Дмитрий Михайлович Володихин, Анна Ильинична Федорец
Традиции православной благотворительности

Игумену о. Иоанну (Ермакову),
доброму пастырю, посвящается.

Игольное ушко

   Трудно спасти душу богатому человеку.
   Говорится в Евангелии от Матфея: «Иисус… сказал ученикам своим: истинно говорю вам, что трудно богатому войти в Царство Небесное; и еще говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие» (Мф. 19: 23–24). Эти странно звучащие слова известны всему христианскому миру. На несколько строк написано бесчисленное множество комментариев. Кто-то полагает, что такая фраза появилась из-за ошибки в переводе оригинального библейского текста: вместо «верблюда» следует читать «толстая веревка» или «корабельный канат», который и в самом деле нельзя пропустить через игольное ушко. Некоторые ученые, занимающиеся историей Иудеи, принимая слово «верблюд», по-своему толкуют смысл слов «игольное ушко». Они полагают, что в древности так называли одни из ворот Иерусалима, через которые тяжело нагруженному верблюду пройти было практически невозможно… Однако частности в толкованиях этой фразы ничуть не затемняют общего ее смысла, совершенно очевидного. Чаще всего богатство добывается неправедно; во всех случаях оно является питательным источником для океана соблазнов; обладание им становится поводом для многих грехов. А значит, труднее богатому жить праведно и труднее спасти душу, чем бедняку. Обремененный множеством грехов, стучится он в райские врата, а ему не открывают: слишком велико бремя, чтобы в загробном бытие воздаяние за бытие земное позволяло бы вознестись к небесам. Сказано апостолом Павлом: «Желающие обогащаться впадают в искушение и в сеть и во многие безрассудные и вредные похоти, которые погружают людей в бедствие и пагубу. Ибо корень всех зол есть сребролюбие, которому предавшись, некоторые уклонились от веры и сами себя подвергли многим скорбям. Ты же, человек Божий, убегай сего»(1 Тим. 6: 9–11). Апостол Иаков в соборном своем послании выразился еще жестче, и слова его звучат почти что приговором для человека, обладающего немалым капиталом: «Послушайте вы, богатые: плачьте и рыдайте о бедствиях ваших, находящих (на вас). Богатство ваше сгнило, и одежды ваши изъедены молью. Золото ваше и серебро изоржавело, и ржавчина их будет свидетельством против вас и съест плоть вашу, как огонь: вы собрали себе сокровище на последние дни. Вот, плата, удержанная вами у работников, пожавших поля ваши, вопиет, и вопли жнецов дошли до слуха Господа Саваофа. Вы роскошествовали на земле и наслаждались; напитали сердца ваши, как бы на день заклания. Вы осудили, убили праведника; он не противился вам» (Иак. 5: 1–6).
   Материальные блага не могут сделать человека счастливым [1 - Основы социальной концепции Русской Православной Церкви, § VII.2.]. Господь Иисус Христос предупреждает: «Берегитесь любостяжания, ибо жизнь человека не зависит от изобилия его имения» (Лк. 12: 15). Погоня за богатством пагубно отражается на духовном состоянии человека и способна привести к полной деградации личности. В беседе с юношей Господь сказал: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною» (Мф. 19: 21).
   Но само богатство еще не есть грех.
   Как же так? После всего сказанного выше!
   Именно так.
   Обладая богатством, человек вовсе не губит душу автоматически. Бедняк никогда не обретет большей праведности по сравнению с богачом только потому, что он бедняк. Богач никогда не станет грешником только потому, что он богач. Из купеческой среды, которая ближе всего к стяжательству, выходили порой величайшие святые христианского мира. Такой светоч русского православия, как святой Серафим Саровский, происходил из купеческого рода! Немалым состоянием обладали Иосиф Аримафейский и праведный Иов. Разве это умалило их благочестие?
   Что есть богатство в земной жизни? Имущество, вверенное Богом во временное пользование – до смерти обладателя, растраты или банкротства. По представлениям, которых придерживается православная церковь, все сущее принадлежит Богу. Людям же дается всего лишь право так или иначе распорядиться небольшой частицей Божьего достояния.
   В Новом Завете есть два эпизода, показывающих, как легко человек привязывается к материальным благам, как просто ему поставить собственный капитал между собой и Богом, ради приумножения богатства пойти против веры. Вот первый из них. Христос, войдя в Иерусалим накануне Пасхи Иудейской, «…нашел, что в храме продавали волов, овец и голубей, и сидели меновщики денег. И, сделав бич из веревок, выгнал из храма всех, [также] и овец и волов; и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул. И сказал продающим голубей: возьмите это отсюда и дома Отца Моего не делайте домом торговли» (Ин. 2: 14–16). Второй обнаруживается в «Деяниях святых апостолов». Когда ученики Иисуса Христа проповедовали, в общине первохристиан «…не было… никого нуждающегося; ибо все, которые владели землями или домами, продавали их, приносили цену проданного и полагали к ногам Апостолов; и каждому давалось, в чем кто имел нужду» (Деян. 4: 34–35). Некий Анания, продав имение, с ведома своей жены Сапфиры утаил часть денег, прочее же отдал апостолам. Святой Петр сурово укорил их за ложь, и сначала Анания, а спустя три часа и Сапфира испустили дух у его ног. Первый случай в комментариях, думается, не нуждается. Что же касается второго, то он сложнее. Церковь не отрицает частную собственность. Церковь не призывает собрать имущество прихожан в одну кучу и пользоваться им на правах колхозников, у которых теперь одно большое поле и один большой хлев для согнанной со всего села скотины. Коммуна для верующих людей возможна, да она и существовала на протяжении многих столетий в киновиальных (общежительных) монастырях, где у инока не было ничего своего. С необыкновенной строгостью подобный уклад соблюдался во многих русских обителях, особенно же им прославлен Иосифо-Волоколамский монастырь… Возможна – но не обязательна. Когда по благодатным землям Средиземноморья ходили ученики Христа, пыл уверовавших в Него был столь велик, что они добровольно отдавали свое имение, желая для себя более чистой жизни. Именно – добровольно. Никогда никому апостолы не говорили: «Спасти душу можно, лишь отдав общине все, чем владеешь, ибо твой капитал неминуемо приведет тебя к погибели». Это, скорее, характерно для современных сектантских проповедников, делающих из веры выгодное предприятие. Анания и Сапфира лишились жизни отнюдь не за богатства, иначе мертвыми пали бы все богачи мира. Они подверглись наказанию за ложь, совершенную перед лицом Бога.
   Не согрешает тот, кто распоряжается своим состоянием, оставаясь в воле Господней. И для такого человека его богатство становится инструментом веры и любви.
   Один из величайших мудрецов раннехристианской Церкви, святитель Климент Александрийский, написал в сорока двух главах прекрасное объяснение слов Христа об «игольных ушах» и верблюде. Это сочинение на протяжении многих веков служит идеальным наставлением, как богатому человеку спасти душу. «Поистине богатства и собственность, – пишет святитель Климент, – существуют и подчинены нам некоторым образом так же, как материал и орудия знающему доброе употребление их. Если ты искусно пользуешься ими, из-под руки твоей выходят художественные вещи; если же умелости ими пользоваться тебе недостает, то и вещи принимают неприглядный вид, хотя сами в себе они невинны. Точно таким же образом и богатство есть орудие. Ты можешь правым образом им пользоваться – тогда оно служит к твоему оправданию; если же кто не умеет пользоваться им так, как следует, тогда оно становится орудием неправедности. Назначение его служить, а не господствовать… Полномочно же человек распоряжается ему доверенным вследствие разума и рассудка, обусловливающих собой свободу и самоопределение. Оттого отрешаться должно не столько от богатства, сколько душу от страстей освобождать: эти затрудняют собой правильное пользование богатством. Кто добр и праведен, тот и богатство будет употреблять во благо. Следовательно, отречение ото всего, чем кто владеет и продажу всего своего имущества нужно так понимать, что сказано это с отношением к душевным страстям» [2 - Свт. Климент Александрийский. Кто из богатых спасется. Калуга, 2000. С. 20–21.].
   Лучшим, да и просто самым естественным путем для праведного богача становится постоянное жертвование части своего имущества на нужды Церкви и на нужды ближних. Для того, кто приковал себя к вещам и деньгам прочной цепью, этот маршрут либо очень труден, либо невозможен. Однако история христианского мира исключительно богата примерами, когда человек состоятельный совершал истинные подвиги веры, становясь благотворителем. Русское православие богато украшено духовным жемчугом таких самоотверженных благодеяний. Например, святая Иулиания Лазаревская, вдова дворянина, оставившего большое наследство, Христа ради раздала все имущество на милостыню.
   Пожертвование считалось спасительным для души и в раннехристианских общинах, и под сенью православных держав Средневековья, да и позднее. Современная Церковь придерживается такой же позиции. Радость и полнота жизни – не в приобретении и обладании, но в дарении и жертве. Апостол Павел призывает «памятовать слова Господа Иисуса, ибо Он Сам сказал: блаженнее давать, нежели принимать» (Деян. 20: 35). Святитель Василий Великий считает вором того, кто не отдает часть своего имущества в качестве жертвенной помощи ближнему. Эту же мысль подчеркивает святой Иоанн Златоуст: «Не уделять из своего имущества есть также похищение». Церковь призывает христианина воспринимать собственность как дар Божий, данный для использования во благо себе и ближним [3 - Основы социальной концепции Русской Православной Церкви, § VII.2.].
   Ныне на щедрого благотворителя смотрят как на уникум. У многих не укладывается в голове: располагать миллионами и потратить их не на коллекцию автомобилей, не на виллу посреди заповедника и даже не на покупку депутатского места, а… на храм. Или на помощь приюту, школе, больнице, музею. Что этим приобретается? Ах, стяжание Святого Духа? Но где он, этот Дух Святой? Ведь нельзя его потрогать, разделить на части, инвестировать в ценные активы, а наиболее ликвидные фрагменты вывезти за рубеж и положить в сейф где-нибудь в окрестностях Женевского озера… «Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать». Бизнесмен-благотворитель, к сожалению, до сих пор вызывает у своих коллег по миру деловых людей усмешки, непонимание, подозрение в корыстных мотивах. Между тем с христианской точки зрения он ведет себя подобающим образом. Это для наших дней щедро жертвующий предприниматель – редкий образец, живой шедевр общественной культуры и прочной веры. А еще сто или тем более пятьсот лет назад странно было не быть благотворителем. При Алексее Михайловиче купец, прилюдно скупящийся на милостыню, вызвал бы непонимающие, а то и презрительные взгляды. И даже в закатную пору Российской империи, когда вера стала оскудевать в сердцах, коммерсант, чуждый благотворительности, выглядел как эксцентричный чудак: так жить уже позволительно, но… несколько неприлично.
   Разумеется, и при последних государях из династии Романовых, и сейчас отыскиваются ложные благотворители. Эти, расставаясь с деньгами, мечтают о чинах, орденах и иных почестях. Им и цена объявлена еще в евангельское время – Сыном Человеческим: «Смотрите, не творите милостыни вашей пред людьми с тем, чтобы они видели вас: иначе не будет вам награды от Отца вашего Небесного» (Мф. 6: 1). И далее: «У тебя же, когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая, чтобы милостыня твоя была втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» (Мф. 6: 3–4).
   Но для тех, кто помнит, что «удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши», пожертвования имеют совершенно другой смысл. Им награды на небесах достаточно. А порой достаточно одного лишь осознанного действия во имя любви к Христу и ближнему своему. Благотворитель, приближающийся к христианскому идеалу, «…радуется, раздавая, не скупится… дает без ворчливости, без брани и печали, участливо» [4 - Свт. Климент Александрийский. Кто из богатых спасется. Калуга, 2000. С. 43.], – как пишет святитель Климент Александрийский. И еще того лучше, если он, не ожидая просьбы, сам отыскивает того, кто достоин благодеяния. Ради того, чтобы рассказать о подобных людях – об истинных благотворителях, – и создавалась эта книга.
   На Руси и в России они были всегда. И их всегда было много.
   Благотворительностью что в Московском царстве, что в Российской империи занимались все слои общества. Богатый и бедный, дворянин и крестьянин. Каждый нес посильный вклад в храм, богадельню, больницу. Кто-то жертвовал тысячи, миллионы, отдавал поместья, ставил церкви, заказывал для храмов колокола и драгоценную утварь. А кому-то даже не снились подобные богатства; что ж, тогда он отдавал Церкви те самые две лепты, которые больше всех остальных вкладов. Одни помогали сирым и убогим, другие строили церкви, третьи помогали выжить творцам прекрасного: художникам, музыкантам, писателям. Тот, кто стяжал многие богатства, и жертвовал больше – не только для того, чтобы оправдаться перед Богом, но и потому, что возможности его становились на порядок более значительными. Благотворительность была огромна, необъятна и пестра, как сама жизнь. Она пронизывала повседневность и являлась таким же непременным атрибутом русской культуры, как, например, письменность или, скажем, наличие законов. Совершать благие дела во имя Христово вплоть до очень позднего времени было естественной надобностью. Такой же, как дышать воздухом или вкушать пищу. Подобное положение вещей знал еще XIX век, хотя к тому времени русская жизнь далеко отошла от устоев допетровской Руси и вера начала умаляться…
   Купеческая благотворительность не была каким-то особым явлением или исключением из общего житейского правила. Купцы в этом отношении вели себя точно так же, как и любые их современники. В разное время христианские идеалы играли в купеческой среде то более, то менее значительную роль, но до самой революционной грозы, до слома Империи, они сохраняли могучее влияние на умы и души.
   Изо всех слоев русского общества именно купечество оказалось в фокусе внимания авторов книги по нескольким причинам. Во-первых, его благотворительность гораздо легче представить читателям, чем пожертвования крестьян или городских низов: больше сохранилось источников. Во-вторых, православная вера в среде «торговых людей» России разрушалась медленнее и прочнее хранила главные устои, нежели у дворян. А это само по себе достойно особого внимания. В-третьих, купец всегда отличался высокой активностью; он влиял на экономику, порой – на политику, а сумеречная пора в судьбе Российской империи сделала его важнейшей фигурой и на культурном поле; финальные десятилетия предреволюционной эпохи выдвинули купца на роль общественной силы, «заказывающей» эстетический идеал – вместо священника и дворянина, как было прежде. Благотворительность же была одной из главных форм социальной активности предпринимательского класса. Наконец, в-четвертых, профессиональная деятельность купца, постоянное пребывание вблизи денежных потоков, делает для него соблазны богатства особенно сильными. Тем интереснее опыт, полученный столь значительной общественной группой при их преодолении!
   Трудно сказать, в каком регионе нашей страны купеческая благотворительность была более интенсивной, а где проявлялась глуше, скромнее. Во всяком случае, провинция была столь же приучена к постоянным жертвованиям, что и столицы. Но именно в столицах все главные явления русской жизни получали концентрированную силу. Здесь они всегда были более массовыми, более различимыми в деталях. Благотворительность не стала исключением. Москва и Петербург знают великие деяния купцов-благотворителей во множестве – тут они кипят, переливаясь через край, тут они соперничают между собой в масштабах, тут они чуть ли не избыточны, а на огромных пространствах Российской державы материал подобного рода приходится собирать по крупицам. Поэтому деятельность столичных жертвователей может быть показана во всей красе, во всем разнообразии.
   Почему именно Москва?
   Петербург прославлен гораздо больше меценатством дворян, а точнее говоря – аристократии. Купец тут не столь заметный человек, как в Москве. Да и не увидишь в петербургскую подзорную трубу глубин отечественной истории. Петровская эпоха поставила свое клеймо на самом дне исторической судьбы северной Венеции… Глубже хода нет. Старая же столица на протяжении многих веков являлась центром притяжения для купечества. В Белокаменной купеческая культура приняла вид хорошо выдержанной, крепкой, густой и сладкой настойки с устойчивым вкусом и ароматом.
   Кроме того… сердца авторов навек отданы Великому городу, его благородной старине. Москва – Порфирогенита. Она владычица по древнему праву, и в теплые июльские ночи брусчатка ее улиц откликается на шаги редких прохожих долгим эхом, в котором слышатся коронационные гимны. Древние обители ее, словно прочные якоря, держат заключенную в ней буйную силу, не позволяя оторваться от почвы. Обручами бульваров и проспектов стянут могучий источник жизненной энергии. Лавка и церковь здесь стоят по соседству – как триста лет назад, так и сейчас. И торговый человек, склонив голову у входа в храм, ощущает тепло, идущее свыше.
   Великий город, царственный город.
//-- * * * --//
   Наша книга имеет научно-художественный характер. Она создавалась с опорой на источники, и в ней ничего такого, что не было бы взято из документов, мемуаров, дневников, памятников материальной культуры. В то же время авторы не ставили себе целью создать всеобъемлющую панораму купеческой благотворительности в дореволюционной России. Столь обширная тема требует не одной книги, а целой полки исследовательской литературы – если, конечно, излагать ее с адекватной основательностью.
   Авторы всего лишь создавали иллюстрацию к одной из красивейших сторон русской старины. Отечественная история наполнена прекрасными судьбами, величественными поступками, благими обстоятельствами повседневной жизни. Добрые деяния, крепкая вера и душевная щедрость наших предков заслуживают того, чтобы о них знали потомки. Как минимум они достойны почтительного отношения. Но этого мало; если наши современники привыкнут видеть в них пищу для размышлений, то научатся отыскивать среди размытых силуэтов прошлого нравственные образцы для себя. Авторам оставалось взять богатый материал московской купеческой благотворительности, выбрать из него яркие страницы и представить их читателю простым и ясным языком, используя время от времени художественные образы.
   Работа над каждой главой, над каждым параграфом велась совместными усилиями. Перу Анны Федорец принадлежат три четверти от общего объема, прочее же написано Дмитрием Володихиным. Авторы приносят горячую благодарность сотрудникам ОПИ ГИМ, а также Ивану Дронову и Александру Люльке за бескорыстную помощь в работе.

   Москва, 2009–2010

Часть I

«За свое здравие и в поминок по родителех».
Благотворительность московских купцов допетровской эпохи

   На протяжении многих веков христианство укреплялось на Руси, пускало корни, утверждалось в сердцах. Вся домонгольская эпоха прошла в условиях постепенно меркнущего двоеверия. Во времена Владимирской, тверской Руси, на заре возвышения Москвы православие испытало натиск со стороны ордынцев. Но именно Русская православная церковь стала той скрепой, которая не дала нашей стране развалиться на множество карликовых государств и сделала возможным объединение. Язычество отступало, христианские нормы и обычаи обретали нерушимую крепость. А для христианина церковная благотворительность – столь же естественная часть жизни, как трапеза, работа или семейные хлопоты… Нельзя жить без храма. Церковь требуется постоянно, и если она стоит по соседству с твоим двором, то ты твердо знаешь: храм стоит «пуст, без пения», когда в нем нет богослужебных книг, утвари, муки и причастного вина; еще богослужение невозможно без священника, дьякона, певчих, а им необходимы жилище, одежда и пропитание. Следовательно, как на Церковь в общем смысле, так и на приходскую церковь в смысле самом обыденном надо постоянно жертвовать. Из года в год, изо дня в день. Такова повседневная необходимость во всех городах и весях необъятной христианской страны.
   Известия о благотворительности московских купцов, восходящие к первым столетиям существования Москвы, немногочисленны и темны. Так, есть предположения о том, что знаменитый купец Василий Ермолин был не только строительным подрядчиком и реставратором при Иване III Великом, но также, возможно, храмоздателем. Такие же предположения высказывались и относительно его предков – богатых купцов-«сурожан» [5 - Русские купцы-«сурожане» торговали с итальянскими колониями в Крыму, в том числе с Судаком, который в древности именовали «Сурож».]. В этом роду существовал обычай: на старости лет оставлять дела и принимать монашеский постриг. Инок Ефрем, в миру – Ермола Васькин, дед Василия Ермолина, – жертвовал деньги на строительство Спасского собора в Спасо-Андрониковой обители. Его сын Петр незадолго до смерти дал Троице-Сергиеву монастырю вкладом село Куноки. Род Ховриных-Головиных, происходивший от выезжих греков и занявший видное место в русской аристократической среде, также выступал в роли заказчиков церковного строительства и подрядчиков. Так вот, Ховрины-Головины, хотя и вошли в боярскую думу, а также заняли место великокняжеских казначеев, были в старину «гостями», т. е. богатейшими купцами. В начале XV столетия на Русь выехали из Сурожа Стефан Васильевич и его сын Григорий Ховра. Внук Стефана Васильевича, Владимир Ховрин, известен как «гость и болярин великого князя» московского. Он был одним из богатейших людей Северо-Восточной Руси второй половины XV века. В.Г. Ховрин построил в Москве, на своем дворе, каменную Воздвиженскую церковь [6 - Зимин А.А. Формирование боярской аристократии в России во второй половине XV – первой трети XVI в. М., 1988. С. 270.].
   Гораздо больше сведений о купцах-храмоздателях восходит к XVI и XVII векам. Столица стремительно растущей России сосредоточила колоссальные богатства. Каменное строительство ведется тут с XIV века, ускоряется в середине XV, а в XVI обретает доселе невиданные масштабы. Богатейшие «торговые люди» вносят в него свою лепту.
   Так, на территории Китай-города с древности стоял храм Николая Чудотворца «Красный звон». В камне его отстроил купец Григорий Твердиков – в 1561 году [7 - Паламарчук П.Г. Сорок сороков. В 2 тт. Т. 1. Кремль. Китай-город. Белый город. М., 2007. С. 106.]. Московский гость [8 - В XVI–XVII столетиях существовали три устойчивые привилегированные корпорации «торговых людей»: «гости», Гостиная сотня и Суконная сотня.] Максим Верховитинов вместе с костромским гостем Максимом Шаровниковым в самом конце XVII столетия возвел новое здание церкви Максима Блаженного на Варварке. История ее уходит корнями в гораздо более ранние времена. Еще за столетие до работ, выполненным по заказу Верховитинова и Шаровникова, старое здание храма поднялось на деньги «сурожанина» Василия Бобра «с братией» [9 - Паламарчук П.Г. Сорок сороков. В 2 тт. Т. 1. Кремль. Китай-город. Белый город. М., 2007. С. 111–112.]. Тот же Василий Бобр и еще два гостя-«сурожанина» – Федор Вепрь и Юшка Урвихвостов – заказали строительство храма Варвары Великомученицы на Варварке [10 - Паламарчук П.Г. Сорок сороков. В 2 тт. Т. 1. Кремль. Китай-город. Белый город. М., 2007. С. 112.]. Храм Живоначальной Троицы в Никитниках возводился в 1628–1651 (по другим сведениям, в 1631–1634) годах, и роль заказчика сыграл известный купец Григорий Никитников [11 - Паламарчук П.Г. Сорок сороков. В 2 тт. Т. 1. Кремль. Китай-город. Белый город. М., 2007. С. 107.].
   Купеческое храмоздательство известно не только для Китай-города, но и для Белого города (так, на средства Ивана Матвеевича Сверчкова, богатейшего гостя, была воздвигнута церковь Успения Божией Матери в Котельниках конца XVII столетия) [12 - Паламарчук П.Г. Сорок сороков. В 2 тт. Т. 1. Кремль. Китай-город. Белый город. М., 2007. С. 247.]. Расцветает оно и на землях Замоскворечья, которое позднее назовут «купеческим парадизом». Церковь Михаила Архангела в Овчинниках построена в 1610-х годах гостем Симеоном Потаповым [13 - Сорок сороков: краткая иллюстрированная история всех московских храмов: в 4 тт. Т. 2: Москва в границах Садового кольца / Авт. – сост. П.Г. Паламарчук М., 2007.. 3-е изд., испр. и доп. С. 580.]. Купчиха Иулиания Ивановна Малютина поставила храм Черниговских чудотворцев Михаила и Федора (1695) [14 - Сорок сороков: краткая иллюстрированная история… С. 601.]. На исходе XVII века гостями Добрыниными были возведены храмы Николая Чудотворца в Толмачах и Воскресения в Кадашах [15 - Сорок сороков: краткая иллюстрированная история… С. 633, 685; Московские синодальные ведомости. М., 1895. № 3; Москва: Святыни и памятники. М., 1903.]. А каменная церковь Покрова Пресвятой Богородицы поставлена в 1702 году на средства купцов Лабазиных [16 - Сорок сороков: краткая иллюстрированная история… С. 707.].
   Сухой неполный реестр храмоздательских усилий московского купечества уже производит грандиозное впечатление! Между тем прозвучали в основном имена, гремевшие по русской столице при последних Рюриковичах и первых Романовых. Твердиковых еще при Иване Грозном звали на земские соборы [17 - Антонов А.В. Приговорная грамота 1566 года // Русский дипломатарий. М., 2004. Вып. 10. С. 179.]. Твердиковы и Сверчковы поколениями пребывали в высшем эшелоне русского купечества [18 - Соловьева Т.Б., Володихин Д.М. Состав привилегированного купечества России в первой половине XVII века. М., 1996. С. 82–84.]. Да и прочие пользовались репутацией солидных людей. Им по росту был поистине царский труд среди всех прочих трудов церковной благотворительности – возведение храмов. Но это лишь часть, пусть и самая заметная, от суммы разнообразных пожертвований на благо христианской общины. Малыми и большими дарами жизнь храмов поддерживали «торговые люди» самого разного ранга – от купцов-гигантов, коих сегодня именовали бы миллионерами или даже олигархами, до малозаметных лавочников. Ведь для каждого из русских торговцев той эпохи благие дела в пользу Церкви были делом обычным, естественным. Потребность в них впитывалась с молоком матери, становилась частью личности на протяжении детских лет, отрочества, юности… Придя к зрелым годам, московский делец допетровского времени и не мыслил для себя иного.
   Благотворительность столичных «предпринимателей» допетровской эпохи с трудом прослеживается по документам. Информация о ней рассеяна по разным архивным материалам, отрывочна, неполна даже в первом приближении. Легче всего обнаружить ее во вкладных книгах больших обителей, ибо крупные пожертвования «торговых людей» находятся там на почетном месте, да еще в синодиках, поскольку большие траты на «помин души» – собственной, родителя, брата, сестры, супруга или супруги – были естественной нормой для устоявшегося христианского социума.
   В качестве примера можно привести купеческий род Калмыковых. Не самый богатый и не просиявший особым благочестием, он хорошо известен историкам благодаря превосходно сохранившемуся семейному архиву. В 1694 году умер богатый московский предприниматель Клим Прокофьевич Калмыков из нижегородской купеческой фамилии. Его вдова Ульяна Клементьевна устроила поминальный обед для родственников и знакомых, «кормку» для нищих и раздала деньги по церквям «на помин души». В общей сложности ею было истрачено 2000 рублей [19 - Бакланова Н.А. Торгово-промышленная деятельность Калмыковых во второй половине XVII в. М., 1959. С.181.]. К.П. Калмыков являлся владельцем нескольких лавок, кирпичного и уксусного заводов, дворов и дома в Огородной слободе. Из Нижнего Новгорода он переселился на московское жительство в 1680-х годах. По сравнению с иными состоятельными соседями по приходу Клим Прокофьевич не выделялся щедростью пожертвований. Но все же известны его вклады в храм Харитония Исповедника, к числу прихожан которого принадлежали купец и его жена. В синодике этой церкви значится род Калмыковых, записаны его вклады «по родителях». За все время пребывания среди харитоньевских прихожан Климом Прокофьевичем были «писаны образы в своде трапезном, дано с Иваном Павловым… десять рублев, да в оконешное строение десять рублев, да котел железной, взято за него пять рублев с полтиною, да золотой в сосуды черневые… в сосуды золотые полтину» [20 - Бакланова Н.А. Торгово-промышленная деятельность Калмыковых во второй половине XVII в. М., 1959. С. 191–192.].
   Обитель преподобного Сергия Радонежского блистала среди москвичей славой древнего благочестия. Пожертвования в ее пользу иной раз бывали огромными. Служилые аристократы порой отдавали монастырю обширные родовые вотчины. Во вкладной книге обители выделены группы «торговых и всяких людей» – вкладчиков от разных городов. Самая большая группа состоит из столичных жителей. Московские купцы не могли соревноваться с богатыми землевладельцами в размере вкладов, но рядовых дворян они легко «обходили». В царствование Бориса Федоровича Годунова Т.Г. Касаткин, «торговый человек» Суконной сотни (принадлежность к которой свидетельствовала о крупном состоянии дельца), отдал обители «…у Соли Галицкие на посаде дровяное кладбище». Полтора десятилетия спустя, уже при царе Михаиле Федоровиче Романове, московский «торговой человек» Г.М. Перепелкин пожертвовал «…денег 10 рублей да солоду 10 чети за 8 рублев». Даже в тяжелейшие годы Великой смуты столичные купцы не забывали Троице-Сергиев монастырь. Едва оправившись от тяжелой осады со стороны польско-литовских интервентов и воровских казаков, обитель получила от «торгового человека» Степана Каплина 40 рублей, и «…за тот вклад ево постригли» [21 - Вкладная книга Троице-Сергиева монастыря. М., 1987. С. 224.].
   Особняком стоит группа благотворителей из среды «гостей» и купцов Гостиной сотни. Эти воротилы могли преподнести монастырю драгоценные дары. В 1530–1540-х годах много жертвовал гость Никита Романов. Он, среди прочего, дал вкладом по матери своей инокине Марфе шубу, летник и «ожерелье бобровое», а затем – сердоликовую «лжицу» (ложечку), серебряные позолоченные «плащи» к Богородичной иконе и другую ценную утварь. Жертвовали лошадей, соль, столь необходимую для монастырского хозяйства, священнические одежды из дорогих тканей и просто деньги – как сделал, например, в 1628 году «Гостиной сотни торговый человек» Никита Родионович Пушников, давший сто рублей. Весной 1671 года Анна Буйкова, вдова гостя Ивана Парамоновича, как видно, безутешно тоскуя по ушедшему супругу, сделала вклад, необыкновенно щедрый даже для купеческой среды. Вот что в него вошло: «…стихарь дьяконский камчатой – камка желтая куфтерь, оплечье алтабас золотой, опушка камка цветная; пелена обьярь золотная по зеленой земле, опушена отласом цветным; пелена отлас золотой по таусиной земле, опушена отласом красным; пелена отласец серебряной цветной, опушена отласом желтым, на серединах кресты шиты серебром; две пелены тафтяные на жаркой цвет; две патрахели камчатые цветные, у них пугвицы серебряные; уларь камчатой; сосуды церковные: потир, копие, звезда, 3 блюдечка серебряные весом 2 фунта 10 золотников. И тот стихарь и пелены, и патрахели, и уларь, и сосуды церковные по приказу… вдовы Анны отдано в Троицкой Хотьковской монастырь в церковь Покрова Пресвятыя Богородицы» [22 - Вкладная книга Троице-Сергиева монастыря. М., 1987. С. 190–191.].
   Точно такими же записями пестрят вкладные книги иных монастырей – как московских, так и расположенных неподалеку от столицы России. Русский предпринимательский класс присутствует среди вкладчиков постоянно, год за годом.
   Постоянная работа купцов, совершающих пожертвования, – а это была именно регулярная работа и никак не единичные «порывы души» – открывается порой «экзотическими» источниками.
   Например… надписями на страницах книг.
   Православное богослужение немыслимо без литургических текстов. Ни один православный священник не станет служить в храме и совершать требы, если в его распоряжении нет целого комплекта богослужебных книг. Некоторые из них были в XVI–XVII веках дешевы, иные – дороги, но любые стоили денег. Особенно это касается огромных напрестольных Евангелий, поскольку их любили (да и ныне любят) облекать в роскошные переплеты. Приобрести богослужебную книгу при наличии денег не составляло труда: их постоянно продавали в лавке Московского Печатного двора и торговых рядах. Любопытно, что на Печатном дворе велась запись покупателей. Среди имен «торговых людей» разного достатка время от времени встречаются богатые, хорошо известные купцы, бравшие по нескольку экземпляров одного издания. Чтение литургических книг ради просвещения или удовольствия – нонсенс. Они предназначены исключительно для богослужебных нужд. Следовательно, торговцы покупали их, заранее предполагая пустить на пожертвования. И – точно, в частных собраниях и музеях немало книг с вкладными надписями, которые сделали купцы допетровской эпохи.
   Вообще, в старину на страницах книг писали часто. Иногда чистые листы использовали как бумагу для писем, для документов. Иногда на них расписывали перо. Но чаще всего по нижнему полю, от страницы к странице, шла длинная запись, разделенная на порции по нескольку слов или даже букв. Она могла тянуться на протяжении десяти, двадцати и даже сорока страниц, сообщая о том, кому принадлежит книга, кому и при каких обстоятельствах ее дарят, кто и в какой храм дает ее вкладом. Подобных записей известны многие тысячи за один лишь XVII век. Разумеется, среди них встречаются автографы «торговых людей», в том числе и московских.
   Среди авторов попадаются люди с колоссальным состоянием и всероссийской известностью. В первой половине XVII века жил фантастически богатый купец Надея Андреевич Светешников, выходец из Ярославля. Он помогал земским ополченцам Минина и Пожарского в годину Смуты, был уважаемой фигурой при Михаиле Федоровиче, даже приглашался для участия в торжественных дворцовых церемониях – правительство выказывало уважительное отношение к людям с подобными заслугами. Светешников получил почетное и выгодное звание гостя, перебрался в Москву. Он имел торги и промыслы в разных регионах: от Архангельска до Каспия, от Новгорода Великого до Якутска. Богател пушниной, добычей соли, ростовщичеством, откупами. Его приобретением стал поволжский городок Надеино Усолье. Тамошняя крепость строилась на деньги Светешникова. Но при громадном обороте купец постепенно запутывался в долгах и под конец был забит до смерти на правеже, не сумев рассчитаться с казной. Это случилось в 1646 году. Сын его Семен пытался руководить необозримой финансовой империей отца, но лишь ненадолго пережил его, и династия пресеклась. Антонида, сестра покойного Надеи, за 6500 рублей продала государственной казне главное семейное богатство, Надеино Усолье. По тем временам подобная сумма считалась невероятно большой.
   Надея Светешников обладал, быть может, самым крупным капиталом в России. Во всяком случае, одним из самых крупных. Его предпринимательский талант очевиден. Фактически ему удалось за несколько десятилетий выстроить государство в государстве… Вместе с тем он проявлял большое благочестие и заботу о своей душе. Светешников десятками покупал те самые богослужебные книги в лавке Московского Печатного двора, снабжал ими храмы, делал крупные вклады на заупокойные службы «по родителем» и на собственное поминовение после смерти. Судьба некоторых книг, приобретенных им у столичных печатников, прослеживается как раз по вкладным записям. Так, на первых листах Октоиха московской печати 1618 года, хранящегося ныне в фундаментальной научной библиотеке МГУ, читаются слова: «Лета 7128 (1619/1620)… [сию] книгу Охтай… [дал?] в дом Пресвятые Богородицы честнаго и славнаго ея Успения и великого чюдотворца… и преподобнаго отца нашего Александра Ошевенского чюдотворца Ошевенского монастыря государев гость Надея Андреев сын Светешников по своих родителях. [И когда] по душу ево сошлет и ево также поминати и в синодик и литею написати». Вкладных надписей с именем Надеи Андреевича до наших дней дошло несколько [23 - Поздеева И.В., Ерофеева В.И., Шитова Г.М. Кириллические издания. XVI век – 1641 год. Находки археографических экспедиций 1971–1993 годов, поступившие в Научную библиотеку Московского университета. М., 2000. № 112.].
   Такими же благодеяниями отличались и другие купеческие рода высокого полета Грудцыны, Ревякины, Панкратьевы [24 - Соловьева Т.Б., Володихин Д.М. Состав привилегированного купечества России в первой половине XVII века. М., 1996. С. 76, 81, 82. Записи, сделанные от их имени, опубликованы: Московские кирилловские издания в собраниях РГАДА. Каталог / Сост. Л.Н. Горбунова, Е.В. Лукьянова. Вып. 3. 1651–1675. М., 2003. № Доп. 8.1 (запись «Гостиной сотни торгового человека» Афанасия Панкратьева); Гадалова Г.С., Перелевская Е.В., Цветкова Т.В. Кириллические издания в хранилищах Тверской земли (XVI век-1725 год): Каталог. Тверь, 2002. №№ 62, 65–71, 73–75 (записи Грудцыных); Поздеева И.В., Ерофеева В.И., Шитова Г.М. Кириллические издания. XVI век – 1641 год. Находки археографических экспедиций 1971–1993 годов, поступившие в Научную библиотеку Московского университета. М., 2000. № 310 (запись И.Ф. и Н.Ф. Ревякиных – «торговых людей Гостиной сотни»).]. Для представителей этих семейств рубль или полтора, отданные за дорогую книгу в лавке Печатного двора, – сущая мелочь. Они ворочали солидными суммами и поколение за поколением удерживались в верхнем ярусе русской предпринимательской элиты – как те же Твердиковы или Сверчковы. Порой вкладная запись свидетельствует не только о пожертвовании книги, но и других дорогих дарах, сделанных в пользу храма. Так, на листах Минеи, изданной в 1637 году, обнаруживается своего рода реестрик вклада, состоящего из нескольких предметов: «Лета 7155 году… в 6 день (1646/1647) положили в дом к церкви Богородицы нашея, честнаго и славнаго пророка и Предтечи крестителя Господня Ивана Соликамском во уезде на верх Усолки на Сибирскую дорогу книгу Минею общую печатную да ризы полотняные оплечье выборчатое, да патрахиль выборчатую Гостиной сотни торговые люди Исаак да Никифор Федоровы дети Ревякины в вечной поминок по своих родителех. Да оные же Исаак и Никифор приложили в дом же Пречистыя Богородицы к Покрову ж подризник полотняной оплечье выборчатое, да поручи выборчатые ж» [25 - Поздеева И.В., Ерофеева В.И., Шитова Г.М. Кириллические издания. XVI век – 1641 год. Находки археографических экспедиций 1971–1993 годов, поступившие в Научную библиотеку Московского университета. М., 2000. № 310.].
   Помимо великих воротил записи о вкладах делали и малозаметные купцы. Порой одна лишь подобная надпись и сохраняла имя небогатого, но щедрого благотворителя для русской истории. А для него самого это было важным событием, которое хотелось увековечить торжественными словами. В качестве примера можно привести огромную вкладную надпись, сделанную на листах напрестольного Евангелия 1637 года издания: «Лета 7145 месяца сентября во 12 день (1636) на память святого священномученика Автонома при державе государя царя и великого князя Михаила Феодоровича всея Руси и при святейшим патриархе Иоасафе Московском и всея Руси дал в церковь Живоначальныя Троицы в Больших Лужниках сию книгу Евангелие тетр напрестольное Борис Евдокимов сын торговой человек Седельного ряду Больших Лужников… по своих родителех. И у той церкви Живоначальныя Троицы отца и Сына и Святаго духа которые будут священницы станут жити и служити, и тем священником по сей книге у престола Божия служа чести и в Троицы Бога славити и за благовернаго государя царя и великаго князя Михаила Феодоровича всея Русии и за благоверную царицу и великую княгиню Евдокею и за их благородныя чадо за благовернаго царевича князя Алексея Михайловича и за благовернаго царевича и великаго князя Иоанна Михайловича и за великаго господина святейшаго патриарха Иоасафа Московскаго и всея Руси и за благоверныя князи и боляре и за христолюбивое воиньство и за вся православныя християне Бога молить. Тако же Бога молить и за нас грешных и родители наши поминать» [26 - Поздеева И.В., Ерофеева В.И., Шитова Г.М. Кириллические издания. XVI век – 1641 год. Находки археографических экспедиций 1971–1993 годов, поступившие в Научную библиотеку Московского университета. М., 2000. № 303.].
   Впрочем, иной раз и крупный делец не жалел замысловатых оборотов для пышной, многословной записи. Все-таки в момент пожертвования всякий человек светлеет душой – хотя бы немного! – и зачем в таких случаях торопиться, комкать доброе дело? К тому же… длинную надпись труднее смыть, срезать или другим способом уничтожить злоумышленнику, собравшемуся присвоить церковную книгу. Так, на церковном Уставе 1641 года издания вкладная запись начинается с необыкновенным велеречием: «…7149-го мая в 7 день (1641) на память воспоминание знамения иже на небеси явльщагося чеснаго и животворящаго креста Господня во святем граде Иеросалиме в 3 часе дне при благочестивом царе Констаньтине, сыне великого Констаньтина, и святаго мученика Акакия и преподобнаго отца нашего Аньтония Печерьскаго иже в Киеве сию книгу глаголемую Устав положил в дом Пресвятые Богородица честнаго и славнаго ея Успения и великаго святителя и чюдотворьца Ныколы и святыя славныя великомученицы Парасковеи и нареченьныя Пятьницы, что в Китае городе в Веденьской улице Гостиные сотьни торьговой человек Никита Иванов сын Спиридонова за свое здравие и в поминок по своих родителех…» [27 - Поздеева И.В., Ерофеева В.И., Шитова Г.М. Кириллические издания. XVI век – 1641 год. Находки археографических экспедиций 1971–1993 годов, поступившие в Научную библиотеку Московского университета. М., 2000. № 360.].
   По сравнению с допетровскими временами XVIII и первая половина XIX столетия дают более обширный и чуть более систематизированный материал по благотворительности московских купцов. Для Русской православной церкви это были недобрые времена, и она миновала темный период со значительными потерями. Наша аристократия и наше дворянство в культурном отношении далеко ушли от своих предков, живших при Иване Грозном или, скажем, Алексее Михайловиче. В умах представителей правящего класса христианство, к сожалению, начало сдавать позиции. Его теснила идеология западноевропейского просвещения, масонские затеи, разного рода оккультные увлечения. Но купеческий мир пока еще стоял прочно. Жители его не собирались расставаться с традициями старомосковской старины; вера их не ослабевала. А из числа отступлений от Церкви разве что какие-нибудь старообрядческие толки могли всерьез прельстить «торгового человека». В новую эпоху московские приходские храмы, да и некоторые монастыри спасались от полного разорения купеческой копеечкой. А не будь ее – так и запустели бы вконец.

«Для пользы души моей роздать по церквам…»
Купцы-благотворители от петровской эпохи до времен Николая I

   Любой образованный человек России знает, что «окно в Европу» прорубил Петр I. Эти слова стали крылатыми. Сказано между тем очень красиво, но очень неточно. Дверь русского дома, за исключением совсем уж кратких периодов, была веками открыта для европейцев, европейских технических новинок и европейской культуры. На протяжении всей исторической биографии Московского царства выходцы из Италии, Голландии, Англии, скандинавских и германских стран постоянно жили в России, служили русским государям. Так или иначе, они распространяли на нашей земле культурные веяния, связанные с Ренессансом, Реформацией и эпохой Просвещения. Однако на Руси, с интересом вглядывавшейся во все эти «новины», преобладали собственное мировоззрение, собственная культура. И то и другое основано было на восточнохристианской традиции. Проще говоря, на православии. Им проникнута была каждая клеточка старомосковского общества.
   Петр I не окно прорубил. Он фактически снес одну из стен России, и в открывшийся проем хлынула Европа, затопляя собой исконно русское пространство. Прежде всего это влияние испытала на себе аристократии России, да и большая часть отечественного дворянства. Черед других социальных групп пришел позднее. Поэтому жизнь купечества, хоть и сталкивавшегося с «пятнами Европы» постоянно, в столицах и провинции, все же очень долго сохраняла живые традиции старины. Русский купец еще и в начале XIX столетия во многом был человеком XVII века. Лишь царствование Александра II, залп так называемых «великих реформ», крайнее небрежение властей к христианской жизни подданных вызвали масштабные и устрашающие перемены в укладе русского купечества. Вместе с ними пришел и золотой век русского меценатства – явление красивое, связанное с расцветом высокой культуры в Российской империи, но… отмеченное признаками отступления христианства в умах отечественных коммерсантов.
   На протяжении всего огромного периода от Петра I до середины XIX века перемены в мире «торговых людей» происходят очень медленно. Выходцы из купеческой среды, по-хорошему консервативной ее толщи, в действиях своих руководствовались не только профессиональной тягой к барышу, но и религиозным чувством. Оно оставалось, оно было тогда живым и сильным. Оно сохранило щедрую благотворительность в качестве неотъемлемой части жизни для многих сотен или даже тысяч русских «торговых людей». Жертвовать на храм, на сиротский приют, на богадельню было естественно. Как и при царе Алексее Михайловиче или, скажем, Федоре Ивановиче. Вот причина, по которой, может быть, благотворительность того периода не столь понятна современному человеку. Наш социум оскудел христианским милосердием, религиозное чувство возрождается в нем очень медленно. Поэтому великие меценаты конца XIX столетия, жертвовавшие целые состояния на художественные галереи, на театры и балет, ясны и угодны интеллектуалу, пытающемуся разобраться в русской старине, а вот купцы, жившие за сто или сто пятьдесят лет до того и скромно несшие свою копеечку батюшке на колокола или на «ризы», выглядят ныне будто почерневшие иконы: лики на них трудно разобрать, смысл их трудно осознать до конца…
   Современный историк и тем более просто хорошо образованный гуманитарий нашего времени знают о благотворителях той эпохи не столь уж много. Времена трех последних русских царей великолепно освещены в разного рода дневниках, воспоминаниях, записках. Среди прочего высвечена и жизнь коммерсантов. А для XVIII века основной источник по купеческому быту – не мемуары, а документ. Даже пресса в России проходит младенческий этап роста. Так что газета или журнал в правление Анны Ивановны, Екатерины II или, скажем, Александра I очень небогаты по части информации, связанной с судьбами нашего купечества. В результате огромное количество актов благотворительности осталось на веки вечные анонимными. Даже судьбы наших коммерсантов в целом, а не только их пожертвования на храм, на вспомошествование больным, убогим, сиротам и т. п. весьма сложно реконструировать. Тем более в подавляющем большинстве случаев трудно понять психологические мотивы благотворительной деятельности – живых красок мало…
   Зато общий ее смысл совершенно прозрачен. Жертвовали «ради Христа». Иными словами, «ради страха Божия» и во имя любви к Спасителю.

   Москва XVIII века – что от нее осталось нам? Смутные воспоминания о градоначальниках, меценатах, просветителях… Замысловатые названия улиц: Большая и Малая Молчанавка, Воротниковский, Медовый и Староконюшенный переулки… Величественные здания храмов, уцелевшие в огне 1812 года и в лихолетье революции, кое-где поновленные, а то и вовсе перестроенные до неузнаваемости…
   XVIII век во многом изменил строй русской жизни и особенно культуры – как светской, так и церковной. Уже тогда, задолго до приснопамятного XX столетия с его атеизмом и социальной ротацией, оттеснившей от культуры людей просвещенных в пользу случайных фигур, вышедших из мутной водицы великой Смуты, традиционным устоям русской православной культуры был нанесен тяжкий урон. Еще при Анне Ивановне, да и при Екатерине II по всей стране закрывались храмы и монастыри, происходила секуляризация – не только церковных земель, но и массового сознания. В первую очередь духовное оскудение затронуло верхушку общества – дворянство, аристократию. Купеческий мир оказался на обочине этого процесса, почти не был им затронут.
   Вообще, московское купечество XVIII – первой половины XIX века не слишком отличалось от своих предшественников XVI или, скажем, XVII века. Конечно, без изменений не обошлось. Уходили в прошлое старинные купеческие семейства, им на смену приходили новые – бывшие крестьяне или же выходцы из низших городских слоев. Постепенно изменялся профиль купеческих занятий. Предпринимательство XVIII века, по большей части, носит еще традиционный торговый характер, но в середине столетия наиболее богатые и дальновидные купцы, не оставляя торговой деятельности, заводят фабрики – и постепенно превращаются в предпринимателей торгово-промышленного типа. Таким купцам государство оказывало всестороннюю поддержку и покровительство. Именно они становятся верхушкой, наиболее состоятельным и влиятельным слоем предпринимательского класса, именно им накопленные капиталы позволяют совершать крупнейшие пожертвования на социальные и церковные нужды.
   Кроме того, изменения произошли в самой структуре купеческого сословия. Исчезли привилегированные корпорации «торговых людей» – гости, Гостиная и Суконная сотни. Появилось деление купечества на гильдии. Наибольшим влиянием и самыми значительными возможностями располагали теперь представители первогильдейского купечества. Появляется институт почетного гражданства. Но при всем том… переменам подвергалась главным образом внешняя сторона жизни купечества. Нравственный же его облик серьезных изменений не претерпел.
   Купцы по-прежнему в массе своей – добрые христиане, готовые приютить на дворе людей убогих или солдатских вдов, помочь рублем в строительстве церкви, дать деньги на приобретение богослужебных книг и священнического облачения – и отдающие порой немыслимые суммы на помин души.
   Еще одно важное изменение, произошедшее в первой половине XVIII века, касается не самих купцов, а тех сведений, которыми исследователь располагает в отношении их деятельности. До многоцветья второй половины XIX века пока что далеко. Еще нет тех обширных комплексов переписки, мемуаров, дневниковых записей, которые возникнут в период золотого века русского меценатства. Еще не может современный человек в сколько-нибудь полной мере добраться до глубин «внутренней» жизни купечества той эпохи. И все же…
   …документально московское купечество XVIII – первой половины XIX столетия представлено на порядок лучше, чем купечество допетровской эпохи. Основной источник сведений здесь – церковное и государственное делопроизводство, которое дает пусть и сухие, зато достоверные данные, объем которых относительно велик. Начиная с XVIII века появляется возможность подробно очертить судьбу того или иного весьма богатого семейства, причем в подавляющем большинстве случаев это оказываются крупные благотворители.
   К примеру, исследователям хорошо известна судьба рода Лукутиных, восходящего по крайней мере к XVII веку. Более всего Лукутины прославились как владельцы одного из крупнейших в стране промыслов – Лукутинской (с начала XX века – Федоскинской) лаковой миниатюры. Но история их семейства уходит корнями в далекое прошлое. «Тяглецы» Кадашевской слободы [28 - Аксенов А.И. Генеалогия Московского купечества XVIII в.: Из истории формирования русской буржуазии. М., 1988. С. 67.], «природные» московские купцы, Лукутины на рубеже 1740–1750-х годов вошли в состав первой гильдии. В Московской переписи 1725 года упоминается имя купца Василия Прокофьевича Лукутина, торговца Золотого ряда, проживавшего в самом купеческом районе Москвы – в Замоскворечье [29 - Колтыпина М. Николай Александрович Лукутин. Фабрикант, общественный деятель, благотворитель // Свой. 2010. № 1. С. 101.]. В начале 1740-х годов Василий Прокофьевич жил с женой и сыновьями во дворе своего зятя, купца первой гильдии О.Н. Новикова [30 - ЦИАМ (Центральный исторический архив Москвы). Ф. 203. Московская духовная консистория. Оп. 747. Исповедные ведомости церквей г. Москвы и уездов Московской губернии. Д. 45. Исповедные ведомости церквей Замоскворецкого сорока за 1741 год. Л. 180.]. Именно его сыновья, Андрей, Илья и Дмитрий Лукутины, добились того, что их фамилия вошла в число крупнейших промышленных родов XVIII века. Братья Лукутины имели торг «в Завязошном и Крашенинном ряду» [31 - Аксенов А.И. Генеалогия Московского купечества XVIII в.: Из истории формирования русской буржуазии. М., 1988. С. 68.], но этим их предпринимательская активность не ограничивалась. К примеру, старший из братьев, Андрей Васильевич, начав с торга, полученного им в 1748 году в Завязочном ряду «от хозяина Колотова», к 1767-му уже имел собственный торг в кружевном Золотом ряду. Известно, кроме того, что у А.В. Лукутина имелись лавки, которые он сдавал внаем [32 - Там же. С. 73, 135.]. Помня о надобностях своего «живота», братья Лукутины не забывали заботиться и о душе. Так, попечением Ильи Васильевича Лукутина был устроен придел пророка Илии в церкви Троицы в Вешняках (1763). Троицкий храм на протяжении многих лет был для Лукутиных приходским [33 - Так, в 1768 году в одном из дворов, принадлежащих к Троицкому, что в Вешняках, приходу, жил первой гильдии купец Дмитрий Васильев сын Лукутин с семейством и «сидельцами», т. е. приказчиками. См.: Центральный исторический архив Москвы (ЦИАМ). Ф. 203. Оп. 747. Д. 369. Исповедные ведомости церквей Замоскворецкого сорока за 1768 год. Л. 299.], о нем и радение было особенное. Самый активный из братьев, Андрей, также занимался благотворительностью, совершая значительные пожертвования на богадельни и церкви. Его сыновья, купцы первой гильдии Василий и Семен Андреевичи, во время Отечественной войны 1812 года выделили крупные суммы на защиту России от захватчиков, за что были награждены званием первостатейных купцов [34 - Почетное звание «первостатейных купцов» было введено в 1807 году. К их числу были отнесены купцы первой гильдии, ведущие только оптовую торговлю. Первостатейные купцы имели право ездить по городу как парой, так и четверней и даже имели право приезда ко двору (но только лично, без членов семейства).]. Надо сказать, что Семен Андреевич в делах своих пошел дальше отца: он уже не ограничивался торговлей золотыми вещами, а сам производил их на фабрике «плащильного золота» (золотой нити). Фабрикой этой он владел с конца 1790-х годов, и большинство рабочих на ней были не крепостными, а вольнонаемными [35 - Аксенов А.И. Генеалогия Московского купечества XVIII в.: Из истории формирования русской буржуазии. М., 1988. С. 154.]. Один же из сыновей Василия Андреевича, Петр, занялся производством лакокрасочных изделий: табакерок, подносов и тому подобных предметов из папье-маше, более известных как федоскинская лаковая миниатюра (по селу Федоскино, где располагалась фабрика Лукутиных). Лукутины – одна из немногих купеческих династий, которым удалось не только достичь высокого положения в обществе, но и удерживать это положение на протяжении многих десятилетий. Известный с XVII века, род этот был по-прежнему знаменит и уважаем на рубеже XIX–XX столетий. Среди Лукутиных были и другие благотворители, получавшие за свою деятельность звание потомственных дворян.
   Другая видная купеческая династия, чью судьбу можно проследить по крайней мере с XVII столетия, – Лихонины. Род этот происходит из Суздаля, где на их средства в XVII веке была построена одна из лучших церквей города – Троицкий собор, до наших дней не дошедший. В световые проемы здания была вставлена слюда – материал очень дорогой, позволить его себе могли только невероятно богатые люди. Почти восемь десятилетий поколение за поколением суздальцы Лихонины входили в состав московской Гостиной сотни [36 - Голикова Н.Б. Привилегированные купеческие корпорации России XVI – первой четверти XVIII в. Т. 1. М., 1998. С. 256, 283, 387, 416.]. Постепенно они закрепились в Москве. Во всяком случае, часть представителей династии осела в столице, обзавелась здесь дворами, породнилась с исконными купеческими фамилиями [37 - Так, выходцы из суздальских купцов Лихонины породнились с коренными москвичами Докучаевыми. В 1769 году в компании Московской суконной мануфактуры состояли «природный» московский купец Илья Докучаев и суздалец Григорий Лихонин; их дети, Евграф Ильич Докучаев и Екатерина Григорьевна Лихонина, поженились. См.: Аксенов А.И. Генеалогия Московского купечества XVIII в.: Из истории формирования русской буржуазии. М., 1988. С. 83.]. Так, два брата, Григорий Васильевич и Иван Васильевич Лихонины (оба родились в 1710-х годах), вместе прибыли из Суздаля в Москву. Произошло это после 1725 года. Младший из братьев, Григорий, вошел в состав московского первогильдейского купечества и сумел добиться большого влияния в столичных «предпринимательских» кругах, войти в число крупнейших «воротил» своего времени. По-видимому, значительную часть капитала Г.В. Лихонин накопил, участвуя в питейных откупах. В 1759–1766 годах он уже не рядовой откупщик, а директор московских и петербургских питейных сборов. Взращенный на откупах капитал был помещен Лихониным в промышленность. С 1769 года Григорий Васильевич состоял в компании большой Московской суконной мануфактуры – наряду с такими известными купцами-промышленниками, как М. Гусятников, В. Суровщиков, И. Докучаев [38 - Аксенов А.И. Генеалогия Московского купечества XVIII в.: Из истории формирования русской буржуазии. М., 1988. С. 132.]. Компания эта получила от государства большие привилегии [39 - Льготы, предоставлявшиеся со стороны государства крупнейшим купцам-мануфактуристам, были весьма значительны: крупные государственные денежные ссуды, предоставлявшиеся на выгодных условиях, исключительные права на беспошлинную торговлю – ради того, чтобы обеспечить потребности промышленного производства в необходимом сырье. Кроме того, правительство не препятствовало их участию в доходных откупах: средства, вырученные от них, становись важным источником для финансирования мануфактурной промышленности, требующей крупных ассигнований.], а члены ее оказались в числе богатейших людей страны. В 1760-х годах Г.В. Лихонин жил в приходе церкви Григория Неокесарийского на Большой Полянке [40 - ЦИАМ. Ф. 203. Оп. 747. Д. 369. Исповедные ведомости Замоскворецкого сорока за 1768 год. Л. 6.]. Нарядный храм этот с примыкающей к нему шатровой колокольней и в наши дни украшает Замоскворечье. Между тем один из его храмоздателей – Григорий Лихонин. На его средства в храме был устроен в 1765–1767 годах придел Григория Богослова – очевидно, святого, имя которого дали купцу при крещении. Другое известное благодеяние Г.В. Лихонина связано с Троице-Сергиевой лаврой: в 1770 году он сделал туда «вклад» – «пелену налойную люстрину голубаго» [41 - Вкладная книга Троице-Сергиева монастыря. М., 1987. С. 226.].
   Многочисленные потомки Г.В. Лихонина не сумели надолго удержаться в первой гильдии. Кое-кто из них перешел в дворянство, другие, напротив, спустились по социальной лестнице до купцов второй-третьей гильдий, а то и мещан.
   Юность Российской империи возвысила множество иных купеческих династий, прославившихся на ниве благотворительности. Например, нескольких щедрых жертвователей породило семейство «природных москвичей» Журавлевых. Журавлевы, как и Лукутины, принадлежали к числу крупнейших первогильдейцев – суконных промышленников XVIII столетия. Они содержали суконную фабрику, торговали сукном и пушниной. Так же, как Лихонины, занимались откупами [42 - За Журавлевыми числились в 1775–1784 годах винные откупа в Шацке, Кунгуре, Соликамске, Чердыни, Коломне, Муроме, Саратове, Тамбовской и Тобольской губерниях.] и были теснейшим образом связаны с государством [43 - Ковальчук А.В. Мануфактурная промышленность Москвы во второй половине XVIII века: Текстильное производство. М., 1999. С. 122.]. Большие капиталы они помещали в заграничную торговлю [44 - Аксенов А.И. Генеалогия Московского купечества XVIII в.: Из истории формирования русской буржуазии. М., 1988. С. 67.], имели торги в Сибири и «разных городах». Братья Роман Ильич и Гаврила Ильич Журавлевы сыграли роль главных храмоздателей церкви Параскевы на Пятницкой, в приходе которой проживали их семьи. Церковь эта известна деревянной с конца XVI века, каменной – с середины XVII. А в 1744 году ее разобрали «за ветхостью». На том же месте тщанием прихожан в 1740-х годах был воздвигнут храм с трапезной и колокольней. В колокольне разместилась придельная церковь Илии Пророка – возможно, именем своим она обязана отцу Романа и Гаврилы Журавлевых. Благочестие отцов должно было влиять и на детей. В 1751 году сын Гаврилы Журавлева, московский купец Семен Журавлев, сделал вклад в Троице-Сергиев монастырь. Он дал «пелену по белому грезету с цветочками разных шелков» [45 - Вкладная книга Троице-Сергиева монастыря. М., 1987. С. 226.]. В XIX веке Журавлевы среди немногих фамилий старинного московского купечества выбились в дворянство – впрочем, не всем родом: некоторые потомки опустились до уровня простых мещан.
   Лукутины, Лихонины, Журавлевы… все это верхушка московского купечества, выдающиеся рода своего времени. Представители их обладали достаточным капиталом, чтобы совершать выдающиеся, можно сказать, исторические пожертвования. Кроме того, участвуя в весьма масштабных предприятиях, зачастую тесно связанных с государственной «опекой» (Лихонины, Журавлевы), они были, что называется, на слуху. Поэтому до наших дней дошли известия не только об их предпринимательской деятельности, но и об их благих деяниях. О других семействах московских предпринимателей сведений, как правило, намного меньше. Поэтому благотворительность московского купечества в XVIII – первой половине XIX века в трудах историков не представляет еще законченной картины. Скорее, это множество кусочков смальты, больших и малых, сверкающих под светом карманного фонаря исследователя; вся мозаика еще не сложена, да и будет ли она завершена когда-нибудь? Даже когда история того или иного рода хорошо прослеживается по документам, пожертвования его представителей известны очень и очень фрагментарно, случайно, разрозненно.
   Тем не менее, период XVIII – первой половины XIX столетия дает тысячи примеров отдельных купеческих благодеяний. Не всегда их «авторы» принадлежат к верхушке купечества; зачастую это купцы второй и третьей гильдий, а если даже и первой – то не самые известные ее представители. Но это не означает, что они были менее благочестивы. На примерах их деяний хорошо видно: в первый век существования Империи купечество занималось благотворительностью того же типа, что и до Петра I: церковной и социальной.
   Некоторые купцы могли самостоятельно отстроить целый храм. К примеру, каменное здание церкви Покрова Богородицы в Ордынцах было возведено на месте деревянного купцами Лабазиными (1702). На средства московского гостя П.В. Щеголева была в 1731–1735 годах перестроена церковь Николы на Пупышах. Обветшавший храм Введения на Лубянке в 1746 году обрел новое здание иждивением прихожан, особенно купца Андрея Кондыкова. Пострадавшая во время французского нашествия 1812-го церковь Покрова Божией Матери на Варварке шесть лет спустя была возобновлена трудами московского купца Петра Федоровича Соловьева. А каменная церковь Веры, Надежды, Любови и Матери их Софии на Миусском кладбище была воздвигнута в 1823 году на средства первой гильдии купца И.П. Кожевникова, имевшего неподалеку кожевенную фабрику. Церковь эта, построенная в стиле ампир, имеет весьма внушительные размеры.
   Купеческие жены и вдовы нередко бывали не менее хозяйственны и «оборотисты», чем их мужья. Они могли вести дела умершего супруга до совершеннолетия детей, порой имели собственные лавки. И в деле благотворительности они не отставали от мужей. Так, сохранившееся до наших дней здание храма Троицы в Серебряниках было построено «коштом вдовы первой гильдии купеческой жены Татьяны Ильиной дочери Суровщиковой» в 1781 году.
   Построить храм – дело не только хлопотное, требующее деловой сноровки и согласований с власть предержащими, но и связанное с огромными финансовыми затратами. Кроме того, не столь уж часто приходская церковь нуждается в кардинальной перестройке. Поэтому новые церковные здания в плотно застроенных районах Москвы на протяжении XVIII века возводились скорее как исключение. Гораздо чаще увеличивались размеры уже имеющегося храма: к нему достраивались приделы, «теплая» церковь, колокольня, трапезная. Так, при церкви Усекновения главы Иоанна Предтечи под Бором в 1758 году появились двухпридельная трапезная и колокольня. Строительство велось по почину и на средства прихожанина церкви, купца Федора Федоровича Замятина, а также его родственника Космы Максимовича Замятина [46 - В справочнике П.Г. Паламарчука фамилия купцов – Замятнины. См.: Сорок сороков: Краткая иллюстрированная история всех московских храмов: в 4-х тт. Т. 2: Москва в границах Садового кольца. М., 2007. С. 598–599. Но в исповедных ведомостях в приходе церкви Иоанна Предтечи под Бором в 1758 году живет купец Федор Федоров сын Замятин с семейством. См.: ЦИАМ. Ф. 203. Оп. 747. Д. 258. Исповедные ведомости Замоскворецкого сорока за 1758 год. Л. 299 об. Очевидно, родовое прозвище купеческого семейства связано с прозвищем личным. Некий Замятня был основателем династии или, во всяком случае, ярким ее представителем. А прозвище, которое представляет собой производную от слова «замятня», может звучать и как «Замятнины», и как «Замятины».]. А в 1785 году купцом Гавриилом Петровичем Грачевым была построена новая колокольня церкви Знамения Богородицы на Знаменке. Сплошь и рядом новые приделы носили имена святых – небесных покровителей жертвователя либо его родственников. Так, в 1750 году в уже упоминавшемся храме Троицы в Серебряниках на средства купца Василия Суровщикова был устроен второй придел во имя Василия Великого.
   Роскошный пример храмоздательной деятельности дает судьба Василия Ивановича Щапова, жившего в XIX веке. Он родился в Ростове, в старообрядческой семье. Переехав в Москву, перешел под сень Русской православной церкви. Приходским храмом его стал Елоховский Богоявленский собор, неподалеку от которого располагалась основанная В.И. Щаповым в 1826 году текстильная фабрика. Носовые платки Щаповской фабрики славились на всю страну, особенно среди любителей нюхательного табака. Сам же Щапов, московский купец второй гильдии, был с конца 1840-х годов старостой Елоховского собора. Ранее коммерсант пожертвовал на постройку нового здания собора 200 тысяч рублей – более трети всей той суммы, которая была потрачена на строительные нужды. При деятельном участии Щапова-старосты было закончено возведение нынешнего огромного здания собора. При нем же завершили и внутреннюю отделку. Вся жизнь Василия Ивановича оказалась связана с Богоявленским собором. Согласно завещанию, он пожертвовал Елоховской церкви капитал в 26 тысяч рублей, проценты с которого следовало раздавать неимущим прихожанам дважды в год: под праздники Рождества Христова и Святой Пасхи [47 - Любартович В.А., Юхименко Е.М. Собор Богоявления в Елохове: История храма и прихода. М., 2004. С. 88, 105.].
   Однако не у всех купцов были возможности жертвовать крупные суммы на храмовое строительство. Существовали и другие, «повседневные» способы позаботиться о душе, поделиться копейкою с ближним. Узнать о повседневных пожертвованиях христианина почти невозможно: сегодня он дал денежку нищему на паперти, завтра бросил несколько монет в церковную кружку на нужды храма. На первый взгляд такие действия ни в одном источнике не фиксируются, но… есть все же способ получить сведения о некоторых из них. Чувствуя, что скоро придет пора отдавать Богу душу, или же отправляясь в дальнее рискованное путешествие, человек составлял «духовную грамоту» – завещание. Это еще один тип документов, позволяющих проследить за благими деяниями купцов и их жен.
   К примеру, купец Мясницкой полусотни Иван Петрович Мыльников завещает «на погребение и в поминовение по нем на сорокоустие по церквам и нищим издержать сто рублев да отцу его духовному Ивану Федорову дать особливо для поминовения души ево денег десять рублев» (1725) [48 - Городская семья XVIII века: Семейно-правовые акты купцов и разночинцев Москвы / Сост. Н.В. Козлова. М., 2002. С. 116.]. Купец Сыромятной слободы Макар Трофимов завещает треть тех денег, которые останутся после погребения его тела и поминовения души, отдать «в церковь Божию» (1738) [49 - Там же. С. 133.]. «Гостиный внук» Андрей Федорович Шустов на помин души жертвует недвижимое имущество: «…а которое ящичное место задом к питейному погребу имеетца близ Ильинской улицы, и то место для поминовения души ево и всех сродников отдает в вечное владение в церковь Николая чюдотворца Красных колокол» (1738) [50 - Там же. С. 134.]. Каждый старался «строить душу свою» как мог. Кадашевец Илья Семенович Брагин дал в церковь Пимена Великого «денег сто рублев, да при оной же церкви на богаделню лесу семдесят дерев четырех саженного елового, который имеется у Успения в Кажевниках на дворе моем, да денег десять рублев на строение» (1745) [51 - Там же. С. 141.].
   Одни купцы сосредотачивали свою предсмертную заботу на единственном храме, другие старались облагодетельствовать как можно больше церквей. Так, первогильдеец Иван Андреевич Крашенинников завещал, помимо трат на погребение, «роздать из дому своего… в церковь Григория Неокесарийского, что за Москвою рекою на Полянке, где погребено будет тело мое грешное, Божие милосердие – образ Рождества Христова двенатцатилистовой, на нем шесть венчиков маленких серебряных и с лампадою оловяною. Да во оную ж церковь отдать на строение манастырской ограды денег тритцать рублев. Да тоя ж церкви отцу моему духовному иерею Федору Васильеву – образ Григория Неокесарийского семи листовой окладной в венцах…» (1746) [52 - Там же. С. 143.]. А «шелковой ленточной фабрики содержатель» Иван Никитин сын Садовников, напротив, стремится помочь возможно большему числу нуждающихся: «…раздать в шесть недель на сорокоустие на сорок церквей по два рубли; да на дачю архиерею и протчим священнослужителем в шесть недель двесте тритцать пять рублев; да по вся дни на раздачю нищим в тюрмы и богаделни двесте рублев; да на выкуп ис тюрем убогих людей двесте рублев; в убогия пустыни и монастыри разослать, куды надлежит, двесте рублев; да на десять лет во означенною церковь за ранниею обедню давать погодно плату по тритцети рублев в год; за повсечасною Псалтырь день и ночь за год восемьдесят рублев» (1750) [53 - Там же. С. 157–158.]. Подобных примеров по документальным материалам того времени, повторимся, известны многие тысячи.
   Множество их обнаруживается на страницах вкладных книг московских и подмосковных монастырей, подтверждая, что не забыло купечество о благе древних обителей. Пусть в XVIII веке количество вкладов несколько снизилось, но по-прежнему несли купцы инокам серебряные лампадки, образа, богослужебные книги, пелены, покровы и покровцы. И конечно, немалые денежные суммы.
   XVIII столетие дает не только биографии отдельных купцов и купеческих династий. В «век императриц» появляется массовая церковная учетная документация, а вместе с нею – и возможность четко установить взаимосвязь купеческих родов с приходской жизнью, больше того – с конкретными храмами. Одна из форм этой учетной документации, исповедные ведомости, позволяет увидеть, в каком приходе предпочитало селиться купечество, с кем оно соседствовало, кого пускало жить на свой двор.
   Купеческие дворы и лавки были раскиданы по всей Москве. Но исторически сложилось, что в разное время «купеческими» становились то одни, то другие улицы и районы Москвы. Там «торговые люди» великого города концентрировались, там купеческий уклад жизни и быта становился преобладающим, а влияние коммерсантов на городскую жизнь – наибольшим. Так, в XVIII веке оплотом московского торгового люда, «купеческим парадизом», стало Замоскворечье. Сюда, поближе к ведущим на юг трактам, купечество перебралось из облюбованных знатью окрестностей Кремля. В Замоскворечье жили самые сливки купечества, соседствуя с рядовыми купцами и ремесленниками, а также представителями других социальных групп – дворян, крестьян, разночинцев. Всех их связывало между собой не только место проживания, но и общий ритм христианской жизни. Ее центрами были храмы Замоскворечья, образующие единую сеть Замоскворецкого сорока.
   Сорок – церковно-административная единица, аналогичная современному благочинию. В среднем в его состав входило около 40 церковных приходов (на деле их могло быть от десяти до шести десятков). Всем известное выражение «сорок сороков» – лишь поэтическая метафора: число сороков в старой Москве не превышало шести-семи. Метафора эта очень характерна для христианского сознания, которое прибегает к удвоению, к умножению, дабы подчеркнуть значимость явления. А в Москве было чем гордиться! Москвичи всегда любили свой город с его сверкающими на солнце куполами великих соборов и малых церквушек, с колокольнями, возвышающимися над морем деревянных построек, кое-где разбавленных каменными хоромами богачей, с протяжным «малиновым» звоном, плывущим над всем миром – над Москвой-рекой, над домами и амбарами, над садами и огородами, коих немало было в Москве тех времен.
   Замоскворецкий сорок в середине XVIII столетия охватывал южную часть территории Земляного города и простирался дальше, за его пределы: с запада, севера и востока ограниченный излучиной Москвы-реки, на юге он доходил примерно до Калужской заставы. Каждый проживавший на этой территории православный человек был приписан к определенному церковному приходу; его присутствие на исповеди и у причастия фиксировалось в исповедных ведомостях – своеобразной форме переписи приходского населения. Состав приходов не был стабильным. Некогда многолюдные приходы могли приходить в запустение, а малолюдные – напротив, пополняться новыми жителями. Изменениям был подвержен и социальный состав прихода. Тем не менее, можно вести речь о «купеческих» приходах, значительную часть населения которых составляли члены первой, второй и третьей гильдий.
   Не случайно поэтому, что к замоскорецким храмам было приковано особенно заботливое внимание со стороны купечества. Купеческой благотворительности обязано своим существованием здание церкви Николая Чудотворца в Заяицком, одного из красивейших храмов Замоскворечья. Деревянная церковь на набережной упоминается в летописных источниках под 1518 годом. Каменную церковь здесь построили в 1652 году, а через сто лет после этого она обветшала. В исповедной ведомости за 1748 год среди прочих значатся две фамилии «торговых людей»: Москвины и Турчаниновы [54 - ЦИАМ. Ф. 203. Оп. 747. Д. 141. Исповедные ведомости Замоскворецкого сорока за 1748 год. Л. 369, 371 об.]. Первые из них в чине гостей упоминаются в 1698–1722 годах, вторые же – первогильдейцы, одна из крупнейших купеческих фамилий XVIII века. Емельян Яковлев сын Москвин, «московских питейных сборов компанейщик», обратился в марте 1741 года в канцелярию Синодального правления, испрашивая разрешение на слом старой приходской церкви и постройку новой. Прошение было удовлетворено, строительство началось. Е.Я. Москвин умер в мае 1741 года. Еще при жизни руководство строительством он поручил Андрею Алексеевичу Турчанинову. Тот, впрочем, тоже скоро скончался, завещав средства на возведение церкви своему сыну, Конюшенной овчинной слободы первой гильдии купцу Ивану Андрееву сыну Турчанинову.
   Строительство при И.А. Турчанинове шло полным ходом. Вот только… в 1743 году, когда здание было почти возведено, оно внезапно обрушилось. Деньги, завещанные Е.Я. Москвиным, к тому времени закончились. Пришлось взыскивать деньги с его должников, продавать его движимое и недвижимое имущество. Тем не менее, средств постоянно не хватало. Храм строился мучительно долго и был завершен лишь к 1754 году. Один из чертежей храма, по которому, возможно, и велось строительство, принадлежал известному архитектору Д. Ухтомскому. Точнее сказать нельзя: чертеж до наших времен не дошел. Зато сохранилось здание храма, построенное в стиле елизаветинского барокко и прошедшее через тяжкие испытания в советскую пору, когда в нем разместили трансформаторный цех, снесли верхнюю часть церкви и колокольни. В 1996–1998 годах храм был восстановлен.
   Помимо собственно церковной благотворительности, можно привести пример благотворительности «обыденной», также связанной с тем взглядом на мир, который прививала верующим Православная церковь. В XVIII веке, впрочем, как и прежде, было принято заботиться о неимущих: привечать их на своем дворе, жертвовать на богадельни или, по крайней мере, не скупиться на милостыню. Часто по исповедным ведомостям видно, что на купеческих дворах на протяжении многих лет проживали солдатские вдовы или дряхлые старики. До наших дней дошло завещательное письмо Дениса Назарьевича Култыгина, прихожанина церкви Николая Мирликийского в Кузнецкой слободе и большого замоскворецкого купца. Деревянная Никольская церковь известна с 1625 года, первая каменная появилась в 1681–1683 годах. В 1805 году она была разобрана и перестроена. Д.Н. Култыгин упоминается в 1725 году как «торговый человек» Гостиной сотни. В 1747 году 74-летний купец пишет завещание, где среди прочих распоряжений он дважды упоминает о необходимости выполнить христианский долг: Денис Назарьевич обязывает душеприказчика «дачею убогим милостынею», «а достальные (остальные деньги. – А.Ф.) для пользы души моей роздать по церквам и ближним моим родственникам, и свойственникам, и протчим убогим».
   Исповедные ведомости и другие документы, которые наша Церковь вела из года в год, позволяют определить, какой именно священник своею проповедью, своим ревностным отношением к вере прихожан, своим духовным примером умел сподвигнуть их на пожертвования в пользу храма, да и просто на нужды ближних.
   В XVIII – первой половине XIX века российское купечество еще не успело достичь тех высот, на которые оно взойдет в последней трети XIX столетия. Оно еще не столь богато, не столь образованно, оно еще не научилось тратить деньги на нужды науки и искусства. Но оно представляет собой весьма активный и динамично развивающийся слой городского населения. Приумножая свои богатства, православные купцы не забывают и о нуждах родного города. Заботятся о его благоустройстве: возводят церкви и колокольни, здания богаделен и приютов. Проявляют любовь к ближнему: воспитывают подопечных детей, предоставляют кров и пищу нищим и увечным, жертвуют деньги беднякам. Иными словами, исполняют свой христианский долг.
   Говоря о русском купеческом меценатстве, в особенности о его «золотом веке», часто «забывают» о купеческой же церковной благотворительности, отодвигают ее на второй план. И впрямь, плоды ее не столь ярки: это не строительство театров, не коллекционирование предметов старины и произведений искусства – и тем более не передача своих собраний в дар государству. Но они не менее, если только не более значимы в плане духовном. Постоянное «благое делание» крупнейших российских купцов XVIII века украсило Москву многими дивными храмами и… заложило основы для того самого «золотого века».

Часть II

«Как неисповедима воля Божия…».
«Золотой век» русского меценатства

   Одна дама в течение многих лет, отмечая день рождения, ставила на праздничный стол вазу с семью ирисами – на счастье. Но однажды предпочтения ее поменялись: гости увидели в вазе розы, тюльпаны, ромашки и нечто совсем уж экзотическое. Один из них воскликнул: «А где же ирисы?» Хозяйка удивилась: «Да вот же они!» – и указала на ту же вазу. Присмотревшись, гости увидели: семь ирисов, действительно, оказались на месте. Они никуда не делись, они по-прежнему составляли основу композиции. Просто на фоне эдакой пестроты ирисы потерялись…
   Точь-в-точь такая же история произошла с купеческой благотворительностью в России середины XIX столетия. Наступил «ролотой век» русского меценатства. Выглядел он – да и до сих пор выглядит – столь роскошно, столь многоцветно, что на его фоне теряется старая добрая благотворительность традиционного вида – на приюты, на богадельни, на больницы, на храмы. Однако, если приглядеться, она окажется на том же самом месте, более того, она выросла в масштабах по сравнению с предыдущими десятилетиями. Вот только новые, исключительно яркие и многообразные явления, составившие славу отечественного меценатства, заслоняют ее от далеких потомков. Она по-прежнему составляет «основу композиции», однако в исторической памяти нашего народа ей отведено скромное место золушки, которой не досталось шелкового платья и хрустальных туфелек, а потому в принцессы она не попала, уступив место барышне, одетой побогаче.
   Период примерно в пятьдесят-шестьдесят лет называют «золотым веком» русского меценатства. Он простирается от начала «великих реформ» 1860-х годов до Первой мировой войны. Таким образом, события «золотого века» разбросаны на хронологическом пространстве трех последних царствований. Предприниматели того времени почувствовали тягу к высокой культуре. Они тратили колоссальные средства на собирание художественных коллекций; в их особняках появлялись во множестве первоклассные произведения искусства, старинные книги, антиквариат; из этих богатств затем составлялись музеи, библиотеки, галереи, в конечном итоге достававшиеся Москве. Они покровительствовали театру, балету, музыке. Они разрабатывали совместно с живописцами и архитекторами «национальный стиль».
   Сначала это считалось причудой, потом стало модой, а на закатной поре императорской России превратилось чуть ли не в обязательный ритуал, подтверждающий социальный статус солидного дельца.
   Павел Афанасьевич Бурышкин, крупный коммерсант и образованнейший человек, считал, что тогда не осталось «…ни одной культурной области, где бы представители московского купечества не внесли своего вклада». В доказательство своих слов он приводил высказывание К.С. Алексеева-Станиславского, театрального деятеля с мировым авторитетом: «Я жил в такое время, – когда в области искусства, науки, эстетики началось большое оживление. Как известно, в Москве этому немало способствовало тогдашнее молодое купечество, которое впервые вышло на арену русской жизни и, наряду со своими торгово-промышленными делами, вплотную заинтересовалось искусством» [55 - Бурышкин П.А. Москва купеческая: Мемуары. М., 1991. С. 90.].
   Новые театральные здания, обширные музейные фонды, масштабное просветительское книгоиздание, а также прекрасные галереи, среди коих первенствует знаменитая Третьяковка, – все это создавалось волей московских предпринимателей, под влиянием их вкуса и, разумеется, на их деньги. Современная Россия, к сожалению, ничего подобного не знает. Купец времен Александра III, считающийся, с легкой руки драматурга Островского [56 - А.Н. Островский большую часть своих драматических произведений создал в годы правления Николая I и Александра II, но образ своевольного и малообразованного дельца, созданный в них, механически распространяется нашими современниками и на последующую эпоху.], этаким самодуром и прохвостом, по своему культурному уровню, по эстетическим запросам возвышается над современными олигархами. Во многих случаях просвещенный предприниматель, живший столетие или полтора назад, мог бы служить нравственным образцом для капиталиста наших дней.
   Говоря о великолепии бурной меценатской деятельности, не следует забывать: она не стала единственной формой купеческих благодеяний. Как и за сто лет до того, за двести и за триста, традиционная благотворительность повсеместно расцветала во второй столице Империи. Современный историк предпринимательства Г.Н. Ульянова пишет по этому поводу следующее: «Рывок в развитии социальной сферы на рубеже XIX–XX веков был напрямую связан с огромной ролью частных пожертвований. За 49 лет, с 1863 по 1911 год, через городское управление поступило пожертвований на дела благотворительности в Москве: деньгами – свыше 26 млн 500 тыс. руб., имуществом – свыше 6 млн руб., а всего на сумму свыше 32 млн 500 тыс. руб… Почти половина указанной суммы была предназначена на общественное призрение, а другая половина употреблена приблизительно в равных размерах на врачебную помощь и народное образование» [57 - Ульянова Г.Н. Благотворительность московских предпринимателей: 1860–1914 гг. М., 1999. С. 151.]. Сюда еще не вошли колоссальные суммы, отданные церкви – на воздвижение храмов, на ремонт обветшавших церквей, на обновление утвари, на покупку земельных участков для возведения церковных построек. Так, именно щедрые даяния целой грозди московских купцов обеспечили тогда грандиозное строительство в Николо-Угрешской обители, позволив ей превратиться во «вторую Лавру». Невероятно богатый Ю.С. Нечаев-Мальцев строил церкви, богадельни, дома для своих рабочих, а ныне от всех этих масштабных трудов в народной памяти остались – в лучшем случае! – три миллиона, пожертвованные им на возведение Музея изящных искусств имени Александра III [58 - Ныне Государственный музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина.].
   По-прежнему не что-то особенное, недавно приобретенное, а незыблемые принципы христианской жизни заставляли предпринимателей жертвовать изрядную часть своего богатства на благие деяния. В последней четверти XIX столетия старостами более чем половины московских храмов были предприниматели – выходцы из торгово-промышленной элиты города. Между тем должность церковного старосты мог занять лишь человек, известный своей преданностью христианскому вероучению и готовый вести сугубо хозяйственные дела, нередко связанные с большими тратами на поддержание церковного быта. Вступление в должность старосты кафедрального собора требовало еще больших денег для пожертвований [59 - Ульянова Г.Н. Благотворительность московских предпринимателей: 1860–1914 гг. М., 1999. С. 164.].
   Тем не менее, купец охотно становился церковным старостой, это не только поднимало его престиж, но и соответствовало глубинным движениям его души. В качестве примера можно привести одного из самых деятельных купцов-благотворителей Москвы второй половины XIX столетия – Николая Александровича Лукутина. «Благотворительностью Николай Александрович занимался много, проявлял ее в самых разных делах. На протяжении десяти лет был председателем совета Московской глазной больницы и одновременно старостой больничной церкви. Привлекая пожертвования и жертвуя сам, он построил новую большую операционную и амбулаторию, произвел капитальный ремонт церкви» [60 - Колтыпина М. Николай Александрович Лукутин: Фабрикант, общественный деятель, благотворитель // Свой. 2010. № 1. С. 108. О предках Н.А. Лукутина см. очерк «Для пользы души моей роздать по церквам…».].
   Христианское отношение к благотворительности передавалось в купеческих семьях от отца к сыну – порой на протяжении многих поколений. Однако… передать подобным образом тягу к пожертвованиям в пользу театра или, скажем, на покупку картин для художественной галереи до второй половины XIX столетия было в принципе невозможно. Такого не водилось в среде московских «торговых людей» XVIII века и даже первой половины XIX века. Переход, или, лучше сказать, переворот в пользу меценатства, связанного со светской культурой, произошел в царствование Александра II.
   Но почему именно вторая половина XIX – начало XX века ознаменованы появлением столь большого количества меценатов, что современники охарактеризовали то время как «медичивский» [61 - См. напр.: История предпринимательства в России / Книга 2. Вторая половина XIX – начало XX века. М., 1999. С. 480.] период в истории культуры России?
   Во-первых, это было вызвано серьезными изменениями в образовательном и, как следствие, в культурном уровне слоя российских предпринимателей: крупный капиталист становится «европейцем и джентльменом», начинает осознавать ценность образования; у него появляется потребность в жизни интеллектуальной, «растет тяга ко всему научному и художественному». Описывая вклад московских капиталистов в развитие русской национальной культуры, П.А. Бурышкин особо отмечает, что «…деятельность эта осуществлена была людьми с изысканным эстетическим вкусом, воспринявшими европейские и национальные культурные идеалы» [62 - Бурышкин П.А. Указ. соч. С. 33.]. На протяжении всего XIX века система образования купеческих детей претерпевает существенные изменения. Если в начале века многие из них «грамоте не разумели», то постепенно, с 1860-х годов, они начинают получать среднее специальное (в 1860–1880-е годы большинство предпринимателей считало достаточным отправить детей на учебу в коммерческие школы и реальные училища, чтобы они могли вести дела фирмы), а затем и высшее образование (где-то с 1890-х годов уже стремились отдать их в классические гимназии с последующим поступлением в университет или в высший технический вуз) [63 - Более подробно см.: История предпринимательства в России… С. 445.].
   Во-вторых, на последнюю треть XIX века приходится бурный экономический рост. Происходит становление банковской системы, быстрыми темпами идет слияние банковского и промышленного капитала, появляются купеческие торговые дома. После реформы 1861 года заметно ускорился процесс превращения Москвы из торгового центра, каковым она была издавна, в центр промышленный. Громадные состояния делаются на железных дорогах, на новейших фабрично-заводских предприятиях. Предпринимательская среда выращивает людей, которые способны в новых благоприятных условиях весьма быстро трансформировать скромное отцовское наследство в колоссальный капитал. Связи с европейскими промышленниками и финансистами становятся намного более интенсивными. Поездка в Германию, Францию или Италию превращается для коммерсанта в обычное дело, хотя дед его, а может быть, и отец никогда не выезжали из страны. Европа манит соблазнами высокоразвитой, рафинированной, утонченной культуры, пронизывающей жизнь экономической элиты. А выросший оборот позволяет тратить «на культуру» весьма значительные средства. Итак, у «золотого века» русского меценатства имелась мощная финансовая основа, какой не было в предыдущий период. А вместе с нею и «европейский соблазн», который ранее в меньшей степени задевал наше купечество за живое.
   В-третьих, как раз во времена Александра II, к сожалению, Церковь серьезно потеряла в авторитете, закрылись тысячи приходов. Тогда же русская культура испытала невиданный натиск грубо-атеистических идеологий, агрессивного материализма в самом примитивном исполнении, а также новейших оккультных веяний. Результатом стало духовное оскудение общества. Именно вторая половина XIX века оказалась временем, когда христианский дух стал ослабевать в нашем купечестве, прежде столь твердо державшемся православных традиций [64 - Все это характерно прежде всего для времен царствования Александра II. При его преемнике, государе Александре III, напротив, появляются признаки религиозного возрождения. «Голос Церкви громче зазвучал в обществе, а власть более прежнего стала считаться с этим голосом». Подробнее см.: Алексеев С.В. Между возрождением и испытаниями: Церковь эпохи «контрреформ» // Свой. 2009. № 3. С. 84. С 1880-х годов возрождаются церковные соборы, восстанавливаются приходы, ликвидированные в годы предыдущего царствования, ведется интенсивная борьба с сектантством разного толка. При императоре Александре Александровиче несколько прославленных православных подвижников своим нравственным примером способствуют духовному просвещению народа. В их числе владыка Тамбовский Феофан Затворник, владыка Ревельский Николай (Касаткин), старец Амвросий Оптинский. Однако возрождающейся Церкви досталось тяжелое наследие…]. Иначе говоря, многих торговцев и промышленников стали интересовать в большей степени вершины светской европеизированной культуры, нежели вера отцов и дедов.
   В научно-популярной литературе, публицистике, а иногда и в академических трудах встречаются утверждения, согласно которым «золотой век» русского меценатства был детищем предпринимателей-старообрядцев. Время от времени люди, вроде бы всерьез занимающиеся темой благотворительности, начинают писать о каких-то особенных чертах старообрядческой религиозности, делавших меценатство неотъемлемой частью их мироощущения, даже элементом семейного уклада. После этого обычно приводится список богатейших представителей предпринимательского класса… добрая половина которых при более тщательном изучении оказываются прихожанами самых обычных православных храмов, в лучшем случае, – единоверцами. Кое-кто из них действительно вышел из семейства, которое поколение или два назад пребывало в одном из староверских «согласий», – глупо было бы с этим спорить! Но ведь затем оно перешло – иногда частично, а порой и полностью – под сень русской православной церкви. Сам предприниматель, разумеется, не имеет уже никакого отношения к жизни староверских общин… В то же самое время православные купцы-благотворители отодвигаются на второй план, служат в качестве живого «фона» для авторов статей и книг по меценатству, и это создает аберрацию восприятия [65 - Вот примеры работ разного уровня научной основательности, где более или менее отчетливо проговаривается тезис о некоей исключительной роли старообрядческих предпринимателей в отечественной благотворительности; наиболее «мягкая» форма этого мифа заключается в том, что нравственными традициями староверия фактически замещаются на страницах книг и статей нравственные традиции русского христианства в целом, когда речь идет о мотивах благотворительной деятельности коммерсантов-староверов: Липаков Е.В. Благотворительная деятельность старообрядческих купцов во второй половине XIX – начале XX веков // http://dakazan.ru/2009–07–16/blagotvoritelnaya-deyatelnost-staroobryadcheskix-kupcov-vo-vtoroj-polovine-xix-nachale-xx-vekov/; Пыжиков А. Российская экономика: происхождение и специфика// http://www.iet.ru/files/text/policy/2006_10/3.pdf; Русские меценаты и отечественная культура. Введение // http://www.rus-lib.ru/book/35/47/003–016.html; в более «мягкой» форме: Богданов В. Старообрядческое купечество // Слово церкви. Специальный выпуск. 100 лет первого съезда старообрядцев. Май 2000. С. 18–23; Колтыпина М. Любитель древнецерковного пения: промышленник и меценат Арсений Иванович Морозов // Свой. 2009. № 1.].
   Сложился своего рода «старообрядческий миф» о «золотом веке» меценатства в России. Корнями он отчасти уходит к знаменитой книге «Москва купеческая», принадлежащей перу того же П.А. Бурышкина – известного общественного деятеля, видного масона, без особой любви относившегося к Православной церкви (в труде Павла Афанасьевича она фактически осталась за скобками, как нечто незначительное, не стоящее серьезного разговора). Отчасти же сыграло свою роль замалчивание советской исторической литературой той огромной церковной благотворительности, которая была естественной частью культуры в дореволюционной России.
   Историческая действительность не дает оснований поддерживать этот миф на сколько-нибудь серьезных основаниях. Правда такова: благотворительность была массовым явлением, нормой жизни в равной степени как среди обычных православных предпринимателей, так и коммерсантов-староверов. Староверу до 1905 года, когда разрешили строительство новых старообрядческих церквей, было сложнее сделать крупное пожертвование на храмовые нужны. Но он мог исполнить христианский долг, потратившись в пользу общественного призрения.
   А.И. Гучков писал о русском купечестве как о среде, закрытой от любопытных взоров извне. Принадлежа ей по праву рождения, он, естественно, знал, о чем говорит. Вот его слова: «Даже если кто-то из этого сословия становился очень знаменитым человеком – допустим, П.М. Третьяков, – то о купеческой стороне его жизни, жизни его семьи известно несоизмеримо меньше… Разумеется, в определенной степени в таких аномалиях повинны и сами купцы, купеческое общество. Вплоть до реформ 60–70-х годов и позже ощущалось какое-то стремление к самоизоляции – не полной, но частичной. Существовали своего рода рамки „дозволенного“» [66 - Гучков А.И. Московская сага: Летопись четырех поколений знаменитой купеческой семьи Гучковых (1780–1936). СПб., 2005. С. 32–33.].
   «Золотой век» прервал эту традицию. Крупнейшие благотворители, особенно те, кто жертвовал на искусство, науку, литературу, стали общественно значимыми фигурами. Они пребывали на виду у образованной публики того времени. О них писали в газетах и журналах, невероятно расплодившихся в середине века. Наконец, наш предпринимательский класс пристрастился к занятию, которое прежде было характерным лишь для дворянства, – созданию дневников и воспоминаний. Купеческие мемуары и дневниковые записи известны еще с XVIII столетия. Но по-настоящему широким явлением они стали только в XIX веке, как раз во второй его половине. Кроме того, титаны «золотого века» сами то и дело становятся персонажами разного рода «записок» их современников. Пользуясь этими материалами, современный историк может гораздо глубже изучить психологию русских коммерсантов, живших в ту пору. Становятся доступными тончайшие движения души, прихотливые изгибы ума, скрытые психологические мотивы поступков – в том числе и благотворительности. Для XVIII столетия или тем более XVII, все это либо невозможно, либо дается крайним напряжением.
   Поэтому, в отличие от первой части книги, во второй помещены шесть биографий знаменитых предпринимателей, занимавшихся благотворительностью. Их судьбы, их образ мыслей и действий дают превосходную иллюстрацию для российского предпринимательского класса в целом. Раньше авторы этой книги могли погрузить читателя в купеческий быт с его устоявшимися обычаями и порядками, но не рисуя при этом психологических портретов личностей, даже самых видных. «Золотой век» дарит драгоценную возможность экзистенциального «портретирования».
   Для множества наших современников, образованных русских, интересующихся собственными историческими корнями, Павел Михайлович Третьяков – образцовая фигура русского предпринимателя-мецената предреволюционной России. О нем постоянно пишут. Его имя ставят во главе списка благотворителей того времени. Не только высказывания Павла Михайловича, но и фактически судьбу его, что называется, растащили на цитаты. Действительно, это была достойная личность: состоятельный коммерсант, деловой человек – и в то же время великий благотворитель, чье имя так же невозможно изъять из истории русского искусства, как нельзя вычеркнуть ноту из классического музыкального произведения. П.М. Третьяков тем ближе нам, людям, живущим при «втором крещении Руси», что в лучших делах своей жизни он руководствовался соображениями веры. Павел Михайлович остался в памяти современников крепко верующим христианином, истинно православным человеком.
   Кто скажет о нем худое слово?
   В то же время титаническая фигура П.М. Третьякова до некоторой степени загораживает личности других благотворителей второй половины XIX – начала XX столетия. Его биография изучена вдоль и поперек. Его характер, образ мыслей и образ действий к настоящему времени прекрасно известны не только исследователям, но и просто любителям русской старины. А вот благотворители его времени, порою совершавшие не менее значительные деяния на благо России и Русской православной церкви, нередко остаются для человека наших дней людьми со «стертыми лицами». Хуже того, огромная плеяда выдающихся меценатов той эпохи рисуется их отдаленным потомкам как множество «еще-Третьяковых». Иными словами, им нередко пытаются автоматически приписать черты характера и мотивы деятельности П.М. Третьякова.
   Между тем яркое время «золотого века» русского меценатства необыкновенно богато великими людьми: порой причудливыми, порой простыми и «прозрачными», иногда истово верующими, а иногда – пребывающими неблизко от храма. Купеческая среда вырастила множество блистательных благотворителей, по характеру своему ничуть не сходных с Третьяковым, да и между собой. Если поставить их жизни в один ряд, то получится живая радуга – настолько каждый из них своеобычен!
   О них пойдет разговор в этой главе, но прежде все-таки стоит сказать несколько слов о Павле Михайловиче. Пусть его биография получила широкую известность, и нет смысла в тысячный раз подробно пересказывать основные ее этапы. Благодеяния этого человека заслужили хотя бы нескольких страниц, посвященных его памяти.
   Родившийся в 1832 году и получивший домашнее образование [67 - Отец П.М. Третьякова, Михаил Захарович, приглашал на дом учителей, стремясь обеспечить детям как можно более серьезное образование.], Павел Михайлович Третьяков очень рано – как и все купеческие сыновья той поры – погрузился в практику предпринимательской жизни. С отрочества вместе с братом Сергеем он включается в отцовское торговое дело. К середине 1860-х годов братья Третьяковы приумножили отцовский капитал, «подняли» сословный статус (если их отец был купцом второй гильдии, то они – первой) и стали владельцами торгового дома «Павел и Сергей братья Третьяковы и В. Коншин». Затем в их собственности оказалось товарищество Ново-Костромской льняной мануфактуры.
   Начало знаменитому своему собранию живописи Павел Михайлович положил в 1856 году, приобретя первую картину, «Искушение», у художника Н.Г. Шильдера, а затем и вторую, «Стычка с финляндскими контрабандистами», – у В.Г. Худякова. Еще через четыре года, двадцати восьми лет от роду, Павел Михайлович замыслил создать национальную художественную галерею.
   Третьяков принадлежал к числу тех людей, которые очень рано понимают, чего они хотят добиться, – и всю жизнь, шаг за шагом, упорно стремятся к заветной цели. Упорство их – высшего порядка: ими движет ощущение правильности, когда они делают свое дело, а лишь только отступят от него в сторону – их души корежит от пустой потери драгоценного времени. Такие люди обычно тихи во внешних проявлениях, но обладают твердой волей. Они не желают доказывать кому-либо собственную правоту с помощью слов. Зачем? Рано или поздно дела их скажут сами за себя. Тем более что трудятся они не покладая рук. Павел Михайлович как в делах коммерции, так и в составлении галереи старался добиться наилучшего результата, работал, по свидетельству своей дочери, за десятерых [68 - Зилоти В.П. В доме Третьякова. М., 1998. С. 27.]. Задумав устроить национальную галерею, он собирал не то, что нравилось лично ему, но то, что показало бы развитие русской живописи на протяжении всего времени ее существования. Он не просто собирал картины, он погружался в историю живописи, старался прочувствовать каждое полотно, понять специфику работы художников разных эпох. Старание дойти до сути явления – одна из наиболее характерных черт «московского молчальника», как его называли современники.
   Есть и другая черта характера П.М. Третьякова, на которую хотелось бы обратить особое внимание, – остро развитое чутье настоящего. Проще всего показать ее на примере.
   Читая воспоминания М.В. Нестерова [69 - Нестеров М.В. Давние дни: Воспоминания, очерки, письма. Уфа, 1986.], вслед за автором затрудняешься понять логику отношения Третьякова к его творчеству. Самую, пожалуй, известную вещь Нестерова – «Видение отроку Варфоломею» – Третьяков купил у него, невзирая на то что обступившие мецената художники и критики, последовательные сторонники дела передвижников, настоятельно отсоветовали ему это делать. «Ну что вы, Павел Михалыч, да как на такое смотреть-то можно? Это же подрыв рационалистических устоев! Да запретить этого Нестерова надо, совсем распоясался!» Задолго до этого эпизода, случившегося на 18-й передвижной выставке, П.М. Третьяков приобрел другое полотно Нестерова, никак не связанное с личностью преподобного Сергия Радонежского, – «Пустынника». А вот другие вещи «Сергиевского цикла» долго рассматривал и даже хвалил, но… не покупал. Впоследствии Нестеров сам отдал эти картины в дар Третьяковке. Почему же Третьяков их не брал? Неужто денег жалел? Непонятно…
   Впрочем, если посетить зал Нестерова в Третьяковской галерее, все становится на свои места. Вот висит «Отшельник», вот два монаха в молчании удят рыбу на фоне Секирной горы (что на Соловках), вот, наконец, «Видение отроку Варфоломею»… Картина настоящая, она словно дышит, на нее завороженно смотришь и не можешь сформулировать словами всю глубину смыслов, в ней сокрытых. Слова лишь выхватывают то тут кусочек, то там – а всей полноты объять не могут. Да и не нужны тут слова, без них все понятно – картина сама вливается в душу…
   …чего не скажешь о висящих напротив «Трудах преподобного Сергия». Первое слово, которое хочется к ним применить, – публицистичность. Это попытка человека образованного и тонко чувствующего подстроиться под понимание «простого человека». Под каждым из «Трудов» можно написать несколько слов, в которых исчерпается все содержание картины. Вот Сергий носит воду, вот рубит избу, а там просто стоит, задумавшись о чем-то; подвиг физический он неизменно сочетает с подвигом молитвенным и… все. Полотно Нестерова без труда может быть «рассказано», оно понятно неискушенному зрителю, и в то же время эта внешняя простота лишает его острой силы «Видения», проникающего в самую душу. При всем огромном уважении авторов этой книги к замечательному русскому художнику М.В. Нестерову…
   Павел Михайлович Третьяков тонко чувствовал настоящее. А значит, лучшее.
   Благодаря эстетическому чутью Павла Михайловича, благодаря его способности раньше других распознать талантливого художника принадлежащая ему картинная галерея стала одной из главных достопримечательностей Москвы.
   Тем более что это был первый общедоступный городской музей русской живописи!
   И наконец, еще одно качество, без которого трудно понять мотивы деятельности П.М. Третьякова, – его глубокая религиозность [70 - О религиозности П.М. Третьякова прямо говорит его старшая дочь Вера: «Отец, будучи глубоко религиозным…» См.: Зилоти В.П. Указ. соч. С. 164.]. Как вспоминает его старшая дочь, В.П. Зилоти, члены семьи Третьяковых были прихожанами православной церкви Николы в Толмачах [71 - Зилоти В.П. Указ. соч. С. 14.]. «Папа ходил изредка ко всенощной, а к ранней обедне – каждое воскресенье и во все большие праздники; становился совсем впереди, недалеко от амвона, носом в угол, около мраморной квадратной колонны; скромно, тихо крестился, подходил тихонько ко кресту и шел домой» [72 - Там же. С. 15.]. Благотворительностью Павел Михайлович занимался всю жизнь. Особенно же – после 1886 года, когда в возрасте восьми лет умер здоровый сын Павла Михайловича, любимец семьи Ванечка, а в живых остался умственно отсталый старший сын. Иван Павлович должен был стать опорой отца в делах… П.М. Третьяков глубоко переживал эту личную трагедию: «Как неисповедима воля Божия, взять у нас здорового сына и оставить нам больного…» [73 - Там же. С. 164.]. В этом горе Третьяков утешался верой, уповая на милость Божью.
   Наиболее значительная часть благих дел Павла Михайловича приходится на последнее десятилетие его жизни – с 1889 по 1898 год.
   Вот далеко не полный список благих дел Павла Михайловича за это десятилетие. Вместе с братом Сергеем Михайловичем он неоскудно давал деньги на стипендии учащимся в Мещанских училищах, а совместно с женой – в пользу призреваемых Работного дома. Еще с 1869 года Третьяков был попечителем Арнольдовского училища (впоследствии – Арнольдо-Третьяковского приюта) для глухонемых детей, на содержание которого регулярно, особенно с середины 1880-х годов, тратил немалые средства. По завещанию он перечислил на нужды училища более 340 тысяч рублей. Предприниматель завещал более 800 тысяч на устройство мужской и женской богадельни; на его средства был построен Дом бесплатных квартир вдов и сирот русских художников. А в августе 1892 года совершилось самое известное благое деяние Павла Михайловича: он преподнес Москве в дар свою художественную галерею [74 - Общая стоимость пожертвованной П.М. Третьяковым городу Москве художественной галереи оценивалась в 1 миллион 665 тысяч 831 рубль: коллекция оценена в 1,4 миллиона рублей, недвижимость – в 236 тысяч рублей.]. 15 августа 1893 года состоялось официальное открытие музея под названием «Московская городская галерея Павла и Сергея Михайловичей Третьяковых». В 1894–1898 годах П.М. Третьяков продолжал приобретать художественные произведения для галереи, теперь уже принадлежащей городу.
   За заслуги в деле просвещения и благотворительности П.М. Третьякову было присвоено звание «почетный гражданин города Москвы». Скончался Павел Михайлович Третьяков 4 декабря 1898 года. Тело его было похоронено на Даниловском кладбище [75 - В 1948 году прах П.М. Третьякова был перенесен с Даниловского на Новодевичье кладбище.].
   Вряд ли найдется в наши дни русский человек, который не слышал бы имени Павла Михайловича Третьякова, основателя знаменитой на весь мир Третьяковской галереи в Лаврушинском переулке. Имя это надолго пережило свою эпоху – в отличие от имен многих других купцов, не меньше трудов положивших на службе Богу и народу в качестве благотворителей. Вряд ли человек, мало сведущий в российской истории второй половины XIX – начала XX века, знает, кто такой, например, П.И. Щукин и тем более С.В. Перлов. Чуть больше повезло И.С. Остроухову: он известен как талантливый живописец, его полотна экспонируются в музеях.
   Подошло время представить современников П.М. Третьякова – не столь известных, но не менее значительных благотворителей.

Илья Семенович Остроухов: В плену страстей

   Сын мой! Ты всегда со мною, и все мое твое,
   а о том надобно было радоваться и веселиться,
   что брат твой сей был мертв и ожил,
   пропадал и нашелся.
(Лк. 15: 31–32)

   Говоря о меценатах, наши современники привычно представляют себе людей, жертвующих деньги на больницы и приюты, отдающих музеям собрания книг и произведений искусства. Иными словами, непосредственно приносящих свои материальные ценности на алтарь отечества. И это представление верное. Но… не единственное. История накопила множество примеров другого, ничуть не менее значимого явления, а именно – меценатства опосредованного. Оно не всегда предполагает прямую материальную жертву обществу со стороны мецената, но обязательно связано с его личностным вкладом в ту или иную область научного или культурного строительства. Именно таким благотворителем, очень много давшим русской христианской культуре, был Илья Семенович Остроухов. Всего за несколько лет в начале XX столетия он совершил настоящее чудо. По меркам сегодняшнего дня, чтобы ввести в искусство новое направление или сфокусировать внимание образованной публики на каком-то старинном стиле, памятниках некоей давно ушедшей эпохи, необходимы колоссальные средства и усилия множества людей (искусствоведов, критиков, журналистов, разного рода дельцов от искусства, продюсеров). А Илья Семенович в одиночку поднял великое дело. Он привил образованному классу России любовь к древнерусской иконе. Мало того, он инициировал серьезное научное исследование искусства иконописцев. Эта его деятельность не только получила общероссийское признание, она стала фактом мировой культуры.
   Обычно человек, наделенный от Бога многими талантами, обладает нравом весьма сложным и не поддающимся однозначной оценке. А Илья Семенович Остроухов был личностью разносторонне одаренной, человеком большого ума, недюжинной внутренней силы – и вместе с тем неистовых страстей. Не зря близко знавший И.С. Остроухова знаток русской культуры П.П. Муратов [76 - Муратов П.П. – знаток древнерусской живописи, яркий представитель Серебряного века русской культуры начала XX века и русской эмиграции 1920–1940-х годов.] характеризует его как человека, который «никогда и ни в чем не умел быть безразличным» [77 - Муратов П.П. И.С. Остроухов // Русская живопись до середины XVII века: История открытия и исследования. СПб., 2008. С. 378–379.]. Великолепный художник-пейзажист, известный на всю Москву коллекционер и знаток русских древностей, Остроухов предстает перед нами, по воспоминаниям современников, то как купец-самодур, типичный персонаж комедий А.Н. Островского, то как тонкий знаток и ценитель искусства.
   И.С. Остроухов родился в московской купеческой семье 20 июля 1858 года. В 50-х годах XIX столетия механизм передачи знаний и традиционных ценностей от одного поколения русских купцов к другому претерпевает серьезные изменения. Ради адекватного понимания той эпохи стоит повторять вновь и вновь: изменилось само отношение купцов к образованию: если еще в первой половине XIX века повсеместно среди купечества распространенное домашнее «научение родительским опытом» считалось вполне достаточным, то теперь осознается необходимость получения молодым купцом целого комплекса знаний в стенах учебного заведения. Подобное практическое образование имело, по сравнению с обретенными в кругу семьи познаниями, которые были получены их отцами и дедами, одно очень важное преимущество: оно было систематическим. Кроме того, в купеческой среде нарастает понимание того, что профессиональное обучение необходимо дополнять фундаментальным образованием. Но… не все родители были настолько зажиточны, чтобы претворить эту идею в жизнь. Илья Семенович, происходя из небогатой семьи [78 - Грабарь И.Э. Моя жизнь: Этюды о художниках. М.: Республика, 2001. С. 234.], получил лишь коммерческое образование. В 1871 году, в возрасте 13 лет, он был отдан в Московскую практическую академию коммерческих наук. Иными словами, он не имел образования, равного университетскому, но все-таки получил преимущество перед множеством коллег по среде «торговых людей» – особенно перед представителями старших поколений.
   После окончания Практической академии Остроухов некоторое время работал в магазине учебных пособий у М.А. Мамонтовой – в целях получения навыков торгового дела. Уже на этом этапе жизни Ильи Семеновича можно заметить одну из основных особенностей его характера, которая, проявившись в раннем возрасте, с годами будет только крепнуть и которую И.Е. Репин позже назовет «умной независимостью» [79 - Репин И.Е. Избранные письма. В 2-х тт. Т. 2 (1893–1930 гг.) М., 1969. С. 342.]. Остроухов принадлежал к числу тех людей, которые «делают себя сами». Сами задаются целями и намечают себе пути достижения этих целей. Сами, почти что без помощи учителей, осваивают все новые и новые области знания, получают дополнительные навыки, необходимые им для того, чтобы реализовать свое жизненное предназначение. В магазине М.А. Мамонтовой, помимо исполнения служебных обязанностей, Остроухов предавался «всякую свободную и даже несвободную минуту чтению, благо под руками была большая библиотека» [80 - Там же.]. Систематическим чтением книг как на русском, так и на иностранных языках Остроухов пополнял свое образование на протяжении всей жизни. А впоследствии Остроухов сам соберет небольшую, но ценную библиотеку, в составе которой будет немало редких книг [81 - П.П. Муратов следующими словами описывает остроуховское книжное собрание: «Библиотека в этом доме была изумительна, и в ней хозяин засиживался иной раз до утра, когда весь дом спал, то над старыми русскими летописями, то над бесконечными томами самого полного издания Гете, какое существует на свете, то над только что вышедшей в Лондоне или Париже нашумевшей и модной книжкой» (Муратов П.П. Вокруг иконы // Русская живопись до середины XVII века: История открытия и исследования. СПб., 2008. С. 359).].
   Иностранные языки, как и многое другое в своей жизни, Илья Семенович осваивал самостоятельно. Уже будучи взрослым человеком, он изучил французский, немецкий, а позднее и английский языки, «только чтобы иметь возможность свободно на них читать» [82 - Грабарь И.Э. Указ. соч. С. 235.]. С той же целью совместно с Е.Г. Мамонтовой Остроухов брал уроки итальянского языка: они оба были увлечены итальянским искусством и литературой и горели желанием прочесть Данте в подлиннике [83 - Мамонтов В.С. Воспоминания о русских художниках: Абрамцевский художественный кружок. М.: Изд-во Академии художеств СССР, 1950. С. 33.]. Современники, как бы они к нему лично не относились, единодушно признавали Остроухова интересным собеседником, который умел увлекательно и понятно изложить самую сложную для восприятия идею [84 - Щекотов Н.М. Один из посвященных // Среди коллекционеров: Ежемесячник собирательства. 1921. № 4. С. 8.].
   Остроухов не был лишен музыкального дарования. В.С. Мамонтов, сын Елизаветы Григорьевны и Саввы Ивановича Мамонтовых, вспоминает, как молодой и еще крайне застенчивый Остроухов любил играть с Елизаветой Григорьевной в четыре руки на фортепиано; исполняли они в основном произведения классиков. Когда у Ильи Семеновича появился собственный дом, занятия музыкой переросли в маленькие домашние ночные концерты, на которых исполнялись произведения Баха, Бетховена, Шумана – и царила совершенно особая атмосфера «жадного внимания» [85 - Хусид М.М. Музыка в доме Остроухова: Из недавних воспоминаний // Среди коллекционеров: Ежемесячник собирательства. 1921. № 4. С. 12.].
   Отмечают современники и литературные способности Ильи Семеновича. Так, его первым «выходом» на публику было написание в «Московские ведомости» статьи на музыкальную тематику. Вот что пишет об этом И.Е. Репин: «Всех задела за живое свежая, дельная статья; и даже презиравшие ''Московские ведомости'', в числе коих был и я, бросились покупать и заказывать в чопорной редакции интересный номер» [86 - Репин И.Е. Указ. соч. С. 342.]. В дальнейшем Остроухов напишет еще много статей искусствоведческого характера. В анналах русской словесности увековечена его шутливая, написанная гекзаметром поэма «Юльядо-Ильяда», в которой он повествует об одном из своих любовных увлечений [87 - Мамонтов В.С. Указ. соч. С. 34.].
   Но не литературные способности прославили молодого Остроухова. Не музыка и не изучение иностранных языков стали главной его страстью. Находившийся в близких отношениях с семьей Саввы Ивановича Мамонтова, Илья Семенович заводит знакомства со многими московскими художниками и… всерьез заболевает живописью.
   Очень скоро Илья Семенович становится членом Абрамцевского кружка, главной движущей силой которого был крупный меценат и промышленник Савва Иванович Мамонтов [88 - Мамонтов С.И. – промышленник, владелец ряда крупных предприятий, меценат. По его инициативе были построены Донецкая каменноугольная и Московско-Ярославско-Архангельская железные дороги. Его подмосковное имение Абрамцево в 1870-х годах стало своеобразным художественным центром, с которым были связаны крупнейшие художники, музыканты и артисты второй половины XIX века. Подробнее см. параграф, посвященный С.И. Мамонтову.]. Основу кружка составляли известные русские художники: И.Е. Репин, В.Д. Поленов, В.И. Суриков, М.А. Врубель, М.В. Нестеров, И.И. Левитан, В.М. и А.М. Васнецовы, К.А. и С.А. Коровины, скульптор М.М. Антокольский и многие другие. В Абрамцево начался творческий путь К.С. Станиславского и Ф.И. Шаляпина. В этом творческом сообществе сильна была идея развития национально-русского искусства, поставленного на христианский фундамент. Она объединяла людей очень разных направлений и стилей. Собирались они летом в мамонтовском подмосковном имении Абрамцево, зимой – в московском доме С.И. Мамонтова. В Абрамцеве Илья Семенович с головой окунулся в незнакомую обстановку. Новое окружение способствовало раскрытию тех сторон личности Остроухова, которые раньше дремали, простаивали «впусте», ожидая своего часа. Здесь он попробовал себя в роли живописца, и, как образно пишет И.Е. Репин, «первая же картинка, написанная им, вскружила головы всем молодым, да и старым художникам Передвижной выставки». Конечно, эта оценка Ильи Ефимовича очень эмоциональна и отражает скорее его хорошее отношение к Остроухову. Тем не менее, она объясняет, почему уже через несколько лет никому не известный юноша, не получивший систематического художественного образования, не только стал членом Товарищества передвижных художественных выставок, а позже и действительным членом Петербургской академии художеств [89 - Нужно отметить, что купеческие дети довольно редко становились членами Академии художеств: туда шли, как правило, разночинцы и люди малоимущие – иными словами, те, чей социальный статус был весьма невысок. В Академию художеств (АХ) был суровый творческий конкурс, курс в ней был весьма сложен, а перспективы на будущее – сомнительны. Даже звание академика или профессора академии не давало его обладателю высокого социального статуса и связанных с ним преимуществ. Для того чтобы купец решил обучаться в АХ, в нем должно было присутствовать какое-то непреодолимое, страстное стремление к живописи. Впрочем, И.С. Остроухов получил звание академика АХ в 1906 году, уже будучи состоявшимся живописцем, – в знак своих прошлых заслуг.], но и приобрел расположение П.М. Третьякова, «этого серьезного, строгого гражданина, и даже был с ним на ''ты''. П.М. Третьяков очень разбирал людей, и редко кто сближался с ним» [90 - Репин И.Е. Указ. соч. С. 342.].
   Справедливости ради надо сказать, что сближению с Третьяковым и членству в кружке передвижников предшествовало несколько лет упорной учебы. Первое время ближайшими руководителями Остроухова были А.А. Киселев, отчасти И.И. Шишкин. В 1882–1884 годах он учился в Петербурге у П.П. Чистякова, одного из самых известных профессоров Академии художеств. Несколько лет Остроухов, оттачивая свое мастерство, не участвовал в художественных выставках, «желая сразу появиться в облике законченного мастера, что ему и удалось: первая же его картина ''Золотая осень'', написанная в 1886 году, была приобретена Третьяковым» [91 - Грабарь И.Э. Моя жизнь… С. 234.]. В следующем году в коллекцию Третьяковской галереи попали еще три его работы, одна из которых – «Первая зелень» – привлекла к Остроухову особое внимание художественного мира. С этого момента Остроухов прочно входит в первые ряды русских пейзажистов. А в 1890 году появляется на свет лучшее творение Ильи Семеновича – его знаменитая картина «Сиверко», которую И.Э. Грабарь признал «подлинным шедевром русской школы живописи», а сам Третьяков считал лучшим пейзажем в своем собрании.
   Следует сказать несколько слов об Игоре Эммануиловиче Грабаре. На его воспоминания часто ссылаются как на ценное свидетельство о жизни и нравах верхушки купеческого сословия, известных меценатов. Действительно, мемуары И.Э. Грабаря красочны, точны во многих деталях и вызывают желание довериться «авторитетному суждению». Между тем к оценкам И.Э. Грабаря, касающимся купечества вообще и личности И.С. Остроухова в частности, следует относиться с большой осторожностью. Отношения Остроухова и Грабаря были в лучшем случае натянутыми, а в 1913 году между ними возник крупный конфликт, связанный с ведением дел Третьяковской галереи. Его суть будет изложена ниже. Но и помимо названного конфликта у Грабаря были причины писать об Остроухове с бросающейся в глаза желчностью и сарказмом. Ряд исследователей считает Грабаря причастным к массовой продаже икон из государственных и частных коллекций [92 - Так, в распоряжении И.Э. Грабаря, заведовавшего в 1913–1925 годах Третьяковской галереей, а в 1918–1930 годах руководившего Центральными реставрационными мастерскими в Москве, оказались иконы из коллекций Рябушинского, Остроухова, Морозова.], которая производилась им на рубеже 1920–1930-х годов под видом проводившихся за рубежом выставок русского искусства. Подобная работа ничью репутацию украсить не способна. Понятно поэтому, что Грабарь говорит в жестко критических тонах о купеческих хитростях, который применял Остроухов, покупая и продавая иконы: Игорь Эммануилович тем самым отводит от себя подозрения в том, что ему самому пришлось поучаствовать в аналогичных сделках, только более значительных по масштабу… И наконец, еще одно соображение: И.Э. Грабарь, писавший воспоминания в 1930-х годах, не мог рассчитывать на понимание со стороны соратников по «культурной революции» в том случае, если бы вдруг решил восторженно отозваться о представителе «эксплуататорских классов».
   В мамонтовском Абрамцеве Остроухов жил и работал несколько летних сезонов, пришедшихся на 1880-е годы. Он был не просто постоянным гостем семьи, но «своим человеком в доме» [93 - Мамонтов В.С. Воспоминания о русских художниках… С. 32.]. Память В.С. Мамонтова, сына Саввы Ивановича, четко сохранила облик молодого Остроухова: «худой, как жердь, сильно стесняющийся своего непомерно высокого роста, неловкий в движениях, слегка суетливый, и вместе с тем нерасторопный, застенчивый начинающий художник» [94 - Мамонтов В.С. Указ. соч. С. 32.]. Совсем не таким знала Остроухова московская публика в зрелые его годы!
   В Абрамцеве Остроухов работал много и плодотворно: он был увлечен живописью и, как пылкий влюбленный, готов был уделять предмету своей страсти все свободное время. При первой возможности он отправлялся на пленэр [95 - Пленэр (фр. открытый воздух) – живопись на открытом воздухе.]: писать этюды для своих будущих картин. Одной из странных особенностей этих прогулок было то, что Остроухов почти никогда не отправлялся на этюды в одиночку. Если его не сопровождал кто-либо из товарищей-художников, то он обыкновенно уговаривал пойти с ним Акулину Петровну, молодую няню дочерей С.И. Мамонтова. Та во время работы частенько читала ему вслух. «Зрительная память моя твердо сохранила эти две направляющиеся на этюды фигуры: впереди высоченный Ильюханция (абрамцевское прозвище Остроухова. – А.Ф.), нагруженный мольбертом, зонтом и ящиком с красками, а за ним легкая, веселая Акулина Петровна с ''Русской Мыслью'' подмышкой'» [96 - Мамонтов В.С. Указ. соч. С. 33.].
   Живопись Остроухову давалась легко. И.Э. Грабарь, который об Остроухове как о человеке отзывается довольно язвительно, признает, тем не менее, его творческие дарования: «Илья Семенович Остроухов был, бесспорно, одним из крупнейших деятелей в области русского искусства на рубеже минувшего и настоящего столетий, игравшим в его судьбах огромную роль на протяжении нескольких десятилетий… У него был вкус, и он хорошо разбирался в художественных произведениях» [97 - Грабарь И.Э. Указ. соч. С. 234–235.]. После появления картины «Сиверко» Грабарь одним из первых признал, что Остроухов как пейзажист опередил Левитана, – и это утверждение вызвало бурю негодования у ценителей творчества последнего. Однако «Сиверко» стало венцом творчества Ильи Семеновича. В начале 1890-х годов он вдруг остывает к живописи… и бросает ее, как мог бы бросить женщину, которую разлюбил.
   Пытаясь понять, почему Остроухов оставил занятия живописью, современники находят самые разнообразные причины. Но в конечном итоге все они сводятся к одной: в 1889 году Илья Сергеевич Остроухов женится на Надежде Петровне Боткиной, дочери Петра Петровича, едва ли не самого богатого из Боткиных. После смерти Петра Петровича он станет одним из наследников, разделивших «боткинские миллионы».
   Женитьба вырывает Остроухова из привычного ритма жизни. Он оставляет московскую мастерскую на Ленивке, в которой трудился плечом к плечу со своим близким другом В.А. Серовым, и обзаводится собственным особняком в Трубниковском переулке, где начинает совсем иную жизнь, состоящую из журфиксов, обедов и ужинов, на которые съезжалась избранная купеческая и художественная Москва.
   А дальше… О! Сколько споров и недоумений вызвало в художественной среде России то, что произошло с замечательным художником Остроуховым дальше! На этот счет нет единого мнения до сих пор и, вероятно, не будет его никогда.
   Одни говорят, что И.С. Остроухов просто-напросто обленился, тяжкая и требующая тщательности работа живописца надоела ему, он устал.
   Другие – что его развратило внезапно свалившееся на него материальное благополучие. И.Э. Грабарь пишет так: «Остроухов не по дням, а по часам становился балованнее, капризнее и невоздержаннее, позволяя себе распоясываться и распускаться не только при своих и при друзьях, но и в присутствии незнакомых. Кровь московского самодура, чистокровного ''Тит Титыча'', в нем то и дело просачивалась сквозь холеную кожу ''европейца''» [98 - Грабарь И.Э. Моя жизнь… С. 235.]. К этому он добавляет не менее вескую причину – нехватку времени на занятия живописью: Остроухов отныне должен был ежедневно находиться в конторе Торгового дома «Петра Боткина сыновья», одного из крупнейших чаеторговых предприятий своего времени [99 - Там же.]. Выходит, не одна только лень богатого человека, не одна только возможность пользоваться всеми материальными благами, не убивая ежедневно многие часы за мольбертом, изменили отношение Остроухова к живописи. Он обязан был работать, но – как деловой человек, коммерсант, встроенный в большое семейное дело, а не как художник… Несомненно, указанные Грабарем причины сыграли свою роль, но остается лишь гадать, какая из них была более значимой.

   Ближе всех к истине, по-видимому, находится П.П. Муратов: «О лени могли говорить лишь люди, не знавшие Остроухова. Дело живописца просто не соответствовало его темпераменту. Художник, работающий без побуждений житейской необходимости, невольно уходит от жизни, погружается в созерцательные настроения. Эти настроения были чужды Остроухову, и от жизни уходить он не умел и не хотел. Он вечно кипел страстями» [100 - Муратов П.П. И.С. Остроухов… С. 379.]. К этому Муратов добавляет, что Остроухову до тех пор было интересно писать русские пейзажи, пока он не увидел, что рядом с ним есть люди, «более сильные даром живописца», и пока он не понял, что «баталия», поднятая за русское искусство кружком Мамонтова, увенчалась победой [101 - … Там же. Подробнее о корнях и результатах масштабного процесса возрождения христианского и национального элемента в нашем искусстве см. очерк, посвященный С.И. Мамонтову.].
   Как бы там ни было, пришел момент, когда Илья Семенович Остроухов забросил палитру и кисть окончательно. Общественное положение его возвышалось – а как художник он развиваться перестал. Одновременно с этим коренное изменение претерпевают сама внешность и характер Остроухова. В.С. Мамонтов, наблюдая превращение И.С. Остроухова из худого, застенчивого юноши в тучного, преисполненного важности и самоуверенности общепризнанного авторитета в вопросах живописи, с некоторым изумлением пишет: «Мне, коротко знавшему Илью Семеновича с молодых его лет, казалось невероятным, чтобы так радикально мог измениться человек» [102 - Мамонтов В.С. Воспоминания о русских художниках… С. 32.].
   Несомненно, что И.С. Остроухов как в увлечениях, так и в своей внешности был эстетом. Теперь у него появилась возможность элегантно одеваться, шить костюмы у первых парижских портных. Происходя из старообрядческой среды [103 - Муратов П.П. Русская живопись до середины XVII века: История открытия и исследования. СПб., 2008. С. 424 (указатель имен).], Остроухов был человеком светским, исповедовал мирские ценности. По политическим пристрастиям был западником. Не будучи стеснен в средствах, Илья Семенович стал помногу ездить в Европу (помимо ежегодных поездок в Париж и Биарриц, бывал в Амстердаме, Мадриде, Лондоне, многих городах Италии и Германии). Знаток европейского искусства, он мог ныне часто общаться с иностранцами: музейными деятелями, историками искусства, художниками, коллекционерами [104 - Грабарь И.Э. Моя жизнь: Этюды о художниках. М., 2001. С. 237.].
   Итак, Остроухов изменился – и окончательно сложился как личность, со своеобразным набором только ему присущих интересов, симпатий и антипатий, достоинств и недостатков. Основные же черты его характера – самостоятельность, доходящая до упрямства, стремление к развитию любой ценой, неистовая увлеченность выбранным делом – не покинули своего владельца. Он по-прежнему страстно интересовался живописью. Просто теперь ему больше импонировал другой вид деятельности, а именно – коллекционирование.
   Роль коллекционера Илья Семенович Остроухов впервые примерил на себя еще в юности. Обучаясь в Практической академии, он увлекался естествознанием и собирал коллекцию бабочек. А потом произошло следующее событие: в начале 70-х годов к его отцу, московскому купцу средней руки, зашел знакомый пристав и сообщил, что в замоскворецких номерах (гостинице. – А.Ф.) скоропостижно скончался некий англичанин, путешественник, возвращавшийся из Туркестана. После него осталось множество коробок и ящиков, содержащих коллекцию насекомых. По полицейским правилам надлежало путешественника похоронить, а вещи его продать с аукциона. Зная об увлечении молодого Остроухова, пристав просил его «поинтересоваться». И.С. Остроухов выпросил у отца «красненькую» [105 - Имеется в виду купюра достоинством в 10 рублей.] и сделался владельцем замечательнейшей энтомологической коллекции (большую часть ее он подарил впоследствии Московскому университету). Несмотря на бурное увлечение свое в гимназические годы естественными науками, на удивительную для пятнадцатилетнего мальчика переписку с Бремом, автором фундаментального труда «Жизни животных», Остроухов не сделался зоологом или энтомологом [106 - Муратов П.П. И.С. Остроухов… С. 380–381.]. Но пробудившееся в нем юношеское пристрастие во многом предопределило будущую собирательскую деятельность Остроухова.
   Коллекционирование стало страстью всей жизни Остроухова. Это была жена, брак с которой заключен не по расчету, но по жгучей любви. И пусть Остроухов ей беспрестанно изменяет, но к ней же в конечном итоге возвращается… Второй этап коллекционерской деятельности И.С. Остроухова отстоит от первого на добрый десяток лет. Начался он в 1881 году. Собрание картин Остроухова было небольшим, состояло в основном из этюдов [107 - Этюд (фр.) – рисунок, выполненный с натуры, обычно часть будущего произведения.]. По составу оно было довольно разноплановым, включая в себя как картины русских художников, так и европейских мастеров разных стран и эпох. Зная это, нетрудно принять сторону И.Э. Грабаря, справедливо заметившего: «Если собираешь все, не соберешь ничего» [108 - Грабарь И.Э. Моя жизнь… С. 237. Здесь же Грабарь добавляет: «Несмотря на большие средства и возможность в 80-х годах покупать за бесценок первоклассные произведения старых и новых мастеров, Остроухов не сумел создать галереи высокого ранга, о которой мечтал всю жизнь… И русская часть его собрания была далеко не на высоте его средств и тех возможностей, какие ему давали дружеские связи с лучшими русскими художниками и долголетняя практика по Третьяковской галерее. Какое исключительное собрание старых и новых русских мастеров мог составить Остроухов и как оно в конечном счете малозначительно!»]. Действительно, в доме Ильи Семеновича на Трубниковском переулке картины М.В. Нестерова, И.Е. Репина, В.А. Серова и других передвижников соседствовали не только с полотнами более ранних русских мастеров, но и с полотнами эпохи Ренессанса, с вещами из Китая и Египта; наравне с живописью собиралось прикладное искусство, автографы и книжные редкости. И.Е. Репин, напротив, весьма высоко оценивал собрание картин И.С. Остроухова, говоря о «его небольшой, но отборной на редкость по красоте и значению коллекции рисунков и картинной галерее в его доме» [109 - Репин И.Е. Далекое-близкое. 6-е изд. М.: Изд-во Академии художеств, 1961. С. 345.]. И.Е. Репину вторит П.П. Муратов: «Собирательство никогда не было для Остроухова причудой в английском смысле или систематической манией, которой бывали одержимы столько почтенных и полезных коллекционеров. Он никогда не искал количества, будучи чуток, как никто другой, к качеству» [110 - Муратов П.П. Об Остроухове // Среди коллекционеров: Ежемесячник собирательства. 1921. № 4. С. 1.].
   Как бы то ни было, второй этап собирательства был для Ильи Семеновича подготовительным. На этом этапе Остроухов приобретает необходимый в собирательском деле опыт, а также репутацию общепризнанного знатока и ценителя живописи, близкого друга и советчика Павла Михайловича Третьякова; появляются у него и значительные денежные средства. Жизнь подводила его к применению способностей совсем на ином поприще. И.С. Остроухов оказался тем человеком, которому суждено было даровать «вторую жизнь» русской иконе.
   На рубеже XIX–XX веков отношение образованной части общества к русской иконописи было, мягко говоря, пренебрежительным. Икона воспринималась не как произведение искусства, а как некая ремесленная поделка, неотъемлемый атрибут «мужицкой культуры». Для того чтобы понять, что икона – это «умозрение в красках» [111 - Трубецкой Е.Н. Три очерка о русской иконе. Иное царство и его искатели в русской народной сказке. М., 2003. С. 7.], богословская идея, выраженная при помощи изображения, необходимо было совершить переворот в сознании русской интеллигенции. Рычагом, при помощи которого должен был совершиться этот переворот, мог стать лишь человек неординарный: образованный, хорошо разбирающийся в искусстве разных эпох и стилей и вместе с тем достаточно упрямый и своевольный, чтобы не прислушиваться к чужим оценкам. Этим человеком стал не кто иной, как Илья Семенович Остроухов.
   Конечно, Остроухов не был первым, кто заметил красоту русской иконы. До него находились знатоки-собиратели, но… они не обладали теми качествами, которые были присущи Остроухову. Только ему удалось отучить современников от скептического отношения к иконе. Важнейший результат усилий Ильи Семеновича заключается в том, что он убедил общество: икона имеет самостоятельную художественную ценность и это – не подлежащий сомнению факт, тут больше не о чем спорить.
   Вплоть до конца XIX века икона была объектом интереса почти исключительно собирателей-старообрядцев. Крупными собраниями обладали известные староверы Е.Е. Егоров и Г.М. Прянишников. Одним из первых представителей ученого сообщества, «загоревшихся» старой иконописью, составил свою коллекцию историк Н.П. Лихачев [112 - Лихачев Н.П. – историк, коллекционер; жил и работал в Санкт-Петербурге. После смерти Н.П. Лихачева встал вопрос о дальнейшей судьбе его большого собрания русских и греческих икон. И.С. Остроухову удалось заинтересовать древней иконой великого князя Георгия Михайловича, и великий князь обещал оказать этому делу всяческую поддержку. Благодаря его представлению собрание Н.П. Лихачева было целиком приобретено Русским музеем имени императора Александра III в Петербурге.]. С.П. Рябушинский за несколько лет собрал одно из лучших на начало XX века иконных собраний – и в числе первых произвел опыты полной и последовательной расчистки изображений [113 - Подробнее см.: Муратов П.П. Древнерусская иконопись в собрании И.С. Остроухова. М., 1914. С. 5.]. В целом же подобные увлечения были весьма редки и воспринимались не иначе как чудачество обеспеченного человека. В 1905 году, после того, как была объявлена свобода вероисповедания [114 - Восьмой пункт именного высочайшего Указа «Об укреплении начал веротерпимости» от 17 апреля 1905 года гласил: «Признать, что сооружение молитвенных старообрядческих и сектантских домов, точно так же, как разрешение ремонта и их закрытие, должны происходить применительно к основаниям, которые существуют или будут постановлены для храмов инославных исповеданий». Иными словами, староверы получили право строить и ремонтировать церкви. В целом же в соответствии с названным указом их права были значительно расширены.], образованное общество открыло для себя замкнутый старообрядческий мир с его культурными традициями, уходящими в допетровскую, вернее, в дониконовскую старину. Число энтузиастов русской иконы стало мало-помалу увеличиваться. Тем не менее, икона все еще не была понята. Основными критериями ее ценности были, как и прежде, понятия «древность» и «редкость».
   На рубеже веков иконой впервые заинтересовались люди искусства. Первыми среди них были художник В.М. Васнецов и хранитель Третьяковской галереи Н.Н. Черногубов [115 - Н.Н. Черногубова устроил хранителем в Третьяковскую галерею в качестве «своего человека» сам И.С. Остроухов (в то время – попечитель галереи, о чем еще будет сказано подробно). Этот шаг Ильи Семеновича многими был воспринят как проявление его «самодурства»: на первый взгляд Черногубов не имел никакого отношения к живописному искусству. П.П. Муратов описывает его так: «Это был странный человек! Не знаю, где и каким образом добыл его Остроухов. По говору сразу было видно, что Николай Николаевич Черногубов происходит из Костромской губернии. Он не был, что называется, из „народной“ среды, но принадлежал, может быть, к мелкому купечеству или городскому мещанству. Университет он кончил, однако интеллигентом обычного типа не сделался… В Третьяковской галерее любимой темой этого своеобразного хранителя было „обличение“ тех художников, которые так в этой галерее многочисленны и которые под именем передвижников отражали „общественные тенденции“… И в то же время становилось ясно – как верно и тонко понимает этот странный и как будто бы даже простоватый костромской человек всю ужасающую искусственность того российского художества, каким питалось наше „передовое“ общество шестидесятых или семидесятых годов… Показывая гостям галерейные эскизы Виктора Васнецова на религиозные темы, Черногубов очень искусно вскрывал их чуждый всей нашей традиции характер. „Чего я не понимаю, – говорил он, – это что Васнецов, который пишет такие вещи, сам любит и собирает древние русские иконы! Ведь это как раз у него я в первый раз и увидел русскую икону и в первый раз догадался, что она есть и чем она для нас, русских, должна быть“». (Цит. по: Муратов П.П. Вокруг иконы // Русская живопись до середины XVII века: История открытия и исследования. СПб., 2008. С. 359–360.)]. Они-то и повлияли на отношение к русской иконописи И.С. Остроухова. Илья Семенович в то время всецело разделял взгляды общества на икону. В.М. Васнецов в 1902 году показывал свое иконное собрание Остроухову. Реакция Остроухова была следующей: он спросил у Васнецова, как он может увлекаться этой чепухой, и стал убеждать того «бросить собирать иконы и перейти на картины» [116 - Грабарь И.Э. Моя жизнь… С. 249–250.].
   Почему же Остроухову, а не Черногубову и не Васнецову высокая русская культура обязана делом «открытия» русской иконы? Почему именно он первым сумел взглянуть на икону не как на любопытный курьез и не как на образец, дающий понятие о культурном состоянии Руси, – а как на свидетельство высоких художественных достижений древнего русского художника? Возможно, ответ столь же прост, сколь и сложен: прежние собиратели икон пытались познать их при помощи разума, в то время как постигнуть их суть можно было лишь интуитивно. То есть мгновенно, без долгого и систематического обдумывания, осознать взаимосвязи явлений и предметов, схватить их глубинную сущность. Интуиция человека тем сильнее, чем обширнее его познания. А Остроухов, при его страстном и несколько хаотичном увлечении искусством, обладал весьма обширными, пусть и разбросанными познаниями о русской, европейской и даже восточной живописи. На их основе за годы практики он выработал колоссальную художественную интуицию. Так порою Бог дает человеку способности, которые родными и друзьями могут оцениваться как нечто ненужное или, вернее, нужное… непонятно для чего. Однако настает момент, когда обстоятельства активируют код, «вшитый» когда-то в интеллектуальный потенциал их обладателя. И тогда «бесполезный» дар оказывается ключом, идеально входящим в дверной замок… Илье Семеновичу требовался лишь толчок, лишь «стартовый выстрел», чтобы интуиция его заработала в полную силу. И вскоре Остроухова подтолкнул его ближайший соратник. И тогда его способности, ранее находившие слабое применение, быстро «раскрутились», начали функционировать в ритме бешено крутящегося маховика.
   Превращение Ильи Семеновича из отрицателя иконы в ее ревностного пропагандиста было исключительной заслугой Н.Н. Черногубова. Медленно, шаг за шагом, он сумел заинтересовать Остроухова древней иконописью и в день его именин [117 - Православная церковь отмечает день Ильи-пророка 2 августа (20 июля по старому стилю).] заставил его купить икону его святого, Ильи-пророка [118 - Грабарь И.Э. Моя жизнь… С. 250.]. С этой покупки начался третий – и самый главный – этап собирательской деятельности И.С. Остроухова.
   К сожалению, трудно указать точный год, когда это произошло: участники событий в воспоминаниях указывают на временной промежуток от 1906 до 1908 года. Вероятнее всего, первую икону Илья Семенович приобрел в 1907 году [119 - Именно 1907 год как год начала остроуховского собрания, правда, с некоторой долей неуверенности, указывает П.П. Муратов (Муратов П.П. И.С. Остроухов // Русская живопись до середины XVII века… С. 382).]. Как бы то ни было, русские «иконники» на протяжении многих лет отмечали Ильин день как отправную точку остроуховского собрания, а с ним и наступления новой эпохи иконного собирательства.
   Стуит теперь оглянуться назад, чтобы в новом свете посмотреть на остроуховскую коллекцию живописи – как на собрание лучших образцов того, что было создано человечеством в разные эпохи и в разных странах. Попав в дом Остроухова, икона перестает быть изолированной от произведений мировой живописи, вступает с ними в культурный контакт. Те с любопытством приглядываются к ней, оценивая ее достоинства, – и в конечном итоге расступаются перед величавой строгостью ее письма. А русская икона становится на пустовавшее ранее в их ряду место – и затмевает собой остальные шедевры.
   Илья Семенович был первым, кто сместил акценты с оценки «древности» и «редкости» на оценку художественных качеств иконы. Благодаря этому всего за несколько лет, приблизительно с 1907 по 1913 год, Остроухову удалось не только самому составить крупнейшее по значимости собрание древней русской иконописи, но и вызвать к жизни настоящее «иконное движение». В обеих столицах были созданы крупные частные иконные собрания, увидели свет специальные журналы. При его деятельном участии были устроены первые выставки и выпущены обобщающие труды по истории древней русской живописи [120 - Необходимо отметить, что первые труды по истории древней русской живописи (многотомная «История русского искусства» под ред. И.Э. Грабаря, «Три очерка о русской иконе» Е.Н. Трубецкого, а также монографии и статьи П.П. Муратова, посвященные древнерусскому искусству, да и многие другие исследования) строились главным образом на анализе собрания икон И.С. Остроухова. Среди других крупных частных собраний особо выделялась коллекция С.П. Рябушинского. Государственные музеи заметно отставали от частных: в Москве небольшая коллекция икон, собранных еще П.М. Третьяковым, имелась в фондах Третьяковской галереи. Собрание же иконного отдела в Русском имени императора Александра III музее в Санкт-Петербурге составилось лишь в марте 1913 года.]. Иными словами, Остроухов своей деятельной любовью к иконе привел в движение целый мир, яркий и многогранный. Неведомый прежде мир этот постепенно привлек к себе внимание сотен энтузиастов.
   Но все это произойдет позже. А в 1906 году новое увлечение Остроухова было воспринято как очередной каприз эксцентричного купца, на самого же Остроухова повесили ярлык «сумасброда». Действительно, Илья Семенович не слишком считался с общественным мнением и любил осуществлять свои желания «даже тогда, когда это изумляло или сердило других» [121 - Муратов П.П. Вокруг иконы // Русская живопись до середины XVII века: История открытия и исследования. СПб., 2008. С. 359.]. Для Остроухова важны были в первую очередь те чувства, то наслаждение, которое возбуждал в нем предмет его влечений. Перестав получать удовольствие от написания картин, он гораздо бульшее удовольствие, ни с чем не сравнимый накал страстей, нашел в коллекционировании: сперва живописи, потом – икон. Полнота страсти и была для Остроухова той мерой, при помощи которой он оценивал значимость своих увлечений, в том числе значимость общечеловеческую. А любовь к иконе затмила для него все прочие увлечения. И.С. Остроухов не только смаковал специфическую красоту русских икон, но и гордился тем, что сумел проникнуть в самую суть помыслов, двигавших в незапамятные времена кистью иконописца. А потому он принялся с необыкновенной настойчивостью, пользуясь любыми возможностями, рассказывать о том, сколь важно то место, которое русская икона, как самостоятельное искусство, занимает среди других искусств.
   Энтузиазм Остроухова разделяли лишь немногочисленные одиночки-любители, на которых, как и на Остроухова, навешивали многочисленные ярлыки: «дилетанты», «московские эстеты» [122 - Московские собиратели всегда имели какое-то особое чутье к назревавшим культурным изменениям, к которым жители города на Неве относились поначалу крайне настороженно. Так и иконное собирательство в Москве началось намного раньше, чем в Петербурге. Подробнее см.: Эфрос А. Петербургское и московское собирательство: Параллели // Среди коллекционеров: Ежемесячник собирательства. 1921. С. 16–19.], «самодуры». Представители же официальной науки во главе со знаменитым русским знатоком древностей Н.П. Кондаковым заняли скептическую позицию. Они не понимали красоту древних икон, не признавали их самобытность [123 - Позицию археолога Н.П. Кондакова подробно излагает П.П. Муратов: «Он принадлежал к поколению людей 70-х или даже 60-х годов, для которого абсурдной, в сущности, казалась мысль, что такое „примитивное“, по их понятиям, искусство, как искусство русской иконы, может представлять высочайшую художественную ценность!.. С высоты своей в самом деле почтенной научной репутации он высказывал суровые приговоры московским „эстетам“ и „дилетантам“, странным образом, по его мнению, как-то сошедшимися с теми „простыми мужиками“, какими он считал старообрядческих собирателей и „иконников“. Люди поколения и умонастроения Н.П. Кондакова вообще любили отрицать самостоятельность и даже древность старой русской живописи. Они не верили, что до нас могли дойти какие-то иконы старше XVI века. И даже когда в Новгороде открывались документально установленные фрески XVI века, недоверчивые археологи этого разряда, вопреки всякой очевидности, желали во что бы то ни стало записать их тоже в XVI, а то даже в XVII столетие! Н.П. Кондаков как раз в это время выдвинул свою теорию относительно того, что не только русская, но и поздневизантийская живопись обязаны будто бы лучшими и наиболее живыми своими чертами итальянским влияниям, дошедшим кружным путем через итало-греческие ремесленные мастерские… Н.П. Кондаков в своих представлениях о „косности“ византийского и русского искусства не мог допустить мысли, что это искусство обрело само по себе, без всяких влияний, мотив материнской нежности, столь развитый в итальянских Мадоннах…С этим, определенно отрицательным отношением Н.П. Кондакова и с его влиянием на петербургские „сферы“ И.С. Остроухову пришлось вести упорную борьбу, и победа в борьбе осталась всецело на его стороне, ибо за его дело говорили факты». (Цит. по: Муратов П.П. Вокруг иконы // Русская живопись до середины XVII века: История открытия и исследования. СПб., 2008. С. 376–377.)]. Но больше всего споров вызывал способ расчистки иконной доски от позднейших наслоений, производившейся при помощи самых незатейливых инструментов, руками простых мужиков из слободы Мстера Владимирской губернии. Каждый крупный коллекционер пользовался услугами доверенного мастера, которому поручалась расчистка иконной доски от позднейших наслоений. Почти все лучшие иконы остроуховского собрания прошли через руки происходившего из Мстеры иконного мастера Е.И. Брягина. П.П. Муратов вспоминает процесс его работы: «Сидел он, склонившись над большой иконной доской. Ничего не мог бы понять человек, который взглянул бы в первый раз на его работу. Половина доски была заклеена бумагой: так привез ее офеня (торговец, продававший по деревням галантерею, мануфактуру, книжки и т. п.; в данном случае – скупщик икон, ходивший по домам старообрядцев. – А.Ф.) откуда-то с дальнего севера, заклеив бумагой, чтобы не осыпалась. Но вот на другой половине Брягин уже снял бумагу, под бумагой видна была грубая живопись совсем недавнего времени. Но и эту живопись счистил он, действуя терпеливо и осторожно своим ножичком (самым обыкновенным ножичком, как обыкновенны и нехитры были все вообще инструменты и средства, служившие для иконной расчистки). Под грубой ремесленной мазней показалось что-то иное, лучшее. Но и на это смотрел мастер с пренебрежением. „Записано, – говорил он тихо и по своей привычке сквозь зубы, – семнадцатый век. А икона-то гораздо старше“. И брал он кисточку, обмакивал в жидкость, проводил по иконе, потом тихо и упорно двигал своим ножичком. Мы стояли с Остроуховым так подле него часами и наблюдали эту работу. Остроухов волновался, руки у него холодели. Ему так хотелось, чтобы „вышел“ XV век. А вдруг окажется только XVI… И вот чуть ли не ночью из постели извлекал меня звонок по телефону. „Целый день вас ищу. Знаете, что случилось? Дошли, наконец, до настоящего слоя. Евгений Иванович говорит, что, пожалуй, даже не XV век, а XIV“, – и можно было догадаться по телефону, как у Ильи Семеновича замирает от восторга сердце» [124 - Муратов П.П. Вокруг иконы // Русская живопись до середины XVII века: История открытия и исследования. СПб., 2008. С. 362–363.].
   Даже через несколько лет после начала «иконного движения», «на выставке 1913 года профессор Московского университета историк Щепкин [125 - Щепкин В.Н. – историк, профессор Московского университета. Еще задолго до выставки 1913 года он сам писал работы о древнерусском искусстве. При этом он ничего не знал о возможности расчистки икон от поздних наслоений, почему и отнесся к расчищенным иконам скептически: в образованном обществе бытовало стойкое убеждение в том, что старая икона обязательно должна быть темной, а все иконы выставки, напротив, поражали богатством и силой света, чистотой и яркостью красок. После того как И.С. Остроухов познакомил В.Н. Щепкина с процессом расчистки, тот вскоре стал на сторону московского «самодура» и способствовал его дальнейшей работе со старыми иконами.] кричал, что все это ''купеческая блажь'', что таких ярких по краскам картин никогда не бывало и что изготовляют их для потехи богатых собирателей и для собственной наживы плутоватые иконописцы. Но Щепкин был искренним человеком. Не прошло и года, как убедился он в правоте нашего дела и стал большим и деятельным другом его и постоянным гостем остроуховского собрания» [126 - Муратов П.П. И.С. Остроухов… С. 382–383.].
   В то время как ученые спорили о ценности древнерусской живописи, Остроухов, убежденный в безусловной важности своего начинания, упорно пополнял свои коллекции – и проникал все глубже в мир иконы. Одним из наиболее крупных открытий Васнецова и Черногубова, а вслед за ними и Остроухова, сделавшего все возможное для их нахождения и расчистки, а также изучения и популяризации, стала новгородская икона.
   Как уже говорилось выше, коллекционированием икон в старой России занимались преимущественно старообрядцы. В XVIII веке, с началом европеизации отечественной культуры, барочные и классицистические иконостасы в церквях приходят на место иконостасов древних, а старые иконы сваливаются в кучи в церковных подвалах и колокольнях и, всеми забытые, подвергаются там разрушающему воздействию времени. В этих условиях староверы берут на себя функцию хранителей старины. И дело вовсе не в том, что они понимали историческую или культурную ценность древних икон. Для них было важно сохранить образы, которым еще их «отцы и деды молились». Кроме того, старообрядцы не могли использовать в молитвенном быту иконы, которые считали «никонианскими», неправильными, поскольку это означало бы для них оскверниться, нарушить благочестие, да и просто противоречило их религиозному укладу. По их мнению, «никонианские» книги и иконы могли привести душу в ад. Как бы то ни было, из поколения в поколение староверы собирают и бережно хранят эти старинные образы. Везут их с собой, скрываясь от гонений властей. Таким образом, те концентрируются в отдельных старообрядческих деревнях Сибири и европейского Севера. Но даже в старообрядческой среде иконы не минует страшная болезнь «поновления», когда старые образы записываются новыми, и только опытный глаз может разглядеть под верхним слоем краски живопись ранних эпох.
   Поскольку старообрядцы вплоть до 1905 года не имели права строить свои храмы, то иконы они подбирали такие, которые вписывались бы в интерьеры их небольших домашних молелен. В первую очередь их интересовали иконы небольшого размера, исполненные тонко и тщательно. Лучший образец иконописи такого рода, строгановские иконы конца XVI – начала XVII века, всегда были в большой цене как у старообрядцев, так и у обучавшихся ими любителей старины. Кроме того, старообрядца интересовала не живописная красота иконы, а ее сюжет: либо особо им любимый и почитавшийся, либо редко встречающийся. При этом древние большие иконы ценились крайне мало и в старообрядческих собраниях встречались редко. А именно большая икона, занимавшая место «чина» или «местной» иконы в иконостасе, была характерна для всего послемонгольского искусства древней Руси. Соответственно, у староверов интерес к ней появился лишь после 1905 года, когда государство позволило им возводить собственные храмы. Одновременно со старообрядцами древнерусскую большую икону, прежде всего новгородскую, разглядели и московские коллекционеры…
   Как вспоминает П.П. Муратов, первыми значительными собраниями, где появилась среди прочих экспонатов древняя новгородская икона, стали коллекции В.М. Васнецова и С.П. Рябушинского [127 - Очевидно, Виктор Васнецов увидел где-то у иконных мастеров примеры новгородского художества XV века и пленился ими. Кроме него в ту пору такие иконы собирал еще Степан Павлович Рябушинский, обладавший большим собранием, в котором к старообрядческим традициям примешивались уже и некоторые новые вкусы. С.П. Рябушинский был старообрядцем, но принадлежал к семье, жившей уже иными понятиями и связанной разнообразно с московским, что называется, образованным обществом. (Муратов П.П. Вокруг иконы // Русская живопись до середины XVII века… С. 361).]. Но, по-видимому, их владельцы прошли мимо того открытия, которое сделал Н.Н. Черногубов. А сделав, сразу поделился с И.С. Остроуховым, располагавшим несравненно бульшим количеством средств и связей для того, чтобы придать этому открытию значение крупного события культуры.
   Так или иначе, но однажды вечером Черногубов принес в дом Остроухова большую, сияющую красками на белом фоне новгородскую икону. Остроухов был поражен ее чарующей красотой… и тут же начал разыскивать сведения о вновь открытой «древности», как тогда говорили. «Надо знать кипучую умственную энергию этого человека, его темперамент, его страстность (и даже пристрастность) во всех делах, чтобы понять, каким источником всяких новых радостей, новых забот и новых желаний для него это открытие сделалось! Он мне потом говорил, что в первое время ни о чем ином не мог думать… Было „мобилизовано“ им сразу все: все, что можно прочесть в книгах, все, что можно узнать от людей… Все было осмотрено им в Москве по этой части и все, что можно было только извлечь на свет Божий, было извлечено» [128 - Муратов П.П. Вокруг иконы // Русская живопись до середины XVII века… С. 361–362.]. Собрание Ильи Семеновича пополнилось такими шедеврами, как «Святой Георгий» на белом коне, «Положение во Гроб», «Снятие со Креста», «Шестоднев»… «Перед чудеснейшим „Шестодневом“, где среди нежного цвета одежд и брызг оставшегося старого золота так певуче выступают белые сонмы ангелов, стояли мы с Ильей Семеновичем в благоговейном созерцании. „Иногда я не могу утерпеть, – рассказывал он, – просыпаюсь ночью, иду в библиотеку, зажигаю свет, чтобы еще раз посмотреть на это и еще раз убедиться, что это у меня в доме“» [129 - Муратов П.П. Вокруг иконы // Русская живопись до середины XVII века… С. 362.].
   Для И.С. Остроухова было важно не столько количество имевшихся у него в собрании икон, сколько их художественное достоинство. В любые времена произведения, написанные мастерами-живописцами, сосуществуют с плодами трудов ремесленников. Не то чтобы последние были как-то хуже по качеству письма, вовсе нет; просто в них больше подражательности – и меньше души, меньше полета богословской мысли. Остроухов в своем собрании избегал подобных ремесленных творений. Ему было важно стоять рядом с иконой – и всеми фибрами души чувствовать те переживания, которые вложил в нее неведомый мастер. Остается лишь удивляться тому, что Остроухов, живописец из школы передвижников, открыто презиравшей все фантастическое и все традиционное в искусстве, так тонко чувствовал эстетические искания древнерусского иконописца, создателя самой мистической и самой традиционной живописи в истории мирового художественного творчества.
   Илья Семенович был не только коллекционером и знатоком иконы в антикварном смысле, т. е. глубоко понимающим свое дело «экспертом». Он был шире этого, так как обладал способностью продуцировать оригинальные идеи, которые впоследствии становились основой целых направлений в изучении иконописи. Иначе говоря, ему принадлежала роль не столько «оценщика», сколько мыслителя, мастера новых смыслов. Современники Остроухова обращают особое внимание на характер многочисленных проводимых им бесед, домашних и публичных. «Беседы эти всегда живы, всегда разнообразны, всегда многосторонни и всегда лишены научной терминологии и профессорской поучительности» [130 - Щекотов Н.М. Один из посвященных // Среди коллекционеров: Ежемесячник собирательства. 1921. № 4. С. 9.]. Отдельные мысли Ильи Семеновича можно встретить в литературе в качестве цитат. «Остроухов как-то высказал интересную мысль: что песнопение лежит в основе вообще иконы и что изображение праздников, например, вернее следует не евангельскому о них рассказу, но посвященному им песнопению» [131 - Муратов П.П. Серебряный век древнерусского искусствоведения // Русская живопись до середины XVII века… С. 344.]. Другие его идеи, дополненные соображениями А.И. Анисимова, Н.М. Щекотова, Г.О. Чирикова, Е.И. Брягина, П.И. Юкина, самого П.П. Муратова и прочих «собратьев по работе», легли в основу написанного Муратовым введения к каталогу выставки 1913 года, а также других печатных изданий [132 - Об этом говорит в своем очерке сам П.П. Муратов: «Пишущий эти строки писал в те годы вступление к каталогу выставки, описание остроуховского собрания, главы о древней живописи в „Истории русского искусства“, издаваемой Грабарем. Без всякой ложной скромности он пользуется случаем разъяснить здесь, что высказанные им тогда взгляды и предложения не были в существеннейшей своей части его личными мнениями, но, скорее, мнениями собратьев его по работе, всегда готовых учиться друг у друга и помочь друг другу» (Муратов П.П. Вокруг иконы // Русская живопись до середины XVII века… С. 368). А.И. Анисимов сыграл значительную роль в деле изучения новгородской иконы и фрески, на месте руководя их обнаружением и расчисткой. Под его началом работал иконный мастер П.И. Юкин. Другие упомянутые Муратовым деятели: Н.М. Щекотов – искусствовед, знаток русской иконы; Г.О. Чириков и Е.И. Брягин – иконописцы, реставраторы.]. Сама идея написания П.П. Муратовым труда по истории древней русской живописи была отчасти подсказана ему И.С. Остроуховым [133 - «„Возьмитесь за историю древней русской живописи, – сказал Остроухов. – Она не написана и даже никак, собственно говоря, никем не затронута. Написать ее сейчас, конечно, еще нельзя с тем, что мы знаем. Но надо сделать первый шаг“. Вот этот первый шаг мне и пришлось сделать, приняв участие в предпринятой И.Э. Грабарем истории русского искусства и написав для нее соответствующий том». Подробнее см.: Муратов П.П. Вокруг иконы // Русская живопись до середины XVII века… С. 366–368.Необходимо отметить, что П.П. Муратов был плодовитым писателем, причем тематика его произведений была весьма обширной. Вращаясь в среде «иконников», Муратов и сам мог прийти к мысли о написании монографии, посвященной проблемам становления и развития древней русской живописи. Вместе с тем вполне вероятно, что Остроухов мог убедить его в необходимости написания им подобного труда. Помимо «Русской живописи до середины XVII века», перу П.П. Муратова принадлежат «Древнерусская иконопись в собрании И.С. Остроухова», несколько разделов в многотомной монографии «История русского искусства» под редакцией И.Э. Грабаря, а также ряд других печатных работ.]. Н.М. Щекотов особо отмечает, что очень трудно учесть то влияние, которое оказал И.С. Остроухов как на столичных, так и на провинциальных любителей русской древности своими советами, беседами, экспертизой – и своим иконным собранием, составленным с большой любовью и тщанием [134 - Щекотов Н.М. Один из посвященных // Среди коллекционеров: Ежемесячник собирательства. 1921. № 4. С. 9.].
   Остроуховское иконное собрание разрасталось, места в доме для него уже не хватало, и к дому была сделана пристройка. В этой пристройке, в библиотеке, в других комнатах его жилища разместились иконы – выдающиеся образцы византийской, новгородской, московской, ярославской, строгановской иконописных школ. Самая древняя икона из собрания Остроухова, «Иоанн Златоуст», датируется XIII веком. Все собрание, состоявшее примерно из сотни икон, было пронизано любовью, с которой Илья Семенович подбирал каждый новый образ.
   Перечисляя заслуги Остроухова на поприще иконного собирательства, нельзя не упомянуть о том, что именно он поставил на должный уровень дело расчистки икон [135 - Любопытный пример приводит в своей книге П.П. Муратов: «Когда, – пишет живописец В.П. Гурьянов (иконописец, известный мастер-реставратор; владелец собрания древнерусских икон. – А.Ф.), приглашенный, благодаря настойчивым советам И.С. Остроухова, в 1904 году для реставрации рублевской Троицы, – снята была золотая риза, то каково же было наше удивление. Вместо древнего и оригинального памятника мы увидали икону, совершенно записанную в новом стиле палеховской манеры XIX века». В.П. Гурьянову пришлось снять с иконы несколько последовательных слоев записей, чтобы добраться до подлинной древнейшей живописи, по счастью, достаточно хорошо сохранившейся. Эта работа была одним из самых важных трудов на поприще древнерусского искусства; и можно пожалеть, что результаты его умалены волей монастырского начальства, которое, после расчищения, вновь приказало надеть на икону металлическую ризу, позволяющую видеть из всей Троицы только одни лики. Открывшееся В.П. Гурьянову и немногим счастливцам, видевшим икону без ризы, письмо Андрея Рублева оказалось совершенно непохожим на те иконы, которые прежде приписывались этому мастеру «иконниками» и любителями. (Муратов П.П. Русская живопись до середины XVII века… С. 104).], а также храмовых фресок. Расчистка новгородских икон, в большинстве своем имевших вид совершенно черных досок, дала удивительные результаты. Из-под наслоений потемневшей от времени олифы, из-под тусклой новой живописи показались стойкие, светлые краски и полные грации формы. Иконе была дана «вторая жизнь», возможность вновь предстать перед людьми во всем великолепии своей изначальной красоты. Период «воскрешения» древней иконописи вполне сравним с эпохой Возрождения: открытие иконы произвело на образованных людей России впечатление, по силе своей сравнимое с тем, что испытала европейская культура, когда возвращалось из небытия античное искусство.
   Собиратель-художник в лице Остроухова увлекся древней иконописью, целиком отдался делу ее воскрешения и сумел заразить своим увлечением многих представителей элиты. Дом Остроухова в Трубниковском переулке стал настоящим центром «иконного движения». За его чайным столом начали появляться будущие коллекционеры, восхищенные, как и их хлебосольный хозяин, чисто художественными качествами иконы. «Сидели П.И. и В.А. Харитоненко с молодым еще тогда князем Горчаковым, бывала, приезжая из Киева, В.Н. Ханенко; появлялся и знаменитый собиратель русского фарфора А.В. Морозов. Всех этих очень богатых людей своим примером увлек Остроухов в собирательство», и они сумели составить к началу первой мировой войны собственные значительные собрания древнерусской живописи.
   Во многом благодаря энергичной деятельности И.С. Остроухова «иконное движение» примерно с 1911 года завоевывает более чем заметные позиции в интеллигентской и, особенно, художественной среде. Апогея же своего оно достигает в 1913 году – с проведением первой выставки русской иконописи. Выставка расположилась в Москве, на Варварке, в залах Делового двора, и была приурочена к 300-летию царствования Дома Романовых. Экспозиция состояла по большей части из остроуховских икон. Кроме того, ее пополнили иконы из собраний С.П. Рябушинского, В.Н. Ханенко, А.В. Морозова и целого ряда других собирателей. Свои семейные святыни привезло на выставку старообрядчество. Прислали в Деловой двор строгановские иконы «мельчайшего письма» и сами Романовы. На все русское образованное общество выставка в Деловом дворе произвела эффект разорвавшейся бомбы. Широкие московские круги впервые столкнулись с расчищенной древней иконой. А столкнувшись, не могли поверить в ее существование, не могли принять ее в таком, совершенно им незнакомом и непонятном виде. На этой выставке произошел упомянутый выше случай с историком В.Н. Щепкиным, который «стоял… в шубе посреди выставочного зала и кричал, обращаясь к совершенно посторонним людям: „Не верьте. Все обман. Иконописцы дурачат московских купцов. Все это новое. Разве не видите, какие краски! Разве такая бывает старина?“» [136 - Муратов П.П. Вокруг иконы // Русская живопись до середины XVII века… С. 375.]. Люди религиозные, успевшие побывать в Италии и увлечься старым итальянским искусством, испытали легкое разочарование, не найдя в древнерусской живописи ни сентиментальных черт, ни тех европейских влияний, которые русское православие впитало в себя за XVIII и XIX века. Наибольший же успех выставка 1913 года имела у художников. Они оценили своеобразие выражения на иконе мира человеческих чувств – выражения, не выходящего за пределы заданной канонами формы и максимально отвлеченного, даже абстрактного.
   Такое разнообразие откликов на выставку само по себе служит доказательством того, что ее организаторы достигли основной своей цели. Они сумели привлечь к древней иконе внимание не только верхушки образованного общества, но и широких масс. Именно с 1913 года «иконное движение» становится заметным явлением в отечественной культуре. Икона победно шествует вперед, завоевывая себе все новые и новые плацдармы.
   О масштабах иконного «бума» свидетельствует, в частности, следующий факт. После выставки в дом Ильи Семеновича стало приходить настолько много народу, желавшего увидеть и понять икону, что он был вынужден назначить особые приемные часы по воскресеньям, когда в его собрание допускались совершенно посторонние посетители.
   «В маленьком доме Трубниковского переулка перебывали тогда все люди, что-то делавшие или что-то значащие в частях русской жизни, имевших отношение к искусству. Не миновали его и заезжие в Москву просвещенные иностранцы. Помню у Остроухова восторженного Дягилева, тут же заявившего о намерении перенести в хореографию тот или иной понравившийся ему в иконе ритм или жест, к великому, впрочем, неудовольствию благоговеющего перед иконой хозяина. Помню знаменитого английского коллекционера, сэра Герберта Кука, всю жизнь собиравшего итальянские примитивы и совершенно изумленного столь неожиданным появлением на Божий свет примитивов русских» [137 - Муратов П.П. Вокруг иконы // Русская живопись до середины XVII века… С. 372.]. Таким образом, Илья Семенович стал одним из первых коллекционеров-«иконников», кто решился открыть перед широкой публикой двери в свое собрание, превратившееся, таким образом, в домашний музей. Трудно переоценить это бескорыстное деяние Остроухова, стремившегося подарить русскую икону русской образованной публике. Но этим далеко не ограничивалась обширная просветительская деятельность московского мецената.
   Собрание Остроухова производило сильнейший эффект даже на тех посетителей, кто был хорошо знаком с феноменом русской иконы. Вот как описывает свои чувства П.П. Муратов, посетивший дом Ильи Семеновича сразу по возвращении из длительной поездки по Италии: «Помню этот сентябрьский день в Москве! Остроуховский дом мне отперли, хозяев не было. Не без волнения я прошел в особую пристройку, где помещалось собрание икон… Удивительное впечатление произвели эти висевшие одно подле другого ''совершенства'' старой русской живописи. Почти год не видал я их и вот старался взглянуть на них в ту минуту глазами иностранца. Да, в любой итальянской галерее, среди мадонн и святых ''треченто'', заняли бы они очень почетное место и нисколько не уступили бы им!» [138 - Муратов П.П. Вокруг иконы // Русская живопись до середины XVII века… С. 366–367.].
   В то же время коллекция Ильи Семеновича была не просто наглядным пособием для историков русского искусства. Она была итогом долгих раздумий и творческих исканий коллекционера, результатом его многолетнего художественного опыта. Без этого опыта ни коллекция в целом, ни тем более отдельные составлявшие ее иконы не могли быть поняты людьми, едва вступившими на путь постижения древней русской живописи. Илья Семенович прекрасно понимал важность передачи своих познаний другим энтузиастам и охотно ими делился.
   Каждое новое приобретение И.С. Остроухова было событием для всех посещавших его дом в Трубниковском переулке. Авторитет же его был поистине несокрушим. Об этом свидетельствует, в частности, следующий любопытный факт. С увеличением интереса к русской иконе цена на нее выросла многократно, достигнув к моменту революции совершенно фантастических цифр. Как уже говорилось, под непосредственным влиянием И.С. Остроухова были в последние довоенные годы составлены иконные собрания А.В. Морозова, В.А. Харитоненко, В.Н. Ханенко. Все эти новые «иконники» были людьми очень богатыми, в то время как сам Илья Семенович обладал довольно ограниченными средствами. Поэтому между ними существовало негласное соглашение: икона, которая могла попасть в собрание к новым коллекционерам за десять, двадцать и даже тридцать тысяч рублей, в собрание Остроухова попадала за две-три тысячи. Его просветительская деятельность вызывала сочувственное, благородное отношение.
   Накануне войны водоворот «иконного движения» захватывает и петербургских собирателей. Особо стоит назвать имя главного хранителя Русского музея П.И. Нерадовского, благодаря которому музей не только приобрел крупнейшую иконную коллекцию Н.П. Лихачева, но и привел ее в порядок: П.И. Нерадовский вызывает в столицу московских мастеров, занявшихся расчисткой икон собрания. Кроме того, на средства музея он приобретает отдельные, находившиеся в продаже иконы. А 18 марта 1913 года в Русском музее императора Александра III был открыт специальный отдел «Древнехранилище памятников русской иконописи и церковной старины им. Императора Николая II». После этого П.И. Нерадовский совместно с издателем журнала «Аполлон» С.К. Маковским учредили в Санкт-Петербурге «Общество изучения древнерусской иконописи». Таким образом, вслед за Москвой и Петербург получил возможность познакомиться с древним русским искусством.
   Накануне войны в обеих столицах возникают журналы, цель которых – познакомить русское общество с многоликим миром иконы. В 1913 году известный книгоиздатель К.Ф. Некрасов основал московскую «Софию», ставившую «своей задачей изучение древнего русского искусства и, путем сравнения его с искусством европейским, попытку верно понять его историческое место». В 1914 году в Петербурге поэт и художественный критик С.К. Маковский организовал аналогичное «Софии» роскошное издание – журнал «Русская икона», ставший печатным органом «Общества изучения древнерусской иконописи».
   И.С. Остроухову удавалось удивительно органично совмещать в своей деятельности малые, камерные дела с большими, масштабными предприятиями. Каждой появлявшейся в его собрании новой иконе Остроухов уделял максимум внимания, сопереживал делу ее очистки, радовался, когда расчищенный образ оказывался даже старше, чем он ожидал. Но ничуть не меньше умственной и физической энергии он вкладывал в проходившие под его руководством реставрационные работы. И пусть современники оценивали эти работы неоднозначно, то хваля, то ругая Остроухова с высоты приобретенного им же, путем проб и ошибок, опыта, его потомки должны признать тот неоценимый вклад, который Илья Семенович внес в дело реставрации многих величайших памятников русского зодчества.
   Да и какие «промахи» ставились в упрек И.С. Остроухову? То, что, освобождая поверхность древней иконной доски от позднейших записей и копоти, он не оставлял их в том истерзанном и фрагментарном виде, в котором они, изъеденные веками, выходят иной раз из-под ножа и огня реставратора? То, что при раскрытии древней иконы или фрески можно было «попортить» ее самобытную красоту? [139 - Щекотов Н.М. Один из посвященных // Среди коллекционеров: Ежемесячник собирательства. 1921. № 4. С. 9.] В том и состояла огромная заслуга И.С. Остроухова, что он не прислушивался к голосам таких «критиков», что он рисковал, пробовал – и сумел-таки приоткрыть завесу, под которой скрывался истинный лик древней русской живописи.
   Реставрационные работы под началом И.С. Остроухова проходили в Дмитровском и Успенском соборах Владимира, в новгородской церкви Спаса Преображения, в Троицком соборе Троице-Сергиевой лавры и во многих других храмах. Он участвовал в реставрации росписей столь известных памятников первопрестольной, как собор Василия Блаженного, Смоленский собор Новодевичьего монастыря, а также – и об этом стоит сказать подробнее – Архангельского, Благовещенского и Успенского соборов Московского Кремля.
   Важнейшим моментом реставрационных работ с участием Остроухова было восстановление старинных фресок и украшавших стены храма икон. К началу XX века в кремлевских соборах, так же как и в московских храмах, мало что осталось от лучшей эпохи русской средневековой живописи – от XIV–XVI веков. В соборах Кремля сохранилось немало древних икон, но ох как непросто было различить изначальные изображения под толстым слоем свечной копоти, почерневшей олифы и многочисленных позднейших записей! Еще более кропотливой была расчистка древних храмовых фресок. Занимались этой работой люди, знающие и любящие свое дело до самозабвения. Подобно Илье Семеновичу, они горели живописью Древней Руси – и были готовы днями напролет кропотливо колупать небольшим ножичком поздние слои штукатурки в надежде наткнуться на старинный шедевр. Таким мастерам можно было доверить работу в самом сердце московской старины. Подбирал этих мастеров, и подбирал тщательнейшим образом, сам И.С. Остроухов.
   Весь обширный труд Ильи Семеновича в деле восстановления старины не приносил ему как коммерсанту никакой прибыли, но был весьма значительным благотворительным вкладом в русскую культуру. Притом – вкладом непосредственным. Общий эффект от разысканий Остроухова, от той популяризаторской деятельности, которую вел он сам и близкие к нему люди искусства, был колоссальный. Именно воля этих энтузиастов-первопроходцев способствовала тому, что многочисленные офени кинулись на русский север искать старинные иконы. Что иконы эти вытаскивались на свет божий из колоколен, чуланов, церковных сараев, где они вповалку, в темноте и сырости лежали долгие годы. Что отвозились они в Москву и бережно очищались там руками мастеров от накопленной на их поверхности за века скверны. Поднятое Остроуховым сотоварищи «иконное движение» было делом поистине национального масштаба! Даже и для многих жителей Москвы, постоянно находящихся в водовороте насыщенной церковной жизни всех ее «сорока сороков», церковная старина открылась в совершенно новом, неожиданном свете.
   Описание личности И.С. Остроухова будет неполным, если не сказать еще несколько слов о его общественной деятельности. В случае с Ильей Семеновичем это – недолгое увлечение зрелого летами человека, пожелавшего под старость проверить свои силы, а потом остывшего и вернувшегося в лоно семьи, доживать век рядом с любящей женой в стенах родного дома. Одно время Остроухов был гласным Московской городской думы, а с 1906 года числился действительным членом Императорского Московского археологического общества.
   Но наиболее значительная часть общественной деятельности Остроухова связана с продолжением дел его друга Павла Михайловича Третьякова, скончавшегося в 1898 году. Так, Остроухов был попечителем Арнольдо-Третьяковского приюта для глухонемых детей, содержание которого во многом взял на себя П.М. Третьяков, заботившийся о приюте с момента его основания в 1860 году и на протяжении нескольких десятилетий. В 1898–1903 годах И.С. Остроухов был членом Совета Третьяковской галереи и ее фактическим руководителем, а в 1905–1913 годах – ее попечителем.
   Почти полтора десятка лет, когда Остроухов стоял во главе Третьяковской галереи, следует признать очень продуктивным периодом его жизни. Илья Семенович обеспечил этому художественному собранию несколько залов превосходной живописи, совершив масштабные закупки. Он брал картины художников, к которым со скепсисом относились критики, которых не баловало добрым словом общественное мнение, но… будущее показало: они составили цвет русской живописи начала XX столетия. Более того, ныне их имена стали достоянием мировой культуры. Итак, при Остроухове фонды Третьяковки пополнялись произведениями первоклассных мастеров – Л.С. Бакста, А.Н. Бенуа, Н.К. Рериха, К.А. Сомова и других молодых художников. Просто в те годы они еще не считались классиками, мастерами, тогда они были всего-навсего «восходящими звездами», и приобретать их вещи Илье Семеновичу порой приходилось под ропот многочисленных несогласных: «Это – в Третьяковку?!» Остроухов не послушался – и не ошибся.
   Именно он впервые включил в постоянную экспозицию галереи собрание икон П.М. Третьякова. Это был революционный для своего времени шаг: на тот момент еще ни в одном художественном музее иконы не выставлялись.
   Не менее энергично Остроухов разрешал организационные вопросы, связанные с повседневными нуждами Третьяковки. Так, он ежегодно перед городским правительством отстаивал ее бюджет. По его инициативе здания Третьяковской галереи в Лаврушинском переулке были объединены новым фасадом, проект которого в 1900–1901 годах выполнил В.М. Васнецов в стиле старорусского терема. Фасад этот и в наши дни является лицом галереи: без него и Третьяковка – не Третьяковка! При Остроухове был проведен капитальный ремонт, в залах появилось новое паровое отопление. В 1908 году, когда Москва-река вышла из берегов и здания галереи оказались под угрозой подтопления, благодаря настойчивости Ильи Семеновича две роты саперов возвели вокруг них кирпичную стену, чтобы во двор не проникло ни капли воды [140 - Евстратова Е.Н. Художник и коллекционер И.С. Остроухов // Преподавание истории в школе. 2004. № 1. С. 9.].
   В качестве руководителя Третьяковской галереи Остроухов был вынужден преодолевать сопротивление со стороны коллег по цеху. То, что развитие галереи расценивалось им как свое личное дело, несомненно, приносило пользу Третьяковке: личные дела максималист Остроухов всегда старался устроить наилучшим образом. Вместе с тем некоторые члены Совета Третьяковской галереи воспринимали такой подход как «нарушение коллегиальных начал». В результате и здесь Остроухов приобрел репутацию «самодура», всегда готовую для московского купца в устах интеллигента… Прежде всего его противниками были И.Е. Цветков, Н.П. Вишняков и другие консервативно настроенные деятели Совета, активно выступавшие против приобретения произведений молодых художников, которые получили ярлык «декадентов». И.Е. Цветков, сам желавший получить пост руководителя Третьяковки, обвинял Остроухова в том, что он является коллекционером, из чего делался вывод, что он будет заботиться о развитии своей коллекции в ущерб собранию галереи.
   Кульминационным моментом разразившейся вокруг Третьяковки борьбы стал 1913 год. В январе этого года душевнобольной посетитель Третьяковской галереи изрезал картину Репина «Иван Грозный и его сын Иван». Разыгрался скандал. И.С. Остроухов был вынужден подать в отставку с поста попечителя Третьяковской галереи. Но на этом его активное участие в судьбах галереи не закончилось. После Остроухова заведование Третьяковской галереей принял И.Э. Грабарь. Начал он свою деятельность с того, что в целях введения в галерее рациональных порядков, принятых в больших музеях Западной Европы, стал перевешивать картины. Это противоречило последней воле П.М. Третьякова, и Остроухов горячо вступился за сохранение прежних порядков. Это стало одной из причин длительной вражды Грабаря и Остроухова. Тем не менее, даже И.Э. Грабарь признает, что для галереи время, когда Остроухов возглавлял Третьяковку, было благоприятным [141 - Грабарь И.Э. Моя жизнь: Этюды о художниках. М., 2001. С. 234.]. Таким образом, и в качестве музейного деятеля Остроухов показал себя человеком, готовым отдать все свои силы служению искусству.
   Но… все эти дискуссии, борьба за нововведения, эстетические искания и музейные революции были возможны, пока в воздухе не запахло борьбой вооруженной и революцией настоящей – когда льется кровь, а не словесные потоки.
   В 1914 году грянула Первая мировая. За войной последовал революционный переворот всей русской жизни. Они внесли свои коррективы в развитие отечественной культуры – как, впрочем, и остальных сторон жизни России. Тем не менее, ни война, ни даже революция не смогли сразу остановить работу над древним русским искусством. Потому что работа эта держалась на плечах отдельных людей, чье душевное горение не могли погасить даже столь сильные социальные ветры. Люди эти, подобно Остроухову, отличались не только страстностью, но и крепко с ней связанным неуемным жизнелюбием, которое помогало им выстоять в любой ситуации и продолжить заниматься любимым делом. Кроме того, сама жизнь этому способствовала…
   В периоды общественных потрясений приоритеты в сознании людей – даже тех, кто отличается духовной стойкостью – резко смещаются: первое становится последним, последнее – первым. На передний план выходят предметы первой необходимости: еда, одежда, дрова. Напротив, то, что имело наибольшую ценность в мирное время, что связано с искусством и с духовностью, в годину революции очень быстро обесценивается. Водоворот революции закрутил и поднял на поверхность массу церковных ценностей, в том числе древние иконы из ограбленных церквей, из конфискованных частных коллекций.
   Что же Илья Семенович Остроухов? Как революция отразилась на представителе «эксплуататорского класса» и на судьбе его коллекции древней иконописи? Коллекция была национализирована вместе с особняком в Трубниковском. Музей присоединили в качестве одного из филиалов к Третьяковской галерее, а потом… Остроухову невероятно повезло. Стараниями авторитетных специалистов Отдела по делам музеев и охране памятников искусства и старины при Наркомпросе (Главмузея), доказавших, что Илья Семенович не только купец, не только домовладелец, но и крупный художник, Остроухов был оставлен хранителем при собственном собрании [142 - Кроме И.С. Остроухова, благодаря усилиям работников того же Отдела по делам музеев хранителями собственных коллекций были на некоторое время оставлены «бывшие меценаты» А.В. Морозов и С.И. Щусев. Но это было исключение из правил ранней советской действительности.]. Девять комнат его особняка были отведены под музей, в десятой жил он сам с супругой. Дом в Трубниковском переулке подвергался бесконечным обыскам, ревизиям, контролям, и вряд ли кто-нибудь мог поручиться за прочность положения «пожизненного хранителя» и за то, что его собрание не будет вывезено в один из московских или петербургских музеев. Спасла Остроухова… его всепоглощающая страсть. По должности хранителя ему полагался скудный паек и весьма скромное жалованье. При этом именно в советское время Остроухов сумел пополнить собрание многими шедеврами древней русской иконописи. В самое трудное для страны время И.С. Остроухову удалось проявить истинное меценатство, прямо переходящее в самоотверженность. Обитая в давно не топленном помещении, ведя полуголодное существование, он продолжал приобретать иконы, отдавая последние гроши ради приумножения теперь уже государственного собрания, ради того, чтобы не разбрелись русские иконы по белому свету, не покинули пределы родной земли…
   В 1918–1927 годах Отдел по делам музеев [143 - Созданный в 1918 года Отдел по делам музеев и охране памятников искусства и старины, который для краткости назывался Музейным отделом, возглавил И.Э. Грабарь (28 мая-28 июня 1918 года), затем его сменила Н.И. Троцкая. В феврале 1920 года учреждение было переименовано в Отдел музеев и охраны памятников искусства и старины, а с мая того же года – во Всероссийскую коллегию по делам музеев и охране памятников искусства и старины Наркомпроса РСФСР. В ноябре 1920 года вновь происходит перестройка, в результате которой появляется Главное управление по делам музеев и охране памятников истории и старины (Главмузей); в феврале 1921 года оно переименовывается в Главнауку. Н.И. Троцкая оставалась во главе этих учреждений до 1927 года. В руководство органа охраны памятников входили, в частности, И.Э. Грабарь и А.М. Эфрос.] возглавляла Н.И. Троцкая (Седова), супруга одного из лидеров большевизма – Л.Д. Троцкого. По воспоминаниям современников, «товарищ Троцкая» была женщиной неглупой и не зараженной манией революционного переустройства. Когда ей рассказали о странном «извращении чувства собственности» у бывшего московского капиталиста, Троцкая была весьма удивлена… и убедилась: более идеального хранителя своего собственного собрания, чем Остроухов, нельзя себе представить. И.С. Остроухова оставили в покое, позволив ему доживать век в тех же стенах, что и его собрание. М.В. Сабашников, вспоминая о своем знакомстве с И.С. Остроуховым, свидетельствует: «Хранитель созданного им музея осуществлял свои функции, самолично оберегая его по ночам от грабителей. Ночи напролет просиживал он в своем кресле, имея по правую руку свою молчаливую супругу, чутко прислушиваясь ко всякому шуму» [144 - Сабашников М.В. Воспоминания. 2-е изд. М.: Книга, 1988. С. 439.].
   Даже в такое неспокойное время, как начало 1920-х годов, составленное Ильей Семеновичем Остроуховым иконное собрание оставалось для него главным источником наслаждения. Пусть он не был больше купцом-«капиталистом», пусть не было у него тех возможностей, которые позволяли ему осуществлять в довоенное время самые страстные его желания. Наивысшей наградой, которую могла ему подарить закатная пора его судьбы, стала возможность бессонными зимними ночами бродить по стылым комнатам со свечой в руке, надолго останавливаясь перед прекрасным ликом, вспоминать прежние ощущения, связанные с ним, и размышлять о его исторической судьбе.
   Илья Семенович Остроухов умер в 1929 году и был похоронен на Свято-Даниловом кладбище. Часть Остроуховского собрания попала в Третьяковскую галерею, часть – в Исторический музей, кое-что переместилось в другие музеи. Особняк в Трубниковском переулке опустел. Коллекция была расформирована, но сотни первоклассных памятников оказались сохранены для страны, для народа…
   Ушел из жизни человек крупный, настоящий зубр, возвышавшийся среди правильных, рациональных, размеренно живущих современников. Что он такое был в свете своих страстей? С одной стороны, эмоции сильные, порой разрушительные создавали у современников странный образ эксцентрика, не способного отказать себе в чем-либо. Слишком отдающегося своим увлечениям. Человека, в котором все – слишком. Но… разве не такие люди обеспечивают культуре рывок там, где правильность, размеренность и рационализм оказывались трижды бессильны? Разве не их энтузиазм открывал целые эпохи в самосознании народном? Разве не их душевное горение обогревало десятки ближних и дальних людей? Остроухов жил как горел. Он сыграл роль факела, высоко вознесенного над художественным бытом России. Даже ошибки его были ошибками великана.
   Не ведут страсти к спасению души. Но тут уж не человекам судить, а Богу: кто спасен, а кто пал. Ведь в страстях Ильи Семеновича было много жертвенного, да и финал его, печальный, наполненный скудостью и заботой «вечного сторожа» при величайших культурных ценностях, в глазах потомков должен бы многое зачеркнуть из его «чудачеств». Надобно уметь отдать низкий поклон страстным чудакам на этой земле, а в Царствии Небесном суд им будет иной, не наш.

Петр Иванович Щукин: Живой символ больших перемен

   В правление государя императора Александра Николаевича цвет русского купечества как будто оказался в грандиозной центрифуге, вертевшейся все быстрее, быстрее, быстрее… Кто-то вылетал из нее, не выдержав темпа стремительных изменений. Кто-то приспосабливался и находил новые способы получать профит. А кто-то сохранял самую сущность старомосковского купеческого уклада – чинного, наполненного вековыми традициями, основанного на прочном исповедании Христовой веры. Наш предпринимательский класс самыми скорыми темпами расслаивался на людей старого обычая и тех, кому модернизация культуры, быта, экономических приемов пришлась по душе.
   Петр Иванович Щукин стал живым символом масштабных процессов, ломавших и кореживших купеческую старину. Он происходил из семьи сильно верующих, благочестивых людей. И он сохранял в своей жизни кое-что от устоев купеческого мира, уходящего корнями к «торговым людям» Московского царства. Но… гораздо больше в образе действий Петра Ивановича новизны, Европы, все ускоряющегося ритма перемен. И кажется, голова его кружилась от воздуха, пропитанного ароматами иной жизни, которая предкам коммерсанта показалась бы чужой или даже чуждой.
   Щукин по самую макушку окунулся в высокую культуру, как он увидел и почувствовал ее по веяниям своей молодости. Достигнув уровня, уместного для его рода занятий, он получил небывалое наслаждение. Никто из всего рода не жил так, как стал жить он! Какое открытие! Какое удовольствие. И… какая прелесть! Соприкоснувшись с высокой культурой, он постепенно сделал ее частью своей жизни, а собственную судьбу сделал частью ее потока. На старости же лет пожелал, чтобы и другие это попробовали. Сладостен виноград словесный, приятна сердцу изощренность искусства, и вот Петру Ивановичу захотелось поделиться этой сладостью, этой приятностью…
   Семью Щукиных П.А. Бурышкин причисляет к «цвету» московского купечества [145 - Бурышкин П.А. Москва купеческая: Мемуары. М., 1991. С. 144–149.] и ставит ее в один ряд с семьями Морозовых, Бахрушиных, Найденовых и Третьяковых. По фамильным преданиям Щукиных, крепостными они никогда не были. Издавна торговали мануфактурным товаром в городе Боровске под Калугой. В архивных документах по Москве род Щукиных упоминается с 1787 года. П.А. Бурышкин называет Щукиных в ряду старообрядческих фамилий. Но на самом деле ближайшие предки Петра Ивановича, да и он сам, были обычными православными… Так, дед его, Василий Петрович, а также «большинство родных» были похоронены на кладбище Покровского монастыря – одном из крупнейших купеческих некрополей, причем некрополей отнюдь не старообрядческих [146 - Щукин П.И. Воспоминания… С. 184.]. Истово чтил традиции Русской православной церкви и Иван Васильевич Щукин, крестивший сына, Петра Ивановича, всех его братьев и сестер в приходах православных церквей: Архидьякона Евпла на Мясницкой, Харитония в Огородниках, Успения на Покровке [147 - Щукин П.И. Воспоминания… С. 142.].
   Именно Иван Васильевич Щукин, отец Петра Ивановича, был подлинным основателем династии Щукиных. При нем их фирма и его семья заняли первенствующее место в торгово-промышленной Москве, которое они с той поры неукоснительно занимали. Иван Васильевич был типичнейшим представителем утверждавшейся в середине XIX века московской буржуазии. Малообразованный, как большинство купеческих детей того времени, но напористый, энергичный и честолюбивый, он гордился своей принадлежностью к купеческому сословию, считая, что оно приносит России гораздо больше пользы, чем петербургская знать. Престиж и влияние И.В. Щукина были чрезвычайно велики, и вовсе не из-за его богатства, а, скорее, благодаря его личностным качествам. Москва тогда полнилась богатыми людьми, многие были гораздо богаче Щукиных. Тем не менее, щукинская фирма была одной из самых уважаемых в Москве [148 - Бурышкин П.А. Москва купеческая. М., 2002. С. 117–118.]. И.В. Щукин служил в Учетном комитете Московской конторы Государственного банка, был одним из учредителей Московского учетного банка, Товарищества ситцевой мануфактуры А. Гюбнера и Трехгорного пивоваренного товарищества [149 - Щукин П.И. Воспоминания… С. 141.]. Более десятка лет был гласным Московской городской думы (1866–1877), с 1870 года – выборным Московского купеческого сословия и Московского биржевого общества [150 - Ульянова Г.Н. Благотворительность московских предпринимателей: 1860–1914 гг. М., 1999. С. 493.].
   Петр Иванович так вспоминает о родителе: «С отцом мы часто ходили в церковь; отец был очень набожный. Когда мы жили в Колпачном переулке, отец ходил к ранней обедне в церковь Успения (на Покровке) и брал нас с собой; для этого заставлял нас будить. В кунцевскую церковь мы ходили с отцом и матерью, по воскресеньям и праздникам, к поздней обедне» [151 - Щукин П.И. Воспоминания… С. 41.]. Человек глубоко религиозный, крепко держащийся православных устоев, Иван Васильевич и благотворителем был «традиционного» типа. По его завещанию в 1891 году было пожертвовано на нужды так называемой социальной благотворительности более 70 тысяч рублей – весьма немалая по тем временам сумма. Из них 46 тысяч – на стипендии в учебных заведениях и пособия бедным (из них 7 тысяч на пособия имени И.В. Щукина бедным города Москвы к праздникам Рождества и Пасхи, столько же – на пособия стипендиаткам Щукина в Мещанских училищах при выходе замуж), а 25 тысяч – только на устройство кроватей в больницах [152 - Ульянова Г.Н. Благотворительность московских предпринимателей: 1860–1914 гг. М., 1999. С. 492–493.]. Между тем в конце XIX века в Москве отмечалась серьезная нехватка больничных мест для бедняков! [153 - В конце XIX – начале XX века больницы существовали в первую очередь именно для бедных граждан. Состоятельные люди обычно пользовались услугами приходящих докторов.] Хоть и был Иван Васильевич честолюбив, да не тщеславен: выпячивать свои заслуги не приходило ему в голову. За общественную деятельность он удостоился наград: Золотой медали для ношения на Аннинской ленте (1856) и Золотой медали для ношения на Владимирской ленте – «за отлично усердную службу» (1868). Награды эти он не носил. По свидетельству сына, ленты остались совсем новыми, без складок и потертостей, на медалях же не было ни царапинки [154 - Щукин П.И. Воспоминания… С. 140–141. Получение медалей из драгоценных металлов сопровождалось взысканием с награждаемого определенной суммы. Так, за золотую медаль на Владимирской ленте с И.В. Щукина и пожалованных одновременно с ним лиц взыскали для внесения «в здешнее Губернское Казначейство следующих в пользу увечных единовременных денег за золотые медали по сорока пяти рублей с каждого и серебряную – семь рублей пятьдесят копеек…».].
   Женат был Иван Васильевич Щукин на Екатерине Петровне Боткиной, и это делало его родней многих именитых купеческих фамилий. У них было одиннадцать детей: четыре дочери и семь сыновей; пятеро из них стали коллекционерами.
   Имя Сергея Щукина известно многим любителям живописи: этот купец одним из первых оценил манеру письма западных художников-новаторов, в первую очередь французских импрессионистов и постимпрессионистов, и начал приобретать полотна Моне, Дега, Гогена, Матисса, Пикассо. Коллекция Сергея Ивановича обогатила впоследствии Эрмитаж и Государственный музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина. Но имя его брата, Петра Ивановича Щукина, сейчас мало что скажет даже и образованному человеку. Между тем это крупнейший коллекционер России второй половины XIX – начала XX века, состоятельный купец, потомственный почетный гражданин, действительный статский советник – и создатель частного музея «Российских древностей».
   Петр Иванович Щукин родился 18 февраля 1853 года, а умер 12 октября 1912 года, не дожив до шестидесяти лет. «Происходя из купеческого рода, он был известен не только в том круге, к которому принадлежал по рождению и как участник обширного торгового дела, но не менее того его хорошо знали и в интеллигентных кружках, где ему приходилось вращаться, особенно в последние 20 лет, как владельцу превосходного, основанного им, музея древностей и богатого архива…» [155 - Орешников А.В. П.И. Щукин (некролог) // Голос минувшего. М., 1913. № 1. С. 279.].
   В значительной мере жизненный путь Петра Ивановича можно проследить по книге воспоминаний, написанной им на склоне лет, к годовщине Отечественной войны 1812 года. Не ориентированные на широкую публику (издавались они при жизни автора небольшим тиражом, по пятьдесят штук каждая из пяти частей, – только для «своих»), «Воспоминания» правдиво и очень красочно отображают быт того времени. Щукин сочно, со знанием дела описал повседневные реалии той среды, которая ныне именуется «элитарной прослойкой богатейшего европеизированного купечества».
   Основательно, одаривая современного читателя драгоценными подробностями из жизни «торговых людей» XIX века, Петр Иванович описывает, как обучались отпрыски московских предпринимателей.
   На протяжении всего XIX века подход к обучению постепенно изменяется. В начале века они, как уже говорилось, в лучшем случае получали домашнее образование: обучались азам грамоты и счета, а также получали навык практической деятельности, выполняя работу, какая потребуется для отцовского дела. При этом уровень их образования во многом зависел от общественного положения отца: если купец первой гильдии мог отправить своего сына получать знания за границу, туда, где у него самого имелись торги, то купец второй или тем более третьей гильдии, такого себе не то что позволить, а и помыслить не мог. Зачем? Все равно у него не хватило бы ни денег на «заморское» обучение, ни уверенности в том, что сын поднимется по общественной лестнице выше отца и ему понадобятся столь специфические навыки. Многие же купеческие дети вовсе не умели читать. Они знали, как торговать, как подсчитывать товар и деньги, в какие вступать отношения с коллегами, покупателями и чиновниками для пользы дела. Вот, собственно, и все. Прочему должна была научить сама жизнь. С 1860-х годов молодые купцы начинают получать среднее специальное (в 1860–1880-е годы большинство предпринимателей считало достаточным отправить детей на учебу в коммерческие школы и реальные училища, чтобы они могли вести дела фирмы), а затем и высшее образование. Три десятилетия спустя родители делали все возможное, чтобы у детей был шанс учиться в классической гимназии с перспективой продолжить учебу в университете или техническом вузе [156 - Более подробно см.: История предпринимательства в России… С. 445.].
   Представители старшего поколения купцов, поколения, к которому принадлежал и Иван Васильевич Щукин (1817–1890), отец Петра Ивановича, сами не получившие хорошего образования, интуитивно почувствовали эту нарождающуюся тенденцию. «На образование и воспитание они не щадили сил и средств, считая, что образование – недостаток которого они так чувствовали в себе – главное в жизни» [157 - Бальмонт Е.А. Цит. по: История предпринимательства в России… С. 443.]. Поэтому хотелось бы особенно отметить такой на первый взгляд банальный факт, как огромная роль семьи в первоначальном формировании личности.
   Мать П.И. Щукина, Екатерина Петровна (урожденная Боткина), детей не любила, относилась к ним плохо, часто била. Поэтому ее роль в их воспитании была невелика, хотя и она давала детям определенные знания (под ее руководством дети писали русский и французский диктанты) [158 - Щукин П.И. Воспоминания… С. 40.]. Важнейшую же роль в формировании мировосприятия Петра Ивановича играл отец, о котором он отзывается с неизменной любовью. Иван Васильевич, чувствуя недостаточность полученного им самим образования (например, он почти не знал иных языков, кроме русского), усердно занялся образованием детей, сочтя необходимым, чтобы они получили глубокие знания в области математики, химии, физики, овладели в совершенстве иностранными языками, в первую очередь французским и немецким.
   Начальное обучение дети проходили дома, у гувернанток, по крайней мере одна из которых была смолянкой [159 - Щукин П.И. Указ. соч. С. 16.]. И.Э. Грабарь так пишет об И.В. Щукине: «Он старался дать детям хорошее образование и организовал в доме целый штат гувернеров, воспитателей и преподавателей» [160 - Грабарь И.Э. Моя жизнь. Цит. по: Щукин П.И. Воспоминания… С. 254 (послесловие редактора).]. Но этим его усилия не ограничивались. В частности, Иван Васильевич водил детей по театрам: «Изредка нас возили в Большой театр, где, сидя в ложе и имея с собой запас яблок, мятных пряников и разных сластей, смотрели балеты…» [161 - Щукин П.И. Указ. соч. С. 14.]. Показательно, что дети помимо наук занимались гимнастикой и танцами [162 - Там же. С. 17.].
   В летнее время жили не в городе, а на снимаемой в Кунцеве даче. Принадлежали кунцевские дачи Козьме Терентьевичу Солдатёнкову, одному из крупнейших московских меценатов [163 - Подробнее см. параграф, посвященный К.Т. Солдатёнкову.]. К.Т. Солдатёнков был другом и почти одногодком И.В. Щукина. Кунцевские дачи играли при К.Т. Солдатёнкове большую общественную и культурную роль. Туда съезжалась «вся купеческая московская знать», в том числе и Щукины, Боткины [164 - Родство по материнской линии с семейством Боткиных, крупнейших зачинателей купеческого собирательства и меценатства, по всей видимости, также повлияло на будущие увлечения П.И. Щукина: от них Петр Иванович наследовал страсть к собирательству, которая была характерна для многих представителей этой семьи, и не была свойственна И.В. Щукину.], Коншины, Морозовы, Солдатёнковы, Солодовниковы; приезжали также и представители других сословий. Желанными гостями в Кунцеве были многие выдающиеся русские художники: В.Д. Поленов, И.Е. Репин, И.Н. Крамской. Дни и вечера проходили в прогулках, разговорах, музицировании и семейных чтениях. В целом образ жизни культурного «элитного» купечества по стилю и характеру времяпрепровождения мало чем отличался от дворянского [165 - Подробнее о кунцевских дачах см. параграф, посвященный К.Т. Солдатёнкову.]. В этой атмосфере и воспитывался молодой Щукин.
   В конце лета 1863 года Петра Щукина отправили в немецкую (все науки в ней преподавались на немецком языке) Бемскую школу, находившуюся в Выборге, где уже учился его старший брат, Николай. Петр Иванович пишет: «Плохое отношение ко мне матери отчасти побудило отца отдать меня, 10-летнего мальчика, в Выборг, в Бемскую школу, а затем, 14-летнего, – в Петербург, в пансион Гирста» [166 - Щукин П.И. Указ. соч. С. 40.]. Дисциплина в Бемской школе была строгая, учились в ней только мальчики (жили все здесь же, в здании школы). Из предметов здесь преподавались: немецкий катехизис, рисование, пение и музыка, латынь и греческий, немецкий, русский, французский языки, история, гимнастика; русским ученикам преподавали закон Божий. Также преподавали математику, хотя в целом естественные науки в школе, по выражению самого Щукина, «находились в загоне» [167 - Там же. С. 26.] (учитель рисования преподавал еще географию и зоологию: показывал ученикам раскрашенные изображения животных, которых он называл, а ученики зубрили эти названия). Библиотека здешняя была бедна, а химической и физической лабораторий не существовало вовсе, «зато латынью и греческим занимались усердно»: учеников готовили к поступлению в Дерптский университет. В Бемской школе Щукин пробыл до лета 1867 года.
   Осенью того же 1867 года Петр Щукин был отдан в пансион Гирста в Петербурге. Здесь преподавались следующие дисциплины: математика, физика, география, всеобщая история, ботаника, зоология; коммерческие счисления, товароведение, а также языки: русский, английский, французский, немецкий. Существовало при пансионе особое приготовительное отделение для поступающих в Морской корпус. Физического кабинета и химической лаборатории в пансионе не было, поэтому ученики ходили в 7-ю гимназию. Помимо обязательных занятий, П.И. Щукин дополнительно брал частные уроки русского языка и математики у преподавателей пансиона.
   Живя в Петербурге, П.И. Щукин посещал театры, в том числе Александринский. Ходил он также на вечерние лекции русской истории Николая Ивановича Костомарова, «который, хотя уже старый и беззубый, читал увлекательно» [168 - Там же. С. 35.]. В июне 1871 года Щукин оставил пансион Гирста и вернулся в Москву.
   Петр Иванович был третьим сыном в семье, изначально его не готовили к продолжению отцовского дела. Поэтому молодому человеку прочили высшее образование (он сам тогда мечтал поступить в Петербургский технологический институт), ради чего и поехал с отцом к известному педагогу В.Я. Стоюнину. «Стоюнин проэкзаменовал меня из нескольких предметов, нашел недостаточно подготовленным, чтобы поступить в какое-нибудь высшее учебное заведение, и посоветовал продолжать учебные занятия дома» [169 - Щукин П.И. Указ. соч. С. 36.], что и было исполнено. Дома П.И. Щукин стал заниматься русским языком, математикой, химией и физикой. Кроме того, давать уроки французского был приглашен к нему француз Дюфор из Коммерческого училища, который в дополнение к занятиям возил Щукина осматривать заводы и фабрики. Подобным образом Щукин получал знания недолго – до 1872 года. А потом… видимо, отец осознал, что старшие сыновья не имеют коммерческой хватки. К тому времени Ивану Васильевичу было уже за пятьдесят, и он должен был подготовить продолжателей своего текстильного дела. У него оставалась надежда на третьего сына. Требовалось обучить его всем тонкостям предпринимательства, в том числе умению оценивать стоимость торговых операций и разбираться в сортах и качестве материала. Исходя, по-видимому, из этих соображений, в 1872 году Иван Васильевич, уезжая по делам за границу, взял сына Петра с собой.
   Около шести лет, с 1872 по 1878 год, П.И. Щукин прожил за рубежом, получая на известных текстильных предприятиях Франции и Германии уже практический опыт. Сначала, с весны 1872 по весну 1874 года, он работает волонтером – т. е. не получая жалованья за службу – в торговом доме Абельсдорфа и Мейера в Берлине; этот торговый дом занимался оптовой торговлей бумажными и шерстяными материями. О величине дела можно судить по тому, что компаньоны продавали товар не только в Берлине, но от них ездило еще несколько коммивояжеров по Германии и даже один – по России. П.И. Щукин работал со счетами фабрикантов и с образцами их товаров; его рабочий день начинался в 8 часов утра; от 12 до 2 дня полагалось время для обеда, а вечером, часов в 7, работа оканчивалась. Свободное от работы время Петр Иванович уделял самообразованию. Он записался в члены двух ферейнов (клубов): ремесленников и молодых купцов; по вечерам в этих ферейнах читали лекции известные ученые и специалисты из всех областей наук, причем во время лекций можно было пить и есть. Помимо бесплатных лекций по средам и субботам, в ферейне ремесленников «устраивались ежегодно в пользу библиотеки и преподавания шесть платных лекций» [170 - Там же. С. 59.]. Обеденное время Петр Иванович также посвящает восприятию пищи духовной. В частности, в летнем семестре 1872 года слушает в Берлинском университете лекции Геймгольца [171 - Немецкий физик, математик, физиолог и психолог; профессор физиологии университетов в Кенигсберге (1849), Бонне (1855), Гейдельберге (1858). С 1871 года – профессор физики в Берлинском университете. С 1888 года – директор Физико-технического института в Берлине.] по экспериментальной физике. Упоминает П.И. Щукин о частом посещении театров: Королевского драматического театра, Королевской оперы, частного Валлнер-театра.
   Весной 1874 года Щукин оставляет Берлин и отправляется в Лион, где поступает волонтером к фабрикантам Севену и Барралю. «Мои занятия у Севена и Барраля заключались в следующем. Из магазина я носил небольшие мотки суровой пряжи разных сортов для определения процентной влажности и других ее качеств в общественную кондиционную для шелка… В самом магазине я просматривал доставляемые ткачами куски шелковых материй, по краям которых нитками отмечал встречавшиеся пятна» [172 - Щукин П.И. Указ. соч. С. 65.], и производил тому подобные операции с тканями. В Лионе Щукин стал брать уроки французского у одного из преподавателей лионского лицея.
   В 1875 году Щукин перестает работать у Севена и Барраля и начинает обучение теории фабрикации шелковых тканей, а по окончании этого курса занимается практикой. Состояла она в том, что Петр Иванович собственноручно ткал бархат в ткацкой мастерской в течение месяца [173 - Там же. С. 67.], что, очевидно, было необходимо, чтобы разбираться в качестве приобретаемой для продажи мануфактурной продукции. Со всем накопленным им за четыре года багажом опыта П.И. Щукина в 1876 году берут на службу – уже с жалованьем – в крупный комиссионерский дом Р.Д. Варбурга и К°, который «имел покупателей во всех частях света». Работа Петра Ивановича состояла в следующем: «По утрам читались покупательские письма и выписывались из них заказы на разные товары; потом надо было ходить к фабрикантам и раздавать им эти заказы. После завтрака приходилось просматривать товар, предназначенный к отправке, вешать его, писать декларации для таможни, проверять счета фабрикантов и т. д.» [174 - Там же. С. 69.]. Свои отпуска Щукин использует для поездок по городам Франции, Швейцарии, Италии.
   Летом 1878 года П.И. Щукин оставляет Варбургов и город Лион и возвращается в Россию, на чем его учеба за границей заканчивается. В декабре того же 1878 года Иван Васильевич Щукин основывает торговый дом под фирмой «И.В. Щукин с сыновьями», приняв троих старших сыновей – Николая, Сергея и Петра Ивановичей – в качестве товарищей. Фирма производила торговлю хлопчатобумажной пряжей и тканями.
   Итак, образование П.И. Щукина отчетливо делится на три этапа. Первый из них – это домашнее обучение под воздействием родителей и присмотром гувернанток; уже с этого этапа используется «аристократический» метод образования, прививается «элитарный» стиль жизни, имеющий определенные дворянские черты. На втором этапе учеба продолжается в классах школы либо пансиона. Третий же этап состоит в получении прикладного образования за границей [175 - Еще в 1850-е годы подобные поездки были возможны только для единиц, поскольку выезд за границу был осложнен не только высокой стоимостью, но и бюрократическими препонами.]. Особую роль заграничного обучения отмечает П.А. Бурышкин: «Существенным моментом в ''окультуривании'' российского купеческого сословия стало получение коммерческого образования молодыми людьми из восходящих капиталистических кланов в солидных торговых и промышленных фирмах» [176 - Бурышкин П.А. Москва купеческая… С. 35.]. (Для младших детей И.В. Щукина, которых не готовили продолжать его дело, третий этап был иным: Владимир и Иван Ивановичи учились в Московском университете.) Завершает последний этап обучения П.И. Щукин в возрасте 25 лет. Вдобавок к полученному им всестороннему образованию и воспитанию Петр Иванович постоянно занимается самообразованием – посещает лекции, берет частные уроки, ходит в театры и библиотеки – и все вместе это приносит богатые плоды: Петр Иванович стал не просто коммерсантом, но прежде всего человеком отлично образованным и обладающим тонким художественным вкусом, ценителем искусства. Как и отца, его интересует не одна лишь материальная сторона жизни. Только… в удовлетворении своих духовных потребностей он идет другим путем, нежели его отец. Вместо того чтобы вкладывать деньги в строительство храмов или в содержание приютов и богаделен, Щукин тратит их на предметы старины и произведения искусства. Он становится коллекционером и меценатом.
   Можно ли утверждать, что традиционные ценности московского купечества не были для Щукина пустым звуком? Что он хорошо понимал смысл христианского долга, просто в жизни его церковная благотворительность, а также забота о нищих, больных, убогих не стали чем-то по-настоящему серьезным? Утверждать можно… только с колоссальной натяжкой. Несомненно, Щукин был знаком не только с культурной благотворительностью – хотя бы по деяниям отца. Но касательно Петра Ивановича данных о традиционной благотворительности просто нет. А значит, точный ответ на поставленные вопросы дать невозможно.
   Коллекционерская деятельность подготовила Щукина к величайшему акту благотворительности в его судьбе. Чтобы понять все значение этого благого деяния, надо прежде окунуться в жизнь Щукина-коллекционера, многие годы положившего на создание поистине великого собрания.
   Первые попытки заняться собирательской деятельностью отмечаются среди новых купцов-фабрикантов в конце 1840-х – начале 1850-х годов. Ранее всего коллекционеры из купечества обратились к изобразительному искусству, т. е. к собиранию картин и других художественных произведений прикладного характера. «Выросшие в духовно-праздничной атмосфере русского православия с его красочными настенными фресками, иконами, обрядностью, старинными церковными книгами, меценаты из купеческой среды с ранних лет впитывали в себя живописность окружающего мира» [177 - История предпринимательства в России… С. 485.]. И Петр Иванович Щукин не был исключением.
   «Основатель Щукинского Музея поставил себе задачею собирать не только русские предметы старинного искусства, имеющие значение историческое, бытовое или художественное, но также восточные и западные, и, собирая последние, наглядно показать, какое влияние имели Восток и Запад на русскую культуру. Собранные таким образом коллекции служат не только чисто научным, но и учебно-образовательным целям» – так предваряет П.И. Щукин одно из своих изданий [178 - Щукинский музей за 18 лет своего существования (1892–1910). М., 1910. С. 1.]. К моменту написания этого вступления Петр Иванович уже окончательно сложился как серьезный коллекционер, четко определивший свои цели и задачи. Однако его видение складывалось не сразу, постепенно; его эволюцию можно проследить на этапах формирования коллекции Петра Ивановича Щукина.
   Коллекционерская деятельность Щукина началась в середине 1870-х годов, во время первого его пребывания за границей, с покупки у букинистов города Лиона французских книг, ставших основой будущей его библиотеки [179 - Щукин П.И. Указ. соч. С. 75.]. Именно за рубежом Щукиным овладела страсть к коллекционированию. Живя за границей, он собирал помимо французских книг также немецкие книги, фотографии актрис, актеров, писателей, ученых, военных, коммунистов… [180 - Там же. С. 92.]
   В 1878 году Щукин возвращается в домой – и продолжает пополнять свои собрания. Например, живя в Москве, он выписывает у знакомого парижского книгопродавца и издателя французские книги, иллюстрированные акварельными рисунками. Там же, в Москве, он начинает собирать также литографии, рисунки и гравюры. В частности, он составляет значительное собрание гравюр лучшего немецкого иллюстратора книг XVIII века Даниила Ходовецкого [181 - Там же. С. 93.].
   Со времени возвращения в Москву увлечение коллекционированием становится в Петре Ивановиче более определенным, постепенно оттачивается его чутье, пополняются знания коллекционера.
   С 1880-х годов он начинает собирать коллекцию восточных предметов – персидских, а затем японских, китайских… «Мое знакомство с персиянами началось с покупок на ярмарке [182 - Имеется в виду Нижегородская ярмарка.], по поручению отца, ковров для дома, которые мы покупали у Сафара Алиева в персидских рядах… Персия меня интересовала: я много читал о ней книг на русском, немецком и французском языках» [183 - Щукин П.И. Указ. соч. С. 120.]. После этого Щукин начинает приобретать различные предметы персидского искусства и быта, преимущественно современные, у московского персидского вице-консула и комиссионера и у одного из торговцев коврами все на той же ярмарке. «Вообще на Нижегородской ярмарке сделал я почин по собиранию предметов Востока, точно так же, как потом сделал почин по собиранию старинных русских вещей, купив там же серебряный жалованный ковш Яицкого войска» [184 - Щукин П.И. Указ. соч. С. 121.]. Впрочем, приобретает Щукин не только современные, но и старинные персидские вещи: например, у фотографа Роинова, приезжавшего в 1887 году в Москву из Темир-Хан-Шуры, он купил небольшую персидскую занавеску, вышитую шелками, серебром и золотом, XVII века, из дворца Нухинского хана, и старинные персидские фаянсовые тарелки с изображениями.
   Большинство из собранных им японских вещей Щукин приобретает в Париже, многие – при помощи посредника, японца по имени Сува [185 - Там же. С. 176.]. В частности, в 1889 году на Всемирной выставке в Париже Щукин покупает в японском отделе много художественных предметов: ширмы шелковые, тканые и вышитые, представляющие с лицевой стороны четыре времени года; другие ширмы с искусно сделанными из разных шелковых разноцветных материй фигурами по золоченому фону, изображающими сцены из японской жизни; лаковую этажерку – она, кстати, была лучшей лаковой вещью, которую продавало японское правительство – и другие предметы [186 - Там же. С. 121.].
   «Начало 1890-х годов можно считать началом поворота к общественной музейской деятельности П.И.» [187 - Орешников А.В. Указ. соч. С. 280.]. К этому времени вкусы Петра Ивановича окончательно складываются, и он склоняется к коллекционированию предметов русской старины и памятников прикладного искусства, что и определяет состав его будущего музея. Наиболее полно в щукинских собраниях представлены XVII, XVIII и первая четверть XIX века – этот период более всего привлекал внимание коллекционера. В 1890 году скончался Иван Васильевич Щукин; Петр Иванович с братьями становится хозяином крупного дела, а значит, у него появляется больше материальных возможностей для пополнения и расширения своей коллекции.
   Среди разделов коллекции особенно привлекает внимание собрание старинных русских рукописей, старейшие из которых восходят к XIII–XIV векам. П.И. Щукин упоминает в своей книге о столбцах Алябьевского архива [188 - Щукин П.И. Указ. соч. С. 210.], о рукописном Хронографе XVII века, касающемся истории Нижнего Новгорода [189 - Там же. С. 220.], о документах XVII века из архива Кирилло-Белозерского монастыря (последние он напечатал в своем «Сборнике старинных бумаг») [190 - Там же. С. 223.]. Пишет также о покупке у антиквара М.П. Вострякова «Псалтыри толковой преподобного Максима Грека», писанной в 1522 году сотрудниками Максима – Михаилом Медоварцовым и иноком Селиваном, за которую заплатил весьма приличную сумму. Другой важный раздел объединяет «разные вещи, относящиеся до отечественной войны 1812 года и до 1813–1818 годов» [191 - Щукинский музей за 18 лет своего существования… С. 7.].
   В начале 1890-х годов, вскоре после смерти отца, Щукин покупает дом с большим участком на Малой Грузинской улице в Москве [192 - Щукин П.И. Указ. соч. С. 185. Ныне в этом здании, расположенном по адресу: Малая Грузинская, д. 15, находится Биологический музей имени К.А. Тимирязева.], который начинает отделывать по своему вкусу. Коллекции его между тем неуклонно разрастаются, и Щукину приходит мысль о необходимости нового, специально предназначенного для собрания каменного помещения. Постройка второго музейного здания в старорусском стиле по проекту архитектора Б.В. Фрейденберга и при деятельном участии самого П.И. Щукина идет с мая 1892 по сентябрь 1893 года.
   Построенный Петром Ивановичем особняк заслуживает не меньшего интереса, чем его коллекция. Ныне он является одной из драгоценнейших жемчужин старой Москвы. Каким художественным вкусом, какой любовью к русскому стилю должен был обладать Щукин, чтобы построить дом-сказку! Ему надо было осознанно отойти от художественных предпочтений своего времени, чтобы построить терем, буквально дышащий русскою стариною. Щукин сам следил за ходом работ, за тем, какую деталь из старинного храма или палат использовать в архитектурном облике здания. Вместе с тем оно не копирует уже имеющиеся образцы древнерусского зодчества, а является удачной фантазией на тему старины, соединяя в себе мотивы как церковных, так и светских построек времен Московского царства.
   Щукин очень большое внимание уделял «археологической достоверности» здания как во внутреннем, так и во внешнем его облике. Все архитектурные детали, вся орнаментация были разработаны Петром Ивановичем по образцам, взятым из декоративного убранства старомосковских памятников. Более того, частично они являются копией предметов из его собственной коллекции. «При кладке здания все каменные украшения тесались из кирпича или мячковского камня, как это делалось в старину. В кокошнике главного фасада вставлено большое барельефное изображение единорога… Для большой подвески на крыльце моделью послужила подвеска в церкви Иоанна Предтечи в Ярославле… Сводчатый потолок библиотеки расписан наподобие небесного свода – синей краской с золотыми солнцем и звездами и серебряным полумесяцем» [193 - Там же. С. 206.]. Впоследствии, когда собрание расширится еще больше, П.И. Щукин построит второе здание для музея, соединенное крытым ходом с первой постройкой. Строительство всего комплекса завершается в 1905 году, после возведения одноэтажного музейного склада. В этих трех зданиях и разместилась богатая щукинская коллекция, представляющая, как отмечают современники, большой интерес для археологической науки и для изучения старой русской письменности.
   Число коллекций музея поистине огромно. Помимо упомянутых выше книжного собрания и отдела, посвященного Отечественной войне 1812 года, щукинское собрание включало: предметы церковной утвари, старинные ткани и шитье, мужскую и женскую одежду, холодное и огнестрельное оружие и военные доспехи (русские, западные и восточные). Были составлены обширные экспозиции по старинному ювелирному и по русскому гончарному делу, старому крестьянскому быту. И это – не говоря о картинной галерее «с картинами старыми и новыми, принадлежащими перу русских и иностранных художников», а также о библиотеке редких книг, по которой можно проследить историю развития книгопечатания, и в которой имеются первые номера различных периодических изданий [194 - Щукинский музей за 18 лет своего существования…]. «Восточный отдел Музея составляют отчасти старинные и отчасти новые предметы Китая, Японии, Индии, Персии, Малой Азии и Кавказа, которые дают понятие о восточном искусстве и технике» [195 - Там же. С. 7.]. Перечислять все разделы собрания не имеет смысла, можно лишь удивляться разносторонности их составителя. «Все предметы собрания представлены в лучших образцах как по изделию, так и по сохранности, что характеризует вкус и понимание П.И.» [196 - Орешников А.В. Указ. соч. С. 281.].
   Прав был А.И. Эфрос, когда, рисуя обобщенный образ московского купца-коллекционера, писал: «Так как художественных традиций ни семейных, ни общих у него нет, то он в собирательстве до всего доходит собственным умом. Ядра собрания у него не существует. Вначале, когда он не знает, что ему собственно хочется, он просто удовлетворяет свое голое влечение к собиранию, скупая всего понемножку. Потом он начинает что-то предпочитать. Потом он уже ведет линию. Так складывается вкус и складывается коллекционер; коллекция возникает как производное его самого» [197 - Эфрос А.И. Петербургское и московское собирательство (параллели) // Среди коллекционеров. 1921. № 4. С. 17–18. Статья была посвящена юбилею коллекционерской деятельности И.С. Остроухова.].
   Если в середине 1870-х годов П.И. Щукин, находясь за границей, еще только закладывает начало своим коллекциям, то ближе к концу 1880-х годов у него окончательно формируется идея сопоставления Востока и Запада, а также выявления их влияния на русское искусство. И он начинает «вести линию» – коллекционировать старые русские предметы – в основном принадлежащие периоду XVII – первой четверти XIX века, – которые становятся теперь ядром его собрания. Верещагин в письме П.И. Щукину от 2 июня 1894 года отмечает «чисто американскую энергию», с которой тот в пять лет собрал вещи и выстроил музей [198 - Щукин П.И. Указ. соч. С. 212.]. Нельзя забывать, что на протяжении всего этого длительного процесса создания коллекции П.И. Щукин развивается и как человек, совершенствуя свои познания за счет знакомства с новыми книгами и новыми людьми. С 1880-х годов Петр Иванович состоит членом Московского нумизматического общества, собрания которого регулярно посещает. А среди его знакомых немало историков, в числе которых – крупнейший российский ученый-нумизмат, выдающийся деятель Исторического музея А.В. Орешников, а также известный русский историк и археолог И.Е. Забелин.
   Формирование коллекции – дело очень длительное и трудоемкое, зависящее во многом от вкуса и понимания коллекционера, от его пристрастий, а также от состоятельности. Для этого необходимо знать, где и кто предлагает предметы для коллекции, иметь связи с продавцами и посредниками. Одним словом, источники формирования коллекции могут быть весьма различны.
   Один из таких источников – антикварные лавки. Щукин уделяет достаточно внимания описанию антикварных рядов в Москве, Нижнем Новгороде и на Нижегородской ярмарке (здесь старьевщики располагались преимущественно в Ярославском ряду); приобретал он в большом количестве предметы старины и у антикваров Европы. В Москве он делал покупки у П.М. Иванова, С.Т. Большакова, А.А. Астапова, Я.И. Черномордика и других известных торговцев стариной. Имена этих людей встречаются не только в щукинских мемуарах, но и в книге А.П. Иванова [199 - Иванов А.П. Меткое московское слово. М., 1986.] «Меткое московское слово», а также на страницах воспоминаний многих других столичных жителей рубежа веков. Это были крупные дельцы, работавшие с антиквариатом. Слава об их лавках гремела по всей Белокаменной.
   Московские антиквары были рассыпаны по всей первопрестольной, обитая «в довольно большом количестве в Леонтьевском переулке, на Никольской улице или у китайгородской стены» [200 - Иванов А.П. Меткое московское слово… С. 105.]. Но главным местом сосредоточения антикваров в Москве была Сухаревка, или Сухаревский рынок. Букинисты и старьевщики считались аристократической частью Сухаревки. Их «публикой» были коллекционеры и собиратели библиотек, в основном представители именитого купечества. Торг на площади перед Сухаревой башней кипел каждое воскресенье.
   Коллекционеры «со стажем» не любили покупать походившие по рукам предметы. «Всякий коллекционер знает, что самое приятное – это самому разыскать подлинно ценную вещь, о достоинствах коей другие не подозревали» [201 - Бурышкин П.А. Указ. соч. С. 136.]. Антиквары учитывали эту особенность своих покупателей: у крупных деятелей рынка вновь приобретенные вещи припрятывались и давались для осмотра и покупки только намеченному покупателю – в «деловые руки» [202 - Иванов А.П. Указ. соч. С. 125.]. В числе таких покупателей был и Петр Иванович. Так, о нем в череде прочих имен упоминает В.А. Гиляровский, говоря об антикварах Сухаревки: «Уважаемым покупателем у последних был Петр Иванович Щукин. Сам он редко бывал на Сухаревке. К нему товар носили на дом. Дверь его кабинета при амбаре на Ильинке, запертая для всех, для антикваров всегда была открыта. Вваливаются в амбар барахольщики с огромными мешками, их сейчас же провожают в кабинет без доклада. Через минуту Петр Иванович погружается в тучу пыли, роясь в грудах барахла, вываленного из мешков. Отбирает все лучшее, а остатки появляются на Сухаревке в палатках или на рогожах около них» [203 - Гиляровский В.А. Москва и москвичи. Минск, 1981. С. 41.]. Главным среди антикваров поставщиком Щукина, по его собственным словам, был фотограф и художник А.О. Карелин, дом которого напоминал антикварный магазин. Карелин приобретал интересующие Петра Ивановича вещи, преимущественно у нижегородских жителей [204 - Щукин П.И. Указ. соч. С. 120, 219. Кроме П.И. Щукина, приобретали старинные вещи через посредство А.О. Карелина художники В.В. Верещагин и К.Е. Маковский.].
   Конечно, многие вещи приобретались лично Щукиным – в ходе его многочисленных и разнообразных поездок. Кое-что он приобрел, путешествия по России, а также по европейским и африканским странам.
   Другим важным источником пополнения собраний были аукционы. Зачастую на них покупались не отдельные вещи, но уже готовая коллекция. Щукин упоминает об С.С. Шайкевиче, который приобрел большую часть известной власовской коллекции гравюр на аукционе, с которого продавались вещи разорившегося Власова: «В конце концов Власов разорился, и одна часть его собрания была продана с аукциона, а другая разыграна в лотерею» [205 - Там же. С. 94.]. Подобным образом продавали комплекты предметов, принадлежавших не только разорившимся, но и умершим коллекционерам. Кроме того, бывало, что хозяева частных собраний продавали не нужные им вещи (особое распространение выставки-продажи из частных коллекций получили в начале 1900-х годов). Например, Петр Иванович приобрел небольшую, но редкую коллекцию старинных русских вещей, собранную К.С. Мазуриным («у него было замечательное собрание древних греческих ваз, старинной итальянской майолики, русских старинных, преимущественно церковных, вещей и других предметов») [206 - Щукин П.И. Указ. соч. С. 173.]. Приводит Щукин и другой, может быть, более яркий пример: «У коллекционера князя Льва Сергеевича Голицына, большого знатока старинных вещей и в особенности старинного фарфора, не было, кажется, вещи, которую он не продал бы; все зависело от цены. Немало прекрасных вещей купил я у него…» [207 - Щукин П.И. Указ. соч. С. 217.]. Наиболее известным заинтересованным лицам перед началом аукциона обычно рассылались приглашения – и каталог поступивших в продажу вещей [208 - Так, П.И. Щукин приобрел в свой музей предметы из следующих собраний: князя В.А. Долгорукова, князя Л.С. Голицына, А.А. Мартынова, А.О. Карелина, К.С. Мазурина (в собрание которого вошла коллекция В. Даля), Н.И. и Д.И. Щукиных, Г.А. Брокара, а также из других собраний. См.: Трескин Н.Н. Щукинский музей в Москве. СПб., 1896. С. 8.].
   Будет нелишним упомянуть также о подарках, которые, конечно, нельзя признать источником, приносящим постоянные пополнения, а, скорее, разовые. К примеру, значительная часть русских гравированных портретов была подарена Петру Ивановичу Щукину младшими братьями, Владимиром и Иваном Ивановичами, перед их отъездом из Москвы в Париж в 1893 году [209 - Там же. С. 208.]. Бумаги М.Д. Скобелева и несколько его записных книжек достались Щукину в дар от бывшего туркестанского генерал-губернатора Н.И. Гродекова, а его же Георгиевский крест, который Скобелев носил в Турецкую кампанию 1877–1878 годов, – от генерал-лейтенанта Л.Н. Скобелева [210 - Там же. С. 174.].
   Так или иначе, Щукину удалось собрать одну из крупнейших в стране коллекций старинных русских вещей. Отныне местом постоянного «жительства» для них становилась Москва. Щукин был горячим патриотом родного города – это ясно видно из его мемуаров. Петр Иванович упоминает в своей книге досадный, по его мнению, случай продажи коллекций князя М.А. Голицына его наследником в Петербург. Как же так! – сокрушается он. – Москва лишилась такого прекрасного музея! В Петербурге их и без того много [211 - Щукин П.И. Указ. соч. С. 92.]. Сожалел он и о том, что на Мясницкой закрылась Чертковская библиотека: «…хотя ею можно пользоваться и в настоящее время в Историческом музее, но все же в Москве стало одной общественной библиотекой меньше» [212 - Там же.].
   Коллекция не только стала делом всей жизни Щукина, но и заменила ему семью: ни жены, ни детей у Петра Ивановича не было [213 - По крайней мере, в источниках нам не удалось найти информацию о том, чтобы у Петра Ивановича Щукина была супруга и наследники.]. Он не жалел ни времени, ни сил, пополняя свое собрание все новыми и новыми уникальными экспонатами.
   Но этим его усилия не ограничивались.
   Не всякий коллекционер станет допускать публику до своей коллекции. Собирательство «для себя» было характерно как для дворянства – «семейные и родовые коллекции дворянства были, как правило, недоступны ''широкой публике'' и предназначались для узкого круга» [214 - Боханов А.М. Коллекционеры и меценаты в России. М., 1989. С. 9.], – так и для купечества.
   Ярким тому примером служит ситуация, описанная в письме-отклике одного из знакомых Щукина о собирателе старых вещей М.М. Зайцевском, которое Петр Иванович приводит в дополнениях к 3-й части «Воспоминаний»: «Как любитель, Михаил Михайлович был оригинал и никому не показывал вещей. Даже жена и дети… ничего не видали и познакомились с коллекцией после смерти Михаила Михайловича. Во время коронации императора Александра III великие князья, иностранные принцы, наслышавшись о вещах Зайцевского, приезжали посмотреть их, но он нарочно с утра удирал куда-нибудь, чтобы ничего не показывать, и приезжающие для осмотра получали всегда от Олимпиады Ивановны ответ, что муж ушел утром и вернется домой ночью» [215 - Щукин П.И. Указ. соч. С. 144.].
   Не таков был П.И. Щукин. «Петр Иванович… отличался от других тем, что не только собирал, но и популяризировал собранные им сокровища» – так пишет о нем П.А. Бурышкин, младший современник мецената. Прежде всего стоит обратить внимание на «печатное» обнародование Щукиным своих сокровищ.
   «Для удобства публики… основатель музея в прошлом (1895) году, с помощью нескольких лиц, составил систематическое описание предметов, хранящихся в музее», – пишет в кратком очерке Н.Н. Трескин [216 - Трескин Н.Н. Щукинский музей в Москве. СПб., 1896. С. 1.]. Действительно, издательская деятельность Щукина весьма способствовала ознакомлению публики с его уникальным собранием. В «Воспоминаниях» он пишет: «В 1895 году вышли мои две первые книжки: одна под заглавием ''Краткое описание Щукинского Музея'', другая – ''Опись старинных славянских и русских рукописей собрания П.И. Щукина''… Эти книжки я послал, между прочим, Ивану Егоровичу Забелину» [217 - Щукин П.И. Указ. соч. С. 231. Изданные книги П.И. Щукин не продавал, а рассылал в библиотеки и знакомым, так что они сразу становились библиографической редкостью. Со времени открытия музея и до 1910 года П.И. Щукиным была издана 41 книга, описывающая различные коллекции его собрания. Кроме того, с 1905 года печатался ежегодный отчет о деятельности Щукинского музея, составляемый самим П.И. Щукиным, и управлением Императорского Исторического музея велась инвентарная опись Щукинского музея. См.: Щукинский музей за 18 лет своего существования… С. 9.]. Тематические описания эти, снабженные иллюстрациями наиболее ценных вещей, Щукин издает небольшим тиражом (200 экземпляров). Наиболее любопытные из документов он перепечатывает целиком, составляя из них «Щукинские сборники». С 1895 и до 1912 года он издает 13 сборников (45 томов) [218 - Там же. С. 261.], что делает его коллекцию доступной для научных исследований. Печатал Петр Иванович и ежегодные отчеты о работе музея. Правда, Щукин не успел опубликовать материалы по значительной части своего собрания.
   Музей «Российских древностей» с 1895 года Щукин держал открытым для всех: ежедневно, с 10 до 12 часов. Петр Иванович сам встречал посетителей и водил их по музею, «с просвещенною любезностью» давая объяснения. Научные знания Щукина поражали современников. Вот что пишет о нем коллекционер А.П. Бахрушин: «Щукин Петр Иванович – серьезнейший собиратель из всех мне известных, потому что он не собирает ничего, предварительно не собравши об этом предмете целую библиографию и не изучивши его по книгам. Так он изучал старые японские и китайские бытовые и художественные вещи, старинные польские кушаки, русскую парчу и нумизматику. Обо всем этом он может прочесть целую лекцию с места в карьер!» [219 - Бахрушин А.П. Кто что собирает. М., 1916. Цит. по: Щукин П.И. Воспоминания… С. 261.].
   Те, кому недостаточно было прочтения щукинских публикаций, шли в музей. Публика сюда приходила самая разная. «В Щукинском музее занимались и занимаются художники, архитектора, археологи, историки, юристы, публицисты, ученики и ученицы различных художественных школ; посещался и посещается также Музей воспитанниками и воспитанницами разных других учебных заведений, причем объяснения обыкновенно давал и дает П.И. Щукин» [220 - Щукинский музей за 18 лет своего существования… С. 9.]. Особо привлекателен был музей Петра Ивановича с его обширной коллекцией древностей и богатым архивом для людей науки. Архитектор и специалист по древним русским рукописям А.А. Мартынов разбирал имеющийся в коллекции сундук со столбцами Алябьевского архива, между которыми нашел несколько интересных, в их числе – столбец 1689 года, подписанный любимцем царевны Софьи Алексеевны – князем Василием Васильевичем Голицыным [221 - Щукин П.И. Указ. соч. С. 210.].
   Как говорилось, посещают музей Петра Ивановича и художники. Особенно подробно в «Воспоминаниях» рассказывается о В.В. Верещагине, приводятся его письма Щукину. Впервые Верещагин приходит в музей где-то в начале 1890-х годов, прослышав об имеющихся у Петра Ивановича литографиях с рисунков полковника из корпуса Нея и художника при корпусе вице-короля Итальянского Евгения. Верещагин посетил Щукина не из пустого любопытства: он намеревался писать картины, связанные с эпохой 1812 года, и подбирал материал, необходимый для исторически верной передачи бытовых деталей [222 - Щукин П.И. Указ. соч. С. 210.]. Отличавшийся горячностью характера и прямолинейностью, Верещагин на протяжении нескольких лет переписывается со Щукиным, затем ссорится с ним [223 - Более подробно см.: Щукин П.И. Воспоминания… С. 210–214.].
   Упоминает Щукин и других художников: В.А. Серов копировал акварелью старинные персидские миниатюры для занавеса Дягилевского театра в Париже [224 - Щукин П.И. Указ. соч. С. 215.]; Митрофанов приходил писать кинжал для картины, посвященной Ивану Грозному [225 - Там же. С. 214.]. В.И. Суриков, А.М. Васнецов также посещали музей в поисках моделей для своих картин [226 - Там же. С. 214.]. За 18 лет существования музея в нем побывали также четырнадцать высочайших особ и немало иностранцев [227 - Щукинский музей за 18 лет своего существования… С. 10. Высочайшие особы перечисляются поименно.].
   Нельзя не сказать и о том, что Петр Иванович с охотой предоставляет материалы музея для организации различных выставок во многих городах. В публикации «Щукинский музей за 18 лет своего существования» [228 - Там же. С. 9.] перечислено девять выставок, в которых принимал участие щукинский музей начиная с 1892 и до 1910 года: в Москве (Географическая выставка 1892 года, Историческая выставка предметов искусства 1904 года, Режиссерская выставка 1909 года, бывшая во время съезда в Москве режиссеров); в Ярославле (выставка по случаю Первого областного Историко-Археологического съезда 1901 года); в Петербурге (выставка в Музее барона Штиглица 1904 года); в Мюнхене (выставка мусульманских искусств 1910 года). Уже по одному этому перечню виден колоссальный размах просветительской деятельности Петра Ивановича, не ограничивавшейся пределами одной только Москвы и даже выходившей за пределы России.
   «Важно собрать, но еще важнее увековечить собрание достойным описанием и печатным обнародованием его разнообразного состава. Это неуклонно и пойдет на пользу науки, хотя бы собрание по разным случайностям исчезло или разбросалось в разные стороны», – пишет Щукину И.Е. Забелин в ответ на получение им щукинских книг [229 - Щукин П.И. Указ. соч. С. 231.]. Действительно, для Щукина было крайне важно, чтобы его собрание стало рабочим инструментом для русской культуры. Он составляет и публикует описания своих собраний, приглашает публику в свой музей и делится с ней своими обширными познаниями, предоставляет вещи из собрания художникам и ученым, активно участвует в самых разнообразных выставках. И в конечном итоге приносит свою коллекцию в дар Историческому музею Москвы [230 - В то время полное название музея звучало следующим образом: «Императорский Российский Исторический музей имени Императора Александра III».]. Именно этот шаг становится величайшим актом благотворительности в жизни П.И. Щукина.
   По свидетельству знакомых [231 - В частности, А.В. Орешникова.], Петр Иванович Щукин вынашивал идею передачи своего собрания в дар Императорскому Историческому музею города Москвы задолго до ее осуществления. Еще в 1891 году им было составлено соответствующее завещание – впоследствии уничтоженное [232 - См.: Орешников А.В. Указ. соч. С. 281.].
   В апреле же 1905 года в московский Исторический музей поступило заявление: «Честь имею обратиться в Управление музея с предложением принять от меня в дар мое, нигде не заложенное и свободное от всяких обязательств владение в городе Москве, Пресненской части, 3-го участка, по Малой Грузинской улице, со всеми на нем постройками, с моим собранием старинных русских и иностранных вещей, восточной коллекцией, картинной галереей, собранием рисунков и гравюр, библиотекой, рукописным архивом, с мебелью и со всей обстановкой на нижеследующих условиях: 1. Чтобы мой музей отныне назывался: ''Отделение императорского Российского Исторического музея… – Музей Петра Ивановича Щукина'' – и оставался в продолжение моей жизни в занимаемом им ныне моем доме. 2. Если правительство найдет необходимым, для принятия сего, сделать инвентарную опись моего музея, то я препятствовать сему не буду, но с тем, что означенная опись должна быть произведена чинами Управления Исторического музея в трехлетний срок со дня утверждения сего дара. 3. На приносимое мною в дар недвижимое имущество я выдам казне, в лице Управления Исторического музея, дарственную, с сохранением за мной пожизненного владения и права перестраивать существующие ныне мои постройки и вновь возводить по моему усмотрению. 4. Если правительство после моей смерти признает когда-либо нужным продать означенное недвижимое имущество, то вырученные от продажи суммы должны быть обращены полностью в государственные процентные бумаги и зачтены в специальные средства Исторического музея, с образованием фонда моего имени, исключительно для приобретения памятников старины и на ученые исследования и издания музея. 5. В случае указанной в пункте 4-м продажи недвижимости, весь мой музей во всех его частях должен поступить в число коллекций Исторического музея, на установленных для сего последнего основаниях» [233 - «Краткое описание нового владения Императорского Российского Исторического Музея им. императора Александра III в городе Москве, составленное П.И. Щукиным». М., 1906. С. 1–2. Цит. по: Македонская Е.И. Коллекция П.И. Щукина // Вопросы истории. М., 1978. № 10. С. 212.]. Подписано заявление было П.И. Щукиным.
   Н.С. Щербатов, директор Исторического музея, дар принял, и 20 мая 1905 года была оформлена дарственная на коллекцию и недвижимое имущество; только последнее оценивалось в 500 тысяч рублей. Какие же причины побудили Петра Ивановича сделать столь щедрый дар родному городу?
   Предположение Е.И. Македонской, согласно которому на Петра Ивановича подействовала сила примера (за год до него (т. е. в 1904 году. – А.Ф.) – Историческому музею подарил свое собрание А.П. Бахрушин, а еще раньше (в 1892 году. – А.Ф.) свою галерею Москве – П.М. Третьяков) [234 - Македонская Е.И. Коллекция П.И. Щукина… С. 216.], следует считать несостоятельным. Как уже говорилось, завещание существовало задолго до того, как дарение было совершено, – и ранее, чем пожертвовали свои собрания оба упомянутых Е.И. Македонской мецената. Идея о передаче коллекции государству возникает у Петра Ивановича в 1891 году, когда он после смерти отца приобретает участок для строительства на нем здания под музей; тогда же, 15 февраля 1891 года [235 - Щукин П.И. Воспоминания… С. 261 (послесловие составителя).], он и составляет завещание, по которому все старинные вещи передает Историческому музею.
   Брат Петра Ивановича, Сергей Иванович, находясь уже в эмиграции, сказал в разговоре с П.А. Бурышкиным: «Я собирал не только и не столько для себя, а для своей страны и своего народа. Что бы на нашей земле ни было, мои коллекции должны оставаться там» [236 - Бурышкин П.А. Указ. соч. М., 1991. С. 148.]. Более чем вероятно, что сходный образ мыслей имел и Петр Иванович, коренной москвич, который по «Воспоминаниям» предстает настоящим патриотом родного города. Таким образом, не исключено, что, передавая коллекцию, он ставил цель обогатить ею Москву. Во всяком случае, это мог быть один из серьезных его мотивов.
   Несомненно, Петр Иванович заботился о сохранности собрания. Для этого мало было каменных стен здания музея, которые лишь в определенной мере предохраняли ее от пожара и различных случайностей; нужно было еще обеспечить будущее своей коллекции. Очень часто случалось, что собрания после смерти их собирателя распродавались за бесценок, причем не только целиком, но и – чаще – по частям, коллекция рассеивалась и тем самым утрачивала свою ценность. Говоря, например, о родственной Щукиным семье Боткиных, Щукин упоминает в их числе и Дмитрия Сергеевича Боткина, собравшего «замечательную картинную галерею иностранных художников, которая, к сожалению, в настоящее время наследниками частью продана, а частью увезена из Москвы» [237 - Щукин П.И. Указ. соч… С. 98.]. Передавая в дар всю коллекцию целиком музею, Щукин мог быть в большей степени уверен в ее будущей сохранности, чем если бы он оставил ее наследникам.
   Нельзя отрицать за Петром Ивановичем и чисто человеческих качеств, таких как честолюбие и желание оставить по себе добрую память. П.А. Бурышкин, говоря о различных способах перехода во дворянство, пишет следующее: «Самым элегантным считалось получить генеральский чин, пожертвовав свои коллекции или музей Академии наук. На моей памяти таким путем стал генералом П.И. Щукин…» [238 - Бурышкин П.А. Указ. соч. С. 110.]. В награду за свой щедрый дар Петр Иванович был произведен в IV класс – в действительные статские советники – по ведомству Министерства народного просвещения и, как вспоминает тот же Бурышкин, «любил ходить в форменной шинели ведомства народного просвещения», при этом «напоминая видом почтенного директора какой-нибудь гимназии» [239 - Там же. С. 146.].
   Еще одну, пожалуй, наиболее важную причину поступка Щукина упоминает в некрологе А.В. Орешников, хорошо знакомый с Петром Ивановичем: «Свою заветную мысль – передать все собранное им на пользу науки – П.И. осуществил в 1905 году на деле» [240 - Орешников А.В. П.И. Щукин… С. 281.]. В самом деле, здесь необходимо еще раз вспомнить всю многостороннюю деятельность Щукина, направленную на открытие им своей коллекции миру и людям. В том и состоит назначение музея, чтобы выставлять на обозрение, обнародовать культурные ценности; и чем крупнее музей, тем лучше он эту функцию выполняет. К тому же Петр Иванович «собирал старину для научных исследований» [241 - Орешников А.В. П.И. Щукин… С. 279.] и прекрасно понимал, что для более тщательного ее изучения коллекцию необходимо передать в руки специалистов. Надо сказать, что сам Щукин о дарении собрания упоминает мимоходом [242 - Щукин П.И. Указ. соч. С. 232.].
   Что же касается христианских чувств, присущих представителям московского купечества, необходимости выполнить свыше назначенный долг, дать ответ перед Богом за нажитое богатство… Трудно все же сказать, насколько это применимо к П.И. Щукину. Из текста воспоминаний, а также из свидетельств современников неясно, насколько религиозен был сам Петр Иванович. В тексте книги он упоминает о посещении старых церквей, но тут же говорит, что в них он искал архитектурные формы в старорусском стиле для здания музея, а также обращал внимание на сохранившиеся там древности. Образованность Щукина, его тяга к высокой культуре, его интерес к национальной старине, вне сомнения, сыграли важную роль, когда он решался передать огромную коллекцию городу; что же касается его религиозности, то и она, возможно, повлияла на предпринимателя, когда он обдумывал этот акт великодушной щедрости, но… о силе ее влияния остается лишь строить предположения. Щукин-интеллектуал прозрачен. Щукин-христианин закрыт.
   Собрание свое Петр Иванович передал в дар еще при жизни, и до конца ее оставался попечителем и содержателем своего музея, продолжая пополнять его коллекции (если в 1905 году собрание насчитывало почти 15 тысяч экспонатов, то после смерти Щукина это уже 24 тысячи). Если бы не популяризация П.И. Щукиным своего собрания, он остался бы лишь крупным коллекционером, но не меценатом. Акт же передачи собрания Историческому музею был вершиной популяризаторской и благотворительной деятельности Петра Ивановича Щукина. Он утвердил имя Щукина в первом ряду московских меценатов.

Савва Иванович Мамонтов: Источник силы

   Обычно человек, который знает себе цену, ведет себя так, чтобы окружающим она тоже стала известна. Не учитывая этого, характер Саввы Ивановича Мамонтова понять трудно. Мамонтов – человек увлекающийся, моментально вспыхивающий и скоро гаснущий. Легкий в общении и в отношении к жизни. Судьбою ему было даровано очень высокое место в русской предпринимательской элите. Его ролью стало – властвовать над множеством людей, контролировать колоссальные денежные средства. А он по натуре был в большей степени «арт-директором», как сказали бы в наши времена, нежели директором генеральным. Его привлекали новые масштабные идеи, новые направления деятельности, новые умные люди. Он умел собрать компанию даровитых личностей, поставить на рельсы поезд какого-нибудь огромного проекта, направить необычную идею по пути, который в конечном счете мог привести к ее реализации. Но… постоянно считать, где и какой доход способна принести очередная затея или, скажем, давить на людей, требуя неукоснительного выполнения должностных обязанностей, – увольте! Мамонтов имел вкус ко всему новому и красивому. Его обаяние и его витальная сила притягивали к нему многих. А вот спокойно считать деньги он не умел. Это был человек-шампанское. И чтобы шипучая пена его жизненной энергии находила выход, требовалось постоянно «открывать бутылку». Иными словами, создавать ситуации, в которых Савва Иванович по-настоящему загорался. Вспыхнув, он многое мог совершить. Он был идеален для начала всякого дела, но успешно доводил его до конца, лишь если оно не слишком затягивалось…
   Савва Иванович родился в 1841 году в городе Ялуторовске за Уралом, в православной семье [243 - В выписке из метрической книги Вознесенской церкви города Ялуторовска Тобольской губернии говорится: «Сего 1841 года месяца октября записан Савва, рожденный второго и крещеный девятого числа означенного месяца. Родители: в городе купец Иван Федорович Мамонтов, законная жена Мария Тихоновна, оба вероисповедания православного».]. Мамонтовы были крупными винными откупщиками [244 - Откупщики – частные лица, которым государственной властью за известное вознаграждение предоставлялось право взимания налогов с населения – откупа. К откупной системе государство вынуждено было прибегать ввиду отсутствия налогового аппарата. Система была крайне выгодна для государства, так как ее функционирование не требовало расходов на содержание штата чиновников. В России на откупа отдавалась преимущественно продажа водки, но во второй половине XIX века откупная система была заменена винной монополией.]. О его прадеде известно только то, что он родился в 1730 году. Дед Саввы, Федор Иванович Мамонтов, на старости лет жил в Звенигороде, где занимался откупами, а также широкой благотворительностью [245 - П.А. Бурышкин пишет о Федоре Ивановиче, что благодарными жителями Звенигорода за услуги, оказанные им в 1812 году, был поставлен памятник на его могиле. Подробнее см.: Бурышкин П.А. Москва купеческая. М., 1991. С. 142.], умер и был похоронен. Его дело наследовали трое сыновей, в том числе Иван Федорович, разбогатевший на откупах – он принадлежал к десятке крупнейших российских предпринимателей подобного рода, чьи доходы превышали 3 миллиона рублей. В 1847 году он перебрался с семьей в Москву. Шестью годами позднее И.Ф. Мамонтова, уже столичного жителя, возвели в потомственное почетное гражданство. А три года спустя в Москву переехал его младший брат Николай. При жизни Ивана и Николая Федоровичей их семьи были почти неразлучны и, по свидетельству современников, «как бы слиты в одну» [246 - Боткина А.П. Павел Михайлович Третьяков в жизни и искусстве. М., 1960. С. 59.], хотя жили братья в разных домах. Эта семейная сплоченность не могла не повлиять на характер Саввы, третьего сына Ивана Федоровича (всего детей было семеро), ведь все его детство прошло в кругу большой патриархальной семьи. В дневнике, который Савва вел с 1858 года, он много говорит об отношениях двух семей, радуется тому, что из 21 гостя, пришедшего к ним на празднование Пасхи, 17 человек – Мамонтовы. Там же он пишет: «…Когда мы вместе, мы никогда не скучаем» [247 - Там же. С. 60.].
   Действительно, на скуку члены семьи Мамонтовых пожаловаться не могли. Отец С.И. Мамонтова, человек деятельный и энергичный, являлся, как говорили в те времена, «любителем искусства», в том числе искусства фотографии. В доме Мамонтовых устраивались вечера, где звучала жаркая полемика по поводу спектаклей и книг, гости пели и музицировали. По свидетельству А.П. Боткиной, Савва Иванович наравне с Виктором Николаевичем был наиболее музыкально одаренным из всех Мамонтовых-младших, которым вообще была присуща «природная музыкальность» [248 - Там же. С. 60–61.].
   Савва Иванович, как и другие Мамонтовы-младшие, получил хорошее образование: сначала дома брал уроки у нанятого учителя, потом один год провел в гимназии; был определен отцом в Институт корпуса гражданских инженеров в Петербурге (1854–1856), затем учился на юридическом факультете Московского университета (1860–1862). Действительно, мало кто из купеческих сыновей в 1850-е годы мог похвастаться столь достойным образованием. Вот только… молодой человек усвоил лишь незначительную его часть. Тем предметам, которые юному Савве были интересны, он отдавался со всем жаром, присущим его натуре. Теми же, что не цепляли его за душу или не находили отклика в уме, не занимался вовсе. Московский университет С.И. Мамонтов так и не окончил: он увлекся театром, стал участвовать в студенческих постановках. Но Иван Федорович не мог одобрить увлечение сына: его заботила дальнейшая судьба семейного дела. Как раз на рубеже 1850–1860-х годов И.Ф. Мамонтов, чутко улавливающий новые экономические веяния, занимается нефтяными промыслами, которыми он владел в Баку совместно с В.А. Кокоревым, а затем и устройством железных дорог. За несколько лет до смерти он начал строить одну из старейших в России железных дорог – Троицкую, Москва – Троице-Сергиева лавра. Потому в 1862 году он забирает сына из университета и отправляет в Баку, где Савва Иванович работает как простой служащий в Закаспийском товариществе [249 - Закаспийское торговое товарищество было создано в 1857 году по инициативе крупнейшего откупщика В. Кокорева, барона Н. Торнау, действительного статского советника Н. Новосельского, а также купцов И. Мамонтова и П. Медынцева. Деятельность этого товарищества, торговавшего со Средней Азией и Персией, стала началом перехода от мануфактурной стадии к машинному производству в области нефтяной промышленности. Управление товариществом располагалось в Москве. В 1874 году на его основе было образовано Бакинское нефтяное общество.]. Одним из основателей этого товарищества был его отец. По всей видимости, С.И. Мамонтов продолжил бы осваивать предпринимательскую стезю, если бы не болезнь: в том же 1863 году он простужает легкие – и едет в Италию поправлять здоровье. Заодно там он знакомится с производством шелковых материй и торговлей ими.
   Италия по всей Европе считалась самой плодородной почвой для взращивания художественных талантов. Живописцы из многих стран приезжали сюда, чтобы получать наставления от местных мастеров. Итальянские пейзажи, древние развалины, роскошное морское побережье считались идеальным материалом для оттачивания навыков у начинающих художников. В итальянских музеях и галереях выставлялись полотна, принадлежащие кисти прославленных творцов эпохи Возрождения, стены соборов были украшены фресками, игравшими роль образцов для подражания по всей Европе. А итальянская музыка, пение блистательных теноров и знаменитых примадонн покоряли сердца самых требовательных меломанов. Искусство в Италии жило бурной жизнью, словно море, вечно неспокойное, иной раз штормовое, изменчивое и бескрайнее, обдавая солнечными брызгами приезжих любителей высокой культуры.
   Савва Иванович увидел все это и… влюбился. Нет, не Италия пленила его, но тот великолепный рокот моря искусства, который не может слышать в этой стране лишь человек, начисто лишенный художественного вкуса. Яркий и завораживающий мир утонченной культуры увлек Савву Ивановича куда больше, нежели все остальные стороны его деятельности. Эта любовь не оставляла его до конца жизни. Где бы он ни оказывался, он всегда направлялся в ту сторону, где красота творчества преображала реальную жизнь.
   Пестрый и блестящий мир Италии будет притягивать Савву Ивановича на протяжении многих десятилетий. Сюда он приедет еще неоднократно. Именно в Италии начнут развиваться те стороны натуры Мамонтова, которые затем он в полной мере проявит у себя на родине. Здесь молодой русский коммерсант встретит людей, с которыми до конца жизни будет связан единым душевным горением. Так, путешествуя по Италии, Савва Мамонтов познакомился с Елизаветой Григорьевной Сапожниковой. Вернувшись в Россию, они обвенчались в 1865 году. Брак с Е.Г. Сапожниковой сделал С.И. Мамонтова одним из компаньонов крупной фирмы по производству шелковых тканей [250 - Легкая промышленность, а точнее текстиль, была традиционно ведущей отраслью в Москве. Именно она давала возможность быстрого роста капитала. Поэтому многие крупные московские предприниматели были «текстильщиками».]. В качестве свадебного подарка от И.Ф. Мамонтова молодожены получили дом № 6 по Садовой-Спасской улице [251 - Нынче в доме № 6 по Садовой-Спасской, где жил С.И. Мамонтов, находится Московский государственный университет печати.]. Вскоре он прославился на всю культурную Россию великолепными музыкальными – и не только – вечерами.
   А в 1869 году, когда умер Иван Федорович Мамонтов, его 28-летний сын Савва состоял членом правления Общества Московско-Ярославской железной дороги [252 - Вот что пишет об этом переломном в жизни Мамонтова моменте Ф.И. Шаляпин: «…Мамонтов готовился сам быть певцом, проделал в Италии очень солидную музыкальную подготовку и, кажется, собирался уже подписать контракт с импресарио, когда телеграмма из Москвы внезапно изменила весь его жизненный план: он должен был заняться делами дома Мамонтовых… Вообще, это был человек очень хорошего и тонкого вкуса» (Шаляпин Ф.И. Маска и душа: Мои сорок лет на театрах. М.: Московский рабочий, 1989. С. 98).]. К нему перешли семейные дела, прежде всего связанные с железнодорожным строительством, а вместе с ними – огромный отцовский капитал.
   С.И. Мамонтов обладал, как и его отец, чутьем необходимого. В Российской империи на протяжении нескольких десятилетий продолжался промышленный бум, экономика бурно развивалась. Этот взлет в очень большой степени связывают со строительством железных дорог. Стране они были нужны как воздух. И на их прокладке создавались колоссальные состояния. Савву Ивановича привлекал размах железнодорожного строительства, обилие новых инженерных идей, масштабы финансовой деятельности. И он втянулся в эту большую работу. Мамонтов так или иначе участвовал в создании нескольких железнодорожных магистралей, порой именно он принимал ключевые решения, становился во главе акционерных обществ, развивавших российскую железнодорожную сеть. В целом начиная с 1870-х годов Савва Иванович Мамонтов выглядит как успешный предприниматель. Купец первой гильдии, потомственный почетный гражданин, директор Общества Московско-Ярославской железной дороги (с 1872 года), гласный Московской городской думы, член Общества любителей коммерческих знаний. С 1894 года – председатель правления и главный акционер преобразованного Общества Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги [253 - Говоря о том, что Мамонтов возглавлял железнодорожное строительство, часто добавляют, что он был создателем конгломерата связанных между собой предприятий (чугуноплавительных, механических и других заводов; С.И. Мамонтова называют, к примеру, был одним из инициаторов создания в 1895 году Мытищинского (тогда Московского) вагоностроительного завода). Нельзя забывать при этом, что содержание этих заводов навязывалось Мамонтову государством как «довесок» к концессии на строительство того или иного направления железнодорожной сети.]. Мамонтов, как уже говорилось, строил много. Так, например, он возглавлял прокладку Донецкой каменноугольную железной дороги, соединившей Донбасс с Мариупольским портом, а также окружной железной дороги вокруг Москвы и даже задумывался о приобретении уральских заводов и рудников. Своего рода памятником его трудам стал Савеловский вокзал в Москве. И не напрасно в наши дни бронзовая фигура Саввы Ивановича украсила собой вокзальную площадь в Сергиевом Посаде…
   Вся эта кипучая деятельность была хороша для него, как для делового человека. Вот только в Мамонтове содержалось куда больше «души», чем «дельца». А душа его жаждала иного. То, что Савва Иванович являлся активным человеком, а не мечтателем, никак не мешало ему мечтать о воплощении в реальность сказочного пласта бытия. Мамонтов бредил искусством как таковым, без разбора его на составные части – музыку, скульптуру, живопись. Любил искусство бескорыстной, сумасшедшей любовью, пылал к нему неистовой страстью. Конечно, можно сказать, что удовлетворение страстей противоречит христианским идеалам. Но… именно страсть к культуре привела Савву Ивановича на путь подвига благочестия. Жизнь его словно бы написана на холсте истории для того, чтобы, посмотрев на нее, можно было сказать с уверенностью: лучше быть пристрастным, нежели равнодушным. Впрочем, природа мамонтовских страстей – совсем иная, нежели страстей остроуховских. У Остроухова страсти укоренились в самых глубинных слоях его личности, он был человеком пламенным. Савва Иванович, напротив, являлся личностью воздушной, легкой. У него страсть к культуре – не что иное, как переросшее себя хобби.
   Интерес к изобразительному искусству у Саввы Ивановича особенно проявился в конце 1860-х – начале 1870-х годов. Начиная с этого времени всюду, где бы ни находился Мамонтов со своей семьей, – в Италии, во Франции, в московском особняке, – его окружали художники. А в 1870 году он приобрел у С.С. Аксаковой, дочери известного писателя и славянофила, имение Абрамцево, на долгие годы ставшее центром подлинно русской художественной среды. Ее средоточием, ее животворным источником стали хозяева Абрамцева – Савва Иванович и Елизавета Григорьевна. Он – кипучий, страстный, с детства привыкший к окружению многочисленных домочадцев, а потому привычно превращавший всю свою жизнь в один большой нескончаемый праздник в кругу новой, созданной им семьи. Она – спокойная, по-христиански скромная, любимая всеми обитателями Абрамцева. Оба они – люди, влюбленные в искусство и, в частности, в русскую культуру. К тому же они были парой, взаимно дополнявшей друг друга: там, где Савве Ивановичу недоставало религиозного чувства, не хватало терпения довести до конца начатое дело, Елизавета Григорьевна всегда приходила ему на помощь.
   Вдохновение редко приходит к тому, кто ничего не делает. В Абрамцеве же владельцами усадьбы делалось столько, что вдохновения там хватало всем: художникам и певцам, скульпторам и актерам.
   Прежде всего чета Мамонтовых искала возможность вдохнуть новую жизнь в русское искусство, наполнить его национальным духом. По их мнению, русский художественный стиль должен был перестать ассоциироваться с изжившими себя предметами старины. Мамонтовы желали сделать из него катализатор для развития нового направления в искусстве, позволяющий наполнить художественную культуру внутренней силой. Они не только увлеклись этой идеей сами, но и смогли увлечь многих творческих людей. Их усадьба, расположенная недалеко от Троице-Сергиевой лавры, стала тем центром, вокруг которого сложился абрамцевский кружок, по сути, воплощавший в жизнь идеи, высказанные Саввой Мамонтовым и его супругой. Впрочем, порой его участники сами рождали новые идеи, а Мамонтов для их реализации придумывал наиболее удачные формы. В кружок этот первоначально входили профессор истории искусств А.В. Прахов, пансионеры Академии художеств [254 - Пансионерами Академии художеств становились те из учеников академии, кто выигрывал конкурс на большую золотую медаль. Медаль эта давала право на шестилетнее пребывание в Италии, где художник, находясь на казенном обеспечении, совершенствовался в профессиональном мастерстве и работал над написанием большой картины, которая могла стать – а часто действительно становилась – главным делом всей последующей жизни художника. При этом выпускники Академии художеств, даже и попавшие в число пансионеров, не были подготовлены к педагогической деятельности, а значит, и к дальнейшему существованию. Лишь единицы из числа золотых медалистов могли после возвращения в Россию из пансионерской поездки рассчитывать на карьеру профессионального живописца, на то, чтобы со временем стать академиком, а если повезет, то и профессором Академии художеств. Между этими двумя званиями пролегала пропасть. Обладатели больших золотых медалей после возвращения из Италии в Россию получали почетное звание академика… с которым не были сопряжены никакие должности, материальные блага и преимущества. Иным было положение человека, занявшего профессорскую должность. Но академик мог получить ее не раньше чем через девять лет, посвященных каждодневному поиску пропитания. Подробнее см.: Экштут С.А. Шайка передвижников: История одного творческого союза. М., 2008. С. 13–17.] М.М. Антокольский и В.Д. Поленов – с ними Мамонтов познакомился в Риме зимой 1872–1873 годов, – а также И.Е. Репин [255 - И.Е. Репин, так же как М.М. Антокольский и В.Д. Поленов, был пансионером Академии художеств. Знаменательно, что и перед Репиным, и перед Поленовым стояла трудноразрешимая задача: где им жить после возвращения из-за границы – в столице или же в глубинке. Узнав Мамонтова поближе, оба приняли решение в пользу Москвы – и Абрамцева.]. Знакомство с последним состоялось в Париже на год позже. Каждое лето они приезжали в Абрамцево, где Мамонтов устроил для них мастерскую. С течением времени состав кружка расширялся, в него вошли «сказочники» В.М. Васнецов и М.А. Врубель, пейзажисты И.И. Левитан, И.С. Остроухов, В.Д. Поленов, а также А.М. Васнецов, Н.В. Неврев, К.А. Коровин. В Абрамцеве обрел собственный стиль М.В. Нестеров. Некоторые из этих художников будут не только гостить в Абрамцеве, но и подолгу жить здесь, творя знаменитейшие из своих полотен [256 - В Абрамцеве И.Е. Репин написал «Крестный ход», закончил картину «Новобранцы», сделал первые эскизы картин «Иван Грозный и его сын Иван» и «Запорожцы», создал целый ряд портретов. В.М. Васнецовым здесь созданы картины «Три богатыря», «Аленушка», «Иван Царевич на сером волке», а В.А. Серовым – «Девочка с персиками». Кроме того, окрестности Абрамцева были изображены на пейзажах И.И. Левитана, В.Д. Поленова, И.С. Остроухова и многих других художников.]. У Саввы Мамонтова было остро развито чутье на талантливых людей. Например, одним из первых он понял масштаб таланта В.М. Васнецова и М.А. Врубеля, в то время как окружающие считали их творчество явлением непонятным, а потому ненужным [257 - Так, в конце 1870-х годов С.И. Мамонтов, закончив сооружение Донецкой каменноугольной железной дороги, решил украсить центральный вокзал этой дороги художественными картинами. Написать их он попросил В.М. Васнецова. Тот написал три полотна: «Стычка русских со скифами», «Ковер-самолет» и «Три царевны подземного царства». Первая картина показывала далекое прошлое Донецкого края, вторая сказочный способ передвижения и третья – богатство недр пробужденных земель. Но… картины на вокзал не попали. Первые две висели в большой столовой московского дома С.И. Мамонтова, третья – у А.И. Мамонтова. Подобная же ситуация сложилась в 1896 году с произведениями Врубеля: Савва Иванович заказал ему два полотна для павильонов Всероссийской промышленной и сельскохозяйственной выставки, проходившей в Нижнем Новгороде и включавшей художественный отдел. Эскизы Врубеля были одобрены Николаем II, и Врубель написал большие панно: «Микула Селянинович» и «Принцесса Греза». Когда панно уже висели на предназначенных для них местах, приехала комиссия от петербургской Академии художеств. Комиссия постановила: «Панно снять, как нехудожественные». Вышел скандал. В итоге Савва Иванович Мамонтов вне выставки, за оградой, построил большой деревянный зал, где были отдельно выставлены врубелевские панно.].
   Деятельность мамонтовского кружка отличалась пестротой и разнообразием. В то же время ее можно описать одной фразой Саввы Ивановича: «Надо приучить глаз народа к красивому на вокзалах, в храмах, на улицах» [258 - Станиславский К.С. Воспоминания о С.И. Мамонтове, прочитанные на гражданских поминках в Московском художественном театре. Цит. по: Мамонтов В.С. Воспоминания о русских художниках. М., 1950. С. 60.]. Помимо того что в Абрамцеве активно развивалась русская национальная живопись, здесь, а также в московском доме Мамонтовых происходило становление русской оперы. Именно в рамках мамонтовского кружка она прошла несколько стадий развития: устраивавшиеся в конце 1870-х годов воскресные «чтения» превратились за несколько лет сперва в «живые картины», затем – в любительские спектакли, обычно приходившиеся на Рождество (Савва Иванович был режиссером постановок, а зачастую и драматургом) [259 - Мамонтов В.С. Воспоминания о русских художниках. М., 1950. С. 11, 25. В домашних любительских спектаклях Мамонтовых принимали участие почти все члены Мамонтовского кружка, в том числе молодой К.С. Алексеев-Станиславский.]. Наконец, в 1885 году С.И. Мамонтов основал в Москве Частную оперу, ставшую на долгие годы его любимым детищем [260 - Мамонтов В.С. Воспоминания о русских художниках. М., 1950. С. 20. А в 1896 году Мамонтовым была открыта Русская частная опера.]. Мамонтовская опера была совершенно новым явлением в музыкальной жизни России. Она собрала блистательных певцов, некоторые ее постановки сейчас считаются классическими. Но… современники ее появление восприняли скептически. Кое-кто советовал даже наложить на Мамонтова опеку: вроде бы крупный делец, а содержит предприятие себе в убыток. Да и какое предприятие – оперу! О нем говорили: «Большой человек – не делом занимается, театром» [261 - Константин Коровин вспоминает… М., 1971. С. 237, 267. С.И. Мамонтов как-то пожаловался К.С. Коровину: «Меня спрашивает Витте, зачем я театр-оперу держу, это несерьезно. „Это серьезнее железных дорог, – ответил я. – Искусство это не одно развлечение только и увеселение“. Если б вы знали, как он смотрел на меня, как будто на человека из Суконной слободы. И сказал откровенно, что в искусстве он ничего не понимает. По его мнению, это только увеселение». Там же. С. 89–90. Высказанные С.Ю. Витте слова отражают отношение современных С.И. Мамонтову деловых кругов к искусству как таковому, в особенности к искусству театральному. А ведь Мамонтов к тому же спонсировал издание журнала «Мир искусства» – и это вряд ли придавало ему популярности в глазах предпринимательского слоя.]. Тем не менее, именно в Частной опере С.И. Мамонтова начался творческий путь Ф.И. Шаляпина, в основу постановок легла музыка великих русских композиторов, которыми пренебрегала императорская сцена, – Н.А. Римского-Корсакова и М.П. Мусоргского. А художественные декорации к постановкам создавали К.А. Коровин, В.Д. Поленов, М.А. Врубель, И.И. Левитан [262 - Главным принципом мамонтовской Частной оперы был принцип правдоподобия во всем: в деталях одежды, в реквизитах, в декорациях. Здесь впервые были созданы декорации-картины, написанные лучшими художниками того времени: К.А. Коровиным, В.Д. Поленовым, М.А. Врубелем, И.И. Левитаном, заменившие собой условные, грубо исполненные декорации императорских театров. С.И. Мамонтов]. Кроме того, уже с 1880-х годов в Абрамцеве шла бурная деятельность по воссозданию образцов «народного» орнамента, резьбы по дереву и камню, вышивки, по изучению старых и изобретению новых техник изготовления художественно-бытовой утвари, в том числе керамической. На основе собранной членами кружка коллекции был создан уникальный музей народных промыслов.
   Абрамцевский кружок дал Мамонтову в человеческом отношении то, чего не могла обеспечить никакая другая среда. Окружив себя талантливыми художниками, Савва Иванович оказался в ситуации, когда чужое горение давало ему возможность и самому гореть. Когда его «шампанское» открывали постоянно, предлагая деятельность блистательную, кипучую, разностороннюю, он должен был чувствовать себя центром притяжения для множества одаренных личностей и в то же время двигателем для множества превосходных идей. Личные способности Мамонтова получили шанс раскрыться наилучшим образом. Как организатор художественного сообщества, он принял роль, отлично соответствующую его характеру.
   Служением искусству пребывание Мамонтовых в Абрамцеве не ограничивалось. Увлеченные воплощением той или иной идеи, они все же не забывали заботиться и о людях, в окружении которых жили на протяжении многих лет.
   Само появление Мамонтовых в старой усадьбе многое изменило в быту абрамцевских жителей. По свидетельству Н.В. Поленовой, жены художника В.Д. Поленова, развернутая Мамонтовыми энергичная деятельность являлась продолжением «шестидесятых годов, когда молодежь, объятая общим энтузиазмом идеи служения человечеству, с самоотверженной любовью отдавалась этому делу. Одно личное счастье, интересы семьи не могли удовлетворять, лучшие люди того времени стремились к общественной деятельности. Молодые Мамонтовы, увлеченные могучей волной этого движения, возмечтали об общении с окружающим их народом и о служении ему всякими культурными начинаниями» [263 - Поленова Н.В. Абрамцево: Воспоминания. М., 2006. С. 14.].
   Когда в 1871 году в соседних с Абрамцевом деревнях вспыхнула эпидемия холеры, Мамонтовы и съехавшиеся к ним друзья под руководством студента Медико-хирургической академии П.А. Спиро «с жаром и геройским бесстрашием отдались делу лечения и ухода за больными» [264 - Поленова Н.В. Абрамцево: Воспоминания. М., 2006. С. 15.]. Благодаря их энергичной деятельности распространение эпидемии вскоре затормозилось. Это событие побудило Мамонтовых устроить для деревенских жителей больницу, а затем и школу – в окрестностях не имелось ни того ни другого. Здание лечебницы построили в 1873 году, в полуверсте от усадьбы. В нее пригласили постоянную фельдшерицу, а по воскресеньям приезжал доктор. К усадьбе стали съезжаться больные со всей округи [265 - Поленова Н.В. Абрамцево: Воспоминания. М., 2006. С. 17.]. В том же году была устроена школа. Обучение в ней вели сами члены абрамцевского кружка: одни читали с ребятами книги, другие знакомили их с естественной историей, третьи руководили пением.
   Кроме того, устроенные в Абрамцеве столярная, а затем и гончарная мастерские были серьезным подспорьем для крестьян. Их дети, окончив школу, обучались выбранному ими ремеслу [266 - Гончарная мастерская была устроена С.И. Мамонтовым в Абрамцеве в 1890 году, в то время как столярная существовала с середины 1880-х годов.], и это давало им возможность постоянного заработка без отрыва от домашних и полевых работ. Окончивших мастерскую парней снабжали набором инструментов и материалами, дома они изготавливали различные вещи, а готовые изделия принимала у них та же мастерская [267 - Мамонтов В.С. Воспоминания о русских художниках. М., 1950. С. 50.]. Таким образом, Мамонтов окольным путем, через увлечение культурой, пришел к социальной благотворительности. Но… на этом его путь не завершился. Он сделал следующий шаг – и пришел к Церкви.
   Увлеченность Саввы Ивановича высокой культурой, благородное горение главнейших участников абрамцевского кружка, положительным образом повлиявшее на его главу, привели Мамонтова к подвигу христианского благочестия – возведению храма. Пусть этот путь – непрямой, но Господь иной раз самыми необычными дорогами подводит людей ближе к себе. Поднимая на новую ступень национальную культуру, Савва Иванович почувствовал ее потаенное ядро – Христову веру. И усилия его как благотворителя привели к возникновению настоящего шедевра именно в виде церкви, а не чего-либо иного. По воле Мамонтова строилось многое – вплоть до Савеловского вокзала в Москве [268 - С.И. Мамонтов начинал строительство гостиницы «Метрополь» – поистине великого образца архитектуры московского модерна. Однако заканчивали возводить это здание, используя проекты, не им выбранные и не им одобренные. К тому времени Савва Иванович давно потерял состояние и не мог влиять на ход работ.]. Но печать гения лежит только на абрамцевском усадебном храме. Воля Саввы Ивановича соединила в одном творении христианскую истину с блестящим интеллектом и художественным даром многих людей.
   По свидетельству Н.В. Поленовой, сама идея церковного строительства появилась в 1878 году, в светлый праздник Пасхи, который Мамонтовы решили, вопреки обыкновению, встретить в Абрамцеве. По причине половодья и бездорожья нельзя было проехать в приходской храм в селе Ахтырка, поэтому заутреню устроили дома, под звон колоколов Хотьковского монастыря. После этого Мамонтовы, их друзья и родственники стали ежегодно встречать Пасху в Абрамцеве. В 1880 году в Великую субботу река Воря разлилась настолько сильно, что жители окрестных деревень не могли попасть в ближайшую церковь – и устремились на службу в усадьбу. Тогда-то и пришла в голову Савве Ивановичу мысль о постройке часовни. Мысль эта активно обсуждалась, но к ее реализации так и не приступили. Зато через год было принято решение строить не часовню, но храм – во имя Спаса Нерукотворного образа [269 - Поленова Н.В. Абрамцево: Воспоминания. М., 2006. С. 19–20.].
   В строительство храма оказался вовлечен весь мамонтовский кружок, но больше других этой работой загорелись В.М. Васнецов и В.Д. Поленов. Руководил строительством сам Савва Иванович: он решал, претворять ли в жизнь ту или иную идею [270 - Поленова Н.В. Абрамцево: Воспоминания. М., 2006. С. 22.]. В архитектурном облике храма Поленов предложил ориентироваться на новгородскую церковь конца XII века – Спаса на Нередице. Идею одобрили, Васнецов разработал детальный проект. Прежде чем приступить к его воплощению, члены кружка под руководством Поленова предприняли поездку в Ростов и Ярославль – смотреть местные «древности» – сохранившиеся памятники древнерусского зодчества [271 - Для 1880-х годов поездки по городам с целью познакомиться со старинной архитектурой, или, как тогда говорили, «древностями», не были распространенным видом проведения досуга. Они предпринимались лишь отдельными специалистами или энтузиастами-одиночками, которых почитали за чудаков. Общественного интереса русская старина пока еще не привлекала.]. Поездка еще более укрепила всех ее участников в необходимости продолжить начатое дело. Участники кружка горели желанием осуществить свой план как можно скорее. Поэтому в конце мая 1881 года приступили к кладке, не дождавшись официального разрешения возводить храм. Церковный обряд закладки состоялся лишь 1 сентября. «Первые камни» на месте будущего алтаря положили священник, Савва и Елизавета Мамонтовы и остальные участники строительства. К этому времени значительная часть церкви была уже готова.
   Постройка храма, как никакая другая мамонтовская идея, сплотила членов кружка. Вместе они искали подходящие орнаменты, с жаром обсуждали каждую деталь, вместе вырезали рисунок по камню и дереву, вместе воплощали другие задумки… Иными словами, работа шла с необыкновенным одушевлением. Каждый занимался тем делом, которое было ему по силам – и по душе. Когда каменное строительство в основном завершилось, принялись писать образа для иконостаса и продумывать внутреннюю отделку храма. Большой образ Спаса Нерукотворного, исполненный с необычным для церковной живописи реализмом, а также небольших размеров образ Софии, Веры, Надежды и Любви написал для церкви И.Е. Репин. Барельеф головы Иоанна Крестителя на блюде высек из камня М.М. Антокольский. Образ Николая Чудотворца исполнил Н.В. Неврев. Е.Г. Мамонтова и ее двоюродная сестра Н.В. Якунчикова вышивали по эскизу В.Д. Поленова шелковые хоругви. Савва Иванович, приезжавший в Абрамцево к вечеру и по праздничным дням, тоже участвовал в деле: высекал, наравне с другими, каменный орнамент, воодушевлял всех новыми идеями и добрыми шутками. Именно он обеспечивал все необходимые строительные материалы и нанимал на работу кузнецов, каменотесов, позолотчиков. Миллионер Мамонтов оказался в роли «прораба» на строительстве храма в собственной усадьбе. Можно ли в наши времена представить себе кого-либо из российских олигархов в подобном амплуа?
   Главные работы по внутренней отделке храма вели В.Д. Поленов и В.М. Васнецов. В.С. Мамонтов, сын Саввы Ивановича, пишет в воспоминаниях, что без их деятельного участия церковь, скорее всего, не была бы построена [272 - Мамонтов В.С. Воспоминания о русских художниках. М., 1950. С. 18, 27.]. Причудливый иконостас – деревянный, резной, исполненный в новгородском стиле – дело рук Поленова. Василий Дмитриевич, находясь «под свежим впечатлением только что им посещенной Палестины», написал для Царских врат икону Благовещения и несколько мелких образов для иконостаса. Он же выполнил изразец с ликом Нерукотворного Спаса, помещенный снаружи над входной дверью, и многочисленные эскизы паникадил, подсвечников, церковной утвари и т. п. [273 - Мамонтов В.С. Воспоминания о русских художниках. М., 1950. С. 18.]
   Наибольшее количество росписей в храме исполнил В.М. Васнецов. Так, для иконостаса он написал большой, во весь рост, образ Сергия Радонежского. Первый опыт религиозной живописи стал для художника откровением и повлиял на всю дальнейшую творческую судьбу Виктора Михайловича. Создал он и несколько мелких икон, в том числе икону Божьей матери с младенцем. Когда в храме стали заниматься полами и из-за отсутствия плит хотели делать обыкновенный цементный пол с плиткой, Васнецов возмутился и настоял на художественной выкладке мозаичного узора. Набросал рисунок – стилизованный цветок – и самолично работал с мастерами, укладывавшими мозаику. В 1891 году умер и был похоронен в Абрамцеве рядом с церковью Андрей, один из сыновей Саввы Ивановича. По проекту Васнецова над его могилой к храму пристроили часовенку. Она столь органично вписалась в силуэт церкви, что в наши дни многим посетителям Абрамцева представляется архитектурным элементом, с самого начала принадлежавшим зданию.
   Окончательное завершение и отделка храма пришлись на весну-лето 1882 года. Купол церкви украсили изразцами – еще не местными, абрамцевскими, но заказными. Освящение церкви состоялось летом 1882 года, в Спасов день [274 - По всей видимости, абрамцевская церковь была освящена 1 августа по старому стилю (14 августа – по новому). Н.В. Поленова пишет, что храм был освящен в июле, но она могла незначительно ошибиться. В.С. Мамонтов датой освящения называет Спасов день. Русской православной церковью празднуется три Спаса: Медовый (или Происхождение (изнесение) Честных Древ Животворящего Креста Господня, 14/1 августа), Яблочный (или Преображение Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, 19/6 августа) и Спас на Холсте (или перенесение из Едессы в Константинополь Нерукотворного Образа Господа нашего Иисуса Христа, 29/16 августа). Из них ближе всего к июлю праздник Медового Спаса. См.: Поленова Н.В. Абрамцево: Воспоминания. М., 2006. С. 24; Мамонтов В.С. Воспоминания о русских художниках. М., 1950. С. 66.], и стало всеобщим праздником. А вскоре состоялся еще один праздник: венчание В.Д. Поленова и Н.В. Якунчиковой в только что построенном храме.
   Абрамцевская церковь по архитектурному убранству и самому духу своему ничуть не напоминала российские храмовые здания середины XIX столетия, подчиненные строгому рацио. Во второй половине века, особенно при государе Александре III, правительство искало способы воплотить в языке камня русско-византийский стиль, но удачных опытов оказалось до обидного мало. Там выходило слишком казенно, тут – слишком помпезно… Русская форма еще слишком зависела от европейского опыта наших архитекторов, а потому на нее мало откликалась душа русского народа. Настоящих больших удач, надо подчеркнуть, оказалось совсем немного. Они были, да, движение в эту сторону постепенно набирало силу, но… уж очень постепенно. Абрамцевский храм на этом фоне выглядит настоящей жемчужиной. Его создавали высокообразованные люди, отлично разбиравшиеся в европейском художественном опыте нескольких предыдущих столетий. Однако церковь они строили так, будто Россия не прошла петровской вестернизации, будто не существовало у нас ни барокко, ни классицизма, ни ампира. Их творение плоть от плоти лучших образцов древнерусского зодчества, выглядит подобно им и как будто испускает сияние святорусской древности. Компания рафинированных интеллектуалов, возводя эту церковь, объяснялась Богу в любви на простом языке отдаленных предков. Она по мере взрастания все больше и больше становилась живым свидетельством того единения, которое произошло между членами абрамцевского кружка в устремлении к высшим христианским идеалам.
   По-разному дается людям вера. Некоторые получают веру по наследству – от матери с отцом, от деда с бабкой, от прадедов, от всей толщи прежних поколений. А кому-то приходится в зрелом возрасте принимать ее. Или, может быть, заново входить в «детскую религиозность», отброшенную когда-то, на пороге взросления. Это в первую очередь касается высокообразованных людей. Для них мало веры, полученной из родительских рук, мало веры, воспитанной в детстве, мало веры, основанной на чувстве. Им нужна вера продуманная, принятая твердо, как результат сознательно сделанного выбора. Так вот, абрамцевские художники были как раз из подобных людей. И созданный ими храм, в сущности, – акт уравнивания «умной» веры с верою простодушной, мистическим христианством русского средневековья, чудесным православием детства.
   Итогом совместной работы полутора десятков чутких к красоте людей стало создание не копии какого-то одного храма, а некоего идеального воплощения в одном памятнике сокровенной сути русского церковного зодчества. Благодаря Савве Ивановичу этот большой труд удалось довести до конца. Будучи деловым человеком, он не мог участвовать в работах постоянно, но, как пишет И.Е. Репин, «налетал на нас, как освежающий дождь, весело вспрыскивал нас своими добрыми замечаниями и незаменимыми советами», вселял в членов кружка задорную уверенность в своих силах и жажду творчества [275 - Репин И.Е. Избранные письма. В 2-х тт. Т. 2 (1893–1930 гг.). М., 1969. С. 386.]. Как бы то ни было, абрамцевская церковь стала созданием не одного человека, но многих устремленных к высшей красоте умов. Она словно принадлежит сказочной реальности. Может быть, сказывается то, что в ее проектировании принял столь активное участие Васнецов, мастер сказочной живописи. А может быть, причина тут другая. Иногда людям, охваченным красивым, светлым чувством, Бог позволяет протянуть руку в сказку и добыть там нечто невероятное, несбыточное – для нашей действительности. Они как будто получают опыт пребывания в ином мире, более близком к совершенству изначалья, к потерянному раю… Не награда ли это за чистоту души? Не чудо ли доброе? Творцам храма в Абрамцеве дали возможность перенести сказку в наш мир и утвердить ее здесь. От нее стало светлее.
   Жаль только, что не всегда творцам сказки позволяется жить в том сказочном мире, созданном благодаря их усилиям…
   Может быть, Мамонтова сгубили глубинные свойства натуры, не позволявшие ему на сто процентов отдаваться предпринимательской деятельности.
   Еще во времена учебы Мамонтов отдавал всего себя тому, чем искренне заинтересовался, и не мог сконцентрироваться на том, что оставляло его равнодушным. Немецкий язык – да! В совершенстве! Латынь… а зачем? Одно пустое мучение… Предмету увлечения Савва Иванович жертвовал время, энергию, деньги. Он мог развить активнейшую деятельность. Становился цепким, напористым и сохранял бодрость духа, пока новое дело «подзаводило» его. Но редко мог с холодной головой, руководствуясь логикой, чувством долга или простым материальным интересом, пройти весь путь от блестящей идеи до окончательного воплощения затеи в реальность. Отчасти этим, наверное, объясняется его неудача на коммерческом поприще. Ума, идей, масштаба ему доставало. Но мертвой хватки, четкой последовательности в действиях, умения жестко контролировать подчиненных Мамонтов был, по всей видимости, лишен. Ему досталось огромное наследство, и Савва Иванович со своим «некоммерческим» характером мог очень долго оставаться на плаву, хотя бы и приняв в трюмы немало воды через маленькие пробоины. Лишь последний страшный удар окончательно утопил его.
   Полтора десятка лет прошло с тех пор, как поднялась церковь Спаса Нерукотворного образа в Абрамцеве. С тех пор, как сплотила она хозяев усадьбы не только с их гостями, но и с простым народом, приходившим молиться в новый храм. Наступил 1899 год, а с ним – полный крах Саввы Ивановича как предпринимателя. На этот год приходится возбуждение уголовного дела по факту растраты им средств Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги. Виновность Мамонтова по этому делу доказать не удалось. Существуют версии, согласно которым его подставили. Финансовый корабль Саввы Ивановича мог бы еще выплыть, но в чьих-то глазах он виделся слишком ценным имуществом, чтобы оставлять его в руках мечтателя… Так или иначе, но к концу шестого десятка лет Савва Мамонтов оказался на обочине жизни. После пяти месяцев пребывания в одиночной камере Таганской тюрьмы, а затем под домашним арестом он вышел на свободу. Его полностью оправдали. Но… имущество Мамонтова было распродано. Савва Иванович поселился у Бутырской заставы при гончарном заводе «Абрамцево», основанном в 1889 году [276 - Гончарный завод «Абрамцево», расположенный возле Бутырской заставы, был основан в 1889 году и являлся не чем иным, как абрамцевской гончарной мастерской С.И. Мамонтова, переведенной в Москву.].
   Так получилось, что к концу жизни Мамонтов остался одинок. Не было больше шумных компаний, не осталось средств, которые он мог бы тратить на искусство. Но гораздо больше, чем потеря денег и имущества, Савву Ивановича тяготило одиночество. Если П.М. Третьяков принадлежал к числу «концентрированных одиночек», ощущающих полноту бытия только наедине с собой или в самом узком кругу семьи, то Мамонтов, напротив, жил эмоциями других людей, был полон тогда лишь, когда оказывался в центре большого коллектива. Творческие люди являлись для Мамонтова своеобразным источником жизненной энергии. Получив ее, он возвращал сторицей. Савва Иванович для своих товарищей играл роль печки, возле которой всегда можно отогреться. Так произошло и в начале 1880-х, когда строилась абрамцевская церковь. Вокруг Мамонтова оказалось несколько глубоко верующих людей, принадлежащих миру искусства. Их религиозность «разогрела» христианские чувства Саввы Ивановича. Из этого взаимного обогащения, из общей увлеченности, из благой способности Мамонтова дарить силу добрым начинаниям и родился удивительный храм-сказка.
   На закате жизни Савва Иванович лишился подобного общения.
   В 1907 году умирает дочь Саввы Ивановича Вера, в 1915-м – старший сын Сергей, а в 1908-м – и Елизавета Григорьевна. Сам Савва Иванович в почти полной безвестности дожил до революции и скончался в 1918 году после продолжительной болезни. Его тело упокоилось у Спасской церкви в Абрамцеве, рядом с сыном Андреем.
   Печально завершился жизненный путь одного из величайших русских меценатов. Но в нем была вершина, подсвеченная добрым огнем христианского чувства. И к ней Савва Иванович вернулся, когда пришел его последний срок.

Козьма Терентьевич Солдатёнков: Русский Козьма Медичи

   К.Т. Солдатёнков – одна из тех фигур, которым не повезло закрепиться в исторической памяти, несмотря на то что сделали они за свою жизнь немало благих дел. Еще в начале XX века его имя было известно столь же широко, как имя П.М. Третьякова. Сейчас же, в начале века XXI, по узнаваемости сильно от него отстало. В водовороте бурного XX века оно смешалось со множеством других имен, известных ныне лишь немногим любителям старины. Между тем история жизни этих людей, склад их личности заслуживают пристального к себе внимания со стороны образованной общественности.
   Козьма Терентьевич Солдатёнков не просто жил в период перехода от древних, традиционных устоев посадского мира к эпохе европейски образованного купечества, но и стал одной из фигур, определивших этот переход. Он воплотил в себе наиболее яркие черты обеих эпох. Это отразилось в его характере и образе жизни в виде некоей противоречивости, двойственности, которую отмечают многие из тех, кто знал его лично.
   Современники называли К.Т. Солдатёнкова столпом московского старообрядчества [277 - Зилоти В.П. В доме Третьякова. М., 1998. С. 70.]. Действительно, человек глубоко религиозный, он был весьма деятелен во всем, что касалось веры отцов. Старообрядец по Рогожскому кладбищу [278 - В 1771 году в Москве разразилась страшная эпидемия чумы. Распоряжением правительства было запрещено хоронить покойников в городской черте. В связи с этим за пределами города появляются новые кладбища. В их числе – Рогожское: местность за Рогожской заставой в Москве была отведена для погребения старообрядцев, приемлющих священство, а также Преображенское – для захоронения староверов-беспоповцев. В дальнейшем оба кладбища стали центрами сосредоточения старообрядческих общин.], Козьма Терентьевич никогда не начинал писать писем или записок, не поставив предварительно в двух верхних уголках бумаги «Г» и «Б», что означало: «Господи, благослови». В солдатёнковском доме на Мясницкой, 37 была устроена большая молельня, где служил сам хозяин, а также его родственник С.Т. Большаков, «для чего оба надевали кафтан особого покроя» [279 - Щукин П.И. Воспоминания: Из истории меценатства России. М., 1997.С. 109.]. По воспоминаниям В.П. Зилоти, урожденной Третьяковой, это был человек, в котором «чувствовалась большая сила, физическая и душевная, нередко встречающаяся у русских старообрядцев» [280 - Зилоти В.П. Указ. соч. С. 75.]. При этом в обычные дни одевался Козьма Терентьевич по-европейски: летом ходил в сером сюртуке, в серой накидке и серой фетровой шляпе с большими полями [281 - Зилоти В.П. Указ. соч. С. 75.]. Владелец восьмимиллионного состояния, Солдатёнков на протяжении всей жизни принимал деятельное участие в жизни староверов не только Москвы и Рогожской общины [282 - Для примера: сумма лишь одного из пожертвований К.Т. Солдатёнкова – богаделенному дому при Рогожском кладбище – составила 100 тысяч рублей.], но и всей России – оказывал им поддержку деньгами и делом.
   Об уровне общественного уважения к К.Т. Солдатёнкову дает представление следующий факт. По свидетельству П.И. Щукина, – а его отца с К.Т. Солдатёнковым связывали более чем полувековые дружеские отношения, – в целом обслуживание в Сандуновских банях было не на высоте, часто пренебрегали элементарными правилами гигиены; между тем некоторых клиентов принимали в отдельных номерах и подносили им серебряные тазы и шайки; такой особый подход был к московскому генерал-губернатору, К.Т. Солдатёнкову и богатым невестам [283 - Щукин П.И. Воспоминания… С. 12.].
   Родился Козьма Терентьевич в 1818 году в семье купцов, старообрядцев по Рогожскому кладбищу. Дед его, Егор Васильевич, к концу жизни состоявший во второй гильдии, происходил из крестьян деревни Прокунино Вохонской волости Коломенского уезда. В 1797 году он переселился в Москву. Отец, Терентий Егорович Солдатёнков, владелец бумаготкацкой фабрики в Рогожской части [284 - В 1810-х годах Терентий Егорович Солдатёнков владел бумаготкацкой фабрикой вместе с братом, затем единолично.], входил в состав первогильдейского купечества, а с 1835 года стал потомственным почетным гражданином. В семье было шестеро детей, четверо из них – три дочери и один из сыновей – умерли в детстве. Братья Иван и Козьма стали продолжателями отцовского дела.
   Козьма Терентьевич не получил систематического образования, был обучен лишь азам грамоты – обыденное явление для купеческой среды 1820–1830-х годов. В этом смысле он был ничуть не похож на П.И. Щукина и С.И. Мамонтова. С ранних лет купеческий сын работал приказчиком в отцовской лавке, получая крайне небольшое жалованье – и необходимый практический опыт. Надо сказать, в том, что отец держал отпрыска «в черном теле», был немалый смысл, подтвержденный многовековым опытом: будущий купец на собственном хребте ощущал, почем он, звонкий серебряный рубль, сколько пота и крови надо пролить, чтобы его «нажить». Действительно, долгие годы службы за отцовской конторкой выработали в К.Т. Солдатёнкове чутье предпринимателя, он стал весьма удачливым коммерсантом, настоящим профессионалом в своем деле. В 1850 году умер его отец, еще через два года – старший брат Иван, так что Козьма стал единственным наследником семейного дела. Быстро приумножив нажитый отцом капитал, К.Т. Солдатёнков уже в середине 1850-х годов стал одним из наиболее крупных торговцев хлопчатобумажной пряжей в России. Кроме этого, он занялся дисконтом векселей, стал пайщиком целого ряда финансово-промышленных предприятий: фабрики Гюбнера, Даниловской и Кренгольмской мануфактур, а также Московского учетного банка, Московского страхового от огня общества; был одним из основателей Пивоваренного завода Трехгорного товарищества в Москве [285 - Пивоваренный завод Трехгорного товарищества в Москве был основан в 1875 году и считался одним из лучших предприятий своего профиля не только в России, но и в Европе. Существует и в наши дни под именем Бадаевского завода.]. Кроме того, Солдатёнков занимал общественно значимые должности: был гласным Московской городской думы (1863–1873), выборным Московского биржевого общества (1870–1881) и старшиной Московского биржевого комитета (1855–1858). На каждом месте он задерживался по многу лет. Следовательно, ему доверяли, в нем видели ответственного человека. Козьма Терентьевич быстро занял почетное место в купеческих кругах Москвы. Имя купца первой гильдии, потомственного почетного гражданина, коммерции советника [286 - Почетный титул коммерции советника был установлен в Российской империи в 1800 году для купечества. Он приравнивался к VIII классу статской службы, как и учрежденное одновременно с ним звание мануфактур-советника.] Козьмы Терентьевича Солдатёнкова знала вся Первопрестольная.
   Будучи убежденным старообрядцем, Солдатёнков, тем не менее, в своих идейных исканиях ориентировался не на отечественную старину, а на Европу. Близко с ним знакомый историк, археолог, один из основателей Исторического музея в Москве Иван Егорович Забелин в своих заметках за 1893–1894 годы выделяет несколько типов «наших (российских. – А.Ф.) европейцев», приводя к каждому типу пример. Тип «купца-европейца» иллюстрирует Солдатёнков [287 - Забелин И.Е. Дневники. Записные книжки. М., 2001. С. 179.]. Козьма Терентьевич ежегодно ездил за границу, обыкновенно с переводчиком из врачей, сопровождавшим его при беглом осмотре музеев и картинных галерей – с этого осмотра начиналась каждая поездка [288 - Щукин П.И. Указ. соч… С. 110.]. В заграничных путешествиях он проводил обыкновенно около трех месяцев, с начала августа до начала октября [289 - Чернышевский Н.Г. Полное собрание сочинений. В 15-ти тт. Т. XV. Письма: 1877–1889. М., 1950. С. 685.], кроме того, зимою он живал в Риме [290 - Зилоти В.П. Указ. соч. С. 70.]. Козьма Терентьевич превосходно знал быт состоятельных европейцев. Он видел, что образованность и соприкосновение с высокой культурой стали неотъемлемой составляющей повседневной жизни предпринимательского класса. Видел – и шел тем же путем. Возможно, ему нравился «окультуренный» уклад европейских буржуа. Возможно, Солдатёнков воспринимал культурную составляющую как один из маркеров социального статуса. Возможно, и то и другое. В любом случае он начал прикладывать усилия, восполняя недостаток собственного образования. Он так и не выучил ни один из иностранных языков в течение всей своей жизни. Однако, чувствуя потребность уйти от традиционной жизни родной посадской среды, уподобиться – как минимум во внешних проявлениях – европейскому просвещенному коммерсанту, Солдатёнков окружил себя людьми науки и искусства, сам способствовал обогащению отечественной культуры. Из «европейскости» Солдатёнкова, по всей видимости, и появились два важных дела его жизни.
   Так, потребность в интеллектуальной жизни подтолкнула К.Т. Солдатёнкова к сближению с московскими западниками во главе с Т.Н. Грановским. Под их влиянием в 1856 году Солдатёнков совместно с Н.М. Щепкиным основывает издательскую фирму. Ее целью стало издание книг, которые не могли рассчитывать на большой тираж, но были необходимы для отечественной науки или культуры. Первой книгой издательства стал сборник стихов А.В. Кольцова. Затем выпускаются сочинения Н.П. Огарева, Н.А. Некрасова, В.Г. Белинского. В 1862 году происходит разрыв между компаньонами, и Солдатёнков основывает свою фирму «К.Т. Солдатёнков». Первой книгой, выпущенной этим издательством в 1862 году, был роман И.С. Тургенева «Отцы и дети».
   Видимо, чутье, присущее Козьме Терентьевичу в его предпринимательской деятельности, не подвело его и в издательском деле. После реформ начала 1860-х годов появляется массовый читатель, а с ним растет спрос на критику и публицистику, на историческую, экономическую и художественную литературу. И Солдатёнков удовлетворяет этот спрос, выпуская все новые капитальные произведения, среди прочих наук предпочтение отдавая истории. Очень важно, что среди выпущенных им книг бульшую часть (около 60 %) составляет серьезная переводная литература. Солдатёнков оплачивал труд лучших переводчиков (в частности, «Всеобщую историю» Вебера в 14 томах переводил Н.Г. Чернышевский) [291 - См., например: Чернышевский Н.Г. Полное собрание сочинений. В 15-ти тт. Т. XV. Письма: 1877–1889. М., 1950. С. 520, 529.].
   Книгопечатанием Козьма Терентьевич занимался страстно, и в 1899 году, за два года до кончины, говорил: «Этой деятельности я не оставлю, пока я жив, и до последнего вздоха буду думать о напечатании намеченных книг…» [292 - К.Т. Солдатёнков // Исторический вестник. 1901. № 9.]. В течение полувека существования фирмы он выпустил около 200 названий книг художественной, исторической, философской, экономической, искусствоведческой тематики.
   К.Т. Солдатёнков не только издавал уже написанные книги, но и помогал многим русским писателям в трудные минуты их жизни, заказывая им написать или перевести ту или иную работу. Так, с неизменной теплотой отзывается о нем Н.Г. Чернышевский, который всю вторую половину 1880-х годов жил переводами западноевропейских историков, щедро оплачиваемыми и издаваемыми К.Т. Солдатёнковым: «Издатель – человек очень богатый и совершенно честный… Он делает для меня больше, нежели мог бы я сам желать» [293 - Чернышевский Н.Г. Полное собрание сочинений. В 15-ти тт. Т. XV. Письма: 1877–1889. М., 1950. С. 529, 561.]. Другие современники также воспринимали К.Т. Солдатёнкова как бескорыстного благотворителя. Это нашло отражение в данном ему прозвище: Козьма Медичи [294 - Зилоти В.П. Указ. соч. М., 1998. С. 70.].
   В дневниковых записях И.Е. Забелина обращает на себя внимание следующий эпизод. Однажды за обедом он пожаловался на скудную оплату его исследований, говорил, что не из-за чего работать, что себе стоит дороже. Козьма Терентьевич сразу ответил, что он берет на себя его обеспечение и финансирует третий том его труда [295 - Забелин И.Е. Указ. соч. С. 92–93.]. Н.А. Некрасову Солдатёнков помог спасти от закрытия «Современник», дав ему в 1855 году средства на поддержание журнала. Правда, впоследствии у них сложились непростые отношения, о чем можно судить по письмам Н.А. Некрасова к знакомым [296 - Некрасов Н.А. Переписка Н.А. Некрасова. В 2 т. Т. 2. М., 1987.]. Нужно все же отметить, что у Козьмы Терентьевича были четкие представления о том, на что он готов пожертвовать деньги, а на что – нет. Дело доходило порой до курьезов. Например, археолог и хранитель Московской Оружейной палаты Ю.Д. Филимонов, оскорбившись отказом Солдатёнкова пожертвовать деньги на некое научное издание, обвинил его в том, что тот «не Козьма Медичи, а какой-нибудь Козьма-кучер» [297 - Щукин П.И. Указ. соч. С. 130.].
   Многие современники К.Т. Солдатёнкова, в том числе поэт Н.А. Некрасов, отмечали, что «он ведет издательское дело не для своей выгоды, а в убыток себе, из чистого желания пользы русской публике». Нередко его книги продавались по цене более низкой, чем их себестоимость; это делало фундаментальные издания доступными небогатому читателю.
   С другой стороны… подбор изданий, выпускаемых Солдатёнковым, заставляет задуматься: не стояла ли за его филантропией в деле продажи книг «задняя мысль», некая не очевидная с первого взгляда, но весьма конкретная цель? Ведь Козьма Терентьевич поддерживал своим кошельком издания оппозиционные, а то и прямо революционные. Имена Н.Г. Чернышевского, В.Г. Белинского, Н.П. Огарева говорят сами за себя. На примере Солдатёнкова ясно видна пестрота старообрядческой благотворительности. Среди плодов ее были и отравленные; яд их способствовал будущим революционным потрясениям. Издательская деятельность Солдатёнкова, будучи в немалой степени направлена на подрыв традиционных устоев, главным хранителем которых была Православная церковь, подтачивала государство изнутри, как жук-древоточец точит ствол дерева.
   Так или иначе, Солдатёнков не жалел денег на все, что было связано с миром книги, чем заслужил почтенное имя идейного книгоиздателя. Но это всего лишь одна из сторон его благотворительности. Увлечение Европой породило еще одно, не менее важное, направление меценатской деятельности Козьмы Терентьевича.
   Он прославился как коллекционер произведений искусства.
   Получило широкую известность собрание картин русских художников К.Т. Солдатёнкова, крупнейшее после Третьяковской галереи. Собирать картины Козьма Терентьевич принялся в конце 1840-х годов (на несколько лет раньше, чем П.М. Третьяков). Но решающий этап в складывании его коллекции начался после поездки в Италию в 1872 году. Там он сошелся, через братьев Боткиных, с известным художником А.А. Ивановым [298 - Подробнее см. очерк П.А. Бурышкина, посвященный К.Т. Солдатёнкову, в книге: Бурышкин П.А. Москва купеческая: Мемуары. М., 1991.]. Козьма Терентьевич обратился к Иванову с просьбой покупать для него лучшие картины русских художников, живописец согласился и действительно помогал меценату с покупками. Галерея К.Т. Солдатёнкова к концу его жизни насчитывала 230 полотен, в числе которых были «Вирсавия» К.Р. Брюллова, «Автопортрет» В.А. Тропинина, «Вдовушка» П.А. Федотова, «Чаепитие в Мытищах» В.Г. Перова и многие другие знаменитые произведения. Созданная трудами Солдатёнкова галерея стала одной из художественных достопримечательностей первопрестольной и была открыта для всеобщего обозрения.
   Точно так же, как он поддерживал писателей, помогал Солдатёнков и русским художникам. В частности, картины он покупал, всегда завышая их стоимость.
   В мире предпринимателей мало что ценится столь же высоко, как репутация солидного человека – надежного, открытого социуму и прочно вписанного в повседневную жизнь общества. Добропорядочность подобного рода создавала вокруг дельца ореол доверия и почтения. Разрушительное воздействие оказывает на репутацию отрыв от общественной жизни. Когда личность предпринимателя или дело его вызывают ассоциации с людьми, как говаривали в старину, «гулящими меж двор», т. е. выбившимися из своей социальной ячейки, кто ж рискнет пойти с ним на сотрудничество?! Ведь вот он есть человек, а завтра нет его – вольный ветер! Тем более когда род его не столь давно взошел на высшую ступень предпринимательской иерархии. У Солдатёнкова еще дед был купцом средней руки. Иными словами, никем – с точки зрения столичных воротил, И внуку приходилось тратить немалые средства «на культуру», доказывая год за годом: мы, Солдатёнковы, – не какие-нибудь сиволапые, мы серьезные люди, мы у всех на виду и звание свое блюсти умеем. В силу подобных соображений у Козьмы Терентьевича были серьезные причины поддерживать рублем культурные учреждения Москвы. Так, со времени создания Румянцевского музея [299 - Румянцевский музей был основан в 1831 году по завещанию дипломата, выдающегося государственного деятеля, ученого и мецената графа Николая Петровича Румянцева (1754–1826). Первый в России общедоступный музей, он был размещен в особняке Н.П. Румянцева на Английской набережной в Петербурге. В 1861 году часть румянцевского собрания перевезли в Москву, где в Доме Пашкова открылся Публичный Румянцевский музей. Состоял музей из трех отделов: отдела произведений русской живописи XVIII – начала XIX века и западноевропейской живописи XVII–XIX веков; отдела русских и западноевропейских гравюр; и, наконец, этнографического отдела. После реорганизации музея в 1924 году в Доме Пашкова на базе книжной части собрания была сформирована Библиотека имени В.И. Ленина (ныне Российская государственная библиотека), остальные коллекции разошлись по разным музеям и архивам страны.] Козьма Терентьевич ежегодно выделял по тысяче рублей на нужды музея, выплатив в общей сложности 40 тысяч рублей. Не менее регулярно он вносил пожертвования в фонд Московского университета, а также других учебных заведений, благотворительные общества при которых включали его в число своих почетных членов [300 - К примеру, будучи почетным членом Общества для пособия нуждающимся студентам Императорского Московского университета, а также почетным членом совета Московского коммерческого училища, Солдатёнков пожертвовал 65 тысяч рублей на 8 стипендий студентам Императорского Московского университета; 20 тысяч – Обществу для пособия нуждающимся студентам Императорского Московского университета (на взнос платы за слушание лекций недостаточными студентами); 40 тысяч рублей на стипендии учащимся московских гимназий; 20 тысяч рублей – Императорской Российской академии наук на две постоянные премии за лучшие сочинения: одному по философии и одно «по происхождению и развитию образованности (культуры) у исторических народов Востока и у народов славянского племени» и т. п. Все это были немалые по тем временам деньги.].
   Еще в ноябре 1887 года К.Т. Солдатёнков в разговоре с И.Е. Забелиным сказал, что после смерти своей откажет всю свою библиотеку музею [301 - Забелин И.Е. Указ. соч. С. 134.]. В действительности Румянцевскому музею он завещал не только личную библиотеку, состоявшую из 8 тысяч книг и 15 тысяч журналов, но и свое ценное собрание русских картин, а также 28 картин зарубежных мастеров, 17 скульптур, объемное собрание гравюр и рисунков, значительную коллекцию древних русских икон [302 - В дар Румянцевскому музею К.Т. Солдатёнков передал только часть своего иконного собрания. Другая часть была им передана Покровскому собору Рогожского кладбища, где и сохраняется доныне.]. Пожертвование Козьма Терентьевич сделал с тем условием, чтобы все предметы были помещены «в отдельной зале музея, с наименованием таковой „Солдатёнковской“». Любопытно отметить, что солдатёнковский дар изобразительному отделу Румянцевского музея вдвое увеличил состав его картинной галереи. Те книги, которые Козьма Терентьевич издавал лично и которые остались нераспроданными, – а таких было более 67 тысяч (стоимостью свыше 50 тысяч рублей) – он завещал для бесплатной выдачи общественным библиотекам и учебным заведениям Москвы. Деньги от продажи остатка достались городским начальным училищам.
   Сама жизнь К.Т. Солдатёнкова была во многом обустроена на европейский лад. В 1865 году он купил живописное имение Кунцево, расположенное в нескольких верстах от Москвы и ранее принадлежавшее Л.К. Нарышкину. Имение состояло из главного дома и полутора десятков дач, которые он сдавал представителям именитого купечества. В солдатёнковском Кунцеве устраивались изысканные обеды и балы для дачников, а на берегу Москвы-реки зажигались роскошные фейерверки. Любили здесь и традиционную для купечества забаву – чаепитие на лоне природы, в липовой роще, которая так и называлась: «Чайники». Вместе с тем К.Т. Солдатёнков превратил Кунцево в своего рода культурный центр. И взрослые, и молодежь в своих ежедневных встречах обсуждали новинки литературы – в их числе те, которые выпустил в свет Козьма Терентьевич. У Солдатёнкова всегда кто-нибудь гостил. На лето к нему приезжали художники – римские друзья (в частности, А.А. Риццони, окончивший Петербургскую академию художеств). Гостили у него историк И.Е. Забелин, врач П.Л. Пикулин, писатель и переводчик Н.Х. Кетчер, И.С. Тургенев и другие известные люди того времени. Кунцево и его обитателей можно встретить как на полотнах картин, так и на страницах литературных произведений второй половины XIX века. А И.Е. Забелин по просьбе К.Т. Солдатёнкова написал работу «Село Кунцово и древний Сетунский стан».
   Зимой Козьма Терентьевич жил на Мясницкой. В его доме было несколько богато отделанных комнат, в том числе диванная в арабском стиле, большая библиотека и молельня. В этом доме и была размещена основная часть картин его коллекции.
   У К.Т. Солдатёнкова прожил последние годы жизни художник В.Е. Раев, который немало способствовал украшению его усадьбы: в кунцевском парке появились новые беседки, пьедесталы с вазами в древнегреческом стиле. Написанную им книгу воспоминаний В.Е. Раев посвятил «приютившему меня у домашнего очага своего добрейшему Кузьме Терентьевичу Солдатёнкову» [303 - Раев В.Е. Воспоминания из моей жизни. М., 1993. С. 5.]. Правда, в тексте книги имя Солдатёнкова он не упоминает.
   Таким образом, среду, в которой Солдатёнков вращался, нельзя в строгом смысле слова назвать купеческой. Основной круг его общения состоял из художников, историков, литераторов. Он был знаком практически со всеми известными представителями интеллигенции своего времени. Конечно, общался Козьма Терентьевич и с предпринимателями, и прежде всего с Иваном Васильевичем Щукиным, с которым его связывала более чем пятидесятилетняя дружба. Семья Щукиных на протяжении многих лет снимала у К.Т. Солдатёнкова дачу. Сын И.В. Щукина, известный коллекционер и меценат П.И. Щукин, написал интереснейшие воспоминания, в которых дает емкий, ироничный и одновременно уважительный портрет К.Т. Солдатёнкова. В частности, он пишет, что всех своих гостей К.Т. Солдатёнков принимал радушно и угощал тонкими обедами; но, старея, он становился скупее и стал приглашать к обеду не более двух-трех человек. А на одном из обедов на просьбу подать к столу спаржу ответил: «Спаржа, батенька, кусается: пять рублей фунт» [304 - Щукин П.И. Указ. соч. С. 110.].
   К.Т. Солдатёнков не был похож на растиражированный художественной литературой образ купца-миллионщика. Несмотря на некоторые свои причуды (вроде покупки кунцевского имения), он жил скромно, покровительствуя наукам и искусствам. Козьма Терентьевич Солдатёнков был одним из тех предпринимателей, которые еще в середине XIX века заложили культурную основу для «золотого века русского меценатства», охватившего период последней трети XIX – начала XX века.
   Не зря современники отмечали двойственность натуры Солдатёнкова. Вся его жизнь прошла на этой грани – между соблазнами «блистательного» Запада и патриархальной тишью России. Сделать выбор в пользу одного из вариантов значило отказаться от другого. А отказаться Козьма Терентьевич не мог. Если Солдатёнков-коллекционер, Солдатёнков-издатель вырос из увлечения Западом, то Солдатёнков-благотворитель сложился из глубокого внутреннего противоречия его личности.
   Как уже было сказано, Солдатёнков был ревностным старообрядцем. Тем не менее, он никогда не был женат законным образом, проведя долгие годы в «гражданском браке» с француженкой Клеманс Карловной Дюпюи. При этом Козьма Терентьевич, кроме русского, не говорил ни на каком другом языке, а Клеманс Карловна очень плохо изъяснялась по-русски. Она была счастьем и горем Солдатёнкова. Счастьем – потому что была красива и нетребовательна. Горем – поскольку Козьма Терентьевич постоянно ощущал свою вину перед Богом. Жизнь его то и дело окуналась в блудный грех, к тому же… у него не могло быть законных детей [305 - Считается, что Иван Ильич Барышев, служивший в деле Козьмы Терентьевича как конторщик и управляющий, известный в литературе под псевдонимом Мясницкий, был незаконнорожденным сыном Солдатёнкова от Клеманс Карловны Дюпюи.], а ему очень хотелось иметь ребенка, которому он мог бы передать состояние. Недаром он на протяжении всей жизни заботился о сыне умершего в 1852 году брата Ивана. Не оставил он племянника заботой и после кончины: Василий Иванович Солдатёнков стал единственным наследником Козьмы Терентьевича.
   Именно в беззаконном союзе Козьмы Терентьевича с любимой женщиной, в том, что у Солдатёнкова не было законных наследников, в его желании замолить грехи перед Богом следует искать корни его традиционной благотворительности, – а она была поистине масштабна. Один только сухой реестр благодеяний, оказанных им Москве и москвичам, производит грандиозное впечатление!
   Многие пожертвования Солдатёнкова имели своими адресатами заведения, помогающие детям либо же нищим: ведь именно они традиционно очищали молитвами душу многогрешного своего благодетеля. А чтобы им было известно, за кого молиться, пожертвования часто были именными. Так, в память принятия 19 февраля 1861 года Манифеста об отмене крепостного права Солдатёнковым была учреждена богадельня его имени [306 - Точнее, в память принятия 19 февраля 1861 года Манифеста об отмене крепостного права Солдатёнков пожертвовал 285 тысяч рублей на содержание богадельни с условием именования ее Богадельней коммерции советника К.Т. Солдатёнкова. Она была устроена в 1866 году.]. Наиболее крупные именные пожертвования были сделаны Солдатёнковым в преддверии смерти. По завещанию Козьмой Терентьевичем было выделено 1,3 миллиона рублей на строительство прекрасно оснащенного ремесленного училища «для бесплатного обучения бедных детей мужского пола без различия их состояния и вероисповедания» имени К.Т. Солдатёнкова [307 - ЦИАМ. Ф. 3. Московская купеческая управа. Оп. 4. Д. 3018. О пожертвовании Коммерции советником Козьмой Терентьевичем Солдатёнковым 1.300.000 рублей на учреждение и устройство в Москве Ремесленного училища.], а также более 2 миллионов рублей на устройство и содержание крупнейшей в городе больницы для бесплатного лечения «всех бедных жителей Москвы, без различия званий, сословий и религий». В первые годы носившая имя К.Т. Солдатёнкова, в 1920 году она была переименована в Городскую клиническую больницу им. С.П. Боткина, каковой и остается поныне. Прославившись особо крупными размерами посмертных пожертвований, Козьма Терентьевич не меньше благих дел совершил при жизни. Так, он был членом совета Благотворительного общества при Басманной больнице, Комитета для оказания пособий семействам убитых, умерших от ран и изувеченных в русско-турецкую (1877–1878 годов) войну воинов; членом попечительного совета Художественно-промышленного музея; также был попечителем арестантского детского приюта. Кроме того, Козьма Терентьевич содержал приют для бедных детей в Москве, жертвовал немалые суммы приюту цесаревны Марии для детей лиц, ссылаемых по судебным приговорам в Сибирь, приюту Святой Марии Магдалины в Москве, богаделенному дому при Рогожском кладбище, Арнольдо-Третьяковскому училищу глухонемых и училищу глухонемых И.Я. Шульца; в 1870–1882 годах регулярно выделял деньги на содержание Николаевского дома призрения вдов и сирот купеческого сословия [308 - Подробнее о благотворительной деятельности К.Т. Солдатёнкова см.: Ульянова Г.Н. Благотворительность московских предпринимателей: 1860–1914. М., 1999. С. 448–450.]. Значительная часть этих заведений должна оказывать помощь детям. Список благодеяний Козьмы Терентьевича Солдатёнкова можно продолжать еще долго. За свою жизнь Солдатёнков потратил на благотворительные нужды свыше 4 миллионов – больше половины своего состояния!
   Скончался Козьма Терентьевич в своем любимом Кунцеве, 19 мая 1901 года. В последний путь его провожали представители всех сословий – от крестьян до вельможных особ. На могилу было возложено более 70 венков. Один из них, «От города Москвы», собственноручно возложил городской голова князь В.М. Голицын.
   Староверы к середине XIX века имели опыт долгого, жестокого и необыкновенно упорного противостояния с государством и Церковью. Противоборство длилось уже двести лет, обостряясь время от времени до крайних степеней. Истовый старообрядец не имел причин смотреть на русские порядки с умилением. Он жил, как говорили ему отцы и деды, в стране побеждающего антихриста… то ли уже победившего. Государи русские выглядели для разнообразных старообрядческих «согласий» и «толков» как личности, покровительствующие падению веры, способствующие торжеству проклятого «никонианства». Со времен Алексея Михайловича и Петра Алексеевича никто из них не мог быть любим и уважаем в старообрядческой среде. Русская православная церковь была ее прямым врагом, врагом последовательным и непримиримым. А со времен рождения единоверчества – еще и коварным неприятелем, добившимся «раскола среди раскольников». Что же касается народа русского, то он с этой точки зрения выглядел в лучшем случае стадом «заблудших» людей, не имеющих ни малейшего шанса спастись, покуда не произойдет массовое отречение от действующей исторической Церкви. Истовый старовер нередко становился противником российской государственности, самодержавного императорского правления и Церкви. Революционные вожди искали способы поставить силу староверских общин себе на службу. Наиболее мудрые из старообрядческих духовных пастырей давали им отпор, выразившийся, например, в словах митрополита Кирилла (Белокриницкого): «К сим же завещеваю вам, возлюбленнии: всякое благоразумие и благопокорение покажите перед Царем вашим… и от всех враг его и изменников удаляйтесь и бегайте… наипаче от злокозненных безбожников, гнездящихся в Лондоне и оттуда своими писаниями возмущающих европейские державы». Но время от времени люди типа Герцена, Грановского, Кельсиева находили в этой среде единомышленников. Нет ничего удивительного в том, что для Солдатёнкова европейская культура оказалась по целому ряду позиций ближе русской. Он издал столько литературы революционно-либерального содержания, что может быть причислен к печальной плеяде творцов Октября 1917-го. В то же время, имея деловые контакты с Европой, Солдатёнков легко проникся духом повседневного соприкосновения с высокой культурой, характерным для богатых европейцев. Отсюда тяга к собиранию художественных коллекций, отсюда желание утвердить Европу в собственном доме, в быту… Он не испытывал страстной любви к высокой культуре, он не жаждал постоянного контакта с нею, как, скажем, С.И. Мамонтов. Он просто видел: для настоящего европейца культурное окружение (предметы, разговоры, люди) – часть правильно оформленного общественного статуса…
   Итак, прочное исповедание христианства в его старообрядческом изводе требовало от Солдатёнкова не только стойкости в вере, но и весьма строгой нравственности. А у него… не получалось. Все мы грешны, и он был грешен. Но, надо полагать, прекрасно осознавал, в каком положении находится. На протяжении долгих лет он находился в состоянии смертного греха – блудного. Не мог иметь наследников, во всяком случае, законных. Среди своих же мог выглядеть фигурой странной и в какой-то степени оскверненной… Что ему оставалось? Пав на колени, обливаясь слезами, молить Господа Бога о прощении. А нерастраченную силу родительского чувства вбивать в благотворительность. Пожертвования Солдатёнкова – весьма значительные! – и стали его детьми. Забота о чужих сыновьях встала на место невозможной, до постоянной боли сердечной, до смертной душевной тоски… невозможной, невозможной, невозможной заботы о собственных отпрысках. Должно быть, счастье в жизни этого человека мешалось с горем, свет и тепло – с горечью и выстуженностью души. Он не отпадал от греха. Он знал, что тяжко грешен. Он отдавал столько, сколько мог, чтобы грехи его хоть чем-то компенсировались. Ощущал, надо полагать, что этого мало, слишком мало. Страдал от бездетности страшно, как только может страдать мужчина, в делах преуспевший, умный, самостоятельный, которому передать свое достояние некому. Душа его была тяжко больна.
   Так что… благотворительность Солдатёнкова – душевное величие пополам с падением, и сила духа в нем – и слабость, и твердость характера, – и слезы, горючие злые слезы.
   Для христианина это очень трудная судьба. Такой человек словно несет на себе тяжелый груз, на протяжении многих лет не имея возможности сбросить его с плеч. Его душа наполнена нравственными терзаниями. И… кто из вас без греха, первый брось на него камень. Во всяком случае, Козьма Терентьевич знал, что перед Богом он – сосуд греха. И не просто знал, а осознавал это с пронзительной, ледяной ясностью. Остается скорбеть о его горе да еще надеяться, что за свои муки и попытки избыть их, за раскаяние и сердечную боль он был прощен Высшим Судией там, куда не простирается земная жизнь. В его судьбе – великий урок для православного человека. Кому из нас стоит уповать на справедливость Господа, а не на Его милосердие?

Карзинкины: Связь времен

   В нашей исторической литературе – популярной, а порой даже и научной – распространено странное представление о православных коммерсантах. Как в прошлом веке, так и в нынешнем, молодом столетии, часто пишут, что православие сдерживало предпринимательскую жилку, чуть ли не превращая людей в живые консервы, мешая им применяться к ходу времен, проявлять гибкость. Однако чем глубже современные исследователи погружаются в дух и быт дореволюционной купеческой среды, тем лучше видно, что вера не препятствовала купцу стать миллионером, она просто не давала ему сделаться дурным человеком. Вера не мешала ему окунуться в высокую культуру светского типа, получить хорошее образование, заняться самообразованием, наконец… Она мешала лишь вместе со знаниями, вместе с новыми культурными навыками подцепить распущенность. Порой в одном роду купеческом отец бывал человеком Традиции, жил в XIX веке, а душою и повадками принадлежал XVIII или даже XVII столетию; сын же менялся, входил на равных в средоточия столичной образованной публики, обретал вкус к утонченной культуре, к науке, искусству, начинал мыслить иными категориями, примерять образ действий к ускоряющемуся времени. Но в то же время оба прекрасно понимали друг друга, оставаясь добрыми христианами. У обоих в сердце оставались области вечного, не затрагиваемого временем пространства – пространства веры. По-разному одеваясь, выражая мысли, избирая разные сферы интересов, оба одинаково хотели спасти душу, оба покорялись Богу, оба приносили в жертву этой покорности и этой любви к Небесному Судии часть своих богатств. Тут между ними не могло быть ни спора, ни разноречия. При этом оба оставались превосходными коммерсантами, людьми состоятельными, сильными в деле своем.
   Примером такого семейства могут служить знаменитые московские купцы Карзинкины, предприниматели первой величины в деловом мире России. Речь пойдет о двух представителях этого рода – Андрее Александровиче Карзинкине и его сыне, Александре Андреевиче. Принадлежа к разным эпохам в исторической судьбе страны, да и просто к разным поколениям, они, тем не менее, представляют собой один тип благотворителя: традиционный. Если Щукин и Мамонтов – выходцы из нового слоя европейски образованного купечества, то Карзинкины словно бы являются продолжением стародавних времен – тех, в которых берет свое начало их род. И благотворительность их принимает строго традиционные формы. В то же время сын, вращавшийся в интеллигентских кружках, был человеком более светским, более погруженным в стремительно модернизирующуюся культуру поздней Империи. Но настолько крепки в нем были церковные устои, что, сочетавшись со светскостью, они дали поразительные результаты. Сын – такое же дитя Традиции, как и отец, – выглядел и вел себя как человек новой формации. В его судьбе к стародавним по форме актам благотворительности примешивалась нота активного меценатства. К делам искусства и науки он не остался равнодушен и много жертвовал на них… ничуть не отдаляясь от Церкви.
   Династия предпринимателей Карзинкиных берет свое начало в 60-х годах XVIII века и считается одной из старейших московских купеческих династий, «доживших» до начала XX века. Иной раз можно встретить в тексте другое написание той же самой фамилии: Корзинкины. Объясняется это различие тем лишь, что в XIX веке не существовало общепринятых орфографических норм, так что фамилия эта, так же как и многие другие, имела два абсолютно равнозначных варианта написания: Карзинкины и Корзинкины.
   Родоначальник династии, Андрей Сидорович Карзинкин (около 1760–1822), прошел путь от экономического крестьянина [309 - Экономические крестьяне – категория феодально-зависимых от государства крестьян в Российской империи второй половины XVIII столетия. Это бывшие монастырские крестьяне, переданные в 1764 году, в результате произведенной правительством секуляризации церковных земель под управление Коллегии экономии. Для экономических крестьян барщина и натуральный оброк были заменены подушным денежным оброком. В 1786 году Коллегия экономии была ликвидирована, а экономические крестьяне перешли в ведение местных органов администрации (казенных палат) и затем слились с общей массой государственных крестьян.] до купца третьей гильдии – торговца «яблошного ряду» (с 1791), а от него – до купца первой гильдии (в 1810-х годах, в отдельные годы – купец второй гильдии) [310 - Ульянова Г.Н. Карзинкины // Москва: Энциклопедия. М., 1998.]. Незадолго до смерти, в 1822 году, он пожертвовал 10 тысяч рублей в пользу Андреевской богадельни [311 - ЦИАМ (Центральный исторический архив Москвы). Ф. 2. Купеческое отделение дома Московского градского общества. Оп. 1. Д. 1268. О пожертвовании купцом Андреем Сидоровиче Корзинкиным 10.000 рублей в пользу Андреевской богадельни – Л. 1–2 об.]. Его сыновья, Иван Андреевич (1790 – после 1869) и Александр Андреевич (1792 – после 1835), московские купцы первой гильдии (с 1820-х годов), потомственные почетные граждане [312 - Александр Андреевич Карзинкин получил звание потомственного почетного гражданина в 1834 году.], стали родоначальниками двух ветвей семейства. Оба брата занимались чайной торговлей, которая позволила им значительно приумножить капиталы [313 - Об Александре Андреевиче Карзинкине известно, что он торговал «китайскими товарами на Кяхте» – и в числе этих товаров главное место занимал, конечно, чай.]. Оба они к этому занятию добавили новое: открыли текстильное дело. С тех пор Карзинкины трудились на двух нивах одновременно.
   Ниже речь пойдет об отпрысках одного из братьев – о сыне и внуке Александра Андреевича Карзинкина. Другие Карзинкины, пусть и не менее славные своими делами, останутся за пределами повествования.
   Датой рождения Андрея Александровича Карзинкина принято считать 1823 год [314 - В учетной документации той эпохи возраст человека порой указывался приблизительно, поэтому расхождение официально названной даты рождения с датой реальной может составлять от 1 до 5 лет.]. Карзинкин – выходец «из природного московского купечества», и воспитание он получил традиционное, в доме родителей [315 - ЦИАМ. Ф. 3. Московская купеческая управа. Оп. 3. Д. 216. Формулярный список о службе Карзинкина Андрея Александровича. Л. 1 об.]. Продолжил дело отца – и прославился на всю Москву как крупный чаеторговец. Вместе с отцом был пожалован званием потомственного почетного гражданина (1834), входил в первую гильдию московского купечества. На склоне лет Андрей Александрович удостоился титула коммерции советника (1886) – «по засвидетельствованию министра финансов о полезной деятельности на поприще отечественной торговли и промышленности». В течение ряда лет (1855–1858) Карзинкин был – «по выбору Московского купеческого сословия» – экспертом для освидетельствования контрабандного чая в Складочной таможне [316 - ЦИАМ. Ф. 3. Московская купеческая управа. Оп. 3. Д. 216. Формулярный список о службе Карзинкина Андрея Александровича. Л. 1 об.]; это свидетельствует не только об удельном весе его фирмы в области чаеторговли, но и о репутации солидного человека, заработанной им среди коллег. В 1870–1875 и с 1879 года А.А. Карзинкин – выборный Московского биржевого общества, а с 1866 – «Московского купеческого сословия». В 1866–1867 и 1869–1873 годах – депутат Городского депутатского собрания… И это далеко не полный список общественно значимых дел Андрея Александровича Карзинкина [317 - Кроме уже перечисленных постов, Андрей Александрович Карзинкин «исправлял должность» члена Московского коммерческого суда (с 24 января по 21 февраля 1868 года) и состоял, по выбору Московского биржевого общества, членом Учетного и ссудного комитета Московской конторы Государственного банка (с 30 января 1875 года). Подробнее см.: ЦИАМ. Ф. 3. Оп. 3. Д. 216. Формулярный список о службе Карзинкина Андрея Александровича.].
   Но при кипучей энергии Карзинкина, при его мощной витальной силе отправление возложенных на него общественных поручений являлось, в сущности, мелочью по сравнению с коммерческой деятельностью. Именно при Андрее Александровиче семейное чаеторговое дело стало приносить особенно богатые прибыли. Четыре его амбара располагались в самом сердце Москвы – в Старом Гостином дворе, а фирменные чайные магазины, число которых доходило до десятка, были разбросаны по всей первопрестольной. Наследовал Андрей Александрович и другое дело отца – текстильное. Так, самое активное участие он принимал в деятельности Товарищества Ярославской Большой мануфактуры, став наряду с братом Иваном Александровичем и петербургским купцом Г.М. Игумновым его учредителем (1858) и директором [318 - Ярославская Большая мануфактура была куплена братьями Андреем Александровичем и Иваном Александровичем Карзинкиными в доле с петербургским купцом Г.М. Игумновым в 1857 году за 85 тысяч рублей. В 1858 году они учредили паевое Товарищество Ярославской Большой мануфактуры (с 1887 года – торгово-промышленное товарищество). Сама мануфактура была основана купцом Затрапезновым в 1722 году. См.: Ульянова Г.Н. Карзинкины // Москва: Энциклопедия. М., 1998.]. Мануфактура, на которой велось бумагопрядильное и ткацкое производство, стала к 1912 году вторым по мощности предприятием данного профиля в России [319 - В 1912 году на фабрике Товарищества Ярославской Большой мануфактуры трудилось около 11 тысяч рабочих, а пряжи и тканей вырабатывалось на 18 миллионов рублей. См.: Ульянова Г.Н. Карзинкины // Москва: Энциклопедия. М., 1998.].
   Успешный предприниматель, Андрей Александрович прославился не только деловой хваткой. Семейство Карзинкиных было деревом, выросшим на почве Русской православной церкви – и прочно в этой почве укорененным. Кроме того, крепко пустили они корни и в землю родного своего города. Как Андрей Александрович, так и отец его, и – по некоторым сведениям – дед, а затем сын на протяжении почти целого столетия оказывались в старостах московского храма Трех Святителей, что на Кулишках [320 - Полное название церкви: храм во имя Трех Святителей и учителей Вселенских Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустого.]. Быть старостой – дело хлопотное, порой требующее больших расходов. Староста принимает личное, притом весьма деятельное участие в жизни всего прихода. Зато и почета должность эта приносит немало. И если кого регулярно выбирают старостой – выходит, заслужил признательность многими трудами. Церковный староста из своего кармана финансировал все строительные работы, следил за их выполнением. Он поддерживал в исправности как само здание, так и его внутреннее убранство: следил за наличием в храме лампад и подсвечников, за своевременным поновлением иконостаса, за пополнением ризницы и церковной утвари. Далеко не всякий мог занять пост старосты. Мало того что им в подавляющем большинстве случаев оказывался человек состоятельный, обладающий хозяйственной сметкой. По действующим во второй половине XIX века правилам, церковным старостой мог быть избран человек не моложе 25 лет, непременно грамотный. Он не должен был состоять под судом или следствием; непозволительным делом в отношении кандидата в церковные старосты считалась и опека за расточительство. Самое же главное – будущего старосту прихожане должны были знать как человека, всецело преданного христианской церкви [321 - Ульянова Г.Н. Благотворительность московских предпринимателей: 1860–1914 гг. М., 1999. С. 164.]. Карзинкины, добрые христиане, подходили по всем параметрам…
   Старостой храма Андрей Александрович был начиная с 1880-х годов.
   В течение долгих десятилетий один император сменял на троне другого, отношения между властью и Церковью то улучшались, то ухудшались, трансформировалась система купеческого образования и самые взгляды купцов на общество, – а Карзинкины по-прежнему оставались ктиторами церкви Трех Святителей на Кулишках. Возможно, не случись революции, семейная традиция не пресекалась бы до нашего времени. И это многое говорит о семействе Карзинкиных. Они были теми глубинными людьми, людьми народной толщи, которыми земля Русская держится, которые составляли хребет Империи и плодоносную почву нации. Что бы ни происходило, такие люди крепко стоят на ногах. Они сильны верой в Церковь, в отечество, в необходимость каждого человека жить собственным трудом – теми убеждениями, которыми руководствовались еще их отцы и деды. На солидных, добропорядочных и работящих Карзинкиных другие прихожане смотрели с уважением. Семья эта отличалась высокой степенью христианского благочестия, которую не могли поколебать новые общественные веяния и причуды западного «секулярного мышления»… Храм же Трех Святителей, расположенный среди китайгородских переулков, и по сию пору является одним из драгоценных камней в церковном венце Москвы.
   Но… пора вернуться к Андрею Александровичу Карзинкину. Женат он был на Софье Николаевне, урожденной Рыбниковой. Их венчание прошло в 1860 году в церкви Трех Святителей на Кулишках. Андрей Александрович был старше своей супруги на 13 лет, и эта разница в возрасте позволила художнику В.В. Пукиреву написать картину «Неравный брак» (1862). Тем более что брак этот состоялся по расчету – со стороны родителей невесты. В Софью был влюблен С.М. Варенцов, небогатый молодой человек. Но ее отец, богородский купец, известный собиратель русских былин и песен Рыбников, предпочел для своей дочери супруга побогаче и поименитее… Варенцов был шафером на свадьбе возлюбленной. На картине Пукирева изображена трагедия молодой девушки, которую выдают замуж за человека старого и нелюбимого, но в браке Рыбникова была счастлива. У супругов родилось трое детей: сын Александр, а также две дочери – Елена и Софья. Младшая дочь, Софья, умерла в юном возрасте.
   Не одной только церковной благотворительностью прославил Андрей Александрович свое имя. Часто и помногу жертвовал он в пользу нищих, сирых и убогих. Так, он дал 50 тысяч рублей только на учреждение стипендий своего имени в Николаевском доме призрения вдов и сирот купеческого сословия [322 - ЦИАМ. Ф. 3. Московская купеческая управа. Оп. 4. Д. 3020. О пожертвовании почетным гражданином Андреем Александровичем Карзинкиным 50.000 рублей в пользу Николаевского дома Заявление его от 15 марта 1902 года звучало следующим образом: «Представляя при сем 50.000 рублей с тем, чтобы на проценты с этого капитала были учреждены в Николаевском доме призрения вдов и сирот Московского купечества стипендии моего имени, сколько окажется возможным на получаемые проценты; право замещения стипендий (т. е. право выбора той персоны, которая будет получать эту стипендию. – А.Ф.) я предоставляю себе пожизненно, а после моей смерти сыну моему, Александру Андреевичу Карзинкину, – покорнейше прошу Купеческую управу капитал этот принять и о последующем меня уведомить».]. 12 тысяч ушло на увеличение капитала Вспомогательной кассы московского купеческого сословия и почти 8 тысяч – в капитал Мещанских училищ. Это пожертвование было сделано «по душе» раба Божия Алексея – брата жертвователя. В общей сложности за три десятилетия, с 1873 по 1902 год, Андреем Александровичем было отдано на нужды московских неимущих почти 70 тысяч рублей. Может, в сравнении с размерами филантропических трат К.Т. Солдатёнкова эта сумма и кажется незначительной, но на деле это громадные деньги – особенно если учесть, что жертвовал их человек, у которого есть наследники.
   «По выбору Московского купеческого сословия» Карзинкин с 1885 года находился попечителем Николаевского Дома призрения вдов и сирот Московского купеческого сословия, а с 1892 года – Богаделенного дома Д.А. Морозова. На протяжении 1857–1866 годов Андрей Александрович был еще и членом-благотворителем Московского коммерческого училища. Кто знает, какие душевные силы – и какие суммы – он вложил в развитие этого учебного заведения?… Кроме того, и супруга его занималась благотворительностью. Так, после смерти мужа Софья Николаевна пожертвовала – в память об ушедшей раньше срока дочери – свыше 20 тысяч рублей на постройку в Бахрушинской больнице барака для туберкулезных женщин, а при жизни его 3 тысячи – также на медицинские нужды. Была она и попечительницей 1-го Таганского женского начального училища.
   Обширная благотворительная деятельность Андрея Александровича нашла положительную оценку со стороны правительства. В разное время он получил четыре медали. Первая медаль – золотая, с надписью «За усердие» [323 - Лица, награжденные медалью «За усердие» или «За полезное», освобождались от телесных наказаний (с 1845 года).] для ношения на шее на Аннинской ленте – была вручена ему в августе 1856 года с формулировкой «за заслуги ко дню Священного Коронования Его Величества Государя Императора Александра II» и давала купцу возможность в дальнейшем получать «статские» орденские награды – так же, как и медаль «За полезное», о чем будет рассказано в очерке о С.В. Перлове. Через два года, в 1858-м, предприниматель получил бронзовую медаль для ношения в петлице на Аннинской ленте – в память Крымской войны 1853–1856 годов, «за сделанные пожертвования на Государственное ополчение и другие военные надобности». В том же 1858-м А.А. Карзинкину была объявлена за пожертвование на полушубки для войск Гренадерского корпуса 200 рублей серебром – «высочайшая государя императора благодарность». Две другие медали были получены Карзинкиным в 1880-х годах. Во-первых, темно-бронзовая, для ношения в петлице на Александровской ленте, – высочайше утвержденная в память о коронации государя императора Александра III (1883) – одна из большого числа приятных безделушек. Во-вторых, золотая, для ношения на шее на Владимирской ленте. Последнюю Андрей Александрович получил по представлению московского генерал-губернатора за отличие на службе как попечитель Николаевского дома призрения вдов и сирот Московского купеческого сословия (1889). Это была серьезная награда за действительные служебные заслуги [324 - О наградах, полученных Андреем Александровичем Карзинкиным, как и о его общественной деятельности, известно из его «формулярного списка». См.: ЦИАМ. Ф. 3. Московская купеческая управа. Оп. 3. Д. 216. Формулярный список о службе Карзинкина Андрея Александровича. Л. 1 об.-5 об.].
   Андрей Александрович умер в 1906 году, оставив сыну Александру, помимо семейного дела и немалого семейного состояния, еще и семейную добрую славу. У Александра Карзинкина были отличные стартовые позиции – и он сумел достичь еще больших высот, чем его отец.
   Общественная деятельность Александра Андреевича Карзинкина [325 - Карзинкин Александр Андреевич – правнук основателя династии Андрея Сидоровича Карзинкина, внук Александра Андреевича и сын Андрея Александровича. В статье для энциклопедии «Москва» Г.Н. Ульянова ошибочно назвала его Андреем Андреевичем; эту ошибку повторили составители комментариев к воспоминаниям И.Э. Грабаря.] известна исследователям в меньшей мере, нежели деятельность его отца. Причина того проста: биография Карзинкина-сына хуже документирована. Поэтому приходится восстанавливать судьбу этого человека по крупицам, используя источники самого разного рода: прессу, адрес-календари, личную переписку, воспоминания – благо с Карзинкиным-младшим были знакомы многие известные деятели рубежа веков. С другой стороны, те же письма и воспоминания дают возможность судить об Александре Андреевиче как о личности – с ее устремлениями, предпочтениями, сильными и слабыми сторонами. В отношении его отца подобная работа фактически невозможна.
   Александр Андреевич Карзинкин родился в 1863 году [326 - В литературе обыкновенно называют лишь приблизительную дату рождения Александра Андреевича Карзинкина – около 1863 года. Между тем в формулярном списке о службе его отца названа точная дата рождения сына: 6 июня 1863 года.]. Отец его, как и отец П.И. Щукина, нутром чуял: в обществе происходят перемены. Он понимал, что в новых условиях оставить детей без образования – значит фактически поставить под угрозу их будущее благополучие. Дочь Елена, родившаяся в 1861 году, образование получила художественное: она окончила Московскую школу живописи, ваяния и зодчества, была ученицей знаменитого пейзажиста, мастера исторической и жанровой живописи В.Д. Поленова. Ее творчество представлено в собрании Третьяковской галереи. А сын Александр, видимо, по указке отца получал знания более практического склада. В начале 1880-х годов он посещал лекции в Императорском Московском техническом училище [327 - Научно-ведомственный архив Государственного Исторического музея (НВА ГИМ). ОП. 2. Личный состав. Д. 135. Трудовой список А.А. Карзинкина. Л. 1 об.] (ныне – Московский государственный технический университет им. Н.Э. Баумана). Сложно сказать, насколько это образование соответствовало складу личности и устремлениям тогда еще молодого коммерсанта… Но оно как минимум погрузило его в мир науки и техники.
   Будучи отпрыском видного купеческого семейства, Александр Андреевич должен был пойти по стопам отца. Так и произошло. Унаследовав со временем семейное дело, Карзинкин-младший значительную часть своего времени отдавал делам Товарищества Ярославской Большой мануфактуры, одним из директоров которого он стал еще при жизни родителя, в 1886 году. Современники величали Александра Андреевича «льняным королем» [328 - Муромцева-Бунина В.М. Жизнь Бунина: 1870–1906. М., 1989. С. 184.]. Впрочем, при нем товарищество не ограничивалось производством льняных материй. После окончательного присоединения Средней Азии к России (в 1880-х годах) семейство Карзинкиных стало одним из пионеров освоения среднеазиатского хлопка в российской текстильной промышленности. В конце XIX века товарищество стремительно расширялось. В Туркестане располагались его хлопковые плантации [329 - Муромцева-Бунина В.М. Жизнь Бунина: 1870–1906. М., 1989. С. 412.]. В Ферганской долине и близлежащих землях была создана целая сеть хлопкоочистительных заводов. Кроме того, товариществу принадлежали два вспомогательных предприятия по производству прутового железа в Череповецком уезде Новгородской губернии… Помимо всего прочего, Александр Андреевич стал после кончины родителей крупнейшим домовладельцем. Он унаследовал пять домов в Москве (2 от отца и 3 от матери), 4 амбара в Старом Гостином дворе, 10 лавок, дачу в Сокольниках и имение в Звенигородском уезде. А.А. Карзинкин-младший, пребывая в числе владельцев Ярославской мануфактуры – огромного современного предприятия, – претворял вместе с ними в жизнь широчайшую социальную программу для рабочих. Например, для детей работников были устроены школы и детский сад, тратились значительные средства на жилье и больницы. Бывавший на карзинкинской фабрике художник К.А. Коровин сказал как-то в разговоре с искусствоведом П.П. Муратовым: «У Карзинкина на фабрике рабочие жили так, как в Англии не живут» [330 - Муратов П.П. Памяти А.А. Карзинкина // Русская живопись до середины XVII века: История открытия и исследования. СПб., 2008. С. 385.]. Сам же Муратов рассказывает о том, что в глазах А.А. Карзинкина-младшего семейное дело являлось частью дела общероссийского. По мнению Муратова, для Александра Андреевича и других «традиционно принадлежавших к промышленности» коммерсантов, т. е. представителей старых купеческих родов, было свойственно особое отношение к труду как к самостоятельной ценности, помимо прибыли, – отношение, которого уже не знали многие крупные фигуры «современного индустриального мира». «Для Александра Андреевича, – пишет Муратов, – эта мануфактура была семейным, наследственным, воистину родным делом. Он служил ему верно и старался беречь его лучшие традиции. Хозяином был он мягчайшим и заботливейшим» [331 - Там же. С. 384.].
   Помимо устройства дел мануфактуры, Александр Андреевич выполнял и немало общественных обязательств. Купец-первогильдеец, потомственный почетный гражданин, владелец огромного предприятия [332 - Кроме всего прочего, Александр Андреевич Карзинкин был в числе учредителей Пивоваренного завода Трехгорного товарищества в Москве, основанного в 1875 году. См. об этом: П.И. Щукин. Воспоминания: Из истории меценатства России. М., 1997. С. 109.], Карзинкин был членом советов Московского учетного банка, Московского банка, Российского взаимного страхового союза. И однако, высокая социальная активность не мешала ему иметь собственные культурные и научные интересы. Мало того, эта сторона жизни предпринимателя могла, как ни парадоксально, представлять для него даже большую ценность…
   Та среда, к которой Карзинкин-младший принадлежал по рождению, воспринималась им двояко. С одной стороны, мир московского купечества являлся для него родным – как вода для рыбы. С детства узнавал он деловых товарищей отца, знакомился с членами их семей, входил в курс дела отцовских предприятий. С другой же… Александр Андреевич ясно чувствовал, что помимо дел коммерции, помимо материальных интересов, есть нечто другое, как минимум не менее важное. Наука, искусство. То, чем постепенно пропитывалась жизнь вокруг него. И Карзинкин пожелал войти в этот новый для себя мир. Иначе зачем бы молодой человек, уже располагая и высоким социальным статусом, и многообещающими перспективами, пошел в дом крупного ученого Александра Васильевича Орешникова и высказал желание всерьез заниматься под его руководством нумизматикой? Притом не просто собирать монеты, а окунуться в сложные вопросы нумизматики как особой исторической дисциплины. С этого момента – Карзинкину было 23 года, Орешникову 31 год от роду – началось наставничество ученого над Александром Андреевичем и вместе с ним – крепкая дружба, не прекращавшаяся на протяжении всей их жизни, несмотря ни на какие внешние обстоятельства.
   А.А. Карзинкин в письме 1918 года, адресованном своему старшему товарищу, признается, что именно А.В. Орешников, как наставник, способствовал формированию личности Александра Андреевича, проявлению его вкусов и увлечений. «Ясно помню я, как много лет тому назад… в 1-й раз явился я к Вам, в Вашу контору, которая находилась тогда в Стар[ом] Гост[ином] дворе, в Рыбном переулке и заявил Вам, что пришел, по совету А.И. Майтова, и что желал бы заняться нумизматикой. На Ваш естественный вопрос: каким именно отделом? я, подобно П.И. Чичикову, наивно ответил: „что – нумизматикой вообще“. Вы ласково поддержали меня, подбодрили, пригласили к себе, помогли мне завести нумизматическую библиотеку и всемерно постарались не заглушить во мне этот наивный порыв к знанию, к свету, к науке. С этого времени, началось наше знакомство, а для меня, – началась моя умственная жизнь» [333 - Отдел письменных источников Государственного Исторического музея (ОПИ ГИМ). Ф. 136. А.В. Орешников. Оп. 1. Д. 26. «Письма нумизмата Александра Андреевича Карзинкина к А.В. Орешникову (1881–1921)». Л. 81 об.-82 об. Подробнее см.: Приложение 2.].
   В доме Орешникова Карзинкин знакомится с людьми науки, осваивает книжные премудрости, находит новые увлечения. Это был иной, свежий воздух, ничуть не похожий на тот, которым он дышал прежде. Матерый делец, купчина из рода купчин, Александр Андреевич неожиданно для себя воспаряет над миром «счетов и кредитов», быть может крепко опостылевшим. Он как будто расстается с ветхими одеждами – пусть и прочными, добротно скроенными, удобно сшитыми, чтобы примерить новые, совершенно другие. Дух его приобретает опыт, который можно было бы, наверное, сравнить с первой влюбленностью, внезапно переросшей в большую настоящую любовь – на всю жизнь. Но эти новые чувства происходят отнюдь не из того же источника, что у Остроухова. Тут не страсти, не беспамятные увлечения, нет! Александр Андреевич не поступается ради нового отношения к действительности ни нравственным чувством своим, ни верой. Господь послал ему душевный покой, которого Карзинкин-младший не терял, даже когда личность его вошла в полосу столь значительной духовной эмансипации. Наверное, здесь можно найти сходство с ласковым августовским дождем… Человек выходит из дому, думая о делах, о прибыли, о повседневной суете, чувствует, как теплые капли падают ему на щеки, останавливается, поднимает ладони к небу, ощущает, как сердце наполняется неизвестно откуда пришедшим ликованием – и каким-то неизъяснимым чудом сохраняет это ликование на протяжении многих десятилетий, до гробовой доски. В душе у Александра Андреевича всегда был мир, он не ломался, не знал буйства внутренних революций. Кажется, спокойное счастье было даровано ему свыше…
   В доме Орешникова и под влиянием его рассказов растет и крепнет в сердце коммерсанта восхищение великолепной Италией – родиной его будущей жены, да еще миром изобразительного и музыкального искусства, художественной литературы и строгой науки. Здесь под впечатлением от бесед с И.Е. Забелиным, Хр. Хр. Гилем, О.И. Горнунгом, И.И. Толстым и другими крупными учеными складываются его собственные ученые интересы, кристаллизуется новое мировосприятие, сфокусированное не на увеличении капитала, а на эстетических запросах… Здесь он обретает почву для самостоятельного творчества, и впоследствии, напитавшись ее соками, Александр Андреевич пишет первые статьи и первую книгу – о медалях времен Лжедмитрия I. Карзинкин-младший знал иностранные языки, много путешествовал, впитывая европейскую и среднеазиатскую культуру. До конца жизни пронес А.А. Карзинкин в своем сердце признательность А.В. Орешникову.
   Столь значительная перемена коснулась всего строя личности предпринимателя. Он происходил из древнего купеческого семейства, принадлежащего миру Тит Титычей. Однако новый образ действий, усвоенный им под влиянием доброго наставничества, создал крупному коммерсанту репутацию интеллектуала, деятеля исключительной культуры.
   Знакомые Александра Андреевича неизменно отзываются о нем как о человеке просвещенном. О высоком культурном уровне А.А. Карзинкина говорит В.Н. Муромцева-Бунина, супруга И.А. Бунина. Семью Карзинкиных в лице прежде всего Александра Андреевича и его сестры, художницы Елены Андреевны (в замужестве Телешовой), она причисляет к «одной из самых видных и просвещенных купеческих фамилий» [334 - Муромцева-Бунина В.Н. Жизнь Бунина: 1870–1906. М., 1989. С. 184.]. Близко знакомый с Александром Андреевичем П.П. Муратов пишет: «А.А. Карзинкин принадлежал к той просвещенной среде московского купечества, которая была связана с искусством и литературой. Писатель Телешов был его родственником. И.С. Остроухов состоял с ним в давней и большой дружбе. Карзинкина хорошо знали художники, актеры, певцы, люди театра» [335 - Муратов П.П. Памяти А.А. Карзинкина // Русская живопись до середины XVII века: История открытия и исследования. СПб., 2008. С. 385.]. Искусствоведу вторит В.П. Зилоти, старшая дочь П.М. Третьякова, находившаяся с Карзинкиным-младшим в приятельских отношениях: «…культурный, милый… Страшно любил Александр Андреевич музыку, литературу, театр… Стал он бывать у нас зимою в „Толмачах“, носил мне книжку за книжкой, и я ему много играла» [336 - Зилоти В.П. В доме Третьякова. М., 1998. С. 96.].
   Действительно, Александр Андреевич, вращавшийся в среде интеллектуалов высокой пробы, имел немало увлечений, требовавших серьезной работы ума и духовных усилий. Он много читал, занимался просветительским книгоизданием, писал труды по нумизматике и фалеристике. Наконец, он горячо любил театр.
   П.И. Щукин называет Карзинкина в числе известных московских нумизматов. Да так оно и было.
   У А.В. Орешникова, нумизмата первой величины, чьи труды не потеряли научной ценности и в наши дни, собирались знатоки монет. Когда в 1888 году было образовано Московское нумизматическое общество (МНО), его действительные члены А.А. Карзинкин и А.В. Орешников на протяжении многих лет были в числе наиболее инициативных его участников. Нумизматы, входившие в МНО, не просто уделяли часть своего досуга коллекционерству. Они ставили серьезные научные задачи и с успехом добивались их решения. Созданные при обществе библиотека и общественная нумизматическая коллекция комплектовались в основном за счет пожертвований наиболее активных членов общества. Александр Андреевич не только внес существенный вклад в библиотеку МНО, но и наряду с П.В. Зубовым выручил общество из того тяжелого финансового положения, в котором оно очутилось в 1898 году. Оказывать финансовую помощь обществу Карзинкин продолжал в течение многих лет [337 - Подробнее об истории Московского нумизматического общества см.: Кравцов В.П. Московскому Нумизматическому Обществу 110 лет // Нумизматический альманах. 1999. № 1. С. 32–35.].
   Современники называют А.А. Карзинкина заядлым театралом. Он неплохо знал жизнь театра и его деятелей, в частности, дружил с К.С. Алексеевым-Станиславским. Регулярно посещал театр и оперу, участвовал в постановках Алексеевского кружка, организовал даже собственный домашний театр в особняке на Покровском бульваре. Последнее отчасти было данью московской моде: на рубеже веков многие купцы, по образцу Мамонтовых и Алексеевых, увлеклись театральными постановками на дому. Женой Александра Андреевича стала прима-балерина Московского Большого театра, красавица итальянка Аделина Джури (сценическое имя – Аделаида) [338 - Джури Аделаида (настоящее имя – Аделина) Антоновна – балерина, артистка Большого театра (1891–1903). Дебютировала в Большом театре в партии Эсмеральды. Среди лучших партий А.А. Джури – Жизель; Лиза («Тщетная предосторожность»), Одетта-Одиллия и др. Рано оставив сцену из-за травмы (1903), все последующие годы занималась педагогической деятельностью – преподавала классический танец в различных московских студиях и школах: в студии им. Ф.И. Шаляпина, в Школе сценического танца Центрального парка культуры и отдыха им. М. Горького, в Хореографическом училище Большого театра (1926–1946). В 1945 году Джури получила звание заслуженного деятеля искусств РСФСР.]. В этом браке родилась дочь – дитя любви, – названная в честь матери и покойной сестры Александра Андреевича Соней – Сонюшей.
   Карзинкин-младший любил и ценил живопись. Время от времени он покупал картины знаменитых мастеров, но не пытался составить коллекцию или учредить галерею, как, например, те же Третьяковы. Так, будучи в Петербурге, он приобрел на академической выставке большой этюд И.И. Шишкина с лесной чащей [339 - Отдел письменных источников Государственного Исторического музея (ОПИ ГИМ). Ф. 136. А.В. Орешников. Оп. 1. Д. 26. «Письма нумизмата Александра Андреевича Карзинкина к А.В. Орешникову (1881–1921)». Л. 26.].
   Не став галеристом, Александр Андреевич получил ценный опыт, который ему очень и очень пригодится… впрочем, об этом – ниже.
   Но более всего Александра Андреевича привлекал мир печатного слова.
   Человек традиционной культуры, Карзинкин не представлял себе жизнь без основы основ – без книги. В зрелые годы его духовная, религиозная книжность дополнилась книжностью светской, притом весьма высокого уровня. Знакомые называют Карзинкина любителем литературы, особенно стихов. Так, В.Н. Муромцева-Бунина пишет: «После обеда Ян (дружеское прозвище И.А. Бунина. – А.Ф.) читал свои стихи. Александру Андреевичу понравился больше всего „Берег“, мне было приятно: мы сошлись во вкусах. Я всегда ценила его тонкое понимание стихов» [340 - Муромцева-Бунина В.Н. Жизнь Бунина: 1870–1906. М., 1989. С. 459.]. Книги были настоящим увлечением Александра Андреевича. П.П. Муратов вспоминает: «Шкафы огромной библиотеки тянулись из комнаты в комнату. Карзинкин гордился тем, что у него была лучшая библиотека в России по истории Французской революции. Он собирался пожертвовать ее Московскому университету» [341 - Муратов П.П. Памяти А.А. Карзинкина // Русская живопись до середины XVII века: История открытия и исследования. СПб., 2008. С. 385.]. Когда Павел Павлович спросил Карзинкина, что именно заставляет его интересоваться этой эпохой, то «со всегдашней скромностью своей он (Карзинкин. – А.Ф.) несколько смутился и как бы шепнул, по привычке своей, подняв палец и блеснув очками: „Страшное время, интересное время. Узнается человек-с“» [342 - Там же. С. 385–386.].
   Карзинкин сам был крупным издателем просветительского направления. В дневнике И.А. Бунина от 20 декабря 1902 года содержится запись: «Карзинкин издал мои „Новые стихотворения“». А в 1914 году он стал соиздателем журнала «София» [343 - Подробнее об этом журнале – в очерке, посвященном И.С. Остроухову.]. Кроме того, Александр Андреевич и сам регулярно вносил в науку солидный вклад. Его перу принадлежат книги и многочисленные статьи по нумизматике, а также работы, посвященные русским средневековым медалевидным знакам [344 - См., напр.: Карзинкин А.А. О медалях царя Димитрия Иоанновича (Лжедимитрия I); М., 1889; Его же. Материалы по русской нумизматике. М., 1893.].
   Наиболее ярким выражением тяги Карзинкина к художественной литературе стали «Среды» – журфиксы [345 - Журфикс (фр. jour-fixe, букв. определенный день; устар.) – вечер для приема гостей в установленный заранее день недели.], объединявшие выдающихся деятелей русской культуры: литераторов И.А. Бунина, А.П. Чехова, А.М. Горького, А.И. Куприна, В.А. Гиляровского, Л.Н. Андреева, Н.Г. Гарина-Михайловского, И.С. Шмелева, а также художников А.М. Васнецова, И.И. Левитана, певца Ф.И. Шаляпина, композитора С.В. Рахманинова и многих других. Устроителем «Сред» был писатель Николай Дмитриевич Телешов – муж художницы Елены Андреевны, сестры Карзинкина. Детище Телешова, «Среды» проходили в его доме на протяжении многих лет – с 1899 по 1916 год [346 - Телешов Николай Дмитриевич – писатель. Родился в 1867 году Москве в купеческой семье. Окончил Московскую практическую коммерческую академию (1884). В 1899 году организовал литературный кружок «Среда». После 1917 года Телешов работал в Наркомпросе и других государственных учреждениях, а с 1923 года – занимал пост заведующего музеем МХАТа. Произведения, принесшие ему наибольшую известность: повесть «Начало конца» (1933), мемуары «Записки писателя» (1953). Скончался Н.Д. Телешов в 1957 году в Москве. Тело его было похоронено на Новодевичьем кладбище.]. Сперва собирались на Валовой улице, после женитьбы Телешова и Елены Андреевны – в их доме на Чистых прудах. И наконец, в особняке на Покровском бульваре, 18, который Александр Андреевич Карзинкин предоставил в распоряжение сестры и ее супруга [347 - Судя по воспоминаниям В.М. Муромцевой-Буниной, в 1906 году супруги Телешовы уже переехали в особняк А.А. Карзинкина на Покровском бульваре. См.: Муромцева-Бунина В.Н. Жизнь Бунина: 1870–1906. М., 1989. С. 255–258. Супруги Телешовы проживали в доме Карзинкина на Покровском бульваре вплоть до своей кончины; Елена Андреевна скончалась в 1943 году, Николай Дмитриевич – в 1957 году.]. «Среды» были, главным образом, событием литературы. Проходили они сначала по вторникам, потом, как и следует из названия, по средам [348 - Первоначально возглавленное Н.Д. Телешовым объединение писателей называлось «Парнас», и члены его собирались по вторникам. Но с тех пор, как их собрания стали проходить по средам, «Парнас» был переименован в «Среды».]. Участники журфиксов читали и обсуждали написанные ими стихи, поэмы, рассказы, пьесы. Так, Максим Горький впервые прочел здесь свою пьесу «На дне». Здесь обсуждалось большинство рассказов Л.Н. Андреева, почти все рассказы и повести И.А. Бунина той поры. Из произведений писателей кружка впоследствии были составлены сборники «Знание», «Слово» и «Нижегородский сборник». Александр Андреевич Карзинкин не только предоставил помещение для собраний, но и сам принимал активное участие в обсуждениях.
   «Среды» – далеко не единственное собрание людей культуры, в состав которого входил Александр Андреевич. С 1897 по 1908 год он состоял в совете Музея гигиены и санитарной техники [349 - НВА ГИМ. ОП. 2. Личный состав. Д. 135. «Трудовой список А.А. Карзинкина». Л. 2 об.]. Кроме того, как человек разносторонних интересов, был в числе действительных членов Общества свободной эстетики [350 - Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ). Ф. 464. Материалы к биографии Б.А. Садовского. Оп. 2. Д. 9. Л. 6–8.]. Существовавшее в 1907–1917 годах, общество это пыталось воплотить в жизнь витавшую тогда в воздухе идею о синтезе различных искусств, об одновременном охвате всех областей культуры – изобразительного искусства и литературы, архитектуры и музыки.
   И что гораздо важнее, Александр Андреевич Карзинкин был в 1904–1912 годах [351 - Говоря о членстве А.А. Карзинкина в совете Третьяковской галереи, обычно указывают период с 1905 по 1912-й, а то и по 1913-й год. Это, однако, не соответствует данным источников. См.: НВА ГИМ. ОП. 2. Д. 135. Л. 2 об.] членом попечительского совета городской художественной галереи имени Третьяковых, возглавлявшегося в этот период И.С. Остроуховым. Тут-то и пригодилось Карзинкину знание живописи и умение разбираться в картинах, приобретенные им во время многочисленных визитов в отечественные и европейские галереи, да еще при покупке полотен современных живописцев. Через его руки прошло немало новых поступлений.
   Карзинкин был одним из тех представителей предпринимательского класса, которые стали в деловой среде живым воплощением высокой культуры. Благодаря какому-то врожденному аристократизму духа навыки и знания, приобретенные в изрядном возрасте, вошли ему в плоть и кровь, стали неотъемлемой частью его личности. Им под стать были и другие душевные качества Александра Андреевича.
   Карзинкин-младший продолжил дело отца и стал успешным дельцом – умным, обладавшим замечательной деловой хваткой и большим кругозором. Он же, обретя новые знания и новый опыт, оказался в роли выдающегося мецената, помимо того что всегда был добрым традиционным благотворителем. А для подобного счастливого сочетания нужны особые, недюжинные свойства души.
   По воспоминаниям современников видно: Карзинкин – человек высокой нравственности.
   Отличительной чертой Александра Андреевича была не только культурность, но и сердечная доброта, и удивительная, шедшая из глубины души деликатность. О последней пишут многие его современники. Бережное отношение к окружающим; нежелание – неумение! – причинить сколько-нибудь серьезное неудобство другому человеку. Когда Вера Павловна Зилоти (супруга известного пианиста А.И. Зилоти, старшая дочь П.М. Третьякова, после его смерти – хранитель семейного архива – и добрая знакомая Карзинкина), серьезно болела, он не переставал навещать ее: «Милейший Корзинкин, которому я больше играть не могла, по-прежнему носил мне книжки: Платона, Спенсера и других философов» [352 - Зилоти В.П. В доме Третьякова. М., 1998. С. 146.]. Карзинкин мог дружбы ради оставить занимаемый его семьей номер в роскошном заграничном отеле и переехать в более скромное пристанище [353 - Муратов П.П. Памяти А.А. Карзинкина // Русская живопись до середины XVII века: История открытия и исследования. СПб., 2008. С. 386.].
   Деликатность его, по-видимому, возникла из сочетания естественной доброты с глубокой религиозностью Александра Андреевича. Ярчайший пример – ситуация с журналом «София», соиздателем которого Карзинкин стал в 1914 году. Издание это, уже упоминавшееся в очерке об И.С. Остроухове, затеяли К.Ф. Некрасов и П.П. Муратов. Задачей его было изучение древнерусского искусства, иконописи в первую очередь. Как пишет Муратов, «Карзинкин пожелал нам помочь. Он предложил К.Ф. Некрасову быть соиздателем, поставив только одно условие: чтобы никогда и ни при каких обстоятельствах имя его не было названо. Некрасов соблюл это условие» [354 - Муратов П.П. Памяти А.А. Карзинкина // Русская живопись до середины XVII века: История открытия и исследования. СПб., 2008. С. 387.]. Этот поступок выдает в Карзинкине не просто любителя научных знаний, но и хорошего христианина. Здесь стоит вспомнить уже приводившуюся цитату из Евангелия: «Когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая» (Мф. 6: 3). Александр Андреевич, несомненно, знал эти слова. И он стремился сверять свою жизнь с евангельскими истинами.
   Многие ли современные благотворители откажутся от бронзовой таблички со своим именем у подножия какого-нибудь монумента на городской площади или от места в реестре спонсоров, помещаемом на титульном листе журнала?
   Карзинкину было присуще совершенно особое отношение к миру. Он всегда видел окружающую реальность с лучшей стороны. Видел не то, каков мир есть, а то, каким он должен быть, – то, что осталось в нем от Райского сада. В сколь бы тяжелых условиях ни находился Александр Андреевич, его глаза всюду обращались к тому, что красиво, гармонично, совершенно. И свою жизнь он старался строить под стать этому видению – красивой, совершенной и… наполненной. Ведь где есть полнота любви, там нет места пустоте, а значит, – унынию, безнадежности, озлобленности. Там страсти не находят для себя плодородной почвы. Жизнь Карзинкина – это любимая и любящая семья, постоянные поездки с нею; это дорогой сердцу труд; это любование красотами природы, старинной архитектурой, душевными качествами людей. Карзинкин различал в жизни прежде всего черты творения Господня, и дух Александра Андреевича обращался к лучшему, самому совершенному, что сохранилось в ней от бесконечно далеких дней Изначалья. Такой взгляд – один из величайших даров Божьих, какие может получить современный человек, умудренный многоразличными знаниями. Карзинкин – деятель, изощренный в делах коммерции, соприкоснувшийся со сложным миром отечественного интеллектуалитета, к тому же в пеструю эпоху Серебряного века. Но он при всем том… остался чист. Душа его осталась чиста, словно ей доставался время от времени глоток очищающей воды.
   Тот же П.П. Муратов дает Александру Андреевичу превосходную характеристику, относя его к числу не просто хороших, но лучших людей из тех, которые встретились в жизни Павла Павловича. «Он был человеком редкой души в подлинном смысле этого слова. Не знаю ни в ком другом такого сочетания чувствительной деликатности, доброты, ласковости, скромности, благородства. Соединение в нем чистейших и драгоценнейших душевных качеств производило на меня и на других иной раз то гармоническое впечатление, которое заставляют испытывать художественные совершенства» [355 - Муратов П.П. Памяти А.А. Карзинкина // Русская живопись до середины XVII века: История открытия и исследования. СПб., 2008. С. 384.].
   Остается еще раз подчеркнуть: удивительный, редкий сплав личности, возникший из сочетания доброго семейного воспитания, стойких христианских чувств и приобщения к миру высокой культуры!
   С этими-то чудесными свойствами натуры Карзинкин-младший успешно играл роль щедрого благотворителя. Такого, каким был его отец, да и другие православные купцы, многое унаследовавшие от реальности XVI и XVII столетий, пронизанных высоким благочестием. Благотворительность Александра Андреевича имеет традиционные черты. Видоизменившиеся под влиянием времени, дополненные культурными «новинами», но… более чем узнаваемые.
   Прежде всего Карзинкин после смерти отца избирается старостой церкви Трех Святителей на Кулишках – и исправно исполняет свои обязанности вплоть до закрытия храма представителями советской власти (конец 1920-х годов). Так, известно, что в 1927 году, когда администрация Мясницкой тюрьмы, расположенной в стенах близлежащего Ивановского монастыря, стала требовать закрытия храма, его священник, отец Василий (Пятикрестовский), и староста А.А. Карзинкин собрали несколько сот подписей в защиту церкви. Жаль только, что это не помогло. Храм закрыли, из него вывезли утварь и иконы, разобрали иконостасы. Приспособленный под тюремные нужды храм оказался обезглавлен, снесли также и шатер колокольни. Но нельзя забывать о том, насколько мужество, проявленное перед лицом неумолимо-жестокого врага, духовно возвысило тех, кто пытался отстоять храм. В жизни дореволюционной Александр Андреевич был защищен от многих неприятностей своим богатством. Однако исчезновение этой защиты не сделало его ни малодушным человеком, ни маловерующим.
   Помимо исполнения ктиторских обязанностей, Александр Андреевич постоянно занимался социальной благотворительностью. В 1889 году 26-летний Карзинкин отдал 1 тысячу рублей на призрение душевнобольных (сбор денег производился по почину городского головы Н.А. Алексеева). Следующие известные его даяния приходятся на период после смерти отца. Так, в 1908 году Александр Андреевич пожертвовал 25 тысяч рублей Московскому купеческому обществу на пособия бедным и столько же – Московской управе на образование фонда с тем, чтобы «…проценты с этой суммы ежегодно выдавались бедным купеческого сословия к праздникам Св[ятой] Пасхи и Рождества Христова» [356 - ЦИАМ. Ф. 3. Московская купеческая управа. Оп. 4. Д. 3687. «О пожертвовании А.А. Карзинкиным 25.000 рублей бедным». Л. 1 об.]. Оба пожертвования носили имя отца, Андрея Александровича Карзинкина. 1908 год, кроме всего прочего, стал важной вехой в семейном бизнесе: в этом году Карзинкины отпраздновали 50-летие начала работы фабрики Товарищества Большой Ярославской мануфактуры. К дате «1908» было приурочено строительство в Ярославле новой церкви по проекту архитектора А.В. Иванова на деньги товарищества. Освятили храм во имя Андрея Критского – и здесь вновь можно усмотреть акт доброй памяти сына по отношению к любимому отцу… да и видное место Александра Андреевича в директорате товарищества.
   Столь крупное предприятие, как Товарищество Ярославской мануфактуры, вообще не могло не играть видной роли в жизни Ярославля. Например, ему принадлежала лучшая в городе пожарная машина, на которой добровольцы фабрики прибывали на тушение сильных пожаров. Когда же в 1900 году в Ярославле пустили первый трамвай, одна из трех его веток связала центр города именно с мануфактурой.
   1908-й при всей его важности не стал еще венцом благотворительной деятельности Александра Андреевича. Всего через три года, в 1911-м, Карзинкин пожелал возвести и оборудовать на свой счет лечебницу на 15 грудных детей с амбулаторией. Это пожертвование было посвящено памяти его покойной сестры, Софьи Андреевны. Корпус с амбулаторией строился при активном участии самого Карзинкина, лично наблюдавшего за качеством и скоростью работ. Новое медицинское заведение открылось в Морозовской больнице (1914). Вообще, именные пожертвования являлись заметной частью предпринимательской благотворительности. В Российской империи бытовала традиция раздачи денег неимущим после смерти, «на помин души». Еще ранее на Руси утвердился обычай наделять нищих на церковной паперти после панихиды «поминальной» милостыней; в семействе умершего устраивались особые поминки для всех тех нищих и бедняков, кто зайдет во двор дома умершего. В этом обычае заложен сакральный смысл: православный христианин верил, что после смерти бедняки «отмолят» душу благотворителя, очистят ее от грехов своим обращением к Богу.
   В 1917 году Александру Андреевичу исполнилось 54 года. Кто знает, сколько еще благих дел мог он совершить! Ведь Высший Судия отвел ему еще немало лет. Но… грянула революция.
   После прихода к власти большевистского правительства многие представители образованного класса вынужденно или добровольно покинули страну, превратившуюся из матери в мачеху. По свидетельству П.П. Муратова, который сам эмигрировал, Александр Андреевич легко мог выехать из России в 1918 году: итальянская военная миссия жила в доме Карзинкиных перед отъездом из России [357 - Муратов П.П. Памяти А.А. Карзинкина // Русская живопись до середины XVII века: История открытия и исследования. СПб., 2008. С. 386.]. Невзирая на советы друзей, Карзинкин не пожелал эмигрировать. В том же 1918 году он устроился работать в Государственный Исторический музей на должность научного сотрудника. Работать там ему довелось больше десятка лет: с 1918 по 1930 год, с вынужденными перерывами, проведенными им за решеткой Бутырской тюрьмы.
   Знал ли Карзинкин, что его могут арестовать? Если и не знал наверняка, то догадываться уж точно мог, как догадывались об этом многие его знакомые. Когда ему советовали уехать из России, «…он волновался: „Как же я могу бросить фабрику. Ведь они там все разорятся“. – „Но вас арестуют“. Карзинкин улыбался немного таинственно. „Наши рабочие не дадут“, – говорил он не без гордости. Его действительно некоторое время не трогали. Он был избран в фабричный комитет и усердно работал там, пользуясь уважением даже рабочих-большевиков. Все это было возможно, разумеется, до поры до времени. Нашелся комиссар, который „убрал“ его и поселил в Бутырскую тюрьму почти на целый год» [358 - Муратов П.П. Памяти А.А. Карзинкина // Русская живопись до середины XVII века: История открытия и исследования. СПб., 2008. С. 385.].
   Первый раз Карзинкина арестовали в начале августа 1920 года. Неделю спустя он сидел в камере Бутырской тюрьмы – вместе с Д.И. Щукиным. «Я нахожусь в интеллигентной компании и вообще в прекрасных условиях», – сообщает Александр Андреевич А.В. Орешникову в письме от 8 сентября [359 - ОПИ ГИМ. Ф. 136. Оп. 1. Д. 26. Л. 93.] («прекрасные условия» – это когда к революционному празднику 7 ноября на арестантском столе появляются хлеб, молоко, масло! – А.Ф.). Приведенные выше строки пишет тюремный сиделец, впрочем, уже и на воле лишившийся семейного предприятия, собственного особняка, средств к существованию, наконец… Взамен утраченного материального благополучия у него появились две комнатушки плюс возможность работать и получать жалованье в Историческом музее. Что ж, многие не располагали даже этим. Карзинкина «выручили» его увлечения – то, что он был нумизматом и имел отношение к музейному миру; теперь он стал частью этого мира. В 1918 году ему дали место музейного сотрудника, в 1920-м у Карзинкина по тюремным обстоятельствам прервался, затем его восстановили на службе.
   Чего Александр Андреевич не лишился вовсе – так это бодрости духа, надежды на лучшее и… христианского смирения. Историкам повезло: в фондах Государственного Исторического музея отложился комплекс писем Карзинкина к Орешникову, написанных бывшим коммерсантом в стенах тюремной камеры. Письма эти демонстрируют удивительное мужество и, одновременно, готовность смириться пред лицом Господа, дарующего человеку нелегкие испытания.
   Так, во многих письмах Александра Андреевича видна твердая вера в милость Царя Небесного. «Не чувствуя за собою вины, я твердо надеюсь на милосердие Божие, на то, что Он не оставит меня и мою бедную семью и пошлет нам силу духа, чтобы с твердостью и безропотно перенести это испытание» [360 - ОПИ ГИМ. Ф. 136. Оп. 1. Д. 26. Л. 89.]. Карзинкина беспокоит не столько его собственная будущность, сколько будущность его семьи. Он просит старшего друга не оставлять его жену и дочь нравственной поддержкой. Ведь пребывание отца семейства в тюрьме, по его же собственным словам, «…создало для… бедной и милой жены непосильную физическую усталость (не говоря уже о нравственных муках!), неизбежную при ходьбе, такую даль, как от нас до Бутырок!». И далее: «Я боюсь, что эта усталость физическая в связи с нравственными страданиями – погубит ее бедняжку! Но и в этом я надеюсь на милость Бога» [361 - Там же. Л. 89–89 об.].
   Единственная жалоба Карзинкина, обращенная к Орешникову, – на то, что время за решеткой «тянется удручающе медленно». Еще бы! Человек действия был лишен возможности трудиться и свободы передвижения. Он не получал новых впечатлений – если не считать наблюдений за тюремной жизнью, – и, следовательно, живой, деятельный ум его оказался «на голодном пайке». А Карзинкин, будучи и на свободе, не любил напрасной траты времени [362 - Так, поездка в Ташкент, где находился главный центр товарищества в Средней Азии, удручает Александра Андреевича скучной и длинной ездой на почтовых лошадях, особенно же – необходимостью тратить массу времени на почтовых станциях. ОПИ ГИМ. Ф. 136. Оп. 1. Д. 26. Л. 41.]… У Александра Андреевича немало поводов к унынию: семья бедствует, жена еле-еле зарабатывает на хлеб уроками в танцевальной школе, которую по всякий день могут закрыть из-за холода в классах; у дочери обнаружилась сердечная болезнь. Но Карзинкин не падает духом. Мало в его письмах говорится о горестях, гораздо больше – о маленьких радостях заключенного. «Я много лежу читаю и думаю. Моя дорогая жена прислала мне Евангелие и еще несколько книг» [363 - Там же. Л. 91.]. Карзинкина интересует, как идет работа в музее. У него даже хватает силы духа и самодисциплины, чтобы вести в тюрьме научную деятельность – в надежде продолжить ее на свободе. «Я составил здесь хронологический перечень всех московских церквей, нужный мне для моей работы» [364 - Там же. Л. 101.]. Бывший миллионер трогательно благодарит Орешникова за посильную заботу о его семье, за устройство Аделины в театральное училище. По-видимому, тот же Орешников сумел достать бумагу «о поручительстве Алекс. Андре. от музея на поруки» [365 - Письмо Аделины Антоновны Карзинкиной А.В. Орешникову. ОПИ ГИМ. Ф. 136. Оп. 1. Д. 26. Л. 113.]. Этот документ и вывел Карзинкина из тюремных стен. 2 (19) декабря 1920 года над ним состоялся суд, а 6 (23) декабря его уже выпустили на свободу [366 - Орешников А.В. Жить и надеяться: Отрывки из дневников 1917–1920 гг. // И за строкой воспоминаний большая жизнь: Мемуары, дневники, письма. М., 1997.].
   П.П. Муратов, встретившийся с Александром Андреевичем, как только того выпустили на свободу, спросил, почему он не уехал в 1918 году. «Я не жалею ни о чем, – сказал Александр Андреевич. – В тюрьме было очень интересно. Очень интересно-с! Да, тут узнается человек. Если б я жил прежней жизнью, я никогда бы не узнал того, что знаю теперь» [367 - Муратов П.П. Памяти А.А. Карзинкина // Русская живопись до середины XVII века: История открытия и исследования. СПб., 2008. С. 386–387.].
   В январе 1931 года Александра Андреевича арестовали вторично – по распоряжению ГПУ. Неужто припомнили его заступничество за храм? Снова пришлось отсидеть ему в камере Бутырки. Годом раньше Карзинкин, исполнявший тогда в нумизматическом отделе Исторического музея должность старшего помощника хранителя отдела теоретического музееведения [368 - Научные работники Москвы. Л., 1930. С. 123. Высказываемое в литературе (в частности. Г.Н. Ульяновой) утверждение, что «после 1917 Андрей Андреевич [Карзинкин] работал в Историческом музее старшим помощником хранителя Отдела теоретического музееведения по разделу русской нумизматики», грешит неточностью: на протяжении всего периода с конца 1910-х по конец 1920-х годов названия должностей в Историческом музее претерпевали изменения, порой весьма значительные. Так, в 1918–1926 годах А.А. Карзинкин состоял Ученым сотрудником ГИМа по отделу Теоретического музееведения, затем был повышен и значился с 1926 по 1929 год помощником старшего хранителя по тому же отделу, а с 15 октября 1929 года – научным сотрудником 2-го разряда по Кабинету Теоретического музееведения.], лишился работы. «Старорежимному спецу» советская власть принялась на старости лет сокрушать ребра… Чем мог навредить ей добрый старик нумизмат, у которого от прошлого остались только воспоминания да редкие товарищи, уцелевшие в большой русской катастрофе? Веру не могли ему простить – крепкую, все выдержавшую? За прежние, давно утраченные богатства мстили? Сказал что-нибудь неблагостное в отношении нового порядка? Александр Андреевич, выйдя из тюрьмы после краткой отсидки, скоро ушел из жизни. 30 июля 1931 года он скончался от сердечной недостаточности в возрасте 68 лет. Прожил жизнь светлую, достойную, наполненную… всем.
   Обычно смерть человека вызывает печальные мысли. Сколько бы он еще мог сделать доброго, сколько тепла подарить близким людям, если бы не «прибрал его Господь», как говорили наши предки. Однако бывают случаи, когда кончина выглядит не простым перерезанием нити, а… даром великого милосердия, ниспосланным свыше. Так вот, для Александра Андреевича Карзинкина последний срок наступил очень вовремя. Бог словно… отпустил его, как отпустил когда-то Симеона-богоприимца. Что ждало бывшего мецената, пожилого ученого, доброго верующего? Прозябание в самом жалком и униженном состоянии, без средств к существованию? Боль от картин разрушения всего того, что было для него дорого? И года не минет, как «безбожная пятилетка» примется с суетливым глумлением захлопывать двери храмов, коих и без того оставалось совсем немного. И еще при жизни Александра Андреевича «Академическое дело» нанесло страшный удар по науке, по архивам и музеям. Зубры научной мысли оказались на лесоповале, на их место пришли громкоголосые недоучки. Карзинкин-младший многое вынес на своем хребте, как и положено русскому православному человеку. Он был добр к ближним, не терял смирения и не снимал пояса веры в самые тяжкие годы. Он вдоволь поработал душой и умом. И он устал… Быть может, Бог шепнул ему на ухо перед смертью: «Теперь отдохни».

Сергей Васильевич Перлов: Ангел-хранитель Шамордина

   Не может укрыться город, стоящий на верху горы.
   И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом,
   но на подсвечнике, и светит всем в доме…
(Мф. 5: 14–15)

   История вершит свой суд над людьми, и суд этот не всегда праведен. Нередко случается так, что приговор того или иного времени возвышает людей порочных и предает забвению праведников. Советская эпоха дает тому великое множество примеров. Сколько достойных личностей оказалось сокрыто от умственного взора потомков! Но времена меняются, приговоры подлежат пересмотру, а светильники рано или поздно извлекаются из пыльных чертогов забвения.
   Ходящий во тьме не знает, куда идет, – и с радостью приникает к источнику света.
   Одним из светильников, некогда высоко воздетых во славу Господню, а впоследствии канувших в яму забвения, суждено было стать Сергею Васильевичу Перлову. Выходец из московской купеческой среды, Перлов был своего рода оправданием этой среды, оправданием того поколения, к которому он принадлежал. Шествуя по прямому пути христианского благочестия, С.В. Перлов фактически оставил свое дело, чайную торговлю, и целиком посвятил жизнь служению нравственным идеалам православия. Он прожил свой век чище и достойнее, нежели кто-нибудь другой из богатых благотворителей того времени. И остался в исторической памяти лучшим из них.
   Иногда высокая культура рождает новое направление, например целую плеяду талантливых поэтов, исповедующих схожие эстетические принципы. Литературоведы помнят их всех, от самых известных до ничтожнейших. Но обыкновенный образованный человек воспринимает всю группу через призму одного или двоих лучших. Иначе говоря, восходит на вершину и обозревает пространство с этой высоты. Так вот, Перлов – и есть вершина.
   Только не для поэтов, а для купцов.
   Сергей Васильевич был, несомненно, очень крупной фигурой своего времени. На это указывает хотя бы тот факт, что о нем в связи с одной масштабной благотворительной затеей вспоминает в 1898 году граф Л.Н. Толстой [369 - Подробнее см.: Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. В 90 тт. Т. 71. М., 1992. С. 464–465.]. Тем не менее, сведения о жизни и делах С.В. Перлова скудны, их приходится собирать буквально по крупицам: он отнюдь не стремился увековечить свое имя для потомков…
   Современники называли Сергея Васильевича Перлова человеком «доброго старого времени», человеком глубоко религиозным, деятельным, энергичным [370 - Венок на могилу дорогого и незабвенного благодетеля Сергея Васильевича Перлова от любящих и благодарных сестер Казанской Амвросиевской пустыни. Шамордино, 1911. С. 5.]. Идя в ногу с эпохой, он в то же время был натурой очень цельной и… чистой: из современности он черпал только лучшие достижения, а вся грязь и скверна, все бесы, терзавшие ставрогиных и верховенских, обходили его душу стороной. Превыше всех других добродетелей Сергей Васильевич ценил в людях трудолюбие – качество, которым был щедро наделен от Бога он сам и которое досталось ему в наследство от предков-купцов. Поэтому, говоря о С.В. Перлове, нельзя обойти молчанием других членов его старинного рода.
   С.В. Перлов – представитель одной из крупнейших купеческих династий, сделавших себе имя на чайной торговле. Важно отметить, что Перловы, в отличие от многих известных в XIX веке купеческих кланов, имели корни не в одном из старообрядческих «согласий», но в православии. Открыв чайную торговлю в последней четверти XVIII века, к рубежу XIX–XX веков Перловы стали лидерами в этой области. Многие представители династии вошли в анналы российской истории не только как удачливые коммерсанты, но и как крупные благотворители. И все же наибольшие заслуги на ниве благотворительности, прежде всего церковной, принадлежат Сергею Васильевичу Перлову. Во многом благодаря его стараниям в конце XIX века неподалеку от старинного города Козельска (ныне – Калужская область) и в 12 километрах от Оптиной пустыни расцвела великолепная Шамординская обитель, основанная по благословению старца Амвросия Оптинского.
   Сергей Васильевич Перлов появился на свет в 1835 году в семье потомственного почетного гражданина Василия Алексеевича Перлова. Династия Перловых берет начало с 1700 года, когда родился Иван Михайлович, прадед Сергея Васильевича, еще не носивший фамилию Перлов. В 1752 году он значился в приходской исповедной ведомости церкви Алексия Митрополита в Рогожской слободе как московский купец второй гильдии. Его сын Алексей Иванович в 1787 году начал в Москве розничную торговлю чаем [371 - К столетию товарищества чайной торговли «Василий Перлов с Сыновьями» (1787–1887): Историко-статистический очерк. М., 1897. С. 96.], а в 1807 году распоряжением Сената ему было позволено принять фамильное прозвище Перлов (от «перл» – «жемчуг») в качестве официальной фамилии [372 - Материалы для истории московского купечества. М., 1884. Т. 3. С. 81. Согласно семейной легенде Перловых, происхождение их прозвища было следующим. В древности вода в реке Яузе была достаточно чиста, и в районе Алексеевской слободы, где проживал Иван Михайлович, можно было выловить раковины с жемчугом. Возможно, предки Перловых занимались таким ремеслом, как добыча и переработка жемчуга.]. Дела А.И. Перлова шли успешно, по объявленному капиталу (5 тысяч 20 рублей) он состоял во второй гильдии [373 - Исхаков В.Б. Проблемы развития крупного предпринимательства в российском историческом процессе: На примере предпринимательской династии Перловых // Проблемы общественных наук: Сб. научных трудов молодых ученых. М., 2005. С. 8.], что давало ему право оптовой и розничной торговли по всей России. Именно Алексей Иванович сделал первые шаги в области популяризации чая в среде городских «обывателей», ему же принадлежали первые успехи в этом непростом предприятии. А.И. Перлов стал продавать чай только в розницу, к тому же по более низкой цене, чем конкуренты. Снизить цены ему позволил отказ от услуг посредников и – небывало рискованный шаг – открытие в забайкальской Кяхте собственной конторы по закупке чая у китайцев. Отцом же Сергея Перлова был Василий Алексеевич Перлов – один из сыновей Алексея Ивановича, который вместе с братьями наследовал семейное дело, открывая все новые лавки и продолжая завоевывать столичные и провинциальные рынки. В 1823 году в Москве было открыто сразу несколько фирменных магазинов Перловых, первый из них – на Ильинке. В 1830 году Василий Перлов перешел в первую, высшую, купеческую гильдию [374 - Исхаков В.Б. Проблемы развития крупного предпринимательства… С. 9.], вступление в которую дало ему возможность вести оптовую торговлю по России и за границей, а также право устраивать фабрики и заводы. А в 1836 году он был удостоен звания потомственного почетного гражданина [375 - Подробнее об истории династии Перловых см.: К столетию товарищества чайной торговли «Василий Перлов с Сыновьями» (1787–1887): Историко-статистический очерк. М., 1897. См. также: Исхаков В.Б. Указ. соч. С. 6–11.].
   К середине XIX века Перловы владели множеством магазинов и амбаров как в Москве, так и за ее пределами. В.А. Перлов привлекал покупателя в свои магазины не только более низкой, чем у конкурентов, ценой, но и высоким качеством продаваемого чая. Перлов использовал прием конкурента А. Губкина – нормировку чая, т. е. его продажу только по сортам, когда для каждого сорта была установлена своя цена. А в 1860 году Василий Алексеевич открыл под своим именем фирму – Товарищество чайной торговли «Василий Перлов с сыновьями». Фирма принесла семейству не только российскую, но и европейскую известность: его сыновья, Семен и Сергей Перловы, развивая дело отца после его смерти в 1869 году, открыли магазины торгового дома в Вене, Берлине, Париже и Варшаве [376 - Рогатко С.А. Выдающиеся продовольственные предприниматели России. М., 1999. С. 132. Среди российским фирм, торгующих чаем и сопутствующими товарами в Европе, товарищество Перловых занимало лидирующие позиции. Одной из причин их популярности было то, что Перловы использовали сухопутный метод доставки чая из Китая в качестве основного. Это позволяло сохранить все ароматические и вкусовые свойства чайного листа, в то время как при более распространенной доставке чая морским путем большая часть его полезных свойств утрачивалась. Из России в Европу чай Перловыми доставлялся путем перевозки через территорию царства Польского, где было открыто несколько магазинов фирмы «Василий Перлов с сыновьями».].
   Таким образом, С.В. Перлов по праву рождения обладал высоким общественным статусом. Образование Сергей Васильевич получил в доме отца [377 - Центральный исторический архив г. Москвы (ЦИАМ). Ф. 3. Московская купеческая управа. Оп. 3. Д. 359. Формулярный список о службе потомственного дворянина, почетного гражданина, Московского 1 гильдии купца Сергея Васильевича Перлова. Л. 7 об.]: его обучили азам грамоты и ведению дел семейной фирмы, как это еще было в 1840-е годы принято в купеческой среде. В 1861 году, в возрасте 26 лет, он женился на 18-летней Анне Яковлевне Прохоровой, породнившись таким образом с семьей крупных мануфактурщиков Прохоровых. Как уже было сказано, после смерти Василия Алексеевича в 1869 году семейная фирма перешла к его сыновьям, купцам первой гильдии Семену и Сергею Васильевичам, и просуществовала под названием «Товарищество чайной торговли „Василий Перлов с сыновьями Семеном и Сергеем“» до 1891 года, пока Сергей Васильевич не вышел из ее состава. Тогда же появилась на свет его собственная фирма – Товарищество чайной торговли «Сергей Васильевич Перлов и К -------
| Библиотека iknigi.net
|-------
|
-------

» [378 - Подробнее см.: Исхаков В.Б. Указ. соч. С. 10–11.]. Фирма Сергея Перлова занималась главным образом внутренней торговлей. Отделения товарищества были разбросаны по различным городам Российской империи (к 1915 году их насчитывалось более сорока), только на главных улицах Москвы насчитывалось до десятка магазинов. Основная часть его паев принадлежала самому С.В. Перлову, его жене, трем дочерям – Варваре, Любови и Елизавете, а также зятьям И.И. Казакову, В.А. и Н.П. Бахрушиным. Зятья являлись директорами правления фирмы, а главный офис ее располагался в доме на Мясницкой, 19. В том же доме находилась чаеразвесочная фабрика.
   С тех пор обе фирмы Перловых существовали параллельно, конкурируя друг с другом на рынке колониальных товаров. Любопытно, что они сделали ставку на разные категории потребителей: в то время как Семен Васильевич рассчитывал на массового покупателя, которому можно было продать чай в бумажных или картонных упаковках, Сергей Васильевич Перлов держал марку за счет состоятельной части городского населения: гильдейского купечества и аристократии [379 - Исхаков В.Б. Указ. соч. С. 15.]. В перловских магазинах впервые стали продавать чай в красиво оформленных жестяных баночках с надписями, сообщающими о пользе чайного напитка. Для наиболее состоятельных покупателей выпускались хрустальные чайницы. Ставка на зажиточные слои общества выручила Сергея Васильевича в начале XX века, когда фирма «В. Перлов с сыновьями» переживала продолжительный кризис, закончившийся лишь к 1917 году.
   Соперничество двух фирм предельно обострилось в 1896 году, когда Москва готовилась к коронации будущего императора Николая II. Ожидали приезда множества почетных гостей, в том числе чрезвычайного посла и канцлера Китайской империи Ли-Хунь-Чжана. Для чаеторговцев его приезд таил в себе возможность заключения новых выгодных контрактов на поставки чая из Китая, поэтому каждый стремился принять посла в своем доме. Сергею Васильевичу Перлову пришла в голову оригинальная мысль, для осуществления которой он пригласил известного архитектора Карла Гиппиуса и которая заключалась в переделке фасада здания на Мясницкой в традиционном китайском стиле. В результате дом стал напоминать китайскую пагоду; общий эффект был дополнен восточным оформлением магазинного интерьера. Сыновья же Семена Васильевича Перлова не стали перестраивать дом на 1-й Мещанской, где размещалась их контора. Они лишь украсили здание в китайском стиле: повсюду были выставлены китайские растения, а по стенам развешаны шелковые панно с китайскими надписями и красные бумажные фонарики. Приезжий сановник остановился в доме на Мещанской, у представителей старшей ветви Перловых. Гостя встретили по русской традиции – хлебом-солью – и поднесли ему в дар серебряное блюдо с гравюрой дома Василия Перлова и фигурную солонку. Зато «чайный домик» Сергея Перлова украшает Москву и в наши дни, привлекая покупателей ярким, необычным обликом.
   Если посмотреть на «послужной список» Сергея Васильевича, то к началу 1890-х этот человек ничем не выделялся среди членов рода Перловых, живших на исходе века. Время предпринимателя распределялось между устроением дел фирмы и различными общественными, в том числе благотворительными, служениями. Так, в разное время С.В. Перлов был выборным московского купечества и Московского биржевого общества, с 1881 по 1893 год – гласным Московской городской думы [380 - ЦИАМ. Ф. 3. Оп. 3. Д. 359. Л. 7 об.]. В 1870–1877 годах он состоял агентом Московского комитета о просящих милостыни [381 - ЦИАМ. Ф. 3. Оп. 3. Д. 359. Л. 7 об. Московский комитет о просящих милостыню (1838–1892) был образован по инициативе генерал-губернатора Д.В. Голицына с целью оказания помощи неимущим и уменьшения нищенства в Москве. Первоначально учрежден в качестве временного органа, полномочия которого периодически продлялись. Всех лиц, замеченных в нищенстве, полиция доставляла в контору работного дома. К профессиональным нищим применялись принудительные административно-полицейские меры, в том числе отправка в смирительные и работные дома. Прочим комитет исходатайствовал виды на жительство, определял в больницы, в богадельни, подыскивал работу, снабжал одеждой, обувью и деньгами, малолетних детей направлял в учебные заведения, воспитательные дома, в учение на фабрики и заводы. Комитет основал в Москве женские и мужские богадельни, Долгоруковское ремесленное училище для нищих мальчиков, а также бесплатную школу для крестьянских детей, больницу и богадельню в селе Тихвинском Бронницкого уезда. Средства комитета составлялись из добровольных пожертвований, денежных сумм, поступающих из Городской думы и государственного казначейства.], т. е. занимался приисканием рабочих мест для нищих и неимущих. По-видимому, эта должность в наибольшей мере отвечала отличительной черте характера С.В. Перлова – его уважению к труду как своему, так и чужому. Перлов всегда старался помогать окружающим, если это было в его силах, но людей праздных не любил. Везде, где мог, – в своих имениях, в торговых домах, а позже и в Шамордине – Перлов старался пристроить к делу как можно больше народа, иногда даже специально придумывая особые «общественные» работы. Сергея Васильевича часто попрекали тем, что он набирает рабочих больше, чем требуется для дела. В разговоре с людьми посторонними он отшучивался, а на попреки близких отвечал: «Как вы не хотите понять, что я стараюсь бедным людям дать кусок хлеба» [382 - Венок на могилу… С. 12.].
   Кроме того, с 1880 года С.В. Перлов числился почетным членом благотворительного Санкт-Петербургского Дома милосердия [383 - ЦИАМ. Ф. 3. Оп. 3. Д. 359. Л. 7 об. Санкт-Петербургский Дом милосердия вел свою историю от Магдалининского убежища для «раскаявшихся публичных женщин», основанного в 1833 году в Коломне С.А. Биллер и А.Ф. Михельсон. В 1844–1864 годах убежище существовало в качестве «Отделения кающихся» при Свято-Троицкой общине сестер милосердия, а в 1864 году оно было превращено в самостоятельное учреждение, получившее название «Санкт-Петербургский Дом милосердия». Согласно уставу, цель заведения состояла в «приучении к честному труду как несовершеннолетних девушек, уже впавших или находящихся в явной опасности впасть в порок вследствие нищеты или дурного сообщества, так и взрослых женщин, раскаивающихся в своей порочной жизни и желающих исправиться».] – учреждения, оказывавшего материальную и психологическую помощь «жертвам распутства» и раскаявшимся «публичным женщинам», в том числе несовершеннолетним; средствами их исправления были религиозно-нравственные беседы, занятия домохозяйством и рукоделием, обучение грамоте и общеобразовательным предметам.
   Широкая благотворительная деятельность Сергея Васильевича Перлова не осталась без высочайшего внимания. В 1880 году он получил знак Красного креста – менее чем через полгода после учреждения этой награды [384 - ЦИАМ. Ф. 3. Оп. 3. Д. 359. Л. 7 об., 8 об. Знак Красного креста вручался и в военное, и в мирное время. Причем в мирное время его давали за продолжительную и полезную деятельность или за крупное пожертвование (не менее 5 тысяч рублей). На знаке надпись: «Возлюби ближняго твоего, яко самъ себе». См.: Горчева А.Ю. Нищенство и благотворительность в России. М., 1999. С. 74.]. А еще через три года за активное содействие проведению Всероссийской промышленно-художественной выставки, состоявшейся в Москве в 1882 году [385 - 15-я Всероссийская промышленно-художественная выставка проходила в Москве в 1882 году и превратилась в своего рода национальный праздник. За четыре с лишним месяца работы выставки ее посетило более миллиона человек. На ней были представлены плоды деятельности народов Российской империи за 12 лет, прошедших с последнего подобного смотра 1870 года, проходившего в Санкт-Петербурге. Вся Россия, даже самые отдаленные провинции, представили образцы местных изделий. Общее количество участников достигло 5813 человек. Уникальная экспозиция была тематически разбита на 14 отделов и 121 группу. Впервые был выделен самостоятельный кустарный отдел, ставший вторым по количеству экспонатов после отдела сельского хозяйства. Разнообразные экспонаты машинного отдела показали качественные изменения технологического развития отечественной промышленности. Отдел изобразительного искусства, объединявший около 950 произведений, стал значительным событием в художественной жизни России. Здесь экспонировались произведения таких замечательных русских художников, как М.М. Антокольский, К.П. Брюллов, В.В. Верещагин, Н.Н. Ге, И.Н. Крамской, А.И. Куинджи, И.Е. Репин, В.Д. Поленов, и многих других. Громадная экспозиция разместилась в отдельных павильонах на площади в 30 га на Ходынском поле.], С.В. Перлов был всемилостивейше пожалован золотой медалью с надписью «За полезное» для ношения на шее на Владимирской ленте (1883) [386 - ЦИАМ. Ф. 3. Оп. 3. Д. 359. Л. 8 об.]. Незначительная на первый взгляд награда эта предоставляла ее владельцу весьма существенные преимущества. Ему, купцу и почетному гражданину, была открыта дорога к получению орденов «за неслужебные отличия» – без нее же, не имея дворянского звания, Перлов был начисто «отрезан» от любых «статских» орденских наград. Любопытна последовательность дальнейшего получения наград С.В. Перловым: орден Святого Станислава 3-й степени (1887), Святой Анны 3-й степени (1890), Святого Станислава 2-й степени (1894) [387 - ЦИАМ. Ф. 3. Оп. 3. Д. 359. Л. 9 об., 10 об., 11 об.]. То есть сначала он получает самую низшую в иерархии орденов награду, а потом с каждым разом его статус повышается на одну «ступень». Орден Святой Анны Перлов получил за активную благотворительную деятельность: «в воздаяние особых трудов и заслуг», оказанных им на должности члена московского комитета «Христианская помощь» – одного из подразделений Московского местного управления Российского общества Красного Креста, оказывавшего вспомоществование раненым и больным воинам. Точную причину получения Перловым ордена Святого Станислава 3-й степени назвать трудно: указанная в архивном деле формулировка очень расплывчата: «В воздаяние особых трудов и заслуг, оказанных им»; вообще же, орден выдавался как за военные, так и за гражданские отличия, в том числе за благотворительность. Зато награждение Станиславом 2-й степени имеет, по-видимому, весьма интересную причину, о которой будет сказано ниже.
   Кроме названных наград, Перлов был пожалован иностранным орденом князя Даниила I 3-й степени (1884), на принятие и ношение которого последовало высочайшее государя императора соизволение (без которого подданный Российской империи не мог принять и носить орден). Награда была произведена «за особые заслуги, оказанные Черногорскому народу» [388 - ЦИАМ. Ф. 3. Оп. 3. Д. 359. Л. 8 об., 9 об.] в виде помощи продовольствием и отчасти финансовыми средствами, которую Сергей Васильевич оказал Черногории во время русско-турецкой войны 1877–1878 годов [389 - Исхаков В.Б. Указ. соч. С. 14.]. Среди прочего, была вручена С.В. Перлову награда невеликая, но приятная: серебряная медаль для ношения в петлице на Андреевской ленте (1896), учрежденная в честь коронования Николая II [390 - ЦИАМ. Ф. 3. Оп. 3. Д. 359. Л. 11 об.].
   Особняком стоит знак с вензелевым изображением императрицы Марии, полученный Перловым в качестве служебного отличия (1897) [391 - ЦИАМ. Ф. 3. Оп. 3. Д. 359. Л. 11 об.]: Сергей Васильевич состоял действительным членом Комитета при Почтамтской церкви Елизаветинского благотворительного общества. Общество входило в «ведомство учреждений императрицы Марии», ведавшего государственной системой приютов, богаделен, спасательных станций и прочих благотворительных учреждений.
   Все перечисленные выше знаки отличия показывают Сергея Васильевича как человека деятельного, удачливого в собственных и общественных делах, небезразличного к людям. Но этим коммерсант мало выделяется на фоне других Перловых. Они также удостаивались наград за предпринимательскую и благотворительную деятельность [392 - Для сравнения: Алексей Иванович Перлов, двоюродный брат Сергея Васильевича, в те же 1870–1890-е годы состоял казначеем и почетным членом Общества поощрения трудолюбия в Москве; казначеем Комиссии по сооружению в Москве часовни во имя Святого Александра Невского, в память минувшей войны; попечителем по хозяйственной части Троицкой больницы для неизлечимо больных женщин; попечителем Дома призрения братьев Мазуриных Московского купеческого общества. Алексей Иванович участвовал в устройстве и заведывании бесплатными народными столовыми, открытыми на время пребывания в мае 1883 года в Москве их императорских величеств по случаю коронации, за что получил большую серебряную медаль; жертвовал немалые средства на помощь раненым воинам. Вместе с купцом Куприяновым А.И. Перлов на собственные средства построил Дом для бесплатного помещения бедных женщин при Скорбященской церкви на Калитниковском кладбище, в память мученической кончины императора Александра II. Был награжден знаком Красного креста, а также орденами Святого Станислава (1881) и Святой Анны (1885) 3-й степени. Подробнее см.: ЦИАМ. Ф. 3. Оп. 3. Д. 356. Не менее обширный список благих дел можно привести, говоря о родном брате Сергея Перлова, Семене Васильевиче, который среди прочего был ктитором московского храма Адриана и Натальи (1-я Мещанская улица) на протяжении 27 лет, а также о его сыновьях, устроивших в родовом имении Перловка храм во имя Донской иконы Божией Матери.]. Кроме того, важнейшей заслугой династии Перловых было превращение столь дорогого и «аристократического» напитка, как чай, не просто в продукт массового потребления, а в национальный напиток, в своего рода символ традиционной бытовой культуры, который в XIX веке при поддержке властей намеренно противопоставлялся водке.
   Любопытно, что практически все члены династии Перловых, чьи деяния пришлись на конец XIX – начало XX века, получили домашнее образование, представлявшее собой суммированный жизненный и деловой опыт их дедов и отцов. Конечно, оно было более практичным и не в пример менее утонченным, чем, скажем, образование, полученное Щукиными-младшими под присмотром гувернеров, в гимназиях и университетах. Оно не ставило своею целью воспитать человека рафинированной культуры. Тем не менее, зачастую воспитанный в кругу православной семьи отпрыск купеческого рода оказывался личностью более цельной и более «теплой» по отношению к окружающим. Может, он не столь тонко разбирался в современных ему культурных явлениях, зато действиями его с младых ногтей руководила величайшая Христова заповедь: возлюби ближнего твоего как самого себя.
   Отсутствие систематического образования не мешало Перловым быть людьми умными и всесторонне развитыми, находить контакт с самыми разными по общественному положению людьми. По свидетельству современников об С.В. Перлове, «люди высокого положения, ученые, деловые… находили удовольствие в беседе с ним и относились к нему с искренним уважением; люди маленькие чувствовали себя у него как дома, просто – задушевная речь его ободряла и поднимала их» [393 - Венок на могилу… С. 16.]. Перловы, как и П.М. Третьяков, – и в отличие от Щукиных и Мамонтова, – пришли к благотворительности не кружным, через познание искусства, но прямым маршрутом – путем веры.
   Высшей наградой для всего семейства стало пожалование его членов в потомственное дворянское достоинство. Это событие состоялось в 1887 году. Потомственное дворянство Перловым дали с формулировкой: «Во внимание к столетней деятельности рода Перловых на поприще торговли и в воздаяние их заслуг» [394 - ЦИАМ. Ф. 3. Оп. 3. Д. 359. Л. 9 об., 10 об.]. Вместе с дворянским достоинством Перловы получают фамильный герб с изображением на лазоревом фоне чайного куста, шести крупных жемчужин и девизом «Честь в труде», а также звание поставщиков императорского двора, которое давало им право помещать на фирменных этикетках изображение государственного герба. Немногие купеческие фамилии удостаивались такой чести!
   Но все, чего Сергею Васильевичу удалось достичь к 1891 году, было для него лишь приготовлением к исполнению главного дела его жизни.
   Как уже говорилось выше, практически ничего не известно о Сергее Васильевиче Перлове как личности, в особенности – о первых пяти десятилетиях его жизни. Те скудные сведения, которыми располагает современный исследователь, рассеяны главным образом по архивным документам, касающимся деловой стороны его жизни. Лишь изредка, косвенно, они дают представление о его психологическом и душевном складе.
   Имя С.В. Перлова почти не попадало на страницы дневников и воспоминаний «сильных мира сего» – известных писателей, художников, актеров. А ведь именно по их свидетельствам на протяжении нескольких поколений создавались биографии других видных благотворителей. И это не случайно. Перлов не стремился попасть в фокус внимания «образованных кругов». Более того, в своих тихих трудах он чуждался огласки. Человеку духовно богатому менее всего нужна суетность, царящая в художественных мастерских и салонах, привносимая туда людьми, чья неуемная энергия, чьи брызжущие через край эмоции позволяют им заполнять собою, своими идеями все мыслимое пространство. Перлов же старался не возвысить себя, но преуменьшить свои заслуги. Он жил, стремясь не выходить за пределы евангельских норм, а значит, среди прочего, не давать пищу собственному тщеславию.
   Для Сергея Васильевича было очень важно, чтобы благотворительность его не становилась предметом всеобщего обсуждения. Конечно, Перлов являлся светским человеком, удачливым коммерсантом, всегда открытым навстречу полезным новшествам [395 - Так, согласно рекламным материалам товарищества «Сергей Васильевич Перлов и Ко» (настенный отрывной календарь на 1915 год), развеска чая в перловских магазинах производилась на «приводимых в действие электричеством особых автоматических весах без прикосновения к развешиваемому чаю руками».]. Он не избежал некоторых модных поветрий – например, С.В. Перлов коллекционировал восточное оружие XIV–XVII веков [396 - Коллекционирование старинного восточного оружия, по всей вероятности, было для С.В. Перлова своеобразным продолжением собственной личности: на протяжении всей жизни он торговал с Китаем и, естественно, мог заинтересоваться бытовой культурой Востока. А уж коллекционерами всех сортов и видов московская купеческая среда второй половины XIX столетия изобиловала невероятно.]. Но… душа его не искала славы мира сего.
   О доброте, милосердии и человеколюбии Сергея Васильевича знали в основном те, кто был знаком с ним лично. Например, все эти качества были известны работникам Перлова. Сергей Васильевич обеспечивал им достойный заработок, заботился об их семьях, возводил больницы, устраивал праздники. За пределами же семейного предприятия Перловых об этих его душевных качествах ведали немногие.
   Сколь мало известно о начале и середине жизненного пути Перлова, столь же много – в сравнении – имеется сведений о двух последних десятилетиях его жизни, отданных устроению дел Шамординского монастыря. Хоть и не желал Перлов прославления своего имени, но Господь прославил его через сестер сбереженной им обители.
   В последней четверти XIX века, после значительного упадка религиозности, пришедшегося на середину столетия (в особенности на 1860-е годы), в обществе набирает силу христианское чувство. Некоторые исследователи даже пишут о «православном возрождении» относительно этого времени. На волне религиозного ренессанса восстанавливаются закрытые приходы, появляются новые иноческие обители. Выдающийся русский философ и публицист К.Н. Леонтьев говорит о том, что «женские общины… открываются беспрестанно, и они полны» [397 - Леонтьев К.Н. Добрые вести. Впервые опубликовано в газете «Гражданин» в 1890 году.]. В качестве образца Константин Николаевич приводит Шамординскую Казанскую общину, которая, по его словам, «…в течение каких-нибудь пяти лет из ничего создалась» при помощи и попечительстве оптинских старцев и в которую идут не только простые женщины, но также образованные и обеспеченные – и даже обращенные из нигилизма [398 - Там же.].
   Действительно, Шамординская обитель менее чем за четверть века превратилась из малозаметной пустыньки под Козельском в значительный по размерам хозяйства монастырь и крупный духовный центр. Здесь к началу XX века подвизалось около 800 сестер самого разного звания и происхождения. История ее возвышения в тугой узел связана с жизнью Сергея Васильевича Перлова.
   Супруга Сергея Васильевича, Анна Яковлевна, многие годы находилась под духовным водительством старца Амвросия Оптинского. Того самого, который в 1884 году основал на средства своей духовной дочери монахини Амвросии (Ключаревой) Шамординскую Казанскую женскую пустынь. Именно сюда отец Амвросий, к которому стекался народ со всей земли Русской, отправлял одиноких, больных или просто не имеющих средств к существованию женщин. Здесь же его стараниями была устроена богадельня, а также приют для сирот и брошенных детей. При жизни старца над пустынью постоянно висел вопрос: кто будет в дальнейшем давать деньги на развернувшееся здесь масштабное строительство? Старец спокойно отвечал: «Придет человек и все сделает». Действительно, промысел Божий не оставил обитель и ее сестер.
   Как это часто бывает, благочестивая жена указует мужу дорогу, ступив на которую он с каждым шагом приближается к Богу. Будучи духовной дочерью отца Амвросия, Анна Яковлевна регулярно ездила из Москвы в Оптину пустынь одна, без мужа. В первую же ее поездку в Оптину, во время беседы с отцом Амвросием, Анна Яковлевна рассказала ему о Сергее Васильевиче. «Никогда не зови его с собой в Оптину, – строго сказал старец. – Он сам приедет» [399 - Венок на могилу… С. 6.]. Предсказание старца сбылось. В 1885 году 50-летний С.В. Перлов, к большой радости жены, выразил желание поехать вместе с ней в Оптину. Эта поездка и в наши дни, по асфальтовой трассе, занимает пять часов на автобусе, а в конце XIX века, на лошадях, была путешествием не из легких. Анна Яковлевна, зная горячность натуры мужа, опасалась, что он не выдержит тягот долгого пути по плохой погоде и повернет назад, но Сергей Васильевич доехал до обители, всю дорогу пребывая в самом благодушном расположении духа. Возле кельи старца, как всегда, толпился народ. Внимание Перлова привлекла бабушка с мальчиком. «Зачем ты приехал к отцу Амвросию? – спросил он мальчика. – Ты хочешь просить у него помощи?» Тот обиделся: «У меня умерла мать, и мы с бабушкой приехали спросить батюшку, как нам теперь жить» [400 - Там же.]. Серьезный ответ ребенка поразил Сергея Васильевича. С этих пор он сам стал спрашивать отца Амвросия, как ему жить, советоваться с ним во всяком начинании.
   В первый же приезд С.В. Перлова в Оптину он пожелал посетить общину сестер шамординских. Ныне, приезжая в Шамордино, путешественник видит величественный монастырь, состоящий из множества построек. Тогда же, в 1885 году, обитель состояла из небольшой церкви и четырех-пяти домиков. Перлову небольшая эта пустынька понравилась, он внес первое пожертвование на ее нужды «из любви к старцу Амвросию» и… уехал с тем, чтобы вновь ненадолго вернуться сюда лишь через четыре года, когда отец Амвросий гостил по летней поре в Шамордине [401 - Венок на могилу… С. 7–8.].
   По прошествии еще двух лет обитель оказалась придавлена тяжкой глыбой несчастья. После Пасхи 1891 года настоятельница обители, мать Евфросиния, тяжело заболела и ослепла. Она хотела подать в отставку, но Амвросий не благословил: «Сама не подавай, а если велит подать начальство, то подай». А еще через полгода закончился земной срок самого старца. К этому моменту на территории обители было множество неоконченных построек, в их числе – поистине огромный Казанский собор. Средств не то что на строительство, даже на житье не было – и взять их было неоткуда. Больше трехсот «шамординок», из которых многие были бедными, больными, убогими, остались безутешными сиротами. Со дня кончины старца, с 11 октября (по старому стилю) по самое Рождество 1891 года, Шамординская пустынь жила, всецело уповая на милость Божию. Можно себе представить, как трудно приходилось игуменье и монахиням на протяжении двух с половиной холодных месяцев. Кто знает, может, именно смирением сестры обители и заслужили ее будущее процветание?…
   С.В. Перлов всю жизнь трудился в поте лица. Для него семейный девиз «Честь – в труде!» был отнюдь не пустым звуком. И Сергей Васильевич поразился тому, что увидел в обители: игуменья не посылала сестер за «сбором», не заставляла выпрашивать деньги или жаловаться начальству. Обитель ждала избавления единственно от Бога – и дождалась. До наших дней дошло свидетельство о большом чуде, изменившем судьбу коммерсанта. Сергею Васильевичу во сне явилась Божия Матерь и велела принять на себя попечение о Шамординской обители. Перлов ответил, что на нем лежит бремя чайной торговли. Богоматерь обещала ему взять эту торговлю на себя [402 - Жития преподобных старцев Оптиной пустыни. Минск, 2007. С. 220.]. Наутро Сергей Васильевич сказал жене: «Поедем в Шамордино, теперь нам нужно утешить матушку». С тех пор Перлов не щадил сил, помогая Шамординской обители, пуская на нее все свои доходы.
   Жизнь Сергея Васильевича стала воплощением не только идеала российского купца, но и христианина-семьянина. Позже Сергей Васильевич признался монахиням: «С тех пор, как я женился, я не знал, как бы и чем порадовать Анну Яковлевну: доставлял ей разные удовольствия, наряжал ее… И вот когда уже состарились мы, я наконец нашел то, чего искал всю жизнь, чтобы доставить ей настоящую радость. Это – Шамордино» [403 - Венок на могилу… С. 22.].
   Итак, взявшись устраивать дела Шамордина, первым делом Перлов позаботится о материальном устроении обители. При нем завершается возведение по проекту архитектора С.В. Шервуда пятнадцатиглавого собора во имя Казанской иконы Божией Матери, выполненного в «русском стиле». В том же стиле, из красного кирпича, возводятся и другие постройки обители: трапезная палата, храм в честь преподобного Амвросия Оптинского, богаделенный и больничный корпуса…
   Если раньше, приезжая в Шамордино, Сергей Васильевич стеснялся монахинь и вел себя на территории обители как скромный гость, то теперь он быстро входит в роль рачительного хозяина. Он не только разговаривает с монахинями, осведомляясь у них о средствах, запасах и нуждах обители, но и сам всюду ходит, осматривает постройки, примечает каждую мелочь. Очень быстро из чужого человека он превращается в «ангела-хранителя» Шамординской обители. Посещения его сделались настолько частыми, что он испрашивает у архиерея разрешения на строительство за оградой монастыря отдельного домика для себя и супруги.
   Ведение дел крупной фирмы приучило Перлова подмечать мельчайшие детали, просчитывать необходимость тех или иных нововведений. Так как монастырь располагался на возвышенном месте, монахиням долгое время приходилось в любую погоду спускаться к источнику за водой по крутому склону холма – и подниматься обратно по узкой тропинке, с тяжелыми ведрами наперевес. Сергей Васильевич очень скоро исправил эту ситуацию, распорядившись о сооружении водонапорной башни.
   Человек по натуре своей практичный, Сергей Васильевич хорошо понимал необходимость такого устройства обители, при котором она могла бы сама себя обеспечить средствами к существованию. Движимый стремлением сделать будущее обители безоблачным, он устраивает при ней разнообразные мастерские: живописную, чеканную, переплетную, коверную, а также фотографию и типографию. Кроме того, он нанимает учителей для монахинь, присылает в Шамордино всевозможные инструменты, пособия и образцы, необходимые для освоения того или иного ремесла. Наивысшей наградой для Перлова были успехи монахинь. Значительная часть интерьера Казанского собора, освященного в 1902 году, – иконы, позолота иконостасов, иная утварь – были выполнены их руками. Трудились сестры не покладая рук, и не только в мастерских. По свидетельству дочери М.Н. Толстой, сестры Л.Н. Толстого, все работы на монастырском огороде и на поле, за исключением пахоты, исполнялись монашками. Видимо, любовь «шамординок» к непрестанному труду больше всего остального сближала их духовно со своим покровителем. Потому что участие Сергея Васильевича не ограничивалось только материальным содействием процветанию обители. Не менее ревностно он опекал самих монахинь, вникал во все их беды и печали, был им заботливым отцом. В праздничные дни Перлов приглашал к себе в домик детей из приюта, певчих, сестер, поил их чаем (фирменным, перловским, – его было принято пить и в Шамординской, и в Оптиной пустыни) [404 - Жития преподобных старцев Оптиной пустыни. Минск, 2007. С. 220.] со всевозможными лакомствами и больше всего радовался оттого, что мог доставить своим гостям удовольствие. Перлов очень любил встречать в обители Рождество и Новый год. Он старался приехать в эти дни в Шамордино, посетить всенощную и новогодний молебен, служившиеся в игуменских кельях, и выпить с инокинями праздничного чая.
   С.В. Перлов не чуждался чисто светских увлечений. Так, он интересовался искусством Китая и собрал в доме на Мясницкой целую коллекцию китайской живописи и фарфора. Там же по праздникам домочадцы и друзья Перлова принимали участие в постановках его домашнего театра. Но, пожалуй, сильнее всего остального он любил музыку, особенно духовную, а из светской – произведения Чайковского. Любовь к музыке он принес и в Шамордино. Перлов сам выписал регента для создания хорошего монастырского хора взамен прежнего, сам подбирал для него музыкальные произведения, слушал спевки, указывал на недостатки. А когда о его хоре заговорили как о лучшем в округе, очень радовался и благодарил сестер за то, что они вознаградили его труды.
   Помощь обители Перлов совершал с поистине христианским смирением. На слезы умиления и благодарственные слова игуменьи Сергей Васильевич отвечал следующим образом: «Что вы, матушка, я вас должен благодарить, что вы принимаете мою жертву» [405 - Венок на могилу… С. 10.]. Когда же монахини спросили Сергея Васильевича, не разорится ли он, столь щедрой рукой помогая обители, Перлов ответил им: «С тех пор, как я стал возиться с монашенками, мои торговые дела пошли так, как никогда» [406 - Там же.]. Торжественных благодарностей Перлов не любил, и в Казанском соборе на службе он стоял не на видном месте, а среди других людей. Кроме того, он нигде не позволял выставлять своего имени в связи с обителью – вплоть до того, что просил переиздать одно из описаний Шамординского монастыря, где была упомянута его фамилия. Даже ближайшие родные не знали подлинных масштабов благотворительности Перлова: многие деяния он совершал тайно, о них стало известно лишь после его смерти. Смирение Перлова заключалось и в том, что он никогда не вмешивался во внутренние дела обители, всегда строго соблюдал распоряжения монастырского начальства.
   И все-таки у благочестивых инокинь был шанс ответить на великую помощь Перлова чем-то большим, нежели простые благодарственные слова. Стоит вспомнить о недосказанном сюжете про орден Святого Станислава 2-й степени, полученный Сергеем Васильевичем в 1894 году. По-видимому, сестры шамординские сообщили о своем благодетеле епархиальному начальству, а то и в Синод. В результате Перлов удостоился ордена… «по засвидетельствованию Духовного начальства об отличном усердии и особых трудах» [407 - ЦИАМ. Ф. 3. Оп. 3. Д. 359. Л. 11 об.]. Это был высший орден изо всех, полученных коммерсантом. Роль, которую Сергей Васильевич играл в театре жизни, – роль трудную, благую, столь важную для страны, постепенно терявшей прежнее благочестие, увлекавшейся атеизмом и разного рода оккультными премудростями, – современники видели. Видели, понимали и высоко оценивали. Перлов сыграл роль того светоча, поставленного на горе, который сокрыть невозможно.
   В последний год жизни, предчувствуя близкую кончину, Перлов заложил в обители часовню-усыпальницу для настоятельницы обители, где завещал похоронить и свое тело: «Я хочу лечь в Шамордине, чтобы мои дети не забывали его» [408 - Венок на могилу… С. 19.]. Умер Сергей Васильевич Перлов в Москве в 1911 году, на 76-м году жизни. Кончина его была поистине христианской: исповедовавшись и причастившись Святых Тайн, он с улыбкой на устах отдал душу Богу. Гроб с его телом был перевезен в Шамордино, где и был торжественно похоронен.
   Многие добрые христиане, как те, кто жил на закате Российской империи, так и наши современники, могли бы позавидовать столь достойной судьбе. С.В. Перлов жил как горел: ярко, ровно, жертвенно. Не просто освещая путь, но и согревая тех людей, которые волею судьбы оказывались рядом с ним. Жизнь Сергея Васильевича являет собой некий нравственный образец, словно бы указание, сотворенное Господом Богом для российского предпринимателя: таким путем следует русскому богатому человеку идти в Царствие Небесное, столько трудов предстоит ему совершить, чтобы слова Христа об «игольном ушке» перестали висеть гибельною угрозой над душой его.
//-- * * * --//
   «Золотой век» русской благотворительности знал множество ярких купеческих характеров. Купцов-самодуров и купцов – тонких знатоков искусства. Самоотверженных меценатов, благодаря которым появлялись новые театры и картинные галереи, и рядом с ними – жестко-прагматичных предпринимателей, ни в чем не жалевших ближнего своего. Тех, кто в делах своих руководствовался прежде всего страстями, тех, кем двигала блестящая образованность и тяга к высокой культуре, наконец, тех, для кого главным духовным водителем была вера. Далеко не все наши коммерсанты считали необходимым тратиться на храмы, школы, искусство. И все-таки класс коммерсантов России занимался благотворительностью как правило, а не в виде исключения. В людях той поры христианский идеал боролся со многими мудрованиями и соблазнами, но все еще держался. Именно он имел определяющее значение. Именно христианское мировидение, корнями своими пронизавшее почву русской жизни до самых ее глубинных слоев, так или иначе подталкивало предпринимателя той эпохи к роли активного благотворителя. Пути и формы подобного воздействия оказывались разными, но суть всегда была одна. Просто некоторые из состоятельных людей предреволюционной поры осознавали это в полной мере, а другие всего лишь с детства вдыхали евангельский дух, растворенный в обществе того времени, и в должный час, накопившись в легких, он приводил их на благие дороги.
   Благотворительность оставалась для богатого человека делом нравственно достойным и даже необходимым, поскольку она все еще являлась частью общественного идеала. А идеал этот, в свою очередь, был результатом многовековой христианской судьбы России.
   В наши дни трудно определить, кто из них был для современников наиболее крупной фигурой, чей образ жизни сильнее всего влиял на умы. Даже если говорить о такой призрачной вещи, как известность, то и она в отношении титанов меценатства зависит от времени и обстоятельств, из которых вглядывались в их судьбы потомки. Как уже говорилось, всякое время избирало среди них своих кумиров, поднимало их имена на щит, оставляя прочих на втором плане, а то и вовсе на задворках истории. Очередной поворот колеса времени по воле Господней славнейших уводил в тень и выдвигал на их место тех, кто прежде был едва заметен. Все они, так или иначе, достойны уважения. Все они оставили нашей цивилизации добрые дары. Всем им – от неистовых натур, пребывающих в цветении страстей своих, до благочестивых праведников – положен почтительный поклон и добрая память потомков. Но в наши дни все большую признательность образованного класса обретают люди, исполненные прямой и стойкой праведности, когда-то явленной русскому миру Сергеем Васильевичем Перловым.
   И может быть, есть в этом небесная справедливость, которая выше всех земных законов.

Приложения

1. Список московских купцов – участников Земского собора 1566 года

   Летом 1566 года прошел Земский собор, на котором государь Иван Васильевич советовался с представителями разных социальных групп по вопросу о продолжении Ливонской войны и особенно о судьбе недавно завоеванного Полоцка [409 - Полоцк был сдан польско-литовским гарнизоном в феврале 1563 года. Московские и литовские дипломаты вели ожесточенные споры о судьбе этого города и всей области вокруг него.]. Среди прочих, высказались русские купцы из Смоленска и Москвы. Ниже приводится отрывок из «Приговорной грамоты» [410 - Приговорная грамота от 2 июля 1566 года – документ, в котором оформлено коллективное мнение участников Собора по вопросу о боевых действиях на Литовско-ливонском фронте.] Земского собора. В нем содержится список купцов, державших тогда совет, а также высказанное ими мнение. Для истории московского купечества этот список – бесценный материал, ведь в нем перечислены наиболее влиятельные на то время «торговые люди» города.

   «…А мы, гости и купцы, смолняне гости, яз Юрьи Борисов сын Глазьев, яз Иван Иванов сын Офонасьев, яз Олексей Хозников, яз Василей Петров сын Никитина, яз Василей Сузин, яз Офонасей да яз Дмитрей Ивашевы, яз Михайло Петров сын Подушкина, яз Григорей Федоров сын Тараканова, яз Иван Котков, яз Прокофий Цвиленев, яз Булгак Саванин; да мы, москвичи торговые люди, яз Борис да яз Иван Чюркины, яз Иван Дружко, яз Володимер Стеблев, яз Степан Зимин, яз Петр Пилюга, яз Лука Пилюгин, яз Богдан Копьев, яз Вязма Семенов, яз Поспей Углеченин, яз Иван да яз Павел Опряткины, яз Богдан Гуреев, яз Михайло Казаков, яз Петр Дутой, яз Федосей Трубицын, яз Дмитрей Кривошея, яз Михайло Софонов, яз Матфей да яз Федот Погорелые, яз Ондрей Селезнев, яз Олексей Юрьев сын Гривин, яз Гарасим Семенов, яз Ондрей Максимов, яз Иван Савелов, яз Дмитрей Панов, яз Михайло, да яз Алексей Богомоловы, яз Михайло Маланьин, яз Купря Трясихин, яз Володимер Шантуров, яз Лукьян Подолов, яз Назар Чюпрунник, яз Василей Семенов, яз Григорей Переславцев, яз Степан Выбойщиков, яз Богдан Васильев сын Панов, яз Ондрей Переславец, яз Богдан Прощелыкин, яз Яков Кукишев, яз Иван Чудинов Костромитин; а мы, смолняне, яз Иван Твердиков, яз Григорей да яз Юрья Полусвиньины, яз Офонасей Глядов, яз Офонасей Юдин, Тимофей Смывалов, яз Иван да яз Михайло Носовы, яз Сидор Касаевской, яз Дементей Зателемский, яз Степан Зателемский, яз Осиф Шитиков, яз Олексей да яз Степан, да яз Офонасей Котовы, яз Олексей Колокол, яз Иван да яз Григорей Тимашевы, яз Родион Тулупов, яз Василей Жинин, яз Степан да яз Юрьи Глазовы по государя своего цареву и великого князя приказу о Литовском деле говорили есмя, и мысль наша то:
   Государя нашего царя и великого князя перед братом его перед королем правда великая. Учал государь наш в Ливонской земле вотчину свою городы имати, и король в теж времяна в Ливонскую землю вступился да учал имати Ливонские городы. А до того времени, как государь наш в Ливонской земле учал городы имати, король не вступался. И перед государем нашим царем и великим князем в том королева великая неправда. А государю нашему царю и великому князю как тех своих городов в Ливонской земле отступитися? Государь наш, доступаючи тех городов, да и все люди животы свои положили. А Полотеск государь наш, вотчину свою, и Озерища у короля взял. А послы ныне столь мало х Полотцку земли дают; и тем городом как без земли быти и село без деревень покинути? Городы будут государевы, а земля королева, ино он на своей земле сколько хочет, столько городов поставит, и Полотцку будет великая теснота. И государю нашему велети делати с королем так, как ему, государю, годно, а тесноты городу не было бы. А мы молим Бога о том, чтобы государева рука была высока. А мы люди неслужилые – службы не знаем; ведает Бог да государь, не стоим не токмо за свои животы, и мы и головы свои кладем за государя везде, чтобы государева рука везде была высока.
   Да смоляне ж Игнатей Твердиков с товарыщи говорили: И село без земли покинути, и через улицу лихой сусед лихо, а городу без земли как быти; толко будет около Полотцка королева земля, и король около Полотцка городы поставит и дороги отымет, и Полотцко стеснит…» [411 - Антонов А.В. Приговорная грамота 1566 года // Русский дипломатарий. Вып. 10. М., 2004. С. 179–180.].

2. Письмо А.А. Карзинкина А.В. Орешникову
3(16) февраля 1918 года

   А.В. Орешников (1855–1933) – видный ученый, крупнейший нумизмат, старший хранитель ГИМа, член-корреспондент АН СССР. Оказал решающее значение на формирование личности Александра Андреевича Карзинкина – купца, благотворителя, видного деятеля культуры, также крупного нумизмата.

   «Дорогой мой и глубокоуважаемый Алексей Васильевич!
   Наша вчерашняя беседа произвела на меня глубочайшее впечатление и оказала мне большую нравственную поддержку! Опять ощутил я благотворное влияние Вашего духа, которое уже сыграло такую важную и счастливую роль в моей жизни. Ибо, Вам я обязан многим, очень многим, дорогой Алексей Васильевич! Ясно помню я, как много лет тому назад, двадцатитрехлетним юношей, в 1-й раз явился я к Вам, в Вашу контору, которая находилась тогда в Стар. Гост. дворе, в Рыбном переулке и заявил Вам, что пришел, по совету А.И. Майтова, и что желал бы заняться нумизматикой. На Ваш естественный вопрос: каким именно отделом? я, подобно П.И. Чичикову, наивно ответил: „что – нумизматикой вообще“. Вы ласково поддержали меня, подбодрили, пригласили к себе, помогли мне завести нумизматическую библиотеку и всемерно постарались не заглушить во мне этот наивный порыв к знанию, к свету, к науке. С этого времени началось наше знакомство, а для меня, – началась моя умственная жизнь. Я попал в Ваш дом, в новый для меня мир, совершенно противоположный тому „деловому миру“, в котором я уже находился тогда, в котором нахожусь и теперь, попал в благородную атмосферу духа и интеллектуальных интересов. Ваши рассказы о Риме зажгли во мне любовь и интерес к Италии, – прекрасной родине моей будущей жены. В Вашем доме, или благодаря Вам, встречался я, или знакомился с целым рядом представителей науки: с покойным И.Е. Забелиным, Шварцом, Миллером, И.И. Толстым и еще очень многими, с такими яркими, интересными фигурами, как Хр. Хр. Гиль и О.И. Горнунг. И каждая такая встреча, или знакомство, а главным образом, – Ваше личное влияние и даже – самый воздух Вашего кабинета, облагораживающее действовали на меня, будили мою мысль, служили, так сказать, громоотводом против влияния, мертвящей дух, ультраматериалистической среды, в которой я вращался. Теперь, в 54 года, я сознаю это с полной ясностью, и глубоко благодарен Вам, милый мой Алексей Васильевич! Поддержав мои нумизматические опыты, Вы, может быть сами того не сознавая, оказали громадное и благотворное влияние на всю мою дальнейшую жизнь. Благодаря этим опытам и, главным образом, – лично Вам, я стал интересоваться, хотя бы и поверхностно, не научно, – литературой, археологией, искусством, книгами, понял и полюбил Пушкина, стал интересоваться всем тем и любить все то, что теперь, когда я уже приближаюсь к старости, составляет поэзию моей личной, душевной жизни. Вам-же обязан я и теми минутами сладкаго замирания сердца, которыя испытывает каждый автор, в 1-й раз увидевший напечатанным свое 1-е произведение! Эти чудныя минуты испытал и я, по дороге, из типографии О. Гербена, – на Покровский бульвар, когда увозил с собою 1-е оттиски, еще пахнувшие типографской краской оттиски книжки „О медалях самозванца“, вдохновленной Вами и написанной при Вашей помощи.
   Вот – чувства и мысли, которые я намеревался поведать Вам, во время ужина, на который мы собрались, по поводу Вашего юбилея. Нелепая застенчивость, побороть которую я не в силах, помешала мне это сделать тогда, ибо я органически лишен способности говорить, зная что меня слушают хотя бы 5–6, даже хорошо знакомых мне людей!
   Крепко, очень крепко обнимаю Вас,
   дорогой мой Алексей Васильевич.
   Ваш, душевно Вам
   преданныйи вечно благодарный
   А. Карзинкин» [412 - Отдел письменных источников Государственного Исторического музея (ОПИ ГИМ). Ф. 136. А.В. Орешников. Оп. 1. Д. 26. Письма нумизмата Александра Андреевича Карзинкина к А.В. Орешникову (1881–1921). Л. 81 об. – 82 об.].

3. Письмо А.А. Карзинкина А.В. Орешникову
7 августа 1920 года

   «Бутырская тюрьма, корридор 3-й, камера 23-я.
   Милый, дорогой мой Алексей Васильевич!
   Обнимаю Вас крепко. Пользуюсь 1-ой возможностью, чтобы написать Вам несколько слов. Я нахожусь здесь с прошлого вторника, здоров и бодр духом. Не чувствуя за собою вины, я твердо надеюсь на милосердие Божие, на то, что Он не оставит меня и мою бедную семью и пошлет нам силу духа, чтобы с твердостью и безропотно перенести это испытание! Не оставьте их вашей нравственной поддержкой, дорогой мой Алексей Васил.! Меня угнетает лишь мысль о том, что мое пребывание здесь создало для моей бедной и милой жены непосильную физическую усталость (не говоря уже о нравственных муках!), неизбежную при ходьбе такую даль, как от нас до Бутырок! Я боюсь, что эта усталость физическая в связи с нравственными страданиями – погубит ее бедняжку! Но и в этом я надеюсь на милость Бога. Еще раз крепко обнимаю Вас мой дорогой Алексей Васильевич. Поклон всем в музее и дома.
   Ваш А. Карзинкин» [413 - ОПИ ГИМ. Ф. 136. Оп. 1. Д. 26. Л. 89–89 об. На письме помета: «Получил 19 авг./1 сент. 1920 г.».].

4. Письмо А.А. Карзинкина А.В. Орешникову
3 сентября 1920 года

   «Бутырская тюрьма, корридор № 3, ком. № 23.
   Дорогой Алексей Васильевич!
   Посылаю Вам 3-е письмо по почте. Я здоров физически и тверд духом. Я все более и более убеждаюсь в том, что нравственныя страдания обновляют душу. Во вторник исполнится ровно 3 недели как я нахожусь здесь и – месяц со дня моего ареста. Я много лежу читаю и думаю. Моя дорогая жена прислала мне Евангелие и еще несколько книг. Тюремные дни тянутся медленно, они однообразны и похожи один на другой, но вместе с тем, или может быть благодаря этому, кажется, что они бегут быстро. Дело наше кажется уже передано в Революционный Трибунал. Крепко Вас обнимаю мой дорогой Алексей Васильевич. Поклон Георгию Леонидовичу, всем моим сотрудникам и всем в музее и дома.
   Ваш Вас любящий А. Карзинкин» [414 - ОПИ ГИМ. Ф. 136. Оп. 1. Д. 26. Л. 91.].