Сергей Александрович Соловьев
АССА и 2-АССА-2

АССА

   Курортный сезон в Ялте давно кончился, и уже даже выпал первый снег. Видеть снег на темном фоне зимнего моря, на фоне пальм и пустынной Ялты было как-то непривычно, даже дико, но в том году дело обстояло именно так. В зале ресторана «Таврида» столы и стулья были по-утреннему перевернуты, на одном из стульев сидел Бананан, раскачивался и, ни к кому не обращаясь, разглагольствовал:
   – …И вот по прошествии семнадцати месяцев и семи дней ковчег остановился на высочайшей из гор араратских. И после того как третий голубь вернулся с оливковой веточкой в клюве, Ной распахнул двери ковчега, ступил ногою на траву, распростер руки к солнцу и громогласно произнес: «Асса!»
   На маленькой ресторанной эстраде заканчивали подключать инструменты, собирались репетировать. Первым откликнулся негр Витя. Витя действительно был негр, и звали его действительно Витя.
   – Асса?
   – Асса! – с удовольствием подтвердил Бананан. – Это и было единственное донесенное до нас из тех допотопных времен слово. А вместе с ним передалась кому-то из нас их сила и чистота…
   Бананан взял палочки, ударил в барабаны. Густав поддержал.
   А на улице море все штормило. Алика стояла на набережной и с безнадежностью вглядывалась куда-то за горизонт. День клонился к вечеру, вскоре стемнело. Ресторан понемногу набился народом, все будто чего-то ждали. И вот дверь на кухню отворилась, и оттуда по явился Бананан уже в вечернем, блистательном виде: белый костюм, допотопный галстук удавкой. В ресторане зашумели, кто-то даже зааплодировал. Чувствовалось, их тут знают. Оркестр грянул. Первым пел негр Витя:
   – Я как-то раз с утра звонил одной девчонке. Но как ни наберу: гудки короткие. И вдруг из трубки вылез маленький мальчонка, не больше спичечной коробки…
   Витя пел ловко, успевая даже подыгрывать себе на маленьком саксофончике.
   Бананан сначала стучал в барабан, потом пристроился к Витиному пению. Витя продолжал:
   – И даже чуть-чуть поменьше… я очень испугался и спрашиваю: ты кто? А о-оо-он залез в стакан, напился и ответил, вспрыгнув на тахту: я мальчик Бананан! Ту-ту-ту!..
   И тут внезапно весь зал, вся довольно-таки значительная толпа танцующих курортников и местных с воодушевлением хором грянула:
   – Здравствуй, мальчик Бананан! Ту-ту-ту!
   Витя продолжал, уже пробираясь сквозь толпу, а Бананан в своем белоснежном костюме ухитрялся двигаться с ним рядом:
   – Потом забрался он ко мне на старый диван и рассказал, что полный сирота он, что раньше у него был папа Бананан и что теперь осталась только мама-телефон, что скоро он уедет далеко-о-о… ему невмоготу… и я подумал, ведь это нелегко: сидеть и делать ту-ту-ту…
   И толпа, не переставая плясать, с радостью поддержала:
   – Здравствуй, мальчик Бананан! Ту-ту-ту…
   И тут Витя обратился к кому-то в толпе:
   – Скажите, пожалуйста, мальчик Бананан у вас?
   А Бананан за всех с горечью ответил:
   – Нет!
   Негр Витя продолжал приставать к невинным командировочным, к дамам в летах с химическими халами на голове:
   – Алло! Простите, у вас нет мальчика Бананана?
   И те, приобалдев, отвечали:
   – Нет!
   Бананан пытался унять Витю:
   – Ты слушай ухом, Черняшка!
   Но негр Витя не унимался:
   – Алле! Скажите, пожалуйста, у вас нет мальчика Бананана?
   Это он уже обратился к невесть откуда взявшейся здесь Алике, молодой девушке, может быть лет семнадцати, ну или чуть-чуть больше. Алика стоя ела мороженое и не растерялась, ответила в микрофон, не потеряв ритм:
   – Нет, а разве он не у вас?
   Негр Витя, похоже, изумился Аликиному вопросу:
   – Нет. Впрочем, извините, подождите минуточку, сейчас посмотрю. Ой, да, он здесь!
   Бананан потянул за ниточку и хлопнул в воздухе хлопушкой. На них просыпалось конфетти. Толпа была счастлива.
   – Здравствуй, мальчик Бананан! Ту-ту-ту! – опять грянула толпа, и музыканты на сцене толпу хором поддержали:
   – Здравствуй, мальчик Бананан! Ту-ту-ту!
   И дальше галдели все хором, те и эти, даже слегка обезумев:
   – Здравствуй, мальчик Бананан! Ту-ту-ту! Здравствуй, мальчик Бананан! Ту-ту-ту!
   Бананан искал в толпе глазами Алику, но ее уже не было. Тогда он протиснулся в соседний полутемный зал, но и там было пусто. Алика исчезла.

   Андрей Валентинович Крымов, солидный, хорошо одетый, чуть лысоватый обаятельный господин пятидесяти лет, озираясь, в сопровождении нанятого матроса, осматривал гигантский трюм огромного пассажирского корабля. Трюм ходил туда-сюда, потому что шторм не утихал.
   – Сколько, ты говоришь, сюда входит? – спросил Крымов у матроса.
   – Сто двадцать контейнеров внизу… да еще сверху можно.
   – Сверху? А сверху сколько?
   – Почти половина.
   – И сколько ж это получается в тоннаже?
   – В тоннаже я не знаю. Посчитать надо.
   – Понятно, и зимой, ты говоришь, тут практически всегда пусто?
   – Почти всегда.
   – Ну, спасибо тебе.
   Крымов, опередив матроса, начал подниматься куда-то наверх по крутой железной пароходной лестнице, бормоча теперь уже сам себе:
   – Надо посчитать. Надо, надо посчитать.
   Вскоре Крымов оказался на пустынной мокрой палубе; пароход безжалостно качало, но Крымов ловко удерживался на ногах и даже напевал:
   – Если друг оказался вдруг и не друг и не враг, а так… восемьсот двенадцать умножить на три, сколько же это будет? – продолжал бормотать он сам себе.
   Навстречу попался бледный пассажир, которого Крымов слегка знал по обедам и ужинам в пароходном ресторане. Звали его вроде бы Вадим.
   – Не слышали, нас Ялта принимает? – поинтересовался Крымов у Вадима.
   – Нет, по-моему, нет, – отвечал Вадим, не остановившись.
   Крымов опустился с открытой палубы вниз и почти сразу натолкнулся на плюгавого летчика в шинели и в фуражке.
   – Ты что, майор? – грубовато спросил Крымов летчика.
   – Майор, – отвечал летчик.
   Крымов взял летчика под руку, довольно энергично повел по коридору.
   – Почему майор? – продолжал интересоваться Крымов.
   – Нипочему. Обыкновенное воинское звание.
   – Почему не лейтенант?
   – Товарищ, мне трудно отвечать на вопросы. Меня мутит. Я уже полпарохода заблевал.
   – Ты бы еще в генералиссимуса вырядился, урод. Иди, ищи свою камеру.
   Крымов мотнул головой в сторону кают, которые шли по обеим сторонам коридора.
   – Типун вам на язык. Какая камера? Мы должны быть добрее друг к другу, товарищ.
   Майор открыл дверь пустой каюты, вошли внутрь. Майор обессиленно опустился на качающуюся койку.
   – Садись, – сказал Крымов строго и погрозил пальцем, – и не смей больше пить. Понял?
   – Какое пить? – в ужасе пытался возразить летчик. Но Крымов захлопнул дверь каюты.
   Качающимся пароходным коридором двинулся дальше. Коридор был пуст, и только дверь одной из кают бесшумно открылась и выпустила в коридор красивую женщину, которая со вниманием посмотрела Крымову в спину.
   Крымов вошел в свой роскошный многокомнатный пароходный номер люкс. Он крутанул рулетку, прочитал какую-то бумажку на письменном столе, проверил что-то, потыкав пальцем в арифмометр, потом бумажку поджег, выкинул в унитаз, остатки бумажки смыл водой. Не снимая ни ботинок, ни шляпы, улегся на постель. Взял книжку с прикроватного столика. Начал читать. На обложке книжки было написано: «Н. Эйдельман „Грань веков“ изд. „Мысль“». Крымову тут же представилась пухлая белая рука в кружевах, опирающаяся на ручку трости.
   «Павел I стоял у окна новенького Михайловского замка.
   1801 годъ, 10 марта, полдень, Санктъ-Петербургъ».
   Крымов продолжал читать.
   «…Казалось, главная мечта императора Павла сегодня сбылась, двор и царь впервые заночевали в Михайловском замке среди еще сырых стен и туманных от влаги камней, но ожидаемой радости царь почему-то не испытывал: холод ли, тягостные предчувствия, молчание придворных, угрюмые лица жены и сыновей были тому виной, как знать! Как знать!..»

   Алика в телефонной будке междугороднего телефонного пункта кричала в телефон:
   – Мама! Мама, мама, ну что ты, честное слово, сколько можно? Мама, я уже не ребенок. Нет. Корабль подойти не может. Шторм. Мама, какой юг, тут снег лежит. На моpвокзалe… Я на морвокзале переночую. О господи! Ну что еще? Что?
   За стеклами пункта было уже почти совсем темно, впрочем, темнотой это назвать было нельзя. Скорее, наступал синий зимний ялтинский вечер.
   Бананан постучался костяшками пальцев в стекло, Алика услышала, без радости спросила:
   – Ну что?
   – Простите, пожалуйста, – галантно ответил Бананан, – но мы абсолютно не понимаем, зачем интеллигентному человеку ночевать на морвокзале. Давайте познакомимся. Это Витя, мой друг Витя. Чего вы так шарахаетесь? Возможно, вас смущает, что он негр, так это пустяки. Он наш негр, советский, социалистический. Можно сказать, вы видите перед собой негра новой формации, не Майкл и не Джо, заметьте, а Витя. Прямое следствие детанта. Обыкновенный Витя. Эй, Витя, правда ты Витя?
   – Да, я Витя, – ответил Витя.
   – Ведь ты не Майкл и не Джо, – продолжал приставать Бананан.
   Шли по пустынному скверу по направлению к морю, а Алика и не поняла поначалу, как она среди них оказалась. Светский разговор продолжался.
   – Я вам хуже историю расскажу, – продолжал теперь уже Витя. – В Ленинграде поймали иностранца. Так он вез в СССР чемодан с гадюками.
   Все втроем радостно расхохотались.
   – А вас, простите, как зовут? – еще галантнее продолжал Бананан.
   – Алика, – ответила девушка.
   – Странное имя, – удивился Бананан.
   – Ничего странного. Дурацкое имя, вот и все. Мама хотела назвать Александрой, а отец – Ликой. Сошлись на среднем, получилось Алика. Дикость, конечно. Как, впрочем, и любой компромисс.
   – А море называется Черное, – сказал Бананан.
   Они стояли на совершенно пустой вечерней ялтинской набережной, шторм продолжался, волны били в гранитный парапет, и брызги долетали до огромного портрета Леонида Ильича Брежнева, который изображен был со всеми наградами и установлен на века на мощном бетонном основании.
   Квартира Бананана располагалась недалеко отсюда, в старом доме на набережной, и окна ее выходили на море. Они поднялись по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж и оказались в длинном коридоре.
   – Вот это жилище, – с непонятной гордостью сказал Бананан и обвел вокруг руками, – это юг. Это гостеприимство. Мам, спокойно, это со мной.
   – Марья Антоновна, здрасьте, – встрял Витя.
   В коридоре стояла довольно молодая женщина, которая совсем не походила на чью-либо мать.
   – Здравствуй, – отвечала мать.
   – Здрасьте, – для вежливости пробормотала и Алика.
   – Глядите, какую мы вам чудесную жиличку привели, – продолжал Витя.
   – Я только на одну ночь, – уточнила Алика, – мне только шторм переждать.
   – За столом никто у нас не лишний… – спел Бананан, – нет для нас ни негров, ни цветных!
   Мать показала Алике малюсенькую чистую комнатку, похожую на келью:
   – Койка чистая, белье свежее, сетка панцирная, одеяло пуховое, телевизор «КВН», все стоит три рубля.
   – Хорошо, – покорно сказала Алика.
   – Сними рубашку, я тебе сейчас ее постираю.
   – Мне? – удивилась Алика.
   – Да нет. Это я ему, – показала мать на Бананана.
   – Ну, все, – подытожил Витя, и мать вышла в коридор, – мавр сделал свое дело, мавр может уходить.
   Бананан стоял посередине своей комнаты, если комнатой можно было назвать этот дикий сарай, набитый каким-то невероятным, но праздничным хламом. Бананан хлебал из полупустой бутылки.
   – Да что ж это такое? Опять на ходу хватаешь! – стала ругаться мать.
   – Чего хватаю? Молоко пью.
   – Пойди поешь по-человечески. Тебе все на столе оставлено.
   – Родимая, любимая, никем непобедимая, страна моя, земля моя, ты самая любимая…
   – Гастрит уже есть, язву наживем, – продолжала ворчать мать, скрываясь в глубине коридора.
   Алика свернула за угол к умывальнику и оказалась в полумраке, где светилось одинокое темное окошко. Бархатная темнота окна, казалось, была проткнута гвоздями, и отверстия эти светились…
   – Мама! Звезды… – опознала Алика и тут же услышала мяуканье кота. – Кыс-кыс-кыс-кыс!
   – Ты чего там делаешь?
   В закуток завернул Бананан.
   – Смотри, кошка, – показала Бананану Алика вытащенного с крыши котенка, – глаза в темноте как у нее светятся. А вы со своим другом очень смешная пара. Вам в цирке выступать можно. У него негр кто? Мама? Папа?
   – Папа, – строго отвечал Бананан, – он был народным героем Анголы. Жалко папу, погиб в застенке.
   – А тебя правда зовут Бананан? А сама песенка твоя?
   – Моя. На самом деле я ночным сторожем работаю в театре. У нас там отличный зал, записал, прослушал, стер, снова записал.
   Хочешь, можем с тобой на пару что-нибудь сочинить.
   Когда вышли во двор, еще посинело, но темно по-прежнему не было. Бананан достал из внутреннего кармана пиджака палочку бенгальского огня. Но поначалу его не зажигал.
   – По дороге из Шварцвальдбургхауза в Гримингсвилингер, – начал Бананан, – а в Германии значительность города стоит, как правило, в обратной зависимости с величиной его имени, в небольшом трактире остановился великий Гёте и был вынужден прожить в нем три недели. Держи, – он передал палочку Алике, стал чиркать спичками, поджигать.
   – Это зачем? – спросила Алика, и тут же огонь зажегся.
   – Будешь освещать нам путь. Так вот, отправившись на прогулку по живописным окрестностям совершенно необжитой местности, он по возвращении в трактир, к своему удивлению, обнаружил, что единственной представительницей прекрасного пола была полоумная прислужница хозяина. Глухонемая, кривая от роду, она была равнодушна к пылкости великого романтика. Три недели Ниобея, создание со значительными признаками вырождения на лице, оставалась холодна к пылкости великого Гёте. Но именно ее мы обязаны благодарить за ту чарующую неразделенность великой любви, пронизавшую впоследствии весь гениальный «Фауст». Ио-го-го-го-го-го! – внезапно заржал Бананан каким-то особенным гортанным звуком, и, оглядевшись, Алика обнаружила их посредине довольно обширного дощатого театра с открытой сценой.
   – Слабоват огонек, – кивнула Алика головой на продолжавший гореть бенгальский огонь, – таким путь не осветишь.
   – Не скажи, если каждый из нас зажжет по спичке, свет будет на полнеба.
   – А это что?
   – Театр…
   – А играет кто?
   Бананан зажег электричество, и сцена осветилась. Посредине сцены стоял ангел с крыльями и из лука целился куда-то в небо.
   – Здесь играют хорошие, добрые люди, только очень маленькие. А-а-а!.. – внезапно проорал Бананан в конце, и Алика эхом повторила.
   Здесь же, за сценой, была маленькая домодельная студия звукозаписи.
   – Текст хорошо запоминаешь? – прежде всего спросил ее Бананан.
   – Вроде нормально.
   – Но учти. Текст сложный. Три раза нужно сказать «нет». Потом «шесть», потом слово «женский».
   – А это что?
   – Это компьютер японский «Ямаха», класснейшая вещь. Нравится?
   – Угу!
   Бананан ткнул пальцами в клавиатуру, потом взял Аликину ладонь и показал, куда нужно нажимать. Сам отошел к стоящему рядом микрофону. Алика удивилась, что прямо на ее глазах, без всякой подготовки, стала появляться песня:

     В моем поле зрения появляется новый
     объект.
     В моем поле зрения появляется новый
     объект.
     Иду на вы! Иду на вы! Иду на вы! —

   начал соло Бананан, но почти сразу поманил ее пальцем, и она подошла.
   – Может, это шкаф? – спросил ее Бананан и показал на шкаф.
   – Нет! – покачала головой Алика, хотя это и был именно шкаф.
   – Может, это стол? – спросил Бананан, и Алика опять ответила:
   – Нет!
   – Какой твой номер? – строго поинтересовался Бананан.
   – Шесть! – ответила Алика и для убедительности показала на пальцах.
   – Какой твой пол? – поинтересовался Бананан, и Алика ответила:
   – Женский.
   – Иду на ты! Иду на ты! Иду на ты! – продолжал Бананан, и Алика согласилась:
   – Иди!
   Дальше пели вместе, пели опять вроде бы то же самое, но как бы уже по-другому. Когда вернулись назад в дом Бананана, уже стояла настоящая южная темная ночь, но в этой ночи по-прежнему выло и брызгало волнами штормовое Черное море.

   Алика проснулась от мягкого белого света и новой какой-то тишины. Где-то свистнул буксир, и тут же все снова затихло. Алика вышла в коридор, в закутке брызнула себе водой в лицо, открыла дверь в комнату Бананана. На узком топчанчике, свернувшись калачом, он спал. Алике почему-то запомнилось, как над топчаном, завиваясь, свисали скрученные полоски новогоднего серпантина. В «Ореанду» вез их Витя на каком-то странном автомобиле.
   – Откуда такой драндулет? – поинтересовалась у Вити Алика.
   – Немцы бросили при отступлении.
   – Какие немцы, при каком отступлении?
   – При том самом, в сорок третьем. Третье поколение ее латает, я движок новый форсированный поставил, жигулевский. Сказка, а не машина.
   – А куда ты так торопишься? – в свою очередь заинтересовался Бананан. – Кто это у тебя приплыл на пароходе? Принц датский?
   – Датский, датский. Давай быстрей.
   Витя ловко рулил по старым узеньким улицам Ялты.

   Швейцар в галунах и аксельбантах поначалу перегородил им дорогу.
   – Донт край, беби аллес. Нормалес… – по-иностранному забормотал Витя и произвел впечатление. Их впустили.
   – Будьте добры, посмотрите, пожалуйста, там на мое имя должна быть бронь, – обратилась Алика к администратору.
   – Пожалуйста, вы в триста первом прописаны.
   – А Крымов Андрей Валентинович уже поселился?
   – Он в триста втором, он вас и оформлял. Возьмите ваши ключи, пожалуйста.
   Витя протянул ей сумку, но взял сумку Бананан.
   – Я вас здесь подожду.
   Витя прошелся по холлу гостиницы. У телефона-автомата задержался. По телефону говорил Вадим, тот самый, которого Крымов встретил на палубе:
   – Привет, Машенька! Я уже в Ялте. Ничего, доплыл без приключений. Да, без всяких приключений, чувствую себя отлично, никаких головокружений. Лекарство принимаю. Отец что-нибудь просил передать? Да, да, понимаю. Будут новости, сообщу! Ну, хорошо, целую, Маша!
   Алика и Бананан, поднявшись наверх, постучались в торцевую дверь люкса. Дверь открылась, и тут же Алика оказалась в объятиях Крымова.
   – Андрюшенька, милый, извини меня, я дура, я проспала. Ой! Я так волновалась! – бормотала Алика, целуя Крымова в щеки и в лоб.
   – Я уж не знал, что и подумать. Где ж ты ночевала?
   – Я комнату сняла, за три рубля. Все время шторм. Корабль когда придет, неизвестно, все снегом занесло. Господи, это не Ялта, а Хибины…
   Бананан прошел в глубь гостиной, оставил Аликину сумку. На выходе его остановил Крымов, вытащил из кармана железный рубль, положил на ладонь Бананана:
   – Спасибо тебе, держи…

   В кафе гостиницы тоже народу было немного. Бананан поигрывал, подкидывая его на ладошке, халявным крымовским рублем:
   – Тетенька, нам на честно заработанный рубль налейте кофе, пожалуйста.
   Неподалеку почему-то опять оказался Вадим, тот самый малый с крымовского парохода.
   – Парень, ты не местный? – поинтересовался он у Бананана.
   – Местный.
   – В гостинице номеров нет. Мне комната нужна. Ты мне не поможешь?
   – У меня есть что вам предложить.

   Так Вадим тоже впервые оказался в доме Бананана. Шли коридором.
   – Телевизором можете пользоваться. Сегодня как раз детектив начинается, – поясняла мать Бананана.
   – Спасибо. А это что? – удивился Вадим и стукнул кулаком по железному листу, перекрывавшему вход в дверь комнаты Бананана.
   – Айрон сёттен… – пояснил Бананан.
   – Не понял?
   – Железный занавес.
   – Пойдемте, я покажу вашу комнату, – пригласила Вадима мать.
   В крохотной комнатуле Вадим сел на укутанный чехлом стульчик.
   – У меня только двадцать пять рублей, – сказал Вадим, вытаскивая деньги.
   – Ничего, я найду сдачу, – успокоила мать. – И, пожалуйста, не свистите в доме.
   – Вы на ночь запираете? А то у меня привычка гулять по ночам.
   – Вообще-то я жильцам ключи не даю, но для вас сделаю исключение. Не забывайте за собой закрывать входную дверь и, пожалуйста, не шумите ночью.
   – Что вы, какой шум. Я буду как мышка, нырк в норку – и меня нет.

   В огромном гостиничном номере Алика сушила феном голову, а Крымов в трусах, в майке с номером и шляпе кидал кости по столу.
   – Предположим, ты ставишь на чет. Скажем, двадцать два.
   – Угу! – то ли слушала, то ли пропускала мимо ушей Алика.
   – Или на красное, – продолжал Крымов. – Если выпадет нечет, или, к примеру, черное, или зеро, то выигрывает крупье. Ты не представляешь себе, как зимой голова мерзнет.
   – А ты носи шляпу и днем, и ночью, – предложила Алика, – я тебе разрешаю.
   Крымов набрал чей-то номер.
   – Алле, Володя, это ты? Да, это я. Мне нужен контрабас. В футляре. Нет, нет, в футляре, Володя, в футляре, а не в чехле. Да даже стыдно говорить, фокус старый и ужасно пошлый, но, может быть, этим оригинальный. Я тут Альберта встретил. Да, да! Жив курилка, жив. Ну, хорошо, счастливо. Контрабас я сам встречу. Да, счастливо тебе, пока.
   – А зачем тебе контрабас? – поинтересовалась Алика, продолжая сушить волосы.
   – Да люблю классику. Моцарт, Верди, Сарасате. Или вот, скажем, Пушкин, знаешь, что мне больше всего в «Онегине» нравится? Вот то, что написано самыми простыми словами. Послушай:

     Смеркалось; на столе, блистая,
     Шипел вечерний самовар.
     Китайский чайник нагревая,
     Под ним клубился легкий пар.
     Разлитый Ольгиной рукою,
     По чашкам темною струею
     Уже душистый чай бежал,
     И сливки мальчик подавал;
     Татьяна пред окном стояла,
     На стекла хладные дыша,
     Задумавшись, моя душа,
     Прелестным пальчиком писала
     На затуманенном стекле
     Заветный вензель О да Е.

   Декламируя, Крымов шагал по номеру, а Алика, теперь уже слушая, пятилась задом. У стойки бара остановилась. Крымов ласково взял ее за руку.
   – Вот посмотри. Самые простые слова, ничего, кажется, в них нет, а в них есть все. Пойдем пообедаем?

   В ресторане за их столиком оказались лилипуты: муж и жена. Крымов разговаривал с ними, как с давними знакомыми, чем немало удивил Алику.
   – Мы с Альбертом последний раз виделись, она еще не родилась… – объяснял Крымов маленькой Зинаиде, кивая головой в сторону Алики. – В ту нашу встречу он говорил, что собирается жениться, и все восхищался именем невесты. Зоя, Зоя… твоим, Зоя, именем. Мол, в этом имени есть что-то средневековое, от алхимии, от астрологии… ты помнишь, Альберт?
   – Средневековое? Я не знаю, но мне так вроде бы казалось, – с трудом припоминал малыш Альберт, одетый, впрочем, в хорошо сшитый модный костюмчик, при галстуке и в начищенных башмачках, сильно не достающих до пола.
   – Зоя – это древнегреческое имя, оно значит – жизнь, – пояснила Алике Зинаида.
   – Это действительно так, – включился Альберт, – уже двадцать пять лет Зоя – это моя жизнь. Кстати, Андрей, поздравь нас, вчера у нас родился внук. Нам сказали по телефону: совершенно нормальный мальчик – пятьдесят четыре сантиметра.
   – Да! – с энтузиазмом подтвердила Зоя.
   – Поздравляю! – от души обрадовался и Крымов.
   – Удивительно… А сын сейчас в армии.
   – Ну, а вообще, как дела? – с интересом поддерживал разговор Крымов. – Неужели всё «Сильву» даете?
   – Даем, – засмеялась Зоя. – Всё «Сильву» даем…

   Празднично играла музыка из «Сильвы». Летний театр был засыпан непривычным для Ялты снегом. Маленькие артисты пели речитативом:
   – Помню море голубое, крики чаек, шум прибоя, мы одни у диких скал…
   – Были мы совсем как дети, целовал я руки эти, эти локоны ласкал… – отвечал Альберт.
   Женщина продолжала:
   – Как больно в час тоски вечерней о шутке вспомнить роковой.
   – Но я тебе не лга-а-ал… – Альберт ловко вступал вовремя, а Крымов и Алика, сидящие рука к руке в полупустом зрительном зале, с удовольствием наблюдали этот трогательнейший спектакль, и ангел, которого когда-то показывал Алике Бананан, по-прежнему целился стрелой в небеса из горящих звезд, которые изображали зажженные лампочки.
   – Нет, но ты поверь мне, я всегда твой… – продолжал клясться Альберт, и маленькая женщина в длинном, до полу, платье отвечала:
   – Наста-а-али дни печали, была разлука тяжела. Довольно все про все сказали, но вот любовь, любовь ушла…
   Тут Альберт и маленькая женщина обняли друг друга и запели теперь уже вместе:
   – Помнишь ли ты, как улыбалось нам счастье, как мы клялись вечно друг друга любить? Скованы мы этой пленительной властью, нашу любовь можно ль забыть?!

   Светало поздно, но Крымов с Аликой все еще лежали в постели. Слушали плеер с наушниками для двух персон. Крымов был голый, но в шляпе.
   «Труженики Липецкого машиностроительного комбината, – говорил им диктор по плеерному радио, – взяли на себя новые обязательства по повышению производительности труда…»
   – Ох, – с ненавистью выдохнул Крымов, – до чего же вся эта хреновина надоела. Ну какая там, к черту, производительность труда – чем больше ты горбатишься, тем меньше тебе платят. Давай, крути дальше.
   Алика прокрутила колесико плеера. Вдруг запел Джо Дассен.
   – О-о! – обрадовался Крымов. – Оставь… Этого оставь.
   Дассен пел по-французски, Алика, тоже по-французски, ему подпевала.

   День настал вообще какой-то удивительный. Вокруг гостиницы росли пальмы. На пальмы медленно сыпал с неба крупный белый снег. Крымов и Алика стояли у гостиницы, ловили такси.
   – Игра называется «бангладеш…» – очень серьезно объяснял Крымов Алике. – Я сам ее придумал. Вот загадай какую-нибудь цифру.
   – Загадала.
   – И я загадал. Теперь скажи, какая у тебя.
   – Семь.
   – А у меня восемь. Я выиграл.
   Крымов счастливо расхохотался, и Алика его поддержала. Остановилась машина, Крымов открыл дверцу, уселся на заднее сиденье.
   – Возвращайся в гостиницу по набережной. Я буду там гулять. Не промочи ноги и пообедай где-нибудь. Пока, – Алика ласково поцеловала Крымова.
   – В Симферополь, – сказал Крымов водителю. – Как думаешь, на перевале не застрянем?

   Встретившись в пустом городе случайно, Алика и Бананан ели пельмени в пельменной.
   – Ты, правда, извини его за рубль… – начала Алика.
   – Да что ты с этим рублем канитель разводишь? Ну пропил я его давно, на кофе извел. Ты лучше вот куда погляди…
   Бананан шелестел железными страницами чего-то напоминающего книгу.
   – А это что? – заинтересовалась Алика.
   – Я книгу писать начал. Пробный экземпляр.
   – Про что книга?
   – История всего живого. От инфузории-туфельки до моднейших событий последних дней. В огне не горит, в воде не тонет.
   Они и не заметили, как к их столику прибился какой-то неопрятный старик, тоже принесший с собой тарелочку пельменей.
   – А что это за книга, ребята? – поинтересовался старик с места в карьер.
   – Это вечная книга, папаша, – охотно пояснил ему Бананан.
   – Ну и как она для людей, работает? – не унимался папаша.
   – Отлично работает. Вот прикинь, батя, в случае вселенской катастрофы все сгорит, а она сохранится.
   – Ну, если катастрофа… – без убеждения согласился папаша. – Хотя если будет вселенская катастрофа, думаю, тогда нам с тобой жить здесь уже не придется…
   – У меня, знаешь, что-то сегодня исключительно на душе неспокойно, – прервала папашу Алика, обращаясь к Бананану, – даже можно сказать – гнусно.
   – Да и у меня не лучше, – неожиданно поддержал ее старик.
   – И этот факт твоей судьбы у меня тоже предусмотрен, – сказал Алике Бананан, – вот когда тебе станет окончательно гнусно, ты поставь эту кассету… – И Бананан протянул Алике всю размалеванную красками кассету от магнитофона.
   – С чего ты решил, что мне должно стать окончательно гнусно?
   – Я не знаю, я не решал. Просто мне так кажется…
   – И ты знаешь, – с энтузиазмом включился в новую историю папаша, – а как же плохо все у меня! И как трудно! Ведь один живу с матерью. Восемь лет, восемь лет я ухаживаю за матерью…

   А вечером Крымов уже сидел в грим-уборной театра. Альберт поправлял грим, глядя на себя в зеркало, празднично отороченное горящими электрическими лампочками.
   – Хочешь, в «бангладеш» сыграем? – добродушно спросил Альберта Крымов.
   – А это что? – не понял Альберт.
   – Хорошая игра. Я сам придумал. Вот назови какую-нибудь цифру.
   – Ну, девятнадцать, – неуверенно отвечал Альберт.
   – Значит, у тебя девятнадцать. Ставка принята. А я ставлю двадцать. И я выиграл.
   – Счастливый! – порадовался за друга Альберт. – А у меня к тебе просьба. Ты знаешь, чего мне стоило зажить так, как я живу вот уже почти двадцать пять лет. Мне угрожали, но я выстоял. Ты меня никогда не осуждал за уход, может быть единственный из всех. Я знаю, что твое слово было решающим. Благодаря тебе в конце концов меня оставили в покое. Я тебе благодарен за это, Андрюша. Помоги мне еще раз. За мной оставался долг. Ты об этом не знаешь, и никто о нем не знает. Единственный человек, который знал, давно умер… И я забыл обо всем этом. У меня теперь другая жизнь, другие долги, другая мораль, все другое. А теперь этот ужасный долг всплыл. К тому же ты можешь себе представить, как он вырос за это время. Сегодня я встречался с…
   – А я знаю, что он здесь, – не удивился Крымов.
   – Он требует вернуть долг, – с ужасом сказал Альберт, но Крымов ужасной интонации не поддержал.
   – Надо вернуть, – спокойно и рассудительно предложил Крымов.
   – Я не могу, – уже почти с отчаянием продолжал Альберт. – Мне не из чего возвращать.

   А в это время в зале Летнего театра опять давали «Сильву». Среди зрителей, в плаще и кепке, опираясь на кейс, сидел Аркадий. Он и был тем самым человеком, который вроде бы требовал отдать долг. Но теперь, глядя на Аркадия, это трудно было предположить: он смотрел на сцену с исключительной доверчивостью, живо реагируя на самые тонкие подробности незатейливого диалога:
   1-й актер: Разрешите с вами говорить официально.
   2-й актер: Пожалуйста!
   1-й актер: И даже конфиденциально.
   2-й актер: Пожалуйста!
   1-й актер: Ваша светлость, разрешите просить руки вашей жены. Извините, это опечатка – вашей племянницы…
   2-й актер: Да вы с ума сошли. Стасси безумно любит Эдвина, и она никогда не согласится на этот брак.
   1-й актер: Вот мы сейчас это выясним.
   2-й актер: Вы хотите говорить по телефону?
   1-й актер: Нет, по граммофону.
   Аркадий, показывая золотые зубы, от души смеялся.

   Крымов и Альберт продолжали невеселую беседу в грим-уборной.
   – Ну, чего ты киснешь, Альберт? Не бери злого в голову. Давай завтра мы поедем отдохнуть. Ты возьмешь Зою. Это будет милая увеселительная прогулка двух старинных друзей. Я там отлучусь ненадолго. А ты понаблюдаешь, не интересуется ли кто-нибудь мной. У тебя есть фотоаппарат?
   – Андрей, прошу тебя, не впутывай меня ни во что. Я про все это позабыл. Я же тебе говорил – у меня внук родился. Нормальный длинненький мальчик.
   – И-и, вот еще что, Альберт, – сказал Крымов, как будто не слыша, – спрячь это куда-нибудь. А?..
   Крымов вытащил из внутреннего кармана пальто пистолет, протянул его Альберту.

   Тем временем «Сильва» продолжалась.
   2-й актер: Где Эдвин?
   1-й актер: Какой Эдвин?
   2-й актер: Мой сын, Эдвин?!
   1-й актер: А-а, этот?
   2-й актер: Что, что?
   1-й актер: Он в кафе.
   2-й актер: Так бы и сказали.
   1-й актер: Вы что, хотите говорить по телефону?
   2-й актер: Нет, по граммофону. Ха-ха-ха-ха!
   Аркадий снова хохотал, несвежим платком утирая слезы.

   Атмосфера в грим-уборной незаметно накалялась.
   – Я даже не понимаю, о чем мы говорим. Все это, в сущности, такие пустяки, – едва ли не с раздражением говорил Крымов. – Иди-ка сюда, Альберт.
   Крымов подошел к стене и открыл настежь прислоненный к ней огромный футляр контрабаса.
   – Что? – не сразу понял Альберт.
   – А ну-ка попробуй, залезь сюда, – предложил Крымов и указал внутрь футляра, – ну, попробуй, попробуй… Так. Ну-ка давай, давай. Ага. Вот так, так. Ну, отлично. Контрабас возьмут, унесут в оркестр. Скрипка, которая мне нужна, называется «Гварнери». Ты человек интеллигентный, ошибиться не сможешь. И долга как не бывало, и ты снова абсолютно свободный человек.
   Альберт, скорчившись, сидел на дне контрабасного футляра, и Крымов даже попробовал футляр закрыть, прямо с Альбертом внутри, и это у него получилось. Когда Крымов опять открыл футляр, Альберт, не меняя позы, горько плакал. В голос.

   В ресторане «Таврида» вновь начинался вечерний съезд гостей. Плюгавый майор, который путешествовал с Крымовым на пароходе, тщательно причесавшись, вышел из туалета в зал и прямиком отправился к музыкантам. Те заканчивали настройку. Майор указательным пальцем поманил Бананана:
   – Малыш, прошу тебя по-человечески, дайте что-нибудь про нас, про летчиков. Мне это вот так надо, – и майор провел себя ладонью по горлу. – ВВС в долгу не останутся.
   Майор протянул Бананану сильно смятую купюру. Бананан положил ее к себе в карман.
   – Спасибо, товарищ! – поблагодарил Бананан майора и тут же обратился к своим: – Ребята, играем.
   – ВВС, ВВС, Военно-воздушные силы. ВВС! Сфера особого внимания. ВВС! Универсальная машина, универсальная машина…
   Бананан пел в микрофон, надев на себя летчицкий шлем с наушниками и затейливо двигая руками туда-сюда, изображая ночной полет машины ВВС. Поначалу за столиками еще беседовали. В частности, уже знакомый нам Аркадий убеждал в чем-то человека с перевязанной шеей:
   – А Тунгусу один хрен…
   – Ночной полет, поиск пространства, погода прекрасна, выcoтa десять тысяч пятьсот, – продолжал пение Бананан. – Наши летчики – славные ребята. Небо их дом, они не грустят… глядя на мир с высоты.
   Тем временем плюгавый майор подобрал себе пару – милую молодую женщину с невероятным бюстом. Женщина уже с кем-то танцевала, но майора это не смутило.
   – Позвольте пригласить вашу даму, – галантно обратился майор к даминому кавалеру.
   – Пожалуйста! – удивился кавалер, но даму отдал.
   Дама была в два раза выше майора, но и это его не смутило.
   – Михаил, – представился майор даме.
   – Людмила, – отвечала дама.
   Бананан продолжал славить ВВС.
   Когда майор протанцевал с дамой мимо Крымова и Алики, наблюдавших за ним из дверей ресторана, Крымов не удержался и посоветовал:
   – Шурик, не зарывайся.
   – Сфера особого внимания. ВВС – универсальная машина, универсальная машина, – все удивлялся в пении Бананан.
   Майор и дама продолжали танец. Танец получался медленным. В его течении майор сначала томно закатил глаза куда-то вверх, а потом и закрыл их вовсе.
   – Сегодня не праздник, просто игра; горячий участок давно позади. Пилоты молчат, смотрят на звезды. Задание выполнено успешно. Все улыбаются. ВВС… Военно-воздушные силы. ВВС! Сфера особого внимания. ВВС – универсальная машина. Универсальная машина…
   Томность майорового танца достигла некоторого апогея… То ли забывшись, то ли от избытка чувств, не открывая глаз, майор положил голову даме на грудь.
   – ВВС – искусство высшей любви. Поэзия зрелых исканий. Кто они? Участники последнего парада? Простые ребята, которые раньше всех достигли неба-а-а…
   Тот, кто уступил майору девушку, с изумлением взирал на танцевальные метаморфозы. Особенно неприятно его удивила майорская голова на девушкиной груди. Об этом они не договаривались. Тот, кто уступил девушку, подошел и пытался забрать девушку обратно, но в ответ получил чувствительный удар в грудь, такой чувствительный, что, отлетев и споткнувшись обо что-то, он упал спиной на чей-то стол. Справившись с собой, поднялся, подошел и тяжело ударил кулаком майора прямо в лоб. Не дав ему полежать на полу, поднял за воротник и страшно ударил прямо в живот. Но и этого показалось мало. Тогда он, еще раз ударив майора в ухо и снова подняв его с пола, пронес его на руках и бросил в фонтан.
   – Военно-воздушнье силы, – удивляясь произошедшему, все-таки продолжал пение Бананан, – ВВС – сфера особого внимания, ВВС!
   Практически все посетители ресторана столпились вокруг. Какое-то довольно продолжительное время майор булькал в воде, скользил ногами и снова падал, не в силах выбраться. Уже давно швейцар свистел в свисток, и вскоре явился военный патруль. Тут-то майор и выбрался на парапет, с изумлением огляделся вокруг.
   – Товарищи! Я был нетрезв.
   – Спускайтесь, – строго предложил патрульный офицер. Трое солдат стояли рядом.
   – Я был нетрезв, – повторил майор офицеру, – я приношу свои извинения.
   – Его шинель, пожалуйста, – попросил солдат у швейцара, и швейцар отдал майорову шинель.
   – Я приношу свои извинения, Людмила, – сказал майор пышногрудой даме, надевая предложенную шинель, – я приношу свои извинения. Я был нетрезв.
   – Сюда, пожалуйста, – указал на дверь начальник патруля.
   – Я приношу свои извинения, – обратился майор ко всему почтенному обществу, – я был нетрезв. Это поведение недостойно офицера. Я был нетрезв и потому приношу свои извинения, товарищи!
   – Дадут как положено, – с удовлетворением сказал кто-то из посетителей, и майора увели.
   Впрочем, вечерний праздник внесезонья продолжался дальше…
   – Да, у нас тут получается целая культурная программа, – одобрил увиденное Крымов, – вечер современной музыки. Театр. Вы когда уезжаете? – поинтересовался он у Зои.
   – Еще две недели должны быть тут, если не про длят гастроли. Но видите, в городе пусто, наверное, не продлят.
   За это время музыканты смотали шнуры, оделись и, забрав инструменты, собирались уходить по домам. Бананана остановила Алика:
   – Я вас давно хотела познакомить. Вот, пожалуйста, Бананан, – показала она Крымову, – помнишь, он мне вещи подносил, а ты ему рубль дал? А это Бананан.
   – Нанабан! – подтвердил Бананан.
   – Крымов, Андрей Валентинович. Кстати, я хотел извиниться за тот рубль.
   – Вы хотите, чтобы я вам его вернул?..

   Никитский ботанический сад, как и вся остальная Ялта, тоже был засыпан сказочно белым снегом нынешней необыкновенной зимы. Гуляли по саду – Крымов, Альберт, Зоя. Радуясь, как дети, кидались друг в друга снежками. Фотографировались.
   – Ну что ты хочешь, Альберт. Мы с тобой, мягко говоря, далеко не молодые люди, – смеясь, говорил Крымов, – у меня раньше и телефонной книжки не было. Как это медики говорят: «Склероз! Маразм» Знаешь, как больной приходит к врачу и говорит: «Доктор, у меня провалы в памяти. – А давно это у вас? – Что давно? – Ну, провалы в памяти. – Какие провалы?»
   Рядом снимало какой-то сюжет телевидение. Доносился голос телеведущего:
   – Добрый день, дорогие телезрители! Мы ведем свой репортаж из Никитского ботанического сада, сейчас наш сад выглядит необычно. Все субтропические растения покрыты большим слоем снега. Такие теплолюбивые растения как опунция и некоторые теплолюбивые…
   Камера панорамировала туда-сюда. Изображение в визире было прекрасным: пустой, покрытый белым снегом сад, несколько гуляющих в темном. Крымов среди них выделялся шляпой, которой, впрочем, он скоро помахал:
   – Счастливо. Пока, Альберт…
   Попрощался, надел шляпу и ушел.
   Корреспондент продолжал комментировать беспрецедентные явления природы:
   – Снегопады подобного рода наносят большой ущерб субтропическим растениям. Большинство из них ломается, вырывается с корнем, а иногда растения погибают просто от мороза. Но согласитесь, очень оригинально смотрятся пальмы в снегу.
   Банананов квартирант Вадим и его подруга Лена, которую мы тоже мельком видели на пароходе, тоже сегодня гуляли здесь, в Никитском.
   – А потом? – беззаботно спрашивала Вадима Лена, а тот отвечал:
   – Ну вот, пароход потихонечку, потихонечку подошел…
   – Ну, если все так хорошо слышно, значит не совсем потихонечку?
   – Потом пароход дал три длинных гудка…
   Продолжали снимать телерепортаж. Альберт и Зоя, которые время от времени попадали в телекадр, теперь снимали друг друга:
   – Внимание! – предупреждал Альберт и щелкал затвором.
   – По-моему, я моргнула, давай еще раз.
   – Так очень хорошо.
   – Хорошо-то хорошо, – будто бы продолжал, что-то слыша, Вадим. – Но на пароходе особо не разгуляешься. Бутербродик с севрюжкой…
   Телевизионщики снимали что видели. Сейчас, к примеру, видели Вадима и Лену…

   Материал, снятый в тот день телевизионщиками в Никитском, смотрели теперь в экспертном зале в милиции. Один из экспертов, по профессии следователь, глядел на экран в сомнениях:
   – Я не понимаю, получается, что этот вот бородатый и есть Шар?
   – Вроде бы да, вроде бы так получается, – тоже с сомнением в голосе подтверждал загадку седой эксперт.
   – Но говорили, что он гладкий, как колено, этот Шар?
   – А черт его знает, может, он загримировался?
   – Так, ну хорошо, а сам Сван?
   Никто ничего эксперту не ответил.
   По бесконечным лестницам тюремных переходов охранник в форме внутренней службы вел остриженного наголо плюгавого майора в тюремной робе.
   – На выход! Вперед! Стой! Лицом к стене! Пошел! Стой! Пошел!
   – А-а-а-твори потихо-оньку калитку, – напевал плюгавый, идя вперед, становясь лицом к стене, вообще беспрекословно выполняя любые команды. Так дошли до кабинета следователя.
   – Разрешите? – с почтением спросил охранник. – Заходи…
   – Вы что, постриглись? – спросил следователь бывшего майора.
   – Да, это я сам попросил, – смиренно отвечал майор, – так гигиеничнее.
   – Продолжим? – спросил следователь.
   – Я уже все сказал, – ответил майор, – я был нетрезв. Мое поведение недостойно советского офицера. Я приношу свои извинения.
   – Перестаньте валять дурака. Это же глупо. Где вы взяли форму?
   – Форму?
   Майор задумался, потом вскинул глаза на следователя и заговорил. Его вдруг понесло.
   – Ну хорошо, – сказал он и вздохнул, – пусть я наврал. Пусть я не майор. Но я хотел… Сколько раз я летал во сне. Я осуществлял стыковки и расстыковки. Я выходил в открытый космос. И там парил. Когда в тот день я спал, там во сне я услышал по радиоточке, что он погиб. Я проснулся на кухне, я вдруг понял, что это правда, первый космонавт погиб. Гагарина нет. Я плакал. Я плакал, но я знал, что первым космонавтом я не хотел быть. Я не идиот. Юра – один. Но Титов? Красив, интеллигентен, подтянут, умен. Когда я смотрел на себя в зеркало, я видел: даже физические наши параметры идентичны. Все одинаково. Даже рост, вес. Кроме одного: анкетных данных. Маленьких буковок. Маленьких, синеньких. Что, разве дело в буковках? Скажите? Тогда я отказываюсь отвечать. Тогда я заявляю протест. Самый решительный протест. Я требую, чтобы было записано: «Заключенный выражает свой протест»! Самый решительный. Все. Больше ни слова.
   – Перестаньте юродствовать, Бабакин, это утомительно и никому не нужно, ни мне, ни вам. Вот, читайте.
   Следователь кинул на столик заключенного пухлое дело. Бабакин дело не взял.
   – Хе-хе-хе-хе-хе! Я приношу свои извинения, я был нетрезв.
   – Вы знаете Свана? – вдруг спросил Бабакина следователь.
   – Свана? – Бабакин споткнулся. – Свана? Хе-хе-хе-хе!
   Бабакин и сам не уловил тот момент, когда дурацкое его хихиканье потихоньку переросло сначала в тихий плач, потом в плач со всхлипываниями, потом всхлипывания переросли в рыдания. И остановить эти рыдания было невозможно.

   Откуда-то однажды вернулись уже почти ночью. Были голодны. Решили наудачу зайти в ресторан «Таврида». Посетителей там не было вовсе, но Крымов удачно поймал задержавшегося официанта:
   – Ветчина какая?
   – Обыкновенная, в форме.
   – Югославская?
   – Кажется.
   – Хорошо. Если югославская, то две порции с хреном. Лимоны есть?
   – Кажется, есть.
   – Порежь его, дружок, только сахаром не посыпай.
   – Хорошо.
   – Супа, конечно, нет?
   – Ну какой же суп в двенадцать часов.
   – Ага, и все-таки свари нам какой-нибудь бульончик.
   – Попробую.
   – И цыплят пожарь. Только не потуши, а пожарь, пожарь.
   У ресторанной кухни опять столкнулись с идущим домой Банананом. Бананан удивился, увидев здесь Алику в такой час.
   – Привет, а ты чего здесь?
   – Привет, у тебя мама в санатории работает?
   – Ну?
   – Там есть водные процедуры?
   – А тебе зачем?
   – Это Андрею. Ему водный массаж нужен.
   – О, ты с папиком? Чего смущаешься?
   – Я не смущаюсь.
   – Классный папик. Пойду и с ним поздороваюсь. Здравствуйте.
   Крымов все продолжал мучить просьбами официанта:
   – Ну и дальше давай по своему усмотрению…
   – Вам вернуть рубль? – нахальновато поинтересовался у Крымова Бананан.
   – Ну и кофе, конечно, – как бы не замечая Бананана, вспомнил Крымов, крикнул вслед официанту. Официант издали согласно кивнул головой…
   – У меня к вам просьба, – дружелюбно попросил Крымов Бананана, – поиграйте часок. Ну, я понимаю, все закрыто, закончено, и все-таки.
   Крымов вытащил из кармана пачку сотенных купюр. Раскрыл их у себя в руке веером.
   – Выбирайте любую. Надеюсь, на этот раз я вас не обидел?

   В большом ресторанном зале включили свет. Крымов и Алика за накрытым ужином сидели у одного из ресторанных столиков. Музыканты, строя инструменты, ходили по сцене. – «Моча-а-а-лкин-блюз», – громогласно объявил номер Бананан. Тут же заиграли, а кто-то запел:

     Хочу я всех мочалок застебать,
     Нажав своей ногой на мощный фуз.
     И я пою крутую песнь свою
     «Мочалкин-блю-юз».

   Бананан развинченной походкой, не переставая петь и играть, подошел к их столику. Алика глядела куда-то в салат. Крымов – на него.

     Хочу скорей я с них прикид сорвать…
     Сорвать парик и на платформе шуз.
     Мочалки, эй! Бегите все скорей.
     Ведь я пою «Мочалкин-блюз».

   Подгреб скрипач Серега. Теперь играли дуэтом, да и сцена, в общем, была недалеко, оттуда их поддержи вали.

     Я мен крутой… Я круче всех мужчин,
     Мне волю дай, любую соблазню.
     А ну-ка, мать, беги ко мне в кровать…
     Лишь дай допеть «Мочалкин-блюз».

   Блюз кончился. Крымов и Алика молчали.
   – Айн, цвайн, драйн!.. – сказал Бананан, отсчитывая десятирублевые купюры.
   – Что это? – поинтересовался Крымов.
   – Это сдача, – пояснил Бананан, – мы на сто не напели. Только на двадцать.
   – Песня вашего сочинения? – уточнил Крымов.
   – Разумеется. Из иронического цикла «Про старика Козлодоева».
   – Козлодуева? – не расслышал Крымов. – Кто же это?
   – Все узнаете, всему свое время, – пообещал Бананан, – а теперь кончен бал, тушим свет и курим солому. Ого-го-го-го!
   И свет потух. В темноте появился титр:

   Примечания:
   Застебать – поставить в неловкое положение.
   Мен (англ.) – мужчина.
   Мен крутой – решительный мужчина.
   Шуз (англ.) – обувь.
   Шуз на платформе – обувь, вышедшая из моды в конце 70-х годов.
   Фуз (англ.) – электромагнитное устройство для искажения звука гитары. Включается ногой.
   Папик – мужчина зрелых лет, не отягощенный умственной деятельностью.
   Мочалка – девушка юных лет, веселого нрава, не отягощенная умственной деятельностью.
   Прикид – верхняя и нижняя одежда.
   Мать – обращение к лицу женского пола, подруга веселого нрава.

   В водолечебнице мать Бананана из дворницкого водопроводного шланга омывала пациентов, по одному заходивших в открытые душевые кабинки. Мать была одета в белое медицинское облачение, пациенты – в тапочках и трусах.
   – Ну все, для первого раза достаточно, – сказала мать Крымову, который в одних плавках выглядел для своего возраста вполне и вполне атлетически.
   – Спасибо, – поблагодарил ее Крымов.
   Вместо Крымова в душевую кабинку зашел абсолютно голый мужик, повернулся к ней, сложив на причинном месте ладошки лодочкой.
   – Вы что, обалдели, что ли? Вы что, в бане?
   – Чего? – не понял сразу мужчина.
   – А ну-ка сейчас же наденьте трусы.
   – Извините, пожалуйста! – засмущался мужчина. – Я думал, здесь безо всего нужно.
   – Завернитесь, но не вытирайтесь, – это Банананова мать уже опять стала руководить Крымовым.
   – Я знаю. Значит, завтра в десять?
   – В десять…
   Крымов завернул за полиэтиленовую пленку, где была раздевалка.
   – О, здравствуй, Аркадий, – удивился Крымов, но виду не подал, стал неторопливо промокать себя простыней.
   – Хау ду ю ду! – золотой улыбкой одарил его Аркадий.
   – Что-то случилось?
   – Нет, ничего не случилось. Не волнуйся.
   – Ты отдыхать приехал?
   – Нет. К тебе по делу.
   – Значит, все-таки что-то случилось?
   – Я же сказал, ничего не случилось. Пока. Но поговорить есть о чем.
   – Давай поговорим, Аркадий.
   – Давай поговорим.
   – Я жду тебя завтра на нашем месте. В час. Но нас не должны видеть вместе. Ты постарайся не вызывать подозрений своей поездкой ко мне. Счастливо тебе, Аркаша.
   Руки Аркадию Крымов не подал.
   – Адью! – согласился Аркадий и вышел за занавеску. – Адью, папа!

   Выйдя на воздух, Аркаша открыл кейс-дипломат и вытащил оттуда бутылку простокваши, продавил пальцем серебряную фольгу пробки, глотнул прямо из горлышка. Неподалеку от Аркадия санаторный фотограф снимал на память группу отдыхающих:
   – Покучнее, товарищи, но не перекрывая друг друга. Все должны видеть объектив. Внимание!
   Все повылезали из-за плеч и затылков друг друга, пытаясь увидеть объектив.
   – Снимаю!
   Чик-чирик – сделал фотоаппарат, и еще раз – чик-чирик, и еще, и еще.
   Кроме отдыхающих, вроде бы случайно, в кадр попал и Аркадий, беззаботно глотающий витаминную крымскую простоквашу.

   А Алика с Банананом как-то опять, не сговариваясь, опять вроде бы и случайно, оказались в кинотеатре. Народу в кинозале было совсем немного. По случаю некоммерческого межсезонья показывали старенькую ленту Чарли Чаплина. Чаплина все пытался поймать и стереть с лица земли здоровенный оболтус без шеи: голова оболтуса, казалось, росла прямо из плеч. Чарли был обречен. Чего он только не делал, этот самый здоровый оболтус, не без успеха гоняясь за слабаком Чарли: надевал ему на голову газовый фонарь, лупил по темечку здоровенным кулаком, ловко, как в футбольный мяч, ударял ногой в худую чаплиновскую задницу. Но Чарли было все нипочем. Фильм назывался «Тихая улица». Хоть зрителей было и немного, но хохот стоял неслабый. Алика и Бананан смеялись особенно, от души, будто понимая что-то такое, чего другие не понимали.
   А Крымов прямо после процедуры отправился на теннисный корт. Партнера у него не было. Тренируясь, он играл мячом в стенку. Играл хорошо. Было видно, что теннисист он классный. Ну, опять же, и атлет.
   А Алика с Банананом решили сфотографироваться на память в фотоавтомате. На одну лавочку ухитрились втиснуться вдвоем. Время от времени в стене фотоавтомата что-то громко щелкало, и на мгновение загорался ослепительный свет. Тут они прижимались щеками друг к другу особенно тесно и как могли корчили стенке рожи. Когда вышли из кабинки, стали ждать готовых фотографий.
   – Ну как, работа над книгой продолжается? – спросила Бананана Алика, не зная, о чем еще его можно было бы спросить.
   – Как раз закончил главу об Уинстоне Черчилле, – с удовольствием ответил Бананан, – нечеловеческие взлеты и невиданные падения.
   – Если ты нормальный, – с сомнением произнесла Алика, – то ты живешь какой-то неестественной жизнью.
   Тут выпали фотографии, они посмотрели на них, и того и другого охватил пароксизм хохота. Отсмеявшись, Бананан вдруг стал очень серьезен:
   – А я вообще не живу жизнью. Жить жизнью грустно. Работа – дом, работа – могила. Я живу в заповедном мире моих снов, а жизнь – что жизнь? Фактически жизнь – это только окошко, в которое я время от времени выглядываю.
   – И что там видно? – тоже всерьез поинтересовалась Алика.
   – Да так. Ни фига. Муть всякая.

   Потом сидели дома у Бананана в его придурочной комнате. Бананан вырезал ножницами их фотографии из большого листа, а Алика без особого желания и без всякого выражения в голосе рассказывала:
   – Я работала в Орле медсестрой. Он попал к нам из гостиницы по «скорой». Я дежурила. Потом он рассказал мне, что одинок, жизнь ведет перелетную, хотел бы осесть…
   – Это как? – не прерывая занятия, поинтересовался Бананан.
   – Ну, иметь жену, детей. Но не сейчас, позже.
   – А чего позже?
   – Потом он сказал мне, что я ему нравлюсь, и я подумала, что меня ждет в жизни… – Алика показала рукой на одну из многих фотографий, висевших на стенке.
   – А это… – Бананан заулыбался, – это певец, мой любимейший Ник Кейв. А рядом Юрий Алексеевич Гагарин, первый человек в космосе. А это «Зе коммуникейшен тьюб».
   – Что?
   – Коммуникативная труба.
   В руках Алики как-то оказался довольно ровно спиленный кусок обыкновенной водосточной трубы, покрашенный в красивый алый цвет. Бананан взял трубу в руку, одним ухом приложился к одному ее концу, а к другому концу приложила свое ухо Алика.
   – Садись! – проруководил Бананан, и Алика села на стул рядом, трубы от уха не отпуская. – Допустим, – сказал Бананан внутрь своего конца трубы, – тебе хочется поделиться со мной каким-нибудь своим душевным переживанием. Приводим трубу в «позишен намбо ван». Ты теперь туда говори, а я сюда ухом. Давай! Говори!..
   – Что говорить?
   – Ну хотя бы, что у тебя там с этим папиком.
   – С Крымовым?
   – Ты чего, заснула?
   – Я люблю его. Три года он звонит мне каждый вечер, теперь мы опять вместе, и расставаться не хочется ни мне, ни ему.
   – Отлично, – оценил Бананан качество коммуникативности через трубу. – Теперь переводим трубу в «позишен намбо ту», ты туда ухом, я сюда.
   Алика послушно подставила трубе ухо.
   – Екатерина Вторая, – теперь уже Бананан нес ей пургу в трубу, – довольно долгое время переписывалась с Вольтером. Хорошо слышно?
   – Хорошо.
   – Так вот, – сказал Бананан уже нормально и поставил трубу на пол, – Екатерина Вторая действительно довольно долгое время переписывалась с Вольтером, ведя при этом дневники откровенного содержания. Другие же известные истории дамы вели только дневники, да и то не все. И все изменила революция.
   – Ну и что? – не поняла Алика.
   – Так просто, мысль высказал. Для будущей книги.
   – А при чем здесь Екатерина?
   – А при чем здесь Крымов?
   Бананан подошел к мутному зеркалу, укрепленному на внутренней стороне двери. Засунул в мочку уха серьгу с их фотографией.
   – А если дождь? – спросила Алика, не удивившись. – Намокнет…
   – А я пакетик сошью специальный, полиэтиленовый. На шнурке.
   Бананан подошел к проигрывателю. Спустил рычажок. Проигрыватель с укрепленной на пластинке пальмой из фольги закрутился. Бананан протянул Алике руку с каким-то белым порошком.
   – На, держи! Натриум карбоникум, сода пищевая!
   – Три-и ме-есяца зи-има и вечная весна… – гнусаво спел певец с пластинки. Бананан посыпал пальму содой, со стороны казалось – идет снег.
   – Удивительная картина жизни, – пояснял Бананан. – Пальмы в снегу. Ялта зимой. Соображаешь?
   Алика согласно кивнула головой, а потом покрутила трубу в руках.
   – Хорошая вещь.
   – Дарю! – широким жестом отвечал Бананан и даже запел вместе с пластинкой:
   – Три-и ме-есяца зи-има…
   Стул, на котором он качался, все-таки рухнул.

   Крымов и Аркадий шли через душевую бассейна. Крымов был в плавках и плавательной шапочке, Аркадий в плаще и кепке.
   – Яблочка хочешь? – для начала разговора спросил Крымова Аркадий.
   – Нет, – отказался Крымов.
   – Ну, тогда вот это держи, – протянул Крымову какой-то листок бумаги Аркадий.
   – Что это? – довольно равнодушно спросил Крымов, разглядывая листок.
   – Да вот автоматическое фото. Тебе подарок. Ты погляди его на досуге.
   Крымов удачно сделал вид, что изображенное на листке его не слишком интересует.
   – А что там с нашим генералиссимусом? – спросил Крымов.
   – Да дерьмо дело, папа! – с печалью сказал Аркадий. – Чую, что сидит он плотно.
   – Доставать надо, – с прежним равнодушием продолжал Крымов.
   – Это легко сказать.
   – Дать надо.
   – Берут плохо…
   – Много или боятся?
   – И много, и боятся.
   – А тут, сынок, жадничать нельзя. Сколько скажут, столько надо и дать. Богатые люди – особые люди, папа!
   Крымов вышел из раздевалки в бассейн, глубоко вдохнул и нырнул.

   Позже, уже у себя в номере, Крымов внимательно разглядывал фотографии, переданные ему Аркадием. Потом он зажег спичку и фотографии сжег. Потом разделся до трусов и встал на голову. Тут пришла Алика с красной железной трубой под мышкой.
   – Привет! – сказала Алика.
   – Здоро´во! – отвечал Крымов, не вставая с головы на ноги. – Что это у тебя?
   – Подарок, коммуникейшен тьюб. Моднейшая вещь.
   – Коммуникейшен чего?.. Не понял, – заинтересовался Крымов, кувырнулся и сел на стул.
   – Коммуникативная труба, – пояснила Алика, – допустим, ты мне хочешь сообщить что-нибудь интимное…
   Алика протянула ему конец трубы, а другой конец приставила себе к уху.
   – Приводим трубу в «позишен намбо ван».
   – Приводим, – довольно быстро освоился Крымов.
   – Ты говори туда, я ухом сюда.
   – Ну, давай!
   – Так ты говори!
   – Между прочим, – охотно сказал Крымов в трубу, – завтра три года как мы познакомились. Можно отметить, но нужно, чтобы было все как полагается. Знакомые с твоей стороны, с моей… Ну, с моей будут Альберт с Зоей. А ты кого позовешь?..
   Алика сразу не ответила.

   В нижней каюте морского трамвайчика – маленького, но юркого пароходика – музыканты тянули огромное, найденное там же, алое полотнище.
   – Ребята, там наверху вроде снег опять пошел, – сказал негр Витя, просовывая голову в только что проделанную дырку в полотнище.
   – Я что-то не врубаюсь, – засомневался Тимур, – на фиг нам вообще все это нужно?
   – А дядька этот золотой нам денежку башляет? – спросил Густав.
   – Башлять-то он башляет, жаль только, что наш Бананан ему все сдачу сует…
   – А давайте мы в эту тряпку целиком завернемся, – предложил скрипач, – а то мы там наверху действительно все околеем…
   Алика и Крымов, как маленькие, целовались в каком-то укромном месте у железной лестницы, ведущей на верхнюю палубу. Было видно, что над морем действительно идет снег. Пароходик потихоньку чапал вдоль берега, а потом свернул в глубь серого, безлюдного, зимнего Черного моря.
   – Пойдем наверх, – прошептала Крымову Алика, – а то неудобно…
   Алика стала подниматься по лестнице наверх, а Крымов задержался, вошел в пустынную каюту. В углу каюты его одиноко ожидал Альберт. Он протянул Крымову пачку фотографий, сделанных им в Ботаническом саду. Крымов поглядел фото:
   – Ну что ж, ты, Альберт, не потерял форму. Мне это очень важно было знать.
   – А что вы насчет меня решили? – униженно поинтересовался Альберт.
   – Я говорил с Аркадием. А он говорит, что ничего тут нельзя поделать, Альберт. Если ты не сможешь вернуть ему долг, то придется помогать нам. Я понимаю и сочувствую тебе, но если тебе так легче, то представь, что ты делаешь это не ради оплаты долга, а из личного расположения ко мне. Ради нашей дружбы. И начнем мы с контрабаса, Альберт. Ты понимаешь, мне в конечном итоге нужна не какая-то там скрипка, а именно ты, понимаешь, именно ты…
   – Андрей, это жестоко, – совсем тихо и безнадежно пробормотал Альберт.
   – А что тут поделаешь? – вздохнул Крымов. – Жизнь жестока. И не унижайся, Альберт, все равно ничего не изменишь. Это только испортит наши личные отношения.
   – Личные отношения? – переспросил Альберт, а Крымов, ничего не ответив, ушел наверх. Альберт глядел ему вслед, а потом повернулся и побрел в другую сторону от лестницы на корму парохода. Там он сел на скамеечку и вскоре услышал, как наверху у рубки на верхней палубе начали играть музыканты. А потом запели. И Альберт узнал голос Бананана:

     Сползает по крыше старик Козлодоев,
     Пронырливый, как коростель,
     Стремится в окошко залезть Козлодоев
     К какой-нибудь бабе в постель.
     Вот раньше, бывало, гулял Козлодоев,
     Глаза его были пусты,
     И свистом всех женщин сзывал Козлодоев
     Заняться любовью в кусты…

   Сидя на корме и глядя себе под ноги в палубу, Альберт продолжал слушать всю эту чертовню. А Бананан продолжал:

     Занятие это любил Козлодоев
     И дюжину враз ублажал,
     Кумиром народным служил Козлодоев,
     И всякий его уважал.
     А ныне, а ныне попрятались суки
     В окошки отдельных квартир.
     Ползет Козлодоев, мокры его брюки,
     Он стар, он желает в сортир…

   Тут песня кончилась. Бананан раскланялся. На них на всех сверху падал снег, оседая на огромном алом полотнище, в которое закутаны были оркестранты.
   Тут Альберт встал со скамеечки, повернулся лицом к корме и, посмотрев на пенный бурун от винта пароходика, снял шляпу и перекрестился. Потом, почти не толкаясь ногами, он упал за борт, прямо в этот самый пенный бурун. Альберт исчез в волнах сразу, а шляпу, которую он держал в руке, еще долго болтало. Потом и она намокла, утонула.
   Никто ничего не заметил.
   На верхней палубе Крымов неторопливой походкой несколько вперевалку подошел к Бананану.
   – Песня посвящается мне? – спросил его Крымов.
   – Да, – отвечал Бананан, – а вам понравилась песня?
   – Нет.

   В грим-уборной Летнего театра были только вдова погибшего Альберта Зоя и ее сын в солдатской форме.
   – Господи, за что его, господи? – спрашивала в пространство Зоя едва двигающимися губами.
   – Вы идите к машине, – сказала Алика, и сын Альберта взял чемодан, – я догоню вас. Только посмотрю, не забыли ли чего.
   Зоя с сыном вышли, а Алика сначала погасила везде свет, а потом один за другим стала открывать ящики гримерных столиков. Ящики были почти пусты. Где-то валялась скрепка, где-то обрывки старых программок. В одном из ящиков Алика наткнулась на тряпичный сверток. Она осторожно раскрутила тряпку. Внутри тряпки лежал пистолет. Алика огляделась, не видел ли кто ее находки, а потом аккуратно завернула пистолет в тряпку. И снова огляделась. И снова вокруг не было никого.

   В их «ореандовском» люксе Крымов опять в трусах и майке с номером разгуливал из комнаты в комнату, бреясь механической бритвой. Алика безучастно сидела на стуле.
   – Почему ты все время бреешься? – спросила Алика.
   – Я не хочу, чтобы ты видела меня небритым, – отвечал Крымов.
   – А почему ты в майке? Если тебе холодно, надел бы пижаму…
   – В пижамах гуляют одни старики. А я, надеюсь, еще не совсем старик. А чем тебе не нравится эта майка?
   – У меня такое чувство, что я сплю с Пеле.
   – Ну, во-первых, у Пеле был десятый нoмeр, а во-вторых, не хватало еще, чтобы ты спала с футболистом.
   – Какая разница. Я сплю с теннисистом, – нахамила Алика, но тут же остановилась. – Прости меня, пожалуйста, прости… Я сама не знаю, что со мной. Прости…
   Потом они сидели на балконе своего номера. Снег перестал, но море по-осеннему шумело. Алика разгадывала кроссворд, время от времени интересуясь у Крымова:
   – Стихотворение Лермонтова? Шесть букв.
   – На какую букву начинается? – переспрашивал Крымов, думая о чем-то своем.
   – На «ка»…
   – Кавказ, – почти механически отвечал Крымов.
   – Верно, подходит. Кавказ, – записывала Алика.
   – Послушай, Альбертову Зою ты из театра отвозила?
   – Я, а что?
   – Ты хорошо посмотрела, там ничего не осталось?
   – Ничего.
   – Жаль, – сказал Крымов и вздохнул, – четверть века знал его, человек ушел, и не осталось от него ровным счетом ничего. Согласись, обидно.
   – Старейшая улица в Москве? Пять букв, – не отвечая, опять спросила Алика.
   – Арбат, – не задумываясь, отвечал Крымов.
   – Верно, Арбат…

   Алика и Бананан стреляли из винтовок в тире. Учил Бананан:
   – Разламываем, – говорил он и разламывал ружье.
   – Разламываем, – говорила Алика.
   – Пистончик сюда.
   – Сюда.
   – Прицеливаемся.
   – Прицеливаемся.
   – Ты куда целишься? – спросил Бананан, не отрываясь от своего прицела.
   – Я? Я в белый свет, как в копеечку. Я сроду никогда ни во что попасть не могла…
   Алика выстрелила и не попала.
   – А я в мельницу, – сказал Бананан и нажал спуск. Крылья мельницы завертелись.
   – Тогда я в качели, – сказала Алика и тут же выстрелила: – Оп-па, опять мимо.
   – А я опять попал. Все дело в том, что ты без очков…
   Бананан снял с себя очки, протянул Алике:
   – Надень.
   – Так они же без стекол, – удивилась Алика.
   – Главное – не стекла, главное – ощущать себя зрячим человеком. Ну, давай, прицеливайся… возьми чуть выше, правее…
   – Оп-па, – Алика нажала курок, – смотри-ка ты, попала.
   – Ну, а теперь я в зайчика.
   Бананан выстрелил в зайчика, зайчик опрокинулся лапками в небеса.

   Потом решили проехаться по старой канатной дороге. В кабинку вскакивали на ходу.
   – И шоб кабину не качать, – напутствовал вслед служитель.
   Кабина слегка болталась в воздухе, потихоньку успокаивалась.
   – Да, юг, а не жарко, – оглядевшись, сказала Алика, и Бананан протянул ей свой плащ.
   – А что тут удивительного, все-таки зима. Держи.
   Кабинка плыла над тихим пустынным городом.

     Под небом голубым есть город золотой,
     С прозрачными воротами и яркою звездой,
     А в городе том сад, все травы да цветы,
     Гуляют там животные невиданной красы,
     Одно, как желтый огнегривый лев,
     Другое – вол, исполненный очей,
     С ними золотой орел небесный,
     Чей так светел взор незабываемый.

   Алика глядела по сторонам и вниз, но всюду было пусто, а дома казались нежилыми. Бананан головой не вертел, глядел на Алику.

     А в небе голубом горит одна звезда.
     Она твоя, о ангел мой, она твоя всегда.
     Кто любит, тот любим. Кто светел, тот и свят,
     Пускай ведет звезда тебя дорогой в дивный сад.
     Тебя там встретит огнегривый лев
     И синий вол, исполненный очей,
     С ними золотой орел небесный,
     Чей так светел взор незабываемый…

   Крымов, не снимая плаща и в кроссовках, лежал на постели в их номере. В номере было темно, и только одна лампочка горела над головой Крымова. Крымов продолжал читать «Грань веков».
   «За этим столом скоро сойдутся те, кто знает либо подозревает, и те, кто будет схвачен заговорщиками, кто еще не ведает, что станет важным действующим лицом предстоящей страшной ночи».
   Крымов, как бы слыша голос автора, хорошо представлял себе и огромный зал Михайловского замка, и тот роковой ужин, где во главе стола должен был вот-вот появиться император Павел I.
   «К девяти часам Павел I выйдет к ужину. За вечерним столом накрыты девятнадцать кувертов, приглашены великие князья Александр и Константин с женами, великая княгиня Мария Павловна, жена главного заговорщика статс-дама Пален. Здесь Кутузов, Строганов, Нарышкин, обер-камергер граф Шереметев, шталмейстер Муханов, сенатор князь Юсупов…»
   И вот все перечисленные уже за столом, звон вилок, стаканов, негромкие голоса, обменивающиеся ничего не значащими репликами по-французски.
   – Сударь, что с вами сегодня? – учтиво спросил сидящего рядом великого князя Александра император.
   – Государь, я не очень хорошо себя чувствую.
   – Ну, в таком случае обратитесь к врачу и полечитесь, нельзя запускать болезнь. За исполнение всех ваших желаний, сын мой.
   Государь поднял бокал, великий князь поклонился:
   – Благодарю, государь!
   – Сегодня очень странный день. С самого утра мне не хватает воздуху. Кажется, что меня кто-то душит, – не повышая голоса, поделился с присутствующими государь.
   – Вероятно, это действие оттепели, государь, – ласково предположил кто-то, и Павел охотно согласился.
   – Вероятно, вероятно…
   Государь встал из-за стола, бросил салфетку, оглядел ужинающих:
   – На тот свет иттить – не котомки шить…
   Государь поклонился, повернулся и неспешными шагами удалился к себе в покои.
   Шел 1801 год, было второе марта, девять часов пополудни, город тогда назывался Санктъ-Петербургъ.
   Крымов продолжал читать, но услышав тихий скрип входной двери, немедленно бросил книгу и потушил свет над кроватью. Алика прошла сквозь комнаты темного номера, света нигде не включая. В спальне в темноте спросила:
   – Андрей, ты спишь?
   Но никто ей не ответил. Крымов при ее приближении почему-то бесшумно поднялся с постели и скользнул в прихожую. Уже оттуда, не выдавая себя, наблюдал сквозь приоткрытые двери. Алика подошла к телефону в гостиной, набрала номер, немного подождала, а потом тихим голосом сказала в трубку:
   – Я! Шесть! Женский! А ты почему серьгу не носишь?

   Был вечер, но Бананан тоже не спал. Говорил с Аликой, нацепив на голову разноцветный парик. За окном, весь в праздничных огнях, стоял у причала огромный пароход. На пароходе играла музыка.

   Алика повесила трубку и опять спросила в никуда:
   – Андрей, спишь?
   Крымов бесшумно открыл входную дверь, вышел в коридор и прикрыл дверь за собой.
   Он спустился по гостиничной лестнице и черным ходом вышел в гостиничный двор. Пройдя сквозь него, хотел открыть какую-то дверь, но дверь была заперта. Тогда он ударил по стеклу кулаком, стекло рассыпалось, он аккуратно засунул руку и попытался открыть дверь с другой стороны. Но и это ему не удалось. Тогда, оглядевшись по сторонам, он обнаружил пожарную лестницу, ведущую на крышу. Подтянувшись на руках, он легко забросил тело на лестничные перила. Ловко перебирая руками и ногами, вскарабкался по лестнице на крышу и там исчез. Начинало светать.

   Крымов быстрыми шагами, как будто бы зная, куда идет, двигался по рассветному переулку. Свернул за угол и затих там у груды проволочных ящиков из-под молока. Из-за другого угла переулка вывернуло и тут же со свистом затормозило такси. Из него вылез Вадим, тот самый парень в плаще, который плыл с Крымовым на пароходе, а потом поселился у Бананана. Вадим бросился сначала в одну сторону переулка, потом в другую. Когда тот проходил мимо угла, за которым прятался Крымов, Крымов схватил Вадима за плащ, другой рукой за горло, прижал к кирпичной стене. Вадим задыхался:
   – Погодите, Крымов, умоляю, Крымов, клянусь, Крымов, проверьте, я человек Карлоева. Но я не могу, я не хочу с ним. Он обречен.
   Я хочу с вами. Крымов, я пригожусь. У меня есть доказательства.
   Крымов рук с горла не отпускал, наоборот, сжимал все крепче. Вадим едва слышно пытался продолжать:
   – Карлоев женат на Елене Гуль, вы ее знаете, позвоните.
   – Кто баба? – спросил Крымов, рук с горла не отпуская.
   – Дура приблудная, пусто-пусто! Крыша!
   Крымов отпустил руки, хотел уйти, но вернулся, а возвращаясь, зачем-то ударил кулаком по водосточной трубе:
   – И не вздумай ходить за мной, убью! Жди! Я тебя сам найду, завтра вечером. Где пацан живет?..

   Крымов стоял в комнате Бананана. Бананан спал, безмятежно сложив ладошки у себя под щекой. Крымов рассматривал его, стоя рядом, опять не снимая плаща и засунув руки в карманы. Не будил.

     Мы стояли на плоскости,
     с переменным углом отраженья,
     наблюдая закон,
     приводящий пейзажи в движенье,
     повторяя слова, лишенные всякого смысла,
     но без напряженья, без напряженья.

   Бананан безмятежно продолжал спать.

Сон № 1

   Снилось Бананану нечто сильно неопределенное. Какие-то цветные точечки, бегая друг против друга, вдруг сливались в цветные же пятна, но уже другие, меняясь – синие на красные, желтые на зеленые… Потом пятна рассыпались, образовывая бегущие друг за другом длинные линии. А линии эти, в свою очередь, опять рассыпались на бегущие точки, и все начиналось сначала.
   Алика проснулась у себя в номере, удивилась отсутствию Крымова. Рассвет только начинался, но Алике спать не хотелось. Она вышла на балкон. Зимнее море продолжало шуметь.

   Крымов медленно, как в музее, обходил комнату Бананана. Он внимательно рассмотрел и Юрия Гагарина, и Ника Кейва, и всякое другое, и даже свинью с оттягивающимся носом. Бананана он по-прежнему не будил. О чем-то думал.

     Их несколько здесь,
     измеряющих время звучаньем,
     На хороший вопрос готовых ответить мычаньем.
     И глядя вокруг, я вижу, что их появленье
     Весьма не случайно, весьма не случайно.

   Алика продолжала стоять на балконе их номера в «Ореанде». Смутное предчувствие какой-то неясной беды не давало ей уйти внутрь, лечь и снова заснуть.

     Мы стояли на плоскости,
     с переменным углом отраженья,
     наблюдая закон, приводящий пейзажи в движенье.
     Повторяя слова, лишенные всякого смысла,
     но без напряженья, без напряженья.

   Крымов взял сифон, подошел к постели Бананана, еще подумал и все-таки нажал сифонный крючок. Пенная струйка холодной воды ударила в шею Бананана. Он ошалело вскочил, закричав.
   – Серьгу-то на ночь снимаешь? – спросил Крымов.
   – Снимаю, – пробормотал Бананан, не понимая со сна, как здесь оказался Крымов, чего он от него хочет.
   – Пойдем, искупаемся, – предложил Крымов.

   На городском пляже не было ни души. Волны болтали кусочки льда. Крымов и Бананан раздевались, не глядя друг на друга. Крымов был в фирменных плавках, Бананан в семейных трусах в цветочек. Продолжая молчать, подошли к морю, прыгнули в ледяную воду. Плыли рядом, довольно долго.
   – Не страшно? – наконец спросил Бананана Крымов, не переставая плыть.
   – Чего? – не понял вопроса Бананан.
   – Далеко отплыли. Берега не видно, – уточнил Крымов, – ногу сведет – и каюк…
   – Нет, не страшно, – ответил Бананан.
   – Ну хорошо, поплыли дальше, – решил Крымов.
   Плыли дальше. Бананан отставал, а потом, задыхаясь, даже хлебнул воды.
   – Ладно, поплыли назад, – пожалел его Крымов, – давай, цепляйся за плечо.
   Бананан с усилием помотал головой:
   – Нет.
   – Да цепляйся, утонешь!
   Бананан уже молча продолжал мотать головой. Тогда Крымов вдруг накрыл его ладонью – и нажал. Бананан тут же скрылся под водой. Крымов нырнул и вытащил пацана назад.
   – Вы что? – обалдело спросил его Бананан, пуская воду изо рта и из носа.
   – Ничего. Так. Показал тебе кое-что на память.
   Бананан, ничего не соображая, вертел головой, отплевывался, время от времени погружаясь под воду теперь уже сам по себе.
   – Поплыли назад, давай! – приказал Крымов и, не дожидаясь ответа, развернулся и поплыл к берегу. Бананан, сильно отставая, за ним. Наконец вылезли. Крымов как ни в чем не бывало, Бананан – еле живой, тяжело дыша, отфыркивался. Оба присели на холодный парапет.
   – Лошадей любишь? – вдруг спросил Крымов Бананана, и тот, не понимая вопроса, ответил:
   – Люблю.
   – Ну хорошо. Тогда продолжим на ипподроме…

   Крымов стянул с себя свитер, положил руку на стол. Алика надела на руку ему манжетку. Алика с профессиональной уверенностью мерила Крымову давление.
   – Ну, сколько там? – спросил Крымов с довольно равнодушной интонацией.
   – Нормальное. Сто двадцать на восемьдесят. А что все-таки случилось? – отвечала Алика, снимая манжет.
   – Да ничего, просто мы решили поплавать. – Крымов раздраженно прошел в соседнюю комнату гостиничного люкса, на ходу закинув свитер в угол.
   – С кем?
   – Да с этим твоим Банананом.
   – Что с ним? – Алика поняла, что утреннее предчувствие ее не обмануло.
   – Да ничего. Просто поплавали. На море штиль. Вода уже холодная. А чего ты так волнуешься?
   – Ничего, – отвечала Алика, пытаясь сохранить интонации спокойными, – я просто спрашиваю, что с ним.
   – Да ничего с ним. Я его вытащил. Хотел бросить, но потом вытащил. Сохнет дома…
   А Бананан, пошатываясь, все в тех же семейных трусах в цветочек, босым брел по лужам с талым снегом домой. По лестнице он еле поднялся. С трудом толкнул дверь в коридор. Шатаясь от стенки к стенке, прошел к себе в комнату, стукнув головой в «железный занавес», прошел внутрь и, не добредя до кровати, без сил рухнул на пол.

   Алика из гостиной, где только что мерила давление Крымову, набрала номер телефона Бананана. Загудели длинные гудки.
   Укрепленный на стенке в коридоре квартиры Бананана, звонил телефон. Бананан, по-прежнему не двигаясь, обессилено лежал на полу.
   Алика продолжала держать трубку у уха, безнадежно уже слушая длинные гудки. Положив наконец трубку на рычаг, Алика прошла в спальню. Крымов валялся лицом вниз посередине постели.
   – Возьми одеколон. Потри мне виски. Голова болит, – сказал Крымов, не поднимая лица.
   Алика сомнамбулически прошла в ванную, взяла на полке флакончик с одеколоном. Опять зашла в спальню, села к Крымову на постель. Брызнула одеколоном себе в ладонь. Тронула ему виски.
   – Хорошо, – довольно пробормотал Крымов. И тут Алика, совсем не понимая, что делает, плеснула ему из горлышка одеколоном прямо в глаза.
   – А-а-а!.. – заорал Крымов от нечеловеческой боли и жжения. – Ты что? С ума сошла? – Он размахнулся, не открывая глаз, и ударил Алику по лицу. Она слетела с кровати и, перекувырнувшись через голову, упала у балконной двери. Крымов с трудом разлепил глаза. Встал, прошел к Алике, помог ей подняться. Алика бессильно привалилась к нему. Он погладил ей голову:
   – Ну что ты? Ну прекрати. Что? Я тебе сделал больно? Ну извини. Ну прости меня…
   Алика плакала, вздрагивая, не отрывая головы от крымовского плеча.
   – Это ты прости меня, прости…

   На набережной Ялты засинели сумерки. Бананан болтался по набережной, ел пирожок с повидлом. Издалека видел, как из какого-то кафе вышли Крымов и Алика. Разумеется, ему даже в голову не пришло подойти к ним. Глядел издалека, как Крымов кормил чаек, чайки галдели, а Алика молча стояла рядом. Тут к Бананану неспешно подошел милиционер.
   – Что у тебя в ухе? – поинтересовался милиционер.
   – Это? – спросил Бананан и тронул пальцами обернутую в полиэтилен их фотографию с Аликой. – Это серьга.
   – Нужно снять, – сказал милиционер.
   – Зачем?
   – Не положено. Надо снять.
   Чайки продолжали галдеть. Крымов бросал им хлеб.
   – Смотри, смотри, – говорил он Алике и кивал на птиц, – погляди, какие мерзавки! Ах, красавицы!
   Алика безучастно глядела в море.

   Милиционер привел Бананана к местному отделению милиции.
   – Проходи, не стесняйся. Вперед.
   Прошли через мотоциклы, попали внутрь. Дежурный кричал кому-то в трубку:
   – 345,345, Зубкова-четыре на связь. 345,345, Зубкова-четыре на связь.
   – Опять они на набережной с серьгами, – пожаловался милиционер дежурному, кивнув головой на серьгу Бананана. – Когда это кончится?
   Дежурный равнодушно глядел.
   – Сними серьгу, – сказал он ненастойчиво.
   – Зачем? – тоже ненастойчиво отвечал Бананан.
   – Некрасиво… Сними! Не хочешь?
   Бананан отрицательно покачал головой.
   – Ну, тогда… – продолжал дежурный и показал милиционеру на дверь в «обезьяннике», – тогда снимай с него ремень и шнурки. Красиков, проведи его…
   Бананана затолкали в тесный «обезьянник», где уже сидел какой-то тип с сизым фингалом под левым глазом. Дежурному он опять попался на глаза.
   – Теща утверждает, что вы, Баранов, систематически ее избиваете, – устало обратился к нему дежурный. – Это на вас уже какое заявление, Баранов, а?..
   – Систематически? – удивился Баранов.
   – Ты, Баранов, кончай здесь дурочку валять, мы будем оформлять тебя, Баранов.
   – За что? – будто бы удивился Баранов.
   – За хулиганство.
   – Ну это уж дудки, капитан. У тебя ничего не выйдет. Я рабочий человек. Я весь в мозолях.
   Баранова вывели из «обезьянника», повели по крашеному коридору в КПЗ. По пути сопровождающий его милиционер стал что-то шептать Баранову на ухо.
   – Ну давай, – согласился Баранов не очень уверенно. – А не надуете, братки?
   – Вперед! Во вторую, – продолжал милиционер, звеня ключами и отворяя двери в камеру. – Проходи. Вперед!
   Баранов прошел в камеру, и дверь за ним захлопнулась. Длинным железным ключом милиционер закрыл дверь.
   Через какое-то время этим же коридором к той же камере провели Бананана.
   – Стой! – скомандовал милиционер и толкнул Бананана в спину. – Заходи!
   Бананан зашел в камеру, где на настиле уже сидел Баранов.
   Бананан сел у окна, как бы Баранова не замечая.
   – За что сидишь? – спросил его Баранов.
   – За серьгу, – отвечал Бананан.
   – За серьгу – это правильно, – подумав, одобрил Баранов, – тут я власть поддерживаю, а ты ее сними…
   – Зачем?
   – Понимаешь, – задумчиво сказал Баранов и продолжал, истерически накачивая тон, – мне по хрену, что ты там носишь. Хоть засунь себе в задницу два пера и можешь выбрыкиваться…
   Бананан глядел на него, как на умалишенного.
   – Можете все выбрыкиваться, – заорал Баранов совсем по-сумасшедшему и повалился на пол, дергая руками и нога ми. – Ты изменил народу. Ты державу позоришь, вы все, все…
   Милиционер с удовольствием наблюдал истерику, стоя в коридоре у глазка камеры. Тут Баранов ловко поднялся на ноги, схватил Бананана за горло и повалил на пол, душа.
   – Ты против державы, гад! Ты гад, гад, гад!.. – Баранов колотил в пол головой Бананана: – Тебя народ кормит, поит, а ты? Сволочь! Сволочь! Ненавижу вас, гады! Гады!
   Да, я рабочий! Посмотри, вот мои трудовые руки.
   Милиционер с удовольствием топтался у глазка камеры.
   – А-а! Ты на меня не смотришь? – продолжал орать Баранов, и изо рта его повалила пена. – Ты ненавидишь народ, гад! Сволочь! Тебе по фигу народ! А может быть, ты пидор? Ну скажи, ты пидор?
   – Сам ты пидор! – ответил Бананан и вырвался из барановских объятий.
   – Это я пидор? – совсем уже обезумев, проорал Баранов. – Ах ты же сука!
   И Баранов снова навалился на Бананана. По-прежнему топчась у дверей камеры, не отрывая глаза от глазка, милиционер щелкнул электрическим выключателем. Свет внутри камеры потух, и еще долго в темноте раздавались звуки ударов, стук головы о доски и о стены и крики.

   Избитый Бананан стоял перед зеркалом у себя дома, едва прикасаясь, трогал пальцами свой свежий фингал. Серьга по-прежнему висела в ухе. Бананан прошелся по собственной комнате, взял за горло резиновую змею, растянул:
   – Не для денег родившийся футурист Владимир Маяковский!
   В комнате у матери работал телевизор. Бабушка парила ноги, опустив их в таз. Бананан сидел на соседнем стуле, тихонько наигрывая на балалайке. Теледиктор из телевизора сообщал:
   – За личный вклад в борьбу с немецко-фашистскими захватчиками в Великой Отечественной войне. В декабре 1976 года, в день своего семидесятилетия, председатель Совета обороны СССР, Маршал Советского Союза Леонид Ильич Брежнев был награжден также почетным оружием…
   Бананан, мать и бабушка наблюдали, как Брежнев, прослезясь, целует клинок только что подаренной ему шашки.
   – Почетным оружием с золотым изображением герба СССР!..
   Играть на балалайке Бананан не прекращал.

   Крымов и Вадим сидели на алюминиевых стульях дешевенькой забегаловки. Вадим тыкал алюминиевой вилкой в темные пельмени. Крымов пельменей не ел.
   – Я проверил, – говорил Крымов Вадиму, – Гуль вас знает. Но по телефону ведь не видно. Надо повидаться, посмотреть друг на друга. Глазами посмотреть. Но это послезавтра. А сейчас возьмешь вот этот пакет… – Крымов протянул Вадиму объемный тяжелый сверток, где что-то было завернуто в старую, почерневшую от времени газету.
   Вадим сверток взял. Тогда Крымов кивнул головой за окно.
   – Вот видишь этот подъезд? Войдешь туда, поднимешься по лестнице на последний этаж. Дверь направо, отдашь пакет, скажешь, от Свана.
   – От Свана? – переспросил Вадим.
   – От Свана, – подтвердил Крымов.
   Вадим, озираясь, поднимался по крутой старенькой лестнице. В руках у него был пакет. На третьем этаже Вадим постучался в какую-то квартиру. Открыла чистенькая старушка.
   – Простите, от вас можно позвонить по телефону? – спросил ее Вадим.
   – Да нас уже давно от телефонов отрезали, мы на слом идем…
   – Извините.
   – Пожалуйста.
   Вадим понял, что деваться ему некуда и ничего никому сообщить нельзя. Нужно идти туда, куда велел Крымов. Поднявшись на самый верх, Вадим позвонил в дверь. Открыл здоровенный амбал с почти лысой головой.
   – Я от Свана, – сказал амбалу Вадим.
   – Я знаю, – дружелюбно ответил амбал, – проходите, вот у меня чайничек свистит.
   Вошли в длинный коридор со множеством дверей по сторонам. Свернули в одну. Это была коммунальная кухня. В кухне у плиты едва колготилась какая-то божья старушенция.
   – Как живешь, Гошенька? – ласково спросила амбала старушенция.
   – Согласно здоровью и полученному образованию, – отвечал амбал и выключил в кухне свет. – Идемте.
   – А зачем вы свет выключили? – удивился Вадим, показывая в сторону старушки.
   – А бабке все равно. Она слепая, – отвечал амбал, и они вместе проследовали вдаль по коридору.
   У какой-то из дверей остановились. Амбал открыл дверь и пропустил Вадима внутрь комнаты.
   – Заходите, пожалуйста.
   Вадим огляделся. Комната была довольно странной, мебель в ней стояла не вдоль стен, как обычно, а внутри, деля ее на неравные клетушки. Работал телевизор. Передавали что-то про подводный мир. Вадим сел на предложенный стул.
   – Вот. Сван просил передать, – сказал Вадим и протянул амбалу пакет. Амбал пакет осторожно взял.
   – Пожалуйста, повернитесь ко мне спиной, – попросил Вадима амбал, начав развязывать пакет.
   Вадим сел на стуле в обратную сторону.
   – Пожалуйста. Так хорошо? – спросил Вадим.
   – Хорошо, – похвалил амбал.
   Развернув сверток, амбал вынул завернутый в газету кирпич.
   – Вы уж извините, пожалуйста, – сказал амбал и, размахнувшись, ударил кирпичом Вадима по голове. Тот мешком свалился со стула, даже не дернувшись. Амбал выскочил в коридор.
   – Чир! Шар! – крикнул амбал в глубь коридора, и из разных комнат на помощь ему выскочили двое. Один из них был совершенно лысым и голым по пояс.
   – Помогите быстрее!
   Вбежали в комнату. Стали переворачивать бездыханное тело.
   – Только аккуратней, пожалуйста, – попросил амбал.
   – Хорошо все сделаем, как конвой в зоне вяжет, – пообещал Чир. Шея его была перевязана несвежей белой тряпкой.
   Амбал намочил марлю эфиром. Прижал мокрую марлю к лицу Вадима:
   – Дыши, дыши, голубь! Сейчас мы тебе аппендицит вырежем.
   Вадим по-прежнему не двигался.
   – Надо воздуху ему напустить. А то, не дай бог, задохнется, – заботливо попросил Чира амбал, а тот влез на подоконник и открыл форточку.
   На центральной улице Ялты, на троллейбусной остановке ожидали троллейбуса Крымов и Бананан. Вместо троллейбуса сначала на мотоцикле подъехал милиционер.
   – Это что там у тебя в ухе? – строго спросил милиционер Бананана.
   – Серьга, – отвечал Бананан.
   – А ну сними сейчас же, – распорядился милиционер.
   – Спокойно, лейтенант, – сказал милиционеру Крымов, – парнишка со мной.
   – Виноват! – ответил милиционер и отдал Крымову честь.

   В Симферополь Крымов и Бананан ехали в троллейбусе. Сидели на заднем сиденье. Крымов продолжал читать «Грань веков», а Бананан в очках без стекол пялился по сторонам.
   – Я же тебя просил одеться поприличнее, – сказал Бананану Крымов, покосившись на него.
   – А я и оделся поприличнее. Во всяком случае, я старался.
   Крымов опять уткнулся в книгу.

   А у Михайловского замка тем временем наступила ночь. В ночи куда-то скакали всадники, бежали солдаты с зажженными факелами.
   Казалось, Крымов слышал голос автора:
   «Солдаты бегут по дворцу. Граф Пален приводит в давно задуманное движение несколько десятков офицеров. Это грозная, сокрушающая сила, которая должна вторгнуться во дворец, окруженный безмолвно повинующимися солдатами».
   А ничего не подозревающий Павел I перед сном купался в огромном дощатом чане, похожем на гигантскую бочку.
   «Петербуржская полночь. Стремительно движутся две колонны офицеров и несколько гвардейских батальонов. Две колонны должны сомкнуться во дворце».
   Тогда шел 1801 год, было 12 марта, один час пополуночи, город тогда назывался Санктъ-Петербургъ.
   А солдаты с горящими факелами все бежали бесконечными переходами, лестницами и залами Михайловского замка.
   «Вскоре после полуночи заговор был обеспечен. Спящий Павел находился уже в двойном окружении. Колонна Беннигсена, Зубова вошла во дворец через Рождественские ворота… итак, царь находится в двойном кольце убийц. Не уйти».
   А в круглый зал, где только что принимал ванну Павел, уже вломились заговорщики. Но Павла они не нашли. Увидели лишь разбросанную там и сям царскую одежду.
   – Гнездо тепло, – сказал Беннигсен, – птица близко. Птица близко, господа.
   Заговорщики метались по круглому залу, и один из них вдруг обнаружил императора, спрятавшегося в камине.
   – О-ля-ля! – обрадовались заговорщики. – Выходите, государь!
   Официальную речь начал Платон Зубов:
   – Государь, вы мой пленник. И вашему царствованию пришел конец, откажитесь от престола и немедленно подпишите акт отречения в пользу великого князя Александра.
   – Опомнитесь, Платон Александрович! – негромко возражал ему Павел.
   – Пишите, государь, пишите! – раздраженно продолжал Зубов и совал государю бумагу.
   – Я ничего не подпишу, – слабо продолжал возражать Павел, – я ничего не подпишу.
   – Ты больше не император! – вдруг заорал на него Беннигсен, обращаясь и вовсе на «ты». – Александр наш государь.
   – Я ничего не подпишу, – продолжал бормотать Павел и качал головой.
   – Полно с ним разговаривать, князь, – крикнул Зубов, – сегодня он подпишет все, что мы захотим, а уже завтра мы будем болтаться в петлях.
   – Я ничего не подпишу, господа! Я ничего не подпишу!
   – Чего ты так кричишь? – почти хулигански спросил императора Зубов. – И прекрати размахивать руками!
   – Ох, ох, нет, не могу видеть, – вдруг по-бабьи запричитал кто-то из заговорщиков. – Не могу видеть, не могу видеть!..
   – Как? Вы сами привели нас сюда и теперь хотите отступать? Жребий брошен.
   Кто-то из офицеров снял с крюка форменный шарф императора:
   – Шарф, господа, шарф. Держите шарф!
   Уже через секунду Павла душили его же шарфом, тот стонал, задыхался, сопротивляясь. И тогда императора ударили тяжелой табакеркой в висок. Это решило исход дела. Император замертво упал к их ногам.

   Троллейбус не торопясь продолжал двигаться к Симферополю. Крымов читал, Бананан глядел по сторонам, время от времени – на Крымова.
   – Нравится книга? – спросил он без интереса.
   – Ну, временами скучно, но поучительно, – отвечал Крымов тоже вяло. – А ты что, действительно сам эти песни сочиняешь?
   – Да нет, что вы! – удивился Бананан. – Только такой необразованный мурзик, как вы, может не знать песен Гребенщикова.
   – А кто это?
   – Бог! От него сияние исходит.
   Крымов помолчал, но возражать не стал.
   – У тебя что, в очках стекол нет? – спросил Крымов Бананана.
   – Угу, – сказал Бананан и ткнул растопыренными пальцами в дырки, где должны были быть стекла.
   – Взрослый человек, – пожалел его Крымов, – мешок на ухе, в очках стекол нет…

   Примечания:
   Мурзик – то же, что Папик.
   Гребенщиков Борис Борисович – родился 27/ХII 1953 года, русский советский поэт, композитор, руководитель группы «Аквариум».

   Когда пришли на симферопольский ипподром, Крымов почти сразу встретил Аркадия.
   – Жуков пойдет в тройку, – сообщил Аркадий Крымову, – Белов подтвердит. Четыре-девять-два в систему. Понял? Четыре-девять-два.
   – Четыре-девять-два, – повторил Крымов, запоминая.
   – Шестью шесть тридцать шесть, – продолжал Аркадий. – В пяти кассах. Дураков ставить на Тараскина нету…
   – А Жуков?
   – А Жукову все равно. Он все сделает. Так сколько же это будет?
   – Все твои, сумму можешь проверить в кассе.
   – Хорошо. Я проверю, – сказал Аркадий с недоброй интонацией и приподнял, прощаясь, над лысой головой кепку.
   Крымов двинулся к выходу конюшни, а Аркадий в другую сторону, в каптерку жокеев.
   – Да-да! Войдите, – ответил на его стук в дверь жокей, уже облаченный в форму.
   – О-о-о! Мишаня! – обрадовался ему Аркадий.
   – Аркадий Петрович!
   – Сколько лет, сколько зим?
   Аркадий и жокей обнялись.

   Потом все вместе обнаружились на переполненной трибуне ипподрома: Аркадий, Крымов и Бананан.
   – На втором месте второй номер, Плот. Две минуты, двадцать шесть и одна десятая секунды… – сказал диктор в ипподромное радио.
   – Все будет нормально, – успокоил Крымова Аркадий, – он уже дал маяк подтверждения. Жуков тоже сольет езду…
   – Я могу идти в кассу? – спросил Аркадия Крымов.
   – Да, – определенно ответил ему Аркадий.
   – Две минуты двадцать восемь и семь десятых секунды, – продолжал бубнить по радио диктор, а трибуны время от времени орали.
   – Играешь? – спросил Бананана Крымов.
   – Ага, я уже восемь раз сыграл… – отвечал раскрасневшийся от возбуждения Бананан.
   – Выиграл?
   – Нет! А вы?
   – Я в азартные игры не играю…
   – Сейчас пойду в кассу, на пятый поставлю…
   – Поставь четыре-девять-два, в систему. Тройной экспресс. На, – Крымов протянул Бананану пачку денег, – потом отдашь, постарайся сыграть всех…
   – А не прогорим? – поинтересовался Бананан, косясь на деньги в своих руках.
   – Кто не рискует, тот не пьет шампанское…

   Побежали лошади. Начался новый заезд. Кто кого побеждал, долго понять невозможно было. Потом ударил колокол, и на трибунах опять раздался вой, не то радости, не то печали.
   Крымов и Бананан вошли в кассы ипподрома. Зимний ветер носил по полу бумажки. У касс народу почти не было.
   – Поздравляю, выигрыш редкий, – сказала Бананану кассир из-за решетки и протянула пачку денег раз в пять больше, чем та, которую он получил от Крымова, – три тысячи шестьсот восемьдесят семь рублей как одна копеечка…
   – Спасибо! – поблагодарил Бананан и взял деньги.
   – Спрячь деньги, – сказал ему Крымов, и Бананан засунул деньги во внутренний карман.
   – Слушай, угости меня чем-нибудь. Там – вода… бутерброды…
   Бананан подошел к буфету.
   – Две бутылки воды, пожалуйста, и два бутерброда…
   Бананан взял воду и бутерброды, подошел к бетонному столику на железной стойке, у которого уже стоял Крымов.
   – Кстати, мне надо поговорить с тобой, – сказал Крымов, разливая воду.
   – И для этого нужно было так далеко ехать? – поинтересовался Бананан.
   – В Ялте же нет ипподрома, – возразил Крымов.
   – При чем тут ипподром? – спросил Бананан.
   – Какое у нас везде свинство, – посетовал Крымов, сметая салфеткой мусор со стола. – И потом, я хотел, чтобы ты заработал деньги.
   – А зачем вам это нужно, Андрей Валентинович?
   – Чтобы ты понял, что я кое-что могу. А точнее сказать, я могу все. Теперь о главном. Я хочу, чтобы ты сегодня же, не заезжая домой, сел в любой самолет, ну какой тебе понравится и…
   – Сюда можно? – перебил Крымова какой-то приблудный парень, собираясь пристроиться за их столиком.
   – Занято, – рявкнул Крымов.
   Парень исчез, а Крымов продолжил, снова обращаясь к Бананану:
   – Ты не должен появляться здесь всего две недели. За это время мы уедем. Кто-то из нас должен уехать, разница между нами в том, что я могу тебе за это хорошо заплатить. Ты должен понять меня правильно: ты молодой, жить тебе, если будешь умным, долго. Я прошу тебя, не заставляй меня делать отвратительные и страшные глупости. А если ты не поймешь меня и останешься здесь, я буду вынужден их сделать…
   – А почему я должен уезжать из своего собственного города? – удивился Бананан. – Если вам хочется, вы и уезжайте. А мне и здесь хорошо. Возьмите свои деньги. Здесь все за вычетом воды…
   – Ну, оставь, – поморщился Крымов.
   – И бутербродов, – добавил Бананан.
   – Оставь, – повторил Крымов, – потом рассчитаемся. Когда поедем домой.
   – На перевале снег, троллейбусы не ходят, – предупредил Бананан, – на чем поедем?
   – Частника возьмем.

   Задрипанный «жигуленок» ехал среди гор и заснеженных деревьев по зимней дороге. На переднем сиденье, рядом с водителем, у которого шея была перевязана белой тряпкой, сидел Крымов, по обыкновению в своей черной шляпе и в черном пальто, и молча, не оборачиваясь, глядел сквозь ветровое стекло перед собой.
   – Ой! – сказал водитель и тронул рукой тряпку.
   – Ты чего? – спросил его Крымов.
   – Фурункулез замучил.
   На заднем сиденье, свесив голову на грудь, дремал Бананан, а слева и справа от него сидели Аркадий и амбал.

Сон Бананана № 2

   Цветные точечки по обыкновению смешивались в пляшущие разноцветные пятна. Пятна распадались, становясь линейками, исчезающими невесть куда. Потом появился огромный глаз с ресницами. Веки моргнули. Внутри зрачка появилась какая-то вздорная бабка, которая вертела головой по сторонам, ругательно ругалась и даже плевалась. Потом обнаружился двор старого дома. Какие-то люди во дворе, а потом и на лестнице бегали друг за другом. И неясно было, кто преследует, а кто убегает, потому что все вместе ломились в запертую дверь. Потом под яркой лампочкой без абажура плясала какая-то девушка, а лампа моталась из стороны в сторону у нее над головой…

   Тут Бананан проснулся, огляделся вокруг себя. Недолго посмотрел на амбала, потом в другую сторону – на Аркадия.
   – О, заснул, – сказал Бананан, утирая с подбородка слюну, – даже сон видел.
   – Я люблю сны смотреть, – сказал Аркадий и широко улыбнулся, обнаружив стальную челюсть.
   Между Чиром и Крымовым через лобовое стекло машины Бананан вдруг увидел приближающийся к ним драндулет негра Вити.
   – Это ж Витя, – от души обрадовался Бананан нежданной встрече. – Негр Витя. Вы его знаете! Витя-я! Витя-я! Стой! – заорал Бананан через лобовое стекло.
   БМВ проехал мимо, потом притормозил, развернулся назад и поехал вслед за ними.
   – Говорят, у парнишки движок классный, – сказал водитель Чир и, перекинув скорость с четвертой на третью, нажал газ. «Жигуль» дернулся и тут же покатил быстрее и быстрее, отрываясь от Витиного БМВ.
   – Он же за нами едет, ребята, – не понял Чирова маневра Бананан. – Вы чего? Алё? Слышь, тормози давай!
   – Счас мы его проверим, – сказал водитель Чир, будто не слыша Бананана, и вжал педаль газа в пол. Но БМВ плотно прицепился им вслед. Тогда Чир резким движением бросил газ и нажал на тормоз, одновременно крутанув рулем. Сидящий за рулем БМВ негр Витя обалдел от этого неожиданного маневра, тоже дернул рулем и тоже ударил по тормозам. БМВ крутануло на скользкой дороге и со страшной силой выбросило в кювет. Снежные сугробы слегка смягчили удар, но БМВ все-таки перевернулся.
   И тут же, не дав Бананану удивиться, амбал всадил ему в грудь нож по самую рукоятку. Бананан дернулся и от удара, и от боли, но цепкие руки Аркадия удержали его на месте и держали до тех пор, пока Бананан, несколько раз дернувшись, не застыл. Все было кончено. Бананан был мертв. «Жигули» продолжали двигаться по шоссе, а Крымов даже не обернулся.
   Тем временем негр Витя с трудом выковыривался из перевернутого автомобиля. Наконец ему это удалось. Он на четвереньках прополз по снегу к шоссе, и в тот момент, когда он попытался распрямиться, встать на ноги, у него за спиной раздался взрыв. Взорвался БМВ, разлетевшись по белому снегу на части.
   Вадим тяжело приходил в чувство в комнате амбала. Голова страшно болела от удара кирпичом, его тошнило от наркоза. Руки по-прежнему были связаны. Тем не менее он поднялся, правда, его тут же шатнуло, и он ударился в шкаф, который чуть не повалился, но и Вадим и шкаф удержались. Сначала он зубами пытался потянуть на себя закрытую дверь, но это ему не удалось, и он понял, что дверь заперта на замок. Тогда он зубами же стал открывать замок.

   «Жигули» въехали на каменистый спуск, ведущий прямо к морю. Чир остановился.
   – Рассчитаемся здесь? – спросил Чир у Крымова, не вылезая из-за руля.
   – Возьмете у него во внутреннем кармане плаща, – отвечал Крымов.
   – Все?
   – Там не хватает рубля с копейками. Мы перекусывали в буфете. Я буду должен.
   Из машины амбал и Аркадий вытаскивали тело Бананана, несли его по камням к морю. Вдруг их догнал Крымов.
   – Подождите. Я забыл.
   Тело Бананана опустили на камни. Крымов, присев, снял с уха Бананана серьгу с изображением Алики.
   – Все, – сказал Крымов.
   Аркадий и амбал подняли Бананана и понесли дальше к морю. Загрузили тело Бананана в заранее зачаленную лодку. Оттолкнулись от берега и погребли. Отошли от берега недалеко. Привязали приготовленными веревками тело Бананана к камню, лежащему в лодке, то и другое аккуратно, почти без всплесков, опустили в воду. Вода сомкнулась надо всем. В это время сидящий в «жигулях» Крымов уже опять внимательно читал «Грань веков».

   Шел 1801 год. В Санкт-Петербурге было 2 часа пополуночи, 12 марта.
   Александр в белой рубашке без сюртука сидел, опершись на маленький круглый стол. Огромные дворцовые двери отворились без стука. Горстка заговорщиков с оружием и в парадных мундирах вошла в круглую залу.
   – Ваше императорское величество, – начал Зубов.
   – Что ты? – перебил его Александр. – Как вы посмели? Я этого никогда не желал и никогда не приказывал!
   – Ваше величество! – твердо отвечал Зубов. – Теперь не время. Сорок два миллиона человек зависят от вашей твердости.
   – Полно ребячиться, – поддержал Зубова Беннигсен, – ступайте царствовать, государь.

   Уже через несколько минут вели Александра к подданным. Рассвет еще не начинался, но замок уже был полон людьми. В руках многих горели факелы. Александр прошел сквозь толпу подданных, остановился, оглядел их в тишине.
   – Господа, – наконец сказал он, – батюшка скончался апоплексическим ударом. – И добавил: – При мне все будет, как при бабушке.
   Автор книги «Грань веков» Н. Эйдельман подытожил:
   «Так наступило утро 12 марта 1801 года. Государственный переворот закончился, один или двое раненых, один убитый».

   Крымов зашел в свой номер гостиницы «Ореанда». Алика еще дремала в постели. Крымов недолго постоял у окна, потом, разбудив Алику, сразу подошел к шкафу, стал выбрасывать из него на кровать их вещи. Чемодан он раскрыл и тоже бросил на постель.
   – Только давай без лишних слов. Все очень серьезно. Я тебе потом объясню. Оставаться здесь больше нельзя, ни минуты нельзя. Так. Пароход через сорок минут. Сначала Батуми, потом Одесса и дальше, дальше, ну, там решим… А сейчас в Батуми, в Одессу, к черту, в Стамбул – в Стамбул даже лучше. И тоже, кстати, рядом. В детективной литературе это называется – «путать следы». Этот парень, Вадим, он следил за мной, женщина – прикрытие. Ну, вот я тебе все и объяснил. На несколько часов мне удалось освободиться от слежки.
   Алика, еще сонная, сидя в постели, слушала Крымова и ничего не понимала.
   – Какая слежка? – только и спросила она.
   – Ну, я тебя предупреждал, что такое может произойти в любой день, чтобы ты была готова. Ты обещала не задавать вопросов. Ну, поедем. Поедем, да?
   – Нет, я никуда не поеду, – сказала Алика.
   – Этого я и боялся. А-а-а, идиот! А, кретин! Все проморгал! Ну что он тебе? Кто он такой? Да он – фук, мальчишка! Но ты же сама знаешь, что ты его забудешь завтра же! И ты ему не нужна! Да плевал он на тебя! Ну ты же взрослый человек, и я люблю тебя. Люблю больше жизни. У меня нет ничего в этой жизни, кроме тебя. Ничего, что бы я так любил. Ну, поедем, – почти умолял Крымов уже слабым голосом.
   – Нет! – отвечала Алика.
   – Ну, тогда я тебе скажу вот что, – заорал Крымов, плохо соображая, что делает, – его больше нет, он мертв. Два часа как мертв. Я говорю тебе, он – фук, фук! И ты не увидишь его больше! Никогда! Даже в гробу. Потому что он валяется на дне моря, и никто его не будет там искать…
   Алика слушала его с ужасом и не хотела поверить ни одному его слову.
   – Зачем ты врешь? Это тебя унижает… – слабо пыталась возразить она.
   – На! – крикнул тогда Крымов снова и бросил ей серьгу, снятую с мертвого Бананана.
   Алика подняла серьгу с простыней. Долго глядела, а потом подняла голову и поглядела на Крымова.
   – У тебя есть еще пять минут, – безжалостно сказал Крымов, и в этот момент Алика поняла, что все, что он говорил ей, – правда.
   Алика сидела в постели среди вороха накиданной Крымовым одежды. Тоже плохо понимая, что делает и что говорит, Алика потянула за рукав плаща, который дал надеть ей Бананан тогда на фуникулере.
   – Это же не твой плащ, – пролепетала Алика, – он же мне его на время дал, пока холодно. Я его, по крайней мере, отдать должна…
   Крымов, не отвечая, уже переодевшись в кепку и плащ, зашел в ванную, открыл кран и, набрав ледяной воды в ладонь, плеснул ее себе в лицо.
   Алика тихо открыла гостиничный комод, вытащила сверток, развернула тряпку, достала пистолет, щелкнула предохранителем. Дверь в ванную открылась бесшумно. Крымов распрямлялся, умывшись, к Алике спиной, она выстрелила в эту спину раз, два и три. Крымов, не поняв, что произошло, сначала потянул руки вверх, потом покачнулся и, развернувшись, упал в ванну, а по кафелю была разбрызгана его кровь. Алика опустила пистолет и в глазах ее были слезы, но она так и не заплакала.

   А уже меньше чем через час в их номере работала целая бригада криминалистов. Сначала вынесли тело Крымова. Когда его несли сквозь нижний холл «Ореанды», появилась надпись:
   «Крымов Андрей Валентинович, имя настоящее. Родился в 1936 году в Москве. Детство и юность провел в Ташкенте. В 1954—1958 годах учился в Институте иностранных языков в Москве. Опубликовал подборку стихов в журнале „Юность“. В 1960 году проходил по делу о валютных операциях, однако осужден не был за недостаточностью улик. В 1963 году был осужден за соучастие в вооруженном ограблении инкассатора. В местах заключения вел себя дисциплинированно, участвовал в художественной самодеятельности. В дальнейшем не работал. В период с 1970 по 1980 год проходил в качестве свидетеля и обвиняемого по 12-ти делам, связанным с хозяйственными преступлениями, в том числе по делу о подпольном производстве люстр „каскад“ и по делу торговой фирмы „Океан“. Осужден не был. Крымов А.В. спланировал более 40 крупных хозяйственных преступлений и афер, нанесших убыток государству общей стоимостью на сумму более 100 миллионов рублей. Он разрабатывал планы организации подпольных производств, обеспечения их сырьем, незаконного сбыта продукции, координации различных преступных групп. Крымов А.В. получал до 25 процентов от незаконных доходов своих „детищ“, базировавшихся в 23 городах СССР подпольных производств, обеспечения их сырьем, незаконного сбыта продукции, координации различных преступных групп».

   Негр Витя и его приятель, тоже Витя, но Цой, стояли у гостиницы «Ореанда», наблюдали какое-то необычное происшествие.
   – Вы как попали за оцепление? – строго спросил их немолодой лейтенант милиции. – А ну, быстренько отсюда. – И лейтенант милиции махнул рукой в сторону моря.
   Оба Виктора спорить не стали, ушли. Тут вынесли носилки с телом Крымова, хлопнули дверцами труповозки, и машина уехала. Милиционер, будто бы прогуливаясь, прошел мимо «Волги». На заднем ее сиденье уже располагался Аркадий. На руках его были надеты наручники.
   – Не скучай, Шар, – ласково сказал ему милиционер, – сейчас в тюрьму поедем.
   В номере остались Вадим, Алика и та молодая женщина, которая время от времени появлялась с Вадимом. Ее звали Леной, и работала она в той же организации, что и Вадим. Вадим говорил по телефону:
   – Высылайте машину. Любую. Можно легковую. Нас здесь всего трое. Я жду. – Потом Вадим подошел к дверям спальни, открыл. – Вам можно выйти.
   Из спальни вышла Алика, по-прежнему босая, в одной ночной рубашке. Зазвонил телефон.
   – Мне подойти? – спросила Алика Вадима.
   – Да, – сказал Вадим.
   Алика подошла, взяла трубку.
   – Мама? Я. Что с голосом? Ничего, сиплю. Тут по-прежнему дикий холод и чудовищные сквозняки. Мама. Я говорила. Я давно уже не ребенок. Я поняла тебя. Поняла. Пока. Пока. – Алика повесила трубку, постояла, оглядываясь. – Мне можно сесть? – спросила она у Вадима.
   – Садитесь.
   Алика села.
   – Можно, я кассету поставлю?
   – Кассету? Ну, поставьте.
   Алика взяла со стола разрисованную Банананом кассету, которую он подарил ей когда-то в пельменной, сунула в магнитофон, нажала кнопку:

     Недавно гостила в чудесной стране,
     там плещутся рифы в янтарной волне.
     В тенистых садах там застыли века
     и цвета фламинго плывут облака…

   – Мне, наверное, одеться надо? – спросила Вадима Алика.
   – Ах, да! Извините, пожалуйста. Помоги ей, – попросил Вадим Лену.
   – Пойдем.
   Алика с Леной вышли в соседнюю комнату.
   – Снимите рубашку, – приказала Алике Лена, и Алика стянула с себя рубаху.
   Лена тщательно проверила пальцами все швы.
   – Можешь пройти, – разрешила она Алике пройти в спальню.
   Агузарова продолжала петь в магнитофоне:

     …В садах изумрудных сверкает река,
     как сказка прекрасна, как сон глубока —
     и хочется ей до блестящей луны
     достать золотистою пеной волны…

   – Что вы хотите взять из одежды? – спросила Лена.
   – Свитер, – пожала плечами Алика, – вот еще брюки возьму. И там, видите, плащ.
   Алика оделась под присмотром Лены.
   – Иди за мной, – сказала ей Лена, и Алика послушно прошла за ней по всем комнатам номера. Остановилась у барной стойки.
   – Наверно, чашку помыть надо?
   – Помой, – разрешила Лена.
   Алика вымыла чашку, прошла к окну и неприкаянно села на стул, сложив руки на коленях. Ждали машины. Агузарова продолжала петь:

     Меня ты поймешь.
     И лучше страны не найдешь…

   Надпись:

   «Но это не конец истории. Было бы несправедливо не рассказать, что дальше. Впрочем, все только еще начиналось».

   В огромном пустом холле ресторана «Таврида» неприкаянно бродил туда-сюда Витя Цой. Вскоре из коридора, ведущего неизвестно куда, вышел негр Витя.
   – Иди сюда, я, кажется, договорился.

   Негр Витя завел Цоя в кабинет директора ресторана.
   – Вот, пожалуйста, – уныло говорила директорша, глядя в какую-то бумажку, и не поднимала глаз на ребят, – пункт два: прием на работу не допускается без предъявления справки из жэка и диплома об окончании высшего или среднего музыкального учебного заведения. У вас есть? – спросила она сидящего напротив Цоя.
   – Нет, – без выражения ответил Цой.
   – А кем вы, собственно, работаете? – продолжала допрос директорша.
   – Машинистом в котельной.
   – Это неважно, кем он работает, – встрял негр Витя, – он музыкант. Прирожденный музыкант.
   – Ну хорошо! А справка жэка?
   – Нет.
   – Ну а где вы живете? Где вы прописаны?
   – Я нигде не живу.
   – Он поэт. Он на белом свете живет, – опять уточнил негр.
   – Да, ребятки, – вздохнула директорша, – вы, конечно, пользуетесь отчаянным положением администрации ресторана. Кому-то, конечно, надо в оркестре работать. Хорошо, идите в зал, я сейчас приду, послушаю, какой вы музыкант.
   Ребята встали и пошли.
   – Да, вот часть третья, – продолжала в спину им директорша, – пункт третий, подраздел «б», обязанности артиста ансамбля: выступать в единой для каждого коллектива утвержденной концертной форме, выходить на эстраду в порядке, определенном руководителем. В процессе работы следить за качеством и умеренным звучанием инструментов. Осуществлять мероприятия повышения идейно-политического, профессионального уровня. Запрещается: самовольно уходить с эстрады по каким-либо причинам, кроме оказания медицинской помощи. Ходить по залу…
   А Цой уже скинул пальто, взял микрофон в руки. За плечами у него начал оркестр, но Цой не оглядывался.

     Вместо тепла – зелень стекла,
     Вместо огня – дым.
     Из сетки календаря выхвачен день.
     Красное солнце сгорает дотла.
     День догорает с ним.
     На пылающий город падает тень.

   Вместо пустых стульев и ожидаемой слушательницы-директорши они увидели огромный зрительный зал, битком набитый орущей и размахивающей руками молодежью. День действительно клонился к вечеру, и в руках многих из них загорались огоньки – горели спички, обжигая пальцы, зажигалки, свернутые в трубку и подожженные куски газеты.

     Перемен требуют наши сердца,
     Перемен требуют наши глаза.
     В нашем смехе и в наших слезах
     и в пульсации вен,
     Перемен, мы ждем, перемен!

   Цой продолжал петь со сцены, зрительный зал бушевал. Почти у всех в руках горели огни, и этот свет вправду был в полнеба.

Создатели

   Режиссер
   Сергей Соловьев

   Сценарий
   Сергей Ливнев
   Сергей Соловьев

   Главный оператор
   Павел Лебешев

   Главный художник
   Марксен Гаухман-Свердлов

   Оригинальная музыка к фильму
   Бориса Гребенщикова и группы «Аквариум»

   Авторы песен
   Борис Гребенщиков
   Виктор Цой
   Евгений Хавтан
   Александр Синицын
   Владимир Матецкий
   Юрий Чернавский

   Производство
   Киностудия «Мосфильм»

   Исполнители
   Сергей Бугаев по прозвищу АФРИКА
   Татьяна Друбич
   Станислав Говорухин
   Дмитрий Шумилов
   Виктор Бешляга
   Анита Жуковская
   Ирена Куксенайте
   Андрей Халявин
   Дмитрий Долинин
   Александр Домогаров
   Кирилл Казаков
   Александр Баширов
   Илья Иванов
   Герман Шорр
   Анатолий Сливников
   Виктор Цой
   Сергей Рыженко
   Тимур Новиков
   Андрей Крисанов
   Густав Гурьянов

2-АССА-2

   «Писателям, которые пишут сегодня заведомо разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо… Этим писателям я бы запретил вступать в брак и иметь детей. Как могут они иметь детей? Ведь дети должны за нас продолжить, за нас главнейшее досказать – в то время как их отцы запроданы… черту на три поколения вперед».
О. Мандельштам

   К центральному входу старинного палаццо подъехал ослепительно-красный «феррари», из-за руля которого вышла Ольга, одетая во что-то ослепительно-развевающееся-воздушное, на ее место тут же пересел Тихоев в каракулевой папахе, дал газ и отъехал, освободив место другой машине, попроще, но тоже сверхдорогой.

   НАДПИСЬ:
   ПРОВИНЦИЯ ВИНЧЕНЦА
   ВИЛЛА
   ИТАЛИЯ
   2008

   Все двинулись внутрь и сразу оказались в прохладной тени старинных камней. Древние лица с гобеленов смотрели на них, и даже громкие речи и громкий смех, казалось, утихали здесь, в этих стенах. Когда миновали парадный холл и свернули за угол, неведомо откуда вдруг выскочил Бабакин в смокинге и бабочке с двумя пистолетами – в левой и правой руке.
   – А ну вались все на пол, я кому сказал! Раз-два – стреляю! – И Бабакин действительно начал стрельбу из пистолетов, и громкие выстрелы многократно повторялись эхом.
   Ольга со свитой послушно повалились на ярко-алый ковер, накрыв головы руками. Через какое-то время в полной тишине из-под стола вылез Бабакин, озираясь по сторонам, прополз на четвереньках, по-пластунски, к Ольге. Ольга осторожно подняла голову:
   – Ты что, Бабакин, башкой сдвинулся? Ты в кого палишь, антихрист?
   – Вы видите, королевна, какой вокруг бардак! Хорошо, что я – это я! И пистолеты мои стреляют шариками, да и те не попадают. Ну, сколько раз я просил вас, королевна, озаботиться вопросами собственной охраны? Ведь найдется какой-нибудь болван и шмякнет и вас, и нас. Правда, решайте. Ну, хоть для начала с мотоциклистами решите. Ведь когда вы в автомобиле, а сзади осел с мигалкой, желающему всегда понятно, куда стрелять. А если нет ни автомобиля, ни мигалки, а все в шлемах и на мотоциклах – куда ему палить? В белый свет, как в копеечку?
   – Все-таки ты форменный болван, Бабакин, – сказала Ольга, с трудом приходя в себя. – Как тебя отец терпел – я, честное слово, не понимаю. Но тогда, может быть, хоть обаяние молодых лет от тебя исходило. Теперь – песок сыпется, а стал еще дурее. Дурее и дурее.
   – Не скажите, королевна. Я эволюционирую вместе с жизнью, а жизнь – говно… Вот, извините, и я…
   – Прошу тебя, Бабакин, заткнись же ты наконец.
//-- * * * --//
   На огромной сцене Зеленого театра празднично светил свет. Народу было много, но не битком. Дули в трубы. Шнур сначала курил сигарету, потом сигарету выплюнул. Запел:

     Мы уже не ждем перемен…

   А когда-то давно, двадцать лет тому назад, в огромном номере ялтинской гостиницы «Ореанда», в котором жили тогда юная Алика и Андрей Валентинович Крымов, он, Крымов, торопливо снял свое черное пальто, сменив его на бежевый плащ, шляпу – на кепку. Оглядел себя в зеркале ванной комнаты. На секунду ему успокоительно показалось: на себя не похож. В это время открылась дверь ванной. Алика, держа пистолет недалеко от груди, сжимала его двумя руками. Предохранитель уже был снят. Осталось немного, и она нажала курок. Раз, два и три. Все три пули попали. Крымов, так и не поняв, что произошло, некрасиво завалился в ванну. Кран был откручен, в ванну текла прохладная вода, которая должна была не дать засохнуть огромному букету из живых роз, который накануне подарили Алике. Розы всплыли сразу и закачались рядом с мгновенно посиневшими и оплывшими крымовскими щеками.

   НАДПИСЬ: ГОП-STOP

   Ранней весной рано утром, по пояс в сизом тумане, колонна заключенных женщин, одетых в одинаковые синие ватники и кирзовые сапоги, под мерный свисток начальника охраны бежит вдоль озера. Тихо еще, город спит, и только ритмичные удары сапог об асфальт. Белоснежный собор на острове, какой-то одинокий рыбак и этот стук. Оббежали вокруг озера раз, два, три. Алика ничем не выделялась среди товарок. Ни особенной молодостью, ни красотой. Бежала тяжело, безрадостно, задыхаясь.
   Огромный деревянный сарай был заполнен тысячью швейных машин. Вся тысяча машин сшивала по лекалу тысячу одноцветных семейных трусов для уголовников. Заключенные женщины, склонившись над машинами, работали как механизмы. Готовые трусы закидывали в корзины на колесиках.

   Сводный хор женской колонии был небольшим. С огромным и подлинным чувством хор исполнял песню. Песня получалась бесконечно грустной.

   А наутро снова бежали вокруг озера, оббегая его раз, два и три… И так почти весь свой срок.
//-- * * * --//
   К кирпичной стене неглубокой сцены клуба прислонен был подрамник, на котором довольно незатейливо было намалевано голубое небо с пыльноватыми пухлыми облаками. На фоне подрамника стоял стул. На облака, на стул направлено было два осветительных прибора – слева и справа, а по центру стояла кинокамера. В зале в сопровождении военной охраны сидело полтора десятка лагерниц всё в тех же синих робах и сапогах. Петр Горевой, не молодой и не старый мужчина в половинках очков и потрепанном, как-то винтом сидевшем на нем костюме, обращался к тюремной аудитории, негромко и не спеша, стараясь быть понятым.
   – Это Пушкин… – Он поднял вверх нетолстый томик. – Вот тут заложен его стишок. Все вы его, наверное, знаете… – Ту т Горевой ненадолго приостановился и осторожно добавил: – Ну даже если кто и не знает, то у него будет время стишок этот узнать. Он начинается довольно просто – «Я вас любил, любовь еще, быть может…» – и так далее. Каждая из вас поднимется сейчас на сцену, сядет на этот стул, назовет себя…
   – Назовет себя как положено! – добавила охранница. – Табельный номер, статья, все как на поверке…
   – Ну пусть даже и так. Потом, не опуская лицо сильно вниз, а наоборот, чуть подняв к глазам книжечку, каждая из вас раз, два или даже три пусть прочитает эти стишки про себя, стараясь понять, о чем они говорят. А когда это свершится, то, подняв глаза от страничек, пусть прочитает она все это нам всем вслух. Ну а камера будет работать все время, постоянно… Всем все ясно?
   Никто ничего не ответил, но по тишине было понятно, что ясно.
   Когда настала очередь Алики, она механически прошла на сцену, села на стул, подняла к глазам книжку и без выражения объявила себя.
   – 8401 БИС 004, Алданова Алика, статья 302 часть третья и четвертая – убийство с отягощающими обстоятельствами, совершенное в состоянии тяжелого аффекта.
   – Даже так? – удивился было Горевой без радости, но взял себя в руки. – Начинайте, пожалуйста.
   Алика, рта не открывая, стала читать стихи про себя. Она прочитала их раз, и два, и три…
   – Вам в этих стихах что-нибудь непонятно?
   Алика едва пожала плечами и ничего не ответила.
   – Хорошо, тогда повернитесь в профиль и все-таки постарайтесь прочитать их вслух.
   Алика повернулась в профиль, как просил Горевой, снова глядела в книжку, но рта опять не открывала.
   – Ну, хорошо, – вздохнул Горевой, – а теперь повернитесь к нам другим профилем…
   И Алика повернулась. Молча посидела так, а потом развернулась лицом в зал.
   – Неужели до сих пор в этих стихах вам что-нибудь непонятно?
   Алика глядела на него прямо, опять молчала, а потом проговорила без выражения очень тихим голосом:
   – Мне кажется, что мне в них все понятно, но мне совсем не хочется читать их здесь и вслух…
//-- * * * --//
   – Поверьте мне, она исключительно одаренный человек. Я не знаю, как именно определить ее одаренность, но она чистое исключение из всяких правил.
   Горевой почти бежал за быстро идущей начальницей заведения в офицерской форме и с усами, говорил вкрадчиво, почти без умолку. Начальница, звеня ключами, открыла дверь кабинета, и Горевой ловко скользнул за ней внутрь.
   – Даже если, допустим, я вам поверю, – сказала начальница, – что вы мне предлагаете? Выпустить ее на свободу? Объявить благодарность от имени родственников убитого?
   – Нет, этого я не предлагаю. Я предлагаю отнестись к ней как к исключению. И с точки зрения этого исключения поступать. Ну, давайте допустим – я все брошу, полностью изменю сценарий и сделаю фильм про нее. Ну, может быть, это будет полезно и ей, и людям…

   НАДПИСЬ:
   НОУ-ХАУ FROM BABAKIN

   – Я ума не приложу, зачем вам туда трястись, королевна? Ну, мы всё могли бы сделать и сами. Все равно – режим инкогнито, ни по морде дать, никак по-другому не выразить переполняющие нас чувства. А все дела мы прослеживаем от тютельки до тютельки. И руки у нас вполне развязаны… В Питере проведем репетицию мотоциклетной реформы, жить будем в «Европейской», а потом сразу махнем в Белокаменную. В Москву, в Москву, в Москву… Только помните, королевна, размазать ваши мозги по мостовой – сегодня, наверное, всеобщая, всенародная мечта. Беречься будем или как поручик Лермонтов – смерти искать?
   Беседовали в Ольгином кабинете, стены которого также были расписаны старинными фресками. Кое-кто болтал, что принадлежали они чуть ли не кисти Джотто. Впрочем, это еще следовало проверить.
   – Что ты, на самом, деле мелешь? – возмутился было Тихоев, но Ольга на бабакинские речи ничего не ответила.
//-- * * * --//
   А тогда, двадцать лет назад, в Вышневолоцком женском приемнике Горевому всего лишь дали недолгое свидание с Аликой с глазу на глаз. Встреча происходила в бывшем ленинском уголке, но перестройка уже началась, и уголок стал называться красным. Горевой для начала снял кепку и почесал себе голову.
   – Дело наше пока дерьмо, – сказал Горевой, а Алика слушала безучастно, глядя куда-то в сторону, как будто это ее не касалось. – Но я все это доведу до конца! – пообещал Горевой. – Я всех их раком поставлю!
   Горевой посмотрел на Алику и вдруг засмущался.
   – Разумеется, я не в этом смысле, – поправился Горевой, но тут же понял, какую ерунду сморозил, и смутился еще сильнее.
//-- * * * --//
   Аня, выросшая дочь Алики, и Артем Белый, знаменитейший в мире альтист и дирижер, беседовали в полутемном купе мчащегося сквозь пургу и ночь поезда «Красная стрела» по маршруту Москва–Петербург. Купе было красного дерева и украшено довольно затейливо литой бронзой (старинный вагон этот иногда и до сих пор подцепляют к составу, когда вагонов не хватает). Освещено оно было только парой золотистого цвета фонариков, утопленных в деревянной стене, и оттого синий ночной пейзаж, проносящийся в окне сквозь пургу, был виден довольно ясно.
   Сидели за крохотным столиком: девочка – вжавшись в угол, а он – на единственном откидном табурете – напротив.
   – Это все когда вообще-то было?.. – спросил Артем, отхлебнув темного чая из тонкого стакана в подстаканнике.
   Ее чай стыл рядом на столике, поезд мотало на стыках, тонкий стакан дребезжал.
   – А вас действительно так уж сильно все это интересует? И вообще, откуда вы мою мать знаете?
   – Как все советские люди, я знаю ее по экрану. Ну и живьем, по-моему, видел где-то пару раз.
   – А она так о вас говорит, как будто вы сто лет знакомы. Она вас боготворит. Хотя, может быть, и не вас даже, но ваш альт – точно. Но завтра вы уж точно познакомитесь. Маман тоже в «Европейской» остановилась. Они в Питере для «Карениной» бал снимают.
   – Я должен тебе честно сказать – твоя мама меня впечатляет…
   – Это вы очень тонко обозначили свои чувства – «впечатляет». Ну ладно, если впечатляет, тогда слушайте дальше. Так вот Горевой, представьте себе, добился каких-то невиданных, сумасшедших вещей. Сначала он снял о маменьке большой документальный фильм. И фильм этот имел огромный успех, но ему всего этого показалось мало, и он свершил уже вовсе что-то немыслимое:
   когда мать досиживала третий год, он утвердил ее на главную роль в фильме, действие которого полностью происходило в Вышнем Волочке. Ее, конечно, ни на какую свободу не отпустили, но вместо шитья трусов она после утренней пробежки под конвоем шла в гримерную и снималась у Горевого сколько надо. Ну а если было не надо или был выходной день, она снова со всеми шила трусы уголовникам…

   – Сама я отца своего никогда не видела, но, как вы поняли, он был вроде бы, ну, не от мира сего, что ли, – во всяком случае, пассажир с сильно съехавшей крышей… Ну, например, отец был абсолютно убежден, что сны сильнее любых будней, что один осознавший себя человек могущественнее миллиона и что любая чисто взятая нота говорит больше, чем сто томов фальши, и горы денег – всего лишь нарост дерьма на палочке… Ну и так далее, и так далее, и так далее – все по той же программе. А мама родом из Орла – медсестра. Ну что она там в этом Орле видела? А тот, с кем она тогда в Ялту приехала, – звали его Крымов – был умный, взрослый, талантливый, сильный, ворочающий грудами золотых ворованных денег и точно знающий, что за них покупается все. Это сегодня таких как грязи, а тогда он был конечно же выдающийся вор.
   Все про какие-то люстры «Каскад» вспоминают, которыми он завесил весь Советский Союз – от Владивостока и до Кремля. И вот немыслимое это воровское откровение попадает к маме в больницу, и она начинает таскать его горшки и ставить ему клизмы – клизму за клизмой, и с каждой клизмой тот понимает, что таких волшебных клизм никто больше ему не поставит. И вот клизмы возымели действие, и этот самый Крымов стремительно пошел на поправку и так же стремительно стал охмурять мать – мол, одинок, несчастен… Маманя и повелась; вскорости они оказались в Ялте, и тут – на тебе пожалуйста, ни с того ни с сего осенью повалил чистый-пречистый, белый-пребелый снег. Я уже говорила – пальмы на глазах благородно поседели, и тут же, буквально с первым снегом, я уже говорила, как снег на голову, свалился на маманю и мой будущий безбашенный папаша Бананан… И все это при живом Крымове. А отец у меня, надо сказать, конечно, был человек уникально замороченный – по-моему, у него даже фамилии не было – Бананан и Бананан.
   – Почему Бананан? Кличка такая?
   – А я и сама толком не знаю. И вообще, тогда отец свалился на мамину жизнь буквально как снег на голову… Кстати, в ту зиму со снегом действительно в Ялте творилось что-то невероятное: он как начал идти осенью, так и не переставал всю зиму. Старожилы с ума посходили. А у мамы в деле даже случайно фотокарточка сохранилась. Представляете себе? Зима, Ялта. А пальмы в снегу?

   Как в давнем-давнем сне, плыли над старой Ялтой разноцветные фуникулерные люльки, в одной из них – Алика и Бананан. Сверху понемногу, но все гуще и гуще начинал идти снег. Вскоре он завалил и гостиницу, и улицу у гостиницы, и деревья: те самые пальмы в снегу. Крымов влез в такси, и такси тихо-тихо, скользя шинами, покатилось по снегу, а Алика еще долго шла и махала вслед им рукой. Снег не только не переставал, но становился все гуще и гуще.

   – Ничего, что я так подробно?
   – Хорошо. Ночь длинная, а я на этих ящиках спать не могу. У меня все время ощущение, что меня из милости у тетки в коридоре на сундук кинули. Но все равно – ты сокращайся, ты бери тему в главном, а потом уже тончики, обертончики, трудно постижимая разумом вязь. Ну, для начала объясни, чем тогда у них в Ялте вся эта тухлая ситуация завершилась.
   – Ладно. В главном так в главном – уже вскоре Крымов убил моего отца, а чуть позже – мама застрелила и самого Крымова…

   Старенький «жигуленок» мчался когда-то по снежному перевалу в Ялте. Крымов сидел впереди и назад не оборачивался. Бананан – сзади, посередине. По бокам Чир и Полковник. Ножом ударили Бананана прямо в сердце. Он даже не вздрогнул, а только ахнул. Крымов и здесь не обернулся.

   – Ну, вскорости, как вы понимаете, мы с мамой по приговору суда сели в тюрьму… Ко времени суда я уже сильно внутриутробно сформировалась, а еще через какое-то время после – сразу и родилась.
   – Что значит – убила? – изменившимся голосом переспросил Артем. – Ты вообще соображаешь, что говоришь? В каком это смысле – она его застрелила?
   – В прямом, из пистолета. И нам сразу дали пять лет. И все говорили, что еще немыслимо повезло. Все пять лет она в колонии и оттарабанила. А сидели мы в одном волшебном городе. И город этот назывался Вышний Волочек. Он где-то здесь, где-то рядом, мы где-то здесь мимо проезжаем. – Аня махнула рукой за окно, куда-то в синюю ночь и пургу.
   – А за заборами лагеря как раз и шумело то самое знаменитое время перемен, про которое сначала пел Цой, пел-пел, а потом взял и умер. Тут-то перемены и начались. Впрочем, сказать честно – это время до лагеря, в котором сидела мать, докатывалось довольно причудливо: вот, скажем, единственная надежда мамы одолеть срок была на библиотеку. Пока шел суд, ей кроме дела читать ничего не давали. А потом, когда уже в лагерь мы с ней попали, в чтении ей и тут отказали. Ну, она потребовала объяснений – как это так, тюрьма без книг? Ну, ей объяснили: мол, попала ты к нам под смену эпох. Все, что давали читать при коммунистах, велено было из тюремных библиотек вынести и выкинуть на помойку. А нового ничего написать еще не успели. После скандала дали ей из жалости какой-то книжный обтрепок – с оторванной обложкой и отсутствующим десятком первых страниц. Надо сказать, маманя так самим русским буковкам обрадовалась, что долго не могла от волнения понять, что же такое это она читает. Потом распознала – «Анна Каренина». Вот она ее все пять лет отсидки и читала. Вперед-назад, и опять вперед, и опять назад. Оттого и я, видите, называюсь Аня. А потом – это надо же такому приключиться – через двадцать лет почти уже ей довелось и саму Анну сыграть… Забавно, да?..
   – Забавно, – хрипло согласился Артем. – Все это так забавно, что у меня голова кругом идет. Жалко, конечно, что я завязал… Сейчас бы глоток коньяку, и все легче бы усваивалось.
   Тут дверь в купе без стука открылась и в проеме показалась щуплая пьяноватая мужская фигура в безупречном смокинге и бабочке, сверху вся осыпанная не то конфетти, не то рисом, не то еще какой-то дрянью. Это был Бабакин. Но очень пьяный Бабакин.
   – Я убедительно прошу пардону. Нет ли у вас, господа, моей супруги, подруги, невесты? Спутницы по прекрасному свадебному происшествию? Пардон, путешествию. Хотелось бы надеяться на лучшее.
   – Извини, старик, как видишь – пусто-пусто. Можно, конечно, под лавкой посмотреть или там – на антресолях.
   – Я думаю, это вряд ли. Еще раз пардону, и пардону, и пардону. И вновь станем надеяться на лучшее. Мы же не звери, правда, да?
   Дверь закрылась, и опять стало полутемно.
   – Хорош? Каких только уродов на свете не бывает. И львиная доля – у нас. Ну а кино? Кино-то откуда в этой тюрьме взялось?
   – А кино – это все Петенька. Вы его завтра увидите, это он «Каренину» теперь ставит. Петр Вадимович Горевой. А в те времена он затеялся снять картину о демократических переменах в тюрьмах. Так его каким-то боком в колонию в Вышний Волочек занесло. И там у него на кастинге – впрочем, никаких кастингов тогда, по-моему, еще не было, называлось это как-то по-другому, по-человечески, актерскими пробами, кажется, – так вот там-то, говорят, маменька и раскрылась, словно аленький цветочек…

   Дерево действительно стояло на отшибе, одно посередине поля. Лил дождь. Струи его, крупные капли, стекающие по летней листве, скатывались вниз, а они – Алика и ее школьный учитель – стояли, прижавшись к его стволу, и пышная крона все-таки их сохраняла. Он говорил что-то, по обыкновению размахивая руками, она слушала и не слушала, вернее, слушала его голос, но мало понимала, что обозначали слова, глядела в сторону.

   – Надо бы ложиться спать, – сказал Артем, вставая, – но от твоих рассказов, правда, крышу сдвигает. И как тут теперь спать?
   – Спать? А вы спать собираетесь?
   – А ты?
   – Да мне все, ну буквально все говорили, что вы обязательно ко мне приставать станете. А вот уже больше чем три часа едем, и ничего подобного… Все почему-то мою маму обсуждаем… А в жизни тем временем происходят невероятные нравственные сдвиги. Например, практически все девочки из моего класса переспали с папами своих подруг. Это вам как?
   – Это, конечно, круто. Спокойной тебе ночи.
   – И вам приятного сна.
   Артем открыл дверь в умывальню, которая соседствовала с Аниным купе. Зашел и включил свет. И чуть не крикнул в голос. В углу умывальни, вжавшись в стену, стояла невеста. Была она в фате и в невестинском платье, как вскоре он понял – абсолютно трезва.
   – Прошу вас, – пролепетала невеста. – Я с таким трудом сюда проникла. Я сунулась к вам в купе, а там пусто. Но чемодан лежит. Тогда я втиснулась сюда, чтобы тому, чей чемодан, не осложнять жизнь…
   – Это мой чемодан.
   – Очень хорошо. Но не гоните меня в коридор. Я сама не понимаю, как я на весь этот бред согласилась. Все казалось – разговоры просто так. А теперь он по всему поезду мечется, требуя немедленного выполнения супружеских обязанностей в полном объеме. Что абсолютно невозможно. Ну никак невозможно.
   Пока она говорила, у Артема была возможность разглядеть ее. Невеста и впрямь была исключительно хороша и очень похожа на невесту.
   – А до вас это что, только сейчас дошло? Что рано или поздно настанет такой момент?
   – Как ни смешно, но правда, только сейчас.
   Артем завел руку за спину невесты и нажал ручку двери в свое купе, снял с полки чемодан.
   – Ну, посидите пока здесь…
   Он закрыл дверь изнутри и ушел в умывальню. Поплескал лицо холодной водой, отерся полотенцем и постучался в купе Ани.
   – Заходите… Чем обязана?
   – Может, еще чаю выпьем?
   – Не лопнем?
   – Думаю, нет.
   Он открыл дверь в коридор и вышел. Вдалеке, у тамбура, горел огонь в старомодном бойлере. На огонь дул проводник, а рядом, куря сигару и посыпая проводника искрами, тасовал пачку зеленых жених.
   – Папаша, ну что тебе стоит? Как бы экстренная проверка – кто у кого в купе после двенадцати часов. Новое постановление Госдумы. Я отблагодарю. Папаша, ну не в тамбуре же мне пропадать?
   – Какой вы странный, честное слово. Я же объяснил: контингент – три генерала, один адмирал, двое депутатов, одна депутатша. Еще трое – этих… – Проводник завернул зрачки к потолку и потыкал себя в плечи пальцем. – И вот еще музыканты…
   – Нам бы еще пару стаканчиков, – сказал Артем.
   – Обязательно набуровлю, но после стоянки. Подъезжаем. Бологое.
   Артем повернулся в купе к Ане и повторил:
   – Подъезжаем. Бологое.
   – А давайте выйдем. Воздухом вздохнем. Тем более я здесь была недавно. Они здесь снимали…

   Аня и Артем стояли близко друг к другу, рядом с отдыхающим составом, окна которого почти все были темными и только некоторые, редкие, горели. Где-то просвечивали огни вокзала, разноцветные огни светофоров, но было это очень далеко. Где-то там, за метелью…
   – Было здоровски. Вот там стоял длинный поезд из старых разноцветных вагонов и старенький-старенький движущийся паровоз. В паровозе ярко горела топка, он пыхтел и время от времени, выпуская страшный пар, вертел на месте колесами. По сторонам стояли какие-то вроде бы самолеты, но с отрезанными крыльями, рабочие лопатами подкидывали снег, а мама и Вронский о чем-то говорили…

   Анна. Зачем вы здесь?
   Вронский. Я здесь потому, что здесь вы.
   Анна. Не говорите так. Это нехорошо, что вы так говорите. И вы это знаете.
   Вронский. Я знаю то, что я буду там, где будете вы, пока вы меня не прогоните.
   Анна. Прощайте.
   Артем и Аня хорошо видели сквозь метель и паровоз, и огромные облака пара, и Анну с Вронским на ступеньках вагона. Вдруг оба они – Артем и Аня – вздрогнув и посмотрев друг на друга, увидели, как над старинным поездом метель сначала сгустилась, а потом как бы напротив – поредела и над тем поездом, над тем перроном, паровозом и самолетами образовалось некое новое пространство, даже как бы плотное и даже материальное пространство, одновременно было похоже оно на сгустившийся до плотности металла газовый свет, и сгущение это, как ни странно, напоминало еще и русскую ампирную ротонду, подвешенную в воздухе, которая мерцает; медленно миновала, все спускаясь и спускаясь, место съемки и двигалась к ним. То, что это было так, невозможно было отрицать, потому что вместе с движением этим прибывал и свет, которым освещены были Артем и Аня. Оцепенев, оба они не могли сдвинуться с места и только изумленно наблюдали, как эта ротонда, покачиваясь в пространстве, медленно опустилась рядом с ними и почти встала на перрон. Первыми с нее соскочили два светящихся, похожих и не похожих на человечков существа без глаз и ушей, но со светящимися дырками в голове. Зацепив световыми лучами ротонду за поручни другого входа в вагон, они посветили чем-то внутрь ротондового пространства, и там медленно материализовался вполне похожий на человека старик в зимнем армяке и круглой меховой шапке. Особенно большими и белыми были борода и усы. Старик, довольно ловко опираясь на посох, спрыгнул с ротонды на снег и совсем близко подошел к Ане и Артему.
   – Это вы, граф? – с ужасом воскликнул Артем.
   – Я.
   – Это вы откуда же, граф?
   – Вот видите ли, голубчик, до чего иногда доводит пустое упрямство. Говорили мне – исповедайся и покайся. И обрел бы я постоянное место и вечную жизнь. Ведь уперся и вот теперь с корабля на корабль который год маюсь…
   Граф Толстой наклонился над черными колесами поезда и постучал по железу палкой. Через какое-то мгновение из-за колеса вышел маленький человек со старым железнодорожным фонарем и длинным железным молотком.
   – Здравствуйте, граф! – сказал маленький человек, снимая шапку.
   – Здравствуй-здравствуй. Ну как ты здесь?
   – Да все по-прежнему. А если честно – то сильно хуже тут стало.
   – Я слышал, жаль, жаль.
   – Совсем они тут офонарели – ни про что кроме денег и слышать друг от друга не хотят. За евру, твари, зарежутся.
   – За какую еще евру?
   – Деньги такие выдумали. Вроде где-то в Париже. Ну и нам, дуракам, эту евру подсунули…
   – Ай, негодяи! И за эту поганую евру между собой народ режется?
   – Да черт его знает теперь, где народ, а где общество. Ну а в обществе этом поганом еще как, граф, режутся. Позору не оберешься. А вы в Ясную-то сегодня завернете?
   – Ну как можно не завернуть, тут же рядом.
   – Ну а до Ясной я с вами тогда, а оттуда сюда уже пешочком… С приятствием, по утрецу.
   – Ай-яй-яй, может, зря ты мне все это рассказал… Хотя я и там чувствую – летит тут все к чертовой матери…
   – Ну Ясная-то пока стоит… стоит, граф. Всем на удивление.
   Маленький человек проводил знакомца до основания ротонды, двое светящихся помогли ему влезть на ее основание. Влез на корабль и маленький, свесил с него ноги. Двигатели зашумели пуще, дым хлынул из сопел, граф Лев Николаевич Толстой, как бы прощаясь, снял с головы шляпу, и все унеслось куда-то вверх и растворилось в морозном воздухе.
   Проводник закрыл дверь, убрал фонарь.
   – Ну что, по койкам, граждане.
   – Ты видела? – спросил Артем Аню.
   – Видела, конечно.
   – И что ты скажешь?
   – С ума сойти можно – вот что я скажу.
   – Вы хотели чаю? – спросил проводник Аню.
   – Нет, больше не хочу. Я спать иду.
   И Аня ушла в купе.
   – А вы все это видели? – спросил Артем проводника.
   – Я же рядом стоял.
   – И что вы по этому поводу думаете?
   – А ничего не думаю. Раз летают, значит, кому-то надо. Значит, кто-то кого-то на то уведомил, и не нашим умишком в эти неясности лезть. А вы-то чаю будете?
   – Нет.
   Артем покачал головой и двинулся сквозь тамбурные двери куда-то в другие вагоны.
   Проводник ушел к себе в купе.
   Из купе Белого вышла невеста и быстрыми шагами ушла в вагонную даль. В руке у нее был чемодан Белого.

   Проходя через переходную площадку, Артем приостановился на ней, с удовольствием ощущая на горячем своем лице холодные хлопья залетающей сюда пурги. Открыв дверь, он прошел коридором до известного ему купе.
   Постучался. Через некоторое время купе открылось, выглянул всклокоченный администратор в майке.
   – Прости, старик, но очень нужна бутылка. У тебя коньяк, кажется…
   – Ты с ума сошел! Она же маленькая девочка совсем!
   – Вы что, сговорились или спятили? При чем тут девочка? Мне самому необходимо.
   – А зарок?
   – Зарок был пьян, и фокус не удался.
   Директор скрылся в купе и через секунду появился, передал бутылку.
   – А лимон?
   – Как ты все знаешь?..
   Передал и лимон.

   Артем, держа в руках бутылку и лимон, пустынными коридорами вагонов прошел назад, опять миновал переходные площадки с метелью, наконец попал в свой – мерцающий красным деревом и старинной бронзой, остановился сначала перед дверью своего купе, хотел открыть его, но вспомнил, что сам закрыл дверь изнутри. Тогда он вошел в купе Ани.

   Аня спала не раздеваясь и повернувшись лицом к стене. Артем тихонько опустил стульчик и сел напротив. Взял со стола свой стакан с недопитым чаем, вылил оставшееся в стакан к Ане. Умело открыл бутылку, плеснул почти полстакана. Достал из кармана перочинный ножик, отрезал лимона. Глубоко вздохнул и выпил. Зажевал лимоном. Через несколько мгновений он почувствовал, как внутри отпускает. В груди потеплело. Он посидел еще недолго, взял бутылку и хотел налить еще, но раздумал. Прошел через умывальню и тихонько открыл дверь к себе в купе. В купе было пусто. Он полез наверх и вытащил большой чехол, внутри которого лежал альт. Когда он открыл чехол и увидел альт лежащим на месте, он перекрестился. Он и здесь осторожно откинул стульчик, налил себе в принесенный стакан еще половинку, выпил и закусил лимоном. Взглянул за окно. По немыслимым огромным равнинам мела метель. Ему показалось, что эта же метель замела и у него в голове. Почти бесшумно он открыл дверь в коридор и вышел, неся альт в руках. Открыл дверь в тамбур.

   Он вошел в пустой тамбур. Достал инструмент и приложил знакомое дерево к своему плечу. Звук, который он издал, был дивным. Он старался играть совсем тихо, совсем ни для кого, совсем для себя, пытаясь хоть что-нибудь подумать про эту странную ночь. Но подумать про нее хоть что-нибудь он все никак не мог. Не переставая играть, он полуобернулся к двери, к зарешеченному ее окну. Там по-прежнему мела метель, равнины казались бесконечными, но как бы уже посветлело, и он увидел над метелью луну. И вдруг совсем рядом с поездом он вновь сквозь метель сначала, а потом и совсем ясно различил ту светящуюся ротонду, и светящихся человечков, и будто бы даже самого графа, которые бесшумно плыли рядом с поездом, то отдаляясь от него, то чуть приближаясь и может быть даже слушая его музыку…
//-- * * * --//
   По центральным улицам города, не соблюдая никаких правил, однако в строгом и не известном никому порядке, с ревом моторов несся десяток БМВ. На мотоциклах сидели одинаковые люди в одинаковых разноцветных костюмах, похожих на космонавтские. Головы всех были накрыты глухими черными шлемами, в забралах которых отражался город.
   Почти не снижая скорости – во всяком случае, рев не стал тише, стая мотоциклов, сделав круг по площади Искусств, прямо под «кирпич» въехала к улице, где стояла гостиница «Европейская». Ловко остановившись у гостиницы, компания спешилась и, не снимая шлемов, проследовала через всех швейцаров и работников спецслужб прямо в холл знаменитого отеля.
   В это время Артем как раз вышел из лифта. Банда черноголовых проследовала мимо и, завернув, пешком стала подниматься по старинной лестнице. Артем был в новом белом плаще и черном шарфе. Тут-то он и увидел ее. Увидел и узнал сразу. Она пыталась соединиться с кем-то по мобильнику и стояла как бы на пересечении путей многих других посетителей, но ее никто не толкал, а только время от времени перекрывали от его взгляда. Она слушала трубку, надеясь на какое-то нужное ей соединение, но там либо не слышали звонка, либо сознательно не подходили. Тогда она прошла через холл к столикам у бара и, отличив один из них, откуда удобно было видеть весь холл, села. Подошел официант, она что-то коротко ему заказала, и тут Артем решился, подошел к ее столику и вежливо попросил разрешения сесть рядом.
   – Здравствуйте. Меня зовут Артем. Знаете ли, такая странность, но мы сегодня всю ночь разговаривали о вас с вашей дочерью в поезде.
   – А я вас сразу узнала. Еще когда вы стояли у лифта. Раньше я была просто ваша поклонница, а теперь – как писали в старинных романах – я и вообще вся в вашей власти.
   – Ну что вы, бог с вами. Какая там власть. Аня, правда, способная девочка, и мне, надеюсь, будет приятно с ней помузицировать.
   В это время, рассекая толпу, опять прошествовала процессия черноголовых. Теперь ее уже возглавлял некий шибздик с набриолиненными волосами. Имя шибздика опять было Бабакин, но после Бабакина у Бабакина было еще столько разных имен, что про Бабакина он и сам иногда не мог вспомнить. Сейчас Бабакин был одет в тот самый, невероятный какой-то, на тысяче замков и шнуровок, почти космонавтский костюм, как уже говорилось – смахивающий на скафандр. А тот самый черный, абсолютно непроницаемо черный шлем от этого костюма болтался в Бабакиновой руке. За ним, тоже на большой скорости и тоже отсекая лишних, двигалось причудливое сопровождение – человек из пяти или шести столь же странно одетых целеустремленных людей, шлемов своих, однако, так и не снимавших. Подошли к барной стойке.
   – Рюмку текилы, и быстро, – приказал Бабакин.
   Остальные расположились рядом. Принесли рюмки, с лимончиками, повисшими на ободке.
   – Откуда-то я его знаю… – задумчиво произнес Артем.
   – Мне кажется, я тоже.
   Аня проснулась и была уже почти одета. Перед выходом из номера Аня вытащила из чемодана афишу, на которой был изображен Белый. Из какого-то пакетика Аня натрясла кнопок и прикнопила афишу к стене. Потом Аня достала припасенный гвоздик и тяжелым прессом постучала по шляпке гвоздика, вытащила из чемодана старинную гравюру с изображением композитора Гайдна и повесила ее на гвоздик. Достала толстую тетрадку в кожаном переплете, открыла тетрадь, записала:
   «23 апрель, 2006. СПб. only Б. и мать».
   Мобильный на столике запрыгал и что-то там заиграл. Аня взяла трубку.
   – Петечка, ты? Ах, как я рада! Сколько же мы уже не виделись? Я только проснулась. Маму? Нет, еще не видела. Но она здесь… Здесь…

   Не прекращая говорить по телефону, Горевой шел длинным коридором студии, время от времени кивая проходящим мимо людям.
   – А я с Белым твоим успел уже поговорить. Может быть, и разбудил, но он не обижается. Он все горюет, что чемодан сперли. И ему надеть нечего. Но он обещал ко мне прийти. В чем есть. Ну и ты, разумеется, и маму попроси, пусть придет… Я Шнура позвал… Танскую Аделаиду… Неслабая компания, правда, да?..

   Аня положила аппарат в карман куртки, достала из чемодана фотографию матери, еще одну кнопку и прикрепила фотографию поверх афиши. Но в дневник больше ничего не записала.
//-- * * * --//
   Алике принесли кофе.
   – Мне, пожалуйста, тоже кофе, – попросил Артем. – Но побольше и покрепче. А то я засну. Мы, правда, почти до утра говорили с вашей дочерью. И даже в Бологом не поленились, вылезли из поезда в пургу и совершили паломничество на места ваших съемок. Я, видите ли, такое уж приятное совпадение, можно сказать, тоже ваш поклонник. Отчего мне очень интересно, что получится из «Карениной». Я, знаете ли, почему-то в нее верю. Она мне нравится. Наверное, потому, что я и самого романа этого поклонник, и графа. Простите мне некоторую сбивчивость, потому что ко всему прочему у меня еще во время паломничества и чемодан украли. Вот плащ прямо здесь купил, а нормально переодеться так и не могу. Мне другой чемодан должны прислать самолетом. Я вас с ума подробностями не свожу? К тому же меня зачем-то просили зайти на «Ленфильм» – что-то там связанное с вашей постановкой…
   Аня тихо подошла со стороны откуда-то, и они поначалу не заметили ее. Аня расцеловалась с матерью.
   – Надеюсь, я вам не помешала?
//-- * * * --//
   В студии пела какая-то молодая женщина, недавно остриженная наголо, но уже слегка обросшая. Пение было красивым, не то джаз, не то рок, даже слегка смахивающее на попсу. Вразнобой, на отдельных стульях, в студии расположились Артем, Аня, Алика. В стороне, набычившись, сидел Шнур. Недавно обритую звали Аделаида.
   Со времен тюремного кастинга кинорежиссер Петр Вадимович Горевой мало изменился. Костюм его, кстати, тоже. Наверное, был это другой костюм, но сидел на Горевом он почти так же – от плеч винтом книзу. Горевой сдвигал некрасивыми морщинами лоб, как будто показывал, как тяжело ему обо всем этом думать. Как тяжело, но вот надо. И это почему-то было не противно, а даже по-своему симпатично.
   Аделаида закончила петь. Слушатели вразнобой, несильно, но тактично поаплодировали.
   – Нормально, – подытожил Шнур.
   Аделаида кивнула головой.
   – Нормально-то нормально, – сказал Горевой. – Но что для этой истории нормально, а что ненормально? Какая музыка к «Анне Карениной» должна быть сегодня? На самом деле это знал один человек – Сережа Курехин. Но его сегодня нет. А я затем вас и позвал, чтобы понять, что такое нормально! Я тут под этот выдающийся текст взял и кусочки из Бетховена поставил. Это такая немыслимая пошлятина получилась… Почему? Бетховен гениален, и текст гениален. А в результате позорный бред. Вот я и подумал – может быть, вы, Аделаида, может быть, тексты Льва Николаевича, объединенные с вашей, так сказать, поэзией, или по-другому сказать – внедренная в классический текст структура современных зонгов, ну не зонгов, конечно. Я не знаю, как их правильно теперь уж называть – эти ваши песни.
   – А зачем вам именно мои песни?
   – Про что это они гутарят? – тихо спросил Артем у Алики.
   – Я вам позже объясню.
   – Ну ладно. Допустим, Адины песни из рая. Или райские песни из Ады, – промолвил Шнур. – Ну там хоть что-то за что-то цепляется. А я-то вам тут зачем? Со своими, извините, позорными матюгами?
   – Это он про что? – спросил Артем у Алики.
   – Я и про это вам потом расскажу.
   – Да нет, Сережа, действительно все ваши матерные экзерсисы, конечно, здесь ни при чем. Но этот ваш сумасшедший азарт ненависти и любви…
   – Да нету у меня никакого такого азарта. Я же говорю – мне натурально все по херу.
   – Слушай, молодой человек, ты давай осторожнее. Здесь дамы, – попросил Артем.
   – Я понимаю и готов принести извинения, но мы же, как мне объяснили, собрались тут искренне поговорить про Толстого. Вот я про него и говорю. А ничего другого я про него сказать не могу.
   – Ну а вы, Артем Николаевич? – спросил Горевой. – Ну вы-то с вашим звериным чутьем – как вам кажется? Музыка к «Анне» сегодня – это что?
   – Да я уже говорил – мне тоже странно, что вы меня позвали. Я к такому разговору вроде бы не готов. Подумать, наверное, надо…
   Отирая белые полные руки большим носовым платком, вошел огромный человек с одышкой и с печалью в глазах. Рядом с ним достойно проследовала стройная блондинка с массой папок в руках.
   – Не вставайте, прошу вас, не вставайте, – махнул всем платком продюсер.
   Все слегка удивились, потому что вставать никто и не собирался.
   – Извините, что мы опоздали к началу разговора, мы уверены, что это было крайне полезно, тем более что музыка в нашей истории – она может все это дело приподнять, а может и опустить…
   Продюсер охнул и двумя руками пошевелил воздух у себя над головой.
   – Тем более, как вы помните, нам предоставлены такие исключительные возможности – практически любой оркестр мира, любой дирижер, et cetera, et cetera… И тем не менее реальность – она стаскивает нас оттуда с любыми немыслимыми деньгами и торкает копчиком в любой придорожный камень. К глубокому сожалению, вместо того чтобы принять участие в вашей интереснейшей дискуссии, мы при шли, чтобы, к прискорбию, украсть у вас уважаемого Петра Вадимовича и вот Алику… Дело в том, что как снег на голову нас посетила ответственная комиссия экспертов от инвестора. Как я понимаю, будут трясти по картине всех и вся. Отсмотр материала, душеспасительные беседы, et cetera, et cetera… Я – оптимист, и все это, надеюсь, даже к лучшему… Но пока, как говорится, стоп машина, задний ход. Такая вот у нас на сегодня образовывается реальность.
   Горевой, будто бы даже с чувством некоторого облегчения, слез с дирижерской тумбочки и раскланялся.
   – И тем не менее, огромное вам всем спасибо, друзья, надеюсь, вы очень и очень подумаете над тем, что здесь сегодня я для вас обозначил. И по-прежнему очень на вас всех надеюсь…
   Откуда-то от стены отделился киномеханик.
   – Между прочим, у нас кусок из «Анны» заряжен. И вся эта байда на трех пленках. Я час синхронизировал, мудохался…
   – Ах да! Я и забыл. Я специально кусок для вас отобрал, чтобы у вас какое-то первоначальное ощущение вызвать. Погодите минуточку. Не расходитесь. Давай, заводи!
   Горевой дал команду киномеханику. В зале погас свет, все остались на своих местах, кто сидел – сидя, кто стоял – остался стоять. Вспыхнул экран.

   Доктор с трудом приподнял Анну на постели. Она увидела лицо Алексея Александровича, не узнала его.
   – Это ты? Нет… Он другой… Никто не знает его глаз, его взгляда. Такой же вот взгляд у Сережи. Кстати, Сережу кормили? Или забыли? Он бы не забыл.
   Алексей Александрович, обхватив лицо пальцами, в ужасе смотрел, как изменилась Анна. Он не мог не только узнать ее, но даже не узнавал звука ее голоса.
   – Поди сюда, ближе, ближе. Единственное, что мне нужно от тебя, – это твое прощение. Только прощение, и больше ничего. Или нет… Даже прощения твоего мне не нужно. Ты слишком хорош.
   Анна откинулась на подушки, по лбу ее стекал ледяной пот.
   – Я его не боюсь. Я смерти своей боюсь…

   Экран погас. Наступила пауза, никто не знал, что тут сказать, да и говорить что-либо было глупо.
   – Вот такая вот музыка, – сказал Горевой.
   Еще помолчали. Потом продюсеры, Горевой и Алика ушли. Алика на прощание кивнула головой Артему.
   – А где бы тут неподалеку поесть можно было? Никто не знает?.. – спросил Артем.

   Был обеденный час, и в недорогом богемном ресторанчике народу было довольно. По одну сторону стола сидели Артем и Аня, по другую – Аделаида и Шнур. Принесли закуску и даже бутылку водки.
   – Место, конечно, темное, но довольно вкусно и недорого. – Шнур разлил. – Ну, давайте за знакомство, что ли.
   – С утра выпьешь – целый день свободен, – сказала Аня, порозовев.
   Выпили.
   – И чего это обозначать должно было? Ваши эти матюги при дамах? – спросил Артем Шнура.
   – Что вы, как училка по пению, заладили – матюги, матюги… Ну не матюги это.
   – А что?
   – Ну считайте, что это тоже как бы ноты. Но со смыслом, конечно. С неприятным гадостным смыслом. Но что же делать, если другого смысла никакого нет. Вы ведь смычком водите – вам же тоже, наверное, какого-то смысла охота. Вот и мне…
   – Никакого смысла мне неохота. Вожу смычком и вожу. Так сказать, сотрясаю воздух…
   – Без всякой цели? – спросила Аня.
   – Почему? – ответил Артем. – Если удачно сотрясаю – то кто-то из слушателей, ненадолго конечно, становится от этого вроде бы даже счастливым…
   – Опаньки! – удивился Шнур. – И на этом темном тезисе построена вся ваша всемирная слава?
   – Ага.
   Алика сидела на переднем сиденье, продюсеры и Горевой – сзади.
   – Ни с того ни с сего, – говорил продюсер. – И главное – это между нами – ни черта понять невозможно. Говорят, этот самый главный инвестор – тот, чьи все эти бешеные бабки, тоже среди них – в черном шлеме на мотоцикле ездит. И почему непременно в Москве с нами разговаривать нужно? Зачем все это? И эта их фантазия – съемки останавливать…
   Алика ровно глядела перед собой, то ли слышала, то ли не слышала. Лицо ее ничего не выражало.
//-- * * * --//
   – Я вот тоже десять лет в музыкальной школе занимался. Сольфеджио, Бах, Брукнер… А вечером домой идешь – два мордастых мента замерзшую девчонку в отделение тащат. Зачем они ее туда тащат – это вы и без меня знаете. И я знаю. И вот они знают. – Шнур обвел рукой ресторанную аудиторию. – И вот девчонка тоже знает. И какой тут, на хер, Брукнер?
   – Человечество не из одних ментов состоит, – заступился за человечество Артем.
   – В том-то и дело, что человечество состоит из одних ментов и из тех, кто перед их могуществом обосрался. И не буду я для всякого этого говна тонко и изысканно сотрясать никакой воздух. – Шнур излагал все это добродушно, беззлобно и снова разлил. – Если хотите, можете за все за это со мной выпить. А если не хотите – то вот с ней (он кивнул на Аню) за ее удачные сотрясения. Видите, какое у девочки пока ангельское лицо… – Потом он кивнул на Аделаиду: – По мне вот – у Аделаиды тоже ангельское, но уже другое. Тут ангел падший, но воскресший…
   – Но я еще недопадший, – усмехнулась Аделаида. – Я еще как следует допаду. Вот ты удивишься!
   – Ты допадешь. Я в тебя верю.
   Проходя мимо их столика, какая-то компания в черной коже вдруг остановилась.
   – Гляди, пацаны! Вроде Шнур! – воскликнул кривоносый из компании.
   – Шнур, Шнур, Шнурочек!! – завопила веснушчатая на весь ресторан тоненьким голосом.
   – Господин Шнур, позвольте с вами сфотографироваться.
   – Ты же, парень, видишь, мне сейчас некогда. Я с друзьями выпиваю, – сказал Шнур, не опуская рюмки.
   – Наоборот, я как раз вижу, что ты только собираешься с друзьями выпивать, и поэтому фоткнуться нам всем вместе сейчас в самый раз.
   – Только чур я со Шнурочком рядом встану и буду его обнимать.
   – Слушай, а баба с ним – не Аделаида?
   – Я эту Аделаиду терпеть не могу. Тепа-растрепа. А шуму…
   Шнур поставил рюмку на стол.
   – Ребята, пожалуйста, идите отсюда.
   – Шнур охренел. Мы же его фаны. Мы же тебе, гондону, твою славу делаем.
   Шнур встал.
   – Это ты мне славу делаешь?! – срываясь, заорал Шнур. – А ну пошел отсюда на хер! И бабу свою уводи! Какая-то она у тебя лицом особенно паскудная.
   – Какая она тебе баба? – Кривоносый ударил Шнура в грудь. – Это моя светлая невеста. Мы венчаться собираемся не сегодня завтра… А друзья твои случаем не жиды?
   Так и неясно было, кто ударил первым. Драка заварилась на славу. Во-первых, Артем оказался бойцом, во-вторых, целким бойцом, бил точно – кого в ухо, кого в глаз, ухитряясь помнить про девочек, обеспечивая им отход в оборону. Впрочем, и девочки не сплоховали. Каждая сделала все, что могла. Вскоре удачно повалили столы и даже каким-то образом влетели куролесить за барную стойку. Там Шнур и Артем бились как былинные молодцы – спина к спине. Милицейские свистки они расслышали, конечно, но свистеть ментам уже поздно было, и никакой примирительной роли свистки эти сыграть уже не могли. В ход давно шли бутылки, тарелки с закуской и даже торт…

   Шнур засовывал платок под верхнюю губу, которая вспухла на пол-лица и кровоточила.
   – Вот она, высокая слава поэта, ети ее мать!
   – А чего, натуральная слава, – поддел Шнура Артем с колоссальным фингалом под левым глазом. – Все началось с того, что с тобой сфотографироваться решили. Заметь, с тобой, а не со мной.
   – Вон Аду тоже фоткнуть хотели. Но это хрен им, Ада, да? Нам самоуважение дороже. Может, мы тоже изящно сотрясать воздух хотим. Нет, ты прав, наверное. Наверное, нужно завязывать с этими хренами. Вот скажи, только честно, когда тебя в последний раз поклонники били. Ведь ни хера они тебя не били – тогда, опять же, какие же это поклонники и какой смысл в твоих воздушных сотрясениях?
   – Слушай, чего тебе в обезьяннике делать? Тебе на философский надо.

   Со звоном открылась решетчатая дверь, и вошел милиционер.
   – А ну, артисты, встали и пошли.
   Поднялись, пошли гурьбой. Когда шли узким коридором, навстречу им вывели команду тоже израненных «поклонников».
   – Лицом к стене!
   «Артисты» встали лицом к стене. Проходя мимо, кто-то из «поклонников» не удержался и отвесил страшный хук Шнуру по почкам.
   – Ах, сука!
   Драка возобновилась с новой силой, теперь уже в коридоре ментовки. Менты растаскивали их, как бешеных собак.
//-- * * * --//
   В дежурке составляли протокол.
   – Взрослый мужик, и такой козел. Говори фамилию, – требовал дежурный у Артема.
   – Белый.
   – Что «белый»?
   – Фамилия – Белый. Артем Белый.
   – Вы чего, начальник, с луны свалились? Его весь мир знает… – встрял в допрос Шнур.
   – Да мне насрать на ваш мир, а вот тебя во всех питерских пивных хорошо знают – это уж точно. У тебя прямо на физиономии написано – привод за приводом. Давай, говори – кто?
   – Шнур.
   – Документы есть? С именем, отчеством и фамилией? А то вместо имен одни блатные кликухи завели. Шнур, Белый… Как будто не в культурном городе с многовековой историей, а на зоне живут. Белый, – обратился он к Артему, – у тебя ксива есть, что ты такой уж Белый?
   Артем полез в карман, вытащил какие-то корки. Протянул.
   – Ах, Белый, Белый, – сказал дежурный, перелистывая документы. – Взрослый мужик. Три часа дня. Пьяный. И как же ты с такой рожей по городу теперь ходить будешь?
   Дежурный закончил читать документы, не поверив своим глазам, вернулся в начало и медленно перечитал их опять.
   – Это что, действительно ваши документы?
   – Мои…
   – Я не понял. Извините, но я не понял. Если вы – это вы, то как же все это получилось, что же тут с вами произошло?..
//-- * * * --//
   Сначала к виповскому флигелю аэропорта с диким ревом подъехали те самые мотоциклисты, ловко припарковались, и в это время подъехали еще два длинных «мерседеса». Из одного вылезли продюсеры, из другого – Алика и Горевой. К ним подошли люди в черных пальто, стали провожать к дверям. Они зашли в здание, смешавшись с мотоциклистами. Мотоциклисты прямиком направились в общественную уборную, дверь которой сразу же прикрыл за ними служитель и повесил табличку – «Closed». Алика, Горевой и продюсеры были препровождены в зал ожидания VIP.
//-- * * * --//
   Алика бродила по залу, дозваниваясь по мобильнику. Слушала, не отвечали, набирала опять.
   Алика снова принялась мучить мобильник, вышла на галерею виповского зала. Отсюда хорошо была видна мужская уборная. Пока Алика снова набирала номер, она увидела, как открылась дверь уборной и оттуда вывалила небольшая смешанная толпа: опять черноголовые в шлемах и космонавтских костюмах, а среди них следовали роскошно одетые западные джентльмены с кейсами и портпледами в руках. Служащий аэропорта, пересчитав их, немедленно перевернул табличку на сортире на «Open». Черноголовые двинулись к выходу из аэропорта, к мотоциклам, те, что с кейсами, – к залу VIP. Кадыр Тихоев в длиннополом пальто и цветастом кашне выглядел великолепно. Впереди всех опять следовал Бабакин.
   – У вас какие-нибудь проблемы? Нужно помочь? – спросил Бабакин, проходя мимо Алики.
   – Нет-нет, благодарю.
   В тот момент, когда джентльмены втягивались в виповскую дверь, Алика наконец дозвонилась.
   – Аня, ты?
//-- * * * --//
   Возбужденные чувством вновь обретенной свободы, они толкались у отделения.
   – Не волнуйся, пожалуйста. Я не отвечала, потому что вляпалась в такой цирк… В невероятный. Ну я потом расскажу. Да все уже кончилось. Благополучно, благополучно, – говорила Аня в трубку.
   – Теперь слушай меня! Тут начался какой-то немыслимый придурочный бред. Нас с Петей заставили за час собраться, и мы летим в Москву с кем-то там совещаться. Какая-то дремучая атмосфера, таинственные люди, эскорты, а самое главное – неизвестно сколько весь этот бред продлится. Съемки они остановили, ничего не объяснив. А самое главное – я не знаю, на сколько нас тащат в Москву. А вдруг я к тебе на концерт завтра не успею? Тогда зачем мне вообще все это нужно? Мне вообще ничего этого не нужно. Мне необходимо завтра быть…
   – Вас просят к самолету, на вылет, – сказал Алике Тихоев.
   – Да, да… Я как только что-нибудь определенное выясню, я сразу тебе перезвоню.
   Алика пошла вслед за Тихоевым.

   Их «мерседесы», количество которых возросло до трех, уже стояли на поле. Алика села последней, «мерседесы» сорвались с места и, сделав круг по взлетному полю, остановились у маленького частного самолета. Трап уже был подан, начинало смеркаться, их тени празднично синели, опять начинался светящийся снегопад. Взбирались по трапу. Винты уже вертелись.
//-- * * * --//
   Возбуждение все не угасало. То ли ждали, когда закончит разговаривать по мобильнику Аня, то ли вообще не совсем понимали, куда им теперь деваться.
   – А ты молоток, ты целкий, – похвалил Шнур Артема. – Я видел несколько раз… Очень даже эффективно. По-моему, это кто-то из твоих спиной окошко вышиб. Да, это тебе не смычком воздух сотрясать.
   – Ну что ты привязался ко мне с этим сотрясением? Ну трясу себе и трясу. Я же тебе не мешаю. В конце концов, это мое личное дело. И к тому же, между прочим, я после консерватории целых два года бас-гитару у Стаса Намина в «Цветах» играл.
   – Да ты что? Как тебя к нему занесло?
   – Другой работы по сотрясению воздуха не было, никому тогда это не надо было, вот и занесло.
   – Надо же, какими запутанными у людей биографии могут быть.
   – Может, сдвинемся все-таки отсюда куда-нибудь? – предложила Аделаида. – А то сейчас оппонентов до оформят, и они опять фоткаться потребуют. А дальше известно что будет – слово за слово… Этим самым по столу…
   – Мне вообще-то заниматься надо… У нас завтра, видите ли, в филармонии концерт. Мы завтра совместно воздух сотрясаем. Может, посетите? Я лично буду вам душевно рада.
   – Между прочим, Ада дело говорит, – сказал Шнур, не ответив Ане, будто не слыша, – я прямо ноздрями чувствую, как вот-вот опять мордобой начнется. Может, от греха ненадолго ко мне зайдем? У меня вроде бы и текила есть…
//-- * * * --//
   Маленький чистенький частный самолет, просвечивая мощным прожектором снегопад, прокатился по взлетной полосе и, легко оторвавшись от земли, поднялся вверх и вскоре исчез, затерявшись в метели.
   По лестнице они спустились куда-то в полуподвал. Вечер давно уже стал плотно-синим. Шнур долго звенел ключами в полутьме.
   Артем был в новом белом плаще с оторванным рукавом и без шапки.
   – А вы вообще никогда никакой шапки не носите? – спросила Аня Артема.
   – Я точно не помню, но по-моему, никогда никакой.
   – Мне кажется, вам бы шляпа подошла. С опущенными полями. Стиль «панк». Я подарю.
   – Прошу.
//-- * * * --//
   Подвал Шнура представлял собой сложное, путаное, но в общем-то высокохудожественное произведение. Это был обыкновенный подвал со множеством труб, манометров и других подвальных приспособлений. Однако те стены, по которым трубы не тянулись, были заняты особой живописью. Присутствовали здесь, скажем, портреты самого Шнура, изобретателя Циолковского, который нежно обнимал за плечи Аделаиду. Рядом изображен был старт ракеты на ракетодроме, а еще рядом – молоденький Юрий Гагарин чокался стопками с Витей Цоем… Рядом изображены были бегущие куда-то собачки, вслед за которыми следовали длинные надписи на иностранном языке в стиле граффити. Шнур беспечно нажимал выключатели по ходу, и под потолком вспыхивали неярко многие огоньки, а они все шли и шли куда-то, и огоньки не кончались.
   Наконец расселись за каким-то столом, под особо праздничной трубой, чинно-благородно. Шнур принес блюдечко с солью, черный хлеб, лимон и ножик. Разлили, полизали себе руки, насыпали соли…
   – Вот теперь с полным чувством понимания чего говорю и делаю, предлагаю всем нам выпить за знакомство. Теперь я вижу – оно хорошее…
   Все с чувством выпили.
   – А что касается повода к знакомству, – продолжил Шнур, – то на самом-то деле я очень хорошо мужика этого с «Ленфильма» понимаю. Я, между прочим, тоже кино люблю и от злобы кирпичи кусаю, когда какую-нибудь свежую гадость на киноэкранах вижу. Потому что ощущаю, что все это вообще изначально придумано для чего-то другого.
   – Для чего это другого? – поинтересовалась Аня.
   – Ну, прежде всего для твоих, наверное, для всяких ангельских дел. А вовсе не для приумножения и демонстрации свинства. Тут мы с Адой один эксперимент осуществили. Никогда никому про эксперимент не говорили и – упаси боже! – не обнародовали. Но раз уж сегодня такой интересный день – для благородного дела одолжи спину, Адочка!..
   После чего Шнур налил еще, и они снова выпили. Опять заели лимоном и все хором изобразили лицами что-то немыслимо омерзительное, потом замерли, переварили и вновь обрели человеческий облик, несмотря на свежие украшения. У кого под глазами были бланши, у кого под скулами царапины, у кого вспухший и оттянувшийся в сторону нос.
//-- * * * --//
   Пробив низкую облачность и метель, самолет наконец поднялся вверх, над облаками. Здесь все было по-другому – несмотря на то, что и здесь наступала ранняя зимняя ночь, но была она ласково и как-то даже сказочно освещена сильным лунным светом. Джентльмены из сортира, Бабакин и другие члены экспертной комиссии по съемкам фильма «Анна Каренина» сидели вокруг уставленного яствами стола: закуски, зелень, фрукты, изысканное питье. Икру ели ложками.
   – Ну, господа, – сказал Бабакин, – прервемся, наверное, от прискорбных наших дел. И попробуем расслабиться, господа.
   Алика выпила рюмку вместе со всеми, потом еще. Деваться было некуда. Самолет. Жевали икру.
//-- * * * --//
   Теперь Шнур притащил откуда-то старенький восьмимиллиметровый кинопроектор. Тщательно утряхивал на бобине какую-то тоже очень старенькую желтоватую восьмимиллиметровую кинопленку. Аделаида в свитере и брюках сидела спиной к ним и к проектору за пианино, стоящим у стенки. Лицевая панель пианино была снята, и хорошо видны были и молоточки, и струны, и бронзовая дека с дырками. Шнур дал Артему в руки китайский фонарик.
   – Посвети-ка, дружище, сюда. Эта техника та еще, гэдээровская, дай-дай прошлый век…
   Артем светил, Шнур толстыми неповоротливыми пальцами засовывал пленку между роликами, цепляя перфорации; потом была еще целая история – он засовывал пленку в крохотный фильмоканал. Пустив на проверку и подкрутку несколько раз мотор, он другой конец пленки наконец засунул в нижнюю кассету и кассетное колесо несколько раз прокрутил. Теперь к показу все, кажется, было готово. Шнур забрал фонарик у Артема, повернул стул вместе с Аней в какую-то одному ему ведомую позицию, отчего Аня уперлась взглядом в спину Аделаиде. Сам Шнур отошел от стола, потушил свет. В подвале настала кромешная темень. Светя себе фонариком, Шнур подошел к столу, сел и щелкнул тумблером на проекторе. Проекторовы колеса закрутились, в фильмоканале зацокало…
   – Давай, Ада, снимай…
   Аделаида свела руки крест-накрест и не торопясь стащила с себя свитер. Между тонкими лопатками на пространстве идеально светящейся Аделаидиной спины в тишине поплыли немыслимо пухлые и прекрасные облака. Плыли они довольно долго, сменяя друг друга, но главное было в том, что облака, плывя, меняли форму внутри себя – помните, как в детстве, когда долго смотришь на проплывающее в небе облако, то напоминает оно сначала, может быть, крону дерева, потом внезапно перетекает в слона, потом еще во что-то, что тебе мерещится? Вот так и здесь было. А потом сквозь облако просветилась будто бы длинная петлистая трава, а потом вдруг оказывалось, что струилась она и под какой-то темной водой. Вода была темна, потом к поверхности светлела.
   – Давай, начинай, Аделаида…
   Аделаида нажала на клавиши. Молоточек стукнул в струну, потом другой, третий.
   Потом они услышали слова, которые произносила Аделаида, и слова эти, наверное, обозначали что-то, но одновременно они и не значили ничего, сменяя друг друга с той же прихотливой необязательностью, как облака форму. Аделаида, конечно, дышала, и дыхание ее заставляло изображение, движущееся по ее спине, слегка колебаться в такт ее дыханию, что делало изображение это и вовсе невообразимо прекрасным. Хотя сменяющие друг друга волшебные эти картинки, в сущности, были просты: сначала крутилась на пуанте балерина в белой пачке. Она была снята с верхней точки. Потом, будто бы безо всякой связи, по черной воде куда-то уплывала лодка, а с лодки в воду была опущена женская рука с длинными-предлинными пальцами. Лодка плыла, двигаясь вперед усилиями весел, а вокруг пальцев неведомой женщины образовывались перламутровые, четко очерченные пузырьки воздуха, которые от движения лодки один за другим отрывались от чьих-то пальцев и уплывали. Уплывали иногда поодиночке, иногда – целыми пузырчатыми семьями. Потом очертилось будто бы женское лицо. Но ни лодки, ни воды уже не было, а снова была летняя трава, по которой, по этой самой траве, и по волшебному лицу двигалась тень от листвы, раздуваемой несильным летним ветром. И сама рябь эта, тень и свет, переходящие друг в друга, завораживали так же, как поначалу завораживали облака. А молоточки, приводимые в движение пальцами Аделаиды, неторопливо и нежно все били по струнам в лад. И слова, произносимые Аделаидой (не просто слова, а как бы даже и песня), друг за другом повисали в темном воздухе Шнурова подвала, висели-висели, а потом медленно пропадали. Так длилось довольно долго, потом верхний конец пленки вырвался из бобины, проскочил фильмоприемник и, вырвавшись наружу, стал биться о проектор. Теперь уже ослепительный луч белого света бил Аделаиде в прекрасную спину. Тут Шнур выключил проектор, в темноте прошел через всю комнату и включил наконец свет. Этот свет, вполне даже несильный, вдруг всех как-то ошарашил. Помолчали еще недолго, ничего друг другу не говоря, а только щурясь. Не поворачиваясь к ним, Аделаида надела свитер.
   – Наверное, мужик с «Ленфильма» вот что-то такое имел в виду…
   Никто Шнуру не ответил, опять помолчали.
   – Да и сам граф Лев Николаевич тоже о чем-то таком, я думаю, размышлял… – сказал через паузу Артем.
   – А чего? Эта книжка-то у него очень нормальная. Она и торкает, и забирает, – добавила Аделаида.
   Кабинет Горевого был довольно просторным и почти весь был увешан фотографиями из новой экранной версии «Анны Карениной». Может быть, оттого, что сам кабинет был оклеен синими обоями, эффект висящих этих фотографий тоже был довольно странным: не то они по стенам висели, не то вообще в каком-то синем пространстве, неизвестно где.
   На стульях, на креслах расположились исполнители главных ролей и другие творческие работники. Вперемешку с ними были натыканы так же безупречно одетые безымянные «представители инвестора». Кадыр Тихоев в безупречном европейском одеянии и в папахе тоже был здесь. Речь снова держал Бабакин.
   – Разумеется, все, о чем здесь будет сказано, – все должно умереть в системе тет-а-тет. Конфиденциально. Ни для прессы, ни для жены. Исключительно для культуры. Задача у нас, господа, вы знаете какая сложная. Еще недавно были времена, когда все сложности в кино заключались в отсутствии живых бабок. Теперь же, в частности у нас на картине, бабусь немерено, спасибо, как говорится, главному инвестору. Каждый из вас получает, как мечталось получать при коммунизме, – столько, сколько он сказал. Но, как говорится, справедливости ради и мы хотим вам о себе напомнить. Напомнить, для чего мы вам устроили этот пир горой? Не секрет, что, вкладывая, инвестор рассчитывает вернуть больше, чем он вложил. Но сам себе он вернуть ничего не может. Вернуть ему должны только вы. Да, наш инвестор шифруется, не называет своего имени оттого только, что имя его для этой продукции ни хорошо, ни плохо. Имя это, сообщу вам, хорошо известно узкому кругу финансовых специалистов. А ваши имена знает весь мир. Вот и пришел тот час. Поделитесь же своей славой с инвестором! Честное слово, он это заслужил. А делиться с ним просто: однажды задуматься, как каждого человека в мире взять за руку и привести в кассу тех кинозалов, где показывается этот ваш, в общем-то никому не нужный, фильм. А для этого нужно вспомнить чужие вкусы и привязанности – постараться напрячься наконец и вспомнить, что пипл хавает, а чего – нет…
   Бабакина слушали с полуоткрытыми ртами, дивясь его наглости.
   – И вот вопрос! Как рядовую и ничем не примечательную психопатку под именем Анна Аркадьевна Каренина, которая ни с того ни с сего взяла и испоганила жизнь многим людям сразу – своим детям в том числе, да и себе самой… Так вот, как превратить устаревший по проблематике рассказ про пожилую маразматичку в увлекательнейшую сказку? Да что я вам тут рассусоливаю! Вы живете в стране, где слетевший с катух народ от Тихого океана до Балтики совокупляется друг с другом где ни попадя, как блохи, двадцать четыре часа в сутки, и никто не думает ни о каких последствиях, а только о приятностях такого рода совокуплений… Так напомните и вы им увлеченно об этих приятностях. Не забывая при этом по-настоящему великих слов, которых не знал граф Толстой, слова эти – медийность и рейтинг, рейтинг и медийность.
   Тут Янковский от изумления приоткрыл рот, Гармаш оскалился и застыл, как пес перед командой «фас!». Впрочем, Абдулов уже спал.
   – Помните, то, что мы делаем сегодня, – продолжил Бабакин, – это только начало. Представьте себе, что вы, расправив плечи и раскинув руки-крылья, летите над своей страной, как демоны нового времени. И видите внизу далекие темечки своих недалеких сограждан. И вы – новые демоны рейтинга и медийности – рано или поздно заставите их отнести в свои кассы все, что они должны туда отнести. А «Анна Каренина» – это всего лишь робкая проба пера, начало эксперимента. Раскрою секрет – инвестор уже обдумывает «Войну и мир». Вы представляете себе, какие бабки из нее можно вытрясти? Помните и о той их части, которая может стать вашей, если вы сейчас все вместе возьметесь за ум и сделаете все то, что вы можете и должны сделать.
   Бабакин сел и закинул ногу на ногу. Народ подавленно молчал.
   – А может быть, и не нужно сейчас никаких лишних слов. Остановимся. Возьмемся руками за голову. Вот так. – Бабакин ловко облапил собственный череп. – А потом сделаем выводы, и если надо будет начать все с начала – мы начнем с начала. И еще раз пройдем весь этот путь до конца.

   Бежали мосфильмовским длинным подвалом. Алика – первая, Горевой едва поспевал за ней.
   – Ах ты ж сука! – возмущался, задыхаясь, Горевой. – Ты только погляди, какая же это сука! Рейтинг, говорит, медийность! Медийность, говорит, и рейтинг! А совесть где? Гд е совесть – я спрашиваю!

   Алика и Горевой сидели на заднем сиденье.
   – Прошу тебя, – говорила Алика водителю, – ну какими-нибудь кругами, дворами, объездами – но только не в пробку. Если мы успеем – мы и в зал успеем. Там второе отделение. В Питере уже ждут. Думай, крутись, думай.
   – Ну вы смешная. Знаете, какое количество народу сейчас вместе со мной думает?
   – Ну ты же и скотина, тварь! – ругался Горевой.
   – Вы мне? – возмутился водитель.
   – Нет, нет, о чем вы, господи. Ты понимаешь, Алика, что происходит? Чего они хотят? Они хотят старика к своим паскудным надобностям приспособить. Это Лев-то старый и никому не нужный? Это романчик-то его тухлый? И это Каренина выжила из ума? Так ихняя сраная медийность, видишь ли, устроена! А дело-то не в медийности и не в рейтинге. А дело-то просто в бессовестности. И живем-то мы ведь в самое бессовестное, в самое паскудно-бессовестное российское время. И первое условие любого русского успеха сегодня– забудь про совесть! Потеряй ее! Убей! А у Анны-то этой самой совести – гипертрофия! Эта совесть в Анне – как рак. И метастазирует эта совесть у Анны даже в пятки. И ступать ей не дает – больно. И не от нее, не от Анны зависит – жить в ней этой совести дальше. Не Анна эту совесть в себе поселила. Он! – Горевой ткнул пальцем в потолок «мерседеса», а потом нагнулся к Аликиному уху, прошептал: – Это про Него книжка! Только про это никто не должен вслух говорить! Про Него. – И Горевой опять потыкал пальцем в автомобильный потолок. – А про Него, как и про любовь, – вслух нельзя!
//-- * * * --//
   За час до начала концерта в Петербургской филармонии музыканты уже начали собираться. Частью ходили пока в цивильном, частью – уже в белых концертных своих рубахах, подтяжках и накрахмаленных пластронах. Почти все раскладывали инструменты, дули, свистели, пиликали. Двое почтенных гримеров в белых халатах пытались с немыслимой осторожностью замазать фингал Артему. Сам Артем сидел отрешенный и будто о чем-то думал. Аня сидела с ним рядом, смотрела перед собой в гримерное зеркало, где отражался Артем.
   – Ну не может быть, чтобы мать не успела.
   Артем не ответил. Казалось, он бесстрастно слушает многоголосое бессмысленное пиликанье.
   – А давайте с вами посчитаем… В первом отделении один вы, – Аня загнула палец, – потом перерыв, почти два часа получается… Она успеет.
   Артем подумал, спросил:
   – Интересно, Шнур придет?
   – Шнур? Я думаю, нет.
   – Ну а мать-то, я уверен, успеет. Я, знаешь, почему-то в ней вообще как-то очень уверен.

   Народ с трудом втекал в открытые двери. Толпа, гудя, двигалась по каким-то странным законам. Толпа, перекручивая, внесла и Алику с Горевым. Шнура с Аделаидой внесло с другой стороны.

   Артем и Аня играли финал. Сочинение было новым, свежим. Чей-то немыслимый темперамент клокотал в оркестре, в рояле, в альте. После недолгой, неощутимой паузы с немыслимой чистотой и отчетливостью на альте прозвучала гениальная Артемова триоль, и ко всему привычный Артем даже успел подмигнуть Ане.
   Хлопали долго, и, наверное, это был успех.

   Отмечали только свои: Артем, Алика, Шнур, Аня, Аделаида. Сидели допоздна. Артем играл на ресторанном рояле. Шнуру уставший официант раскуривал сигару. Аделаида смолила «Беломор». Потом играли в четыре руки с Аней. Потом Аня играла одна, а мать и Белый танцевали. Все были веселы, приветливы и приятны друг другу.

   Прощаясь, обнимали и целовали друг друга. Шнур по-братски стучал Артема кулаком в грудь и хохотал. Алика, подвыпив, оступилась и сломала каблук. Шнур и Аделаида наконец скрылись в уже полупрозрачной питерской ночи, исчезнув сквозь стеклянную вертушку. Алика, опираясь на Артема, скакала на одной ноге. Так стали подниматься вверх.

   Алика сняла туфли и по коридору шла босиком. Аня старалась попасть ей в шаг. Время от времени обе они подпрыгивали, но не разом. Артем нес Аликины туфли. Первой, расцеловавшись, ушла к себе в номер Аня. Второй – Алика. Перед тем как уйти, как-то так получилось, что вместо ничего не значащего мимолетного товарищеского поцелуя в щечку они с Артемом поцеловались долго и страстно. Как будто что-то от них не зависящее кинуло их друг к другу. С трудом оттолкнув от себя Артема, Алика закрыла за собой дверь номера. Артем еще недолго шел коридором, чему-то смутно улыбаясь, бубня губами какую-то музыку, помахивая в воздухе случайно забытыми в руке Аликиными туфлями. Открыл дверь своего номера и исчез. Через какое-то мгновение открылась дверь Аниного номера. Аня осторожно выглянула в пустой коридор. Потом она тихонько прошла дальше, остановилась, прислушалась, подошла к двери материнского номера и приложила ухо. Везде была тишина глубокой гостиничной ночи.
   Артем вошел к себе в номер, включил свет. Номер был завален цветами. Артем, пытаясь поставить каблук на место, окончательно вырвал его. Он осторожно поставил Аликины туфли к себе на письменный стол, пошел в ванную, с ужасом увидел в зеркале свое отражение. Грим давно стек, под глазом был внушительнейший фингал. Артем разделся, потом, как бы вспомнив что-то, опять вошел в комнату. Осмотрел цветы. На полу стояла огромнейшая корзина. Он поднял корзину и как был, прямо в полосатых трусах, вышел в коридор, обеими руками удерживая огромный куст цветов. Он прошел недалеко по коридору и остановился у дверей какого-то номера, мучительно вглядываясь в цифры. Потом поставил корзину, пошел назад – к себе в номер. Не дойдя до своего номера, он как бы вспомнил что-то, вернулся и переставил цветы к соседней двери. Уходя, он оглянулся через плечо и опять остался недоволен проделанным. Он еще раз вернулся и еще раз внимательно изучил цифры на дверях. К ужасу своему он понял, что забыл номер, где жила Алика. Тогда он поставил корзину в простенок между дверьми номеров Ани и Алики, не в силах вспомнить, где именно живут та и другая. Потом отошел на другую сторону коридора и, прижавшись к стене, присел на корточки и сидел так долго, рассматривая паркет.
   Аня крадучись подошла к собственному окну, осторожно открыла его, выглянула, встала на подоконник и, шагнув вперед, исчезла за окном. Ветер, слегка подув, поиграл шторой в пустом номере. Прикнопленные к стене, в номере остались только Белый, Гайдн и мать.

   Аня в раздумчивости стояла на площадке балкона перед собственным номером. Над крышами города, над его колоннадами, реками и соборами едва-едва серел рассвет. Аня подошла к границе балкона, ничем не отделенного от улицы, и попробовала выглянуть. Улица внизу была пустынна. Тогда Аня осторожно перелезла через парапет, на цыпочках подошла к окну соседнего номера, тронула приоткрытую раму, заглянула.
   Мать, плотно закрыв глаза, спала на подушке. Кровать была близко от окна. Тогда Аня перелезла еще один балконный парапет, еще и еще. Заглянув в окно большого балкона, она, как и ожидала, обнаружила номер Белого, уставленный цветами. Рядом с кроватью Белого на тумбочке стояли материнские туфли. Больше в номере не было никого. Аня осторожно протиснулась в щель в окне и тихонько вошла в номер.

   Огляделась и, пройдя сквозь корзины цветов, заглянула в ванную. Там лилась вода и никого не было. Мучительно посоображав немного, Аня выключила воду, выдернула из ванны затычку и, прикрыв дверь, вернулась в номер. Подумав немного, взяла туфлю со сломанным каблуком и вылезла опять на крышу. Повертев туфлю в руках, она тяжело вздохнула и с ненавистью швырнула туфлю куда-то вниз, на улицу.

   Бой в форменной шапочке, услышав стук посередине улицы, вышел и огляделся. Он увидел туфлю и поодаль лежащий каблук. Подобрав то и другое, бой поднял голову и оглядел пустые окна спящей гостиницы.

   Аня перелезла через деревянные решетки назад, подошла к материнскому номеру.

   Мать по-прежнему спала, позы не меняя. Аня, осторожно скользнув через раму окна, оказалась внутри номера. Долго и пристально смотрела на спящую мать, потом огляделась. В материнском номере было пусто. Аня осторожно прошла в ванную, заглянула в гостевой туалет. Нигде никого не было. Перед тем как вылезти наружу, Аня еще постояла рядом с материнской кроватью и еще посмотрела на лицо матери. Потом ступила на подоконник и вышла вон. Через какое-то время, не меняя позы, Алика открыла глаза.
   Не понимая, куда мог деться Белый, Аня опять перелезла через балкончики и заглянула в номер Белого. Там все было по-прежнему. Аня, уже зная как, проникла внутрь.
   В номере явно было пусто. Аня, будто не веря себе, заглянула в ванную. Вода не текла, только крупные капли капали из душа на цветы. Аня прошла через номер и перед тем как вылезти, оглянулась. На тумбочке перед несмятой кроватью Белого стояла одна материнская туфля. Аня подошла к тумбочке, забрала туфлю.

   Аня вылезла из номера Белого. Теперь она вертела в руках целую материнскую туфлю. Выражение лица ее по-прежнему было недобрым. Недолго думая, она опять вздохнула и швырнула туфлю вниз.

   Услышав знакомый звук, бой выскочил на улицу и поднял вторую туфлю. Опять оглядел пустые окошки. Но назад не пошел, будто бы ожидая еще чего-то.

   Аня опять заглянула в номер матери и увидела спящую мать в той же позе. Прошла к себе, влезла внутрь.

   Аня прошла к стене, сорвала плакат. Смяла его в большой комок. Вылезла на балкон.
   Помяв плакат еще и еще, она и его выкинула на улицу.

   Бой с интересом наблюдал, как неторопливо падает с крыши на улицу какой-то бумажный шар. Когда шар приземлился, он подошел к нему, расправил лист. Белый на афише помялся, но не порвался и выглядел вполне прилично. Бой подумал и вошел внутрь гостиницы.

   Бой завернул в плакат обе туфли и оторванный каблук.

   Аня тихонько стукнула по выпавшему гвоздику, повесила на него Гайдна. Фотографию матери порвала и выкинула в мусорное ведро. Достала книжку в кожаном переплете. Перечеркнула предыдущую запись. Взяла ручку. Записала:
   «25 апрель, 2006. СПб оnly Гайдн».
   Аня опустила голову на кулаки и сидела так очень долго. Через какое-то время стало понятно, что она тихо и безутешно плачет.
//-- * * * --//
   Из дверей своего номера вышла Алика. Сквозь окна в коридор светило солнце. Алика была одета и свежа. Она постучала в двери Аниного номера. Аня ей открыла.
   Теперь, когда светило солнце и на всех окнах были открыты шторы, стало видно, что в одноместном Анином номере тоже было много цветов. Аня сидела в своей постели еще в пижаме.
   – Ну что, правда терпимо на концерте было или он меня все-таки своим величием задавил?
   – Зачем ты говоришь такие глупости, Аня? Играют совсем не для того, чтобы давить друг друга. И потом, мне, честное слово, очень понравилось. И никакой там не было давки… Скорее наоборот – он тебя как бы на руках вынес…
   – Пока он тебя на руках вынес. Пойди, достань из шкафа пакет. Там, наверху.
   Алика вытащила из шкафа пакет, а из пакета шляпу с опущенными полями и болтающейся биркой.
   – Это что? – спросила Алика.
   – Это я ему подарок купила. В снег или в дождь очень практично. Правда, да? Тебе как?
   Алика подошла к Аниной кровати, надела шляпу на Аню. Поглядела со стороны.
   – Ну что, это полный идиотизм?
   – Почему? Наверное, правда практично. Будет битловать.
   – Нет, панковать.
   – А я знаешь что подумала? Давай мы с тобой в Ялту на пару дней смотаем? Бабушку твою навестим. Я ее не видела уже сто лет. Смотаем, да?..
//-- * * * --//
   Этой зимой снег выпал опять. Не такой ослепительный и пышный, какой был тогда, двадцать лет назад, но у моря все-таки было бело. Алика, Аня и мать Бананана стояли на том месте, где когда-то Алика познакомилась с Банананом.
   – Если стоять лицом к морю, – говорила Алика, – то как будто бы ничего и не было. Никаких этих двадцати лет. А если за спину себе поглядеть, то ничего почти и не узнать.
   – Да, почти все тут перевернулось. Кто мы, что мы, где мы – понять ничего нельзя. Такое впечатление, что где-то там, в небесной канцелярии, всё с ног на голову переставили. И ведь всегда мы тут вместе жили – и всем всего хватало, и моря, и работы, и пальм. Теперь все как с ума посходили… Ты вроде бы здесь тогда жила? – спросила мать Бананана.
   – Да. За тем вот балконом.
   – А сегодня у меня, наверное, переночуете? Я ту квартиру продала, но все вещи его остались. Может быть, Анечке интересно будет? Хотя вещи-то – ты помнишь – страннее странного…
   – Может быть, пока в морскую воду окунемся? – предложила Алика. – Когда-то здесь был хороший бассейн и парная. Все-таки курорт…
//-- * * * --//
   Алика и Аня плавали в бассейне. Через стекла светило солнце, и ялтинский нелепый снег тут быстро забылся, и правда возникло чувство курорта. Потом все вместе, завернувшись в простыни, сидели в турецкой бане, в клубах плотного пара. Потели. Потом мать и бабушка – друг против друга – сидели у ореандовских маникюрш. Маникюрши неторопливо делали им ногти. Мать закончила первой и подошла к другой маникюрше, которая занималась бабушкой. Пошептала ей что-то на ухо. Та удивленно посмотрела на нее, а потом согласно покивала головой. Тут Аня села на материнское место, а мать вроде бы пошла на массаж… Перед тем как уходить, Алика вдруг вспомнила.
   – Ох, я же ей деньги не отдала…
   Алика прошла опять в маникюрную; та маникюрша, которая делала ногти бабушке, казалось, ждала ее.
   – Извините меня ради бога. – Алика протянула ей деньги. – С благодарностью.
   – А я уже решила, что вы так уйдете…
   Маникюрша протянула ей маленький бумажный пакетик, свернутый от руки.
//-- * * * --//
   Алика шла через пустой зимний сад. Аня и бабушка ждали ее у выхода. Алика неожиданно свернула на узенькую тропинку, которая вела куда-то в сторону. За стеклами было еще светло. Загороженная с одной стороны темными листьями растений в кадках, Алика с осторожностью развернула пакетик. В пакетике были аккуратно сложены остриженные кусочки ногтей. Алика вновь завернула бумажку, тщательно проверив, чтобы все содержимое было в целости.

   Ждали Алику у выхода. Алика подошла к ним, все оглядываясь на гостиничный фасад, и промолвила:
   – Да, да, да… Вот так все и было. И сколько раз я с этим просыпалась и с этим же засыпала. И сколько раз пыталась выкинуть все из головы. Но наверное, нельзя?
//-- * * * --//
   Проснувшись, Аня долго соображала, где она. Вокруг висели немыслимые какие-то картины, целлофановая пленка, окрашенная из краскопульта, типографские стенды, каждое из окошечек которых было заполнено какой-то странной вещицей. Аня встала, босая, в пижаме, побрела по комнате. За окном был снег и море шумело где-то недалеко. Она подошла к фигурке свиньи, увидела, что нос свиньи на резинке. Оттянула резинку, нос шлепнулся на свое место. На полу стоял проигрыватель «Юбилейный», в центре которого укреплена была пальма из фольги. Аня, присев, щелкнула чем-то, диск медленно закрутился вместе с пальмой.
   В полусвете начинающегося дня все это выглядело довольно дико: резиновый змей с головой удава, балалайка, Юрий Алексеевич Гагарин, прикнопленный к стене. Аня потянула какой-то холст, заваленный рухлядью, и холст начал было выдвигаться, но зацепился за что-то. Тут и началось всеобщее обрушение: падающие со столов свиньи цеплялись за змей, холсты медленно срывались со стен, падали, цепляясь за целлофан, и все это с грохотом валилось на пол… Аня стояла посреди этого странного рушащегося хаоса. Еще мгновенье назад это был чей-то особенно сложенный мир, и вдруг через какие-нибудь секунды он обратился в скопище хлама, посреди которого стояла она и наблюдала, как оседает пыль.
   В соседней комнате Алика лежала неподвижно, открытыми глазами вглядываясь в пустой потолок. Услышав грохот, она даже не пошевелилась. Бабушка сидела в постели, с ужасом озираясь по сторонам.
   – Бог мой! – перекрестясь, прошептала бабушка. – Неужто землетрясение?
//-- * * * --//
   Выкладывая на стол доктора два небольших бумажных свертка, Алика объясняла доктору:
   – Вот слева – это Аниной бабушки. Свежий срез. А вот справа – это ее самой, Ани. Тоже совсем свежий. Того же дня.
   Доктор молча раскрыл пакетики. И в том, и в другом были срезки ногтей. На одном из пакетиков доктор поставил плюс, на другом – минус. Потом пакетики аккуратно завернул, так, как они были.
   – И каков процент уверенности в результатах анализа?
   – Она ей бабушка по абсолютно прямой генетической линии? – уточнил доктор.
   – Прямее не бывает.
   – Ну тогда и процент соответствующий. Сто.
//-- * * * --//
   – Почему? – говорила Алика в телефон. – Я действительно рада! Нет, ну правда приятно, что вы меня вспомнили. А вы где?
   – Здесь уже совсем лето. Красота, как на картинке. Солнце рябит в воде, баржи, лодки, катера… Рай, правда рай, – отвечал Артем.
   – Как вам сказать… Да по-прежнему, ничего определенного. Все вроде куда-то движется, но все вроде бы и стоит. Гиньоль, вы же сами видели, что это за люди. Хотя бы только одно то, в каком виде они снимают Льва Толстого. Вы этих мотоциклистов помните? Да вроде бы ничего они не решили. Решили пока бал снять, а там опять они посмотрят на что-то там. На то, что их устраивает или наоборот, допустим…
   – А на когда бал назначили? – спросил Артем. – Это в Питере или у нас? А вы Горевого мне телефончик не дадите? По одному таинственному делу…
   – Ну знаю, конечно. А зачем он вам все-таки? Ну хорошо, пишите, мобильный, код Москвы, 9708082.
   Аня сидела у себя в комнате. Слушала, уперев глаза в стену. Когда Алика положила трубку на место, Аня встала, подошла к ней.
   – Ты, мать, меня знаешь. Я ребенок тюремный, мне с самого начала терять было нечего. Если у тебя с Белым что-то будет, я размозжу себе голову о дверной косяк…
   Легкий ветерок, доносящийся снизу, от дверей, летал и здесь – в белой бальной зале, приятно холодя обнаженные плечи женщин, их спины, лица. Алика в черном парадном платье, с прической, украшенной фиолетовыми цветами, с бриллиантовыми украшениями в ушах и на тонкой высокой шее, была сегодня удивительно хороша. Впрочем, и все остальное вокруг как бы соответствовало: и другие дамы – моложе и старше, и другие наряды – светлее, пышней и скромней, – все вместе было здесь удивительно прекрасным, согретым теплым светом тысяч свечей; и все-таки Анна была великолепнее всех.
   Большой операторский кран был укреплен среди всего этого великолепия, но и оператор – худощавый брюнет с печальными конногвардейскими усами, и его помощники, да и сам Горевой – по случаю бала сегодня в темном, не выступали контрастным диссонансом ко всему этому великолепию, но каким-то странным образом даже соответствовали ему.
   Вронский в ослепительно белом мундире подошел к Анне как раз за мгновение до того, как грянул вальс. Анна, наклонив голову, приняла его приглашение и грациозно положила руку ему на плечо. С осторожной почтительностью, будто боясь разбить нечто хрупкое, фарфоровое, Вронский сделал с ней первый круг, и тут, набрав мощь, оркестр грянул во всю силу, и, проплывая мимо оркестра, Анна с изумлением вдруг узнала в дирижере Артема, который осторожно и торжественно подмигнул ей. Артем был в пластроне и фраке. Он был как всегда великолепен, и, наверное, даже великолепнее всех, потому что все были артисты, а он – настоящий.
//-- * * * --//
   Алика в назначенное время пришла за анализом.
   – Я не знаю, хорошо это или плохо и зачем вам вообще все это нужно, но эти образцы – к сожалению ли, к радости – вообще не имеют никакого, даже отдаленного отношения друг к другу.
   Потрясенная Алика долго молчала, не в силах что-нибудь произнести.
   – А ошибка исключается? Может быть, какие-нибудь другие приметы? Может быть, посмотрим волосы? Или анализ крови?
   – Ничего более верного, чем то, что вы принесли, не существует. Ошибка тут исключается. Сто процентов того, что дело обстоит именно так, и никак иначе.
   Алика уронила голову в руки и обмякла. Доктор испугался было, что это обморок, – а она все так и сидела не шевелясь.

   Алика билась в истерическом припадке. Она то понимала, то не понимала, что кричит, и единственное, чего хотела, – это каким-нибудь чудом высвободиться из рук Горевого и удариться обо что-нибудь головой.
   – Я же знала, я еще двадцать лет назад знала, когда его первый раз увидела, что не вырвусь от него уже никогда! Я же знала, что эта его гнусная убежденность, что за деньги можно купить все и вся, прежде всего меня и касается! Я же знала, отчего мне все время с ним людей было стыдно – от этого, от этого, Петечка, только от этого. Но я убеждала себя и всех и щебетала что-то про любовь. Ах, как ты, Петенька, правильно сказал, что нельзя про нее говорить. Ни говорить, ни щебетать, ни песенки насвистывать. Наверное, моя любовь так и лежит на дне моря. Куда я сама его загнала. И как я смела утверждать, что Аня – его?! Но я клянусь тебе, Петя, – мне в голову другое никогда почему-то не приходило. А если бы я тогда про это знала – клянусь тебе, я нашла бы силы все кончить разом. Я же знала, что с этим стыдом мне до последней секунды жить нужно будет… И ничем стыда этого не заглушить. Я же знала, знала… А теперь что мне делать? И как мне жить?
   Горевой не отвечал, да и не мог ответить. Она с неожиданной силой рвалась из его рук неизвестно куда.
//-- * * * --//
   И толстый продюсер, и блондинистая его коллега здесь выглядели пришибленными. Сначала служитель долго вел их по дорожкам сада, и слева и справа проплывали мраморные скульптуры, затерявшись в расцветшей листве и цветах. Гравий поскрипывал под их шагами. Потом долго поднимались по лестнице. Войдя в старое дворцовое здание, они с удивлением подняли головы куда-то вверх. Высота потолков была как в храме, и где-то там высоко в нарисованных небесах, сидя на облаках, беседовали друг с другом небожители. Но рассматривать было некогда. Один служитель передал их другому, теперь уже ливрейному, и они двинулись длинной анфиладой дворцовых комнат. Справа были окна до пола и старый сад за ними. Слева – картины и зеркала. Поднялись по лестнице на второй этаж, новый ливрейный служитель раскрыл перед ними двери, и они прошли еще через несколько залов и вошли в большую приемную с колоннами. Здесь их ожидал Бабакин.
   – Господа, сейчас вас примет генеральный инвестор. Не будем терять время на никому не нужную и утомительную процедуру знакомств. Время шефа очень ограничено. Разумно просто его послушать и сделать правильные выводы. Спорить с ним не надо. Спорить с ним – это ссать против ветра. Надеюсь, я ясно выражаюсь? Прошу!
   Новые ливрейные слуги опять открыли перед ними двери. За дверями, между колонн, на фоне огромных окон располагался кабинет. В кабинете за огромным письменным столом сидел Кадыр Тихоев. Он и сейчас был в серой каракулевой папахе.
   – Присаживайтесь, – сказал Тихоев, не отрывая глаз от бумаг.
   Он подписал еще какой-то лист и переложил его из пачки в пачку. Поднял глаза.
   – Ничего приятного сообщить вам не могу, но и особо неприятного нет тоже. Как мы и предполагали, затеяв последнюю ревизию, все это городится, конечно же, ни для чего и никому. После давно и победительно прошедшей по миру сексуальной революции некие страдания некой пожилой кошелки по поводу последствий случайно поставленного ей пистона по меньшей мере нормальным людям будут все-таки смешны. Да и сама дама у нас вовсе не первой свежести, а дам второй свежести, как вы знаете, в этих делах не бывает. Но отчаиваться тоже не нужно – такое, что сейчас происходит, запуская фильм, мы тоже планировали. Сколько денег потрачено сейчас на картину?
   – Четырнадцать миллионов, – еле слышно произнесла продюсерша, – но без сцены бала.
   – А с балом сделайте двадцать. И все это мы определенным способом сольем. И все, что затратили, себе вернем. И даже с горкой. Существуют такие проверенные технологии.
   – Но… вся Россия… про этот замысел… знает… Она… ждет… – потрясенно прошептал продюсер.
   – Опять хорошо, – равнодушно заметил Тихоев, – заплатите толковым людям с именем, раскрутите пиар. Мол, если Толстой сегодня – то только высшей пробы. А тут, мол, не получилось. Не сбылось. Творческие ошибки. Никаких, разумеется, личных оскорблений или грязных скандалов – только забота о великой культуре. Прокричать хором на всю страну и замолчать тут же. Как будто бы никогда ничего и не было. И оно все само по себе скоро и забудется. Сколько процентов снято?
   – Да процентов семьдесят пять, наверно.
   – Ну поснимайте еще немного. Ну пусть для ровного счета будет восемьдесят. И весь материал – в Швейцарию. Но не сразу, а мелкими партиями, через разные страны и понемногу. Вот реквизиты банка, где он будет поначалу храниться. Вы лично получите все, что мы обещали вам в контракте. Ну, без прокатных процентов, разумеется. Веселей глядеть, друзья. Мы-то с вами поработали дружно, с пониманием, и довольны. А «Война и мир», согласитесь, роман совсем не хуже… Во всяком случае, в постановке сильно дороже. А что там по «Анне»-то снять осталось?
   – Павильоны и смерть под колесами, – ответила продюсерша.
   – Ну, павильон спокойно ломайте, там дело длинное. Расходы студии оплатите, а прискорбный финальчик – снимите. Пусть он у нас будет для сюжета. Пусть лежит. Может, когда-нибудь продадим эту чушь какому-нибудь никому не нужному музею. Вы здесь впервые? И как вам наш городок? Красиво? Понравилось?
   – Очень, – промолвил продюсер.
   – А знали бы вы, сколько мы его искали. Ну что ж, счастливо, прощайте…
   Тихоев проводил продюсеров до дверей и пожал им руки. Двери открылись и тут же затворились за ушедшими. Бабакин налил себе виски, бросил льда.
   – У нас прямо как в собесе при «совке» – расплатитесь, получите…
   – Не смей с утра напиваться, болван, – угрожающе произнес Тихоев. – Нам еще к Ольге двигать…
   – А где она? Я думал, она для приличия хоть в углу посидит.
   – В Копенгагене, на верфи.

   Обалдевшие продюсеры свернули к кафе. Заказали себе по кофе. Сначала ждали молча.
   – Я сейчас с ума сойду, если не пойму, что все это значит, – недоумевала продюсерша.
   – Чего тебе непонятно? Принято решение – слить продукт.
   – Как слить? Куда?
   – О боже мой, там сто способов, и один из самых сильных – это внезапно не получившаяся картина. Увидеть ее никому по понятным причинам нельзя, а потому и стоить она может сколько угодно… И если все с самого начала правильно застраховать…
   Принесли кофе.
   – Слушай, – почти перейдя на шепот, сказала продюсерша, – или у меня головное помрачение, или я этого главного откуда-то знаю. Где-то я его видела.
   – Знаешь, конечно. Он к нам приезжал. Инкогнито. Среди мотоциклетной охраны болтался. Это все Бабакина мотоциклетное ноу-хау. Он мне пьяненький в Питере все как-то рассказал. Дело в том, что начальник обожает мотоциклы. А Бабакин у них вообще вовсе не по кино, а по секьюрити. Охрана. Он давно голову ломал, как главных на улице спрятать. Вот и придумал, гаденыш, – всем вместе на одинаковых мотоциклах ездить. Зарядил дюжину мотоциклистов в одинаковых костюмах и в этих поганых шлемах. И в кого тут палить, если до ручки прижмет, – черт его знает…
   – Слушай, а может, он прав, этот член в камилавке? Может, вся эта их сегодняшняя чертовня действительно посильнее, чем все сто томов у Толстого?
//-- * * * --//
   Воронеж.
   Алика прошла через зал ожидания, вышла на площадь. Заглядывая в бумажку, нашла автобусную остановку. Здесь была конечная. Алика зашла в автобус и купила билет.

   Алика сидела у окна в битком набитом автобусе. Объявляли остановки. Названия – совсем как при ней еще: «Площадь Ленина», «Автозаводская», «Парк»… И лица людей, которые она с удивлением обнаружила рядом с собой, тоже были оттуда – из совкового ее детства: шапки с начесом, польские куртки, дешевые платки. «Бабы, горожане, трудящиеся, слесаря»… На остановке «Парк» Алика сошла. Прошла сквозь деревья, ориентируясь по указателям-стрелочкам. Ее стрелочка была – «Психбольница». Главное ее здание было в глубине парка.
   В регистратуре Алике сообщили, что Агнессе Крымовой – пациентке восьмой палаты – по условиям содержания свиданий не предусмотрено. Однако после того как Алика сунула в руки регистратору 500 рублей, все переменилось. Вышла докторша, принесла Алике огромные тапочки и предложила раздеться.
   Открыв дверь специальным ключиком, врач и Алика долго шли длинными коридорами, крашенными синей масляной краской. Врачиха то открывала, то закрывала двери своим кривым ключиком, наконец они пришли в какую-то комнату без окон, в которой стояла плевательница с немногими окурками, привинченный к полу диванчик и привинченный стул.
   – Подождите здесь, – докторша указала на диванчик.
   Алика послушно села. Докторша ушла, закрыв за собой дверь. Было тихо, и только кто-то где-то плакал.
//-- * * * --//
   – Вы где? – сыпала вопросами Аня. – О боже! А шляпу мою носите? Это сколько же туда лёту? Наверное, у вас в голове все перепуталось – где день, где ночь? Да нет, тут у меня безо всяких перелетов все перепуталось. Да нет, в Москве ее нет. Не знаю.
   В секунду собралась и вдруг в Воронеж поехала. Она там двадцать лет не была…
   – Что, вообще ничего не объяснила? – вопросами отвечал Артем. – К кому, зачем, почему? А когда, сказала, вернется? А когда, ты говоришь, у них с паровозом съемка? Это где? В Боровичах? Слушай, я опять телефон Горевого позабыл…
//-- * * * --//
   По коридору санитар вел под руку изможденную женщину в стареньком байковом халате и хлопающих по истертому кафельному полу тапках без задников. Санитар опять кривым ключиком открыл дверь. Они вошли в помещение, где ждала их Алика.
   – Вот, пожалуйста. Крымова Агнесса Степановна.
   Агнесса мутными слезящимися глазами осмотрела Алику, потом санитара, потом опять Алику и ничего не сказала. Санитар посадил Агнессу на отдельно стоящий стул.
   – Вы могли бы оставить нас одних? – спросила Алика.
   Санитар неуверенно пожал плечами и вышел.
   – Вы, наверное, не знаете, кто я. Вернее, знаете, конечно, но мы ведь не виделись никогда. Я пришла, чтобы… – Голос Алики сорвался, она поняла, что говорить дальше ей нечего, вернее – конечно же, есть чего, но она совсем не понимает, как. – Я пришла, чтобы сказать… вернее, нет. Чтобы просить у вас… Собственно, это, конечно, и глупо и нелепо до крайности, но если бы я не пришла к вам просить… простить меня… Хотя, конечно же, я знаю, что за такое, что случилось, не прощают, но все-таки не придя сюда я не смогла бы дальше жить.
   Агнесса горестно и согласно покачала головой, потом повернулась, очень внимательно еще раз оглядела Алику мутными своими глазами и, набрав в грудь воздуху, плюнула ей в лицо. Попала. И еще раз плюнула.
   – Сука, наконец-то ты нашлась, сука. Сколько раз я представляла себе эту сцену. Как меня выпустят и я тебя найду. Я только не думала, что ты такая отпетая сука, что еще и будешь просить прощения. Тебя за что простить, гадина? За то, что ты убила моего любимого великого человека? За то, что ты растоптала и выкинула на помойку всю мою жизнь? За то, что твоими стараниями вот уже скоро двадцать лет как я – идиотка? За это ты предлагаешь тебя простить? Я только могу молить Бога о том, чтобы ты как-нибудь страшно сдохла. Он услышит меня. Мы все вместе будем молиться – и я, и моя дочь.
   Агнесса с усилием поднялась со стула, опять долгим взглядом поглядела на Алику и, неожиданно легким движением бросившись к ней, схватила ее за горло и, повалив ее на пол, стала бить головой об истертый паркет. Сначала Алика не находила сил сопротивляться. Конечно же, ей хотелось крикнуть, позвать на помощь, но цепкие руки Агнессы надежно сжимали ее тонкую шею. Она по-прежнему одновременно душила Алику и тяжело била головой о паркет. Наконец Алика исхитрилась прокричать что-то нечленораздельное страшным голосом. Дверь немедленно открылась, сначала на них бросился санитар, а потом и доктор. Они тоже покатились по полу, и два здоровых мужика довольно долго не могли оторвать закоченевших Агнессиных рук от Аликиного горла.
//-- * * * --//
   На стапелях стояла белоснежная многопалубная яхта. Впрочем, яхтой можно было назвать ее с трудом. Скорее это был многопалубный легкий корабль с летящими в будущее линиями, сооружение двадцать первого века.
   Красивая белокурая женщина, превосходно одетая в летние легкие одежды, трижды расцеловала Тихоева.
   – Ты только посмотри, Кадырчик, какая красота получается, – щебетала Ольга, – я даже и предположить этого не могла. И все уже почти готово. Ну, какие-то там пустяки остались… Ну и еще название. На название время нужно. Бронзой лить – это время. Да еще на двух языках. А я так и не решила, как все-таки лучше – «Святая Ольга» или именем отца?.. И еще обязательно хочу, чтобы был Андреевский флаг. Оформление этих формальностей тоже, наверное, займет какое-то время. Государственная символика, то да се… Ну, это время, надеюсь, не длинное, пустяковое, но его тоже учесть надобно.

   Обедали.
   – Ой, сливайте вы эту галиматью, – говорила Ольга, – сливайте поскорее, и все правильно. И я результатами вполне довольна. Так на самом деле мной и было задумано. Чтобы каракатицу эту с ума свести. Над кошелкой этой старинной и так вся Россия смеется. Ну и хватит, ну и достаточно. Мы отсмеялись, теперь пусть она плачет. Мы ее этим сливом уж точно на говно изведем. Ты говоришь – почти все уже сняли? Ну и отлично! Ну и очень хорошо! Вот теперь все это и сливайте.
   – И потом, Оленька, – ласково отвечал Тихоев, – объективно – там действительно куча неполучившегося, нелепостей, ерунды… и эта странная Анна…
   – Да никакая она не странная. Именно та поганая кошелка, которая и была мне необходима. Так бы я и послушалась, чего хочет какой-то там Горевой. Еще, говоришь, ей под поезд нужно будет броситься? Ну и пусть бросается на здоровье. Чтобы было окончательно от чего с ума сойти.
   – Ну когда-нибудь ты мне расскажешь полностью всю эту таинственную историю?
   – Ты ее сам узнаешь. Все тайное раньше или позже становится явным. А пока не теряйте время – это дело тонкое, но небыстрое. Сливайте так, чтобы комар носа не подточил. Там, Кадырчик, в свое время весь фильм на тебя был оформлен? Отлично! Пусть опять это будет страшная рука Чечни! И мы опять на вас, бедненьких, все посписываем. Отлично, отлично! Все так, все так!
//-- * * * --//
   В синем кабинете Горевого на стенах по-прежнему не было места, не занятого фотографиями из снимаемого фильма. Толпились люди, занося что-то в комнату, потом приходили другие и тут же уносили то, что принесли первые. В соседнем закутке трое одновременно кричали что-то по телефону. Все кричали про разное.
   – Я всю Москву обзвонила, ну не знаю я, куда он подевался. Сидел-сидел и на глазах куда-то исчез, – сказала Лавренова Алике.
   – Но он мне очень нужен! Понимаешь, он мне просто необходим!
   – Ищу, видите, ищу. Есть один закуток, но они там никогда трубку не берут, потому что там ничего не слышно. Он в третьем просмотровом зале может быть. Там продюсеры тайно сцену бала смотрят.

   Алика шла абсолютно пустым коридором мимо огромных дверей павильонов, запираемых на огромные стальные винты. На дверях были написаны гигантские цифры – 2, 3, 4… Алика сначала хотела было потянуть дверь в зал, но потом прошла дальше и открыла дверь в аппаратную. В аппаратной стрекотал проектор. Алика заглянула в окошко.
   На экране блистал толстовский бал. Музыка гремела. К Алике подошел киномеханик.
   – Там Горевого нет? – поинтересовалась Алика.
   – Давайте спросим.
   Механик нажал кнопку на стене, включился переговорник.
   – Господин Горевой в зале?
   – Он был, но ушел, – ответил продюсер по громкой связи.
   Механик хотел выключить кнопку, но через переговорник музыка слышалась праздничнее, громче. Алика рукой показала, что переговорник выключать не надо, и продолжала смотреть из будки на экран.
   Под легким сквозняком, несущимся откуда-то снизу, взлетали легкие ткани, свет тысяч свечей отражался в эполетах, и Анна, с веточкой фиалок, вплетенных в черные как смоль волосы, была ослепительно хороша. А вот и оркестр, серебро труб, темное дерево флейт и фаготов, светлое – скрипок; и Артем в безупречно накрахмаленном пластроне и фраке. А вот и его тайное веселое подмигивание ей, Анне.
   – Убей меня, я их не понимаю, – удивлялся продюсер, – ты посмотри, красота какая… Посреди похабной этой нашей чернухи, погани всякой, отрезанных носов, показать такое – это же кинотеатры сломают!
   – Если бы знать… – покачала головой продюсерша. – Страна специфическая. Чего пиплу надо?
   Переговорник продолжал работать, и Алика продолжала слышать, что говорили с экрана и что – в зале.
   – И потом, – продолжала продюсерша, – как это – готовый павильон сломать?
   – Да это у них просто. Это у них быстро. Два дня, и готово. Как корова языком слизала. Никто ничего не строил, никто ничего не рисовал.
   – Но наш художник повесится. Он его полгода строил. От руки цветочками расписывал.
   – Про цветочки свои пусть забудет. Выкинет из головы.
   На экране снова показались кадры Анны. Теперь она продолжала свой разговор с Вронским, по-прежнему была то серьезна, то весела, но в темных глазах ее уже загорелся тот шальной блеск, который со стороны мог показаться светом бала, но Анна про него уже все знала, как знала и то, что весь этот свет – другой.
   – Про какую старую кошелку они все время говорят? – поинтересовался продюсер.
   – Ну, Анне у Толстого вроде двадцать пять лет…
   – О господи, кто это знает? Ну а Каренину всего сорок четыре, а про него весь роман талдычат – старик, старик, старик… Другое время, другие годы. Но ты погляди на нашу-то! Сам он, козел, драная чеченская кошелка. Что бы он понимал в наших колбасных обрезках! А туда же, судить, рядить лезет.
   – Чьи деньги – тот и царь. Но может быть, бросание под паровоз что-нибудь для них изменит? Это же ужас, наверное, как страшно будет…
   – Ни черта для них уже ничто не изменит. Они, гады, гайки перекусывают зубами, и это им до фонаря не страшно. Нам же ясно приказано – для сюжета снимаем бросание и все вместе сливаем к чертовой матери. Слить и забыть. Как будто бы ничего этого никогда и не было. И потом пьяный Бабакин мне вообще ужас что сообщил. Если даже и выдумал – то тоже ужас. Он говорит – деньги не тихоевские. Деньги какой-то тайной тихоевской бабы. А баба эта вроде бы дочь того мужика, которого наша когда-то в Ялте грохнула и за которого загремела. И все это не случайно. И все это так и задумано…
   Алика осторожно нажала пальцем кнопку связи и вышла в коридор. Теперь пустым коридором одиноко шла назад. Музыка бала продолжала греметь.
   – Ну вот, ясно, – сама себе шептала Алика, – теперь все мне ясно… И все это не случайно, а все это так и задумано… Слить и забыть… Слить и забыть… Слить и забыть…
//-- * * * --//
   – Пожалуйста, включи везде свет. – У Алики начиналась истерика. – Мне, знаешь, Петя, страшно. Меня трясет. Дай мне немедленно что-нибудь выпить. Я давно уже ничего не боялась. Даже тогда, двадцать лет назад, я знала, что я все переживу и все выдержу. Я всегда на место страха старалась поместить то, чем его в голове у себя заменить. И тогда, на суде, я знала, что чем бы суд тот ни кончился – я все время там буду читать. Я думала, буду все время читать и мне перестанет быть страшно. И даже когда оказалось, что там исчезли все книжки, но вот одна нашлась все-таки. И мне ее хватило, чтобы не было страшно ни тогда, ни в другие годы…
   – Ты с ума сошла! На, выпей. И прекрати сейчас же! Ты устала. Хочешь, давай я настою – мы продлим паузу. Улетай на неделю в Турцию. Там уже тепло. Или хочешь – на Кипр!
   – Нет такого места, куда от них можно улететь и стать самим собой… Они тебя везде найдут и сделают с тобой то, что считают нужным с тобой сделать.
   – Да о ком же ты, господи?
   – Я всех их не знаю, они меняются и путают следы. Они делают пластические операции и живут вечно.
   – Да кто же это? Кто?
   – Те, у кого над нами настоящая власть. А власть у тех, у которых наши деньги. И все они сцеплены, соединены. А мы – только мусор. Неужели ты не чувствуешь, как вокруг нас смыкаются какие-то жуткие круги?
   – Какие круги? Что ты мелешь? Все только-только налаживается. Мы снимем эту нехорошую сцену и тут же пойдем дальше.
   – Мы пойдем на свалку. Сами пойдем. Они для себя уже это решили.
   – Какая чушь! Кто может решить за меня, за тебя? За обыкновенных нормальных людей, которых тысячи и тысячи, в конце концов?
   – Петя, ты человек чистый и верующий. Но ты же не дурак, правда? Неужели ты не чувствуешь, как вокруг тебя смыкаются круги? Тебя же уже тоже нет! Они так решили. Ни тебя, ни меня. Но это еще можно было бы пережить. Иногда мне кажется, я даже знаю, как можно было бы в этой ситуации помочь. И тебе, и мне. Но они никогда никому ничего не прощают…
   – Слушай, в таком состоянии работать нельзя. Нужно отдыхать или даже к доктору.
   – Нет, Петенька, таких докторов. И опереться мне не на что. Родная дочь – и та меня ненавидит. Ей тоже нужна ее личная, только ей принадлежащая собственность. А мне-то было показалось… Но мне за себя не страшно. Хотя смерти страшно, и страшно за тех, кто еще только собирается тут жить…
//-- * * * --//
   Алика в костюме Анны, Артем и Аня играли в подкидного дурачка, устроившись на станционной скамье. Аня сидела напротив на реквизитном чемодане.
   – А мы давай так сделаем! А мы на это вот так! А мы еще раз так и так! Аня, скидывай туза, и мама опять в дурах.
   Смешали карты. Мимо рабочие несли две куклы в человеческий рост.
   – Что это? – спросил Артем.
   – Это вы, Алика Алексеевна, – ответил рабочий, – вас под колеса сегодня кидать будут.
   – Бог ты мой, какой кошмар! А почему меня две?
   – На два дубля.
   – Всего два дубля будет?
   – Да нет, – пояснил рабочий, – еще на всякий случай спецкукла есть. Бессмертная. Ее Петр Вадимович сейчас притащит. Той на сколько хочешь дублей хватит. Там резина специального состава. Нерасчленяемая. В случае чего мы ее переоденем и опять снова…
   – Какие все-таки вы кошмары рассказываете. Хорошо, что не на ночь. Давайте пока еще партию раскинем? Артем, Аня, как-то инстинктивно за тебя сегодня играет. Я все время почему-то чувствую, что вы вдвоем против меня.
   – Потому что ты сильнее нас обоих, – согласилась с матерью Аня, – ты опытный турнирный боец. Ты тертый производственный калач.
   – Это я-то сильнее? Ну вы, Артем, раз уж так у вас получается за Аню горой стоять, не изменяйте себе. Так и играйте дальше, всегда на стороне Ани. Ну что тут у нас в конце-то концов получается? Черви козыри.
   Пока Алика говорила, она сдала по новой. Мимо шел Петр Вадимович с третьей куклой в руках. Он остановился возле игроков.
   – Ты все-таки странное существо, Алика. Через какой-нибудь час тебе играть одну из труднейших сцен в мировой драме. И вместо того чтобы сосредоточиться, ты сидишь и дуешься в подкидного дурака. Ты хочешь выиграть?
   – Нет, Петечка, никак не получается. Они меня раздевают. Но ты не волнуйся, сейчас паровоз придет, я тут же карты брошу и стану собираться…
   – Вот, паровоз уже идет, – а ты давай действительно заканчивай, иди на точку. Мы сначала технически порепетируем, потом грим подправим, потом весь этот ужас снимем, а уже потом станем снимать твои подходы туда. Так нам по свету лучше и потом, видишь, торопиться надо. – Горевой мотнул головой в сторону горизонта. – По-моему, к вечеру будет дождь.
   От горизонта вверх действительно шла тяжелая темно-сизая туча. Впрочем, сказать «шла» было бы неверно. Она уже скорее стояла над ним, словно бы решая, куда ей – сюда, к ним, или куда-то за горизонт. Горевой тоже ушел, и буквально через несколько секунд они услышали тяжелые вздохи паровоза. Старый паровоз сдавал задом, пуская по сторонам пышные клубы пара. Паровоз тащил за собой цепочку товарных вагонов и несколько платформ. Паровоз еще раз тяжело вздохнул, и все они исчезли в последнем клубе пара.
   Потом Алика привычно сидела в полотняном кресле, вытянув вперед ноги. Рядом стоял гримерный столик в зеркалах с множеством приспособлений и разных баночек. Алику гримировали. Мимо проходил кто-то из ассистентов, и Алика попросила его найти Горевого. Подошел Горевой, Алика поманила его пальцем. Он наклонился.
   – Придумай что-нибудь, Петя, чтобы Аньку отсюда сегодня отправить, – прошептала Алика Горевому на ухо. – Я не хочу, чтобы она смотрела, как вы со мной будете сегодня проделывать все эти ужасы.
   – А что тут придумаешь?
   – Ну, отправь ее в гостиницу. Скажи, что для нее срочная почта из Москвы. Мол, тебе звонили. Ты же умный…
   – Ты же знаешь, как я врать не люблю… – вздохнув, сказал Горевой.
   Паровоз вздохнул опять, и эта картина тоже исчезла в тумане выпущенного пара.
   Когда подошла Аня, гример как раз укладывал Алике тон на веки и она не могла раскрыть глаз. Аня наклонилась, поцеловала ее в ухо.
   – Я быстро, туда-сюда. Петечка какую-то тетрадь своих записей забыл, и ее из Москвы прислали, почему-то на мое имя. Я быстро…
   Алика ничего не ответила, только подняла руку и на секунду обняла Аню за шею. Аня еще раз поцеловала мать и побежала к концу платформы мимо паровоза. Паровоз еще раз фыкнул, и все опять исчезло.
   Когда облако пара растворилось, получилось как-то так, что все люди исчезли и Алика осталась одна. Она стояла посередине перрона и тупо разглядывала паровоз. Паровоз вдруг показался ей огромным железным живым существом с немыслимой ишемической одышкой. В окошке паровоза показался машинист в форменной куртке и фуражке. Он облокотился на подоконник паровозного окна, отер себе руки ветошью, с интересом глядя на Алику. В это время к ней подбежал Горевой.
   – Как хорошо, что ты одна. Никогда перед съемкой по-человечески поговорить не удается. Главное, чтобы ничто ничего не предвещало. Ну, настроение дрянь. Ну, вокруг одни ужасы и страхи. Одни настоящие, другие – созданные ей самой. Но у зрителя должно быть чувство, что ничего не решено, что она думает, что ей дальше делать. Дойдет до перехода и встанет на колени перед рельсами. А поезд уже идет. Мы с другой стороны, а она стоит на коленях и смотрит на колеса. И крестится. И лицо, понимаешь, не выражает ничего, никакой ни к чему готовности. И следующее мгновение – как удар молнии. Понимаешь? Ну ты же умница! Ты все понимаешь.
   Алика опустилась перед Горевым на колени, подняла голову.
   – Так?
   – Да. И не проседай, с ровной спиной.
   – Хорошо.
   Она вдруг обхватила Горевого руками за ноги и поцеловала его в коленную чашечку.
   – Слушай, как хорошо все-таки, что я тебя встретила.
   – Это ты к чему?
   – Да я так…
   – Ну, тогда с Богом! Пошли!
   Горевой помог Алике подняться с колен и, приобняв за талию, пошел с ней к дальнему краю платформы. Паровоз гуднул, со страшным шумом провертел колесами по рельсам, не сдвигаясь с места.
   – Мы чуть вперед подадим, чтобы уже быть готовыми! – кричал машинист.
   И паровозный пар снова все скрыл.

   На месте перекрещения путей стояла старенькая, еще ручная, стрелка. Вокруг нее, как и вообще вокруг путей здесь, проросла весенняя трава. Ухватив стрелку за поручень, что-то с ней делал низенький человек, почти карлик, тоже в железнодорожной форме и в фуражке. На скрещении путей рабочие только-только врыли куст, за кустом укрылся от камеры ассистент, а вокруг него были уложены, как снаряды, три куклы несчастной Анны. Две камеры, тележка с рельсами, маленький кран – все это стояло от рельс по другую сторону. Под колени Алике подстелили несколько рваненьких одеял. Алика, как учил ее Горевой, стояла на коленях и смотрела в сторону камеры. От камеры к ней время от времени через рельсы перебегали помощники оператора с рулеткой в руках. Что-то мерили, убегали, опять прибегали, мерили опять. В траве рядышком, спиной к съемочной группе сидел Артем.
   – Странный все-таки у вас труд, – сказал Артем Алике. – Сто человек народу, все кричат что-то, как же вы в этом бедламе внутренне собираетесь?
   – Артем Александрович! – крикнул Горевой через рельсы. – Давайте решайте – туда или сюда. Сейчас поезд пойдет.
   – Хорошенькое предложение, – продолжал Артем. – Туда, конечно, туда… А все-таки, вот сейчас поезд пойдет, о чем вы думаете?
   – Я думаю о том, что как хорошо все-таки, что мы познакомились.
   Она взяла руку Артема и поцеловала ее в синюю вену.
   – Вы что?
   – Идите, идите… Сейчас действительно поезд пойдет. И вам где-нибудь под кустом лежать придется.
   Артем перешел через рельсы и стал глядеть на нее с той стороны.
   – Все всё поняли?! – кричал Горевой страшным голосом. – Репетировать не будем, повторяю последний раз! Пускаем поезд, первый вагон перекрывает Анну, включаем камеру, команда «начали!». Когда видим колеса второго вагона, Анна крестится, опускает голову, я кричу: «Пошла!» Одновременно Анна подается корпусом к рельсам и под рельсы влетает кукла. Анна ложится на землю, и там уже как получится – до команды «стоп!». Ну что, ты готова?
   Алика согласно опустила голову. «Паровоз!» – тут же закричал кто-то сумасшедшим голосом. Паровоз свистнул и сразу двинулся. Через какие-то секунды Алика увидела перед собой колеса первого вагона, а там, за колесами, дальше, она различала и кран, и камеру, и Петю, и Артема. А вот и второй вагон. Алика перекрестилась, услышала вопль – «пошел!» – и, подавшись корпусом к рельсам, ничком упала под насыпь и уже не видела, как куклу в ее платье мотало и трепало колесами под вагонами. Потом закричали «стоп!» и «назад!», поезд со страшным скрипом затормозил, опять брякнули сцепки, вагоны пошли назад…
   – Шикарно, шикарно, – восхищался Горевой по ту сторону рельс, – просто грандиозно.
   И Артем – она видела – в восторге бьет в ладоши и показывает ей большие пальцы.
   – Все на места, – распоряжался Горевой, – все по точкам! Контрольный второй дубль. Сделайте все то же самое. И мне от вас ничего больше не нужно будет. Только не вошкаемся сейчас, все получается. Быстро, быстро! Все готово теперь. Пошел! Поезд пошел!
   И поезд уже увереннее и быстрее двинулся опять, и опять Алика повторила все с четкостью автомата, и кукла упала в кадр, и снова, как и в первый раз, все получилось, и опять все прыгали от восторга и что-то вокруг кричали.
   – Все! Все! Достаточно! Снято! Снято!
   – Петя, ты меня слышишь? – крикнула Алика. – Давай, Петя, еще дублик сделаем! Ну глупо же, что третья кукла пропадает. Давай! Всё уже на мази, прошу тебя. Мой личный актерский дубль. Не жмоться, давай.
   – Ну, бог с ним. Давай. Пошел паровоз на точку!
   Поезд, влекомый пыхтящим паровозом, уже привычно дал задний ход и остановился там, где должен был встать. Опять закричали: «Поезд, давай!» – и поезд пошел, и Алика увидела колеса первого вагона и услышала крик «начали!», а потом на нее пошел второй вагон, и Горевой вовремя истошно прокричал: «Пошел!» В этот раз Алика увидела, как под колеса влетела кукла, и как зацепилось за что-то кукольное платье, и куклу стало колотить и кидать из стороны в сторону. И тут Алика перекрестилась еще раз и, ужаснувшись тому, что делает, легко оттолкнулась коленями от земли.
   – Господи, прости мне все, – прошептала Алика.
   Тут же она захотела подняться, откинуться назад; но что-то огромное неумолимо толкнуло ее в голову и потащило за собой. «А свет, при котором она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнул на мгновение более ярко, чем когда-то, осветил ей все, что прежде было во мраке, и вдруг стал меркнуть и навсегда потух».
   Никто ничего не понял, поезд проехал мимо и встал неподалеку. Кто первым закричал страшным криком, сообразив, что´ на самом деле произошло, – было неизвестно. Потом кричали уже все и бессмысленно туда-сюда ползали по насыпи, а кто-то звал: «Врача, врача!» Еще кто-то истошно кричал: «Всем в сторону, милицию, милицию!» А огромная черная туча, которая все это время медленно ползла от горизонта, наконец настигла их. И тут со страшным треском разразился гром. Кто-то в ужасе сообразил: «Брезент, несите брезент!» Первый порыв грозового ветра положил и поднял траву, второй – уже ураганный – пронес над ними какие-то обрывки бумаг, пыль. Артем, в сущности так и не понимая, что тут происходит, уцепился за один угол огромного брезента, который они растянули над тем, что еще недавно было Аликой, и в брезент тут же со стуком ударились первые полные капли. Дождь лил на брезент, на них самих, на открытую камеру и на кран, но никто ничего не делал для того, чтобы укрыться самому или как-то укрыть технику. Все, оцепенев, стояли, уперевшись глазами в маленький кусочек сухой земли под брезентом.
   Артем, услышав новый удар грома где-то за плечами у себя, чуть повернул взгляд и увидел, как от стрелки, слегка покачиваясь в воздухе, отплывает наверх в небо та ротонда, которую они с Аней видели тогда в Бологом. Он без труда различил и графа Толстого, который держал в руках широкополую летнюю шляпу. Другой рукой граф обнимал за плечи Алику, а дыркоголовые светящиеся человечки стояли позади, где-то в стороне, никому не мешая. Последним впрыгнул на помост ротонды маленький стрелочник, и сама ротонда, будто освободившись от каких-то невидимых пут, приподнялась и, медленно облетев их всех, стала удаляться, удаляться и уходить вверх и там вскоре растворилась.
//-- * * * --//
   Играл российский гимн. Над белоснежной Ольгиной яхтой развевался Андреевский флаг. Гостей была тысяча, присутствовал посол России и военный атташе. Послы и военные атташе других стран тоже не погнушались красивой торжественной церемонией. Счастливая Ольга, ударив бутылкой шампанского в борт (бутылка рассыпалась, как по заказу), взмахнула рукой, и красавица яхта скользнула в воду, подняв в воздух миллионы светящихся брызг. Потом с кормы яхты упало вниз белое полотнище, и все смогли прочитать двуязычное название – «Андрей Крымов».
   – Вот и все. Вот и все завершилось и окончательно встало на место, – не скрывая восторга, произнесла Ольга.
   Кадыр Тихоев в длиннополом модном плаще и папахе хлопал со всеми, а иногда и громче всех.
   – Оля, а почему ты не позвала мать? – прошептал Кадыр Ольге на ухо.
   Не убирая улыбку с уст, Ольга ответила:
   – Пусть сидит там, где сидит. Она сама во всем виновата. За ней ходит несчастье…

   P. S.
   Бабакин, в белоснежном капитанском костюме и адмиральской фуражке с золотыми позументами, через несколько ступенек взбегал по лестницам барражирующего в океане «Крымова». В руках его была груда газет. Он пробежал прихожую и секретарскую, ворвался прямо в хозяйскую спальню. На широкой постели в белоснежных простынях лежали Ольга и Кадыр. Кадыр был голым, но в папахе.
   – Куда же ты, болван, опять прешься без стука?! – заорал Кадыр. – Ты, наверное, уже пьян?
   – Стоп машина! Стоп машина, задний ход! – не обращал на него внимания Бабакин. – А вот что нам передали с водой и провиантом.
   Он вывалил перед их постелью груду свежих газет.
   – Кирдык, Кадыр. Всему полный кирдык. И Анне.
   – Какой кирдык? Какой Анне?
   – Кирдык Карениной Анне! Наша кошелка натурально кинулась под паровоз. Понимаешь? Страна в шоке!
   Стали торопливо шелестеть газетами, туда-сюда раскидывая листы. Бабакин продолжал:
   – Но я думаю, нас-то не потянут? Зачем, почему, кому пришло в голову все это слить?
   Да мало ли… Но все-таки береженого Бог бережет. Может быть, предпринять что-нибудь нужно? Это же Россия! Тут нет ничего любимее внезапно ушедших. А особенно – кто только-только…
   – Какой слив? – раздраженно воскликнула Ольга. – Вы что, ошизели? Вот теперь-то немедленно, совершенно немедленно все восстановить! Заплатить всем, кому надо, особенно тем, кому заказан был слив. Вломить в рекламу по самое некуда! Вы понимаете, какое это бабло? Какое это живое, метущееся бабло? Вы понимаете, что в кинотеатрах сейчас будет?!

Сорок дней

   Аня и Артем раздевались в подвале Шнура. Артем снял долгополый плащ и Анину шляпу с отвисшими полями. Артем вытащил из кармана бумажный сверток.
   – На. Ты просила. Тут тридцать.
   – Спасибо, – поблагодарила Аня. – Я отдам. Петя сейчас за «Анну» получит, и я отдам. А то дома, понимаешь, почти ничего из денег не было. Ты извини, мы со Шнуром и Петей думали-думали, где и с кем, и решили здесь и с тобой.
   – Спасибо.
   Аня была похожа на себя и не похожа.
   Нельзя сказать, чтобы она так уж резко изменилась или вдруг взяла и постарела, но чем-то неуловимым вдруг стала очень похожа на мать. Тем более что была сейчас в черных материнских очках. Аня с Артемом долгими закутками прошли на кухню. На кухне Шнур строгал лимон, сыпал соль в блюдечко. Разливал. Рядом сидели Петр Горевой и Аделаида.
   – Ну давайте, светлой памяти, не чокаясь, – сказал Шнур.
   Выпили. Посидели молча.
   – А давайте еще раз, и тоже светлой памяти, и опять не чокаясь? – попросила Аня.
   Выпили по второй. Слизнули соли, перекорежились от лимона.
   – Мы тебя не напрягаем? – поинтересовалась Аня.
   – Наоборот, мне очень нормально с вами. Ничего говорить не надо.
   – Тогда пойдем в прихожую, у Пети там в авоське заказ…
   Взяли текилы и пошли в прихожую. Аня достала из пакета газетный сверток.
   – Вот. Петя еле нашел контору, где такое делают. Восемь миллиметров никто не берет.
   Прошли в ту комнату, где пианино. Шнур развернул пакет. На пластмассовой бобине было намотано много восьмимиллиметровой пленки.
   – Смотри-ка ты, фирма! – удивился Шнур. – ГДР! И бобина та.
   Принесли проектор. Шнур дал Артему китайский фонарик. Артем светил, Шнур запихивал пленку в фильмоканал. Потом потушил свет.
   – Давайте сегодня моя спина будет, ладно? – попросила Аня. – Ты, Ада, не обижайся.
   Аня сняла с себя свитер и села на стул спиной к ним. Шнур пустил мотор проектора. Стрекот проектора в тишине казался очень громким. На светлой коже Аниной спины, сменяя друг друга, вразнобой пошли Аликины черно-белые кадры из «Анны». Сейчас особенно было видно, как от природы похожи они были – мать и дочь. И все же в выражении лица матери, в смене этих трудноуловимых и труднообъяснимых ее внутренних состояний была какая-то особенная, отдельная именно ее жизнь, особенная именно ее тайна. Вдруг в темноте послышались из ниоткуда гитарные звуки, а потом и голос Аделаиды. Послышались и слова, которые произнести могла только она. Длилось все это недолго – может быть, одно только четверостишие было или даже одна строка, а потом и голос, и гитара стихли, а проектор все стрекотал. Аня сидела неподвижно и смотрела в кромешную тьму. Потом лента кончилась, а проектор они так и не выключили.
   Потом Шнур спросил у Ани:
   – Ты теперь чего делать будешь?
   – Мне одно дело здесь доделать надо, а потом я в Мюнхен поеду. Я там училась. И Петю, наверное, заберу.
//-- * * * --//
   Тихоев, пройдя через несколько залов, лестниц и переходов, добрался до кабинета Ольги. Ольга сидела за секретером, перебирая бумаги. Была в очках. Ничего не говоря, Тихоев положил перед Ольгой пухлый газетный сверток.
   – Что это? – спросила Ольга.
   – Это тридцать тысяч. Их заплатила Бабакину неутешная кошелкина дочь. За твою голову, дорогая…
   – А откуда у тебя эти деньги?
   – Сам Бабакин и передал. В знак личного геройства и преданности. Козел.
   Ольга сняла очки, внимательно поглядела на Тихоева.
   – Он что, их у нее взял?
   – Как видишь.
   – А не кажется тебе, что все это уже слишком? И круглосуточное пьянство, и идиотские мотоциклы, и переговоры черт знает с кем о судьбе моей головы, и даже, вот видишь, деньги в результате этих милых переговоров.
   – Да, мне кажется…
   – Ты забери газету и попроси своих разобраться, но очень чисто попроси разобраться. По первому классу. Чтобы концы в темную-темную воду. Так, как ты умеешь. А сестричка моя, значит, оказалась дурой? Она что, не понимает, с кем связывается?
   – Может быть, и с ней разобраться? Уже разом? Разобраться с ними со всеми и забыть?
   – Не торопи меня. Я подумаю. Все-таки – сводная, но сестра…
//-- * * * --//
   Ранним утром, едва видные сквозь деревья, по площади мчались бабакинские мотоциклисты. Как обычно – на черных мотоциклах, сами в черном и в черных наглухо закрытых шлемах. В центре кадра будто бы сам по себе образовался прицельный крест. А они продолжали нестись. Крест проследовал от шлема к шлему, потом вперед, через два шлема, а потом на один назад. Выстрел был почти не слышен. Мотоцикл накренился и, упав боком, прокатился по брусчатке, таща за собой всадника. Раздался визг тормозов, кто-то крикнул, мотоциклы сбились в кучу, отделив ото всех упавшего. Кто-то подошел, стащил шлем.
   Бабакину снесло полчерепа. Тихоев смотрел издалека. Кто-то включил сирену, одну, потом две…
//-- * * * --//
   В классе напротив друг друга стояли два «Стенвея». За одним из них сидела Аня. Аня, бесстрастно глядя перед собой, бесстрастно играла Гайдна. За окнами класса была густая зелень. Петр Горевой сидел тут же на диване и тоже бесстрастно читал немецкие газеты, а прочитав лист, просто опускал руку, и лист падал. В дверь постучали; не прекращая играть, Аня разрешила войти. В дверь двое вкатили большую машину, моющую каменные полы. Вкатившие извинились и двинулись по полу за едва гудящей машиной, оставлявшей за собой чистый мокрый след. Аня играть не переставала. Аня не почувствовала, когда машина подъехала к ее роялю совсем близко. Она только увидела на мгновение лица уборщиков, закрытые чем-то черным. Один стальной хваткой схватил ее руки над клавиатурой, другой трижды ударил крышкой по пальцам. Боль была непереносимой, и Аня свалилась со стула, упала рядом с педалями под рояль. Горевой не сразу понял, что произошло, а когда что-то сообразил, то почему-то вскочил на диван, пытаясь крикнуть, но горло перехватило, и именно в этот миг второй уборщик несколько раз ударил его ножом в живот и в грудь. Кровь хлынула сразу, превратив белый костюм Горевого в грязно-красную тряпку. Он свалился на пол, Ане заткнули кляпом рот. Пальцы ее рук превратились в кожаные чехольчики, набитые ломаными костями. Уборщики выкатили машину из класса в коридор, потом достали из замочной скважины ключ, вставленный туда с обратной стороны, не суетясь, закрыли класс. Покатили по-прежнему гудящую машину вдаль по коридору, оставляя за собой чистый след. На повороте машину бросили и исчезли. Некоторое время машина каталась по полу сама.
//-- * * * --//
   Аня и Артем долго шли какими-то гудящими, набитыми народом подземными переходами, напоминающими туннели метрополитена, где люди шли и туда и оттуда; кто куда идет и где что гудит – понять невозможно было. Анины руки были в гипсе и, крестом сложенные на груди, были подвязаны к шее. Артем шел в том самом белом плаще и в подаренной Аней шляпе.
   Темная дыра огромного зрительного зала дышала присутствием тысяч людей. Они смеялись, выли, кричали, пели, и все тысячи заодно. Шнур и его команда были на сцене.
   Сначала Аня и Артем стояли за кулисами. Слушали. Они стояли как бы близко от Шнура, но когда прожектора направлялись в сторону зала, они вдруг так же близко, как его, видели и эти тысячи и даже видели выражение их глаз, направленных на Шнура, и в глазах этих жила какая-то странная надежда и не отчетливое, но сильное желание сейчас вдруг взять и Шнуру навсегда поверить. Какая-то прежняя песня кончилась под те же вой и крики, а новая началась.

     Руки-ноги дэнс, голова бум-бум-бам.
     Мои мозги похожи на кусок бабл-гам.
     Можно же так, но лучше ускориться.
     Я лично бухаю, а кто-то колется.

   И все вместе – и те, кто на сцене, и те, кто в зале, грянули:

     Мне бы, мне бы, мне бы в небо,
     Здесь я был, а там я не был.
     Мне бы, мне бы, мне бы в небо,
     Здесь я был, а там я не был.

   Артем вдруг почувствовал и обнаружил за этими никогда не слышанными и как бы бессмысленными даже словами какой-то новый смысл и новую музыку, сложно связанную с его музыкой, старой. Многоголосый единый вой на сцене и в зале – «мне бы в небо» —
   Артем почувствовал это – не имел ничего общего с жалким и позорным инстинктом слабых и дураков примыкать к толпе и орать вместе с ней то, что орет она. Наоборот, сейчас и здесь это был как бы многоголосый крик отдельных околпаченных людей, на глазах обретающих какую-то, пусть даже призрачную, надежду вдруг перестать быть строительным мусором для забав всякого богатенького говна и, в соответствии с замыслом Господа, начать наконец жить самим по себе, по собственной совести и душе.

     Новые районы, дома как коробки,
     Хочешь жить – набивай кулаки.
     Кто-то жрет таблетки, а кто-то колется.
     Я лично бухаю, но могу ускориться.

   Артем наклонился к уху Ани и прокричал:
   – Я пойду к ним схожу. Ты тут стой, я ненадолго схожу. Я нормально на клавишных и на бас-гитаре…
   Артем, не снимая ни шляпы, ни плаща, во время проигрыша вышел на сцену, подошел к Шнуру, прокричал ему что-то на ухо, потом оба они подошли к клавишнику и с двух сторон прокричали ему что-то в ухо.
   Клавишник передал Артему инструмент. Артем потихоньку попал в лад, а попав, сразу осмелел и, виртуозно ввинтившись в мелодию, обрадовался своему новому смелому счастью быть с этой незнакомой молодой толпой заодно. Пусть даже ненадолго и даже только сейчас. Зал же, прослушав Артемово соло, которое музыканты по-братски дали ему исполнить, одобрительно засвистел, потом закричал, потом завыл, и Шнур с трудом поймал любимый свой последний стих.

     Мне бы, мне бы, мне бы в небо,
     Здесь я был, а там я не был.
     Мне бы, мне бы, мне бы в небо,
     Здесь я был, а там я не был.

   Аня со скрещенными на груди изуродованными руками глядела на все это со стороны, и лицо ее ничего не выражало. Ей предстояло жить тут дальше.

Создатели

   Режиссер
   Сергей Соловьев

   Продюсеры
   Сергей Соловьев
   Олег Урушев

   Сценарий
   Сергей Соловьев

   Главный оператор
   Юрий Клименко

   Главный художник
   Сергей Иванов

   Композиторы
   Игорь Райхельсон
   Сергей Шнуров
   Анна Соловьева
   Энри Лолашвили

   Производство
   Компания «Cinema-Line»
   Кинокомпания «Югра фильм»
   Студия «Соливс»
   Министерство культуры
   Российской Федерации

   Исполнители
   Татьяна Друбич
   Сергей Маковецкий
   Анна Соловьева
   Юрий Башмет
   Сергей Шнуров
   Сергей Бугаев по прозвищу АФРИКА
   Екатерина Волкова
   Юрий Шумило
   Александр Баширов
   Олеся Судзиловская
   Стас Барецкий
   Игорь Письменный
   Марина Орлова
   Леонид Ворон
   Михаил Шулейкин
   Инна Капнулина
   Светлана Тормахова
   Владимир Федоров
   Алексей Телеш
   Мария Сурова

Сергей Александрович Соловьев АССА и 2-АССА-2

АССА

Сон № 1

Сон Бананана № 2

Создатели

2-АССА-2

Сорок дней

Создатели

Сергей Александрович Соловьев
АССА и 2-АССА-2