Александр Гофштейн
Опыты литературной инженерии. Книга 3

Почти съеденные заживо

   Северо-западный склон горы Кёль-Баши сверху вниз перечеркивает глубокая щель в форме молнии. Къаранъы-кулак – «темная балка» по-карачаевски. К подножью горы и началу балки можно выйти через лес, заранее определив азимут по компасу, так как троп к балке в лесу нет. Гора стоит на окраине города Теберда, который славится курортами, базами отдыха и транзитным шоссе в Домбай. По дороге, особенно в выходные дни, нескончаемой лентой тянутся яркие автобусы с туристами и легковые машины с ценителями горных пейзажей. Жизнь в Теберде бьет ключом. А в балке, в пятистах метрах от шоссе, – гробовая тишина. Лес, как подушка, гасит все звуки, неприветливая крутизна каменных склонов отпугивает любителей прогулок. Альпинисты предпочитают более логичные маршруты восхождения. Местные жители не нашли тут ни сенокосов, ни пастбищ. Темное, неуютное место.
   В восхождении принимало участие три индивидуума. Каждый со своим характером, интересами и запасом мужества. Но всем троим не занимать тяги к приключениям и открытиям. Когда со всей очевидностью стало известно, что по Къаранъы-кулак восхождений на гору отродясь не было, немедленно возникло желание такое восхождение совершить. На это отважились двое из троицы. Третьего взяли с собой из солидарности. Да он и сам был не против. Последний из троицы, жесткошерстый фокстерьер Йети, далеко не промах.
   Нижнюю треть балки прошли на вдохновении, благо маршрут пролегал где по траве, где по некрутым скалам. Первым препятствием стал невзрачный водопадик, окруженный мокрыми, почти вертикальными десятиметровыми плитами. Из щелей торчал влажный мох, узкие каменные полочки поросли предательскими пучками сочной травы, так что лазанье на этом этапе двоим из троих удовольствия не доставило. Третий ехал в рюкзаке на спине у первого и не выказывал особой тревоги по поводу технических сложностей.
   До середины балки добрались через час с небольшим. Двое сели передохнуть, а третий обнаружил на уступе выше по склону пару диких коз. Козы с изумлением разглядывали третьего и переговаривались друг с другом на жужжащем языке, напоминающем звук работающей электробритвы.
   Скорее всего, третий без перевода понял диалог, страшно оскорбился и помчался вверх по склону быстрее пули, хотя крутизна была приличной. Еще минут пять-семь первый и второй слышали удаляющийся вниз по склону азартный лай, так как коварные козы не стали убегать вверх, а поскакали вниз, что было, по их мнению, логичнее.
   – Все, пропала собака, – горестно вздохнул первый. – Там, ниже, помните, мы проходили скальные сбросы. Разобьется, бедняга. На склоне не затормозишь.
   – Хороший был пес, – печально подтвердил второй. – Главное, верный. Поперся за хозяином в совершенно гиблое предприятие. Во мне почему-то зреет чувство, что вы домой вернетесь один. А меня тоже ждет судьба Йети.
   Двое еще раз посмотрели вниз, в сторону молчаливого леса. Потом повернулись, связались веревкой и продолжили маршрут. Скалы пошли круче, без страховки лезть становилось опасно. Темная балка полностью оправдывала свое название: в узкой прорези склона было сумрачно, холодно и сыро.
   В верхней части, после второго изгиба «молнии», балка внезапно расширилась, раскрылась, как книга, снова появилась трава и даже пологие площадки с мелким гранитным крошевом. Необходимость в веревке отпала. Двое развязались, и расстроенный первый стал в одиночку быстро подниматься по склону. А второй остался отдыхать на подходящей площадке.
   Первый вышел на седловину между главной и более низкой вершиной, присел на камень и впервые на этом участке восхождения посмотрел вниз. Лес в глубине долины уже затянулся голубой дымкой, а напарник, сильно отставший, был едва различим на фоне темно-серых скал.
   От самого леса из неимоверной дали вдруг слабо послышался собачий лай. Первый вскочил на ноги и обомлел от изумления и радости: вверх по склону где бежал, где отчаянно карабкался его четвероногий друг! Пес уже обогнал второго, остолбеневшего от неожиданности, и продолжил царапаться вверх, иногда даже соскальзывая по гладким плитам. Последние метры к хозяину он уже едва полз, свесив язык до земли и глядя вверх умоляющими глазами: «Не бросай меня, пожалуйста, не бросай!»
   Первый бросился вниз по склону, навстречу другу, поднял его на руки, прижал к себе и начал тискать бедного фокса, едва не плача от умиления. Короткохвостый устало лизнул хозяина в ухо и обмяк, блаженно отдавшись заслуженному отдыху на родных руках, как в колыбели.
   Потом первый и третий основательно отдохнули, слегка перекусили и запили водой из армейской фляжки и, не дожидаясь медленно поднимавшегося второго, пошли на вершину. Нашли тур с запиской, оставили письменное свидетельство своего пребывания на горе и снова спустились на седловину. Тут как раз подошел второй. Первого ему разглядывать было незачем – и так давно знакомы, но на третьего второй смотрел с нескрываемым восхищением!
   Отдышавшись, второй выразил желание тоже подняться на вершину: зачем же, собственно, сюда карабкались? Первый и третий дали молчаливое согласие и остались дремать на седловине, подставив кто лицо, кто морду высоко стоящему солнцу.
   С вершины возвратился второй и признался, что сделал с удобного ракурса весьма удачный снимок дрыхнущих коллег. Потом между ними возник такой диалог:
   Первый:
   – Я думаю, что нет смысла спускаться по маршруту подъема. И круто, и долго, и уже знакомо. Есть резон спуститься по юго-восточному склону в соседнюю долину Назлы-Кол. Дно у нее, правда, выше, и гору вокруг придется обходить, но зато интереснее и не так круто.
   Второй:
   – Я, в принципе, не возражаю. Это во сколько километров придется сделать крюк?
   Первый:
   – Дайте прикинуть. Два километра по долине Назлы-Кол, еще три – по Джамагату, плюс километр – по долине Теберды до базы. Сколько получается?
   Второй:
   – Я загибал пальцы. Получается шесть. Не считая длины самого склона. К ужину должны поспеть. Я думаю, вояж можно начинать.
   Первый:
   – Сначала поищем кулуар поположе. С травкой, без скал. Чтобы спускаться с комфортом. Поглядите правее. Вроде бы ничего. Туда и направим стопы.
   Второй:
   – Да, в самом деле, дно долины проглядывает. Значит, никаких сюрпризов по пути не предвидится.
   Третий согласно повилял хвостиком. Из солидарности.
   Кулуар по-французски значит «коридор». Дельтовидное углубление в склоне горы, по которому летом стекает дождевая вода, а зимой сходят снежные лавины. Пологие кулуары относительно безопасны. Это в том случае, если в них нет свободно лежащих камней и скальных сбросов. Поэтому для восходителей спуск по субальпийским лугам не предвещал никаких хлопот.
   В верхней части кулуар оказался совершенно пологим. Мягким ковром он изгибался в сторону долины Назлы-Кол, весь насыщенный запахом цветов и горных трав. На щедро прогреваемом и обильно орошаемом склоне трава и цветы разрослись до невероятных размеров. Их сочные, толстые стебли неохотно гнулись под ногами и совершенно закрывали видимость. Поскольку нужно было двигаться вниз, каждый шаг приходилось делать почти наугад, приминая неподатливые цветы ногами и раздвигая стебли руками. Трое попали в настоящий тропический рай, но не сумели оценить благодати окружающей флоры, передвигались рывками, чертыхаясь и распугивая мирно пасущихся насекомых.
   Кстати, о насекомых. В тропиках насекомым положено быть такими, как в тропиках. И по числу, и по размерам, и по бодрости, и по алчности. Третий, совершенно потерявший возможность передвигаться на своих четырех, покорно съезжал на мохнатом брюхе по траве вслед за хозяином, лязгая зубами всякий раз, когда на глаза попадалось очередное гигантское жесткокрылое или устрашающее восьминогое.
   Солнце никак не хотело прятаться за гору и добросовестно поджаривало задыхающихся путников на изогнутой сковороде кулуара. Слева и справа по бортам восходители видели голые, с редкими карликовыми сосенками каменистые склоны, но выбраться из кулуара возможности уже не было. Как-то сами собой по бокам выросли отвесные скальные стеночки, взбираться по которым было себе дороже.
   Внезапно первый при очередном шаге буквально вывалился на утоптанную полянку метров трех в диаметре. Трава на ней была основательно примята, а далее, вниз по склону, в буйно цветущую растительность, уходил узкий тоннель. На полянку вышел второй и молча указал пальцем первому на кучку свежего помета, от которого на фоне затененной травы поднимался едва заметный пар.
   – Медведь, – одними губами произнес первый.
   – Он где-то тут, совсем рядом, – сдавленным сипением отозвался второй.
   Третий не подавал признаков жизни. Вечно воинственно торчащий хвостик был упрятан в соответствующую выемку, а в глазах стоял неподдельный ужас. Третий жался к ногам первого, на отказ не желая исполнять сторожевые функции.
   – Это тебе не коза! – назидательно прошептал ему первый, на всякий случай не отводя взора от траншеи в траве.
   – Послушайте, – вполголоса продолжил второй, – это же совершенно пошло! Там, на противоположной стороне горы, иностранные туристы в этих, как их там, в автобусах… Универмаг работает и даже этот, как его, ресторан… А нами сейчас будет закусывать какой-то доисторический медведь!
   – Да, нехорошо, – неохотно согласился первый. – Главное, мы ему никак не сможем помешать. Мы его даже не видим, хотя он, вполне возможно, сидит рядышком, вон в той травке!
   – Что же нам делать? Добровольно согласиться со съедением? Я категорически против! Надо что-то делать! У вас же высшее образование!
   – При чем тут образование? Что вы предлагаете? Кричать, звать на помощь? А вдруг он сам испугался и уже далеко ниже нас по склону? Посоветуете звать медведя обратно?
   – Нет, что вы, что вы! Вы правы, конечно! Тишина – это шанс. Да, это наш реальный шанс. Надо только выбраться из проклятого кулуара, чтобы со склона хотя бы видеть подальше. А там и камни можно начать бросать или еще что-то …
   – Вы это о чем, уважаемый? Мы можем и сосновую ветку поджечь, в конце концов. И вообще, можно спускаться наискось, в сторону Джамагата, оставляя кулуар с медведем сбоку, от греха подальше!
   Первый и второй, не сходя с места, начали пристально изучать скалы левого борта кулуара. Медведь, если он наблюдал за своими жертвами, должен был все это время ехидно улыбаться: в этом месте скалы надежды не оставляли. Третий вовсе приуныл и, похоже, впал в кому. Для первого и второго это неутешительное зрелище явилось дополнительным свидетельством того, что косолапый где-то совсем рядом.
   – Я где-то читал, что летом медведи не испытывают недостатка в еде и поэтому не агрессивны, – после продолжительной паузы высказал свое замечание второй.
   – Вашими устами да мед бы пить, – вежливо отозвался первый. – Тем не менее, двинемся дальше. Не тащиться же снова вверх, тем более из литературных источников также известно, что медведь на бегу обгоняет лошадь! Если уж медведь захочет нас съесть, то съест обязательно. Ничего тут не поделаешь, надо идти до конца и погибать с честью!
   – При чем тут честь? Мы же не на войне! Если мы его увидим, давайте закричим изо всех сил, возможно, он испугается! – заявил второй, поправляя сползшую лямку рюкзака.
   – Я умею свистеть, – дополнил первый. – А Йети, если не совсем дурак, то должен залаять.
   – Нет, он вовсе не дурак, – уважительно откликнулся второй. – Это просто шок, психологический ступор! Если хотите, я тоже не очень уютно себя чувствую и вполне разделяю чувства собаки!
   Первый обреченно шагнул на проторенную медведем тропу. Фокстерьер с поджатым хвостом покорно поехал за ним на брюхе. Второй тяжело вздохнул и подтянулся ближе к лидеру.
   Метров сто по дну кулуара, который постепенно становился все круче, группа проделала в осторожном молчании и в напряжении всех органов чувств. Мощные стебли растений уже стали полегоньку выпрямляться после утоптавшего их топтыгина. С одной стороны, на душе вроде бы становилось спокойнее, с другой, видимость снова сильно сократилась.
   – Посмотрите на хвост Йети, – возбужденно зашептал в тылу второй. – Он выпрямляется! Значит, медведь, как вы и предполагали, ушел вниз! Мы почти вне опасности!
   – Молодец, Йетькин хвост – индикатор ужаса! – похвалил пса хозяин. – Но радоваться нам рановато. Хоть бы скорее уйти из кулуара, а по открытому склону мы от медведя помчимся вихрем!
   – Посмотрите, пожалуйста, вон там, чуть ниже… Может быть, вы смогли бы правее красного камня вылезти наверх? А нам потом сбросить веревку?
   – Есть смысл попробовать, – задумчиво ответил первый. – Я думаю, что этот маршрут мне вполне по зубам!
   Через двадцать минут все трое стояли на скальном борту кулуара и напряженно вглядывались в цветущее разнотравье, стараясь высмотреть вероломного хищника. Но медведь, даже если и сидел где-то в траве, ничем себя не обнаруживал. Сомнительно, что у него хватило альпинистской подготовки для того, чтобы взобраться по скальной стене пятой категории сложности! Хотя…
   – Сегодня ты кушаешь медведя, завтра медведь кушает тебя, – промолвил второй с интонацией античного философа.
   – Вам приходилось есть медвежатину? – первый с сомнением повернул лицо ко второму.
   – Едали … – неопределенно откликнулся второй, пристально выискивая признаки присутствия агрессора, неожиданно перешедшего в категорию желанной закуски.
   Первый недоверчиво покачал головой. Третий криво ухмыльнулся.
   Идти вниз и наискось по склону, на котором мелкие осыпи постоянно перемежались завалами из каменных глыб, было тоже нелегко. Двое нарочито громко разговаривали, сталкивали вниз по склону камни, вели себя крайне буйно, тем самым рассчитывая отбить у медведя тягу к преследованию добычи. Склон прекрасно просматривался во все стороны, и даже мышь не ускользнула бы от зорких глаз третьего, который, лихо задрав хвостик, скакал в сторону долины Джамагата с привычным задором чистокровного фокстерьера.

Почтовый перевод

   Для того чтобы отправить деньги сыну в Москву, Светлана Вадимовна отпустила учеников на большую перемену за пять минут до звонка. Почта располагалась сразу за углом школьной ограды – всего в каких-нибудь трех минутах быстрой ходьбы. Сумма перевода должна была составить две тысячи рублей. Первую тысячную купюру Светлана Вадимовна получила вчера в качестве гонорара за репетиторство. Вторую, такую же зеленую, взяла в долг у подруги-учительницы с условием отдать завтра же, так как муж должен был сегодня получить зарплату.
   У всех трех окошечек на почте выстроились обстоятельные старушки. Кто намеревался получить пенсию, кто заплатить за телефон. Светлана Вадимовна нервно поглядывала на часы и теребила в руках уже заполненный бланк почтового перевода. Наконец одно окошечко освободилось, и Светлана Вадимовна с облегчением выложила листочек бланка на потертую поверхность полочки-прилавка. В окошечке появилась женская рука с ярко накрашенными ногтями и приняла бланк. У Светланы Анатольевны появилась возможность слегка расслабиться.
   – Слышь, Васильевна, – говорила одна из старушек в розовом шарфике, – вчерась в Орехове заарестовали тетку, которая позвонила по телефону в милицию и сказала, что ее кошка заминирована.
   – Кошка заминирована? Эта как? – всполошилась вторая старушка.
   – А так! Вроде эти, как их там, териристы домашних животных начали заминировать. Собак, например.
   – Да ты что?
   – А вот то! Бежит, значить, бесхозная собачка, а к ней бомба подвязана! Она к людям жмется и – бах! – териристы телефоном ее взрывають!
   – А кошку на самом деле заминировали?
   Ответ Светлана Вадимовна дослушать не успела.
   – Деньги давайте, – послышалось из окошечка.
   Светлана Вадимовна торопливо раскрыла кошелек, достала две зелененькие и подала их в окошко. Потом повернулась к старушкам, но те уже тихо о чем-то переговаривались, пересчитывая деньги.
   – У вас тысяча фальшивая, – раздался голос в окошечке.
   Светлана Вадимовна сначала даже не поняла, что обращаются к ней. Она наклонилась к окошечку и заглянула внутрь. За столиком сидела полная молодая особа и крутила в руке одну из двух только что переданных ей бумажек.
   – Как фальшивая? – недоуменно переспросила Светлана Вадимовна и автоматически глянула на часы. До конца большой перемены осталось чуть больше десяти минут.
   – А так – фальшивая. Я ее принять не могу!
   – Ну, тогда верните мне ее обратно, – не подумав, сказала Светлана Вадимовна.
   – Ага! Ни в коем случае, – решительно заявила кассир. – Я уже милицию вызвала. Так что подождите.
   – Чего подождать? – растерянно спросила Светлана Вадимовна, краешком сознания начиная понимать, что основательно вляпалась.
   – Милицию подождите, – раздражаясь, повысила голос кассирша. – И не уходите, чтобы за вами не бегали. Вы же свои паспортные данные мне оставили.
   – Да, да, – закивала головой Светлана Вадимовна. – Конечно, подожду.
   Старушки перестали пересчитывать мелочь и заинтересованно уставились на живую фальшивомонетчицу.
   – Слышь, Васильевна, – не сводя глаз со Светланы Вадимовны, продолжила в полный голос та старушка, что рассказывала про заминированную кошку, – вчерась же сижу себе на лавочке. Рядом Руденко устроилась, что из семнадцатой квартиры. Такая вредная баба, просто не могу. Все к людям цепляется. Ей и повода не надо. Представляешь, выходит из подъезда Большакова Валентина с мусорным ведром из девятой. А Руденчиха ей с ходу: «Уже несешь?» Что тут ей ответишь? Опупела баба, да и только!
   Краешком глаза Светлана Вадимовна заметила, что к почте подкатила милицейская машина с включенной мигалкой. На секунду ей стало плохо. Бабушки притихли. В помещение вошел довольно симпатичный, в слегка помятом штатском костюме мужчина в котором все выдавало милиционера. Игнорируя старушек, он направился прямиком к Светлане Вадимовне.
   – Здравствуйте, – довольно приветливо обратился он к женщине, которая уже с трудом удерживалась на ногах.
   – Здравствуйте, – деревянным голосом ответила Светлана Вадимовна и совершенно автоматически посмотрела на часы. Большая перемена закончилась.
   – Спешите? – поинтересовался милиционер в штатском.
   – Спешу, – призналась Светлана Вадимовна, – урок начался. У меня там восьмой класс. Ужасные хулиганы.
   – Вы в этой школе преподаете? – уточнил милиционер, кивнув в направлении окна.
   – Да, в этой, – подтвердила Светлана Вадимовна.
   Милиционер наклонился к окошечку. Оттуда высунулась рука с ярко накрашенными ногтями и передала ему фальшивую купюру. Милиционер внимательно ее осмотрел, потом снова обратился к Светлане Вадимовне, которая под укоризненными взглядами старушек готова была провалиться сквозь землю.
   – Ваш паспорт, пожалуйста.
   – Мой? – зачем-то переспросила Светлана Вадимовна.
   – Да, ваш, – подтвердил милиционер и посмотрел на Светлану Вадимовну как-то по-новому.
   Покопавшись в сумочке, она протянула милиционеру паспорт, и тот его внимательно перелистал, задержавшись взглядом на отметке о регистрации.
   – Это, значит, ваш паспорт, – уточнил служитель закона.
   – Мой, – охотно подтвердила Светлана Вадимовна.
   – Не может быть, – засомневался милиционер.
   – Ну, может быть, это мой другой паспорт, – пролепетала сущую чепуху Светлана Вадимовна, догадываясь, что безвозвратно тонет.
   – Какой другой? – уточнил милиционер.
   – Загранпаспорт, наверное, – заморгала глазами Светлана Вадимовна.
   – А борода у вас откуда? – удивился милиционер, с изумлением разглядывая первую страницу паспорта.
   – Ах, извините, – спохватилась Светлана Вадимовна, – это паспорт мужа.
   – А ваш паспорт где?
   – Вот он, вот он! Это я нечаянно. Тут, понимаете, в сумочке сущий кавардак!
   – Понимаю, – почти сочувственно произнес милиционер. – Но мы вас все-таки возьмем на учет.
   – Вот именно, – добавила зачем-то Светлана Вадимовна.
   – Вы не расскажете, откуда у вас эта тысячная? – спросил милиционер. И Светлане Вадимовне показалось, что в его голосе появились металлические нотки.
   – Я, в общем, я… Думаю, что ее вчера мне дала моя ученица. Я еще, знаете, репетитором… Английский язык… Мне еще показалось, что бумага какая-то мягкая…
   – Как фамилия ученицы? – вкрадчиво спросил милиционер.
   – Фамилия как? Фамилия Кудрявцева. Тамара Кудрявцева.
   – Хорошо, – успокоительно сказал милиционер. – Я сейчас сделаю ксерокопию вашего паспорта. Девочки, где тут у вас ксерокс?
   – Давайте в первое окошко, – раздался тонкий голос из-за кассовой перегородки.
   Милиционер отошел с паспортом к первому окошку, а Светлана Вадимовна невидящими глазами снова посмотрела на часы. Что показывали стрелки, она так и не поняла.
   Бдительная старушка в розовом шарфике бочком передвинулась к двери заведения, блокируя на всякий случай выход. Ее подруга приняла исходную позу, готовая подставить ножку убегающей преступнице. Милиционер возвратился от первого окошка с паспортом и ксерокопией. Он протянул паспорт Светлане Вадимовне и вознамерился сложить вдвое листок с ксерокопией. Но вдруг глаза его округлились:
   – Что за чертовщина? Стойте, не двигайтесь! Верните паспорт!
   Светлана Вадимовна, и до этого окрика едва сохранявшая рассудок, окончательно начала сходить с ума от испуга. Милиционер метнулся к первому окошку и сунул туда листок с ксерокопией и паспорт.
   – Ты что мне скопировала? – рявкнул он, вмиг осветив мрачную пропасть того мира, из которого он прибыл.
   – Ой, простите, – заверещал тоненький голосок. – Я, ей-богу, не хотела! Я перепутала. Этот дядька раньше копию делал. Возьмите, вот она та, что надо!
   Милиционер вторично подал Светлане Вадимовне ее паспорт в негнущиеся руки и, видимо, желая смягчить невольную грубость, предложил:
   – Может, вас подвезти?
   Светлана Вадимовна с ужасом посмотрела на стража порядка: сейчас посадит в машину и прямехонько в кутузку!
   – Нет, нет, что вы! Большое спасибо! – энергично запротестовала она. – Мне же тут рядышком, за угол! У меня же там, знаете, восьмой класс! Страшные хулиганы!
   – Хулиганы, говорите? – зловеще переспросил милиционер. И Светлана Вадимовна опять поняла, что сморозила очередную глупость.
   Старушки разблокировали дверь. Милиционер вышел. Милицейская машина, не включая мигалку, отъехала от крыльца почты. Светлана Вадимовна, как слепая, ощупывая воздух впереди себя, направилась к выходу. Старушки почтительно расступились.
   – Ничего, что сынуля не получит завтра почтовый перевод, – вслух успокаивала она сама себя. – Но еще предстоит скандал с завучем и, наверное, плакала моя виза на поездку в Грецию.

Праздник Помидора

   Главный день года в Минусинске – Праздник Помидора. Кто не знает, что Минусинск – помидорная столица России, тот обобрал себя не только в географическом, но и в идеологическом смысле. Так как Его Величество Помидор признан Мировой Ассоциацией Едоков самым полезным, самым необходимым для здоровья, самым почитаемым и самым доступным овощем на всей планете!
   Минусинск поголовно занят процессом взращивания, возлелеивания, полива и сбора крутобокого Чуда Света, и в этом искусстве он достиг немыслимых высот. То, что демонстрируют на Празднике Помидора, превосходит воображение по весовым, габаритным, цветовым и, конечно же, вкусовым характеристикам.
   Так как Минусинск находится в центре так называемой Минусинской котловины, то в этом году на Праздник Помидора, по закону всемирного тяготения, туда съехались (можно сказать, слились или скатились) близ и далече расквартированные представители разных казачьих войск, лично заинтересованные в принятии Помидорной Хартии Всех Времен и Народов и сопутствующей дегустации. В Помидорную Столицу прибыли представители Самых Высоких Чинов, представляющих казачьи войска и округа (без обид, в алфавитном порядке):
   – Амурское казачье войско (Амурская область);
   – Астраханское казачье войско (Астраханская область);
   – Всекубанское казачье войско (Краснодарский край, Адыгея, Карачаево-Черкесия);
   – Донское казачье войско (Ростовская область, Волгоградская область, Луганская область Украины);
   – Енисейское казачье войско (Красноярский край);
   – Забайкальское казачье войско (Читинская область, Бурятия);
   – Иркутское казачье войско (Иркутская область);
   – Казачье войско Калмыкии (Калмыкия);
   – Оренбургское казачье войско (Оренбургская область, Свердловская область, Челябинская область, Курганская область, Башкортостан);
   – Семиреченское казачье войско (Алмаатинская, Чуйская – Казахстан);
   – Сибирское казачье войско (Кемеровская область, Томская область, Алтайский край, Новосибирская область);
   – Терское казачье войско (Кабардино-Балкария, Северная Осетия, Чечня, Дагестан);
   – Уральское казачье войско (Уральская, Гурьевская – Казахстан) – фактически исчезло в 1918–1920 гг., но на Празднике представлено;
   – Уссурийское казачье войско (Приморский край);
   – Хабаровское казачье войско (Хабаровский край);
   – Волжское казачье войско (Самарская область, Саратовская область, Ульяновская область, Татарстан);
   – Центральное казачье войско (области Центральной России);
   – Черноморское казачье войско (Крым и Южная Украина); а также:
   – Ставропольский союз казаков (Ставропольский край);
   – Союз казаков Восточно-казахстанской области (Северо-Восточный Казахстан);
   – Камчатский отдельный казачий округ (Камчатка);
   – Сахалинский отдельный казачий округ (Сахалин);
   – Северо-Западный отдельный казачий округ (Ленинградская область и соседние);
   – Курский казачий округ (Курская область);
   – Прикамский отдельный казачий округ (Пермский край, Удмуртия);
   – Северо-Донской казачий округ (Воронежская область);
   – Якутский казачий полк (Якутия).
   Такое богатое присутствие на Празднике сделало его еще более живописным, красочным и живым. И это не считая представителей официальных кругов из Красноярска, Абакана и самого Минусинска. Выставочные стенды ломились не только от помидоров, но и от изотопных Даров Природы: тыкв, моркови, кабачков, редиски, репы, огурцов, болгарского, горького перцев и всевозможной снеди, приготовленной из перечисленных ингредиентов. Помидоры в этот славный день поедались в немыслимом количестве, сопровождая щедрые возлияния во славу Его Величества Помидора, творцов помидорных диковин и вообще за мир и благоволение в небесах!
   Делегаты пестрели лампасами, сверкали погонами, щелкали нагайками и бренчали экзотическими наградами. В круговерть из местных жителей, ликующих детей и некоторого количества ручных домашних животных прибывшие казаки, несомненно, добавили колорита и служили откровенным многочисленным украшением. Вне конкурса, конечно, были разряженные во все прелести национальных нарядов красивые девушки. Постепенно толпа распалась на живописные группы, которые братались, спорили, стихийно организовывали групповые возлияния и даже пели.
   Около ларька с вывеской «Глория» громоздились велосипеды странников, прибывших самокатом из большого приволжского города за качественными семенами. Сами странники в марсианских шлемах и разноцветных футболках перемещались в толпе плотной группой, имея в руках заготовленные мешочки для семян.
   У стендов с чудесами футуристической овощной аранжировки что-то делал батюшка в праздничном одеянии в сопровождении женщин в платочках и с постными лицами.
   Из официальные динамиков, развешенных по всему периметру площади, неслась разудалая попса, которую тщетно пытались заглушить многочисленные народные инструменты. Около музыкантов плясали. С особой удалью пляски проходили у стенда, представленного Минусинским Домом-интернатом для престарелых и инвалидов, где засидевшиеся за год бабуси давали сто очков форы молодым посетителям.
   К середине дня, к апогею Праздника ответственные лица начали протискиваться к импровизированной трибуне для открытия Церемонии Награждения.
   В центре площади, на которой происходило событие, Высокий казачий Чин, с необъятным животом и в хромовых сапогах, сложенных в немыслимую гармошку, высмотрел в толпе представительного мужчину с великолепной бородой и явно молодецкой выправкой. Великорослый муж не был обряжен в казачий мундир. Его статные ноги не украшали алые лампасы. Не имел он также в наличии сапог, медалей и смоляного (или седого) чуба из-под лихо напяленной несуществующей фуражки с красным околышем. Вид мужчина имел вполне минусинский, так как легко ориентировался в среде земляков, часто здоровался и заразительно смеялся. Он сверкал почтенной лысиной и был облачен в благородный черный суконный жилет поверх белоснежной рубашки. Это был директор местного хлебозавода, хорошо известный горожанам и лицам из всех администраций в округе, так как на своем акционированном предприятии пек такое, пек такое… Одним словом, за его хлебом и булочками не ленились приезжать гурманы даже из Красноярска. А это, шутка сказать, четыреста двадцать три километра (через Троицкое и Абакан)!
   Директор хлебозавода в свободное время пел в церковном хоре, хотя прямого отношения к православию не имел. Прибыл он в Минусинск всего-то лет пять-шесть назад из главного города Еврейской автономной области – Биробиджана. В девяностые годы успел пожить в Израиле, где освоил тонкости хлебопечения и основы бизнеса. Человеком он слыл веселым, приветливым, и друзей у него, понятно, было много. Это друзья-казаки затащили его на Праздник Помидора, справедливо считая, что без присутствия Главного Хлебопека Минусинска помидорная закуска будет восприниматься неполноценно.
   Высокий казачий Чин протиснулся к директору, фамилия которого, кстати, была Кац, фамильярно ухватил его за полу жилета и, предварительно икнув, задал вопрос:
   – Из каких будешь? Имею в виду, из какого Войска? Чей казак?
   Тертого калача-директора врасплох застать было практически невозможно, поэтому он отреагировал сообразно ситуации.
   – Казак иерусалимский! – бодро отрапортовал директор ОАО «Минусинский хлебозавод», не моргнув глазом.
   – О-о, – с уважением крутанул головой Высокий Чин и уже в другой, уважительной тональности продолжил: – И в каком чине будете?
   На что получил такой же четкий ответ бывалого легионера:
   – Кибуцный атаман.
   После такого рапорта глаза Высокого Чина вовсе полезли на лоб от почтения, и он после продолжительной паузы предложил, уже откровенно заискивая:
   – Может, выпьете со мной рюмочку, так сказать, за дружественные отношения?
   На что получил по-военному твердый ответ-вопрос:
   – А почему бы не выпить?
   Судя по всему, казачий Чин был настолько высокого звания, что тут же из-за его спины появились заботливые руки, предлагающие рюмки, налитые с выпуклым мениском. Высокие братающиеся стороны приподняли посуду в знак уважения друг к другу.
   – Михаил Борисович, – представился Чин.
   – Лев Борисович, – представился хлебопек.
   Рюмки были ловко опрокинуты так, что ни одна капля первача не пролилась на землю. Тут же дружеские руки протянули из-за спины Михаила Борисовича профессионально натертые чесноком горбушки хлеба и сочные дольки минусинского помидора.
   Лев Борисович критически пожевал фрагмент горбушки и удовлетворенно произнес:
   – Моя, совсем кстати, продукция.
   Михаил Борисович пробурчал в ответ что-то невразумительное, но с одобрительной интонацией, пытаясь затолкать горбушку в рот целиком.
   В это время местное казачество вручную выкатило на площадь военный грузовик-монстр, который отказывался ехать самостоятельно. На открытом кузове грузовика было смонтировано звуковоспроизводящее устройство, внешне напоминающее ракетную установку залпового огня «Град». Некоторое время «Град» молчал, пока молодые люди не совсем адекватного вида скручивали разноцветные провода, потом завелся, распугав окружающих синим дымом. Наверное, генератор «Града» приводился во вращение от автомобильного мотора, потому что через двадцать секунд «Град» взревел стоголосым казачьим хором и мгновенно заглушил и жалкую попсу, и душераздирающий шансон, и даже еще что-то, лязгающее вовсе без мелодии. Под басы казаков на главном стенде сам собой запрыгал декоративный челн или струг, сооруженный из гигантского кабачка, в котором до того смирно сидели гребцы-огурцы-ушкуйники, а теперь они бодро зашевелили веслами из стеблей укропа.
   Приезжие неизвестных кровей и мастей поволокли ближе к трибуне щит с многозначительной надписью: «От солнечного юга – суровому северу!». За щитом двигалось цветочное панно, состоящее сплошь из махровых бархатцев и ранних астр. В попутном направлении, раздвигая толпу, катилась телега неимоверной длины, на которой раскачивались образцы огородных пугал в обрамлении лозы хмеля, виноградных кистей и румяных яблок. По пути следования телега наткнулась на выдающееся произведение искусства, выставленное вне общего ряда. Это была аллегорическая скульптура, изваянная работниками минусинской центральной районной больницы. Материалом для скульптуры послужили кабачки экзотической формы и патиссоны, из которых больничные умельцы соорудили трехголового Змея Горыныча. Все три головы Змея украшали щегольские белые чепчики с красными крестиками. А сам Змей, видимо, символизировал Практическую медицину, Фармацию и непризнанное Народное Целительство. В области интимного места неприлично толстый живот Змея стыдливо прикрывал белый же фартучек с красным же крестиком. Сзади у Змея свешивался крокодилий хвост, а из-под фартука торчали трехпалые когтистые лапы динозавра.
   По чьей-то команде «Град» вдруг осекся и замолк. В неожиданном звуковом вакууме вразнобой, с заиканием захрипели казенные динамики:
   – … рищи! … ошу для на … ждения памятными медалями …четных …остей …шего праздни… пройти к …буне!
   В массе лампас и медалей возникло целенаправленное движение. Михаил Борисович сориентировал свой фасад в нужную сторону и двинулся вперед, рассекая животом толпу, как ледокол арктические льдины.
   – Лев Борисо … – руководящим голосом возопили динамики.
   И жестяное эхо бросилось скакать среди непримечательных домов, окружающих площадь.
   – Лев Борисович, … рогой! Пожал… пройдите на триб… …ля награждения!
   Под рукоплескание празднующих директор ОАО «Минусинский хлебозавод», он же иерусалимский казак и кибуцный атаман, по проторенной тропе двинулся вслед за тезкой по батюшке в направлении к трибуне.
   За ларьком с вывеской «Глория» заезжие странники из большого приволжского города приспосабливали к велосипедам переметные сумы, под завязку набитые минусинскими помидорами, купленными не на семена, а исключительно для употребления внутрь и с несомненной пользой.

Прайд

   Вполне благополучная авиакомпания решила предоставить своим сотрудникам возможность усовершенствоваться в английском языке. Для небольшой группы желающих выделили хорошо обставленную комнату-холл на третьем этаже аэропорта, с его фасадной стороны, чтобы звук двигателей самолетов не мешал учебе. Руководить курсами пригласили девушку-аспиранта из МГИМО, которая, по мнению руководства, идеально подходила на роль преподавателя в такой своеобразной аудитории: три стюардессы, один командир лайнера – пилот первого класса, бортинженер, продавщица из дьюти-фри и авиадиспетчер.
   Темой диссертации девушки-преподавателя была какая-то заумь из английской филологии, но внешне она не казалась агрессивной.
   Занятия начались теплым весенним вечером. Рыбки из аквариума таращились на сидящих в мягких креслах молодых людей и стоящую перед ними с листком бумаги в руке аспирантку МГИМО. В ролевой игре, которую предложила аудитории преподаватель, все получили новые английские имена, новые профессии и новый возраст. Командир стал мистером Кроуфордом, банковским служащим шестидесяти пяти лет отроду, имеющим четырех взрослых детей и, по легенде, рачительным и рассудительным. Командир – всеобщий любимец, холостой, тридцати пяти лет, бездетный, отнюдь не рачительный, быстро вжился в роль. Он стал брюзжать, заикаться, пересчитывать мелочь в карманах и относить газету подальше от глаз, имитируя старческую дальнозоркость. Девушку-преподавателя такой артистизм изумил, но не более. Хотя командир старался.

   Самолет летел на юг, строго по меридиану. Это был один из лучших самолетов компании. Средиземное море застыло золотистой чешуей в бесконечной дали под крыльями. Солнце, несмотря на поздний час, забылось и решило не заходить. Пассажиры уже слегка устали от полета и по одному впадали в полусонное оцепенение. Объявление по внутренней трансляции об ужине было воспринято ими с энтузиазмом людей не голодных, но утомленных однообразием впечатлений.
   Стюардессы театрально выкатили из-за служебной шторки блестящий сундук на колесиках и начали методично, с приветливыми улыбками одаривать пассажиров пластиковыми коробочками со всякой съедобной всячиной. Стюардессы были просто загляденье: с осиными талиями, стройными ножками, в белоснежных кружевных блузках и с озорными глазами. Лица обеих стюардесс были приятно смуглыми от загара, постоянно обновляемого летом где-нибудь в Майями, а зимой в турбосоляриях или на горнолыжных курортах. Они давно числились лучшими стюардессами компании и свое ремесло знали более чем отлично. К тому же они были красивы, наблюдательны и умны. Когда одна нагибалась за очередной порцией, лица мужского пола непроизвольно напрягались, не в силах оторвать глаз от великолепных округлостей, обтянутых темно-синей юбкой. Это не могло укрыться от глаз другой стюардессы. Когда первая выпрямлялась, она встречалась взглядом со второй и улыбалась ей, прекрасно понимая, что именно та заметила и как это забавно.
   Девушки покончили с ужином, установили контейнеры бортпитания в полагающиеся для них ячейки и снова вышли в салоны, заботясь о том, чтобы отужинавшим пассажирам было комфортно. Пассажиры по зову сердца потянулись в туалеты, кое-кто попросил газеты, а самые отъявленные – дополнительные напитки для полировки внутренних ощущений.
   Теперь, когда голод первого и второго рода был, в принципе, утолен, пассажиры-мужчины, особенно те, кто летел без жен и подруг, начали активнее оказывать внимание обеим стюардессам. Чаще пальцы тянулись к кнопкам с заманчивой надписью: “Hostess”. Совсем не для того, чтобы попросить журнал или бокал лимонада, скорее для того, чтобы обласкать взглядом лицо и фигуру. Чтобы, по возможности или без таковой, прикоснуться к крутому бедру, вдохнуть запах изысканных духов и услышать мелодичный голос. Для девушек эта традиционная игра была непременным развлечением, и они охотно вступали на узкую тропинку мимолетного флирта, который если не возбуждал, то точно разжигал и веселил обеих. Мужчины вызывали девушек по совершенно абсурдным поводам, острили в меру своих возможностей, а некоторые начинали ухаживать столь настойчиво, что стюардессам приходилось срочно включать красный свет и ретироваться за служебную шторку. Лампочки на табло вызовов игриво перемигивались, и важно было за этой иллюминацией не упустить действительно серьезный вызов. Этого стюардессы себе позволить не могли.

   Несмотря на поздний час, солнце не собиралось опускаться за горизонт. Длинные косые лучи выстелили по жесткой траве саванны фиолетовые тени. Еще не спала дневная жара, поэтому хищники не торопились начинать охоту.
   Две львицы, вольно развалясь под чахлой акацией, благожелательно потерлись пушистыми мордами. На это движение понял голову вожак – лев с темной гривой, и внимательно посмотрел на подруг. Он встал, потянулся, зевнул, обнажив страшные желтоватые клыки, и медленно, но целеустремленно направился к львицам.
   Два молодых самца с завистью и неприкрытой злостью проводили глазами вожака. Пока он был занят с самками, они с ненавистью рычали, не осмеливаясь подойти близко, но демонстрируя готовность немедленно заменить вожака в его приятном занятии всерьез и надолго. Вожак тоже свирепо рычал, уверенный в своем праве, утверждаясь, как диктатор и даже, при крайней необходимости, как палач. Львицы рычали сладострастно, давая понять молодым претендентам, что трон занят. Всерьез и надолго.
   Высоко в небе чертил серебряную стрелу самолет. Заходящее солнце добавило к серебру немного розового. Саванна оживала. В траве промелькнули чьи-то неясные фигуры. Слишком маленькие, чтобы заинтересовать львов, но слишком быстрые, чтобы их не насторожить. Потом в сгущающихся сумерках зажглись и погасли зеленые огоньки внимательных глаз. Неподвижный воздух вздрогнул и донес до львов хруст травы, пережевываемой стадом. Львицы втянули ноздрями запах добычи, и их гладкие тела, расслабленные жарой и любовью, начали наливаться упругой мощью.

   В кабине самолета штурвалы летчиков слегка шевелились, управляемые автопилотом. Второй пилот что-то тихо обсуждал с бортинженером, сняв гарнитуру внутренней связи. Командир рассеянно смотрел на угасающий закат, мысленно прикидывая, как избежать в аэропорту прибытия традиционных неизбежных хлопот с заправкой самолета. Внезапно в наушниках раздался глосс первой стюардессы, которая просила командира пройти в салон. Ничего необычного в такой просьбе не было. Часто в салоне летели люди, лично знающие командира, иногда кто-то из пассажиров желал что-нибудь передать ему по просьбе третьих лиц. Командир сделал знак второму пилоту, тот прервал разговор и надел наушники. Бросив внимательный взгляд на панель приборов, командир встал и вышел в отсек стюардесс, который размещался сразу же за кабиной пилотов.
   Обе девушки встретили его немного смущенно, и та, которая вызвала его из кабины, сдержанно сообщила:
   – Пассажир на 18-С слишком активен.
   В практике командира случалось и такое. Заурядный эпизод, который, правда, требовал его немедленного вмешательства.
   Это был слетанный экипаж. Командир от бога. Второй пилот – сама надежность. Бортинженер – кудесник. Девушки-стюардессы – настоящие небожительницы. В полете все они были единым организмом, вне самолета – уважительные и независимые друзья. В гостях у второго, на его хлебосольной даче, экипаж погружался в теплые волны семейного уюта. Бортинженер удивлял своей коллекцией музыкальных записей и аппаратурой «хай-фай», на приобретение которой уходили сумасшедшие деньги. Стержнем экипажа был, конечно, командир. Стюардессы не чаяли в нем души, но не ревновали друг к дружке, считая его общим достоянием экипажа, его гордостью и каменной стеной. Они и одевались в соответствии с его вкусом, который изучили в совершенстве. И их духи были им любимы. И в ресторанах зарубежных аэропортов, благодаря их заботе, знали любимые блюда командира. Девушки постоянно хотели нравиться своему командиру и иногда позволяли себе провести ночь в хорошем отеле наедине с любимым человеком. При этом они не устанавливали очередность, не затевали склок и не устраивали сцен. Где-то вне экипажа у них, вероятно, были близкие друзья. Но это было внешнее обрамление, в которое не принято было вводить своих из внутреннего круга экипажа. Командир не злоупотреблял женским доверием. Обе стюардессы были ему желанны и приятны. Это была необременительная любовь или, скорее, привязанность, без обязательств и без четко очерченной перспективы. Девушки не носили колготок, потому что те не могли обтянуть ножки до немыслимой прелести. Они знали, что их вожак любит чулки с кружевным обрамлением и такое же кружевное белье. Они нежились в волнах приятной близости, получая взамен искренние ласки, уверенные, что все, что происходит с ними, гармонично, естественно и без притворства. Это был по-своему счастливый треугольник, подобие журавлиной стаи, то несущейся в небесной голубизне, то отдыхающей на изумрудной зелени трав.
   В каком-нибудь Зальцбурге или Шамони они иногда встречались в разных компаниях. Всегда приветливо здоровались, шутливо обнимались, чтобы не компрометировать друг друга, и снова расходились по своим столикам или разъезжались по своим горнолыжным трассам. В том быстро вращающемся мире, где рев реактивных двигателей перемежается голосами информаторов и на многочисленных табло всплывают все новые номера рейсов, злых языков оказывается на порядок меньше, чем за периметром аэропорта. Это избавляло наших героев от излишней драматизации и тяжелых раздумий.

   Командир откинул шторку и легко шагнул в проход между креслами. Девушки оставили шторку незадернутой и, стоя друг за другом, наблюдали за происходящим в салоне. Командир прошел к 18-С и, вежливо улыбнувшись, начал что-то тихо объяснять пассажиру. Пассажир был лохматым мужиком, с декоративной трехдневной щетиной на подбородке и со съехавшим набок розовым галстуком.
   Под действием красного вина, выпитого за счет компании, и некоторого количества коньяка, пригубленного из плоской шпионской фляжки, 18-С воспылал. Когда первая стюардесса проходила мимо его кресла, он, зажмурившись от предвкушения, сграбастал ее десницей за попку.
   Жизненного опыта девушке было не занимать. Она не завизжала, не присела, не бросилась бежать по проходу. Она не влепила наглецу пощечину. Она ничем не привлекла внимание пассажиров лайнера к инциденту. Не ускоряя шаг, она прошла за шторку и только там с пылающими от негодования щеками сняла с рычажка трубку телефона внутренней связи.
   Стюардессы не слышали, что говорил командир злосчастному 18-С. Но они имели полную возможность видеть. Сначала пассажир было взбрыкнул, пытаясь подняться с кресла. Но командир ласково положил ему руку на плечо и вежливо усадил обратно. Потом физиономия 18-С приобрела под щетиной синюшный оттенок, а глаза потеряли блеск. Командир продолжал улыбаться, но пассажиру было явно невесело. Рука, лежащая у него на плече, слишком близко подходила к жизненно важным центрам – сонной артерии и каротидному синусу. Пассажир на уровне древних инстинктов осознавал смертельную опасность, исходящую от этой тяжелой лапы. Воображение, помимо его воли, рисовало картину дымящегося разорванного плеча, сахарный отсвет обнаженных костей и клочья сухожилий. Он отчетливо слышал свой собственный предсмертный хрип, видел кончики дергающихся в судороге коричневых туфель и чувствовал холод наплывающей вечной тьмы.
   Командир уже шел по проходу в направлении кабины. Безукоризненная белая рубашка облегала литые плечи гимнаста, лицо источало благожелательность и оптимизм. Пассажиры с явным удовольствием смотрели ему вслед, подпитываясь от него энергией надежности.
   Задернув шторку, командир приостановился в тесном отсеке и в упор поглядел на стюардесс. Потом обнял девушек за гибкие талии и привлек к себе.
   – Кажется, сиденье 18-С пришло в негодность, – тихо сказал он и по очереди поцеловал в щечку обеих. Разрумянившиеся стюардессы расхулиганились: их руки столкнулись на молнии брюк командира. На несколько мгновений все трое замерли, ожидая реакции на прикосновение. Ожидаемая реакция последовала, троица расхохоталась, и командир, более не удерживаемый, шагнул за дверь кабины. Всю компанию мимолетное приключение за шторкой отсека привело в отличнейшее настроение. Инцидент с 18-С был полностью забыт.

   У останков травоядного, которому в эту ночь не повезло, расположился весь прайд. Насытившиеся львицы облизывали окровавленные передние лапы, вычесывали морды об траву и подставляли утренней прохладе сытые животы. В небе в ожидании своей доли парил мелкий бизнес – пернатые падальщики. Средний бизнес в виде стаи гиен лязгал зубами, подвывал от вожделения и все ближе подступал кольцом к остаткам туши. Сытые львы вяло реагировали на приближение гиен, что давало повод для усиливающейся агрессии. Гиены приседали на коротких задних ногах, скалились прямо в морды львов и изрыгали на своем языке непристойные ругательства.
   Наконец вожак не вытерпел издевательств, взорвался смерчем, и одна из особенно наглых гиен завертелась в агонии. Разъяренный лев метнулся за трусливо рассыпавшейся стаей, но собственный порыв ему внезапно наскучил, и он вяло улегся на траву шагах в двадцати от поверженного буйвола. Львицы и молодые самцы восприняли это как сигнал и перебрались поближе к вожаку, оставив недоеденного буйвола на радость гиенам. Гиены как по команде бросились к добыче. К жуткой свалке немедленно присоединились спикировавшие с неба стервятники. Только трусливые шакалы нетерпеливо трясли хвостами поодаль, не решаясь встрять в яростную схватку за чужой трофей, где невзначай можно было лишиться лапы, а то и жизни. Недоумевающий рогатый электорат пасся невдалеке, так и не осознав произошедшего. Кого там доедали гиены, было совершенно не понятно: то ли это был слабый и немощный, которого львы отловили, в соответствии с законом естественного отбора, то ли неосторожный или слишком самоуверенный лидер, отчаянный борец, соратник и патриот? Ночь внесла только численные коррективы, что совершенно не отразилось на генеральной линии стада.

   Командир заметил, что у аспиранта МГИМО рукава блузки трогательно скроены на три четверти. Такой фасон в наши дни был крайне редок и вызывал ностальгию. Обнаженные руки ниже манжет были матовыми и тонкими. Всё ещё оставаясь мистером Кроуфордом, командир мысленно продолжил линию руки под рукавом выше, дошел до стоечки воротника и остановился у стройной шеи. На шее в такт произносимым словам вздрагивал русый локон.
   – Мистер Кроуфорд! – услышал командир из далекого далека, – What would you say about this, Mr. Crowfvord? (Что вы на это скажете, мистер Кроуфорд?)
   – I don´t know, – промямлил командир и внезапно почувствовал, что ему больше не хочется совершенствоваться в английском.
   После занятий командир предложил новому преподавателю посмотреть аэропорт. Пользуясь иммунитетом пилота и снисходительным отношением охраны, они вышли на летное поле и медленно пошли мимо стройных самолетов, отдыхающих перед очередным прыжком в небо. Они подошли к воздушному судну командира. К нему был приставлен трап, по которому в этот момент спускались штатные уборщицы – Тося и Фрося. Обе в зеленых комбинезонах, с ведрами, тряпками и щетками в руках. Заметив командира со спутницей, они отсалютовали ему щетками на блестящих телескопических черенках.
   Командир с аспиранткой поднялись по трапу и вошли в салон. Освещение внутри было выключено. Свет наружных фонарей проникал сквозь иллюминаторы, ломался на спинках кресел, полз, когда неизвестный самолет передвигался по бетону то ли на взлет, то ли на посадку.
   Командир знал свой самолет до последнего винтика и любил его, как ребенка. В компании знали, каким сверхъестественным чутьем машины он обладал, каким по-кошачьи пластичным становился лайнер в его руках. На взлете он не отрывался от полосы, а просто становился невесомым. Он не плюхался на бетон при посадке, а съезжал по студеным струям атмосферы, как по ледяной горке, и касался полосы всеми колесами шасси одновременно, мягко и неощутимо. Даже реверс при торможении вкрадчивой львиной лапой замедлял бег машины, не причиняя пассажирам ни малейшего беспокойства. Это был настоящий Мастер, скромный, но знающий себе цену.
   Сейчас в пустом салоне его самолета с ним была девушка из другого, непривычного ему мира, которой он любовался как ночной фиалкой, не совсем понимая, что она здесь делает. Кажется, они разговаривали. А может быть, и молчали. Кто теперь вспомнит? Тося и Фрося, наверное, что-то кому-то сказали, так как к самолету никто не спешил, входной люк оставался распахнутым, а трап не отъезжал.

   Появление дополнительного угла в устоявшейся геометрической конструкции обе стюардессы почувствовали сразу. Ни малейшего колебания воздуха, ни двусмысленного взгляда, ни намека. Но в том, что командир отдалился на предельную дистанцию прямого выстрела, девушки не сомневались.
   Он оставался таким же внимательным к своему экипажу, таким же веселым и внешне беззаботным. Но в его глазах застыл вопрос, на который, судя по всему, привычно четкого ответа не было.
   В ночном горячем зарубежном аэропорту впервые за последние годы в самолете обнаружилась какая-то пустяковая неисправность. Рейс отложили, а лайнер отбуксировали на ремонтную стоянку. Самолет стоял с откинутыми створками люков и капотов, потерявший обтекаемые очертания, какой-то беззащитный, как прилюдно раздевшийся человек. Под капотами змеились сотни трубопроводов и километры проводов, дополняя картину почти анатомической расчлененности машины. Вокруг самолета теснились решетчатые лесенки, площадки и подставки, копошились техники. Их фонари вспыхивали и гасли, заслоненные створками или деталями. Командир, как всегда решительный и собранный, перемещался от одной группы техников к другой, поднимаясь по ступенькам смотровых площадок, заглядывая внутрь механизмов, обмениваясь с техниками короткими фразами по-английски.
   Обе стюардессы стояли высоко наверху, у открытого люка, и смотрели на своего командира с плохо скрываемой грустью. Их вожак, который находился в каких-то десятках метров от всегда гостеприимного люка, незримо для всех, кроме них, удалялся в никуда, хотя внешне для такого вывода не было никаких оснований. Есть такое чудо – женская интуиция. Для нее нет научного объяснения, но она – непреложный факт. Обе девушки не сговариваясь вошли внутрь самолета, потому что продолжать эту пытку было выше их сил.
   Самолет взлетел с задержкой в полтора часа. Полет, как всегда, проходил в штатном режиме. Посадка на родном поле была столь же безукоризненна, как и прежде. Подхватив портфель с документами, командир подмигнул обеим девушкам, провожавшим его на верхней площадке трапа, и, бодро прогрохотав каблуками по ступенькам, подошел к ожидавшему его микроавтобусу. Уже раскрыв дверцу, он обернулся, чего за ним никогда не водилось, и помахал стюардессам рукой.

   В скромной по московским меркам квартире на улице маршала Жукова, где даже трехслойные стеклопакеты плохо спасали от назойливого жужжания автомобильной реки, командир чувствовал себя пиратским бригом, укрывшимся от тайфуна в укромной бухте. Его холостяцкое гнездо, расположенное на другом конце города, хотя было и более изысканным по форме, но проигрывало по содержанию. Здесь – это было «здесь». А там – оно и было «там». Не было никакого утомительного полета, не было ремонта в чужой стране всего три часа назад, не было ничего «до». Существовало только «сейчас», и замирало сердце от «потом».
   Командир бывал здесь достаточно редко. Хотя хотел бы, чтобы было наоборот. Что-то удерживало его от настойчивости в визитах, несмотря на понимание, что его здесь ждут с открытым сердцем.
   Они умостились вдвоем в громоздком кресле, с которого ковровое покрывало вечно норовило сползти на пол. В телевизоре перемигивались неразборчивые картинки, за окном, как тогда, в самолете, двигались плоские лучи света от проезжающих машин.
   Она всегда с замиранием сердца ждала этих последних минут. Волнение мешало дышать, мешало понимать и чувствовать. Ей хотелось глубже осознать происходящее с ними. Ей страстно хотелось раствориться в нем, улететь с ним. Не на его самолете, а древним способом левитации, которую никто не признает, но никто и не опровергает. Она была ласковой, покорной и слегка недоумевающей. Была такой всегда. Но не сегодня.
   Она не узнавала себя. Не осознавала внезапной перемены сути своего существования. Странные видения роились в ней. Яростная магма расплавила земную кору. Плевать, что квартира находилась на пятом этаже – языки бешеного пламени лизали бетон перекрытий прямо у них под ногами. В адском вихре рождались невиданные силы и неземное вдохновение. Она, только она сейчас владела Вселенной! Ни Бог, ни дьявол не смогли бы даже на мгновение разлучить ее с любимым! И потоп, и землетрясение были бы сейчас бессильны: наконец-то, слившись воедино, они мчались сквозь бездну миров, становясь причастными к великой тайне сотворения жизни.

   Ранняя осень бросила на городской асфальт первые желтые листья. В небе добавилось прозрачности. Реже стали появляться кучевые облака. Полеты в условиях хорошей погоды проходили исключительно гладко, по высшему стандарту. По салону двигались две опрятные девушки в синей униформе, с кокетливыми пилоточками, надетыми слегка набекрень. Это были другие стюардессы. Милые, приветливые, но другие.
   Как-то случайно из мягкой глубины белой, как арктический снег, спортивной «Ауди-ТТ» та, первая, увидела своего командира, выходящего из кафе под руку с девушкой. Первая сразу поняла, с кем именно. Она, нахмурившись, проводила взглядом красивую пару и чересчур резко нажала на педаль акселератора.
   Затем и вторая, но из ярко красной, как грех, «Феррари», увидела их, стоящих у пешеходного перехода около Большого театра. За рулем сидел молодой человек. Он внимательно следил за дорогой и не заметил, как его спутница внезапно наклонила голову и прикусила губу.
   Как-то утром, перед полетом, на обязательном медосмотре, врач слегка придержала руку командира. Она вторично посчитала пульс, потом предложила ему раздеться. Слушая фонендоскопом сердце пилота, она непроизвольно любовалась его фигурой, загаром и яркой мужской статью. Она подписала разрешение на полет, но дополнила осмотр предложением завтра же забежать в медчасть и сделать кардиограмму. После ухода командира она подошла к окну в непонятной тревоге, причину которой она пока не могла откопать в пухлом ворохе своих медицинских познаний.

   Небывалая засуха породила жажду и голод. Стада стремительно уходили по резервным маршрутам на поиски непересохших рек. Львы не поспевали за травоядными. Вопрос удачной охоты становился вопросом жизни или смерти. Обычно львы не нападают на слонов. Олигархи саваны значительно превосходят их силой. Но голод кого угодно толкнет на отчаянный поступок.
   В поздних сумерках львы окружили одинокого слона. В темноте им было гораздо виднее и сподручнее. Первая львица прыгнула на слона сзади и наживила его на стальные когти. Слон побежал, бестолково размахивая хоботом и отчаянно трубя. В его поведении отсутствовала логика. Наверняка, развернись он в атаке, даже озверевшие от голода львы разбежались бы, предпочитая медленную смерть мгновенной. Но слон не мог противопоставить системе охотников систему охотника на охотников. Олигарх вынужден был суетливо спасаться бегством, в котором он, впрочем, тоже уступал львам. Он уступал силе, которая к тому же и власть. Вторая львица сменила первую, которая хоть и ехала верхом на слоне, но энергично расходовала силы в попытке удержаться и прокусить толстую шкуру. Запугивающий слона рычанием вожак, который трусил рядом с ним и до этого момента не принимал участия в нападении, внезапно в виртуозном прыжке взлетел прямо на голову несчастного слона и вгрызся ему в холку. Слон зашатался и упал, подняв облако пыли. Хорошо, что из-за этой пыли не было видно, что происходило на земле дальше.
   Потом пришла долгожданная гроза. Она смыла следы ночного убийства, дала новую силу траве и деревьям. Но не пощадила вожака. Он лежал под дождевыми струями, неподвижный и холодный, сраженный молнией прямо под засохшей акацией.
   Львы, сами постоянно творящие смерть, боязливо уходили прочь. Молодые львы еще ни в чем не были до конца уверены и на всякий случай привычно держались от львиц на расстоянии.

   Она ждала неделю. Так надолго отсутствие командира никогда не затягивалось. Телефон на столике в прихожей звонил по всяким пустякам. Но нужного звонка не было. Наконец, она решилась. Бездействие стало невыносимым. Она набрала номер, и каждый гудок на другом конце провода убивал в ней надежду. После пятого гудка трубку сняли, и доброжелательный и участливый голос рассказал ей, как все произошло. И даже подсказал, как ей к нему пройти.
   Она поймала частника и, не договариваясь об оплате, поехала туда, куда ей сказали по телефону. Венки, которых было множество, уже успели привять. Тем более, что вчера прошла гроза. Черные ленты слиплись и завернулись так, что надписи читались с трудом. На одной она разобрала «… авиаотряда …», на другой – «…му командиру и другу. От экипажа Ил-…».
   Она не плакала. Она просто не могла плакать. Это была такая несправедливость, такая несправедливость! То, что он не погиб в катастрофе или не был затравлен долгой болезнью, могло служить лишь слабым утешением.

Практикум по теории относительности

   Сегодня вечером возвратились домой жена и старшая дочь, похваляясь, что на Тверской, в баре с непроизносимым названием, отведали суши. Такой восторг! Не представляю, как только я посмел прожить столько лет и не попробовать суши? Теперь в глазах ближайших родственников я – унтерменш, недочеловек, ущербная личность.
   Посетовав на несправедливость судьбы, я вспомнил один случай, который произошел со мной много лет назад и в рыбно-экзотическом смысле уже может считаться образцово-поучительным.
   Наша диверсионная группа состояла из пяти человек. У каждого свои обязанности, у каждого свой сухой паек. Спим под кустом, палатки у нас нет, костер разводить не имеем права. И вообще, никоим образом не должны себя обнаруживать. Это условия учений. Лес вокруг во все стороны – березы и сосны. Ближайшая деревня от нас километрах в десяти.
   На третий день съели мы свой сухой паек до последней крошки. Какие бы проблемы у нас ни возникли, не имеем права выходить на связь раньше условленного времени. Вот так и сидим, несытые и надутые от голода. Так разобиделись на начальство, что даже вслух ругать их не хотелось. Боевых патронов у нас нет. Но и никакой живности мы, по правде, за последние дни не заметили.
   Наконец, пришло время связи. Условие сеанса – текст не более десяти секунд и только по делу. Включаем станцию – связи нет. Пищит что-то в эфире, воет. Скрип стоит тележный. На восьмой секунде прорезался марсианский голосок:
   – Для «девятого» база на связи.
   Радист аж поперхнулся от злости. Еще секунда пропала. Потом он как заорет в микрофон:
   – Жрать нечего!
   И отключился. Я имею в виду, вырубил радиостанцию.
   Что делать дальше, понятия не имеем. Но сидим в лесу как привязанные. До следующего сеанса связи еще целых три дня. И, между прочим, есть кое-какое задание, которое надо выполнить. Вот уж это совсем не хочется делать на голодный желудок.
   Подрывник первый высказал предположение, что здесь какая-то ошибка. Могли ведь нам запросто вместо шестидневного пайка выдать трехсуточный?
   Снайпер кашлянул и спросил, обращаясь ко всей группе:
   – А может быть, наш паек и есть шестисуточная норма?
   Группа в ответ слабо возмутилась.
   Утром слышим: стрекочет вертолет. Идет низко, чуть ли не по верхушкам сосен. Понимаем, что это свой вертолет. Ведь идут простые учения, а у «противника» по замыслу вертолетов нет. Но мы сидим в самой чащобе, среди комаров, нет рядом ни полянки, ни прогалинки! Пустили мы красную ракету прямо вверх, рискуя угодить в вертолет. Повезло, или пилот был опытный. Прогрохотал вертолет прямо над нами, и из него чуть ли не на наши головы вылетели три деревянных ящика. Прижались мы к деревьям и молим бога, чтобы пронесло мимо! Пронесло, но не совсем. Ящики с хрустом врезались в верхние ветки деревьев и разлетелись на части. А из них веерами вылетели блестящие консервные банки. Каждая, между прочим, по двести пятьдесят граммов нетто! Ничего себе шрапнель!
   Вертолет улетел. Стало тихо. Мы наконец-то дружно выдохнули, так как на всем протяжении бомбовой атаки не могли этого сделать.
   Потом бросились разыскивать добычу. Первую банку, как и положено, нашел самый зоркий из нас – снайпер. Слышим, хохочет в кустах, как сумасшедший. Подбегаем, а он слова толком вымолвить не может. Тычет пальцем в этикетку банки, источает слезы и икает. Читаем все вслух:
   – «Лосось в собственном соку».
   И тоже начинаем хохотать. Не иначе у нас всеобщее помешательство!
   Секрет нашей неадекватной реакции объяснялся легко: в те времена редкая семья могла себе позволить достать к праздничному столу исключительно для гостей или маленьких детей этот деликатес – «Лосось в собственном соку»! О нем и мечтать было неприлично. Вроде бы как о чудесном кладе из сотни золотых монет. Я однажды попробовал это лакомство в гостях у тети, но постеснялся съесть кусочек побольше. Тетя жила небогато, и ясно было, что баночку лосося она выставила для нас на стол скорее для самоутверждения, чем для угощения.
   А тут, пожалуйста, «Лосось в собственном соку» – целых три ящика!
   Все коленки стерли, осмотрели каждую травинку. Собрали ящики по щепочке, уложили на обломки найденные банки и таким способом вычислили, сколько банок должно было поместиться в каждом ящике. Не хватало еще четырех. Командир группы молча обвел всех взглядом. И мы молча снова полезли в кусты. К обеду нашли все до единой банки.
   Сели, роняя слюни, вокруг добычи. Командир достал штык-нож. Дружно взяли мы по банке драгоценного лосося и мигом их вскрыли. Как запахло из этих банок – описать вам не могу! Через десять секунд – время молниеносного сеанса связи – банки были пусты. Как выражаются собаководы – вычищены в «подлиз»!
   – Между первой и второй пуля не должна пролететь! – прошептал командир. И вскрыл вторую банку. После второй банки мы были готовы идти выполнять любое задание Родины. Даже голыми руками. Но на всякий случай съели по третьей банке.
   До вечера мы скакали по лесам, выполняя это самое задание, и к сумеркам порядком проголодались. Мысль о том, что в условном месте в лесу нас ждут чудесные баночки с замечательной едой, окрыляла нас на обратном пути.
   Лосось на ужин не показался нам столь вкусным, как днем. И более того, кое-кто не смог одолеть даже одной банки. Недоеденный деликатес подвесили на ветки, подальше от муравьев, и легли спать, вполне умиротворенные.
   Утром лосось просто не лез в горло. С трудом доели вчерашнее, запили водой из родничка и пошли на задание.
   Возвратились вечером к месту базирования. Посидели, подумали, открыли по банке и с большим трудом проглотили по кусочку осточертевшего лосося. Командир подошел к укрытому травой складу, раздвинул траву палкой и тоскливо обернулся к нам. Банки стояли мощным штабелем – ни конца ни краю! Впервые за пять дней мы подумали о голодной смерти.
   На следующий день командир принял истинно полководческое решение.
   Он вручил снайперу секретную карту, компас и туго набитый вещмешок. Приказ был краток и ясен: пройти, не выдавая никакой лесной твари своего присутствия, десять километров до деревни и выменять лосося (тут командир непроизвольно икнул) на картошку. В весовом соотношении один к одному! Снайпер взял под козырек и ушел в лесную чащу. Нам оставалось только ждать. К вечеру пришел взопревший, но не голодный снайпер и принес долгожданное: из рюкзака на траву вывалилась целая гора прекраснейшей в мире белорусской картошечки!
   – Все относительно, – сказал мудрый Эйнштейн и был прав.

Приобщение

   Вот так он и дожил до сорока лет. На семь лет пережил Христа. И решил сделать обрезание.
   Фамилия у него была Фришберг, что переводилось довольно загадочно. Как «Свежая гора» или «Горная свежесть» – черт его знает. А звали Петя.
   У него был друг-хирург с фамилией Гольдберг, что подтверждало правильность выбора.
   Приняв решение, Петя позвонил Гольдбергу и заявил о своем желании упрочить свою принадлежность к иудаизму, в котором он ровно ничего не смыслил.
   Гольдберг, что переводилось как «Золотая гора», ответил в трубку с легким коньячным акцентом:
   – Нет проблем. Приходи в субботу. Я дежурю. Все обстряпаем в лучшем виде!
   И надо ж – такое совпадение! В субботу, и в самый Песах, еврейскую Пасху, поплелся Петя на обрезание. Давши слово – держись. Ему было неудобно перед Гольдбергом, которому он таки дал обещание прибыть ровно в десять.
   Гольдберга на месте не оказалось. Зато был его ассистент – Хабибуллин. Черт его знает, как это переводится с татарского.
   Петя назвал свою фамилию. Хабибуллин пожал плечами. Петя уточнил, что он договорился с доктором Гольдбергом об обрезании. Хабибуллин заулыбался:
   – Конечно, конечно. Доктор мне говорил. Все обстряпаем в лучшем виде!
   Петю отвели в операционную и обмазали причинное место йодом.
   Хабибуллин постоянно куда-то исчезал, так что Петя тосковал на топчане, имея все, измазанное йодом.
   Наконец, Хабибуллин появился прочно и привел с собой маленького молодого узбека. Фамилии не помню.
   Узбека Хабибуллин представил как практиканта, для которого эта пустяковая операция должна быть практическим пособием.
   Петя не возражал. Он замерз в холодной операционной и весь скукожился от йода.
   Во второй главе Книги Бытия сказано: «И благословил Бог седьмой день, и освятил его, ибо в оный почил от всех дел своих, которые Бог творил и созидал». Сказано – нельзя работать в шабат, то есть в седьмой день недели – субботу, значит, нельзя! Ибо в этот день по определению ни хрена толкового не должно получиться!
   Врачи принялись за дело. Хабибуллин надел очки. Работали в четыре руки. И все обмотали бинтом до неприличных размеров.
   С трудом втиснувшись в джинсы, Петя поехал домой на метро, потому как управлять машиной в бедственном состоянии был не в силах.
   Через день он пришел на перевязку. Все трое были на месте. Гольдберг мыл руки и напевал про очи черные. Хабибуллин ел колбасу на подоконнике. Узбек сидел на корточках под кварцевой лампой.
   Петю разбинтовали в четыре руки. Подошел улыбающийся Гольдберг и перестал улыбаться.
   Петя посмотрел вниз и обмер: складки кожи были подшиты в противоположных направлениях, таким кандибобером, что образовали какое-то подобие восьмерки или самолетного пропеллера.
   Хабибуллин снял и начал протирать очки. А узбек к уда-то ушел вместе с кварцевой лампой.
   – Да, – после долгой паузы вымолвил Гольдберг. – Повезло-таки твоей жене!
   Коньяк, который Петя принес в газетной трубке, выпили вчетвером. Потому как пришел молодой узбек и принес кварцевую лампу. Закусывали остатками колбасы Хабибуллина. Колбаса была противной, с большими кусками сала. Хабибуллин сказал, что колбаса конская.
   Петя шел к метро и плакал. На машине в бедственном состоянии он ехать был не в силах.
   В шабат – еврейскую субботу, в самый Песах – великую еврейскую Пасху, приобщился Петя Фришберг к таинствам иудаизма. Ни черта он в иудаизме так и не понял, как ни черта не смыслили в исполнении обряда обрезания татарин Хабибуллин и молодой узбек. Фамилии не помню.

Про кота

   Про кого я вам сейчас расскажу! С виду кот как кот, но непростой, ох, непростой!
   Внучка моего друга решила сделать дедушке подарок. Так сказать, преподнести. Маленького рыжего, с бесстыжими зелеными глазками. Сама же и имечко ему придумала – Ластик. Не в смысле резинового приспособления для стирания карандашных каракуль, а вроде бы как он ласковый котенок и вполне себе ручной. Ручной – в смысле себе. А не деду и остальному человечеству.
   Друг мой – человек высокообразованный и интеллигентный. Принял подарок с присущей ему благодарностью во взгляде и во всем поведении. Котенка Ластика определил на жительство, выделил причитающиеся ему квадратные метры и приобрел в специализированном магазине горшок в виде пластиковой кюветы с поглотителем нежелательных кошачьих ароматов. Зажил Ластик как сыр в масле, благо жена друга – Валя, женщина добрая и уважающая интересы мужа.
   Котенок не заставил себя упрашивать, быстро вымахал в хищного котяру, вполне себе полосатого и не совсем ласкового. Знаете, как это у нас, у людей: приживешь какого-нибудь монстра, привяжешься к нему, прирастешь душой… И терпишь его дурные выходки себе в ущерб и иногда даже на погибель.
   Сначала Ластик определился с географическим суверенитетом. Письменный стол, где друг Эдик располагался с научными целями, на котором стоял компьютер с подведенным интернетом и лежали важные бумаги, сделался его вотчиной и барской усадьбой. А Эдик пристроился с краю то ли приживальщиком, то ли холопом. Прекрасно разбираясь в электротехнике, хотя никто не видел, чтобы он заканчивал какие-нибудь университеты, Ластик не покусился на провода под напряжением, а сознательно перекусил провод от компьютерной мыши, а затем кабель выделенной линии интернета. Потом на всякий случай пометил монитор, что дало повод Эдику первый раз за всю короткую биографию кота дать ему по ушам сложенной газетой. Через неделю после отгрызания провода к звуковым колонкам Ластик перестал пугаться газеты, а только ехидно щурился и ловко уворачивался от не очень проворного экзекутора.
   На кухне у Вали лет так уж двадцать росло ухоженное алоэ, регулярно поливаемое хозяйкой и радующее обитателей квартиры. Кто пробовал алоэ на зуб, тот знает, что после дегустации во рту остается неуемная горечь. Ластик начал жевать листья алоэ на третий месяц после поселения. Причем на его морде, как у истинного самурая, не отражалось никаких вредных эмоций. Эдик и Валя дивились и гадали, каких таких витаминов не хватает подрастающему кошачьему организму? Покупали ему дорогостоящие заграничные яства, советовались по Скайпу с фелинологами из столицы. Загадка извращенного вкуса котяры не разгадана по сей день. А долготерпение Вали стоило жизни роскошному алоэ, от которого остался торчать из вазона уродливый изжеванный хвостик.
   В комнате у Эдика прекрасная подборка минералов. Этой коллекции Эдик посвятил две трети жизни. В ней каменные красоты со всего мира! Эдик сам сконструировал полочки, сам сверлил стены жилища, вставлял в отверстия дюбели и вворачивал надежные шурупы. То, что, не своротить трактором, оказалось по силам коту. Теперь Эдик думает, как вставить в стены сквозные анкеры, а особо ценные кристаллы закрыть колпаками из оргстекла.
   – Слушай, – говорил мне Эдик, – я уже целых полгода не сплю как человек. Эта сволочь поднимает меня в четыре часа утра и требует пожрать. Он поест, а потом настаивает, чтобы я его развлекал. Если я против, он кусается.
   – А газетой? – попытался уточнить я.
   – Газета давно его не берет, я тебе говорил. Ты забыл. Луплю его тапком, но теперь и тапок ему нипочем. Раньше страшно боялся пылесоса. От одного вида пылесоса его мутило. А сейчас хоть бы что – на включенном пылесосе может спать. Адаптировался. Свернул, сволочь, позавчера ночью очередную полку с камнями. Грохот был такой, нам с Валей показалось, что началась третья мировая война. Сосед по лестничной клетке прибежал в одних трусах с охотничьим ружьем, подумал, что нас грабят.
   А вчера собираюсь на работу, как всегда не выспавшийся, забыл прикрыть окно. Из коридора слышу – царапнули когти по металлу. Этот… вылез на подоконник, потом на карниз и улетел к черту с четвертого этажа. У нас, ты же помнишь, внизу сплошной асфальт. Я лечу вниз по лестнице, а под окном никого. Жалко кота все-таки, какой ни есть, мерзавец! Нет его и за домом: я два круга сделал. Бегу домой, рассказываю Вале все как есть. А она на меня сердится, обвиняет не в рассеянности, а чуть ли не в умышленном убийстве. Между прочим, это была ее несбывшаяся идея кастрировать кота после случая с монитором. В общем, некогда мне, опаздываю на работу. Убегаю, оставляю жену при свершившемся факте. А ей с утра надо в поликлинику, заранее записалась. Она плюет на поликлинику, то есть на свое здоровье, и бегает вокруг дома. Нет кота, нигде нет! Звонит мне на мобильный, а я еду в автобусе и ловлю себя на мысли, что вроде бы чувствую некоторое облегчение. Ты пробовал каждый день вставать в четыре утра? Причем, я считаю, совсем не по уважительной причине. Капризного кота кормить – это тебе не корову доить! Красное куриное мясо он, видите ли, не ест. Подавай ему только белое! И недопитое молоко не дай бог, чтобы лишний час простояло в миске! Ни за что допивать не станет, сволочь, даже если будет подыхать от жажды! Рыбу положьте ему свежую, чуть ли не из пруда. Правда, если уж сосиски забракует, то есть их людям категорически тоже нельзя. За это ему большое человеческое спасибо. Только благодаря ему мы исключили из покупаемых продуктов некоторые сорта колбас и сосисок.
   Возвращается Валя в подъезд, вызывает лифт. Створки лифта открываются, а оттуда выходит этот дурко с поднятым хвостом, живой и невредимый. Наверное, решил, сволочь, катанием на лифте сгладить впечатления от полета! С того дня я дал ему фамилию: Дурко. Ластик Дурко – как, звучит? Морду, правда, слегка ободрал после приземления и целых два дня давал мне поспать до шести.
   Вот скажи мне, откуда он знает, как работает видеокамера? Ты ведь заметил, что когда я с тобой разговариваю по скайпу, он так и норовит закрыть видеокамеру хвостом? Мне пузырька йода больше чем на неделю не хватает – смазывать царапины. Кто его научил открывать выдвижные ящики в шкафу и в моем письменном столе? Знаешь резиновые колечки, которыми перевязывают деньги? Что, говоришь, что у тебя столько денег никогда не было? Эти резинки еще в аптеках дают… Он за резинки душу готов продать. Потому и шарит по ящикам. Находит и жует взамен алоэ, которое давным-давно сожрал.
   Собираемся мы с Валей в Испанию. Ищем, куда бы на десять дней пристроить кота. Всем сотрудникам на работе рассказываю, какой он воспитанный и ласковый и что именно за это его зовут Ластик. Про фамилию, понятно, ни слова! Одна дама из соседнего отдела соглашается. Наша хорошая знакомая. Говорит, везите. Я сообщаю эту новость Вале, а она начинает горевать: как же это он, одинокий, у чужих людей? Я ей в ответ: а про мои недосыпы ты забыла? А про искусанные и ободранные руки и ноги не вспоминаешь? А комнатное растение алоэ? Не самое ли время его по-христиански помянуть как невинно убиенное?
   Прилетаем из Испании. Еще из Шереметьева звоню сотруднице, а сам обливаюсь холодным потом. И не зря! Ты мою интуицию знаешь. Всю обувь у этой семьи, а их пять человек, эта сволочь испоганила в первый же вечер. Мыли в десяти водах с «Тайдом», чтобы запах отбить. И хором плакали всей семьей. У них свой дом, так вышибли его на улицу и даже приготовились нам с Валей деньги заплатить, если мы предъявим претензии. На улице он собрал всех блох с округи и в четыре часа утра приволок их в дом. Всех поднял на ноги, от еды отказался, хотя пытались его накормить котлетами, и грязный завалился на постель к хозяйке. Я же забыл ей сказать, что сплю на лоджии, а дверь подпираю двухпудовой гирей. Не прошло и двух дней, как им пришлось вызывать мастера: перегрыз антенные кабели сначала на кухне, потом в зале, как какая-то крыса.
   У соседей сотрудницы прямо за забором курятник с японскими ситцевыми Бентамками. Чуть было не сказал «царствие ей небесное»: у нее едва инфаркт не случился, когда она узнала, что Ластик с их же карликовым пуделем и котом-старожилом принялись совершать регулярные налеты на сопредельную территорию. То есть наш создал ОПГ – организованную преступную группировку. Они поедали куриные яйца прямо на месте преступления. Всем известно, что яйца Бентамок нежирные и питательные. Во время последнего налета охранник-петух чуть ли не до смерти заклевал пуделя. Пуделя теперь, наверное, год придется отпаивать валерьянкой. Я, кстати, хочу отметить, что подкоп под забором рыл именно пудель! Лучше любого экскаватора. Что-то я читал про валерьянку и про котов, не про пуделей, но сейчас не могу вспомнить. И чего-то недопонимаю: петух вроде бы не при чем, а пуделю вменили еще одну статью в состав преступления.
   Три дня назад он укусил хозяина за то, что тот пытался почесать у него за ухом, а это оказалось как раз то ухо, которое он повредил в схватке с петухом. Я пытался объяснить, что он самоотверженно защищал пуделя. Но мне, представь, не поверили, сказали, что я кота очеловечиваю.
   Короче, парадокс: упросила она меня не забирать Ластика. Чем-то эта сволочь пришлась им по душе. Валя переживает, пьет валерьянку. И дома стало как-то неуютно. Но зато высыпаюсь. В Испании вообще первые три дня спал почти сутками, экскурсии пропускал, на пляж не ходил – восстанавливал здоровье.
   Ну, что в нем такого? Рыжий, невоспитанный, спесивый, наглый! С виду кот как кот, но непростой, ох, непростой!

Проваливаясь в пропасть сна

   В этом кафе на окраине города когда-то назначали «стрелки» криминальные авторитеты и полукриминальные бизнесмены. Кафе называлось «Цезарь». Здесь быстро обслуживали и вкусно кормили. К тому же имели свойство моментально забывать обо всем, что происходило в зале пять минут тому назад. Пиво привозили из соседнего города, где был пивзавод с неподпорченной репутацией. Приезжий люд и туристы сюда заходили редко, введенные в заблуждение убогим фасадом. Однако интерьер кафе быстро развеивал сомнения относительно качества заведения, но это уже касалось тех, кто превозмог себя и вошел внутрь.
   Мы сидели в уютной кабинке с моим старым знакомым, попивали аборигенное пиво из запотевших бокалов и ожидали, когда подадут жареную форель, которую только что выловили по нашему заказу из специального водоема.
   Я не хотел бы упоминать имя моего знакомого, боясь повредить его профессиональной репутации, но могу сказать, что большая часть его жизни прошла на войне. Он еще достаточно молод, но успел повоевать и в Афганистане, и в Чечне, и в Абхазии, и еще где-то, где приобретают шоколадный загар и тропические болезни.
   Я точно знаю, что по большей части воевал он отнюдь не с автоматом или штыком наперевес. В основном думал. Мой знакомый, по моему понятию, – военный прикладной аналитик. И если уж ему приходилось брать в руки автомат или снайперскую винтовку, то только для того, чтобы защититься или поставить логическую точку в конце долгих размышлений.
   Я решил написать рассказ от его имени, чтобы случайно не исказить ход повествования. А свои мысли приберег на окончание, чтобы не помешать думать вам.

   Вертолет стриг воздух винтом с присвистыванием и прищелкиванием, кренясь при облете склонов ущелья, припорошенных свежим снегом. Вихрь от летящей машины сдувал с гребней белые шлейфы, которые быстро становились прозрачными, осыпаясь искрами на черно-синие тени от скал. Никаких следов – ни звериных, ни человеческих. Бесконечное небо и резко очерченный силуэт настороженной боевой стрекозы на фоне холодных вершин.

   С этого начиналась каждая ночь. Уже добрых шесть месяцев. Стоило устроиться удобнее, подоткнуть подушку под щеку, изолироваться с помощью одеяла от внешних шумов, как на киноэкране всплывала и разворачивалась панорама гор. Белых, далеких гор в нежной голубой дымке. Затем как будто бы трансфокатор подтягивал эту панораму. Выше границы заиндевевших лесов прекрасно различались контуры искривленных лавинами березок. Стадо туров пятнышками охры пристроилось под выступом щербатой скалы. Вожак стоит несколько выше стада, и на снежном фоне четко вырисовываются его могучие рога.

   Обшивка вертолета вибрирует, круглый иллюминатор по периметру подернут морозным туманцем. За спиной примостился желтый топливный бак. Как уснувший раскрашенный слон. От него веет холодом – машина всю ночь простояла на морозе. В наушниках голос командира:
   – Здесь сужение. Внимание, пройдем в вираже.
   Машина сильно кренится, до того, что вертикальные борта ущелья крестами ложатся на линию горизонта. Несильный удар. Потом жуткая тряска, и вой редуктора. Чей-то крик в наушниках:
   – Падаем!
   В иллюминаторе закувыркались белые пятна, перемежаясь темной зеленью пихт. Почти впритирку промелькнула скала, на которой только что стояли туры. Падение на крутой склон еще не предвещало гибели. В снежном месиве лавины вертолет начал беспомощно кувыркаться, вырывая клочья дерна обрубками все еще вращающегося винта. Потом со скрежетом ударился о скальную ступень и мертвыми обломками рухнул в лес. Через минуту последние хлопья снега, взметенные разбуженной лавиной, улеглись. Вновь наступила тишина, бесстрастная тишина затерянного в горах ущелья.

   Надо повернуться на другой бок. Сон исчезнет. Это старый, проверенный способ. Сердце снова возвратит спокойный ритм. Дыхание станет глубоким.
   Где-то щелкнул выключатель, послышался неприятный гул вибрирующей прокладки неисправного водопроводного крана. Черт бы побрал эти новые дома с их слышимостью! Кто из соседей сповадился в два часа ночи поливать цветы или мыть посуду?
   Я ведь не летел на этом вертолете. Но помню каждую заклепку его корпуса, облезшую краску на топливном баке и запотевшие иллюминаторы.

   Теперь я их хорошо вижу. Трое. Даже в сильную оптику прицела смотрятся черными черточками на бесконечном склоне. Такое впечатление, что они не шевелятся, застыли в ожидании. Можно зажмурить глаза, уставшие от блеска снега, и несколько минут просто полежать, отрешившись от действительности. Ведь придется стрелять, но чем все закончится – никто не знает. Вот теперь понятно, что они идут. Скорость движения скрадывается расстоянием. Они видны уже чуть левее гребня отрога. До них не меньше километра. Им наверняка тяжело идти по глубокому снегу, и на дистанцию верного выстрела они подойдут не раньше, чем через полчаса. Здесь, за большим камнем, на заранее уложенных гладких плитках серого сланца, разложено то, что может пригодиться для жестокого боя: автомат, снаряженные магазины, гранаты с вкрученными запалами. На моей стороне – расстояние, непролазные сугробы, неожиданность. Они не знают, что я здесь. Они не знают, что никогда не выйдут из этой долины. Уж я об этом позабочусь!
   Видимость отличная. И ветра практически нет. Стрелять придется с небольшим возвышением. Один сильно хромает и отстает. Видимо, это раздражает остальных, судя по тому, что они часто резко останавливаются и оборачиваются к идущему сзади. Этот будет первым. Он замыкающий, выше всех по склону, и станет им помехой при возможном отступлении. Крупных камней поблизости нет. Укрыться от прицельного огня негде. Пока они сообразят, откуда стреляют, я успею разобраться со всеми.
   На четыре щелчка сместил вертикальную наводку прицела. Голова «третьего», как я его мысленно окрестил, покачивается на острие шпенька. Видны борода и яркая светлая не то повязка, не то косынка, придерживающая длинные волосы. Вот он застыл. Наверное, отдыхает. Я задержал дыхание и плавно потянул за спусковой крючок.
   Когда эта сволочь закончит терзать весь дом своим проклятым краном? И ведь не поймешь, где это, в какой квартире: сверху ли, снизу или сбоку? Кран запел басовитее и заглох. Слава богу!
   Я никогда не готовился стать профессиональным охотником на людей. Даже зверей, если и убивал на охоте, то не из спортивного интереса, а с конкретной целью: в девяностых жрать было нечего. С раннего утра, если удавалось на базаре ухватить кусок говядины, наполовину мякоть, наполовину кость, это было удачей. Разозленная толпа выталкивала слабых и неуверенных. Как быстро звереют люди, доведенные до отчаяния! «Каждый сам за себя!» – вот девиз всех смутных времен. Работы нет, денег нет. Есть жена и дочь. Есть только ты, от кого зависит их жизнь. От твоей звериной изворотливости, жестокости и силы.

   И без прицела было видно, как они неподвижно лежат на белоснежном полотне склона. Теперь уже горизонтальными черточками. В прицел видны пятна крови на снегу. «Первый» успел даже сбросить рюкзак и приложить к плечу автомат. Но выстрелить не успел. Во-первых, не знал куда, во-вторых, я оказался ловчее. «Второй» лежит лицом вниз. Это опасно. Я не уверен, что он мертв, поэтому стреляю еще раз, стараясь попасть в туловище. В прицел видно, как дернулось тело от попадания пули. Все, этот не встанет. «Третьего» я бил наверняка. Он лежит, задрав бороду к небу. Душа его уже в приемной Аллаха. Полежу еще. Кто знает, не покажется ли из-за перегиба склона еще кто-нибудь? Не хотелось бы лечь рядом со всей троицей. Тем более, что стреляющему сверху целиться будет сподручнее.

   Иван почти всегда давал верную наводку. Бандиты ходили по горам туда-сюда, безошибочно полагаясь на неспособность ФСБ или милиции что-нибудь им противопоставить. Пограничники совершенно не брались в расчет, так как это были неопытные солдатики, которыми руководили такие же неопытные молодые офицеры. Более опытным возраст и здоровье не позволял рыскать по передовой, которой стал Главный Кавказский хребет. Тем более, не хватало нужного снаряжения и оружия. Даже информация, которую поставляла слабо разветвленная сеть осведомителей, приносила мало пользы. Бандиты никогда не спускались до тех мест, где боестолкновения становились неизбежными. Они использовали преимущество высоты, которое в горной войне всегда было и будет определяющим.
   Может быть, лечь на живот? Не уходит упорно встающая в памяти картина – оскаленные белые зубы в окровавленном рту. Мертвые открытые глаза, сведенные в судороге ненависти брови. Ненависти ко всему миру и ко мне, которого он никогда не видел.

   Снег хрустит под ногами. На подъеме дышать тяжело. Но мне нужно дойти до перевала и заглянуть вниз, в то ущелье, куда упал вертолет. Моя цель – вертолет. Эти не в счет. Эти не в счет! На войне убитых врагов не считают.
   Откуда-то сбоку наискось перечеркнула склон стайка альпийских галок. Активные птички с красными лапками. Если их тут много, то трупы долго не сохранятся. Вот и седловина. Снежный надув на восточную сторону мешает заглянуть в ущелье. Отдыхаю, опершись на лыжные палки, затем начинаю переход влево, к выступающим скальным останцам. Нет, тут тоже надув и тоже опасно. Последний снегопад перекрыл все подступы к маршруту возможного спуска. Те трое траверсировали гребень с востока на запад: вон, видны их следы. Видимо, оценив лавинную опасность, решили обойти угрожающие склоны по логичному маршруту. Их беда, что у меня с ними оказалась одинаковая логика.
   Надо возвращаться. Сумерки в заснеженных горах – не самое лучшее время для одиночки с одним лишь автоматом за спиной.
   Я снова прохожу мимо лежащих тел. Над лицом «третьего» уже поработали галки. Меня не интересуют их документы, их оружие. Возможно, даже деньги. Я обхожу их по своим же следам. Моя цель – вертолет. Но сейчас он недоступен.

   Сегодня за окном сущее светопреставление. Дождь хлещет по стеклам, как из пожарного брандспойта. Ветер несет сломанные ветки вдоль улиц, общипывая с них на лету молодые листочки. Первая гроза в этом году. Про такую погоду говорят, что хозяин собаку на улицу не выгонит. Если к завтрашнему утру погода не угомониться, выход в горы придется отложить. Наверху сейчас не дождь, а снег. Тоже не радость. Снег занесет тропы, скроет ориентиры и похоронит важные подробности.
   И второй и третий день – коту под хвост! Виновата погода. Каждый день на счету. Все прошедшее со дня катастрофы время пришлось самым внимательным образом следить за прогнозом.
   Таяние снега в горах шло медленнее обычного. Да еще и подсыпа́ло, как в последние дни.

   Хоть туристов и прочих любопытных в горах существенно поубавилось, в аулах на меня никто не обращал внимания. Ничем я не выделялся, не выпадал из образа: в меру небрит, в меру нагружен. К тайнику с оружием пришел тогда, когда хорошо стемнело, и с двадцати шагов я уже становился невидимым. Эту пещерку я нашел еще лет шесть назад, когда искал укрытие от дождя после охоты. Да и пещерой это углубление назвать было бы преувеличением. Хорошо было то, что ход изгибался, и мое убежище было защищено не только от дождя и от ветра, но и от посторонних глаз.
   Достал из расселины в скале пакет, развязал стягивающие веревки и распаковал холодную винтовку Драгунова – мою помощницу, и автомат. Это, конечно, не английская AS-50, но свое дело знает. Многие из ныне здравствующих обязаны ей жизнью. При свете фонаря разобрал и почистил винтовку и автомат. Тщательно осмотрел оптический прицел – нет ли следов помутнения на линзах и окисления на регулировочных колесиках. Все было в порядке. Отдельно осмотрел самодельный глушитель. Винтовку и автомат снова запаковал – стрелять мне завтра не придется. С собой захвачу только безотказную трофейную «Беретту». Её я взял у бандюка, на которого охотился почти месяц. То был не просто бандит, а координатор. И нервы он мне потрепал изрядно. Ходил всегда не один, а с опытными телохранителями, а иногда и с проводниками из местных. Дважды я выходил на верный выстрел, и дважды этому сукиному сыну везло – уходил без царапины. Пистолет я увидел, расстегнув на убитом куртку – искал нужные заказчикам документы. Он меня поразил – хромированный, не боящийся коррозии. Любой другой бы не взял. Но по сравнению с казенным «Стечкиным» это было оружие следующего поколения. Мощный патрон «Парабеллум» девятого калибра. Тридцать четыре гарантированных выстрела на две обоймы. «Стечкина» сдал в оружейку, сказал, что он мне больше не нужен, чем удивил сотрудников, боготворящих этот пистолет. В конфискате патроны от «Беретты» не были редкостью: противная сторона тоже оценила достоинства пистолета. Так что я не бедствовал и на уединенных тренировках боеприпасы не считал.
   Начальники догадывались, что кроме табельной снайперской винтовки и короткоствольного «Калашникова» у меня есть и еще кое-что, не предусмотренное законом. Но напрямую никто ничего не спрашивал, и, скорее всего, это их мало волновало.
   Место для коврика было давно расчищено. Против случайного гостя на разной высоте при входе подвешены пустые и ржавые консервные банки. Зверя они отпугнут, человека обнаружат. Спальный мешок застегивать на молнию не стал. Взвел затвор пистолета и поставил на предохранитель. Теперь можно и поспать. Ночи еще длинные.

   По этому склону я иду уже в третий раз. Снег почти весь сошел. Остались редкие пятна за камнями с северной стороны. От зимних «гостей» практически ничего не осталось. Звери, птицы, насекомые, дожди и ветры сделали свое дело. Мимоходом обнаружил только одну берцовую кость со следами волчьих зубов. И это от шести ног! Ни лоскутка, ни ремешка. Проржавевшее оружие собрал и отбросил с тропы, от греха подальше. Хотя тропа, судя по всему, проложена не людьми, а турами – слишком крутая и прямая.
   Вот и перевал. Снега на нем нет. Правее внизу просматривается вариант возможного спуска в ущелье. Оно здесь сужено наподобие бутылочного горлышка. Везде торчат скалы. Вертолетчикам нужно было взять чуть повыше, тогда полет не закончился бы трагедией. Глубоко внизу изредка в прогалинах соснового леса сабельным блеском вспыхивает речушка. Она пенится на перекатах и гонит над собой охвостья тумана. Борта ущелья очень крутые, трава еще не успела окрепнуть, едва освободившись от снега. И я пожалел, что для надежности не захватил с собой кошки. Лыжные палки помогали мало, тем более, что я боялся их резко нагружать, памятуя зимний опыт, когда я чуть не загремел в ледниковую трещину. Тогда под моим весом одна из телескопических палок внезапно сложилась.
   Уже больше часа я спускаюсь вниз по отвратительному склону. То и дело приходится обходить скальные останцы и подлые мокрые осыпи. По более мерзкому маршруту я не ходил уже давно. Несколько раз я больно упал и даже съехал некоторое расстояние по грязи с камнями. Но я спускаюсь правильно, сверху разглядел срезанные макушки берез и сосен. Потом наткнулся на ошметки авиационного дюраля – фрагментов винта вертолета. Теперь я понял, почему место катастрофы не смогли определить с воздуха: вертолет упал на крутой склон, скатился по кулуару в березовое криволесье и затем в лес, напоследок свалившись со скальной ступени. Он не загорелся, иначе следы пожара были бы замечены еще зимой.

   Никакая это не неврастения. Боже упаси! Сплю спокойно, прекрасно отдыхаю. Но сюжет снов всегда один. Все крутится вокруг одной и той же операции, хотя на моем веку я пережил подобных сотни. Дался мне этот вертолет! И брать там ничего не надо. Нужно удостовериться, что некие документы безвозвратно пропали, а если нет – уничтожить их самому. Правда, интерес к этим бумагам был не только у меня. Та троица, которая легла на подступах к перевалу, – из их числа. И совсем не значит, что меня никто не попытается опередить. Несмотря на снегопады и лавинную опасность.

   Все вокруг пропиталось авиационным керосином. Поэтому, видимо, и тела всех четверых: пилотов, бортинженера и «гостя», сохранились почти не тронутыми погодой и зверьем. У меня не было задания на изучение возможности эвакуации тел погибших. Это означало высшую секретность, когда даже из гуманных соображений расширять круг информированных лиц было нельзя. Единственное, что я смог сделать для ребят, – выкопать листом дюраля неглубокие могилы и натаскать сверху побольше камней из речушки. Опознавательные медальоны снимать не стал, а документы спрятал в рюкзачок для передачи командованию.
   Контейнер с бумагами нашел быстро. На его беду, практически не поврежденным. Контейнер сломал не без труда. Развел костер и сжег содержимое, тщательно затем перемешав пепел. На все про все потратил полный день. Выбраться наверх до темноты шансов не было. Решил заночевать в лесу, метрах в ста от места падения вертолета.
   Ночлег в одиночку, в условиях войны – весьма сложное мероприятие в смысле обустройства. Хорошо иметь надежное убежище, но если его нет, то желательно хотя бы скалу за спиной, с которой на тебя ничего не скинут. Желательны также внятные сектора обзора и обстрела. Совершенно необходимы разведанные пути отхода, а проще говоря, драпа. Это если приспичит. Неплохо бы иметь впереди, на подходе, парочку установленных противопехотных мин с растяжками, типа ОЗМ-72. На нашем армейском жаргоне – «ведьма». В каждой 2400 шариков – чем не оборона?
   На соблюдение хотя бы доли упомянутых церемоний времени у меня не хватило. Пришла ночь, безлунная, черная. Была надежда, что в такую темень никто хоть с фонарем, хоть с прибором ночного видения в ущелье не полезет. Я и днем-то умудрился насажать синяков на всяких местах!
   Вместо скалы я нашел камень, к которому запросто можно было скрытно подойти с тыла. Но ничего другого не попалось. Куда убегать в случае, если придут любопытствующие коллеги с той стороны, – тоже без понятия. Пожалел, что оставил автомат в пещере. С ним спать было бы гораздо уютнее.

   Спал я чутко и периодически замерзал. Вставал во весь рост, помахивал руками и ногами. Затем снова приседал под родной камень. Успел все-таки посмотреть «свой» сон. Во всех подробностях разглядел, как в соседнем ущелье у костра сидят одетые в камуфляж люди. На этот раз четверо. Мне было понятно, что они знают, что я пошел к месту падения вертолета, и это именно они придут сюда завтра с разных сторон, чтобы не дать мне просочиться в долину. Они думают, что я забрал бумаги. То, что я был обязан их уничтожить, им и в голову не могло прийти. Ни им, ни тем, кто их сюда послал. Выходит, не один я ломал голову над проблемой. На «той» стороне народ подобрался толковый. Иногда даже меня посещает мысль: уж не в одной ли бурсе мы с ними учились?
   Едва начало светать, как я решил организовать некий гандикап – гонку с опережением. Замысел наверняка удалой и в перспективе успешный. Но только при одном условии, что их всего четверо. Но если снизу вверх по ущелью продвигается еще одна группа, неприятностей не избежать.

   Насколько это было возможно в утренних сумерках, уничтожил следы своего ночлега. И тут в голову пришла парадоксальная мысль: а что, если не уходить кратчайшим путем в долину, а начать подниматься вверх по ущелью, по руслу реки? В итоге километра через три я должен буду или оказаться на голом снегу – легкая добыча для снайпера, или резко свернуть влево и по березовому криволесью выйти выше их, к истоку того ущелья, из которого, я уверен, они вышли уже час или полтора тому назад.
   В этом плане риск перехлестывал разумные пределы. Во-первых, физически осуществить такой бросок будет крайне тяжело. Понадобится весь предыдущий опыт, все тренировки, плюс удача. И летом пройти криволесье – акробатика не для слабосильных, а сейчас с грязью, остатками снега – и подавно! И наследить придется изрядно. Они разгадают мой замысел часа через три. В крайнем случае, через четыре. Часть пойдет по моим следам, в надежде, что я или выбьюсь из сил, или (а почему бы нет?) подверну ногу. Тогда – конец. Вторая группа начнет подниматься по маршруту спуска, чтобы перехватить меня в безлесой зоне и расстрелять издали, несмотря на мое преимущество по высоте. Это им сделать будет трудно, но вполне возможно. Они могут разделиться еще раз: один начнет лупить у меня над головой, заставит потерять темп и начать маневрировать, а второй зайдет слева от соседнего гребня и спокойно подождет, когда я сам выйду под верный выстрел.
   Есть еще один вариант, совершенно безумный – уйти из ущелья вправо, к перевалам Главного хребта. Там без кошек и ледоруба в это гиблое время года никто и не пытается пройти. Но мне-то попытаться можно? Даже если они и будут видеть меня в бинокль, им останется только кусать локти. Достать меня на таком расстоянии невозможно даже из английской AS-50. А что, имеет смысл обдумать и такую версию. У меня есть на это как минимум два часа. Что там у нас на Главном? Нахар? Восточный Клухор? Перевалы летом простые, а сейчас пока считающиеся непроходимыми лавины. А если еще правее, к истокам Кти-Теберды? Ох, внизу узкое скальное горло и снега там невпроворот. Не выберусь. А если все-таки Нахар? Не сам Нахарский перевал, а западнее, по гребню? И начать спуск так, чтобы траверсом спуститься на ледник Восточный Клухор. А оттуда – там уже южная экспозиция и сравнительно низко, прямо к заставе. Погранцы переполошатся, поскачут навстречу. А если по запарке пристрелят? Это тоже никуда не годится.
   Нет, все проще: рвану прямиком вниз, в Абхазию. Спущусь до реки и по старой Военно-Сухумской дороге поднимусь с юга на Клухорский перевал, все к той же заставе. Пистолет придется спрятать, а то не поймут меня защитники рубежей Родины. Но для того, чтобы одолеть такой маршрут, одного желания будет мало. В рюкзачке у меня припасов хватит на пару суток. Истощение мне не грозит, воды на маршруте сколько угодно. Ну, что, решусь на рывок, в отрыв? А если эти хлопцы решат, что и они способны на подвиг? Я знаю одного парня, настоящего феномена, Дениса Урубко. У него на ногах не мышцы – стальные канаты. Ему же принадлежит рекорд в скоростном забеге на Эльбрус: три часа с чем-то. Вот если среди моих преследователей объявится такой Урубко, то дальше первых взлетов к перевалу мне не уйти!
   Боюсь, что мне сейчас некогда особо перебирать и капризничать. Надо принимать решение. Итак, куда? Все, решил – вправо! Наше дело правое, мы и победим!

   Я помню, что на этом месте, недалеко от опоры ЛЭП, что ведет в Грузию, на Ингури ГЭС, много лет назад тоже упал вертолет. Обломки давно растащили, но не смогли уволочь тяжеленный редуктор. Где-то он тут, под снегом. Не помню точно где. Вроде бы, особо опасный участок мне удалось пройти. Но сейчас для лавин самое время. И туман им помогает – разжижает, ест снег. Мне бы выйти вон на тот пологий гребешок, там безопаснее, и уже по нему прямо вверх до перевальной седловины. Мой замысел насчет того, чтобы пройти правее, на поверку оказался негодным. Намело и накрутило там такого, что того и гляди сыпанет!
   Надоело оглядываться. Как мне кажется, никого за мной нет. Или маршрут оказался не по зубам моим преследователям, или их просто не существует, я все придумал во сне. Одна радость: даже если придумал и совершено зря ломлюсь сейчас по лавиноопасным склонам, как лось по капусте, то оправданием мне может быть только выполненное задание и собственная жизнь.

   Слева от рыжих скал донесся какой-то «продолговатый» хруст. Огромный карниз медленно надломился и рухнул в мульду, сдирая снег со склона до самого основания. В воздух взвился неистовый вихрь, насыщенный снегом и мелкими камнями. Я едва успел упасть головой в сторону, противоположную лавине, как учили поступать при атомном взрыве. Плотно закрыл нос и рот отворотом куртки, чтобы не впустить в легкие высокое давление. Иначе раздует и разорвет, как воздушный шарик! Воздушная волна налетела с шумом и свистом и прошла надо мной, вдавив в снег, как ладонью великана. Неужели, пронесло? Сначала я встал на колени, попытался разглядеть окружающий пейзаж сквозь круговерть из ледяных кристаллов и пыли. Что-то стукнуло меня по спине, и я снова повалился лицом вниз. Оказалось, смерзшийся ком снега. Будь это камень… Оцинкованная опора ЛЭП в тридцати метрах впереди меня распушилась, как коралловый риф – ее всю залепило льдом и снегом от обвала. Кое-как удалось откашляться и отряхнуться.
   «Да обойдут тебя лавины…» – вспомнил я слова из песни Визбора. На этот раз обошли. Я выбрался на гребень. Долину за мной полностью поглотил туман. Седловина перевала должна была быть где-то совсем рядом. Надо найти в себе силы пройти эти последние метры!

   С юга в лицо мне ударил тугой теплый ветер. На южных склонах вовсю зеленела трава и даже цвели белые анемоны. Ух ты, земля обетованная! Позади снег по шею, коварные лавины и мерзкий туман, мешающий ориентированию. Долина Кодора едва проглядывалась в дымке далеко-далеко внизу. Не давая себе времени на отдых, я начал спускаться прямо вниз, как говорят альпинисты, по директиссиме – линии падения воды. Склон до самого низа был абсолютно голый, и выйди кто хоть с обрезом на перевал, кокнуть меня ему было бы легко, как тот же шарик в тире. Еще часа два мне предстоит упираться изо всех сил, чтобы наверняка почувствовать себя в безопасности. Как я был бы рад кошкам! Ох, как был бы рад! Лыжные палки на таком крутом склоне помогают, но мало. А катиться до самой реки сейчас, когда вроде бы удалось всех оставить с носом (и реальных и приснившихся), было бы пошло.
   Несмотря на желание поскорее добраться до дна долины, пришлось выбиться из графика: ноги просто отказывались идти. Устал я неимоверно. Хорошо, что на абхазской стороне было тепло, иначе в пропотевшей амуниции я моментально бы замерз. Когда я в вынужденно садился на склон и отдыхал, то обязательно осматривал пройденный путь в бинокль так далеко, насколько позволял рельеф. Дойдя до горизонтальной поверхности, рухнул под огромный валун и уставился вверх, в окуляры бинокля – так седловина перевала Нахар отлично проглядывалась. Слава всем богам и их помощникам – никого!
   Где-то недалеко заржала лошадь. Где она пряталась до сих пор – совершенно непонятно! Спускаясь, никакой лошади я не наблюдал. Правильно, я и не мог ее видеть. Выше по течению, в том месте, где Кодор углубил русло до небольшого каньончика, стояла гнедая лошадь и мирно помахивала хвостом. На всякий случай, я достал «Беретту» из наплечной кобуры и, сняв с предохранителя, засунул ее за пояс.
   Потом я незаметно переместился на южную сторону камня, там было гораздо теплее. Копытный перестал обращать на меня внимание и продолжал спокойно щипать траву. Если есть конь, значит, должны быть и люди! До ближайшего села отсюда, если память не обманывает, километров десять. Не мог же этот красавец забрести сюда один. Его обязательно слопали бы волки!
   Потихоньку я стал просыхать и отдохнул уже настолько, что смог встать и озаботиться тем, чтобы вдоволь напиться. Подошел к реке, тщательно осматривая местность, но людей так и не заметил. Напился на неделю вперед, вытер рот, распрямился и тут я их увидел. Двое пацанов стояли спинами ко мне и удили форель. У обоих над плечами наискось торчали приклады автоматов. Издали легко определялись по пламегасителям на стволах – АКМ. Пойти мимо них вверх по долине мне не удастся. Переждать за камнем, пока они утолят рыболовную страсть, тоже времени нет. Неожиданное продолжение романа: героя чуть не подстрелили, как куропатку, чуть не закопали в лавине, едва он не вывернул себе лодыжки на склоне, как тут – на́ тебе!

   Я вышел на дорогу и направился на север усталой походкой, чтобы было понятно, что я дальний ходок. Конь снова заржал. Оба паренька оглянулись, увидели меня, но не прекратили своего занятия. Более рослый перепрыгнул на плоский камень и забросил леску с проводкой. Потом вытянул крючок и забросил снова. Мелкий, в коричневой капроновой куртке, из которой торчали клочья пожелтевшего поролона, повернулся в мою сторону, но не поздоровался со старшим, как принято у горских детей, а молча продолжал меня разглядывать. По направлению его взгляда я понял, что он тщательно изучает мою обувь. Несмотря на то, что на склоне я извозил ботинки грязью, их порода проступала неприкрыто и явно: «Трезета» – гималайская модель. Младший что-то крикнул большому, и они оба, бросив удочки, запрыгали по камням ко мне, на бегу сдергивая через головы автоматы.
   Я выставил вперед пустые ладони, чтобы продемонстрировать свои мирные намерения, как для папуасов Амазонки. Но тот, который побольше, уже сдвинул предохранитель и ухватился за спусковой крючок. Я успел упасть прямо на дорогу за долю секунды до того, как короткая очередь провизжала у меня над головой, с треском и воем рикошетов угодив в придорожные камни. Не успел малолетний бандит поправить прицел, как я влепил ему ответ – в живот и в голову. Пули отшвырнули его назад, к реке. Мне некогда было рассматривать детали, потому что младший не бросил автомат, а, закусив нижнюю губу, уже поднимал ствол. На мое счастье, автоматы висели стволами вниз и начинать встречный бой из такого положения – не лучшее, что можно придумать.
   Видит бог, я не хотел стрелять в ребенка. Я никого не хотел убивать. Но у меня не было другого выбора. И я свалил пацана одной пулей, влепив ему точно между глаз. Я видел, как дернулась его голова, как вылетела с кровью и мозгом затылочная часть черепа. Видел, как он мешком свалился на то место, где стоял. Меня же в те секунды больше беспокоило, чтобы никто не явился на звуки стрельбы. Конь отбежал прочь метров на триста и смотрел в мою сторону, нервно похлестывая хвостом по бокам. Кодор продолжал шуметь. Кровь из ран большого парня смешивалась с водой и розовыми струйками вытекала из крохотного заливчика в основное течение, где тут же обесцвечивалась.

   Я подошел к маленькому. На вид ему было лет пятнадцать, не более. Куртка засалена спереди, со сломанной молнией. Рукава свитера, которые торчали из обшлагов куртки, покрыты бахромой. На ногах – старые кроссовки с отклеивающимися подошвами. Дешевенькие джинсы протерты на коленях. На немытой шее видны светлые разводы от воротника.
   Второй был одет еще беднее. Брюки заправлены в вязанные серые носки. Поверх носков – остроносые азиатские галоши. Лицо разглядеть я не смог – сплошная рана. Такое случается, когда пуля попадает в скулу и изменяет направление движения.
   Я поднял оба автомата, выбрал тот, что показался мне новее. Проверил патроны в магазинах. Большой пацан выпустил в меня пять пуль. Но в магазине по весу определялось еще с десяток, не больше. Магазин у маленького был полон, за исключением того патрона, который сидел в стволе.
   Оставлять следы на берегу не было никакого смысла. Я столкнул тела в реку, надеясь, что их не прибьет к берегу в районе села. Один плохонький автомат утопил, второй вскинул на плечо и зашагал вверх по дороге, вернее, по тому, что от нее осталось за долгие годы запустения.
   Меня быстро настигала темнота, которая поднималась из ущелья. Пора было становиться на ночлег. На этот раз я постарался устроиться обстоятельнее. Сошел с дороги метров на сто в сторону, под скалы левого борта, нашел расселину, способную вместить одну стрелковую единицу, и устроился на рюкзачке, зажав автомат между колен.
   Когда стреляешь в здорового бандюка, угрызения совести не мучают. Хотя, помню, первые убитые часто являлись во сне. Но детей до этого дня я никогда не убивал. И в страшном сне такое не мог увидеть! Я снова и снова по секундам восстанавливал детали встречи на дороге и, даже не стараясь оправдать себя, не находил ошибки в своих действиях. Выхода у меня действительно не было. Но от понимания такого грустного факта легче на душе не становилось.
   Потом я заставил себя уснуть. Эпопея не закончилась, и на завтра мне понадобятся еще какие-то усилия. В основном со стороны воли: физических сил осталось мало.
   Ого, их действительно было не четверо! Еще трое идут по ущелью, увязая по колено в снегу. Группы сошлись и начали планомерно прочесывать лес, рассыпавшись редкой цепью. Они потеряли мои следы тут же, на месте падения вертолета. Глупо тыкались из стороны в сторону, не понимая, куда я испарился. Могилы нашли, но не тронули. Выходит, гонку я выиграл сам у себя, потому что меня никто не преследовал!
   Я снова в этом проклятом вертолете. Опять он рушится вниз, с воем от огрызков винта и треском разваливающейся кабины. Что-то долго мы падаем в этот раз. Конца краю нет этому полету, с кувырками и ударами о склон. Мы падаем не в долину, а в бездонную пропасть, где становится все темнее и темнее. И не река в самом низу, а что-то оранжевое течет, как ручей расплавленного металла. Может быть, это жерло вулкана? Но у нас нет вулканов, я это знаю точно!
   Почему мне так врезались в память ветхие рукава свитера? Тонкие ручонки, грязные пальцы, готовые нажать на спуск, чтобы добыть для себя роскошные ботинки. Что для этих пацанов человеческая жизнь? Абстракция! А ботинки – реальность.
   Как волчата бродят они по верховьям рек, по глухим ущельям, надеясь перехватить заблудших туристов, которых считают законной добычей. Их породила война, хотя никто официально не объявлял войны ни в этом ущелье, ни в их селе, что вяло выживает в десяти километрах ниже по течению. Это я должен был остаться лежать на каменистой колее Старой Военно-Сухумской дороги, без ботинок, на радость альпийским галкам – бодрым птичкам, которые своего не упустят.

   Принесли форель на дощечке с небольшим углублением. Горячую, ароматную. Отдельно, в простой алюминиевой миске – вареную картошку. Здесь считалось особым шиком сервировать столы по-спартански, подчеркивая первозданный вкус блюда незатейливостью посуды.
   Мой знакомый со знанием дела принялся «разбирать» рыбу, несомненно получая истинное удовольствие от процесса. Сейчас все хорошо укладывалось в картину, вложенную в рамку из неструганных, будто бы из забора взятых реек: пиво, форель, картошка…
   Помню, очень давно, когда я служил в армии, нашу часть комплектовали имуществом перед большими учениями. Всем раздали новенькие армейские фляги в брезентовых чехлах не совсем привычного цвета. Не тот стандартный хаки, а чуть с зеленцой и темнее. Кто-то из любознательных снял чехол с фляги и с изумлением уставился на клеймо. На чистом алюминии четко выделялся орел, держащий в когтях свастику. Выходит, нам раздали трофейные фляги, которые тридцать лет хранились где-то на таинственных складах. Не пропадать же добру! Фляги после учений растащили на сувениры. В тот день было солнечно, царило какое-то бодрое оживление. И вдруг повеяло могильным холодом: война! Простая фляга времен войны. Фляга с «той» стороны. Но как она поразила каждого, как остановила время, как напугала!
   Мирное время и война – два параллельных мира. Существуют бок о бок, и можно совсем незаметно перейти их разделяющую грань. Здесь солнце, ежедневные заботы… Та же форель на дощечке. А там – мрак. И тот же Кодор уже не Кодор, а Стикс, смывающий розоватые от крови струи и несущийся в пропасть сна.

Прощание с «Протеем»

   Наша знакомая семья уже десятый год живет на собственной яхте. Живет, не посещает яхту наездами. Конечно, это не суперяхта Абрамовича и даже отдаленно ее не напоминает. Скорее, лодка. Девять метров длиной, а по-яхтенному – двадцать семь футов. Мы не перестаем удивляться их отваге: в квартире и то некуда рассовать нужные вещи! Как они обходятся на своих девяти метрах – одному Посейдону известно. Одним словом, мужественные люди!
   Вдобавок к «яхте» вскладчину с товарищами прикупили они подержанный водолазный бот. Эта железяка выглядит куда солиднее. Спроектирована была в туманные годы под военное судно. Называлась катер «Ярославец» – проект 376. Но по длине бот превзошел семейную водоплавающую посудину более чем в два раза. И машина на нем не самого хлипкого характера – целых сто пятьдесят лошадиных сил. Но если спросить, что делают эти сто пятьдесят лошадок посреди сырого Черного моря, вряд ли кто ответит что-то вразумительное.
   Поскольку владельцы лодки и катера, а также команда, находятся с нами в самых дружественных отношениях, то для вразумительного ответа мы все подробности знаем. Ходит катер туда-сюда вдоль побережья от Новороссийска до Адлера, команда больше живет под водой, чем на солнце. Ребята обслуживают и ремонтируют неимоверное число труб, по которым продукты жизнедеятельности бесчисленных санаториев, курортов, домов отдыха и пансионатов сбрасываются в гостеприимное море.
   Когда вы едете нежиться на песочке или гальке нашей коллективной здравницы, вряд ли задаетесь пикантным вопросом насчет канализационного стока. Правда, в Анапе и Геленджике, где бухты мелководные и замкнутые, своеобразный запах не даст вам обмануться: конечно же, все сливается в море. А на городском пляже в Сочи подробности можно разглядеть и невооруженным глазом.
   По замыслу, на глубине двадцать пять-тридцать метров, куда не достают штормовые волны, все это как-то естественным образом разлагается и на пляжи не попадает. Но это, как вы понимаете, по замыслу.
   Вообще то канализационная тема не самая благодатная для литературного произведения. Даже для самого скромного. Но так как нашим друзьям приходится таким способом зарабатывать на жизнь, то сочтем любую работу достойной уважения.
   Водолазный бот носил замечательное имя «Протей» и ни при каких условиях не собирался его позорить. Трубопроводы правильнее было бы называть дерьмопроводы, но позвольте мне этого термина по ходу повествования избегать, чтобы не услаждать слух ехидничающих недоброжелателей.
   На пути от берега до самого своего конца любой произвольно выбранный трубопровод насчитывает десятки пробоин и расходящихся стыков. В основном пробоины причинены якорями рыбачьих маломерных судов, выходящих на лов рыбы, поставляемой к столу приморских едоков под видом свежевыловленной. Насчет свежей – никаких сомнений, а вот насчет всех остальных ожидаемых качеств этой добычи сомнения есть и обоснованные. У оголовков трубопроводов собираются косяки популярных в народе сортов, а чем уж они питаются, даже догадываться не стоит.
   Однажды водолазный бот «Протей» в своих бесчисленных переходах наткнулся на россыпь каменных шаров – конкреций. Шары были около полуметра в диаметре и совершенно неподъемные. Но поднаторевшие на нестандартных технических решениях водолазы «Протея» не оставили их без внимания. С помощью самодельных кессонов шары подняли к поверхности, отбуксировали к берегу, а там перегрузили электропогрузчиком на тележку. Электропогрузчик слегка подмок, но не обиделся. Сейчас шары красуются на клумбах водолазной базы в Агое и свидетельствуют о неиссякаемом оптимизме коллектива и вечной тяге к прекрасному.
   Водолазный шеф Костя, со шкиперской бородой, как и положено по должности, обрадовал коллектив шикарным контрактом по городу-герою Сочи на сооружение огромного трубопровода, который, по замыслу, должен будет все стоки из новостроек, которые впредь стоит называть Олимпийскими, вынести далеко в море без малейшей надежды на возвращение их на пляжи по поверхности вод.
   Коллектив возликовал. На фоне многочисленных, но жалких клистирных трубок бесчисленных санаториев и пансионатов Большая Труба сулила ослепительные блага. Первое: капитальный ремонт катера «Протей», над которым, в отличие от египетских пирамид, время вполне было властно. Второе: коллективную поездку к тем самым египетским пирамидам, которые, как говорят, стоят среди сплошных песков. В некотором роде коллективу жидкость в виде морской воды несколько поднадоела. Третье: закупка нового гидролокатора бокового обзора (ГБО), чтобы облегчить в будущем поиск занесенных песком и галькой многочисленных трубопроводов-кормильцев.
   Шеф Костя по поводу коллективных пожеланий сдержанно помалкивал, но мы знали его тайную мысль – после реализации проекта Большой Трубы обустроиться более капитально в городе-герое Туапсе, что гораздо лучше, чем около города-героя на вечно колышущейся яхте. Шефа давно не оскорбляет песня, исполняемая под гитару и извращенная бессмертными недоброжелателями до неузнаваемости: «Шаланды, полные фекалий, в Одессу Костя привозил…».
   Водолазный бот «Протей» совершил переход от порта приписки – Туапсе до Сочи, нашел место для швартовки, в соответствии с условиями контракта, и приступил к методичным и привычно опасным водолазным работам. Как и водится, в традициях Олимпийской стройки, Большую Трубу заказали туркам. Турки не проявили должной предусмотрительности при составлении проекта, а наши спецы не проявили должной бдительности при подписании контракта. Или сознательно промолчали, приняв «на лапу».
   И тут чья-то светлая голова с криком:
   – Оно все поплывет к берегу! – принялась доказывать всем, и водолазным специалистам тоже, ущербность Большой Трубы для Олимпийских игр и жителей города-героя Сочи в придачу.
   Контракт разорвали, турок прогнали, денег, как водится, не нашли. Водолазный бот «Протей» впал в зимнюю спячку, сиротливо приткнувшись к причалу, который ему довольно невежливо предложили покинуть с первым весенним солнышком.
   Плакали не посещенные египетские пирамиды. Плакал не приобретенный ГБО. Команда не то чтобы разбежалась, но рассосалась в поисках пропитания. Не плакал только шеф Костя. Жена Таня привычно хлопотала на миниатюрном камбузе, все внимание отдав приготовлению на альпинистском газовом примусе любимого блюда шкипера – тушеной капусты с сосисками, на семейном лексиконе именуемого «бигус». А сам Костя, величественный и спокойный, сидел тут же, подпирая могучей спиной переборку спального отсека, и размышлял над усовершенствованием методики подводной видеосъемки повреждений на трубопроводах. Расслабляться ему было нельзя: яхта тоже требовала текущего ремонта, сын всерьез собирался жениться, и на время зимних штормов надо было куда-то определить на хранение громоздкое водолазное снаряжение.
   Тем временем выпал редкий для этих широт снежок, пальмы и кипарисы согнулись под тяжестью непривычной ноши. Проблемы Большой Олимпийской Трубы отошли далеко, дальше дальней мечты о пирамидах, а бедняга «Протей» продолжал дневать и ночевать у негостеприимного причала на задворках олимпийского Сочи.
   «Как вы яхту назовете, так она и поплывет» – старая истина, известная всем мореходам. «Протей» достался Косте и компании уже окрещенным, и что-либо менять было уже поздно. А что мы знаем о Протее как таковом?
   Для начала в древнегреческой мифологии это – морское божество достаточно высокого происхождения. Папой у него числился сам бог океанических стихий – Посейдон, и мамой не кто-нибудь, а сама богиня Гера. Страшное дело, что там творилось на Олимпе в незапамятные времена. Сплошное кровосмесительство и измены. И сынок Протей по результатам внебрачных, добрачных и послебрачных связей тоже оказался не без придури. Некий безвестный поэт посвятил Протею вещие строки, из которых следует сделать вывод, что у Протея, судя по личным качествам, судьба будет не легкой:

     «Как Протей меняет внешность, легкомыслие
     Принимает незнакомые формы.
     Лик постоянства сокровенный.
     Альфа изначальная и Омега наипоследняя.
     Он придает изгиб середине
     (то есть человеческой жизни),
     Готовя кончину наилучшую.
     Он разнообразит небо, а не меняет душу».

   Трудно передать степень загадочности и многозначительности опуса древнего греческого поэта, не будучи в курсе деталей и настроения. Но в самом начале марта шкипер Костя сел за руль и посуху направился в послеолимпийский Сочи на свидание с ненаглядным водолазным ботом.
   За зиму «Протей» изрядно проржавел, штормы выдавили боковое стекло в рубке, и со штурвала свисала высохшая темно-зеленая бородка черноморской водоросли спирулины. Заранее предупрежденная команда явилась по вызову без опозданий и пребывала в полной готовности к перегону катера домой, в Туапсе.
   Пределом волнения для катера проекта 376 является четыре балла. В реалии это выглядит как волны с частыми белыми барашками, а море официально считается неспокойным. «Протей» привычно и успокоительно урчал дизелем, а шкипер Костя привычно возвышался скалой за штурвалом. Четыре балла так четыре балла, идем на запад вдоль берега, привычно вспоминая, сколько необслуженных трубопроводов остается под килем.
   Примерно через час сорок из машинного отделения вывалился штатный боцман и доложил срывающимся голосом, что в трюм из каких-то невидимых щелей активно поступает забортная вода.
   В таких случаях положено уточнить место течи и перекрыть путь воде.
   На первых порах в ход идет пакля и деревянные затычки. Если течь большая и опасная, применяют цемент. На поврежденное место накладывают так называемый цементный ящик. Но это уже крайняя мера, когда все остальные способы борьбы с течью исчерпаны.
   Шкипер Костя передает штурвал, спускается в трюм и убеждается в правоте боцмана. Из днища бьет вполне себе не хилый родничок. Тут же в страшной тесноте топчутся еще два члена команды, готовые вступить в бой. В арсенале у них кроме уже известной пакли винтовые стойки – талрепы. Если один конец талрепа упереть в подволоку – нижнюю часть палубного настила, а второй конец в какую-нибудь затычку на пробоине, а потом крутить муфту талрепа, то распорка остановит течь и делу конец. Затычка из куска автомобильной колесной камеры приготовлена. Подпятник из куска фанеры тоже. Спасательная бригада крутит муфту талрепа. Течь на глазах убывает. Не известно, что бы было дальше, если бы не недреманный глаз шкипера.
   – Стойте, черти! – громовым голосом Зевса взревел Костя. – Провалимся в дырку к Посейдону в гости!
   Днище несчастного «Протея» умудрилось проржаветь так, что талреп едва ли не выдавил затычку наружу.
   – Тащите доски, цемент, ножовку и трубу: где-то в носовом отсеке валялась! Покричите боцману, пусть врубает все трюмные помпы! Отдайте назад пару оборотов муфты, еще парочку. Вот, порядок. Вернее, непорядок. Ищите, еще откуда-то течет!
   – Мастер, в носу тоже пузо прохудилось. Так и хлещет из щели. Но вроде бы паклей можно заткнуть!
   – Вот и затыкай! Кто там со свободными руками? Хватай топор и теши клинья: вот доски под ногами!
   – Шеф, может повернем назад, пока до Сочей недалеко?
   – Нет, не будем спешить. Нас там с караваем не ждут. В крайнем случае выбросимся на берег, тут берега пологие. Пока вода не по колено, катер будет держаться. К то-нибудь, смените боцмана у штурвала.
   Синоптики, как всегда, наврали. Вместо обещанных трех-четырех баллов волна пошла откровенно под пять. Большие пенящиеся гребни тому доказательство. Костя вылил воду из туфель, придерживаясь за поручень рубки. Из трюма раздавались частые стуки. Кто-то уже забивал деревянные клинья. Из трюмного люка появилась всклокоченная голова боцмана:
   – Шеф, воды где-то под двадцать сантиметров. Точнее не померять, болтает сильно. Помпы пока тянут нормально. На большую дырку заводим ящик. Только пресной воды у нас маловато, чтобы затворить нормальный раствор.
   – Добавляйте морскую. А ускоритель есть?
   – Есть. Силикатный клей.
   – Вот и лей силикатный клей, – распорядился Костя, довольный найденной стихотворной формой команды, и протиснулся в узкую дверь рубки.
   За два следующих часа нашли и заткнули еще чуть ли не десяток дыр, откровенных отверстий, проеденных ржавчиной, и пяток щелей – расползшихся сварных швов.
   Волны косо накатывались на левый борт, заставляя постоянно подруливать и нарушать азбуку судовождения: встречать волну носом, или подставлять корму. Боцман, уже мокрый с головы до пят, приносил все новые тревожные новости: в трюме около тридцати сантиметров воды, а теперь около сорока.
   – Ящик установили, раствор залили, – доложил он в очередной раз.
   – Только одна беда: ящик так и просится провалиться вместе с днищем. Цемент уж очень тяжелый. А там металла почти не осталось. Оказывается, корабль чуть ли не на краске держался. Эх, как хорошо, что постоянно подкрашивали!
   – Ты что, шутишь? Если ящик продавит дно, то до полного погружения у нас, дай бог, будет минуты три! Всем надеть спасательные жилеты! Сам проследи. Спасательные плоты приготовить к сбросу! Иду к берегу, поползем, черт подери, под самым бережком, чтобы в случае чего успеть…
   – Шеф, вокруг ящика вода хлещет, днище вываливается! – Это уже не боцман, а второй затыкатель дырок.
   – Так, принято. Жмем к пляжу! Всем наверх! Быть готовыми… Держитесь, парни: зацепим дно, дернет сильно. Желательно не улететь. Ну, Протейчик, давай, родной… Не тони, пожалуйста, раньше времени!
   Теперь волны стали бить в корму, прибавляя ход, но заставляя несчастный катер глубоко нырять носом. Не понятно было, сколько ему еще суждено продержаться на плаву. Вся команда уцепилась за поручни, ожидая удара о камни. До берега осталось совсем немного.
   – А винт? Винт ведь погнем! – завопил боцман, смахивая водяные брызги с лица.
   – Хрен с ним, с твоим винтом! – спокойно ответил из раскрытой двери рубки невозмутимый шкипер.
   В этот момент как раз и раздался первый удар. Потом еще и еще. До берега оставалось всего ничего. Катер било о камни уже в прибойной полосе. Ледяные, с легкой зеленью волны катились сплошным потоком по палубе, отрывая пальцы рук от лееров. Дизель стоически терпел удары винта о камни и только всхрапывал, как загнанная лошадь. Дым от сгоревшей солярки вертелся над волнами, мешая нормально дышать. Но с каждой секундой бот приближался хоть на метр, но ближе к суше. Галечный пляж был совершенно безлюдным, и отчаянные броски «Протея» по достоинству оценить было некому.
   После очередного удара и душераздирающего скрежета металла о камни «Протей» застыл за полосой прибоя, по горло нахлебавшись мартовского моря и неловко завалившись на бок. Огрызок винта еще колотил по воде: надежная машина не глохла, демонстрируя упорное нежелание умирать.
   Костя заглушил двигатель, неудобно упираясь ногами в покосившуюся стенку рубки. Команда уже благополучно перебралась на берег и, трясясь на холодном ветру, наблюдала оттуда, как по классическому сценарию их шеф – мастер-шкипер последним покидает гибнущее судно.
   Ветер не унимался, но катер сидел в камнях настолько плотно, что не чувствовал волны, явно усилившейся до штормовой.
   До Туапсе отсюда не так уж далеко. Плавкран закажем, с камней снимем. Все, что мало-мальски сгодится, демонтируем: машину, навигацию, связь. Что продадим, что подарим. Прощай, «Протей», беспутный сынок Посейдона и Геры! Не утопил ты нас, за что тебе большое человеческое спасибо! В суете сладких перспектив Большой Трубы всем коллективом прозевали мы установку анодной защиты корпуса. Хотя вряд ли бы она помогла. Опоздали мы с этим делом лет эдак на пять, не меньше.
   Еще не все сказано о «Протее». Протей – земноводное, живущее в абсолютной темноте, в холодных водах пещер. Именно протея называют дракон-ольм, он, согласно старинным легендам, иногда выползает на поверхность земли из её недр и несёт с собой несчастья.

Псовая охота

   Витя Ченцов относился к тем охотникам, которых считают зловредными. При этом Витя совсем не был кровожадным и абсолютно не был завистливым. Перфекционист Витя Ченцов был одержим стремлением слыть самым первым в охотничьем братстве. И, само собой, у него должно было быть все самое-самое лучшее: ружье, собака, супер-нож, чудо-сапоги, ветроустойчивые спички и сверхкалорийные консервы. На охоту ездил Витя на мотоцикле «Ява» с коляской. Легавая по кличке Бельчик имела в коляске персональное место с мягкой подстилкой и ветрозащитным козырьком.
   В кругу приятелей Витя азартно обсуждал теорию и практику различных видов охоты: от норной с таксой до загонной с гончими и флажками. В тот несчастный час в курилке транспортного цеха черт толкнул Витю под ребро: в сигаретном дыму разгорелся великий спор с другим фанатиком двуствольного ружья, Виктором Николаевичам Гордиенко, о тонкостях псовой охоты с борзыми. Виктор Николаевич числился водителем заводской скорой помощи – спецфургона «Волга» – ГАЗ-24. В сезон Виктор Николаевич, распугивая егерей красными крестами, наведывался на казенной волге в заказник «Бекешевская дача», где вершил суд, скорый и неправый. Лупил из своего дробовика налево и направо. Зайчики попадали и на стол главврачу, и главному инженеру, и даже директору завода, которые милостиво закрывали глаза на шалости своего любимчика. Но то, что выслеживать и стрелять Виктор Николаевич был мастер, – этого никто не отрицал.
   Так вот, Виктор Николаевич, который ростом был на две головы выше Вити Ченцова, излагал следующее:
   – Охота с борзой – забава. Чисто русское удальство с заранее известным результатом. Борзая против зайца, что моя волга против твоей, Витя, явы. На равнине борзая дает зайцу десять очков форы. У нее и литраж поболее, и ходовая, то есть лапы длиннее. Зайцу на этой географии – кирдык. А ты загони эту самую борзую к нам, на Кавказ. Наш заяц – не Ваня со Среднерусской равнины. Он не ногами берет, а башкой. А у нас какая география? Балки, косогоры, скалы. Здесь по прямой не поскачешь! А у борзой инерция, понимаешь? Заяц сделает два-три рыска влево-вправо, а борзая как неслась по прямой, так и продолжает нестись, как трамвай. Так кто у нас выиграет, скажи? Вот почему у нас на Кавказе быть не может псовой охоты!
   Слушатели радостно и согласно загалдели. Витя, который представлял в споре противное мнение, настаивал на своем:
   – Борзую учить надо, Виктор Николаевич! На Руси она дура-дурой! Всё, что бежит, за тем и гонится. Говорят, даже ребенка может загрызть, если он от нее даст дёру. Догонит и загрызет! Там никто, как у нас, с этими собаками не занимается. Возьмите моего Бельчика: я его с шести месяцев и на зайца, и на лису, и на барсука, и на кабана беру. Бельчик в охоте – профессор! А почему? Потому, что лично мне не лень со своей собакой двадцать четыре часа в сутки месить грязь и снег, спать под одной попонкой и хлебать буквально из одной миски!
   Слушатели одобрительно замычали.
   Виктор Николаевич не сдавался:
   – Давай, тезка, ближе к телу, как говаривал мосье Мопассан. Кто у тебя Бельчик? Легавая. У них мозгов в полтора раза больше, чем у борзых. Вот он и служит. Вот если бы у тебя была борзая и ты сам был бы борзятником, я, может быть, тебя бы и послушал… А так – чистая академия!
   Нестройный гул голосов в дымном пространстве курилки подтвердил его мнение.
   Виктор Николаевич встал, выпрямился и с достоинством двинулся к выходу. На нем был не общепринятый ватник, а кофейного цвета пиджак и светлые брюки в темную полоску.
   В тот же день Витя Ченцов наведался в ОТК – отдел технического контроля, начальник которого, Михаил Иванович Худяков, собирался в командировку. Командировка намечалась в самое сердце южно-русского борзого собаководства – в степной Зерноградский район Ростовской области.
   Витя постучал в двери кабинета Худякова и замер прислушиваясь. Оптимист Худяков вполголоса напевал «Сердце красавицы склонно к измене…» и не услышал робкого стука. Витя постучал смелее и вошел, не дожидаясь ответа. Михаил Иванович осекся на полуслове и вопросительно уставился на взволнованного Ченцова. Витя, отвергнув восточный обычай сначала расспросить о здоровье, семье и работе, сразу перешел к сути дела:
   – Михал Иваныч, будь другом, помогай! Купи мне в Беломечетской щенка борзой. Пацана желательно. Я деньги принес! Михал Иваныч, мне же Гордиенко теперь проходу не даст! На каждом углу будет называть академиком! Я его, Михал Иваныч, воспитаю как родного, из одной миски жрать с ним буду!
   – С кем жрать из одной миски, с Гордиенко? – изумился Худяков.
   – Да нет же, с пацаном, с борзым, то есть.
   – А-а, – понимающе протянул Худяков, – с борзой! Где же я тебе возьму борзую?
   – Я же говорю, в Беломечетской! Вы же в Зерноград едете, да? Так от него до Беломечетки всего ничего, каких-то семь километров! Михал Иваныч, выручай! Я бы сам поехал, так начальник цеха только руками машет: «Конец квартала, Ченцов, конец квар-та-ла! С какого перепугу я тебя со смены сниму? Кем тебя заменить, ты подумал? Второго числа, пожалуйста – на все четыре стороны! А сейчас сиди тихо, не нервируй меня! Я сейчас не готов твои собачьи дела не только обсуждать, слышать о них не могу, за себя не ручаюсь!».
   Худяков сжалился над Витей: как-никак Ченцов был его соседом по даче. Взял деньги и пообещал специально заехать в станицу Беломечетскую и купить там вожделенного борзого кобеля.
   Заканчивался второй квартал, то есть июнь. До Ростова-на-Дону в комфортабельном салоне «Икаруса» шесть часов подряд Худяков проспал. В Ростове-на-Дону стояла несусветная жара. Полтора часа до Зернограда в тесном пазике показались Михаилу Ивановичу вечностью. Пока автобус тащился до Зернограда, Худяков растопился, как кусок сливочного масла. И на раскаленный асфальт Зерноградского автовокзала не вышел, а буквально вытек из салона. До гостиницы добрел в полуобморочном состоянии. В номере, в котором кондиционером даже не пахло, в три глотка опустошил бутылку лимонада, прихваченную из буфета, и без сил повалился на кровать. Надо было бы позвонить в организацию, куда он был направлен, но сил осталось только на то, чтобы распустить узел галстука. Михаил Иванович Худяков, не разуваясь, впал в беспробудный сонный дурман. И проспал до девяти вечера, когда уже солнце покраснело от стыда за дневное усердие. Звонить уже было некуда и не за чем. Худяков, терзаемый угрызениями совести, поплелся в буфет. Есть совершенно не хотелось, поэтому он дозаправился лимонадом, запасся питьем на ночь и на всякий случай осведомился у моложавой дамы-администратора, не звонил ли ему кто? К его удивлению, администратор передала Худякову гостиничный бланк, на котором аккуратно был выведен номер телефона. Недоумевающий Худяков тут же набрал загадочный номер и услышал слабые провинциальные гудки. На том конце никто не взял трубку. Михаил Иванович вздохнул и, поблагодарив даму-администратора, тяжело заковылял на свой второй этаж.
   В номере окно было распахнуто настежь, солнце спряталось за угол гостиницы, а в тени за кроватью притаилась местная нечисть в виде здоровенных, как борзые кобели, коричневых длинноногих комаров.
   Утром истерзанный ночной духотой и лютыми комарами Михаил Иванович отправился в нужное место, разбирать претензию к заводу. До обеда уладил дело и с неудовольствием вспомнил о своем обещании купить пса Вите Ченцову. На привокзальной площади Худяков приобрел самые темные солнцезащитные очки и налегке погрузился в старенький пазик – двойник того, что привез его в Зерноград из Ростова. У первого встречного в Беломечетской Худяков спросил, где можно купить борзого кобелька, и тут же получил исчерпывающую информацию с фамилией, адресом заводчика и даже ориентировочной ценой предполагаемой покупки. На окраине Беломечетской Михаил Иванович нашел нужный дом, постучал в калитку и, не дождавшись ответа, как и Ченцов у двери его кабинета, вошел во двор. На дальней оконечности бескрайнего огорода маячила какая-то фигура. Худяков закричал:
   – Эй, любезный! Где бы мне увидеть Колю Озерова?
   «Любезный» оказался тощим дядькой с выгоревшими на солнце волосами и глазами. Он вытер руку о подол тельняшки и протянул Худякову жесткую, как щепка акации, ладонь:
   – Николай!
   Худяков представился и заявил о своем намерении приобрести щенка борзой. Желательно, кобеля. Николай рассеянно поглядел в огородную даль и щедро махнул Худякову рукой:
   – Выбирай любого!
   Оторопевший Михаил Иванович разглядел в горячем картофельном мареве клочковатую костистую борзую, за которой гуськом вихляли гибкими спинами несколько борзых же щенков.
   – Трехмесячные, – с нескрываемой гордостью сказал Николай, – от потаповского Мартына! А это мать их – Залетка! Пятый годок ей. Вон того бери, с краю. Эй, Пиндос! Пиндо-ос!
   От своры отделилась белая с рыжими подпалинами особь и радостно подбежала к Николаю, вращая хвостом, как кофемолка. Худяков испуганно пригляделся к Пиндосу: в три месяца этот «щенок» был чуть ниже немецкой овчарки, правда, тощий, как зубная щетка.
   – Три с полтиной, – сказал Николай. Это означало цену.
   – Если можно, то я его завтра с утра … – промямлил Худяков, напуганный зрелищем. – А деньги, вот, пожалуйста, сейчас!
   Пиндос тоже, видимо, был доволен исходом сделки, потому что сел в пыль и стал истово чесать бока поочередно задними лапами.
   – У него что, блохи? – с подозрением спросил Худяков.
   – Блоха собачку бодрит! – назидательно ответил Николай Озеров.
   Деньги исчезли в кармане выцветших до неопределенности штанов Николая, а взамен Михаил Иванович получил довольно мятую бумагу, в которой значилось, что кобель Пиндос от Мартына и Залетки является чистопородной южнорусской борзой. Это несколько подсластило пилюлю. Если что еще и оставалось на дне сознания, так это некоторая неясность с экзотической кличкой собаки.
   – Пиндос, – вяло размышлял по дороге к автобусной остановке Худяков, – вроде грек какой-то.
   По пути в Зерноград Худяков попытался объяснить себе собственное неожиданное решение забрать кобеля завтра утром. Это означало как минимум еще одну пыточную ночь в чертовой гостинице. Но Михаил Иванович успокоил себя тем, что решение принято абсолютно правильное, так как везти на ночь глядя за пятьсот верст с двумя пересадками негабаритного кобеля – дело дурное по определению!
   Поздно вечером, когда лимонад уже закончился и Михаил Иванович отмахал правую руку, охотясь на комаров со свернутой в трубку газетой, постучала горничная и пригласила Худякова вниз, к телефону.
   Загробный голос прошелестел в трубке, забыв представиться:
   – Не покупай кобеля у Кольки Озерова! Не покупай! Добра тебе с этим кобелем не будет, все они порченные!
   Пошли короткие гудки. Худяков с недоумением уставился на трубку, решив, в конце концов, что это чей-то плохой розыгрыш. Наверное, конкуренты.
   Самым первым автобусом по холодку Худяков прибыл в Беломечетскую.
   Попросил водителя не уезжать без него и помчался к дому Коли Озерова, покачивая на ремне тяжелой командировочной сумкой с деловыми бумагами. На стук в калитку на крыльцо вышел сонный Николай в мятых трусах с турецким растительным орнаментом и в той же драной тельняшке, отловил Пиндоса, обвязал ему шею обрывком шпагата, конец которого всучил Худякову. С тем и ушел досыпать.
   Оставшись тет-а-тет с Пиндосом, Михаил Иванович попытался рассмотреть его подробнее. Пиндос стоял, поджав хвост, с шерсти вокруг пасти у него свешивались щупальца вареной капусты. Был он устрашающее тощим, и от него несло вчерашним борщом и псиной. Даже отдаленно он не был похож на тех портовых грузчиков, в честь которых по-одесски был окрещен.
   Намотав шпагат на кулак, Худяков шагнул в направлении автобусной станции, предполагая, что Пиндос среагирует правильно. Шпагат натянулся, но Пиндос не выразил желания навсегда проститься с родственниками, конурой и борщом, Он встал как вкопанный, а Худякова развернуло вокруг шпагата, как крейсер на мертвом якоре. Все дальнейшие попытки сдвинуть Пиндоса с места успеха не имели. Характер у кобелюки оказался истинно одесским.
   Шпагат не выдержал испытаний знакопеременной нагрузкой и лопнул. Почуяв волю, Пиндос резво ускакал в родимый двор, угрем протиснувшись в щель забора.
   Михаил Иванович, деликатный от природы, решил не беспокоить заводчика, а открыл калитку и устремился за Пиндосом, как за гостиничным комаром. Дурень-Пиндос пытался уйти подкопом в вольер, огороженный ржавой сеткой, но неудачно. Худяков ухватил его за задние лапы и извлек беглеца из подкопа на свет божий. В вольере вся свора проснулась и неодобрительно наблюдала за происходящим.
   Солнышко потихоньку поднималось ввысь, и Михаил Иванович смахнул со лба первые капли пота. Идея пришла мгновенно, при первом же взгляде на часы: до отправления автобуса оставалось всего десять минут. Худяков, удерживая кобеля одной рукой, распустил галстук и обвил им лебединую шею Пиндоса. Немного повозившись с узлом, он принял позу известного персонажа с картины Репина «Бурлаки на Волге» и выволок свою покупку за калитку.
   Галстук оказался прочнее и удобнее шпагата. На нем Михаилу Ивановичу удалось проволочь Пиндоса метров пятьдесят. В пыли за необычной парочкой остались глубокие борозды, пропаханные кобелиными лапами. Час отправления автобуса угрожающе приближался. Решив рационализировать способ транспортировки, Худяков плюнул на галстук, завел свою сумку, как понтон, под брюхо Пиндоса, свел ручки у него на спине и попытался эту ношу оторвать от станичной почвы. Видимо, в ней, в почве, была сокрыта невидимая энергия. Как в свое время легендарный Антей подпитывался живительной силой от матери-земли, так и Пиндос, не желая расставаться со станицей Беломечетской, несмотря на концлагерную худобу, неожиданно приобрел вес двухпудовой гири.
   Кроме ручек у сумки был еще длинный плечевой ремень, на котором эту сумку в основном и носили. Худяков присел на корточки, поднырнул под ремень и с воплем штангиста, поднимающего рекордный вес, выпрямил ноги. Пряжка регулировки длины ремня поползла, и Пиндос снова дотянулся всеми четырьмя лапами до земли. Худякову было уже не до смеха: следующий автобус отправлялся только через три часа. Он поволок сумку и оседлавшего ее кобеля, кряхтя от натуги и вслух проклиная Витю Ченцова, его ближайших родственников и свою сговорчивость! Слава богу, Пиндосу осточертело упираться, и он обмяк на сумке. Его лапы волочились по дороге, как толстые веревки, и особо Худякова не тормозили. Не доходя каких-то ста метров до остановки, ремень не выдержал и лопнул. Наученный горьким опытом Худяков успел ухватить борзую, тут же попытавшуюся улизнуть, за жабры. Так он и ввалился в автобус: в одной руке сумка, подмышкой второй руки – Пиндос с роскошным галстуком на шее.
   В автобусе, пригорюнясь, сидели станичники: все как на подбор, с объемистыми челночными сумками из клетчатой синтетической китайской ткани. По всему было видно, что рейс намечался на Ростовский рынок. Через минуту вслед за Худяковым с Пиндосом в автобус втиснулась толстая тетка с преогромным мешком, сшитым из полосатого матраса. В мешке злобно крякали утки. Тетка расположилась на заднем сиденье, вывалив мешок прямо перед фасадом Пиндоса. Пиндос боязливо поджал лапы и начал принюхиваться. Мешок дергался на полу, заставляя Пиндоса судорожно отдергивать морду.
   Вошла кондукторша в сарафане, собранном под толстым животом в мелкую гармошку.
   – С собакой нельзя! – заявила она с порога, обращаясь к Худякову.
   – Как нельзя? – оторопел Худяков. – У меня бумага есть! Я за него билет куплю!
   – Нельзя, говорю, – вдруг завопила кондукторша, потрясая кассовой сумкой, – значит, нельзя! И с бумагой и без бумаги! Выметайся, а то все стоять будем!
   От страшного крика по проходу запрыгал мешок с утками.
   – А что, – озверел вдруг Михаил Иванович, – с собакой нельзя, а с утками можно?
   Владелица мешка, поняв коварный замысел Худякова, набросилась на кондукторшу:
   – Не ори на человека! Он билет на кобеля купить хочет!
   – А мне по барабану, – басом заревела кондукторша, – что на кобеля, что на суку! Бери билет за полную стоимость!
   Пиндос, совсем некстати, начал энергично чесаться. Кондукторша брезгливо поджала под себя слоновьи ноги.
   Побелевший от злобы Худяков трясущимися руками достал бумажник и отсчитал, отплевываясь и сбиваясь со счета, требуемую сумму.
   – И нечего тут плеваться, – не унималась кондукторша со своего насеста, – расплевались тут! Ты еще коня в автобус затащи!
   Худяков отвернулся к окошку, подтянув Пиндоса поближе к ногам, и молча стал разглядывать через темные стекла очков скудный станичный пейзаж.
   Пришел зевающий водитель. Тщательно раскурил сигарету, обозрел в зеркало пассажиров и повернул рукоятку закрывания двери. Дверь с аспидовым шипеньем закрылась, и автобус в шлейфе пыли покатил в сторону Ростова. На десятой минуте езды выяснилось, что где-то под брюхом у автобуса прохудилась выхлопная труба, и ядовитые газы из многих щелей беспрепятственно полезли в салон. У Пиндоса открылось неудержимое слюнотечение, и скоро его передние лапы покрылись прозрачной тягучей слизью. Кондукторша орлиным оком взирала попеременно то на Пиндоса, то на Худякова, безмолвно намекая, что за мокрый пол в автобусе тоже придется платить. Тоскующий Худяков мучительно размышлял над предстоящим объяснением с водителем междугородного автобуса «Ростов-Черкесск», подсчитывая, во что ему обойдется транспортировка растреклятой борзой.
   Около Батайска Михаил Иванович злорадно решил, что всю сумму финансовых потерь он взыщет с Вити Ченцова. Это восстановило его несколько увядший оптимизм.
   Не доезжая до Батайской нефтебазы, водитель автобуса вдруг решил объехать стоящий на обочине камаз, но сделал это неловко, с запозданием. Да так, что пришлось срочно свернуть на левую обочину, чтобы избежать столкновения со встречным автомобилем. Обочина оказалась с крутой выемкой в сторону серебристых баков нефтебазы, и автобус, клюнув носом, аккуратно лег на бок. Худяков успел заметить, как сверху в салон сверкающим водопадом ринулись осколки лопнувших стекол. Пиндос вырвал галстук из рук и прыгнул в какую-то дыру. Мешок с утками разорвался, и десяток птиц с паническим кряканьем вырвались из плена. Пассажиры что-то кричали. Громче всех визжала кондукторша.
   Более ничего страшного не произошло. Так как двери оказались на потолке, вылезать пришлось через отверстие от ныне отсутствующего лобового стекла. Худяков, прижимая к животу сумку, выбрался последним и прищурился от ядовитого солнца. Водитель, обхватив голову руками, сидел на проклятом косогоре. Кондукторша собирала в рыжей пахоте десятирублевки. Пассажиры помогали ловить уток. А метрах в десяти за автобусом, в той же пахоте, безобразно перемазав мокрые лапы ржавой пылью, стоял на всех четырех ненавистный Пиндос.
   Михаил Иванович поставил сумку на землю – испачкается она или нет, ему уже было наплевать! И начал осторожно приближаться к Пиндосу. Заподозрив недоброе, Пиндос бочком отодвинулся ближе к шоссе. По трассе, не сбавляя скорости, мчались машины. Пролетел очередной грузовик, изрыгнув клубы черного дыма. Испуганный Пиндос на секунду потерял бдительность, и Худяков в точном вратарском броске ухватился за конец галстука!
   Не отряхиваясь и не обращая внимания на стенания кобеля, грубо поволок его к своей сумке, но вдруг наткнулся на громкий массовый протест пассажиров:
   – Чё собаку мучаешь, урод? Тебе бы на шею удавку – не так заскавчал бы! Чистую борзую как шавку какую-то ташшыт…
   Худяков, вжав голову в плечи, подхватил сумку подмышку и двинулся с Пиндосом к шоссе. Очки были потеряны в пекле катастрофы. Правый рукав рубашки лопнул на плече. Взобравшись по косогору, он поднял руку, голосуя в сторону… Беломечетской. Долго-долго его никто не хотел брать. Растерзанная фигура с грязной пузатой сумкой и перепачканным кобелем на галстуке не вызывала у водителей желания украсить ими кабину. Наконец, бензовоз, не менее замызганный, чем голосующие, сжалился и за двой ную цену согласился довезти до станицы Худякова с собакой.
   По Беломечетской Пиндос весело трусил, не натягивая галстук, изредка приостанавливаясь у очередного столба, чтобы отметить факт своего триумфального возвращения. Местные собаки трусливо молчали от жуткой бензиновой вони, которой разило от Пиндоса и его поводыря.
   К дому Озерова Худяков с Пиндосом добрались около полудня. Михаил Иванович глянул поверх забора: хозяина нигде не было видно. Со скрипом Худяков отворил калитку, поставил сумку на землю. Долго прилаживал кобеля, принюхивающегося к родным ароматам, а потом с отчаянным криком дал Пиндосу такого пинка, что тот улетел в сторону вольера со скоростью, втрое превышающей скорость собственного визга!
   Некоторое время Худяков посопел у калитки, пытаясь отдышаться на жаре, поднял внезапно полегчавшую сумку за две короткие ручки и направился к шоссе в поисках попутной машины.
   Утром на заводе, перед дверью своего кабинета, Худяков обнаружил Витю Ченцова. Льстиво заглядывая Худякову в глаза, Ченцов спросил:
   – Михал Иваныч, он где, на даче у тебя, что ли?
   Худяков молча достал бумажник, отсчитал недоумевающему Вите в ладошку деньги, и потянул на себя дверную ручку. Остолбеневший Ченцов, держа деньги на раскрытой ладони, уставился на Худякова.
   – Нету кобеля! – оборачиваясь к Вите и неожиданно рассвирепев, рявкнул Худяков. – Нету! Не родился еще, скотина!
   – У Озерова покупал! – ахнул Ченцов.
   И пошел прочь по коридору, горестно всхлипывая:
   – Теперь всё – навеки академик!

Разгадка загадки Стоунхенджа

   Прораб Матвеич с плохо скрываемым отвращением жевал капусту из остатков позавчерашнего борща, изредка помогая себе пальцами. Ночью прямо из кастрюли жидкую составляющую борща высосал сынок-дальнобойщик, вернувшийся из рейса на Казань. Сынок криво загнал свою грязную фуру в палисадник, раздавив правым задним колесом грядку с чесноком.
   Матвеич с тоской в глазах сражался с длинными холодными космами капусты, не зная, на ком или на чем сорвать свое недовольство жизнью. Сегодня на стройплощадку должны подвезти арматуру, а оба вязальщика, Самойлов и Зарудько, уже который день в запое. Кого поставить на разгрузку, кого на вязку – черт его знает! Можно вроде бы и молодого Болотина, так это колонны первого этажа – самое ответственное место. На…вертит молодой от души, так наплачешься позже. Жена спит, ей на работу к одиннадцати. У нее сегодня в магазине сандень. А ей какой-никакой, а перекур хоть на полдня. Только вот и осталось что со вчерашнего – остатки борща. И Васька-сын храпит у себя в комнатушке. Устал, наверное, с дороги как собака.
   На работу Матвеич пришел за полчаса до восьми. Полуголодный и раздраженный. К своему удивлению, обнаружил в бытовке вполне себе проспавшегося вязальщика Зарудько, который внимательно смотрел на экран маленького телевизора. Этот телевизор подарил бригаде инвестор-застройщик, и с того дня все были в курсе главных политических и экономических событий в стране и в мире. И иногда даже культурных.
   – Слышь, Матвеич, – не отрываясь от экрана, обратился Зарудько к прорабу, – нашли-таки эти британцы то место, где вырубались камни для Стоунхенджа!
   – Здороваться сначала нужно, – проворчал Матвеич, вешая шапку на гвоздь при входе.
   – А я разве не поздоровался? – искренне удивился Зарудько и наконец повернулся к прорабу лицом. – Извини, Матвеич, тут такое про Стоунхендж сказали, что я просто обалдел. Представляешь, каменные глыбы весом под пятьдесят тонн волокли каким-то неизвестным способом аж триста километров! Потом уже ставили «на попа» и сверху накрывали такими же! И все без всякого крана!
   – Откуда же у них на те времена мог кран взяться? – буркнул Матвеич, усаживаясь на свое прорабское место – за маленький конторский столик, который пережил уже как минимум трех прорабов.
   Зарудько поспешно пересел ближе к прорабу и с нескрываемым воодушевлением продолжил:
   – Матвеич, вот ты умный человек, на стройке лет сорок отработал, скажи, как это больше чем четыре тысячи лет назад эти англичане смогли перетащить такие каменюки на триста кэмэ?
   – Вот так и перетащили, – огрызнулся Матвеич, перебирая наряды. – Пили мало, а то и вовсе не пили! Вот и перетащили!
   Зарудько виновато помолчал, но так как возразить на справедливый упрек было нечего, то, посопев пару минут, он снова возобновил разговор.
   – Ну, Матвеич, ладно, не сердись. Самойлов дочку выдал. Сам своим ходом на работу выйти не может. А я, видишь, вот он. Слышал, сегодня арматуру для первого этажа привезут?
   – Хрен тебе привезут, а не арматуру! – взорвался прораб. – Про премию забудь! Найду вам с Самойловым замену – выгоню к е…й матери! Мне такие работнички не нужны. Или пей, валяйся по канавам, или работай! А он мне про Стоунхендж! Лапшу вешает! Иди, бери молодого, начинайте ставить первую линию! Или выгоню и тебя, и его к е…й матери!
   – А молодого-то за что? – обиженно переспросил Зарудько.
   – А за то! Чтоб с мальства понимал, что с такими разгильдяями, как ты, дело иметь – себя не уважать. Иди с глаз моих, пока я добрый, а то, видит бог, не удержусь, чем-нибудь тебя по хребтине огрею!
   Зарудько поспешно покинул вагончик, оставив телевизор включенным. Прораб, решив отдышаться, отложил наряды в сторону и повернулся к экрану. С экрана молодой прилизанный англичанин-историк в свитере ромбиками продолжал рассказывать о Стоунхендже:
   – В конце третьего тысячелетия до нашей эры Стоунхендж подвергся новой, самой масштабной перестройке, благодаря которой он стал так популярен в наши дни. С холмов южной Англии, удаленных от Стоунхенджа на сорок километров, сюда привезли тридцать огромных каменных блоков – «сарсенов», каждый из которых весил по двадцать пять тонн…
   За воротами стройплощадки настойчиво засигналила машина.
   – Наконец-то, арматура приехала! – успокоился Матвеич. В се-таки хорошо, что Зарудько появился. Руки у парня золотые. За два дня арматуру колонн соберут и зашьют опалубкой. С четверга пойдет бетон – и мы в графике!
   Удовлетворенно крякнув, прораб снова повернулся к телевизору: – …внутри этого кольца подковообразно установлены самые большие камни высотой до семи и двух десятых метра и весом до пятидесяти тонн. Один из них, «Алтарный», глубоко ушел в землю. С наружной стороны кольца концентрически расположены три круга, образованные множеством глубоких земляных лунок. Вокруг всех этих сооружений возведен земляной вал диаметром сто шесть метров с наружным рвом.
   – Смотри, не соврал Зарудько! Действительно, пятьдесят тонн! Это что же получается? У нас кран десять тонн берет на вылете стрелы пять метров. При вылете двадцать метров – всего две с половиной! Так то какой же кранище! А тут пятьдесят тонн не просто поднять – перевезти надо!
   В прорабский вагончик вошел шофер грузовика, который привез арматуру. Положил перед прорабом накладную и путевку.
   – Че так мало? – кисло спросил Матвеич, снизу вверх посмотрев на молодого небритого шофера.
   – Кран встал, – начал оправдываться шофер. – Сейчас электрики его курочат. После обеда еще ходку сделаю, привезу остатки и задел на завтра.
   «И тут кран» – подумал про себя Матвеич, подписывая накладную.
   Шофер вышел, а прораб засобирался на площадку. Нужно было проверить, что там навтыкали геодезисты, которые вчера ползали по нулевому циклу. Насос в западном крыле барахлил: откачали ли воду из дренажного приямка? Перенесли ли опалубку к местам установки? Все ли на месте в бригаде плотников?
   Делая свои привычно неотложные дела, прораб изредка мысленно возвращался к утреннему разговору с Зарудько и к недосмотренной телепередаче:
   «Пятьдесят тонн! Не шутка! Без крана как же? Может быть, на катках?
   Сколько же нужно лошадей! Оп-па, ведь и дорог-то в те времена не было! Выходит, по кустам да по кочкам? Тут уж никакие катки не помогут! Так сорок или триста кэмэ? Что-то там наврал Зарудько…»
   Перед самым обедом на территорию въехал раздрыганный уазик ГИПа – главного инженера проекта. ГИП молодецким скоком одолел канаву под газопровод и махнул рукой прорабу: подойди, мол, сюда. Матвеич прыгать не стал, а обошел канаву с недорытого конца.
   – Что, Матвеич, – поинтересовался молодой и прыткий ГИП, – за сегодня поставим опалубку с нулевого?
   – Здороваться мама не учила? – сурово спросил Матвеич, не отвечая на риторический вопрос ГИПа – тут и так все было ясно.
   ГИП не смутился, сунул прорабу ладошку дощечкой и, поманив Матвеича рукой, направился к западному крылу.
   «Вот черт, – огорчился про себя Матвеич, – если воду не отсосали, начнет буянить. Криклив наш ГИП не по возрасту. Но куда от него деться, когда его папа – вторая шишка в компании?»
   В приямке все оказалось в полном порядке. Насос, посапывая, допивал последнюю маленькую лужицу. ГИП был несказанно доволен. В превосходном настроении он полуобнял прораба за талию и доверительно сообщил:
   – Я сегодня по телеку такую передачу смотрел – зашибись! Про Стоунхендж. Как там эти черти, древние бритты, или как их там, волокли монолиты по пятьдесят тонн? Триста километров до ближайшей каменоломни! Заметь, Матвеич, ни танковых трейлеров у них не было, ни подъемных кранов! Почему нам в институте об этом ничего не говорили? Был у нас такой профессор… Кто доживал до экзамена, мог считать себя коммунистом… Вот этот самый профессор подкидывал задачки на перемещение техники из зоны недоступности. Например, свалили железобетон в углу двора, а кран не достает. Погрузчика нет. Что делать? Чего мы только не придумывали, чтобы профессору угодить! А вот знал бы я тогда про Стоунхендж, выставил бы встречный вопрос. Поперхнулся бы мой профессор, как пить дать!
   «И тут Стоунхендж, – внутренне изумился Спиридон Матвеич. – Что их всех на английские проблемы потянуло? Вон, пирамиды как-то построили, и ничего, стоят! Правда, там было проще. Говорят, таскали блоки на салазках по земляной насыпи. А тут, подумать только, триста километров!»
   ГИП еще немного посуетился, сверил данные геодезистов с угловыми отметками на чертеже и уехал.
   Матвеич вернулся в вагончик, присел за свой заслуженный столик, нашел в выдвижном ящике журнал инструктажа по технике безопасности, считавшийся потерянным, и окончательно повеселел. Проскрипел дверью Зарудько, посланный в магазин через дорогу за снедью, принес все, что заказывал прораб. После утренней капусты из борща обед обещал быть питательным и даже вкусным.
   После обеда прораб по собственной инициативе возобновил прерванный разговор с проштрафившимся Зарудько, которого милостиво не удалил из вагончика, а позволил отобедать за компанию:
   – Так что ты, Володя, думаешь про Стоунхендж?
   Зарудько, почувствовавший надежду на снисхождение, охотно откликнулся:
   – Это же феноменально!
   – Что феноменально? Ты откуда такие слова знаешь?
   – Что там слова? Пятьдесят тонн, Спиридон Матвеич, представляете? Я нашу Варьку-крановщицу спрашиваю: а ты могла бы пятьдесят тонн своим «Либхерром» поднять хоть на метр?
   – И что она тебе сказала?
   – А послала на либхерр!
   – Правильно сделала. Все не так просто, Володя. Есть тут какой-то секрет. Феномен, как ты говоришь. Не мог простой англичанин пятьдесят тонн вот так, за здорово живешь, перетащить на триста километров!
   – Вот и я то же самое говорю, Матвеич! Что-то тут не так! А вы как считаете?
   – Все, Зарудько, кончай перекур. Бери молодого и – марш на площадку! Я сам чувствую, что здесь что-то не так, но понять до конца пока не могу.
   – Вот и я говорю, Матвеич…
   Прораб махнул рукой, и реабилитированный Зарудько испарился.
   Спиридон Матвеич порылся в столе, нашел затрепанный справочник и полистал его.
   «Так, песчаник, плотность примерно две с половиной тысячи килограммов на кубометр. Если прикинуть, то так на так и получается. По двадцать пять тонн камни и по пятьдесят тонн камни. Не могли они их перевезти! Не могли, это точно! А что, если?..»
   Прораб задумался, уставившись в окошечко. За стеклом, заляпанным раствором, неожиданно нарисовалась физиономия Зарудько с выпученными глазами. Предчувствуя неприятность, прораб, с грохотом опрокинув стул, выбежал из вагончика:
   – Что случилось? Кто-то с высоты упал?
   У порога тяжело отдувался Зарудько:
   – Какая высота, Матвеич? На нулевом цикле мы! Варька-крановщица, чтоб ей!..
   – Что Варька? Говори!
   – Варька… Варька-крановщица рожает!
   – Как рожает?
   – Вот так и рожает!
   Спиридон Матвеич метнулся обратно в вагончик, сорвал трубку телефона и срочно набрал номер скорой. Недовольный голос на том конце провода ответил:
   – Да знаем, знаем. По мобильнику уже вызвали. Едет к вам машина, едет.
   Матвеич смахнул со лба пот, тихонько положил телефонную трубку на рычаг. Потом спохватился и бросился к двери.
   В ворота с разбойным улюлюканьем и перемигиванием ворвалась скорая.
   – Сюда, сюда! – махал кто-то шапкой от западного крыла.
   Из раскрытого заднего проема скорой помощи уже доставали членистые раскладные носилки. Матвеич остановился и снова вытер лоб рукой. Все утрясется, делать ему там нечего. Но что же получается с краном? Варьку сейчас увезут, а кран без крановщицы останется? Прораб быстро вошел в вагончик и стал названивать начальству.
   Вечером за ужином, вымакивая сметану последним пельменем, Матвеич рассказывал жене:
   – Представляешь, пацана родила. Когда успела? И отпуск по беременности не брала, и ничего на ней заметно не было!
   – Что ж тут особенного? – ответила жена. – Она у вас вся такая плотненькая была. А под ватником и вовсе ничего не увидишь!
   Васька-дальнобойщик потянулся к чайнику:
   – А что, батя, я понял, с крановщиком у тебя теперь напряженка?
   – Да, сынок, угораздило же эту Варьку! Груженая машина во дворе стоит. Завтра вручную арматуру таскать будем. Обещали кого найти и прислать. А как нового человека на кран сажать, не проверив? Он мне завтра половину людей поубивает!
   – Так уж и поубивает, – встряла жена. – Обученного дадут, а как же?
   – Знаем мы этих обученных, – проворчал прораб и в глубокой задумчивости поднял глаза на жену. – Как ты сказала? Плотненькая? Это две с половиной тонны на кубометр для песчаника…
   – Что это ты бормочешь? – переспросила жена.
   Сон не шел к Матвеичу. Он беспрестанно ворочался в постели. Один раз даже встал, напился на кухне компота прямо из кастрюли, стараясь не хлопнуть крышкой. И тут его осенило:
   «Все просто со Стоунхенджем! Все ясно. К то-нибудь из этих горе-археологов пытался постучать по каменюкам? Просто не может быть, чтобы они – да пятьдесят тонн! Это расчетные пятьдесят тонн. Объем, умноженный на плотность! Пустотелые они, родные, долбленые! А торцевые отверстия заделаны пробками на той же известке с крошкой песчаника. Они как пустые спичечные коробки, как же это до сих пор никто не понял? Надо просто приехать в этот Стоунхендж да хорошенько простучать все монолиты. Вернее, то, что у них считается монолитами. Если звук глухой, значит, все, я прав! И никакой загадки больше нет. Перевезли их просто на лошадях, и точка! Слава Варьке-крановщице – надоумила!»
   Матвеич выключил свет на кухне и пошел спать до самого утра. Спокойно и со вкусом.

Рампуцель, или Укуси себя за хвост
(сказка)

   Давайте сразу договоримся, что в моем имени ударение ставится на последнем слоге. Понятно? Рампуце́ль! Никак не иначе. А то некоторые путают. Но не суть.
   Когда-то давным-давно в нашем роду был прадедушка по маминой линии – тоже Рампуцель. Это от него пошла традиция всех мужчин рода, которые выделялись особенно зеленым цветом, называть Рампуцель. Прадедушка по маминой линии – тот и вовсе был изумрудно-зеленым. Но не суть.
   Так вот из-за чего произошел весь сыр-бор. У нас, у крокодилов, принято сдерживать свои эмоции. Даже по безвременно почившим родственникам плакать не полагается. Выражение «крокодиловы слезы» – это фикция. Как раз имеется в виду, что слезу легче высечь из кремня, чем из настоящего крокодила! А прадедушка Рампуцель был как раз из таких вот кремней. Рассказывали, что однажды он лежал около водопоя, спокойно ожидал, когда придет напиться какая-нибудь копытная живность: антилопа там или, на худой конец, зебра. Тут возьми и появись целое стадо слонов. Прадедушка, говорят, к тому времени не питался уже что-то около полутора месяцев и был не то чтобы голоден, а просто жуть как голоден! И по этому поводу страшно зол. А тут, представляете, целое стадо практически несъедобных слонов. Ну, не то чтобы несъедобных, но трудносъедобных. Может быть, худо-бедно какого-нибудь зазевавшегося слоненка прадедушка и смог бы схарчить, а в тот день, как на грех, все стадо состояло из сплошных взрослых слонищ! И где только они такие выискались? Как говорила в таких случаях моя мудрая прабабушка: «Видит око, да зуб неймет!» Но не суть.
   Прадедушка видит, что складывается крайне неприятная и бесперспективная ситуация. Сам он, видите ли, зеленый, похож на замшелое бревно. Значит, прадедушка замаскирован до последней степени, и ему ничего не угрожает. Вроде бы можно лежать себе спокойно и ждать, пока слоны напьются и уберутся восвояси. А там, глядишь, и притащится обезводевшее стадо антилоп или, на худой конец, зебр.
   Но слонам и дела нет до прадедушки. Они добрых полчаса утоляют жажду, потом начинают обливать друг друга водой из хоботов, скакать, хулиганить и даже валяться на мелководье вверх ногами! Но не суть.
   Прадедушка, понятное дело, возмущен. Прадедушка планировал просто поесть в свое удовольствие, потом на недельку-другую махнуть в прибрежные заросли и понежиться на солнышке. А что он получил взамен? Весь до того более-менее чистый водопой слоны взмутили, переболтали, затоптали и даже, простите за подробности, загадили. Прадедушке Рампуцелю ничего не оставалось делать, как принять меры по самозащите. У нас, крокодилов, насчет прав и свобод – святое дело! Но не суть.
   Поднимается прадедушка на хвосте, угрожающе разевает пасть. А в ней, к вашему сведению, зубы около пяти сантиметров длиной, предназначенные исключительно для хватания добычи. Кого хочешь впечатлят. Не то что слонов. Стоит, значит, прадедушка на хвосте с раскрытой пастью, но исключительно для запугивания. А слонам, представляете, хоть бы хны! Они все прыгают, резвятся и на эффектную позу прадедушки – ноль внимания. Как будто его и нет на белом свете! Так проходит минута, вторая. Прадедушка чувствует, что что-то тут не так, какая-то ненормальность. И поза его, вроде бы как до того и боевая, смотрится как-то унизительно. Недостойно крокодилов его племени. Тут он как зарычит! Рычать он мог, говорят, тоже совершенно замечательно. От его рычания у буйволов на берегу аппетит пропадал на неделю! Но не суть.
   Рычит, значит, прадедушка, а слоны и его рычание игнорируют. Что может быть унизительнее для крокодила, чем такое вызывающее презрение? Особенно для крокодила изумрудно-зеленого! Когда прадедушка Рампуцель убедился в полной бесполезности своей акции устрашения, он плюхнулся в воду, подняв огромный столб брызг. И тут эта слониха, самая обыкновенная слониха, только очень крупная, как закричит совершенно ехидно, подняв хобот:
   – Укуси себя за хвост!
   Это она моему прадедушке, Рампуцелю! Представляете, изумрудно-зеленому? Какой позор на все крокодилье племя! Но не суть.
   Прадедушка был очень умным, он, само собой, не заплакал от публичного оскорбления и сделал из этого случая соответствующие выводы: когда тебе добыча не по зубам, укуси себя за хвост! Конечно, иносказательно. А в переводе с крокодильего: не раскрывай пасть попусту на то, что заведомо съесть не сможешь!

Рантклюфт

   В этот день стояла какая-то ненормальная жара. И это на высоте больше тысячи двухсот метров над уровнем моря в долине реки Аксаут на Западном Кавказе!
   Машине сегодня пришлось нелегко. Она карабкалась по крутым серпантинам, подпрыгивала на торчащих из земли камнях, окуналась в шипящие струи поперечных ручьев и царапала свои серые бока стеблями малины, серыми от пыли.
   До того был план: приехать на Аксаут, в поселок геологов. Там оставить машину и сходить в верховья долины к леднику, полюбоваться голубым ледниковым гротом, подышать воздухом высокогорья, для описания которого еще не придумано слов. После прогулки, таков был план, намечалось общение с друзьями-геологами при напитках и закусках, а уж после – совершенно расчудесная ночь со звездами, величиной с астраханский арбуз. Метеопрогноз пообещал все климатические блага, но про жару, как всегда, наврал.
   В селе Хасауте-Греческом наехали на какую-то дрянь и пробили правое переднее колесо. Хорошо, что на маленькой скорости. На демонтаж-монтаж с заменой камеры ушло всего десять минут. Проверенная методика с одной монтировкой и двумя молотками. Досадная мелочь и только. А вдоль дороги журчал кристальной чистоты ручеек, в котором просто жалко было мыть грязные руки.
   Через двадцать минут после ремонта при разъезде со встречным лесовозом получили камень в ветровое стекло. Лесовоз умчался, оставив за собой смерчи из красной пыли: как раз проезжали район, где дорогу обрамляли малиновые золотоносные скалы, а сама колея радовала прямо-таки африканским цветом. Лесовоз подсветил пейзаж синим соляровым дымом, но ясно же было, что и это все временно и не сможет испортить настроения.
   Камень пробил в триплексе дыру, в которую свободно проходил кулак, и плюхнулся на заднее сиденье, слава богу, никого не задев в салоне. Марина взяла камень в руки: красноцветный пермский конгломерат. Уж она-то, геолог, распознала личность пришельца с первого взгляда. Дима вышел из машины, заглянул внутрь через дырку в стекле, приблизив глаз к нему почти вплотную. Изнутри, в обрамлении радиальных трещин и облачных разводов это выглядело эффектно. Но управлять машиной, глядя на дорогу через такую прекрасную дырку, было бы неразумно. Почти полчаса путники провозились, выковыривая стекло из его родного посадочного места, выгребали стеклянную пыль и собирали тонкие лепестки триплекса, разлетевшиеся от удара по салону, как семена одуванчика. Дима оттащил стекло к реке и, натужившись, забросил его в воду. Это был единственно правильный выход – через год-два горная река сделает из стекла то, чем оно было до того, как стать стеклом – кварцевый песок.
   Дальше поехали в буквальном смысле «с ветерком». Оказывается, без ветрового стекла ездить совсем несподручно. Надели приготовленные для ледника солнцезащитные очки, но всякие летающие мелкие твари, сложив свою скорость со скоростью машины, лихо врывались в салон и больно били по лицу, а к Марине умудрялись влететь в волосы и там запутаться.
   Какие-нибудь другие молодые люди, более суеверные или чуткие к звенящему напряжению экзотерических струн, сочли бы такой набор мелких неприятностей предупреждением свыше. Но наши герои были куда более целеустремленными, их планы – нерушимыми, а внимание более сосредоточено друг на друге и окружающем пейзаже.
   В поселке Рудничном друзья-геологи встретили невредимых и веселых Марину и Диму так, как и полагается геологам, т. е. более чем радушно. А поврежденную машину – с нескрываемым сочувствием. Подкормили чем бог подал в предобеденный час и клятвенно пообещали к их возвращению с ледника так подготовить интерьер домика начальника партии, где намечалось единение душ, чтобы все было «чики-чики».
   От поселка до ледника всего около трех километров по практически горизонтальной долине. Сначала по ароматному сосновому редколесью, потом по валунам старого русла, буйно украшенному розовыми свечками цветущего иван-чая. Если бы не жара, то все было бы сверхзамечательно. Дима вел Марину не по тропе, а ближе к реке, где холодные струи воздуха разгоняли зной от раскаленных камней. Так идти было неудобно, но гораздо приятней, чем в отдалении от воды, где воздух застыл, как в закрытой духовке.
   Грот в массивном языке ледника был виден издали: огромный, тускло голубой. У него откололась и неустойчиво повисла часть свода, и Дима про себя начал мечтать, чтобы лед рухнул и чтобы Марина испугалась. Ну, не то чтобы испугалась, но всплеснула руками, потом бы закрыла рот ладошкой – жестом, который у нее был неподражаемым. Но свод преспокойно продолжал висеть, река шумела так, что нужно было напрягать голос, чтобы услышать мнение друг друга о сверкающем сахарном леднике, о черной пиле скал, обрамляющих ледник на фоне василькового неба, об иван-чае, который превратил долину в волшебный ковер.
   Неожиданно в поле зрения экскурсантов появилась странная фигура. От ледника навстречу им, не выбирая путь среди валунов, шел человек с рюкзаком. Издали в контровом освещении он блестел, как черная рыба. Молодой парень в нелепом брезентовом костюме прошел мимо них в десяти шагах, не поздоровавшись, как принято у всех людей в горах, вообще не обратив на них никакого внимания. Рыбий блеск легко нашел объяснение: его костюм и рюкзак были совершенно мокрыми. Купался он, что ли, или переправлялся через реку? Второе предположение тут же отбросили, так как затея даже просто зайти в ледяную воду со стремительным течением граничила с идиотизмом.
   Наша парочка проводила странного пешехода недоумевающими взглядами, а Марина еще несколько раз оборачивалась, видимо, какая-то мысль не давала ей покоя. Дима про незнакомца забыл через десять секунд, так как его ликующая душа едва вмещала внешние впечатления.
   До грота оставалось метров триста, когда Марина указала Диме рукой на микроскопические черточки, едва заметно перемещающиеся по верхнему цирку ледника. Напрягая глаза, поправляя друг друга, они насчитали шесть фигурок, которые двигались в совершенно нелогичном направлении: к тому борту ледника, который ограничивали с запада скальные сбросы «пилы», и откуда не было очевидного спуска в долину.
   – Куда это их несет? – сам себе с недоумением задал вопрос Дима. – Это же тупик, обрыв! Они не видят маршрут или вообще ни черта не соображают!
   – Надо их как-то предупредить, – забеспокоилась Марина.
   – Ничего у нас не получиться. На фоне цветов мы им не видны – слишком далеко. И кричать бесполезно. Подождем, пока они спустятся ниже, тогда и покричим. А пока давай поднимемся на ледник, на светлом льду они нас скорее заметят.
   – Но тогда от наших криков им уже будет мало пользы, – возразила Марина. – Справа от них скалы, под ногами ледопад, слева трещины. Чтобы спуститься в долину, им нужно будет возвращаться вверх по леднику, наверное, не меньше двух часов. А тут и солнце сядет.
   – И какой леший их туда завел? Можно было бы попытаться провести их через ледопад, но до темноты тоже вряд ли успеем.
   – Послушай, Дим, а тот парень, которого мы встретили полчаса назад, может быть, он из этой компании? На леднике, смотри, сколько ручьев и все со скользкими берегами. Вот там он и мог искупаться. Но ведь как-то умудрился спуститься?
   – Ты умница, Маринка. А сделаем мы сейчас вот что: согласимся, что у нас с тобой прогулки без приключений не получилось. Это раз. Понятно, что у ребят наверху большие проблемы – это два. Разделимся на два отряда. Первый отряд – это ты. Второй отряд – это я. На ледник пойду я один. Ты постарайся догнать того мокрого парня и расспросить, может быть, узнаешь что-то интересное. Это три. Веди его в поселок, передавай привет Толику – главному геологу, и мою просьбу: направить четырех человек мне на помощь. Добром дело никак не кончится, видно невооруженным глазом. Это четыре и все.

Рассказ Марины

   Вниз я шла быстро, потому что по тропе. Минут через двадцать увидела у реки нашего мокрого знакомого. Он сидел как куль на большом валуне и, кажется, спал. Или мне это показалось. Я ему покричала, помахала рукой, на что он не отреагировал.
   Когда я подошла к нему совсем близко, то увидела, что он не спит, а просто сидит, уставившись глазами в одну точку где-то у себя под ногами. Рюкзак он сбросил; клапан у рюкзака уже почти просох и выглядел бледным, вылинявшим от долгого нахождения под солнцем. Я подошла к нему вплотную, пошевелила его за плечо. Тогда он очнулся, поднял на меня небритую и немытую физиономию. Глаза у него были красные и сильно слезились. Ясно, что обжег их на снегу, если шел без очков.
   – Ты из той Группы, что сейчас идет по леднику? – спросила я.
   Парень согласно закивал головой. Капюшон он опустил, его всклокоченная шевелюра показалась мне тоже мокрой.
   – Откуда вы и сколько вас? – задала ему вопрос я, не соображая, что именно нужно спрашивать для пользы дела.
   – Из Донецка, – просипел он в ответ. И замолчал.
   – Так сколько вас? – попыталась я снова уточнить. – Ты не ранен?
   Видимо, два вопроса сразу ему было трудно понять. Поэтому он ограничился ответом на второй:
   – Нет.
   – Сколько вас человек? – настаивала я, представив дикую картину, что я допрашиваю вражеского шпиона.
   Он некоторое время соображал, потом выдавил из себя:
   – Восемь.
   Я мысленно прикинула: шестерых мы видели на леднике. Этот седьмой. А где еще один? Наверное, это и надо у него спросить.
   – Мы видели на леднике шесть человек. Ты седьмой. Где потеряли товарища?
   – Мы не потеряли, – медленно и тягуче просипел «утопленник», как я его про себя окрестила. – Он упал в трещину.
   «Господи, – в панике подумала я, – если там наверху еще и погибший! До них добираться часа три, не меньше. Солнце уже сядет. А Димка в кроссовках, в шортах и ветровочке. А если там раненый? И снаряжения никакого! Господи, что же делать?»
   Тут у меня как бы раздвоилось сознание. С одной стороны, в голове билась мысль: надо что-то разумное предложить этому парню. А с другой, скакало что-то бессвязное о Димке и о том, что он-то, чертяка, точно полезет на ледопад в своих шортах, я его хорошо знаю. Надо было эту свистопляску решительно заканчивать. Я потрясла головой, чтобы стать самой собой, и снова пошевелила за плечо «утопленника», который так и норовил впасть в ступор:
   – Давай, парень, вставай, тут поселок геологов совсем рядом. По дороге расскажешь все остальное. Идти-то можешь? Рюкзак оставь, его потом заберут. Зовут тебя как?
   До поселка мы плелись почти час. Тень от западного хребта ущелья уже начала наползать на сосновый лес левого пологого борта ущелья. По пути я узнала, что «утопленника» зовут Валерий, что он с товарищами пережил холодную ночевку на леднике, под перевалом Центральный Аксаут. Еще буквально выдавила из него, что он с товарищем – Николаем – перессорился со всей группой, и они вдвоем пошли вниз, совершенно не зная маршрута. По пути они потеряли друг друга (это днем-то, при отличной видимости?). Он какое-то время видел Николая впереди и ниже себя. Потом терял за складками рельефа. А потом увидел, как Николай скользит по скальному желобу вниз, туда, где был виден большой рантклюфт – подгорная трещина. Он долго звал Николая. Но тот не откликался. Тогда он пошел правее, кое-где шел, кое-где карабкался по скалам. Сам не знает, как спустился со скал, но намного ниже того места, где последний раз видел Николая. Уже внизу вспомнил, что в пылу ссоры Николай забыл и унес рюкзаке все документы и деньги группы. Потом спускался по осыпи, но на последних метрах, переходя с камней на лед, поскользнулся и упал в заполненный водой рантклюфт, который, к его счастью, оказался в этом месте совсем мелким. Вот откуда мокрая одежда, мокрый рюкзак и жуткий стресс, от которого он никак не мог отойти.
   Я подгоняла «утопленника», даже хотела бросить его на тропе, а сама быстрее бежать за помощью в поселок, но без моих понуканий он тут же останавливался и высказывал желание сесть на землю. Оставить его в этом странном и пугающем состоянии я просто не могла.
   Когда первые домики поселка показались из-за поворота тропы, я не выдержала и побежала. Главный геолог, голый по пояс, рубил дрова у себя во дворике, который как раз и находился на южной окраине поселка. Он вроде бы совсем не удивился моему растерянному виду, посадил на бревнышко, вынес воды в эмалированном ковшике и, накинув штормовку, быстрым шагом ушел в поселок. Я совершенно не помню, что и как ему рассказывала, помню только, что все время показывала рукой на лес, где должен был идти по тропе или сидеть на земле «утопленник».
   Анатолий с большой группой мужиков, которые несли веревки и какие-то палки, прошел мимо меня в лес, а ко мне буквально со всех сторон прибежали какие-то женщины, что-то мне говорили, о чем-то спрашивали. Помню, что я им отвечала, по моему разумению, обстоятельно и связно. А видела только тень от хребта, которая все ползла и ползла на наш берег.
   Потом на глаза попался «утопленник» Валерий в чужом свитере со свисающими чуть ли не до земли рукавами. Я вдруг вспомнила: да ведь лето на дворе, а он почему-то в свитере!
   Пошла к машине, достала оттуда свитер Димки, джинсы, носки. Прихватила свою джинсовую курточку, но про брюки забыла. Уложила все на донышко большого рюкзака (другого просто не было), выбросив из него вещи на сиденье. Кто-то из женщин, отталкивая мои руки, всунул в рюкзак газетный сверток. Как я догадалась, с едой. Потом, когда горловина уже была завязана, опять же незнакомые руки втиснули в рюкзак расписной хохломской термос.
   Я вышла на тропу и пошла на юг, к леднику. Совсем скоро тень накрыла меня, заставив волей-неволей вспомнить про брюки. Через час долину накрыло синими сумерками, от дневной жары не осталось и следа. Когда я вышла из леса на луг с иван-чаем, ледник уже был темно-синим. Скалы наверху из черных превратились в ярко-оранжевые, и пылающим костром освещали по кромке ледниковый цирк.
   Ближе к леднику стали видны люди. Много людей. Пересчитать их из-за сумерек и большого расстояния не было возможности. Но я была точно уверена, что они идут вниз, а это означало, что все более-менее в порядке.

Рассказ Димы

   Я видел, как Марина пошла вниз по тропе и мысленно похвалил ее за правильную тактику. В се-таки геологическая практика пошла моей девочке на пользу. Довольно резво я вкарабкался на морену, которая раскисла и превратилась в смесь валунов песка, льда, воды и грязи. Ледник на поверхности сильно протаял. И тут и там по нему в скользких голубых желобах бежали быстрые ручьи. Людей выше ледопада я уже хорошо видел и полагал, что я им тоже виден, так как крупных камней около меня не было, а старался все время перемещаться, чтобы им было заметно движение.
   Потом я долго свистел и размахивал своей оранжевой ветровкой, пока не убедился, что меня заметили. Группа остановилась, пытаясь понять, чего я от них хочу. Я взял ветровку в левую руку и стал показывать им направление, так как до этого разглядел вполне логичный маршрут спуска до крутой осыпи, по которой им, в принципе, можно было бы без особых приключений спуститься ко мне на ледник. В самом низу осыпь полностью перекрывала совершенно дикий по размеру рантклюфт – подгорную трещину, что прибавляло мне оптимизма.
   Постепенно до них дошло, что им показывают правильный путь. Они дружно зашевелились и пошли туда, куда я им показывал. Я стал перемещаться поперек тела ледника, к западным скальным сбросам, к «своей» осыпи, чтобы потом еще раз скорректировать маршрут их спуска. Пока все шло гладко. Они дошли до осыпи и стали спускаться, подбадриваемые моими воплями и помахиваниями ветровкой. Видно было, что это еще те ходоки. Спускались они робко, неуверенно и неумело. Я уже охрип из-за того, что все время приходилось направлять их по мало-мальски грамотному пути. Стало холодно, тень от западного хребта уже ползла по ледопаду, но я сам себя веселил и грелся от собственных криков:
   – Левей, разбойники, – кричал я, – Ку-уда? Еще левее! За большой камень! А теперь вниз, не бояться, не трусить!
   Иногда они останавливались и что-то мне кричали. Но в горах сверху вниз слышно очень плохо. Я ничего не понимал и, потихоньку начиная дрожать от холода, продолжал их энергично подгонять. Проблема вроде бы помаленьку решалась, и я уже пожалел, что Марина подняла шум в поселке, и сюда скачут в свой законный выходной день ребята-геологи, которые в будни и так предостаточно нахаживают в этих горах.
   Наконец они спустились так низко, что я уже различал их лица и мог надеяться, что пойму то, о чем они постоянно мне кричали.
   – Человек упал! Туда! Там человек! – с трудом разобрал я.
   При этом они указывали куда-то правее меня, приблизительно метров на восемьдесят-сто. Осыпь перед ледником укрупнялась и расширялась. Рантклюфт был ею надежно засыпан. Собственно, беспокоиться уже было не о чем. Минут пятнадцать, и вот они, голубчики, будут на леднике. Я еще раз помахал им ветровкой и ради интереса, так по сути ничего и не поняв, пошел вверх по леднику к тому месту, на которое мне показывали. Ледник здесь не имел трещин, полого уходил вверх и был мало засорен камнями.
   Я подошел ближе к кромке льда и посмотрел вверх. Здесь серое гранитное ложе ледника представляло стенку корыта, не очень крутую, градусов тридцать пять от силы. Стена была отшлифована ледником, почти не имела выступов и впадин. В одном месте ее прочерчивал старый водоток – желоб, который показался мне симпатичным. Сейчас ручья в нем не было. Мне вообще очень нравятся такие желоба на «бараньих лбах» у ледников. Помню, спускаясь после восхождения на Софию, я углядел что-то подобное. И вместо того, чтобы долго обходить крутые скалы, смело пошел вниз и, к своему удивлению, по двум подобным желобам спустился к самому подножью «бараньих лбов» на ногах, даже не придерживаясь за стенки руками. Когда оглянулся, ахнул: надо мной возвышалась крутая монолитная гранитная стена, а я, оказывается, нечаянно нашел в ней потайной ход.
   С осыпи снова начали активно кричать, подтверждая, что я нахожусь на нужном месте. Но я все равно ничего не смог разобрать и продолжал рассматривать стену и желоб. Рантклюфт, на удивление широкий и видимо глубокий, здесь сильно сужался и около желоба лед отстоял от стены на метр, не больше. Подходить близко к краю я не решился – черт его знает, выдержит ли меня козырек рантклюфта. По определению рантклюфты заполнены водой и в виде запятой уходят неизвестно как далеко под ледник, поэтому шансов остаться в живых у упавших в эту природную ловушку очень мало.
   Первым спустился на ледник высокий парень в нелепой пляжной панаме и красных штанах, цвет которых я давно положительно оценил, так как эти штаны постоянно служили мне ориентиром. Рюкзак у него выглядел не очень тяжелым. Он подошел ко мне, не забыл поздороваться и сквозь одышку рассказал, что сегодня около полудня они видели, как сюда (он показал на желоб и ранклюфт) упал человек из их группы. Он якобы ушел с товарищем вниз после ссоры. Где его напарник, он не знает, они потеряли его из виду на фоне скал.
   В двух словах я рассказал ему про рантклюфт, показал на скалу, где до первых полок, по которым мог передвигаться упавший, было метров не меньше сорока. Объяснил, что в таких случаях организуются спасработы, потому что шансов выжить у упавшего в рантклюфт с такой высоты не было, нет и никогда не будет.
   Он понурился, а я предложил ему покричать своим товарищам, чтобы энергичней спускались: тень от ледопада перемахнула на нашу пологую часть ледника, и мне в шортах и тощей ветровке, которую я уже надел, стало совсем неуютно.
   Подошли еще двое, усталые и напуганные. Владелец красных штанов с запозданием сообщил, что зовут его Виталий и что у них есть веревка. Сейчас подойдет еще один участник, веревка у него. Пацанов было откровенно жалко, и я согласился с помощью их веревки хотя бы сверху заглянуть в рантклюфт. Веревка у них оказалась старая и изрядно потертая, мохнатая от торчащих волокон. Но самое трогательное заключалось в том, что длиной она была меньше тридцати метров.
   Еще раз, подивившись про себя, с чем и как совершенно неподготовленные люди идут в горы, я обвязал веревку вокруг пояса одного парня, усадил всех прибывших цепочкой на лед (у всех, слава богу, имелись пластиковые «подпопники»), приказал крепко держаться за веревку, а свободный хвост веревки сбросил в ранклюфт. При этом рассудил так, что если веревка и вымокнет, то особого греха тут нет: через полчаса они будут на траве и теплых камнях, отойдут, отогреются и заодно просушат веревку.
   Убедившись, что мой живой якорь держит, я уже без опаски подошел к самому краю ранклюфта, ступил одной ногой на стену и наклонился, чтобы заглянуть в трещину. Стена ниже меня плавно выполаживалась, и воды на том участке, который удалось просмотреть, не было. Технически в лазании по такому профилю ничего особенного не было, поэтому, на всякий случай придерживаясь за веревку, я тут же начал спускаться в ранклюфт прямо по стене. Метров через восемь я уже стоял на мокрых окатанных камнях, ледник козырьком нависал надо мной. Ранклюфт, сильно сужаясь, уходил под лед, но он на удивление не был затоплен. Сверху отовсюду энергично лилась и капала вода, а от ледника несло прямо-таки смертельным холодом. Днем, возможно, тут можно было попытаться что-то разглядеть, но сейчас на поверхности свет был рассеянный, скала ничего не отражала, а в глубине рантклюфта стояла чернильная темнота. Так как стоять во весь рост можно было только около стены, пришлось встать на четвереньки и двигаться внутрь трещины в страшно неудобной позе, да еще под ледяным душем.
   Парня я нашел на третьей секунде. Он выглядел более крупным мокрым валуном на фоне других камней, выстилающих ложе ледника. Ничуть не сомневаясь, что это труп, я ухватил его за одежду и довольно бесцеремонно поволок к стене. Зубы у меня лязгали от холода, руки тряслись, но тело было не очень тяжелым, поэтому вслух я выражался мало и корректно из уважения к погибшему. Пару раз приложился головой к своду ледника, что мне не прибавило настроения.
   В темпе дотащил парня до стены и, не давая себе застыть окончательно, начал обвязывать его веревкой, подготавливая тело к подъему. При очередном перевороте, когда мне нужно было просунуть веревку ему под спину, я отчетливо услышал стон. В первую секунду не поверил своим ушам. Нашел в складках капюшона шею, приложил пальцы к подчелюстной ямке.
   Сам притих, насколько это было возможно (дышал я как паровоз), и вдруг нащупал слабый пульс! Это на корню меняло всю картину. Приводить его в сознание здесь, в холоднющей трещине, на мокрых камнях не имело смысла. Однако и его возможные травмы мне были неизвестны. Я подумал, что если у пацана поврежден позвоночник, то эти восемь метров подъема его просто убьют. А если не убьет веревка, то убьет холод. Сколько времени он тут лежит, я толком не знаю! Но выбора у меня не было.
   С живым пострадавшим положено другое обращение. Пришлось по-другому перевязывать веревку, для более щадящей транспортировки. Ну, это я умею. Аккуратно увязываю его в грудную обвязку, соединенную с беседкой. Сам, трясущийся от холода, поднимаюсь по скале из трещины, командую выбрать веревку и плавно тянуть по моему сигналу. Виталия пересаживаю на край рантклюфта, чтобы он дублировал мои команды. Для мобилизации коллектива сообщил ребятам, что их товарищ пока жив.
   Как же мне не хотелось опять лезть под ледник, вы себе не представляете! Но тут уж сработал рефлекс спасателя, которому противиться бесполезно: раз надо, значит, надо! Спустился по стене вниз к парню. Покричал наверх, чтобы начали подъем, а сам, уцепившись за обвязку, потащил его вверх по скале, благо подножье стены было совсем пологим. Дальше пришлось похуже. Во-первых, лазаньем на одной руке и ногах, ясное дело, такую стенку мне не одолеть. Выходит, надо умудриться и тянуть вверх, и одновременно придерживаться за веревку. Как это я делал – до сих пор не соображу. И силенок у моей спасательной команды оказалось не очень… От напряжения и от холода, не к чести моей, меня понесло:
   – Тяните, мать вашу, так и перетак! Еще, еще разок! Тянуть по команде: раз – потянули. Стоп, перекур. Раз – потянули! Потянули, я сказал, недоноски чертовы! Тянем! Еще тянем! Сейчас вылезу и всем башку пообрываю! Тянем! Еще раз – тянем, бабушку вашу, слабаки недокормленные! Тянем!
   Подтянули пострадавшего под самый перегиб. Тут он и застрял. По скале враспор с ледником я выбрался на лед, оттолкнул Виталия, лег плашмя и приказал тому держать себя за ноги. По команде в гармоничном сочетании со страшным матом потянули всей бригадой. Я тянул за обвязку и ругался, а бригада разноголосо стонала, выбирая веревку.
   Перевалили пострадавшего через край ледника. Тут пошла нормальная, я считаю, работа. Меня трясло от усталости, от злости за их бестолковость, от холода и вообще от всего, что свалилось на голову в этот день. А дальше пошли одни восклицательные знаки:
   – Палатка есть? Мигом доставайте палатку, раскладывайте на льду. Быстро, сухой спальный мешок сюда! Быстро, говорю! Водка, спирт – есть что-нибудь? Водка есть? Давай водку! Осторожно, снимаем с него штормовку. Так, смотрим: голова цела? Хорошо. Все будет хорошо! Губы бледные, но это ничего. Для обморока нормальный цвет! Спальный мешок кладем на палатку, живо. Расстегивай, не возись, что, молния заела? Давай другой спальник! Теперь самое сложное – снимаем свитер. Да поддержите вы его, ишаки карабахские! Еще две руки сюда, под спину! Так, тяни вверх. Молодец. Теперь через голову. Осторожнее с руками! Нет, вроде тут переломов нет. Прекрасно. О, застонал, красавец? Я не ослышался? Значит, жить будет, добрый молодец! Что ты сказал? Его Алексеем зовут? Алеша Попович хренов! Давай второй рукав, вниз его. Правильно, молодец. Сам скажи, как тебя зовут? Не слышу. Рукав держи, черт тебя дери, кому сказал! Смотрим, смотрим. Вот гематомы, гематомы. Может, и ребра сломаны. Но тут уж ничего не поделаешь. Водку мне лей на руки. Аккуратно, аккуратно! Дайте сухую рубашку, тряпку какую-нибудь, мы его прикроем, обмотаем, утеплим. Снимаем штаны. Вчетвером. Медленно, не поднимайте ему ноги, я не понял пока, что там с позвоночником! Опять стонет? Господи, помоги и ему и нам! Аккуратно и медленно, смотрите на меня. Вот так, еще чуточку, опустим штанину. Расшнуровывайте ботинки. Что, правый не снимается? Не трогайте, не тяните. Что-то у него с голеностопом, видите, отек? Оставим ботинок на ноге. Хорошо, что штанины широкие. Снимаем, снимаем! Водку лей на руки. Тонкой струей, олух царя небесного! Сейчас разотру родимого до поросячьей румяности. Так, теперь главное: трое подошли с моей стороны. Будем укладывать его в спальный мешок. Раз – приподняли. Аккуратно, аккуратно! Поубиваю паразитов! Ты же свободен, выхухоль, чего стоишь столбом – натягивай низ спальника ему на ноги! Отлично. О, глаза открыл: наша водка делает чудеса! Чье производство, посмотри на этикетку? Небось, паленая? Дай теперь мне хлебнуть, а то и мне от вас уже худо стало!
   Ну, это я так, в красках рассказал, что там творилось. В действительности все происходило жестче и в основном только потому, что меня они не понимали, да еще на них давили страх и усталость.
   Достали по моей команде (какие там просьбы, предложения – одни команды) вторую палатку. Кто их так учил палатки складывать, вернее, сматывать в комок? Соорудили нечто вроде мягких носилок. Приказал оставить рюкзаки здесь, на месте, а самим впрягаться и нести пострадавшего вниз.
   Тут Виталий подает голос (век бы его не слышал):
   – У него (показывает пальцем на пострадавшего) рюкзак был…
   – Черт с ним, его рюкзаком, – отвечаю. – Что мне его рюкзак, человека срочно откачивать надо!
   – Там все наши деньги и документы, – робко продолжает Виталий.
   Мог бы не продолжать. Я уже все понял. Снова придется лезть в проклятый рантклюфт! Чтоб вам всем идиотам пусто стало! Все яйца да в одну корзину! Кретины! Но по-человечески жалко ребят. Без денег, без документов в чужих краях…
   – Откуда вы, – спрашиваю.
   Раньше узнать не было времени. Отвечают, что из Донецка. Час от часу не легче. Из самой самостийной! Выходит, в чужой стране и без денег, и без документов! Эх, пропади ж ты, рантклюфт, пропадом!
   Надо было срочно пересматривать план эвакуации. Их шесть. Я седьмой. Главный скалолаз на этой планете. На то, чтобы меня удержать в трещине, нужны как минимум двое. На транспортировку остается четверо. Не густо, если учесть их физические возможности и состояние духа. А куда деваться?
   Наскоро объясняю технику переноски пострадавшего и маршрут. Показываю ориентир на хребте. Пугаю, что если пойдут правее, то попадут на потолок ледникового грота, который и так держится на соплях. Пугаю переправами через ручьи, чтоб были бдительными. Двигаться рекомендую пять минут. Потом пять минут перекур. Понимаю, что в другом режиме никто никуда не дойдет и никого не донесет. Хотя наш пострадавший, к счастью, далеко не Шварценеггер.
   И тут я вижу, что из леса к леднику движется разноцветная махновская орда. Ура! Добралась, значит, Маринка до поселка, подняла на ноги геологическую братию! Теперь все пойдет по гладкому сценарию. Но поскольку торопиться все-таки надо (тень уже и к нам прибежала), для вдохновения показываю носильщикам спасателей и даю старт.
   Остались со мной Виталий и еще один безымянный герой, веревка, четыре рюкзака и два глотка водки на донышке бутылки. Водку я тут же употребил по назначению, но, странное дело, ни крепости, ни вкуса не почувствовал – выпил как воду. Посмотрел на желоб и кое-что начал соображать. Когда парень сорвался с верхней полки, то поехал по гладкому желобу именно на рюкзаке, потому и отделался легким испугом. Желоб-то внизу выполаживается. Если бы он и рюкзак падали в розницу, торопиться с эвакуацией не имело бы смысла: после такого эквилибра не выживают. А рюкзак я не нашел по понятным для меня причинам. Во-первых, был «заточен» на человека, а во-вторых, в том холодильнике мне только о рюкзаке оставалось думать! Да, счастливчиком оказался турист из Донецка!
   Усаживаю остатки якоря на лед. Сбрасываю веревку в рантклюфт и привычной дорогой – вниз. Мне показалось, что настолько намерзся и тут внизу и там наверху, что перестал чувствовать холод. Решил, что превратился в человека-сосульку, хотя сначала в приступе мании величия назвал себя человеком-айсбергом.
   На четвереньках практически в полной темноте начал шастать по мокрым и холодным каменюкам. Конец веревки держал в руке, так как всерьез опасался, что в бесконечном рантклюфте не смогу запомнить место выхода на поверхность. Рюкзак нашел совершенно случайно: оперся рукой на большой валун, а он оказался неожиданно мягким. Не теряя ни секунды, на последнем запасе внутреннего тепла поволок рюкзак к стене. И скажу вам честно, в том промокшем рюкзаке веса оказалось тонн шестнадцать, никак не меньше!
   Привязал рюкзак за лямки к концу веревки и пробкой от шампанского вылетел из-под ледника, до того мне как-то жить захотелось. Втроем с привычными криками и матом вытянули рюкзак на ледник. А у меня уже не то что зуб на зуб не попадает, уже и рот перестал открываться. Хватаю чей-то сухой рюкзак и водружаю его себе на спину, чтобы стало хоть чуточку теплее. Командую Виталию, чтобы сгребал снаряжение в кучу, а с безымянным, участником, уцепившись за лямки мокрого рюкзака, волоком потащил его вниз, к теплу и людям. На краю ледника встречаю Толика с двумя интеллигентными мужчинами, которые идут спасать персонально меня, решительные и деловые. Не останавливаясь, говорю им, чтобы пошли и забрали Виталия с рюкзаками, а я уж как-нибудь доковыляю до первого теплого камня. А тут вместо теплого камня – Маринка в слезах, да еще и с расписным термосом, сухим свитером, с настоящими джинсами и зачем-то с носками!
   Геологическая толпа унесла, как морская волна, и побитого и невредимых. Из поселка выдвинулся резерв с фонарями, так как в лесу уже стояла настоящая ночь. В общем, как говорят, через обозримое время мой организм согрелся изнутри, чем бог послал, а также снаружи у печки в доме Анатолия. Застолье в силу чрезвычайных обстоятельств было перенесено на следующий день.
   После десяти вечера пришел Славик – геологический фельдшер. Рассказал, что вправил пацану вывих голеностопа. Во время процедуры пострадавший орал, что свидетельствует, что с чем с чем, но с легкими у него все в порядке. Нашел у него два сломанных ребра и завтра повезет выходца с того света в станицу Зеленчукскую на рентген. Еще сказал, что до сих пор не может прийти в себя после красочного рассказа эквилибриста. Тот, оказывается, всю траекторию был в полном сознании и вырубился только в рантклюфте, а его репортаж о пятисекундном полете, поскольку у него перед глазами прошла вся жизнь, надо экранизировать в Голливуде. То, что в рантклюфте не оказалось воды, это Славик отнес к чудесам света. И тут же предложил похлопотать перед международным олимпийским комитетом об утверждении нового вида спорта: спуск на рюкзаке по каменному желобу. Название ему он пока дать затрудняется, но должно быть что-то вроде «рюк-рокслей». Толик название одобрил и пообещал завтра же сделать все как надо.
   Маринка сходила на разведку и доложила, что туристы из Донецка, странное дело, после пережитых ужасов не спят, а сидят на корточках возле кирпичной печки и сушат документы и деньги. Среди них и раскаявшийся «утопленник». Нам бы их заботы!

Расплата

   В нашем почтовом отделении только два окошка. К каждому из них постоянная очередь. Кто пришел с коммунальными платежами, кто отправляет бандероль, кто ожидает денежный перевод. И так день изо дня, месяц за месяцем, год за годом! Ничего здесь не меняется, кроме уровня грубости и хамства. Это искусство оттачивается со временем и уже почти приблизилось к совершенству. Работницы связи не щадят ни стариков, ни детей. И пленных не берут. Счастье, что дети посещали почту крайне редко, а стариков удивить трехэтажным матом невозможно. Лица среднего возраста иногда дают достойный отпор распоясавшимся девицам, но таких меньшинство, и сильное алкогольное опьянение часто не позволяет им сохранить логику спора.
   Гражданин Ильичев, наш сосед по этажу, постоянно ходил на почту по каким-то своим делам. Каждый раз, возвращаясь с почты, Ильичев вид имел грустный, хотя, насколько мы знаем, в скандалах никогда не принимал участия. Но однажды бедный сосед там что-то или не дописал, или не дозаполнил и получил из-за окошка по полной программе. Особенно обидело его то, что свидетелями незаслуженных поношений оказались дети. Он пришел домой чуть ли в предынфарктном состоянии. И ослабел и слег. Так бы он и досамоистязался до вызова скорой, если бы не его племянница – десятиклассница Даша.
   – Ты, дядя, не бери в голову этих почтовиков! Хрен на них с присыпкой! Ты лучше расплатись с ними ихней монетой, чтобы им тошно стало!
   Ильичеву по душе пришлись детская непосредственность и мудрость. Особенное впечатление на него произвела рекомендация «тошно стало».
   По профессии Ильичев был специалистом по рыбному хозяйству. Запах трески, некоторое время бесконтрольно пробывшей на воздухе, еще со времен студенческой практики на Белом море он заполучил в генетическую память, которая передается из поколения в поколение. Соответственно сигналам генетической памяти, план мести созрел автоматически. Срочно требовалась бомба. Ильичев очень кстати вспомнил террориста Ивана Каляева, который убил Великого князя Сергея Александровича только со второй попытки, так как в первый раз заметил, что рядом с князем в карете сидят его малолетние племянники.
   Гражданин Ильичев приехал на рейсовом автобусе в соседний городок, где в универсаме купил два килограмма охлажденной трески. Упаковал рыбу в четыре слоя газет и получил брикет, внешне напоминающий кирпич и особо ничем не примечательный. С этим брикетом Ильичев отправился на местную почту, где приобрел пластиковый пакет, чтобы упаковать посылку. Для усыпления бдительности девушки-приемщицы демонстративно укутал брикет еще в одну газету прямо у нее на глазах и принялся старательно заполнять ячейки на пакете для адресов отправителя и получателя.
   Ильичев знал, что при отправлении посылки от него потребуют паспорт, поэтому собственную фамилию вывел старательно, а имя и отчество – очень небрежно, с исправлениями. Вместо «Сергей Николаевич» можно было при желании прочесть «Сидор Никанорович» или даже «Савелий Никодимович». Или что-нибудь еще. Ильичев был уверен, что задерганная работой девушка не станет сверять имя и отчество, а удовольствуется фамилией. Вместо адреса отправителя Ильичев прописал: Республика Узбекистан, Ташкент, район Юнусабад и т. д. Опять же рассчитывая, что девушка не станет уточнять место регистрации, так как перед ней стоит благообразный взрослый человек, не имеющий намерения шутить. В ячейку «получатель» Ильичев с садистским удовольствием вписал индекс ненавистного почтового отделения, а к названию соседней улицы присовокупил несуществующие номер дома и квартиры. Для полного затмения картины фамилию адресата он тоже написал свою. А имя-отчество придумал на ходу – Карп Иванович.
   Как и предвидел тонкий рыбовод-психолог, девушка приняла посылку без волокиты. Даже в паспорт заглянула просто так, для формальности, удостоверившись, что фамилия Ильичев на посылке точно совпадает с фамилией Ильичев в паспорте.
   Как точно вычислил сосед, посылка за три или четыре дня переместилась на семь километров к югу и оказалась в хранилище нашей почты. Еще два дня ушло на оформление уведомления и доставку его адресату. По сложившейся традиции, почтальон, обнаруживший несоответствие в адресе, просто сунул извещение в первый попавшийся почтовый ящик в первом же попавшемся подъезде, не без оснований полагая, что люди разберутся сами.
   Тем временем пакет с треской постепенно раздувался от осознания важности собственной миссии. Потом склейка пакета не выдержала, и коллектив отделения объял ужас.
   С наскока источник запаха найти не удалось, так как зловещая посылка была тесно окружена такими же пакетами, а тупые работники почты были убеждены, что раз согласно инструкции пересылка скоропортящихся продуктов запрещена, то так оно и есть.
   Начальница высказала гипотезу, что под полом сдохла приблудная крыса. Другие сотрудницы с ней не согласились, а вразнобой стали утверждать, что накануне слышали продолжительное мяуканье в районе задней стены хранилища. По их мнению, это означало, что в вентиляционном канале застряла, а потом и скончалась бродячая кошка.
   День, когда сработала адская машина, закончился закрытием почтового отделения задолго до официально утвержденного времени. Следующий день начался с вызова представителей службы спасения. Приехала машина с многообещающим заклинанием на геральдическом гербе: «предотвращение, спасение, помощь» и казенной оранжево-с иней рюшечкой по борту. Из нее выскочили добрые молодцы с ломами и щипцами, готовые не то что достать дохлую кошку, но и все почтовое отделение разнести по кирпичику. Но, взойдя на крыльцо, спасатели приуныли, тихо вернулись к машине и надели противогазы. По указке начальницы взломали пол в подозрительном месте. Потом повторили операцию в менее подозрительном. Крысу не нашли. Подбадриваемые с улицы возмущенным коллективом, разобрали несколько квадратных метров стены вдоль вентиляционного канала. Зафиксировали отсутствие кошки как источника неприятностей. Спасатели уехали, оставив коллективу полную безысходность и счет на кругленькую сумму за непрофильные услуги. Опечаленные результатом спасательной операции сотрудники отделения скинулись в сумочку начальницы, добавив необходимое финансовое вспомоществование на внеплановый ремонт помещения.
   Через два дня в бастующее отделение нагрянул санэпиднадзор, натравленный раздосадованными клиентами. Дядька с зеленым баллоном за спиной обрызгал каким-то страшным ядом операционный зал и хранилище. Запах падали он слегка перебил, но от яда резало глаза и не было никакой возможности вдохнуть полной грудью. Начальница ходила на виду распахнутой двери, прижав к носу надушенный платочек, а сотрудницы нервно курили на крыльце и переругивались между собой из-за полного отсутствия предметов приложения их талантов и врожденной стервозности.
   Отчаяние ситуации усугублялось веселыми грузчиками, которые день за днем подвозили свежие посылки, и адская машина оказывалась погребенной все глубже и безнадежнее.
   В конце концов бомбу замедленного действия все-таки нашли и обезвредили. Помещения отмыли и отремонтировали. Это случилось как запоздалая реакция высшего почтового начальства на стихийное выступление жителей района, которые пришли брать отделение приступом, вооруженные вилами и топорами. Но весь состав почтового отделения во главе с начальницей уволился, перегрызшись на свежем воздухе до изнеможения. Вместо них за окошками угнездились тихие и бестолковые девчонки. Очереди не поубавились, но люди мало ворчали и даже жалели работниц связи за то, что у них все валилось из рук и считать они умели только до десяти, да и то с трудом. Что поделаешь, если нынче молодежь сплошь слабо образованная?
   Гражданин Ильичев продолжал ходить на почту и, несмотря на долгое стояние в очередях, всегда возвращался домой в хорошем настроении.

Репетиция хора и оркестра

   – «Журавли»! Песня. Музыка Фенхеля, слова Гамзатова. Исполняет…
   – Стоп, стоп! Не так, милая. Совсем не так. Не кричите: кто спал в зале, от вашего крика в ужасе проснулся. Давайте спокойно: «Журавли». Стихи Расула Гамзатова, музыка Яна Френкеля. Фенхель – это другое. Его кладут в салаты и супы. Прекрасная приправа к мясу. Еще его называют укроп аптечный. Скажите, при чем тут укроп?
   Буфетчица Таня, привлеченная в качестве конферансье, поправила на животе темно-синее платье и набрала в грудь воздуха, намереваясь повторить вслед за маэстро всю тираду сначала. Хормейстер сделал успокаивающий жест, и Таня выпустила излишки воздуха из легких.
   – «Журавли». Стихи Гамзатова, музыка Фрадкина. Песня…
   – Ч-ш-ш… Как вас зовут, Таня? Танечка, фамилия композитора Френкель. Ян Френкель. Фрадкин тоже композитор, но другой. Вы меня поняли? Не нужно говорить песня – это и так ясно. И, пожалуйста, не кричите так громко!
   – Мне в школе, когда я объявляла, всегда говорили, чтобы я громко…
   – Таня, посмотрите вокруг. Что-нибудь здесь похоже на школу? Нет? Вот и не кричите. Песня задушевная, серьезная, кричать вовсе не надо. Давайте еще раз…
   Знать бы с чего все началось.
   Все началось с того, что на девятое мая – День Победы, командир части решил пригласить родителей солдатиков весеннего призыва и закатить им, родителям, силами воинской части небывалый концерт. Далее предусматривались показательные выступления десантников, имитирующих бой с воображаемым противником, дымовая завеса, строевой смотр, проход боевой техники под оркестр и прочие чудеса армейской службы. Родители должны разъехаться по домам в полной уверенности, что в этой части дедовщины нет, рукоприкладства нет, есть хорошее питание и культурное просвещение на небывалой высоте. Около плаца предполагалось развернуть буфет и вспомогательную бочку с квасом. Все угощения будут предлагаться бесплатно, только шашлыки и пиво для родственников военнослужащих за наличный расчет.
   Заместитель командира части по воспитательной работе, по старинке – замполит, получил срочное задание: где угодно разыскать хормейстера и в кратчайшие сроки подготовить хор из старослужащих для финального номера. Девятое мая – священный день, и мощный хор должен достойно подвести черту под мероприятием! К тому же руководством части производились некоторые действия, направленные на то, чтобы пригласить на праздник самого́ командующего округом. А это, сами понимаете, фигура!
   Замполит, молодой и активный, отдал честь, повернулся через левое плечо и был таков. Обнаружился он только через час, в кабинете директора музыкального училища районного центра. На тщательно сформулированную просьбу замполита о выделении хормейстера на двое суток за счет части, с проездом, питанием, ночлегом и магарычом, директор отвечал уклончиво и витиевато:
   – Хормейстер, товарищ подполковник, у нас на вес чистого золота! Впереди девятое мая, сами должны понимать… Академические концерты также… Тут мэр с ножом к горлу подступает, пока просит, а может и пригрозить… Все двери облупились в училище и входная особенно… А хормейстер – человек от искусства! Сорок килограммов эмали ПФ-115, и я постараюсь вопрос закрыть.
   – Сорок килограммов? – закатил глаза замполит. – Это же сорок дверей! Но у нас уже репертуар согласован: песня «Журавли». И солист есть. Поет как дышит!
   – Именно сорок, но не дверей – килограммов. Завхоз все подсчитал. Покраска кистью при расходе двести граммов на квадратный метр. В три слоя. И только потому, что у вас уже есть солист. Сами понимаете, пора горячая, солиста вам выделить не смогу.
   – Хорошо, краску я привезу, обещаю, но хормейстер нужен сейчас просто позарез!
   – Нет, уважаемый, это краска нужна позарез. Ей еще сохнуть нужно. А хормейстера я вам выдам совершенно сухого, и вы уж, пожалуйста, поаккуратнее с этим… Слаб человек, как писано в Библии… Если привезете краску, то тут же можете увозить хормейстера, и завтра с утречка́ – с богом! Он у нас виртуоз: из бригады биндюжников за два дня подготовит хор имени Пятницкого!
   Замполит вздохнул, встал, оправил китель и вышел из кабинета, вполне озадаченный.
   Утром, сразу после завтрака и развода, два взвода первой роты, исключая свежепризваных, прибыли в клуб, горделиво переименованный в «Центр досуга». Отдельной колонной прибыл духовой оркестр части и рассредоточился справа от сцены, маскируясь за неустойчивыми пюпитрами. Руководитель оркестра, понимая ответственность текущего момента, подравнял ряды своего коллектива, освободив место для большого барабана, оснащенного парой медных тарелок.
   Последовала громкая команда:
   – Встать! – И в зал быстрым шагом вошел молодой человек низкого росточка, плотного телосложения, в темно-сером костюме. Военнослужащие, уже косвенно просвещенные на предмет сегодняшнего сбора, уважительно притихли. Человек приветственно приподнял руку.
   – Садись! – последовала команда.
   Защелкали откидные стулья.
   – Меня зовут Эдуард Матвеевич, – отрекомендовался гость. – За сегодня и завтра мы с вами должны разучить песню «Журавли» и спеть ее хором на празднике девятого мая. Для начала я буду вызывать вас по одному и проверять ваши голоса, чтобы знать, кто какую партию будет исполнять. Освободите, пожалуйста, первые два ряда, пересядьте подальше. На первых двух рядах мы рассадим хор именно так, как он будет потом стоять на сцене.
   – Встать! – прозвучала привычная команда ротного, которому замполитом было поручено административное сопровождение репетиции.
   Солдаты шумно и долго пересаживались, с любопытством ожидая продолжения. Эдуард Матвеевич взошел на высокую сцену, где сбоку примостилось черное пианино, на котором каждый дежурный по клубу считал своим священным долгом сыграть «Собачий вальс». Хормейстер побренчал клавишами и недовольно поморщился:
   – Инструмент можно было бы и настроить… До первой октавы ля и си второй октавы не строят. Как мне прикажете проводить пробы?
   – Это сложно – настроить? – робко спросил стоящий около сцены замполит.
   – Нет, – ответил Эдуард Матвеевич. – Если у вас тут есть настройщик.
   – А если нет настройщика? – опасливо уточнил замполит.
   – Тогда нет проб и нет хора, – отрезал хормейстер и вознамерился сойти со сцены.
   – А вы не могли бы сами его настроить? – покрывшись испариной от превышения полномочий, спросил замполит.
   – Отчего же, мог бы. Но нужен специальный ключ, которого у меня нет.
   – Какой он из себя, этот ключ? – вдохновился замполит.
   – Торцовый квадрат десять на десять.
   – Ищук! – командным голосом обратился замполит к заместителю командира первого взвода. – Двоих смышленых бойцов – немедленно в автопарк и на рембазу. Через пять минут торцовый квадрат десять на десять должен быть тут!
   – До рембазы только идти десять минут в одну сторону, – недовольно огрызнулся упомянутый Ищук.
   – Я сказал не пешком, а бегом! – жестко подредактировал распоряжение замполит.
   В затянувшуюся паузу хормейстер подошел к руководителю духового оркестра и спросил:
   – Аранжировку вы сами делали?
   – Да, – с достоинством ответил тот.
   – Хорошо, – удовлетворился хормейстер и повернулся к замполиту. – Кто будет конферировать?
   – Таня из буфета, у нее есть опыт.
   – Хорошо, – подавляя зевок, ответил хормейстер.
   Как и положено в нормальной воинской части, квадрат десять на десять миллиметров принесли на сорок пятой минуте, когда обстановка в зале стала приближаться к полному умиротворению и даже сладкие зевки слышались все реже.
   Хормейстер решительно снял переднюю стенку пианино, побренчал, подтянул колки и вызвал к себе первого из будущих хористов.
   – Давайте для начала что-нибудь попроще. Я вам подыграю, а вы, пожалуйста, пропойте: «Калинка, калинка, малинка моя …». Понятно? Итак, хормейстер постучал по клавишу: – «Ка-ка-ка…».
   – Ка-ка-ка … – послушно запел испытуемый.
   – Что это за «Ка-ка-ка»? – недоуменно поднял брови Эдуард Матвеевич.
   – Вы же сказали – петь!
   – Я дал вам тон, чтобы вы настроились. А петь нужно дальше: «Калинка, калинка…» Понятно?
   – Понятно.
   Постепенно два первых ряда зала стали заполняться. Бездарных и бесталанных Эдуард Матвеевич отправлял на задние ряды, чтобы не мешали. На отверженных строго посматривал командир первой роты, чтобы не шевелились без команды.
   Когда комплектация хора закончилась, в его составе определилось тридцать два человека, что хормейстера вполне устроило.
   – Мы можем удалить из зала лишних? – спросил Эдуард Матвеевич у замполита.
   Но неожиданно подал голос командир роты:
   – Куда же я их дену? Они официально с боевой подготовки сняты. Начальник штаба увидит – беды не оберешься!
   – Ага, с боевой подготовки … – послышались глухие недовольные голоса. – Плац мы должны мести… Метла и лопата – вот и вся боевая подготовка!..
   – Ну-ка тихо! – прикрикнул замполит. И, обращаясь к командиру роты, спокойнее сказал: – Выведи их в холл. Пусть за ними замкомвзвода присмотрит. На улицу не выходить. Курить в туалете. Ясно?
   Репетиция началась.
   – У всех есть слова песни? – поинтересовался хормейстер.
   Как оказалось, не у всех. Замполит сделал страшные глаза в сторону ответственного – руководителя оркестра. Но тот сделал вид, что ничего не заметил.
   Открылась дверь, и в зал вошел командир части в сопровождении начальника штаба. Все встали по команде. Командир был замаскирован под простого человека: в красной ветровке с капюшоном. Но его выдавали лампасы на брюках, поднимающие общий тонус и снижающие вольнодумные порывы. Командир подошел к хормейстеру, поздоровался за руку и поинтересовался, как идет репетиция? Получив успокаивающий ответ, сел на свободное кресло в первом ряду и вытянул в проход ноги с лампасами. Начальник штаба остался стоять у стенки. Командир роты мысленно похвалил себя за промедление с выводом в холл некондиционной части хора военнослужащих, что могло бы вызвать у руководства лишние вопросы.
   – Итак, начинаем. Оркестр, помолчите, я подыграю на пианино. Те, кто сидит слева, первые голоса, поют основную партию: «Мне кажется порою, что солдаты…». Те, кто сидит справа, вторые голоса, пока молчат.
   Давайте, вместе, негромко… Хорошо, первые три такта пропели. Все, теперь первые голоса молчат. Вторые голоса, поем то же самое: начали… Стоп. Прекрасно. Первые голоса: дальше основную партию: «С кровавых не пришедшие полей…». Замечательно. Еще раз сначала, всё до слова полей!
   Великолепно. Первые голоса молчат. Вторые голоса, слушайте вашу партию на терцию ниже: «С кровавых не пришедшие полей…». Понятно. Еще раз слушайте. Так, теперь вместе со мной. Хорошо. На первый раз пойдет. Первые и вторые вместе, я помогаю… Нет, нет, стоп! Объясняю еще раз: первые три такта до слова «солдаты» поем все одинаково. Потом каждый голос поет свою партию. Вторые голоса, давайте повторим: «С кровавых…». Пойдет. Снова все вместе! Ладно. Запомнили с грехом пополам. Едем дальше, что там за слова?
   Командир с уважением поглядывал на хормейстера, покачивая головой и давая всем вокруг понять, что ценит его нелегкий труд. Замполит удовлетворенно млел на своем месте в третьем ряду – дело пошло.
   Таким образом прогнали текст до конца, вчерне ознакомившись с партиями. Хормейстер объявил небольшой перерыв и подошел к командиру.
   – Хор исполняет песню на два голоса. Для непрофессионалов и это достаточно сложно. Но песня душевная, серьезная, иначе просто нельзя. Надо чтобы у слушателя сердце сжималось.
   Командир встал, подозвал замполита и многозначительно напомнил про обед. Замполит с запозданием понял свое незавидное положение между Сциллой и Харибдой – директором училища и командиром части. Первый намекал на сдержанность, а второй на нечто прямо противоположное!
   Вернемся к началу. На сцену вышла ведущая – Таня из буфета. И понеслось!
   После того, как усмирили Татьяну, настала очередь оркестра.
   – Проиграем мелодию, я послушаю, – сказал Эдуард Матвеевич.
   Руководитель оркестра встал, подтянул поясной ремень и приподнял согнутые в локтях руки.
   Вступил аккордеон, его поддержали трубы, и вдруг грохнул большой барабан и лязгнули медные тарелки.
   – Что это? – едва не подпрыгнул хормейстер.
   – Барабан, – невозмутимо ответил руководитель оркестра.
   – А железо откуда? – не унимался Эдуард Матвеевич. – Вычеркните партию тарелок. Да и барабан, пожалуйста, удалите. Грубовато. Маленький барабан у вас есть?
   – Есть, – ответил руководитель оркестра.
   – Давайте его сюда! – распорядился хормейстер.
   – Прапорщик Гатаулин, – отдал приказ оркестровый босс, – сгоняй в оркестровую, тащи маленький барабан.
   Гатаулин с недовольным видом отложил тромбон и удалился за барабаном. Минут через десять принес барабан и выложил перед начальством:
   – Вот он.
   – А палочки где? – поинтересовался хормейстер.
   – Вы же сказали только барабан принести, – огрызнулся прапорщик Гатаулин.
   Руководитель оркестра только скрипнул зубами:
   – Прапорщик Гатаулин, сгоняй в оркестровку и принеси нам палочки от барабана!
   Гатаулин с кислым видом удалился, волоча за собой тромбон.
   И барабан и палочки наконец воссоединились.
   – Нужен только барабан-ритм, ничего больше. А в конце фразы – легкая дробь: тра-тата-та, та-та! Хорошо?
   – Не хорошо, – шмыгнул носом руководитель оркестра. – У нас на нем по-человечески никто играть не умеет. На строевой подготовке, бывает, колотят ритм. Вот и все.
   – Как, совсем никто не умеет, а барабанщик?
   – Он две недели назад барабан увидел первый раз в своей жизни.
   – Во всей части никто не умеет?
   – Ну, я умею.
   – Так берите барабан, многоуважаемый, и дайте мне ритм!
   – А кто будет дирижировать оркестром?
   – Я за вас подирижирую, не волнуйтесь.
   Оркестр заиграл.
   – Стоп, стоп, – замахал руками хормейстер. – Трубы, потише, пожалуйста, не в фанфары дуете. Тромбоны, выйдете в коридор и продуйте ваши дудки, мне нужна музыка, а не бульканье. Аккордеон – великолепно, пожалуйста, станьте здесь, переключите регистр. Вот так. Еще раз, начали…
   Вот здесь, на окончании куплета, тише, еще тише. Поставьте в партитуре диминуэндо …
   С третьего ряда потянулась вверх рука замполита:
   – Извините, солдат нужно вести на обед. Если можно, давайте прервемся.
   Замполит и хормейстер направились в офицерскую столовую. Гостю из вежливости уступили очередь, и они с замполитом заполучили свой обед практически сразу. Обедали в ВИП-зале, по пути к которому в коридоре хормейстер заметил на дверях табличку с надписью: «Помещение для мойки яиц», отчего страшно развеселился. Когда подносы были установлены на столы, замполит предложил Алексею Матвеевичу заглянуть в буфет для, как он выразился, «провокации аппетита». Выпивать спиртное на территории части было строжайше запрещено, но мелкий буфетный бизнес протоптал себе тропинку, на которой бо́льшая часть офицеров умудрялась создавать затруднения движению. Знакомая Таня в белом переднике поверх синего платья ловко извлекла из подбуфетного пространства и подала замполиту и гостю два налитых до половины граненых стакана и присовокупила еще два, также налитых до половины томатным соком «на запивку».
   Замполит и представитель искусства опрокинули по порции, запили томатным соком и отправились за свой стол к куриному супу и котлетам по-киевски. Доев первое, не сговариваясь, они вновь возвратились к буфету, к приветливо улыбающейся Татьяне, и поддали еще немножко жару в утомленные репетицией организмы.
   После обеда последовал перерыв, так как, в соответствии с Уставом, солдатам требовалось время на усвоение пищи. После перерыва репетиция возобновилась.
   – Ну, так где же наш солист? – поинтересовался Эдуард Матвеевич, находясь в преотличнейшем расположении духа.
   – Наверное, играет в настольный теннис с почтальоном, – в тон ответил руководитель оркестра, который обедал в той же столовой.
   – А нельзя ли его пригласить в зал? – задал хормейстер вопрос в самой доброжелательной форме.
   – Прапорщик Гатаулин, – с лучезарной улыбкой обратился руководитель оркестра к приснувшему тромбонисту. – Сгоняй наверх, приведи Лёху, ему петь пора. Да инструмент оставь, рас…яй, куда ты его тащишь?
   Солист оказался высоким парнем, с вьющимся русым чубом, в звании старшего прапорщика. Обед в известной столовой определенно прибавил ему тонуса, глаза его блестели и творческий энтузиазм прямо рвался наружу.
   – Начнем? – вопросил хормейстер, мобилизуя весь коллектив.
   – Начнем, – подтвердил готовность к подвигу солист Лёха.
   Оркестр заиграл, солист и хор запели, Эдуард Матвеевич, довольно зажмурившись, водил руками в воздухе, соблюдая предписанный размер 8/12.
   – Секундочку! – хормейстер внезапно остановил мирное течение репетиции. – Вот: «Они до сей поры с времен тех дальних…», ми, соль, соль, фа, ми, соль, соль, фа, ми, соль фа… Чего это вы набираете темп? Написано же: «неторопливо»! Сенца фретта! Куда вас к черту несет с вашим барабаном? И вообще, когда в последний раз его подтягивали? Что непонятно? Я имею в виду, когда в последний раз ему натягивали шкуру? Там по бокам есть такие винтики… Извольте к завтрашней репетиции их подтянуть!.. Поехали. Там четыре паузы-осьмушки… После них: ми, соль, соль…
   Хор старательно выводил партии. На третьем куплете, по замыслу Эдуарда Матвеевича, оркестр продолжал играть, а хор создавал исключительно звуковой фон, без слов.
   – Так, закрыли рты. Все-все! М-м-м-м-ммм! М-м-м-м-ммм! Понятно? Начали! Стоп. Закончили. Не выговаривайте букву «м», не надо ее выговаривать. Вы не коровье стадо, а я не пастух! Поем еще раз! Да не мычите же вы! Не мычите! Тьфу, давайте попробуем другую букву, например, «а». Начали: а-а-а-а-ааа!.. Прикройте рты. Еще плотнее. Солист… Где этот несчастный Лёха?
   – В туалет пошел, – откликнулся руководитель оркестра.
   – Как ушел, не спросясь?
   – Он так всегда…
   – Пусть только вернется, я теперь знаю, что я ему оторву… Поем без солиста. Хорошо, хорошо. Вот ты, третий справа, ты кто, мартовский кот? Так сейчас конец апреля! Прекрати стонать!
   Вторые голоса, кто там тянет с подвывом? Тамбовские волки вам товарищи! Вы кого напугать хотите?
   Оркестр, подберите животы, станьте ровнее! Дайте дробь барабана. Господи, это же бадья с горохом!..
   Вы, вот вы, тромбон с левого с краю! Чем вы дышите? От вас до меня пять метров! Вам давали селедку? Сколько лишних порций вы съели?
   Нет, определенно, обед вам не пошел впрок. Репетиция закончена. До завтра, до свидания!

Ретроградная амнезия

   Можете себе представить, что такое день сдачи особо важного объекта для ГИПа – главного инженера проекта? Если вы не побывали в шкуре ГИПа, то не можете! А если объект – не цех или даже гидроэлектростанция, а дорогущая и уникальная, единственная на весь мир специальная астрономическая обсерватория Российской Академии наук, то уж точно, будь вы хоть трижды ГИПом, не сможете! Даже не пытайтесь.
   В день сдачи объекта грозовой тучей клубится Правительственная комиссия, состоящая сплошь из спецов высшей касты, подперченная партийными функционерами нехилой пробы. Те так просто вчера из Кремля, и складки на их брюках от сиденья на ответственных креслах еще не успели распрямиться. Этих не взять ни угощеньями, ни развлечениями. Им еще позавчера пообещали оторвать все важнейшие органы, если, не приведи господь, не будет подписан акт приема-сдачи стройки века!
   Стройка такого масштаба и такой сложности – это вам не типовая пятиэтажка. При наличии только прямых линий, готовых лестничных маршей и унылого силикатного кирпича – и в той можно при желании найти огрехи и недочеты. А тут башня более сорока метров в диаметре, с антисейсмическим фундаментом, заглубленным в гору на десятки метров, сложнейшие механизмы, новейшие капризные материалы и высота две тысячи семьдесят метров над уровнем моря! Немудрено, что в бездне проблем можно найти не докрученный болт или не замазанную дырочку.
   Но это 1975 год – расцвет застоя. Партийное око зрит зорко от Бреста до Находки, чтобы ничего не шевельнулось, не оступилось с идеологической тропы, не ввергло в сомнение народные массы: правильным ли путем идем, товарищи? О строящейся обсерватории уже писано-переписано. Объект престижа! Что там будут разглядывать в новый азимутальный телескоп – черт его знает! Но зеркало-то телескопа крупнейшее в мире! Шесть метров в диаметре против американского Хейла на горе Маунт-Паломар, всего-то пятиметрового! И высота у америкосов, хе-хе, каких-то тысяча семьсот метров над уровнем моря! Против наших двух тысяч семидесяти! Вот в чем превосходство нашего социалистического строя: ракеты взмывают в космос, реки покоряются и сами уже чуть ли не текут вспять, мирный атом в упряжке и высшая наука – астрофизика, на острие удара по загнивающему капитализму. В будущем одни праздничные салюты и партийные съезды. До Афганской войны еще четыре года, а до Чернобыля целых одиннадцать. Отчего бы не утереть нос дядюшке Сэму?
   Крутится ГИП по площадке, как электровеник. Отсюда заковыристый вопрос с политическим подтекстом, оттуда ехидное замечание, и со всех азимутальных направлений скрытая угроза снять с работы, закопать на три метра в грунт, сгноить во глубине сибирских руд или уморить в психушке. ГИП весь в мыле, как конь Д'Артаньяна: от чертежей и схем рябит в глазах, во рту с утра пересохло и еще сильно мешает постоянное желание кого-нибудь удавить собственными руками! Все равно кого, только бы снять моральное напряжение.
   Далеко под горой, на ответвлении дороги, ведущей из станицы Зеленчукской в Архыз, стоит КПП – контрольно-пропускной пункт. Охраняется военнослужащими. Объект за ответвлением почти секретный и особо важный. От КПП до обсерватории проложено восемнадцать километров красивейшего серпантина с плавными виражами и щадящим уклоном. Через год по нему повезут шестиметровое зеркало, которое сейчас еще остывает в Ленинграде, на заводе ЛОМО. Одним словом, через КПП мышь не просочится. Но, странно, через грозный редут беспрепятственно проезжают две черные «Волги» с тонированными стеклами, и никто из охраны на них не покушается. Машины поднимаются по серпантину с остановками. Из передней выходит пожилой человек в шляпе и подолгу любуется пейзажами. А они чем выше, тем величественнее. Около самой обсерватории пейзаж вовсе потрясающий! Машины скромно останавливаются в сторонке. Тот, что в шляпе, с биноклем у глаз, отстраненно стоит сбоку. А к ГИПУ, который в этот момент с пеной на устах материт какого-то незадачливого строителя, со спины подходит некий молодой человек и вежливо притрагивается к локтю. От прикосновения ГИП подпрыгнул, как тур – горный козел, и уже готов был ответить пришельцу пулеметной очередью. В упор. Но тот предупредил ГИПа вопросом:
   – Здравствуйте, это Вы – главный инженер проекта?
   – Да, я, – чисто механически ответил ГИП.
   – Не могли ли Вы найти несколько минут и показать объект?
   При этом «Вы» отчетливо произносится с большой буквы да с таким смирением, что у ГИПА очередной патрон заклинило. А незнакомец, в котором без малого два метра ростом, продолжает:
   – И, конечно, было бы совсем неплохо, если бы Вы (опять с большой буквы!) подробно рассказали об обсерватории.
   ГИП Юрий Васильевич, между нами просто Юра, от такой смеси вежливости и наглости просто осатанел. Впал в некий ступор. Это как изволите понимать? Вокруг в радиусе десяти метров клубится Правительственная комиссия, спецы из Российской Академии наук, тщательно замаскированные под спецов волки из КГБ, заслуженные и незаслуженные строители со всего государства, а тут просят экскурсию провести? В экскурсоводы, значит, определить самого ГИПа? У которого сегодня сдача важнейшего для страны объекта? Да ты, парень, что, не в себе, что ли?
   Двухметровый невинно смотрит на Юру вровень (в Юре тоже метр девяносто семь!) и продолжает вежливо настаивать на экскурсии, подчеркивая, что времени у них ограничено.
   – У кого это ОГРАНИЧЕНО? – не сказал, а прошепелявил от бешенства ГИП Юра. – Это у меня оно ОГРАНИЧЕНО!
   – Вы не нервничайте, пожалуйста, – убеждает двухметровый и глазами показывает ГИПу на человека с биноклем, который даже не глядит в их сторону.
   Потихоньку до Юры начинает доходить, что что-то вокруг изменилось. Или солнце вдруг стало более тусклым, или воздух разреженнее. Чины, спецы и прочие перцы незаметно к уда-то испарились, исчезли среди строительных вагончиков, катушек с кабелями и штабелей досок. Сами собой улетучились схемы, чертежи и их носители. Волки из КГБ профессионально слились с окружающей местностью. На пятачке перед сверкающим алюминиевым сооружением остались двое: ГИП и двухметровый. А в сторонке продолжал разглядывать синеющие вдали горы Кавказа пожилой человек в мягкой шляпе.
   Уже потом, поздним вечером, за выпивкой и закуской Юра так описывал свое состояние:
   – Смотрю на деда и вспоминаю, что тысячу раз видел его портреты на демонстрациях и просто так на всяких кабинетных стенках. Напрягся и даже фамилию вспомнил – Косыгин! Председатель Совета Министров, член Политбюро! Второй после самого Генерального Секретаря КПСС! Серый кардинал. Главный хозяйственник страны. Аж мороз по коже продрал!
   Косыгин подошел к Юре, поздоровался, задал несколько ничего не значащих вопросов и попросил (лично попросил!) провести по объекту. И пошли они втроем при полном безлюдье (двухметровый неназойливо плелся сзади).
   Огромная обсерватория – чудо инженерной мысли. Юра ее любил и знал до последнего болтика, а Косыгин был до чрезвычайности любознателен. Два часа и десять минут они ходили, осматривали и рассматривали все, что можно было осмотреть и рассмотреть. Юра пел соловьем, только иногда запинался при прямом взгляде на Косыгина: от пережитого за последний час он совершенно забыл имя и отчество Председателя Совета Министров! Как отшибло! Какой-то приступ ретроградной амнезии, в чем до сего дня Юра не был замечен. Пока удавалось всячески избегать прямого обращения, обходясь безличными терминами, типа «обратите, пожалуйста, внимание», «я хочу Вам еще показать» и пр. Но когда-то спасительный запас должен был иссякнуть!
   После окончания экскурсии Косыгин тепло поблагодарил Юру, пообещал еще заехать после установки зеркала и отбыл туда, откуда приехал, оставив ГИПа посреди пустой площадки в состоянии полной прострации.
   Юра еще минуту безмолвно стоял, глядя в том направлении, куда уехал Косыгин, и на лице его блуждала идиотская улыбка. Потом он внезапно очнулся, треснул себя кулаком по лбу и радостно прокричал:
   – Вспомнил: Алексей Николаевич!
   Откуда-то из-за кабелей, кирпичей и досок стали прорисовываться члены комиссии, тихие и неагрессивные. Незаметно материализовались и волки из КГБ, но уже вполне вегетарианского вида. Приемка объекта пошла как на автопилоте и завершилась к вечеру подписанием желанного акта (без замечаний!) и грандиозной пьянкой.

Рецепт

   Внуки врача уже второй год не могут прочитать, на кого написано завещание

   Долгое сидение в очереди закончилось. Закончился и прием у врача. Я вышел из кабинета, имея в руках верное средство борьбы с болезнью, которая досаждала мне уже почти неделю, – рецепт.
   Выписывая рецепт, врач хмурился, жевал губами. Видимо, он в чем-то сомневался, что-то его не устраивало. На мой робкий вопрос, что же именно, он неохотно ответил, что лекарств нынче развелось много, а толку от них мало. И более того, встречаются (тут он непритворно вздохнул) и поддельные лекарства, которые могут повредить истощенному болезнью организму. Тем более, закончил врач, что все до одного (и поддельные) лекарства от моей болезни страшно дорогие. Окончательно доктор меня запугал, когда сообщил, наклонившись ко мне вполне доверительно, что это лекарство он выписывает в качестве средства «скорой помощи», а после детального обследования мне, возможно, предстоит перейти на другое, более избирательное и целенаправленное средство.
   Естественно, я забеспокоился. Получить слабое лекарство совсем не входило в мои планы. И совсем не хотелось мне употреблять внутрь подделки. Про деньги и говорить нечего. Визит к врачу обошелся в кругленькую сумму, а впереди еще несть числа анализов, рентген и УЗИ всего, что есть внутри подточенного болезнью организма.
   Как вы думаете, куда я направился с рецептом врача¸ которого мне рекомендовали как редкого специалиста? В аптеку? Вы ошибаетесь. В аптеку я не пошел. Я пошел в другую сторону. А именно домой.
   Дома я включил компьютер и запустил интернет. Сейчас, знаете, в интернете можно прочесть всё и вся и про болезни, и про лекарства, и про способы малозатратного погребения. Пока интернет грузился, я пробежал глазами по рецепту, так как по пути к дому название лекарства выскочило у меня из головы. Вроде бы что-то напоминающее «интепрол…» или «интерпол…». Нет, интерпол, совершенно точно помню, это из другой оперы.
   Рецепт был заполнен волнистыми линиями, на которых возвышались редкие бугорки и зияли отдельные разрывы. Иногда книзу от линий торчали небольшие палочки. Некоторые из них имели хвостики или закорючки. Начало слова «интер…» я разобрал. Оказывается, память у меня почти не пострадала от болезни. Но продолжение слова «интер…», изображенное латинскими буквами, терялось в неубедительной волнистости и хвостообразности. Что, собственно, прикажете смотреть в интернете?
   Итак, первая попытка выйти из тьмы неграмотности в свет просвещения не удалась. Что у нас осталось? Звонок другу.
   Звоню другу. В другой город. И, если быть откровенным, теперь в совсем другую демократическую страну. То есть в Украину. Тоже недешевое удовольствие. После седьмого звонка трубку берет не друг, а его жена. Только этого не хватало! Вместо названия лекарства чисто из вежливости начинаю спрашивать, как здоровье Вадика (сына), как дела у «самого» (он все-таки профессор)? Жена друга начинает мне все обстоятельно рассказывать, не забывая поделиться сомнениями насчет глобального изменения климата и необычайно холодной и дождливой конкретной весны. Так, отмечаю про себя: счетчик крутится. Наконец, вклиниваюсь в повествование и спрашиваю, дома ли «сам». И получаю ответ, что «самого» дома нет, а возвратится из командировки в Россию где-то числа пятнадцатого. Выходит, дней через шесть.
   Учтиво спрашиваю (а хочется просто зубами скрипеть), не имеет ли она под рукой номера мобильного телефона «самого», чтобы позвонить ему, благо он в той стране, из которой я ей (жене «самого») сейчас звоню. Она отвечает, что не имеет, но сейчас сходит в прихожую, там у нее должна лежать сумочка, а в сумочке записная книжка, а в записной книжке должен, кажется, быть искомый номер мобильного телефона.
   Ну и дурак же я! Поддался на женские маневры! Нет, скорее воспитание подвело! Нужно было попрощаться и пообещать перезвонить позже. Или вообще швырнуть трубку! А я вот стою, слушаю, как она там кому-то что-то кричит. Вроде бы:
   – Ты не видела мою сумку?
   По-моему, кричит своей матери. А та, точно знаю, полуглухая да еще и подслеповатая. Если сумка даже прямо перед ней лежит, она ее распознает только на третьей минуте!
   В общем, счетчик щелкает, а я уже стоять устал. Наконец, на том конце провода что-то стукнуло, рассыпалось и покатилось. Я сразу понял, что на пол высыпалось содержимое сумки, которую все-таки удалось найти. Еще минуты три прошло в шелестении. Понимаю – перелистывает страницы. Не дай бог не найдет! Так и есть, не нашла! Говорит мне извиняющимся тоном, прости, мол, я в другой книжечке номер записала, а может быть, и вовсе не в книжечке, а на обложке журнала. А где его сейчас, этот журнал, искать? Тем более, какой журнал, не помню.
   Напротив меня зеркало висит. Почти во всю стену. Смотрю на себя и не узнаю! Не хватает только пены на губах, как у бешеного волка! Вежливо, насколько позволяет дикция, прощаюсь и подчеркнуто бережно кладу трубку. Выходит, что и собой вполне владею, и болезнь меня не окончательно разложила!
   Надеваю куртку (у нас тоже холодно и мокро) и теперь уже точно иду в аптеку. Отстоял очередь: холодная весна, и страдающих много. Подаю рецепт в окошечко. И – стоп! Пауза. За мной уже десяток шмыгающих носами пристроились. А в окошечке гробовая тишина. Занимаются серьезной работой – дешифровкой рецепта.
   Через определенное время высовывается из окошечка (в буквальном смысле) милая женская головка и задает мне вопрос:
   – Простите, вы случайно не запомнили название лекарства?
   Я отвечаю, что случайно запомнил только первые четыре букв, но теперь даже в этом не уверен.
   Головка исчезла, и слышу, как там зовут главного провизора. Очередь кашляет, сморкается и на меня недружелюбно поглядывает. За окошечком бубнят по-латыни и хлопают выдвижными ящиками. Догадываюсь, что ищут что-то похожее. Очередь тем временем начинает сдержанно рычать сквозь простудные сопли. Я держусь у окошечка, не даю себя оттолкнуть чересчур резвой старушке. В окошечке снова появляется милая головка и спрашивает совершенно извиняющимся голоском:
   – А номер мобильного телефона своего врача вы случайно не помните?
   – Нет, – отвечаю, – не помню.
   – Ну, тогда хотя бы фамилию врача?
   – Что за бестолочь, – возмущается очередь. – Ни черта он, видите ли, не помнит! А еще в аптеку приперся! Лежал бы себе дома с грелкой на животе!
   – Нет, – поправляет, кто-то из очереди, наверное, самый страдающий, – ему нужно грелку на голову!
   – Может быть, вы припомните хоть название своей болезни? – спрашивает миленькая головка.
   Очередь с интересом притихла.
   – А как же врачебная тайна? – спросил я.
   – Ой, простите, – смутилась головка. – Я и забыла!
   – Что, и болезни своей не упомнишь? – язвительно осведомилась у меня резвая старушка и начала целеустремленно оттирать меня от окошка.
   – Помню, – с вызовом отвечаю старушке. А сам крепче ухватываюсь за край окошка. – Почти помню, но вам, именно вам, не скажу!
   – Так нечего тут людям мешать, – возмутилась очередь. – Отойди, обмозгуй, чем болен. Потом подойдешь, мы тебя без очереди пропустим! Скажешь в окошко шепотом.
   – Мужчина, – позвал меня из-за окошка ответственный женский голос, – мы затрудняемся определить, что именно вам прописал доктор. Очень уж профессионально заполнен рецепт. Мы знаем буквы, но мы их не узнаем. Тут прекрасно читается все – от пенициллина до касторки. Извините, но рекомендую вам снова зайти к своему врачу и уточнить, что именно он имел в виду. Если не лекарство, то хотя бы название болезни. Мы уж тут сами как-нибудь разберемся.
   Из-за моей спины к окошечку вдруг протиснулась молодица, которой я до этого момента в очереди не видел.
   – А витамин це в дрожжах у вас есть? – с молодецкой непосредственностью поинтересовалась она.
   – Вот, – возликовала очередь, – знает человек, чего хочет! А ты неграмотный какой-то …
   Я взял свой рецепт и пошел домой. По сырой и неуютной погоде. Права была резвая старушка: в суете я и название своей болезни забыл. Думаю, что это толково так насобачиться выписывать рецепты! На любом судебном разбирательстве всегда можно доказать свою правоту. И вспомнил, кстати, одно мудрое древнее изречение: «Если читать вслух писанину врачей, можно случайно вызвать дьявола». Да еще совсем вовремя вспомнил анекдот про учительницу, которая отдавала тетрадки своих учеников для проверки в аптеку. И на душе стало гораздо легче.
   Пришел домой, налил сто граммов «Столичной» завода «Кристалл», добавил туда щепотку соли и щепотку черного молотого перца. Ахнул одним глотком, закусил огрызком шоколада, что валялся на кухонном столе. И пошел смотреть по телевизору передачу «Здоровье», которая от всех болезней – лучшее лекарственное средство!

Рипус, которого никто не видел

   У стола, заваленного деловыми бумагами, сидели четверо серьезных мужчин. Они решали серьезную проблему реструктуризации шахты, в которой иссяк уголь. На лицах сидящих за столом не было и тени улыбки: реструктуризация шахты – дело ответственное, требующее знаний и недюжинного опыта.
   Открылась дверь, и в кабинет вошел пятый. Он находился в командировке, то есть как бы в гостях. Прибыл в эти края впервые и не уставал всему удивляться: природе, погоде, «оканью» старожилов и въедливости угольной пыли.
   Четверо, будучи людьми образованными и вежливыми, расчистили пространство около стола и предложили командированному стул. Старший из четверки отвернул рукав рубашки и посмотрел на часы:
   – На сегодня все, товарищи. Расходимся по домам.
   Самый рослый из четверки, с рыжей бородой, возразил:
   – Михаил Васильевич, нельзя же так! Товарищ из столицы набегался за день, зашел к нам, так сказать, на огонек…
   Старший вздохнул и вопросительно посмотрел на гостя:
   – Может, по пятьдесят граммов, для восстановления организма?
   – Да, пожалуй, – нерешительно ответил гость. – А закусить у вас найдется?
   – А как же, – возрадовалась тройка молчавших доселе специалистов, – с обеда принесли рыбку из столовой. Вроде бы треска. А может быть и хек. Серебристый.
   Старший полез в тумбу стола, достал оттуда бутылку с этикеткой, на которой красовалась фамилия прославленного изобретателя автомата. Специалист в пиджаке с оторванной пуговицей, как впоследствии выяснилось – главный маркшейдер, расставил прямо на ксерокопиях плана подземных выработок одноразовые пластиковые стаканчики. Стаканчики имели заслуженный вид многократно использованных. Бородач, главный заводила, он же главный геолог, с пониманием значимости момента извлек на свет божий шесть кусков холодной жареной рыбы, с которой на план посыпались оранжевые крошки спекшегося жира и панировки.
   – Николай Николаевич, – мягко пожурил его старший, по совместительству главный инженер, – это совмещенный план горных выработок. Девочки два дня склеивали. А вы его своей треской…
   – Пардон, – слегка смутился бородатый, – я сейчас же исправлюсь. Хека – на отдельную бумажку! Толик, подай газетку с моего стола!
   Толик в шикарном норвежском свитере тут же встрепенулся и протянул бородачу желанную газету.
   Рыбу уложили. Стаканчики наполнили. Бутылку, естественно, опустошили.
   – За встречу, за знакомство, за завершение работы! – провозгласил комплексный тост главный инженер и опрокинул стаканчик. Остальные участники застолья повторили его движение, давно отточенное практикой. Рыба на органолептическую проверку правда оказалась треской. Но слегка пересоленной. Главный маркшейдер поставил в положение нагревания электрочайник и с глубоким вздохом вынул из кармана висящей на стене куртки пачку печенья. Толик, который оказался главным энергетиком, постучал по столу жестянкой от кофе, чтобы привести хранящийся в ней сахар в сыпучее состояние. Главный маркшейдер еще раз вздохнул, теперь еще глубже, и выложил на газету с оставшимся куском трески пять пакетиков растворимого кофе. Натюрморт украсил главный геолог, присовокупивший почерневшую от заварки чайную ложечку.
   Гость, главный специалист министерства, с некоторым напряжением жевал рыбу. Главный геолог, разглядев в его усилиях столичную тоску, вежливо поинтересовался:
   – Что, не идет рыбка? Жестковата?
   – Да, – неохотно согласился москвич, – пожалуй, слегка недожаренная.
   – Зато пересоленная, – хихикнул главный маркшейдер без пуговицы.
   – Вы рыбной ловлей случайно не увлекаетесь? – поинтересовался главный инженер.
   – Не так чтобы очень, – неопределенно ответил гость.
   – В следующий ваш приезд мы организуем культурную программу, – уверил москвича главный инженер. – С настоящей рыбалкой и хорошей выпивкой.
   – Ну что вы, спасибо, – смутился гость. – Я по поводу выпивки. Считаю, что я ничем не заслужил таких воинских почестей.
   – Что вы! – дуэтом возмутились главные маркшейдер и энергетик. – Без вашей поддержки мы бы этот воз и сдвинуть бы не сумели!
   – Не преувеличивайте мои заслуги, пожалуйста. Я простой чиновник. Говоря проще – бюрократ. Мое дело было разобраться в ваших бумагах и наметить правильную стратегическую линию.
   – Вот именно – стратегическую! – подхватил главный геолог. – А бюрократ – он и в Африке бюрократ! Первый парень на планете!
   – Вы об озере Чебаркуль слышали? – отсек главный инженер изъявление восторга сотрудника.
   – Нет, – честно признался бюрократ.
   – А о карьере Березовском?
   Гость отрицательно помотал головой. Чайник закипел и выключился с громким щелчком. Главный геолог укоризненно посмотрел на буйную машину. Главный энергетик с усилием надорвал упаковку с кофе и приготовился высыпать содержимое в опустевший стаканчик. В стаканчике, однако, осталась толика огненной воды, и рачительный специалист решительно допил драгоценные капли имени конструктора Калашникова. Или его автомата.
   – Насчет карьера, – уточнил главный инженер. – В нем водится некая рыбка – рипус. Небось, слыхали?
   Московский гость снова отрицательно покрутил головой.
   – Как? – в один голос изумились главные маркшейдер и энергетик. – Вы не слышали про рипуса?
   Главный специалист министерства почувствовал себя безграмотным и забитым провинциалом. Как он мог ничего не знать о самом рипусе? Или хотя бы не слышать?
   – Рипус – гордость нашего края, – назидательно промолвил главный инженер. – Вкуснейшая, скажу вам, штука! Говорю откровенно, как на духу.
   Свежеобжаренный на костерке – несказанная прелесть! И под водочку отлично идет. И даже под коньячок. Вы что больше предпочитаете?
   Гость уклонился от прямого ответа и спросил в свою очередь:
   – А этот самый рипус, он какой?
   – Просто замечательный, – встрял главный геолог. – Стройный, как газель, блестит, как ртуть, а уж про вкус и говорить нечего – высший класс!
   Сравнение рипуса с газелью не совсем понравилось главному инженеру, и он поспешил сгладить возможно двусмысленную метафору:
   – Коллега не совсем точен: рипус, тот больше напоминает сига. Такой же узкий и мускулистый. Почти лосось, только поменьше. Ловится на простого червя. Берет резко, как щука. Силен, сволочь! Кого хочешь умотает!
   Главный маркшейдер прокашлялся и поднял руку, прося добавки. Главный геолог ему одобрительно кивнул.
   – Живет тот рипус, – заунывно, как сказ, начал главный маркшейдер, – на глубине тридцать восемь метров. Именно такова средняя глубина Березовского карьера. Представляете, какая нужна леска? А как вытаскивать хищника? Руку отмотаешь!
   – Утром особенно хорошо клюет. Часиков так с шести до восьми тридцати, – дополнил главный энергетик. – Если поедете с нами на рыбалку – получите истинное удовольствие.
   – Даже если до этого никогда на спиннинг не ловили, – припечатал главный геолог, – будете всю оставшуюся жизнь ловить нашего рипуса и благодарить бога за то, что сейчас про него узнали.
   Главный маркшейдер задумчиво посмотрел в окно, за которым сгущались лиловые сумерки, и добавил к определению рипуса весомое слово, до того уже употребленное главным инженером:
   – Силен!
   – Вы его живьем видели? – надеясь услышать утвердительный ответ, задал наивный вопрос в лоб главному инженеру главный специалист министерства. К его удивлению, главный инженер слегка замялся, не желая что-нибудь напутать на глазах у сведущих коллег:
   – Ну, так вот как вас… Нет, вот так не видел. Ел, да! Вкусно. Но, так сказать, в сыром виде не видел. Как-то не пришлось.
   Московский бюрократ, больше всего ценивший точность, со столичной бестактностью повернулся к главному заводиле-геологу:
   – А вы?
   – А что я? – изумился главный бородач. – Зачем мне его видеть? У нас его в ресторанах подают. Идет по цене семги. Жена как-то заказывала…
   Главный специалист-профессионал-бюрократ изобразил недоумение:
   – Что, никто не видел этого рипуса?
   – Ну, зачем вы вот так, сразу? – начал выправлять положение главный маркшейдер. – Вот кофейку попейте, пожалуйста. Толик, подай сахарку гостю.
   Толик в шикарном норвежском свитере встрепенулся и уважительно передвинул кофейную жестянку ближе к гостю.
   – Так как же так? – не унимался московский специалист. – Я что-то плохо понимаю: есть вообще на свете этот ваш рипус или его нет?
   – Есть, есть! – в разноголосицу подтвердили старожилы. – Все у нас есть. Это на Березовском карьере. На тридцати восьми метрах. Живучий, гад, как кошка. Ловится на червя-выползка. Исключительно по утрам.
   Точку поставил главный геолог:
   – Как газель!
   И сделал такое движение руками, будто бы вертел баранку грузовой «Газели».

Робот

   Если вы нашли золотой самородок около реки, то совсем не значит, что на дальнем краю долины вы не найдете такой же. Сотни тысяч лет река пересыпала песок, перемывала его тщательнейшим образом и растащила самородки так, как ей этого хотелось, далеко от коренного месторождения.
   С людским драгоценным металлом происходит нечто подобное. Правда, у золотой жилы – столицы или большого города – самородков будет больше. В отличие от золота, люди способны к самостоятельному перемещению.
   Как писали в давнишних романах: в неком городе N, ясно, что в провинциальном, ожидали приезда знаменитого симфонического оркестра с знаменитым же дирижером. Я точно не помню, кто это был: то ли наш Валерий Гергиев, то ли Владимир Федосеев. А может быть, израильтянин Шломо Минц или, того круче – американец Леонард Слаткин.
   Два приятеля-сокурсника местного Политехнического университета (изобретение отечественной школы высшего образования) Митя и Степа купили билеты на концерт, чтобы хоть чуточку согреться февральским суровым вечером. Морозы стояли крепенькие, а батареи в общежитии университета были умеренно теплыми. Это несоответствие заставило коллег скинуться на посещение филармонии. Филармония была прямо под боком, и коллеги приятелей – ушлые студиозусы, пользуясь щадящими ценами на билеты, частенько даже к лекциям готовились, сидя у дежурного фонаря при выходе с галерки.
   Информация от тех, кто посещал филармонию в январе, обнадеживала: на балконе тепло, а на верхнем ярусе даже жарко. За долгую зиму Митя и Степа уже успели позабыть, что подразумевается под словом жарко. Чтобы разбудить воспоминания, Митя и Степа взяли самые дешевые билеты в филармонические тропики.
   К их стыду, должен сообщить, что приятели впервые в жизни посетили симфонический концерт. И поэтому все им было в диковинку. Оркестранты расселись, разложили ноты, попиликали, подудели, чем вызвали незначительное смятение в душах новообращенных меломанов. Но на балконе было так уютно, так комфортно, что небольшое напряжение быстро рассосалось, тем более, что публика, которая почти до отказа заполнила зал, вовсе не отреагировала на пиликанье.
   Вышел дирижер в строгом черном фраке. Поклонился залу, повернулся к оркестру, поздоровался с оркестрантами и воздел обе руки, как орел, готовый взлететь. Зал притих. Дирижер взмахнул руками-крыльями, и полились мрачные звуки органа.
   До этого момента Митя и Степа не замечали органиста, который сидел отдельно от оркестра, слева на возвышении. Перед ним переливался разноцветными лампочками таинственный пульт. И наши студенты, которые, кстати, учились на четвертом курсе по дисциплине «автоматизация производства», сразу оценили и инструмент, и дистанционное управление.
   Оркестр вступил тревожно, смятение нарастало, в зале повисла неясность и опасение. Валторны, как вестники катастрофы, протрубили тревогу. Трубы воззвали из хаоса, из ада. Струнные постарались смягчить ощущение вселенского ужаса, который нагнетал рокочущий орган. Облака музыки громоздились, превращались в черные тучи.
   Митя со Степой притихли и съежились, пораженные мощью композиции.
   Потом запели скрипки, да так жалобно и прекрасно, что студенты, до того не склонные к сентиментальности и предпочитающие тяжелый рок всем другим музыкальным жанрам, зажмурились, готовые расплакаться. Скрипки принесли с собой стремительный вихрь, они несли дурную весть, но не было понятно, откуда нагрянет беда. Даже орган стал рокотать испуганно и приглушенно. Под покровом тьмы стал подкрадываться обман. Литавры отметили границу мрака, как будто за ним воздвигалась новая ступень неверия.
   Снова нежно вступили скрипки. Еще не улеглось смятение. Трубы, неубежденные, недоверчивые, уговаривали сами себя: может быть, все неправда? Резко ударили тарелки: нет, обман! Точно, обман!
   Запел кларнет. Робко, с жалобной надеждой. Как цветок раскрывается после дождя. Грустный, обманутый холодным ливнем цветок. Оркестр поддержал – не все потеряно. Альты и виолончели повторяют, опять вдыхают жизнь в характерную партию, которую приятели уловили в первой части произведения. И вновь кларнет, озираясь, на ощупь, будто незрячий, вытянув перед собой руки, вступает на прелестный луг, где поют райские птицы – альты и скрипки.
   Струнные, повинуясь властному жесту дирижера, доказывают: да, не все потеряно. Счастье есть, оно рядом, стоит только протянуть руку! Флейта успокаивает, ласкает, призывает к безмятежности. Вступает весь оркестр – мощно, торжествующе: есть любовь, есть радость! Но литавры предупреждают, призывают к бдительности. Где-то затаилась новая беда!
   Да, верно, скрипки меняют тональность, появляется диссонанс. Тромбоны подсказывают, что на горизонте снова формируются грозовые тучи. Звучит знакомая партия; студенты понимают, что она относится к конкретному образу, ранимому и нежному.
   Мрачно утихают трубы, ворчат, словно прислушиваясь. Слышна неуверенная свирель, но она растеряна и встревожена. Снова беда, несчастье!
   Повторяется фрагмент основной партии, но сколько теперь в нем горя! Что случилось? – вопрошает оркестр. Что? Это конец! Да, несомненно, конец! Трагический и страшный!
   Сдержанно скорбит оркестр. Слышны вскрики, нет, вопли отчаяния…
   Это конец! Конец. И безнадежный, прощальный грохот литавр…
   Стихла последняя нота. Зал некоторое время сидел в молчаливом оцепенении, потом загрохотал от аплодисментов. Митя и Степа изо всех сил колотили ладонью об ладонь, не скрывая восторга неофитов. Потом исполнялось еще несколько произведений, но того ошеломляющего чувства, которое заставляло сердца чуть ли не выпрыгивать из груди, приятели уже не ощутили.
   Выйдя на мороз, студенты оглянулись на афишу. На ней первым номером значилось: П. И. Чайковский «Франческа да Римини».
   В общежитии, кутаясь в одеяло и расхаживая по комнате, Степа размышлял вслух:
   – Ты обратил внимание, Митяй, на руки дирижера? И музыканты вроде смотрят в свои ноты, глаз не подымают? А как он ими умудряется управлять? Помнишь, махнул левой – скрипки как за занавеску спрятались, притихли? Потом правой – раз! А там трубы… Аж мороз по коже!
   Но и дирижеры, наверное, бывают разные. Кого мы сегодня видели? Не помнишь? И я не помню. Но, говорят, гений!
   Митя слушал товарища и что-то параллельно обдумывал:
   – Если к рукам дирижера прикрепить маленькие лампочки. Штучки по три…На суставы… И в темной комнате снять на видеокамеру! Потом по каждому кадру определить координаты светящихся точек. И скормить все компьютеру… Собственно, почему бы нет? Пусть, кстати, и координаты компьютер вычисляет.
   Степа приостановил движение и сходу включился:
   – Камеру цифровую. По этому анализу пишем программу и делаем робота. Скармливаем ему нашу программу и получаем гениального дирижера!
   На следующий день оба студиозуса ни свет ни заря примчались на свою кафедру автоматики. Доцент Камышан, заведующий кафедрой, в это время еще попивал дома кофеек из персональной фарфоровой чашки, вывезенной в свое время в качестве трофея из поверженной Германии. Расписные ангелочки на чашке благостно улыбались и наивно не предвещали сего дня сверхъестественных событий.
   Под своим кабинетом завкафедрой обнаружил двух возбужденных студентов и по их лицам сообразил, что отныне и во веки покой ему будет только сниться.
   Мысль, скупо изложенную на бумаге, доцент ухватил, обдумал в течение полуминуты и благословил Митю и Степу на научные дерзания. Окрыленные приятели вышли в коридор и только тут спохватились, что дядька-Камышан не подсказал им, где же найти для эксперимента хоть самого завалящего дирижера, который согласился бы пожертвовать собой во имя науки?
   В филармонию идти было откровенно боязно. Там витали музы, не знающие слов тиристор, припой или реле. Нужно было найти что-либо попроще. Например, предложил Степа, Дворец культуры.
   Во Дворце культуры авиазавода новаторы нашли хоровой кружок и тут же в него записались. На первую репетицию оба студента прибыли как лазутчики во вражий стан, настороженные и внимательные. Аккомпаниатор за роялем дал им возможность пропеть вслух по парочке нот, чтобы удостовериться, что ни об одного из них медведь не споткнулся. В общем, остался доволен то ли мощью, то ли тембром: студенты старались!
   В дополнение к роялю перед хором со стуком и скрипом разместился ансамбль народных инструментов – баян и две домры.
   Получив на руки листочки с текстом и место в строю себе подобных, Митя и Степа уставились на хормейстера, который развел руки в стороны – точь-в-точь как та заморская знаменитость. Хормейстером была девушка, ровесница наших автоматчиков. С короткой стрижкой и в блестящем лиловом платье. Несмотря на зиму, рукава у платья были короткими и не скрывали локтевого и кистевого суставов. Плечевыми суставами было договорено временно пренебречь для упрощения математической модели.
   Слов и мотива русской песни товарищи не запомнили. Чтобы не выделяться из массы, добросовестно и беззвучно открывали рты, усиленно таращась на хормейстера. Их поведение не осталось незамеченным. Когда был объявлен перерыв, девушка-хормейстер поманила обоих новаторов к себе и сразу же в лоб задала вопрос:
   – Что вы здесь делаете?
   Скрывать было нечего. Степа и Митя наперебой принялись объяснять идею, преданно заглядывая в синие глаза хормейстера, и тут же уговаривать ее дать согласие на проведение эксперимента. Девушка не сказала ни «да» ни «нет», удалила экспериментаторов из строя и предложила посидеть в зале. Приятели со спины следили за ее жестами и иногда, не выдерживая эмоций, шипели друг другу:
   – На правую, на правую смотри: перемещение в трех плоскостях. Снимать придется двумя видеокамерами. Как мы сразу не додумались?
   – Для начала нужно что-то простенькое взять. Хотя бы «Чижика-пыжика». Нам, боюсь, даже эта песенка пока не по зубам!
   – Ваську Митракова с пятого курса попросим. Должен помочь с программой. Он гений, у него башка!
   Хормейстер обернулась и погрозила пальцем. Митя со Степой притихли.
   К хормейстеру все обращались «Дарья Степановна». Назвать ее Дашей ни у кого язык не поворачивался – хормейстер выглядела строгой и, может быть, даже заносчивой. Это наших студентов чуточку пугало.
   С трудом высидев до конца довольно нудную репетицию, новаторы дождались, когда Дарья Степановна, отдав последние указания наконец освободилась. Они подошли к ней с немым вопросом на безмолвных устах и получили долгожданное согласие. Договорились, что принесут экспериментальный скарб во Дворец культуры и здесь, в этом зале, опробуют свою методику.
   В назначенный день и час Митя и Степа приволокли в репетиционный зал два вьюка, предназначавшихся, судя по размерам, для верблюдов. Из вьюков грозно торчали копыта марсианских треног и угадывались мягкие очертания смотанных в рулоны проводов. Дарью Степановну усадили на стул и подступили к ней с видом средневековых инквизиторов. Особенно эффектно выглядел Митя с рулоном лейкопластыря в руках и блестящими портновскими ножницами.
   После окончания процедуры облачения дирижер стала похожа одновременно на новогоднюю елку и на медузу физалию, распустившую по полу разноцветные щупальца. Установили свет и видеокамеры, проверили ноутбук, на который должна была стекаться информация. Запахнули тяжелые зеленые шторы. Убрали из кадра все, что могло бликовать и отсвечивать. Музыкальное произведение для пробной записи выбрал Степан. Его выбор пал на «Дубинушку» в исполнении Федора Шаляпина. Свой ретровыбор Степа объяснил тем, что при слове «ухнем!» дирижер вынужден будет махнуть руками с полной амплитудой, что позволит уточнить границы кадра и крайние точки на координатном поле.
   Музыка зазвучала. Дарья Степановна экспрессивно начала вторить голосу Шаляпина профессиональными жестами. Просмотр записи выявил мелкие недочеты и поставил некоторые сугубо математические вопросы. Студенты сняли с Дарьи Степановны провода и лампочки, стараясь не причинять ей чрезмерных мучений при отклеивании лейкопластыря. Торопливо навьючились и убежали, подхлестываемые азартом. Пришедшие на репетицию хористы застали своего руководителя сидящим на стуле в странной задумчивости.
   Доцент Камышан ознакомился с первичным материалом, представленным студентами, и остался доволен. С некоторыми колебаниями он открыл створки многостворчатого шкафа, украшавшего его кабинет, и лично Мите выдал без расписки бесценный клад: электронные реле, сельсины, переключатели и еще много всяких вещей, ценность которых измерялась в мегатоннах благодарности. Две недели Митя и Степа трудились, как греки на водокачке, и смастерили первую модель своего робота, получившего кодовое прозвище Буратино. Корпусом робота было, как упомянуто в сказке Толстого, оструганное полено, закрепленное на массивной деревянной раме. К нему на шарнирах крепились конечности-манипуляторы. По-человечески – руки. Руки, как и положено, имели по три степени свободы в плечевом, локтевом и кистевом суставах. Приводилось все сооружение в действие сельсинами – электродвигателями, позволяющими в точности дублировать друг друга по числу оборотов. Этим достигалась синхронность в движениях обеих рук.
   Сизым утром последней даты февраля Васька Митраков с пятого курса сунул в руки Степе компакт-диск с заказанной программой и потребовал обещанный выкуп – бутылку коньяка, не менее чем о трех звездочках, и ящик пива. Крепостью не ниже «девятки». Коньяком с Митраковым расплатились тут же, в коридоре факультета автоматики. Пиво автоматчики пообещали доставить вечером по указанному адресу, то бишь по указанному номеру комнаты, в общежитие. К часу «Х» Васька уже выхлестал коньяк с двумя математичками из своей группы и был вполне готов к приему на душу второй части гонорара. Девушки от пива также не отказались. В результате несложного математического расчета двенадцать бутылок пива благополучно поделились на пятерых, что в сумме составило по одному и две десятых литру на нос. По персональному повелению Васьки пиво было отобрано исключительно темное. Девицы остались почивать в Васькиной обители, а Митя со Степой на рогах, но доползли до своего этажа и рухнули на койки, как два бездыханных полена.
   Программа, хоть и была написана гением Васькой, еще как-то должна была сочетаться с Буратино. То есть красивые жесты Дарьи Степановны нужно было преобразовать в электрические импульсы, управляющие сельсинами. Неожиданно помог сам заведующий кафедрой, высказавшись предварительно в том смысле, что не может без сердечной боли смотреть на мышиную возню недоучек со своего факультета.
   Буратино ожил и резво замахал ручками. Особенно лихо наяривал, когда Шаляпин пел «Ухнем!». Но пластики дирижера в суетливых подергиваниях робота не было и в помине. Все было соблюдено: и ритм и амплитуда. Отсутствовала душа. Митя и Степа помрачнели. К этому времени они уже прочли историю несчастной любви Франчески из Римини и понимали масштаб проблемы, на решение которой замахнулись. Отступать же отчаянно не хотелось. Тем более, что доцент Камышан на заседании кафедры автоматики назвал Митю и Степу самородками и вполне серьезно намекнул, что это была бы прекрасная тема для дипломной работы обоих.
   Срочно нужна была профессиональная консультация. Поэтому самородки погрузились в троллейбус и отправились в район авиазавода на перехват Дарьи Степановны, без которой вся затея превращалась в детскую игру.
   В знакомом зале хор дружно тянул до боли знакомое, не сводя глаз с руководителя. Стоя при входе, Митя и Степа залюбовались жестами Дарьи Степановны. Буратино предстояло еще расти и расти! После репетиции студиозусы как могли объяснили критичность ситуации и пригласили девушку-дирижера в гости на кафедру: не тащить же полено с рамой, проводами и электромоторами через весь город на потеху людям! Дарья Степановна опять слегка призадумалась, но потом, слава богу, согласилась.
   Пока Митя помогал Дарье Степановне снять шубу и метался по аудитории, подыскивая крючок, на который ее можно повесить, дядька Камышан, старый донжуан, уже успел подхватить дирижера под локоток и увлеченно демонстрировал бездыханное полено с таким видом, будто бы сам его и родил. Степа включил запись, и аудитория заполнилась шаляпинским басом. Буратино ожил и задергался, как припадочный, четко попадая в ритм и выжидая в паузах. Дарья Степановна хохотала так, что самородки искренне пожалели, что пригласили ее на смотрины! Оба надулись как мыши на крупу, предполагая худшее – все рухнуло, практически не начавшись!
   Доцент Камышан, отсмеявшись из солидарности, предложил Дарье Степановне записать ее дирижерское искусство тут же, с двух видеокамер, как и прежде, но без всяких лампочек. Цель записи: проанализировать принципиальные стороны идеи, основываясь на визуализации живого образа.
   Провожать Дарью Степановну вызвался Митя, так как Степа впал в полную прострацию, посчитав, что они как демонстраторы чуда опозорились всем аулом!
   На промерзшем троллейбусе через длиннющий Чернавский мост Митя довез Дарью Степановну до первых левобережных домов, где она вышла и настойчиво отвергла желание Мити проводить ее к конкретному месту жительства. Озабоченный проблемами балбеса-Буратино, отсутствием у него музыкального слуха (а что возьмешь с простого полена?) Митя побрел по мосту в обратную сторону, не замечая мороза и гнусного ветерка по пойме реки Воронки.
   Через три дня непрерывных размышлений и бесконечных просмотров последней видеозаписи появилась страшная догадка, которая на четвертый день приобрела статус уверенности. Пятикурсник Васька, желая упростить для себя задачу и скорее слупить с коллег коньяк, пренебрег неравномерностью движений дирижера, а усреднил общие значения линейных скоростей. Лишив тем самым Буратино не только натуральности движений, но и всякого человеческого подобия!
   Митя и Степа подкараулили Ваську после семинара по обобщенной и нелинейной проблеме собственных векторов и значений. Заметив самородков у окна в коридоре, Васька попытался сменить вектор движения на противоположный. Это ему почти удалось, но при выходе джентльмен-Васька вынужден был пропустить в одностворчатую дверь девушку-студентку и на этом погорел.
   – Что, выхухоль, коньяк не стал в горле комом? – задал риторический вопрос Митя, прекрасно понимая, что гений Васька отдает себе отчет о причине его недовольства.
   – Да что ты, родной? – изумился Васька. – По-другому задача разрослась бы до кандидатской диссертации. Я думал, вам первого приближения вполне достаточно. Тем более, что меня согнали с кафедрального суперкомпьютера: там что-то свое считает профессор Коваленко…
   – Вась, будь человеком, – неожиданно мягко попросил Степа. – Пересчитай, пожалуйста! Коньяк обещаем – двойную дозу! А то, давай, пойдем сейчас к нам, мы тебе своего Буратино покажем. У тебя же сердце разорвется!
   Васька Митраков защелкнул замок на портфеле, который до этой секунды у него не было времени закрыть, и покорно пошел за расстроенными коллегами на их четвертый этаж. Прослушав пару раз «Дубинушку» и просмотрев видеозапись с Дарьей Степановной, гений Васька попросился на ближайший компьютер:
   – А то забуду, что сейчас придумал!
   Конец недели – самое время подытожить успехи и неудачи. В плюс можно было записать новую программу Васьки. В минус – полную невозможность воплотить ее в жизнь с помощью той техники, которой снабдил Митю и Степу доцент Камышан. Требовалась другая, более совершенная элементная база, которой в университете отродясь не было, и где ее искать, тоже никто не знал. Доцент Камышан помог составить список необходимого, потом повздыхал, мучаясь собственной непедагогичностью, и посоветовал студентам обратиться, так сказать, полулегально на авиазавод. Митя со Степой уже достаточно долго жили на свете, в своей неповторимой стране, которую, вы помните: ни умом, ни аршином…
   Не будет большим секретом, что на любом, самом секретном объекте в нашей стране есть своя народная тропа, в обход бдительной охраны, чуткой сигнализации и даже собак-нюхачей. Не нужно ломиться в бюро пропусков, кому-то звонить, что-то томительно ждать и хвататься за карман – не забыт ли паспорт. Нужно только не лениться и направиться вдоль забора. Неважно, что при том заборе колючая проволока, индукционные датчики перемещения, контрольно-следовая полоса или моторизированный патруль с абордажным инструментом! Рано или поздно на заборной панели найдется место, многозначительно испачканное грязной обувью, кусок арматуры, до блеска отполированный руками, или незатейливый собачий подкоп где-нибудь на задворках забытого склада. Главное – не заблудиться уже на самой территории и найти тех людей, которые готовы разделить ваши заботы, едва про них прослышав. С собой рекомендуется иметь упаковочный материал и материальный (или денежный) эквивалент для справедливого бартерного обмена.
   На широте города N март – вполне зимний месяц. Правда, сугробы в самом городе становятся дырчатыми и пятнистыми со стороны повеселевшего солнца. На начинающий подтаивать лед стадами высыпают камикадзе от зимней рыбалки, будто бы зимы им не хватило. Искры из-под троллейбусных штанг из холодно-голубых становятся нежно-зелеными. От зимней спячки пробуждаются кочегары в котельной, и в общежитии вдруг становится тепло. По календарю пора возрождаться, ликовать, надеяться и т. п. Но это только по календарю.
   С новой элементной базой тоже не все вытанцовывалось. То ли поставщики попались не очень добросовестные, то ли что-то было загублено в процессе монтажа, но Буратино торчал в углу аудитории без рук, чистым поленом. Кто-то из бездушных посторонних разрисовал ему фломастером рожицу, довольно удачно, кстати. На авиазавод пришлось наведываться чаще, чем в студенческую столовую. В столовую вообще смысла стремиться не было, так как все сбережения уходили в карманы контрабандистов с завода, как в черную дыру. К Дарье Степановне бегал один Митя, так как Степа между сном и лекциями лудил, паял, клепал, пилил, строгал и т. д.
   Как-то раз в относительно теплый вечер Митя вызвался проводить Дарью Степановну на ее левый берег, не прибегая к услугам электротранспорта, то есть пешком. Они шли по освободившемуся от снежных борозд, просохшему мосту и увлеченно обсуждали последние успехи Буратино. Дарья Степановна к тому времени успела превратиться в Дашу и оказалась совсем не заносчивой. А Буратино научился помахивать своими ручками вполне, как казалось, осознанно. На уровне инструктора лечебной гимнастики.
   Незаметно Даша заняла место главного идеолога творческой группы. Даже суровый доцент Камышан при виде Даши перевоплощался в добряка и любезнейшего из любезных. Она приходила на кафедру, издалека оповещая о своем приходе стуком каблучков. На факультете учились не меньше четырехсот студенток, и две трети из них носили туфли на каблуках. Но звук каблучков Даши Митя и Степа определяли безошибочно, по тайному сочетанию только ей присущих гармоник. Ко Дню дурака, первому апреля, Буратино уже освоил «Турецкий марш» Моцарта. Правда, без характерной народной лиричности Дарьи Степановны, но с агрессивностью Майкла Джексона, которому дирижерскую палочку можно было бы доверить разве что с перепою. Факт эволюционного роста Буратино отмечался в торжественной атмосфере аудитории 418 на факультете автоматики. Тем более, что Степа получил посылку из дома, с благословенного Краснодарского края.
   На заключительный этап ликования, чаепитие, студенты отважились пригласить доцента Камышана. Воспитанный в более приличные годы Камышан принес с собой баночку варенья из черной смородины. А персонально для Дарьи Степановны (Даши) – изящную коробочку конфет «Рафаэлло».
   – Вот что, молодые люди, – обратился доцент к Степе и Мите, имея в виду, конечно, Дашу. – Успехи ваши впечатляют. Теперь пришел черед разобраться в философии вопроса: кому и зачем все это нужно?
   Даша вспыхнула, правильно вычислив конечный адресат Камышановой фразы:
   – Мне кажется, что с точки зрения техники – это уже целое направление: точные движения, ритм, темп…
   – Все, Дашенька, о чем вы говорите, уже в прошлом, – перебил ее Камышан. – Обратите внимание, что с этой точки зрения мы пристроились не в голову, в хвост прогресса. Роботы-автоматы где-нибудь на автозаводах работают и точнее и резвее. Так что в этом смысле я с вами не совсем согласен.
   Степа сделал большой глоток чая и встрял на пути логики Камышана как последний защитник Фермопильского ущелья:
   – Конечно, роботы-сварщики, роботы-сборщики – это уже прошлое автоматики. А роботы-манипуляторы для работы, например, в космосе? Или под водой? Другие условия, другие задачи, совсем другая точность!
   – Ну, насчет точности я бы поостерегся, – вставил Камышан.
   – Я думаю, – Даша махнула Степе рукой, чтобы замолчал, – мы не о том спорим. Я ведь не договорила. Сама автоматика и телемеханика ничего не выиграют от нашего Буратино, но я имела в виду совсем другое: мы пытаемся вдохнуть в полено душу. А это уже следующая философская ступень.
   – Извините, Дашенька, – подправил свою позицию Камышан, – в этом с вами трудно не согласиться. Но мой вопрос так и остался без ответа, исходя из посыла о чистой прагматичности.
   Митя уже давно ерзал на стуле, готовый поддержать друзей и начать перечить Камышану только потому, что Камышан, по его мнению, вел себя сейчас как провокатор. Неожиданно в лице Даши доцент нашел достойного оппонента – вполне твердый орешек.
   – А роботы-андроиды? Японские, например? Еще в 2007 году на выставке в Осаке японцы показали девушку-робота Актроид. А робот-гуманоид Вакамару? Пишут, что он способен заменить человека в компании, справляется с функциями секретаря.
   – Про «Терминатора» забыли? – не утерпел Митя. – В кино уже давным-давно тема роботов, близких по внешности к человеку, жуется и пережевывается.
   – А этот, как его, Электроник, – добавил Степа, – копия рыжего Сережи Сыроежкина…
   – Минутку, минутку, – поднял обе руки доцент Камышан. – Вы что, пытаетесь уличить меня в неосведомленности? Так вот, доложу я вам, знаю я и про робота ASIMO фирмы Хонда, и про коммерческого гуманоида фирмы Сони – SDR-4X. И про роботов-гидов, и про роботов-секретарей. И даже про говорящую голову Альберта Эйнштейна. Кстати, Даша, вашу девушку-робота правильнее стоило бы называть «гиноидом», от греческого гинос – «женщина».
   – С чего бы это? – неуверенно возразил Степа.
   – А с того, что такое название было впервые употреблено британской писательницей-фантастом Гвинет Джонс. Ей, видите ли, не понравился термин андроид, который берет начало от греческого андрос – «мужчина». С ее легкой руки термин принят для обозначения человекоподобных женщин-роботов, для подчеркивания их именно женской сущности.
   – Да, – добавила Даша, полыхая розовыми щеками, – я знаю и о роботе – демонстраторе одежды. И не хотела вас упрекнуть в неосведомленности. Наоборот. Но, пытаясь ответить на ваш вопрос, я натыкаюсь на заранее заготовленный ответ. Вы все знаете и понимаете, но, наверное, хотите дать возможность именно нам высказаться по существу. Я бы хотела еще добавить про военных киборгов – солдат будущего, которые могли бы управляться с оружием и заменять людей на поле боя. Или про тех же военных санитаров.
   – Слава богу, – Камышан с удовольствием кивнул и потянулся за печеньем. – А я-то действительно вел себя как провокатор. Простите, Дашенька. Конечно, с точки зрения практического интереса, наш Буратино…
   – Спасибо, что вы назвали Буратино «нашим», – перебила его Даша.
   – Да, наш Буратино как плод коллективного ума и энтузиазма – далеко не полено. Мы столкнулись с проблемой имитации человеческой пластики, а это и есть переходная ступень между бездушной машиной и признаваемым в среде людей андроидом. Об интеллекте сейчас мы не говорим. Компьютерный интеллект – сложная штука, и с помощью паяльника с ним не справиться. Может быть, во Дворце культуры, в котором работает Даша, и появится в обозримом будущем дирижер-робот, чтобы облегчить Даше работу и взять на себя тяготы репетиций. Я тут спорить не буду. Но с более обобщенных позиций – ваша (теперь уже – ваша!) работа, безусловно, очень ценна и перспективна. Вам по молодости лет Буратино вполне может прийтись названным братцем, а я готов его усыновить хоть сегодня!
   Даша с Митей привычно шли через мост на левый берег.
   – Смотри, Митя, – Даша указала на перила моста, – зеленая пыльца от вербы. Значит, действительно весна. И нам это не кажется.
   – Да ладно тебе, – ответил Митя, – при чем тут весна? Апрель – он сам не знает, чего хочет. Так немцы говорят. Нам надо стабилизировать питание. За счет перепадов напряжения сельсины и малые электродвигатели выдают импульсы движения по какой-то пилообразной кривой.
   – Митя, ну о чем это ты? Ты же слушал «Франческу да Римини». Помнишь, там Паоло, по сути, предал ее, когда выдал себя за жениха и потом, когда пришел к уже замужней Франческе? Как дирижеру передать жестами чувства дважды обманутой девушки? Как вложить в оркестр свое понимание музыки и легенды? Инструменты в оркестре – это мозаика. Как сложишь, так и заиграет волшебным огнем, или, наоборот, засветится тусклыми углями. Митя, ты меня слушаешь?
   – Конечно, слушаю. Ты все правильно говоришь. Но ведь нам важно другое: повторить с помощью электромеханических средств то, о чем ты сейчас сказала. Не может же наш Буратино переживать за судьбу Франчески, ненавидеть Джанчотто Малатесту или презирать его брата Паоло!
   – Ты снова не о том… Пока у тебя со Степой не появится чувство, что вы работаете не в пустоту, не воспроизводите то или сё механическое движение, а пытаетесь найти в пластике дирижера тропинку к переходу от робота к тому же андроиду, до тех пор ни черта у вас не выйдет. Будет Буратино «ухать» или «ахать», а проку от этого – ноль!
   – Вовсе не ноль, а единица. В двоичной системе единица – это да. Все компьютерные программы воспроизводятся в двоичной системе. Ноль – нет сигнала. Единица – есть сигнал. То есть да. Тот же Паоло, кстати… Сукин сын! Знал, что соблазняет жену брата, а туда же! Как его мотивацию на конкретный поступок перевести в двоичную систему. А Чайковский еще между ним и нами проложил прокладочку – музыку! Значит, для того, чтобы понять мотивацию или конкретно поступок Паоло, нам сначала нужно понять музыку Чайковского? Или его понимание мотивации Паоло? С ума сойти! Вот мы и беремся только за то, что нам по силам: движение в самом примитивном его виде. А потом, когда технически мы достигнем какого-то успеха…
   – Митя, ты чудак-человек, честное слово! Одно от другого неотделимо.
   У вас со Степаном объект подражания – человек, а не полено. А все, что связано с человеком, не имеет права существовать в отрыве от его души! Пыльцу видишь?
   – Вижу. Ну, и что?
   – Простая пыльца, а за ней – весна, Митя! Это ощущения, чувства, эмоции, ассоциации! Нельзя это оторвать одно от другого! Мы снова вернемся к простому полену!
   – А хоть бы и к полену, если ничего другого пока не можем!
   – Вот и занимайся поленом, а я в этой затее участия больше принимать не буду!
   – Даша, ты чего это? Ну, полено как полено… А мы-то тут при чем?
   – При чем? Ты ничего не понял? Эх, Буратино ты, Митя, с ручками и ножками! Робот! Пока, не провожай меня. Я как-нибудь, сама дойду!
   Митя облокотился о перила моста и тупо уставился на тускло отсвечивающую вечерним золотом далекую воду. Стук каблучков Даши часто прерывался звуком моторов проезжающих машин. Потом вовсе пропал. Митя оторвался от созерцания воды и повернулся в сторону левого берега. Даши на мосту уже не было. Потом Митя обратил внимание, что на его ладонях и рукавах пиджака густо осела пыльца весенней вербы.

Роковой выстрел

   Пустырь на нашей улице заканчивался с запада высокой кирпичной стеной завода газовой аппаратуры. За стеной был не сам завод, а заводской сад, который по очереди охраняли здоровенные мужики. В саду стояли старые яблони, он зарос высокой травой и крапивой и для завода представлял собой не понятно какую ценность. Скорее всего, его берегли как резервную территорию.
   В мае из-за забора на пустырь накатывались волны ароматов от цветущих яблонь, которые заставляли сердца взрослых биться быстрее, а детские трепетать от необъяснимого счастья. В июне, когда на ветках намечалось некое подобие плодов, сад подвергался регулярным набегам местной шпаны, среди которых Алька отличался особой удачливостью.
   В очередном налете принимало участие шесть человек. Возраст грабителей колебался от двенадцати до пятнадцати лет. Одним рывком банда преодолела линию обороны сада – забор, и устремилась под сень яблонь, уповая на добычу.
   Алька всегда брал отвагой и проворством. Он не боялся залазить высоко на деревья, тогда как соратники робко щипали ветки у подножья стволов. Ему доставались самые перспективные в смысле созревания плоды, но и риск был велик: в случае появления сторожа приходилось прыгать с высоты, а это предполагало удачу.
   Сторож выкатился из глубины сада, выстрелил в воздух из двустволки, чем переполошил громил и заставил их обратиться в срочное бегство. Алька легко спрыгнул наземь, чуть замешкался, огибая крапиву, и помчался вдогонку братве, которая уже по-кошачьи царапалась на забор. Яблоки за пазухой мешали маневру, поэтому Алька не смог проявить обычной прыти. Он только-только успел опереться животом на гребень забора, как прогремел второй выстрел – на поражение. В правую ягодицу бандита впился заряд крупнозернистой соли.
   С прощальным криком, рассыпая трофеи в пыли, Алька перевалился через забор и заковылял прочь, орошая траву алой кровью. Отбежавшие на безопасное расстояние подельники примчались на вопли товарища, помогли добраться до дверей квартиры и даже открыть ключом дверь.
   Просвещенный злодей дохромал до ванной, налил в таз теплой воды, спустил штаны и уселся в спасительную посудину растворять соль. Народная мудрость предлагала абсолютно правильное поведение: через минут двадцать боль стала утихать. Алька прекратил стонать, чем дал повод сострадающим друзьям переменить направление мыслей. Теперь всеми овладела только одна идея – кровная месть!
   Через час на тропу войны были готовы ступить более двадцати солдат удачи. Слух о не смертельном, но оскорбительном ранении их коллеги-флибустьера поставил под ружье почти взвод сорванцов, готовых на всё ради святого отмщения. Когда Алька закончил наклеивать лейкопластырь на пораженную часть тела, перед окнами его квартиры уже выстроилось готовое к битве ополчение. Вооружение орды было нестандартным и разнокалиберным. Преобладали палки с гвоздями, камни необходимого метательного калибра, куски строительной арматуры и рогатки с полным боекомплектом. Вовка-Прокурор приволок настоящий револьвер, система Нагана с тремя патронами. Славик-Робот продемонстрировал блестящую трофейную финку с рукояткой из рога оленя.
   Под предводительством опытного в подобных начинаниях Жорки-Жилы рать направилась в сторону забора газового завода. Непосредственно перед забором мстители перешли со стрелкового шага на рысь, потом на галоп, а далее – дружно бросились на штурм стены. Когда сторож, который, может быть, уже раскаивался в своей бесчеловечности, увидел, что на охраняемую территорию лезут полчища агрессоров, он запоздало смекнул, что остается только уповать на Всевышнего! Шутки кончились, господа! Пора было уносить ноги!
   В глубине сада стояла шестигранная деревянная будка. Эти будки когда-то устанавливались около трамвайных стрелок. В них на скамеечках сидели стрелочники, которые при приближении трамвая с определенным номером выходили наружу и переводили стрелки специальным ломиком. В будке имелось два миниатюрных окошечка и крепкая дверь. И вообще, будки были сделаны на совесть – из прочных буковых досок, пригнанных почти идеально. Будку в саду установили, чтобы сторожу было где укрыться в случае дождя.
   Сторож опрометью метнулся к спасительной будке, преследуемый свирепой стаей пацанов, и успел заскочить в нее чуть ли не в последний момент. Орава налетела на будку со всех сторон. Колотили по ней палками, бомбили камнями. Потом дружными усилиями будку повалили и начали катать по саду, пытаясь причинить сторожу увечья, тыча в разбитые окошки палки и прутья арматуры. На двойное счастье сторожа, утром прошел дождь. Попытки поджечь будку вместе со сторожем не принесли успеха. Вовка-Прокурор дважды выстрелил из нагана в будку и оба раза промазал. Третий патрон дал осечку. В ватаге царило ликование – вот он, поверженный враг! Сторож скрючился на дне будки и тем избегал серьезных ранений, хотя доставалось ему прилично.
   В саду газового завода бушевала буря. Стая вмиг одичавших детей, недокормленных в войну, не обласканных близкими, потерявших отцов, выплеснула беспощадную ярость зверенышей на практически беззащитного человека.
   Понятно, что сторож – дурак. Понятно, что он перестарался, выполняя свою работу. Но расправа, которую учинили малолетние, не соответствовала по тяжести тем ранениям, которые получил на свою задницу, постоянно ищущую приключений, добрый молодец Алька.
   Энтузиазм в рядах мстителей не убывал, и только когда концы арматуры и гвозди на палках окрасились кровью, начало постепенно приходить отрезвление.
   Тяжело дыша, с расширенными от возбуждения глазами, пацаны уставились на будку, откуда в наступившей тишине были слышны стоны сторожа. Напоследок главари банды и их прихвостни помочились на будку, и войско отбыло восвояси.
   Дирекция газового завода поступила мудро. Так как никаких движений со стороны родителей раненого подростка не последовало, инцидент был подвергнут забвению. Через день на пустырь, возвышаясь на колесном трейлере-прицепе, прибыл настоящий танк. Подрастающее поколение ликующими воплями приветствовало боевую машину. Танк порычал, выпустил клубы ароматного солярового дыма и медленно сполз с прицепа на землю. Потом он неторопливо развернул пушку назад и двинулся к стене сада. Без особых усилий продавил забор и поелозил по кирпичным обломкам, расширяя и облагораживая проход. Затем танк снова солидно взгромоздился на трейлер и заглушил мотор. Открылись люки, и на платформу прицепа выбрались чумазые молодые танкисты. Толпа, сплошь состоящая из участников последнего трагического набега, дружно закричала:
   – Ура!
   С той поры доступ в сад стал совершенно свободным. Сторожей убрали вместе с будкой. Но и у дворовой публики интерес к саду заметно поубавился. Сначала там играли в прятки, потом скакали по деревьям, изображая с одинаковым успехом полудикого Тарзана и его ручную мартышку Читу. Но позже, к осени, сад стал полегоньку захламляться, деревья откровенно захирели, и тот роковой выстрел, который поразил корму Альки, поразил в самое сердце прекрасный сад и навсегда подрезал крылья лихим налетчикам.

Рыбалка на Кугульте

   Николай Иванович по специализации был детским хирургом. Выходит, душа у него не была чужда сострадания. У Николая Ивановича отсутствовали увлечения, которые хотя бы косвенно могли поколебать его гуманные принципы. Он не охотился, не ловил рыбу, предпочитал вегетарианский стол и был убежденно непьющим. Спустя десяток лет, сославшись на ухудшающееся зрение, Николай Иванович переквалифицировался в физиотерапевты.
   Судьба послала Николаю Ивановичу нового знакомого, который совершенно не подходил под нравственные стандарты доктора, но, раз уж решила судьба так щедро его одарить, деваться от этого было некуда.
   Нового знакомого звали Иваном. Фамилия у Ивана была Матковский. Новый знакомый работал мастером производственного обучения в одном из профтехучилищ города и слыл мастером на все руки. К Николаю Ивановичу Ивана Матковского привела неотложная нужда. Училище готовилось принять участие в краевой выставке. Директор назначил Матковского ответственным за наполнение экспозиции.
   Блестящим образцом технического творчества училищной молодежи стал велоэргометр, сооруженный под руководством неутомимого Кулибина-Матковского. Велоэргометр работал на пяти режимах, измерял условную нагрузку в вольтах и скорость условного перемещения в условном пространстве в км/час. Регистрировал частоту сердечных сокращений и отмечал заданное время заезда писком таймера. Образцы фирменных велоэргометров, которые сейчас никого не удивляют в спортивных магазинах, в те времена еще не сошли с чертежных досок. А юные умельцы под руководством Ивана уже воплотили в металле чудо медицинской диагностики, спортивного тренинга и безвылазных велосипедных «прогулок».
   Ивану Матковскому срочно была нужна консультация специалиста по безопасной эксплуатации аппарата, и Николай Иванович, не чуждый технике, оказался именно тем человеком, который буквально вдохнул душу в профтехжелезяку, обеспечив ей методическое и медицинское обоснование.
   Безмерно благодарный Николаю Ивановичу за Диплом первой степени на выставке и денежное вознаграждение от директора училища, Иван пригласил научного консультанта на рыбную ловлю.
   Получив приглашение, Николай Иванович поёжился: развлечение не отвечало его идеологическим постулатам, но Матковский развеял его колебания старым педагогическим приемом. Убедительно наврал, что рыбу ловить будет только он, есть ее будет только сам, вялить и запасать ее к пиву будет единолично. А Николаю Ивановичу остается вдыхание свежего воздуха, любование пейзажами и полное отрешение от земных забот!
   Николай Иванович, как выражаются профессиональные рыболовы, «клюнул». Иван умчался домой готовить выездной экипаж, снасти, поваренную соль и тару необходимого объема. Николай Иванович объявил жене о завтрашнем отбытии в вояж, чем привел ее в состояние медицинского ступора.
   Ранним утром Иван Матковский подал к крыльцу доктора порядком ободранный «москвич», у которого отсутствовало заднее сиденье. Все пространство, что находилось за спинами водителя и пассажира, было под самый верх забито пустыми алюминиевыми флягами, сложенной в тюк резиновой лодкой, спецодеждой, палаткой, двадцатилитровым чугунным казаном, стойками для костра и дровами для того же костра. Растерянному врачу Иван объяснил, что они выдвигаются в чистую степь, на речку Кугульту, на границу Ставропольского края и Калмыкии, где материал для костра не произрастает по климатическим противопоказаниям.
   Жена Николая Ивановича вынесла из подъезда клетчатую сумку с вегетарианским провиантом и помахала вслед отъехавшему мужу с отчаяньем последнего свидания. Будто бы это вовсе не москвич Ивана Матковского, а кладбищенский катафалк.
   Пребывая в тесноте чуда родного автопрома, Николай Иванович, не чуждый возрастному остеохондрозу, чувствовал себя неуютно. Болтовня неугомонного Ивана слегка раздражала, а к двенадцати часам стала досаждать и жара. У самого Николая Ивановича в гараже тихо пылился «Опель-Омега» с исправным кондиционером. Накануне он предлагал Ивану воспользоваться личной иномаркой, но в результате дискуссии был выбран именно «москвич» Матковского из-за отсутствия в программе выезда того, к чему привык «Опель» – дорог.
   В безбрежной степи грунтовая дорога незаметно переродилась в направление, хотя этот феномен, по преданию, более справедлив по отношению к средней полосе России и Сибири. Сейчас же со всех сторон путешественников окружала голая ставропольско-калмыцкая степь.
   По прибытии к месту лова Иван без помощи Николая Ивановича расставил кособокую брезентовую палатку некогда защитного цвета. Им же было оборудовано место для костра. Вокруг будущего капища Иван живописно расположил привезенные поленья. С особой торжественностью Матковский извлек и разложил на земле резиновую лодку, которая в спущенном состоянии напоминала шкуру убитого бегемота. В этой местности дождей не бывает месяцами, поэтому Иван безбоязненно выставил под открытым небом страшные резиновые сапоги и линялую армейскую панаму. На этом приготовления к мероприятию закончились, и гостеприимный Иван предложил доктору откушать.
   Вегетарианскую кладь Николая Ивановича Иван отверг по идейным соображениям. По его мнению, котлеты из свеклы и салат из брюссельской капусты могли сорвать рыболовные замыслы из-за низкой калорийности и последующего затем общего ослабления организма.
   Из левого резинового сапога мастер производственного обучения ловко достал завернутую в портянку поллитровку и предложил начинающему рыболову-физиотерапевту «повострить глаз». Сначала Николай Иванович намеревался с возмущением отклонить предложение как недостойное, но, поразмыслив, решил, что незаслуженно обидит бескорыстного Ивана, и согласился.
   Начав закусывать вареной морковкой, Николай Иванович не заметил, как Матковский подсунул ему ломоть вкуснейшей домашней колбасы. А после второго приема внутрь горячительного зелья доктор уже уверенно уписывал за обе щеки гуляш, изготовленный в дровяной печи Ивановой матерью и подогретый на степном костре. На всем протяжении процесса вострения глаза доктор расхваливал велоэргометр Матковского. Попутно доктор прикидывал, как привлечь кардиологов областной больницы для создания современной методики диагностирования ранней стадии ишемической болезни сердца на базе профтехприбора.
   Огромное ставропольско-калмыцкое солнце багровым диском закатилось за горизонт, погрузив степь в романтическую лиловую дымку. Над речкой Кугультой сонмом приведений поплыла фата тумана. Из прибрежных тростников, исполненные вдохновения, вспорхнули несметные полчища прирожденных калмыцких кочевников – комаров. Николай Иванович занервничал, но Иван его быстро успокоил, заверив, что против этого зверья у него в наличии есть испытанное средство. Средство отвратительно пахло и сводило на нет удовольствие от трапезы. Но комары действительно остепенились и летали поодаль, уважительно поглядывая на несъедобных гостей.
   В палатке Иван долго и основательно скрипел старыми пересушенными козьими шкурами, которые должны были заменить доктору привычный домашний матрац. Николая Ивановича откровенно умилили старания Матковского устроить для него царское ложе, а обонятельные рецепторы, выведенные из строя противокомариным снадобьем, не отреагировали на специфический запах, исходивший от шкур.
   Ночью благотворный эффект от народного средства, принятого вовнутрь для повышения рыбацкой зоркости, иссяк. Николай Иванович проснулся от кошмарных видений. Под боком, вместо беззащитной супруги, агрессивно храпел незнакомый мужчина. При малейшем движении козье ложе скрипело, как несмазанная дверь. Под пологом палатки витала унылая речная сырость. Снаружи хихикали комары, поджидая, когда выпитый из семейного термоса чай выгонит к ним на съеденье богатую кровушкой плоть.
   Дрожащий и растерянный доктор нащупал в изголовье палатки фонарик и очки, почему-то лишившиеся правого стекла, обрел монокулярное зрение и начал развязывать тесемки выходного отверстия. Палатка Матковского имела особую систему клапанов и запоров, решительно исключающих проникновение насекомых. По уровню надежности конструкция соответствовала люку подводной лодки. Бывший чай заставлял Николая Ивановича суетиться, путаться в тесемках и непроизвольно сжиматься, предотвращая нежелательные позывы организма. Отчаявшись справиться с затейливыми тесемками и клевантами, доктор хирургически точно произвел разрез карманным перочинным ножом и выпал в степь на последнем волевом усилии.
   Через минуту-другую по завершении постчайной церемонии Николай Иванович почувствовал неизреченную благодать. Он заметил загадочное мерцание бесчисленных звезд в бездонном небе над бескрайней степью. Он рассмотрел таинственный туман над рекой и услышал трогательное до слез сонное кваканье одинокой лягушки. Умилившись от общения с окружающим миром, доктор потерял бдительность, что в условиях дикой природы является непростительной глупостью. Приближался рассвет, и охладевшие в росистых тростниках комары тайно перегруппировались. Не успел доктор даже подумать о забытой с вечера опасности, как с разбойничьим визгом со всех стратегических направлений комары бросились на абордаж. Физиотерапевт с давно забытой прытью нырнул в палатку и едва вновь не выпрыгнул наружу, неприятно пораженный интенсивностью запаха козлиной подстилки. Попытка плотнее запахнуть полог к успеху не привела: спасительные клапаны конструкции Матковского были неосмотрительно уничтожены докторской же рукой. Комары взяли палатку приступом, причем привели с собой многочисленных родственников, которые, в свою очередь, пригласили на угощенье малознакомых тварей с того берега.
   Во тьме палатки началось настоящее побоище. Кто кого побивал, установить со всей очевидностью было невозможно. Под канонаду и рычанье рукопашной проснулся Иван и с недосыпа больно треснул доктора по тому месту, в области которого у быков обычно растут рога. Вместе с Иваном и комарами доктор выкатился в степь, где клубок распался на составные элементы. Иван бросился в палатку за ядом, комары взвились к светлеющим небесам. Николай Иванович трижды пал на землю, но не обратился в сокола, а уничтожил этим маневром некоторое количество летучей нечисти.
   Освященный свежей порцией мерзко пахнущей жидкости и вновь потерявший обоняние доктор все же решил отправиться в палатку досыпать, а профтехрыбак Иван начал готовиться к заплыву. Он расправил на земле латанное-перелатанное судно эпохи Христофора Колумба и стал ритмично накачивать его кузнечным мехом, окончательно убаюкивая почивающего на козьих шкурах, искусанного и истерзанного бывшего хирурга и физиотерапевта.
   Отдохнуть по-человечески Николаю Ивановичу так и не удалось. Из степного небытия со скрипом рессор к ним пожаловал новенький уазик с двумя молодцами, задрапированными в камуфляж. Приезжие представились рыбнадзором и потребовали от Ивана каких-то разрешительных бумаг. Кугульта-де является заповеданной территорией, где отлов рыбы законодательно запрещен.
   Потомственный оптимист Матковский немедленно смотался в палатку и под боком Николая Ивановича раскопал непочатую бутылку. Представители бдительного рыбнадзора приложились к стаканчикам, аппетитно закусили вегетарианским пайком доктора и отбыли в туман, милостиво разрешив отловить некоторое неоговоренное количество рыбы с условием соблюдения правил техники безопасности.
   С помощью невыспавшегося физиотерапевта Матковский переместил накачанную лодку к урезу воды, загрузил рыболовные снасти, надел ужасные резиновые сапоги, забрался в посудину и стал лихо помахивать короткими веслами. Передвижение лодки не было плавным, так как в речке Кугульте собственно мутной воды было сантиметров сорок. В этом узком слое резвились ничего не подозревающие рыбы. Ниже следовал полужидкий ил, за который Иван, продавивший мягкое дно лодки в одном месте, постоянно цеплялся вновь образованным яхтенным килем.
   Добравшись до середины реки, которая имела общую ширину около сорока метров, Иван снарядил удилище и начал методично таскать из тонкой водной прослойки ее зазевавшихся обитателей, личным примером опровергая пословицу, что клюет всегда вчера или завтра.
   На суше проголодавшийся Николай Иванович с помощью единственного стекла в очках установил факт осязаемо уменьшившихся запасов пищи и бутылку водки, не осушенную рыбнадзором до логического конца. Продолжая свое нравственное падение, доктор протер рюмку бумажной салфеткой, уложенной в клетчатую сумку заботливой женой. Потом сам себе налил и посмотрел на розовый восход сквозь прозрачную жидкость.
   Иван прокричал ему с воды, что и как нужно сделать, чтобы не скучать. Следуя инструкции, Николай Иванович размотал запасное удилище, извлек из баночки с землей червяка и приготовился насадить его на крючок. Иван сердито вещал из реки, что для удачи червяка следует насаживать «только с головы»! Но правильное положение наживки одним вооруженным глазом определить было невозможно.
   Только-только доктор изготовился забросить удочку, как с акватории вновь раздался голос профтехдотошного Матковского:
   – А на червяка плевали?
   Первую за всю предыдущую жизнь рыбу доктор взял на удивление легко. Выдернув из воды сверкающий чешуей улов, он почувствовал незнакомый доселе азарт. Из глубин подсознания всплыли и вызвали необъяснимый трепет почти утраченные инстинкты добытчика. Доктор не уставал забрасывать и извлекать из Кугульты рыбье поголовье, забыв про Ивана, про рыбнадзор, про изуродованную палатку и скоротечный и жестокий ночной бой. На акватории неутомимый Матковский добытую рыбу бросал прямо в лодку, работая, как грек на водокачке, то есть не покладая удилища.
   К тому часу, когда ставропольско-калмыцкое безжалостное солнце принялось испепелять все вокруг, потребовалась ревизия ситуации. Резиновая каравелла Ивана дала долгожданную течь, и необходимы были срочные меры по ликвидации последствий кораблекрушения. Лодка медленно складывалась пополам, драгоценный улов грозил быть вот-вот унесенным течением. Попытки Ивана продвинуться к спасительному берегу с помощью весел успеха не принесли. Киль прочно сидел в илистой массе, лишив канонерку хода.
   Профтехобразованный Иван прокричал Николаю Ивановичу, чтобы тот срочно срезал крючок со спиннинга и забросил леску с грузилом на терпящий бедствие пароход. Леска особой прочности должна была выдержать буксировку.
   С третьего заброса Николай Иванович получил наконец возможность расквитаться с Иваном за синяк на лбу. Леска выдержала. Для выравнивания дифферента судна подраненный грузилом Иван улегся плашмя поверх наловленной рыбы. Николай Иванович вытянул лодку, рыбу и Ивана на скользкий глинистый берег.
   Процесс засолки и затаривания рыбы во фляги затянулся. Каждую рыбину нужно было пересыпать солью и уложить во флягу. Матковский и доктор, в четыре руки солили снулый, но богатый, улов. При этом доктор значительно обогатился в части общественно не признаваемой филологии, которой виртуозно владел представитель отечественного профтехобразования. Солнце уже начало основательно поджаривать и поторапливать удачливых рыболовов. Издали послышался треск мотора, и в горячем мареве угадался мотоцикл с коляской. Во все стороны горизонта из коляски торчали удочки, а на самом транспортном средстве громоздились трое взлохмаченных и встревоженных коллег по рыбалке. Мотоцикл передвигался вдоль берега Кугульты, объезжая мочажины и подкрашивая пейзаж синим дымом. Поравнявшись со станом экспедиции, мотоциклисты сообщили, перебивая треск мотора:
   – Атас, хлопцы! Рыбнадзор с милицией наших чешет! Сматывайте удочки, да скорее!
   Николай Иванович в ущербных очках, как Циклоп, под направляющие команды Ивана помогал таскать тяжеленные фляги с рыбой и запихивать их в машину. Поверх фляг беспорядочно затолкали полуспущенную грязную лодку с завернутыми в нее остатками улова в расчете сварить из него уху в безопасном месте. Времени на погрузку кухонной утвари уже не оставалось. Иван плюхнулся на водительское место и с выражением крайнего напряжения на лице стал воскрешать к жизни потасканный мотор «москвича». Закопченный казан с засохшими фрагментами гуляша по бортам упокоился на коленях у бывшего детского хирурга, а ныне браконьера, пребывающего в организованном отступлении.
   Москвич запрыгал по кочкам, вырвался на оперативный простор и запылил прочь от настигавшей опасности. Иван скорчился над рулем в позе гонщика «Формулы-1» и уходил от рыбнадзора, оставляя солнце за спиной. Ехать по той дороге, по которой они попали сюда, Матковский не решился. В пяти километрах к югу Кугульта опасно сближалась с автомобильной колеей, а истинное расположение вездесущих рыбьих стражей не было точно известно.
   На первом же привале, когда измученный мотор закипел, Николай Иванович с огорчением обозрел в зеркальце заднего вида собственный фасад, перемазанный сажей, как у трубочиста из сказки братьев Гримм. Иван, в это время пинавший по очереди все четыре колеса, успокоил доктора, в очередной раз соврав, что сажа легко отстирывается простым хозяйственным мылом. Выбранное направление уводило беглецов далеко на запад, в сторону Ставрополя, который, как известно, расположен на одноименных высотах. Перегруженная авторухлядь Матковского кипела на каждом подъеме и подолгу остывала, потрескивая раскаленными железками. Николай Иванович по очереди исполнял то роль подпорки на уклонах, чтобы автомобиль не откатился вниз, с завоеванных позиций, то роль буксира-толкача, когда не хватало силы выбраться на очередной косогор. Выталкивая завывающую машину в гору сто тридцать первый раз, доктор с изумлением отметил офтальмологический феномен: невооруженным глазом он стал видеть гораздо лучше того, который был снабжен оптикой. Тяжело отдуваясь в коротком антракте между исполнением работы буйвола и коня-тяжеловоза, Николай Иванович, уже зараженный несгибаемым оптимизмом Матковского, с радостью зафиксировал самопроизвольное спадание штанов, что являлось прямым свидетельством скоропостижного освобождения от позорящего мужчину брюшка.
   К вечеру добрались до Ставрополя и до асфальта. Дозаправили загнанное авто и чинно покатили домой. Николай Иванович спал на штурманском месте в обнимку с закопченным казаном, Иван крутил руль и нажимал на педали, искренне считая поездку чрезвычайно удавшейся.
   Неожиданно в лирическом свете заката Матковский обнаружил пару ворон, которые, презрев правила дорожного движения, занимались любовью на прогретом за день асфальте. Тактичный профтехмастер резко затормозил и тем разбудил доктора. Николай Иванович недоумевающим оком уставился на ворон, а Иван стыдливо прокомментировал зрелище:
   – Нельзя же мешать людям!
   Поздно ночью Николай Иванович помогал Ивану нанизывать рыбешек на бечевку и размещать эту роскошь под навесом. Благо Иван имел собственное домовладение, вполне подходящее под статус рыбозавода. По окончании развешивания рыбных гирлянд Николай Иванович еще помог Ивану волоком оттащить в угол двора остаток улова, протухший за день в резиновой лодочной упаковке. Ненасытные содержанцы-коты из родового поместья Матковского помчались было вслед за носильщиками, установив хвосты в вертикальное положение. Но, быстро сообразив, что к чему, с отвращением вернулись. Нанюхавшись всякого за долголетнюю врачебную практику, биндюжник-доктор с великим трудом сдерживал норовящий вывернуться наизнанку желудок. Только Ивану было все нипочем – суровый быт мастера производственного обучения предполагал врожденный обонятельный иммунитет. Что подтверждалось фактом использования непередаваемой вонючести козьих шкур в качестве спального места.
   Звонить домой уже не имело смысла. Сажа с рук и лица действительно в первом приближении, была смыта мыльной водой. Засыпая на клочковатом ватном матраце, расстеленном матерью Ивана на полу в нежилой времянке, Николай Иванович впервые за много лет почувствовал себя обновленным и вполне счастливым. Уже то, что он отказался от козьих шкур на подстилку, обеспечивало запас оптимизма на долгие годы вперед. В полудреме он запоздало спохватился: надо уточнить у Ивана, кто же и когда прикончил обильный вегетарианский припас?

С Новым котом!

   Суточное дежурство еще не закончилось. Смена досыпала на двухъярусных кроватях. Ночь прошла без хлопот. Под стеной здания аварийно-спасательная машина мирно покрывалась утренним инеем.
   Заспанный Миша прошел на кухню-столовую, открыл дверцу холодильника и добрую минуту тщательно изучал содержимое.
   Я сидел за столом, пил чай из чашки с надписью: «Мама дорогая» и наблюдал Мишины перемещения.
   Миша зажег конфорку на плите, налил воды в кастрюлю и поставил ее на огонь. Намечалась естественная пауза, которую я тут же решил заполнить:
   – Миша, а ты не припомнишь какой-нибудь забавный случай из своей богатой практики? Такой, который приходился бы на Новый год?
   Употребив термин «богатая практика», я откровенно льстил и подлизывался, так как заведомо знал, о чем пойдет речь. С некоторыми сокращениями эту историю мне рассказали вчера спасатели прошлой смены.
   Миша повернул ко мне внимательное лицо, на котором отпечатался рубчик от наволочки. Подозрение сквозило в его взгляде. Я же смотрел в глаза Мише открыто и без ехидства.
   Миша вздохнул. Вздох, как я понял, должен был сигнализировать о его готовности к повествованию, но… Я не настаивал.
   Миша покопался в ящике со столовыми приборами и достал оттуда мельхиоровую ложку с вензелями. Этим инструментом он зачерпнул соль из баночки с надписью: “Nescafe” и аккуратно высыпал в кастрюлю все до последнего кристалла. Я тут же вспомнил «Вино из одуванчиков» Рэя Бредбери. Бабушка посылает внука на кухню:
   «Сходи и принеси сахар. Он в баночке из-под кофе, на которой написано „соль“».
   Кастрюля медленно закипала. Миша сел напротив меня и начал свой рассказ:
   – Знаешь, я во всякую ерунду не верю. Ну, типа там чудеса, барабашки всякие, злые духи… Не верю и все! Смотрел фильм, там, где Верка Сердючка, Киркоров? Ну, по Гоголю. Вечера там, на хуторе? Видел, да? Нет, это не совсем то. Вот у Булгакова кот был такой – Бегемот. Во котище! Думаешь, таких не бывает? Ты «Мастера и Маргариту» читал? Да я не про чудеса. Я по жизни.
   Внезапно Миша отвлекся. Наклонился и извлек из-под стола три картофелины. Внимательно осмотрев корнеплоды, он ловко очистил их специальным ножом, сполоснул под краном и мелко накрошил на дощечке с палехской росписью.
   На кастрюле запрыгала крышка. Миша высыпал картошку в кастрюлю, слегка провернул водно-картофельную смесь деревянной ложкой с длинной ручкой. И продолжил:
   – Так вот, сидим мы под самый Новый год на дежурстве. Ни выпить, ни потанцевать. Одна радость – телевизор. Как сегодня, никто ничего не вытворяет. Народ тихо готовится к празднику. ДТП было утром. Мы быстро подъехали, быстро растянули. «Жигуль» забодал «Шевроле-Тахо». Все люди целы. «Шевроле» попросил отбуксировать до гаража. От «жигуля», сам понимаешь, тащить было нечего.
   Картошка закипела, распространяя по служебному помещению неземной аромат. Миша добавил в варево еще немножко соли и снова сел напротив меня:
   – Мы же не скорая помощь: на пьяные драки не выезжаем, на бандитские разборки нас не приглашают. А что еще случается в городе под Новый год?
   Миша снова прервал речь, поднялся и направился к холодильнику. Из морозилки Миша достал пачку пельменей «Три поросенка», критически ее оглядел и направился к плите. Он высыпал пельмени в кастрюлю со стуком морских камешков. Кастрюля затихла. Миша повторно снял с гвоздя в стене деревянную ложку и начал монотонно приводить пельмени во вращение.
   – Где-то часов в десять. Или в начале одиннадцатого. Самое время начинать провожать Старый год. А у нас на этот счет строго. Чай там или компот. Выходит радист из дежурки и говорит: «Мужики, женщина звонит от соседки. Дверь захлопнула. Ходила за постным маслом. Надо ехать».
   Закончив размешивать, Миша поискал глазами, нашел нож и снова направил свои стопы к холодильнику. Вынул оттуда пачку масла, кончиком ножа развернул упаковку и подцепил порядочный кусок.
   Отправил масло в кастрюлю, облизнул кончик ножа и продолжил:
   – Ну, встали, однако. Накинули курточки. На дворе-то не май-месяц. Вышли – красота! Луна светит, снег искрится. Завели «ласточку», поехали. Подъезжаем, а там двухэтажный дом старой постройки. Везде свет, музыка. Форточки открыты. Думаем, ну, здесь проблем не будет. Сейчас отработаем и обратно к телевизору. Старший тут кулаком грозит: значит, чтобы ни капли в рот, как бы ни уговаривали! Мы, понятно дело, киваем. Я из машины выскакиваю – и к дому. Навстречу женщина в халате и в домашних туфлях. Это по снегу-то! Прижимает к себе бутылку с подсолнечным маслом. Свободной рукой показывает на балкон второго этажа. Там, говорит, курица в духовке, а дверь захлопнулась. Гости должны вот-вот подъехать. Смотрите, дым уже идет. Пожарных мне вызвать, что ли? Дверь балкона приоткрыта, и я тоже наблюдаю что-то наподобие дыма.
   Миша и говорил, и делал дело. Достал из холодильника пучок укропа, ополоснул под краном и покрошил на знакомой дощечке с бывшей палехской росписью.
   – Какие пожарные? Мы что, хуже? Подгоняем машину прямо под балкон. Я лезу на крышу газели, оттуда легко дотянуться руками. Цепляюсь, подтягиваюсь, а тетка мне кричит:
   – Там мой кот угореть может! Выпусти его на балкон!
   Кричит громко, убедительно. Я лезу через перила и как-то невнимательно думаю – на кой черт его выпускать, дверь ведь приоткрыта. Захотел бы – сам бы вышел. Но думаю об этом вскользь, потому как определенно чую нюхом, что в квартире что-то горит. Открываю дверь, вваливаюсь в комнату. А там занавесок понавешено! Шторы из чего-то зеленого, тюль. На подоконнике цветы в горшках. А дым тянет из кухни. Бегу на кухню, а на кухне – мрак. Вонь как будто не курицу – яичницу на сковороде спалили. У меня было такое. Ну и смрад! Хрен за неделю проветришь. Ну, значит, подбегаю к плите и выключаю газ. Поворачиваюсь вокруг себя – и бегом назад, глотнуть свежего воздуха!
   Миша опять повертел деревянной ложкой в кастрюле. На ложке я обнаружил слабые следы былого величия – такой же, как и на разделочной доске, некогда палехской росписи. Миша высыпал укроп в кастрюлю и ненадолго задумался. Потом слегка пошуршал в стенном шкафчике и достал оттуда бульонный кубик «Магги». Точным движением метнул очищенный от фольги кубик к пельменям и, удовлетворенно помешивая отвар, обратился ко мне:
   – Новый год, праздник. Совсем по запарке упустили: мы никогда в квартиру не входим без участкового. Чтобы не было претензий, сам понимаешь. Обычно дежурный перезванивает участковому или предлагает вызвать его тому, у кого захлопнулась дверь. А сейчас, в предновогодней суете, внимания не обратили: участкового-то нет. И пожар вроде. Медлить некогда. Я вот и полез… Выскочил на балкон. А женщина внизу. Слезы смахнул и кричу ей, мол, поднимайтесь домой, я сейчас входную дверь вам открою. Поворачиваюсь в комнату и, мама моя, а там на диване котище сидит! Как я его по первому-то разу не заметил? Мне он показался больше теленка. Может, это вовсе и не кот, а американская пума? Ну, а двери открывать надо. Боком-боком я мимо этой зверюги крадусь по комнате, а он на меня свои глазищи таращит. Обхожу стол, а тут он как зевнет! От дыма, наверное. Зубы больше пальца, а пасть, как гидравлический разжим! Чудеса новогодние, да и только!
   Миша закончил манипуляции ложкой и выключил газ. Закрыл кастрюлю крышкой, положил на крышку изрядно замусоленное кухонное полотенце. Потом заглянул в электрочайник и включил его.
   – Не помню, как добрался до прихожей и открыл дверь. А хозяйка тут как тут. Спасибо, кричит, и бутылку с маслом сует мне в руки. Я на автомате хватаю бутылку, а она бежит на кухню. Слышу, распахнула духовку. Да как закричит уже по-настоящему! Думаю, надо бутылку отдать, и еще думаю: что там с ней приключилось, может, на голову чего свалилось? Бегу по коридорчику на кухню, а мне наперерез выскакивает эта пума. На диване сидел, то вроде бы еще терпимо было. А тут, представь, передо мной в полный рост! Если с ним на прогулку выйти, то надо под уздцы вести, как коня! Ты представляешь обстановку? Хозяйка верещит на кухне, все в дыму, как при Полтавской битве. Вонь несусветная! А котяра когти об половик точит. А участкового с пистолетом, черт его задери, и в помине нету! Я решил, что надо действовать, пока этот крокодил ненароком не отхватил мне ногу. Отвинчиваю крышечку на бутылке и по донышку ладошкой – бабах! Как из пулемета, прямо этой пуме по фейсу. Он лапами глазья трет, а я к хозяйке на помощь! На кухню. Она на корточках сидит и рыдает. Остатки курицы на пол вывернула. Смотрит мне за спину и вопит:
   – Матрос, матрос!
   Оборачиваюсь. Какой матрос?
   Так лучше на бы кухню ворвался революционный матрос, весь в пулеметных лентах..! Это, оказывается, кота так зовут – Матрос. Отомстить, наверное, мне решил. Передние лапы оторвал от пола, прет на меня на одних задних, как ниндзя. Я на кухню. Наступаю на эту проклятую курицу и – брык! – рядом с теткой на пол! Этот, с зубами, как заорет! Подумал, наверное, гад, что я на его хозяйку напал. Ну и мне на спину вскочил. Из свинца он был сделан, что ли? Я так и прилип к курице. Хозяйка кота за воротник тащит, а котище мне голову отъедает. Хорошо, каска на голове. Фирменная, с пелериной. Пока он пелерину прогрызал, я изловчился на четвереньки встать. И бегом в комнату. Все в голове перепуталось. Решил, что надо уходить тем путем, каким в эту проклятую квартиру попал. Спиной чувствую, что кот и хозяйка на мне верхом едут, а скинуть их некогда, так душа рвется на свободу! Доползаю до балкона, хочу встать – да какой там! И хозяйка не худенькая, и в коте ее килограммов за триста будет! Хватаюсь за занавеску, а она обрывается. Слава богу, карнизом коту вроде по башке досталось. На меня только горшки с цветами свалились. В кино такого не покажут! Перевалился через перила, скок на крышу «ласточки», вваливаюсь внутрь и ору:
   – Газу!
   Смотрят на меня наши мужики, как на психа. Оказывается, все, что со мной приключилось, заняло чуть больше минуты. А я в проклятой квартире целую жизнь прожил и чуть этой жизни не лишился.
   Миша взялся за половник:
   – Тебе с бульончиком или как?
   – С бульончиком, – отвечаю.
   – Так вот, – закончил повесть Миша, – помял я нашей газели крышу. Начальник здорово шумел. Но ребята заступились. О ни-то знают, как дело было. А каска – вон она висит, погляди, что этот зверюга от нее оставил!

Салют

   Прихода Нового года мы ждали с понятным нетерпением. Тут тебе и тринадцатая зарплата светит, и премия за квартал. Не говоря уж о законной зарплате.
   С зарплатой все получилось как положено: получили, истратили на подарки, еду и прочее. Кстати, заплатили за квартиру, телефон, и даже за интернет. На радостях на месяц вперед. Оглянулись вокруг – это значит заглянули в холодильник, на дальнюю полочку шкафа, куда упрятали подарки, под диван, где забыли вытереть пыль: везде порядок. Не считая, кончено, пыли. Голодать не будем. И от жажды не засохнем. Даже шампанское имеется из самого Абрау-Дюрсо. Кое-какую мелочь надо будет прикупить непосредственно перед самой датой. Можно передохнуть и начать собираться на торжественное мероприятие, благо сегодня только двадцать седьмое декабря.
   На работе уже под вечер «порадовали»: время напряженное, сами видите. Украина, Крым, Донбасс, доллар с евро пополам, санкции, контрсанкции… В общем, не будет тринадцатой зарплаты и премии тоже не будет. Мужайтесь, граждане!
   Как же так, ахнули мы? А мы ведь все к празднику… На стол, под стол и далее… Абрау-Дюрсо по спекулятивной цене… А салат этот многокомпонентный, оливье? Еще «Кока-кола» не докуплена… И подарки – сплошной разор! Как дальше-то жить будем? Как дотянем до получки, когда весь расчет был сделан, исходя из перспективы получения премии и тринадцатой зарплаты, между нами говоря?
   Но праздник есть праздник. И мероприятие никто отменять не собирался. Тем более, что на его проведение мы еще загодя скинулись. Из той же зарплаты, если по секрету.
   Ну, пришли. Ну, сели. Выслушали невнятное бормотание начальства про предыдущие достижения и успехи и так далее. С кислыми лицами выслушали пожелания на будущий год. Особенно про здоровье. Начальство растворилось в массе, а то и вовсе поисчезало. Пора было переходить к активным действиям. Перешли, как водится, перешли активно. Даже подутрясли все внутри, слегка отвлекшись на танцы.
   Психология празднующего человека – тонкая штука. На ней можно играть, как на скрипке Страдивари. Начальство это знает, на то оно и начальство. Пригласили к нам, оказывается, на праздник женщину-затейницу. Веселая оказалась тетя, с огоньком. Выбрала из нашей среды Деда Мороза. Попался бухгалтер Синельников. Все с одобрительным ехидством захлопали, когда на него напялили красный халат и дурацкий колпак. Он ведь, гад, заранее был в курсе, что премия того… Потом Синельникову подцепили длинную синтетическую бороду, и он стал на себя не похож, как-то подобрел. Тетя-массовик изготовилась вроде присобачить бухгалтеру красный неприличный нос, но, пристально посмотрев на Синельникова, передумала. В последний момент ассистент передал тете посох, спирально увитый фольгой, и за этот посох Синельников уцепился как за палочку-выручалочку, хотя от радикулита никогда не страдал.
   В Снегурочки мы единодушно выбрали Алесю со склада – румяную и русую. Тетя ее соответственно обрядила поверх верхней одежды, а сверху водрузила переливающийся стразами кокошник. И понеслось…
   В процессе, в вихре и, наверное, по сценарию мы водили хороводы, отгадывали тетины загадки, отвлекались периодически к столу и выпивали на брудершафт со Снегурочкой.
   Надо ж было Елене Федоровне, библиотекарю, надеть платье с пайетками! Тому не повезло, кто за Елену Федоровну не зацепился. Отцеплять бросались гурьбой, так как Елена Федоровна – дама крупная, и отцеплять ее от чего-то было прямо-таки удовольствие!
   А потом затейница выдала лицам женского пола головные платки и научила танцевать экзотический восточный танец. Снегурочка Алеся потеряла где-то свой кокошник, замоталась до глаз в платок и стала убедительно похожа на террористку. Это несколько охладило коллектив и некоторые с опаской начали обходить Алесю по периметру помещения.
   Дед Синельников наелся собственной бороды и натужно откашливался в тамбуре, опершись на уже ободранный где-то посох.
   И тут, представляете, кто-то из оставшихся в живых начальников начал зазывно кричать:
   – Всем выходить на воздух! Немедленно! Гвоздь программы! Вершина новогоднего ликования!
   – Уж не пожар ли? – подумали мы. Но быстренько оделись и выбежали.
   Топчемся на краю вытоптанной площадки, а вдруг как бабахнет! И высоко в небе разворачивается огненный шар. А из того шара сыплются разноцветные звездочки. А потом звездочки взрываются с треском и остаются хвостики дымков – такая вот прелесть!
   За шаром взлетели зеленые огненные фонтаны, потом заполыхали искристые карминные кисти, совсем как цветы глицинии. А потом, а потом… Все ахают, охают, смеются, хлопают в ладоши, веселятся, как дети. А в небе грохочет, в небе сверкает, а в небе творится просто что-то невообразимое всем на радость!
   Дед Мороз уже без несъедобной бороды, который был и остался бухгалтером, смотрит из-под колпака ввысь и довольно явственно бормочет:
   – Вот моя тринадцатая полетела… Вон Анина (помощницы) премия гавкнулась…
   Подлетает к Синельникову Виктор Владимирович, он у нас по воспитательной работе, поэтому с тонким слухом, и начинает завывать в унисон с дедом:
   – А это премия Льва Арнольдовича (механика)! А вот-вот, смотрите, тринадцатая зарплата главного специалиста Инны Назаровны!
   Со всех сторон на них зашикали:
   – Кончайте, ироды, праздник портить! Ну, нет премии, да и леший с ней! Вовек так не веселились!
   Бухгалтер вроде сообразил или прикинулся, а вот Виктору Владимировичу все нипочем. Визжит недорезанным поросенком, видно сильно потратился:
   – Премия всего педколлектива! Тринадцатая работников гостиничного комплекса! А уть, эта самая прибавка к жалованью транспортникам!
   Скорее всего, недоперестаралось начальство. Не учло, что в психологии празднующих могут быть и исключения в виде отдельных отпетых пессимистов.
   Но люди у нас сплошь сознательные. А кто просто опасается последствий. Начали шипеть на активиста, толкать, даже пытались пинать. Потом его, неукротимого, поволокли в сторону и давай закапывать в сугроб для его же пользы. Нарушитель общественного спокойствия не сдавался, ловко выползал из сугроба и буквально стал походить на провокатора или даже агента иностранной закулисы. Понятно, что затраты перед праздником большие, но не до последнего же руб ля! И, в принципе, можно же одолжить до следующей получки. Как-то перекантоваться.
   А с неба все льется золотой дождь, не перестает. И георгины пламенные бухают, и розы хлопают, и тюльпаны распускаются вместе с ирисами!
   Но бунтарь не унимается. Орет уже чисто по-немецки:
   – Kanonen statt Butter!
   «Пушки вместо масла», если перевести, кто не понимает. Между прочим, это фашист Рудольф Гесс такой лозунг придумал еще в одна тысяча девятьсот тридцать пятом году. Вот сволочь, – это про Гесса! Наш-то прямиком намекает на недавно озвученную военную доктрину. Раздухарился, негодник Виктор Владимирович, и унять его некому. Затоптать его в снег некому: все радуются салюту и пока не подсчитывают совокупный материальный ущерб.
   А те, кто уже поостыл на морозе, прикидывают по средним ценам. Значит, набор из тридцати залпов «Мимоза» – семь тысяч с полтиной. Комплект «Зимняя сказка» – сорок залпов высокого полета – почти пятнадцать. Мелочь, вроде «Магия ночи» – всего-то шесть тысчонок, а красочное и громогласное «Галактическое шоу» – нет, не скажем вслух. Похоже вещун по-своему прав!
   Слева от засыпанного снегом декоративного кустарника к Деду Морозу подобралась Галина Федоровна, змея известная и пятнистая в своей непредсказуемой подлости. Оттопырила бухгалтеру ухо для лучшей звукопроницаемости и спросила елейным шепотом:
   – А как народ заинтересуется, по какой статье расхода закупалась эта благодать и по какой списывать будете, папаша?
   Ха! Синельникова в свое время даже Счетная палата не сумела ущучить. Он брезгливо отвел змею посохом в сторону и ответил с дедовским достоинством:
   – По статье «расходы будущих периодов», по разделу кре́дит. Пункт шесть-б.
   Галина Федоровна скукожилась, ушла на край площадки и унесла в себе бесполезный яд.
   Виктора Владимировича за грохотом праздничного салюта совсем перестало быть слышно. Но вполне может быть, он просто осип с натуги. От беды подальше его снова попытались прикопать в сугробе, причем в процедуре его захоронения живьем принял самое живое участие Дед Мороз. Он вплотную подступил к народовольцу и посохом его, посохом, чтобы, значит, замолк навсегда и не терзал душу!
   Прогрохотал последний залп. Погас последний огонек. Ночной ветерок стал сносить в сторону завитушки дыма. Коллектив посмотрел кто на часы, кто в мобильный телефон и схватился за голову: полвторого ночи! И понеслось… Звонки, крики о помощи: приезжай, забирай, я не в состоянии!..
   Никто толком не знает, будем работать в понедельник или нет? И не заменят ли воскресенье на понедельник? А что тридцать первого: мы что, не люди?
   Оставшегося в живых начальника увезла служебная машина. Проводив его до дверей квартиры, водитель возвратился, заметил плохо закрытую заднюю дверцу машины, но перед тем как ее прихлопнуть, обратил внимание, что на сиденье лежит забытая книга «Когнитивная психология».

Самородок

   Рафик Абдулаев перешел к нам из НИИ спортивной медицины в самый разгар кризиса. Тут наш заведующий лабораторией рвал и метал, стараясь угодить начальству в выполнении директивы по оптимизации внутренних расходов. Бумага для принтера стала выдаваться со склада едва ли не по листочку и под расписку, о скрепках приказано было забыть навеки, авторучки теперь автоматически приобретались за счет личных накоплений. Реактивы предписано было расходовать под запись в журнале, а за одну только возможность разбития бюретки босс самолично пригрозил судом Линча.
   Понимая пагубность последствий, с горьким плачем уволили двух уборщиц, взашей вытолкали курьера, вдвое сократили зарплату дедушке-управделами. За горящую лампочку, по забывчивости оставленную в кабинете на ночь одним скромным сотрудником, последовал выговор и начет, равный чуть ли не месячному окладу.
   При всем при том дела в лаборатории отражали хронику пикирующего бомбардировщика. До твердой земли оставалось всего ничего, а дальше – взрыв! – банкротство!
   Абдулаева приняли с условием трехмесячного испытательного срока, по звонку какой-то шишки из Минздравсоцразвития, предполагая безжалостно уволить по истечении этого времени без всяких выплат и компенсаций.
   Рафик тихо забился в угол, обставился химической посудой, а вход в свой закуток перегородил тумбочкой с газовым хроматографом. Поскольку Рафик был приговорен к закланию, никто из начальства особенно не беспокоился по поводу странного распорядка дня, который установил для себя новый сотрудник. Рафик приходил точно к девяти, сопел и звякал в своем узилище до двенадцати, потом уходил, тихо прикрывая за собой дверь, и возвращался ровно через час с неизменным плоским дипломатиком подмышкой. Уходил домой позже всех, раздражая своей усидчивостью вахтеров, которым хотелось удрать с поста в подсобку и поглазеть в телевизор.
   Рафик внешне тоже не блистал яркими деталями: был в меру хорош собой, но без особой прыти и азарта, что отличает выходцев с юга, особенно в обществе девушек. Никто не знал, есть ли у Рафика возлюбленная или жена, хотя в стандарты женатого мужчины он не всегда вписывался. Имел привычку сморкаться в мятый носовой платок и как-то целую неделю красовался в пиджаке с оторванной пуговицей.
   В какую тему его затолкал завлаб, тоже никого не интересовало. Персонал был озабочен проблемами личного выживания, и новый кадр-времянка жил жизнью человека-невидимки, общаясь с сотрудниками минимально и неназойливо.
   Юлий Григорьевич, его куратор, четвертый год бился над гормоном, отвечающим за ощущение счастья, надеясь отхватить Нобелевскую премию и не сойти в могилу безвестным. Неотвратимо приближалось время отчета за потраченные деньги, а чертов гормон никак не давался в руки! Коллеги добровольно испытывали на себе препараты Юлия Цезаря – под таким кодом Юлий Григорьевич числился в миру, но ощущения счастья после приема снадобья никто не пережил, даже в момент пересчета урезанной месячной зарплаты. Юлий Цезарь как выдающийся доктор Пастер мужественно проводил опыты и на собственной персоне, поедая килограммами варианты своего гормона, настоянного на спирту. Не на мышах же было испытывать новый препарат? Поди разбери, что именно мыши понимают под словом счастье! И как научно интерпретировать результаты эксперимента? До Рафика ли было куратору?
   В лаборатории имелось два электронных микроскопа. Один, по прозвищу Старый Верный, прописался в кабинете у завлаба. Допроситься поработать на нем было делом почти безнадежным. Ко второму, новейшему, донельзя компьютеризированному, любимцу молодежи, выстраивалась очередь на неделю вперед. Не то лестью, не то восточным коварством Рафик втерся в доверие к завлабу и шуршал на его инструменте необъяснимо долго. К тому же не забывал записываться в очередь к новому прибору и топтал его, как петух несушку, к недовольству тех, кто любил имитировать работу, убивая время в разглядывании непонятных картинок на экране монитора.
   Когда Рафик вынес из своего сусека два изрядно помятых листочка, испещренных буквами и символами, никто не удивился и не встревожился. Когда Рафик постучался в дверь кабинета завлаба и затащил туда свои листочки, никто и ухом не повел. Но когда из кабинета выдвинулся совершенно растерянный завлаб, сжимающий в волосатом кулаке те самые листочки и поддерживаемый под локоток свободной руки заботливым Рафиком, все невольно ахнули. Даже суровый римлянин Юлий Цезарь, невозмутимый как до так и после принятия внутрь своего гормона счастья.
   Завлаб и Рафик втиснулись в уголок за хроматографом и принялись энергично дребезжать химической посудой и шипеть друг на друга за нечаянную неловкость. Это было неслыханно и возмутительно. Завлаб все-таки уже столетие как доктор наук, а Рафик – пацан с улицы, неизвестно где и на чем защитивший кандидатскую. Кстати, всего год назад! Что там можно было натворить в спортивной медицине специалисту по биохимии – непонятно.
   Завлаб и Рафик всю последующую неделю провели в отлучке. Опять же, как говорили информированные люди, в НИИ спортивной медицины. Сагитировали какого-то боксера-самородка, между прочим, земляка Абдулаева, азербайджанца, и замеряли на нем некие параметры, имеющие отношение только к кулачной драке. Земляк, ясное дело, не мог отказать земляку и вместо перетаскивания ящиков с зеленью на Царицынском рынке все свое свободное время скакал по комнате, обвешенный датчиками и опутанный проводами.
   Самородок учился в РГУФКе – спортивном университете, но занятиями особо себя не утруждал, имея такой запас природных данных, что мог претендовать на успех в любом начинании: от гимнастики до плавания. Но почему-то выбрал бокс.
   Как там у них в этом боксе, настало время самородку выступать на соревнованиях, побивать или быть побитым. Понятно, что и Рафик, и завлаб отправились в бывший Дворец культуры какого-то завода, где должно было быть ристалище.
   Азербайджанец таки побил своего соперника и тут же нарушил спортивный режим, обмывая победу в забегаловке напротив. Вместе с когда-то непьющим завлабом и прохиндеем-Рафиком. Пили почему-то странный коктейль: пиво со сметаной, но упились вусмерть!
   Миновал трехмесячный срок, но, вопреки ожиданиям членов клуба любителей электронных микроскопов, Рафика не уволили. Приезжал всеми уважаемый академик и пытал Рафика в кабинете у завлаба, говорят, с пристрастием. Уехал недоумевающий, но довольный.
   Внешне Рафик ничуть не изменился. И его носовой платок тоже. Только из лабораторного подполья выделился в персональный кабинет с оборудованием. Коллектив нововведение приветствовал абсолютным большинством, так как откуда-то пришли значительные деньги, банкротство отложилось на неопределенное время, и Юлий Цезарь теперь мог вполне безнаказанно гонять по колбочкам свой недоношенный ген счастья.
   Парень-самородок под знаменами РГУФКа отлупил уже более дюжины знаменитостей, и каждый сотрудник лаборатории знал его в лицо не хуже собственной тещи или свекрови. Завлаб незаметно поменял электрочайник на суперсовременный кулер. Вечно закисшую табличку на дверях лаборатории вновь принятая на работу одна из ранее уволенных уборщиц надраила до солнечного сияния.
   Пацан-азербайджанец научился тем временем сносно говорить по-русски, подарил Юлию Цезарю яркую афишу, на которой он на три четверти закрыл лицо перчатками и заразил абсолютно весь научный коллектив страстью к боксу. К подаренной афише быстро пристроились фотографии Мухамеда Али, Майка Тайсона, Джо Фрезера, Кости Дзю, братьев Кличко и еще более десятка кулачных звезд прошлого и настоящего.
   Самородок с каждой очередной победой вызывал бурю восторга у болельщиков и недоумение специалистов. Конечно же, его проверяли на допинг и так и эдак, но ничегошеньки не находили. Рафик как-то по случаю объяснил, что дело тут не в допинге, а в особом режиме питания и методике тренировок, позаимствованных им у представителей низшей фауны, в частности у стрекоз. Научный коллектив мгновенно вспомнил девиз великого Мухаммеда Али: «Порхать как бабочка и жалить как пчела». Тут же его перефразировал, переименовав упомянутых насекомых в стрекозу, а слово жалить, заменив более эффектным загрызать.
   Вот поехал самородок первый раз за границу. Биться с неизвестным нашей публике пуэрториканцем. Про того говорили, что удар у него совершенно зверский. Что двенадцать раундов он прыгает, как заводной, и не устает. Матч обещал транслировать не очень популярный канал и не в самое лучшее время. К тому же в записи. Но на матч укатили завлаб и Рафик, пообещав коллективу известить своих о результате боя эсэмэской сразу же после вынесения вердикта судьями.
   Настал день, то есть ночь схватки. Сотрудники обоих полов принципиально не ложились спать, запугав жен и мужей боксерской терминологией. В десять вечера, когда матч начался, кто-то позвонил кому-то, а потом об этом узнали все, что матч транслируется «онлайн» по радио на английском языке. Ох, и возрадовались же те, кто кумекал по-английски! Ох, и опечалились те, кто сдавал кандидатский минимум по инязу на халяву, за взятку или на жалости!
   Ударил гонг. Боксеры сошлись в центре ринга. Пуэрториканец согнулся в своей привычной стойке и попер на нашего, как бык. Самородок легко отпрыгнул. Тот провел серию из двух ударов, но наш ответил левым перекрестным, легко пробив защиту ихнего, да так, что шлепок перчатки был слышен всем, кто прилип к радиоприемникам. Зал охнул. Тот, который бык, дернул головой, но удар выдержал и начал махать с двух рук, надеясь к чертовой бабушке вышибить дух из самородка. Комментатор успевал освещать бой и одновременно расхваливать пуэрториканца, перечисляя его титулы, победы и нокауты.
   «Бам-м!» – прозвенел гонг, и боксеры разошлись по своим углам. Бык дышал тяжело, поскольку выложился на внешне эффектных, но нерезультативных сериях. Самородок скучал на скамеечке, вполуха слушая своего тренера – однофамилица Рафика, когда-то выдающегося нашего боксера.
   Снова прозвенел гонг, и боксеры начали сближаться. Стрекоза-азербайджанец как-то все время умудрялся опережать своего соперника, и весь второй раунд бык практически махал руками в воздухе, пыхтел, но до самородка так и не дотянулся.
   В третьем раунде самородок уже понравился публике, и каждый новый его удар встречался волной аплодисментов. Комментатор исчерпал весь запас английских прилагательных, обозначающих удивление, недоумение и восторг и теперь уже не говорил, а подвывал нараспев, что позволяло даже не очень сведущим в инязе российским болельщикам отлично понимать смысл сказанного. Тем более, что такие эпитеты, как splendid – великолепный и wonderful – удивительный, в переводе не нуждались.
   Четвертый раунд прошел под рев толпы, так как самородок начал обрабатывать быка четкими хуками, они были просто загляденье. Пятый раунд закончился вполне предсказуемо – нокаутом. Бык рухнул на пол, как колода. Эфир дрожал от восторженного свиста и воплей болельщиков. Комментатор сипел, почти потеряв голос от страсти. Сказал по-английски, что мы присутствуем при рождении нового претендента на мировой боксерский престол. На российской стороне его прекрасно поняли и, несмотря на поздний час, побежали к холодильникам для совершения победного ритуала.
   Самородок съездил на историческую родину, где был обласкан президентом и получил в подарок квартиру в самом центре Города Ветров – Баку. До Олимпийских игр оставалось почти три года, но самородок в сборную не просился, а более того, норовил податься в профессионалы. В мире профессионального бокса царили нравы хорошо ему известного Царицынского рынка, но платили не в пример больше, чем за перетаскивание ящиков с петрушкой.
   Как было не радоваться коллективу победам «своего» боксера, когда впервые за последние два года выплатили вдруг квартальную премию, пообещали бесплатные путевки в Турцию, на пляжи Антальи? Единственным условием научному содружеству было предложение сосредоточиться на БАД – биоактивных добавках к пище, над которыми в последнее время корпел Рафик. Юлий Цезарь махнул дланью на свой ублюдочный ген и старательно смешивал прямо на столе новые, не очень привлекательно пахнувшие компоненты перед загрузкой в реакционную колбу.
   Потом самородок уехал на ПМЖ в Германию и поселился в Баварии, объясняя смену места жительства любовью к машинам марки «БМВ» и сносными условиями для тренировок. Вместе с ним укатил и Рафик. Завлаб посещал Германию не реже раза в две недели и выразительно посматривал на сотрудников сквозь американские очки-хамелеоны.
   Пацан тем временем одолел еще пяток-другой закордонных мастеров кожаной перчатки, поколесил по Южной Америке, Японии и Австралии. Папарацци выследили, как он пьет пиво со сметаной, и раструбили об этом на всю планету. Но так как самородок пил пиво в перерыве между боями и в списке стимуляторов оно не значилось, шум незаметно стих.
   В лаборатории постоянно шли разговоры на биохимические и боксерские темы, стрекоз и прочую живность, включая даже мангустов, то есть про тех, у кого наблюдается феноменальная реакция. Именно быстротой реакции отличался самородок, упреждая соперника каждый раз, когда тот вознамеривался пригвоздить молодого нахала. То он успевал уклониться, то подставлял плечо или перчатку, а то и бил вразрез, ошеломляя противника и сбивая его с толку.
   Вывод напрашивался сам собой: Рафик синтезировал ген, отвечающий за скорость реакции, и пичкал им самородка, выжимая из публики деньги за созерцание подвигов созданного им монстра. На поверку оказалось, что Рафик уже имеет недвижимость в Германии и Австралии, ездит, не в обиду самородку, на «мерседесе» и неотлучно находится как главный менеджер при своем объекте, контролируя каждую съеденную им котлету.
   Юлий Цезарь быстро докумекал, что при таких скоростях обменных процессов самородок должен сжигать море энергии и для того, чтобы удержаться в рамках своей весовой категории, обязан съедать в сутки не менее 7000 килокалорий. Вот откуда пиво со сметаной! Все стало на свои места. Юлий Григорьевич был биохимик, а не журналист-недоучка. Вот откуда пристальное внимание завлаба к БАД, вот откуда идут денежки – от тех, кто зарабатывает на самородке с Царицынского рынка во сто крат больше, чем тот может догадываться.
   БАД – не допинг. Обыкновенный человек, налопавшись добавок, станет толстеть, а спортсмен просто сожжет дополнительные калории во время поединка или матча. Все дело в том, что бокс – такая топка, куда калории нужно бросать совковой лопатой. Кто видел в последних раундах изнеможенных, повисших друг на друге спортсменов, тому не надо долго объяснять, почему Рафик купил в Австралии дом с видом на океан, а завлаб почти год от щедрот кормит лабораторию, не забывая, конечно, и о себе. Поединки с самородком обещали обязательную зрелищность, хоть прописывай это в условиях проведения боя. Театр, кабаре, цирк! Молниеносная реакция самородка завораживала. Все кинотрюки с участием Джекки Чана на фоне этого молодого боксера казались жалкой пародией. У самородка все было по-настоящему: здесь и сейчас! Что там выделил Рафик из бедной стрекозы, держалось в строжайшем секрете. Ни о какой легальной диссертации и речи не могло быть! Может быть, это и был он – символический ген счастья, так долго ускользавший из цепких рук Юлия Цезаря?
   Всем стало понятно, что к закланию приговорен не Рафик, а самородок. Он просто обязан вспыхнуть искрой из костра, которая возносится к ночному небу. Законы Царицынского рынка просты и откровенны: сделал бабки – гуляй или погасни, и абсолютно никому до тебя нет дела!

Сверхвареник

   Мне несказанно повезло – родители уехали в экспедицию и на неделю оставили меня одного! Оставили также деньги, оставили даже эмалированный бидончик для молока и листочек, на котором мама написала, где и что я должен покупать, как готовить и что есть.
   Моему другу Юрке Ван-Чин-Сяну тоже повезло. Его родители уехали в Кадиевку по случаю свадьбы родственницы. И Юрка, как и я, остался один.
   Каждое утро я ходил в магазин, покупал литр молока. Готовил манную кашу, пил молоко, заедал все это хлебом. Хлеб мазал маслом. Иногда готовил рис на молоке. Добавлял масла и ел.
   Скоро мне такая еда надоела. Купил то, чего в мамином списке не было – мармелад. Объелся мармеладом. Теперь на мармелад не мог смотреть без содрогания.
   Пошел в гости к Юрке. Я и раньше ходил к нему в гости, но сейчас шел по особой причине. Захотел узнать, что же Юрка ест? Может быть, мы с ним поменяемся едой?
   Юрка, оказывается, умел готовить борщ. И больше ничего не умел. Так вот и ел он этот борщ все дни подряд. Ел и плакал. Когда я сбегал домой и принес ему рис на молоке и с маслом, он съел его сразу чуть ли не сто килограммов! А его борщ я выел из кастрюли до донышка!
   Сели мы с Юркой на балконе его квартиры и стали думать, чего бы такое сварить или изжарить, чтобы елось с удовольствием? Подумали и решили – вареники с вишнями!
   Пошли ко мне домой. Взяли поваренную книгу и прочитали в ней про вареники все, что было можно. По сусекам поскребли, нашли муку. Соль и сахар искать не надо было – под рукой. Все сделали как написано в книге. Замесили тесто, раскатали его в блин. Стаканом вырезали кружочки. На каждый кружочек положили по пять вишенок из тех, что стащили с соседской дачи.
   Начали лепить вареники. Ох, не тут-то было! Не лепятся вареники, хоть волком вой! То сок из вишен мешает, то край получается тонкий, то сам по себе вареник расползается без видимых причин. Промучились больше часа. Сами в муке, кухня в муке. На стенах – сок от вишен. А хороших вареников из ста восемнадцати кружочков получилось только семь!
   Кондиционные заготовки положили в кастрюлю, залили кипятком. Дождались, пока все хорошо закипит и вареники всплывут. Тут же их достали и съели. Сил терпеть уже не было! Они не совсем сварились, но оказались вполне съедобными. Седьмой вареник по-братски разрезали ножом пополам.
   Юрка, он упрямый, говорит мне:
   – Надо вареники приготовить еще пару раз. Потренироваться. Вишни больше с дачи драть не будем, сосед увидит – прибьет! Купим вишни на базаре.
   На следующий день так и сделали. Купили килограмм вишен. Тесто, что осталось со вчерашнего дня, слегка размочили теплой водой, раскатали в блин и стаканом нарезали кружочков. Сто три кружочка.
   Юрка сообщает:
   – Вчера одна косточка мне на зуб попалась – чуть с зубом не попрощался. Нужно вынимать косточки, а то не вареники получаются, а какая-то зуболомка.
   Я вспомнил, что мама вынимала косточки из вишен с помощью английской булавки. Мы нашли две булавки и начали выковыривать косточки.
   Я кричу Юрке:
   – Совесть у тебя есть? Чего ты одну вишню для вареников откладываешь, а три штуки в рот суешь?
   Юрка сконфузился. Перестал глотать вишни. Потом говорит мне:
   – А ты сам почему вишни не ешь? У нас их навалом: на вареники хватит да еще останется!
   Подумал я, правду Юрка говорит. И тоже стал есть вишни. Вдвоем с Юркой.
   Начали лепить. Через час озверели совершенно. Хотя лепятся вареники гораздо лучше, чем вчера. Но все равно трудно очень и долго.
   Я говорю Юрке:
   – Давай будем кружочки резать пиалой. И класть по десять вишен, а не по пять. Так будет быстрее.
   Слепили оставшееся тесто в комок. Снова раскатали в блин. Пиалой нарезали кружочки. Получилось тридцать два. Начали лепить. Представьте себе, лепятся вареники. Залили кипятком в кастрюле. Подождали, пока всплывут. Поварили еще минут пять. Достали и съели. Ох, и вкусно же было!
   Назавтра договорились, что тоже будем делать вареники. Купили целое ведро вишен. Понимаем при этом, что надо успеть все съесть до приезда родителей. Готовить договорились у Юрки. Чтобы я успел отмыть кухню. Прихожу к Юрке, а он сидит, сосредоточенный, и что-то в уме считает.
   – Нужно, – говорит, – нарезать кружочки кастрюлей. И класть сразу по сто вишен. И быстро получится и, наверное, вкусно, как вчера.
   Раскатали блин. Нарезали круги пятилитровой алюминиевой кастрюлей. Получилось две с половиной заготовки для вареников. Вишни считать не стали. Просто наложили поварешкой, сколько сочли нужным. Стали лепить вареники. Очень странно: лепятся плохо. Вишен много, расползаются, вылезают с краев.
   Я говорю Юрке:
   – И чего это мы мучаемся? Это в маленьком варенике края надо слепить. А для большого нужно придумать что-то более современное. Например, скрепки для бумаги.
   Юрка принес скрепки. Если их одну за другой прикреплять, то они тесто держат и получается вполне приличный вареник.
   Положили два свежих вареника в большущую кастрюлю. Залили кипятком и давай кипятить. Смотрим: разваливаются наши вареники прямо на глазах. Вишни всплывают отдельно, тесто – отдельно. Но поскольку есть хочется, съели и это. Сидим, думаем.
   – Я понял нашу ошибку, – говорит Юрка. – Скрепки тесто зажимают с краев, а как только температура повышается, металл расширяется, и скрепки соскакивают. Надо было в варенике края проколоть и продеть скрепки сквозь отверстия. Тогда уж точно вареники останутся целыми!
   Не знаю, как Юрка дожил до утра. А я от голода совсем не спал. Прихожу к Юрке, а он, оказывается, меня не дождался, весь в муке, тесто месит. Увидел меня Юрка и кричит:
   – Есть потрясающая идея! Делаем один сверхвареник. Края скрепляем моим новым способом. Будет быстро и хорошо!
   – А в чем мы этот вареник будем варить? – спрашиваю я. – Он ведь ни в одну кастрюлю не влезет! Давай его в тазу сварим.
   У Юрки дома маленькая двухконфорочная газовая плита. Он на нее посмотрел и говорит:
   – Не поместится таз на плите. А если варить в ведре, то он из ведра будет торчать.
   Я ему отвечаю:
   – Предлагаю мой новый отличный способ: кладем вареник в ванну, воду кипятим в ведре и поливаем вареник до готовности. Только давай быстрее, есть так хочется, что ноги дрожат!
   Слепили мы сверхвареник. Засыпали в него все вишни, что остались. Дырки проковыряли по периметру, продели в них скрепки и поджали их плоскогубцами. Вдвоем, чтобы не развалился, перенесли вареник в ванную и только стали укладывать, как Юрка спохватился:
   – Стой, несем назад! Я позавчера купался, а ванну забыл помыть.
   Пока Юрка мыл ванну, я поставил ведро с водой на газ и сидел, глядя на вареник. Хороший получился вареник – глаз не оторвешь! Юрка прибежал на кухню, мы схватили вареник и потащили его в ванную. Аккуратно уложили припас, дождались, пока несчастное ведро закипит, и начали ковшиком поливать свое детище. Пар в ванне поднялся под самый потолок. Вкусный такой пар. Мы уже знали, что у готового вареника тесто должно стать слегка прозрачным. Льем и льем из ковшика по очереди. Периодически переворачиваем вареник. А варенику хоть бы что! Не варится тесто, будь оно неладно!
   Юрка на это дело смотрел-смотрел и говорит:
   – Слышь, Алька, давай сожрем его таким, как есть! У меня совсем сил не осталось смотреть на это дело.
   Так мы и сделали. А потом пошли ко мне варить манную кашу.

Секс в большом городе

   Ну и ноябрь выдался в этом году! Холодище несусветный! И дожди, дожди, дожди… Листья с деревьев облетели начисто, что было совсем не типично для нашей широты. Лужи на тротуарах стали озерами. Единственное озерцо за городом стало маленьким морем, а в квартирах поселилась сырость, как в таежных палатках.
   У девушек второго курса политеха Владик Турчак считался неотразимым. Одет он был всегда с иголочки, в перерывах между парами наводил глянец на туфли специальной бархоткой и никогда не забывал, что манжеты белоснежной рубашки должны выглядывать из рукавов пиджака ровно на один сантиметр. Несмотря на внешний лоск, Владик носил незатейливое прозвище Турок и по всем главным дисциплинам не блистал успехами.
   На курсе Владик перевстречался почти со всеми девушками. Где был отвергнут, где принят. Знакопеременный успех охотничьих вылазок Турка вынуждал его постоянно расширять ареал. В поисках очередной жертвы как-то забрел Турок не куда-нибудь, а в филармонию. На вечер органной музыки.
   Творческое наследие Иоганна Себастьяна Баха не очень-то располагало к легкомыслию. Особенно классическая «Токката и фуга ре-минор». Потрясенный до глубины души могучими звуками органа в антракте Владик выкатил на негнущихся ногах в фойе и тут же испытал повторное потрясение: одна из юных поклонниц Иоганна Себастьяна, низко наклонившись, поправляла блестящую застежку на туфельке. Видеть Владика она не могла, так как он возник у нее с тыла.
   Владик не страдал плохой зрительной памятью: мог складно ответить со шпаргалки, мимолетом взглянув на нее самым краешком глаза! Выпрямившись, девушка встретилась с пристальным взглядом Турка, в котором отчетливо просматривалось ее же изображение, запечатленное тремя секундами ранее. Видимо, в страстных очах Владика она прочла еще и нечто, отличное от органной идеологии Баха. Они мгновенно познакомились и вторую половину концерта предпочли мило проболтать, сидя в фойе на диванчике, драпированном малиновым бархатом.
   Дождливый и холодный ноябрь не располагал к свиданиям на пленэре. Владик и девушка из консерватории встречались в кино. Покупали билеты на последний ряд, чтобы никто не шипел сзади. Иногда ворчали соседи справа или слева, но это были мелочи. Хорошо, что билеты стоили относительно дешево, но даже это обстоятельство вынуждало Турка питаться в обед исключительно пончиками без начинки, в утешение присыпанными сахарной пудрой. Своих домашних Владик стал пугать волчьим аппетитом и рассеянностью. Из чего следует сделать вывод, что посещение консерватории не прошло для него бесследно.
   Девушку звали Лера. Она жила и работала где-то в районе аэропорта. Выходит, у черта на куличках, почти за городом. Как-то раз, настудившись в продуваемых подъездах (билеты в кино по каким-то причинам в тот вечер куплены не были), дошедшая до нужной кондиции Лера сообщила Владику, что на завтра ее родители купили билеты до Адлера. И улетают на целых две недели! По расписанию самолет должен вылететь в шесть часов вечера.
   Адрес Леры был записан Владиком на листке, вырванном из конспекта по термодинамике. Свидание было назначено на семь вечера. Турок был на седьмом небе от предвкушения грядущих наслаждений и по дороге домой в троллейбусе зубрил адрес Леры наизусть с бо́льшим усердием, чем термодинамику.
   Завтра было не лучше, чем вчера. В смысле погоды. Одержимый страстью Турок сменил три вида транспорта, пока добрался до района аэропорта. Еще с километр нужно было пройти пешком по незнакомым, быстро темнеющим улицам. Лера открыла двери и заключила Владика, озябшего и опоздавшего почти на час, в теплые объятия. В большой гостиной еще были заметны следы спешных сборов. Лера сказала, что мама, как всегда, завозилась в ванной, и папа весь из себя вышел, пока дождался ее: часы проглядел до дыр! Еле успели на регистрацию!
   Турок достал из-за спины тщательно скрываемый букет изумительных желтых хризантем и присовокупил к нему бутылку венгерского «Токая», охлажденную естественным путем.
   Хризантемы Лера немедленно поставила в белую фарфоровую вазу, а вазу водрузила на круглый стеклянный столик с одной-единственной хромированной ножкой, расположенной по центру.
   Что Турок съел за угощение, он и не заметил. Лера достала из-за хрустальной дверцы буфета плоскую фляжечку с дагестанским коньяком «Седой Каспий». Но коньяк им обоим не пришелся по вкусу. Быстро настала очередь «Токая». Этот не подвел. Квартиру с высокими потолками батареи прогревали, прямо скажем, не очень. Но парочке стало совсем жарко. Завели магнитофон и начали танцевать в традиционной манере своего времени, то есть всячески подпрыгивая и вращая тазобедренными суставами, в меру его функциональных возможностей.
   Едва отдышавшись, обнялись и впали в транс медленного танго. Посреди танца Турок изловчился и снял с Леры через голову тонкий свитер. Свой роскошный пиджак он еще до того зашвырнул в дальний угол. Передвигаясь замысловатыми зигзагами среднеазиатской кобры, Турок исхитрился стащить с собственной шеи галстук и подцепить его на деревянный медальон, висящий на стене, с рожками не то серны, не то косули.
   Танго закончилось, но неистовый Турок перемотал ленту сначала, и пара вновь погрузилась в нирвану аргентинского музыкального зноя. Следующей по хронологии событий должна была стать кружевная маечка Леры, давно выбившаяся из-за пояса юбки. С маечкой проблем не было: виртуоз-Турок удалил ее с глаз долой в мгновение ока! Практически одновременно он же освободился и от собственной рубашки, отправив ее к пиджаку в знакомый угол.
   Добавили в короткой паузе по бокальчику «Токая» и вновь сплелись в объятиях не то под музыку, не то без. Владик высвободил торс из майки. Стыдиться ему было нечего: шесть лет занятий спортивной гимнастикой не прошли бесследно. Да и летний загар еще имел место быть. Освобожденная его стараниями от лифчика Лера прижалась обнаженной грудью к умеренно волосатому животу Турка и замерла робкой пташкой.
   Действие плавно перемещалось в спальню. Удаляясь из гостиной, бдительный Турок бросил взгляд на настенные часы и отметил про себя, что уже половина двенадцатого ночи.
   В процессе неизбежной возни около кровати Владик больно ударился коленом. Он уже освободил Леру от юбки и решал стратегическую задачу избавления от личных штанов. Благополучно оставив брюки на полу, Турок без промедления обнажился вовсе, лягнув непокорные трусы, а заодно и носки под кровать.
   Осталось всего ничего, последний рубеж, который надлежало преодолеть, попутно выяснив степень опытности девушки и ее искренности.
   Последний редут, к великому сожалению Турка, не удалось одолеть наскоком. О схожей ситуации уже писал в свое время великий А. С. Пушкин. Для понимания трагизма момента стоит привести цитату полностью:

     И вот невесту молодую
     Ведут на брачную постель;
     Огни погасли… и ночную
     Лампаду зажигает Лель.
     Свершились милые надежды,
     Любви готовятся дары;
     Падут ревнивые одежды
     На цареградские ковры…
     Вы слышите ль влюбленный шепот,
     И поцелуев сладкий звук,
     И прерывающийся ропот
     Последней робости?.. Супруг
     Восторги чувствуя заране;
     И вот они настали… Вдруг
     Гром грянул, свет блеснул в тумане,
     Лампада гаснет, дым бежит,
     Кругом все смерклось, все дрожит,
     И замерла душа в Руслане …
     Все смолкло, В грозной тишине
     Раздался дважды голос странный,
     И кто-то в дымной глубине
     Взвился чернее мглы туманной…
     И снова терем пуст и тих;
     Встает испуганный жених,
     С лица катится пот остылый;
     Трепеща, хладною рукой
     Он вопрошает мрак немой…
     О горе: нет подруги милой!
     Хватает воздух он пустой:
     Людмилы нет во тьме густой,
     Похищена безвестной силой.

   Конечно же, в коридоре раздался звонок.
   В первую секунду парочка просто ничего не поняла. Прижавшись друг у другу, они затаили дыхание.
   – Это родители, – прошептала потрясенная Лера. – Они вернулись!
   – Какие родители? – неприкрыто изумился Владик. – Они же улетели шесть часов назад!
   Звонок в коридоре повторился настойчивее и длиннее. Лера выскользнула из-под распластанного Турка, накинула на себя халатик, очень кстати оказавшийся под рукой.
   – Ты куда? – переполошился Владик. – А как же я?
   – Одевайся! – испуганно прошептала Лера. И сунула в руки уже сидящего на кровати Турка мятые штаны.
   Лера выбежала из спальни, придерживая распахивающиеся полы халатика, щелкнула выключателем в гостиной, что-то там такое сунула в буфет, а Турок в панике стал напяливать на себя ненавистные штаны. Из коридора послышались громкие голоса, хлопанье закрываемой двери и шелест снимаемой одежды. Турок, будучи уже при штанах, втиснул босые ноги в туфли. Искать майку, трусы и носки совершенно не было времени. Он молнией вылетел из спальни в гостиную. Хорошо, что дальний угол с рубашкой и пиджаком теперь оказался ближним! Щурясь от света, Владик на ощупь натянул на себя рубашку, умудрившись в спешке не оторвать рукава. С пиджаком все решилось на последней секунде. Турок виртуозно впал в пиджак и плюхнулся на стул около столика с хризантемами.
   В комнату вошли двое усталых и раздосадованных мужчин. Тот, что постарше, вероятно, был отцом Леры. А тот, молодой, с широченными плечами, по внешнему сходству являлся ее братом. Лера с матерью что-то громко обсуждали на кухне. Владик вежливо привстал из-за букета, здороваясь. Отец поздоровался спокойно и прошел в другую комнату. А брат, поздоровавшись с Турком, стал отчего-то пристально его разглядывать. К счастью для Турка, в комнату вошла мать Леры, мимоходом поздоровалась и обратилась к Лериному брату с каким-то вопросом. Это позволило Владику выиграть еще три секунды и запихнуть рубашку за пояс. Мать снова ушла, а брат о чем-то спросил Турка. Турок ответил, в меру состояния духа распознав суть вопроса. Во время ответа он обратил внимание на то, что брат смотрит не на его лицо, а вниз, под столик. У столика была всего одна хилая металлическая ножка, но Турок как мог попытался спрятать за эту ножку свои торчащие из туфель ноги без носков. Тут вошел отец и занял внимание брата. Владик подпрыгнул на стуле и одернул вниз брюки. Вдруг ему на глаза попал собственный белый носок, который нагло лежал на пути в спальню, прямо на сверкающем паркете. Скорее всего, этот носок нечаянно подцепила ногой торопящаяся Лера, а может быть, и сам Владик. Вошла Лера. Халатик на ней был пристойно застегнут на все пуговицы – поди, догадайся, что под халатиком почти ничего нет! Она сразу же заметила отчаянный взгляд Владика и компрометирующий носок. Что-то сказав брату, Лера отвлекла его от бедного Турка, а сама ногой быстро подвинула носок к столику, за которым маялся полуодетый кавалер.
   С быстротой профессионального фокусника Владик подхватил носок с пола и водрузил его в карман пиджака. При очередном взгляде на широкие плечи Лериного братца на лбу у него выступила испарина.
   Снова вошел отец Леры. Из реплик семьи Владик узнал, что рейс два раза откладывали из-за плохой погоды, потом отложили вовсе, на сутки. Горожане отправились по домам, а транзитные пассажиры, проклиная все на свете, начали устраиваться на казенных раскладушках, предоставленных сердобольной администрацией аэропорта. Потом отец Леры многозначительно посмотрел на настенные часы, из чего умный Турок сделал вывод, что задерживаться далее в гостях будет уже совсем невежливо. Он распростился со всеми, не выходя из-за хризантем. Затем решительно направился к двери, чувствуя спиной сверлящий взгляд Лериного брата и слыша звяканье о паркет металлических наконечников шнурков от незашнурованных туфель.
   Лера вышла проводить его в коридор. Между ними состоялся немой диалог, в котором Турок жестами пытался объяснить ей, что там, под кроватью, лежат… Лера поднесла палец к губам и жестами дала понять Турку, что все поняла, но ему надо драпать от греха подальше. Владик снял с вешалки свой легкий плащ, накинул его на плечи и вышел в холод лестничной площадки.
   Дверь за спиной Владика неприязненно захлопнулась. Он влез в рукава плаща и начал медленно спускаться по лестнице, осознавая необычность завершения свидания. По пути он остановился и завязал расхристанные шнурки на туфлях. На улице его встретил мелкий дождь с неприятным ветром. К тому же было ощутимо холодно. Создалось впечатление, что вот-вот пойдет снег.
   Турок с опасливым недоумением посмотрел сначала направо, а потом налево, пытаясь вспомнить, с какой стороны он пришел к этому подъезду. И слева и справа было темно. Встроенного компаса, как в голове у перелетного гуся, у Владика не было. На третьем этаже покинутого дома горел свет, в отблесках которого Владик смог разглядеть только косые плети дождя, которые никакого направления не указывали. Решившись, он шагнул под дождь и сразу же принял решение двигаться вправо, как всегда интуитивно, веря в свою правоту. Дождь оросил и охладил его кудри, не замечая душевного жара и напомнив об истинной поре года. Владик закинул руку за голову и из специального клапана плаща высвободил капюшон, который тут же попытался натянуть на голову. Капюшон, до того им не надеванный, оказался пришит странным образом, где-то в районе третьего шейного позвонка. На голову Турка капюшон налез, но лишь при условии, что голова должна была быть запрокинута назад до отказа. Таким образом волосы Владика получили защиту от дождя, но стало мокнуть лицо, направленное к небесам. При таком положении глаз Владик категорически не был в состоянии смотреть себе под ноги и даже по сторонам. Он сбросил капюшон, попытавшись затем натянуть плащ на голову. Теперь у него нелепо задрались плечи и руки. Продержаться долго в такой позе не было никакой возможности. Он высвободился из рукавов, удачно накинул плащ на голову, защитив таким образом от дождя и плечи.
   Через три минуты Турок почувствовал холод в ногах: туфли на босу ногу не обеспечивали должной защиты и уже подло впустили внутрь дождевую воду. А внутри свободно накинутого плаща осенний ветер гулял так же свободно, как и снаружи. Еще через две минуты Турок уперся в дачный штакетник, а асфальт под ногами куда-то пропал. Перещупав множество мокрых реек забора, Владик сообразил, что выбрал неверное направление спасения. Он решительно оттолкнулся от забора, повернулся по-солдатски через левое плечо и двинулся в обратную сторону. Под подошвами неожиданно стало подозрительно мягко. Из-за поворота метнулись лучи фар проезжающей машины, в свете которых Турок с ужасом обнаружил, что уже почти пять метров он идет по самому краю глубокой канавы для теплотрассы, вырытой в коричневой глине бездушным экскаватором. Владик отшатнулся от страшной пропасти, угодив обеими ногами в грязную лужу. Машина исчезла во мраке ночи, но теперь Владик получил ясное представление, в какую сторону нужно идти.
   Время и место были такими, что нечего было и рассчитывать на попутный транспорт. Третий час волочил Турок истертые ноги, забытый богом и людьми, погоняемый мокрой метлой дождя. К четырем часам утра, оставляя мутные разводы на ступеньках лестницы, Турок с трудом поднялся к своей квартире на третьем этаже мирно спящего дома. И застыл с ключом в руке перед входной дверью: он внезапно вспомнил, что в квартире Леры, на рожках не то серны, не то косули, он оставил свой шикарный золотисто-полосатый галстук!
   На следующий день Турок пришел в институт только к началу второй курсовой пары. Пиджак на нем сидел косо, брюки пузырились на коленях. Глаза у Турка были красными и слезились. Непривычно понуро он проплелся по проходу между кафедрой и студенческими столами, вызывая полнейшее недоумение женской части всего курса. Не дойдя до свободного места, Турок закашлялся, потом замотал головой и оглушительно чихнул. Судорожно Турок полез в карман пиджака, причем манжеты не выглядывали из рукавов вовсе! Из кармана он извлек мятый белый носок и сослепу громогласно в него высморкался к несказанной радости мужской части всего курса.

Серый волк и восьмеро козлят
(сказка)

   Серый волк начитался полезных книжек и решил, что пора действовать. Он наморщил лоб и вспомнил, где живет коза и ее семеро козлят. Потом выпил для храбрости сто пятьдесят граммов водки и пошел на охоту.
   Около домика козы он лег в канаву, заросшую лопухами, и стал выжидать, когда коза отлучится по делам.
   Он таки дождался своего часа. Но когда коза исчезла за опушкой леса, от выпитой водки и нервного напряжения, сами понимаете, волк задремал. А коли задремал, то и захрапел. Особенным тоненьким козлиным храпом, даже во сне не теряя бдительности.
   Первый козленок, которого в честь знаменитого поросенка назвали Наф-Наф, услышав волчий храп, сказал:
   – Черт подери, не может быть, чтобы наша мама храпела в канаве!
   Второго козленка звали Веселый Роджер. Он подумал и сказал:
   – Черт подери, этого быть не может, чтобы мама так храпела! Третьего козленка звали Третий Интернационал, и он сказал:
   – Черт подери, не может быть, чтобы наша мама храпела, как сапожник!
   Четвертый козленок по имени Марципан подтвердил:
   – Черт подери, быть этого не может!
   Пятого козленка звали Боря Сивый. Он занимал собственный угол в домике и проблеял оттуда:
   – Че'гт поде'ги, наша мамаша вообще не имеют п'гивычки х'гапеть!
   Маргарита Наваррская – шестой козленок – ехидно добавила:
   – Вот именно, черт подери!
   Седьмой козленок – Сэр Макинтош – изрек в свою очередь:
   – Сто чертей и одна ведьма! Я не я буду, если это не Серый волк, который косит под нашу маму с целью всех нас съесть!
   Но, оказывается, в домике был еще и восьмой козленок – приемный сын козы – по имени Ватерполо. На всякий случай он спрятался в кастрюлю с остатками холодного супа и до поры до времени решил сидеть там и молчать.
   Волк отлежал в канаве бок, проснулся и чихнул. Так как он бдительности на охоте никогда не терял, то чихнул особенным козлиным тоненьким чихом.
   – Эй, ребята, – голосом мамы-козы проблеял он из канавы, – я вам тут принес того… этого… Молочка, значит. Но вывихнул лапу, пардон, копыто и лежу без чувств в канаве, надеясь только на ваше сострадание и неотложную помощь! Настоятельно прошу открыть дверь, получить у меня причитающееся вам молочко и помочь мне добраться до постели.
   Услышав голос из канавы, козлята всполошились. Наф-Наф и Марципан поспешили к двери и ухватились за засовы, намереваясь их отодвинуть.
   – Только не это! – завизжала Маргарита Наваррская.
   – Типичная провокация! Так похоже на происки Серого волка, – крякнул Сэр Макинтош.
   – Не сметь! – скомандовал Боря Сивый. – Если это действительно Се'гый волк, а не мамаша, то вы нас всех погубите, у'годы!
   – А если это все-таки наша мама коза? – вопросил Третий Интернационал.
   – Тогда нет оправдания нашей черствости! – заключил Веселый Роджер.
   – Это с какой стороны посмотреть, – заявил Марципан. – Если с точки зрения соблюдения правил техники безопасности, то тут Сэр Макинтош прав. Но если с точки зрения человеческих и особенно родственных чувств, то явно прав Веселый Роджер! Что же нам делать?
   – Я предлагаю дверь не открывать, а задать контрольный вопрос, ответ на который может знать только наша мама, – пискнул из кастрюли с остатками холодного супа Ватерполо.
   – Дельная мысль, – согласился Сэр Макинтош. – Давайте зададим вопрос.
   – Мама, а сколько сосков на твоем вымени? – немедленно нашлась и завопила в дверную щель вечная выскочка Маргарита Наваррская.
   – Боже ж ты мой! – запищал Серый волк. – И у вас хватает совести задавать вопросы матери, которая чуть ли не при смерти валяется в грязной канаве? Когда вы выстраиваетесь в очередь за молоком, вы не можете запомнить – по одному, по двое, по трое или по четверо? Стыдитесь, дети!
   – Она или он не ответили на наш вопрос. – Веселый Роджер обвел всех растерянным взглядом.
   – Я слышал анекдот об Уставе из'гаильской а'гмии, – вспомнил Боря Сивый. – У них там официально зап'гещается отвечать воп'госом на воп'гос.
   – Так мама же не служит в израильской армии. Откуда ей знать про их Устав? – резонно заметил Наф-Наф.
   – Надо бы задать вопрос конкретнее, – предложил Третий Интернационал.
   – Я могу, – вступил Марципан. – Сколько у нас на двери засовов? Два. Вот я сейчас и скажу…
   Марципан встал на задние копытца у двери и прокричал:
   – Мама, мы никак не можем открыть третий засов!
   Козлята дружно зааплодировали сообразительности Марципана.
   Серый волк совершенно расстроился в своей канаве. Он прикрыл голову лопухом, слегка приподнялся и умоляюще завопил:
   – И это мои дети? Мои козлята? Какие к черту засовы? О чем речь? Не создавайте себе и мне проблемы – открывайте окно, черт подери, и дружно помогите мне добраться до постели!
   – Нам снова не ответили, – не на шутку испугалась Маргарита Наваррская. – А вдруг это и вправду Серый волк? Маскируется, козлоед!
   – Мимикрирует, – убежденно сказал Сэр Макинтош.
   – А если это все-таки наша мама? – повторил свою догадку Третий Интернационал. – Чертыхается очень убедительно.
   – Что, среди нас нет ни одной умной головы? – спросил Сэр Макинтош.
   – По'га задать т'гетий, 'гешающий воп'гос, – заявил Боря Сивый.
   Из кастрюли с остатками холодного супа послышался тихий писк Ватерполо:
   – Надо спросить маму, монокопытную ногу она вывихнула или парнокопытную?
   – Вот голова! – восхитился Веселый Роджер. – Ты там смотри, осторожнее с супом со страху-то!..
   Маргарита Наваррская тут же прокричала вопрос в дверную щель.
   – Вы там совсем охренели? – возмутился Серый волк. – Стереокопытную! Квадрокопытную! Вам и дела нет до страданий матери! А тут это… молочко бе-е-ежит из вымечка по копытечку и далее, того, во сыру землю! Насмотрелись вы всякой технической дряни на ютьюбе и теперь позволяете себе глумиться над малограмотной матерью!
   – Полный провал, – констатировал Сэр Макинтош. – Что будем делать, ребята?
   Тем временем Серому волку надоело валяться в канаве, и он решил перейти в наступление. Для этой цели у него была приготовлена еще одна военная хитрость.
   – Не выманю вас из домика, так выкурю! – бормотал Серый волк, ощупывая карманы в поисках спичек.
   А в это самое время козлята в домике уже окончательно поняли, что это вовсе не мама в канаве, а хитрый волк-провокатор, так как знали, что маманя понятия не имела, что такое ютьюб, и готовили ему достойный отпор. Они вытряхнули на пол обвешанного клейкими макаронами Ватерполо и срочно развели под кастрюлей огонь. Они придумали верный способ отражения атаки: в случае прямого вторжения надеть кастрюлю с горячим супом на голову Серому волку. Осталось только надеяться, что огонь козлят сработает быстрее, чем огонь Серого волка.
   Серый волк, уже вовсе не скрываясь, рыскал вокруг домика, собирая сухие ветки и складывая их на крыльце. Маргарита Наваррская не отходила от двери и с дрожью наблюдала в щель за страшными приготовлениями. У хищника практически все было готово к хорошему пожару. А суп в кастрюле разогревался катастрофически медленно. Но тут вмешался случай: Серый волк где-то нечаянно обронил спички и теперь ужасно ругался, разыскивая коробок по всей поляне.
   Ватерполо от ругани Серого волка трясся так, что от него во все стороны летели макароны. Боря Сивый забился в свой угол и поклялся не сдаваться живым. Сэр Макинтош вооружился единственным средством самообороны в домике – утюгом, намереваясь нанести Серому волку телесные повреждения, не совместимые с жизнью. Веселый Роджер полез на чердак, а оттуда на крышу, решив пожертвовать собой, как заправский камикадзе – спикировать рожками вперед на Серого волка. Наф-Наф и Марципан рвали на ленты полотенца и смачивали их водой, готовясь защищаться от угарного газа с помощью мокрых повязок.
   Третий Интернационал скитался по домику, заламывая копыта и беспрестанно повторяя:
   – Черт подери! Ах, черт подери!
   Маргарита Наваррская первая обратила внимание на то, что замысел Серого волка дал трещину. Волк никак не мог найти спички и от этого пришел в совершенное бешенство: он плевался, пинал задними лапами все, что попадалось на пути, и нечаянно лягнул прислоненную к стене домика косу. Травоядная мама коза постоянно косила ею траву, заготавливая сено на зиму. Как же не повезло Серому волку! Коса свалилась прямо на него и отсекла волчью гордость – роскошный мохнатый хвост!
   О, как же жутко завыл Серый волк! Боря Сивый в страхе отвернулся и уткнулся мордой в свой угол. Сэр Макинтош выронил утюг. Наф-Наф и Марципан, разрывая очередное полотенце, не удержались на копытах и разлетелись в разные стороны. Веселый Роджер чуть не свалился с крыши, а Третий Интернационал только охнул:
   – Черт подери!
   Маргарита Наваррская элементарно уписалась перед дверью, а Ватерполо схватил крышку от кастрюли с кипящим супом, накрылся ею и начал громко сквернословить в адрес Серого волка. Сейчас просто некогда было разбираться, от кого он нахватался таких слов.
   Серый волк немедленно убежал с диагнозом «травматическая ампутация», нуждаясь в реальной неотложной помощи. А тут и мама коза возвратилась, порадовалась за своих сообразительных козлят и повесила волчий хвост над крыльцом в качестве военного трофея.

Синдром палатки Здарского

   Вы никогда не занимались альпинизмом? Значит, вам повезло. Вы никогда не спали в палатке Здарского? Значит, вам крупно повезло. А в сумме повезло дважды.
   Если взять два брезентовых полотнища размером два на три метра и сшить их по периметру с трех сторон, то это и будет палатка Здарского. Палаткой она названа условно или по недоразумению. А может быть, в приступе черного юмора. Эту, с позволения сказать, палатку не устанавливают на земле, ее цепляют на вертикальной скале. По верху «палатки» вшита толстая веревка с петлями, за которую и производится подвешивание к плоским стальным клиньям, опять же по ошибке названными скальными крючьями. Входят, точнее вползают, в данное сооружение сбоку и пытаются сделать вид, что спят: стоя, подогнув коленки. Палатка Здарского, как видите, не претендует на предоставление удобств. Ее скромная задача – защитить восходителей от непогоды. Лично я думаю, что господину Здарскому гениальная конструкция пришла в голову после изучения исторических книг о пыточных приспособлениях средневековой инквизиции.
   До той поры я тоже никогда не занимался альпинизмом. Высшее мое достижение в части общения с горами – это должность инструктора на турбазе закарпатского города Рахова. Правда, книг об альпинизме я прочел много, и кое-где в них упоминалась вышеописанное чудо. Впечатления очевидцев от ночлега почему-то в тексте отсутствовали.
   Середина лета – горячая пора на турбазах. Крутишься как белка в колесе. Только пришел с маршрута, поспал часок в чьей-то еще теплой инструкторской постели, как тебя будят и заставляют принимать очередную группу. Мало того, предлагают немедленно отправиться в новый поход!
   Ох, и досталось же мне от предыдущей группы! Нежизнеспособные, капризные и манерные. Все как один из Киева. Из самой столицы Украины. От тушенки нос воротят, макароны не едят, чай презирают. Приволокли в заначке венгерский «Эгри бикавер» и все десять дней картинно цедили его при свете костра из хрустальных рюмочек. Не поленились даже рюмочки захватить из столицы!
   Проводил я их на вокзал. Как положено, помахал ручкой поезду, потом плюнул и поплелся на турбазу отсыпаться. По графику у меня на сегодня и завтра положены выходные.
   Не успел я как следует рассмотреть первый попавшийся сон, как меня будит дежурный и сообщает, брызжа слюной от ответственности, что меня немедленно хочет видеть директор турбазы. Ничего хорошего в таких приглашениях не было – все инструкторы это знали наверняка.
   Я надеваю парадные брюки – не идти же к директору в прогоревшем трико – вставляю ноги в засохшие от неупотребления туфли и плетусь на второй этаж, к двери с бронзовой австро-венгерской ручкой.
   Директор в кабинете сидит не один. С ним какой-то дядька в белых штанах и очках в тонкой золотой оправе. Директор встает из-за стола, обнимает меня за плечи и минут пять говорит обо мне тому дядьке всякие замечательные слова. Мол, я и гордость турбазы, и знаток Карпат, и тонкий психолог, и надежнейший человек.
   Как тонкий психолог чувствую, не к добру все эти славословия. Дядька благожелательно щурится сквозь очки, а в улыбке проскальзывает что-то от анаконды с Амазонки.
   Директор усаживает меня в кресло и переходит к делу. Значит так: прибыла группа из Москвы. Сплошь детки уважаемых людей. А так как на турбазе запарка и мест свободных нет, и инструкторов нет, и лишних продуктов нет, и в душевую очередь на два часа, то бери ты их, друг Паша, немедленно и уводи за тридевять земель, чтоб духу их (и твоего) две недели здесь не было! От того, как ты их сводишь, оч-чень многое для нашей турбазы может оказаться архиважным. И мнение и вообще.
   – Куда же я их поведу? – задаю я резонный вопрос. – По плановым маршрутам на всех промежуточных приютах спят на нарах в два этажа. Дров нет, воды нет. Вообще ни черта нет! А тут эти уважаемые детки! У нас на складе спальные мешки не просушенные, с запахом. Рюкзаки я только что от киевлян сдал – рваные.
   – Помолчи, – остановил меня директор. – Ты что мелешь? Какой такой плановый маршрут? Тебе дается право вести их по Карпатам свободно, показывать главные достопримечательности. А на склад я команду уже дал. Там у нас есть неприкосновенный запас – НЗ. Как раз на такой случай. Шагай к Ковальчуку, бери все, что сочтешь нужным, и побольше бодрости! Мы тебе оказываем доверие, как никому!
   Дядька в белых штанах обратился ко мне:
   – Я куратор этой группы. Меня зовут Павел Сергеевич. Выходит, ваш тезка. Я в горы с вами не пойду, но пока здесь – помогу вам, чем смогу по вопросу организации похода. Я уже решил с уважаемым коллегой вопросы ужина и ночлега. А вы сейчас решайте свои походные вопросы. Мы надеемся, что после завтрака вы будете к походу готовы. У вас еще есть вопросы?
   Я вышел из кабинета с легким головокружением. Одни вопросы в голове и никаких ответов. И спать чертовски хочется! До сегодняшнего дня ни про какой НЗ я и слыхом не слыхивал.
   Ковальчука, как назло, на месте не оказалось. На дверях вещевого склада красовался огромный замок. Пришлось двинуться дальше – к складу продуктовому. Там все по стандарту: число участников похода, норма на едока, количество дней. Умножаем одно на другое и на третье – получаем вес. Макароновна, завскладом, помогла мне уложить продукты в картонные коробки, которые я отставил в сторонку, чтобы завтра не возиться, а забрать все оптом. Завскладом правильно Макаровной зовут, а Макароновна – это прозвище. Окинул я взглядом те коробки – многовато получается!
   Ковальчук пока не появлялся, и я заподозрил, что он свалился в очередной штопор, в котором мог пребывать дня три-четыре, оставаясь совершенно невидимым. Не успел я окончательно расстроиться, как вижу – идет Ковальчук, непривычно трезвый и целеустремленный.
   – Паша, – успокоительно, сходу начинает Ковальчук, старательно выговаривая буквы, – не переживай, мне директор все сказал. Нам два года назад по ошибке прислали ящики из Польши. Их на Кавказ отправили, в альплагерь «Эльбрус», а они зачем-то прибыли к нам. Директор сказал: «Ты молчи, Ковальчук, пока их не хватились. Может там, в этих ящиках, что и нам сгодится. Я думаю, эти ящики давно потеряли. Никто про них ничего не знает и у нас не ищет». Давай мы их с тобой сейчас раскроем, и ты бери, что тебе надо на поход. Все бери, директор разрешил.
   Из укромного угла склада мы с Ковальчуком выволокли восемь огромных фанерных ящиков, присыпанных голубиным пометом. Ковальчук гвоздодером отрывал крышки, а я с изумлением разглядывал, то, что открывалось моим глазам.
   Открывались моим глазам совершенно фантастические вещи: светло-серые спальные мешки на поролоне – не чета нашим, ватным. Немыслимой красоты оранжевые рюкзаки на дюралевых станках. Куртки-ветровки с карманами на груди, а карманы-то застегиваются не на пуговицы – на молнии!
   Когда я начал доставать коробки с ботинками «вибрам», захотелось заплакать. Такой роскоши в те времена в природе не водилось. В нашей стране туристы ходили по горам или в тапочках, или в рабочих ботинках с мягкими носками и двумя блестящими заклепками по бокам.
   Ковальчук засопел и выудил со дня очередного ящика настоящие альпинистские веревки, блестящие скальные молотки, звонкие скальные крючья и солидные увесистые карабины. Обо всем этом я только в книгах читал, но никогда не держал в руках. Нам выдавали веревку в походы, но то была крученая сизалевая веревка, жесткая и серая от многолетнего употребления. Капроном, который я сейчас любовно гладил ладонью, мы совершенно не были избалованы.
   С некоторым опозданием я спохватился:
   – А где палатки?
   – Слышь, брат, – зачесал затылок Ковапльчук, – я тут без директора один ящик открыл. Так там эти самые палатки были. Всего восемь штук. А у меня как раз родня понаехала. Сейчас они в тех палатках живут на Кобылецкой поляне. Не мог же я родне палаток не дать? Через недельку все вернут, ты не беспокойся!
   – Сколько ж той родни, а? Так в восьми палатках и живут? И не тесно им? Мне же в поход завтра утром выходить! А до твоей Кобылецкой поляны на машине часа четыре в один конец!
   – Машины у меня нет, – сокрушенно отвечает Ковальчук, – и не предвидится еще лет тридцать. А там какая уже машина мне будет нужна? Так, одно баловство!
   – Что же делать будем, а, Ковальчук?
   – Ты вот сюда посмотри: видишь это дело? Я инструкцию почитал. По-польски, знаешь, хорошо умею. У меня тесть – чистый поляк из Вроцлава. После войны здесь осел. Сапожником работает.
   Ковальчук достал из ящика картонный коробок, в котором лежало что-то очередное и очень красивое.
   – Называется «Палатка Здарского» – вот как там написано. Наверное, австрияк какой-то. Я эти палатки хотел сначала родичам дать, ну, туда, на Кобылецкую поляну. Так они, зараза, на земле не стоят! Палатки, конечно. Их на стенку вешать надо. Вот посмотри, видишь, нарисовано?
   Я внимательно рассмотрел инструкцию, и руки у меня совсем опустились.
   – Ковальчук, трясця всей родне твоей матери! Их на скале цепляют, говоришь? А где я тебе в Карпатах скалы найду?
   – Ты мою родню не обижай, Паша! Я все понимаю. Нет у нас скал. Ну нет и все. Стой, а ведь скалы есть Довбуша!
   – Ладно, на одну ночь я людей там развешаю, а что еще двенадцать ночей прикажешь делать?
   – На деревья вешай! Везде же леса бескрайние. Ель растет, смерека, бук!
   – Нет, уважаемый, я эти палатки не возьму. Туристы из самой Москвы приехали! Вник? Они меня завтра в клочки порвут за такие подвешивания. А директор лично тебя через десять минут подвесит. И полетишь ты на Кобылецкую поляну уже в виде ангела!
   – Паша, Паша, не горячись! Я тебя прошу! Не торопись, Паша! Ну, родня же, понимаешь? Свои же люди! А если бы твои приехали? Я что, тебе палатку бы не дал? Дал бы, конечно, беспрекословно! Хочешь, я тебе лыжи подарю? Слаломные, новехонькие! «Телеханы»! И палки подарю к ним! А какие к ним ботинки, Паша! Чешские ботинки, Паша, «Ботас»! А крепления – звери! Бери, Паша, эти лыжи и все остальное, но не губи меня! Спаси, родной! Директор, чистую правду говоришь, повесит меня у себя в кабинете на люстре! Эти лыжи у меня в заначке, нигде не числятся. Чистенькие! Паша, ты мужик или нет? Горнолыжник ты или нет? Родня же ведь, понимаешь?
   Что вы думаете? Согласился я. Клюнул на эти лыжи, как Иуда на тридцать сребреников. Сидят сейчас москвичи в столовой, ужинают и не знают, что их заочно купили и продали. Всех оптом. За горнолыжный комплект, которому, правда, среди горнолыжников по тем временам цены не было и нет!
   Ковальчук ликует, над ящиками хлопочет:
   – Ты иди, отдыхай, Паша! Ты мне только число туристов скажи, а я все аккуратненько к утречку подготовлю. Все разложу. Заводи их на склад – все получат на руки, как в накладной написано. Размеры обуви не забудь! А лыжи, если хочешь, можешь хоть сейчас забрать. У меня все честно!
   Лежу я в инструкторской на кровати, не сплю, все думаю, что мне людям завтра говорить, как их заставить на деревьях спать? И какой я, в конечном счете, подлец! Так и заснул, но ничего не придумал.
   После завтрака мы с новой группой выволокли весь скарб на лужайку, прямо перед окнами турбазы. Разложили заморский товар на травке, на которой только-только просохла утренняя роса. На окнах народ висит – диву дается. Я своих построил и произнес следующую речь:
   – Значит, так: вы являетесь особой молодежной группой, которой в виде эксперимента доверено пройти новый спортивно-туристский маршрут по лучшим местам Карпат, взойти на главные вершины – Говерлу, Петрос, Поп Иван, Ближницу. До вас этим маршрутом не ходил никто. Мы получим специальное снаряжение, пройдем во время похода обучение и станем первыми настоящими покорителями Карпатских гор. Хочу официально сообщить, что участие в походе добровольное. Кто не чувствует в себе уверенности, кого пугают трудности, отказаться может прямо сейчас. Никто в обиде не будет. Отказавшихся включат в состав обычной туристской группы, и они проведут время спокойно и без приключений. Кто не хочет идти в поход, прошу выйти из строя.
   Смотрю я на москвичей, стоят, не шелохнутся! Глаза горят, а из окон раздаются не вздохи – вопли зависти.
   Начал я раздавать снаряжение. Тут же показываю, как правильно уложить рюкзаки. Куда продукты, как спальный мешок складывается, кому веревки нести, кому ведра. Я еще тогда, у Макароновны подметил, что с продуктами переборщ получается. Но кормить людей целых четырнадцать дней чем-то надо? Раздулись наши рюкзаки до невиданных размеров. Любой из них сдвинуть с места можно было только вдвоем. Про «поднять» и «нести» не могло быть и речи!
   Смотрю, ребята вроде бы вполне нормальные. Не чета киевлянам. Веселые, заводные. По ходу дела начали знакомиться. Один из них – аспирант, врач-хирург. Девушка-журналист из журнала «Юность». Двое парней с одного завода. Называется «Серп и молот». Еще одна такая, маленькая хохотушка, студентка, будущий юрист. Зовут Светой. Остальных пока не запомнил, слишком много забот в голове.
   Пришел час выхода. В окне директорского кабинета выставили колонки. Громко заиграл марш «Прощание славянки». Из столовой на подносах вынесли традиционный компот. Треснули мы дружно по стаканчику, и началась погрузка. Точнее, навьючивание.
   Я все заранее предусмотрел. Разделил группу на тройки: двое поднимают рюкзак, третий подставляет спину. Без слез на это зрелище смотреть было невозможно. Из всех окон кричат, поддерживают. Я с ног сбиваюсь, только успеваю от одной тройки перебежать к другой, чтобы поддержать очередной рюкзачище. Мой народ виду не подает, что дела его совсем плохи. Держатся на усилии воли, сцепив зубы и сдерживая стоны. Наконец, все выстроились в походную колонну, согнутые под рюкзаками почти до земли. На прощанье директор выстрелил дуплетом вверх из двухстволки прямо из окна своего кабинета.
   И мы побрели за ворота. Редко кому удавалось отрывать подошвы от асфальта. С шарканьем убрались мы с территории турбазы под затихающие звуки «Прощания славянки».
   Я обошел цепочку от начала до конца и всем сказал, чтобы потерпели всего пятнадцать минут, так как предстоит установочный привал. Вместо пятнадцати минут привал пришлось объявить через двенадцать.
   Попадали мои туристы прямо на дорогу. Кое-как освободились от рюкзачных лямок, дышат как паровозы, глаза стеклянные, слова вымолвить не могут. Уверен, что у некоторых появилась мысль рвануть налегке к родной турбазе, где ранее был обещан покой и полное отсутствие приключений.
   Вместо положенных десяти минут, отсидели мы молча сорок. Еще минут двадцать ушло на то, чтобы ботинки перешнуровать, кое-что лишнее из одежды снять и в рюкзаках поправить. Перед тем, как начать снова навьючивать рюкзаки, я сказал ребятам:
   – Не расстраивайтесь, что рюкзаки показались такими тяжелыми. Это с непривычки. Потом втянетесь, да и каждый день продукты будем подъедать, значит, рюкзаки станут легче. Под конец похода, если не опухнем с голоду, понесем совсем легкие рюкзачки!
   Ритуал погрузки мы повторили с начала до конца по полной программе. Стоят они, бедные, на трясущихся ногах, смотрят на меня умоляющими глазами. Хорошо, что пока ненависти в их взглядах нет. Спасибо и на этом.
   Двинулись мы по асфальту на север, вдоль кирпичной стены картонного комбината. Я помнил, что стена эта тянется параллельно шоссе километра два, не меньше. Передвигались мы крайне медленно и до ближайшего леса могли добраться не ранее, чем через час. Ума не приложу, как этот час продержаться! И тут приходит мне в голову гениальная идея. Вроде бы как Галилею, который обнаружил, что Земля вертится!
   Доползаем мы до того места, где кирпичный забор поворачивает направо, в сторону леса. Я тоже поворачиваю направо. Веду группу еще метров триста, вдоль того же забора до тех пор, пока дорога не скрывается из виду за деревьями. На красивой полянке останавливаю строй и говорю:
   – Все, на сегодня хватит. Пришли. Здесь отдохнем и заночуем. Втягиваться в походные будни будем помаленьку, без надрыва.
   В группе ликование! Нашли ручеек, напились, умылись и совершенно повеселели. От остекленения во взглядах не осталось и следа. Девушки смеются, гоняются друг за дружкой по полянке, как козочки. Красота!
   Время совершенно раннее. Начали мы пока обучение лагерным премудростям. Решили проблему туалета, умывания, мытья посуды, мусора. Натаскали из леса дров на неделю вперед. Занялись коллективным приготовлением обеда. Что у нас на первый обед – классика. Макароны с тушенкой. Честное слово, в группе оказалось несколько человек, которые в жизни не открывали консервных банок!
   Перед приготовлением обеда еще урок: виды костров, безопасность при разведении огня. Слушают вполне благожелательно, усваивают. Особенное почтение у них вызвал полинезийский костер, в ямке.
   Сварили макароны в эмалированном ведре. Промыли как следует в ручье, заправили тушенкой и резаным луком. Снова слегка подогрели на слабом огоньке и разложили варево по мискам. Вы бы посмотрели, как народ набросился на первый свой горный обед! Всего, считая меня, нас было семнадцать человек. А макарон – полное ведро. Подчистили ведерко до донышка. Заедали раховским хлебом. Напились чаю, в который я немножко душицы добавил, и упали на травы шелковыми пузами кверху.
   Прошел час. Кто вздремнул, кто на гитаре слегка побренчал, кто книжку полистал. Пришло время главного действия – обучения ночлегу в альпинистском понимании этого слова. Достал я скальные крючья и молотки. Подвел туристов к забору и стал показывать, как крючья бить. Знаете, я ведь свой первый в жизни крюк забивал, и тот напоказ! Стена сложена на известковом растворе, крючья принимает охотно. Процесс оказался несложным. Вроде бы большие гвозди бьешь. Только звук изменяется от дребезжания до тонкого металлического пения. Все по очереди по два-три крюка заколотили и с помощью цепочки из карабинов снова из стены выдернули. Уж не помню, где я про эту цепочку вычитал, но пригодилось.
   После урока разложили мы на траве палатки Здарского. Посчитали расстояние между петлями и набили в стену нужное количество крючьев, чтобы развесить палатки. Причем я настоял, чтобы палатки оказались не ниже полуметра от земли, чтобы присутствовал эффект высоты и была соблюдена чистота эксперимента.
   У палаток оказался удобный вход сбоку, который застегивался на две надежные молнии. Но умилили всех специальные чехольчики внутри, куда были вставлены фонарики, чтобы устроиться на ночь можно было при свете, с комфортом. Дошлый Ковальчук не зря снабдил меня целой упаковкой батареек.
   Ужин группа готовить отказалась. Еще были свежи впечатления от обеда. Под свет заката заварили чай, сделали бутерброды с колбаской и раздали всем печенье. К тому времени были у нас назначенные завхоз и староста группы. Начал налаживаться быт и взаимопонимание. Продолжили общее знакомство. Выяснили, что среди нас есть художник, студент пятого курса строительного института, сборщики с завода АЗЛК – трое с одного конвейера, четыре девушки-швеи из комбината «Красная роза» и еще две девушки, две Наташи. Одна – парашютист, инструктор аэроклуба, а вторая – инженер-геолог.
   Получается, все хорошие люди, ни внешне, ни по поведению на киевлян не похожи. Говорят смешно, «А» растягивают.
   Распределил я всех по палаткам. Хорошо получилось – две мужские, две женские. По очереди люди входил в палатки, пристраивались и выходили на воздух, вроде бы довольные. С торцевой, глухой стороны палаток обнаружились специальные рукава для вентиляции, затянутые противокомариной сеточкой. Вот, думаю, какая забота о людях!
   Солнце село. Из леса потянуло сыростью. Я расстелил под небольшой елочкой свою оранжевую клеенку (тогда полиэтиленовых пленок еще не было), разложил на ней польский спальный мешок и скомандовал приготовление к сну.
   Под моим административным давлением туристы неохотно вползли в свои палатки и начали там обустраиваться. Если бы кто из посторонних подошел сейчас на нашу поляну, упал бы в обморок. Представляете, на кирпичном заборе, в сумерках висят и шевелятся подсвеченные изнутри оранжевые мешки. А в мешках живые люди. Все им неудобно, тесно, душно.
   Я еще до отбоя объявил, что ночевать будем только в висячем виде, так как это необходимый элемент обучения ночлегу в экстремальных условиях. Впереди у нас еще много трудностей, и мы к ним должны быть готовы.
   – Первая палатка, погасите свет и спать! – скомандовал я из-под елки.
   – Третья палатка – это и к вам относится!
   Свет покорно погасили, но шевеление и ворчание не прекратились. Во мраке набежавшей ночи я еще долго слышал охи и вздохи, доносящиеся со стороны забора. Потом я незаметно уснул и проснулся перед рассветом, как от толчка.
   С вечера погасший костер чадил тоненькой струйкой сизого дыма. Вокруг костра, зябко ежась, толпились тринадцать взъерошенных, невыспавшихся туристов. Трое отсутствовали. Как я потом разглядел, они спали, лежа на дне освободившихся палаток.
   Выяснилось, что вчерашние знания не пошли коллективу на пользу. Пришлось встать и показать, как разводится костер. Когда затрещал огонь, народ прибодрился и начал намекать, что неплохо было бы и подкормиться.
   К тому времени, как роса на поляне исчезла в лучах солнца, мы были вполне готовы продолжить путешествие. Перед выходом я тщательно проверил содержимое рюкзаков и перераспредели груз с учетом съеденной тушенки, картошки, макарон, колбасы, хлеба и сахара. Такое отношение к соратникам группе очень понравилось, но я предупредил, что теперь функции перекладывания продуктов возлагаются на завхоза. А меня просьба по этому вопросу не беспокоить.
   Чтобы окончательно снять с повестки дня проблемы недовольства ночлегом, я решил в тот день загнать ребят до такой степени, чтобы им стало совершенно по фигу, где спать, хоть на битых стеклах!
   Мы отшагали по горным тропам в общей сложности двенадцать километров. Ночь застала нас, усталых до изнеможения, голодных и слегка отсыревших среди неприветливого елового леса. Готовить ужин и даже чай публика наотрез отказалась. Следуя совету Ковальчука, с помощью туристов я натянул между деревьями веревки, к которым мы подвесили все четыре палатки. Под тяжестью палаток веревки провисли. Пришлось мне карабкаться по стволам и прикреплять дополнительные растяжки, чтобы палатки не оказались на земле. Я перепачкался в еловой смоле, но так как тоже устал, то лишь кое-как оттер руки клочком газеты и завалился на свой коврик.
   Пробуждение по традиции состоялось в пять утра. Я услышал неумелое тюканье топора и открыл глаза. Знакомая картина: туристы толпятся на пятачке, окруженном елями. Костра нет и, видимо, не предвидится. Снова, как и вчера днем, моросит дождь. Очень хочется есть. Всем без исключения.
   Дождь, понятно, явление временное. Приказал обламывать нижние, сухие ветки елей и тащить на полянку. Развел костер, нашел в овраге родник, начал приготовление еды. К этому ответственному занятию решил людей приучать постепенно, сообразно трудностям походной жизни. В походе приготовить плохо или пересолить – значит испортить всем настроение и сорвать дневные планы.
   С огорчением увидел, что веревки за ночь все-таки провисли. И три палатки из четырех перепачканы землей и «украшены» прилипшей прошлогодней хвоей. Надо было срочно придумывать новый способ подвешивания. Туристы жаловались на слабость и боли во всех суставах. В группе преобладали отупение и раздражительность. Палатки Здарского неотвратимо делали свое черное дело.
   Слава богу, следующая ночь прошла не так уж плохо. Во-первых, повезло с погодой. Во-вторых, исключительно вкусно кормились днем. В попутной деревушке разжились брынзой, свежей петрушкой и бараниной. Сделали великолепный шашлык и веселились до полуночи.
   Наутро мне пришло в голову, как облегчить моим подопечным передвижение по крутым тропам. В первой же долине я нарубил из орешника палки и вооружил группу самодельными альпенштоками. Дело пошло веселее.
   Потом мы стали покорять вершины, одну за другой. Мы поднялись на Говерлу – высшую точку Карпат, затем двинулись сложным зигзагом, чтобы охватить все до единой достопримечательности здешних гор. Ночевали на скалах Довбуша, единственный раз за весь поход заколачивая крючья в настоящие щели в скале.
   Однажды сумерки застали нас в высокогорной зоне, где не было деревьев. Я предложил расстелить палатки на траве, но группа возроптала. Пришлось спуститься в долину и в полной темноте, рискуя выколоть глаза, привычно цеплять палатки на деревья.
   Рюкзаки легчали день ото дня. Мои туристы давно сбросили лишний жирок и ломились по горам непринужденно, как лоси по капусте. Легко разводили костры, варили уху из пойманной форели и те же знаменитые макароны, дружно пели песни и хором считали звезды. Появилась тенденция к делению на пары. Как я потом узнал, три пары из нашей группы поженились.
   Поход проходил не просто здорово, а на ура. Палатки Здарского подвешивались к деревьям в считанные минуты, и никто больше не бурчал, не выходил наружу разминать затекшие конечности и не будил меня в пять утра к погасшему костру. Совесть моя начинала успокаиваться. И искуситель-Ковальчук больше не вызывал антипатии.
   У ворот базы нас встретили компотом, аплодисментами и маршем «Прощание славянки». Другой записи просто не было. Директор не палил из двухстволки а, по слухам, решал какие-то вопросы с куратором группы москвичей в единственном ресторане города Рахова.
   Вот они и уехали. Трогательно попрощались на вокзале. Обещали обязательно писать. И почти все обещание выполнили. В письмах вспоминали наши общие вершины, огромные зеленые звезды и светлые буковые леса. В общем, каждый отмечал что-то свое, хорошее, что более всего врезалось в память. Но один мотив в письмах был общим. Народ жаловался, что никак не может привыкнуть спать лежа в постели. Им хочется встать под стенкой, подогнуть колени, опустить голову на грудь и так замереть до рассвета не то во сне, не то в анабиозе. Именно это я назвал «синдромом палатки Здарского».

Сифон

   Их было четверо. Не то чтобы легкомысленных или нерадивых. И гитара у них была. И петь они умели. И знали много хороших и нежных песен.
   Кто из них придумал поход на Кавказ, в самую-самую романтику, в одну из грандиозных пещер верховьев Лабы, уже и не вспомнить. Идея понравилась всем, и загорелись все одинаково.
   Сошли с поезда кромешной ночью. Сонные и неуклюжие. Перетащили рюкзаки и гитару на ближайшую вокзальную скамейку и уселись досыпать. Какой тут сон! Небо над Невинномысском переливалось звездным ковром. Такого не увидишь в Средней полосе. Такое даже присниться не может! Хорошо, что фонарь рядом со скамейкой только едва тлел. Звездный свет разливался фосфорической магией, простые предметы становились неземными и непонятными. То справа, то слева, то прямо в зените падали звезды, оставляя короткие росчерки. Сердца часто стучали в ожидании давно загаданного чуда.
   А если вспомнить все, что видели за окнами автобуса… Как горные хребты рождались прямо из равнинных полей, как Эльбрус повис в далеком мареве. Какие странные и манящие запахи врывались в салон, перебивая «ароматы» общественного транспорта. А выше по горной дороге, мимо малиновых скал и высоко над бирюзовой красавицей – Лабой, проплыли они на открытом кузове лесовоза, не ощущая тряски, не замечая крутых поворотов…
   Последний оплот цивилизации – село Рожкао, бывший золотой прииск и вотчина ссыльных. Потом десять километров серпантинов по лесовозному волоку, когда рюкзак тяжелеет с каждой минутой и уже не до пейзажа и даже не до комаров размером с лошадь.
   Вот он, наконец, последний шаг на маршруте. Судя по описанию, они не заблудились и вышли точно к пихтовому мысу с чистым ручьем, где до них устраивали лагерь поколения спелеологов.
   Сбросили опостылевшие рюкзаки, напились из ручья необыкновенной горной воды и, сверившись с тем же описанием, нетерпеливо отправились смотреть на устье пещеры Майской. В родной Рязани, в институте, знакомый бог-спелеолог говорил о Майской исключительно с подвывом от пережитого когда-то восторга. При этом, не забывая выпячивать нижнюю губу и непрерывно демонстрировать оттопыренный большой палец правой руки.
   Они стояли у прямоугольной дыры на лесном склоне, старались разглядеть хоть что-нибудь в сумеречной глубине и подставляли ладони прохладе, шедшей из-под земли. Одновременно конец пути и начало настоящих приключений. На мыс к рюкзакам возвратились притихшие и взволнованные. Свидание с Майской не оставило равнодушных. Как будто заглянули в пушечный ствол, в котором таился неотвратимый ужас.
   Палатку взяли всего одну. Зато просторную и удобную. Внутри ее зажгли подвесной светильничек. И в сумерках, сгустившихся над пихтовым мысом, палатка превратилась в уютный сказочный теремок. Еще в Рязани договорились, что готовить будут только на костре, презрев новомодные газовые примусы и прочую дребедень. Бог-спелеолог говорил, что пища с дымком – это райская еда. Что общение с великими памятниками природы, коими являются пещеры, требует особого очищения. Ухода от скверны городов и чада кухонь. Ах, как идут в горах незатейливые макароны с тушенкой, да еще чай с листочком сорванной по дороге мяты!
   Немного поворочались в новом месте и погасили светильник. Теперь только вечно бодрствующий ручей перешептывался на мысу с пихтами. Гитара сегодня промолчала.
   На склонах уже засверкали бриллианты росы, кокетливо поворачиваясь в лучах утреннего солнца. Паучок захлопотал в серебристой паутине, перекликнулись лесные птицы. А в палатке еще витали предрассветные сладкие сны.
   Оля, второй курс. Русая прядь лежит на глазах. Одна рука под головой, вторая – на соседке. У Оли под боком свернулась клубочком Аня. Они с Олей из одной группы. Аня улыбается во сне. Главный оптимист в группе. А поет как! За Аней, локтем оттопырив край палатки, спит Леша. Спит на правом боку. Третий курс. Шерстяной колпак съехал на затылок. Чувствуется опыт старого горного волка: на ночь не снял свитер. Во сне бредет по Сахаре в поисках давно пропавшего верблюда. Для лидера с другого краю осталось даже чересчур много места. Димка разлегся как падишах. У изголовья белеют смятые листы описания. Не иначе это он погасил свет и уснул последним, обдумывая детали предстоящего штурма. Четвертый курс. Самый большой опыт горных и пещерных походов. Два лета подряд ездил в Крым. Дома млел перед богом-спелеологом, а здесь быстренько осмотрелся и уже проявляет зачатки полководческого таланта. Во всяком случае, точно знает, что у веревки два конца и костер разжигается при помощи спичек.
   Выспавшись, разложили снаряжение и попытались вспомнить то, чему в далекой Рязани учил бог-спелеолог. В спортзале под ободряющие возгласы сокурсников здорово было возноситься на «жюмарах» под самый потолок и лихо съезжать оттуда по приятно жужжащей веревке.
   Вообще-то никаких выдающихся достижений они в этом походе не предполагали. Главной целью было добраться до знаменитых каскадных залов на глубине около ста метров. Там полюбоваться всласть на чудеса Плутона – бога подземного царства, и – дальше, к Черному морю!
   Рязанский бог пропагандировал использование техники SRT, когда для спуска и подъема используется одна веревка. Так быстрее и не нужно тащить на себе лишнюю тяжесть. Правда, когда Дима упрашивал бога дать ему описание пещеры Майской и подходов к ней, то уверял его, что все это будет нужно ему «на потом», ни словом не обмолвившись, что решение лезть в Майскую давно принято четверкой на ура.
   С навеской сразу же возникли проблемы. Ближайшей точкой закрепления веревки оказалась толстенная пихта в десяти метрах от входа. Веревка неудобно легла на перегиб, что SRT категорически отвергает. Да черт с ним, с перегибом! В пяти метрах ниже веревка залегла беспорядочной путанкой на крутом склоне и падать дальше вниз отказалась. Пришлось Леше спускаться на мокрую осыпь, распутывать замысловатые петли и уже вместе с веревкой продвигаться вглубь пещеры. Телефона и радиостанций не было, поэтому по мере погружения Лешки голос его становился все глуше и неразборчивей. Подождав с полчаса (по Димкиному расчету, этого вполне должно было хватить на то, чтобы Леша спустился на дно первого колодца, в тридцати пяти метрах от поверхности), Дима собственноручно продел веревку в «восьмерку» Ани и вщелкнул «шант» самостраховки. Через двадцать пять метров Аня едва не наехала на голову Леше, который безнадежно крутился в пустоте, отчаянно пытаясь распутать очередную петлю. О таких ситуациях бог-спелеолог ничего не рассказывал. Аня что есть мочи закричала наверх, чтобы никто пока не спускался и что у них с Лешей проблемы.
   Вот так, через пень-колоду, добрались до желанных залов, стараясь не думать о том, что придется весь этот путь повторить в обратном порядке. Но зато уж вдоволь налюбовались каскадами Майской!
   Леша с Аней целовались под сталактитами, а Оля с восторгом ловила ладошкой капли, падающие со сводов пещеры. Она первой заметила, что капли начали падать значительно чаще, а кое-где сверху неожиданно полились довольно приличные струйки. До поры до времени это всех забавляло, но когда вода с шумом ринулась сквозь доселе незамеченные щели в стенах, а под ногами, шипя, появился пенный ручей, девчонки растеряно переглянулись.
   Дима всем своим видом являл полное презрение опасности, однако принял решение уходить наверх. Здесь становилось слишком мокро.
   Через десять минут они уже бежали. Вода прибывала стремительно. Лилось отовсюду. Из-за шума воды приходилось кричать. Второпях, пропустили нужный поворот и забежали в тупик. В действиях Димы появилась растерянность. У Оли заметно округлились глаза, Леша сосредоточился. Не унывала пока лишь Аня, но приливы оптимизма посещали ее все реже.
   В месте, где оказалось посуше, Дима вытащил из каски схему пещеры и внимательно начал ее изучать. Остальные наблюдали за выражением его лица и заметили, как он досадливо прикусил губу. На схеме по пути отхода значилось: «сухой сифон, обводняется при осадках». Оля оторвала глаза от схемы:
   – Дима, помнишь, когда мы с тобой начинали спускаться, пошел дождь?
   Преодолевая мощный поток, цепляясь за еле заметные выступы в почти стеклянных стенках наклонной белоснежной каменной трубы, добрались до сухого выступа, где сумели перевести дух. Это была самая верхушка сифона. Взлет, напоминающий изгиб канализационного слива под раковиной в ванной. Здесь, если повезет, можно будет переждать подземный паводок. Судя по отметинам на стенках сифона, вода поднималась почти до потолка. Что за этим должно последовать, они уже поняли. Осталось молиться, чтобы повезло!
   Когда ребята проходили по тихой улочке Рожкао, им и в голову не могло прийти, что никто из посторонних не остается тут незамеченным. На околице они миновали дом Володи Топчия, старожила, который более двадцати лет назад возил первооткрывателей пещер на своем ЗИЛ-157. Поверх занавески Володя увидел веселую группу и усмехнулся. Хорошо быть молодым и беззаботным! Эх, вернуться бы назад, лет эдак на сорок!
   Два дня не переставая лил дождь. Группа не возвращалась. В сельском магазине это факт обсуждали очень активно. И тот же Топчий предложил звякнуть спасателям, так как это далеко не первый случай, когда дожди создавали достаточно серьезные ситуации. Иногда спасатели успевали в последний момент. А бывало и похуже.
   Через шесть часов после телефонного звонка уазик спасателей, разбрызгивая грязь и виляя в колее, добрался до пихтового мыса. Палатка стояла пустой. А в устье Майской вниз уходила веревка. Команда спасателей была достаточно опытной, чтобы не сразу ринуться вглубь. Под руками была только общая схема пещеры, а Майская требовала к себе более уважительного отношения, то есть большей детализации. Немедленно связались по сотовому с Москвой, где в настоящее время проживал Сэнсэй – первооткрыватель и исследователь Майской. Он дал несколько дельных советов, значительно упростив задачу по тактике спасательной операции. Предложил также уточнить метеопрогноз, сделав особое ударение на том, что исход спасательной операции напрямую зависит от погоды. Прогноз тут же запросили по радио. Ответ был неутешительным.
   Начальник отряда оглядел готовых к спуску подчиненных:
   – Есть два варианта. Спускаемся сейчас и надеемся застать их в живых на макушке сифона. Сэнсэй сказал, что длина одной ветви сифона – около семи метров. Два раза по семь, получается четырнадцать. В условиях пещеры это означает две-три минуты плавания под водой. Если живы, начинаем эвакуацию. Второй вариант: спускаемся сейчас, но если живых нет, ставим лагерь, ожидаем падения воды в сифоне и тогда поднимаем тела на поверхность. Вопросы есть?
   – Вопросы есть, – вперед выступил Шурик-Борода. – У нас только два гидрокостюма и два баллона. А их четверо. Как вынимать через сифон?
   – Будем переодевать. А для того, чтобы протащить гидрашку, подцепим дополнительные груза.
   Спасательные работы не похожи на спортивный спуск. Здесь техника SRT совершенно непригодна. Безопасность спасателей и спасаемых – вот главный принцип всех спасательных работ. Навешены нужные веревки, настроен полиспаст, и четверо спасателей уже через час стоят у кромки обводненного сифона.
   Мутная дождевая вода кипела у ног, но выше пока не поднималась. Леша вдруг обратил внимание, что у Ани по руке течет кровь. Сама она не чувствовала боли и не помнила, где поранилась. Аптечка осталась в палатке. Поэтому рану обмотали носовыми платками Ольги и Леши. Классные электронные часы Димы, на которых красовалось клеймо «Водоустойчивые до глубины 200 м», стояли. Часы Леши показывали три. Не то дня, не то ночи. Всем было очень холодно. Дима приказал погасить фонари. Но в темноте сидеть девчонки отказались. Тогда включили один. Потом захотелось есть. А так как визит к Плутону по продолжительности не предполагал фуршета, то питание не предусмотрели. В кармане у Ольги нашлась полураскисшая карамелька, которую с трудом удалось поделить на четыре части. Вот и вся еда. Потом появились еще некоторые неудобства, но и с ними управились. А уж значительно позже стало трудно дышать. Воздух стал вязким, началась головная боль. А с болью пришли апатия и отчаяние. То Дима вскакивал и порывался нырнуть в сифон, уверяя, что выплывет сам и спасет остальных. То вдруг Ольга начинала громко рыдать, взвинчивая и без того сильное нервное напряжение. Вода в сифоне успокоилась, и муть начала понемногу оседать.
   Когда у их ног с громким плеском появилась страшная голова в маске, закричали все четверо. Спасатель Андрей снял маску и успокоительно помахал рукой:
   – Все в порядке, камрады! Жалобы есть?
   Какие там жалобы! Девочки плакали навзрыд теперь уже от радости и от ощущения того, что все позади. И что их спасут. Обязательно спасут. И какой этот Андрюша молодец! И как он их нашел? И вообще, как все здорово!
   В сильном свете подводного фонаря Андрей осмотрел руку Ани, достал из-под гидрокостюма портативную аптечку, со знанием дела обработал и перевязал руку. Потом толково объяснил план спасения и отбыл, украсив сифон прекрасными воздушными пузырями.
   Настроение на спасительном островке заметно улучшилось. Леша сказал, что первыми эвакуируются девчонки. Ольга уперлась. Сказала, что пойдет последней. В легкой перепалке и не заметили, как прошло время, и второе пришествие Андрея восприняли без испуга, а с восторгом.
   По ту сторону сифона до того проходил нелегкий разговор. Начальнику план эвакуации не нравился. То, что казалось простым на поверхности, приходилось пересматривать здесь, в пещере. Когда Андрей, обвязанный сигнальным концом, ушел под воду, второй конец, как и положено, держал в руках готовый к спуску страхующий водолаз Шурик-Борода. Борода – это не фамилия, а отличительный знак. Второй бородатый, но уже не с черной, а с седой бородой – Ильяс, остался наверху, у страховочных веревок. У Ильяса прозвище Дедушка. Теперь, если раздеть Бороду, то страховать, как положено, водолаза и спасаемого будет некому. Начальник и спокойно ожидающий распоряжений спасатель Юра могут, в принципе, нырнуть в сифон. Но при температуре воды около десяти градусов вряд ли способны оказать действенную помощь. Да и нарушения «Правил безопасности водолазных спусков» налицо. Может, подождать, пока подвезут дополнительное водолазное снаряжение? Передать пострадавшим теплую одежду, еду? И подождать? А это часов шесть – семь…
   Юра, до сих пор не вмешивающийся в разговор, добавил неоспоримые аргументы:
   – Андрюха говорит, что в сифоне тяжело дышать. Это углекислота, концентрацию которой в воздухе мы не знаем. Если передадим оставшийся баллон, для четверых его хватит всего минут на двадцать. Дальше, сами понимаете, смерть. И вспомните прогноз: возможны осадки. А когда сифон заполнится, мы уже будем не нужны и с гидрокостюмами и без.
   – Так. Понятно, – заключил Начальник. – Андрей, потянешь с собой дополнительную веревку. Закрепишь на островке. Там есть за что зацепиться? Нет? Возьмешь с собой скальный крюк и молоток. Выходить будете по перилам. Мы посветим вам сверху, так будет легче ориентироваться. Первыми выводи женский пол. Юра, будешь принимать и утеплять. Чего ты на меня так смотришь? Я в смысле одежды. Мы с Бородой на страховке. Дедушка Ильяс, как меня слышишь?
   Ильяс по связи ответил, что слышит отлично. Но пошел дождь, и, если можно, он сходит к машине за накидкой. Это минут на десять.
   Сообщение о дожде наверху положило конец совещанию. Андрей, который до этого помогал переодеваться Бороде и упаковывать гидрокостюм в непромокаемый мешок, надел маску и помахал товарищам рукой:
   – Поехали!
   В сифоне происходила сложная процедура втискивания дрожащей от холода Ани в гидрокостюм. Хотя наряд был ей на три размера больше, Андрей старался изо всех сил, натягивая неподатливый неопрен на негнущиеся руки и ноги девушки. Наскоро объяснив Ане, как дышать из загубника, приладил ей на спину тяжелый баллон и замкнул пальцы ее здоровой руки на перильной веревке.
   Оставшиеся с тревогой смотрели, как Андрей с Аней погружались в жерло сифона. Как в свете фонаря в пузырях поднималась к поверхности муть. Как свет фонаря тускнел, а веревка перестала подергиваться. Кажется, прошла целая вечность, когда вновь из черной пучины появился Андрей со знакомым мешком и запасным аквалангом.
   Ольга снова наотрез отказалась от своей очереди. Леша недоумевал, а Дима решительно потянул к себе гидрокостюм.
   За сифоном Начальник укоризненно заметил Андрею:
   – Я же тебе что сказал? Сначала девушек! Этот бы еще потерпел.
   – Да не захотела она, – вступился за Андрея спасенный. – Чего время тянуть, вот я и вышел.
   Начальник странно посмотрел на спасенного, но ничего не сказал и похлопал Андрея по мокрому неопреновому плечу:
   – Давай, братишка!
   На островке все повторилось с той лишь разницей, что Ольга лично приложилась к процессу напяливания гидрокостюма на Лешу. На нескрываемое раздражение обоих парней она решительно отвечала:
   – Так надо!
   Дышать в сифоне действительно было уже почти невозможно, и разозленный Андрей, в сердцах сплюнув, подал загубник Леше.
   Когда Андрей прибыл на островок с последним рейсом, Ольга отказалась от его помощи в переодевании.
   – Отвернись, – набрав воздуха в грудь, помахала она руками. – Я сейчас разденусь, а на мне больше ничего нет. Понял? Ну, отвернись же!
   Озадаченный Андрей покорно отвернулся и, рассеяно поводя в воде рукой, слушал у себя за спиной шелест и скрип надеваемой амуниции. Вода в сифоне мутнела и медленно поднималась. Дождь делал свое дело. Самое время было уходить.
   – Готово, – послышалось сзади.
   Оля сама надела акваланг и стояла, готовая к погружению.
   – Мне и переодеваться больше не стоит. Так в этой резине и полезу. Я все рассчитала.
   Андрей рассмеялся – ну и дела! Оглядел напоследок островок и ушел с головой под воду.
   Палатка уже свернута. А гитара так и осталась в чехле. Выходит, не судьба. Андрей и Оля сидят на поваленной пихте. На Ольге явно великоватый свитер с Андрюхиного плеча. С поляны, от машины доносится руководящий крик Начальника:
   – Лагерь снима-аем!

Сказание о трех идолах

   Назначенный директором нового профтехучилища Борис Иванович первым делом созвал общее собрание педколлектива. Говорил много и страстно, призывал просвещать и воспитывать, оказывать внимание и показывать пример подрастающему поколению. Потом всех беспартийных попросил разойтись, а коммунистов – остаться. О чем шушукались коммунисты в актовом зале, пахнущем свежей известкой, беспартийной части педколлектива удалось узнать лишь спустя полчаса, когда слегка осоловевшие педкоммунисты выбрались на свежий воздух.
   Борис Иванович, сопровождаемый двумя дамами – замами по учебной части и воспитательной работе, – прошествовал в свой просторный кабинет, тоже пахнущий свежей известкой. Видимо, для уточнения стратегических задач профтехобразования.
   Коммунисты же, объединившись в столовой с беспартийными, мирно попивали профессионально разбавленный чай и делились партийными секретами. В просторный вестибюль к профессионально дремлющему вахтеру легким бризом долетали из столовой гул голосов и запах свежей известки. По словам коммунистов, новый директор нового училища убедительно призывал к личной скромности, высокой нравственности и коммунистической сознательности. То есть к поклонению трем идолам, почтение к которым в отечественной системе профтехобразования числилось в традиционном дефиците.
   Через некоторое время училище наполнилось учащимися, загудело пчелиным ульем, запах свежей известки сменился стойким запахом профессионально разведенного борща, что очень раздражало всех без исключения вахтеров, имеющих опорный пункт в вестибюле, продуваемом всеми сквозняками.
   Директор клокотал и пенился на ниве профтехобразования, созывая бесчисленные совещания, собрания и педсоветы и беспрестанно подводя итоги всего что ни попадя: училищной спартакиады, сбора металлолома, заводской практики и даже праздничной демонстрации. Ни разу притом не забывая напомнить и педколлективу, и коллективу буйных учащихся об обязательном поклонении уже известным трем идолам. Ко всему Борис Иванович был щедр на новации, внедрение передовых методов как в теорию, так и в практику учебного процесса, и в этом деле ему не было равных среди прочих профтехучилищ города.
   Очень скоро просторный кабинет директора украсили дипломы и грамоты, в красивых рамочках и просто так, на скорую руку прикрепленные к стенам кнопками. За креслом Бориса Ивановича заалело переходящее знамя, потом второе – непереходящее. Так сказать, знамя постоянного владения. Училищу вручили правительственную награду. Но тут я, кажется, забегаю вперед: это случилось годом позже.
   А пока на очередном общем собрании педколлектива Борис Иванович озвучил свежую идею, которая вызвала публичные слезы умиления у двух дам – замов по учебной части и воспитательной работе. Директор с надрывом в голосе рассказал собравшимся о тех муках, которые, возможно, испытывают родители иногородних учащихся, изредка приезжающие навестить своих деток из дальних городов и весей. Родители, по его словам, пережив трудности и невзгоды дальней дороги и неудобства общественного транспорта, добираются до великолепного здания училища, где им негде (давайте посмотрим правде в глаза, товарищи!) даже присесть, пообщаться с ненаглядными чадами, поделиться гостинцами и расспросить об успехах в учебе. Нам настоятельно необходимо – так сказал директор – организовать комнату для родителей, эдакую мини-гостиницу, где умаявшийся предок мог бы даже и переночевать в случае крайней необходимости, на худой конец, отдохнуть перед дальней обратной дорогой или переждать лютую непогоду.
   Коммунисты энергично поаплодировали. Беспартийные пожали плечами: с какого перепугу что-то организовывать, когда самый дальний родитель из самого дальнего села мог запросто добраться до училища в течение максимум двух часов? И какие такие дорожные неурядицы или лютая непогода (в наших-то южных широтах!) могли заставить его бросить хозяйство и заночевать в этой, как ее, мини-гостинице?
   Надо откровенно признать, что к концу первого полугодия беспартийная часть педколлектива несколько подустала от кипучей деятельности нового директора и посматривала на его инициативы с усиливающейся долей сомнения. Но пока открыто не выражала неудовольствия, опасаясь давления партийной части и ущемления в премии.
   Постоянные новации, достройки и перестройки всем, включая коммунистов наконец порядком надоели. Но если коммунисты пока держались, балансируя на острие партийной совести, то беспартийным балансировать было просто не на чем. Откровенно саботировать новации педколлектив опасался по вышеуказанным причинам, но стал неохотно откликаться на лозунги директора, поручения выполнял спустя рукава, без искры в глазах.
   Под мини-гостиницу выделили пустующие помещения на первом этаже, рядом со столовой.
   – Вот тут, – сказал директор, – будет комната для свиданий и бесед. Рядом – спальня. А вот здесь – ванная комната и туалет. За неимением лишних площадей придется совместить удобства. Но, ввиду кратковременности пребывания гостя, этими мелкими шероховатостями можно пренебречь.
   Работа по организации мини-гостиницы закипела. Конечно же, процесс кипения поддерживался энергией мастеров производственного обучения и учащихся строительных специальностей. Директор лично осуществлял непосредственное курирование стройки, вникал во все мелочи, давал указания и распоряжения к общему неудовольствию исполнителей. Мастерам хотелось домой после хлопот рабочего дня, а учащиеся так и норовили ускользнуть от дополнительной трудовой повинности, не оговоренной в программе профтехобучения.
   Однажды в середине дня директор появился в спортзале училища, где энергичный физрук лично принимал участие в баскетбольной баталии, разделив группу учащихся женского пола на две неравные половины. Для уравнивания шансов команд физрук выступал чуть не в образе триединого господа, так как в соперничающей команде было на трех участниц меньше.
   Подивившись про себя странной арифметике, директор попросил у физрука минуту перерыва, показав себя знатоком баскетбольных правил: обозначил минуту, уткнув острие ладони одной руки в открытую ладонь другой. Физрук свистнул в свисток и подошел к директору, выражая готовность к подвигу, хотя и был беспартийным. Физрук был молодым и относительно незапятнанным. Он не вымогал деньги за производственную практику у учащихся из зарплаты, не продавал их в краткосрочное рабство на строительство гаражей или на сварочные работы при сооружении кладбищенских оградок. Он не пил и не курил. Одна беда – был беспартийным. Поскольку выбор особо доверенных лиц среди педколлектива представлял некоторые трудности, директор решил, что этой последней шероховатостью можно пренебречь. Не доверять же пикантные поручения двум преданным дамам – замам по учебной части и воспитательной работе?
   – Вот что, Виктор, – с доверительной фамильярностью обратился Борис Иванович к физруку, – ты же знаешь, что мы организуем мини-гостиницу при училище? Для приезжих родителей.
   – Знаю, – невнимательно ответил физрук, кося глаза на особо приглянувшуюся ему учащуюся из своей команды.
   В этот момент прозвенел звонок на перемену, девочки с визгом вспорхнули с гимнастических скамеек и побежали в раздевалку. Физрук перестал переступать с ноги на ногу и смирился с неизбежностью перерыва в многозначительной игре.
   – Там еще есть ванная комната, – доверительно сказал директор.
   – Знаю, – легкомысленно односложно ответил молодой физрук.
   – Там нужно установить ванну, унитаз, раковину, сантехнику, одним словом. Понимаешь?
   – Понимаю, – затосковал физрук, абсолютно не соображая, какое это имеет отношение лично к нему.
   – Сколько у тебя уроков сегодня? – спросил директор.
   – Этот последний.
   – Когда закончишь, подойди к старшему мастеру, он даст тебе записку к своему человеку на базе обкома партии. Попроси своего товарища, химика, пусть заведет грузовик, у него ведь профессиональные права (я не могу шоферу доверить поездку на базу), и поезжайте к человеку старшего мастера. Он его родственник. Там по записке (я уже договорился и старший мастер договорился) погрузите ванну, раковину-тюльпан, унитаз и шестнадцать квадратов кафеля. Для мини-гостиницы. Но учти, ванну берите чешскую, чугунную, большую (старший мастер договорился), раковину венгерскую (я договорился), кафельную плитку итальянскую. Узор выберите сами, но лучше чтобы в цветочек. А насчет краников там и всего прочего – вот тебе сто рублей, постарайтесь договориться на месте. Только отечественного барахла без хрома не бери. Смотри, чтоб унитаз был заодно с бачком, а на бачке такая золотая корона и надпись “Arabia”. Ты все понял?
   – Так мне, Борис Иванович, сегодня после работы во как нужно заскочить в спорткомитет! Краевая же спартакиада на носу. Боюсь, не успею, – заканючил физрук. – База эта черт знает где, за городом! И с химиком еще договориться надо. Я слышал, что он сегодня вечером собрался в парк на бильярде играть…
   – Что, он на деньги там играет?
   – На какие деньги? Просто так. С друзьями.
   – Знаю я этих друзей. Старший мастер тоже в парк идет?
   – Не знаю.
   – Ладно, с химиком я сам договорюсь. Заканчивай урок, нечего детей мучить! Я разрешаю сегодня закончить раньше. Это тебе партийное поручение. Сантехнику привезешь, сгрузишь себе на склад спортинвентаря. Так будет сохраннее. Заносите через заднюю дверь столовой. Возьмешь себе в помощь учащихся из общежития. Только не опоздайте на базу – родственник там ждет. У него уже есть указание из обкома.
   Директор ушел, а физрук поплелся к женской раздевалке объявлять о досрочном завершении занятий.
   Химик в училище был не просто химик. Он руководил туристским кружком, поэтому имел доступ к казенному грузовику, так как именно на нем возил детей в горы. Он тоже был молодым и беспартийным, и с физруком они дружили. Получив от директора указание на выполнение партийного поручения, а все подробности узнать у физрука, химик пришел в спортзал в прекрасном настроении по поводу досрочного окончания рабочего дня.
   В инструкторской он застал кислого физрука и получил разъяснения насчет предстоящего дела. Отказываться было поздно, да и стоило ли? Товарищи пошли в гараж, завели грузовик и покатили за город, на обкомовскую базу.
   Солнце сверкало электросваркой, от жары на базе вымерло все живое, включая родственника старшего мастера. Физрук и химик, высунув языки, метались по огромной территории в поисках ответственного лица, которому нужно было вручить записку в обмен на ванну, раковину, унитаз с бачком, краны и шестнадцать квадратных метров итальянской кафельной плитки. И сто рублей на «хром». Недовольный грузовик стоял за территорией базы в пыльной тени пирамидального тополя и тихо потрескивал остывающим коллектором.
   Родственник старшего мастера был обнаружен и опознан. Записка и деньги были вручены, и двери прохладного склада открыты. Из недр склада слегка пахло голубиным пометом и мебельным лаком. Чего же там только не было! Химик и физрук с изумлением уставились на штабеля мебели, возвышавшиеся египетскими пирамидами до высоченного потолка. В то время слово мебель произносилось с придыханием. В квартирах вовсю процветали самоделки – стеллажи, шкафы и даже кровати, изготовленные умельцами не от хорошей жизни.
   Без всяких намеков было ясно, что пещера Аладдина – убогая подсобка по сравнению с необозримой сокровищницей обкомовского склада. Физрук и химик как зачарованные разглядывали колонны свернутых ковров – символов несказанной роскоши той исторической эпохи. Из глубины склада выступали рыцарскими замками импортные гарнитуры, испещренные кошачьими следами по пыльным горизонтальным поверхностям. Огромные коробки, ящики, пакеты и свертки устилали бесчисленные полки. Таинственные футляры скрывали недосягаемое величие чужого бытия, намекали на преступную тайну награбленных сокровищ.
   Деловитый родственник старшего мастера подвел обоих порученцев к стоящим торчком белоснежным нишам эмалированных ванн и предложил брать любую на выбор. Памятуя наказ директора, физрук указал пальцем на чешское чудо, изваянное из литого чугуна, на литых же ножках в стиле барокко.
   – Та не, – отмахнулся кладовщик, – к ней нет слива и крана. Засунули куда-то. А могёт быть, и сперли.
   – Слушай, – раздраженно обратился химик к физруку, – на кой черт нам этот бегемот? Мы ж ее втроем на машину не погрузим, в ней полтонны чугунятины! Не все ли равно, в какой ванне родителю ноги помыть? Вон стоят стальные, штампованные. Давай зацепим – и ходу отсюда. Мне сегодня надо отыграться на бильярде еще за прошлую субботу!
   Родственник старшего мастера индифферентно разглядывал ногти на руках.
   – Действительно, – согласился физрук. – Как я только раньше не догадался? Чего это ему в голову пришло чугунину устанавливать? Давай, хватайся вот за эту, с краю. Вроде бы она полегче!
   Они подхватили стальную ванну отечественного производства и понесли ее к выходу. С погрузкой тоже не было особых хлопот, благо родственник помог, очевидно вспомнив, кем ему приходится старший мастер.
   Венгерскую раковину-тюльпан, хорошо упакованную в картон, вынесли и погрузили под честное слово кладовщика, что трещинки в них быть не может, так как ее сгружала из вагона бригада Грачика Мирзояна, а они на работе капли в рот не берут!
   Краны и какую-то непонятную дребедень в бумажных свертках родственник старшего мастера принес из глубин склада самолично и уважительно уложил в кабину грузовика, веско предупредив:
   – Хром!
   Некоторая неувязка вышла с кафелем. Плитка была упакована в деревянные плоские ящики по четыре квадратных метра в каждом. Ящики аккуратно оббиты стальной обойной лентой, девственную целостность которой кладовщик категорически отказался нарушать.
   – Вся плитка хорошая, – уговаривал он ходоков. – Итальянская! Вся одинаковая, выбирать не из чего! Не хотите эту итальянскую – берите, вон лежит, плитку ростовскую. Или еще хуже – донецкую. Берите, пока я даю. А то и склад закрыть можно. Если бы не Хусин Исламович – мой двоюродный дядя, – хрен бы вы у меня итальянскую даже в ящиках увидели! Он лично просил. Я вам даю – берите. Или закрываю склад!
   Химик и физрук вздохнули и подступились к первому итальянскому ящику. Четыре квадратных метра кафеля из средиземноморского сырья оказались на удивление тяжелыми. С большим трудом оба носильщика, до этого не жаловавшихся на здоровье, доволокли ящик до грузовика и задвинули в кузов. Ящик с кафелем оказался ко всему же негабаритным. Пришлось лезть в кузов и переставлять чертову ванну и коробки с раковиной ближе к кабине. Следующие три ходки с итальянской плиткой вымотали физрука и химика настолько, что они, затолкав последний ящик в машину, попросили кладовщика дать им напиться. Родственник старшего мастера, с виду вовсе не сердобольный, закрыл складские ворота и повел потных грузчиков по раскаленному асфальту базы к бытовке, где предложил приложиться к источнику – ржавому крану с отвратительно теплой водой.
   Глотнув по парочке литров и ополоснувшись, работники училища попрощались с родственником Хусина Исламовича и направились к грузовику, которому, судя по хмурому виду, тоже надоели жар пиратской территории и недоступная чужая роскошь.
   Химик взгромоздился на сиденье, всунул ключ в замок зажигания, но так и не успел его повернуть, вздрогнув от вопля физрука:
   – Унитаз!
   – Что унитаз? – оторопел химик, подозревая мгновенное воздействие подозрительной воды из крана и тревожно прислушиваясь к внутренним ощущениям.
   – Арабский унитаз погрузить забыли, – объяснил физрук и кулем вывалился из кабины на асфальт.
   В общежитии, с трудом собрав бригаду грузчиков из числа праздно шатающихся учащихся, физрук и химик наладили доставку товара через запасные двери столовой на второй этаж, на склад спортинвентаря. Ванну решили не тащить наверх, а поставили «на попа» на первом этаже, рядом со входом в овощную кладовку. Физрук пошел в душ, а химик, наспех помыв руки, умчался по срочным бильярдным делам.
   На другой день директор кликнул педколлектив на очередное собрание по поводу ЧП – чрезвычайного происшествия, требующего немедленного реагирования. То есть за заботами у директора не нашлось свободной минутки, чтобы оценить добро, добытое сотрудниками на обкомовской базе.
   Суть ЧП заключалась в следующем: какой-то предприимчивый учащийся стащил пачку электродов у мастера производственного обучения Гены Гайворонского и продал ее шабашникам из соседнего с училищем гаражного кооператива. ЧП было настолько серьезным, что на собрание пригласили и коммунистов, и беспартийных, включая вахтеров, уборщиц и плотника.
   Докладывая о происшествии, директор метал громы и молнии. Он порицал Гену за потерю бдительности, мягкотелость и беспринципность.
   – Коммунист, – кричал директор с трибуны, – в первую очередь в чужих ошибках должен видеть свои! В чужих проступках – свои недоработки! Коммунист обязан быть лично скромным, обладать высокой нравственностью и иметь высокий уровень коммунистической сознательности!
   Директор обвинял добрейшего Гену Гайворонского чуть ли не в преступном замысле, по итогу которого страна лишилась пачки дефицитных электродов, а производственное задание осталось не выполненным. Сам Гайворонский как коммунист просто обязан отказаться от премии за квартал и согласиться с решением дирекции влепить ему, Гайворонскому, выговор!
   Педколлектив, которому вся эта муть давно навязла в зубах, беззаботно отдал Гену на растерзание дирекции и мечтал только о том, чтобы собрание быстрее закончилось. Дирекция – директор и две тетки-замы – еще о чем-то переговаривались за столом президиума, а народ уже решительно толпился у выхода из актового зала. Гена Гайворонский, который так, кажется, и не понял, за что ему впаяли выговор и лишили премии, сговаривался с приятелем об пойти и выпить с горя и из солидарности. Физрук и химик остались сидеть на своих местах, так как несколько минут назад директор, в паузе между проклятиями в адрес Гайворонского, послал им с трибуны соответствующие сигналы.
   Далее по порядку. Физрук и химик во главе с директором поднялись в спортзал. Физрук открыл дверь склада спортинвентаря. Директор заинтересованно заглянул внутрь. Увиденное его обрадовало, но до конца не утешило. Он заставил начинавшего злиться физрука вскрыть коробки с раковиной-тюльпаном. Постучал по санфаянсу, чтобы убедиться в отсутствии трещин. С удовлетворением отметил, что золотая корона и надпись “Arabia” на бачке унитаза присутствуют. Потрогал хромированные краники и сливные горловины. Всполошился, что до сих пор не осмотрел ванну.
   Пришлось вести его вниз, к столовой, где торчком стояла ванна, нижняя часть которой была уже кем-то по-хозяйски приспособлена для сбора овощей, непригодных в пищу. От такого кощунства директор остолбенел. Похоже, что божий дар красноречия, который он проявил на собрании, навсегда его покинул. Он стоял, икал и не производил сознательных действий. Физрук и химик с тревожным пониманием переглянулись: надо же, какое свинство со стороны работников столовой! Но тут директор обрел способность говорить. Даже не говорить, а кричать:
   – Я же русским языком сказал: чугунную! Ванну чугунную, чешскую! А вы что привезли? Что вы привезли?
   – Ванну привезли, – с обидой и недоумением ответил физрук.
   – Это ванна? Ванна это? Где чугунная ванна?
   Химик решил, что ему самое время прийти на помощь слегка растерявшемуся физруку, который перестал вдруг узнавать ванну в ванне:
   – На ту ванну вся фасонина потеряна, – спокойно сказал он. – Ни кранов нет, ни слива. Взяли эту. На нее все есть. Хоть завтра устанавливай. Да и тащить ее было легче. А родителям какая разница где ноги помыть – в чугунной ванне или в стальной? Обе эмалированные!
   Директор посмотрел на обоих как на законченных идиотов. Безнадежно махнул рукой и сказал:
   – С вами все ясно. Пошли смотреть кафель.
   Физрук, который еще не отошел от крика директора, неохотно поплелся вверх по лестнице. Химик обиженно пропустил директора вперед и двинулся вслед за ним с видом независимого эксперта.
   С итальянским ящиком пришлось здорово повозиться. Эти итальяно-чиполлино и буратино постарались на совесть! Мало того, что ящик обит стальной полосой, так еще и скрепили его не гвоздями, а шурупами, которые не поддавались обычному гвоздодеру.
   Плитка директору очень понравилась. Он похвалил нахохлившихся физрука и химика и уже совсем другим, веселым голосом распорядился:
   – Ты, Виктор, иди вниз, открой двери столовой, а ты, Володя, придержи двери спортзала!
   Не совсем понявшие подтекст распоряжения директора, товарищи заняли указанные позиции. До физрука, который находился внизу, смысл всей акции только сейчас начал потихоньку доходить: около самой задней двери столовой стояла бежевая четверка директора с распахнутой пятой дверью. Около машины, как цапля на болоте, застыл старший мастер.
   Директор вышел из помещения склада, широко растопырив руки и обхватив края ящика с кафелем. Уперев край ящика в живот и выгнув спину назад, он понес ящик к лестнице. На лбу его вздулась бугристая вена. Отрицательно помотав головой, отказываясь от помощи, тяжелой поступью он пошел вниз. Проем двери жигулей оказался как раз впору габаритам ящика. За первым ящиком последовали второй, третий и четвертый. Химик и физик независимо друг от друга заметили, как потемнели от пота воротник директорского пиджака и спина между лопатками.
   – Остальное – потом! – буркнул запыхавшийся директор, прикрывая заднюю дверь легковушки.
   Старший мастер уселся в машину справа от директора. Жигули четвертой модели, едва не цепляя задним бампером асфальт, выехали со двора училища.
   – Вот те раз! – после долгой паузы сказал окончательно прозревший физрук. – Как же совместить итальянскую плитку, личную скромность, высокую нравственность и тот еще уровень коммунистической сознательности?
   И добавил после продолжительной паузы:
   – И арабский унитаз.
   Ошарашенный химик безмолвно торчал на верхней площадке, безответственно забыв закрыть дверь и рот.

Скала Прометея

   «Вор должен сидеть в тюрьме!» – это жесткое утверждение капитана Жеглова из знакомого всем фильма, оказывается, имеет давнюю историю. Вероятно, первым такое заявление сделал в сердцах на горе Олимп сам Зевс – всем богам Бог или, по-нашему, божий президент. Высказывание относилось к некому титану Прометею, который лихо украл у богов огонь. Между прочим, еще задолго до этого криминального эпизода именно Зевс лишил людей огня при очередном приступе ипохондрии. Огонь, вы помните, Прометей вернул человечеству, за что попал в откровенную немилость. Прометей был знатным по происхождению сыном Геры и Урана, и свое время здорово подсобил Зевсу в войне против своих же братьев. И чем ему за это отплатил Зевс?
   На Олимпе, ввиду ограниченной площади застройки даже под коттеджи для божественной элиты, с тюрьмами дело обстояло вовсе неважно. Поэтому Зевс решил проблему заточения опального олигарха своеобразно: он заказал известному в узкой среде кузнецу Гефесту комплект цепей и, не особо утруждая себя выбором, распорядился приковать Прометея к скале в глухой провинции – горах Кавказа.
   Любой детектив (а у нас частное расследование) просто обязан задаться рядом вопросов:
   1. Сам приковал или поручил это Гефесту?
   2. Не усматривается ли в действиях Зевса особая жестокость, поскольку Гефест был давним приятелем Прометея?
   3. Кто во втором варианте оформлял командировку Гефесту на Кавказ?
   4. Как технически был осуществлен процесс приковывания Прометея к скале при отсутствии бурильных инструментов?
   И т. д.
   В конце семидесятых годов прошлого века венгр Лайош Мештергази опубликовал замечательную книгу «Загадка Прометея». Методом научной реконструкции он восстановил исторический скелет мифа о Прометее, что позволило осуществить географическую привязку событий совсем седой древности. Следует особо отметить, что Мештергази – хорошо известный ученый-экономист, и проблему изучал с дотошностью исследователя и эрудита.
   Прославленный герой и основатель Афин – Тезей как-то отправился в дальний поход, в степи Приазовья, с намерением извести назойливых амазонок. Амазонок Тезей извел при помощи главного участника демарша – не менее известного героя – Геракла, персонально приглашенного для участия в дальнем походе. Мало того, в азартных погонях и боях Тезей пленил царицу амазонок Ипполиту и завладел ее волшебным поясом. Я это к тому, что по всем признакам Тезей был парень не промах! Вот тут и начинается география: в родную Грецию Тезей решил возвращаться пешим путем, по долинам рек Кубани и Теберды и далее – через Колхский (ныне Клухорский) перевал, прямехонько на побережье Понта Эвксинского – Черного моря, планируя завершить поход водным путем.
   В зоне лиственных лесов, примерно в трех километрах южнее нынешнего города Карачаевска, спутники Тезея обратили внимание на особо крупного орла, который как-то целеустремленно вертелся около огромной отвесной скалы. Здесь стоит напомнить, что кровожадный иезуит-Зевс не просто лишил Прометея свободы передвижения, но и приставил к нему орла, который получил высочайшее указание ежедневно терзать Прометееву печень. Прометей, как гласит миф, провел на скале пару-тройку тысяч лет. Поскольку он был бессмертным сыном титана, то печень его за ночь регенерировалась, а наутро безобразие начиналось сызнова. Если уж не тот самый орел, так его правнук или прапраправнук исполняли государеву службу с завидным рвением!
   Зоркие глаза Тезея разглядели в предвершинной части скалы обнаженную человеческую фигуру (к тому времени одежды Прометея просто истлели). Он дал знак Гераклу, и тот немедленно изготовил к бою свой замечательный лук, сделанный по индивидуальному заказу. Еще секунд пять оставалось орлу находиться при исполнении божественного поручения. Стрела пронзила его навылет и некоторая часть мук Прометея наконец прекратилась.
   После жарких объятий и просьб Ипполиты (Ах, совсем забыл, они с Тезеем полюбили друг друга и впоследствии поженились!) человеколюбие героя не знало границ. Он немедленно приказал воинам переправиться через Теберду и освободить узника совести. Мероприятие носило, конечно, слегка популистский характер: приятно читать в глазах любимой восторг от собственного благородства! Но тем не менее, соратники с помощью какой-то матери добрались до титана, не без труда отодрали оковы от скалы и доставили Прометея в лагерь. Смущенный титан не знал, как благодарить избавителя, а смущенный Тезей чесал затылок, тешась надеждой, что Зевс при старческом склерозе не накажет его за опрометчивый негосударственный поступок.
   Итак, Лайош Мештергази по прямым исходным данным определил точное место заточения Прометея: в районе 43-й параллели, в нынешней Карачаево-Черкесской республике, на хребте Майдэш в долине реки Теберды. Справедливости ради, стоит отметить, что на пребывание Прометея претендуют и другие области Кавказа. Кое-кто даже договорился до нелепицы вроде того, что Зевс присобачил титана к срезу западной вершины Эльбруса – пику Кюкюртлю! Я уж не говорю про жалкие попытки других толкователей притянуть миф (буквально за уши) на обрывистый берег Куры, буквально в густозаселенный центр Тбилиси! Вдумайтесь – орлу на одной заправке, в принципе, долететь до Кюкюртлю можно. И уж там подкрепиться свежей печенкой. Но каждый (!) день летать на завтрак к вечным снегам – увольте! Вы же прекрасно представляете, какие ветры дуют в районе Эльбруса и какие морозы стоят там зимой. На свежемороженую печень орел с Зевсом явно не договаривались! Тем более что на Кюкюртлю выделяются ядовитые серные пары («кюкюрт» по-карачаевски – сера). В такой атмосфере печенка Прометея быстро стала бы вовсе несъедобной. С Тбилиси политически и так все ясно – не стоит тратить чернила на опровержение.
   В относительно щадящих условиях уютной долины на Северном Кавказе можно было надеяться, что печень всегда будет первой свежести, орел накормлен, а муки Прометея бесконечны. Иезуитский замысел Зевса наверняка предусматривал даже такие тонкости, как вид струящейся внизу реки для причинения дополнительных страданий титану и сыну титана, изнывающему от жажды под палящим солнцем.
   Чтобы покончить с историей Прометея, скажу, что все завершилось прекрасно. Прометей прибыл в Грецию, прошел реабилитацию, женился на доброй женщине и даже имел с ней общих детей (вот что значит сын титана!).
   И в тех же семидесятых автор этих строк бросился разыскивать скалу Прометея, преследуя сугубо прагматическую цель – восхождение. Особого труда, имея точное описание, поиск скалы не представил. Вот она, красавица – 284 метра от подножья до вершины, по результатам теодолитного измерения. Из них примерно 260 метров голой стены с южной экспозицией. Маршрут – директиссима по центру, напрашивался сам собой, но требовал некоторого уточнения. Консультантом выступил кит советского альпинизма – Геннадий Михайлович Сеначев. Мало кто сегодня помнит, что в далеком, едва ли не мифическом 1956 году Сеначев в составе сборной Советского Союза совершил бескислородное восхождение на Мустаг-Ата (7555, Синьцзян, Китай). Тогда готовилось совместное с китайцами восхождение на Эверест с севера. И Сеначев некоторое время числился в ряду самых «высоких» альпинистов Союза.
   Михалыч сходил с нами к подножью стены и с отвращением сказал:
   – Черепица!
   В запале первопроходца я полез на стену с длинным хвостом нижней страховки, но тут же был наказан Зевсом: ободрал о скалу часы. Привет стеклу вместе с циферблатом! Я закрепил веревку и съехал вниз, прямо в объятия разъяренного Сеначева.
   Решено было обойти гору со всех сторон, посмотреть и анфас и в профиль. Материал стены – метаморфизованный сланец с углом падения слоев около 700. В нижней части стены трещин для закладных и френдов [1 - Закладные и френды – приспособления, закладываемые альпинистами в щели для страховки.] практически нет. С шлямбурными крючьями лучше на сланец не соваться. Остаются традиционные скальные крючья. Желательно тоньше и длиннее.
   На некоторое время обстоятельства отодвинули восхождение. Скалу Прометея в упор удалось рассмотреть только спустя десять лет. На подъем (по предварительной оценке – 2-Б) отважилась четверка: братья Плотниковы – Борис и Константин, Лена Антифеева и автор. Маршрут проходил в обход стены, сначала по крутым залесенным кулуарам, затем по острым гребням их стыков. И перед самой вершиной в лоб – по 12-метровой стеночке, ключевому месту маршрута. На гребнях нас поразили камни, аккуратно «нашинкованные», как ветчина из машинки. Откровенные признаки божьего гнева. А выход с предвершинной стенки лежал как раз через усохший и жутко колючий куст можжевельника.
   Спуск квалифицировали как некатегорийный. Только в одном месте пришлось оторвать подошвы от травы и сползти метров пять по стволу дерева в обход уступа. Но самое интересное было впереди. Тщательно обследуя стену в поисках оптимального начала подъема, восходители обнаружили несть числа орлиных перьев. У спел-таки поганец-орел из мифа перед смертью поработать на продление рода! Где-то наверху квохтали и переругивались его многочисленные потомки, напрочь забывшие вкус человеческой печени.
   Еще через год скала Прометея была пройдена. Место казни пришлось вычислять по внешним признакам. Прометей, хоть был и титан, но имел вполне человеческие антропометрические показатели. Вспомните хотя бы факт его участия в последующем деторождении! Значит, единственными критериями для невозможности его освобождения посторонними лицами должны были служить высота и строение скалы. Высота оказалась более чем приличной, а «черепица» дополнительной гарантией.
   Кстати, снова о Гефесте. А как же все-таки он крепил анкеры для цепей? Анкеров, понятно, должно было быть четыре. Отдельно по паре для рук и для ног. Иначе Прометей мог бы лягнуть окаянную птицу!
   На единственном балконе стены нашлось четыре симметричных ржавых пятна. То ли отметины божественных молний, то ли следы коррозии от железных анкеров Гефеста. Не мог же он в самом деле в ту пору что-то знать о нержавеющей стали. Дружинники Тезея, в принципе, могли сюда добраться с доступного восточного склона траверсом, по полочкам, молясь всем богам одновременно. Стена тянет на 5-Б, а сверху добраться до нужной площадки без полиамидной веревки – вовсе гиблое дело!

Сквозь тернии к деньгам

   Что вы слышали о рэкете на дорогах в девяностые? А что видели сами? Вот нам с Борисом пришлось хлебнуть этого лиха – вот до каких пор!
   Представляете, вокруг голодуха, работы нет, ни черта нет, а тут подваливает контракт. Да какой контракт! Директор цементного завода решил компьютеризировать производство. Это значит установить штук тридцать компьютеров по всему заводу, чтобы раз – бухгалтерию сократить к едреней маме. Чтобы два – учет там и контроль. И чтобы три – вся республика ахнула, вот он какой, двигатель прогресса и перестройки!
   Борис – признанный мастер по этому компьютерному делу. Ему и было поручено закупать. Конечно же, в Москве. Денег дали, по перечислению, естественно. Боря нашел фирму, что торгует «железом». «Железо» – это платы, корпуса, всякие проводочки. А собирать это «железо» в настоящие компьютеры Борис собирался самолично. Так выходило намного дешевле. Отсюда и наша выгода, то есть навар.
   Привезти тридцать компьютеров из Москвы к нам на юг в ту пору было равносильно самоубийству. Что творилось на дорогах – не расскажешь! Грабили фуры, грабили легковые машины, за гроши́ убивали водителей. Гаишники забились по щелям, как тараканы. Обложились мешками с песком, выставили на постах пулеметы.
   У меня был в ту пору старенький «японец» – «Исудзу-трупер». Хиловатый, но все-таки джип. Вот Боря ко мне и обратился.
   Сначала я призадумался. И деньги позарез нужны, и не хочется рисковать своей шкурой.
   – Боря, – говорю я ему, – ты в своем уме? «Японец» – мой кормилец. Поедем за твоими железяками с клавиатурами – не видать мне моего косоглазого! До Москвы, прикинь, тысяча четыреста верст! Да на «японца», как на подбитую ворону, реагировать будут! Все – от поганого рэкетира до последнего мента на дороге. И уедут твои компьютеры в неизвестном направлении. И директор завода посадит нас в тюрьму за истраченные зря казенные деньги. Это только если вернемся живыми.
   А что Боре? Компьютерщик он! И очень хочет заработать.
   – Ладно, – говорю ему, – иди домой. Я что-нибудь придумаю.
   Стал я думать. Анализировать ситуацию. Ситуация, вы понимаете, совершенно хреновая. Но, опять же, зарабатывать деньги в семью хоть горбом, хоть головой, но надо!
   На следующий день опять приходит Борис. Желтый, ночь не спал. Спрашивает тихим голосом, не пришло ли ко мне какое вдохновение? Я ему отвечаю, что вдохновение пришло. Выход найден. И сейчас мы займемся переводом этого бесплотного вдохновения во вполне осязаемые предметы. То есть в автомобили.
   Начали мы выписывать на бумажку всех друзей и хороших знакомых, у кого есть в наличии машины. Все как положено: марка, цвет кузова, примерный год выпуска. Набралось около десятка машин. «Волги» и «жигули» мы зачеркнули. Оставили «москвичи» и «запорожцы». К последним – особое отношение. Вот только исправных среди них не оказалось.
   Сейчас вы все поймете. В чем заключалась моя мысль? А в том, что на задрипанную тачку никто не должен обратить внимания. И в то, что на таком монстре можно из самой Москвы на юг привезти тридцать компьютеров, ни один даже сумасшедший рэкетир или гаишник ни за что сможет поверить!
   Едем на моем «японце» к Славке. У него в сарае догнивает «запорожец». Оформляем доверенность на меня. Выкатываем это когда-то оранжевое произведение искусства во двор и подвергаем вскрытию. Дело, конечно, дрянь. Разбираем «запорожец» до размеров молекул, ремонтируем, меняем детали. Кой чего, конечно, подрихтовали. Выставили развал и схождение. Подшаманили тормозную систему и рулевое управление. На одной полуоси заменили подшипник. Выровняли левое мятое крыло, замазали его шпаклевкой защитного цвета, но красить не стали. Это тоже входило в тактический замысел. Печку я чинил особенно тщательно. Ноябрь уже был на носу. На все ушла неделя.
   На заводе начинают волноваться. Боря носится между заводом и Славкиным двором. Это называется челночная дипломатия.
   В среду завели мотор. Прочихался, родимый, и зажужжал. Из старой оцинковки приделали «запору» по бокам «уши» для лучшего охлаждения. Стал тогда Славкин «болид» настоящим уродом. Хоть и до того красотой не отличался.
   Присобачили на крышу ржавый багажник. На багажник уложили вьюк из старого тряпья и мешков. А справа малиновым резиновым жгутом для остановки кровотечений я тщательно привязал лопату с корявым черенком и налипшими комьями земли.
   Отошли мы все трое в сторонку. Критически осмотрели свое творение. Всем оно пришлось по душе. Только недоверчивый Боря спросил:
   – А лопата зачем?
   – Эх, Борис, – объясняю я ему, – если для особо бдительного взгляда запорожцу вдруг не хватит макияжа, так эта вот лопата – последний мазок кисти великого художника. То есть меня. Это концентратор внимания! Даже придурку должно быть ясно, что на дальние расстояния вместе с грязной лопатой не возят компьютеры 486-й серии!
   Боря почесал лохматый затылок и говорит нам со Славкой:
   – Вы Виктора Гюго давно читали? «Человека, который смеется»?
   – Давно, – отвечаем мы со Славкой. – А в чем дело?
   – Там детей воровали компрачикосы. И уродовали их. Теперь мне все понятно.
   Посмотрели мы со Славкой на запорожец вторично, и нам тоже все стало понятно.
   Осталось только для большей вместимости выбросить заднее сиденье салона, подкачать запаску и сложить инструменты. Сиденье выбросили прямо во дворе, под забор. Инструменты я взял свои, с «японца». А Славка поднадул запаску. Заночевали у Славки, поближе к машине, а раненько поутру и тронулись.
   За Ростовом, где движение по трассе Ростов-Баку поинтенсивнее, начали нам встречаться первые свидетельства неполадок в нашем государстве. Лежат разграбленные машины по кюветам, без колес, без стекол. Если какая фура едет, то спереди и сзади ее сопровождает конвой из пары-тройки легковых с мордатым эскортом. Мало только стволы из окон не торчат.
   Потом своими глазами увидели, как грузовик обогнала дряпаная БМВ, из которой тому шоферу грозили гранатой. Грузовик, понятное дело, остановился. Что было дальше, мы с Борисом не знаем: застрекотали от греха подальше.
   Я спрашиваю Бориса:
   – Ты заметил, когда бумер нас обгонял, те, в машине, сквозь нас смотрели? Они нас не видели, понял? Невидимые мы!
   Боря, скажу я вам откровенно, посмотрел на меня во-от с таким уважением!
   Под Липецком съехали по свежему снежку на проселок и отмахали для страховки пару километров. Потом проехали перпендикулярно дороге, вдоль лесополосы еще метров пятьсот по едва заметной колее. Нашли прогалину. Закатили туда Славкино чудо, поставили палатку, развели примус. Отужинали, что Бог и наши жены послали. И завалились спать. Рассудили вполне здраво: какие к черту рэкетиры будут шастать ночью по лесам?
   Утром «запор» завелся с пол оборота. Тоже, видимо, вошел во вкус. Слыханное ли дело, он отродясь не возил ничего ценнее Славкиной жены и мешков с картошкой. А тут, представляете, – компьютеры!
   Выкатываем на трассу. Пусто. Через полчаса навстречу БТР попался. Едет, ощетинился пулеметами. Борис спрашивает:
   – Что, война началась?
   А я ему отвечаю:
   – Нет, Боря, война продолжается!
   Второй раз ночевать не стали, добирались до Москвы на последнем издыхании. В се-таки «запорожец» не «мерседес», а спина у меня не железная. Под Воронежем уже в темноте уперлись в хвост огромной колонне. Стоят все, урчат на морозе, светят красными стоп-сигналами. Чего стоят – непонятно. Вырулил я на встречную полосу и заковылял к голове пробки. Подъезжаю, и вижу: перекресток, а над ним горит красный светофор. По перекрестку павлином прохаживается гаишник в тулупе. И ухом не ведет. Будто никаких машин на два километра по обе стороны от перекрестка и нет. Решил я провести генеральную репетицию. Нахально выезжаю на красный свет и – прямо к менту в тулупе. Дверку открываю, притормаживаю, и кричу ему:
   – Чего стоят, бестолочи?
   Гаишник от восторга даже подпрыгнул:
   – А они думают, что я тут к каждому персонально подходить буду и предлагать пройти на регистрацию!
   – А где регистрироваться? – кричу.
   – Да езжай ты с Богом! – махнул жезлом тот, в тулупе. – Кому ты на хрен на своей швейной машинке нужен?!
   Как колесили по Москве, как закупали «железо», рассказывать не буду. Ничего я в этом не понимаю. Борис сидел на фирме и каждую плату проверял каким-то хитрым способом на ихнем компьютере. А я скучал, читал журналы, разгадывал кроссворды и тому подобное.
   Сложным делом оказалось загрузить мониторы. Их вынесли в картонных коробках, как телевизоры. Погрузили мы с Борисом всего девять штук на багажник, так как весь салон оказался под завязку набит компьютерным хламом. Даже сиденья пришлось сдвинуть вперед до отказа, что меня совсем уже не радовало. Сверху накрыли коробки полиэтиленом, еще мешками и тряпьем всяким, что захватили при выезде. Превратили «запорожец» во вьючного верблюда. Когда обмотали все коробки сначала грамотно, а потом, для маскировки – сикось-накось старыми бельевыми веревками, стало вовсе невмоготу смотреть на наш экипаж без слез. Остальное, что не влезло, перевезли к Бориной родственнице на квартиру, пообещав, что через неделю заберем.
   Едем по Москве на выезд – от нас все машины шарахаются. В районе Каширского шоссе попали в какой-то затор, так около нас на три метра со всех сторон осталось пустое пространство. Все вокруг боялись, что пирамида с нашего воза рухнет на их лакированную леди!
   Заночевали за Ельцом, у освещенных тыльных ворот электроподстанции. Спали часа полтора, не выходя из машины. Когда сидеть, скрючившись, совсем не стало мочи, завелись и поехали в ночь, проклиная и мороз, и компьютеры, и директора цементного завода!
   По дороге никому до нас абсолютно не было дела. Я, правда, на лопату в Москве новую грязь приклеил, потому, что старая по пути отвалилась. Вот так, с малыми перекурами, проехали Ростов, переехали мост через Дон и почти докатились до Батайска. Тут на самой высокой части эстакады что-то сзади залязгало, и наш миникрейсер осел на правый борт. Выскочили мы с Борисом на ветер и видим: вырвало крепежный болт правого заднего амортизатора и искривило ему, бедному, шток. Лег я на ледяной асфальт, открутил амортизатор, вручил его Борису и говорю:
   – Вон, видишь, впереди, за эстакадой развилка. До нее около километра. Там авторынок прямо на трассе. Шагай туда, купи точно такой же амортизатор и тащи его обратно, пока я тут не околел.
   Забыл сказать, что часа за три до этого печка, сволочь, навернулась. А ремонтировать ее на ветру и на морозе совсем не хотелось.
   Сижу в машине, подремываю. Стекла постепенно покрываются изморозью. Через оставшийся просвет вижу, что метрах в ста от меня разгуливает по эстакаде огромный ментяра. Как раз на стыке развязок. Машин, то есть добычи, для него нет. А ветер так и свищет. Разглядел наконец мент наше, в прошлой жизни оранжевое чудо и направил свои валенки прямиком в мою сторону. Я весь подобрался. Быстро вспоминаю, где лежат документы на груз. Накладные и всякие там счета…
   Мент подходит ближе и обнаруживает, что на номерах-то серия не ростовская! Аж засветился весь, служивый. Подходит вплотную пружинистой легавой походкой. Рожа от ветра красная. Об такую, говорят, годовалых поросят бить можно.
   Опускаю я стекло со скрипом, как и положено на «запорожце». Он харю чуть ли не внутрь сует и прокурорским голосом спрашивает:
   – Что везете?
   Честно скажу, я как-то сразу растерялся. Тут такое на дорогах… Менты с бандитами заодно. А куда деваться?
   Отвечаю служителю закона чистую правду:
   – Как что? Компьютеры!
   – Компьютеры? – переспросил мент. – Как ты сказал, компьютеры?
   Да как захохочет! Слезы из глаз его так и покатились. Повернулся он и пошел прочь от меня. На ходу рукой машет и смехом давится:
   – Компьютеры!..
   Я, когда в себя пришел, тоже начал хохотать. Понял я, что мент меня за эдакого острослова принял. Это же надо было с таким юмором ответить: «Компьютеры!»
   Это на занюханном-то, ржавом «запорожце» – компьютеры! Наверное, он меня по гроб жизни будет ставить выше Жванецкого.
   Пришел Борис. Приволок два амортизатора – старый и новый. – А старый зачем обратно притащил? – спрашиваю.
   – Понятия не имею, – отвечает Боря, – ты же сам говорил, чтобы я его обратно принес. Может, Славке пригодится!
   Когда поменяли амортизатор и проезжали мимо знакомого мента, он нам под козырек так элегантно сделал. Как командующий парадом на Красной площади.
   Про второй рейс не расскажу. Все прошло как по накатанной колее. «Запорожец»-невидимка безнаказанно бороздил просторы страны. На него не хватало даже гаишного презрения. Не говоря уж о бандитах.
   После завершения грузоперевозок сидели мы с Борисом все в том же запорожце и делили честно заколоченные деньги. За вычетом бензина, оплаты аренды транспортного средства и стоимости запчастей, получилось вовсе даже неплохо. Все остались довольны. Славке мы восстановили автомобиль буквально из металлолома. Борис получил второй контракт на установку компьютеров. Директор цементного завода поднял свой имидж до небес. А я пришел домой с приятно оттопыривающимися карманами.

Солидарность

   Я возвратился из командировки около семи часов вечера. Поехал сразу на службу, чтобы поставить машину. Закатил волгу под навес и пошел поздороваться с оперативным дежурным, заодно узнать, как идут дела?
   В комнатке оперативного сидели трое – Федя и два Николая. Два посидельца-спасателя (Николай-первый и Федор) готовы были теоретически в любой момент броситься и в огонь и в воду. Николай-второй находился на дежурстве у радиостанции и телефонов.
   Я вошел как раз в тот момент, когда Николай-второй, оперативный дежурный, принимал по телефону очередной вызов. В девятиэтажном общежитии на другом конце города требовалась помощь. Женщина с ребенком возвратилась домой, мужа не застала и стоит перед запертой железной дверью. Ситуация, в общем-то, самая обычная.
   Пикантность момента заключалась в том, что выезжать на помощь страдающей дамочке с ребенком было практически некому. Вся мощь службы была брошена на поисково-спасательные работы в горах, где сильные ливни смыли целый лагерь туристов. Там, уже доподлинно известно, были жертвы, и возвращения спасателей можно было ожидать в лучшем случае послезавтра.
   Федя остался невыездным по причине недавно перенесенной операции на глазу. Николай-первый только-только приходил в себя после сложного винтового перелома костей голени, полученного во время спасательных работ на лыжных склонах Домбая. Тут я оказался как нельзя кстати.
   Мы погрузили необходимое снаряжение в багажник все той же волги, я натянул поверх костюма рабочий комбинезон, и наша бригада стартовала к терпящим бедствие. На часах было девятнадцать двенадцать.
   В девятнадцать двадцать шесть во всей расписной красе и при включенной мигалке волга республиканской поисково-спасательной службы МЧС подкатила к подъезду девятиэтажной башни на улице Гутякулова. На высоком крыльце нас встретила возбужденная толпа, состоящая сплошь из женщин. Украшал дамский коллектив высокий участковый милиционер, вызванный специально по этому случаю.
   Из всей нашей компании только я с некоторой натяжкой являл собой пример бравого служаки. Чужой комбинезон был мне чуточку коротковат, и голые ноги в просвете между туфлями и брюками мерзли. Федя, доставая из багажника машины веревки и железки, неприязненно косился на толпу одним глазом. Второй глаз закрывала повязка, придавая Феде сходство с полководцем Кутузовым. Коля откровенно хромал на правую ногу, но нес самое ценное – портативные радиостанции.
   Девятнадцать тридцать одна. Дом, который был когда-то малосемейным общежитием, а ныне переведен в статус обычного квартирного, встретил нас не очень приветливо. Лифт, конечно же, не работал. Подъезд и внутренности лестничных маршей не освещались. Квартира пострадавших находилась черт знает где – на седьмом этаже! Хорошо, что наш эскорт состоял из женщин, иначе бы мы опозорились всей инвалидной бригадой!
   От лестничной клетки мимо бездействующего лифта к нужной нам квартире вел червеобразный бесконечный коридор, подсвеченный единственной тусклой лампочкой. В самом конце коридора молча стояла рослая женщина в темном пальто, лица которой рассмотреть не удалось. Рядом с женщиной притулился к стенке ребенок, весь закутанный в шерстяной платок, то есть вовсе без лица.
   Дверь запертой квартиры представляла собой чудо фортификационного искусства. То ли хозяин работал на сталепрокатном заводе, то ли где-то спер кусок танковой брони, но дверь внешне выглядела совершенно неприступной: петли предусмотрительно утоплены, замков целых два: «Класс» и безымянный сейфовый. Такую дверь даже газосваркой пришлось бы штурмовать часа два, не меньше.
   Коля подергал дверь, поковырялся в ней ключами, которые передала ему хозяйка, но безрезультатно. Дверь явно была заперта изнутри, или был сломан верхний замок.
   Девятнадцать пятьдесят одна. Федя с досадой отложил в сторону электрическую дисковую пилу и ручные гидравлические ножницы – зря тащил эту тяжесть на седьмой этаж!
   Я спросил у пострадавшей:
   – У вас в квартире хоть какая-нибудь форточка открыта?
   – Да, – охотно подтвердила дама без лица, – как раз в комнате. У нас там только одна комната. И кухонька.
   – Хорошо, – заключил я. – Сейчас сходим к соседям этажом выше, попросим разрешения спуститься к вашему окну от них. Я открою окно снаружи, а потом – вашу дверь изнутри квартиры.
   Милиционер, на голову возвышаясь над толпой соболезнующих соседок, молча исполнял свои служебные обязанности.
   – Коля, – занялся я распределением ролей, – ты остаешься здесь с радиостанцией для связи. Если что с замками у меня пойдет не так, спросишь у хозяйки, куда что крутить. Понял?
   – Понял, – ответил полутораногий Коля и приготовился к долгому ожиданию выхода на сцену.
   – Федя, а мы с тобой двинемся на восхождение. Забери у меня одну веревку, мешает.
   Двадцать десять. Вдвоем с Федей мы поднялись на этаж выше и позвонили в квартиру, расположенную над проблемным жилищем. Нам открыла всклокоченная неряшливая девушка и сразу же заорала, что у нее маленький ребенок, что окно заклеено на зиму, что на улице восточный ветер и что она нам не позволит войти!
   Такая встреча вообще-то нам не в новинку. Мы не стали упрашивать свирепую молодую мамашу, повернулись и пошли еще выше, на девятый этаж. Квартира на девятом этаже на звонки не откликнулась. Или никого не было дома, или просто не захотели открывать.
   Следующий переход до выхода на крышу мы с Федором преодолели с маленьким перекуром. Это бесконечное восхождение нас слегка утомило. Дверь к лебедке лифта, откуда шел путь на крышу, была украшена висячим замком с цепью.
   – Клади веревку на пол, Федя, – скомандовал я на правах старшего, – и катись вниз. Тащи сюда гидроножницы.
   Федор с укоризной посмотрел на меня своим единственным оком, потом тяжело вздохнул и начал демонстративно медленно спускаться вниз по лестнице. А я тем временем начал надевать на себя альпинистскую сбрую для спуска.
   Двадцать шестнадцать. Гидроножницами мы мигом перекусили звено цепи, успокаивая себя тем, что некогда нам разыскивать лифтеров и ключ от замка. Замок остался не поврежденным, его легко можно было перевесить на следующее звено.
   На крыше гулял злой мартовский ветер, характерный для наших краев. Мы обвели веревку вокруг шахты лифта и опустили конец до самой земли. В подобных случаях делается именно так для того, чтобы спасатель, если уж не удастся влезть в желанное окно, мог спуститься вниз, а не стал карабкаться снова на крышу. Вторую веревку Федор закрепил в тормозном устройстве, приготовившись страховать меня во время исполнения вечернего эквилибра.
   Перед спуском я проверил радиосвязь:
   – Я Карат-4, как меня слышите? Прием.
   Радиостанция прокашлялась и ответила скучающим голосом Коли:
   – Я Карат-7, слышу отлично.
   Федя не стал унижать себя радиопереговорами, только красноречиво приподнял радиостанцию над головой.
   Я ступил на край крыши. Ветер тут же попытался сдуть с меня боевой настрой, но у него ничего не вышло. Вот мимо меня проплыли темные окна квартиры на девятом этаже. Действительно, никого нет дома. Теперь проехали снизу вверх приплюснутые к стеклу носы всклокоченной мамаши и ее непроспавшегося супруга в драной майке. Вот оно – нужное окно. Я стал ногами на узенький наклонный подоконник, закрепился и изучающе уставился на предмет будущего приложения рук. Окно не порадовало. Конструктор рамы, видимо, во избежание квартирных краж с участием малолетних преступников, соорудил форточку, в которую с трудом смогла бы пролезть тощая кошка. А уж мне не протиснуться туда никоим образом. Разве что дематериализовавшись. Но на этот случай у меня был припасен крючок из толстой проволоки, которой я намеревался поддеть шпингалеты рам изнутри.
   Когда я наконец отвлекся от размышлений и поднял глаза к форточке, дыхание у меня приостановилось. Прямо из черного отверстия наружу смотрели расширенные человеческие глаза, словно нарисованные на абсолютно белом лице!
   Первая мысль была: вор! Залез в квартиру, теперь мечется, ищет выход.
   Понятно, никуда ему теперь не уйти.
   Деловым тоном, не терпящим возражений, я обратился к белому, с глазами:
   – Открой окно!
   В ответ раздался умоляющий шепот:
   – Мужик, пощади! Не могу отворить!
   Такой подход мне, опирающемуся носками туфель на скользкий подоконник и практически висящему на уровне седьмого этажа, не понравился. И где он такие слова нашел, как в старинных романах? Не часто услышишь такие выражения в наше время!
   Пришлось несколько ужесточить просьбу:
   – Окно открой, дядя. Я на работе! Не могу же я тут висеть до бесконечности!
   Ответ тем же вибрирующим шепотом последовал тут же:
   – Не открою, я тут с бабой!
   Дискуссия затягивалась. Но положение сторон прояснилось.
   – Пойми, выхода у тебя нет, милиционер на пороге. И жена, и прорва соседей. Открывай окно, что-нибудь придумаем!
   Окно открылось. Я ввалился в комнату, опутанный веревками, как Лаокоон змеями. В свое время жрец Лаокоон пытался было отсоветовать троянцам затаскивать в ограду подозрительного деревянного коня, однако те его не послушались. Судьбу Лаокоона я помнил. Также помнил и судьбу несчастной Трои.
   Маленький полуодетый человечек вцепился в меня двумя руками:
   – Мужик, я тебя знаю. Я тебя видел по телевизору. Помоги! Что делать? Скажи, скажи!
   Упоминание о телевидении даже в такой ответственный момент мне польстило.
   – Где подруга? – миролюбиво спросил я у бледнолицего.
   – Подруга? Вот она. Иди сюда! Сюда иди!
   Из мрака комнаты всплыла зыбкая тень женщины в чем-то донельзя коротеньком. Босая леди подошла ближе, глядя на меня такими же круглыми от ужаса глазами, как и ее беспутный партнер.
   – Одевайся, быстро, – шепотом приказал я ей, так как вдруг явственно услышал голоса за запертой дверью.
   Специально для коридорных слушателей громко сказал по радио:
   – Я Карат-4, небольшие проблемы с окном. Какой кретин придумал эту форточку?
   За дверью началось громкое обсуждение форточных проблем.
   Я высунулся из окна на ветер и позвал Федора:
   – Карат-8, на связь.
   – Карат-8 на приеме, – мгновенно откликнулся Федя. Наверное, уже замерз.
   – Посмотри на меня, – продолжил я, – у меня проблема.
   – Понял, – с искренней готовностью закончить всю эту суету отозвалась крыша.
   – Федя, – негромко, уже не по радиосвязи обратился я к силуэту головы Федора, которая, как лик бога Саваофа, обрисовалась надо мной на фоне мрачного неба, – я отвязываюсь. Сейчас надо будет спустить до земли двух человек. Как понял?
   – Понял, – ответил Саваоф-Федя, осознав внезапную ответственность и истину в том, что краткость – сестра таланта.
   В комнате тем временем шло лихорадочное одевание. Мачо, от которого так и разило спиртовыми ароматами, суетливо совал колготки в карманы подруги, уже обряженной в пальто. Я быстро обвязал девушку стандартным способом «булинь» и помог взгромоздиться на подоконник.
   – Держись вот за эту веревку руками. Только не цепляйся намертво – пожжешь ладони. Сейчас мы тебя тихонько спустим на землю. Ничего не бойся. Понятно?
   Говоря это, я высунулся из окна и посмотрел вниз. Бог знает где, далеко-далеко на ветру раскачивался фонарь, опахивая тенью, как крылом, узкую трубу двора. Девушка посмотрела туда же и отшатнулась внутрь комнаты.
   – Не полезу! Ни за что! – решительно заявила босоногая искательница приключений. Туфли на шпильках торчали из карманов пальто.
   Процедура опасно затягивалась. Я снова взял в руки радиостанцию:
   – Карат-7, я в квартире. Все в порядке. Спроси, где тут у них выключатель? Темень страшная.
   За дверью явственно усилился галдеж. Там, в коридоре, Коля нажал на кнопку передачи, и мы услышали женский голос, принадлежавший, видимо, той, что без лица:
   – Прямо надо идти от окна. Выключатель на стенке около двери.
   – Лезь, кому говорю, – обратился я шепотом к трясущейся клиентке.
   – Лезь, или я дверь открою!
   Последний довод возымел действие: девица уцепилась за веревку и шагнула в пустоту.
   – Федя, выдавай потихоньку, – передал я вполголоса наверх, не нажимая на тангенту вызова радиостанции.
   Человеческая фигурка с развевающимися полами пальто стала медленно удаляться. Моя медлительность требовала разъяснения для тех, кто был снаружи за дверью.
   – Карат-7, – продолжил я диалог со своим агентом, – выключатель нашел, сейчас разберусь с веревками. Запутались, черт их дери!
   – Принято, – понимающим эхом отозвалось из-за двери.
   Причем голос Николая я услышал и без радио.
   Закончив переговоры и получив небольшую отсрочку, я выглянул из окна. На земле лежала не развязанная петля «булинь», а самой воздушной гимнастки поблизости не было. Я вздохнул с облегчением: значит, ушла своим ходом, не упала.
   – Федя, быстро выбирай веревку! Сейчас будем спускать второго!
   – Понял, – отозвался Федор тоже вибрирующим, но уже от ветра голосом. Особой радости в тоне спасателя я не уловил.
   – Стой, не шевелись, – обратился я к уже вполне одетому человечку. – Вот за эту веревку будешь придерживаться. Остальное мы сделаем сами.
   Пока я возился с веревкой, обвязывая вертлявого Дон-Жуана, он не переставая тараторил шепотом:
   – Спасибо тебе! Спасибо огромное! Ты меня спас! Век тебя помнить буду!
   При этом вертихвост суетливо хватал меня за рукава комбинезона, всячески мешая собственному спасению.
   Вспомнив весовое соотношение той – без лица, в коридоре со статью своего клиента, я ему мысленно посочувствовал.
   Сексуальный гигант воробышком вспрыгнул на подоконник и в мгновение ока исчез в оконном проеме. Через минуту я скомандовал Феде по радио:
   – Карат-8, выбирай обе веревки. Конец связи.
   Спотыкаясь неизвестно обо что и вступая ногами во что-то трещащее и липкое, я добрался до выключателя и зажег свет.
   Восемь тридцать две. Боже, что тут творилось! Пировали явно не двое, но как! На низеньком столике, на полу, на телевизоре – горы объедков. Пустые и недопитые бутылки лежали и стояли, как грибы на лесной поляне! На кровать было боязно смотреть. Складывалось впечатление, что на ней кувыркалась целая труппа бродячих акробатов! Я быстро открыл дверь и решительно преградил проем от любопытствующих соседок, пытавшихся всунуть головы в щель.
   – Сначала милиция, – пригласил я представителя власти.
   Тот вошел, нерешительно озираясь. Такого погрома, судя по его растерянности, ему видеть еще не приходилось.
   – Теперь хозяйка, прошу. – Я пропустил в узость высокую женщину без лица и подпер ногой дверь от наседавшей публики.
   Хозяйка потерянно бродила по комнате, наступая на остатки бутербродов, нечаянно раздавленные мною в потемках, и пиная пустые пластиковые бутылки от «Пепси-колы». Потом она вышла на кухню и снова вернулась в комнату.
   – Посмотрите, ничего не пропало? – обратился я к ней.
   В кавардаке, который развернулся у нас перед глазами, если что и пропало, то совершенно не определялось. Она отрицательно покачала головой, а я обратился к стражу порядка:
   – Если вопросов нет, то мы поехали.
   Потом посоветовал хозяйке:
   – Будьте внимательны с дверями. У вас ригель запал. Лучше смените верхний замок.
   Я вышел из квартиры, а внутрь, толкаясь и спеша, ввалились все измученные неизвестностью обитатели коридора.
   Николай-первый, который ничего не знал, но смутно догадывался о том, что ситуация была нештатной, вопросительно смотрел на меня. Я показал ему глазами на выход и поднял с пола инструменты, оставленные Федором.
   Едва мы с Колей отошли от квартиры метров на пять, как увидели, что нам навстречу целенаправленно маршируют два парня. Поскольку Николай-первый выразительно хромал, да еще согнулся под тяжестью снаряжения, оба джентльмена обратились прямо ко мне с неожиданным вопросом:
   – Вы наш новый участковый?
   – Нет, я спасатель. Участковый вон в той квартире.
   Далее повторилась сцена, которую я уже пережил по ту сторону двери. Коля ничего подобного не видел и не слышал, поэтому, потрясенный, отшатнулся к стене и застыл с открытым ртом.
   – Мужик! – хором завопили парни, одновременно вдвоем пытаясь меня обнять. – Ты наш спаситель! С нас бутылка! Век тебя будем помнить!
   Кое-как мне удалось освободиться от объятий, и джентльмены рысью устремились на место происшествия, чтобы убедиться, что их восторг имеет веские основания.
   За поворотом коридора нас поджидал изрядно подмороженный Федор со сбившейся на лоб повязкой. На лестнице я вкратце рассказал ребятам о том, что произошло вне их поля зрения, чем изрядно всех позабавил.
   – Слушай, – с сомнением в голосе аукнулся несколько отставший хромой Коля, – давай дождемся обещанной бутылки. Ведь спасли человека. Даже двух!
   – Вы что, ребята, малость память потеряли на больничной койке? Мы же с пострадавших денег не берем. И не жизни мы спасли, а репутацию. Проявили солидарность, не более.
   – Так то ж не деньги, – печально отозвался со своей ступеньки Федя.
   – Они же предлагали в жидком виде …
   Мы не торопясь, аккуратно сложили снаряжение в багажник волги. Потом я завел мотор. Пока он прогревался, бойцы невидимого фронта с надеждой смотрели на входные двери дома. Скорее всего, обещанная бутылка была пущена по кругу там, наверху, по вполне понятному поводу.
   Прощаясь с мечтой о заслуженном гонораре, я медленно развернулся и выехал со двора. Часы показывали ровно двадцать сорок пять.

Соловьи
Повесть

Глава 1

   В свое время в Ростовской губернии жил-поживал помещик Борис Гуляев. Как водится у хороших помещиков, усадьба, стоящая посреди бескрайней донской степи, была украшена посаженным кленовым лесом и даже вырытым прудом. На середине пруда, как водится у хороших прудов, был отсыпан островок. На островке в начале июня благоухали липы. На островок можно было попасть только с помощью лодки. Видимо, помещику и его гостям было приятно наслаждаться красотой рукотворного пейзажа под пенье соловьев, которые быстро обнаружили этот райский уголок и, как водится у хороших соловьев, перехватили у помещика Бориса Гуляева право владения островом.
   С тех пор прошло много лет. От усадьбы сохранился лишь замшелый цоколь да массивные кирпичные колонны въездных ворот. Крестьянская деревушка на опушке леса сохранила память о былом хозяине, назвавшись Гуляй-Борисовкой. Лес не сумели ни вырубить в смутные годы, ни уничтожить войнами. Потомки тех соловьев уже, наверное, в сотом колене отточили свое умение до невообразимого совершенства и поют сейчас так, как и присниться не может какому-нибудь курскому соловью.
   Летним вечером солнце садится в степь огромным багровым шаром. Кленовые листья зажигаются по кромкам оранжевым сиянием. Под деревья ложится предвечерняя фиолетовая тень, а от пруда веет нежной свежестью воды.
   Мотоцикл стоял на подножке, под которую я на всякий случай подложил кусок древесной коры. Малиновый от природы, он тоже был весь в оранжевых отсветах. В стеле фары множился багровый закат. От мотоцикла приятно пахло моторным выхлопом и нагретыми покрышками.
   Мы прикатили с Йолой на бывший помещичий пруд послушать соловьев, про которых она мне все уши прожужжала в Белоярской. Йола проходила там студенческую практику, будто бы у них в ГДР не хватает своего сельского хозяйства.
   Йола была похожа на персик. Плотненькая, смуглая. Да, точно, на веселый персик! Она уговорила меня совершить этот хадж в Гуляй-Борисовку, хотя я перед этим весь день мотался по полям за комбайнами, отслеживая работу испытательных машин. Я умылся в пруду, распугав любопытных лягушек, и отправился к мотоциклу, так как соловьи пока голосов не подавали. Йола сидела на траве, натянув юбку на колени. Из-под легкой цветастой ткани выглядывали только кончики белых туфелек.
   Мотоцикл охотно подставлял бока мокрой тряпке. Лягушки без всякой конкуренции поквакивали у края воды. Солнце садилось совершенно невиданных размеров. Среди деревьев на противоположном берегу пруда в лучах заката бушевал багровый пожар.
   В этом году, как говорили в станице, соловьи прилетели очень поздно. Им бы уже на гнездах сидеть и заниматься выращиванием потомства, а они вовсю занимаются любовью и поют свои серенады.
   На крошечном островке осторожно засвистел первый соловей. Лягушки испуганно смолкли. Первому соловью ответил второй – мощно, с вызовом. С противоположного берега задорно, тоном выше откликнулся длинной трелью третий. И что тут началось!
   Я стоял с тряпкой в руках, забыв про мотоцикл и про Йолу, которая просто исчезла из сознания. Соловьиное состязание превратилось в оркестр, который, как ни странно, звучал гармонично и слаженно. Соловьи, наверное, сговорились. Иногда, перекрывая всех, на передний план выступал какой-нибудь солист, и весь лес заворожено слушал только его, поражаясь виртуозности и мощи. Маленькие птички умудрились заполнить звуком все пространство степи и небольшого леса.
   Солнце зацепилось краем за линию горизонта и медленным огненным колесом покатилось в ночь. Со стороны заката пахнуло ароматом знойной степи и спелой пшеницы. Оказывается, все то, что мы слушали до сих пор, было только прелюдией к настоящему концерту. Разминка закончилась, и соловьи запели в полный голос.
   Колхоз в Белоярской был совсем не простой. Там выращивали бычков исключительно для обитателей Кремля. Новорожденного бычка привязывали в стойле, и он рос, не видя белого света, питаясь только молоком и хлебом. И ничем больше. Из-за вынужденной неподвижности мясо становилось исключительно нежным, а из-за чистой молочной диеты – восхитительного вкуса. Это я узнал от главного инженера колхоза, который с некоторой долей возмущения говорил мне:
   – Представляешь, я в колхозе тринадцать лет, так вот, пробовал это мясо всего один раз! Бычок сломал ногу, провалившись в дырку в полу. Ох, с каким же превеликим трудом его сактировали! Мясо выкупили все свои: председатель, главбух, главный агроном и я. Так вот, через неделю прокурор прибыл из Ростова. Не помню уж, как отмазались! Но мясо, скажу тебе, – ты никогда такого и не попробуешь! Представляешь, что они жрут там, в Кремле?
   Были в Белоярской и поля с экологически чистой пшеницей, и специальный пруд, где выращивали раков размером с океанского лангуста. И сад был. Но про сад я ничего не знаю. В саду проходила практику Йола, а расспрашивать ее о сельском хозяйстве мне как-то не приходило в голову.
   Кстати, и познакомились-то мы с ней на том самом рачьем пруду, где я потихоньку браконьерствовал, подкупив поллитровкой деда-сторожа. С выпивкой в колхозе дело обстояло плохо. В магазин зелье не завозили. Самогон не гнали – боялись потерять работу. За порядком зорко следили милиционеры, числом более, чем в районном центре. Да еще под видом агронома ошивался по колхозу некий молодой человек. Как говорили, «из органов». Так как я выходил на охоту в те часы, когда бдительные милиционеры и тот, «из органов», мирно спали, дед легко клевал на мою наживку, разрешая тайно поставить раколовки на дальнем от станицы берегу, под защитой камышей. Я осматривал раколовки, выплывая, из зарослей бесшумно, как индеец. Вместо индейской пироги у меня была накачанная автомобильная камера. Я ловил раков не из жадности и не на продажу. Так, для развлечения. Варил их на костре, который разводил поодаль от пруда, в котелке, с укропом. Угощал доброго деда. Других развлечений у меня не было. Все равно спать можно было до полудня, а только потом седлать мотоцикл и ехать к испытателям комбайнов, которые к тому часу уже успевали накрутить нужное количество моточасов.
   Однажды на огонек заглянула черноволосая девушка со смешным выговором. Я угостил ее раками. Узнал, что зовут ее Йола, что она из ГДР. Студентка сельскохозяйственного института. Чего шатается по ночам у пруда? Просто так, спать не хочется. А в полнолуние так красиво!
   Как я уже говорил, Йола рассказала мне и о Гуляй-Борисовке и о соловьях. Сказала, что просто мечтает их послушать. Я тогда как-то пропустил это мимо ушей.
   Некстати заболел один из комбайнеров-испытателей. У меня уже горел отчет, а с завода «Ростсельмаш» никак не присылали нового испытателя на замену. Когда приехал этот новый испытатель, я от досады едва не бросился в рачий пруд. Все комбайнеры-испытатели были опытными, зрелыми мужиками. Как и в авиации, в испытатели комбайнов попадали лучшие из лучших. А тут приехал молоденький паренек, какой-то недоделанный пэтэушник, сует мне бумажку, на которой написано: «Командирован на испытания комбайна „Нива“ в качестве испытателя». В качестве испытателя на испытания – застрелиться можно!
   В первый же день, на первой же делянке этот «испытатель» запорол вариатор – самую капризную и плохо ремонтируемую деталь во всем комбайне. Не считая, конечно, контрпривода жатки. Четыре часа целая бригада механиков жарилась на солнцепеке, как черти на сковородке, около застрявшего комбайна, а молодой диверсант только выразительно вздыхал, осмотрительно стоя в сторонке.
   К вечеру комбайн тронулся с места. За штурвалом сидел один из опытных испытателей, которому пришлось пожертвовать отдыхом. Комбайн работал в режиме укладки в валки. Юный диверсант бежал по колючей стерне позади машины.
   Уже глубокой ночью я вернулся в гостиницу, мечтая только о корочке хлеба и подушке. У крашенного штакетника, которым была огорожена одноэтажная колхозная гостиница, меня ожидала Йола. Около нее на дощатой лавочке лежал сверток, о содержимом которого я мог только мечтать. Там был станичный хлеб, помидоры, не успевшие остыть от солнечного тепла, и половина при жизни упитанной, а ныне поджаренной с чесночком деревенской курицы. Пока я с урчанием вурдалака уничтожал презент, Йола опять закинула удочку насчет Гуляй-Борисовки и тамошних соловьев. В данной ситуации отказать было невозможно. Я не только согласился, но в придачу пообещал свозить Йолу на мотоцикле в Ростов, в парикмахерскую, об отсутствии которой в Белоярской она как-то вскользь заметила.
   – Сама готовила? – с набитым ртом уточнил я.
   Йола согласно кивнула. Я показал ей большой палец свободной руки. Она радостно улыбнулась:
   – Нравится?
   Почти до рассвета мы просидели на этой лавочке под сенью старого сиреневого куста. Днем стояла такая жара, что все комары в окрестностях передохли от солнечного удара. Нам поэтому никто не досаждал. Окна в гостинице были раскрыты настежь. В ближней к нам комнате похрапывал какой-то командировочный. В двух дальних, больших комнатах было студенческое общежитие таких же, как она, иностранных студенток-практиканток. Поперек окон у них были натянуты бинтики, на которых что-то сохло. Луна ходила за черепичной крышей гостиницы, подсвечивая блуждающим светом высокие тополя, а по утоптанной траве улицы уже третий раз с деловым видом пробегала симпатичная псина. Интересно было, что передние лапы у нее бежали по наезженной колее, а задние – отдельно, по траве. Вот так она и бегала, наискось к главному курсу. И чего ей не спалось?
   Полное имя у Йолы – Иоланта. Живет она с родителями в Йене и, конечно же, не раз бывала в знаменитой Дрезденской галерее. И даже на Лейпцигской ярмарке. Мы разговаривали о Германии, о гигантских местных раках, о моей работе, о ее практике, обо всем. Я спросил Йолу:
   – Ты где учила русский язык? Иногда я забываю, что твой родной – немецкий.
   – У меня папа почти русский. Ой, nein, что я говорю! У меня дедушка почти русский. Нет, не совсем русский, он родился на Украине. Значит, я русская на… сейчас посчитаю, на одну четвертинку. Правильно?
   – Абсолютно правильно. Я ведь тоже родился на Украине и, получается, русский на половинку. У меня мама полька. А правда, вы там у себя в Германии всех, кто живет в Советском союзе, называете русскими?
   – Ну конечно.
   – Так, значит, если бы я был грузин, то ты все равно считала бы меня русским?
   – Ну, конечно. Natürlich!
   – Мне это нравится!
   – Если бы у нас с тобой были дети, они были бы русскими… дай посчитаю, на три четвертинки!
   – Правильно сказать: на три четверти.
   – Это было бы bemerkenswert – замечательно!
   До сей минуты жениться на Йоле не входило в мои планы. Но говорить на эту тему было весело.
   – Шш-ш … – сказала Йола, прижимая указательный палец к моим губам, – ты всех разбудишь.
   – А ты знаешь, где именно на Украине родился твой дедушка?
   – Знаю. Во Львове. По-немецки – in der Stadt Lemberg.
   – Вот совпадение: я ведь тоже родился во Львове! И мой отец родился во Львове, и моя мама.
   – Как интересно! Так мы поедем слушать соловьев? Ты ведь не забыл, что обещал мне?
   – Только не завтра. Поедем послезавтра. Послезавтра пятница, можно будет в субботу выспаться. Ты ведь по субботам не на практике?
   – Нет. Мы пишем отчет. Der Bericht. Хочешь, я тебя научу говорить по-немецки?
   – Хочу. Да, так где же ты выучила русский?
   – Дедушка научил. Мой папа тоже знает русский язык. Он работает на заводе, который выпускает оптическую продукцию. Ты слышал, наверное, «Карл Цейсс», Йена? Туда часто приезжают от вас, а папа делает это… технический перевод.
   – Слушай, Йола, а тот рыжий, о котором говорят, что он «из органов», за вами тоже присматривает?
   – Да. Мы знаем. Нам специально говорили, что у нас здесь будет куратор. Он к нам в комнаты заходит всегда по субботам, когда девочки приходят из душевой. Сядет на кровать и начинает говорить о политике коммунистической партии. А сам ждет, когда у кого-нибудь халат нечаянно раскроется. Мы это давно заметили. Ха-ха-ха! Как ты его назвал? Рыжий? Так у вас клоунов называют, правда?
   – Сволочь он, а не клоун!
   – Я не знаю, что такое сволочь.
   – Сволочь – это, как бы тебе объяснить, дрянь, совсем плохой человек!
   – А, это я понимаю. Дрянь – der Schund!
   – Шунд – похоже на русское «сундук». Такая большая коробка, ящик с крышкой. Обычно в сундуке хранят всякие старые вещи. В общем, всякую дрянь!
   Мы веселились от души до тех пор, пока из ближайшего оконца гостиницы не высунулся заспанный дядька и рявкнул:
   – Да що цэ робыцця? Спаты нэ дають, бисови диты!
   – Вот это настоящий украинский язык, – прошептал я на ухо Йоле, чмокнул ее в упругую персиковую щечку и помахал рукой на прощанье.
   «Львов, – думал я, лежа на провисшей гостиничной кровати, – мой любимый город. Он прекрасен летом, в узорных тенях каштанов. Он неповторим в осенних туманах, когда из ниоткуда наплывают на тебя стены старых домов и базальтовая брусчатка под ногами расплывается серым дымом в шаге от неизвестной бездны. В своем городе я чувствую себя его частицей. Он доброжелателен ко мне изначально, он готов пожалеть меня, развеселить, пожурить и простить. Его нельзя вырвать из истории – он сам история, история любви. В надгорбиях Лычаковского кладбища нет надменности – есть уважение к жизни и ее завершению. История, наверное, и есть любовь, это череда любви, бесконечная дорога любви.
   Отец мой болел тяжело и умирал тяжело. Я сидел у его кровати в палате госпиталя ветеранов войны на Топольной, смотрел на исхудавшие руки с синими венами, которые когда-то легко поднимали меня высоко к небу. Слушал, как он с долгими паузами рассказывал мне о своем и моем городе, о маме, людях Львова, о львовских улицах, трамваях и, конечно же, каштанах. Мама умерла два года назад, и все это время отец тихо угасал, уходил от меня все дальше и дальше, погруженный в свою великую печаль. Только сейчас в госпитальной палате у нас появилась возможность побыть вместе, поговорить. Говорил-то в основном отец, а я слушал. Иногда отворачивался, молча глотая слезы, чтобы отец не увидел. Четыре полных года войны отец провел на фронте. Мама оставалась во Львове, пережила оккупацию.
   – Мама только в пятидесятом году рассказала, что она пережила в первые дни войны. 30 июня 1941 года во Львов вошел батальон «Нахтигаль» – «Соловей», сформированный из бандеровцев. За день до этого в тюрьмах города НКВД при отступлении расстреляли сотни заключенных. Среди заключенных был и брат командира батальона – Романа Шухевича. Бандеровцы, объясняя потом свои действия «местью за невинно казненных», учинили в городе страшную резню. Несколько дней они рыскали по Львову, выискивая с помощью телефонных справочников представителей интеллигенции, евреев, поляков. От Вулецкой горы волнами расходился ужас: там резали, вешали, расстреливали, закапывали живьем в землю. Соседка, тетя Дора, говорила маме, чтобы она не боялась. Хотя она и полька, но у нее нет телефона и некому на нее донести. Но мама побежала почти через весь город прятаться у бывшей одноклассницы – Марыси. Семья Марыси была чисто украинская и вроде бы опасаться им было нечего. По пути маме приходилось прятаться в брамах – подъездах, когда она замечала бандеровцев, которые передвигались группами где пешком, где на лошадях. На ее глазах застрелили какого-то старика, который нес связку книг. Она, сама не зная зачем, подняла одну из разлетевшихся книг. Посмотри дома в шкафу – книга называется «Рыбы Подкарпатской Руси и их главнейшие способы ловли». Обложка серая, бумажная, с фотографией. Издана в Ужгороде в 1926 году. Видишь, как назывались мы тогда – Подкарпатская Русь!
   Марысю бандеровцы изнасиловали и повесили. Оказывается, ее отец был школьным учителем. Отца, конечно, расстреляли. Семь дней бандеровцы бесчинствовали во Львове. В первые дни оккупации оуновцы вместе с фашистами уничтожили более трех тысяч львовян, в том числе семьдесят ученых с мировыми именами. Знаешь, кто был среди тех замученных и расстрелянных? Почетный член многих академий наук мира профессор Казимир Бартель и известный писатель Тадеуш Бой-Желинский. Академик Соловий, которому тогда было уже за восемьдесят. Профессор Ян Грек, ректор университета, профессор судебной медицины Владимир Серадзкий, стоматолог, академик Антоний Цешинский, профессор-хирург Тадеуш Островский, доктор юридических наук Роман Лонгшамо де Бере с тремя сыновьями, профессор математики Владимир Стожек и многие-многие другие…
   Вошла врач-терапевт из госпиталя. Пышная особа в накрахмаленном халате. Небрежно послушала отца и затем с оскорбительной небрежностью, как на пустую кровать, положила, сняв с шеи, фонендоскоп на грудь отцу и что-то начала говорить мне. Я не слышал ни слова из того, что она говорила: снял фонендоскоп у отца с груди и передал его ей в руки. За ежедневные десять долларов, которые я не забывал ей вручать в коридоре после каждого визита, можно было бы быть менее циничной.
   Врач ушла. Некоторое время мы молчали.
   – Что там за машина приехала? – спросил отец.
   Я подошел к окну и посмотрел вниз. Во дворе госпиталя, фыркая, разворачивалась ярко-красная, приземистая спортивная «мазда».
   – А, это к моему соседу по коридору, – сказал отец. – Представляешь, он воевал в ОУН, а теперь их официально приравняли к ветеранам войны. И в госпитале этом он лежит по праву.
   Я вспомнил этого соседа – румяненького старичка с ежиком седых волос, подвижного и приветливого. Так, значит, он воевал в ОУН?

Глава 2

   Интернет.
   Выборка из доклада Ю. Лопатинского под заголовком «Группа «Север», так называемый батальон «Нахтигаль», произнесенного в Нью-Йорке 7 мая 1960 г:
   «Организация отряда (в украинском оригинале „куреня“, А.Г.), который получил кодовое наименование „Нахтигаль“, началась в марте 1941 г. В Кракове. Ее проводила по поручению исполкома ОУН-Бандеры [2 - Для начала нужно определиться с самим терминами ОУН и УПА. ОУН – «Организация украинских националистов», созданная в Вене в 1929 году. В 1938 году, после смерти лидера ОУН Е. Коновальца, в ОУН усилились внутренние противоречия. В 1939 в Риме (месте рождения «классического» фашизма) прошло собрание ОУН, избравшее своим лидером А. Мельника. В 1940 году молодые радикалы собрали в Кракове собственную конференцию, на которой лидером организации провозглашен был С. Бандера. С этого момента ОУН была расколота на две части. Обе ОУН исповедовали «интегральный национализм», основные положения которого имели достаточно много общего с итальянским фашизмом и немецким национал-социализмом.] военная реферантура ОУН под руководством сотника Р. Шухевича. В состав реферантуры входил кроме других и я. Местная организационная сеть отсылала кандидатов в Краков, где их проверяла специальная комиссия, созванная ОУН, и где они проходили медосмотр. После успешного прохождения комиссии кандидат направлялся в учебный лагерь в Нойхаммер на Шлезьку.
   В Нойхаммере было организовано три сотни, которые по поручению исполкома ОУН возглавил сотник Р. Шухевич. На учебных сборах отряд находился с начала мая до 17 июня 1941 года. Перед выездом на фронт отряд принес присягу на общую борьбу за освобождение украинского народа. На присяге присутствовали делегаты исполкома ОУН – поручик Мыкола Лебедь и сотник Олекса Гасин.
   Присягу отряда откладывали со дня на день, потому что, как мы потом узнали, в первом тексте присяги говорилось о борьбе в составе германской армии за германский Рейх. В результате протеста делегата ОУН – поручика М. Лебедя против такого текста присяги дело было передано в Берлин, и только после того, как текст был изменен в том смысле, которого добивался делегат ОУН, отряд на следующий день приступил к присяге.
   18 июня 1941 года отряд погрузился на поезд и переехал в Ряшев, откуда маршем перешел на окраину Радимна. В полночь с 22 на 23 июня отряд перешел советскую границу через Сан, на окраине Перемышля, и маршем направился в направлении Львова.
   Отряд „Нахтигаль“ насчитывал около 330 человек, был одет в мундиры с сине-желтыми ленточками на погонах. Вооружение соответствовало вооружению легкой пехотной части. К отряду были приданы немецкие старшины, которые во время учебы в Нойхаммере были инструкторами, а потом исполняли роль советников.
   Во Львов отряд вошел 30 июня в 4.30 утра. При входе в город отряд был поделен: первая сотня направилась к собору Св. Юра – часть на ул. Лонцького и Пчелиньску; вторая и третья сотни пошли на Замарстынив, где осадили тюрьму и газовую станцию. К собору Св. Юра мы прибыли в 5.30. Не буду здесь описывать, с каким энтузиазмом встречало нас украинское население.
   Около 8 часов к нам пришло известие о чудовищно замученных людях на Лонцького. Некоторые из нас пошли туда. Среди нас был сотник Р. Шухевич, который уже получил известие, что среди жертв был его родной брат Юрко. Картина на Лонцького была ужасной. Камеры были набиты страшно изуродованными людьми, и, чтобы перейти из одной камеры в другую, нужно было перелазить через горы трупов. Тела замученных уже разложились, и смрад стоял неимоверный. Чтобы находиться хоть короткое время в помещении, нужно было надевать газовую маску.
   Около 10.30 та наша часть, что была в соборе Св. Юра, отмаршировала к зданию городской управы на Рынке, где были наши кухни и где мы получили обед. Часть первой сотни, что пошла на Лонцького и Пчелиньску, охраняла тюрьмы, не допуская внутрь гражданское население и была сменена немецким отделом полиции следующего 1 июля в 10 утра. Потом отряд занял здание 2-й гимназии на Валах, так называемой, немецкой…»
   Еще в начале 30-х с украинскими националистами установили «конструктивные отношения» немецкие спецслужбы. Вот что пишет об этом С. Чуев в книге «Спецслужбы III рейха» (СПб.: «Нева». – 2003): «Германский отдел Украинской военной организации под руководством Ричарда Ярового установил контакты с главой штурмовиков Эрнстом Рэмом и самим Адольфом Гитлером…» Националисты договорились о подготовке молодых боевиков на базе нацистской СА. Тут же отмечается, что украинскими националистами заинтересовался Абвер. В 1940 году полк особого назначения Абвера «Бранденбург-800» имел в своем составе украинскую роту. В 1938 году для украинских эмигрантов были созданы тренировочные центры на озере Химзее и в Квенцгуте. На базе ОУН Мельника Абвер сформировал «Легион полковника Романа Сушки». Легион стал штатным подразделением немецкой военной машины, предназначенным для ведения разведывательно-диверсионной деятельности. Легионеры даже носили стандартную униформу Вермахта. После 1939 года легион был переформирован в специальное подразделение для охраны промышленных объектов на территории оккупированной Польши. Часть легионеров в последствии влились в «Роланд» и «Нахтигаль».
   В 1941 в Германии создаются «Дружины украинских националистов» – «Роланд» и «Нахтигаль». «Роланд» был организован в марте 1941. 7 июня был включен в состав 11-й немецкой армии. Начал войну он, получив приказы о «прочесывании» оккупированных территорий (по сути, с карательных операций). В августе-сентябре немцы «Роланд» разоружили и перевели в тыл, под Вену.
   «Нахтигаль» проходил подготовку в составе полка «Бранденбург-800». Командовал им лично будущий герой украинской нации Р. Шухевич. 30 июня «Нахтигаль» вступил во Львов. 7 июля «Нахтигаль» оставил Львов и принял участие в боях с Красной армией под Винницей. Действия батальона привели к тому, что сам Адольф Гитлер потребовал «привести в порядок эту банду», и в августе батальон был разоружен.
   Агрессивность украинских батальонов «Нахтигаль» и «Роланд» удивила и видавших виды немецких военных. Западногерманский историк Брокдорф писал о вступлении «Нахтигаля» во Львов 30 июня 1941 г.: «Немецкие солдаты, ожидавшие приказа о наступлении, с ужасом освобождали дорогу украинцам. „Нахтигалевцы“ взяли в зубы длинные кинжалы, засучили рукава гимнастерок, держа на изготовку автоматы. Их вид был омерзителен, когда они в 23.00 29 июня 1941 г. бросились в город… Словно бесноватые, громко гикая, с пеной на устах, с вытаращенными глазами неслись украинцы улицами Львова… Каждый, кто попадался им в руки, был жестоко казнен…» [3 - W. Brokdorf, Мюнхен,1967]
   За участие в попытках создания органов украинской государственности целый ряд членов ОУН и военнослужащих «Роланда» и «Нахтигаля» были арестованы. С. Бандера под арестом пробыл аж до 1944 года. Интересно, что когда члены ОУН-Б уже впали в немилость руководства Германии, ОУН-М приветствовала нацистов и вполне конструктивно с ними сотрудничала. В 1941–1942 году под руководством Т. Боровца (псевдоним – Бульба) из «Полесской сечи» была сформирована «первая» УПА, которая боролась в лесах с оставшимися красноармейцами, фактически выполняя карательные функции. Когда немцы попытались ее расформировать, она ушла в подполье. В 1943 году из лиц, ранее проходивших службу в украинской оккупационной полиции, и бывших (?) бойцов «Роланда» и «Нахтигаля» была сформирована новая УПА. Ее возглавил уже известный нам офицер Абвера (бывший?) Р. Шухевич. Различные подразделения УПА действовали достаточно автономно. На их счету были столкновения с немцами и (гораздо более многочисленные) с советскими партизанами – фактически с обычными жителями УССР, самоорганизовавшимися для борьбы с оккупантами. Но особенно отличились бойцы УПА на фронте борьбы с поляками. В ответ на акции польской Армии Крайовой бойцы УПА начали вырезать польское население Западной Украины, в том числе женщин и детей.
   Параллельно в 1943 году из украинских националистов была сформирована дивизия СС «Галиция» («Галичина»), в которую было записано более 30 тысяч добровольцев. С июня 1944 года действовала на территории СССР. В 1944–1945 понесла тяжелые потери, переформировалась в 14-ую пехотную дивизию СС и в мае 1945 сдалась англичанам (Х. Хёне «Черный орден СС». – М.: «Олма-Пресс». – 2003). Значительное количество бывших бойцов «Галиции», сумевшие вовремя ее покинуть, впоследствии влились в ряды УПА. УПА только за первое полугодие 1945 года на освобожденных от нацистов украинских землях совершила более 2 тысяч вооруженных акций (О. Бойко История Украины. – К.: «Академвидав». – 2005).
   После завершения Великой Отечественной «герои» ОУН-УПА стали ожидать новой, советско-американской войны (вот уж воистину забота о родном народе), но она так в открытую фазу и не перешла. Ни в 1946, ни в последующие годы. Зато в скрытой форме развернулась. Вопрос о том, откуда финансировалось на протяжении более 10 лет подпольное движение УПА на Западной Украине, так окончательно не закрыт. Зато интерес американских спецслужб к националистическим организациям в Центральной и Восточной Европе общеизвестен. Особенно учитывая тот факт, что именно в руки «союзников» попала львиная доля документации о сотрудничестве подобных организаций и отдельных ее членов с национал-социалистами… В 1947 году УПА переходит к активным партизанским действиям небольшими группами. По разным данным, в этом период от рук погибло от 30 до 40 тысяч граждан УССР. Причем служащие НКВД, Красной Армии и советской администрации не составили и трети от общей численности убитых. Остальные – простые колхозники, молодые специалисты, женщины и дети. Общее количество убитых за время деятельности УПА поляков (тоже преимущественно женщин и детей) оценивается от 100 до 200 тысяч человек. [4 - http://www.inosmi.ru/text/translation/221353.html, http://iser.news2000.com.ua/print/aspekty/…isobmanch.html]
   До нас дошли слова программной речи лидера УПА Р. Шухевича, которыми он призывал руководствоваться своих бойцов: «ОУН має діяти так, щоб усі, хто визнав радянську владу, були знищені. Не залякувати, а фізично знищувати!(…) Хай із 40 мільйонів українського населення залишиться половина – нічого страшного в цьому немає» [5 - Перевод АГ: «ОУН должна действовать так, чтобы все, кто признал советскую власть, были уничтожены. Не запугивать, а физически уничтожать! (…) Пусть из 40 миллионов украинского населения останется половина – ничего страшного в этом нет».] (О. Бойко История Украины. – К.: «Академвидав». – 2005).
   О том, как именно убивали своих жертв бойцы УПА, говорить не хочется. Об этом много написано и в прессе, и в сети интернет, и в научных изданиях. Достаточно сказать, что разбить голову младенцу об дерево на глазах у родителей для «героев нации» было невинной шуткой… Фактически современная независимая Украина – правонаследник УССР. Без всякого сомнения, есть в ее советском прошлом страшные страницы – такие как Голодомор, репрессии… Но есть и славные, героические. Среди них – участие украинского народа в победе в Великой Отечественной Вой не. И именно вклад УССР в победу был столь весомым, что она получила право отдельного голоса в ООН. Немецкие национал-социалисты имели на Украину и украинцев вполне конкретные планы – убежденных коммунистов уничтожить, оставшихся славян превратить в прислугу, не давая им получать образование выше «бурсы», а «свободные» украинские земли заселить немецкими колонистами. И в этом их верными помощниками стали активисты УПА. Воевавшие в составе диверсионных и карательных подразделениях Вермахта, Абвера и СС, вырезавшие польских женщин и детей, уничтожавших своих соотечественников целыми семьями только за то, что они не хотят воевать с «советами» и уже после Второй мировой призывавшие запад окунуть свою и так растерзанную Родину в пучину очередной войны… На алтарь своей ненависти они бросили сотни тысяч человеческих жизней и, по словам лидеров, были готовы бросить еще миллионы. Если бы их не остановили. Так в чем их принципиальное отличие от их союзников нацистов? Которые, кстати, тоже горячо любили СВОЮ родину, но ничего хорошего ей так и не принесли. Учитывая все сказанное тут, большая часть бойцов УПА были обычными террористами, активно сотрудничавшими на определенном этапе со структурами, осужденными и запрещенными Нюрнбергским трибуналом. Во Франции, к примеру, лица, занимавшиеся аналогичной деятельностью, до сих пор подлежат уголовному преследованию. В современной Прибалтике, правда, пошли наоборот и признали героями даже тех, кого до сих пор стесняются сами немцы – СС-овцев. Но это делает мало чести прибалтам… И не нужно доводить до того, чтобы внуки-пятиклассники подходили в современной Украине к своим дедушкам и спрашивали: «Деда, а почему нам в школе рассказывают, что те, кто ранили тебя на войне и убили твоего брата – хорошие?»…

Глава 3

   Этим вечером я учил Йолу ездить на мотоцикле. Сначала я завел мотоцикл, поставил его на подножку, а сам сел на переднее крыло так, чтобы заднее колесо повисло в воздухе. Йола училась управлять ручкой газа, сцеплением, тормозами. Когда дело наладилось, я предложил ей самой прокатиться, благо включение первой скорости она освоила. Йола укатила по грунтовой колее, которая опоясывала пруд с раками, а я остался с дедом-сторожем допивать пиво. Дед с моей помощью уже неделю как перешел с водки на пиво, стал еще добрее и разговорчивее.
   – Хорошая девчушка, – сказал дед, провожая глазами Йолу, оседлавшую фыркающую машину, – хоть и немчура. Ох, помяли мы этих девок в Германии в сорок пятом! Сами давали, кто за американскую тушенку, кто за просто так. Ты ж понимаешь, молодые мы все были тогда. Радовались, что живы. Они, девки, вроде тоже радовались. Хотя хрен их поймет, чему они радовались?
   – Радовались, наверное, что тоже остались живы, – сказал я.
   Йола уже подъезжала с другой стороны, улыбающаяся до ушей.
   – Ну как, у меня получается? Я думаю, wunderschön – чудесно!
   – Конечно чудесно, Йола, – ответил я, подходя к мотоциклу. – Давай я покажу тебе, как нужно переключаться на вторую скорость.
   Йола снова уехала, ловко переключившись на вторую передачу. Она и мотоцикл явно нравились друг другу. Сделав три круга, Йола мастерски затормозила около нас. Было такое впечатление, что они с моим мотоциклом знакомы с детства.
   Дед благосклонно смотрел на нас, разминая пальцами вкусно пахнущий табак. Трубка у деда была с затейливым длинным мундштуком и серебряной монограммой. Я часто посматривал на эту трубку. Но дед ничего про нее не рассказывал. Я понимал это так, что рассказывать не о чем.
   Выручила Йола.
   – Ты видишь, какая die Pfeife bei diesem Großvater?
   – Чего она спрашивает? – поинтересовался дед.
   – Она интересуется вашей трубкой, – перевел я. – Мне и самому интересно. Никогда такой не видел.
   – А, трубкой? – добродушно усмехнулся дед. – Да, было дело…
   Он неспешно выколотил из трубки пепел. Отвел ее от глаз на вытянутую руку, разглядывая так, как будто сам видит ее в первый раз.
   – В сорок пятом брали мы Берлин. 1 мая перед самой Победой под самым Берлином, в Шеневальде, вижу – целое стекло в магазине. Все кругом разбито вдрызг, а тут, глядь – целое стекло! А за стеклом лежат разные всякие трубки. На подставочках. Мы тогда что курили? Махорку. А там, за стеклом, еще табачок всякий в расписных коробках. И еще трубки эти. Смотрю вокруг, где это дверь в магазин, значит? Нету двери. Может, она за углом, кто знает? Я по стеклу прикладом: хрясь! А ему хоть бы что! Потому, наверное, и целое. Хотя все вокруг, говорю, артиллерией нашей раскурочено. Чё, думаю, это военный трофей. Имею, значит, право.
   У нас старшина был. Из хохлов. Снегу зимой не выпросишь! Так он всех в роте научил из ППШ короткими очередями смалить. Всего по три патрона. Он же, ППШ наш, скорострельный, собака. Это у немца «Шмайсер» был. Хорошая техника. Работал, как швейная машинка «Зингер». А у нашего только на гашетку палец положил, а полдиска и нету! А он научил так: та-та-тах! И попадать стало легче. И патроны в экономии.
   Поворачиваю я ствол к энтому стеклу, и в три патрона оно дождем посыпалось. Лезу туда, беру большую коробку с табаком. А тут сзади меня, слышу, старшина наш, черт криволапый, лезет. И материт меня почем зря. Залез ко мне и давай табак сгребать. Ну, думаю, тут хрен что возьмешь. Этот запорожец-за-Дунаем своего не упустит. Наживешь тут на свою голову! Хватаю какую-то красивую коробочку и – ходу на улицу! Подальше ушел, присел за подбитой пушкой посмотреть, что уволок-то? А там эта трубка. На красном бархате. И медная дощечка лежит. Мне потом свояк из разведбата перевел: трубка сделана каким-то знаменитым мастером. Фамилии я, конечно, не запомнил. Но сделана она по заказу самого Симона Петлюры [6 - Симон Петлюра (1877–1926) – идеолог и организатор украинского буржуазного национализма. Как его называли – украинский Бонапарт. Термин петлюровцы стал синонимом бессмысленной жестокости и оголтелого национализма.]! Вот так-то! Петлюру, значит, я слышал, еще в двадцатых-там годах в Париже прихлопнули. А трубка, вот она, родненькая, выходит, никем не купленная – у меня!
   У меня медаль есть «За взятие Берлина». Каждый год на День Победы надеваю. Сейчас вот стало трудно в Ростов на парад ездить. Дома выпью чарку-другую за ребят, что в чужой земле оставил. А раньше машина приезжала. Теперь нету машины. На весь район нас двое с дедом Афанасием только и осталось.
   Дед замолчал. Принялся набивать трубку. Мы с Йолой смотрели на заскорузлые дедовы пальцы, на трубку с серебряной монограммой. Теперь я четко разглядел вензель SP – Симон Петлюра.
   Попрощавшись с дедом, я сел за руль, и, съехав с дамбы, мы потихоньку покатили к дальним огонькам станицы.
   К нашей лавочке я подъехал по инерции, привычно загодя заглушив мотор. Тень от куста сирени, которую сотворил уличный фонарь, расписала скамеечку черно-белым камуфляжным узором. Прямо посередине расположился спящий гостиничный кот – парень, помешанный на собственной независимости. Кот принял форму тора, в котором одновременно можно было наблюдать и белый живот, и серую спину. Я указал Йоле на кота:
   – Смотри, он в образе фигуры Мёбиуса.
   Йола непонимающе посмотрела на меня:
   – Как ты сказал?
   – Мё-би-у-са, – раздельно повторил я. – Августа Фердинанда Мёбиуса – профессора Лейпцигского университета.
   – Ты знаешь профессора из Лейпцига? – искренне изумилась Йола.
   – Да нет же. Мёбиус жил в девятнадцатом веке. И придумал замечательный фокус. Если ты возьмешь ленточку из бумаги, у которой одна сторона будет белой, а вторая окрашена, например, в красный цвет, и свернешь из нее кольцо, то что получишь?
   – А ты знаешь, как по-немецки сказать кольцо? Я же тебе говорила.
   – „Der Ring“, – с досадой ответил я. – Не так все просто. Попробуем повернуть одну из сторон ленточки наоборот и склеить красную сторону с белой. Вот такая фигура и называется петля Мёбиуса. Если я теперь пальцем начну вести по белой стороне, то незаметно перейду на красную, потом опять на белую. Ты поняла? У этой ленты нет ни верха, ни низа!
   – А, я понимаю! У этого кота можно пальцем вести по животу, а попадешь на спину! Так?
   – Именно так. Вот чудо, правда?
   Кот только делал вид, что спит, а сам откровенно подслушивал. К моему последнему слову он вовсе вывернулся наизнанку, определенно презирая и нас, и неизвестного ему Мёбиуса.

Глава 4

   Интернет.
   30 июня 1941 года «бойцы» «Нахтигаля» вошли во Львов. Учинив кровавую резню, несколько насытившиеся кровью «легионеры» устроили шоу, сценарий которого был написан бандеровцами еще в Кракове. В 21 час в здании дома «Просвиты» открылись «Великие сборы». На них присутствовали вояки из «Нахтигаля» (около 200 человек), оуновские функционеры, прибывшие вместе с несколькими фашистскими офицерами на это собрание. Были, правда, еще и отдельные представители городской интеллигенции, уцелевшие после первого дня резни, но они понятия не имели, зачем их сюда привели («Обвиняет земля», с. 125), пока не появился Стецько. Он зачитал Акт провозглашения Украинской державы и декрет Бандеры о назначении Стецько председателем краевого правления (через неделю оно было переименовано в Украинское государственное правление УГП).

   30 июня 1941 г. нацисты заняли Львов. Сразу же после этого прибывший с немцами батальон «Нахтигаль» (Соловей) учинил страшную резню во Львове, которая продолжалась несколько дней. В ходе этой массовой кампании террора было уничтожено порядка 7 тыс. человек, среди которых было значительное количество представителей как еврейского, так и польского населения. Напомним, что батальон «Нахтигаль» был создан нацистами из членов Организации Украинских Националистов (ОУН). Его формирование началось в марте 1941 г. в Кракове, после чего 18 июня 1941 г. его боевики на кресте и Евангелии поклялись в «верности до крови» фюреру. Командиром «Нахтигаля» стал Роман Шухевич – будущий главнокомандующий Украинской Повстанческой Армии (УПА). Причем следует отметить, что германские нацисты намеренно отдали Львов на растерзание украинским националистам, чтобы самим дистанцироваться от зверств своих же союзников из «Нахтигаля».
   Программные документы ОУН-УПА, начиная с решений Первого конгресса украинских националистов (1929 г.), многочисленные архивные материалы, судебные приговоры, показания свидетелей преступной деятельности ОУН-УПА, 14-й пехотной дивизии СС «Галичина», батальонов «Роланд» и «Нахтигаль», многочисленные исследования ученых разных стран безусловно подтверждают преступную фашистскую суть их деятельности.
   На совести ОУН-УПА, которые незаконно пытались выдать себя за представителей украинского народа, сотни тысяч замученных мирных граждан разных национальностей, в том числе и украинцев. Так только на Волыни и в Галичине было зверски уничтожено по меньшей мере 100 тысяч мирных граждан, уничтожено только за то, что они были поляками. Украинские националисты принимали активное участие в преступлениях фашистского оккупационного режима. Это на их совести массовые казни мирного населения, печально известные Бабий Яр и Хатынь, кровавое подавление антифашистской борьбы народов Белоруссии, Польши, Словакии, Югославии.
//-- Без Бога в сердце --//
   Отдельная и малоизвестная широкому кругу людей страница истории – отношение к фашистским оккупантам руководства украинской греко-католической церкви. 30 июня 1941 г., когда во Львов вошел спецбатальон СС «Нахтигаль», глава этой церкви Андрей Шептицкий благословил их, а также провел богослужение в честь победы «непобедимой немецкой армии» и фюрера. А 23 сентября 1941-го он написал письмо Гитлеру:
   «Ваше превосходительство! Как глава УГКЦ, я передаю Вашей Экселенции мои сердечные поздравления по поводу овладения столицей Украины – златоглавым городом на Днепре Киевом… Судьба нашего народа отныне отдана Богом преимущественно в Ваши руки… Я буду молить Бога о благословении победы, которая станет гарантией длительного мира для Вашей Экселенции, германской армии и немецкой нации.
   С особым уважением, Андрей граф Шептицкий, митрополит».
   Руководство УГКЦ не только искренне приветствовало оккупантов, но и активно сотрудничало с вермахтом и немецкими спецслужбами. Вот показания на Нюрнбергском процессе бывшего сотрудника абвера фельдфебеля Альфонса Паулюса: «…Прибыв во Львов с командой 202-Б (подгруппа II), подполковник Айкерн установил контакт с митрополитом украинской униатской церкви. Митрополит граф Шептицкий, как сообщил мне Айкерн, был настроен пронемецки, предоставил свой дом в распоряжение Айкерна для команды-202, хотя этот дом и не был конфискован немецкими воинскими властями. Резиденция митрополита находилась в монастыре во Львове. Вся команда снабжалась из запасов монастыря. Обедал митрополит, по обыкновению, вместе с Айкерном и его ближайшими сотрудниками. Позднее Айкерн как начальник команды и руководитель «отдела ОСТ» приказал всем подчиненным ему отрядам устанавливать связь с церковью и поддерживать ее» (ЦГАООУ, ф. 57, оп. 1, дело 338, стр. 241–250).

Глава 5

   Стало трудно мне в последние годы приезжать во Львов, на родительские могилы. Не то чтобы я испытываю какие-то неудобства при пересечении границы с Украиной. Нет. Но Российский паспорт сразу определяет меня как чужака, как гостя. Совсем, оказывается, неважно, что все мои предки похоронены на этой земле. Они и воевали за нее и любили ее – эту землю, которая сейчас стала для их внука и сына неродной.
   Львов рассыпал свои огни у меня под ногами. Я стою на Святоюрской горе. За моей спиной высится классическим барокко собор Святого Юра – бывшая резиденция митрополита. Вон там высоко – балкон, с которого митрополит граф Шептицкий смотрел на растерзанный город. Я никак не могу сориентироваться в бусинках ночных фонарей, никак не могу определить, где находится тот дом, в котором жили до войны мои родители. Совсем неподалеку, я помню, стоит особнячок, у которого декоративные чугунные прутья изгороди изрублены пулями. По положению вмятин можно примерно определить место, где стоял тот пулемет, который поливал огнем двухэтажный дом. В нем, по рассказам соседей, укрывались подпольщики.
   Мой любимый город! Я не могу без замирания сердца смотреть на шпили твоих костелов. Я люблю прикасаться к тесаным камням старых домов. Каким-то шестым чувством я улавливаю, как из невообразимой дали веков течет по твоим улица невидимая река времени. Прекрасная и безжалостная.
   Перед самым отъездом в свою Йену Йола сунула мне в руки сложенный вчетверо лист бумаги и убежала. Я посмотрел ей вслед, видел, как она садилась в автобус. Стекла автобуса отсвечивали на солнце, и ничего внутри его мне не было видно.
   Я подошел к лавочке у гостиницы, сел на нее и развернул листочек. На нем круглым почерком персика-Йолы было написано:
   «Я не смогла тебе это сказать, но я разговаривала по телефону с дедушкой. Он был во Львове 30 июня 1941 года. Я теперь не знаю, что мне делать. Я так тебя люблю. Я так тебя люблю!

Всегда твоя Йола»

   Интернет.
   За выдающийся личный вклад в национально-освободительную борьбу за свободу и независимость Украины и по случаю 100-летия со дня рождения и 65-й годовщины создания Украинской повстанческой армии, 12.10.2007 г. Президент Виктор Ющенко присвоил звание Героя Украины с награждением ордена Державы Шухевичу Роману Осиповичу – главному командиру Украинской повстанческой армии в 1942–1950 годах, генерал-хорунжему (посмертно).

Соната о кресте

Промышленный альпинизм – работа в безопорном пространстве

Интродукция

   Звонок. Открываю дверь и застываю в недоумении: на лестничной площадке стоят два бородатых пожилых мужика. Не то цыгане, не то лесники. Если картошку будут предлагать, то для картошки еще рано.
   Вежливо спрашивают:
   – Александр здесь живет?
   – Это я, – отвечаю, – заходите, пожалуйста.
   – Да нет, спасибо, мы здесь. У нас к вам дело.
   – Тем более, заходите. Что за дела на лестнице?
   Мужики помаялись, пропуская друг друга. Выходит, не цыгане и не продавцы картошки. Зашли в коридор, начали оглядываться, где бы разуться.
   – Не беспокойтесь, – говорю, – не надо разуваться. Пошли на кухню, а то у нас с утра в комнате кавардак.
   Пришли на кухню, чинно расселись. Вижу, мужики серьезные и дело у них действительно какое-то важное. Серьезные они и жуть как сосредоточенные. Тот, кто повыше, с седой бородой, говорит:
   – Мы из Покровской церкви. У нас на колокольне крест накренился. Того и гляди, упадет на землю. А там как раз ступеньки – вход в храм. Говорят, вы альпинист и сможете залезть на колокольню. Нам бы крест поправить. За работу мы, конечно, заплатим.
   Второй мужик в подтверждение слов первого все кивал головой.
   – Хорошо, – отвечаю я ходокам, – постараюсь чем-нибудь помочь. Но мне сначала надо бы поглядеть на этот крест. Прикинуть, как к нему подобраться.
   – Мы на машине приехали, – говорит второй мужик. – Если можете, давайте сразу и подскочим. Ветер сильный на дворе, опасаемся мы: завтра праздник, придет много людей. Как бы чего не случилось!
   – Ладно. Дайте мне три минуты, чтобы кое-что захватить с собой. Может быть, я сразу смогу туда залезть.
   Подставил я табуретку, залез на антресоли, где хранится снаряжение. Захватил веревку, страховочный пояс, каску, парочку зажимов, петли из репшнура и десяток карабинов. Подумал, что на первый случай хватит. Все сложил в рюкзачок и отрапортовал посланцам храма:
   – Я готов. Поехали.
   Вышли мы с церковными мужиками во двор, а там стоит жигуленок темно-синего цвета. За рулем скучает румяный парень. Меня как почетного гостя усадили на переднее сиденье. Рюкзачок отобрали и поместили у себя, сзади. Чтобы мне было удобнее. Парень нажал на педаль газа, и мы лихо выкатили со двора, напугав соседскую кошку.
   Едем по городу. Я спрашиваю послов:
   – А как это вы меня нашли? До сих пор с такими просьбами ко мне никто не обращался.
   То мужичок, который второй, охотно отвечает:
   – Это я узнал. Моя внучка занимается у вас в секции, Оля Лапина. Она посоветовала к вам обратиться. Она и сказала, где вас найти. Сами понимаете, чтобы к кресту леса поставить – вагон кругляка нужен и два месяца работы. А там, может быть, вам всего на час делов-то?
   – А если установить сборные леса? – спрашиваю я. – У строителей, наверное, достать леса не трудно?
   – Так кто же этим будет заниматься? Завтра же праздник! Эти леса неделю собирать надо. Их не только достать, их нужно и привезти. Транспорт, людей нанимать придется. И, наверное, это будет дорого стоить.
   Так за разговором подъехали мы к церкви. Въехали во двор, и вышли из машины. Второй мужик, я уже узнал, что его зовут Иваном Максимычем, сказал:
   – Пойду, позову батюшку. Он сказал, как приедем, хочет с вами поговорить.
   Я поднял голову и посмотрел на колокольню. Колокольня деревянная, как и вся церковь. Высота у нее метров двадцать восемь-тридцать. Крест действительно сильно накренился по ветру, на запад. Прямо-таки завис над ступеньками входа.
   Из соседнего с церковью домика вышел батюшка в черной рясе, седой, благообразный. Подошел к нам, приветливо поздоровался и спросил:
   – Ну, как, сможете нам помочь?
   – Еще не знаю, – отвечаю я. – Надо все осмотреть. Через полчаса я вам скажу точно. Мне наверх, на колокольню, можно подняться?
   – Конечно, конечно, – ответил батюшка, – храм сейчас откроют. Максимыч, сходите, дружок, за ключом к дежурной.
   Максимыч принес ключ, взошел на крыльцо, перекрестился, отпер боковую дверь и пригласил меня следовать за ним. В церкви пахло воском и ладаном. Сбоку чернела старая, низкая деревянная дверь – вход на лестницу колокольни. Максимыч вынул из петель железный кол, открыл дверь и сказал:
   – Ну, вы уж тут как-нибудь сами. Тяжело мне наверх подыматься. Мы внизу подождем.
   В маленькое оконце, расположенное высоко в бревенчатой стене, пробивалось совсем немного света. Оконце было забрызгано известкой и наполовину затянуто густой паутиной. Я разглядел крутую лесенку с истертыми ступенями, ведущую куда-то наверх. Лестница оказалась заваленной свежесвязанными вениками. Я расчистил себе путь и двинулся наверх. На втором этаже располагалось что-то наподобие горницы. Стояли лавки, покрытые цветными домоткаными ковриками, на стенах висели иконы. Здесь было еще одно оконце, которое давало возможность ориентироваться.
   – Там выключатель слева, на стене, – с запозданием подсказал снизу Максимыч.
   Я нашел выключатель, зажег свет и сразу нашел у противоположной стены продолжение лестницы, которая упиралась в закрытый прямоугольный люк в потолке. Подняв тяжелую крышку люка, я вышел на третий ярус колокольни, где висели засиженные голубями колокола. Затрещав крыльями, вспорхнули и вылетели в открытые проемы несколько голубей. К балке, на которой были закреплены колокола, была приставлена старая лестница, сколоченная из жердей. Выше просматривалось внутренне пространство конической части колокольни, серые балки каркаса и неструганные доски раскосов.
   Оставив рюкзак на полу, я поднялся по ненадежной лесенке, которой, видимо, не пользовались со дня постройки церкви, и вылез на первую горизонтальную балку. Голубиного помета здесь было больше, чем положено, соответствующим был и запах. По косым доскам, кое-как приколоченным к стойкам стропил, я полез выше, в конус, где в черноте покрытия просвечивали круглые контуры люка. Стоя на шаткой доске метрах в десяти над колоколами, я обнаружил ржавый люк, жестяная крышка которого крепилась путанкой из проволоки. С трудом раскрутив проволочные петли, я осторожно вышиб кулаком люк наружу, придерживая его за ту же проволочную бороду. Высунул голову из люка и ахнул: земля была далеко внизу. Там стояли, задрав головы, оба ходока-деда и батюшка в развевающейся на ветру рясе. Посмотрел наверх: круто в небо уходил крытый старым оцинкованным железом конус колокольни. Выше конуса помещалась деревянная башенка, увенчанная луковкой. Луковка на полметра выступала во все стороны от башенки и заслоняла крест. Лишь чуточку выглядывала метрах в семи над люком горизонтальная перекладина. Как лезть по конусу, было, в принципе, понятно. Наружу выступали вертикальные ребра кровли, за которые можно было попытаться ухватиться, стягивая их внутрь, а ногами, наоборот, распирая наружу. Такие способы лазания – «контрупор» и «враспор» часто используются альпинистами на сложных маршрутах. Особенно хорошо ими владеют скалолазы Красноярска. Мне приходилось бывать на Столбах, лазить по знаменитым «Перьям» и по легендарному маршруту «Рояль». Конус не показался мне недоступным для лазания, но вот башенка настораживала. Вертикальные бока башенки были обшиты кровельным железом и по нижнему периметру украшены деревянными латами в виде зубцов. Латы потрескались и покоробились от времени. Видны были ржавые шляпки гвоздей, торчащих где на сантиметр, где на два из высохших досок. Краска на всех деталях башенки почти облезла, на латах она свернулась корочками, что свидетельствовало о ее возрасте и полной потере защитных свойств. Надежды на латы не было. Как лезть полтора метра по вертикальной поверхности башенки, было совершенно непонятно. Здесь будет нужна надежная страховка, значит, нужен напарник.
   Я прикрыл люк как смог, намотал проволоку на кривые гвозди стропил и спустился на пол третьего яруса колокольни. Повесил рюкзак на плечо и пошел к ожидавшим меня представителям православной церкви.
   – Я не смогу в одиночку добраться до креста, – сказал я батюшке. – Это чересчур сложно и небезопасно. Мне нужен напарник, чтобы обеспечить страховку. Я могу съездить на вашей машине к своему товарищу, он живет здесь, неподалеку. Вдвоем мы, наверное, сможем подняться до верха и определить, что стряслось с крестом и как его поставить на место.
   Батюшка согласился. Я сел в машину и поехал к товарищу по многим восхождениям – Володе Алексееву. Отец Володи много лет был директором альплагеря «Алибек». Там Вовка прошел жесткое обучение скалолазанию под руководством лучших инструкторов. «Чтоб отца не позорил», – обосновывал свои требования старший Алексеев. Вова был замечательным напарником по связке. Надежным партнером и неутомимым остряком. Одна беда – он сильно заикался. Правда, это придавало особый колорит его шуткам.
   – Чу-у, чу-у, чу-вак, – своеобразно отреагировал на мой приезд Алексеев, – ко-о, ко-о, ко-онечно, полезу. Тем бо-олее, что ба-а, ба-бки платят.
   Нахватали мы у Вовки еще кое-какого снаряжения и уже через полчаса стояли с ним на той же доске в конической части колокольни. Володя внимательно осмотрел предполагаемый маршрут и заключил:
   – До-о, – до башенки долезть мо-о, мо-ожно. Я пострахую через этот столб. Если гро-о, гро-о, гробанешься, то не долетишь до крыши – я-а, я удержу. А дальше ка-ак – не-е представляю! За латы заведешь веревку, а-а вдруг они не выдержат?
   – Я, Вова, на три латы постараюсь накинуть петлю из репшнура. По-другому не получится. Сделаю стремя, стану в него ногой и, может быть, дотянусь до верха башенки. Видел, там за луковкой шар? Думаю, сантиметров семьдесят в диаметре. А шейка под ним – сантиметров пятьдесят. Если достану, сделаю на шейке кольцо из сдвоенной основной веревки. Это будет нашей искусственной точкой закрепления и страховкой одновременно. Выше потом сделаем самостраховку через крест. Хотя на чем он держится, одному богу ведомо.
   – А-а, а-а вдруг ла-а-латы не выдержат? Рывок будет страшный. А ты каску не взял.
   – Нет, Володя, не так. Я же не просто вниз буду падать, а съезжать по конусу. Получается, что скорость падения должна замедлиться. А каска в рюкзаке.
   – Ты-ы на конус посмотри: та-ам крутизна гра-а-гра-адусов семьдесят! Высота над люком пять метров. Па-адать будешь ка-ак б-б-бу-у-бу, булыжник!
   – Что же придумать?
   – Найдем деревянный брус. Сверху привяжем карабин. Через него продернем страховку. Брус высунем в люк и веревкой изнутри закрепим за столб. Вот за этот основной столб. Бу-у-бу-удет у тебя верхняя страховка на половину пути. Если сорвешься, брус начнет на веревках поворачиваться и самортизирует падение. И-и-идет?
   Пришлось снова спуститься вниз и объяснить свои проблемы Максимычу, который остался с нами один. Максимыч повел нас в столярку, где мы нашли подходящую деревяшку: брус пяти сантиметров в поперечнике и длиной около трех метров.
   – Вовка, а ведь мы эту бандуру из люка наружу не высунем, – прикинул я. – Конус тесный, брус там просто не развернуть.
   – Го-о-го-осподи, ерунда это. Выбросим конец веревки в люк. Привяжем брус здесь на земле и поднимем к люку!
   – Ты, Владимир, не поминай господа всуе, – наставительно сказал Максимыч.
   Мы благополучно закрепили брус снаружи люка. Теперь у меня появилось больше уверенности, что я смогу добраться до креста. Тем более, что страховочную веревку держал в руках надежный друг Вовка.
   После обеда ветер немножко ослабел. Я выбрался на край люка и стал ногами на его верхнюю кромку. Можно было особенно не волноваться – у меня была верхняя страховка через карабин на брусе, а в люке торчала голова веселого Вовки Алексеева.
   Спустя почти сто пятьдесят лет мне предстояло повторить антре, которое сотворил известный кровельщик Петр Телушкин, забравшийся примерно таким же незатейливым способом на шпиль Петропавловской крепости.
   Я взялся за жестяные ребра и начал стягивать их внутрь. Нормально, вроде бы держит. Рантом ботинка я уперся в левое ребро, потом второй ногой – в правое. Держит! Потихоньку начал двигаться наверх. Ребра из сдвоенного листа оцинковки слегка изгибались под нагрузкой, но не настолько, чтобы стать ненадежными. До башенки оставалось метра полтора, когда под левой рукой ребро неожиданно хрустнуло. Я срочно перехватил ребро выше, когда хрустнуло внизу, под левой ногой. Ржавое ребро начало крошиться. Правое оказалось прочнее. Я ухватился за него обеими руками, пытаясь пальцами сжать его так сильно, чтобы не упасть. Слава богу, левая нога нашла более-менее прочный участок и помогла удержаться – сил в пальцах явно не доставало! Выше, под левой ногой, снова оказалось прочное место. Мне удалось перенести усилие на левую руку и удержаться на конусе. До башенки я добрался порядком измотанным и напуганным. Потребовалось еще одно основательное усилие, чтобы удержаться пару секунд на трех точках – двух ногах и правой руке. За это время я успел набросить на латы петлю из прочного репшнура. Петлю до этой поры я держал в зубах, за неимением третьей руки. На три латы, как планировалось ранее, набросить петлю я не сумел. Набросил на две, да и то успел ухватиться за петлю рукой уже в падении. В се-таки не удержался на скользком конусе.
   Повисел на петле, потом защелкнул на ней карабин самостраховки и завис уже почти спокойно. Латы пока не отрывались. Вовка одобрительно подытожил из люка:
   – Ну-у, ну, вот, полдороги наши. О-о-осталась су-у-су-ущая ерунда!
   Снизу из люка луковка показалась меньшей, чем была на самом деле. Поглядев на нее почти в упор, я понял, что моего роста не хватит, чтобы накинуть следующую страховочную петлю. Я здорово устал, и надо было спускаться вниз на отдых. Перед спуском я достал из кармана запасную петлю из репшнура, зацепил ее основательно за три латы, которые показались мне наиболее прочными, вщелкнул в эту петлю карабин и продел в него страховочную веревку. Теперь у нас появилась относительно надежная дорога до вершины конуса. Скомандовал Вовке:
   – Выдай!
   И плавно съехал вниз, к люку. В люк протиснулся с трудом – мешал брус, привязанный поперек входа. Брус делил пополам и без того узкое отверстие. Изнутри конуса с доски я выбрался наружу достаточно легко. А для того, чтобы попасть внутрь, пришлось повозиться.
   – Ну-у, ну, как? – спросил Володя.
   Хотя все видел своими глазами.
   – Тяжеловато, – ответил я. – Когда ребро начало ломаться, успел подумать: ну, все, приехали! Сам не помню, как долез до верха. Но, в конце концов, все-таки упал, ты видел?
   – Видел? Слышал! Ты ногами так по конусу треснул, что я по-одумал, сейчас вся колокольня рухнет.
   – Давай, Вовка, спустимся вниз, возьмем молоток и десяток гвоздей. Постараемся укрепить латы. Они – вся наша надежда! Надо еще одну петлю накинуть на латы, рядом. Тогда можно будет двумя ногами в петли стать, упереться в башенку и откинуться на страховке. Иначе получается, что упираешься головой в луковку. Ничего не видно и руками ухватиться не за что.
   – Не-е-не вопрос, – ответил Володя. – Ты тут отдохни, а я к Максимычу слетаю. О-о-он как увидел, что ты порхнул, та-аак минуты три крестился без перерыва!
   Пользуясь навешенной веревкой и зажимами, Вовка быстро поднялся до лат и деловито застучал молотком. Я убрал голову внутрь люка, так как сверху посыпалась всякая труха.
   – Готово! – возликовал Вольдемар сверху. – Прибил насмерть!
   Я высунулся из люка и увидел, как Володя мостится у основания башенки, пытаясь продеть ноги в петли.
   – Выбери и закрепи покрепче! – процедил он сквозь зубы, забыв про заикание.
   Я завел сдвоенную веревку за столб-основание конуса и зажал концы руками. Снизу Максимыч, держащийся руками за голову, выглядел неубедительно.
   «Наверное, уже сто раз пожалел, что с нами связался, – подумал я. – Нужны ему эти переживания?»
   Вова уже стоял на прямых растопыренных ногах, откинувшись назад на страховочной веревке. Руки он смог положить на луковку и лихорадочно там шарил ими, пытаясь найти, за что ухватиться.
   – Выдай немножко, – скомандовал он.
   Я ослабил страховочную веревку. Вовка вынул ноги из петель, для чего ему пришлось скорчиться навису в крендель, и повис на самостраховке.
   – Ничего не получиться, – доложил он сверху. – До-одо шейки не достать. Но у меня появилась идея. Я-а-я сейчас спу-ущусь, и мы ее обсудим. Тут что-то пло-охо думается.
   Вовка съехал вниз, стал ногами на верхний край люка и изложил новый план. По его мнению, нужно найти еще одну палку, потоньше и полегче. Длиной метра четыре. Наверху палки закрепить петлю из основной веревки. Привязать ее к палке, скажем, ниткой. Стоя ногами в петлях, наброшенных на латы, подвести эту палку к кресту и набросить веревочную петлю на косую перекладину, которая должна оказаться в досягаемости. На северный ее конец, который торчит вверх. Потом сильно дернуть палку вниз. Нитка порвется, а веревка останется на кресте. Вот и готовая дорога до самого неба!
   Мне идея ужасно понравилась. Я спустился в колокольню и у самого начала лестницы обнаружил длинную швабру на бамбуковом шесте. Как раз на таком, который нам нужен. Скорее всего, эту швабру использовали, чтобы снимать паутину со стен храма. Спросил у Максимыча разрешения растерзать швабру и тут же это сделал. Вынес шест на улицу, привязал к нему веревку, которую заранее спустил вниз из люка, и снова полез наверх, на свой насест, обрушивая вниз лавины из голубиного помета. Ниток для крепления веревки в достаточном количестве надергал из домотканых ковриков в горнице. Но об этом Максимычу докладывать не стал. Быстро поднял шест к люку, соорудил снасть и передал ее Вовке, которому явно надоело висеть спелой грушей на неуютном конусе.
   Должен сказать, что в отличие от гор, ощущение высоты на колокольне переживалось гораздо острее. Особенно после того, как мы оба убедились в ненадежности тех элементов «рельефа», которым решились доверить жизнь.
   Наловчившийся в церковной акробатике, Вовка опять стал в геройскую позу – на девять десятых в чистом воздухе. Легко набросил петлю на крест и опустил ко мне бамбуковый шест, выполнивший с честью свою роль. Я осторожно потянул к себе двой ную веревку, которая теперь шла от креста, и неприятно удивился, когда она излишне подалась.
   – Слазь, Вован, теперь моя очередь, – скомандовал я партнеру.
   На что Вовка охотно согласился.
   Некоторое время мы топтались по доске, освобождая мне путь наружу, потом я уже привычно выполз на верхнюю кромку люка. Подняться на зажимах к башенке оказалось делом двух минут. Даже непонятно было, как это я умудрялся здесь так напрягаться? Прощелкнув страховку в промежуточные карабины нижних петель на латах, я переставил зажимы на веревку, которая теперь должна была вывести меня на самый-самый верх. Нагрузил первый зажим, и снова веревка поползла вниз, прибавляя страха. Загрузил второй и высунул голову из-под луковки. Крест так и стоял, наклонившись на запад, но дополнительно развернулся плоскостью крестовины с севера на северо-восток и раскачивался в такт моим движениям. Выбора не оставалось, поэтому я как можно осторожнее и плавней стал подниматься вверх. Сколько воздуха было вокруг! В сочетании с откровенно покачивающейся колокольней это было непередаваемо!
   Я добрался до шара, уперся коленями в луковку и соорудил двойное страховочное кольцо из специально захваченного для этой цели отрезка веревки. Вщелкнул карабин самостраховки в это кольцо и нагрузил его. Впервые за весь сегодняшний день мне стало хорошо. Теперь можно было оглядеться и оценить и высоту колокольни, и вид вокруг. Эльбрус розовел на юго-востоке. Из крестилки вышел батюшка и с нескрываемым интересом стал разглядывать мою персону на шаре под крестом. Как известную картину Пабло Пикассо. Но пора было заняться делом.
   Разгрузив веревку, которая висела на перекладине креста, я попытался понять, каким способом крест крепится на макушке колокольни. Дыра в жести шара была слишком узкой – рассмотреть ничего не удалось. Я покачал крест из стороны в сторону. Это оказалось трудно не из-за того, что крест что-то удерживало в основании. Просто он был очень большим и тяжелым. Высота креста превышала два метра. Он был изготовлен кузнечным способом из железной полосы шириной около пятнадцати сантиметров и толщиной около двух. Крест был когда-то позолочен, потом покрашен охрой. От времени краска почти вся облупилась. Крест проржавел, но в редких углублениях от молота кузнеца сохранилась яркая позолота.
   Мне не удалось поставить крест в вертикальное положение, хотя я его смог довольно значительно выровнять. Времени на капитальный ремонт уже не оставалось. Поэтому я решил отделаться полумерой: обвязал крест выше косой перекладины репшнуром и закрепил второй конец репшнура за страховочное кольцо. Теперь хотя бы можно было быть уверенным, что крест внезапно не упадет на головы людям.
   Когда мы с Володей спустились вниз и вышли из церкви, уже стало смеркаться. Я рассказал батюшке обо всем, что увидел и что сделал наверху. Священник сказал, что в церковный праздник работать на храме нельзя и пригласил в свободный день прийти и закончить начатое. Тут же была оговорена сумма гонорара, которая нас с Вовой весьма порадовала. Батюшка и Максимыч не скупились на хвалебные эпитеты в наш адрес, хотя, подозреваю, это просто было желанием выплеснуть негативные эмоции от созерцания наших выкрутасов на колокольне.
   Максимыч проконсультировал нас, высказав здравое предположение, что изготовленный кузнечным способом крест забит теми же кузнецами в бревно – тот самый опорный столб, за который мы крепили страховочные веревки. Если представить, что все обстоит именно так, то становилось понятным поведение креста. Столб сверху прогнил от дождя, и крест за многие десятилетия ветрами раскачало в гнезде.
   Вечером этого же дня, сидя в доме у Вовки, мы обсуждали план выправления креста.
   – Давай завтра на заводе закажем кузнецам клинья. Длиной сантиметров по семьдесят, не меньше. Будем их загонять кувалдой в столб с лицевой стороны креста и таким образом его выправим, – предложил Алексеев.
   – Я думаю, что понадобится пять-шесть клиньев, не меньше. Крест сильно накренился, значит, столб прогнил глубоко, – поделился своими мыслями я.
   Через день мы с Володей привезли в церковь специально изготовленные стальные клинья, синеватые от окалины, и кувалду с просверленной ручкой и продетым в сквозное отверстие репшнуром, чтоб не уронить ее с высоты. Максимыч занимал должность председателя церковного совета, поэтому автоматически стал нашим куратором и опекуном. Он открыл нам двери в храм, а сам занял на скамейке привычное положение наблюдателя. На колокольню мы поднялись уже знакомым путем, причем обратили внимание на то, что отреставрированная швабра на бамбуковом древке заняла свое привычное место у лестницы. А паутина на окошечке осталась в неприкосновенности.
   На этот раз мы поднялись к кресту вдвоем. Так как места для двоих на шаре не хватало, распределились следующим образом: Володя повис на самостраховке, закрепившись за наше технологическое кольцо, а я набросил свою самостраховку на крест, выше косой перекладины, и стал ногами на шар. То есть оказался привязанным к кресту, что не ускользнуло от язвительного ока Алексеева:
   – Под Иисуса Христа косишь, ко-о-ко-оллега? – заметил он у меня из-под ног.
   Володя подал мне первый клин и кувалду. Я вставил клин в отверстие в шаре, развороченное качающимся крестом, и рукой всунул его внутрь практически до конца. На положении креста это никак не отразилось. Только четвертый клин пришлось слегка пристукнуть кувалдой – клинья входили без усилий. Выходит, верхняя часть столба практически сгнила, чего мы не предполагали.
   Пятый клин не захотел лезть, уперся во что-то твердое. Я постучал по нему кувалдой, но сопротивление было столь очевидным, что я предположил, что клин уперся в какую-то металлическую деталь. Шестой клин тоже воспротивился внедрению.
   – С-с-слушай, – подал голос снизу Алексеев, – сначала нужно крест поставить на место руками, а потом попытаться забить клин. Наверное, сам крест и мешает.
   Одному мне выправить крест было не под силу. Проверено. Вовка полез вверх, через шар, через меня, залез на косую крестовину и уселся на ней в неудобной позе, свесив ноги на запад.
   – Я-а-я его сейчас качну, а ты, когда он станет на место, бей по клину!
   Володя ухватился руками за верхнюю крестовину и начал раскачивать крест своим весом, а я, стараясь попасть в такт этим колебаниям, брякал кувалдой по клину. Таким способом были забиты последние два клина, но до идеала кресту было еще далеко: с небольшим, но все-таки явно видимым наклоном он по-прежнему кренился на запад. Мы были разочарованы. Тут же организовали совет, который неутомимый на выдумку Алексеев предложил назвать верховным.
   Сначала мы решили, что у нас просто не хватает сил выправить крест. Нет, как говаривал товарищ Архимед, точки опоры. Потом начали озираться вокруг в поисках этой самой точки.
   – У-у-у моего дядьки, в гараже есть рычажная таль – «туапсинка». Берем стальной трос, цепляем за крест, а второй конец – за тот большой тополь. Те-е-те-еперь рученькой – «чик-чик», и крест на месте!
   Мы хлопнули по рукам и спустились вниз. Во дворе церкви стоял несколько расстроенный батюшка, он тоже понял, что с выправлением креста все оказалось не так просто. Около него стояли понурый Максимыч и тот дед с бородой, который и нанял меня на работу. Как оказалось – дьякон. Мероприятия по выпрямлению креста решили перенести на завтра, после работы.
   На завтра по накатанной схеме мы с Володей забрались к кресту, закрепили в нем тонкий трос из горноспасательного комплекта и спустились во двор. На скамейке черной матовой гусеницей лежала принесенная Вовкой таль, украшенная по краям подвижной роликовой цепи внушительными крючками. Таль находилась под пристальным вниманием настоятеля, дьякона и председателя церковного совета Максимыча.
   – Должно подмогнуть, – заключил Максимыч, уважительно приподнимая со скамейки край тяжелой цепи. – Все ж машина!
   Ветра не было. Красное солнце, увеличившись к вечеру до размеров медного таза, ярко освещало колокольню и многострадальный крест. Трос свисал от креста до земли черной ниткой. Вторую ветвь троса я закрепил за тополь, который рос у самого забора. Завязав на тросе две глухие петли – узлы «проводника», мы надели их на крючья тали – медленными движениями рычага Вовка начал выбирать слабину у троса. К зрителям присоединилась пожилая женщина в платочке – кухарка. Среди созерцающих был и настоятель. Они чинно расселись на скамейке и приготовились к свидетельствованию завершающей процедуры исправления дефекта.
   Едва трос оторвался от земли, и еще не вся слабина была выбрана талью, как высоко наверху раздался страшный треск. Крест, шар, луковка, башенка – все накренилось, отделилось от конуса колокольни и рухнуло вниз! В лучи заходящего солнца ворвалось облако оранжевой пыли, похожее на взрыв. Крест оторвался от конструкции и, пробив крышу, вонзился в переход между колокольней и главным барабаном. Все остальное, разваливаясь в полете на куски, с единым тяжелым ударом рухнуло на землю. Воздушная волна сорвала платок с головы кухарки, и он бабочкой порхнул в направлении столярки. Перед нами, вместо стройной колокольни, в небе остался торчать конус с рваным, как у небрежно открытой консервной банки, верхним краем. Укороченный и изуродованный до неузнаваемости силуэт колокольни нас с Вовкой не просто напугал, он привел нас в состояние шока! Я затравлено огляделся по сторонам, прикидывая, куда убегать. Вовка потом признался, что чувствовал нечто похожее. Подрядившись всего лишь поправить крест, мы разрушили колокольню!
   Батюшка первым пришел в себя и мелкими шажками засеменил под стену храма к бесформенной груде металла и дерева. Мы бросились за ним, ища спасения в его беспристрастности. Настоятель нагнулся, зачерпнул горсть коричневой деревянной трухи – того, что раньше было опорным столбом, растер ее в пальцах и долго стоял с опущенной головой. Когда он повернул к нам лицо, мы заметили слезы на щеках, выше седой бороды.
   – Бог вас сохранил, мальчики, – сказал он нам с Вовкой, – как вы там бесстрашно лазили, а оно – видите – все пустое!
   Мы еще не пришли в себя от испуга. Рядом плакала кухарка, утирая слезы горошчатым фартуком. Дьякон и Максимыч щупали прогнивший столб и обескуражено ахали. Вовка собирал рассыпанные по траве клинья, которые, как теперь было понятно, никак не могли повлиять на положение креста. Я присел на расплющенную башенку – ноги едва держали. Рядом со мной лежал помятый и ржавый жестяной шар, который частично раскрошился в той самой части, где мы вязали страховочную петлю. Разлетевшиеся фрагменты пересохших лат могли теперь рассмотреть все присутствующие: я ведь висел на них!
   – Мы сейчас полезем на крышу и снимем крест, – сказал батюшке Володя. Тот согласно кивнул головой, и мы с Вовкой поспешили удалиться.
   Зайдя в горницу колокольни, мы сели на скамейки и впервые после инцидента посмотрели друг на друга.
   – Н-ну-у, на-а-а-творили мы с тобой дел! – констатировал Вовка.
   – Что нам за это будет? – задал я вопрос, который жег меня изнутри. – У нас же денег нет! Нам же ведь никогда в жизни ее не отстроить! Даже если пригрозят убить!
   – П-по-по-олезли крест из крыши выковыривать, – предложил Алексеев. – А-а то нас не так поймут.
   – Посмотри на меня, Вовка, я случайно не поседел?
   – С-седина бо-обра не портит, – резюмировал Алексеев.
   Мы подняли люк и вышли к колоколам. Сверху через дыру непривычно светило вечернее небо. Мы поднялись к люку и обнаружили, что столб сгнил очень аккуратно – на уровне верха конуса его как будто ножом срезало. Я спустился по веревке на крышу перехода, отвязал трос от креста и обвязал его второй веревкой. Вовка потянул веревку вверх, а я уперся ногами в крышу и стал вытягивать крест из прорехи в крыше. С большими усилиями нам удалось высвободить крест и опустить с помощью веревки на землю. Максимыч с дьяконом приняли его и прислонили к стене храма. До заката мы с Вовкой успели на всякий случай обмотать конус сверху полиэтиленовой пленкой и закрепить пленку репшнуром.
   Уже было почти темно, когда мы снова оказались в церковном дворе перед священником. Дьякон и Максимыч тоже были тут.
   – Вы, ребята, не переживайте, – по-отечески обратился к нам настоятель, – Мы же видим, что вашей вины тут нет. Счастье великое, что вы живы, Бог вас хранил! У вас жены, дети есть? Так Господь наш не позволил вам погибнуть. Святое дело вы делали. На святом храме.
   В разговор вступил Максимыч:
   – За месяц починить колокольню сможете? Мы с батюшкой решили, что лучше вас это никто сделать не сможет. А заплатим вам столько, сколько скажете.
   Тут мы с Вовкой окончательно растерялись. Мы ожидали упреков, разбирательств. Приготовились отстаивать свою невиновность. А вместо этого – новый ослепительный контракт! Достойная инженерная задача! Вполне приемлемый срок и слава реставраторов древнего храма!
   Мы сидели с Вовкой у него на кухне и рисовали эскизы «висячих» лесов, новой башенки и луковки неописуемой православной красоты. Приехал из Домбая отец Вовки, заглянул через наши плечи на рисунки, многозначительно вздохнул. И удалился.

Скерцо

   На проектирование «висячих» лесов ушло два дня. По замыслу, на железном карнизе, которым заканчивался конус снизу, мы закрепляем квадрат, сбитый из досок. Поскольку карниз имеет наклон, под доски изнутри прибиваем бруски. Таким образом, мы получаем горизонтальную опору для ног будущих стоек лесов, начинающихся не на земле, а бог знает где, под небесами. На этот квадрат мы полагали установить четыре стойки из сосновых бревен, достаточно прочных и легких. Каждая из будущих ног должна была быть прикреплена к основанию досками-раскосами. Потом мы планировали связать все четыре опоры диагональными схватками из более тонких досок. И когда конструкция приобретет достаточную прочность, настелить сверху, по периметру лесов монтажную площадку. Вот с этой самой площадки мы и должны будем возвести новую башенку, украсить ее новой луковкой, увенчать луковку новым шаром и наконец водрузить крест. Само собой, нужно было заменить прогнивший столб-опору.
   Мы познакомили с проектом батюшку и Максимыча. Замысел был одобрен, и Максимыч бросился на поиски нужных материалов. С казачьей сметкой он раздобыл для опорного столба смолистую лиственницу нужного диаметра. Для опор лесов привез четыре тонких, сухих сосновых кругляка и нужное количество досок для укрепления конструкции. Нам с Володей осталось заказать на заводе две стальные шпильки для ремонта главной опоры и найти подходящий бурав, которым можно было бы просверлить в бревнах отверстия под эти шпильки. На работе пришлось срочно оформить отпуск без содержания «по семейным обстоятельствам».
   Сначала мы определили место, от которого опорный столб мог условно считаться прочным. Это оказалось метрах в трех ниже уровня излома. Бензопилой, чихая от бензинового чада внутри конуса, мы спилили столб, отбили гвозди каркаса выше свежего среза и на веревке спустили огрызок верхушки вниз, на площадку с колоколами. Потом мы запилили наш столб до половины диаметра в восьмистах миллиметрах ниже и топорами откололи плашку. Настал черед лиственницы. Отмерив заданное расстояние, мы отделили от ствола нужный нам фрагмент и соорудили в его нижней части точно такой же уступ, как и на опорном столбе. Новая верхушка опорного столба получилась достаточно длинной, чтобы заставить нас вновь призадуматься. Ввести ее внутрь конуса можно было только через дыру в его верхней части. Но удержать тяжеленный лиственничный смоляк навесу не хватило бы сил даже у шестерых. Пришлось срочно конструировать из стальной трубы технологическую мачту с блоком на верхушке, чтобы веревкой поднять лесину выше края дырки. За полный день работы нам удалось справиться с трубой и надежно укрепить ее внутри конуса. Спать мы с Вовкой ушли совершенно разбитые. Мне всю ночь снились ржавые трубы, разлохмаченные веревки и лихие казаки с висячими усами. Они недвусмысленно грозили саблями. Назавтра Вольдемар признался, что ему снилось нечто подобное. По этому поводу перед началом работы мы выпили по бутылке пива, что для нас было совершено не типично.
   Отверстия для шпилек просверлили в лиственнице еще на земле, полагая, что сто старым столбом справиться сумеем и наверху. Смолистый столб весом, наверное, в полторы тысячи тонн мы с неимоверными усилиями, используя четырехкратный полиспаст, подняли к блоку. Пиво несколько притупило нашу бдительность. И когда мы уже начали опускать лиственницу на положенное ей место, Вовка умудрился не туда всунуть палец. Хорошо, что только слегка содрал кожу. Могло быть и хуже. Это не помешало Алексееву сказать вслух слова, которые в святом храме считаются чистейшим богохульством.
   Действительно, бурав легко высверлил отверстия в старом столбе несравненно легче, чем мы это сотворили на лужайке с лиственницей. В отверстия мы вложили шпильки, потом нанизали большие плоские шайбы и все намертво скрутили гайками. Добавили по второй гайке для контровки и порадовались своему первому достижению. Снаружи новый столб смотрелся обнадеживающе. У Максимыча даже посветлело лицо.
   Пора было приниматься за сооружение лесов. Каждый из будущих горизонтальных фрагментов привязали за концы веревками и закрепили за новый, надежный опорный столб. Потом спустились по конусу на своих веревках, имея в наличии обрезки досок для закрепления углов, молоток и огромные гвозди длиной двести миллиметров. Через час мы уже чинно прогуливались по почти горизонтальной террасе, которую только что соорудили. Солидность прогулки несколько нарушали страховочные веревки, которыми мы были привязаны к столбу. Алексеев сказал, что это более походит на выгул сторожевых псов. Я возразил, сравнив наше дефилирование с ходом фигурок апостолов на башенных часах Праги. Новое сравнение Володе очень понравилось.
   Со страшной руганью, которая заставила Максимыча срочно удалиться со стройплощадки, мы затащили наверх сосновые стойки для лесов. Думаю, что иначе ничего бы у нас не вышло. При этом мы использовали хорошо зарекомендовавшую себя технологическую мачту, с помощью которой поднимали лиственницу. Сосёнки, которые нам показались внизу игрушками, на деле оказались непомерного веса из-за своей длины. Физически поднять их через блок не было никакой возможности. Пришлось вновь использовать сложный полиспаст и поднимать каждое бревно поэтапно. В результате только на подъемные операции у нас ушло два дня. И каких два дня!
   Для того, чтобы прибить стойки лесов к основанию, нужно было выставить их точно по вертикали. Если основания столбов находились прямо около углов конуса, то наверху нужно было исхитриться удержать стойки стоймя на расстоянии почти полутора метров от края дыры. Был в свое время такой известный советский гимнаст Альберт Азарян. В историю спортивной гимнастики Азарян вошел, продемонстрировав миру знаменитый «крест» на кольцах. В юности Альберт несколько лет проработал кузнецом и сложение имел под стать богу кузнечного ремесла Гефесту. Азарян мог висеть на своем «кресте», наверное, полминуты, приводя зрителей в неистовство, а судей в восхищение. Но Бог, поразмыслив, решил, что подвиг Азаряна суждено повторить именно мне. Только с одним зрителем – Максимычем и без аплодисментов.
   Процесс установки опор происходил следующим образом: привязанный к страховке Алексеев садился на корточки, обнимая основание будущей стойки. Почти на метровой высоте над основанием он прибивал косую доску-упор, в другой конец которой уже были наживлены гвозди. До той поры я сидел на крае жестяной дырки, подстелив под себя украденный в горнице коврик, чтобы край дырки не дай бог не повредил меня снизу. Когда приготовления внизу заканчивались, я опускал ноги наружу, хватался одной рукой на край отверстия, а другую руку клал на верхушку бревна. С отчаянным криком:
   – Бей! – я зависал в азаряновском «кресте» над напарником, выставив опору по возможности вертикально.
   Понятно, что конкурировать с Альбертом в этом упражнении мне было не по плечу, так как экспериментальным путем я установил, что могу продержаться в экзотическом положении не более двух секунд. За эти две секунды Алексееву надлежало вколотить хотя бы один гвоздь в доску-основание. После чего я бросал столб и обессиленный повисал, ухватившись обеими руками за край дыры на конусе. Конечно, надеяться только на свои, далеко не феноменальные возможности я не мог, поэтому верхушка каждого столба, от греха подальше, была подстрахована персональной веревкой.
   Первый столб мы с Вовкой закрепили буквально на одном дыхании. Алексеев, не веря своим глазам, даже пытался слегка пошатать столб, но тот стойко перенес грубое прикосновение. Второй столб укрепляли с двух попыток: разнервничавшийся Вова пару раз съездил молотком мимо гвоздя. Как говорится, Бог любит троицу. Третий столб у меня пошел тяжело. Вся живительная сила ушла из меня на первые две опоры. Я в очередной раз заорал:
   – Бей! – и повис в воздухе, изображая культовую геометрическую фигуру.
   Алексеев засуетился, замахал молотком. Когда я со стоном выдохнул: «Держи столб!» – Вовка неловко задергался, незакрепленный столб закачался, сорвался с доски и повис на страховке ниже уровня карниза. Вне себя от досады, я поднялся на свой острый насест. Подо мной растерянный Алексеев расшнуровывал ботинок.
   Оказывается, впопыхах он продырявил рант ботинка гвоздем и вместо доски-упора приколотил к настилу собственный штиблет. Бог откровенно забавлялся, глядя на нас с ближайшего облака. Хорошо еще, что Алексеев не прибил к настилу ногу!
   Был объявлен перерыв, и два последних столба мы закрепили только через два часа полноценного отдыха. Видя наши муки, Максимыч растрогался и отвел нас на кухню, где не менее сердобольные бабушки накормили нас изумительным казацким борщом. До позднего вечера борщ плескался у нас в животах и помогал, подобно гироскопу, сохранять вертикальное положение в пространстве. Что самым положительным образом сказалось на технологическом процессе установки опор. Мы сильно опережали план и надеялись, что так будет продолжаться и дальше.
   Три дня шел нескончаемый дождь. Мы сидели в столярке и доводили до кондиции башенку. Шестигранную башенку мы делали на земле, потом собирались разобрать для того, чтобы вновь собрать наверху. По моим эскизам столяр Ильич вырезал из досок контуры новой луковки.
   Из деревни Козьминки приехал священник – отец Георгий, признанный мастер по жестяным работам. Отец Георгий, в просторечье – дядя Жора, выпивал по утрам полный стакан перцовой водки и творил чудеса. Я внимательно следил за тем, как он размечал листы кровельной оцинковки для луковки, как сбивал швы. Часто просил его доверить мне очередной шов, что дядя Жора делал весьма охотно, отвлекаясь на свою любимую перцовку. Мне повезло, что еще в школе я практиковался в автомастерской знаменитого жестянщика Гохмана. Гохман был виртуоз в работе с железом и нас, своих учеников, заставлял вникать во все тонкости рихтовки и правки автомобильных кузовов. Сейчас, глядя на работу дяди Жоры, я все прекрасно понимал и легко усваивал тонкости кровельного искусства. Дождь закончился, но дядя Жора не пускал нас наверх, полностью переложив окончание работы над луковкой на мои плечи. Максимыч с несчастным видом продолжал таскать из подвалов бутылки с красным перчиком на этикетке, а дядя Жора в благодарность начал переделывать водяное отопление в крестилке, куда был временно поселен.
   Возведение лесов мы благополучно закончили, установили башенку и не могли налюбоваться на дело рук своих. Новая башенка была не просто обновленной копией старой. Ильич выпилил из дерева ажурный орнамент, который мы прибили по верху и низу – под латами и под основанием луковки. Башенка стала выглядеть как девушка в юбочке и сарафане с кружевами. При этом она не казалась инородной или легкомысленной, а замечательно вписывалась в архитектурный облик старой казацкой церкви.
   Пришел черед луковки. Она точно села на свое место, восхитив Алексеева, который не преминул напомнить, что при сборке Эйфелевой башни разбег в размерах при монтаже стальных деталей исчислялся миллиметрами.
   Настало время изготовления шара. Дядя Жора бесчувственной грудой спецодежды громоздился на половике в крестилке. Сроки начали поджимать. Настоятель начал волноваться. Из-за безысходности решили пока заняться крестом. Так сказать, сверх программы.

Кода

   Крест было решено укрепить на плоской вершине столба-основания с помощью фланца, на болтах. На церковный жигуленок шофер Славик водрузил багажник, к которому мы с Алексеевым привязали крест. В последний момент из своей резиденции вышел настоятель и распорядился, чтобы мы от нескромных взоров обмотали крест полотенцами. Самой сложной частью операции была процедура проникновения на территорию завода вместе с жигуленком и крестом. Это было блестяще проделано во время обеденного перерыва за умеренную жертву, принесенную охраннику при вратах. В закоулке за инструментальным цехом автогеном отрезали кованый набалдашник и клин в основании креста и зачистили место среза шлифовальной машинкой. Сняв размеры, тут же, принеся очередные жертвы токарю и фрезеровщику, изготовили фланец с четырьмя отверстиями и прямоугольным стаканом. В стакан вставили основание креста и обварили электросваркой. Потом ацетиленовым пламенем сняли напряжение в стали, обмотали возрожденный крест полотенцами, погрузили на багажник жигуленка и выехали с территории завода. Вся процедура заняла пятьдесят пять минут. Заводчане, возвращавшиеся с обеда из столовой, не обратили внимания на скоромный автомобильчик с грязными тряпками на багажнике. Каюсь, идея запачкать полотенца в порядке конспирации принадлежала мне. В багажнике церковного средства передвижения перекатывался ответный фланец и стальные ленты-бандажи для его крепления к столбу.
   Крест мы повезли не в церковь, а домой к Алексееву, где надеялись без суеты заняться его кондиционированием до той поры, пока до нужной кондиции не дойдет дядя Жора. Сбой в работе объяснялся тем, что Максимыч для пользы дела выдал отцу Георгию аванс в виде пяти бутылок. Чем только навредил делу.
   Мы очистили крест от ржавчины, загрунтовали его, потом покрыли высокодисперсной бронзой, замешанной на карбамидной смоле. Инженерные знания нашли неожиданное применение. В круглые кованные украшения на концах перекладин и верхушки креста Алексеев-старший предложил вмонтировать круглые зеркальца. Вова сбегал в ближайший магазин, торгующий галантереей, и принес десять зеркалец, которые идеально подошли по размеру. Мы изувечили старую алюминиевую кастрюлю из арсенала Володиной мамы, нарезав из нее полос для обойм, которыми закрепили зеркальца в кресте.
   На третий день крест, который спокойно стоял на своем фланце у гаража Алексеевых, мог считаться готовым. Тем не менее, мы оставили его до окончательного затвердевания смолы вне взоров церковных иерархов.
   К этому времени дядя Жора окончательно протрезвел и начал учить меня изготовлению шара. Руки у него тряслись, поэтому он ограничивался устными указаниями, иногда подкрепляя их попытками дать мне подзатыльник.
   Сначала я научился размечать лист оцинковки с помощью циркуля. Так как новый шар должен был стать более пропорциональным по отношению к луковке, то вместо прежних пятисот миллиметров были заложены семьсот. Для разметки сначала пришлось изготовить специальный циркуль с винтом-фиксатором, чтобы не нарушалась точность. На изготовление циркуля ушло почти полдня. Разметка позволяла сразу же заложить величины верхнего и нижнего отверстий в шаре. Нижнее равнялось посадочному месту на луковке, а верхнее – диаметру фланца креста. Чтобы шар был менее граненным, а приближался по форме именно к шару, нужно было изготовить его как минимум из шестнадцати деталей, каждая из которых походила на фрагмент глобуса, расчерченного меридианами. Между собой эти дольки соединялись латунными полосами, согнутыми в виде сплющенной буквы С. Тут нужна была особая точность, так как иначе на стыке между дольками могли образоваться ненужные углубления. Собирать шар было очень трудно. Дядя Жора окончательно кондиционировался и, оттеснив меня от верстака толстым животом в прожженном сваркой фартуке, с упоением постукивал внутри нового шара маленьким молоточком. Наконец чудо жестяного творчества было готово! Осталось его привести в соответствие с новым обликом креста. Мы нанизали шар на отрезок веревки и поволокли его в штаб-квартиру Алексеевых. Здесь шару предстояло повторить весь путь креста по грунтовке, покрытию бронзой, замешанной на карбамидке, и интенсивной сушке. Сушить решили в гараже с помощью киловаттной лампы, так как времени на завершающие процедуры – установку шара, водружение креста и демонтаж лесов – практически не оставалось. Приближался очередной церковный праздник, а вместе с ним и приезд самого митрополита!
   Золоченный шар выглядел преотлично. С величайшими предосторожностями мы укрепили его на полагающемся месте и спустились вниз полюбоваться. Вместе с нами, задрав бороды вверх, стояли настоятель, дьякон и Максимыч. Позже присоединился Ильич из столярки. Дядя Жора обиженно шипел в крестилке газовой сваркой и на улице не появлялся. Перцовку, по распоряжению настоятеля, ему заменили кагором.
   Завтра предстояло водрузить крест. Когда крест много дней стоял, сиротливо прислоненный к церковной стене, к нему подходили верующие, целовали его, украшали платочками и цветами. Но то был ржавый, неказистый крест. Он ни в какое сравнение не шел с крестом обновленным, сверкающим и пускающим зеркальные зайчики.
   В это раннее утро мы с Вовкой суетились перед крестом, который терпеливо стоял у гаража во дворе Алексеевых. Мы тщательно оборачивали крест полотенцами, стараясь уберечь от малейших царапин. В трудовом задоре я пребольно треснулся макушкой о горизонтальную перекладину. Крест даже не охнул.
   На крыльцо вышел Алексеев-старший в майке и в длинных семейных трусах, украшенных турецким орнаментом из закрученных горьких перцев. Он сладко потянулся и, завидев нас, поприветствовал:
   – Ну, здорово, мужики-крестовики!
   В пять утра мы доставили крест в церковный двор, закутав его, как монахиню, в целый ворох полотенец, пожертвованных Максимычем. К нашему великому изумлению, весь церковный двор уже был заполнен людьми, пожелавшими лично присутствовать на торжественной церемонии. Когда жигуленок въехал во двор, присутствующие стали истово осенять себя крестным знамением, норовя протиснуться к кресту поближе и прикоснуться к запеленатой святыне. Мы выгрузили из машины теодолит и треногу, затем извлекли слегка оробевшего топографа, который должен был определить истинную вертикаль установленного креста. Шофер Славик помог нам отвязать крест от багажника и поднести его к храму, где нас поджидали настоятель и его свита – два священника и дьякон. С чувством собственного достоинства мы с Вовой распеленали крест, и в розовом свете зари он прямо-таки заиграл, заструился светом и благородным блеском. Карбамидная смола растеклась по кресту сплошным зеркальным слоем, омолодив его на все двести лет, каких он был отроду. Верующие обступили крест плотным кольцом, и если бы не священники, боюсь, предмет нашей гордости растащили бы на сувениры.
   Сначала крест надлежало поднять с помощью полиспаста до уровня первого горизонтального яруса лесов. Далее, во избежание травмирования культового изделия, нужно было навьючить его на господина Алексеева, а мне обеспечить страховку. По плану восхождения Вовка должен был подняться по перекладинам лесов до высоты шара, после чего предполагалось уже в четыре руки водрузить крест на макушку колокольни.
   Дав священнослужителям и верующей пастве вдоволь насладиться зрелищем обновленной святыни, мы снова закутали наш крест, чтобы не дай бог не повредить его при подъеме. С полиспастом все было о-кей! Крест плавно вознесся к снованию лесов и застрял в сплетении деревянных диагональных схваток. Я забыл сказать, что за время строительства леса многократно совершенствовались и укреплялись. Эту тонкость мы с напарником как-то упустили из виду. Теперь Вовка контролировал заблокированный полиспаст, а я с ножовкой в руке завис над зрителями, выпиливая в лабиринте досок прогалину для священного груза и его сопроводителя.
   Благополучно установив крест на основание лесов, мы вынуждены были взять тайм-аут: весьма почитаемый крест весил отнюдь не полцентнера. На дистанции от подмостков до шара в гордом одиночестве подвиг предстояло совершить Владимиру Алексееву – кандидату в мастера спорта по альпинизму и почетному реставратору крестов. В процессе предварительного обсуждения тактики вознесения креста я скромно отказался от роли подъемного крана, мотивируя это тем, что Алексеев на три сантиметра был выше меня и на два килограмма толще. Что подразумевало неимоверное физическое превосходство.
   С помощью особо длинных полотенец с ручной вышивкой я крест-накрест привязал крест к спине Вовки и благословил его на подвижничество. Чем-то древним повеяло от образа Алексеева, присобаченного к кресту и мрачно взирающего снизу вверх на свою Голгофу.
   Я поднялся к шару, закрепил страховочную веревку и скомандовал месье Вольдемару:
   – Пошел!
   Под восторженный гул толпы Алексеев начал свой знаменитое восхождение. Потом он признался мне, что испытывал такое чувство, будто к нему прикрепили полный кислородный баллон для сварки. Каждый шаг давался ему с явным трудом. Пот катился с его лица градом. От моей веревки было мало толку, потому что я балансировал на узкой жердочке, где упереться по настоящему было невозможно. С трудом распрямляя ноги, помогая себе руками, Вовка лез все выше и выше по лесам, и каждое его движение вызывало вздох у напряженно застывших прихожан. Вот уж я смог перехватить крест руками, помогая Володе выйти на последний квадрат из поставленных на ребро досок, откуда крест должен был переместиться на ответный фланец. Чтобы измученный Алексеев не свалился с лесов, я расслабил узлы полотенец и позволил кресту стать основанием на доску, рядом с моей левой ногой. Алексеев, освободившийся от тяжкой ноши, уцепился за меня и за крест. При этом его покачивало.
   Не давая себе времени расслабиться, мы дружно приподняли крест и с первой попытки установили его на болты ответного фланца. Далеко внизу толпа разразилась ликующими возгласами. Топограф уже развернул пункт обсервации и махал снизу рукой, что в продольной плоскости все нормально. Потом он переместился вместе с теодолитом к воротам и посмотрел на крест под прямым углом. По его знакам мы снова сняли крест с болтов и подложили под северную сторону две миллиметровые шайбы. После повторной установки крест стал идеально! Прочувствовав торжественность минуты, мы с Вовкой закрутили по паре гаек каждый, с наслаждением налегая на гаечный ключ, совершенно не опасаясь, что вторично свернем голову колокольне.
   Потом мы некоторое время сидели на лесах, подставив лица ветру. Толпа волновалась под нами. От нее исходили волны положительных эмоций, подкрепляемые возгласами: «Храни вас Господь, ребята!» или – «Ангела-хранителя вам, мальчики!»
   Процесс демонтажа лесов не занял много времени. Под луковкой мы заранее укрепили кольцо из стальной проволоки-катанки диаметром восемь миллиметров. Через навешенные на это кольцо карабины мы поочередно спустили вниз на веревках все детали лесов, не погнув карниз и не распугав людей. То есть вниз ничего не падало. На шейке луковки было укреплено второе кольцо, от которого вниз до самого люка в конусе была протянута та же катанка. Таким образом, для специалиста новый подъем к кресту теперь не был проблемой. Через неполных два часа очищенная от шелухи досок и бревен колокольня предстала перед народом во всей красе.
   Теперь мы с Вовкой, обожаемые верующими, стояли вместе с иерархами во дворе, перед храмом, и любовались делом рук своих. В новом исполнении колокольня смотрелась гораздо эффектнее. Более всего радовал шар большего, чем прежде размера. Он был очень гармоничен по отношению ко всей колокольне и служил ее настоящим украшением. С крестом было не все так хорошо, как хотелось. Солнце взошло на востоке, у креста «за спиной». Он смотрелся строго, но не впечатлял. Я посоветовал приемной комиссии обойти храм и посмотреть на крест со стороны алтаря. Медленно и торжественно мы двинулись по двору, сопровождаемые благоговейной толпой. И когда крест открылся со стороны солнца, даже батюшка не удержался от проявления восторга. Крест полыхал расплавленным золотом. Зеркальца слепили. Успех проекта был полным!
   Назавтра, как я уже говорил, ожидался приезд митрополита. Верующие потихоньку разошлись. Согласно традиции, мы наелись церковного борща на кухне и сидели на скамейке под вязом, ожидая бухгалтера для окончательного расчета.
   Неожиданно к нам подошел расстроенный Максимыч:
   – Ой, беда, хлопцы, ой, несчастье!
   Мы подскочили со скамейки, ожидая известия о том, что колокольня вновь рухнула, хотя – вот она: перед нами, целехонька! А Максимыч все не унимался:
   – Батюшка говорит, что как же митрополит приедет, а вся тая колокольня стоит ободранная? Как та собачья будка!
   Наконец до нас дошло: новые архитектурные детали резко контрастировали со старым, облезлым конусом, «украшенным» ржавыми потеками.
   – Покрасить надо бы колоколенку, – продолжал завывать Максимыч. – Я и краску-серебрянку приготовил уже. И кисточки и валики …
   Мы с Вовкой переглянулись.
   – В-вы не-е в-в-в церкви, в-вас не обманут, – процитировал Ильфа и Петрова Вовка Алексеев.
   И мы отправились в столярку снова переодеваться.
   – Хо-оть деньги бу-ухгалтерша пересчитать у-успеет, – бурчал великий реставратор крестов и разрушитель строительных лесов.
   Во время пребывания в столярке мы изобрели миниатюрные люльки-седушки [7 - Седушка – от слова «седло» – самодельное приспособление, короткая доска для облегчения работ на высоте.], сидя на которых, по нашему разумению, мы не так устанем и повысим общий КПД. Каждый из нас вооружился неполным ведром разведенной на олифе алюминиевой пудры, валиком, кистью и колпаком из газеты.
   Я до того представлял себе конус как не самую маленькую деталь колокольни. Но когда начал его красить, конус из мысленной мухи вырос до немыслимого слона. Прошел час, но ни я, ни Володя не добрались даже до половины своих сторон конуса. Хотя начали красить сверху, с узкой части. Не так все оказалось просто. Валик не заливал швы, и их приходилось прокрашивать кистью. А потом, чтобы добиться равномерности окраски, нужно было вновь проходить по всему рабочему полю валиком. Ведро с краской тянуло в сторону и угрожающе раскачивалось, норовя опрокинуться. Вовка красил северный фасад, а я западный. Поэтому ко мне ветром из-за угла совершенно подло заносило капли серебрянки. Сначала я протирал лицо тряпкой, потом плюнул и перестал. Когда мы дошли до низа, то есть до того карниза, на котором еще сегодня лежали опорные доски лесов, услышали причитания Максимыча и увидели его отчаянную жестикуляцию. Оказывается, теперь на фоне неба и свежеокрашенного конуса безобразно стала видна нижняя сторона карниза, где ржавчины было гораздо больше, чем краски. Чтобы заглянуть под карниз, нужно было перевернуться головой вниз, сохранив ведро в прежней позиции.
   Как вы думаете, долго может человек красить карниз, повиснув вниз головой?
   – Ка-артинки из о-оп-перет-ты «Л-ле-етучая мы-ышь», – изрек Алексеев, возвратившись из очередного вояжа под карниз.
   Уже вечерело. Трясущимися от усталости руками мы закрепили крышку люка изнутри конуса, наглухо закрутив проволоку на кривых гвоздях. Где-то в темных закоулках колокольни сонно ворковали голуби. Когда мы спустились к колоколам, где было относительно светло, Алексеев пристально посмотрел на меня и восхищенно произнес:
   – Вы-ылитый к-князь се-е-еребряный!
   За всю прошедшую жизнь мне не приходилось держать в руках такой уймы денег. И сумма была приличная, и купюры мелкие, собранные, наверное, с паствы в качестве пожертвований, подаяния или платы за требы. Строгая женщина-бухгалтер настояла, чтобы мы пересчитали свой заработок. Мы считали уже по третьему разу, и каждый раз и у меня, и у Алексеева получались разные суммы. Наконец бухгалтер не выдержала, отобрала у нас деньги и демонстративно начала пересчитывать сама. С ехидным торжеством мы убедились, что при повторном пересчете сумма у нее не совпала! Вошел Максимыч. Привычно слюнявя большой палец, он в течении пяти минут пересчитал всю наличность, уличив бухгалтера в недовыплате двадцати рублей.
   – В-вы не в-в-в церкви … – привычно было завел Алексеев.
   Но я остановил его протестующим жестом.

Сопло Лаваля

   Карл Густав Патрик де Лаваль изобрел расширяющееся сопло, которое стало основой реактивных двигателей. Ай да Лаваль, ай да молодец!
   Академик Валентин Петрович Глушко придумал знаменитый реактивный двигатель РД-180, который до сих пор поднимает в небо космические корабли. Ай да Глушко!
   Двигатели РД-180 собирали на большом заводе, которому в один непрекрасный день стало худо. С завода, несмотря на режим, стали тащить на все четыре стороны не только то, что плохо лежит, но даже то, что лежит хорошо. И даже тщательно охраняется.
   Сопло двигателя РД-180 сделано из дорогой жаропрочной стали, стоит уйму денег, так как это самая ответственная деталь двигателя. Оно очень сложно в изготовлении. Лаваль в свое время ухлопал кучу времени, чтобы рассчитать затейливую форму сопла, но в итоге добился-таки того, что газовые струи вылетают из сопла его имени гладко, без завихрений.
   Вынос и вывоз деталей с завода тоже должен был по определению проходить гладко, без завихрений.
   У ведущего конструктора Пети папу звали Попандопулос. Петин папа был грек. Так как выговорить с первой попытки отчество Пети никому не удавалось, то Петю по имени-отчеству называли сокращенно: Петр Популосович. С ударением на «О» в третьем слоге.
   Народ в КБ, где трудился Петя, был образованным и затейливым. Поэтому отчество Пети иногда трактовали как Полупопович. Ушлые грамотеи, выяснив, что Петр по-гречески значит «камень», энглизировали вариант отчества до Стоунпоповича. А отъявленный острослов, главный конструктор, сократил и это безобразие до Нон-стоповича.
   На такое обилие отчеств Петя не обижался и даже тайно слегка этим гордился. Что можно возразить против факта, что знаменитый футболист Сократис Папастатопулос выступает в клубе Боруссия, Дортмунд, а Лазарос Христодулопулос выступает за итальянский клуб Болонья? Спросите, какие отчества у их детей? А вот в нашем нормальном КБ нормального завода трудится конструктор Петр Попандополулосович!
   Когда Петя Популосович спохватился, с завода было вывезено практически все. Не считая ржавых болтов и совершенно негабаритных изделий типа пожарной лестницы. Петя был привычно поглощен расчетами импульсов, моментов и усилий и прозевал золотое время, когда только ленивый не волок через проходную, сквозь строй зажмурившихся охранников, что-нибудь блестящее, звякающее и звенящее.
   В слепом отчаянии метался Полупопович по опустевшим цехам, заглядывал в распахнутые настежь двери кладовых и складов. Опрашивал всех встречных и поперечных. Все было тщетно. Стащить, исходя даже из самых лучших побуждений, было нечего.
   Фрезеровщик Гребенюк из двенадцатого цеха назидательно говорил Пете, придерживая его за плохо пришитую пуговицу пиджака:
   – Слышь, Петька, в девятом остались рамы под двигатель. Хром-молибденовая сталь. Но на кой ляд они тебе в цельном виде? Их на самосвале не вывезешь – пилить надо. А их даже ножовка не берет. Вот если бы автогеном… У моего свояка есть в гараже. За пару-тройку сотен можно автоген завезти на завод и пошинковать рамы, как капусту. Давай скинемся. Ты и я. Завтра порежем и к вечеру вывезем к чертовой мамочке. У меня в охране порядок. За червонец выносишь стандарт: или пятьдесят килограммов по весу, или метр на метр по габариту.
   Петя пытался протестовать:
   – Ну, что ты, Трофимыч, дорогой, зачем мне эти рамы?
   Гребенюк не унимался:
   – Петенька ты наш Полупротопопович! Все может пригодиться в хозяйстве. Абсолютно все! У тебя дача есть?
   – Есть, – изумленно ответили конструктор.
   – Значит, есть? Хорошо. Очень хорошо. А теплица у тебя на этой даче имеется?
   – Нет, не имеется, – помялся Петя.
   – Это нержавеющая труба, понял? – зашептал ему на ухо Гребенюк. – Ей сносу нет. Посчитай, ведь это ты умеешь, оптимальные размеры теплички. Под огурцы там или под помидоры. Вегетационный период продлишь месяца на четыре. Вот такую рожу наешь, как боров. Чистые витамины! На тебя же смотреть тошно: желтый, как недозрелая тыква. Так скидываемся мы или нет?
   – Подожди, – засомневался Петр Попандополусович под напором фрезеровщика, – а ты-то зачем на это дело идешь? Ты тоже теплицу сделать хочешь?
   – На кой мне ляд твоя теплица? – возмутился фрезеровщик. – Мне эта труба нужна для совсем другой мысли. Ножи хочу делать. На продажу. Знаешь, молибденовая сталь во как жало держит! Сам пойми – нержавейка. На гарду хочу пустить дюраль Д-4. Термостатированный. Полируется, собака, до зеркального блеска. А ручки буду делать из березового капа. У нас в деревне этого добра как грязи!
   Заговорщики ударили по рукам. Гребенюк растаял в полумраке цеха, унося в кармане паритетную долю. Осталось ждать завтрашнего дня.
   Назавтра, как условились, Петя и Гребенюк встретились у девятого цеха. В пустом цехе шаги похитителей отдавались гулко и тревожно. Гребенюк уверенно вел Петю в дальний угол, где надлежало прикинуть, хватит ли труб от рам конструктору на тепличку, а фрезеровщику на ножи.
   – Вот как сейчас помню, – бормотал Гребенюк, бессмысленно тычась в голые стены. – Вот тут вот лежали и вот тут вот.
   Рам не было. В пыли на полу наметанный глаз конструктора разглядел отпечатки следов от рам и чьих-то сапог. Вот и все.
   Гребенюк поднял скорбный взор на конструктора. Плакала идея делать ножи на продажу! А Петя был даже рад. Относительно теплицы в его душе имелись большие сомнения.
   Гребенюк со вздохом полез в карман и достал оттуда смятые бумажки.
   – Вот, возьми, – сказал он Пете. – Половина. Остальное, извини, истратил. С получки верну. Ты не сомневайся.
   – Да ладно, – великодушно ответил Петя. – Я не сомневаюсь. На том они и расстались.
   Примерно через неделю в полупустой отдел к Пете заглянул взлохмаченный Гребенюк. Он поманил Петю пальцем и скрылся в коридоре. Заинтригованный Полупопович проследовал в коридор, где обнаружил Гребенюка в дальнем конце, у окна. Пока Петя шел по коридору, Гребенюк успел шмыгнуть за дверь туалета и уже оттуда снова сделал тот же призывный знак пальцем. Петя вошел в туалет и наткнулся на спину прислушивающегося к чему-то Гребенюка.
   – Вроде бы нет никого, – прошептал Гребенюк и повернулся лицом к Пете. – Петруха, я нашел! – промолвил он торжествующим, но сдержанным по интенсивности, голосом.
   – Что нашел? – в полный голос спросил Петя.
   – Тс-с, – приложил палец к губам Гребенюк, втягивая голову в плечи.
   – Так что ты нашел? – опасливым шепотом повторил свой вопрос Попандопулосович.
   – Сопла Лаваля с полным … – ответил Гребенюк.
   Но закончить начатое предложение не успел. Кто-то спустил воду в кабинке туалета.
   – Дай закурить! – срочно потребовал Гребенюк.
   – Я ведь не курю, – пытался защититься Петя.
   – Вот черт! – огорчился Гребенюк.
   Из кабинки вышел знакомый конструктор и начал мыть руки.
   – Петр Популосович, – обратился он к Пете, стоя к заговорщикам вполоборота, – у тебя дача есть?
   – Есть, – ответил Петя и растеряно взглянул на Гребенюка.
   Но Гребенюк отвернулся к закрашенному белой краской окну и не реагировал.
   – А как ты решил проблему орошения? – не унимался сотрудник.
   – Никак, – пожал плечами Петя, откровенно тяготясь разговором.
   – У меня клубника пересыхает, – продолжал плескаться под краном коллега. – Так я думаю, что есть смысл оборудовать участок системой подпочвенного полива. Дюритовые шланги от первой ступени у меня есть. Надо найти байонеты на сочленения и просчитать разводку. Как тебе моя идея? Что там говорил русский поэт Некрасов: «Вынесем все, что нам Бог недодал…»?
   Он закончил мыть руки и вышел из туалета. Осторожный Гребенюк заглянул в кабинки и только потом обратился к Пете:
   – Слышал? Он дюриты спер! Я, может быть, за ними три месяца гонялся. Им же сносу нет! Теперь байонеты из инструменталки хочет упереть! Но я не про это. Сколько я тебе должен? Извини, брат, отдать сейчас не могу. Тяжело в семье. Теща все изводит на кремы Мертвого моря. Омолаживаться решила. Взамен могу предложить хорошую вещь. Дешевле, чем в цехе. Сопло Лаваля.
   – Какое сопло? – взвинченным голосом переспросил Петя.
   – Да Лаваля же! Какое еще? От двигателя РД-180. Жаропрочная сталь. Да ты же знаешь! Их там шесть штук осталось. Двигателей. Говорят, что америкосы эти двигатели закупили. Завтра их начнут проверять на комплектацию и запакуют к чертовой мамочке! Брать надо сегодня! Сразу после смены. Я за тобой забегу. У меня весь инструмент готов. За час управимся. Не отдадим сопла за океан!
   – Постой, Трофимыч, – решительно запротестовал Петя, – на кой дьявол мне твое сопло? Лаваля.
   – Во чудак, – изумился Гребенюк. – У тебя ведь дача есть?
   – Есть, – подтвердил предположение фрезеровщика Петя.
   – Так вот, ему там самое место.
   – Кому? – вытаращил на Гребенюка глаза конструктор.
   – Как кому? Лавалю. Не, черт, соплу, конечно.
   – Что ему там делать? – отчаянно воскликнул Петя, уже понимая тщетность надежды на получение половины суммы совместного вклада.
   – А хрен его знает что. Должно сгодиться. На даче все нужно! Вот берешь вещь, крутишь ее в руках так и сяк. И вдруг – идея! Ты же конструктор, Петя, ведущий!
   Самым трудным делом оказалось вытащить сопло с территории завода. Хваленые охранники уперлись: негабарит! На проходной возникли некоторая незапланированная турбулентность.
   – Дай им два червонца, – зашипел Гребенюк, – и все дела.
   Деваться Пете было некуда. Сопло перегородило проход, и того и гляди об него кто-нибудь да споткнется!
   Уже на улице Петю поджидала очередная плохая новость. Арендованный Трофимычем частник нашел более выгодного клиента и укатил в неизвестном направлении. Петя взвалил сопло на плечо и потащил его к ближайшей троллейбусной остановке. Гребенюк еще у проходной сослался на тещу и отбыл в противоположную сторону. Кредит был погашен, так какие тут разговоры?
   С соплом на плече Петя распугивал редких прохожих, рисуя в их воображении гигантский гриб-мухомор или, того страшнее, церковный колокол.
   У остановки к Пете, которому сопло на плече сократило поле обзора, подошел сбоку незамеченный милиционер и вежливо постучал по жаропрочной стали согнутыми пальцем. Увидев милиционера, Петя вздрогнул, с трудом удержал сопло и настроился на процедуру задержания с поличным. Но милиционер только захотел узнать, куда можно приспособить такую штуку, поскольку его родственник имеет таких целых две.
   – Как куда? – недоуменно переспросил Петя милиционера. – Ясное дело куда. На дачу. На туалет!
   Милиционер с уважением посмотрел на конструктора, обошел вокруг Пети, оценивая справедливость заключения, и согласно закивал головой, цитируя неизвестного ему Гребенюка:
   – Точно, ему там сносу не будет!
   Петя приволок сопло Лаваля домой, поставил его в прихожей, а сам уселся рядом на пуфик в позе роденовского мыслителя. Экспромт с милиционером уже не казался ему бессмысленным лепетом напуганного жулика. В конструкторском уме Пети начали вырисовываться контуры совершенно потрясающего устройства, которое должно было в корне поменять представление дачной части человечества о местах общего пользования.
   – Вот если вот тут, вот так и вот так, – рассуждал Петя, – то, ага, получится, получится…
   Во рту у Полупоповича пересохло от напряжения. Он пошел на кухню за водой. В коридор с лестничной площадки вошла Петина жена и споткнулась о сопло:
   – Петя, ты дома? Что это такое?
   – Это сопло Лаваля, – ответил Петя, выходя из кухни со стаканом в руке. – Сносу ему не будет!
   – Какого такого сносу? – попыталась уточнить жена, опустив на пол сумку с продуктами.
   – Понимаешь, вечный туалет! На даче! – закатил глаза под потолок Петя.
   – Я поняла, – покорно ответила Петина жена. И вдруг закричала изо всей мочи: – Если сейчас же не унесешь из дому эту железную дрянь, то вот сейчас же навсегда уйду к маме!
   Едва не уронив стакан, Петя испуганно подхватил сопло Лаваля, вышел с ним на лестничную площадку, недоуменно вопрошая небеса:
   «Так ведь жаропрочная сталь? И сносу ей не будет?»
   Вынести на мусорку драгоценное сопло у Пети не хватило духу. Он поднялся по железным ступенькам выше площадки девятого этажа и установил сопло прямо у решетчатой двери, за которой находился механизм лифта.
   На кухне жена сердито грохотала кастрюльками. Петя прошмыгнул в комнату, взобрался с ногами на диван, допил воду из стакана, вооружился карандашом и листом бумаги и продолжил конструкторские размышления на тему модернизации дачного туалета.
   Рано утром, перед тем как отправиться на работу, Петя вознесся на девятый этаж и шмыгнул на захламленный технический трап. За решетчатой дверью горела недреманная лампочка в сорок ватт, и отлично было видно, как вертится барабан лебедки, опуская повизгивающий лифт. Сопла Лаваля, изготовленного из жаропрочной стали, которому сносу нет, на верхней ступеньке лестницы не оказалось! Потрясенный конструктор, внезапно обессилев, опустился на заплеванную ступеньку.
   «Какая несправедливость, – стучало в мозгу, – ни сопла, ни денег!»
   Неверной походкой, забыв о существовании лифта, Петя заковылял на первый этаж. На площадке между четвертым и пятым этажом он остановился как пораженный громом: сопло Лаваля, как царский трон, возвышалось среди картонок и фанерок, разложенных полукругом по полу. Все вокруг было замусорено шелухой от семечек, валялись пустые пивные бутылки, рваные обертки из-под сушеных кальмаров и сухариков «3 корочки». Украшало это прибежище нерадивой молодежи неимоверное число окурков. Причем многие из бычков были испачканы губной помадой. После более тщательного осмотра утерянной было добычи обнаружилась надпись по нижнему контуру сопла. Как по церковному колоколу, этой же губной помадой: «Лариска – …». И далее через тире уточнялся нелицеприятный социальный статус этой самой Лариски.
   Едва веря внезапно обретенному счастью, Петя подхватил драгоценное сопло на руки и поволок его обратно в квартиру. Жена еще спала. Полупопович вырвал из блокнота чистый листок и начертал на нем крупно: «Не трогать!!!» Прикрепил записку обрывком скотча к соплу и отбыл на завод со спокойно бьющимся сердцем, забыв на радостях про плохое слово, начертанное на любезном его сердцу объекте.
   Весь день, склонившись над рабочим столом, Петя набрасывал эскизы. Начальник отдела несколько раз, будто бы невзначай, проходил мимо. Но Петя закрывался локтем, повергая начальство в недоумение своей загадочной работоспособностью. К концу дня Петр Попандопулосович сотворил шедевр загородного туалетного зодчества. В нем главным компонентом было сопло Лаваля, которое начисто исключало любую турбулентность, и которому в обозримом будущем сносу не было!

Срочное донесение

   Начальник-крикун – явление распространенное. Не важно, что он кричит. Важно как. Если кричит с взвизгиванием, сучит ножками, постукивает кулачком по столу, то перед вами начальник неубедительный и слабый. Если орет, как электровоз на переезде, багровеет, как свекла, ругается по матушке, как дореволюционный сапожник, то это начальник убедительный, но тоже не авторитетный.
   В феномене крикуна разбираются исключительно знатоки. Но на простых смертных, тем более на тех, на кого много раз в жизни кричали, например, в армии, крикун действует как взрыв ручной гранаты – безотказно и убийственно.
   Во втором случае крик можно рассматривать как чистое искусство, как дар божий, как способ вознесения над простыми смертными. Авторитет криком не заработаешь, но впечатление произведешь. Особенно первое. Так как второе впечатление будет слабее, и эффект от первого быстро сойдет на нет. Ужаснувшись один раз чудовищному крику, во второй раз не поведешь и ухом. Резюме: настоящий крикун, понимая психологию слушателя, кричит только один раз, но вкладывает в крик всю душу. При нормальной постановке голоса и нецензурной лексике и одного раза оказывается достаточно для доведения мысли до адресата. Продолжительность крика на одном дыхании может доходить до трех минут. Но это только у профессионалов.
   Как-то в самом начале рабочего дня к раскрытым воротам службы подкатила дряхлая бежевая восьмерка. Из кабины вышел офицер фельдсвязи и выволок за собой большой странный пакет. Те, кто были в тот момент во дворе, решили, что это упакованная картина, обязательно писанная маслом, предназначенная в подарок некой уважаемой особе.
   Пока офицер волок «картину» к оперативному дежурному, пока дежурный расписывался в получении пакета в толстом журнале, водитель – неопрятный парнишка в приплюснутой кепке – зашел во двор и попытался угостить жвачкой добрую собачку Пальму. Водителю дали пинка и прогнали со двора. Фельдъегерь ушел сам, без проводов. Со второй попытки он захлопнул дверцу нанятой машины и укатил в бензиновой вони и всеобщем недружелюбии.
   Дежурный понес пакет-картину на второй этаж, к начальнику, а так как начальник еще не приехал, то дежурный позволил всем желающим пощупать пакет и высказать свои предположения о содержимом.
   Высказывались мысли типа – картина без рамки, резная доска, икона, набор топографических карт, коврик, поддон для духовки. Не угадал никто.
   Начальник приехал. Не стал таиться от публики, а собственноручно вспорол обертку импортным складным ножом, с которым не расставался даже во сне, и вынул из клочьев оберточной бумаги огромный толстый альбом вишневого цвета. Все, кто был неподалеку, смогли собственными глазами прочесть тисненую золотом надпись на обложке: «Срочное донесение о наличии артвооружения».
   К альбому была приложена толстая пояснительная записка, в которой растолковывался порядок заполнения документа, срок представления, регулярность, уровень секретности, список допущенных лиц и адрес подачи.
   Так как документ еще не успели заполнить, то достаточную секретность он пока не приобрел. Поэтому желающие полистать альбом получили к нему доступ. На взрывы смеха, доносящиеся из кабинета начальника, потянулись любопытствующие с первого этажа и даже из гаража. Посмеяться было отчего.
   Левую часть всех страниц толстого альбома занимал перечень всего того, что способно стрелять и взрываться. Далее шла разбивка на мелкие клеточки, по месяцам и дням – весь год включительно. По правилам, которые вычитали тут же, предписывалось в каждой клеточке проставить фактическое наличие данного вида артвооружения.
   Вся прелесть заключалась в том, что альбом попал из Регионального Центра МЧС в поисково-спасательную службу – исключительно мирную организацию, в которой из всего перечня можно было вычленить только сигнальный пистолет, штук – 2, и патроны цветного огня, штук – 10!
   Плодотворная дискуссия развернулась тут же, не отходя от альбома.
   – Сколько же у нас гаубиц на гусеничном ходу? – вопрошал начальник, воздевая очи к небесам. – Никак не вспомню!
   – Ноль, ваше благородие! – следовал отклик оперативного дежурного, который так и не смог уйти на свой пост.
   – Неправильно! – отвечал начальник, играя на публику. – По правилам, следует написать в трехстах шестидесяти пяти клеточках слово нет!
   – А сколько у нас 88-миллиметровых минометов? – верещал очередной грамотей, подглядев в альбоме приглянувшуюся ему позицию.
   – Триста шестьдесят пять «нет»! – отвечал ему хор.
   – Кто у нас прячет установки реактивного залпового огня? – захлебывался от смеха дежурный.
   – Мы! – хохотал коллектив. – Триста шестьдесят пять штук в каждой клеточке!
   – К-куда з-заныкали патроны к пулемету к-калибра 12,7 миллиметров? – вытирая слезы, икал механик.
   – В клеточки, мать их!.. – гоготал коллектив.
   – Что они там, совсем с ума посходили? – умерил общий восторг подошедший на шум главный специалист. – Какой идиот мог прислать нам эту белиберду?
   – Не идиот, а идиоты из отдела артвооружения Регионального Центра, – с трудом отдышавшись, просветил начальник. – Тут даже срок представления доклада обозначен – послезавтра.
   – Так писать же нечего, – не унимался главный специалист. – Нет у нас ни дизельных подводных лодок, ни зенитных орудий. Нет даже занюханной рогатки!
   – А вот тут ты неправ! – вклинился начальник в эмоциональный монолог главного специалиста. – Ракетницы, парочка, у нас есть?
   – Есть, – ничего не понимая, ответил главный специалист.
   – А сигнальные ракеты?
   – Так их всего десяток какой-то! Не будем мы сдавать никакой отчет! Чтоб самим дураками не выглядеть.
   – То-то и оно, – вздохнул начальник. – Вот садись и заполняй клеточки, раз такой умный.
   – А ты их считал? – не унимался главный специалист. – Мне же сидеть над этим манускриптом два месяца, не разгибая спины, без сна и обеда. Поручи кому-нибудь. У меня что, другой работы нет?
   – Кому я поручу, может, бухгалтерии?
   – Именно бухгалтерии. Там девочки чаи попивают с утра до вечера. А клеточки заполнять для них будет вроде бы и развлечение!
   – Ладно, давай его сюда. Девчонки заполнят. А послезавтра бери машину и кати в Ростов, сдавай доклад. Чего нам с ними отношения портить? Они тоже люди: им сказали, они и передали. Военные все-таки…
   Начальник постучал ногтем по блестящей поверхности альбома, потом опасливо пригляделся (не поцарапал ли глянцевую поверхность) и на всякий случай потер это место рукавом.
   Вот и пришло раннее утро послезавтра. Солнечное, тихое. Веселый главный специалист швырнул альбом-д оклад на заднее сиденье волги с мигалкой, удобнее устроился за рулем и включил приемник. Салон заполнился арией варяжского гостя из оперы Мусоргского «Садко».
   Волга главного специалиста ходко выехала со двора и взяла курс на север.
   К четырнадцати часам ноль-ноль минут главный специалист прибыл в Региональный Центр МЧС и предъявил бдительному часовому на входе затрепанное удостоверение. Часовой с некоторым сомнением сверил образ на фотографии с натурой и неохотно посторонился, пропуская варяжского гостя внутрь.
   По пустынным коридорам Центра струилась послеобеденная дрема. Никто и ничто не нарушало покоя ответственной организации. Коридор пестрел табличками на многочисленных дверях со всякими «начами», «замами» и «помами». Главный специалист из всего этого разнообразия вычислил единственную табличку – действительно полезную и со смыслом – «Пожарный гидрант». Наконец, он добрался до заветной двери с надписью: «Начальник отдела артвооружения». Вежливо постучал и, дождавшись глухого отклика «вой дите», вошел в кабинет.
   Кабинет выходил на южный фасад и великолепно просматривался в ласковом свете солнца. Основное место занимали два письменных стола, один напротив другого. Ближе к дверям располагался шкаф, набитый каким-то бумажным хламом. Одно место пустовало, а второе, справа, занимал долговязый, коротко стриженый дядька. По виду явно отставной полковник. Ноги экс-полковника были настолько длинны, что торчали из-под стола в проход, обозначая для посторонних границы дозволенного доступа. На столе у начальника отдела артвооружения не было никаких бумаг, лишь кокетливый канцелярский набор из черной пластмассы радовал обилием шанцевого инструмента: ножниц, степлера, остро заточенных карандашей и отслуживших положенный срок авторучек.
   Испытывая некоторое стеснение за то, что потревожил человека в мирный послеобеденный час, главный специалист поздоровался, приблизился к столу и, не дождавшись ответа на приветствие, продолжил на полувопросительный взгляд бывшего полковника:
   – Я из Карачаево-Черкесии. Из республиканской поисково-спасательной службы…
   Ответом было продолжительное недоуменное молчание.
   – Я отчет привез, – уже сомневаясь в правдоподобии сказанного, тихо промолвил главный специалист. – По артвооружению.
   – Наверное, не отчет, а срочное донесение? – недоброжелательно уточнил сидящий верзила.
   – Да, конечно, срочное донесение, – запоздало поправился главный специалист. – Вот, примите, пожалуйста.
   С этими словами главный специалист аккуратно положил альбом на край стола.
   Бывший полковник, одолев некоторое сопротивление набитого живота, слегка наклонился к альбому, нехотя волоком подтянул его к себе и молча уставился на обложку. Главный специалист слегка встревожился и тоже стал пристально рассматривать тиснение на альбоме, подозревая, что он по легкомыслию привез какой-то не тот альбом. Точнее, не то донесение.
   Разрешив собственное недоверие, начальник артвооружения, превозмогая себя, с усилием открыл альбом и начал неторопливо перелистывать страницы.
   Главный специалист, которому даже не предложили сесть, затосковал, прикидывая, что на перелистывание объемистого фолианта у педантичного служаки должно уйти минимум минут двадцать. Но он, к счастью, ошибся. На исходе десятой минуты экс-полковник закончил листать альбом, захлопнул его и отодвинул от себя на впредь недосягаемое расстояние.
   – Я не могу принять это донесение, – пристально вглядываясь в потолок и игнорируя посетителя, полушепотом сказал он.
   Главный специалист, поперхнувшись на вдохе, уставился на артвооруженца:
   – Это как же так? Почему?
   – А потому, – с садистским удовольствием ответил дылда-начальник отдела артвооружения, – что на страницах сто восемьдесят семь и двести четыре в графах по наличию удлиненных зарядов Р-3 и осколочно-фугасных снарядов к гаубицам у вас присутствуют пропуски.
   – Господи, – с явным облегчением произнес главный специалист. – Так мы это мигом исправим! Давайте, я сейчас же и заполню эти клеточки!
   – Стоп, – остановил его благородный порыв начальник отдела артвооружения. – Персонально вы заполняли донесение?
   – Нет, персонально не я, – опешил главный специалист.
   – Это документ строгой отчетности, – снисходительно, делая ударение на каждом слове, проскрипел бывший полковник. – Он должен быть заполнен одним почерком, одной ручкой, одного цвета.
   При этих словах начальник артвооружения смотрел главному специалисту на область ниже пояса, отчего главный специалист усомнился, застегнута ли у него должным образом молния на брюках. До главного специалиста никак не могла дойти абсурдность происходящего, которая никак не вязалась с солнцем за окном, проведенными им шестью часами за рулем и предстоящим бестолковым возвращением за четыреста километров.
   – Да тут же всего две клеточки!.. Написать нет и вся недолга! Ручку подходящую найдем. У меня в машине их штуки три валяются…
   Начальник артвооружения уже потерял к посетителю всякий интерес. Он отвернул от него утомленное бездельем лицо и начал пристально вслушиваться в тайные продвижения пищи по желудочно-кишечному тракту.
   Солнце медленно зашло за облако. Главный специалист слегка изменился в лице. Он подошел вплотную к столу и наклонился к хозяину кабинета. Мельком взглянув на него, бывший полковник опасливо подтянул ноги.
   – Ты, кабинетный козел … – начал главный специалист, потихоньку набирая обороты. – Сидишь, гнида, харю отъел и рассылаешь свои идиотские донесения занятым людям! Ты хоть представляешь себе, мурло, чем занимается поисково-спасательная служба? Я проехал четыреста километров на казенной машине, на государственном бензине и только для того, чтобы ты из-за двух поганых клеточек послал меня обратно? На тебя что, управы нет? Я сейчас вдребезги пополам разнесу всю вашу богадельню! Я тебе этим донесением рыло расплющу! Ты у меня сейчас сам эти клеточки заполнишь и языком промокнешь! Тебе когда последний раз били морду?
   В пылу брошенных обвинений главный специалист не обратил внимания на то, что непроизвольно использовал цитаты из Михаила Жванецкого.
   Отставной полковник с остекленевшими от ужаса глазами вжался в стену, на всякий случай, убрав со стола и руки. Высоты юмора Жванецкого были для него сейчас недосягаемы.
   Главный специалист потянул альбом на себя, но начальник артвооружения неожиданно вцепился в срочное донесение со своей стороны и не захотел его отпускать. После непродолжительной борьбы главный специалист вырвал наконец фолиант из нетренированных рук служащего и со словами: «Чичас я его прямехонько вашему генералу!» – быстро направился к двери.
   Бывший полковник слабо дернулся в кресле и увял, не решившись преследовать страшного варяжского гостя.
   Скрежеща зубами от праведного гнева, главный специалист бросился на поиски начальства, которому можно было бы пожаловаться на чиновничий произвол. Как на грех, никого на месте не оказалось. Самый главный вчера улетел в Москву, а оба зама, пользуясь отсутствием начальника, благополучно занимались решением личных проблем вдали от казенного дома.
   Швырнув альбом-доклад на заднее сиденье волги, главный специалист резко вывернул на Ворошиловский проспект, едва не зацепив бампером хорошенькую иномарку. Приказав себе успокоиться и не принимать близко к сердцу историю со срочным донесением, главный специалист сбросил газ и сориентировал капот волги на юг, в направлении родной службы.
   В поздний час на службе, кроме дежурной смены, никого не было. Брызжа слюной и размахивая кулаками, главный специалист, который, как оказалось, не остыл после шестичасового сидения за рулем, поделился с коллегами впечатлением от поездки. Спасатели дружно выразили негодование и подкрепили коллективное мнение более крепкими выражениями, нежели те, которыми оперировал главный специалист. Хотя, казалось, куда уж крепче!
   Утром угрюмый главный специалист сунул альбом в руки начальнику и буквально в трех словах обрисовал ситуацию. Остальное дополнили те, кто слышал впечатления из первых уст вчера вечером.
   Начальник, как ни странно, не зарычал, не затопал ногами, хотя имел склонность и к тому и к другому. Спокойно принял из рук главного специалиста скандальный альбом, посоветовал успокоиться и не принимать случившееся так близко к сердцу.
   – Сегодня девочки все сделают, а завтра мне самому нужно ехать в Ростов. Я сам этот отчет и сдам.
   – Не отчет, а срочное донесение, – буркнул главный специалист и ушел в свой кабинет, выражая спиной недоумение снисходительности начальника.
   За следующий день особых происшествий не произошло, если не считать выезда дежурной смены на ложный вызов. Некто неопознанный сообщил по телефону о мине, заложенной в средней школе номер восемь. Определитель номера не сработал – террорист звонил из уличного автомата. В школе на этот день в восьмых классах была назначена контрольная по математике, так что злоумышленника милиция вычислила легко. Но, тем не менее, контрольная была сорвана к общей радости прочих, не причастных к телефонному терроризму.
   Лишь послезавтра поздно вечером вся служба смогла насладиться поэмой, которую продекламировал начальник по итогам второй попытки сдачи срочного донесения.
   – Приезжаю я в Региональный Центр, – начал рассказчик, обращаясь к заинтересованным слушателям. – Нахожу тот кабинет в лесу кабинетов. Стучусь, захожу. Все как ты и рассказывал. Сидит, гад, копыта выставил в проход. Ухом не ведет, не здоровается. Я подхожу и говорю ему, мол, я из Карачаево-Черкесии, отчет привез. Тьфу, донесение. Эта крыса как услышала про Карачаево-Черкесию, замахала руками и завопила:
   – Да тут до вас приезжал один… Жить меня учил! Угрожал! Нецензурно выражался!
   Я на него вытаращил глаза и удивляюсь:
   – Как это – нецензурно выражался?
   – Да так вот и так!
   – Никак этого не может быть, – говорю. – Это же наш главный специалист. Человек абсолютно интеллигентный и воспитанный! Может быть, вы что-то путаете?
   – Да, какой там «путаете»! Орал, чуть не подрался! Буйный он! Никогда в жизни такого крика не слышал!
   – Так вот, оказывается, в чем дело! Ты такого крика не слышал? Так ты в жизни много потерял! Вот сейчас ты услышишь, что такое настоящий крик! Ты, гнида канцелярская! Донесение не принял? Государственный бензин сжег! Человека зря гонял! Машину гонял! Лимит перекрыл! Я тебе сейчас так крикну и так сверху по хребтине накостыляю, что ты мои отчеты сам писать будешь! На год вперед и на три года назад! Я тебя в тюрьме сгною за ущерб государству! А за моральный ущерб, и за себя лично, и за своего главного специалиста, и за нашу Карачаево-Черкесскую поисково-спасательную службу, которую ты, хорек вонючий, оскорбил, и тебя и твоих родственников до седьмого колена поганым огнем выжгу!!!
   При сих словах начальник несколько раз изо всей силы трахнул срочным донесением об стол, подняв тучу неведомо где скрывавшейся до сих пор канцелярской пыли.
   Может быть, в пылу повествования начальник малость преувеличил. Но кричать он был великий мастер, этого никто отрицать не мог. Учитывая, что все вышеприведенное густо приперчивалось матерщиной, бесспорным знатоком которой начальник тоже слыл не понаслышке, отставному полковнику пришлось совсем худо.
   На службе к дикому крику начальника уже притерлись и особо не реагировали. Но на свежие уши звуковая демонстрация бури и натиска должна была произвести неизгладимое впечатление. Так оно в последствии и оказалось.
   Как говорил сам Аллах: «Нельзя бывшее сделать не бывшим».
   Никогда более к воротам службы не приезжал нарочный. Никогда более оперативный дежурный не расписывался в получении странного пакета весом в два кило. Никто более не слышал о бывшем полковнике из Ростова. Видимо, все свое свободное время начальник артвооружения Регионального Центра МЧС посвятил заполнению годовых срочных донесений Карачаево-Черкесской поисково-спасательной службы.

Станичные смотрины

   Вышла Света замуж за любимого человека. Свадьбу справляли в Пятигорске, в доме будущего мужа. Со стороны невесты приехали отец с матерью и младшая сестра. Остальная родня, коих числом не объять, приехать не смогла по уважительным причинам. Оплот родни располагался в станице Каневской, в Краснодарском крае. Откуда добираться до Пятигорска – все равно, что из Кызыл-Орды до Вашингтона. Летом никак невозможно оторваться от сельских хлопот. Да и на подъем родня была не самой легкой.
   На свадьбе родители Светы сидели притихшие, пораженные образованностью семьи зятя. Папа – преподаватель философии в университете. Бывший пламенный марксист-ленинец. Мама – врач-офтальмолог со строгим взглядом. А про бабушку и говорить боязно: бабушка царствовала в доме по наследственному праву. Она еще не распростилась с профессорскими замашками, так как в былое время руководила целым исследовательским институтом.
   Родители Светы были скромными сельскими тружениками. Папа – агроном, а мама – бухгалтер. Выбивались в люди тяжело и долго, чтобы детям даже в страшном сне не пришлось увидеть сельской доли. Своего добились. Старшая Света окончила институт и уже преподавала английский язык в школе. А младшенькая Лариса училась в Краснодаре на экономиста.
   Олег, жених, закончил тот же институт, что и Света, но по русской филологии. И тоже работал в школе. Заодно писал научную работу о говоре южно-русских славян.
   Олег был интеллигентным и участливым. Двоек не ставил по убеждению. Ученики его боготворили, а родители наперебой пытались взять над ним шефство, чтобы не дай бог Олег Степанович не простудился, не съел чего лишнего в школьной столовой и не расстроился из-за их нерадивых недорослей!
   Свадьба прошла чинно и достойно. Никто не орал: «Горько!». Никто не бил посуду и не порывался петь соло. Спиртного на столе практически не было, не считая бутылки красного «Мысхако» для дам, плоского пузырька с коньяком для философа-свекра и агронома-тестя и шампанского «Абрау-Дюрсо» для молодежи и бабушки-профессора. Зато было много красиво украшенной выпечки с замечательными названиями, которых никто не запомнил.
   После свадьбы родители Светы уехали в свою Каневскую и периодически нарочными посылали оттуда молодоженам трехлитровые банки с консервированными помидорами.
   Отсутствующая на свадьбе многочисленная родня тем временем глухо роптала. Заодно оказывала дипломатическое давление на родителей Светы, чтобы те познакомили их со Светиным мужем. Светочка выросла у них на глазах, и им далеко не все равно, кто у ей в мужьях. Слава богу, своих дочерей, племянниц и внучек поотдавали по окрестным станицам. Одна Светочка, здоровья ей, живет на курорте – в самом Пятигорском. Пусть привезет своего, покажет. А то вся родня душой за дитё изболелась! Понятно ведь, что пока сам не увидишь человека, толком о нем ничего сказать не сможешь!
   На первых же осенних каникулах собралась Света со своим Олегом в станицу Каневскую Краснодарского края. Так сказать, на запоздалые смотрины. Доехали на поезде до Краснодара, оттуда – на автобусе до места. Да еще пешком по станице километра три.
   Родня встретила тепло и приветливо. Виноград уже убрали. Виноградные пожелтелые листья на легком навесе укрывали столы от еще горячего южного солнца. На столах стояло все то, что должно стоять в станице Каневской. Как, впрочем, и во всех других южно-русских станицах.
   Олег самогон пить не стал, несмотря на настойчивые увещевания со стороны станичников. Пил исключительно из вежливости только домашнее вино нового урожая – терпковатое и легкое. Непринужденно поддерживал застольную беседу, чем умилил женскую составляющую станичной родни. Особенно когда подробно рассказал, чем восточно-украинский выговор отличается от южно-русского. А когда запели – присоединился к хору и пел неумело, но так старательно, что ближайшая по столу соседка – двоюродная тетка Светочки стала вытирать глаза краем головного платочка.
   Далеко за полночь стали расходиться. Свету отвлекли от мужа молодые родственницы и станичные подружки. Олег попытался было встать из-за стола, но не смог. Ноги не слушались. Голова была ясной, было хорошо и весело. Но ноги никак не желали подчиняться! Он посучил ногами под столом – с кровообращением все было в порядке. Значит, не отсидел.
   И так и сяк пытался Олег оторвать нижние конечности от пола – ничего у него не получалось. Оставалось отчаянно цепляться руками за стол, ища в нем опору и спасение. Завидев бедственное положение нового родственника, на помощь пришли станичники из тех, кто был поживее. Они с трудом отчленили Олега от стола и попытались придать ему положение, близкое к вертикали. Ничего путного из этой затеи не получилось. После нескольких усилий, тщетных с точки зрения борьбы с земным притяжением, Олег и добровольцы рухнули наземь, опрокинув заодно и длинную скамейку вместе с неосмотрительно засидевшейся троюродной бабушкой Светы.
   Второй заход по воздвижению Олега в позу, достойную человека, тоже не принес видимого успеха. После короткого спора сошлись на компромиссе: попытались пристроить Олега к стене дома. Но и тут Олег не оправдал надежд родственников-доброхотов. Он накренился сначала влево, потом вправо, принципиально не желая оставаться, по его мнению, неприлично стоящим и предпочитая горизонтальное положение всякому другому. Уже потом он вспоминал, что чувствовал себя чуркой, воспринимающей действительность только глазами и ушами. И эта действительность разворачивалась перед ним, совершенно обездвиженным, беспричинно радостной и беззаботной.
   Отчаявшаяся станичная родня свистнула резервы. К трем борцам за человеческий облик Олега присоединились еще трое подвыпивших вновь обретенных дальних родственников. С натужным кряхтеньем они понесли улыбающегося Олега на отведенное ему ложе. Один прокладывал дорогу среди неудачно расставленной мебели. Двое тащили родича за ноги, двое – за руки. Шестой член спасательной бригады нес за скорбным караваном очки Олега в тонкой золотой оправе.
   Отряхнувшаяся после падения троюродная бабушка Светы, призвав в коалицию трех родственниц-наблюдателей, не скрывая сожаления и понимающе кивая седой головой, подвела итог запоздалым смотринам:
   – И этой алкаш достался!

Старый новый мир

   В один прекрасный год на Домбайской поляне на смену фанерным флигелькам и сарайчикам вознесся современный восьмиэтажный отель с прекрасным названием «Домбай».
   Архитектурный замысел гармонично вписался в рельеф и воплотился в жизнь. Неведомая доселе экзотика ворвалась в вотчину седых вершин Кавказа: европейский шик, немыслимый комфорт и даже отчасти разлагающая роскошь.
   На открытие отеля были приглашены всякие именитости и знаменитости в виде высокого начальства, начальства рангом пониже и совсем уже незначительных, с чиновничьей точки зрения, людей, которых лицемерно называли почетными гостями или интеллигенцией. Среди этих почетных были писатели, общественные деятели, артисты. Были, конечно же, архитектор и строители, чьих рук твореньем любовались все без исключения.
   Всё в отеле было выше всяких похвал. Всё было так не похоже на привычные интерьеры скучных казенных гостиниц, тоскливых общежитий и убогих квартир. Это было явление нового мира, которое грозило переломом в сознании и намекало на некое понятие, которое так и просилось на язык – контраст. В памяти почетных гостей невольно всплывали пророческие слова светоча американского зодчества – Фрэнка Ллойда Райта: «С помощью архитектуры можно произвести революцию в умах людей».
   Можете себе представить полированные широкие перила лестницы, свободной спиралью возносящейся сквозь все здание, мраморный холл, уютные каминные залы, бильярдную, бар под самой крышей и великолепный зал торжеств? Торцевую стену этого зала, встроенного в стилобат, украшал гигантский шерстяной ковер ручной работы, присланный в дар соседней кавказской республикой.
   После торжественной церемонии открытия и экскурсии по отелю гостей повели в ресторан, где уже стояли накрытые к банкету, богато украшенные столы. Гости, шумно переговариваясь и делясь впечатлениями, расселись по местам. Начался пир – достойный преемник традиций горского гостеприимства. Здесь вино – рекой, тосты – как поэмы, а танцы на эстраде, как пламя костра!
   Банкет закончился поздно. Впечатленные гости, презрев лифты, чинно поднимались по торжественной спирали лестницы атриума, поглядывая в шпаргалки, на которых были записаны причитающиеся им номера.
   В ресторане остался горевать шеф-повар, которому доложили, что почти половину изготовленных по специальному заказу мельхиоровых вилок и чайных ложечек с литым изображением символа отеля – могучим зубром, гости растащили на сувениры.
   Все стихло, объятое сладкими снами и блаженной усталостью. Как вдруг около трех часов ночи тишину отеля разрушил ужасный грохот и дикие вопли. Гости, подслеповатые со сна, в ужасе выбегали из номеров, и припадали к перилам, напряженно вглядываясь в темноту страшной дыры, разверзшейся у них под ногами.
   – Что там случилось? – рявкнул с седьмого этажа чей-то, привыкший повелевать, голос.
   – Э-э-э, – снисходительно, с замечательным кавказским акцентом прозвучал ответ из самой темной глубины холла, – электрик с сантехником подрались!
   Гости облегченно вздохнули. Ни тебе землетрясения, ни наводнения! Общение с новым миром, пошатнувшее мироощущение, не смогло сломать стандарты мира старого, где ночью привычно дрались пьяные в стельку электрик и сантехник отеля. Среди мрамора, зеркал, полированных дверей и шедевров ручной ковки.
   – Р-разойдись! – скомандовал руководящий голос с седьмого этажа. И все привычно разошлись, не обратив внимания на то, что с седьмого этажа обращались не к ним, а к тем, что на первом.

Сто пять осетров и сорок два молочных поросенка

   Вечером в пятницу майор Петрук въехал на территорию части на своих жигулях темно-вишневого цвета. На КПП к этому отнеслись спокойно – офицеры часто заезжали в часть что-нибудь подмазать, подкрасить или подвинтить. А то, что рядом с майором сидела женщина, так это было в порядке вещей. Ведь даже гарнизонный магазин находился внутри забора, и все жители городка, включая несовершеннолетних, шастали через КПП туда-сюда без ограничений.
   Коля Петрук проехал мимо мастерских, прямо на полигон, где остановился в тиши березовой дубравы. С заднего сиденья Коля взял бутылку ноль семьдесят пять с известным содержимым, а женщина развернула на коленях пакет с закуской.
   Смеркалось. Содержимое бутылки заметно уменьшилось. Количество закуски уменьшилось незначительно. Пора было переходить от прелюдии к основной программе. Коля, сопя, начал тащить вверх юбку пассажирки вместе с остатками вечерней трапезы. Обоюдное согласие было достигнуто, иначе зачем вся эта затея с березовой дубравой?
   Не доезжая полигона, на берегу сонного пруда раскинуло свои хлева подсобное хозяйство части. В пруду, в специальных садках, дремали осетры, взлелеянные волей генерала – командира части. Осетров периодически отлавливали к генеральскому столу и банкетам с VIP-персонами министерства. В хлевах сонно похрюкивали парнокопытные, волею того же генерала и по тому же поводу частенько приговариваемые к смерти.
   На сеновале подсобного хозяйства сонно похрапывал обслуживающий персонал из трех солдат срочной службы, которым эта служба была совершенно не в тягость.
   В час ночи перед решетчатыми воротами подсобного хозяйства остановились жигули. В темноте цвет машины не определялся. Из машины выделился мужчина в одних трусах, но обутый в туфли, и стал бросать невпопад мелкие камни в беснующегося сторожевого кобеля.
   На лай и гам с сеновала прибыли трое заспанных военнослужащих без ремней и головных уборов.
   Мужчина представился майором Петруком и потребовал выдачи ему за денежное вознаграждение одной штуки осетра для немедленного приготовления шашлыка. Против денежного вознаграждения обслуживающий персонал ничего не имел. Однако оскорбительная форма, в которой было сделано предложение, стражей осетров возмутила. Начался торг, как на восточном базаре. Петрук проявил неожиданную скаредность и неуступчивость. В процессе спора зазаборная сторона разглядела за стеклом машины обнаженную особу, которая не то спала, не то напилась до поросячьего состояния. Ворота были немедленно открыты, и аргументы в споре изменились. Мужчине в трусах последовало встречное предложение заменить денежное вознаграждение натурой. Петруку такой вариант показался сверхъестественной наглостью и верхом казуистики, так как шашлык предназначался именно той особе, натурой которой предлагалось за этот же шашлык расплатиться.
   Переговоры, и до того не отличавшиеся корректностью, перешли в активную фазу. Мужчина в трусах, выдающий себя за майора, стал грозить дисциплинарными взысканиями, а его оппоненты перешли исключительно на нецензурную лексику. В доказательство именно естественности предложенного второй стороной варианта мужчину в трусах, выдающего себя за майора, начали колотить. Он не особенно сопротивлялся, так как и до переговоров держался на ногах исключительно благодаря стойкости к выпивке, собственной воле, а отнюдь не воле генерала.
   Бесчувственного самозванца-майора отволокли на сеновал, против чего он тоже не был против. Но в салон к даме пытались ворваться всей гурьбой, что, несмотря на то, что и дама была как бы не против, не получилось, из-за конструктивных недоработок дверного проема автомобиля марки «Жигули».
   Надо напомнить, что с самого начала процесс неформального общения сопровождался неуемным лаем сторожевого пса, который один проявил истинную стойкость при охране генеральских ценностей.
   На страшный шум в районе подсобного хозяйства обратил внимание бдительный часовой у овощного склада. Он тут же позвонил в караульное помещение. Начальник караула, не рискнувший с малыми силами выдвинуться в район конфликта, позвонил оперативному дежурному. А уж тот, передернув дрожащей рукой затвор пистолета, погрузился в дежурную машину и отправился навстречу возможной собственной гибели.
   Поднятый «в ружье» караул, расхватав автоматы, короткими перебежками стал приближаться к подсобному хозяйству. Приближаться нужно было всего метров двести, поэтому обошлось без потерь на марше.
   Глазам группы экстренного реагирования во главе с оперативным дежурным предстало совершенно неприличное зрелище. Вопреки уставу, обслуживающий персонал не спал, а топтался около подозрительных жигулей, одетый совершенно не по форме: в гимнастерках, но без головных уборов, без ремней и главное, без штанов!
   Обнаруженную в салоне автомобиля обнаженную особу оказалось даже нечем прикрыть – внутри жигулей, как ни странно, не нашлось ни одной тряпки. Отдавая отчет в пагубности открывшегося зрелища для морально нестойких военнослужащих срочной службы, оперативный дежурный отдал приказ одному из солдат снять гимнастерку и закрепить ее посредством рукавов на талии найденной женщины.
   Дальнейшее расследование выявило на сеновале потенциального владельца жигулей, в котором тот же оперативный дежурный опознал майора Петрука из батальона связи. Цвет машины в свете фонаря оперативного дежурного был с трудом определен как темно-вишневый.
   Женщина была доставлена в помещение оперативного дежурного и водворена на топчан, с которого был согнан дремавший помощник оперативного дежурного. К явному неудовольствию последнего. Майора Петрука в трусах и в туфлях уложили на пол кухни караульного помещении, так как другого свободного топчана не нашлось. Жигули от греха подальше, сам оперативный дежурный перегнал за здание штаба, недоумевая по пути, отчего это у машины отсутствует левая фара, отсутствия которой он за десять минут до этого не зафиксировал. Разбирательство с солдатами, нарушившими распорядок, было отложено на завтра.
   Утром на службу приехал генерал. Юрист части, успевший провести первичные следственные действия, конфиденциально доложил о происшествии, добавив при том, что спящая беспробудным сном пьяная особа идентифицирована советником юстиции районной прокуратуры гражданкой Н.
   Понимая степень ответственности при принятии решений, генерал распорядился вызвать из санчасти женщину-фельдшера, чьей заботе вверил гражданку из прокуратуры. Указания, которые получила фельдшер, сводились к следующему: привести в чувство, одеть во что бог даст, вывезти за территорию части, доставить по названному адресу и – рот на замок!
   В одиннадцать часов после оперативного совещания в кабинет к генералу был вызван относительно проспавшийся майор Петрук. Майор был обряжен в мундир с чужого плеча с подполковничьими погонами. Левый глаз майора украшал рыцарский синяк, чей цвет и размер в средневековой Германии вызвал бы всеобщее восхищение.
   Увидев погоны не по чину, генерал, до того относительно спокойный, пришел прямо-таки в бешенство. Он выскочил из-за стола, приблизил к носу Петрука огромный кулак, затопал ногами и стал неуемно брызгать слюной. Майор стоял в уставной стойке, то есть как оловянный солдатик, и ничего не мог возразить: преступное деяние с отягчающими обстоятельствами было налицо!
   Накричавшись до хрипа, генерал обошел стол, сел в свое кресло и выпил заранее заготовленный стакан воды. В кабинете повисла зловещая тишина.
   – Вот что, майор, – тихим голосом, но с ударением на каждом слове, сказал генерал, – я готов простить тебе и твое пьянство, и драку с солдатами, и даже бабу! Но ты должен покрыть недостачу, которую выявила сегодня утром ревизия на подсобном хозяйстве, как раз после твоего посещения вышеуказанного подразделения: сто пять осетров и сорок два молочных поросенка! Заплатишь из собственного кармана! Иначе – под суд!
   Бедняга Петрук ухватился за край стола, чтобы не упасть. Собрав все извилины своего со скрипом функционирующего мозга в пучок, Коля воззрился прямо в стальные глаза генерала:
   – По суд? Хорошо, я пойду под суд, – медленно, с расстановкой, проговорил он. – Но я там тоже молчать не буду. Я такое скажу…
   Подчиненный оказался не слабее начальника. Это свидетельствовало о правильной кадровой политике и эффективном морально-политическом воспитании, проводимом в части железной рукой генерала.
   Генерал призадумался. Достойная смена подрастала прямо на глазах.
   – Иди с богом! – махнул рукой генерал и потянулся за заранее заготовленным вторым стаканом воды.
   Выйдя из кабинета на волю, не совсем пришедший в себя после неожиданного избавления от кары Коля засеменил к выходу из штаба, пугая встречных офицеров улыбкой идиота. От майора до генерала не ручеек перейти – пропасть. Наивный Коля полагал, что все беды закончились по эту сторону дверей генеральского кабинета. Как же он ошибался! Все только начиналось.
   Завтра намечалось воскресенье. Жена майора Петрука по этому случаю намечала выезд на рынок. Предполагалась генеральная закупка, для чего супруга майора прихватила вместительную сумку и плетеную корзину для хрупких предметов, наподобие яиц. Вместе с Колей они спустились по лестнице и направились к железному гаражу, который примостился тут же, во дворе офицерской пятиэтажки. Вчера Коля самолично загонял жигуля в гараж. Левую фару, украденную наглыми военнослужащими срочной службы, заменить Коля еще не успел. До рынка было рукой подать по второстепенным улицам, на которых встреча с милицией исключалась. По замыслу майора, на рынке можно было купить фару и тут же ее присобачить. Весь в мыслях о предстоящем ремонте, Коля выкатил машину из гаража, затянул ручной тормоз и вышел наружу, чтобы помочь жене уложить в багажник закупочную тару. Рассеянно вставил ключ в замок багажника и поднял капот. Знакомая офицерам штаба вчерашняя улыбка расплылась на его лице: в багажнике, в художественном беспорядке смешались майорская форма и нижнее белье гражданки Н. из районной прокуратуры!
   Как орала майорская жена на весь двор, как молотила по голове бедного Петрука закупочной корзиной – слышал и видел весь городок. В понедельник майор Петрук появился на службе в темных очках: нестерпимый свет уже двух «фонарей» грозил слепотой каждому встречному.

Страницы одной биографии

   В 1937 году, если кто не знает, возможно было все. Даже то, что в принципе невозможно. Вы думаете, невозможно впаять человеку десять лет на основании анонимного доноса, написанного неразборчивым почерком? А пять лет за опоздание на работу по уважительной причине? А пятнадцать лет без права переписки и с ущемлением в правах за полную чушь, которая не укладывается ни в уголовный кодекс, ни в понятие здравого смысла? Все было возможно.
   Знакомый моего отца Иосиф Браун, среди друзей просто Изя, учился в Киевском госуниверситете. На каком-то гуманитарном факультете. К тому времени еще, слава богу, не заработало негласное указание с самого верха: не принимать евреев в высшие учебные заведения. Поэтому Изя учился. И учился хорошо. Был активистом-комсомольцем и редактором факультетской стенгазеты. И вообще оптимистом по жизни. Роста в Изе было около двух метров, и силой его бог не обделил. Это избавляло от обидных мелочей бытового антисемитизма.
   В 1937 году отца Изи взяли в Калуге, где он жил с другой семьей, и через полгода расстреляли как врага народа. Изю не тронули. В миллионной гуще арестов и следствий никому в голову не пришло связать двух Браунов, Калужского и Киевского, родственными узами. На тот час Изя уже редактировал университетскую многотиражку, которую печатали на ротапринте с двух сторон листа. Поэтому в дальнейших злоключениях Изи остается винить лишь злосчастный ротапринт.
   Очередной номер многотиражки кто-то из зорких сталинских соколов в ректорате догадался посмотреть на просвет. И что же он там увидел? Сквозь желтоватые разводы дешевой газетной бумаги, сквозь священный лик Иосифа Виссарионовича Сталина просвечивало нечто, вызывающее смутную ассоциацию с фашистской свастикой! На поверхности все было просто. Первая полоса – портрет вождя и идеологически выдержанная передовица. Без портрета Отца народов, кстати, не обходился ни один номер газеты. А на оборотной стороне листа был помещен материал об университетском геологическом музее с фотографиями витрин. В витринах, за стеклом, лежали безмолвные каменюки, но деревянный переплет витрин, если не считать половинок боковых краев и половинок верха и низа – ну точь-в-точь был вылитой свастикой! Свастика на лице вождя!
   Изю взяли в два часа ночи по давней чекистской традиции. Долго били и куражились над ним на предварительном следствии и в пересыльных тюрьмах. Конечно, перед тем как бить Изе связывали руки и ноги. Но били с таким остервенением, что после побоев можно было с Изи снимать путы, совершенно не опасаясь возмездия. Понятно, что Изю Брауна автоматически исключили из университета. Понятно также, что статья у него была 58. А по этой статье менее червонца не давали вообще.
   Из Киевских застенков Изю этапировали в знаменитую Бутырку, где правили бал матерые уголовники. Рост, сила и оптимизм политзэка Брауна впечатлили их настолько, что они простили Изе еврейское происхождение, с чем до них следователи принципиально не были согласны.
   Этапы потянулись цепочкой на восток: через Горький, Омск, Красноярск, Иркутск, Читу. Промозглой осенью на перегоне из товарного состава на баржу с качающихся сходней Изя увидел сизую пену океанского прибоя. На барже был переполненный трюм, весь в блевотине и нечистотах, так как выходить по нужде было запрещено. Трюм был предоставлен политическим. А уголовников поселили на палубе, под брезентом. Верхняя палуба тоже не была чистой, так как брезент был плотно запеленут по бортам, а конвой был проинструктирован: стрелять без предупреждения, если наружу вдруг высунется чья-нибудь башка.
   Пока политзаключенные страдали от качки и голода внизу, наверху шла активная уркаганская жизнь, в которой таким мелочам, как естественным отправлениям под себя, значения привычно не придавалось. Урки горланили свои песни – конвой не мог этому препятствовать, так как непонятно было, куда стрелять. В самодельные карты выигрывались и проигрывались невероятные вещи. Зеки играли на одежду, на затрещину, на услуги. Еще играли на людей. Вспоминали кого-либо из политических, из тех, кто отличался какими-то особенностями. Проигравший, развлекая компанию, спускался в трюм. При свете огарка свечи разыскивал проигранного человека и душил его.
   В трюме не было ни дня, ни ночи. Остывшее тело волоком переправляли в закуток, в кормовую часть баржи. Спасал сильный холод, и тела разлагались щадяще медленно.
   Изю не могли не запомнить. Естественно, настала и его очередь. Какой-то безымянный уголовник навалился на спящего Изю и принялся добросовестно отрабатывать карточный долг. Изя спросонья не понял истинных намерений нападавшего. Но поскольку по тюрьмам маялся уже почти год, быстро сообразил, что к чему, и бестрепетно придушил наивного зека. После этого инцидента акции Изи поднялись настолько высоко, что на него больше не играли.
   Через неделю странствий по волнам заключенных высадили на сушу. В пешем строю их разогнали по золотым приискам, заброшенным в тайгу на сотни верст от последнего причала.
   На прииске, несмотря на зверства охраны, жилось все же вольготнее. Труд золотодобытчика предполагал некоторую свободу перемещения внутри зоны. Но так как вокруг простиралась непуганая тайга, то изредка, на свою беду, за ограду проникала кое-какая живность. Все, что имело перья, шерсть или чешую, зеками аккуратно отлавливалось и съедалось в дополнение к более чем скудному пайку. Начальство не переставало дивиться низкой смертности на прииске – на других зонах народ умирал сотнями за день.
   Изя и тут оставался оптимистом. Охрана его побаивалась, начальство благоволило за высокие трудовые показатели. Прочие заключенные были заняты своими судьбами и жили по принципу «своя рубашка ближе к телу».
   Где-то в таежных чащобах ссыльные геологи нашли очередное золотоносное месторождение. И после года добросовестного труда Изе представилась возможность поработать снаружи изгороди из колючей проволоки. Впятером, под конвоем, с десятком вьючных лошадей, они двенадцать дней пробирались по бурелому и наконец вышли в плоскую, почти безлесную речную долину. В долине обнаружилась рваная палатка ссыльных геологов. На новом месте Изе предлагалось пожить годик и мыть золото в правом притоке, складывая выработку в стеклянные бутылки. После года жизни почти вольных геологов бутылок должно было хватить с избытком.
   Труд промывальщика Изе был уже знаком. После нескольких дней совместного проживания геологи и конвой отбыли в известном направлении. Осталась та еда, которую привезли с собой, и дробовик с двумя сотнями патронов, который старший конвоя под расписку передал Изе. Изя с коллегами прекрасно понимал, что начальство отнюдь не страдало от избытка доверия к заключенным. Бежать отсюда было просто некуда. Что посреди океана, что посреди тайги – во все стороны простиралась бесконечная недоброжелательная среда. Но в тайге, в отличие от океана, нет надежды встретить проходящий корабль. Встреча с людьми грозит скорее очередными побоями и весомой прибавкой к сроку.
   Совершенно не имея навыков строителей, за полтора месяца зэки построили избушку, куда переселились из совсем уже негодной палатки. Комаров и гнуса в продуваемой постоянным ветром долине почти не было. Зато того, кто уходил на охоту, комары ели с особенным удовольствием. В реке было много рыбы. Трое постоянно мыли золото, а двое были заняты пополнением запасов.
   Зиму пережили без особых происшествий. Огонь в очаге поддерживали все время и не мерзли. Питались умеренно и в весе особо не потеряли. От цинги спаслись благодаря опыту одного из товарищей, заготовившему осенью впрок нужных кореньев и травок. Так как работа зимой стояла, то времени на общение хватало с избытком. Изя в основном слушал и узнал много полезного. Например, как незаметно вытащить бумажник у прохожего или как цветными карандашами нарисовать двадцатипятирублевку.
   Весной пришел конвой. Привез во вьюках продукты и патроны. Забрал бутылки с намытым золотом и ушел, пообещав прийти осенью. Все лето прошло в принудительном труде, в котором норму никто не устанавливал, но подгоняло обещание начальства похлопотать за то, чтобы скостить сроки ударникам золотодобычи. Короче, государство предлагало откупиться, что было встречено с пониманием.
   Окрестности своего прииска хуторяне узнали хорошо, повадки дичи и рыбы изучили в совершенстве. Поэтому будущая зима не особенно пугала. К тому же, в дополнение к удочкам и дробовику, прибавились самодельный бредень, верши, силки и ловушки. С одежонкой, правда, дела обстояли похуже. Просьбу начальству о восполнении гардероба передали через конвой.
   Осенью пришел совсем другой конвой. До того были сплошь казахи, теперь пришли не то буряты, не то монголы. Низкорослые, молчаливые. Без вохровского куражу. Не стремились без причины ударить прикладом, сбить шапку или пнуть сапогом ниже спины. Привезли ватники, ватные штаны и валенки. Всё очень кстати. Привезли много консервов, муки, соли и патронов. Особенно зеки обрадовались муке, потому как неимоверно стосковались по хлебушку. То же и про соль: последнее время рыбу и грибы есть вообще перестали. Ну, не лезло ничего в горло без соли!
   В ноябре старательство прекратили. Бутылки с золотишком закопали в яму. Рыбу продолжали дергать из прорубей, На куропаток ставили силки и продолжили укреплять изгородь от медведей. Изя научился точить топор до острия бритвы и мастерски колоть лучину для освещения избушки.
   Где-то под Новый год (в числах постоянно сбивались со счету) вьюжной ночью в избушку ввалилась банда беглых уголовников. Как они нашли полузанесенный снегом домишко, Изя не понимает и до сих пор. Его спасло то, что спал он около окошка. Хотя окошечко было чисто символическим, Изе удалось-таки протиснуть в него свои необъятные плечи и вывалиться в сугроб. На улице было почти под тридцать. Накануне не топили – очаг обмазали глиной для ремонта, и поэтому спать легли не раздеваясь. Правда, без валенок.
   До той поры, пока по свету беглые не ушли из избушки, Изя без остановки носился по лесу с неразлучным топором, стараясь не замерзнуть. К сожалению, не все пальцы на ногах удалось сохранить. Урки зарезали товарищей Изи и утащили съестные припасы. Само собой, уволокли дробовик и патроны.
   Через неделю пришла погоня и нашла Изю в довольно тяжелом состоянии. Нести его на зону не было возможности. Конвойный доктор сделал все, что мог, и ушел. С Изей остался бурят неопределенного возраста, очень энергичный и жизнеспособный. Еще в тайге не растаял снег, а Изя уже стал выходить на воздух, грелся на скупом солнышке, самостоятельно жевал медвежатину, добытую ворошиловским стрелком-вохром.
   Летом привели с конвоем новую бригаду промывщиков, а Изя своим ходом направился на зону, от которой основательно отвык. Начальство, надо отдать ему должное, оказалось не пустомелями: дело Иосифа Брауна пересмотрели в самую лучшую сторону. Таким образом, еще через два месяца Изя появился в Киеве. Восстановлению в университете он не подлежал, но некоторые его родственники оказались на свободе или просто живы. Изя нашел приют и работу сапожником на Подоле.
   Но тут пришел сорок первый год, и бывший студент, бывший зек-31024 и бывший сапожник был призван в армию. С июля рядовой Браун героически оборонял свой город. А двадцать первого сентября Киев был сдан немцам. Изя отступал в составе действующей армии, был дважды легко ранен, получил три медали и орден Красной Звезды за то, что вынес на себе с поля боя тяжело раненого комдива.
   В сорок втором пленные немцы пошли косяками. Образовался дефицит военных переводчиков. Вовремя вспомнили, что Изя по происхождению еврей, а значит, должен знать родственный немецкому идиш. Изя получил сержантские лычки и стал переводчиком, не зная ни слова по-немецки.
   В сорок втором году пленные немцы еще не потеряли арийской спеси. На допросах держались вызывающе, а когда распознавали национальность Изи, оскорбительно скалились:
   – Юдише швайн!
   Допросы Изя вел совершенно спокойно, получал нужные сведения без малейших, с его точки зрения, усилий. Когда выпившие вечером офицеры спрашивали его в очередной бесконечный раз:
   – Изя, как же ты с ними разговариваешь, когда ты по-немецки ни бельмеса, а они по-еврейски, ну, ни хрена?
   Изя, закусывая трофейной галетой, отвечал в очередной бесконечный раз, к радости всех собравшихся:
   – А запросто. На х… мне учить немецкий, нехай учится фриц балакать по-еврейски!
   В реальности это выглядело так: Изя задает немцу вопрос на идиш. Немец воротит рыло:
   – Нихт ферштеен!
   Изя встает из-за стола и вкатывает немцу увесистую оплеуху. После такой процедуры немец вдруг неожиданно для себя начинает прекрасно понимать еврейский. А Изя с божьей помощью переводит с немецкого на русский.
   Постоянное общение с немцами спровоцировало в Изе подспудно дремлющие лингвистические способности. В наступлении попутно он успешно осваивал местные языки и диалекты.
   Потом Изю перевели в агитроту. Тоже не подарок судьбы. Изя ползал по самой что ни на и есть передовой с микрофоном и черным радиорупором. Схоронившись в подходящей снарядной воронке, он начинал вещать прямо в уши окопавшихся фрицев;
   – Die tapfere deutcshe Soldaten… (Храбрые немецкие солдаты! Позорная война заканчивается! Сдавайтесь в плен! Мы обещаем сохранить вам жизнь, и гарантируем возвращение домой! И т. д.)
   Немцы от таких речей стервенели и из всех видов оружия начинали лупить по месту предполагаемой дислокации радиофицированного Изи. Сначала деятельность агитатора на передовой многим не нравилась. На участке фронта, где наблюдалось мало-мальское затишье, благодаря Изиным прочувственным речам начиналась канонада. Были и людские потери. Потом комбаты оценили по достоинству деятельность радиокамикадзе, и по их приказам корректировщики заработали в четыре руки, засекая и нанося на карту огневые точки противника. Таким образом, свой вклад в победу Изя вносил, так сказать, в квадрате.
   Непонятно, как он выжил в этом аду. Более всего, правда, доставалось телефонному проводу, который тянулся от радиомашины, что пряталась где-нибудь за пригорком, до Изи с его матюгальником. Когда неожиданно голос Изи замолкал по технической причине, взбеленившиеся немцы прекращали пальбу и ехидно потирали руки, надеясь, что уж на этот раз Изе аллес капут! Для приличия Изя полчасика отлеживался в обжитой воронке, затем тихонько уползал к своим. Возвратившись в передовые траншеи, он долго сращивал и обматывал черной липкой изолентой огрызки коммуникации, порубленной осколками. От постоянного общения с изолентой руки у Изи эти полгода были черными, как у эфиопа.
   Получив очередное ранение и очередной орден, Изя на некоторое время отбыл в тыл на штабную работу – перебирать захваченные в наступлении документы.
   Последние полтора года Изя воевал в составе чехословацкой бригады под командованием Людвига Свободы. Попадал в краткосрочное окружение под Оломоуцем и при выходе, вооруженный лишь одной саперной лопаткой, нанес ощутимый урон немецкой пехоте.
   Вой ну Изя закончил в Праге старшим лейтенантом. На фронте, по рекомендации спасенного комдива, его приняли в партию. Он получил чешский «Военный крест» и женился на очаровательной чешке. Некоторое время жил в Лейпциге и работал с трофейными немецкими архивами.
   В сорок седьмом Изя демобилизовался. С большим трудом добился разрешения привезти жену и сына на родину. Экстерном сдал экзамены и стал дипломированным переводчиком с трех языков – немецкого, польского и чешского. В родном Киеве ютился с семьей на том же Подоле, в комнатушке, доставшейся после смерти одной из родственниц.
   В 1952 году был вторично арестован, уже как сын врага народа. Нашлись-таки бумаги, из которых следовало, что его папа – калужский аптекарь Хаим Браун, был в свое время осужден как английский шпион и участник всемирного антисоветского заговора.
   Бить фронтовика и орденоносца как-то стеснялись. Или, может быть, следователи попались более мягкотелые. В Бутырской тюрьме, однако, ничего с предвоенных пор не изменилось. На этапах тоже. Вроде и не было страшной пятилетней войны, и тридцати миллионов погибших за свободу этой земли. Вместо «тройки» был суд. Присудили ссылку. И дали всего-то, с учетом заслуг перед Отечеством, пять лет.
   В ссылке в Томской области Изя освоил профессию агронома, что в условиях рискованного земледелия было весьма почетно. Домой писал сыну химическим карандашом и для сохранности обмакивал письма в воду. Получалось прочно и красиво. Из конспиративных соображений не писал о страшной послевоенной нищете в Сибири. Смешно писал о том, что коровы на бегу воруют сено с телег, что лошадей в конюшнях привязывают вожжами под брюхо для устойчивости, что кормить собак никому в голову не приходит и т. п.
   В 1953 после смерти Сталина досрочно вышел по амнистии. Был реабилитирован, но снова в партию не вступил.
   Кто бы сказал теперь, что Изя не оптимист? Он закончил аспирантуру и защитил диссертацию по германской филологии. Вставил наконец-то за хорошие деньги зубы, утраченные на допросах, в тайге и на войне. По большому блату доставал чешское пиво и разыскал в Калуге общую могилу, в которой числился прах его отца.
   В 1972 году с первой волной эмиграции уехал в Израиль. Вывез жену и двоих взрослых детей и впервые зажил жизнью действительно свободного человека.
   В прошлом году по электронной почте я получил от Изи письмо. В нем он сообщал, что жив и здоров. В аттачменте была фотография, на которой он с сыном, таким же здоровяком, волокут за хвост на берег двухметровую акулу, пойманную во время отпуска сына где-то около Сиднея. Глядя на огромного мускулистого дядьку, никогда бы не подумал, если бы точно не знал, что ему далеко за восемьдесят и что все, пережитое им, не страшная сказка для взрослых…

Страсти по футболу

   Наш дедушка любит футбол. И разбирается в нем лучше других членов семьи, независимо от их пола и возраста. Если вы плохо представляете себе, что такое «офсайд» или, того хуже, не ориентируетесь в построении игроков по схеме 4–2–4, вам нечего делать в нашей квартире, особенно при просмотре матчей чемпионата Англии или, того страшнее, чемпионата мира!
   Дедушка пофамильно знает всех звезд мирового футбола, начиная с давно закатившихся до сверхновых. Турнирные таблицы дедушка приравнивает к гороскопам, а о таких выдающихся арбитрах, как, например, Ховард Мелтон Уэбб, знает всю подноготную. Даже то, скольких нарушителей общественного порядка Уэбб оштрафовал по своей прямой профессии – полицейского.
   Особенно ценными для историографии футбола являются воспоминания дедушки о послематчевых баталиях или, того хуже, погромах.
   Если кто-то решил, что драки на стадионах во время или после игры – явление чисто современное, происходящее от невоспитанности молодежи, беспрепятственного доступа к горячительным напиткам или из-за простого «ожирения мозгов» – тот глубоко ошибается. Дедушка может рассказать немало интересного, уводящего к истокам знаменитой игры и, того ужаснее, относящегося к хроникам. Следовательно, драка на стадионе – болезнь давняя и вполне хроническая.
   Послушать дедушкины хроники сходятся соседи из ближайших домов и дальнего «зарубежья»: их родственники и гости, проживающие в других городах и даже странах.
   – В самом начале пятидесятых, – рассказывал как-то дедушка, – к нам во Львов приехала вполне дружественная команда из Донецка. Львов на футбольном Олимпе представляли местные мастера кожаного мяча в погонах – команда Прикарпатского военного округа, сокращенно ПрикВО. Среди вояк-футболистов выделялся нападающий Турко, про страшный удар которого «с правой» ходили легенды.
   Приезжие из Донецка либо не были в курсе легенд, либо отнеслись к ним невнимательно, но вышли на поле абсолютно самоуверенные и веселые.
   К нам домой тоже приехал гость – покойный ныне брат моей матушки, царство и ей небесное – дядя Володя. Дядя приехал из села, где про футбол тоже что-то слышали, но плохо себе это слово представляли. Дядя купил два билета на футбол, заинтригованный афишей, на которой синий Турко бил по синему мячу знаменитой синей правой нижней конечностью. По «взрослому» билету на стадион в те добрые времена пускали двух детей, если они не прикидывались взрослыми. Дядя разрешил мне пригласить на футбол одноклассника – Даньку Беруля, с которым мы тогда дружили.
   Дядя, в отличие от односельчан, футбольный матч представлял себе довольно ясно, но, разнесенный с футболом во времени и пространстве, слыхом не слыхивал о послематчевой традиции, устоявшейся в городе Львове. А традиция была такова: независимо от того, с каким счетом и в чью пользу заканчивался матч, распаленные собственным полуторачасовым криком и вдохновленные пивом болельщики по финальному свистку срывались с трибун и бежали на поле с единственной целью кого-нибудь поколотить. Неважно, кто подворачивался под руку: болельщик соперников, игрок своей или чужой команды или даже судья. Живи Ховард Уэбб в то время, и ему бы досталось без малейшего снисхождения! Что поделаешь – традиция! Может быть, в Колизее, в том самом, который в Риме, тоже организовывали что-то подобное, не слышал. Но по зрелищности львовское побоище превосходило римское раз в пять, это точно! И древний лозунг плебса: «Хлеба и зрелищ!» с веками слегка видоизменился и дорос до: «Пива и зрелищ!», что болельщиками выдавалось регулярно полной ложкой!
   Умные строители стадиона ПрикВО предусмотрели даже специальный эвакуационный тоннель для снижения риска футболистам и судьям. Вход в тоннель всегда охраняли дюжие милиционеры, задирать которых ни у кого не было резона.
   Уточняю: перед стадионом на разлив и в бутылках вовсю торговали фирменным пивом львовского пивзавода, которое, судя по воздействию на хрупкое сознание болельщиков, одновременно обладало свойствами возбуждающего наркотика и галлюциногена. Как теперь говорят: два в одном флаконе! Прием внутрь родного пива перед матчем тоже был традицией, выступать против которой никто не решался. Дядя не стал перечить общему настроению и выпил две кружки пива с внешней стороны ограды стадиона, прихватив бутылку «прозапас» внутрь периметра. Мы с Данькой пива не пили по малолетству – нам вполне хватало и своей дури.
   Матч начался довольно бодро. Через семь минут наши повели в счете. Турко заколотил гостям такой гол, что едва не порвалась сетка на воротах. Нам с Данькой такой оборот очень понравился, и мы заорали как резанные под одобрительные взгляды соседей по трибуне. Иногородних гостей на стадионе не наблюдалось. В те годы ездить за командой по разным городам не было принято по причине бедности. Но на трибунах оказалось не мало сочувствующих команде Донецка. Когда гости сравняли счет, в адрес предателей послышались угрозы и увиделись непристойные жесты.
   Ниже нас на два ряда папа с сыночком болели за команду ПрикВО. Сынок кричал громче папы, но папа выражался по-польски и по-украински куда виртуознее. Когда правый полузащитник гостей, который всем нашим давно надоел, беззаботно пробегал по краю поля, папа выхватил из кармана у сынка здоровенную рогатку, а из своего кармана – приличного размера камень. Папа навскидку выстрелил в чужого игрока и слава богу не попал, хотя снаряд вырвал кусок дерна прямо у того из-под ног! Папа поспешно сунул рогатку обратно сыну в карман, а сам захлопал, чтобы все вокруг видели, что в руках у него ничего нет.
   Команды ушли на перерыв при счете два-один в нашу пользу. Болельщики обеих команд, воткнув штыки в землю, мирно пили пиво и совместно обсуждали наиболее яркие эпизоды. Дядя Володя выпил свою заначку и тоскливо оглядывался по сторонам, перебирая в кармане смятые рублевые купюры. Интуиция его не подвела: по проходам между рядами неназойливо перемещались коробейники, предлагая болельщикам, истомленным жарой и страстью, прохладные бутылки, вспотевшие от симпатии к человечеству.
   Начался второй тайм. Мы сидели на восточной трибуне, и вечернее солнце мешало разглядеть детали сражения, происходящего на ристалище. На шестьдесят третьей минуте, как сейчас помню, Турко «подковали» в штрафной площадке команды Донецка. Арбитр назначил пенальти. Трибуны затихли, хотя за минуту до этого рвали воздух в клочья воплями и свистом. Сам пострадавший не был в состоянии пробить пенальти. Он сидел на траве и связывал порванные шнурки от бутсы. Выбор мстителя обсуждался всей командой ПрикВО долго и тщательно.
   Вот мяч установлен на исходной позиции. Разгоняются сразу двое. Не поймешь, кто же будет бить? Бац – бьет правый полузащитник Хмелевский. Бьет мимо ворот, сволочь! Ай-яй-яй! Кто так бьет? Кривоногий инвалид так бьет! Инвалид без головы! Трясця его матери, холера ясна!
   Дядя Володя болел за наших. Так он чуть не плакал. Такой шанс! Такой шанс! Донецкие обнимаются: пронесло! Арбитр свистит: поехали дальше.
   А дальше было вот что. Сначала два-два. Как забили этот гол донечане – никто не понял. Он же бил в левый верхний угол! А мяч, зараза, спланировал по кривой и вниз, прямо под руки нашего вратаря! Ударился об штангу и вкатился бильярдным шаром в ворота. Что было делать? Вы мне скажите, что? Данька чуть кулак себе не отгрыз.
   На трибунах – пена морская. Рядом дядя Володя кричит вполне по-деревенски: «Обувай его справа! Слева заходи, парнокопытный!» Кому кричит, непонятно, но болеет искренне. Моя покойная мама говорила, что в его молодые годы от дядиного крика ковыль в степи ложился пластом.
   Тут Турко «подковали» во второй раз. Но арбитр, собака, не дал пенальти! Что тут сделалось со стадионом! Я охрип, Данька осип, а дядя Володя перестал кричать и даже заплакал!
   Три-два в их пользу! До конца игры шесть минут. Наши бьют мяч, а он у них не летит, а ползет по полю, будто сделанный из тряпки. Донецк нажимает. Веселые все до одного. Победа почти у них в руках. На их счастье, видимо, ничего не знают про традицию!
   Все. Свистит судья. Три-два, так и осталось. Донечане друг друга поздравляют и по сторонам не смотрят. А все трибуны на ноги подскочили, ощетинилсь. И потом со всех сторон девятым валом рванули на поле. Там на беговой дорожке специально заранее рассадили солдат. Рядов примерно по четыре. Стадион вроде военный. Солдаты срочно снимают ремни, мотают на руки, чтоб, значит, бляхами сбивать спесь с особенно лютых болельщиков. Вот и футбольные ворота вырвали с корнем и сетки изорвали в клочья, уже донецкая команда убежала с поля через спасительный тоннель. И наши, кто успел, почти все убежали, и судьи. И кто уже кого колошматит на поле – никак не понять! На дядю Володю напал столбняк. После окончания второй мировой войны он такого грандиозного побоища не видел! А сверху все хорошо видно: сплошной римский Колизей!
   А тут Беруль, который до того только подпрыгивал на месте и визжал, вдруг сорвался и, как камень, брошенный в омут, помчался прямо по лавкам вниз, на поле. Если до сих пор в той битве ничего не было понятно, то теперь появился хоть один знакомый воин, и мы с дядей Володей стали за ним следить.
   Солдаты на поле уже давно смешались с толпой, и им не стало хватать места, чтобы размахнуться бляхами. Их тоже били, но не очень. Наверное, узнавали по нефутбольной форме и жалели. На свою беду наскочил Данька на солдата, которого из толпы вымыло отливом. Он Даньку огрел бляхой поперек спины. А потом догнал и дал такого пенделя сапогом, что ему бы позавидовал сам Турко. От того сапога Беруль вспорхнул и долго дрыгал ногами до приземления. Потом поковылял к нам, наверх, на трибуну, так как получил повреждения организма, почти несовместимые с жизнью.
   Идем мы с дядей Володей домой в толпе довольных болельщиков. Матч удался, все обсуждают наиболее яркие эпизоды. У кого фонарь под глазом, у кого рукав оторван, а кто и вовсе штаны руками поддерживает из-за отсутствия ремня и пуговиц. Дядя Володя спрашивает у Даньки, так как распознал не во мне, а в нем настоящего львовского болельщика:
   – У вас это всегда так?
   На что Беруль, который о бляхе и сапоге мог бы поделиться тайными подробностями, бойко ответил:
   – Та то ж такая традиция!

Суета вокруг гуано

   В скалах долины Кубани, в тридцати километрах от города Черкесска, юные следопыты открыли небольшую пещеру. Пещеру населяла огромная колония летучих мышей. А на полу пещеры возвышалась гора мышиного помета объемом с железнодорожный вагон. Пещеру назвали Малый Шайтан. На том торжества городского краеведческого кружка завершились. Желающих посетить М. Шайтан из-за специфического запаха оказалось крайне мало, и летучие мыши продолжили свою мышиную деятельность без особого беспокойства со стороны.
   Может быть, привычное безлюдье окрест Малого Шайтана не нарушилось бы и по сей день, если бы не любознательность папы одного из соучастников географического открытия. Папа работал диспетчером на заводе и маялся на ночных дежурствах от безделья. Спать не позволял страх остаться без квартальной премии и возможные побои супруги-казачки, скорой на расправу в условиях безденежья. Кроссворды папа решать не любил. Художественную литературу не читал из принципиальных соображений. Ту же привычку передал и сыну. Считал, что писатели – сплошь болтуны и в жизни ничего не смыслят. Зато папа в неимоверном количестве поглощал познавательную литературу: справочники, словари, пособия, инструкции и даже какие-то правила. За что в среде заводской интеллигенции слыл эрудитом.
   За ужином сынок рассказал папе о летучих мышах и о пещере. Когда рассказ дошел до вышеупомянутой кучи, мама поперхнулась гречневой кашей и треснула сына по затылку. Сын заревел. Папа тоже подавился кашей и бросился запивать ее квасом. Квас был приготовлен мамой самолично и предназначался для завтрашней окрошки. Поэтому папе досталось тоже. Они с сыном, надувшись, удалились на веранду, где папа выдал отпрыску много ценной информации.
   – Знаешь, – просвещал папа сына, – в Океании есть целые государства, у которых основной доход в казну поступает от продажи гуано – птичьего помета, которого на тех океанических островах огромные залежи. Гуано разрабатывают экскаваторами, потом грузят на корабли и везут в Европу и Америку. И стоит это дерьмо сумасшедших денег. Потому как более ценного естественного удобрения для растений нет, не было и не будет.
   Сын слушал недоверчиво.
   – Послушай, – внезапно осенило папу сына-краеведа, – давай проведем эксперимент. Ты принесешь домой немно-ожечко мышиного гуано, и мы сыпанем его на участке. Ну, хоть под цветы.
   – Мать прибьет, – резонно возразил сын-краевед, – не дай бог цветы завянут или еще чего…
   – Что – еще чего? – горячо зашептал папа. – Тащи гуано, и дело с концом! За такой продукт американцы золотом плятят!
   – Так мамка у нас не американская, – на прощание резонно заметил сынок.
   Мышиное гуано, доставленное группой энтузиастов, было подсыпано под стебли канн, посаженных мамой у самого входа на садовый участок. Канн было всего десятка полтора, а гуано почти килограмм. Папа здраво рассудил, что есть смысл распространить границы опыта и на огородные культуры. Поэтому добросовестно удобрил еще два десятка кустов картофеля и за одно чахлую поросль тмина в самом углу двора, за курятником. Май только начинался. Оставалось запастись терпением и ждать.
   С этого дня папа-диспетчер регулярно поливал и обмерял экспериментальные растения и результаты замеров заносил в специальную тетрадь.
   Первыми отреагировали на экзотическую подкормку канны. К концу месяца они вымахали в полтора человеческих роста и изготовились расцвести гигантскими бутонами. Мама только вздыхала от умиления. Соседям она говорила:
   – И корешки вроде купила в ларьке на рынке самые обыкновенные. Только дома разглядела, меленько так, черным на красненьком: «Канна индийская». Вон, на автовокзале, видели, высадили канны? Так они кошке по колено! А мои, поглядите, как бананы в тропиках!
   Папа свято хранил тайну эксперимента. И ничего не говорил маме про картошку. Те кусты, которые получили удобрение, дали мощную темно-зеленую ботву, раньше всех зацвели и выделялись из общей массы, как дубы среди чахлых осинок. Тмин – тот вообще преобразился в синеватое марсианское растение и заслонил собой стенку курятника. Хорошо, что сельским хозяйством на участке заведовал папа, а к курятнику мама подходила с другой стороны. В июле скрывать правду стало невозможно. Канны стояли телеграфными столбами, мешая проходу. Окученные кусты картошки напоминали скифские курганы, а под сенью тмина можно было привязывать лошадь.
   Мама сполна посчиталась с папой и с сыном за то, что ее своевременно не посвятили в тайны агрономической науки. Причем папа терпел, а сын вопил, что ничего не знает! Это была чистая правда – уже на второй день после распыления чудодейственного гуано сын-краевед начисто забыл об эксперименте.
   Соседи завидовали, а гости с завода переглядывались, сидя на веранде за рюмкой: эрудит – он и в Африке эрудит!
   Главный механик, человек завистливый более других, расспрашивал папу-диспетчера максимально подробно. Потом составил свой собственный коварный план, в котором гуано отводилось первое место. Больше всего бесило главного механика то, что картофелины, которые он увидел в доме диспетчера, были размером с небольшой арбуз. К картошке у главного механика была особая страсть. Он разводил на даче сорт Синеглазка и продавал сотрудникам, как он выражался, излишки. На «излишки» купил волгу и пристроил сына в институт. Так что его интерес бескорыстным назвать было никак нельзя.
   В тусклый будний день главный механик подкараулил сына-краеведа у школы и предложил подвезти до дома на волге. Краевед с радостью согласился, к досаде хулиганов-сверстников. В машине главный механик повел себя как настоящий змей-искуситель, предлагая за свой счет организовать для краеведческого кружка экспедицию в Малый Шайтан на предмет изучения тонкостей поведения рукокрылых.
   Наивный краевед охотно согласился. И день и час экспедиции были тут же определены и скреплены эквивалентом тридцати сребреников – розовым и зеленым шариками «Чупа-Чупс».
   Главный механик выхлопотал на заводе грузовик, созвонился с руководителем кружка, лично оповестил всех участников экспедиции и запасся керосиновым фонарем «Летучая мышь». В экспедицию отдельным местом багажа отправились совковая лопата и кипа мешков с веревочными завязками.
   Вход в Малый Шайтан представлял собой почти квадратное отверстие в скале. Юные краеведы без труда проникали внутрь на четвереньках, а главному механику, чтобы протиснуться в пещеру, пришлось поднатужиться, вобрав внутрь организма обширный живот. В таком неестественном положении нужно было продвинуться на метр с лишним. Сразу за входным лазом вниз обрывалась ступенька. Главному механику она оказалась по пояс, и он сполз по скале головой вперед, впервые слегка разнервничавшись и вслух называя гуано менее благозвучным словом. Однако вид гигантских залежей комплексного удобрения моментально вернул ему подпорченный оптимизм. На каменном выступе он пристроил фонарь и взялся за лопату. На тысячи летучих мышей, которые роились вокруг, он обращал внимания не более, чем на прошлогодний снегопад.
   Краеведы расползлись по пещере со скромными фонариками и свечами, вздымая ногами тучи кисло пахнущей пыли, от которой слезились глаза. Руководитель кружка что-то громко объяснял детям. По щелеватым пространствам М. Шайтана гуляло эхо. Мыши, к радости главного механика, исправно и неуважительно продолжали сыпать вниз то, за что на островах Океании платят золотом.
   Потом краеведам осточертели и мыши, и пыль, и запах. Они полезли на свежий воздух. Главный механик с трудом уговорил руководителя оставить снаружи около входа двух пацанов, чтобы помогли ему вытащить наружу мешки с добычей. Нечего и говорить, что одним из двоих, на кого пал выбор руководителя, оказался сынок-краевед. Пока основная часть экспедиции пекла на костре картошку, два раба тосковали у входа, скованные дисциплиной и взваленными на них обязательствами.
   Часа через два в темноте входного отверстия появилось запыленное лицо главного механика. Привычным тоном заводского начальника он коротко скомандовал:
   – Принимайте!
   Лицо исчезло, а в лаз начал втискиваться плотно набитый мешок. Изнутри пещеры слышны были энергичные похлопывания. Это главный механик придавал округлому мешку форму параллелепипеда, чтобы тот мог беспрепятственно перемещаться изнутри на свет божий. Бойцы-краеведы подхватили мешок за ослиные уши-завязки и с кряхтеньем вывалили его на траву. Тут же без паузы в отверстие начал втискиваться второй мешок. А там пошли третий, пятый, седьмой, девятый… Напоследок без затруднений выпорхнула лопата. А вот за лопатой, вместо главного механика, полезло нечто невообразимое. Это был приспособленный к транспортировке клада, который Али-Баба умыкнул у сорока разбойников, полосатый матрац, превосходящий габаритами все мешки вместе взятые. Главному механику удалось втиснуть его в лаз почти на треть, после чего тот намертво застрял, несмотря на шлепки, тычки и затрещины. Матрац, туго набитый гуано, настолько хорошо принял форму лаза, что заглушил всякие звуки для возможной коммуникации. Снаружи кричали, чтобы дядя распорол мешок и отсыпал часть гуано. А дядя надрывался изнутри:
   – Тяните, сукины дети!
   Он даже мысли не допускал о частичной потере драгоценного груза.
   На крики товарищей, преданых и проданных в рабство, прибежали коллеги-краеведы, перепачканные сажей от печеной картошки. Было выработано предложение: развязать мешок и частично его разгрузить. Но убежденный демократ, руководитель кружка, отмел эту коллективную идею, призывая сохранять уважение к частной собственности.
   Таким образом, главный механик оказался первым человеком на Земле, запечатанным дерьмом в сокровищнице!
   На исходе часа борьбы с матрацем главный механик сдался. Острым осколком камня он распорол полосатое брюхо сухогруза и, горестно причитая, горстями стал отсыпать гуано прямо себе под ноги. Поднатужившись, руководитель краеведов выволок из пещеры матрац, превратившийся в ливерную колбасу. Вслед по-пластунски выполз изрядно похудевший главный механик. Добычу еще нужно было отнести далеко вниз, к подножью скалы, и погрузить в кузов машины. До краеведов уже дошло, что их нагло использовали. Хмуро и с неохотой они поволокли мешки по склону.
   Только на подъезде к Черкесску главный механик спохватился, что в Малом Шайтане остался забытым керосиновый фонарь «Летучая мышь».
   Буквально на следующий день с папой произошло несчастье. В цехе на него наехал электрокар. Пьяного электрокарщика экспортировали в вытрезвитель, а пострадавшего папу отпустили с работы. Более всего досталось колену. Нога ныла, а коленный сустав отек до шарообразной формы. Перемещаться по горизонтали папа кое-как еще мог, а вот в троллейбус сесть оказалось затруднительно. Ему помогли пассажиры, среди которых, к счастью, оказался знакомый хирург-грек. Хирург высказал профессиональное любопытство по поводу особенностей новой папиной походки, а грек поинтересовался, как у папы во дворе растут канны. Об этих великанских растениях не говорили разве что в больничном морге.
   Папа рассказал и про электрокар и про канны. Хирург ехал на работу и предложил папе проследовать к нему на осмотр. Грек предложил папе незамедлительно съездить на его, грека, машине в пещеру и привезти кулёчек гуано для комнатных цветов греческой супруги. Вот так гуано впервые в истории человечества могло послужить гонораром за оказание медицинской помощи, папа согласился.
   Хирург не нашел в папином колене ничего замечательного и порекомендовал компресс из желчи на ночь. Грек нашел, что папино состояние вполне позволяет ему завтра же направиться за город с определенной целью. И в подтверждение греческих намерений хирург выписал папе больничный лист на целых три дня.
   Папа понятия не имел, где находится Малый Шайтан, и привлек к мероприятию сына, написав классному руководителю соответствующую лживую записку. В юниоре-краеведе боролись два противоречивых чувства: ненависть ко всему, что связано с гуано, и радость по поводу предстоящего прогула.
   Купив в аптеке желчь и соорудив с помощью супруги компресс, папа завалился спать в прекрасном расположении духа. Сын до полуночи смотрел зарубежный триллер и ночью трижды с воплями подпрыгивал на кровати.
   За ночь опухоль спала – но на простыне остались мерзкие желтые пятна. Жена сопоставила положение мужа на кровати с расположением пятен и успокоилась. На улице уже сигналил грек из ярко-красных жигулей.
   До пещеры добрались быстро. К скалам поднимались в боевом порядке – прогульщик-краевед с печатью пережитых испытаний на лице, грек-хирург с раздутым портфелем и припадающий на правую ногу папа-диспетчер.
   У входа в Малый Шайтан сын счел свою миссию выполненной и демонстративно удалился в кусты, якобы по малой нужде. Грек расстегнул портфель и достал оттуда две новенькие больничные пижамы в белую и розовую полоски. В пижамы, как в спецодежду, надлежало облачиться самому хирургу и, что само-собой разумеется, папе. Краевед-сын выполз из кустов и с нескрываемым испугом уставился на две полосатые фигуры, явно неуместные на фоне горного пейзажа. Триллер продолжался наяву. И главными героями его были два мужика, сбежавшие из сумасшедшего дома. От вида грека в полосатой пижаме у папы перестало болеть колено, но началась неудержимая икота. Хирург же хохотал так, что летучие мыши в страхе попрятались по щелям и до самого окончания заготовительного процесса боялись показать носы наружу.
   В пещере, в мерцающем свете двух свечей папа и хирург слегка повздорили. Папа уверял, что кусочки известняка, встречающиеся в гуано, способствуют раскислению почвы. А грек настаивал, что это просто мусор. Мыши почтительно внимали спору, свисая вниз головой с потолка. Слава богу, грек набрал гуано только в два полиэтиленовых пакета. На одном из пакетов синела скромная надпись “Duthclady”, а второй украшали фигурки двух интеллигентного вида мужчин в шляпах и иноземный текст: «Что ты можешь знать о себе, если никогда не дрался?»
   Конец истории был печальным. Алчный главный механик нанял в городе бригаду безработных и совершил очередной варварский набег на пещеру. Наемники в пещере курили. Пересушенное веками гуано затлело от окурка. Уже после отъезда грабителей начался подземный пожар. Сгорело все. Даже лампа «Летучая мышь». И колония летучих мышей покинула Малый Шайтан навсегда.

Супермен

   Супермена я знал не по рассказам, а лично. Еще задолго до того, как он стал суперменом. Расскажу сначала о декорациях, в которых происходило знакомство. Солнце светило, кусты барбариса по обеим сторонам тропы были сплошь покрыты ароматными желтыми цветочками. На юге синели еще заснеженные вершины Передового хребта. Внизу под обрывом сверкала и переливалась прозрачными струями веселая Кубань. Над всем этим великолепием Великой стеной возвышались кремовые скалы каньона. Стена, сложенная из трещиноватого известняка, кое-где не отличалась от рукотворной кладки и поражала симметрией декоративных треугольных выступов.
   Мы шли на занятия по скалолазанию к единственному участку стены, на котором трещиноватость была не так катастрофически выражена, где после недолгой процедуры очистки можно было лазить, не заходя за грань допустимого риска.
   На подходе к скалодрому к аромату барбариса стал подмешиваться неприятный запах масляной краски. Масляная краска? Здесь? Откуда и зачем?
   Из-за плотных кустов барбариса послышалось приближающееся позвякивание. Казалось, что кто-то целенаправленно бренчит связкой ключей или, того хуже, отмычек. На повороте тропы появился белобрысый парень в выцветшей штормовке, обряженный по последней скалолазной моде: моток веревки через плечо, каска на голове, пояс с полным набором железных приспособлений для лазания – скальных крючьев, карабинов, скального молотка, закладок, стопперов и прочей гремящей амуниции. Рукава штормовки у экзотической личности были закатаны, и руки до локтей сплошь покрывали пятна зеленой масляной краски.
   Парень не поздоровался; правда, посторонился, пропуская группу. Так в недоумении мы и разошлись. До скалодрома было еще далеко, а запах краски усиливался. Вдруг на самом трухлявом участке скалы мы увидели аршинные буквы, выведенные отнюдь не каллиграфом: «Лучше гор могут быть только горы», «Здесь дружба крепка, как эти скалы». И чуть ниже: «Валера». Цитату из Высоцкого можно было еще простить, если бы нашелся другой способ ее представления. Но второе изречение в сочетании с мягким, крошащимся известняком выглядело прямой издевкой. Подпись не оставляла сомнений в авторстве. В дополнение ко всему от граффити дурно пахло.
   – Бегом за этим сподвижником Сикейроса! – приказал я двоим не самым слабосильным в команде. – Изловите и приведите его сюда. Мы здесь подождем.
   Повторять указание не имело смысла. Два бойца с вожделением устремились обратно по тропе. Через пять минут Валера был доставлен и сориентирован соответствующим образом относительно надписей.
   – Твои художества? – спросил я.
   Валера не стал отпираться.
   – Мы будем заниматься недалеко от этого места. Часов до семи вечера. Мешать тебе никто не будет. Бери молоток и аккуратно сбивай свои откровения. Когда закончишь – придешь и доложишь. Бежать не советую – догоним, сильно поколотим и все равно заставим привести скалу в божеский вид. Вопросы есть?
   Вопросов не было. Валера начал снимать с себя лишнее оборудование и готовиться к долгой работе.
   По пути к скалодрому ребята недоумевали:
   – Как ему удалось вцарапаться на три метра над землей по такой сыпухе? В здравом уме такое не совершить!
   Все время, пока мы занимались на скалах, до нас доносился ритмичный стук молотка Валеры. Потом он пришел к нам, доложил о проведенных реставрационных работах. Сказал, что проступок осознал. Поужинал с нами. Не встретил со стороны команды никакого недоброжелательства. Так мы и познакомились.
   Выяснилось, что Валера неравнодушен к горам. Что-то у него не заладилось с легальным обучением альпинизму, поэтому он пошел своим путем, несколько экзотическим.
   Забегая далеко вперед, расскажу, что Валера, уже став суперменом, потрудился некоторое время спасателем на пляже озера Кара-кёль в Теберде, откуда был уволен за ротозейство: неизвестные злоумышленники похитили с пляжа единственную спасательную лодку.
   Будучи смотрителем горной хижины «Алибек», он принял в гости местных тинэйджеров и выпил с ними. Вечер закончился предсказуемой дракой. Тинэйджеры побили Валеру и в восторге от гостеприимства отправились в обратный путь – на Домбайскую поляну. Несправедливо обиженный Валера вознесся на чердак с ракетницей в руке и через слуховое окно открыл огонь по обидчикам. Слава богу ни в кого из гостей он не попал, но своей цели добился: напугал и разозлил. Когда боеприпасы закончились, Валера спрыгнул прямо с чердака в сугроб, который намело с тыльной стороны хижины и, увязая в глубоком снегу, полез на склон, спасаясь от уже справедливой мести.
   Оценив крутизну склона, глубину снежного покрова и расстояние, на которое успел убежать Валера, преследователи отказались от своих мрачных намерений. Они утешились тем, что подожгли хижину.
   Потом Валера увлекся парапланерным спортом и серьезно пострадал, рухнув с небес в кусты около горы Юца за Пятигорском. Но к тому времени его суперменские качества были развиты столь сильно, что и увольнение, и падение, и еще несть числа разных напастей не причиняли Валере никакого вреда, а только поднимали его репутацию до тех же небес.
   Становление Валеры как супермена началось в альплагере «Алибек», где Валера в разные годы трудился то посудомойкой, то истопником при котельной. В разные годы, приставая то к одной, то к другой группе, Валера прошел начальный курс обучения, сходил на зачетное восхождение и получил значок «Альпинист СССР». После этого Валера решил, что достиг вершин совершенства и только ожидал случая, чтобы во всю мощь применить свои знания.
   Как-то в разгар сезона, когда альплагерь пустовал по причине ухода всех альпинистов на восхождения, к воротам прибыла группа молодых людей, появление которой повергло начальника лагеря в шок. Это были дети ответственных партийных работников, которых в качестве развлечения привезли на Кавказ, обещая, что за пару-тройку дней они приобретут здесь горный загар, мужество настоящих альпинистов и ознакомятся с местной экзотикой.
   В альплагерях, работавших с четкостью военной машины, такие «варяги», не предусмотренные графиком и запасом продовольствия на кухне, способны любого начальника привести в шоковое состояние. Но страх перед партийным руководством заставляет совершить невозможное. Молодых людей расселили, покормили, пообещали познавательную экскурсию к водопаду Алибек и к одноименному леднику. Два последних мероприятия пришли в голову начальнику лагеря, когда на глаза ему попался Валера, проходивший по периферии с пустым ведром.
   Начальник лагеря, не обремененный предрассудками, не оценил знака, который подавали ему небеса. Обращаю ваше внимание на существенную подробность: ведро было пустым. Ему бы, начальнику, взять и отменить неосмотрительно данное обещание! Но чинопочитание и генетический страх советского служащего не позволили здравому, в данном конкретном случае, смыслу возобладать.
   – Валера! – позвал начальник лагеря непрезентабельного белобрысого истопника. – Ты ведь у нас, кажется, альпинист?
   – Альпинист! – с достоинством подтвердил Валера гипотезу начальника.
   – А раз альпинист, – возликовал несуеверный и доселе беззаботный начальник, – то беги на склад, возьми на всякий случай веревку, переоденься соответствующим образом и веди группу новичков на ледник. Покажешь водопад, прочтешь лекцию о горном рельефе. Ты ведь помнишь, чему тебя учили?
   Валера негодующе взглянул на начальника. Вот уж чего-чего, а высказывать недоверие или сомнение в его, Валериных, знаниях не следовало бы!
   На складе Валера получил не одну, а целых две веревки. На всякий случай. Построил группу, представился инструктором и, встав во главе колонны, повел молодежь в первый горный поход. До ледника следовало отшагать около четырех километров с заходом на красивый водопад. Веревки по чину инструктору нести не положено. Так считал Валера. Поэтому обе веревки он отдал для транспортировки наиболее физически выделяющимся парням.
   Водопад привел молодежь в восторг, но Валера сдержано сообщил, что это еще не самый большой водопад на Кавказе и ему известны водопады мощнее. Слегка притомившись после подъема к Турьему озеру, группа остановилась на привал, где Валера поведал новичкам первые откровения горной науки. Впечатленная непонятными терминами, характеризующими элементы горного рельефа, молодежь ступила на морену ледника и, уважительно косясь на могучие вершины, гуськом начала продвигаться к леднику, покрытому пятнистым подтаявшим весенним снегом.
   На относительно гладкой части ледника, в отдалении от серо-зеленых глыб сераков, Валера решил провести заключительную и самую впечатляющую часть своей лекции.
   – Ледник, – начал Валера, – весь покрыт трещинами. Продольными и поперечными. Трещины на этом леднике могут достигать шестидесяти метров глубины. Падение в трещину грозит неминуемой гибелью или, как исключение, инвалидностью.
   Здесь Валера слегка приврал. Но чего не сделаешь, чтобы произвести должное впечатление? Выложив тревожную информацию, Валера предложил группе переместиться немного вверх по леднику и приблизиться к одной из трещин. Жуткая трещина шириной метра четыре скалилась акульей пастью, пугая темной глубиной и гробовым холодом. Валера, оставшись довольным произведенным впечатлением, продолжил сеанс запугивания:
   – Трещина, которую вы видели, называется открытой. Это не самое страшное на леднике. По-настоящему страшное заключается в том, что трещины могут быть закрытыми, скрываться под снегом. Вы можете стоять прямо на трещине и даже не подозревать об этом!
   Легкий трепет пробежал по лицам молодых людей. Большая часть группы начала пристально озираться, не решаясь сделать шаг в сторону.
   – Товарищ инструктор, – раздался неуверенный девичий голосок, – а как узнать, нет ли под тобой трещины?
   – Очень просто, – снисходительно пояснил Валера, – нужно прозондировать снег ледорубом!
   – Но у нас же нет ледоруба! – с отчетливой долей отчаяния раздался другой голос.
   – Ерунда! – безапелляционно отрезал Валера. – Можно просто подпрыгнуть и убедиться, что ваши страхи напрасны!
   При этих словах Валера подпрыгнул и… исчез. Перед потрясенными новичками осталась зиять дыра в снегу, отсвечивающая голубоватым потусторонним светом.
   Валере несказанно повезло. Трещина, в которую он провалился, на глубине пяти метров была перекрыта снежным мостом. Мост выдержал удар от падения, но предела его прочности не смог бы предсказать даже Господь, не то что самозваный инструктор. Ко всему же трещина представляла собой природное изделие, по форме напоминающее бутылку с кривым горлышком. Дырка, которую пробил Валера, находилась от него несколько сбоку и исключала визуальный контакт с поверхностью. Тем более, что приблизиться к краям отверстия никто из новичков не отваживался.
   Справедливо опасаясь, что снежный мост, на котором он приютился, не выдержит громкого крика, Валера просипел сквозь зубы:
   – Чего стоите? Бросайте веревку!
   Молодежь, впервые в жизни видевшая альпинистскую веревку, была свято убеждена, что обращаться с ней умеет только инструктор. Поэтому первую бухту веревки как можно аккуратнее метнули в дыру, к Валере. Совсем по-кошачьи, максимально прогнувшись в пояснице, Валера поймал веревку и впал в законное недоумение.
   – Идиоты! – прошипел он, не найдя подходящих определений. – Что вы делаете? Бросайте вторую веревку!
   На поверхности его команду восприняли буквально: тут же с искренней готовностью помочь бросили терпящему бедствие инструктору вторую бухту веревки. Супермен-Валера исхитрился поймать и ее.
   Выбросить конец веревки в неудачно расположенное отверстие не представлялось возможным. Тем более, что на хрупком мосту даже чихнуть было боязно. В безысходном отчаянии он взывал к небесам. Слева и справа почти вплотную к нему подступала бездна, куда смотреть не хотелось.
   Я напомню по случаю одно знаменитое изречение Ницше: «Чем дольше вы всматриваетесь в бездну, тем пристальнее бездна всматривается в вас».
   Две веревки, прибывшие с небес, буквально спасли ему жизнь. Валера сидел на них почти четыре часа, пока, избавившись от оцепенения, самые отчаянные из группы не помчались в лагерь, откуда привели подмогу. К счастью Валеры и вовремя возвратившихся с восхождения альпинистов.
   За день, проведенный на леднике, группа основательно обожгла носы, в полном объеме ознакомилась с местной экзотикой – суперменом Валерой, и приобрела мужество настоящих альпинистов.

Суровая правда жизни

   Со слов Саши Хилько.
   «Самое неправдоподобное в этой истории, что это правда»
Дж. Казанова

   Оторвались вы, граждане, от земли! Как пахнет созревшая рожь, помните? А как шелестит листьями на ветру спелая кукуруза? Натурального кузнечика от своего городского таракана отличить не сможете! Я не говорю уже про небо! Там звезды есть. Звезды! И светят прямо в душу. Задерешь голову в каком-нибудь августе, а в вышине: чирк-чирк – пролетают эти самые метеоры. Я сейчас вам расскажу одну быль. Жизненную правду. Может, она вам, эта правда, покажется неправдоподобной, но в том и вся штука: жизнь, она куда богаче, чем вы думаете. И чего только в ней не творится! До неправдоподобия.
   Была у нас такая традиция. До самой пенсии. Выходит, продержалась годков тридцать с хвостиком. Как подходят советские праздники 7–8 ноября, так мы едем к кумовьям в Новую Деревню. Да вы знаете – километров не более тридцати в сторону Невинномысска. Вот в ту самую поездку мы с кумом и его свояком, мужем сестры кумы, кое-как пережили седьмое, а восьмого пошли похмеляться в местный Дворец культуры, сокращенно ДК. Тут весь фокус в том, что свояк числился завклубом, и по должности ему полагалось быть типа свадебным генералом на всех торжественных мероприятиях. Так вот, говорю, седьмое пережили: выпивали за Великую октябрьскую социалистическую революцию, лично за товарища Ленина и еще не помню за кого. Ну, за того, кто на текущий момент числился у нас Генсеком КПСС.
   Для свояка невелика наука: знай стой себе истуканом, наподобие идола, но с красной лентой через плечо. Демонстрируй присутствие советской власти в ДК, особенно на свадьбах. Символизируй, так сказать, мужское начало, образно способствуй зачатию и продолжению рода. Я слышал, что где-то в Африке на такое дело притаскивают каменных истуканов в виде сами знаете чего. Но у нас пока не принято. А принято у нас идолу, то есть свояку, преподносить от молодоженов бутылку водки. Не хочешь зарплату потерять, трезвый ты или не совсем того, приходи и участвуй в мероприятии. Хоть на рогах, но добирайся. Я, конечно, свояку помог. На второй день он всегда тяжелый.
   Вот сидим мы в кабинете у свояка (я, кум и свояк) в перерывах между бракосочетаниями и выпиваем, но по самой малости. Понимаем, что свояк при должности, и ему надо себя блюсти. На государственный праздник всегда много было желающих сочетаться, поэтому перспективы на вечер у нас со свояком и кумом самые распрекрасные.
   Свояк вожжи натянул, пьет как в Европе: губы трубочкой и глоточки чисто символические. И закусываем мы маринованными помидорчиками свежего урожая, пересыпанными укропом и переложенными смородиновыми листочками: свояк понимает, что не дай бог ему приспичит на сцене ДК покачнуться и испортить людям торжество своим неустойчивым видом!
   Сидим дружно и смотрим в окно, из которого виден сельмаг, и видно также, как народ тянется за выпивкой – проверенным снадобьем для поправки после вчерашнего.
   Вдруг кум срывается с места и бежит прочь, то есть к сельмагу. Свояк рюмку отставил в изумлении и губы забыл вытереть. Возвращается кум и тащит за собой здоровенного мужичару, которого выцепил в сельмаге.
   – Вот, говорит, это наш местный поэт Миша. Элита района. Талантище, не приведи господи!
   А у того Миши черные вьющиеся волосы и лицо как у итальянца. Местные красномордые ходят, а у Миши загар не нашенский. Дайте слово вспомнить…а, оливковый.
   Тут кум обращается к поэту и просит его что-нибудь прочесть на память из образцов собственного творчества. Миша мнется и сообщает, что у него проблемы с голосом: сел после вчерашнего. Кум мне моргает, кося глазом на магазин. Я быстро все понял и пошел к двери. И Миша все понял и кричит мне вслед, кстати, совершенно здоровым голосом:
   – Только вино бери, я водку не уважаю! Красненькое бери. Надьку попроси, она знает, какое где стоит.
   Принес я вино. Миша отпил стаканчик-другой и начал читать стихи без остановки. А стихи – сплошной мат, но в рифму и со смыслом. Кое-где даже с народной мудростью. Свояк со стула упал со смеху, испачкал костюм и помял красную ленту. Со мной, честное слово, чуть малый грех не случился, до того хохотал. Кум, до чего же стойкий человек, но и того чуть Кондратий не хватил. В конце концов, попросили мы передышки. Миша согласился, аккуратно допил бутылку и предложил:
   – Если еще бутылочку принесете, я вам расскажу свою свежую вещь. На этот раз в прозе. Сплошная жизненная правда. Яркий метеорный эпизод из нашей долгой жизни на этой земле.
   Я как мог быстро смотался в сельмаг, принес бутылку – у Надьки она уже была наготове. Миша присел на уголок стола, налил себе, не торопясь выпил и говорит, обращаясь к куму:
   – Илюш, ты же знаешь моего кума с Веселого (забыл, как его зовут)?
   Кум кивнул, что в общих чертах знает.
   Миша еще стакан налил, заглянул в него, как в прорубь, но выпил.
   – Так вот, встречаю его на прошлой неделе в Прогрессе – это хуторок, тут рядом. Да ты знаешь! Там всегда летом базарчик с клубникой. Монокультурный хутор. Спрашиваю кума, как дела в общем, как житуха, как здоровье? Но лучше бы я его про здоровье не спрашивал. Кум насупился, смотрит в строну и отвечает, что дела у него хреновые. Поймал он нехорошую болезнь и не знает, что теперь делать. В семью заразу нельзя несть, иначе жена траванет крысиным ядом. А позору-то сколько!
   Я говорю куму: «Тю, да это пустяки, твоя болячка. У меня кореш – ветеринар, такую болячку за один прием лечит. Сам, было дело, обращался. Один укол ниже ватерлинии – и все дела». Про ватерлинию я ему специально сказал. Кум служил на флоте и очень чувствительный к морским словам. Бери, говорю ему, банку самогона и жареного гуся и в субботу приходи ко мне через кладку. Я с дружбаном-ветеринаром договорюсь, и мы твой беде поможем, не сомневайся!
   Ну, тот конечно, духом воспрянул. В субботу, гля, приближается наш пациент с трехлитровой банкой самогона и жареным гусем в газете «Правда». Мы, конечно, его ждем с нетерпением, пока он через кладку переползет и взойдет на крутой бережок. Для начала выпили по стакану самогона, одобрили сорт и выбор, закусили тем, что у меня было под рукой. Ветеринар достал из походного саквояжа большой скотский шприц, наполнил его из многих ампул и обращается к куму: «Снимай штаны». Кум, вижу, струхнул, но ремень расстегнул и уронил штаны в направлении притяжения земли. Друг делает ему основательный укол и убедительно говорит: «Ты, мол, приляг, а то сейчас тебя начнет колбасить, на ногах не устоишь. А как оклемаешься – дуй в обратный путь и про болячку забудь до второго пришествия». Натянул кум штаны, весь в печали. Лег на кровать лицом вниз и вроде бы вырубился. А мы с доктором взялись за трофейный самогон.
   Три литра – путь не близкий. Когда все выпили, стали тормошить пациента, а он… холодный! Никак такого поворота событий не ожидалось. Стали держать совет, думать стали, что делать с покойником? Какое стратегическое решение принять? Да простое: кума в мешок, каменьев подложить, чтоб не всплыл, да в реку. Раньше плотины в Невинномыске не всплывет, и кто когда узнает, самолично ли он приплыл, или откель его принесло течение? Выходит, как не нами сказано: и концы в воду!
   Сказано-сделано. Нашли почти подходящий мешок, напялили на одеревенелого мужика, только синие ноги торчат. Выпили на посошок и за упокой единовременно, но уже из моих запасов. Беру я мешок на плечо, но выйти никак не могу. То ли у кума самогон неимоверной крепости, то ли негабаритные ноги кума за косяки цепляются, не дают по-человечески выйти. Давай тогда вешать мешок на эскулапа. Но тот тщедушный, мелкий, даром что крупный рогатый скот лечит! Да и пьяный, как я погляжу – на ногах не держится. Присели обсудить дальнейшие действия. Ну, конечно, дернули еще по стакану. Посоображали и приняли единственно верное и логически правильное решение: переполовинить кума, перерубить пополам, чтобы можно было его беспрепятственно транспортировать в последний путь.
   Посылаю я доктора за топором – там, мол, за хатой, в колоде должен торчать. Пошел врач добровольно, но уже стало темно, и двор чужой, незнакомый. В общем, пропал эскулап, всю родню его в рога и в копыто!
   И тут я сообразил, что если кого нечаянно на огонек принесет, то бедный кум не должен посреди хаты торчать. Засунул я его, как он был, в мешке, под кровать, а сам пошел искать доктора и топор. Топор нашел совсем быстро и уже собрался кликнуть ветеринара, как слышу у соседа за забором игривый женский смех. А там соседка целуется с незнакомым мужиком и легонько его выпроваживает. Как я понимаю постфактум, уже после сделанного дела. Дождался я, когда мужик уйдет, и обращаюсь к соседке вполне по-соседски, но с укором из-за нашей мужской солидарности: «Я, мол, вынужден буду твоему сообщить, чем ты тут занимаешься, пока он на птицефабрике сторожит!» Соседка – баба не робкого десятка, послала меня куда подальше с аргументацией, что мне, известному придурочному алкашу, никто не поверит. Иди, иди, болтай на весь хутор!
   Но тут на счастье нащупал я ногой под забором коровьего доктора, поднял его за шиворот над забором и предъявил как свой весомый аргумент: «Вот тут, – говорю, – у меня уважаемый человек в свидетелях, ему-то поверят!»
   Соседка видит, что дело оборачивается не в ее пользу, и предлагает договориться по-доброму: «Что потребуете за свое молчание?» Самую малость поторговались и договорились на литр водки, но только чтобы принесла сразу. Хорошая хозяйка знает, что водка на селе – свободно конвертируемая валюта. Побожились мы с доктором, который на звякание бутылок пришел в себя, молчать до смертного часа, прихватили топор и пошли в хату. Там, конечно, сразу разлили по стаканам и только ко рту поднесли, как из-под кровати голос: «Хлопцы, вы и мне налейте! А то замерз, как на морском дне!»
   Тут открывается дверь, заходит делопроизводительница, смотрит на наши побелевшие лица и тихо приглашает свояка на выход:
   – Следующая пара подошла. Расписаться хотят. Ждем вас, Пал Иванович.
   Свояк удалился на деревянных ногах, а Миша допил вино, волосы пригладил и нам с кумом сделал ручкой:
   – Аривидерчи!

Таможня дает добро

   Разрешите представиться: Рэмбо Самарин-старший. Точнее, зовут меня Рэмбо, а Самарин – фамилия моего хозяина. А старший я потому, что где-то в пригороде живет мой младший брат – Дик. Его фамилии я не помню. Вернее, фамилии его хозяина.
   Мне три года и три месяца. Я уже кое-чему научен на этом свете. Не в смысле ОКД – обязательного курса дрессировки. А в смысле жизненного опыта. Три года для собаки – это как тридцать для человека. Мы быстро взрослеем, и, говорят, меньше живем. Значит, мне, по людским меркам – тридцать три года. Или около того. Совсем как вашему Иисусу Христу. Хотя, понимаю, такое сравнение не корректно.
   Мой хозяин по фамилии Самарин живет в Лиссабоне. Уже почти год, как там живет. Я даже слегка стал забывать его запах. Но вчера хозяйская жена, та, которая меня кормит, получила предложение мужа-хозяина-Самарина приехать к нему в Лиссабон сроком на два года. До конца контракта. И обязательно привезти меня, так как хозяин по мне соскучился. Что ж, я его по-человечески понимаю.
   Хозяйка разложила на полу деловые бумаги, и мы с ней начали изучать детали переезда заграницу. Оказалось, что ей можно лететь туда в салоне самолета, а мне – на том же самолете, но в багажном отделении, в специальном контейнере. Меня это вполне устраивает, и я не понимаю, чем возмущена хозяйка. А, понял: она говорит, что в нашем городе таких контейнеров нет и надо просить родственников хозяина, у которых есть друзья в Москве, чтобы они, эти друзья, купили там этот чертов контейнер и передали его нам через водителя междугородного автобуса.
   Судя по телефонному разговору, родственники хозяина от такого предложения не пришли в восторг, поскольку магазин «Бетховен» с контейнером, оказывается, у черта на куличках, и тем друзьям нужно будет ехать через весь город. И вообще, беспокоить людей по такому поводу неудобно. Но хозяйка сослалась на хозяина, и вопрос с друзьями был улажен.
   Потом еще нужно было заказать билет для хозяйки и малолетнего хозяйского сына. Сыну, я знаю, девять лет. По нашим собачьим, меркам получается девять месяцев. Или около того. Значит, пора бы начать ОКД. Но мальчик ходит в простую школу без ошейника и ни шиша не соображает: ни как прыгнуть через барьер, ни как кусать по команде «фас»!
   Хозяйка нервничает. Третью неделю собирает какие-то справки, делает прививки себе и сыну. Зачем-то привили и меня от неизвестных болезней. Хотя я считаю, что везде болезни одинаковые, и Лиссабон не исключение. Даром что в Португалии.
   Чему вы удивляетесь? Моим познаниям в географии? Или тому, что я делюсь с вами своими мыслями? Ну, конечно, вам известен такой литературный прием – повествование от имени собаки. Знаю, что пользовались им и Толстой, и Булгаков, и еще кто-то. Вроде бы Киплинг. Но не уверен. И нечего необычного в этом нет. Мы много знаем и о многом могли бы написать сами. У нас свои источники информации.
   Хозяйка звонит в Москву, друзьям родственников хозяина. Те отвечают, что обязательно помогут. Хозяйка не знает, как их благодарить. Дает приличные деньги водителю автобуса за перевозку. Бежит в банк и отправляет в Москву друзьям родственников хозяина бешеные деньги за контейнер. Два дня в доме тихо. Потом звонят друзья родственников хозяина из Москвы и сообщают, что контейнер они купили, но в том магазине для контейнера нет колес. Они будут их искать. Потом они снова звонят и говорят, что нашли колеса, черт их дери. На третьем конце Москвы, на улице Миклухо-Маклая. Хозяйка снова бежит в банк и через «Вестерн-Юнион» за драконовские проценты отправляет друзьям родственников хозяина бешеные деньги за колеса.
   Некоторое время в доме снова тихо. Билеты куплены, контейнер благополучно прибыл. Я им доволен. Хозяйка говорит, что это номер шесть. Мне, правда, слегка тесноват. Могли бы купить и номер семь. Ничего, потерплю до Лиссабона. Тем более, что ожидается промежуточная посадка в Милане.
   Хозяйка звонит в Москву, в офис авиакомпании «Дельта». Той самой, чьим самолетом мы должны лететь. После разговора пьет валерьянку и плачет. Оказывается, ей с опозданием сообщили, что для того, чтобы взять меня на борт, нужно пройти таможенное оформление в Российской таможне. А это совсем непросто. И еще надо заплатить большие деньги за мой перелет. Хотя и в багажном отделении. Почему не сообщили об этом раньше – не сказали.
   Хозяйка снова звонит друзьям родственников хозяина в Москву и умоляет съездить в аэропорт «Шереметьево-2» и где-то там – никто не знает где – найти офис авиакомпании «Дельта» и заплатить за меня большие деньги. Чем обязаны друзья хозяйских родственников этим родственникам – не знаю. Но они соглашаются. Хотя нужно ехать в рабочее время далеко за город, за четвертую окраину Москвы.
   Поздно вечером друзья родственников хозяина звонят и сообщают, что все уладили. Заплатили большие деньги и приобрели пачку бумаг, по которым нужно еще много раз платить большие и маленькие деньги. Еще предупредили, чтобы хозяйка приобрела впрок валерьянку, так как Российская таможня – это то́ еще заведение! Хозяйка благодарит друзей родственников хозяина и просит снова приехать в «Шереметьево-2» в день отлета, так как нужно забрать эту пачку бумаг, вернуть друзьям родственников хозяина большие деньги и начать таможенное оформление. Но прилетаем мы в Москву вечером, а улетаем на следующий день рано утром. Как ночью провернуть все с таможней – хозяйка ума не приложит!
   Друзья родственников хозяина говорят, что вышлют нам по факсу инструкцию, как разделаться с таможней. Инструкцию они выпросили в офисе авиакомпании «Дельта», так как им нас жалко. Это чтобы мы предварительно все изучили. Ночью после перелета ничего не поймем. У нас еще в запасе два дня. Хозяйка благодарит и соглашается изучить инструкцию.
   Утром пришел факс. Хозяйка бегала за ним на почту. А во дворе гололед. Где-то она упала и плачет. Сняла шубу, повесила на дверь, чтобы обсохла. Бросила факс на пол и села рядом со мной на ковер. Начал я читать инструкцию и глазам своим не поверил: вот это да! Чтобы пройти таможенное оформление в Российской таможне никаких денег и никакой валерьянки не хватит! Хорошо еще, что в авиакомпании «Дельта» оказались хорошие люди. Подробно все описали, чтобы не металась хозяйка, как бестолочь, туда-сюда. Да еще ночью!
   Я вам сейчас перескажу содержание этой инструкции. Бегите за валерьянкой:
   Все делать в «Шереметьево-карго». Не доезжая одной остановки до «Шереметьево-2». Ориентир – церковь.
   Купить 6 наклеек. Сразу учесть, что наклейка (любая) стоит 14.24 руб ля за штуку. Копирование – в центре зала – примерно 11 руб. за 1 экз.
   Не забыть купить файл.
   Подвернуть листы на накладной (желтый и красный).
   Сделать копию паспорта.
   Сделать копии красных наклеек (наших) для «Дельта».
   Перейти в отдел бронирования.
   Взять там лист бронирования.
   Взять и заполнить листы безопасности.
   Поставить отметку о животном (то есть обо мне) в Интеркарго Экспертизе (в этом же зале, в стеклянные двери и сразу направо). Идти через турникет с пропуском через охрану.
   В кассе экспорта (окна 11–14) взять 2 шт. заявления и заполнить на русском: наименование товара – «собака живая» – 01069000099.
   Купить наклейки «стрелки» и «животные» (3 – «стрелки», 2 – «животные») – на контейнер.
   Идти к ветеринару (2-й этаж, комн. 276).
   Ворота № 17 (касса таможни). Справа на складе. С животными везде без очереди.
   Ворота № 5 таможни. Сказать, что улетаем утром и не успеваем пройти с животным. Пусть ставит ЛТК. Если не ставит, дать на лапу (не понял!).
   Оплатить 250 руб. в «Уралсиббанке» по заявлению (скажут в окне перед этим).
   Сделать копию ТПО (розовый лист) + копию заявления и отнести в ворота № 17.
   Вернуться в отдел бронирования и выписать материальный пропуск.
   Сделать 2 копии международного ветеринарного сертификата.
   Потом в комн. 145 на экспортном складе, к таможеннику (это на складе слева, ворота № 5) и проставить штамп «осмотрено без животного». Если инспектора нет, то снять трубку телефона (он там висит) и без набора номера попросить разрешить досмотр безопасности.
   Просветить груз и отдать документы в окно здесь же.
   Идти к приемосдатчикам. Не забыть наклеить наклейки на контейнер и приклеить к контейнеру скотчем файл с сертификатом. Сдать груз приемосдатчикам.
   Сделать копию листа бронирования. Для этого с накладной нужно съездить в аэропорт «Москва». Он находится ближе к Москве (одна остановка автобуса, который ночью не ходит). Там выписать пропуск, чтобы ночью пройти, где склад на «Шереметьево-1». И после сдачи на склад животного (то есть меня) нужно ночью снова ехать в аэропорт «Москва». Там поставить на накладную печать «выпуск» и ехать с ней опять в «Шереметьево-карго», на пограничный контроль и экспортные окна.
   В воротах № 17 на таможне поставить штамп «выпуск» на 6 листах. Если не хватает, седлать копии уже со штампом. Работают с 10 до 20 ч.
   Пограничный контроль (находится между № 5 и № 17 – складом в проходе).
   Сдать все документы в экспортные окна с 12 по 14 в центральном здании. Не забыть евросправку!

   Я ничего не изменил. И ничего не забыл. Все передал, как написано. Даже со знаками препинания.
   Хозяйка хватает телефон и звонит в авиакомпанию «Дельта». Там хорошие люди. Те, которые передали инструкцию. Говорят хозяйке:
   – Если не хотите сойти с ума и улететь, найдите брокера с машиной. Заплатите деньги. И таможенникам не придется давать большие взятки, и собака не умрет с голоду, оставленная вами на складе. Как вы ночью будете мотаться по загородному шоссе туда-сюда, где и днем-то маршрутка ездит раз в час? Российская таможня – это то́ еще заведение! Обдерут, как липку, и выпустят за кордон, в чем мать родила. Не вы первая.
   Вчера ездили к Дику. Как положено, обнюхались. Хозяйке надо машину оставить на два года. До этого она стояла прямо перед домом. Дик, когда я ему рассказал про ужасы Российской таможни, только крякнул. Говорит:
   – А что, нельзя тебе плюнуть на эту, как ее, Лис-сабонь, и остаться у нас на даче?
   – Не мне решать, – отвечаю. – Да и хозяина жалко. Вся эта кутерьма из-за него. Я не нервный, мне терпеть – не привыкать. Сам бы все эти дурацкие бумажки заполнил, если бы писать умел! Укусить какого таможенника за задницу, что ли?
   – Тогда тебе уж точно дорога за кордон заказана, – говорит мне Дик. – И хозяйские деньги на ветер!
   Решил пока никого не кусать. Беседуем мы с Диком возле забора из проволочной сетки. А за забором сидит знакомая Дика – такса, подслушивает. Если хотите мое мнение знать, то такса и не собака вовсе, а ехидная сухопутная выдра! Шнурок от ботинка! Такса с той стороны забора хихикает:
   – Как бы тебе не опозориться: сдадут на склад за шесть часов до отлета. И до Милана почти три часа в воздухе…
   Если бы не проволочная сетка…
   Но Дик меня лапой толкнул:
   – А что, она дело говорит. Хочешь, анекдот расскажу?
   – Валяй.
   – Бежит кобель по бескрайней степи и переживает:
   – Если через полкилометра не встречу телеграфный столб – уписаюсь!
   Посмеялись вместе с таксой.
   – Думаю, вытерплю, – говорю я Дику. – Не просить же хозяйку купить памперсы, черт возьми! Вы не забыли – мне уже три года и три месяца! Тридцать три года по-вашему. Как Илье Муромцу, когда он впервые слез со своей печки. Если он смог вытерпеть, то и я не осрамлюсь. Счастливого нам полета!

Танец маленьких лебедей

   Кому ни говорю, что до двадцати лет не был в бане – не верят. Повторяю для всех сомневающихся: не был ни разу. Не хохочите преждевременно. Конечно же, мылся. В ванне, под душем, в реках, озерах, лужах. Ничуть не реже других людей. Но вот в обыкновенной деревенской бане не привелось. Впервые познакомился с баней, в отдаленном банном смысле, только в армии. Да разве можно назвать баней то, что предлагалось нашему взгляду и телу? В армии происходит не купание, а «помывка личного состава». До домашнего уюта, тепла и расслабленности военной бане далеко, как до Шанхая.
   Однажды выбросили нас малым десантом в бескрайние болота. Четыре дня вместе с напарником, ефрейтором Комаром, мы выбирались из топей на стыке границ Латвии и Белоруссии. Только не перепутайте ударение: фамилия моего напарника имеет ударение на первом слоге, он на этом настаивает.
   Тащим на себе кое-как смотанные в рулоны парашюты, и выбросить их нельзя – казенное имущество. Цепляемся за колючки, ругаемся. Автоматы начали ржаветь, в сапогах хлюпает. Паек съели и забыли. Хотели сойти с маршрута, хоть картошки перехватить в попутной деревеньке, так время поджимает. Одним словом, опаздываем мы уже на сутки, и командиры, наверное, уже ручки навострили, чтобы занести нас в список дезертиров.
   Выходим из леса. Глядь – внизу за лугами блестят озера. Как стекло слепят. Солнце напротив нас садится, на воду с того берега упала тень. А по ближнему озеру тихо плывет лодка. Перерезала своим следом тень, как ножом, на две части. Красота! Комар (про ударение помните?) мне говорит:
   – По карте это место называется Слободка. По жизни тут сумасшедший дом, и все, кто тут живет, работают в этом доме. Смотри налево.
   Смотрю. Вижу высокие белые стены наподобие крепостных или тюремных. Над стенами видны только железные крыши, покрашенные в зеленый цвет.
   Комар говорит:
   – Это и есть тюрьма. Для политических. Их тут принудительно лечат. Одних врачей здесь почти две сотни. А медсестры какие!..
   Комар почти здешний. Все знает. Насчет медсестер тоже. Ну, нам в эту Слободку как раз и надо. На узкой песчаной косе, между озерами Потех и Снуды, расставлены армейские палатки. Поперек косы шлагбаум. И при нем часовой. В палатках наши ребята: идут большие учения.
   Спустились мы по мокрому лугу к косе. Часовой из второго взвода – Андрющенко. Говорит он нам с Комаром:
   – Пролетели вы, пацаны, с баней. Нас только вчера возили в Браслав. Ты, Комар, вовсе на арапа Петра Великого похож: харя, как кирзовое голенище. А тебя, Санька, – это он мне, – цыгане вполне за своего примут. Медведя хоть привели с собой, на ярмарках с ним плясать?
   Комар Андрющенке показал кулак. Тот сразу затих. Кулак у моего кореша – загляденье!
   Разбросали мы свои кости в палатке, пожевали, что ребята принесли. Лежим как питоны, перевариваем пищу. Заходит ротный старшина. Хороший мужик, заботливый.
   – Что, бойцы, – спрашивает, – не пора ли в баньку? Да и одежды свои лягушачьи пора сменить на человеческое ХБ. Я специально для вас взял ключик в лечебнице, что за горкой. Вот вам мыло, вот полотенца. Через два часа чтоб доложили об исполнении помывки!
   Берем мы барахло, берем ключик. Плоский и блестящий. От английского замочка. И двигаем в сторону Слободки. То есть сумасшедшего дома. Обходим горку, а за ней еще озерцо в маленькой котловине. На берегу озерца стоит банька. Чудо-теремок. Рубленная, из светлого кругляка, с петушком на коньке, с резными наличниками. От баньки на середину озерка ведут мостки непонятного назначения. Все прекрасно, только погода снова испортилась. Задул ветер и заморосил косой дождик.
   Подходим мы с Комаром к баньке. Открываем дверь заветным ключиком. А за дверью специальный тамбур. Тут, по всему видно, надо разуваться. Снимаем сапоги, сматываем портянки и босиком шествуем дальше. За тамбуром открывается предбанник. Там стоит стол. Не простой, а в народном стиле, со столешницей из дубовой шлифованной доски-пятидесятки. Вокруг стола стоят стулья – дубовые кругляки. Все чистенькое, пахнущее свежим лесом. На маленьких окошечках занавески с белорусским орнаментом. Пол дощатый, с домоткаными полосатыми ковриками.
   Мы с Комаром от такой красоты обомлели. Повесили свое тряпье на вешалки, и даже стыдно стало: вокруг чистота стерильная, а наши комбинезоны прямо из болота! Уже потом мы узнали, что баньку эту соорудили специально для медперсонала больницы. Чтоб, значит, людям не совсем тоскливо было нести в глухой Слободке свою нелегкую службу.
   Входим в следующую резную дверь. Там большая комната. Тоже лесом пахнет. У дальней стены стоят два огромных усеченных конуса – деревянные бочки с толстыми латунными кранами. Каждая бочка ростом под потолок. В одной, ясно, горячая вода, в другой – холодная. Не понятно только, как это удалось горячую воду залить в такую махину?
   Недалеко от входа грудой лежат розовые гранитные валуны с Карельского перешейка. Он же тут почти рядом! Камни теплые, симпатичные. Над камнями в стене дырка. В глубине дырки краснеет зарево. Как в печке. На дубовых лавках стоят деревянные корыта – шайки. И лежат деревянные же ковши с затейливыми ручками.
   Комар, говорил уже, парень местный. Видимо, знает все тонкости банного дела. Хватает Комар огромный деревянный ушат, наливает воды из крана, что в холодной бочке. Идет с ушатом, как со штыком наперевес, к той самой дырке. И-и-ии, раз! – с маху выплескивает воду в дыру. Дырка в ответ делает: «У-ух!»
   И выдыхает прозрачную раскаленную струю. Я знал из физики, что пар прозрачный. А теперь увидел это своими глазами!
   Сразу стало нечем дышать. Температура в бане поднялась на сто тысяч градусов! Я вытаращил глаза и просто не знал, куда деваться! А Комар уже тащит второй ушат и еще раз его, бабах! – в ту же самую дырку. Дырка выдохнула такой жар, что я чуть не свалился на пол! Комар где-то скачет, я его плохо вижу, хватает со стены веник. Совсем забыл сказать, все стены там увешаны березовыми и дубовыми вениками. Комар тащит меня на какую-то лавку или полку и давай этим веником пошлепывать и оглаживать, а в паузах поливать прохладной водицей. Лежу я животом вниз, рот разеваю, как рыба, стараюсь дышать через раз – до того жарко. Комар видит, что я буквально отбрасываю коньки, перестает меня поливать и веничком охаживать. Сам Комар тоже изменил цвет, стал краснокожий, как индеец. Цепляет он меня за жабры и выскакивает со мной в предбанник, где мы раздевались. Там дышится как в утренней сосновой роще. Распахивает ефрейтор входную дверь и несется со страшной скоростью по тем мосткам, про которые я уже рассказывал. Не знаю зачем, но я тоже бегу за ним. Жар во мне полыхает такой, что, чувствую, обязательно нужно куда-то бежать!
   Комар добегает до края мостков, а это прямо посередине озерца, и ныряет вниз головой в воду! Только брызги столбом к небу! Ребята, конец октября на дворе! Температура чуть выше нуля, а тут еще и дождь и ветер! И солнце почти уже село! Перемкнуло у меня точно что-то в голове, потому что я вслед за Комаром, бултых! – и в ту же воду!
   Что было в следующую секунду, рассказать вам не могу! Такое было впечатление, что я прыгнул в нагретую ванну. От неожиданности и от радости вынырнул я до пояса из воды и захохотал на всю Слободку с сумасшедшим домом в придачу! Стали мы с Комаром плавать наперегонки, брызгаться, кричать от восторга. Но секунд через сорок, чувствую, вода начинает остывать. Значит, соображаю, пора бежать в теплую баньку!
   Тут только до меня дошел весь фокус. Влетаем с Комаром внутрь. Плещем в дырку. Та ухает. Ну, и черт с ней! Вениками машем, как сумасшедшие. Пляшем, поем дикие песни. Нагреваемся за две минуты – и снова летим птицами вон из бани. Прыгаем ласточками, прыгаем солдатиками, прыгаем с кувырком. Все нам нипочем! Плаваем по озерцу лебедями. Радость из нас прямо-таки рвется наружу. Мечемся туда-сюда, и век бы не прекращалась эта благодать!
   С мостков вода льет ручьями. На обратном пути из очередного рейса поскальзывается Комар, хватается за дверь, не удерживает ее, и та захлопывается. А ключик-то внутри!
   Мы туда, мы сюда! Окошечки маленькие, не залезть. И дверь сделана основательно, не открыть, не даже оторвать! Прыгаем мы с Комаром около бани, кричим неизвестно кому:
   – Помогите!
   А кто нам поможет? Час поздний, никого вокруг нет. Мы же до этого только из воды вылезли. Поостыли. Вот уж и сопли у нас из носов потянулись до колен, а выхода нет. Не бежать же к палаткам голыми через всю деревню? Синеем мы с другом-ефрейтором друг у друга на глазах. Одно в нашем положении остается – заниматься физкультурой, чтобы окончательно не окочуриться. Чем мы и занялись. Машем руками, машем ногами, приседаем, толкаемся. Ничего не помогает! Холод пробирает до костей, и никакая зарядка нас уже спасти не может. Решаем продержаться до темноты, и под ее покровом прорваться к лагерю. До темноты, по нашим подсчетам, еще час с лишним. А это полный конец!
   Вдруг слышим женские голоса. Поют что-то. Слов не разобрать. Прыгаем мы с Комаром за баню, где дует сильнее всего, а куда денешься? И давай снова оттуда отчаянно вопить:
   – Помогите! Спасите!
   Но ветер дует в нашу сторону – зря глотки рвем.
   Видим, по наклонной тропиночке от дурдома к озеру идут несколько девушек. Несут корзины. Похоже, с бельем. Вроде бы на ночь глядя собрались полоскать белье. Взвыли мы с ефрейтором в два голоса из последних сил. Так они со страху чуть корзины не побросали. Кое-как объяснили им из-за угла свое несчастье, а они, дурочки, давай смеяться! Нам давно не до смеху: уже все, что было в организме выпуклым, стало выемкой.
   Наконец они сообразили, в чем дело. И одна побежала наверх за запасным ключом. А остальные белье выгрузили на траву, корзины перевернули и уселись на них, благо дождь перестал. И ждут, чем закончится дело.
   Нам с Комаром, я уже говорил, совсем не до смеха. Пляшем мы «цыганочку» за баней и матросское «яблочко». Где больше притопов и прихлопов. Мерзлые пятки по доскам, как лошадиные подковы, стучат. Только и мыслей у нас: где ее, нашу спасительницу, так долго черт носит?
   За танцами не заметили, как та, что бегала за ключом, возвратилась. Слышим, опять хохочут и кричат нам:
   – Выходите, ключ на порожках лежит!
   Высунули мы головы из-за угла. Смотрим, сидят, голубушки, на своих корзинах, как в театре. Переглянулись мы с ефрейтором:
   – Настал наш последний час!
   Взялись мы с Комаром за руки крест-накрест и выкатили на мостки перед баней в классическом танце маленьких лебедей!
   Подхватили ключик, да еще секунд тридцать не могли им попасть в замочную скважину. Влетели в баню, чуть не плачем. Теплые валуны обнимаем. А на дворе, слышим, девицы с корзин валятся от хохота!

Танковый мостоукладчик
(записки «партизана»)

   Эх, не видели вы танковый мостоукладчик! Ведь прячутся эти звери в основном по закрытым боксам. Выезжают на открытый воздух крайне редко. Да и то лазят лишь по тайным полигонам, дебрям, чащобам и оврагам. На парады их не выпускают из-за громоздкости, в мирной жизни они практически не имеют применения, а в быту их ни к чему не приткнешь.
   «Партизан» – это призванный на военные сборы офицер запаса. «Партизаны» – хомут на шее любой воинской части, которая живет своей размеренной жизнью, отгородившись от мира колючей проволокой. Еще полбеды, что «партизан» нужно кормить и где-то пристраивать спать. Беда в том, что «партизанами» нужно заниматься. Как бы чему-то учить, повышать их потенциальный военный уровень и приводить в рамки воинской дисциплины организмы, донельзя разболтавшиеся на «гражданке».
   По большей части первое условие пребывания «партизан» выполняется в пределах периметра военной части. Их кормят в солдатской столовой, особенно не ублажая желудки кулинарными изысками. Поскольку в столовую и из столовой «партизан» водят строем, то компонент укрепления воинской дисциплины тоже присутствует. Со вторым условием, как правило, дела обстоят хуже. Со складов достают слегка подопревшие огромные палатки, стелют на траву или на песок дощатые настилы, на которые ставят железные кровати. Если во дворе не пляжный сезон, дополнительно ставят печки-буржуйки под обслуживанием и охраной проштрафившегося солдатика. В таких жилищных условиях, в сборных коллективах «партизаны» проводят большую часть суток, так как в течение всего срока сборов приказом министра обороны выпускать их за забор не велено.
   Третья составляющая жизни «партизан» – вообще сплошная чепуха. Ими просто некому заниматься. Офицеры части заняты повседневной рутиной, кроме того у них еще и наряды, и мобподготовка, и личные составы, и материальная ответственность…
   Как-то в число попал «партизан» лейтенант запаса Панин. Был отвезен за триста верст от родных мест и поселен в душную палатку на тридцать коек. Мало того, Кирилл Панин был переодет в солдатские шмотки и украшен полевыми офицерскими погонами с одним красным просветом и двумя малозаметными звездочками.
   Целых пять дней «партизан»-лейтенант Панин провалялся на своей койке, застеленной синим пыльным одеялом. В клубах табачного дыма шли неспешные разговоры на вполне невоенные темы. И можно было рассчитывать продержаться в таком режиме положенный месяц, если бы не постоянное раздражение из-за примитивного многоместного туалета и умывальника прямо за палаткой, конструкция которого не изменилась со времен русско-японской войны 1904–1905 года.
   Ближайшими сокоечниками Панина слева и справа были Володя и Гриша, в прошлой жизни – геолог и видеооператор. Володя имел экзотическое прозвище Каннибал. Гриша довольствовался только своим именем. Зато сообщил, что в кадровой анкете его должность на телевидении так и значится: «видеооператор, т. е. офисный негр». Числился «негр» по известному телеканалу и правильно именовался Гирш Ааронович Берг. Грубо нарушая устав, щуплый Гирш-Гриша курил прямо в палатке, а окурки запихивал в трубчатые стойки спинок казенной койки. Имея убедительные связи в киносреде, с искренней доброжелательностью приглашал к себе в гости, обещая провести на закрытый просмотр упаднических западных фильмов и щедрое угощение от семейного стола. Говоря о доме, неизменно добавлял: «И жена у меня не Венера, и сам я, как видите, не Аполлон». Что очень подкупало.
   На шестой день, измаявшийся от непривычного безделья и сигаретного дыма, Панин откинул полог и вышел из палатки. Метрах в ста от палаточного городка «партизан» тянулись в ряд кирпичные боксы с военной техникой. Сегодня, кажется, был «парковый день», так как ворота боксов были распахнуты и кое-где копошились люди в военной форме. В первом же боксе на глаза Панину попалось странное сооружение, смонтированное на танковом шасси. Сквозь голубиный помет и вековую пыль проглядывалось нечто, напоминающее фрагмент основания Эйфелевой башни, с массивными металлическими балками и заклепками. У пробегавшего мимо озабоченного офицера Панин успел узнать, что эта штука – танковый мостоукладчик МТУ-72. А часть, в которую их занесло приказом министра обороны, есть саперный полк.
   Заинтригованный Панин проник в бокс поближе к мостоукладчику, так как ни он сам, ни предмет его интереса никому явно не были нужны. Кирилл обошел машину вокруг, вскарабкался на теплую броню, попытался открыть люк в верхней части. Люк то ли заржавел, то ли открывался каким-то хитроумным способом, но с первой попытки проникнуть внутрь механизма Панину не удалось.
   Перед «партизаном» Паниным замаячила реальная перспектива убиения времени, бестолково протекающего в тридцатикоечной палатке. Кирилл нашел командира роты, за которым числился мостоукладчик. Парень оказался из своих, астраханских. Рассказал Кириллу про машину все, что слышал сам, так как за все время службы в части к этому прибору на гусеницах ближе, чем на три метра не приближался. Пообещал после обеда порыться в документах и найти наставление по эксплуатации железного монстра.
   Ротный не обманул, посвистел у входа в «партизанскую» палатку, выманил задремавшего Кирилла на солнечный свет и вручил ему деформированный от долгого небрежного хранения толстый том «наставления».
   До отбоя Панин листал вспучившиеся страницы, расположившись поближе к висящей лампе. Рано утром, еще до завтрака, он помчался разыскивать ротного для того, чтобы получить разрешение на плотное знакомство с машиной.
   Такому повороту дела ротный был несказанно рад, а все из-за того, что лично ему вменили какую-то часть боевой подготовки «партизан». Способ избавления от проблемы и возможность доложить начальству, что подготовка идет полным ходом, слились воедино. В результате «партизан»-лейтенант Панин получил полный доступ к танковому мостоукладчику. Мало того, в помощь ему ротный отрядил сержанта-срочника, который вроде бы где-то проходил обучение обращению с этой машиной.
   Два дня ушло у Панина на то, чтобы облазить весь мостоукладчик от собственно мостовых ферм до последнего трака на гусеницах. Он стал чумазым и гибким, так как проникновение в потаенные углы машины было задачей, доступной только индийским йогам и тощему сержанту-срочнику. Благодаря «наставлению» и бескорыстному сержанту, Панин почерпнул в этой жизни массу полезных сведений, о которых ранее не имел никакого понятия. Начиная с устройства колесных редукторов и заканчивая принципом работы силовых гидроцилиндров.
   Щедрый ротный к исходу третьего дня распорядился приволочь огромные аккумуляторы и установить их в танк, чтобы воочию убедить любознательного «партизана», что вверенный ему мостоукладчик не муляж, а вполне боевая машина. Печальная череда солдат натаскала ведрами солярку из соседнего бокса, где томилась недоенная быстроройная траншейная машина. Солдаты основательно облили мостоукладчик пахучим топливом и удалились, оставив «партизана» Панина с его верным недокормленным сержантом наедине с готовой к запуску армейской техникой.
   Какое-то время ушло на то, чтобы перекачать масло в упомянутые в «наставлении» бортовые редукторы. Потом сержант как человек, где-то подготовленный к общению с мостоукладчиком, пощелкал тумблерами и решительно нажал на кнопку «Пуск». Стартер с натугой завертел дизель, закисший от многолетней спячки. Двигатель рявкнул, поперхнулся черным дымом, потом решительно заревел, сотрясая стальное чудовище. Сержант передвинул рычаги в первое положение, отпустил педаль сцепления, и монстр-мостоукладчик, нерешительно дергаясь, впервые с далекого дня заточения, выполз из бокса на свет божий.
   Чудесное явление мостоукладчика народу не прошло незамеченным. На рев и лязг из палаток высыпали заспанные «партизаны» и уставились на ископаемое стальное чудо. Кирилл сменил сержанта на сиденье механика-водителя и под одобрительные крики собравшихся проехал по бетонным плитам двора по сложной траектории. Ехать прямо мостоукладчик упрямо отказывался, несмотря на то, что впереди машины бежал сержант-наставник и делал страшные глаза. Панин добросовестно пытался не раздавить сержанта и одновременно наблюдать за поведением норовистого танка. Лучше удавалось первое.
   Вопреки затруднениям на начальном этапе общения, Кириллу все же удалось через пару деньков довольно уверенно перемещаться в окрестностях боксов. Ротный подогнал заправщик, залил баки под горловину и посоветовал Панину выбраться на полигон, чтобы освоить премудрости наведения танковой переправы в условиях относительной безопасности.
   На задворках полигона был неглубокий овраг, частично превращенный бравыми военными в свалку. Судя по «наставлению», его ширина оказалась вполне пригодной для установки моста. Сначала Кирилл потренировался на ровном месте: разложил мост и брякнул его на землю. Потом взгромоздил мост на место. Могучая гидравлика легко орудовала массивными фермами. До того легко, что Панин быстро уверовал в свои тысячекратно увеличенные силы. Танк уже не елозил, как полуслепой мамонт, а уверенно гремел траками по полигону, заставляя шарахаться на обочины редких солдат, которые со стесанными метлами в руках не переводились в этих местах в любое время суток.
   В зрителях тоже недостатка не ощущалось. Весь взвод Панина, включая ближайших подвижников – Володю и Гришу, живописно распластывался на травянистых буграх около оврага, где дистанционно проходил обучение по сложной саперно-механической специальности.
   Володя-Каннибал содействовал не только словом, но и делом: в процессе сложных манипуляций с мостовыми фермами он сидел прямо на броне и помогал Кириллу дельными советами из «наставления», которое цепко держал в руках. Гриша острым глазом оператора замечал промахи и огрехи у обучающегося воинскому ремеслу Панина, и вечерами скрупулезно их разбирал в присутствии всего личного состава взвода. К тому же, страдая от избытка педагогического таланта, Гирш Ааронович раздобыл где-то милицейский свисток и внедрил эту аудио-находку в тренировочный процесс.
   Однажды на полигон в самый разгар тренировочного процесса прибыл на уазике командир батальона. Не выходя из машины, он долго и безмолвно наблюдал за маневрами «партизана»-лейтенанта Панина, потом тихо уехал.
   Кирилл давно миновал стадию начального обучения и укладывал мост через овраг четко и красиво, приводя в восторг братьев по оружию. Хотя никто из них не высказывал особого желания сменить Панина за рычагами танка.
   Через день после посещения ристалища комбатом на полигон приехали сразу две машины. Из первой выпрыгнул комбат и побежал открывать дверцу у второй. Из второго уазика вальяжно вышел полковник, командир части, и направился прямиком к мостоукладчику, который в это самое время лихо укладывал фермы через знакомый овражек. Властным жестом «батя» приказал Панину заглушить мотор и поманил «партизана» из люка согнутой ладошкой. Не желая быть неправильно понятым, взвод заправил гимнастерки под ремни и незаметно растворился в глубинах оврага, заросших кустами и частично заваленных отбросами.
   Панин не ведал, что именно его ждет, но внутренне приготовился к разносу и защите. Так как не понаслышке знал, что в армии от встреч со старшими офицерами ничего хорошего ждать не положено.
   Полковник оказался настроенным удивительно дружелюбно. Лично пожал безвестному «партизану» запачканную какой-то гадостью руку и сообщил, что давно и с удовольствием наблюдает за процессом боевой подготовки на территории вверенного ему подразделения. Еще он сообщил растерявшемуся Панину, что существует, оказывается, норматив по укладке танковой переправы. Нужно после отсечки времени с удаления в десять метров подъехать на мостоукладчике к оврагу, развернуть фермы, уложить мост, самому переехать на другую сторону оврага, там развернуться, подцепить мост захватами и уложить его снова в транспортное положение. На все дается всего лишь восемь минут.
   От такой информации Кирилл ошалел. Ему в голову не приходило, что на свете есть какие-то нормативы, причем, в его понимании, явно завышенные! Но комполка заверил, что так оно и есть, посоветовал сосредоточиться именно на этом направлении и отбыл с полигона в сопровождении безмолвного комбата.
   Из оврага выкарабкались боевые товарищи, выслушали печальную повесть от Панина и посоветовали не расстраиваться, а крепче держаться за танковые рычаги. Ведь тот, кто придумал эти дурацкие нормативы, наверное, был профессиональным мостоукладчиком, а не отставной козы барабанщиком!
   Всем взводом решили начать с разбора полетов. Для начала Каннибал посоветовал Панину выяснить, на каком уровне он находится в настоящий момент. И уже от этой отправной точки начинать двигаться в светлое будущее. По часам Каннибала вышло, что до начала движения к будущему у Панина не хватает семи с половиной минут. Меньше чем за пятнадцать с половиной минут проклятый мост никак не хотел раскладываться-ложиться-складываться.
   К машине подошел Гриша, свистнул в свой свисток, призывая к вниманию, и показал блокнот, в котором скрупулезно были перечислены все промахи и огрехи панинского стипль-чеза. Всего два дня прошло с визита командира части, а Панин, благодаря собственным талантам и дружным усилиям всего взвода, уже почти укладывался в норматив. Володя Каннибал на краю оврага прочертил сухой палкой черту, где следовало останавливаться перед раскладкой моста. Гриша фломастером начертил на стекле тахометра черту, ниже которой обороты не должны были падать при маневре разворота на сто восемьдесят градусов. Народ подсказал, что гидравлику можно включать еще до того, как танк подойдет к оврагу, секунды за четыре. Это потом даст выигрыш при раскладке моста секунд двадцать. И так далее. Всего полезных советов собралось на три с лишним минуты.
   На генеральные смотрины пригласили для начала ротного. Тот приехал на полигон прямо на броне мостоукладчика, что инструкцией запрещалось.
   – На то и боевая обстановка, – объяснил личному составу ротный, – чтобы действовать творчески, слепо не озираясь на инструкцию.
   Панин изрядно вспотел за рычагами, но показал личный рекорд: пять минут двенадцать секунд. Ротный не поверил своим глазам и секундомеру. Попросил повторить. Гриша свистнул. Второй заезд Кириллу не очень удался, но и тут он превысил норматив больше, чем на две минуты. Ротный был потрясен. Он рассказал всему взводу, что ему говорили в училище, что лучшие из лучших смогли проделать это упражнение не быстрее двадцати пяти минут!
   Счастливый Панин шел на обед в строю и даже что-то пел из строевого репертуара, чего никогда до этого не делал, стесняясь отсутствия слуха. Перед самой столовой взвод встретил лично командир полка. Как положено, взвод отстучал строевым шагом положенные метры и был остановлен командой, не дойдя всего нескольких шагов до места приема пищи.
   Лейтенант Панин был выведен из строя и получил боевой приказ лично продемонстрировать лично командиру полка успехи в личной боевой подготовке. Причем, ввиду наличия боевой обстановки, сразу же после обеда, в нарушение приказа министра обороны о распорядке дня военнослужащих, в котором предусмотрен часовой послеобеденный отдых.
   Панин покорно доел макароны с жареной рыбой, запил это дело очень сладким чаем. Сверхнормативный сахар добавили сокоечники Каннибал и Гриша, мотивируя тем, что сахар как высокоэнергетический продукт поможет Кириллу в трудную минуту испытаний. Понимающий толк в жизни оператор Гриша поделился с Кириллом еще и жареной рыбой. Сообщив шепотом, что в ней уйма фосфора – стимулятора мозговой деятельности. Неописуемая щедрость друзей потрясла Кирилла, и он дал им клятву не подвести!
   Еще до знакомства с мостоукладчиком Володя-геолог признался, что такое пугающее прозвище дал ему следователь краевой прокуратуры, расследующий таинственное исчезновение людей из партии Володи. За шесть месяцев исчезли целых шесть человек. Тщательные поиски не дали результатов. Обвинить начальника партии у следователя не было оснований. Тем более, что на допросах Володя держался стойко. И даже дерзил следователю, называя его бюрократом! Следователь в отчаянии выдвинул версию, что гурман-Володя лично похищал своих работников, убивал их и в таежной глуши лакомился человеческой печенкой. Он лично наградил Володю человеконенавистническим прозвищем, с восторгом подхваченным всем геологическим управлением. Следователь месяц скрипел пером и зубами и о результатах своей деятельности доложил наверх в стихотворной форме: «Этот сука-каннибал все мозги мне продолбал!»
   В оригинале текст звучал гораздо циничнее.
   После сытного обеда «партизан»-лейтенант Панин показал не самое лучшее время – мешал живот. Но и те шесть минут две секунды, которые зафиксировал бесстрастный секундомер комбата, привели командира части в неописуемый восторг. Он лично обнял трудно выползшего из люка Панина и, напевая лично себе под нос игривую мелодию, удалился с полигона.
   Только теперь Кирилл почувствовал, как лично ему надоели и мостоукладчик, и норматив, и лично командир части. Весь взвод, глядя на его старания, отлично провел время на полигоне, окреп и загорел. Панин решил также демонстративно предаться праздности и лени, тем паче, что до конца пребывания в «партизанстве» оставалось всего пара дней.
   Не тут-то было! На следующее утро в палатку, грохоча копытами по деревянному настилу, влетел ротный и чуть ли не силком поволок полусонного Кирилла в бокс, где отсыпался утомленный мостоукладчик. Панин завел танк и выкатил его на бетон двора. Там на танк набросилось столько народу, что у Кирилла зарябило в глазах. Мостоукладчик мыли, чистили, скребли, красили, смазывали, то есть оказывали воинские почести, которых он никогда доселе не удостаивался.
   Получив в баки свежую струю солярки, мостоукладчик охотно завелся и покатил, управляемый привычной рукой «партизан»-лейтенанта Панина, к привычному месту у оврага, кое-где превращенного в свалку.
   У оврага скопилось некоторое количество легковых машин, около которых маялись водители. За оврагом наблюдалась группа военных, среди которых пестрели штаны с лампасами.
   Панина заставили раз шесть повторить фокус с мостоукладчиком, причем каждый раз под непроизвольные аплодисменты. Вошедший в раж Панин разделал в пух и прах свой собственный рекорд и продемонстрировал миру совершенно фантастический результат: четыре минуты пятьдесят одну и три десятых секунды!
   В часть пришел где-то составленный приказ, в котором отмечался высокий уровень воинской подготовки личного состава учебных сборов, а также их воинской дисциплины. Высказывалась также надежда на готовность обученных воинов встать на защиту Отечества в соответствующую минуту! Всем без исключения «партизанам» присваивалось очередное воинское звание «старший лейтенант» и объявлялась благодарность! Сокоечники Панина укладывали вещи, готовясь к отъезду из гостеприимной части. Засобирался и Кирилл, но тут прибыл ротный и объявил, что особым приказом призыв на действительную воинскую службу старшему лейтенанту Панину продлен еще на неделю в связи с командировкой в город Екатеринбург для принятия участия во всеармейском смотре боевой техники при личном присутствии министра обороны страны!
   От такой несправедливости Кирилл плюхнулся на осточертевшую койку и чуть не заплакал. Володя-Каннибал положил тяжелую руку ему на плечо и призвал держаться. Уже явно больше кинооператор, чем старший лейтенант, Гриша свистнул в свой свисток и посоветовал не падать духом. Весь взвод, благодарный Кириллу за небывалый успех сборов, обещал помнить его вечно как героя!
   Следующий день Панин провалялся одетым на койке, не желая тренироваться и даже принимать пищу. Встревоженный ротный, прибывший после обеда, на котором поварская бригада недосчиталась старлея Панина, вопросил:
   – Что стряслось? И часом не заболела ли надежда всей части неизлечимой болезнью?
   Панин неприязненно ответил, что честь части ему, конечно, дорога, но он привык тренироваться в особых условиях и не сможет эту честь защитить, если рядом не будет чувствовать плеча друга и наставника – старшего лейтенанта Берга с известного телеканала.
   Ротный немедленно доложил командиру, а тот, в свою очередь, кому-то выше – в округ.
   На следующее утро в палатку к бастующему Панину ввели под белы руки уже переодетого в военную форму, недавно совсем гражданского офисного негра. «Негр» с погонами старшего лейтенанта не даром был Берг, все сообразил в три секунды и в три минуты высказывал Панину все, что думал о нем и его родственниках до седьмого колена. Панин пришел в великолепное расположение духа и под свистки Гриши повторил свой рекорд почти недельной давности.
   Под Екатеринбург съехались со всей страны бывалые мостоукладчики. Все, кроме Панина, кадровые офицеры. Служивые по очереди усаживались за рычаги мостоукладчика, выделенного для смотра, и демонстрировали свое искусство. Командир полка, который лично привез на смотр старших-«партизан»-лейтенантов Панина и Берга, как настоящий стратег советовал на тренировках не выкладываться, а вертеться за пределами норматива, эдак минуты на две-три хуже. Что Кирилл и делал, сдерживая отличный танк, который по сравнению с тем, на котором он совершал рекордные заезды, отличался, как арабский скакун от захудалой клячи. И дизель у него тянул как зверь, и гидравлика работала замечательно быстро.
   Настал день «Д», как принято по военной науке. Офицеры раскладывали-складывали мост на специально оборудованном бетонном «овраге», где даже при желании невозможно было ошибиться. Все там было предусмотрено – и специальные выступы, чтобы танк останавливался в нужном месте, и ровные площадки для разворота, и надежные упоры для моста, чтобы не соскочил, куда не следует.
   Подошла очередь Кирилла. Командир полка, стоя на высокой трибуне в плотной толпе генералов и полковников, нервно теребил снятую фуражку. Панин спокойно вывел танк на исходную позицию. Офицер с флажком оттянул красную ткань, как резинку рогатки, и резко взмахнул рукой. С подвесного креслица командира танка свистнул в свой свисток Гриша. Секундометристы с трех точек нажали на головки секундомеров. Кирилл дал газ. Нет, не зря его друзья, Каннибал и Гриша, до миллиметра, до десятка оборотов в минуту отшлифовали умение Кирилла управляться с многотонной махиной! Резвый екатеринбургский танк легко преодолел положенные десять метров, еще до торможения начав раскладывать зеленые фермы моста. Мост быстро и плавно лег на точно обозначенную позицию. Отпустив зацепы, Кирилл пустил танк по готовой переправе. Торжествующе прогрохотав по могучим балкам, танк с ревом развернулся, вывернув свирепыми гусеницами коричневые валы земли. Захваты мгновенно вцепились в покорно лежащий мост, а гидравлика бестрепетно начала снова укладывать его сверху на танк в транспортное положение. Щелкнули фиксаторы – мост лег на место. Одновременно щелкнули три секундомера: три минуты пятьдесят восемь и шесть десятых секунды!
   К танку с трибуны начал спускаться министр обороны. На нижней ступеньке его заботливо подхватили под локти. Он отмахнулся от свиты и направился прямиком к танку Кирилла. Панин не был кадровым военным и не знал, как следует себя вести в подобной ситуации. Но на всякий случай выбрался из танка и стал рядом с гусеницей по стойке смирно. Через долю секунды из мостоукладчика выполз Гриша и пристроился у Панина с левого фланга.
   Министр подошел вплотную, полуобнял плечи остолбеневшего Панина и спросил:
   – Это вы вдвоем?
   – Вдвоем, – подтвердил Кирилл, указав для чего-то министру на пустой танк.
   – Молодец, сынок, – растроганно сказал министр, – я такого за всю службу не видел!
   Смотр закончился. Всех выстроили в каре перед рядами боевых машин, и заместитель министра прочел с помоста в микрофон громогласный итоговый приказ. Среди прочих пунктов, старший «партизан»-лейтенант Панин услышал следующее:
   – За проявленное высокое мастерство, знания и владение боевой техникой, старшему лейтенанту запаса Панину и старшему лейтенанту Бергу присвоить внеочередное воинское звание «капитан».
   Грубо нарушая устав, прямо в строю свистнул в свой свисток друг и наставник, теперь уже капитан, Гирш Ааронович Берг.

Тапки заднего хода не и́мут

   Что есть цель? В первую очередь – устремление. Во вторую и третью очередь – получение положительного результата, исполнение мечты. Цель должна всегда находиться в поле зрения. В некоторых редких случаях – в области периферийного зрения. Но никак не сзади, где, как известно, органы зрения отсутствуют.
   Достижение цели может осуществляться прямолинейно: натиском, наскоком, нахрапом, штурмом, осадой, измором. Но в любом из перечисленных вариантов цель опять же находится спереди. При оглядке назад цель уходит из виду. В случае погони за целью, которая находится не спереди, а под некоторым углом к генеральной линии продвижения, цель теряет резкость, расплывается, туманится и дезинтегрируется до полного рассасывания.
   Масштаб, размеры или габариты цели особого значения не имеют. Главное в достижении цели – правильно выбранный вектор. Есть вектор – прекрасно! Вектор искривился или надломился – плохо и, возможно, даже отвратительно. Понятие «азимут» предполагает толкование как угол между направлением стрелки компаса на север и наблюдаемым объектом. Экспериментально было доказано еще древними китайцами (а это как минимум две тысячи лет до рождества Христова), что предельным значением азимута является такое положение, когда между целью (направлением на объект) и положением магнитной стрелки угол составляет 90°. Это и есть предел периферийного зрения. Любая попытка следовать за целью, находящейся по отношению к вам под прямым углом и более, чревата возможностью оступиться, вывихнуть или сломать ногу, а то и обе ноги. Не будем обсуждать возможности получить косоглазие и потерю пространственной ориентации. Не будем и все тут! Насчет того, что цель оправдывает средства – тоже временно воздержусь. Об этом позже.
   Важно учитывать и не терять из виду средства последовательного продвижения к цели. Их возможности и преимущества на трудном пути. Так сказать, “Per aspera ad astra»” – через тернии к звездам!
   Что есть тапок? Разновидность обуви, как правило, домашней. Отличается удобством, свободой помещения в нее стопы, мягкостью и общим комфортом. У настоящего образца обуви, подходящей под определение «тапок», есть мягкий носок и (внимание!) начисто отсутствует задник. Такой отличительной чертой обладают истинные тапки, предполагающие мгновенное помещение в них ног и мгновенное же освобождение от них одним небрежным движением. Говоря высоким стилем, тапки заднего хода не и´мут, и он им совершенно ни к чему.
   Попытка двигаться в тапках вспять прямолинейному поступательному движению чревата потерей устойчивости, уверенности в своей правоте и правильности выбранного направления. И в конечном итоге потерей самих тапок. Не говоря уж о возможных падениях, травмах и досрочной и бесславной гибели практически на ровном месте.
   Разномастные подделки или имитации конструкции классических тапок нами не рассматриваются, так как представляют собой суррогаты, не достойные внимания и выпадающие за область периферийного зрения.
   Целью нашего исследования является определение правильности философского подхода к проблеме выбора и достижения цели при нахождении в замкнутом пространстве приватизированной квартиры или собственного дома. А также определение зависимости истинного угла вектора желанной цели от скорости ее достижения. Не будет упущен и вопрос аргументации локации философского подхода: почему именно так, а не иначе?
   Если закопаться в вездесущем и всезнающем интернете, то слово философия в якобы буквальном переводе – это «любовь к мудрости». «А главные вопросы философии – это смысл бытия, первичность материи или сознания и вечные поиски высшего начала и абсолютной истины».
   Итак, начнем потихоньку вникать в смысл бытия, в надежде дойти до упора – абсолютной истины. Прежде всего, как положено в настоящем научном исследовании, уточним терминологию:
   «Софистика в древнегреческой философии – это учение софистов, преподавателей красноречия. Софисты учили, что «человек – мера всех вещей», поэтому на сложные вопросы нет однозначных ответов. Софисты были известны умением вести споры, запутывая оппонента и ставя его в тупик. Поэтому слово софист быстро стали произносить с осуждением, оно стало означать изворотливого, бесчестного болтуна.
   В переносном смысле софистика – это подмена понятий, крючкотворство. Сегодня софистикой называют применение в споре ложных доводов, неправильных доказательств. Синонимы к слову софистика: казуистика, подмена понятий, пустозвонство.
   В этом же смысле софизм – нечестный прием в дискуссии, запутывание оппонента, подмена понятий. Синонимы к слову софизм: уловка, увертка, подмена понятий».
   С этой позиции легко можно придраться к слову философия. Так как в строгом буквальном переводе оно означает не «любовь к мудрости», а «любовь к пустозвонству».
   Но ближе к тапкам. В домашнем обиходе тапок имеет многофункциональность не только как средство передвижения, а как орудие наказания или даже убийства. Это не заслуживает внимания, так как очевидно. Прихлопывание комара тапком есть операция, не лишенная гуманности, поскольку обеспечивает переход комара в мир иной, быстрый и безболезненный.
   А философский подход к проблеме тапка как такового предполагает размышление о роли тапка в домашнем хозяйстве, безопасности жизнедеятельности и достижения нирваны без уродования организма регулярным занятием йогой.
   Легче всего философский подход реализуется в виде диалога, что убедительно доказано древними греками. Пример доказательства: «Диалоги» философа-идеалиста Платона, которым от роду дай бог где-то 350 лет до новой эры!
   Более всего склонны к диалогу не учитель с учеником, где первый беззастенчиво давит второго авторитетом, и не начальник с подчиненным, где несоизмерима масса дури, а близкие люди, например, жена с мужем, которые вынуждены общаться в форме диалога, поскольку принцип «никуда с подводной лодки не денешься» здесь преобладает.

   Жена: Сережа, ты где?
   Муж: Вот он я. Ты что, не видишь? Я на диване.
   Жена: Ты ничего не чувствуешь?
   Муж: А что я должен чувствовать?
   Жена: Ну, хотя бы этот ужасный запах…
   Муж: Что-то сгорело?
   Жена: У тебя насморк?
   Муж: Нет у меня насморка.
   Жена: Ты не чувствуешь вони?
   Муж: Нет, не чувствую.
   Жена: Между прочим, эта вонь идет от мусорного ведра, которое ты ленишься вынести уже третий день!
   Муж: Всего делов-то. Вот сейчас встану и вынесу. Где мои тапки?
   Жена: Ты не знаешь, где твои тапки?
   Муж: Знаю. Но сейчас никак не вспомню.
   Жена: Надень очки.
   Муж: А очки где?
   Жена: Не зли меня. Долго мы еще будем терпеть эту вонь?
   Муж: Не могу же я идти на улицу босиком.
   Жена: А по мне бы и пошел. Не рассыплешься! Мусор из ведра уже на полу валяется!
   Муж: Знаешь, мне, конечно, по кочану. Встал и пошел. Всего делов-то. Но там дождь.
   Жена: Я таки найду твои тапки, но ты потом об этом горько пожалеешь!
   Муж: С чего бы это?
   Жена: Я найду твои тапки и надену тебе поганое ведро на голову, если ты сию минуту не зашевелишься!
   Муж: У тебя совесть есть?
   Жена: У тебя еще хватает совести говорить про совесть?
   Муж: Так мне что – босиком идти?
   Жена: Вот они, твои паршивые тапки! Лежат прямо под носом! Обувай!
   Муж: Господи, за что мне такое наказание?!
   Жена: Это я – твое наказание?
   Муж: Нет, тапки!
   Жена: Вот тебе, лентяй проклятый! Вот тебе и вот еще!
   Муж: По голове не бей! А то сейчас дам сдачи!
   Жена: Значит, жену избивать будешь, изверг?
   Муж: Ты меня заставляешь идти на крайние меры!
   Жена: Вот тебе за крайние меры! Вот тебе!
   Муж: Да отцепись ты, стерва! Больно же!
   Жена: А мне не больно? Не больно мне? Сколько лет ношу на шее, таскаю это чучело! Он ведро вынести не в состоянии! Тапки ему нужны! Вот тебе тапки! Это левый тапок, а это правый! Это я стерва? А ты – стервец, понял, стервец! Бери тапки, неси ведро, иначе я найду что-нибудь потяжелее!
   Муж: Чего ты на меня наезжаешь, толкаешь животом? У тапок же заднего хода нет! Вот, я снова босиком по твоей милости!
   Жена: Подбери мусор с пола, кому говорю!
   Муж: В суд на тебя подам за побои и издевательства!

   Анализ приведенного диалога позволяет сделать следующие философские выводы:
   1. Семейное благополучие зависит от оценки рисков обоими участниками диалога.
   2. Бесконфликтное взаимодействие всегда предпочтительнее членовредительства.
   3. Дипломатия есть искусство невозможного (не нами придумано и не совсем так).
   4. Цель никогда не оправдывает средства.
   5. Ход жизни непредсказуем без бронежилета и каски.
   6. Тапки заднего хода не и´мут.

Тезки

   На основании ли жизненных наблюдений или из литературы ли можно сделать вывод, что художники в большинстве своем вполне интеллигентные люди. Восприимчивые, наблюдательные, душевно ранимые.
   Мой хороший товарищ всю жизнь специализировался на пейзажах, дорисовался до почетного звания народного художника, следовательно, к перечисленным добродетелям в процессе творческой эволюции просто обязан был приобрести все вышеперечисленные качества плюс несказанную доброту, отзывчивость и нескрываемую склонность к сопереживанию. Фамилия товарища Кузнецов, а прозвище в узком кругу, естественно, Кузя.
   Дотошность и обстоятельность пейзажиста Кузи проявляется в чем угодно. Иногда даже в чем-то неожиданном. Встречаю Кузю, пожимаю натруженную ладонь и чувствую, что он намеревается обсудить со мной что-то животрепещущее и неотложное. Но к этому срочному и архиважному Кузя подбирается с немыслимой занудностью, как долготерпеливый восходитель в Гималаях. Это тактика измора, выжидания и попутного буддистского миросозерцания. Это иезуитская манера оставлять собеседнику возможность бесконечно долго терзаться в догадках: о чем, собственно, сейчас пойдет речь?
   В этот раз Кузя, как всегда, начал из далекого далека:
   – Вчера пошла Лида (его жена) на базар за морковкой …
   К концу первого получаса дружеского монолога выясняется, что вопрос, тревожащий душу Кузи, сводится к сомнениям насчет светопрочности набора акварельных красок, который ему два месяца назад привезли друзья из далекого Санкт-Петербурга.
   А еще у Кузи есть кот. Я что-то слышал про его истинно английское происхождение. Но что именно – не вспомню. Кот по всем органолептическим признакам потомственный интеллигент, что подтверждается родословной с гербовой печатью. В соответствии с гербовой бумагой, коту по месту рождения было присвоено соответствующее имя. С первой попытки не выговорить. Что-то вроде Кинг-браузер-марципан-шестьдесят седьмой. Вы уже догадались, что кота в семейном кругу уважительно, но без лишних заморочек, кличут Кузей. То есть он возведен в ранг полного тезки народного художника-пейзажиста.
   Уважаемому деятелю искусства власти выделили студию – творческий приют, в котором Кузе (художнику) надлежало вдохновляться и творить во славу отечественного искусства. Студия находится в двухстах метрах от квартиры, надо только пересечь просторный двор, украшенный детской площадкой, овощным ларьком и внушительным строем квадратных мусорных баков, куда, как к деревенскому колодцу, сходятся жители домов, расположенных по периметру двора. Детскую площадку давно и прочно оккупировали подозрительные люди, легко обращающиеся со стеклянной тарой и развесной килькой, разложенной на газете. Овощной ларек отстает в соревновании с сетевыми гигантами, но по причине шаговой доступности находит силы для существования. Мусорные баки как привычные компоненты городского пейзажа никак не оскорбляют глаз и только в жаркую летнюю пору не радуют обонятельные рецепторы горожан.
   Город, где дислоцируются квартира и студия, находится в южных широтах, где лето длится восемь месяцев в году. И все долгие восемь месяцев Кузя Главный выписывает предохранительный зигзаг в обход мусорной цитадели по дороге из квартиры в студию и обратно.
   Кузя, который с английской родословной, живет в основном затворником, позволяя себе, ну, раз-два за год робкие появления под листьями настурции в палисаднике перед домом. Хотя квартира Кузи Старшего располагается на первом этаже.
   Во время редких рейдов на вольную волю Кузя Младший буквально выползает из подъезда на полусогнутых лапах и при самых незначительных дворовых звуках в панике бросается в дом. Эта врожденная английская робость жену Кузи Большого Лиду умиляла. По ее убеждению, утонченность, впечатлительность и деликатность кота сделали его достойным членом семьи народного художника и свидетельствуют о родственности душ его и хозяина.
   В один из особенно жарких летних дней, когда мусорные баки источали особенно ядовитые миазмы, народный художник отклонился от спасительной траектории по дороге из студии домой. Он только что закончил прекрасный по композиции и цвету пейзаж, изображающий верховья реки Большая Лаба, и высокие переживания от воспоминаний о прекрасной свежести горном воздухе лишили его привычной бдительности.
   Неосмотрительно приблизившись к бакам, зорким оком художника он отметил некоторое шевеление в крайнем из них. Изумлению его не было предела, когда он попытался идентифицировать не́что, крайне мерзкое и липкое. По скользким стенкам бака наружу карабкалось существо, имеющее странное и пугающее сходство с чем-то близко знакомым. На роже некогда английского интеллигента блуждала пошлая ухмылка полного удовольствия или даже упоения. Радость жизни утверждалась на лицемерно постной харе и продолжалась до кончика мокрого хвоста.
   Традиционная гималайская тактика подхода к действительности, созерцательность и восприимчивость мгновенно и бесследно испарились, бессовестно наплевав на достижения эволюции. Последнее, что осталось в наличии у народного художника, тезки гнусного ренегата, – одна лишь душевная ранимость. Медицинский диагноз его сиюминутного состояния: столбняк!
   – Кузя, ты ли это? – побелевшими губами прошептал народный художник. Вероломство, подлость и плебейское хамство кота английской крови потрясли его до глубины души.
   Я узнал об этом печальном событии спустя примерно месяц. На полукруглой фронтальной лестнице городского почтамта Кузя Уважаемый поймал меня за рукав:
   – Знаешь, – с доверчивостью истинного интеллигента, начал Кузя. – Позавчера пошла Лида на базар за морковкой…
   Что касается меня, то в склонности к сопереживанию я никогда особо не был замечен.
   Я счастлив, что круг друзей у меня не ограничивался только народным художником Кузей. В списке друзей числился и мой тезка – Саша. Саша принадлежал к другой ветви интеллигенции города. Если художник Кузя представлял собой элиту, то Саша числился ярким представителем богемы. По выходным он играл за неплохие деньги на саксофоне в ресторане – единственном питейном заведении на сто верст вокруг, радующем слух посетителей живой музыкой.
   Однако завсегдатаи ресторана и прочие к ним примкнувшие знали Сашу не только как отличного саксофониста, но еще и как носителя другого несомненного таланта. По достижении некоторой кондиции, что с ним случалось не очень часто, Саша откладывал сверкающий саксофон и пересаживался за пианино. И тогда начиналось настоящее волшебство. Мой тезка пристально вглядывался в потолок, украшенный гипсовой лепниной, а его пальцы начинали скользить, плыть над клавиатурой, независимо от исполнителя плести замысловатые косички импровизации. Ему стоило лишь уцепиться за самый кончик хвоста любой мелодии, а уж дальше он проделывал с ней такое, что на столиках остывали горячие блюда, замирало вино в бокалах и сами собой распрямлялись увядающие цветы в вазах.
   А еще у Саши есть кот. Черный с белым, под стать клавиатуре пианино. Простой кот, мордатый и беспардонный. Но любимец жены. И этим все сказано.
   Непростая жизнь у Саши, когда он не играет на саксофоне в ресторане. Саша женат второй раз на настоящей бизнесвумен – энергичной даме молодецкого телосложения и подвижной, как пушечное ядро. Они с Сашей где-то что-то строят, а пока ютятся на девятом этаже в символической квартирке, переделанной из бывшего малосемейного общежития. Кроме них и кота там же живет великовозрастный сын от первого брака жены. Жена любит и кота, и сына, и Саше не всегда понятно, кто из перечисленных пользуется в быту особыми преференциями, которых он сам начисто лишен.
   Ясно, что имя сына никому не интересно, а кота, естественно, зовут Кузя. Отношения с котом у Саши сложные и неприязненные. Тайно от жены Кузе часто достается от моего тезки за неэтичное поведение. Саша говорил мне, конечно, по секрету, что кот, поганец, постоянно ябедничает на него жене.
   В закутке кухни этой так называемой квартиры у Саши стоит хорошее пианино. Он пошел на многие уступки во втором браке. Но пианино отстоял, несмотря на грозное ворчание жены и нытье сына. И даже своевольный прохвост-кот четко зарубил на своем хитром носу, что пианино – табу. И прогулки по нему и, само собой, попытки нагадить на клавиатуру могут стоить жизни.
   Как-то я зашел домой к своему тезке. Лифт, конечно, был неисправен, и я с кряхтеньем взошел на девятый этаж по грязной лестнице, в душе сочувствуя Саше и поминая всех лифтеров и механиков не совсем хорошими словами.
   Тезка, к счастью, был один. На кухонном столе стояла початая бутылка виски, крышка пианино была поднята, и все вокруг свидетельствовало о том, что в неурочный день Саша приблизился к нужной кондиции.
   Я быстренько сообразил, как мне повезло, принял на грудь пополам с тезкой по сто граммов вискаря и приготовился наслаждаться. Кот пока в поле зрения не попадался.
   Саша поднял глаза к давно не беленному потолку кухни. На этот раз кончиком хвоста оказался “Strangers In The Night” Фрэнка Синатры. И это стоило послушать. Тет-а-тет, не в прокуренной ресторанной атмосфере и «живьем», да на хорошем инструменте. Повторяю: это стоило послушать!
   Там в тексте, вспоминаю, есть такие слова:

     Something in your eyes was so inviting,
     Something in your smile was so exciting
     (Что-то в твоих глазах так призывало,
     Что-то в твоей улыбке так возбуждало).

   Зачарованный замечательной импровизацией, я повторял про себя эти слова, когда вдруг заметил, что тезка смотрит в потолок уже не отсутствующим взглядом увлеченного музыканта, а осмысленным взором серийного убийцы. И при этом к чему-то принюхивается, как доберман-пинчер. Тут дошло и до меня. Я замер в ожидании чего-то неотвратимого и ужасного.
   – А, с-сука! – проскрежетал зубами тезка. – Таки нагадил!
   И замахнулся на нашкодившего кота попавшейся под руку партитурой. Кот вскочил на подоконник, оттуда лихо взлетел на открытую форточку и умостился на ней с чувством добросовестно выполненного долга. Одна задняя лапа не уместилась на форточке и вызывающе свисала, что свидетельствовало о полной скотской удовлетворенности.
   Совсем неуважительно хлопнув крышкой пианино, тезка с усилием встал, побрел в совмещенный санблок и возвратился оттуда с совочком и веником. На совочке он принес песок, видимо, заранее заготовленный к такому случаю. Присыпав песком свежий продукт жизнедеятельности бодрого Кузи, Саша смел все на совок и понес туда же, откуда появился. В санблоке зашумела вода, спущенная из бачка унитаза. В дверном проеме снова появился Саша, но уже с мокрой тряпкой в руке. Опять же с усилием усевшись на корточки, тезка вчистую завершил уборку. Кот полулежал, полувисел на форточке и с нескрываемым любопытством изучал манипуляции сожителя. Видимо этот снисходительный взгляд и вывел Сашу окончательно из себя. Не вставая с корточек, он в ярости замахнулся на кота тряпкой. Быстро оценив степень своей неуязвимости и безнаказанности, Кузя прижал уши, ощерился и отвратительно зашипел.
   Я бы, наверное, тут же нашел окончательное решение – просто вышвырнул бы черно-белого урода в форточку! Но то, что в следующую минуту сделал тезка, меня просто поразило. Он тщательно прислушался к какому-то шороху в коридоре, сжался, повернул голову к коту и, льстиво глядя на него снизу вверх, засюсюкал лицемерно ласково, лживо и неубедительно:
   – Кузя, Кузя …
   Кот, взирая на это унижение, расцвел, как пион на весенней клумбе: 1:0, победа ввиду явного преимущества. Технический нокаут!
   Шум в коридоре оказался ложной тревогой. Жена не пришла. Саша с усилием поднялся с пола и вытянулся во весь свой немаленький рост. Мне показалось, что в воздухе для кота запахло жареным.
   Тут я снимаю шляпу перед моим дальновидным, осторожным и мудрым другом. Он не унизился до простой физической расправы, ясно представляя себе возможные последствия неосмотрительных действий. Он снова, но уже вовсе неубедительно замахнулся на кота той же безвредной партитурой и произнес длинную укоризненную тираду, состоящую сплошь из матерных выражений, но с явными проблесками заискивания. При этом он искоса поглядывал на меня, давая понять, что он всем сердцем рад бы… Но ведь наябедничает, гад!

Тет-а-тет

   В наших краях медведя почтительно величают Мишей. А в последние годы развелось медведей – уйма! Дурачье-шоферы на приисках Бодайбо кидают им буханки хлеба. А медведю что? Съел и полез к водиле в кабину за добавкой. Так их разбаловали, что медвежьей наглости уже предела нету!
   Мы с Алексеичем пошли на охоту в сентябре. Нынешним летом брусника уродила на удивление. Глухарь отъедается, охотникам на радость. У кого есть лайка – тот на сто процентов с добычей. А мы с Алексеичем, без собаки, полагаясь только на свое чутье, рванули в дальнюю тайгу, в направлении Усть-Кута. Ночевали в пикете на зимнике Малой Тунгуски. Пикет называется «Танькины сиськи». Осенью тут самое безлюдье, только когда речка окончательно станет, зашевелится народ, транспорт пойдет по зимнику и появится сама хозяйка пикета – Танька с прославленными сиськами.
   Идем мы с Алексеичем без спешки – глухарь только весной на току истинный глухарь. А так – птица осторожная. Правда, до ягоды охоча. Вот и ходим мы по тайге, ищем брусничник побогаче, где можно взять глухаря без особой заморочки.
   Часам к трем разделились. Решили так: я возьму западнее, пройдусь по подножьям сопок, а Алексееич свернет к востоку, там, я помню, брусничные поляны. Через полчаса сворачиваем на север и аккурат к вечерней зорьке встречаемся на заимке у безымянного ручья.
   Иду я, как и договаривались, по левую руку от Алексееича. Глухаря пока нет. И его двенадцатый калибр не слыхать. Выходит, и у него птицы нет. Кедрач, эх, стоит стеной, полный спелых шишек! Будет зима удачной для всякой запасливой твари. Пересек сухой лог, через старую гарь выбрался к ручью, подошел к заимке. Не был тут с позапрошлого года. Смотрю: и после меня тут человеком не пахло. Мох на крылечке взошел зеленой щеточкой, одна ставня сгнила и упала. Старая поленница поросла древесным грибом. Начал хлопотать, печку топить, дожидаться напарника. Принес воды из ручья, чайник помыл, вскипятил, бросил в котелок рис, чтобы кашку запарить. Получается, что кушать этот рис мы будем сегодня с консервами.
   Рис давно сварился, стоит под телогрейкой, томится, а Алексееча нет и нет. Тайга стала синеть к вечеру, должен же он наконец появиться. Думаю, подожду еще часок от силы и тогда начну беспокоиться. А пока его нет, починю ставень. Работы на какой-нибудь час, и голова будет занята делом. Починил ставень и на место приладил. Глянул на часы, потом на небо, решил, что пора уж мне всерьез озаботиться. Тайга – дело суровое. Вынес на лужайку перед заимкой ружье и бабахнул дуплетом в вечернее небо. Прислушался: вдалеке, в южной стороне, слабо тюкнул ответный выстрел. Фу-ты ну-ты: значит, все в норме. Еще до выхода договаривались, если что не так, стрелять дважды. Потом еще разок. Один выстрел – порядок!
   Зашел я в избушку, пощупал котелок: тоже все в норме. В норме-то в норме, говорю себе, а что-то подсказывает, что на норму опоздание Алексееча мало похоже.
   К самой темноте притащился напарник. Идет, приклад ружья по земле волочит. Подошел хмурый, ружье бросил, глаз не поднимает и спрашивает:
   – У тебя на заимке портков переодеть не найдется?
   – Да ради бога! А что стряслось-то, Алексееич?
   – Обмочился я с перепугу, – буркнул напарник и вовсе отвернулся.
   Прошлый раз жена дала целый узелок барахла, чтобы дома хлам не разводить. Нашел свои же старые брюки, вынес Алексееичу. Тот прямо со своей котомкой ушел к ручью. Ну, дело хозяйское. Видно, так и надо.
   Поели риса со свиной тушенкой. Ели молча. Потом Алексееич чаю попил и вроде бы душой оттаял.
   – Слушай, – говорит, – я, по идее, сегодня второй день рождения справлять должен.
   – Об чем разговор? – обрадовался я. – Мы этот вопрос со всеми почестями сейчас же и закроем!
   Алексееич отмахнулся и полез в карман куртки, что подвешена у него за спиной на гвозде. Вынул оттуда два патрона и показал мне.
   – Видишь, пули Полева-3. Брал с собой, а вдруг Миша объявится.
   – Ну, и как?
   – Объявился. Я почти до самого конца поляны дошел. Знаешь, длинная такая, с деревом посередине, что молнией разбило? Оборачиваюсь, а он тут как тут. Шагах в пяти за мной. Как подкрался, демон, до сих пор понять не могу! А в стволах у меня дробь на глухаря, а патроны с пулями вот в этом кармане! Там же и два красных фальшфейера на всякий случай. Да если бы даже патроны и в стволе сидели, ничегошеньки с тем ружьем я не успел бы сделать! Миша рядом, дыхание его до меня долетает. Я так и стал столбом, и он тормознул. Стоим, между нами метра три. Медведь глаз с меня не сводит, а я, понятно, с него. Для меня ситуация – совершенный каюк, а для него – полпрыжка и закуска. Сплошной молчаливый тет-а-тет получается. «В четыре глаза», как говорят французы.
   Минуту стоим, вторую. Он носом поводит, принюхивается. Ружье у меня висит на плече, стволами вниз. Но такой ужас сердце подпер, что пальцем не могу пошевелить! Представляешь, вот он прямо сейчас меня начнет живьем рвать и есть! Тут я точно определил размер своей души: легко в пятку поместилась!
   Миша на своих четырех стоит, шерсть на загривке дыбится. Глаза карие, с кровью. Сущий дикий зверь! И только нос двигается, внюхивается. Понимаешь, брат, в смятении я! В полном! Хочу шаг назад сделать, а ноги как каменные – не идут. Так и стоим. Я трясусь, как осиновый лист, а он все нюхает. Постояли еще минут пять, а может, и больше. Напрягся я и медленно отошел на полшага назад. А он, подлец, тоже сделал шаг, но вперед!
   Снова стоим, Миша носом шевелит, а у меня во рту пересохло, язык как наждачкой натерт. Делаю второй шаг, а он снова ровно столько же вперед. Но смелей меня, решительней. То есть, я хочу сказать, что определенно он меня съесть хочет, а не я его. Еще шаг делаю, и он тоже. Хоть плачь, хоть кричи – а что, если он только и ждет моего крика, чтобы броситься? Я и моргнуть не успею, как он меня огребет!
   Делаю следующий шаг, все со скрипом, а с этим чертовым медведем мы вроде бы веревкой связаны. Расстояние между нами прежнее или меньше. Или мне это кажется? Снова ступаю назад осторожно, чтобы его больше не разозлить, и вдруг еще сильнее пугаюсь. Ведь я не глядя назад иду! А вдруг там какая ямка, камень и лесина валяется? Начинаю ногой позади себя двигать, щупать. Тут он в первый раз клыки показал. Чтоб я такого страху никогда в жизни не видел! Зубы такие, что дюймовую трубу перекусить сможет! Желтоватые, от слюны мокрые. Только теперь и разглядел, что когтищи у него на лапах длинные и черные. И что между ними трава застряла.
   Так и перемещаемся мы по поляне, все ближе и ближе к лесу. И вот на тебе: на свою погибель уперся я ногой в лежачий ствол. Понять не могу, толстый или тонкий, с сучками или без, можно через него перешагнуть, или я намертво уперся? Как к расстрельной стенке! И голову боюсь повернуть, от медведя глаза отвести! Если вдруг скакнет!
   Вот такие, брат, пироги! Уперся я, выходит в край своей жизни. Ну, тут из меня и потекло. И ничего, представь себе, не могу с собой сделать. Мимо воли это как-то получается! Он сразу все унюхал. Сильнее закрутил носом. Вот, думаю, сейчас и прыгнет. Может, это для него, так сказать, последний аргумент? Полная моя капитуляция…
   А из меня все идет без остановки. В брючину, в сапог, мимо брючины на траву. Как там в русской сказке: из вымечка по копытечку да с копытечка во сыру землю…
   Миша тут глазами шмыг-шмыг, а до того все на меня пялился. Я выбрал момент, оглянулся: вполне могу перешагнуть! И перешагнул. А он первый раз с места не сдвинулся! Отошел я еще шагов на десять, Миша – ни на шаг. Потом подошел к тому месту, где, значит, я того… Обнюхал землю…
   Я за этот обнюх успел отступить еще шагов на двадцать. Как из мари в дурмане вышел и очнулся. Ружье с плеча снял, переломил, и глухариные патроны на траву выпали. Достал вот эти два, сую в стволы, а руки кривые и ватные. Еле-еле попал. Закрыл стволы, снял с предохранителя… Смотрю на медведя, а он через лесину не переступает и как бы к югу вдоль нее идет. Прошел до конца, но ко мне не подходит. Стоит, смотрит и все нюхает.
   Я хорошо понимаю, что стрелять со страху – только птичек пугать. Не попаду в Мишу, это точно. А как подраню? Если он до сих пор меня не съел, то со злости задерет непременно! Пули-то всего две. Вот теперь я ружье перед собой держу и, так как страшного страху натерпелся, то в медведя вполне готов стрелять. В упор, конечно.
   Решил я, чтоб медведя не дразнить, удаляться не прямо от него, а параллельным ходом. Это, правда, получается не к заимке, а на юг, в обратную сторону. Постоял Миша у той лесины и тихонько двинулся в обход. Но на мою персону только изредка поглядывает. Знать бы, что у него сейчас на уме? Я уж устал держать ружье наизготовку. Минут двадцать вышагивали на дистанции тридцать-сорок метров. Иногда я его терял за кустами и тогда останавливался: боялся пропустить, если он ко мне снова начнет подкрадываться. Потом снова терял и опять останавливался. А тут ты выстрелил. Понимаю, надо отвечать. Вынул один патрон с пулей, вставил дробовой и влупил в небо. Тут же ружье перезарядил. Смотрел-смотрел в ту сторону, где Миша ошивался – нет медведя и нет! Первый раз, кажется, за всю историю вздохнул полной грудью.
   Прошел еще немножко, потом повернул и по большой дуге пошел на север. Боялся в болото попасть, боялся, что стемнеет рано. Медведя вроде бы уже не боялся. Зашел в какой-то березняк. Вспомнил почему-то, что самое распространенное дерево в тайге – лиственница. Ни к селу ни к городу запел: «Я пойду-пойду, погуляю, белую березу заломаю…». И осекся, это ведь Миша меня, как березу, хотел заломать …
   Я, знаешь, что сейчас подумал: это Миша мой позор понял как метку! Вроде бы я свою территорию пометил. А для зверя вопрос чужой территории – сложный вопрос. Нет, скушать он меня не расхотел, да только унюхал дипломатические неприятности.
   – Ты хочешь сказать, что ему ноту протеста предъявил?
   – Да вроде того …
   – Тогда есть смысл признать тебя отличным дипломатом! Штаны высохнут, все забудется, только медведь еще долго будет голову ломать над истинным содержанием твоей дипломатической ноты!

Толковый кара-словарь

   Практически все языки обогащаются за счет друг друга. Слова перетекают из одного языка в другой, видоизменяются, приобретают иногда даже иной смысл. Некоторые слова в силу речевых особенностей конкретного народа теряют буквы или дополняются неожиданными буквами. Есть, например, китайская столица Бейджин. Как она у нас умудрилась превратиться в Пекин? Никто не знает.
   Триста лет, говорят, на просторах Европы доминировало татаро-монгольское иго. Соответственно, тюркизмы появились во множестве языков, а в славянских и подавно. Интересно проследить за широко употребительным словом кара, что в буквальном переводе означает черный. В чистом виде это слово практически не употребляется, но органично вошло в составные слова, рождая иногда неожиданные комбинации.
   В нижепредлагаемом материале сделана попытка составления краткого толкового кара-словаря, в котором в качестве иллюстрации проанализированы слова, находящиеся у всех на слуху.
   Я выражаю искреннюю надежду, что после ознакомления с содержанием словаря, многие из вас начнут с большей осторожностью использовать «кара» в качестве составной части слова, памятуя о возможном неверном его толковании у неподготовленного слушателя.

   Карабас – иногда имя собственное. По сути – черный человек с низким голосом. Не исключено, что негр.
   Карабах – истинно немецкое слово. Дословно переводится как Черный ручей. Вспомните композитора Йогана Себастьяна Баха!
   Карабин – скорее всего, китаец. Черный Бин. Были в свое время хунвэйбины – красные охранники. Так вот этот – черный.
   Каравай – черный Вай. Конечно, простой нестриженный оптимист-грузин. Нет, скорее, армянин.
   Караван – снова китаец. Черный Ван. Ощущается откровенное влияние Востока.
   Каравелла – раньше говорили, что корабль. Тогда была бы «коравелла». А раз так, то это известная черная краска для волос.
   Карагач – наверное, обычное речевое сокращение. Вероятно, в начале было уменьшительное карагачок – черный крючок (тюрк. – укр.). Остался обыкновенный черный крюк.
   Караим – слышал, что это название народности. Образовалась, наверное, от национального принципа разделения собственности: черное – им. А нам какое?
   Каракал – зверь из породы кошачьих. За что ему, прости господи, такое неблагозвучное имя?
   Каракалпак – думаю, здесь простая описка. Правильнее было бы «караколпак». Тогда все ясно – обыкновенный черный колпак.
   Каракатица – черная и катится. Прямой намек на ее способ передвижения.
   Каракуль – проще некуда: черный куль (мешок).
   Кара-Кум – географическое название. Полагаю, произошло от названия места обитания вероломного, отвратительного кума.
   Каракурт – конечно же, типичный немец. Черный Курт. Подозреваю, бандит.
   Карамболь – термин-то вроде бильярдный. Полагаю, что произошел от черной моли, которая пожирает бильярдное сукно. Затесавшаяся согласная б, видимо, есть невысказанное известное ругательство в адрес мерзкого насекомого женского рода.
   Карамель – черная мель. Ясно и без перевода. Возможно, песок там черный или камень. А может быть, просто дурная слава у этой мели.
   Карандаш – слово абсолютно французское. Черный Нд′аш. Выходит, как ни крути – аристократ, дворянин. Но почему-то черный.
   Карантин – черный нтин. Черт знает, что такое? Опять лишняя согласная и не хватает гласной? Если так, то получается очень складно: черная тина.
   Караоке – не совсем наше слово. Тем не менее, понятно: черное око (глаз).
   Карапуз – владелец черного (немытого) пуза.
   Карась – страшно даже подумать, кто такой этот Черный Сь!
   Карат – черная Т. Наполовину аббревиатура. Удваивает, усиливает значение первой составляющей. Обозначает, вероятно, Черная Тьма. Совершенно беспросветная ситуация.
   Каратель – человек, черный телом и, следовательно, душой. Не исключено иное, бытовое толкование слова – телок (теленок) черной масти.
   Караул – не думаю, чтобы это был Черный Ул. На слух неправдоподобно. Возможно, потеряна гласная: черный аул (село, по-нашему).
   Карачаевец (карачай) – национальность. Подчеркивает привязанность к употреблению черного чая. Возможно даже «Акбар».

   Словарь, как и Википедия, открыт для дополнений и толкований.

Тот, кто сам по себе

   Такой вид общения, как «круглый стол», считается самым демократичным и конструктивным. Но только в том случае, когда участники не пытаются перекричать друг друга, общаются исключительно по диаметру, а не по хордам, и не пускают в ход кулаки. «Круглый стол» легко организовать и без всякого стола, просто рассадив собеседников по кругу. Стол становится воображаемым, но собеседники, что правда то правда, более уязвимыми.
   Тот «круглый стол», о котором пойдет речь, организовался не по чьей-то злой или доброй воле. Он организовался стихийно. Представьте себе, хотя это проблематично, заглохшую «вахтовку» на зимнике. Кто даже с усилием не может представить перечисленное, напоминаю, что «вахтовка» – это грузовик с утепленной будкой. В ней перевозят рабочих на временное место работы – вахту. Вахтой может быть буровая, лесоповал, золотой рудник или еще что-то не менее достойное. А зимник – замерзшая северная река, по которой, как по автостраде, возят людей и грузы в таежные поселки на вахты, месторождения и прочее, не менее богом забытое.
   «Вахтовка» безнадежно заглохла. Мороз снаружи, по здешним меркам джентльменский – градусов чуть больше тридцати. Печка внутри будки работает, газа в баллоне, который висит за бортом, в достатке. По радио вызвали буксир, а пока суд да дело, выпили, слегка закусили и изобразили для дружеского общения в пространстве не то круг, не то эллипс, а может, какой и параллелепипед без острых углов.
   Начальник участка, худой и жилистый Рудик Вересов, первым взял слово:
   – Доказано, что умственные способности, не зависят от величины головного мозга! Факт! Если у нас помбура Макеев отрастил себе тыкву, на которую не напялить шапку шестьдесят восьмого размера, так это ровно ничего не значит.
   – Ты это к чему, Рудик? – уточнил бульдозерист Михайлов, уминая под собой на сиденье овчинный тулуп.
   – Я это к тому, что всякие мелкие твари, наподобие котов, птиц и даже змей, при определенных жизненных обстоятельствах соображают не хуже нас.
   – А крокодилы? – задал провокационный вопрос геодезист Филя. – У них, пишут, головной мозг с грецкий орех.
   – Подожди ты про крокодилов, – поднял тяжелую руку с четырьмя пальцами плотник Щербина, – что ты там, Рудик, про котов говорил? Факты давай, положь.
   Рудик оценил любознательность плотника и вдохновился:
   – Я вам сейчас расскажу не про своего кота, а про кота нашего бухгалтера Николаича. Он, Николаич, живет со мной на одной лестничной площадке. Его кот ходит к нам в гости. Раз в два-три дня возьмет да и зайдет, если кто-нибудь из нас не успевает закрыть дверь. Кот у Николаича породистый, шотладский, вислоухий, серо-синий или серо-голубой.
   – Таких не бывает, – неожиданно объявил со своей стороны круглого многоугольника буровик Щетинин.
   – Да, не бывает, – бодро подтвердил неугомонный Филя.
   – Цыц, ты, знаток, – утихомирил его Щербина. И веско добавил: – Бывают, я знаю.
   Рудик укоризненно посмотрел на Филю и благодарно на Щербину. Обвинение в фальсификации слегка сбило его с хода мысли. Встряхнув головой, он продолжил с некоторым вызовом:
   – Кота, чтоб вы знали, зовут Филимоном!
   Филя замкнулся в своем геометрическом пространстве, натянув на глаза берет не по сезону.
   – Серый, на хвосте поперечные темные полоски, как у енота. Вы все Николаича представляете: очки на веревочке и как он поверх стекол на вас смотрит. Заходит кот Филимон с лестницы, проходит в комнату, садится и начинает смотреть. Голову наклонит – ну чистый Николаич, только без очков! Жена ухохатывается. Или вот, жарит, например, она котлеты. Филимон сидит, исподлобья наблюдает за процессом. Ни вякнет, только сидит и смотрит. А когда Женя, жена, дает ему остывший кусочек, не хватает на лету, как пудель, а аккуратно подвигает его к себе лапкой, обнюхивает и только потом поднимает морду к Жене: «Что же ты, соседка, сегодня перца переложила? Это же есть невозможно!»
   От смеха «вахтовка» трясется на рессорах. Все ясно вспоминают столовую в поселке и вечную укоризненную фразу Николаича, обращенную к поварихе Мане: «Что же это ты, Манечка, сегодня перца переложила? Это же есть невозможно!»
   Рудик, вдохновленный удачным вступлением, продолжает:
   – Тихо, тихо! Это еще не все. Я же про умственные способности… Этот самый кот Филимон как-то подсмотрел, как мы дверь открываем во вторую комнату. Там у нас аквариум стоит, а Филимон, как японец, часами может глаз не сводить с рыб – любуется. Женя беспокоится: а вдруг коту взбредет в голову запустить лапу в аквариум? Поэтому дверь к аквариуму во время визита Филимона стараемся держать закрытой. Что ж он сообразил? Прыгает вверх, повисает лапками на ручке. Ручка поворачивается, замок открывается. Тогда он задними лапами отталкивается от косяка и запросто открывает дверь! Еще и удовольствие получает – на двери катается. Ведь не человекообразный он, не шимпанзе!
   – Вислоухий, говоришь? Англичанин? – задумчиво произнес Щербина. – Они своих заграничных котов, конечно…
   – При чем тут «заграничный»? – возмутился доселе молчавший топограф Милютин, – все они умницы. Наши, сибирские, например. Подожди, Рудик, не перебивай. В Томске у бабушки моей кот. То есть кошка. Сибирячка, лучшая невеста на весь город. Бабушка, бывало, книжку читает, медленно читает, а кошка чинно рядом на столе сидит. Только бабушка начинает страничку перелистывать, как кошка тут же лапкой страничку перелистнет до конца и снова сидит. Хоть час сидит, не пошевелится!
   – Ха, – отреагировал неугомонный Филя, – много ума надо, чтобы книгу перелистывать!
   – Чугунок у тебя со щами вместо головы? – спросил впечатленный Щербина. – Кошка это, понимаешь? Не собака даже!
   Но унять Филю совсем не просто:
   – Вот молодая жена говорит своему мужу: «Милый, а тебе не кажется, что нам уже пора завести кота?» Муж отвечает: «А что он, заглох, что ли?»
   По общий смех в разговор гармонично вступил местный охотник, который не жил на вахте, а просто ехал на попутной. Имени его никто не знал. Все обращались к нему по фамилии – Сысоев.
   – Мы в деревнях кошек зачем держим? Мышей ловить. Тут большого ума не надо. Что этому зверю природа дала, то и дала. Я, например, мышь не поймаю. Застрелю если только.
   Филя зашелся от смеха:
   – Ну, Сысоев, ты даешь! В мышь – из ружья! И калибр у тебя двенадцатый, и картечью, наверное, лупишь!
   – Это тебе, балбесу ружье дать, так не по мышам – по бутылкам стрелять будешь. Я хотел сказать, что когда мышь по избе бежит, то она под стеночкой так, под стеночкой… Кошка никогда вслед за ней не гонится. Вычисляет, шельма, мышиный курс и скачет на упреждение, по диагонали! Как я, например, утку влет бью. Тут соображать, рассчитывать надо и глаз иметь обязательно…
   – А вот я слышал про попугаев, – заторопился Филя.
   Но от него отмахнулись и слова не дали.
   Дуплетом хлопнули двери грузовика, и за бортом громко захрустел снег. В клубах пара в будку ввалились шофер Максим и его напарник Сеня.
   Ехать по зимнику одному за рулем тяжело. Монотонная дорога усыпляет. Все бело перед глазами под лучами фар. Едва виднеется колея от ранее прошедших машин. Ни встречных, ни поперечных. Вот и берет Максим в кабину Сеню вместе с гитарой. Сеня поет до хрипа, а Максим не спит, едет в нужном направлении.
   – Эй, закрывайте двери скорее, черти, машину выстудите! Не май-месяц во дворе! – вразнобой закричали старожилы.
   – Мы это мигом! – заверил вахтовиков Сеня, со звоном зацепившись грифом гитары за металлическую спинку ближайшего сиденья. – Скучно нам, хлопцы, а мы слышим, тут наливают!
   – И холодно, – добавил Максим. – Ноги мерзнут. На сиденье примус стоит, так вверху, где голова, вроде ничего, а ноги в унтах мерзнут. До буксира еще час, не меньше. Мы тут у вас погреемся и опять – на связь. Подфарники горят, мимо нас буксирята не проскочат. Фары я не стал зажигать, а то аккумулятор дуба врежет.
   – Так чего это мы вдруг заглохли, Макс? – поинтересовался Сысоев.
   – А что он, заглох, что ли? – вставляет Филя.
   Все хохочут. Макс с недоумением озирается и отвечает на конкретно заданный вопрос:
   – Как – чего? Опять зимнюю солярку перебодяжили с летней, мать их, снабженцев! До тридцати она вроде бы терпит. А как мороз позлее, так в баке начинают клецки плавать. Попадает такая гадость в магистраль и все – капут! Теперь весь дизель надо греть в теплой конуре, пока эта мразь рассосется или ждать, когда мороз отпустит.
   – Так мы можем здесь рассчитывать на братские сто грамм? – деловито поинтересовался Сеня.
   – Сейчас, – засуетился штатный разливальщик Филя. – Только на заедку у нас консервированный ананас, за серьезной закусью долго лезть: запаковали.
   – Мы обсуждали тему кошачьего интеллекта, – проинформировал гостей Милютин. – Вы можете что-то предложить по повестке дня?
   – Всенепременно! – сделав энергичный выдох и смахнув слезу, ответил Сеня. – Филя, уложи, братец, гитару вон на то кресло, ей отпотеть нужно, иначе строить не будет.
   – Постой, – забеспокоился Рудик, – вы что, горящий примус в кабине оставили?
   – А что ему будет? – солидно ответил Максим. – Не впервой. Он на фанерке стоит, далеко от спинки. Ничего, кроме воздуха, не греет.
   – Спалите вы нас когда-нибудь живьем, вместе с «вахтовкой», – вздохнул Рудик и приготовился слушать.
   Сеня не торопясь обсосал дольку консервированного ананаса, утер кончики калмыцких усов согнутым указательным пальцем и начал:
   – Через какой-то месяц после свадьбы поехали мы с женой в Элисту. Нам на свадьбу много чего надарили. И, между прочим, набор кассет со всеми песнями Высоцкого. Дай, думаю, и жене и себе сделаю дополнительный подарок: куплю хороший магнитофон. Чтоб по размеру был небольшой, чтоб можно было его с собой куда-нибудь брать.
   Смотрим, в магазине лежит на полочке «Националь Панасоник», или как там его…
   – Сеня, мы по котов вроде, про их способности … – робко вмешался Филя.
   – И я про котов. Подождите малость! Выходим из магазина, магнитофон в пакетике с ручечками, счастливые, как молодые жеребята. Приезжаем домой, уже почти вечер. Жили мы в домике, который снимали у одной женщины. Она какая-то странная была – весь дворик перегородила заборами. Куда не повернешься – везде штакетник, а на штакетнике какие-то тряпки…
   Заходим мы в калитку, идем по проходу между стеной домика и забором и вдруг видим: по кончикам штакетин и по тряпкам идет навстречу какой-то маленький котик. И не просто молча идет, а что-то нам конкретно говорит! Вы не пугайтесь, со ста грамм у меня резьба не слетает: понимаете, го-во-рит!
   Мы с женой глаза вытаращили от неожиданности. Ну, если правильно рассказывать, то говорит кот не по-человечески и не по-своему, по-котячьи. Не мяукает, не мурлычет. Букву Р мы хорошо разобрали и букву К. Самое-самое, что нас просто поразило, что говорит он с выражением! С интонацией, понимаете? Целыми предложениями. Определенно рассказывает нам что-то такое важное. Спокойно и вежливо. Мы об эдаком чуде до той поры разве что в сказках читали.
   Так вот, прижился у нас этот котик, подрос. Раньше шерсть на нем вся была в клочьях, на шее потертость, как от веревки, будто его в плену держали. Но месяца за два поправился, стал пушистым и красивым до невозможности. По масти был как сибиряк, с белой грудкой, сам болотной расцветки. Но жил как-то совсем не по-кошачьи и говорил не переставая, иногда даже чуть ли не по-русски.
   Случалось, Ванька от нас уходил. Мы его Ванькой назвали. Пропадал ночь или две. Возвращался весь прокуренный. Жена говорила: «Вот хитрец, не иначе на два дома живет!». Ванька с гулянки или побывки приходил и говорил, говорил… Я его как мог оправдывал: «Кот ведь. Сам он по себе…»
   О любом своем действии Ванька всегда предупреждал. Например, собирается вскочить с пола на табуретку. Вначале обернется к нам, ушами вот так сделает и скажет что-то вроде: «Мк-реам-рнак» – «Как вы к этому относитесь?»
   Прихожу вечером с работы, он бежит навстречу, вскакивает на плечо, тычется носом мне в ухо и тихонько рассказывает: «Все в порядке, происшествий нет. Заходил сосед, взял в долг ведро. А мясорубку, сволочь, уже вторую неделю не отдает!» И я его, представьте, прекрасно понимал. И он меня тоже. И с женой они общались на равных. Заметьте, вслух, а не при помощи какой-то идиотской телепатии!
   Мы тогда жили очень трудно. Постоянно денег не хватало, жена тяжело переносила беременность, хозяйка допекала – все повышала оплату за квартиру, зима подступала, домик ремонта требовал. Совершенно привыкли мы к Ваньке, к его замечательным способностям. Вроде так оно и должно быть. Есть у нас говорящий кот, а почему бы ему и не быть?
   Тот сосед, жена мне рассказала, который мясорубку придержал, однажды зашел и говорит: «Вот у вас есть кот. А у меня в гараже чертовы мыши корм для курей жрут. Дайте мне его на ночь, может, приструнит их немного». Дала ему жена Ваньку, и тот унес его к себе. Я на жену рассердился: «Нашла кому давать, про мясорубку хотя бы вспомнила!» Пошел к соседу. Это уже, получается, на другой день. Он меня встречает с вилкой в руке, весь такой занятый. Я ему говорю: «Что делаешь?» А он говорит: «Сосиски варю коту. Вон он там на диване спит. Смотри, все четыре лапы вверх задрал». Я тогда его спрашиваю: «А как же мыши?» А он отвечает: «Эй, какие мыши? Расскажи, как вы его разговаривать научили? Сейчас, видишь, спит человек, будить жалко!»
   Напротив нас были магазинчик плохонький и парикмахерская. Вечерами закладывали они двери вот такими железными полосами и вешали замки размером с два кулака. Хотя в магазинчике, сами понимаете, воровать, кроме кильки в томате, было нечего, а в парикмахерской тем более. Но Ванька каждый вечер дорогу переходил и тщательно проверял замки. Прямо-таки ритуал у него был такой. Я его отговаривал-отговаривал. Но он – кот: ходит сам по себе. Не отговорил. Ну, Ванька и допереходился…
   Я тогда жене ничего не стал говорить, похоронил кота на той стороне дороги. Через полгода только рассказал. Конечно, плакала.
   Потом, это уже где-то год спустя, были мы на кошачьей выставке в Краснодаре. Специально пошли, чтобы найти специалиста, который бы нам объяснил все про говорящего Ваньку. Тетки такие толстые сидят на выставке под табличкой: «Консультант-фелинолог». Подошли, как можем рассказываем. Они только недоверчиво усмехаются и переглядываются. Плюнули мы и ушли. А в дверях посмотрели друг на друга и схватились за головы: у нас же есть шикарный портативный магнитофон! Как же мы, недотепы, за столько времени не догадались записать Ванькины разговоры? Исключительно сами собой были заняты, своими проблемами… А настоящий говорящий кот, может быть, в мире один такой и раз в триста лет на свет появляется!
   В будке наступила тишина. Стало слышно, как слабо гудит газовая печка и посапывает задремавший буровик Щетинин. Вдруг встрепенулся Максим:
   – Слышите, буксир чапает? Гусеницы лязгают, побегу, воткну фары…
   – Чукотка, это ты, Чукотка, ты косынкою белою машешь мне вслед… – негромко запел Сеня.
   Наверное, гитара хорошо согрелась, потому как аккорды мягко и печально строились.

Три брата

   В Прикарпатье, в городок Борислав, съехались три двоюродных брата. То есть два брата из своих городов приехали в гости к третьему. Самый старший из них, который и жил в Бориславе, учился в музыкальном училище. Он играл на виолончели и значился творческим интеллигентом. Средний брат перешел в десятый класс, примерно догадывался, как устроен автомобиль, и числился интеллигентом техническим. Младший из троицы только что закончил пятый класс и по этой причине не значился никем.
   В Бориславе с незапамятных времен добывают нефть, поэтому весь городок и окраины утыканы кланяющимися «качалками», извлекающими из земли черное золото. Тут же в кремневых осыпающихся берегах текут многочисленные притоки речушки Тысменицы, сплошь в мазутном окаймлении не по причине плохой экологии, а из-за естественных выходов нефти по всей округе.
   Хотя на дворе были законные каникулы, старший брат, навевая тоску на родственников, по три часа в день пилил на своей виолончели.
   Средний брат, с рождения одержимый рыбной ловлей, на второй день пребывания в гостях приобрел в «Культтоварах» пионерский набор: леску с крючком и пластмассовым поплавком, укрепленным на мятой картонке. Таинственным образом познакомившись с местной шпаной, он выяснил, что где-то в чистом поле, у плакучей ивы, есть старая воронка от бомбы, заполненная водой. Шпана утверждала, что в той воронке полно карасей. Этого оказалось достаточно для снаряжения экспедиции.
   Младший принял решение о посильном участии в походе.
   Старший наотрез отказался тащить виолончель в неизвестную даль, да еще и по жаре. А младшему было даже интересно. Он никогда не ловил рыбу и даже не видел, как это делается. Технический интеллигент обещал не только ознакомить с процессом, но и дать ему поудить собственноручно, исходя исключительно из родственных чувств.
   Далеко за городом, следуя указаниям шпаны, два брата обнаружили старую иву, в тени которой заполненная мутной зеленой водой красовалась круглая бомбовая воронка. Яма в диаметре была метров семь, из чего технически образованный интеллигент заключил вслух, что бомба была весом с полтонны. Он же просветил младшего, что икринки карасей, вероятно, занесены в воронку на лапках птиц. Во всяком случае, что-то в этом роде он читал про лапки чаек. Так как в Прикарпатье чайки не водятся, малый семейный совет решил, что это, конечно, были вороны, которые где-то жрали икряных карасей.
   Из подходящей ветки той же ивы средний брат живо соорудил удочку, укрепил на ней крючок и красно-белый поплавок. Каково же было удивление младшего брата, когда средний извлек из кармана штанов плоскую жестяную коробочку из-под монпансье, в которой копошились настоящие дождевые черви! Этих червей запасливый родственник накопал еще в своем северном городе, не надеясь на удачу в гостях.
   Как только крючок с насаженным червяком погрузился в воду, поплавок тут же беспорядочно заюлил по воде – рыба клюнула! Под восторженный визг младшего брата, сопровождаемый прыжками, средний брат выдернул из зеленой глубины воронки золотого карася. Карась был с ладошку величиной, но необычайно красив. Технический интеллигент не торопясь, с достоинством настоящего профессионала срезал с ивы прутик, продел его сквозь жабры пойманной рыбы, соорудив таким образом кукан – временное рыбохранилище.
   Поклевки следовали одна за другой, и младший брат едва успевал нанизывать рыбешек на кукан. Того самого первого червяка караси не успевали обгладывать, поэтому лов шел все на одну и ту же наживку. Младший брат канючил, сидя на корточках, чтобы средний дал ему половить тоже. Но средний был так увлечен, охотничий инстинкт настолько вскружил ему голову, что мольбы младшего он просто игнорировал, несмотря на данное обещание.
   Через полчаса средний брат отмахал себе руку, а два кукана переполнились карасями. Необыкновенно богатый улов сделал технического интеллигента более снисходительным, и он наконец-то разрешил младшенькому приобщиться к таинствам рыбной ловли. Молодой брат, несмотря на неоконченное начальное рыболовное образование, оказался смышленым. В результате улов пополнился третьим куканом, а средний брат совсем помягчел характером.
   Добычу волокли, изнемогая от летней жары, до самого дома в персональных долях: два кукана тащил технический интеллигент, а один кукан – начинающий рыболов-спортсмен.
   К тому времени, вдоволь попиликав на виолончели, старший брат куда-то ушел, а его мать не смогла встретить добытчиков с достойными почестями. Ее мучили грипп пополам с ангиной. Горло у нее было перевязано шерстяным шарфом, красные глаза слезились, а в руках она держала обрывок старой простыни, так как носовой платок помочь ей уже не мог. Она махнула молодым родственникам рукой в сторону кухни, сипящим голосом наказала бросить рыбу в таз с водой и пообещала к вечеру ее приготовить.
   Солнце еще не скрылось за отрогами Карпат, как братья засобирались в Дом культуры нефтяников на танцы. Творческий интеллигент, по его словам, собаку съел на подобных мероприятиях, средний брат уверил старшего, что тоже знает в этом деле толк. Один лишь заинтригованный младший брат шел с ними «за компанию», первый раз в своей цветущей жизни.
   В большом и светлом зале старшие браться вращались и перемещались по полу с красивыми девушками, что создавало в уме младшего феерическую картину, детали которой он не мог уследить. Он стоял у стены, вертел головой во все стороны, переполненный чувствами туземца, впервые увидевшего корабль с бледнолицыми на борту.
   Вечер танцев закончился поздно. По чистеньким улочкам Борислава шумно расходились компании. Оба старших брата провожали девушек, совершенно забыв о существовании младшего. А он плелся на приличном расстоянии позади веселых пар, вздыхал и подозревал, что в мире все устроено не так уж справедливо.
   Братья вдоволь наболтались со своими спутницами у соответствующих калиток, а младший едва не заснул на убогой лавочке у безвестного домика, пока оба родственника не сдернули его оттуда по пути обратно.
   Естественно, что, потратив море энергии, старшие братья не могли говорить более не о чем, кроме как о еде. Младший также был не прочь поужинать, а разговоры родственников разбудили в нем древние могучие инстинкты.
   Полночь давно миновала. Хозяйка, намаявшись болезнями и домашними хлопотами, беспамятно спала в дальней комнатке. Троица проникла на кухню, где в тусклом свете единственной лампочки под высоким потолком узрела остывшую русскую плиту с облупившейся побелкой. В дальнем углу плиты, который остывает дольше всех, заботливая хозяйка оставила завернутую в кухонное полотенце большую кастрюлю. У подножья кастрюли приютилась старая чугунная сковорода, накрытая эмалированной крышкой от ведра. Гораздо меньше внимания привлекал закопченный чайник – он не сулил калорийной пищи. Поэтому все три пары глаз сосредоточились на сковородке и кастрюле.
   В обстановке, когда существование зависит исключительно от быстроты реакции, силы и натиска, старший брат оказался на высоте. Он интеллигентным мустангом подскочил к плите, за долю секунды оценив сравнительную ценность находки, и мертвой хваткой вцепился в сковороду. От среднего брата не укрылся корыстный расчет старшего, поэтому он ухватился за сковородку со своей стороны, желая поделить ее содержимое как минимум пополам. Младшему ничего не оставалось, как завладеть кастрюлей, выпавшей из поля зрения алчных родственников, тепло и вес которой обещали если не сказочные дары, то хотя бы избавление от голодной смерти.
   Творческий интеллигент сорвал со сковородки крышку. Под крышкой, в янтарных блестках застывшего жира, красовалась живописная горка жареных карасей, инкрустированных репчатым луком.
   Старший брат, не сводя настороженных глаз со среднего, не оборачиваясь, на ощупь снял с полочки над печью алюминиевую миску. Пятясь, он добрался до огромного обеденного стола и нащупал на нем кучу помытых ложек, не убранных больной матерью в ящик. Алчно оскалившись, он вонзил ложку в рыбную смесь и нагло разделил горку рыбы на две совершенно неравные части. Большую часть отгреб ложкой в свою миску и после этого ослабил хватку.
   Средний изголодавшийся брат, разъяренный таким отношением к собственной персоне, умножил эту несправедливость тем, что остатки рыбы тоже поделил на две откровенно неравные части. Причем большую часть плюхнул в свою миску.
   Младшему досталась практически пустая сковорода. Понимая, что на его глазах творится форменное безобразие, младший братик запустил подвернувшуюся под руку ложку в кастрюлю и, наслаждаясь местью, вывалил в свою миску пять шестых доселе томившегося там картофельного пюре. Старшие браться вполне благосклонно отнеслись к его акции. Всем своим видом они демонстрировали неразумному молодцу его полное непонимание соотношения числа калорий у жареной рыбы и вареной картошки.
   Итак, каждый с незаконной добычей, глотая слюну, изготовился к трапезе. Творческий интеллигент безжалостно пырнул ложкой рыбное месиво и отправил первую дозу в рот. Что за этим последовало, словами передать нельзя! Он выпучил глаза, фрагменты карасей и жареный лук посыпались у него изо рта на стол. Потом он согнулся пополам. Потом разогнулся и бросился через всю кухню к раковине. Он резко отвернул кран, пустил воду, подставил рот под струю и принялся энергично отмывать опустевшую полость. При этом он мычал и рычал, помогая себе подрыгиванием левой ноги. Простого мытья ему показалось мало, и он, намылив руки хозяйственным мылом, продолжил странную процедуру уже с дополнительной химической обработкой.
   Завороженные младшие братья, не успев отведать и крошки из своих запасов, наблюдали за старшим, как за шаманом в апогее камлания. Еще старший брат не прекратил извиваться в страшных корчах у раковины, еще не вся мыльная пена слетела с его губ на пол, как опытный в житейских делах технический интеллигент поднес свою миску к лицу и осторожно понюхал. После понюшки он как-то скис, но его вороватый взгляд, брошенный на миску, наполненную доверху картофельным пюре, заставил младшего вздрогнуть и ухватиться за нее покрепче.
   Не выпуская драгоценную миску из рук, он подтянул к себе по клеенке стола ужасную сковородку и тоже понюхал. Все мгновенно стало понятно! От карасей жутко несло керосином, как будто бы именно его, а не подсолнечное масло использовала больная мать старшего брата в процессе приготовления рыбы. Нефтяные богатства Борислава сыграли с рыбаками и едоками злую шутку. Поедая тину на дне воронки, караси провоняли нефтью, о чем шпана (на то она и шпана) сообщить рыболовам «забыла». Бедная больная мама старшего брата, не имея физической возможности унюхать отраву, добросовестно жарила карасей, искренне желая мальчикам вкусной рыбки на ужин. А самим участникам несправедливого дележа унюхать что-либо физически не хватило времени.
   «Ха-ха!» – ехидно провозгласил самый младший, который до этого момента был никто. Пришел его звездный час. Он стал единоличным владельцем всего запаса пищи в доме, соорудив себе еще при жизни нерукотворный памятник из картофельного пюре. Ему внезапно открылись невиданные горизонты для шантажа и провокаций, издевательств и насмешек, презрения и порицания. На долю старших оставались лишь смирение, угодливость и льстивое заглядывание в глаза младшему, так как прямое нападение и возникшее при этом броуновское движение миски могли бы лишить всю троицу пропитания на сегодняшний вечер.

Трудности чужого языка

   Часто так совпадало, что мы ездили на работу в одной электричке с соседом с первого этажа. Сосед – кореец, родственники которого были репрессированы после войны. Он часто рассказывал о своем ссыльном детстве в бескрайних степях Казахстана. Потом детство переросло в юность в том же Казахстане, где трудности чужого языка постепенно сошли для него на нет.
   – Был, – рассказывал доброжелательный сосед, – у меня там один знакомый. Тоже из ссыльной семьи. Мы по-казахски туда-сюда – пару десятков слов. А он шпарил как из пулемета. Понятно, что на бытовом уровне. И обходился в основном матерными выражениями. В казахском языке их тоже хватает. Этот парень, когда подрос, решил пойти работать милиционером. Взяли его в милицию, и стал он ходить по нашему базару и ругаться. Говорить научился еще лучше. Прошло какое-то время, и его повысили по службе – перевели в следователи. Тогда было всем наплевать, что у него не было образования. Здоровый был парень, на язык бойкий – вот и взяли. Стал он работать следователем. А там ведь всякие бумаги надо писать. Не получается у него. И допросить вора как следует не получается. И эту самую бумагу написать – протокол допроса – тоже не получается! Начал его начальник ругать, а он начальнику хорошо по-казахски отвечает. Вроде бы все понятно.
   Начальник ему недовольно:
   – Слышь, батыр, так дело не пойдет. Язык бери и учи. А то выгоню со следователей к свиньям собачьим! Мне такой малограмотный следователь не нужен. Мне начальство выговор сделает. Не нужен мне выговор. Так что если не выучишь язык, писать грамотно не научишься – точно выгоню!
   Что ему было делать? Пошел учиться в вечернюю школу. А там только что учитель с фронта пришел. Казах учитель. Хорошо говорит по-казахски, но тоже с матерными выражениями. Я же говорил, что их в казахском – чертова прорва. Год он его учил. Второй год учил. А его на это время снова перевели в милиционеры. Временно вроде бы, пока не выучит язык. Так он по базару ходит и так говорит, как его учил фронтовик. А фронтовик, я же говорил, много чего знал.
   Пришел он опять к начальнику. Говорит:
   – Переведи меня обратно в следователи, я казахский язык выучил. Туда-сюда писать, читать умею.
   Начальник ему говорит:
   – Хорошо, будешь ты опять следователем. Но только попробуй мне какой-нибудь протокол допроса, как раньше, принести! Было же: как верблюд хвостом намахал! И ни одного настоящего казахского слова! Все выражения всякие. Но смысл только одному мне понятен. А теперь давай, иди, пиши по-человечески, то есть грамотно. Чтобы мне перед начальством не было стыдно. У нас в КПЗ вор сидит, козокрад. Ох и вредный! И такой опытный! Никому его не удается расколоть. Четвертые сутки сидит. Не докажем вину – сегодня выпустить придется. Бери, вот ключ от девятого кабинета, к тебе приведут этого вора, я прикажу. Помни только: протокол должен быть написан по-казахски, значит, грамотно.
   Взял он ключ и пошел кабинет открывать. Тыкал, тыкал в замок – не открывается. Плюнул он тогда и назад к начальнику пошел. Подумал, что он дал ему не тот ключ. Пока туда-сюда ходил, вниз-наверх, в коридор привели старого деда-казаха. Совсем другого деда привели. Тот козокрад, вообще-то, молодой был. А дед что-то там с невесткой поссорился и залепил ей оплеуху. Кто-то за нее вступился, вызвал милиционеров. Деда и привели, значит, на второй этаж. А козокрада пока не привели.
   Вернулся наш следователь с другим ключом, дверь открыл и подумал, что это козокрад в коридоре сидит, его ждет на допрос. Он деду говорит по-казахски:
   – Заходи, такой-сякой, сейчас я буду с тобой разбираться. Как жил, как коз воровал, как докатился до такого позора?
   Дед совсем такого не ожидал.
   – Какой коз? – говорит. – Ты с ума совсем сошел! Я невестку треснул по уху. Вот и все дела. Спроси у соседей. У моей старухи спроси. Кто тебя сюда посадил? Какой ты, тра-та-та, следователь? Ничего ты не понимаешь!
   Следователь очень рассердился. Ему же начальник говорил, что вор-козокрад опытный и хитрый, признаваться не хочет! Он встал, к деду поближе подошел и громко ему говорит:
   – Ты, такой-сякой, тра-та-та, козокрад, кому ты голову морочишь? Я стариков уважаю, а ты совсем зря седую бороду нацепил! Совсем, – говорит, – ты несимпатичный!
   Он это все, конечно, говорит по-казахски. И все так, как научил его учитель, что с фронта пришел. Потом сел писать протокол допроса. Долго писал. Написал и говорит деду:
   – Вот, бери ручку, подпиши. На каждой странице вот здесь, внизу.
   – Я без очков читать не могу, – говорит дед.
   – А где я тебе очки возьму? – спрашивает следователь.
   – Где хочешь, там и бери, – отвечает дед и отказывается подписывать протокол.
   – Ладно, – говорит следователь, – я тебе все вслух прочту.
   И давай протокол читать. Дед слушал, слушал, а потом как закричит:
   – Что ты там написал, неудачный ребенок у плохой матери? Какой я тебе козокрад? Я невестку по уху ударил. Признаюсь честно. За это готов заплатить штраф. А ты меня, честного человека, обозвал козокрадом! Да еще на бумаге написал про это! Ты совсем сумасшедший! Я на тебя пойду начальнику жаловаться! Тебя насовсем выгонят из милиции. Ты же писать не умеешь – только ругаешься!
   – Это я писать не умею? – рассердился следователь. – Я два года из-за парты не вылазил. Знаешь, кто меня казахскому языку учил? Сам…
   И называет, как звали учителя. Тут дед совсем разозлился:
   – Этот, – кричит, – учитель называется? Да я его помню – главный хулиган был в ауле. По-казахски только ругаться умел. Хотя отец и мать – уважаемые люди.
   Тут в кабинет другой милиционер постучал. Говорит:
   – Вот, я вам козокрада привел на допрос.
   Следователь сначала ничего не понял:
   – Как, – спрашивает, – второй козокрад? Значит, у нас тут ОПГ получается – организованная преступная группа?
   Милиционер ему отвечает:
   – Нет, это сидит у тебя совсем другой дед. Он невестку бил. А козокрад – вот он, молодой!
   Следователь расстроился. Говорит деду:
   – Извини, ата, иди домой. Только не бей больше невестку, ухо ей отобьешь. Зачем тебе глухая невестка? Позвать не сможешь. Она тебе стакан воды не принесет.
   И хотел порвать протокол. Потом посмотрел на настоящего козокрада и тихо так говорит ему:
   – Ты только свою фамилию мне скажи. Я уже протокол допроса написал. Вот тут тебе надо подписать и вот тут. Внизу каждой страницы. Я все про тебя знаю: как жил, как коз воровал, как докатился до такого позора!
   И все это он вору правильно по-казахски говорит. Заплакал вор. Все рассказал. Он, оказывается, еще и одного верблюда украл.
   Начальник прочитал протокол и говорит следователю:
   – Вот, совсем другое дело! И начальству не стыдно показать! Грамотно написано, по-казахски.

Ужасы Красной Поляны

   В красивом полупустом вагоне «Ласточки», электрички Сочи – Красная Поляна, Аня нечаянно подслушала разговор двух соседок, сидящих на ряд впереди.
   – Ты себе не представляешь, – говорила одна другой, – какого я страху натерпелась! Выхожу на перрон, а он там стоит. И хоть бы что! Сначала подумала – собака. Да я всех бездомных псов на Поляне знаю. Этот не из наших. И шея какая-то странная. Не собачья. Потом только сообразила: да это же волк! Волчище настоящий!
   – Ты… (что-то неразборчиво ответила соседка). И никого вокруг?
   – Никогошечки! Я в первом вагоне ехала. Из последних двух кто-то вышел, не помню. В восемь же совершенно темно…
   – Электричка коротенькая. Пять вагонов только …
   – Ой, да что ты говоришь! В пяти шагах ничего не видно. Мне же через мост надо. Там не автостоянка, а пустырь сплошной. Это же тебе не Олимпийские игры! Горело там что-то, а может, и днем горит. Я не знаю. А он стоит как раз где выход с перрона на дорожку к мосту. Никого нет, я одна, Мзымта шумит, закричишь – никто и не услышит! Волк настоящий, дикий! Ну, и как ты думаешь, куда мне? Обратно на перрон? К машинисту? Так я так и сделала!
   – А он что?
   – Кто – он?
   – Волк. Ну, и машинист.
   – Что – машинист? Машинист как машинист. Их там двое, между прочим. Сидят, какие-то бумажки заполняют. Хочу в окошко постучать, а оно где-то совсем сбоку и непонятно, что за ним, то ли кабина, то ли тамбур с туалетом. Забежала вперед, рукой машу, кричу, а они, козлы, голов не поднимают. Хоть ешь меня тут на перроне, хоть рви на части! Во второй руке у меня сумка тяжеленная, уж не помню как, но я и сумкой помахать сумела!
   – Господи, ну, а дальше что?
   – А дальше ничего. Ушел волчара. А может, затаился.
   – Как же ты домой попала?
   – Вот так и попала… Шла, оглядывалась, сумкой отмахивалась… Иногда казалось, что вот-вот он на меня из кустов выпрыгнет. На нашем же берегу сплошные дебри. Джунгли там индийские, вот что!
   – Ну, девушка, здорово повезло тебе!
   – Как это – повезло? Повезло, что он меня не съел?
   – Вот именно. Ты же гостиницу Гала-Альпик знаешь?
   – Конечно, знаю.
   – У них площадка для парковки сразу у фасада и заборчик там низенький. В прошлый вторник они всем персоналом с территории прогоняли самого настоящего медведя.
   – Ты что, шутишь?
   – Кто будет с медведем шутить? Он что-то съестное нашел и ел. Все, кто в отеле был, а там, почитай, никого и не было, столпились в холле, на мобильники мишку фоткают. Только потом сообразили, что стекло медведю не помеха. И мигом разбежались. Потом их хозяйка кое-как собрала, построила и повела в атаку на медведя со швабрами и диванными подушками.
   – После Олимпиады, когда все опустело, звери на старые места потянулись. Тут еда, отбросы, видимо, всякие… В общем, понятно. Но когда подумаешь, что двадцать первый век на дворе, а тебя прямо на перроне начнет жрать какой-нибудь… Прямо мороз по коже!
   Это было год назад. Отгремела Олимпиада, отшумела, отблестела. Обезлюдела Красная Поляна. И сегодня Аня ехала не в электричке, а в автобусе из Сочи, не на отдых, как в прошлый раз, а в командировку, в Центр подготовки спасателей МЧС.
   Проехали Молдовку, где уже начали зажигаться вечерние окна, проехали первый автомобильный туннель, за которым ущелье Мзымты сузилось и стало неуютно темным. В сумерках туман, который серыми спиралями вился справа внизу от дороги, иногда становился похож на ватное дырявое одеяло, в которое куталась озябшая река. Автобус притормозил на остановке «Пик-отель», высадил Аню с ее чемоданчиком на колесах и, перевалив за бугор, унес свои тусклые красные огоньки на Роза Хутор, знакомый Ане по прошлой поездке.
   Листья с деревьев, которые густо росли вдоль дороги, еще не облетели, и, с опаской перейдя дорогу, Аня ступила в непроглядную темень между ними. Последний уличный фонарь остался позади у Пик-отеля, за кругом света от которого расплывалась прямо-таки мазутная чернота асфальта, над которым свисали корявые ветки деревьев. Ни встречных, ни попутных машин не было, и единственный отчетливый звук в жутком туннеле, стук Аниных каблучков, был до того громким и пугающим, что Аня с большим трудом заставила себя идти ровным шагом, а не на цыпочках.
   Справа в едва различимом просвете между деревьев Аня рассмотрела вроде бы дом, а может, и какой-то стог. Слева на нее физически давила абсолютно черная стена, за которой угадывались редкие шорохи. Внезапно Аня в мельчайших подробностях вспомнила тот разговор женщин в электричке, и ей стало ясно, что шорохи, исходящие из непролазных зарослей, принадлежат если не тому волку, то его родственнику или знакомому. А вполне возможно, и целой волчьей стае!
   Сердце у Ани заколотилось, она широко открыла рот, стараясь сдержать ставшее вдруг необычно шумным дыхание, непроизвольно пошла на цыпочках, внутренне плача и пытаясь углядеть вражью силу прямо под ногами. Проклятый чемодан на колесах пришлось поднять рукой, чтобы он не трещал на выбоинах, а потом и вовсе прижать к животу, предполагая, что он сможет хоть на время защитить от безжалостных волчьих зубов.
   Идти на цыпочках в туфлях на высоком каблуке, прижимая к животу чемодан, было до крайности неудобно, но не так страшно, как на звонких шпильках да еще под аккомпанемент трескучих катящихся колесиков.
   Вот теперь справа что-то явственно зашелестело. Аня была уже на вершине подъема, откуда по диагонали через дорогу открылся вид на развилку дороги и на вареничную, у которой, слава всем богам и богиням, что-то тускло светилось. Аня брякнула чемодан на дорогу, перешла с цыпочек на полный ход и понеслась уже вниз по пологому спуску к спасительному огоньку, да так поспешно, что тот, кто, наверное, сидел в кустах и намеревался ее съесть, опешил и безнадежно отстал.
   На бегу Аня сообразила, что от необитаемой вареничной помощи ожидать бесполезно и надо преодолеть еще один подъем, за которым, это Аня помнила точно, должен был находиться Центр МЧС. Сдерживаться Аня уже не могла и рыдала во весь голос. Тот, который ее теоретически не доел, видимо, растрогался и начал тихо и в тон подвывать в кустах, отнимая у Ани последнюю надежду. Очередной, уже довольно крутой подъем Аня взяла на повышенной передаче, отчего пришлось прекратить плакать, а начать дышать на полную мощность. Что-то стряслось с чемоданом: скорее всего, отлетело одно из четырех колесиков потому, что более-менее равномерный звук перешел в пулеметное постукивание и срежет пластмассы об асфальт.
   Вот он – поворот. Вот он – спуск. Но где же стеклянная зеленая подкова Центра? Неужели она заблудилась? Неужели бежала не по той дороге? Неужели впереди только лес, горы и волки? А может быть, и медведи? Назад нельзя! Тогда куда? Вперед, в горы, к зверям-людоедам?
   В жизни Ани наступил тот самый момент, когда отчаяние превосходит волю к жизни. Да, теперь не остается ничего другого, как отшвырнуть проклятый чемодан, сесть на холодный асфальт и – нате, ешьте меня, краснополянские волки, я ваша!
   Справа из-за поворота сквозь сырой осенний воздух вырвались бледные лучи фар автомобиля. Еще пять секунд, и снизу до этого скрытая деревьями выехала легковая машина и спокойно проехала мимо ошеломленной Ани. Значит, впереди люди, а не медведи? Не могла же машина выехать из леса? Аня заторопилась, это хотя слово в данной ситуации было не самым подходящим. И вот же он: замечательный решетчатый забор, вот он – прекрасный Центр, весь в огнях, сверкающий, как огромная зеленая льдина! У входа какой-то дядька равнодушно метет веником подъездную дорожку, а калитка приветливо и беспечно распахнута: добро пожаловать, дорогие медведи!
   Изо всей силы выворачивая ручку чемодана, чтоб не скреб днищем о брусчатку, Аня поправила разлетевшиеся волосы и перешла на шаг, чтобы произвести на дядьку впечатление, достойное преподавателя психологии из Москвы.
   Процедуру прибытия и оформления Аня не запомнила. Она поднялась на свой четвертый этаж, вошла в отведенный номер, зажгла свет, где только возможно, и на два оборота заперла замок входной двери. После горячего душа, закутавшись в теплый халат, она неизвестно сколько просидела в кресле, невидяще уставившись на экран лопочущего телевизора и вздрагивая от каждого шороха в коридоре. Ночью она несколько раз просыпалась от кошмарных снов, садилась на кровати, включала настольную лампу и пристально оглядывала всю комнату на предмет поиска затаившегося медведя. Или на крайний случай волка.
   Три дня работы со спасателями не принесли ожидаемого спокойствия. Из учебного корпуса Аня не выходила, на экскурсию в Сочи ехать отказалась. Несколько упокоилась, когда договорилась с начальством, что в аэропорт ее отвезет один из спасателей, сотрудников Центра, так как на автобусе ехать неудобно – отлет по расписанию приходился на самое раннее утро.
   К тому времени все, кто прибыл в Центр на учебу, разъехались, и Аня провела еще одну не совсем спокойную ночь в огромном, пустом, неожиданно ставшем неприветливым здании, где даже паршивая мышь топала по коридорам, как заправский косолапый. Будильник прозвенел вовремя, вернее, в то время, когда всем нормальным людям положено спать. Аня торопливо собралась, а тут и обещанный автомобиль коротко просигналил внизу у входа. У чемодана после той памятной пробежки отсутствовало одно колесо, поэтому катить его было неудобно, а нести тем более. Спасибо парню-водителю: он встретил Аню у входа и помог донести чемодан до машины.
   Аня села на переднее сиденье и пристегнула ремень безопасности. Время не располагало к беседе. Водитель, облаченный в форму спасателя, завел мотор и медленно вырулил за территорию Центра. Фары отчетливыми лучами пробивали тонкий предутренний туман, и Ане уже не было так страшно, она даже с интересом рассматривала тот участок пути, который намедни преодолела в своем мужественном забеге. Машина спустилась к вареничной, которая, естественно, снова оказалась закрытой, и нацелилась на короткий подъем с поворотом, за которым уже должен был располагаться Пик-отель.
   Вдруг в машине что-то хрустнуло, мотор заглох, и водитель едва успел нажать на тормоз, чтобы не дать машине скатиться назад. Парень выругался сквозь зубы и, буркнув что «тут дела на две минуты», вышел из машины, сильно хлопнув дверцей. Он открыл капот, полностью перекрыв Ане обзор впереди, отчего ей сразу стало неуютно. Решив подбодрить себя и водителя, с трудом нащупав замок ремня безопасности, она отстегнула его и открыла дверь. Хотя она полминуты назад вышла из не очень теплого помещения, на дороге ей показалось совсем зябко, и она решила взять кофточку из чемодана в багажнике. Повернулась к машине и боковым зрением увидела, что в десяти шагах от нее на дорогу из черной гущи деревьев вышел тот, кого она всей душой не чаяла увидеть – волк!
   Вареничная едва подсвечивала зверя никчемным отблеском фонаря, спрятанного где-то за углом, но то, что волк – это волк, что это не галлюцинация, а явь, Аня не сомневалась. Путь назад был отрезан. Аня вьюном скользнула в машину, захлопнула дверцу и, желая предупредить водителя о смертельной опасности и одновременно отпугнуть зверя, она нажала на подушку сигнала. Водитель выпал из-под капота на асфальт, решив, что это он что-то замкнул в проводке. Что сделалось с волком, Аня не видела, так как оглянуться назад и посмотреть на результат звуковой атаки у нее не хватило мужества.
   Пришедший в себя водитель с силой оторвал руку Ани от руля. Стало тихо, только Аню начала колотить нервная дрожь, от которой непроизвольно лязгали зубы.
   – Там волк, волк, – часто повторяла она, указывая рукой назад, на дорогу.
   – Ну, и что? – довольно неприветливо отреагировал полуоглушенный водитель, который еще вчера показался Ане вполне вежливым человеком.
   – Так волк же, – растерянно повторяла Аня. – Волк, настоящий.
   – Волк, волк, – раздраженно ворчал водитель, закрывая капот и не скрывая свой неприязни к ошалевшей барышне. – У нас тут этих волков как грязи! Что мне теперь, от каждого волка шарахаться и людей глушить сигналом?
   Недоумению Ани не было границ: это что, бравада, настоящее мужество или пофигизм бывалого спасателя?
   Машина брала поворот за поворотом, Аню клонило то влево, то вправо. Туман почти рассеялся, и в Молдовке зажглись ранние окна. Парень за рулем с обиженным видом молчал, а Аня уже перестала дрожать, оставаясь при своем великом недоумении.

Ультиматум
(воспоминания ветерана)

   Невелика командирская премудрость – загнать солдата в наряд. Но фантазия командира исчерпывается традицией. Чем занять пытливый солдатский ум и трудолюбивые руки? Ну, заставить мыть туалет до зеркального блеска… Ну, стричь траву на газоне маникюрными ножницами… Ну, наконец, белить сапожной щеткой на высоту человеческого роста сосны в лесу. Трудно быть находчивым командиром! Ох как трудно!
   Но, отбросив сантименты, признаем, что укрепление воинской дисциплины посредством наказания – дело необходимое, хотя и хлопотное. Тут главное – не перескочить ненароком ту невидимую грань, которая отделяет отбывание повинности в наряде от прямого издевательства и унижения личности. Ну, наденем на солдата костюм химической защиты, поверх костюма – вещмешок с двухпудовой гирей. И заставим бегать по плацу до обморока. Так ведь не всегда можно объяснить прокурору, что налицо доведение до зеркального блеска искусства защиты от оружия массового поражения в порядке исполнения приказа министра обороны номер… И т. д.
   И вот, в некоторой части, в некоторой роте, хитроумный командир однажды вскричал подобно Архимеду:
   – Эврика!
   Проблема исполнения наказаний была вмиг решена одной вспышкой капитанской мысли на долгие годы вперед. Вспышка озарила заасфальтированный плац и пустырь вокруг него, подобный знаменитой каменистой пустыне Такла-Макан. На пустыре, на памяти многих призывов, не росло ни травинки. Никто и никогда не задумывался над этим странным феноменом. Но ротный на то и ротный, чтобы вмиг оценить масштаб вдруг решенной проблемы и совсем по-пушкински, чистосердечно, воскликнуть вслух в загробной тиши ротной канцелярии:
   – Ай да ротный! Ай да сукин сын!
   С той самой поры мытье до зеркального блеска отхожего места стало казаться воинам той роты курортом на Минеральных Водах. И даже резиновая вонь от костюма химической защиты вкупе с двухпудовой гирей воспринималась с ностальгической слезой. Иезуитский замысел капитана напрочь перечеркивал мечты о маникюрных ножницах и газоне, на котором удавалось иногда даже прилечь, пока надзирающий сержант отлучится в туалет или в ларек за сигаретами.
   Как положено по Уставу, ротный доложил начальству об инициативе озеленения пустыря и создания на его плацдарме Аллеи Боевой Славы. Ходатайствовал о рассмотрении его почина как проявления патриотизма и предлагал воплотить почин в жизнь силами проштрафившихся лиц переменного состава.
   Высшее командование замысел поняло с полуслова, даже не дочитав рапорт до конца. И разрешило открыть на прилегающей к плацу территории филиал копей царя Соломона. Причем немедленно!
   С того дня получившему наряд вне очереди вручались две лопаты – штыковая и совковая. И ставилась боевая задача: смыть с себя пятно нарушителя воинской дисциплины кровью мозолей на ладонях. Цена одного наряда – два погонных метра траншеи, полметра в ширину и полтора метра в глубину!
   Никто так и не узнал, какие древесные или кустарниковые породы планировалось сажать в этот ров. Хотя в солдатской среде шепотом высказывались предположения, что это могут быть баобабы, секвой и или, на худой конец, вековые дубы.
   Первые землепроходцы, получая на руки орудия труда, не подозревали никакого подвоха. На первый взгляд, норма не казалась кабальной. Но это только на первый взгляд.
   Тайная летопись гласила, что до этой воинской части на этом самом месте была другая строевая часть. И плац у нее не был залит асфальтом. А до той части здесь располагался танковый полк, где топтать плац также не брезговали. Где ногами, а где и гусеницами. А еще до танкистов чуть ли не со дня основания Красной Армии тут тоже располагалась часть. Но кавалерийская. Скачки с рубкой лозы проходили именно по упомянутой территории. Если бы эту историю знали штрафники, то они сразу бы сообразили, почему на пустыре за плацом не растет ни травинки!
   Ротный старшина был не в восторге от командирской затеи. Поставка лопат на поле боя по важности сравнялась для него с доставкой пушечных снарядов. Лопаты выходили из строя одна за другой. Однако поток нарядов вне очереди не прерывался. На смену павшим бойцам вставали новые. Но быстро выяснилось, что нарыть землицы на один наряд за полный трудовой день не удается ни одному!
   Ротный был в восторге от своей затеи. Уже прошла весна и настало лето, а траншея вяло приростала сантиметрами. Нарядов вне очереди стали бояться как огня. В роте наступила долгожданная благодать. Но патриотический почин требовал безусловного воплощения, поэтому недостатка в рабочих руках не ощущалось. Стоило сержанту заметить плохо вычищенный сапог или не дай бог плохо заправленную койку, как два погонных метра торжественно вручались бедолаге вкупе с причитающимся при том инструментарием.
   По календарю числился июль. Стояла удушающая жара. На плацу, на уложенных друг на дружку шести кирпичах, восседал сержант по прозвищу Конь. На голове у него, наподобие двухскатной крыши, красовалась развернутая газета. Между лопаток у сержанта тек пот. Но покинуть пост он не имел права: в траншее уже третий час врубался в породу солдат Ананьич. У Ананьича было целых два наряда вне очереди, и до исхода дня никаких шансов увидеть его на одном уровне с сержантом. Ананьч имел рост 154 см, поэтому над поверхностью земли сержанту был не виден. Из недр планеты доносилось лишь тяжкое уханье – солдат был добросовестным и трудолюбивым.
   Сержант изредка впадал в дрему, но сапоги расставил широко и с кирпичей не падал.
   Вдруг под расплавленным солнцем что-то внезапно изменилось. Ритмичное уханье прервалось. Разлепив осоловевшие очи, сержант обнаружил прямо перед собой разъяренного Ананьича со штыковой лопатой в руках. Ананьич весь дико трясся и кричал непонятные сержантскому уху слова:
   – Не буду копать! Вводи коэффициент!
   Из воплей Ананьича сержант понял только одно – налицо попытка невыполнения приказа! И тут он упал с кирпичей.
   Ананьич же продолжал бесноваться. И махал страшной лопатой. Народ, не занятый боевой подготовкой, стал озираться на крики.
   Нужно было срочно спасать репутацию Советской Армии. Вернуть Уставу полагающееся по Уставу место. Громила-сержант вскочил на ноги, взрыхлив по-кабаньи почву, и сгреб упирающегося Ананьча в охапку. Крики бойца заглохли у сержанта подмышкой. И поволок бедного Ананьча сержант, лютый от жары и озверевший от собственного идиотизма, прямо в ротную канцелярию.
   В канцелярии пахло сырым деревянным полом. За столом сидел сам капитан Ягудин. Как денди лондонский, капитан округлял ногти алмазной пилочкой и на ввалившегося Квазимодо-сержанта глянул прямо-таки с испугом. Сержант выронил полузадохшегося Ананьча на пол, и тот немедленно завопил в полный голос:
   – Вводи коэффициент!
   Сержант, приложив руку к мокрому виску (пилотку он потерял в пылу боя), доложил о попытке невыполнения приказа. Услышав страшное обвинение, Ананьч замолк. А сержант вдруг с запозданием сообразил, что всего лишь парой слов подписал приговор несчастному штрафнику.
   Капитана же крики рядового взбодрили, как блоха собачку. Он встал, отложил пилочку, расправил гимнастерку под ремнем. Голоса в коридоре стихли.
   – Ну, пойдем, поглядим, – растягивая слова, сказал капитан.
   Веско сказал и многозначительно.
   В направлении раскаленного плаца из сырой канцелярии вышла куцая колонна: впереди капитан Ягудин в сверкающих хромовых сапогах, за ним запыленный понурый Ананьич с подобранной по пути лопатой, а там и кривоногий громила-сержант в криво нахлобученной вновь обретенной пилотке. Капитан шел пружинисто, с достоинством изобретателя бессмертного почина. Ананьич едва передвигал ноги в ожидании смертной кары или как минимум трех лет дисбата. Сержант, благополучно переживший приступ совестливости, двигался молодцом, чтобы другим неповадно было!
   Не дойдя до траншеи десятка метров, Ягудин настороженно остановился. Потом, отступив на пять шагов, повернулся к Ананьичу и тихо спросил:
   – Сколько?
   Ананьич вздрогнул и так же тихо ответил:
   – Пять.
   – Два с половиной, – отрезал капитан.
   – Три, – сказал боец.
   – Хорошо, – кивнул капитан.
   – И чтоб костюм химической защиты, – чуть подумав, добавил Ананьич.
   – Будет, – заверил Ягудин.
   Конь совершенно не понимал сути диалога. Он переводил взгляд с капитана на Ананьча и обратно. «А как же Устав?» – застыл у него в глазах немой вопрос. При виде возвращающегося капитана головы, торчащие в проеме ротного коридора, исчезли.
   Не уловивший сути сержант метнулся к траншее, справедливо полагая, что разгадка загадочного диалога легендарного капитана Ягудина с малорослым рядовым Ананьичем должна крыться именно здесь. Не дойдя нескольких шагов до края, он пошатнулся, начал хватать руками воздух и неловко пятиться. Все, кто сидел под жестяным колпаком курилки, вскочили: такого не наблюдалось здесь вовеки веков. Сержант по прозвищу Конь позорно бежал с поля. Еще через минуту с поля бежали все! Даже при полном безветрии ужасная вонь достигла курилки, будто только и ждала ретирады Коня.
   Добровольцы-археологи быстро установили природу необычного явления. Даже при введенном и узаконенном Ягудиным коэффициенте три, ужас положения не стал меньше! Затерянная в пыли веков летопись гласила, что на участке траншеи, прозванной в народе Ягудинской, во времена еще первых армейских поселений располагался многоместный сортир. Переполненный за многие эпохи, он был законсервирован путем простой засыпки землей. И к моменту начала вскрышных работ являл собой рудное тело темно-коричневого цвета, с плотностью твердого битума и непередаваемой вонью.
   Укороченную дистанцию в шестьдесят шесть и шесть в периоде сантиметров штрафники копали, обливаясь потом и задыхаясь, обряженные в костюм химической защиты. На плацу дежурила пожарная машина, периодически охлаждавшая рудокопа и смывавшая с него комья горной породы. Наивное предложение усовестившегося Коня – размягчить ископаемые какашки той же водой, вызвало взрыв общественного негодования. Контроль над ситуацией был полностью потерян. Вся дивизия знала: шестьсот шестьдесят шесть – число дьявола! Очередной штрафник рыл наугад в одному ему известном направлении, панически пытаясь поскорее выбраться из ада. Но сортир, как назло всему человечеству, продолжался во все стороны до бесконечности. Стройная до того Ягудинская траншея приобрела вид беспорядочный, лихой и устрашающий. Разговоры о посадке древесной флоры стихли сами собой. При восточном ветре начальство морщило носы, хотя до штаба было метров четыреста. Все без исключения опасались приезда командования из дивизии. Авторитет капитана таял. Почин в буквальном смысле изошел на дерьмо. Ананьч обрел статус народного героя, а сержант Конь ударился в православие.

«Ультра-си» на маунтинбайке

   Лучи утреннего солнца светлыми саблями пронзали редкий сосновый лес. Сосны покрывали пологие холмы, где в затененных низинках еще хранились ночные секреты. Недоумевающие птицы скакали по веткам и таращились сверху вниз на странное зрелище, недоступное им в мирное время.
   На высоте человеческого роста оранжево-серые стволы были опутаны сложными петлями из шпагата, на котором трепетали тысячи красных флажков. Обстановка отдаленно напоминала загонную волчью охоту. По территории, ограниченной флажками, извивалась затейливая трасса какого-то там по счету этапа чемпионата страны по маунтинбайтингу. По-полурусски – «горновелосипедингу». Со всех концов необъятной страны участники чемпионата прибывали своим ходом в этот лес, чтобы принять посильное участие в сооружении самоубийственной трассы. Занятие, на взгляд профессионального психолога, – мазохизм чистой воды!
   Процессом заправлял активный мужчина в ярко-красных спортивных штанах. По некоторым дополнительным признакам – начальник дистанции чемпионата. Этому, конечно, нужно больше всех! Он властно покрикивал на нерадивых маунтинвелосипедистов, которые с кряхтеньем тащили свежеструганные бревна куда-то вверх по склону. Широкими жестами он указывал горнобайкершам в футболках командных расцветок направления, по которым следовало расставить таблички на колышках. У корней сосен копошились перепачканные мокрым песком человеческие фигурки, занимающиеся рытьем поперечных канав, рвов, ям и рукотворных колдобин. Эти работали не разгибаясь и без понуканий.
   К исходу второго дня рядом с пестрым палаточным табором велосипедистов строительство коварной трассы было завершено, и она изготовилась принять в свои щупальца хрупкие тела участников чемпионата женского и мужского пола. Рядом с палатками громоздились скелеты горных велосипедов, сверкающие хромом, никелем и прочими цветами радуги.
   Ночь расправила совиные крылья над палатками, над трассой, над серебристыми от лунного света верхушками сосен. Пугливая роса выпала на трубчатых члениках маунтинбайков. Начальник дистанции, навидавшись в жизни всякого, беспробудно спал, не ожидая от снов особых откровений.
   Примерно в пять утра затенькали синицы. Кто-то большой и шумный завозился на верхушке сосны, под которой раскинулся шатер судейской коллегии. На провисшую за ночь влажную ткань посыпались сверху каленые прошлогодние шишки. Лагерь быстро пробуждался. На берегу спокойной речки Белой участники чемпионата с остервенением чистили зубы, как, вероятно, чистили перед боем свои короткие мечи римские легионеры. Завтракать никто не отважился. Морская пословица «С полным трюмом легче переносится качка» оказалась здесь неприменимой. На уважительном отдалении, на траве расположились зрители – жители ближайшего центра цивилизации – города Белорецка, того, что в Башкирии.
   Раздался выстрел стартового пистолета, и с верхушки холма поочередно ринулись вниз сломя голову несчастные жертвы страсти к членовредительству. На трассу нельзя было смотреть без содрогания. Маунтинбайки переворачивались вверх колесами в траншеях, скользили по косо уложенным бревнам, складывались пополам в ямах и дребезжали всеми фибрами на трамплинах. Особенно страшно было смотреть на женщин. Они рушились оземь со всего размаха, вырывая с корнями траву и взметая тучи песка. Они ударялись самыми нежными местами о рамы велосипедов, лишаясь в будущем всякой надежды любить и быть любимыми. Мужики бы выли волками в подобных переделках, а женщины только стонали, но не прекращали свои жуткие действия.
   Тот, в красных штанах, дико хохотал и откровенно гордился творением своей головы и чужих рук. Действительно, с точки зрения инквизиторов-иезуитов, трасса оказалась бы выше всяких похвал. Но то было средневековье, когда додуматься до некоторых особо удачных штучек не позволял уровень технического прогресса.
   Вот, прямо на моих глазах участница на ярко-желтом велосипеде не сумела вовремя затормозить и на полном ходу въехала в заботливо вырытую волчью яму. Еще долго вертелись спицы невостребованных колес, и со дна подлой ловушки слышался тихий дамский писк.
   Исполненный негодования, я решил расквитаться с красноштанным за всех дам, которых он целенаправленно и усердно переводил в разряд среднего пола. Просто счел своим долгом. Нужно было его уязвить, поразить до самой печенки, доказать ему его убожество. Нужно было продемонстрировать всему чемпионату никчемность этой личности. Найти противоядие от этого тарантула!
   В перерыве между заездами, когда стартовый участок холма более напоминал полевой лазарет времен первой мировой войны, я подошел к начальнику дистанции и скромно поздоровался.
   – Я начальник дистанции чемпионата МЧС России, – представился я, – в некотором роде ваш коллега. Мы готовим свою трассу в полукилометре от холма – вон там, в пойме. Приглашаю посетить наш праздник. Надеюсь, он будет выглядеть пристойно, хотя вряд ли сумеет достичь совершенства вашего.
   – Очень приятно, – буркнул в ответ красноштанный. – Обязательно придем, если позволят условия проведения нашего чемпионата.
   – Я в восторге от вашего замысла, – продолжил я. – Полдня стою тут и не могу налюбоваться! Хотя, мне кажется, вы еще не полностью раскрыли возможности маунтинбайка как носителя сверхидеи, как концентратора мысли и факела эмоций.
   Красноштанный с некоторым удивлением, но с явной заинтересованностью уставился на меня. Чего, собственно, я и добивался.
   – Если позволите, я готов продемонстрировать вам элемент «ультра-си» на маунтинбайке. Уверен, что до меня, этого никто не делал не только у нас, но и в мире.
   – Вы увлекаетесь маунтинбайтингом? – спросил завороженный мною садист.
   – Нет, что вы! Я спасатель-профессионал. Нам, знаете ли, по роду службы иногда приходится выделывать такое, что в страшном сне не приснится. Так вы готовы познакомиться с ноу-хау?
   – Конечно, – с готовностью отозвалась моя потенциальная жертва. – Где и когда? Хотя, если откровенно, я сомневаюсь, чтобы на маунтинбайке можно было продемонстрировать нечто такое, до чего бы я еще не додумался.
   – Давайте завтра, после окончания соревнований. Чем больше народу увидит это, тем лучше.
   – А опозориться не боитесь?
   – Чего уж там! Конечно, до ваших ребят мне далеко, но, надеюсь, всем будет интересно. Мне, конечно, понадобится маунтинбайк. Сможете выделить на короткое время?
   – Без проблем. Так ездить вы точно умеете?
   – Не сомневайтесь. Очень даже уверенно.
   На том мы расстались. Паук попался в мои сети. Осталось только подготовить реквизит и проинструктировать ассистента. Стоит напомнить, что «ультра-си» в спортивной гимнастике называют элемент упражнения на каком-нибудь снаряде, выходящий за пределы человеческих возможностей.
   Пришел день и час расплаты. Многочисленные участники прошедшего чемпионата потянулись от холма вниз по проселочной дорожке, к месту демонстрации. Красноштанный сменил масть и вышагивал в шортах покроя сафари. Рядом с ним прихрамывала молодая леди, придерживая за руль ярко-желтый велосипед. Я догадался, что этот спортивный снаряд предназначался мне. Для моего возвышения или моего же позора в надеждах бывшего красноштанного.
   Зрители собрались на галечном пляжике, который плавно сбегал в воды реки. Речка Белая, не подозревая о своей роли в спектакле, казалась бесстрастной и почти неподвижной. Солнце озаряло всех собравшихся и обещало ослепительное зрелище.
   Мой коварный замысел опирался на строгий расчет. Еще до того, как я заявил о нем красноштанному, я из любопытства тщательно протоптал дно реки в районе пляжа и точно знал, что мелкая галька на этом участке спаяна настолько прочно, что напоминает бетон. Причем дно было совершенно ровным, самую чуточку понижавшимся к противоположному берегу. Под тем берегом глубина едва достигала двух метров.
   Женоненавистника в шортах я попросил о небольшой услуге: включить на маунтинбайке самую низшую передачу, так как не знал этой премудрости. Для пробы я оседлал желтый маунтинбайк и проехал вдоль берега метров по двадцать в каждую сторону. Все вертелось, как следует. На нужной передаче маунтинбайк вел себя лучше трактора. То есть я крутил педали изо всех сил, а техника ползла по бережку со скоростью улитки. Публика с откровенным недоверием следила за моими приготовлениями.
   Я установил маунтинбайк в исходную позицию – мордой в сторону реки, и свистнул. На мой зов из ближайшего куста выделился ассистент и резво направился в сторону желтой железной лошади. Не успела публика ахнуть, как я принял из рук ассистента реквизит – акваланг, надел лямки на плечи, а на нос маску, сунул в рот загубник и помахал ошарашенному народу ручкой. Потом нажал на педали и медленно укатил в зеленоватые воды.
   По замыслу, я должен был развернуться у противоположного берега и возвратиться снова на пляж. Но на последних метрах перед разворотом без навыка подводного вождения упал. Спокойно встал на ноги, посмотрел вверх: на расстоянии вытянутой руки зеркалом серебрилась водная поверхность. В акваланге дышалось великолепно, и торопиться было совершенно некуда. Я поднял упавший маунтинбайк, неторопливо развернул его в сторону пляжа, взгромоздился на узкое седло и снова завертел педали. Ве́лик был просто великолепен! Он уверенно рассекал воды Белой, несмотря на то, что всю жизнь провел в среде, которая по плотности была в восемьсот раз жиже.
   Я величественно выехал к зрителям, остановился на береговой черте, вынул загубник изо рта и осведомился у пристыженного шортоносца:
   – Вы не скажете, который час?
   Шквал аплодисментов был мне ответом.
   – Итак, – продолжил я, обращаясь к восхищенной аудитории, – на ваших глазах состоялся первый в мире подводный заезд на маунтинбайке. Это эпохальное событие может положить начало новому виду спорта – дайвингбайтингу, по-полурусски – «подводному велосипедингу». Эта находка может быть включена даже в чемпионат мира как элемент «ультра-си», который неизмеримо поднимет рейтинг состязания, украсит его и привлечет миллионы поклонников. Подводному велосипеду – ура!
   – Ура! – восторженно подхватила перекалеченная простым маунтингбайтингом толпа.
   На бывшего красноштанника нельзя было смотреть без презрения. Но в общий одобрительный хор вдруг вклинился визгливый голосок владелицы желтого маунтинбайка:
   – Он мне в подшипники воды налил! Теперь всю машину придется разбирать!
   Но покоренная зрелищем толпа не проявила сочувствия и не возроптала. Подхватив желтое чудо техники под микитки, бывший начальник дистанции и его бывшая жертва удалились в сторону своих палаток. Остальная публика пустила по кругу бутылки с вином, предусмотрительно приобретенные и розданные преданным ассистентом. С красным победным вермутом в честь триумфатора! Другого вина в ближайшем магазинчике не нашлось.
   Вот и пойми их – этих женщин!

Ураган

   От метеостанции на Марухском леднике остались одни развалины. На голом гранитном бугре, отшлифованном вековым движением льда, среди ералаша обломков теперь уже безымянных строений, возвышался полуразрушенный щитовой домик почти без крыши, с выдавленными ветром окнами и наполовину занесенный снегом. Рядом иглой торчала в небо мачта ветряка без пропеллера. Лишь на самом краю утеса целой и невредимой чернела дощатая будка туалета, нависающая над обрывом на бревнах-консолях.
   Непогода загнала нас в уцелевшую часть домика. Мы заколотили оконные проемы подобранными среди хлама кусками фанеры, укрепили потолок толстыми досками, которые натаскали из-под развалин, насколько смогли, очистили комнатенку от снега. Хорошо, что снег оказался морозным – сыпучим. Единственную пригодную для ночлега комнатку вымели до пола, и только по углам, где снег успел смерзнуться, остались островки льда. В той части домика, которую мы привели в жилое состояние, сохранились три двухъярусных деревянных кровати и чугунная печка без колосников. Колосники заменили обломками стальной арматуры, топлива натаскали на пять ночей вперед, хотя предполагали пользоваться этим кровом дня два, не более.
   Третий день мы работали на соседнем Северо-Каракайском, леднике, собирая вытаявшие спустя более полувека останки наших солдат. Патологоанатом, который работал с нами, определил по найденным останкам число погибших – двадцать девять человек. Скромный по размерам Северо-Каракайский ледник прочесали вдоль и поперек и вроде бы убедились в том, что продолжать работы не имеет смысла. Все, что можно было собрать, собрали. Уложили в полиэтиленовые мешки, которые засыпали снегом от дальнейшего разложения, ожидая снизу лошадей для эвакуации.
   Погода, между тем, начала резко портиться. Именно это заставило нас искать укрытия в развалинах метеостанции. Дождь со снегом усиливался, на ледник приполз густой туман. Хотя было еще что-то около пяти часов дня, но последние охапки мокрых деревянных обломков для печки носили почти в темноте.
   Большая часть из тех, кто работал с нами на леднике, еще утром ушли вниз. Остались те, кто должен был обеспечить непосредственно эвакуацию останков до временного захоронения в долине. Нас осталось семеро, включая доктора, который идти самостоятельно был не в силах. То, что он своими ногами поднялся на ледник из долины, уже можно было приравнять к подвигу. Полнота и, видимо, не совсем здоровое сердце заставляли его постоянно останавливаться на подъеме. Походная цепочка не могла ждать и уходила все выше, к Медвежьм воротам. С доктором отстали сопровождающие – Слава Михайлов и Сергей Мирошниченко. Первый – тоже врач, хорошо понимающий бедственное состояние патологоанатома, второй – просто добрый человек, не пожелавший оставить товарищей по походу. Чем выше поднимались отставшие, тем неприветливей становилась природа. С черных зубцов вершины Кара-Кая серым одеялом сползал туман, с ледников дул пронизывающий ветер, а остатки желтой травы среди камней покрыла ледяная роса. Медвежьи ворота – щель в скальной гряде – запирали долину с юга и выглядели неприветливыми и безнадежно далекими. Доктор задумчиво шевелил губами, пережевывая какое-то лекарство, Славик старался идти, не наращивая темп, а Сергей, сгибаясь под тяжестью рюкзака, увенчанного общественной двадцатилитровой кастрюлей, старался не наступать доктору на пятки, чтобы случайно не заставить его торопиться.
   За Медвежьими воротами открылось безжизненное каменное корыто верховьев долины, где в бесконечной россыпи окатанных мокрых камней почивал чудовищной тушей враждебный Марухский ледник.
   Прислонившись плечом к гранитному валуну, патологоанатом долго восстанавливал дыхание, потом спросил спутников:
   – И это здесь они воевали?
   – Нет, – ответил Слава, – гораздо выше. Вон там, на седловине и дальше по склону. И была тогда зима, и шли бесконечные лавины. И умирали они больше не от пуль, а от холода и голода. Немцы сидели вон там, слева, на рыжем хребте. На обратном скате сохранились остатки блиндажей. Была у немцев даже канатная дорога, по которой им из долины Аксаута поднимали еду и дрова. На нашей стороне не было ничего, кроме стрелковых ячеек, выложенных из камней. Блиндажи были, но гораздо ниже, на абхазской стороне, ближе к водопаду. Воевали без теплой одежды и обуви. Если так можно сказать об этом с точки зрения военной науки.
   На фрагментах тел двадцати девяти солдат, которые вытаяли тем необычно теплым летом, остались истлевшие клочки гимнастерок и пуговки со звездочками. Доктор просил отдельно складывать непарные кости, чтобы сосчитать погибших – черепа, крестцы. Все остальное – кости рук, ног, ребра, позвонки приходилось собирать без разбора, потому что ледник, двигаясь, как бульдозер, смял и перепутал все на свете.
   Нашли остатки полевой сумки со слипшейся в комок записной книжкой, шесть ржавых трехгранных штыков от винтовок, несколько пар зеленых английских ботинок, которые доставляли нам по ленд-лизу через Иран. Кожаные ботинки на удивление хорошо сохранились – хоть сейчас обувай. На третий день нашли самозарядную винтовку Токарева с полной обоймой патронов и пустой диск от пулемета Дегтярева.
   В поисках участвовало около восьмидесяти человек. Настроение у всех было подавленное. Для начала сентября непривычно холодно. Палатки по ночам продувались насквозь, и где-то высоко над нами постоянно грохотали ледовые обвалы.
   Нас семеро. Сегодня, а может быть и завтра, вниз уйти нам не удастся. В такую погоду спускаться – себе дороже. Надо переждать. Придут люди снизу, приведут лошадей. Нашей заботе оставлен кое-какой лагерный скарб и, главное, те самые полиэтиленовые мешки.
   Усилия по укреплению убежища не пропали даром – домик пока держался. Протечек с потолка не было, печка с отремонтированным дымоходом постепенно согревала помещение. Осталось приготовить ужин и решить, кому не достанется место на кровати. Спать на полу около печки вызвался уже знакомый нам Сергей.
   После ужина все разместились на ночлег, а Сергей долго кряхтел, втискиваясь со своим спальным комплектом – карематом и спальником, в узкий проем между еще не остывшей печкой и ножками кроватей.
   Свет погасили, и стало тихо. Мы едва успели задремать, как всех разбудил тревожный шепот патологоанатома:
   – Что это? Вы слышите?
   Коллега доктора привстал на верхнем ярусе и зажег газовую лампу. Откуда-то издалека, с востока, с направления Северо-Каракайского ледника к нам спешило, приближалось нечто, пугающее скрытой мощью. Какой-то неопределенный грозный гул, исходящий из одной точки горизонта, нарастая шел на нас. Ветер за стенами домика не ощущался. Слегка был слышен надоедливый шум мелкого дождя. И больше ничего. Великая тишина стояла в ледниковом цирке. Только далекое, неясное, медленно нарастающее гуденье, как гуденье электрических проводов на столбах, двигалось к нам, вызывая непонятную тревогу.
   – Инфразвук, – сказал Слава со своего насеста. – Предвестник бури. Действует на подсознание, вызывая с беспричинный страх. Может остановить сердце.
   Договорить доктор не успел. Гул внезапно резко усилился, потом перерос в грохот несущегося во весь опор поезда. Ужасной силы удар обрушился на ветхий домик. Неизвестно откуда в воздух взвилась снежная пыль, затрещали стены, газовая лампа погасла. Невидимое чудовище трясло домик, как погремушку. Люди падали с верхних этажей кроватей, кто-то пытался удержаться за те самые доски, которыми мы подперли потолок. Доски ломались в темноте, что-то рушилось на головы, из отрывшихся дыр и щелей хлестал ледяной дождь и дул неистовый ветер.
   Нападение дьявола продолжалось совсем недолго. Завывая и скуля, он умчался на запад, оставив после себя на морене погром и отчаяние. Славе кое-как удалось зажечь лампу. Мы посмотрели друг на друга, и хотя вид у всех был напуганный и растрепанный, никому смеяться не захотелось. Срочно оделись и занялись восстановительными работами. Мы укрепляли потолок и оконные проемы, отводили течи полиэтиленовой пленкой и пытались разжечь печку, чтобы согреться от жуткого холода.
   Патологоанатом сидел бледный, опершись спиной в уцелевшую спинку кровати. Слава деловито рылся в аптечке. Печка слабо трещала и воздух в комнате снова начал прогреваться.
   – Слушайте, – вдруг подал слабый голос патологоанатом, – и указал пальцем на восточную стену. – Сейчас все начнется опять!
   Мы прислушались. Точно, с востока нарастало напряжение и знакомый гул, будто насаженный на острие копья бешенного всадника, устремился в нашу сторону, тщательно нацеливаясь, чтобы не промахнуться.
   Железный кулак великана протаранил восточную стену, и она упала. Внутрь ворвался плотный воздушный снаряд, наполнил легкие до предела, грозя разорвать нас изнутри. На нас летели обломки того строительного мусора, из которого мы пару часов назад извлекали материал для обустройства.
   Безжалостными нагайками нас стегал озверелый дождь, мы оглохли от рева ветра и треска рушащегося домика. Изо всех сил мы прижимались к полу, цеплялись за что попало, боясь только одного – быть подхваченными и унесенными ураганом!
   Еще десять или двадцать секунд, и – тишина. Моросит тот же унылый дождь, будто бы ничего не случилось, будто бы не было откровенной попытки убийства.
   – Надо уходить за скалу, – послышался голос Славы. – Там ветер нас не достанет.
   – Может быть, все кончилось? – отозвался Сергей. – Может, стоит починить домик? До утра на голых камнях от нас мало что останется.
   – Давайте попробуем, – ответил Слава. – Мне бы только найти лампу. В темноте у нас ничего не получится. Фонарики не помогут. Я лампу под себя прятал. Вот она. Вот черт, колба лопнула! Считайте, что нет у нас лампы!
   Мы на ощупь нашли рюкзаки, заваленные хламом, достали фонари и включили их. От нашего домика осталась одна перегородка, огораживающая бывшую комнатку с запада, валялись опрокинутые кровати и чугунная печка слабо курилась холодным дымом. Все отливало мокрым блеском, не оставляя надежды на сухой приют. Но что-то надо было делать. И мы снова взялись за работу.
   Сначала попытались укрепить слабо держащуюся стенку деревянными подпорками из бывших стропил. Потом накрыли подпорки крупными кусками стеновых панелей, которые удалось отыскать или откопать. Панели крепили альпинистскими веревками, безжалостно разрезая их на куски: кров был дороже. Торцы треугольного жилища, получившего вид индейского вигвама, заткнули теми же остатками панелей, кусками фанеры, найденным мокрым матрацем и мятым листом оцинкованного кровельного железа.
   В оставленный узкий лаз затащили печку и немного пригодного топлива. Рюкзаки уложили под вертикальной частью убежища и уселись на них. Попытки разжечь печку, в конце концов, увенчались успехом. В нашей щели стало уютнее и заметно теплее.
   Для полного приведения в чувство подорванного ураганом оптимизма вскрыли по банке тушенки, разломали на куски мокрую буханку хлеба и с аппетитом второй раз поужинали в очень стесненных условиях.
   – Уроненный на землю, но быстро поднятый кусок мяса не считается упавшим, – бормотал патологоанатом, управляясь с некоторыми издержками со своим пайком.
   После трапезы мы задремали, сидя на рюкзаках и подпирая друг друга мокрыми плечами. Не всем удалось найти спальные мешки, но и те, кто нашел свое имущество, не считали себя счастливчиками – мешки насквозь промокли и утратили всякую полезность.
   Сергей, который теперь вроде бы по должности опять был ближе всех к печке, вдруг замахал руками. Один фонарик мы не гасили, поэтому жестикуляцию кочегара увидели, но не сразу поняли, что он разгоняет обильно поваливший внутрь нашей хижины едкий дым.
   – Держитесь, ребята, – произнес со своего тощего рюкзака полный патологоанатом, немножко пришедший в себя после очередной дозы лекарства и испанской тушенки, – сейчас нам будет совсем не здорово!
   – Да, это уже больше по вашей части, – отозвался Слава. – Я имею в виду то, что скоро от нас останется.
   От Северо-Каракайского ледника летел очередной гонец из преисподней. Мы обхватили головы руками, как во время бомбежки, стараясь изо всех сил стать меньше, незаметнее, вжаться в пол. Мы умоляли нашу последнюю стенку, чтобы она выстояла, потому, что понимали – без нее нам конец!
   Удар стихии стенка выдержала, хотя некоторые из подпорок повалились. В дыры косого «потолка» впрыгнули и стали нас яростно топтать, трамбовать и мять столбы из плотного снега. Мы закрывались руками, барахтались в снегу, выбирались на поверхность снежного месива, куда нас, как гвозди, вколачивал разъяренный ураган. Мы надеялись, что вот-вот и все кончится, опять станет тихо, мы сможем перевести дыхание.
   Не тут-то было. Голос урагана изменился, он стал более походить на пароходный гудок: низкий, проникающий внутрь и заставляющий трепетать все печенки и селезенки. Мы не чувствовали холода, мы только хотели одного – окончания этой пытки.
   Тот всадник, который нес копье, повернул коня. Задними копытами конь с остервенением принялся лягать стенку. Удары больно отдавались в спинах, наверняка оставляя синяки на память. От стенки отлетали клочья – мы это чувствовали по новым струям ветра со снегом, которые сверлили новые дыры с невероятным упорством.
   Представьте себе, когда вся эта свистопляска улеглась, мы заснули. Вот так и заснули, кто на снегу, кто на сохранившемся под ним рюкзаке. Может быть, это был не сон, а временное выпадение из действительности от усталости и напряжения.
   Проснулись мы, когда уже почти рассвело. Выбрались из-под снега, выломали из корки наста остатки своих вещей и выползли из полуразрушенного вигвама наружу. Дрожа от холода, оглянулись вокруг и ничего не узнали. Снег намело к нам, в уцелевший приют, а весь скальный массив был начисто выметен, как огромной метлой. Не было ни обломков, ни мачты ветряка, ни туалета. Не было ничего! Долина внизу, которая еще вчера была усеяна черными мокрыми камнями, стала сплошь белой, мягкой и окатанной. Исчезли острые углы, и всё стало выглядеть обобщенным, без деталей и подробностей. В горы пришла зима.
   Сережа, натягивая на озябшие руки рукава порванной штормовки, подпрыгивал и, к общей радости, споткнулся о занесенную снегом общественную двадцатилитровую кастрюлю.
   – Все учтено могучим ураганом, – подытожил Слава.
   Патологоанатом, пристроивший в виде накидки на плечах кусок рубероида, осипшим голосом воскликнул:
   – Смотрите, там, внизу… Сюда идут люди с лошадьми. Значит, все будет хорошо! И ураган ушел!

Условный рефлекс

   Чтобы вы не пугались, сразу объясню: условный рефлекс был открыт русским физиологом Иваном Павловым и суть его проста. Живая особь, к которой постоянно применяют некий раздражитель, начинает адекватно реагировать на этот раздражитель, хотя до того на данный раздражитель ей было наплевать с высокой колокольни!
   В школе мы изучали алгебру, хуже того – тригонометрию. Еще страшнее – физиологию в объеме, достаточном, чтобы выработать у нас стойкий условный рефлекс: на физиологию нам наплевать! Кому она нужна, физиология? Где, спрашивается, можно в этой жизни использовать вбитые в голову премудрости? Когда вы в последний раз использовали в своем словаре выражение «arctg Х»? То же самое и с физиологией. Ну, покажите собаке кусок колбасы – у нее потечет слюна. Но это вроде бы безусловный рефлекс. Или я что-то путаю?
   Короче, в жизни эти науки могут не сыграть никакой роли, если в вашей голове на них выработался рефлекс бесполезности. И наоборот: вроде бы бесполезные знания могут очень пригодиться в жизни вплоть до спасения самой жизни! Значит, учить или не учить – не вопрос. Конечно учить, потому что в жизни всегда, как говорится, найдется место знанию! Или подвигу? Не очень хорошо помню. В общем, это не имеет принципиального значения.
   После школы я окончил политехнический институт, в котором физиологию не изучают. А изучают, например, целых шесть математик. Ну, и вы захотите сейчас сказать, что шесть математик – это перебор. Можно было бы обойтись и двумя-тремя. Выбросив, например, векторную алгебру и дифференциальное исчисление. И еще эту, ну, как ее?.. Забыл название! Так про физиологию и говорить нечего. Я ее сразу же после десятилетки вычеркнул из памяти.
   Уже второй год я работаю инженером. И неплохо, говорят, работаю. Имею рацпредложения и занимаюсь исследовательской работой: изучаю надежность клиновых резиновых кордшнуровых ремней. В частности, ремней контрпривода жатки у комбайна «Нива».
   Комбайны работают в году очень мало дней, и надо за ними поспеть. Набрать побольше статистики. Вот и мотаюсь я летом, в уборочную страду, по командировкам. Гоняюсь за комбайнами на мотоцикле круглые сутки, ведь комбайны работают и по ночам!
   Посылают меня в очередную командировку в станицу Старомарьевскую Ставропольского края. Я беру с собой измерительный прибор – рыбомер-рулетку, сажусь на свой мотоцикл (ИЖ «Планета-3») и еду. Вы не смейтесь: рыбомер-рулетка действительно ценный прибор. Можно запросто замерить величину прогиба ремня – рулеточка очень кстати. И пружинный динамометр имеется: замеряем характеристики натяжения того же ремня. Не отходя, как говорят, от кассы. То есть от комбайна.
   Вот вам пример: еду как-то месяца два назад на поля по тем же делам. Навстречу катит точно такой же мотоцикл. На нем мой хороший знакомый – Володя Григорук, возвращается с рыбалки. Останавливаемся по разным обочинам. Спрашиваю Вовку:
   – Как добыча?
   Григорук со своей стороны шоссе скромно отвечает:
   – Вот такой судачок.
   И показывает руками что-то около пятидесяти сантиметров.
   – А вес какой? – кричу.
   – Да граммов на восемьсот потянет, – докладывает Вовка.
   Тут я ставлю мотоцикл на подножку, перехожу на другую сторону дороги и достаю из кармана свой прибор. Видели бы вы физиономию Григорука! Разоблачить себя не дался и срочно укатил на хорошей скорости.
   Так вот, приезжаю в Старомарьевку. Ставлю мотоцикл у магазина. Захожу в магазин по командировочной надобности. Выхожу – нет моего мотоцикла. И пыли по дороге нету. И мотора я не слыхал. Смотрю налево, смотрю направо – ни хрена! Точно, украли, гады! Увезли на телеге! Под соломой! Возле магазина, помню, какая-то телега стояла.
   Бегу в магазин. Вываливаю все покупки на прилавок и кричу, чтоб продавщица постерегла! А сам бегом по станице. По отпечаткам в пыли ничего понять не могу. Может, одна телега прошла, а может, и две. И в какую сторону? Вытер пот со лба и пошел в милицию. Там составили протокол, в котором я все рассказал про свой «ижак». И про цвет и про номер (документы-то при мне).
   Но я же в командировке. Работать надо! А комбайны, между прочим, на месте не стоят. И ближайшая делянка километрах в пяти за станицей!
   В общем, пока милиция старается, я двадцать часов в сутки, как пудель, мотаюсь по полям. Да по стерне, да по пыли, да по жаре. А ночью так еще и по темноте!
   Все бы ничего, да в магазине та самая продавщица меня предупредила. Говорит:
   – У нас в станице по ночам бегает много бесхозных собачек. Сзади заходят и кусают. Молча. Вот такие твари. Уж их и стреляли, да толку никакого! Приезжих больше грызут, свои-то в курсе дела: по ночам на улицу ни-ни!
   И правда. Первую ночь возвращался я с поля с дубиной. Никакого ведь другого оружия у меня нет, кроме рыбомера-рулетки. Темень несусветная! Слышу – топочут по пыли так мягко… Я мах-мах палкой. Да куда там! Разве в темноте попадешь? Слышу – близко ходят, звери, но остерегаются. Все плечо отмахал, но до гостиницы добрался невредимым.
   На следующую ночь, думаю, надо менять тактику. Махание по темноте по невидимой цели имеет совершенно никудышний КПД и не гарантирует безопасности. Вспомнил про Павлова. И про то, что собаке, на которой опыты ставили, поставили памятник. Это значит, что по выработке условных рефлексов собака после человека на втором месте! Короче, так, решаю: начинаю работать по системе академика Павлова Ивана Петровича.
   Чтобы вам было понятнее про условный рефлекс, расскажу такой случай. Встречаю в городе своего товарища по институту. Он тоже инженер, работает в проектном институте и даже начал отращивать скромное пузцо. Встречаю его около нашего завода, около забора электроподстанции. Забор смотрит на южную сторону, раскалился на солнце добела. Я только что одолел метров двести вдоль этого забора, даже взмок. А тут за воротами, в разрыве забора, тень какая-никакая от хилого абрикосового деревца. За воротами домик, где живет смотритель. Лето в этом году безводное. Незрелые абрикосы у дороги пыльные, сморщенные, в коричневых бляшках. Понятно же, что практически несъедобные. Вот стоим мы с моим товарищем в тени этого растения, разговариваем. До этой встречи почти год не виделись. Он машинально протягивает руку сквозь прутья ворот и тянет к себе ближайший абрикос. Тот к ветке присох, как на электросварке. Товарищ его инстинктивно дергает сильнее, шелестит ветками. Тут из-за ворот прямо на улицу вылетает доска с гвоздями и слышен жуткий мат:
   – Воры! В Христа-Бога, в душу, в дышло вашу мать!
   Мой товарищ испуганно бросает сорванный фрукт на асфальт, разворачивается на каблуках и давай бежать вдоль того же забора, все двести метров до ближайшего угла. Когда я пришел в себя от изумления, он уже обе стометровки преодолел меньше чем за двадцать секунд! Рекордсмен мира – ямайский легкоатлет Усейн Болт, отдыхает! В просвете между веток, на территории подстанции вижу перекошенную злую рожу казачка-смотрителя.
   Спрашиваю его:
   – Ты чего орешь, поганец, людей пугаешь? Сейчас во двор вой ду, и всю оставшуюся жизнь жена для тебя абрикосы жевать будет! А как жена она тебе уж вовсе не понадобится! Понял?
   Казачок зачуханый головой кивает: «понял».
   Опять я иду те же двести метров вдоль горячущего забора. На нем от солнечного жара плакатики с прошлых выборов стали коричневыми. Рожи у кандидатов в мэры, как у эфиопов или ямайцев. Хотя после выборов прошла всего неделя. Подхожу к углу, а за ним прячется мой товарищ по учебе в высшем учебном заведении.
   Я его спрашиваю с недоумением:
   – Ты же здоровый дядька, так чего же ты убежал?
   Он мне честно отвечает:
   – Хоть убей меня, ничего не могу с собой поделать – условный рефлекс. С босоногого детства заложен. Против науки, брат, не попрешь!
   Да, так я, кажется, отвлекся.
   Видимо, приметили меня, твари, принюхались. Чуть ли не про меня писал Валентин Распутин: «… как идешь ты по деревне, так для всех собак – праздник!».
   Ту дорогу, по которой я всегда возвращался с полей, пересекала железнодорожная насыпь. А на шпалах щебня-балласта видимо-невидимо. На мне тогда был мотоциклетный комбинезон: штук восемь накладных карманов. Вот я все эти карманы набил балластом. Идти тяжело, но можно. С одной точки зрения, боезапас, с другой, броня. Еще остались места, за которые можно меня кусать, но активная поверхность значительно сократилась. В обеих руках у меня по паре-тройке камней. Как услышу хоть краем уха, что кто-то в темноте пошевелился – сразу туда залпом! Раз – ничего, два – пусто, а потом:
   – Ай-вай! Гав-гав! Ой-ёй! Тяв-тяв-тяв!
   Но я не просто мечу каменюки, но и кричу изо всей силы:
   – Профила-актика-а!!!
   По станице пошел треск заборов и шум кустов. Со всех лап драпает собачье войско дранг нах остен! На четвертую ночь я нечаянно попал в чье-то стекло. И совсем некстати по инерции прокричал:
   – Профила-актика-а!!!
   Пришлось драпать самому. По логике, пора сворачивать программу самообороны.
   И вот на пятую ночь возвращаюсь я в станицу традиционным путем. В карманах – пустота. Ни тебе камешка, ни песчинки. Чуть где что ворохнется во мраке, я как заору:
   – Прфила-актика-а!!!
   А там треск и шум:
   – Гав-гав-гав!!! Ой-ё-ё-ё-ёй!!! Тяв-тяв-тяв!!!
   Все! Готов условный рефлекс. Наука творит чудеса!
   Через полторы недели мой мотоцикл нашли. Прикатили из соседней станицы. Переднее крыло – всмятку! Фара – вдребезги! Смотался в Ставрополь, привез запчасти. Ребята-мотористы помогли починить коня. Стал я за комбайнами как белый человек не бегать, а ездить. Вроде на мотоцикле и бояться нечего. Свет светит. Да и скорость… Но я твердо гну научную павловскую линию. Въезжаю в Старомарьевку, газ сбрасываю и кричу изо всей мочи:
   – Профиликтика-а-а!!!
   Короче, ни одной собаки в глаза больше не видел. Такого страху навел на псов, что начали меня оббегать десятой дорогой.
   Когда уезжал из станицы, зашел в магазин. А там со знакомой продавщицей разговаривают две местные девушки. Меня увидели и громко зашептались. Слышу:
   – Ученый… Условные рефлексы …
   Грамотные девчата теперь в станицах.

Уценка

   В плане повышения квалификации экскурсоводов Кавминвод и Ставрополя стояло посещение горы Сарай и прилежащих к ней скал с элементами пустынной пластики. Экскурсоводы, преимущественно лица женского пола, съехались из разных городов, заранее предупрежденные о форме одежды, подобающей походу.
   На площадке, где остановился автобус, руководитель занятий придирчиво оценил внешний вид слушателей, рвущихся получить практические знания.
   Одна из девушек, стоящая несколько в стороне от шумного коллектива, выделялась светлым модным плащом и роскошными сапогами. Притом, что три с лишним часа предстояло идти по крутым тропам, а кое-где даже передвигаться по легким скалам.
   Руководитель неприязненно посмотрел в сторону незадачливого экскурсовода и подумал:
   «Видимо, дамочка зарабатывает на хлеб с маслом в асфальтовых джунглях и не подозревает об отсутствии твердого покрытия на большей части планеты».
   Перед тем, как сойти с асфальта на тропу, руководитель подошел к красавице в блестящих сапогах и как бы ненароком спросил у нее:
   – Сколько стоят ваши сапоги?
   Девушка, смерив руководителя взглядом прекрасных глаз, от шапочки до кроссовок, слегка высокомерно ответила:
   – Три тысячи рублей.
   Эта цифра на то время соответствовала зарплате руководителя за три месяца полноценной работы.
   Группа начала подъем по тропе. В горах, как известно, не бывает гладких троп. Там и сям разбросаны камни, а некоторые – так прямо и торчат из земли, норовя дать подножку зазевавшемуся ходоку. Примерно, через час девушка лишилась правого каблука и продолжила путь легкомысленной подпрыгивающей походкой. Очередь второго каблука пришла через весьма короткое время. Походка сразу же выровнялась.
   Маршрут был очень интересным. Экскурсоводы женского пола визжали от восторга, пролезая из одного грота в другой, перебираясь по узким каменным мостикам над обрывами. Девушка в сапогах визжала вместе со всеми, никому не уступая ни в качестве, ни в силе визга.
   Где-то на середине маршрута слегка запыхавшийся руководитель нагнал экскурсовода в сапогах без каблуков и повторил свой вопрос:
   – Сколько, вы сказали, стоят ваши сапоги?
   – Три руб ля, – невозмутимо ответила красавица и легкой независимой походкой прошла по тропе мимо руководителя под его восхищенным взглядом.
   Сама гора Сарай испещрена лабиринтами и щелями со многими выходами. Стены ее украшены затейливой росписью, которую тщательно наносил на поверхность камня бог ветров Эол. Экскурсоводы, особенно лица женского пола, не могли отказать себе в удовольствии полазить по всем щелям, заглянуть во все пещерки и гроты, многократно всплеснуть руками перед очередным шедевром бога-рукодельника.
   К автобусу спустились не через три, а через четыре с половиной часа, эмоционально переполненные и физически опустошенные. Красавица ковыляла, украшенная снизу пыльными голенищами когда-то роскошных сапог. Каблуков, вы помните, она лишилась давно и давно про них забыла. Теперь и передние части сапог приобрели новый, совершенно непрезентабельный вид. Оба сапога откровенно «просили каши», хлюпая оторванными подошвами. В щелях при каждом шаге кокетливо мелькали розовые носочки.
   – Почем сапоги? – сурово спросил руководитель, подойдя к полубосой леди вплотную.
   Великое его счастье, что ему попалась незлобивая особа и профессиональный экскурсовод с чувством юмора.
   – Минус три руб ля! – с достоинством ответила девушка и направилась к двери автобуса. Руководитель галантно помог ей подняться на ступеньку, так как был риск, что она зацепится рваной подметкой за ступеньку и впервые за весь маршрут упадет.

Ушлые люди

   Как-то один человек поймал за рукав другого человека и попросил в долг сотню. Ну, до завтра. В крайнем случае до послезавтра. Что сделал второй? Терпеливо отдирая рукав от цепкой руки первого, разъяснил, что дать сотню в настоящий момент не может, но не по причине отсутствия оной, а по осознанию долга перед женой, которая поручила ему после работы купить литр молока (39 рэ) и баночку сметаны (54 рэ). Итого в остатке 7 рэ, но и их он дать не может, поскольку сотня имеется в единственной купюре.
   И что за мизерный эпизод, спросите вы? Но я с вами не соглашусь, потому, что на приведенном примере мы имеем возможность наблюдать две противоположные составляющие человеческой природы: никчемность и ушлость. Осознание собственной никчемности и ушлости дано немногим. Установление этих же качеств со стороны весьма интересно и поучительно.
   Так кто, по-вашему, в упомянутой двойке кто?
   Жил-был себе некий мужичок без особых моральных принципов. Пил, сколько хотел, даже больше, чем мог. Жену чисто символически поколачивал, но больше грозил. На дочь внимания не обращал как на предмет ниже разрешающей способности глаза. И при всем том был этот мужичок ушлый до совершенства. Все успевал, почти все доставал. Что не доставал, то воровал, что не смог сотворить, то устраивал через таких же, как он, ушлых знакомых. Ездил в постоянные длительные командировки, слегка дичал, от семьи отвыкал и мог запросто среди ночи отправиться за пивом, так как во рту пересохло.
   Жена терпела, потом ушла. Дочь выросла и уехала. А ушлый мужичок купил половину дома в станице под городом и зажил в свое удовольствие, будучи вполне заслуженным пенсионером и вполне состоятельным женихом.
   Во второй половине дома жила одинокая женщина, добрая и отзывчивая. Как-то само собой устроилось, что она начала готовить соседу, стирать то-сё и даже гладить ему брюки. У нее было довольно обширное дворовое хозяйство, откуда нашему мужичку постоянно перепадали то кролик под сырным соусом, то яичница по-мексикански (с остреньким перчиком и подрумяненной ветчинкой). А иногда и домашнее вино в нелимитированном объеме.
   Жениться на одинокой женщине мужичок не спешил, а если что и обещал, то все это между ними, без свидетелей. Так продолжалась эта идиллия почти десяток годков, когда наш мужичок вдруг внезапно ослабел здоровьем. И пошел по поликлиникам, больницам, комиссиям, социальным заведениям, которым счету в нашей стране – тьмы и тьмы. Стал часто отсутствовать по месту жительства, квартируя то у брата в городе, то у друга в том же городе, но ближе к больнице. Ушлость свою проявлял теперь исключительно в попадании в нужное время к нужному врачу, добывании дефицитных лекарств и организации собственного передвижения из одного учреждения минздрава в другое. Правда, что таить, купил компьютер и сутками торчал в интернете, оттачивая имеющуюся ушлость прогнозами по обстановке в Украине и колебанию курсов доллара и евро в отношении к рублю.
   Одинокой женщине такое положение вещей не могло нравиться, поэтому она решила взять ситуацию в свои руки, в меру собственной ушлости. Повторяю, в тонкости их взаимоотношений мы не вникали, поэтому гипотез строить не будем. Обратимся к фактам.
   Теплой осенью, туманным вечером, пользуясь отсутствием хозяина, одинокая женщина открыла дверь соседа доверенным ей ключом, вошла на чужую половину дома и принялась пристально рассматривать интерьер. Первое, что бросилось ей в глаза, это висящее на стене охотничье ружье. Поскольку наша знакомая в молодости по профессии была учительницей литературы, то есть человеком образованным, то, обнаружив ружье и вспомнив, что по этому поводу говорил Антон Павлович Чехов, она тут же сняла ружье с гвоздя. И быстренько унесла его на свою половину, от греха подальше. В выдвижном ящичке швейной машины, стоящей под попонкой, она знала, находится тайничок, в котором ушлый хозяин держит золотые бирюльки, оставшиеся после жены и докупленные позже впрок, на случай тощих лет.
   Подняв тряпочку, на которой размещались катушки, шпульки и прочая швейная дребедень, женщина с облегчением узрела плоскую коробочку из-под халвы, которая ободряюще звякнула, когда она взяла ее в руки. Пересчитывать перстеньки и цепочки она не стала, а, упрятав коробочку в карман передника, двинулась к трехстворчатому шифоньеру. В нем по полочкам были разложены отутюженные наволочки и простыни. Отдельно же лежали пододеяльники, переложенные от моли сухой лавандой. Вся эта благодать была воспроизведена практически ее руками, поэтому свое право копаться в белье, перебирать его, пересчитывать и даже нюхать она никому уступать не собиралась.
   Пока все шло по продуманному сценарию: женщина челноком носилась туда-сюда, перемещая на свою половину дома пачки постельного белья, столовую посуду и, кстати, парочку горшков с цветами. В одном горшке укоренилось рогатое алоэ, а во втором – мелколистый фикус. Политый, между прочим, вовремя.
   Прошло чуть более часа, и операция по экспроприации уже приближалась к завершению. Осталось только переместить единственный крупногабаритный груз – стиральную машину-автомат, и дело можно было бы считать сделанным. Стиральная машина марки «Индезит» была установлена хозяином в углу кухни. В этот угол от газовой колонки тянулись цветные шланги для воды, а из-под самой машины выползал, как серый волчий хвост, гофрированный сливной шланг. По деревенской простоте этот шланг просто исчезал в дырке, пробитой в деревянной стене у самого пола, и уже во дворе завершал свои надобности.
   Прежде всего, одинокой женщине нужно было решить непростой технической вопрос: как отсоединить водяные шланги, не совершая потопа, и как освободить из дырки сливной шланг, прикрепленный к стене блестящими хомутами?
   Но тут ее отвлекла неожиданная находка: на кухонном столе сиротливо маялась электромясорубка, не поставленная вовремя на место по причине неожиданной спешки при отъезде хозяина. Эта проклятая мясорубка придала новый импульс тихому погрому. Временно оставив в стороне мысли о стиральной машине, одинокая женщина поэтапно перенесла на свою половину электромясорубку, тостер, кофемолку и набор кухонных ножей. От того же греха подальше. Исключение режущих предметов из оборота придало ей бодрости, и она приступила к демонтажу интерфейса стиральной машины, вполне уверенная в своих возможностях.
   Синий и красный шланги, хоть и с трудом, но удалось отсоединить, благо они держались на вполне цивильных накидных гайках с барашками. Пришлось помочь себе кухонным полотенцем, чтобы барашки не резали пальцы, но задача была решена при минимальном ущербе: слишком поздно одинокая женщина сообразила, что прежде чем откручивать гайки, нужно было перекрыть краники под колонкой. Эвакуация стиральной машины перешла в область сверхзадач, поэтому женщина не стала вытирать лужу на полу, а решительно направилась к последнему препятствию – сливному шлангу. С волчьим хвостом она церемониться не стала, а отхватила его вровень со стеной ножницами для разделки птицы.
   Что-то наш ушлый хозяин рассчитал не так или сделал не то, но в шланге оказалось чуть ли не ведро застойной воды, которая вылилась на пол, на воссоединение с предыдущей лужей, добавив ей не только литраж, но и толику экзотики в виде канализационного смрада. Одинокая женщина заметалась по кухне в авральных работах, в пылу сражения со стихией не заметив, как на крыльцо поднялась сестра убывшего хозяина – девушка сорока пяти годов, телосложения плотного и выше среднего роста.
   Оглядев с большой долей недоумения изрядно опустевшее жилище, она сконцентрировала взгляд на тыльной стороне доброй женщины, обтянутой цветастой юбкой. Вне себя от изумления, сестра хозяина бессловесным столбом застыла в дверном проеме, не подобрав нужных слов для застывших на языке вопросов.
   Вытирая пол тряпкой при движении юбкой вперед и не имея камеры заднего обзора, одинокая женщина не зарегистрировала вовремя нового человеческого образа и судорожных колебаний воздуха, исходивших от разъяренной сестры хозяина. Отбросив недовыжатую тряпку, она ухватила стоящую у стенки швабру, и, действуя древком, как архимедовым рычагом первого рода, попыталась сдвинуть с места неподатливую итальянку. Сестра хозяина, с трудом подавив судорожную икоту, вопросила, точнее возопила:
   – Чт-то тут происходит, В-валентина И-и-ивановна?
   Одинокая женщина, бывшая учительница литературы, а ныне по статусу – воровка-домушница, застигнутая на месте преступления, резко обернулась и рефлекторно замахнулась шваброй на нежданную свидетельницу. При этом она нечаянно погасила свет, сдернув с насиженного места не очень дорогую люстру. Раздался скорбный звук лопнувших плафонов, и запахло горелой изоляций.
   Надо напомнить, что станица та была расположена в преддверии Кавказа, где отъем, угон и увод всего и вся всегда почитались за удальство и честь. Где поэзия и месть давно слились как «…две сестры, струи Арагвы и Куры…». И в кухонной тьме стремительно начали развиваться события, блистательно описанные Михаилом Лермонтовым в романтической поэме «Мцыри», отбросив за ненужностью только место действия – Грузию. Мы у себя, на родном Ставрополье!

     Я ждал, схватив рогатый сук,
     Минуту битвы; сердце вдруг
     Зажглося жаждою борьбы
     И крови… да, рука судьбы
     Меня вела иным путем…
     Но нынче я уверен в том,
     Что быть бы мог в краю отцов
     Не из последних удальцов.

   Перехватив швабру наперевес, одинокая женщина бросилась в лобовую атаку. Вся премудрость рукопашной схватки, заложенная в ее генах поколениями воинов, выплеснулась наружу. Еще в Первую мировую войну солдат всех армий обучали простейшим приемам, основанным на двигательных рефлексах: прикладом – бей, штыком – коли!. Рефлексы, подкрепленные шваброй, ужасная, скажу вам, вещь!
   Сестра хозяина, тоже потомственная казачка по хватке и привычке, ринулась ей навстречу, сотрясая жилище колоритной южно-русской бранью.

     Я ждал. И вот в тени ночной
     Врага почуял он, и вой
     Протяжный, жалобный как стон
     Раздался вдруг… и начал он
     Сердито лапой рыть песок,
     Встал на дыбы, потом прилег,
     И первый бешеный скачок
     Мне страшной смертью грозил…
     Но я его предупредил.

   Тактической задачей одинокой доброй женщины было нанести свидетельнице физические повреждения, совместимые с жизнью, но лишающие возможности выступать на суде. Стратегией сестры хозяина было задержание преступницы на месте преступления и, увы, самосуд. Дорасти до высот юриспруденции сестра хозяина никогда и не стремилась. И никогда не отличалась гуманизмом. Как и прочими интеллигентскими штучками.

     И мы, сплетясь, как пара змей,
     Обнявшись крепче двух друзей,
     Упали разом, и во мгле
     Бой продолжался на земле.
     И я был страшен в этот миг;
     Как барс пустынный, зол и дик,
     Я пламенел, визжал, как он;
     Как будто сам я был рожден
     В семействе барсов и волков
     Под свежим пологом лесов.
     Казалось, что слова людей
     Забыл я – и в груди моей
     Родился тот ужасный крик,
     Как будто с детства мой язык
     К иному звуку не привык…

   Мокрый и неароматный пол дополнял трагическую картину боя. Откуда-то сверху, с кухонного стола, на сражающихся в партере свалилась разделочная доска с ухватистой ручкой. Сестра хозяина, нечаянно нащупав это оружие, тут же принялась его активно использовать, оставляя на теле партнерши странные следы, которые ни один судмедэксперт не осмелился бы признать «следами от ударов, нанесенных тупым предметом».
   Отбросив швабру, малоэффективную в ближнем бою, Валентина Ивановна вцепилась сестре хозяина в волосы. Традиционный прием не остался без внимания. Отбросив в ответном благородном порыве разделочную доску, сестра хозяина сгребла редеющие кудри Валентины Ивановны в обе горсти и начала их драть что было мочи.
   Ни Мцыри, ни несчастному леопарду такая битва не могла присниться и в страшном сне! Я думаю, Мцыри погорячился, рассказывая о том, что леопарда он убил. Скорее, напугал и сам испугался. По его словам, леопард действовал прямолинейно, без затей, не пуская в ход зубы:

     Ты видишь на груди моей
     Следы глубокие когтей;
     Еще они не заросли
     И не закрылись …

   Такое скромное поведение противно леопардовой натуре. Бьюсь об заклад, что они с Мцыри не договаривались не кусаться. И на сестру хозяина, и на добрую учительницу этот уговор не распространялся. Соседи по тихой станице слыхали и не такое, поэтому на звуковое сопровождение драки никто болезненно не отреагировал. Соседка слева равнодушно продолжала развешивать белье по веревкам, придерживая очередную прищепку во рту. Сосед справа открыл калитку, вынес на проезжую часть ведро с золой, на минуту прислушался, затем неторопливо рассыпал золу по земле и ушел восвояси.
   Наконец, обе дамы окончательно изнемогли и, тяжело дыша, откатились в разные стороны кухни, по инерции шипя, как змеи. Загорелся свет на крыльце. Час-то был еще не поздний. На пороге кухни неожиданно возник возвратившийся из города хозяин, еще не подозревавший о свершившемся ограблении и народно-освободительной борьбе. Вглядевшись во мрак, он опознал обеих участниц встречного боя, услышал стоны и разглядел попытки двух женщин жестами объяснить ему суть произошедшего. Лучше, по внешним показаниям, чувствовала себя Валентина Ивановна. Состояние сестры хозяина было несколько хуже. Продолжим цитатой из «Мцыри»:

     Хотел я встать – передо мной
     Все закружилось с быстротой;
     Хотел кричать – язык сухой
     Беззвучен и недвижим был…

   Толком она ничего не смогла объяснить брату. Поэтому – ох уж эти мужчины! – ушлый ограбленный хозяин принял сторону ушлой одинокой женщины и решительно не одобрил поведения родной сестры. Не особо утруждая себя анализом, он принял шитое белыми нитками объяснение бедной женщины о том, что все мероприятия по эвакуации различных бытовых предметов были направлены исключительно на сохранение от возможной покражи. Побои, причиненные друг другу противоборствующими сторонами, были списаны на женскую ревность и застарелую взаимную неприязнь. А вот коробочку из-под халвы Валентине Ивановне удалось тайком подсунуть на место, что давало ей дополнительные очки в создании имиджа бедной, одинокой женщины, не настолько ушлой, чтобы вот так на раз ограбить своего дорогого соседа. Отдельным доказательством ее доброты и заботы послужили торжественно возвращенные на привычные позиции два цветочных горшка с аккуратно политыми растениями: рогатым алоэ и мелколистым фикусом.
   Что касается отрезанного сливного шланга машины «Индезит», то его пришлось укоротить. Теперь вместо того, чтобы вяло свисать со стены тыльной стороны дома, он, более скромный по размерам, стал задорно торчать, навевая Валентине Ивановне смутные воспоминания.

Фамильные затруднения

   Фенечку угораздило родиться с фамилией Пупырина. Как с такой фамилией называться невестой и выходить замуж? В восемнадцать этот вопрос стал для Фенечки краеугольным. На горизонте нарисовался потенциальный жених – Боря Плотников, которому было двадцать три. Боря отслужил в армии, окончил институт и устроился на работу в КБ самого Миля, который изобретал вертолеты.
   Фенечка только что окончила школу и даже не успела насладиться свободой, но поступать в ВУЗ ее интенсивно отговаривала вся родня. Бабушка постоянно нашептывала ей на ухо, что засиживаться в девках никак нельзя и замужество – дело достойное и срочное.
   – Успеешь, крошечка выучиться! Вот остепенишься, родишь мне правнука, а родителям своим внучка, вот тогда – пожалуйста! В институт ли, в консерваторию, а то хоть в балетную студию!
   Тетка по отцу, старая дева, подтверждала сказанное бабушкой своим печальным примером. Тем не менее, имела два высших образования и заведовала бюро технического перевода на огромном заводе.
   Мама, та прямо так и говорила:
   – Фамилию, дочка, надо немедленно менять. Куда тебе с такой? Отцу говорить ничего не будем, чтоб не обиделся. Посиди, подумай, потом придешь и скажешь. Пойдем с тобой нужные бумаги сдавать. Борис – видишь, парень загляденье! Долго в холостяках не продержится. Окрутят его девки в его миле, там их тыщи!
   Фенечка серьезно задумалась. Она ничего не имела против замужества, потому что Боря ей нравился, и она знала, что очень нравится ему. Борин папа имел вторую квартиру в Царицыно и мог бы запросто отдать ее молодой семье. А вы можете себе представить: выйти замуж и тут же получить собственную двухкомнатную квартиру?
   Так как же быть с фамилией? Фенечка стала перебирать близкие по звучанию варианты: Папырина, Пипырина, Пепырина, Пюпырина, Пяпырина, Попырина… Последнее слово ее покоробило.
   Она решила заняться второй гласной: Пупарина – жуть какая-то! Пупорина – еще страшнее. Может быть, Пупурина? О, только не это!
   Плюнув на вторую гласную, Фенечка переключилась на третью: Пупырана. Запахло кошмаром. Третью гласную нельзя было трогать категорически.
   Самое время возвращаться к началу поиска, к варианту № 1. Вся в сомнениях, Фенечка отправилась к матери, которая чистила на кухне селедку.
   – Я вот что придумала, – обратилась дочка к маме, – выйду замуж и сменю фамилию. Так просто.
   – И думать забудь, – строго сказала мать, аккуратно выкладывая на блюдце розовые молоки. – Я вот оставила девичью фамилию и рада. В анкетах нет никакой путаницы. Кем была, той и осталась. Выезжала в Турцию позапрошлым летом, так у нас одну женщину чуть не затаскали по полициям. У нее что-то украли в отеле, а в паспорте фамилия мужа. А то, что у нее украли, числилось на девичьей фамилии. Квитанции она стала предъявлять на антиквариат. А выходила замуж всего ничего – месяц назад. И все в той же Турции. Еще девушкой покупала тот антиквариат. А теперь ей как все это вывезти через границу?
   – Так у нее же все украли! – удивилась Фенечка. – Ты только что сама сказала.
   – Мало ли, что я сказала! А какая фамилия у Бориса?
   – Плотников.
   – Ну, вот, – вконец расстроилась мамаша. – Тоже на «П». Нам только этого не хватало.
   – А в чем дело, – поинтересовалась Фенечка, – тебе фамилия Плотников не нравится?
   – Нравится, нравится, все мне нравится, – всхлипнула мать, бросила нож на стол и прижала к глазам кухонное полотенце.
   Фенечка вконец растерялась. Так менять ей фамилию или не менять? Сейчас или после замужества? А что скажет Боря? Он ей, кстати, официального предложения пока не сделал.
   Мама отложила полотенце и стала нарезать на доске репчатый лук. У Фенечки заслезились глаза, и она ушла из кухни. В гостиной у телевизора сидела бабушка и на попытку задать ей вопрос погрозила пальцем:
   – Ш-ш, молчи. Он ей сейчас скажет, кто настоящий убийца!
   Вечером пришла тетя и стала рассказывать отцу Фенечки, как трудно переводить сталелитейные термины с английского. Отец внимательно слушал и почесывал за ушами кошку Рябу, которая только жмурилась и мурлыкала. Когда Фенечка, улучив момент, спросила тетку, зачем ей менять фамилию, то получила конкретный ответ:
   – К венцу с неблагозвучной фамилией подходить нельзя. Бог не простит.
   Фенечка изумилась, обнаружив, что тетка, оказывается, верит в бога или, что еще смешнее при ее образовании, в приметы.
   Пришел Борис. Принес три гвоздички. Пригласил на дискотеку. КБ Миля сдавало по бедности свой актовый зал в аренду.
   В перерывах между танцами Фенечка поделилась с Борей своими сомнениями и неуверенностью.
   На той же дискотеке Фенечка узнала, что младший брат Бориса сидит в тюрьме за некрасивое преступление и что он опозорил фамилию. Что Боря просит выйти за него замуж и еще просит разрешения взять после бракосочетания ее фамилию в редакции варианта № 1 – Папырин.
   Фенечка с облегчением согласилась.

Феномен пизанской башни

   Хотелось бы знать, что общего между знаменитой «падающей» башней в городе Пиза, что в Италии, и болезнью, именуемой «столбняк»?
   Вопрос далеко не праздный, так как в обоих случаях мы имеем дело с незыблемыми постулатами устойчивости, которые ни на какой блохе не обскачешь.
   Напомню тем, кто последний раз посетил школу хотя бы полгода назад: физическое тело сохраняет устойчивость до тех пор, пока вертикальная составляющая его центра тяжести не выйдет за пределы площади опоры. Вроде бы все понятно. Недаром в ЮНЕСКО подано некоторое число проектов спасения пизанской башни, предусматривающих бетонирование ее основания с целью элементарно расширить площадь опоры. Как только башня наклонится настолько, что условная линия, проведенная из центра ее тяжести, выйдет за границу опорного пространства, башня тут же упадет. И эту часть ансамбля городского собора Санта-Мария Ассунта, памятник мирового культурного наследия, гордость города Пизы, да и всей Италии, ничто уже спасти не сможет. Когда-то, так говорят, сам Галилео Галилей взбирался на пизанскую башню и бросал сверху всякие предметы, устанавливая закон свободного падения. Это было очень наглядно. На верхнюю галерею башни ведет 294 ступеньки. Не хило! Получается, что для законотворчества Галилею нужна была отличная физическая подготовка.
   При всей монолитности и прочности фундамента башни ее наклон на сегодня составляет около пяти градусов (!), что вызывает обоснованную тревогу мировой культурной общественности. Получается, что пять градусов – катастрофически много! Но это для них, для итальянцев, которые гордятся устойчивостью башни и измеряют трагическое положение своего культурного наследия какими-то жалкими единицами градусов.
   Перенесемся на российскую землю, на контрольно-пропускной пункт воинской части с пятизначным номером, расположенной в черте большого города, не уступающего легендарной Пизе числом и значимостью памятников мировой культуры.
   Без пяти минут одиннадцать вечера. Через КПП прошмыгивают последние военнослужащие срочной службы, возвращающиеся из увольнения в город Ярославль. Крайний срок возвращения в родные казармы прописан у них в увольнительных записках и значится как «двадцать три ноль-ноль». Это время традиционно настраивает на сон, и поэтому дежурный офицер и солдаты, несущие здесь дежурство, постоянно зевают и не проявляют особой бдительности. Без одной минуты одиннадцать дверь с внешней стороны КПП открывается и в проход, ведущий на территорию части, вступает сержант Тарнаруцкий. Он искренне счастлив, что прибыл из увольнения вовремя. Этот факт открывает ему перспективу на получение аналогичного краткосрочного освобождения от тягот армейской службы в следующие выходные. Его счастья не разделяет дежурный офицер, который при виде Тарнаруцкого обрывает на полпути очередной зевок. Его изумление понятно: сержант Тарнаруцкий, изготовившись произнести уставную фразу: «Из увольнения прибыл, замечаний не имел», застыл в положении, которое способно разрушить все идеалы мирового культурного наследия. Положение сержанта Тарнаруцкого в пространстве было настолько необычным, что весь наряд в составе трех человек выкатился в проход и уставился на сержанта ошалевшими глазами.
   Сержант Тарнаруцкий твердо стоял на ногах, имея отклонение от вертикальной оси, далеко превышающее пять упомянутых градусов Пизанской башни! Дежурному офицеру, получившему хоть и военно-медицинское, но все же высшее образование, подобный феномен не был знаком. Рядовые наряда, представляющие местную культурную общественность, те были просто потрясены, так как сползли со школьной скамьи еще в памятные им времена.
   Дежурный офицер, являясь по прямому назначению врачом-терапевтом медсанчасти, обошел вокруг сержанта, пристально разглядывая его со всех сторон и проводя мысленную линию от вертикальных реперов КПП к объекту. Да, точно, все двери, рама проема в комнату дежурных – все сохранило классическую вертикаль, и только сержант Тарнаруцкий, грубо попирая постулаты устойчивости, торчал посреди прохода в положении, не приличествующем классической физике. Мысленно проведенная дежурным по КПП условная линия вертикальной составляющей от условного центра тяжести сержанта откровенно и неприлично выходила за пределы площади опоры его сапог.
   От сержанта исходил жар, который чувствовали все присутствующие, но традиционного запаха, сопровождающего температурную аномалию, дежурный офицер так и не смог уловить, хотя уже почти минуту принюхивался к Тарнаруцкому, как уссурийский тигр. От сержанта исходили запахи одеколона и неизвестной тропической гадости, даже отдаленно не напоминающие алкоголь.
   – Столбняк! – догадался офицер и сам вспотел от ужаса.
   – Летальный исход! – глухо, откуда-то из поднебесья дополнил неведомый потусторонний голос.
   При столбняке, лихорадочно вспоминал офицер, появляется напряжение мышц конечностей и живота, который становится твердым, как доска. Он тут же ощупал сержанта в подозрительных местах и убедился в своей правоте. Шинель мешала детально обследовать пациента, но после того, как дежурный офицер, он же терапевт, постучал согнутым пальцем по шинели в области живота сержанта и получил в ответ определенно «деревянный» звук, последние сомнения исчезли.
   «Столбняк – острое заболевание, вызванное нервно-паралитическим действием токсина бактерии клостридии ботулизма. Эта бактерия может быть обнаружена где угодно: в почве, в животных и в кишечнике человека», – лихорадочно вспоминал терапевт, по службе временно числящийся дежурным офицером.
   Что могло быть источником заражения в данном конкретном случае? Бактерии столбняка прекрасно размножаются в загрязненных ранах. Колотые раны от гвоздей, осколков или укусов насекомых являются идеальным местом жительства для проклятых бактерий. Бактерии могут попасть через ожоги, любые повреждения кожи и через места инъекций наркотиков.
   По указанию дежурного офицера, с сержанта была сдернута шинель, и военнослужащие срочной службы произвели тщательный внешний осмотр доступных частей тела сержанта Тарнаруцкого на предмет поиска колотых, резаных ран или, на худой конец, ожогов. Особое внимание было обращено на область локтевых сгибов, где возможны следы от преступных инъекций. Самостоятельно произвести эти действия сержант Тарнаруцкий не мог по причине почти полного одеревенения скелетной мускулатуры. Из всех улик присутствовал, судя по виду, уже дня три как слегка порезанный средний палец левой руки.
   Дежурный офицер мучительно напрягал мозги, слегка закисшие за три года после окончания военно-медицинской академии:
   «Основные специфические симптомы, возникающие в этот период, – тризм, „сардоническая улыбка“, дисфагия и ригидность затылочных мышц. Эти признаки появляются рано и почти одновременно. Тризм – напряжение и судорожное сокращение жевательных мышц, приводит к затрудненному открыванию рта. Тонические судороги мимической мускулатуры выражаются в „сардонической улыбке“ (risus sardonicus), придающей лицу больного своеобразное выражение: морщинистый лоб, суженные глазные щели, растянутые губы, опущенные уголки рта». Так и есть – сержант Тарнаруцкий демонстрирует все причитающиеся столбняку симптомы в полном объеме. «Дисфагия (затрудненное болезненное глотание) обусловлена судорожным спазмом мышц глотки. Сочетание тризма, „сардонической улыбки» и дисфагии характерно только для столбняка!“ Вот почему Тарнаруцкий молчит, как рыба, и улыбается, как последний идиот! Да, снова чуть не забыл: «Ригидность затылочных мышц, обусловленная тоническими судорогами скелетной мускулатуры. При столбняке не является менингеальным симптомом и не сочетается с другими менингеальными знаками (симптомы Кернига, Брудзинского и других, которых не вспомнить)».
   Дежурный офицер ощупал затылок сержанта, сняв с него шапку. Затылочные мышцы сержанта были твердыми и деревянистыми на ощупь и кололись остями коротко остриженных волос.
   Все это время сержант не терял оптимизма и продолжал нарушать постулаты устойчивости. Этот факт не мог ускользнуть от бдительного ока терапевта:
   «Чётко обрисовываются, особенно у мужчин, контуры крупной скелетной мускулатуры. С третьего-четвертого дня болезни мышцы брюшной стенки становятся твердыми, как доска, ноги чаще вытянуты, движения в них ограничены. Крепенький, однако, сержант – вон как вырисовываются мышцы плеча. Относительно живота тоже все сходится, и касательно вытянутых ног – никаких сомнений. Правда, стоит, каналья, наклонно, что несколько противоречит понятию „вытянуты“. Но то, что боец ограничен в движениях, – непреложный факт!»
   По приказу дежурного офицера сержанта Тарнаруцкого уложили на носилки, предусмотренные табелем имущества на КПП, и торжественно понесли в сторону медсанчасти. Дежурный офицер уселся за столик и, не снимая фуражки, начал названивать в окружной госпиталь с требованием немедленно прислать скорую помощь и противостолбнячную сыворотку.
   У дверей медсанчасти сержант Тарнаруцкий царственным жестом остановил носильщиков, самостоятельно сошел с носилок и достал из-под гимнастерки плоский деревянный предмет, до того удерживаемый брючным ремнем и мешающий ему полноценно дышать. Этим предметом оказалась расписная разделочная доска, которая приглянулась бойцу в баре, куда он забрел с городским приятелем.
   «Подарю этот полезный предмет Томке, фельдшерице из нашей медсанчасти», – решил тогда сержант Тарнаруцкий после распитых на двоих семисот пятидесяти граммов. Крепость напитка приближалась к сорока градусам, поэтому пригасить внутренний жар пришлось пивом непонятно какой крепости. Но, конечно же, гораздо выше пяти несчастных итальянских градусов. Вот откуда жар, скованность скелетных мышц и потрясающая устойчивость, граничащая со столбнячным приступом.
   На свежем воздухе сержант приостыл, утратил прежнюю стойкость и уселся на ступеньки медсанчасти.
   – Отнесите Томке подарок, – скомандовал он рядовым, имея преимущество в звании. – Скажите ей, что зайду позже, завтра.
   – А как же столбняк? – спросило конвойное войско.
   – А, столбняк, – поразмыслил Тарнаруцкий. – Столбняк – это хорошо. В госпитале можно отлежать месячишко. Сами знаете: солдат спит – служба идет. Так и быть, валяйте, тащите меня в медсанбат. А доску отдайте – сам вручу.
   – А запах? – недоумевали носильщики, пораженные внезапным выздоровлением смертельно больного сержанта.
   – Что – запах? – отрешенно вздохнул Тарнаруцкий. – Мускатным орешком зажевал, вот и нету запаха!
   Дежурный офицер, дождавшись приезда скорой, сам прошествовал в приемный покой, где на топчане спал, вольно раскинув недавно безнадежно скованные руки и ноги, столбнячный больной, имея под головой вместо подушки расписную разделочную доску.
   С большим запозданием терапевт вспомнил, что столбняк встречается во всех регионах земного шара, но частота заболеваемости и процент летальных исходов возрастает по мере приближения к экватору. А Ярославль, как известно, располагается гораздо севернее города Пиза.

«Цыганочка» с выходом

   Посвящается Дню медицинского работника

   Мы, врачи, в определенном смысле циники. Если объектом нашего профессионального интереса является человеческое тело, и это изо дня в день на протяжении десятка лет, то поневоле станешь более циничным и черствым человеком, чем граждане с другой стороны дверей кабинетов или палат. Тело пациента теряет персонифицированность и духовную сущность. До того, как раздеться, Иван Иванович был для нас Иваном Ивановичем. Знакомым, сослуживцем, товарищем и пр. Раздетые Иван Иванович или Вера Ивановна мгновенно теряют свою индивидуальность и становятся объектом исследования, носителем хвори или распространителем заразы. И не суть, что Вера Ивановна жалуется на немочь человеческим голосом. Верой Ивановной она была «до» и перестала ею быть «после». Стоит ей только повесить кофточку на вешалку за ширмой. Ничего не скажешь – медицинский феномен. В каждом из нас срабатывает некий психологический фильтр, иначе за всех не наплачешься, всем не насочувствуешься. Профессиональный цинизм, однако, не отменяет клятвы Гиппократа. Врачи не становятся менее внимательными или участливыми. Но вот персонально сочувствующими, вы уж извините, – нет! Иначе можно сойти с ума.
   Нашим несомненным достоинством является способность рассиропить напряженность и нервозность повседневного труда добросовестным отдыхом в редкие дни, свободные от дежурств. Особенно в день профессионального праздника.
   17 июня, выходной, День медицинского работника. Выделяя этот день в календаре, государство, похихикивая, говорит нам: «Взгляните в зеркало, эскулапы. Видите эти рожи? Оглянитесь вокруг. Видите эту жизнь? Вы этого достойны!»
   Терапевт Донской из второй поликлиники прекрасно читает Блока. Но только после третьей. Рентгенолог Лебедев и рентгенотехник Зайцев показывают такие карточные фокусы, что не снились и Дэвиду Копперфильду. Опять же, это при условии своевременного наполнения емкостей установленного образца из граненого хрусталя. Аллочка Штурмина поет басом и умеет изображать танец живота. Само собой, при отсутствии в компании мужа. Он у нее кардиолог и вообще суровый человек. А Аллочка всего-то статист-регистратор. Из областной больницы есть смысл приглашать инфекциониста Петю Большакова вместе с баяном. Петя не пьет, но ест. Факт, требующий особого внимания. И так далее до полного исчерпания списка. Врачей же и им сочувствующих у нас в городе около двухсот. Выходит, есть и разнообразие, и соответствующий ему выбор.
   Незыблемой традицией медицинских коллективов является отказ от участия в корпоративных сходках близких родственников. В силу осознания собственного цинизма и частого употребления некоторых специфических терминов, иногда даже на классической латыни.
   Чего далеко ходить за примером правоты этого постулата? Зав неврологическим отделением, милейшая Людмила Васильевна, истосковавшись по мужу – моряку, второму штурману рефрижератора, проболтавшемуся на своем корыте в Атлантике что-то около полугода, привела его, родимого, 17 июня на вечеринку (!) в квартиру Ибрагим-Заде – главного хирурга области, где уже присутствовали вполне еще «в себе» Ильюшенко и Рыков. Большей опрометчивости в жизни она допустить не могла! Понимаете, сами Ильюшенко и Рыков! Если бы собравшиеся доподлинно не знали, что один из них стоматолог, а второй – протезист, то приняли бы их за звезд современной эстрады. Достаточно бойких и достаточно пошлых. Репертуар у И. и Р. был удивительно обширен и охватывал огромную сферу жизненной практики – от педиатрии до психологии, с уклоном в дебри сексологии и чащобу перверсий.
   Так вот, с некоторым опозданием вводит Людмила Васильевна своего ненаглядного Славика в гостиную Ибрагим-Заде, а там как раз эти скабрезники И. и Р. заканчивают рассказывать паскудный анекдот и содержание его, знаете ли, изображают в лицах:
   – Пациентка:
   – Доктор, все, что вы до этого мне предлагали, не помогает. Врач:
   – А вы пробовали «Эффералган УПСА»?
   Пациентка:
   – Ну что вы, доктор, как можно? Я и у мужа-то стесняюсь …
   Ненаглядный Славик смотрит на дражайшую супругу и слегка недоумевает: куда он попал? Но тут его представляют хозяину – Ибрагим-Заде, а там уж на очереди сам ужасный Самуил Израилевич со своей стальной пятерней. Моряк аж крякнул от дружеского рукопожатия.
   – Присаживайтесь, пожалуйста, – говорит Самуил Израилевич. – Осваивайтесь и приступайте. По случаю праздника угощение у нас сегодня достойное и вполне кошерное. Рыба, как ей, рыбе, и положено быть, – в чешуе, алкоголь крайней крепости: ниже сорока иметься не до́лжно. Что же касается публики, то все здесь друг друга знают как облупленные, и недомолвки тут неуместны. У нашего коллектива хорошая аура, так как мы по-медицински проспиртованы. Вы, как я понимаю, морской врач?
   Славик отчаянно глядит на Людмилу Васильевну и силится что-то сказать. Но Ибрагим-Заде на правах хозяина перебивает его пантомиму:
   – Не слушайте Сёму, коллега. Он не с кафедры бартерной хирургии и ничего в этом не смыслит. Он к тому же преступно малопьющий. Для начала налейте себе в фужерчик из той крайней пляшечки. В ней ямайский ром трехлетней пиратской выдержки. Только вчера приволок пациент по поводу благодарности от имени удаленного аппендикса. А может быть, и паховой грыжи – что-то не могу сегодня сосредоточиться и точно вспомнить.
   Во весь рост встает Рома Седых – невролог высшей категории и объявляет «белый вальс». Это значит, дамы приглашают кавалеров. Такая вот обязаловка. Людмила Васильевна, по обязанности, бросает мужа-штурмана с его ямайским ромом и идет приглашать того же Рому. Они чинно танцуют, но когда парочка приближается к моряку, Рома многозначительно бросает ему через плечо:
   – Я, к вашему сведению, врач не уролог, а врач – невролог. Прошу не путать!
   Моряк Людмилы Васильевны человек стойкий: не упал со стула, а ухватился за скатерть. Только в дешевых комедиях скатерть со всей снедью тут же съезжает на пол. А в реальности спиртного на скатерти наставлено столько, что ее не стащить и трактором.
   На середину комнаты с грохотом вытаскивает стул наш инфекционист Петя Большаков. За ним свита в лице рентгенолога Лебедева тащит известный всему городу баян с перламутровой инкрустацией.
   – Петя, – кричат ему все, – давай «Караван»!
   Петя закрыл глаза и растянул меха: та-а, тара-ра-ра-ра, тара-ра-а…
   Аллочка Штурмина, человек осторожный, глазами туда-сюда: нет ли поблизости мужа? Нет мужа! Одергивает юбку книзу, кофточку кверху – оголяет талию. И давай вертеть и вибрировать упомянутой талией! Большаков меха тянет, глаз не открывает, а штурман нашей Васильевны прямо-таки очи вылупил. Что он там в каком-нибудь Мадрасе или Абу-Даби танца голого живота не видел? Правда, Аллочка – дама весомых достоинств. Может быть, именно это произвело на моряка неизгладимое впечатление? Или по созвучию ее фамилии его профессии – родственная душа?
   Хорошо веселится медицинский коллектив – сборная нашего города. Пьют почти не закусывая, обнимаются, вспоминают парадоксальные случаи из своей богатейшей врачебной практики. Ильюшенко и Рыков оседлали леща горячего копчения и литровую бутылку водки «Хортица», из которых черпают похабное вдохновение и радуют публику:
   – Пришел в офис коммивояжер и заявил с порога:
   – Здравствуйте! Последняя новость, только для вас: у меня сегодня утром появились яйца Фаберже!
   Девушка в офисе:
   – Вам можно только позавидовать!
   Справа от моряка его дражайшая супруга спорит с неурологом Ромой:
   – Я вам говорю, что это не кататонический синдром, а чистая симуляция!
   Слева от моряка Ибрагим-Заде рассказывает ему прямо в ухо о дачных проблемах:
   – Кладу две части коровьего навоза на одну часть куриного помета, смешиваю с тремя частями листовой земли и оставляю в бурте на год. Получается удивительный компост, лучше покупного.
   И. и Р. подслушали и тут же интеллигентно вставили:
   – Покупатель, недовольный качеством навоза, обращаясь к продавцу, так и не смог подобрать подходящего эпитета, чтобы охарактеризовать товар.
   Просоленный моряк, совсем не напуганный количеством предлагаемой жидкости, и не думал ронять чести флага водоплавающих. Его дражайшая супруга то попадала в поле зрения, то исчезала, а то и вовсе наблюдалась как-то странно, иногда уменьшаясь до неприличных размеров и изредка приближаясь как бы с помощью эластичного объектива телеоператора. Почти на уровне стола краем глаза штурман заметил блестящую бритую голову и ниже обритости – лицо откровенно монголоидной внешности. Это на мягком пуфике восседал, как потом удалось установить, светило – физиотерапевт. Сумев привлечь внимание моряка многократным морганием из-под скатерти, светило по-свойски осведомилось:
   – Из какого дацана будете, уважаемый? Ваше лицо мне вроде бы знакомо. Не красноярский ли мед заканчивали?
   Славик в ответ невразумительно икнул. А что еще оставалось?
   Тут Аллочка Штурмина запела басом. Романс Баратынского на музыку Глинки «Не искушай меня без нужды». Петя в такт зарокотал баяном.

     Уж я не верю увереньям,
     Уж я не верую в любовь
     И не могу предаться вновь
     Раз изменившим сновиденьям!

   После исполнения куплета раздались такие дружные аплодисменты, что моряк счел необходимым их поддержать.
   Сестра-хозяйка Римма, без которой не свершались ни одно торжество, чествование или поминки, похлопала двумя батонами, которые только собралась нарезать.
   Со значительным опозданием к празднующему коллективу присоединился внешне скромный нарколог из местного диспансера. Нарколога звали Виктор, что предполагало скрытый потенциал победителя. Виктор выпил штрафную, потом произнес замечательный тост о пользе марихуаны, используемой в передовой израильской медицине, чем растрогал чуть ли не до слез ужасного Самуила Израилевича.
   Терапевт Донской выпил с баянистом-инфекционистом на брудершафт и, покопавшись в себе, выкопал у А. Блока замечательные строки, которые выразительно продекламировал, взобравшись на бывший стул баяниста:

     Боже, как жизнь молодая ужасна,
     Как упоительно дышит она,
     Сколько в ней счастья и горя напрасно
     Борются в страшных конвульсиях сна!
     Смерти зовешь и бессильной рукою
     Тщетно пытаешься жизнь перервать,
     Тщетно желаешь покончить с собою,
     Смерти искать, желаний искать…
     Пусть же скорее мгла темной ночи
     Скроет желанья, дела и разврат,
     О, как горят прекрасные очи, —
     Смерти не рад, жизни не рад.
     Страшную жизнь забудем, подруга,
     Грудь твою страстно колышет любовь,
     О, успокойся в объятиях друга,
     Страсть разжигает холодную кровь.
     Наши уста в поцелуях сольются,
     Буду дышать поцелуем твоим,
     Боже, как скоро часы пронесутся…
     Боже, какою я страстью томим!..

   Оторопевший от происходящего муж Людмилы Васильевны внезапно ощутил на своем плече тяжелую руку с безжалостными волосатыми пальцами.
   – Знаете что, служивый, – покручивая на уровне глаз огурчик, насаженный на вилку, в другой волосатой руке, медленно процедил сквозь усы ужасный Самуил Израилевич, – холостяцкая жизнь имеет свои бесспорные преимущества. Я, во-первых, никому не подотчетен. Во-вторых, сам себе и господин и слуга. В-третьих и в-основных, свободен от обязательств, наличие которых в наше смутное время может смутить кого угодно. Простите за невольный каламбур. Мы поставлены судьбой на охрану здоровья, а это, по идеологической сути, – чушь. Здоровье нужно не укреплять, а беречь. Много вы видели долгожителей среди нашего брата – врачей? То-то же. Мы сами плодим болезни, от которых нет спасенья. Не конкретно мы – врачи, а мы – люди, цивилизация. Болезни бегут впереди медицины, к глубокому моему сожалению. Что вы можете сказать, например, о нарушениях в гипоталамо-гипофизарной области и повышении продукции эстрогенов, приводящих к миоме матки?
   Моряк отшатнулся от ужасного Самуила Израилевича, который в самом начале общения дружелюбно предложил называть себя Сёмой. Ощущая под собой палубу в семибалльный шторм, муж Людмилы Васильевны переместился ближе к источнику свежего воздуха – к окну, где взгромоздился на подоконник и нахохлился.
   – Эпидемия будущего – коровье бешенство, которое во сто крат страшнее СПИДа, – горячился в отсутствие моряка врач-неуролог Рома.
   Людмила Васильевна вяло отмахивалась от него обеими руками.
   И. и Р., заливаясь хохотом, рассказывали быль, пережитую недавно одним общим знакомым доктором:
   – Коля приходит в турагентство, хлопочет о путевке в Грецию. Агент постоянно отвлекается, звонит по телефону. Ведет себя по-хамски. Регулярно куда-то убегает. Если бы не наказ жены, Коля плюнул бы и ушел. А так – сидит, злится и скучает. Осмотрелся вокруг, видит, у дальней стены шкаф. В шкафу – картотека с рукописными вставочками. На одной написано: «Обрезание за рубежом». На другой – «Обрезание в США». Протер очки, прищурился, прочел второй раз, искренне удивился. Что, из-за такой пустяшной операции люди готовы лететь за тридевять земель в Америку? Пришел агент. Коля что-то заполняет, подписывает. А из головы не выходит: в США на обрезание? Подождал, пока агент куда-то снова умчался, вскочил со стула, подбежал к шкафу. Вчитался в упор. А там, оказывается, написано не обрезание, а образование. Приходит агент, а Коля валяется по полу от смеха.
   Тут уж не выдержал сам ужасный Самуил Израилевич. И, подняв руку для установления тишины, рассказал анекдот. Как он выразился, по случаю:
   – Израильская клиника по мужским проблемам объявила об осуществлении уникальной операции. Немедленно посыпались телефонные звонки. Особенно досаждал некий пожилой человек, которому сто раз пришлось растолковывать: «Да, да, мы таки увеличиваем размер, но не пенсии!..»
   На тыльной окраине стола стихийно организовалось идеологическое сообщество.
   – В наше время врач общей практики без всесторонней специализации – нонсенс! – надрывался терапевт Донской.
   – Спецмолоко и сокращенный рабочий день – это ли компенсация за загубленную жизнь? – обращался оптом ко всем рентгенолог Лебедев.
   Рентгенотехник Зайцев пригорюнился, подпер голову рукой, печальными глотками допил что-то розоватое из рюмки и уточнил:
   – Много маленьких жизней!
   – Здоровье – скелет нации, – стучал ладонью по скатерти хирург Ибрагим-Заде. – Чем ваш сибиряк родственен нашему аксакалу? Оберткой скелета! Упаковкой, тарой! Аксакал никогда не снимает ватный халат, термостатируется. Сибиряк весь год ходит в телогрейке, только зимой застегивается.
   – Объявление в столярном цехе для плотников, – выдали очередной черный перл И. и Р.: – «Всем работникам знать инструкцию по технике безопасности как свои девять пальцев!»
   За выпивкой, суетой и разговорами никто не заметил, как нарколог Виктор, дойдя до абсолютной кондиции, подготовил свой коронный номер. Раздевшись донага за изразцовой печкой, гордостью хозяина, Виктор оставил на шее единственный элемент праздничного декора – малиновый галстук с затейливой монограммой.
   Когда за печкой раздалось призывное «И-ээ-х!», коллектив на секунду окаменел, а затем рассыпался по удобным зрительским местам в предвкушении обязательной изюминки вечера. Петя спешно впрягся в ремни баяна и выдал первый минорный аккорд.
   Под акцентированно медленную мелодию «Цыганочки», сопровождаемую ритмичными хлопками медицинских работников, из-за печки во всей первобытной красе появился полувменяемый нарколог. Несмотря на общее остекленение организма, он сохранил африканскую пластичность. Ловко перебирая босыми ногами ровно вдвое быстрее ритма музыки, солист отлично вписывался в атмосферу общего порыва к прекрасному. Отнюдь не будучи Аполлоном по телосложению, нарколог, однако, превзошел божественного персонажа и многих живущих поныне особей своего пола в некоторых интимных частях, что привело моряка, повидавшего многолюдные мужские бани, в состояние полного отчаяния.
   Нарколог, как акула, пошел по кругу под все убыстряющуюся музыку, отлично чувствуя тонкости исполнения хара́ктерного танца и, главное, его самой эффектной части – выхода. Он широко разводил руками, имитируя лебединые крылья, поводил веснушчатыми плечами, на которых гремели воображаемые мониста, подергивал тощими бедрами, семантически повествуя о неземных прелестях виртуальной таборной красотки и ее горькой доле.
   Неожиданно он нагло попер вперед, рискуя напороться на вторую причальную стенку – стол. Потом, на мгновение просветлев умом, врубил реверс и дал «полный назад» под шум винтов, и так до первой причальной стенки – той самой изразцовой печки.
   Удивительно, но врачи совершенно не замечали наготы танцора. Им, по большому счету, было наплевать, есть ли на Викторе цветастая юбка, узорные шальвары или, на худой конец, элементарные кальсоны. Их захватил темпераментный танец, который Виктор исполнял с вдохновением и благоприобретенной цыганской страстью. Жизненная трагедия многострадальной молодой цыганки, которая разворачивалась у всех на глазах, не могла не тронуть черствые докторские сердца. Баян рыдал отчаянными переливами: Петя старался изо всех сил.
   Цыганочка решил, что самое время начать погонять вороных, расписных и всяких прочих гривастых. Посвистывая и помахивая воображаемым кнутом, он разогнал виртуальную тройку до бешенного галопа. Это было понятно по дребезжанию посуды на столе. Затем он широким жестом отбросил вожжи – пусть себе тройка самостоятельно скачет в бескрайнюю степь – и затрясся со всеми своими причиндалами в горьких рыданиях.
   Персональное либретто нарколога, подогретое братски поделенной порцией водки «Хортица», могло достойно конкурировать с творческой лабораторией Мориса Бежара.
   Нет, не все так плохо. Бывало и похуже! Мы, юные цыганки, и не такое переживали и пережёвывали! Пошел каданс: Виктор наконец оклемался от нечеловеческих мук, поплевал на пальцы рук, пошлепал ими по испачканным ступням, завертелся вьюном, а в финале гоголем пошел вприсядку. В зачет коды пакостник еще и прошелся по кругу на полусогнутых, с коленками в растопырку.
   Этакой срамотищи впечатлительный моряк вынести уже не мог. Красный от негодования, он вырвался из нехорошей квартиры.
   «Вот как проводит время моя дражайшая супруга! – скрипел он зубами в праведном негодовании. – Я по полгода в плавании, тоннами глотаю морскую соль, рву глотку в портах, а она… Врачи, интеллигенты! Пьянь образованная! Бабы – поголовно б…и! И моя туда же! Этого урода-уролога удавил бы своими руками! Называется, спасители жизней! Совсем стыд потеряли! Умру, но никогда не лягу в больницу, ни за что! Они же человека в упор не видят! Заколют и зарежут, не моргнув глазом! Им «цыганочку» подавай исключительно голую! Хоть бы баба была, а то, тьфу, глаза б мои не видели!»
   В мозгу Славика из горячечного алкогольного тумана периодически всплывала зыбкая и жуткая картина: его дражайшая супруга скачет в непотребном виде, то есть вовсе без ничего, на глазах у всей этой распутной компании… Он отмахивался от видения, как от назойливой мухи, но ревнивое сознание вновь и вновь возвращало колеблющийся образ голой жены, упорно не желая проигнорировать этот совершенно выдуманный сюжет.
   Людмила Васильевна выскочила на лестницу, раскрасневшаяся, веселая и совершенно без угрызений совести. Ее драгоценный Славик стоял, стиснув кулаки, набычив голову и выпятив нижнюю губу.
   «Убьет, – профессионально сообразила завотделением неврологии, – аффект в сочетании с ревностью. Эстетический шок, осложненный долгой изоляцией в замкнутом мужском коллективе».
   Людмила Васильевна резко развернулась, юркнула в квартиру и захлопнула за собой дверь. Моряк Славик посопел еще немного, потом направился на выход из подъезда тяжелой морской походкой.
   «А что, – выпив пивка у бочки и немного успокоившись, подумал он. – Если бы, например, какая голая баба плясала, то тогда что?»
   – А ничего! – громко, обращаясь к самому себе, произнес Славик. – Такого ежа, как я, голой задницей запугать невозможно!
   И пошел домой, не оборачиваясь.
   Наутро Людмила Васильевна пришла на работу как всегда вовремя, была так же вежлива с пациентами и персоналом. Только старательно запудренный синяк под левым глазом намекал на тяготы и лишения врачебной работы, совершенно не находящихся в связи с Днем медицинского работника.

Часы с передовой

   С немецких позиций вяло, с большими промежутками летели мины. Огонь был не прицельным, беспокоящим. Немцам, вероятно, тоже порядком осточертело таскать мины из ящиков, совать их в минометные стволы, разевать рты и затыкать уши.
   В наших траншеях особого беспокойства не наблюдалось. Хотя каждый «подарок» с той стороны заставлял поднимать головы и по вою падающей мины привычно вычислять место ее вероятного падения. За воем следовал глухой взрыв, и с места, куда шлепалась мина, к небу взлетала земля и черное облачко тротиловой гари.
   В сорок третьем году наши уже умели воевать по-настоящему. Поэтому немцы не расслаблялись. Хотя на этом участке фронта, вроде бы, и не планировались наступательные операции, фрицы держали ушки на макушке. Было слышно, как в глубине их обороны ерзают танки, а по радио несутся лихорадочные картавые переговоры и ругань, которую радисты научились переводить без посторонней помощи.
   Слухи на войне не возникают из ниоткуда. Для слухов всегда есть веские основания. Когда солдаты узнали о предстоящей разведке боем от приехавшего с полевой кухней ротного старшины, то не стали отмахиваться, а начали деловито протирать винтовки и затачивать лезвия саперных лопаток.
   К вечеру в траншеях появились пулеметчики из резерва, установили «дегтяри», разложили в земляных ячейках тяжелые плоские диски с патронами. Пулемет Дегтярева годится и для пешей атаки. Как правило, обеспечив огневое прикрытие, пулеметчики подхватывали свои машинки и бежали вслед за атакующей пехотой, чтобы закрыть фланги. Позже тихонько, на первой передаче, прикатили три танка «тридцатьчетверки». Их командир – не выспавшийся, с красными глазами долго сидел в передовой траншее и разглядывал в бинокль линию обороны немцев. Уже совсем поздно, к самой ночи, прибыли саперы и тут же уползли по изрытому воронками полю в направлении противника.
   Что и как там организовывают и согласовывают командиры – простому солдату неведомо. Получили дополнительный боезапас, приняли на грудь по сто граммов «наркомовских» и затаились в ожидании, слыша только частый стук собственного сердца. Шинели, вещмешки – все, что могло помешать бежать и драться, сложили кто где, стараясь запомнить место по ориентирам. Бывало так, что, возвратившись, не могли узнать покинутые окопы.
   Около четырех утра, только-только посветлело за спиной, на востоке, дали зеленую ракету. Ударила в тылу артиллерия, встряхивая землю под ногами. На немецкой стороне рядами встали темно-оранжевые факелы снарядных разрывов. Наши пулеметы стали дружно жалить яростными трассами передовую. Дымящимися коробками выскочили на поле танки, и помчались проделывать в заграждениях проход для пехоты под градом летящих из-под гусениц клочьев земли.
   – Рота, за мной! За Родину, за Сталина! В атаку, ура! – закричал наш капитан уже с бровки траншеи.
   На бегу главное – не спешить, не суетиться. Сейчас добежим, а там немец сидит, с которым придется разбираться. Он не запыхался, и злобы в нем не меньше, чем у нас. И жрал он всегда вовремя. И старшину своего не материл, который хрен знает где болтался четыре часа сверх нормы, а потом уверял, что дрова были сырыми. Там у них на этот счет строго. Фриц ест точно по расписанию, чтобы, значит, в здоровом теле был здоровый дух.
   Не первый ведь раз бежим. Не первый раз штыком колоть, рубить лопаткой, стрелять и гранатой без запала бить немчуру по железной башке! После боя никто ничего не помнит. Как бил, как резал, что орал – никто не помнит.
   Конец атаке. Наша траншея! Руки трясутся, сердце наружу из-под гимнастерки рвется. Жив или нет – пока не понять. Может быть, ранен? И этого не понять. Слышать начали: раненые кричат и стонут. Кому уже не помочь – ясно. Кого еще можно спасти, к тем санитары бегут. И тут мы научились, слава Богу! Раненых немцев пристреливать, правда, не разрешали. А я бы их стрелял, сволочей!
   Значит, сидим на дне немецкой траншеи, в себя помаленьку приходим. У фрицев все капитально построено. Вроде бы и артиллерия поработала, и танки поверху прошли, а на бортах – бревнышко к бревнышку, хоть линейку прикладывай!
   Но ротный передохнуть не дает:
   – Рота, за мной! Отходим перебежками, быстро!
   Снова бежим по полю. Теперь уже назад. Бежим, падаем на землю, как жизнь научила. Немцы откатились на вторую линию обороны и уже успели очухаться. Постреливают прилично. И мин не забывают подсыпать. То там, то тут кто-то падает, и по тому, как упал, видно, что никогда уже не встанет. Чего бегали, чего воевали? – солдату не понять. Его дело – выполнять приказ.
   Опять в своих вроде бы пригретых траншеях сидим. Шинели понадевали, знобит. Пожевать бы чего! А на руки посмотреть страшно: земля с кровью под ногтями. Чья кровь – своя или чужая, теперь разве поймешь?
   Командир второго взвода, пригнувшись, с блокнотиком ходит. Спрашивает, кто есть, а кого нет. Нашего взводного точно нет. И ротный там же. Не успел добежать до своего окопа всего метров десять. В отделении осталось в строю пятеро. Великое дело: в такой каше и, почитай, без потерь! Нет ефрейтора Спиридонова, моего соседа, и его, значит, в блокнотик. Через час Спиридонов объявился. Перевалился через бруствер, сел на дно и отпил солидную порцию шнапса из трофейной немецкой фляжки. Говорит, замешкался чуток, полз по воронкам от мин. Сходили к взводному, вычеркнули Спиридонова из блокнотика.
   Через месячишко Спиридонов медаль получил. Она у него уже пятая по счету. На очереди, значит, орден. Кто там в штабах списки составляет?
   После той медали еще разок-другой в атаки ходили. Большую деревню, точнее то, что от нее осталось, отбили у немцев. На этот раз немцы далеко откатились, не догнать. И нам скакать за ними по полям и лугам не резон. Получили приказ возвращаться в ту деревню, вернее, к печным трубам от деревни. Одни обугленные головешки от изб, а людей – никого! Торчат эти трубы на плоском холме, перекопанном снарядами, как море в непогоду. На этом гиблом месте задерживаться не стали, а спустились по холму, на его обратный скат, чтоб было тише. Немцы снова начали обстрел из минометов, не дают покоя. А Спиридонова опять нет.
   Взводный, тот, из второго взвода, давно погиб. Переписывать пропавших некому. Нового командира еще не прислали. Командует сержант Приходько из-под Харькова. Хозяйственный мужик Приходько, запасливый. Матерится Приходько, недобрыми словами Спиридонова поминает. Тот у него, оказывается, за полчаса перед атакой пачку махорки взял, да так и не вернул. Никто не сомневался, что Спиридонов скоро появится, но вчера прошел дождь, все промокли насквозь, и на сержантское курево многие рассчитывали.
   Точно, вернулся с той стороны холма Спиридонов, двух малых детишек привел. Выковырял из какой-то норы в брошенной деревне. Оголодавшие детки доне́льзя. Накормили детей, чем бог послал, закутали в ватники, что себе берегли для ночлега. Приходько говорит тут мне и Спиридонову:
   – Забирайте детвору и дуйте с ними до ближайших тылов. Там хоть в медсанбат, хоть куда сдайте. Они здесь в своей норе точно пропадут. А из тыла их, может быть, и вывезут.
   Ни отдохнуть, ни поспать! Но приказ выполнять надо. На детях имелось что-то вроде обувки, поэтому мы со Спиридоновым решили, что пешочком часа за три-четыре управимся и обратно вернемся. Спиридонов, по-моему, даже рад был сходить в тыл. Сказал, дело у него там есть.
   Идем тихонько по раскатанной танками колее. Детки кусковой сахар сосут, которым их Приходько угостил. Ясное дело, что вещмешки мы оставили, несем только винтовки. Вдруг слышим: с запада идут самолеты. А мы посреди чистого поля, где ни деревца не растет, ни кустика.
   – Ложись, – кричу я Спиридонову и детей кладу в ближайшую воронку. Смотрим вверх и видим – летят «лапотники-юнкерсы». Много самолетов. И идут низко, с черными крестами на крыльях. Пролетели у нас над головами и закружились каруселью над дальним лесом. Затряслась земля от разрывов, похоже, начали они бомбить наши тылы, куда мы со Спиридоновым детишек ведем.
   – Что ж, – говорит Спиридонов, – хорошо, что опоздали к раздаче. А то бы и нам отмерили. Только не думаю, что после такого налета нашему приходу там будут рады.
   Отбомбились «юнкерсы», летят обратно. И вдруг видим – один из них нос опустил, врубил пулеметы и прямо к нам трассеры тянет! Ошибся, сука, всего метра на два! Развернулся, и снова заходит.
   – Давай в другую воронку! – кричит Спиридонов.
   Подхватили детей на руки, и – бегом! «Лапотник» опять промазал. Наверное, своим что-то по радио передал. Глядим, второй от строя отвернул и начал на нас пикировать! Врубил сирену, гадюка! Дети ревут от страха, Спиридонов матом немцев кроет, и мы, как зайцы, с теми детьми на руках несемся по полю, ищем подходящую воронку!
   Вдруг Спиридонова вроде дубиной шибанули. Упал он на колени, но быстро встал и побежал дальше. Добежали до воронки, вкатились в нее колобками. Мальчик, которого Спиридонов нес, уже неживой. Достал-таки его, сволочуга! Девочка – та поменьше и полегче была, значит, к маневру мы стали более способны. Оставили мальчика в воронке, а сами – дай бог ноги в следующую воронку кинулись!
   Может быть, у немцев бензин заканчивался или патроны, но они пристроились в хвост своим и про нас забыли. А мы со Спиридоновым и девочкой так и остались в последней воронке. Ребенку ничего, мне ничего, а Спиридонов вроде бы ранен. От той пули, что мальчика скосила, и ему досталось. Индпакеты у нас в вещмешках, а вещмешки – вона где! Оторвал я у Спиридонова подол от его рубахи и закатываю ему рукав гимнастерки, чтобы руку перевязать. А на руке у Спиридонова целых пять немецких наручных часов присобачено на ремешках.
   – Чего уставился? – от боли скрипит зубами Спиридонов. – Ты думаешь, чего это я каждый раз с передовой позже всех возвращаюсь? Так я по траншеям ползаю, с фрицев, особливо с офицеров, часы снимаю. Потом своим офицерам дарю. Без счету. Какие получше часики, подороже – те большому начальству. Вот эти – швейцарские «Докса», замначштаба дивизии заказывал. Видишь, «антимагнити» написано. Выходит немагнитные, а может, магнит их не берет, хрен поймешь. Да не тяни ты так туго, я же пока живой!
   Сходили мы в тыл. Девочку определили в медсанбат, И вернулись на передовую. Через неделю-другую пришел приказ: Спиридонову – орден!

Чемпионат на отсидке

   Отсидкой называется праздное времяпрепровождение, исключающее возможность восхождения на гору. Как правило, отсидка организуется против желания восходителей, по погодным условиям.
   Четвертые сутки лупил такой дождь, что выйти по естественным надобностям из домика кордона заповедника на Кизгыче можно было только в водолазном скафандре. Скафандра ни у кого не было, поэтому старались выходить наружу пореже, до последней возможности оттягивая процедуру добровольного утопления.
   Все известные развлечения были многократно перепробованы. Вплоть до детсадовской игры в «садовника». Группа неудавшихся восходителей уныло возлежала на спальных мешках, расстеленных на полу, исчерпав фантазию чем-то себя занять.
   Неизвестно, кому в светлую голову пришла счастливая идея устроить конкурс, точнее чемпионат едоков, поскольку продуктов в запасе оставалось предостаточно. Открытие, по масштабу сравнимое лишь с озарением Архимеда, совершенное, опять же, в водной среде. То ли в персональной ванне, то ли в общественной бане.
   Для начала обсудили меню. На это ушло чуть меньше часа. Потом разработали условия чемпионата. По условиям, каждый из присутствующих имел право принять участие в марафоне только при наличии персональной миски и ложки заводского изготовления. Использование самоделок повышенной или пониженной емкости, а также многорядных и широкозахватных приспособлений не допускалось.
   Потом определили состав участников. При этом возникли объективные трудности, так как в участниках оказались все присутствующие. Вакансии судей повисли во влажном воздухе. Решили выпарить рефери из среды участников, вменив им судейство в качестве общественной нагрузки. Правда, одного судью удалось все же заполучить без репрессий. Им оказалась участница, которая выставила в качестве личного спортивного снаряда некое некалиброванное эмалированное изделие емкостью в три унции, да еще нескромно расписанное клубничками.
   Меню чемпионата было сознательно незатейливым. Зато условия проведения достаточно суровыми. Победитель определялся по абсолютному числу съеденных порций. Половинки в зачет не шли. Порцией было принято считать стандартную алюминиевую миску, заполненную едой вровень с краями. Ни выпуклый, ни тем более вогнутый мениски не допускались! Категорически также запрещалось запивать порцию какой-либо жидкостью, делать перерывы между возвратно-поступательными движениями ложки более десяти секунд. Промедления карались штрафами и вполне могли лишить претендента шанса занять хотя бы призовое место.
   Само собой, был определен призовой фонд, в основу которого легли частные пожертвования. В фонде было все, чего могла пожелать душа: зеркальце для дамы, перочинный ножик для настоящего мужчины и авторучка для лица любой сексуальной ориентации. Такая демократичность объяснялась составом участников, где отсутствовала дискриминация по полу, возрасту и роду занятий. В фонде было еще много занятных безделушек, способных привести в восторг любого пигмея из джунглей Амазонки.
   Когда за окошком начали сгущаться сумерки, приступили к таинству приготовления конкурсного блюда. Основой приложения сил будущих едоков должны были послужить, конечно же, классические макароны. Макароны надлежало сварить такой концентрации, чтобы в готовом блюде ложка стояла торчком. Подавляющим большинством голосов решено было макароны не промывать. На то были две веские причины. Первая причина – не прекращающийся ливень. Это было понятно всем и практически не оспаривалось. Вторая причина, обоснованная вполне научно, вызвала некоторые разногласия.
   Научная концепция не претендовала на Нобелевскую премию, хотя была признана интеллектуальной общественностью если не блестящей, то вполне разумной. Разработчики аргументировали необходимость сохранения кастрюльного статус-кво, без промывки, тем, что сгустившийся отвар должен по прошествии некоторого отрезка времени перейти в стадию студня или клейстера. Это должно было придать равномерность распределения макаронов в общей массе. Такая гомогенная структура, утверждали ученые, наиболее полно соответствует главному принципу любого спорта: всем участникам равные условия старта! Большинством концепцию приняли и утвердили голосованием.
   В качестве дополнительного вкусового и калорийного компонента в макаронный клейстер еще на стадии варки предлагалось ввести говяжью тушенку в пропорции семь банок на одно ведро. Против цифры семь возражений не было. Все знали, что цифра семь весьма почитаема на востоке. И, возможно, даже на диком западе.
   В виде исключения скаредным завхозом были дополнительно выделены две луковицы и необходимое количество соли. Средством оказания первой медицинской помощи был выбран чай с чабрецом, приготовленный заранее и находящийся непосредственно под руками у судейской коллегии, ей же бригадой скорой помощи.
   Поскольку подготовка к чемпионату несколько затянулась, то проголодавшиеся участники постарались свести процедуру торжественного открытия к минимуму. Макаронный клейстер к тому времени был доведен до полной кондиции, исключающей ожоги и непреднамеренное удавление.
   Слава богу, обошлось без фальстарта. Едоки бодро демонстрировали умение обращения со спортивным инвентарем. Судейская коллегия пока не усматривала причин для существенных замечаний. Трудности дистанции открылись только на шестой минуте. То, что было утверждено в качестве эталона спортивной порции, оказалось выше возможностей рядового грызуна. Нетренированные или лишенные едоковой закалки участники один за другим выбывали из рядов претендентов на чемпионский титул. Еще через три минуты таких оказалось большинство. Икая, они расползались по лежанкам, не в состоянии принять внутрь даже бодрящего глотка спасительного чая.
   На ристалище осталась совсем небольшая группа спортсменов, которые шли, как принято выражаться на скачках, ноздря в ноздрю. На исходе были вторые миски. Главный судья, который уволился в запас с двух третей второго раунда, с трудом переставляя ноги, добрался до эмалированного ведра с макаронами и с тревогой заглянул внутрь, беспокоясь возможной нехваткой богатырского продукта. Его опасение было напрасным: клейстер монолитом покоился на дне ведра в количестве, достаточном для доведения схватки до последней черты.
   Спорт – неумолимая штука. Идущий к финишу и чующий пьянящий запах победы теряет ощущение собственной личности. Он рвется к триумфу сквозь боль и отчаяние, не принимая во внимание лопнувший брючный ремень. Его амбиции и азарт не поддаются воображению. Остервенелый лязг ложек по пустеющим днищам мисок предвещал захватывающий третий раунд, в котором жизненного пространства хватило, увы, только на одну пару участников.
   Титаны тушенки, гиганты клейстера, сорвиголовы измельченного лука, они решительно потребовали от раздающего решающей третьей миски. Что и было им немедленно подано.
   Не сводя друг с друга пристального взгляда, стараясь не опережать соперника ни на ложку, они приступили к последней схватке. Око за око, зуб за зуб! Они применяли хитроумные тактические маневры, играли в поддавки, не брезгуя использованием уничижительных гримас и угрожающих рож в сторону конкурента.
   К половине третьей миски один из дальнобойщиков определенно начал сбоить. К тому времени подавляющая часть тех, кто до того сошел с круга, уже не только есть, не могла без слез смотреть на финиширующую пару. Из толпы, беспорядочно валяющейся на полу, раздавались провокационные возгласы, выставлявшие конкурсное блюдо с многочисленных негативных сторон. Высказывались даже крамольные мысли о том, что знакомства коллектива с означенным клейстером хватит всем на всю оставшуюся жизнь! Внезапно выявившиеся пессимисты вслух опасались отдаленных негативных последствий. Отъявленные радикалы шепотом предлагали немедленно вздернуть идеологов чемпионата на поганом мокром суку. И готовились к неизбежным, по их мнению, реанимационным мероприятиям.
   Теперь к финишу шел только один. Его соперник сидел, тупо уставившись в пол и медленно разевая пустой рот, продолжая рефлекторно обозначать поедательные движения. Лидер гонки, не отвлекаясь на суету жизни, скрупулезно продолжал выскребать клейстер со дня миски. Зрители потрясенно молчали.
   И вот произошло то, к чему не был готов ни один из присутствующих. Отставив в сторону пустую миску, сверля серебряного призера огненным взором, без пяти секунд чемпион, еще юридически не подтвердивший свой титул, начал медленно рыться в карманах сырой штормовки. Все, что удавалось добыть оттуда, он складывал на стол. Взглядам загипнотизированной толпы предстали по порядку: оторвавшаяся пуговица от штормовки, неполная катушка черных ниток, раскисший коробок того, что было когда-то спичками, скомканная бумажка неопознанного происхождения. Наконец лидер чемпионата нашел то, что искал. В запачканных клейстером пальцах он сжимал розовый шарик карамельки-драже. Без одной секунды абсолютный чемпион неспешно оглядел безмолвствующий народ и громовым голосом римского императора произнес классическую цитату:
   – Эстетов нужно убивать произведениями искусства!
   После чего царственным движением он отправил карамельку в рот.
   Победа была признана безапелляционной!

Чистая победа

   Есть ли среди читателей, или среди родственников читателей, или среди знакомых читателей кто-нибудь, кто может поделиться воспоминаниями времен, например, крепостного права? Нет очевидцев. Вымерли естественным путем. Хорошо, что среди нас пока немало тех, кто с ответственностью очевидца способен свидетельствовать об обычаях или событиях совсем недавних советских времен. И пока эти свидетели не вымерли…
   В описываемую пору всей буйной молодежи в возрасте от семи до четырнадцати лет было предписано числиться членами пионерской организации имени В. И. Ленина. В общественных местах пионеры были обязаны носить красный галстук, которому в иных местах надлежало быть спрятанным в портфеле с целью конспирации. Чтобы, так сказать, не марать своим безнравственным обликом светлый образ серьезной общественной организации. Еще пионерам, объединенным в отряды, полагались горн и барабан.
   Кстати, все тогдашние пионеры активно участвовали в общесоюзном проекте сбора металлолома, чем вносили свой посильный вклад в дело обороны Родины, переводя бесхозный разнокалиберный лом в столь же бесполезные, но оприходованные стратегические изделия: танки, пушки и пр. Металлолом собирали организованно, дружно и повсеместно, устраивали конкурсы и соревнования на чисто идеологической основе, получая за высокие достижения лишь скромную грамоту с личной подписью директора школы.
   Сразу после войны, до года где-то тысяча девятьсот пятьдесят пятого, затруднений с металлоломом не существовало. Его вокруг было более чем достаточно: бери – не хочу! Потом железного хлама заметно поубавилось, и организованный сбор лома потребовал от пионеров проявления смекалки настоящих следопытов.
   Беда в том, что в пунктах сбора металлолома за черный металл давали сущие копейки. Экономическая целесообразность не позволяла пионерам и прочим вольным промысловикам тащить железяки в утиль. Транспортные и моральные издержки превышали потенциальную личную выгоду. Суровые законы экономики легко объясняли этот феномен, и государству ничего не оставалось, как год за годом объявлять очередную пионерскую мобилизацию, чтобы прокормить ненасытные мартеновские печи.
   Когда Жорик Воробьев и Марат Гринько доучились до седьмого класса, у них за плечами был накоплен как минимум шестилетний опыт добычи черного металла. Не из руды, а более прозаичным способом: утаскиванием, притаскиванием и перетаскиванием ржавых тяжестей. На определенное расстояние с определенной целью.
   Ко времени описываемых событий металлолом уже находился в дефиците, и для того, чтобы занять подобающее место в общешкольном соревновании, нужно было:
   а) знать районы, где охота на металлолом если не разрешалась, то хотя бы была сопряжена с минимальным риском;
   б) знать пути и способы транспортировки добычи от места захвата до школы;
   в) хранить тайну от конкурентов и до последнего момента не посвящать в тонкости железной охоты девчонок из своего класса.
   К районам промысла относились задворки автобаз, незавершенные стройки, плохо охраняемые территории заводов, железная дорога с ее развитой инфраструктурой, частные домовладения с незадачливыми хозяевами.
   Следующий пласт премудрости относился к знанию расположения дыр в заборах, дислокации постов охраны, пониманию степени разгильдяйства персонала на выбранном объекте и возможности использования средств доставки добычи к месту складирования с помощью колесной техники – старых детских колясок, арендованных тачек и тележек. Транспортировка волоком не возбранялась, но по демаскирующей причине – излишней шумности – не поощрялась.
   А девчонкам в таком ответственном мероприятии доверять, сами понимаете, – себя не уважать: разболтают конкурентам, и прощай всеобщий почет и уважение!
   Егор Воробьев и Марат Гринько на момент призывного вопля пионерского горна, возвещающего начало очередной кампании по сбору металлолома, пребывали в некоторой неопределенности. С одной стороны, их головы были заняты совсем другими проблемами, понятно какими. С другой, весна, начало сезона рыбной ловли. Первая и главная проблема отнимала практически все свободное время: объект обожания нужно было проводить после уроков, постоять около подъезда, да еще и перехватить часок-другой, если повезет, на свидании. Рыбалка тоже была нешуточным делом. У каждого в семье зарплаты родителей едва хватало на самое скромное пропитание, а братья и сестры росли и требовали телесную пищу в соответствии с антропометрическими показателями. И Жорик, и Марат считали рыбную ловлю профессиональным мужским занятием и как-то не собирались жертвовать благосостоянием семей ради ржавого железа или пустяковых грамот.
   Однако главная неприятность тех времен заключалась во всеобщей несвободе и зависимости от общественного мнения. Пионер ты или не пионер, взрослый ты или ребенок – все должны были шагать общим строем к сияющим вершинам – коммунизму. Хотя, что это такое и где оно находится, мало кто себе представлял, даже если очень сильно морщил лоб. Тем более особого признания заслуживали те, кто шел к вершинам со своим металлоломом.
   По этой печальной причине учащиеся 7«Б» класса, Воробьев и Гринько, свидания с нравившимися девочками и жизненно необходимую рыбную ловлю вынуждены были отложить до лучших времен. Некоторую надежду на скорое наступление упомянутых лучших времен и последующее освобождение от тяжких оков общественного рабства давало доскональное знание вышеперечисленных условий добычи металла. Иезуитский же замысел устроителей подобных мероприятий заключался в том, что сбор металлолома предполагался только в выходные дни или после уроков. А в те времена выходной день был только один – воскресенье.
   В воскресенье собирать металлолом было явно не резон. В воскресенье полагалось встать пораньше и смотаться на рыбалку. Ближайший перспективный водоем находился всего в пяти километрах за городом, в велосипедной досягаемости. Оставалось одно: пообещать закабаленному классу 7«Б», что они примут участие в сборе, но индивидуально, после уроков, причем внесут в общую копилку решающий вклад.
   Для повышения уровня мотивации было решено привлечь к акции обожаемых девочек из параллельного класса. А конкурентные предрассудки устранить, пообещав параллельному классу посильную помощь. Честное мужское слово дорогого стоит.
   В среду после уроков пара следопытов со своими преданными скво направилась по высокой насыпи железной дороги в сторону дальнего гаража, территория которого была обнесена высоченным деревянным забором. Знатоки промысла, Жорик и Марат, не сомневались, что в технических целях персонал гаража давно организовал регулируемые прорехи в глухом зеленом заборе, так как легальный вынос чего-либо с охраняемой территории был невозможен, а нелегальный всегда требовал творческого подхода. С насыпи двор гаража просматривался прекрасно, и первая жертва – полуразобранный грузовик ЗИС-5 – приковал пристальное внимание охотников. Ремонтного персонала около машины не было видно, что предвещало удачную вылазку. Дамам было предложено спуститься с насыпи на противоположную забору сторону, а юные следопыты двинулись на поиски технологического проема. Таковой нашелся на второй минуте поиска, обозначенный натоптанной тропинкой от забора в сторону железной дороги. Не теряя драгоценного времени, Жорик и Марат, отодвинув доски, легко проникли на вражескую территорию и непринужденно направились к грузовику, около которого на щербатом асфальте были разбросаны промасленные многокилограммовые детали. Такие железные, желанные и доступные.
   Марат немедленно облюбовал длинную железяку, в миру именовавшуюся полуосью, всю перемазанную отпугивающей черной смазкой – нигролом, подхватил ее за хвост подвернувшейся тряпкой и поволок к дырке в заборе. Более привередливый Егор высмотрел не менее достойную штуку – красный от ржавчины чугунный выпускной коллектор, ухватился за него и охнул: коллектор оказался едва подъемным.
   Привлеченные скрежетом полуоси, утаскиваемой Маратом, от дальней курилки к месту покражи, с проклятиями и угрозами, мчались разъяренные промасленные автослесари. Промедление было смерти подобно. Марат вцепился в полуось хваткой крокодила и мгновенно исчез за забором. Никоим образом не желая расставаться с драгоценным коллектором, Жорик одной рукой приподнял его, ставшего вдруг удивительно легким, за доли секунды долетел до дырки и орлом взвился на насыпь. Обе скво – Рая и Таня, остолбеневшие от зрелища стремительно развивающейся драмы, застыли в щебенчатой выемке, прижав кулачки ко ртам.
   – Вы нас не знаете! Дуйте по домам! – успел прокричать Жорик, уносясь вдаль на нечеловеческой скорости с прижатой к груди чугунной добычей. Марата с полуосью не было видно ни в одном из возможных направлений. Обе скво робко посеменили в нужную сторону, не вызвав никакого интереса у тех промасленных, которые метались по шпалам, оглашая окрестности особой малотехнической терминологией.
   За надежными углами в двух кварталах от места происшествия Жорик и Марат встретились, отдышались, погрузили трофеи в детскую коляску, видавшую и не такое, и задворками покатили к школе, вполне уверенные в своей безнаказанности.
   Здраво рассудив, что опытные автослесари, знающие цену поговорке «снаряд два раза в одну воронку не падает», немедленно ослабят бдительность, в тот же вечер промысловики совершили повторный налет на гараж и безболезненно утащили от бедного ЗИСа вторую полуось (Марат) и коленчатый вал – сердце мотора (Егор). Судьба несчастного грузовика их нисколько не волновала. В этом заключался идеологический просчет их взрослых вдохновителей.
   В четверг настала очередь многострадальной железной дороги. Антон Павлович Чехов в свое время описал мужичка, который откручивал гайки с рельсов на грузила. К счастью, тогда еще не было пионерской организации имени В. И. Ленина, и процесс не был массовым. На станцию Каменка два бандита-пионера пришли с пустыми рогожными мешками, от которых пахло дохлой рыбой. Мешки, ввиду сложившихся обстоятельств, пришлось позаимствовать на соседней со школой продовольственной базе. Со станции друзья ушли, сгибаясь под неимоверной тяжестью мешков, заполненных стальными подрельсовыми подкладками, привезенными для срочного ремонта пути. Девочек на этот налет не взяли, так как они еще не отошли от стресса первого в их жизни негативного опыта.
   Шансы на призовое место у 7«Б» резко поднялись. Конкуренты вяло пополняли свои персональные кучки на школьном дворе старыми сковородками и жалкими огрызками кровельного железа. Пора бы и вспомнить о своих обязательствах в отношении параллельного класса.
   Железная дорога себя временно исчерпала. Там, в отличие от гаража, резко усилили меры безопасности: оставшиеся стальные подрельсовые подкладки и даже резиновые прокладки спрятали под замок и выставили сторожа. На почти полном безрыбье друзьям удалось под покровом тьмы расшатать и выдрать из земли две толстые трубы в соседнем дворе, предусмотренные как опоры для сушки белья. Марату повезло персонально: он стащил большущий эмалированный чайник вместе с кипятком, неосмотрительно оставленный каким-то жильцом на подоконнике первого этажа. Егор отличился тем, что в ту же пятницу уволок из детской песочницы вполне исправный трехколесный велосипед.
   Утром в воскресенье наши пионеры поехали на рыбалку. Возвратились с уловом и хорошим настроением. Выездное совещание не пропало даром: в понедельник в результате хитро разработанной стратегии смертью храбрых в неравной борьбе с пионерами пали беззаботно распахнутая решетчатая калитка чьей-то усадьбы и шесть новеньких двухметровых водосточных труб с незаконченной стройки. Заметьте, все операции проводились в условиях, когда в городе, как саранча, роились пионеры всех до единой школ города, против которых цивилизованный мир не имел противоядия.
   В пятницу планировалось подведение итогов. Горы металлолома, снабженные опознавательными табличками, громоздились на школьном дворе. Сторожа бдительно следили, чтобы металл не мигрировал из кучи в кучу. 7«Б» срочно требовался заключительный аккорд для убедительной победы. Ему буквально на пятки наступали 7«А» и 5«Б». С пятиклассниками все было понятно: родитель одного из учеников работал директором строительной организации. Мальков можно и должно было победить! Но вот 7«А»… Марат и Жорик маялись под упреками одноклассников, обвиняющих их в коллаборационизме. Отношения с Раей и Таней несколько охладились, поскольку они отказывались взять на себя вину за невольное содействие неуспеху своих кавалеров.
   Надо было предпринять что-то важное и срочное. Но что?
   Говорят, что «случай – это псевдоним Бога». Видимо, сам сжалившийся Бог пришел на помощь отчаявшимся флибустьерам.
   В среду к мрачным Егору и Марату подошел их дворовый приятель Вовка по прозвищу Прокурор. Прокурор присел рядом с приятелями на некрашеную скамейку, примостившуюся у его подъезда, и осведомился, в чем причина их печали. Выслушав и вникнув в суть, Вовка дал дельный совет, от которого оба пионера посветлели лицом и душой.
   Было около трех. Рабочий день еще не закончился. Марат и Жорик вскочили на «колбасу» трамвая и под негодующие крики кондукторши покатили на окраину, в грузовой автопарк. В их намерения не входил очередной дерзкий налет, а чисто дипломатическая миссия. В автопарке на грузовом такси работал их общий сосед, дядя Миша. У дяди Миши была дача за городом. Участок ему достался на территории бывшей свалки. И, по словам Прокурора, дядя Миша целый год очищал его от всякого железного хлама. Вовке как-то пришлось ему помогать, и поэтому он не врал.
   Дядя Миша, к счастью, оказался на месте. Услышав предложение пацанов, он несказанно обрадовался и предложил немедленно ехать к нему на дачу для вывоза хлама. Но тут снова вмешался Бог уже в лице начальника автопарка и приказал дяде Мише выезжать по заказу. Акцию решено было провести завтра с утра. И черт с ними, с уроками! Как говаривал Людовик XIV: «Париж стоит мессы!»
   Четверг, девять утра. Галстуки и портфели, конечно, остались дома. Дядя Миша предложил пионерам залезть в кузов. Грузотакси ГАЗ-51 с серым тентом, в котором заботливые конструкторы предусмотрели для странствующих пионеров застекленные окошечки, выехало из города и долго тряслось по пыльной грунтовке, пока не прибыло на бывшую свалку, а ныне дачный участок дяди Миши. Жорик и Марат, несколько утомленные поездкой, спрыгнули на землю и остолбенели: у кирпичной стены недостроенной дачи высился гигантский штабель… ночных горшков!
   Все до единого горшки являлись вполне кондиционным металлоломом – жестяные, эмалированные, окрашенные или оцинкованные, что придавало им особую ценность. Ошарашенные предстоящим объемом погрузочных работ, Марат и Егор неуверенно принялись перегружать штабель в кузов грузотакси, не отказывая себе в удовольствии полюбоваться особо затейливой росписью или пощелкать безотказными крышечками. Дядя Миша, на короткое время куда-то удалившийся, решил не оставаться в стороне. Он деятельно включился в работу, и спустя всего какой-то час с четвертью весь лом был загружен в машину, да так, что для Марата осталась всего лишь малая толика места. А Егора пришлось разлучить с другом и усадить в кабину на место штурмана.
   В школьный двор грузотакси въехало задним ходом и застыло среди внушительных гор металлолома, собранного рачительными школьниками за весьма короткое время. Не все собранное было добыто праведным путем, иногда приходили люди, разыскивая утраченную деталь или предмет. Но чаще всего поиски не заканчивались успехом и скандалом. Особо ценные экспонаты, как, например, коленчатый вал от ЗИС-5, были надежно погребены под бесформенными и травмоопасными ржавыми кучами.
   Четверг. Час дня. Майский солнечный день. Звенит звонок на перемену. Окна школы распахнуты. У окон собираются любопытствующие: что там такое привезли на грузотакси? Из кабины выходит дядя Миша и решительно откидывает задний борт. С оглушительным грохотом из кузова высыпаются первые два десятка ночных горшков и разлетаются по всему двору. Публика у окон ахает. Боже правый, до чего додумалось человечество в конструировании такой вроде бы прозаической вещи, как ночная ваза! Это ее официальное наименование.
   Марат старался из всех сил: время поджимало. Из кузова сыпались и дико грохотали горшки и горшочки. Чаще всего простых, традиционных форм и размеров. Истинными украшениями, если хотите, жемчужинами, выглядели на этом фоне горшки с затеями: откидывающимися крышечками с рычажным приводом, задвижками, с горизонтальным шарниром, ручками в виде ангелочков или львиных лап, с фигурками грифонов, с крылышками, с рельефными цветочками… Оземь сыпались горшки продолговатые, приплюснутые, почти квадратные и элегантно овальные… Жорик присоединился к товарищу, и горшки полились из кузова сплошной Ниагарой! Несмотря на приличный возраст, отмытые дождями, они сверкали разноцветной эмалью, позолотой и благородной литой миниатюрой. Какими только рисунками они не были покрыты! Цветы всего мира: от аристократических хризантем и роз, пышных георгин и вычурных лилий до скромных васильков, вполне домашних маков и ромашек! На немецких горшках, чья национальная принадлежность легко определялась по сентиментальным росписям – пастушкам, барашкам и лужайкам, – эмаль блестела как новая! От польских горшков исходила суровая сдержанность католицизма, австрийские горшки грешили милитаристскими мотивами, а от миленьких французских веяло откровенной фривольностью, что более всего пришлось по душе зрителям. Бренчала, звенела, брякала и грохотала воплощенная в эмалированную жесть и многократно перетряхнутая теория эволюции Дарвина применительно к ночным горшкам! И это при том, что на школьном дворе она была представлена только одной, весьма скромной жестяной ветвью, оставив за пределами сознания еще более могущественные: фаянсовую и фарфоровую.
   Неприметный предмет обихода, незаменимый в быту совсем в недалеком прошлом, оказывается, стал достойным объектом приложения человеческой фантазии, искусства и иногда, возможно, гения!
   Счет горшков перевалил за тысячу. Дядя Миша мог быть доволен – дача очищена от мусора, пацаны счастливы, можно уезжать с чистой совестью. Горшки раскатывались по двору во все стороны, хлопали крышечками, цеплялись за металлолом конкурентов, но никого это не волновало – отделить их впоследствии от чужого добра не представляло труда. В эти минуты никого не интересовали результаты соревнования – школа ликовала, школа переживала неописуемый восторг! Такое зрелище дается лишь избранным и только раз в жизни!
   На всех трех этажах, на всех подоконниках висели гроздья учеников. Того и гляди кто-нибудь вывалится из окна! На первом этаже, где находилась пионерская комната, хрипло ревел горн и кто-то со всего сердца лупил в ритуальный барабан. Хохот стоял такой, что звонок на урок потонул в нем, как в грохоте кузнечного цеха. Учителя, привлеченные необычным поведением своих подопечных, через их головы пытались разглядеть, что же там происходит во дворе? 7«Б» неистовствовал: великая победа! Пусть и не ахти какая по весу, но эстетически безупречная!

Чтобы впредь…

   «Чтобы впредь неповадно было!» – под таким лозунгом наш штатный психотерапевт провел целевое занятие с нашими же хроническими алкоголиками: Архиповым, Мутыгуллиным и Колобковым. Он собрал их в свободной аудитории, едва ли не насильно рассадил по пыльным креслам и начал производить руками у них над головами многозначительные пассы. Свои действия он объяснил доходчивее некуда:
   – Я вас, сукиных котов, алкашей и растлителей молодежи, сейчас закодирую. Во веки веков и аминь! В рот больше капли не возьмете до самой гробовой доски! А не то предстоит вам корчиться в страшных муках и корчах! И напущу я на вас вместо хронического алкоголизма язву, почесуху и хроническое расстройство желудка! И дети ваши от вас отвернутся! И жены будут плевать на вас! Вот так: тьфу!
   Алкоголики сидели, притихшие и оробевшие. Но после последней фразы психотерапевта заводила Архипов внезапно прибодрился и заявил:
   – Ну, и мне на нее наплевать!
   Служащий МЧС Мутыгуллин злорадно захихикал – жена от него сбежала три с половиной года назад. Прапорщик Колобков тяжело вздохнул: жена периодически отвращала его от бутылки с помощью чугунной сковороды.
   Психотерапевт не унимался, хотя и слегка стушевался от неадекватной реакции аудитории:
   – Запах спирта будет вызывать у вас неудержимую икоту! У вас выпадут зубы и вылезут волосы!
   Тут психотерапевт вновь допустил непростительную методическую ошибку: при этих словах все тот же Архипов ехидно ухмыльнулся, демонстративно поплевал на ладонь и пригладил на существующей блестящей лысине несуществующие кудри.
   Обессилевший психотерапевт плюхнулся на свободное кресло, взметнув облачко аллергической пыли. Достал из кармана брюк носовой платок достойных размеров и громогласно высморкался. Поручение начальства было выполнено. Все присутствующие свободны.
   Заводила Архипов нащупал в кармане материальное подтверждение повода обмыть удачно проведенное кодирование. Бывший подполковник Мутыгуллин трагически вздохнул и развел руками. Не в смысле поддержки товарища, а в смысле временной неплатежеспособности. Состоятельный Колобков успокаивающе положил руку на плечо временному банкроту.
   Топча нетореный снег, наискось через футбольное поле военного городка три камрада начали движение в сторону магазина. Где-то на второй трети дистанции в кармане служащего МЧС Архипова матерно застрекотал мобильный телефон. Звонил тот самый начальник центра, который натравил психотерапевта на доселе вполне мирных пьяниц:
   – Вы где находитесь, Архипов? – задал конкретный вопрос начальник, видимо, рассчитывая на конкретный ответ.
   – Как это – где? – изумился явной нелепости вопроса застрявший у кромки свеженаметенного сугроба Архипов. – Я на работе.
   На всякий случай Архипов пристально огляделся по сторонам. Соратники заводилы тоже осмотрелись.
   – А паспорт у вас есть? – задал второй конкретный вопрос начальник.
   Изумление Архипова достигло предела:
   – А как же? С осьмнадцати годков, однако, имею документ, удостоверяющий личность!
   – Извините, я неточно выразился. У вас сейчас паспорт при вас? То есть при себе?
   – При нас, – продолжил удивляться заводила Архипов.
   Ватага слегка затосковала. Непродуктивные переговоры стали надоедать и усиливать специфическую жажду.
   – Так вот, – дополнил начальник после паузы (наверное, хлебнул водички), – у меня к вам большая просьба. У нас тут открывается Олимпиада МЧС по зимним видам спорта…
   – Ну, – не удержался Архипов, которому затянувшаяся прелюдия начала ощутимо досаждать.
   – У нас команда лыжников-ветеранов…
   – Ну, – повысил голос Архипов, – я не умею на лыжах… Я по пожарному многоборью…
   – Я не о том. То есть о том. На КПП-2 стоит человек, как две капли воды похожий на вас. Его разыскал капитан Дзнеладзе… Ну, тот, который в учебном отделе. Он выступит за нашу команду. На дистанции десять километров.
   – Кто, Дзнеладзе выступит? – захохотал Архипов. – Так он же хромой!
   Ватага, не совсем понимающая суть разговора, солидарно и ехидно захохотала тоже.
   – Кто это там с вами? – поинтересовался начальник.
   – Сотрудники, – не моргнув глазом, ответил Архипов.
   – Нет, – вздохнул начальник. – Дзнеладзе не выступит. Это он, Дзнеладзе, нашел того, кто на вас очень похож. Вот он и выступит за нашу команду под вашей фамилией! Понятно?
   – Ну, – неопределенно ответил заводила Архипов, с тоской покосившись в сторону каменного сарайчика магазина. – Так, а я-то тут при чем?
   – Тот, который на вас похож, он с лыжами стоит на втором КПП. Надо ему передать ваш паспорт. Его пропустят через КПП, и он побежит на лыжах за нашу команду! Теперь вам понятно?
   – Ладно, – после незначительной паузы ответил Архипов, – дам я ему паспорт. Но только через пятнадцать минут. Мне его еще найти надо.
   – Что, найти, паспорт?
   – Нет, КПП, на котором он стоит.
   – Паспорт не стоит на КПП. На втором КПП стоит человек с лыжами. Вы себя хорошо чувствуете?
   – А это тут при чем? – обиделся Архипов.
   – Вот, паспорт не можете найти… Вы где находитесь?
   – На работе. Покурить вышел.
   – А-а-а …
   – Сейчас вернусь, найду паспорт и отнесу ему, этому вашему черту с лыжами!
   Начальник отключился.
   Заводила Архипов призывно взмахнул рукой, и коллеги, бразды пушистые взметая, продолжили путь к прилавку.
   К ритуальной бутылке емкостью ноль семьдесят пять прикупили пластиковые стаканчики и горсточку карамелек для закуски. Первые сто граммов разлили прямо в тамбуре магазина, где было очень уютно – суховеем дула тепловая пушка. Початую бутылку рачительный Колобков упрятал в карман дубленки. Стаканчики бросили в урну: в учебном центре, где трудилась ватага, имелась в запасе более достойная посуда.
   – Слушай, Степаныч, а тебе за участие в Олимпиаде отгулы дадут? – поинтересовался неразговорчивый Мутыгуллин.
   – Кто его знает, – неопределенно ответил Архипов. – По идее, должны…
   Прапорщик Колобков надкусил карамельку и неожиданно икнул. Архипов и Мутыгуллин уставились на него с подозрением.
   – Ты это чего, того? – с сомнением пригляделся к нему Архипов.
   – Ничего, я это… того, нечаянно, – попытался оправдаться Колобков. – Это все доктор, ети его душу мать!
   – Ладно, смотри у меня, – пригрозил Архипов. – А доктору я насую хренов по самые уши, чтоб в душу не лез. Душа – это святое!
   Когда Архипов появился на втором КПП, он обомлел.
   – Ну прямо как родной брат! – вспоминал он потом при разлитии остатков водки. – С удивления аж коленки прогнулись! Только он младше меня на четыре года. Мне шестьдесят четыре, а ему шестьдесят. Ну, и чуть худее с лица. Спортсмен! Надо по этому поводу срочно выпить без вреда для здоровья, которое нужно не укреплять, а беречь. Мы теперь закодированные, нам можно.
   Три товарища дружно захохотали.
   Клон-Архипов участвовал в торжественном открытии Олимпиады и даже сорвал аплодисменты, выступив с обращением к молодежи от лица ветеранов спорта. Потом он пробежал десять километров, установил какой-то там рекорд и стал чемпионом МЧС.
   Обо всем этом Архипов узнал, когда страсти улеглись, и начальник с благодарностью вернул ему позаимствованный паспорт.
   Заканчивалась неделя. Замначальника, человечишка мелкий и склочный, хотя и толстый, пробегая мышиной рысью по коридору учебного центра, вдруг замер на месте. Его внезапно пронзила мысль, что преподаватель пожарного дела Архипов, который сроду не пребывал в запое более трех дней, отсутствует уже пятый день подряд! Замначальника тут же поделился сделанным открытием с начальником, который тут же ухватился за телефон:
   – Але, Алексей Степанович? Здравия желаю! Полковник Чалый. С вами все в порядке?
   – Здравствуйте. А что со мной может случиться?
   – Вот тут майор Треушков докладывает, что вас не было на рабочем месте с понедельника по сегодня… Вы не приболели?
   – Да нет, с какой стати мне болеть?
   – Так в чем все-таки причина отсутствия?
   – Что вы ко мне привязались? Я же чемпион! Олимпиаду выиграл? Выиграл! На десять километров бегал? Бегал! Имею я теперь право по-человечески отдохнуть, чтобы ко мне не цеплялись всякие там Треушковы?
   – Ну, вы не совсем правы. Олимпиаду выиграли не вы, а человек, которого нашел Дзнеладзе!
   – Ха! А на кубке, что в холле актового зала стоит чья фамилия стоит?
   – Ну, ваша фамилия стоит. Но это же не вы …
   – Как это не я? Чей паспорт был?
   – В общем, конечно, если только паспорт…
   – Так не паспорт же бежал десять километров!
   – Алексей Степанович, не морочьте мне голову! Какой паспорт? Какие десять километров? Почему вас нет на работе, я спрашиваю?
   – Так я и объясняю русским языком. На кубке стоит: Алексей Степанович Архипов. Это я?
   – Вы. Но вы же не бежали!
   – А какая разница. Спорт есть спорт. Раз кубок есть, значит, я чемпион! И имею право спокойно отдохнуть после вашей чертовой Олимпиады!
   Фоном к последнему заявлению Архипов прослушивались хихиканье Мутыгуллина и похрюкивание Колобкова.
   Начальник брезгливо отвернулся от трубки и отключился.
   Через пять минут в кабинет начальника центра пригласили психотерапевта.
   – Что вы сделали с Архиповым? – зловещим шепотом спросил полковник, не поднимаясь из-за стола и не поднимая опущенной головы.
   – Как что, – недоуменно пожал плечами психотерапевт – служащий МЧС, – закодировал его, их, к чертовой матери! Больше чтоб ни капли в рот!.. Как вы приказали. И чтобы впредь неповадно было!
   – Вот что, уважаемый, – поиграв желваками, поднял тяжелый взгляд начальник, – впредь кодирование алкоголиков осуществлять в моем присутствии, под моим личным контролем! Среди неустойчивого контингента у вас еще не охвачены сторожа и водитель мусоровоза. Вам за что платят зарплату? Молодежь, глядя на ваше профессиональное бессилие, спивается на глазах! А эти – святая троица – сейчас снова пьют как ни в чем не бывало! Грош цена вашему кодированию! Ознакомьтесь у начальника учебной части с приказом: я лишаю вас квартальной премии!
   Психотерапевт вышел из кабинета начальника центра с видом незаслуженно оскорбленного достоинства. Начальник, оставшись один, открыл дверцу стенного шкафчика, достал оттуда початую бутылку коньяка «Кизляр», пять звездочек, трясущимися руками отмерил три четверти рюмки и одним глотком ахнул содержимое. Чтобы впредь неповадно было!

Чудо-телескоп

   «История показывает, что прогресс науки постоянно сковывался тираническим влиянием определенных концепций, когда их начинали рассматривать в виде догм. По этой причине необходимо периодически подвергать глубокому исследованию положения, которые стали приниматься без обсуждения».
Луи де Бройль

   Сразу хочу опровергнуть несостоятельное утверждение о том, что в России все, что собирается с помощью ключа меньше чем на двадцать четыре, относится к области нанотехнологии. Мы гораздо находчивее, талантливее и сноровистее. Это у нас Николай Сядристый выгравировал на маковом зерне портрет В. И. Ленина, а знаменитый микроминиатюрист Эдуард Казарян соорудил скрипочку, которая имеет струны, колки и помещается на торце человеческого волоса. Блоху на Руси подковали еще, кажется, в девятнадцатом веке. Подковали золотыми подковками с золотыми же ухналиками. Каково? А помните, как звали того тульского умельца? Левша! Хочу расшифровать это странное совпадение имени и способа достижения цели. Блоху Левша ковал в нерабочее время, то есть «клепал левака». Подрабатывал, одним словом, вне своей основной профессии – оружейника.
   Слава богу, во дворе не девятнадцатый век, а двадцать первый. Многое из того, что казалось феноменальным в прошлом, стало заурядным сегодня. О многом попросту забыли. Как вам понравятся, например, откровения одного современного молодого человека: «Перечитывая давеча „Вой ну и мир“ и наткнувшись на фразу „Пьер Безухов распечатал письмо“, минут пять пытался понять, каким образом ему это удалось и где он нашел принтер?»
   Старшеклассник из Твери, а вовсе не профессионал-оружейник, соорудил в стесненных условиях кухни панельной девятиэтажки электромагнитное ружье, аналог пушки Гаусса, до чего американская военщина додумалась на полгода позже! С их-то деньгами!
   Два несовершеннолетних народных умельца в гараже соседа-алкоголика провели успешный синтез диметиламин-лизергиновой кислоты. Проще говоря, ЛСД. Милиция подоспела вовремя.
   «Химию нужно держать в секрете, потому что это очень опасно», – говорил знаменитый Тихо Браге – датский астроном, астролог и алхимикэпохи Возрождения. Это я все к тому, что поменялись не только технология, аппаратура, но и психология тоже.
   Астроном-любитель Варенцов из деревни Малое Седалище Воронежской области задумал воплотить в жизнь давнюю мечту человечества: доподлинно определить, есть ли жизнь на Луне. Варенцов был прекрасно осведомлен о состоянии «небесной» науки на текущий день, и его нельзя было удивить ни характеристиками гигантских телескопов, ни успехами радиоастрономии, ни даже результатами американских лунных экспедиций.
   Варенцов был также осведомлен о расчетах американца Рени Вебера из Маршалловского центра космических полетов NASA и Рафаэля Гарсиа из Университета Тулузы во Франции. В своих расчетах Вебер и Гарсиа сумели учесть все мешающие факторы и, проанализировав разные типы сейсмических волн, пришли к одному и тому же выводу – Луна имеет свое раскаленное ядро, как и в случае Земли, состоящее главным образом из железа. Диаметр этого ядра составляет примерно 330–360 километров. Более того, расчеты Вебера показывают, что расплавленное ядро имеет твердое внутреннее ядро из железа диаметром примерно 240 километров. Само же ядро окружено частично расплавленной оболочкой из мантии диаметром примерно 480 километров.
   Что все это означает? А то, что если на Луне космически холодно снаружи, то, сами понимаете, тепло внутри!
   Вся проблема, как считал Варенцов, заключалась в отсутствии у человечества наблюдательного прибора с достаточной разрешающей способностью, глядя через который на Луну и не выходя из дому, можно было бы путем кропотливых наблюдений засечь деятельность селеноидов или их перемещение по поверхности спутника Земли. Варенцов был убежден, что селеноиды преспокойно живут в недрах Луны, а на поверхность выбираются по крайней нужде. Как то: осуществить наружные наблюдения или уточнить положение своего небесного тела в пространстве. И отсутствие атмосферы у спутника Земли его нисколько не смущало. Химия, как было указано выше, и не то еще может!
   Варенцов прочел все, что написано в популярной и специальной литературе и о потухших вулканах на Луне, и о найденных следах присутствия воды, и о таинственных тоннелях, ведущих внутрь спутника Земли, природа которых и назначение (?) пока непонятны. Варенцов считал все эти «белые пятна» науки упрямыми фактами, льющими воду на мельницу его гипотезы об обитаемости Луны. Поэтому мысль о создании принципиально нового оптического инструмента не покидала его ни на секунду.
   Варенцов не стал, подобно Галилею, шлифовать линзы из бутылочного стекла или собирать аналог антенны радиотелескопа из трех тысяч автомобильных антирадарных устройств. Эту последнюю идею ему подарил школьный учитель Бубенцов. Варенцов прикинул, что эту идею он просто финансово не потянет. Тем более, напомню, речь шла о принципиально новой, доселе невиданной конструкции, использующей явления, уже известные науке, но не нашедшие пока практического применения. Как, напомню, та же пушка Гаусса.
   Свой выбор Варенцов остановил на гравитации. Дело верное: про гравитацию человечеству известно давно, со времен Ньютона и даже раньше. Но использовать гравитацию для постройки телескопа никому пока в голову не приходило. Варенцов засел за литературу. Прежде всего, за Эйнштейна. У классика физики нашлись очень интересные мысли по поводу искривления света в пространстве под действием гравитации. Сама собой родилась гипотеза об использовании в конструкции будущего телескопа так называемой гравитационной линзы. Правда, в традиционной науке под этим термином подразумевались некие огромные массы материи, искажающие лучи света, – звездные скопления, галактики. Но Варенцов подсчитал на обычном калькуляторе, что при максимальном расстоянии от Земли до Луны, равном 406–700 тысяч километров, можно обойтись без привлечения галактик, но используя только мощные постоянные магниты. Например, неодимовые (Neodymium-Iron-Boron). Эту идею Варенцов должен был финансово потянуть.
   Чтобы детально не останавливаться на технических подробностях, упомяну только, что Луну Варенцов собирался наблюдать сквозь обычный окуляр от микроскопа, а свет, поступающий от Луны, в импульсном режиме фокусировать в специальной немагнитной трубе этими самыми неодимовыми магнитами, обладающими, по утверждению школьного учителя Бубенцова, совершенно «етической силой». Тот же Бубенцов добавил, что знает Варенцова как мастера на все руки. И что если у кого в нашем отечестве руки растут не из того места, то, значит, это ноги.
   Неприятности начались с того, что в подмосковном городе Электростали ему предложили купить не неодимовые, а самарийкобальтовые магниты. Естественно, минуя кассу. Эти магниты были слабее неодимовых, и их требовалось больше. Хотя по деньгам так на так и выходило. Варенцов закупил магниты, нанял «Газель» для их перевозки в Малое Седалище, но по запарке не учел, что «Газель» сделана из простого железа. Отдельная песня – рассказ о том, как магниты отдирали от «Газели» или, наоборот, как «Газель» отдирали от магнитов!
   Телескоп пришлось собирать на пустоши огорода, так как к нему норовило прилипнуть все, что хоть как-то напоминало железо. Прилип даже подсвечник тещи Варенцова, сделанный из зеленого камня серпентинита, о магнитных свойствах которого до сих пор не догадываются даже геологи. Во время окончательной сборки прибора Варенцов подходил к телескопу босой, потому что даже гвозди в ботинках заставляли его непроизвольно подпрыгивать.
   На стадии юстировки прибора к Варенцову зашел сочувствующий учитель Бубенцов и поинтересовался, как идут дела. Автор проекта объяснил учителю физики, что приближаться к телескопу незащищенному человеку опасно:
   – Все дело в гравитации. В исправном состоянии может быть вреден для здоровья.
   Из чего Бубенцов заключил, что телескоп пока не готов, но будет готов вот-вот. Недаром Варенцов был облачен в шлем из алюминиевого кухонного дуршлага на голове и имел навесные защитные доспехи на библейских местах, склепанные из тонкого листового свинца.
   Телескоп стоял на деревянном помосте, под навесом из шифера. Специальный механизм, сконструированный на основе шагового электродвигателя от отслужившего свой срок матричного принтера, позволил применить так называемую экваториальную схему установки инструмента, что обеспечивало автоматическое перемещение объектива вслед за объектом – Луной, и высочайшую точность наблюдений. Бубенцов вздохнул от восторга:
   – Золотые руки у тебя, Петрович!
   Через месяц пристрелочных наблюдений был обнаружен первый селеноид. Изображение на мониторе компьютера до поры до времени невозможно было идентифицировать. Варенцов засобирался было ехать в Москву, в ИКИ – институт космических исследований, – но выручил Бубенцов, опознавший в селеноиде случайного залетного комара, изуродованного до неузнаваемости в небывалом по мощности магнитном поле и замороженного в адском холоде жидкого азота, который обтекал магниты.
   В первое полнолуние после Нового года Варенцов, наблюдая в районе кратера Гиппарха «вход в тоннель» SКН-4 (по собственной классификации), зафиксировал некоторое шевеление. Недостаток освещенности не позволил провести качественные измерения линейного перемещения объекта (?), но сам факт определенно являлся мировой научной сенсацией!
   Будучи человеком по природе осторожным, астроном-любитель Варенцов не поспешил тут же поделиться с человечеством результатами своего открытия. Он тщательно скопировал более пятисот файлов на флэшку и, предварительно созвонившись, отправился на дачу к известному астроному Братинскому. Профессор отдыхал на даче после командировки в хлебный город Ташкент, где провел серию очень плодотворных исследований в рамках научного содружества стран СНГ, и был в великолепнейшем расположении духа.
   Братинский встретил Варенцова у ворот дачи в овчинной безрукавке и выглядел настолько демократично, что Варенцов сразу перестал стесняться привезенной представительской бутылки водки. Разговор двух специалистов проходил при мерцающем свете большого монитора, стоявшего на подоконнике, рядом с горшком засохшей герани.
   Профессора интересовало все: и разрешающая способность инструмента, и истинное поле обсервации, и время наблюдения, и лунные координаты «входа в тоннель». Варенцов на все вопросы светила давал обстоятельные ответы, приводя ученого мужа в сильнейшее возбуждение. Первую бутылку прикончили за один присест. Братинский сбегал на кухню и возвратился с импортной бутылкой виски ташкентского розлива и отечественными маринованными огурцами. Когда Варенцов озвучил расчетную величину напряженности магнитного поля своего телескопа в эрстедах, астроном поперхнулся виски и сумел выдохнуть только два слова:
   – Гравитационная линза!
   Варенцов скромно подтвердил догадку Братинского и робко спросил с неизвестно откуда взявшимся среднеазиатским акцентом, дают ли за подобные открытия (цивилизация на Луне) Нобелевскую премию?
   Ученый муж подтвердил неоспоримый факт значимости открытия и тут же попытался позвонить в Стокгольм, секретарю Нобелевского комитета, чтобы уточнить некоторые формальности. Но мобильная связь в районе дачи на этот раз подвела, и до Швеции дозвониться не удалось.
   Вторично хочу опровергнуть несостоятельное утверждение о том, что в России все, что собирается с помощью ключа меньше чем на двадцать четыре, относится к области нанотехнологии. Не перевелись еще собственные Невтоны на российской земле! Многочисленные спекуляции насчет близкого конца света и отсутствия у человечества маневра в границах солнечной системы опровергаются талантливыми самородками с предоставлением неопровержимых доказательств их технической состоятельности. Соорудить гравитационную линзу – это вам не блоху подковать!
   Нечего прививать населению Земли пессимизм и безысходность! Нужно напрягать ум и волю, искать в своей среде новых гениев! Позарез нужны люди, окрыленные идеями и готовые реализовать их собственными руками, на свои средства, не дожидаясь государственной поддержки фундаментальной и прикладной науки. Но пока, правда, мимо кассы.
   Знание несет надежду, а незнание – обреченность.

Шайтан-тамак

   Расскажу об одной из многих пещер Карачаево-Черкесии – Шайтан-тамак. В переводе с карачаевского это означает Чертова глотка, что сразу же навевает некоторые ассоциации. Уверяю, не без оснований.
   Действительно, среди множества пещер Скалистого хребта Шайтан-тамак – самая мрачная, самая извилистая, запутанная и тесная. Общая длина пройденных ходов составляет около пяти километров. А так называемый «главный ход» протянулся на тысячу восемьдесят метров.
   Применительно к Шайтану – впредь пещеру мы будем называть по-свойски и короче – выражение «пройденных ходов» вряд ли отражает суть. Выражаясь точнее, стоит говорить о проползанных или протиснутых щелях, лазах, мышиных норах и игольных ушках. Около половины маршрута по сравнительно комфортабельному «главному ходу» проделывается на четвереньках. Оставшаяся – ползком. Под коленями и локтями шуршат острые кусочки щебня, за шиворот сыплется известняковая труха, повороты и извивы идут без передышки.
   Шайтан-тамак – типичный подземный лабиринт. В мягком известняке древняя подземная река и ее многочисленные притоки проложили затейливые русла, которые за тысячелетия многократно менялись, пересекались и перевивались. Представьте себе голландский сыр, увеличенный до такого размера, чтобы в самую большую из дыр с кряхтеньем мог протиснуться человек умеренной комплекции. Представьте себе ещё, что этот сыр вдруг окаменел. А вы – внутри сыра. И сыр этот вокруг вас простирается на полтора-два километра во все стороны света…
   Собственно «тамак» – глотка – это узкий и более чем кривой участок у самого входа в пещеру в дальней части входного грота. Здесь щедрость пещеры переступает все приличия. На двух метрах натыкано целых пять коленец с загогулинами и вывертами. Все в разных плоскостях и с яркими индивидуальностями. Чтобы протиснуться в пещеру, нужно строго соблюдать отработанный династиями спелеологов порядок: сначала ползем на левом боку с вытянутой вперед левой же рукой, потом переворачиваемся на спину, подтягиваем колени. Далее снова на левый бок, но правой рукой не забываем уцепиться за выступ под животом размером со спичечный коробок. Больше не за что зацепиться, не от чего оттолкнуться. Ну, а потом – сущий ужас! Надо изгибаться вовсе в неположенных богом местах, вопреки классической анатомии, не забывая вовремя сделать выдох и помянуть вслух Шайтана и всех его родственников до седьмого колена!
   На это симпатичное место у опытного спелеолога уходит от трех до пяти минут. Доверчиво нырнув в Шайтан вслед за заманившим вас туда любителем острых ощущений, вы рискуете на всю оставшуюся жизнь заболеть тягой к подземельям. После посещения этой пещеры любая дырка в земле будет притягивать вас как магнит. И привычный для всего человечества способ передвижения на нижних конечностях вдруг покажется вам обременительным.
   Если вам повезло, и вы выбрались из пещеры раньше остальных, не бегите сразу же из грота. Пусть воздух ароматен и чист. Пусть небо усыпано фосфоресцирующими звездами. Все это от вас не уйдет. Остановитесь, вслушайтесь: откуда-то из преисподней слабо слышно отчаянное кряхтенье и стук каски о стенки и потолок хода. Лезущий за вами пыхтит и кряхтит усердно, без передышки, что характеризует его с самой положительной стороны. Все идет по плану. Вот донесся протяжный стон, будто ползущего пытают на средневековой дыбе, потом учащенное дыхание… Ясно, пройден самый гнусный поворот, тот самый – с коварной закорюкой на выходе. Далее следует временное затишье. Лезущий изнемог и лежит в неестественной позе, набираясь сил. Кажется, набрался: из пещеры вырываются свирепое сопенье и скрежет. Ближе, ближе… И вот наконец вопль в чистом мажоре при обретении долгожданной свободы!
   Благополучно выбравшись на свет из суровых объятий Шайтана, лишний раз не стыдно подумать: «А жизнь, Шайтан подери, прекрасна и удивительна!»
   Напомню и обрадую будущих посетителей этой пещеры: передвигаться в ней можно лишь ползком. В редких случаях – на коленях. Всего в двух местах, в зале Свиданий и Сыром гроте, можно встать на ноги, вжать голову в плечи, упершись головой в свод, и на миг вновь почувствовать себя двуногим и условно прямоходящим.
   Тем не менее, суровая красота пещеры с завидным постоянством влечет романтиков узостей и глубин, которые с завидным постоянством доставляют спасателям вполне понятные хлопоты.
   Более двадцати лет я хожу в Шайтан-тамак. Чего только не навиделся и не наслышался за эти годы! Некоторые эпизоды уже причислены к классике и передаются из поколения в поколение спелеологов в разных вариациях и с многочисленными «довесками».
   Видимо, самое время познакомить с некоторыми из эпизодов и тех, кто пока не причастен к подземным странствиям. Может быть, после знакомства с ними слово спелеолог будет более аргументировано употребляться в сочетании с верчением указательного пальца у виска. А может быть, и с должным уважением и знанием предмета.

Эпизод первый

   В тот день я встречал группу романтиков женского пола из города Невинномысска, которые через общего знакомого передали свое пожелание познакомиться с Шайтаном возможно плотнее.
   Общим знакомым был природный оптимист Сережа, которого, как я знал, никаким шайтаном не запугать! За Сережей из автобуса выпорхнули восемь девушек того прекрасного возраста, в котором любая авантюра кружит голову, как глоток шампанского.
   Как всегда, перед посещением Шайтана были приняты меры личной предосторожности: девушки нашили изнутри комбинезонов на локтях и коленях специальные карманы, в которые поместили по три сложенных газеты. Это, по замыслу, должно было смягчить тесное знакомство с полом пещеры. Дьявольски хитрый ваш покорный слуга похитил в своей лаборатории войлочную пожарную кошму и готов был ползти на эффектных матрасиках, украшавших сгибы каждой из конечностей. Сережа скромно экспериментировал с кусками резины от колесных камер трактора «Беларусь».
   Вглубь пещеры лезли в традиционном порядке: сначала гид, то есть я. За мной восемь девушек. Замыкал группу строго проинструктированный Сережа: никого из гостей не потерять, все время видеть пятки впереди ползущего. В случае опасности подать мне сигнал любым доступным способом.
   Тамак, глотку, преодолели без особых проблем. Минут за тридцать пять. Сказался подробный инструктаж по методике вползания и природная женская пластика. Как влез в пещеру Сережа, я не видел.
   Далее шел вполне приличный (по меркам этой пещеры) участок. Можно было целых шестьдесят метров передвигаться по мягкой пыли на четвереньках до зала Свиданий. Конечно, зал – сильно сказано! В этой полости, формой напоминающей желудок, могли бы с трудом разместиться человек десять, да и то в два слоя.
   Здесь коллектив передохнул, отчихался от пыли, поднятой во время четвероногого рейда, и радостно ринулся далее, в темное шайтанье нутро.
   Благополучно отползав около четырех часов, сбив, все таки, в кровь коленки, локти и ладошки, заморив червячка естественного любопытства, гости откровенно затосковали по дневному свету. И хотя пещера далеко не исчерпала перечень своих тесных достопримечательностей, я повел группу к выходу. Хотя, «повел» – в данном случае выражение не совсем корректное.
   Теперь на Сережу обрушилась двойная или даже тройная нагрузка. Уставшая «змея» из человеческих тел постоянно растягивалась, рвалась, комкалась. Я часто замирал в позе пластуна, вслушиваясь в то, что творилось у меня за спиной. Сережа как добросовестный пастырь собирал расползающихся во все стороны девушек и молитвенно взывал, обращаясь ко мне, с просьбой не спешить, пожалеть, поберечь и т. п.
   И вот наконец долгожданный зал Свиданий! Здесь женская природа взяла верх. Экскурсанты стонали и охали, разглядывая свои и чужие телесные повреждения. Вид своих ран приводил в отчаяние, вид чужих внушал некоторую надежду.
   Теперь мы перестроились. Лидером стал Сережа. Как капитан, который покидает дырявое судно последним, замыкать кортеж я доверил себе.
   Перекрестившись на всякий случай, Сережа исчез в направлении выхода. За ним покорно потянулись гости, сгибаясь в последнем поклоне Шайтану перед тем, как нырнуть в узкую дырку. Теперь моя очередь. Неторопливо ползу. Настроение замечательное. Потерять здесь кого-либо невозможно. Лаз без ответвлений, через шестьдесят неоднократно промеренных метров плавной дугой выводит к белому свету. Вдруг неожиданная остановка. Медленно ползущий передо мною членистый червяк, составленный из посетителей Шайтан-тамак, замирает.
   Воспринимаю задержку совершенно спокойно. Зная пакостный характер тамака-глотки, понимаю, что кто-то из впереди ползущих просто с большой тщательностью упражняется в йоге. Проходит пять и десять минут, но пятки впереди расположившейся девушки не сдвигаются ни на сантиметр. Становится ощутимо прохладно. Пока ползли, естественно, грелись. Но когда застыли без движения, почувствовали, как каменное ложе потихоньку «вытягивает» тепло из тела.
   – Девочки, узнайте по цепочке, что там стряслось? – вполне миролюбиво попросил я.
   Ушел вопрос и минут через… двадцать пришел ответ:
   – Не знаем.
   Ситуация становилась мало управляемой. Уже твердым голосом я потребовал:
   – Выясните, что там случилось и доложите мне!
   Вопрос ушел, и относительно скоро, минут через… десять, пришел ответ:
   – Там кто-то застрял.
   Такая неопределенность дальше продолжаться не могла.
   – Ну-ка, девицы, вжимайтесь в стенку, – прорычал я.
   Барышни покорно распластались по боковой стенке хода, и, преодолевая недовольное ворчание, прямо по хрупким телам, я начал продираться к выходу. Картина, которую я увидел, добравшись до тамака, повергла меня в полное недоумение. В дырке различалась каска Сережи. Он почему-то лежал на спине, головой ко мне, и блаженно щурился на потолок.
   – Серж, – довольно недоброжелательно начал я. – Почему ты торчишь здесь, и кто там застрял? Ты же лез первым!
   – Не знаю, – невозмутимо ответил Сережа. – Там чьи-то ноги торчат.
   – А ты кричал, звал. Он что?
   – Молчит, не отвечает.
   – Толкать или тянуть пробовал?
   – Нет.
   Сережа медленно исчезает в дырке. Слышен скрежет каски о стенки лаза и его натужное кряхтенье. Судя по всему, он производит какие-то сложные манипуляции:
   – Ой!
   – Что – ой?
   – Ой, Саша, это, кажется, мои ноги!
   Прекрасный и зеленый город Невинномысск! Там и солнца вдоволь, и по тротуарам можно ходить не сгибаясь.

Эпизод второй

   Одна из девушек-спелеологов в нашей группе, Маша, работала преподавателем математики в пригородном поселке Мичуринский. Частенько после уроков школьники с упоением слушали ее рассказы о горах и пещерах. Вполне естественно, что в один прекрасный выходной день класс Маши во главе с нею отправился покорять Шайтан-тамак.
   Надо сказать, что на занятиях в спелеоклубе Маша отличалась большим усердием, терпеливостью педагога и усидчивостью лучшего из своих учеников. Однако большая занятость часто не позволяла ей посещать занятия, поэтому в спелеологическом образовании Маши зияли пробелы принципиального свойства. Это, естественно, не могло не отразиться на исходе затеянной экспедиции.
   Погрузившись в автобус, любезно предоставленный совхозом «Мичуринский», покорители недр отправились к пещере. Через час с небольшим приехали на место. Выгрузили пожитки и перенесли их в грот. Перекусили, повеселились, зажгли свечи и полезли в пещеру. Все участники похода комплекцию имели более чем изящную, поэтому через тамак проползли без особых эмоций. Первый, шестидесятиметровый отрезок пути до зала Свиданий ползли по мягкой пыли, не испытывая ничего, кроме удовольствия. Иногда, правда, чихали. Дальше пошло поуже и пожестче. Конечно, о наколенниках и налокотниках в горячке сборов забыли. Поэтому восторг понемногу утих. Через полтора часа «главный ход» был пройден.
   В тесном Обеденном зале с черными стенами и косым потолком, исковерканным древним обвалом, слегка передохнули перед обратной дальней дорогой. Съели две пачки печенья, точнее, того, что осталось от них после варварской транспортировки. Пошутили, погалдели и совсем было собрались направиться к выходу. Вдруг одна девочка громко спросила:
   – Ребята, нет ли у кого свечи? У меня догорает последняя.
   Запасных свечей ни у кого не оказалось.
   Случай вполне заурядный; перед походом не рассчитали нужного количества свечей, не предусмотрели резерв. Хуже было то, что о месте и цели похода директор школы и родители имели весьма смутные представления. О походе почти ничего не знал и муж Маши – спелеолог, к счастью.
   Надо отдать Маше должное. Признав свои промахи, она призвала к спокойствию. Пересчитали оставшиеся свечи – два с половиной огарка. Плюс десяток спичек. Пробираться сквозь лабиринты Шайтана на таком скудном световом пайке было бессмысленно. Поэтому Маша приказала всем устраиваться удобнее, ближе друг к другу, и ждать спасения извне.
   Прошли сутки. Ребята терпеливо сидели в кромешной темноте. Резерв главного командования – полтора огарка, был отдан на ответственное хранение Маше.
   В том мире, где присутствовали солнце и луна, все двигалось в обычной колее. Муж Маши Боря, позевывая, читал газету, изредка отвлекаясь от чтения к сковороде с холодными котлетами, которые оставила ему на прокорм заботливая супруга. Директор школы уехал куда-то к родственникам в Пятигорск. Родители абсолютно уверенные в надежности рук, в чьи были отданы дети, спокойно занимались своими делами.
   Первым забеспокоился Боря. Скорее всего, беспокойство пришло со стороны сковороды, так как котлеты закончились. Тогда Борис оседлал мотоцикл и отправился в Мичуринский на разведку. Узнав, что Маша и дети еще не возвратились из похода, Боря встревожился всерьез. А когда чей-то малолетний родственник припомнил, что его сестра говорила своей подруге, что они отправляются в какой-то Шайтан, Боря решил действовать незамедлительно.
   В течение часа была организована спасательная экспедиция из добровольцев – молодых парней, рабочих совхоза. Боря детально проинструктировал доморощенных спасателей, в каком районе, кого и как искать, и умчался на мотоцикле в Черкесск за более квалифицированной подмогой.
   Парни погрузились в совхозный грузовик и выехали к пещере. Легко по описанию отыскали грот, в котором остались лежать ребячьи вещи. Обнаружили даже вход в пещеру. Самый мужественный из добровольцев всунул голову в дыру, поспешно вылез и категорически заявил:
   – В такую дырку человеку нипочем не пролезть!
   Удовлетворенный информацией отряд добровольцев расположился в гроте на перекур. Дело шло к полудню. Все проголодались, и консервы разыскиваемых оказались очень даже кстати.
   После отдыха для очистки совести заглянули в соседние гроты и уже начали спускать вниз к реке, когда увидели поднимающихся навстречу настоящих спасателей. Спасатели шли с суровыми лицами, обряженные в штормовки, с фонарями на касках, перевитые, как пулеметными лентами, альпинистскими веревками.
   Расстояние между группами сокращалось. И вдруг сверху от покинутого грота раздался истошный ребячий вопль:
   – Кто съел наши консервы?
   Через пять минут и пропавшие и ищущие оказались вместе. Оказалось, что в пещерной тьме и холоде при вынужденной отсидке рождаются гениальные по простоте идеи.
   – Кто во что обут? – неожиданно спросила Маша.
   Необычный вопрос разбудил даже задремавших. Из темноты посыпались ответы. Общий итог выглядел так: пять пар ботинок, восемь пар кед, одни босоножки и одни сапоги. Сапоги, ботинки и босоножки Машей сразу были отвергнуты. Но кеды, точнее, стельки от кед, сулили почти невозможное – спасение. Одна пара кед оказалась без стелек, но это уже не имело решающего значения. Учитывая, что на ногах у Маши тоже были кеды.
   Осторожно чиркнув спичкой, Маша зажгла первую стельку. В красно-оранжевом коптящем пламени восторгом блестели глаза продрогших ребят. От стельки не совсем хорошо пахло и капало плавленой резиной.
   Гуськом вслед за Машей двинулись в путь. Два часа стукались головами и потолок и стены, и чихали от пыли. И вот быстрая Кубань приняла в свою мутноватую воду чумазых и пропахших резиновым духом покорителей грозного Шайтан-тамак.

Эпизод третий

   Давно и не нами было замечено, что время под землей течет намного быстрее, чем на поверхности. Речь, конечно, идет о времени субъективном. Впервые испытав этот феномен на себе, бываешь ошеломлен. Только вроде бы влез в пещеру и устать толком не успел, а прошло уже, оказывается, восемь или десять часов!
   Изменения в психике у вполне здоровых людей, попавших в пещеру, не исчерпывается только потерей ориентирования во времени. Осознание опасности, темнота, узкие лазы – все держит в постоянном напряжении и, конечно, сказывается на реакциях. Многие в этой обстановке становятся излишне суетливыми, болезненно реагируют на повышение тона в разговоре, меняют собственные представления о юморе. Для всех характерна повышенная эмоциональность в моменты разрядки: преувеличенная жестикуляция, оживленная речь с явными злоупотреблениями превосходными степенями. Не этим ли объясняются пышные названия вновь открытых залов и галерей во время первопрохождений?
   Шайтан-тамак можно смело отнести к пещерам, в которых набор особенностей интерьера способен вызвать эмоции любого рода. Уже упоминалось об узких лазах, в которых остро ощущается нежелание застрять навеки, о лабиринте ходов, порождающих растерянность. Нельзя забыть и о густой светлой грязи, в которой потерять подошву от ботинка – пара пустяков. Напомню о сырости и холоде в дальней части пещеры. После долгого нахождения под землей насквозь пропитываешься пещерной сыростью. Зато при выходе на поверхность даже в пасмурный день чувствуешь истинное блаженство, как от теплого песка на пляже.
   После всего сказанного не стоит преждевременно восхищаться мужеством спелеологов. В общем, все не так уж и страшно. Что-то преодолимо, а что-то не имеет большого значения. Хотя на почве пещерных переживаний случаи бывают иногда просто курьезными.
   Давно, при самом первом посещении Шайтана, у нас был проводник – бойкая девчонка из геологического кружка Дворца пионеров. До того она побывала в пещере дважды, что давало ей повод к излишней самоуверенности.
   Мы бодро ползли за проводником, не утруждая себя запоминанием маршрута. Наконец, доползли до очередной дырки, при входе в которую лежал большой камень с надписью мелом: «Лабиринт». Без колебаний мы нырнули в какое-то отверстие и минут двадцать усердно ползли по узкой трубе с таинственными ответвлениями. Я полз последним и в определенный момент обрадовался, что труба закончилась и можно даже попытаться встать на четвереньки. Каким же было мое удивление, когда прямо перед собой я обнаружил камень с надписью: «Лабиринт».
   Группа энергично уползала за поворот, а я продолжал ошалело таращиться на камень. Ошибки быть не могло, так как двадцать минут назад я разглядел его достаточно подробно. Пришлось срочно закричать и остановить группу. Когда к месту происшествия подполз запыхавшийся, но уверенный в себе проводник, я молча ткнул в камень пальцем.
   Вера-проводник и глазом не моргнула.
   – Быть этого не может! – заявила мне она.
   – Но камень… – робко возразил я.
   – Ерунда! – отрезала Вера. – Вперед!
   И мы снова поползли. Но уверенность, что мы ползем именно вперед, чуточку поколебалась.
   Темп заметно упал, и во второй раз мы добрались до камня со знакомой надписью только через двадцать семь минут. Авторитет проводника заколебался. Собралось короткое совещание. В единственном расширении хода у зловещего камня собрались заляпанные свечным парафином Верины клиенты.
   Кроме Веры и меня, никто из присутствующих никогда до этого не был под землей. Вся пещерная премудрость исчерпывалась для них сведениями из сказок, древнегреческих мифов и романа Гюго «Отверженные». Вера пока еще владела инициативой, и встревать со своими соображениями мне не хотелось.
   В несколько сумбурных дебатах участвовал весь коллектив. Было высказано предостаточно прекрасных идей. Кстати, никто уже особенно не хотел вперед, все стремились исключительно назад. Оставалась небольшая тонкость – определить, где именно находятся эти самые «назад» и «вперед». Были высказаны горькие сожаления, что у нас нет путеводной нитки, которая бы могла вывести на поверхность. Вовремя вспомнили Мальчика-с-пальчика и указали на загадочные стрелки, начертанные где попало и в разные стороны. Имелись персональные упреки и в адрес проводника. Вера лихо парировала, что до нас тут перебывало столько народа, напутано столько ниток немыслимых расцветок и начерчено столько стрелок на стенках, что будь у нас что-то свое, оно бы только усилило неразбериху.
   На полу совсем некстати были обнаружены чьи-то кости. Из них сложили стрелку, направленную острием в сторону предполагаемого выхода. С верой в душе и Верой во главе колонны мы снова двинулись прочь от проклятого камня.
   Через полчаса уже никто особенно не удивился, когда знакомый камень вновь появился в поле зрения. Колени, несмотря на предпринятые меры по их защите, были сбиты в кровь. О локтях и говорить не хотелось.
   Почти два часа непрерывного ползания давали о себе знать. Шутки слышались гораздо реже и становились все более пресными. Вера притихла и старательно отводила глаза.
   Понуро мы полезли в очередной, четвертый по счету лаз за камнем.
   Через неполных полчаса кто-то уже задумчиво водил пальцем по корявым буквам на печально известном камне. Остальные в изнеможении лежали вповалку тут же. Появление на маршруте камня с надписью: «Лабиринт» становилось удручающе закономерным. Стрелка из костей поневоле настраивала на мысль: чьи?
   – Вот что, люди, – обратился я к группе, – полежите немножко здесь. Лежите спокойно, отдыхайте. Вы сегодня натерпелись достаточно. Сейчас я сам поползаю вокруг и постараюсь разобраться в этом кавардаке.
   В полном одиночестве без спешки я начал обход. Точнее, облаз. Через некоторое время лег отдохнуть на спине, удобно пристроив голову, не снимая каски. Пока лежал, потихоньку сообразил, что место, в котором мы заблудились, представляло собой подобие трех восьмерок, переплетенных между собой. На главном пересечении и должен находиться памятный камень. После такого открытия вычислить направление на выход было уже несложно. Я поспешил к группе, чтобы обрадовать ее и вывести на свободу.
   Их стало слышно задолго до того, как видно. Шум напоминал восточный базар. По интонациям можно было судить, что случилось нечто, из ряда вон выходящее. Когда в клубах пыли я вывалился в расположение группы, моим глазам предстало грустное зрелище.
   Один из членов подземного братства, богатырского роста и сложения мужчина, стоял, согнувшись крючком и подпирая кариатидой низкий свод. Тонким от ужаса голосом он кричал:
   – Нет! Не хочу!.. Почему меня?
   И еще что-то, нечленораздельное. Пламя свечей металось, и по стенам прыгали устрашающие тени.
   – Тихо! – изо всех сил закричал я. – Что тут происходит?
   Перебивая друг друга, округляя глаза, мои дорогие коллеги принялись объяснять ситуацию. По мере развития повествования энтузиазм их глох, и когда смешная сторона происшествия выявилась достаточно полно, все дружно расхохотались.
   А дело обстояло так. Аня Бровкина – неистовый острослов, желая поднять настроение приунывшей публики, вдруг заговорила при полной тишине и внимании:
   – Вот сидим мы тут одни. Забытые и людьми и богом. Саша уполз, значит, точно бросил, решил спасаться в одиночку. Еще сутки, двое продержимся… А потом что? Потом что, я вас спрашиваю? Начнем друг друга поедать! Надо бы еще сейчас, пока имеется свет, решить, кого будем есть первым? Лично я предлагаю самого большого и упитанного – вот его!
   И ужасным указующим перстом Аня ткнула в сторону нашего общего знакомого.
   Эффект превзошел все ожидания. Кричал приговоренный. Его успокаивали. Срочно формировалась коалиция вегетарианцев и принципиальных противников каннибализма. Кто-то обличал дурацкие шутки, а кто-то от души забавлялся. Оправдывалась Аня, ликовали весельчаки и громко тосковали отъявленные пессимисты.
   Поздно ночью мы выбрались из пещеры. Когда на поляне оранжевым искристым кустом вспыхнул костер и неопознаваемые в темноте силуэты бодро заплясали вокруг него древний боевой танец, виновник пещерного переполоха тихо собрал свой рюкзак и незаметно ускользнул к шоссе в поисках попутной машины.

Швейная машинка в подарок

   На Савеловском рынке приличная швейная машинка стоит где-то 150–190 евро. Сразу говорю евро, чтобы потом не путаться в руб лях, так как все происходит в Испании, а там у них, как известно, сплошные евро. В Испании примерно такая же машинка стоит всего 80 евро. Почувствуйте разницу! Но я о другом. И 80 евро – вполне себе приличные деньги. И так просто ими не швыряются. Их надо сначала заработать или заслужить – это как уж вам угодно!
   И у нас и у них есть какой-то закон, который позволяет не понравившуюся вещь вернуть обратно в магазин в течение определенного времени. Конечно, без повреждений и тому подобное. Прекрасный, я вам скажу, закон. Особенно когда купленная и подаренная вещь – совсем не в коня корм! Куплена была по ошибке или спьяну. Может быть, и подарена по тем же причинам.
   У моей жены есть в Мадриде подруга. Как она туда попала – вопрос десятый, и как она сейчас там мается. Или не совсем мается, но это тоже не особо важно. Я о другом: что это за машинка за 80 евро и все такое прочее.
   У подруги жены, а зовут подругу Анжела, есть в Испании друг. Хотя она замужем. Вот этот друг как-то говорит подруге жены, то есть Анжеле:
   – Ты, я помню, давно мечтаешь иметь швейную машинку. Я решил такую машинку тебе подарить. Я в машинках ничего не смыслю, поэтому сходи в магазин, купи себе такую, которая понравится, а я тебе позже верну деньги.
   Кто не согласится на такие джентльменские условия? Анжела и согласилась. Потащилась, несмотря на предпраздничную суету, на дальнюю окраину Мадрида, в специализированный магазин швейных машин. Долго примерялась, выбирала и наконец за 80 евро купила себе как раз то, что хотела. Наняла такси, привезла машинку домой, подняла по крутой лестнице на четвертый этаж, и начала изучать инструкцию. Из инструкции следовало, что ее машинка не умеет разве что жарить котлеты: и стачивает, и штопает, и вышивает, и кромки обметывает. Чудо, а не машинка! На радостях Анжела зигзагом заделала дырку на джинсах и обметала истрепавшиеся петли на плаще.
   При очередной встрече друг Анжелы, а зовут его по-испански Анхель, видимо, забыл про машинку, а самой Анжеле напоминать ему про 80 евро вроде бы как-то неудобно. Посидели они в кафе, попили пивка и так далее. Потом расстались. Анхель, Ангелочек по-нашему, полетел на Рождество к своей семье в Канзас-Сити, штат Миссури. Он в Мадриде имел ПМЖ, держал спортзал и все такое прочее, а к настоящей жене и детям летал на всякие праздники. Повез жене и детям Ангелочек, Анхель по-испански, гостинчики, а Анжела потащила к себе домой узел с бельем, чтобы, значит, успеть все перестирать к приезду Анхеля.
   Тут к ней в гости прилетает моя жена. Они радуются встрече, но Анжеле как-то неудобно, что за все по мелочам моя расплачивается. А у нее самой с деньгами как раз очень большая напряженка. Она говорит моей жене:
   – Давай, завтра с утра поедем в фирменный магазин и к чертям собачьим сдадим мою швейную машину!
   – А что, – спрашивает моя жена, – разве тебе не нужна машинка?
   – Да вообще-то нужна, – отвечает Анжела.
   И рассказывает моей жене всю историю.
   Женщины в таких ситуациях хорошо понимают друг друга. Взяли они эту машинку, засунули в полосатую «челночную» сумку и потащили по крутой лестнице вниз с четвертого этажа, с мансарды, где жила Анжела, на улицу, где по просьбе Анжелы поджидал их на машине Хосе-Игнасио. Еще до того этот самый Хосе-Игнасио пригласил Анжелу в кафе, посидеть, поболтать. Он старый друг Анжелы.
   До того Анжела ему рассказала по телефону, что к ней всего на пару дней прилетела подруга из России. А Хосе, значит, Игнасио, говорит так, давайте посидим все втроем. Он только что завершил какую-то удачную сделку, у него, видите ли, хорошее настроение, и он всегда рад поболтать с красивыми девушками. Он в Испании коммерсант, и у него машина. Вот Анжела и попросила его заехать за ней и подругой, моей женой, чтобы потом поехать в кафе.
   Выходят голубушки, волокут сумку, просят Хосе-Игнасио открыть багажник, чтобы поставить туда машинку. Коммерсант открывает багажник и помогает впихнуть туда тяжелую сумку. Потом они все садятся в машину, Анжела что-то тараторит по-испански и потом переводит подруге, моей жене, что она-де просит Хосе-Игнасио сначала заехать в магазин, так как ей нужно сдать машинку, потому, что у нее на настоящий момент нет денег на жизнь. Это все она уже сказала Хосе-Игнасио по-испански. Хосе-Игнасио очень удивился такому делу и говорит, тоже по-испански, Анжела потом перевела, что чихать он хотел на такую мелкую проблему, и если Анжела не против, то он будет рад сделать ей приятное и элементарно, карамба, подарить эту чертову машинку. Хосе-Игнасио лезет в бумажник, подает Анжеле зелененькие 100 евро и говорит по-испански, что проблема закрыта.
   Анжела от радости не знает, куда спрятать эту бумажку, благодарит Хосе-Игнасио и даже едва ли не плачет.
   Съездили они в кафе, посидели. У всех настроение прекрасное. Хосе Игнасио что-то про коммерцию рассказывал, Анжела плохо переводила. Моя жена рассказала что-то про Россию и про декабрь. Все равно этот Хосе-Игнасио про мороз в минус двадцать восемь ни шиша не понял! Анжела радовалась, что и машинка при ней и деньги кстати.
   Этот Хосе-Игнасио подвез их к дому Анжелы, помог достать сумку из багажника и вежливо попрощался. Девочки дружно впряглись и по крутой лестнице вознеслись на мансарду. Получается, что моя уже во второй раз, а Анжела – в третий.
   Я не забыл рассказать, что у Анжелы есть муж в Мадриде? Только она с ним постоянно не живет. А навещает его по выходным. Такой у них уговор. Муж – Педро, отличный мужик. Ему уже почти восемьдесят, а выглядит героем! Я фотки видел. Он какие-то деньги Анжеле дает, но ей приходится еще и подрабатывать в богатых домах: убирать там, стирать, чтобы прокормить себя и дочку. Дочке восемнадцать лет, и проблем с ней хватает. Но девочка шустрая, не то что наши. За ужином ей мама рассказала по-русски, как и что сегодня приключилось со швейной машинкой. А дочечка-то и посоветуй:
   – У тебя же, мама, есть хороший приятель Альфредо Гомес-Лопес. Тот, что булочную держит рядом с площадью Пуэрте дель Алькала. Хороший человек, ты же знаешь. Обещал тебе, если чего, чтобы ты звонила. Звякни ему, что тебе, жалко? Расскажи свою историю про швейную машинку. Скажи, надо отдать в магазин, потому как денег нет. Попроси заехать, помочь.
   А по-испански дочка может лучше мамы. Стали они кричать друг на друга со всякими жестами, как положено в Испании. Потом Анжела затихла, видно было, что хоть и стыдно признаться, но идея ей понравилась. А до этого ведь вопила по-русски:
   – Чтобы я, карамба, эту хренову машинку еще раз по лестнице туда-сюда тащила? Ни за что!
   Но моя мало что по-испански не калякает, а сообразила:
   – А зачем тебе, то есть нам, снова туда-сюда машинку таскать? Позвони этому Лопесу-Попесу, расскажи жалостливо. Не забудь сказать, что до магазина швейных машин двадцать верст с хвостиком. Он тебе запросто 80 евро даст, чтобы только ты ноги себе не ломала!
   В тот день Анжела звонить Альфредо и так далее постеснялась. Сказала, что на шантаж еще морально не готова.
   – Какой шантаж? – возмутилась моя жена. – Тут русская женщина, может быть, с голоду помирает, а испанскому булочнику, карамба, несчастных 80 евро жалко?
   Одним словом, продали они машинку второй раз. Все прошло удачно. Хорошо, что у Анжелы в Мадриде куча бескорыстных друзей. Хотел бы я посмотреть, как бы такой фокус прокатил Анжеле у нас, где-нибудь в городе Железнодорожном?
   Возвратилась моя жена из Испании. Привезла гору всякой снеди, которую испанцы обожают. Хамон привезла, рыбу какую-то «бесподобную», шоколад детям. Будто бы здесь шоколад в дефиците! Руки, говорит, оборвала, у чемодана едва ручка выдержала! Несколько дней я слушал про швейную машину, про всяких Лопеса-Гомеса, Хуана-Игнасио, Педро-медро. Под занавес жена сказала, что пойдет на курсы испанского языка. Флаг ей в руки! А хамон мне принципиально не понравился!
   Еще через недельку звонит Анжела из Мадрида. Анхель, тот, который Ангелочек, из Штатов прибыл. Она его встретила с чистым бельем и рубашками. Вот радости-то было! Анхель вроде бы с той семьей решил завязать и через некоторое время жениться на Анжеле. И чтобы она не думала о нем как о человеке непорядочном, тут же выкатил ей 80 евро за швейную машинку!

Экзамен по дружбе
(заимствованный сюжет)

   Сидим мы с моим товарищем Юрой Барацевичем в узбекском ресторане в центре Москвы. Два солидных взрослых человека и, между прочим, при галстуках. В разговоре зашла речь о студенческих годах, и Юра вспомнил забавный эпизод, который рассказал якобы от третьего лица. Подозреваю, главным действующим персонажем был он сам. Но прикрылся псевдонимом исключительно из скромности. Юра закончил МВТУ им. Баумана, так что скромность оказалась даже двойной, не порочащей чести славного вуза.
   Я «вернул лицо» первому лицу и попытался сохранить хотя бы стиль изложения, искренне сожалея, что не могу передать интонацию рассказчика и выражение его глаз перед тем, как он демонстративно опускал их к тарелке с ароматным лагманом.
   Антон Пасечник, он же Пася, поступил в МВТУ имени Баумана после службы. Парням после армии именно в «Бауманке» – ой как тяжело! Два года – это не на подготовительных курсах, из них выбивают все, чему учила школа, а уж затем предоставляют льготы на поступление, добытые тяжким трудом. В общем, после первой сессии, как правило, все они вылетают. Пася же был настырный, не вылетел. На второй сессии он, сдавая матанализ в общей группе со мной, получил пару. На пересдачу отпускалось всего два дня. В МВТУ это беспощадно строгая процедура. Два раза не сдал – свободен. В общем, чисто по Дарвину, натуральная борьба за выживание.
   В разгар событий Пася зашел в аудиторию и обратился ко всей группе:
   – Ребята, спасите!
   Делов-то всего: поменять сердцевину в зачетке, разогнув скрепку. С левой стороны фото твое, сердцевина с фамилией и отметками – Паси. Практически, процедура чем-то напоминает оптимизацию налогов. Какой гений придумал такую форму зачетки, где фотография и фамилия владельца разнесены по разным страницам – не знаю. Но низкий ему поклон от всех студентов!
   Не то чтобы Пася был мой друг, но любой студент МВТУ сердцем понимает состояние коллеги перед пересдачей. Это твой последний шанс и, как ты ни зубри, обязательно попадется билет, которого не знаешь. И все: у тебя другая судьба. Учиться дальше, конечно, можно, но тебе уже двадцать три, семья и т. д.
   Не знаю, какой черт меня дернул, но я предложил свою помощь. В общем-то, при всей группе. Вот так я и залетел. Чисто по человеческой доброте. А что мне нужно было ответить Антону? Не могу, мол, голова болит? Или боюсь? В общем, залетел конкретно! Вечерком на досуге подумал: а что, если расколют? Тогда уже не Антона, а конкретно меня погонят! И какой это идиот придумал пословицу: «Сам погибай, но товарища выручай»? Как-то не планировал я погибать за матанализ!
   Однажды, помню, я уже залетал в подобной ситуации. Выступал на школьной Спартакиаде по легкой атлетике за чужую школу. Пробежал вроде бы неплохо. Но на мою беду, среди болельщиков оказалась моя одноклассница. Занес же ее леший на эту Спартакиаду! На финише она бросилась ко мне, всех расталкивает и орет, как будто взбесилась:
   – Ур-ра! Молодец, Юрик! Нашему Юрке – слава!
   Наш Юра… Наш Юра… Слава богу, что не мой Юра! Встает из-за судейского столика лысый и переспрашивает:
   – Как ты сказала? Юра? Ты из какой школы? Из двадцать восьмой? А в протоколе записано: Сергей из девятнадцатой!
   Наступил день экзамена. Пася делает необходимые манипуляции с зачеткой и отдает ее мне. До сих пор помню его глаза. Была в них великая надежда. Не тревога или волнение, а именно надежда.
   Вхожу в аудиторию: пересдачу принимала преподаватель с другого потока. Очень интересная женщина. В советское время в вузах долго работали заслуженные люди. Она была из отряда летчиц Великой Отечественной войны, «Ночная ведьма». Характер, ясное дело, не мед. Беру билет, сажусь за стол, готовлюсь. Через 10 минут все написал, даже шпоры не понадобились. В этот момент ко мне начинает приставать парень с соседнего стола. Шепчет пронзительно и призывно:
   – По-мо-ги!
   Помогаю. Неожиданно в аудиторию входит замдекана. Мне тут же захотелось стать меньше ростом. Я как-то втянулся в себя и, видимо, действительно уменьшился. Он подходит к преподавателю и минут пять мило с ней общается. Фу, уходит наконец! Ни секунды больше не медля, иду отвечать. Сажусь, тарабаню ответы на вопросы в билете. Но это ведь «Бауманка», не забывайте. Тут легким испугом не отделаться! Как обычно, мне начинают задавать дополнительные вопросы, один за другим. Должен же преподаватель быть уверен, что ты понимаешь, о чем говоришь? Это его законное право.
   Во время проверки степени моего понимания предмета, весело переговариваясь, заходят в аудиторию все тот же замдекана и наша с Пасей преподаватель по матану. У меня потихоньку начало сводить челюсти от ужаса.
   Они, оживленно беседуя, подходят к нашему столику. Совершенно не обращая на меня никакого внимания, начинают общаться с моим экзаменатором. А я как мышь, загнанная в мышеловку: притаился и тихо надеюсь на благополучный исход. Или на чудо. Но, к моему разочарованию, наша математичка в одну из пауз в болтовне обернулась к аудитории и так, невзначай, видимо, только для того, чтобы не прерывать беседу, спрашивает:
   – А Пасечник сегодня не пересдавал?
   Вот с этого момента подробней. Мне вдруг показалось, что время остановилось. Сжиматься больше я не мог и непроизвольно начал разжиматься. Прямо передо мной стояли трое работников МВТУ и логически, как профессиональные математики, рассуждали: кто такой есть Пасечник?
   Естественно, «Ночная ведьма» совсем неоригинально, указывая на меня, заметила:
   – Так вот же он, Пасечник!
   На что препод по матану явно со знанием дела парировала:
   – Да нет, это вовсе не Пасечник. Это Барацевич.
   Но математичка со стажем и фронтовым опытом без боя не сдается:
   – Ну что вы, милая, это натуральный Пасечник!
   – Где Пасечник? – продолжает недоумевать мой препод и шарит глазами по аудитории.
   Тут уж «Ночная ведьма» впадает в полное недоумение:
   – Вот он, Пасечник, сидит! – и снова указывает на меня ручкой.
   – Так, значит, именно это – Пасечник?
   – Пасечник!
   Тут, чувствую, экзаменатор начинает что-то потихоньку соображать. Что-то там до нее медленно доходит. В таком ключе общение продолжается еще минуты три абсолютно без смены формулировок. Деваться мне уже некуда. Я встаю и говорю честным голосом:
   – Я не Пасечник. Я Барацевич.
   С сомнением мой препод посмотрела на меня. С диким удивлением уставилась «Ночная ведьма». И только замдекана очень медленно начал расплываться в улыбке: мужчина – он и есть мужчина! Через две минуты улыбалась уже вся аудитория. И вообще, воцарилась подозрительно веселая обстановка. Это были, конечно же, предвестники бури, на которые я по неопытности не реагировал. Но не суть.
   – Но вы же назвались Пасечником, когда брали билет? – удивилась ведьма.
   – Нет, – отвечаю, опустив глаза, – я сказал, что я вместо Пасечника.
   – Это как понимать? – еще больше изумилась «Ночная ведьма». – С каких это пор экзамен сдают за кого-то?
   – Так ведь он друг мой, – говорю я, прикидываясь идиотом. – Антон заболел, а пропускать экзамен совесть не позволяет. Вот он и попросил меня сходить вместо него. Тем более, что мы вместе готовились.
   – И на занятия к вам, – обращаясь к своему преподу, говорю, – он не на все ходил. К экзамену готовился. Зубрил, как проклятый. Говорил: «Я не я буду, если этот долб… простите, трудный предмет не сдам на „отлично“».
   И у экзаменатора, и у препода глаза полезли на лоб.
   – Ну, и что вы там написали? – полюбопытствовал замдекана.
   Взял мой листочек, отошел к окну и начал внимательно вчитываться. Потом поворачивается ко мне и с ехидством в голосе спрашивает:
   – А где это вы, уважаемый господин Пасечник, пардон, Барацевич, вычитали такое решение?
   Со страха я даже сейчас не могу вспомнить, что он у меня спросил. Помню только, что вычитал я это в старом учебнике Никольского «Курс математического анализа». Уж очень мне доказательство логичным показалось. Так и ответил.
   Замдек помягчел, а экзаменатор тут вовсе перестала сдерживаться и звонко захохотала. Вся аудитория за ней! И препод наконец захохотала. Разобрало и ее. Потом замдек слезы вытер, посерьезнел и говорит:
   – Благородное дело – выручать товарища. Но, по сути, в стенах нашего учебного заведения – бессовестное. И Пасечник, насколько я наслышан, никогда звезд с неба не хватал. И его решение сдать матанализ на «пятерку» считаю сомнительным и вряд ли выполнимым. Скорее всего, уважаемый, это ваши фантазии.
   Но коль скоро вы даже Никольского откопать не поленились, так и быть: попробуем простить вам эту безобразную выходку. Пасечнику я бы поставил заслуженную «тройку», но не за знания, а за то, что имеет такого друга.
   Дальше уже не так интересно. Пасю все-таки отчислили. О моем отчислении тоже был подписан приказ. Но группа… Ребята просто молодцы. Не сказать, что у нас были какие-то особые отношения между однокурсниками; как обычно, дружба по кучкам. Но в этот момент они стали монолитом, злым и дерзким. Самое интересное, что ими никто не руководил, все действия были спонтанными. Они в первый же день собрались, чтобы обсудить, что делать, как мне помочь. Некоторые девчонки даже плакали.
   В общем, проходит где-то пару месяцев непрерывных комсомольских судов, личных бесед, и меня оставляют на поруки группы. Замдек оказался мировым мужиком, тоже помогал как мог. Единственно, с кем было тяжелей всего общаться, – это с комсомольскими деятелями. И не важно, что они поливают тебя грязью на всех собраниях, а противно то, что эти же люди, встречаясь с тобой, буквально через пять минут после своего выступления, протягивают тебе руку, пытаются с тобой заигрывать или даже напроситься в друзья. Мерзко.
   Перед «Ночной ведьмой» я извинился отдельно, когда меня уже оставили продолжать учебу. Тоже женщина оказалась хорошей. Это она просила за меня ректора:
   – Давайте поставим ему «три» по матану и оставим учиться.
   Ректор тоже не промах. Комсомольцы – те влепили мне строгача, а ректор сослал в команду КВН как подающего надежды клоуна.

Экзамен по немецкому

   Вместе со мной работал на заводе Алексей Иванович Федоров. Работал патентоведом в БРИЗе – бюро рационализации и изобретательства. Человек он был грамотный, но малозаметный. Единственным его отличием был импортный двубортный коричневый костюм. БРИЗ размещался рядом с технической библиотекой, на третьем этаже бытовой пристройки пятого цеха. Я был частым посетителем библиотеки и иногда наведывался в гости к Федорову. В кабинете у Федорова всегда пахло хорошим кофе и можно было найти совершенно изумительные издания, наподобие американской «Попьюла микеникс». Федоров знал языки и кроме основной работы занимался еще техническим переводом.
   В ушедшие советские времена инженеры имели дополнительную нагрузку – сельскохозяйственную. Как только на свекловичных полях начинали дружно всходить сорняки, нас немедленно отмобилизовывали в так называемый подшефный колхоз (или совхоз), где мы обязаны были выполнить определенную дневную норму: прополоть столько-то рядков ненавистной зелени. Чем занималось в эту пору сельскохозяйственное население – никому не было известно. Изредка, мимо наших согбенных спин с тарахтеньем проезжал трактор, волочащий грязный прицеп. На прицепе плотно стояли местные аграрии с отсутствующим видом, будто бы нет им дела ни до нас, ни до их свеклы.
   Прополка древнеегипетским способом – процесс, удручающий малой производительностью и монотонностью. Забываешь, что на свете уже более полусотни лет существуют культиваторы и гербициды, остро чувствуешь свою рабскую сущность и бесперспективность сельского хозяйства всей необъятной Родины.
   Для некоторого разнообразия сотрудники объединялись в пары или небольшие группы. Они продвигались по рядкам параллельными курсами, то есть бок о бок, и имели возможность поделиться мнениями, идеями и взглядами на свежем воздухе предгорий Кавказа, не опасаясь вездесущих ушей.
   Как то раз мы объединились таким образом с Федоровым и двинулись, неспешно помахивая доисторическими тяпками, вдоль чахлых зеленых рядков, что заканчивались где-то на горизонте.
   В то лето я интенсивно готовился к сдаче кандидатского минимума, поэтому, пользуясь случаем, уточнял кое-что у полиглота-Федорова.
   – Алексей Иванович, подскажите, пожалуйста, как по-немецки будет «Войдите!»?
   – Herein, bitte! – не задумываясь отвечал Федоров. – Но, поскольку вы человек воспитанный, то должны сказать: Wollen Sie sich bitte herein! то есть: «Прошу вас войти!».
   – Можно еще вопрос?
   – Bitte sehr.
   – Самостоятельный, по-немецки?
   – Selbstständig.
   – Спасибо.
   – К экзамену готовитесь?
   – Скорее, мучаюсь. Явно маловат словарный запас. Пытаюсь переводить технические тексты, но там вовсе жуть – слова по девяносто букв! По-моему, их запомнить физически невозможно.
   – Это вы зря так категорично. Главное, понимать составные части сложного слова. А соединить их в одно понятие – процесс автоматический.
   – Например?
   – Например, что-нибудь для начала попроще: Fischgeschäft – «рыбная торговля». Здесь понятно?
   – Абсолютно. А вот фамилия нашего директора – Рыбаков. Как же это будет звучать по-немецки?
   – Скорее всего, просто Fischer.
   – Ого, получился родственник великого шахматиста!
   – Да, любопытно. Мне как-то не приходило в голову. Теперь попробуйте вы, на основании только что полученных знаний. Фамилия начальника первого цеха?
   – Самсонов.
   – Нет, батенька, давайте уж по-немецки!
   – Дайте подумать. Сам – “selbst”. Спать – “schaffen”. Выходит: Selbstschlaffer!
   – Замечательно! Вы определенно делаете успехи. Фамилия замдиректора?
   – Воронов. Ой, пардон – Rabman.
   – Если бы экзамен принимал я, то считайте, что троечку вы уже заработали.
   Заключение специалиста меня настолько вдохновило, что я тут же заорал сочиненную по случаю русско-немецкую песню:

     Рабман к Фишеру летит,
     Рабман Фишеру кричит:
     – Там про вас один Зельбстшляффер
     Очень плохо говорит!

   – С произношением у вас, коллега, пока не все идеально. В окончании не нужно акцентировать букву Р. Пригасите ее слегка. Получится не твердое – Зельбстшляффер, а вполне немецкое – Зельбстшляффа, в котором А, произносится в нёбо. На слух – глухое «ар». А что вы можете еще спеть на языке Гейне? Или продекламировать?
   – Исключительно из детских впечатлений:

     Auf dem Lemberg Bahnhof,
     Auf der Galerie,
     Da steht das kleine Mädchen,
     Sich pudert, wie noch nie!
     Sie wartet auf
     Dem Abschiedskuss,
     Der sein Knabe geben muß! [8 - «На Львовском вокзале,На галерее,Стоит маленькая девочкаИ пудрится, как никогда.Она ожидаетПрощальный поцелуй,Который ей задолжал мальчик»]

   – Спасибо, растрогали! Лихая песенка. Вы жили во Львове?
   – Да, все детство там.
   – То-то вы поете по-немецки с польским акцентом. Но по-славянски мелодично.
   – Что, акцент чувствуется?
   – Еще как!
   – Если вы не против, Алексей Иванович, давайте еще потренируемся в произношении. Попробуйте задать мне каверзное слово, чтобы я прочувствовал всю прелесть немецкого языка.
   – Извольте: “Geselschaftswissenschaftliches Grundstudium”.
   – Мимо, Алексей Иванович! Это нам в институте не преподавали – вдалбливали: общественно-политическая учеба. Правильно?
   – Я и не подозревал, что вы так сильны в общественно-политическом немецком!
   – Небось, льстите?
   – Ну, что вы! Попробуем то, чего в институте вы, по определению изучать не могли?
   – Я готов.
   – Слушайте внимательно: Fersammlungsfreiheit.
   – Что-то о свободе…
   – Вот именно: «свобода собраний»!
   – Да, теперь сообразил. Можно еще разочек?
   – К вашим услугам: «Schlächte Hinterlassenschaft».
   – Шлехте – «плохой», «плохое». Плохое, что?
   – «Плохое наследство», уважаемый.
   – Тройка еще в силе?
   – Пока да. Но с определенной тенденцией к двойке.
   Приближался полдень. Над свекловичный полем заколебалось горячее марево. Мы с Федоровым незаметно опередили основной коллектив метров на пятьдесят.
   – Esscheint, (кажется) рядочки заканчиваются. Вы где обедаете? – спросил Федоров.
   – In Waldanp flanzung (в лесополосе), – ответил я.
   – Твердая тройка, – подытожил Федоров.
   На следующий день ко мне подошел освобожденный секретарь комсомольской организации и спросил:
   – Чё ты там вчера выступал насчет свободы собраний?

Экспертиза

   Чего бы где плохого ни случилось, в этом надо разбираться. Хотя бы для того, чтобы ничего подобного не случилось вновь. Для этого собирают специалистов – экспертов – и назначают экспертизу. Насчет самих экспертов – это уж как кому повезет. Собирают их с бору по сосенке, кто где найдет. Желательно, конечно, чтобы эксперты были людьми образованными, то есть умели хотя бы читать и писать, так как результатом их работы должен стать акт экспертизы, от которого уже никому не откреститься.
   Вот так случилось на нашем ОАО «Птицефабрика», когда вдруг резко, без видимых причин, упала яйценоскость кур. Мы подумали, что виноваты корма. Сначала, что их просто не хватает, учитывая коэффициент естественного разворовывания персоналом фабрики. Потом поняли, что собака зарыта не в количестве и качестве кормов.
   Тогда мы обратились к местной науке, и она сказала, что на свиную чуму и коровье бешенство это точно не похоже. Мы нашли деньги и заказали научно-исследовательскую работу в ответственном столичном институте, где подтвердили нашу догадку, что это и не птичий грипп. А тем временем на фабрике начался массовый падеж поголовья в объеме, превышающем среднестатистический. Включая вынос несушек за пределы фабрики ее собственным персоналом.
   На наш новый запрос высокая наука сказала, что деньги на научно-исследовательскую работу закончились, и теперь у нее нет средств даже на приобретение пипеток. Вот тогда впервые зашла речь об экспертизе. Знающий человек из высших эшелонов власти, которого мы посетили в Москве, так и сказал:
   – Не проведете авторитетную экспертизу – вам каюк! И вашей птицефабрике каюк!
   Сам собой напросился вопрос: где найти грамотных экспертов по нашей непростой проблеме? Знающий человек сказал, что эксперты должны хотя бы уметь читать и писать, а в наше послекризисное время такие люди – отчаянный дефицит. Да, видимо, и в другие времена они были дефицитом!
   Мы поняли, что свою речь знающий человек произнес иносказательно, и где-то в ее глубине лежала более глубокая мысль: грамотный – значит умный. Умный – значит при власти. При власти – значит при деньгах. А с деньгами любую проблему можно решить легко, посвистывая. Не то что снижение яйценоскости или даже мор среди куриного поголовья на отдельно взятой птицефабрике.
   Поскольку положение очень напоминало безвыходное, пришлось нам сесть и крепко задуматься: где будем искать авторитетных экспертов, в какой среде их высматривать? С учетом того, что область нашей деятельности достаточно узка, специфична, и соответствующих специалистов вузы в стране уже лет двадцать не выпускают!
   Сейчас не припомню, кто именно из нас предложил обратиться в могучее ведомство, сотрудники которого носят погоны и как бы собаку съели во всех возможных областях человеческой деятельности, включая и узкую нашу. Ход мысли этого товарища был прозрачен и доступен: у них погоны, значит, власть и, значит, деньги. А с деньгами и рукой подать до решения нашей специфической проблемы! Не говоря уж о том, что перепадет и ученым на пипетки, и рабочим на зарплату. А то они того и гляди, ухватятся за дреколье и начнут лупить проклятых капиталистов, то есть нас!
   Как решили, так и сделали. Сели, написали куда следует. Приложили отчет по научно-исследовательской работе за подписью известного ученого. Сидим, ждем ответа. А куры тем временем дохнут. Уже не только несушки стали погибать по неизвестной причине, но и куры-молодки, которые по своей конституции крепче и неподатливее.
   Через месяц приехала к нам бригада экспертов. Почти все, как мы и хотели, в погонах. Часа два ходили по фабрике, заглядывали во все доступные углы. Отобедали с руководством и обещали через короткое время представить акт экспертизы на особой комиссии, которая существует где-то на самом верху. Это именно ввиду сложности и необъяснимости проблемы. На заседание комиссии обещали пригласить все руководство фабрики. Так сказать, в виде благодарности за питательный обед. Комиссия, сказали, все определит и даст нужное направление.
   Еще через месяц приехала специальная машина с параболической антенной для прямой спутниковой телетрансляции с места происшествия прямо в зал заседания комиссии. Провели репетицию, несмотря на дождливую погоду.
   Мы, пока суд да дело, начали давать биодобавки в корм курам и усилили контроль чистки клеток. Падеж вроде бы приостановить удалось, но яйценоскость замерзла на самом низком уровне за последние десять лет.
   Наступил день заседания специальной комиссии. Приехали мы по особому приглашению и благополучно прошли контроль на входе, где нас тщательно осмотрели бдительные товарищи в погонах. В зале было много людей, чьи лица оказались нам знакомы из телевизионных передач. Некоторые даже были в форме и с лампасами на брюках. Тот, который приезжал на фабрику, тоже оказался генералом. Никогда бы не подумали – на фабрике он был в штатском и держался с нами очень демократично. Особенно за обедом.
   Этот генерал встал и начал доклад твердым голосом, обращаясь к председателю комиссии – очень известному в стране человеку:
   – Товарищ председатель комиссии! Назначенная вами экспертная группа в кратчайшие сроки выехала на объект. Нами была проведена всесторонняя и полная проверка проблемного объекта. Были использованы самые современные методы исследования, результаты которых разрешите доложить. Обследованный периметр объекта обнесен забором из железобетонных плит, по верху которых натянуто в три ряда колюще-режущее препятствие типа «Егоза». Повреждений ограждений не выявлено. Проверенный экспертной группой график дежурства сотрудников вневедомственной охраны, за которой закреплен объект, соответствует по числу смен и выходов установленным нормам. Вооружение охранников соответствует табельным нормам и составляет одну единицу длинноствольного оружия калибра 7,62 мм на одного охранника. На текущий момент на оперативной видеосвязи находится заместитель начальника областного Главного Управления, который готов доложить вам сведения о текущей оперативной обстановке.
   Все смотрят на огромный экран, который плавно меняет образ докладывающего генерала на знакомый нам пейзаж с родной птицефабрикой. Вот перед взорами заседающей комиссии проплыли ровные ряды курятников, потом кадр заполнило здание конторы. И нам стало немножко стыдно за ее провинциальный вид. Потом опытный оператор наехал объективом на румяное лицо молодого полковника, который уже набрал в грудь побольше воздуха для рапорта.
   Не в фокусе камеры на заднем плане за полковником тускло маячила фигура главного бухгалтера, оставленного на месте для порядка.
   – Товарищ председатель комиссии! – прокричал полковник прямо в микрофон, который кто-то невидимый поднес к его лицу. – Докладывает заместитель начальника областного Главного Управления полковник Петухов! На обследуемом объекте обстановка спокойная. Все находится под постоянным контролем. Доклад закончен!
   С тем бравый полковник исчез с экрана.
   – Ты заметил, – шепотом произнес директор фабрики, наклоняясь к уху председателя правления акционерного общества, – что у него, этого полковника, каракулевая шапка?
   – Это им частично вернули то, что при советах отняли. Или, может быть, поголовье овец у восточных соседей по СНГ увеличилось. Раньше полковнику была положена каракулевая папаха.
   Председатель специальной комиссии укоризненно покосился на перешептывающихся куроводов.
   – Переходим ко второму вопросу повестки дня, – произнес председатель комиссии, явно удовлетворенный и успокоенный докладом бравого генерала и не менее бравого румяного полковника, – если, конечно, не будет вопросов по существу.
   Вопросов ни у кого из членов комиссии не было. Ошарашенные от увиденного и услышанного, председатель правления ОАО и директор, пригибаясь и прячась за колоннами зала, выбрались в коридор. Там они переглянулись и в печали направились к лифту.
   В гостиничном номере директор прожужжал металлической молнией клетчатого чемодана, подкатив его на колесиках к столу. Из чемодана он достал завернутую в газету курицу, с румянцем более смуглым, чем у спутникового телевизионного полковника. Председатель ОАО распечатал бутылку водки «Зеленая марка». Спешить теперь было незачем. В кармане куртки директора заулюлюкал забытый там мобильный телефон. Директор резво подскочил к вешалке, нашарил в кармане телефон, недоуменно посмотрел на дисплей, затем нажал клавишу приема и поднес телефон к уху. Сквозь космический звездопад роуминга послышался загробный голос главного бухгалтера:
   – Всем курам каюк! Подохли!

Экстрим Сусанин Тур

   Опьяненные свободой (в хорошем смысле) мои сограждане ринулись познавать чудеса мира во всех частях света, не брезгуя даже Антарктидой. Молниеносно и стихийно образовались клубы по интересам, включая общество друзей пингвинов и коллекционеров масок древних майя. Если к этой благостной картине прибавить весомо подросшую платежеспособность, сто тридцать пять слов на английском языке и чемодан на колесиках, то можно смело считать, что процесс познания мира, его чудес, а также его изнанки, тронулся, господа присяжные заседатели.
   На самом деле, все имеет свое начало и все, увы, имеет свой конец. Число чудес, количество поглощенных блюд, крепость выпитых напитков и даже жуть изнанки мира. Не станете же вы утверждать, что можно выпить что-то крепче спирта-ректификата, или посмотреть что-то боле ужасное, чем коррида? И деньги рано или поздно заканчиваются, и подвижность суставов уже не та, и вступает в силу неизбежный и ужасный закон адаптации.
   В чем его суть? Да в том, что человек постепенно ко всему привыкает. Абсолютно ко всему. И к хорошему и к плохому. Я лично не переживал, но умные люди регулярно сообщают о синдроме неудовлетворенности у богачей. О скуке, сплине от переизбытка впечатлений и т. п. и не у богачей вовсе. Это так. Следовательно, всемирный туризм рано или поздно скрючится и засохнет: нам подавай свежие впечатления, отличные от традиционного меню, да так, чтобы мороз по коже!
   Вот я сидел и думал: есть такая профессия – экскурсовод или гид по-английски. По идее, знаток местности, достопримечательностей или какой-то экзотической конкретики, например, состава рациона гигантских панд или специфики живописи Пикассо. Мне эти экскурсоводы-гиды надоели, дальше некуда! Именно из-за них народ теряет вкус к перемещениям и впечатлением. Под их заунывное «бу-бу-бу» ухо уже не воспринимает прелести пейзажа южной Франции или вкус лиссабонского портвейна. Поневоле начнешь задумываться над усовершенствованием всемирного туризма, чтобы он умирал хотя бы достойно, а не в страшных корчах.
   Нечаянно вспомнил экстремальный туризм: какой-никакой альпинизм, сплав по горным рекам и сумасшедший дайвинг. Потом плавно мысленно перешел от туризма к прочим разновидностям безобразий: бейсджампингу, маунтинбайку, шпагоглотанию и, как последнее дело, – диггерству. Даже слегка вспотел от напряжения мысли. От упоминания последнего занятия – ползания по канализационным коллекторам, меня, ей-богу, проняла дрожь.
   Но, чувствую, все это не совсем то. Или совсем не то. Не хватает масштаба, охвата масс, остроты ощущений, непредсказуемости и драйва. Мелко все и примитивно, в конце концов. Так я думал. И наконец меня осенила блестящая идея, которой я и спешу поделиться со всеми, кто пресытился, адаптировался или просто раз и навсегда захотел начихать на общепринятые стандарты туризма. Заодно на стандарты фетишизма: приобретение сувенирных тарелочек, магнитиков на холодильник и кепочек с логотипом местного универсама.
   Представьте себе чужой город. Еще лучше – большой город. И страна чужая, и язык к черту, совсем чужой. И совершенно никаких ориентиров! Ни тебе горы, которую видно со всех сторон света, ни реки, ни моря! Вот нет ориентиров и нет! Куда ни повернешься – всюду дома, дома, дома… В крайнем случае, площади. А за ними снова дома! И люди вокруг – все на своем языке и все о своем. А вам совершенно не понять, о чем это они. Вот ужас-то! И солнца нет на небе: так, муть разлитая. Значит, ни севера, ни юга! Куда податься, ребята? Если есть местные драхмы в кармане, с голоду на первых порах не помрешь. Купишь себе завалящий фастфуд и запьешь теплой водичкой из фонтана. А если и фонтана нет, а где он, никто тебе, погибающему от жажды, не втолкует.
   Понимаю, что готов совершить революцию в туризме, открываю бескрайние перспективы для бизнеса и порождаю тысячи тысяч благодарных потомков!
   А всего-то и нужно было вспомнить сотрудницу моей жены. Чисто по ассоциации. Она (подруга) как-то в разговоре с моей же женой сказала следующее:
   – Когда я приезжаю в Париж, то сразу же иду в Нотр-Дам, сижу там, умиляюсь и плачу.
   К слову, в Париже она была дважды в составе группы, но дело не в этом. Моя жена говорит ей:
   – Ира, а в нашей церкви ты плачешь?
   – А разве у нас в городе есть церковь?
   – Есть, большая, новая.
   – Вот те раз! А я уж и забыла, что лет семь в квитанциях за квартплату ежемесячно видела восемьдесят рублей на постройку церкви. Значит, ее построили?
   – Давно.
   – А я, выходит, деньги за это платила?
   – Получается так.
   – А где эта церковь?
   – Да почти в центре. На улице Николаева.
   – А улица Николаева где?
   – Ты что, не знаешь, где улица Николаева? Сколько лет ты тут живешь?
   – Ну, кажется, лет пятнадцать …
   – И не знаешь, что улица Николаева в центре?
   Если учесть, что наш промышленный городишко можно из конца в конец пересечь пешком за сорок минут, то такой уникальный случай топографического бессилия заслуживал самого пристального внимания. Моя жена и Ира договорились, что в ближайший выходной они отправятся на экскурсию по городу, прихватив для наглядности планшет с незаменимым Гуглом!
   Удачно вспомнив этот исторический эпизод, я подумал:
   – А что, если вдруг гид за границей, в большом чужом городе, – пространственный идиот? Куда ведет – не знает, куда выведет – не ведает. В группе туристов нарастает нервозность и зреет стервозность. Забыты слова «спасибо» и «пожалуйста». За помятый гамбургер готовы платить натурой. Огонь в глазах бесславно потух, а сами очи бессмысленно блуждают. Пульс – сто двадцать ударов в минуту. Говорят, надежда умирает последней. Ха-ха! Расскажите это Красной Шапочке, которая пошла, как известно, длинной дорогой. А волк и гид-идиот повели по короткой, по самой короткой дороге в преисподнюю! Надежда давно умерла. Налицо тяжелый психологический стресс на грани помешательства. Вот это и есть настоящий бизнес-экстрим, туризм на лезвии бритвы!
   Я выпрямился во весь свой немаленький рост. В ушах сама собой зазвучала серьезная музыка:
   – Куда ты завёл нас, проклятый старик?!
   – Идите вы на фиг, я сам заблудился!
   Откуда-то свыше пришло оперное виде́ние: сцена в лесу. Измученные поляки бредут по заснеженному лесу. Тема мазурки искажена. Появляются секундовые интонации. Впереди идет Сусанин. Поляки разводят огонь и ложатся отдыхать прямо в сыпучий снег. Звучит ария Сусанина. Здесь дана центральная характеристика Сусанина. Она благородная, трагическая и героическая. Трехчастная форма со вступлением. Вступление – цепь аккордов. Речитатив. Распевный, чисто Глинкинский: «Чуют правду, смерть близка».
   Тут же кадровое примечание: перед приемом на работу запросить у гида, страдающего синдромом топографического кретинизма, резюме, в котором обязательно должен быть ответ на вопрос: лицом или спиной по течению Невы нужно стать, чтобы увидеть над Петербургом созвездие Южный крест?
   Видение продолжается. Ария. D-moll – печальная простота. Соединяются черты русского романса и песни: «Ты взойдешь, моя заря». Реприза более трагическая, на органном пункте, который придает траурность. Кода. Драматизм прорывается наружу. Звучит тремоло у струнных в басах: «Мой час настал, мой смертный час». После арии звучит речитативная сцена. «Туда я вас завел, куда и серый волк не забегал, куда и черный вран костей не заносил».
   Ребята, находка! Ноу-хау, как я вам и говорил! Просто нанимаем гида-идиота. Ну, не чистого идиота, а идиота чисто топографического. Их в соответствующих заведениях пруд пруди! В большом чужом городе он берет группу туристов… Вы улавливаете мысль? Какой тут к дьяволу закон адаптации? Какое привыкание, приедание и припивание? Экстрим чистой воды! Стопроцентная непредсказуемость! Никто не может знать, как говаривал Козьма Прутков: «Где начало того конца, которым оканчивается начало!».
   Как там в опере «Жизнь за царя»? Вспоминайте скорее.
   Эпилог. Большая ораториальная сцена. Огромное трехчастное построение. В средней части тема Вани. Ваня – это обобщенный образ намертво заблудившегося туриста. Основная тема у хора – «Славься, Русь моя». Грандиозная тема. Одна из лучших русских патриотических тем в русской музыке. Она сочетает в себе черты марша, гимна и канта. Хоровой состав усилен – 3 хора + колокола в репризе. В середине небольшая сцена – тема, которая была во вступлении к увертюре: «Ах, не мне, бедному, ветру буйному, довелось принять вздох его». E-moll – безысходная минорная тональность. Романсовый склад.

Электрошок

   Если вы, например, хорошо жонглируете, пишете стихи или переставляете наперстки, значит, вы публичный человек и мнение окружающих вам небезразлично.
   Мой родственник, слово которого для меня имеет вес, прочтя кое-какие из моих рассказов, заметил: «Что-то у тебя уж очень часто присутствуют пьяные персонажи, а перечень спиртных напитков заставляет подозревать твоих героев в хроническом алкоголизме?»
   Что я мог ему ответить? Да, пьянство на Руси пока искоренить не удалось. Пьянство – это наша национальная гордость. Любое публичное мероприятие, в котором участвуют более двух человек, гармонично перетекает в посиделки с выпивкой, в процессе которой открываются не только души, но и заповедные уголки сознания, где наш человек непредсказуем, оригинален и неожиданно сметлив. Но иногда перечисленные положительные качества проявляются еще только в предвкушении героической выпивки.
   То есть «до того», а не «после».
   У миллионера Костеньки (так его называл дедушка) на окраине Подольска есть дом. Дом со всеми прибамбасами: гаражом на четыре машины, зимним садом и подогреваемым бассейном. Везучий и неженатый миллионер Костенька к сегодняшнему дню перепробовал все человеческие и нечеловеческие удовольствия, но успокоения души не приобрел. Он гонял по льдине белого медведя, а потом медведь по льдине гонял его. Он сплавлялся на рафте по шоколадной реке Колорадо и едал в Швейцарии натуральный швейцарский шоколад; грыз какую-то насекомую живность в Китае и его грызла другая насекомая живность, но уже в джунглях Амазонки. Костенька откисал в горячих гейзерах Камчатки и люто мерз в гостях у пингвинов на шестом континенте. Его молочно-конфетный бизнес позволял хлебать экзотику полной ложкой, не особо заморочиваясь на тратах, и постепенно миллионер Костенька, в соответствии с законом адаптации, ко всему привык. Кое-что ему приелось, кое-где он видел и не такое, а кое на что ему вовсе и смотреть не хотелось!
   В какой-то момент миллионер Костенька сообразил, что в погоне за экзотикой он упускает из виду простые радости жизни. Например, тихий рассвет у русской реки, милое кваканье отечественных лягушек и забытый вкус тройной ухи, от одного запаха которой слезы наворачиваются на глаза и само собой вспоминаются детство и дедушка-рыболов.
   Отдельно о дедушке.
   Миллионеру Костеньке и тут повезло. Его дедушка по матушке, живехонек и здоровехонек, страстно отдавался рыбалке и в рыболовном сообществе был узнаваем и чтим. К большому сожалению дедушки, внук Костенька, достигнув материального благополучия, начал увлекаться чем ни попадя. Всем, кроме благородной рыбалки. Скорее всего, здесь проявился феномен семейного отторжения. Так внуки математиков редко блещут математическими способностями, с детства перекормленные цифрами. Внуков художников мутит от запаха масляных красок. А внуки рыбаков становятся рыбаками лишь по жизненной необходимости, и то лишь в таких рыболовных странах, как Норвегия или Швеция. Наши отечественные рыбные внуки вырождаются исключительно в браконьеров.
   Дедушка Костеньки жил отдельно в своей двушке в Малаховке, одну из комнат в которой после смерти бабушки превратил в склад-музей рыболовных снастей и приспособлений. При жизни бабушки дедушка со своим бесценным скарбом ютился в холодной лоджии, поэтому уход бабушки, как это кощунственно ни звучит, воспринял как некое освобождение.
   Многократно в присутствии внука дедушка умильным голосом употреблял волшебные слова типа воблер, мушка, блесна, но внук никак не реагировал на заклинания деда, хотя с легкой руки спонсировал приобретение новых чудес, способствующих улову, добыче и вываживанию.
   И вдруг – перелом.
   Резкая и замечательная смена курса. Утомленный прежними увлечениями, внук-миллионер Костенька созрел для незатейливой отечественной рыбалки. Его неожиданно заинтересовали недотепа-окунь, никчемный карась и Баба Яга речного и озерного царств – зубастая щука.
   И тут мы подошли у главной части повествования о том, как деньги пагубно влияют на психику человека, и как опасно в наши дни становиться миллионером. Дедушка-рыболов предложил внуку-нерыболову отправиться на русскую реку с сонным течением, тихими заводями и доморощенными лягушками. И там предаться исконно русскому времяпрепровождению: не столько ловле рыбы, сколько задушевным беседам о смысле жизни.
   Покопавшись в ближайших к Подольску складках местности, гуру-дедушка не нашел ничего достойнее речушки Протва, последнее упоминание о выловленной в ней рыбе датируется 1920 годом. Пришлось дедушке в аварийном режиме обратиться к своему богатому опыту и отрекомендовать внуку посещение нирваны под названием Ока, всего-то в ста семидесяти километрах к югу от дома.
   В избранный день и нужный час, уложив мягкого с недосыпу внука в машину, дедушка сообщил водителю координаты пункта прибытия и сам впал в легкую дремоту. В багажнике машины ежом ощетинились простые удочки и элитные спиннинги, а на заднем сиденье рядом с дедушкой до поры мирно почивал металлический кейс, разделенный на тысячу и одну ячейки, в которых покоились грозные и замысловатые цацки: грузила, блесны, «твиттеры», «виброхвосты», «тирольские палочки» и прочая, и прочая, и прочая.
   Персональный водитель Вася, который слыл современным умницей и ловко управлялся со всякими гаджетами, набрал на дисплее навигатора координаты места предстоящей утехи, и суровая с виду, упитанная «Тойота» легко покатила по асфальту, держа общее направление на юг до Серпухова, а потом на юго-запад.
   Внук Костенька умиротворенно сопел на переднем сиденье, бессильно обвиснув в ремнях безопасности. Перед его внутренним взором проплывала череда стран и видений, связанных с их посещением. Почему-то привиделся Таиланд с вездесущими проститутками, потом (без перехода) Амстердам с его знаменитым кварталом красных фонарей.
   Стратег рыбодобычи-дедушка не столько дремал, сколько бдил и вел мысленный переучет наживок и приманок. Начиная от обыкновенного червяка-выползка и заканчивая восхитительной макухой от переработки подсолнечного семени.
   Изредка путешествие прерывалось: Костенька вытряхивался из-под ремней безопасности и требовал бутылку пива. К неудовольствию деда, Вася тормозил, бежал в ближайший придорожный магазинчик и возвращался с потной от холода бутылкой. Более одной бутылки Костенька покупать запрещал, чтобы пиво не согрелось в салоне. Так незаметно терялись минуты, минуты складывались в часы, и по прибытию на место лова выяснилось, что благодатное время для оптимального клева и результативной ловли бездарно упущено. Карась пал на илистое дно и впал в полуденную дремоту, щука затаилась в прибрежных камышах и задумчиво переваривала съеденное за завтраком, а ловчила-судак – тот вовсе мотал все на свете и легкомысленно подбивал клинья к стройной молодке-судачихе в полумраке потаенного омута. Оставался еще толстяк сом, не охваченный вниманием дедушки-гуру, набирающий вес под сучковатым топляком. Но всем известно, что мясо сома слегка отдает тиной, и эта добыча по вкусу далеко не всем рыболовам-гурманам.
   Пока суд да дело, дедушка раскрыл свой чудо-чемодан и зорким вороном уставился на несметную рать приманок, переливающуюся семью цветами радуги. Миллионер, закатав до колен джинсы «Леви Страус», прогуливался по нежной травке бережка, вдыхая речную свежесть, озирая окские дали и переполняясь забытой отечественной благодатью. Водитель Вася сеттером-пойнтером мотался на опушку соснового леса и обратно, таская охапками топливо для будущего костра. Он уже достал и разложил около машины складной походный мангал, котелок для ухи, шампуры и холодный пластиковый пакет с маринованным мясом для шашлыка, приобретенным по пути в окраинном супермаркете.
   Ока сбросила легкий утренний туман и текучим зеркалом струилась на слияние с Волгой. Легчайший ветерок приносил с недалекой опушки упоительный запах сосновой смолы, а на воде тот же неугомонный ветерок, как гусиным перышком, вычерчивал хитроумные, мгновенно тающие узоры.
   Костенька начал всерьез задумываться над купанием в Оке, присмотрев совсем рядышком ласковый песчаный пляжик, как вдруг томную приречную тишину растормошил сытый рокот дизельного мотора, и почти к самой воде с пологого склона скатился супергрузовик «Амарок» германского производства. Это только по паспорту он числился грузовиком, благо имел хоть лакированный, но кузов. А в натуре это был суперджип с роскошным салоном, внутри которого сквозь деликатно тонированные стекла угадывались два силуэта. Первый силуэт мужского пола открыл дверцу и поставил на нехоженую травку лакированный же туфель. Правая дверца тоже открылась, но оттуда никто не вышел, а только послышался звонкий женский смех и возглас неприкрытого изумления:
   – Боже мой, красотища-то какая!
   Костенька, не успевший обидеться на чужеродное вторжение, заинтересованно поднял голову и обмер: около лакированного грузовика топтался по траве друг его детства Феликс Рыжавских, в свое время числившийся в школе в беспросветных неучах. Солнце стояло у Костеньки за спиной, поэтому свежеопознанный Феликс не мог с маху признать старого друга и продолжал что-то квохтать у левого переднего колеса, обращаясь к невидимой красавице. То, что в машине находится именно красавица – ни больше, ни меньше – Костенька ни на секунду не сомневался. Феликс, в свое время, был таков и таковым должен был остаться!
   Дедушка внешне тоже был не рад незваным гостям. Весь кайф от родственного общения за маленькой рюмочкой и большой ухой грозил пойти насмарку. Вася профессионально оглядел «Амарок» и остался доволен.
   Как же удивился Феликс, разглядев наконец в сиянии солнечного нимба Костеньку, Костяна, закадычного друга, родственную душу, постоянно упоминаемую в тостах на вечеринках! Вот везуха-то! Костян – живехонек и здоровехонек, с пузцом, правда, но такой же улыбающийся на все тридцать два зуба!
   Друзья обнимались, хлопали друг друга по спинам, размыкали объятия и обнимались снова. Из грузовика на ту же зеленую травку выпорхнула красавица из красавиц в легком сарафане умеренной длины. Но, несмотря на это, дедушка, ветеран рыбной ловли, крякнул.
   – Это мой дедушка, – гордо представил Костенька Феликсу гуру, который на всякий случай прикрыл крышку чемодана от постороннего глаза. – А это Феликс, ну, тот самый, я же тебе сто раз рассказывал!
   Феликс, сияя самоварной улыбкой, пожал руку дедушке и, в свою очередь, представил обществу даму, не скрывая гордости:
   – Валерия!
   – Можно просто – Лера, – без жеманства улыбнулась обладательница сарафана на тонких бретельках.
   – Милости просим. – Дедушка сделал неопределенный приглашающий жест в сторону Оки.
   – Рыбку собираемся половить, – сообщил прибывшим Костенька. – Присоединяйтесь! Дед уху варит – за уши не оторвать!
   – Рано об ухе говорить, – ворчливо прервал гуру монолог внука. – Вот через часок-другой поклевка начнется, тогда и станет видно, будет ли уха наваристой.
   – Хе, – понял руки вверх Костенька, – чтобы рыбалка у моего деда, да без ухи?.. Вы присоединяйтесь к нам, будет веселее. А вообще, как тебя, Фил, сюда занесло? Да на таком чудовище?
   – Это ты про «Амарок»? Люблю такие тачки, а они любят движуху по бездорожью. Посмотрели с Лерой на карту: вот она, Русь первозданная, и покатили. А ты сам-то, каким ветром?
   – Это дедушка у меня – знаток природы. Уговорил съездить, приобщиться к тишине и рыбалке. Я, знаешь, больше половины мира исколесил, а за чужими красотами чуть свою не проглядел.
   – Да, – посочувствовал Феликс, многозначительно поглядывая на Леру, – своя красота – она требует тщательного поиска!
   До предсказанного дедушкой часа начала клева еще оставалось кое-какое время. Кузов «Амарока», оказывается, был оборудован хитро выдвигающимся столиком, а по бортам имелись шкафчики со специальными зажимами, чтобы ничего не опрокинуть и не расплескать. Объединенные запасы позволяли предполагать знатное пиршество с многократным повторением, а по умению создавать запасы спиртного дедушка многократно превосходил Управление тыла сухопутных войск родной державы.
   После первоочередного утоления жажды и голода каждый занялся своим делом. Лера отправилась на прогулку вдоль опушки, Вася, заготовив все компоненты для вечерних шашлыков и ухи (кроме, конечно, рыбы), расстелил у тени «Тойоты» шотландский плед и устало смежил очи. Костенька и Феликс уселись в кабину грузовика и предались оживленной беседе. Дедушка после трех рюмок на глазах посвежел и, выгрузив из багажника удочки и спиннинги, поочередно взмахивал ими в воздухе, проверяя, не утратили ли они за время хранения гибкости, хлёсткости и упругости.
   Некоторыми снастями дедушка оставался доволен и откладывал их в сторонку, а на другие смотрел с укором и вновь водворял их в душный багажник. Критически посмотрев на часы, дедушка отобрал самый перспективный спиннинг, придирчиво выбрал приманку и наживку и напялил штаны в комплекте с сапогами – нижний фрагмент костюма химической защиты Л-1. В этой штуке можно заходить в воду по грудь, имитируя корягу или стоячее в воде полено, что умную рыбу не стращает, а дуре и вовсе по барабану.
   Дедушка зашел в воду чуть выше колен, взмахнул блестящим черным спиннингом и со свистом запузырил снасть в русло, прочертив по поверхности воды острую линию от погрузившейся лески. Вася и век не поднял, Лера, которая возвратилась с прогулки, с интересом стала наблюдать за таинством лова, опершись на капот «Амарока», а Костенька с Феликсом так и не соизволили прервать беседу.
   Дедушка трудился с усердием грека на водокачке, но клева все не было. Никто из бездн речных вод не покушался на дедушкины изыски из стали, пластика и дерева. Перво-наперво гуру запустил под воду некое устройство, называемое «Банджо 006». Поводил им туда-сюда, выудил из воды вяло трепыхающуюся серебристую рыбку, которая прельстилась дохловатым «Банджо 006», ошибочно приняв его за бескомпромиссное «Банждо 007». Гуру небрежно снял рыбку с крючка, бросив через плечо заинтересованной Лере:
   – Пойдет на живца.
   Сделав еще пару безрезультатных забросок с апробированной приманкой, дедушка сплюнул в воду и вышел на берег. Лера с сочувствием посмотрела на резиново-тканевые штаны дедушки и тяжело вздохнула.
   Гуру подошел к заветному чемоданчику и начал перекладывать, хлопотать и сортировать, поглядывая то на небо, то на часы, то на воду. Он отложил на траву четыре единицы снаряжения: «обманку» из белого пенопласта, «Фишмагнит-2», блесну «Дайва Чинук-S» и «форель муху» на безбородом крючке. Манипуляции дедушки заинтересовали Костеньку и Феликса. Оба вышли из машины, подошли к реке, в которую по колени снова погрузился наставник рыбодобычи. Феликс едва успел увернуться от «Фишмагнита-2», который просвистел у него над левым ухом в момент очередной заброски. Несмотря на молодецкие вскрики дедушки, рыба, черт ее дери, не клевала! Нельзя было предположить, что в Оке ее нет. Ока – река рыбная изначально.
   Под гиканье дедушки к реке подобрался проснувшийся Вася и стал внимательно, но с безопасного расстояния, наблюдать за мастер-классом. Дедушка, перебрав все варианты, вновь выбрался на сушу к своему чемоданчику. Лера подошла к машине, у которой стояли притихшие друзья, и шепотом сообщила, что гуру выбрал из арсенала “LUCKY-CRAFT-Pointer-78-MS-American-Shad” – деревянный мускусный сумасшедший Ползунок американского происхождения. Это все она прочла на этикетке внутри ячейки чемоданчика.
   – Рыбе капут! – убежденно произнес Феликс. – От этого пиндосовского «Ползунка» еще никто не уходил!
   – Откуда ты знаешь? – озадаченно спросил Костенька.
   – Оттуда, – загадочно ответил Феликс, не отрывая завороженных глаз от дедушки со спиннингом.
   Гуру еще минут десять помахал удилищем, умаялся, смачно сплюнул в реку (уже в который раз!) и походкой усталого рыбака океанической породы направился на берег.
   – Что, дед, не берет акула? – сочувственно спросил Костенька, подойдя к родственнику.
   – Что-то тут не так! – задумчиво ответил дедушка, отцепляя «Ползунка» и отправляя его на надлежащее место. – Должна уже щука пойти, должна, стервь, она же должна с утра жрать захотеть! Последний заход сделаю и – на перекур. А то, может быть, ты, Костенька, помашешь?
   – Чё там, давай, – обрадовался Костенька, но уже после того, как узнал от Феликса, что Лера не жена Феликсу и не его девушка, а законная двоюродная сестра!
   Феликс снял наконец лакированные туфли и зашлепал босиком по мелкой воде, выглядывая рачьи норы. Васе хозяин был менее интересен, чем хозяйский дедушка, и он снова устроился на своем матрасике в позе эмбриона. Лера стала на безопасное место, указанное ей Костенькой, и приготовилась аплодировать.
   Оснащенный многообещающим «сбералино», спиннинг в руках Костеньки стал похож на рыцарское копье. Хищно свистнула леска, плеснуло грузило и зажужжала катушка, придавая «сбералино» вызывающие движения под водой, на погибель злой и похотливой щуке.
   Есть! Удилище согнулось дугой, Костенька напрягся, растопырил ноги и расширил глаза. Лера захлопала в ладошки.
   – Не тормозь! – громко зашипел дедушка, хлопая руками по резиновым штанам в области пупка. – Выпускай, выпускай, ее, мягше, мягше, а то лесу порвет! Теперь притормози самое чуть! Давай, внучек, крути, крути, родной, подводи ее ближе!
   – Неужели поймал? – прибежал к месту лова Феликс.
   – Держу, поймал, тащу, – с трудом выговаривал Костенька, вываживая добычу.
   Лера тоже вошла по щиколотки в воду. Дедушка стоял почти по пояс в воде, пытаясь дотянуться до пойманной рыбы подсаком.
   – Есть! – Дедушка изловчился, и в профессиональном броске, напоминающем маневр теннисиста, ущучил рыбу.
   – Ура! – грянул хор, составленный из Леры, Феликса и самого Костеньки.
   К бьющейся в подсаке крупной щуке опасливо подошел Вася и сказал, что он спал, но все видел. Щуку дедушка посадил в специальный садок и опустил на отмокание для сохранения свежести для ухи.
   Все последующие заброски Костеньки не принесли успеха. Лера отвлекалась, подходила к щуке и сочувственно на нее смотрела. А Костенька в эти минуты терял твердость руки и бездарно ляпал «сбералино» по воде.
   Глядя на эти бессмысленные выкрутасы, дедушка решился на очередную активацию лова. Решительно остановив антирыболовные поползновения внука, он заменил отработавший свое «сбералино» на подлинное оружие массового уничтожения: “LuckyCraftSK Придурок 100 D2R-MSCrown”.
   Феликс печально покачал головой, а Вася вздрогнул. Против «Придурка» противоядия не было!
   Костенька вновь вдохновился и начал по-молодецки лепить «Придурком» прямо и по диагонали, вызывая восторг Леры и сочувствие Феликса. Перепуганная рыба, если таковая еще оставалась в реке, разбежалась кто куда, и следующий час пропал зря.
   Адмирал-рыболов дедушка, проанализировав тактическую неудачу с «Придурком», высказал ужасную догадку: рыбу в Оке окончательно извели стервецы-рыболовы, использующие неспортивную снасть – электроудочки.
   – Да что ты, дед: спортивно – неспортивно, – расстроенным голосом заявил внучек, выходя на берег. – Нам бы на уху поймать еще одну рыбешку и приступить к застолью! Видишь, Лера и Феликс извелись в ожидании твоей хваленой ухи.
   – Ну, не так чтобы совсем уж извелись, – отмахнулся Феликс от предположения друга. – Но кого-нибудь поймать хотя бы для понту было бы неплохо!
   – А мне можно попробовать? – робко спросила Лера у дедушки, понимая, что на ловле он – главный распорядитель и шпрехшталмейстер.
   Опередив положительную реакцию гуру, Костенька подхватил одной рукой Леру, другой спиннинг, ринулся к Оке, как на штурм Зимнего дворца.
   Еще один час коту под хвост! Костенька, не оправдав надежды, мрачнел на глазах. Амбиции молодого миллионера, привыкшего к доступности всего, что ни есть на свете, были основательно уязвлены.
   Если есть Тот, кто все видит и знает, кто управляет и не прощает, так не нужно было Ему отвлекаться и расслаблять руки на руле! Было самое время сказать: «Стоп!». Самое время. Но миг был упущен, и хвост уже вовсю завертел собакой! Переставлять фигуры на шахматном поле жизни было поздно!
   – Эх, была бы хотя бы электроудочка под рукой, – тоскливо подал Костенька голос из реки.
   – Неспортивно! – категорически отрезал дедушка, не сообразив, что с таким трудом налаживающийся духовный контакт с внуком может быть порушен.
   – Да какой уж тут спорт, – не согласился внук, ловко уклонившись от неловкого заброса Леры.
   – Неспортивно! – непедагогично продолжал настаивать гуру-дед, легкомысленно размывая основы семейного взаимопонимания.
   Если бы дедушка поднапрягся и вспомнил молодость, он бы, хоть с запозданием, но догадался бы, что будь при сем молодая ушедшая бабушка, да еще в период первичного охмурежа и ухаживания, что его тогдашнее поведение, как и нынешнее поведение горячо любимого внука, определяется не соображениями спортивной этики, а чистой воды гормонами.
   Новая продуктивная идея, кажется, глубоко запала в брутальную душу Костеньки, как и желание потрясти хрупкую девичью душу Леры бесподобной дедушкиной ухой.
   – Где же, черт возьми, раздобыть эту электроудочку? – вслух задумался добрый молодец. – До хорошего магазина, небось, сотня километров! Динамиту бы сейчас граммов триста – и дело с концом!
   – Какой динамит? – всерьез испугался знаток спортивного речного лова, – И электроудочка – дело, не достойное рыболова. Ну, не будет ухи сегодня, будет уха завтра. Все едино, за ночь я что-нибудь поймаю.
   – У меня в машине есть электроудочка, – тихо сообщил Феликс. – Я ею обычно не ловлю, а так, просто, когда ухи захочется…
   – Что же ты до сих пор молчал? – укорил его Костенька. – Тащи ее сюда, и мы в один момент закончим всю эту канитель!
   Феликс покопался в багажном отсеке грузовика и вынес довольно зловещее с виду устройство для истинно неспортивного лова. Дедушка принял из рук Леры спиннинг и демонстративно удалился с ним вверх по течению метров на двадцать, зайдя чуть ли не по грудь в воду. Ни на кого не глядя, он начал методично метать «Придурка», свято уповая на его смертоубийственную силу. Феликс также принес на берег электронный блок электроудочки, активный сачок для добычи, свернутые в кольца разноцветные кабели и еще один кабель – медный и блестящий. Феликс назвал его «выходным».
   – Правильно, – согласился Костенька. – Ведь сегодня суббота.
   Потом Феликс сходил к грузовику еще один раз и принес специальный аккумулятор, тяжеленький с виду и красный, со специальными же клеммами для подсоединения прибора. Деловито покопавшись под неусыпным оком любопытного Васи, Феликс соединил все принесенные детали вместе и стал объяснять Костеньке, как работает электроудочка. Нетерпеливый Костенька, едва не приплясывая на месте, вполуха слушал Феликса, поглядывая на Оку и высматривая в ней еще не пойманную рыбу.
   – Вот этот регулятор, – объяснял дотошный Феликс, – позволяет настроить удочку на крупную рыбу.
   – Давай, сам настраивай, – прервал его Костенька. – Пора за дело. Лера, пошли со мной!
   – Да, – заторопился Феликс, – вот эта кнопка на сачке: «старт». Как нажмешь, рыба пойдет, понял?
   Первым делом Костенька забросил в реку «выходной кабель». Потом расправил электросачок и красный кабель, ведущий к нему. Затем еще выше закатал брюки и вошел в воду.
   – Начинай, – замахал руками Феликс. – Нажимай кнопку!
   В воде Костенька проделал все мыслимые манипуляции с кнопкой, но никакого эффекта не уловил. Рыба «не пошла», вопреки обещаниям Феликса.
   – Ну? – недоуменно обернулся Костенька. – Чего это она?
   – Неси сюда, – распорядился Феликс. – На берегу проверим.
   Он пощелкал тумблерами на лицевой панели ящичка, пошевелил контакты разъемов.
   – Вот тут должен засветиться светодиод, – сказал он, указав пальцем на красненький пупырышек на панели. – Раз светится, значит, работает.
   Светодиод не светился.
   – Выходит, не работает, – установила непреложный факт неспециалист Лера.
   – Может быть, аккумулятор сел? – высказал предположение умелец Вася. – Я его ща проверю на искру.
   Вася сбегал к «Тойоте», пошебуршал в районе водительского сиденья и возвратился с огрызком тонкого провода. Зачистив изоляцию ножом, Вася аккуратно вложил один конец провода в клеммное гнездо аккумулятора, а вторым концом легонько чиркнул по второму гнезду. Все отметили слабую желтоватую искорку, которую и заметили только благодаря тому, что искорка оказалась в области тени от Леры.
   – Сел ваш аккумулятор, – констатировал Вася. – А жаль. Можно, правда, с машины снять, но только придется у кабелей концы подрезать. Ведь на автомобильном аккумуляторе нет разъемов.
   Феликс, взглянув на страдающего Костеньку и заинтересованную Леру, махнул рукой:
   – Давай, режь. Потом припаяем.
   Совершив необходимые действия, Вася подтащил тяжеленный аккумулятор к берегу, а Костенька изготовился повторить эксперимент. Дедушка в свих зеленых водонепроницаемых штанах незаметно переместился ближе к месту неспортивного промысла, мелко перекрестился и сделал многозначительную паузу в забросках.
   – Макай сачок в воду и нажимай на кнопку! – скомандовал Феликс.
   И Костенька нажал. Или это вода вскипела под сачком, или по реке прошла рябь от удара током? Костенька заорал так, что оглохли все русалки в Оке на двадцать верст выше и ниже по течению! Проклятый «хватательный» рефлекс, одинаковый у грудного ребенка и миллионера, не позволял ему разжать руку. Он продолжал орать и давить на кнопку «Старт». При этом он танцевал в мелкой воде, забрызгивая грязью совершенно потрясенную и обездвиженную Леру. Костенька орал бессловесно, одновременно на всех семи нотах из-за спазма голосовых связок, не имея возможности оскорбить пейзаж тем, что откровенно прослушивалось в немелодичном вое.
   Токонепробиваемые штаны дедушки давали ему шанс прийти на помощь и вновь наладить душевные скрепы с внуком. Что дедушка и предпринял. Рассекая воды Оки, гуру подбежал к убиваемому электрошоком внуку и удалил штанами-сапогом по красному кабелю от аккумулятора. Кабель соскочил с клеммы. Внук заглох и обессилено сел в воду.
   К кому персонально предъявить обвинение в случившемся, было не понятно. «Бойся козла спереди, коня сзади, а дурака со всех сторон» – гласит русская пословица. Почему никому не пришло в голову, что на электроудочку надо ловить с лодки?
   Феликс, потрясенный криком и зрелищем, внезапно очнулся и закричал едва ли не громче пораженного током Костеньки:
   – Рыба! Там рыбы, две! Вот они, вот!
   Лера вскинула голову и увидела, как над тем местом, где затонул электросачок, медленно, переворачиваясь с белого брюха на темно-серую спину, плывут по течению две большие рыбины. Вася, не разуваясь, ринулся в реку и подхватил под плавники сначала одну, а затем вторую рыбу, поочередно выбрасывая их на берег. Феликс мустангом отпрянул от водяных брызг и чешуи, а гуру-дедушка, подобрав спиннинг, уроненный в схватке с аккумулятором, удовлетворенно отметил:
   – Обое карпы. Каждый под три кило. Знатная добыча. Я ж говорил, что уха будет! Тройная!
   Лера, стоя на коленях прямо в воде, обнимала Костеньку, утешая и орошая слезами. Приходящий в себя публичный человек Костенька быстро соображал, что второй возможности произвести первое впечатление не бывает. На глазах у деда и двоюродного брата закладывался фундамент новой семьи, что не могло не радовать. Даже Васю, до сего дня ни сном, ни духом не ведающего об убийственной силе возможностей аккумулятора от «Тойоты».

Эпизод из сезонной работы

   Андрей Урумов, студент Пятигорского иняза, благодаря хлопотам отца – заслуженного учителя, устроился на сезонную работу в «Интурист». Оформляли Андрея в отделе кадров в Пятигорске, а работать предстояло в Домбае. Работа заключалась в следующем: принять группу иностранных туристов в Пятигорске и препроводить их на автобусе в Домбай. По дороге провести обзорную экскурсию. В Домбае десять дней водить туристов по местным достопримечательностям. И озвучивать тематические экскурсии. На одиннадцатый день нужно перевести группу через Главный Кавказский хребет, точнее, через Клухорский перевал. Внизу, уже в Абхазии, опять усадить в автобусы и сопровождать до Сухуми. В Сухуми сдать группу местному отделению «Интуриста» и проследовать поездом до Адлера. В Адлере сесть на самолет до Минеральных Вод. И после дня отдыха начать цикл с начала.
   За двадцать предыдущих лет жизни опыта подобной работы Андрей приобрести не успел. Поэтому в напарники ему придали опытного инструктора и экскурсовода – Сергея Намесина.
   При первой встрече Сережа произвел на Андрея прекрасное впечатление. Чувствовалось, что за Сережиной спиной Андрею будет уютно и нескучно.
   Тексты экскурсий Андрей получил за пять минут до посадки туристов в автобус. Лихорадочно разбирая паршивую машинописную копию, он силился вникнуть хотя бы в смысл того, о чем придется говорить четыре часа без остановки. Буквы двоились и троились перед его блуждающим взором. Впору было бросить все к чертям собачьим и бежать от позора, куда глаза глядят. Подошел невозмутимый Сережа, хлопнул по плечу и успокоил:
   – После вчерашнего банкета все они будут спать, как суслики в мерзлых норах! Пори любую чушь: посмотрите налево, посмотрите направо. Только вполголоса, чтобы не разбудить. Читай прямо из методички – ты же сидишь к ним спиной. Те, кто случайно не спит, все равно ничего не поймут. А сейчас посматривай на меня. До момента рассаживания в автобусе.
   Из дверей гостиницы потянулась редкая струйка интуристов – немцев из ГДР, вялых, кислых и невыспавшихся. Сережа бодро приветствовал первых ходоков, демонстрируя прекрасный берлинский выговор. Потом подхватил под ручку пожилую немку с русской авоськой и помог ей взгромоздиться в автобус. Андрей засуетился, стал приветствовать всех подряд, по мере таланта копируя Сережино произношение. Хватал под ручку, подсаживал, подавал сумки. В общем, лез из кожи вон, чтобы загнать поглубже собственный испуг и неуверенность.
   В своем автобусе Урумов доехал до Домбая в полуобморочном состоянии. Вдобавок его укачало. Что и как он говорил во время пути, Андрей совершенно не помнил. Выспавшаяся немчура разбежалась по гостиничным номерам, а неунывающий Сергей потянул Андрея в бар для приведения в чувство. Первый блин был испечен. Дальше должно было пойти легче, так как обе группы туристов – Андрея и Сергея – должны были выходить на маршруты вместе.
   Десять дней пролетели как один. У Андрея ныли ноги от подъемов по крутым тропам и пела душа от новых впечатлений. Душа пела и от вдохновляющего знакомства с молоденькой немкой Сибиллой, которая ежевечерне выходила на смежный балкончик отеля в прозрачном пеньюарчике и вела с гидами легкомысленные беседы. К более позднему часу Серега убегал на очередное свидание, которое, как правило, заканчивалось следующим утром. А Андрей оставался тет-а-тет с прелестницей Сибиллой, истекая слюной от вожделения. И якобы совершенствуясь в немецком. Сибилла продолжала кокетничать, но не позволяла перелазить через низкие перильца. Это, как рассудил знаток Намесин, являлось поведением, нетипичным для немок. И приводило в недоумение. Но для менее искушенного Андрея даже нетипичное поведение было верхом блаженства и поводом для пылких сновидений.
   С божьей помощью переправили немцев через Клухорский перевал и довели до интуристовских автобусов. Добрая треть дороги из почти полусотни километров до Сухуми проходила в туннелях, где местные водители настойчиво самоутверждались за счет несчастных интуристов. Туннели были с поворотами и даже с зигзагами. Когда очередная мокрая бетонная стена высвечивалась фарами автобуса, водители вдруг выключали свет и под дружный немецкий визг и проклятия продолжали нестись по туннелю «по памяти». Потом свет загорался, а в салоне слышались всхлипывания и сдавленное рычание. Через десять минут пытка повторялась. В Сухуми из автобусов немцы не вышли – выпали.
   Андрей на всякий случай посмотрелся в автобусное зеркальце – не поседел ли он за эти полтора часа? А Сергей, весьма довольный аттракционом, предложил сходить на базар для достойного закрепления впечатлений.
   На базаре, бодро торгуясь, Намесин приобрел десятилитровую химическую бутыль с холодным домашним вином. Бутыль была оплетена прутьями, как корзина, с удобными плетеными ручками. Еще не пришедший в себя от автопробега Урумов с натугой нес посильное бремя грузчика. Сергей купил еще кой-чего, и, навьюченные рюкзаками, бутылью и снедью, они направились на вокзал, имея в виду посадку на ближайшую электричку до Адлера. По пути пару раз останавливались в тени эвкалиптов, и Сережа заботливо отпаивал Андрея, в рифму рекламируя чудесные целительные свойства содержимого бутыли. Интернациональное слово вино прекрасно сочеталось с грузинским словом мимино, что, как известно, означает «сокол». Точнее, «ястреб-перепелятник».
   Дружно ругая на чем свет стоит жлобов из «Интуриста», которые поскупились на оплату купейного вагона, напарники заняли жесткие места в электричке, раскаленной, как газовая духовка. Все окна в вагоне были открыты настежь, но это не спасало от адовых мук второй половины дня абхазского июля. Пассажиры, которых было немало, дышали открытыми ртами, вытирали пот и кляли жару, железную дорогу, конструкторов вагона и собственную глупость. Подрядиться на поездку в приморской электричке человек мог отважиться только от отчаяния, безысходности или непреодолимой тяги к суициду.
   Андрея и Сергея спасала неиссякающая бутыль. Благо под рукой были походные эмалированные кружки. Угостили также ближайших к их отсеку пассажиров, чем вызвали их уважение за ум и предусмотрительность.
   После долгой стоянки поезд тронулся. Бодро простучал по стыкам рельсов пару километров и остановился у первого понравившегося столба. В десяти шагах за окнами вагонов плескалось прохладное море. Вагоны же представляли собой орудия массового уничтожения.
   Приободренные живительной влагой из химической посуды, напарники решили рискнуть и окунуться, благо двери в вагонах были гостеприимно распахнуты. Оставив одежду на попечение соседей, спрыгнув на встречный путь и убедившись, что впереди горит красный сигнал светофора, Андрей и Сергей бросились в набегавшую волну и мигом смыли с себя омрачающие обстоятельства поездки, включая жару.
   Пассажиры поезда, с недоверием и завистью глядящие из окон, приветствовали героев свистом и одобрительными возгласами. Однако желающих повторить их подвиг не нашлось.
   Женщина с маленьким ребенком с симпатией посмотрела на друзей и обратилась к своему спутнику – небритому мужчине, у которого был большой газетный сверток, пахнущий свежей рыбой:
   – Хорошие ребята, правда? Особенно вон тот, черненький, с глазками.
   Пассажиры молча одобрили эту речь и вожделенно принюхались к рыбе.
   Поезд пискнул и стал медленно двигаться. Андрей и Сергей, смеясь от полученных впечатлений, вскочили на ходу в вагон и сразу же проследовали к своим местам и к своей бутыли.
   Электричка продолжала останавливаться буквально у каждого столба и стояла не менее получаса. То пропускали встречный поезд, то на разъезде их обгонял, обдавая горячим ветром, нормальный пассажирский состав. Андрей и Сергей полностью адаптировались к обстановке и остановкам. И беспрестанно плескались, как дельфины. Полуподжаренные пассажиры смотрели на них сначала с недоумением. Недоумение сменилось раздражением. А раздражение – откровенным недружелюбием.
   По мере того, как бутыль пустела, а жара усиливалась, коллеги заплывали все дальше и веселились все более неудержимо. Однако четко реагировали на писклявый голос своей электрички и вовремя вскакивали на подножку вагона, вызывая общий вздох разочарования.
   В очередной раз электричка издала сигнал к отправлению. Андрей и Сергей дружно устремились к берегу, но тут, как на грех, из струящегося над рельсами марева появился встречный товарняк и отрезал купальщиков от милого их сердцу средства передвижения.
   Когда товарняк с грохотом пролетел мимо, гиды-экскурсоводы услышали оскорбительные свистки и увидели удаляющийся хвост последнего вагона. Еще они увидели всякие неприличные жесты, которыми их щедро одаривали ликующие пассажиры со всего поезда.
   Затих стук колес, успокоилась потревоженная атмосфера. Суровая действительность явилась героям морских просторов на горячий щебень железнодорожной насыпи. Вдаль совершенно безнадежно убегали и растворялись в бесконечности бесстрастные стальные рельсы. Чахлая трава между шпалами оказалась замызганной мазутом. Без одежды, без документов, без денег коллеги приняли единственно правильное решение: двигаться в пешем строю в направлении Адлера.
   Через пять минут бодрой рыси Святой Николай-угодник, покровитель путешественников и экскурсоводов, сжалился над несчастными и подкинул им надежду на спасение в виде разъезда с кирпичной будкой стрелочника. К этому времени у Андрея и Сережи ступни были обожжены и исколоты щебенкой. Их ноги до колен, наподобие черных голенищ несуществующих сапог, украшал блестящий слой мазута.
   Подивившись их экзотическому виду и оригинальному способу передвижения, стрелочник отсмеялся положенное, затем успокоил ходоков. По его словам, злосчастная электричка должна стоять в трех километрах отсюда и ждать проходящего попутного поезда. Но еще до того поезда в ту же сторону должен пройти маневровый тепловоз, которым управляет Гена – кум стрелочника. Вот он и подбросит страдальцев до их документов, одежды и денег. Про бутыль Андрей и Сергей ничего стрелочнику не говорили, но он, будучи человеком мудрым, и так обо всем догадался. Он даже дал беженцам кусок ветоши и отлил керосин из аварийного фонаря «Летучая мышь», чтобы они смогли оттереть ноги от мазута.
   Подъехал зеленый тепловоз с Геной и остановился на красный флажок стрелочника. На просьбу кума помочь отставшим пассажирам белозубый, как его тезка из мультфильма, Гена ответил приглашающим жестом.
   Андрей и Сергей взобрались по узенькой лесенке внутрь аппарата и оказались на беспощадно обжигающем железном полу. Гена сжалился над ними и выдал каждому по старой газете, на которой они усердно приплясывали весь томительный путь до своей электрички.
   Когда они вошли в свой вагон, у соседей от злости перехватило дыхание. Не обращая внимания на недоброжелательную окружающую среду, Сергей и Андрей срочно восполнили потерянные калории из бутыли, причем в двойной дозе. Так как попутного поезда еще не было, они вновь спрыгнули на землю и сбежали с крутого бережка в объятия лазурных волн.
   Общий стон пронесся над электричкой. Разочарованию пассажиров не было предела:
   – Почему, – недоумевал народ, – Господь не наказал этих отщепенцев, не поразил их кровоизлиянием в мозг, синим утоплением или, на худой конец, расстройством желудка?
   Тетка с ребенком уже без особой любви смотрела на Андрея, а рыба в газете ее напарника от жары испортилась и настроения в вагоне уже не поднимала.
   До Адлера экскурсоводы доехали ненавидимые всем поездом, включая несовершеннолетних детей, которые поддались настроению и убеждению своих недожаренных родителей.
   Из-за самочинных фокусов электрички Андрей и Сергей опоздали к самолету почти на полчаса. Регистрация и посадка давно закончились, но трап не уезжал. Весь экипаж стоял в тени тамбура фюзеляжа и натужно глотал аэродромный зной. В доменной печи самолета пузырились пассажиры, как шкварки на сковороде. Самолет давно бы улетел, начихав на двух незадачливых опаздывающих пассажиров. Если бы не одно но. Билеты были забронированы «Интуристом». И пассажирами вполне могли оказаться какие-нибудь скандальные леди или джентльмены из жуткой Америки или, того хуже, из кошмарной Германии!
   Когда из аэропортовского микроавтобуса на бетон перед самолетом вывалились два отечественных субъекта в изрядно несвежей одежде, с рюкзаками и ледорубами, командир корабля только крякнул от досады и ушел в кабину. Стюардессы приняли гостей с плохо скрываемой неприязнью, а второй пилот демонстративно сплюнул в сторону отъезжающего трапа.
   Места представителям «Интуриста» были выделены в престижной передней части салона, как раз напротив запасного выхода. Там расстояние между креслами было побольше и можно было даже вытянуть ноги.
   Нагревшийся за время вынужденной стоянки самолет, выбившись из расписания, не спешил взлетать. Стюардессы, явно глумясь, потребовали от «интуристов» билеты, стараясь сконцентрировать на опоздавших гнев пассажиров. Не чувствуя себя виноватыми, Урумов и Намесин сначала недоумевали, а потом тоже обозлились. Абхазское вино из химической бутыли еще не покинуло их организмы.
   Пилоты запустили двигатели, и лайнер изготовился к взлету. Сергей, стараясь перекричать рев турбин, начал вслух читать инструкцию на двери запасного выхода:
   – «Повернуть штурвал на пол-оборота вправо, потянуть ручку на себя и выбросить дверь наружу».
   – Ты что-нибудь понял? – прокричал он Андрею.
   Андрей тут же включился в игру:
   – Ни черта не понял!
   – Давай еще раз! – безапелляционно отрубил Сергей.
   «Интуристы» затянули нескладным дуэтом:
   – Повернуть штурвал на пол-оборота вправо …
   Пассажиры заерзали. Над чьим-то креслом загорелся зеленый огонек вызова стюардессы. Стюардесса мигом примчалась и, по указующему персту жалующегося пассажира, направилась к опоздальщикам, старательно зубрящим инструкцию.
   – Сейчас же прекратите! – взяла явно ошибочный тон стюардесса.
   И просчиталась. Сергей поднял на нее невинные глаза и громко, так, чтобы слышал весь салон, переспросил:
   – Почему это «прекратите»? Для кого написана инструкция? Для пассажиров. А мы и есть пассажиры. А вдруг что случится? Мне когда эту инструкцию изучать, когда мы хлопнемся на землю?
   – Где наши ледорубы? – вдруг откровенно громко встревожился Андрей. – Если не выучим инструкцию, придется открывать люк ледорубами!
   Пассажир, вызвавший стюардессу, был уже не рад своей инициативе. Стюардесса, не понимая, что ее откровенно дурачат, еще более возвысила голос:
   – Никуда мы не хлопнемся! Поэтому прошу вас прекратить!
   – Как это не хлопнемся? – вполне искренне изумился Андрей. – А для чего же тогда запасный выход? И не один…
   Он привстал в кресле, разыскивая глазами остальные аварийные выходы. Пассажиры невольно с тревогой начали следить за его взглядом. Стюардесса покрылась красными пятнами и стала нервно переминаться с ноги на ногу, не зная, что ответить.
   В это время Василий, который сидел около иллюминатора, вдруг в страхе уставился наружу и начал судорожно манить к себе Андрея:
   – Посмотри, посмотри, мы в море летим, а нам нужно в Минводы! Что, самолет угнали? Летим в Турцию? Нас захватили террористы?
   Пассажиры как по команде прилипли к иллюминаторам. Сразу загорелось множество огоньков, призывающих на помощь стюардессу. Стюардесса, срываясь на визг, принялась успокаивать пассажиров:
   – Мы летим по выделенному коридору. Сейчас будет разворот над морем. Не беспокойтесь. Никто не угонял наш самолет. Все в порядке. Отключите вызовы. Я с вами.
   Проповедь королевы воздуха прозвучала откровенно фальшиво. Почувствовав собственную неубедительность, стюардесса умчалась за служебную занавеску.
   Самолет действительно начал разворот над морем. Пилоты, чтобы понизить жар в салоне, включили кондиционер. Из вентиляционных отверстий над креслами пошел холодный пар. Сергей вдруг заерзал и ткнул пальцем в кнопку вызова стюардессы. Прибежала вторая стюардесса, настроенная еще менее вежливо.
   – Что это? – испуганно обратился к ней Сергей. – Какой-то пар! Тут не должно быть пара!
   Пассажиры, все как один, уставились на пипочки вентиляции.
   – Это работает кондиционер, – стараясь сдерживаться, проскрежетала зубами стюардесса. – Так надо.
   Весь салон внутренне усомнился, что надо именно так. Пассажиры поголовно уже явно были на взводе. Стюардесса ушла, и минут десять ничего не происходило. Когда разрешили отстегнуть ремни, любопытный Василий полез под свое кресло. Там в специальном кармане нашелся оранжевый спасательный жилет. Но надпись на кармане гласила о более полном его наполнении. Крупным шрифтом на нем значилось: «Спасательный жилет. Топорик». Сергей тут же бросился вызывать стюардессу.
   На зеленый огонек слетелись сразу две. Сергей, указывая пальцем на надпись, ледяным тоном осведомился:
   – Где топорик?
   Отвечать было нечего. Стюардессы умчались в направлении кабины пилотов.
   Через неполных пять секунд из-за занавесочки появился второй пилот, надевая на ходу фуражку с пропеллером на кокарде:
   – Перестаньте хулиганить! – сквозь зубы процедил он.
   Но не на тех он напал, бедолага. Не шел он сегодня босиком по шпалам, не оттирал керосином ласты и не пил абхазского домашнего вина!
   – По инструкции здесь должен быть топорик! – в тон ему проскрипел Сергей. – В целях обеспечения полной безопасности пассажиров воздушного судна! Где топорик? Украли? Продали? Я доложу, кому следует!
   По салону прошла волна озабоченных плеч, спин и голов: пассажиры полезли под свои кресла и, не обнаружив топориков, стали недоуменно переглядываться. Под злобное шипенье пассажиров второй пилот, пошатываясь, ретировался в кабину.
   В это самое время самолет пролетал над Главным Кавказским хребтом. До Минвод и лету-то – всего взлет да посадка! Но над горами всегда присутствуют возмущения в атмосфере. И лайнер вдруг резко нырнул в воздушную яму.
   – Ой! – не сговариваясь, в один голос взвизгнули Андрей и Сергей.
   Немедленно зажглись десятки зеленых огоньков. С видом тигриц, выпущенных на арену из клетки, в салон ворвались обе стюардессы. Их глаза мгновенно выцелили «интуристов». Но тут самолет ухнул в очередную яму.
   – Ой! Ой! Ой! – заверещал салон нескладным хором.
   – Ой! – непроизвольно взвизгнули стюардессы.
   Им было уже не до «интуристов». Через короткое время возмущение атмосферы прекратилось, пассажиры более или менее успокоились, и стюардессы удалились в свой закуток. Самолет стал готовиться к посадке. Зажужжали гидроприводы, на крыльях выдвинулись щитки и закрылки, открылись спойлеры. Сквозь щели в крыльях хорошо просматривалась предвечерняя земля. Сергей панически подпрыгнул и втиснул палец в кнопку вызова. Но в служебном загончике четко запомнили номера кресел бунтовщиков. Никто на зов не появился. Тогда Сергей, не сдерживая отчаяния, закричал, обращаясь ко всем авиапассажирам:
   – Смотрите, смотрите, самолет рассохся!
   Общий вопль ужаса заставил стюардесс пробками вылететь из-за занавески в салон. Все до единого пассажиры уставились в иллюминаторы, тыча туда пальцами и поворачивая друг к другу бледные лица.
   – Самолет рассохся! – гибельно витало в воздухе.
   По салону беспорядочно скакали обе взлохмаченные стюардессы и белобрысый незнакомец из экипажа. Они наперебой пытались объяснять пассажирам какие-то азы аэродинамики. Но их никто не слушал. Чем больше они старались, тем неубедительнее звучали их уговоры. По проходу метались какие-то женщины, сбивая стюардесс и белобрысого с ног и с мысли.
   Криво, с многократным подпрыгиванием лайнер приземлился в самом конце полосы и начал неуклюже заруливать к аэровокзалу. Стюардессы умоляли в микрофоны пассажиров не покидать свои места до полной остановки двигателей. Да куда там! Всех сдуло с мест, и до момента открытия дверей пассажиры без остановки демонстрировали бег на месте.
   Из самолета Урумов и Намесин выходили последними. Измочаленный экипаж провожал их в тамбуре у трапа. Потный командир промакивал платочком лоб, второй пилот скатывал в трубочку фуражку с пропеллером, а стюардессы хрипели, как сторожевые собаки на привязи.
   На первой ступеньке трапа Сергей обернулся и с лучезарной улыбкой заметил:
   – Уважать следует не только интуристов, но и своих граждан тоже!

Этюд в виде тюльпана

   Совпадение имен и географических названий считать совершенной случайностью.

   По случаю окончания деловых переговоров был назначен сбор всех участников в небольшом офисе на Алексеевской улице. Оставалось подписать кое-какие бумаги, и дело можно было считать решенным. Мороз был так себе – градусов около двенадцати. Но снега навалило вдоволь, и весь Нижний Новгород искрился, как присыпанный сахарной пудрой.
   Валентин Анатольевич выскочил на улицу в распахнутой куртке, намереваясь подкупить чего-либо в виде легкого угощения – конфет, водички, фруктов. И, конечно же, цветы даме и вино для всех. Валентин Анатольевич приехал ночью из слякотной и мерзкой Москвы и откровенно радовался и морозцу, и удачному завершению дела. По диагонали, на той стороне, улицы ярко светились неоновые буквы «Цветы», то есть как раз то, что было нужно.
   Валентин Анатольевич пропустил толстый черный джип, который протискивался по тесной проезжей части, легкой поступью перешел Алексеевскую и вошел в цветочный павильон. При дверях мелодично звякнули буддийские ритуальные трубочки. Навстречу Валентину Анатольевичу вышел мужчина средних лет в аккуратном темном костюме. Он сдержано поздоровался и предложил выбрать букет по вкусу.
   Валентин Анатольевич прошел вдоль стеллажей, уставленных вазами с цветами, вдыхая аромат тропиков и джунглей, отягченный консервантами. Огромные желтые хризантемы потрясали красотой и ценой. На лепестках роз кристаллами застыли росинки. Герберы замерли в строю почетного караула. Нежные альстромерии ласкали взор разноцветием и утонченной беззащитностью. Алые остролистые тюльпаны напомнили Валентину Анатольевичу, что есть на свете такая счастливая страна – Голландия, где выводят эти чудеса ботанического царства. Геральдические лилии благоухали томно и даже слегка развратно.
   – У вас такие прекрасные цветы, – заметил Валентин Анатольевич продавцу. – Мне все нравятся.
   – Ви возьмете все цветы? – осведомился продавец.
   – Наверное, все мне не осилить, – усомнился Валентин Анатольевич.
   – А выглядите… – уважительно заметил продавец.
   «Голландия, – вновь подумал Валентин Анатольевич, – замечательная страна. Уютная и деловая. Разгульная и сдержанная. Одним словом, многогранная».
   Он вернулся к тюльпанам, внимательнее посмотрел на цену и решился:
   – Я возьму у вас пять тюльпанов.
   Продавец окинул взглядом чуть наклоненные тюльпаны на верхней полке и взял букет с ровными стеблями с нижней. Валентин Анатольевич выдержал паузу:
   – Я решил…
   – Я заметил…
   – Так вам сколько?
   – Пять.
   – Я вам рекомендую девять, – вежливо предложил продавец.
   – Почему? Я же хотел пять. Меня цена устраивает, – слегка удивленно ответил Валентин Анатольевич.
   – Так мне будет легче считать. Они стоят в вазе по десять. Я возьму из вазы один цветок, и их станет девять, – с изумительной интонацией сказал продавец.
   – Так давайте пять.
   – Возьмите девять за ту же цену. Я же вижу, что ви представительный мужчина. Вам нужен хороший букет? Я вам дам хороший букет! Вам не будет стыдно!
   – Давайте девять. Вы меня убедили.
   Продавец аккуратно достал тюльпаны из вазы и пошел к столу, на котором лежали различные блестящие упаковки.
   – Можно не нужно, – запротестовал Валентин Анатольевич.
   – Ви стойте, пожалуйста, там и смотрите, как я делаю для вас красиво. Я вам обещал хороший букет, так это будет хороший букет! Девять голландских тюльпанов посреди зимы в этом городе – это отличный подарок!
   – Я вам просто хотел сэкономить пять минут, – попытался оправдаться Валентин Анатольевич.
   – Пара минут – это пара пустяков. Мне для вас не жалко и часа, – изысканно поклонившись, ответил продавец.
   Он достал из-под прилавка зеленую искристую бумагу, на которую лепестки тюльпанов улеглись, как на голландскую лужайку. Потом аккуратно обвязал готовый букет зеленой же лентой с завитушками и протянул этот шедевр Валентину Анатольевичу.
   – Вы, случайно, не из Одессы? – поинтересовался Валентин Анатольевич, доставая бумажник. – И где же?
   – А как же! – расцвел продавец. – Угол Канатной и Малой Арнаутской.
   – А я, – поклонился в свою очередь Валентин Анатольевич, – угол Канатной и Большой Арнаутской. От вас всего два квартала ниже.
   – Я знал, кому я делал качество… – удовлетворенно сказал продавец.
   Оставив цветы на попечение продавца, Валентин Анатольевич быстро произвел необходимые покупки и возвратился в цветочный павильон. Продавец с солнечной улыбкой подал букет и приоткрыл перед ним дверь:
   – И таки дай вам Бог не только так выглядеть…
   Прощально звякнули ритуальные буддийские трубочки.
   Скоро в офисе собрались все, кого ожидали. Оглядывая стол, заваленный свертками, заставленный бутылками и украшенный великолепными тюльпанами, главный из присутствующих, банкир, удивленно воскликнул, обращаясь ко всем сразу:
   – Это ж сколько надо заплатить, чтобы в этом городе так принимали?!

Эх, Зарафшан, Зарафшан!

   Пишет мне старый друг: «Приезжай, кирюха, к нам в отпуск, в Среднюю Азию! Не пожалеешь! Самая у нас серединка Азии, ети ее!.. Хоть дыньки отведаешь человеческой. То, что вы там у себя, в серединке России, покупаете за дурные деньги, едите и нахваливаете, у нас захудалый ишак откажется есть!».
   Я недолго подумал и поехал. В начале сентября у нас уже вроде как похолодало, самое, думаю, время продлить лето, подзапастись здоровьем на всю длинную зиму.
   Билет до Ташкента взял легко – учебный год начался, в поездах в ту сторону пусто. Еду, еду, совсем озверел от замкнутого пространства. Чаю выпил не меньше трех бачков – тех, что около купе проводников. Подружился со всеми проводницами в поезде. Все знаю: у кого муж-пьяница, у кого сколько детей, у кого хахаль в тюрьме. Вот так и докатил до самого Ташкента.
   Из Ташкента надо добираться до Зарафшана, а это путь не близкий. Километров, может быть, шестьсот с гаком будет. Самолетом дорого. Нашел автовокзал, нашел кассу. А билетов на Зарафшан – йок! Нет билетов. Я и так и сяк. Говорю кассирше:
   – Еду в отпуск к другу от самой Рязани! Помоги, ради бога! Я хоть на ступеньках, на газете сидеть согласен!
   А она ни в какую! Люди вокруг советуют, кто по-русски говорит:
   – А ты ей паспорт туда сунь, а в паспорт положь бумажку в тысячу сум. У нас тут так положено.
   Беру паспорт, вкладываю что надо. А она не берет и билет не дает! Пока я топтался у окошка кассы, автобус тихо-тихо уехал. Вышел я на площадь, глядь: пусто.
   От расстройства и с голодухи решил зайти в столовую тут же на площади. Зашел, постоял в очереди, заказал суп какой-то с лапшой и компот вроде. Жара, мухи жужжат. Суп из баранины серой пленкой покрывается. Я эту лапшу и так и сяк: длинная, зараза, в рот не затолкаешь. Я ее на ложку хочу намотать, а она скользкая, как змеюка, опять уползает в тарелку! Настроение у меня совсем упало. Выпил теплый компот, в тарелку со змеиным супом хотел плюнуть, но не плюнул и вырулил на улицу. Что и как дальше, не представляю, а есть, как назло, хочется еще сильнее. Покурил, успокоился, снова зашел в столовую. Опять постоял в очереди, взял на этот раз что-то наподобие больших вареников. Женщина русская, что в столовой официантка, смотрит на меня, удивляется. Наверное, запомнила. Ел вареники, мух гонял газетой. Хорошо, что захватил из поезда газету! На этот раз наелся и пошел на жару. С краю площади, под тополем, хорошая тень и стоит деревянная лавочка без спинки. Сел я на лавочку, а она легонько качается. Качался я, сытый, на лавочке, качался и не заметил, как уснул. Проснулся оттого, что с лавочки упал, а уже стало темнеть. Хорошо хоть, что сумки никто не упер! Две сумки, полные подарков друзьям-горнякам.
   Отряхнул пыль, сижу на своей лавочке и думаю, что же мне дальше-то делать? Надо как-то устраиваться на ночь. Рядом столовая светится окнами, пока не закрылась. Вспомнил я про русскую женщину, дай, думаю, пойду, поговорю…
   Захожу, а она там и снова удивляется. Я ей говорю, что мужчина я спокойный, но вот переночевать негде. А она мне говорит, что у нее дочка и к ней никак нельзя. Сказал ей спасибо и назад – на площадь!
   Смотрю, с самого краю площади примостился «Икарус». Старый, пыльный. Подбегаю вместе с сумками, спрашиваю у водителя, не в Зарафшан ли едет? Он отвечает: конечно в Зарафшан, и билет брать не надо. Что ж я тут столько времени маялся, уговаривал эту узкоглазую и упрямую бабу, когда по жизни все так просто?
   Сел в автобус и поехал на ночь глядя. Надо сказать, что тот автобус взял столько людей, сколько не вместит хорошая баржа. И все поголовно с вещами. В каждый захудалый кишлак заезжали, кого-то высаживали, кого-то брали. В багажный отсек заталкивали животных. Какие-то местные куры ужасно кричали. Эту ночь вспоминаю как в бреду. Я то спал, то не спал. То меня мутило от запаха навоза, то пить хотелось… Точно помню, заезжали в Самарканд. Уже светало, но мне на их Самарканд уже вовсе не хотелось смотреть.
   Днем часа два стояли в степи, меняли колесо. Потом еще стояли, не знаю сколько: что-то полетело в моторе. Вам здорово повезло в жизни, если вы не ездили по Узбекистану в жару на старом «Икарусе»! Если ездили – вас можно смело записывать в космонавты.
   К ночи приезжаем наконец в задрипаный Зарафшан. Так я сначала подумал. Как прочел на стеле при дороге: «Тамдынский район», так и подумал. Машин нет, людей нет. Ничего нет. Слава богу, жара прошла, стало даже холодновато. Асфальт на автовокзале чистый, деревья шумят, фонари кое-где горят. Вроде бы даже хорошо!
   Подтащил сумки к остановке такси. Адрес друга знаю наизусть. На остановке свой порядок – не чета нашему. Государственное такси берет пассажира, потом подъезжает частник. Не кричат, не дерутся, как у нас в Рязани. Стоят передо мной человек десять – приехали все на разных автобусах. Спокойно рассаживаются, не толкаются. Чудеса!
   Подошла моя очередь, подкатились жигули с частником. Водитель мне помог положить сумки в багажник, сам я сел впереди, а сзади два попутчика сели, молодые ребята. Я сказал адрес шоферу, и мы тронулись. По дороге ничего толком рассмотреть не смог – фонарей совсем мало. Но то, что увидел, понравилось. Дома большие, аккуратные, зелено, улицы широкие. Только машин на улицах в этот, считай, непоздний час почти нет. Шофер и попутчики говорят между собой по-узбекски, я ничего не понимаю. Остановились на обочине, и таксист говорит мне:
   – Вот одиннадцатый микрорайон. Тебе сюда надо. Твой третий дом с краю. А я туда подъехать не могу, там канава со вчерашнего дня. За две минуты дойдешь, не заблудишься.
   Я ему спасибо говорю, деньги-сумы даю, застегиваю свою сумочку с деньгами и нужными вещами, что через плечо, и выхожу из машины. Таксист мне «пипикнул», и они уехали. А я стою на тротуаре и размышляю: чего же мне не хватает? Вдруг сообразил: сумки, две мои сумки уехали в багажнике! Город незнакомый, ночь кромешная, номера не запомнил, лицо не запомнил, сам не понимаю, где нахожусь! А в сумках – подарки для друзей, я говорил! Полные сумки подарков!
   Я – туда, я – сюда, по дороге! Никаких машин нет. Никого нет! Вижу, несется легковая, светит «дальним» светом. Я ей наперерез. Она меня объехала и дальше по своим делам. А, шайтан! Стал по-узбекски ругаться, не помогает и на душе не легче! Вот, вот, ГАЗ-24 мчится. Машу руками как мельница. Остановился, мужчина лысый спрашивает через окошко, что случилось? А я ему сквозь икоту (и откуда она привязалась, проклятая?) как могу объясняю, что случилось.
   Показываю рукой, куда жигуленок уехал. Говорю, надо срочно догнать, сумки вернуть. Он сидит, никуда не едет, головой крутит и смеется. Потом показывает пальцем мне за спину, сквозь лобовое стекло. Оглядываюсь, а там подъезжает мое такси. Выходит водила, извиняется изо всех сил, говорит, в салоне с парнями заговорились, забыли про сумки. «Волга» так со смехом и уехала, а парень таксист мне помог донести сумки до дома.
   Неделю живу в Зарафшане, в малоквартирном общежитии у друзей. Водка у них в городе и польская и немецкая. Холодной почти не достать. Пьем теплую. У друзей холодильника нет. Зачем он им? Днем работают, там и едят, сюда приходят только спать. Заедаем водку виноградом, арбузами и дынями. Чудо какие они здесь вкусные и ароматные! Сплю ночами как слон, никто не беспокоит. Отпуск не идет, а шаром катится! Мои друзья работают кто на руднике, кто на заводе НГМК. Одни добывают золото, другие его выплавляют. Уран и золото – вот богатства Зарафшана, из-за них его и построили. И построили, надо сказать, на совесть. До сих пор дома смотрятся как картинки: чисто, просторно, зелени много. Не поверишь, что вокруг пустыня Кызылкум! Воду по трубе качают из Амударьи и как-то себе живут. И зарабатывают неплохие деньги. Ходили мы по городу, покупали мороженое. Оно здесь тоже вкусное, но от жары тает. Зашли в забегаловку, попросили продать ложки, простые алюминиевые ложки, чтобы мороженое есть и не капать на рубашки. Не продали нам ложки. Подумаешь, дефицит какой! Хоть водки мы выпили много, но я до свинства не пил, и, в общем, Зарафшан мне очень понравился.
   Говорит мне тот главный друг, к которому я приехал:
   – Ты же горняк. Специалисты – во как нужны! Рудник еще лет десять проработает до истощения. Переезжай. Климат можно вытерпеть. Город живой, сам видишь. Прыжки парашютные сейчас в моде, народ так и скачет. Парень ты здоровый, а тут команда по пауэрлифтингу одна из самых известных, ездит на чемпионаты мира. Ты только перестань водку пить и сразу войдешь в форму! Помнишь, как в Кузбассе камни на спор поднимали? Вот тут – то же самое! Заработки вполне человеческие, и платят вовремя.
   – Не, – говорю, – ребята, какой к черту пауэрлифтинг? Я и в своей Рязани худо-бедно копейку сколачиваю. И уже раз шесть сходил по грибы в этом году. А где тут у вас грибы, покажите? И, если честно, жарковато!
   – Так у вас там клещ в лесах орудует, – говорит друг из принципа. – Сам читал.
   – Ты про что? А что мне клещ? Зашел в магазин, купил баллончик против клеща и все – капут клещу. Вот спаниель у меня, вот тот – да. Он, бывает, приносит клещей. Но я давно насобачился их снимать. Особых хлопот нету. Правда, однажды поднялась у песика температура. Видимо, клещ попался заразный! Прокололи пацана, вполне оклемался. Ветеринар говорит, что теперь у него иммунитет на год, не меньше. А знаешь, он ведь находить грибы научился. Увидит какой подосиновик, ко мне бежит, лает и ведет прямо к грибу. Не пес – чистое золото!
   – Это у нас здесь чистое золото, 999 пробы, знаешь?
   – То ж узбекское золото, а собачка моя!
   Пришло время прощаться. Друзья и слушать ничего не захотели и решили меня отправить в Ташкент на самолете. Поехали мы в аэропорт. Там вначале зашли в ресторан. В ресторане мы как белые люди пили только коньяк и закусывали виноградом. В результате немножко забыли, зачем приехали. Я сумки свои около стола увидел (их снова наполнили подарками – дынями) и вспомнил. Когда вышли из ресторана, узнали, что билетов на Ташкент уже нет. Мой главный друг говорит:
   – Все, ребята, ерунда. Нет проблем. И не будет проблем. У меня тут друг-диспетчер. Я ему когда-то делал дуги на мотоцикл. Сейчас схожу, поговорю и мы тебя, кирюха, загрузим в самолет в самом лучшем виде, вместе с дынями.
   Возвратился друг немножко растерянный, сообщил, что друг-диспетчер в другую смену работает, но обещал кому-то позвонить и все уладить. Через полчаса или более подошел к нам мужик-узбек в форме спросил, кто тут до Ташкента хочет улететь?
   Меня вперед вытолкнули вместе с сумками. Узбек деньги взял, пообещал все устроить. Еще через чуть-чуть снова пришел, говорит, надо идти к самолету. Дал мне билет, дал попрощаться с друзьями и повел мимо регистрации, только их милиционеру дал заглянуть в мой паспорт.
   У аэровокзала, со стороны поля, стоит полнехонький автобус. Довел меня узбек до автобуса, по спине похлопал и ушел. А мы, значит, поехали. Самолет обретается совсем недалеко, ехали метров всего сто. Но все чин по чину, как в настоящих аэропортах. Вышли пассажиры на солнцепек, стали ждать, когда будут пускать в самолет. Самолетик-то маленький, ЯК-40, заходят в него через подхвостье. А меня на жаре вовсе разобрало. После ресторана спать хочу, просто не могу! Решил, что в самолете успею выспаться, а сейчас надо держаться. Тут и друзей разглядел: они с другой стороны заборчика из сетки стоят и машут руками.
   Стали запускать людей в самолет. Я последний с сумками остался. Стюардесса повертела мой билет в руках, посмотрела на свет и зовет пилота. Пилот, русский парень, вышел из самолета и говорит мне:
   – Ты откуда взялся такой пьянющий? И в билете твоем не указано ни даты, ни номера рейса, ни фамилии. Где ты взял такой билет? В подворотне купил? Не пущу в самолет! Все, греби к берегу!
   Я мигом протрезвел, стал друзьям руками махать, показывать, что дело мое – дрянь! А они еще сильнее замахали в ответ: мол, понимаем, жаль, что улетаешь!
   Бросил я сумки прямо под хвостом у самолета – все равно их некому здесь утаскивать – и бегом через поле, к заборчику. Подбегаю, открываю рот, а она, икота проклятая, опять на меня напала!
   Друзья все правильно поняли и без слов, умчались к своему узбеку. Как и где они его нашли, я не знаю, но узбек выбежал на поле, добежал до самолета, машет мне рукой: порядок, грузись!
   Пилот оказался вполне себе человеком. Сумки с дынями помог втащить в самолет.
   Вот я снова в своей Рязани. За окном уже порхает первый снежок. Спаниель спит целыми днями напролет, будто за лето все выбегал. Грибов не то чтобы много, но заготовили достаточно. Да, знаменитые мирзачульские дыни давно съели. Жена сказала, что есть теперь что с чем сравнивать. Сижу дома, третий день гриппую, добрым словом вспоминаю Зарафшан. Эх, Зарафшан, Зарафшан! Тепло там и солнечно и гриппом, наверное, никто никогда не болеет!

Я – медиум

   Чем хуже времена на дворе, тем больше у людей тяга к мистике. Изо всех дыр лезут на свет божий колдуны, гадалки и спириты. Народ принципиально газет не покупает, если в них нет астрологического прогноза. Та же беда и с телевидением. Даже первый государственный канал по утрам взялся морочить голову всей стране теми же астропрогнозами от производителя. На полном серьезе обсуждаются приметы и загово́ры, сглаз и приворот, чтение мыслей на расстоянии и панибратское общение с потусторонним миром. Считается, что помутнение в головах – закономерное следствие просветления в желудках.
   Чуть жить становится легче, сразу же вся эта нечисть забивается в подполье. Можно спокойно купить газету и без астрологического прогноза – он никого уже не интересует. Можно начать очаровывать девушку без привлечения спецсредств типа окропления третьей ступеньки лестницы к ее квартире заговоренной водой, настоянной на стручковом перце, поимки абсолютно черного кота с целью его своевременного выпуска слева направо, в урочный час поперек пути соперника.
   Одним словом, в условиях нормальной жизни вера в чудеса заметно ослабевает. Но не дай бог чуть упадут цены на нефть, ипотечная система США даст сбой или, того хуже, Украина снова начнет воровать газ из европейской магистрали, тут же все повторяется сызнова, усиленное подросшими возможностями средств массовой информации.
   Если не вникать в тонкости психологии лиц женского пола, проживающих в одно время с кризисными явлениями на планете, то можно воспользоваться ситуацией, причем не без личной пользы.
   В один из очередных финансовых и экономических кризисов на квартире Милы Некрыловой наладились вечерние сборы молодых людей, ищущих общения в осеннюю нелетную погоду. Гости приносили с собой практически все, что могло использоваться в качестве выпивки и закуски, чем избегали обременения хозяев. Также приносили гитары и ноутбуки с занятным содержимым. Гомонили, танцевали, уединялись в ванной и на балконе. Но на балконе исключительно из-за занятости ванной и из-за холода на короткое время.
   Понятное дело, велись многочисленные мистические беседы, приводились примеры и делались ссылки. Приглашались знакомые, авторитетные по части мистики. Однажды в квартиру Некрыловой приволокли упирающегося колдуна. Напоили и выпроводили без всякой пользы для общества. Колдун оказался представителем непопулярного колдовского течения. Сама Мила пообещала воспользоваться сложной схемой многоступенчатого знакомства и завлечь в один из вечеров настоящего шамана из Тывы.
   На этом фоне сам бог велел мне ускорить процесс завоевания сердца хозяйки, которой я был очарован уже второй месяц без заметного прогресса в отношениях.
   На следующий вечер я пришел вполне подготовленный и начал свое медленное выдвижение на передовую из далекого тыла, стараясь раньше времени не спугнуть впечатлительную особу.
   – Вот ты говоришь о сверхъестественных физических возможностях человека в экстремальных ситуациях, – обратился я к юноше, сидящему на широком подоконнике, – и совершенно прав. Человек способен выжать из своего организма феноменальные показатели мощности или скорости под действием страха или в любовном порыве. Помните, Жан Марэ в каком-то старом фильме лезет освобождать любимую девушку по каменной стене за́мка? Он пользуется кинжалом как опорой на страшной высоте, ежесекундно рискуя жизнью. И вдруг кинжал ломается, но артист продолжает лезть на одном вдохновении, цепляясь только кончиками пальцев за микроскопические выступы. Думаете, преувеличение? Ничего подобного! Влюбленный человек в благородном порыве не знает преград. Его тело начинает подчиняться совершенно другим законам, которые еще не выведены учеными. Они не прописаны в математических формулах. Но все это – многократно подтвержденные факты, которые не отрицает даже самая консервативная наука. Весьма выдающимися являются также достижения со стороны ума у человека, находящегося в экстремальной ситуации. Именно здесь сверхъестественные способности могут проявиться неожиданно ярко. То ли всплывают возможности, заложенные в генах самой природой. То ли возникают какие-то новые химические связи в мозгу, позволяющие мгновенно совершить то, что никому не дано достичь за годы тренировок.
   – Вполне возможно, – отреагировал мой оппонент с подоконника, – но об этом почти нигде не сказано. Так, людская молва. Вспомни что-нибудь и расскажи, мы рады будем послушать.
   Наживка сработала! Компания с ожиданием уставилась на меня. Заинтересованная Мила пересела ко мне поближе.
   – Я не буду приводить примеры, которые могут вас не убедить. Я готов продемонстрировать самолично то, о чем говорил!
   – Что, влюблен? – с дивана послышался ехидный голосок подруги Милы – Алены.
   Мила слегка покраснела. Поклевка пошла. Я слегка натянул леску:
   – Алена, не вмешивайся в мои чувства, пожалуйста. Мы на тебя посмотрим, когда придет твое время…
   Алена притихла. Общество ожидало от меня новых откровений.
   – Я обнаружил у себя эту способность совсем недавно.
   – Час назад? – не удержалась все-таки Алена.
   – Чуточку раньше. Не ахти что, но если кто сможет повторить то, что сейчас в состоянии сделать я – милости прошу! Обсудим потом. И ты, Аленушка, не соизволишь ли быть первой, кто подтвердит мои новые способности?
   – Так в чем суть? – не удержался тот, который сидел на подоконнике.
   – Все просто и вместе с тем загадочно. Честное слово, оно приходит как бы само собой, без моего участия, без напряжения мысли. Просто приходит – и все!
   – Что приходит? – не унимался неугомонный наездник с подоконника.
   – Чтение мыслей, – скромно ответил я.
   – Ты читаешь чужие мысли? – ахнула Мила.
   – Если быть абсолютно точным, это не совсем так. Я могу прочесть короткие слова, не увязанные в мысль. Только слова. Короткие слова. Не более пяти букв.
   – Давай, читай, я уже придумала слово, – захлопала в ладоши Алена.
   – Нет, до таких высот, Алена, я еще не дорос. Ты сомневаешься и этим меня обижаешь. Значит, мы должны поставить психологический опыт, чтобы ни у кого не осталось сомнений, что им ничего не привиделось, ничего им не внушили и не обманули.
   Я предлагаю для чистоты будущего опыта создать для всех сомневающихся равные условия. И мне нужны одинаковые условия для решения задач одинаковой трудности. Я готов читать короткие слова. Для начала по одному слову от каждого. Согласны?
   – А ты нас случайно не разыгрываешь? – не сдавалась неугомонная Алена.
   – Есть сомнения? Тогда оставим этот разговор. Давайте поговорим на другую тему.
   – Нет, нет, – вступилась за меня Мила, – мы проведем психологический опыт. Но если ты нас обманываешь…
   Я делаю обиженное лицо, встаю с места, иду к балкону и начинаю молча смотреть на улицу. Вечереет. Продолжается дождь. Машин мало. Одно слово – кризис. Самая пора для психологических опытов! За моей спиной друзья бурно обсуждают мое предложение. Я слышу голос Милы, и мне становится весело:
   – Ну, господа нигилисты, решились? У меня такое впечатление, что это вам предстоит читать мысли, а не мне. Начнем?
   – Начнем. Что надо делать? – поднимает руку активная Алена.
   – Мне мешает фон ваших сумбурных мыслей. Мне мешают ваши сомнения и ваше неверие. У меня каша в голове от вашей неуверенности. Я еще раз предлагаю создать для меня и для всех вас равные, не отягченные фоном условия. Эксперимент мы будем проводить в соседней комнате. Чтобы рассеять всякие сомнения, каждый из вас по очереди будет заходить в эту комнату, садиться за столик и писать на бумажке короткое слово, состоящее не более, чем из пяти букв. Потом он выйдет из комнаты, и туда войду я. Дайте мне минуту, максимум две. Я выйду из комнаты и назову всем это слово. Тот, кто писал, подтвердит это, продемонстрировав бумажку. Устраивает?
   – Устраивает, – послышался дружный ответ.
   – Да, еще одна тонкость. Когда вы будете входить в комнату, пожалуйста, не отвлекайтесь, не делайте лишних движений, не думайте ни о чем, кроме вашего слова. Пишите четко, печатными буквами. Потом, опять же, без лишних движений вставайте, выходите из комнаты. Если можете, думайте о своем слове до тех пор, пока я не выйду из комнаты. Мне это очень облегчит задание.
   Первой в комнату заходит Алена. Возвращается раскрасневшаяся, сжимая в кулаке бумажку с написанным на ней словом. Я захожу в пустую комнату. Прохожу к столику. Сажусь, молча сижу минуту. Потом встаю, иду к двери, распахиваю ее, делаю паузу, потом называю слово – бобёр.
   Все поражены. А я, не давая коллективу очнуться, спрашиваю Алену:
   – Аленушка, почему же бобёр? Ведь правильно надо бы написать «бобр». Бобёр – это меховой воротник из шкуры бобра.
   Алена смущается, разворачивает скомканную бумажку. На ней крупно написано карандашом «Бобёр». Коллектив аплодирует. Следующим должен идти Георгий с подоконника. Он четко пересекает комнату и исчезает за дверью. Его нет уже минуты три. Все переглядываются: что он там задумал? Наконец, Георгий выходит и показывает всем сложенную вчетверо бумажку. Моя очередь демонстрировать чудеса.
   Через минуту слово отгадано: «Этика». Народ ахает. Георгий подтверждает, что все честно. Говорит, что хотел придумать слово помудренее, чтобы я поскользнулся. Не вышло. В комнату уходит Мила. Возвращается настороженная. Чтобы несколько разрядить обстановку, я говорю:
   – Простите, ребята, но мне нужна маленькая пауза. С непривычки меня что-то слегка трясет. Давайте попьем чаю, я отдохну, потом схожу в комнату, и опыт продолжится.
   С общего согласия идем на кухню. Пьем чай. Я напускаю на себя самоуглубленный, сосредоточенный вид. Демонстрируя, как трудно мне дается нечеловеческое напряжение, и каково это – читать чужие мысли!
   После чая я легко отгадываю слово Милы. Потом по очереди слова всех остальных. Ни одной ошибки. Чтобы не показаться совсем уж бездефектным, я слегка запинаюсь, когда отгадываю чье-то слово сигма. Предварительно бормочу:
   – «Игра», «рифма»… Нет, что-то более сложное. Да, да – «сигма»!
   Мила в восторге. Я тоже не скрываю радости по поводу столь удачной демонстрации своих способностей. Все сходятся в мнении, что высокое чувство к Миле способствовало моему духовному взлету и раскрытию сверхъестественных возможностей. До поздней ночи идет бурное обсуждение того, кем я могу стать, если еще потренируюсь и если Мила ответит мне взаимностью.
   – Ты станешь знаменитым, как Вольф Мессинг, – не унималась Алена. – Ты сможешь быть сверхсыщиком, контактёром с непознанным миром! Ты медиум, Ромка!
   Той же осенью Мила стала моей женой и, не взирая на кризис, через положенное время стала мамой нашего сына. В заботах о семье мне некогда было упражняться в сверхъестестве, поэтому первый психологический опыт стал и последним.
   Спустя какое-то время в гости к нам приехала из Киева Алена, привезла знаменитый торт и свое неуемное любопытство.
   – Как это здорово ты тогда отгадывал наши мысли! – вспомнила Алена события двухгодичной давности. – Расскажи, как это тебе удалось? Неужели любовь дает человеку духовные крылья?
   – Любовь дает человеку замечательную сообразительность, – ответил я Алене. – Что лежало на столе, на котором вы писали свои слова, помнишь?
   – Помню. Листок бумаги и карандаш.
   – А бумага на чем лежала?
   – На скатерти.
   – Правильно. Молодец. А под скатерть я заранее подложил еще один лист бумаги и копирку. Мне оставалось только зайти в комнату, приподнять скатерть и копирку и прочесть то, что вы написали.
   – Ай да жулик! – ахнула Мила. – А я-то думала, что выхожу замуж за медиума! А вышла за мошенника.
   – Не за мошенника, родная! А за человека, который, вдохновленный чувством, проявил замечательную изобретательность. Мало того, он правильно истолковал написанное тобой слово, хотя в нем было не пять, как мы уговаривались, а шесть букв: «любовь».
   – Мягкий знак не считается, – парировала Мила.
   – Ну и семейка! – всплеснула руками Алена. – Я бы никогда не догадалась! Это надо быть настоящим медиумом, чтобы так всех одурачить!
   – Меня он не одурачил, – засмеялась Мила, – я сердцем чувствовала, что тут что-то нечисто. Ишь, ловкач, сколько времени скрывал свое истинное лицо!
   – Теперь «ловкач» и «медиум» станут словами-синонимами, – заключила Алена, подцепив чайной ложечкой очередную порцию киевского торта.

Якоря для поехавшей крыши

   Кириллыч числился глазным врачом в районной поликлинике, но подрабатывал в нашем учебном заведении в качестве преподавателя по дисциплине «Первая помощь». Личный опыт оказания такого вида услуг ограничивался у Кириллыча изыманием соринок из глаз пациентов, пострадавших в ветреные дни. Это обстоятельство не умерило пыла Кириллыча в овладении опытом получения второй зарплаты, но сильно сказывалось на качестве обучения доверчивых слушателей.
   Неугомонный Кириллыч, за отсутствием практического опыта реанимационных мероприятий, нещадно порол отсебятину, которая включала загадочное «холотропное дыхание» и не менее таинственное «наложение якорей». Правда, подобные термины относились к более сомнительной области знаний. Однако в этом психологическом аппендиксе Кириллычу не было равных!
   Читаем, на всякий случай в интернете: «Холотропное дыхание (ХД) – это методика внутреннего самоисследования и личностного роста, разработана специально для использования необычных состояний сознания. ХД интегрирует древние духовные практики и современные исследования сознания, и включает более глубокое и ускоренное дыхание, направленную работу с телом, побуждающую музыку и спонтанное погружение в поток всплывающего опыта. Интеграция переживаний происходит через фокусированную работу с телом, творческое самовыражение (например, рисование мандал, лепка из глины, спонтанный танец и т. п.) и обсуждение индивидуальных процессов в группе».
   Термин «холотропный» образован от греческих корней – holos, что значит «целое», и trepein, что значит «двигаться в направлении». Вместе они означают «двигаться по направлению к целостности».
   – Все наши переживания, – вещал Кириллыч, – это гештальты сенсорной информации (сенсорные четверки). Якорь есть любой стимул или сочетание стимулов (внутренне или внешне порожденных), которые запускают некоторое представление (четверку) или серию четверок (т. е. стратегию). Каждый раз, когда вызывается некоторая часть переживания (четверки), при этом в некоторой степени воспроизводятся и другие части этого переживания. Поэтому любая часть определенного переживания может быть использована в качестве якоря, дающего доступ к другой части этого переживания.
   Установление якорей во многих отношениях напоминает концепцию «стимул – реакция» в бихевиористских моделях. Однако между ними есть следующие важные различия:
   * Для установления якорей не требуется длительное кондиционирование. Кондиционирование способствует установлению якоря, но часто якорь прочно устанавливается уже первым переживанием.
   * Для возникновения ассоциации между якорем и реакцией не требуется прямое подкрепление каким-либо немедленным, вытекающим из этой ассоциации результатом. Это значит, что якоря (или ассоциации) устанавливаются без прямого вознаграждения или подкрепления за ассоциацию. Подобно кондиционированию, подкрепление может способствовать установлению якоря, но не является необходимым.
   * Внутреннее переживание (т. е. когнитивное поведение) считается столь же значительным в отношении поведения, как и явные измеримые реакции. Иными словами, внутренний диалог, картина или ощущение являются реакциями в такой же степени, как слюнная реакция Павловской собаки.
   * Становление якоря создает связь (или синестезию) между некоторым представлением или группой представлений (четверок). Стимул, или представление, «имеет смысл» лишь в терминах реакции, вызываемой им у конкретного человека.
   Одной из самых обычных, хотя и изощренных систем установления якорей является язык. Написанные слова собака, тепло или любовь – это зрительные якоря для внутренних представлений, происходящих из предшествующего опыта читателя. Чтобы осмыслить зрительный символ «собака», вы должны иметь доступ к прошлым переживаниям, связанным с определенным видом млекопитающих и представленным в форме сенсорной четверки.
   Учебное заведение именовалось «40 Российский центр подготовки спасателей» и несло в своем названии военно-стратегическую загадку. Пронырливая вражеская разведка должна была предположить, что где-то существуют еще как минимум тридцать девять подобных центров, активно плодящих кадры для военизированного Министерства по чрезвычайным ситуациям. Но так как цифра в названии была всего лишь фикцией, то сама собой напрашивалась мысль о мыльном пузыре или, говоря языком когнитивной психологии, неком зрительном символе. В бытовой лексике порхало другое, менее благозвучное название, более подходящее для заведения, куда изолируют личностей с поехавшей крышей.
   Наше учебное заведение безболезненно переносило психоувлечения Кириллыча, как не приносящие ни вреда, ни пользы. Но в преподавательской среде спонтанно возник неотчетливый слух, что Кириллыч обладает способностями, превосходящими способности обычного человека. Как то: может дистанционно воздействовать на психику отдельно преследуемого им индивида и даже причинять ему неприятности, трактуемые в народе как наговор или, того хуже, – сглаз!
   Черт бы с ними – теми слушателями, которые после проповедей Кириллыча преуспели в рисовании мандал, спонтанно танцевали во время лекции или, на худой конец, развили в себе до совершенства гештальты сенсорной информации! Неожиданно речь пошла о самом начальнике учебного заведения!
   Начальник – человек телесно объемный и не лишенный начальственной ограниченности в построении бихевиористских моделей, слабо подкрепленных когнитивным поведением, всерьез испугался, когда прослышал о возможностях Кириллыча наводить порчу. Тем более, что, по тем же слухам, самым ужасным результатом материально не подкрепленных ассоциаций Кириллыча была декларируемая им способность вызвать у сглаженного индивида непроизвольное мочеиспускание в самый неподходящий момент и в самом неподходящем месте. Например, в кабинете еще более высокого начальства.
   Приобретя репутацию штатного колдуна, Кириллыч не успокоился, а начал громогласно настаивать на аттестации на высшую преподавательскую категорию. Тем самым вызывал у начальника непроизвольные ассоциации, не способствующие его же персональной безопасности от проявления негативных (или когнитивных) возможностей подозреваемого в шарлатанстве.
   Кириллыч же совершенно не тушевался, а продолжал утверждать, что его действия находятся в строгом соответствии с методикой решения психосоциальных проблем (которые могут либо быть следствием психического расстройства начальника, либо предшествовать его появлению). По словам Кириллыча, вся его созидательная деятельность направлена исключительно на устранение причин, способствующих развитию психопатологических наклонностей у начальника. Как то: трансформацию дезадаптивных убеждений (схем), коррекцию когнитивных ошибок и изменение дисфункционального поведения.
   Для достижения указанных целей Кириллыч публично вознамерился исследовать негативные автоматические мысли и аргументы начальника, их поддерживающие и опровергающие (за и против). А также заменить ошибочные когниции на более рациональные мысли посредством наложения якорей. Кроме того, Кириллыч пригрозил обнаружить и изменить дезадаптивные убеждения руководителя, формирующие благоприятную почву для возникновения когнитивных ошибок.
   Начальник сидел в своем кабинете, как затравленная мышь, боялся показаться на люди и постоянно потел. Слава богу, до реализации самой ужасной угрозы дело пока не доходило, и методическое совещание педагогического коллектива, имеющее целью издать протокол с ходатайством о присвоении Кириллычу высшей преподавательской категории, было проведено при стопроцентной явке персонала и единодушном одобрении.
   Коллектив догадывался, что Кириллыч проповедует сплошную чушь, но снисходительно его оправдывал в убеждении, что он это делает бескорыстно, из любви к искусству. А так как Кириллыч охотно подменял всех преподавателей, кому позарез нужно было прогулять лекционные часы по личным делам, все предпочитали закрывать глаза на несоответствие взглядов Кириллыча классической медицинской и психологической доктринам.
   Одна лишь молодая преподаватель психологии взахлеб рассказывала о Кириллыче всем встречным и поперечным, считая его едва ли не гуру нашего учебного заведения. Бегала к нему на лекции и на сеансы когнитивной медитации. Похвалялась, что научилась снимать стресс, лежа на казенном матраце в помещении «центра досуга» и делая по сто дозированных выдохов в бумажный кулечек.
   Степаныч, преподаватель пожарного дела, профессиональный циник и сквернослов, прилюдно ругал начальника за волюнтаризм и узколобость. Постоянно преследуемый начальником, генетически не переносящим пожарных всех сортов и размеров, Степаныч отвечал ему крайним презрением, граничащем с полной уничижительностью. У начальника, видите ли, в далеком прошлом сгорела дача, в дыму которой вознеслась к небесам коллекция спичечных коробков, собиранию которой он посвятил лучшую часть детства. В произошедшем начальник винил не столько личное баловство со спичками, сколько прибывших на огонек пожарных, у которых в автобочке не хватило воды.
   Доказывая коллективу, что у начальника, вследствие длительной выслуги и незаслуженно присвоенной третьей большой офицерской звездочки, давно поехала крыша, Степаныч умолял Кириллыча воткнуть тому якоря в соответствующее место для блокирования прогрессирующего психоза и, возможно, даже болезни Альцгеймера.
   Удивительно, но в сложившейся обстановке начальник совершенно не обращал внимания на громогласные оскорбительные завывания профессионального пожарного, а внутренне сосредоточился исключительно на мутных угрозах Кириллыча. Шарахался от собственной тени и вынужденно подкреплял подорванную психику тайным содержимым холодильника, вмонтированным в тумбу письменного стола. Правда, в допустимой дозировке.
   При всех своих способностях парить в эмпиреях, Кириллыч был отъявленным прагматиком. Сами того не ведая, на него истово трудились пять семей пчел, подрастали на мясо кролики и пребывала в безысходном рабстве дойная коза. Кролики потребляли зеленую массу в количестве, сопоставимом с крупной верблюжьей фермой, хотя было их всего-то ничего – три десятка. Корм кроликам помогали заготавливать военнослужащие срочной службы, прикомандированные к нашему учебному заведению на правах хозяйственной команды. Поддерживая внешний вид газонов на уровне лучших английских полей для гольфа, они одновременно ублажали глаз начальства и способствовали процветанию кроличьего поголовья на ферме преподавателя дисциплины «Первая помощь». Когда Кириллыч ненароком упоминал что-нибудь эдакое, пикантное, из семейного быта кроликов, пребывающих на усиленном пайке военного времени, педколлектив представлял себе каждого зверя не иначе как верблюдом с африканским темпераментом.
   В довершение к своим умениям Кириллыч покупал йогурт «Данон», разводил его в теплом молоке в соотношении один к десяти, по ночам лелеял бактерию Гастрорегулярис и на следующее утро получал йогурт «Кирилл-Данон» в удесятеренном количестве и в семь раз дешевле!
   В сочетании с рассеянным взглядом, мятым пиджаком и внушительным ростом он производил впечатление человека не от мира сего, но не особенно опасного физически. Тем не менее, начальник старался обходить его стороной и не взыскивал за регулярные прогулы.
   Тут что-то произошло в высших эшелонах власти. То ли сам начальник учебного заведения, то ли его ближайший подручный – начальник учебной части, что-то кому-то продали, минуя законную процедуру экзаменов. Начальника понизили в чине – сделали замом при новом начальнике. А начальника учебной части с треском уволили. Ничего этого Кириллыч не знал, так как появлялся на работе нерегулярно, в передышках между кроликами, козой, пчелами и районной поликлиникой.
   Спустя неделю после трагических организационно-штатных мероприятий, Кириллыч вошел в кабинет преподавателей, озабоченный и расстроенный:
   – Опять достал этот начальник! Он разве не знает, что по четвергам и пятницам у меня методические дни? Так нет же, вызвал по телефону, бурдюк краснокожий, проводить какие-то занятия с командированными пожарными из Иваново! Я не я буду, если не изведу его под корень в ближайшие сутки!
   – Так его, – взревел медведем Степаныч, – якоря ему в это самое… якоря! Кириллыч, давай, родной! С этим самым… длительным кондиционированием! В случае удачи с меня пол-литра самогона!
   – А разве вы его уже не того?… – возвела на него невинные очи из своего угла молодая преподаватель психологии.
   – Что значит «уже того»? – изумился Кириллыч.
   – А «того» значит, что мы все, кроме Степаныча, думали, что это вы его извели: он уже больше не начальник! Сняли с понижением! Вот так!
   Кириллыч выдержал драматическую паузу и ответил со вздохом:
   – Нет, это не я. А жаль!

Александр Гофштейн Опыты литературной инженерии. Книга 3