли, звали монахинь «амма», то есть «мама» по-арабски, охотно учились ремеслам, были безотказны в исполнении посильных работ. Труднее давалось им стояние на долгих молитвах, но и к этому постепенно привыкали. Видишь на снимках отроковиц в чистеньких платьицах, смотришь на их открытые лица и понимаешь – хорошо им с православными мамами-аммами.
   В 1934 году монахиня Павла приняла схиму. Владыка Анастасий благословил стать игуменией сестру Меланию, тоже из Хоповского монастыря. Спокойная, даже тихая, смиренная монахиня была примером молитвенности и постоянных трудов в возрождении монастыря, прежде всего Спасо-Вознесенского храма.
   Рядом с нею всегда была монахиня Таисия (в схиме Антония) – живая легенда монастыря. Уроженка Воронежской губернии, выпускница института благородных девиц, она прожила в монастыре шестьдесят восемь лет. А ушла в лучший мир, когда ей было сто лет. Реставратор, бухгалтер, художник, дворник, златошвейка, летописец, знавшая, кажется, все языки, великая молитвенница. Ухаживала за могилами на кладбище, читала неусыпаемую Псалтирь…
   Особенно велика ее роль во время арабо-израильской войны, когда командование иорданской армии установило у подножия Елеона артиллерию и планировало разместить в монастыре танки, а на колокольне оборудовать наблюдательный пункт и военную сигнализацию. Это грозило гибелью и колокольни, и всей обители. Схиигумения Антония употребила все свои связи, все свои дипломатические усилия, и план превращения территории монастыря в военный плацдарм был сорван.
   Военное время усилило приток беженцев, а это значит, что практически все они искали спасения в монастыре. И как их отторгать – они тоже потеряли родину. Кто-то по силе возможностей помогал жизни монастыря, но чаще это были больные, старые люди, за которыми требовался уход.
   Великий, превышающий человеческие силы подвиг свершали монахини монастыря: сохраняли веру православную, спасали русских беженцев, молились за Россию, верили в нее. Со всего мира монахини в монастыре, а монастырь – русский.

1948 год

   Образование государства Израиль. Первая арабо-израильская война. Постройки и имущество Русской духовной миссии оказались на территории Израиля. Русские постройки в Иерусалиме заняли израильские солдаты. Монахи Мефодий и Никифор отказались покинуть миссию и были заточены в ее подвале. Никифор скончался, Мефодий выжил, хотя очень много пыток претерпел от израильтян за непокорность. Ему даже ошпарили кипятком ноги, и он потом мучился до конца жизни.
   Промыслительно, что монастырь вошел в Трансиорданию, в состав Иорданского королевства. Это важно сказать, так как на миссийские территории претендовал Кремль. Не от любви к Богу, а для укрепления позиций Советского Союза на Ближнем Востоке. Сестры из Горненского монастыря, не пожелавшие стать «красными», пришли на Елеон. Бо́льшая их часть отказалась переходить в юрисдикцию Московского Патриархата и осталась на Елеоне.
   И сама Русская духовная миссия спасалась на Елеоне.
   Духовником монастыря в сложные годы был именно отец Мефодий. Личность его легендарна. Он принимал на себя и подвиг юродства, был настолько бессребреник, что даже продал приготовленный для себя гроб, а деньги раздал неимущим. Ни спящим, ни сидящим его не видели. Труды и молитвы, молитвы и труды, молитвы во время трудов. Похоронили его без гроба, завернутым в белые простыни.
   Много молитв о упокоении души игумена Мефодия слышится у его могилы.

Амма

Царских, романовских кровей была игумения монастыря Тамара. В жизни Татьяна, дочь великого князя Константина Константиновича, правнучка императора Николая I. Отец ее был боевой флотский офицер. Во время Русско-турецкой войны (1877–1878) служил на фрегате «Светлана». Затем – Измайловский полк. В 1891 году был назначен командиром лейб-гвардии Преображенского полка, с 1900 года – начальник военно-учебных заведений России, с 1910-го – генерал-инспектор. Это, так сказать, штрихи биографии, а рядом шла еще одна служба Отечеству: президент Академии наук, почетный академик по разряду изящной словесности. Стихи, подписанные двумя буквами – К. Р., – хорошо знала читающая Россия. Они были глубоко духовны. Журнал «Вестник Европы», определявший главные направления в литературе, напечатал его стихотворение «Псалмопевец Давид». Затем были «Царь Саул», «Севастиан мученик». Особо знаменита его трагедия «Царь Иудейский». О себе он пишет:

   Великий князь Константин Константинович

     Но пусть не тем, что знатного я рода,
     Что царская во мне струится кровь,
     Родного православного народа
     Я заслужу доверье и любовь.

   Читаешь его стихи, узнаешь его жизнь и понимаешь, что у такого человека не могло быть иной дочери, нежели Татьяна. У него кроме Татьяны была и младшая дочь, Вера, и было шесть сыновей. Вырастали они под «Колыбельную песенку» любимого отца:

     В тихом безмолвии ночи с образа, в грусти святой,
     Божией Матери очи кротко следят за тобой.

     Сколько участья во взоре этих печальных очей!
     Словно им ведомо горе будущей жизни твоей.

     Быстро крылатое время час неизбежный пробьет;
     Примешь ты тяжкое бремя горя, труда и забот.

     Будь же ты верен преданьям доброй, простой старины;
     Будь же всегда упованьем нашей родной стороны!

     С верою твердой, живою честно живи ты свой век!
     Сердцем, умом и душою русский ты будь человек!

     Пусть тебе в годы сомненья, в пору тревог и невзгод
     Служит примером терпенья наш православный народ.

     Спи же! Еще не настали годы смятений и бурь!
     Спи же, не зная печали, глазки, малютка, зажмурь…

   А годы смятений и бурь вскоре настали. И несомненно, в тяжелые дни своего служения матушка Тамара вспоминала отцовские строки:

     Когда креста нести нет мочи,
     Когда тоски не побороть,
     Мы к небесам возводим очи,
     Творя молитву дни и ночи,
     Чтобы помиловал Господь.

   Матушка Тамара никогда не упоминала о своем царском родстве. Ее муж был княжеского грузинского рода Багратион-Мухранских. Их сын Теймураз имел права на российский царский престол. Поэтому, спасая сына, Татьяна Константиновна уехала в эмиграцию. В последующие годы Теймураз был многолетним председателем Толстовского фонда, много доброго сделавшим для русских, попавших за границу. Сама княгиня приняла постриг в монашество, которое свершил тогдашний Первоиерарх Русской Зарубежной Церкви митрополит Анастасий (Грибановский) в Женеве в 1946 году. Вскоре она отбыла в Святую Землю, в Гефсиманскую обитель, а из нее перешла в Спасо-Вознесенскую Елеонскую.
   Ее младшая сестра Вера также была очень верующей. Но монашество не приняла. Очень любила сестру Татьяну, Елеон. И особенно – деточек-арабочек. А уж они-то как ее любили! Знали, что тетя Вера строгая, но добрая, всегда привезет подарочки, всегда будет с ними заниматься.
   Вера Константиновна не выходила замуж, не хотела менять своей царской, романовской фамилии. В последние годы жизни по немощи приезжала к сестре все реже, жила в Америке на территории Толстовского фонда, там скончалась в возрасте девяноста пяти лет в январе 2001 года. Там и похоронена. Корреспондент одной из газет в 1989 году спросил ее о грядущих судьбах России.

   Игумения Тамара (Багратион-Мухранская)

   – Милый мой, – ответила Вера Константиновна, – я живу по Тютчеву: «Умом Россию не понять…», я верю в Россию. Потому что Россия всегда сама себя спасала. Только подальше от иностранцев.
   То, что игумения Тамара была так знаменита (царского рода, племянница греческой королевы, теща английского посла в Иордании), помогало ей решать сложные финансовые и хозяйственные дела монастыря. Ее зарубежные связи помогли притоку монашествующих. Архипастыри, знавшие матушку, присылали на Елеон одиноких богобоязненных женщин.
   Срок ее игуменства – четверть века, начиная с 1951 года. Это целая эпоха для монастыря. На это время падает арабо-израильская война, празднование столетия елеонской общины.
   В монастыре доселе много монахинь, лично знавших ее: Вероника, Рафаила, Екатерина, Мелания… Спросишь про матушку Тамару – радость озаряет их лица.
   Сидим на солнышке. Так хорошо тут, в садике у монашеских келий. Ранняя весна, но уже много цветов, ароматов цветущих деревьев. Чай и кофе с монастырскими булочками. Крики птиц спорят с работой механизмов, идет ремонт колокольни. Но как-то они не замечаются. Слушаю матушек, пытаюсь запомнить их слова, а сам думаю: «Какие силы надо было иметь, чтобы вынести то, что они вынесли!» И сохранили душу. Не просто сохранили свою, а сколько и других вымолили. Сколько перенесли. А какие у них милые, добрые, улыбчивые лица! Это какая-то высшая женственность, лишенная всего земного, одухотворенная молитвой. У меня полное ощущение, что они собрались сюда из рязанских, вологодских, вятских земель: точно такие там лица, только здесь они немножко подрумянены и подсмуглены палестинским солнцем.

Говорим о матушке Тамаре

   – Ни разу ни на кого голос не повысила, только своим примером. Ударил колокол – она уже в церковь идет. После литургии всех ведет на чаепитие.
   – Не разделяла на богатых, бедных, всем рада. Она была не очень улыбчива, но так всех любила. Особенно деточек. Учила молитве, русскому языку, литературе.
   – Если какая сестра в чем неверно поступала или не так себя вела, матушка молча шла в библиотеку, брала книгу, делала закладку у нужного поучения и посылала с девочкой-келейницей этой сестре. И та вразумлялась. И всё.
   – И еще: никогда не перебивала, не возражала. Если что-то, по ее мнению, было неправильно, она тихонько так покашливала. Мы уже это знали, изучили. Мы ее так любили, что боялись огорчить.
   – А как бедно тогда жили! Ни воды, ни электричества, ни телефона, ни холодильников. А еда? Да какая там еда!
   – Но радостно жили! Служили при свечах, при керосиновых лампах. Для самоваров шишки собирали, для кухни – дрова. А как все было вкусно! Тогда у матушки был помощник отец Модест. Брал с утра топор и весь день рубил. Сейчас попа́дали от снегопада деревья, рабочие завели бензопилу и за два часа разделали, а тогда батюшка в одиночку дрова запасал.
   – Никогда не хотела рассказывать о себе. В царские дни, в дни расстрела царя и ее царских родственников, была замкнута. Уходила в свою келью.
   – Никогда отдельно не питалась, только со всеми. А до нее питались по кельям. А она старалась, чтоб мы больше были вместе. Постоянно совместные молитвы. Чтение житий святых на общих трапезах. Свечи делали вместе, прямо праздник. Такое медовое благоухание.
   – А уж сбор маслин после Покрова! Да еще какая погода будет.
   – Перебирать их потом, сортировать – какие на маслобойню, какие солить.
   – И всегда матушка с нами, всегда!
   – А сестричка ее приезжала, тетя Вера, такая нам радость! Всегда с подарочками. Жалко, не здесь похоронена, в Америке.
   – В Ново-Дивеевском монастыре. Там и брат их, Георгий Константинович.
   – А сама матушка умерла как заснула. Уже и двадцать пять лет игуменства приближалось. Готовились встретить. Она была против торжественного отмечания. И на Успение опочила. Так головку набок склонила.
   – Ей очень помогал начальник Русской миссии архимандрит Димитрий. И сто лет миссии отметили очень радостно. Много было гостей. Мы пели тогда и в храме на службах, и на открытом воздухе, так духоподъемно.
   – Еще у нас при матушке был архимандрит Нектарий. Он из Братства Иова Почаевского. Его тоже, как и матушку, рукополагали в Женеве. На Афоне был, в Джорданвилле, в Гефсимании. Такой выносливый: два раза в день поднимался на Елеон. В любую погоду. И молитвенник был, и мастер! Обувь у сестер чинил, мебель, очки, часы ремонтировал, слесарем был, на огороде трудился. И сестры к нему со своими бедами шли, и прихожане. В девяносто шесть лет отошел.
   – Мы ее так любили, матушку, что в этом секрет того, почему мы такие дружные. Мы стремились ее во всем порадовать. А чем ее можно порадовать? Только любовью к Богу, друг ко другу. По ее заветам мы и доселе дружно живем, в согласии. У нас по две монахини живут в одной келье пятьдесят лет и ни разу не поссорились.
   Всегда, всегда свежие цветы на могилке матушки Тамары у алтаря Спасо-Вознесенского храма.

Принимающие эстафету

   Промыслительно то, что в годы вавилонского большевистского пленения русские православные святыни были в юрисдикции Зарубежной Церкви. И всегда надо с благодарностью говорить об этом: зарубежные иерархи при всех разногласиях с Московским Патриархатом заботились о Святой Земле. А сколько литературы с пометой «Издано в Джорданвилле» различными путями проникало в СССР и спасительно утоляло голод на духовное чтение!
   А разногласия, слава Богу, закончены. Мы едины сердцами и душами. Русская Православная Церковь – наше спасение. Мы – ее чада, овцы стада Христова, и выше этого счастья нет ничего.
   Конечно, трудно было после матушки Тамары брать в руки игуменский посох, но следующая игумения, Феодосия (Баранова) из Канады, своей верностью монастырю, неусыпными трудами и какой-то особенной хозяйственной жилкой была очень уважаема и насельницами монастыря, и всеми, его посещающими. При ней выполнен капитальный ремонт Спасо-Вознесенского храма, отреставрирован купол, облагорожена территория монастыря.
   Ее деловые качества очень ценились, и в 1984 году руководство миссии перевело матушку Феодосию в Гефсиманскую обитель. В ней она в дни празднования Тысячелетия Крещения Руси (1988) мирно опочила.
   С 1984 по 1989 год обителью управляла игумения Параскева (Зильберкрейн). Она, что называется, коренная елеонка. При ней с подобающей торжественностью было отмечено столетие со дня освящения Спасо-Вознесенского храма. Она налаживала отношения с соседями, которые всегда были не прочь отхватить кусочек территории монастыря. Как? Стены стареют, рушатся, а соседи могут помочь им разрушаться и передвинуть на новое место.
   Начальником Русской духовной миссии в 80-е годы был архимандрит Алексий (Розентул). До Святой Земли он подвизался в Австралии, и понятно, что следующей игуменией монастыря стала также «австралийка», Варвара (Эпова). Пробыв на посту игумении четыре года, в 1993 году возвратилась в Австралию. Всегда стремилась в Россию и в 2001 году смогла побывать в Дивееве.
   И наконец настоятельницей стала уроженка Вифлеема, пришедшая в монастырь совсем младенцем, матушка Иулиания (Зарзар), ученица вифанской школы, потом – директор миссионерской школы в Чили, освященной в память святого праведного Иоанна Кронштадтского.
   Она была совершенно русской, знала церковнославянский язык и особенно была верна памяти святых царственных страстотерпцев.
   Годы ее игуменства – 1993–1997-й.
   Сейчас у руля в капитанской рубке монашеского корабля на Елеоне стоит матушка Моисея (Бубнова). Посвященная в иночество в Зарубежной Русской Церкви, она так же, как и многие елеонские сестры, прошла Гефсиманскую обитель. Ее возведение в игуменский сан состоялось в день Иверской иконы Божией Матери.
   Сколько же ей досталось скорбей, переживаний, трудностей! Однажды даже ночью к ней ворвались вооруженные грабители, но по Божию Промыслу в это время сестры возвращались с ночной службы у Гроба Господня.
   Постоянно с ней главная радость – жива обитель, увеличивается приток паломников. И очень много делается в монастыре добрых дел. С каждым приездом сюда замечаешь и новые постройки, и отреставрированные старые. В монастырской лавке расширяется ассортимент продаваемых православных предметов, изготовленных монахинями. И, важно добавить, послушницами. Сюда они стремятся со всего света.
   Елеон всегда в памяти видевших его. Вот как описала инокиня Нектария вид Елеонской горы от стен Старого города, вид, запечатленный на миллионах снимков и разлетевшийся по планете:

     Горят на склоне главки золотые —
     Светильник дивный, устремленный ввысь.
     Его огонь исходит из России,
     В нем тысячи молитв в одну слились…

   Это, конечно, о золоте глав храма Марии Магдалины.
   И дальше:

     Вот пламя дотянулось до вершины,
     И разгорелась Русская свеча,
     Небесного с земным Иерусалимом
     Союз любви победно увенчав.

Наследницы многострадальных Иова и Филарета Милостивого

   Промыслительно то, что второй по величине храм монастыря освящен во имя святого Филарета Милостивого. Назовем его новозаветным Иовом Многострадальным. Богатый, знатный, уважаемый, он дошел до последней степени нищеты, раздавая все свое состояние тем, кто в нем нуждался. Дошло до того, что жена, Феозва, даже и к столу его не звала, что все прежние знакомые от него отвернулись. Но он продолжал служить Богу и людям. И был вознагражден, как и ветхозаветный Иов. Дочка Филарета стала женой византийского императора. Вернулось к нему богатство, но он продолжал жить, как жил, помогая бедным и повторяя: «Суд без милости не оказавшим милости».
   Разве монахини Елеона не отдавали последнее свое пропитание голодным и разве, когда жаловались на тяготы жизни, уходили из монастыря, хотя и могли? Более того, говорили: «Милостив Господь, награждает скорбями».
   Сохранили и веру православную, и свои души, и верность далекой России, в которой не бывали.

«Да не усну в смерть!»

Темно-красные четки из крепких суровых ниток – подарок монаха – были со мною в Святой Земле. Как они дивно благоухали, впитав в себя запахи Камня помазания, мироточивых икон, освященного масла Фавора! Они хранили прикосновение к Камню распятия на Голгофе, к граниту Сорокадневной горы, к прибрежному песку Иордана, к следу от стопы Спасителя на горе Вознесения. Они уже сами стали частичкой Святой Земли.
Но сколько ни живи в Иерусалиме, все будет мгновением. И вот уже самолет, как перелетная птица, летящая на север, возносит меня над Яффой и устремляется к синей глади Средиземного моря. Снежные облака остаются стеречь святые пределы. Вот и вода. В ней отражаются редкие тучки, стоящие над своей тенью. Какая грусть, какая печаль ради Бога! Достаю из нагрудного кармана четки, вдыхаю их утешительный запах. Так отрадно, так спасительно перебирать узелочки! И читать наугад открытую Псалтирь: «Пойдут от силы в силу; явится Бог богов в Сионе. Господи, Боже сил, услыши молитву мою… <…> Яко лучше день един во дворех Твоих паче тысящ…» (Пс. 83, 8–9, 11). «Яви нам, Господи, милость Твою, и спасение Твое даждь нам» (Пс. 83, 8). И вот это место, будто специально написанное для чтения в пространстве меж небесами и землей: «Истина от земли возсия и правда с небесе приниче, ибо Господь даст благость, и земля наша даст плод свой» (Пс. 84, 12–13).

   Вид реки Иордан при впадении в Мертвое море. Никанор Чернецов. 1854 г.

   Да, так. Побывавший в Святой Земле уже больше никуда не хочет, как только вернуться сюда. Здесь наше спасение, здесь – Святая Русь. Знающий Священное Писание, любящий Евангелие, Деяния и послания святых апостолов, даже приехавший сюда впервые, ощущает небывалое счастье оттого, что не открывает Святую Землю, а вспоминает ее. Да, он был здесь, был сердечными очами, когда слушал в церкви Евангелие, читал его сам, когда вникал в творения святых отцов. Он вспоминает эти места, взирая на них очами телесными. Душа его была здесь и еще будет, когда, прощаясь с землей, навестит те места, где была безгрешна.
   Молитвенный запах четок вскоре потихоньку истончается, улетучивается, и хотя я понимаю, что это неизбежно, что его не убережешь, все равно как-то вздыхается. Утешаю себя тем, что много у меня и других знаков пребывания в Святой Земле. Вот камешек со дна Иордана, вот веточка маслины с Елеонской горы, вот камешки с Фавора, вот листочек от дерева в Иерихоне, на которое вскарабкался маленький ростом Закхей, чтобы видеть Спасителя, вот пузырьки с маслом, освященным на Гробе Господнем, у погребальной пещеры Божией Матери, вот флакончик с хвойным маслицем из монастыря Святого Креста. И многое-многое другое. Рубашка, в которой уже несколько раз погружался в целебные воды Иордана, свечи, обожженные Благодатным огнем, бутылочки с водой источников Божией Матери в Назарете и в Горней, от источников святых Онуфрия и Георгия Хозевита, Герасима Иорданского. Ветки, листья, шишки. Что-то уже раздарил, что-то уже убыло или куда-то исчезло…
   И легко было бы сказать: вот так и проходит все, так исчезает память, заносится, как песком, новыми впечатлениями, суетой жизни, делами вроде бы важными. Но так говорить нельзя. Почему?
   В моей жизни и вообще в жизни того, кто побывал в Святой Земле, свершилось главное событие. Может быть, ради этого я и жил: был на Голгофе, причащался у Гроба Господня. И это – в сердце. Это не понять головой. Она не может вместить всех впечатлений от пребывания на земле Спасителя. Никому не запомнить такое обилие имен, фактов, дат, событий, о которых узнаёшь, и об этом даже и печалиться не надо. Вся надежда на сердце – оно вместит, оно сохранит. Оно спасет. Лишь бы самому не затемнить сердечную чистоту. Как?
   – Молитвой чистить душу и сердце, молитвой, – говорит монахиня. – Чистые сердцем Бога узрят. И при жизни многие сподобились видеть то, что всегда здесь, в Святой Земле.
   – Что всегда?
   – Ну вот, например, Благодатный огонь или свет Фаворский. Мы его видим в ночь на Преображение, а он всегда над Фавором. Всегда. И молитвенники видят. Так и Благодатный огонь, он всегда у Гроба Господня. Я еще помню старца Игнатия, он всегда служил литургию в Хевроне. Служил и видел Святую Троицу под Мамврийским дубом. Правда, еще дуб был зеленый. А в Горней матушка игумения Софрония видела старца с посохом – так изображают Иоанна Крестителя. Спрашивает его: «Кто вы?» Отвечает: «Я здесь хозяин». Благословил, исчез. Она смотрит на икону – он!
   – Да, – осмеливаюсь сказать монахине. – Вот я очень грешный человек, первый раз в Святой Земле жил в Вифлееме. Ночью выбегал из гостиницы, смотрел. Однажды гляжу – звезда идет от Поля пастушков, от Бейт-Сахура, к храму Рождества. Ну, может, спутник какой или самолет далеко вверху, но показалось – звезда.
   – А в последние времена, – говорит матушка, – все звезды сойдут с мест. Все. И все покажут один путь.
   Когда это было, в каком году, уже не важно. Здесь, в Святой Земле, свершилось центральное событие мировой истории – приход Сына Божия к людям для их спасения, вознесение Сына к Отцу Небесному, Вседержителю, и здесь, во всем и везде, ожидание Второго Пришествия Христова. Здесь даже обычное время идет иначе. Иногда день летит как минута: только поехали, только запели «Царю Небесный», только матушка взяла микрофон – уже и вечер, уже в монастыре читаем молитву перед трапезой. Но вспомнишь этот день, и он, пролетевший за краткий миг жизни, становится вдруг огромным, как целая жизнь. В глазах – просторы Тивериады, тропинки на воде, по которым ходил «аки посуху» Иисус Христос, гора Блаженств, гора насыщения пятью хлебами пяти тысяч, Кана Галилейская, нескончаемые дороги, «Фавор и Ермон о имени Господнем радуются» (Пс. 88, 13). Вот здесь срывали колосья ученики в день субботний, здесь набросились на них иудеи. В глазах – нежное, розово-белое здание церкви двенадцати апостолов, источник святой Марии Магдалины… А какой был огромный день вчера: Вифлеем, Вифания. Завтра – Яффа, апостольские деяния Петра, праведная Тавифа; поедем через ветхозаветные места, над которыми остановилось солнце по молитве Иисуса Навина. Нет, не запомнить всего, надо записывать. И не записать всего, не успеть. Еще же и пустыня Иудейская, монастыри преподобных Герасима Иорданского и Георгия Хозевита, гора Соблазна, может быть, доберемся до Лавры Саввы Освященного и монастыря Феодосия Великого.
   Боже ж Ты мой, мы в Святой Земле, мы дышим горним, молитвенным воздухом, видим такие же деревья, что росли и в евангельские времена, поднимаем взгляд и пытаемся запомнить очертания гор и холмов – ведь они все те же, именно их видел и Спаситель, и Его Пречистая Матерь. Сколько раз Они ходили от Назарета в Иерусалим на праздник Пасхи! Это мы несемся на автобусе с кондиционером, а Они? Правда, и нам достается иногда пройти пешком по Святой Земле. Идешь и надеешься хотя бы однажды ступить подошвой на то место, которого коснулись Его пречистые стопы.
   В программе пребывания паломников предусмотрен свободный день. Каждый волен заполнять его своими делами. Но все, как сговорясь, идут в Храм Воскресения Господня. Да, были тут с матушкой, да, обходили святые места, все закоулки храма, спускались в храм обретения Креста, слушали глухие удары у места бичевания Христа, кланялись гробнице Никодима и Иосифа, стояли в приделе Ангела, вползали на коленях в Гроб Господень, торопливо молились, потому что торопят, шли к приделу Лонгина Сотника, припадали к тому месту, на котором стояла Божия Матерь, поднимались по крутой лестнице к Голгофе… всё прошли. Но хочется все повторить и усилить своими молитвами, чтобы никто не торопил, помолиться за родных и близких, за Россию, подать записочки греческим монахам… И все надежды сбываются.
   А что-то купить памятное для подарков на родине? О, это успеется, никуда не денется. Тут пройти невозможно, чтоб что-то не купить, тут со всех сторон хватают тебя и просят обратить внимание на пестрый восточный товар. На кого ж и надеяться торговцам, как не на русских?
   И конечно, пройти самому, в одиночестве, Скорбный путь, последний земной путь Спасителя, узкую и незабываемую Виа Долороза. Лучше сделать это или рано утром, до открытия лавочек по обеим сторонам, или после их закрытия. Но когда ты в молитвенном состоянии, когда настроен сердцем идти за Христом, тогда ни крики торговцев, ни толкотня туристов не помешают тебе.
   В этот свободный день я решил исполнить давнюю свою мечту – обойти Иерусалим, Старый город. По схемам и картам я уже мысленно примерялся и думал, что часа за два обойду. Так и случилось. Перекрестясь на Троицкий собор Русской духовной миссии, подошел к Яффским воротам, к тем, в которые входили во все времена паломники из России, приплывавшие в Яффу, и, под грохот машин и отбойных молотков, под громкие крики муэдзина из уличного репродуктора, пошел справа налево, навстречу солнцу, так, как ходят у нас крестные ходы вокруг Божиих храмов на Пасху и в престольные праздники.
   Бегущие навстречу дети, солдаты женского и мужского пола с автоматами, велосипедисты и тележки с зеленью, ревущие машины, синие облака выхлопных газов – вот сегодняшний Иерусалим. Но слева возвышались стены Старого города. За ними, я знал, были здания Армянского квартала. Вот и армяне, два юноши, выдирающие из щелей стены колючую, еще зеленую траву. Вот увиделась и Русская свеча на Елеоне, от взгляда на которую стало спокойно. Тут пошли бесчисленные надгробные камни – мечта о помиловании на Страшном суде: есть древнее поверье, что если кто будет похоронен у стен Старого города, у Иосафатовой долины, то при Страшном суде спасен будет. Вряд ли это православное поверье. Как же тогда верующей старухе, не бывавшей в Иерусалиме и упокоившейся на деревенском погосте в далекой России?..
   Справа, на склоне Елеонской горы, место, на котором Иисус оплакал Святой Град. Там католическая часовня в виде слезы. Очень хотелось коснуться остатков лестницы, по которым совсем девочкой поднималась в Иерусалимский храм Пресвятая Дева, но к ним было не подойти – из-за ограды. Запустение, мусор на могилах. Некоторые могилы покрыты высохшими пальмовыми ветвями. Ветви и в проходах, трещат под ногами. Перекрестился на Гефсиманский сад, хорошо видный от стен, на церковь святой Марии Магдалины. Вот и Золотые ворота. Тоже решетка, но подойти можно. Через эти ворота входил Спаситель в Иерусалим, здесь кричали «Осанна» те, кто всего через пять дней будут кричать: «Распни Его!» Мальчишки издали кидают камешки – кто дальше. Встал на колени, молился о Втором Пришествии, о милости к России, о себе, грешном, о родных.
   Жара стояла несносная. У Львиных ворот нашел немного тени, отдышался. Да-а, грязища кругом была такая, что очень хотелось перенести весь Иерусалим в Россию, в любое ее место, уж православные всё бы прибрали, устелили бы коврами цветов.
   Поднялся ветер, но не облегчающий, а жаркий, понесло пылью. Поднял голову – летает надо мной огромная стая птиц, больших, темных и белых. Пригляделся – да это же мусор: целлофановые пакеты подняло ветром и носит в воздухе… И снова шел среди могил, и мусора, и торговцев, сидящих на могильных плитах и разложивших сувенирную мелочевку. Повернул налево, по-прежнему стараясь идти ближе к стене. На траве у стены много людей. Спят, пьют, едят, играют, опять же торгуют. Но видно, что сегодня было жарко не только мне, бедному северянину, но и этим смуглым южанам.
   Перед Дамасскими воротами и за ними все было как-то облагорожено, больше зелени, значит, и прохлады. Но вот, пройдя около Новых ворот, вернулся к нескончаемому грохоту отбойных молотков. Посмотрел на небо – белесое, не растворяющее, а отражающее жар. Да что же это я черствый такой – одну жару чувствую. Но как вообразить, как представить бывшее, если все другое? Читаю справочник, ориентируюсь по нему: «В результате раскопок под воротами были найдены остатки ворот II века». Но ведь значит, и те после Христа. То есть все земные свидетельства поглощены землей? И незачем держаться за них? Спаситель ушел к Отцу Небесному, оставив обетование вернуться. И паки грядет со славою судити живым и мертвым, Его же Царствию не будет конца. Кто спасется? Претерпевший до конца. Ведь все теперь другое, даже небо, забитое дымом и копотью.
   Долго шел по улицам города, уже не Старого. Бесконечные торговые ряды, обжорки, нищие: «Шекель!», «Шекель!» Молодые понаглее: «Уан долляр! Руськи, как дила?» Мотоциклы, люди, на ходу говорящие по мобильным телефонам с кем-то далеким, но непременно что-то устраивающие. Измучившись, сел на каменную скамью, и показалось, что сижу среди непрерывно двигающихся по заданным программам роботов. Жива Россия, думал я, жива: она – идет за Христом. Конечно, и здесь, среди синтетики и электроники, есть живые люди…
   И пошел на прощание к погребальной пещере Божией Матери, поднялся к Гефсиманскому саду, сторож-католик не пустил. Заторопился вновь в Старый город, почти бежал по Скорбному пути и успел ко Гробу до закрытия. Уже знакомые греческие монахи пропустили поклониться трехдневному ложу. Слава Тебе, Господи!
   Медленно шел по Старому городу. Из открытых окон Малой Гефсимании слышалась молитва, мальчики играли на деньги под окнами, гремели засовы лавок. Скрежетали раздвижные железные двери магазинов, заводились и уезжали узкие грузовые тележки. Но вот и тихо стало. Поднял голову – неба нет, вся улица перекрыта изогнутой пластмассой. Ну и что? Это Иерусалим, птенцов которого так хотел собрать Спаситель, «и вы не захотели! Се, оставляется вам дом ваш пуст» (Лк. 13, 34–35). А для нас Иерусалим – Святая Русь. Мы ее вымолили, зная, что Господь там, где молитва. А там, где Господь, там и бессмертие.
   Шел, и как-то невольно вдруг вспомнились, не знаю чьи, стихи, одна строфа: «Духовный меч острее бритвы / И закаленнее клинка. / И тихий стих простой молитвы – / Надежный щит на все века». И утешал себя тем, что никакими словами не выразить силу впечатления от Святой Земли. Да и один ли я такой?.. Какая высокая молитва и поэзия в наших акафистах! Но ведь во всех почти акафистах говорится о том, что никаким витиям многовещающим, никому не возмочь выразить сердечный жар, сердечную боль любви ко Христу, Пресвятой Божией Матери и к святым. Яко рыбы безгласные, яко камни немотствуют уста витий. Вся надежда на память сердца. На память душевного зрения. А слова… Что наши слова? Язык будущего века – молчание.
   И земной Иерусалим только ожидание Иерусалима небесного, града взыскуемого, строитель которого – Сам Господь. А еще и в земной жизни дано счастье – возможность приехать к месту воскресения Сына Божия. Дай Бог, чтобы это счастье испытало как можно большее число тех, кто понимает: без Христа не спастись.
   Главный итог паломничества в Святую Землю – становится легче жить. То, что мы знаем из пасхального тропаря: «Христос Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав», подкрепляется виденным. Мы уверились, как апостол Фома, в воскресении Христа и восклицаем вслед за апостолом: «Господь мой и Бог мой!»

Камень помазания

И еще верю, что вернется к моим четкам спасительный, молитвенный запах Камня помазания. Дай Бог!

Палестина

Какое светлое и какое вечное слово – Палестина. Для православных России оно всегда означало Святую Землю. Слово это с давних времен было настолько обрусевшим, что в словаре Даля, книге канонической для русского языка, значение слова палестина объясняется, истолковывается как отчизна, родной край, родина, родные, домашние места. Приводится пример разговора: «Как там у вас, в ваших палестинах?» – «Да все слава Богу, тихо все, благодать». Из детства помню, как богатые ягодами полянки в лесу называли палестинками. Это, кстати, есть и в «Кладовой солнца» у Михаила Пришвина.

Страна молока и меда

Палестина всегда считалась страной и занимала огромные пространства. У нее не было «туземного географического термина: Земля обетованная, земля Господня… земля Ханаанская… Хананеянка, упоминаемая в Евангелии от Матфея, была язычница, но имела великую веру во Христа… Плодородие Палестины прославлено Библией, которая называет ее текущей молоком и медом… В цветущее время истории Палестины ее население доходило до 4 миллионов жителей, теперь же едва доходит до 650 тысяч, из которых больше всего сирийцев и арабов, затем уже – греки, турки, евреи и европейцы. 80 процентов населения – магометане, затем христиане различных исповеданий, из которых больше всего православных, и потом евреи, преимущественно выходцы из Европы – около 80 тысяч человек… Ежегодно посещают Палестину до 20 тысяч иностранцев и паломников, из которых подавляющее число паломников обыкновенно русские…» (Полный православный богословский энциклопедический словарь. М.: Изд-во Сойкина, 1903).
Из этого же словаря выделим фразу: «История евреев в Палестине окончилась разрушением Иерусалима и храма в 70 г. по Рождестве Христовом».

Палестинский этюд. Василий Поленов. Кон. XIX – нач. XX в.

Сейчас, с 1997 года, издается Православная энциклопедия. Конечно, в ней другие цифры, одно неизменно – тяга православных из России в Палестину и любовь палестинцев к России.

Страна вражды

   Противостояние израильтян и палестинцев давнее, и дай Бог, чтобы оно при нас закончилось. Но мне кажется, что люди не смогут его преодолеть. Ненависть сторон нарастает, заборы строятся, увеличиваются ряды колючей проволоки. Сила и деньги на стороне Израиля, он загоняет палестинцев в унизительные условия существования. Без Божьего вмешательства оно останется в тех же кровавых пределах. В прошлом веке я был в Палестине: стены, ряды колючей проволоки, ощущение резервации для палестинцев. Хотя были постоянные лживые слова об автономии. Какая автономия? Если автономия, зачем другие паспорта, другие номера на машинах, запреты палестинцам ехать в Иерусалим? Даже и к Иордану им ни подойти, ни подъехать. Они – люди второго сорта, их во всем мире средства массовой информации называют террористами. Хороши террористы: они бросают в израильских полицейских камни и палки, а те стреляют по ним из автоматов. А министр юстиции Израиля по телевидению заявляет, что палестинские дети – это змееныши и их жалеть не надо. И не жалеют. В Рамалле в начале августа застрелили подростка-палестинца. Примерно тогда же в деревне Дума, близ города Наблуса, израильтяне сожгли два дома палестинцев. Сгорел трехлетний ребенок; спустя несколько дней умер от ожогов его отец, а мать и второй ребенок находились в больнице в тяжелом состоянии. Для сведения: это место Святой Земли, где был источник Иакова и где братья продали Иосифа в египетское рабство.
   Трудно сосредоточиться и представить, как выглядела Палестина в прошлом, сейчас она вся в контрольно-пропускных пунктах. Угнетают проверки документов, багажа, безжалостно тратится время на всякие процедуры. Причем израильские посты бесцеремонно вдвигаются в палестинские города и арабские деревни. То есть чужую территорию они считают если не своей, то постоянно подконтрольной. Израильские поселения растут на палестинских землях как раковые опухоли. Причем обязательно на высоких местах. Иерусалим окружен не только стеной, но и, опять же, этими поселениями. Слова оккупация палестинских земель израильтянами здесь самые подходящие.
   Но полное ощущение, что эти оккупанты очень боятся тех, кого они оккупируют. Вроде бы чего им бояться? Ведь они и богаче, и вооружены с головы до ног. Думаю, от внутреннего осознания, что они захватили и захватывают им не принадлежащее.

Краткая история вопроса

   В историю вопроса этой вражды лучше глубоко не вдаваться. Но хотя бы пунктирно надо. Ибо многократно я убеждался в полном неведении большинства людей о Ближнем Востоке, особенно историческом.
   Для начала сделаем выписку из «Повести временных лет», о выборе веры для Руси. «”Что у вас за закон?“ – спросил князь Киевский Владимир евреев. Они же ответили: ”Обрезываться, не есть свинины и заячины, хранить субботу“. Он же спросил: ”А где земля ваша?“ Они же сказали: ”В Иерусалиме“. Снова спросил он: ”Точно ли она там?“ И ответили: ”Разгневался Бог на отцов наших и рассеял нас по различным странам за грехи наши, а землю нашу отдал христианам“. Сказал на это Владимир: ”Как же вы иных учите, а сами отвергнуты Богом и рассеяны: если бы Бог любил вас и закон ваш, то не были бы рассеяны по чужим землям. Или и нам того же хотите?“»
   Если бы евреи были тут древнее палестинцев, с кем же тогда воевал Иисус Навин, пришедший с Моисеем из Египта? (Моисей, как известно, в землю обетованную не вошел.) Тут были уже различные народы, прежде всего филистимляне, от имени которых производится наименование палестинцев. Ко времени Моисея и Иисуса Навина (далее – выписка из энциклопедии) «их патриархальное пастушеское население образовало воинственное союзное государство пяти филистимских царей. В это время они значительно превосходили израильтян культурой; тогда как у израильтян не было еще ни копья, ни меча, ни кузнецов, у них были оружейные мастера. При разделе земли обетованной Иисус Навин отдал землю филистимскую колену Иудину… но уклонение израильтян от Бога и Его закона было причиной того, что Господь оставил их Своей помощью…»
   После разрушения Иерусалима (по предсказанию Спасителя: «Не останется здесь камня на камне» – Ин. 13, 2) римляне запретили иудеям жить в Иерусалиме. Город, названный Элия Капитолина, заселили римские ветераны, переселенцы из греческих городов и выходцы из Аравии и Сирии, говорившие на арамейском языке. Равноапостольный Константин вернул название городу, отстраивал в нем святые места, связанные со Христом, но положение иудеев при нем не изменилось. Он подтвердил эдикт императора Адриана о запрете иудеям проживать в Иерусалиме.
   Династии Омейядов и Аббасидов демонстрировали уважение к святыням Иерусалима и мест, связанных с земной жизнью Иисуса. Воздвигаются мечети Купол скалы (предположительно на месте мечети Омара) и Аль-Акса. В VIII веке землетрясения разрушили мечеть Аль-Акса. При восстановлении мечеть была значительно перестроена.
   С IX века Арабский халифат пришел в упадок. Карл Великий помогает франкам в паломничестве в Святую Землю, строит для них гостиницу. В XI веке грузины отстроили монастырь Святого Креста, ныне для них потерянный.
   В эпоху крестовых походов Иерусалим, при захвате которого было пролито много крови его жителей (1099), становится центром Иерусалимского королевства. Мечеть Аль-Акса превращается во дворец короля, затем служит ордену тамплиеров. Много в это время строится церквей, отмечающих какие-либо события cвященной истории.
   Основатель династии Айюбидов Салах ад-Дин разгромил армию крестоносцев и овладел почти всей Палестиной.
   Исторически сложились три ветви управления Святой Землей: христиане, мусульмане, иудеи. Их отличает от язычества исповедование единобожия. Русское правительство помогало сохранению святынь Палестины. Святая Земля и жива-то только за счет православных паломников из России. Это люди совершенно бесстрашные. Когда усиливалось противостояние израильтян и палестинцев, приток паломников истончался, и только русские богомольцы по-прежнему стремились в cвятые пределы земной жизни Иисуса. Для них умереть в Святой Земле – великое счастье.
   А вспомним, как преподносили московские СМИ события в Палестине: «Убито двадцать палестинцев, ранено два израильтянина».
   Незабываема деятельность архимандрита Антонина (Капустина). Он с помощью арабских друзей расширил владения земель Русской духовной миссии, которые (скажем, забегая вперед) были фактически утрачены, ибо ими владело священноначалие Русской Православной Церкви Заграницей и само еле-еле выживало. Хрущев вообще торговал палестинскими русскими владениями как своей собственностью (подобно Крыму). И если бы не Ясир Арафат, не молиться бы нам ни на Елеонской горе, ни в Иерихоне, ни в Хевроне, ни на Тивериадском озере.
   И мы чтим память Арафата не только за мужество в отстаивании интересов палестинцев, но и за уважение к христианским святыням. Величественный памятник над его могилой в Рамалле, около которого сменяются палестинские солдаты, место для палестинцев драгоценное.

Новые испытания

Первые признаки арабо-еврейского противостояния особенно обозначились на рубеже XIX–XX веков, когда оформлялось международное сионистское движение, поставившее своей целью возвращение евреев в Палестину. Иерусалимские власти и палестинские депутаты османского парламента выступали против продажи земель в Палестине сионистам.
В годы Первой мировой войны Палестина вновь в центре событий. Именно по настоянию России страны Антанты постановили (1916) после войны выделить Иерусалим и Палестину в особую зону. Но Великобритания успешно претендовала на управление Палестиной. Вспомним 1917 год. Именно тогда, 11 декабря, английские войска, наступавшие из Египта, вошли в Иерусалим. Генерал Алленби, уважая святость города, вошел в него пешком. Город, разграбленный турками, был в плачевном состоянии.

   Ясир Арафат

   С 1917 по 1948 год вся территория находится под британским протекторатом. Арабы, недовольные резким притоком евреев, неоднократно поднимают антиеврейские восстания. С чего вдруг Британия дарит евреям не принадлежащую им территорию? Евреев поощрила к нашествию на Палестину так называемая декларация Бальфура [1 - Артур Джеймс Бальфур (1848–1930) – британский государственный деятель; в годы Первой мировой войны – министр иностранных дел Великобритании.]. На момент ее публикации (1917) евреев в Палестине было десять процентов от всего населения.
   Находясь под защитой англичан, евреи создают отряды самообороны.
   Русские монастыри, лишившиеся помощи из России, переживают тяжелейшие времена. Монахини вынуждены были зарабатывать на проживание на строительстве дороги Иерихон – Иерусалим. Многие уезжают в Александрию.
   И вот наступил 1948 год, образование государства Израиль. Но почему же только Израиль? Организация Объединенных Наций собиралась объявить еще и о создании государства Палестина. И что же не создали? Вопрос открыт. Но вот мы живем и видим, что, хотя государства Палестины нет официально, оно есть фактически. Есть правительство, народное хозяйство, учебные заведения. Проводятся международные симпозиумы, конференции, организованные Палестиной. Традиционная арабская культура, литература, живопись живы благодаря во многом именно интеллигенции Палестины.
   Но американо-голливудские штампы постоянно работают против палестинцев: как ни фильм о террористах, так террористы – обязательно арабы. Но никогда пророк Мухаммед, основатель ислама, не ставил перед своими последователями задачи достижения мирового господства, обращал мусульманское вероучение только к арабам.
   К слову сказать, и мусульмане, и буддисты, и последователи Конфуция испытывают самые добрые чувства к Иисусу Христу.

Откуда такая нетерпимость?

   Евреи вернулись, возвращаются, но как? В основе не воля Божия, а политика и деньги. И амбиции. Непомерные амбиции. Неужели евреи перестрадали больше всех? Был еврейский холокост? Да, был. А что такое армянский геноцид от турок начала XX века? Что такое алжирские жертвы от французов? Напомнить ли о Талергофе, о сербском холокосте? У хорватов был даже такой специальный нож-серборез. А что такое Кампучия? А страшный белорусский холокост, когда в каждом сельсовете были по три-четыре деревни, жителей которых сжигали заживо? А русский холокост? И кто же спас евреев, если не Советская армия?
   Израильтяне во время Шестидневной войны (1967) полностью заняли Иерусалим. Укрепило положение евреев и решение кнессета Израиля об объявлении Иерусалима «вечной и неделимой» столицей Израиля. Они как-то умудряются умалчивать о том, что большинство государств, входящих в Организацию Объединенных Наций, это решение не признаёт. Но что до того «избранному народу»? Что до того, что палестинцы ущемлены в правах? При дележе банана им достается кожура, остальное – «избранным».
   Неужели еще кому-то надо доказывать историческое присутствие палестинцев на своей земле? На своей!

Хор пленных иудеев

   Евреям надо быть объективными и благодарными. Благодарность – основное качество порядочного человека. А в благодарности национальной главное – уважение к другой нации. Я православный, много раз бывал в Святой Земле, и не всегда в поездках сопровождали нас монахини русских монастырей. А гиды в Израиле, как правило, иудеи. А кто – иудеи? Ненавидевшие Христа, заставившие Понтия Пилата приговорить Его к распятию. Иудеи доселе считают, что обещанный им мессия еще придет. Но мы веруем и исповедуем, что спасительное учение принес на землю Сын Божий. И конечно, оскорбительны для нас фразы, которые израильские гиды лепят приехавшим туристам и паломникам: «Здесь, согласно легенде, появился на свет так называемый…» У колонны, из которой вылетели пчелы и осы, жалившие персидскую конницу: «По не поддающимся проверке сведениям тут был этот факт, в который ваш покорный слуга склонен не верить». Это в Вифлееме. У Голгофы: «Согласно некоторым источникам, здесь казнили позорной смертью преступников. Однажды…» У Гроба Господня: «Здесь пределы, – так и говорят, – ангела и телоположения».
   Мало того, они настраивают экскурсантов против палестинцев. Помню, еще в прошлом веке гид, очень культурная дама (еще бы, училась в Ленинграде), говорила о палестинцах, не скрывая ненависти: «Они так много рожают, что им ничего не стоит отдать одного-двух в шахиды». Вроде бы и не говорят о политике, но непременно обратят внимание на то, что Израиль «вынужден был» отгораживаться от палестинцев. Интересно. Видимо, он вынужден также контролировать девяносто пять процентов водных источников Израиля и Палестины. Прекрасен сад русского участка земли в Иерихоне, прямо рай, а сколько же надо платить за воду?
   Когда слушаешь хор пленных иудеев из оперы Верди «Набукко», читаешь в Псалтири слова иудеев: «Как нам петь песнь Господу на земле чужой» (Пс. 136, 4), понимаешь стремление евреев на историческую родину. Так ведь она и для палестинцев историческая. Тут точка преткновения, и никто никому ничего не докажет.
   Конспективно я изложил историю Палестины. Пользовался источниками самыми достоверными, в первую очередь – энциклопедиями, дореволюционной и современной. Мне будут говорить, что я не прав. Тогда спрошу: так кто же на Ближнем Востоке живет в оккупации, за забором, в состоянии униженном? У кого украдена страна?
   Выход один – сменить существующий де-факто статус Палестинского государства на статус государства де-юре и жить в мире и согласии.

Под контролем, под подозрением

До сих пор в Палестине нет своего аэропорта, а через аэропорт Бен Гурион в нее не прилетишь. Приходится добираться через Иорданию. Нам вообще пришлось лететь через Арабские Эмираты, Дубай, тратить целый день. О, этот кошмар прохождения израильских кордонов! Но можно немного списать на перегруженность контрольно-пропускных пунктов в этот день. А как понять, что испанская делегация, проходившая все контроли во время, почти свободное от нашествия пассажиров, специально задерживалась на долгие часы? А темнокожий писатель из республики Чад вообще, безо всякого объяснения, не был пропущен на территорию Палестинской автономии? Магомета Ахмедова держали больше двух часов только из-за того, что в электронной памяти израильской полиции значился террорист под похожей фамилией. И эти идиотские вопросы: «Куда едете, зачем, кто пригласил?»; «Почему без жены?»; «Конференция по вопросам культуры, литературы, образования?»; «А что это такое?». И надо терпеть, надо смиренно отвечать. А попробуй возмутиться, то-то им радости: «А-а, вы не любите израильские порядки?» Хорошо, что с нами был председатель Иностранной комиссии Союза писателей России Олег Бавыкин, прекрасный знаток арабского Востока, переводчик. Бедняга, в этих передрягах исчез (потом все-таки нашелся) прекрасный его чемодан, а вот моя сумка канула в неизвестность. Но тут я и сам мог быть виноват: плохо соображал в непривычной жаре. Пе́кло, оглушившее в Дубае, потом сопровождало нас и в Палестине. Легко ли – в Иерихоне плюс пятьдесят один. Хотя на улице имени Дмитрия Медведева могло бы быть и попрохладнее, нет, и она прожаривается, как и все вокруг. Уличный торговец жарит яичницу, разбивая яйца в сковороду, стоящую на столе, а не на плите.

Дороги Палестины

   Вспоминаю щиты с фотографиями пожизненно заключенных палестинцев. И то, как ехали в Назарет и Акко и проезжали огороженную рядами колючей проволоки тюрьму для несовершеннолетних палестинцев. И постоянно вспоминаются подожженные, обугленные дома в деревне Дума у Наблуса. Детские игрушки, мертвая черепашка, фотография малыша, который еще позавчера с ней играл, – как забыть? Старик около почерневших качелей, деревенские дети, в глазах которых отражается пожарище. Ведь эти их впечатления на всю жизнь.
   Должны же израильтяне понимать, что, говоря библейским слогом, они собирают себе на головы горящие угли. За что они ненавидят палестинцев? За что сгоняют их со своих земель?
   Политика распоряжения судьбами других народов, которую внедряют Соединенные Штаты и Израиль, принесла неисчислимые страдания людям. У людей не два срока жизни, так и один калечится. Ирак, Ливия, Египет, особенно Сирия заслонили в последнее время судьбу Палестины. А судьба эта насильственно ухудшается. Отношение к палестинцам высокомерное, это сразу замечается при прохождении границы, вежливость в разговоре с ними сквозь зубы. По пословице: «Жить живи, дышать не смей».
   И все равно радостных впечатлений гораздо больше, чем огорчений. Незабываемы долгие дороги, когда печальные пейзажи серых, выжженных пространств сменяют веселые зеленые оазисы полей и садов. И непременные песни, включаемые водителями. Конечно, великая Фейруз. И не только. И песни-то всё такие сердечные: «О, стою под твоими окнами, бедный и несчастный. Твои родители не отдадут тебя мне в жены. А мы любим друг друга. Я знаю, ты плачешь, я тоже плачу. О небо!»
   А в гостинице почти ежедневные громкие свадьбы с оркестрами, танцами, нарядно одетыми гостями, как забыть? Ради улыбки вспомню, как однажды находился в другой делегации, где у нас был прием, на котором палестинцы весело пели и танцевали. Писатель из России, не мыслящий веселья без подогрева, сказал мне: «Наверное, они тайком от нас выпили». – «Да ты что? Палестинцы совсем не пьют». – «А что же они такие веселые?»
   Вот и в ночном ресторане в Акко, вознесенном над Средиземным морем, спиртного и грамма не было, а как было хорошо. Прямо под нами подводные пловцы давали представления, сияла полная луна и сама казалась одним из фонарей набережной. Далеко по горизонту светились огни Хайфы, меж нами была библейская гора Кармил, на которой пророк Илия посрамил языческих жрецов. А в 1799 году здесь был посрамлен и антихристов слуга Наполеон Бонапарт, не сумевший взять Акко. В этих местах (Кармил, Фавор, Мегиддо), согласно Откровению святого Иоанна Богослова, будет эсхатологическая битва в «великий день Бога Вседержителя». Сойдутся силы небесные и силы ада.
   У синагоги в Акко табличка: «В 1262 году рабби [такой-то] сказал о необходимости заселения Палестины евреями». Вот нынешний Израиль, слушаясь средневекового рабби, и выживает палестинцев, и заселяет их земли евреями. Из Эфиопии, например. Из России едет уже поменьше.
   В Палестине постоянно ощущаешь приветливое отношение к русским. Но отношение это заслуга не наша, а тех русских людей, которые оставили добрый след в Палестине. Русские школы, больницы, помощь в трудные времена – такое не забывается.
   И еще – наиважнейший фактор – русские жены. И в Египте, и в Сирии, в Тунисе, а в этот раз и в Иордании бывал я в обществах бывших студентов из СССР. «К нам приехал новый посол из России, мы сказали ему: здесь вы не будете одиноки, здесь еще пять тысяч российских послов». Особенно много русских жен в Сирии. Их мужьям второй и третьей не надо. Вообще Палестина и Сирия – самые христианские страны Ближнего Востока, в них много христиан.

Встречи друзей

   Наши встречи с писателями и читателями были иногда много-, иногда малолюдными, но всегда душеполезными. Даже в пересказе замечательны звучавшие стихи Махмуда Дервиша (чей музей напоминает музеи поэзии Ирана-Персии), Муина Бсису (умершего в гостинице в Лондоне) и современных поэтов, писателей и переводчиков, живущих собственно в Палестине и за ее пределами: Абдель Хади Саадуна, Низара Сартави, Расми Абу Али, Мухаммада Дамра (одного из основателей Союза писателей Иордании). Это и целая группа испанских палестинских писателей; из них особенно пылко выступали женщины: Мария Виктория Каро Бернал, Сара Морено, Пепа Нието, Ангеле Фернангомес, Пилар Гонзалес Эспана. Впрочем, не отставали и мужчины: Самир Дельгадо, Мигуэль Ферран Бело, Ману Трилло, Пау Вадель.
   Блестяще председательствовал на всех выступлениях глава палестинских писателей Мурад Судани. И прекрасно все организовывали его помощники.
   Замечательно встречали нашего дагестанца Магомета Ахмедова. Расул Гамзатов давно известен на Ближнем Востоке, и радостно было услышать, что Магомет Ахмедов – достойный преемник своего земляка. Отличился Геннадий Иванов, прочитавший на заключительном вечере стихи, рожденные в Палестине:

     Люди правды, справедливости и земли – это Палестина!
     Люди поэзии, культуры и чести – это Палестина!
     Люди красоты душевной и телесной – это Палестина!
     Люди, близкие мне, родные моей России, – это Палестина!

   О Палестина, щедрая кладовая солнца, земля радостей и страданий! Как много от тебя зависит! Нельсон Мандела говорил: «Не может быть в мире свободы, пока несвободна Палестина».
   Очень много схожего меж Россией и Палестиной. Обе они многократно оклеветаны. И продолжают поливаться ложью. Мотив оболгания святого и чистого встречается в народном фольклоре разных стран. Как правило, оболганные герои, проходя через разные испытания, с честью из них выходят. Верим, так будет и с Россией, и с Палестиной.
   Израиль – Палестина. Июль – август 2015 г.

Полковник-паломник

   В аэропорту к нашей паломнической группе подошел моложавый, крепкий мужчина и спросил:
   – Вы Тель-Авив? – И объяснил, что ему подарили путевку, показал ее.
   – Да, это как раз с нашей группой.
   Он зорко оглядел нас: все женщины, все в основном в годах, увидел в группе одного мужчину, то есть меня, и подошел. Мы познакомились.
   Конечно, в монастырской гостинице нас поместили в один номер. Конечно, мы стали на «ты».
   – Мы – братья во Христе. И если Его называем на «ты»: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси, сохрани и помилуй», так чего мы друг с другом будем выкать?
   – Это-то конечно, – согласился он, глядя на Библию на тумбочке и на иконы в переднем углу, – но мне друзья сказали: отдых, море, экскурсии, магазины, женщины.
   – Нет, брат, тут долгие поездки, стояния на молитвах, ранние вставания. А уж пляжей вообще никаких. И женщин тут нет! Тут не туристки, тут паломницы.
   Он затосковал:
   – Вот вляпался!
   – Да ты что? Это же великое счастье – ты в центре мира, ты в Святой Земле! Я над тобой беру шефство. Неужели ты такой темный? Ты же крещеный?
   – Ну как иначе, я не какой-то социопат, я русский полковник!
   В автобусе мы сидели рядом. Первая поездка была в Вифлеем и очень его впечатлила. Особенно поразило благоговение, с которым все шли и прикладывались к Вифлеемской звезде. Он тоже приложился.
   Вверху он потрясенно спросил:
   – Так это точно здесь Он родился?
   – Более чем!
   – И все так и было? Подлинно?
   – Все как в Евангелии. Им даже места в гостинице не было, пришли в эту пещеру. Волхвы принесли Ему золото как царю, ладан, как священнику, смирну, как простому смертному. А пастухам ангел с небес возвестил: «Слава в вышних Богу, на земли мир, в человецех благоволение». Это отсюда километра два, называется Поле пастушков, там теперь храм, заедем обязательно. Да, Павел Сергеич, все так и было.
   – Да не темный я, что-то читал. Но чтобы так, все по-настоящему? Двухтомник был, «Мифы народов мира», за ним гонялись, интересный двухтомник. Лернейская гидра, Геракл, Прометей, Ахиллес, Афина Паллада. И об Иисусе Христе там много. Я и думал, миф, на грани вымысла.
   – Но ты же видел, люди в церковь идут! Какой миф?
   – Так есть же выражение, не помню, кто сказал: если Бога нет, надо его выдумать. Да, Вольтер.
   – Да уж, не слушай его!
   – Авторитет же, – возразил полковник.
   – Ну уж.
   – Но ведь если есть общий предмет поклонения, легче народом управлять. И Ельцин со свечкой стоял, и Горбачев. Я сильно и не вдавался. Да и когда при нашей службе? Ну, миф и миф. Даже и жить кому помогает. Кто и верит. Бабушка у меня всегда: «Господи, помилуй, Господи, помилуй». А нас-то как воспитывали? Мы же верили в светлое будущее.
   – Верил? Очень хорошо. Вот ты уже в светлом будущем. Другого нет и не будет. Паша, подумай, какой же это миф – Бог воплотился от Духа Святаго и Марии Девы и вочеловечился. Он был и человек и Бог. Он и страдал как человек. Он за нас, за наши грехи, за тебя и за меня, Сам! Сам, добровольно взошел на крест. Любил людей, мог и на небесах оставаться. Пришел к нам. А что получил? Крест, гвозди, копие! Всемогущий! Всеведущий! Создавший из ничего мир. А разве не мог призвать легионы Небесных Сил? Мог!
   – А почему нет?
   – Спасти хотел гибнущий мир, жалел нас! И спас!
   – Как?
   – Смерть уничтожил!
   – Как?
   – Смерти нет вообще, вот как!
   – Куда ж она делась? – Полковник воззрился на меня. – Да я только что на кладбище был, хоронили сослуживца. Тоже молодой, как я, тоже выперли в запас, а что он без армии? Не пережил.
   – Раб Божий Павел, запомни: смерти нет! Читать будешь Евангелие, молиться – поймешь. Хорошо, скажу проще: ты помрешь или нет?
   – Куда ж я денусь, конечно. Не убили, так помру.
   – Нет, ты не помрешь, ты родишься в жизнь вечную. В ту, которую заработаешь, живя здесь. Или и это тебе сложно?
   Полковник долго молчал. Мы уже сидели в автобусе, когда он, как-то встряхнувшись, еще раз спросил:
   – Значит, все так и было? Иисус Христос родился здесь по-настоящему?
   – Именно так!
   – Ну тогда, – подытожил полковник, – тогда давай воспитывай!
   – Ты матушку Ирину слушай.
   С последних сидений мы не видели матушку Ирину, которая нас сопровождала. Она сидела к нам спиной, лицом к движению, но слышали ее проникновенный голос. Иногда она замолкала, тогда я продолжал просвещать полковника. Боясь быть занудным, говорил:
   – Запомни: все в мире сложно, только одно просто – Бог. И не влезай во всякие умничанья. Теизм, атеизм, пантеизм – все это знать можно, но не нужно. Заинтересуешься – сразу начнет только голова работать, тут и гибель. Сердце, душу питай! Молись, и всё! Мы столько должны Богу, что нам за всю жизнь долги не отработать!
   – А я чем должен? Конкретно?
   – Жизнью ты должен, жизнью! Вон какой орел, а мог и не быть.
   – Жизнью? Меня папа-мама выродили.
   – Так они-то откуда взялись?
   – Их тоже родили.
   – А те откуда? И те, и те, и те? От живой клетки? А клетка откуда? Из какой клетки? Всякие инфузории-туфельки? Выползли на сушу, выросли до обезьян, залезли на дерево, так? Потом хвост отпал, спрыгнули на землю? Встали на лапы, изобрели книгопечатание? Мол, дошли мы от обезьяны до человека, надо дальше идти, к сверхчеловеку. Вот тебе и фашизм. От обезьяны один Дарвин произошел. Мы – от Бога. От Адама и Евы мы. А их Господь сотворил! Кто главный в мире? Кто, товарищ полковник? Главный в мире Тот, Кто жизнь сотворил. Господь Бог. – Очень внимательно вслушивался полковник в мои слова. Не возражал. – Сейчас у тебя главное в твоей биографии событие: ты – в Святой Земле. Я не первый раз, но и мне это великое счастье. Приехали мы с тобой сюда из Святой Руси. Святая Русь – Святая Земля – это одно и то же.
   – Одно и то же? – спросил он. – Так зачем мы приехали?
   – Почти одно и то же, – поправился я. – Тут мы за десять дней пройдем все и Господские, и Богородичные праздники. И хорошо, что начали с Вифлеема. С Его рождества. Увидим место благовещения в Назарете и где было преображение Господне, на Фаворе, богоявление на Иордане, воскресение в Иерусалиме, вознесение на Елеоне. Вдумайся! Без Бога ни до порога. Россию лихорадило именно тогда, когда она отходила от Бога. Чингисхан, Наполеон, Ленин, гитлеровское вторжение – это нам бывало для вразумления, когда Бога забывали. Давай, Павел Сергеич, к концу срока готовься к Причастию! Готовь генеральную исповедь. Вспоминай грехи от юности твоея и записывай.
   – Чего их записывать, я и так помню. Я еще об сейф не ударенный.
   – Куришь? Нельзя курить! Это каждение дыма сатане.
   – Нельзя? Ладно, нельзя, значит, не буду, – сказал он.
   И ведь в самом деле как отрезало, перестал. Сила воли у него не хромала.
   В первый же день в Троицком соборе Русской духовной миссии в Иерусалиме мы купили нательный крестик (полковник непременно захотел дорогой), и я своими руками надел его на шею раба Божия Павла.
   Но с ним было очень нелегко. Матушку Ирину он взял да и назвал на «ты» и Ириночкой. Он услышал, как она говорит на нескольких языках.
   – Ириночка, ты и по-ихнему рубишь?
   – Иначе нельзя, – улыбнулась матушка Ирина, – здесь надо знать и арабский, и английский, иврит тоже.
   – Ну, ты молоток! – одобрил он.
   Я оттащил его в строну и принялся вдалбливать:
   – Так не смей говорить с монахиней. Она монахиня, она матушка!
   – Матушка? – потрясенно спросил он. – А еще чем обрадуешь? Какая она матушка, такая молодая?.. А ты знаешь, ей идет черное. Я сразу не разглядел. Да она же красавица. И без косметики.
   – Прекрати! Она монахиня!
   – А еще чего скажешь?
   – Еще скажу, что она старше тебя в духовном смысле.
   – Ну, сказанул.
   – Не ну. Вот тебе и грех – неуважение к сану.
   – Она же не обиделась.
   – Вспомни, на кого не обижаются. Тебе надо словесное молоко, а не твердую пищу.
   – У меня зубы крепкие. Я как на какого разгильдяя только взгляну – сразу он сверху донизу мокрый. – Полковник помолчал, вздохнул. – Да, вот бы из нее жена вышла. Все ее достают, дергают, всем все объяснит, ни на кого не цыкнет. Спокойная. Всё с улыбкой. Терпеливая. А у меня жена такая дура психованная.
   Очень ему понравилась матушка Ирина. Он стал ее первейшим помощником. И за стол не садился, пока все не сядут, из-за стола выходил первым, подгонял отстающих. При посадке в автобус стоял у дверей и энергично помогал паломницам.
   – Ты повежливей с ними, – просил я.
   – Они что, в санаторий приехали? Жир нагуливать? Это же Святая Земля, центр Вселенной. Ты же сам мне пуп Земли показал.
   – Терпение вырабатывай. Пример с матушки бери.
   – Слушаюсь!
   Для матушки он стал незаменимым. Пересел поближе к ней. После остановок, при начале движения, она уже спрашивала:
   – Все собрались? Павел Сергеевич, поехали?
   – Так точно!
   Паломницы группы стали его бояться. Никто никуда не опаздывал. Наша группа была самая образцовая. Никаких ЧП.
   – Дисциплина, – изрекал полковник, – основа правильной жизни.
   При молитвах на святых местах он стоял навытяжку, крестился истово. Отстоял и долгую утреню.
   – А я-то думал, – говорил он, – что у меня ноги железные. Ты же в армии служил, знаешь. Стоишь у знамени части в штабе, не шелохнись. Два часа. Потом четыре часа отдых. Тут четыре без отдыха. Спина немеет.
   – Делай поклоны глубже.
   Он доверился мне, рассказал, что у него в семье дело пришло к разводу, и когда ему эту путевку подарили, он ее схватил, чтобы побыть без жены и приучить себя к жизни без нее. Честно признался, что надеялся на курортный роман.
   – Думал, какое будет знакомство. А чего теряться? В поездке все мы холостые.
   – А из-за чего решил разойтись?
   – Ни в чем не угодишь, все ей неладно. Что бы ни сказал, все не так. А молчу – тоже неладно. Друзья зашли – морду воротит. Но главное – детей не хотела. На это она вся больная. Кто она после этого?
   – Так вы по любви сходились?
   – С ума сходились. Перед выпуском из училища, больше по пьянке. Да вот покажу. – Он достал бумажник. – Вишь, где она у меня, умеет прятаться: между шекелями и долларами. Красивая? Показал я тебе, дорогая, Святую Землю, а дальше живи сама. – И фотокарточку порвал, и клочки в урну бросил.
   – Ты что?
   – А у нас уже все равно все к финишу подошло.
   – Она в церковь ходит?
   – Да нет, где там, с чего? Когда патриарх бывает по телевизору, то когда и послушает.
   Нам дали полдня свободных. Полковнику нужно было купить какие-нибудь сувениры.
   – Надо ж отблагодарить. Может, они хотели подшутить, что купили сюда, а не на курорт. А видишь, как Господь управил. – Так и выразился.
   – Ничего случайного нет, – добавил я.
   Пошли по лавочкам. В них я на него даже сердился. Он торговался ужасно. Что называется, до потери пульса. Не своего, продавца. А в Иерусалиме все продавцы говорят по-русски. Почти все из России.
   – Паша, ну что ты так?
   – Я не жадный, а лишнее платить – дурной тон. Запомни. То есть и я могу тебя чему-то научить.
   – Девочка, – говорил он полной еврейке, – мы тебя в России всему выучили, образование у нас бесплатное, а ты еще чего-то требуешь. – Обязательно много выторговывал и уходил от продавщицы довольный. Еще бы, чуть ее до инфаркта не довел. И объяснил мне: – А зачем я свои кровные буду евреям отдавать?
   В гостинице читали вечерние молитвы. На ночь пили чай. Смотрели карты Святой Земли, планы Иерусалима, Назарета, Вифлеема. Я рассказывал, где что. Полковник, рассматривая карты, превращался в военачальника.
   – А здесь будем? – нацеливал он палец. – А это охватим? А сюда повезут?
   – Павел Сергеич, всё же по программе, с одного раза не охватить. Я вот не был в Акко, это напротив Хайфы, а надо бы: там Наполеон по морде получил, но не вразумился, полез в Россию. Но в программе Акко нет.
   – Впишем. Меня матушка Ирина послушает.
   Я только вздохнул.
   – Давай спать.
   – Вообще, знаешь, какой у меня вывод из наблюдений? – сказал он. – Порядка тут нет. – Помолчал и после паузы усилил: – Никакого! А я это терпеть ненавижу.
   – Откуда ты взял?
   – Я сразу на военных гляжу. Идет пичужка в зеленой форме – штаны велики, ноги в ботинках болтаются, автомат не на плече, а на сгибе локтя висит. И… курит! При оружии курит!
   – У них женщины в армии служат.
   – Да это-то, может, и неплохо. А парни военные стоят, тоже курят. Тоже с автоматами. Все расстегнутые, наглые. Такие, хоть что, будут в народ стрелять. Да все равно, не много они навоюют. Да, японский бог, порядка тут нет.
   – Нас тут не хватает, да? Паша, не ругайся, грех. Забыл, что ли: за каждое не только бранное, но и праздное слово взыщется.
   – Если «японский бог» ругательство, как тогда разговаривать? Слушай, как думаешь, патриарх знает о беспорядках в Святой Земле? Или от него скрывают?
   – О каких, например?
   – Ну вот в Кане Галилейской, например, наш участок есть, а его заняли и не отдают. Что это такое? – И после паузы: – А о чем бы мне таком умном завтра у матушки Ирины спросить?
   Его расположение к ней было, конечно, замечено. Он же был личностью яркой. Ясно, что матери игумении донесли. И на четвертый день утром у автобуса нашу группу встречала новая сопровождающая, монахиня Магдалина. Святую Землю любящая, досконально изучившая. Полковник на первой же остановке отвел ее в сторону и допросил. И рассказал мне, что узнал. А узнал он, что у матушки Ирины новое срочное задание – дальняя поездка с группой на Синай. А это дня три.
   – Сам виноват, – хладнокровно сказал я. – Ее из-за тебя туда отправили. Ты бы еще в полный голос кричал о своей любви.
   Полковник заговорил с такой болью, что я поверил в его искреннее чувство:
   – Да я и любви-то еще не знал! Наобум, с лету женился. Да, может, это у меня единственный шанс – создать семью. Детей же нет у меня! А я очень семейный! Мне же полста всего, и без хвостика…
   – Молись! В храмах подавай о здравии жены. Венчаные? Венчайся!
   – С ней? Ни-ког-да! Я сказал тебе: финиш!
   – Дело твое. Но о матушке Ирине забудь!
   – Забыть? А чего полегче не посоветуешь? Я запылал. Вот! – Мы стояли перед храмом в Вифании. Он истово перекрестился. А крестился он, как шаг строевой печатал. – Вот! Вот! И вот! И вот! – И упал на колени и так треснулся лбом о плиты, что площадь вздрогнула.
   – Не крестись на грех. Лоб береги!
   – А зачем он мне теперь?
   – Напомнить тебе пословицу? Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет.
   – Я лучше плиту расшибу.
   Полковник даже чуть ли не курить снова начал. Но удержался. Молча сидел у окна автобуса, смотрел на пространства Святой Земли. Его крутило переживание. Иногда он даже как-то пристанывал.
   Его переживание дало разрядку в его поступке, в горнице Тайной Вечери. Перед нами туда прошла группа протестантов. Мы вошли, крестясь, встали у входа и ждали. Они по команде выстроились. Их старший, видимо пастор, громко что-то рассказывал. Вскрикивал, махал руками. Конечно, о том, что здесь были собраны апостолы и на них, по предсказанию, в день Пятидесятницы, сошел Дух Святой. Рассказывал долго, наращивая вскрикивания. Матушка вполголоса переводила, что он тоже, как и апостолы, ждет приближения Духа. «Я слышу Его! Он идет! Он близко! Я чувствую Его! Да! Да! Да! Он… Он зде-есь! Он во мне-е!» И его прямо затрясло.
   Через минуту-другую они уже все чувствуют. Вздевают руки и хором, то ли кричат, то ли поют.
   – Но орать-то зачем? – спросил полковник матушку Магдалину.
   – Не знаю. Может быть, показать, что они такие, достойные Духа Святаго.
   – Матушка, – попросил полковник. – Можно я его спрошу? Переведите ему.
   Воодушевленные протестанты выходили. Полковник резко тормознул их старшего. Взял за пуговицу.
   – Ты чего в таком святом месте орешь? Ты что, апостол? Какой тебе Дух Святой?
   Протестант мгновенно вспотел. Матушка торопливо говорила ему: «Ай эм сори, ай эм сори!» Тот, прикладывая руку к груди и торопливо огибая полковника, говорил: «О’ кей, о’ кей». Их группа освободила горницу Тайной Вечери.
   – Ну, Павел Сергеевич, ну, ревнитель нравственности, что ж вы так? – выговорила матушка Магдалина полковнику. – Это ж мог быть скандал международный. Я прямо еле живая.
   – С ними только так, – четко ответил полковник. – Святая Земля, понимаешь, а они орать.
   Я поддержал возмущение полковника: очень уж показушно молились. Моя поддержка улучшила его настроение.
   – Еще бы! Да и матушка Ирина меня бы одобрила.
   – Ну снова да ладом! Забудь о ней! Говорю по складам: за-будь! Ты человек сильной воли. Забудь. У тебя, внуши себе, хорошая жена.

   Русская духовная миссия в Иерусалиме и Свято-Троицкий собор на Русских постройках. Фото XIX в.

   – Хорошая? С чего ты взял? Тебе б ее, ты б ее давно убил!
   – Молись, будет хорошая. Ты русский мужчина! Русский мужчина верен жене! Единственной! Усвоил? И у русской жены единственный муж.
   – Это в теории. А как на практике достичь? Тебе хорошо, ты уже старик. А я еще кровокипящий.
   Мы готовились к отъезду. Полковник очень страдал, пошел в канцелярию узнать, когда вернется группа с Синая. Сказали, что уже вернулась. Полковник рванулся увидеть матушку Ирину, но ему сообщили, что мать игумения сразу послала ее сопровождать новую группу.
   – Вот ведь какая Салтычиха! – возмущался полковник. – Да тут хуже, чем в армии!
   – Не хуже, а лучше.
   – Даже маршрута не сказали. А то бы я рванул на такси.
   – Паша, опять двадцать пять?
   – Можно, я одну сигаретку выкурю?
   Думаю, в наступившую ночь он выкурил не одну сигарету. Аж лицом потемнел. Среди ночи поднял меня и объявил, что не полетит в Москву, а поедет в Русскую миссию и будет просить оставить его в Святой Земле.
   – Прямо сейчас. Пусть хоть куда приспособят. Хоть в тот же Хеврон. Или Иерихон. Я их пока не выучил, путаю. Но везде же работы невпроворот. А я мужик рукастый. Что по технике, что по дереву, печку могу сложить. Русскую. Камин. Все могу. И матушка Ирина когда туда группу привезет.
   – Ой Паша, Паша! Трудничество оформляется в Москве. Конечно, ты по всем статьям подходишь. Тогда уж лучше вообще в монахи готовься. Сколько монахов из военных: Александр Пересвет, Андрей Ослябя, Игнатий (Брянчанинов), Варсонофий Оптинский. Только оставь ты эти свои завихрения с любовью. Дай ты ей спокойно жить.
   – А кто не дает? Сама будет решать. Она вернется, все равно ее увижу. Объяснюсь! Она же России нужна. Дети будут. Я детей больше всего люблю. Ты ж видишь, Россия чернеет, рождаемость русская падает. Она поймет. Да и чувствую, нравлюсь ей. Разве криминал, что я, как мужчина, имею право на семейное счастье? Имею? Чего ты молчишь? В Тивериаде на озере она со мной как с человеком поговорила. И смотрела не как монахиня. Как девушка обычная. А в Бога она может и так верить. Да и я. Бабушка, помню, говорила: «Паша, больно ты жалостливый, священником будешь». А жизнь-то в военные вывела. Но там тоже, везде же бывал – попадешь под обстрел, жмешься к земле, и только одно: «Господи, Господи! Господи, Господи!» Я не от Бога ее оттягиваю, я ее полюбил. Впервые!
   – Паша, перетерпи. Как налетело на тебя, так и отлетит.
   – Нет, отец, ты что? С мясом не оторвешь.
   И опять он маялся, опять не спал. Выходил на улицу, возвращался, стоял на коленях у икон. А утром заявил:
   – Нет, жизнь моя или с ней, или никак.
   И в самом деле случилось событие из ряда вон выходящее: паломник-полковник с нами обратно не полетел. Дальнейшую судьбу его я не знаю. А интересно бы в старых, добрых традициях православной прозы закончить рассказ о полковнике тем, что вот приехал я недавно в дальний монастырь, встречаю седого монаха, узнаю в нем героя моего рассказа и спрашиваю:
   – Помните ли вы, отец игумен, матушку Ирину?
   – Я Бога помню! – отвечает он. – Ты смотри на службу не опаздывай. Тут у нас не армия, тут дисциплина.

Светлая седмица

Христос Воскресе! Христос Анести! Аль Масих Кам! Эти пасхальные возгласы на русском, греческом и арабском сопровождают любую группу паломников в дни пребывания ее в святых местах Палестины, Израиля, Иордании. И вовсе необязательно, когда пребывает здесь группа. В любое время это пасхальная седмица, в любое время здесь воскресший Христос. Великое счастье – мы там, где прошла земная жизнь нашего Спасителя, там, «идеже стоясте нозе Его» (Пс. 131, 7). Усталость пройдет – радость останется, это правило срабатывает тогда, когда цель поездки высокая, а что может быть выше поклонения святыням православия, молитвы о мире Иерусалима, о нашей милой России, о ее православном народе и христолюбивом воинстве?

Первый день

   Уже и первый день, как и все последующие, необычен по огромности охвата событий, происшедших на местах, которые посещает и просто проезжает группа. Аэропорт Бен Гурион стоит между Яффой и Иерусалимом. Отсюда начал плыть по вселенскому океану, затопившему допотопный мир, ковчег праведного Ноя. Здесь свершали подвиги ветхозаветные герои и пророки. Здесь святые мироточивые мощи великомученика Георгия Победоносца и место исцеления праведной Тавифы. Здесь прокатывались полчища то крестоносцев, то язычников, то наполеоновских войск. Здесь архимандрит Антонин (Капустин) приобрел участок земли для приема православных из России, которые причаливали именно к здешним берегам. И шли паломники до Иерусалима двое-трое суток именно по этим вот холмам и долинам. Некоторые ползли на коленях. Все это уже описано многими православными писателями.
   Конечно, центральное событие первого дня – поклонение последнему земному ложу Спасителя, Гробу Господню, восхождение на Голгофу, прикосновение к Камню помазания, молитва у места, на котором стояла Божия Матерь и смотрела (как только выдержало Ее сердце!) на казнь Своего Сына.
   Далее – радостный, просторный и оглашенный молитвами миллионов паломников со всего православного мира Свято-Троицкий храм Русской духовной миссии. Грузины размещаются на проживание и в Вифлееме, и в Елеоне, и чаще всего в Горненском монастыре – месте встречи Пресвятой Девы Марии и святой праведной Елисаветы. В монастыре чудотворная икона Казанской Божией Матери, камень, с которого святой Пророк Иоанн, покровитель монастыря, произнес первую проповедь. «Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное!» – Иоанн Предтеча возвещал о приходе в мир Сына Божия. В монастыре пещерный храм Рождества Иоанна Крестителя, могилки монахинь, в том числе матери и дочери Вероники и Варвары, убитых совсем недавно. Здесь же – наконец-то достроенный главный храм обители, начатый еще до Первой мировой войны.
   Ужин – в уютной, очень молитвенной трапезной монастыря.

Второй день

Мы – в Иерусалиме! Чье сердце не забьется в волнении от счастья: мы – в центре мира! Мы идем в Старый город, в самое библейское, самое евангельское место. И то, что вчера мы видели на ходу, почти бегом, сегодня можно и нужно увидеть подробнее и внимательнее. Скорбный путь, путь горя и печали, Виа Долороза. Здесь Спаситель сказал: «…Дщери Иерусалимские! не плачьте обо Мне» (Лк. 23, 28). Здесь Он прикоснулся к стене, здесь упал под тяжестью креста… незабываемо! Ведь это Он наши грехи, наши страдания возносил на Голгофу, это за нас Он отдавал Себя на распятие!..
Осматриваем Армянский и Еврейский кварталы, посещаем Александровское подворье, Порог судных врат. В православных храмах подаем записочки о здравии и упокоении родных и близких. Писать лучше латинскими буквами.

   Виа Долороза. Иерусалим. Старое фото

   Смотровая площадка. С такой высоты Спаситель смотрел на Святой Град и пролил о нем Свои слезы, предвидя его близкую и страшную участь. Напоминает об этом католическая часовня «Слеза Господа», Елеон. Свято-Вознесенский монастырь, дорогие для нас могилы тех, кто созидал русскую Палестину, тех, кто доставил сюда прах святых Елисаветы и Варвары.
   Какой обзор, какой вид на поток Кедрон, Иосафатову долину, уходящую к Мертвому морю, место будущего Страшного суда!
   Гробница Божией Матери с ее широкими, желтого мрамора, будто медовыми, ступенями. По праздникам эти ступени уставлены, как живыми цветами, горящими свечами. Зрелище трогательное и высекающее слезы, особенно когда видишь, как меж огоньков проходят дети, ища местечка и для своей свечечки. Здесь же гробницы родителей Божией Матери Иоакима и Анны, праведного Обручника Иосифа.
   В Гефсиманском саду потрясенно молчим – эти маслины помнят молитву Христа, когда вместе с каплями пота кровь падала на землю, когда вел сюда воинов предающий Учителя Иуда.
   И вот он, такой родной, такой русский по архитектуре храм святой равноапостольной Марии Магдалины. Здесь мощи преподобномучениц Елисаветы и Варвары.
   В монастыре отдыхаем, молимся, благодарим за приют и торопимся на автобус. Впереди далекий, счастливый путь в Тиверию, в Галилею. Поздний ужин и долгожданный отдых. Завтра новый день, полный чудесных встреч с местами, где прошли детские, отроческие, юношеские годы Христа и откуда Он вышел на проповедь Нового Завета.

Третий день

   «Гора Фавор, гора святая» – этот распев многие из нас слышали и раньше. Есть песня и об Афоне: «Гора Афон, гора святая» – и мы не знаем, какая была раньше, но это и не важно, важно, что святость этих мест вдохновляет нас на праведную жизнь. На Фаворе настолько русские запахи быстро увядающей на палестинском солнце травы, такие просторы и так громко и победно поют совсем российские петухи, что понимаешь: Святая Русь с нами. Здесь, в православном греческом храме Преображения, чудотворная икона Божией Матери. Многое множество крестиков, маленьких фотографий исцеленных людей подтверждают ее целебную силу по нашим искренним молитвам. В ночь Преображения на Фавор сходит евангельское облако, из которого когда-то раздался Божий глас, поразивший апостолов Петра, Иоанна, Иакова: «…Сей есть Сын Мой возлюбленный, о Нем же Аз благоизволих, Того послушайте» (2 Пет. 1, 17).
   Не надо объяснять, зачем мы в Кане Галилейской. Это земля, на которой стоял дом – свидетель превращение воды в вино, первого чуда Спасителя, свершенного по просьбе Его Пречистой Матери.
   Назарет, поднебесный город, который мог бы и при земной жизни Спасителя гордиться Им, но не смог по своему неверию. Здесь родилась пословица «Нет пророка в своем Отечестве». Тут же вспоминаются слова Спасителя: «Не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем и в доме своем» (Мф. 13, 57). Не так ли и мы в матушке России не верим своим умам, воспринимаем их прозрения и предупреждения горько и запоздало. В Назарете Святая Дева Мария услышала приветствие архангела Гавриила: «…Радуйся, Благодатная! Господь с Тобою» (Лк. 1, 28). Здесь православный храм Благовещения и большой (к сожалению, модернизированный) католический храм. Назарет, кстати, дает миру пример дружного сожительства арабов и евреев.
   Нас ждет незабываемое: выход на лодках, изготовленных по образцу библейских, и обед, главное блюдо которого – жареная петровская рыба. Да, та самая, наследница тех рыб, которые апостол Петр поймал по слову Спасителя. Видишь на море пересекающие его полоски, особенно заметные в ясную погоду. Это дорожки, по которым ходил, «аки по суху», Иисус Христос.
   Невозможно покинуть Тивериаду, не побывав на горе Блаженств, где прозвучали новозаветные заповеди Христа, обращенные к каждому сердцу и дающие ключ спасения души. Там, где пятью хлебами насыщались пять тысяч. И опять же, горько думать, что многие из тех, кто вскоре закричал: «Распни, распни Его!» – были в числе принимавших хлеб из апостольских рук. Люди ждали хлеба, не более. Они думали, что сытость тела отгонит от них голод души.
   Очень хочется погрузиться в живительную влагу озера. И вскоре это желание осуществится, ибо мы движемся в монастырь Русской духовной миссии, освященный во имя святой Марии Магдалины. В монастыре небольшой, но очень молитвенный, приветливый храм, источник святой Марии и дар Божий – родоновый источник.
   С веранды монастыря открывается вид на море-озеро с тремя названиями: Тивериадское, Галилейское, Геннисаретское. Так что сегодня мы погружались и топили свои грехи сразу в трех морях.

Четвертый день

   Мы не сразу прощаемся с Галилеей, у нас еще впереди Капернаум, так часто упоминаемый во всех Евангелиях, развалины синагоги, слышавшие голос Христа, бывшие свидетелями воскрешения дочери Иаира, исцеления кровоточивой, очищения прокаженного, выздоровления слуги сотника.
   Еще до обеда переезжаем к реке Иордан.
   С молитвой погружаемся в освежающие воды Иордана, недалеко от выхода реки из озера.
   А далее – далее дорога в Иерихон. Как грустно, как не хочется, чтобы исчезали из виду эти просторы, эти спасительные дали, но едем. Вот на прощание мелькнул красно-белый храм Двенадцати апостолов, его закрывают новые постройки. Всё! Впереди ветхозаветные места, освященные Христом. Но вообще, надо заметить, это чувство светлой печали расставания постоянно в Святой Земле. Таково православное сердце: оно не может не любить все это, даже мало-мальское место или событие, которое напоминает о Христе.

   В Капернауме Приморском (Палестинский этюд). Василий Поленов. 1907–1908 гг.

   Иерихонские трубы. Это библейское выражение означает очень громкий звук. Оно – из древности, от труб, от звука которых рухнули стены неприступного Иерихона. Ныне он гостеприимен, здесь участки нашей Православной Церкви, отсюда начинается дорога на гору Искушения. Здесь же евангельское дерево, на которое влез малорослый Закхей, чтобы видеть Спасителя. Это прообраз того, чтобы и нам подниматься над житейской суетой, идти к свету Истины – Христу.
   Тяжелая, но целебная дорога в гору. Ее проделывали тысячи и тысячи наших соотечественников, в том числе и старцы, и сам патриарх. А бывает и такой подарок, когда паломники поднимаются на самую вершину, где почти никто никогда не бывает, и около развалин монастыря встречают закат солнца. Вспомним, что здесь враг нашего спасения искушал Христа и здесь диавол услышал резкую отповедь: «Отойди от меня, сатана!»
   Сил осталось только на то, чтобы добраться до ночлега. Около Мертвого моря вспоминаем кару Господню на города Содом и Гоморру, погибшие по вине развратных жителей.

Пятый день

Встанем пораньше: впереди огромная программа дня, насыщенного посещением трех величайших мест: Хеврона, Вифлеема и Вифании.
Хеврон. Маврийский дуб. Усыхание его, ускорившееся в XX веке, дало повод говорить о близком конце света. Но мудрые старцы замечают: а сколько же за эти многие и многие сотни лет паломники унесли и рассадили во всех уголках нашей планеты желудей от него!

   Мамврийский дуб. Гравюра Кондена по рисунку Карла Брожа. 1869 г.

   День Страшного суда, конечно, в руках Божиих, но и мы, грешные, можем его отодвинуть, если будем молиться и жить праведно. Как праведный праотец Авраам, который именно под этим дубом принимал трех Ангелов – образ Святой Троицы. Здесь храм Русской духовной миссии. Здесь уже подрастают два новых дубка, их зовут Авраам и Сарра.
   Движемся к Вифлеему. Вифлеем (по-арабски – Бейт-Лехем, «город хлеба») навсегда в нашей душе как место рождества Христова. По этому небу шла Вифлеемская звезда, ведущая пастухов к пещерке Спасителя. Сюда волхвы принесли Богомладенцу смирну как земному человеку, золото как царю и ладан как Сыну Божию. Храм Рождества безграничен для познания. Не могут не литься слезы у крохотных черепов Вифлеемских младенцев, избитых по приказанию Ирода. Дворец его недалеко, и если будет время, подняться к нему очень интересно. Так же как и посетить церковь в Бейт-Сахуре. Можно все это успеть, если не затягивать обед.
   Впереди – Вифания, притягательная и малодоступная. Ибо из-за конфликтов последнего времени дорога туда часто перекрыта то железобетонными блоками, то танками. Но Вифания необходима для поклонения.
   Вифания, иначе Бетания, в переводе – дом бедности. Она и сейчас небогата, но Спаситель всегда шел прежде всего к бедным и обездоленным. Здесь Он прослезился, жалея умершего праведного Лазаря Четверодневного. Тот, кто был на Кипре, в Ларнаке, помнит эту потрясающую надпись на гробнице Лазаря: «Друг Христа». Всего два слова – друг Христа. Из дома Лазаря, после его воскрешения Спаситель ушел в Свой последний путь, на Голгофу. В Вифании прозвучали Его слова, обращенные к Марфе и Марии, а по сути, ко всем нам, о том, что надо меньше хлопотать и заботиться о земном, прежде всего надо думать о спасении души, о том, что не отнимется, о богатстве неветшающем, о добрых делах.
   Пора к ночлегу. Надо постараться лечь пораньше, ибо завтра еще более ранний подъем, нежели обычно. Потому что…

Шестой день

   …нас ждет Иудейская пустыня. Голая, безжизненная. Как говорит Псалтирь, «землю плодоносную в сланость [переставшую плодоносить], от злобы живущих на ней» (Пс. 106, 34). Освящают эту пустыню и делают ее местом поклонения оазисы монастырей Георгия Хозевита, Саввы Освященного, Феодосия Великого и Герасима Иорданского. История каждого из них – это история страданий и молитв, история сражений за православные святыни. Этот день для паломников за время поездки, может быть, самый трудный, но очень важный. В этих монастырях, исключая монастырь святого Герасима, паломники из России редки. В монастыре живет собачка, удивительно похожая на крохотного льва. И живет попугай, говорящий по-русски: «Слава Богу, Слава Богу!» Еще надо заметить, что в Лавру святого Саввы Освященного вход женщинам воспрещен. И женщины воспринимают это с пониманием. Тем более монахи не оставляют их без внимания – выносят для поклонения частички мощей святых угодников и скромное угощение – лепешки и воду.
   Обед в этот день запланировать из-за больших передвижений невозможно, он будет на одной из остановок.
   Может быть, удастся вернуться пораньше в отель, чтобы отдохнуть, привести в порядок записи, рассортировать купленные сувениры, изумляясь их красоте и дороговизне, и набраться сил для переезда в страну Иорданию.

Преподобная Мария Египетская. Икона. Конец XIX в.

Седьмой день

Наш путь в Десятиградие, в Заиорданье! Куда ушла Мария Египетская и откуда вел евреев из египетского плена пророк Моисей.

   Медный змий, гора Нэво

   Если все благополучно, то, благословясь и вновь надев крестильные рубашки, мы погрузимся в Иордан. На сей раз – что незабываемо – у места крещения Иисуса Христа.
   Далее – ветхозаветные места: ущелье Вади-Хорор, место вознесения Илии пророка, прощание его с пророком Елисеем. Далее – переезд к горе Нэво, или, как часто произносят, Нэбо: Небо, видимо, по близости к небу и потому, что дальше этой горы пророк Моисей по воле Божией не смог пойти и здесь скончался.
   Гора Мохерус. Вспоминаем царя Ирода, оставшегося в истории только своими ужасными поступками: убийством младенцев и усекновением главы Иоанна Крестителя. Здесь плясала Саломея, дочь Иродиады. Надо ли говорить, как страшно все они закончили свои дни? Ирод сгнил заживо, Иродиаде отрезало льдиной голову.
//-- * * * --//
   Завтра рано утром поедем в аэропорт, и – в Москву. Грустно. Но впереди целый день, интересная экскурсия, уроки соединения исторических событий и современности и, конечно, незабываемые базары. Вас и обсчитают, и попробуют обокрасть, так что будьте начеку. Не стесняйтесь торговаться. Просят за что-то десять долларов, давайте три, сойдетесь на семи. И это, конечно, обман, но все-таки будет осознание борьбы за свое благосостояние и справедливость.
   Старайтесь больше увидеть, услышать, запомнить, записать. Обилие впечатлений не подавит нас, напротив, напитает душу и сердце, возвысит ум.
   Ради чего мы ездили по святым местам? Ради молитв, ради устремления от Иерусалима земного к Иерусалиму Небесному, в то жилище, в котором обитает Христос и куда мы стремимся всей душой.

Афон. Стояние в молитве

   Кто расскажет о трудах ваших, блаженные отцы? Кто достойно воспоет подвиги ваши – трезвение ума, непрестанную молитву, болезненное мученичество совести ради добродетелей, изнурение тела, совлечение страстей, всенощные стояния, вечнотекущие слезы, распинание втайне, смирение ума, победы над бесами, множество даров?..
   О сонм преподобных, освященный в Боге и возжелавший Его! О богоносный пчельник, собравший в расщелинах и пещерах Святой Горы, как бы в ульях умных, сладчайший мед безмолвия! Троицы услада! Богородицы украшение! Афона похвало! И Вселенной свято чтимые! Предстательствуйте пред Господом о помиловании душ наших.
   Святой Никодим Святогорец

Святая Гора Афон. Старое фото

Удел Божией Матери

   Многие места нашей земли напоминают красоту дня творения, но особенно чувствуется присутствие Божие в мире здесь, в Греции. Здесь все говорит о Господе: море, полное тайн, горы, скрывшие свои склоны травами, кустарниками, деревьями и цветами, небо, настолько драгоценно-изумрудное, что голубизна его не дается никакой кисти. Когда восходит по Божией милости солнце, то кажется, что небо стекает в море, а море поднимается в небо.
   А главное место Греции для нас – это Святая Гора Афон. По свидетельству космонавтов, которые летают в космосе над планетой, Афон всегда сияет, даже и тогда, когда кругом него облачность.
   Святая Гора Афон – удел Божией Матери. После Храма Гроба Господня в Иерусалиме это – главное место в мире. Почему? Если бы не молитвы Афона, мир давно бы провалился в черные дыры безбожия.
   Был ли ты или не был на Афоне, все равно при этом слове слышится небесный звук чистой молитвы.
   В отверстое над Елеонской горой небо вознесся воскресший Иисус Христос. Его приход на землю был последней милостью Господа, показавшего пути спасения. Об этих путях и должны были поведать миру Его ученики. Рассказать и об обетовании Второго Пришествия, при котором уже не будет вразумления грешников, а грянет Божий суд.
   В Деяниях апостолов рассказывается, как ученики Христа собрались по Его Вознесении в Сионской горнице, которая помнила и чин умовения ног, и Тайную Вечерю, и то, как на них снизошел Дух Божий. «И внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились. И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них. И исполнились все Духа Святого…» (Деян. 2, 2–4). После проповеди Петра к Апостольской Церкви «присоединилось в тот день душ около трех тысяч» (Деян. гл. 2–41).
   Апостолы, получившие такой святой дар, решили понести Его вместе с благой вестью о воскресшем Христе и в другие земные пределы. Узнать же, кому куда идти, они решили с помощью жребия. Божия Матерь пришла участвовать в жеребьевке. Ее отговаривали, но Она не хотела никакого особого отношения к Себе и пожелала участвовать в трудах апостольских. Ей выпала Иверия. Но не успела Божия Матерь собраться в дорогу, как Божий ангел (в церковном предании Архангел Благовещения Гавриил) возвестил Ей волю Божию – пребывать пока в Иерусалиме, а там Сам Господь укажет Ей страну для поучения заблудших.
   Тем временем Она, сопровождаемая учеником Иисуса Иоанном Богословом, усыновленным Ею при кресте на Голгофе, отправилась на остров Кипр, чтобы увидеться с Лазарем Четверодневным, братом праведных сестер Марфы и Марии. Лазаря хотели убить иудеи, пылая злобой ко Христу и надеясь уничтожить чудо воскрешения, вспоминаемое нами в Лазареву субботу. Лазарь скрылся, затем апостолом Варнавою был рукоположен в епископы и служил на Кипре. Лазарь писал оттуда к Божией Матери, зовя навестить его, так как по-прежнему была опасность преследования со стороны иудеев и он опасался сам прибыть в Иерусалим.
   Корабль внезапно поднявшимся ветром несколько дней гонит в сторону от Кипра, по Эгейскому морю, и прибивает к северо-восточной стороне греческого полуострова Халкидики, к его еще более малому полуострову Афон. Место выхода Пречистой Девы там, где ныне монастырь Иверской Божией Матери. В то время там было идольское капище. По сведениям древних источников, идолы, подняв свой предсмертный крик, рушились. Люди бежали к берегу, встречая корабль.
   «Сие место будет Мне в жребий, данный Мне от Сына и Бога Моего, – сказала Божия Матерь. – Благодать Божия да пребудет на месте сем». Было это промыслительное событие в 44 году от Рождества Христова.
   Пророческие слова об Афоне сбылись с совершенной точностью. Афон, земной удел Божией Матери, стал исключительно иноческой страной, монашеской обителью, соединившей в себе двадцать монастырей. Во мнении общественном он воспринимается не полуостровом, а самостоятельным островом, куда можно приехать только с одной целью – молиться Богу. Все остальное – от лукавого.

Отверзающая райские двери

Благодать Божия, предсказанная Божией Матерью, Которую на Афоне именуют Защитницей, Попечительницей, Заступницей, никогда не уходила от Афона. Все было в эти столетия: нашествия врагов, разорения монастырей, гибель монахов, голод и холод, но спросим: а в остальном мире что? Государства исчезали, империи рушились, религии возникали и растворялись, а уж сколько было учений, идеологий, всяких атилл, чингисханов, наполеонов, марксов, лениных, троцких… Сколько неверных, тупиковых путей пройдено человечеством от собственной гордыни, а вот Афон стоит! Ибо стоит на скальной основе веры православной, смирения и терпения. Другого объяснения прочного стояния Афона в мире нет. Случись что с ним – произойдет вселенская катастрофа. Враг нашего спасения отлично это понимает и насылает всё новые и новые напасти на монашескую республику. Но разбивается о крепость афонской молитвы. А крепость этой молитвы идет от Заступницы усердной рода христианского – Божией Матери. И наименование Божией Матери высоким именем Вратарницы произошло здесь же. Она не просто неусыпно хранящая врата афонских обителей Стража, но и двери в райские пределы отверзающая. Дивно, отрадно слышать здесь акафист Пресвятой Богородице в честь иконы Ее Иверской. Идет по простору храма, как по морской глади, раскатистой волной славословие согласными голосами, единым сердцем, едиными устами: «Радуйся, во всяких нуждах скорое вспоможение, радуйся, в печалях быстрое услышание. Радуйся, от огня, меча и нашествия иноплеменных нас избавляющая, радуйся, от глада и напрасныя смерти нас свобождающая… Радуйся, благая Вратарнице, двери райския верным отверзающая».
Верным. Но кто более верен Царице Небесной, нежели монахи Святой Горы?

Нет в мире сирот

   Нет в мире сирот. Это главное счастье нашей земной жизни. Мы теряем отцов и матерей, но не сиротеем: всех нас усыновила при кресте Сына Своего Пресвятая Богородица. Уходящие из мира в монастырь покидают навсегда своих земных матерей, но не остаются сиротами.
   Мы стоим с монахом на высоком берегу.
   – Море и земля и вся, яже в них, – обводит он рукой пространство. – И все Богом создано, и всё к Нему, и всё от Него, и всё Им.
   Мне хочется задать вопрос о его матери, родне по крови, только не смею и говорю:
   – Грехи ваши ничтожны по сравнению с нашими, зело гнусно нас оплетшими, – вспоминаю я читанное из святых отцов. – И мы к вам притекаем, прося ваших молитв.
   – Слаба и наша молитва, – говорит монах. – Одна надежда на Пресвятую Матерь Божию.
   Он говорит, что слаба, и говорит искренне, но если молитва и здесь слаба, то где же она сильна? Именно на Афоне слышит нас Господь, именно монахи Афона лучше всех знают, как, за что и за кого молиться. Почему такая уверенность? Отвечает святой Симеон Новый Богослов:
   «Монахи не находятся на земле, хотя и держимы землею, но живут в свете будущего века».
   Вспоминаю и преподобного Памву, подвижника горы Нитрийской, смиреннейшего из монахов, воспитавшего многих великих старцев. С несколькими братиями святой шел в Александрию по просьбе святителя Афанасия. Около храма сидели люди, не обратившие на монахов никакого внимания. Святой Памва – небывалый случай – возмутился и повелительно сказал мирянам: «Встаньте и приветствуйте монахов с почтением, просите у них благословения. Они беседуют с Богом, уста их священны».
   Монахи уже сделали то, что нам еще предстоит, – оборвали крепкие привязки к вещественному миру. Монахи – над нами. Много раз я ощущал это до прилива благодарных слез – я, грешный, сподобился стоять рядом и молиться с молитвенниками за весь род людской. Вот они входят в храм, берут объемистые тетради с тысячами и тысячами имен и оглашают их для небес, моля о прощении грехов неразумных тварей Божиих. Молятся о нас с вами, ныне живущих и способных еще спастись. А молитв о упокоении еще больше. Озаряет восковая свеча седую бороду, склоненное лицо, мантию и еле уловимое движение губ, шепчущих читаемые глазами имена.

Обители небесной Вратарницы

   На Афоне нет ни одного монастыря, не осененного милостию небесной Покровительницы. От Божественного лика Пречистой на святых иконах всегда исходили вразумления и наставления.
   А иногда вразумление было иным образом. Кажется, даже искусство фотографии Господь попустил открыть только для того, чтобы миру было явлено это скрытое от наших земных глаз, чудо.
   Начало XX века. В монастыри стекаются нищие, не имеющие пропитания. Как и во все века, здесь кормят страждущих. Но и в монастырях запасы муки для хлеба истощаются. Игумен Пантелеимонова монастыря распоряжается хлеб сегодня раздать, а завтра всех предупредить, что больше хлеба не будет. Фотограф снимает огромную очередь за подаянием. В тот же день проявляет и печатает снимки. На одном из них совершенно явственно видна женщина в черном покрывале, стоящая в очереди и получающая подаяние. Потрясенная братия вглядывается в фотографию. Сомнений нет – Сама Царица Небесная вразумляет монахов заботиться о голодных. Игумен распоряжается – выдавать хлеб, пока есть мука. И назавтра по Божией милости муку привозят купцы, решившие не продавать ее, а отдать обители на спасение души.
   В сентябре на Афоне вспоминают образ Божией Матери «Светописанная». Чуть позже мы расскажем об этом подробнее.
   Память об умножении запасов муки, вина и елея по молитвам к Божией Матери хранят монастыри Ватопед и Пантократор. Да и в любом другом монастыре живут предания о заступничестве Божией Матери. Вспомним некоторые.

Хиландар

Предание, живущее в Хиландарской обители, объясняет, почему Божию Матерь называют Игуменией Святой Горы. В Хиландаре хранится икона Божией Матери «Троеручица», та самая, пред которою молился и исцелился святой Иоанн Дамаскин. После кончины настоятеля в монастыре пошли нестроения, несогласия по поводу нового игумена. И тут случилось нечто вразумляющее: братия, собравшись на молебен, не увидели иконы на своем месте в алтаре. Она стояла на игуменском. Отнесли икону в алтарь. На следующее утро икона вновь была на игуменском месте. Храм же (все это знали наверное) был заперт. Тут и наступило вразумление: Сама Божия Матерь является Игуменией монастыря. И выбрали только наместника.

Хиландар, сербская святыня. Старое фото

Иверон

Иверская обитель спасена Божией Матерью в Средневековье явным образом. Персидское войско под командованием Амиры на пятнадцати кораблях пристало к берегу. Иноки, захватив, сколько успели, утвари и сосудов церковных, укрылись в наиболее крепкой башне. Враги грабили обитель, хотели обрушить столпы храма, но не успели в тот день и вернулись на корабли. Надо ли говорить, что иноки усердно молились своей Заступнице. Была тихая погода, ничто не предвещало бури, и вдруг она поднялась, да такая, что суда разметало и потопило. Амира уцелел, но уцелел именно для того, чтобы увидеть необоримость веры христианской. Оплакав своих воинов, посыпав голову пеплом, на коленях просил иноков принять его в обитель и принес огромный вклад драгоценностей, на который и были возведены крепкие стены обители.

Ватопед

Разбойники тайно подошли к Ватопеду с вечера и укрылись в кустах. Но Божия Матерь не попустила им разграбить обитель. Настоятель услышал голос, исходящий от иконы Божией Матери: «Не отверзайте сего дня врат обители, но взойдите на стены и прогоните разбойников». Пораженный таким чудом настоятель собрал братию, пересказал им слова небесной Заступницы. Монахи пришли к иконе и, к своему изумлению, увидели, что очертание иконы стало другим. Тогда же монахи вооружились и поднялись на стены. Разбойники, видя, что они изобличены, отступили.

Иверская икона Божией Матери «Вратарница»

Ватопед, греческий монастырь. Старое фото

Зограф

Вблизи Зографского монастыря уединенно жил старец. «Радуйся», – говорил он, обращась к иконе Богородицы. «Радуйся и ты, старец Божий», – услышал он. Старец затрепетал, принял повеление идти в монастырь и сказать, что враги Христа скоро нападут на Зограф. «Кто слаб в духе, пусть скрывается, пока пройдет искушение, но желающие страдальческих венцов пусть остаются. Поспеши же». Едва старец вступил за монастырские ворота, как увидел, что его келейная икона, пред которою он молился и от которой слышал голос, уже над вратами.
Врагами обители были на сей раз не разбойники, чающие грабежа и добычи, а ловцы душ, посланники Ватикана. Они убеждали, что у них добрые намерения, вот только одно надо: чтобы на Афоне признали папу Римского главой Церкви; в награду Афон получит груды золота. «У нас, – отвечали иноки, – Глава Церкви – Христос». – «Так умирайте же!» – завопили латиняне, обложили стены башни, в которой укрылись иноки, хворостом и зажгли.

Зограф, болгарский монастырь. Старое фото

Предали в руки Господа свои чистые души иноки Зографа. А икона Божией Матери вскоре была открыта в пепле пожарища неповрежденной.

Карея

   Особенно чтима на Афоне икона Божией Матери «Достойно есть». Ведь именно на Афоне был услышан и записан рукой самого Архангела Гавриила полный текст этой молитвы.
   Недалеко от центра Афона, от Кареи, в небольшой келье жил старец. Он пошел к службе, а ученик-послушник остался и творил по благословению келейную молитву. Среди ночи к нему постучался незнакомый благообразный инок, и они стали вместе молиться. Оканчивая канон, послушник по обычаю читал молитву: «Честнейшую Херувим и Славнейшую без сравнения Серафим, без истления Бога Слово рождшую, Сущую Богородицу Тя величаем». Но дивный гость поправил послушника и пропел молитву с иным началом: «Достойно есть, яко воистину блажити Тя, Богородицу, Присноблаженную и Пренепорочную и Матерь Бога нашего…»
   Послушник был растроган до слез услышанным и просил пришельца записать новую для него молитву. Но даже чернил и бумаги не оказалось в келье. Тогда гость попросил каменную плиту и начертал на ней своим перстом всю Богородичную песнь.
   – Отныне навсегда пойте так и вы, и все православные христиане, – сказал небесный гость.
   Инок узрел полное сходство гостя с Архангелом Гавриилом, хотел еще что-то сказать ему, но тот стал невидим. Доска с начертанными словами молитвы была показана собору старцев Святой Горы. С тех пор ангельская песнь «Достойно есть» вошла в общецерковное употребление.

Карея. Старое фото

Благоговеть перед тайной

   Монашеская жизнь – тайна. Мы, люди обычной жизни, видим монахов в церкви, на послушаниях, в трапезной. Вот, пожалуй, и всё. И никому не дано проникнуть в мир монашеской души. Более того, неохотно монахи рассказывают не только о себе, но и о своей обители. Поучительна история афонского монаха Нила Мироточивого. По его молитвам происходили исцеления больных, вразумления заблудших. Исцеленные и близкие их создавали вокруг имени Нила легенды. Но он всегда уходил от мирской славы. По земной кончине Нила мощи его замироточили, и люди, естественно, потянулись за лекарством для души и тела. Мироточение было обильным, и наплыв желающих получить миро становился все более многочисленным. Тогда ученик преподобного сказал своему учителю: «Я знаю, как ты бегал от мирской славы, но вот она тебя настигла». И что же? Мироточение прекратилось. Это очень краткий пересказ жития преподобного, но сказанного достаточно, чтобы увидеть, насколько монахи не дорожат известностью, более того, настоятельно избегают ее. Например, стараются не фотографироваться. Они ушли из мира, и не хотят возвращаться в него даже своим изображением. Именно афонцам хочется, чтобы флагманский корабль монашества шел по морю современности не обремененным отягчающей мирской славой.
//-- * * * --//
   Пишущие об Афоне сходятся во мнении, что нет точной даты заселения полуострова. Гора упоминается даже в «Илиаде» Гомера. В первые века новозаветного времени, после того как сюда ступила Божия Матерь, здесь селились монахи-одиночки, отшельники, пещеры которых обнаруживали в последующие времена, изумляясь их многочисленности. Несомненно, тут были и палестинские, и синайские, и египетские молитвенники, ученики великих Антония, Павла, Макария, других духоносных старцев первых веков.
   Добавим, что нашествия диких язычников, самоуверенных мусульман, образованных папистов уничтожили многие документы афонской древности, и только с X века дошли до нас письменные свидетельства, отчего порой говорят, что начало монашеской жизни на Афоне началось лишь со времен Константина Великого. Известно, что храм Успения Пресвятой Богородицы в Карее отстроен при равноапостольном Константине, а разрушен при Юлиане Отступнике. Это IV век. А вновь возведен при императоре Никифоре Фоке уже в X веке. Несомненен и факт свержения идола с самой высокой горы еще в I веке. На этом месте стоит храм Преображения Господня. Служат в нем раз в год, ибо он труднодосягаем. Это Фаворская гора Афона. Иногда, в ясный день, вершина ее предстает как драгоценный камень в оправе гранитных гор. Сияет в солнечную погоду и скрывается туманом в ненастье. А иногда бывает такое чудо – храм плывет выше туч, отделясь от земли, и стоит будто на воздухе, точно невесомый. Зрелище это возносит душу к горним пределам.
   Афон – это навсегда. Не видел его – тянешься к нему. Увидел – никогда не забудешь. Двенадцатилетним отроком тайно прибежал сюда один из самых почитаемых в Греции духовников, будущий старец Порфирий (Байрактарис), пробыл тут семь лет в скиту Кавсокаливит, а потом… шестьдесят девять лет пробыл вдали от Афона, служил священником в больнице Афин, уходил в уединение, организовал женский монастырь Преображения Господня, в котором был наставником, и за несколько месяцев до кончины, предчувствуя ее, вернулся на Афон. Это было совсем недавно, в 1991 году. Старца Порфирия мы вспомнили, чтобы примером его жизни показать неодолимую тягу к Святой Горе. И еще вспомнили наставления старца: «Кто молится лишь о себе, совершает большую ошибку». Сказано это в первую очередь об афонской молитве.

Часть государства, но особая

   Афон – сердце и душа православия. Вместе с тем это часть греческого государства. Часть, но особая. Статус Святой Горы закреплен в Конституции Греции в статьях 109–112. Сделаем выписки, показывающие эту особость:
   «Афонский полуостров… является в соответствии со своим древним привилигированным положением самоуправляющейся частью Греческого государства, суверенитет которого над ним остается неприкосновенным. …Все монашествующие на ней приобретают греческое гражданство без каких-либо формальностей, как только они принимаются в число монахов или послушников. Святая Гора в соответствии со своим установленным порядком управляется двадцатью ее священными монастырями, между которыми поделен весь Афонский полуостров, и ее земля не подлежит отчуждению. Управление осуществляется представителями Священных монастырей, составляющими Священный Кинот. Категорически запрещается какое бы то ни было изменение системы управления или количества монастырей Святой Горы, их иерархического строя и их взаимоотношений с зависящими от них учреждениями. На ее территории запрещается пребывание иноверцев или раскольников». По Конституции, государство берет на себя «исключительное право поддержания общественного порядка и безопасности» на Святой Горе.
   И вот когда видишь в сегодняшнем мире постоянные нападки на Афон, особенно со стороны демократических женских движений (как будто для них не указ слова Божией Матери) или со стороны бизнесменов, которые видят только мрамор Афона да его живописные берега и чистейшее, омывающее их море, то диву даешься. Видимо, и Конституция государства не для них писана. Демонстрации эмансипированных женщин-суфражисток часто происходят на причале Уранополиса – греческого города, откуда уходят и куда приходят монашеские корабли. Вспоминается, как такие демонстрации встречали монахов, сопровождавших святые мощи всехвального апостола Андрея Первозванного, мощи святого великомученика и целителя Пантелеимона и мощи святой равноапостольной Марии Магдалины. А часто и без всякого повода неистовые ревнительницы женского равноправия выходят на причал, чтобы в очередной раз покричать о том, что нет на Афоне демократии. Какая несправедливость!
   У бизнесменов есть выражение: снимать доходы. С перепродаж и продаж, с жилплощади, с рынка… Стоя на палубе теплохода, огибающего полуостров, один такой предприниматель все ахал, все изумлялся красотам Афона и восклицал: «Да тут с каждого километра можно в сезон по миллиону долларов снимать!» Когда же ему пытались втолковать особость и единственность Афона и его неподчиненность светским законам, он это никак не мог понять.
   – Пусть и молятся, – упирался он, – кто им помешает? Молятся, в нашу сторону пусть не глядят. Места хватит. Им же и доходы будем отстегивать. Когда кто и с курорта к ним заглянет, свечку купит. Да они же ж еще и мрамором могли торговать. На золоте сидят и не понимают своего счастья.
   О мраморе этот бизнесмен точно заметил – весь Афон стоит на мраморном основании как на драгоценном пьедестале. Еще и в этом мы читаем Божий промысл – предоставить место для чистой молитвы совершенно особое, единственное. Но это может понять только верующий человек. Чаще мы сталкиваемся с почти полным, безнадежно глухим отрицанием монашеской республики. Это, к сожалению, есть и в Греции, и за ее пределами.
   Вот, к примеру, в Греции были Олимпийские игры. Ведь Греция – родоначальница этих игр. Но какие же нападения испытала тогда Святая Гора! На нее рвались и бегуны, и прыгуны обоих полов. Пресса визжала, цитируя апостола Павла, что нет для Господа ни эллина, ни иудея, ни мужеска пола, ни женска. Европарламент выделял изрядную сумму тем монастырям, кои согласятся принять у себя женщин-паломниц. «Это, – сказали афонцы, – диавольская уловка». Устоял Афон перед олимпийцами и, даст Бог, устоит пред любыми нашествиями соблазнов сего века и будущего.
   Будем надеяться, что наш посильный труд послужит просвещению заблудших и закосневших в одностороннем, только материальном истолковании мира. По диавольскому наущению внедряются в умы людей мысли, что бытие определяет сознание, что базисом жизни является материальный мир, а надстройкой (слово нашли) является духовность. Тут все поставлено с ног на голову. В начале же было Слово, Дух Святый, потом материальный (поначалу допотопный) мир. Тело каждого человека пришло из земли и уйдет в землю, а душа будет продолжать жить. Как? Ликовать с ангелами или мучиться во аде, это зависит от наших дел в продолжение краткого нашего пребывания на земле.
   Именно служить спасению души уходили и уходят на Афон православные люди.

Пейзаж сотворения мира

   Подумать, столько копий ломается из-за совершенно крохотного участка земли. Если бы через полуостров протянуть дорогу, о которой тоже кричат неистовые поборники уничтожения монашества, то по этой дороге можно было б проскочить весь Афон за двадцать минут. Шестьдесят километров его длина. А в ширину всего ничего – от семи до девятнадцати километров. Полуостров Айон-Орос, как он значится на картах, возвышается из вод Эгейского моря с северо-запада на юго-восток. Сначала он более равнинный, затем всхолмливается, переходит в горную цепь и оканчивается значительным возвышением, возносимым к восходу солнца. Высота главной горы Афона, горы Преображения, свыше двух тысяч метров.
   Склоны гор, долины, прибрежные земли необычайно богаты растительностью. Это сплошной ботанический сад. Это рай, и не меньше. В любое время года. Весной – ошеломляющий, осязаемо плотный запах цветущих трав и кустарников. Розоватятся на рассвете и закате расцветающие деревья, кисейно белеют вишни в свой краткий двухнедельный срок и как долго помнятся потом. Заявляют о себе и маслины, напоминая о Елеонской масличной горе. А как радостно раскрываются навстречу теплу груши, черешни, виноградники! Легко воспаряет над землей розовая пена цветущего миндаля, соперничает с белизной облаков цветущая яблоня, подолгу стоят над пространством красные свечки каштанов, беззаботно раскидывают свои широченные ветви крепкие платаны, а черешни уже показывают свои скороспелые плоды. Скромно цветет орех. Орехи, конечно, грецкие, учитывая место их нахождения. И вспоминается добрая, исцеляющая шутка преподобного Амвросия Оптинского: «Грех как грецкий орех – расколоть легко, выковырять трудно».
   Но спелые орехи – это осень. Осень здесь такая долгая, что кажется, никогда не придут холода, все время будет это золотое состояние торжества природы, эти крепкие дубовые листья, которые одновременно уже и под ногами, и еще на ветвях, эти костры красно-оранжевых кленов и наш родной русский шиповник, только плоды его сочнее и крупнее. Все такое полное, пришедшее в меру торжества созревания, что только и думаешь: «Господи, за что нам такое?»
   Наш Пантелеимонов монастырь – на юго-западной части острова, поэтому солнце приходит к нам после обеда и царствует до вечерних звезд. Море прямо-таки пылает на закате. А ночью, при полной луне, оно совсем золотое. Случаются и пасмурные дни, особенно зимой. Но, по русским понятиям, какая же это зима: выпал ночью снег, к обеду нет его, а к вечеру и вовсе тепло. Тем более, как ни облетают лиственные деревья и лиственницы, Афон всегда зеленый, цве́та жизни; здесь много хвойных пород: ели, сосны, туя, заросли вереска.

До красот ли монаху?

Летом жарко. Но все равно хорошо. Всегда найдется тенистое место, всегда утолит жажду вода из чистого, текущего из мраморных недр ручейка. Но нигде в монашеских трудах и рассказах нет описания красот Афона, любования ими. До красот ли монаху, когда он занят ежеминутно? Молитвы, послушания, снова молитвы, снова труды. Иногда очень тяжелые: строительство, погрузка, разгрузка, копание земли, работа на огородах и в садах, приготовление пищи, заготовка продуктов на зиму – всего не перечесть. Но главный труд – это, конечно, молитва. Непрерывная – и совместная, и уединенная. И вот этой молитвы не увидишь, если сам не молишься. Ступаешь по тропинке – впереди мелькнул человек, идущий навстречу. Подходишь – а там нет никого. Спрятался, уклонился от встречи, чтобы не прерывать молитвенного состояния. Это состояние иногда улавливаешь в ночную, утреннюю или вечернюю пору в храме и понимаешь, насколько оно сильно. Молитвы те же, что слышал в обычных церквах, но звучат они как-то иначе. Серьезнее, неспешнее, проникновеннее. И монастырское монашеское пение тоже неповторимо, оно какое-то особое, единоустное, спокойное в своей всепобеждающей силе.

День смерти – это день рождения

   Есть ли в нынешнее время святые на Афоне – вот вопрос всем побывавшим на Святой Горе. Лично я уверен, что есть. Хотя сам их не видел. А может, видел, да по грехам своим и недостоинству не понял, кто предо мною.
   Но почему я так заявляю? Потому, что видел здесь и осознал главное в нашем мире – отношение к смерти. Мы ее боимся, а здесь день смерти – это день рождения в жизнь вечную. И понять без этого вразумления Афон невозможно. Вот попробуйте не бояться смерти. А здесь этот страх отступает. Смерть страшит привязанных к земному, а здесь никто не озабочен земным. Здесь все ничто: деньги, успех, известность, сила физическая, власть, даже и времени настоящего здесь нет. Как? И времени?
   Да, и времени. Ведь время дано нам в наказание за первое грехопадение. Времени не было, и нет его у Бога. У Него всё враз: настоящее, прошлое и будущее. А у нас и настоящего нет. Было утро, и нет его, вечер приближается.
   А что такое афонская полночь? Это закат, это погружение солнца в глубины горизонта, это начало новых суток. Но и это не время, это сигнал колокольчику звать на молитву. Переливистый звук летит по коридорам, вскоре трель колокольчика подхватывает колокол на колокольне, но вот уже и колокольчик и колокол в прошлом, а в будущем то, что возглашается, поется и читается. И это летит в пропасть времени, а вечность все пред нами.
   Монахи Афона постоянно устремлены в вечность.

Патриаршие, ставропигиальные

   Афоном за долгие годы его вековечного стояния руководили и византийские императоры, и турецкие султаны, и Константинопольские патриархи. Это внешне. Внутренне же Афон всегда жил своими преданиями, обычаями, традициями. Они были закреплены в монастырских уставах или передавались изустно. Власти противились этому, но и монахи были непреклонны. Попробовали турки в 1860 году установить законодательство для Афона – не получилось. И следующие попытки провалились. Не хотело монашеское сообщество жить по светским указам. И добилось своего. В 1911 году афонские старцы определили «Главные канонизмы Святой Горы». Турецкое правительство не утвердило их, и, как будто в наказание за это, через год Афон стал греческим, а вскоре получил международное признание. Каждый год 10 мая вспоминается, как в этот день в 1924 году была принята «Уставная хартия Святой Горы Афонской», иначе известная как «Новый канонизм» или просто Устав. Устав этот, его сто восемьдесят восемь статей, утвержден правительством Греции и является основным документом Афона.
   В нем названы в определенном порядке двадцать священных царских патриарших ставропигиальных монастырей. Вот этот порядок, который сложился с давних пор:
   ВЕЛИКАЯ ЛАВРА во имя преподобного Афанасия Афонского;
   ВАТОПЕД – в честь Благовещения Пресвятой Богородицы;
   ИВЕРСКИЙ монастырь (Ивирон) – в честь Успения Богородицы;
   ХИЛАНДАР (Хилендарь) – в честь Введения во храм Пресвятой Богородицы;
   ДИОНИСАТ (преподобного Дионисия) – в честь Рождества святого Иоанна Предтечи;
   КУТЛУМУШ – в честь Преображения Господня;
   ПАНТОКРАТОР – в честь Преображения Господня;
   КСИРОПОТАМ – в честь сорока Севастийских мучеников;
   ЗОГРАФ («Живописец») – в честь великомученика Георгия Победоносца;
   ДОХИАР – во имя святых архангелов;
   КАРАКАЛ – во имя апостолов Петра и Павла;
   ФИЛОФЕЙ – в честь Благовещения Пресвятой Богородицы;
   СИМОНОПЕТРА – в честь Рождества Христова;

   Русский монастырь во имя великомученика и целителя Пантелеимона. Старое фото

   СВЯТОГО ПАВЛА – в честь Сретения Господня;
   СТАВРОНИКИТА – во имя святого чудотворца Николая;
   КСЕНОФОНТ – во имя святого великомученика Георгия Победоносца;
   ГРИГОРИАТ – во имя святого чудотворца Николая;
   ЭСФИГМЕН – в честь Вознесения Христова;
   РУССКИЙ ПАНТЕЛЕИМОНОВ (Россикон, Руссик) – в честь святого великомученика Пантелеимона;
   КАСТАМОНИТ («Среди каштанов») – во имя святого первомученика Стефана.
   Только эти двадцать монастырей имеют права собственности. Остальные – скиты, кельи, каливы, исихастирии – являются собственностью какого-либо монастыря. Впервые посещающие Афон изумляются величественности скитов, часто превосходящих размерами монастыри. Например, Андреевский, доныне поражающий своею величественностью, мощью. И какой-то основательностью, стоит как крепость духа.

Святой Петр

   Первым афонским святым, образ которого дошел до нас, считается преподобный Петр Афонский. В трапезной монастыря Хиландар – его изображение. Это совсем исхудавший старец с длиннейшими седыми волосами, высоким лбом, с пронзительным взглядом. Время его подвигов – первая половина IX века.
   Известно, что он из Византии. Имевший склонность к иноческой жизни, он не раз собирался уйти в монастырь. Но его не отпускали с царской службы. Широкообразованный, смелый, он заслуженно стал полководцем. Во многих походах удача была на его стороне, но однажды в тогдашней огромной Сирии, на границе Вавилона и Финикии, он потерпел поражение от варваров и был пленен. Его заточили в аравийскую крепость на берегу Евфрата. Тогда-то, оплакивая свою участь, он и вспомнил о своих обещаниях Богу стать монахом. Он молился любимому своему святому, святителю Николаю, архиепископу Мир Ликийских, и был им спасен.
   Также в житии Петра Афонского говорится об участии в его судьбе святого Симеона Богоприимца.
   Святой Петр прославился даром чудотворений в Риме, был обласкан вниманием папы Римского. Но бежал от славы человеческой, сел по наитию на корабль, идущий на восток, и предал себя воле Божией. Именно у Афона, несмотря на попутный ветер, корабль остановился, будто сел на мель. Нет, место было глубокое. «Чада мои, как называется эта гора?» – спросил святой Петр у корабельщиков. Узнав, что это Афон, святой понял: вот то место, которое называл ему святитель Николай. «Высадите меня, – сказал Петр корабельщикам, – иначе вы не сдвинетесь с места». Его не хотели отпускать, но вмешательство Божие было совершенно явно, и они перевезли Петра на пустынный берег. Изгнав молитвой диких животных и гадов из пещеры, святой обосновался на Афоне. И жил здесь оставшиеся ему пятьдесят три года. Как жил, чем питался? Житие говорит: «Телесная пища ему и на мысль не приходила. День и ночь воссылал он свои молитвы и благодарения Богу».
   Множество нападений от демонов выдержал святой, но заступничеством Божией Матери не потерпел от них вреда.
   По истечении долгого времени исполнились евангельские слова о том, что не может светильник остаться незамеченным. Господь открыл святого людям. Некий человек охотился за ланью, и она привела его к пещере. Охотник понял, что видит святого, и со слезами молил исцелить его брата, одержимого нечистым духом. Петр запретил охотнику говорить кому-либо о нем, а больного брата просил привести к нему на следующий год. Охотник выполнил благословение. Спустя указанное время он пришел с братом к святому, но уже не застал его в живых. Они увидели только мощи святого. Охотник безутешно рыдал, но чудо свершилось тут же. Лишь только братья приблизились к мощам святого Петра, как демоны с горестными криками вышли из тела больного брата. Они вышли из уст в виде черноватого дыма, а мощи святого заблистали неземным сиянием. С великим благоговением охотники принесли цельбоносные мощи на корабль и хотели везти их с собою. Однако напротив Климентовой пристани корабль остановился. Такова была воля Божия – наградить Климентовскую обитель, создаваемую в то время, святыми мощами Петра Афонского.

Преподобный Петр Афонский. Икона. XIV в.

Созидаются обители

   Как раз к IX веку относится узаконивание владений монастырей. Доселе афониты благодарны преподобным Евфимию Новому и Иоанну Колову. Они отстаивали независимость Афона перед светскими властями. Преподобный Евфимий принял постриг на горе Олимп, жил в Фессалониках, но главное дело его жизни – Афон. Он нашел на Афоне большое количество монахов, но не монастырей. Монахи жили разрозненно, отшельнически и были беспомощны при нашествиях властей или просто грабителей. Вместе с преподобным Евфимием на Афоне подвизался преподобный Иоанн Колов. Он создал монастырь прямо на перешейке полуострова. Удобное место, плодородные земли притягивали в монастырь насельников. Афонские монахи добились через константинопольского императора передачи обители святого Иоанна Колова в собственность тогда же создававшегося Иверского монастыря.
   Древнейший, дошедший до нас императорский указ (хрисовул) об Афоне был издан в 883 году. По нему монахи освобождались от уплаты налогов на занимаемую ими землю, а немонахам запрещалось пасти скот на землях монастырей. Но окончательное обозначение монашеских владений произошло в 942 году по указу императора Романа I. Он обозначил границу земель Афона по самому узкому месту полуострова, как раз у его начала, «от моря до моря». Более того, монахам приносились пожертвования, подобные тем, что получали уже существовавшие тогда монастыри в других местах империи. Можно сказать, шефствовал над Афоном константинопольский монастырь Мирелейон. Но и государственная казна производила существенные выплаты. Деньгам был строгий учет, шли они в основном на строительство церковных зданий. Кормились же монахи от своих трудов.
   Созидались обители, шла монашеская молитвенная жизнь. Но старцы понимали, что нужен центральный орган управления Афоном. Он необходим, чтобы решать различные хозяйственные вопросы: земельные, строительные, продовольственные, имущественные, транспортные, а главное, чтобы выработать единство богослужений, образ жизни. Из числа старцев выбирался руководитель – прот. С самого начала (середина X века) он помещался в лавре, там, где доныне административный центр управления Афоном, Карея. Общее монашеское собрание – Протат – было высшей властью. Синаксис (так называлось это собрание) собирался раз в год. Остальное время республикой руководили прот и совет игуменов при нем. Прот обладал решающей властью, занимался земельными владениями, к нему являлись новоприбывшие, он определял их судьбу, назначал хозяев келий. Судебная власть на Афоне также принадлежала проту. Он утверждал избранных настоятелей, вручал игуменский посох.
   Проту приходилось бывать в Константинополе для решения возникавших вопросов. Высшей инстанцией для афонского главы был даже не патриарх Константинопольский, а сам император.
   На Афоне три раза в год происходили общие торжества – совместная молитва на великие праздники: Пасху, Рождество Христово и Успение Божией Матери.

   Великая Лавра святого Афанасия (греческая). Старое фото

   Кроме совместной молитвы и общей трапезы в эти дни обсуждались насущные вопросы.
   К X веку относится созидание Великой Лавры Афона, свершенное преподобным Афанасием Афонским. Средства на строительство святой Афанасий получил от видного военачальника Никифора. Соборный храм Лавры в честь Благовещения Пресвятой Богородицы был освящен в 963 году. Именно в этом году военачальник Никифор стал императором Византии Никифором II Фокой.
   Лавра преподобного Афанасия получила статут императорского монастыря. Для монахов Великой Лавры, а значит, и для всего Афона преподобный Афанасий создал Устав (Типикон) и Завещание. Они стали основой существования общежительных монастырей.

Святой Афанасий

   Достойно рассказа жизнеописание святого Афанасия. Афонский патерик так начинает повествование о его житии:
   «Этого небесного человека, земного ангела, бессмертных похвал достойного мужа в смертную жизнь ввел великий город Трапезунд, в науках возрастил Константинополь, а представили в нем жертву Богу Кимин и Афон».
   Тут перечислены места жизни святого. Отец Афанасия умер еще до его рождения; мать, едва успев вскормить его, тоже отошла в вечность. Сироткой возрастал Авраамий (таково было его имя при крещении). Его воспитывала монахиня, подруга матери. В детских играх друзья не избирали его начальником, царем, атаманом, как это делают дети, выделяя из своей среды достойнейшего. Они называли его игуменом. Многие его друзья детства и отрочества впоследствии стали иноками. Сиротство Авраамия умножилось: в семь лет от роду он потерял и свою приемную матерь. Но Божие смотрение за ним продолжалось. Авраамия заметил и привез в Византию таможенный чиновник императора. Обучаясь там светским наукам, Авраамий образовывал себя и нравственно – молитва была неразлучна с ним. Даровитого юношу ввел в свой дом военачальник императора.
   Авраамий жил очень скромно, постнически. Яства, которые посылали ему, он менял на простой ячменный хлеб, да и тот вкушал через два дня. Он и спал-то сидя на стуле. Одежду, которую ему дарили, он отдавал нищим, имел только верхнее платье, скрывая им свою наготу. Далее враг нашего спасения воздвигает на Авраамия злобу и корысть человеческую. А произошло это так. Царь приблизил к себе Авраамия, возвел на кафедру, сделал равным учителю его, Афанасию, а тот по слабости возревновал, потому что к его ученику пошли толпы людей, желающих наставления в житейской мудрости.
   Авраамий, не желая быть причиной раздоров, просил военачальника, в доме которого жил, взять его в поход. Тот как раз по повелению императора отправлялся на острова Эгейского моря. Вот тогда-то с вершины острова Лемнос Авраамий увидел Афонскую Гору. Она просто притянула его к себе, и он положил в свое сердце намерение поселиться на ней.
   Далее следуют годы проживания в малоазийском монастыре Кимин у святого Михаила Малеина, который и свершает пострижение Авраамия с именем Афанасий. Здесь-то и состоялось знакомство воеводы Востока Никифора со святым Афанасием. Михаил Малеин, будучи в преклонных годах, хотел видеть Афанасия своим преемником, но святой Афанасий в прямом смысле сбежал на Афон, который влек его с той поры, как он увидел его издали. И вот наконец ступил на его землю. Подвиги монахов-пустынножителей восхищали душу от земли к небу. Тогда афонцы не имели жилищ, сплетали себе из ветвей укрытие от солнечных лучей, от холода, употребляли в пищу лишь травы, орехи, каштаны и овощи и непрестанно молились. Святой Афанасий поселился средь них, радуясь и благодаря Бога за дарованное счастье спасения души.
   Между тем военачальник Никифор искал Афанасия и нашел его с помощью брата Льва, тоже военачальника. Никифор просил Афанасия вернуться в Кимин, но Афанасий всем сердцем прикипел к Святой Горе Афонской и не желал ее покидать. Тем более что и братия афонская нашла в нем мудрого старца, которому несла свои горести и сомнения. Слава монаха-прозорливца росла. Далее в житии – рассказ о благодеяниях Никифора Афанасию и Афону, о строительстве Лавры. Конечно, именно по молитвам святого Афанасия Никифор становится императором Византии.

   Преподобный Афанасий Афонский. Икона. XIV в.

   Главное событие игуменства святого Афанасия – это, несомненно, явление ему Божией Матери. Именно от этого явления произошла традиция ставить в монастырях не экономов, а только подэкономов. Ибо Сама Матерь Божия изрекла: «Я навсегда остаюсь Домостроительницею, Экономиссою твоей Лавры».
   В житии святого Афанасия описываются многочисленные нападения на него духов злобы, то являющих свою ненависть, то подучающих иноков ополчаться на игумена. Во вразумление врага человеческого явилось ему однажды знамение – вся Гора Афонская полна иноков православных. Но оттого еще более злобствовал нечистый. Делал воду в обителях негодной для питья, но святой Афанасий своими молитвами соделывал ее пресной. Святой восстанавливал болящих братий, благословлял выращивание овощей и фруктов; более же всего исцелял немощи душевные.
   Кончина земная преподобного отмечена исцелением от святых мощей его. Тело святого Афанасия даже по прошествии трех дней со времени кончины источало свежесть. Лицо усопшего было белым как снег, благоухало. И после преселения в небесные обители святой Афанасий подавал и подает чудеса исцелений всем, с верою к нему притекающим.
   В завещании святой Афанасий наставляет братию жить в любви и согласии, заповедует поставлять в игумены Лавры не кого-то «отъинуду, а из живущих в ней братий, отличающихся благоразумием и добродетелью». Афанасий просит поминать благодетелей Лавры: императоров Никифора Фоку, Иоанна Цимисхия и Василия Багрянородного. Замечательно, что они, столь не похожие друг на друга образом мыслей и действий, относились к Лавре преподобного одинаково хорошо. Таково было уже в то время значение Афона.
   Преподобный трогательно перечисляет монахов, называет всех, обо всех находит добрые слова, оставляет после себя блюстителем (епитропом) монаха Иоанна.
   Свидетель жизни преподобного – кипарис, посаженный, по преданию, самим Афанасием.

Отец русского иночества

   Для святых нет расхождения в веках. Преподобных Сергия Радонежского и Серафима Саровского мы воспринимаем вне привязки их к какому-то временному отрезку истории. Они и в вечности живут рядышком. И рядышком с ними – отец русского иночества преподобный Антоний Киево-Печерский. Из далекого для нас, а для Афона просто вчерашнего X века сияет нам образ святого Антония.
   Вообще нет необходимости подробно излагать жизнеописания святых. Сегодня издается много святоотеческой литературы. Вновь выходят «Жития святых» святителя Димитрия Ростовского, книги о русских монастырях, сегодня нам важен факт связи того или иного святого с Афоном.
   В X веке слава Афона была повсеместна. К преподобному Афанасию притекали отовсюду: из Рима, Македонии, Италии, Грузии, Армении и, конечно, из Болгарии и России. Почему – конечно? Потому, что Афон для славян был, как тогда говорили, рассадником иночества и благочестия. К XI веку были монастыри – болгарский Зограф и русский Ксилургу.
   Слух о святой жизни монахов Эгейского моря дошел и до града Любеча, что близ Чернигова, и коснулся сознания юноши по имени Антипа. В его младенческих годах свет Христов пришел на Русскую землю. Начиналось на Руси и «поучение книжное». Кто бы мог предугадать, что юный отрок вырастет в великого старца, наставника монахов, духовного отца киевских князей, особенно боголюбивого князя Изяслава.
   С отрочества Антипа стремился к тишине и спасению души. И вознамерился обрести это на Афоне. Он обошел все места поселения монахов на Святой Горе, воспламенился желанием остаться здесь и просил постричь его в иноческий образ. Его, по преданию, постриг игумен Эсфигнема Феоктист и нарек ему имя Антоний. Немалое время пробыл Антоний, мужая в молитвенных подвигах, но вот игумен призвал его и возложил послушание – идти в Россию, дабы и там послужить Богу. Известно, какие трудные времена были тогда в Святой Руси. На берегах Днепра Антоний отыскал место, похожее на склоны Афона, занял варяжскую пещеру, которая отныне стала прибежищем молитвы, а не вертепом разбойников и не кладовой для награбленного.
   Летописи (преподобный Нестор) не сообщают, где встретил святой Антоний братоубийственную смуту, в которой погибли первые русские святые Борис и Глеб. Но мы знаем, что нестроения, наступившие после кончины великого князя Владимира, вынудили Антония вновь удалиться на Святую Гору. И вновь прошло немало лет. И вновь откровением свыше он был возвращен в Киев. В этот раз он водворился в пещеру в дремучем лесу у селения Берестово, куда Божиим смотрением собрались к нему русские молитвенники, многие из которых становились иноками. При их пострижении святой Антоний всегда говорил: «Бог вас собрал, братие, а я вас постригаю по благословению Святой Горы, которым я и сам пострижен от ее игумена».
   Копая новую пещеру или закладывая новый храм, преподобный всегда восклицал: «Да будет на сем месте благословение Святой Афонской Горы и молитва моего отца, меня постригшего. Благослови, Господи, мое вселение здесь!»

   Преподобный Антоний Печерский. Икона. 1288 г.

   Скажем словами Святогорца: «С киевских гор, как светильник с высокого свещника, преподобный Антоний разливал во все стороны земли Русской немерцающий свет святой иноческой жизни».
   Преподобный отошел в вечность в 1073 году. Память его ежегодно празднуется на Афоне, особенно в монастыре Эсфигмен. Над пещерою, в которой он, по преданию, отшельнически подвизался, воздвигнута церковь его имени.

Монастыри-братья

   В 70-х годах X века основан монастырь Ватопед. Пожар уничтожил свидетельства его раннего периода, но факт созидания достоверен. Немного позже или одновременно основаны греческие монастыри Ксиропотам, Зограф, Фессалоникийца во имя великомученика Пантелеимона. Далее следует монастырь преподобного Павла Ксиропотамского, а на рубеже X и XI веков создаются монастыри преподобного Ксенофонта и монастырь Дохиар.
   XI век оживлен приходом на Афон новых насельников и, как следствие, созданием новых обителей.
   Из земли и камней Афона возникают и устремляются к небесам монастыри Эсфигнем, Каракал, Кастамонит, Филофей, Симонопетр. В конце XI или в начале XII века созидается Кутлумушская обитель. Еще позднее (1347) монастырь преподобного Григория (Григориат), Пантократор (около 1363), преподобного Дионисия – Дионисат (около 1370). В 1541 году скит Ставроникита, основанный в XI веке, был преобразован в монастырь.
   Такое количество монастырей, большое число монахов (а в их числе было немало тех, кто желал отшельничества) не могло не привести к накапливанию недоразумений по вопросу владения землей, зданиями. После смерти императора Никифора Фоки некоторые афонские монахи выступали против возвышения Великой Лавры, ее власти над всеми.
   Император Иоанн Цимисхий, покровительствуя Афону и не желая осложнений его жизни, направил к монахам преподобного Евфимия, насельника Студийского монастыря. Вдумчивый и доброжелательный Евфимий с одобрения императора разработал первый документ монашеского сообщества, известный как Типикон Иоанна Цимисхия (972).
   В просторечии Типикон назывался Трагос. Слово трагос в переводе с греческого означает козел (Типикон был написан на выделанной козлиной шкуре). Типикон защищал интересы и монастырей, и отшельников, и небольших групп анахоретов, келлиотов. Раз в году, на Успение Пресвятой Богородицы, назначались общие собрания, на которые выносились вопросы, не решенные внутри монастырей. Типикон воспрещал селиться в монастыре без решения Прота и благословения игумена. Вновь пришедший был обязан найти духовного наставника и пройти под его водительством год послушания. Монахам запрещалось крестить детей и вообще вступать в какие-то отношения с мирянами, гостить у них; запрещалось покидать монастыри, особенно в дни святой Четыредесятницы, торговать с мирянами, перепродавать свои участки. Категорически запрещалось постригать в монахи безбородых юношей и евнухов. Виновники раздоров выгонялись неукоснительно.
   Оговаривалось в Типиконе правило принимать в монастырь без ограничения представителей всех национальностей. Греки, грузины, болгары, румыны, русские, итальянцы, египтяне стекались сюда, как говорили ранее, «от всех четырех ветров». На рубеже X–XI веков на Афоне подвизалось около трех тысяч иноков.
   В начале правления Константина Мономаха (1042) светским властям вновь пришлось заняться устройством афонской жизни. Дело в том, что Типикон Цимисхия не был так строг, как того хотели бы истинные подвижники. На Афоне вовсю шла торговля, на его территории поселилось несколько сот семейств пастухов-влахов. Особые условия для себя выговорили монастыри Ватопед, Великая Лавра, и это тоже вызывало раздоры.
   Типикон Константина Мономаха не заменял Типикон Цимисхия, но дополнял и ужесточал его. Патриарх Николай III Кирдиниат Грамматик издал указ об удалении пастухов-влахов с Афона, об изгнании со Святой Горы безбородых и евнухов. На Афоне распространились подложные грамоты и анафемы, произведенные якобы патриархом. Жалобы от некоторых иноков на патриарха дошли до императора. После разборки последовал приказ о безусловном подчинении Афона императору.
   Это было уже при начале византийской власти Комнинов, при императоре Алексии, положившем курс на сближение Церкви и престола. Монахам было приказано вернуться на Афон.
   Афон расширялся и количеством монахов, и числом зданий, укреплялся молитвенным духом. Но наступили тяжкие времена нашествия на монахов приспешников Ватикана – латинян.

Захват Константинополя

   1204 год, тяжелейший для православия. Впавший во вселенскую гордыню Ватикан начинал учить жить только по его установлениям. Константинополь был захвачен, разграблен, подчинен католичеству. Византийская империя была разделена на королевства, а религиозная жизнь попала под регламентацию католиков. Святая Гора оказалась в Фессалоникийском королевстве и во власти католического титулярного Самарийско-Севастийского епископа. Тогдашнее время – разгул грабежей якобы цивилизованных крестоносцев, якобы освободителей Гроба Господня от турок. Справедливости ради надо сказать, что, когда бесчинства латинян достигли огромного размаха, когда вблизи Афона был построен разбойничий замок Франкокастро, монахов защитил папа Иннокентий III. В ответ на жалобу афонцев он осудил в своем послании (1213) бесчинства «врагов Бога и Церкви». Более того, он гарантировал монахам сохранение тех привилегий, которые были даны византийскими императорами. Помогали Афону и тогдашние православные правители Болгарии и России.
   Восстановление Византийской империи (1261) значительно облегчило участь Афона. Но ненадолго. Император Михаил Палеолог наивно рассчитывал получить выгоды от сближения с Западом. Церковная уния Лионского Собора (1274) обязывала поминать императора-униата, а это не могли принять монахи – хранители благочестия.
   Михаил явился на Святую Гору лично. Убеждал монахов в правильности унии. Но монахи Великой Лавры, Ватопеда, Ксенофонта, Ивериона, Зографа стояли насмерть. Предание говорит о жестокости Михаила к непокорным.
   Однако сын Михаила, Андроник Палеолог, был противником унии, проявлял заботу о Святой Горе. Как и правители Сербии, Болгарии, Валахии. При Андронике появился статус автономных – ставропигиальных – монастырей. Это означало непосредственную подчиненность их юрисдикции Константинопольского патриарха. Такое решение императора не только не вызвало возражения на Афоне, но даже получило монашеское одобрение. Однако Андроник не уберег монастыри от нашествия теперь уже каталанских наемников, которым поверил. Наемники (1307–1309) грабили не меньше, чем крестоносцы.
   К концу XIII века относится вторжение на Святую Гору папистов. В Афонском патерике ему уделен большой раздел. Кажется, не осталось монастыря, скита, кельи, не оскорбленных латниками латинян.
   Кратко говоря: греки и болгары жили немирно, но общая беда – нападения латинян – заставила забыть распри. Соединясь, болгары и греки освободили Фригию, захваченную Римом, а потом вновь поссорились. Болгары вторглись в греческие пределы. Палеолог просил защиты у папы. Западные государи-католики двинулись на Константинополь. По пути взошли на Святую Гору. Пощадив Лавру святого Афанасия, они грабили остальные монашеские поселения. Монахов Ивериона латиняне посадили на корабль, вывезли в море и потопили. Молодых монахов, совлекши с них иноческие одежды, увезли в Рим и продали в рабство иудеям.
   Монахи Ватопеда успели укрыться, но остались больные и немощные. Латиняне вопрошали их, где остальные. В ответ им было сказано: «Они укрываются, чтобы сохранить веру и не оскверниться общением с богомерзкими». Латиняне умертвили исповедников и ринулись искать укрывшихся монахов. Некоторых отыскали и пытали. Не добившись признания папы наместником Христа, паписты повесили иноков на месте, которое доныне называется Виселичной горой.
   Перейдя на другую сторону полуострова, иноверцы ворвались в обитель святого великомученика Георгия – монастырь Зограф. Одному духоносному старцу был глас от иконы Божией Матери, предупреждавший о скором приходе богомерзких папистов. Старец поспешил в Зограф. Придя, он увидел икону над монастырскими вратами. Игумен Зографа Фома обратился к братии со словами о краткости земных мучений и о блаженстве вечной жизни со Христом.
   Еретики начали с увещеваний, с уговоров: брить бороды, произносить Символ веры с добавлением католического филиокве, на проскомидии приносить пресный, а не квасной хлеб. Монахи были непреклонны, называли пришедших богоборцами и духоборцами. «Вам, окаянным, лучше бы не бороду, а язык обрезать, чтобы не произносили хулы на Духа Святого».
   Закрыв монахов в церкви, паписты обложили ее хворостом и подожгли. И молитвы монахов восходили к небесам вместе с дымом от огня, в котором они сгорали. В патерике описано, как среди пламени виделись на пирге (башне) монахи, которые подобно вавилонским отрокам при царе Навуходоносоре воссылали свои молитвы ко Христу, моля Его спасти Церковь православную: «Ты, Господи, излиявый пречестную кровь Свою ради Церкви Твоея и рекий, яко врата адовы не одолеют ю, сохрани Церковь Твою от волков, губящих ю».
   По окончании молитвы был слышан голос свыше: «Радуйтеся и веселитеся, яко мзда ваша многа на небесех». Голос этот ужаснул нечестивых. Ужаснул, но не образумил. Еще долго продолжались грабежи и убийства.
   В огне перешли в жизнь вечную двадцать два монаха и четыре мирянина. Память пострадавших – в первое воскресенье после дня Всех святых.
   Есть православные определения впавших в гордыню. Это – прелесть, это – самомнение, это – ревность не по разуму. Но в отношении католиков, протестантов просится очень точное русское слово – упертость. Века и века противостояния православия и папства должны же были убедить Ватикан в бесполезности наступлений на нас. Но не вразумляются. Сбывается на них мудрое изречение: «Кого Бог хочет наказать, лишает разума».
   Дай им, Боже, вразумления. Ну никогда, ни за какие коврижки не будут афонцы облатинены.

Расцвет монашеской жизни

   Века́ с XIII по XV благоденственны для Афона. Здесь мы сразу вспоминаем преподобного Никифора, назвавшего себя уединенником. Вышедший из латинян, он перешел в православие и всегда говорил о единственно возможном спасении только через веру православную. Он – учитель другого вселенского учителя православия, Григория Паламы.
   К душеполезному наследию Святой Горы времен второй половины XIII века относится свиток Никифора уединенника «Слово о трезвении и хранении сердца многополезное». Оно включено в пятый том «Добротолюбия». Путь к духовному совершенству преподобный Никифор называет вниманием. И объясняет это так: «Внимание некоторые из святых называли блюдением ума, иные – хранением сердца, иные – трезвением, иные – смысленным безмолвием, а иные – еще иначе как. Но все сии наименования одно и то же значат. Как о хлебе ни говорят – укруг, ломоть, кусок, – все будет хлеб. Так и о сем разумей».
   Каким образом можно достигнуть такого внутреннего делания? Преподобный отвечает: «Собрав ум свой к себе, понудь его войти в сердце и там остаться». И продолжает: «Когда же ум твой утвердится в сердце, то ему там не следует оставаться праздным, но непрестанно творить молитву: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя! И никогда не умолкать. Ибо это, содержа ум немечтательным, делает его неуловимым и неприкосновенным для прилогов вражеских и каждодневно все более и более вводит в любовь и вожделение Бога».
   И далее как итог: «Придет же к тебе при многовожделенном и сладостном внимании и весь лик добродетелей: любовь, радость, мир и прочие, ради коих потом всякое твое прошение исполняемо будет, о Христе Иисусе, Господе нашем, с Коим Отцу и Святому Духу слава, держава, честь и поклонение, ныне и присно и во веки веков. Аминь».

Синаит

   Во времена Андроника Палеолога Григорий Синаит вместе с родителями был взят турками в плен и привезен в Лаодикию. Члены лаодикийской общины выкупили пленных христиан. Григорий удалился на Кипр, где по Промыслу Божию пришел к отшельнику-монаху и обучался у него. Преуспев в монашеской жизни, Григорий сделался известным. Тогда он убежал от мирской славы на Синай, где приводил в изумление тамошних монахов своими молитвенными трудами: его пост, бдение, всенощные стояния превосходили всякое описание. Патриарх Константинопольский Каллист, написавший житие святого Григория, замечает вначале, что молчать об истине – значит грешить против нее, и рассказывает о святом:
   «Ввечеру, получив благословение от настоятеля, входил в свою келью и закрывал за собою дверь. Здесь коленопреклонения, псалмопения, воздеяния рук к Богу с устремлением всего ума к Нему продолжались до удара к утрене. Он первый приходил к дверям церкви; пришедши, уже не выходил из нее прежде окончания службы. Выходил из храма последним. Пища его состояла из ломтя хлеба и воды».
   Описываются в житии и восхождения Григория на Синай, а также и то, как посеял враг нашего спасения плевелы зависти в иноках, как Григорий тайно удалился из монастыря. Он посетил Иерусалим. Поклонясь земле Спасителя, отправился на Крит, причалив к берегу в том самом месте, которое из апостольских посланий известно как Хорошие пристани. И здесь Господь послал Григорию наставника, духоносного старца Арсения. Старец повел с Григорием разговор об опыте молитвы, о хранении и очищении ума, о трезвении, о возможности сделать ум световидным. Григорий, пав к ногам старца, просил научить его умному деланию и объяснить созерцание.

   Преподобный Григорий Синаит. Синайская икона

   Старец Арсений много времени провел с Григорием. Особо предупреждал о неисчислимых способах нападения лукавого на тех, кто становится на путь умного делания; о том, что завистливые люди как раз и есть орудия нечистого.
   Благословленный старцем, Григорий отплыл на Святую Гору. Обойдя ее, нашел скит Магула близ Филофеевской обители, а в нем трех монахов: Исаию, Корнилия и Макария. Они также упражнялись в умной молитве, пытаясь соединить ум с духом и пригвоздить его ко кресту Христову. Они сразу узрели в Григории старшего и просили о духовном их окормлении. Жизнеописатель подвигов Григория Синаита рассказывает много случаев, когда подтверждались слова апостола о том, что святой Григорий иногда не знал, где он, молясь: «аще в теле, не вем, аще ли кроме тела, не вем» (2 Кор. 12, 2).
   Кроме названных трех учеников, у святого были еще и еще ученики. Герасима называют отсветом Герасима Иорданского. Позднее он также создает обители благочестия в Элладе, как некогда святой Герасим – в Палестине. Называются его учениками славные подвигами Иосиф и Николай. Последнего патриарх Иосиф уговаривал принять архиерейский сан, но Николай удалился на Святую Гору. Марк, Иаков, Аарон, Моисей, Логгин, Исаия, Климент – это всё великие молитвенники, исихасты, выросшие под отеческим водительством Григория Синаита.
   Но разве мог быть диавол равнодушен к такому умножению молитвы? Завистники кричали Григорию: «Не учи нас тому, чего мы не знаем», – то есть отказывались от спасения. Святой решил вернуться на Синай, чтобы там вновь быть в уединении. Но уже тогдашние агаряне захватили синайские пределы. Григорий уходит в Солунь, далее – в Константинополь и Созополь, где создает сто тридцать так называемых «Трезвенных глав», учение духовного делания и созерцания. Затем – вновь любимый Афон, но уже не прежнее место, а скрытое, на горе, которая так и называлась – Скрытная. Здесь он нашел покровительство болгарского царя Александра, здесь вновь умножилось число его учеников, здесь он мирно окончил свои земные дни.
   Учение Григория Синаита, говоря словами Псалмопевца, «во всю землю изыде» (Пс. 18, 5) и во всю Вселенную глаголы его.
   Идеалом исихастов после Григория стала скитская жизнь, при которой они безмолвствовали, молились и трудились уединенно, а под вечер субботы собирались для совместного богослужения, исповеди и причастия.

Палама

   Памяти Григория Паламы и его учения посвящена целая неделя Великого поста. Палама дал богословское обоснование исихастской практике.
   Он был сыном приближенного к императору государственного деятеля, который перед кончиной удалился от мира и принял иноческий облик с именем Константина. Конечно, у такого отца и должен был быть такой сын.
   Император Палеолог приблизил Григория к себе, щедро награждал его, но Григорий с юности тянулся к святогорцам, которые были нередкими гостями императора. Дорогие одежды придворного Григорий сменил на простое платье, питался крайне скудно, даже на трапезах во дворце довольствовался только хлебом и водой. Дивно ли, что он подвергался насмешкам и считался чуть ли не умалишенным. Император призывал Григория к себе, уговаривал принять обязанности придворного, но ничто не могло остановить Григория на его пути. Уже и многие домашние его подражали ему. Поэтому, когда Григорий в 1317 году объявил, что уходит на Гору Афонскую, многие пошли с ним и с ним же поселились в обители Ватопедской.
   Житие святителя Григория Паламы повествует о том, что ему в его трудах всегда сопутствовал святой Иоанн Богослов, – Григорий всегда взывал к нему и просил: «Просвети тьму мою». На Афоне Палама пробыл в общей сложности двадцать лет. Во время его игуменства в Эсфигменском монастыре было видимое всеми чудо умножения елея, когда в нем была крайняя нужда. Святой Григорий с братией пришел в подвал, где хранились сосуды с елеем, сотворил молитву, и на глазах у всех пустой сосуд наполнился елеем. Узнав же, что причиной недостатка в елее является скудное плодоношение маслин, святой обошел посадки маслин с молитвой, и с тех пор они всегда плодоносили.

   Святитель Григорий Палама. Греческая икона. Нач. XIV в.

   Упросив братию снять с него игуменство, Григорий поселяется в скиту святого Саввы. К этому времени относится его полемика с Варлаамом Калабрийским о нетварных энергиях.
   В 1325 году Григорий на пять лет уходит в Фессалоники, затем возвращается и поселяется близ Великой Лавры, где создает свои новые труды, в том числе житие святого Петра Афонского и сочинения по исихазму. Многие скорби пришлось выдержать святому: и нападки от врагов (он переживает плен у агарян), и гонения от своих. Солуняне, где он был архипастырем, вынуждали его удаляться от них на остров Лемнос, затем сами солуняне, пристыженные совестью и узнавшие о чудесах святого, вновь с поклоном призвали его к себе.
   От многотрудных подвигов святого Григория Паламы остался составленный им Святогорский свиток. Под свитком поставили подписи игумены: Великой Лавры, Ватопеда, Эсфигмена, Кутлумуша, Иверского и Хиландарского монастырей. Константинопольский Собор 1341 года оказал Григорию Паламе значительную поддержку. На этом Соборе помощь святому высказывала большая группа афонцев, специально приехавших для подтверждения верности учения Григория Паламы.
   14 ноября 1360 года (этот день Григорий заранее назвал сам) святой отошел ко Господу. Уста его непрерывно шептали молитвы, а последними словами были: «В горняя, в горняя!» Комната озарилась неизъяснимым сиянием и благоуханием.
   Отметим, что примерно в это время на Афоне побывал архимандрит нижегородского монастыря Досифей. Он учился практике умной молитвы, а для назидания русских монахов описал келейное правило святогорцев. Он сообщил, что монахи, живущие келейно, каждый день прочитывают половину Псалтири и шестьсот раз – Иисусову молитву, тогда как у нас тогда Псалтирь вычитывалась по кельям только Великим постом. И уже в XV веке в русских монастырях было распространено афонское молитвенное правило, описанное Досифеем.
   Но договорим о достославном Григории Паламе. Ровно три века спустя, день в день, в разгар наступления латинян на православие, когда они нечестиво говорили, что нет более в Восточной Церкви святых и святости, произошло такое событие.
   На острове Санторини франки разгулялись. В безветренную погоду нагрузились они винами и закусками и кричали богохульно: «Анафема Паламе! Если он свят, пусть нас утопит!» Тем самым они произнесли себе приговор. Как говорится, сами напросились на желаемое отмщение. «Пучина, – пишется в житии святого, – зевнула, и несчастные вместе с лодками погрузились в море». Это широко известное чудо наказания за кощунство подтверждает Иерусалимский патриарх Досифей.
   Честные мощи святого Григория Паламы почивали в митрополичьем храме Солуни. В пожаре 1890 года они остались целыми.
//-- * * * --//
   Проповедника Божественной благодати, нетварного света святителя Григория Паламу и возродителя умного делания Григория Синаита объединяет еще и келья «Панагица». В пещерах около нее они и подвизались. Это южная часть Святой Горы. На пути из монастыря Симоно-Петра в монастырь Григориу, около тропы, проложенной по ущелью, названному в честь подвижников Ущельем исихастов, находятся эти пещеры. В 1990 году келья сгорела, но после долгих трудов была восстановлена.

Блаженный Арсений

   Мы не много знаем о преподобном Арсении Коневском. Афонский патерик делает предположение, что инок Арсений подвизался в Старом Руссике. Пришел он на Святую Гору в конце XIV века из Великого Новгорода. С отроческих лет возлюбил монашескую жизнь, уединенную и общежительную молитву. Обитель на Лисьей горе стала первой его пристанью на пути к Афону. Мысль об Афоне зародили в нем афонские монахи, посетившие Великий Новгород. Беседы с ними зажгли в сердце юного инока пламень желания поселиться на Святой Горе. Со слезами молил он игумена благословить его на дорогу вместе с афонскими монахами. Игумен долго не соглашался, ибо чувствовал, какое это лишение для обители, но наконец уступил слезному прошению.
   На Афоне святой Арсений со смирением нес самые различные послушания: выпекал хлеб и просфоры, плотничал и столярничал, работал в лесу и на огороде. Но особенно отличался в кузнечном искусстве. Он так замечательно выковывал медные сосуды для монастырских потребностей, что заказы к «русскому кузнецу» шли со всего Афона. Чтобы не обременять свой монастырь нашествием заказчиков, преподобный Арсений с благословения игумена решился обойти все монастыри, чтобы в каждом изготовить необходимую в богослужебном и хозяйственном обиходе утварь из меди.
   В таковом подвиге преподобный пробыл три года. Когда посещаешь монастыри Святой Горы и видишь искусно выкованные медные сосуды: кувшины, чаши, блюда, тазы, – невольно думаешь, что это работа русского мастера, новгородского и афонского монаха Арсения.
   Игумен Иоанн, исполненный прозорливости, пророчески возвестил Арсению, что ему надлежит возвращаться на родину, в страну северную, где он воздвигнет обитель во славу Божией Матери. Он благословил святого двухсторонней иконой – Божия Матерь с Предвечным Младенцем с одной стороны и Спас Нерукотворенный – с другой. Вручил Арсению Устав Святой Горы и возвестил: «Боже, Отец наших, призри от престола славы Твоея на раба Твоего Арсения, да почиет на нем благодать Духа Твоего Святаго и пребудет с ним благословение Твое».

   Преподобный Арсений Коневский. Икона. XIX в.

   В 1393 году блаженный Арсений вернулся в Великий Новгород, неся с собою чу́дную икону. Архиепископ Новгородский Иоанн благословил его на создание обители во имя Рождества Пресвятой Богородицы. Отплывши в Ладожское озеро, святой некоторое время пробыл в обители Валаамской, а затем решился искать еще более уединенного места. Сел в ладью, взялся за весла и стал грести в направлении пустынного острова Коневского. Там еще были идольские капища и так называемые языческие требища, которые от явления святой иконы и от молитв преподобного разрушились.
   К великому молитвеннику на свет его всечестного жития потянулись иноки, чающие спасения, и миряне, желающие послушания и пострига. Братия росла численностью, остров покрывался церковными строениями, кельями.
   Но велик был в преподобном зов Святой Горы. И он пошел на Афон, благословленный архиепископом Новгородским Симеоном. При его отсутствии Коневская обитель оскудела до такой степени, что иноки уже хотели разойтись, проситься в другие монастыри. Но один из старцев, богодухновенный Иоанн, просил братию повременить. Он взошел на высокую гору рядом с обителью и молил Божию Матерь о том, чтобы настоятель обители преподобный Арсений вернулся в нее. После долгой молитвы старец воздремал, и в тонком сне Божия Матерь тихим голосом заповедала ему вернуться.
   И точно! Вскоре на двух больших судах с припасами еды вернулся в созданную им обитель святой Арсений.
   После многолетних подвигов в глубокой старости, в 1447 году, 12 июня, отдал старец Богу душу. Как раз в день памяти преподобных Онуфрия и Петра Афонских, по примеру коих он удалялся на Святую Гору.

Первый русский скитоначальник

   Так называют святогорца Нила Сорского. Личность удивительная, поклонения достойная! Сам преподобный Нил называл себя невеждою. Но его сочинения, его жизненный путь говорят, что Святую Русь озарил своим подвигом муж достойнейший. Сейчас пустынь Нила Сорского возрождается в былой славе. А при большевиках была разорена, унижена, превращена в психиатрическую больницу. Помню, посещение ее оставило след мистического, предреченного пророком Даниилом зрелища. В центре, внутри монастырских стен, возвышалась огромная, выкрашенная под бронзу статуя главного большевика, вокруг бродили тени несчастных душевнобольных, лишенных пастырского окормления и церковных таинств.
   Местность пустыни и доселе удивляет трудностью проживания в ней: болото, чахлая северная растительность, летом – гнус, зимой – жестокие морозы. Именно сюда ушел инок обители Белозерского монастыря. В ней он получил и постриг, из нее он уходил на Святую Гору.
   Как райская пчела, пишется в Афонском патерике, носился он среди дивных старцев Афонских и подарил наше русское иночество опытом скитского жития. Если преподобного Антония мы называем первоначальником иночества на Руси, то преподобного Нила по всей справедливости можно назвать первенцем скитского подвижничества. Не только вычитанные им из древнемонашеских уставов образы скитского безмолвия, но и собственным опытом изученная скитская жизнь укрепили преподобного в правильности созидания скита на родной русской земле.
   Сколько он пробыл на Афоне, патерик не сообщает, но известно, что было это в середине XV века. Вернувшись в Россию, он с благословения ушел из монастыря в Кириллове за пятнадцать верст, на реку Сорку, в болотистую, безжизненную местность. Установил крест, выкопал колодезь, поставил часовню, хотел жить один, но к нему собралась братия, и тогда они совместно воздвигли церковь.
   «Теперь преселился я вдаль от монастыря, – писал преподобный одному из сподвижников, – нашел благодатию Божиею место, мало доступное для мирских людей… Живешь ли отшельнически или в общежитии, внимай Святому Писанию и следуй по стопам отцов. Святое Писание жестоко лишь для того, кто не хочет смириться страхом Божиим и отступить от земных помышлений, жить по своей воле. Писание не для нас писано, но должно быть исполняемо и в наше время. Слова Господни всегда будут для нас словами чистыми, как очищенное серебро, заповеди Господни для нас дороги более, чем золото и драгоценные каменья, сладки более, чем мед».
   И опять же – не мог све– тильник укрыться даже в таких глухих местах. Жизнь преподобного изумляла современников. Учение его о нестяжательстве на все времена стало примером для монашествующих. Он наставлял: до последней степени отложить мирские пристрастия и стремиться душой к одному горнему.
   Преподобный Нил был участником Собора 1508 го– да, где разбиралась ересь жидовствующих. Ревнители православия архиепископы Иосиф Волоцкий и Геннадий Новгородский видели в преподобном Ниле своего сторонника в деле очищения Святой Руси от заезжих идей и нашествия на веру Христову.
   Надо заметить, что преподобный Нил был знаком с другим святогорцем – Максимом Греком; тот был много моложе Нила.
   Перед своей кончиной преподобный просил, чтобы его грешное тело выбросили на съедение зверям, ибо «оно тяжко согрешило пред Богом и недостойно погребения». И прибавил: «Сколько возможно было по силе моей, старался я не пользоваться никакою честию на земле, в этой жизни, так пусть будет и по моей смерти».

   Преподобный Нил Сорский. Икона. 1908 г.

   «Устав скитского жития» преподобного Нила дошел до нас. Дошли и его послания. Два из них писаны к его постриженнику Кассиану. А Кассиан этот не кто иной, как бывший князь, пришедший в Россию с греческой царевной Софией. Старец учит Кассиана, как бороться с помыслами, советуя для того молитву Иисусову, занятие рукоделием, изучение Священного Писания, охранение себя от внешних соблазнов, и дает наставления о послушании наставнику, о смирении, терпении в скорбях, о молитве за врагов. Утешая Кассиана в его прежних испытаниях (плен, изгнание, переселение в чужую землю), преподобный говорит, что Господь наводит скорби на любящих Его, подчеркивает, что все святые, пророки, мученики достигли спасения путем страданий, указывает на пример многострадальных Иова, Иеремии, Моисея, Исаии, Иоанна Крестителя и других и выводит заключение: если такие святые столько терпели, то тем более должны терпеть на земле мы, грешные; своими бедствиями и скорбями мы очищаем себя от грехов, а это и есть путь спасения.
   Замечательны на все времена и для монахов, и для мирян сочинения преподобного Нила о поведении иноков и вообще православных людей. Он говорит о пользе трудов телесных, о воздержании в пище и питии, о принятии странников, о повиновении настоятелю, наставникам, о заповедях соблюдать бедность и нищету, ибо ничего мы с собой не унесем из сего мира в жизнь вечную.
   Он говорит о внутреннем, или мысленном, делании молитвы, о том, что недостаточно внешнего делания без внутреннего.
   Преподобный разделяет свой Устав на одиннадцать глав: в главе первой говорит о различении мысленной брани, во второй – о борьбе с помыслами, в третьей – об укреплении в борьбе с помыслами, в четвертой и пятой разделяет помыслы по числу их на восемь, в шестой рассказывает о борьбе с каждым из них, в седьмой – о памятовании о неизбежной смерти и неизбежном суде, в восьмой – о слезах, в девятой – о хранении постоянного сокрушения, в десятой – о смерти для мира, в одиннадцатой – о том, чтобы все было делаемо в свое время.
   Тропарь преподобному обобщает его многотрудную земную жизнь и подвигает нас обращаться к нему:
   «Мирскаго жития отвергся и мятежа житийскаго бегая, преподобне и богоносне отче наш Ниле, не обленился еси собрати цветы райския от писаний отеческих, и в пустыню вселився, процвел еси яко крин сельный; отонудуже прешел еси и в небесныя обители. Научи и нас, честно почитающих тя, твоим царским путем шествовати и молися о душах наших».

Страдалец за веру Христову

   Так назовем преподобного отца нашего Максима Грека, инока афонского. Преподобный Максим – один из тех мостов, что соединили Русь с Афоном. Не всегда Русь была милостива к святому, но упокоился он в русской земле.
   Преподобный родом из Албании, но родители его греческого происхождения, посему он и вошел в историю как Грек.
   Конец XV века. Греция порабощена магометанами. Духовные училища уничтожены. Но родители отрока, набожные люди, закладывают в сына начатки веры христианской. Отец – важный сановник, имеет возможность дать сыну образование и вне порабощенной Греции. Юноша учится в Галлии, в Париже, у своего знаменитого соотечественника Иоанна Ласкариса. Древние языки изучает в Венеции. В то время многие жители ее были поражена недугом неверия, но сердце и разум Максима стояли на скальной основе православия, и он безошибочно разбирался в науках, отметая вредные и занимаясь полезными. Уже в молодости он выступил против тогдашних языческих заблуждений: о вере в то, что наши судьбы управляются движением звезд, что судьба человека есть дело случая, что нет загробной жизни.
   Трудно было жить в мире, зараженном неверием. «Если бы Господь не помиловал меня, и не посетил Своею благодатию, и не озарил светом Своим мысль мою, то давно бы и я погиб с находящимися там проповедниками нечестия», – так писал позднее преподобный о венецианском периоде своей жизни. И не парижский университет, не Флоренция, не Венеция завершили его образование, а Святая Гора Афон. Здесь получил он образование души и сердца, ибо ум его был напитан светскими знаниями и Максим мог бы занять блестящее, по мнению многих, место, но он отказывается от самых заманчивых предложений и стремится к иночеству.
   Двадцати семи лет от роду, в 1507 году, Максим принимает пострижение в Благовещенской Ватопедской обители. Через десять лет обитель совсем обнищала и Максима, как знающего языки, отправляют в мир для сбора подаяний для обители. И хотя Максим намеревался всегда жить в монастыре и не выходить за пределы Афона, он со смирением принимает нелегкое послушание просителя, используя послушание еще и для проповеди веры Христовой.
   Далее происходит вот что. Великий князь Московский Василий Иоаннович обратил внимание на то, что в кремлевских палатах хранятся драгоценные сокровища – византийские рукописи, вывезенные из Константинополя и спасенные от уничтожения турками. Это – наследие отца, Иоанна III, женатого на на византийке Софии Палеолог. Василий Иоаннович и тогдашний митрополит Московский Варлаам обращаются на Афон с просьбой прислать умного инока, знатока древних языков. Письмо повезли торговые люди Василий Копыл и Иван Варравин. Приехали они за знатоком древностей, конечно, не с пустыми руками. Такой знаток на Афоне был – монах Савва. Но он просил пощадить его старость, больные ноги. Прот Святой Горы заменил Савву Максимом. Максим, как бы предвидя будущие страдания, долго отказывался, и только слова игумена о том, что доставить духовную пищу алчущим есть святое дело величайшей любви, склонили его к согласию ехать в далекую северную страну.

   Преподобный Максим Грек. Икона. XVIII в.

   По дороге (а она длилась в то непростое время два года) Максим пожил и в Константинополе, и в Крыму; времени зря не теряя, изучил русский язык и русскую письменность.
   В Москве местом пребывания Максима был назначен Чудов монастырь, содержание на проживание и труды преподобный получал от великого князя.
   Осмотрев кремлевское книгохранилище, Максим пришел в восторг – такого богатства он не видел нигде. Великий князь и митрополит просили вначале заняться переводом Толковой Псалтири, книги, которая была особо чтима на Руси.
   Год и пять месяцев длилась работа по переводу. Одобренная и князем, и митрополитом, она снискала Максиму новые почести. Максим же просил об одной милости – дозволения вернуться на Афон. Дозволения на это не было. Труды по переводу продолжались. Последовали переводы толкований святых отцов на апостольские послания, толкование святителя Иоанна Златоустого на Евангелия от Матфея и Иоанна.
   А далее следует то, что послужило к несчастьям в судьбе преподобного, – ему было поручено выверить по первоисточникам богослужебные книги. «Жегомый Божественною ревностью, очищал плевелы обеими руками», – писал он о своих трудах. Но ревнители старины невзлюбили Максима. Начался ропот на «пришельца греческого», как его называли. Клевета выросла до того, что Максиму приписывали утверждение, будто на Руси нет ни Евангелия, ни Апостола, ни Псалтири.

   Москва. Чудов монастырь. 1917 г.

   Пока Максима защищал Варлаам, дело переводов и исправления книг все-таки продвигалось. Но вот на первосвятительскую кафедру заступил Даниил, инок Волоколамского монастыря, который встал на сторону противников Максима. Еще пуще Даниил невзлюбил преподобного, когда тот спросил: почему на Московскую кафедру поставлен митрополит без согласования с Константинопольским патриархом? Ему отвечали, что есть в Москве грамота патриарха, которой дозволяется русским епископам ставить своих митрополитов самостоятельно. Но никто такой грамоты Максиму не показал.
   Новые неудовольствия преподобный навлек на себя, когда отказался переводить «Церковную историю» Феодорита Кирского, находя в ней много актов еретических, могущих стать соблазном для верующих. В повседневной жизни Максим обличал притеснение сильными слабых, упрекал иноков некоторых монастырей, ставя им в пример монастыри афонские. Кривить душой, говорить не то, что думаешь, он не мог. Хитрые люди ставили перед ним острые вопросы о положении дел в Москве, а затем пересказывали его речи, искажая их.
   Тучи над головой святого сгущались. В Москву, и всегда-то осаждаемую Римом, прибыл на долгое время легат Шонберг, привезший и распространявший «Слово о соединении Руссов и Латинян». Он обольстил видного боярина Феодора Карпова, других. Преподобный Максим написал ряд сочинений, где вдребезги разбивал доводы папистов и обличал их вероломство. Ходили по рукам и его сочинения против иудеев, магометан и язычников. «Надо проповедовать евангельскую истину, несмотря на злобу невежества», – говорил он.
   В это время великий князь решил расторгнуть брак с неплодной супругой и сойтись с Еленой Глинской, оправдывая это тем, что нужен наследник престола. Даниил поддержал князя, а Максим встал на сторону церковных правил, заявляя, что так поступать великий князь не должен.
   И тут в ход пошла уже такая клевета, что поверить в нее было невозможно тому, кто знал преподобного. Но великий князь уже был не тот, что девять лет назад, когда зазывал Максима в Москву и осыпал почестями. Великий князь клевете поверил: будто бы через турецкого посла в Москве Искандера Максим писал султану, чтобы тот шел войной на Россию, что время удобное, что силы военные на Руси слабы, что великого князя на Москве не любят и прочее, прочее.
   Преподобного заковали в кандалы и отвели в темницу Симонова монастыря. Всегда искренний, он и на допросах говорил правду. Не скрывал и того, что осуждает задуманный царем брак. Но брак состоялся. Прежнюю жену Соломонию постригли в монахини. Великий князь, к его чести, распорядился выпустить преподобного из застенков.
   Тогда враги его выдвинули новые обвинения, они стали буквоедски искать ошибки в его переводах, называли еретиком, утверждали, будто он искажал суть Священного Писания. Преподобный смиренно каялся, просил снисхождения, но еретиком себя не признавал. Неумолимый Собор не внял его голосу. Преподобный был вновь схвачен, тайно увезен из Москвы, и долгое время не знали, жив ли он. А он томился в подвале Иосифо-Волоколамского монастыря под строгим присмотром, отлученный от причастия Святых Таин Христовых. На старца даже поднимали руки, морили голодом. Впавшему в отчаяние, ему явился ангел, сказавший: «Терпи, старец, сими муками избавишься вечных мук». Старец написал углем на стене темницы канон Утешителю, Духу Святому, и ныне воспеваемый в церкви:
   «Иже манною препитавый Израиля в пустыни древле, и душу мою, Владыко, Духа наполни Всесвятаго, яко да о нем богоугодно служу Ти выну».
   Ученики и друзья преподобного разделили его участь. Их отправили в различные монастыри, ставшие для них местами заточения и страданий. В Москву доносили, что старец в грехах не кается, ведет себя гордо.
   Через пять лет преподобного привезли в первопрестольную и поставили перед новым судом. Оказывается, в переводе жития Пресвятой Богородицы, сделанном Максимом, нашли много погрешностей. Старец в ужасе открещивался от обвинений: «Это ложь на меня, я так не мудрствую».
   Новым местом заключения стал Тверской Отроч монастырь. Здесь условия жизни были лучше, чем в прежнем заточении, ибо Тверской епископ Акакий сознавал невиновность Максима, часто разделял с ним трапезы, подолгу беседовал. Забегая вперед, скажем, что и Акакий потом изменил свое отношение к старцу, ибо тот, не умея лукавить и льстить, высказал однажды свое мнение о тверичах и об их пастыре.
   В 1534 году опочил великий князь. Преподобный надеялся на свободу, писал боярам подробное письмо, доказывая свою невиновность. На троне сидел малолетний сын от Елены Глинской Иоанн IV, будущий Грозный. Бояре вертели им как хотели; им не нужен был в Москве такой правдолюбец, как Максим. Новый митрополит, сменивший сосланного в Иосифов монастырь Даниила, милостиво писал старцу, что целует его узы как единого от святых, но что ничего более не может сделать в его пользу. Кстати, первым, кто заступился за сосланного Даниила, был именно Максим: забыв все, что претерпел от митрополита, он заступался за него, просил облегчить его участь.
   Патриарх Вселенский Дионисий и патриарх Александрийский, столетний Иоаким, писали юному царю Иоанну, прося об освобождении Максима. Это было в 1545 году. Но только в 1551-м старец покинул Тверь, с честью был принят в Москве, а вскоре вступил на землю Троице-Сергиева монастыря. Изможденный заключением, пытками, голодом, кандалами, он был очень слаб физически, но дух его был бодр. Ему было семьдесят лет. В лавре посетил его царь Иоанн Грозный. Он ехал по обету в Кириллов монастырь. Старец обличил царя в избиении невинных, в умножении сиротства на Русской земле, советовал собрать вдов и сирот и оказать им царское покровительство. «Если не послушаешь, умрет твой сын новорожденный Димитрий». Так и сбылось. Это заставило царя уважать старца и советоваться с ним в важных вопросах. Так, преподобный резко отозвался о ереси Матвея Башкина, сходной с ересью жидовствующих и с кальвинистской. Также старец убеждал царя в необходимости того, чтобы в России появился свой патриарх. Что и было исполнено спустя три года после кончины преподобного.
   Опочил старец, духом рожденный на Афоне, в 1556 году в России. Константинопольский патриарх Иеремия служил над гробом его в Сергиевой обители. Митрополит же Московский Платон устроил над захоронением преподобного палатку. Множество исцелений, происшедших по молитвам святому Максиму, описано в летописи Троице-Сергиева монастыря.

     Блаженный здесь Максим телом почивает,
     Но с Богом в небеси душою пребывает.
     И что Божественно он в книгах написал,
     То жизнию своей и делом показал.
     Оставил образ нам и святости примеры,
     Смирения, любви, терпения и веры!

   Такие стихи были вырезаны на медной доске над гробницей преподобного. Ныне святые мощи, вновь открытые в середине 90-х годов XX века, почивают в Свято-Духовском храме лавры.

Новые нападения на Афон

   Торжество учения исихазма усилило благотворное влияние Афона на религиозную жизнь и востока, и юго-востока Византийской империи. На Афон за уроками нравственного совершенствования потянулись отовсюду. Возревновал к возрастающей роли Афона епископ близлежащего города Иериссо, он же имел титул епископа Афонского. Но патриарх Антоний IV в своем послании (1392) запретил епископу Иериссо вмешиваться в дела Афона без разрешения прота Святой Горы; а проту в послании, в свою очередь, давались новые права, в частности, назначение духовников, исповедников и поставление чтецов.
   Однако началось очередное, далеко не первое и не последнее, нашествие на Афон извне. Турки-османы вошли на Балканский полуостров. Они изображали уважение к религиозным чувствам. Да и сами афонцы, не желая пролития крови, через своих послов высказали султану Орхану свое согласие с новыми властями. Султан, а впоследствии его сын Орхан Мурад уверили монахов, что подтверждают их древние привилегии. До конца XIV века Афон был под властью турок, но в 1403 году по договору между Сулейманом и Мануилом II Палеологом был возвращен Византии. Мануил издал новый афонский Типикон, который не упоминал Типиконы Цимисхия и Мономаха, но ссылался на Типикон преподобного Афанасия и на обычаи Великой Лавры, авторитет которой был непререкаем.
   Печально известен Ферраро-Флорентийский Собор, на котором император Иоанн VIII Палеолог предпринимал попытки заручиться поддержкой Запада, чтобы спасти Византию и Церковь. На Соборе в числе других были и представители Афона. Но Собор никак не спас Византию как государство, не оградил Православную Церковь от тиранства ее и Востоком, и Западом. Только два афонских монаха, Моисей и Дорофей, подписали унию, остальные отказались. Вскоре и подписавшие отозвали свои подписи, ибо слишком явно уния обозначала примат папы. А это угрожало бо́льшими потерями, нежели власть турок. Вспомним нашего великого князя Александра Невского, считавшего угрозу подчинения Ватикану более опасной, нежели временное ордынское иго. Так и тут: монахам надо было спасти и душу, оградив ее от католиков, и сам Афон.
   Афонцы отправились к султану Мураду, привезли богатые дары, и Мурад, помня обещания отца покровительствовать монахам, обещал защищать Афон. На сей раз уже от Ватикана.

Византия пала

   Не спасла уния Византию. Грянул 1453 год, а с ним взятие Византии, замена креста на Святой Софии на мусульманский полумесяц, разрушение православных храмов, гонение на христиан.
   Афон в тяжкие годы исламского засилья был как свет в окошке для православного монашества. Конечно, и он был притесняем и облагался непосильными данями, да и просто иногда его грабили, но главное оставалось – Афон не переставал молиться. Фактически он жил в изоляции от остального мира. Но в те годы и это спасало. Действовали девятнадцать монастырей, к которым в 1541 году добавился двадцатый – Ставроникита. Так сложилось их окончательное количество. Меж ними был поделен Афон, и никто уже не мог помимо них владеть землей полуострова.
   Первым из турецких султанов пожаловал на Афон Селим I. Огромная свита его беззастенчиво обирала монахов. Но он все-таки издал фирман, подтверждающий привилегии Святой Горы. Гостил он в монастыре Ксиропотам.
   Были потом и другие визиты турок, чаще разбойничьи. Но грабили не только разбойники, грабили официально. Насельники были обложены хараджем – подушным налогом, который все увеличивался. Да и пиратские набеги продолжались. С суши и с моря. Монашеская жизнь угасала просто даже от того, что зачастую и питаться было нечем. Игумены решились на крайнюю меру. Тайком стали отправлять монахов за сбором подаяний. Очень хорошо помогали правители Молдавского и Валашского княжеств. Обильные поступления потекли из Москвы, когда в XV веке были установлены дипломатические отношения Афона с Московскими великими князьями и митрополитами. И до этого русские были на Афоне, но сейчас их присутствие узаконилось.
   А дела на Святой Горе становились невеселыми. К материальным трудностям – ветшанию построек, скудному питанию – добавилась еще одна трудность, очень значительная: проникновение на Афон обмирщенных людей, торгашей и тех, кто видел в Афоне не школу молитвы, а территорию для наживы. Некоторые монахи и сами дрогнули, ушли на подворья, где жили совместно с «сестрами»; проникали в монастыри и миряне, ленившиеся ходить в храм, но спешившие на трапезу.
   Патриарх Иеремия II собрал в Салониках афонских старцев, решая с ними трудности Афона. На месте их расследовал по просьбе Иеремии Александрийский патриарх Сильвестр. В результате был составлен новый Типикон, вернее его новая редакция. Монахам запрещалось выносить сор из избы, то есть решать проблемы, вытаскивая их за пределы Афона; запрещалось сеять пшеницу, ячмень, торговать орехами, растительным маслом, плодами вне Афона. Внутри Афона устанавливались твердые цены на продукты питания и облачения. Изгонялись с Афона безбородые юноши, не принимался афонцами домашний скот женского пола. Последнее было, по преданию, вызвано еще и тем, что один инок привел козу, чтобы молоком от нее питать тяжко болеющего монаха. Но когда он стал ее доить, вместо молока пошла кровь. Запрещалось проживание монахов на подворьях вне Афона. А мирянам, приходящим в монастыри, давалось три года на размышление. После этого они или постригались в монахи, или изгонялись. Запрещено было покидать Афон даже для сбора милостыни. Запрещалось производство и употребление водки.
   Все эти категорические меры были, конечно, вынужденными. К великому сожалению, они достигли цели лишь частично. XVI и XVII века были печальны для Афона. К началу XVII века даже в Великой Лавре оставалось менее десяти монахов. Ее спас в самом прямом смысле патриарх Дионисий III, избравший Лавру для проживания в ней в старости. В 1630 году он принес сюда все свое состояние.
   Но молитва Афона продолжалась, экономический упадок не угашал ее. Уменьшалось количество молитвенников, но остававшиеся усугубляли, усиливали свои мольбы к Царице Небесной, и Она слышала их.
   Пустели, но не прекращали молитвенных бдений Ксенофонт и Руссик, Кастамонит. Стояли Иверский, Хиландарский, Ватопед. Монастырь преподобного Дионисия в списке монастырей стал занимать пятое место, опередив Ксиропотам.
   Примерно в это время в России началось строительство Нового Иерусалима. Оно было одобрено монахами Афона и поддержано ими посылкой патриарху Никону иконы, именуемой «Троеручица», из монастыря Хиландар. Это важно заметить, так как и доселе бытуют мнения, что строил Никон Новый Иерусалим от своей великой гордыни, что от старого при императоре Тите не осталось, по предсказанию Спасителя, камня на камне, что и Новый Иерусалим ждала та же участь. Что, кстати, и сбылось при большевиках. Сейчас, слава Богу, монастырь на Истре возрождается. Патриарх Никон затевал строительство, как думается, по двум причинам: первое – показать русским людям, а особенно тем, кто не мог, по недостатку или по нездоровью, посетить Святую Землю, как выглядит земля обетованная; и второе – исполнить предсказания духоносного старца Спасо-Елеазаровского монастыря Филофея о том, что Москва – Третий Рим, а четвертому не бывать.

   Икона Божией Матери «Троеручица» из Хиландарского монастыря. VIII в.

   Скептики, и тогдашние, и нынешние, утверждали, что византийское константинопольское седмихолмие, затем подхваченное седмихолмием римским и продолженное московским, легко дополнить седмихолмием где угодно: или отыскав его в природе, или насыпав рукотворно. Но Никон подчеркивал именно идею религиозно-духоносную, он созидал Иерусалим Нового Завета. Третий Рим нес идею государственную, державную, а Иерусалим Нового Завета освещал всех Фаворским светом, голгофскими страданиями, воскресением и вознесением Христа, Его обетованием Второго Пришествия для суда над живыми и мертвыми.
   И то, что афонские монахи поддержали идею создания в России пусть не копии Иерусалима, но хотя бы его схемы, напоминающей подлинные места земных подвигов Спасителя, показывало веру святогорцев в предназначение России – стать местом Царствия Божия на земле.
   В самом деле: когда идешь по землям Воскресенского монастыря, расположенного в бывшем Звенигородском уезде Московской губернии, воочию представляешь Святую Землю. Очень похожа на Иордан река Истра (как, кстати, и река Жиздра у Оптиной пустыни); похож ручеек у монастырских стен на поток Кедрон; две вершины, названные Фавором и Ермоном, напоминают о преображении Господнем; березовая роща напоминает маслины Гефсиманского сада, старый дуб – отдаленная, но все-таки родня дубу Мамврийскому. Здесь и купель Силоамская, и колодезь самарянки. В главном храме – Судные врата, Красные врата, Камень помазания. С благодарностью вспоминается подвиг монаха Арсения (Суханова), который, будучи в Иерусалиме, снял планы и чертежи Святой Земли. И мало того, привез модели (макеты) Храмов Гроба Господня и Рождества в Вифлееме. Патриарх Никон, как известно, не достроил Новый Иерусалим, ссылка в северные монастыри оторвала от главного дела жизни. Но упокоился он здесь. Спустя сто лет, при Екатерине, храм был достроен. В июле 1918 года храм служил прибежищем эсеров, вскоре был разрушен. Но прошло время, стал возрождаться, и вот – чудо Божие, – как и не было никаких большевиков и эсеров, воскрес Воскресенский монастырь! И поныне несет благородную службу ознакомления паломников с местами земных подвигов нашего Спасителя.
   Но вернемся на Афон XVIII века.

От особножительства к общежительности

   В XVIII веке наметилось общеафонское движение к особножительству, называемому на Афоне идиоритмией. Стали появляться скиты. Скит состоял из нескольких построек, хижин, домиков, обычно скромных, а в середине строился общий храм – кириакон. Появление скитов со строгим режимом жизни, очевидно, было неким противодействием идиоритмии, которую строгие аскеты считали признаком обмирщения.
   Первым был создан скит святой Анны при Великой Лавре (1572). Особо суровой аскезой прославился скит Кавсокаливит. Далее шли также крупные скиты: святого Димитрия (Ватопед), Иоанна Предтечи (Иверский), святого Пантелеимона (Кутлумуш), Новый скит Богородицы и румынский скит святого Димитрия (монастырь святого Павла), Благовещения Богородицы (Ксенофонт), пророка Илии (Пантократор).
   Долги и налоги обременяли Афон весь XVIII век. Нищета не всегда способствовала улучшению духовной жизни, поиск пропитания отвлекал монахов от главного их назначения – молитвы. Патриарх Гавриил издал в 1783 году Типикон, главной целью которого было возвращение древних порядков иноческого жития. Из трапезы монахов изгонялось мясо, число мирян резко ограничивалось, обитать им разрешалось только в Карее. Проту Святой Горы давалась пожизненная власть, он рукополагался лично патриархом. Патриарх же вручал проту ключи от зала собраний. В помощники проту избирались от монастырей четыре эпистата (попечителя). У каждого из них была четвертая часть афонской печати, и никакой афонский документ не мог быть действителен, если на печати недоставало хотя бы одной части.
   К преобразованиям Гавриила следует отнести и постепенное возвращение монахов к общежительности. На киновийный (общежительный) устав перешли монастыри Ксенофонт (1796), Эсфигмен, Симонопетр, Свято-Пантелеимонов, Дионисат, Каракал, Кастамонит, святого Павла, Григориат, Зограф и Кутлумуш (все – до 1839 года).

Афон выжил несмотря ни на что

   Турецкое иго опустошало не только материально. Культура Греции также страдала. Немалые потери понес и Афон. Книжные сокровища монастырей использовались уже не так интенсивно, как ранее. И все-таки то духовное окормление православного мира, которое всегда свершал Афон и благодаря которому он и был прежде всего известен, продолжалось.
   В начале XVII века иеромонах Иерофей продолжает составление «Повести об Иверском монастыре», начатой еще в XVI веке монахом Феодосием. А в конце XVII века иеромонах Григорий (монастырь Кастамонит) пишет «Записку об основании сего монастыря и монашеского жительства на Афоне». Продолжается и работа по переводу Священного Писания и святоотеческих книг на разные языки.
   Но где святость, там и нападения на нее врагов нашего спасения. В эти же годы продолжаются и вползания к святогорцам лазутчиков Ватикана под всякими, на первый взгляд благовидными, предлогами. Папа Григорий XV прислал на Афон якобы помощников монахам в образовании иезуитов Антония Василопула и Канакия Россиса. Они организовали целую школу в Карее, которую посещали двадцать монахов. Только по требованиям Константинопольского патриарха школа была удалена с Афона. Хорошо бы не только с Афона, но и вообще из Греции. Но из Греции католические учителя не ушли, они открыли школу с еще бо́льшим количеством учеников в Фессалониках.
   Но нет худа без добра. Может быть, именно эти иезуиты натолкнули на мысль о создании собственных православных монашеских учебных заведений. Иеромонах Ватопеда Мелетий организовал в обители духовную школу, которая должна была стать «оплотом греческих знаний, воспитания и всяческого научения в области как философских, так и богословских наук». Школа это вошла в историю Афона как академия Афониада. Вначале в ней было двадцать иноков, к 1756 году – сто, а еще через два года – двести. Патриарх Кирилл V утвердил ее устав. Именно в стенах Афониады было создано много душеполезных сочинений. Отсюда разносились по свету, спасая души людей, книги о христианском учении, издавались труды великих святителей Иоанна Златоуста, Григория Богослова, Василия Великого. Составлялись сборники изречений святых отцов.
   Руководитель академии ученый грек монах Евгений Булгарин в конце жизни принял русское подданство и умер в сане епископа Херсонского. Чтобы договорить об Афониаде, скажем, что трудности (в основном материальные) привели к ее закрытию в 1799 году. Но попытки возобновления духовного образования не прекращались и в XIX веке. В 1930 году Афониада была восстановлена как Афонская священническая школа. Через двадцать три года в странноприимном корпусе Андреевского скита, близ Кареи, открылось Афонское церковное училище, преобразованное в 1972 году в академию с шестилетним сроком обучения. Целью обучения являлось «всестороннее образование святогорских монахов в согласии с духом Православной Церкви и древнего святогорского учения». Среди выпускников академии были и миряне.
   Но вернемся к порядку повествования.
   Мы уже упоминали о помощи Афону московских правителей. Она пришла и в труднейшее время начала XVIII века. В 1707 году к Петру I прибыл игумен Пантелеимоновой обители Варлаам, получил из царской казны щедрые пожертвования. Через пять лет Варлаам вновь был в Москве и вновь уехал с дарами. Преемник Варлаама Киприан приезжал в Москву в 1720 году. Получил милостыню и деньгами, и книгами, и церковной утварью.
   Это же время запечатлено паломничеством по святым местам Востока воспитанника Киево-Могилянской академии Василия Григоровича-Барского. Он после посещения италийских и греческих святых мест пришел на Афон и обошел его весь, посетив все двадцать монастырей и множество скитов. Именно обошел, совершая, как говорят монахи, молитву ногами. «И тако мне умислившу все тамо святи посетити монастыри, начах ходити чинно первее по стране восточной». От Изографа, Хиландара, через Ватопед и Пантократор, Ставроникиту и Кутлумуш, Иверон и Филофей и далее, далее раб Божий Василий, тогда еще совсем молодой, прошел весь Афон.
   Многое множество страданий претерпел паломник. Он пишет: «Аз же разумев быти оную пакость от христоненавистного врага-диавола за посещение святых мест, и молих Владыку и Творца моего, да мя избавит от него, в скорби же оной таково сложих Утешение грешной и окаянной душе моей».
   Следует в Записках и само это Утешение.
   Мы приведем несколько выдержек из стихов инока, несомненно, навеянных Великим покаянным каноном святителя Андрея Критского:

     Восстани, о душе, восстани, что спиши,
     Грехами помрачена, почто не радиши?..
     С каковым ответом приидеши пред Бога,
     Истинного Судию, сотворши зла многа.
     Иже всю жизнь твою начнет истязати,
     Горе тебе, яко несть что отвечати…
     Будешь кровными слезами рыдати,
     Тогда не поможет тебе ни отец, ни мати…
     Смерть бо грешным люта, всяк то может знати,
     Чисту душу получив, чисту треба здати…

   Записки Григоровича-Барского были широко известны в России и сослужили добрую службу ищущим спасения на Святой Горе. А многие вообще впервые узнавали о ней из записок паломника.

Возобновитель русского монашества

   Петровские реформы в области религии, упразднение Патриаршества, секуляризация церковного имущества ускорили исход монахов из России. Те, кто особенно желал строгой монашеской жизни, шли в Молдавию, в Мерлополянский скит, где их принимал, без преувеличения сказать, великий Паисий (Величковский).
   На Святую Гору он ушел в 1746 году. В 1757 году основал скит пророка Илии, Ильинский, для «братии молдавского и словенского языка». Для прославления преподобного Паисия хватило бы уже и того, что, вернувшись в Россию, он возобновил в ней монашескую жизнь. Но надо перечислить и его труды, хотя бы основные. Ведь именно он перевел на русский Добротолюбие, сочинения Исаака Сирина, «Огласительные слова» Феодора Студита, сочинения Григория Паламы, Максима Исповедника, Варсонофия, сборник «Восторгнутые класы» (то есть колосья), собранные с нивы Господней, в который входили тексты Иоанна Златоуста, Мелетия, Фотия, Марка, Зосимы, Феогноста…
   Годы, в которые прибыл на Афон преподобный Паисий, были печальны для Святой Горы. Примерно в это время посещает Афон уже упомянутый Василий Григорович-Барский. Он указывает на причину упадка монашеской жизни – это притеснение от турок. Честно говоря, и не только. Притеснение русских было и от греков. Славянское племя на Афоне тиранилось и одноверцами. Наши соотечественники, пишет Барский, вынуждены были «семо и овамо по горам скитаться, и от труда рук своих зело нуждно и прискорбно питаться, от всех презираемы. Лиси язвины имут, и птицы гнезда своя, россы же не имут, где главы приклонити на столь прекрасном, уединенном и иноческому житию весьма приличном месте».

   Преподобный Паисий (Величковский). Портрет. XVIII в.

   Широко известно житие святого Паисия. Не мыслящий спасения души и монашеской жизни без наставника, старца-духовника, он был лишен этого и спасался с помощью святоотеческих книг. Молва о его святой жизни не могла укрыться. К нему притекали отовсюду. Почти в отчаянии он взывал к инокам, что и сам чает наставничества, но число их все увеличивалось.
   Все прошел святой Паисий: и крайнюю нищету, когда иноки, получив милостыню, от истощения едва могли ее донести, и наветы, и клевету. Преподобный Паисий исследовал все виды монашеского пребывания на острове: и общежительный, и особножительный, и уединенный, отшельнический. Ставя новоначальным в пример труды святого Григория Синаита, он предупреждал об опасности перехода отшельничества в самочиние и самомнение. «И великий Варсонофий, – назидал преподобный Паисий, – говорит, что преждевременное безмолвие бывает причиной высокоумия».
   У монастыря Пантократор святой Паисий выпросил пустующую келью пророка Илии, ибо уже негде было селиться приходящим братиям, и возобновил (а вернее сказать – основал) Ильинский скит. Здесь с помощью жертвователей и трудами братии он выстроил церковь, трапезную, пекарню, странноприимный дом и кельи для иноков.
   Претерпев многие и многие злоключения, святой Паисий принял решение уйти с Афона, ставшего для него негостеприимным. Для России это решение было спасительным. Несколько десятков монахов, ушедших с Паисием в Нямецкий монастырь, близ Кишинева, стали тем костяком российского монашества, который с конца XVIII века возродил и усилил влияние слова Божия на российскую паству.
   В малое время насельников Нямецкого монастыря стало до тысячи человек. Так велика была слава афонского пастыря. Святой Паисий принимал всех. «Идущего ко Господу не изждену вон», – говорил он. Когда братия роптала, что им и самим-то нечего есть, старец отвечал: «Прибыл брат, прибыла и молитва, пошлет Господь и на него пищу».
   Но и взыскивал старец строго. Увидев послушника, идущего по монастырскому двору неблагочинно, размахивающего руками, он не его наказывал, а его духовника. «Как ты наставляешь учеников? Монах ступает кротко, руки на груди, очи в землю, главу склонить, каждому встречному поклон. Иеромонаху или монаху до земли, равному себе – в пояс. Послушник еще не монах, но он уже в монастыре, пострижен или нет, должен соблюдать монашество».
   Протоиерей Сергий Четвериков, исследователь жития святого Паисия, приводит список лавр и монастырей, которые основали или в которые принесли афонские уставы ученики преподобного. В списке – сто семь обителей. Причем протоиерей Сергий извиняется за то, что список далеко не полный. Здесь и Александро-Невская лавра, и Пафнутьев-Боровский монастырь, и Александро-Свирский, и Валаамский, и Арзамасский, и Свято-Вознесенский Нямецкий, и Елецкий, и Коневский, и Козельщанский, и Николо-Угрешский, и Тихвинский, и многие другие. И родная нашему сердцу Саровская пустынь.
   В «Надгробном рыдании старцу Паисию от всех чад его духовных», составленном по стихотворным размерам того времени, читаем:

       Удивляхуся страны предивному слову,
       Стекахуся приятии пользу душ готову.
       С надеждою твердою к тебе притекаху,
       С радостию полною от тебе исхождаху.

   И как утверждение трудов преподобного:

       Память твоя, блаженне, во славе пребудет
       Блистающа, дондеже мир стояти будет.

   То есть пока мир наш будет жив, память о великом старце Паисии будет нас спасать и согревать.

Отец Клеопа и другие

   Справедливо и уместно рассказать о старце Клеопе. Это еще один, и очень основательный, мостик меж Афоном и Россией. Отец Клеопа может быть назван и учеником преподобного Паисия (Величковского), и его соработником. Они вместе подвизались на Святой Горе. Уроженец Киева, отец Клеопа служил до Афона в монастырях Молдавии, но Господь судил ему главным делом служения определить Среднюю Россию, владимирские, покровские леса, остров на озере Вятском.
   Времена Екатерины II. Отношение к монастырям еще очень прохладное. Хотя в их пользу говорит то, что прожекты Петра I – превратить монастыри в мануфактуры – провалились и пушки, отлитые из металла колоколов, составили весьма малое количество вооружения. Но при дворе бытует мнение, что монашество в России не прижилось, что оно – где-то. Светлейший князь Потемкин-Таврический, беседуя с влиятельным епископом Переяславским Сильвестром (Гавриловым), высказывает мнение, что в России нет старцев, таких как в Молдавии и Греции. Владыка Сильвестр горячо возражает, указывая на отца Клеопу. Светлейший, познакомясь со старцем, восхищается умом и хочет немедленно представить того императрице. Но старец смиренно уклоняется от такой чести.
   В основанной старцем Клеопой Введенской пустыни учреждается богослужебный афонский устав. И взято не только внешнее подражание афонцам, но и сама суть молитвы. Вот слова старца: «В голову камень класть, поститься, на голой земле спать – это пустое. Научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем, – сказал Господь, а не чудес каких-нибудь обещал».
   Крестьяне украли монастырских коней. Были пойманы. Отец Клеопа заступился за похитителей, говоря, что они решились на грех от крайней нужды, и одного коня отдал просто так.
   Через духовное окормление афонского старца прошло множество тогдашних российских монахов: архимандрит московского Симонова монастыря Игнатий, архимандрит Кирилло-Новоезерского монастыря Феофан – его ученики. А ученик Макарий, впоследствии настоятель Пешношского монастыря, и сам стал родоначальником многих обителей. Как и его наставник отец Клеопа, Макарий был неутомим в подвигах духовной жизни, любви отеческой.
   В Пешношской обители был также устав Афонской Горы. По этому уставу устроялись и прочие обители: Давидова, Берлюковская, Екатерининская, Медведева, Кривоезерская, Оптина пустынь, монастыри Голутвинский, Сретенский. Митрополит Московский Платон всегда приводил в пример монашествующим подвиги отцов Клеопы и Макария. А это как раз и был тот незримый, но прочный мост, по которому в Россию шла благодать со Святой Горы.

XIX век

   Времена Афона, несмотря на нестроения в братии и нападения извне, продолжаются течением времени переходом в грозовой XIX век, предтечу еще более страшного XX столетия.
   Ярчайший представитель Афона этого времени, несомненно, Никодим Святогорец. Годы жизни – 1749–1809. Придя в двадцать пять лет на Афон и получив через два года постриг, Никодим по данной ему от Господа книжной премудрости подготовил к изданию Добротолюбие; издал также «Собрание богопрореченных слов и поучений богоносных святых отцов», трактат «Апология веры». Несомненную пользу для души несет его книга «Невидимая брань». Она достигла России и ее пределов, когда по Божией благодати через преподобного Паисия (Величковского) знание о Святой Горе стало не только монашеским, но и общим достоянием. Никодим Святогорец составлял и Афонский патерик. Позднее к Добротолюбию добавилось издание «Древних иноческих уставов».
   В 1955 году по ходатайству афонских монахов Константинопольский Патриархат причислил отца Никодима к лику святых. К пятидесятилетию со дня прославления преподобного и у нас, и в Греции вышло, к радости его почитателей, подробное описание жизни и деяний святого.
   «Он трудился до самой смерти над просвещением народа, – пишет греческий историк Церкви Мануил Гедеон. И восклицает: – О, если бы в каждом веке являлось по Никодиму!» Современный нам афонский монах Феоклит Дионисатский, описавший жизненный путь святого Никодима, в завершение изумленно вопрошает его: «Святейший отче Никодиме, скажи нам, какими жалами было уязвлено чистое твое сердце, что ты был возведен на толикую высоту любви? Скажи нам, где пас ты овец твоих чистых помыслов?»

Преподобный Никодим Святогорец. Гравюра. 1818 г.

Есть выражение – богодухновенные писания. Это и о трудах преподобного Никодима Святогорца.

Великий старец с великой Волги

   Игумен Парфений, писавший о Святой Горе, был еще и даровитым художником. Он оставил после себя гравюры, на коих запечатлел афонских монахов. Одна из запоминающихся – изображение иеросхимонаха Арсения. Склонив голову, прижимая правой рукой к сердцу монашеские четки, держа в другой свиток со словами «Твой есмь аз, спаси мя», старец молитвенно устремил взгляд в ему одному видимое пространство.
   Нижегородская губерния, город Балахна, волжские просторы дали миру сего дивного исповедника веры Христовой. От роду он был наречен Алексеем, затем, при пострижении, Авелем и уже потом, на Святой Горе, Арсением. А туда он рвался всем сердцем, услышав рассказы о ней. И в Пешношской пустыни, и в молдавском Балашевском скиту он говорил о желании пойти на Афон. Но уж очень время было неподходящее, Греция была под турками, кишели они и на Святой Горе. Не сумев навязать монахам мусульманство, пролив при этом много неповинной крови, турки обложили монахов данями, поборами, да и просто грабили. А что взять у монахов? Нечего? Тогда их избивали. Эти рассказы доходили до России. И все равно горячее желание уйти на Афон и разделить там с монахами их участь не проходило.
   В Молдавии Алексей принял постриг и обрел верного друга, монаха Никандра, с которым они и двинулись в спасительный, скорбный путь. Но перед этим долгое время во имя отсечения своей воли повиновались духовному отцу и служили Господу в монашеском звании, не дерзая без благословения уходить в Грецию.
   Турецкая разнузданность дошла до того, что в 1821 году в Константинополе был убит захватчиками патриарх Григорий. Греческая кровь лилась по улицам столицы Византии. Греки говорили монахам Авелю и Никандру: «Зачем вы, отцы, приехали к нам теперь? У вас, в Молдавии, так не режут баранов, как здесь режут православных. По сто – по двести человек в день. И это на площадях, при всех, а сколько гибнет всего, неизвестно. И на Святой Горе полно грабителей. По морю корабли не ходят, а вся суша забита разбойниками».
   Но монахи решили разделить участь страдальцев. Зиму они провели в Константинополе. Просили милостыню, делились ею с греками. «Сколько скорбей претерпели, про то только Тот знает, Кто их послал в дорогу», – пишет святогорец Антоний в книге о подвижниках благочестия на Афоне XIX века.
   Что увидели они на Святой Горе? «Монастыри стоят запертые, а монахи иные разбежались по разным странам, иные скрылись по непроходимым лесам и вертепам, и мало где кого видно было. Отцы наши пошли к Самой Игуменье Афонской в Иверский монастырь».
   Там они узнали о чуде, которое ободрило их и дало силы на начало жития в монастыре. Главная икона обители была убрана в золото и серебро, в драгоценности. Но стояла в целости и сохранности. Как так? Монахи объяснили, что на такое богатство турки зарились непрестанно долгое время, пока не убедились, что какая-то необъяснимая сила не подпускает их к иконе и не дает им войти в храм.
   Новопришедшим из России выделили келью и благословили самим искать пропитание, ибо едоков у монастыря было с избытком, одних турок приходилось кормить несколько десятков. «Отче, – спрашивал я старца, – чем вы питались?» Он же отвечал мне: «А что Господь сказал? ”Ищите же прежде царствия Божия и правды Его, и это все приложится вам“ (Мф. 6, 33). И не мы одни пропитались, но более тысячи оставалось на Святой Горе, и всех Господь питал».
   Отошла смута, и стало полегче. Хотя деньги, выручаемые за выделывание ложечек, старцы отдавали еще более нуждавшимся.
   В великой схиме отец Авель был наречен Арсением, а Никандр – Николаем. Поселились в одном часе ходьбы от Иверона в непроходимой пустыни, в келье во имя святого Иоанна Златоуста. Инок Парфений вспоминает:
   «Многажды мне случалось у них ночевать… С той поры как они пришли на Святую Гору, отец Николай прожил девятнадцать лет, отец Арсений – двадцать четыре года, и не вкусили они ни рыбы, ни сыра, ни вина, ни масла. Пищу – сухари, размоченные в воде, – носили на своих плечах из Иверского монастыря в гору. Еще любили красный стручковый перец. Вот повседневная их трапеза: сухари, перец и баклажаны; случался и лук, ежели кто принесет. Соленые маслины и смоквы (инжир) предлагали только гостям. И всегда ели раз в день, в третьем часу пополудни, а в среду и пяток оставались без трапезы. По кельям занимались чтением духовных писаний. Вечерню правили по уставу, читали всегда со вниманием и со слезами, не борзясь, тихо и кротко, потом – повечерие с каноном Богородице, и на сон грядущим молитвы. Ночь всю провождали в бдении, молитвах и поклонах. Если сон их преклонял, сидели не более часу во всю ночь. Часов у них не было, жили по времени, которое отбивал колокол Иверского монастыря, хорошо слышимый. В полночь соборно читали полуночницу, а потом утреню по уставу. После утрени читали всегда канон с акафистом Пресвятой Богородице. Потом предавались безмолвию. Когда рассветало, занимались рукоделием. Разговоров меж собой не имели. Читали часы и молебен Божией Матери, а потом трапезовали. И так проводили дни и ночи».
   Радостен для иноков Арсения и Николая был 1836 год. Великий постник, иеромонах Аникита (князь Ширинский-Шихматов), обошедший всю Афонскую Гору, посетил и наших отшельников. Полюбил их, просил отца Арсения стать его духовником и пригласил в поездку во Святой Град Иерусалим. Проведя во Святой Земле зиму, встретив Святую Пасху, они вернулись в свои кельи.
   Первым из друзей отошел ко Господу старец Аникита. Через три года он явился старцу Николаю. «Исполнилась вся келья света. Муж в облачении говорит мне: ”Узнал ли, кто я?“ Я ему ответил: ”Воистину, ты – отец Аникита, наш друг и спутешественник во Иерусалим, и уже третий год как помер“. Отец Аникита предсказал, что после четырех дней и отец Николай освободится от всех скорбей и болезней. ”Меня Господь послал утешить тебя“».
   Так и случилось. Отец Арсений остался один, затворился в келье и не выходил ни к кому целый год. Потом получил от Господа извещение, что остался пожить в сем мире ради братий.
   Вышел из затвора и успел еще принять к себе в ученики достаточное число монахов. А под старость случилось ему предпринять длительное путешествие по делам монастыря в Константинополь. Пройдя тысячу километров, Арсений явился пред патриаршие очи. «Почему не на корабле?» – спросил тот старца. Арсений честно признался, что не имел чем заплатить за проезд. Патриарх просил старца взять денег на обратную дорогу.
   В начале 1846 года, когда стало тепло и уже можно было копать землю, старец Арсений все свободное время проводил в огороде. Когда ему сказали, чтобы и учеников привлекал к работе, он ответил: «Они без меня еще накопаются». Из чего монахи поняли, что старец готовится к исходу. Он был очень болен, но каждую седмицу служил четыре литургии.
   Марта 23-го числа призвал к себе учеников, просил подходить по одному, всем давал наставления, каждого прощал, у каждого просил прощения. Потом просил оставить его одного. Они не могли слышать, что он говорил, но понимали: молится. Издали увидели, что он трижды воздевал руки к небу, потом сам лег на свое ложе и затих. Вернувшись, поняли, что душа его отошла к Царю Небесному.
   «Отец Арсений, – пишет святогорец Антоний, – лицом был чист и весел, очи наполнены слез, был весьма сух, но на лице всегда играл румянец, во время литургии лицо его было яко огненное. Речь его была кроткая, немногословная, весьма начитан был Священного Писания и отеческого, свидетельства из них всегда говорил наизусть. Ученики, с ним жившие, никогда не видели его спящего, а больше на ногах, мало сидящего… Через три года, по афонскому обычаю, откопали его кости, они оказались желтыми, как воск, и испускали благоухание».

Восстание греков и новые страдания Афона

   Число скитов при монастырях увеличивалось. Увеличивалось, соответственно, и число монахов. Все монастыри переживали период расцвета, особенно Великая Лавра, Ватопед и Иверский. Органом управления Святой Горой стал Священный Кинот. Должность прота была упразднена.
   Афон вернулся к общежительному уставу. Это привело к нравственному и духовному возрождению.
   Война России против турок подвигла греков к восстанию. Но греческое восстание против турецкого ига принесло Афону не только освобождение от мусульман, но и непредвиденные страдания. Монахи до этого времени дальновидно не вмешивались в политику, не желая накликать на себя гнев поработителей. С Афона бежал в Россию сосланный туда турками патриарх Серафим II. Этого турки не простили Афону, и возникла угроза оккупации Святой Горы. Оккупации удалось избежать благодаря патриарху Феодосию в обмен на увеличение и без того тяжких налогов.
   Некоторые монахи, особенно молодые, примыкали к восставшим грекам. В отместку за это турки хватали и пытали афонских монахов.
   На Святую Гору бежали отовсюду. Беженцев на ней в 1820-е годы было свыше пяти тысяч человек. И всех надо было хоть как-то разместить и накормить. Предводитель повстанцев Эммануил Паппас тоже укрылся на Афоне. Некоторые монахи встали под его знамена. Это усилило злобу турок. Трехтысячная турецкая армия во главе с пашой в декабре 1821 года оккупировала Афон. Турки убивали святогорцев, живших даже за пределами Афона. Паша́ Фессалоников Абдул Абут предложил монахам мир в обмен на Паппаса. Паппас, спасая монахов, бежал и в пути скончался.
   Турецкие отряды оставались на Афоне до 1830 года. Это было настоящим бедствием: захватчики убивали и пытали монахов, жгли библиотеки, грабили монастыри, храмы, скиты. Более того, они сожгли типографию Великой Лавры. Подобно дикарям они пускали редчайшие рукописи и свитки на растопку. Кормить турецкие гарнизоны, которые были размещены по всем монастырям, было непосильно. Монастыри пустели. Оккупанты наложили на монахов огромную контрибуцию. Численность монахов на Афоне сократилась до двух с половиной тысяч.
   Кроме солдат-грабителей на Афоне расплодились и бесчинствовали разбойники. И морские, и береговые. Андрей Николаевич Муравьев описывает случай, происшедший во время его поездки в обитель Иверскую. Сюда на престольный праздник двигались из Солуни более ста человек. Разбойники, до того ограбив два судна, английское и французское, напали на паломников. Те, сойдя на берег, двигались один за другим по горной тропе. Всех поодиночке связывали и грабили. Капитан пиратов собственноручно связал одного диакона, но, видно, в нем еще не до конца была погублена совесть, он, пишет Муравьев, «совестился снять с него золотой крест и просил, чтобы он сам его благословил. Бедный диакон должен был надеть крест свой на шею разбойнику».
   Поместим здесь рассказ, так сказать, и о благоразумном разбойнике. Это знаменитый Спирос Зервас, промышлявший со своей шайкой грабежами и даже убийствами. Он обратился к Богу под влиянием святого равноапостольного Космы Этолийского.

   Андрей Николаевич Муравьев. Петр Захаров-Чеченец. 1838 г.

   Косма – инок Филофеевской обители. Телом он был на Афоне, а сердце рвалось помогать порабощенной родине. Монах Косма добивается благословения духовных отцов и разрешения патриарха на проповедь среди греческого населения. Города и села оккупированной Греции услышали пламенные слова святого. За ним ходили по пятам толпы людей. Молва о его всеведении, о его многомощных молитвах летела впереди святого. Например, все знали историю пастуха, который принес в дар монастырю большой кусок свежего сыра. Святой Косма крестообразно разрезал сыр. Внутри оказался червяк. Пастух растерялся. «У тебя в стаде чужая овца», – обличил его отец Косма. Так и было. Однажды святой произносил проповедь недалеко от разбойничьего притона. Спирос Зервас и товарищи прятались в пещере, думая, что такое количество людей пришло их схватить. Отсиделись. А к вечеру разбойник вышел и спросил, зачем тут было столько людей. «Разве ты не знаешь отца Косму? Он всюду ходит и говорит о любви, о Христе, о покаянии». И – удивительное дело – разбойник был потрясен. «О любви, о покаянии? А я что творю?»
   Спирос Зервас встал на колени и на коленях пополз к монастырю, где, ему сказали, был в тот день святой. Так, на коленях, он просил у святого прощения. Во всеуслышание, с рыданиями разбойник каялся в своих грехах. Святой увидел колени, изодранные в кровь, бороду и одежду, мокрые от слез, и сказал: «Да простит тебя Господь». – «Меня? Простит? За такие преступления?» – «Да», – твердо ответил святой. «Что мне сделать для спасения души?» Святой Косма показал на гору: «Иди и построй там монастырь».
   Ныне это монастырь Лекаца. Под слоем штукатурки была обнаружена надпись: «Построен на пожертвования капитана Спироса Зерваса».

Времена возрождения

   Вновь вспомним отца Арсения. Именно он духовно окормлял своего ученика инока Иоанникия. Видя в иноке сосуд избранный, старец Арсений соделал его, говорит жизнеописание, своим сотаинником.
   Отец Иоанникий следовал правилу древних: «Бегай людей и спасешься, ибо это – корень безгрешия». Он и не помышлял о священстве, но Божия Матерь судила иначе. Русские в первой трети века стали здесь почти бесправны. Их вытесняли из Руссика и из скита святого пророка Илии. Но Руссик в наказание за это приходил в запустение, и греческий старец, столетний отец Венедикт, и его ученик, игумен Руссика Герасим, осознали: спасет монастырь возвращение в него русских. И вот в 1839 году русские иноки, возглавляемые игуменом Павлом, вернулись в Руссик. Отец Павел в данном случае вверился воле отца Арсения. «Иди, – говорил отец Арсений вдохновенно, – Бог благословит, и я благословляю, ибо давно уже дожидается русских святой великомученик Пантелеимон!»
   В навечерие праздника Входа во храм Пресвятой Богородицы русские монахи служили в своей церкви. Братство русское состояло на особых правах: оно подчинялось настоятельству игумена-грека отца Герасима и одновременно находилось под духовным руководством иеросхимонаха Павла. Братство служило на славянском наречии и пользовалось самостоятельностью.
   Отец Павел, свершив завещанное от Господа, отошел в вечность в 1840 году. Земная кончина его была благоговейной, он опочил на молитве, тихо склоня голову, как бы уснув. Осиротевшие русские монахи просили отца Арсения об игуменстве, но тот говорил, что Бог не оставит их, даст такого мужа, который устроит и украсит сию обитель. Вновь и вновь просили монахи старца Арсения о начальстве над ними. И вновь и вновь отец Арсений говорил о муже достойном. И повелел братии поститься и молиться Богу и Божией Матери. Конечно, молва о подвигах старца Иоанникия не могла удержаться в его келье, и монахи говорили и о нем, но без всякой надежды. Единственный, кого мог послушать отец Иоанникий, был старец Арсений.
   Прошла неделя молитв и поста. Монахи паки и паки били челом старцу Арсению. Тот послал записку отцу Иоанникию, приглашая его с братией. Когда они, чтя старшинство, явились, старец Арсений облачился, надел епитрахиль и в церкви объявил отцу Иоанникию, что Господь избрал его на духовничество в Руссике. Пал в ноги старцу Арсению отец Иоанникий и со слезами молил избавить его от такой тяжелейшей участи: «Я слаб, я стар, немощен, как я буду управлять многими, когда с несколькими едва управляюсь?»
   Старец Арсений был непреклонен. День вселения в Руссик отца Иоанникия был ознаменован обильным истечением многоцелебного мира от мощей старца Никодима – именно с ним святой Иоанникий пришел на Святую Гору. Это был Божий знак возложения на отца Иоанникия креста по руководству русским монастырем.
   В 1841 году, на первой неделе Великого поста отец Иоанникий восприял святую схиму и был наречен Иеронимом. Благословенно время его пребывания у руля русского монастыря. О таких говорят: «Молитвы его доходят до Престола Небесного». Он сумел привлечь к Афону русские капиталы. Глядя на благие примеры, устремились на Афон русские купцы и промышленники. И не только вкладывали свои деньги в монастырь, его скиты и кельи, но зачастую и принимали подвиг послушничества, а затем монашества.
   Началось благое дело книгоиздательства на Святой Горе для мирян и желающих спастись. Поклонимся памяти святителя Феофана, затворника Вышенского. Он – один из первых благодетелей книгоиздательства афонского. К сожалению, сам святитель Феофан не был на Афоне. Здесь упоминания достойно, что первым русским святителем, приехавшим с поклоном от России на Афон, был Преосвященный Александр, бывший епископ Полтавский.

Святогорец и его письма

   Появился и свой, афонский воспеватель иноческого жития на Афоне, монах Сергий Святогорец. Он прожил очень мало, всего тридцать девять лет (годы жизни – 1814–1853), но успел многое. В миру он звался Семеном Авдиевичем Весниным, учился в Вятской семинарии. Был наделен несомненным литературным даром. Тогда Россия зачитывалась сказкой Ершова «Конек-горбунок». Она и в наше время пришла как классическая сказка для детей и взрослых. Подражая ей, Семен Веснин сочинил и свою «Вани-вятчане». Описание смешных, веселых, неунывающих недотеп очень полюбилось читателям. И как эти Вани в Москву ездили, как их на ярмарке обокрали, как они вора поймали, как на войну ходили, как ружье заряжали, да как стреляли, да как сами же от выстрела полегли, как толокно в прорубь сыпали да лаптем мешали, да как их жены не узнали… – все это, написанное народным языком, издавалось и служило добрую службу добрым людям. Ведь все приключения и подвиги Ваней-вятчан заканчивались славословиями Богу.
   Рано принял Семен Авдиевич монашеский постриг, а уже в 1843 году – святую схиму на Афоне. В 1850 году монах Сергий Святогорец был самым, может быть, читаемым автором в России. В Санкт-Петербурге вышли в свет его «Письма к друзьям своим о Святой Горе Афонской». Письма открывали целый материк жизни, известной дотоле не очень большому кругу читателей.
   Трогательное и поныне целебное чтение «Писем» Сергия Святогорца ведет нас по святым местам, возводит на вершину Афона, говорит о преданиях Горы, о монахах и послушниках, о долгих молитвенных бдениях, подает духовные советы спасения души в мирской жизни:
   «…Без скорби не приведи Бог жить. Того ли, другого ли рода несчастия, а они необходимы для души нашей: иначе горе нам в день вечери небесной. Туда всякий должен явиться в одежде, очищенной слезами, по́том и кровавыми трудами собственных подвигов, а главное, в одежде, освященной кровию Христовою. Значит, наше существенное дело – страдать и плакать, плакать неутешно!.. Если мы не плачем, то плачут за нас наши добрые Ангелы Хранители, видя, что наше дело плохо и что мы идем не крестным, а пространным путем… Вместо пасхального красного яичка прилагаю при сем пустынный цветок, которого не знаю ни названия, ни рода. Эти цветы у нас долго ведутся».
   С восторгом отзывался о «Письмах» Святогорца Николай Васильевич Гоголь. Когда отец Сергий приехал в Петербург, они познакомились. Монах Сергий звал писателя посетить Афон. Писатель согласился с радостью, и только кончина помешала сбыться его намерению.
   Печатались и духовные стихи Сергия Святогорца, его дневниковые «Келейные записки» про афонские будни, его «Путеводитель по Афону». Он создавал вслед за Никодимом Афонский патерик. Но все это увидело свет уже после земной кончины автора. Начиная с 1854 года за десять лет вышло не менее десяти изданий схимонаха Сергия Святогорца. Несомненно, благодаря ему на Святой Горе Афон к XX веку только в Пантелеимоновом монастыре было около ста монахов – выходцев из Вятской земли.
   Одно заметим. В своей всепоглощающей любви к Афону отец Сергий говорил даже, что уже одно присутствие монаха на Святой Горе спасает его душу. Нет, конечно. Святитель Филарет одобрял публикацию трудов Сергия Святогорца, но это место не одобрял.
   После преселения духовника русских монахов на Афоне иеросхимонаха Арсения в небесные обители на Святой Горе непререкаемым авторитетом стал его преемник старец Иероним. Не только русские, но и греки, и сербы, и болгары, и румыны видели его сердечность, искренность, молитвенную помощь. Он помнил предсмертные слова старца Арсения, бывшего тридцать лет общим духовником: «Страха и ужаса не имею, но радость наполняет мое сердце, ибо великую имею надежду на Господа Бога моего Иисуса Христа, что Он не оставит меня Своею милостью. Хотя я добрых дел и не сотворил, но и по своей воле ничего не совершил, а что творил, то помощью Господа моего, по Его воле святой». То, что старец ничего не совершал по своей воле, а только по воле Божией, и было главным для него.
   Великое свершилось: всего десять монахов оставалось в Руссике, когда туда пришел отец Иероним, а к концу его преселения в вечность их было восемьсот.

Первый русский настоятель монастыря

   Отца Иеронима сменил отец Макарий, выходец из богатой купеческой семьи Сушкиных из города Тулы. Именно на нем остановил свой выбор отец Иероним. Греки ревновали. Грек Герасим, настоятель Пантелеимонова монастыря, был стар, уже давно и хозяйственными, и духовными делами управлял отец Иероним. Для него не было разницы, какой национальности монах, главное – его молитвенность.
   Старец искренне хотел одного: чтобы бразды правления находились в надежных руках. Авторитетом для греков был настоятель Герасим; именно он, столетний уже, назвал кандидатом в настоятели русского монаха Макария. И еще два обстоятельства послужили сему доброму делу: к этому времени большинство братии в монастыре были русскими – это первое; а второе то, что Константинопольский патриарх и его Синод признали отца Макария в сане настоятеля.
   Это было событие решающее – утверждение России на Афоне. И событие справедливое. Сама личность отца Макария была настолько значительная, его душевные качества – любовь ко всем, смирение, терпение, – его всеобъемлющие знания как духовной, так и экономической жизни вскоре убедили и греков в правильности этого выбора. Своею кротостью и мудростью, своим благоразумием отец Макарий уверил всех, что нисколько не выделяет из среды монахов русских, ему важно исполнение монашеских обязанностей.
   Святые Иероним и Макарий первыми на Афоне ввели обычай раздачи подаяния и прокормления нищих монахов и просто нищих. Ведь в числе нищих (по-гречески нищий – сиромаха) были великие избранники Божии, взявшие добровольно на себя крест нищенства.
   Их трудами, в их дни свершилось великое – основание Нового Афона в пределах российских, на месте подвигов и мученической кончины апостола Симона Кананита. Тут устроилась общежительная обитель под именем Ново-Афонского Симоно-Кананитского монастыря по чину и уставу Пантелеимонова монастыря. Здесь возглавил братию благословленный отцом Иеронимом иеромонах Иерон.
   В первопрестольной, на Никольской улице, была устроена часовня в честь святого Пантелеимона. Она была столь велика, что воспринималась как огромный, красивый собор. Это было место связующего звена России и Афона. Тут был склад изданий святоотеческой афонской литературы, тут шли непрестанные молитвы за русских иноков на Афоне. И тут же издавались знаменитые афонские листки под названием «Душеполезные размышления» и «Душеполезный собеседник».
   Возьмем ныне переизданные выпуски за 1889 год. Разделы «Уроки слова благодатного», «Афонская летопись», «О молитве», «Из дневника православного христианина», «Афонский патерик в поучениях» содержали просто написанные, доходчивые поучения, проповеди, советы о благочестивой жизни. Примеры из житий святых отцов, извлечения из святоотеческой литературы, примеры спасения души в мирской жизни – все это было целительно и необходимо для людей и церковных, и еще только воцерковляющихся.
   Вот несколько примеров из раздела «Золотые блестки»:
   «Если бы кто сидел в темнице и нашелся бы человек, который бы вывел его оттуда на свет, то вышедший из темницы во всю свою жизнь был бы благодарен своему благодетелю. Как же нам не помнить благодеяние Спасителя нашего Иисуса Христа, освободившего нас от тьмы сатанинской и открывшего нам дорогу к Царствию Небесному?»
   «Священное Писание и церковная история исполнены примерами, могущими утвердить душу нашу во внимании к собственному спасению и уверить нас, что ни достоинство, ни звание, ни чин, ни состояние не могут воспрепятствовать нам на пути святости».

   Ново-Афонский Симоно-Кананитский монастырь

   «Строгие обличения весьма часто приносят вред вместо ожидаемой пользы. Духовные врачи обличения свои должны растворять мягкими словами, умеряя тем их горькость и таким образом открывая им благоприятный вход в ум и сердце обличаемого, во исцеление немощей душевных».
   Афонские листки при неимоверной тогда дешевизне – рубль за все годовые выпуски – расходились по всей России.
   Много сделал для издания афонской литературы для России протоиерей Андрей Ковалевский и поэт и библиограф С. И. Пономарев. Первый был составителем посмертной биографии иеросхимонаха Иеронима, а затем биографии священноархимандрита Макария. С. И. Пономарев написал стихи «Из афонских воспоминаний». Вот несколько строф из стихотворения «Старцу Иерониму. В ответ на присланные от него розы»:

     Зимы отшельники не знают.
     Зима для них в календаре,
     А в кельях их благоухают
     Живые розы в декабре…

     Но много лучше роз прекрасных
     Цветенье чувств твоих, речей,
     Благоухающих и ясных
     И в самой старости твоей.
     Цветы увянут – запах нежный
     От них безвестно улетит,
     И жизнь заботой неизбежной
     Его и в памяти затмит.

     А святость чувств благих, сердечных
     Неувядаемо живет
     В воспоминаньях бесконечных
     О том, кто внутренне цветет.

     Ты – цвет Афона, ты – виновник
     Других цветов в краю чужом:
     Ты – первый опытный садовник
     В цветущем Руссике твоем!

     О, пусть же Промыслом верховным
     Господь хранит из года в год
     Тебя в сем цветнике духовном,
     Тебя, как лучший цвет и плод!

   Эти сердечные слова можно с полным правом отнести и к священноархимандриту Макарию. Как описать сутки его афонской жизни? День его начинался в глубокую полночь. Спал в подряснике часа полтора до утрени. Исповедь у него продолжалась часа три. Он не допрашивал о грехах по Требнику, а так действовал на исповедующегося своим состраданием и желанием помочь исправить греховную жизнь, что люди сами открывали самые затаенные движения своего сердца. Далее старец служил раннюю литургию, служил так истово, что она оканчивалась иногда одновременно с поздней. Шел в келью, но у нее теснилось множество просителей: келлиоты, отшельники, сиромахи, пустынножители, мирские. И русские, и греки – все, кто хотел увидеть старца. Не удавалось иногда выпить чашки чаю. У кого калива разваливается, у кого денег нет на обратную дорогу, у кого обувь износилась, одежда изорвалась – всех выслушивал старец, никому не отказывал. Давал деньги на дорогу, и, как правило, эти деньги возвращались благодарными паломниками с лихвой. Старец обходил все службы монастыря, шел на кухню, огород, скотный двор, на постройки. А сколько он писал писем жаждущим получить от него спасительный совет! И никогда не пропускал служб, отстаивал все ночи.
   Отец Иероним умер в 1885 году, 14 ноября. Его завещание вместилось в две строчки, написанные собственноручно: «Не ищи здесь, на земли, ничего, кроме Бога и спасения души».
   Через три года пришел черед и отца Макария. 18 июня было празднество в честь новомучеников, пострадавших от турок. Оно совпало с днем чудотворной иконы Божией Матери Боголюбской. Отец Макарий распорядился перенести празднование иконе на следующий день. Боголюбская икона была для него особенной. Ею благословили его родители, когда он уезжал на Афон. Именно в этот день, после литургии, которую он служил с особым умилением, он удалился в алтарь, склонился на подоконник. Силы оставили его.
   Редкие, печальные удары колокола возвестили Афону о преселении в обители вечные первого русского настоятеля русского монастыря. 21 июня, после литургии в Покровском, самом вместительном, соборе монастыря, началось прощание с настоятелем. Простой монашеский гроб вынесли из собора. На каждом этаже служились литии. Отпевание возглавил преосвященный Агафангел. Оно было на двух языках и продолжалось очень долго. По окончании отпевания в сопровождении ста сорока священнослужителей гроб обнесли с крестным ходом вокруг Пантелеимонова собора. В ограде монастыря было не протолк нуться.
   На четвертый день огласили завещание старца. Главное в нем – увещевание братии к любви друг ко другу, забота о порядке в обители. «Еще мое усердное завещание вам, отцы и братия: врата обители да не затворяются никогда для нищих и убогих». Завещание это исполняется монахами и доныне.
   «Каких мощных сил, – восклицает автор жизнеописания святых Иеронима и Макария, – были исполнены эти два великие старца! Сколько борьбы, борьбы непосильной, почти сверхъестественной, пришлось им испытать: одному – при насаждении, а другому – при воспитании и утверждении этого афонского вертограда Христова, русского Пантелеимонова монастыря. Вообще все, что мы видим во внешнем и внутреннем благоустройстве монастыря прекрасного, доброго, чистого и святого, – это плоды ревностных трудов иеросхимонаха Иеронима и священноархимандрита Макария».

Русское присутствие и ревность к нему

   Трудами этих великих отцов не только возросло русское присутствие на самой Святой Горе, но и в России возвысилось почитание афонских иноков. Самая сильная в мире православная держава, Российская, приняла Афон в свое сердце. Если доселе афонских старцев помнили и чтили в основном по монастырям российским, то с половины XIX века известность Святой Горы стала повсеместной. Да, она была далеко географически, но входила в каждое православное сердце и согревала его. Великая благодарность за афонскую, спасающую мир молитву вызывала в благочестивых сердцах заботу о Святой Горе. На Афон шли пожертвования отовсюду. Благодаря им с невиданным размахом, доселе поражающим воображение, были сооружены новые здания существовавших ранее скитов – святого всехвального апостола Андрея Первозванного и святого пророка Божия Илии. Русские вдохнули в них новую жизнь. В1845 году в Ильинском скиту останавливался великий князь Константин Николаевич. С благодарностью упомянем, что монастырь Пантократор помогал Ильинскому скиту в знак уважения к его основателю старцу Паисию (Величковскому), к его трудам.
   Сейчас, когда состояние скитов оставляет желать лучшего, когда они в ведении греков, трудно представить, что когда-то в Пантелеимоновом монастыре служилось в день… тридцать шесть (!) литургий. Это сколько же служащих и молящихся? В одном Ильинском скиту было когда-то четыреста русских иноков. Греки возревновали и постановили, чтобы число братии в Ильинском скиту не превышало ста двадцати и двадцати послушников. Как говорится, из песни слова не выкинешь. Были и более горькие примеры неблагодарности хозяев к русским.
   В вышедшей уже в наше время греческой книге «Святая Гора Афон» (Салоники: Рекос) черным по белому написано: «В XIX веке в результате экспансионистской политики России началась конкуренция по строительству монастырей между русскими, болгарскими, румынскими и сербскими… В 1839 году русские захватили скит пророка Илии, а в 1849 году келью святого Андрея, превратив их в общежительные скиты».
   Оставляя выписку без комментариев, не для упрека, а ради исторической правды вспомним хотя бы некоторые примеры помощи России Афону.
   Помощь эта всегда была: и от царей, и от частных лиц. Так, в 1707 году монах Варлаам получил для Пантелеимонова монастыря лично от императора Петра I крупную сумму денег. Петр подписал указ о материальной помощи Афону. Все просители пожертвований переводились в ведение Синода. Анна Иоанновна учредила так называемые Палестинские штаты – фонд, из которого регулярно уходили изрядные суммы Восточным патриархам и монастырям, в том числе в первую очередь афонским. За пособиями приезжали раз в пять лет. Если же обстоятельства препятствовали приезду, то пособия выдавались за все время.
   Московская синодальная контора выплачивала деньги Великой Лавре святого Афанасия, Ватопеду, Хиландару, Зографу, Григориату, Павловскому, Иверскому, Пантелеимоному монастырям, Эсфигмену, Дионисату и Филофею. Никто не был обойден. И в самой Москве на правительственном содержании было подворье Иверского монастыря и московский греческий Никольский монастырь.
   Но бросим камешек и в собственный огород. Греков поддерживали, а на своих смотрели косо. Вот цитата из книги А. А. Дмитриевского «Русские на Афоне»: «Русское правительство, духовное и светское, смотрело на выходцев из России, удалявшихся на Святую Гору ради подвигов благочестия, как на своевольников и дезертиров…» Слава Богу, дело прошлое. Ведь большевики вообще хотели погубить монашеское делание.
   Однако продолжим повествование.

Почивший в Бозе

   Сподвижником, споборцем, как раньше выражались, духоносных отцов Макария и Иеронима был великий русский старец Арсений. В миру, до пострижения, он носил героическую для России фамилию – Минин. С юности подвизался на Афоне и не чаял для себя иной участи, но Господь судил ему прожить бо́льшую часть жизни в России. В 1862 году Афонские старцы благословили его представлять Афон в России. Тому было много причин: число паломников все увеличивалось, нужно́ было их духовное окормление еще до отправления на Святую Гору. Чтобы знали, куда стремятся, чем могут помочь устройству монашеской жизни, к чему надо готовиться. Учить греческий. Постигать, как молиться для спасения души. Отец Арсений замечательно справлялся с трудностями, к тому же он владел незаурядным даром писательства. Он и на Афоне с благословения отцов Макария и Иеронима занимался составлением сочинений для новоначальных, особенно предостерегая от богопротивных учений тогдашних сектантов.
   «Сам преподобнейший старец Иероним, – писал позднее отец Арсений, – настолько расположен к моему делу, что принимает участие в составлении моих бесед против иконоборцев своими указаниями и советами… Господь утешил меня в лице сих старцев. Дали мне хорошее помещение, снабдив необходимыми для меня разного рода древними печатными и рукописными книгами, хранящимися в богатой монастырской библиотеке…»
   В одной из бесед он рассказывал о случае обращения в православие трех старообрядческих священников из Симбирска, прибывших на Афон. Они неопустительно посещали все монастырские службы, наконец решились побывать у старцев. Те приняли их с любовью, ибо видели искреннее стремление познать веру православную. «Видя все это, бедные искатели истины от полноты радости и вместе сожаления о своих заблуждениях изливали слезы, осеняли себя православным крестным знамением, с усердием лобызали священные книги и от всей души благодарили Господа, удостоившего их видеть самые ясные содержащиеся в них доказательства истинности православия…»
   Отец Арсений, рассказывая об этом случае, говорил, что и сам извлек из него урок любви и терпения, ибо раньше был горяч и нетерпим к немощным, как называет он уклонившихся от православной веры, заблудших по незнанию или гордыне. «Нет, – признается он, – не так надо поступать с немощными, как я прежде думал. Совесть сказала мне, что надо их исправлять, убеждать, увещевать, а не высылать из обители».
   Афонские святыни, посланные в Москву с иеромонахом Арсением, прибыли в 1867 году. По прошению старцев на высочайшее имя при Богоявленском монастыре, в самом центре столицы, была устроена часовня святого угодника Божия великомученика Пантелеимона. К иконе «Скоропослушница», написанной на Святой Горе и посланной старцем Иеронимом к открытию часовни, потекли страждущие и жаждущие исцеления, которые обильно подавались Божией Матерью.
   Часовня не могла вместить всех приходящих и приезжавших отовсюду, ибо уже не только «афонолюбивый град Москва», но и вся Россия возрадовалась приходу афонских святынь и афонской молитвы в пределы нашего Отечества.
   Опять же по ходатайству старцев Иеронима и Макария Святейший Синод дозволил строить бо́льшую часовню близ Владимирских ворот. Сохранившиеся фотографии доносят до нас красоту ее и величественность.
   В 1875–1879 годах старец Арсений исполнил историческое послушание в качестве уполномоченного по делам Ново-Афонской обители. Место для нее старец Арсений искал недолго, ибо северокавказские земли были освящены пребыванием здесь и мученической кончиной апостола от двенадцати Симона Кананита. Старец назначался настоятелем сей дивной, возрождаемой ныне обители, но из-за начавшейся русско-турецкой войны (1877–1878) работы были приостановлены.
   Это горькое обстоятельство и непомерные труды (старец неустанно писал, издавал много афонской литературы; у него было большое количество духовных чад; он оставил после себя множество писем, которые отнимали у него часы и без того краткого отдыха) подорвали его здоровье. Осенью 1879 года он споткнулся, покалечил ногу и вынужден был слечь. Исцелилась нога – началось воспаление легких. В болезни старец старался чаще исповедоваться и причащаться. 17 ноября того же года над отцом Арсением свершено было молитвенное последование на исход души, и он мирно отошел ко Господу.
   «Господь для того нас и сотворил, – писал он духовной дочери, – дабы мы были неразлучны с Ним в этой и будущей жизни».
   «Страсти не исчезают вовсе, редкие даже из святых отцов были от них избавлены, но они от святого Причастия ослабевают».
   А вот из письма духовному сыну:
   «Коротка наша жизнь, как одна минута против вечности. Воспользуемся же ею, будем чаще и чаще размышлять о конце своем, о мытарствах, кои должны будем проходить, и затем об участи своей, какую кто себе готовит.
   Непременно должны чаще ходить в храм Божий и дома поболее молиться Богу. Это большая помощь для спасения души. А кто отдаляется от Бога, тот погибает».
   В бумагах старца остался листок с планами работ, которые он собирался писать:
   «Составить беседы. О послушании отцам духовным. Как враг старается от духовных отцов (и меня, грешного) отвлечь. Зачем мы оставили мир и пришли в монастырь? Здесь строже Господь спросит с нас, нежели с мирских. Помыслы? Кто что читает, что понял? Кто как думает о себе? Не считает ли себя лучше других? Приучаться к Иисусовой и Божией Матери молитве. Кто как стоит в церкви? Что думает? Приходит ли к началу? Не уходит ли в келью? О слезах, как они необходимы для очищения души. Келейное правило.
   Всё к Богу, ибо без Него не можем творить ничего».
   По сути это завещание старца Арсения. Как бы каждый из нас, грешных, ответил на вопросы старца, доносящиеся к нам уже из пределов райских?..

«Гора Афон, гора святая»

   К XIX веку относится создание замечательной, воцерковляющей песни о Святой Горе. Ее знала и пела вся православная Россия. И вот что интересно: никто почти не знал автора стихов, а слова этой песни знали. Это ли не счастье для сочинителя? Теперь мы знаем, что автор стихов – архиепископ Филарет Черниговский. Год публикации стихов – 1876-й. А кто автор музыки, неизвестно. Сие Бог ведает.

     Гора Афон, гора святая, не видел я твоих красот,
     И твоего земного рая, и под тобой шумящих вод.

     Я не видал твоей вершины, как шпиль твой впился в облака,
     Какие на тебе картины, каков твой вид издалека.

     Я не видал, гора святая, твоих стремнин, отвесных скал,
     И как прекрасна даль морская, когда луч солнца догорал.

     Я рисовать тебя не смею. Об этих чу́дных красотах
     Сложить я песни не умею: она замрет в моих устах.

     Одно, одно лишь знаю верно я о тебе, гора чудес,
     Что ты таинственна, безмерна и недалёка от небес.

     Я знаю, Кто тобой владеет, Кому в удел досталась ты,
     Тебя хранит, тебя лелеет Царица горней высоты.

     Царица, дивная Царица народов всех и всех племен,
     Она, Царя Христа денница, разрушила твой темный плен.

     Сквозь сумрак древности глубокой я вижу, грешный,
                                                                               как теперь:
     Корабль несется одинокий, на нем царя-пророка
                                                                               Дщерь.

     Несется он из Палестины, на остров Кипр его полет.
     Вдруг ветр, волнуются пучины, корабль к Афону пристает.

     На вопль кумиров Аполлона спешат Марию все встречать,
     И узнают толпы Афона в ней Бога истинного Мать.

     «Сия гора, – рекла Царица, – да будет жребием Моим,
     Отсель прострет Моя десница всегдашний кров
                                                                    над местом сим.

     Здесь благодать польется чудно и милость Сына Моего,
     Для жизни сей найдут нетрудно достаток нужного всего.

     А там тебе, афонский житель, слуга Мой верный,
                                                                           раб Христов,
     Готова райская обитель, награда веры и трудов.

     Сего Я места не забуду, всегда Заступница ему,
     О нем ходатайствовать буду во веки Сыну Моему».

     Обет Царицы сладкозвучный сбылся и зрится в чудесах,
     Она с Афоном неразлучна, Афон всегда в Ее очах.

     И лик Свой там Она являет, беседует к рабам Своим,
     Сама судьбы их управляет и бдит над бытом их земным.

   Широкой известности в России этой песни помогло то, что не оставалось губернии, епархии, откуда бы не уходили мужчины на Святую Гору. Их провожали даже не как на войну – их хоронили заживо. И плакали, и страдали, и радовались одновременно. И надо только представить ограду сельской церкви после воскресной службы. Люди не спешат домой, они слушают нищих, калик перехожих, странников, их молитвенные песнопения. Особенно трогательными были песни о Божией Матери, о Егории храбром, об Алексие – Божием человеке, о Страшном Суде. И конечно, все ждали, когда раздадутся столь волнующие слова: «Гора Афон, гора святая…» То-то было очистительных слез. «Както там наш Алешенька?» – говорили со слезами на глазах.
   Центром присутствия России на Афоне становится монастырь святого великомученика и целителя Пантелеимона. Он издревле носил имя русского – Руссика. К середине XIX века в монастыре на двести греков было триста русских. Это позволило, напомним, впервые избрать игуменом монастыря русского насельника Макария.
   Константинопольский Патриархат заговорил о «русской экспансии» и начал проводить политику сдерживания. Но как сдержать стремление людей, желавших спасения души? К 1912 году русских монахов на Афоне от общего числа была половина. Побывать на Афоне было счастьем для православных. А уж что говорить о мечте почти каждого монаха – уйти на Афон навсегда?
   Здесь спасались не только монахи. Знаменитый Константин Леонтьев стремился сюда, «чтобы научиться верить в Бога». Духовника он обрел удивительного, отца Иеронима. Но тот же Иероним остановил порыв Леонтьева постричься в монахи и не благословил философа жить на Афоне. Вернул в мир.

Сибиряк Сибиряков

   Философ Константин Леонтьев, как позднее и прозаик Борис Зайцев, сам рассказал о своем пребывании на Афоне, но вот был здесь мало кому известный, удивительнейший человек из русских, из Сибири. И по фамилии Сибиряков. История этого человека весьма поучительна.
   В Сибири одним из самых распространенных мужских имен было имя Иннокентий. Конечно, это оттого, что апостол Америки и Сибири святитель Московский Иннокентий оставил добрые следы своей пастырской деятельности. В честь него и называли мальчиков.
   Иннокентий Михайлович Сибиряков родился в 1860 году. Отец его, золотопромышленник, построил часовню во имя святителя Иннокентия. Золотые прииски Бодайбо были открыты лично Михаилом Сибиряковым. То есть Иннокентий – наследник золотопромышленника. И какого? Богатейшего.
   В семь лет у мальчика умерла мама. В четырнадцать он – круглый сирота. Но с ним Господь. Любимейшее чтение отрока – Четьи Минеи святителя Димитрия Ростовского. Иннокентия поражает отношение православных святых к богатству.
   Золото, доставшееся ему в наследство, юноша ставит на службу людям. В двадцать лет он – студент Санкт-Петербургского университета. Он много помогает бедным студентам. Позднее становится одним из создателей женских Бестужевских курсов, Высших женских медицинских курсов. Полиция вела за ним самое пристальное наблюдение. Не помогает ли такой богач революционерам? Нет, не помогал. Тратил огромные деньги на закупку и распространение душевнополезных книг для населения. Финансировал строительство детского театра. Отчислял сотни тысяч рублей в Фонды помощи переселенцам и престарелым. Для сведения: корова тогда стоила пять рублей, хлеб – полкопейки (грош) по России. В Барнауле построил Народный дом.
   Полиция нашла случай придраться. Иннокентий прилюдно разбил бюст Мефистофеля работы Антокольского. Прецедент немаленький. А тут еще и заявили на него. И кто же? Монахиня, которой он пожертвовал для монастыря сто сорок три тысячи рублей, испугалась, решила, что ворованные. Иннокентия Михайловича взяли под стражу, долго обследовали – не сумасшедший ли? Нет, совершенно здоров.
   Вместе со святым праведным Иоанном Кронштадтским создавал приюты, дома призрения, воспитательные дома, богадельни, народные библиотеки. Конечно, постоянно возводил храмы. Устроил Коневский скит, помогал Валааму.
   Афон и доходящая с Афона духовная литература были для Сибирякова частью жизни. На Андреевский собор в Кронштадте и на Андреевский скит на Афоне Сибиряков пожертвовал два миллиона рублей.

   Монах Иннокентий (Сибиряков)

   В конце XX века решимость уйти в монахи окончательно окрепла у Сибирякова и привела его на Афон. Он говорил: «Ни наука, ни искусство, ни деньги не могут сделать человека счастливым. Счастье возможно только в Господе». В малую схиму его постригли с именем Иоанн, а при пострижении в 1899 году в большую схиму ему вернули имя Иннокентий.
   Он поселился в крохотном домике около Андреевского скита. Его просили принять священнический сан; он, считая себя недостойным, отказался. Непрестанно молился.
   В 1901 году, после освящения вновь построенной монашеской больницы во имя святителя Иннокентия, монах Иннокентий (Сибиряков) исповедался, причастился, соборовался и тихо угас. Через три года его мощи были подняты, они светились, были янтарного цвета и благоухали.

Афонский монах, московский чудотворец

   6 сентября 2004 года в Успенском соборе Московского Кремля Святейший Патриарх Московский и всея Руси Алексий II зачитал «Определение о канонизации в лике местночтимых святых преподобного Аристоклия Афонского, старца Московского». 13 ноября того же года крестным ходом мощи преподобного Аристоклия из Свято-Даниловского монастыря были перенесены на Афонское подворье в Москве.
   В миру иеромонах Аристоклий носил имя Алексея Алексеевича Амвросиева. Он – из оренбургских мещан. Будучи набожным, в 1876 году Алексей уехал на Афон. Проведя три года в послушании, принял монашеский постриг; еще через четыре его рукоположили в иеродиакона, а вскоре – в иеромонаха. 12 февраля 1886 года он принял схиму без смены имени. Пробыв свыше десяти лет в афонской школе молитвы и труда, иеросхимонах Аристоклий принял на себя великое послушание – служить Афону в России. Именно он был строителем Афонского подворья в Москве, на Большой Полянке. Трехэтажное здание сохранилось доселе. В нем была домовая церковь в честь иконы Божией Матери «Скоропослушница». Здесь же была и скромная келья старца. Через эту келью прошло несчетное количество людей, жаждавших помощи святого. Не мог светильник светить тайно. Молва о его праведной жизни не могла укрыться в стенах подворья. Иногда в день он принимал по нескольку сот человек.
   Он был настоятелем Афонской часовни на Никольской улице, близ Богоявленского собора (не сохранилась), но всегда тосковал о любимом Афоне. И выпросил себе целых четырнадцать лет нового проживания на Святой Горе, где был казначеем и одним из духовников. А уже с 1909 года и до самой кончины в 1918-м вновь, к радости москвичей, – в Москве. Его здесь всегда помнили, всегда обращались к нему, прося его молитв. И прежние духовные чада, и новые стекались к нему ежедневно. Евангельская жертвенная любовь, прозорливость, чудеса исцелений по его молитвам даже закоренелых грешников, как магнитом, притягивали к нему.
   Он часто выезжал со святынями Афона к больным и страждущим. Приехал и к своей духовной дочери, которая уже не могла вставать – отказали ноги. Помолившись вместе с больной, причастив ее, помазав маслицем, он попрощался и сказал: «Пойду, пора мне. А ты, как я пойду по двору, подойди к окошку и мне ручкой помаши, а я помашу тебе». – «Батюшка, да как же я подойду, я встать не могу». Батюшка перекрестил болящую, ласково улыбнулся и повторил: «А ты все равно помаши». Только старец закрыл за собой дверь, как болящая почувствовала в себе силы. Сама встала и подошла, заливаясь слезами счастья, к окну. Батюшка, проходя по двору, повернулся к ней и помахал рукой.

   Москва. Часовня святого Пантелеимона-целителя у Никольских (Владимирских) ворот. Уничтожена в 1934 г. Фото 1898 г.

   И таких случаев множество. Особенно много говорили об исцелении старцем слепорожденного мальчика. Но исцеление его не было быстрым. Мама приехала с ним в который уж раз в Москву, к врачам. Проходила вместе с сыном около часовни святого Пантелеимона и увидела народ, стоящий в очереди к священнику, который свершал елеопомазание. Встали и они в очередь. Старец помазал мальчику крестообразно глаза, помазал и женщину и спросил: «У тебя кто муж? – И сам же ответил: – Сатана». Женщина сказала старцу, что мальчику ничего не помогает, всего его измучили и назначают новую операцию. Старец дал совет: операцию не делать, а приходить ежедневно в часовню на молебен. А через год вновь приехать к нему. «А уж потом приедешь и с мужем». Трудно было поверить женщине в слова старца, но она послушалась. Исправно ходили они на ежедневные молебны. Через год опять предстали перед старцем. И вновь прошло несколько месяцев ежедневных молитв и елеопомазаний. Перед отъездом батюшка сказал им: «Господь знает, кому что нужно».
   И вот эта женщина приехала к старцу с сыном и мужем. Сын уже видел мир своими ясными голубыми глазами, а отца никак не могла подвести к батюшке, он кричал и сопротивлялся. Тогда уже несколько мужчин справились с ним и подтащили ко кресту. Какая-то сила подбросила его, он упал и так ударился, что был без чувств. И если бы не молитва батюшки, вряд ли бы выжил. Придя в себя, мужчина зарыдал и бросился в ноги к старцу.
   Женщина рассказала про то самое счастливое в ее жизни утро. Она, как всегда, исполняя слова старца, читала акафист в честь иконы Божией Матери «Скоропослушница», а затем перешла к акафисту святому великомученику Пантелеимону. «И вдруг слышу: ”Мама, мама, подойди ко мне. Скорее, скорее!“ Бегу к его кроватке, он сидит, мальчик мой, глазки открыты и говорит: ”Мама, я тебя вижу, мама, я тебя вижу!“»
   Таких исцелений по молитвам преподобного Аристоклия было множество.
   Но, конечно, пребывая в Москве, старец душой постоянно был на Афоне. Издание афонских книг, афонских листков, распространение их по всей необъятной России – дело его рук.
   Отошел старец в вечность блаженно. В своей келье, обратив взор к горячо им чтимой иконе «Скоропослушница», он трижды истово перекрестился и тихо предал душу Господу.
   Незадолго до кончины, заканчивая одно из писем к духовным чадам, он писал: «Хотя аз и ничтожен есть пред вами рещи сие слово, но Дух Святый заставляет рещи. Дух Святый везде утешает верующих».
   Подлинно великим мостом между Афоном и Россией из XIX века в XX век явился сей духоносный старец Аристоклий.
   Поминай нас, грешных, отче Аристоклие! Нам, грешным, послано великое утешение: мощи святого Аристоклия обрели покой на Афонском подворье в Москве, на Гончарной улице. Выберем, как говорили раньше, радостотворное время, приидем к ним, припадем, испросим сил на труды во славу Божию!

Преподобный Аристоклий Афонский, старец Московский

XX век

   В начале XX века многовековое турецкое владычество над Грецией закончилось. В храмах Афона служились молебны о победе греческого оружия. 2 ноября 1912 года звучание тысяч афонских колоколов слилось в единый торжественный клич – победа!
   Лондонская мирная конференция утвердила статус Афона как автономного и независимого монашеского государства под протекторатом балканских православных держав. Однако Севрский договор (1920), а затем Лозаннский (1923) признают Афон частью Греции. Греческие власти формально гарантировали неприкосновенность монахам негреческого происхождения.
   Хотя, скажем справедливости ради, греки всегда не особенно приветливы были к монахам из России. Уточним: греческие власти, а не греческие монахи. Монахи как раз всегда учились у русских святости и молитвенности. Афонский старец нового времени Паисий не случайно называется греческим Серафимом Саровским. И не случайно у него русский наставник.
   В октябре 2006 года в Москве прошла четырехдневная конференция «Россия – Афон: тысячелетие духовного единства». Она отметила величайшее богословское, аскетическое, иконографическое, культурное, а во многом и церковно-политическое влияние Святой Горы на духовное становление народов, на укрепление монашеской традиции. В приветствии Святейшего Патриарха Алексия II наряду с выражением надежды, что «древняя традиция участия России и Русской Церкви в современной жизни и служении Святой Афонской Горы возродится в полноте», прозвучала и обеспокоенность: «Считаю своим долгом сказать: сегодня ситуация не столь идеальна и безоблачна. Доминирование лишь одной церковно-национальной традиции, своего рода ”национализация“ Афона может привести к утрате Святой Горой ее уникальной объединяющей роли во Вселенском православии. Это обстоятельство вызывает нашу особую озабоченность в связи с тем, что в настоящее время единство православия серьезно испытывается на прочность. И в этой ситуации Святая Гора должна оказывать всемерное содействие укреплению единства Церкви Христовой».
   Конечно, нам трудно на Святой Горе. В настоящее время из двадцати монастырей семнадцать – греческие. Один сербский, Хиландар, один болгарский, Зограф, и наш. Но скажем, что сами по себе греческие монахи относятся к нашим очень хорошо. Это отношение исторически заслуженно. Многие монахи русского монастыря знают греческий, часто в храмах Пантелеимонова монастыря и службы идут на греческом или же молитвы чередуются. Наши паломники всегда находят приют в греческих монастырях. Более того, они молитвенно усерднее, чем другие. Так что в отношении к нам играют роль какие-то не очень ясные пружины политики, но не монашеской.
   Слава Богу, время работает на нас. Например, греки, говорил мне отец К., переводят «Странствования Василия Григоровича-Барского по святым местам Востока», убеждаясь, что русский молитвенник, проходя Святую Гору, многое заметил из того, что и теперь представляет интерес, именно – из тогдашней жизни греческих монастырей. Мы взяли у греческой Византии веру православную, храним ее, и греки это понимают. Можно и такую древнюю мудрость, к слову, напомнить: «Учитель, вырасти ученика, чтобы потом учиться у него». Это отнюдь не противоречит библейскому: не бывает ученика выше учителя. Тут все взаимосвязано.

Трагические события

   Но вернемся к началу XX века. Настала пора рассказать о трагедии этого времени, об имяславцах, изменивших простоте и истинности веры православной. Как все-таки события на Афоне отражаются потом на событиях, происходящих в мире. Революция семнадцатого года стала будто продолжением, но уже кровавым, афонских событий. Греки использовали трагедию среди русских насельников своеобразно – количество русских на Афоне сильно сократилось. Почти катастрофически. Но Божия Матерь не оставила нас Своею милостию и в этот тяжелый час испытаний.
   Когда кто-то начинает толковать по-своему, не сообразуясь с Православной Церковью, святые догматы или предлагать новые – это путь к погибели. В основе такой самости – гордыня, самомнение, преслушание заветов святых отцов.
   Кажется естественным, что мы почитаем святое имя Иисуса Христа. Но имя – не Бог. Есть в Священном Писании имена Иисуса – сына Сирахова, есть Иисус Навин, предводитель израильтян, мы же не считаем их богами. И когда читаем многие религиозные тексты и молитвы с упоминанием имени Иисуса, не думаем же кланяться имени. Но имяславцы стали усиленно доказывать свою правоту, а вернее сказать, заблуждение текстами из Писания. Мы тоже знаем эти тексты. Вспомним пасхальную молитву «Воскресение Христово видевши», там есть слова: «Ты бо еси Бог наш, разве Тебе иного не знаем, имя Твое именуем». Открываем Псалтирь: «Принесите Господеви славу имени Его» (Пс. 28, 2). Или: «Ради имени Твоего, Господи, и очисти грех мой» (Пс. 24, 11). «Блажен муж, ему же есть имя Господне упование его» (Пс. 39, 5). «Воскресни, Господи, помози нам, и избави нас имене ради Твоего» (Пс. 43, 27). «Помяну имя Твое во всяком роде и роде…» (Пс. 44, 18). «…Скорбь и болезнь обретох и имя Господне призвах» (Пс. 114, 3–4). И таких примеров – множество.
   Специальное исследование имябожества содержится во втором томе труда «Священная тайна Церкви». Здесь сразу оговаривается, что «окончательная оценка имяславия и окончательная формулировка учения об имени Божием и об имени Иисусовом может быть дана только после того, как свои выводы сделает высшая церковная власть на основе соответствующей экспертизы…» В труде анализируются разные подходы к природе имени вообще. «Один рассматривает имя как нечто неразрывно связанное с предметом, неотделимое от предмета, выражающее сущность предмета. Другой видит в имени лишь добавленный к предмету опознавательный знак, перемена которого никак не влияет на сущность предмета».
   Далее: «Темы имени Божия, имен Божиих и имени Иисусова по-разному ракрывались отдельными восточно-христианскими авторами. Тем не менее определенный консенсус наблюдается у многих отцов Восточной Церкви…»
   Единодушно признается, что «имя Божие не тождественно и не совечно Богу… Было, когда у Бога не было имени, и будет, когда у Него не будет никакого имени. Имя Божие есть средство общения между Богом и человеком».
   Еще выписки:
   «Имена Божии существуют для человека и на человеческом языке. Даже когда Сам Бог называет Себя теми или иными именами, Он пользуется именами, которые существуют на языке человека».
   «Бог присутствует во всяком Своем имени. Его присутствие ощущается человеком, когда он произносит имя Божие с верою и благоговением, и остается неощутимым, когда имя Божие произносится всуе».
   «Достопоклоняемой является не внешняя оболочка имени, а его внутреннее содержание. Почитая имя Божие, человек воздает славу Богу, честь, воздаваемая образу, восходит к Первообразу».
   «В молитве имя Божие неотделимо от Самого Бога».
   Далее следует несколько выводов уже по отношению к имяславцам:
   «Можно ли утверждать, что имя Божие есть Сам Бог? Нельзя…» «Можно ли утверждать, что имя Божие есть энергия Божия? Нельзя…» Труд «Священная тайна Церкви» представляет «наименее уязвимыми следующие формулировки: в имени Божием действует Бог, в имени Божием присутствует Божия энергия».
   Главной проблемой имяславцев считается «отсутствие в их стане богословов, способных найти точное и богословски выверенное выражение их молитвенного опыта».
   Все началось в 1907 году, когда кавказский схимонах Иларион выпустил книгу «На горах Кавказа» со своими суждениями об Иисусовой молитве и об имени Божием Иисус. Послал ее на Афон для отзыва. В следующие годы, вплоть до 1912-го, вокруг книги завихрились мнения. Одни поддерживали идею Божественности имени Иисуса, другие говорили о прежнем почитании Святой Троицы. Споры на Афоне стали известны в России. Архиепископ Никон (Рождественский) посылает пастырское увещание не читать книгу «На горах Кавказа», послужившую «причиной разномыслия в великом деле иноческом».
   Иеросхимонах Антоний (Булатович) поддерживает имябожников и печатает книгу «Апология веры в Божественность имен Божиих и имени Иисус (против имяборствующих)». Архимандрит Андреевского скита приказывает сжечь эту книгу. Булатович вызывающе распространяет ее и уходит в отдельную келью (Благовещенскую), куда к нему стекаются его сторонники. К великому сожалению, и Афон, и Россия запоздало узнали мнение о книге «Апология» авторитетного в церковных и светских кругах писателя князя Е. Н. Трубецкого: «Читаю книгу Булатовича и все более чувствую, до какой степени там суть не в богословии, которое у них слабое и неумелое, а в жизни, которая глубока, возвышенна и совершенно не умещается в этом богословии. Подойди поближе к этой жизни – вот где тепло и радостно».
   Богословская школа Константинопольского Патриархата признает учение имябожников еретическим. Патриарх Иоаким посылает на Афон грамоту, осуждающую новое учение. Архимандрит Иероним пишет личное увещевательное письмо Булатовичу, умоляя того вспомнить, зачем он пришел на Святую Гору. Булатович закусил удила. Не внемлет. Его поддерживают насельники скита Фиваида. Они сочиняют даже «Соборное рассуждение об имени Господа нашего Иисуса Христа», говорящее о том, что имя Божие Иисус есть Сам Господь Иисус Христос, и осуждают монахов, не принимающих новое учение. Совершенно забыты апостольские слова из Послания к Коринфянам: «Боюсь, чтобы… ваши умы не повредились, уклонившись от простоты во Христе» (Кор. 11, 3).
   Вооружась выражением «Имя Божие есть Сам Бог», имябожники доходят до проклятия тех, кто отказывается признать их учение. В 1913 году они низлагают игумена Иеронима, называют его еретиком, избирают игуменом архимандрита Давида. Прибывшего на Афон для увещевания заблудших архиепископа Никона прилюдно оскорбляют, не хотят слушать. Когда владыка произнес: «Благословение Божие на тех, кто покоряется Церкви», многие закричали: «Тебе надо Божие благословение, а не нам».
   События среди русской братии взволновали весь Афон. Монастырь Ватопед в грамоте братству Андреевского скита «отвергает означенное избрание» Давида и увещает «изгнать эту новую ересь и иеромонаха Антония (Булатовича)». Булатович скрывает от братии текст грамоты.
   Вновь избранный Константинопольский патриарх Герман V потребовал, чтобы к нему явились и Булатович, и Давид. Поехал только архимандрит Давид, который свалил всю вину за беспорядки и бунт в скиту на Булатовича. На Афон идет очередная грамота, называющая учение имябожников хульным злословием и ересью.
   Но имябожники уже настолько уверены в себе, что считают правыми только себя и отвечают и архиепископу Никону, и остальным, что богословами «доселе не замечена богословская догматическая истина».
   Приходит из России и поддержка бунтарям. Игумен Арсений специально явился, чтобы возглавить андреевских имябожников. Он до этого уже был на Афоне, создавал противосектантские труды, их издавали. Потом вернулся в Россию, был настоятелем Воскресенского монастыря Новгородской епархии. О нем архиепископ Никон сказал: «Он рано выступил на миссионерское поприще, возгордился и встал на опасный путь». Конец его жизни ужасен. В дни бунта Арсений объявил, что выступит перед братией и скажет нечто важное. Господь покарал его внезапным параличом языка. Но и это не вразумило имябожников. Вывезенный с Афона, Арсений через три месяца скончался. Перед кончиной дал понять, что не отрекается от своих убеждений, и поэтому был похоронен без отпевания.
   Святейший Синод в Москве проводит специальное заседание и вырабатывает послание «Всечестным братиям, во иночестве подвизающимся». Но имябожники уже вовсю хозяйничают в Пантелеимоновом монастыре. Изгоняют из обители авторитетнейших старцев, избирают самочинный собор, возбуждают братию против монастырских властей, меняют начальство в скиту Фиваида. Это 1913 год. Наконец из Москвы 5 июня прибывает на специальном корабле комиссия, руководят которой архиепископ Никон, представитель Святейшего Синода, С. В. Троицкий, а также русский консул в Константинополе А. Ф. Шебунин. Было принято решение – вывезти имябожников в Россию.
   Игумен Иероним с братией вернулся в Андреевский скит.
   Такова краткая канва событий. Несколько лет сотрясало Афон. Тут не библейское разномыслие, в котором открываются искуснейшие, тут проявилась великая гордыня, с одной стороны, и смирение и братская укоризна – с другой. И до чего доходило – били во все колокола, собирали соборы, подписывали, кто добровольно, кто насильственно, новое исповедание веры. Выволакивали из келий, избивали даже престарелых монахов.
   В Москве, в Пантелеимоновой часовне, бес устами одной одержимой кричал: «Мы все там были, все туда слетались, мы столп поколебали!»
   И до сих пор не утихли разные мнения о тогдашнем событии. Все непросто. Снова обратимся к исследованию имябожества во втором томе труда «Священная тайна Церкви». В нем содержатся выводы и богословские, и церковно-исторические. Но безусловно осуждается решение насильственного вывоза монахов. «Если даже учение имяславцев и заключало в себе ересь, неужели надо было прибегать к полицейским мерам – обливать монахов ледяной водой из ”пожарной кишки“, избивать их, спускать с лестниц, силой загонять на пароход, а затем расстригать, лишать монашеских одежд, заключать под стражу? Из всех возможных вариантов решения проблемы был избран наиболее жестокий, наиболее бесчеловечный, наименее церковный».
   В самом деле, кто воспользовался ошибкой церковных и светских властей? Ответ ясен – противники православия. От тяжкого удара по русскому монашеству Свято-Пантелеимонов монастырь не оправился доселе.
   Тогдашние демократы радостно поднимали мутную антиправославную волну. Угодливо печатали брошюру «Афонский разгром». В России не сразу узнали подробности, и еще долго афонская смута была предметом споров. Дело дошло до Государственной думы и до государя. Это уже начало 1914-го. В том же году было распространено «Письмо четырех» с половиной тысяч русских насельников Афона. Оно спокойно и с достоинством разъясняло суть происшедшего. Но уже накатывались Первая мировая война, Февральская буржуазная революция, Октябрьский переворот…
   Протоиерей Георгий Флоровский в «Путях русского богословия» писал о смуте: «Всего болезненнее был этот разрыв между богословием и благочестием, между богословской ученостью и молитвенным богомыслием, между богословской школой и церковной жизнью… Разрыв этот был вреден и опасен…» Праведный Алексий Мечёв, по свидетельству очевидца, «…негодовал, ужасался и говорил, что не может быть истины в такой злобе и неистовстве».
   Когда в 1917 году у Афонской Горы затонул пароход, везущий хлеб для иноков, иноки истолковали это как Божие наказание за церковную смуту.
   К таким наказаниям можно отнести и бедственное положение Афона после революции. Перестала поступать ощутимая всегда на Афоне помощь из России. В довершение всего и правительство Греции конфисковало афонские подворья в Греции в пользу греков, выселенных из Турции. С той же целью власти выкупили часть территории между Уранополисом и Ксерксовым каналом, то есть значительно сократили афонские владения.
   Православные русские люди, очутившиеся за границей, болезненно воспринимали происходящее на Афоне. Да, плохо в России, горько, еле выносимо, но это хоть как-то можно объяснить. Но Афон… Писатель редкого дара, необычайно чуткий к жизни души, Иван Шмелев очень хотел уйти на Святую Гору. Трагически воспринимал происходившее в Греции. Осенью 1929 года писал другу своему философу Ивану Ильину: «…так мы прищучены, что даже греки-демократы измываются: гибнет Афон! Свободолюбивые демократы запрещают (!!) монастырю [речь о Пантелеимоновом] принимать в монашество, а через пятнадцать – двадцать лет ”святогорцы“ вымрут. Гляди, Россия!»

Праведный Алексий Мечёв

И снова, как крик души, через год: «Я часто духом падаю, хочу и хочу молитв. Я бы на Афон ушел! Устала душа, Бога и чистоты хочет».

Афонская власяница. «Закончилось время»

   Мостиком от начала века к нашему времени стоит великая личность, воспитанная Афоном, – преподобный Кукша (Величко). Именно здесь самое время рассказать о нем. Почему?
   Афонской смутой весьма активно воспользовались греческие власти, требовавшие увезти в Россию как можно больше монахов, особенно молодых. В их число попал инок Ксенофонт. На сборы ему и другим дали крохотное время. Дело было ночью. В отчаянии инок кинулся к своему старцу. «Отче, я хочу умереть на Афоне!» – «Чадо, – отвечал старец, – так Богу угодно, чтобы ты жил в России, там надо спасать людей. Вспомни афонца преподобного Антония Киево-Печерского, начальника монашеской жизни в России. Он тоже с великой неохотой покидал Афон, но не вышел из послушания».
   На прощание старец вывел ученика из кельи. «Хочешь увидеть, как стихии покоряются человеку?» – «Да, отче». – «Смотри». Старец перекрестил ночное небо, оно стало светлым. Перекрестил еще раз – оно свернулось как береста; и инок Ксенофонт увидел Господа в окружении сонма ангелов и святых. Что он видел еще и слышал, старец никому не открыл. Перед кончиной рассказал только это: «Я тогда упал на землю и закричал: ”Отче, мне страшно!“» Через некоторое время старец поднял инока с земли. Небо было обычным, на нем мерцали звезды.
   Первая мировая война. Инок Ксенофонт служит в санитарном поезде. Уволенный в запас, едет в Киево-Печерскую лавру. Там, увидя его, престарелый митрополит Серафим восклицает: «О старец, тебе давно уготовано место в этих пещерах». А старцу было едва за тридцать.
   Все прошел наш страдалец: гонения, нашествие безбожных властей, гонения от обновленцев. В 1931 году он заболел так тяжко, что при смерти принял пострижение в великую схиму, получив имя Кукши. Но Господь судил ему новые испытания. В 1938 году начались его скитания по лагерям Урала. Работа на лесоповале по четырнадцать часов в сутки в летнюю жару, когда пожирает гнус, в зимнюю стужу, когда не чувствуешь ни рук ни ног. Всегда-всегда старец повторял в утешение себе и другим заключенным: «Многими скорбми подобает нам внити в Царствие Божие» (Деян. 14, 22).
   Духовные чада со многими трудностями передавали батюшке посылки с высушенными частичками Святых Даров. Охрана принимала их за сухари. «Не мог я один причащаться, – вспоминал потом батюшка. – Мы брали полотенца, рисовали на них кресты, получалась епитрахиль. Исповедовались и причащались тайно. Радость была великая, великое утешение в нашей жизни. Однажды ворон принес мне большой кусок пирога».
   Старца освобождают из заключения, но начинаются годы ссылки в деревне близ Кунгура. Лишь в 1948 году он возвращается в уже открытую Киево-Печерскую лавру. Не многие знают, что лавру открыл не кто иной, как немец, комендант Киева. Он, безбожник, решил посетить пещеры с мощами Божиих угодников. Остановился у мощей святого Спиридона-просфорника и спросил: «Из какого материала сделаны эти мумии?» Старик-насельник, случившийся тут, ответил, что это не мумии, а подлинные человеческие тела, сохранившие нетленность в награду за праведную жизнь. Комендант не поверил и рукояткой пистолета ударил преподобного Спиридона по руке. Из руки… хлынула кровь. В ужасе бежал немец из лавры, а назавтра по киевскому радио был передан приказ коменданта об открытии пещер и свободном в них доступе.
   После сталинских послаблений накатились хрущевские гонения. Старца в прямом смысле вытолкали из лавры: боялись коммунисты его высокого авторитета. Поселился старец в Свято-Иоанновском Богословском монастыре на берегу Днестра, в Черновицкой епархии. Радостно говорил: «Я тут как на Афоне». Причем, надо сказать, всю свою монашескую жизнь (а это, собственно, и была вся его жизнь) он носил на теле афонскую власяницу из белого конского волоса. Говорил: «Кто хоть малое время был на Афоне, всегда будет его помнить».

   Преподобный Кукша (Величко)

   Причащался батюшка каждый день, каждый день наряду с благодарственными молитвами пел пасхальный канон, говоря, что Причастие – это пасхальная радость. Священникам запрещал служить литургию, если в карманах облачения есть хотя бы немного денег. Никогда старец не принимал никаких лекарств, даже в тяжелых болезнях лечился только освященным маслом из святых мест и крещенской водой.
   Как-то он предсказал: «Девяносто лет – Кукши нет. А закопают меня быстро-быстро».
   В последние даже не секунды, а мгновения перед земной кончиной он явственно проговорил: «Перестало время», – и ушел в вечность.
   Власти так боялись, что могила знаменитого монаха станет местом поклонения, что приказали срочно вывезти его тело из монастыря. «Куда?» – спросил наместник. «Везите на родину». Мудрый наместник ответил: «У монаха родина – его монастырь». Дали на похороны два часа.
   Опасение безбожников исполнилось в точности – поклонение преподобному Кукше, афонскому монаху, растет год от года.

Новые беды

   Во время Второй мировой войны случилось неслыханное – в составе партизанских отрядов на Афоне оказались женщины. В довершение всего правительства Польши, Болгарии, Румынии, Югославии конфисковали афонские имения на территории своих стран. После этого беды и несчастья не прекращались.
   Напасти военного времени принесли и еще одну проблему: число кабанов на Афоне размножилось до невероятного. Кабаньи стаи угрожали уже не только каштановым и дубовым лесам, но и монастырским садам, огородам. В прямом смысле слова они объедали иноков. Сладу с ними не было. И однажды на полуостров непонятно откуда нахлынули стаи волков. Доведя число кабанов до разумных пределов, волки исчезли. Откуда приходили, куда ушли?..
   Число насельников стремительно уменьшалось. Впервые за века стояния на земле монашеской республики население в ней в 1971 году было всего 1145 человек. И это на двадцать монастырей и на множество скитов и келий.
   В 1972 году количество монахов впервые увеличилось, что было воспринято в православном мире как добрый знак Божия расположения к Афону. С тех пор численность иноков вырастала примерно на тридцать человек в год. На Афон стали приходить не только выходцы из славянских, традиционно православных стран, но и уроженцы Западной Европы, Америки, Австралии.
   Международное внимание к Афону, его заново растущая всемирная известность подвигнули греческое правительство учредить Центр по охране святогорского наследия, взявший на учет и охрану афонские ценности, а также новое строительство на Афоне. Европейское сообщество поспешило не остаться в стороне и принялось осыпать Афон милостями, что, впрочем, вызывает у Афонских старцев немалые опасения. И не без основания. Ибо финансовые воротилы ничего даром не делают и неизбежно в будущем требование компенсации. Например, посещение Святой Горы женщинами, проведение дорог, расширение светского паломничества, похожего на туризм. Хотя, к чести греческого правительства, надо сказать, что пока ему удается отстаивать статус своеобразия Афона в этом мире.
   К борьбе за Афон и мы должны присоединить свои и общецерковные, и уединенные молитвы.

Светильники нашего времени

После таких потрясений XX века, как войны и революции извне, нестроения изнутри, казалось почти невозможным продолжение древнего благочестивого старчества Афона. Возрождение афонской святости можно сравнить с костром: он долго пылал, и вот в него перестали подбрасывать дрова. Кажется, он загас, ан нет. Ведь он накопил за века молитвы столько огня и жара, что сохранил огонь под золой и пеплом. Стоило чуть расшевелить кострище, подбросить дров, как костер запылал с еще большей силой. Так же и Святая Гора.
«Гора Святой Афон, – воскликнул великий старец, преподобный Силуан, – много мы видим в тебе чудес за молитвы Божией Матери! Описать их – ум короток».

Былинный монах. «Что воздам Тебе, Господи?»

   Самого же старца Силуана, во имя которого освящен один из храмов русского монастыря, можно сравнить с радугой, соединяющей края горизонта, взявшей свое огнецветие у небес и принесшей его на землю. А еще старец Силуан несомненно та самая радуга, по которой благочестие прежнего афонского времение перешло в XX век и достигло нас.
   Семен Иванович Антонов (таково мирское имя монаха Силуана) – уроженец той же Тамбовской губернии, в которой прославился подвигами благочестия любимый народом старец Серафим Саровский. Родился Семен в 1866 году, двадцати четырех лет от роду приехал на Святую Гору, в тридцать был пострижен в мантию. В 1911 году принял схиму. Послушание проходил на мельнице, в экономии монастыря, в старом нагорном Руссике. Опочил 24 сентября 1938 года.
   Когда Семену было четыре года, он стал свидетелем спора между своим набожным отцом и вроде бы просвещенным книгоношей. Тот доказывал, что Бога нет: «Где он, Бог-то?» И мальчик подумал: «Когда вырасту, пойду по всей земле искать Бога». И это детское, внушенное Ангелом Хранителем решение определило судьбу святого Силуана. Вся его жизнь стала дорогой к Богу, достижением жизни в Боге.
   В двенадцать лет он услышал от благочестивой женщины рассказ о жизни и чудесах затворника и юродивого Иоанна Сезёновского. И отрок понял, а потом записал: «Если он святой, то, значит, Бог с нами, и незачем мне ходить по всей земле, искать Его». От этого времени душа Семена обрела веру, а ум его прилепился к непрестанной памяти о Боге.
   Великий молитвенник, богатырь духа и богатырь по плоти, старец Силуан был смиренен до голубиной кротости. Со слезами он восклицал: «О немощной мой дух! Он тухнет, как свеча от слабого ветра, а дух святых горел жарко, как терновый куст, и не боялся ветра. Кто даст мне жар такой, чтобы не знал я покоя ни день ни ночь от любви Божией? Горяча любовь Божия. Ради нее святые терпели все скорби и достигали силы чудотворения. Они исцеляли больных, воскрешали мертвых, они ходили по водам, подымались во время молитвы на воздух, молитвою низводили огонь с неба, а я хотел бы научиться только смирению и любви Христовой, чтобы никого не обидеть, но молиться за всех, как за самого себя».
   В отрочестве и юности мысли о монашестве шли рядом с трудами и молодецким времяпрепровождением. Проходил воинскую службу раб Божий Симеон в лейб-гвардии, в саперном батальоне. Его любили за исполнительность, за всегдашнюю готовность прийти на помощь. Однажды он с друзьями сидел в трактире. И все больше молчал пригорюнясь. Его спросили, о чем думает. «Я думаю, – отвечал он, – вот сидим мы сейчас, пьем водку, слушаем музыку, веселимся, а на Афоне теперь творят бдение и всю ночь будут молиться. Так вот, кто же из нас на Страшном суде даст лучший ответ – они или мы?»

   Преподобный Силуан Афонский

   Будучи на военной службе, солдат Семен Антонов не раз посылал на Афон денежные переводы. Однажды он шел с почты, и на него бросилась бешеная собака. Со страхом Семен закричал: «Господи, помилуй!» И какая-то сила отшвырнула от него собаку, та будто ударилась о невидимую преграду.
   Слава преподобного отца Иоанна Кронштадтского была повсеместна в тогдашней России. Семен вспоминал впоследствии: «…не видел никогда, чтобы кто так служил, как он. Народ любил его, и все стояли со страхом Божиим».
   Мысль поехать ко всероссийскому батюшке за благословением не оставляла юношу. И вот, получив увольнение в запас, Семен приезжает в Кронштадт. Но отца Иоанна он не застал и оставил ему записку: «Батюшка, хочу пойти в монахи, помолитесь, чтобы мир меня не задержал».
   Уже на следующий день Семен почувствовал, как вокруг него «адское пламя загудело». И оно гудело не переставая до самого приезда на Афон. Там, побыв по обычаю несколько дней в безмолвии, он исповедал духовнику все свои греховные деяния.
   – Брат Симеон, знай, что тебе грехи прощены. Отныне положим начало новой жизни. Иди с миром и радуйся, что Господь привел тебя в эту пристань спасения.
   Вскоре послушник получил еще один урок. Он позволил своей душе всецело отдаться радости, не зная еще, как нужно быть воздержным. Диавол вовлек его в помыслы об уходе в мир и женитьбе. Он снова почувствовал себя в адском пламени. И по своим молитвам, и по молитвам духовника и братии он через таинство Покаяния получил освобождение от греховных мыслей. Но навсегда уяснил, что можно погибнуть и в монастыре.
   Отступились блудные помыслы, приступили другие, горделивые: «Уходи в пустынь, спасайся в уединении и молитве». Нечестивый то внушал послушнику, что он совсем уже святой, то страшил тем, что он великий грешник и никогда не спасется. Симеон вопросил: «Почему же вы, бесы, говорите по-разному? То говорите: я свят, то: никогда не спасусь». Бесы насмешливо отвечали: «Мы никогда правды не говорим».
   Когда стоишь у огромнейшего, метров двенадцать в диаметре, мельничного колеса, когда представляешь оглушительный шум водопада, вращающего это колесо и гигантские, неподъемные жернова, и то количество зерна, которое ежедневно перемалывалось здесь, то пусть слабо, но понимаешь, каким было послушание у святого Силуана. Мельничное послушание – так называли труд на мельнице. Былинный богатырь, он в день перетаскивал по нескольку сот пятипудовых мешков муки и зерна. В то время паломничество на Афон стало общероссийским явлением, число иноков, послушников и трудников все умножалось. И всех надо было кормить.
   Именно во время пребывания старца свершилось чудо – явление Божией Матери. Это запечатлено на главной фотографии Афона. На ней Божия Матерь держит в руках монастырский хлеб, полученный Ею как самой скромной просительницей. Безропотно стояла очередь, которой объявили, что милостыню раздают в последний раз. Очередь эту по благословению сфотографировал монах монастыря. А когда проявил и напечатал снимки, ужаснулся и возликовал: среди ожидающих смиренно стояла в очереди за подаянием Сама Божия Матерь. Стояла не на земле, а на огне. Пораженные иноки вглядывались в фотографию, которая доныне освящает именно то место, которое посетила Царица Небесная. И тогда настоятель монастыря распорядился, чтобы оделять милостыней всех приходящих, пусть совсем понемногу. И что же? Наутро причалили к берегу корабли, везущие пшеницу.
   Устанавливали в монастыре немецкое механическое оборудование для мастерских. Командовал этим приехавший из Германии специалист-лютеранин. Установил. Сели за стол. Немец все похвалялся немецким умом и немецкой техникой. Старец Силуан с достоинством заметил: «Если бы русский ум был направлен на технику, он бы давно всех в мире обошел по достижениям науки и техники. Но русский ум прежде всего направлен на молитву, на спасение души».
   Может быть, старец Силуан – один из немногих афонских монахов, кто испытывал необычайно сильные нападки на себя нечистого. И до такой степени, что однажды монах почти надорвался в борьбе с бесами. Он дошел до последнего отчаяния и думал: «Мне, такому грешнику, Бога умолить невозможно». Он почувствовал оставленность и погрузился в невыносимый мрак адского томления. Но – сила Божия в немощи совершается – в тот же день в церкви святого пророка Илии, что на мельнице, он ясно увидел живого Христа! Господь непостижимо явился молодому послушнику и исполнил его огнем благодатного Святого Духа, тем огнем, который низвел на землю Своим пришествием.
   Исключительная чуткость к людям и поразительная интуиция отличают старца Силуана. Был даже спор: а что, если бы такой богатырь духа получил богословское и философское образование, не стал ли бы он великим мыслителем XX века?
   Но он и стал им. И не просто мыслителем, но величайшим молитвенником за мир, за всех нас. Именно он сказал: «Молиться за людей – это кровь проливать».
   Преподобный Силуан на опыте жизни своей познал, что полем духовной битвы со злом является собственное сердце. Гигант духа, он все свои силы сосредоточил на подвиге за смирение Христово. Ему было дано знание о ведении пути к вечной Божественной жизни, которое всегда было в Церкви и чем она всегда была жива.
   Для нас несомненно проникновенное знание старцем не только книг Священного Писания, но и всей святоотеческой литературы. Особенно любил преподобный Псалтирь. Сами писания старца Силуана по духу и по силе выражения очень напоминают псалмы Давидовы. А еще – гимны Симеона Нового Богослова.
   Вот примеры заветов преподобного Силуана, коих множество:
   «Что воздам Тебе, Господи?
   Ты, Милостивый, воскресил душу мою от грехов и дал мне познать милость Твою ко мне, и сердце мое пленилось Тобою и влечется к Тебе, Свету моему, непрестанно.
   Что воздам Тебе, Господи?
   Ты воскресил душу мою любить Тебя, ближнего Своего, и даешь мне слезы молиться за весь мир.
   Блаженна душа, познавшая Творца и возлюбившая Его, ибо она успокоилась в Нем совершенным покоем.
   Господь безмерно милостив. Знает душа моя милость Его ко мне, и я пишу о ней с надеждой, что хоть одна душа возлюбит Господа и возгорится к Нему жаром покаяния.
   Если бы Господь не дал мне Духом Святым познать милость Его, я бы отчаялся от множества грехов моих, но теперь Он увлек душу мою, и она возлюбила Его и забывает все земное.
   О Господи, смири сердце мое, чтобы оно всегда было угодно Тебе».
   Или: «Смотри умом, что делается в душе. Если небольшая благодать, то в душе мир, и чувствуется любовь ко всем. Если благодать больше, то в душе свет и радость великая, а если еще больше, то и тело ощущает благодать Святого Духа».
   Полное ощущение, что удивительный, возвышающий душу акафист «Слава Богу за все» был вызван к жизни творениями преподобного Силуана Афонского.
   Вот пример:
   «Сердце мое возлюбило Тебя, Господи, и потому скучаю по Тебе и слезно ищу Тебя.
   Ты украсил небо звездами, воздух – облаками, землю же – морями, реками и зелеными садами, где поют птицы, но душа моя возлюбила Тебя и не хочет смотреть на этот мир, хотя он и прекрасен.
   Только Тебя желает душа моя, Господи. Твой тихий и кроткий взор я не могу забыть и слезно молю Тебя: приди и вселись, и очисти меня от грехов моих. Ты видишь с высоты славы Твоей, как скучает душа моя по Тебе. Не оставь меня, раба Твоего, услышь меня, вопиющего, как пророк Давид: ”Помилуй мя, Боже, по велицей Твоей Милости“».
   «Молитва – дар Святого Духа. Бесы всеми силами стараются отвести человека от памяти Божией и от молитвы. Но душа, любящая Бога, скучает о Боге и прямо к Нему молится: ”Скучает душа моя по Тебе, и слезно ищу Тебя!“»
   Заветы старца Силуана, ныне широко издающиеся, содержат в себе краткие, выстраданные, от сердца идущие поучения о Боге, о монашеской жизни, о любви, о молитве, о смирении, о покаянии, о благодати, о святых, о пастырях (духовниках), о послушании, о помыслах и прелести. Все это не только не утратило свежести мысли и душеполезности, но, напротив, с каждым годом крепнет и дает нам спасительные уроки.
   Интересно, что во время Русско-японской войны 1904–1905 годов монах Силуан как запасной гвардеец вместе с другими русскими монахами Святой Горы был вызван по мобилизации в Россию и пробыл на родине почти весь 1905 год. Он устроил в поле за селом небольшую келью ради уединенной молитвы. Его отвлекали только дети, он говорил с ними о Боге. Вот один из разговоров с детьми, сохраненный для нас в назидание:
   – Мы никогда не видели Бога, – говорят старцу дети, – как нам любить Его?
   – А вы думайте о Боге всегда, что Он вас любит и дал вам жизнь для того, чтобы вы вечно с Ним жили и наслаждались Его любовью.
   – А как мы узнаем, что Бог нас любит?
   – По плодам, детки, познаётся любовь: когда мы в любви Божией, то боимся греха, и на душе покойно и весело, и хочется помнить Бога все время, и хочется молиться, и в душе хорошие мысли… Помышляйте, детки, что Бог вас видит, хотя вы Его не видите. Так вы будете ходить всегда пред лицом Господа. Хотя это малая любовь, но если вы сохраните слово мое, то оно приведет вас к большой любви, и тогда Духом Святым вы познаете все то, что я вам говорю и чего вы сейчас не разумеете.
   Старец вернулся на Святую Гору и телесно уже никогда не был в России. Но вернулся в нее духовно, и уже навсегда.
   Духовное чадо преподобного Силуана схиархимандрит Софроний (Сахаров) в интервью французскому журналу «Le Mond» («Мир») в 1988 году в ответ на вопрос: «Что имел в виду преподобный Силуан, говоря: ”Молиться за мир – это кровь проливать“? – ответил: «Сердце страдает, но оно страдает без слов. Секрет таков: в глубине сердца – там и радость, и свет. Когда ум соединяется с сердцем, то сердце полно страданий, как будто оно кровоточит. Вот как я понимаю это: когда кто-то молится таким образом за все человечество – это знак, что благодать была дана человеку, его ипостаси, чтобы было возможно жить так. Человек может носить в себе Бога и все человечество».
   И он же, схиархимандрит Софроний, вспоминал случай, когда монахи пришли к монастырской пристани, где стояло парусное судно. Внезапно налетела такая сильная буря, судно стало так бросать, что могло выкинуть на скалы. Матросы отчаянно пытались выскочить на причал, чтобы спастись. Но буря усиливалась. Один из монахов, диакон Серафим, воскликнул: «О, как болит за них мое сердце!» Стоявший тут же старец Силуан положил ему на плечо руку и сказал: «Если болит твое сердце за них, то они спасены». И действительно, чудом все матросы остались живы, уцелело и судно. Спасенные побежали в церковь и отслужили благодарственный молебен.

   Преподобный Силуан Афонский

   Это и нам указание: если за болящего, страдающего болит наше сердце, он спасется.
   Скончался блаженный старец после утрени, 11 сентября 1938 года. Он так тихо отошел ко Господу, что даже рядом стоящие не почувствовали момента излетания его души. Тело старца по монашескому обычаю было зашито в рясу, положено на специальные носилки, накрыто черным покровом с нашитым на нем темно-красным крестом наподобие креста на схиме и перенесено из больничной церкви, где над ним читали Псалтирь, в главный храм монастыря. Там собором иеромонахов был совершен чин отпевания.
   Как вразумляется душа, когда вновь и вновь приходишь к мельнице старца Силуана! Давно уже она без работы. Ржавеют и стальные лопасти, и огромное колесо; даже кованые болты и заклепки съедает ржавчина. Ревнивое время стирает память о вещах, природа поглощает дело рук человеческих, но Богово – молитва, подвиг души – остается с человеком навсегда. Утонуло во времени все то, что здесь шумело и грохотало. И то, как по этим вот лоткам лилась в карманы лопастей вода, вращался огромный, квадратный в сечении вал, вращал весь умный механизм жерновов мельницы. Сюда сыпали зерно, здесь падал белый пыльный водопад размолотой муки, ее нагребали в мешки. Все забылось, а молитва старца Силуана с нами, с нами его заветы.
   Преподобный Силуан своей жизнью указал главное назначение Афона – представлять миру такую силу молитвенности, в которой спасается мир. И пока существует Святая Гора и ее подвижники, мир жив. О, если бы наш сегоднящий, гибнущий мир вразумился, кому он обязан жизнью!

Афонский Серафим Саровский

   Так называют великого старца современности Паисия Святогорца.
   Четырнадцать лет было отроку Арсению, когда великий молитвенник за весь мир старец Силуан преселился в обители вечные. Именно к этому возрасту относится главное, может быть, искушение жизни Арсения. С одиннадцати лет он читал жития святых. Брат его отнимал у него священные книги. Товарищ брата, Костас, сказал: «Я отучу Арсения, он оставит церковные книжки». Костас стал внушать Арсению учение Дарвина. Отрок заколебался. Но решил: «Даже если Христос был просто человеком, Его стоит полюбить, Его стоит слушаться и принести себя в жертву ради Него». Позднее старец написал о том событии: «Христос явился мне в преизобилии Света. Я видел Его от пояса и выше. Он взглянул на меня со многою любовью и сказал: ”Аз есмь воскрешение и живот. Веруяй в Мя, аще и умрет, оживет“. Те же самые слова были написаны в раскрытом Евангелии, которое Он держал в Своей левой руке».
   Это событие потрясло бесхитростную душу отрока и развеяло все его сомнения. Он познал Христа как истинного Бога и Спаситела мира. В богочеловечестве его убедили не книги, не люди, а Сам Господь, открывшийся ему в столь раннем возрасте.
   Родина старца – акритское греческое селение Фарасы. Это оплот православной веры. Фарасиоты славились мужеством. Нога турецких завоевателей не ступила на землю Фарас. Здесь находили прибежище гонимые турками православные. Великими были и женщины фарасийские. Однажды за ними гнались турки, но они предпочли смерть в горной реке насилию над их честью. Бабушка старца Христина владела небольшим храмом в честь Архангела Михаила. Однажды зимой, когда она молилась, церковь занесло снегом. Но каждый день на подоконнике бабушка находила горячий хлеб. Мог ли ее внук не верить в милость Божию?
   Война, приход фашистов, страдания семьи (в ней было десять детей) закалили юношу Арсения. Внешне жизнь его сходна с жизнью старца Силуана. Как и тот, но уже в 1945 году, Арсений был призван на воинскую службу. Служил честно, приходил на помощь сослуживцам. Но однажды, услышав, как ротный хулит Бога, Арсений отказался выполнять его приказания. Арсению грозил трибунал. Его вызвали к высокому начальству. Арсений во всеуслышание произнес слова из Деяний апостолов: «Повиноватися подобает Богови паче, нежели человеком» (Деян. 5, 29).
   В 1950 году в солдатской форме Арсений приехал на Святую Гору. Первый свой ночлег здесь он провел в лаврской келье близ монастыря Кутлумуш.
   Долго рассказывать о страданиях старца Паисия. Он уже был готов к пострижению, но пришло письмо с материка. Отец и братья просили его о помощи. Сердобольный и сострадательный, он пошел на зов родных. Стал зарабатывать деньги для семьи плотницким искусством. Но как только дела семьи поправились, он вновь устремился на Афон. Хотел поселиться в монастыре Кастамонит, ибо слышал, что это безмолвная, монашеская обитель, но разыгрался шторм на южной стороне острова, и Арсений воспринял это как знак Божий. Он вышел на берег у монастыря Эсфигмен. Здесь была суровая школа монашества. Позднее старец рассказывал: «Для того, чтобы прожить в тогдашнем Эсфигмене сорок дней Великого поста, надо было взойти на настоящую Голгофу. В сутки – только одна тарелка водянистой похлебки без масла. Это было самое строгое общежитие. Первую седмицу Великого поста все отцы почти целый день проводили в церкви».
   27 марта 1954 года послушник Арсений был пострижен в монашество. Он принял имя Аверкия. Игумен, зная великие молитвенные подвиги Арсения, предлагал ему сразу пострижение в великую схиму. Он ответил: «Хватит рясофора».

   Преподобный Паисий Святогорец

   Старец также вспоминал: «Я помогал в церкви, неся послушание пономаря во время всенощних бдений. Однажды на проскомидии при словах “Жрется Агнец Божий” я увидел, что агнец на дискосе трепещет как живой ягненок… Из этого я увидел, что таинство начинается еще с проскомидии».
   В монастыре Эсфигмен отец Аверкий нес послушание столяра и плотника. Он был под началом грубого и несправедливого отца И. Никто с ним не мог работать более нескольких дней. «Благодатью Божией, – вспоминал отец Паисий, – я проработал с ним два с половиной года». Работал даже и тогда, когда сильно болел, когда харкал кровью. Но никому не жаловался. И в конце концов даже и отец И. раскаялся в своем поведении, смирился перед всеми и спасся.
   Всю жизнь вспоминал старец своего наставника отца Кирилла из Кутлумушского скита святого Пантелеимона. Даже когда молодой монах Аверкий перешел в особножительный монастырь Филофей, он находил время, чтобы прийти к отцу Кириллу за советом. Тот был настолько прозорлив, что заранее знал, в каком совете нуждается отец Аверкий. Ничего не говоря, протягивал ему книгу и показывал отчеркнутое место.
   В Филофее отец Аверкий начал готовить себя для жизни в пустыне. Изнурял себя не просто постами, а непрерывным постом. Ел овощи. Не просто овощи, а как он вспоминал: «…старался много дней подряд есть какой-то один вид овощей, например, одни помидоры, один латук, одну капусту, до тех пор, пока эта пища не надоедала, так что я ел ее без желания. Каждую ночь я совершал бдение. Спал немного. В храме не садился в стасидию, чтобы меня не поборол сон».
   12 марта 1956 года отец Аверкий был пострижен в мантию и наречен Паисием в честь ревностного митрополита Кесарийского Паисия II, который – не случайное совпадение – был родом из Фарас.
   После пострига отец Паисий посвятил стихотворение матери:

     Родная матушка, поклон тебе от сына.
     В монахи ныне уходя от суетного мира,
     Лицом к обманщику-врагу, один в глухой пустыне,
     Всем из любви к Царю Христу он жертвует отныне.

     Мирская сладость, красота мне чужда и несладка,
     В любви Спасителя Христа все сердце без остатка.
     Иду тернистою тропой, путем Христовым крестным,
     Молясь, чтоб встретиться с тобой во Царствии Небесном.

     Твоей любви живая связь, но, к жизни вечной Слову
     Умом и сердцем устремясь, я режу по живому —
     По плоти наших кровных уз – и размыкаю звенья,
     И сбрасываю ветхий груз земного тяготенья.

     Моя отныне будет Мать – Мария, Матерь Бога,
     Своим Покровом охранять от вражьего прилога.
     В глухой пустыне буду жить, Царя Христа желая
     О мире мира умолить и о тебе, родная.

   И подписал: «Посвящается моей уважаемой матери».
   А вскоре, несмотря на желание уединенной жизни, старец был направлен на восстановление монастыря Стомион Коницкой епархии (монастырь сгорел). «…Впоследствии оказалось, что я перешел в Стомион главным образом для того, чтобы помочь восьмидесяти совратившимся в протестанство семьям вернуться в православие».
   До сих пор в Коницах рассказывают о том, как возрождался монастырь, как по молитвам святого Паисия появлялись на строительстве и цемент, и белый мрамор, и еда для рабочих. Сам же старец, замечательный плотник, делал стасидии и помещения для братии. Себе сделал такую каморку в углу монастыря, что в ней можно было только сидеть, а лежать не получалось. Да он и не лежал никогда.
   Вспоминают и строгость старца. Он прекратил веселые застолья рядом с монастырем, лично разбивал бутылки с узо (греческая водка), запрещал даже подходить к монастырю в неподобающей одежде. Прикрепил две таблички со стрелками на подступах к монастырю. На одной: «К священной обители Стомион – благоприлично одетые», на другой: «К реке Аос – неприлично одетые».
   Ко времени возрождения Стомиона относится поездка старца на остров Керкира (Корфу) за мощами преподобного Арсения Каппадокийского. Когда он, взяв мощи, ночевал у благочестивых людей, они видели вспышки света и думали, что надвигается гроза, что это молнии, но грома не слышали. Старец объяснил, что это сияние исходит от мощей святого. Госпожа Екатерина Патера рассказывала, что он устанавливал в городе копилки для нищих и больных, заботился о детях. «Он очень легко одевался. Я связала ему свитер, а он в тот же день отдал его сумасшедшей женщине, чтобы несчастная не мерзла. Я дарила ему и другие вещи, но он отдавал их первому встречному». По свидетельствам жителей Тассиоса и Стергиу, преподобный Паисий тайно навещал бедных больных стариков, приносил им продукты.
   Коницкая община протестантов-евангелистов прекратила существование не сразу. Старец ходил по домам протестантов, убеждал их руководителя не приезжать в Коницу.
   Уже после кончины старца две женщины, Пенелопа Мурелати и Пенелопа Барбути, рассказали о таком случае. Они ночевали в монастырской гостинице и услышали, как кто-то ударяет в било. Они вышли во двор и увидели, что из своей кельи появился старец и строго сказал: «Разве я разрешал кому-то трогать било?» Они стали уверять старца, что не дотрагивались до молотка. И вдруг они увидели, как внутрь закрытого храма входит и становится невидимой Женщина. Это была Пресвятая Богородица, ночное посещение Которой отметило било, начав стучать само собой. Они сразу же отслужили молебен. Старец настрого запретил женщинам рассказывать об этом чуде.
   С трудом сумел старец вернуться на Афон. Его очень полюбили жители Кониц. Но он жаждал уединения. С этой целью отпросился на пустынножительство в Синай. Там, в монастыре святой великомученицы Екатерины, он помогал реставраторам. Ковчег знаменитой синайской иконы Христа Пантократора выполнен старцем Паисием. Реставратор Ставрос вспоминал, насколько преподобный был худ, молчалив, почти ничего не ел.
   «Он работал с большой отдачей, распространяя вокруг себя атмосферу благородства и святости. Его постоянные уклонения от обеда, его страшная худоба и сильный, непрекращающийся кашель заставляли нас переживать о его здоровье. ”Ставрос, – сказал он в ответ на мои слова, – ты эти вопросы оставь нам, монахам“».
   Старец переселился ближе к келье святых Галактиона и Епистимии, в часе пешего хода от монастыря. Келья эта хорошо видна тем, кто поднимается к тому месту на горе, на котором пророк Моисей получил скрижали Завета, так называемый Синайский закон. Но не в келье жил старец, а в своем устроенном на скале гнезде. Как жил, чем питался? «Моей пищей был чай с сухариками. Я раскатывал тонкий лист теста и высушивал его на солнце. Эти сухари были такие жесткие, что разбивались как стекло. Иногда варил толченый рис в консервной банке. Эта банка была и кофейником, и кастрюлей, и тарелкой, и кружкой. Все мое хозяйство было – кружечка и ложечка. Кроме этого майка, которую я надевал ночью, чтоб было теплее».
   Старец ходил босиком, носил ботинки в сумке и надевал их, когда кого-то встречал. В монастыре бывал раз в неделю или раз в пятнадцать дней.
   Однажды, в Пятидесятницу, его позвали пойти в келью святых Сорока Севастийских мучеников. Старец, не считая, положил в корзину несколько десятков раскрашенных яиц. И что же? Яиц оказалось ровно сорок, и ровно сорок бедуинов пришло на пасхальный молебен.
   Но здоровье старца становилось настолько слабым, что пришлось покинуть полюбившую его и любимую им Синайскую пустыню. Здесь оставались его друзья – звери и птицы, приходившие к нему. Он вспоминал потом двух куропаток, которые отказывались есть, если он не ел с ними.
   Год 1964-й. Старец вновь на Афоне, в Иверском скиту. У него уединенная маленькая каливка (хижина), он вполне рад своему положению. Но к нему идут и просятся поселиться вблизи монахи. Это огорчает старца. Он советуется со своим духовником, а это, радостно сказать, русский монах Тихон, и вот отец Тихон дает благословение – принимать тех, кто тянется к Паисию.
   Именно во время проживания в Иверском скиту старец Паисий принял постриг в великую схиму. Сам он не придавал значения этому. «Меня занимало только то, чтобы по-монашески жить. Если душа не будет возделана, не будет внутренне вооружена, то схима – несмотря на то что она есть оружие – такой душе не поможет». Однако, побуждаемый своим наставником, отцом Тихоном, преподобный Паисий согласился стать великосхимником. 11 января 1966 года в Ставроникитской каливе Честного Креста от рук батюшки Тихона старец принял великий и ангельский образ. Настолько ангельский, что даже малое общение с ним изменяло людей. Однажды старец почувствовал (а он обладал прозорливостью необычайной), что его хотят обокрасть. Он вышел из хижины и оставил дверь открытой. Вор залез в нее, и вот что он там увидел: голые доски, консервную банку, книги. Так вот, этот вор вскоре вернулся к старцу и принес ему еды, раскаялся в своем намерении, просил прощения и от всего сердца был прощен.
   В пустынных Катунаках, в бедной каливе, куда старец перебрался из-за слабых легких (там было меньше сырости), он испытал Божественное посещение. «Творя Иисусову молитву, исполнился я вдруг великой радости. Келья озарилась светом, белым, с чуть голубоватым оттенком. Мое сердце сладостно билось. Я продолжил молиться по четкам, пока не взошло солнце. Ах, какой это был свет! Ярче, чем свет солнца. Рядом с ним солнце становилось тусклым, бледным, подобным лунному свету. Я видел этот свет долго, а когда он исчез и благодать уменьшилась, ни в чем не находил радости и утешения».
   Иеромонах Христодул Агиорит общался со старцем Паисием и оставил множество свидетельств святости и любви старца.
   «Старец всегда настаивал, говоря нам: ”Когда брат имеет испорченный помысел, нам нужно с добротой и смирением постараться его исправить. И это наша обязанность“».
   И снова, и снова возвращался к теме помыслов: «Главное – иметь правильно поставленный помысел. Если наш помысел утвержден в вере, никто не может его переменить».
   Старец часто читал и объяснял Четвертую книгу Маккавеев: «Благочестивый помысел есть абсолютный властелин над страстями… Привожу в качестве примера мужество тех, кто умирал ради добродетели. Я разумею Елеазара и семь братьев и матерь их. Все они пренебрегли болью даже до смерти и тем показали очень ясно, что помысел обуздывает страсти».
   Иеромонах Христодул был свидетелем того, как старец срубал стволы каштанов для мостика через реку и пронзил острой щепой левую ладонь. Обильно потекла кровь. Однако он видел, что старец был рад, смотрел и разглядывал свою руку. Потом обернулся и, показывая свою окровавленную ладонь, сказал: «Видел? Моя ладонь похожа на ту, которая была распростерта на Голгофе».
   Дни русского подвижника отца Тихона подошли к пределу. Он призвал к себе старца Паисия и попросил, чтобы тот занял его келью. Так и сбылось. Может быть, в этой келье старец Паисий начал писать свою книгу «Отцы-святогорцы и святогорские истории». Начинается она так:
   «Я мучаюсь угрызениями совести из-за того, что не делал никаких записей с подробностями рассказов об отцах, прославившихся своими добродетелями…»
   Первым святогорцем, о ком рассказал преподобный Паисий, был отец Тихон, его духовник.
   «Отец Тихон родился в России, в деревне Новая Михайловка (нынешняя Волгоградская область; по другим источникам, отец Тихон из Сибири), в 1884 году.
   Родители его, Павел и Елена, были людьми благочестивыми, а потому, естественно, и сын их, которого в миру звали Тимофеем, унаследовал благоговение и любовь к Богу и с самого детства восхотел посвятить себя Ему».
   Так начинается книга старца Паисия «Отцы-святогорцы и святогорские истории». Рассказ о старце читается неотрывно. И юность, когда Тимофей в возрасте от семнадцати до двадцати лет обошел двести монастырей; и явление Божией Матери, подавшей ему во время голода булку белого хлеба; и паломничество в Святую Землю и на Синай; и приход на Святую Гору, на которой он прожил шестьдесят лет.
   «Только Бог знает духовную веру святых. Даже сами святые не знали ее, так как измеряли только свои грехи, а не свою духовную меру. Имея в виду это правило святых, которые не любили человеческих похвал, я постарался ограничиться в описании лишь необходимым». Верю, что рад будет и отец Тихон и не станет жаловаться, как жаловался ему его друг старец Силуан, когда отец Софроний в первый раз опубликовал его жизнеописание. Тогда старец Силуан явился отцу Тихону и сказал: «Этот благословенный отец Софроний написал множество похвал в мой адрес. Я бы этого не хотел». Здесь преподобный Силуан упомянул также значительного для нашей памяти архимандрита Софрония (Сахарова), своего ученика, автора первого жизнеописания святого Силуана. А старец Паисий завершает рассказ об отце Тихоне, уподобляя его святому Силуану, так: «Поэтому они и являются святыми. Бог прославил их, потому что они избегали человеческой славы».
   В этой же книге напечатана молитва отца Тихона «Слава Христовой Голгофе»:
   «…О Христе Царю, Своей неизреченной любовью и благодатью Ты наполнил кающимися грешниками все небесные дворцы. Ты и здесь, долу, всех милуешь и спасаешь. И кто может достойно возблагодарить Тебя, даже если бы имел ангельский ум! Грешники, поспешите. Святая Голгофа открыта, и Христос благоутробен. Припадите к Нему и облобызайте Его святые ноги. Только Он, будучи благоутробным, может исцелить наши язвы…»
   Жизнеописание составлено так, будто отец Паисий постоянно себя упрекает в несовершенстве, в грехах. Старец Тихон очень мало вкушал пищи, «а я, грешный, ем очень много». Старец все время на молитве, «а я, грешнейший, молюсь мало». И так постоянно.
   То же и в рассказах о других афонских подвижниках, об отцах Евлогии, Пахомии, Серафиме, отшельнике Георгии, игумене Филарете, иеромонахе Анфиме, Христа ради юродивом.
   Книга, слава Богу, сейчас доступна, издается часто, как часто издаются и книги о старце и переводы его трудов и писем с греческого. Читать их душеполезно и утешительно. Но и самоукорительно: очень уж многое разделяет нас, обмирщенных, застрявших в проблемах быта и земных трудов, со старцем. Сравнение явно не в нашу пользу.
   Вдумаемся хотя бы в несколько мыслей старца Паисия:
   «После поста хлеб сладок. После бдения сон сладок. А при усталости можно и на твердом камне отдохнуть лучше, чем в кресле».
   «Насколько человек избегает человеческого утешения, настолько к нему приближается Божественное».
   «Кто держится за свою волю, изгоняет волю Божию и препятствует действию Божественной благодати».
   «Всякая благая мысль, которая приходит человеку в голову свыше, – от Бога».
   «Хорошо читать духовные книги, но еще лучше применять прочитанное на практике – жить духовно».
   «Не смущайтесь, если вам в наследство от родителей достались какие-либо недостатки, но также и не гордитесь наследственными добродетелями, потому что Бог спросит с нас за труд, который совершил каждый над своим ветхим человеком».

   Преподобный Паисий Святогорец

   «Афон был дикой горой, как и другие горы. Но поскольку наши отцы с ревностью подвизались, то сами стали святыми и Гору освятили».
   Еще при жизни старцу являлась святая великомученица Евфимия. Именно в день ее памяти 11 июля старец причастился последний раз в земной жизни.
   Страдания его были (по свидетельству врачей) почти невыносимыми, но он запретил давать себе обезболивающие средства. Он не роптал, переносил болезнь со смирением. «Геронта (так уважительно обращались к старцу), вам больно?» – спросили его. «Я привык к боли», – отвечал он.
   И место погребения геронта выбрал сам. Монастырь Суроти, рядом с мощами святого Арсения Каппадокийского, которые сам же и привез сюда. Также старец распорядился, чтобы о его кончине и месте погребения не говорили. Июльским утром (по новому календарю), на день памяти святых первоверховных апостолов Петра и Павла 1994 года, старец отошел к Престолу Небесному. Погребли его за алтарем храма, облачив в великую схиму и куколь. Так, как он и завещал, тихо и незаметно.
   Но что началось через три дня, когда весть стремительно облетела Грецию и весь православный мир! Невообразимое! Келья «Панагуда» на Святой Горе, откуда старца увезли в больницу, подверглась «благочестивому разграблению». Паломники считали за счастье унести с собой что-то связанное со старцем. Хотя и выносить было почти нечего: веревочки, ложки, консервные банки, ножик, изношенные коврики. Утащили даже пеньки, на которые присаживался старец и его гости.
   На мраморной плите над скромной могилой выбиты стихи, которые старец написал сам:

     Здесь жизни прервалось земной последнее дыханье.
     И Бога молит ангел мой души во оправданье.
     А рядом мой святой одет в небесные одежды,
     Душе вымаливает свет спасительной надежды,
     Где светлая Мария, святая панагия.

   Описывать посмертные чудеса не хватит никаких книг. Вспомним лишь об одном.
   Мальчик упал в шахту и остался цел. Невероятно! Его подвели к иконам, надеясь, что он укажет того святого, который спас его. Малыш показал на фотографию старца Паисия, которого особо чтили в этой семье. «Вот этот дедушка».
   Ну как тут не вспомнить нашего святого Серафима Саровского?!

У начала нового возрождения

   Революцию святые отцы объясняют как наказание Господне за вероотступничество. Особенно больно ударило новое время по нашему монастырю. Высох поток приношений от России на Святую Гору, прекратился приезд новообращенных. Вторая мировая война, казалось, окончательно добивала монашескую молитву. Но были и в те времена молитвенники, которые верили в новое возрождение святогорской жизни. Иначе как объяснить чудо спасения, сохранения полуострова?
   Голод на Святой Горе, начавшийся в результате блокады, унес много жизней иночествующих в Пантелеимоновом монастыре. Остатки их решили обратиться к Советскому правительству. Это был 1945 год. Знамя над Рейхстагом, победа над фашизмом, выход на свободу и возвращение к трудам многих священнослужителей. Но пока все еще не победа над мракобесием атеизма.
   И до 1963 года монастырь жил, что называется, еле-еле. Но что-то уже начинало меняться в мироощущении даже и коммунистов. В октябре того года патриарху Константинопольскому был передан список из восемнадцати фамилий монахов, стремящихся на восстановление твердынь православия на Святой Горе.
   Разрешили въезд только пятерым. Но и это разрешение в русских эмигрантских кругах было воспринято как чудо Божие.
   Монахи Авель, Стефан, Досифей, Виссарион, позднее Ипполит, Илий, Власий прибыли на Святую Гору.
   Архимандрит Авель вспоминал потом:
   «На яхте встретили графа Шереметева. Он отнесся к нам, монахам из Союза, более чем высокомерно, я бы даже сказал – с презрением: понаехали, мол, коммунисты в русский монастырь. Приняли мы его, несмотря ни на что, радушно. Библиотеку показали. Библиотека большая, даже ветхозаветные редкости имеются. В трапезную пригласили. Там читали за обедом жития святых по-русски. Когда его провожали, на монастырской пристани граф неожиданно встал на колени и… руки мне стал целовать. Да как целовал-то и как плакал! Чуть не навзрыд: ”Я здесь на родине своих предков“. Вот тут я почувствовал, как велика Россия! Дух русский велик».
   Хрущев тогда грозился «показать по телевидению последнего попа». А на далекой, молящейся за Россию Святой Горе не прекращались молитвы, не прекращались слезы ради вразумления заблудших.
   Сейчас, слава Богу, все более уничтожаются следы страшного пожара в Пантелеимоновом монастыре, который был, как диавольская злоба за возрождение монастыря, 23 октября 1969 года. Еще и в конце 1990-х годов прошедшего века сжималось сердце при подходе к пристани монастыря: черные глазницы гостиничных и братских корпусов встречали приезжавших потрудиться и помолиться.
   А что будет с прежними нашими владениями – Ильинским и особенно Андреевским скитами, Бог весть. Старец Ипполит очень хотел возрождать скит святого всехвального апостола Андрея Первозванного, но не пришлось. Он очень скорбел. Все монахи, призванные Господом после трудновыносимой разлуки русских монахов с Афоном прекратить ее, после трудов праведных вернулись в Россию – понесли сохраненный свет Христов с Афона в Россию.
   Отец Илий – в Оптиной, отец Власий – в Пафнутьев-Боровском, отец Ипполит – в Иоанно-Рыльском монастырях свято несли благолепие и благодать афонской службы.

Дар слез

   Чем же еще можно омыть и смыть с души наши грехи? Только слезами. Это святые слезы, проливаемые внезапно. Они – награда за молитву. Их не надо ждать, на них не надо надеяться, они придут сами.
   Повечерие. Вначале в храме не горят даже свечи, только лампады, как золотые звездочки, светятся у нижнего края икон. Зажглась свеча около певчих. И у чтеца. Незаметно, как дыхание, начинается служба. Тихо в храме, будто никого и будто поют не певчие, а бестелесные ангелы.
   Служба идет. И лучше не думать, когда она кончится, лучше радостно говорить себе: «Я на Афоне, я в Божием храме, я молюсь за Россию, за родных и близких, за себя, грешного».
   Ночь летит к рассвету, зажигаются свечи у святых образо́в, мерцают и переливаются в серебряном и золотом свечении оклады икон. В темных окнах тоже огоньки: это прокололи черноту неба небесные звездочки. Колокола на часовне как надежные стражи византийского времени – отсчитывают каждую четверть пройденного стрелкой циферблата.
   Спина немеет, ноги наливаются тяжестью, голова тяжелеет, но глядишь: ведь стоит же всю ночь вот этот монах, старик, еле живой, но он сильнее тебя, он простоял тысячи таких ночей, тысячи раз слышал возглашение великих слов: «Слава Тебе, Показавшему нам свет!», он непрестанно молится о России. Подражай ему, выстой службу до конца, до приложения ко Кресту и непременно приди на следующую, когда Господь вновь сокроет ночным затмением пределы земли и моря.
   О Святая Гора Афон! Был ты на ней или не был, но все равно при названии ее слышишь небесные звуки чистой молитвы. «Возведох очи мои в горы, отнюдуже приидет помощь моя», – говорит Псалтирь (Пс. 120, 1). Так и кажется, что это сказано об Афоне. Даже и после одного посещения всегда помнишь Святую Гору. Особенно ночью, когда обращаешься к иконам, освещенным слабым огоньком лампады, и понимаешь – ты спишь, а монахи стоят на молитве. А когда побываешь на Афоне несколько раз, то уже постоянно помнишь о ней и всегда молитвенно обращаешься к Святой Горе и поглядываешь в ее сторону, как бы спрашивая у нее совета. И легче становится жить, ибо мелкими становятся твои мысли о заботах дня.
   Все легко в этом мире: копать землю, ловить рыбу, пилить лес, читать книги, продавать и покупать, говорить и молчать, тяжело одно – молиться. Вспомним гору Искушения. Вспомним кровавый пот моления о Чаше в Гефсиманском саду.
   Вспомним святых отцов, отрывавшихся в молитве от земли, вспомним ангелов, сходящих с небес прислуживать во время литургии, вспомним камень, на котором тысячу дней и ночей молился отшельник. Уходя от мира, он молился за весь мир.
   Так и монахи Афона. Молятся о нас и, главное, за нас. Они верят в великое предназначение России – спасти созданного Господом по образу и подобию человека, пока использующего данную ему свободу не для спасения души. А нам надо молиться за монахов Святой Горы. Их молитвами мы живы.
   Молитвы поочередно звучат во всех храмах монастыря. Но непременно во всех повторяется моление о тех, кто просил молиться за них. У входа – большие стопы крупных тетрадей, где напечатан главный текст нашего спасения – наши имена. Мы спим – за нас молятся. Мы грешим – за нас проливают слезы, мы каемся – радуются за нас. Много раз видел я, грешный, как, дочитав тетради, монахи извлекают из карманов рясы дополнительные списки и читают, читают… И уж где-где, а здесь молитвы восходят ко Престолу Божию. Века и века афонской молитвы – тому порука.
   Весь мир везет сюда многопудовые грехи, здесь от них освобождается. А каково монахам? Берут на себя грехи мира, отдают свою духовную энергию, накопленную в молитве, – и снова на молитву. Афон – аккумулятор духовной энергии. А что такое духовность? Духовности без Духа Святого не может быть. А где Дух Святой? Только в церкви. Заметно, как усиливается число праздных посетителей Афона. Не молитвенников, не паломников, именно посетителей. Обойдут храмы, накупят икон, четок, отметятся, говоря светски. Но ведь с Афона можно увезти единственное его богатство – духовное. Особенно рады монахи, когда приезжают искренне верующие, в том числе священники. Припадают к Афону, оживляются, заряжаются – и снова в мир, на борьбу за души человеческие. Духовник монастыря иногда в день принимает по сто – сто пятьдесят человек. Только Господь дает силы на такое. Сколько же невзгод, бед, несчастий несут сюда! Духовная брань в мире идет непрерывно.
   И будет так, как предсказано, до скончания века. Лишь стоял и стоит Афон, чтобы и наши дети, и внуки, и все-все потомки, любящие Господа и Божию Матерь и Россию, приходили под его молитвенный покров.

Время и вечность

   Трудно выучить и запомнить афонские службы. Но надо усвоить главное – их молитвенность. Готовишься к исповеди, стараешься прочитать в промежутках меж службами правило ко Причастию, потом слушаешь его же из уст монаха, и уже воспринимаешь совершенно иначе, и стоишь в очереди к духовнику, соблюдая очередность: иеросхимонахи, иеромонахи, схимонахи, монахи, послушники, трудники, наконец, мы, грешные паломники, – и вспоминаешь всю свою жизнь и в тревоге думаешь: это же невозможно все вывалить на духовника. Вот это надо сказать обязательно, с этим сам справлюсь, это стыдно сказать, но надо. Стоишь, течет в уши покаянное моление приготовления ко Причастию, как-то отрешаешься от всего мирского, поднимаешь иногда взгляд на горящие свечи и лампады, на мерцающее золото и серебро окладов и умиляешься: ты – на Афоне!
   А на Афоне ты над собой не властен. В трапезной сядешь не на облюбованное тобой место, а на то, которое укажут. Но отовсюду слышен голос чтеца, повествующего жития святых на сей день, ибо каждый день освящен подвигами святых, омыт их кровью. И в храме не встанешь где захочешь, а там, куда поставят. И без благословения никуда не пойдешь. И вернешься тогда, когда тебя благословят вернуться.
   И что считать, сколько идет служба, если она все равно закончится, когда закончится, а не раньше. Пять, шесть, девять часов… Молись и стой. Стой во славу Божию, во имя Господне, во свое же спасение. И дни недели бесполезно считать и наблюдать. Раздают коливо после службы – значит, суббота, поминовение усопших. Поют «Воскресение Христово видевше…» – значит, воскресенье. А остальное и знать не надо. Раздаются удары молота в деревянное било – вспоминай ковчег праотца Ноя, вспоминай корабль нашего спасения, Церковь Христову, и радуйся.
   Идешь с молитвой по тропе. И так тихо, так благолепно, так отрадно! Вспоминается строчка из канона молебного ко Пресвятой Богородице: «…Начальника тишины Христа родила еси». А из акафиста Иисусу Сладчайшему: «Иисусе претихий, монахов радосте».
   Покой в душе, радость в сердце чувствуешь на Афоне. Сказано нам: свет монахов – ангелы, а свет человеков – монашеское житие. Какая древняя и какая верная пословица! Медленно вращается малое суточное колесо монашеской молитвы. Внутри недельного колеса, внутри годового. То озаренное солнцем, то освещенное лампадами и свечами, это колесо движется в вечность. Оно знает туда дорогу. Оно прошло такие времена, такие эпохи, видело такие события, и оно неостановимо, это молитвенное колесо. Оно не из дерева, не из железа, оно из Духа Святого. А это крепче всего.
   Афон, Афон, гора святая… Как стыдно пред тобою за нашу грешную жизнь! За что нас отмаливать, таких неблагодарных, ленивых, преданных заботам о нуждах плоти? Но этот стыд лечит и спасает. Целебно, в нужное время, приходит память о тебе и отвращает от падения. Все вспоминается: и карта Афона в гостиничной комнате, и сцены прохождения мытарств на стене монастырской трапезной, и вразумляющая картина монаха, распятого на кресте. Вспоминаются стены Старого Руссика, с которых вниз, в прошлую жизнь полетели царские одежды и остриженные волосы святого Саввы, означающие его уход от царского престола к Престолу Небесному. Тут же, во дворе, три дерева, три брата, как их называют, выросшие сами по себе над колодцем, в который или турки, или паписты бросили трех иноков. Всегда в памяти зрения и слуха чистые ручьи и родники предгорий, и цветы в конце ноября, и цветение миндаля в феврале, и вообще постоянный ладанный запах воздуха Афона. Вспоминаются колокола во дворе скита святого всехвального апостола Андрея Первозванного. Огромные, когда-то самые большие в монашеской республике. «Дар Святой Горе от купцов Бакулевых. Город Слободской Вятской губернии».
   И, конечно, всегда будет помниться скит «Богородица», Ксилургу, откуда пошло русское присутствие на Афоне. Самая старая по времени церковь, покрытая будто бы седым от времени деревянным лемехом, но это плоские камни. Необычайно молитвенное здесь место – костница. Когда долго стоишь, молясь, глядя на черепа, понимаешь, что монахи видят тебя, вопрошают, жалеют, братски упрекают, благословляют. Говоришь с ними как с живыми, им даже не стыдно пожаловаться на свою слабость, повиниться в своих малых трудах противостояния нападкам сатаны на Святую Русь. «Милые, родные, потщитеся помочь нам, погибаем!»
   И постоянно согревая сердце, живет в уголочке его незабываемое место у берега Иверского монастыря – там часовня, отмечающая место выхода Божией Матери на Святую Гору. Внутри – источник. Как свежеет голова, как легко дышится, когда пьешь из него и умываешься его целебной влагой! А монастырские огороды! Трудно представить, что это не женские руки созидали такие ровные грядки, сажали, как по линеечке, всевозможные огородные культуры. Сады, оливковые рощи, каштановые леса, кипарисы. Очень ценные породы. Но их большой враг – плющ. Обвивает стволы, питается соками, вытягивая их сквозь кору. Деревья – это мы, а плющ, убивающий нас, – наши грехи.
   Тихо, тихо. Память слуха хранит афонскую тишину. Только море шумит ночью и вторящий ему колыбельный шум ветра в ветвях кипарисов, дубов, кленов, лавров. Здесь ветер носит над землей не сигаретный дым, не бранные слова, а все те же молитвы. Сам воздух здесь стал молитвой.
   Корабли Афона, паром «Достойно есть». Все-все вспоминается. Афон трогательно мал размерами, но велик значением для мира. Он – в сердце всех любящих Господа и Божию Матерь.
   «Дух Твой благий наставит мя на землю праву» – здесь это воспринимается уже как на «правой» земле. «Человек, яко трава дние его, яко цвет сельный» (Пс. 102, 15) – это тоже чувствуется иначе. Серьезнее.
   И всегда вспоминается сама Гора Афон. Она царствует над пространством. И всегда разная. При заходе солнца пятнами снега отражает закатные лучи и становится пестро-розовой. В бессолнечный вечер она серо-серебристая, в солнечный день летом кажется горячей, зимой – резко очерченная. И всегда молитвенная.
   Еще с улыбкой вспоминаются афонские коты. О, это личности! Помнятся огромный кот Шерхан, по-тигриному полосатый, и его сподвижник, огромный, недоверчивый Боксер. «Отец Иннокентий любил животных, – рассказывают мне. – Они это чувствовали. Он и осам на окно приносил меду, у него они даже в машине гнездо свили. А машина у него была – первая советская машина на Афоне, ГАЗ‐51. Так осы с ним и ездили. И змея в машине жила. И ее кормил. А машина у него не только ездила, но и летала и плавала. Летала в ущелье и плавала, когда сорвалась в море с крутого берега. Так вот, Боксер сам его выбрал. Недоверчивый, злой. А привязался к отцу Иннокентию, и даже морда стала другая, добрая. А когда отца Иннокентия не стало, он опять ни к кому не подходит».

Стихи монаха

   Перед входом в кладбищенскую церковь святых Петра и Павла помещены стихи, которые обязательно читают все, посещающие Афон. Прочтем их и мы, изумляясь тому, что все это будто в наше время написано, хотя создано сто лет назад монахом Виталием.

     Люблю бывать по временам, где скрыта тайна
                                                                              жизни нашей,
     Где, может быть, сокроюсь сам вслед за испитой
                                                                 смертной чашей.

     Смолкает тут житейский шум и вместо мыслей
                                                                                 горделивых
     Приходит ряд суровых дум, судей нелестных,
                                                                         справедливых.

     Передо мной убогий храм наполнен мертвыми костями,
     Они свидетельствуют нам, что мы такими
                                                                             будем сами.

     Немного лет тому назад, как жили те земные гости,
     И вот ушли они в «свой град», оставив нам лишь
                                                                              эти кости.

     Не в силах были и они владеть собой в иную пору,
     И между ними, как людьми, бывали ссоры из-за сору.

     Теперь, довольные судьбой, лежат, друг другу не мешая,
     Они не спорят меж собой: своя ли полка иль чужая.

     Мы тоже гости на земле, и нам лежит туда дорога.
     Идем по ней в какой-то мгле, не видя вечности порога.

     И святость любим – и грешим, гонясь за счастием —
                                                                                  страдаем,
     Куда-то всякий день спешим, а то, что важно,
                                                                                  забываем.

     Боимся смерти и суда, желаем здесь пожить подольше,
     Стараясь избегать труда и чтоб скопить всего
                                                                                   побольше.

     Не можем слова перенесть иль чуть неласкового взгляда,
     А скорбных испытаний крест для нас мучительнее ада.

     Других виним почти всегда, хоть сами Бога прогневляем,
     Себя ж винить мы никогда и в самом малом не дерзаем.

     Для личной прихоти своей готовы по́том обливаться,
     Не спать подряд и пять ночей, во все опасности
     пускаться.

     Кривить душой на всякий час, безбожно совесть попирая,
     И все, что только тешит нас, к себе усердно загребая.

     Таков есть страстный человек, хвастливый бог
                                                                                         земного рая,
     Он суетится весь свой век, покоя день и ночь не зная.

     И всем безумно дорожит, пока здоровьем обладает,
     Когда ж болезнь его сразит, совсем другой тогда бывает.

     Ударит смертный, грозный час, душа греховная смутится.
     И все, что дорого для нас, со всем навек должны
                                                                                           проститься.

     Бессильны нежности друзей, ничтожны ценности имений:
     Они не могут жизни сей продлить хоть несколько
                                                                                          мгновений.

     Напрасно с помощью спешат и врач искусство предлагает:
     Больному все трудней дышать, и он, конечно, умирает.

     Хладеет грудь, и тухнет взор, все чувства рабски
                                                                                              умолкают,
     И нас, как будто некий сор, поспешно в землю зарывают.

     Затем немного надо знать, что с нами здесь потом
                                                                                              бывает:
     Вот эти кости говорят… им наша совесть доверяет.

     Один момент, и жизнь – мечта! Зачем же столько
                                                                                       треволнений?
     Зачем вся эта суета и масса горьких наслаждений?

     Мы забываем тот урок, который смерть нам повторяет,
     Что жизнь дана на краткий срок и детства дважды
                                                                                         не бывает.

     О смерть, кому ты не страшна? Или кому ты
                                                                                       вожделенна?
     Блажен, кто ждет тебя, как сна, кто помнит, что душа бессмертна.

     И нет несчастнее того, кто помнить о тебе страшится:
     Вся жизнь – мученье для него, и сей, однако, он лишится.

     А там – для праведных покой и радость вечно со святыми.
     Для грешных – ад с кромешной тьмой, и участь их
                                                                                                с бесами злыми.

     Теперь, быть может, что иной одежды всякий день меняет,
     Умрет – положат лишь в одной, и той, случайно,
                                                                                                       не бывает.

     И тот, кто даром мудреца владеет, Бога же не знает,
     Умрет – не более глупца, напрасно только жизнь теряет.

     Недалеко уж этот срок и эта вечности дорога…
     Припомни мудрый тот урок: познай себя – познаешь Бога.

     Познай, откуда ты и кто, зачем пришел, куда идешь?
     Что ты велик, и ты – ничто, что ты – бессмертен,
                                                                                                        и умрешь.

Свет, светом написанный

   От первых дней своего существования обитель Пантелеимонова была известна милосердием. Заповедь «Блаженны милостивые, яко тии помилованы будут» была в монастыре правилом жизни. Это знал весь полуостров. И нищие сиромахи, и бедные пришельцы, и убогие паломники знали: уж что-что, а кусок хлеба – укрух, как его здесь называли, – они в монастыре получат всегда. И в годы благоденствия, и во времена трудностей русские монахи делились последним с приходящими за милостыней.
   Но вот в конце лета 1903 года оскудение в запасах пищи дошло до предела. Уже и самим монахам было урезано довольствие. А у ворот обители, у Большой Порты, число просящих и ждущих хлеба все прибывало.
   Здесь надо заметить следующее. Нельзя смотреть на Афон как на место, где одни только ангелоподобные монахи, бессребреники, отказавшиеся от всего мирского. Афон всегда был еще и местом, где могли скрываться (и скрывались) от правосудия убежавшие из-под стражи преступники, просто лодыри, не желавшие работать, молодые люди, убегавшие от службы в армии, – словом, дармоедов (а как их еще назвать?) хватало. Но – все Божии создания, ко всем был милосерд монастырь. От старцев Протата пришло в монастырь увещевательное послание прекратить обычай раздавания хлеба. Объяснялось это так: «Милостыня, даваемая тем, кии, не желая труждатися, приимают образ проситалей и на сие посещение токмо надеются, бывает уже не токмо причиною вреда, но и бесславит имя самой добродетели, еще же и обитель лишает духовной пользы, понеже совершаема бывает яве и напоказ, чесого не подобает творити мужам духовным, по слову Божию и святым отцам».
   Духовный собор старцев обители решил повиноваться Протату, но рассудил в последний раз обычай раздачи милости сотворить, «дабы не опечалить ничтоже ведающих сиромонахов». «О, – восклицает автор слова в день праздника Светописанного образа, – воистинну велика есть сия добродетель рассуждения!» Ведь именно в этот день и произошло чудо, давшее основание для праздника Светописанного образа Божией Матери. Вновь обратимся к слову: «Егда же раздаяшеся последний раз милостыня по сему обычаю, нецыи от пришедших начаша скорбети, инии же зело печалитися. Схимонах же Гавриил сотвори памятования ради фотографию, еже с греческого светописание глаголется. И – о чудесе! Проявлена егда бысть оная, узреша вси смиренный образ Матери Божией, подходящей кротко со всеми братиями и приемлющей укрух хлеба…

   Икона Божией Матери «Светописанная»

   О велие чудо! Неба и земли Владычица, немощь человеческую зря, яко милостивая Мати посреди братий незримо является и во едино мгновение скорбь упраздняет и смущение исправляет, дарует братолюбное рассуждение и водворяет боголюбезное единодушие, всех возводящи к Божественному славословию и хвалению.
   Посему веруем, яко Мати Божия велию милость и благодать подаде обители русской чудесем сим. Обаче не токмо сие место им просветися, но и вся церковь Христова обогатися, обретшее зде чудный сей образ, иже Светописанный глаголется. Вся чудеса, ихже Богомати во священном жребии Своем содея, не ему единому то сотвори, но всей Церкви на пользу. Тако чудо пред иконою ”Достойно есть“: аще оный гимн перве зде воспется, обаче послежде во всю вселенную истече, яко даже и самые малые дети со услаждением с радостию велиею оный изо уст воспевают. Тако убо и икона Богоматере ”Скоропослушница“: аще и прославися во обители Дохиарской, обаче всему миру даровася… Такожде и зде: аще и явися чудный сей и доселе невижанный образ во священной русской обители, обаче все исполнение церковное украси…
   Восхвалим убо, братие, преблагословенную нашу Владычицу, Горы сея Игумению, за таковыя дивныя чудеса Ея промысла, купно же ублажим преподобныя и рассудительнейшия отцы наши, имже и мы подражающе, угодники Божией Матери быти да сподобимся».
   Что можно добавить к сим дивным, высокоторжественным и одновременно очень простым словам о Светописанном образе Божией Матери? Только то, что празднование его происходит вскоре после Успенского поста, 21 августа, 3 сентября нового стиля.

«Надеющиеся на Тебя да не погибнем!»

   Паки и паки миром Господу помолимся. Паки и паки вспомним молитву афонскую. Не передать ее слабыми словами. Но в памяти души и сердца она. Ночь в мире, а здесь по желтым каменным плитам монастырского двора идут в храм монахи, послушники, паломники. За сотни лет миллионы и миллионы подошв полировали эти плиты. И сапоги, и ботинки, и калоши, и тапочки, и лапоточки, и кеды, и кроссовки, и просто босые, закаленные афонскими тропами ступни.
   В храме почти нет света, только около певчих, у тетрадей с текстами и нотами зажжены свечи да у икон мерцают слабые точечки желтых лампадных огоньков. Начинается служба, начинает, как говорят монахи, разогреваться сердце. Прибавляется света, уже возгораются свечи, уже благоухает в пределах храма ладанный запах, и молитвы наши восходят, по выражению библейскому, «яко дым кадильный» к Престолу Царя Небесного. Перед молитвами мы все проходим тихой поступью около святых мощей и чудотворных икон и прикладываемся к ним. И молимся, молимся, и надеемся быть услышанными. За Отечество наше многострадальное, за родных и близких, за живых и ушедших, ожидающих нас, за все пределы Божиего мира. Молишься за себя, так много нагрешившего и страшащегося Божия гнева, подставляешь под елеопомазание свой вроде бы умный, но совершенно глупый пред Господом лоб, отходишь на свое место и замечаешь, что пред иконами прибавилось свечей, и добавляешь свои, и вслушиваешься в возгласы диакона, и в слова священника, и в пение хора, и только одно говоришь себе: слаба моя молитва, грешен я, и за что мне такое счастье, что стою вместе с монахами на афонской молитве?
   Ночь ли, день ли, утро ли или вечер на белом свете, что с того? Иконы, фрески оживают, они здесь, эти святые, страдальцы и мученики, они, отринувшие житейское время и по примеру Господа кровью своей соединившие грешную землю с безгрешным Христом. «Надеющиеся на Тебя да не погибнем!» Здесь иначе слышатся знакомые слова из апостольского послания: «Были побиваемы камнями, перепиливаемы, подвергаемы пытке, умирали от меча, скитались в ми́лотях и козьих кожах, терпя недостатки, скорби, озлобления; те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли» (Евр. 11, 37–38). Добавим: и сжигаемы заживо, и потоплямы.
   На молитве вместе с нами – и все ранее жившие здесь насельники. Помню, как рассказывали о недавно опочившем монахе: «Мы днем его похоронили, а вечером он на службе с нами стоял».
   Только опыт, только присутствие на службе, только моление, моление до боли в ступнях, в пояснице, до, наконец, какого-то желанного отрешения от всего, забвения себя, переваливание части своей тяжести на подлокотники стасидии, растворение еще недавно разбросанных мыслей в единой со всеми молитве – только такое, может быть, собирание себя хотя бы на малое время приезда на Святую Гору дает представление о монашеской молитве. Здесь мы – в центре вселенской молитвы ко Господу.
   Здесь постигаешь афонскую истину, что Гора Афон – это не место жительства, а путь. Путь к Господу. Путь, пролегающий через всю земную жизнь. Здесь не только исчисление часов другое, но и само время как пространство.
   Идешь после службы на кратенький отдых, идешь совершенно счастливым, что выстоял, что помог общей молитве, приходишь в келью, зажигаешь трогательную, заправленную оливковым маслом лампаду, ложишься на жесткую постель, блаженно вытягиваешься – и слышишь молитвенный шум набегающих на берег волн. Шум этот настолько одушевленный, что не хочется спать, а хочется озвучивать человеческими словами взывания морской стихии к Богу.
   Скоро, совсем скоро зазвенит колокольчик и ударит колокол.

Афонские старцы о молитве

   Старец ПАИСИЙ: «Когда человек духовно здоров и удаляется от людей, чтобы больше помочь людям своею молитвою, тогда всех людей он видит святыми и только самого себя – грешным».
   «Молитва – это кислород, совершенно необходимый для души. Она не должна считаться обузой. Чтобы молитва была услышана Богом, она должна исходить из сердца со смирением… Молитва не от сердца не приносит никакой пользы».
   «Хочешь, чтобы твоя молитва стала сердечной и приятной Богу? Сделай боль ближнего своей собственной болью».
   Старец АНФИМ: «Молитва – это не утомительный труд. Это внутренняя деятельность. Это теплое умиление души. Однако молитва нуждается в посте и бдении. Пост иссушает страсти, а бдение их умерщвляет».
   Старец ИОСИФ ИСИХАСТ: «Когда ум получит молитву и человек почувствует радость, тогда молитва будет совершаться внутри него непрерывно, без его собственного усилия. Будет ли он есть или идти, спать или просыпаться, внутри него будет твориться молитва, будет мир и радость… По долгом времени действия молитвы внутри человека рождается рай. Человек освобождается от страстей и становится другим человеком… Неописуемы блага молитвы».

   Великий старец Иосиф Исихаст

   «Молитва без внимания и трезвения – это потеря времени и напрасный труд… Никто не может подняться горе, если не презрит дольнее. Часто мы молимся, а ум наш слоняется и здесь и там, где ему нравится, и в том, что по привычке его привлекает. Поэтому нужно усилие, чтобы собраться и внимать словам молитвы».
   Архимандрит ЭМИЛИАН: «…Монах жив только в молитве. По дивному слову святого Григория Синаита, молитва – это пламень радости, благоухающий свет, апостольское вещание, благовестие Господа, полнота сердца, познание Бога, радование и веселие души, милость Божия, луч умного Солнца Христа. Молитва – это Бог, творящий все во всем.
   Веками Церковь, с одной стороны, в молитве беседует с Богом, с другой – молитвою одушевляет своих чад».
   Старец АМФИЛОХИЙ: «Когда я сижу на высокой скале молитвы, тогда никакие волны не могут меня достать. Но они меня окатывают, когда я нахожусь низко. Умная молитва овладевает человеком, пленяет его и освящает… В начале молитвы чувствуешь радость, потом сладость, и в конце, как плод, приходят слезы, ибо чувствуешь присутствие Иисуса. Молитва делает человека ребенком. Она возвращает его к той простоте и невинности, которую имел Адам в раю прежде падения. Молитвою человек приобретает благословенное и святое бесстрастие. Молитвою освящается то место, на котором сидишь, и то дело, которое делаешь… Молитвою исправляются намерения людей, даются храбрость, вера и терпение в жизни».
   «Когда вы возделаете молитву, тогда вам не будут страшны ветры искушений. Они потеряют силу и не смогут ничем повредить».
   Старец ПОРФИРИЙ: «Не молись, чтобы Бог взял от тебя различные болезни, но умиротворяйся умной молитвой, храня терпение. Так ты получишь много пользы».

   Старец Порфирий Кавсокаливит

   «Знаешь ли ты, сколь великим даром является то, что Бог дал нам право говорить с Ним во всякое время, в любую секунду и на всяком месте, где бы мы ни находились? Он нас слышит всегда. Это самая великая для нас честь. Поэтому мы должны всегда любить Бога».
   «Молитва – это источник силы. Мученики испытывали сильную боль во время мучений. Так бы страдал и обычный человек, с той разницей, что мученики постоянной молитвою были соединены со Христом и получали силу, превосходившую их боль, и таким образом достигали победы».
   Старец СИЛУАН: «Мир стоит молитвою, а когда ослабнет молитва, тогда мир погибнет».
   «Кушать столько, чтобы после принятия пищи хотелось молиться».
   Старец ИОИЛЬ: «Когда идешь на молитву, вспомни свои страсти, слабости, ту легкость, с которой ты убегаешь от Бога и падаешь, вспомни, что Христос может удержать тебя от падения… Преклоняй колена и говори: ”Держи меня, Христе мой, чтобы я не удалился от Тебя“».
//-- * * * --//
   И закончим по примеру древних писателей обращением к «чтущим сию книгу»:
   «Молю вас, что будет погрешено, духом кротости исправляйте, и нас, в сем трудившихся, благословите, а не кляните, понеже не ангел писал, но рука грешна и бренна».

Три года спустя

   Это не послесловие, а новая глава повествования о Святой Горе. Тогда, после пятого ее посещения, уже с фотографом Анатолием Заболоцким, книга была написана, в рукописи прочитана и на Святой Горе, и в Отделе внешних церковных связей и благословлена к изданию. Были и замечания, как без них, но, к моей чести, не по стилю, не по фактам, а касались взаимоотношений с греческой стороной, а также случая «семейной» стычки с малороссами в начале XIX века. То и другое, надеюсь без ущерба для книги, пришлось снять. Книга вышла, известие о ее выходе было в нескольких изданиях, но она… стала недоступна. Интерес к Афону огромен, книгу спрашивали, но автор нынче бесправен, и не я командовал ее судьбой. Тираж наши благодетели-заказчики увезли на Афон. В общем-то, это и правильно, но хорошо было б издать ее и для России. Что и было сделано благодаря новым благочестивым благотворителям. Это рабы Божии Александр Борисович, Димитрий Гаврилович, Николай Николаевич, Валерий Михайлович. По благословению священноначалия ими была заказана большая по размеру икона в честь «Всех святых, в земле Российской просиявших». По благословению старцев Троице-Сергиевой лавры икону освятили в храме на Бутовском полигоне. И храм возведен также во имя новомучеников Российских. То есть тут прямая связь страдальцев за Русскую землю с теми, кто неусыпно молился за Россию в ее страшные годы.
   По благословению же икона была доставлена в скит Ксилургу. Почему именно в Ксилургу? Да потому, что именно здесь было первое поселение русских монахов на Афоне. Слово Ксилургу в переводе с греческого означает древоделы. Это объяснимо – русские, приходящие из лесов матушки-Руси, были искусными древоделами – плотниками, столярами. Много иконостасов, стоящих в храмах Святой Горы, сработано русскими умельцами.
   Здесь самый древний из сохранившихся православных храмов. Наконец, здесь такая красота, и так поют соловьи, и так далеко видно, что кажется – рядом с тобою стоят все те, чьи останки сохранились в скитской костнице.
   Но расскажу все по порядку.
   Совершенно не надеялся еще когда-то побывать на Святой Горе, и вдруг вот это приглашение – повезти вместе с делегацией Зарайска икону.
   В четыре утра надо было собраться в Домодедове. Собрались. Была уже там и икона – огромный из толстой фанеры прямоугольник. И второй такой же, поменьше. Внутри, объяснили мне, был образ святителя Николая Зарайского, который везли, чтобы приложить к святыням Афона и прийти с ним даже и в Бари, в Италию, к мощам самого святого.
   Собрались, познакомились, пошли оформляться. Аэропорт так велик, что мы очень долго шли по нему, будто отправились пешком в Грецию. Потом процедуры досмотра, проверка паспортов. Дело привычное, но с нами такой груз и такое количество священников, что внимание к себе мы, конечно, привлекали. Наконец попали в помещение перед выходом на поле, названное жутким авиационным словом: накопитель. Накопились, погрузились в огромный автобус. Автобус поехал и так долго ехал, будто уже в нем, а не пешком мы двинулись на Балканы.
   Рядом с самолетом наш автобус показался крошечным. Да, теперь уже все в этом мире подчеркивает малость человека. Но люди же сами сделали такую махину, которая заглатывает несколько сотен человек и тонны груза в виде сумок и чемоданов при них и легко взлетает, поднимается и несется выше облаков.
   Рассвет в небе наступает быстрее, чем на земле. Но для нас еще длилась бессонная московская ночь, усталость сморила, и очнулись мы уже в Греции. Но сразу никуда не могли уехать и находились в аэропорту, в таможне, еще пять часов. Почему? Груз необычен. Придирались к печатям и бумагам.
   В конце тягостных процедур был еще момент. Уже продели в края футляра проволочки, уже запломбировали, уже понесли. И одна проволочка оторвалась. Но эта досада сменилась пониманием: хорошо, что при таможенниках оторвалась. Сменили, понесли к автобусу.
   Водитель говорил по-русски: «Меня в Москве считали грузином, в Грузии я – грек, а в Греции – русский». – «А сам ты кем себя ощущаешь?»
   Вопрос был труден для водителя. Он, бросив руль, развел руками. Мы лихо понеслись сквозь золотое и зеленое пространство. Девушка-гид щебетала о Греции. Конечно, у них, гидов, уклон всегда в античность. Олимп, Зевс, Гефест, Афродиты всякие, Ариадны да Пенелопы. Прометей. Направо, через залив, горы Олимпа. Вспомнил юношескую строчку: «Мои кастальские ключи текут из-под сосны». Начитанный был, мечтал напиться из кастальских ключей, которые где-то здесь. Да, чуть подальше и налево родина Аристотеля. Вспомнил я, как ночевал в отеле «Аристотель» в Уранополисе и на ночь глядя вздумал пойти искупаться. Море сверху казалось таким близким, но на деле оказалось далеким, да еще для сокращения пути продирался напрямик. Стемнело быстро, как всегда на юге. Упал и исцарапался, но до воды добрался. И влез. И хотя добавочно поранил ногу, но все же… Царапины и ушибы свидетельствовали об одном – пошел к морю без благословения.
   Надеялся я и сейчас свершить омовение у причала. Батюшки благословляли и сами собирались сделать заплыв. Там, объяснил я тем, кто был в Уранополисе впервые, около причала, у древней сторожевой башни, крохотный пляжик. Тем более мы уже все равно опоздали на паром и время для купания было. Но наши благодетели, измученные таможней, более не захотели ждать и наняли два быстроходных катера. Мы внесли на них иконы.
   Катера так понеслись, так рвануло ветром, так резко упал дождь, что мы забились в крохотные каютки. Мгновенно перегнали величественный паром «Достойно есть» и затряслись по волнам, будто на телеге по булыжной мостовой. Снизу поддавало, по крыше колотило, даже забарабанило. Что такое? Оказалось – град. Море вокруг кипело. А я-то хотел новым братьям показать причалы Констамонита и Зографа, монастыри Дохиар и Ксенофонт. Где там! Только в водяном тумане, в брызгах от волн пронесся слева родной каждому православному сердцу русский Пантелеимонов монастырь. И совсем вскоре главный причал Афона – Дафни. Тут и солнце засияло, наступила благословенная тишь. И жара смягчилась последождевой прохладой. И таможня причала не стала придираться, а просто шлепнула свои добавочные печати на наши заштемпелеванные бумаги.

   Христос Пантократор. Мозаика церкви в Дафни

   – Здесь таможня украинская, – шутит отец Геннадий. – Таможня – та можно.
   Тут и монах знакомый, тут и машины, встречающие нас, тут и недальняя дорога к месту жительства в келью святого мученика Модеста Иерусалимского. Внесли иконы, открыли, поставили в приемной (она же библиотека) напротив входа в храм. Подходят монахи, крестятся, любуются, спрашивают, освящены ли иконы.
   – Да. – Валерий Михайлович рассказывает об освящении икон в храме на Бутовском полигоне. Там захоронения более трехсот святых. А на нашей иконе пятьсот девятнадцать. Иконописец – Елена Соколова. Рассказывала, что специально ездила к мощам святителя Ковровского Афанасия (Сахарова). Именно он благословил написание первой иконы в честь Всех святых. Тогда, в тридцатые годы, иконописец была тоже Соколова, впоследствии монахиня Иулиания.
   Икону рассматривают, прикладываются к ней и единодушно одобряют.
   – Кому вы ее подарите?
   – Святой Горе.
   – А именно?
   – Как настоятель благословит.
   Настоятель отец Авраамий будет завтра. А у нас начинается монастырская жизнь.
   Для начала необходимо сказать о святом Модесте, чьей памяти посвящена келья. Он жил в тяжелое время нашествия персов на Палестину. Начало VII века. В Палестину вторгается персидский царь Хозрой, топчет земли христиан. Иудеи вступают с ним в союз, выкупают у персов пленных христиан, но не для освобождения, а для того, чтобы убивать. Именно тогда были уничтожены почти все монахи Лавры преподобного Саввы Освященного. Патриарх Иерусалимский Захария был уведен в плен. А святой Модест был тогда настоятелем монастыря святого Феодосия. Это недалеко от Лавры. Именно Модест безбоязненно вошел в Лавру, в которой еще дымилась кровь жертв. Он предавал земле тела убиенных. Доныне паломники поклоняются усыпальницам Модеста. Не боясь злобы иудеев, святой Модест восстанавливал Голгофский и Вифлеемский храмы. Был фактически Местоблюстителем Патриаршего престола. Патриарх Захария посылал ему из плена письма. Через четырнадцать лет византийский император Ираклий победил царя Хозроя, Захария вернулся из плена. По его кончине Иерусалимским патриархом стал святой Модест. Он прожил почти сто лет и оставил по себе благодарную память своим богоугодным жительством.
   Мы размещаемся по кельям, идем в храм на молебен с акафистом. Потом – ужин, повечерие. Все такое знакомое и такое радостное. Только и боишься, что не хватит сил выстоять молитву. Но, слава Богу, ноги пока держат. Устают, конечно, но есть стасидия – кресло с высокими подлокотниками, в нем и стоять можно, и сидеть, и полусидеть.
   Монашеские молитвы незабываемы. Они понятнее и четче. Основательнее. Может, так кажется, но то, что они неспешны, вдумчивы, несомненно. Наверное и скорее всего, так оттого, что для нас, светских, храм – место временное, где мы молимся, причащаемся, а потом бежим в свою жизнь. Для монаха храм – его дом, молитва – его жизнь.
   На службе впервые ощутил, как сошлись удары сердца и повторение сорок раз молитвы «Господи, помилуй». Так благодатно! А ведь у монахов Иисусова молитва неусыпаема. Другие молитвы просто добавляют ее. И как мне, грешному, приучить себя к непрерывности взывания ко Господу? Конечно, трудно. А вот здесь кажется – легко. Здесь «время благоприятное, здесь время спасения». Счастье молитвы – душевное взросление, отрешение. Хорошо бы, если бы такое было «иже на всякое время, на всякий час», как читается во всех часах молебнов.
   Ночь в маленьком храме. Весь его объем заполнен звуками молитв, чтением и пением. Чтение доходчивое, пение согласное. Лампады, свечи. Окно чернеет. Вдруг, очнувшись, вижу, что окно светлеет и в нем тихо колышутся ветви кипарисов. «Всю настоящего жития нощь прейти».
   Всю ночь слышен колыбельный шум моря. Не утерпел, хоть и грешно, на минутку вышел под звезды. Они всегда здесь яркие и крупные. Смотрел в сторону России. Так был рад, что вновь на Святой Горе, и старался не думать, что это ненадолго. Никуда отсюда не хочется.
   Но как сказать об этой жизни тем, кто ее не понимает, не поймет? Тогда, может быть, вот так сказать? «Понимаешь ли ты, что твоя жизнь полностью зависит от молитв монахов? Полностью! Да, так. Мы сразу пропадем, если монахи перестанут молить Бога за грешный мир».
   Святые отцы постоянно напоминали, особенно мирянам, светским, то есть нам, о необходимости возгревать святость в душе, а где, как не в монастыре, она возгревается? Для того и надо ездить, ходить в монастыри хотя бы ненадолго. Здесь мы облекаемся «в оружие света» и отсюда, вооруженные, опять уходим во враждебную тьму современности.
   Тяжелеет голова, затекают ноги, дремлется. Надо встряхнуться, надо взять себя за шиворот. Прогоняют дремоту поклоны, особенно земные. «Не спи, душа, конец приближается!» Сколько тебе осталось? Год, два? Десять? Все равно все это – мгновение. Успей спастись! Молись, но не воображай, что спасешься. Но и не унывай: Бог милостив. Помни преподобного Силуана, он ходил этими дорогами. «Держи ум во аде», бойся Бога. Молись! Это же лучшие часы твоей жизни – такие молитвенные ночи Афона.
   Свежее утро. «Богородицу и Матерь Света в песнях возвеличим». И согласное незабываемое славословие, к которому присоединились и наши батюшки: «Честнейшую Херувим и Славнейшую без сравнения Серафим…»
   Рассвет. Изумрудная чистота моря.
   Во дворе монастыря много кошек, далеко за двадцать. Они охраняют от змей. Кошки пасутся около кухни. Некоторые сильно раскормлены, причем явно не змеиным мясом, а добротой поваров. Тут же доброжелательный к нам, но суровый к кошачьему стаду пес Мухтар. Он прыгает на парапет, у которого мы любуемся морем, и нас приветствует. Ходит по парапету на уровне голов и усердно машет хвостом, как веером. Тут кругом война в животном мире. Шакалы не прочь покушать кошек, как и лисы. Мыши давно съедены. Ястребы тоже убавляют кошачье потомство. Но, сказали монахи, когда пес с кошками, ястребы не пикируют. Интересно, что взрослые кошки боятся Мухтара, а котята вовсю на него шипят и машут лапкой.
   Завтрак. Чтение житий на сей день. Два отрока завтракают с нами: Вася из Ярославля и Олег из Питера. Ученики школы Афониады. Трудно, но держатся. Греческий, латынь, английский. «Английский-то зачем?» Мы уже вышли из трапезной, стоим под утренним солнышком афонского сентября. Только замечаем, что отроки как-то переминаются и явно куда-то стремятся. Оказывается, получили благословение на рыбную ловлю. «И ловите?» – «О, большущих!» Убегают.
   В группе четыре человека собираются пойти на вершину Афона. Отец Геннадий, не отговаривая их, рассказывает, как в прошлом году он поднимался, и уже поднялись на полторы тысячи метров, как гора завыла, вой стал нарастать все сильнее и вдруг лопнул, как струна, и стало тихо.
   – Что это было?
   – Не знаю, – отвечает отец Геннадий.
   Но отец Петр и отец Сергий настроены решительно:
   – Пойдем послушаем.
   Нам поданы два микроавтобуса. Один из кельи святого Модеста, другой за деньги. Начинаются наши поездки – посещения афонских монастырей. Водитель нам попался опять интернационального склада. Знает языков пять-шесть. Ну как знает? Постольку, поскольку требует работа. «Здесь такой-то монастырь, до него ехать столько-то, это стоит такую-то сумму в евро, а в долларах столько». Но русских паломников больше всего на Святой Горе, поэтому и знание русского у водителя (его зовут Николай) лучше. Видимо, он молдаванин.
   – Бежали в двухтысячном из Молдавии. Сорок три человека. Шли три недели, скрывались в лесах. Ступали ночами, горными тропами, гуськом. Никого не потеряли. Ели копченое сало, я его с тех пор ненавижу. Проводникам отдали по две тысячи.
   – Рублей?
   – Если бы. Был я и в Португалии, везде. Колено пухло, лекарства очень дорогие, не помогли, думал, ногу отнимут. Приехал сюда, молился, воду пил, за полтора месяца прошло.
   Дороги Афона, конечно, стали заметно лучше. Хорошо это или плохо, Бог весть: тут два мнения. Конечно, непрерывно везутся по ним строительные материалы, туда-сюда ездят рабочие, послушники. Но нарушается молитвенная тишина. Рев грузовика – это не тихое цоканье копыт ослика по камням. Только опять же – строиться-то надо. Ведь века и века проходят, строения ветшают, жизнь продолжается, надо думать о будущих насельниках. Не оставлять же им разрушенные обители. Так что и дороги нужны.
   Но так хочется молитвенной тишины. Ее ищут, к ней уходят. Два знакомых моих монаха, о которых спросил, оказывается, ушли по благословению в уединенные каливки. Конечно, их не найти. И зачем? И что им скажешь, когда они предложат: «Оставайся».
   Водитель очень досадует на желание русских что-то обязательно приобрести на память.
   – Эти лавки все время забирают. И что в них? Приехал, зашел, приложился, и дальше. И больше объедем.
   Но у нас главное не лавки. Мы не только сами прикладываемся к святыням монастырей, но и вносим в них икону святителя Николая. Монахи-греки и те, кто в это время находятся в монастыре, благоговейно прикладываются, произнося новое для некоторых слово: Зарайский.
   Когда потом вспоминаешь афонские монастыри, тем более те, в которых был всего раз или два, то впечатления накладываются друг на друга, и путаешься: это в каком монастыре весь двор не мощеный, а зеленый от ковра густой крепкой травы? А в каком дорожки красно-коричневые, как коврики, а по краям пунктирами цветные камешки? А где монах вынес складной столик и на него поставил длинный ящик с частицами мощей, вначале сам их облобызав? Где? Да по большому счету это и не важно. Важно, что были, что молились, что прикладывались, что в это время тем, за кого молились, становилось легче. А крепче всего наши молитвы за любимое Отечество. Главное – мы на Афоне, в центре вселенской молитвы ко Господу и Божией Матери.
   Конечно, особо помнятся Ильинский скит, бывший русский, а даст Бог, и будущий. В нем доселе все совершенно русское – архитектура, колокола, иконы. Во весь простенок царит икона батюшки Серафима Саровского, вся в драгоценном окладе. «Дар надворного советника Константина Андреевича Патина. 27 окт. 1913 г.». Иконостас из Одессы. Монах: «Иконы писаны в Киеве. Все ваше. Мы храним». Хранить помогают и мощные кованые двери. Недалеко от них – источник животворной воды. И ковшик из белого металла. Пьем и умываемся. И никак не напьемся. Дивно.
   И здесь самое время присесть у источника на лавочку в узорной тени от желтеющих листьев и вспомнить иеромонаха Аникиту, в миру – князя Сергея Александровича Ширинского-Шихматова. Он упокоился именно в Ильинском скиту.
   Набожный, рано ставший блестящим морским офицером, участник боев, одаренный поэт, ратоборец за Россию, за русский язык. Какой любовью к Отечеству звучат вот хотя бы эти строки:

     Под хладной северной звездою рожденные на белый свет
     Зимою строгою, седою, лелеяны от юных лет.
     Мы презрим роскошь иностранну и,
     Даже более себя свое Отечество любя,
     Зрим в нем страну обетованну,
     Млеко точащую и мед.
     На все природы южной неги
     Не променяем наши снеги
     И наш отечественный лед.

   Князь Ширинский-Шихматов подобно вслед идущим за ним офицерам – будущим святителю Игнатию (Брянчанинову) и Оптинскому старцу Варсонофию (Плиханкову) принимает постриг. В Юрьевом Новгородском монастыре. Шесть лет трудов. Просит разрешения свершить паломничество на Афон и в Святую Землю. По дороге принимает участие в прославлении святителя Митрофана Воронежского, пишет его житие.
   После долгих трудных странствий достигает берегов монашеской страны. Выходит на берег примерно на месте теперешней пристани Дафни, поднимается в монастырь Ксиропотам, где сокровище – часть Животворящего Креста Господня. Переезжает верхом на муле в русский Ильинский скит. Объезжает постепенно все афонские пределы. Положение русских монахов тогда было плачевно. Греки даже пытались склонить Вселенского патриарха, чтобы упразднил русский Пантелеимонов монастырь, а земли его разделил. Хотя прекрасно знают о незыблемости постановлений святых отцов афонских о количестве монастырей.
   Здесь вот еще что надо обязательно сказать: за спинами монахов различных национальностей, населявших Афон, стояли их Церкви с их патриархами, а у русских что? У русских патриарха не было, Синод. Это давало постоянный повод относиться к русским как к недостаточно православным или не так, как надо, построившим церковную жизнь. Как же так, Церковь, и без патриарха? Отсюда дополнительные трудности и всегдашний повод над нами поиздеваться.
   Начинается недолгая, но благодатная по результатам борьба иеромонаха Аникиты за русское присутствие на Святой Горе. На деньги князя возводится храм во имя новопрославленного святителя Митрофана, оживляется Ильинский скит.
   Аникита едет в Святую Землю. Приходит в Храм Гроба Господня. «Повергаюсь во прах пред великим моим Благодетелем, и славу, и благодарение принося Ему сердцем и устами, уничтожаюсь пред Его неизреченной, явившейся на мне благостью. Чýдным отеческим Божиим Промыслом я, недостойный, сподобился восхищен быть на небо и дышать святыней небесной, очистительной, оживительной, освятительной. Гроб Господень не небо ли есть воистину?» Поклонившись святыням Палестины, возвращается на Афон и… находит, что начатое дело расстроено. И вновь занимается устройством русских монахов. Затем служит в церкви российского посольства в Афинах, где и умирает. Последними словами его были: «В Иерусалим, в Иерусалим!» При жизни он многократно завещал упокоить себя в Ильинском скиту, настолько он его любил. Что и было исполнено. Мощи его, открытые по прошествии времени, благоухали.
   На прощание обходим храм с иконой святителя Николая Зарайского. Таким маленьким пасхальным крестным ходом. И наш путь лежит тоже в бывший и тоже, даст Бог, в будущий русский скит, Андреевский.
   Перед входом стук мяча и бодрые крики отроков в спортивной форме. В Андреевском скиту размещена школа Афониада. Баскетбольные и волейбольные площадки. Где-то тут, среди них, и наши знакомцы-рыбаки. Во дворе стало гораздо чище, прибранней. Ухожена и могила первого строителя архимандрита Виссариона (Толмачева). На небольших иконах начала века овальное тиснение: «Благословение Русского Свято-Андреевского скита на Святой Горе Афон». Сколько же таких образочков, напечатанных здесь, увозилось, уносилось отсюда, расходилось по России, по всему миру!
   Вдоль внешней стены навалены осколки витражей, в основном густо-синие, будто отражение голубых небес. А они здесь близко-близко.
   Идем пешком в Карею. Оттуда пешком в монастырь Кутлумуш. И везде-везде из сердца рвется благодарная молитва за Божию милость к нам, грешным, сподобившимся ходить святыми тропами и дорогами.

   Афон. Свято-Андреевский скит

   День проходит. Русскоговорящий шофер оказался весьма коварным. Утром просил по двадцать евро с человека, а привез – говорит: платите по тридцать. Но он не виноват: это не сам он такой жадный, это у него хозяин такой.
   – Говорите с ним. Я что, я человек маленький, у меня одно – баранка круглая. Расчеты с ним. Он только по-русски не понимает, по-английски говорит.
   Но и у нас такие знатоки есть. Димитрий Гаврилович поговорил. Потом, улыбаясь, перевел:
   – У него присказка: друг мой, друг мой. Я говорю: если я друг, что ж ты друга грабишь?
   Вновь стоим на молитве. Меня и Валерия Михайловича ставят читать часы. Моя торопливость во всем меня подводит. Так волновался и торопился при чтении, что больше не доверяли. Думаю, это неизлечимо. Я уже анализировал свою торопливость при выступлениях. Скорее протараторить, скорее замолчать. Лучше других слушать. Но молитва не выступление.
   Стоять уже легче. Помню, в один из первых приездов стоял на повечерии долго, измучился, сил не было, решил – Бог простит – уйти. Вспомнил это сейчас с улыбкой: «Бог простит». Как же: какой смелый, за Бога решил – мол, простит. И потихоньку пошел. В храме как раз гасили свечи, получилось, что я уходил под покровом темноты, украдкой. И вдруг из этой самой темноты раздался голос: «Да вы что? Да вы куда? Сейчас же шестопсалмие!» И вернулся устыженный, и дальше стоял и молился. Господь дал сил. Так и не знаю, чей это вразумляющий голос прозвучал тогда.
   Причастился. Как и собратья. Теплоту здесь наливают сами. Может, и нехорошо, но запил раз и не удержался, еще наполнил крохотную чашечку.
   И второй день наступил. Главное событие – Ксилургу. Старые знакомые – отец Симон, отец Павлин, отец Евлогий. Костница приведена в порядок. Чисто меж храмами, в храмах тоже выметено. Чудотворная икона «Глюкофилусса» («Сладкое лобзание»). И вот такое ощущение, будто и не уезжал. Хотя понимаю: возрождение скита идет без моего участия.
   Ксилургу, повторю, первый русский монастырь на Афоне. Впервые упоминается в акте 1030 года. Позднее, в описи имущества монастыря перечисляются сорок девять русских книг («Библиа Руссика»), также названы «русская золотая епитрахиль… русский плат (энхирий)… русский сосуд… русская шапка…». В акте 1169 года Ксилургу прямо называется обителью русских. Именно этим актом русской монашеской общине Ксилургу по просьбе ее настоятеля Лаврентия был передан на все последующие времена пришедший в упадок монастырь Солунянина, возникший в конце X века, освященный во имя великомученика Пантелеимона и получивший наименование обители руссов. Выписки я сделал из четвертого тома Православной энциклопедии из раздела «Русские иноки на Афоне в 11–12 веках». Здесь же – сведение о том, что славяне, в том числе и русские люди, были насельниками и многих греческих обителей: преподобного Григория, Кастамонита, Кутлумуша, Филофея, преподобного Ксенофонта, Ксиропотама и других.
   Да и есть ли нужда доказывать всегдашнее русское присутствие на Святой Горе, когда само название Ксилургу говорит о том, что тут подвизались древоделы, то есть искусные мастера плотницкого и столярного ремесел? Деревянное узорочье царских врат, иконостасов, окладов икон в храмах Святой Горы лучше летописей свидетельствует о присутствии здесь русских мастеровых.
   День этот был прямо-таки подарен нам. И вершина Святой Горы была к нам любезна, не скрывалась за облаками, а светилась золотой вершиной на голубом небе. А еще этот день был днем благословения – передать икону Всех святых, в земле Российской просиявших, в дар не просто Святой Горе, а именно в Ксилургу. Это символично – русские святые приходят к русским монахам.
   Видел я, как собратья возрадовались такому благословению, настолько всем по душе пришелся скит. Какое же здесь богоданное место, монахи какие!
   С пением тропарей вносим икону в храм. Место для нее будто было предусмотрено специально – справа от входа. Рядом иконы Спасителя, Успения точно такого размера, будто ждали радостного соседства с посланницей из России.
   Игумен отец Симон облачается, выносит мощевики. Зажигаются высокие свечи. Разжигается кадило.
   – Зовите братию!
   А братии всего ничего. Собрались.
   – Молимся, отцы!
   До слез трогательно свершается молебен. Наши батюшки один другого лучше: голоса чистые, чтение вразумительное. И как спасительно и обнадеживающе звучит повтор: «Бог Господь и явися нам, благословен Грядый во имя Господне!» От ладанного дыма, от бликов света свечей, от молитв и пения ожило пространство храма, он на глазах раздвинулся, полегчал, посветлел. В конце молебна мощное, единоустное, единодушное возглашение многолетия, и благоденствия, и во всем благого поспешения земле Российской, народу православному.
   Как же хорошо, что отныне в этом месте, куда пришли первые русские афонские монахи, будет икона русских святых. Она вся светится, глаз не оторвешь. Пятьсот девятнадцать ликов изображено на ней, и все узнаваемы.
   Не хочется уезжать. Выходим на солнышко, идем в костницу, поем в ней «вечную память», читаем вразумляющую умы надпись: «Мы были такими, как вы, вы будете такими, как все мы». Потом посещаем храм, освященный во славу святого Иоанна Рыльского, и поднимаемся в верхний, первоучителей словенских Кирилла и Мефодия. Конечно, здания ждут рабочих рук. Дай Бог, чтобы появление иконы ускорило их возрождение.
   Составляем надпись, которую благодетели обещают вырезать на медной пластинке:
   Сия икона принесена в дар скиту Ксилургу в ознаменование 1000-летия русского монашества на Святой Горе Афон от благодарных паломников земли Российской.
   Рождество Пресвятой Богородицы. 2009 год от Боговоплощения

   К морю! Древним путем, который тысячекратно проделывали русские монахи, – от Ксилургу к теперешнему Пантелеимонову монастырю. Только мы-то не пешком идем, а сидим-посиживаем в машине да валимся друг на друга на крутых поворотах. Шофер новый, языков не знает.
   Грустно заехать на час туда, где жил и был счастлив неделю. Все то же, тот же датчанин Георгий в архондарике (приемном помещении), так же приветлив, так же медленно и с акцентом говорит. Димитрий Гаврилович общается с ним на английском, помогает готовить чай и кофе. Пересказывает нам:
   – Я спросил, почему он здесь. Он и там, на родине, был верующим. Но говорит: католики и протестанты тут (показал на голову), а православие здесь (показал на сердце).
   Тихо в монастыре. Часы отдыха. Накануне всю ночь служба. Но встретил и знакомых. Отец Кирион, и, конечно, неутомимый отец Исидор, открывающий просторы монастырской лавки, и тот же отец Алипий, предлагающий подать записки с поминовением родных и близких и в награду открывающий святая святых монастыря – комнату с мощами ветхозаветных и новозаветных святых. Их имена легко прочесть в описаниях монастыря. Комната вверху, большая, светлая, и в ней по периметру застекленные ящики, а в них мощи. Пророки, апостолы, великомученики, священномученики… Медленно, благоговейно проходим, прикладываемся. Ощущение, что пришли к высшему начальству Вселенной, к полководцам воинства Христова; для них души наши как на стеклышке. И будто отчитываемся пред ними, и получаем новые задания, и наполняемся новых сил для их свершения.
   Во дворе – скиталец из Тобольска Валера. Он наследник тех, кто в прежнее время назывался сиромахами. Это и не монахи, и попрошайками их не назовешь. Кто в монастыре не ужился, но кому домой стыдно возвращаться, кого в монастырь не приняли, а сердце уже прикипело к Святой Горе, у всех по-разному. Им известны все тропы Афона, все монастыри, скиты, кельи. Где ночуют? Тоже по-всякому. Много в горах и лесах брошенных строений, в них устраиваются. Полиция периодически отлавливает их и вывозит за пределы Афона, но чаще всего это бесполезно – все равно вернутся. Расспрашивать Валеру о его злоключениях неудобно. Денег он не просит, пришел за хлебом. Отец Георгий дает ему заранее приготовленный пакет с едой.
   Вообще на Святой Горе, куда бы ни заехал, так отрадно и молитвенно, что не хочется уезжать. Из любого монастыря, скита, кельи. Любое место Горы магнитно. Вот, например, просто вышли на минутку из машины, на наше счастье, что-то застучало в моторе, и шоферу надо заглянуть под капот. Вышли и замерли. И что объяснять – это Афон, Святая Гора. А это вид на Ильинский скит. Вид настолько хрестоматийный, вошедший во все книги и издания об Афоне, что без него Афон не представить. Да, кстати, и без любого места. И без этой природы, подаренной Господом, и без этих рукотворных строений, увенчанных православными крестами.
   Машины ждут нас у причала (арсаны) монастыря. Там, за стрелами агавы, источник. Это был первый мой афонский источник, потом были десятки других. В монастыре, напротив архондарика, родник. Только он тогда просто вытекал, а сейчас облагорожен мрамором и освящен крестом.
   До Ксенофонта дотряслись на машине. А в нем все закрыто. Ждать? Нет, решаем пока посетить монастырь Дохиар. Он не так далеко, тоже на берегу. Если ехать кругóм, дольше будет, решаем идти пешком. Решили и уговариваем Николая Николаевича остаться. Он сильно хромает, попадал в аварию. «Ждите в Ксенофонте». Нет, Николай Николаевич решительно отвергает уговоры, и наши отцы его благословляют на пешее странствие.
   А оно и для здоровых-то весьма нелегкое. Тропа будто испытывает нас на прочность: то кинется в гору, то заставляет продираться сквозь заросли, то резко падает под обрыв. Под ногами то крупные камни, то острые осколки, то мелкая галька. О змеях уже и не думаешь, хотя невольно вспоминаются рассказы о них. Недавно, например, отец Кенсорин спускался по лестнице, а параллельно, по перилам, сползала шестиметровая гадина. Хорошо, отец Кенсорин легок на ногу.
   Когда тропа, сама уставшая от своих выкрутасов, отдыхает и нам дает отдохнуть, то сердце открывается для музыки прибрежных близких волн, для золота и изумруда горных склонов, для взгляда на морские дали, когда невольно расправляются плечи и легкие требуют глубокого вдоха.

   Дохиар, греческий монастырь. Старое фото

   В Дохиаре привратник – пес размером с нашего Мухтара, но с характером явно не мухтарским. Надо его к нам на выучку. Внутри отрадно, прохладно. Стены монастыря в зелени, а еще в клетках певчих птиц. Канарейки поют, приветствуют, будто извиняются за облаявшего нас пса.
   Святыня монастыря – икона «Скоропослушница» – вся в золоте. «Русская икона», – объясняет монах. Показывает образ святой праведной Анны: «Бабушка Христа». Валерий Михайлович дарит ему, как и везде на нашем пути, образочек преподобного Серафима Саровского. Монах благоговейно целует его. Ведет к знаменитому дохиарскому камню. Коротко расскажу самую суть. Дела этой древнейшей обители были плохи, и Царица Небесная указала юному послушнику место, где находился закопанный клад. Мальчик сказал об этом двум монахам, а они оказались корыстными и с помощью этого камня захотели утопить мальчика. А он был чудесно извлечен из воды и вместе с камнем принесен в алтарь монастырского храма. Спустя годы этот мальчик стал игуменом обители Варнавой.

   Икона Божией Матери «Скоропослушница»

   Обратный путь. Николай Николаевич задает темп. В грудах листьев груды грецких орехов.
   Понимаем, что после такого долгого дня вернемся очень поздно, и так как целый день без еды, заезжаем в Карею, берем что-то на ужин. Но, оказывается, нас не забыли и зовут перед службой на ужин. Монашеская трапеза, чай, заваренный травами Афона, и горький мед восстанавливают силы.
   Снова молитвенное стояние в стасидиях. После – краткий сон, утренние молитвы и отъезд в Великую Лавру. А до этого – прощание с братьями, которые идут на вершину Афона. Отец Авраамий благословил и как следует снарядил экспедицию. Спальные мешки, термосы, сухие пайки. Вначале отец Петр не собирался, но отец Сергий решительно заявил, что пойдет, и отец Петр весело сказал: «Как же так, я же благочинный, как же я не пойду?» Идет и Андрей Васильевич, глава администрации Зарайска. Мне немного стыдно, что я не с ними. Но успокаиваю себя тем, что, даст Бог, в следующий раз. Обуви подходящей нет, а обувь – главное в восхождении. Да и впереди поездки по северо-восточному берегу Афона, а там я не бывал.
   Тем более что прямо с утра едем в Великую Лавру святого Афанасия. В ней мне не приходилось бывать. Дорога радостная, звучат в машине песнопения, даже и не заметили, как доехали. Размеры лавры меня поразили. Я считал наш Пантелеимонов монастырь самым крупным, но с лаврой не сравнишь. Действительно Великая. И владения обширны. Вся южная оконечность Святой Горы – это лаврские земли. В лавре помнят и о щедрых вкладах русского царя-страстотерпца Николая II.
   Со двора лавры особенно хорошо видно вершину Афона. Она укрупнилась, придвинулась, все время невольно взглядываем на нее. Вот куда будут взбираться два дня наши товарищи.
   Огромная чаша во дворе под кипарисом святого Афанасия. Чашу эту облюбовал султан турецкий и велел привезти в Константинополь, то есть уже в Стамбул. Султан возмечтал принимать в ней ванны. Один монах, желая предотвратить такое кощунство, решил разбить чашу кувалдой. Не разбил, но трещина появилась. Султан повесил монаха на кипарисе, но чаша была спасена. Ее охраняет трогательный мраморный львенок.
   Храм X века. Много святынь. Икона «Экономисса» – в память о спасении монахов от голода Божией Матерью. Редчайшие иконы. «Иконописец – святая Феодора, – объясняет монах. – Феодора – это как ваш Андрей Рублев».

   Икона Божией Матери «Экономисса»

   Мощи святого Афанасия хотели раскопать, как и положено на Афоне, через три года, но из могилы вышел огонь. Значит, нельзя трогать. Надгробие над ними в прямом смысле завалено золотом: кольцами, часами. Еще и в 1700 году патриарх Сильвестр хотел взять частицу мощей, но вновь вышел огонь.
   Святой Афанасий – хранитель Афона, основатели Ватопеда, Иверона – его ученики.
   На обратном пути заехали к источнику святого Афанасия. Он там, где уходящего из монастыря святого Афанасия встретила Царица Небесная. А уходил он просто от отчаяния: нечем стало жить, голодно. Вначале братия роптали, потом просто разошлись кто куда. И сам святой Афанасий решил искать лучшей доли. Но недалеко он ушел от места спасения. Встретилась ему женщина под покрывалом и спросила его: «Куда идешь, старец?» Изумился святой – откуда на Афоне женщина? И ответил: «К чему тебе знать, куда я иду? Я здешний инок». – «Я знаю твое горе и помогу тебе. Как же ты не вынес страданий ради куска хлеба и бросаешь обитель? В духе ли это иночества?» – «Но кто же ты?» – «Я Матерь Господа Твоего». – «Боюсь поверить, – отвечал Афанасий, – ведь и бесы принимают светлые образы». Божия Матерь повелела ударить в скалу посохом. Хлынула мощная струя воды и льется доныне уже тысячу лет. А тогда на этом месте Божия Матерь повелела Афанасию вернуться:
   – Знай же, что с этого времени Я навсегда остаюсь Домостроительницей (Экономиссой) твоей лавры.
   Вернувшись, святой Афанасий увидел, что все кладовые наполнены доверху всем необходимым. Именно в память об этом в монастыре и была написана икона Божией Матери «Экономисса».
   Северо-восточный берег более обдуваемый ветрами, море здесь беспокойное, но красота все та же, афонская, неописуемая. За день побывали мы еще в четырех монастырях. Вечером вспоминали, и даже самим не верилось: в четырех! Будто время растянулось. Вроде и не спешили. Все вспоминалось: и то, как в Каракале угощали крупными сладкими сливами; как в Филофее все, у кого были фотопринадлежности, схватились за них: дивная, прямо-таки тропическая цветущая зелень возвышалась над изумрудным ковром, застелившим весь монастырский двор. Пышные кусты роз по метру и более украшали двор. И каждый куст был на одном стебле. А запахи! Только, думаю, высоким специалистам парфюмерии было бы под силу различить их благоухающие букеты. Лаванду, магнолию, медуницу и чабрец я различил. Стояли мы замерев. Интересно, что если и была у кого усталость, то она прошла от этой красоты и этого благоухания. Вдобавок негромко и мелодично заговорили колокола. Прошел монах со сверкающими и гремящими кадилами и золотым блюдом и скрылся в розово-красном храме. Повеяло ладаном.
   При выходе – смоковницы, но плоды высоко, не достать. Стада бабочек.
   И вот – место, где на берег Афона вышла Божия Матерь. Иверский монастырь. Надкладезная часовня, уровень воды в ней на полтора метра ниже уровня моря, и диво – вода пресная, даже сладкая.

   Иверский монастырь. Чудотворная икона Божией Матери Иверская

   Мы везде возили с собой, вносили в храмы образ святителя Николая Зарайского. Трепетно, тихо прикоснулись мы им к иконе Иверской Божией Матери – «Вратарнице». Список с нее, исполненный на Святой Горе, можно видеть в Иверской часовне при входе на Красную площадь. И представить, что часовни не было семьдесят лет, невозможно. Кажется, она была всегда. Как всегда был Афон. И его благословляющие знаки внимания к России.
   В монастырской лавке монах говорит: «Псков, Печоры – браво, прима!» Он был там. Ловко торгует, ведет счет. Вдруг звуки колотушки в деревянное било. Монах решительно говорит: «Аут, аут! Баста! Финиш!» И прекращает торговлю. Идет на молебен. Хотя и ненадолго, идем и мы.
   Путь в Ставроникиту, монастырь Святого Креста. Вдоль дороги к главным воротам – длинные каменные колоды с водой, в которой золотые рыбки. Их тут на сотни сказок о рыбаке и рыбке. Хорошо, что у моря не сидят старухи у разбитых корыт, не гоняют туда-сюда стариков.
   У источника умылся, напился, сел под иконой «Живоносный Источник», и показалось, что гудит в голове. «И немудрено, – решил я, – такой нескончаемый день, под солнцем, в тесной машине». Гудит в голове и гудит. А потом гляжу: да это же пчелы! Не одни мы пить хотим. И так их много. Вот вы где, авторши знаменитого монашеского каштанового горького меда. Этот мед незабываем. Он стоит у нас в келье, так сказать, в открытом доступе, но много его не съешь. И не могу объяснить отчего. Пчелы и по мне ползали, но какой с меня взяток?
   Знаменитая икона монастыря – «Никола с ракушкой». Икона пролежала на дне моря пятьсот лет. Достали рыбаки, принесли в монастырь. Стали отдирать от иконы раковину, и полилась из-под нее кровь. Из раковины византийский патриарх сделал Панагию и подарил ее русскому патриарху Иову, тому, кого в Смутное время сменил священномученик Ермоген.
   «Наступил уже час пробудиться нам от сна». Это из Писания. Сказал к тому, что тексты из Писания, из богослужебных книг благодаря молитвам поселились в нас, в душе, в памяти, но молчат, задавленные хлопотами дня. А здесь, когда молишься, прикладываешься к святыням, спасительные тексты возникают из памяти слуха и зрения. «В скорби будьте терпеливы, в молитве постоянны… в усердии не ослабевайте». Это и есть то самое возгревание молитвенного состояния души. «Духа не угашайте». То есть слова, сложенные в сердца, должны в нас не просто жить, но и влиять на мысли и поступки. А пока «бедный я человек… не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю». И все равно – «ночь прошла, а день приблизился: итак, отвергнем дела тьмы и облечемся в оружие света». Афонского света.
   О, как трудно не угашать духа! Жизнь там, в России, продолжается. Дела наши без нас не делаются, родным там без нас трудно. На непрерывной связи с Москвой отрок Михаил, сын Валерия Михайловича. И у взрослых сотовые телефоны звенят и пищат постоянно. Сотоварищи мои – люди деловые, они продолжают кем-то и чем-то руководить. Впервые вижу не просто новых русских, а православных русских деловых людей. Искренность их в молитве изумительная, тяга к святыням сердечная, вера просто детская, то есть самая крепкая.
   И уже вот-вот все полетит в прошлое: и это солнечное сияние, и эти тихие теплые, благостные дни. Они были счастьем, которое потом надо будет оправдать.
   Когда едешь, летишь, идешь по морю на Афон, то не надо говорить: поехал на неделю, на пять дней, нет, ты едешь не на дни, а на дни и ночи Афона. Здесь другое время.
   Вернулись наши паломники. Измучились, с трудом шагают, загорелые, радостные. «Ну, выла гора?» – «Выла. Но не гора, а шакалы». Служили на вершине литургию. Рассвет встречали. Весь Афон виден. Шутят: «Вас сверху видели. Ползаете как муравьи». Отец Сергий одаривает драгоценным подарком – камешками мрамора с самой вершины от древнего креста у храма Преображения.
   Читаем правило ко Причастию. Завтра уезжать, надо увезти главное благословение Афона – Причастие Крови и Тела Христовых в афонском храме.
   Но вначале – вечерняя, переходящая в ночь молитва. С пяти утра, ранняя.
   Причащаемся. Братство во Христе выше любого другого. Роднее людей не бывает.

«Щит на вратах Цареграда»

Царьград, Византия, город императора Константина, Константинополь, Стамбул… Как ни назови тебя, а все стоит в тебе храм Святой Софии, в котором крестилась святая равноапостольная княгиня Ольга, в котором слушали литургию русские послы и не знали, где они: все еще на земле или уже на небе. Здесь причастилась на дорогу в неведомую, но уже родную Русь сестра императоров Византии Анна, уезжавшая в жены Владимира, великого князя северной загадочной страны.
София! Обступили тебя как штыки исламские минареты, превратили тебя в музей, но как же рвется к тебе сердце, как хочется молиться на твои алтари и представлять, где же то место стены, куда ушел православный батюшка, вышедший с причастной Чашей к молящимся, а в это время в храм Святой Софии ворвалась турецкая конница. Ушел священник в камни, они сомкнулись за ним, спасая Тело и Кровь Христовы, и мы верим: выйдет батюшка и дослужит православную литургию.

Константинополь. Иван Айвазовский. 1856 г.

С первого раза я не смог попасть в храм Святой Софии. Три года назад я трое суток глядел с корабля на храм. Но на берег турки не пустили. Причем держали в Босфоре и брали за это деньги. За что? За то, что занимаем место на рейде. А не пускали почему? Не были согласны с нашей политикой в Чечне. Нынче они с ней согласились и пустили. А тех, кстати, кто ехал к ним за товарами, они пускали всегда. Но это к слову.

Махмуд

   Нам дали причал. Понятно наше волнение. Вот он, Царьград. Где-то здесь шли к нему поставленные на колеса суда киевского князя Олега, где-то тут залив, в который опустили покров Божией Матери. И Живоносный источник. И церковь святой Ирины, в которой был II Вселенский Собор. Все надо увидеть, успеть посмотреть за два дня. Огорчения начались сразу. В Стамбуле нет православных экскурсий. Нас встречал и стал сопровождать Махмуд, энергичный и бесцеремонный. Интерес его был один: русский женщин! «О, – говорил он, закатывая глаза, – русский женщин – это конец света».
   Но был у Махмуда и другой конек – главенство и первенство Турции во всем. Конечно, в Турции все было лучшим: вино, рыба, масло, архитектура. Турция вообще была, по Махмуду, колыбелью цивилизации. То, что и Ева турчанка, это уже было понятно. Но когда Махмуд договорился до того, что и Великая Китайская стена построена турками, мы начали смеяться. Махмуд, считая, что мы смеемся от счастья приобщения к Турции, продолжал:
   – Да, Великая стена построена нами, чтобы спасти мир от кочевых племен Азии.
   Мы, как спасенные турками от китайцев, должны были это прочувствовать. Завтрак был, как объявил Махмуд, в старинной турецкой таверне. Если учесть, что и «таверна» – слово далеко не турецкое, и принять во внимание то, что в таверне по периметру были расставлены тульские самовары и рязанские прялки, то из турецкой старины нам досталось немного.
   В отношении религии Махмуд был прост. Он сразу изложил три тезиса: был пророк Муса (Моисей), он получил от Бога закон. Но люди – что с них возьмешь! Плохие были люди, не послушали Мусу, поклонились золоту. Значит, тогда что? Значит, Бог послал пророка Ису (Иисуса), Иса принес заповеди. И опять люди не вразумились. Вот уже тогда, вот уж тогда-то и пришел он, пророк Мухаммед, и принес великий закон. И все в мире будет о’кей, когда люди послушают Мухаммеда.
   Мы пробовали возразить:
   – Моисей и Магомет – пророки, но Иисус Христос – Сын Божий.
   Но разница эта была недосягаема для понимания Махмуда.
   Мы стояли на главной площади перед гигантской мечетью, в которую, оказывается, вход был обязателен. Но начиналось время дневного намаза, уже кричал муэдзин на минарете, вернее, не муэдзин кричал живьем, а передавалась запись его голоса, усиленная стократно.
   – Алла, бисмалла, – и т. д. Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет – пророк его.

В Святой Софии

   «Нехорошо, неудобно заходить в чужой храм во время службы», – объяснили мы и стали проситься в храм Святой Софии, превращенный в музей. Махмуд вынужден был согласиться. Надо сказать, что наша паломническая группа не выходила на берег без иконы святого всехвального апостола Андрея Первозванного. И в этот раз она была с нами. Нести ее выпала честь мне, грешному. Махмуд ничего не говорил, но все как-то на икону косился.
   Его косые взгляды я понял, когда охрана у храма Святой Софии встала на дороге и запретила нести икону. Почему?
   – С портретом нельзя, – перевел Махмуд.
   – Какой же это портрет? Это икона.
   – Тем более нельзя. Это музей.
   – Но мы все с крестами, – возмутилась одна из паломниц. – А у меня еще и образок Божией Матери. Вот. Это что, портрет?
   Мы не захотели оставить икону в комнате охраны и согласились на то, что прикрыли ее шелковым платком одной из паломниц. Что-то в этом все-таки было унизительное. Мы вступали под своды величайшей святыни православия, а нам запрещали войти с иконой. Нам тут же еще внушали, что турки очень благородно сохранили Айя-Софию, а ведь могли бы разрушить.
   Махмуд передал нас с рук на руки Мустафе, гиду по внутреннему интерьеру, как тот представился. Мустафа тоже очень нажимал на благородство турок. Вопрос же – показать место, где турки убили последнего византийского императора, а убили они его именно в этом храме, – Мустафа не расслышал.
   – Ничего не тронут, – восклицал Мустафа, – все цел, полный реконструц, исторический подлинник, абсолют!
   Но, конечно, какое там не тронули. Огромные щиты с именами калифов утежеляли стены. Обкрадывали пространство. В храме было многолюдно и шумно. Да, не хочу говорить: в музее. Мы подошли к месту крещения святой равноапостольной Ольги, во Святом Крещении Елены, сняли покрывало с иконы святого апостола Андрея. Именно андреевский крест, воздвигнутый над водами Днепра, на месте Киева, привел нашу святую княгиню, уроженку псковских земель, в Константинополь.
   Батюшки, поддержанные нами, пропели величание: «Величаем тя, святая благоверная княгиня российская Ольга, и чтим святую память твою, ты бо молиши о нас Христа, Бога нашего». Пропели трижды. И раз от разу пели всё согласнее, всё молитвеннее. Турок, офицер охраны, приставленный к нам, не только ничего не сказал, но, тронутый – не словами, которых он не понял, а чувством, которое было высоким и искренним, – показал жестом, что можно более не прикрывать икону. И поклонился ей.
   Незабываемы фрески второго яруса храма Святой Софии. Деисусный чин такой чистоты и первозданности, такой проницательности, что ничего и говорить не надо. Так смотрят на тебя Спаситель, и Божия Матерь, и святой первомученик, первоапостол, первый пророк Нового Завета Иоанн Креститель, настолько им все про тебя известно, что остается только расплакаться от лицезрения вечности этой чистоты и святости и от своей греховности.
   Да. Но кто в храме плачет, а кто и промышляет. У одной из женщин нашей группы украли из сумочки кошелек, у другой просто срезали всю сумочку, оставив на память наплечный ремешок.

   Мозаичное изображение Богородицы в апсиде Святой Софии Константинопольской

   Махмуд, Мустафа и внезапно появившийся третий их друг, Зия, очень переживали.
   – С чем же вы пойдете на базар?
   – На какой базар?
   – Как какой? – воздевали они руки. – Главный базар для Азии и Европы.
   По их мнению, это была основная достопримечательность Стамбула и венец всех желаний. Они никак не могли отличить паломника от туриста и понять разницу. Они по-прежнему, уже втроем, старались смешить группу.
   – А ведь не только у мусульман несколько жен, в Европе тоже. Только там вторую жену зовут секретарша. – Ну и тому подобные шутки. Они, оказывается, и не знали, а может, просто не хотели знать, где же православные святыни Стамбула.
   Но, слава тебе, Господи, к группе подошел сотрудник нашего посольства, осведомленный о нашем приезде, выслушал наши просьбы и обещал все уладить.
//-- * * * --//
   Все мгновенно проносится – дорога до Дафни, каждый поворот которой знаком, обилечивание, суета встречи прибывшего парома «Пантократор». Вот и нам пора. Крестимся (дай Бог, не в последний раз) на земле Афона и всходим на палубу. Вот и поплыли назад берега, вот там, вверху, монастырь Ксиропотам, а вот и наш родной Пантелеимонов, мелькнула знакомая дорога к Старому Руссику, к мельнице преподобного Силуана, пошла дальше к Ксенофонту, к Дохиару.
   И вот вроде сюда мы принеслись моментально на быстроходном катере, а кажется, что паром утаскивает нас к Уранополису еще быстрее катера. Дельфины дают концерты, усиливая будущую тоску по святым берегам, чайки внаглую пикируют, осматривая пассажиров: что ж они не обратят внимания? А нам не до них, мы до слез в глазах, таясь друг от друга, вглядываемся в вершину Святой Горы, прощаемся со счастьем Богом данной недели. И звучит в душе и сердце: «Ибо никто из нас не живет для себя, и никто не умирает для себя; а живем ли – для Господа живем; умираем ли – для Господа умираем: и потому, живем ли или умираем, – всегда Господни» (Рим. 14, 8).
   Тысяча лет русского присутствия на Афоне, тысяча лет афонской русской молитвы. Что было бы с Россией без этой молитвы, страшно и представить.

Владимир Николаевич Крупин Стояние в молитве

Незакатный свет

Слава Тебе, показавшему нам свет!

Там, где прошли стопы Его

Чудо чудное, диво дивное

Прикосновение к вечности

Святоземельские блокноты

Удержать ощущение святости

Не буду больше фотографировать

В небесных снегах

«Пристегнуть ремни!»

Иерусалим

Воспоминание

Едем

Елеон

Вифлеем

Дорогой притчи

Дорогой крещения

Лунный город

В землю обетованную

Еще блокнот

Пустыня святого Саввы Освященного

Монастырь святого Феодосия

Омовение под дождем. Милостив Господь!

Источники

Люди-голуби

Вечер в гостинице

Ветер Страстной Пятницы

Первая любовь

Причастие

Наконец-то Вифания

Новые дороги

Катамон

Горняя

Хеврон

Конечно, дорого

Асфальтовое купание

Находки

«Ныне отпущаеши»

Очи – горе, сердце – Горней

Монастырские колокола

Византийское время монастыря

Школа молитвы

Трудники

Поездки

Благоухание Горней

Будем молиться за монахинь

Кирие, элейсон!

Место спасения души

Корабль

Голубые дороги

Отплытие

Корабль освящен

Босфор закрыт

Между Азией и Европой

Третий день

Море в море

Идем без флагов

Кто на море не бывал, тот Богу не маливался

Пятый день моря

На море не наглядеться

Объявили: утром швартуемся в Хайфе

Когда же выпустят?

Борю сменила Гита

«Город хлеба»

Гонят гиды к выходу

В Старый город

Группа пришла

Вернулись

В Галилею

Обратный путь

Канун Преображения

Преображение Господне

Всё умничаем

Голубые просторы

Греция

У апостола Первозванного

К Святому Афону

С женщинами нельзя

Ночевать не остаемся

Владимир Николаевич Крупин
Стояние в молитве